Петр Алешковский Арлекин
Памяти моего деда – Германа Александровича Недошивина
Всякое тело продолжает удерживаться в своем состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменять это состояние.
И. Ньютон. I закон движенияСловесность наша… и Увещательница,
и Преклонительница, и Утешительница,
и Ободрительница, и законов Положительница,
и от зверския нас жизни Отвратительница.
В. К. Тредиаковский© Алешковский П. М., 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
Часть первая Астраханский попович
1
Первая русская газета «Ведомости». Первый номер 2 января 1703 года:
«На Москве вновь ныне пушек медных, гоубиц и мартиров вылито 400. И еще много форм готовых, великих и средних к литью пушек, гоубиц и мартиров. А меди ныне на пушечном дворе, которая приготовлена к новому литью, больше 40 000 пудов лежит.
Повелением его величества московские школы умножаются, и 45 человек слушают философию и уже диалектику окончили.
В математической штюрманской школе больше 300 человек учатся и добре науку приемлют.
На Москве ноября с 24 числа по 24 декабря родилось мужска и женска полу 386 человек.
Из Персиды пишут. Царь послал в дарах великому государю нашему слона и иных вещей немало. Из града Шемахи отпущен он в Астрахань сухим путем.
Из Сибири пишут. В Китайском государстве иезуитов вельми не стали любить за их лукавство, а иные из них и смертию казнены.
Из Олонца пишут. Города Олонца поп Иван Окулов, собрав охотников пеших с тысячу человек, ходил за рубеж в свейскую границу и разбил свейские заставы. А на тех заставах шведов побил многое число и взял рейтерское знамя, барабаны и шпаг, фузей и лошадей довольно, а что взял запасов и пожитков он, поп, и тем удовольствовал солдат своих.
На Москве 1703 генваря в 2 день».
2
Кирилла Яковлев, священник астраханского собора Живоначальной Троицы, долго обсуждал со своим приятелем отцом Иосифом дела строительные. В кровле над дьяконником обнаружилась течь. В прошлый дождь натекло изрядно, теперь бы в сушь и починить. Крыть надлежало белым олифеным железом, отец Иосиф обещался уговорить митрополита, чтобы отпустил, – запасено было на Успенский, но там вроде выходили излишки. Затем спустились в подклет, где хранился воск, и, как назло, чуть лоб не рассадили на лестнице: кирпич искрошился от постоянного хождения. Кирилла Яковлев упросил и лестницу переложить. Кирпич договорились взять с того же Успенского.
Пока уговаривал, пока ходили – недоглядел, рясу свечным салом закапал. А тут еще непорядок – крысы воск учуяли. Все четыре тюка оборвали, крашенину растащили по полу. Вызвал послушников. Тюки разбирали, увязывали по новой, перекладывали: что порчено – к порченому, что сохранилось – к сохранному. Носили наверх все по той же лестнице. Сложили пока в келарской, а там уж пускай начальство монастырское решает – только эти твари везде нос сунут, не убережешься.
Так утро прошло. К матушке не наведывался. Сегодня опять – пироги пекла, прислонилась к печке, голова кругом. Со дня на день родит, пузо, как море Хвалынское, ходуном ходит, а все к печи. Упросил повитуху на эти дни дома посторожить. Мария маленькая за подол цепляется, дела домашние стоять не могут: и пеки, и стирай, отец старый едва с постели встает, а тут гляди – не сегодня завтра…
Вышел во двор, сразу жаром дохнуло – солнце в самой вышине. У собора нового на лесах тишина, не кричит никто. У известковой ямы ведра стоят полные, а мужиков нет, зато на дворе губернаторском суета – ворота настежь распахнуты, караульные из будок вышли, а люди все, как сговорились, бегут к Пречистенским воротам из крепости, на Большую. Не пожар ли, не приведи Господь? Прошлый год горели, так и не все еще дома новые поставили, головешек полно по слободам. Такого огня, как в том году, давно в Астрахани не было.
Нет, не пожар вроде – весело бегут. Селитренный мастер Ефим Степанович на дворе встретился – разъяснил: в город слон шествует! Серокан-бек, сокольничий шахский из Шемахи, ведет слона государю царю в подарок. Весь город с утра у заставы.
Дивный зверь слон!
Хотел домой зайти, Ефим Степанович отговорил. Вот-вот посольство покажется, а может, и идут уже по Большой, музыканты с час назад к заставе отправились. Сам Тимофей Иванович Ржевский – губернатор, с товарищем – Никитой Ивановичем Апухтиным – с музыкой выехали.
Домой не пошел, заспешил к воротам.
Персидский двор, Индийский, ряды торговые – все закрыто, как вымерло, только ишаки на скотных дворах орут – не напоили их с утра, а может, слона почуяли?
В городе толпа сама навстречу высыпала. Ребятишки плетни облепили. Толпа напирала, валила изгороди. И вдруг все разом подались еще вперед, как за бечеву корабль потянули, и все смешалось окончательно: гомон, толчея базарная, сюртуки, халаты стеганые, платья, пузатые сарафаны, редкие немецкие шляпы утонули в море тюбетеек, тюрбанов, войлочных шапок и просто голов бритых и голов патлатых; мелькали моржовые армянские усы, калмыцкие козлиные бородки и холеные восточные бородищи, иссиня-черные, тщательно покрашенные и расчесанные самшитовым гребнем; пыль из-под ног поднялась до неба, как на лошадиных состязаниях, а языки, языки – Вавилон астраханский!
– Идет! Идет!
Расступились, вжались в плетни, повалились в обочины, забрались на крыльца.
Сначала стрельцы проехали верхами, дорогу расчищать, но уже и не надо было. Показался оркестр – флейтщики, гобоисты, барабанщики во главе с капитаном Вагенером чеканят шаг под немецкий марш. Двух иноходцев персидских, как смоль вороных, солдаты под уздцы провели. Кони коврами покрыты разноцветными, ворс пушистый, нечесаный. За жеребцами три телеги, тоже коврами застелены. На них клетки огромные с птицами: в первой и второй – попугаи по парам подобраны, самец с самочкой. Попугаи на толпу кричат, волнуются, по клеткам прыгают, а в третьей – одна клетка на всю телегу с чудо-птицей-жар: огнем вся горит, как смарагд переливается. Не видали таких птиц в Астрахани. Ни персы, ни индийцы, ни бухарцы их не привозят, кто же тут на такое диво раскошелится – царская птица, ей и полагается у царей жить.
За птицами – слон-зверь. Плывет над морем голов, чуть покачивается, а на шее человек в чалме – всадник. Правит без узды. В руке орудие чудное, согбенное крюком на конце, – как ишака палкой по шее подгоняют, так он слона своим крюком покалывает в затылок.
Идет слон. Ноги – четыре бревна тяжелых, толстотелесен, бесшерстен, великоглав, черновиден, горбоспинен, ступанием медведеподобен, от верхней губы нос имеет, или губу, или хобот, что, как рукав на ризе, до земли висит. Носом сим и еду, и питье забирает и, согнув змеею, в уста маленькие свои отдает. От верхних зубов два превеликих зуба наружу торчат: один остер, как у единорога рог, да только не крученый, другой на конце потесан и меньше первого. На главе тяжелой – бусинки-глаза и уши великие, как заслоны печные, при ходьбе болтаются. Сзади хвост сухой, подобен воловьему, жилистый.
Народ от страху друг в друга вжался, не кричит, все больше вполголоса, да глаза у всех горят. Только калмыки пронзительно по-своему лопочут.
Идет слон. Дышит тяжело. Бока западают, как меха кузнечные. Хобот-губа чуть подымется, снова опустится, а то в кольцо свернется. И человек на нем, как воробей маленький, умостился и не боится.
Налево и направо от слона губернского полка астраханского солдаты идут, на зверя косятся – как что вдруг, успеть бы убежать.
Идет слон. Головой мотает, пыль от ног ему в глаза летит, да слепни лезут в рожу, норовят в губу укусить. И дух от слона тяжелый, мощный, под стать его росту и силе.
За слоном колесница позлащенная. В ней сам сокольничий Серокан-бек, шаха персидского посланник. Красномордый, чернобровый, усы пышные, аж до ушей, а борода в четверть аршина ниже бритого подбородка висит. На голове белая шелковая чалма с сапфировым аграфом, сам в кафтане расшитом, перепоясанном золотой парчи кушаком, а за него кинжал в богатых ножнах заткнут. Чуть позади два арапа стоят с большими саблями, на поясы навешенными, и с блестящими трубами за спиной.
Рядом с колесницей, верхами, губернатор с помощником, полковник Лаврентий де Винь и толмач – купец с Индийского подворья.
За колесницей верблюды с поклажей посольской: хурджины, как два горба, набиты, тюки, кули, ковры скатанные к спинам приторочены.
Вслед за верблюдами – войско астраханское. Полк де Винев во главе с двумя майорами, а там уж в строю выделяются по чинам: капитан, поручики, прапорщики, сержанты, капралы – в полной амуниции великое посольство до Персидского подворья провожают.
У подворья встали. Из свиты персидской вышел вперед кызыл-баши в тюрбане с красной верхушкой, а с ним толмач Сухананд Дадлаев, всегдашний губернаторов переводчик.
Перс в тюрбане от Серокан-бека команды ждал – речь приветственную перед астраханцами начинать. Сокольничий шахский махнул платком, и глашатай сразу поклонился губернатору и свите и заголосил распевно, обрывая речь в самых неожиданных местах, чтобы наполнить грудь воздухом. Кончил он так же неожиданно, словно голос потерял: мотнул головой, как мул на привязи, и замер, сдерживая дыхание, только щеки загорелись под цвет верхушки его тюрбана. В ушах астраханцев еще стоял его чудной говор, когда выступивший вперед Сухананд начал переводить. Индус говорил спокойно, уверенно, словно держал перед глазами лист, но никакого-то листа не было, и тем удивительнее было слушать пышнозвучное величание, и тому изумлялись, как сумел индиец запомнить все точно и не ошибиться в переводе. А говорил Сухананд так:
– Божиею милостью возвеличенный и благословением Небесного Царя преобразующий отблеск Бога, обладатель целого мира, глава земного шара, всех царей царь, средоточие, перед которым преклоняются все народы, самодержец высокопрославленной в целом свете Персидской монархии, наследник Дария и храброго Хозроя, содержащий в себе врата Неба, всепресветлейший и наивысочайший шахиншах султан Хоссейн-ас-Софи, следам коня которого все правоверные должны приносить жертвы, посылает через своего сокольничего Серокан-бека царю и государю российскому Петру Алексеевичу в подарок слона, клетки с попугаями-птицами и чудесную птицу-жар, а также шелка гилянские, керманскую бязь, а также штуку жижиму, штуку бурмету, штуку аладжи, а также горский мед, изюм, инжир, дыни ширванские, сорочинского пшена и персидского гороха, да будет между двумя державами мир, благоденствие и благодатная торговля.
Сухананд Дадлаев кончил так же резко, как персиянин, сложил руки лодочкой у лица, поклонился.
Арапы вынули из-за спин длинные медные трубы-карнаи, резкие, рвущиеся звуки вылетели из их начищенных до блеска расходящихся горловин и понеслись ввысь, до самого неба. Рев их был слышен, наверное, далеко за Кутумом, в полях, на виноградниках.
Непривычные русские кони чуть присели, прядая ушами, но наездники быстро их успокоили. К командным воплям карнаев присоединился писк дудки, забил барабан, и вся пышная иноземная свита потянулась на Персидское подворье. Слон, то ли привыкший к этой языческой музыке, то ли уставший от необычного путешествия из далекой Шемахи, равнодушно зашагал на внутренний двор. Морщинистая кожа и воловий хвост его показались в воротах и пропали, как и все это цветастое наваждение.
– Старый он какой-то, слон-зверь, – заметили в толпе, – еле бредет.
Толпа вздохнула разом и начала расходиться, подгоняемая солдатской командой. Мужчины спешили в «Спасительский» – питейный дом, названный так в просторечье из-за близко расположенного надвратного образа Спаса на убрусе.
3
Грозноокий Спас, казалось, поглядел на него осуждающе: ряса погибла окончательно – кроме утренних сальных, на ней прибавилось несколько еще пятен, происхождения совершенно непонятного. Подол и правый рукав были надорваны, но как это случилось, Кирилла Яковлев вспомнить не мог. Когда появился слон, толпа отпрянула, и его затянуло в подворотню, из которой, усердно работая локтями, он все же сумел выбраться. На него все время наваливался грузный армянин, в какой-то миг они чуть не поцеловались, спутавшись бородами: так сильно жали со всех сторон.
Он спешил домой, надеясь, что неопрятный вид священнослужителя горожане, встревоженные сегодняшним происшествием, просто не заметят.
Перед самой дверью нос к носу столкнулся с повитухой: та будто специально выходила во двор высматривать. Схватил ее за плечи, затряс: «Что? Что случилось?»
Толстое лицо старухи расплылось в улыбке.
– Ты, батюшка, никак из кабака, рваный такой? Отлучился, а тут сын у тебя на свет Божий появился!
– Сын?! – рванулся к двери, но старуха опередила, заслонила проход:
– Поостынь маленько, батюшка Кирилла Яковлевич, твоя-то спит, умаялась, а ты как медведь топочешь.
– Как она?
– Тяжело ей пришлось, рожала быстро. Ну да меньше бойся, батюшка, мальчик здоровый вышел, крикнул. Большой, головастый, так напролом и лез – упрямый, видно, будет.
Приметив, как он враз присмирел, старуха властно схватила его за руку и потянула к двери:
– Охолонул малость, теперь и пойдем тихонечко.
Ввела в избу, подвела к зыбке.
Маленький красный носик виднелся из свивальника и умиротворенно сопел. Кирилла Яковлев побоялся до него дотронуться, только перекрестил воздух над головкой.
И почему она говорит, что большой? Подозрительно глянул на нее, но, счастливый безмерно, тут же отмел сомнения. Раз говорит, значит, так и есть.
Приятно и лестно было довериться ее опыту. Он молча сжал грузную повитуху своими большими ручищами и, не в силах сдержать чувства, поцеловал в самый лоб. И, совсем уже сконфузившись, понимая, что богомольная бабка ждет другого, снял с полки тяжелый литой серебряный крест и благословил, вмиг возвратив себе уверенность и потерянное еще во дворе достоинство. Повитуха облегченно вздохнула, поймала его руку, уголком рта приложилась к кресту, затем к держащим его пальцам.
Вскоре она засобиралась, заторопилась, с благодарностью приняла плату и, поклонившись не раз, ушла. Оставила его одного с обессиленной спящей роженицей и довольным, угревшимся в своей норке новорожденным. Марию, старшую дочку, и старика отца, как только все началось, взяли к себе по уговору соседи.
Он остался один и долго не мог найти себе места.
Ночью он встал. Мать, накормив ребенка, опять спала. С жалостью глядел на жену, подходил к колыбельке с долгожданным наследником. Лишь к сорока годам услышаны были их мольбы о сыне. Господи, да святится имя Твое! Щепоткой, как посолил, отрывисто навел три креста.
Откуда-то издалека послышался трубный глас. Звуки неслись из города, с Персидского подворья. То кричал слон.
Кирилла Яковлев уже успел забыть о нем после всего происшедшего. Перед глазами вдруг возник Сухананд Дадлаев, бросающий в толпу: «Царей царь, наследник Дария и храброго Хозроя!»
Имена были незнакомые, но звучные, красивые, раскатистые, как рев слона, рык карнаев, золотой блеск персидского посольства. И сразу родилось, всплыло в памяти имя: Басилевс – царь. Царь царей – Василий.
4
Пишет голландский путешественник Корнелий Лебрюн своему приятелю доктору Бидлоо в Лейден (перевод с голландского).
Из Астрахани, года 1703.
Дорогой Якоб!
Обещаясь описывать тебе места примечательные, встреченные мною на пути, спешу познакомить тебя с городом Астраханью.
От самой Казани, откуда прошлое письмо, до Астрахани никаких особых приключений с нашим караваном не случилось. Река Волга здесь, в ее нижнем течении, неимоверно широка. Она дробится на множество более узких проток, разбегающихся от нее в разные стороны. Появляются они то с левого, то с правого берега, но мы не входили в них, выбрав основное русло как наиболее благоприятное для путешествия.
Левый берег, в основном низинный, сильно порос густым кустарником, тогда как правый холмист и на нем встречаются редкие деревья. Речного тростника здесь особенно много по берегам, на мелководье. Он идет на топку печей у местных жителей, и действительно, сухой стебель сгорает молниеносно, оставляя лишь тонкую ниточку пепла, как после хорошей сигары.
Жилье по берегам встречается крайне редко, чаще подступы к воде бывают утоптаны тысячами овечьих ног; перемешанная и высушенная солнцем земля точно указывает места водопоя, куда кочевники приводят свой скот. В основном же берега пустынны, и редкий всадник или встречная ладья веселят глаз и, исчезнув, часто долго еще составляют предмет разговоров и гаданий моих спутников.
К самой Астрахани приблизились мы под вечер, пройдя в семь часов мимо горы Плосконной. От этого места до Астрахани насчитывают две версты. Отсюда видна на самом горизонте большая соборная церковь, чрезвычайно высокая, но еще не достроенная до конца. Спутники мои сообщили мне, что в прошедшем году, когда работали над куполом сказанной церкви, часть купола обрушилась по непрочности поддерживающего его фундамента. Поэтому вынуждены были дело повести иначе, а именно: в настоящее время возводят там пять небольших башен с куполами, на которых водрузят кресты.
Восточно-южный ветер, сопутствовавший нам в дороге, стих, и мы, продолжая путь свой при такой тиши, прибыли наконец за час до полуночи в Астрахань и заночевали на кораблях. Этот город находится в 2000 верст, или 400 немецких милях, от Москвы, от Казани же на половине этого расстояния.
Прибыв в Астрахань, я тотчас же поутру был принят губернатором Тимофеем Ивановичем Ржевским. Вероятно, два моих вида и письмо князя Бориса Александровича произвели должное впечатление, ибо большого стоило мне труда отбиться от предложений жить в его доме и питаться от его кухни.
Я благодарил от всей души и объяснил, что было бы некрасиво бросить моих товарищей-армян и остановиться в любом другом месте, нежели как в армянском караван-сарае, куда мои заботливые спутники уже распорядились перенести всю мою поклажу.
Губернатор отпустил меня, но только отобедали мы, как пришли восемь или десять солдат от него с разными приношениями. Это были небольшой бочонок водки, две фляги с лучшей водкой, большой медный сосуд с красным отменным вином и два других таких же, один с медом, другой с пивом, четыре больших хлеба, два гуся и разные куры. Особенно радовался я пиву – с самой Казани такого хорошего по вкусу нигде не удавалось мне попробовать. Я отослал посланцев губернатора, отблагодарив по своему обыкновению небольшими подарками.
Около того времени губернатор получил известие о покорении крепости Нийен, которую русский царь взял приступом первого мая и в которой захвачено было 80 пушек, 8 мортир, 3500 человек шведского войска, коему, впрочем, как рассказали, он даровал свободу. На этом месте его величество Петр Алексеевич повелел строить новую крепость на острове Заячьем и, говорят, собирается в недалеком будущем заложить там новую столицу.
Астраханское общество приняло меня чрезвычайно добросердечно. Вскоре я получил приглашение пожаловать к товарищу губернатора Никите Ивановичу Апухтину. Я, естественно, отправился и имел честь увидеть там и господина губернатора со всем его семейством и несколькими госпожами, одетыми и причесанными по-немецки. Меня попотчевали вином и пивом, после чего губернатор вскорости распростился и уехал со своим обществом. Помощник губернатора вместе с митрополитом Сампсонием и сопровождавшим его священником Троицкого собора Кириллой Яковлевым пригласили меня в другую комнату, где, усадив на мягкий диван, угощали разными персидскими лакомствами, после чего поданы были кофе и кулабнабат. Последний напиток был не что иное, как белый ликер, очень приятный и составленный из сахару и розовой воды. Мы долго беседовали с моими радушными хозяевами. Когда же я выразил желание ознакомиться с местными достопримечательностями, вышепомянутый священник Кирилла Яковлев, оказавшийся большим книгочеем и любителем до натуральной истории, вызвался сопровождать меня в прогулках по Астрахани.
На другой день мы осмотрели здешние базары. Они заслуживают самого тщательного описания, но здесь я замечу только вкратце, что подобного смешения народов, языков, обилия товаров не видел, пожалуй, ни на одном торге в Европе.
Интересны очень перепелиные бои, когда на базаре стравливают на потеху зрителям маленьких перепелов. Они бьются зло и ожесточенно, и дело нередко заканчивается смертью одного из них. Такие бои собирают очень много ценителей этих кровавых схваток, причем на петушков заключаются пари, иногда на очень внушительные суммы.
Кирилла Яковлев – мой чичероне – человек весьма и весьма любопытный: он добр, простодушен, принимает все на веру, но не лишен ума и, как всякий священник, ссылаясь на авторитет Писания, признает меж тем и другие книги. Одно плохо – он излишне говорлив, переводчик мой жалуется, что у него вот-вот отсохнет язык, а наш священник знай себе говорит и говорит. Впрочем, могу это объяснить и его жаждой знаний, так скудно и медленно просачивающихся в здешние края.
Но я отвлекся от основного… Юртовские татары, живущие в своей слободе, рядом с городом, и калмыки, кочующие со стадами баранов по окрест лежащим степям, ежедневно привозят на рынок много мяса, которое из-за его обилия, в отличие от других городов, стоит здесь значительно дешевле. Вообще в съестных припасах в этой стране не бывает недостатка, за исключением ржи, привозимой из Казани и других мест.
В особенности много тут рыбы. Рыбные ряды дважды в день наполняются новым уловом, но Волга доставляет такое огромное количество рыбы, что часть ее, оставшуюся непроданной, отдают свиньям и другим животным. Лучшая рыба – белуга, которая достигает иногда преогромных размеров – до полутора саженей и больше. Стерлядь тут очень вкусна. В Москве ее продают живую по пять, по шесть и даже по семь рублей за одну, тогда как здесь по два и по три штивера, что более чем в сто раз дешевле. Много еще рыбы простой и отменной, как то: судак, которого приготовляют таким же образом, как и треску, множество щук, окуней, линей и больших лещей. Самые грубые и дешевые суть сомы с большими головами. Еще интересна рыба, называемая вьюн, которая ловится, как указывал мне мой попутчик, только в одном месте: где впадает небольшая речка как бы в яму. Кирилла Яковлев уверял меня, что вьюны бывают и большие, но нам попались невеликие экземпляры, коих мы наловили обычным решетом. Я сохранил многих из них с маленькими судачками в спирту. Остальные виды рыб Кирилла Яковлев пообещался мне засушить и сохранить до моего возвращения из Персии.
Перед самым отъездом я зашел проститься в дом к Кирилле Яковлеву и попросил его присмотреть за моей коллекцией, которую оставил ему на сохранение. У него недавно родился сын, и по русскому обычаю я подарил ему голландский червонец «на зубок», то есть по случаю появления у него первого зуба.
На другой день мы сели у Астрахани на судно, чтоб продолжить путешествие, и к обеду прибыли к месту в трех верстах от города, где армянские купцы, у которых мы останавливались, приказали приготовить прощальный обед и где попировали мы с час времени, под звуки нескольких инструментов.
Теперь же спутники мои торопят меня взойти на корабль, тогда как я сижу на берегу и пишу к тебе, мой дорогой Якоб, эти строки. Слуга уже несет горячий сургуч. Сейчас поставлю печать и вручу мое очередное послание армянам. У них, в отличие от русских, есть своя почта, письмо вмиг будет на Москве, а там наши позаботятся доставить его тебе лично в руки.
Обнимаю тебя, дорогой друг, и надеюсь следующее письмо отослать из Дербента, который город, говорят, не менее знаменит и интересен, нежели Астрахань.
Всецело твой Корнелий Лебрюн5
Долженство народа подданного сия суть:
1. Должен народ без прекословия и роптания, вся от самодержца повелеваемая творити… Аще бо народ воли общей своей совлекся и отдал оную Монарху своему, то како не должен хранити его повеления, законы и уставы, без всякой отговорки.
2. И по тому не может народ судити дела Государя своего, инако бо имел бы еще при себе волю общаго правления, которую весма отложил и отдал Государю своему. И того ради пребеззаконное дело было сильных некиих изменников от Парламента Великобританского, над Королем своим Каролем первым, 1649 году зделанное, от всех проклинаемое, и от самых Англичан установленным на то повсегодно слезным праздником, весма хулимое, нам же и воспоминания не достойное.
Феофан Прокопович. «Правда воли монаршей»6
Астраханского бунта Васька не мог помнить, но, кажется, знал все происходившее тогда отчетливо, до мельчайшей подробности, словно сам был свидетелем.
Много позднее пережитой в детстве страх часто всплывал в памяти и, помноженный на страх отцовский, сквозивший в бесчисленных рассказах о бунте, претворялся в красочные и страшные сновидения. Но никогда, думая о бунте, не осуждал он отца и лишь сочувствовал его раскаянию. Поначалу же, долгие годы, просто не мог уяснить, почему отец ставит себе в вину то, что ни один человек, кроме него самого, не посмел бы посчитать даже невольным прегрешением?
…Отец не пошел в собор и о чем-то шепчется с дедом в углу. Детей целый день не пускали на улицу, а теперь мать укладывает их спать раньше обычного и садится петь свою бесконечную, такую любимую-любимую колыбельную.
Сперва она спешит, но на втором круге втягивается и поет спокойней, от души – она любит петь. Она произносит слова благоговейно, медленно, словно общую молитву с амвона читает. Слова крадутся тенью по стене, залезают под одеяло, греют.
Тепло разливается, разливается…
Баюшки-баю! Сохрани вас И помилуй вас Ангел ваш — Сохранитель ваш. От всякого глазу, От всякого благу, От всех скорбей, От всех напастей. От лому ломища, От крови кровища, От зло человека — Супостателя.Она раскачивается в такт – кач-кач, кач-кач, – сохрани вас и помилуй вас – кач-кач… У нее низкий грудной голос, и звучит он все тише, тише, и лишь последнее длинное-предлинное слово отчетливо тянется по слогам, совсем уже печально и испуганно – так ужасна нарисованная картина.
Су-по-ста-те-ля…
На крыльце слышен топот – много человек сразу пришло к священнику, – видно, важное дело, раз их столько понавалило.
Мать вскидывает голову, шарит по Ваське руками, укутывая его в одеяло, и быстро переносит их с сестрой на печь, зарывает в старую крашенину и сует, сует в руки сухую лепешку.
Теперь совсем не до сна.
Интересно слушать и смотреть. Смотреть на отца, торопливо натягивающего праздничную рясу; на деда, дающего сыну какие-то важные и скорые советы; лицо деда дергается при каждом новом стуке в дверь и выражает при этом суровую озабоченность: складки на лбу, брови нахмурены, словно он собрался изобразить Соловья-разбойника, да призадумался посередине; на мать, впускающую в избу оборванных пьяных стрельцов, несколько поугомонившихся, правда, при виде священника в полном церковном облачении.
Он помнил, как мешала ему подглядывать Мария. Она-то и придумала «окошко» – соорудила дырочку в тряпье, но разглядеть набившихся в избу людей ему удалось плохо – сестра не подпускала. Тогда он заревел от страшной обиды, и сразу же злые руки сестры зажали ему рот. Она испуганно и резко зашептала: «Замолчи, Васька, замолчи же, ешь хлебушек, ешь».
Но никто не обратил на них внимания.
Отец куда-то ушел со стрельцами, а мать, совсем о детях забыв, выбежала вслед, но от распахнутой двери отойти побоялась – застыла на крыльце. Мария спорхнула с печи и, подбежав к ней, прижалась щекой к юбке. Василий на какой-то миг остался один и тогда уже разрыдался по-настоящему.
Мать вскоре вернулась в дом, привычным ласковым шлепком направила Марию на печь. И долго потом стояла, обняв обоих, гладила по головам: «Спите, дети, спите, ангел вас охранит, спите». Петь, видно, сил у ней не было.
Ему исполнилось тогда три года. Вот, собственно, и все, что запомнилось: как гладила по головам мать, заговаривала, успокаивала, отваживала надвигающуюся грозную беду. Но отец всю жизнь потом без конца корил, клеймил себя принародно и дома, что не помог, не вмешался, а остался лишь немым свидетелем кровопролития.
А оно свершилось мгновенно, всего в нескольких шагах от их дома, на большой площади.
Дикой смертью погиб де Винь. Тимофея Ржевского вытащили из курятника, жалкого, перепачканного куриным пометом, в оборванном немецком платье, с трехдневной щетиной, отчего смертельно-серое, напуганное лицо его казалось особенно грязным. Щетина послужила поводом для насмешек: «Ишь, решил в спешке бороду отпускать, ирод немецкий! Заточили настоящего государя нашего в Стекольном граде, заклали в столп, а на Москве веру немецкую поставить хотите».
Разбушевавшийся народ был непредсказуемо ужасен.
Губернатор увидал попа – бросился: «Батюшка, защити!» Что он мог тогда, батюшка?!
Оттеснили. Сомкнули круг. Толчки. Злоба стрелецкая. Бабы истошно проклинают так, как только они умеют, даже кишки сводит. И вдруг расступившаяся толпа и скачущий конник. Лицо Тимофею Ржевскому хорошо знакомо – держал его неделю в карцере за кулачный бой в «Спасительском». Конник Уткин и острие казачьей пики, метящее прямо в глаза.
Никак он этого помнить не мог, а представлял красочно, вплоть до изрытого страшными копытами песка перед собором. Слово «стрелец» скоро позабылось, вышло из употребления, но все существенное память сохранила. Ржевский дружил, если можно так было назвать его отношения, с простым священником: любил с ним поговорить, давал книги из своей библиотеки и не забывал делать подарки на именины маленького Василия.
Фортуна распорядилась по-своему: зачем-то ей важно было, чтоб остался в памяти детский страх и временами вставала перед глазами картина жестокой расправы, столько раз обрисованная отцом, и, вспоминая его терзания, невольно и на себе ощущал он его муки, словно сам был невольно причастен к бесцельному убийству.
7
Голландца Лебрюна Василий помнил уже отчетливо.
Отец ждал иноземца с нетерпением. Несколько дней, с ним проведенных, вспоминал часто и всегда восторженно: пронеслись перед ним далекие миры, о которых мечтал в юности и к которым не отпустил тогда дед.
Но у старика был свой резон, свое знание – он все это испытал сам: и приближение к высшим мира сего, когда он, способный певчий, певал великому Никону родившиеся среди братии особо чтимого патриархом возводимого им Новоиерусалимского монастыря пышнозвучные канты – тогдашние новации в песнопении. Недолгое время состоял он при регенте новоиерусалимского хора, побывал после и в самой первопрестольной, а затем бежал с семьей или был выслан – какая разница, как назвать то, что исковеркало столь ярко начавшуюся жизнь. Здесь, в далеком далеке, по истечении стольких лет, дед думал теперь о более важном, чем суетные метания ушедшей молодости, думал о самой жизни. Он не пустил тогда Кирилла, убоялся за единственное чадо, да в ту пору еще и таил зло на сияющую златым светом высокоторжественную жизнь столицы. Прав ли был?
И вот наука сама постучалась в их дверь и… испарилась, оставив просьбу-наказ. Пузатенькие маленькие склянки с красными засургученными пробками, спирт, в котором плавали, если наклонить склянку, разные рыбы, и большая бутыль с головой птицы-бабы – трогать их было запрещено, к ним даже близко нельзя было подходить. Если бы его поймали в сарае – порка не заставила бы себя долго ждать; отец гордился возложенным на него поручением и любил показать, что стережет коллекцию голландца особо внимательно.
На деле все это богатство пылилось в дальнем углу за заброшенным верстаком. Васька любил разглядывать белые рыбьи глаза, серебряную чешую судачков, желто-черные спины линей, их лопатообразные тела и слипшиеся плоские хвосты. Рыбины с рынка совсем его не интересовали, другое дело те, что затаились в сарае. Пыльные бутылки и белые, неподвижные, чуть пухлые рыбьи животы. На полках лежали высушенные большие лещи, щуки, осетры и стерлядки. С лещей и щук летела чешуя, а на рыбьих спинах все больше нарастали комочки соли, похожие на перекаленную золу.
Зато серая голова птицы-бабы с широким клювом и морщинами мешка под ним (в мешке спокойно уместился бы небольшой судачок), потемневшие дырочки-ноздри и закатившиеся глубоко под лоб застывшие глаза пугали и притягивали одновременно. Эти два смутных чувства рождали любовь к темным склянкам: Васька мог часами изучать складки на шее птицы или узоры чешуи у рыбин, а страх придавал любопытству значение подвига.
Отец называл птицу-бабу на немецкий манер – пеликан. На Кутуме, на волжских мелях они часто встречались. Большие, с набитыми зобами, среди мелкотни птичьего базара они походили на чинных персидских купцов, и только важные сухоногие фламинго, эдакие птичьи индийцы, вечно поглощенные своей вельможной поступью и поэтому словно опасавшиеся за каждый шаг, не уступали великанам в чванливости. Все же от персов-купцов с их тройными подбородками пеликаны отличались более живым, подвижным характером, постоянно хлопали себя по бокам крыльями, вытягивали и убирали извивающуюся шею, тогда как тучные персы, выставляя с утра свою мощную красоту, замирали как статуи на весь день, сидели отрешенно в ханах на базаре, попивали кофе или изредка отрывали виноградины от грозди, бросали их в рот, разминали ягоды языком и высасывали сок с удовольствием, никак не отражавшимся на их лицах, привыкших к спокойному полуденному восточному кейфу.
Пеликан и рыбы были нужны для науки. Отец произносил это слово с большим уважением, и оно запомнилось, хотя было непонятно, что она, наука, будет делать с этими мертвыми тварями. Скорее всего, птицы и рыбы заготавливались ей – науке – в пищу, как моченые арбузы и вобла, но зачем было для этого ехать так далеко, Васька уразуметь не мог, а предположить, что есть на свете земля, где не существуют птицы и рыбы… страшно было даже думать о таком.
Наука жила в Голландии. Страна эта располагалась где-то на краю земли: никто точно не знал, где именно. Дальше Дербента, Бухары, Самарканда – это точно. Даже дальше Гиляна, Шемахи и уж совсем недосягаемой Индии. Снежная Вологда, откуда был родом дед Яков и из которой «попадали» в Москву, как в свое время «попал» дед, и та была ближе.
Снег ему приходилось уже видеть, но он никак не хотел поначалу верить деду, что эта быстро тающая белая кашица может «заносить» дома; дед любитель был рассказывать сказки, и Ваське его воспоминания о Вологде казались продолжением историй о ведьмах, богатырях и о Соловье-разбойнике, и тогда снег разрастался до громаднейших размеров, падал комьями величиной с большой пузатый кувшин, проламывал своим весом крыши амбаров и «заносил» дома, крепостные стены, соборы, реку и ревущих от испуга ишаков и верблюдов. Представив себе такую картину, он больше слова «заносить» не боялся и уже хорошо понимал его, как обычное сказочное слово, и дедова Вологда казалась огромной пустынной степью, на которой толстым покрывалом лежал немой снег.
Вообще в мире существовало множество незнакомых слов. Они, конечно же, в первую очередь принадлежали иноземцам и чаще всего встречались на базаре, но городские улицы, по которым эти слова расходились с быстротой сплетни, часто мешали знакомые и незнакомые слова, и скоро Васька к ним привык и уже употреблял сам или, пробегая по городу, пропускал мимо ушей. Другое дело – степь с ее гортанным калмыцким тарахтеньем; она была интересна, но выделить в степной речи слова было невозможно, и он, как и другие ребятишки из крепости, дразнил своих калмыцких сверстников, пытаясь подражать их говору: «Эй ты, калмык, – ме-ме-ме!»; калмыков такая дразнилка прямо-таки бесила, и нередко даже взрослые срывались с места, чтобы поймать русских сорванцов и как следует отодрать за уши. Но это были говоры иноверцев, Бог дал им разные языки, смешал их, перепутал умышленно во время Вавилонского столпотворения, дед любил о нем рассказывать поучительно, как будто Васька был одним из провинившихся строителей столпа. В обыденной речи деда и отца часто тоже встречались слова совсем непонятные, и чаще всего они относились к дедовым воспоминаниям-сказкам о молодости и к рассуждениям отца о Голландии, которую, поговаривали, за что-то особо любил царь Петр Алексеевич.
За горами, за долами, за Северным морем, холодным как снег, если верить деду, была Голландия, и в ней жили люди, которые для науки рубили головы птице-бабе, или пеликану, и опускали их в бутылки со спиртом…
Они всей семьей хлебали щи, когда без стука отворилась дверь и в избу вошел черный от загара человек в немецком господском платье. С ним был еще один, проще одетый, без кружев, но тоже в большой фетровой шляпе и башмаках с бантами.
Детей сразу отправили гулять на улицу, а загорелый потормошил Ваську за плечо и сказал что-то вроде: «Гер-мер-кер – дер-ом-дом-пер».
Это и был Лебрюн.
Еще раз он заходил к отцу через день, забирал своих рыб. Два солдата вытаскивали их из сарая, бережно обтирали мокрой тряпкой, стараясь не повредить чешую, и так уже сильно пооблетевшую, а загорелый следил и обязательно приговаривал: «Гут-гут». Потом, когда телега была нагружена (склянки он взял все, а вот рыб почему-то клали отборочно), голландец стал что-то говорить отцу, а толмач лихо переводил. Лебрюн звал в Голландию, но отец отказался, не захотел сопровождать бутыли с провизией для науки. Васька видел, как загорелый пытался всучить отцу деньги и, когда тот не взял, затараторил уже совсем громко: «Др-др-гур-дерр».
Лебрюн уехал навсегда. Сухие осетры еще долго лежали на полке, пока мать не растолкла их поросенку. Все о них забыли.
Только Васька хорошо запомнил. Всех рыб, голову пеликана и его закатившиеся глаза.
8
Лебрюна он помнил, Кубанца не мог забыть никогда.
…Разница эта велика и значительна. Мог ли он подозревать, что судьбе будет угодно снова свести их, но если голландец, проскользнувший как тень, сказочно чудесный, так навсегда и останется для него лишь прелестным образом детства, манящим и загадочным, то Кубанец, Юсуп Кубанец, сменивший имя, но не переменивший своей сути, еще раз настигнет его, пересечет ему дорогу, и это случится в самый важный период его жизни, и там, в неведомом пока будущем, он будет столь же жесток и коварен, как сейчас, когда предстанет перед ним на астраханских виноградниках; и первая горечь и обида от несправедливого наказания, первое знакомство с настоящей жизнью когда-то, когда-то впереди снова вспыхнут с почти детской силой первооткрытия, и былой ужас, и былое бессилие повторятся вновь, и будет это не случайное, слепое повторение.
Но будущее его еще далеко, очень далеко, за семью горами, за семью долами, как путь молодца из дедовой сказки, и пока-то он живет без учета времени, вне пространства, в точке рождения, в знойной Астрахани, а события лишь незаметно для глаза набирают закономерную быстроту; для него же все вокруг пока едино, и сказочно, и вместе с тем реально. Подобен он пушистому беззащитному цыпленку, едва проклюнувшему упругую скорлупу яйца и взирающему на солнечный свет сквозь едва заметную трещинку-оконце. Но яйцо разбито, и никакие силы уже не могут вернуть ему первоначальный целостный облик…
Ему было уже тринадцать, Марии – шестнадцать. О свадьбе ее не могло быть и речи, отец объяснял это тем, что надо помогать больной матери, на самом же деле все понимали, что скрывал отсутствие денег на приданое. Денег почему-то всегда не хватало.
Отец, большой и грузный, стал с годами сутулиться, у него как бы вырос за плечами горб, словно тяжелые ручищи притягивали его все больше и больше к земле. Расправлял плечи он только на амвоне, когда плавное слово проповеди летело в паству, – отец особо любил проповедовать, заранее готовил речь и тогда мерил и мерил шагами маленький их домик или уходил на улицу и, прогуливаясь перед сном, обдумывал грядущее откровение; в остальное время он сохранял позу читающего у налоя, и если добавить к этому появившуюся у него шаркающую походку – он ставил ноги и обязательно проводил подошвой по полу, – то стал он смахивать на монаха-книжника, тогда как молящихся в его соборе молодых монашков из монастыря легко можно было причислить к дьяконскому чину, так мало аскезы и покаяния было в их сильных, мирских телах.
Отец заметно постарел и совсем отдалился от семейных забот – мать одна несла на себе все дела по дому, сама рассчитывала деньги и даже умудрялась откладывать тайком на свадьбу Марии, она же всех обстирывала, обшивала и ходила за больным дедом. Отец большую часть времени пропадал у отца Иосифа или у Фадея Кузьмина – сторожа губернской канцелярии, человека умного и крайне религиозного.
Редко-редко, но случалось, что возвращался отец из гостей навеселе, и тогда, мурлыча какой-нибудь развеселый кант, он преображался, на миг возвращая себе облик былого весельчака, но только на миг. Только на миг. Жизнь давила и мучила его, и улыбка его стала вымученной и походка такой же, в глазах затаилось выражение глупой скорби.
На Ваську он до поры до времени, казалось, не обращал внимания, ждал, пока сын подрастет. На Марию же просто махнул рукой, предоставив ее воспитание матери.
Сколько Васька помнил, мать и сестра всегда были вместе. Мария льнула к ней, но добра не была, скорее льстива, и оберегала свое место от братца. Мать любила обоих: сажала по вечерам рядком и, занимаясь рукоделием, пела, а они слушали и иногда подпевали. Но мать выбирала такие печальные и жалостливые песни, что Васька часто не выдерживал и отворачивался. Особенно тяжела была песенка про девушку-девицу: всеми брошенная, она горячо и слезно молилась в темной своей горенке, одинокая и разнесчастная. Он вскакивал и убегал, но не мог не подслушивать – печаль материнского голоса манила. Его замечали, вытаскивали из угла, мать тормошила, и тискала, и смеялась тепло и добродушно, сестра – по-детски зло, завистливо. Он страшно обижался. Каждый раз. А девушку-девицу любил. Любил и… ненавидел.
Но с годами мать стала сдавать. Болеть она начала после Васькиного рождения. Что-то мешало дышать, сжимало горло, и не помогали тогда ни заговоры и шептанья слободской знахарки, ни притирания полкового лекаря. В такие минуты она опускалась на лавку, сосредоточивалась только на дыхании, вслушивалась в каждый шумный, с трудом дающийся выдох, а когда удушье проходило и дыхание восстанавливалось, еще долго после сидела на лавке, пила горячий настой, отхаркивалась в сенях, а затем, нагнув голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, входила в дом, и Ваське всегда казалось, что, ступая в чадный воздух избы, она вбирает голову в плечи, словно ныряет в холодную воду.
Только дед Яков не менялся, по-прежнему лежал в своем углу на топчане. Он любил свой угол. Никому не мешал, в дела семьи не встревал, и, однако, к нему часто обращались за советом. Беззвучно шевеля губами, творил он молитвы, перебирал четки или, с трудом спустив непослушные парализованные ноги на пол, полусидел-полулежал в подушках и читал Минеи, громко плевал на пальцы, переворачивая страницы, возился с лучиной и сам обращался к домашним только по крайней нужде. В церковь он не ходил, многих расслабленных приносили по праздникам, но дед на предложения отца всегда отвечал отрицательно, словно за долгие годы службы ему наскучили и церковное пение, и дрожащие свечные огоньки, и торжественные выносы плащаницы, а хотелось только одного – покоя. Но вместе с тем постригаться он тоже почему-то не хотел, хотя всем своим обличьем походил на схимника, как их изображают на стенной росписи: худющий, с выпирающими скулами и большими, навыкате, глазами, мутными от постоянного чтения и от старости, с длинной седой бородой и жидкой серой косой, которую никогда не расплетал.
Порой часами из его угла не доносилось никаких звуков, казалось, что дед спит, но часто Васька ловил на себе внимательный, изучающий, ласковый взгляд и бежал на его зов. С самых ранних лет, так уж повелось, он не смел мешать его занятиям и размышлениям и спешил к старику только по знаку больших стариковских глаз, когда они теплели, потому что часто, очень часто взгляд деда был холоден, суров и проходил как бы сквозь внука – тогда Васька не приближался, обходил заветный угол.
Он ухаживал за дедом наравне с матерью, а после и вовсе заменил ее: укрывал недвижные ноги, тонкие, белые, с потрескавшимися пятками и страшными, в заусенцах ногтями. Бессильные дедовы ноги он особенно жалел, помогал парить их в ушате, а после обтирал холстом, стриг ногти. Он ворочал старика с бока на бок, а тот в благодарность за подмогу рассказывал про Вологду, Москву, на которой недолго поповствовал, и как, поругавшись с келарем Чудова монастыря, самого богатого из московских, обвиненный чуть ли не в ереси, был отправлен в Астрахань доживать век. Дед клеймил раскольников, честил протопопа Аввакума, но доставалось и врагу его, крутицкому митрополиту Павлу. Только опального Никона дед не ругал – патриарх был его кумиром, вытащил его из дальней Вологды, куда простой кирилловский дьяк попал благодаря редкой красоты и силы дисканту. Царь Церкви был любитель и знаток пения.
Теперь дед не мог петь, но рассказывал о былом так подробно, так красочно, что Васька словно слышал его молодой голос: деду особо удавалось, воспарив над хором, вырваться на простор и, опираясь на общую силу, мелодию, которую тянули подголоски-басы, свободно и стремительно вместе с тем нестись над облаками слитногудущего мотива, украшая при этом слова всевозможными музыкальными красотами умело и бережно, как мелкими виньетками узора расцвечивает писец заглавные буквицы в дорогой заказной книге – на то хватало задора и голоса; и так, паря, вел он весь хор за собою, ясно и звонко слаживал колышущееся море басов – море волнующегося, душеусладительного песнопения. За то умение цены ему не было, за него и величаем был, и приближен – за него же погиб от зависти и последующего за ней наговора.
Но сперва дед успел вкусить и познать мудрую – аскетическую новоиерусалимскую, а позднее и обильную весельем и пышными обрядами столичную жизнь, и вторая, по молодости притягивавшая изначально, скоро и отплатила, и он возненавидел ее, и только на патриарха не возводил хулы, остальным же – и белому и черному духовенству Первопрестольной – доставалось преизрядно: за алчность, мздоимство, развращенность, скудоумие, лицедейство и неграмотность. Рассказывая внуку, снова переживал он прошедшее и изумленно качал головой – ему-то казалось, что все погребено и никогда более не всколыхнется в душе. Дед вспоминал, и перед Васькой разыгрывались сцены отречения Никона, царские процессии в Кремле, возникала перед взором Москва с ее красивой, но злой жизнью, скрутившей деда и выкинувшей его на самый край России, в жаркую полуденную Астрахань.
Одно дед хвалил: книгочеев и книгочейство. Он заставлял Василия слушать Минеи по вечерам и объяснял, рассуждал, но Васька мало тогда понимал – дед говорил непонятно и большей частью скучно, сказки он рассказывал куда интересней.
И вот подоспело время, отец взялся за сына. Он подолгу сидел с ним, учил грамоте по Часослову, затем по Евангелию. Велел читать наизусть главы из деяний апостолов, но пустого, бездумного заучивания не принимал, заставлял вдумываться в смысл, вслушиваться в каждое слово, пояснял непонятное. Вскоре он отвел сына в собор и определил певчим в хор.
Васька пел хорошо. Ему нравились псалмы, само антифонное пение – захватывала разноголосица, перекличка хоров, и он не увиливал от спевок. Он тоже пел крепким юным дискантом, доставшимся, надо полагать, в наследство от деда. Отец приучал к церкви намеренно. Подрастет, мол, получит дьяконский чин, а затем займет его место. Так уж повелось: и дед был попом, и он сам, сын станет третьим. Отец постарел и дальше Астрахани уже не глядел.
Пение в соборе не сковывало Васькиной свободы. Днем он носился с ребятней из крепости по волжским камышам, удил рыбу на Кутуме, а иногда, выпросив у Фаддея Кузьмина челнок, уплывал на острова со своим приятелем Сунгаром. Сунгар был из рода Притомовых, индийцев с подворья, но его отец только родился в Индии, а вскоре переехал в Астрахань и не уезжал больше, крепко обосновался здесь, разбогател на посредничестве и теперь был выборным главой индийского купечества.
Сунгар родился в России, и дружить с русской ребятней ему не возбранялось, в дальнейшей торговой жизни опыт мог только пригодиться. Маленький индиец еще не носил чалмы, он был моложе Васьки на год. Юркий, ловкий, черный, как арапчонок, всегда веселый, иногда он пел Ваське на островах свои песни, тягучие и печальные, и Васька никак не мог понять, что находят в них хорошего. Он сравнивал их с псалмами: индийские песни явно проигрывали – не было того душевного порыва, чувства, мелодия была слишком тягучей, как будто уставший Сунгар безуспешно канючил пастилу, а не пел древние как мир гимны. У индийцев были другие боги, но это Ваську не смущало. В Астрахани привыкли к различным богам, и только отец, бывало, жалел всех язычников, а когда Васька рассказал ему о Сунгаре, сказал: «Пой, пой ему, может, одумается». Васька втихомолку жалел Сунгара, но как-то не представлял веселого индийца в огненной печи. Он пел ему псалмы, и Сунгару, как ни странно, это нравилось.
…В полях за Кутумом находились виноградники. Они решили совершить на них налет. Это строго запрещалось, но очень уж захотелось темно-синих, чуть вяжущих ягод. Лучше всего было отправиться в полдень по самой жаре. Так всегда поступали астраханские мальчишки – зной загонял сторожей в шалаши. Уязвимей всего виноградники государевы, лазить в сады к армянам никому не приходило в голову, там могли потравить собаками, а затем еще и донести в губернскую канцелярию. Государеву же ягоду сторожили наемные татары. Обычно они сквозь пальцы смотрели на три-четыре грозди, утащенные с края поля, но Васька с Сунгаром задумали пробраться вглубь, к самым сладким гроздьям.
Они вышли за город, прошли татарскую слободу и оказались на месте. Никакой ограды не было, только протоптанная в сухой траве дорожка вокруг поля, по которой ездил сторож-верховой. Виноградник разбили на плоской равнине, лишь канавы с проточной водой спасали урожай от палящего астраханского солнца. Шалаши сторожей спрятались где-то в другом конце, за переплетением лоз их не было видно, только ходил старый облезлый верблюд вокруг колодца, скрипело колесо, и мутная вода лилась из ведер в главную канаву и растекалась от нее по ответвлениям. Верблюд ходил медленно, не останавливаясь ни на минуту, он даже мочился на ходу, зная, что за остановкой последует окрик или удар кнута. Его, впрочем, давно уже не били – он исправно выполнял свою ежедневную повинность и по молчаливому сговору со сторожами получал вечером пищу и ночной отдых. Верблюд животное двужильное, будет идти, пока не упадет, а падать ему не давали. Они нырнули в свод зелени. Виноградную лозу растят специально до высоты человеческого роста, затем подрезают, привязывают к жердям, и дальше она уже не поднимается вверх, а переплетается с соседними, образуя тенистый проход, в котором сверху спускаются темно-синие треугольные грозди, тяжелые и сочные.
Друзья забрались подальше от конной тропы. Сунгар залез к Василию на плечи и доставал только верхние, самые спелые, уже основательно прожарившиеся на солнцепеке ягоды. Их сильно поклевали птицы, зато зеленых почти не попадалось. Сок тек по рукам, лицу, к нему приставала пыль, но как мало это значило по сравнению с тем, что они ели виноград!
Потом еще долго сидели они в прохладной тени, Сунгар вполголоса напевал свои индийские песни, Василий слушал, блаженно развалившись на комковатой земле, и лениво поглядывал в бездонное небо в просветы между листьями; скрипело колесо, изредка раздавался тяжелый вздох верблюда, и однажды кто-то из сторожей прикрикнул то ли на собаку, то ли на верблюда, но это было далеко, и никакой опасности не ощущалось.
– Пора. Отец, наверное, уже закрыл хан, домой надо, да и Тимоха придет сегодня, – сказал вдруг Сунгар и приподнялся на локте, выжидая ответа. Даже он поддался убаюкивающему спокойствию полуденной тени.
Отец учил Сунгара писать и считать, заставлял разбирать товар, объяснял азы купеческой науки, а по вечерам к ним приходил Тимоха Лузгарь, звонарь из Пятницкого девичьего монастыря, и учил русской грамоте.
Васька, если выдавались свободные вечера, любил послушать странные уроки старого пономаря. Тимоха был известный всей Астрахани пьяница, но, когда не пил горькую, учитель был отменный. Когда же случалось ему закладывать, Тимоха преображался и рассказывал страшные истории – их-то особенно любили «ученики». Истории Лузгаря здорово отличались от дедовых – в них много было таинственного, мрачного, жестокого: там летали страшные ночные упыри-кровососы, мертвые вставали из гробов, костляворукие ведьмы пожирали случайных ночных прохожих. Он знал много астраханских преданий, и по его рассказам выходило, что послезакатная степь и ночная вода в Волге опасней любого разбойника или бродяги. Кошмары часто преследовали ребят по ночам, но они только больше привязывались к пьянчужке, завороженные его леденящим душу шепотом, а тот, бывало, договаривался допоздна и потом провожал трясущегося от страха Ваську до дому.
Но все же звонарь исполнял свое прямое назначение – учил Сунгара, ибо знал, как строг его отец, знал, что рано или поздно тот спросит с него. Сунгар, на счастье, быстро усваивал нехитрую науку, и отец был доволен. Венидас Притомов недаром был главой Индийского подворья, он знал цену образованию.
…Васька оторвался от земли и сквозь сонные веки поглядел на друга. Когда же до него дошло сказанное Сунгаром, он встряхнулся и, сохраняя видимость спокойствия, согласился:
– Пойдем, что ли, сегодня петь в вечерню. Пока дойдем, уж и темнеть начнет.
Им не хотелось признаться друг другу, что просто быстро катящееся к закату солнце вселило в их сердца тревогу, а отдаленность от дома пугала.
Виноградное едение отяжелило животы, прохлада успокоила, а дальние звуки от сторожевых шалашей усыпили долженствующее быть настороже внимание – они не залегли на выходе, не высмотрели пути отступления, а просто вышли из виноградника, как из волжских камышей, и зашагали по конной тропе.
Собственно говоря, вины уже на них не было, они не захватили с собой ягод, а ходить по тропе никому не запрещалось, так они себя уговаривали. Правда, их перепачканные лица говорили о похищенных ягодах, но и это было бы не бедой: кто же, проходя мимо съедобной плантации, устоит перед соблазном? Сторож, однако, углядел их в самой глубине виноградника, иначе никак нельзя объяснить его неожиданное появление. Наказание последовало тут же, без вопросов, без выслушивания обычных извинений и отговорок; они услыхали всадника, скачущего галопом по окраине поля к ним наперерез, и – наилучшее доказательство их вины – пустились наперегонки.
Конник мчался над лозами, лошадь была высокая, наверное помесь с персидской, но ее еще скрывала виноградная зелень, зато овчинную шапку и нагольный халат, молодое разъяренное лицо и отведенную руку с плетью они различили отчетливо.
Сунгар сорвался с места сразу, а затем уже закричал. Он помчался вперед, стараясь опередить преследователя, отсекающего путь к бегству. Он весь согнулся, только пятки мелькали. Васька замешкался, из оцепенения его вывел крик друга, он поднял глаза и бросился вдогонку, но было уже поздно, да к тому же, высокий и крупный, он бегал медленнее и в схватках с ребятней всегда больше полагался на свою силу. Поняв, что попался, он встал, поднял руки, закрывая голову – в нагайку вплетают свинец или тяжелый камешек, – и стал ждать, надеясь, что беззащитность позы умилостивит страшного всадника.
Большая черная лошадь пронеслась мимо, в воздухе просвистела плеть. «Уй-йаа!» – закричал татарин, досадуя, что не зацепил мальчишку. Он хотел было броситься за убегавшим Сунгаром, но промах озлил его: всадник рванул узду, поднял коня на дыбы и послал его назад, сильно стиснув бока вороного своими кривыми наездничьими ногами. Мелькнуло косое скуластое лицо, открытый рот, плеть обожгла руку, и слезы сразу хлынули из глаз. В ту минуту Васька вдруг понял, что знает сторожа, даже помнит его имя – Юсуп Кубанец, – он что-то делал на конном дворе у губернатора, а теперь, видно, подался сторожить государеву ягоду.
– Не надо, Юсуп! – закричал он. – Не надо!
– Ненада? Ненада? – подхватил с восторгом татарин, и нагайка со свистом заходила по Васькиным плечам.
Он упал. Тело горело, кровь текла по руке. Она онемела и не сгибалась в локте.
– Не надо, Юсуп, не надо. – Он тихонько всхлипывал, сил не было громко реветь.
Нагайка обожгла еще раз, и топот копыт стал удаляться. Он понял, что все кончилось, что Юсуп поскакал за Сунгаром, но боялся даже посмотреть вслед и только прижимался к земле и сучил ногами от нестерпимой боли.
Дома мать охнула и бросилась отмывать. Он был страшен: распухший, посиневший, весь в грязи, спекшейся крови и сладком виноградном соке. Спину саднило, холодная вода не приносила облегчения, а только щипала невыносимо. Дед из своего угла неожиданно поднялся на руках и изрек: «Поделом, не бери чужого!» Это было обидно: из-за каких-то виноградных ягод он бит, а теперь еще и вор. Васька молча глотал слезы и отворачивался к стенке. Отец, придя домой, разобрался по-своему. Он редко сек сына, но сейчас, словно злоба Кубанца передалась ему, схватил тяжелый кожаный ремень – правило для бритвы – и отодрал его изо всей силы. Васька молчал и тут, только крепко сжал ноги.
Ночью он вдосталь наплакался и, кусая подушку, вспоминал виноград, старого верблюда, вот так же забитого, как он, и злое скуластое лицо Кубанца: «Ненада? Ненада?»
Юсупа Кубанца он не мог забыть никогда.
9
АСТРАХАНЬ. ЖУРНАЛ ВХОДЯЩИХ УКАЗОВ ЗА ГОД 1719
Октября в 26. Великого государя указ из Военной коллегии о переписке полевой армии и гарнизонных полков, и артиллерийских, и солдатских, и пушкарских, и прочего всякого чину служилых людей детей, недорослей, обучения неумеющих грамоте.
Помета на том указе полковника и губернатора Артемья Петровича Волынского такова: «Послать указ в Астрахань и велеть помянутых недорослей немедленно во всех городах переписать по сему великого государя указу и сделать имянные списки. Расписать по статутам особливо каждого чину детей, а другая такия ж списки оставить для ведения в Астраханской канцелярии, и которой недоросли ничему не учены, оных определять по приходским священникам, где кому пристало, и велеть им священникам и протоиереям церковным учить грамоте и считать, и писать, и о том послать во все городы Астраханской губернии к обер-комендантам и комендантам указы, чтоб они над учителями сами с прилежанием надсматривали и к тому б принуждали, а в котором городе сколько будет учеников из каких детей, о том присылали б погодные ведомости с имянными списками за руками в Астарахану».
10
А. П. Волынский в письме П. П. Шафирову. Июль 1716 г. Астрахань«Здесь иное государство, а не Россия, понеже что государю и государству противно, то здесь приятно, и такия дела делаются, что и слышать странно».
11
Кафтан на нем теплый, стеганый, да и натоплено основательно, так что озноб прошиб не от холода.
– Черт бы побрал эту Астрахань, – ругнулся в сердцах. – Я просто устал. Да еще эти собаки…
Утреннее происшествие не шло из головы, мешало, как он себя уговаривал, настроиться на работу. Но, сам того не замечая, он и не пытался интересоваться делами, словно специально находил ничтожные поводы их избежать. Так в пустом томлении бродил по дому, придирался к прислуге и скоро заметил, что дом пуст – все из опасения попрятались по закоулкам. Он многократно подходил к столу, но то, что прежде волновало, заставляло с головой уйти в бумаги, сейчас казалось отвратительным, мелким, ничтожным, и он неприкаянно слонялся по покоям, избегал окон, рядом с которыми слышен был лай с улицы, и бессознательно старался освободиться от подпиравших дел. Дел же всегда хватало, – он завел себе за правило работать все утро, и после небольшой передышки на обед, часу в четвертом, вновь садился к столу и редко вставал раньше восьми часов вечера.
– К черту! – в который раз повторил проклятие.
День не задался с самого утра. Сколько раз уговаривал себя быть спокойнее, но натура брала свое – словно петарда внутри взрывалась, гнев застилал глаза, и тогда…
– Это все от усталости, – решил он. – Все от усталости. Думают, управлять здешним варварским краем легко, они думают…
Мысли путались, в них заползал лай с площади, тянул к окну. Не выдержав, он быстро пересек залу, вцепился руками в холодный подоконник – из щели дуло. Зима случилась необычайная для Астрахани – столь холодная, что поговаривали, если так еще постоит, выстудит все сады и виноградники. Но сейчас это мало его беспокоило: он глядел на соборную площадь.
Снег не раз выпадал, но его уносил ветер, сметал в углы, в ямки – потому плац был гол. Только ветер над ним и носился, выскребал смерзшийся песок, лизал простывшие до дна оконца луж. Солнце косыми послеполуденными лучами било в губернаторский дом, но не совладать было ему с сорвавшимся с цепи диким степным ветром. Стоявший у окна поежился, представил, как несладко сейчас тому, на кобыле. Он глядел на копошащуюся серую массу, выставленную напоказ прямо против въездных ворот, но не было жалости к наказуемому. И зла. Утреннего сумасшедшего зла не было.
Собаки измученно дергались и теперь почти уже выли и скребли передними свободными лапами промерзший песок. Они не утихомирились, не поняли, как, кажется, понял возвышающийся над ними, что смириться придется. Да, да, придется!
Человек на площади сник, кулем обвис на деревянной кобыле и лишь изредка вздрагивал, когда обезумевшие псы в который раз безуспешно пытались порвать ему ноги.
– Придется смириться, придется, иначе и быть не может, – повторил стоявший у окна уже вслух.
От этой мысли немного пришел в себя и разглядывал странное сооружение хладнокровно и внимательно. Но внутреннее, глубинное неспокойствие не покидало.
– Так надо, – уверял себя. – Пусть, пусть думают, что тиран, – их только кнутом и можно приручить. Не научить, а именно приручить, как диких зверей. Только звери, пожалуй, быстрее сдаются.
Он вспомнил, с чего все началось, и гнев вновь одолел, начал подступать к голове, и беспокойно заходили руки по стылому подоконнику.
Шутки шутить с ним вздумали! В глаза насмехаться!
На той неделе, в четверток, на куртаге у генерала Матюшкина, что стоит в слободе с полком, личный генералов шут, мичман князь Мещерский, позволил себе пройтись насчет его, Волынского, верховой езды: чинно, мол, слишком губернатор восседает, словно аршин проглотил! Кривляясь, проехался на табурете вкруг стола и сорвал всеобщий хохот и одобрение. Это он его перед Матюшкиным срамил, приравнять к нему генерала захотел, шут гороховый.
Тогда за столом Артемий Петрович сдержался, не резон было себя с дураком равнять, но на другой день послал к генералу штык-юнкера с наказом тотчас же доставить мичмана в резиденцию, хотел на площади отодрать батогами. Тут бы дело и кончилось, ан нет, Матюшкин власть свою решил показать – не выдал. Приехал сам, извинялся, в гости звал. И тогда он смолчал, решил повременить. Но как в прошлый день заявился сам насмешник да стал требовать квитанцию об остатнем морском провианте и пиве, тут уж прорвало его.
– Извольте, ваше превосходительство, выдать квитанцию, как нам положено.
– Ах, сучий ты сын, как… положено?!
Да как тут положено – ему одному и знать! И не генералу, и уж совсем не мичману, пускай он хоть трижды князь будет, не положено ему его же права разъяснять да еще и требовать!
Вскочил, набросился сам, и сам же, сам валял его – морду наглую разбил, а после отдал Кубанцу. Васька ему плетей всыпал и запер на гауптвахте.
И что? Образумился? Никак нет. Привели сегодня утром, а Мещерский голову задрал: я, говорил, самому царю писать стану о вашем произволе. А это уже бунт, форменный бунт! Героя решил строить?
Себя не помнил, всплыло тут и насмехательство на куртаге, отказ генеральский, снова сорвался, заорал: «Ну так и скачи!» Скачку уже Васька Кубанец придумал – сколотили наспех деревянную кобылу, вымазали шутовски ему морду сажей, кафтан наизнанку вывернули и на кобылу усадили, а к ногам по пудовой гире привязали и по собаке за задние лапы. Гири дергаются, по собакам бьют, псы осатаневшие лай подняли, рвутся, норовят мучителя укусить; но с умом вязали, чтоб не достать им. А все ж боязно – скоморох вертится, подпрыгивает, словно едет в дальние края, трясется на кобыле, вопит: «Помилуйте!» Да теперь – куда, знать будет!
Народ сбежался на потеху, а Кубанец еще и Ваньку Кузьмина, губернаторского шута, сзади усадил. Ванька князька кнутом охаживает: «Поехали!» Одно слово – комедия! Люди покатываются, а солдаты, он углядел, больше все тихо смотрят, но это и хорошо – знать будут впредь, каково с самим Волынским тягаться. Генерал Матюшкин ни-ни, полдня уже прошло, он и носу не показал, а ведь половина Астрахани уже на площади побывала. Да только ветер всех повымел – холодно.
Артемий Петрович стоял у окна, лицо презрительно дернулось: «Черт их дери, пускай пишут!»
Он ни минуты не сомневался в правильности содеянного: так только и надо, коль мирного языка не понимают! Но собачий лай выворачивал душу наизнанку, и он клял себя за потерянные полдня, но к делам никак не мог подступиться – все возвращался мыслями к своенравному мичману, и злоба клокотала в груди, изводила, не давала сосредоточиться.
Дверь приоткрылась, в щель просунулась круглая голова Кубанца.
– Армяне пришли, ваше превосходительство, дозволите впустить?
Ординарец хорошо знал, как не любит генерал-губернатор астраханский, чтобы его беспокоили после обеда, но Артемий Петрович сам приказывал вчера звать армян к этому часу. Те пришли и теперь толклись в прихожей.
– А Мамикон-то, ваше превосходительство, давешних иноходцев привел, – хитро улыбаясь, сказал Кубанец. – Так как прикажете?
И тебя небось умаслили, подумал.
– Давай, давай веди в маленький кабинет, только не сюда. Да накрой там… – Волынский повернул голову от окна к двери. – Пускай ждут.
Он потер затекшую руку (еще в детстве свалился с лошади) и снова повернулся к окну.
Езжу, значит, плохо, – еще раз всплыло в памяти, но он уже думал о другом. Он благодарил провидение, наславшее армян, – дело, и он ухватился за него, и срочное дело, как всегда, исцелило от ненужных мыслей.
Армяне пришли. Хотят насчет торговли говорить, против персов опять подбивать станут. Сейчас, сейчас начнется сладкоголосие восточное… Что турки, что персы, что армяне – азиаты все хитры. На вид-то они послушные, но только на вид… Теперь его не обманешь, а раньше…
Отправил государь в Персию посланником. Много ли он о ней до поездки знал? Знал только, что существует такая держава, а каковы там люди, что у них за законы? Так прямо Шафирову перед отъездом и признался; но барон – голова: утешил, наставил, обнадежил. А как вернулся в Петербург, так и удача вышла, повышение – полковник и генерал-губернаторство в новой губернии, Астраханской. Петр очень доволен был, все прошлые грехи списал, расцеловал, сюда направил. К Персии близко, значит, дело знакомое – так государь подумал и не ошибся: нагляделся он здешнего люда, на мякине не проведешь!
Собаки снова зашлись, темная фигура распрямилась, задергалась, но скоро опала. Он скользнул по ней взглядом, но уже привычно, и перевел глаза на кордегардию у ворот. Там как раз менялся караул. Капрал, разводящий, скомандовал, солдаты, исправно и четко выполнив команду, замерли. Сапоги были надраены до блеска.
То-то! А ведь вспомнить страшно, какое ему наследство досталось от обер-коменданта Чирикова. Старый был служака, из низовых воевод, полный над всем краем начальник.
До Москвы что скакать, что водой плыть – все одно, даль дальняя, пока дойдет. Что Чириков, что Ржевский – как на свою вотчину на Астрахань глядели. Торговали через подставных, при случае сами не гнушались; в Персию свинец пересылали, соколов, кречетов, что только царям положено, поставляли; казну от своего кармана мало отличали. Калмыков, когда не надо, теснили, когда надо, потворствовали их наглости, а следовало бы всегда в кулаке держать, вольницы никакой, дисциплина воинская, сначала побрыкаются в кулаке, попищат, былое вспоминаючи, а потом ничего – даже зверь дикий к клетке привыкает, только во всем меру надо знать.
Вот сейчас, например, Мамикон Ваграпов со товарищи пожаловали. Будут для компании своей просить льгот на шелковую торговлю. Компания, слов нет, удобней: государству чохом брать сподручней. Но и виду нельзя подать: еще придут, пускай походят, попросят, у самих как заведено – утомятся, сговорчивее будут.
Но даль, даль, самая государства окраина… Все по старине, медленно, чинно, как когда-то раз заведено было. Москвы побаиваются, да хитры – здесь иной край, иные нравы. Им до скоростей столичных дела нет. Петр спешит, торопится, всю Россию переделать мечтает, а здесь все еще пекло восточное – разомлели, еле двигаются.
К примеру – Казань: губернаторы казанские с купцов три шкуры дерут – как тут, казалось бы, торговать? Так исхитряются, все равно барыши огромные. А сами-то купцы, поди их с места сдвинь – по старинке, втихомолку бороды оплакивают. Армяне – вот молодцы, нос по ветру держат. С ними дела и надо делать, а уж на них и остальные равняться начнут, как большую наживу почуют. Да только власть-то на местах еще прежняя. Про Петра Матвеевича Апраксина рассказывали: ушел на Кубань в одиннадцатом году в поход, а заместо себя губернатором сына четырехлетнего оставил! Указ в собрании читали, а мамка его под одеялом прятала, не испугался бы малец. Как возвратился, приказал в палату сына опять же под одеялом внести. Благодарил за мудрое правление – младенец возьми да и заплачь. Конфуз какой! А ближний боярин Апраксин к людям повернулся, молвил: «Вот-ста, смотрите, какое у меня умное дитя: обрадовался мне да и плакать стал». Губернские его чуть не на брюхе ползут: «Весь, государь, в тебя!», а боярин Апраксин улыбнулся: «Да в кого же, де-ста, быть, что не в нас, Апраксиных».
…На дворе опять завыли собаки. Он отошел от окна на другой конец залы, замер прислушиваясь. Сюда шум не долетал, только шаги его отдавались цокающим эхом – все затихло в доме: губернатор отдыхает! Запустил руку в настенный ковер, вырвал несколько волосков, скатал в шарик и щелчком отбросил под ноги. Не заметил, как снова приблизился к окну.
Скольких же в Астрахани поразогнал – вор на воре! Знамо дело, на полуденных воротах российских сидят, а солдаты в рванье, ранжира не знают, сапоги в кабаке заложили, кто во что горазд одеты! Кубанцы да нагайцы прохода не дают на дороге, на воде вольница лихая гуляет. Вот и сейчас: в погоню кого отрядить – корабли не чинены еще, а армяне не преминут пожаловаться: с неделю, в прошлый пяток, их караван пограбили, и где? У Плосконной горы, в двадцати от Астрахани верстах!
А флот! Какой он флот тут застал – одни дощаники, в них только скот через Волгу перевозить, и то половина течет. Струги сгнили. Кораблей – два осталось, и это из пятнадцати! Был гамбургский капитан Мейер, а что толку, звание одно капитанское имел. Половину кораблей на мелях сгубил, другую половину сгноил, а от самого и следа не осталось – исчез капитан Мейер, спился, говорили, да и потонул по пьяному делу: моряк! А государь ведь не спрашивает, что было, ему порядок подавай сей секунд.
Помнится, после персидского вояжа государь его лично вызвал, спросил: «В Астрахань, на новую губернию поедешь?» Петр Алексеевич спрашивает, а ему попробуй откажи, просьба – приказ! С другой стороны, хорошо – здесь подкормится, а уж потом в Петербург, сперва только жениться надо, как задумал, на Александре Львовне Нарышкиной. Отец ее царевой матери брат как-никак. Но в этих краях надобно отличиться обязательно, Петр любит, когда трубы поют. Тогда на губернаторстве долго не задержится – не век же ему в Астрахани куковать.
А ведь сюда как приехал – и был только с ним один Васька Кубанец из местных новокрещенов, бывший Юсуп-татарин. Лихой мужичонка, еще в Персию с ним ездил. Как собака преданный. В Персии себя показал – на гилянской дороге случились разбойники, так Кубанец первый на них полетел, испугом взял. Лихой, а один – ординарец. В Сенат писал, просил солдат, людей – Еропкина, Хрущева, Кикина Ивана, – с ними и стал полуденное царство покорять. От ногайцев траншемент на другой стороне Волги заложили, корабельный мастер флот налаживает, Иван Кикин солдат погонял по плацу, таможенных сменили всех – теперь не обведешь. Раньше те же армяне, да персы, да бухарцы, да гилянские купцы всю таможню на корню скупали – вези что хочешь. А ведь и сейчас, наверное, подкупают, прижились… сказать надо Кикину, пускай ревизию наведет! Нельзя азиатам верить, никак нельзя.
Он отошел от окна, прошелся по пустынной зале, машинально сосчитал количество шагов до столика с фруктами. Получилось четырнадцать. Цифра эта ему ни о чем не говорила. Надавил гранат, кожица лопнула, потек красный кисловатый сок. Пить не стал, бросил назад в блюдо и тщательно вытер руки. Фрукты тоже армяне подносят со своих садов. Несут и несут – купить хотят.
Тут кстати вспомнил про армян: однако надо идти, достаточно время потянул.
Он прошел через анфиладу комнат, свернул в левое крыло, открыл потайную дверь в кабинет. Купцы его с этой стороны не ожидали, разом вскочили с кресел, низко поклонились.
– Садись, Мамикон, садись, говорить же пришел, а в ногах правды нет.
Кубанец принес кофейник, разлил всем кофе. Армяне к чашкам не прикоснулись, только приложили руки к груди, поблагодарили. Ждали, когда сам отхлебнет. Но на кофе даже не взглянул: тут не восточный дом, надо с ходу брать быка за рога, кофе – это так, для обстановки.
– С чем пожаловали? – спросил, а посмотрел в сторону.
Мамикон Ваграпов, глава Джульфинской компании, начал, конечно, издалека. Приветствовал – сплошной мед. На что русских подлиз полно, но так, как эти, обтекать словами никто не умеет: и недостойный целовать стопы, и прочее, а у самого капитал – ого! Ему одному этих двух жеребцов персидских, что в подарок привели, тканей да табакерку с алмазами ничего не стоит поднести.
Знают ведь, чем улестить, – он, Волынский, с детства страстный до лошадей охотник. На днях увидал на базаре – глаз не оторвать: чистые персидские иноходцы. Осмотрел, погладил, похвалил, а армянам и достаточно – глядь, уже ко двору привели. Он как увидал – понял: его будут, на таких конях только губернатору и ездить. Ну как тут удержаться? Ведь и азиаты не зря ему иноходцев показывали. Здесь так заведено, иначе не поймут, откажешься – значит, мало дают, еще и еще несут, а совсем откажи, неведомо что и будет, удерут, наверное, из России, решат, что их извести собрались. А раз подарки берет – значит, согласен говорить: ему от того только большее уважение, а державе – престиж. Азиаты тоже силу да власть понимают. Хорошо получилось, что через те ворота прошли, где мичман на кобыле скачет, – они к таким вещам привычные, в Персии сам нагляделся. Только крепче почитать станут.
Артемий Петрович в упор разглядывал купцов-компаньонов. Все пожилые, бороды седые, носы мясистые, крючком, глаза черные – взял Мамикон их для представительства. Так и будут сидеть, слова не вымолвят, а по-русски понимают, давно в Астрахани торгуют.
Мамикон сперва просьбу о патере изложил.
Дело о католическом фратре капуцине Антонии важное, Мамикон знал, с чего начать; нужды армянской колонии его, губернатора, меньше всего волнуют, но это для затравки, ни для кого в Астрахани не секрет, что у Волынского настоящая война идет со своими, с православными попами. Если по правде, так с детства их не любил никогда – все они на одно лицо – владыки! Привыкли власть с воеводами делить, а в иных краях, где воевода слаб, так и вовсе архиерей всем миром заправляет. Указы государевы им поперек горла встали, все о старине мечтают, не по нраву им новоявленный Синод. Таких попов, как преосвященный Феофан Прокопович, любимец Петров, единицы и в стольном городе, тут же все сплошь противники синодального правления, воздыхатели о былом патриаршем могуществе. На каждом шагу гадят, палки в колеса вставляют, но не выйдет – надо станет, так те же палки об их шеи спесивые обломает, а новины Петровы заведет, как уже заводить начал. Растревожил улей, вот и вызверились – жалят. Только не на того напали, почуют скоро, как жалобы строчить, а если что, так преосвященный Феофан не даст в обиду, да и Петр сам горой встанет – знал ведь, на что посылал. Гладко и просто даже пироги не пекутся. На все время надобно – привыкнут, придется привыкнуть…
Ссора та со второго приезда началась. Сперва, в девятнадцатом, он только налетом в Астрахани был, как Петр назначил. Явился, осмотрелся, а уж и царь его на доклад вызвал. То ли самому было любопытно про свои южные ворота узнать, то ли Монс через Екатерину нажал: знает придворное правило – чем чаще на глазах, тем дольше тебя помнят. Монс к Волынскому хорош, значит, и Екатерина милует, а там, выходит, и Петр за делами не забудет. Государь его ценит – было, правда, раз: за лихоимство чуть не повесили, но простил, отошел душой. Петр ведь как: закипит, закричит, но если поостыл, то часто пуще прежнего милует. Знает, что Артемий Волынский из наивернейших ему людей – опора государева. Вот удастся венчание с Нарышкиной, тогда…
Краем уха услышал, о чем говорит Мамикон, и внутренне порадовался хитрости своего смышленого купца. Надо же, даже не пожурил Мамикон Ваграпов в речи своей епископа астраханского Иоакима, первого его, губернаторова, противника, а так, еле зацепил – ловко дров в огонь подбросил, а теперь хвалит! Конечно, все дело в своих российских попах! Строитель Троицкий, Иосиф Колюбакин, люди донесли, в Синод отписал, с ведома епископского, конечно. Зачем-де новый губернатор кельи монастырские под свою канцелярию и склады занял, землю от обители отнял под городскую площадь, а в самом монастыре ворота каменные разломать приказал и здания снес.
Он, Волынский, тогда ему по-свойски объяснил, думал, уймутся, не станут больше доносы строчить. Крепость Астраханская не монастырь, а фортеция военная. Ее бы на Вобанов манер переделать, а то здорово стара, как в курятнике – закоулки, перегородки, лабазы – второй базар. Дело-то в Синоде закроют, но кто может положиться, что по новой не отпишут?.. Губерния… Все, что ни есть, – темнота: опереться не на кого, объяснить некому, дедовскими заветами как манной небесной питаются, и ведь свои – православные. Два года назад велел указ, чтоб грамоте детей учили, разослать. Разослали, списки недорослей представили, а что толку – Часослов, Псалтырь, азбука… По складам да из-под палки – одни читать не учатся, другие – читать не учат. Сегодня одна на католических монахов надежда. Государь поймет, иностранцев с детства любит, хоть крыж на шею повесь, лишь бы дело ведал да против воли царской не умышлял.
Неужели до сих пор не поняли, что не низовой воевода у них, а он, Волынский, столбовой, из Рюриковичей, род от Боброка Волынского считает. Ему что князь Мещерский, что генерал Матюшкин, что сам архиерей – все нипочем! Так нет, не угомонятся никак, подкоп под него затеяли. Преосвященный епископ астраханский Иоаким сам уже в Синод отписал. По его-де дозволению губернаторскому цезарской веры монах церковь в Астрахани построил. А он, патер Марк Антоний этот, в Астрахань приехал из Персии без паспорта и всем пребыванием своим чинит одно помешательство вере православной. Да еще приписал, что генерал-губернатор приказал без его изволения дел в церковном приказе не производить, и послал в приказ церковный своего поручика Ермолова для пущего надзору. Послал, и впредь так и будет – за ними глаз да глаз нужен!
Но интересно, откуда только про писание Иоакимово армянам известно? У них свои люди везде. Ведь как подал, хитрец: приходил к церкви католической Иоаким со свитой, грозился, наверное, в Синод уже написал. Так и сказал, «наверное», голосом только чуть выделил, но по-ихнему, по-восточному, это значит: написал точно, прими, генерал-губернатор, к сведению. Не знал бы наверняка, никогда б не сказал. Все недомолвками… Но опять и виду не подал – пусть выговорится Мамикон Ваграпов.
Из Сената недавно допросные пункты пришли про католиков, но это не одно дело с синодским. У царя два фратра римского закона – Казимир и Фиделий в Астрахань просились, к Антонию в подмогу. Что ж, и этих примем, одна только польза.
– Про себя пусть Антоний подробную сказку царю напишет да завтра мне принесет, – перебил Мамикона Артемий Петрович. – К вам тут из Петербурга еще два фратра-капуцина просятся.
– Отцы Казимир и Фиделий, – подхватил купец.
Вот ведь! Хорошо же у них почта налажена, поди, скорее государевых курьеров известия получают!
Слушал фратрам похвалы, а сам знал, что уже Кикин ответ сочинил. Подробно расписал, что как от Марка Антония, так и от двух других новых фратров, в Астрахань государственной Коллегией иностранных дел назначаемых, опасности для государства предвидеть трудно, понеже как Цезария и Франция, а также прочие немецкие земли от Астрахани лежат за иными государствами, а не порубежные. Это против Иоакима довод, никакого соглядатайства тут нет. А чтоб весомей звучало, самолично в рапорте прибавил, что этих капуцинов и сейчас не один Антоний в городе обретается, а несколько (сколько, не указали – считай их потом!). И паства у них из армян большая, того же римского закона, а поскольку от Джульфинской компании одни барыши Российскому государству, то и церковь католическая весьма уместна будет. А что насчет подозрения либо опасности от этих монахов, он, Волынский, не чает, поскольку со временем от них только бы польза могла сыскаться, понеже из здешнего сурового народа обучаются от них молодые дети латинскому и прочим языкам.
Как же его, попов еще сын… в Троицком певчий… большой такой, Вергилия читал наизусть, как фратр Марк Антоний представление делал. Глазами только от усердия крутил очень… Пусть себе учатся!
Знал, когда рапорт царю писал, куда бил. Государь перед отъездом ему про переписку с великим Лейбницем рассказывал. Так тот немецкий академик царю советовал на Москве, Астрахани, Киеве и Петербурге университеты учинить и школы открыть. Это, конечно, мечты Петровы, сейчас хоть кого бы тут выучить, может, свой поп объявится образованный. А пока тьма… Тьма да сладкоголосие восточное.
– Насчет фратров решим как-нибудь, если царя воля на то будет. Еще-то с чем пришли?
Мамикон, на полуслове оборванный, густо покраснел, отдышался и начал про льготы.
Волынский рассматривал остывший кофе. Помешал ложечкой, поднял со дня гущу, поднес ко рту, но пить, конечно же, не стал, наблюдал за купцами. Те взгляд поймали сразу же, но и виду не подали, им тоже все понятно было: помешали, в точности его движения повторив, но пить не стали.
Решительно следует дать им льготы, только не сейчас, еще раз-другой придут, принесут подарки новые, почуют, что они перед ним слишком уж уверенно себя ведут, спесивы не по чину…
– Да, кстати, я на базаре у вас попугая гвинейского видел, – опять перебил купца. Тот даже немного растерялся наконец: все-таки и их можно из себя вывести. – Так вот, попугая я видел, можно ли его по-русски обучить?
– А как же, наш господин, на любом языке, какой пожелаете. – Мамикон Ваграпов незамедлительно обрел прежнее спокойствие. Его толстое лицо так и светилось. – Прикажете принести?
Вопрос оставил без внимания.
– Что же вы кофе не пьете? Угощайтесь, угощайтесь…
Опять замолчал. Чуть скосив глаза друг на друга, армяне потянулись к чашкам, отхлебнули по глотку.
– Пейте, ешьте шербет, халву. – Он провел рукой над столом.
Пришлось допивать давно остывший кофе. Один даже отщипнул кусочек халвы.
– Ну что же, – Артемий Петрович встал, – просьбы ваши мне ясны. Сами понимаете, за один раз не решить. Приходите на той неделе. Кубанец вас известит. Идите с Богом! Васька! Проводи гостей!
Ординарец возник тут же. Армяне долго раскланивались, наконец ушли.
– Васька! – бросил вдогон. – Снимай-ка нашего путешественника да веди сюда, пожалуй, пора и с ним разобраться.
Он чувствовал себя прекрасно – армяне успокоили его, и, поддавшись минутному настроению, он решил отменить истязание, назначенное до конца дня.
– Ну-ка, – хлопнул он в ладоши лакею. – Неси кофе да водки большой штоф, мичман наш продрог, поди.
Наконец два штык-юнкера ввели арестованного. Артемий Петрович властно махнул им рукой:
– Отпустите!
Измученный, синий от холода, стоял перед ними глумливец на трясущихся ногах и молча, внимательно изучал воспаленными глазами своего мучителя.
– Наливай, Васька, – приказал Артемий Петрович ординарцу и подвинулся поближе.
Лицо мичмана, ранее такое надменное и наглое, теперь посерело от страха и вызывало только отвращение.
– Ну что, шут гороховый, прокатился на лошадке? – Сам не замечая, он сорвался в крик: – А? Авось теперь-то язык научишься попридерживать! Отвечай!
Арестованный с трудом разжал губы:
– Так точно, ваше превосходительство!
Простой ответ его не удовлетворил, показался подозрительно дерзким, но униженность позы вызвала острую брезгливость – он решил не срываться.
– А ты, я вижу, замерз! Так разгорячите его! Пусть пьет мое здоровье!
Желая проделать с ним известную шутку, Артемий Петрович метил не только унизить, но и обпоить, обогреть проклятого глумливца, а то, не ровен час, загнется.
Кубанец с поклоном поднес Мещерскому здоровенный рог, в который влили большой штоф перцовой водки, и произнес угодливо:
– Извольте, князь, отведать!
Штык-юнкеры хихикнули с деланной завистью: мало кому под силу было проглотить такое количество огневого напитка. Мещерский принял рог и, не сказав ни слова, покорно принялся пить. Руки его дрожали, водка протекла за воротник рубахи. Он только начал отклоняться назад, но подвели намученные гирями ноги, и мичман, не сдержав равновесия, рухнул на спину. Рог выскочил из рук, водка, сразу распространив отвратительный запах по всей комнате, пролилась на пол.
– Я, я, – стал оправдываться Мещерский, – стоять не могу, ваше превосходительство.
Он заспешил, пытаясь взгромоздиться на колени, но трясущиеся, натруженные гирями ноги разъезжались по мокрому паркету.
Тут Волынский не выдержал – нет, не суждено было этому дню закончиться хорошо.
– Врешь! Нарочно разлил! Значит, мало еще поостыл, горячительное не приемлешь? – закричал не своим, высоким голосом. Войдя в раж, он затопал ногами, свалил стул и зашиб ногу, отчего только больше распалился. – Мало тебе, так погоди же!
Штык-юнкеры замерли как истуканы, боялись даже бровью повести; Мещерский же, наоборот, растянулся во всю длину на полу: не в силах пошевелиться, мичман покорился судьбе, и только красные, обветренные глаза пристально глядели на разбушевавшегося генерал-губернатора. Это надменное, как показалось Волынскому, спокойствие и решило исход дела.
– Васька! – заголосил Артемий Петрович в полном уже исступлении. – Васька! На лед его! На лед! Стоять не может, так пускай же насидится всласть! Голым задом на час, чтоб знал, как шутки шутить! Да соли, соли насыпь под хвост – пускай ему и холодно и горячо станет!
– Вон! С глаз вон! – обрушился он на штык-юнкеров, и те, счастливые, что гнев не перекинулся на них, схватили несопротивляющегося Мещерского под микитки и потащили прочь.
Он долго еще метался по кабинету, круша мешавшуюся под ногами мебель, и что-то бессвязно выкрикивал. Волынский отходил не скоро, но тут навалившийся стыд привел его в полное изнеможение. Он рухнул на диван.
– Чертова страна! Чертова страна! – шептал, перебарывая одышку. – Чужие проворней своих! Позор! Позор!
Спустя какое-то время ум выискал утешительный довод: «Хорошо хоть, армяне про разбой не спросили», – но, поразмыслив, понял, что и довод позорный, и все кругом, все кругом…
И долго еще сидел Артемий Петрович в глубине широкого дивана, погруженный в сумерки интимного рабочего кабинета, и не зажигал свеч. Слуги боялись зайти к нему навести порядок – опасались тревожить господина генерал-губернатора астраханского в такие минуты.
12
«Власть есть самое первейшее и высочайшее отечество; на них бо висит не одного некоего человека, не дому одного, но всего великаго народа житие, целость, безпечалие…»
Феофан Прокопович. Из «Слова о власти и чести царской». 1718 г.13
Петр. Петр Великий. Отец Отечества. Император. Странно звучащие, почти кощунственные новые титулы. Сколько раз на дню ловило их ухо. Громкое, грозное, далекое имя. Вошло в привычку слышать его, удивляться, восхищаться, робеть, затаивать страх. Имя его – Россия, но связать его с Астраханью… кому бы пришло в голову? И вот пришло кому-то. Покатилось, понеслось. Понеслось по домам, базару, торжкам, словно ветром надуло. Задолго до посещения уже знали – замышлен Персидский поход. Цены полезли вверх. Ничего еще не произошло, а одни уже надеялись, другие дрожали, и ожидание подогревалось ежедневно разноречивыми слухами, и на базаре, а значит, и в городе бурлило все, бурлило, мнения оспаривались, высказывались новые; самым оригинальным, чтоб не сказать лживым, верили и не верили, рвали глотки и рассуждали, рассуждали… Астраханское солнце перерождает кровь и даже в русских будит вспыльчивый, восточный темперамент.
Васька рано вставал тогда, но еще раньше, с солнцем, точнее еще в предрассветной мгле, начинали работу подрядившиеся на выгодный заказ плотники, – казалось, топоры стучат всю ночь. Спешно ремонтировали кровлю над губернаторскими покоями, меняли рассохшиеся ставни, перебирали половицы, белили внутри потолки, а московская артель скипидарила и доводила до блеска зелеными оселками уснувший было ложный мрамор парадной лестницы.
Площадь перед дворцом покрылась пятнами извести, кучами песка, желтой кудрявой стружкой. По Волге, груженные лесом, плыли из Казани дощаники – Артемий Петрович Волынский возводил за Кутумом загородную резиденцию.
Васька кончил терцию – последний класс школы. В спокойном, добром, уравновешенном капуцине появилась нервность; школа была чрезвычайно дорога старику, и, зная ненависть отца Иоакима, Марк Антоний, ожидая высочайшего визита, томился. Губернатор задолго наперед предупредил, что, возможно, император сам захочет осмотреть школы, и монах, много постранствовавший по свету, а потому научившийся презирать опасность, вдруг понял, что боится, попросту боится ожидаемого посещения. Здесь, в Астрахани, старик решил остаться навсегда – город стал ему дорог, и школа, и костел – детища его рук. Страшно было лишиться последнего прибежища и снова отправляться в неведомое странствие. Бесконечные дороги опостылели Божьему служителю – здесь и только здесь хотел бы скончать он свои дни: в тишине, окруженный нуждающейся в нем паствой, среди жизнерадостной, вечно кипящей суетными страстями детворы. Марк Антоний привык к России – тут, в варварском краю, он с полной силой ощутил важность и ответственность своей нелегкой миссии. Он преклонялся перед русским монархом – из всех известных ему властителей Петр внушал большее почтение своей силой, уверенностью, поражал грандиозным размахом свершенных им перемен. Капуцин старался и детям привить преклонение перед государем и, рассказывая о нем, всегда немного волновался, и волнение это передавалось детям. Да, слишком, слишком многое зависело от ожидаемого приезда…
Ученики разучивали новые песнопения, завезенные из далекой столицы, твердили наизусть орации Цицерона, оды Горация, распевно качали в такт головами, – Марк Антоний готовил их тщательно, как никогда прежде. И как никогда прежде доставалось лентяям – долго молчавшая линейка доброго капуцина часто теперь свистела в классах.
Душой пастырь отдыхал со своими любимцами – Василием и Сунгаром – друзья были много способнее остальных: итальянский, латынь и даже древнегреческий они освоили легко. Монах подолгу гулял с ними в школьном саду, беседовал для пользы дела на родном ему языке и прятал улыбку, когда они, перебивая друг друга, рвались читать выученные помимо школьных занятий стихи. Мальчишки упивались поэзией.
Это возраст такой, думал капуцин. Он остужал немного их пыл, направлял в чтении, объяснял начатки пиитики и риторики. Он поощрял желание русского учиться дальше: учеба и дела красят человека. Он давал им книги, а они помогали ему, возились с малышами-приманами[1] и скоро стали вместо него вести у них занятия.
Теперь они стали почти полноправными членами школьной общины и втроем готовились к встрече. Они трое и весь город. Город, и отдельно, особо – три его жителя.
С той печально закончившейся виноградной вылазки Сунгар с Василием не расставались. Индиец принес на следующий день какой-то пахучий бальзам, наложил на ранки – все зажило как на собаке.
Они дружили, но цели были у них разные: Сунгар готовился заменить отца в лавке, Васька мечтал учиться дальше. Их роднили Вергилий, Гораций, Цицерон и еще – комедии Теренция и Плавта. Марк Антоний дал им историю Рима Аппиана Александрийского, изложение греческих мифов Аполлодора Афинского, поэмы Гомера, и они впервые задумались, как велик, красив и мудр мир. Сколь он сед, славен и удивителен.
Но стихи, которыми было написано большинство книг, волновали особенно. Четкая латынь, певучий греческий не казались тяжелыми, как в первый год обучения, и теперь одаривали за усердие несказанным счастьем. Боги, цари, герои, сражения, дальние странствия, неведомые народы – ах, как мерно звучало в голове, кружилось, пролетало перед глазами, как Голландия детства, манило, как псалмопение, – бередило душу.
Отец воспрянул, вышел из своего сонно-подавленного, самоуглубленного состояния. Он интересовался Васькиными успехами, выспрашивал, обсуждал и много рассуждал вслух. Это они вместе с отцом Иосифом сговорились определить Василия к капуцинам. У них появилась цель – сделать из него архиерея, а отец даже, заговариваясь, мечтал о большем. Отец Иосиф, Васькин духовник, поощрял латинство, он сам учился когда-то в Киево-Могилянской академии, правда, не окончил ее, но хорошо понимал, что учение у капуцина не повредит его духовному чаду. Он и сам занимался с мальчиком: гонял Ваську по катехизису, пояснял примерами из Писания возникавшие вопросы, а в хорошие минуты распевал Псалтырь Симеона Полоцкого, коего ценил больше всех живших на земле поэтов.
Лист его не отпадает; и все еще деет, По желанию сердца онаго успеет. Не тако нечестивый, ибо исчезает. Яко прах, его же ветр с земли развевает[2], —тянул, блаженно сощурив глазки, отец Иосиф перед концом занятий, и Васька с удовольствием ему вторил. Он любил неспешность духовных кантов. Они давали время на раздумье: певучее, словно истаивало на глазах, слово сливалось с протяжным напевом, подкупающим своей простотой и глубиной, покачивающейся, как равномерное биенье ублаженного покоем сердца; голос диктовал силу звука, и слова накатывались друг на друга, словно тихие предзакатные волны. Чуть возлетая на едва заметных горках ударений, плыли слова и лепили тот первозданный природный ритм, от которого, стоит ему только зазвучать, вмиг рождаются милые сердцу сновидения. Упоительно растекались гласные по тихоструйному движению напева, и не будет, казалось, конца канту: «Лист его не отпадает; и все еще де-ет…» Музыка погружала в сладкую грезу, и, когда, вопреки желанию, этот удивительный музыкальный круг замыкался и наступал конец, он не сразу приходил в себя – недолгое время приятно было посидеть молча, словно заново повторяя в уме привороживший напев.
– Вот, вот, нечестивцы, яко прах с земли, исчезнут, а добродетель, яко сам содетель, пребудет вовеки, – заключал отец Иосиф, вставая со скамьи и лобызая его на прощание.
Он любил вот так рифмовать и при этом изображал мнимое изумление, словно созвучие получилось вопреки его воле. Васька быстро раскусил эту хитрость и скоро сам полюбил невинные словесные забавы, часто прибавляя к сказанному учителем и свою рифмованную строчку.
Отец Иосиф обещал дать письмо в Киевскую академию, где остались у него знакомые. Василий даже подал челобитие товарищу губернатора с прошением о паспорте для учения в Киеве. Канцелярия паспорт выписала, но неожиданно все сорвалось…
Он давно задумывался о смерти. О ней много говорили и дед и отец, но она не казалась похожей на злодейку с косой, какой ее рисовали в книгах. Смерть была в закатившихся глазах птицы-бабы из Лебрюновых склянок. Она была серая – смерть, бестелесная и, как покойники в соборе, пахла ладаном.
Сначала он боялся, что умрет дед. Но проходили годы, а он все не умирал, и Василий привык: казалось, это немощное тело знало особый, отпугивающий секрет. Но вот дед умер. Умер среди дня, спокойно, никого не позвав, ни с кем не простившись. Закрыл Минеи, положил на крышку голову, задремал. Василий хотел вынуть книжку, подложить подушку, но дед пробурчал спросонья: «Отстань, Васька, не мешай думать», – словно помогала ему эта книга, ведь так и не отпустил ее. Когда мать принесла ему обед, он уже окоченел. Смерть была безболезненной, счастливой.
Мать умерла по-другому. Она давно-давно стала копить на приданое дочке. И скопила. Чего ей это стоило, только она одна знала. Скопила, дождалась весеннего мясоеда, выдала Марию замуж. Расстаралась на славу, много народу гуляло тогда у Тредиаковских. Много больше, чем вскоре на ее поминках. Мать он всегда вспоминал, когда ел пироги с визигой. Она напекла их на свадьбу, в последний раз хлопотала у печи, а как Мария ушла в мужнин дом, быстро стала худеть. Стоять у огня стало ей тошно. Однажды она слегла и больше не вставала. Ни настои, ни отвары не спасли. Смерть ее задушила. Смерть была тяжелой.
Отец после похорон ходил потерянный, дома стало пусто, два мужика да печь. Он переменился, стал высказываться против латинских школ, против отъезда, даже против собственного друга – отца Иосифа. Против всех, против всего. Он торопил Ваську с дьяконством, настаивал, кричал, даже плакал, чего раньше за ним не водилось.
– Что ты знаешь о жизни? – это стало его любимой поговоркой-причитанием.
Он заставлял Ваську ходить только в рясе, хотел видеть сына орарным, служащим, и, хотя архиерей даровал Кирилле Яковлеву епитрахильную грамоту как вдовому, разрешая служить литургию, стал поговаривать о постриге. Он согнулся еще больше и вмиг выстарелся: ежедневно стал ругать католиков, смакуя ругательства, – думал так досадить сыну, но помешать учебе у капуцина не смог и тогда, боясь, что Васька его покинет, решил во что бы то ни стало женить. Был тут и далекий, тайный смысл – женив, он закрывал для сына монашество, а значит, и архиерейство, о котором недавно еще так мечтал. Отец всегда мыслил крайностями.
Сватовства особого не было, он давно приглядел хорошую невесту. Сходил к Фадею Кузьмину: потолковали, выпили водки, ударили по рукам. В год приезда императора, в следующий мясоед, седьмого января, первый дозволенный день, отец Иосиф обвенчал их в Троицком соборе. Свадьбу справили тихую, только семейным кругом.
Молодые подчинились родительской воле. Федосья – большая и уже немного грузная для своих восемнадцати лет, пышущая здоровьем – была хорошая хозяйка, Кирилла Яковлев наглядеться на нее не мог; думал – посадит сына на цепь, привяжет к дому. Но не случилось. Не слюбились. В душе Васька восставал против отцовского произвола и предательства и потому не мог полюбить работящую и покладистую, ни в чем не повинную жену. Трогательная ее опека на первых порах только больше злила, растравляла сразу же возникшую неприязнь. Он был упрям и втайне решил: учиться он будет во что бы то ни стало. А пока приходилось затаиться и ждать. Федосья, увидев, что муж ее сторонится, перестала навязываться, терпела, отмалчивалась, делала вид, что не замечает его угрюмости, и всю нерастраченную энергию пустила на дом и огородное хозяйство. А он пропадал в церкви, в школе у капуцина или в келье отца Иосифа, старался бывать дома как можно меньше: уходил чуть свет, приходил поздно и сразу ложился спать.
Он жил сокровенной мечтой, оберегая ее от домашних. Только Сунгару посмел признаться, и вдвоем они любили представить себе, как все это произойдет. Приезд императора – вот на что надеялся Васька: только он мог изменить жизнь, ставшую невыносимой в опостылевшем астраханском пекле. Теперь, когда приоткрылась дверца в большие миры, Васька не мог уже и думать о тихой семейной жизни, все помыслы его были там – в Москве, в далеком, ослепительном, снежном Петербурге, и он, растревоженный рассказами Марка Антония, верил, что приезд императора все перевернет, все изменит в лучшую сторону. О! Он любил его, заведомо преклонялся перед ним – достойным самых пышных песнопений. Он не знал, как все будет, но верил. Боялся и любил – он грезил наяву. До дрожи в коленях.
…Девятнадцатого июня тысяча семьсот двадцать второго года, в полдень, он был в толпе на пристани. Солдаты теснили народ: второе кольцо, взяв ружья на караул, стояло чуть поодаль, вокруг причала. Наконец вдалеке показалась галера с развевающимся флагом, и от пристани сразу же отвалила шлюпка, убранная цветами, – императора ждали с супругой. С крепости ударила башенная пушка.
Он знал, что император высок. Среди гребцов и свиты действительно один выделялся своим ростом. Василий не спускал с него глаз и по почету, каким окружили высокого на берегу, понял, что не ошибся.
Он кричал, кричал вместе со всеми, но император лишь мельком взглянул на толпу и быстрым шагом направился к крепости.
Со стен троекратно салютовали из всех орудий, как и полагалось по воинскому уставу. Толпа потянулась на главную площадь. На паперти Успенского собора ждал архиерей со священниками, отец был в их числе. Забили в колокола. В солдатской слободе, в стане генерал-майора Кропотова, трижды отозвалась салютами полковая артиллерия. Затем затрещали ружья. Он тогда пожалел, что не пел в Успенском. В новом соборе были свои певчие.
14
Потом был дождь. Сильный, необычный для астраханского июня. Книгу он заложил досками, чтобы не намочило, а сам спрятался под навесом сарая на пушечном дворе. На него немного попадало, но по сравнению с солдатами он был сух, как тростник для растопки. Это после он намок, а тогда стоял под навесом и глядел на площадь. Если была книга, значит, он спешил в школу к приманам. Марк Антоний упросил общину приплачивать ему за занятия, и теперь его стали называть учителем.
Государь стоял на нижних ступеньках Успенского собора вместе с Волынским, свита расположилась чуть в стороне. Войско проходило четким парадным шагом, мокрый песок летел из-под сапог. Играли флейтщики и гобоисты. Что есть силы бил барабан, с ним перекликались маленькие барабаны в строю.
Дождь зарядил сильнее. Свита сбилась в кучу, но Петр не обращал на нее никакого внимания – он весь был поглощен действом. Василий понял, что теперь никто уже не в силах отменить намеченных экзерциций.
Волынский взмахнул рукой. Оркестр замолк, послышалась барабанная дробь. В дальнем углу площади показался прапорщик с пикой. За ним маршировала шеренга и еще, и еще – второй и третий взводы. Прямо перед императором прапорщик замер, солдаты топнули ногой – встали. Петр не выдержал, сбежал со ступенек. Сам давал команды. Солдаты четко перестраивались, брали ружья наизготовку, вставляли в дуло байонеты – кололи, отступали назад, снова замирали. Поворачивались кругом, припадали на колено, целились. Ложились в мокрый песок. Целились. Вскакивали. Замирали.
– А-ах! – доносилась до него команда, поданная резким государевым голосом.
– А-ах!
Солдаты взяли ружья в левую руку, опустили стволы вниз, спрятали замки под мышку, чтобы не намочить порох. Приклады одинаково выглядывали из-за плеч.
Петр обходил шеренги. Все лица тянулись к нему. Василий и не подозревал, что скоро вот так же император поглядит на него и ему станет нестерпимо страшно от грозного царственного взгляда.
Петр повернулся, подошел к ступенькам, давая понять, что смотр окончен. Оркестр заиграл немецкий марш – шеренги двинулись. Одежда солдат набухла от воды, была испачкана в песке, латунные лядунки с патронами били по бокам, по ним текли желтые капли. Василий неотрывно глядел на Петра, не ощущая холода и тяжести промокшей рясы, – давно уже, сам он того не заметил, как вытянуло его из-под навеса на улицу ближе к плацу, под дождь.
О! Такой царь, каким был его кумир, он был теперь уверен, завоюет любой, и не только Дербент, а любой город мира, любую страну, и он был счастлив, счастлив несказанно, что сумел углядеть, как командует войском сегодняшний Александр Великий.
Он так и стоял до конца. Даже когда последний человек скрылся в воротах и часовые у кордегардии немного расслабились в будках. Словно очарованный пением сирен Одиссей у мачты корабля, он долго не смел шелохнуться и глядел на пустые, омытые дождем ступеньки соборной паперти.
15
Марк Антоний не стал ругать его за прогул. Наоборот, обрадовался, увидев. Схватил за локоть.
– Василеус! Иди домой, вымойся, надень лучшее, что у тебя есть. Сегодня занятия отменяются – завтра нас посетит государь император. Приходи пораньше!
Никакой особой одежды у него не было – отец не покупал ему немецкого платья. Теперь, узнав о торжестве, он сходил к келарю монастыря, принес новую рясу. Пошел с ним в мыльню и после заставил пропеть «Виват», как учил присланный месяц назад от Волынского офицер. Васька с гордостью исполнил его тогда домашним, и теперь отец проверял – не забыл ли? Федосья подстригла его. Словом, все готовились к необыкновенному и, пугаясь этого необыкновенного, возлагали на него надежды, втайне ожидали чуда. Васька так волновался, что заразил домашних, – ночью спали плохо все трое.
Отец освободил его от заутрени, благословил с надеждой, и Василий побежал в школу, но на дверях дома, где находились классы, еще висел замок – Марк Антоний молился в костеле.
Стараясь унять дрожь, он принялся ходить по саду, повторяя заученную орацию Цицерона. Слова путались, голова была пуста, он с ужасом пытался, ухватившись за обрывок фразы, вспомнить, вспомнить… но не мог. За этим занятием его застал капуцин. Он только мельком взглянул на Василия и тут же крепко сжал ему запястья, встряхнул, и Васька успокоился. Вмиг все прошло – слова всплыли в памяти.
Но затем, затем накатило снова и еще хуже, как столбняк, сводило горло и болел живот. Кажется, пришли ученики, чистили помещения, плели цветочный венок на дверь и устраивали спевку. Занятия начались, но никто не мог сосредоточиться на правилах. Наконец в класс заглянул бойкий секундан[3]: «Патер зовет выходить».
Василий стоял со своими малышами-приманами, выделяясь ростом, церковным облачением – все, и армяне и русские, были в кафтанчиках, штанишках, башмаках с бантами – их родители расстарались ради такого важного случая.
Через полчаса, когда стало совсем уж невтерпеж, около ворот церковного двора остановилась коляска. Не дожидаясь запаздывающей свиты, с нее соскочил высокий человек и быстро зашагал к школе. Вслед за императором поспевали Волынский и еще двое вельмож. Чуть сбоку семенил Мамикон Ваграпов, глава Джульфинской компании – он-то и вел великого гостя. Петр по приезде утвердил армянам льготы, а теперь пожелал взглянуть на латинские школы Марка Антония.
Монах заспешил навстречу, шаркая по дороге сандалиями. Веревка от пояса путалась в складках рясы. Он согнулся в поклоне, и хор, как договаривались, на этот знак радостно грянул «Виват». Это было новое в Астрахани пение, собственно, всего одно-то слово и пели, но получалось удивительно: слово раскладывалось на двенадцать партий двенадцатиголосого хора, и оно менялось, перекрещивалось, добавлялось повторами, дробилось, множилось, разбухало, росло, росло, росло до бесконечности, подчиняясь законам распева, оно рвалось из усердных юных уст, это слово «виват», и слава, и медь, и грохот, слившись воедино, летели к Нему, облекая Его ореолом, – и трясся нагретый дневной воздух, столь все было оглушительно, победоносно, мощно, и Васькин ликующий дискант был заглавным в этом громкозвучном приветственном гимне.
Затем кто-то из старших учеников читал оду Горация. Петр прохаживался перед шеренгой, было непонятно, знает ли он латынь.
Государь заглянул ему прямо в глаза так неожиданно, что Василия обдало огнем, как от плетки Кубанца. Он сразу уставился в песок дорожки, примятый большим грубым сапогом.
– Кто таков? Почему не по возрасту стоит? – раздался над ухом резкий, лающий голос.
Надобно было сразу отвечать, но он не мог. Это и было чудо, которое он упустил. И никакого счастья, страх сковал его. Выручил патер Антоний:
– Лучший ученик, ваше величество, Василеус Третьяковиус. По окончании школы занимается с приманами грамматикой.
– Должно учиться дальше! – отрезал Петр. – Что же ты не печешься о своих дарованиях, значит, только на словах горазд?! – бросил он ехидно генерал-губернатору и зашагал дальше вдоль замерших учеников. Больше ничего он не сказал.
Над свитой пронесся шепоток – было известно, что государь император по приезде уличил Волынского в казнокрадстве и очень им недоволен – положение астраханского генерал-губернатора было сейчас весьма и весьма ненадежно.
Подняв голову, Василий заметил, как зло стрельнул по нему глазами уязвленный градоправитель, и оттого, вконец растерявшись, качнулся и чуть не выпал из общего строя – только укоризненный взор Марка Антония заставил собраться с силами и перенести эту муку до конца.
Государь пробыл недолго: заглянул в костел, прогулялся по саду и, кажется, уехал затем пировать к армянам.
«Должно учиться!» Это выстрелило, как приказ. Но как? Как исполнить его?
Дома он все рассказал и сетовал, что упустил случай – надо было броситься на колени, молить… Отец и Федосья успокаивали, утешали, жалели.
– Вот увидишь, все будет хорошо, – твердила жена. Но он оставался безутешен.
«Должно учиться!» Чудо уже совершилось, но Василий не мог этого знать. Наказ императора слышали все стоящие рядом, и все, повинуясь грозному голосу российского властителя, поглядели на высокого перепуганного юношу – лучшего ученика астраханских латинских школ. Но только двое из присутствовавших на церемонии не забудут о нем. Первый, Иван Юрьевич Ильинский, вспомнит скоро, очень скоро – он внесет в судьбу юного Тредиаковского большие, радостные перемены. Второй же – Артемий Петрович Волынский, никогда ничего не забывающий благодаря отличной памяти придворного, обязательно припомнит насмешку императора, но, так уж распорядится Фортуна, их встреча далеко-далеко впереди, и она тоже многое переменит в судьбах обоих. Но всему свое время – в длительном промежутке, отпущенном судьбой, еще всякое случится, прежде чем неизбежные силы притяжения стянут все в один запутанный узел.
16
РЕЧЬ
к Его Величеству Государю Императору ПЕТРУ Великому, говоренная Феофаном Прокоповичем на Москве от имени Святейшего правительствующего Синода у синодальных ворот, что в Китай, при торжественном входе с победою от Дербента декабря 18 дня 1722 года
Благословен грядущий во имя Господне! Что бо сего приличнее сказати можем встречающим тебе? Явил сие в начале прошедшей, явил и в настоящей войне действительное на тебе благословение свое, отворив двери крепкия, и тезоименитому Петру приятием ключей уподобитися благоволил тебе. Тогда взятием Нотебурга отверз двери полунощныя, ныне получением Дербента в полуденные страны, обоюду затворы столь твердыя, что как тамо не случайно по взятии наречен был Ключ град, тако и зде в челюстях Кавказских и не без вины прозываются врата железная[4], и не без Божия смотрения на вход твой отверзлися…
17
Так великогласно встречала победителя Москва: били в колокола и палили из пушек. Торжество устроили такое, словно одержана была новая Полтавская виктория. За громом «виватов», ревом труб и треском полковых барабанов сама суть победы отходила на второй план – все, даже участники нелегкой кампании, начинали забывать о тяготах и невзгодах похода и славили, славили, славили здесь на Москве Великого государя, свершившего еще один ратный подвиг; опоясанный великостенной крепостью дальний Дербент и тем паче приграничная Астрахань почти полностью выветрились из памяти новоявленных героев.
Там же, в полуденных пределах, визит императора вспоминался очень и очень долго и после передавался потомкам поколениями умелых рассказчиков – столь значительные события случались здесь не чаще раза в столетие!
Тогда же мало кто знал в самой Астрахани, что небольшая часть государевой свиты задержалась в отведенном губернатором небольшом особнячке, спрятавшемся на задворках необъятной старой крепости. Особняк жил тихой, малоприметной жизнью, и лишь полковые лекари да изредка губернатор навещали расположившегося там влиятельного вельможу. Но приспел срок и последним участникам Петрова похода покинуть приютивший их, по воле случая, город.
…Вечерний благовест плыл над Астраханью. Возки давно были собраны, вещи – в который раз! – бережно уложены. Трогаться надумали еще с утра, как и подобает дальним путешественникам, но задержались из-за болезни старого князя Кантемира. У него опять случился припадок. Велели было разгружать, но князь оставаться наотрез отказался: главное – стронуться с места. Князь словно чуял надвигающуюся кончину, спешил в Дмитриевское, домой, – мечтал увидать сыновей, обнять любимицу дочь. Посему приказал выезжать хоть на ночь глядя. Вперед! Вперед! Князь боялся упустить драгоценное время.
Дмитрий Кантемир – князь и наследный господарь Молдавии и Валахии – был из числа любимых Петровых советчиков. Государь взял его секретарем походной канцелярии – хотел всегда иметь под рукой, и сам же от должности освободил, как приключилась болезнь. Напоследок строго наказал больного сберечь и выполнять любые его пожелания.
– Ты, князь, мне здоровый нужен, не спеши, лечись, сколько потребуется, а то ведь знаю тебя…
Обнял на прощание, расцеловал и отбыл. Уехал водой к Москве еще в ноябре. Хотели прямо вослед, да засиделись до конца января. Врачи и тут заартачились, уговаривали переждать зиму, но князь больше их советов не слушал. Сам знал, что делать. Главное – сдвинуться с места, а там что будет!
Василий прощался с Федосьей на рыбном дворе около возков. Отец, благословив днем, теперь ушел к вечерне, втайне надеясь, что отложат отъезд, но по всему видно было: воля князя пересилила – кучеры уже расселись по местам.
Федосья молчала.
– Я отпишу, не волнуйся, – в который раз повторил Василий… – Жаль вот, что с отцом не повидались.
Жена лишь склонила голову. Прощание было ему особенно в тягость, он старался подавить жалость и острое чувство вины.
– Видишь, права ты была тогда – сбылись государевы слова…
– Да, да.
Она покорно кивала.
На другой день после государева посещения нагрянул в дом необычный гость.
Иван Ильинский состоял секретарем при князе Кантемире и присутствовал на смотре в латинской школе. Государевы слова крепко засели в памяти, а князю как раз нужен был переписчик. Потому и разыскал он дом Тредиаковских и, зайдя, вызвал своим приходом небывалый переполох.
Отец испуганно отступил назад, пропуская важного столичного господина, бросился было хлопотать, но Иван Ильинский от трапезы отказался – сразу приступил к делу.
Отец слушал растерянно, взглядом изучая неожиданного нарушителя семейного спокойствия. Ильинский был роста невысокого, средних лет, внешности весьма невыразительной. Высказав просьбу, он нервно забарабанил пальцами по деревяшке стола, ожидая ответа. Он и в разговоре не находил места рукам, дергал себя за обшлага кафтана и время от времени, замирая, кашлял в кулак. Вид его, что и говорить, мало был привлекателен.
Отец рассыпался в благодарностях князю, но твердо решил отказать – отпустить сына теперь было бы крахом всех его надежд. Но он не знал еще Ильинского как следует – напоровшись на оборону, тот только воспрянул духом, глаза его засверкали, и он принялся объяснять. Объяснять же умел он красиво, честно и убедительно. И настойчиво.
Васька сидел затаив дыхание. Сердце екнуло и, казалось, навсегда остановилось.
Кирилла Яковлев пытался было сопротивляться, но Иван такого понасулил его сыну, так горячо корил отца, обрекающего на погибель талант, что тот сдался. Не сразу, но сдался, уступил небывалому напору. В конце разговора и отцовские глаза вдруг молодо заблестели – старик уже предавался мечтаниям.
– Но я еще не знаю, подойдет ли нам ваш сын, – вдруг мрачно закончил гость и повернулся к нему. Начался экзамен. Говорили только на латыни. Иван заставлял цитировать по памяти стихи, читать по книгам, спрягать глаголы. Спрашивал из Писания – не совсем понятно было, зачем все это положено знать переписчику. Ильинский мучал его с час, к концу которого оттаял, просветлел как-то и наказал приходить.
На другой день представил старому князю.
Тонкий с горбинкой нос, высокий лоб, строгие седые брови над внимательными, изучающими глазами. Лицо красивое, даже стиснутые в ниточку губы не делали его надменным. Князь говорил с заметным акцентом. Расспрашивал, но не экзаменовал, лишь проверял впечатление своего секретаря, вставляя иногда в речь латинские выражения, и часто цитировал стихи. Порадовался бойкому знанию Тредиаковским итальянского.
– А ну-ка, бери перо. – Принялся монотонно диктовать с листа: – «Как сын грешил бы, без благословения родителей вступая в брак, так грешат родители, кои насильно заставляют своих детей не по любви идти на это. Например, если бы родители принуждали своего семнадцатилетнего сына взять в жены сорокалетнюю, но с каким-либо физическим недостатком и лишь только ради ее богатства или знатности рода. Он же ни богатства, ни благородства не желал, кроме как жены по велению своего сердца, и умолял своих родителей о согласии. Но если родители в своей ненасытной жадности к богатству и знатности непреклонны, то лишь оскорбили бы душу своего сына. В таком случае, думаю, сын не обязан повиноваться таким родителям».
Возвращая листок, Васька изумленно глядел на князя: надиктованное словно про него было писано. «А вдруг узнал?» – мелькнула, но тут же погасла мысль; лицо вельможи оставалось непроницаемым.
– Хорошо, кругло, без излишних завитков. Легко читать. – Он судил о почерке. – Так что, хочешь учиться дальше? – спросил неожиданно.
– Конечно, конечно, ваше сиятельство!
Старому Кантемиру пришелся по душе его пыл.
– Ладно, будешь до Москвы переписчиком, а там посмотрим. Иван подготовит тебя в академию, – сказал уже мягче.
Так распорядилась судьба, или Фортуна, или Тихия – много у нее было имен, но была она одна, и была к нему благосклонна, пока благосклонна. Ах! Время, состоящее из дней, часов и минут, потянулось теперь совсем невыносимо, и впору б ему мчаться, но нет – болезнь князя сковывала, заставляла сидеть на месте.
Василий простился с Марком Антонием, с приманами, ушел из певчих и со всем старанием принялся переписывать набело сочинения старого князя.
Домашние, дав согласие на отъезд, стали относиться к нему уважительно и бережно: Кирилла Яковлев воспрянул духом, опять строил планы с отцом Иосифом, мечтал. Иногда на него находило, и опять он грозился не отпустить, но быстро сдавался, сникал, а потом отходил и снова рассуждал, рассуждал мечтательно – то, что Кантемир близок к Петру, подкупало, льстило его самолюбию. Федосья поняла сердцем, что Василий должен уехать, и, принеся жертву, надеялась хоть этим заслужить расположение мужа. Жертву он оценил и действительно стал относиться к ней мягче, но полюбить по-настоящему так и не смог – видно, не дано ему было.
Словом, зажили уж совсем как-то непонятно: лихорадочно и нервно.
Ильинский аккуратно каждый день приносил листы книги о Молдавии – князь сочинял историю своей родины. Иван приходил утром, садился к столу, начинал рассказывать, и все слушали, как он расписывал Москву и строгую академическую жизнь, которую в прошлом сам испытал.
Впервые услышал Василий от него о Феофане Прокоповиче – первом из живущих российских поэтов. Диктованный князем отрывок, оказывается, взят был из большого полемического сочинения, направленного против Феофанова трактата о воспитании юношества. Но странно, споря на словах с педагогом, Дмитрий Кантемир, оказывается, на деле весьма уважал и ценил Прокоповича-поэта. Ильинский читал по памяти Феофановы творения, и Василий вместе с ним восторгался их красотой, их мерным звучанием. О! Он не сомневался, что скоро, скоро он все увидит и услышит самолично.
Любовь к поэзии сблизила Ильинского с молодым переписчиком. Иван знал наизусть уйму стихов, псалмов в переложении разных поэтов, школярских песенок и духовных кантов, он и сам пробовал сочинять, и молодой князь Антиох Кантемир, тоже любитель складывать вирши, хвалил его упражнения. Обо всем этом Ильинский повествовал свободно, без ложной скромности, просто рассказывал как само собой разумеющееся, и Васька внимал с нескрываемым благоговением. Он понял, что попал в другой, в совсем другой мир: чудесный, новый, и он рвался скорей распрощаться с Астраханью. Прежняя жизнь еще больше стала тяготить его.
Он усердно перебеливал книгу своего нового хозяина и заодно читал ее. У этой закабаленной турками страны были свои герои. Драгош, восстановитель Молдавии, отдавал высшие знаки почета не тем, кто мог насчитать больше титулов своих предков, но тем, которые превосходили остальных доблестью и верностью. Таким государем, по рассказам Ильинского, был его кумир – Петр, а Петр был в Москве или в Петербурге; для Василия это было одно – недосягаемые солнечные вершины, на которые ему теперь, волею судьбы, предстояло подняться из глубокого и темного колодца…
Старого князя вынесли на руках два лакея и, бережно усадив в возок, укутали меховыми покрывалами. С ним сел секретарь. Василий обнял Федосью и залез в возок с челядью. Жена замахала платком, он принялся махать в ответ. Поезд тронулся. Промелькнула перед глазами родная крепостная площадь, Пречистенские ворота. Выехали на Большую.
Астрахань быстро терялась в наступивших сумерках, и вот остался только расплывчатый ее контур. Впереди, далеко впереди, была вожделенная Москва.
18
Кирилла Яковлев поглядел в окно. На улице стояла темень. Было двадцать седьмое января тысяча семьсот двадцать третьего года, день памяти равноапостольной святой Нины. Он пробормотал из Послания Иакова, что читал сегодня на службе:
– «Послушайте, братия мои возлюбленные: не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим его?»
Василий уехал. Федосья, вдоволь наплакавшись, спала. Он был один. В тексте Послания старик уловил совсем другой, не апостольский, а мирской, грешный смысл. Он вздохнул и с надеждой покачал головой. Отец благословил сына перед отъездом и надеялся на силу благословения, но тьма за окном страшнее страшной тьмы египетской, и мир, в который ушел его наследник, был велик, далек и опасен.
Кирилла Яковлев посмотрел на Федосью, пожалел ее тоже – одинокую, потерявшую мужа. И вдруг вспомнил: вот так же он смотрел на спящую жену, когда она родила сына, – с сожалением и лаской. За окном тоже была ночь, но только в люльке сопел долгожданный младенец, и с Персидского подворья доносился трубный глас слона.
Слон тот умер по пути к Казани. Умер от усталости, от дорожных невзгод, чужих людей, холодного солнца. Умер. Издох, не дойдя до Москвы.
Часть вторая Москва
Нужда есть Священное Писание знати:
Яко вечнаго то нам живота есть мати.
Из симфонии, сочиненной Иваном Ильинским1
– А вот мой, молодой! Перо соловое, зоб черный как вороново крыло, ноги желтыя, черныя когти, глаза красныя! В первый бой пущу! А вот любого в Москве молодого!
Низенький мужичонка поднял на руках своего петушка, представляя публике. Стоявшие полукругом сильнее затолкались, стараясь разглядеть бойца.
– Никакой не молодой – уже линял раз, осельчук, точно осельчук, – громко сказал стоявший рядом с Васькой здоровенный детина и сплюнул под ноги. Поймав заинтересованный взгляд, он мигом сообразил, что перед ним новичок, и принялся с охотой пояснять: – Костяная Яичница хитрит. Все дурака ищет. Видишь, как ногу ставит уверенно – нет, точно осельчук – сентябрьского выводка, старше молодого будет. Молодого петушка сразу видать, тот тоже ерепенится, в драку лезет, но у него поступь прыгучая: силу чует, а бить толком не умеет, крови еще не видал. Думает, не разглядят, пустят необстрелянного.
– А почему так его называешь? – спросил Васька.
– Кого? Яичницу-то? Да ведь прозвище прямо по нем – он и есть натуральная яичница костяная, – уверенно ответил парень, – сейчас своих станет подбивать, насулит горы, а угощения от него шиш получишь. – Объясняющий подтвердил слова дулей. – Деньги с кона получит, тут-то его и видели.
И действительно, мужичонка, ерошивший шею своего любимца, переменил тактику:
– Полтину с четвертаком на кон, а моим – пива на пятиалтынный! – закричал он. – Или нет моему молодого в пару?
Толпа заметно оживилась – разговоры и выкрики слились в один шум, похожий на нервный гогот гусиной стаи. Взгляды собравшихся были обращены к владельцам птиц. Они стояли лицом к зрителям за спиной зазывалы и делали вид, что не слышат и не видят его.
– А хоть бы зверь какой сыскался на тебя! – Васькин сосед в исступлении махнул руками. – В прошлый праздник Яичница своего переярка Яхонта пускал. Я гривенник поставил против – вмиг просадил.
Любители боев волновались все больше, обсуждая качества петушка, некоторые подходили, трогали ноги, стучали по клюву, а хозяин время от времени встряхивал своего выкормыша, щелкал по лбу, чесал гребешок, оглаживал крылья, – словом, старался убедить публику в неотразимой силе и красоте длинноногого забияки.
Зная хорошо коварство Костяной Яичницы, держатели бойцовых птиц долго не решались выставить противника, пока наконец из их рядов не вышел пожилой крепкий приказчик в широкой белой рубахе, неся на вытянутых руках маленького совсем петушка.
– Молодого на молодого, отвечаю полтину с четвертью, – не надбавляя ставки, чинно провозгласил он и медленно, с достоинством бывалого победителя пошел по полукружью, давая всем возможность наглядеться на своего невыразительного питомца.
– Ты, Фомич, на сей раз цыплака принес, а не молодого, – крикнули из толпы.
Все засмеялись, но многие, зная Фомича не первый год, начали возражать. Его петухи не раз бивали самых сильных противников.
Пока петушков показывали, примеряли, поднося клювом к клюву, стравливали, зрители пустились в неминуемые пересуды, посмеиваясь, давали оценку обоим бойцам и между делом, незаметно начали заключать заклады. Кто рисковал пятаком, кто копейкой – бой был сегодня первый, – а кто не побоялся выставить и четвертак.
– Да это ж обман, чистой воды обман, – волновался Васькин сосед, кузнечный подмастерье Степан, как успел он уже представиться. – Ты гляди, – он совал в длинноногого пальцем, – он же крыльями одними забьет.
– Маленькие самые боевитые, не гляди, что мал, да удал, – ответил, чтобы возразить и не уронить достоинства, Василий, вспоминая астраханских кекликов-перепелов, которых стравливали на базаре бухарцы.
– Да что ты понимаешь, – наседал Степан, – говорю же, осельчук, а супротив него молодой – что тьфу! – Он снова плюнул и даже растер сапогом плевок для пущего подтверждения.
Но уже захватил Ваську азарт: темно-красный с черным зобом малыш явно нравился ему больше горделивого осельчука, и он втайне молился за его победу и весь подался вперед, когда петухов наконец отпустили. Они стали похаживать кругом, оглядывая друг друга и оценивая расстояние, – хозяева трусили за ними следом, согнувшись, подмахивая ладошками под хвосты, но руками перьев не касаясь, – соблюдали правила.
– У, цыпленок горелый, – крикнул рядом здоровенный купец, – с такими воевать неча.
– Погоди, погоди, – запальчиво осадил его Васька, – гляди, как в наскок пошел.
Петухи начали уже чуть подпрыгивать, но шпоры в ход пока не пускали, лишь сшибались грудью и тут же отскакивали назад.
– А ты что, никак за букашонка? – с издевкой спросил купец. – Так давай об заклад на двугривенный.
– Давай! – выкрикнул Васька.
Он и сам не понял, почему вдруг ответил на вызов: то ли ему не понравился Яичница, то ли купец, то ли решил сделать так в противовес кичливому Степану.
– Ты что, умом двинулся, лучше мне подари. – Степан даже приобнял его. – Васенька, так-то дурачки и попадаются.
– Отстань! – Васька отпихнул назойливого опекуна и еще раз подтвердил ставку.
Вокруг них заговорили, но больше льнули к купцу, надеясь на дармовую выпивку по случаю победы.
– Слушай, я же тебе друг, – извиняясь, пробасил здоровенный Степан и зашептал прямо в ухо: – Ты что, по первому разу ставишь, да?
– Да, да, смотри вперед, не мешай, – отмахнулся Васька.
Петухи сшиблись наконец серьезно. У маленького полетели перья, но он изловчился и сильно тюкнул своего врага прямо в лоб.
– Все, Васенька, все понял, – покаялся Степан, – я за тебя. Признайся только, ты что – учуял?
Всем известное везение новичков придало вдруг Степану твердую уверенность, и он даже насмешливо подтолкнул одного из купцовых прилипал:
– Яичница сегодня не игрок, мне верь, я точно знаю. Видишь, как малыш отшпаривается.
Петухи дрались уже в полную силу. Осельчук, более высокий и тяжелый, норовил шпорой рассадить горло неприятелю, вкладывая в удар всю свою массу, но, верткий и легкий, тот сам бил ногами, клювом, крыльями, пока, увлеченный сражением, не напоролся на прямой удар клюва в лоб. От такого попадания петушок отлетел далеко наземь, перевернулся в пыли, но успел вскочить на ноги и бросился по кругу, на ходу качая головой, словно пытаясь рассеять туман в красных, налитых кровью глазах. Длинноногий поспевал сзади, теребил хвост, но захватить и подмять противника ему не удавалось.
– Маловат еще воевать, – добродушно заметил купец.
Васька молча переживал бегство своего героя. А тот вдруг очнулся от удара, подскочил, пропустив под собой преследователя, и, набросившись сверху на длинноногого, двумя точными ударами пришпорил его в шею. Осельчук на секунду замешкался, и малыш ударил его ответно в лоб, и снова в лоб, и снова в лоб, а затем, уже шатающегося, сразил шпорой, рассадив ему горло до глубокой багровой синевы.
Длинноногий зашатался, закатил глаза, из надрыва брызнула кровь, и он упал, раскинув крылья, и засучил ногами по пыли. Малыш бросился добивать, но стоявшие начеку хозяева подскочили и вмиг растащили своих бойцов в разные стороны.
Приказчик высоко поднял победителя, а затем, крепко прижав к груди и отбиваясь от наседавших поздравителей, направился к Костяной Яичнице требовать честно заработанные деньги.
Васька гордо взглянул на купца, и тот, пожав плечами, протянул ему двугривенный.
– Всяко бывает, но должна-то была, конечно, моя взять, – сказал он в оправдание.
Неотступный Степан окончательно повис на Тредиаковском, обнимая его, и кричал во всю глотку:
– Знал, знал, чертяка, наперед знал. Новичку всегда удача! А я, остолоп, не поверил сперва.
Прихлебатели от купца было переметнулись к счастливчику, но дюжий Степан разом их осадил, назвав московскими шишками, и вытащил измятого и довольного Ваську на свежий воздух.
– Ну, везунчик, пойдем в Никольский роскат, за знакомство да за удачу не грех и по чарочке.
Васька пытался отнекиваться, объяснял, что ему надо в академию, что он приезжий, что его ждут на дворе у Головкиных, но вырваться из рук вцепившегося в него Степана было невозможно, да он, окрыленный первым московским успехом, честно говоря, не очень-то и хотел отбиваться.
2
Очнулся он в конюшенном сарае на соломе. Рядом храпел незнакомый нищий старик; Степана же след простыл. Исчез не только выигранный двугривенный, но и полтина денег, данная на прощание Ильинским. Васька долго шарил вокруг себя, искал картуз, но не было и его.
– Письма!
Он с содроганием залез за пазуху, но сверток, сильно мятый, отыскался почти у самой спины. То ли его побоялись стащить, то ли он был не нужен вчерашним собутыльникам. Голова гудела, руки не слушались, лишь машинально разглаживали на колене мятый пакет: в нем заключалась вся его надежда.
– Господи! – испуганно выговорил Васька. – Как же в таком виде в академию идти?
– А, проснулся, – сказал, приоткрывая один глаз, сам только что очнувшийся ото сна старик. – Это я тебя сюда вчера заволок. Гляжу, спишь в кустах, дай, думаю, затащу под кровлю, не ровен час, ограбят.
– Да и ограбили всего, – пожаловался, чуть не плача, Васька.
– Ну, ничего, цел сам, и ладно, – наставительно произнес нищий. – Откуда в Москву пришел?
– Из Астрахани.
– Уй ты, – удивился собеседник, – своих где потерял?
Ваське неохота было откровенничать, и он ответил кратко:
– Один я.
– Ага, – смекнул старик. – Богомольствуешь или так, Христа ради?
– Да нет, в академию Спасскую приехал учиться, и вот…
– Значит, так, Христа ради, знаем вашего брата, – непонятно провозгласил нищий, развязал торбу, вынул оттуда яичко и подал Ваське. – На вот, подкрепись, школяр, да пойдем. Я со здешними конюхами хоть и знаком, да лишний раз нечего глаза мозолить. Пойдем, проведу тебя к академии, а там уж действуй по разумению. Москвы небось не знаешь еще?
– Теперь знаю, – хмуро ответил Васька, жуя всухомятку вареное яйцо.
– И-хи-хи, – зашелся нищий. – Ну, с приездом тебя, сынок, с московским крещением.
И он замотал головой, давясь от смеха.
3
Из письма Феофана Прокоповича своим бывшим коллегам в Киево-Могилянскую академию, писанного из Москвы. После 1716 года (перевод с латыни)«…Вы очень хорошо знаете, разве кто нарочно закроет глаза, чтобы не видать истины, как мы честно и радушно обращались с Гедеоном Вишневским, когда он был профессором в нашей коллегии, несмотря на то, что он с гордостию отказался от назначенной ему кафедры поэзии и занял риторический класс, отнявши эту кафедру у назначенного на нее Иосифа Волчанского. Блаженной памяти архипастырь снисходительно посмотрел на это; по любви к миру уступили и мы этой наглости. Не неизвестно вам и то, с какою дерзостию он в наших собраниях поносил ругательствами достопочтенного отца Сильвестра, префекта коллегии, и тщеславился своим, недавно полученным, иезуитским докторским беретом, то есть ослиным украшением, и как часто мы с кроткой душой снисходили к этой его надменности. Известно всем и то, как он выбыл из нашей корпорации, когда черниговский полковник, имея преувеличенное понятие о его учености, проламывал, как говорится, камни, чтобы добыть его в учителя риторики своему сыну; с своей стороны, и Вишневский с равным усилием стремился к предлагаемой ему должности. Знаете также, с каким сумасбродством причину выбытия своего в провинцию сложил он на нас, как будто мы выжили его, да и после того под рукою распускал об нас разныя вести. Это видел всякий, кто только нарочно не закрывал глаза».
4
Занятия должны были начаться через неделю, а пока немногие обитатели Славяно-латинской академии готовили классы, перетрясали белье, кололи дрова, складывая их высоченными аккуратными горками, и собирались совместно только за трапезой да на ежевечерней молитве. В те дни у Тредиаковского оставалось много свободного времени. Он старался не попадаться на глаза отцу келарю, которому был отдан в подмогу, а тот, назначив урок, забывал о его существовании до следующего утра. Васька подметал двор: старался делать это тщательно, как приучила к работе мать, – проходился голиком по каждому булыжнику, собирал опавшие листья в большую корзину и нес их на зады, к ограде, в глубокую яму. Попадавшиеся желуди он пересчитывал, как четки, а затем кидал в ту же яму, и они в ней терялись, засыпались новой корзиной мусора.
Место для ночлега ему указали в холодном вытянутом зале, где залетевший с улицы свет собирался посередине, а углы даже днем терялись в черноте. Зал перегородили брошенные козлы. Топчаны стояли прислоненные к стенам или валялись, сползшие с них, на полу поблизости: видно, как их оставили с начала вакаций, так к ним и не прикасались. Убирать зал распоряжения не поступало, и он только проделал себе дорожку к оконцу, около которого и спал один в большой мрачной спальне. Вечерами Васька слушал шорохи своей темницы, скрип рассыхающегося дерева и крестил темноту.
Все время он старался думать о будущем – то, что мерещилось раньше, теперь стало близко, почти осязаемо, но в голову лезли воспоминания, вернее даже какие-то отрывочные, не связанные воедино мелочи. Он был один, а одиночество и пустота настраивали, нашептывали, пугали, будили память. Назойливые мысли не оставляли его и днем, нес ли он корзину с мусором на свалку или, прогуливаясь по узеньким дорожкам сада, здоровался с незнакомыми встречными монахами. Постоянно размышлял он о своем, и никто, никто не был ему нужен тогда. С ним не заговаривали, а он с расспросами не лез, считая неудобным первым заводить беседу, сам тщился разгадать непонятную ему пока тайну академии. Он еще и дичился, а потому больше глазел, подмечал здешний быт, считал ступени на длиннющей церковной лестнице, как желуди-четки, не зная, когда и зачем сможет это ему пригодиться.
С того первого дня он видел ректора лишь раз, столкнулся с ним у ворот – архимандрит спешил к карете и Василия попросту не заметил. Он мало появлялся на людях, к общему столу не выходил, молился в своей молельне – все дела лежали на плечах префекта. Зато тот успевал повсюду, все видел, все знал, во все вникал, распоряжался, грозил, приказывал, помогал советом. Ваську он полюбил с первого дня и всегда встречал и провожал теплой улыбкой, и была она, эта улыбка, дороже многих слов. Но даже с ним не решался заговорить новоявленный школяр, да и о чем? Как? Что бы он мог спросить? Сперва это предстояло хорошенько понять самому.
Все сложилось хорошо, неожиданно хорошо. Распростившись с нищим, Тредиаковский решительно вступил на двор академии, и монах-привратник отвел его в покои префекта отца Илиодора Грембицкого.
– Как там наш Иван, не забросил ли свои вирши? – поинтересовался префект, проглядывая рекомендательное письмо. По всему было заметно, что Ильинского он помнил и любил. Расспрашивать принялся с живым любопытством, как о близком, но давно не виденном человеке, и с удовольствием выслушал об Ивановом житье-бытье, даже припомнил к слову потешный стишок, сочиненный Ильинским еще в академии. Префект скоро расположил Василия к себе, и тот не заметил, как выложил ему все про петушиный бой, про гулянку в роскате и про полтину, но отец Илиодор не ругал, а лишь слегка пожурил.
Василий совсем оттаял и пустился в воспоминания об Астрахани, и монах, вызнав, что было ему нужно, перевел разговор на любимые книги. Узнав, что юноша знаком с Вергилием, снял с полки томик, предложил прочитать. Василий читал по-латыни, а отец Илиодор пояснял, дополняя смысл греческими цитатами из «Одиссеи», и иногда просил Тредиаковского перевести – проверял его знания; когда же Василию случалось сбиваться, префект поправлял, но мягко, выдавая экзамен за обычную приятную беседу. Скоро Васька распалился и читал в полный уже голос, выразительно, с придыханием, как это делал астраханский патер Антоний.
Откинувшись в кресле, префект долго слушал, не прерывая, а затем, словно вмиг очнулся, спросил:
– Так говоришь, пел в хоре? Это хорошо, ничто так не развивает слух. Стихи, вижу, ты любишь и можешь читать, но эти вздохи… Лишнее, лишнее.
Затем последовал опрос по катехизису, и здесь префект был жесток, вопросы зачитывал особо сложные, но Васька знал катехизис назубок и подтверждал ответы пространными цитатами из Писания и Апостола. Отличная память, школа отца Иосифа, да и отцовские наставления очень теперь пригодились.
Так прошло часа три или больше того – экзамен прервал колокол, сзывающий к трапезе. Они спустились в большую столовенную палату, и Василия усадили с краю, а после еды молодой монашек, велев следовать за ним, повел его куда-то коридорами и переходами. Перед тяжелой кованой дверью они остановились. Провожатый открыл ее и, пропуская Тредиаковского вперед, учтиво поклонился и затворил ее за ним с наружной стороны.
Префект был тут же, но он только передал прошение Ильинского и отошел в глубину, к окошку, оставив их один на один. По почету и богатому убранству покоев Васька догадался, к кому попал.
Ректор академии архимандрит Гедеон Вишневский был уже в летах. Его тяжелое, грузное тело прочно покоилось в глубоком жестком кресле рядом со столом, заваленным бумагами и книгами. Тяжелые и властные, под стать всей фигуре, жгучие черные глаза пристально изучали юношу. Наконец он кивнул на табурет и, повертев в руках письмо, бросил его на стол, не разворачивая. Еще с минуту отец Гедеон хранил молчание, выжидая, и затем заговорил тихо и размеренно – архимандрит страдал одышкой.
Он поинтересовался житьем у Кантемиров и сокрушенно качал головой, слушая о последних днях старого князя. В Москве мало еще знали о его кончине – Василию предстояло разнести траурные известия.
Всем своим обликом ректор академии вызвал сперва в Ваське глубокое почтение, и он старался отвечать вдумчиво, боясь потревожить и оскорбить ненужным словом святость его сана. Каково же было ему слушать, как ректор, без видимого стеснения, со стариковским любопытством принялся вдруг выспрашивать и даже уточнять течение болезни и способы лечения, опробованные лекарями на князе Кантемире. Особенно заинтересовали его описания внутренних болей, претерпеваемых в последние дни умирающим. Такая мирская дотошность, отсутствие всяческого смирения покоробили Ваську, огорчили и оскорбили излишней любознательностью – почему-то главный пастырь академии в мыслях рисовался ему иным, сродни был первому величавому и пугающему впечатлению. Ему не пришло на ум, что в описываемых страданиях старик распознал мучающий его недуг. Но архимандрит словно не замечал робости сидевшего перед ним и так же неотрывно и внимательно сверлил его взглядом своих властных, жгучих глаз, привыкших наводить смятение на подчиненных. Васька вконец опешил и замолчал.
– Хорошо. Ты, кажется, родом из Астрахани? Расскажи-ка нам поподробней о тамошних латинских школах, мне доводилось о них слышать, – подбодрил он юношу.
Ректор и тут проявил дотошность, вызнавал, что и когда учили, по каким книгам, выведывал об армянах и индусах, ее посещающих. Про русских же пытал особо и, когда Василий слишком почтительно помянул Марка Антония, вкрадчиво спросил:
– А ты не обливанец ли, случаем?
Тредиаковский широко перекрестился и поспешил привести слова из апостольского Послания – хотел защититься и заодно блеснуть знанием Писания:
– Сказано же у Павла: «Для меня мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь».
– Что же, у тебя хорошая молодая память, это похвально, но не спеши оправдываться словами Писания, ибо оно, как говорил блаженной памяти Стефан Яворский, есть яко меч обоюдоостр, его же может кто употребити и на доброе и на злое, – спокойно сразил Василия ответной цитатой отец Гедеон. – Ты еще юн, а посему тороплив, – добавил он и погрузился в молчание.
Перепуганный Васька бросился рассказывать про отца, а после даже сослался на своего духовника, сказал, что они не возбраняли, а, наоборот, поощряли его учение у капуцина. И даже сам генерал-губернатор Артемий Петрович Волынский – ведь это он открыл в Астрахани школу. Тут неизвестно зачем, для пущей важности он приплел, будто Артемий Петрович не раз выделял его на смотрах, поощрял дальнейшие занятия, и в довершение поведал ректору и префекту о высочайшем визите, не забыв, конечно, помянуть о наказе, данном ему Великим Петром.
Но упоминание грозного имени никакого эффекта не произвело. Наоборот, Гедеон Вишневский, кажется, только больше посуровел.
– Страшно, страшно попасться в тенета лжеучителей, – непонятно, но гневно начал он. – Слова, что проповедуют скрытые еретики, мечтающие онемечить нашу Русскую землю, пагубны, ибо столь сладки для молодых ушей. Тот же Волынский, как нам известно, притесняя Православную Церковь, много сотворил зла истинным христианам, и, как бы не заступничество Прокоповича, дружественного ему архипастыря, воздано бы было астраханскому управителю за содеянное им. Не юным умом судить о сих сложных делах и пустословия ради ссылаться на волю царя и его губернатора. Что ж Волынский, часто ли ты имел с ним беседы?
– Никогда, ему ли опускаться до бесед с простым школяром, – честно признался Василий.
– Ну-ну, – кивнул ректор. – Я славлю Творца, вовремя приведшего тебя к нам, направившего твои стопы по дороге праведной.
Тредиаковский уловил открытую неприязнь, прозвучавшую при упоминании имен Волынского и Прокоповича, и мысленно бранил себя за бахвальство. Он растерянно молчал, не понимая, чем вызван неожиданный гнев архимандрита. Тот же, поборов одышку и справившись с собой, продолжал вещать важно и спокойно.
– Учиться должно, кариссимус, – он сделал ударение на «должно», – опасно и пагубно злу учиться, дьявольской вере еретической. Католические школы в начальной стадии я никоим образом не порицаю – сам в годы оны пребывал в иезуитском коллегиуме и даже почтен был докторской степенью, кою не многие из наших церковников имеют, но тверд остался в вере отцов наших. Взять у латинских богословов полезное и не оскоромиться – вот цель православного подготовленного, но вовремя, вовремя следует зерно отделить от плевел. Кроме малоопасного учения католического много народилось ересей, мечтающих о реформации истинного православия. От них, от них в первую голову надлежит уберечься смолоду, а посему следуй завету, поданному тебе нашим государем, – познавай истину учения Христова и спасешься, а по окончании курса станешь полезен своей стране, ибо служить ей и ее христианам – есть главная цель наша. Хорошо, что познал ты италианский и начатки древних языков, они помогут в твоих студиях, но знай – учиться следует прилежно, все силы отдавая. Помни это, кариссимус. – И наставительно добавил: – Корень учения горек, но плоды его сладки!
– Конечно, доминус, – в тон ему постарался ответить обнадеженный Василий.
– Доминусом не зови, – строго приказал ректор, но видно было – доволен, что Васька так легко попался в расставленные сети. – Придется нам дурь, в голове твоей угнездившуюся, выбивать смирением, больно ты остер на язык, как я погляжу. – Он опять ударил «смирением», словно бы Василий не расслышал, что отец Гедеон считает первее всего в школьной жизни.
Архимандрит поднялся с кресла.
– Сходи в дом к Головкиным, снеси письма, как тебе велено, да возвращайся: станешь учиться в риторике – фару, инфиму и грамматику ты уже заочно познал, – провозгласил он торжественно и вышел из-за стола.
Васька понял, что от него требуется, подошел к руке. Ректор перекрестил, благословляя, и Тредиаковский, смиренно склонив голову, поцеловал холодный серебряный крест.
Радостный, до конца еще не осознавший удачи, свалившейся на голову, Васька пронесся по широкому крыльцу архимандричьих палат и вылетел на улицу, в Белый город к головкинскому подворью. Он был принят, не пропал в суетной и опасной Москве, и потеря полтины не казалась уже невосполнимым несчастьем, а воспринималась как дань удаче.
Управитель большим головкинским хозяйством, к которому Ильинский послал с депешей о смерти князя Кантемира, оказался человеком совсем не строгим и не страшным, как выглядел с первого взгляда – издалека от калитки. Он выступал в окружении многочисленной челяди – что-то объяснял, когда заметил гостя. Васька смешался тогда и, пробурчав под нос приветствие, протянул письмо. По расчету Ивана, Коробов, старый его московский знакомец, должен был пустить Тредиаковского ночевать и пристроить к работе, коль вдруг не удалось бы поступить в учебу. Поэтому, проглядев послание, управитель начал расспрашивать, что Васька собирается делать дальше, но, уяснив, что тот уже зачислен на академический кошт, похлопал снисходительно по плечу и, отметив сияющее лицо юноши, сказал с улыбкой:
– Студиозус, значит. А жаль, тут бы тебе дело нашлось. Ну да ладно, приходи, однако, как постные щи приедятся, дам тебе переписывать работу – секретарь Кантемиров твой почерк хвалил.
Но просто не отпустил, повел в горницу, велел накормить и выведывал: про Ивана и особенно про старого князя. Видно, в Москве все были охотники до сплетен. Когда же Васька поел, управляющий сам проводил его до двери и еще раз вздохнул напоследок о смерти князя Дмитрия, словно знал его лично. Потом только отпустил с миром.
«…Добро не ангел, зло не дьявол, а есть простое понимание человеком их сути», – говаривал покойный князь Дмитрий, отрываясь от работы и глядя куда-то поверх Васькиной головы, будто разучивал рисунок на штофных обоях. Василий часто теперь вспоминал время, проведенное у Кантемиров.
Старый князь любил рассуждать вслух. Когда же боли стали все сильней досаждать ему, он часто прекращал диктовать и переключался с привычного хода мыслей на какие-то побочные, словно вдруг возникшие в голове. Грешно говорить, но Васька полюбил такие остановки. Князь клал тогда руки на подлокотники, обитые мягким войлоком и тонкой коричневой кожей поверх, или сцеплял их на груди, немного откидывался назад и думал, смотрел вперед себя, иногда проносящимся взором лаская Василия, иногда же надолго смыкал глаза, но никогда не засыпал и так же неожиданно, как начинал, кончал рассуждение. Затем своим обычным, слегка нерусским выговором спрашивал, на чем он кончил диктовать. В такие минуты Василию становилось тепло, словно он, а не старый князь, был укрыт теплым верблюжьим одеялом. Глаза увядающего полны были света и знали, казалось, что-то такое, чего даже язык был не в силах произнести. Они напоминали глаза деда, так же вызывали сострадание и возникавшей в эти мгновения таинственной связью особенно роднили с добрым его господином. Так сидели они в тишине, и Кантемир нарушал ее, размышляя вслух, и замолкал, и снова говорил. Васька внимал молча, боясь потревожить мысли князя скрипением своего рассохшегося стула: он застывал на нем, недвижимый, как статуя в парке. Ноги часто немели, и после, уже во время диктовки, он сжимал и разжимал пальцы, гоняя по икрам приятные почему-то колючие иголки.
Так спокойно, так радостно ему бывало только вдвоем со старым князем. Иван редко тогда работал с Кантемиром, переложив свои обязанности на плечи Тредиаковского, – он был занят какими-то особо важными делами, подолгу запирался в отдельном кабинете.
Васька поджидал каждого утра с замиранием сердца. Но по вечерам, когда удавалось всем собраться в гостиной, тоже было хорошо, всем было весело и приятно: сперва обычно читали вслух «Илиаду», а затем Иван играл на флейте, или княжна Марья пела духовные канты, или молодой князь Антиох, заразительно смеясь, рассказывал разные истории из своей великосветской московской жизни. Васька прятался в уголке, наблюдал; из другого угла на присутствующих смотрели благодарные очи несостоявшегося государя Молдавии и Валахии. Но таких вечеров становилось все меньше и меньше.
В бездельные дни в академии размеренная жизнь в Дмитриевском постоянно всплывала в памяти. Не только образ князя, но и Иван вставал перед глазами, особенно в полусумраке перед сном. Ильинский, улучив свободное время, обычно посередине дня, когда князь почивал, любил пройтись со своим подопечным по пустынному парку усадьбы. Прогулки эти совершались по велению души – он любил смышленого переписчика, и пестовал, и наставлял к новой жизни несмелого пока и застенчивого астраханского поповича. Стволы тополей главной аллеи были еще молоды, и они забирались в глубину, в лес, рассеченный прямыми тропинками, и там, в темной прохладе, вели беседы, ступая по мягкому, запорошенному сухой пожелтевшей сосновой иголкой белому песку. Иногда они прятались в беседке у пруда, где свежий ветер от воды и тень спасали от летнего зноя, а блики солнца на свежеоструганном дереве, гудение насекомых и шелест высокой прибрежной травы не мешали, а, наоборот, настраивали на отдохновение; и Иван говорил, говорил, а Васька больше слушал и восхищался – он обожал, боготворил дарованного судьбой чудесного старшего друга.
Он просил, и Ильинский рассказывал ему о Петре.
– Я верю в разум, он победит, – восклицал Иван и славил императора и иже с ним, восставших против ветхих российских устоев. Опять и опять в его речах возникал образ Прокоповича, отважившегося вступить в борьбу с самым опасным и самым сильным противником реформ – православным духовенством.
– Они не принимают новой жизни и оттого яростно сопротивляются: клеймя Феофана Прокоповича как главного глашатая, главного певца нововведений, обвиняют в еретичестве, в протестантизме, в неверии и Бог еще знает в каких грехах, мечтают о восстановлении патриаршества. Они при этом уверены, что пекутся о благе Отчизны, но их попечительство пагубно, ведь нельзя повернуть время вспять. Некоторые их сторонники и теперь поучают в академии, но тебе они не принесут вреда, ведь ты будешь простым школяром.
Теперь, обдумывая в одиночестве наставления Ильинского, Василий, казалось, понимал причину ректорова гнева, но он боялся судить об отце Гедеоне прямо, не хотел ошибиться, да и, честно сказать, не совсем понимал суть раздоров. Наверное, со временем все прояснится, теперь же чем больше он размышлял, тем только больше запутывался в своих домыслах. И гнал их прочь, полагаясь на будущее, на судьбу.
Много приятней было думать об Иване, о том, как он читал ему на прогулках стихи. О! Как же полюбил он их совместные уединения! Но под конец свободного времени стало оставаться все меньше и меньше. Князь требовал работы, работы, работы, и днем, и по вечерам – он торопился жить, а умер в одночасье.
Васька вспоминал гроб и похороны – в снах они его, кажется, не мучали, или он все успевал позабыть к тому моменту, как открывал глаза. Виделись ему отчетливо черная тафта на барабанах, гулкие их звуки и опущенные по немецкому обычаю дулами вниз ружья солдат из караула, ружья, перевитые траурными лентами. Бледный Ильинский вел, придерживая под руки, княжну Марью по песчаной дорожке парка к новой еще, красного кирпича семейной усыпальнице. Отворенная решетка открывала доступ к склепу – последнему пристанищу его первого посетителя и устроителя. И много людей вокруг: зеленое и красное сукно с потертыми серебряными галунами на длиннополых кафтанах, и, словно пена в вырезах камзолов, накрахмаленные белые шейные галстуки, уже выходящие из моды у молодых московских щеголей, и серая крепкая крестьянская ткань. Но воспоминания, приди они вечером, пугали бы, а утренние, дремотно-сладкие, только умиляли. И пустой зал не казался мрачным, а козлы уродливыми и противными.
Со всех сторон, со всех сторон окружили его добром и заботой, а он пока только готовился всем дающим воздать за это добро хорошим учением – тем немногим и желанным, что от него требовали взамен. И по утрам все вечерние страхи казались мнимыми, и он тепло вспоминал добрую улыбку отца Илиодора и пастырские наставления ректора – они научат, они станут теперь заботиться о нем. Иван зря предостерегал, он просто беспокоился о Василии, любил его. И он мечтал, мечтал приступить скорей к учению, доказать свое рвение, непоколебимость в вере, усердность в выслушивании всеведущих наставников, призванных помочь ему в постижении премудрости, заложенной в древних книгах. Он спешил окунуться в мир звуков четкой и строгой латыни, певучего греческого и прекрасной, сильной своими медленно рокочущими согласными славянской поэзии, которую он по-новому услыхал, познал и еще больше полюбил на пустынных и прохладных тропинках кантемировского парка. Политики же он решил сторониться – тем более что область эта была опасная и для него совершенно неведомая и чуждая. Он верил в Петра, в одного Петра, и этого казалось предостаточно.
5
Речь состоит из слов. Они цепляются друг за друга, складываются в предложения. Голос играет тут не последнюю роль – он, как правило, ведет речь, выделяет слова, ударяет звуки, некоторые считая должным потянуть, некоторые и вовсе скрыть, проглотить. Так бывает при чтении.
В обыденном разговоре слова выпархивают к собеседнику, отлетают от него, часто возвращаясь с вопросом, недоумением. Бывает и так, что слова остаются невысказанными, они приходят на ум и тут же гаснут, заменяются другими.
Речь проста, не подчиняется законам.
Речь большого оратора – умение, учил отец Илиодор. Речь – искусство, она не проста, подвержена скрытым законам. Без их применения она скучна, повседневна, не доставляет труда уму и радости сердцу. По сути своей, любое серьезное поучение, наставление, рассуждение, спор требуют доказательств, красивых, точных, звучных примеров. Берегитесь же, говорит Иеремия, чтоб и вам не сделаться подобно иноплеменникам, ибо язык их выстроган художником и сами они оправлены в золото и серебро; но они ложные и не могут говорить! И задумается желающий мыслить, и примет предостережение близко к сердцу, ибо красиво и образно, но точно и метко передана боязнь за человеков и запрет в сих прямо на душу ложащихся словесах.
Мысль может потеряться, породить другие мысли, и они, зароненные глубоко-глубоко, пребудут с тобой наедине, пока не пробьет час весенний и не откроется им дорога на волю. Тогда расцветет первоначальная мысль и выступит, торжественно облаченная в тогу слов.
Слово – дар Божий. Сила слова столь велика, что все может эта сила, но в дурных, диавольских руках опасна она, ведь шепчут ворожеи потаенные заклинания и исцеляют силой сатанинской. Но то слова черные, пагубные. Но и для них рождение слова – таинство, ибо таинственно и непостигаемо рождение слова и речи. Речь – услада, речь – подмога, речь – надежда, речь – жизни счастье. Речь возвеличивает человека. Речь сделала его властелином над тварью бессловесной.
Так вразумлял отец Илиодор.
Звуки не просто орешки, что перемалывают зубы. Язык снует во рту без устали, как челнок пряхи, рождает звуки, тасует словесные лоскутки, плетет ниточку речи. Голос красит ее, передает чувства души разгневанной или умиротворенной, спокойной или неспокойной, воздыхает о ней, уповает, молится, просит или разит, неистовствует, выговаривает, вразумляет. Для искусного певца потеря голоса равноценна смерти, для остальных чревата бессилием немоты.
«Бог вывел его из Египта, быстрота единорога у него, пожирает народы, враждебные ему, раздробляет кости их и стрелами своими разит врага». Слышите, как рык звериный перекатывается по стиху, нарастает, аки гром небесный, приуготовляет ухо к последующему сравнению. «Преклонился, лежит, как лев и как львица, кто поднимет его?» Так живописует Книга Чисел народ Иаковлев, так, повествуя, зажигает и в наших сердцах частичку гнева, коим воспылал Валак на Валаама, ибо голос Писания здесь напряжен, вещает трагедию.
Голос, упавший буквой на бумагу, не должен быть суетен и поспешен, бездоказателен. Он должен быть звонок в веселии, щемящ в печали, должен рассуждать спокойно и здраво в повествовании историческом.
«За шесть дней до Пасхи пришел Иисус в Вифанию, где был Лазарь умерший, которого Он воскресил из мертвых. Там приготовили Ему вечерю, и Марфа служила, а Лазарь был одним из возлежавших с Ним. Мария же, взявши фунт нардоваго чистаго драгоценнаго мира, помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги Его; и дом наполнился благоуханием от мира».
Сравните сие повествование Иоанна с ранее приведенным примером – спокойна и благочестива картина вечери, словно перед глазами предстают нам ее участники, и разговор их неспешен, растворен в тихом струении ночного ветерка. И умилительное, а не гневное чувство рождается в душе слушателя – и это заслуга слов, умело подобранных златоустым евангелистом.
Так говорил отец Илиодор.
Голос, расцветший вязью на бумаге, легко разрушить. Голос хрупок, хотя так мощен с виду. Для примера стоит поменять слова местами, и то, что казалось прилаженным друг к другу, надежно сплетенным, рассыпается, обретает смысл зачастую противоположный.
Тем, кто хочет научиться соединять слова, следует взять в пример любого строителя, возводящего дом. Сперва ведь необходимо подготовить кружала, отобрать камни для бута, обточить кирпич, ажурный отложив к ажурному, простой к простому, замесить раствор, чтобы всегда было под рукой, откуда черпать. Затем продумать план – будь то хоть незамысловатая изба или роскошные палаты, зодчий обязан знать заранее результат, измыслить, оглядеть умозрительные контуры будущего здания, а затем, только уже затем, приступить к соединению частей, к возведению постройки. В священный момент строительства лишнего быть не должно – ведь все запасено заранее, – значит, и в голосе, ложащемся на бумагу, который мы для наглядности уподобили строительству дома, не может быть срыва, просчета. В каком же залоге поставить глагол и в каком числе имена, подскажет кладка букв, и, если что-то окажется лишним, перо писца, как мастерок штукатура, замарает ненужное или добавит раствору, придаст крепости, надежности письму.
Так пояснял отец Илиодор.
Но переносить звучащий внутри голос на бумагу следует только тогда, когда поймана, уловлена, схвачена его мелодия, его особенное звучание. Ибо речь музыкальна. Взять, к примеру, те же вирши, что вы распеваете, сотворив из них канты. Каждому присущ свой музыкальный строй, хоть и может быть схожа главная мелодия. Больше того, краеголосие, или рифма, никаких красот не прибавит, прочти вы стихи поспешно, не уловив их силы, не спев их в душе, ибо они подчинены ритму.
Возми меч и щит, стани в помощь мою; взем оружие, яви милость твою, запни гонящих, —тянете вы псалом Симеона Полоцкого, делая остановку на пресечении. А ведь без этого «запни гонящих» ничего бы не вышло, и соскальзывал бы голос, и терялась бы вся продуманная, подчеркнуто запинающаяся – не зря останавливается голос, – прочувствованная псалмопевцем красота.
Когда ставит речь себе высшие цели, когда обращена она к душам, а не ушам, то все в ее построении решает гармония слов, мелодия, в речи затаенная. Слушай классические струны древних певцов – в них нет фальши. Ловкость эта достигается упражнением, ладность – великим трудом.
Конечно же, с мелодией соседствует ритм. Если игрок заденет чуждую струну, нарушит звон – его засмеют, как плохого мастера. Если же он сменит ритм, умело, обдуманно переведет его с быстрого на напевно-раскатистый, бархатный, усмиряющий, – слушающие не усмотрят в этом плохого; они завороженно настроятся на тягучее рокотание струн, расслабят напрягшиеся члены, задышат покойней и тише и скорее даже не заметят (а точнее, сразу забудут), как погрузятся в мелодичность нового ритма, – они не подумают, что ими играет музыка, они решат, что музыкант играет себе на своих гуслях, а он будет играть их душой, завлекая ее в бездонные глубины прекрасного. Облегчит или утяжелит он тон, поставит односложные или многосложные слова, станет напевать в квинте или в кварте, затихающий пустит звук или возрастающий – все зависит от его настроения, умения и желания.
Есть такие, кто удовлетворится легкой пляской, дурным наигрышем гудошника, пиликающего в такт кривлянью веселых на базарной площади. Есть и такие, кто и вообще пройдет мимо, погруженный в суетность житейских забот. Но все станут слушать певца, прославляющего возвышенное, повествующего о седых временах древности, о героях и их почти божественных деяниях, ибо красота и сила великого очевидна. Каждого она очищает и каждому дарует сладость познания, заставляет помыслить о крупном, вечном и преходящем, затмевает мелочное, корыстное, наносное, делает слабого сильным, смягчает озябшего, утешает тоскующего, обнадеживает разуверившегося, питает страждущего, желающего думать наводит на раздумья, а мечтающего забыться убаюкивает, просветляет, возвеселяет и всех вместе ведет навстречу к свету истинному, просвещающему всякого человека, грядущего в сей мир.
Так наставлял отец Илиодор.
Щелканье кузнечных клещей, шорох сдираемой стружки, визг немазаного колеса, вопли птиц в камышах на Кутуме, звон мечей битвы, глухой стук булавы о щит, яркий блеск панциря на жгучем солнце, грязь земли, мутность подземных вод – все это Василий ощущал, видел и слышал в его примерах, на его уроках.
Он болел словами. Вечерами дотемна сидел в монастырской библиотеке вместе с немногими, кому позволялось в ней бывать так поздно, ибо право это доставалось только лучшим, отмеченным префектом. Он читал стихи: латинские, русские, греческие. Учил стихи. Учил, читал, пел.
Он пробовал подражать – ведь подражание есть основа основ. Он подражал не по принуждению, а в охотку, и отец Илиодор, подметив его интерес, специально, помимо ежедневных классных упражнений, заставлял следовать выбранным отрывкам. Он ставил слова на лист, произносил их, ударял в уме ударные звуки и, зачарованный мелодией, довольный собой, наутро нес наставнику лист или два своих упражнений.
Жирное перо префекта проходилось по написанному, марало, подчеркивало, негодовало знаками и значками или попросту смеялось толстой линией. Сам же отец Илиодор никогда не мог допустить высмеивания, унижения. Он был строг и добр, добр и строг. Но коричневые чернила терзали хуже наказания, и порой Василий был глух к объяснениям и, потупившись и краснея, твердил: «Да, отец мой, согласен, отец мой». «Аз есмь червь, аз есмь червь, ничтожнейшая из ничтожнейших Божьих тварей», – повторял он про себя, исступленно лаская слух чередованием жужжащей и мягких согласных.
Затем, после уроков, найдя угол или примостившись на чурбаке на черном дворе, подальше от глаз приятелей, он расправлял исчерканный лист и упрямо вперялся в свои, такие родные, слова. Он не обращал внимания на изменения, внесенные наставником, не думал о его правоте – в эти минуты он был обижен, и обида застилала разум – казалось, что лучше, чем примыслил он сам, сказать невозможно. Но сомнение, сомнение не покидало, не отпускал его цепкий обруч уставшей головы. «Аз есмь червь», – вторил он утренней пустоте души, но уже не было слепой безнадежности в беззвучной фразе.
Он был упрям, как отец, женивший его против воли, как дед, отказавшийся на склоне лет от посещения церкви, но он был и любопытен, и легко отходил от обид. Пока легко отходил от обид.
Любопытство пересиливало. Он снова читал, и постепенно, постепенно линии и значки префекта начинали казаться верными. С большинством он уже соглашался, а спорить отваживался лишь с пустяками, так велик был авторитет учителя. Он верил отцу Илиодору, а ведь из камешков веры и складывается авторитет.
Так познавал он азы истины.
Раз схватив, прочувствовав, пережив, он заклинал себя навсегда следовать найденному. Бежал в библиотеку править слова, вновь перебеливал написанное, чтобы утром предстать перед учителем, и заслужить одобрение, и сподобиться серьезного разбора (еще одного! и еще одного!) своего упражнения.
Иногда, правда, случалось, он чувствовал безразличие к бумаге: обида сидела где-то слишком глубоко. Тогда он шел в спальню или спешил вместе с друзьями за ворота и в отведенные отдыху часы слонялся по площадям и закоулкам Москвы, порой до самых сумерек.
Он был хороший товарищ и большой мастер до всяких выдумок, за что его ценили и прощали рифмоплетство. Возвращаясь, они старались обходить улицы, где расхаживала ночная стража, крались по стенам изгородей или шли по кромке кремлевского рва, никем не примечаемые, тихие, как тени. Бывало, они пугали случайных ночных прохожих, играя в лихих людей, и дневная городская молва сразу откликалась рассказами об опять появившихся разбойниках и бродягах.
У них были излюбленные перелазы через монастырскую стену, опасные, особенно во мраке, когда едва выступающие гвозди кровли – опора для рук и ног – и выкрошенные ямки кирпичной кладки становились почти невидимы. Тут они полагались на умение, сноровку и тренированную память рук.
В спальном зале они пробирались к топчанам и, если замечали подглядывающего фискала, молча показывали ему кулак, надеясь, что такой аргумент оградит их от утреннего разбирательства и строгого наказания. Но случалось, что они натыкались на наставника, и тогда на другой день долго и больно горела кожа в тех местах, где впиявливались в нее моченые тонкие розги.
Но сердиться на отца Илиодора всерьез и подолгу Васька не мог. Не раз забывался сном во время урока после очередной вылазки и только благодаря цепкости ума и изворотливости языка избегал порки. Не раз, не два и не три бывал исчеркан черновик, но стоило ритору заговорить, стоило только вспыхнуть перед глазами свету словесной игры, как он покорялся, забывал обиды и всей душой отдавался постижению науки. Науки наук. Красоте красот. Звончайшему звону звонов. И много еще как называл он в уме это сладостное занятие, не пугаясь, что по мыслям может пройтись насмешливое жирное перо любимого префекта.
Так бы, казалось, всему и продолжаться, бесконечно, от малого к большому, постепенно, накручиваясь, как на колодезное бревно вервь, снизу вверх, из мрака в день, вытягивая прекрасную влагу познания. Так бы всему и продолжаться: спорам и обидам, гордости и унижению, но случилось по-иному.
Настал апрель, ночные вылазки участились, и не потому, что больше не привлекала учеба, оттесненная взорвавшейся весной, а потому, что отец Илиодор захворал, уроки его стали редки, замещающие находились не всегда, да и в подметки ему не годились, больше читая вслух, чем обучая, а если они говорили, то наставительно и как-то чванливо, возвышая голосом не речения древних, а речениями древних возвышали свои голоса, утверждая пустое превосходство над полусонными учениками.
В мае отец Илиодор пришел один раз. Он улыбался, как всегда, слушал, читал сам из Цицерона, обещался в другой раз подробно разобрать речь, он не успел. В мае, в мае, скакавшем галопом навстречу концу учебного года, он умер, не успев не только разобрать Цицерона, но и дописать свои обширные комментарии к Дионисию Галикарнасскому, к его трактату «О соединении слов».
Он умер, а отпевание и погребение как-то смазались в памяти навалившимися приготовлениями к предвакационным торжествам. Шили декорации, колотили помост для мистерии, которую готовили старшие школяры. А потом гремели хоры, пелись торжественные «славы» и «виваты», и в этом многоголосии, громе, звоне литавр, свисте флейт и грохоте барабанов потонуло все: и диспуты, и мистерия, и величание государя императора с супругой – обязательное и ежедневное, как «Отче наш». В той мощи праздника была своя гармония и нервный, дробный, быстрый ритм – он-то и возносил души, так как слов почти не было слышно.
Василий, раздувая ноздри, пел дискантом на левом крыле – не думал, пел, весь отдавшись великой силе, единому порыву. Только после он понял, что так способна была повести его мелодия торжественного концерта, сплетенная из бравурных кантов-величаний, и он вспомнил отца Илиодора и его наставления – мелодия и ритм действительно полонили сердца всех школяров без исключения.
А затем наступили летние вакации.
6
Прохор Матвеевич Коробов узнал его сразу и, доброжелательно усмехнувшись, спросил:
– Что, на вакации разогнали, пришел христарадничать? Ладно, студиозус, – прошлогоднее слово, видно, ему нравилось, произносил его смакуя, с легкой издевкой, – будет тебе над чем глаза поломать – хозяйство огромное.
Он любил перекатывать во рту гласные, проговаривал по-московски «о» как «а» – «Харашо, харашо, пиши далее». Васька по утрам заносил на бумагу его приказы или переписывал заготовленные с вечера секретарем управляющего Филиппом Сибилевым записи в толстые деловые тетради. Тетрадей имелось несколько – хозяйство действительно было огромное.
Но работа отнимала только утренние часы, хотя и отличалась от кантемировской бездумным однообразием: взято столько-то такого-то, свезено столько-то такими-то – вот и вся недолга. Тем не менее Васька был рад – кормили сытно, а к концу лета Коробов даже обещался немного заплатить.
С людьми на усадьбе он сошелся легко, а с Филиппом Сибилевым даже сдружился. Был Филипп на несколько лет его старше, но уже обременен семьей и детьми, а потому рано бросил учебу в академии. Приятель его Ильинский приискал ему хлебное место у Коробова – идти в церковные дьяконы Филипп не пожелал. С Иваном Сибилев связей не терял, но редкие, по случаю, письма не заменяли живое общение – любовь к отсутствующему другу Филипп перенес на его подопечного, тем более что Тредиаковский, как и он сам, оказался страстным любителем книг.
Поработав утром, со второй половины дня, после сытного обеда, Васька волен был делать, что ему заблагорассудится. Часто он рылся в графской библиотеке – тут им руководил Сибилев, не забывавший за своей работой латыни. Собрание осталось от старых московских владельцев и состояло в основном из рукописных фолиантов, чтением которых не брезговал и сам Прохор Матвеевич, любивший на прежний лад божественное чтение. К новым печатным книгам, лично приобретенным графом Головкиным за границей, Коробов и близко не подходил. Все ляшское, как управляющий, оправдывая незнание чужих языков, называл латынь, порождало у Прохора Матвеевича смешанное чувство восхищения и опасения. С одной стороны, от еретических книг кроме душегубительной пакости ожидать, казалось бы, нечего, но с другой – их признавали люди ученые – граф и Иван Ильинский, коих заподозрить в хуле на православие Коробов и в мыслях не мог себе позволить. Воспитанный в почитании властей, все нелегкие нововведения, выпавшие на его век, Прохор Матвеевич принимал беспрекословно, но, исправно выполняя царские указы, так до конца и не привык к немецкому платью, надевал его каждое утро с явным неудовольствием. Тем не менее все на усадьбе императора боялись и боготворили.
– Ладно нам, мы свои дни доживем и без того умом не оскудеем, а вам, видно, Бог дал во всех премудростях ляшских разбираться, – говаривал он, подтрунивая над чтением Сибилева и Тредиаковского, но, свято убежденный в их «особой учености», занятиям не мешал, а скорее даже поощрял их.
Среди же подчиненных оберегал раз и навсегда заведенные устои: сам соблюдал посты, следил, чтоб и домочадцы и дворня не забывали посещать церковь. Хозяин-граф давно находился в отъезде, путешествуя по долгу службы по Европам, хозяйка большей частью жила в Петербурге, так что Коробов был всему дому голова. На усадьбе порядок старался поддерживать, как учили в детстве, – чтоб во всем были степенность и спокойствие. Степенность достигалась железной дисциплиной, а вот спокойствия явно не хватало, сказывалось прошлое суматошное военное время: люди в вотчинах нищали, граф же с каждым годом просил все больше и больше денег, а потому приходилось без конца самолично разъезжать по деревням и считать, считать, бросая костяшки счетов: взято столько-то, свезено столько-то, недоимок взыскано столько-то – писанина и строгий учет!
После обеда наступало затишье. Часто Василий оставался в одиночестве – Филипп не каждый день задерживался в библиотеке, уходил домой к семье. Тогда он отправлялся в город или спускался к реке. На берегу постоянно обреталась шумная компания московских спасских школяров: играли на деньги в запретную свайку, купались, бились об заклад, кто дальше пронырнет, но с ними было скучно, они были моложе – в основном у воды собирались ученики начальных классов. Чаще он бродил по площадям, глазел на заезжих акробатов, толкался у книгонош на Спасском мосту, разглядывал рисунки на дешевых печатных листах, приценивался к бумажным иконкам и литым образкам с соловецкими чудотворцами, но покупать было не на что, и торговцы его не жаловали. Тогда, отойдя от лотков, он сливался с этим нескончаемым полчищем народу, лишь постепенно, медленно оседавшим к вечеру в кабаках, трактирах, постоялых дворах и собственных домах и домишках.
Так проходила неделя, и наступало воскресенье. Это был день длинный-предлинный – он любил его. Рано, с солнцем, он убегал в город, обманывал набожного Коробова, уверял, что спешит к заутрене в Спасскую церковь, на деле же спешил на улицу, живую, шумную улицу Москвы, торгующей, празднующей выходной. Летом город отдавался на откуп приезжим. Их всегда тут было множество, но летом возы с товарами шли и шли, казалось, без продыху даже и ночью, словно старались напитать ненасытный город на всю оставшуюся часть года. Вместе с возами пробирался на площадь и Васька и ждал, как скоро заполнит ее мелкий, суетный народ. Астрахань тоже бурлила в базарные дни, но восточные люди, ее населяющие, видно, задавали тон остальному большинству: все же большей степенностью, спокойствием отличалась Астрахань в самый острый час дня от охваченной праздничной спешкой, вечно бегущей Москвы.
Москва торговала!
Только натолкавшись всласть, спешил Васька к полудню домой: воскресный обед был делом важным. За стол садились после церковной службы, где стояли все утро. Но уж и кормили в красный день особо – воскресение, говорили москвичи, главнее Успения.
И не скоро, только когда бывало выкушано и выпито все невероятное количество снеди, припасенное на выходной, Прохор Матвеевич Коробов, отвалясь от стола, кивал Ваське: «Читай!» Васька брал большую, праздничную Библию, вставал к аналою и читал распевно, возвышенно, от души главы, помеченные хозяином шелковой закладкой.
Когда он кончал, трапезничающие переходили в залу перекинуться в карты, поспать в креслах или продолжить хлопоты по хозяйству, что, впрочем, больше касалось коробовских женщин. Семья управляющего была большая, да еще няньки, да мамки, да старая графова шутиха-горбунья, да заезжие гости, не переводившиеся в доме, – меньше тридцати человек из-за стола не вставало.
Недельные дела на этом кончались, но в воскресенье дома не сиделось, и он спешил за калитку. Он сжился с Москвой, но до конца к ней еще привыкнуть не мог, не мог наглядеться, и поражался размерам, богатству, бедности, размаху, и уставал от суеты и шума. Изогнутые линии бастионов Зарядья, хоть и были они мокрые, заваленные мусором, ему нравились, он шел вокруг них, бросал камешками в воронье, гнездящееся в кровле Китай-города, месил грязь на улицах, пускался в беседы, рассказывал отдыхающим мастеровым о своих краях, о далеких Шемахе и Самарканде, об Индии и индусах и всегда пожинал успех. Слушающие восхищенно вздыхали: «Горазд языком чесать» – и норовили всучить ему еду, напоить молоком, принимая за бездомного служку. Отбиться от хлебосольных и доверчивых москвичей было тяжело, и это доставляло ему какое-то особенное удовольствие.
Он и сам замечал за собой любовь к болтовне и, вспоминая наставления отца Илиодора, корил себя за суесловие, но поделать ничего не мог – кто-то словно тянул за язык. Ему было интересно выдумывать совсем уж откровенные байки, как, например, про слонят, что рождаются с крыльями и после, достигнув годовалого возраста, сбрасывают их. Потому как ни одно крыло не в силах поднять в воздух столь массивную тушу, – он знал наперед, что подобных небылиц от него-то и ждут и, сомневаясь, покачивая головами, восхищаясь явной уж небывальщиной, все равно немного поверят и с удовольствием выслушают не перебивая, боясь пропустить завораживающее своим откровенным неправдоподобием слово рассказчика. Так же когда-то затаив дыхание внимали они с Сунгаром историям старого астраханского пономаря, и многие из них он теперь пересказывал москвичам, с радостью отмечая, что байки Тимохи Лузгаря и тут покоряют сердца простодушных горожан, как покоряли они его в прошедшем детстве.
Столь же жадно, как говорил, любил он слушать. Впитывал знакомое многоголосие, стоя на паперти Донского монастыря, куда добирался уже под вечер. Он приходил в гости к единственному закадычному приятелю из академии Алешке Хижняку, малороссу, прозванному за сильно косящий глаз Монокулюсом, сиречь одноглазым. Алешка поначалу здорово обижался на злоязыких приятелей, чурался компании, и Васька, не раз вставая на его защиту, обрел в Хижняке преданного и любящего друга. Сирота, определенный в академию дальней родней, казалось навсегда о нем после позабывшей, Монокулюс был из самых бедных, а значит, самых голодных школяров. Общие лишения только крепче закалили дружбу. Длинный, худющий, с вытянутым лицом, Алешка любил, прикрывая косящий глаз, взирать на мир одним чуть прищуренным оком, отчего людям, его не знающим, казался хитрецом. На деле же, легкоранимый и тихий, был он исключительно добродушен и по-детски доверчив. В каникулы ехать ему было некуда, и Монокулюс нанялся трудником в большой богатый монастырь. Тут его хорошо кормили, но приходилось за это всю неделю работать в обители, и лишь в воскресенье к вечеру выдавались отдохновенные часы. Васькиному житью он откровенно завидовал, но по-доброму, как все делал в жизни. Зачастую, не достояв службы, они сбегали и гуляли в монастырском саду, болтали, или Алешка немного провожал своего более удачливого товарища.
Васька возвращался домой по Космодемьянской всегда в приподнятом настроении: вслушивался в обрывки долетавших фраз и, бодро шагая дальше, старался домысливать продолжения подслушанных разговоров. Под конец, перед домом, вставал он на Всехсвятском мосту и замирал, ожидая, пока уши наполнятся журчанием мельниц, устроенных в отводных быках моста. Бесконечная, выплывала и уносилась вдаль речка, и время тянулось столь же неспешно, под стать ее извечному размеренному течению. Звуки воды успокаивали несказанно после шумного, казалось, нескончаемого дня.
Его тянуло к тишине, на природу – сидение в Москве, как бы занимательно ни было, утомляло, оглушало его, привыкшего к астраханскому раздолью. Как-то подслушав, что Прохор Матвеевич посылает косцов на кунцевские луга, он не стерпел и напросился с ними. Неожиданно Коробов согласился – сам он на две недели собирался отъехать в можайские вотчины графа с ревизией. Васька получил вакации в вакациях и счастлив был непомерно.
Вечерами после работы сидел он у жаркого полыхающего костра. Тихо спускалась ночь, разливался покой, и дышалось чисто у прохладной, омытой туманами травы. Потрескивал тонкий сухой хворост в огне, стрелял искорками. Филипп Сибилев не выдержал и, приехав якобы с проверкой, остался на ночь, а на другой день привез жену Евдокию и девочек и жил с косцами два дня. Старшенькая, симпатичная Аннушка, тоненьким голоском подпевала родителям, когда, опорожнив котел с ухой, падали косари вкруг огня. Женский и девичий голоса начинали песню. Василию вспоминались мать и Мария за вечерним рукоделием, и становилось тоскливо и сладостно на душе.
Ой да вы, туманы мои да туманушки, Ой да вот и непроглядные, да туманы вы мои, Туманы мои!Косари подхватывали и пели протяжно, глядя в огонь.
Ой да, как печаль-тоска, вот мои да туманушки, Ой да вот и ненавистные вы, туманы да мои. Туманы мои! Туманы мои! Ой да не подняться ли вам, вот мои да туманушки, Ой да вот не подняться сы синя моря долой, Сы синя моря долой!Песня была долгая, нескончаемо долгая, печальная и торжественная. Музыка ее плыла поверх поля распевным причетом, и уговаривающие, просящие слова слетали вниз на убеждающих, нисходящих мотивах, а яркие, ключевые, подчеркиваемые по смыслу взмывали с пламенем в ночь на выпуклых скачках мелодии.
Евдокия и Филипп хорошо пели на два голоса, слаженно. Передохнув, они затягивали духовный кант – хвалу празднику или Богородице:
День невечерний в Сионе сияет, Ночь в Египте мрачну разрушает. Дух темны нощь есть, — Бог воплощенный, день невечерний.Это тянулось, тянулось, ударяя каждый слог, и был кант красив тихим спокойствием своим и щемящей печалью, размеренным своим струеньем, неспешным рассказом, украшенным протяжными словами, плетущими замысловатые предложения. И ночь не разрушалась, как в стране злых фараонов, а все больше надвигалась, и луна занимала полнеба. И были хороши облака. Они всегда в полнолуние несут какую-то таинственную силу: гонит ли их верховой ветер, наталкивая друг на друга, или только чуть заметным дыханием лепит из них сказочных чудовищ. А то они просто замирают, полные свинца: грозным потусторонним светом, мертвенным, призрачно-белесым наполнены их шевелящиеся закраины. Еще страшней, когда красная, злая луна низко висит над лесом и кровь невинно убиенных растекается по небу, напоминая о грехе Каиновом, о грядущем суде и о вечных муках. Выглянет из тучи голова змея-искусителя, потянется, превратится в поганое чудище, озорно подмигнет громадным оком, нырнет, скроется, и приятный, согретый костром страх разливается по телу. И один из косцов, не утерпев, задает вопрос, как бы сам себе: «И чего она, балда такая, светит?» Это вправду непонятно. Непонятно, но завораживающе красиво. Песню он любил с детства, как литургию, как псалмы и духовные канты, и здесь, в городе, часто спускался вечерами в нижнюю избу к дворне или, затесавшись в толпу на Спасском мосту, слушал бродячих сказителей. Стихи их были особенные, они не грохотали, не переливались мощно от слова к слову и не скакали нервно, дробно, как «виваты», а текли плавно, окрашиваемые гласными, повествуя о далеком сказочном прошлом, и от их речитатива тоже рождался в душе трепет, и ухо внимало им, любовалось мелодией, ритмом, цокающим, как копыта по камням:
И молодый Добрыня сын Никитинич Пошел же он ко городу ко Киеву, Ко ласковому князю ко Владимиру, К своей тут к родители ко матушке, К честной вдове Офимье Олександровной.Академические учителя не признавали народного пения, называя его самым низким родом стихов. В нем не было краеголосия-рифмы, но главное, что-то главное в них было. Они построены были по другим законам, и, пытаясь постичь их, он записывал песни на бумагу и удивлялся: вся красота зачастую пропадала – исчезал неповторимый голос певца-рассказчика. И опять, опять вспоминал Тредиаковский отца Илиодора и понимал теперь, как не хватает ему ушедшего в мир иной педагога. Филипп любил петь и читать, но не терпел рассуждений; Алешка Монокулюс слушал Ваську и со всем соглашался – его такие вещи мало занимали. Васька был один, и единственный, кто мог бы ему помочь, – Иван Ильинский – был где-то далеко-далеко.
7
УСТАВ, ЧТО НАДЛЕЖИТ ЗНАТЬ И ДЕЛАТЬ УЧЕНИКАМ ПО ДНЯМ И ЧАСАМ
§ 1. В простые дни поутру вставать в шестом часу; в седьмом убираться честно, одежда чтоб чиста была, голова чтоб расчесана, и потом молиться; восьмой и девятый первее изученное вчера греческое протвердить, а потом латинского и русского языка обучаться; десятый гулять; одиннадцатый рисовать, двенадцатый обедать…
§ 4. При трапезе никому ни с кем ничего не говорить и никоим образом не соглашаться и не раздражаться, но внимать чтению…
§ 10. Играний употреблять безбедных и не злообразных, например: в городки палками не играть, на крагли метать пули не выше двух аршин, по сторонам игры той близко не стоять, победителям на побежденных не садиться и ничего непристойного делать не велеть, в свайку никому отнюдь не играть.
§ 11. Когда которому нужда будет идти из дому куда ни есть (близко или далеко), тогда докладывать нам, а в несбытность нашу первому, кто будет из служебной фамилии, и требовать позволения, и во всей той отлучке, даже до возвращения в дом был бы при нем один из слуг наших… А того соприсутствующего не поить и по возвращении нам или в неприсутствии нашем кому пристойно представить для освидетельствования, что он не пьян.
§ 12. А если кто против вышеположенному единнадцатому артикулу дерзнет учинить, то всяк из детей наших да и прочих, кто о том знать может, должен нам объявить – под жестоким за умолчания наказанием.
8
– Так! Хорошо!
Если плохо, говорил: «Очень плохо!»
– Сидеть! Стоять! Слушать меня!
Глаголы любил в повелительном наклонении. Был сух и строг. Наказание почитал благом.
Спрашивал холодно. Требовал повиновения воинского.
Смирение поощрял, но при этом заставлял ходить подтянутыми, стройными. «В здоровом теле – здоровый дух», – цитировал латинян.
Сам был роста невысокого, худощав, бледен лицом. Глаза имел маленькие, острые, черные, никогда не мигающие. Губы словно вытянуты в одну поперечную лицу полосочку. Когда сильно волновался, губы синели, а лицо совсем уж белело, будто вся кровь от него отливала. Руки длинные, жилистые прятал за спину, прохаживаясь по классу, или нервно сцеплял на поясе, давая отповедь провинившемуся. Только стихотворный ритм отбивал ладонью, узкой и острой, как нож мясника. Ступал на носок мягко и бесшумно. Входил в класс, поправлял фиолетовую шапочку, с ходу обрушивался на учеников.
Всегда чистый, с тщательно промытыми и уложенными волосами, в холеной русой бородке клинышком, обтекающей острые скулы, в рясе без единого пятнышка, подчеркивающей стройную фигуру, был похож на свою любимую оценку – единицу.
Многословие отменил. Требовал при ответе отбора только необходимых слов. Как удар бича вопрос: «Сколько родов латинских стихов ты знаешь? Пример диметра – ты, триметра – ты, монометра – ты», – указывал перстом. «Правильно, сядь! Неправильно, очень плохо, сядь!» Упражнения черкал пером, мелок исписывал замечаниями. Споров с собой не признавал. «Учитель для вас – истина, слова учителя – единственная правда!»
Следил за внешним видом. Следил за тишиной на уроке. Бил линейкой по пальцам. Следил в спальном классе, появлялся неожиданно. Окружил себя сетью фискалов явных и тайных: запугал их, сломил, растоптал, подчинил. Ввел долгое моление, перед которым обязательно читал проповедь – в свой голос вслушивался, ценил его. «Взыщите премудрость, да поживете и исправите в ведении разум». Проповедовал при общем богослужении перед всей академией – наставлял на путь истинный.
Открывал классный журнал, обязательно по сгибу проводил длинным ногтем. При всем этом был начитан, знал все стихи наизусть, ибо почитал красивое слово, имел на любой вопрос ответ. Ценил простой, без завитков, легкодоступный почерк.
Любил отцов иезуитов, считал их систему обучения наиболее приемлемой. Лютеран и прочих протестантов иначе как еретиками не называл, по мельчайшему поводу старался высмеять, заклеймить. Во всей академии был близок только с отцом Гедеоном – ставил его в пример, восхвалял ученость, докторскую степень, часто намекал на неустанную благую борьбу, ведомую Вишневским с богомерзкими вероотступниками. Как и ректор, добром поминал недавно скончавшегося Стефана Яворского, цитировал его разящие слова: «Аще зло твориши – бойся властелина правильного, ибо не без ума меч носит: Божий бо слуга есть, отмститель во гневе злое творящему».
Таков был новый наставник риторики, новый префект академии, отец Платон Малиновский.
Проповедовал дидактику. Каждое свое суждение считал исключительно верным: исключительным и единственным. Среди поэтов за авторитет почитал псалмопевца Давида, Вергилия и Симеона Полоцкого – последнего цитировал к месту и не к месту. Стихи любил потому же, что и проповеди, – любовался словесной игрой, сам переводил с латыни, написал несколько духовных кантов и мнил себя поэтом. Стихи читал резко. Останавливал голос на цезуре-пресечении, вторую половину стиха продолжал в том же тоне, что начал. Словно отбивал ритм башмаком.
Поклялся вытравить свободный дух вакаций на первом же уроке. И вытравил. Добился, что все слушали, молчали, сидели не шелохнувшись. И это было удивительно – при отце Илиодоре привыкли, что педагог обращается лишь к тем, кто хочет слушать, лишь к желающим. Отец Платон говорил всем, но скидки никому не делал. Всех мерил одинаково, причесывал под одну гребенку. Лодырей жестоко наказывал, а поспевающих учеников не хвалил. Или хвалил редко. Бесед наедине не признавал, проверял упражнения дома. Распинал при всех, чтоб было стыдно.
При этом строгость, строгость, строгость.
– Названия латинских стихов происходят, во-первых: от их материи или содержания оных, как то: героические, драматические, буколические; во-вторых: от авторов, их изобретших: горацианские, сафические; далее – зависят от числа слогов: пятисложный, семисложный; от полноты или неполноты стиха – стихи, имеющие последнюю стопу целую, называются акаталектическими, от латинского “acatalecta”, те же, которым недостает до полноты стопы одного слога, – каталектические, соответственно от “catalecta”. Ясно? Примеры…
Как конспекты, как голая схема, как дерево без листьев – мертво, пусто, уныло.
Неделями не трогался далее, если не выжимал всеобщего запоминания. И свирепствовал, сетуя на потерянное время. Иногда вдруг возвращался к давно прошедшему. Спрашивал. Наказывал. Снова заставлял учить.
После каждого слова хоть точку ставь, так читал.
Слова «таинственный», «пышный», «обильный», «прекрасный» – словно исчезли с уроков, а если и попадались в его речи – расплывались по ней, терялись, несмотря на то что звучали ясно, внятно, мерно, ровно, строго, строго, строго…
– Раковидный стих, иначе зовомый «раки», может читаться как справа налево, так и слева направо. Например:
Анна ми мати, и та ми манна, Анна пита мя, я мати панна.Это слабый стих – развлечение, а значит, не заслуживает особого внимания.
Анна – точка. Ми – точка. Мати – точка. Вздох на пересечении, остановка и снова: и – точка. Та – точка…
Ясно, ясно, ясно…
Васька наказаниям подвергался редко. Он имел достаточно воображения, чтобы представить себе диктуемое образно в уме, и запоминал мгновенно. Четкость префекта была даже ему на руку – он стал просчитывать стихи и удивлялся их математической выверенности. Играл, меняя слова, – ритм тут же рассыпался, и он вспоминал закон отца Илиодора о соединении слов. Теперь в другом свете все представало. Стихи стоило считать, проверять голос. Вот где таились ошибки. Значит, строгость необходима? Не была бы только так суха. Но как не стать сухарем, если большинство учеников не понимает, о чем идет речь, и приходится повторять, повторять, а они все равно не желают понимать. Это так обидно – говорить в пустоту…
Античные герои тоже были строги. Он оправдывал отца Платона. Но все чаще почему-то вспоминался добрый отец Илиодор. Тот же все понимал, решительно все, но подкупал сердца мягкостью и дружелюбием, не заставляя их дрожать на уроке, и, наверное, был прав. При таком сравнении отец Платон заметно проигрывал. И он осуждал его.
Василий подметил, что новый префект интересуется им, и, когда Тредиаковский, пытаясь оправдать наставника, невольно подняв взор, встречал ответный взгляд мелких, буравящих глаз, когда замечал тонко сжатые губы префекта, он не то чтобы робел, но стушевывался, порыв проходил. И он читал заданное стихотворное упражнение просто, вдумывался в смысл, отрешаясь от красот слога.
Странно. Удивительно. Непонятно. Получалось все равно торжественно. Платон Малиновский подчинял стихи дисциплине, но выходило наоборот – стих сам диктовал дисциплину, сдержанность и завораживал, требовал мерности.
«Тише… тише… белой стопой ступай…» Отец Илиодор понижал голос почти до шепота, ладонью вслед за ним отбивал такт, округло опуская ее по воображаемым ступеням.
Префект произносил обращение Электры к хору в Еврипидовом «Оресте» иначе, жестче. Палец его рубил воздух, одинаково проторял дорогу для каждого слова: «Тише… тише… Белой. Стопой. Ступай».
Васька терялся, не зная, какой путь вернее, только вертелось в голове: «Си́га, си́га, лейко́н ихно́с арбю́лес…» И он готов был бы благодарить префекта за приобщение к новому чуду, но каждый раз взгляд его замирал, падая на каменную стену, неприступную твердыню его взора. В благодарностях тот не нуждался. Узкая ладонь отбивала ритм: следует делать так – внушала ладонь и падала: так! так! так!
Отец Платон сильно ограничил их выходы в город. Совсем запереть в стенах он не мог, но пользовался своим правом давать разрешение и ставил учеников в прямую зависимость. Те, кто плохо учился, по сути, оказались взаперти. Ни о каких ночных вылазках и думать не приходилось. Пойманный с поличным Алешка Монокулюс, сбегавший постоянно по делам сердечным в город, был наказан дневным стоянием на коленях, после чего посажен на хлеб и квас, принудительно отбивал поклоны Богородице и еще был сечен розгами так нещадно, что почти неделю спал на животе, кряхтя и проклиная Василиска, как прозвали префекта за его немигающий буравящий взгляд и за язык – язык настоящего демона: стожалый и быстрый, как пламя.
Поначалу Василий продолжал брать работу у Коробова на дом – в академию. Прохор Матвеевич к Тредиаковскому привык и не хотел нанимать другого человека в услужение. Коробов платил исправно, и его копейки помогали переносить строгость уставной жизни.
Василий заходил на головкинское подворье, беседовал с Филиппом, с самим управляющим, его часто подкармливали тут – он был длинный и худющий и вечно голодный. Но скоро райская жизнь кончилась. Не всегда удавалось выбраться, да и скрывать переписку стало опасно, могли донести фискалы – Малиновский не признавал приработков, считал, что они отвлекают от учения. Задавал Василиск так непомерно много, что даже Василию трудно было учить наизусть десятки, пусть и звучных, латинских строк.
Он отказался от переписки, от выходов в город, засел в библиотеке. Но подползала скука, однообразие страшило. День был похож на день прошедший, а завтрашний был уже известен наперед. Время перестало существовать. Испарилось. Однообразие. Отупение. Усталость.
Корень учения был горек, ох как горек и еще раз горек. До оскомины. Откуда черпать силы? С кем делиться возникающими постоянно в голове вопросами? Алешка не годился, ему он только выплакивался как исповеднику, а настоящего-то исповедника и не было – такого, кто дал бы наставление. Школяров он сторонился – прошлогодние ночные вылазки не сдружили его по-настоящему с однокашниками.
Не верю, прав отец Илиодор, прав сто раз, прав, прав тысячу раз. Взрывались в голове, как шутихи фейерверка, россыпи слов, красоты выписывал, выделял мелодию неслышный почти голос, и дышать начинал по-иному, когда читал стихи. Но ладонь префекта секла воздух, и головы склонялись над столами, и закрадывалось сомнение. Что может быть хуже неверия? Слабости? И не было выхода из этого круга.
Тьма, тьма, тьма со всех сторон. И свербило мозг: «Тише… тише… белой стопой ступай». Куда? Зачем? За кем? Как? Вопрос, вопрос, вопрос…
Он покорился, сник, но в глазах порой стал загораться затравленный огонек обложенного волка. Огонек злобы. Но беззвучной, безъязыкой, бессильной. И выть было нельзя. Не позволялось. Только молиться… но и холодный пол церкви не приносил облегчения. Не очищал, не возвышал, а пение стало вдруг отвратительно. Покойна была только ночь: темнота, тишина, сон…
9
Как так получилось, что, питая нелюбовь, почти ненависть к Малиновскому, Васька попал в зависимость от него? Чувствовал, что сближение не доведет до добра, чувствовал, но не мог противостоять его воле. Их отношения развивались быстро, но колебались при этом, как язык колокола, вызывая спады и подъемы почти близости, почти потому, что отец Платон никогда не доводил игру до конца, он именно играл, отпуская или натягивая поводок, приближая или отталкивая своего доверчивого, враз закабаленного ученика.
У многих, даже у черствых людей имеется своя тайная страсть или, на худой конец, привязанность: была таковая и у префекта – он любил театр. Эта любовь и послужила главной причиной сближения.
По прошествии трех месяцев, добившись слепого подчинения, уверенный, что может лепить учеников как воск, Малиновский начал позволять себе хвалить их успехи и не так зло и безнадежно ругать оплошности: стало очевидно, что предмет риторики ему небезразличен. Когда же подошли в курсе к драмам и трагедиям, наставник совсем преобразился: голос его порой стал звучать взволнованно, необычно. Трагедии он особенно любил. Префект говорил о негодовании или сострадании, которые вызывают лучшие трагедии у слушающих, описывал бедствия великих героев, они проистекали от грехов или проклятий – грехов их родителей или родителей их родителей. Раскрытие тайн мастерства и было самым интересным в его уроках.
– Герой трагедии не может быть безукоризненно чист, откуда бы тогда рождались страсти? – пояснил он. – По крайней мере, герой живет посередине между добром и злом, ведь для возбуждения большего накала следует устранить то, что действует неприятно. Вина героя должна быть наиболее простительная, зиждущаяся не на его испорченности и злой натуре; под влиянием другого лица, или противоположных качеств, или в силу страсти, чрезмерного влечения совершает он роковую ошибку. Например, может он заблуждаться в том, что считает благом, поэтому вина его кажется мнимою. Но она есть и влечет за собой несчастье. Чтобы впечатление было более действенным, проникало в душу, следует сперва провести героя через счастливые, удачливые годы. Падение, крах – перемены судьбы не должны быть случайными и обязаны вытекать из изложенных выше опрометчивых поступков.
Из его объяснений следовало, что и драмы, и трагедии, и комедии, как и стихи, строятся на выверенном холодном расчете. Недаром «Медея» Еврипида начинается с монолога кормилицы – она вводит зрителя в историю, но тут же высказывает опасения, вернее предчувствия, предрекая гибель детей Язона, а тем самым и гибель его самого и отвергнутой, несчастной, но преступной детоубийцы Медеи. Выходило так, что древние продумали все до мелочей и поэту оставались только слова, их подбор. Но на деле, видно, все было гораздо сложней, иначе как объяснить тот страх и трепет, что пробирал при чтении трагедии? Секрет в соединении слов, сказал бы отец Илиодор. Секрет в точном расчете, говорил отец Платон. По-видимому, правы были оба.
Как-то ноябрьским утром префект торжественно объявил, что перед зимними вакациями они будут играть драму. В классе поднялся шум – принялись наперебой предлагать известные пьесы, но отец Платон сказал, что драму надлежит приготовить ученикам, и тогда-то Василий отважился на сочинительство. Он начал писать своего Язона. Он держал все в тайне и торопился. Конечно же за идеал была взята «Медея». Ей стоило подражать. Пришлось, правда, написать вначале длинный монолог учителя детей Язона, в коем излагалась вся история аргонавтов – это он сделал для младшеклассников, незнакомых еще с Еврипидом. Изложив события, он вдруг почувствовал, что запутался. Становилось жаль Медею, обманувшую отца, умертвившую брата, загубившую душу из-за великой любви к Язону, по прошествии лет бросившему ее ради другой. Отчаяние и ненависть толкнули женщину на самое ужасное – убийство собственных чад, лишь бы они не достались предателю-мужу. И было жалко ее, и была она омерзительно противна.
…Префект подошел сзади. Васька его не видел – он мучился, ища выход из им же сочиненного… Префект подошел вовремя, как нельзя вовремя. Через плечо увидев, он мгновенно понял, чем занят ученик, отметил томик Еврипида на столе и вдруг выдал себя.
– Подвинься, – кратко приказал он. Испуганный, ошарашенный Василий вскочил и уставился на наставника.
– Сядь, – по обыкновению строго сказал тот, сел рядом и стал читать написанное.
– Хорошо. Ты сочиняешь пьесу к Рождеству?
– Да, я бы хотел…
– Хорошо. Только так ты усыпишь зрителя. Следует больше говорить о победах героя. Намекни сперва на прошлый грех, проклятие всего рода. Введи Рок как действующее лицо. Введи Смерть для устрашения. Пускай собирает она свою жатву и предрекает погибель герою. Введи Славу – она и расскажет о деяниях. Выбери для начала действия момент, скажем убийство невинных детей – так страшнее, а потому привлекательней для зрителя. Примысливай, но и подражай. Вина Язона в том, что не по любви, а по страсти взял он Медею, что доверился женщине не чистой, ибо от женщины вообще первый грех на земле. Упомяни это. Она – сестра смерти, все гибнут от нее, прикоснувшись к ней, ибо женщина – сосуд диавольский и создана на погибель.
Пускай герой порассуждает о своей жизни, о смысле жизни вообще – тогда и зритель задумается о конце и о расплате неминуемой. Положим, так: Язон на пиру среди друзей, не зная, что говорит ему Рок, воспечалится о пережитом и начнет сокрушаться, что грешен, повинен в пролитии крови родного дяди – пускай тирана и узурпатора. Тут же обели его, но и брось черной краски – пусть на пиру ласкает он Главку, новую супругу. Помни только, ты должен объяснить, что связь с ней – воля случая, Фортуны. Язон не может больше жить с проклятой, несущей одни беды колдуньей Медеей. Это тоже его ошибка, пусть и невинная. В конце, когда ляжет он под останки своего корабля и прежде чем они погребут его, герою надлежит обратиться в зал с предсмертным словом, в котором признает Язон свою судьбу и опорочит злой Рок, представший перед ним. Это возвысит героя и покажет, как он заблуждался. Ты понял? – Не дожидаясь ответа, он встал, пошел по проходу и вышел за порог библиотеки не обернувшись.
– От Василиска добра не жди, – уверенно сказал Монокулюс. – Он, как дьявол, хитер, ты от него лучше подальше.
Ночью он плохо спал. Относительно пьесы сомнений не оставалось, он видел ее во сне всю, следовало только выплеснуть стихи на бумагу. Но зачем помог ему Малиновский?
На уроке префект по-прежнему был сух. Даже наказал Тредиаковского за плохо приготовленное упражнение. До упражнений ли было! Это он специально. Это тайна. Хочет, чтобы никто не прознал, решил Васька. Наказание было лучшим подтверждением.
– Придет или не придет сегодня? – гадал он, перенося пьесу на бумагу.
Он не пришел.
На следующий день прямо в классах спросил:
– Ну как твой Язон, Тредиаковский?
Васька был сражен наповал: Василиск заявил гласно, при всех. Значит, никакой тайны не существует!
Товарищи потребовали объяснений, но, вопреки его страхам, заинтересовались и не посчитали его предателем, наоборот, на него стали смотреть с уважением, а известный лодырь Родька Шило громогласно сказал: «Валяй, валяй, глядишь, Еврипидом станешь». Ложное пренебрежение означало почет.
Вечером отец Платон уже поджидал Василия в библиотеке. Правил стихи, объяснял. Перо его было доброжелательно!
– Помнишь ли ты Тацита? – вдруг спросил, обжигая своим буравящим взором. – То место, где он описывает начало войны Веспасиана с Виттелием. Почему проиграл последний? Да потому, что закрывал глаза на своеволие командиров, потакал солдатам, был распущен и безнравственен, тогда как Веспасиан, добившийся власти, был строг с ветеранами, не сулил им золотых гор и победил! Ты, кажется, понял меня, не так ли? – И он удалился.
Вскоре на утренних занятиях был наказан Шило. За неприготовленный в который раз урок его, привычного к побоям, так отодрали розгами, что всегда неунывающее Родькино лицо теперь вытянулось и посерело. Все проклинали жестокого Василиска и жалели несчастного, без движения лежавшего на своем топчане. Васька тоже жалел наказанного, но в душе искал оправданий Малиновскому.
«Ребята не понимают, просто не знают, он наверняка страдает сам», – твердил он про себя, но приоткрыть тайну не решался: она была вверена только ему, да и момент был неподходящий.
…В начале декабря ректор одобрил пьесу, и приступили к репетициям. Тредиаковский по праву играл Язона и был очень горд. В академии стали говорить о нем и, он видел сам, провожали взором и тыкали пальцами за спиной. Сыскался среди школяров и особо ревностный почитатель – Васята Адодуров, учившийся пиитике. Он напросился участвовать в представлении и показал себя настолько даровитым чтецом, что Малиновский поручил ему сыграть Рок. Конечно же, руководил театром префект сам и вымуштровал их так, что во время показа не было допущено ни единой ошибки.
Пьеса имела бурный успех. Ученики подходили к Ваське, толкали в плечо, жали руки. Васята Адодуров не покидал своего кумира ни на мгновение, словно охранял его. Даже ректор похвалил Тредиаковского, публично назвав талантливым юношей.
– Я ведь с первого дня заметил тебя, кариссимус, – добавил архимандрит, многозначительно прищурив правый глаз.
Был ли Васька счастлив? Странно, но он чувствовал себя скорее неуютно в толпе школяров. Похвалы были приятны, а вместе с тем хотелось спрятаться и реветь белугой. «Ты написал отличную пьесу», – шепнул Адодуров, и искреннее восхищение добило вконец. Большая часть успеха принадлежала Малиновскому по праву, но он им не воспользовался, остался в тени. Ваське было неудобно и страшно, словно он обокрал дом, а хозяин знает, но почему-то молчит до поры до времени.
Префект больше к Тредиаковскому не подходил – прокричал «слава» вместе со всеми и с тех пор даже здоровался, как всегда, сжав зубы: видно, был обижен.
Наступила рождественская неделя, и многие разбежались по домам. Уроки отменялись. Академия опустела. Васька мог бы пожить у Коробова или у Сибилева, но упрямо засел в библиотеке – новая пьеса уже вертелась в голове. Он обсуждал ее ранее с Адодуровым, тот целиком одобрил замысел. Он должен был рассказать о боевых победах императора Тита, когда заметил отца Платона. Префект стоял в дверях и чуть заметно манил его пальцем. Васька последовал за ним.
Он шел по переходу к палатам префекта, не упуская из виду строгую черную фигуру человека, который и притягивал и отталкивал его, как двуликий бог римлян. Что-то важное должно было сейчас свершиться.
Василий переступил порог и сел в указанное кресло.
10
– Мне говорили, что отец Илиодор особо отмечал тебя, так ли это? – Голос префекта был пугающе вкрадчив, но мягок, словно он сожалел, вспоминая о своем предшественнике.
– Да, но он любил всех учеников и многих других приближал, не только меня одного.
– Неправда, ты солгал, желая как бы защитить, приравнять к себе однокашников. А от чего и зачем их защищать? Я позвал тебя, чтобы говорить о тебе, а не о других. Пойми меня верно, твое будущее сейчас заботит меня. Готов ли ты к откровенной беседе?
– Да.
– Видит Бог, я желаю только добра, но вот сможешь ли ты довериться мне без боязни? Напускная строгость страшит тебя, но я уже объяснил ее причины – понимаешь ли меня правильно, сын мой?
– Да, мне кажется, понимаю.
– Знай же, еще в прошлом году заприметил твои способности отец Илиодор и, доложив о них, как подобает, ректору, всячески старался развивать твой дар. Теперь не он, а я призван наставлять тебя, я твой учитель и по-другому смотрю на свои обязанности. Илиодор Грембицкий много души вложил в своих учеников, тебя же он любил особо. Ведь не станешь отрицать, что сам чувствуешь свои способности – большие, чем у остальных. Приятно видеть, что учение радует, а не тяготит тебя, как многих. Но уж не возгордился ли ты, не из ложной ли скромности готов щедро делиться былой привязанностью наставника? Или не хочешь открыться, не доверяешь после всего, что мной сделано для тебя?
– Нет. Отец Илиодор любил всех, но меня он то-же любил, особо занимался, зная, как мне это нужно.
– Ты выделил слово «тоже», и не зря. Ты уже согласился, сам уразумел, что был выделяем. Да и поныне заслуживаешь этого. Слово дается тебе, а слово – большая сила в руках праведных. Не думай, что хвалю с тайной целью, – когда мы вдвоем, я могу говорить откровенно. Не хотелось бы только передавать наш разговор на всеуслышание, ибо знаю заведомо, что он породит лишь зависть и принесет тебе зло. Твой удел особый, отныне сам ректор будет следить за твоими успехами и позаботится о будущем, если сумеешь оправдать его надежды. Ты, я слышал, женат и полагаешь, наверное, что верха церковные для тебя закрыты? Но кто может знать Его волю наперед и кто сказал, что, получив приход, не принесешь тем больше пользы Церкви и своей пастве? Если же по какой-то причине захочешь остаться в миру, то и государева служба и наука не заказаны тебе. И там следует нести слово Божие людям. Разве сможешь забыть эти стены, давшие тебе кров и пищу духовную, по окончании академии?
– Нет, конечно же, всем, что знаю, обязан я Спасской школе.
– Ты отвечаешь, как подобает, смиренно и почтительно, но сам еще не осознал свой долг перед Церковью. Отец Гедеон говорил мне, что ты видел государя?
– Да, и он наказал мне учиться.
– Ты и исполняешь его повеление, но думал ли, что случится тебе услышать еще и зарубежных богословов? Ректор намеревается присмотреть способных учеников для отсылки в Париж, как было уже в прошлые годы, когда под крыло нашего посланника, барона Шлейница, трое достойнейших из академии были направлены на учебу в тамошних университетах. Знай же, что это более чем возможно для тебя. Вернувшись и постигнув латинскую науку, ты бы с особым старанием приложил свой дар во славу Церкви российской. Я считаю, что особо одаренным даже полезно поучиться на чужбине, перенять лучшее из доктрины католической. Бойся только подпасть под влияние душеусладительной проповеди новых еретиков – протестантов, желающих тайно уничтожить саму Церковь, упростить ее Богом заповеданные обряды, обмирщить священнослужителей. Есть, есть у нас сторонники пагубной Лютеровой ереси, и некоторые важные занимают посты в Церкви российской, засоряя язык родной дьявольскими своими словесами, стараясь сетью крепкой оплести уши великого нашего государя. Сказывали мне, что ты знаком был с Иваном Ильинским, прошлым нашим выпускником? Сей человек достоин был похвалы, пока не попал под дурное влияние. Не успел ли и ты заразиться опасной болезнью от него?
– Нет, нет, – слишком поспешно, с нескрываемым трепетом промямлил Тредиаковский.
– Что ж, я поверю тебе.
Глаза Малиновского доставали до самого дна и, казалось, все видели, все подмечали, но почему-то голос префекта оставался доверительно мягким, даже ласковым.
– А Волынский? Неужели обошел он своим вниманием одаренного астраханского юношу?
Василий побожился, что солгал тогда перед ректором, желая заслужить одобрение, по глупости своей, по невежеству.
– Ложь есть грех тяжелый, – согласно поддержал его префект. – Но – теперь ты покаялся, а значит, очистил душу. Пока ты в этих стенах, ничто не грозит тебе, но ведь недалек тот час, когда ты покинешь нашу обитель. И вот там-то, в большом свете, особо надлежит остерегаться сатанинских происков, искуса дьявольского. Ты юн еще и должен учиться, как завещал тебе государь император. Ты слышишь музыку слов, а нехватка строгой формы восполнится со временем. Ты станешь поэтом, и это предрекаю я, сам не лишенный дара бряцать словами. О твоей душе я пекусь, хочу видеть тебя высоко вознесенным, служащим истинным заветам нашей матери Церкви.
Коль доведется тебе попасть на чужбину, никогда не забывай о своей вере, и если не отступишься от нее, подтвердишь, что можешь перенести дальние края, не поддавшись искусу иных вероисповеданий, то многого достигнешь у себя в Отчизне. Чем не пример тут наш отец Гедеон? А знаешь ли, сколько пришлось претерпеть ему гонений за учебу у католических богословов? Еще в Киевской академии бывший там тогда ректором Феофан Прокопович много досаждал и стыдил ученого мужа его докторской степенью. Но нашлись, нашлись истинные пастыри духовные и возвеличили Гедеона Вишневского – вот он здесь, руководит и наставляет нас в вере.
Я знаю также, что на родине ты уже воспитывался у капуцинских монахов и, выучив итальянский язык, остался тверд – это похвально, но этого мало. Что пользы, если кто говорит, что имеет веру, а дел не имеет? Может ли та вера спасти его? Дисциплина и подчиненность старшим хороши у иезуитов, они укрепляют Церковь, заботясь о всех и каждом, а не распыляют священное единство, как еретики, где чуть ли не каждый может проповедовать. А посему следует нам еще многому учиться у католических отцов, но только форме, только форме. Делами же следует доказать верность – вера, если не имеет дел, мертва сама по себе. Ибо как тело без духа мертво, так вера без дел мертва.
Он говорил медленно, и слова обтекали, подчиняли его воле. Завораживала уже сама неестественная раньше близость префекта, и он слушал, и страх отступал; но слушал он затаенно, ожидая впереди главного, из-за чего и позвал его к себе отец Платон. Малиновский говорил почти без остановок, редко давая отдохнуть привыкшему к проповедям голосу, и при этом смотрел куда-то вдаль, поверх Василия, будто уговаривал не его, а нависшую над юношей невидимую Фортуну.
– Не зря начал я с отца Илиодора. Славный муж был мягок. Пойми меня правильно, я вовсе не хочу говорить о нем нарочито плохо, но он был слишком мягок, и вверенные ему дети, ибо до той поры вы еще дети, чада церковные, пока поучаемы ею, а не поучаете сами, так вот, дети, как им свойственно, расшалились, забыли о горнем. Пусть не все способны, как ты. Пусть многие могут мало. Задача наставника не только вложить в их умы знание, но и направить на исполнение своего долга. Тут хорош любой путь, и надобно торопиться, ведь скоро предстоит им покинуть эти стены. Что понесут они миру? Вот о чем плачет моя душа, вот почему я строг – на мне лежат ваши грехи, пока вы мои овцы, а я пастырь. Мне показалось, ты достоин понять меня, не так ли?
– Да, да, я понимаю.
– Ты лишь соглашаешься, а отвечаешь уклончиво. Ты вспоминаешь наказанных и сопереживаешь их боли?
– Да, – еле слышно произнес Василий.
– Значит, еще не тверд. Поверь мне, не стоят того наказанные, ведь о них в первую очередь и пекусь я. Но когда загоняет пастух стадо в хлев, не достается ли крайним, от жадности или по неведению желающим порезвиться на сочном лугу? Ведь большинство понимает, что охраняют их от ночного зверя и, спасая жизнь, наказуют лишь нерадивых, тогда как все стадо, сбившись наконец в кучу, идет под спасительный кров. Коли уж случилось привести такой пример, то не грех вспомнить, что всегда бывает в стаде вожак – помощник пасущего, он ведет отару, присматривает за всеми, помогает овчару. Я хочу, чтобы стал ты моим вожаком. Говоря так, вовсе не имею в виду ничтожных, из боязни или желания угодить доносящих на собратьев. Нет. Никоим образом не сравню тебя с ними. Обязанность помогающего – незримо оберегать сотоварищей от опрометчивых шагов, и, если увидишь, что им грозит беда, приди в эти стены и откройся. Мы вместе решим, как лучше спасти тонущего, поддержать нуждающегося в поддержке. Ты понял? Согласен ли, сможешь ли справиться с тяжелым, но благодатным делом, ведь цель у нас одна, и, кто знает, может, когда-нибудь ты займешь мое место и так же будешь наставлять и просвещать заблудшие юные души. Вот и все, что я хотел сказать, а теперь ступай к себе и подумай, я вижу, что ты изумлен и, кажется, чем-то напуган, в то время как тебя я пугать не хочу, да и не хотел никогда. Приходи ко мне, как возникнет нужда, и мы поговорим о твоих штудиях. Ведь ты опять задумал что-то писать? Не отпирайся, не отпирайся, я все замечаю, как и положено Василиску, – не так ли вы между собой называете своего учителя?
Он опустил руку в сторону двери ладонью вниз, и ладонь впервые не рассекла, а напутственно огладила воздух – Малиновский улыбался! И эта необычная улыбка, чуть приоткрывшая тонкие губы, и лукавые, незнакомые прежде искорки в глазах префекта поразили Ваську больше всего услышанного.
– Трудно, но торопись не спеша, и ты достигнешь успеха. А он сладостен, правда? Разве не приятно было слышать похвалы твоему «Язону», сиречь тебе самому? Тебе, тебе, а не мне. В твоих глазах смущение, и я понимаю его причину, но успокойся, моя роль ничтожна и велика – роль учителя, объяснившего и подтолкнувшего поэта, но не более того. Упорство, упорство и труд нужны в достижении благой цели, и ты станешь тем, кем пожелаешь. Иди же и помни, что твой наставник ждет тебя и желает только добра…
Зло часто облачается в одежды невинности. Но ведь и строгость бывает дальновидно мудра.
Баран – вожак, вспоминал Василий, но случается, идущий впереди – предатель, заводящий стадо в ворота бойни. Ах, почему же до конца боится он отдаться в руки Малиновскому? Отчего кажутся опасными эти доверительные речи? Ведь отец Платон и раньше хвалил, а в нужный момент поддержал с пьесой. Оказывается, не зря приглядывался к нему префект – он терпеливо выжидал своего часа. Но почему, почему не сразу стал помогать, как это сделал отец Илиодор, прямо и честно выделивший из всего класса? Почему увел в кабинет, закрылся, словно стыдится сближения с ним? Прошлый наставник никогда не говорил о своей любви, но Василий с первого же дня знал о ней, почувствовал ее. Как бережно опекал его отец Илиодор, и как странно и таинственно делает это теперь Малиновский.
Действительно, каждому свой удел, продолжал размышлять он. И приятно было ощущать себя избранным, но до конца не мог он поверить в искренность отца Платона – слишком велика была старая неприязнь.
Почему? Почему? – в который раз задавался он вопросом. Разве можно все оправдывать его даром? Но внимание льстило, грело сердце.
Чем провинился Ильинский? Никакой наговор не мог отвратить его от Ивана, и он благодарил Бога, что смолчал, не рассказал правды об их дружбе префекту. Тайна, тут скрывалась какая-то не поддающаяся разгадке тайна, и мысли о ней неустанно свербили мозг. Дела ради веры – выходит, можно оправдать любой поступок… Страшно и думать было, куда могут завести столь воинственные, но соблазнительные доводы.
«Человек оправдывается верою, независимо от дел закона», – любил цитировать Писание Иван. Он говорил о вере просто, без всякой таинственности, и не связывал дела веры с делами государственными, о чем не раз намекал Малиновский. Для Ильинского, как и для Кантемира, знания и разум никак не зависели от вероисповедания и веры, одно от другого не зависело или зависело естественно, как естественно было дышать, пить, спать, радоваться утреннему солнцу.
И все же, все же префект тоже желал добра, это видно было по тому, как он улыбался, назвав себя Василиском! Значит, он умеет быть и другим и не всегда похож на карающую единицу. Но он боялся впасть в грех, и чудилось, что префект подталкивает его к пропасти, и замирала душа, но неожиданно добрый, доверительно мягкий голос звучал в ушах, и оттого рождалось внутри сладостное томление безволия, и оно успокаивало, и беспричинный страх проходил.
А обещания? Что стоили одни обещания! Он даже боялся думать о них – учиться за границей, о! Это была недостижимая мечта!
Ведь не фискалом же ставит его префект. Он ничего не требует взамен тайной дружбы, только понимания его учительского пути. А что до разногласий с Ильинским… Он вспоминал яростные отповеди Малиновского еретикам-протестантам и никак не мог уразуметь, в чем же виновен Иван или Феофан Прокопович, поставленный во главе православной Церкви российской самим императором? Нет, видимо, пока он не в силах разгадать этот главный секрет академии.
Теперь, когда он знает так много, другими глазами станет он глядеть на дела префекта, ведь Малиновский сравнял его с собой, доверился. Истинная правда, что большинство учеников и не помышляют об учении, мечтают скорей кончить академию и получить приход. А цель… Ясно было одно – теперь он связан тайной с наставником, на этот счет проскользнул запрятанный в слова приказ, и ею не имеет Василий права делиться даже с Алешкой, ни с кем. Он один все разузнает. А пока от него зависит, принять предложенное или отказаться от него, если тут зарыт подвох. Остается только ждать и надеяться и как можно лучше выполнять наказ императора. Петрова воля определила его судьбу, а что будет далее, подскажет время.
11
Летит время, летит. Исчезает давно прошедшее, уходит в небытие минувшее, и лишь неумолимое и неугомонное остается незыблемым и парит над миром – необъяснимое, но величественное, столь нужное в пути каждого человека – Время. Парит, несется, течет – движется. Значит, время – это мера движения и, подчиняясь законам мироздания, имеет начало и конец. В подобном объяснении отражена только одна сторона медали; другая, невидимая, но постоянно присутствующая в каждом мгновении, содержащая в себе обратную сторону вещей и явлений, – время-вечность – мера пребывания: неисчерпаема и неизменна его суть, но она есть, и никуда от нее не деться, ибо обнимает она целое, а не частное, единичное.
Лишь избранным из многоликого рода людского удается переступить через отведенный им порог – значимостью совершенного при жизни оставить в поколениях потомков память о себе. Но память бестелесна, и любой волен пользоваться ею по своему усмотрению. Сколько раз, то знает история, осиротевшее человечество взывало к памяти умершего, желая таким образом перехитрить время, обольстить себя надеждой, что если и не он сам, так дух его и дела его, завещанные в удел оставшимся, не допустят новаций в раз, казалось бы, и навсегда заведенном им порядке и все, все здесь на земле будет продолжаться так же, как было прежде. Но парадокс истории – времени без будущего – в том и заключен, что вновь пришедшие даже заветы могут трактовать только применительно ко дню сегодняшнему и с добрым или со злым умыслом вынуждены перекраивать их по-новому, зачастую даже и не замечая происшедших перемен. Имя же, к которому взывали, превращается в символ и таковым закрепляется во всеобщем сознании, как мнится живущим под его эгидой, незыблемо, на века.
Но летит, летит время, вносит свежее прочтение давешних летописных страниц: хорошее зачастую нарекается плохим, а плохое – хорошим, и снова, и снова переосмысливается символ, и много, много утечет воды, пока, вконец отшлифованное памятью столетий, не приобретает имя свое окончательное значение и с присвоенным ему знаком незаметно, но прочно завоевывает себе право на существование в вечности.
12
Из надписей на траурных пирамидах, выставленных в печальной зале, где с 13 февраля по 8 марта 1725 года находился на обозрении гроб с набальзамированными останками императора Петра Первого:
Изнемог телом, но не духом, Уснул от трудов, Сампсон российский. Трудолюбием подал силы воинству, Бедствием же своим безопасие отечеству. Но, о применения жалостного! Почившему же ему временно, вечно же торжествующу. Стонем мы и сетуем. Новаго в мире, перваго в России Иафета, Власть, страх и славу на море простершаго, И нам в сообщение вселенную приведшаго, Плавающего уже не узрим. Ныне нам воды слезы наши, Ветры воздыхания наши.13
СЛОВО
на погребение Всепресветлейшаго державнейшаго ПЕТРА Великаго, Императора и Самодержца всероссийскаго, отца отечества, проповеданное Феафаном Прокоповичем в царствующем Санктпетербурге, в церькви святых первоверховных Апостол Петра и Павла, марта 1 дня 1725 года
«Что се есть? до чего мы дожили, о Россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великаго погребаем! Не мечтание ли се? не сонное ли нам привидение? ах как истинная печаль! ах как известное наше злоключение! Виновник безчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию, и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, родший и воспитавший, прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии Российскии сынове безсмертну быти желали; по летам же и состава крепости, многолетно ещё жити имущаго еси надеялися: противно и желанию и чаянию скончал жизнь, и, о лютой нам язвы! тогда жизнь скончал, когда по трудах, безпокойствах, печалях, бедствиях, по многих и многообразных смертех, жити нечто начинал… Сей воистину толь печальной траты разве бы летаргом некиим, некиим смертообразным сном забыти нам возможно. Кого бо мы, и каковаго лишилися?
Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе могл явитися, никто в мире не надеялся, а о явлшемся, весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и зделал по имени своему каменную, Адамантову: застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостатов ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил, и новых провинций приобщением умножил. Когда же восстающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всеми повелел.
Се твой первый, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание корабельное: новый в свете флот, но и старым не уступающий, как над чаяние, так выше удивления всея вселенныя, и отверзе тебе путь во вся вселенныя, и отверзе тебе путь во вся концы земли, и простре силу и славу твою до последних Океана, до предел пользы твоея, до предел правдою полагаемых, власть же твоея державы, прежде и на земли зыблющуюся, ныне и на море крепкую и постоянную сотворил.
Се Моисей твой, о Россие! не суть ли законы его яко крепкая забрала правды, и яко нерешимыя оковы злодеяния? не суть ли уставы его ясныя, свет стезям твоим, высокоправительствующий Сигклит, и под ним главная частныя правительства от него учрежденныя? не светила ли суть тебе к поисканию пользы и ко отражению вреда, к безопасию миролюбных, и ко обличению свирепых? Воистину оставил нам сомнение о себе, в чем он лучший и паче достохвалный, или яко от добрых и простосердечных любим и лобызаем, или яко от нераскаянных лстецов и злодеев ненавидим был.
Се твой, Россие, Соломон, приемший от Господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства, и его действием показанная, и многим подданным влиянная, и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства: еще же и чины, и степени, и порядки гражданския, и честныя образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила: но и внешний вид и наличие краснопретворное, яко уже отечество наше, и внутрь и от вне, несравненно от прежних лет лучшее, и весьма иное видим и удивляемся.
Се же твой, о Церкве Российская! и Давид и Константин: его дело, правительство Синодальное, его попечение пишемая и глаголемая наставления… Хотя и никогда довольно, и по достоинству его возглаголати можем: а и ныне кратко воспоминающе, и аки бы токмо воскрылий риз его касающеся, видим Слышателие, видим беднии мы и нещастливии, кто нас оставил, и кого мы лишилися.
Не весьма же, Россиане! изнемогаем от печали и жалости, не весьма бо и оставил на сей великий Монарх и отец наш оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимую, любима и будет; сделал врагом страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быти не престанет. Оставил нам духовная, гражданская и воинская исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам…»
14
Ждать Тредиаковскому пришлось долго: неожиданно грозный император встал между ним и префектом. Встал не сам, а тень его, и был в ней перст судьбы.
Двадцать восьмого января одна тысяча семьсот двадцать пятого года скончался император Петр Первый. Великая и печальная новость с колокольным гулом облетела всю Россию с легконогой курьерской скоростью, словно неслась на крылатых колесницах. И пошли гулять отголоски: запричитали кликуши на папертях, застонала толпа, молчаливо уважавшая, трепетавшая от одного его имени при жизни и вмиг осиротевшая, с полубезумными стеклянными глазами слушающая траурные молебны. И сразу покатились слухи – кто взойдет на престол: императрица ли, ее цесарево величество, или дочь, или внук? Гадалки собирали обильную прибыль. Восстали огнепальные духом раскольники: подговаривали целования крестного женщине не принимать. Прикатил из Петербурга генерал Дмитриев-Момонов, а за ним вслед стылым февральским утром промчались по улицам верхами снятые с вечных подмосковных квартир три с половиной сотни конных драгун, а пешие – тысяча, что должна была отойти под Нарву, – призадержались до поры до времени в Первопрестольной: генерал опасался выступлений.
Но их не было, как и не было тишины. Был плач, истеричный русский плач до крика, исступленный, многослезный, и толпы грозили затолкать и затоптать, и, случалось, затаптывали слабосильных, облепивших московские церкви, где шли заупокойные, совершавшиеся по самому долгому и полному величия и скорби чину, завезенному на Русь из давно плененного турками второго Рима – падшего неверием Аполлинариевой ереси неблагочестивого Константинополиса.
Академия стояла в московском предсердии, в двух шагах от Кремля, а значит, ее не миновал налетевший с балтийских берегов шквал печали. Отец Гедеон собрал их на монастырском дворе, говорил заупокойную речь, но слова не долетали до потрясенного сознания, не успокаивали, а пугали грядущей неизвестностью. Следом за объявлением потянулась вереница бесконечных печальных дней: творили нескончаемые молитвы в помин души, задыхаясь от дыма кадильниц, пряного ладана и духоты, и хотелось бежать на свежий воздух, бежать от однообразного бормотания дьяконов в животрепещущий город, на улицы, и жадно ловить слухи: как? что? кто?
Наконец свершилось: целовали крест самодержавной императрице Екатерине Алексеевне, и постепенно, постепенно оседала в душе нервная горячка – первый порыв скорби и официальных церемоний уходил в небытие.
Малиновский после присяги стал мрачнее тучи: на престол взошла законная супруга, коварная немка, а не дочь от первого брака, и не сбылись давно лелеемые надежды, опять выходило немцам царствовать на Руси, и снова, а точнее по-прежнему, волкохищный Феофан Прокопович, ненавидевший Москву и ее священнослужителей, заправлял в Синоде – продавшийся дьяволу лютеранин, богомерзкий поэт и неистовый проповедник, и его «Слово на погребение», незамедлительно доставленное во все уголки России, волей-неволей пришлось зачесть перед юношами, и оно запало им в души – префект видел, как тяжело дышали школяры, как блестели их глаза, когда неслись над замершими шеренгами громкозвучные слова новгородского архиепископа. Как в песок вода, утекала надежда на восстановление былых церковных устоев, исконных, российских, а не военных, барабанно-шутовских, лживых. Слово грозило карой ревнителям прошлого благочестия, прочно утверждало заведенные порядки, страстным призывом завлекало все новое и новые заблудшие души. О! что ни говори, оратор Прокопович был могучий – тем опаснее звучали его прежние наговоры Петру и зазвучат теперь новой государыне, тем и страшен был поэт, влияющий своим неравнодушным, но в корне неверным, губительным голосом на судьбы страны, проповедующий новины в кощунственных выступлениях перед паствой.
Неисповедимы пути Господни, но за что, за что караешь так сурово? – вопрошал небеса префект. Что хочешь сделать ты с Русью, пронесшей сквозь века истинную веру и теперь все более и более поддающейся учению лютеран?
Велик был государь, создавший небывалую дотоле империю: могучую, сильную, крепкую, но страшное совершил он зло, лишив Церковь исконного главы-патриарха, углядел в нем не помощника, а соперника. Тут он поддался наговорам с детства окружавших его немцев, и теперь, когда нет больше его грозной власти, держащей все в своем кулаке, страна обречена на гибель, на растерзание, ибо изменила заветам, лишена духовного своего руководителя.
Отец Платон готов был на любую жертву, даже на союз с иезуитами, лишь бы оградить души православных от вседозволяющей немецкой ереси. И мнилась ему Церковь воинствующая, грозная, необоримая, огнем и мечом и новым словом карающая отступников, но то были мечты, мечты – на улице наступала весна, падали ледяные слезы бессилия, вызванные обжигающим дыханием надвигающихся испытаний. Префект стал неукротимо строг – лишь дисциплина и подчинение могли оградить стены академии от всепроникающего, язвящего душу времени.
Отец Платон почуял правильно: в числе прочих, внимающих загробному величанию Феофана Прокоповича, был и Тредиаковский, и как всех пронзила юношу его сила – вселила уверенность, приободрила, обнадежила. «Что се есть? до чего мы дожили, о Россияне! что видим? что делаем? Петра Великого погребаем!»
Кратка была речь, но точно, как стрелы в цель, падали накаленные пылом слова. И нельзя было удержать слез, вместе с заполошно стучащим сердцем рвались они вон, к отсутствующему на монастырском дворе оратору, к его крепким и печально-мудрым словам-заветам. Что-то важное свершилось в его душе, и так не хватало теперь рядом Ивана Ильинского – лишь он один смог бы окончательно поставить все на место. Академическая муштра вмиг стала тяготить, сковывала просыпающееся чувство воли.
От окружающего мира спасали библиотека и Тит – за столом обреталась неведомая ранее свобода, и он писал, писал, но драма не клеилась, потому что Василий спешил, мечтая справиться в одиночку, боялся снова попасть в кабалу к Малиновскому.
А тот весь долгий февраль не обращал на Тредиаковского никакого внимания, казалось, позабыл о его существовании – видимо, кончина государя затмила все помыслы префекта. Лишь в самом конце марта появился он в библиотеке и, подсев к Василию, принялся разбирать новую пьесу. И снова опытный глаз сразу же узрел главную ошибку. Ритор приказал возвысить мудрого правителя, отмел листы излишних пояснений, показал, как добиться схожести римлянина с великим, почившим в бозе императором. Правление умеренного Тита, собравшего погрязший в суевериях и раздорах Рим в один кулак, а не громогласные победы необходимо было выпятить в повествовании, боевую славу оставив лишь как бряцающий фанфарами фон. Ведь Петр лепил страну не ради войны, но ради мира, хотя войны и прославили его имя на века, возвеличили и укрепили Россию.
Васька урок усвоил. И снова трудился над драмой, но теперь великая и ужасная тень стояла за спиной – везде таились оплошности, действительные и мнимые, каждое слово надлежало проверять, дабы не приобрело двойной смысл.
Скончался март, побежал апрель. Холода отступили, и весеннее солнце вселило уверенность в скором наступлении очередного лета. По-прежнему отец Платон наказывал розгами, а Родьку, видно решив сломить вконец, отдавал экзекуторам чаще других. Шило долго крепился, но, когда ушла прочь морозная зима, решился на побег. Он подбивал целую группу недовольных, замученных придирками и побоями Василиска: хотел напоследок досадить начальству, увести за собой многих. В их число входил и Алешка Монокулюс. Во-первых, он плохо учился, во-вторых, легко поддавался уговорам, в-третьих, был непоседлив и склонен к переменам.
– Два года я не вынесу, это точно, я здесь сдохну, – жаловался он Ваське, а тот, как ни была ему и самому противна академия, старался отговорить: стращал, убеждал подумать о будущем. Ведь беглецы не знали даже, что с ними станется потом, после побега, они хотели свободы, но, как был уверен Васька, обрекали себя на погибель.
– Перетерпи, перетерпи, – молил Тредиаковский друга. Но тот, кажется, решился окончательно.
И момент настал. Видно, подслушали о побеге фискалы, но они не знали точно ни сроков, ни количества заговорщиков. Они донесли префекту, и Малиновский, подловив Ваську наедине, сказал, что знает, что он знает и переживает за несчастных, собравшихся покинуть кров.
Почему Василий рассказал ему? Потому ли, что отец Платон назвал Родьку как зачинщика и все равно не сбежать ему было? Хотел ли он его защитить? Если б хотел, дал бы уйти, промолчал. Или пожалел Алешку? Он и сам не знал почему. Рассказал все как есть, предал, иными словами, как бы ни убеждал себя в правильности поступка, как бы ни просил не казнить жестоко, как бы ни надеялся вымолить прощение, как бы ни обещал отец Платон быть снисходительным.
Как бы то ни было – предал.
И, что самое страшное, никто тогда не узнал о предательстве.
Последствия были ужасны. Беглецов схватили, посадили в темный чулан. Допрашивали их по одному префект и сам ректор. Высекли всех, а затем унесли в спальную палату и лишь одного, Родьку, зачинщика и бунтаря, прогнали прочь. Исключили. Публично осмеяли. Прокляли. И всей академией молились ввечеру, испрашивая прощения за его грехи.
– Ну, гад, знал бы, кто сказал, убил бы, ей-богу, убил, – скулил ночью Монокулюс, а Василий заботливо менял ему примочки и страдал больше преданного им друга.
Он направился было в покои к префекту, собираясь требовать ответа, сгорая от стыда и ненависти. Но остановился на полпути: был жалок и сам себе смешон и отвратителен. Вынести нравоучение или издевательство отца Платона он был не в силах.
И тогда Василий отважился не замечать Василиска, перестал здороваться, отводил глаза в сторону при встречах, забросил библиотеку, стал играть в свайку и, как ни уговаривал его Васята Адодуров принять участие в разучивании им же написанной драмы, твердо решил отстраниться от всего, чем заправлял ненавистный префект.
Малиновский заметил его строптивое поведение, попытался было увещевать, но Тредиаковский – неслыханная наглость! – молча все выслушал и, не сказав ни слова, удалился. Теперь он не верил ни одному слову наставника.
Неповиновение должно было быть наказано, и Васька ждал, но учитель, вопреки ожиданиям, не казнил, а драму о Тите начал разучивать со школярами, как бы подчеркивая даруемое прощение. И Василий испугался, что выдаст себя, и пришел, но роли были розданы, он получил самую незначительную, самую маленькую, бессловесную. Тита играл Адодуров.
Получилось так, что он снова продался.
Отца Платона не мог видеть. Не мог слышать его голос, но был вынужден улыбаться и внимать. Такова была расплата. Но она оказалась ничтожной по сравнению с тем, что еще предстояло пережить.
15
Слух распространился мгновенно. Василий заметил, как его стали обходить стороной, перестали здороваться. А когда вечером в спальне за ним захлопнули дверь, наложив запор изнутри, понял, что пришла настоящая расплата.
«Неужели сам префект?» – подумал он, отступая в угол, куда теснили напирающие суровые лица однокашников.
– Ребята, я не верю, – раздался голос Монокулюса, но никто Алешку не слушал.
Он молчал, затем начал оправдываться – мелочно, гаденько – вина давила, и мучители-мстители еще больше убеждались в своей правоте.
Не было ответа на их вопрос: «Зачем?»
– Мы знаем, знаем, сам Василиск сознался, оговорился случайно, – кричали они, выталкивая вперед сжавшегося в комочек фискала Ромку Яковлева…
– Не плачь, я все равно не верю, – шепнул ему ночью Алешка.
Васька только отвернулся к стенке и сжал зубами подушку. Вот так же было обидно в детстве, когда отец наказал за краденый виноград. Но только он был невиновен, а сегодня…
Утром отец Платон заметил синяк под глазом и приказал сечь его за драку до тех пор, пока не выдаст участников, – драки в академии запрещались. «С кем дрался?» – вопрошал экзекутор, но Василий молчал, искупляя свой и его грехи одновременно.
Розги принесли облегчение. Но розги убедили ребят в его невиновности и многому научили. Он стал спокоен, тих, неприметен и продолжал отлично учиться. Разговаривал теперь только с Васяткой и Алешкой – эти были проверенные друзья. Остальных избегал.
Он ждал лета и понял, что в академию не ступит больше ни ногой, проклял себя, что не сбежал сразу, но потом успокоился, убедился, что не трусость, а гордость заставила его окончить год и поспешить к Коробову. Только Прохор Матвеевич один во всей Москве мог дать работу где-нибудь подальше, мог пристроить так, чтобы никогда не видеть этих ненавистных стен.
Он их увидел, пришел в сентябре назад. То, что он замыслил, было выше самих помыслов. Следовало смириться и ждать.
Розги префекта Малиновского приучили к терпению.
16
Он работал у Коробова, но к решающему разговору не приступал. Оттягивал, поджидал удачливый день, тем более что торопиться теперь было некуда. Сибилев по Васькиной просьбе пристроил Адодурова и Монокулюса в переписчики к купцу из Замоскворечья, и, малозанятые, работавшие лишь полдня за харчи и ночлег, в послеобеденные часы они неизменно появлялись на головкинском подворье. Трех друзей объединило новое общее увлечение – Васька читал им вслух «Аргениду», героическую повесть, сочиненную знаменитым шотландским мыслителем и поэтом Иоганном Барклаем. Книгу эту он еще в прошлом году подметил в графской библиотеке, и нынешний интерес к ней был не случаен. Неоднократно на уроках Василиск поносил Барклаев «Сатирикон» как творение, возносящее хулу не только на отцов иезуитов, но и на всю Церковь вообще. Запретность крамольного автора и ненависть к Малиновскому лишь острее разожгли любопытство Василия к творениям скончавшегося в прошлом столетии шотландского сочинителя. Но, вопреки ожиданиям, «Аргенида» оказалась не ехидной сатирой, а могучей эпической поэмой, начертанной мерной и отточенной латинской прозой.
Глаз, привыкший к ритмическому струению виршей, к четкой симметрии тактов канта, впервые оценил достоинство неспешного рассказа, с первых же аккордов тысячестраничного фолианта Тредиаковский очутился в его сладком плену и, поспешив поделиться своим открытием с друзьями, решил ежедневно читать повесть вслух. Так родились их совместные вечерние бдения. Верх мастерства, верх искусства поэтического являла сия плавнотекущая история о великой любви и верности царевича Полиарха и царевны Аргениды. Столь досконально продуманное, столь красивым и пышноречивым языком расцвеченное нескончаемое повествование, которое французы называли романом, переполняли нескоро поддающиеся разгадке тайны и неожиданности – не было сил оторваться от листа, не было сил захлопнуть доску обложки. Васята, Алешка и совращенный ими Филипп внимали взволнованному голосу сказителя, вместе с ним переживая поразительные злоключения героя. Книга казалась бесконечной, как застывшее в моменты чтения время; Полиарх и Аргенида и в середине увесистого тома ни на йоту не продвинулись к единению, они лишь рвались друг к другу, словно стояли по разные стороны разбушевавшейся реки и тянули с мольбой руки, а бурный поток событий, направляемый хладнокровным замыслом автора, всякий раз пресекал порывы их мечтаний, ледяными брызгами насылаемых испытаний остужал их пылкие души, поворачивал колесо Фортуны, направляя верного царевича на путь новых, еще более опасных и увлекательных скитаний. Стремительно, с неимоверной быстротой разворачивались события в книге, но в то же время, вот чудо, одна история наслаивалась на другую, за ней следовали вторая и третья – течение романа уподоблялось течению могучей реки, которая задолго перед впадением начинает дробиться, отстреливая от общего ствола густоветвенные, переплетающиеся русла, втягивающиеся лишь через сотни верст в общий, кажущийся безбрежным поток. Но как и река не оканчивает бег свой, продолжая спешить неведомо куда в подводных глубинах океана-моря, так и ниточка главного действия в «Аргениде», ни на миг не прерываясь, продвигалась, сворачивала попутно в сторону, в сторону и, по кругу возвращаясь назад, размывала по всем канонам риторики хитросплетенную пятиактную драму, с завязыванием узлов и развязыванием сюжета, и медленная быстрота или быстрая медлительность авторской речи служила высшей задаче – попытке, всегда и у всех тщетной, разгадать и выявить тайну времени, тайну блуждания в его лабиринтах человеческих судеб. Здесь были собраны все известные уловки эпического мастера: таинственные похищения, переодевания, путешествия, битвы, схватки, поединки, победы над тиранами и узурпаторами-престолодержцами, служение идеалу – прекрасной царице, и посему, когда подошли к концу, все радостно и облегченно вздохнули, довольные и ублаженные торжеством добра, свершившимся браком героев, но расставаться с ними было жалко – так привыкли к ним слушающие историю их необычайной жизни, кратковременной по человеческим меркам, уложившейся в целых два месяца напряженного сопереживания, – и в результате всем хотелось вновь погрузиться в странствие по книге – увлекательной, даже затягивающей, и великой, возвышающей души, как «Одиссея» слепого Гомера, «Энеида» Вергилия или «Фиваида» пышнословного Стация.
Прохор Матвеевич в непонятных ему «ляшских чтениях» участия не принимал, но в библиотеку заглядывал часто, словно проверял, не прискучило ли друзьям-единомышленникам их занятие, и, послушав с минуту-другую и поглядев пытливо на главенствующего тут Тредиаковского, успокоенный уходил – вечерние собрания не грозили нарушить заведенный в доме порядок, скорее наоборот, превратились в его сознании в подобие некоего ритуала. Не одобряя предмет, управляющий смирился, ибо благословлял привычное и торжественное чтение вслух. К чтецу – Тредиаковскому – даже стал относиться почтительнее. Василий уловил перемену и совсем было решился открыться и просить у Коробова помощи, как неожиданно приехал из Петербурга Иван Ильинский и все изменил.
Иван умел бывать всяким: и покладистым, и мягким, и излишне деликатным, но тут, налетев как ветер – жизнерадостный, свежий, петербургский, своим душевным напором, решительностью, яростным темпераментом и подвижными огненными глазами сразу задал компании настрой, взорвал ее, как праздничная петарда притихшее ночное небо, расшевелил, воспламенил, вырвал из пут одиночества, порожденного окончанием «Аргениды».
Говорил он, как всегда, сознавая свою силу, но был прост, не рисовался, не поучал и, оскалив зубы, заразительно смеялся, чудил, покорил не знавших его открытым обаянием, и вот Адодуров и – о диво! – даже Монокулюс разговорились, включились в общие рассуждения.
Уже год как служил Ильинский переводчиком в Академии наук, и только прямое поручение президента Блюментроста заставило его оторваться от новой и, как он считал, полезной для России работы. Но Иван был рад поездке, сам в нее напросился – давно хотелось лицезреть стародавних московских друзей и родную Первопрестольную – богомольно-колокольно-крамольную, оскорбленную на приклепанный сваями к болотам быстро растущий Петербург.
Вечерами стало не до чтения – еще по привычке пообсуждали с вновь приехавшим «Аргениду», но так как на ее счет мнения у всех были одинаковы, то больше шутили и пели, сдвигая кубки, протяжную «Всегда есть в свете Фортуна пременна». Враз, словно повернулась к ним судьба благосклонным боком, друзьям стало весело и хорошо: они беспрерывно смеялись, на разные лады величая воцарившегося за столом Ильинского. Обычно под конец вечеринки Василий принимался потешать их коротенькими сценками – вставал посредине комнаты и исполнял школярскую песенку вроде всем полюбившейся «За что, Купида, стрелами стреляешь?» Он пел с такой искренней веселостью, с таким задорным лукавством и ловкостью подчеркивал комизм мелодии ужимками, щелчками языка и резкой сменой дикции, становился вдруг в такую смешную позу любовника растерянного или отчаявшегося, подтверждая движениями рук движения смущенной души, что заставлял хохотать всю компанию, и припев не пели, а выкрикивали с надсадным стоном и слезами и долго дышали после, махая руками – как бы загребая ими ускользающий воздух.
Коробов с нескрываемым удовольствием посещал их «богохульственные куртаги» и тянул во все горло старую московскую:
Пейте, братцы, попейте, А на землю не лейте! Друг друга возлюбите, Лукаво же не творите!С приездом Ивана слетели с него остатки чинности.
И шатались свечные тени по стенам, и Ильинский рассказывал петербургские сплетни без опаски – все здесь были свои, все любили друг друга, лукавства же не творили.
Бурно приветствовал Иван поэтические успехи Тредиаковского и, прочитав обе драмы, остался ими доволен. Узнав же Василиевы опасения по поводу странной привязанности к нему Малиновского, ничуть не удивился.
– Отец Платон – политик, ты правильно сторонишься его. Он и ему подобные цепляются за способных учеников, пытаются одурманить их красивыми словами, перетянуть на свою сторону. После смерти великого монарха они вновь воспрянули духом и плетут нити нового заговора, но их карта бита. В Москве по старинке еще имеют они прежний вес, но российские судьбы решаются теперь на берегах Невы.
И Иван рисовал перед ними светлое царство знаний, которое начнет насаждать в России Академия наук под эгидой просвещенных профессоров, лучших знатоков своего дела, выписанных из европейских университетов.
– Наука и разум решат все, изменят все к лучшему, продолжат начатое Петром, дайте только срок! – Иван кипятился, теребил по обыкновению обшлага старого кафтана. – Только наука и разум. У вас в Москве все умерло. Кроме богословия и риторики, которые признают заиконоспасские учителя, существуют еще и физика, и геометрия, и натуральная история, и близок день, когда они преобразят отсталую в науках Россию, сравняют ее в знаниях со всем передовым миром. Следует учиться обогащать себя новейшими достижениями, а не корпеть над одними только теологическими трактатами. Конечно, они ухватились за талант Тредиаковского, им он необходим именно сейчас, когда все здравомыслящие бегут от них, как от зловредной чумы. Нет, не архимандриту Вишневскому и Платону Малиновскому, помешавшимся на восстановлении патриаршества, Аристотеле и Симеоне Полоцком, суждено вести страну вперед. Спросите у них, что такое страус, и с уверенностью, им свойственной, ничтоже сумняшеся процитируют вам то место у Плиния, где римский историк высказывает чудовищное на сегодняшний взгляд утверждение, что редкая птица – результат любви жирафа и африканского комара. Знания они черпают из освященных древними устоями книг, но никогда не понять им, что время не замерло на месте, что натуральная история потому так и названа, что более всего походит на историю человечества, нежели на физику например, – ведь прошлое с его просчетами и ошибками, разного рода случайностями (благоприятными и неблагоприятными) во многом определяет настоящее. Во многом, но не во всем, ибо верх природы – человек, призванный при помощи разума и опытов познать законы божественного творения. Новый человек, а не принимающие на веру рассуждения давно ушедших в небытие философов древности. О! Я нисколько не отрицаю их заслуг, но ведь пора, пора трезвее глядеть на вещи, а не замыкаться в дебрях одной лишь схоластики!
Рассказывая, какие интриги замышляют московские церковники против Прокоповича, стремясь погубить осененные его разумом добрые начинания, Иван весь дрожал от гнева. Не раз возвращался он к этой больной теме, и даже Коробов, кажется, что-то уяснил себе и начал потихоньку соглашаться, переубежденный страстными проповедями-монологами вспыльчивого Ильинского.
Раз приехал Иван, то вмиг все и решилось. Не зря, оказалось, приглядывался Коробов к Ваське – граф Головкин наказал в письме подыскать ему в Гаагу на секретарскую должность молодого, способного к языкам человека. Сватом выступил Ильинский, и Прохор Матвеевич тут же дал свое согласие. Иван бросился убеждать Тредиаковского, не замечая, что понапрасну тратит время, – Василий готов был ехать хоть в адское пекло, лишь бы удрать из Москвы. Но не таков был Ильинский – его сложно было остановить: он говорил и говорил – о Голландии, стране, почитаемой покойным Петром Великим, о Париже – столице знаний, манер, поэтов – и откровенно завидовал своему подопечному, ему самому не довелось побывать дальше Франкфурта, где он недолго учился в университете. Он рассказывал и о немцах, обожающих музыку, о песнопениях-концертах, о мессе, звучной и чрезвычайно пылкой, сулил многочисленные поездки по свету с дипломатической миссией: «Жизнь у тебя станет райская. Выучишь языки, поглядишь Европу, а там, может, вернешься в академию переводчиком. Только книги откроют глаза России, прекрасные новые книги!»
И снова жизнь, как вот-вот готовая лопнуть почка, была молода, свежа, и чувствовал Василий себя счастливцем, и мысленно пред взором вставала таинственная Голландия, Голландия, знакомая и неведомая с детства. Что было ему теперь до заманчивых посулов Малиновского!
Но человек был нужен только с весны следующего, двадцать шестого года, а посему решили графу отписать, а Ваське пока учиться дальше, затаиться и не подавать виду.
Он и не подозревал, что ректор и префект не забыли талантливого ученика и по-своему собрались устроить его грядущую судьбу.
17
Отец Платон знал, что живет правильно. Не оттого ли, веря в свои силы, часто терзался сомнениями? Ведь сила постоянно нуждается в самоутверждении.
Нет, никогда немощность не вызывала уважения и преклонения, убеждал он себя. Сильный духом и крепкий разумом правит – остальные повинуются ему как господину, ибо доверяют. Страх – достояние глупцов. Так было и так будет – немногие пекутся о многих, словно заключили негласный договор о взаимной любви, и лишь в крайнем случае, когда нарушаются его пункты, следует применять наказание, дабы восстановился пошатнувшийся порядок. Возмутитель ищет только зла, поэтому жестокий ангел будет послан против него! Блюститель законов обречен на одиночество, он не вправе высказывать чувства – свершив приговор, он, преисполненный сознания собственного долга, все же страдает как человек, но никто и никогда не должен видеть его сочувствия, ибо прослывет тогда страж закона безвольным и удостоится презрения подчиненных своих. Такова суровая обязанность, налагаемая на него жизнью. Любовь и забота о стаде движет воспитателем, но она прикрыта хладнокровной маской власти, лишь избранным дано проникнуться состраданием к наставнику.
Малиновский часто вспоминал историю с неудавшимся побегом. Как педагог он поступил верно, но где-то закралась досадная ошибка. Класс в будущем году обретет нового учителя в лице самого ректора, преподающего богословие, и он мало размышлял над их дальнейшими судьбами – он сделал все, что мог, и доволен содеянным. Но один из них больно ранил самолюбие префекта, отвернулся, не оценил доверия, и его, самого способного, жалко было терять – слишком много душевных сил было на него затрачено, слишком большие надежды возлагал на него Платон Малиновский.
Он умен, а значит, неспроста затаил обиду. Говорится же, что на разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов. Не перегнул ли он палку, наказав юношу перед классом? Да, он казнил намеренно, рассчитывая сломить упрямство, подчинить окончательно, запугать, но ученик выказал необычайное упорство, почти бесстрашие. Теперь как никогда важно было Малиновскому покорить строптивого. Неужели упустил, потерял навсегда? Нет, не хотелось мириться с подобными мыслями. Со временем все встанет на свои места, он еще завоюет почтение одаренного юноши, бросившего вызов ему как педагогу. Во всем виноват его предшественник – отец Илиодор; мягкость, мягкость – теперь он пожинает ее развращающие плоды. Но неужели он так сух и ужасен для воспитанников, как василиск? Обида терзала сердце, и внутренний голос успокаивал, убеждал в своей правоте. Они слишком юны и неопытны, чтобы судить старшего, отца своего. Да, именно отца, ведь как родитель открылся он перед Тредиаковским и заслужил в ответ презрение и страх. Видно, не следовало подвергать его унизительному истязанию – он умен в отличие от своих однокашников, побои мало принесут ему пользы, только ожесточат. Он еще переубедит его – слово властно над юношей, слово, а не розги! Но не давала покоя мысль: вдруг станет упорствовать, не покорится? Что ж, печально будет расставаться со своими мечтами, с планами, что вынашивал на его счет, очень печально. Но вызов брошен – предстоит нелегкая борьба за его душу, и он победит, ибо верит в свои силы.
Малиновский искал повода к примирению, и случай не заставил себя долго ждать. В июле из Петербурга в академию поступило прошение от Дарьи Головкиной. Жена известного дипломата просила выделить достойного священника, способного отправлять необходимые требы в устраиваемой ее мужем церкви при русском посольстве в Гааге. Необходимо было выслать еще миро и антиминс, достать которые за границей, конечно же, не представлялось возможным.
Подобный шанс нельзя было упускать, дело заключалось совсем не в одном Тредиаковском, которого замыслил отослать в Голландию для дальнейшего учения, пристроив поначалу при новой миссии. Дело куда как было важней.
Восемь лет назад Петр Великий посещал Сорбонну и имел там продолжительную беседу с тамошними иезуитами; католические богословы ратовали за объединение всех Церквей под эгидой римского папы. Идея эта показалась тогда заманчивой некоторым придворным, но в России тех лет не могла найти широкую поддержку. Конечно, древняя православная Церковь ни за что не покорится окончательно римскому первосвященнику, но альянс мог бы быть достигнут: разница в вере во многом мешала сплотиться против набирающих силу Англии, Германии, Швеции – оплота разъедающей мир чуда Реформации. И вечно мятущаяся Польша, случись такой альянс, конечно, обратилась бы в сторону России. Это пользы внешние. Внутренние же выгоды также очевидны – иезуитская дисциплина сплотит Россию, шатающуюся, впавшую в ереси, а что до культуры западной, так пусть лучшие ее образцы приходят к нам не через слишком свободолюбивые протестантские ворота. Так, заручившись поддержкой, можно было добиться небывалой силы, а затем видно б стало: патриарх или папа? Что заглядывать в неведомое? Но переговоры почти заглохли, лишь переписка тайная с Сорбонной изредка просачивалась через русские миссии. Тогда переговоры сорвались, но сейчас… Случай может и не повториться. Конечно, действовать надобно тайно, скрытно. Отец Платон знал, что многие из московского духовенства благосклонно поговаривали об идее вынужденного союза, и среди них не последним был сам Гедеон Вишневский, издавна питавший симпатии к католикам. Миссия в Гааге могла бы стать отправным пунктом. Следовало не сидеть сложа руки, начав разговор издалека, заставить ректора принять его идею за свою собственную. Кандидат в Гаагу должен быть недалекого ума, такой, чтоб и заподозрить ничего не сумел.
Выбор пал на отца Иеронима Колпецкого. Имя подсказал Малиновский. Иеромонах, отличаясь смиренным нравом, преподавал в академии церковное пение и, что особенно на руку, был дружен с Тредиаковским. Василий нашел в спасском регенте большого почитателя поэзии.
– Я не зря настаиваю на отце Иерониме, – объяснял ректору отец Платон. – Он успешно справится с задачей, тут нет сомнения, но я гляжу дальше. Давно, как мне известно, подыскиваете вы способного ученика для отправки за границу. У меня есть нужный вам юноша. Иеромонах смог бы доставить его в Голландию, позаботиться на первых порах, а там мы бы приискали ему достойное заведение, например – Сорбонну, богословы которой питают особую приязнь к России. В дальнейшем не грех развить отношения, завязать с ними переписку. Депеши можно слать через исполнительного, но недалекого человека, служащего в Голландии.
– Кому ты покровительствуешь?
– Василию Тредиаковскому – он самый способный из будущего вашего богословского класса. Кроме того, он близок с Колпецким – вдвоем легче переносить чужбину, да и переписка между приятелями никого не удивит.
– По своему обыкновению, ты уже продумал все наперед. – Отец Гедеон бросил тяжелый взгляд на префекта. – Хорошо, если из нашего заведения выйдет еще один доктор богословия, но на сегодня и этого достаточно. Как всегда, ты спешишь, Платон, но не торопи события – всему свое время. С твоим подопечным я все решу самолично – у меня будет возможность оценить дарования юноши повнимательней.
Ректор придерживался напускной строгости даже со своим ближайшим коллегой. Он намеренно отвечал уклончиво, но Малиновский знал, что если Вишневский не отказал сразу, значит, принял к сведению услышанное и почти наверняка разрешит. Что же до Тредиаковского, то, как только юноша поймет, кому обязан предстоящим путешествием, немедленно прибежит к нему и станет молить о прощении. Да, да, молить! А потом… В одном прав осторожничающий ректор – не следует ничего загадывать, время все покажет. Не скоро свершится правосудие над худыми делами, но оно совершится, обязательно совершится!
Так будущее, неведомое и префекту и ученику, наложило на них свою властную длань; честолюбивые помыслы обоих были радужны, и не приходило на ум, что это распорядилась сама Фортуна – вершительница судеб, спаяв их отныне незримыми узами, развязать которые предоставит она времени, его неумолимому суду. Но он еще далеко, далеко впереди…
18
Странно знать, что в конце года он убежит, а никто не подозревает о его побеге. Сладко иметь тайну, подогреваемую спасительной надеждой, но как томительно ожидание. Только Васята Адодуров и верный Алешка были посвящены в его планы. Но с Монокулюсом теперь их роли поменялись – Алешка решил, что, коль уж он дополз до богословия, бросать начатое грех, – даже стал прилежней учиться, уповая, что ректор отметит его старания, поможет пристроиться по окончании.
Адодуров никогда не учился плохо. Строгий, хотя по-детски восторженный, его ум всегда стремился к четко обрисованной цели, и теперь, подстегнутый беседами с Ильинским, Васята возмечтал о Петербургской академии. Постигая премудрость риторики, он не вылезал из библиотеки и, кажется, тайно пробовал что-то сочинять, стал скрытен, но на их дружбу перемена в Адодурове не повлияла, Тредиаковского он боготворил, как прежде.
Нелепыми казались теперь Василию прежние академические тайны, другими глазами смотрел он на окружающий его известный покой, на ханжество учителей. Месяцы утекали с осенними дождями, день следовал за ночью, ночь за днем, час за часом. Размазанным в пространстве, как ползущая по земле тень грозовой тучи, влачился где-то вдалеке, помимо его сознания, обрыдлый распорядок академической жизни, и он совершал его предписания бездумно, по привычке. Стрелка солнечных часов во дворе бледной линией вытягивалась по лучам циферблата, растворялась в нем в пасмурные, холодные ноябрьские дни. Время замерло, и не было в нем великого таинства, каковым оно представало в рассуждениях архимандрита Вишневского о прошедшем, настоящем, будущем. Ничего кроме скуки и однообразия не приносили богословские классы – квинтэссенция разума, последняя ступень академических знаний. Отцы Церкви, Блаженный Августин, многомудрый Аристотель – из глубины веков их речения доходили пустословным гласом архимандрита, страдающего одышкой и показной важностью. Он уже не казался вершителем судеб, как в день приема, и страшные в прошлом черные глаза на уроках тускнели, затягивались старческой пленкой и тупо сверлили тяжелую книгу из-под нависших морщинистых век. Гедеон Вишневский преобразился в грузного старика, и все вокруг облеклось в приметы его немощи, стало выглядеть трухлявым, назойливо скрипучим, обшарпанным, как тридцать восемь ступенек церковной лестницы, ежедневно подтачиваемых Васькиными башмаками, – тридцать восемь раз вверх и столько же ровно – вниз.
Спасение пришло от «Аргениды» – он давно, еще у Коробова, в самом начале чтения, замыслил перевести ее, дабы книга стала доступна всем желающим пережить им пережитое, и теперь, когда к учению стал нем и слеп, вновь погрузился в, казалось, знакомый мир слов и звуков, в приключения, в бесконечные путешествия Полиарха, и открывались глазу новые, не замеченные сразу красоты, и жить стало легче.
Все же он не отважился переводить «Аргениду» прозой. Эпическая поэма, а он только так воспринимал творение Барклая, привычней звучала для русского уха, изложенная мерными, неторопливыми виршами. Здесь его одобрил отец Иероним и с нетерпением ожидал свершения дерзкого замысла. Переводил он запоем, за эпизодом эпизод, испещряя все новые листы толстой бумаги округлым четким почерком. Спешно неслись из-под пера слова, он трудился так неустанно, что подняться и разогнуть спину было больно, а пальцы окостеневали, но только такая работа, что сродни иноческому подвигу, освобождала его от окружающей пустоты. Иеромонах прочитывал листы и иногда поправлял Василия, и они спорили, и было приятно отстоять свою правоту, доказать ее, убедиться еще раз в верности глаза и точности слуха. Колпецкий, в отличие от самоуверенного префекта, ощущая превосходство Тредиаковского, никогда не настаивал, не давил авторитетом и потому стал несказанно дорог и полезен Василию. Уважение отца Иеронима наполняло сердце бешеной потаенной гордостью, заставляло спешить, спешить, спешить, и дело заметно продвигалось. Первыми слушателями конечно же были Адодуров и Монокулюс, их восторги и замечания были бесценны и неоплатны, какой и бывает истинная помощь друзей.
«Честность, душевная чистота и труд посильный красят человека», – наставлял в противовес Малиновскому Ильинский. И если префект для пользы дела был готов на любое, то Иван, не такой строгий, собранный, не такой лощеный и сдержанный, покашливающий в кулак, потучневший, но всегда любезный, улыбающийся, расположенный к первому встречному, забывающий о приличиях лишь в минуты праведного гнева, Иван делал упор на нравственную чистоту, освобождающую человека от угрызений подавленной совести. Книга воспевала как раз такой свободный и преданный добру идеал, и Тредиаковский, работая до седьмого пота, рад был сознанию, что наконец-то приносит пользу людям. Он обрел в труде счастье; грех перед Алешкой забылся и не давил на душу.
Гедеон Вишневский ничем не выделял его на уроках, и, если бы не присутствие в академии Малиновского, Василий, наверное, вообще бы забыл свои прошлогодние переживания. Отец Платон остановился перед порогом последнего курсуса биенниума, двухгодичного цикла богословия, принял новых риторов (в их числе Адодурова, ставшего теперь первым учеником), и Василий больше от него не зависел. Но Тредиаковский ощущал, ощущал постоянно, что префект не забыл и по-прежнему неотступно следит за ним издалека, чувствовал и знал: Малиновский неоднократно интересовался у Васяты, чем занят «наш поэт».
А Василий действительно начал ощущать себя поэтом: с изумлением ловил себя на том, что мыслит пышными, не простыми словами, не обиходными, речевыми, а почерпнутыми из «Аргениды», из псалмопений, вообще отовсюду, где подглядел их ставший невероятно цепким и жадным глаз. Он копил слова целый день, и перед сном они укладывались в голове, ворочались в ней тяжелым, постепенно лишь размываемым звуковым кошмаром.
После «Тита» он не переставал размышлять о Петре. Теперь, когда отошел первый испуг утраты, когда официальная сторона траура затянулась во всепоглощающую воронку времени, можно было начинать думать о нем неспешно и основательно. Иван рассказами о грозном и жестоком, а порой слезливо-ласковом великом самодержце, которого Ильинскому доводилось видеть многажды, при разных жизненных обстоятельствах, разжег Васькино воображение. Тредиаковский наконец осознал, что умер его кумир, его бог – умер человек, одной фразой распорядившийся судьбой случайно встретившегося мальчишки, обуздавший Фортуну, заправлявший ею, как заправлял счастьем и несчастьем тысяч и тысяч людей и людишек, как живущих, так и будущих, спешащих появиться на свет. Воистину был он отцом Отечеству. И не зря замаячила на горизонте Голландия, не зря выглядывала она из астраханских склянок Лебрюна – все совпало не случайно, как не случайно она избрала именно его, безвестного миру поповского сына. Именно ему, Тредиаковскому, явился на миг образ властного высокого исполина, и, как бы ни отводил он глаза от своей судьбы, – она настигла его на дворе убогой капуцинской школы Марка Антония, и теперь, просиживая как на иголках богословские семинариумы, он грезил, вновь воскрешая в памяти лик императора, и думал о нем и о державном слове, соткавшем из неустойчивого детского миража Голландию – его будущее. Он вспоминал драму, что представляли студенты хирургического госпиталя, руководимые почтенным герром Бидлоо, приехавшим из Лейдена в Московию и здесь обрусевшим, слывшим знаменитым целителем, ученым и любителем сценического искусства.
Печально расползся занавес, обнажив символический гроб с мохнатыми черными кистями. Из глубины выступила Россия и обратилась к предстоящим, и Паллада, и Марс, и Нептун, потрясавший крашеным деревянным трезубцем, в один голос зарыдали о постигшем их безутешном горе. Старшие классы в обязательном порядке водили на представление, и там, в тесном сарае-театре, Васька задумал писать элегию.
Внутри себя услыхал он плач по Петру и так решил назвать зарождавшиеся вирши: услыхал стенающие фразы и позже, перенося в тиши библиотеки их на бумагу, вспомнил советы спасского регента. Отец Иероним учил сообразовывать силу голоса с характером содержания, заставляя торжественные псалмы петь напористо и сильно, а умилительно-плачевные исполнять темпом медленным, голосом покаянным, тихо-струйной мелодией подчеркивая скорбь, как пелись все песнопения Страстной седмицы. Но плач о Петре, который он замышлял, звучал громкоголосым речитативом канта, как в радостную Пасху, быстро и возвышенно, и он, помня покорившую мощь разящего Феофанова «Слова», невольно подражал речи оратора, постепенно наращивая смятение, усиливал порывы чувств: ободрял, возвеличивал, взывал к новой России, не утратившей дух своего покойного императора.
Что за печаль повсюду слышится ужасно? Ах! знать, Россия плачет в многолюдстве гласно! Где ж повседневных торжеств, радостей громады? Слышь, не токмо едина; плачут уж и чады! Се она то мещется, потом недвижима, Вопиет, слезит, стенет, в печали вся зрима. «Что то за причина?» (Лишь рекла то Вселенна.) Летит, ах горесть! Слава весьма огорченна, Вопиет тако всюду, но вопиет право, Ах! позабыла ль она сказывать на здраво? О когда хоть бы и в сем была та неверна! Но вопиет, вопиет в печали безмерна: «Петр, ах! Алексиевич, вящий человека, Петр, глаголю, российский отбыл с сего века». Не внушила Вселенна сие необычно, Ибо вещала Слава уж сипко, не зычно. Паки Слава: «Российский император славный, Всяку граду в мудрости и в храбрости явный. Того правда, того милость тако украсила, Что всю тебя Вселенну весьма удивила. Кто когда в искусстве? кто лучший в науке? Любовь ко отечеству дала ль место скуке? Что же бодрость? что промысл? православна вера? Ах! не имам горести ныне я примера!»Плач вышел длинным. Он вспоминал действие драмы, и в стихах, как и на сцене, возникали и обращались с речами Паллада и Нептун, Минерва и Плачущая Вселенная, Марс и Наука Политика. Они обмирали от ужаса, рыдали, голосили, падали, возводя взоры к небесам, заламывали руки, терзали на себе одежды, возглашая горько о невосполнимой утрате.
Рваному, нервному галопу виршей задавали темп вопросы и восклицания, поставленные, дабы полнее описать его деяния: он победил врагов неисчислимых, возвеличил Россию на диво потомкам и окружающим странам, завел науки, построил флот, и многое, многое другое…
Для пущего звучания, кроме наук и античных богов, в этот вопиющий о смерти хор Василий вписал и моря, покоренные государем-корабелом, моря, сетующие по случаю вселенской скорби. Возгласы эти, как толпа актеров на сцене, как многоголосие хора, одну имели цель: вознести главу достойнейшего из достойнейших российских мужей, отдать ему последнюю честь, поклясться перед гробом его в вечной благодарной памяти и беспрекословном следовании пути, им проторенному.
Случилось так, что перевод «Аргениды» и «Плач» он окончил почти одновременно и понес на суд ректора. Старик, прочитав вирши, просиял от счастья и, встав из-за стола, торжественно обнял смущенного стихотворца; перевод же «Аргениды» отложил в сторону, и больше Василий его не видел – последующий разговор навсегда отбил желание напоминать отцу Гедеону о рукописи. Вишневский, правда, пообещал вскоре вернуть, но не вернул – забыл ли нарочно или затерял? Затерял, впрочем, навряд ли…
– Прав был отец Платон, нахваливая мне тебя, – начал ректор. (Вмиг утратил Василий радостное настроение – упоминание Малиновского ничего хорошего не предвещало.) – Ты отлично учишься, я горжусь твоими успехами. Вирши удались, ими не стыдно будет похвастаться перед моими московскими друзьями. Ты стяжаешь славу, и это случится скоро. Но что потом, что думаешь делать по окончании учебы?
Ректор был настроен исключительно доброжелательно, но Василий слушал настороженно.
– Я не знаю. – Он постарался скрыть волнение.
– Отец Платон говорил, что ты мечтаешь продолжить образование за границей. Как бы ты отнесся к поездке в Голландию с отцом Иеронимом?
В первые мгновения Тредиаковский онемел, но тут же понял, что архимандрит не знает о его побеге, иначе не упомянул бы Колпецкого. Следовало срочно отвести подозрения, если таковые имелись, и он принялся врать, глядя прямо в испытующие глаза ректора. Теперь они снова казались жгучими черными угольями и пугали его.
Он говорил, что устал за этот год и с трудом вынесет еще один. В конце же учения мечтает только об одном – вернуться в родную Астрахань и зажить там спокойной семейной жизнью. Он понял, что жизнь в столице, не говоря уж о загранице, не для него. Беседовали долго. Отец Гедеон сперва изумился столь неожиданному отказу, затем принялся увещевать, а после глядел подозрительно и выведывал, пытаясь докопаться до правды, но так ничего и не добился – отпустил с явным неодобрением, даже не благословил по обыкновению.
Ничего теперь не нужно было Тредиаковскому: ни любви ректора, ни славы, ни почестей, ни забот не забывавшего о нем префекта, ничего, только бы побыстрей, поскорей вырваться из этого порочного круга, сбежать, обрести наконец желанную свободу. Ничто не подточило Васькиной решимости, слишком памятны были розги Малиновского.
19
Но Малиновский не отступился от него, отважился еще раз вызвать бывшего ученика на откровенность. Подловил в монастырском дворе вечером, когда Василий выходил из библиотеки, подозвал, поздоровался первым. Старался быть в разговоре подкупающе ласковым, рисовал опять великолепное будущее по окончании заграничного учения, но против воли сбивался на строгость – Васькино упрямое противодействие выводило его из себя. Что бы ни сулил сейчас Василиск, Тредиаковский на его удочку не попался, четко дал понять, что более в его наставничестве не нуждается.
Малиновский к концу как-то сник и заговорил совсем не свойственным ему печальным образом – Васька почувствовал, что учитель говорит искренне.
– Ты оказался боязлив, не вынес ничтожных испытаний, отступил в самом начале. Жаль, что ты отвернулся от насущных нужд матери Церкви, отказался послужить ей, как подобает истинному христианину. Если действительно решил погрести себя в далекой Астрахани, это еще полбеды, но отчего-то мне кажется, что ты лжешь. Ты честолюбив, ты и сейчас мечтаешь о славе, иначе не принес бы перевод, кстати мастерски исполненный, на показ ректору. Мнится мне худшее, но я не смею высказывать свои подозрения. Если замыслил что-то нехорошее, покайся, пока не поздно, покайся и увидишь и поймешь, что тебе желают добра.
Но Василий остался глух к его словам.
– Что ж, вижу, ты упорствуешь. Я не могу удерживать тебя, но помни, отныне наши пути различны, мне остается лишь скорбеть об еще одной загубленной душе.
Тредиаковскому на миг стало даже как-то жалко префекта, но он вздохнул с облегчением, провожая взглядом унылую, враз потерявшую былую стройность фигуру, одинокую, непохожую больше на жестокую, карающую единицу.
20
Уроки текли своим чередом, Малиновский больше не приставал ни с любовью, ни с угрозами, архимандрит Вишневский и вовсе отвернулся от него, и настораживающая тишина пугала, хотя и была на руку Василию. После того как с трудом и ощупью были пройдены глубокие пещеры логики, подлежало им при помощи Духа Святого погрузиться в философию естественную и понять ее согласно учению Аристотеля, но, гласила важнейшая оговорка ректора, следовало пуще нечистого остерегаться мудрствования, несогласного с православием и восстающего на разум Божий.
От голоса учителя мутило, бросало в сон, потянулись и вовсе нестерпимые дни и месяцы, но зима снова отступала, приближалась долгожданная весна, спасительная, открывающая неведомые дали.
Отец Иероним уехал в Голландию, не преминув горячо распроститься с ухмыльнувшимся про себя Тредиаковским – ведь он знал, знал наверняка, что им предстоит вскоре свидеться снова, но тогда, там он уже не будет заточенным в тюремные стены подневольным школяром. В дорогу Василий подарил Колпецкому черновик своей «Аргениды» – регент был тронут до слез драгоценным подарком, не подозревая, что Васька таким образом просто спасает дорогой ему последний экземпляр поэмы.
Все желания подавило в душе одно, главное – скорее, скорее бы… Коробов принялся готовить обозы, назначены уже были люди, с которыми Тредиаковский доедет до Ревеля, где пересядет на корабль, на его «Арго», и он понесется, объятый ветром, в волшебную, чудесную Голландию. Он придумал веселую песенку и насвистывал ее, таинственно перемигиваясь с Васятой и Алешкой:
Ах, широки И глубоки Воды морски, разбьют боки. Вось заставят, Не оставят, Добры ветры и приставят.И наступил день, наступил! И он с утра, с раннего утра ушел на головкинское подворье навсегда, навсегда распростился со спасскими стенами, с классами, с топчаном, с тридцатью восемью ступенями лестницы, со всем, со всеми: с дорогим Васятой Адодуровым и с любимым, верным и так преданным Алешкой Монокулюсом. Он произнес в уме эту триаду и поразился: слово звучало двояко, но оба значения точно отражали суть – он почти уже забыл о своем унижении, о страданиях, о предательстве и, снова вспомнив, еще раз порадовался, что уходит, и жаль было только двух сердечных друзей, а остальное… гори оно огнем!
Он почувствовал вдруг, что кончился круг жизни, важный поначалу и прискучивший под конец, и вот он летит, несется, набирая скорость, по последнему отрезку времени старого, чтобы выскочить за границу – в новое, неведомое, манящее. Наконец-то сбросил он серую, надоевшую спасскую одежду! Облачился в подаренный Коробовым камзол, кафтан, в башмаки с серебряными пряжками и железными, цокающими при ходьбе подковками; натянул малиновые, в цвет верхнего белья и штанов, чулки, повязал белый бесконечный, длинный, пышный шейный галстук, надел парик, пудреный парик! и не узнал себя в зеркале. Он схватил в руки треугольную шляпу, больше нужную по форме, чем для дела, ибо в парике было непривычно душно и тепло, он схватил в руки черную с белым кантом треуголку и помчался по разбитому старинному тракту из Москвы, к Ревелю, к Ревелю, к своему кораблю, к страшному темному морю, проклиная медлительную скрипучую обозную скорость.
Бескрайняя и убогая стлалась вдоль дороги Россия, и он провожал ее глазами, запоминал и радовался, что уезжает – уезжает, чтоб обязательно вернуться и тогда служить, служить, служить, претворяя в жизнь предначертанное великим императором. И время наконец-то понеслось вскачь, и не хватало дня, чтобы насладиться юной весной, солнцем и воздухом, упоительным, чистым, и свободой, свободой, и звенящим в ушах враз сбывшимся счастьем. Ему было двадцать два года, только двадцать два, пока еще двадцать два года, и он пел свою песню, не смущаясь попутчиков:
Канат рвется, Якорь бьется, Знать, кораблик понесется. Знать, кораблик понесется!И хохотал возница, когда он рассказывал, как его обобрала Москва в первый же день, вспоминал петушиный бой и отважного малыша, принесшего ему в конце концов победу. Победу, свободу, удачу! Он был весел и юн и не раздумывал, как, быть может, трудно придется ему в чужедальних странах, на чужих хлебах.
Часть третья На чужих хлебах
1
Входящий в предрассветной мгле в амстердамскую гавань немецкий торговый корабль «Медведь», идущий с грузом пеньки и воска из Ревеля, встречала превеликая гроза. Ни у кого в мыслях не было спускать шлюпки и высаживаться на берег, и не потому, что за стеною дождя близкий порт не был виден, – пассажиры, перенесшие нелегкое плавание по Северному морю, попрятались теперь в каютах, и лишь немногие, как Василий, либо от излишней трусости, либо от сжигающего любопытства жались к палубным надстройкам, крестились в ужасе, пригибая простоволосые головы от каждого удара грома. Ветер тянул за одежду, осыпал брызгами сверху и снизу, драил потоками воды палубу. Море, казалось, поглощало несущиеся в него небеса. Вода, урча, исчезала в шпигатах и низвергалась снова пронзительными, холодными струями. Вода была повсюду: возлетала на хищнопенных, рыскающих неустанно волнах, проливаясь из мрака разверзшихся небес, и в отблеске молний видны были темные низкие могучие тучи. Остро пахнущие огненно-фиолетовые стрелы чертили пространство, вонзались иглами в беснующуюся за бортом стихию. И было страшно на палубе, но еще страшней было бы запрятаться в угол тесной, темной и душной каюты, беспомощно обмирая при каждом новом грохотании грома.
Так продолжалось долго. Люди окоченели, устали взывать к небесам. Они пробирались, держась за палубные надстройки, к матросу, выкатившему по приказу капитана на палубу бочонок с водкой, – взмывали, чертя фантастические кривые, локти, запрокидывались головы, и алкоголь, растекаясь по жилам, согревал ненадолго, но все же он грел, грел, и становилось легче на душе, и верилось, что пройдет стороной, минует, не упокоит их в миле от конца пути.
И вот все начало стихать. И стихло окончательно.
Меленький дождик сыпал с небес, и улыбались все, подставляли ладони, омывали лица и, усталые, спускались в теплое, потаенное тело корабля к своим койкам.
Уже и дождик перестал. Тихий-тихий, невидный на воде ветерок нагнал туману. Дышалось легко, радостно еще и потому, наверное, что туман был благодатен, обволакивал после неистовства отлетевшей грозы.
Приехали, подумал Василий.
Один-одинешенек сидел он на бухте каната на носу корабля, затерявшийся в тумане, – видениями проплывали его хлопья, и ничего не было видно дальше вытянутой руки: ни мачт, ни острой оконечности палубы с горделиво взметнувшимся утлегарем, ни штагов, ни талей. Редко звякал судовой колокол. Все остальное стихло. Замерло. Угомонилось, ожидая рассвета. Застывшей маленькой черной точкой, единственной живой точкой в призрачном мире тумана сидел он на носу спящего «Медведя». Воздух был в бисеринках серой влаги.
2
Откуда родилась точка? Не вымысел ли это мудрого геометра, которому просто с чего-то надо было повести отсчет, и он, не находя искомого начала, сгоряча ударил посохом во влажный плотный песок, выбив на нем первую в мире точку. Затем, склонившись над получившимся знаком, он вдруг радостно поднял глаза к солнцу и, обожженный его сиянием, снова устремил глаза в свою коричневую природную тетрадь. Он осознал свое открытие. Он начал яростно колоть берег океана, и точка превратилась в линию.
– Открытия – лишь точки на бесконечной прямой познания, и если первая точка еще, возможно, и существовала, как первый диалог с пустотой, то конечной не бывать, как не существовать четвертому Риму, – рассуждал философ, вглядываясь из-под руки в бескрайние дали вод.
Это был он – Василий, он стоял перед невиданно могучим миром, бесконечным, как спокойно катящий валы океан. Из сердца философа выпорхнула белая птица-чайка и понеслась на волнах воздушного эфира, и, глядя на себя – философа – с высоты, он – Василий-чайка – ощутил все бессилие и мизерность, ничтожность собственной персоны.
Но странно, странно, – мерещилось птице, – все линии, просеченные на песке стилем-посохом древнего философа, к нему же и сходились, ровно как и разбегались от него, отчего фигура на берегу приобретала солидность и значительность.
Линии эти набухали, множились, образовывая крест, шести-, восьми– и многоконечную звезду, напоминая странное колесо с тысячей спиц, яркое, вскипающее, режущее глаза блеском – быстроконное светило. Но вот ослепительные промежутки между линиями стали истоньшаться, а линий самих заметно прибавлялось и прибавлялось, образовывался вечный замкнутый черный круг – круг ночи, нежданно-негаданно пожравшей животворящее солнце, ночи, покоившейся на скрывшейся в ней огненной точке – начале новых начал.
Птица-чайка, налетавшаяся, вернулась, прильнула к груди, заснула на ней, слилась с первоестеством.
Но и тьма не была полной, в ней забрезжили два белесых круга, разделенные, если приглядеться, чуть расходящимся книзу треугольником. И тут Василий понял, что заснул, прозевав рассвет, и сейчас, не желая поднять веки, смотрит через них на светлое утро, и темный треугольник – не что иное, как его собственный, от рождения значительный нос.
3
Судно уже стояло причаленным к большой, вбитой прямо в дно, черной свае в ряду тяжело груженных морских кораблей. Ближе к берегу видны были корпуса лихтеров, снабжавших амстердамский рынок самыми обыденными и самыми необычайными в мире товарами. Вокруг вились плоскодонные флотшуйтены, облегчавшие купеческие трюмы, и негде, казалось, протолкнуться в бухте от маленьких штигеров, тоже плоскодонных, с косыми парусами – корабликов или барок, заходящих прямо в город, в его многочисленные каналы-улицы.
Берег спрятался за мощным валом, из которого выставлялись на свет Божий острые церковные шпили и бесконечные лопасти ветряков.
Головкинские люди занялись грузом, повели переговоры насчет штигера, который должен был доставить их по длинному безопасному каналу через Зандам, Харлем, Хиллегом в славный своим университетом Лейден. Оттуда уже на подводах недалеко было и до Гааги.
Предоставленный себе самому, он сразу же затерялся в городе. Жилые кварталы, кирхи, две богатые синагоги – все, о чем рассказали попутчики, за отведенные четыре часа он оглядеть не успел. Один только порт и каналы, хлебную биржу, бесчисленные магазины, занимающие все нижние этажи высоких каменных домов, отдраенные до зеркального блеска стекла витрин, кузницы с выставленными напоказ якорями у входа, винокурни, пивоварни, маслобойни, ружейные мастерские, лесопилки и склады, склады, склады – горы драгоценной древесины: сасафраса, розового, сандалового, бразильского, дерева Святой Марии – все это показывал ему говоривший по-русски моряк с «Медведя».
Виденного было слишком много для одного, а проводник норовил обрушить знания сразу, гордый тем, что может сразить по-господски одетого молодого человека. Он было стал вводить Василия в курс монеты, но названия: дукатоны, дригульдены, рисдалеры, далеры, гутгульдены, флорины, штиверы, гротливры, шиллинги, гротдинары, пениги и их соотношения никак не укладывались в голове, звучали, пересыпаясь в ней голландскими «гуль-гуль-гуль», словно падали в общую груду, и после посещения какого-то опрятного трактирчика сытый Тредиаковский звенел массой новеньких монет в кармане, целой кучей, выданной на сдачу за один-единственный ефимок, или, как тут называли его, каталон – прощальный подарок Коробова.
Он устал, устал смертельно, но долго не мог еще успокоиться. Уже остался позади Амстердам, уже тянулся медленно по каналу их косопарусный штигер, и мужики, довольные быстрой перегрузкой, завалились спать, а он все стоял на корме и смотрел на ровно расчерченные прямоугольники полей, на здешнее пышнотравье, на мелкорослых, но ухоженных коров, которые, как ему сообщили, считались самыми удоистыми в мире, несмотря на их внешнюю неприглядность; на редкие домики, обстоятельные домики, что кирпичные, что деревянные, и мельницы, мельницы, мельницы… По обеим сторонам канала все было такое чистое, словно вымытое: подстриженные деревья у низеньких заборчиков, красные клумбы с обязательными ранними майскими тюльпанами перед входной дверью – вот она наконец, сказочная, волшебная Голландия, о которой рассказывал отец. Голландия кощунственная, ополчившаяся на государя и прогнавшая его, создавшая свою, устроенную по образу и подобию древнеримской, республику, зовомую Штаты и управляемую верховным штатгальтером. Было удивительно, непонятно, за что же ценил и любил вольную Голландию великий Петр? Наверное, ему сродни были ее торговая сила, ее корабельная мощь – деловая суматоха порта и торга. Но страна была действительно волшебной: чуть отдалились от ее главных ворот, как преобразилась она, стала уютной, камерной, домашней, тихой, но богатой настолько, что коров здесь держали на кирпичном полу, а по вечерам мыли теплой водой и чистили щеткой, как породистых скакунов, как стекла витрин с батареями пузатых бездонных пивных кружек.
И вот, стоя на корме штигера, он наконец признался себе, что чувство, удерживающее его на палубе кораблика, заставляющее ненасытно смотреть вокруг, вызвано не простым восторгом путешественника, а разъедающим душу стыдом. И стыд, странно сказать, породил нечто вроде ненависти, не злой, а бессильной, к этой, казалось бы, не знающей бед миниатюрной республике, блаженно почивающей на своей цветочной перине под неусыпным надзором деревянных постовых – крутящихся на морском бесплатном ветру мельниц, приносящих ежечасно неисчислимый доход и без того богатому государству.
Дорога на Лейден была зеркальным отражением его пути на Ревель, и он клял в душе самодовольных голландцев, их чистоту и кажущуюся беззаботность, голландцев, как будто давно позабывших, что такое голод, война, неурожаи и чумные эпидемии. Это была сказка, показавшая вдруг свою злую сторону, и он подумал: не схожие ли мысли заставили Петра Великого с особым рвением приняться за проведение задуманных реформ? Не потому ли любил Голландию покойный император, что видел в ней пример и мечтал, мечтал о таком же будущем для своей несчастной России? Пока несчастной…
Фантазия, возникшая перед глазами, вмиг избавила его от ощущения собственной ущербности, распалила гордость, и он еще раз перед сном взглянул вокруг, но восторженно и радостно, словно уже одержал великую победу.
– Чудная, чудная, чудная страна! – бессильно прошептал он, валясь на давно приготовленный матросом тюфяк.
4
Раз уж все началось, как дедова вечерняя сказка, то так и должно было всему развиваться. Лейден встречал их чинной и строгой планировкой улиц, как и надлежит городу-ученому, но был при этом миниатюрен и, как все голландское, картинно приветлив: чистенький, сияющий лужами, омытый утром городок. Два больших претяжелых ящика, запечатанные с врачебной аккуратностью, следовало отгрузить здесь и передать с объемистым посланием герру Бидлоо – знаменитому натуралисту, от его любящего племянника, содержащего в Москве, кроме хирургического госпиталя, еще и любительский театр, не раз и не два посещенный Тредиаковским.
Пока слуга терзал посылочные скрепы, ученый имел беседу с Василием в своем экзотическом, подобающем его званию кабинете. Казалось, ничего лишнего не было в загроможденном царстве: экспонаты, как и книги, расставлены были за стеклами шкафов в очевидной последовательности, но именно эта пунктуальность, именно эта любовь к классификации поразила воображение Тредиаковского, ему приятно было следить за системой, опережая, отгадывая ее составляющие, и он постоянно отвлекался от беседы, пожирая глазами содержимое шкафов.
Говорили по-латыни. Господин профессор соизволил похвалить четкую речь своего собеседника, но при этом, кажется, взирал на юношу как на один из предметов обстановки: он привык, что те немногие русские вельможи, и даже сам их великий государь, когда он проездом посетил его музеум, так сказать, сперва кидались к куриозностям природы, чтобы уж затем говорить и говорить о будущем расцвете знаний в их дикой Московии. Они и сами становились экспонатами, не понимая этого. Интересно, в который раз подумал натуралист, неужели племянника удерживает не только хартгульд, сиречь – звонкая монета?
Профессор уловил застывший взор посетителя, странно вперившегося в большую зеленоватую бутыль.
– Ты делаешь честь собранию, разглядывая редкий экспонат, – наставительно произнес он, – это уникальный в наших краях образец пелеканидэ, птицы…
– Я знаю, – резко оборвал его Василий. – Я знаю, я держал эту бутыль, – он был абсолютно уверен в утверждении, – когда мне было пять лет. У нас их называют птица-баба.
Наконец-то была найдена тема для беседы. Бидлоо заметно оживился. Да, да, это удивительно, действительно удивительно, что стоящий против него молодой секретарь русского посланника знавал и помнит недавно скончавшегося Корнелия Лебрюна. Да, да, удивительная вещь судьба…
– Значит, ты родом из Астракхани? – так это кашлянуло в латинизированном кабинете. – Жаль, жаль, Корнелий был бы очень рад. А знаешь ли ты, что он успел издать свои путевые впечатления? Изволь, я ссужу тебя книгами, а ты возвратишь мне их при случае… Какое неудобство? Расстояния у нас в Голландии не чета российским, – блеснул он эрудицией. – Кстати, – причмокнул от радости губами профессор, поймав удачную мысль, – мне было бы очень полезно услышать твое мнение как жителя тех мест, аборигена, так сказать. Ведь я собираюсь в ближайшем будущем переиздать свой капитальный труд вместе с дневниками, письмами и всем наследием моего талантливого друга-путешественника, и, если бы Российская Академия наук пожелала субсидировать издание и принять посильное участие в работе, возможно дополнив своей вводной статьей, или какой-либо иной, или приложив особую карту, я был бы только признателен моим российским коллегам. Посему прошу тебя передать официальное предложение герру графу Головкину, а он пускай свяжется с Петербургской академией. Смотри, я полагаюсь на тебя.
Василию ничего не оставалось, как взять книги и благодарственно поклониться.
Дальше шли наставления. Василеус хочет укрепить познания в словесных науках и философии? Тогда ему безусловно следует ехать в Париж. Центр этой громкозвучной учености обретается там. Вот если бы юноша пожелал вкусить от древа анатомии, то профессор непременно удержал его в Лейдене – парижане слишком суетны, а немцы, ну немцы… с ними имеется целый ряд несходств по сугубо практическим вопросам. Он не станет утомлять непосвященного, тем более что, кажется, молодой человек уже и не слушает его.
Расставались тепло. Кланялись друг другу. Слуга отворил дверь, и герр профессор еще раз повторил, что ждет скорого ответа – оценки книг. Верно, он и допустить не мог, что Василий не разумеет по-французски, не знает языка литературы, на поприще коей желал бы преуспеть, – языка, на коем, кстати, были написаны Лебрюновы сочинения. Словом, все складывалось к тому, чтобы его изучить…
Перед сном он листал тома и нашел гравюру. Не очень похожую, рисованную откуда-то издали, но понятную знающему глазу. А то, что «ситэ» сродни итальянскому «читта» и латинскому «цивитас» и означает «город», он легко понял и порадовался своей сметливости – языки вообще давались ему легко.
Он смотрел на преувеличенно острые шпили, на неверные пропорции зданий на картинке. Он вспоминал «пелеканидэ» в бутыли, естественное удивление герра Бидлоо и свой полуденный город, жаркий и пыльный уже сейчас, в раннем мае, пышные сады за Кутумом, обсыпанные белыми, розовыми и пурпурно-красными цветами плодовых деревьев. Улицы, рыбный рынок, базары – грязные, шумные… и родные несказанно. Город не забытый, не забытый, но покинутый, как будто навсегда. Он вспоминал Астрахань, отца, совсем, верно, уже согнувшегося, несчастную, обделенную судьбой Федосью – ни мужнюю жену, ни вдову. Пять лет назад… За все время удалось лишь одно письмо отправить с купцами, но ответа не пришло, и он замолчал, втайне радуясь, – боялся, что отзовут. Боялся, стервец! Как всегда, он корил себя, таким образом успокаивая совесть, и искренне жалел их – брошенных, на краю света живущих, у самых южных границ бескрайней России. Живущих ли? Да и где она теперь, Россия? За морями, за долами, как некогда Голландия детства…
5
Полномочному министру, тайному советнику графу Ивану Гавриловичу Головкину при его миссии нужен был отнюдь не секретарь, а канцелярист. Видимо, Коробов в Москве напутал с должностями, неточно поняв просьбу-приказ графа. То, кем он стал в Гааге, в Москве звучало бы как переписчик – должность Тредиаковскому весьма знакомая. В Голландии же, в маленькой русской колонии, да и в быстро перенимающем заморские нововведения Петербурге обыденное облекалось в наисовременные одежды. Василия такое неожиданное обстоятельство нисколько не задело – о! он согласился бы с любой работой, лишь бы она задержала его в крепком двухэтажном особняке с множеством комнат, пышным, но крохотным садиком, спрятавшимся за стенками посольской резиденции от каменной, не терпящей зелени улицы Гер-Гракх.
Дом на улице Гер-Гракх имел свое название. Здесь принято было давать домам имена собственные, как будто были они живые, – дом прозывался «Благовест». Кроме семьи сиятельного графа, в нем обитали: личный секретарь министра – Гейцельман, выкрест из малороссийских евреев, знающий, кажется, все живые языки Европы; иеромонах Иероним Колпецкий, вот уже полгода состоящий при устроенной возле дома небольшой православной церкви, тоскующий на чужбине от вынужденного безделья и иноязычного окружения; набравшийся в путешествиях с хозяином чинности «валедешамбр», иначе личный графов крепостной слуга; повар-немец, вывезенный еще из Берлина; портер-лакей, возглавлявший троих сотоварищей, лишенных, в соответствии с рангом, трескучего словца, открывающего «титул» их командира; и девка-судомойка для кухни. Кроме перечисленных, на верхнем этаже, где и Ваське отвели каморку, жили ученики: для архитектуры предназначенные – Борис Ларионов, Андриан Неплюев, Иван Мичурин, и для садов и оранжерейной науки – Филипп Пермяков. То, что поселили его рядом с учениками, как бы уравнивало нового канцеляриста с ними в звании. Кормили молодых людей за общим столом в кухне вместе со свободной от обязанностей прислугой. Секретарь и священник вкушали с господского стола, но не гнушались обществом «живописцев», как нарекли проживающих на втором этаже, присоединив к ним заодно и Тредиаковского.
Отец Иероним обрадовался встрече. Узнав о Васькином побеге, он не стал ругать, трезво рассудив, что прошлого не воротишь, – видеть же ежедневно близкого человека здесь, в порубежье, было приятно, все ж скрашивало одиночество. Колпецкий скучал по своему хору, по размеренной, простой жизни Заиконоспасской школы, а еще больше по родной Киево-Могилянской академии, откуда, только подчинившись настоятельному приказу ректора, отправился в тяготящую его дальнюю одиссею. Тредиаковский умолил отца Иеронима хранить от москвичей в тайне его пребывание в Гааге, и добрый священник клятвенно пообещался молчать.
Так неожиданно легко и просто наладились их прежние отношения, и в дальнейшем иеромонах никогда не напоминал Василию о содеянном. Он даже дал прочесть «Аргениду» Гейцельману и «живописцам», что значительно подняло престиж вновь прибывшего, и без того радушно принятого в маленькую дружную семью русской колонии.
Вечера здесь было заведено коротать в графской библиотеке. Беседовали, как водится, на самые невероятные темы: от возможностей выращивания в России тюльпанов до обсуждения статей «Меркюр талант» – самого распространенного в Гааге французского журнала. (Вообще большинство книжных новинок имело обыкновение сперва появляться на свет в свободной Голландии, так что столица нидерландских штатов находилась на передовой литературной и политической борьбы того времени.) Комментировал новости обычно Гейцельман, снабжая журнальные толки о королевских дворах Европы своими часто сбывающимися предсказаниями. «Живописцы», правда, зачастую уходили «прогуляться», и тогда они оставались втроем, и Василий выслушивал рассуждения секретаря, впрочем, с удовольствием – тот умел рассказывать интересно и завлекательно. Отец Иероним не в счет, он больше молчал и под конец вечера обычно засыпал, пригревшись в глубоких креслах библиотеки.
За всеми домашними делами следил неугомонный Гейцельман. Он же приносил Василию листы для переписки. Граф диктовал Тредиаковскому с голоса крайне редко, любил четкость, сам набрасывал черновики. До секретной корреспонденции его пока не допускали – на то годился только проверенный секретарь. Переписка посему занимала не много времени – он редко засиживался за столом до ночи. Обыкновенно рано поутру, пока господин тайный советник еще спал, Василий успевал перебелить своим убористым почерком имеющиеся документы: граф требовал, чтоб было поменьше завитушек, так любимых российскими писцами, чтоб буквы выглядели округло и легко прочитывались.
Большинство официальных бумаг велось на французском и английском – Иван Гаврилович был еще и поверенным в делах Великой Британии, и основной воз тянул все тот же Гейцельман. Василий поражался его работоспособности. Понимая, что за умением предугадывать исторические события стоит доскональное знание ситуации, большой опыт и глубокий ум, он относился к своему начальнику с повышенным уважением, что откровенно льстило падкому на похвалу, всегда остающемуся в тени талантливому подручному русского дипломата. Гейцельман же, как выяснилось, оказался большим поклонником изящной словесности. Обоюдный интерес друг к другу сблизил их. Однажды, проникшись доверительностью интонаций, Василий открылся, рассказав про конфузный случай с Бидлоо, и испросил совета.
– Не волнуйся, мой дорогой, Бидлоо сам больше нуждается в помощи, нежели ты думаешь. Твой отзыв его не интересует вовсе – ему необходимы деньги на издание. О! да герр профессор, оказывается, ловкач, впрочем, охмурить молодого человека не составляет большого труда. Издатели тоже своего рода дипломаты, поверь мне. – Он ухмыльнулся, но пообещал при случае доложить графу о Лебрюновых записках.
История эта натолкнула посольского секретаря на мысль выучить Тредиаковского французскому. Юноша был способен к языкам, и задуманное предприятие могло бы весьма упростить собственные его хлопоты. Вскоре он присоветовал господину министру дать деньги на обучение. Как вельможа просвещенный, Иван Гаврилович ценил образование и, как к тому же человек современный, верил в разум, и умел извлекать из его советов пользу – он легко внял доводам Гейцельмана и, одобрив желание нового канцеляриста, позволил оплатить уроки живущей поблизости вдовы мадам Катрин из государственной казны.
6
Амур любил Психею. Перенесенная волшебным Зефиром на высокую гору, в хрустальный дворец, населенный прелестными нимфами, самыми предупредительными служанками, самыми исполнительными подругами ее развлечений, жила Психея в этом царстве светлой любви, и одно лишь заклятие навевало на ее беззаботное счастье печаль – она не имела права увидеть лицо горячо любимого мужа.
Как он читал сию нежнейшую книгу! Сколь изящно, сколь возвышенно записал древнюю историю великий Лафонтен, взяв за основу легенду у Апулея. Но он сумел изложить ее легко и вместе с тем передал все оттенки тревоги, страсти, разочарования и надежды, кои будит любовь. Книга наполнена была движением, иным, чем медленно текущее струение «Аргениды», но не менее значительным и, конечно же, более нежным – трепетным стремлением любви волновать ум и ускорять кровоток и дыхание. Было в ней нечто сладостное, страстное, прелестное, запретное, а потому еще более притягивающее; что в московской жизни принято было обозначать жеманными намеками или прямолинейно-грубыми школярскими словечками, тут все представало в священной наготе – целомудренной и влекущей, застенчивой и лукавой, но откровенно чистосердечной и доброй.
Галльские стихи, в которых чувственность ставилась всегда на первый план, наполняли душу негой и томлением, тоской и воздыханьями, плавили лед московской стыдливости, нетерпимости, чопорности, отрешенности, показного презрения к той силе, что движет человеками и тварями и которая в славенских школах допускалась только применительно к Создателю и Творцу. Простое и великое естественное чувство подвергалось в Заиконоспасской академии публичному наказанию как греховное, пагубное и дьявольское наваждение, уж никак не предназначенное для воспевания в книгах.
Похоть плоти не грех есть, но в ней ся сладити и согласие воли грех есть приложити. Похоть есть естественна, но зле похоти есть от воли: тоя Бог не велит имети, —важно произносил стихи Полоцкого Платон Малиновский. Высокопарно декламируя, префект как бы всем видом подчеркивал свою несокрушимую волю. Вероятно, и он в молодости с трудом избегал искуса, подавлял его разумом, но, как часто случается, внутренняя жестокость с годами поборола остальные чувства, заполонив места в сердце, изначально отведенные человеку под милосердие и доброту. Может быть, он и терзал свою душу состраданием, наказывая пойманного на ночной вылазке Монокулюса, как признавался Тредиаковскому. Может быть, но никакого сочувствия никто никогда не замечал на его холодном, непроницаемом лице. Воля его была каменная, бессердечная, и лучше уж было впасть в легкий и сладостный грех, нежели принимать за образец чересчур суровые монашеские требования, предъявляемые им к жизни.
В кремень железо тогда ударяет, егда пол женски инока касает, —честно признавался мудрый Симеон. Он не скрывал чувств, хотя и ратовал за праведное смирение. Да и как можно было спрятать рвущуюся на волю природную силу? Теплый ток, разбегающийся по жилам, рожденный искрой галантной французской поэзии, Василий ощущал постоянно, читая или вспоминая и нашептывая изящные, чарующие строки:
Как описать черты, они обитель всех Амуров золотых, Желаний и Утех? Найду ли для очей сравненье — Они желания врата, Изображу ли наслажденья Родник – багряные уста?Амур любил Психею, и ничто были все силы ада, все демоны зла перед их любовью, а испытания только усиливали страсть…
Он снова начал писать стихи, пытаясь подражать французам, но как было достичь того звона, той разительной, нежной мелодии? Творения его выходили такими же убогими, растянутыми, как скучнозвучные вирши московских поэтов, где за описаниями терялся предмет, и проигрывали как урод перед красавцем, в сравнении с полными божественного огня рондо Вуатюра, мелодичными мадригалами Шапеля, возвышенными песнями Буало – короля и наставника поэтов. Он рвал написанное, он мучился нещадно. Исчез, пропал вдруг тот порыв, та музыка, что слетела на него в рыданиях о Петровой смерти. Быть может, российский язык и не способен вовсе к такому легкокрылому парению, не раз задавался он вопросом. Но тщетны, тщетны были пока все старания, и ни Гейцельман, ни отец Иероним, знакомый с галльским стихотворством лишь по его восторженным пересказам и порицающий его увлечение, ничем не могли тут помочь.
В отличие от родного языка, с которым он сражался на бумаге, французский давался ему легко – читал он почти свободно и очень скоро уже смог разговаривать с мадам Катрин и ее семнадцатилетней дочерью. Они только поправляли его произношение, одинаково качая головками и кокетливо проводя пальчиком перед глазами. Василий был без ума от обеих – так легко и обходительно принимали его в их доме, так ненатужно говорили обо всем на свете: и о книгах, и о любви, при воспоминании о которой мадам кокетливо опускала глаза долу, а пухленькая Жаннетт улыбалась так мило, что ученик краснел и не находил места рукам.
Мадам Катрин поощряла их совместные прогулки, и Василий, вообразив любовь к Жаннетт, выводил дочку на улицы Гааги «попрактиковаться в языке», когда уже во второй половине дня город, и так нешумный, совсем успокаивался и вытекал на воздух для предвечернего созерцания природы.
Он поддерживал свою юную спутницу под руку, и они шли по мощеным тротуарам, проходились у подножия стен мрачного Биненгофа, старого, уходящего ввысь неприступного замка, посещали зверинец и кормили с руки диких серн и круторогих быстроногих лесных коз.
Любовь в книгах была отважна, решительна и бесстрашна. На деле же, когда они прогуливались вдвоем по Гааге, он от одного прикосновения к ее руке терял рассудок и говорил, говорил без устали. Жаннетт слушала, изредка похохатывала и поводила плечиками.
Поначалу ему очень нравилась ее непринужденная веселость – таких радушных и открытых женщин не приходилось ему раньше видеть. Но как-то постепенно хмель прошел, и стал он замечать, что Жаннетт совсем не так привлекательна, как ему пригрезилось. А уж глупа она была – это несомненно. И жеманна. И неприступна на удивление, как башня замшелого Биненгофа. И рассуждений Василия о волнующей его поэзии не понимала, но млела и глядела томно, как глупые козы в зверинце.
– Далась тебе эта мадемуазель, пойдем лучше с нами в «Веселого петуха», – предложил как-то Филипп, раскрывая тем самым место их частых вечерних отлучек.
Несколько дней Василий еще крепился, еще убеждал себя, но под конец сдался, предпочтя общество удалых соотечественников пустословной кокетке. Мадам Катрин, казалось, не заметила перемены – она была дама галантная и рассудительная и, кроме прочего, нуждалась в деньгах. Сама Жаннетт иногда надувала губки, если Василий находил слишком мелкий предлог отказаться от прогулки, но в общем, кажется, не очень переживала отставку. Вскоре он перестал брать уроки, решив, что дальше будет познавать язык по книгам сам: на деле ему было совестно перед мадам Катрин.
7
Часто теперь, освободившись от дел, Василий заходил в оранжереи Биненгофа, где «живописцы» рисовали с натуры цветы по заданию их мастера. Они наблюдали, с каким кропотливым усердием здоровенные, крепкие молодые люди, казалось созданные быть наемниками-ландскнехтами, выращивали нежные, велелепные, тонконогие тюльпаны всех цветов и оттенков – от прозрачно-белого, как капли утренней росы, до такого темно-красного, словно в его лепестках притаилась сама нимфа Ночь.
Филипп водил их по потаенным местам парка, показывая и поясняя построенную зодчими гармонию природы, и Василий познавал прелесть тенистых гротов с изображающими мох зелеными восковыми стенами, вкусил прохладу прозрачных струй, освежающих ароматный мирт, и стройный кипарис, и оплетающий дикий камень ветвистый можжевельник, научился различать полутона в сложной палитре цветов, высаженных точными геометрическими фигурами в клумбах – средокрестьях парковых аллей.
По вечерам они сбегали к «Веселому петуху», что им настрого запрещалось, где было шумно, суетно, бесшабашно-весело. Кабачок кормился придорожным людом, а значит, голландская чинность была здесь не в ходу – его посетители почитали громкую глотку, сытую пищу и беззаботных женщин.
Они пили пиво, вкушая его терпкий, тяжелый вкус, и спорили. Начинал обычно Андриан, особо любящий пофилософствовать вслух.
– Я вижу в парке великую целостность искусства, – заявлял он важно. Немного играя, он передразнивал воображаемого знатока. – Ведь в парке есть все: и архитектура павильонов, беседок и гротов, и скульптура – героическая и скромная буколическая, а геометрическая точность плана, расчерченного циркулем и линейкой, излишний раз доказывает примат разума над всем, даже над чувством. Поэтому-то сады и парки призваны давать, да и дают наибольшее отдохновение и усладу для взора, радость и покой для пылкого сердца – они верх, сама красота искусства.
– Ну уж, ты и хватил, – бросался в схватку Иван Мичурин. – Болтаешь о бездельной усладе, тогда как сегодня думать следует о величественном. Примеры древних римлян, непревзойденных в житейской мудрости, тому свидетелем. Правитель Октавиан, к слову, в своих покоях помещал невиданные кости громадных животных. Такие куриозности, подчеркивая размерами объем постройки и ее размах, привлекали внимание и возносили ее владельца. Не для того ли выставляют статуи в парке?
– Особенно Геракл утомленный, эта нега во плоти, – перебивал приятеля уничтожительным смешком нетерпеливый Андриан. – Оставь Цезаря римлянам, то был великий император. Пусть себе величавое гнездится в больших общественных зданиях и домах знатных людей, придавая им солидность. Поэзия, как и живопись, разнообразна и, кроме битв и сражений, изображает подчас простую и скромную сельскую жизнь. Разве не радуется, не отдыхает глаз, замечающий красоты лесов и рек, гавань при косом закатном свете, когда дальние тони покидает лодка трудолюбивых рыбарей; или беззащитную девственность укромных, в тени притаившихся купален, или игры поселян на лужайке, да и все вообще цветущее и зеленеющее?
– Ты уводишь от насущных нужд, – набрасывался на долговязого Андриана щупленький Иван Мичурин, – мы все живем в великие годы, и следует изображать только великое.
– Успокойся, не кипятись, – приостанавливал приятеля Андриан. – Я же говорил о парках и садах, а не о полотнах и зданиях. Вон спроси Бориса, тот сразу станет говорить о строгости, ведь он словно аршин проглотил после знакомства со своим ван дер Вольфом.
– Ты все язвишь, – подтянутый, всегда в темный бархат одетый Борис Ларионов легко попадался в ловушку. – А между тем мало построить высокое здание, мало напихать в него костей редких животных и старинных статуй, следует так продумать его украшение, чтоб скупость виньеток подчеркивала строгость его симметрии, его основной цели, предназначения.
Борис был хорошим рисовальщиком, восхищался полотнами недавно умершего художника Адриана ван дер Вольфа и неустанно копировал его полотна: чинные кавалеры прохаживались с дамами по сухо выписанным улицам города, дома на картинах были не живые, а застывшие, как монументы, как офицеры перед строем. Понятно становилось, почему большинство из них имели имена собственные.
– Красота искусства должна быть строга, должна подкупать спокойствием, уверенностью в благородном воздействии на зрителя, – говорил Борис.
– Ну ладно, засим пребывайте строги и уверены в себе, а я пойду наверх. – Андриан поднимался и, лукаво щурясь, оставлял их. Часто он специально подначивал приятелей и, доведя страсти до кипения, бросал их, но делал это не со зла, а ради всеобщего развлечения, и его любили. – Я все-таки за усладу и за отдых для глаз, – добавлял он хохоча и исчезал в двери второго этажа, и тем, враз остужая готовые уже разругаться стороны, неизменно стяжал несшийся вдогон набор крепких словечек.
Андриан был особо охоч до трактирных красавиц и причину ненасытности ставил в прямую зависимость от своей долговязой фигуры. Правда, товарищи его также отваживались подниматься на второй этаж – «Веселый петух» был еще и постоялым двором, или отелем, как его тут называли.
8
Василий слушал подобные перепалки, но почти не высказывался, опасаясь сморозить глупость, – старше его годом-другим «ученики» так легко судили о сокровенном, что приводили неискушенного канцеляриста в восторг. Он свободно и открыто наслаждался всем прекрасным, хлынувшим на него нескончаемым и не ведомым ранее потоком. Действительно, рассуждал Василий, поэзия – это говорящая живопись, а живопись – молчаливая поэзия. Так когда-то пояснял любимый отец Илиодор, и только теперь он понял, насколько прав другой – красноречивая немота, одна молчит, переливаясь цветами, другая размышляет, окрашивая словами «таинственную красоту своей притягивающей речи». Из глубины глубин, откуда-то из дальнего далека памяти приходил голос учителя, и неугасимое старое тепло, как и прежде, согревало душу.
Ему разрешено было пользоваться книгами – он читал, и поражали сердце отважные Куриации и героические Горации, прославленный Сид в трагедиях Корнеля, заставляли от души смеяться комичные и несчастные вместе с тем герои Мольера, и сладко ласкали сказки Лафонтена, так непохожие на простые, но не менее чарующие сказки Шарля Перро. Он пытался донести свой восторг до «живописцев», но литература интересовала их меньше собственных профессиональных бесед, таинственное они видели в цвете и тени, в форме, в математической точности линии, его волнений не разделяли в полной мере, увлеченные своими спорами и переживаниями.
Ценителя и тонкого знатока он обрел в Гейцельмане. Они говорили о французской литературе, о Франции, и секретарь графа многим восхищался в казавшихся теперь Тредиаковскому неудачными школьных виршах-подражаниях. Заиконоспасские драмы, что были они в сравнении с трагедиями великого Корнеля?..
Граф Головкин, наслушавшись похвал Гейцельмана, поручал теперь Василию переписывать часть французской корреспонденции, но внимания на него по-прежнему обращал мало, – канцелярист готов был спать по пять-шесть часов в сутки, – иначе не хватало времени на работу и чтение, на «Веселого петуха» – на все, что наполняло его жизнь.
Зима пролетела незаметно, в лихорадке познания, в мечтах, в рассказах Гейцельмана о европейских странах и о чудесном Париже. За зимой проследовала весна. Так прошел год, прошел во сне, чудесном, как Голландия первых дней, увиденная с борта косопарусного кораблика, затерявшегося в буйноцветье заботливо созданной природной гармонии.
В сентябре 1727 года, словно гром среди ясного неба, свалилась отзывная грамота: тайного советника ожидали в Петербурге. Следовало завершить самые неотложные дела и собираться. «Живописцы» были рады возвращению – они рвались в Россию, домой, полные надежд и жажды создавать, учить, строить, действовать. Для Василия же отъезд был равносилен краху, и он было впал в уныние, но выручил Гейцельман.
– Просись учиться в Париж, – уговаривал он Тредиаковского, – я подготовлю графа, и он разрешит.
Молясь втайне своей счастливой звезде, он зашел в кабинет к его сиятельству и упал в ноги дипломату.
Оценил ли граф картинность позы или вспомнил российские нравы, от которых поотвык за годы житья за границей, осознал ли жгучую тягу Василия к учению или просто проявил снисхождение к своему канцеляристу, – но так или иначе, он впервые за год имел с ним подробную беседу, которой остался очень доволен.
– Прав был Коробов, направляя тебя за море.
Он помолчал немного и спросил вдруг с неожиданной улыбкой:
– А что, отписал ты Бидлоо насчет Лебрюновых путешествий?
– Да, ваше сиятельство, и герр профессор вновь просит о субсидиях у Российской академии, я думаю, что книга была бы очень полезна… – робко начал Василий, но посол прервал его.
– Ты думаешь? Гляди-ка, мне приятно, что ты можешь думать. Ну да не волнуйся, вопрос о Бидлоо мы решим, ты прав, книгу надо издать – Лебрюну покровительствовал сам Петр Великий. У тебя, кажется, написаны стихи на его кончину?
– Да, ваше сиятельство, – сраженный всезнанием никогда не глядевшего в его сторону дипломата, признался Тредиаковский и гневно скосил глаза на Гейцельмана. Тот успокаивающе и утверждающе дважды кивнул.
– Значит, ты хотел бы учиться наукам во Франции? Признайся теперь, не для того ли сбежал из Спасской академии, наставив нос всем ее педагогам? Платон Малиновский прислал тут мне гневное письмо, где весьма нелестно отзывается о тебе, но я вижу, что он ошибается. Сдается, я даже знаю почему.
Головкин сказал это с ухмылкой, и вконец сраженный Васька смешался и не нашел слов в ответ. Насколько же плохо еще знает он жизнь, – ведь сообщить в Москву мог только отец Иероним, дружески покровительствующий, поклявшийся, что сохранит тайну… А граф, выходит, знал и про побег, знал с самого начала и смолчал, доверил государственную переписку и не прогнал. Свалившиеся на него новости в голове никак не укладывались.
Иван Гаврилович меж тем прошелся по комнате, словно что-то обдумывал, давая своему подопечному время прийти в себя.
– Ну вот-с! Я дам тебе письмо к его сиятельству князю Борису Ивановичу Куракину – нашему посланнику в Париже, а там уж по его усмотрению. Платить за учение я, разумеется, не намерен, а что касается дороги… – Он замялся. – Я думаю, что последней выдачи жалованья тебе вполне хватит, чтобы легко добраться до Парижа… Да, – добавил он, – элегия твоя мне понравилась, как, кстати, и перевод «Аргениды».
Василий радостно благодарил. Он не посмел признаться, что жалованье почти все уйдет на долги: «Beселый петух» стоил больше, чем платили у графа. Но главное в тот миг было сопроводительное письмо, паспорт, – главное, Иван Гаврилович отпускает его, а Париж… Он и пешком дойдет до него, долетит, как Меркурий в крылатых сандалиях, не чуя ног.
Так и случилось. Только башмаки сильно терли, и долгую часть пути он прошел босиком.
Денег за проданные книги хватило только доплыть по каналу до Роттердама на попутной барже, а оттуда докатить до Бреды в почтовой карете. Дальше он пошел пешком, ночуя в самых дешевых трактирах и не отказываясь от случайных работ, за которые кормили или давали два-три штивера. Но ночи были теплые, дожди пока не терзали весеннюю землю, и, случалось, добрые крестьяне подвозили его от городка к городку на своих медленных, но все же быстрее пешехода влачащихся повозках.
Он шел в Париж.
9
Через Рейсвейк, Делфт, Роттердам, Звейндрехт, Дордрехт, Остерхаут, Бреду, Калитхаут, Антверпен, Бом, Брюссель, Халле, Суаньи, Монс, Фрамри, Авен, Ала-Капель, Вервен, Марль, Лан, Реймс, Виль, Дорман, Шато-Тьерри, Ла-Ферте-су-Жуар, Мо, Броиньи лежит один из многочисленных путей от Гааги до Парижа. Стреляющие «ейки», «рехты», «ауты» постепенно смягчались до нежных, сладкозвучных «енов», «илей», «аров», «уа». Менялись одежды крестьян, формы солдат таможни, пики острых кирх оставались позади, и проплывали мимо громады католических соборов с дьявольски гудущим органным зовом. Но люди везде приветливы, погружены в свои заботы, везде светит солнце и наступает ночь.
Голландия была сном и пронеслась перед взором, как шутиха фейерверка по небу, – осталась вспышка в глазах, запечатлелись в памяти высвеченные фигуры, и, как вовремя подсмотренная катящаяся звезда, принесла она загаданное желание.
10
Александр Борисович Куракин поудобней устроился на диване – он ввечеру любил обязательно полежать с книжкой: так вымуштровал отец, с детства заставлявший сына читать ему перед сном по-французски; получая удовольствие, старик еще и обучал сына. Но сегодня строчки двоились, и он, отложив томик Софокла на мозаичный флорентийский столик, задумчиво уставился на колеблющееся пламя свечей: слегка прищурил глаза, улыбнулся, вспоминая, – смешно начался сегодняшний день, даже весело и интригующе, как в любимой отцом итальянской комедии. Давно не видал он старого князя таким приободрившимся.
Надо его побольше веселить, старика, и тогда вся мизантропия улетучится, подумал сын с надеждой.
В восемь утра он, проходя мимо красной лестницы, обратил внимание на заросшего бородой высокого худого человека, яростно спорящего с лакеем. Молодой князь не стал бы вмешиваться, но Антон сам доложил:
– Вот, ваше сиятельство, уверяет, что пришел, – он сделал упор на «пришел», косясь глазом на обтрепанный кафтан и помятые лоснящиеся штаны, – из Гааги от графа Головкина с письмом.
– Где же письмо? – Александр Борисович спросил строго, не выдавая любопытства, а, надо сказать, странный вид, одежда, грязная, но не нищенская, будили интерес. Князь любил неожиданности дипломатической службы – он был осведомлен об отзыве графа из Гааги в столицу и предвкушал тайные известия, которые мог бы доставить сей странный посыльный. На конверте хорошо читался родовой герб Головкиных. Письмо было не подложное, сомнений не вызывало.
– Почисти немного и веди в кабинет, – бросил он лакею и поспешил предупредить отца. Послание было адресовано главе миссии, и Александр Борисович решил, соблюдая таким образом этикет, попытаться пробудить у больного интерес к делам да заодно повеселить видом столь необычного курьера.
Старый князь, слава Богу, проснулся в хорошем настроении.
– Входи, входи, каро мио[5], я рад тебя видеть. – Он трижды поцеловал сына, словно христосовался.
Услышав о деле, разволновался, но, читая письмо, вдруг взглянул на сына лукаво:
– Господин поэт к нам изволил пожаловать, это презанятно! Зови, зови немедленно! А валедешамбр пускай пока меня побреет. – И засвистел какую-то венецианскую песенку.
Александр Борисович сперва пробежал письмо глазами: Головкин просил помочь подателю сего – Тредиаковскому Василию Кириллову, который, будучи на службе графской канцеляристом, проявил к делам способности и обнаружил склонность к познанию языков; сказано было, что знает итальянский, латынь, греческий и французский, что сочиняет недурственные вирши и, желая получить европейское образование, просится в Сорбонну. Обычные приветы от графа, от его сына Александра и жены Татьяны, приходившейся ему родной сестрой, он опустил не читая.
– А! Каков? – вскричал старик. – Каков родственничек заботится о нас. – Он ухмыльнулся. – Да где же наконец этот джиованне поета?[6]
Борис Иванович Куракин любил почудить. В последнее время он все чаще и чаще говаривал с сыном на веницейском диалекте, каждый раз подчеркивая, что только певучий и емкий южный язык в силах передать все оттенки чувства, вложенного в разговор. Любовь к Италии всегда была у него в крови, но к старости превратилась в род каприза. Молодые, бурные свои годы, проведенные в Венеции, он вспоминал теперь почти ежедневно и, впав в мизантропию, любил попечалиться и даже всплакнуть о пережитом. Двадцать лет назад он сходил с ума по венецианской синьоре Франческе Рота. Амур сей стоил ему немало душевных сил и денег, но молодая читадина, сиречь горожанка, как называл ее отец, в которую он был иннаморато, то есть влюблен, так и не покинула город своих отцов, а князь последовал дальше, влекомый долгом дипломата. Но он не забыл ее, и с тех пор, занося в дневник заметки, а иногда и в официальных бумагах мешал русские и итальянские слова, записывал их славянскими буквами. Речь отец засорял нарочито, свято веруя, будто делает ее изящней и изысканней для слуха. Он подражал императору, ненавидевшему глубокословных и занудливых церковников-речеточцев, – Петр говорил кратко, точно и для верности вкраплял некоторую толику любимых иностранных слов, преимущественно немецких, тоже засевших в памяти с бурной юности. Секретарь Куракина привык к слогу господина и тщательно вычищал из депеш особо непонятные обороты, а министр подмахивал беловик, словно не замечая измененного стиля, – подобная игра доставляла старику удовольствие.
Здорово проняло его тогда в Венеции, коль до сих пор господин посол отмечал все итальянское, милое сердцу. Видимо, знание этим Тредиаковским итальянского повлияло на впечатлительного князя и заранее настроило в его пользу.
Выпытывал тем не менее посол дотошно: как шел, через какие города, кого где встретил, как выглядел граф перед уходом странника из Гааги? Тредиаковский заметно робел, но старался отвечать не задумываясь – боялся произвести плохое впечатление. Живописал он образно, умудряясь давать людям точные и цепкие характеристики, а рассказывая о себе, растрогал-таки старика воспоминанием о посещении промотавшихся купцов и всяких сомнительных лиц, которых иногда приходилось отправлять в Россию на казенный счет, – здесь случай был иной: молодой человек желал учиться, а старый князь, да и сам Александр Борисович учение поощряли. Старик, проверив и поверив, вдруг ткнул в заляпанный подол камзола и приказал с хохотком:
– Уведите-ка этого по-е-та! Помойте, побрейте, выдайте одежду, а после поговорим. Что же с таким чучелом беседовать? – После он признался сыну, что Тредиаковский напомнил ему героя итальянской комедии, этакого Арлекина, только что заслужившего затрещину, вывалянного в пуху, но явившегося по первому зову господина и усиленно делающего вид, что не замечает урона, нанесенного своей персоне полученной трепкой.
Но нет, все же в отличие от уверенного и наглого Арлекина юноша не изображал испуга, а действительно робел…
Отец не был бы Борисом Ивановичем Куракиным – человеком, страдающим итальянской страваганза – чудаковатостью, если бы повел ставшее вмиг из государственного домашним дело неспешно и рассудительно. Откушав, он заскучал и приказал вернуть своего джиованне поета – с первого взгляда старик уже мысленно числил юношу в домашней свите чем-то вроде шута, до которых был охоч с молодости.
В китайском стеганом халате, в теплых туфлях, осунувшийся, утонувший в непривычном, с чужого плеча облачении, был Тредиаковский более смешон, чем прежде. Вероятно, отец желал позабавиться. Что ж, он достиг желаемого.
В первые мгновения физиономия будущего студента выражала недоумение, он с опаской вглядывался в лица Куракиных, словно ожидая подвоха, но, почуяв расположение, поборол испуг и отвечал уже спокойно и деловито.
Отец расспрашивал о Кантемирах, а Александр Борисович сидел в углу в креслах, наслаждаясь даровым спектаклем и приглядываясь заодно к необычному пришельцу. Юноша быстро освоился и постепенно набирался храбрости – щеки у обоих покраснели, старик жадно вслушивался и хохотал над московскими анекдотами – в Первопрестольной он не был много дольше испытуемого собеседника.
Как-то незаметно Александр Борисович включился в разговор и начал пытать стихотворца о поэзии. Заговорили о комедиях, ставших популярными среди двора еще при Людовике XIV, и о трагедиях, кои многие вельможи не жаловали. Отец принадлежал к числу противников высокого искусства: шутовство и зажигательно-смешные проделки были ему понятней – от трагедий, как он сознавался, его клонило в сон.
Тредиаковский поддержал старого князя, сказав, что он и сам обожает героев Мольера, а также Теренция и Плавта и что в Гааге ему случилось раз видеть выступление бродячих итальянских комедиантов и смеяться до слез. Тут же Александр Борисович не выдержал:
– Но ты, должно быть, знаешь, что еще Аристотель подметил происхождение слова «комедия» от слова «село», а значит, это низкий жанр, недостойный истинных ценителей прекрасного?
Теперь отец устранился из разговора и любовался их схваткой, наверняка находя ее прекомичной. «Книга может быть хороша или скучна, а смакование и обсуждение жанров, стиля и прочее – пустое языка чесание», – любил он говаривать.
– Вы верно сказали, ваше сиятельство, – Тредиаковский повернул к нему голову, – но все же как бы вы возразили на то, что гораздо приятнее, коли вас пытаются рассмешить, нежели чем когда вызывают слезы, повествуя о грустном? Удовольствие, приносимое весельем, гораздо сильнее наслаждения, вызываемого слезами.
– Да, да, – не утерпев, поспешил вставить отец, – недаром двор, дамы и кавалеры, да и простой народ все более охотно посещают комедию.
– Нет, совсем с тобой не согласен, – отвечал Тредиаковскому молодой князь. – Ты неверно ставишь вопрос и ведешь спор. Если уж затронул чувства, то скажу прямо: сострадание – вот лучшее, самое благородное и самое возвышенное из душевных движений, а ведь порождает его только высокая трагедия!
– Не смею и вам противоречить, – нашелся Тредиаковский. – Софокл, Еврипид, Корнель и Расин больно терзают душу, взывают к размышлениям о бытии, о Фортуне, указывают на примеры поведения, но, согласитесь, жизнь не всегда так величественна, как действие, идущее на сцене, да и изрядно составленная комедия порой подмечает ее стороны и недостатки не менее верно, если не более. Смеясь над проделками Арлекина, над муками скупца, вы получаете не меньшее удовольствие и веселостью разгоняете плохое или улучшаете и без того хорошее настроение. В Москве я считал, что трагедия лишь одна достойна занимать сцену, так же, как героическая поэма – умы читающих, но теперь, изучив новые, ранее для меня недоступные книги, я, признаюсь, стал колебаться и немного отступил от избранного пути. В целом я придерживаюсь мнения Буало о первенстве и главенстве высокого стиха, но что-то важное скрыто и в комичном. Поэтому и мечтаю я продолжить образование, ибо, попав за море, понял, как слеп и беспомощен, неучен и несведущ. Я заметил, что их сиятельство, – он поклонился старику, – не склонен уважать трагическое, а посему хотел только подчеркнуть значимость и необходимость комедии как лекарства для жизни.
Он ловко выкрутился, пройдоха, все-таки пройдоха, настоящий Арлекин… Но Александр Борисович уловил тогда и неподдельное, от души идущее смятение в его речи. Юноша попытался вежливо примирить родственные стороны, принося в конце монолога галантные извинения: бесспорно, он умен, по-молодому пылок и вместе с тем, кажется, честен. В словах его не было лжи и лести, он прямо высказал что думает, не скрыл сомнений, а признался в них. Честность и задор подкупали.
– Ну, ну, философствовать вы станете без меня, – оборвал их отец. – Я вижу, что тебе, – он взглянул на стоящего Тредиаковского, – говоренное небезразлично, а значит, учение не пойдет во вред. Хотя я больше склонен к практическим наукам, но вот князь Александр убеждает меня в важности всей вашей модной словесной учености. А вирши свои, – без всякого перехода выпалил приказ старый князь, – почитай-ка нам.
В халате и туфлях, смешной и нелепый, вскинул он руки и принялся декламировать нараспев элегию на смерть Петра Великого. В самую точку попал – отец оценил, потому как любил покойного государя.
– Хорошо, хорошо, иди сейчас, Антон покажет тебе комнату, – отпустил старый князь. – Будешь себе учиться, коль хочешь.
…И вот теперь, возлежа вечером на диване, поймал себя Александр Борисович на мысли, что ему приятно думать о молодом человеке: и верно, приятно, вирши у него получились высокопарные, схожие по силе слова с речениями Прокоповича. Впрочем, не зря же их учат сочинительству в академии. Конечно, до французских поэтов ему далеко, но отец прав: русский язык от природы лишен такой нежности и вкуса. Неплохо будет, думал он, взять Тредиаковского под свое покровительство: у французских вельмож это принято – помогать вечно бедствующим поэтам.
Он раскрыл Софокла снова, и «Царь Эдип» не показался теперь тяжеловесным, и смысл, запрятанный в стихах, быстро овладел умом. Прежние мысли нашли подтверждение в словах книги.
– «Помощь подавать посильную – прекрасней нет деянья», – произнес он вслух.
Нет, конечно же сострадание воистину самое приятное чувство, даже к столь комичным и ничтожным персонам, как Тредиаковский. И вот опять задумался: уж так ли и комичен – вроде печется о нем Фортуна, ведет сквозь океан мытарств…
Князь Александр, приглядевшись к строкам книги, представил живо судьбу Эдипа, судьбу несчастного царя, и содрогнулся: вдруг напугала его жестокость сказки древнего трагика – страшно, страшно падать в бездну, страшно падать с высоты. Пришли ему на ум Иов, Иосиф и многие, и многие другие, низвергнутые и, наоборот, из грязи вознесенные в князья. Он забыл о молодом человеке – он думал об отце, и о себе, и о Головкине, отозванном в столицу, и о дворе.
Книга выпала из рук. Он очнулся, перешел на кровать и, не зовя лакея, быстро улегся и нервно задул свечи – сегодня явно было не до чтения.
11
Старый князь мгновенно причислил Василия к любимчикам – требовал присутствия при утреннем туалете, сажал с собой за стол и отпускал потом на весь день с условием, что его собеседник придет на закате, развлечет беседой или чтением и скрасит пустые полуночные часы – Куракин, часто дремавший днем, долго не мог заснуть ночью, уверяя окружающих, что страдает тяжелой и мучительной инсонниа, иначе российской бессонницей. Борис Иванович поощрял прогулки Тредиаковского по городу, он любил Париж и, подметив в своем поэте склонность к словесному живописанию виденного, словно нарочно выгонял его на улицы, чтобы затем с наслаждением выспрашивать, вызнавать.
А город и вправду был велик, многолюден и, странное дело, радушен при этом, полон цветов, ярких одежд и лент. Василий не уставал наслаждаться вольными парижскими чудесами: богатейшими книжными магазинами, крохотными каменными улочками, широченными зелеными бульварами, длинными зданиями церквей с пугающе-притягивающей музыкой органов, пышным облачением священников, разноцветным светом, сквозь мозаичные витражи сочащимся вперед и вверх, в разбегающееся прохладное пространство католических соборов. Он не утерпел, взобрался на башню церкви Пресвятой Богородицы, или Нотр-Дам, на ее высоченную башню, откуда видно было все окрест. Париж лежал перед ним, круглый, как тыква, заключенный в кольцо каменной стены. Маленькие башенки на ней обозначали ворота: де Витри, д’Иври, де Шаузи, д’Итали и многие еще, которые он не успел изучить. Город надежно оградил себя, но количество въездов как бы подчеркивало его всеприемлющий нрав.
Дым окутывал город, закрывал от взора остроконечные, в изумрудных потеках по черной меди верхи колоколен, змейки улиц, в редких провалах разновысоких, красной черепицы, кровель, бурую гладь Сены, – дым отлетал от множества устремленных, как жерла мортир, в небеса печных труб и стлался под ногами так высоко забравшегося Василия – потому-то и глядел глаз далеко: на луга за стеной, на черные ветряки на ее бастионах, на ползущих точечками людей и конников и на растянувшиеся по реке цепочки ярко окрашенных барж и рыбацких лодок. Так стоял он долго: усталое малиновое солнце застыло на краю небосвода, растекаясь по дальним землям мягкими фиолетовыми лучами. Внизу же, в сером городском колодце, фонарщики уже отправились в ежевечерний обход зажигать все восемь тысяч немощно-желтых, односвечовых уличных светляков.
Василий сбежал по лестнице на улицу, миновал главный вход и заспешил домой. Город в сумерках был страшен: ветер громыхал жестяными вывесками, задувал испуганно моргающие фонари, но он не заблудился, память вывела к особняку Куракиных, а Фортуна уберегла от лихих ночных людей.
Как только вступил он за порог, лакей передал наказ старого князя подняться для беседы в зеленую гостиную.
Борис Иванович не мог скрыть нетерпения: велел, чтоб ужин несли прямо сюда – так ждал отчета. Василий, толком не насытившись, был вынужден рассказывать.
– Ничего, – заметил старик, – я возьми да умри завтра, а вам жить да жить, так что уж прости мою спешку.
Присутствующий князь Александр и Тредиаковский в один голос бросились разуверять мнительного старика, но тот лишь щурил лукаво глаза, слушал заботливую болтовню с удовольствием: отец любил своего сына.
– Ну, иди работай да нам не мешай, – прогнал наконец князя Александра.
Тот с радостью поднялся и только затворил дверь, как любопытный старик буквально набросился на Василия. Он уже привык к вечерним сказкам и, мигом проглатывая отчет о дневных впечатлениях, требовал историй про Астрахань, про полуденные края, где дипломату, много повидавшему, не пришлось бывать. Просил описывать подробно: верблюдов, ослиный базар, персов, индийцев, их товары, облачения, наряды. Василий даже припомнил заученную за Сунгаром песенку и позабавил князя звучанием непонятного набора чуждых уху слов, почти сплошь состоящих из плаксивых гласных. Он красочно живописал рассказанное отцом шествие слона через Астрахань, когда Кириллу Яковлева чуть не примяли в толпе, стрелецкий бунт, умело и незаметно совмещая детские воспоминания со сведениями, почерпнутыми из объемистых фолиантов путешествий Лебрюна.
Верблюды поразили воображение посла, он даже жаловался, что часто видит теперь их во сне.
Покончив на сегодня с Астраханью, он принялся читать князю французский роман, и лишь далеко за полночь старик позвонил в колокольчик, призывая заснувшего в кресле за дверью слугу. Князь сам поднялся и подал руки – Василий и валедешамбр, поддерживая господина посла, проводили его до опочивальни; Тредиаковский тихонько затворил обитую войлоком дверь, пожелав вельможе спокойной ночи.
– Покойной ночи, каро мио, спи хорошенько, зачисление на днях решится, – долетело напутствие князя.
12
«Верблюжье мясо есть – долговременная болезнь. Верблюда во сне видеть и с ним сидеть – значит смерть».
Из книги «Сонник, или Истолкование снов, выбранное из наблюдений Астрономических и Физических и по Алфавиту расположенное. Переведено с разных языков для увеселения любопытного общества».13
Два письма из России пришли 18 октября вместе с очередными депешами, но так и остались лежать нераспечатанными и забытыми на столе в кабинете. Три дня, пока длился нескончаемый поток соболезнующих, Александру Борисовичу было не до политики. Старый князь скончался во сне с 17 на 18 октября 1727 года в своем парижском особняке. Мертвого обнаружил валедешамбр, пришедший утром по обыкновению брить господина.
Смерть отца не укладывалась в голове, даже лечащие доктора не предсказывали столь страшных последствий, ведь течение болезни приостановилось, и министр, привыкший за последние годы к кризисам и улучшениям, начал выезжать в люди и включился в плетение дипломатических интриг, успешно проводимых с его подсказки князем Александром.
Тем неожиданней явилась мгновенная кончина.
Если бы не секретарь покойного, взявший на себя смелость руководить домом, и молодой Тредиаковский, неотступно следовавший по пятам, Александр Борисович, верно, не вынес бы эти пронзительно пустые дни, – он любил отца и теперь, оставшись один, ощутил всю тяжесть одиночества.
К концу третьего дня поток посетителей заметно поуменьшился, и Александр Борисович взял себя в руки и заставил подняться в рабочий кабинет. Единственное, что он успел совершить за эти траурные дни, – послал курьера с известием в Россию. Ему наказано было скакать без ночлегов, и изрядная сумма, приложенная к щедрым подорожным, должна была возыметь действие.
Следовало начинать жить без руководителя. Сколько б в тайне ни ругал князь медлительного и чересчур осмотрительного отца, он понимал, что все говоренное и совершаемое им даже в обыденной жизни – плод серьезных раздумий. «Поспешай не торопясь», – говорил покойный и всегда оказывался прав. Теперь, не имея во Франции официального статуса, он, привыкший к действию, оказался вдруг с подрезанными крыльями. Пока еще доскачет гонец. Пока там решат, а там не любят торопиться. Состояния неустойчивости, подвешенности между небом и землей, он, баловень судьбы, ни разу в жизни еще не испытывал, а потому ощущал какую-то неловкость и собственную слабость. Как-то еще примут в Петербурге известие из Парижа? Вполне вероятно, если не заступятся верные люди, ему вообще не видать посольских полномочий. А возвращаться сейчас на родину князю не хотелось – там теперь Куракиных не жаловали.
Сведения из столицы последние месяцы поступали весьма и весьма тревожные. После смерти императрицы Екатерины, последовавшей шестого мая сего года в девятом часу пополудни от лихорадки, как гласило извещение, на престол взошел малолетний император Петр Второй. Петр – внук Петра. Надежды, связанные с воцарением, быстро развеялись. Присягнув в Париже новому государю, отец и сын Куракины не клялись в верности Александру Даниловичу Меншикову, который и при покойной государыне был далеко не из последних людей у трона, а теперь, как сообщали тайные корреспонденты, и вовсе прибрал бразды правления к своим рукам.
Вот и сейчас медлил Куракин вскрывать письмо: ничего, верно, хорошего оно не предвещало. Сломал печать и прочитал – новости сообщались страшные: в столице начались гонения. Петра Шафирова, возвращенного Екатериной из ссылки и ею же утвержденного президентом Коммерц-коллегии, Меншиков при содействии Остермана отправил в Архангельск заведовать делами китоловной компании; правда, за бароном сохранили звание президента, но именно пустой титул вселял в людей ужас. Ягужинского отозвали с поста посланника в Польше, велели ехать в Малороссию в армию. У Артемия Волынского отняли казанское губернаторство. Он недолго пожил в столице в чине шталмейстера, но сочтено было нужным спровадить его подальше, министром при дворе герцога Голштинского. Но и это столь незначительное место показалось Александру Даниловичу опасным, и несостоявшийся министр и экс-шталмейстер поспешил на юг, в армию, вдогонку Ягужинскому.
Пожалуй, узнай он про опалу Волынского при других обстоятельствах, Александр Борисович наверняка порадовался бы падению соперника. Артемия всегда терпеть не мог. Они были приблизительно равного возраста, одинаково продвигались по служебной лестнице, но буйный, надменный и деспотичный характер Волынского всегда вызывал у Куракина неприязнь, а особое расположение Петра к своему дерзкому и напористому боевому офицеру рождало у князя острое чувство зависти. Астраханское, а затем казанское губернаторства Волынского – верный путь наверх, так сказать, последние испытания перед ответственными постами в столице – он воспринял с болью в сердце. Сколько людей прошли через окраины к свету! Это была проверенная дорожка: Салтыков, знатный родственник Волынского, недаром выхлопотал своему племяннику губернаторство. Петр, зная Артемия Петровича как человека преданного и крутого, с радостью подписал назначение, надеялся, что новый начальник наведет в расшатавшихся окраинах порядок, установит дисциплину. Но ведь не кнутом же, не кулаком, не кровью одной следует проводить реформы. Как человек просвещенный, Александр Борисович видел вред, наносимый стране такими столь ретивыми исполнителями воли государя. Тут-то и скрывалась главная, как он полагал, причина его ненависти к Артемию Волынскому. Князь причислял себя к сторонникам более мягкого правления. Про казанского губернатора ходили страшные толки, и, кроме прочего, он, сказывают, был нечист на руку, и это после того, как однажды разгневанный император чуть было самолично не казнил зарвавшегося подчиненного. Но, о чудо, Фортуна оберегала своего любимца. Пока оберегала, успокаивал себя Александр Борисович.
Теперь же, здесь, в Париже, получив известия об опалах, он даже пожалел давнего недруга, ибо понимал, что личные счеты – ничто перед общей опасностью. Дайте только волю – Александр Данилович всех сметет с лица земли, и до Парижа достанет его разящая десница. Меншиков всегда числил Куракиных в первом ряду своих недоброжелателей. Да, что ни говори, но факты, сообщенные в письме, были воистину ужасны!
Корреспондент предсказывал опалы многим – в том числе и Феофану Прокоповичу. Церковники, возглавляемые заиконоспасскими клириками, всегда держали нож за пазухой, выжидали только момента сразить могучего всероссийского пастыря. И, кажется, все к тому клонится, Меншиков вынужден искать поддержки в противном лагере, коли поднял меч на главных вельмож государства.
– Значит, Александр Данилович начал прибирать Петровых сподвижников – свидетелей, – пробормотал Куракин. – Быстро действует и круто, слишком быстро – спешит, а значит, есть еще надежда…
Нет, ехать назад – безумие. Дождаться курьера и, если тот подтвердит высокие дипломатические полномочия, включаться вновь в игру, вдалеке от опасной теперь отчизны, но на благо ей. И обязательно, обязательно, как никогда необходимо заслужить одобрение Петербурга, кто и как бы им ни управлял. Нужен какой-то повод, какая-нибудь история, а уж он уцепится и раздует ее до вселенских масштабов – на такие уловки он мастер, школа отца не прошла даром.
Сейчас в Париже наблюдалось затишье, но князь в свою судьбу верил – в дипломатии события порой развиваются так же стремительно, как сегодня на невских берегах.
Он распечатал второй конверт: писал господин Шумахер – первый помощник президента Академии наук Лаврентия Блюментроста. Через Головкина до ученого дошли слухи о предстоящем издании сочинений Лебрюна, и он хотел бы просить сиятельного князя и его подопечного господина Тредиаковского, еще лично Шумахеру неизвестного, но заранее глубокочтимого, посодействовать с включением его статьи о калмыках в приложения к книге голландского путешественника.
Князь ухмыльнулся – вероятно, Шумахер, не разобравшись, принимает Тредиаковского не за того, кто есть он на самом деле. Как в фарсе с переодеваниями, сказал бы отец…
Он решил позвать поэта, но тот опередил и вошел сам, неслышно подкравшись по ворсистому ковру в прихожей – в печальные дни траура разрешено было ему беспокоить князя без стука.
– Ваше сиятельство давно не ели, не изволите ли подкрепиться? Голод совсем обессилит вас, ваше сиятельство.
Он смотрел на юношу. Вероятно, отцу так же было приятно на него глядеть – недаром старик привязался к своему джиованне поета и все вечера проводил только с ним. Тредиаковский подкупал мягкостью и незаурядным умом, был нельстив, но предельно обходителен, беседа с ним доставляла удовольствие.
– Это ты, каро мио, – отметил про себя, что назвал любимым словечком покойного. – На вот, прочти – тебе письмо адресовано.
Тредиаковский от неожиданности отшатнулся, на лице был написан испуг. Рука, принимающая конверт, мелко дрожала, и князь поспешил его успокоить, невесело пошутив: «Не бойся, известия вовсе не траурные, как ты, видать, вообразил себе. Две смерти в три дня – слишком многовато бы вышло, ты не находишь?»
– Садись здесь же и читай, – приказал он, – обговорим все после, на днях. Господин Шумахер человек ученый и просвещенный, весьма тебе полезен. Он сейчас в большом фаворе у президента Академии, ведь он – библиотекарь, то есть управляющий всеми делами петербургской науки. С ним не следует ссориться.
Пока Василий читал, он поглядывал на своего «поета» из-под полуприкрытых глаз. Уже два долгих вечера, томительные, как путь на Голгофу, коротал он с Тредиаковским, спасаясь от одиночества. Беседы действовали успокаивающе: Василий по просьбе князя вспоминал время, проведенное наедине с отцом. Александру Борисовичу был интересен взгляд на родного человека со стороны. Оказывается, они не только читали, но и говорили и судили о прочитанном. Отец, видя, что нашел наконец верного слушателя, спешил наставить будущего студента на путь истины. Он ругал галантную щегольскую галльскую поэзию за пустые красоты слога – сии виньетки украшателей рисуют вымышленную жизнь, только засоряют голову.
Они вредны российскому человеку, призванному делать дело, а не предаваться наслаждениям. Ведь ту же цель преследуют церковные псалмопевцы, сочиняющие свои вирши на недоступном большинству церковном языке. Что стоят эти словеса? – вопрошал отец. Ругая московских священнослужителей, он прославлял проповеди Прокоповича: меткие, понятные, простые и вместе с тем возвышенные, поистине поэтические. Надобно пример брать нам с италианского, ибо язык сей демократический, доступен и знати, и народу, и слугам Господа Бога, хотя последние и ведут службу на латыни.
Конечно, отец откровенничал со своим любимчиком не только по поводу изящного искусства. Горячий сторонник и сподвижник Петра Великого, старый Куракин пояснял суть его нововведений, многим в России до сих кажущихся крамольными, чуть ли не еретическими нападками на древнее православие.
– Бог есть недоступное, к чему можно лишь стремиться, – проповедовал Борис Иванович. – Он верховный судия на небе, но не на земле, где должность Фемиды отправляет совесть государя и его ближайших приближенных. Церковь призвана помогать им. Пагубно отделять ее, противопоставлять государству, как делают то католики, как мечтают ревнители древнего благочестия в России.
В последний год отец много рассуждал о Боге – видимо, чувствовал приближение конца. Особенно заботил его раскол в православии, ибо здесь видел он главную силу, тянущую Россию назад, вопреки всем чаяниям и стараниям.
– Одно дело политика, другое – жизнь духовная. Нельзя думать упрощенно, что Синод есть уступка протестантам, как и отказ от патриаршества – неприятие католичества. У России свой путь, и следует учитывать опыт окружающей Европы, беря самое передовое, самое лучшее, вести русский корабль по начертанному ему одному курсу. Все происходит от непонимания, нежелания отказаться от вредных привычек, от боязни потерять мнимые привилегии. Новое всегда с трудом приживается, но сегодня, когда поворот пройден, – пути назад нет.
Он много порассказал Василию такого, чем редко делился с сыном в последние годы. И было обидно, что именно к чужому человеку в предсмертные свои дни старик испытывал наибольшую приязнь.
Слушая отцовские напутствия, Александр Борисович испытал укол ревности, и было начали уже гневно раздуваться ноздри и кривиться презрительно губа, и хотел уже гнать прочь, но вовремя увидел, понял истинную волю отца. Борис Иванович спешил просветить новичка, в сыне он не сомневался, и последняя забота умиравшего тронула, примирила.
– Российский язык темен и дремуч, как и стоящие за старину церковники, я согласен с отцом, – сказал он тогда Тредиаковскому. – Я теперь во всем с ним соглашаюсь, – добавил он печально. – Новый язык звучит лишь в проповедях Прокоповича, недаром возвысил его государь. Сей языкатый поп сумел уловить невидимое, но главное, поддерживающее и укрепляющее Православную Церковь, – дух императора, дух новой России. Теперь дело стало за сподвижниками преосвященному. Не зря наставлял тебя больной отец, видно, разглядел в твоих виршах родное ему Феофаново начало. Все меньше и меньше остается знавших Петра близко, таких титанов, как отец, и мне понятно его волнение о будущем. Культура лишь зарождается в темной России, надобно привнести лучшие плоды ее из прекрасной Европы – одним кнутом обновления не достигнуть. Петр Великий это понимал, но там, в России, больше уповают на силу, видят лишь одну сторону, и отца это пугало. Впрочем, говорят, и любимцы императора нынче не в чести в Отечестве…
Он проговорился, но Василий не понял, не мог понять – Александр Борисович не посвящал поэта в свои заботы. Они долго сидели в зеленой гостиной, долго – почти до рассвета…
Вспоминая, Куракин только больше укрепился в принятом решении. Нет, он затаится, переждет. Даже в свет перестанет выезжать – парижане поймут и припишут затворничество естественной скорби об умершем, ему и не надо притворяться. Париж любил младшего Куракина, но мало кому пришло бы в голову, что его анахоретство связано еще и с нерешительностью и опасениями совершить неверный шаг.
Надо, следовательно, сесть за стол и написать несколько отказов от обычных приглашений, приказал он себе, поднял глаза и заметил ожидавшего ответа Василия с письмом в руках. Как-то он снова забыл о нем.
– Потом, потом, каро мио, напиши Шумахеру и покажи мне свой черновик. – Он указал рукой на дверь, прогоняя, чтоб не мешал работать.
– Нет, нет, ваше сиятельство, вы не поняли, – возразил неожиданно Тредиаковский. – Я пришел звать вас к обеду.
– Ах да, ты зовешь есть. – Глаза его потеплели. – Иди скажи, что спущусь.
Он еще посидел в кабинете.
Париж поймет его поведение правильно, а вот как рассудят в Петербурге? Он представил себе мчащуюся карету с гонцом и суеверно сжал в кулаке большой палец.
14
Василий сидел в доме, как в заточении, – третий день подряд шел дождь, мелкий ноябрьский дождик, сырой, противный, и он сидел за столом своей комнатенки и глядел на стену противоположного здания и на холодные, стекающие по стеклу капли.
Неужели Куракины правы – российский язык темен и дремуч, тяжелозвучен и не сравним с певучей французской речью?
Найду ли для очей сравненье — Они желания врата, Изображу ли наслажденья Родник – багряные уста?Что важнее здесь – мелодия, ритм или нежные и столь желанные слова?
Он вспоминал отцовские канты, вирши Симеона Полоцкого, хитросплетенные речи Феофана Прокоповича, заиконоспасские опыты – свои и товарищей. Громоздкие, хотя и не лишенные мерной тягучести, все они разительно отличались от легких, как крылья мотылька, стихов французов. Как перевести французскую поэзию на русский и сохранить ее обаяние? Он пытался, пытался, но получалось мерзко и коряво. Где, где прячется тайна, мелодия, как подобрать ключ к ней? Почему теперь, когда привыкло ухо к галльским песням, стал он замечать растянутость и пышнословие родного языка? Прав был Ильинский, он давно восставал в речах своих против сложнозвучности, лишней вычурности громад словесных. Вкус Василия (о, это истинно французское слово!) сильно изменился за время странствий. Как постичь законы краткости и точности, как схожий ритм уловить в речи русской? Секрет запрятан, видимо, в обычаях, во всей заморской жизни, ведь разговорная речь одинакова и у простолюдинов и у дворян.
Сиюминутность, любование прекрасным, душевные смятения – вот чем напоены стихи французов, а воздыхания их предназначаются прелестницам – пастушкам, окруженным сонмом нимф и купидончиков, – так, одним росчерком пера, охватывается многое – Любовь и чувства, примыкающие к ней, а значит, все, что так волнует души. Целомудрие и чистота кристальная, нега и пылкость, лукавое непостоянство или преданность умиляли при чтении, а краски слов, краски печали или счастья мимолетного рождали не испытанные ранее утонченные переживания. И поразительно: источником поэтов здесь тоже были наставления древних – вобравшие в себя, как в свод законов, всю мудрость слова риторики, но как умело требования их терялись в книгах, как прятались в них – ведь, задавая вопрос, как будто бы неразрешимый, сам Лафонтен следовал законам построения искусной фразы. «Как описать черты?» – он якобы не знает и, вопрошая, просит помощи, и тут же разбивает сомнения слушающих, легкими, но сочными мазками живописует красоту желанного женского лица: Родник Наслаждения, Врата Желания – как часто шептал Василий эти сладкие сравнения.
Он пробовал описать свое чувство к Жаннетт, но не смог – слова (все-таки как важны слова!), подобранные у французов, не переводились дословно, звучали «словечками» старого князя Куракина, не ложились на бумагу, а отскакивали от нее, разбегались в страхе и толклись в сторонке, хромая на клюках и костылях незнакомых начертаний, словно калики и кликуши на соборной площади в праздничный день, ожидая открытия храма.
Дождик все лил, и уныние, им порожденное, сменилось сладостными грезами, всегда недостижимыми, но необходимыми успокоительницами. Он вспомнил бурю, полонившую корабль в амстердамской гавани, и пришла ей вслед на память гроза, случившаяся в Гааге. Они с Жаннетт, застигнутые врасплох непогодой, отсиживались в теплом винном погребке неподалеку от Биненгофа, куда ходили кормить зверей. Тогда еще он был влюблен в свою спутницу. Он пылко описал ей морское ненастье, а поскольку хлестал за окном ливень и бушевала гроза, то девушка, трепеща от ужаса, жалась к огню открытого очага. Василий вдруг явственно ощутил ее испуг, согревший его, покрывший щеки пунцовыми пятнами стыдливой горячки затаенного желания, и силу, силу стихии, породившей минутную близость, а теперь смывающей жирную грязь с булыжной мостовой.
С одной страны гром, С другой страны гром, Смутно в воздухе! Ужасно в ухе!Холодно, мрачно, и бьют тяжелые ротные барабаны, и мчит ветер по степи клубок перекати-поля, и вихрем мятется песок над солончаками, засыпая и без него буро-красные, непригодной для питья водой наполненные озера и длинные лужи, и воет, и свищет, и, как длинноногие волки, враскачку бегут хищнопенные валы, обнимают корабль, сдавливают, бьют в борта, и летят солоноватые брызги, и падают, словно с небес, оловянными слезами на палубу.
Набегли тучи, Воду несучи, Небо закрыли, В страх помутили!Кажется – вот мечутся звери в вольерах Биненгофа, люди бегут по полям, молитвенно заламывают простертые кверху руки, огненные перуны с треском, хладящим воздух, срываются с небес, и несутся с вышины дождевые потоки. Он писал, и сами слова несли перо, соскальзывали, не останавливаясь, на плотную бумагу, растягивались в полете, сжимались в прыжке, торопились обрисовать открывшуюся голосу неистовую скорость, подстегиваемую запятыми-нагайками и впивающимися в точку удивительными стрелами – восклицательными знаками.
Ночь наступила, День изменила, Сердце упало: Все зло настало! Пролил дождь в крышки, Трясутся вышки, Сыплются грады, Бьют вертограды.Это похоже было на паническое бегство от стихии. Он так возбудился, что прочитать отважился не сразу, а перечтя, стал править, убыстряя темп и укорачивая слова. В конце, поняв, что читателю надо вынести урок из этой зарисовки, он дописал восьмистишие – просьбу о днях пригожих и о теплом солнце, необходимом всем: и трудолюбным хлебопашцам, и беззаботным и прекрасным пастушкам. Конец утихомирил гонку ритма, и тогда только поставил он точку. Долгожданную точку. Стихи получились громкозвучные, быстрые, а вместе с тем сильные той природной мощью, какою грозна гроза, полная ярости и стремительного полета! Он перечитал еще раз и понял, что приблизился к молниеносно разящей силе проповедей великого Прокоповича, неосознанно распалив в душе накал его страстей, а галантной концовкой остудив этот пыл, сумел придать стиху красивое французское обрамление. Князь Александр, которому он поднес «Описание грозы, бывшия в Гааге», произнес с плохо скрываемым восторгом: «Я вижу, что ты действительно становишься джиованне поета, как сказал бы отец. Французская школа может сделать из тебя нечто привлекательное, что не стыдно будет показать в России. Трудись и дальше, каро мио, мне это приятно».
Успех окрылял, воображение рисовало радужные картины. Описывать следовало чувство – он понял тайну французов, – теперь ему будет легко слагать вирши, с каждым днем все легче, ведь грудь постоянно раздирают чувства, самые разнообразные.
Но последующие опусы не удались, и он их уничтожил. Князь был прав – следовало упорно трудиться дальше.
15
Только в декабре курьер привез депешу, утверждающую Александра Борисовича советником русского посольства. Князь снова пустился в дела политические, воспрянул духом, начал выезжать в свет и, позабыв о печалях, перестал предаваться по вечерам размышлениям о судьбе и о тщете земного существования. В начавшейся суете он вспомнил-таки о ходатайстве отца за Тредиаковского и сумел устроить так, что юноша был принят и приступил к занятиям богословием, минуя годичное ученичество на факультете искусств.
Студенты Сорбонны, его коллеги, делились на два враждующих лагеря: на «классиков» и «новых». Между ними постоянно разгорались споры, а поскольку друг к другу они относились с плохо скрываемой неприязнью, то «дискуссии» бывали столь шумными, что издали казалось, в классе идет настоящая драка – темпераментные французы, войдя в раж, обильно махали руками, дополняя образную речь не менее выразительными жестами.
Преподаватели, надо сказать, содействовали разделению студентов на две партии. Кумиром «классиков» был декан – аббат Тарриот. Сухой, благостный на вид иезуит был исключительно умен. Он читал богословие и находил наслаждение в бесконечном цитировании античных философов, отцов Церкви и Писания, где, выискивая мнимые противоречия, устранял их и таким образом показывал ученикам многообразие и величие самого Создателя, породившего словом столь разноликий и сложный мир. Аббат любил, выбрав термины, положим «свобода» и «несвобода», порассуждать об их потаенных смыслах и часто погружался в такие глубины древней мысли, что, кажется, сам изумлялся, находя под конец выход из лабиринта нагроможденных силлогизмов.
– Все дело в терминах, любезнейшие, все дело в терминах, – постоянно напоминал он, считая, что без этих «путевых столбов», как изволил он острить, невозможно постижение непостижимого до конца божественного замысла. – Все в мире познано и предопределено великими древними, – доказывал Тарриот. А потому любые нападки на античность вызывали у него немедленный приступ ненависти и ярости. – Это происки янсенистов! – кричал он с кафедры и рассказывал студентам, как в молодости громил монастырь Пор-Рояль – последний оплот этой «богомерзкой» секты, восстававшей против католического учения и мечтавшей создать свою, обновленную и независимую духовную общину.
«Новые» почти открыто заявляли о симпатиях к поверженным мыслителям Пор-Рояля, перенесших теперь свою основную деятельность в свободную Голландию, и поэтому филиппики Тарриота, конечно же, относились не к прошлым, а к нынешним врагам.
Жан-Пьер Меранж – негласный лидер «новых», как-то подсев к Тредиаковскому, объяснил, что янсенисты не так страшны, как их малюют декан и его приспешники. Члены братства ратовали за обновление Церкви и мира, призывали вернуться к простым и чистым обычаям первоначальных христиан, выступали против воинствующего фанатизма иезуитов, против стяжательства и разврата священников и монахов, против богатой и политиканствующей римской Церкви. В своей обители они хотели создать общество Разума: многие известные писатели и ученые, как Фенелон, Мольер, Блез Паскаль и другие, приложили усилия в борьбе с учением иезуитов. Но братия ордена оказалась сильнее – Пор-Рояль пал, а янсенисты выгнаны почти из всех учебных заведений страны, где до этого они весьма успешно проповедовали свои неортодоксальные воззрения.
Меранж явно не зря тратил время на чужеземца, но Тредиаковский не поддался мгновенному искусу, сробел и не оказался тогда в числе новообращенных. Он решил не спешить, понаблюдать еще, хотя поклонники янсенистов, требующие обновления, нравились ему – их схватки с иезуитами напоминали скрытую войну российских церковников, а лекции Тарриота очень смахивали на богословские штудии ректора Вишневского.
Тарриоту противопоставляли в Сорбонне грамматика Дю Шанле. После бурной янсенистской молодости и последующего «исправления» он замкнулся в языковедении и позволял себе на занятиях говорить только о тайнах языка и литературы, рассуждая о которой он по сути объявлял войну Тарриоту – стороннику заранее предопределенного будущего.
– Сюжеты произведений следует брать из жизни, а не только из античного наследия, – говорил Дю Шанле. – Ведь мир движется вперед, а не стоит на месте.
Все споры в университете, по большей части вертясь вокруг этих разногласий, были по сути сражениями мировоззрений.
Публичных диспутов – этой пустой войны цитат – Василий не любил, но, принимая в них участие по принуждению – диспуты являлись частью программы в Заиконоспасской академии, – выступал всегда блестяще, говорил продуманно и красиво и нередко загонял противника в логический тупик, – так их учил отец Илиодор, придававший почему-то спорам и диспутам особое значение. В ту пору Тредиаковскому непонятна была его тяга к принародным склокам – мысленно разделывать под орех воображаемого оппонента было куда как безболезненнее и несказанно приятней, возможно и потому, что в подобной борьбе всегда выходил победителем он сам.
Прошло полгода его занятий, но на него мало обращали внимания как на не примкнувшего ни к одной из сторон. И вот однажды, после утренней лекции декана, посвященной этике Аристотеля, разгорелся очередной спор: не сошлись в мнениях о сценическом искусстве.
– Барон заметно постарел, он стал так завывать и реветь, что вчера, слушая «Британика», мне трижды пришлось зажимать уши. Не думаю, чтобы покойный Расин был счастлив услышать его звероподобное пение, – заявил колкий на язык Жак Леглие, обращаясь к стоящему рядом товарищу. Но сказал он это громко и таким пренебрежительным тоном, что ясно было, кому предназначался выпад. Поль Шарон, изящный черноволосый молодой человек с длинными ухоженными руками органиста и вечно горящими глазами теплолюбивого марсельца, не смог стерпеть показной наглости.
– Мишель Барон всемирно признанный драматический актер, и я сам слышал, как недавно ты, Леглие, восхищался его мастерством! – воскликнул он гневно.
– Даже если это действительно был я, – повысил голос Леглие, – это не дает тебе повода учить меня, кто хорош, а кто плох на французской сцене. Я нахожу, что Барон стал петь свои монологи так, словно ощущает на плечах хламиду древних греков, а ведь это по меньшей мере глупо. – Он саркастически рассмеялся.
– Именно такая манера и приносит Барону успех у публики, – Шарон начал горячиться. – Трагедии и полагается пение, так требовал еще Аристотель. По-твоему, актеры должны лаять, как торговки на базаре?
– Лают обычно собаки, – грубо осадил его Леглие. – Вечно у вас Аристотель в защитниках, нельзя ли придумать адвоката поновее. Выходит, если Аристотель сказал, что следует петь стихи, значит, надо надрываться и выпучивать глаза, отставлять ногу и поднимать руки так, словно готов вознестись на небо?
– Аристотель не такой уж слабый аргумент в споре, конечно же для тех, кто понимает всю терминологию его учения, – ехидно заметил Шарон. Решив перевести раздоры в область цитат, где чувствовал себя непобедимым рядом с напористым, но не столь ученым Леглие, он пустился в длительное рассуждение о звуках речи и их мелодике, которое подытожил цитатой из того же Аристотеля: «Поскольку разговорная речь и сценическая две противоположности, то, значит, стихи следует петь, а не произносить, как при беседе».
– Я только это имел в виду, достопочтеннейший. – Он успокоился и поклонился слишком низко, всем видом выражая крайнее презрение.
Василий, оказавшийся в центре насторожившейся толпы студентов, внимательно слушал. Он тоже был на представлении, и игра трагика показалась ему чересчур манерной. «А что ты думаешь по поводу пения Барона?» Неожиданно он понял, что прозвучавший над ухом вопрос относится именно к нему. Спрашивал Жан-Пьер Меранж. Василий повернулся к нему, и Меранж, утвердительно опустив глаза, хитро улыбнулся. Избежать ответа сейчас – значило навсегда потерять возможность подружиться с «новыми». Против воли пришлось включаться в дискуссию. Вопрос этот давно его занимал, он не очень боялся опростоволоситься и, поняв, что следует сражаться оружием, навязанным «классиком», то есть цитатами, быстро прикинул в уме план сражения.
– Да позволено мне будет рассудить вас, уважаемые. – Он постарался придать голосу спокойную твердость.
Все с изумлением воззрились на обычно молчавшего русского скромника и с интересом приготовились слушать. Вопроса Меранжа никто не расслышал, и потому выступление Василия казалось особенно интригующим.
– Вы несколько уклоняетесь от начала разговора, – продолжал он, – но уж если затронули древних, я припомню еще и свидетельство Птоломея. Сей ученый муж также делит звуки на непрерывные, применяемые в разговоре, и мелодические, подчиненные определенному ритму, используемые в пении и музыке, подражающей инструментальной. Его учение развивает дальше Марциан Капелла, отмечающий еще и промежуточное положение, – он выделяет род звука, который не так прерывист, как певческий, и не так непрерывен, как разговор, и употребляется при чтении стихов, то есть при декламации. Тут-то и таится опасность для актера впасть в крайности. Поскольку начали с осуждения игры Барона, то я нахожу, что его метод, вернее, его декламация слишком приближена к пению, а посему звучит неестественно. Недаром комики так любят высмеять в интермедиях своих высокородных собратьев. Ведь у трагиков нет задачи петь слова, тогда бы они превратились в оперных певцов. Читая свои возвышенные монологи, им не следует возвышать голос до пения, в том смысле, в каком мы его понимаем и в каком говорят о нем античные мудрецы.
Он сделал шаг назад, понимая, что сказал все, но раздавшиеся одобрительные хлопки «новых» только раззадорили Шарона, не собиравшегося так легко сдаваться.
– Было бы верно то, что вы сказали, – Шарон повернулся теперь к Тредиаковскому и произнес с вызовом, – если бы не пришлось учитывать многие свидетельства, как Страбоново например, что все стихи пелись. А ведь в те времена литература вообще состояла из одних стихов.
Василию ничего не оставалось, как принять вызов и стоять до конца.
– Я думаю, что все они имели в виду декламацию. Ведь не говорим мы сегодня «петь стихи», но произносим «читать стихи». Если быть точным, то Платон, упоминая рапсода Иону (то есть певца!), исполняющего Гомера, дает понять, что только в особо патетических местах голос актера поднимался до настоящего пения.
Кто-то попытался было вступить в спор, но послышались крики: «Диспут! Диспут!» – и Меранж быстро навел порядок: соревнующихся в острословии заключили в глухой круг. Теперь стало очевидным, что Тредиаковский защищает «новых», и все горели желанием увидать, кто же выйдет победителем. Василий почувствовал поддержку, и это придало ему уверенности. Шарон намеренно оскорблял его своим высокомерием и уничижительными взглядами, и злоба начала вскипать в Тредиаковском, но он старался запрятать ее поглубже, сохраняя на лице непроницаемое выражение. Ум его заработал отчетливо и ясно, и, нащупав слабую сторону «классика», он с зажигательным азартом бросился крушить оборону противника, но не удержался от клоунады, припомнив, как обидно бывало «живописцам», когда долговязый Андриан разыгрывал сотоварищей, изображая худшие их качества чуть преувеличенно. Василий немного подобрал живот, ссутулился, расслабил лицо, придав ему выражение умильности, и стал удивительно похож на декана. Когда же он еще и заговорил вкрадчивым, доверительно-пришептывающим голоском Тарриота, «новые», уловившие его игру, разом захохотали и затопали ногами от удовольствия.
– Все дело в терминах, любезнейший Шарон, все дело в терминах, я только это имел в виду.
Теперь он был на подъеме и ощущал себя сильным как никогда – сильным и безжалостным.
– Что бы вы возразили на такое: Цицерон говорит, что, когда он слышит разговор Лелии, ему кажется, будто он слышит исполнение произведений Плавта и Невия. Отсюда напрашивается вывод, что те, кто исполнял Плавта и Невия, не пели, а говорили, ведь вряд ли можно ожидать, что Лелия пела в частной жизни. Тот же блестящий римский оратор в другом своем сочинении говорит, что комические актеры часто затушевывали размер и ритм стихов, стараясь приблизить их к обыденной речи. Если бы комические стихи пелись, это было бы невозможно, не так ли?
Но Шарона непросто было сбить с толку, он оборонялся, наступая, размахивая для пущей выразительности своими ухоженными руками, вкладывая в интонацию весь заряд язвительности.
– Что и говорить о комедии, вы еще скажите о площадных фарсах! Искусство настоящей комедии безнадежно пало, а ведь Донат и Эвтемий говорят, что первоначально трагедия и комедия состояли только из стихов, положенных на музыку, и их пели под аккомпанемент духовых инструментов. Исидор Сервилий одинаково называет “cantor”, то есть певец, как комедиантов, так и трагиков. Ему, кстати, вторит Гораций. Нам остается только сожалеть о прошедшем, ибо сегодня мы зрим явный упадок искусств и актерского, настоящего классического, я имею в виду, мастерства.
– Не плачьте о прошедшем, – съехидничал Василий, – мне кажется, вы слишком молоды, чтоб постоянно поминать старину. Конечно, ударение звуков и слов при чтении обязательно, отсюда создается некая напевность, но актер должен находиться в погоне не за мелодией, а за ритмом, стараться украшать, но не ложными виньетками; все ваши примеры вполне подходят под понятие «читать стихи». Если уж ссылаться на классиков, я позволю себе еще несколько цитат, и если они не убедят вас, то, думаю, нам следует расстаться без ненависти, ибо сказано, что ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи.
Это было цитирование излюбленной сентенции Тарриота, «новые» грохнули от смеха, и по тому, как побледнел от гнева Шарон, стало ясно, что он проигрывает. Противник поспешил перевести спор в ссору.
– Уж не обвиняете ли вы меня в ненависти? – сорвался он в крик. – Пожалуйста, не подмешивайте сантименты в строгий академический спор, хотя если быть честным, то я не понимаю, как можете вы претендовать на знание французской поэзии с таким ужасным акцентом.
– Вы не заметили, как перебили мою мысль, – холодно произнес Василий, ставя нахала на место. – Я желаю только добра, а потому вспомню Квинтилиана, и, смею быть уверенным, вы не станете возражать против его авторитета. Слушая сейчас ваш скорый, повышенный голос, я полностью соглашаюсь с его высказыванием. Так вот, он жаловался на то, что современные ему ораторы говорят, как комедианты в театре, не значит же это, что ораторы поют в нашем смысле слова! – Тут он позволил себе слегка ухмыльнуться. – В другом месте он же запрещает трагикам петь наподобие комедиантов, утверждая, что сам никогда не был против той несколько повышенной читки и того пения, которое подобает актеру; по его словам, Цицерон признавал в ораторском искусстве замаскированное пение, Ювенал в седьмой сатире свидетельствует, что Квинтилиан сам прекрасно пел с кафедры. Но ведь мы же понимаем, что это фигура речи, – Квинтилиан никак не мог петь, просто слова его построены были в таком изящном порядке, что доставляли удовольствие окружающим и услаждали не хуже сладкозвучного пения.
Шарон стоял теперь не такой бравый и надменный, как в начале спора, и, потупив взор, разглядывал носки своих башмаков. Только изредка бросаемые исподлобья ядовитые взгляды показывали, как он негодует и как разозлен поражением. Василий выдержал паузу и сразил его окончательно:
– Все дело в терминах, любезный Шарон, и я думаю, что вы несколько преувеличиваете их значение. Если же ваш слух страдает, когда вы слышите выступление комедиантов, это означает, что они вам не близки по духу, то есть не по вкусу. Если вам кажется, что трагики излишне мало «поют», опять же виной ваша нелюбовь к их игре. Так что, повторяю, не печальтесь об ушедшем, оно, без сомнения, значительно и прекрасно, но не так, как считаете вы, чему доказательством служат приведенные цитаты. Получается, что они свидетельствуют против вашего вкуса, и хоть я никак не могу назвать его изысканным, но о вкусах, как известно, не спорят.
Он подчеркнуто вежливо поклонился уничтоженному противнику, но сесть ему не дали. «Новые» набросились на своего «адвоката», пожимая ему руки и слишком бурно выказывая восхищение и любовь. Жан-Пьер расцеловал его в обе щеки и тут же потащил в кабачок, где «новые» достойно отметили успех, одержанный в нелегкой битве.
Вино и комплименты лились рекой, ударяли в голову, и распалившийся Василий хохотал с ними вместе, вспоминая Шарона, такого сначала бравого – и несчастного, как побитая дворняжка, в конце.
– С терминами ты придумал здорово, – восхищенно крикнул ему Леглие, – мне бы, если честно, с ним не совладать, а ты актер, отличный актер!
Василий стал вмиг пьян и, шагая к особняку Куракина, не заботился, куда попадет башмак – на обочину или на тротуар, – он ощущал под мышками крепкие руки новых приятелей.
– Так ведь что угодно можно доказать. Мне жаль Шарона, он хороший малый, – сказал он вдруг плаксиво, на миг очнувшись, и снова уронил голову на грудь.
– Русский не привык к нашему вину, – подмигнул Леглие Меранжу, но тот промолчал.
– Диспут, диспут – это очень важно, вся жизнь – это диспут, – пробормотал уже по-русски наставительно Тредиаковский. Французы, конечно же, его не поняли.
А ему привиделись вдруг два окровавленных петуха, ни за что ни про что молотящие друг друга острыми клювами, и оголтелая толпа, визжащая от восторга, наслаждающаяся этой братоубийственной войной.
У дверей особняка они обнялись и долго клялись в нерушимой дружбе. Затем Василий завалился спать, и почему-то диспут снился ему всю ночь – какой-то расплывчатый, темный и страшный.
Так началась полная событий студенческая жизнь.
16
Ах, это было счастливейшее время! Да! Да! Это было наисчастливейшее время! Тончайшая логика философских учений, сложные и столь интересные лингвистические загадки Дю Шанле не мешали им наслаждаться жизнью. Свободные часы, минуты, мгновения – а их так не хватало, ведь время было счастливое! – они, сбившись стайкой, словно стараясь оправдать прозвище «стрижи», данное парижским студентам за их привычку проживать в верхних неотапливаемых этажах доходных домов, прочесывали Париж в поисках необычайного. Нет, не стоит думать, что учение страдало, было заброшено и книги впустую простаивали на полках, – янсенисты придавали первейшее значение знаниям, понимая, что разум – единственное средство в борьбе за нового человека против дьявольски изворотливых и начитанных иезуитов. Но помимо священных книг и классиков они приветствовали новую галантную литературу, и хотя часто называли ее милейшим пустячком, годным лишь для развлечения, тем не менее ее-то и читали, и знали все новинки как напечатанные, так и пересказываемые по памяти мадригалы, рондо, сонеты, произнесенные к случаю дворцовыми каламбуристами. Благодаря им, благодаря им только познакомился Василий с «Астреей» Оноре д’Юрфе, путешествовал на Остров Любви с героем поучительного романа Тальмана, переживал, читая «Печальное послание» Дезульер. Стоило в Гааге выйти «Воспоминаниям знатного человека, удалившегося от мира», небольшой по объему книжице, на титульном листе которой по ошибке или с заведомой целью был оставлен грядущий 1729 год, как они уже обсуждали ее, передавали из рук в руки, восхищались стилем, зачитывали друг другу избранные места, собираясь вместе в кабачке на Елисейских полях. Правда, Жан-Пьер высокомерно заявил во всеуслышание, что историйка эта малого стоит, но книжка целый месяц была на устах у всей компании, и у самого Меранжа в первую очередь. Сентиментальный Тредиаковский откровенно не скрывал восторга – так проняла его сердце любовь, описанная красноречивым аббатом Прево. Париж, не так еще давно казавшийся недоступным с высокой башни Нотр-Дам, распахнул наконец ему свои объятия, и Василий упивался городом, упивался свободой, упивался заботливой и преданной, галантной и деликатной французской дружбой. Он понял прелесть изысканных манер и щегольской одежды новых друзей, как некогда ощутил великолепие строгих форм парка и садов Биненгофа, рассчитанных на тонкий глаз истинного знатока и ценителя прекрасного. О Париж! О поля Элизиума – Елисейские поля, нет, лучше – Олимп, да, да, Олимп – место, пригодное богам! Он вздыхал так про себя и вслух вздыхал, и друзьям было приятно – они тоже считали Париж центром вселенной.
Жизнь била здесь ключом, жизнь была переполнена событиями, как чаша шампанским кипящим вином, жизнь спешила, неслась, захваченная нескончаемыми фейерверками балов, и Василий мчался вместе с ней и не мог, не мог насытиться до конца открывшимися ему кладовыми изобилия. Театр и Опера! Опера и Театр! Ни одна, верно, премьера не давалась без присутствия «новых». Они осуждали с галерки постаревшего Барона. Особенно старался Леглие, заявивший, что объявляет войну отжившему классическому актеру. При этом француз сам превращался в актера: кричал, передразнивал слова трагика и однажды чуть не свалился вниз, перегнувшись через перила балюстрады. Его вовремя схватили сзади за полу кафтана – Леглие отбивался, комично махал руками и обратил на себя внимание всего партера. Они здорово посмеялись тогда. Были у них и свои кумиры, как, например, гениальная Лекуврер, которой аплодировали до изнеможения, надсаживая глотки до хрипа. Настоящая трагедия захватывала, и затаив дыхание следили они за причиняющими неподдельное страдание событиями в прадоновском «Регуле». Они присутствовали при пикантном конфузе, случившемся в Опере, когда представляли «Беллерофона» Люлли. В четвертом акте, когда на просцениум выехал дракон, у него вдруг, на радость публике, что-то испортилось в брюхе – чрево его разверзлось, и перед потешающимся зрителем предстал совсем почти голенький мальчуган, долженствующий отвечать за движение глазниц и клыкастой пасти огнедышащего чудовища. Мальчонку разглядывали в бинокли, кажется, с большим любопытством, чем издохшего деревянного монстра.
Галлы вообще были по-детски любопытны, до всего любопытны. С таким же невинным интересом, как они следили за действиями незадачливого актера, друзья выспрашивали у Василия подробности российской жизни. Северная страна казалась им терра инкогнита, и часто Тредиаковский развлекал их, живописуя Москву и совсем уж экзотическую Астрахань. Поскольку два мира мало были сопоставимы, у них вошла в привычку шутливая поговорка: «Спросите у Базиля, как это там у них в России делают…»
Василий не обижался. Он платил той же монетой, и обоюдные подтрунивания друг над другом придавали разговорам остроту. Там, где бывали «новые», хохот не замолкал никогда.
Парижане, в свою очередь, поражали Василия непостоянством, легкостью – казалось, они с рождения лишены были серьезного отношения к происходящему. Чувство стыда редко теперь посещало его, он всегда с готовностью и излишней, может быть, гордостью вещал товарищам о российских чудесах.
– Если все русские столь же напористы, то немудрено, почему вас так опасаются европейские политики, – с добродушным смешком заметил как-то Леглие.
Но все же многое, многое здесь продолжало удивлять Василия. Однажды он затащил приятелей на Гревскую площадь, где рукой главного палача города Парижа был предан огню излишне смелый памфлет на особ королевской крови.
Все началось с юбок. Вошедшие в моду широкие и пышные непомерно из-за спрятанного под ними каркаса-панье платья принцесс, стоявших по обе стороны трона королевы, совсем заслоняли от двора его монархиню. Специальным указом кардинал де Флери – первый министр королевства – распорядился оставлять впредь вокруг ее величества свободные места, и тогда обиженные и потесненные принцессы крови добились, чтобы так же отодвинуты были и герцогини, по этикету следующие в тронной зале за ними.
Париж не прощал значительных мелочей, подмечал их тотчас, рождал кусачие эпиграммы, памфлеты или злорадные песенки, распеваемые на всех перекрестках. Но, когда дело заходило слишком «высоко», для острастки, как теперь в истории с панье, одетый в красное палач рассчитанно медлительным жестом предавал невинную бумагу жаркому огню, и по взирающей на казнь толпе прокатывался последний шепоток; только раззадоренный блеск очей намекал еще на позорную спесивость высокородных особ королевского дома. Громко злословить над вчерашней остротой было теперь небезопасно.
Василий слушал барабанный бой и, вытягивая шею, следил за грозным палачом с неподдельным любопытством. «Новые» втихомолку возмущались произволом кардинала де Флери: «Варвары, так можно спалить всю литературу», – сказал Меранж, и Тредиаковскому послышались неискренние нотки в его голосе.
– А как у вас в России поступили бы с подобной сатирой? – полушутя-полусерьезно спросил Леглие.
– У нас сперва снесли бы голову автору сатиры, – ответил Василий, не поворачивая головы. – Но в России таковых не пишут.
– Хм! Значит, мы еще не такие варвары, как кажется, – не скрывая иронии, изрек Меранж и поспешил извиниться: – Надеюсь, ты не обиделся?
Что мог ему Василий ответить?
Уловив растерянность, друзья набросились на Тредиаковского с обычными вопросами. Как всегда, все свелось к Петру – колоссальная личность российского императора, грозного и загадочного, вызывала у французов преклонение, но была им непонятна. Они требовали разъяснений.
Что началось, когда он поведал о своей встрече с государем в астраханской школе…
Раньше почему-то Василий стеснялся выставлять сокровенные воспоминания на всеобщий показ. Оказалось, что он зря боялся – товарищи пришли в неописуемый восторг: искренность, нескрываемая любовь к Петру, свидетельство живого очевидца разожгли пылких парижан, они замолчали и на всем протяжении рассказа только повторяли восхищенно: «О! О! О!», округлив губы, и головами качали в такт, как выражают крайнее изумление тряпичные марионетки заезжего базарного театра.
Но Жан-Пьер не позволил ему долго говорить – он ревниво относился к чьей-либо популярности, а потому бесцеремонно влез в беседу, отвлекая всеобщее внимание на себя.
– Кстати, о царствующих особах, – словно продолжая мысль Тредиаковского, начал Меранж. – Знаете ли вы последние новости о нашем ныне здравствующем короле?
Вмиг все слушали только его.
– У королевы, как вам известно, – безбоязненно вещал Жан-Пьер на всю улицу, – вместо ожидаемого и так молимого дофина родилась третья принцесса. «Не печальтесь, жена моя, – сказал его восемнадцатилетнее величество упрямо, – через десять месяцев у нас с вами будет мальчик!»
«Меранж сказал во всеуслышание пошлость про своего короля, и все только рассмеялись!» – подумал Василий. Никакого преклонения перед священной особой монарха, как же можно так жить? Во что ж тогда верить? Неужели весь пыл его приятелей расходуется на мелкие склоки и раздоры с иезуитами, на погоню за литературными сенсациями? Это никак в голове не укладывалось.
Французы же забавлялись теперь на иной лад, подтрунивая над юным Даниэлем Ури. Юношу бросила дама сердца, и он, кажется, серьезно переживал разрыв. Остальных членов компании подобная неопытность смешила – молодые люди привыкли к потерям и приобретениям и не придавали мимолетным интрижкам значения. Даниэль пытался скрыть за показным безразличием искреннее разочарование, но быстро был разоблачен сотоварищами, поднаторевшими в любовных делах. Среди смеха, мигающих глаз и обидных жестов только Василий выразил шепотом искреннее сочувствие несчастному Даниэлю.
Придя домой, он вспомнил насмешки, более похожие на травлю, покачал головой, жалея юнца, и… не смог удержаться от шалости – начал сочинять пасторальную песенку про пастушка Дамона, отвергнутого надменной Дафнэ. Слова легко подобрались, и изящная «Басенка о непостоянстве девушек» изрядно позабавила приятелей. Даже Даниэль, кажется, ничуть не обиделся. Но, что важнее, стишки пришлись по душе князю Александру, и Василий, не придававший сперва своему творению значения, осознал, что сумел написать сносное стихотворение по-французски.
По сему случаю князь подарил Тредиаковскому праздничный костюм, и в нем, в небесно-голубом кафтане и камзоле и в башмаках с лентами, Тредиаковский почувствовал себя настоящим парижанином. Князь остался доволен его экипировкой – Александр Борисович следил за модой, ценил со вкусом подобранную одежду и в здешнем свете считался знатоком по этой части. Глядя на преобразившегося студента, предвкушал он те скорые времена, когда станет истинным законодателем изящных манер у себя на родине.
Василий же действительно был счастлив – парижская школа, небесный кафтан…
17
Красное место! драгой берег Сенски! Тебя не лучше поля Елисейски; Всех радостей дом и сладка покоя, Где ни зимня нет, ни летняго зноя. Над тобой солнце по небу катает, Смеясь, а лучше нигде не блистает. Зефир приятный одевает цветы, Красны и вонны чрез многая леты. Чрез тебя Лимфы текут все прохладны; Нимфы, гуляя, поют песни складны. Любо играет и Аполлон с музы. В Лиры и в гусли, также и в флейдузы. Красное место! драгой берег Сенеки! Где быть не имеет манер деревенски: Ибо все держишь в себе благородно: Богам, Богиням ты место природно… Из «Стихов похвальных Парижу», сочиненных в бытность там Василием Тредиаковским18
Удивительная вещь случай! Или, быть может, не бывает их в жизни, они – мираж и все предрешено заранее Фортуной? Но нет, видно, есть и им место в жизни, коли даже не верящие в фатум люди зачастую признают право неожиданного над собой, что уж и говорить о фаталистах. Если судить трезво, то случай и судьба суть две разновеликие величины одного и того же явления, только первый настигает как невидимая пуля, пущенная вспышкой порохового запала, а вторая – седовласая и неподкупная, неумолимо следует по пятам, насылая на подопечного испытания – случаи.
Видно, Василий создан был для одиночества. Постепенно, это копилось в нем месяцами – всю зиму и весну, он стал отдаляться от «новых». Временами он любил их пылко, а временами ненавидел люто, настроение могло смениться трижды на дню, а раздражение, рожденное лишь одной фразой, прийти или исчезнуть моментально. Собственное непостоянство бесило. Все поначалу захлестнувшая новизна приелась – они скакали по жизни, его приятели, и он завидовал им, завидовал их легкости – была в ней мудрость их бытия, неприемлемая, как видно, для Василия. Он было вслед им помчался, но вовремя натянул поводья, ощутив необратимость пройденного, и рвали в разные стороны силы галопа безудержного и сковывающие порыв силы разума, так что в груди теснило и болели мышцы, но он стоял на месте, а они бежали. Боже, как было жалко, досадно, печально, обидно, но размышления и время со всем смиряют – ведь если поглядеть под другим, чуть более острым углом, так это просто его одного подхватило мощное сопутствующее течение, утекающее к иным мирам Разума, течение, путь которому был чуть в сторону от стремнины, и вот сносило и сносило его кораблик по косой дорожке, все дальше, разводя их, и уж скоро был час, когда, мигнув на горизонте точкой, одни навсегда будут потеряны для другого.
Каждый день страдала душа потаенными муками, но он оставался нем, некому было выговориться. Ничего схожего с идеями янсенистов, поведанных однажды ему Меранжем, «новые» не обсуждали, а критика «классиков» была поверхностна и однообразна и напоминала пустой лай. Он обманулся, а ведь все равно любил их, но слова, просившиеся наружу, умирали в груди, не доставались достойному слушателю и дотлевали в глубине души, причиняя ей неимоверные, необъяснимые тому, кто не испытал похожего немого одиночества, терзания. Он снова засел за книги, но мысли – отдельные мыслишки, словно пирующее на августовских полях воронье, тяжело махая крыльями, разлетались, шумно вскрикивая в голове, но в стаю не пришло время им сбиваться, переродиться в идею могли они только перед самым отлетом в далекие родные края детства. Сумбур в знаниях соответствовал сумбуру душевному, требовал, взывал к упорядоченности, но самостоятельно разобраться во всем ему не удавалось. Ах, как часто вспоминал он отца Илиодора, всегда готового объяснить доходчиво то, что казалось непознаваемым и запутанным. Но теперь он сомневался в старом, а нахлынувшее требовало нового советника и духовника.
Посланцем судьбы явился маленький Даниэль Ури. Розовощекий и ясноглазый, нежный и впечатлительный, как Купидон, Малыш Даниэль, прозванный так за невысокий рост и неполные восемнадцать лет, полюбил Василия с тех самых пор, как русский приятель незаметно для всех пожалел его. Даниэль был тронут и на стишок совсем не обиделся – сравнение с разочарованным пастушком, каким он мнил себя втайне, его повеселило, а скрытое доверие и искреннее чувство глубоко взволновали. Он тоже стал тяготиться обществом «новых» и, подметив схожие настроения у Тредиаковского, отважился пригласить русского на лекции своего кумира – профессора Шарля Ролленя.
В прошлом ректор Сорбонны, знаменитый педагог, историк и литератор, изгнанный отовсюду иезуитами, преподавал теперь в Королевском колледже – в последнем месте, дарованном ему высокими придворными покровителями.
О, как он говорил! Сухой, в пышных локонах седого парика профессор едва возвышался над кафедрой. В нынешнем 1728 году ему исполнилось шестьдесят семь лет, и был он очень еще крепок, а потому, верно, с первых слов завладевая аудиторией, держал ее в неспадаемом напряжении все отведенные ему два часа. Он читал лекции по древней истории, но кругозор его так был обширен, что, рассказывая о карфагенянах, вавилонянах или древних греках, он умудрялся делать ряд замечаний еще и о новой литературе, черпающей сюжеты из античных событий. Его сильный, с правильно рассчитанной интонацией голос рисовал портреты героев, полководцев и политиков так, что циклопические фигуры вставали перед глазами как живые люди и вместе с тем были как богочеловеки, как недосягаемые небожители Олимпа. Великая муза Клио, мудрейшая муза Клио – муза Истории – доводила слова профессора до ушей слушающих, и познавательные истории Истории были в тысячи раз интересней любой трагедии, любой басни и сравнимы были разве что с могучими эпическими поэмами по глубине звучания и соразмеренности хорошего и дурного, злого и доброго и прочих, и прочих двоиц, из коих когда-то давным-давно, как из мертвой глины, начала лепиться сама История человечества. Прирожденный Учитель и Наставник, вкладывал он подспудно в их головы примеры истинного поведения и морали.
Честность, скорее даже щепетильность в пользовании источниками, на которые он ссылался постоянно, выдавая себя лишь за скромного переводчика, создавала атмосферу доверия, рождала восхищение его отважным и кропотливым трудом собирателя, и слушающие лишь после, выйдя из зала, осознавали, что услышанное – плод работы ума и сердца этого невысокого сухонького старичка. Недаром издал он «Наставления» Квинтилиана, он и сам пел Историю, и тщательно отшлифованные, словно поверенные сперва пустынным морским берегам мысли и образы оставались в памяти как прекрасные творения древних ваятелей Человека, первыми познавших извилистые лабиринты судеб Вселенной.
О, как он говорил! Псевдоученые измышления «классиков» и легкокрылые афоризмы Жан-Пьера тускнели перед его простыми истинами, которые подавал он с всесильным чутьем и напором художника и проповедника.
Человек… произносил он это слово так, что вставало оно перед глазами, только с красной киноварной прописной буквы писанное – Роллень любил Человека…
История учит нас, и, учась на ее примерах, познает наконец человек зло, его истоки познает и, руководимый свыше силой сильной, создаст просвещенное общество Разума: знающий в нем откроет глаза незнающему, придержит за руку жестокого, и мудрый венценосец поведет народ свой к счастью, и это не мечта, любезные мои чада, а скорая будущность мира, заверял их Шарль Роллень.
Вещания его, иначе их и назвать нельзя было, наполненные простотой новизны, повергали Даниэля и Василия в смятение, и, если бы еще Роллень не был столь завораживающе гениален, если бы не умел так завлекать и перетягивать на свою сторону, с ним можно было б спорить, но старый профессор признавал только действие на пользу Человеку и, как ясновидящий пророк, был свят и безгрешен, мудр и неколебим.
– Изучая Историю и обучая разумным знаниям людей, вы сможете облагородить мир. Неужели, – вопрошал он, – галантные безделки, именуемые литературой, вычурные, пустые, мелочные, развратные, наконец, могут принести людям наслаждение, как некоторые уверяют? Эти бабочки, пастушки, порхающие нимфы, сильфиды, врата желания, распахнутые родникам наслаждения, – разве не чувствуете вы пошлость, вопиющую пошлость, смердящую пошлость? – гремел профессор с кафедры.
И Василий, и Даниэль – друг его, чувствовали, в тот момент чувствовали, соглашались с ним…
Учитель часто читал с кафедры стихи – всего больше «Энеиду» и «Одиссею» – и признавался в запале, что, уничтожь Время все и сохрани Провидение лишь две эти поэмы – мир вновь бы возвратился, возродившись из ничего. И, путешествуя с мерным гекзаметром, Василий вспоминал, как разросся вмиг бывший тогда в зародыше его внутренний мир, как раздались его границы, и здесь, в Париже, на лекциях Учителя, вновь начал мир неудержимо увеличивать свои размеры, показывая, сколь он беспределен, непознаваем и гармонически красив.
Эпопею и трагедию Роллень ценил много выше комедии, сатиры, басни.
– Поймите, одно выше другого только по уровню творцами поставленных вопросов – сиюминутное осмеяние мелочнее рассуждения о вечном. Иногда, правда, важнее именно оно, но лишь иногда. Конечно, я обожаю великого Мольера, иначе какой бы я был француз.
Он превозносил великую и чистую любовь, но предостерегал от слащавости, от искуса жеманности пьес Филиппа Кино, пришедших на смену трагедиям Корнеля; показывал, как движет героями любовь, томимая сознанием собственной вины, в театре Расина и сколь пакостен, плосок и слаб по сравнению с ним низкий интриган, содействовавший провалу «Федры», – модный теперь драматург Прадон.
– Но поймите, поймите – литература лишь способ заставить людей, сострадая своим любимым героям, задуматься, тогда как История – это сума, в которую упакована и литература, и литераторы, и политики, и люди безвестные. История – это Время, это прошедший Разум, и, познавая ее, можем мы приблизиться к Разуму высшему.
Так он проповедовал.
Мир перевернулся для двух приятелей; там, где у зеркала должна была быть амальгама, оказалось потайное стекло, отражающее все прямо, как оно и есть, но если Даниэль брал услышанное на веру, быстро отрекаясь от былых симпатий, то Василий во многом еще не соглашался с почтенным историком, потому особенно интересно было посещать его лекции – они будили мысль, приобщали к духу Истории-Времени. Оба почти перестали бывать на сходках «новых», за что и получили насмешливую кличку Братья Диоскуры. Роллень, Тацит, Гораций, Геродот и герои античности заслонили празднословное шатание, и, оглядываясь назад, Василий уже не мог себе представить, как это раньше он смел попусту убивать время и убеждать себя при этом, что серьезно занимается наукой.
19
28 февраля 1727 года Утрехтский епископ писал иезуиту Жюбе, направляющемуся в Россию вместе с дочерью своей во Христе, новоявленной католичкой Ириной Долгоруковой:
«…Смею просить Вас… сопровождать княгиню Долгорукову в ея Отечество, чтобы служить ей руководителем в духовной жизни, также обратить к Богу ея семейство; наконец, следовать во всем откровению, которое Богу угодно будет низпослать Вам в Московии для соединения этой великой церкви с латинскою. Знаю, что решимость огромна, но мне известна вера, дарованная Вам от Бога, которою Вы воодушевлены».
20
Из формального полномочия, данного Сорбонной иезуиту Жюбе 24 июня 1728 года:
«…Мы не сомневаемся, милостивый государь, что Вы употребите все средства для возбуждения в почтеннейших епископах русской церкви желания обратить внимание на важность этого дела».
21
Из богословского трактата известного протестантского философа Буддея «О возможности слияния православной и католической церквей». Издан в Иене в 1719 году.
«Если бы сорбоннские богословы немного пристальнее всмотрелись в свойства этого великого государя (т. е. Петра Первого), то не увлеклись бы несбыточной надеждой. Между прочими доблестями его далеко не последнее место занимает особенное старание – искоренить невежество, варварство и суеверие в своих подданных. С свойственною ему проницательностью он понял, что не может быть счастливым народ, в котором, при варварстве и невежестве, свободно разгуливает суеверие. Мы могли иметь повсюду под рукою так много сочинений, в которых писано об этом.
Вместе с этим мудрейший государь не терпит преобладания клириков. И в самом деле, кто понимает свойство религии, тому нетрудно уразуметь, что обязанность предстоятелей Церкви заключается только в том, чтобы учить и наставлять народ и указывать ему путь спасения. Не могло укрыться это от государя, который уже по опыту знает, как вредно бывает для государства и правительства, когда епископы и прочие клирики, преступивши предел, указываемый им Писанием и здравым рассуждением, присвояют себе власть; потому что тогда извращается в государстве всякий порядок: те, которые должны были учить, становятся правителями, а правители – подчиненными или, по крайней мере, зависимыми от воли этих людей, ставящих нередко вместо права произвол и суеверие. Поэтому, не без причины опасаясь чрезмерной власти российских патриархов, августейший государь счел нужным устранить ее, руководясь также и тем побуждением, чтобы объявить себя главою и верховным правителем Церкви в России».
22
Эпиграмма господину К.
Меж языков о тебе (как некогда о Гомере Спорили семь городов) – спор привелось завести. Речь итальянская сладкого видит в тебе итальянца, Но и германский глагол тоже считает своим. Галлия усыновила тебя за галлские звуки, Только на Польшу взгляни – новые распри растут! Но позволено нам прекратить давнишние споры: Раз ты по имени Росс, значит, ты Росс для меня. Эпиграмма В. К. Тредиаковского, переведенная с латинского М. Кузминым23
С раннего утра Александр Борисович был явно не в себе.
– Невротикус, пампотикус, пам-пам-потикус, – пробарабанил он пальцами по черному письменному столу, но пропетая бессмыслица облегчения не принесла.
Наконец-то, кажется, начала ему улыбаться Фортуна. Ненавистный и страшный своей непредсказуемостью тиран Меншиков пал, как и пророчил отец, и по прошествии нескольких месяцев клокотавший котел страстей в России стал остывать. О! отец был титан, политик величайший! Он умел понимать людей без слов, читая в их глазах, умел чувствовать ветер перемен задолго до того, как налететь шквалу, когда подспудно таившиеся угрозы еще глубоко захоронены были в сердцах вершителей судеб государственных. Теперь он, сын своего отца, тоже станет могущественным, станет влиять на мировую историю. Имя Куракиных да будет внесено в анналы дипломатии! Он создан ради великих свершений, что было очевидно с детства, недаром любил рассказывать отец, как в день его рождения после жесточайшей грозы долго держалась на небе тройная радуга.
Князь не находил себе места, стулья казались жесткими, кресло кололо волосом, проткнувшим обивку, перья царапали бумагу, и он ломал их и оставлял на столе. Как всегда, в порыве никем не наблюдаемого нервного возбуждения, он мерил шагами пространство кабинета, пытаясь обуздать душившую горячку.
Задуманное им предприятие выглядело весьма рискованно, но настоящий дипломат вечно рискует, в том-то и прелесть его службы. Да, если говорить честно, идея принадлежала не ему, он только осуществит ее на деле. Тогда, в 1717 году, при посещении Великим посольством Парижа, сорбоннские богословы заронили в голову императора мысль о единении. Петр прекрасно видел выгоды, большие выгоды от подобного слияния, но в те годы почва была не подготовлена. Слишком кощунственным показалось бы большинству россиян неожиданное примирение с давним и исконным противником – православные не зря гордятся своей верой – истинной, древнейшей, не опороченной изменническими извращениями сторонников папства. Но время – лучший лекарь. Давно приспела пора создать Вселенскую Христианскую Церковь – политические выгоды этого события слишком очевидны для страны, еще только начинающей влиять на судьбы мира. Теперь, по прошествии десятилетия, многие стали это понимать. Конечно, протестантские державы поднимут неистовый вой, но все же католические государства сильны, очень сильны, и в альянсе с ними… Да, это было бы славно, очень славно, как много нашлось бы тогда для него работы. О! он станет Великим Дипломатом!
Все более появляется в России людей, открыто сочувствующих римской вере, и во главе всех – Ирина Долгорукова. Княжна не таясь перешла в католицизм и укатила в Петербург из Парижа со своим духовником аббатом Жюбе. Она тверда в намерении обратить свою ближайшую родню и столичный свет в новую веру. Княжна Ирина, урожденная Голицына, замужем за Сергеем Долгоруковым, вот и получается, что две наисильнейшие сегодня фамилии в государстве открыто поддерживают ее! Это много значит! Куракин поймал себя на мысли, что в иные годы вряд ли решился бы действовать столь решительно и скоро, но тут, кажется, он угадал, и проводником разума выступит именно он – Александр, не зря же нарекли его так в честь великого полководца греков, просветившего и объединившего некогда полмира.
В Отечестве мысль о единении приняли благосклонно. Все пока покрыто тайной, слишком многие с ужасом воспримут весть, сочтут за предательство. Торг еще не назначен, но на то и дипломатия, и мудрая политика, чтобы плести интриги и приготовлять великие свершения в глубине кабинетов за глухими, тяжелого штофного бархата занавесями. Верховный тайный совет, управляющий страной от имени малолетнего Петра Второго, – Долгоруковы и двое Голицыных, братья княжны Ирины, – готовы приступить к скрытым переговорам. Духовник княгини иезуит Жюбе направлен в Россию не только следить за своей подопечной. Наверху все отчетливо понимают, что настоящий блеск и окончательное примирение с европейскими дворами принесет Петербургу только церковное единение. Дюк Лирийский – испанский посол – давно твердит об этом в приемных российских вельмож.
В первую очередь, конечно, необходимо уговорить церковников. Гедеон Вишневский и Платон Малиновский – ректор и префект заиконоспасских школ как выпускники наиболее веротерпимой Киево-Могилянской академии давно поговаривают о слиянии. Им противостоят сторонники Прокоповича, более склонные к умеренному протестантизму, но здесь дело не в теологических разногласиях, а скорее в личных счетах. Куракин ни минуты не сомневался в разуме и хитрости Феофана – архиепископ новгородский сумеет извлечь выгоду из любого предприятия и наверняка сохранит власть над Православной Церковью в своих руках. О! Это будет двойная, если не тройная игра, самая великая политическая игра столетия!
Важнее всего государственные выгоды, а как там они поладят в догматах – это, в конце концов, дело Синода, и он верит, что задуманное может не разъединить, а, наоборот, примирить воюющие стороны, следует только хорошо договориться об уступках. Для него же, Куракина, дело сулит колоссальные выгоды, а потому он приложит все силы и не сомневается в успехе. Куракин, и никто иной, руководил Ириной Долгоруковой перед ее отъездом из Франции, Куракин посеял веру среди иезуитов Сорбонны в возможность альянса, Куракин, и только Куракин принесет Отечеству настоящее и окончательное признание, явится причиной проникновения на Русь изящных нравов, познакомит соотечественников с прекрасным европейским искусством. Так лишь мирным словом, а не кровью и кнутом преобразится страна и в недалеком уже будущем станет той Великой Россией, о которой мечтал ее покойный преобразователь и многие иже с ним, и в их числе – дорогой, ушедший безвременно отец!
Александр Борисович ощутил на миг прикосновение к груди сияющей тяжести восьмиконечной бриллиантовой звезды с косым крестом Святого Андрея Первозванного и, поправив сбившийся парик, гордо взметнул ввысь свою красивую, породистую голову.
Нет, что ни говори, он действует правильно. Не следует опасаться иезуитов, их необходимо использовать в своих целях и в целях родной страны. Да, он предвидит заранее упреки, возражения, опасения, ненависть и даже противоборство, но он не боится ордена, как не боится врагов домашних – не так страшен черт, как его малюют! Он выиграет генеральное сражение, только надо быть очень внимательным, предельно точным, хитрым, как искусивший Еву аспид, очень хитрым! Грандиозность замысла в который уже раз за сегодняшнее утро захватила его. Он возьмет отпуск, отправится в Санкт-Петербург. Теперь ему необходимо побывать на невских берегах – проследить и направить в нужное русло вскипающий поток событий.
Князь горделиво вгляделся в овал отцовского портрета и с преувеличенной патетикой, словно сам над собой посмеиваясь, произнес: «Номене нам Россус – Ту михи россус эрис»[7]. Он насладился торжественным звучанием латыни, кивнул головой. Да, он Росс. Сколько бы ни знал он языков, сколько бы лет ни прожил на чужбине, он Куракин, и род его с давних пращуров связал себя с Россией клятвой чести, а это немаловажно, если припомнить, что их семья бывала в родстве с царями. Он – Росс, правильно написал в эпиграмме Тредиаковский! Этот джиованне поета… на него можно положиться, а следовательно, пришла пора на деле испытать его преданность Куракину и великой России. Да, можно положиться, и его учение в Сорбонне оказалось очень и очень на руку.
Он велел Антону звать Тредиаковского в кабинет, и, когда тот вошел, спокойный, как всегда, Александр Борисович объявил, что в ближайшие дни отбывает в отпуск на родину.
Василий молча склонил голову, ожидая за прелюдией точных распоряжений, ради которых и был вызван, но князь заговорил неожиданно успокоительно совсем о другом:
– Не беспокойся, каро мио, я оставлю тебе деньги на содержание, и ты сумеешь окончить курс. Кстати, в Сорбонне у тебя все идет гладко? Как ты ладишь с мосье Тарриотом?
– Господин декан доволен моими скромными успехами, но у нас нет никаких отношений, ведь он иезуит. В науке же он весьма сведущ, и лекции мосье аббата не лишены логической стройности.
– Понимаю, ты, кажется, не любишь иезуитов, не так ли?
Князь спросил доверительно, не желая сразу раскрывать карты.
– Да, ваше сиятельство, я докладывал вам, что имею честь разделять симпатии янсенистов, и не скрою – влюблен в профессора Ролленя.
– Ну что же, не нахожу в твоих словах ничего дурного. Роллень весьма красноречив и честен, как говорят некоторые люди при здешнем дворе. Но знаешь ли ты, что янсенисты преследуются католической церковью и что истинная ее сила сегодня в руках богословов Сорбонны?
– Да, конечно, ваше сиятельство, но мудрейший Роллень не вызывает теперь никаких нареканий. Он читает курс древней истории в Королевском колледже, поверьте, я бы ни за что не стал посещать запрещенные сборища и порочить ваше светлейшее имя.
– Я и не сомневаюсь, – продолжал дипломат мягко. – Но я хочу знать, насколько ты мне предан. Пожалуйста, оставь славословие и отвечай: сделаешь ли, что тебе прикажу?
– Я весь ваш раб, – с дрожью в голосе отвечал Василий. – Если бы не ваш покойный отец и вы, ваше сиятельство, то я давно бы сгинул в Париже. Разве я могу раздумывать, я готов к любым приказаниям.
– Хорошо, не буду посвящать тебя в секреты моей миссии, только намекну, что если ты удачно справишься с возложенным поручением, то очень споспешествуешь процветанию России и приобщению ее к Аполлоновой лире, которой, по-моему, собираешься служить. В противном случае, я не пугаю, тебя ждет немедленная смерть, ибо доверенное тебе – государственная тайна. Да, если все сойдет гладко, тебе еще и перепадет от щедрот тех, с кем будешь иметь дело.
Он дал немного времени, дабы молодой человек смог вникнуть в смысл слов, поглядывая незаметно за его поведением. Тредиаковский казался напуганным; слушал очень внимательно и стоял слишком прямо, как соляной столб.
– Я весь слух, ваше сиятельство, – проговорил наконец он срывающимся в шепот голосом.
– Говори громче, мы здесь одни, – улыбнулся Куракин. – Никому не имеешь ты права доверять дипломатическую тайну. Я решил сделать тебя курьером-посредником на время моего отъезда. С завтрашнего дня ты поступаешь во власть аббата Тарриота и обязан выполнять любые его указания. Ты станешь пересылать письма этого господина лично мне в Петербург и передавать ему мои послания, доставленные секретной почтой. Кроме того, я хочу, чтобы ты действительно стал моими ушами, сдружился с иезуитами и отписывал мне во всех подробностях о разговорах, коим будешь свидетелем, – меня интересуют мнения отцов-богословов относительно России и возможности объединения Церквей. Кстати, работая по моему указанию, ты сможешь заслужить прощение недовольных тобой заиконоспасских учителей. Думаю даже, что теперь, когда ты станешь помогать общему делу, вполне приспела пора отписать во взрастившую тебя академию и испросить у них денег на образование; мне кажется, сегодня твоя просьба будет удовлетворена. А лишняя сумма сверх жалованья, как я понимаю, никогда не повредит. Наше предприятие одобрено Российской и Православной Церковью и замышляется на благо ей, так что успокойся и перестань наконец дрожать как осиновый лист.
Он говорил намеренно туманно, чтобы молодой человек понял только полуправду, а то, о чем он смог бы догадаться, пускай и остается догадкой, главное – его уста ничего определенного не произнесли.
– Возможно, декан не пожелает лично принимать тебя, тогда запомни еще одно имя – Поль Шарон. Этот студент – вполне доверенное лицо своего учителя и духовного наставника. Чего ты теперь испугался? Ты знаешь его, отвечай?
– Да, ваше сиятельство, – справившись с собой, тихо, но ясно ответил Василий. – Мне кажется, Шарон ненавидит меня, впрочем, взаимно. Однажды я публично унизил его, одержав верх в споре.
– Не волнуйся, теперь полюбит, можешь быть уверен – иезуиты умеют любить и ненавидеть только по приказу, а таковой будет дан ему незамедлительно. Ну, ты, кажется, колеблешься? Я не ожидал подобного поведения.
– Никак нет, ваше сиятельство, – до хруста стиснув пальцы, ответствовал Василий.
– Ну да теперь и неважно. Ты знаешь тайну, и невыполнение… – Князь приумолк и переменил голос на ласково-ободряющий. – Ну же, Тредиаковский, выше голову, мне необходима твоя помощь. Ту михи россус эрис! – добавил он лукаво.
– О да, ваше сиятельство, – с жаром подхватил Василий. – Я же говорил, что весь ваш раб. Не беспокойтесь, ежели надобно – я отдам всего себя на любые муки за вас!
– Никаких мук, дурак, от тебя не потребуется. – Куракин скрыл за грубостью фамильярность. – Иди же и завтра передай сей пакет мосье декану или этому твоему Шарону. Увидишь, он станет внимателен к тебе, как самый галантный французский любовник.
И, расхохотавшись, князь подал Василию голубой конверт и указал на дверь. На душе у господина посланника было легко, как всегда, когда он начинал ответственное и рискованное дело. Александр Борисович целиком доверялся оберегающей его счастливой Фортуне. Просчитывать же мелкие детали он не любил, зная по опыту, что углядеть все невозможно. Главное – движение к великой цели!
24
Нет, мир непостоянен, зол он на самом деле, грязен, жесток, холоден, обманчив, гадок, груб, недоброжелателен и лют. Все, все, казалось, так удачно выстраивалось судьбой, все спешило научить, пленять, очаровывать, услаждать – и в единый миг разбилось, раскололось, разлетелось в куски, на мелкие, затухающие квадратики мозаической смальты. Словно белый снег накрыл поля, придавил кусты и деревья – сразу стало тихо. Все мимолетно и переменчиво, опять надвигается тоскливое одиночество, грядет в обнимку с ледяной гордостью-утешительницей, закрывающей живое лицо крашеной восковой маской. Глубок в безветренную погоду снег, тяжел и обжигающе хладен. Как черпать воду из застывшего колодца? Где взять силы, чтоб противостоять ненастью? Следует ли покориться законам сущего, ведь бой тьмы со светом, мокрого с сухим, незрелого со спелым, низкого с высоким, мрачного с веселым и прочих, и прочих двоиц бесконечен и неотвратим, как необратим бег светила, клонящегося к закату.
Как оказалось много несчастья в счастии, и всего добавилась-то маленькая из двух букв частичка, а уже сыплются звонкие осколки некогда магического витража.
Но недаром искрой промчалось в голове слово «бой». Схватка. Битва. Баталия. Сражение. Сила. Есть, есть силы противостояния! Нельзя пасть, сдаться, унывать – надобно верить, что вера родит новое счастье. Пусть сейчас он игрушка в руках господина посланника, пусть он лишь посредник, пусть станет он презираем в Париже, как было уже в Москве, пусть лишится друзей, пусть превратится в изгоя – он пересилит беду. Быть терпеливым. Быть терпеливым. Быть терпеливым. Перемелется, перетрется, уголья затянет золой. Главное – цель!
Но почему упомянул князь в разговоре заиконоспасское начальство? Неужели и здесь, вдали от России, настигнет его та сила, от которой бежал и уже было чувствовал себя в безопасности под хлебосольным кровом Куракиных? Что значат туманные намеки насчет прощения? Ведь и старик отец, да и сам Александр Борисович неоднократно поносили московских церковников? Он не находил ответа. Он был один, один против судьбы, замышляющей что-то недоброе, и постичь ее предначертания было выше его слабых сил. Неужели вечно суждено ему зависеть от воли коварного Малиновского? Отчего, отчего время, словно схваченное гигантской рукой отважного наездника, прекратило свой победоносный галоп, повернуло вспять, и новый круг грозит стать частичным повторением старого, а люди, казалось навсегда исчезнувшие, опять возникают на его пути, торжествуют, должно быть, победу, и снова, и снова, и снова норовят закабалить его, силой заставить действовать вопреки убеждениям?
Пелена застит очи князю, он чает, что одолеет иезуитов. Он уверен, это заметно по тому, как он отдавал приказы. Вода точит камень – несчастный, он, видно, запамятовал, что говорят про орден – это тихая, потаенная, грозная и беспощадная сила. Страшно представить себе Россию под пятой латинства: кардинальский пурпур в Кремле! Нет, это наваждение, не бывать ему. Он, верно, не понял намеков Куракина, видно, тот, стремясь к просвещению Отчизны, замыслил какую-то опасную дипломатическую игру, а единение – предлог, повод, недаром же велел вызнавать думы богословов. Обманом взята неприступная Троя, лукавство не раз спасало хитромудрого Одиссея в скитаниях. Так случится и теперь. Он, Тредиаковский, доподлинно знает, слышал не раз – Куракин мечтает об обновлении русском, кое невозможно без латинской культуры, а значит, рядом со светом просвещения, с теплом от него должны соседствовать стужа и темень. Так устроен мир. О! Иезуиты, судя по россказням, обожают тайны, и, скорее всего, никто и не узнает о его миссии. Конечно, он не замарает себя тридцатью их сребрениками, он будет резидентом, он занесет на родину Аполлонову лиру. Велик поэт, открывающий своим голосом глаза незрячим, как малоимущим, так и государям, говорил Роллень. Велик, потому как слово всесильно и способно переменить даже злые нравы. Суждена поэту кропотливая работа – он должен стать переводчиком, посредником между светом и тьмой.
Озноб прошиб тело в последний раз, и оно стало оттаивать, огреваться, и вот уже пленительная истома разлилась по жилам. Не печаль, а радость явится нововозводящему Петербургу, не схоластическая латынь, а сила языка древних, не московская темень, а французский свет заиграет на его улицах, и будет над всем трубить в фанфары слава! Как только посмел он усомниться в князе Александре? Он перепугался, как мальчишка, а дипломат принял его за мужа, доверив государственную тайну, – он станет достоин ее. Господин Куракин – росс, никогда не решится он действовать родной земле во вред, а значит, дело затевает к ее пользе. Отныне он, Василий, знает свое место, он будет посредником, курьером, Меркурием-вестником, но не ради иезуитов наденет он лисью шкуру! Нет, он не предатель, это испытывает Фортуна, доверяя ему важнейшую роль, которую он исполнит со скромностью Ролленя, запасшись терпением, и, готовый к худшему, честно посмотрит в глаза соотечественникам и парижским товарищам, ибо начнет бороться за правду и торжество разума.
Он погрузился в созерцание: локти – острый угол на столе, ладони – изголовье подбородку, взор блуждает в неведомой дали. Он увидел укоряющий взор Даниэля и не отвел глаза. Француз вдруг оказался стоящим на каких-то ступеньках под проливным дождем, и Васька узнал лестницу родного астраханского Успенского собора. Рядом стоял страшный Петр. Мимо шествовало войско, заслоняя порой сбившуюся чуть в стороне свиту с губернатором Волынским во главе. И вдруг – о! – он точно заметил: Артемий Петрович заговорщицки подмигнул ему и следом, чуть прищурив глаза, на одно только мгновение прожег Тредиаковского тем давнишним, астраханским незабываемым взглядом. И вот он уже смешался с толпой, пропал, словно его и не было вовсе. Лишь долговязая, вымокшая под дождем фигура, властно и уверенно отдающая приказания солдатам, возвышалась над всеми, и рядом с ней, как трубач при полковом знамени, примостился маленький Даниэль. Колонны по-прежнему чеканили шаг, летел из-под сапог мокрый песок, свистела флейта и бил барабан, гулко и мерно. Постепенно все стало таять, и жестокая картина, заколебавшись, испарилась под пробившим брешь в небосводе жарким астраханским солнцем. Остались сухие ступени, пустые, бесконечно несущиеся ввысь, и флейта, игравшая откуда-то сбоку, уже печальная, зазывная, слезы накатывающая на глаза. Жалость к себе самому сдавила горло, и он, не выдержав, уронил на скрестившиеся руки голову и безутешно, по-детски разрыдался.
25
Россия мати! свет мой безмерный! Позволь, то чадо прошу твой верный, Ах, как сидишь ты на троне красно! Небу российску ты солнце ясно!.. О благородстве твоем высоком Кто бы не ведал в свете широком? Прямое сама вся благородство: Божие ты, ей! светло изводство. В тебе вся вера благочестивым, К тебе примесу нет нечестивым; В тебе не будет веры двойныя, К тебе не смеют приступить злые… Окончу на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Сто мне языков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило! Из «Стихов похвальных России», сочиненных в бытность в Париже в 1729 году Василием Тредиаковским26
Как верность – одно из благороднейших качеств души, так и измена принадлежит к качествам ее, но противоположным – порицаемым и неприятным. Изменщиком нарекают изменившего первым, тот же, кто платит подобным за подобное, хоть и равен ему по сути дела, не изменщик, а мститель и не заслуживает осуждения. Око за око, зуб за зуб, издревле повелось, и не нам менять устои – это месть белая. Но тысячекрат страшнее страшная черная месть: с глазами совы, с усмешкой ехидны, рядящаяся под добродетель. Было ли Шарону приказано только полюбить недруга или еще и перетянуть на свою сторону, кто же узнает, – во всяком случае действовал он обдуманно, решив сперва уничтожить чужими руками, а затем поднять из праха, выходить и обласкать раненого, приручить, переродить, взрастив в нем предателя братьям своим. Кто узнает, да и так ли важно знать подобную правду?
– Ничего не объясняй мне, отныне я твой друг и одобряю все твои поступки. Признаться, никак не ожидал – тем более восхищаюсь теперь твоей выдержкой и мудростью, – шепнул он в первый же день, выводя Тредиаковского из кабинета Тарриота.
Василий чуть повел плечами, пытаясь скинуть руку, но Шарон словно не заметил жеста и увлек его к свету в конце коридора, к выходу, к широкой парадной лестнице. Как арестованный, прошествовал с ним Тредиаковский сквозь строй изумленно взирающих «новых». Если так и было задумано Шароном, то, следует приметить, рассчитал он все до мелочей дьявольски точно. Иезуит еще минут с двадцать продержал пленника и отпустил, таинственно подмигнув и осенив его на прощание хитрым знамением.
Сколько раз репетировал в уме Василий случившуюся затем встречу, но тут спасовал, когда догнал его Жан-Пьер и сзади одобряюще хлопнул по плечу.
– Как дела, Базиль?
– Все в порядке, Жан-Пьер…
– Желаешь объясниться? – Меранж любил брать быка за рога. – Что так вдруг ты полюбил Шарона? Что делал у мосье декана в кабинете, куда нам – простым смертным – путь заказан? – Он повел допрос в игривом тоне.
Василий принялся лгать, но, подняв глаза, убедился, что Меранж не верит, – и тогда он засуетился еще больше, затеребил отстающий от сукна на груди серебряный галун, речь его стала почти нечленораздельной. Поняв всю безысходность своего положения, он наконец замолчал, и только щеки пылали, как намазанные свеклой.
– Ты спешишь куда-то? – не обращая внимания на его странное поведение, будто невзначай обронил Жан-Пьер.
– Да-да, – ухватился за вопрос-подсказку Василий, тем более что скрывать здесь было нечего. – Я опаздываю на лекцию Ролленя, ты же знаешь, мы ходим туда с Даниэлем. Не желаешь составить нам компанию?
– Ну-ну, – протянул Жан-Пьер. – Ну-ну. Я все не могу понять, зачем они тебе дались. Не советую тратить время – у профессора сильные заступники, и иезуиты ему не страшны, так что ты зря стараешься.
– Ты, ты, – захлебнулся Василий, – ты думаешь, я наушничал Тарриоту на Ролленя?
– Нет, – перебил злобно Меранж. – Нет, мне очень интересно, чем же тебя умудрились купить?
Ах, как хотелось ударить в это самоуверенное лицо. Говори Меранж по-иному, Василий бы больше страдал, но глупые и необоснованные претензии бывшего друга немного охладили его.
– Ты не смеешь так говорить, Жан-Пьер. Что вообще ты знаешь о Роллене, ты, ни разу не побывавший на его лекциях, но клянущийся в верности янсенизму? Пусть и прицепился ко мне Шарон, стоит ли так сразу обвинять меня?
– Посмотрим, посмотрим, – процедил Жан-Пьер. – Прощай!
Он устремился назад, к Сорбонне, растворился в бульварной толпе.
Не сходя с места, дал Василий клятву не заговаривать с Шароном на людях и вообще держаться от него подальше. Но коварный спрут опутывал его – сам подсаживался на лекциях, первым вступал в разговор, при этом в голосе столько было сладкой доброты, что кривило скулы, как от самого кислого цитрона. Один вид этого смиренника органиста вызывал у него брезгливость, словно склонялась к уху влажная жаба, а не ухоженная голова француза.
Князь теперь ежедневно, спеша перед отъездом наверстать упущенное время, отдавал по утрам голубые конверты, словно Василий был посредником в его амурных делах. Только надушенной ленты к ним не хватало.
Послания Шарон умудрялся принимать незаметно и так же потаенно вручал ответные письма, но скрыть общение было невозможно – Шарон своего добился. «Новые» стали сторониться Тредиаковского, разговаривали с ним холодно, а затем и перестали вовсе. Кто-то начертал на грифельной доске: «Базиль – трус и изменник!» Приговор он прочитал спокойно, но вот подошел к доске Шарон, стер надпись, поглядел в сторону Тредиаковского сочувственным взором, и он едва сдержал слезы – черная месть удалась на славу!
Но – ах! – всего тяжелее был разрыв с маленьким Даниэлем. Дольше всех тот не верил, оберегал друга от сплетен, был по-прежнему откровенен, но после эпизода с доской не выдержал и юный француз. Он имел право спросить. Всех больше переживал он, и вот выплеснулось – это бунтовала его чистая душа, возмущалась, требовала опровержения немедленного и окончательного.
Они возвращались из колледжа, шли рядом. Пока еще рядом – предательство только витало над головами судорожно и безмолвно, как нетопырь.
– Скажи, Базиль, – начал Малыш проникновенно, – враки ведь, что про тебя болтают? Ведь не переметнулся ты в самом деле к иезуитам, – я же вижу, как ты слушаешь Ролленя! Ну скажи, Базиль, скажи, что стряслось?
– Ах, Даниэль, Даниэль, дорогой мой друг, – на одном выдохе посетовал на судьбу Василий.
Прочно сидел в мозгу приказ, и не мог он его нарушить, да и боялся. Он взял юношу за руку:
– Погляди мне в глаза, есть ли в них ложь? Измена? Предательство?
Даниэль несколько опешил.
– Тебе только одному признаюсь, что действительно стал другим, да не я тому виной. История рассудит, кто прав. Пойми, я говорю – история и тем как бы подчеркиваю преданность взглядам Ролленя. Я связан клятвой и большего не могу объяснить, но знай, я по-прежнему далек от единения с иезуитами… Впрочем, если не поверишь, это ничего не изменит, – припечатал он твердо.
– Но, Базиль, в какое ты меня ставишь положение?! Ах, я понимаю, – с эгоистической горячностью допытывался француз, – тебя заманили, принудили силой! Только намекни, и я буду нем как могила!
Даниэль слишком неопытен и слишком честен – в пылу защиты он первому же откроет тайну, и тогда дыба. Нельзя говорить…
– Не будь так наивен, мой дорогой Малыш, все непросто. И не пытайся, пожалуйста, гадать, к чему?..
– Базиль! – предостерегающе крикнул юный Ури. – Я совсем не мальчик, каким тебе хотелось бы меня видеть. И не зови с этой минуты меня Малыш, не зови, понял? Я могу все понять, могу, но ты, ты стал неискренен, ты… – Он не находил слов и наконец выпалил: – Ты с ними?
– И да и нет, если быть честным, – с горечью констатировал Василий.
– Я не хочу знать, не хочу знать тебя! Ты мерзок, ты предатель, предатель, предатель! – Слезы катились по пунцовым щекам, лицо исказила мука. – Ну скажи, что нет, Базиль, – всхлипывал он с мольбой.
– Все-таки ты еще слишком юн. Я и так сказал больше, чем мог, – устало погладил его руку Тредиаковский.
– Нет, – одернул кисть маленький француз. – Во имя всего святого, заклинаю, Базиль, дай мне обещание, что никогда больше не подойдешь к Шарону, не заговоришь с ним, – исступленно требовал он.
Гордость и одиночество, как он и предвидел. Гордость и одиночество. Гордость наплывала на лицо, голос… а вот голос еще дрожал.
– Я не могу, не хочу и не собираюсь давать никакой клятвы.
– Тогда… тогда будь ты проклят! Я верил тебе, но ты хуже, чем может быть человек, ты иезуитский прихвостень, правду про тебя говорит Меранж. Ты думаешь… ты заискиваешь перед ними…
Он не договорил и бросился бежать прочь, как от ночного убийцы.
Маленький Даниэль изменял дружбе. Малыш Даниэль поверил в его предательство. Не вынес испытания, насылаемого судьбой, Даниэль Ури – розовощекий, влюбчивый Купидон, маленький трубач из вещего сновидения. Покинул. Василий не мог его винить.
Теперь он по-настоящему был одинок в Париже – остался один, князь уехал на днях, бросив его в объятия Шарона. Уверенный в правоте своего дела Куракин сумел не то чтобы убедить, но подал ему соломинку, за которую хватается, говорят, и утопающий.
Василий тонул и спасался, погибал и возрождался к жизни, которая знакомила со своей холодной, рассудочной стороной, готовила к снежной России, ко многим неизвестным еще взлетам, падениям, злоключениям, мытарствам, печалям и радостям. Лишь Роллень и книги, книги и Роллень согревали душу, да сладкие грезы поэзии, грезы и муки поэзии, и отчаянная надежда на Историю, которая всех помирит когда-то, где-то помирит ли?..
– Жизнь прекрасна! – твердил он себе постоянно. – Жизнь прекрасна!
Повторяемое многократно западало в голову – да и как жить без надежды? Ведь действительно жизнь прекрасна, и каждое мгновение дарит опыт, порой, правда, цена его слишком высока.
Быть терпеливым! Таков стал отныне его девиз, и он терпел. Терпел жабу Шарона, презрение былых друзей и отчуждение и страдание Даниэля. Он черпал силы в философском спокойствии, в сознании своей правоты. Каков бы ни был мир – он интересен, он жив и полон противоположностей. Такой взгляд многому научил. Но – ах! – печальный возглас, а не радостный, возглас из двух звуков, как удар траурных литавров, всюду преследовал его.
Так он прожил полгода. Полгода, отстраненный от суеты и пустого веселья, от приятелей и друга, наедине с собой. Он выполнил дипломатическое поручение, обстоятельно и точно передавал иезуитам плотные голубые конверты, запечатанные вощаной печатью. Он отвечал на письма вдруг объявившегося Бидлоо и на полные дифирамбов письма Иоганна Даниила Шумахера, но делал все это без удовольствия – льстивые комплименты только приводили в уныние.
Шарон почти потерял надежду сдружиться с Тредиаковским, по-прежнему почтительный, в тайны церковного единения он не был, кажется, посвящен. Знамением при прощании больше не осенял, был назойлив и приторно сладок. Это устраивало Василия, и он честно рапортовал в Санкт-Петербург, что ничего вызнать не удается.
Денег от иезуитов он не получал – слава Богу, они и не предлагали. Он жил честно, по совести. «Первое наказание для виновного заключается в том, что он не может оправдаться перед собственным судом», – говорит мудрый Ювенал. Но ведь судил же он себя и нашел невиновным! «Наши действия порождают в нас самих надежды или страх, в зависимости от наших побуждений», – отзывался эхом Овидий.
Страх и надежды. Надежды и страх. Так эта пара и угнездилась в терзаемой скрытым бичеванием душе.
«Время – лучший лекарь», – говорил дед. «Утро вечера мудренее», – убаюкивала мать.
К вечеру, после целого дня люди обычно добреют. Усталость ласкает. Сердце оттаивает. Страхи уходят. День клонится к ночи. Он стал привыкать, стал смиряться. Надежды возобладали. «Жизнь прекрасна», – как молитву, повторяли губы, и он молился. Молил вывести его крепкой рукой из Парижа, прочь, прочь от него – в Россию, к надеждам и к тихому покою. О Малиновском он почти забыл, старался о нем и не думать.
27
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 99
Во вторник 10 дня декабря 1728 года
«В прошлую субботу прибыл сюды из Парижа князь Александр Куракин камергер Его Императорского Величества и бывший министр при французском дворе и намерен путь свой вскоре от сель в Москву восприять».
28
А время – ну его, то стоит оно на месте, толчется, как мальки на теплой отмели тычут и тычут носом берег и только едва хвостами поводят: тюк да тюк – спят; а то вдруг – порск! – разлетаются, даже вода закипает, и непонятно, напугала их рыбина или птица или застоявшуюся холодную кровь охота им разогнать, – так и время иной раз, как с пращи сорвалось, несется неугомонно, и стоп, сворачивается в трубочку свитка, с разлету сжимается в комок – и снова знойный вар и глухой камень – добудись-ка – молчит, тянется, жжет мучительным бездельем, а в груди еще погоня не улеглась – вот и подладься под него. Ау! Затерялся в лесу крик – тишина, нет никого, и деревья молчат, не шелохнутся, впитывают безмолвие…
Но что это – тишины вам захотелось? Покоя? Нет! Нет! Был же крик, не зря был – подхватили его трескуньи-сороки, сорвались с веток тяжелые вороны, воспарила нечистая галочья сила, гам, хохот, плач большого дятла, треск веток, и вываливает брюхо из кустов демон-вепрь, щурит глазки, хрюкает, и сносит его вбок, как кузнечика ветром, – аж дерн в воздух! Остались только ямочки следов: наполняются болотной жижей. Скрылся оборотень.
Но вот там, на взгорке, на желтой залысине стерни, разодетый в ливрею раб подносит к губам блестящую улитку рога: ррам-па-ра-рамм! – несется по-над лесом, и, обгоняя звук, прокалывают воздух клиномордые влажные борзые, а вдалеке черными точками на широкобедрых, как сфинксы, лошадках появляются охотники. Рраз! стали видны цвета; рраз! уже различима мелочь: ленты, перья, перевязи, шляпы в волнах крашеных страусиных хвостов, веера-ласкунчики, повозки с блестящей медной посудой, и вот на опушку выезжает его сиятельство – Король Охоты, и все устремляются взорами к нему, тянутся почтительно и раболепно, как на дирижера – мага музыки – смотрят перед увертюрой до предела напряженные музыканты. И палочка, легкая кленовая палочка взлетает, чертит, как бабочка, воздушные фигуры и превращается в ручей, журчащий меж камней, и в чистый воздух раннего утра, и в теплый лучик солнца на миг превращается она, но вот и он гаснет…
В середине декабря 1729 года, через год после отъезда, в Париж вернулся князь Александр Борисович Куракин. Окрыленный приехал, веселый, помолвленный с богатой невестой, возбужденный, как при отъезде, – но волновали его теперь совсем другие помыслы.
Приятно, как же приятно так вот запросто проехаться по Парижу, нанося визиты и намекая, что они предпрощальные. Французская столица сожалеет, расставаясь с полюбившимся кавалером, а сам он… Нет, нет, он пожинает заработанные лавры, ведь внимание к собственной персоне льстит – приятно, чертовски приятно встречать чистосердечные улыбки и томные упреки:
– Ах, на кого вы нас покидаете, князь?
– Ах, на кого? Покидаю, кариссима, покидаю! Покидаю!
Молодец все-таки, что съездил, что решился съездить! Знал же – все будет в порядке, и точно – после падения Меншикова посыпались дары. «Камергер князь Куракин!» – произносилось со значением, давали дорогу, и знал – не плевались в спину, не смотрели косо, не подстраивали козни. Любим! Обласкан!
На Москве, куда временно переместился двор, принимали учтиво, любезно, были внимательны со всех сторон – вот что важно! Всегда и везде его любили и любить будут – он верит в Фортуну, позабыл уже минувшие терзания и опасения. И правильно! Отсиделся и снова люб! И на солнце облачко набегает. Пошли дела в гору, с присущим куракинским напором дела пошли, уж он расстарался!
Ах, с каким же наслаждением расположился он в рабочем кабинете, родном, знакомом до трещинки в полировке черного дубового стола. Погладил нежно подлокотник отцовского кресла, огляделся, отметил на стене портрет. Все это запакуем и там восстановим в подробностях. Или не восстановим. Несколько месяцев оставь – расквитаться, сдать полномочия, а там…
Легко неслись в голове мысли, скакали, он с трудом сосредоточился, – приятно все же сладко грезить, думая о надвигающемся будущем. Оно не гладко, но колдобины объедем, преграды снесем, все удастся!
Бывают такие минуты счастья воздушного, невесомого, как флер невесты, ах! не упустить бы!
Теперь все помчится престо, пиу престо, аль пиу престо поссибиле[8]. Он причмокнул языком, пустил вдогон призраку отца сухой щелчок пальцев – наградил-таки языком!
Только по дороге завернуть в Гамбург – крюк невелик. Так уж вышло, сам виноват, сам себе на голову выдумал новое предприятие.
В столице он человек свежий, вот на него и накинулись – интересно было услышать его мнение. Он и предложил – первое, что пришло на ум. И оценили, вняли резону. Пожаловались: депеши от резидентов германских, не чета французским (тут еще отец дело налаживал), – поступают нерегулярно, застревают где-то в пути, а иные и вовсе пропадают. Резиденты разленились, а денежки требуют исправно, как за хорошую работу. Все дело, конечно, в посланников упирается – в Берлине за последние годы сколько их поменялось, сплошная кутерьма – только в должность заступает, а уж его назад требуют, им, понятно, не до депеш было. Но разве кто когда свою вину признает? Вот и валили на местные причины. Александр Борисович жалобу выслушал, высказал свое суждение: все в один кулак забрать, а письма пускать по воде – из Гамбурга купцы на кораблях исправно плавают, от политики они вдалеке – им бы барыш свой не упустить. Резидентов настращать, поставить там же в Германии над ними командира из русских.
Идея понравилась. А ведь сказал, не подумал, что его же и обяжут порядок наводить. Теперь следует сажать своего человека, чтоб он и был тем кулаком: собирал депеши, требовал, грозил, если надо, и – незамедлительно, незамедлительно! для Петербурга главное скорость – отсылал по воде в новую российскую столицу.
Почему Гамбург? Большой портовый город, вольный, ни от кого не зависимый, со старой купеческой русской колонией и с верным Ботигером. Человек он проверенный не раз: весьма образован, имеет страсть к музыке – отсюда знакомства по всей Германии, книгочей, при сем деловой и обстоятельный, как все немцы. На тайной службе состоит давно и ни разу еще не подводил. Надобно только укрепить его русским помощником, на всякий случай, для пригляду, и цены не будет идее – заработает, как мельница на ветру, пойдет почта морем. Успех, конечно же, Куракину зачтется.
Александр Борисович давно подметил: в Петербурге главное – не канителить, не размышлять неделями, решать, пусть скоропалительно, но с видом, чтоб основательно, солидно выглядело, и тогда любят, ценят, прислушиваются. Казалось бы, смешно, так нет, все там так служат. Ну да дальше видно будет – придется ему в Петербурге свою власть наводить, все, конечно же, переменит, а Гамбург сейчас – лишь досадный эпизод, временная мера. Впрочем, чем черт не шутит, не удастся в России зацепиться, убежит посланником в Берлин, и на этот случай удочку закидывал, прощупывал отступление загодя, как отец учил. Глядишь тогда, а в Гамбурге свой человек.
Но все же, все же Гамбург в счет не идет, побоку его, заездом, быстро наладить и ко двору – не упустить бы удачу! Ах, как же жгут сейчас руки проклятые полномочия – время, время летит стрижом, но раньше трех-четырёх месяцев здесь не развязаться. А коли так, то следует веселиться и думать о России – там его место.
В Москве все зыбко оказалось: Долгоруковы окружили Петра – охоты, прогулки конные, цепко впиявились. Но ему опасаться нечего – он с Долгоруковыми хорош, он теперь со всеми хорош. Рыбку надо в мутной воде ловить. А на Москве крупная каша заваривается, котел с ухой бурлит: головы то появятся, то на дно залягут – все скрытничают по закоулкам. Чует, чует ветер перемен, на то – Куракин.
Его, как новенького, со всех сторон обступили, всяк на свою сторону тянет. Он на обещания не скупился, а в результате – всем люб! Преосвященный Феофан держится, исподтишка силу набирает – хорошо! Очень хорошо! А хотели свалить, растоптать, обвинить в лютеранстве. Нашлись людишки, что прямо на него заявили. Только не таков новгородский архиепископ, чтобы из-за наговора простого пострадал, вовремя заметил, пресек на корню, заточил наушников по монастырям. А котел кипит. Отцы-церковники не отстают, добились издания покойного Яворского «Камень веры» – главная это сейчас Феофану угроза. В ней слишком уж прозрачно намекается, кто главный есть православия истинного губитель. Но синодская власть стоит на страже, патриаршества не допустит. И все ж зыбко, зыбко, что-то грядет невидимое.
Насчет единения церковного, правда, сорвалось – время, выходит, не приспело. Все как у девицы глупой в голове меняется, мелькает, как снег на ветру у фонаря. Был разговор в подмосковной у Голицына: дюк Лирийский, аббат Жюбе, архиепископ тверской Феофилакт Лопатинский да Платон Малиновский из академии – камерно заседали. Он тоже приехал, только опоздал нарочно, пускай до главного без него договорятся. Ни два, ни полтора, завязла кардинальская карета в русской луже. Постановили переписку не рвать, но умы не мутить, тайну блюсти пуще прежнего – значит, видно, дело пропало. Но ничего, не беда, главное – уметь вовремя от погибшей идеи отказаться. Имя Куракина на свет не вылезло, и хорошо. Впредь осмотрительнее станет, а Сорбонна пусть себе в Гамбург Тредиаковскому пишет. Следы заметем, а там что же загадывать…
А джиованне поета, несчастный, обрадовался приезду – закис тут в одиночестве. С делом справлялся, два раза в месяц честно отписывал – грамотки иезуитские слал, а что с ними близко не сошелся, так, может, оно и к лучшему. По весне ему курс кончать – магистерский диспут, и конец университету, – тут его в Гамбург и пристроить. Еще в России так наметил. Василий, правда, в Петербург рвется, имеет намерение переводчиком в Академию наук пристроиться – Шумахер ему в письмах надавал обещаний.
Полезно, что и говорить, язык российский на манер французского выправить, новый слог завести. Святоотеческие писания писаны все столь темно и дремуче, что и ученому богослову не разобрать, а неучам и соваться не следует. Непостигаемый их язык есть, как Феофан однажды пошутить изволил. Да только книжки можно и в Гамбурге переводить, там времени хватит. Сперва пускай хлеб отработает, а затем – на все четыре стороны. Дурень, счастья своего не сознает, после благодарить станет, что по дипломатической стезе пошел – много ли переводами наработаешь – из кулька в рогожку. Нет, год-другой быть ему в Гамбурге при резиденте за командира-надзирателя. Париж ему явно на пользу пошел, пора теперь и у немцев уму-разуму поучиться. А ведь обрадовался, черт, как намекнул, что из Франции скоро уедем да что снимаю с него пока обязанности курьера, – руку целовал. Преданный, а твердости в нем нет, но это придет, вымуштруется.
29
Так получилось, что Василий обосновался в Гамбурге.
– Ботигер – меломан. Неплохо, если и ты станешь увлекаться музыкой, это будет выглядеть естественно и отсеет лишние сомнения у чересчур любопытных насчет неожиданно появившегося у него русского приятеля, – наставлял Тредиаковского князь Александр.
Таинственного Ботигера, под чье начало попадал Василий, имея при этом секретные полномочия, ставящие его, если случится нужда, над патроном, – чудесного Ботигера князь так и не успел дождаться. Господин резидент отбыл вроде бы ненадолго, в Шверин, ко дворцу герцогини Екатерины Иоанновны, – только устроить обычный, ежегодно даваемый концерт, – да порядком задержался. Куракину надоело сидеть на месте, он рвался в Петербург, а посему оставил Василию толстый конверт с подробными, как он уверял, инструкциями, познакомил Тредиаковского с русской колонией, с купцами, через которых должна была пойти почта, и уплыл в Россию.
Не зная языка, принялся Тредиаковский заведовать несуществующими делами несуществующего предприятия – опять, помимо воли, был он ввязан в какую-то опасную авантюру. Купцы своего таинственного соотечественника уважали, но побаивались: при встречах кланялись, останавливались поговорить о делах торговых, но домой не приглашали, в дела дипломатические не совались, а посылки обещали доставлять, куда следует, безотлагательно. Только вот незадача, посылки эти не шли. Главное, что он понял: князь имеет на него виды в скором будущем, а пока надо терпеливо ждать Ботигера и резидентских писем. Князь отвалил ему довольно большую сумму денег, часть которых предназначалась Ботигеру, и наказал их особо не тратить, а расходы записывать в большую тетрадь для отчета. Оставив туманные распоряжения, очень довольный собой, с предрассветным ветерком взошел Александр Борисович на большепузый корабль, и тот, словно ждал вельможу, отвалил от пристани и заскользил по Эльбе, увозя господина камергера и бывшего французского министра в Россию, к долгожданной богатой невесте – княжне Александре Ивановне Паниной в объятия, ко двору и к каким-то неотложным делам.
Все походило на сон, но слишком реальным был вокруг него Гамбург – две комнаты с пансионом и неясные до конца, вроде как бы большие, и опять опасные секретные и ответственные полномочия. Государственная тайна – и молчок! Видно, такая выпала ему судьба – сколько бы ни старался он уберечься от политики, Фортуна всегда посылала его в самую ее гущу – оставалось только покоряться.
От иезуитов он не отделался. Письма декана будут и сюда лететь с нарочными: вручая магистерский диплом, господин аббат произнес ему чуть слышно: «До свидания, Базиль, до скорого свидания. Надеюсь, мы еще встретимся». И посмотрел своими умными печальными глазами так выразительно, что захотелось послать его к лукавому, но пришлось рассыпаться в благодарностях…
И все же жизнь была уже иной – Париж свернулся в памяти, как карта в рулон: престо, пиу престо, аль пиу престо поссибиле, как говорит князь, – был и нету, даже с Ролленем не успел он попрощаться, а как бы хотелось! Он все оттягивал, откладывал на следующую лекцию, но не было ее больше – князь сорвал с места, ускорил отъезд, и он помогал слугам паковать тюки, увязывал их на подводы – как при повальном бегстве, при неожиданном отступлении: суматошно, нервно – аль пиу престо поссибиле!
Сейчас предстояло обживаться, входить в курс дела, вернее, ожидать его, если только оно существовало. Василий начал было уже сомневаться, не мираж ли с ним происходящее. Две недели слонялся он по городу, глазел на грузящиеся суда, на высоченные кровли здешних кирх, слушал льющуюся отовсюду непонятную речь. Как сон. Неведомое, так ярко, но непонятно расписанное и наобещанное князем, пугало, нагоняло грусть-тоску.
Он решил ждать указаний – Александр Борисович обещался тут же по приезде что-то узнать и о чем-то важном отписать. О чем? Что?
Неуютно ощущать себя муравьем, точкой, пешкой безвольной в неуяснимой, сложной и, возможно, коварной игре сиятельного князя. Узник. Узник. Мерещилась мрачная дьявольщина, и он гнал ее прочь.
30
Но вот приехал Ботигер, и все вмиг переменилось. Сорокалетний аристократ, меценат, меломан, поклонник Великого Петра и Великой России, на тайной службе которой он поправлял свое состояние, Ботигер с налету взял Тредиаковского в оборот, покорил вниманием, галантностью, учтивостью; опекая русского помощника-соглядатая, закружил его в вихре приемов, балов и бесконечных концертов, месс, выступлений знаменитых певцов.
Василий умел поддержать музыкальную беседу – годы в астраханском хоре и обучение по грамматике Дилецкого в академии у отца Иеронима не прошли даром – он легко читал и писал ноты и умел не только слушать, но и, что гораздо важнее, изобразить. Вот только к светской жизни он не привык – ждал работы, как спасения от одиночества, и донимал вопросами о ней немецкого коллегу.
– Мой милый, не надо волноваться, – успокаивал тот русского. – Не беспокойтесь, князь Куракин будет доволен, я хорошо знаю его натуру. Я дал уже приказы, и письма своим ходом пойдут к купцам. Россия не наметила нового курса – когда там все утрясется, то, смею заверить, мы получим новые указания, и тогда, тогда возьмемся за работу, а пока что, мой дорогой поэт, живите в свое удовольствие, смотрите, слушайте – Гамбург город музыкальный.
Ботигер стал везде брать помощника с собой и скоро, сам удивляясь, почтил настоящей дружбой: русский разбирался в музыке, чего для простой симпатии было бы вполне достаточно, но откровенное незнание и робость перед задачами дипломатии, проявленные в разговоре, превращали поэта в приятного для ежедневного общения человека. А это значило многое, ведь в приятелях у него числились: сам Георг Филипп Телеман – великий кантор из Томаскирхе, и Майрад Шпис – музыкальный ритор, философ, а также все первые скрипки, как, правда, и вторые, – словом, все музыканты вольного города Гамбурга.
Симфоническая музыка, камерная, хоровая – все виды согласного звучания здесь были нечто особенное для людей – они являлись жизнью города, определяли его ритм, как воздух были необходимы – как Москве ее канты, церковное пение, «виваты» и марши военных оркестров.
И музыка, божественная музыка полилась в душу, словно волшебство словесное. Она притягивала, каждый день полон был ею, и волновала она, и с ума сводила, и радовала, и печалила, и веселила, и отрезвляла. Мощно пела скрипка, взволнованно, совсем как у Вивальди: взмывала крылатая мелодия вверх и пыталась спуститься, ныряя в струи равносильных дуновений ветров, но воздушные перины, в которые она упадала, приглушали, подхватывали незаметно и бережно несли скрипичный голос, и был им пронизан весь эфир маленького зала. Вторые скрипки и были теми перинами, что поддерживали изощренную линию своего повелителя – первого скрипача. Альты пополняли гармонию, а флейта, флейта заливалась свистом, как щеглы перед рассветом; и гобои, и фаготы, и трубы, и ревущие валторны клокотали, кипели, ухали, охотницким зовом погони буравили воздух, вплетаясь в основную нить скрипичной игры. Медно звучали басы – вели мелодию, а разрабатывало ее однокрылое клавичембало, или кильфлюгель, как здесь его называли: войлочные пластиночки приглушали струны, колеблемые язычками кожаного плектра, и шелестение ветра, и стрекотание блестящих звуков в нем, тончайшее-тончайшее, как тонкие стальные дискантовые струны, и усиленное, объемное, более толстое, важно-солидное, достигалось игрой на разных клавиатурах, виртуозной игрой, моментальным переключением из лютневого регистра в фаготный, расширяющий звучание и меняющий краски от прозрачно-нежных к сочной, буйной, весенней палитре. И тогда на невидящие глаза наползала зелень астраханских майских садов, когда вспыхивали над их азиатскими дувалами ярко-красные звезды кай-ачик-анора, или красного граната, оттеняя мелкие темно-зеленые, кожистые, закрученные к концу острия свои листья; когда, усыпанный белыми лепестками, стоял миндаль, а мальчишки старались разыскать среди его зарослей несуществующее розовое дерево; когда к свету тянулись ряды персиков – в одних цветах были их голые ветки, а вокруг разбегалась полной грудью степь, дышащая вольно, и бледно-розово и бело расшиты были ее травы пастушьей сумкой, а там и тут, в длинных малахитовых прядях, что скоро высушит и развеет ужасное солнце, мигали голубенькие и желтые блестки.
Так вот колдовала музыка – она накатывала и отбегала волнами колеблющихся триолей, и постепенно прорастал гул, переходя в более высокие регистры, – то впрягались в мелодическое движение новые голоса: тянули, несли, катили, – трубили духовые, и затихали, затихали и возрождались, возрождались и затихали дальше звуки, обозначая окончания оркестровых сюит, и их названия: «Прилив и отлив», «Бурный Эол», «Спящая Фетида», «Сюита Зеркал» – вполне соответствовали могуче вылепленным образам – хотелось спешно браться за кисть, а лучше толочь краски и белить холсты для великого мастера.
А разговоры? Конца не было бесконечным разговорам: в гостиных на набережных гамбургских флете – грязных и узких каналов, соединяющих Альстерское озеро, Билле и Эльбу, и в тихомолвной сени предместий Уленхорста и Харфестехуде, где у Ботигера имелся маленький домик – в нем вечерами собирались ценители, обсуждали прослушанный концерт или мессу, спетую в одной из пяти главных церквей Гамбурга. Уважая Тредиаковского, говорили по-французски, или в редких случаях Ботигер скоро-скоро переводил ему, и десятки незнакомых имен обрушивались на его голову: и Иоахим Бурмейстер, и Шейбе, и Скарлатти, и Пичем, и Кирхер, и Гендель, и Кристофер Бернхард, и великий риторик Шютц – все они были постоянными почетными членами музыкальных бесед у Ботигера.
Все музы были сестрами в этом домике, – Искусство одно выступало в блеске слепящих лучей, как сияющий патрон его Аполлон. Искусство было неделимо, и он не раз вспоминал суждения долговязого Андриана в гаагском «Веселом петухе». Георг Филипп Телеман не стыдился писать стихи и читал их – Василий слушал мерный ритм и музыку близнецов-краеголосий, наслаждался звучанием его голоса.
Немудрено, что все тут поклонялись слову!
– Ведь фигуры музыки суть те же, что и украшательства риторики, – говорили они. – Настоящий разговор властвует над слушателями при помощи всевозможных аргументов и сочетаний особо ударных слогов – внушает то, что мог бы, казалось, сказать много проще. Так же ведь поступает и музыка, различной последовательностью периодов и расположением звуков разнообразно волнуя душу. Только свобода, дерзость, своеволие и напор способного музыканта перерождают обычного оркестранта в солиста-виртуоза – только дерзость и тяжелый труд.
– Я не понимаю, что такое озарение, вдохновение, о котором пишут и толкуют наши итальянские маэстро, – говорил постоянно Телеман, – я знаю, что такое работа, изнуряющая работа, ставящая целью постижение тайн мастерства.
Раз поклонялись они слову, видя в нем Бога, то уж связать его с музыкой, слить в одно общее звучание было для них задачей наипервейшей – ведь главной частью идущей под орган литургии была проповедь. Здесь только полюбил Василий мятущийся дух многотрубного инструмента – у немцев он был страстен, а не слащаво-таинствен, как у католиков-французов.
О силе, о значении слов говорили постоянно, красивому найденному слову радовались, как запомнившейся мелодии.
– Смотрите, смотрите, о ужас, о страх! – выпевал с восхищением Иоганн Кунау, и не надо было перевода Ботигера – тембр голоса и мимика лица все рисовали слишком понятно.
– Когда говорится в стихах о страхе распятия, становится ли страшно читателю? – вопрошал кантор и сам отвечал: – Нет, не особо. А если поэт увеличит число и скажет: «страх, страх!» и шепоту подпустит – «страх-х!», то, набегая и вопия – ах! ах! ах-х! – воздействие на читающих увеличится – не так ли и в музыке мы используем звуки? Когда я пою слово «страх», я весь дрожу, сам весь дрожу, – признавался великий певец.
И всплывали из глубин напевы: «Все, все-все-все силы ада!» – голосили певчие в академии, и создавалось впечатление множественности. И еще один пример уловил он в рассказах Кунау. Кантор утверждал, что слово важнее всей фразы, а посему ратовал за неправильный порядок их в предложении. Так же и неправильные ударения – без них порой не втиснуть слово в ритм строки. И снова приходил на ум не немецкий, а давешний свой, русский пример – Богородичный распев: «И естеством быв человек нас ради». Именно – нас ради, а не ради нас, иначе ломался бы молящий голос.
И Кунау, и Телеман, и особенно многомудрый философ Майрад Шпис, любившие и ценившие концертную музыку, не брезговали музыкой народной, наоборот, они с особым интересом и пиететом собирали и распевали простонародные немецкие песни.
– Музыка любой страны – явление самобытное, древнее, и мы обязаны уловить это звучание – ведь ее породил язык самой страны, – говорил Телеман. – Всем нам следует учиться у песни. Вот, к примеру, герр Василий – русский. Не могли бы вы спеть нам какие-нибудь ваши песни?
И Тредиаковский, понимая, почему это затеяно, пел «Туманы», духовные канты и даже печальную «Девушку-девицу».
Все пришли в восхищение, а особенно мекленбург-шверинская герцогиня Екатерина Иоанновна, приехавшая навестить музыкальный Гамбург. Дочь русского царя Иоанна Алексеевича была сражена: совсем не ожидала она услышать русского певца так далеко от чужбины – хитрый Ботигер не зря все так подстроил.
Он представил русского герцогине. Екатерина Иоанновна любила музыку, и все три дня ее пребывания в городе Василий не отходил от властной дамы, исполняя ее приказы, и, оттеснив ее свиту, ловил на себе гневные взоры. Три дня сопровождал он герцогиню на гамбургских выездах, три дня был на недосягаемой ранее высоте, и это пришлось ему по душе, приятно было, а на прощальном балу в ратуше…
На прощальном балу в ратуше он танцевал с Констанс Перри, племянницей богатого французского коммерсанта. Она стрельнула глазками, затем пригляделась повнимательнее к своему партнеру, не слишком уверенно ступающему в танце, и, найдя его занятным, она…
Обольстила? Нет, совсем нет, приманила, чаровница, привадила, оплела сетью волшебной.
И вот уже вместе, и весело, и радостно, и легко на душе!
Ноябрь, декабрь…
Ей писал стихи, по-французски разумеется. Ей же рассказывал о России. Ей все интересно, она редчайший собеседник – умеет внимать молча. Ей все можно рассказать.
Дни замелькали, письмо от князя все не шло, но теперь не страшно – рядом Констанс!
Констанс – значит постоянство, но он переделал по-русски в Верушку. Ты моя Вера! И исстрадавшаяся, одинокая в прошлом душа ликует, пляшет, поет, в танце безудержном выкидывает коленца. Летят княжеские запретные денежки, летят – голубки, эх, без оглядки! Ах, Констанс! Заполошно стучит сердце в груди – Вера моя.
Улыбается. Она понимает.
Январь, февраль…
Уже и обижалась, и не пускала на порог, закрывала дверь, и снова звала, и летели надушенные конвертики, голубые с вензельком в уголке. Чаровница, одно слово чаровница!
Что ты улыбаешься? Жалко меня. Меня? Почему, Констанс? Что ты понимаешь? Как ты понимаешь?
Понимаешь…
Он бросается на колени, лепечет: «Чудо, чудо…»
Она любит, когда он говорит по-русски. Она гладит большую голову, и плакать хочется. Он плачет, он все рассказывает, все: про отца Платона, про Тарриота, про Куракина-самодура, про Ботигера, который своей беспечностью подведет его под плаху, он жалуется, скулит, теряет голову, а она понимает, гладит нежно-нежно – колдунья-говоруха, зашептывает страх, гонит вон печали, прочит удачу – нет ей дел до политики, да и не понимает она ни слова по-русски. Значит, чувствует мелодию души?
Да, Констанс? Ах, Констанс, мир погиб из-за женщины, мир спасется ею, предан будет и возродится, размножится, аки песок морской.
В стихах его она богиня, и пастушка, и нимфа. Он дарит ей свои безделицы, и она прячет их в шкатулку.
Она поет беззаботно, воркует, вышивая у оконца.
Гладит ласковую собачонку. Глазки – черные угольки, и у хозяйки и у собачки – одна порода – огонь. На губах усмешка.
Ах, Вера, моя вера – Констанс!
Март – тепло разливанное.
И вот первое письмо от князя. 19 января скончался от оспы юный государь Петр Второй. Стояли долгую службу.
Сумбурное письмо – одно ясно: Анна Иоанновна!
У князя теперь полно забот и большие надежды, очень большие. Василию же приказано ждать, ждать и слушаться умницу Ботигера – отлично сработались, депеши пошли исправно!
Чудеса, ну и чудеса!
Князь спрашивает: что иезуиты? А что они – приглядываются, пока молчат. Это к лучшему. А ждать он теперь готов долго.
Констанс! Телеман! Ботигер!
Апрель…
Двадцатого числа женился Александр Борисович Куракин, но весть пришла уже в мае. Князь пишет о тьме российской, кою луч просвещения прободает. А пробьет ли, напитает ли? Князь извещает, что двор жаждет света, и свет падет на него – императрица Анна Иоанновна намерена изменить нравы, и он, Куракин, выполнит ею задуманное. Он не даст верховникам – членам Тайного совета – ущемить права императрицы, нет, только полноправная самодержавная властительница должна руководить государством Российским.
Звучит громко – похоже, князь достиг больших высот. (Ботигер откуда-то вызнал, что Куракин весьма пособил Анне Иоанновне при восшествии на престол, но волнительные и интересные подробности интриги не были известны даже всезнающему немцу.) Во всяком случае, письмо, похоже, подтверждает известия.
Новое меняется в России со старым? Ладно. Он сочинил эпиталамические стихи на брак его сиятельства князя Александра Борисовича и отослал с купцами. Он запрятал в виршах мысль: одел свой собственный голос в простые, обычные, всем российским людям понятные слова, а Аполлона-славословца заставил величать новобрачных громкими дремучими словесами на церковный манер – так, по обычаю, пышно поздравляет архиерей в соборе. Поймет ли князь? Оценит ли стремление к простоте?
– Когда от музыкальной пьесы веет колдовством, когда скачки и трудные пассажи даже мастеру даются с трудом, а начинающий, не поняв, не разобравшись, уходит, плюясь и корча рожи, то мало проку в такой пьесе. Полезнее писать для избранных, – утверждал Телеман.
Если неразличимы искусства, то применимое к музыке следует приложить и к поэзии. Какие же простые и сладостные были слова в материнском баюканье:
Баюшки-баю! Сохрани тебя И помилуй тебя Ангел твой — Сохранитель твой…Часто певал он колыбельную Констанс – она улыбалась нежно и прикрывала глаза.
Надо петь любовь, надо петь жизнь! Торжественность трагедий, громкословие Ролленя – сейчас они не по душе ему были, а сложносплетения церковного языка просто противны уху.
Весна. Россия. Надежды. Констанс.
Вера, надежда, любовь? Постоянство? Как же все в мире подчинено этим основным чувствам, этим значениям времени и судьбы.
Март, апрель, май! Воздух звенит!
Лето, концерты, Констанс. Концерты, Констанс.
Июнь, июль…
Наконец-то! Князь получил стихи, он рад им, он показывал их при дворе! Все ладится у Куракина; скоро, скоро он отзовет Василия к себе, а пока велит готовить перевод изящной книжицы для русского читателя, для двора, конечно же, в первую очередь, но не скучной, упаси Бог, здесь теперь любят веселиться. Анна Иоанновна – великая государыня! Но только чтоб книжица была с толком, со смыслом.
Видимо, князь опять что-то задумал – вдруг написал Шумахер, просил присылать заметки в «Санкт-Петербургские ведомости», но, главное, растекается в комплиментах, намекает, что князь Александр Борисович очень, очень ему хвалил Тредиаковского. Что бы это значило?
Констанс – она подсказала, подарила ему «Езду в остров Любви» Тальмана. В Париже, когда читал ее, никогда бы не подумал, что придется переводить роман для российского читателя.
А что, чем он плох? Любовь сладчайшая, любовь обманщица, обольстительница, разлучительница, и скрытная и явная, и томная и пылкая, жестокая и нежная, все стороны ее в книге описаны, разобраны и поданы в письмах сперва отчаявшегося юноши, влюбившегося в красавицу Аминту, а затем обманутого и через то помудревшего, все искусы прошедшего, все испытавшего и отвергнувшего утехи любви ради славы, ради будущего. Не зря Констанс подарила книгу, она знает своего Базиля, все видит, роман их клонится к концу.
Роман? Так французы говорят, по-русски – страсть.
Он засел за перевод.
Прав, прав был Роллень – переводчик от творца малым рознится, переводчику хитрее даже и мудрее авторова замысла быть надлежит. Как донести все прелести языка галльского, весь вкус тончайший, не растерять по дороге? Когда в академии переводил «Аргениду», так не задумывался, старался не потерять смысл. Здесь задумался о словах. А если нет подобных слов в русском – что тогда? Записать, как старый Куракин, русскими буквами? Он попробовал, и чудо – новые слова родились! Уверен, они приживутся, они звучат, красиво звучат! Прав Телеман – труд и дерзость! Гамбург научил его слушать и слышать по-новому!
А стихи, как быть со стихами, как сохранить их мелодию? Он переписал дословно строчку, другую и вдруг защелкал пальцами и пропел: тара-тара-тара-ра – тири-тири-рара! Ох, получился, сам собой получился кант – простой, как напев деревенской частушки, музыкальный квадрат.
А сей остров есть Любви, и так он зовется, куды всякой человек в свое время шлется. Стары и молодыя князья и подданны, дабы видеть сей остров, волили быть странны.Вот так! Вот так!
Он пел их Констанс, Ботигеру, и они смеялись, находили шутовскую мелодию развеселой, хоть и не понимали языка, вот что важно!
Смешно Василий их пел – тянул губы, поднимал брови, интонация искрится смехом, а глаза добрые, ласкающие слушателей:
…воли-ли быть странны…Так удавалось переводить предельно точно – в такт деревенской частушки легко вставлялось любое слово.
Прочь, прочь цветистость речей, нет их у Тальмана, не будет и у Тредиаковского – книга о любви, а не о символе веры, и Купидушкам ли, нимфам ли, девицам красным и добрым молодцам говорить велеречиво!
Понеслась работа – не поднять от стола головы. И вот скачут уже с пера коричневые буквы, ложатся на дорогую любекскую бумагу – он переписывает набело.
И наконец-то август. Письмо. Императрица Анна Иоанновна коронована на Москве!
Правительница светлая, августа Росская!
Князь у трона близко-близко! И он зовет, велит писать оду – Ее Величество любит поэзию!
Вот он, миг! Императрица – России спасение и обновление, императрица – защитительница, слабым опора, народам радость, как Матерь Божья – надежда и свет. Воссияет с нею просвещение, взойдет над Россией небывалый восход, ибо дела Великого дяди своего намерена она продолжить – будут слава и почести, виват Анна, трижды виват!
Такое письмо пришло, такое письмо! Все страхи прочь, долгая ночь ушла, солнце засияло! Великий человек Куракин, теперь новое начнется начало – начало начал!
Великая Анна!
Анна ми мати… – напелись школьные вирши.
Нет, тут надо не слезно, а громко, радостно, на мотив «вивата»: Анна – надежд надежда, Анна…
Он понял, почему немецкие композиторы пишут внизу под заглавием: «Переложено на музыку» – звучат слова в груди, а уж за ними вспыхивает величальный аккорд.
Солнце, воздух-аэр, благодать с небес нисходит, и торжествует надо всем вензель со славным именем. Парит. Вот такой фейерверк привиделся.
Анна Иоанновна!
Да здравствует днесь императрикс Анна, На престол седша увенчанна, Краснейте, солнце и звезд сияюща ныне! Да здравствует на многа лета, Порфирою златой одета, В императорском чине…Императрикс, именно императрикс, так латинизированно, потому иначе не влезет в такт. Он еще раз проверил его, отбил ладонью и бросился записывать ноты, на которые распадались слова. Петь, петь надо этакие вирши! Вспомнил диспут с Шароном – сегодня бы иезуит был прав, он слышал мелодию в стихе, но преувеличивал, выть актеру не годится.
Не случайно победил тогда в споре Тредиаковский, но кто знает, случись схватиться снова, стал бы, наверное, говорить по-иному. Вот как все поворачивается!
В русской колонии давали бал в честь коронации императрицы. Он готовил хор. Купцы, подьячие, слуги – много набралось люду. Он разложил песнь Анне на двенадцать голосов, чтобы их борение и перехлест подчеркивали особенную торжественность события. И Ботигер, ценитель Ботигер похвалил!
Се благодать всем от небес лиется: Что днесь венцем Анна вязется. Бегут к нам из все мочи сатурновы веки! Мир, обилие, счастье полно Всегда будет у нас довольно; Радуйтесь, человеки. Небо все ныне весело играет, Солнце на нем лучше катает. Земля при Анне везде плодовита будет! Воздух всегда в России здравы. Переменятся злые нравы, И всяк нужду избудет.Так это пелось, так торжественно неслось надо всеми в великий для россиян день!
Скоро скончался август, а с ним и лето. Отгрузили и нагрузили «Славу морскую».
Канат рвется. Якорь бьется, Знать, кораблик понесется…Опять насвистывал свою давешнюю песенку, но только теперь на новый мотив, что украл у столь же задорной немецкой, – ее любил попевать Ботигер, когда бывал в хорошем настроении.
Прощай, Гамбург, прощай, лети навстречу, волна, – в Петербург!
Стрелка буссоли указывает курс – в Петербург! А каков он, новый стольный город? Какова теперь Россия?
Лети, кораблик!
Едет магистр Василий Кириллович Тредиаковский, исполнивший отцовскую мечту, едет пленять, покорять, петь российским новым глаголом. Говорят, солнце улыбается поэтам! Великий Меценат – князь Куракин, обучивший, пригревший на чужбине, поддержит и здесь.
Что черного и злого было – забылось, унеслось с кильватерной струей, завертелось, утонуло в хладном море.
Вот ведь чудо – жизнь, вот ведь чудо!
Чудо – жизнь!
А Констанс? Роман?
Позади, позади, позади!
Летит кораблик на всех парусах, ветрами подгоняемый, стяги трепещут. Ох-ха, врывается в глотку свежий сильный ветер. Солоно на губах.
Ох-ха…
И он, он мчится с ним вместе навстречу новой, блистающей, славной судьбе. Мчится!
Завершился, завершился очередной круг, окончена одиссея, мытарства и ученичество позади – перед ним Россия, надежды, мечты. На прошлом поставлена точка. Она – конец, она – итог, она же и начало нового времени, ворота в него. Тяжелые створки уже растворились и ждут, ждут своего поэта, своего гимнотворца!
Он чувствует, он знает, он не сомневается – наступает, наступает самое, самое счастливое время в его жизни!
31
Известно, что когда кончаем нашу речь, То точка ставится. Любви не уберечь… Из французского стихотворения В. К. Тредиаковского в переводе М. Кузмина «Правила, как знать надлежит, где ставить запятую, точку с запятою, двоеточие, точку вопросительную и удивительную»Часть четвертая Придворный стихотворец. Лучшие годы жизни
1
«Хотя прежде сего на Москве публиковано, дабы всяких чинов люди, как дневным, так и ночным временем, ездили как в санях, так и верхами смирно и никого лошадьми не давили и не топтали, однако ныне ея величеству известно стало, что многие люди ездят в санях резво, и верховые их люди перед ними необыкновенно скачут и, на других наезжая, бьют плетьми и лошадьми топчут…»
Из Полного собрания законов Российской Империи № 5512 от 1730 г.
2
Город вставал рано: по солнцу. А оно было яркое и невероятно теплое в этом сентябре: мелкие лужи сверкали, а в больших и глубоких отражалось небо с редкими облачками и огромным желтым кругом. Лишь со второй половины дня прилетал с залива ветер и гнал тучи, и темнело, и наступала осень. Но первая половина дня была – лето, и всякое живое дыхание ликовало, запасая тепло на зиму – последнее тепло уходящего года. Трава стояла совсем зеленая и сочная, и только, случайно сорвавшиеся, падали на землю листья.
Еще не достигло солнце самой высокой точки на небосклоне, но было уже недалеко от нее, когда по прямой петербургской перспективе, к реке, начал свое шествие в сторону дома Василий Тредиаковский. Он именно шествовал: важно, улыбаясь про себя, – день выдался донельзя удачливый, и он радовался тому, откровенно радовался и перебирал в памяти случившееся за эти две недели, так наполненные значительными событиями, важными событиями, определяющими его судьбу, что он, не спеша шествуя к дому и пытаясь взвешивать и оценивать случившееся, на деле-то был одна радость, одно счастье, один порыв, а трезвость и расчет в те минуты обитали далеко, и он, чуть пританцовывая, мысленно благодарил Фортуну, не зная, не ведая даже, что приберегла она, коварная, для него в этот все более становящийся осенним день.
– Позвольте, милостивый государь, да в любое время, – радушно ответствовал вчера на его вопрос герр Шумахер. – Да вот хотя бы утром, сиречь к восьми часам приходите. Рад буду начать день с вас, а не с господ ученых – они, признаться, кроме как с претензиями ко мне ни с чем более не обращаются. – Он сморщил усталую гримасу и, кивнув почтительно, заспешил к португальскому инфанту, коего развлекали около печатных станков.
Позже, вручая в тот день Тредиаковскому свежие листы с виршами, он вновь похвалил перевод и вновь же извинялся за раннее, против правил назначенное рандеву.
– Увы, мне следует с полдня быть здесь, в Академии. Такова служба.
…Иоганн Даниил Шумахер разыскал его сразу по приезде – князь Куракин, уезжая со двором в Москву, оставил насчет Тредиаковского весьма четкие распоряжения. Но тогда господину библиотекарю недосуг было решать судьбу книги и близко знакомиться – в Петербург прибывал португальский инфант дон Эммануил; Шумахер весь был занят идеями развлечений знатного путешественника, который, по слухам, еще и намеревался свататься к самой императрице. Посему в первую очередь он был краток и лишь просил помощи у господина Тредиаковского как у поэта («Князь говорил мне о вас!»). Следовало перевести на российский язык поздравительные латинские вирши.
Вирши были обыкновенные: комплиментарные и скучные – труда особого перевести их не составило. Важно, что еще до знакомства герр Шумахер имел о нем мнение, и следовало ему окончательно понравиться, ибо, как сказывали друзья, сей умный немец заправлял всеми делами Академии даже в присутствии самого президента. Но в настоящее время господин президент пребывал со двором в Москве.
– Он крут и властолюбив, подозрителен и притом коварен и хитер как змей, – уверяли в один голос Василия Адодуров и Ильинский.
Вопреки опасениям, господин Шумахер оказался галантным немолодым мужчиной, сорока с лишним лет, еще сохранившим силу длинных пальцев, но заметно уже располневшим – брюшко не скрыть было и под тщательно подогнанным камзолом и старого шитья, длинным, ниже колен, шелковым кафтаном.
Вместе с ним Василия встречал латинист, историк, редактор «Санкт-Петербургских ведомостей» и в скором времени, вероятно, зять всесильного библиотекаря профессор Миллер. Лицо он имел открытое и, как выяснилось много позже, был лишь на два года старше Тредиаковского; притом слыл за эрудита, и дальновидный Шумахер не зря, видать, пригласил его к себе – получив магистерский диплом давным-давно, господин библиотекарь, не скрывая, немного заискивал перед новомодным парижанином Тредиаковским. Заискивание это, звучавшее еще в письмах в Париж и Гамбург, и здесь не угасло и выражалось в цветистых оборотах, в похвалах в общем-то заочных, ведь не перевод же виршей для инфанта было считать образчиком новой поэзии; но именно то, что обратились за помощью именно к нему, что подвели на приеме и познакомили с всесильным градоначальником Минихом, – все эти маленькие штришки убеждали Тредиаковского, что Шумахер им очарован или, на худой конец, откровенно лебезит. Это говорило в первую очередь о силе и могуществе Куракина – Василий понимал, что купается в лучах славы своего покровителя, но все же, все же – впервые коснулась его крылом своим слава. Точнее, не слава еще, а полускандальная известность; на одежду его глазели на улицах, зазывая в гости, но он пока побывал только на приеме у Миниха да вот теперь у Шумахера, а Адодуров и Ильинский подогревали интерес столичных ученых к нему, пересказывая его впечатления от чужбины и воспевая его стихотворный и музыкальный дар. Василию пришлось забыть, что можно глядеть букой и стесняться, приходилось улыбаться налево и направо.
Итак, опасения по поводу Шумахера развеялись. Вопреки весу и объему, ножка у Иоганна Даниила была миниатюрная, и он семенил впереди Василия Кирилловича (вышел встречать к самой лестнице!), провожая гостя в залу. Величал по отчеству, но более звал галантно милостивым государем и рассыпался в комплиментах. Он прочел книгу и французские стихи оценил особо, найдя их верхом изящества! Он также считал необходимым приложить их к роману для услаждения читающего света.
– Это будет чудесный подарок знатокам прекрасного!
Ему же самому, Шумахеру, книга станет уже вторым подарком, – право, он чувствует себя в неоплатном долгу.
– Простите, сударь, я не совсем понял вас? – отважился уточнить Тредиаковский.
– Ну как же, – словно бы и ждал вопроса библиотекарь.
Он вспомнил о двухлетней давности переписке с герром Бидлоо по поводу его статьи о калмыках.
Василий, признаться, не ожидал, что сейчас всплывет столь незначительное дело, но никакого подвоха не углядел, наоборот, у себя дома Шумахер выглядел естественным, и видно было, что беседовать с Тредиаковским ему приятно.
Это радовало и обнадеживало.
– А как дела у герра Бидлоо с переизданием путешествий покойного Лебрюна? Сказать по чести, я потерял его из виду.
– О! – Шумахер расцвел. И тут видно стало, что господин сочинитель не лишен авторского тщеславия. – Заказаны роскошные гравюры – издание должно впечатлять и покорять сразу. Кроме моей статьи предполагается приложить еще дневниковые записки и переписку покойного исследователя. Вы же понимаете, как это важно для России, – Европа проявляет к нам большой интерес, но знает страну еще очень и очень посредственно.
Шумахер принялся объяснять своему гостю, как собирается он перестроить Академию, ведь в век Анны Иоанновны начнется истинное царство наук и изящного искусства.
Первоминутная натянутость исчезла. Шумахер говорил, Тредиаковский улыбался, Миллер более молчал. Вопрос о книге решился, а значит, визит оправдан, но неожиданно и он получил подарок. Заговорили о музыке – государыня императрица, сказывали, любила пение.
Тут настал черед говорить Василию, и он, повествуя о гамбургской музыке, настоятельно объяснял необходимость музыкальных концертов в России…Теперь, шествуя по перспективе, Василий вспоминал, как ошеломил их, спев «Да здравствует днесь», – немцы хлопали согласно, как недавно Ботигер и Констанс. Тут же решено было (уже совместно, уже дружески) отпечатать полторы сотни экземпляров песни на отдельных листах.
– Это будет очень и очень кстати вам в Москве, – многозначительно качнул головой библиотекарь. – Если ее высочество принцесса Екатерина Иоанновна по-прежнему к вам благосклонна, то, смею думать, вы не упустите момент… – Он поднял палец. – Впрочем, я верю в вашу звезду, а как известно, я приношу счастье!
И вот хладные пальцы рока нещадно коснулись лба и висков, а сердце сжал огненный обруч Фортуны, сжал и отпустил, и оно заколотилось, затрепыхалось, застучало… Кто бы мог подумать пять, шесть, три, два года назад, что так станут с ним говорить?
Что делаешь Ты с рабом Твоим, Господи? Возносишь, ибо питаешь надежды на талант мой, Тобою данный? О!.. – рвался из груди округлый вздох счастья, и туман наползал на глаза, и мерещилась белоснежная резная карета, лошади и кучер, щелкающий бичом, и отбивал ритм мелькающих лошадиных ног хрустальный колокольчик: «Тлинь-тлинь-тлинь-донн!» – и всякое, всякое еще, черт знает что такое, непонятное. И лестно было, и легко, и не покидало ощущение воздушности и вместе с тем собственной силы, значимости, – потому и вышагивал чинно по улице, тщательно обходя по краям лужи, – оберегая тем самым часть начинающейся карьеры: единственный нарядный голубой парижский кафтан-жюстокор и с большими бантами брюки. Кафтан по здешним понятиям был слишком смелым: сильно укороченный, с отложным воротником, обшитый ярким серебряным галуном.
– Императрица любит только светлые, воздушные цвета, и особенно небесно-голубой, – заметил, разглядывая наряд Тредиаковского, Шумахер.
И здесь, и здесь позаботилось Провидение! Как же не ликовать, спрашивается, как же не радоваться, как же не шествовать чинно, будто уже он член Академии наук Российской!
«Не может быть, не может быть все так хорошо», – твердил он себе постоянно. И вздыхал счастливо, и плевал в глаза дьяволу через левое плечо. И все было хорошо.
Хо-ро-шо!
Прямо с корабля поспешил он к Ивану Юрьевичу Ильинскому – к его Ивану! К кому же было еще спешить в этом новом, опустевшем после отъезда двора городе?
Теперь его кумир, вершитель судьбы, показался низеньким человечком с заметной лысиной, и только глаза по-прежнему были печальны, добры и лучисты, и руки, не находя места, все теребили обшлага кафтана или барабанили по столу. Так же кашлял он в кулак, так же внимательно слушал собеседника, кажется, даже внимательнее, чем раньше. Он давно ждал: Куракин снесся с ним, предупредил, оставил Тредиаковскому письмо, деньги и записку к Шумахеру.
Они обнялись… А когда влетел в комнату Васята Адодуров и бросился к Тредиаковскому, то уж совсем стало все на свои места, стало все по-московски, и хоть щеголь Тредиаковский оказался теперь в центре компании, а не Иван, но главное-то, главное, выяснилось, что компания осталась! И вопросам не было конца, и не одна чарка водки была выпита. Иван совсем размягчел и поднимал, и поднимал величальную за Василия, а после заставил его читать стихи.
И он читал.
Боже! Бросились целоваться. Кто бы мог думать, что их так проймет?
Как ни уговаривал Иван ночевать у него, Васята потащил друга к себе, заверив, что одна только польза будет ему от совместной жизни – он станет учиться у Тредиаковского французскому.
С того дня и не расставались. Василий давал им читать Тальмана, и друзья уговорили приложить еще и стихи собственного изготовления в конец книжки.
– Это необходимо показать преосвященному Феофану и князю Кантемиру. Они оценят и защитят новизну твоего языка, – советовал Ильинский. – Вот увидишь, святые московские попы поднимут настоящий вой!
– Но мне до них дела нету, – гордо заявлял Тредиаковский.
– Не говори, они много теперь о себе понимают. Кстати, Малиновский – ты помнишь нашего префекта? Он теперь синодальный член и за главного глашатая и краснопевца у московских латынщиков, – доложил Васята.
Но и скверные новости не могли омрачить праздника души.
– Уговорить Шумахера будет сложно, но ты настаивай на печатании книги, а если что – пугай князем, – наказывал Иван.
Шумахер сразу сам согласился на все условия! Не так уж он и плох, просто, будучи прямым начальником Ивана и Васяты, кажется им двуличным и жестоким. Кто же станет хвалить начальника? Кто и может разглядеть его до конца?
Адодуров и Ильинский числились в переводчиках, но Васята в последние годы, что они не виделись, воспылал страстью к математике и учился ей под руководством профессора Эйлера. Васята изменился, из доверчивого юного школяра превратился в серьезного, несколько даже строгого к себе и к окружающим молодого ученого. Занятия математикой, правда, не заглушили в нем любовь к изящной словесности – Адодуров, как и Пифагор, полагал, что все на свете подвластно законам чисел. Тут они много спорили. Но любимым делом заниматься Адодурову приходилось урывками: Шумахер требовал работы, нажимал на переводчиков, как и на всех в Академии, – господин библиотекарь уважал единоначалие, за что и не был любим, зачастую Иоганн Даниил действовал вопреки установленным академическим свободам.
Шумахер с таким пылом расписывал свое заведение (так называл Академию), поругивал господ профессоров за излишний демократизм и особенно клял Бильфингера – с ним отношения в последние месяцы обострились донельзя, – что видно было: дело знает и любит, переживает за него, хоть и ценит себя чрезмерно.
– Ну просто сладу нет, профессор Бильфингер жаловаться на меня вздумал. Такая некрасивая история могла получиться. Слава Богу, он уезжает в Германию. Нет, милостивые государи, только дай им волю, и всю Академию растащат по крупинкам. Там, в Германии, – пожалуйста, я не возражаю, а в России же свои права, свои и свободы!
Василий уразумел, что в Академии дуют разные ветры: подтверждением было красноречивое молчание Миллера. Он догадался и не стал опережать события: если все пройдет гладко, вскоре Шумахер сам попросит Тредиаковского занять кафедру красноречия – ведь Миллер старше его всего на два года, а уже профессор, так что это вполне, вполне возможно. Адодуров и Ильинский расписали Шумахера слишком однобоко, да и они, вероятно, не знакомы с ним так близко, вот как сегодня беседовал Василий. Он хитер, но без хитрости не совладать со спесивыми профессорами, он угодлив, но лесть в моде. А склоки в Академии… Что встревать в чужие свары!
Домашняя библиотека у господина Шумахера богата – книги в дорогих французских переплетах цветной кожи и, похоже, не стоят без дела – Василий видел закладки, раскрытые книги на столе. Господин библиотекарь даже посетовал, что многие дела мешают занятиям.
– А когда-то, когда-то я тоже пописывал стишки. – Лицо его просияло.
Нет, он был начитан, любезен и весьма приятен. А профессор Миллер, так тот вообще выше похвал – изучает русский язык и будет заниматься русской историей. Пока что он намерен издавать ее на немецком, чтобы могла читать Европа, ну и многие при дворе, но в скором времени… Миллер понимает, что, живя здесь, надобно изучать Россию серьезно, не наскоком, как некоторые в Академии.
Они славно поговорили.
Василий размышлял о нуждах российского языка. Немцы плохо уяснили себе смысл его пламенной тирады: суть предлагаемых преобразований была не вполне им ясна. Только Миллер благосклонно кивнул, услыхав про словарь, – да, да, Лексикон просто необходим!
Не поняли, ну да и ладно! Они радеют о своих нуждах, а Тредиаковский в своих мечтах замахнулся на большее, и Васята и Ильинский ему помогут – они в восторге от его идеи. Очистить русский язык от мудреной славенщизны церковной, сделать его единым для всех россиян – разве не исполнение это заветов императора Петра? Книжка… От нее зависит будущее. Как-то еще ее встретят? Ильинский и Адодуров прочат славу. А боязно, боязно, Господи, как боязно. Господи, и как же вместе с тем хорошо!
Он не заметил, как вышел к Неве. Тут стоял долго. Он не успел еще привыкнуть к могучей реке. Солнце грело сильно, он распахнул кафтан и даже у камзола расстегнул несколько маленьких пуговиц. Стоял, смотрел на острова, на серую крепость, на мощные струи воды, свивающие бегущие воронки. Ветерок с реки ласкал грудь. Бабье лето спокойно и очаровательно, но так мимолетно: рраз! и промчалось, и дожди, дожди, а потом холода и морозы…
Надо было идти, он стронулся наконец с места в сторону дома и тогда уже очнулся, когда рушился на голову неожиданно и неотвратимо страшный крик: «Поди!» Ударилось копыто в камень – он слышал: ать! – лошадь уворачивалась на скаку. Вместе с руганью скользнул по плечу бич, и мокрый, запаленный бок скакуна задел-таки и откинул навзничь, прямо в лужу. И хорошо, что откинул, а то прокатилось бы по нему еще и колесо: так же только обдало жирной грязью и проехало в двух дюймах от ног. Запряженная цугом карета и кричащий верховой впереди нее неслись дальше по прямой стреле проспекта, и только испуганные лица лакеев с запяток смотрели назад: не убился ли?
Василий рванулся вверх и, замахав руками, попытался сохранить равновесие, но повело вниз, и он ухватился наконец за деревце у обочины – так дрожали ноги. Мокрый, грязный, принялся он отряхивать сукно, но бесполезно – нарядная одежда была выпачкана, на обшитые кружевами рукава рубашки было страшно смотреть. Он привалился к деревцу, и оно заходило ходуном в такт коленям. Но странно – злости он не чувствовал. Даже не хотелось запустить им вслед первым попавшим камнем. И жалко себя почти не было. Он стоял у деревца, как заведенный оттирая самые жирные и заметные куски грязи мокрым шейным платком, и бессильно улыбался одними глазами. Рот еще был сжат, но, кажется, начинал сдаваться и он. Дрожь в ногах унималась, и вот он вскинул вверх за голову руки и… «Будьте вы прокляты, лихачи», – вздохнул незлобно, чтобы что-то сказать, уронил руки и диковато заулыбался, заулыбался, оглядываясь, – но благо никого вокруг не было. В той же луже, где только что побывал он, как сумасшедшие плескались два воробья.
На солнце наползала туча. День вступал в осеннюю свою половину.
Сейчас он не думал о Фортуне – он просто радовался, что остался жив. А можно ли обижаться на жизнь? Он устало покачал головой вослед давно исчезнувшей карете.
3
Из переписки В. К. Тредиаковского с И.-Д. Шумахером (перевод с французского)Тредиаковский – Шумахеру
9 января 1731 г. Москва
«…Я могу сказать по правде, что моя книга входит здесь в моду и, к несчастью или к счастью, я также, вместе с ней. Честное слово, мосье, я не знаю, что делать: меня ищут со всех сторон, повсюду просят мою книгу…»
Тредиаковский – Шумахеру
18 января 1731 г. Москва
«…Суждения о моей книге различны, согласно различию лиц, их профессий и их вкусов. Придворные ею вполне довольны. Среди принадлежащих к духовенству есть такие, кто благожелательны ко мне; другие, которые обвиняют меня, как некогда обвиняли Овидия за его прекрасную книгу, где он рассуждает об искусстве любить, говорят, что я первый развратитель молодежи, тем более что до меня она совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет любовь.
Что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мною эти ханжи? Неужели они не знают, что сама природа, эта прекрасная и неутомимая владычица, заботится о том, чтобы научить все юношество, что такое любовь. Ведь, наконец, наши отроки созданы так же, как и другие, и они не являются статуями, изваянными из мрамора и лишенными всякой чувствительности; наоборот, они обладают всеми средствами, которые возбуждают у них эту страсть, они читают ее в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, такие, какие очень редки в других местах.
Но оставим этим Тартюфам их суеверное бешенство; они не принадлежат к числу тех, кто может мне повредить. Ведь это – сволочь, которую в просторечии называют попами. Что касается людей светских, то некоторые из них мне рукоплещут, составляя мне похвалы в стихах, другие очень рады видеть меня лично и балуют меня. Есть, однако, и такие, кто меня порицают.
Эти господа разделяются на два разряда. Одни называют меня тщеславным, так как я заставил этим трубить о себе… Но посмотрите, сударь, на бесстыдство последних; оно, несомненно, поразит вас. Ведь они винят меня в нечестии, в нерелигиозности, в деизме, в атеизме, наконец, во всякого рода ереси. Клянусь честью, сударь, будь вы в тысячу раз строже Катона, вы не могли бы остаться здесь твердым и не разразиться грандиознейшими раскатами смеха.
Да не прогневаются эти невежи, но мне наплевать на них, тем более что они люди очень незначительные…»
Шумахер – Тредиаковскому
1 февраля 1731 г. Петербург
«…Радуюсь хорошему успеху вашей книги между разумными людьми не только по любви к вам, но и в отношении к нам. Хорошо известно, что как скоро поэзия и музыка начнут смягчать нравы народа, то владетели после того сумеют извлечь отсюда пользу. Чтобы не лишать долее любителей чтения вашей книги, я имею честь отправить к вам сегодня 25 экземпляров. Прочие вы получите на будущей обыкновенной почте. Не пожелаете ли вы, милостивый государь, дать нам что-нибудь другое для назидания и развлечения? Итальянский театр полон пьес, которые доступны, понятны и довольно забавны. Или не хотите ли вы лучше перевесть небольшой сборник острот или рассказцев, или какое-нибудь путешествие… или что вам заблагорассудится, потому что все, что ни явится от вас, нас очаровывает, а знатоков услаждает.
Вы мне не пишете, видели ли вы нашего президента: он великий знаток, очень вежлив и всегда готов принимать умных людей, так что вы хорошо сделаете, если побываете у него».
Тредиаковский – Шумахеру
4 марта 1731 г. Москва
«Милостивый государь. Мне очень чувствительна честь, которую вы мне оказали, написав два письма, одно от 1-го, другое от 15 февраля. Я вам за это чрезвычайно одолжен. Но, с вашего позволения, приступим скорее к делу.
Первые 25 экземпляров дошли до меня верно, а другие 25 еще у его сиятельства князя Куракина. Не могу отгадать настоящей причины, почему его сиятельство не приказывает до сих пор передать их мне, вероятно, он о них забыл, имея на руках множество дел.
Хотя я постоянно был столь несчастлив, что не мог ни разу иметь случая видеть г. президента у него на дому. Для уверения его в глубочайшем почтении, так как это была моя обязанность, тем не менее, однако, я имел честь исполнить мой долг в отношении его в доме, даже комнате ее царского высочества принцессы Екатерины, которая высказывает ко мне много милостей, то хваля меня, то – мою книгу, то высказывая свое благоволение и вместе с тем обещая представить самой императрице.
…Я теперь думаю о переводе Путешествия Кира. Это прекрасная книга, хорошо написанная, занимательная и весьма назидательная. Соблаговолите прочесть ее, милостивый государь, и сделайте милость, скажите мне о ней ваше суждение, сообразуясь с вашими сведениями и вкусом, который у вас очень изящен. Однако эта книга не нравится его сиятельству князю Куракину. Правда, что он пробежал ее очень слегка и, следовательно, не заметил всех ее красот. Впрочем, я полагаюсь на ваш выбор, так как знаю, что вы не выберете ничего такого, что бы не было достойно любопытства разумных людей.
Оказываемая ко мне доброта ваша дает мне теперь право принять смелость подтвердить вам в настоящих строках неизменную приверженность, совершенное усердие и глубокое уважение, которое я имею и буду иметь всегда к вам и с которым есмь, милостивый государь, ваш нижайший, покорнейший и преданнейший слуга
В. Тредиаковский».4
«Да не смущается сердце ваше, православнии христиане, ниже да поколеблется помысл ваш, аще когда услышите или прочитаете Писание Святое, от противников на свою страну по нужде наводимое…
Писание Святое есть яко меч обоюду остр, его же может кто употребити и на доброе и на злое.
…И тако Священное Писание, развращенно толкуемое, и по нужде, на злочестивую их страну наводимое, бывает им яко меч на свою их пагубу, или (рекше по нашему предприятию) бывает им камень претыкания и соблазна, падения же и погибели, еже явственно и в сей части увидим».
Стефан Яворский. «Камень веры». 1728 г.5
«Не читайте книг многих. Вот де он сице во книги зашолся, а он сице в ересь впал».
Древнерусское присловье6
Из письма Феофана Прокоповича, писанного к другу в 1717 г. (перевод с латыни)«Что сказать о попах и монахах и о наших латынщиках? Если, по милости Божией, в их головах найдется несколько богословских трактатов и отделов, выхваченных когда-то каким-нибудь славным иезуитом из каких-нибудь творений схоластических, епископских, языческих, плохо сшитых, попавших в их потешную кладовую, быть может, из сотого источника, неудовлетворительных и плохих, а хуже того искаженных, то наши латынщики воображают себя такими мудрецами, что для их знания ничего уже не осталось. Действительно, они все знают, готовы отвечать на всякий вопрос и отвечают так самоуверенно, так бесстыдно, что ни на волос не хотят подумать о том, что говорят. При взгляде на эти личности приходится сознаться, хотя с большим неудовольствием, что есть люди глупее римского папы. Тот воображает, что он не может погрешить оттого, что ему присущ Дух Святый, и, уча с кафедры, убежден, как говорят, что изрекает догматы.
И наши латынщики так же высоко о себе думают, не сомневаясь, что проглотили целый океан мудрости. Лет 15 тому назад были в моде так называемые ораторские приемы; церковные кафедры оглашались тогда, увы, чудными хитросплетениями, например: что значит пять букв в имени Марии? Почему Христос погружается в Иордан стоя, а не лежа и не сидя? Почему в водах Великого Потопа не погибли рыбы, хотя и не были сохранены в ковчеге Ноевом – и многое тому подобное. И давались на подобные вопросы ответы весьма важные и солидные. Потом настала другая болезнь. Все стали стихотворствовать до тошноты, чем в особенности страдала новая Академия – страна тебе уже знакомая… Все стремятся учить, и почти никто не хочет учиться. И в такие-то мрачные времена, когда почти нельзя найти ревностного усердного ученика божественных знаний, вот тебе бесчисленное множество учителей! То есть когда мир достиг высшей степени нечестия, он покушается выставить себя в высшей степени святым».
7
Весенним мартовским днем одна тысяча семьсот тридцать первого года преосвященный архиепископ новгородский Феофан Прокопович с раннего утра заперся в покоях своего подмосковного дома в селе Владыкине, приказав никого не впускать. Слуги притихли и обходили стороной верхний этаж, лестницу и уединенный архиепископский сад.
До полудня владыка пребывал в мрачном настроении, недолго гулял по саду, но солнце и чистый воздух его не приманили – сад покидал спешно и уютно почувствовал себя только за письменным столом: замер, склонив над ним голову. Феофан сидел и чертил колечки на бумаге. Колечки эти то таинственно нанизывались на один вертел, и вокруг достраивалась адская печь и палила нарисованное, то просто сразу замарывались, и вместо уничтоженных рисовались новые в пустом углу: сложный чертеж только ему и был понятен, ибо был безбуквен, и даже цифрами не были помечены продвижения пустых округлых фишек-колечек – так марал бумагу он очень исправно, словно очередную речь сочинял или придумывал вирши. На деле же в последние годы виршей он почти не писал, а если случалось, бряцал лирой по принуждению, выстраивая словесные узоры тщательно и аккуратно, как все делал в жизни. Труба Славы уже не гремела над ним, как в молодости, он давно сам превратился в громкогласного трубача.
К славе других Прокопович относился спокойно и мудро: рано достигнув верхов, привык к величаниям, но с интересом следил за молодыми поэтами, спешащими стяжать свой венок, и по мере сил принимал участие в их судьбе.
Феофан трезво глядел на время: почти два десятилетия по праву занимал он вершину российского Парнаса и теперь с удовольствием уступал ее новым глашатаям – сатирописцу князю Кантемиру и только начинающему, упивающемуся нежданно обрушившейся известностью и уже натворившему здесь, в Москве, дел Василию Тредиаковскому.
Вот так, незаметно, вчера еще ничего не было, а сегодня – уже есть, ухмыльнулся он про себя. Сколько ж им отпущено? Десять, пятнадцать лет, не больше, таков, видно, закон, а потом либо забудут, либо…
Он оборвал мысль. Преосвященный не любил загадывать: поживем – увидим; в простом речении – вся мудрость человеческая.
Он с наслаждением пестует сейчас стихотворцев – в редкие минуты утешения души поэты забавляют его беседой, он им решительно доверяет. Тредиаковский, впрочем, пока более годен для увеселения, потому что молод и горяч.
Горячность и молодость его и подвели, князь Антиох никогда бы так просто не попался на удочку к латынщикам. Но Тредиаковский… На Василия Кирилловича поступило в Синод обвинение в безбожии. Донос Феофан перехватил и тем скончал дело до поры до времени, но суть тут заключалась не в молодом острословце, поссорившемся со своими старыми заиконоспасскими учителями, – это было скрытое нападение на него самого. Тредиаковский, то ли всей важности не осознав, то ли надеясь на высокое покровительство, и в ус не дует, трубит о сваре во всех гостиных. Возможно, правда, нарочно ведет себя вызывающе, пытается обратить историю в шутку, а если что – заслужить всеобщую поддержку. Но нет, неверно действует – под подкоп только контрмина годится, и не изящному словотворцу ее закладывать.
Особые сейчас времена наступают. Дело следует повести тонко, а после разить беспощадно, раз и навсегда!
С раздумий о Тредиаковском преосвященный переключился на человека, крайне поэту противоположного, – на бывшего генерал-губернатора казанского Артемия Петровича Волынского. Столь странный ход мыслей отмечен был появлением нового кружочка, соединенного стрелочкой с центральным, с ним то есть самим. Да, оба они, верно никогда и не подозревавшие о существовании друг друга, оказались волею Фортуны связаны с ним. Оба терпят напасти от церковников, и обоих он, Прокопович, спасет, укрепит, приобщит к своему делу, ибо, оберегая их от вражеских козней, он оберегает себя самого, да и страну, к управлению которой весьма и весьма причастен.
Волынский – счастливчик. В который раз избегает петли, казалось, намертво обхватившей шею. Чудом спасся, и тут не обошлось без Феофана. Нужен, как раз такой-то и нужен ему человек, хоть и самодур и мздоимец, но лихой, умный и, главное, до конца верный начинаниям Петровым. Попов, что к патриаршеству тянут, ненавидит Волынский, верно, более самого Прокоповича. Мздоимец, а книгочей и весьма образован, несколькими языками владеет. Что он, что Тредиаковский – оба за новую Россию стоят, да только характерами рознятся да подходом к делу. Тредиаковский вежлив, учтив, галантен, Волынский – крут, напорист, беспощаден, высокомерен, всю жизнь напролом лез. В губерниях своих, где кормился, пытался знания насаждать, но не уговорами – батожьем да кулаком. Добивался одноличного правления, через то и войну великую с местными архиереями имел: старые воеводы искони с ними власть делили, но Волынский не таков. Оно верно – переусердствовал, но лучше больше, чем ничего. Сильвестр Казанский хитер и упрям оказался, выжидал момента ударить, искал сперва заступников в московском духовенстве, и, кабы не восцарствовала Анна Иоанновна, худо бы генерал-губернатору пришлось. Видно, Бог его хранит.
Вызвали в Москву, на суд, но Артемий Петрович и тут преуспел. Как раз поспел к раздорам вокруг Анниной коронации. Верховники – члены Тайного совета – пожелали урезать права самодержавные, подчинить себе государыню, но не тут-то было – шляхта восстала, и не вышло по-ихнему. Короновали Анну самодержавной владычицей. И Волынский тут не последнюю руку приложил, сообразил, куда ветер дует. За то, в числе немногих, заслужил большую милость императрицыну.
Теперь-то уж власть укрепилась, нужны люди решительные, наподобие Волынского, – с ними окончательно искоренит Феофан не до конца при Петре добитую гидру. Одна беда – гидра сия живуча, на месте срубленных вдвое вырастают головы, и шипят мерзко, и, ядом блюя смрадным, норовят укусить, ужалить из-под полы. Ну да дайте только срок!
Против воли своей научился Феофан быть изворотливым, мстительным, научился выжидать и разить молниеносно: как коршун, как орел. Давно понял, что раз вознесся высоко, то и надлежит ему так – вечноборствие и неустанные труды; но, истомившаяся, просила душа передышки, а ее не было и не предвиделось впереди. Прошли времена, когда малодушничал, терзался, считал, что враги – овцы заблудшие – тоже о благе Отчизны пекутся, но ошибаются, как намедни пытался ему выгораживать Тредиаковский на него же донесших Малиновского и Коптевича. Прошли те времена, когда и он пытался увещевать, разубеждать, переделывать на свой лад, когда щадил и, прощая, не казнил жестоко. Петр закалил, научил борьбе. О! давно перестал он быть мирным стихотворцем, понял, что слово – оружие, а он его воин.
Семь почти уже лет, как отошел император в лучший из миров, и семь почти лет особо жестоко терзает его неутомимая свора, мучит, клоня к старине, взывая к патриаршеству, пытаясь время повернуть вспять, в дым обратить начертания Великого Петра, а его, архиепископа новгородского, их удары спокойно отражающего силой слова, хитростью ума, защитою Всевышнего оберегаемого и спасаемого, его, Феофана Прокоповича, мечтают они растерзать, предать смерти лютой и осмеянию публичному. Мечтают, да не выкусится им! В чем только не обвиняли, каких только не приписывали ересей, а жив. Всегда больше было людей, что с ним стояли. Были и теперь есть, и перво-наперво – Анна самолично. За таким щитом державным силен Феофан Прокопович, да, видно, врагам пока невдомек, что и к лучшему.
Сразу по воцарении подписала императрица манифест, где поклялась охранять православный закон, – и воспрянули недруги, решили было, что пробил их час. Не тут-то было! Слова словами, на деле Анна только своему архиепископу новгородскому и доверяет. И он не преминул воспользоваться: сложно было троих синодских – главных зачинщиков свалить, но свалил, опередил, сам удар нанес, и вот – не только уволены, но Дашков и Игнатий Коломенский заточены по монастырям. Пускай себе Тредиаковский связывает с воцарением российской августы мечты и надежды о просвещении всеобщем, пускай будоражит воображение, лиру свою распаляет – так поэту и должно. И людям польза большая, ибо веру в новое царствование слова высокие укрепляют. Глядишь, и переменятся злые нравы, как он поет, да только не пением единым, а трудом подспудным таких людей, как Волынский, недаром их Прокопович по всей России собирает. Когда-то и сам он боготворил Петра. Когда-то. Сейчас иное – он предан своему долгу, как пес предан, и рвет в клочья врагов своих, ибо видит в них погибель государству, не до сладкой лиры ему теперь.
От книг вред, твердят ревнители древнего благочестия, – ереси, да и только, надобно патриархом русака, а не ляха или малороссиянина (тех в католицизме винят, и не без оснований) – неважно, что начитан мало, главное, верой чист и духом русский. Так ведь все то слова, пустые слова… Какой они Россию видят, на детство свое оглядываясь, таковой уже не бывать. По ним пускай грязна да убога, лишь бы соблюдала чин. Но без узды, что Петр надел, можно разве порядок держать, войны воевать? Судят о букве закона, отговариваются, а России нынешней не видят, ни нужд, ни забот ее не знают, а дай волю – налетят, сам всяк себе начальник. Нет, нужен кулак единодержавный да узда, что Петр показал. Сможет ли Анна, нет ли – пока он жив, будет свое творить на благо престола, с пути, раз выбранного, не свернет.
Так со зрелостью и опыт приходит, и уверенность в правоте своей, а трубы угасают. Успел он узнать государя-человека, и сам с ним человеком стал и, перестав в пиитическом парить восторге, в руки свои забрал нити политические. И увяз в паутине липкой, и никогда, видно, из нее не высвободиться. Так надо, в это он свято верит.
Хорошо бы, конечно, новых поэтов от политики оберечь, да не выйдет, так уж в России заведено, жизнь заставляет выбор делать. Что ж до Волынского да до прочих людей государственных, то следует крепко за ними приглядывать – иначе натворят бед, головы-то лихие.
Ведь кабы не с Сильвестром Казанским, а с другим каким священнослужителем Волынский схлестнулся, сколь бы тяжелее было Артемия Петровича спасать. Но Сильвестр в делах Игнатия Коломенского запутан. Игнатий – признанный преступник государственный, сослан, уличен в заговоре против императрицы, следовательно, и архиерей казанский с ним заодно. А посему труда большого не составило Анне невиновность Волынского доказать, списать все на злой наговор. Остальные прегрешения, что в доносе значились (поборы с казанских жителей, притеснения), Артемий Петрович хитро обошел – как есть повинился самолично в двух с половиной тысячной взятке с ясачных иноверцев, в ноги к царице упал. Чистосердечное признание Анне по душе пришлось – простила, да еще и среди генералов Украинского корпуса оставила. Конечно, императрицу заранее подготовили – Салтыков, генерал-губернатор московский, за племянника расстарался, да князь Черкасский словцо замолвил. Князю Артемий Петрович накануне влестил – поднес двух жеребцов персидских. На что, говорят, когда тот брал, еще посмеяться изволил: «Хоть и мелки, только не стары, где-то да сгодятся». А кони, сказывали, царские – тут Волынский толк знает. Словом, простили все. А ведь что творил, сукин сын, на своем губернаторстве! Преосвященный достал доношение казанского архиерея и, проглядывая, только головой качал: «…землю отнял архиерейскому дому принадлежащую, и материал для построек церковных себе взял для своего домашнего строительства; в архиерейском саду и огороде травил собаками волков и зайцев; молодые деревья велел выкопать и перенести в свой загородный двор; рощу около архиерейского монастыря приказал под корень ссечь и ссек; диакона и двоих церковников, тому перечащих, до полусмерти велел прутьями отстегать, архиерейского домового иконописца и авдитора духовной школы батожьем его человек Василий Кубанец нещадно бил, по его генерал-губернаторскому изволению; а за секретарем духовного приказа сам гонялся с обнаженною шпагою, и едва тот ушел; а раз, увидав во время крестного хода на одном диаконе стихарь персидской золотой парчи, велел его себе принести и, распоров, парчу себе оставил, а оплечье диакону взад вернул; секретаря же Богданова пытал о деле архиерейском, бил и за волосы драл сам, а потом велел бить палками и топтунами солдатам и оставил едва жива, а после канцеляриста Плетневскаго в застенке тремя стрясками смертно пытал, спрашивая, что в Москву на него доносят, и у того Плетневскаго выломаны бревном ноги и руки…»
И, несмотря на все это, донос Сильвестров надлежит закрыть, а самого священнослужителя упрятать подальше, ибо точно доказано, что с осужденным Игнатием Коломенским заодно стоял. Но только, упрятав, учредить строгий надзор, вдруг понадобится в столицу вызвать: он да жалоба его – хорошая на Волынского управа. Феофан привык бумаги беречь – знал силу слова запечатленного.
Разная она бывает. Вот, к примеру, умер человек, а мысли его паскудные живут. В прошедшем двадцать восьмом году сподобились издать книгу «Камень веры» Стефана Яворского, главного Феофанова недруга. Как и говорил, писал Стефан красиво, знал тоже силу слова – не зря же имя покойного знаменем теперь у его противников.
Прокопович поднялся, подошел к полке и, сняв с нее огромную книжищу, перенес на стол. Читать ее на руках было невозможно.
– И, правда, камень, – пробурчал под нос и, найдя наконец отрывок, до обличения протестантов касаемый, зачел вслух, наслаждаясь звучанием гневной Стефановой проповеди:
– «Приходят к нам в овчиих кожах, а внутри волки хищные, отворяющие под видом благочестия дворы всем порокам. Ибо что проистекает из этого нечестивого учения? Убивай, кради, любодействуй, делай что угодно, будь равен самому сатане по злобе, но только веруй во Христа, и одна вера спасет тебя. Так учат эти хищные волки».
Красиво, сильно. Если с амвона прочесть – народ поверит, вот что опасно-то. Правда, народ всему верит….
Сам Стефан волкохищным взором своим рыскал везде, отыскивая крамолу, ратовал за сохранение духа старины. Но уж коли на то пошло, патриарх Константинопольский его же уличал в несоблюдении обрядности, а не кого другого. Не в поведении дело, а в вере, в поступках благих: и на благо Отчизны, и на благо веры людской. Стефану бы полную власть патриаршескую – вмиг окатоличил бы Русь, да и Церковь всю к рукам прибрал, а там и на государя замахнулся бы – второй Никон бы и был!
Теперь же, по смерти его, разгорелись лютые споры вокруг «Камня веры»: Буддей, личный Феофанов друг, знаменитый философ протестантский, целую книгу написал против Яворского. Ну, ясно, и в противном лагере не смолчали – монах-доминиканец Рибейра, состоящий при испанском посланнике дюке Лирийском, вмиг выдал труд в поддержку Стефанова учения. И свой же, русский, – Феофилакт Лопатинский, тверской архиерей, вскорости защитительное, антибуддейское сочинение к печати представил. Но Феофан не проглядел, упросил Анну наложить на писание Феофилактово запрет, а книгу отнюдь не издавать. Все раздоры следовало на корню загасить, пресечь католическую заразу, пока не поздно. Еще в молодости, будучи в Риме, нагляделся Прокопович на иезуитов и невзлюбил их воинствующую Церковь. Стефан же, наоборот, католиков приваживал к России, мечтал об унии. Не в прошловековой, мертвой законоведческой латыни виделось Прокоповичу просвещение русское, но в звучной и сочной, живой и наставительной поистине латыни античной. Тут Кантемир и Тредиаковский с ним были заодно, потому-то и полюбил молодых стихотворцев.
Казалось бы, раз и навсегда разъяснено было Анниным указом забыть о споре, забыть о Буддее и о Рибейре, а значит, и о «Камне веры». Феофилакт Лопатинский сразу ж напугался, затих; так нет, сыскались два героя – Евфимий Коллети и Ипатьевский – Платон Малиновский, что перевели Рибейрино писание на русский. Неймется им! Переводом сим открыто войну объявили! Ну что ж, тут он спускать не намерен. И Тредиаковский ему здесь помощь окажет – отплатит доносителям.
Князь Куракин признался как-то в разговоре, о чем, правда, Феофан и так знал давно, что в бытность свою в Париже принимал он у себя сорбоннских иезуитов, а после через Тредиаковского переписывался с ними, да и москвичам адрес тот дал – Лопатинскому, дюку Лирийскому, заиконоспасским монахам. Куракин умом недалек, в политике – фантазер, не чета покойному отцу, зато пришелся ко двору – Анна в нем души не чает, да и поддержки в тяжелое время никогда не забудет. Пускай себе Куракин ублажает Бирона и императрицу изысканными кулинарными рецептами, поет на интимных вечерах мадригалы, острословит да покровительствует музам. Тредиаковский, его протеже, кажется, более умен. После разговора с Александром Борисовичем Феофан имел беседу с поэтом, и тот поклялся, что тяготится старыми связями: было думал, они оборвались, но не тут-то было. Не зря зазывал его Платон Малиновский в академию, к Герману Коптевичу, – хотели выведать про Сорбонну, думали, что он на их стороне. А как поняли, что бывший ученик в противном лагере, то решили обычным российским способом сгубить – написали донос.
Но кончилось их время, скоро, скоро разделается с ними Прокопович. Пока же следует их принародно ославить – на то идею, сам того не ведая, Тредиаковский подал, рассказав о публичной экзекуции памфлета, коей был в Париже свидетелем.
– Я думал, у нас в России сатир не пишут, а тут все теперь по-иному, – намекнул тогда поэт на вирши князя Кантемира.
Уже свечек не кладут, постных дней не знают; Мирскую в церковных власть руках лишну чают, —процитировал по памяти Феофан стихи Кантемира. Метко сказано – все о власти мечтают, верой только прикрываются, как и боголюбивым своим Варлаамом Троицким, Анниным духовником. За постничество и подвиги монашеские метят его в патриархи, а что сер да непросвещен – не беда. Ну-ну, придет черед и нам смеяться – так недавно у него в гостях Тредиаковский сострил.
– Что вы меня пугаете Малиновским? Этот педант и стихотворец-неудачник просто вымещает на мне свою злобу. Не скрою, он был даже полезен мне в годы учебы, но потом стал мне отвратителен. Тогда уже префект завидовал моему дару. Поверьте, он безопасен, как змея без жала, но если надобно его обезвредить – убейте бескровно, выставив на всеобщее осмеяние, – подобного наказания не вынесет его болезненно ранимая душа. – Тут-то и зародилась идея: действительно, смех порой убивает пострашнее кинжала.
На листе бумаги добавились еще какие-то колечки, затем перо очертило большой круг, вобрав в него все значки на бумаге; затем все перечеркнуло. И вот уже, скомканный, полетел архиепископский чертеж в корзину. План действий был наконец придуман, и оттого возрадовался и, позвав прислугу, приказал подать рыбный пирог и холодного пива. Подкрепившись, преосвященный велел закладывать карету и скоро отбыл в Москву.
– Поеду к принцессе Екатерине Иоанновне, сегодня вряд ли буду, заночую в городе, – сказал монаху-управляющему на прощание.
И укатил к Первопрестольной.
8
Жаль, что не говорят человека сердца! Обычное бо наше не довольно слово Всю великость радости тебе изъявите, Что ваше высочество здесь изволит быти И что тем причиняет счастье нам ново. Жаль, что не говорят человека сердца! Лишь твое пришествие слышно нам стало, Всех сердца закипели, мысли заиграли, И веселие токмо всяку обещали, И что то есть прямое наших благ начало. Из «Стихов Ее Высочеству Государыне Царевне и Великой княжне Екатерине Иоанновне, герцогине Мекленбург-Шверинской, для благополучного ее прибытия в Санктпетербург, сочиненные и Ее Высочеству поднесенные Василием Кирилловичем Тредиаковским». Январь 1732 года.9
О императрице велика! Падающего века Атлас! Священны вознесшиеся крилы Над всем светом простираешь. Тебе поют гусли, кимвалы, Тебе славят трубы громогласны. Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну! Излий на нас днесь благодати, Возведи в лице на нас светлом Зрака твоего сияние: Милостью всех нас осени И покрой щедростью купно: От тебе мы вечно зависим. Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну. Изгнанны призовешь науки И святые сохранишь музы, Подая им места покойна. Се уж оные и приходят, Се от тебе и приемлются, Се поют благодарственная. Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну… Из «Стихов всемилостивейшей государыне императрице Самодержице Всероссийской Анне Иоанновне по Слове похвалном», прочтенных перед ней В. К. Тредиаковским в Санктпетербурге между 15 января и 3 февраля 1732 года.10
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 28
В четверток 6 дня апреля 1732 года
Для известия
«К господину бушгунду в шкиперский дом привезены на сих днях самые хорошие свежие аустерсы, которые от него охотникам по надлежащей цене продаются!»
11
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 36
В четверток 4 дня маия 1732 года
Для известия
«Чрез сие всем известно чинится, что бывший здесь за 3 года Оператор Фридрих Гофман из Москвы опять сюды прибыл. Он живет в Голландском кофеином доме у господина Краузе. Его операции особливо в сем состоят, а имянно бельма снимать, зубы вынимать и вставливать, всякий мозоли и бородавки сгинять. У него имеются также зело изрядные лекарства от глаз и зубов, чем он каждому по достоинству услужить потщится».
12
Наконец-то после долголетних мытарств сбылась Петрова мечта – окончательно достроен и открыт был Ладожский канал. В голодную, малообжитую по причине отъехавшего в Москву двора Северную столицу потянулись караваны судов с мукой и провиантом.
Баржи рядились в походный порядок у берегов заросшей кустарником Тверцы: прочные и вместительные дощаники один за другим соскальзывали в воду, словно скатывались с гор, что на верхах и в низинах укрыли древний Торжок. Баржи заправлялись мукой и пускались в плавание то под парусом, то влекомые конной тягой. Но вслед уходящим и ушедшим строились и строились новые, благо лесу кругом было навалом – ведь беспрестанно работали жернова новоторжских мельниц, добывая богатство невеликому своему городу. И вертелись каменные диски, и летел в мешки перемолотый низовой хлеб, и уходили баржи в поход, чтобы по прибытии быть разобранными на дрова – гнать их обратно порожняком выходило дороже строительства новых. Так маленький городишко кормил и отогревал Петербург, кормя и одевая тем себя самого, и новый канал всемерно тому способствовал.
У всех на виду были почести, посыпавшиеся на голову главного начальника строительства – графа фон Миниха, ведь во многом благодаря наполнившимся рынкам и магазинам возможен стал переезд двора в январе тридцать второго из Первопрестольной на невские берега.
Тут на радостях многим были оказаны почести, дарованы ордена, чины, поместья, и колесо Фортуны, этот жернов Истории, еще раз повернулось, увлекая за собой тех, кому предстояло блистать в звучное Аннинское десятилетие; иных же, неугодивших, стоявших поперек пути, неумолимая сила одолела и ввергла в черную бездну, из которой лишь немногие состарившиеся нашли много позже дорогу назад.
Феофан Прокопович – пастырь православного стада российского – как некогда стал силен, и вновь запылал пламенный его взор, но расправляться с затаившимися сторонниками католичества, с мечтателями о патриаршестве, продолжателями лживокрылого и ядопагубного учения Стефана Яворского новгородский архиепископ не спешил, словно ждал чего-то. Часто пропадал он на загородной приморской мызе, где устрена была школа для отобранных, лучших по способностям, а не происхождению юношей. Строгий с виду, оттаивал душой со своими чадами грозный Прокопович и, объясняя молодым красоты стихов, умилялся, когда, звучная и умело расцвеченная, выпархивала на волю певучая строка.
Иногда вечерами читал стихи ученикам Тредиаковский. Феофан ценил, как выпевал чеканные строчки «Энеиды» – словно точеные косточки четок перебирал, то убыстряя, то замедляя словесную скачку, соразмеряя ее с толчками взволнованного сердца, – этот чудодей-музыкант. Дети любили его читку: сидели притихшие, зачарованные. Они и самого Василия Кирилловича полюбили: сдружились, когда ставили для императрицы представление об Иосифе и фараоне.
Тредиаковский с переездом двора впал в фавор – представлен Анне, сподобился целовать руку и назван был придворным стихотворцем. Это значило небывало много. За подношение стихов панегирических были ему плачены деньги, да за подготовку хора к театральному представлению, да за перевод книги артиллерийской – повеление самого Миниха! (Заказ устроил полюбивший поэта Шумахер.) Так что Тредиаковский покинул комнатушку Адодурова, снял просторные комнаты на Васильевском острове, расплатился с долгами, заказал несколько новомодных платьев и накупил книг.
– Теперь я снова гол как сокол, – радостно заявил он преосвященному.
И произнесенная столь приподнятым тоном фраза и веселый взгляд заставили Феофана улыбнуться – задор и бесшабашность Тредиаковского были ему приятны так же, как и ученость, и глубокие суждения, и мечты о российской науке.
Но сейчас было не до науки.
Тредиаковский не зря наезжал на архиепископскую мызу – кроме влечения сердечного, с преосвященным его связывало еще одно старое дело, и теперь, когда пристала пора, Феофан решил претворить в жизнь полтора года назад задуманный в подмосковном имении красивый план. Правда, князь Кантемир был теперь в Лондоне с дипломатической миссией, но его вирши остались в Петербурге. Да и маленький сюжет разросся основательно – стихи играют в нем теперь не заглавную роль.
Тредиаковский готовил хор ко дню тезоименитства своей покровительницы и почитательницы принцессы Екатерины Иоанновны – к двадцать четвертому ноября, дню великомученицы Екатерины. Тексты они подбирали вдвоем соответственно Минеям и по своему замыслу: пастырь и поэт, ибо слова должны были прозвучать, должны были поразить, и обесчестить, и насмеяться над врагами – прозвучать им предостережением и погребальным словом.
Дети старались вовсю, через открытое окно доносились их спевки, но на репетицию Василий Кириллович никого не допускал – тут он был крут и самовластен, да и Прокопович в дела своего регента-дирижера не мешался – он ему доверял. После, в награду за труды, в вечернее затишье, читал Тредиаковский своим певцам «Энеиду». Преосвященный всегда сидел в глубоком кресле в углу – внимательно слушал, сомкнув утомленные веки.
Столь ожидаемый обоими день все приближался.
13
«Все обоняю в псалмах велико, величественно, велелепно! Все пышущее Божиим духом, благоухающее святостию и вещающее божественным красноречием ощущаю! В них красуется небо с златозарными светилами, и с силами полков и кругов их неисчетных; в них шумно рыщет, в торжественном возмущении, воздух с тучами, с громом, с молниями; в них земля о заклепах своих и твердынях, с горами и холмами скачет; в них море с безднами играет, а реки и источники в веселии плещут; в них огонь и самый ефир ликовствует бурно; в них вся тварь, весь род вещества, все естество в предвыспренних местах и преисподних трепещет присутствия Владычня, трясется от облистания Его, внемлет в ужасе мановения вседержавныя десницы, в страхе чудится Всемогущей Силе, от непостижимых судеб премудрости Его оцепеневает, неизреченную благость превозносит, пред величеством Его благоговеет: в них все хвалит Господа, и хвалится само своим Содетелем и Царем. Словом, в псалмах единственный и точный есть образ превосходных и прекрасных пиитических изображений, сердце, душу и ум в преестественной некий восторг поревающих и восхищающих. Кто ж, разве бесчувственный человек не возлюбит псалмов?»
Из «Предуведомления к Псалтири, или Книги псалмов блаженного пророка и царя Давида, преложенных лирическими стихами и умноженных лирическими песньми от Василия Тредиаковского» 1753 г.14
Заскреблась яко тать в окошко ночь. Преосвященный долго вслушивался в свист ветра, вглядывался в пляску обледенелых тополиных крон и нежданно-негаданно заснул и воочию увидел во сне, как выпорхнула из клетки белоснежная голубица и взмыла ввысь, в солнечный, блестящий верх, и стала облетывать высокую гору, словно что-то искала на ее склонах. И нечестивые (целые полчища их затаились в кустах кизила) натянули луки и стрелы огненные, приложили к тетиве, чтобы подбить свободную птицу. И, дымные, прочертили полосы стрелы в небе, но ни одна не попала в цель, а крылатая вестница все кружила и кружила в белом небе, пока не слилась с ним и не исчезла, растворилась в бездонной глубине. Нечестивцы, видя такое, в страхе и ужасе бежали прочь с горы: бросали луки, срывали доспехи, а гора вдогон насылала на них раскаленную лаву и огонь. Сера лилась им на головы и плечи, и палящий ветер слепил им глаза, и они останавливались и тут погибали. Испепелял их огненный гнев небес.
Он проснулся. Было морозное и ясное утро. Вспомнив сон, он подивился: в страшной, невероятно отчетливой картине предстал ему десятый псалом. Но почему десятый, ведь сегодня будет исполнен предыдущий – девятый? Видно, он утомился и даже во сне продолжал борьбу…
И вот грянуло торжество: на невском подворье к архимандриту Петру съехалось много народу.
Слушателей рассаживали полукругом – центром была принцесса Екатерина. Слева от нее разместились дамы и вельможи, справа – церковные иерархи, и Малиновский и Коллети в том числе – их, словно бы ненароком, посадили в первый ряд, прямо против хора. Феофан опустился в кресло между ними и принцессой, но подчеркнуто ближе к Ее Высочеству.
Из боковой двери вышел Тредиаковский. Привыкший уже к многоликой сановной толпе, он поклонился имениннице, всем собравшимся и произнес красиво закрученное похвальное слово. Затем, не дав людям опомниться, повернулся к хору, и строгие детские голоса ударили в своды.
Слово заявило себя сразу – в рывке-вступлении первого голоса: «Исповемся». Затем объединились, сплелись движения всего большого хора, и тексты, разложенные на двенадцать голосов, начали рисовать свои узоры, подыгрывать, помогать замыслу творца-дирижера.
Глубока была начальная печаль – в темные, траурные тона одеты были голоса: «Исповемся Тебе Господи всем сердцем моим, повем вся чудеса Твоя…» Здесь еще не место было рыданиям и страстному выражению скорби – голоса только нагнетали тяжелое, угрюмое чувство, готовили к трагедии: «И да уповают на Тя знающие имя Твое: яко не оставил еси взыскающих Тя Господи». Мольба искренняя слышалась сквозь зов басов.
И вот резко разорвался печально-эпический строй повествования; быстрые, отрывочные фразы, сопровождающие основные, ключевые слова, вмиг создали дробность, тревожность, предупредили о надвигающейся вплотную опасности. Как раздувает ветер пожарище, вскидывая качающиеся багровые языки пламени на стену только отстроенного дома, так в причитаниях и криках распаляются пронзительные детские голоса: лижет, лижет кровавый язык белое дерево – так ласковый теленок вылизывает соленый камень, – но только от этих жарких ласк черные следы, как крылья сатанинские, на стене проступают, и чернеет стена, и накаляется, ползут из швов змейки дыма, и вот – вмиг объятая огнем, рвется со страшным треском и искрами сыпучими – то пришел шквал, разыгралась огневая стихия. А голоса все добавляют и добавляют жару, вкручивают в толпу дробно несущиеся слова: «Сокруши-сокруши-сокруши-сокруши», и вторые тянут «мышцу грешному и лукавому», а третьи накатывают: «взыщется грех его и не обрящется».
То выкрикивается слово «грех», то «не обрящется» – и страшно, страшно: неотвратимо, неодолимо. Теперь уже страдающее чувство полностью выплескивается на волю, и зала полна рыданий и гневных вскриков: «Погибнете, погибнете» – и множатся они, и растут, и падают на головы нечестивцев. А хор уже повернул к ним лица, поет, глядя на них, но зал еще не понимает, но чувствует и содрогается – так пробирает пламень песнопения. Оно не угаснет, наоборот, уже вселенский бушует пожар, порождая страстные слова, и упругая мелодия разрастается в своем волнообразном, качающемся движении, словно медленно раскручиваемая пружина, удивительная спираль…
Постепенно, очень постепенно утишаются голоса: ползет откуда-то исподволь родившийся трагический шепоток, и его мягкие, женственные изгибы так и льнут к ушам. И вот финал: нежно-сердечное моление басов и сильные заклинания теноров: «Желание убогих услышал еси, Господи, уготованию сердца их вняло ухо твое».
Тянется еще, как душевная мука, звук, плывет, а хор уже кончил, смолк, и с трудом переводят дыхание, и переглядываются друг с другом, и улыбаются, потому что дети есть дети, и нет им дела до взрослых страстей.
Церковники уже поняли, кто сии грешники и нечестивцы, но не решаются обсуждать – зал замер, и только принцесса и ее свита разражаются аплодисментами, и с некоторым опозданием их подхватывают остальные, и даже сами нечестивцы – они ведут себя так, словно ничего не произошло.
Но вот хор снова начинает: на этот раз берется стих из третьего Евангелия: «Врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною».
Черный вихрь взмывает со словами, в роковой поединок вступают голоса, и слышится боль, и ярость, и звуки соскакивают с одного уровня на другой, и мелодией подчеркивается уверенность в недалеком будущем, когда так и произойдет, так и случится, и голоса пропевают слитно, единой силой: «предо мною». И замолкают.
Зал заворожен, широкий мятежный дух всех прохватил, и потому не многие видят, как преосвященный вручает Тредиаковскому листы, и тот, встав в позу, выжидает тишины.
Василий Кириллович делает серьезное, слишком серьезное лицо – все понимают, что это преувеличение, – и начинает читать: «Сатира о различии страстей человеческих».
Тут уж переглядываются со значением, ибо сатиру знают многие, но вот чтоб так открыто!..
Василий Кириллович читает, читает мастерски и доходит наконец до обличения некоего Варлама – двуличного чернеца:
Когда в гостях, за столом и мясо противно И вина не хочет пить; да то и не дивно: Дома съел целой каплун, и на жир и сало Бутылки венгерского с нуждой запить стало.Это прямой намек на духовника императрицы Варлаама Троицкого – удар по всей партии, ведь ради него-то, поди, и писал Кантемир свою сатиру, чтоб его очернить, и читают ее здесь перед всеми. А раз читают принародно, следовательно, карта его бита.
Все рукоплещут поэту, принцесса в благодарность дает поцеловать ему свою руку. Праздник удался!
Слуги приглашают к столам, и перегляд Феофана и Тредиаковского тонет во всеобщей неразберихе. Поэт победоносно вскидывает голову, но во взоре преосвященного сквозит лишь смертельная усталость. Василий Кириллович сникает и вдруг, как удар, ощущает на себе взгляд: ненавидящий, прожигающий – бывший его префект Платон Малиновский смотрит на него. Обычный властный и надменный немигающий взгляд Василиска нынче полон такой лютой злобы и вместе с тем такой затаенной боли, что Василий Кириллович Тредиаковский невольно проникается к нему состраданием, жалеет своего кровного врага. Но поздно. Участь его предрешена. Здесь. Сейчас.
Вскорости Евфимий Коллети и Платон Малиновский заключаются в крепость. Феофан Прокопович не забыл им историю с переводом Рибейриного писания. Так нужно, дабы пресечь раздоры в государстве. Так нужно, и враги заточены в глухие казематы. На веки вечные.
Никто и не подозревает тогда, что у вечной ссылки будет свой срок и что она кончится.
Но будущее живым людям узреть не дано.
15
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 92
В четверток 16 дня ноября 1732 года в Санктпетербурге
«В прошедшии понедельник, то есть 13 дня сего месяца, изволила Ея Императорское Величество при провождении всех знатных господ от двора в построенном ради конной езды доме его превосходительства господина Обер Каммергера Графа фон Бирона быть, и там из учиненных ради того мест экзерциции конной езды смотреть. Искусство ездящих и изрядныя лошади возбудили у Ея Императорского Величества великое удовольствие».
16
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В четверток 16 дня ноября 1732 года
«Вчерашняго дня гуляла Ея Императорское Величество в летнем саду и при том на бывшую во оном медвежью травлю смотрела, а потом изволила Ея Императорское Величество привезенным сюда в 1726 году из Колы и в Императорской кунсткамере в сохранении имевшиеся скелетон кита смотреть и о всем составлении его членов спрашивать».
17
4 АРЛЕКИНА. КОМЕДИЯ ИТАЛИАНСКАЯ
Перевел с италианского В. К. Тредиаковский.
Дана в Санктпетербурге в 1733 году в придворном театре.
Перечень всея комедии:
Аурелия, Диана и Смеральдина, влюбившись в Арлекина, отказывают от любви Силвию, Одоарду и Бригеллу; еще так же и выбору отца их. Сие принудило любовников искать помощи в одном волхве, которой, дав им образ арлекинской, нашол способ, чтобы они обманули своих невест и на них женились.
Это действие в Венеции.
18
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В Санктпетербурге июня 15 дня 1733 года
«В прошедший четверток учинилась Ея Императорскому Величеству нашей Всемилостивейшей Самодержице и всему Императорскому дому опять зело тяжкая печаль, понеже Ея Высочество Герцогиня Мекленбургская по продолжавшейся чрез некоторое время болезни к глубочайшей печали Ея Императорского Величества от временной сей жизни в вечное блаженство отошла».
19
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В Санктпетербурге июня 21 дня 1733 года
…18 дня сего месяца публиковано здесь объявление каким порядком по Ея Императорском Высочестве блаженныя памяти государыне Царевне и владетельной Герцогине Мекленбург-Шверинскои, Екатерине Иоанновне траур на полгода быть имеет. Оной разделен на три части, следующим образом:
Мужеские особы первых шести классов, которые ко двору приезд имеют, должны носить первые шесть недель суконное платье с четырьмя суконными пуговицами, а на камзолах пуговицы и петли обшитые сукном до пояса, шпаги и пряжки иметь вороненые, на шляпах флиор обвитой дважды, чулки гарусные черные ж, рубахи без манжет.
Другие шесть недель такое же платье; токмо на кафтане имеют быть обшивные сукном же пуговицы до пояса, шпаги и пряжки синие, рубахи с маншетами; а достальные три месяца обыкновенной каммер траур…
Женския персоны перваго, втораго и третьяго классов имеют первые шесть недель носить ординарное платье из тонкаго чернаго сукна, а на голове убор черной же с шнипом. Другие шесть недель платье такое ж, а на голове убор белой токмо без кружев. Достальные три месяца обыкновенной каммер траур…
В заключение сего в день погребения тела Ея Высочества все которые в процессии будут, как мужеския так и женския особы, имеют быть в самом глубоком трауре».
20
«По указу Ея Императорского Величества, принял Василья Тредиаковского родиною из Астрахани в Академию Наук по следующим кондициям: 1) Помянутой Тредиаковский обязуется чинить, по всей своей возможности, все то, в чем состоит интерес Ея Императорского Величества и честь Академии. 2) Вычищать язык руской пишучи как стихами, так и не стихами. 3) Давать лекции, ежели от него требовано будет. 4) Окончить Грамматику, которую он начал, и трудиться совокупно с прочими над Дикционарием руским. 5) Переводить с французскаго на руской язык все что ему дастся. За сие будет он иметь годового жалованья 360 рублей, включая в них свечи, дрова и квартиру, с титлом секретаря. Сие жалованье начнется с 1 сентября и будет ему даваться из ларца Академии Наук как и прочиим, которые от нея зависят. В уверение его закрепил я сей моею рукою и приложил печать академическую.
В С. Петербурге 14 октября 1733 года.Герман Кейзерлинг, Президент Академии Наук и вице-президент Юстиц-коллегии».21
В медоносный полдень метит яркокрылая бабочка воздух над цветущим травником; гудит где-то сбоку шмель – он всегда в полете, никогда не отдохнет, бабочка же сладкую росу собирает – словно танцует, словно любуется собой. Бесшумны ее взмахи, красивы глазастые, изрезанные крылья с черно-красной траурной каймой; усталая, медленно сжимает и разжимает она невесомое свое богатство, как веером обмахивает согретое солнцем мохнатое тельце. Но издалека, с опушки, с вышины, узрели ее веселые и вечно голодные глаза, и уже, подвспархивая, словно по длинным ступенькам спускается, летит из зеленых ветвей на лужайку маленькая неутомимая птичка…
Прекрасен по-прежнему полдень: благоухают и стрекочут травы, луг спокоен, но нет бабочки и нет унесшейся дальше птички, свершившееся не нарушает успокоенной красоты и гармонии природной…
Можно было бы подняться и идти домой, но он не пошел. А надо было – на столе лежала кипа несчитанных листов второго тома «Артиллерийских записок», их предстояло выправить и к утру отвезти в типографию. Очень, очень срочная работа! У него сейчас всякая вообще работа стала спешная, срочная, незамедлительная – заказчики (по большей части двор!) не могли ждать.
Так и теперь: Шумахер дважды в день напоминал ему о книге, подгонял, будто забыл, что четыре месяца назад сам приостановил печатание – Миних, требовавший срочного выхода «Записок» в свет, попал тогда в немилость при дворе. И вот снова фельдмаршал и генерал-фельдцейхмейстер в фаворе, а следовательно, книга должна быть готова – день промедления чреват гневом безудержным.
Шумахера можно понять: отвечая и за типографию, что с трудом справляется с заказами, Иоганн Даниил должен выкручиваться – приостанавливать одно за счет другого, нажимать на рабочих и гнать, гнать, гнать в карьер, надеясь, что молодые рысаки выдержат, вытянут, не падут на перегоне. Тредиаковский – один из его упряжки – гнал всех скорее: переводил комедии для придворного итальянского театра – иной раз за несколько дней до постановки попадал ему текст, и приходилось следить самому – торопить типографию, корректора, гравера, ругаться, кричать и добиваться своего: бессонной ли ночью, светлым ли днем после нее работал станок, выдавая экземпляры листков с комедиями, которым надлежало увеселять самое императрицу в ближайшем, ближайшем будущем.
Хорошо, удалось отделаться от «Ведомостей» – Шумахер настойчиво навязывал работу над газетой – хотел запрячь и тут, ибо обожаемый в недавнем прошлом Миллер, везший этот воз, стал теперь худшим врагом и сбежал от его гнева в камчатскую экспедицию «изучать Россию изнутри». Ну да тут пикантная история – Миллер неудачно сватался к одной из трех незамужних пока дочерей Иоганна Даниила. Был ли тут расчет, как уверял Шумахер, или просто казавшееся уже устроенным дело вдруг почему-то сорвалось, Василий Кириллович не знал, но он отметил, как изменился Шумахер – не мог даже слышать имени Миллера, и это было счастьем для последнего – скрыться на неопределенное время от гнева всесильного библиотекаря.
Василий Кириллович поначалу опасался, что Шумахер воспримет его отказ как предательство, но сил не было за всем поспевать, и он, побаиваясь в глубине души, все же отказался. Шумахер, слава Богу, внял резону: и кроме комедий у Тредиаковского случалось много типографских забот – двадцать из вышедших в этом году тридцати печатных изделий принадлежали его перу, и открывала список ода Ее Величеству, по случаю восшествия ее на престол сочиненная и поднесенная на Новый год. Блестящий аннинский рубль из пожалованной тогда суммы он оставил на счастье.
Но сейчас Василию Кирилловичу было не до веселья, не до новых италианских комедий, не до Смеральдины и потасовок Арлекиновых, не до единорогов и мортир из «Артиллерийских записок», не до привычной полночной работы – чувство долга заглушалось страхом и боязнью за Ильинского. Целый день не покидало его волнение. От него и усталость, и камень в желудке, и голова, налившаяся свинцом, – тело и душа пришли в полный разлад, и только огромным усилием воли подавлял он безотчетное чувство страха, загонял вглубь себя телесное и душевное нездоровье, продолжая заниматься той тысячью мелочей, что заполняли обязательную дневную жизнь придворного стихотворца, начинавшуюся с утренних уроков русского языка с президентом Академии.
Чуть свет прибежала к ним в дом Ефросинья – Иванова жена, просила льду и сказала, что академический лекарь Сатарош признал чахотку, поскольку у больного ночью шла горлом кровь. Француза Тредиаковский навещал днем, и тот обнадежил, уверил, что болезнь не сильно еще захватила и возможно выздоровление. К Ильинским в дом удалось попасть только к вечеру, и первым делом Василий Кириллович обстоятельно пересказал врачебное мнение, но, взглянув на спящего Ивана, сам своим словам не верил уже – больно плох лежал Ильинский в постели: страшный, осунувшийся, трогательно беззащитный как младенец. Вот к чему, значит, был его кашель.
И он остался. Рухнул в кресло у изголовья, сменив дежурившего с полдня Адодурова, прогнал спать обезножевшую от тревог Ефросинью – остался, намереваясь провести так всю ночь.
Теплый воздух комнаты ласкал, свеча горела ровно. Скорбно, приглушенно ложился ее свет на вещи в комнате, на спящего. Щемящее чувство надвигающейся утраты охватило его: он глядел на Ивана, и сострадание, и собственное бессилие породили осознание своей греховности, слабости, а слабость, тишина, теплота вокруг немного успокоили, но не заглушили беспокойства до конца – остатки его затаились глубоко и напоминали о себе верченьем в желудке. И все же он отдыхал – вот так; страшно сказать, но отдыхал рядом с тяжелобольным родимым человеком.
Мысль понеслась, но не могла еще очиститься от скверны дня, нырнуть глубоко – он вспомнил ушедшего, тоже разбитого случившимся Адодурова. Васята стал человек занятой. Нет, любит по-прежнему, но – адъюнкт математики и старается целиком отдаваться своей страсти, а не Тредиаковскому и словесности, как случалось прежде: на все у него тоже не хватает сил и времени. Адодурова приказом по Академии наук отдали в переводчики к Артемию Петровичу Волынскому. Спасшийся казанский генерал-губернатор был теперь любим Бироном и занимался улучшением конской породы на новых заводах. Лошадей Бирон любил всего больше на свете – Волынский, зная это, трудился не покладая рук, – а посему зависимый от него Адодуров и вовсе лишен был свободных минут и работал ночами, как и Тредиаковский: тут их судьбы были схожи. Но вот с началом военной кампании в Польше Волынского отослали на место боевых действий, и Адодуров вздохнул. Бунтовщик Станислав Лещинский, неудачный претендент на польскую корону, засел в Гданьске, вынуждая русских к пролитию крови. Левенвольде и Леси берегли людей, тянули время, а мятежник тем временем копил силы – французы помогали ему с моря – и отважился даже на вылазки. При дворе склонялись к назначению Миниха военоначальствующим в Польше. Посему его сперва простили. Бирон понял, что графа оговорили завистливые Левенвольде и Остерман, боящиеся усиления грозного фельдмаршала, и снова заблистал на балах и в конном манеже.
Чудно завязала все нити Фортуна: из-за июльских событий Василий Кириллович вынужден был не спать ночами и спешно оканчивать артиллерийскую книгу, тогда как Адодуров той же кампании обязан был временным освобождением и зачислением в штат Академии на должность адъюнкта. Впрочем, ничего удивительного, Тредиаковский привык уже ощущать свою зависимость от Больших Событий – то была плата за звание придворного стихотворца. Спору нет, оно возвеличивало неизвестного ранее поэта, но оно же и сковывало руки, голос-ода, что написал в подношение Анне, получилась звучна и всем полюбилась, кроме него самого. Да еще Ивана – тот первый уловил и сказал: «Ленишься, брат». Это не лень была, а следствие спешки – так тогда думал Тредиаковский. Хотя стоило прочитать ее вслух – а все, все его поздравительные стихи рассчитаны были только на чтение вслух! – и мелодия очаровывала, захватывала; чтение же глазами выявляло словесные изъяны: в первую голову замечалась парадность пустых фраз, дух, дух великий, панегирический растерялся где-то по дороге, и только голос чтеца мог скрыть для непосвященных неудачу. Тогда он обиделся на Ивана, но не сказал, затаил обиду, хорошо – сам прозрел позже, просто долго не находилось времени обдумать на покое его слова: переводы, присутствие на дворцовых церемониях, обучение президента Академии русскому языку, званые обеды у Куракина, где часто читал он свои последние творения, ублажая собравшихся, – словом, он работал, работал как вол, не видя передышки, не получая или почти не получая за это вознаграждения. Тех подарков, что, по приятному обычаю, дарили ему за подношение своих сочинений, едва хватало на жизнь, но, сколько бы ни давали, должность придворного стихотворца обходилась дороже, требовала по последней моде сшитых одежд, париков, парадной золоченой шпаги и многих, многих мелочей, и он, самый неприметный, самый мизерный, на больших церемониях, комедиях и концертах стоявший рядом с комедиантами и шутами, не мог угнаться за роскошной жизнью и влезал, влезал в долги, чтоб хоть как-то соответствовать своему официальному званию.
По-прежнему, с Москвы, был он нарасхват, его приглашали на обеды, на балы петербургские вельможи, но он, когда мог, от визитов уклонялся, пытаясь сэкономить драгоценное время.
Ощутимый удар нанесла ему судьба, лишив главной покровительницы и заступницы, герцогини Екатерины Иоанновны. С ее кончиной прекратились концерты, что устраивал изредка Василий Кириллович, – музыкальными развлечениями при дворе стали ведать специально выписанные из-за границы французские и итальянские капельмейстеры. Все силы стал он отдавать театру. Императрица, в отличие от своей более образованной сестры, предпочитала увеселительные, легкие зрелища, и Тредиаковский вскоре прослыл блестящим переводчиком комедий и интермедий, разыгрываемых заезжей итальянской труппой. Но без Екатерины Иоанновны стал он совсем малоприметен, герцогиня всякий раз отмечала его, подзывала, а то и специально вызывала к себе в гостиную, подолгу беседовала, тогда как ее порфироносная сестра лишь изредка бросала на него благосклонные взоры с высоты своего поистине царственного, почти двухметрового роста. Беседы об искусстве Анна оставляла «своему Куракину». На него-то одного и возлагал теперь надежды Василий Кириллович, и князь их оправдывал, не забывал джиованне поета, но приходилось платить за внимание и ласки – участвовать в куракинском кружке, небезопасно зубоскалящем о некоторых влиятельных придворных. Особо часто посмеивались здесь над Волынским, давним соперником Александра Борисовича, быстро набирающим силу, восхождения коего Куракин, видно, побаивался и открыто ревновал его к Бирону и императрице. Анна же умело извлекала из их нелюбви друг к другу пользу – нарочно стравливая партии, втайне радуясь вражде и бесконечным насмешкам. Большей частью Василий Кириллович молчал на домашних куракинских куртагах, но приходилось и ему подпускать словечко-другое, когда этого впрямую требовал сановный меценат.
Тредиаковский не забыл Артемия Петровича, его злопамятного взгляда, а тот, как выяснилось, тоже вспомнил о существовании своего давнего астраханского подопечного – Адодуров передал, что патрон как-то даже похвалил «Езду», хотя тут же и высмеял самого автора, назвав куракинским скоморохом. Сравнение было обидно и пугало Василия Кирилловича, в его планы вовсе не входило наживать себе врага, но поделать ничего он не мог – по-прежнему всецело зависел от капризов парижского благодетеля.
Видно, на роду было ему написано всегда оказываться в одном из воюющих лагерей, сколь бы ни мечтал он быть в стороне от интриг и политики. Куракин – надежная защита и, случись что, наверняка не даст в обиду, но все же он передал через Адодурова экземпляр «Езды» Артемию Петровичу и даже получил от него пятьдесят рублей – подарок более чем щедрый. При случае он выразил свою благодарность и остался в уверенности, что Артемий Петрович не держит на него зла. Конечно, сделал он это втайне от Куракина.
В столь незавидном положении утешало одно – всевозрастающая известность, приближенность к трону, и это заставляло терпеливо сносить все, даже показное презрение иных придворных завистников. Не корыстолюбие притягивало его ко двору, как он уверял себя, нет. Он, воспитанный Ролленем, вынашивал большие, далеко идущие планы.
Слава налагала особые обязательства – поэт тем и силен, что может и должен вразумлять сильных мира сего. С дальним прицелом давал он уроки и президенту: на них объяснял стоящему у кормила новой науки, как важно создать в Академии собрание ученых и поэтов, наподобие французской академии, но только на русской основе, занимающееся изучением российской истории и российского языка. Получался парадокс: в русской Академии красноречие и риторика велись на латыни. Это было прекрасно. Как никто другой, Василий Кириллович знал цену языку древних, но он радел за свой родной, и президент, изучая его по необходимости, с интересом внимал мечтам: он находил их разумными и даже целесообразными. Обидно было и то, что в Академии большинство мест занимали немцы, а не русские. Нет, тут он не обольщался – ученых русских пока было мало, ничтожно мало, но все же, все же дело почти не трогалось с мертвой точки. Задуманная гимназия пустовала, а коли некого учить – из кого, спрашивается, будешь набирать русских профессоров? Хорошо хоть Адодурова утвердили адъюнктом. Нет, он вовсе не был против высокоученых собратьев, но обида, обида не покидала его. Посему и лез из кожи, старался, исподволь, постепенно претворяя в жизнь задуманные новины. Но мечты оставались пока мечтами, а ему следовало еще и нести свою службу, делать свое дело.
В Москве, когда он обретался там при дворе, Филипп Сибилев предупреждал, видя, как терзается Тредиаковский от безденежья: «Опасайся жить в долг: закабалят, не расквитаешься!» Милый, милый Филипп, он был бы рад, он и опасается, да что же поделаешь? Как полагается по правилам этой жесткой и роскошной игры, иначе не блеснуть, а сгореть его звезде, иначе…
Да, хочется славы, она упоительна, грешен. Но она необходима, она делает его выше вельмож, ибо поэт, говорящий своей государыне, способствует тем самым расцвету наук и искусств в стране, и миг, когда он читает героические стихи, велик! Он видит, он чувствует, как приманивает слово, оно и самого чтеца наполняет силой, отраженной от глаз слушающих. И миг после – минута, когда не отошли мелодичные чары, когда все еще в его власти… О! ради этого мига не стоит ли и жить?!
Но вот он столкнулся с самым страшным – с действительной жизнью: Иван лежит рядом с ним тяжелобольной и беспомощный, Екатерины Иоанновны больше нет, Филипп в Москве, Адодуров столь же занят, что и он сам, а Алешка Монокулюс, самый преданный, самый верный на свете человек, – в далеком Белгороде. Алешка потолстел, поважнел, принял постриг и зовется теперь отцом Андреем.
Встретились они неожиданно – в Петербурге на Невском подворье: Монокулюс попал в секретари к архимандриту Петру. С самим Петром они сошлись сердечно и близко еще в Москве, и вот несчастье – Феофан, не в благодарность ли за концерт на день Екатерины-великомученицы, отправил настоятеля первого российского монастыря в Белгородскую епархию, фактически в ссылку. Верные обету Петр и новопостриженный Андрей укатили в далекий Белгород и шлют теперь письма при случае. А в письмах зовут, зовут в гости – на то они и письма…
Может быть, преосвященный намеренно удалил Петра как свидетеля Феофанова греха, ведь и с Тредиаковским стал он встречаться реже? Не забыть его взгляда, как рана сквозящего, – усталость, усталость от забот мирских, отягощенность грехами, что высший пастырь носит в себе.
А он? Он сам, орудие в руках Провидения, меч, покаравший отступивших, – не грешил ли тут?
Нет, нет, здесь невелика его вина. Нет, грязный, позорный, ужасный грех его в другом – с того момента, как год назад узнал о судьбах родных, носит он его в сердце и до недавнего времени не мог, ничего не мог сделать во искупление. Да и поздно, поздно было что-либо предпринимать…
Весь год он работал, не успевая предаваться размышлениям, не желая предаваться – давил их работой. Он работал и ждал, и наконец вспомнила о своем рабе императрица – он верил, что так и будет, – назначение было необходимо, как воздух необходимо. По прямому монаршьему указу Василий Кириллович был заселен в Академию. И хотя, за неимением вакансий по классам красноречия и риторики, стал он числиться «с титлом секретаря», оклад Шумахер положил ему как адъюнкту – триста шестьдесят рублей в год. Мнимую должность Тредиаковскому придумал сам Шумахер, изыскав место в академической канцелярии. Всесильный библиотекарь в ближайшем будущем обещал причислить к профессуре, как только президент утвердит собрание.
Постоянный оклад (да еще такой большой!) был спасением – деньги нужны были, чтобы наконец перевезти из Астрахани Марию. Выплатив по срочным закладным, Василий Кириллович выслал пятьдесят рублей в Астрахань с Александром Афанасьевым, племянником Ильинского, ярославским купцом, недавно начавшим вести дела в Поволжье. Полсотни эти пошли на уплату Марьиных долгов, перевезти же Афанасьев согласился бесплатно, и вот в ноябре сестра приехала в столицу со своим девятилетним сыном Ванюшей.
Тредиаковский снова залез в долги, и теперь уже по-крупному, вычерпав жалованье за год вперед, что удалось только благодаря заступничеству Шумахера. Он купил на Васильевском домик, где зажили семьей – вернее тем, что от нее осталось.
Мария брата-спасителя боготворила и, узнав, каких тот достиг высот, немного боялась. Она навела в доме порядок, следила за тишиной, когда он работал. Сестра стала немногословна, заметно переменилась – болезнь опалила всю ее жизнь страшным своим дыханием.
Она его не винила, даже помыслить так не могла. Сам он себя винил, но старался не думать, не вспоминать. И вот теперь, в комнате рядом с больным Иваном, все и всплывало: жизнь, выходит, висела совсем на тоненькой ниточке, как легкокрылая бабочка, была беззащитна, и он с ужасом ловил чахоточные тяжелые вздохи-всхлипы, ловил и радовался, что они не прерывались. Он смежил веки, погрузился то ли в сон, то ли в полузабытье.
…Далекая-далекая безводная степь. Серая, безводная степь. Редко где среди мелких кустиков ковыля и полыни притаилось утоптанное овечьими копытцами окошко – калмыцкий колодец худак, или по-русски – копань. Вода в нем нездоровая – горько-соленая на вкус, затхлая, но овцы пьют ее, ибо никакой другой за многие-многие версты вокруг не сыскать.
В детстве Тимоха Лузгарь, что учил Сунгара грамоте, рассказывал им страшное про эти колодцы. В новолуние, в жуткий полночный час, когда уходят ангелы помолиться Богу, летает над степью ведьма и кропит помелом из адской склянки. Но ангелы Господни успевают перед рассветом убрать ядовитые капли, ибо страшные заключены в них болезни на погибель роду человеческому. Только раз в полстолетья попадает ведьмина капля в худак, и падает на дно его, застывает камнем. Тогда может не заметить ее ангел, и оттаивает зло в воде поутру, и приходит великая беда – начинается падеж скота, а затем доносит ветер болезнь и до города.
Так ли, нет ли, но мор вспыхивал всегда вдруг, неожиданно и не в один год унимался: бывало, ослабевал или вовсе уходил, а затем нападал сильнее прежнего и терзал обессилевшую Астрахань, выколачивал из нее живую душу. Застывала тогда над домами тишина: некому было звонить в колокола – священники и монахи из уцелевших не успевали соборовать и отпевать и, случалось, заболев сами, умирали без покаяния.
В его детстве, да и задолго до его рождения страшного поветрия не случилось, и о нем призабыли – сохранились лишь пугающие душу воспоминания и скудельница – часовня-однодневка, поставленная над общей могилой.
И снова вдруг негаданно ударила болезнь – камнем свалилась кара с небес, пошла по дворам и не миновала большой крепости и семьи Тредиаковских. Осенью двадцать седьмого преставилась несчастная Федосья. Она умерла на второй день. Похоронив ее, Кирилла Яковлев ушел в монастырь и, став наконец иеромонахом, полез в самую болезнь – навещал и утешал больных, читал Псалтырь над усопшими, помогал хоронить зачумленных на кладбище – его чудом обходило, тогда как среди чернецов напасть дьявольская особо сильно утверждала свою власть.
Зима прибила болезнь, но благодарственную петь было рано – весной мор пошел сплошняком – казалось, настал конец света. Мария, похоронив мужа и оставшись с малолетком на руках, убежала к отцу в монастырь – там многие искали спасения, но каменные стены не защищали – монахи мерли как мухи поздней осенью. Отец был в числе последних, кто погиб в тот год.
Шесть дней лежал он в келье, страшный, как сама болезнь: глаза запали глубоко в орбиты, щеки ввалились, нос обтянуло кожей. Белый язык, невероятно громадный, с трудом ворочался во рту – отец бредил и что-то непонятное шептал, шептал. В периоды просветления он дважды успел благословить Марию и внука и передать прощение и благословение ему – Василию. Отец почему-то был уверен, что сын жив. Потом он долго каялся дочери в своих грехах и главным ставил гибель Ржевского, которому не смог, побоялся прийти на помощь.
– Мне кажется, отец немного повредился в уме, – рассказывала Мария.
Но Василий Кириллович знал, что это не так. Знал, как тяжек мужской грех, сам повинен был: за отца, за Федосью. Утешался лишь мыслью, что так все в мире устроено, что грехи родителей падают на плечи чад их, так же как и благословение отцовское передается по наследству, из темных-темных глубин истории взяв свое начало, а потому, сильное силой стольких жизней, оберегает и хранит. Такие мысли примиряли немного с потерей родных, со своим сиротством.
Теперь же помирал Иван…
– Василий Кириллович, пойдемте, я вам постелила. – Голос Ефросиньи вывел из полудремы.
Он заартачился, уверяя, что посидит еще, но женщина твердо стояла на своем:
– Смотрите, Ване лучше. Пускай себе спит, я в комнате прилягу, а вы уж идите в кабинет.
Иван, и верно, спал уже спокойней, дышал без хрипов, щеки его порозовели.
– Господи, неужто прав Сатарош?!
Теперь он уверял себя, он поверил в слова доктора: всё ж академический лекарь – не последний в государстве!
Словно гора упала с плеч. Чувствовал он себя разбитым, но душа снова обрела единение с телом. Ночевать отказался наотрез – поцеловал Ефросинью в лоб, глянул еще раз на Ивана и пошел домой.
Разбудил Марию. Сестра, причитая, лила на голову холодную воду, а он только постанывал: так окончательно пришел в себя, сел к столу и просидел до утра.
В семь уже был в типографии. Строго глянул на рабочих, оставил вычитанные листы и вышел на сухой морозный воздух на улицу. Господин президент ожидал его к утреннему уроку, но Василий Кириллович решил пройтись пешком, рискуя запоздать, – так мстил себе самому, пытался побороть чувство долга, а может быть, просто радовался ясному зимнему дню, радовался и вдыхал его с наслаждением?
22
«Ода есть совокупление многих строф, которыми описывается всегда и непременно материя благородная, важная, редко нежная и приятная, в речах весьма пиитических и великолепных…
Я, впрочем, и не даю моея Оды за совершенный образец в сем роде сочинения: но при важности в материи, и при Имени похваляемыя и воспеваемая в ней, она нечто имеет в себе, как мнится, несколько небесславное, а именно, самая первая есть на нашем Языке…
Говоря о Греках, Римлянах и Французах, не могу я умолчать о природном нашем Россиянине, то есть о Преосвященном Феофане Прокоповиче, который поистине, как другии Горации, толь благородно и высоко, славно и великолепно вознесся в предражайшей своей Оде, вчиненной им на латинском языке, когда блаженныя и достославныя памяти Петр Вторый, император и самодержец Всероссийский, отправлялся в Москву для коронования, что Горации бы сам, посмотрев оную, в удивление пришол и ту ж бы его преосвященству справедливость похвалы учинил, которую я ему теперь отдаю. Я когда приехал из Франции в Санктпетербург и, чрез приятство одного мне друга, лишь впервые стал читать сообщенную мне ту оду, и почувствовал энтузиасм ея превысокий, то в толь великий энтузиасм удивления и сам пришол, что не мог, свидетельствуюся совестию моею, удержаться, чтоб с дважды или с трижды не вскричать: “Боже мои! как эта Ода хороша и мастерски сделана!..”»
Из «Рассуждения о оде вообще», приложенного В. К. Тредиаковским к «Оде торжественной о сдаче города Гданска». 1734 г.23
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В Санктпетербурге февраля 28 дня 1734 года.
«На прошедшей неделе прибыл сюда другой Персидской Посол, которой кроме богатых подарков разные иностранные звери с собою привез.
Ея Императорское Величество наша всепресветлейшая Самодержица при нынешнем приятном зимнем времени почти ежедневно чрез несколько часов санною ездою забавляется.
На прошедшей неделе прибыл сюда от Российской под Данцигом армеи господин Подполковник Риттерс курьером, которой между прочими известьми привез что помянутая армея во всяком вожделенном благополучии там находится, и что воду от города Данцига каналом отвели, от чего тамошние жители в великой страх пришли».
24
28 июня 1734 года после многочисленных и кровопролитных приступов, длительной осады и бомбардировок сдался Гданьск – сдался, проклиная сбежавшего в последние отчаянные минуты короля-узурпатора Станислава Лещинского, переодевшегося ради спасения собственной жизни в простое, грубое крестьянское платье, высокородного Станислава, ради которого и мучился, и страдал этот дерзкий город.
Это была победа! Победа тем важная, что по смерти Великого Петра кровно обиженная им Европа зашевелилась было, желая утвердить свои интересы, но не вышло, не случилось! Вновь и вновь назло врагам затрепетали стяги росские на далеких чужих ветрах, и с началом дня взметали розовощекие трубачи воздух над лагерем, выдувая заливистую утреннюю зорю.
Миних одержал верх не только над внешней оппозицией, но и над внутренней, тем паче что братья Левенвольде сами успели перессориться и младший, камергер, упросил вернуть его ко двору, не желая больше блистать на поприще дипломатическом. На место его послан был действительный статский советник и президент Академии наук Кейзерлинг, и порядок был восстановлен, каждый получил по заслугам, и больше всех – отличившийся фельдмаршал Миних, ибо слава, им добытая, возвышала не только страну, но и саму императрицу, до сих пор не умудрившуюся блеснуть на поле брани.
Радостное возбуждение двора тут же передалось Петербургу, и его поэт, его певец не мог не откликнуться на столь значительное событие. Он давно ждал случая, ждал материала для торжественной, героической оды, для звучной песни эпической, кою считал венцом поэтического творения. Ни один панегирик не должен был равняться по размаху, по силе, по скорости движения, по пылу, по музыкальности, по захватывающему ритму той, о которой мечтал.
О! Теоретически он давно был к ней готов – часто вспоминал гамбургские уроки, и композиция была ему ясна. Он даже чувствовал и ритм: скорый, нервный. Ведь, в сущности, душа читающего откликается на движение, заложенное в словах стихотворца, повторяет путь, пройденный творцом, и, ощущая крик ужаса, запечатленный на бумаге, сама вибрирует в такт словно трясущимся буквам, и легкая дрожь страха, накатившая на чтеца, не лишена бывает приятцы, прелести, ведь чтец знает, что он не допустит волнению расшириться до крайности, напугать всерьез. Обдумывая вирши и взяв за образец подражания оду Буало на взятие Намюра, он сознательно сохранил лишь форму, лишь оболочку, наполнив ее состоянием, движением своей взволнованной души.
Постепенно, как от брошенного в воду камня расходятся круги, должно было нарастать напряжение и в середине уже мчать, мчать безудержно, сильно, яростно и стихать не сразу, не в один момент, чтоб не запалить дыхание.
Эпическая строгость должна была достигаться повторением четко выраженного строфического рисунка. Ритм каждых десяти строчек подчинен был общему закону: взмывая вначале с первыми словами, он к концу первого четверостишия несколько утихал, предоставляя читающему возможность перевести дух, чтоб затем, воспарив снова, нестись уже вниз камнепадающим орлом, увлекать за собой и у самой земли тормозить на мощном выдохе, подводя итог выплеснувшимся эмоциям. Здесь чудилась ему знакомая ритмическая интонация праздничного канта: взлет – падение, взлет – падение, – симметрия чертежа, создающая определенный настрой и подспудно продвигающая героическое повествование вперед резкими, но одинаково протяженными галопирующими скачками.
Он работал усердно, стараясь, чтоб вопросы чередовались с восклицаниями, а после, когда место придет прославлению, взорвались бы карнавальной россыпью все нарастающие рокочущие звуки и рубили, ревели, рвались, как на истинном поле брани, как в сражении, как в бою. В этом-то и заключалась красота героики – высококрылый полет затаенных честолюбивых черточек души любого, зажигающегося пафосом бравурной мелодии, ощущающего сопричастность к громко лиющимся, всевосхваляющим словам.
Четко и величаво поднимались в гору на вздохе, а затем, растекаясь как широкий весенний разлив, всей лавой стекали-выдыхались слова. Что? Кто? Почему? Точки вопросительные и мерный, от круга к кругу набирающий силу ритм. Он завораживал, затягивал.
Но вот встает на пути грозная, могучая препона – опасная, смертоносная крепость. Словно два голоса в споре: один силен, да и другой сильный – в борении их рождается смерч и несется, круша и ломая, увлекая за собой.
Гордый огнем Гданск и железом, Купно воинами повсюду. Уж махины ставит разрезом В Россов на Роскатах вне уду.Летят бомбы, пылает осажденный город, рушатся один за одним бастионы, и вопит в ужасе магистрат, видя разорение и погибель; нет сил сопротивляться, Гданьск помышляет о сдаче, и вот – спешат отворять ворота и… Свершилось!
Лишь на секунду, лишь перевести дух и снова дуть в трубы. И, ликуя, летит «Ур-ра!» над морем голов: восторг неистовый! И всеобщее наступает торжество.
Глас множится, ширится, растет – так поет хор, так мощно кончается фуга, так приходит движение взволнованной души к логическому концу – радостному и многозначительному.
Сталось так. Видно знак к сдаче: Повергся Гданск Анне под ноги; Воин рад стал быть о удаче; Огнь погас; всем вольны дороги. По всюду и Слава паряща Се летит трубою гласяща: Анна щастием превосходна! Анна, о наша! всех храбрейша! Анна Августа Августейша! Красота и честь всенародна!Оду он показал Куракину. Князь пришел в восхищение, и немедленно решено было печатать и поднести. Но не императрице, а герцогу курляндскому. Шумахер приказал переводить оду профессору Юнкеру на немецкий язык, и с приложением «Рассуждения о оде вообще» получилась маленькая книжица-тетрадка, кою и поднес Василий Кириллович на торжестве по случаю победы самому Бирону.
Он читал вслух, а двор, привыкший уже к его выступлениям, слушал. В большой зале голос гремел – Василий Кириллович читал распалясь. Придворные затихли.
Анна Иоанновна любила громкое пение – ода ей понравилась, и она поманила поэта пальцем. Это был триумф! Бирон и Анна расспрашивали его, интересовались, какими он вскоре порадует их книгами! Зная склонность императрицы к необыкновенному, Василий Кириллович стал пересказывать им истории Абулгази-Баядур-хана о татарах, что начал недавно переводить по приказу Академии. И, верно, сыскал бы еще большее расположение, кабы не проклятый итальянский шут Петрилла.
Хитрый и злой скоморох, увидев, с каким вниманием его госпожа слушает рассказчика, решил проучить одописца, почуяв в нем опасность соперника. Уловив мимолетный перерыв в рассказе, он подлетел стрелой и, цепко схватив Тредиаковского своей сильной рукой, одним рывком вытащил на середину залы.
– О! Достопочтеннейший Абулгази-Баядур-хан! Не откажи в любезности Росской императрице, спляши нам свой татарский танец!
Кривляясь и выкрикивая подобную галиматью, он выделывал коленца, норовя ударить сзади своего соперника куда посмешнее – Василий Кириллович, естественно, пытался уворачиваться.
Хохот поднялся неимоверный, кажется, сия интермедия потешила двор много больше оды! Красный как рак, злой, оскорбленный, Василий Кириллович никак не мог расцепиться со злодеем, а тот все увлекал и увлекал за собой. В игру включились и остальные карлы и шутихи и, облепив их, воя и крича, толчками стали подгонять к двери.
Вылетая из залы, последнее, что видел Тредиаковский, – хлопающую вдогон и хохочущую двухметровую Анну, над всеми возвышающуюся, радующуюся откровенно доставленному удовольствию, и весело ухмыляющегося герцога курляндского.
Вмиг отцепился на галерее от него проклятый комедиант и умчался назад принимать поздравления, а Василий Кириллович остался в печальном одиночестве.
Если бы не барон Иоанн-Альбрехт фон Корф – действительный камергер двора, которого, ранее обожаемого, стали теперь при дворе встречать с некоторой прохладцей и даже грозились отдалить от дворцовых покоев в Академию на место отъехавшего Кейзерлинга (сказали, что герцог ревновал Корфа к императрице), – если бы не этот скучающий в полуопале вельможа, приобнявший и уведший по галерее, Василий Кириллович, верно, умер с отчаяния на месте.
– Дорогой мой, бросьте печалиться. Не вы первый, не вы последний. Так бывали ошельмованы и познатнее вас люди, – шепнул он поэту. – Не бойтесь, случившееся ни в коей мере не подорвет ваш престиж в глазах императрицы и двора. Если бы я мог, я желал бы, эдак сплясав, вернуть к себе расположение, – добавил он, горько ухмыльнувшись. – Но как я не могу, то поговорим лучше о поэзии – я нахожу ваши стихи поистине великолепными.
Корф спас его, умело залечил рану: отвез к себе домой, и в его колоссальной библиотеке, состоявшей из нескольких комнат и насчитывающей около сорока тысяч томов, – в одном из уютных закутков, для подобных душевных разговоров словно и предназначенных, они и просидели допоздна. Как любой уважающий себя молодой человек, фон Корф когда-то и сам баловался стихами. Им было о чем поговорить.
25
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 7
В понедельник генваря 21 дня 1734 года
«Ея Императорское Величество показывала себя чрез весь тот день зело милостиво и объявила между прочими Каммергера князя Куракина тайным Советником…»
26
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
Из Петергофа от 21 дня июля 1734 года
«Ея Императорское Величество всемилостивейшая наша Самодержица находится здесь с высокою своею императорскою фамилиею во всяком вожделенном благополучии, при чем Ея Императорское Величество при продолжающей сей приятной погоде иногда гулянием, а иногда охотою забавляться изволит. Здешние Министры приезжают и отъезжают ежедневно, и куртаги обыкновенным образом в великом числе бывают».
27
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В четверток декабря 26 дня 1734 года
«Ея Императорское Величество наша пресветлейшая Самодержица изволила 23 дня сего месяца следующая произведения при своих армеях учинить, а именно Генерал-Майора и своего Адъютанта господина Волынского, в Генерал-Лейтенанты…»
28
«Французы в прочитании стихов весьма искусны; но сказывают, что не уступят им в том персиане, арапы и турки. О дабы между нами сие в обычай вошло! Тогда-то бы прямую мы узнали стихов сладость».
Из правила III Нового и краткого способа к сложению Российских стихов В. К. Тредиаковского. 1735 г.29
Раннее-раннее утро. Морозец задорно покусывал щеки, и в едва тронутом солнцем тумане было сперва знобко – Василий Кириллович кутался в стоячий воротник шубы. Но уже не зима, не зима была на дворе – чуть приподнялось солнце и разлилось тепло. Туман и не думал проходить, густо стелился над Невой – сквозь него били в глаза яркие оранжевые лучи. Ветра не было, он-то бы разогнал белизну, но и тишины полной не было. Что-то шумело, а скорее скреблось и даже звенело – не подобрать меткого слова к странному, настойчивому шумку, ползущему от накрытой клубящимся паром реки.
Спустившись ниже, встав у самой кромки чуть-чуть оплавленного солнцем бурого льда, он увидал: по оттаявшей дорожке течение издалека сносило стеклянную мелочь, и прозрачные бляшки наползали на застывшие края потока, карабкались на сушу, выталкиваемые поспешающими сзади, – это походило на упрямую, целенаправленную, но слепую мурашиную тропу; и, как мурашиные пирамидки, лепились у темной воды на льду горками слюдяные льдинки и застывали или осыпались, а из-под тумана, ярким лучом подгоняемое, выносило новое кружево, и оно звенело, и шуршало, и скреблось в кромку изъязвленного берега, неутомимое, как шестерни строгих палисандровых английских напольных часов. Время вмиг стаяло и исчезло. Только ломкий звук утекающих льдинок – кусочков порушенной сиянием утра тонкой лунной речной простыни – заполнил все естество. Тут, затаившись, вслушиваясь, он уловил мерный ритм, величавый, неспешный. Ледышки ударяли в край, звякая, подстегивая общую, совместную мелодию. Вот она, гармония – мечта древних греков, подумалось в сладкой грезе.
А затем ум прицепился к слову «ударение». Ударялись звонко льдинки. Ударялись ударные звуки в слове. И сразу вдруг что-то нащупал важное, вспомнил, как говорил с Корфом об ударениях в немецких виршах.
Затем считал, читал, пел, чертил. Чертил, читал, пел, считал.
Лишь в сентябре, когда барон фон Корф был официально утвержден командиром Академии, Василий Кириллович поднес ему стихи. Казалось, были они похожи на тринадцатисложник Кантемира. Казалось…
Звучали они совсем по-иному.
Только примером и убедил Адодурова и Ивана Ильинского, давно уж оправившегося от болезни и по-прежнему первого слушателя, главного критика.
Василий Кириллович засел за теорию. Вот где пригодились сорбоннские знания, уроки грамматика Дю Шанле и, конечно же, риторические навыки, почерпнутые у Малиновского и отца Илиодора. Он понимал, что открыл необычное, наконец-то открыл таящееся в глубинах русского языка правило стихосложения. Но надо было его писать, осмыслить, все выкладки перепроверить, подать любознательному читателю доходчиво, красиво и точно, как артиллерийский чертеж, как скупую математическую теорему. Теперь уши его наполнены были новой мелодией, он легко писал примеры – вирши, разъясняющие «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» – так решил назвать работу. Просчитывал количество слогов и убеждался, который уже раз убеждался, что создал новый рисунок строки, единственно правильный.
Конечно, способ хорош был только для тринадцати– или девятисложных стихов, более короткие строки вообще вряд ли поддавались закону – песенки, попевки не ровня высокому эпическому жанру, они пишутся сразу, на одном дыхании, чувство, а не расчет тут важнее всего. То, что он изменил, касалось только героического стиха.
Давно уже стали казаться ему старые вирши не стихотворением, а особым порядком построенной прозой, и лишь краеголосия-рифмы намекали, что это все же стихи. Выкинь их – и оставался голый рассказ, повествование, что не спеть голосом.
Добрый человек во всем добрым есть все; а злой тщится пребывати во зле всегда; бес есть такой.Это не лучший пример, но наглядный.
Конечно, у Кантемира наличествует какое-то слабое, слабое покачивание голоса, что вообще случается в слогосчислительных виршах:
Уме незрелый, плод недолгой науки! Покойся, не понуждай к перу мои руки…Покачивание… Покачивание, приводящее к концу – рифме…
Когда же, задумавшись о значении ударения, он понял, что в новых его примерах чередование разноударных слогов и строит необычную и столь гладкую и звучную мелодию, то враз и открыл стопы – тонический свой размер. Ведь у французов и поляков, с коих старый стих списан, ударение всегда падает на последний и предпоследний слоги, а для русского языка сие нехарактерно! И вот же почему-то утвердилось со времен Полоцкого подражание полякам, и оттого, что не у родного языка подслушанное, и звучало тяжело, по-иноземному, оттого и непонятно было многим. Для русского языка характерно прыгающее, свободное ударение – хочешь в первом слоге, хочешь в среднем, хочешь в хвосте слова, а значит, основа стиха – стопа, два слога, а не один, как ранее принято было! Названия он перенял у латинян, но суть-то с римлянским стихом была различна – у россиян в стихе рифма правит голос, задает ритм – рифма да правильное стоп построение. Прав, прав был Телеман, когда говорил, что для каждого языка свои законы существуют.
Основные стопы в стихосложении – хорей и ямб: первый слог ударен, второй без силы – хорей, наоборот – ямб. Что ж тут и выбирать, на глаз видно, да и уху слышно: хорей здорово ямба сильнее – ведь на силой ударенном слоге возлетает голос и падает в яму на безударном, в ямбической же строке как по кочкам скачет – скоро и неторжественно, это еще по певческой практике своей усвоил. А стих-то величавый, героический – вот что не забывать надобно!
Теперь переработанные вирши Антиоха Дмитриевича так звучали:
Ум толь слабый плод трудов // краткия науки,вместо авторова:
Уме незрелый, плод недолгой науки.Две палочки – это цезура, пресечение, тут после седьмого слога надобно остановку делать, дабы возвышавшийся на первом полстишии голос отдохнул, ибо следующая половина нижайшим голосом начинается, слегка протяжно тянется:
крат-кия на-у-ки…Вот так, стало быть, никаких смысловых изменений, но лучше, чище, стройнее выглядит, ибо обрело законное, исконно русское звучание, на правиле языка основанное.
Девяти парнасских сестр, // купно Геликона, О начальник Аполлин // и пермесска звона! О родитель сладких слов, // сердце веселящих. Прост слог и не украшен // всячески красящих! Посылаю ти сию // Росска поэзия, Кланяяся до земли, // должно что, самыя. Нову вещь тебе хочу // сею объявити, И с Парнаса тя сюда // самого просити, Чтобы слог мой при тебе // начал быть острейший…Стихи стали просты, легки и доступны всякому. Великий Телеман одобрил бы его – он добился того, что поэзия станет наконец всеобщим достоянием. Пройдет время, и станут петь новые стихи, как поют на Спасском мосту былины, как распевают его вирши из «Езды в остров Любви», распевают, говорят, не зная даже имени автора!
Многие в свете сразу уяснили себе значение открытия, и в их числе преосвященный Феофан – его мнение как поэта было особо, особо важно.
Наконец-то почувствовал себя Василий Кириллович ученым, наконец-то сделал нечто весьма и весьма для России полезное – ведь исправляя и обновляя язык, он как бы перечеркивает старое, следуя заветам Императора, и тем не способствует ли исправлению нравов? Такова его роль! Теперь не хватало ему только профессорского звания, дабы стать во главе всех, кто пойдет за ним! Неотступно стал нападать он на Корфа, как прежде на Кейзерлинга, прося, требуя создания при Академии Российского филологического собрания.
И вот наконец, убежденный в необходимости совершаемого, командир Академии наук, почитатель таланта и научного дара Василия Кирилловича Тредиаковского, сам поэт в душе, 14 марта 1735 года торжественно учредил собрание из переводчиков, обязующихся неотложно два раза в неделю, а именно в среду и субботу, собираться для обсуждения насущных проблем российской словесности и истории.
Первую речь по открытии поручено было держать государеву стихотворцу.
Почти год прошел с того раннего-раннего утра, когда впервые услышал он обновленный природой, доселе неведомый ритм словесного рокотания.
30
«Не помышляете ль вы, что наш Язык не в состоянии быть украшаем? Нет, нет, Господа; извольте отложить толь неосновательное мнение. Посмотрите, от Петра Великаго лет, обратившись на многии прошедшии годы; то размысливши, увидите ясно, что совершеннейший стал в Петровы лета язык, нежели в бывшия прежде. А от Петровых лет толь от часу приятнейшим во многих писателях становится оный, что нимало не сомневаюсь, чтоб, достославныя Анны в лета, к совершенной не пришел своей высоте и красоте…
Ясно есть, что и трудность в нашей должности не толь есть трудна, чтоб побеждена быть не возмогла. Одно тщание, одна ревность, одна неусыпность от нас требуется. Можно ж дать и способ, чрез который тщание, ревность и неусыпность неминуемо иметь мы будем. Верьте мне, когда о труде памятовать не станем; когда хвалы, славы и общия пользы желать станем; когда не для того будем жить, чтоб не трудиться, но ради сего станем трудиться, дабы и по смерти не умереть: тогда нечувствительно привыкнем и пристрастимся к тщанию, ревности и неусыпности».
Из речи о чистоте Российского языка, произнесенной 14 марта 1735 года в Санктпетербургской Академии наук к членам Российского собрания В. К. Тредиаковским.31
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В понедельник марта 3 дня 1735 года
«В прошедшую субботу изволила Ея Величество всемилостивейше приказать, чтоб Профессора Астрономии господина Делила и Профессора Физики господина Крафта ко дворцу призвать, по которых прибытии туда последний из них до обеда в высочайшем присутствии Ея Величества с Чирнагаузенским зажигательным стеклом некоторые опыты делал; а ввечеру показывал прежде помянутой господин Профессор Делиль разныя Астрономические обсервации, при чем Ея Величество между прочими на Сатурна с его кольцом и спутниками через Невтонианскую трубу, которая на 7 футов длиною была, смотреть изволила. Ея Императорское Величество объявила о сем всемилостивейшее удовольствие и приказала, чтоб как Физическия так и Астрономическия инструменты, для продолжения таких обсервации, при дворе Ея Величества оставлены были».
32
«Верховная в человецех власть – сия то есть и злострастиям человеческим узда, и человеческого сожительства ограда, и обережение, и заветренное пристанище. Если бы не сие, уже бы давно земля пуста была, уже бы давно исчезл род человеческий. Злобы человеческие понудили человек во един общества союз и сословие собиратиса, и предержащими властьми, силою, от всего народа, паче же от самого Бога, данною, вооруженными хранити и заступати себе как от внешних супостатов, так и от внутренних злодеев…
Пущай кто хочет дискутует и в рассуждении трудится, который лучший и который худший правительства образ и который которому народу угодный и противный? А нам все того взыскание стало ненужное, излишнее; научили нас, что нам добро и что зло, многолетних времен искусы…»
Из «Слов и Речей» Феофана Прокоповича33
Две недели, две недели уже как ежедневно, кроме среды и субботы, когда заседает Собрание, приходит он сюда, в Летний дворец. Охрана и слуги знают господина стихотворца: в библиотеке топится печь – тепло-тепло, как он любит. Двор редко тут отдыхает, и здесь покой, а в аллейках сада тишина. Он разбирает закупленные недавно в здешнюю библиотеку книги. Работу выхлопотал князь Куракин – при случае, когда искали, кого назначить, предложил Василия Кирилловича, вспомнил их недавний разговор.
– В библиотеке все последние европейские новинки – среди них и ищи. Коль задумал просвещать Россию – лучшего собрания не сыскать, – сказал тогда князь.
На словах Александр Борисович по-прежнему поклонник и ревнитель европейской культуры, на деле – целиком увяз в придворных интригах: на них уходит весь пыл, все время; но своего Тредиаковского не забывает, зовет иногда по вечерам и вот так помогает, подсобляет.
Он рад, сколь бы ни был занят – он получил возможность читать самое последнее, самое свежее. Поиски увенчались успехом, точнее сказать – открытием!
Среди всевозможных историй – Великой Британии, Франции, Германских земель и прочих, прочих – приискалась многотомная, только-только увидавшая свет «Древняя история». А если полностью, то – «Древняя история об египтянах, о карфагенянах, об ассирианах, о вавилонянах, о мидянах, персах, о македонянах и о греках», сочиненная самим Ролленем!
И еще один труд привлек внимание – вышедшие наконец полностью в Гааге записки покойного Лебрюна. В предисловии герра Бидлоо не упомянут был Василий Кириллович, о Шумахере же сообщалось кратко, но статья Иоганна Даниила о калмыках действительно обреталась в приложениях. Там же поместились и письма исследователя, и в них, в них Тредиаковский узрел свою фамилию, но никакого отношения к изданию двухтомного фолианта она не имела.
Он читал и опять, в который уже раз, поражался, сколь крепко сковала его судьба с Голландией и Парижем, – даже здесь, в России, все время напоминаниями в разговоре ли или вот так, с книжной страницы, вдруг глядело на него былое. Не зря, видать…
Он читал письма-отчеты Лебрюна…
«Левый берег, в основном низинный, сильно порос густым кустарником, тогда как правый холмист, и на нем встречаются редкие деревья. Речного тростника здесь особенно много по берегам, на мелководье…»
И мнилось тенистое в жару войско тростинок: разбивается об их частокол речная рябь, и если только не вильнет хвостом рыбина, то тихо в тростниках. Челнок проделывает в зарослях дорогу, уминает целые пряди – безжалостную, кривую оставляет за собой тропу. Сунгар лежит на острове и, как всегда, поет чуть слышно, зудит, как шмель. Вдалеке-вдалеке в дымке – бурый силуэт Плосконной горы.
«Прибыв в Астрахань, я тотчас же поутру был принят губернатором Тимофеем Ивановичем Ржевским…»
Имя! Незабываемое имя! Словно гончая по следу, понеслись буквы перед глазами – и вот возник портрет слегка заискивающего и хлебосольного отца, и даже сам он мелькнул на странице – ребенок, на зубок которому подарил голландец свой золотой червонец.
Монета сохранялась в семье как талисман: в самые тяжелые минуты не было и мысли ее разменять. Мария передала ее брату по приезде – отец, помянув Василия, вложил в руку дочери этот тяжелый желтый кружочек. Теперь он лежит вместе с серебряным рублем, что сам уже Василий Кириллович отложил с первого аннинского дарения, – два памятных кругляша «на удачу» почивают в бархате шкатулки.
Но Тимофей Иванович, грех семейный… Кажется, заступись отец тогда, и слово бы охранило, но нет, недаром же запечатлелось в памяти, словно бы не от отца услышанное, а виденное самолично: страшный, изрытый копытами песок под собором и злобы полное, вопящее море голов, конник Уткин и острие пики, прободавшее правый глаз и выскочившее сзади, чуть пониже темечка.
Прав, как всегда, мудрый Прокопович! Теперь он мало появляется в свете, часто болеет и много отдает сил своим ученикам, но сказанное останется навеки. Пускай другие спорят о способах правления – Россия себе давно избрала дорогу и, руководствуясь законом, что еще несравненный философ Гуго Гроций проповедовал, с дороги этой не сойдет: так Петр положил, так Феофан объявил миру, так и он, Фортуной и Петром в поэты поставленный, петь станет! Воистину страшен низовой бунт, страшен, кровав, дик и необуздан! Петр Великий наметил, но главное успел совершить – стронуть с места. История редко таких богатырей рождает, а посему – семя посеяно, но взращивать его надо бережно, осторожно.
Итак, договор государя с подданными в основе – один бы о стаде пекся, а стадо бы ему внимало, но все на взаимном доверии, только так!
Пока – мечты, но на то и время, на то и история, чтоб воспитывать понемножку, потихоньку, как ребенка малого. Если глаза открыть, не заслоняться рукою, что же вокруг творится? На неученый взгляд – разорение, мздоимство, пустословие, вельможное тиранство и черное, послушное рабство российское, взрывающееся редко-редко, вот как тогда в Астрахани, дико, бесцельно и сокрушительно. Все верно, но то на неученый взгляд… Посему и дано слово ему, чтоб открывать глаза всем высшим, у власти стоящим людям российским. Шумахер считает, что музыка и поэзия смягчат нравы народа, и владетели отойдут душой, приблизившись к прекрасному. Не так ли было с ним самим на аллеях Биненгофа, в зале Томаскирхе, везде, где припадал к бесконечно чистым и непостигаемо великим родникам Искусства? Не зря же старается он, переводит потешные италианские арлекинады, пустые, но заразительно веселые, не зря пришлось стерпеть измывательство Петриллы, не зря принимает участие в рождении первой оперы – драмы на музыке, кою ставят Арайя Неаполитанец и господин балетмейстер Антоний Ринальди в императорском театре, – сколь ни низки подобные развлечения в сравнении с высокими трагедиями, с историческими драмами, но они создают бодрый тон, веселят, молодят, просветляют. Конечно, страшен пока двор. Расправы и заточения, преследующие неугодных, развращенность фрейлин, борьба партий – Куракина с Волынским например, но пройдет, все изменит время – лучший лекарь природный. Это сказываются остатки правления верховников, когда, пытаясь ограничить власть самодержавную, клики Долгоруковых и Голицыных расшатали Россию, Петром поправленный и задолго до него установленный порядок. Ведь и сам он несовершенен, грешен, принимает участие в их грызне, пусть и помимо воли, ведь содействовал же падению Малиновского – но так, видно, надо. Решать не ему.
Он создан для наставлений и увещеваний – теперь пришла пора, и следует говорить. Теперь его станут слушать – ведь он признан как поэт, как ученый, вельможи ловят его речения, пересказывают после его каламбуры.
Лежит перед ним на столе труд великого парижанина, великого Учителя жизни, его учителя – Шарля Ролленя, человека, пробившегося из самых низов и заставляющего внимать могущественного короля. Вспомнились тотчас длинные, развевающиеся кудри парика – образ ясновидца, пророка, святого и безгрешного, мудрого и неколебимого как утес старика: «Изучая Историю и обучая разумным знаниям людей, вы сможете облагородить мир!»
О! Сам-то он облагородил, преподнес свету кладезь знаний, сумму, главнейшее для человека – его родословную, его истоки – Историю, сжатое в тома бесконечное Время, Мудрость неисчислимых поколений.
И снова перевернулся мир, и, как в Париже, дохнуло на него жаром сердечного горения великого педагога, и приоткрылась обратная сторона зеркала, но только теперь не было того потрясения новизны, а лишь радостное осознание правоты, необходимости своей переводческой миссии.
Слово двигает горы, говорил отец Илиодор. Он будет одним из многих, кто положит кирпич в основание нового здания. Разве не вдохновят на подвиги, не заставят трудиться совокупно, дабы достичь цели, завещанной Великим Петром, – содеять Россию еще более прекрасной и грозной для врагов, – примеры Истории, разве оставят безучастными сердца читающих деяния великих героев былого, таких, каков, например, был Александр, царь Македонский? Вот как описывает Роллень древнего государя, измыслившего войну против Персии – давнего соперника греческих государств: «Чтобы восприять такое намерение, то надобен был Государь смелый, проворный, привыкший к войне, который бы имел великие замыслы, который бы уже получил себе знаменитую славу своими действиями, который бы не был устрашаем бедствиями, не остановляем препятствиями, но особливо который бы совокупил и соединил под свою власть все Греческие области, из коих ни одна особно не была в состоянии начать предприятие толь смелое, да все имели нужду, дабы действовать согласно, быть покорены одному Главному, кой бы привел в движение все части сего великого тела, делая их все поспешествующими одной цели и одному намерению. Но Александр был такой Государь». Нет, не могут не задуматься его соотечественники, не сравнить вольно или невольно Александра Великого с Великим Петром и, вспомнив и убедившись в правоте дела Александрова, еще более поймут величие замыслов Петровых. Нет, не могут не повлиять на людей описанные Ролленем примеры добродетели и жестокости, прямодушия и коварства, трусости и подлинной любви к своему Отечеству! Изменения скажутся нескоро – ведь медленно катит валы времени История, медленно, но неизбежно, а посему они скажутся обязательно, ибо когда облака будут полны, то прольют на землю дождь, и если уж упадет дерево: на юг ли, на север ли, то там и останется, куда упадет, – такова мудрость древних. И пробудит в сердцах россиян голос Ролленя, им, скромным переводчиком, пренесенный, потребность в свободной и великодушной деятельности, и изменятся тогда нравы.
Начало положено – открыто Собрание. И хотя нет пока в нем отдела исторического, но за правильное сочтено академическим начальством сперва переводить русские летописи на латынь, дабы весь мир узнал наконец величие истории Российской. С мировой же он познакомит соотечественников, начнет, подготовит их к восприятию прошлого, преподнеся им Ролленя. Следует сперва изменить, узаконить новый язык, составив Лексикон и Грамматику, и желательно быстрее, как поступил он с новым стихотворством, а тогда уж можно и за родную браться историю, писать ее новыми словесами. Предмет сей особо важен – своя родословная, ей бы и объяснять все беды сегодняшние.
А беды, конечно, неисчислимые, страшна ночь черная без звезд и без месяца, как обруч шейный раба: и не удушает вконец, и давит, напоминает ежечасно.
В сентябре сего тридцать пятого года вызвали его вдруг к самому начальнику Тайной канцелярии, генерал-аншефу Андрею Ивановичу Ушакову. Видели они друг друга во дворце, но и словом не обмолвились, и слава Всевышнему, с таким господином лучше б никогда и не знаться накоротке. Ан пришлось. Если честно, так порядком натрясся, пока доехал, да пока в кресло усаживался, да пока суть дела узнал. Генерал-аншеф непрост. Или привычка его пересилила? Нет бы сразу изложить, а то потянул жилы, поучал, выспрашивая. Это, кстати, тоже слову доступно, и очень, очень даже страшно бывает, очень не по себе становится, когда пот холодный на лбу проступает от одного-двух простых словечек…
Ну, а уж как узнал, то даже оскорбился на безграмотность провинциальную. В Костроме по доносу тамошнего человека схватили и, в кандалы заковав, привезли в Москву священника-костромича да дьячка из Нерехты. И все за то, что переписывали его, Василия Кирилловича, песнь, в Гамбурге сочиненную. Да еще какое к ним обвинение приложили – оскорбление Высочайшего имени! Словцо «императрикс» их напугало, неучей. Пришлось для Андрея Ивановича бумагу писать объяснительную, что-де так по правилам поэзии положено, ибо иначе в размер не впадало. И не оскорбление, а превознесение имени ее сие есть. А то посчитали за мужской род, за намек и чуть две головы не сгубили.
Но если вдуматься крепко, то и начальники разыскные сами хороши: ведь Семену Салтыкову московскому, что запрос прислал и, пока бумага ходит, на гноевище людей содержащему, сам Василий Кириллович в феврале тридцать первого года песнь подносил. Знал ведь, что не поклеп, а испугался субординацию не соблюсти – разряд дела шибко важный, – вот и заслал в столицу. А тут Андрей Иванович тоже не спешил, да еще и отписку попросил, чтоб дело закрыть. Людей пообещался не неволить, глянул хитро на прощание и отпустил с миром. А ведь из-за такого бескультурья, из-за ерунды такой могло бы… Страшно подумать!
Нет! Обязан он перевести Ролленя, просто-таки обязан. Как ни велика, как ни тяжела работа, но труд прилежный все побеждает. Здесь согласен он с Телеманом, абсолютно согласен.
В деле не будет одинок, тут помогут друзья – сочлены по Собранию. Как бы занят ни был Адодуров, как бы ни болел порой Иван, они сдюжат, а там и другие присоединятся, и новые придут, коих они же научат, и будет их, как песка морского, неисчислимое множество, и вот иная станет Россия, светлая, чистая, музами воспеваемая, врагам страшная. Пока же мало людей в Собрании, но всему свое время, своя история.
34
Из письма И. Ильинского А. Кантемиру от 18 июня 1736 года«Ныне работаю по домам, а наипаче тридневно по вся недели и по утру и по полудни в Академию броднею весьма отягощены: работа состоит в переводах летописцев на латинский язык, а бродня в установленных конференциях, где всяк свой русской перевод читает, а прочие все обще для лучший чистоты разсуждать и исправлять должны, и потому малейшее нас число собранием наречено…»
35
Итак, Василий Кириллович питает надежды – он поэт, ему дар дан чувствовать нужды будущего (так считает он, пытаясь оседлать время). Ильинский сомневается в успехе, ворчит, он болен, он отягощен броднею – бесцельным российским хождением в присутствие, он, вероятно, считает, что дело потонуло в славословии (он покорился, наученный горьким опытом, что все суета сует, он – лишь наблюдатель). Адодуров молчит – Васята слишком занят жизнью: коннозаводством, математикой, переводами, наконец (он с трудом поспевает, ценит миг, а оттого, даже если и раздумывает, на деле не рассуждает, а выполняет насущные приказы времени).
Все трое живут и не замечают, а точнее, не понимают, что очень, очень важное событие произошло, случилось и, на первый взгляд, ничего действительно не переменилось. А именно оно и сплело в окончательный узел все, что подспудно, медленно копилось, да и по сю пору еще копится.
Нет, не время, не время пока нестись минутам и лететь часам, погодите, настанет пора…
Но и обойти Событие, точнее назначение, нельзя – ведь тогда непонятно многое, не объяснить спесь, гонор, обиды, претензии, да и роли не столь тонко очерчены.
Пока все свершалось подспудно. И лишь когда грянет миг, когда единым прыжком силы притяжения стянут воедино судьбы героев, тогда-то и разрубится один из узелочков, сплетенных Фортуной.
Пока же важно: день рождения Анны Иоанновны, ее радостные чувства. Куракин и Волынский – вот фигуры Истории, а что Тредиаковский? Ведь даже не упомянут как переводчик хвалебной немецкой оды, то ли Штелином, то ли Юнкером сочиненной. Но заметьте – незримо и он присутствует и ровно такое занимает положение, какое ему и отведено было. Не перст ли в том судьбы?
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 9
В четверток, генваря 29 дня 1736 года
«…Вчера праздновали здесь высокий и всерадостный день рождения Ея Императорского Величества нашей всемилостивейшей Самодержицы следующим торжественным порядком: Ея Императорское Величество изволила в придворной церкве слушать божественную литургию, при окончании которой говорил Преосвященный Феофан Прокопович Архиепископ Новгородский преизрядное поздравительное слово… По совершении Божия службы… возвратясь в свои покои, в одиннадцатом часу пред полуднем, изволила Ея Императорское Величество при учиненной с крепости и адмиралтейства пушечной пальбе принять всенижайшия поздравления, как от чужестранных и здешних министров, так и от знатнейшего обоего пола в пребогатом убранстве бывших особ. Потом учинен от поставленной на льду Невы реки, перед Императорским домом Гвардии и других полков троекратный беглой огонь, после сего изволила Ея Величество подняться на новопоставленную 60 шагов длины имеющую и богато украшенную залу, к убранному золотым сервисом столу, за которым… кушать соизволила. По обеим сторонам в длину залы накрыты были для нескольких сот персон наподобие сада зделанныя и везде малыми оранжереями украшенныя столы. На столбах между окон и на стенах в зале стояли в больших сосудах посаженные померанцовые древа, от которых вся палата подобна была прекраснейшему померанцовому саду. Вверху на галерее стояли Виртуозы, Кастораты и певцы, которыя переменою своих изрядных концертов и кантат Ея Величество при столе забавляли… В третьем часу пополудни изволила Ея Величество из-за стола встать, а после четвертого часу начался… бал. В начале ночи дан был несколькими ракетами знак к зажиганию иллюминации, по которому прежде со всей крепости из пушек выпалено, а потом как сия фонарями украшенная крепость, так и стоящая на театре фейерверков машина вдруг иллюминована. После семи часов учинен ракетами вторичной сигнал к пушечной пальбе, и по последнему выстрелу учинено начало сего великаго и славнаго фейерверка, зажжением большаго впереди стоявшаго плана, и двенадцати по обеим сторонам поставленных малых щитов. По совершенном и благополучном окончании трех действ сего фейерверка бал в помянутой зале до десяти часов ночи продолжался.
В сей торжественный день соизволила Ея Императорское Величество Камергера Князя Куракина Обер-Шталмейстером, а господина Генерал-Маиора Волынского в Обер-Егермейстеры всемилостивейше пожаловать. Ея Императорскому Величеству учинено всеподданнейшее поздравление от Академии Наук печатною Одою…»
36
Стройные, как смоль вороные красавцы: ноги-тростинки, нервные ноздри, гордые головы на дивных шеях – крепких, мускулистых и благородно вытянутых, – здесь все на подбор, все удальцы и, гордясь собой, чуть поводят взором, прядают от нетерпения ушами, перебирают ногами, месят песок, выставляются перед своими соседями по строю, и верно – вместе и вовсе они божественны, а чернота их прекрасна, как драгоценная дамасская сталь; переливами отдает в синеву, каждая ложбинка, каждый бугорок заметен на тончайшем природном сафьяне: вспыхнет белая звездочка, мелькнут белоснежные чулки над легковесными копытами, но все разом – сладостная и страстная персидская ночь!
– Ать! – проносится первый громовой окрик командира.
И развернулись по кругу, растянулись, все вмиг зарысили. В такт копыта стучат по утоптанной тропке так, что топот тонет в ушах, а песчаные струйки обдают и скребут барьер у дорожки.
Вновь равнение по невидимой ниточке посередине манежа – шаг артистически точен – лишь гривы нестриженые и хвосты, не затянутые в узел противно уставу (кони пока не приписаны к кавалерийским казармам), развеваются, как танцующий табор, и… врыли ноги с разлета, замерли строем. Гордые лошадиные глаза глядят дружелюбно, тепло (будто заранее их там обучили!) – весь ряд неотрывно смотрит в сторону герцога с императрицей. Чудеса! После долгой скачки кони свежи – усталости ничуть не бывало, ни хрипов, ни фырканья, ни брызг пены на мундштуках, лишь капельки застыли на лоснящихся бабках.
Браво! Браво!
Российских персианцев вывел Артемий Петрович Волынский – недаром пожалован обер-егермейстером двора. Трижды виват!
Манеж рукоплещет. Бирон рад всех больше: вот они – Кони… От волнения он глубоко вздыхает и глядит победоносно – это он повелел преобразовать российскую конную породу!
Ай да господин кабинет-министр! Виданное ли дело – сам дает команды, руководит экзерцициями! Но он всегда все делает сам – таков Волынский! О! Он умеет пустить пыль в глаза!
Кони и впрямь заслуживают восторгов – вновь кажут они чудеса грациозности и жгучего темперамента. Наездники им под стать: рослые, широкоплечие Миниховы казаки, ряженные буйными запорожцами – в трепещущих рубахах и шальварах, подпоясанные разноцветными кушаками. Так и мелькают цвета по манежу: львы, львы, а не кони, орлы на них, а не всадники! Флейты и барабаны из левого угла издают торжественный шум.
Наверное, один он здесь не рад, не доволен, затаил обиду в груди. Почему так не любит Артемия Волынского? Давно, с давних, юношеских лет, когда еще Салтыков расписывал боевую удаль молодого офицера царю, когда приблизил Артемия Петр. А потом – всегда он следил за взлетами и падениями государева любимчика, этого вепря, рвущегося тараном, с закрытыми глазами на стену охотников, на убийственный огонь и чудом всегда спасающегося, уползающего в чащу, зализывающего раны и являющегося свету в обличье непобедимого гордого индюка и грубого льстеца, упрямого, упорного, добивающегося желаемого порой вопреки, а не благодаря произведенному впечатлению. Конечно, такой напор очень ценят женщины, они всегда спасали его – Екатерина, Анна, – в чести у двух императриц! тогда как мужчины сперва загораются его огнем, внутренней силой и после только узревают в нем кровожадного зверя. Так вот и Петр – дважды чуть было не повесил, да супруга замолвила словечко. Теперь же умудрился всех обольстить: сперва покойника Феофана и Черкасского (тут, положим, просто купил жадного до денег сенатора), а спасенный, прибыл к герцогу и императрице, вырвал управление конными заводами – знал, что любо Бирону. Но кто б мог подумать?..
Князь Александр Борисович Куракин почти с нескрываемой ненавистью смотрел на представление в манеже.
Да, да, именно потому, что они не похожи, противуположны… Князю всегда претила грубая сила, неприкрытое хамство – старороссийское барство.
Как бы ни был умен и начитан – в нем нет лоска, это ум платного наемника, ландскнехта: хитрый, изворотливый, кровожадный. Он полон презрения ко всему и любит лишь грубые удовольствия: езду, стрельбу да охоту. Тут он мастак – травли оленей да призы в Екатерингофе получаются у него картинно: вот на взгорке, на желтой залысине стерни, появляется разодетый в ливрею раб, подносит к губам блестящую улитку рога – и несется вся разноцветная кавалькада, улюлюкает, свистит, гаркает, хохочет – в буйном зрелище есть свой задор, своя старинная прелесть. Он бесстрашен, Волынский, надо отдать ему должное; когда идет на вепря, не сомневается в победе – глаза острые, злые, – одной внутренней своей силой, кажется, способен завалить зверя. Но зарвется, зарвется, обложат его…
Слишком быстро взлетел, слишком задается – смотрит только на Анну, все подобострастие изливает к ее ногам. На деле он хладнокровный, прожженный делец, игрок. «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и сыты бываем», – любит повторять свою присказку и ведь уверен в правоте, всегда уверен, но не может, не может же так все время везти.
Взять, к примеру, Миниха-фельдмаршала – тоже из подобного теста, грудью прет на опасности, опал не боится, но тот хоть за дела возвеличен. Ходит по острию ножа: если проигрывает схватку, так в большом сражении вырывает победу. А какие баталии выиграл Волынский, чтоб его полным генералом да в кабинет-министры? Дипломатической службы он не знает, света не видел, что Казань да Астрахань обирал – великие виктории, нечего сказать…
Возникшее чувство было больше и острее зависти. Куракин знал, что рано или поздно Фортуна вознесет его еще выше – он видел себя канцлером, но ждать, ждать теперь, когда чуть было сам не удостоился должности, с налету захваченной счастливчиком… Что ж, жизнь – игра, князь давно понял, и, проиграв очередной кон, он, как то не раз с ним случалось, ощутил острое разочарование. Но Волынский, Волынский не достоин назначения, крутилось в мозгу, – он-то хорошо знал, к чему может привести страну сей властолюбец, но как донести до императрицы, до Бирона, что ими же порожденный фаворит может со временем восстать против своих же покровителей?
Разве совладает с Россией этот выскочка, солдафон, скрытый тиран и диктатор? Прав был Павел Иванович Ягужинский, когда пророчил, говорил, что знает-де Артемия: тот всех сперва улестит, всех вокруг одного пальца обведет и в кабинет-министры пролезет, а от петли все ж не уйти ему – таков человек!
Первая половина пророчества сбылась – дело за второй осталось. Значит, ждать, снова ждать – он помнит отцовские наставления. Императрица же славно тешится – видит, что оба ее любимца терпеть друг друга не могут, и возвеличивает их одинаково: в один час обер-шталмейстером и обер-егермейстером назначила, разделила конюшенное ведомство, коим покойный Левенвольде ведал. Александр Борисович стал управлять всеми дворцовыми делами – это и понятно, он с давних еще пор, с воцарения, великий знаток и устроитель интимных вечеров, камерных увеселений – самый надежный и близкий друг, – всегда под боком, всегда во дворце; Волынскому достались дела внешние, так сказать, – охоты, конские заводы и конюшенная канцелярия, – словом, прямое развлечение герцога.
Тредиаковский – молодец, сочинил недавно комическую песенку про одного чересчур рьяного охотника, за своей пагубной страстью весь свет позабывшего. Василий Кириллович, естественно, так высоко не метил, но уж Куракин постарался, даже до императрицы песенка дошла и много ее позабавила. Все, конечно, поняли намек, а Волынский, донесли, с трудом гнев сдержал, чуть не поколотил Петриллу, когда шут императрицын ее невинным детским голосочком затянул. Смех смехом, но куплетцами его не изведешь, только больше растравишь. На людях Александр Борисович и Артемий Петрович раскланиваются, приличие соблюдают, стараются только обходить друг друга, а как случится сойтись – оба сама вежливость и достоприятство.
Александр Борисович и виду не подал, когда новоиспеченный обер-егермейстер хлопнул его по плечу и, заржав, что твой призовой жеребец, поздравил с высоким чином. Потомственный дипломат, он улыбнулся вежливо – недаром его отец состоял командиром над всеми российскими послами. Спокойствие, пер дьяболо, выдержка и спокойствие!
Александр Борисович вспомнил прошлого обер-шталмейстера графа Карла-Густава фон Левенвольде – это он через своего брата Рейнгольда уведомил Анну о решении Верховного совета, передавшего власть в ее руки. Императрица услуги не забыла – до смерти немец пребывал в большом фаворе, а поскольку был статен, красив и своеволен, то будил в Бироне подозрения – герцог страшный ревнивец… О! Наконец-то осенила счастливая мысль!
Александр Борисович радостно вскинул глаза и сделал несколько похвальных замечаний – теперь казацкое умение демонстрировали лихие наездники, так что лавры скорее адресовались Миниху.
В лице Левенвольде вице-канцлер Остерман потерял союзника и друга, чего не скажешь о фельдмаршале – тот ненавидел весь клан ливонцев еще с польской кампании. Бирон же потерял соперника. Некоторых, внушающих опасение, поручалось оттирать негласно, как Корфа, например, коего заткнули на никчемное место в Академию, где он лишен влияния и не опасен. Но такого человека, как Левенвольде, унести могла только смерть, что, к счастью, и случилось. Отозвали было с дипломатической службы Павла Ивановича Ягужинского и сделали его кабинет-министром – Петров сподвижник мыслился противовесом изворотливому и коварному Остерману, но вскоре и Ягужинский скончался. Разделив конюшенное ведомство, герцог с императрицей решили, не обделив, еще более приблизить их обоих, но вот со смертью Ягужинского Волынский обскакал, ничего не скажешь, на целый корпус обошел на своих персидских скакунах Александра Борисовича и ныне – кабинет-министр. Бирон шибко рассчитывает на внутреннюю силу своего Артемия, видит в нем единственный способ держать в узде Анниного «оракула», но хитрый Остерман недаром вице-канцлер, он тут же пустился приударять за новоиспеченным соперником-соратником. Волынский в себе уверен – ведет себя так, словно всю жизнь был высокого чина и власти достоин, – наглеет с каждым днем и в ус не дует. Анне это нравится – он ей кружит голову своим петушиным наскоком.
Заметил ли перемены герцог, вот в чем вопрос? А если не заметил, то следует сделать так, чтоб заметил, – Волынский не Левенвольде, и, пока им не стал, надо помешать его росту. Во что бы то ни стало помешать!
И вот под литавренный бой закончились экзерциции, и казаки, спрыгнув с коней, повели их в последний круг по манежу. Артемий Петрович подлетел к барьеру и склонился в изящном поклоне перед императрицей. Затем он отбросил поводья подоспевшему берейтору и, прямо подойдя к Ее Величеству, свежий, дышащий полной грудью, глядя ей в глаза, горделиво произнес: «А ведь они хороши, не правда ли, Ваше Величество? Надобно сказать Куракину, пускай припишет к дворцовым конюшням, жаль отдавать таких красавцев в строй».
Александр Борисович улучил момент, приобнял герцога за локоть и, отметив, что тот по-прежнему пребывает в восторженном настроении, подпустил вполголоса: «Наш сегодняшний герой по праву получил должность покойного Левенвольде. Он старается во всем походить на своего предшественника, глядите – он галантен, как истинный царедворец, и прям, как непобедимый воин. Если все свои обещания он станет выполнять столь же скоро и точно, как и в случае с персидскими иноходцами, то, несомненно, вмиг прославится не только как устроитель конных заводов!»
Бирон утвердительно кивнул, но затем, видно, понял скрытый намек – улыбка сползла с его лица. Исподволь стал приглядываться к чересчур удачливому ставленнику. Кабинет-министр спиной почуял неладное, подвел Анну к герцогу и бросился улещать своего покровителя. Как ни в чем не бывало Александр Борисович включился в общий разговор.
Итак, семя посажено и пало на благодатную почву. Дальнейшее покажет, кто из них прав – Артемий ли Петрович, жестокоумный азиат, или воспитанный на европейских мыслителях, на чистых воззрениях Фенелона Александр Борисович. В этом-то вся суть их спора и заключается – оба по-разному видят российское будущее.
Князь Куракин вновь ощутил жгучий интерес к жизни – по природе он тоже игрок, но с другим, нежели Волынский, темпераментом – за одним столом им не ужиться, это было ясно обоим еще с давних пор. Князь постарался не выказывать проснувшегося внутри азарта, остался, как всегда, сдержанным, подтянутым, внимательным ко всем, только глаза чуть больше стали источать света – яростного, яркого, радостного.
37
НАСТАВЛЕНИЕ XII
Хотя Ты и Государь, но должен отбегать от всего того, что дорого стоит, чего и другие, равно же как и ты, иметь захотят… Принцы крови Вашей восхотят делать тоже почти, что Вы делаете. Вельможи будут стараться подражать принцам, дворяне вельможам, откупщики же превзойдут и самых вельмож, и все мещане захотят следовать степеням откупщиков, которых они видели из подлости происшедших. Никто умеренности не следует и о себе право не рассуждает. И так от единаго к другому роскошь переходит, яко нечувствительная тень, от знатнейших даже до подлейших людей. Носите ли Вы шитые кафтаны, то вскоре и все их будут носить. Единой же способ вдруг пресечь роскошь есть подать собою пример, какой Святой Людовик подал великой простоты, и подали ль Вы во всем сей столь нужной пример?.. Еще повторяю, толикая есть сила государского примера, что един может умеренностию своею возвратить на путь здравого рассудка собственные свои народы, так же и соседственные. И понеже он может, то, конечно, и должен исполнить. И исполнили ль Вы сие?
Наставления для совести Государя, к поучению Людовика Французского Герцога Бурбонскаго, сочиненные господином Франциском Салиниаком де ла Мотом Фенелоном.38
Небо затянуло облаками, и полная луна лишь на мгновения проклевывалась из-за низких туч, но света было предостаточно – он взмывал вверх, желая прожечь низкий небосвод колкими искрами: багровое дикое пламя заливало близкие окрестности.
Первый испуг прошел, и быстро царственно-жестокое зрелище окрутило, привадило – не оторвать уставших глаз от слепящего огня. Мария с сыном и Василий Кириллович приросли к обочине Большой Морской, крыльями обтекала их толпа, тоже впившаяся в огонь; полмешка с книгами, шкатулкой, где болтались две памятные монеты, да ворохом рукописей и старых перьев, что успел смести со стола, ненужным комом мятой крашенины валялись под ногами. Горел дом Тредиаковского. Жар кидался с ветром на людей, прижигал, заставлял пятиться: горело сильно, уже и два соседних дома занялись, и слева и справа в сине-багровой ночи поторапливали резкими матюгами, просили воды и снега, и печально и, кажется, излишне натужно по такому огню звякали в ответ редкие ведра да ржали и стучали копытами выгнанные прямо на улицу лошади.
Здесь, в самом центре пекла, стояли молчаливые пожилые окрестные женщины. Они расположились застывшими группками, как на иконе оплакивающие Богородицу предстоящие, – не трагедия, не печаль, а какое-то из глубины идущее, чуть, быть может, глупое торжество, благоговейное поклонение разыгравшемуся огневому шквалу было писано на их золотисто-розовых в середке толпы и малиново-коричневых по окраинам ее угрюмых лицах, окаймленных наспех накинутыми теплыми шерстяными платками. Не крестились, не судили – глядели немо сквозь обмахивающие бревна крылья пламени в озаренные колодца окон, пристально, неотрывно следили за адским исчезновением дома, слегка наклоненными головами как бы подчеркивая избранность, приобщенность свою к естественному для города, но всегда трагичному ночному событию. Шипел истекающий снег, трещали доски, отстреливали петарды-головешки в ореоле светлых, радостных брызг, а за соседним забором давилась слезами и подвывала в смерть перепуганная служанка-чухоночка – ее чуть было не забыли в полыхающем доме…
Перед восходом солнца ветерок сорвал лучи с лунного насеста, и холодная лимонная луна ненадолго заткала блеклым светом пожарище; оно умирало в полном одиночестве, дотлевало, полуутопленное в лужах стаявшего снега, помеченное, словно часовыми-брандмейстерами по краям, поглоданными огнем, порушенными батогами, но чудом отбитыми у пламени, обезлюдевшими соседскими строениями. Улица под утро вымерла, окончательно успокоившись.
Вслед огню пришла незаметная ранее унизительная и беспросветная погорельская маета: трактирное житье, долги – бесконечная, неуспокаивающаяся, как зубная боль, долговая кабала. Стесненность в средствах отдалила от дворца – стихотворец Ее Величества не имел возможности даже одеться прилично роскошному придворному укладу. Как всегда, правда, немного выручил Куракин, да и Шумахер не обошел вниманием – распорядился выдать вперед академическое жалованье. Если учесть, что Академия деньги своим членам вообще платила крайне неохотно и нерегулярно и что большинству профессоров и адъюнктов и за тридцать шестой, прошедший, было недодано, то деловая поддержка Иоганна Даниила, официально называющегося теперь советником академической канцелярии, оказалась спасительной, и Тредиаковский почувствовал себя еще более обязанным своему старому охранителю и почитателю.
Во дворце теперь прочно угнездился академический стихотворец Штелин – сплетаемые им немецкие оды ласкали слух герцога и его окружения, Василию Кирилловичу заказывались только их переводы, что он исправно и совершал.
Деньги! Вот что требовалось для новой жизни. С отчаяния он решился самолично, на собственный страх и риск, издать переведенную книгу. Такого не знала пока молодая российская словесность, средства к печатанию обычно предоставляла типографии Академия наук, выплачивая творцу лишь малую толику дохода. Умерший в прошлом году великий Прокопович успел перед кончиной благословить сей давно замысленный труд; еще с Иваном неоднократно было говорено о пользе «Истинной политики знатных и благородных особ», сочиненной знаменитым дюком Камбрейским – Фенелоном. Иван, как и Роллень, особо выделял господина Салиньяка де Ла Мота Фенелона из всех французских литераторов, поэтов и философов. Мудрец из Камбре был великим педагогом, воспитателем и наставником праведной жизни; его фолиант – кодекс правил, руководств к честной жизни – несомненно должен облагородить российское читающее общество, спасти его от затягивающего омута злой, нечестной, лихой жизни, растекшейся по вельможным домам России, да и по всей России вообще. Иван и Тредиаковский возлагали на перевод надежды, уверены были, что книга вмиг раскупится и, вытянув из кабалы ее переводчика, послужит еще одному благому делу.
Но Иван книги не увидал – он умер неожиданно и мгновенно от второго горлового кровотечения.
Невесомая спинокрылая бабочка с невидящими глазками, обращенными друг в друга, – бесшумное небесное создание. Он вспомнил раз пригрезившееся у постели больного друга; не зря, видно, явилась ему она над залитым солнцем стрекочущим травником: Иван был благороден и беззащитен, красив душой, и добр удивительно, и щедр бесконечно к любому. Не стало бабочки, маленького мотылька. Вспоминая, он забывал, как упорен, настойчив и крут бывал Ильинский в жизни, – ему казалось, мягкая корпия слов заласкает и придавит горячую рану. Так Фортуна мучает, нашептывал себе Василий Кириллович постоянно. Моровая язва сперва, затем огонь, две близкие смерти – не к концу ли все катится? Ради чего? Где надежда?
Труд как подвиг, как лекарство, как слепящая повязка на глаза: в два месяца он перевел «Истинную политику»! И в августе просил у Корфа дозволения к печатанию тысячи двухсот экземпляров книги. Сто тридцать восемь рублей и девяносто с половиной копеек уплачено было типографии – к концу декабря долг подполз к тремстам рублям, что почти равнялось годовому окладу. Из академической кассы он вычерпал все возможное. На слезное прошение уплатить вперед пришел решительный, но вежливый отказ – тут даже Шумахер был бессилен. «Политика» раскупалась крайне плохо.
Он проиграл. По всем статьям проиграл. Феофан и Ильинский сошли в могилу, Адодуров, занятый выше сил и, кстати, не получивший жалованья за полгода и сам живший в долг, слабо годился в помощники и утешители, просить Куракина более было невозможно.
Марию с сыном он отправил в Москву к Сибилевым. Филипп только порадовался, звал в письме самого, но Василий Кириллович еще держался – одному много ли нужно, он пока надеялся, что начнут бойчей раскупать тираж. Помимо дел взвалил на себя архив Ильинского, готовил к сдаче в Академию, и если б не кредиторы…
Но они жали со всех сторон так, что не вздохнуть, даже самые доброжелательные начали роптать – шутка ли, столько денег задолжал. Тираж раскупался медленно, очень медленно, ничто не менялось к лучшему.
Вовремя приехал в Петербург милый сердцу Монокулюс, очень вовремя. Посланец отца Петра прибыл за экземплярами панегирика, что белгородский епископ сочинил на латыни в подношение киевскому другу своему отцу Рафаилу. Тредиаковский устроил панегирик печатать в академическую типографию, и теперь отец Андрей (или, по-прежнему, Алешка), уяснив бедственное положение своего ученого друга, настойчиво тянул в Белгород, расписывая красоты провинциальной жизни, обещал тишину для работы, книги из библиотек Киева и Харьковского коллегиума, прогулки, свободу.
В феврале тридцать восьмого Корф удовлетворил запрос: долги были расписаны по четырем выдачам, и академическая канцелярия обязалась выплачивать их из его жалованья в течение года. Василию Кирилловичу дарован был отпуск сроком на двенадцать месяцев с обязательным условием переводить в отсутствие «Историю» Ролленя. Уговаривать Корфа и Шумахера в необходимости издания этой книги на российском языке долго не пришлось, хоть здесь ему улыбнулась судьба. На деле же все побуждало к бегству, а оно равноценно было признанию своего бессилия, краха, и, как бы ни успокаивал Монокулюс, желанное спокойствие не приходило.
39
ПРАВИЛО XLVIII. О БЛАГОДАРНОСТИ
Самой худой человек не может не любить добрых людей и удивляться в них тому, что он сам никогда не делает. От сего происходит, что благодарные Особы бывают от всех любимы, не выключая из того и неблагодарных. И так благодарность природная есть должность, то следовательно, что она необходимая. Доброе сердце чувствует великую силу естественного закона; и ежели кто прямо чувствителен к благодеяниям, то всегда таковый бывает благороднаго и великодушнаго сердца.
Из книги «Истинная политика знатных и благородных особ», ошибочно принятой В. К. Тредиаковским за творение Фенелона и увидевшей свет в 1737 году.40
Полозья летели по схваченному морозом блестящему глазурованному настилу дороги, словно не касались его, отдохнувшие с ночлега лошади рады были здоровому солнечному утру, колкому льду под подковами – не скользкому, а молодому, хрусткому, облегчавшему бег, – и рвали крупным галопом: сзади ехалось плавно, не убалтывало, как случается частенько при полубеге утомленных ямщицких клячонок, – белгородский епископ лелеял и холил своих лошадей. Монокулюс залег и не вставал, словно ночь не ночевал в Колокольцевском постоялом дворе на угретых «для отца эконома» грелками простынях, – глубоко вполз под тяжелую волчью полсть, в самый угол под кожаный верх легкого дорожного болочка – остекленный резной возок отец Петр оставил себе для прогулок – и сопел из поседевшей норки младенчески покойно. Во сне Монокулюс улыбался щекочущему солнечному лучику, покалывавшему безмятежное веко спящего, и продолжал как ни в чем не бывало выдувать рулады: в уголке пухлой, чуть оттянутой нижней губы запеклась счастливая сладкая слюнка.
Василий Кириллович бодрствовал: мимо неслась равнина с дальним зеленым лесом, убегали из-под ног склоны меловых гор, мелькали излучины подползающих к горам оврагов. Природа стояла безмолвная под морозом, сияющая в лучах солнца, заключившая себя от их жара в прозрачную броню чистых голубоватых сосулек. Единственным живым теплом в той белизне была пересекающая ее тройка с возницей и двумя седоками, да редко-редко над полями ныряли в воздухе мелкие пташки, но не чиликали, не заливались, а пролетывали молча, словно берегли дыхание, обогреваясь им на лету, рыскали в поисках более укромного и теплого местечка.
– Глупцы питают тщетные надежды, и сновидения баюкают их, – вспомнилось давнее вещание Малиновского. Обольстишься ли ложными мечтаниями? Не лучше ли простирать руки за тенями или гнаться за ветром? Лишь знаки, не более, видим во снах; лишь собственный образ предстает человеку.
Пал несокрушимый и так легко ранимый, железный лишь с виду Василиск – Малиновский. Само время опрокинуло его, отвергло. Но и его, Тредиаковского, шагающего в ногу со временем, тоже отбросило в пропасть. Чего же ради тогда стараться, выбиваться из сил, если простой пожар лишил кредита, сделал никому не нужным? Выходит, он – точка неприметная, пешка при чужой игре, скоморох, Арлекин, развлекающий наподобие мерзавца Петриллы! Нет, не соглашалась душа – людская черствость не есть закон, а случайность… Но где правда?
Переводя комические италианские пиесы, он верил в целительную силу веселья, здорового смеха – главная цель такого театра радовать, вырывать на мгновения из времени, красить жизнь, делать ее приятнее, но и вывод для ума затаен в мнимом развлечении, глубоко запрятан – побеждает всегда добро, а зло, гадкое, жадное, бесчеловечное зло наказано. И то, что есть нравственный вывод, важно, ибо пустой смех не весел, а уродлив, пробуждает нездоровые качества людские. В жизни случается всякое, но задача искусства прославлять идеал, напоминать о нем, устремлять к нему. Потому-то и стоит жанр комедии, обличающей и бичующей нравы, ниже всех прочих, ибо куда важнее целить души, а не наказывать. Так всегда ему казалось. На деле же двор – средоточие манер, воспитанности, куртуазности и культуры – полонили шуты, карлы и заезжие фигляры, кривляньем и высмеиванием, грубой и плоской шуткой площадной ублажающие, но не пробуждающие чистые чувства. Всю правду никогда нельзя узнать и узреть – это понятно, но частицы ее должны достигать до души, должны вливаться в уши человеческие. Получается, что, слепив снежную статую и обледенив ее на морозе, пытаются выдать ее за редчайший мрамор, но ничего, кроме холода, обмана, творение не несет и быстро истаивает и забывается в конце концов. Именно холод, а не яркий, минутный огонь фейерверка, который нужен, необходим, ибо разжигает огонь душевный, как песнь, как ода, бодрит, напоминая о воинской славе Отечества, порождает гордость, уверенность, как труба поутру над лагерем пробуждает, призывает к делу.
Нет, его оды важны и нужны, как и музыка, как и концерты… но теперь другие музыканты в чести, неужто устарел громкий голос звучной его лиры?
Нет, нет, это обстоятельства, а не закон, это уловки Фортуны… но его воспитательная миссия… и она…
Сначала была «Езда», затем они с Васятой правили плохо переведенного Волчковым Грацианового «Карманного оракула», теперь издана «Истинная политика». Все три книги – сладкое чтение душеполезное, долженствующее открыть глаза, воспитать добродетельного придворного человека, а через них и монархию. Но даже с мертвой точки не сдвинулось дело.
Васята Адодуров стал все больше отдаляться от него. Он ищет успокоение в числах, в математике, кумиром ему сделался Эйлер. Он посещает Собрание российское, но со смертью Ивана Собрание почти заглохло, а теперь и Тредиаковский отъехал – беда, настоящая беда.
Сперва Васята верил в своего патрона Волынского, работал на него усердно, так что математика страдала, – надежды возлагал, теперь, кажется, кроме науки ничто не волнует его по-настоящему. В Адодурове проявилась какая-то даже надменность, холодность, чего никогда ранее не бывало. Васята стал язвителен, порой излишне строг. Но ведь и сам он стал мудрее, переменился, перестал глядеть в рот Куракину, доверять каждому слову. Вельможи, их благодетели, – олицетворения двух начал: воля, напор, солдатская прямота – и просвещенный разум, изящная, но нежная культура, – как многие двоицы, из которых состоит мир, могли бы послужить одному делу – нравственному совершенствованию, постижению непостижимого идеала; так нет, их роднит и стравливает одна общая черта – честолюбие, и они воюют на потеху императрице, будоражат придворных, кои, разбившись на партии и на партии в партиях, соревнуются в неискреннем доброжелательстве, фальшивой любезности, лести, и вся эта ложь окружает императрицу и принимается ею на веру. Принимается ли? Жестокая придворная игра и его затянула и в неестественной улыбке растягивает рот аж за версту от дворца, заставляет сгибаться в поклонах, понуждает изливать поток комплиментов – пустое слововерчение.
О Господи, не лучше ли и правда гоняться за тенями и ловить ветер? Кто он сам, без чина, без положения в свете, прячущийся за спину Мецената? За свой ум, за свои знания пребогатые, тут он не соврет себе, за мало у кого в России имеющиеся знания, ценится он на сорок рублей в год менее простого пехотного капитана, – пустое звучащее слово – пустословец… Кому нужны рассуждения о нравственности, доброте, красоте… Он старается охраняться от греха, но грех сам лезет в душу. Шумахер… Васята как-то бросил упрек, что он слишком близок к канцелярии. Да, верно, Иоганн Даниил изжил Бильфингера, Бернулли, прогнал Миллера в Камчатскую экспедицию, а теперь взялся за Эйлера, любимого адодуровского учителя. Да, верно, Иоганн Даниил не любит излишнего свободомыслия профессорского, он подозрителен, ибо имеет реальную власть, и ежели сочтет себя оскорбленным, то мстит жестоко, как и поступил он с вышеуказанными учеными. Он неуживчив со светилами, он протежирует любимцам: своему зятю Амману под видом возмещения за дополнительные хлопоты в Кунсткамере прибавил жалованье, будущего зятя Тауберта из студентов произвел в адъюнкты. Да, такое числится за ним, и Иоганн Даниил не инок в своих начинаниях, он верит в силу кулака, боится потерять с таким трудом заработанную власть в управляемой им почти однолично Академии. Но никто не знает, как глубоко чтит Шумахер Тредиаковского: чтит с первого знакомства, и Василий Кириллович опутан его любовью, не смеет возражать своему другу-покровителю, а порой и сам ощущает привязанность к нему. Тут чувства не до конца ясные, двойственные. Когда-то по приезде Шумахер заискивал перед незнакомым поэтом, теперь ситуация переменилась. Василий Кириллович не рвался к чинам, и вот результат…
Лишь собственный образ предстает человеку, и нечего питать тщетные надежды, несбыточные мечты о переделке мира – сновидения баюкают глупцов, и те ими довольны.
Он поглядел на спящего друга, и тот улыбнулся во сне, будто подтвердил: «Да, я доволен, я счастлив, я хорошо и праведно живу».
Вот Алешка ушел в монахи и счастлив – он совсем не отрешенный от жизни инок, нет, он просто живет в своем далеке и поглядывает оттуда на мир. Просто живет, оберегаясь от греха.
– Ты знаешь, я всем доволен, – признался ему Монокулюс. – Мне наконец спокойно в Белгороде, мне есть время подумать, а у вас в столице так все галопирует, да еще держи ухо востро постоянно. Нет, светская жизнь не по мне.
Он и правда доволен, спокоен – он живет ради себя самого, а коли может так – ведь он живет честно, не лжет, не изворачивается, – то это прекрасно.
– Нет, я не лишен честолюбия, но, знаешь, редко мечтаю о епископской кафедре, например. Да и рано мне пока, я еще только эконом. Я бы не отказался, будь мне предложено, не глупец же, в самом деле, знаю, что могу больше, чем просто секретарствовать моему дорогому господину, да там видно будет, не мы решаем.
– Ты чувствуешь, ты ощущаешь себя на месте? – не унимался с вопросами Василий Кириллович.
– Конечно, конечно да, – добродушно улыбался и несколько удивленно прятал голову в плечи Монокулюс.
Он всегда был при ком-то: при нем, при отце Петре, язвительно помыслил Василий Кириллович и вдруг со вспыхнувшей невесть откуда нежностью прибавил шепотом: «Счастливчик» – и, смахнув сбившуюся на лицо слипшуюся прядь волос, погладил чистый розовый лоб спящего.
Нежность породила воспоминание давнего предательства. Когда-то он предал друга, согрешил, пусть и случайно, против желания своего, но согрешил. Казалось, что ради нужного дела предавал, ради спасения, и вроде бы спас, Монокулюс счастлив, доволен, а сам он – нет. Вспоминать об этом смешно и грустно, но и противно как-то: тешит он себя своей правотой – измена ведь изменой и остается, как преданность Алешкина не меняется с годами. Почему же так судьба несправедлива, почему же вечно должен он страдать за других? Или за себя?
Да и почему страдать? Его знают, его канты поют, высшее общество допускает, не принимая, правда, в свой узкий кружок, но прислушивается, ценит, восхищается его мастерством.
В чем же дело?
Да в том, что честолюбив, честолюбив, как и все вокруг при дворе, и это грех, главный грех, ибо он жаждет славы, ему нужна слава. Даже сейчас, в Белгороде, в Харькове, куда едет и где его почитают, любят его стихи. Отчего так происходит, он не может понять, но знает – без славы жизнь не в жизнь, он понял это еще в Париже, когда, прочитав князю Куракину стихотворение, ощутил, что способен теперь ее заслужить. А может быть, честолюбие само по себе не так уж и плохо? Но отчего же со внутренним стыдом связано желание славы? Вероятно, хочет он стать равным вельможам, где-то там, внутри, хочет, и стыдно себе признаться?
Да, хочет! Да, ибо как же иначе доказать им, что лишь разум возвышает человека! Ведь верил же Петр в равенство людей, верили Феофан и старый Кантемир – люди разные по крови. То же проповедует и Роллень. «Разум и добродетель есть жребий всего человеческого рода, а не человеков токмо породных. Никогда не была Природа как самое чистое и благодетельное в свете мачехой низости, а будет лишь всегда матерью высоких: всем вообще она равная Родительница есть», – пишет он в «Истории». А теперь, по смерти императора, как-то стали об этом забывать. Нет, верно, ничего страшней вельможного чванства, отрицающего равенство, боярской спеси – то старина, сидящая в крови, сложно изжить ее. Ведь чуть-чуть до страшной катастрофы не дошло, когда скончался император Петр Второй. Клика Долгоруковых и Голицыных хотела всю власть в своих руках зажать – желала свободы для немногих – олигархии, а там недалеко бы и до кровавой тирании, а значит, и до распада государства. Нет, Феофан, Кантемир, Татищев, Куракин, Волынский и другие, немногие мужи достославные, помешали временщикам, провозгласили самодержицей Анну, и единая власть положила предел раздорам. Теперь же вновь есть опасность у трона – князь Куракин прямо в узком кругу друзей обличает кабинет-министра Волынского в желании стать надо всеми, и если б не личная их неприязнь, то сказанному можно было бы поверить; Василий Кириллович как житель Астрахани помнит крутой нрав тогдашнего генерал-губернатора и некоторые опасения своего патрона разделяет. Волей-неволей оказался он втянут в их борьбу и, осуждая ее, вынужден принародно поддерживать мнение Куракина. Как бы хорошо жилось без мнений! Но ясно и другое: Куракин и Волынский воюют не просто за место под солнцем, он верит, что они пекутся не о личной выгоде; нет, князь Александр Борисович, как и в Париже, мечтает о просветительстве, но теперь все силы уходят на никчемную борьбу. Возродится ли когда-нибудь его душа или засохнет? Двор жесток, но и милостив. Как быть? Честолюбие толкает к дворцовой жизни, разум ее опасается, но и на нее же одну и возлагает надежды. Кто иной в силах изменить жизнь?
Он знает историю, ее законы, а большинство россиян необразованны, живут во мраке невежества. Доктор лечит больных, и никто не находит его действия нелепыми. Так и он должен лечить души, влиять на общество, просвещать, излечивать больных. Можно и должно переделать мир без крови, смут, тирании, а лишь путем самосовершенствования внутреннего, путем познания законов природы, законов Истории.
Так в мыслях до невесть каких высот он поднимался, но и сам же разбивал свои воздушные замки, спускаясь на землю.
«Ах, пустые сновидения, мечты, погоня за ветром, за тенью, – страдал он про себя. – Почему же нельзя просто спать, пить, есть, радоваться окружающему миру, такому восхитительному всегда, везде и вот сейчас особенно великолепному? Почему, почему? Ни кола ни двора, без семьи, несет куда-то…»
Вспомнилась несчастная Федосья, и стало на миг жалко ее, жалко, но более почему-то себя самого. Только Филипп Сибилев счастлив и спокоен, и дом его – полная чаша. Приютил Марию с сыном, звал его самого, а он, словно завидуя их тихому счастью, не поехал, выбрал одинокого Монокулюса.
Так плачась, на деле он не испытывал в душе никакой злости, зависти к сложившимся судьбам друзей, это были все показные, наигранные стоны – самолечение. Он любил их, единственных, оставшихся из той далекой, жестокой и задушевной, сердечной, простой Москвы. Когда это было?
Филипп писал, что умер Коробов, не болея, умер, застудившись в дороге, и никакие бани не спасли – исхудал перед смертью вполовину и из богатыря враз превратился в морщинистого, утомленного старичка. А когда-то… Когда же? Евдокия Сибилева и девочка у кунцевского костра: два голоса – взрослый и чистый, тоненький детский – выпевали всю ночь, а она обступала жаркий огонь, и печальным причетом уносилась в поля песня и уговаривала там травы быть поутру податливее, а косари усталые лежали вокруг костра и подтягивали глухо и с хрипотцой вослед счастливому семейному дуэту:
Ой да вы, туманы мои да туманушки, Ой да вот и непроглядные, да туманы вы мои…В туман унеслось, но чистой нотой отложилось в памяти и греет теперь душу, всколыхнувшись, поднявшись из донных ее глубин. И что-то наивное, детское, стыдливое в этом воспоминании, и все же такое и дорогое, цепко сидящее в памяти, ласкающее, как свет костра в той ночи.
И уговаривал уже теплый голос, а не мучил: «В чудесные ты едешь места, будешь там всеми любим, будешь работать, будешь вдали от двора, от света, отдохнешь, вернешься с переведенными книгами Ролленя, а ты же сам знаешь, сколь они важны и нужны, и ты станешь снова…» – «Что? Что? Что?» – «Все, все, все… ты не зря надеешься. Вспомни прошлое, вспомни, как тебя кидало, а охранил же ангел. Все встанет на места, образуется».
Он глядел на широкую, уносящуюся равнину, слушал топот копыт: теперь они неслись в гору, но, кажется, ни на йоту не уменьшили скорости выносливые епископские лошадки. Он отдался силе, мерному колыханию болочка, растворился в лихой гоньбе: ритм бегущей тройки убаюкал душу, и затихло в душе клокотание, нисходил на него покой.
Вечно так, подумал он, стоит только поймать ритм, и достигается гармония. И нет ничего благодетельнее ее и Природы, в которой все ритмы скрыты, только имей силы сыскать.
Летит тройка, летит время, несется самым быстрым бегом, а на деле же тянется – прядут седовласые Мойры свою нить.
Нужно время, на все нужно время. Нужно делать свое дело, и улучшится жизнь. Иначе и быть не может!
Утро вечера мудренее – вспомнилось материнское баюканье, – разум не верил в сновидения, душа же непознанно находила спасение именно в них.
Лошади вынесли на верх горы, и вдруг распахнулась внизу такая красота, такая дивная красота, такой простор необозримый, что он зажмурился от ударившей в глаза белизны и заорал истошно вознице:
– Стой! Стой, черт подери!
Тот испуганно обернулся и натянул поводья – вид расхристанного, машущего руками Тредиаковского подействовал на ямщика сильней слов.
Внизу тенью на снегу пролегла подо льдом речка, петляющая по бескрайней равнине, и перелески стояли как облачка, и разбросало их по земле, и крохотная, в одну улочку, приютилась в самой середке у дороги деревенька с часовней на кладбище, и дым из труб поднимался точно вверх, в голубое-голубое небо. Солнце, бившее из-за его головы, красило все в желто-розовые искрящиеся юные тона.
– Да вставай же ты, медведь! – закричал он вдруг на Алешку.
– Отстань, дурень, – буркнул тот спросонья как-то по-мирски и, потирая слипающиеся глаза, все глубже и глубже вжимался в жаркий, нагретый щекой и удобно намятый ею мех. Затем он резко скинул с себя постель, вскочил и, потягиваясь и, по обыкновению, щуря глаз и расправляя затекшие руки, вздохнул всей грудью, вбирая в нее молодящий мгновенно воздух. Потом поглядел хитро на Василия Кирилловича и отметил радостно:
– Полегчало, я чай, дурь-то быстро выветрилась. Я тебе что и говорил – тут, брат, природа сама лечит, – и, гогоча, облапил Тредиаковского и, совсем уже по-школярски завалив на волчий мех, стал рукавицей натирать ему и без того красные щеки.
– Погоняй, погоняй, милый, нам бы к ночи сегодня доехать, раз дорога как зеркало, – бросил он вознице через плечо.
Лошади рванули с горы. Монокулюс стоял на коленях над поверженным другом и как-то по-отечески тепло и с многозначительным прищуром оглядывал своим единственным глазом его счастливое, горящее лицо. Оглядев и, как лекарь, удовлетворенно крякнув, он снял рукавицу и по монашеской своей привычке мелко перекрестил над ним чистый морозный воздух.
41
1738 года августа 3Из письма к одному из кабинетных министров (так и осталось неизвестно, кому именно – Остерману, Волынскому, Черкасскому или Ушакову)«…Уже шесть лет содержусь под караулом кроме всякия моея вины, а свидетель тому сам Бог и совесть моя; да и по делу уже явилась неповинность моя, о чем я и от вашего превосходительства имел счастие слышить, что в свободе моей только остановилось за докладом Ея Императорскому Величеству. Того ради всепокорнейше прошу, ради самого Бога, показать со мною, неповинно страждущим в скорейшем докладе Ея Императорскому Величеству высокую свою милость. А покамест счастливаго сего много мощным вашим милостивым представительством дождусь по тому делу крайняго решения, прошу всепокорно приказать меня отпустить на мою квартиру по-прежнему, ибо в том никакия важности не находится: что я здесь под караулом, то и там такими же мерами содержан буду. А по слабости здравия моего, ежели долго мне содержаться в крепости, то непременно от единаго здешняго тяжелого воздуху и от других беспокойств, могу прийти в неисцелимую болезнь, а особливо головную, понеже я уже давно там безмерно стражду, о чем вси знающии мне известни. Что когда все, особливым вашим ко всем бедным милосердием, я получу желаемое, то и вам, и наследия вашего Бог, всех милосердных любитель, желаемыя вам вечная и временная сподобить получити благая. О сем прося пребываю и прибывать по жизнь мою должен вашего превосходительства всегдашний богомолец и слуга, нижайший архимандрит Платон Малиновский».
И вот, казалось бы, умер уже преосвященный Феофан Прокопович, раскиданы по окраинным монастырям и каменным крепостям его недруги, и многие уже скончали свой век в тюремных казематах; казалось бы, откликнется, должна откликнуться неведомая, щедро посулившая заступничество рука, должна она помочь, высвободить на покой обессилевшего и раскаявшегося бывшего синодального члена отца Платона Малиновского. Но нет, незабываемо недавнее прошлое, и все суровее становятся наступающие дни – через четыре месяца после прошения, в один день с Феофилактом Лопатинским, Платон Малиновский лишен архимандритского сана, священства и монашества и под именем Павла Малиновского выведен на кандальный путь в далекую Сибирь. В ссылку. На веки вечные. Никто не может знать, что и у вечной ссылки будет свой срок и что несчастный, обескровленный старик вернется еще на Москву вопреки своему страстному желанию скончать жизнь в Киевском монастыре и даже повластвует там, получив обратно свой высокий церковный сан. Но это случится не скоро, за границей нашего повествования, во время государыни императрицы Елизаветы Петровны.
Пока же Аннино царствие на дворе.
42
Годичный отпуск он просрочил на восемь дней – сидел бездельником в Ясной Поляне, что под Тулой, пережидая положенный карантинный срок – летом по югам опять гуляла злая болезнь. Но Петербург с радостью простил вынужденную задержку – по нему соскучились и встречали ласково, особенно Куракин и Шумахер. Вмиг, словно и не было ничего – пожара, нищеты, белгородского затворничества, – навалилась работа: Академия требовала присутствия, развалившееся было Собрание вновь пунктуально сходилось в положенные дни – спорило, слушало, зачитывало, выносило свои суждения, и голос Тредиаковского не последнюю играл роль в им же порожденном сообществе высокоученых членов.
Он успел перевести только первый том Ролленя – выполнил не более предписанной канцелярией нормы, и теперь с увлечением работал далее – еще девять фолиантов поджидали на полке. Получив сравнительную свободу и узаконив свое настоящее, Василий Кириллович целиком погрузился в прошлое; оно завлекало не менее романа: под строгим пером парижского мыслителя оживали деяния великих полководцев – судьбы целых миров заключены были в броню крепких переплетов. Переводя и путешествуя по извилистым лабиринтам судеб, отмечая взлеты и падения копьеносных держав, постигал он законы сущего; но и разум творца не в силах, сколь бы ни стремился, все объять, и многое, многое протечет сквозь решето повествования. Переводящий, перенося на бумагу слова и, казалось бы, подчиняясь идеям автора, на деле не слепо потворствует его замыслу, сам отбирает в уме ему одному показавшиеся нужными мысли и уж после развивает их, уносясь порой в неведомые, далекие пространства и времена. Ибо каждый человек есть сам по себе целый мир, в нем, в глубинах сознания, пребывают все великие исторические эпохи – от далеких и дальних до предпрошедших дедовских, прошлых отцовских и до настоящего дня, до того сегодня, когда осенила мысль, порожденная чтением исторической книги. Так, зажигаясь духом минувшего, его энергией, волей и безволием, милосердием и жестокостью, он открывал себя самого – ведь только в глубине себя самого и может живущий постигнуть сокровенные тайники происшедшего. Глубина времени не есть нечто стороннее, далекое, извне навязанное, она живет в каждом, лишь покрытая поволокой текущего дня, стремительностью мышления оттесненная на задний план, и проступает, раскрывает свои ворота желающему приобщиться к, казалось бы, давно забытому – к извечно присутствующему. Иначе был бы ли вечен и сам человек – и творец и сожитель времени?
Нет законов у истории, а все ж есть они. Неуловимые, до конца не ясные, похожие на катящее крутобокие валы-близнецы море: восемь из нечистых, пенистых гребешков разбивается о берег, и лишь девятый, особый, ревущий, сметает с пути, утягивает назад, чтоб извечно, извечно повторялась их гонка: один за другим, один за другим… Извечно ли?
Роллень не давал ответа. Роллень излагал лишь факты – свидетельства человеческого роста, и он следил за становлением рода людского, за поступательным движением событий. Завершается один круг, но на смену приходит иной, зародившийся в недрах предшествующего, и даже случаи гневной вспышкой отжившего безумия не властны побороть стремления вперед: тирания сменяет демократию и наоборот, а все ж мчатся, мчатся они навстречу торжеству всепросвещенного разума – иначе, иначе не объяснить крушащие столетние устои новины. Прав Роллень – история верховная есть учительница, не зная ее, не вдохновившись примерами лучших, как обрести надежду, веру, вырваться из плена скончавшегося схоластического времени и сеять семена новой, лучшей жизни?!
Неожиданная встреча лишь укрепила его в справедливости задуманного. Удивительная встреча.
Большой и грузный, чернобородый, чалмоносный, по-прежнему хитроглазый, скорый теперь только на движения пламенных азиатских очей, предстал перед ним Сунгар Притомов. Важный и солидный с виду, прибыл он в Санкт-Петербург по делам разросшегося и процветающего торгового дома и в первый же день разыскал, навестил давнего своего астраханского приятеля. Чудно, чудно, что свиделись, – оба были рады, не скрывали нахлынувшего чувства. Позже, когда первые восторги и обычные вопросы поулеглись, они разговорились.
Моровое поветрие не захватило Притомовых – старик Венидас пожелал вдруг вернуться на родину, и сын сопровождал отца в длительном путешествии. Через два года он вернулся в разоренную Астрахань, здоровый, полный сил, и сразу прибрал к рукам всю тамошнюю пошатнувшуюся от эпидемии индийскую торговлю. Годы разительно переменили не только облик, но и взгляды Сунгара – он превратился в настоящего индуса, склонного в свободное время к миросозерцанию, к раздумьям, что, впрочем, не мешало возрастанию оборотов его компании. Одно четко отграничивал Сунгар от другого.
– Я, признаться, вовсе не читаю теперь ваших книжек, – сказал он Тредиаковскому. – Каждому народу должно быть присуще свое, так что не обижайся.
– Раньше, помнится, ты был большим охотником до чтения, что ж изменилось?
– Раньше я не был в Индии и плохо знал наши легенды. Там, на родине, вовсе не обязательно уметь читать, чтобы знать их, – на то существуют ученые-пандиты, они и пересказывают священные книги слушателям, и недостатка в интересующихся никогда не бывает. Каждый индус знает свои легенды почти с рождения, и при этом у нас нет творцов, подобных тебе, придумывающих все новые и новые сочинения.
– Но разве не надоедает слушать одно и то же?
– Надоедает ли тебе читать священную Библию? А у нас подобных книг множество, и количество стихов в них исчисляется тысячами тысяч. Постичь их до конца невозможно, как невозможно постичь ничего в этой жизни. В мире ведь все взаимосвязано, нельзя отделить одно от другого, да и разве отвечаем мы за свои поступки? Поэзия есть малейшая часть всех наших знаний, чувств, настроений. В наших священных книгах заключено все знание, изначально данное и изначально присутствующее в мире, – их можно читать от начала до конца, а можно брать отрывки, перекладывать их на музыку и петь, или изобразить в лицах, превратив в драму, или изучать, разбирая слова, оценивая тонкости языка и законы грамматики, а то и постараться вникнуть в значения самих слов, постигнуть их тайный смысл, тщательно отделяя главное от второстепенного. Наши легенды – сама история наших предков, деяния которых исполнены столь глубокого содержания, что являются составной частью истории всего человечества. Мне непонятны христианские трагедии, они мелки, авторы в них вечно спешат, добиваясь к концу скорой развязки. В индийских же преданиях зло всегда наказуемо, пускай и через сотни лет, тысячи лет, какая в том разница? Главное, что добро неизменно побеждает, ведь время и пространство безграничны. Услышав любую из ваших драм, индус скажет: «А что дальше?» Нелепость для него очевидна. Страдание и сострадание неизбежны лишь поскольку неизбежно действие, они оправданны, ибо любой ценой, подчас весьма тяжелой, можно искупить вину, но ведь все предопределено заранее, и конец есть лишь начало нового. Творец Вселенной погружен в себя. В первую половину небесных суток он создает мир, во второй же половине разрушает его, но божественный день столь бесконечен, что и не стоит простому человеку задумываться о недоступном его пониманию. Все мы умрем в конце концов и возродимся в новом обличье, и каждый получит то, что заслужил по делам своим.
Спорить с Сунгаром было бесполезно, Василий Кириллович и не пытался. Он вспомнил, как в детстве пел индусу псалмы, и те ему нравились, но лишь как мелодия, как нечто далекое, почти ненужное, – в ту пору уже тянул Сунгар свои песни, жил по законам своих сородичей. Так, видно, и должно. Но как невозможно было представить в детстве веселого товарища в огненной печи, так и теперь менее всего думал он о расплате язычника за неверие, и все же, как в детстве, жалел, жалел несчастного, но теперь по другому поводу. Индусская жизнь оказалась абсолютно лишенной понятия времени, понятия истории. Сколь бы ни уверял его Сунгар, но простые объяснения всепобеждающего добра неверны, ибо никак не объясняют ощутимые перемены, происходящие в жизни каждого. Индусские герои выглядят с его слов простыми куклами с раз и навсегда заведомо определенным поведением и поступками. Другое дело Роллень – персонажи его истории в первую череду люди из плоти и крови; читая их жизнеописания, ощущаешь живой дух, дыхание отзвучавших судеб, а потому они – действенные примеры, на них следует учиться, дабы не совершать впредь былых ошибок, стараться избежать их.
Страдание и сострадание вовсе не есть двигатели сюжета – они присущи каждому человеку, они часть, они – дух его судьбы. Даже греки, чудесные мудрые греки, придумавшие трагедию, тоже, подобно индусам, смотрели не вперед, обращены были не к грядущему, а к прошлому. Главное у эллинов было достижение и постижение гармонического единства, которое они не посмели связать с будущим. Потому-то и не смогли античные философы углядеть в истории совершающейся трагедии, имеющей свое начало, поступательное развитие и развязку. Возможно, судьба отдельного человека и связана путами Фортуны, но судьбы народов есть нечто более крупное, и здесь не понятие греховности движет всем, а уяснение и следование насущному велению времени. Вот почему важна история Ролленя, вот почему следует ознакомить с ней российское общество, стремительно изменившееся при Петре и теперь обновленное, набирающее скорость, несущееся в благодатные дали, осененные торжеством всепобеждающего разума. Только вера в грядущее счастье дает ощущение свободы, дает истинное понимание истории, нацеленной творящим ее человеком вперед. Кажущееся противоречие между судьбой отдельно взятого персонажа и всего народа в целом есть противоречие лишь мнимое, сопряженное более высокими связями, подобное тому, что смыкает общее с частным, единичное с множественным, время с вечностью. Каждый сам творец своего счастья – это признавали еще древние греки! А следовательно, прав Роллень, а не Гедеон Вишневский, Тарриот и несчастный, только прикрывающийся знанием насущной жизни Сунгар Притомов.
Так, увлеченный переводом, убеждался в верности своих суждений Василий Кириллович: отрешенный ли от мира в своем кабинете, заседающий ли в Российском Собрании Академии, развлекающий высокородную публику на вечерах у Куракина – всегда был он предан великой цели, предан заветам своего кумира и, выполняя их с известной долей трудолюбия и упорства, забывал о минутных сомнениях, о мелочном честолюбии – извечном угрызении совести, и гордо нес свою начинающую серебриться под кудряшками парика твердо посаженную большую голову с чуть печальными, изучающими мир большими карими глазами. Он, лишенный пока звания, ощущал себя в такие часы профессором, знатоком текущей перед ним жизни, а потому так глядел на окружающее: с пониманием, надеждой и состраданием. С крыльев носа, в обхват мясистых губ, стекали две скорбные бороздки – в дальнейшем им предстояло лишь все более и более углубляться.
43
В преддверии нового, семьсот сорокового года, в декабрьский субботний полдень, Василий Евдокимович Адодуров скорым шагом вышел из залы конференции Российского Собрания. Длинное лицо его, обычно непроницаемое, наискось перечеркнула презрительная гримаса, но и без нее, по решительности движений, было заметно, что господин адъюнкт чем-то сильно взволнован. Он уже принимал от подающего лисью свою шубу, как из-за колонны вынырнул Тауберт и напросился в попутчики – обоим вместе было идти до стрелки Васильевского. Не в силах отклонить просьбу, Василий Евдокимович властно кивнул, и через минуту они уже шагали по нерасчищенным ступенькам вниз: над городом с самого утра без остановки шел снег. Было странным образом не холодно для декабря, и снег был липким и тяжелым.
На заседании разразился некрасивый скандал, и Тауберт наверняка желал вызнать мнение пользовавшегося уважением в Академии Адодурова, чтоб потом в красках изложить все своему тестю. С утра слушали перевод Шваневица, в общем довольно беспомощный, с кучей грамматических ошибок, и главное – написанный чудовищно усложненным языком. Когда автор закончил чтение, даже не дав слова сказать официальному оппоненту Эмме, с кресла вскочил Тредиаковский и всей мощью громового голоса обрушился на несчастного переводчика. Войдя в раж, он наговорил много колкостей и сел – запыхавшийся, красный, вертя головой по сторонам и гневно блестя глазами, словно выискивал: кто станет нападать на него, кто посмеет ему возразить?
Как всегда, критика была убийственно точна, но несдержанность, а точнее грубость, прямо оскорбляла всех присутствующих, и хотя в конференциях Академии, случалось, даже переходили на личности, но в сегодняшнем выступлении прозвучало скрытое недовольство всеми, упрек всем членам Собрания сразу. Адодуров не стерпел – как никогда внутренне не терпел грубости – и вынужден был вмешаться. Помнится, проскочил в голове тогда вопрос-изумление: что ж это так? – но тут же, вспыхнув, и погас. Он уже начал ответное письмо. Василий Евдокимович возражал спокойно, сдержанно и только против тона, но и у него невольно промелькнули нотки обидные, нехотя получилось, что он отчитывает Тредиаковского, ставит ему в вину несоблюдение приличий. Вся перебранка пока строилась на неуловимых, но хорошо понятных слушающим намеках.
Глупо получилось – Василий Кириллович всегда следил за своим поведением и дорожил выдержкой не менее самого Адодурова. Что же так его взорвало? – пытался разобраться Василий Евдокимович.
– Как ты смеешь мне такое говорить, ты?.. – Тредиаковский не стерпел, привскочив в кресле, и в подтверждение своему крику с силой заколотил кулаком по столу. Как у молотобойца, мерно и бездумно шлепался кулак на полированную поверхность – словно нечувствительный к боли. – Ты, ты, Адодуров, от тебя я не ожидал. – Он задыхался, а потому говорил с хрипотцой, глаза его были полны неподдельного ужаса, словно глаза Цезаря, получившего из-за спины первый удар в горло. – Ты всех здесь лучше знаешь, что перевод плох, так отчего же защищаешь? Ежели только хвалить, что получится?
Он уже распалил себя и не хрипел, а кричал с полной своей силой:
– У нас тут не до политесу, дело делать надо, а не расшаркиваться друг перед другом, и коль меня господин Шваневиц не понял, так и копейки за него не дам! От тебя, от тебя… Тебе-то что резону защищать, да еще так гадко… про приличия вспомнили! Не пойму, не пойму… какой же смысл Собранию нашему?
Он картинно вскинул руки к небесам и выбежал, хлопнув дверью, чем совершенно всех обескуражил.
Шваневиц был забыт и стоял как ошарашенный, бормоча под нос проклятия. Все разом рванулись с кресел и закричали, но вмешался в дело дипломатичный Тауберт и, размахивая руками, утихомирил аудиторию. Затем он разливался соловьем с полчаса, просил извинить Василия Кирилловича, просил прощения у Адодурова и у Шваневица и у всех присутствующих, и кое-как страсти притушил. Другие остались еще о чем-то рядиться, а Адодуров заторопился уйти – чувствовал он себя мерзко, да и стыдно было перед Василием Кирилловичем – стыдно, а вместе с тем Тредиаковский был ему как никогда противен. Ему хотелось обдумать все наедине, но тут-то и подскочил Тауберт.
– Что ж это с нашим уважаемым стихотворцем стряслось? – слегка улыбаясь и не скрывая недоумения, своим заискивающим, сладким голоском спросил Тауберт.
Василий Евдокимович очень бы хотел промолчать, но вдруг сам услыхал со стороны свой едкий голос:
– Попетушится, попетушится и перестанет, отойдет. Дело, я думаю, замять следует, склоки никому на пользу не шли (он многозначительно поглядел на Тауберта, намекая на Шумахера), а что до оскорблений, так ведь взаимно. Спеси с него всей не собьешь, – добавил он к чему-то.
Зачем так сказал? Отчего? Ведь никогда зла не таил и вот – ляпнул. Совершенно разучился собой владеть, размышлял он уже в одиночестве, бредя по заваленной снегом набережной. Тауберт, свое узнав, откланялся и исчез.
Дипломатом стал, думал он горько, почище твоего Тауберта. Тьфу, мразь, непонятно на кого ругнулся в сердцах. Настроение было отвратительное, да еще этот снег… Стряхнул ком с шапки, яростно нахлобучил ее вновь на голову.
– Разве спасешься от него, тут же вновь и насыплет, – посочувствовал проходивший мимо солдат.
Ах, как он про себя наорал на этого солдата, как наорал. Ему и вправду было непонятно сейчас, на кой черт вот так, ни с того ни с сего, русские люди высказывают сочувствие незнакомым. От нечего делать, видно, зло решил он и, решив так, несколько поуспокоился. Но со стороны ничто не изменилось: несгибаемый, длинный, шагал он сквозь ненастье, весь облепленный мокрым липким снегом.
В такие минуты гордости, когда он думал только о своей жизни, о своем положении, он искренне считал себя лучше других, отличал себя от всех. Он теперь вовсе иной и далек уже от юношеской восторженности и преданности Тредиаковскому, с которой, смешно теперь вспоминать, в рот смотрел заиконоспасскому пииту. Но, с другой стороны, кто, как не он, знает его истинную цену, его вечно сомневающуюся, робкую душу и пламенный до обидчивости темперамент, его чистое, порой до глупости, граничащей с нравственной слепотой, большое сердце. Да, он презирает Собрание, всех их, узколобых, рвущихся к поживе или тупо делающих свою нехитрую работу, но Василий Кириллович никак не подходит под их мерку. Он упрям – уверен, что нашел свой путь в жизни, кажется, что он твердо знает, что хорошо, а что – плохо. Везунчик, обласканный Фортуной? Или глупец, кажущийся мудрецом? Его жалко, до слез жалко, ведь не видит, что творится кругом. Или закрывает глаза?
Сам Адодуров давно уже ощущал отчаяние и пытался загнать его вглубь, внутрь души, но оно выплескивалось, а сегодня так и вовсе разрушило все плотины. Ведь он всегда искал чего-то лучшего в жизни, и не для себя, мечтал сделать что-то значительное для всего человечества, для России, и тут порыв Тредиаковского был ему понятен, но в Академии он разочаровался, а все ж служит и даже ругается на конференции… значит, верит во что-то? Во что? Какой смысл Собранию нашему? – мог бы и он воскликнуть.
Теперь, когда ясно видно, что рушится ими задуманное поистине великое начинание, смешно и горько наблюдать бычью упрямость Тредиаковского, старающегося вопреки русской пословице плетью перешибить обух. Ильинский первый заметил крах, а они считали тогда, что он болен и оттого бурчит. Нет, прав был Иван, сто раз прав. То, что возможным казалось в тридцать первом, в тридцать шестом еще воодушевляло, а в нынешнем тридцать девятом откровенно пугает. Время стремительно изменилось. Ни Лексикона, ни Риторики не сделано, ибо некому делать – кроме него с Тредиаковским сей воз никому не по силам, академические немцы для этой цели не годны, а у них не хватает времени. Он – математик, в первую голову математик, а вынужден заниматься всем, кроме геометрии и алгебры, и видит Эйлера, бывает, раз в неделю. Обучение сенатских юнкеров грамматике и работа на Волынского – вот основные его занятия, а еще переводы, правки и прочее, прочее, прочее.
Ну, положим, переводчики как-то подтянутся, хотя и мало это вероятно, да ведь их же самих раз-два и обчелся: Шваневиц, Тауберт, Эмме, Волчков и Адодуров с Тредиаковским – вот и весь почти отряд на всю Россию. А новых русских людей не видно. В уставе записана гимназия при Академии, а где они – студенты? Всех Шумахер разогнал. Были в тридцать шестом выписанные из заиконоспасских школ способные юноши, он недолго поучил их: двоих, самых головастых – Виноградова и Ломоносова, – отправили в Германию изучать рудное дело, а остальные сгинули, какого-либо денежного вспомоществования лишенные. Некого учить, некого в замену готовить, а в одиночку… темень в душе.
Он заметил трактир и завернул в него, спасаясь от замучившего вконец снега. Сел в углу и попросил шкалик и вареных потрохов – трактир был из наидешевейших. От мерзкой белой водки сразу стало тепло, но хандра не отпускала по-прежнему, и он все размышлял, размышлял, пропуская стопку за стопкой, но только мрачнел от них еще больше.
Почему набросился он сегодня на Тредиаковского? Ведь тот по сути прав, а что до оскорбления, так в запале им приходилось и не такими словами обмениваться когда-то. Когда-то – это печальное словечко завертелось в мозгу и постепенно истаяло.
Спесь захотел сбить? Да если даже и так, то все ведь от собственной гордыни случилось, а зачем, почему? Отчего вдруг подпел Тауберту? Кто-кто, а Василий Кириллович имеет право критиковать! Он же лучший в России переводчик, это любому ясно. Но что-то он такое затронул…
Если приглядеться, Тредиаковского должно быть жалко. Как бы ни силен был Куракин, а он один покровительствует своему стихотворцу. Немецкие виршеплеты крепко при дворе угнездились, затирают Василия Кирилловича. Обидно, что ни говори, – перевел книгу об Оттоманской Порте, а почести все урвал Штелин, что ее с итальянского на немецкий пересочинил. Да и оды Штелиновы теперь все больше в ходу. А ведь было и наоборот – Юнкер «Гданскую песнь» переводил… Тут, понятно, вины особой за Штелином и Юнкером нет – делают, что приказано, но досадно, досадно, что в России нынче не родной язык при дворе заправляет. Он хорошо понимает Василия Кирилловича, ценит его рвение.
Все ж поэзия снискала ему заслуженную славу – эксаметр новый прижился, уже и иные им оды пишут. Харьковский один пиит, протеже Тредиаковского, по случаю Хотинской победы императрице свое творение поднес. В кадетском корпусе целая группа молодых офицеров-стихотворцев объявилась. На Новый год некто Сумароков от корпуса вирши подал, новым размером составленные. Так что радоваться бы должен Василий Кириллович, только радоваться-то на поверку особенно нечему. Немцам их российские нужды непонятны.
Нет, не оттого вспылил сегодня поэт, что слух его худой перевод оскорбил, да и сам Василий Евдокимович защищать полез не за дело, а от общего душевного раздражения. Это-то и печально. Понимает ли Василий Кириллович, что крах их начинание потерпело? Давно ведь они по душам не говорили, разошлись, видно, дорожки. Коли так петушится (верное слово подобрал), наскакивает, стало быть, воевать ему еще охота – Тредиаковский не из тех, кто сразу сдается. Ну и пускай воюет, а он устал. Кругом ложь да обман. Шумахер доедает Эйлера. Профессор держится, крепится, а как если уедет, ведь не выдержали же Шумахеровой травли Бильфингер и Бернулли. Если Академию покинет еще и Эйлер – конец науке, настоящей науке, а не пустословию, все более и более захватывающему Академию. Случись такое, к власти придут Амманы и Тауберты, Тредиаковский будет по-прежнему с ними вежлив, он же к власти не рвется, да и не сможет – мягок. Они купили его и впредь станут покупать лаской, показной обходительностью. А куда ему, Адодурову, деваться? Если не с Эйлером, так куда, с кем? Искать защиты у Волынского, проситься в службу?
Но не лежит душа у него к кабинет-министру. Артемий Петрович последнее время дома мрачен, не подступишься. По-прежнему доверяет ему важные документы, но сменил вдруг тон, обращаться стал как с последним слугой, а он, Адодуров, – из дворян, хоть и не из знатных, а все ж таки. Волынский как запрется с Кикиным, Еропкиным, Хрущевым да с Соймоновым – со всей своей давней братией, Адодурова не допускает – всяк сверчок знай свой шесток, вот это и обидно. Василий Евдокимович посмел раз его крутость осудить, так Волынский наорал, потом, правда, отошел, извинился даже, но близости, какая поначалу у них была, конец настал. Ну да все вновь заслужить можно, а стоит ли? Что хорошего двор Тредиаковскому принес? Принес все же – славу, например…
Но если веры нет в кабинет-министра, да и предчувствие дурное… Отдаваться, так человеку, которому веришь, перед которым душой не кривишь, которого не боишься. А он недавно поймал себя на том, что боится. Да и как по-иному – Артемий Петрович чужой, грубый, вельможный, надменный, жестокий, кроме домашних он не доверяет никому, словно чего-то опасается. На днях прибил слугу кулачищем до крови за то, что не успел кафтан отгладить. Раздражительный стал и оттого, странно сказать, и грозен и жалок, что ли. Ведь Адодуров за ним не на параде наблюдает: бродит по дому, места себе не находит, ругает всех, особенно Куракина, вздыхает: «Эх, система, система…» – кто б другой, а то – кабинет-министр! А с Александром Борисовичем дойдет, видно, у них до войны, давно еще Тредиаковский рассказывал, что и князь зуб на Волынского точит. Вот она, жизнь дворцовая. Один лишь ординарец, недавно в дворецкие произведенный, Васька Кубанец, и может развеселить хозяина, от дум отвлечь. Хозяйка его иначе как «наше лекарство» и не зовет. Но татарин не так прост, как кажется, на господской любви знатно наживается. Зато предан, как пес цепной, – вот уж кто поистине зол: глазки колючие, а кулак что свинчатка. Один другого дополняет – каков господин, таков и слуга. Власть неограниченная во вред Волынскому – резкий, не привыкший на пути отпор встречать, ранее книгами услаждавший свой сухой ум политика, рассуждения разлюбил, замкнулся в последнее время, ничто ему не мило, редко когда улыбнется, заговорит душевно, – видно, что-то всерьез его тяготит. Работой одной и спасается, а работы много – невпроворот, на то и должность такая.
Но и Куракин, к примеру, что в противовес себя мнит, и вовсе уж неприятен – балагур пустой, бездельник да бахвал. Выставляет себя книгочеем, ценителем музыки и искусств, но так только себя да императрицу ублажает, а дела никакого не делает, один, почитай, Василий Кириллович его за великого просветителя числит, да и то небось на словах.
Нет, нет, кажется, выхода из тупика. Как, не согрешив, сохранив честь, жить дальше? Как пользу принести и не сгинуть в безвестье – ведь избран же был он адъюнктом за умственные заслуги, без протекции, без родственной поддержки выделен из общей массы студентов. Когда это было – с той поры ни продвижения, ни стоящего дела. Одни обиды кругом. Лучше идти служить – пойдут чины, а науке – веры нет… Тридцать один год, тридцать один, а что он такое?
Забывшись, он пожаловался вслух, так что соседи оглянулись: «Ломовая лошадь, тяну себе лямку, и так до могилы. Тредиаковский – поэт, лавром увенчан, а я на задворках должен…»
Но подобным монологом никого в трактире удивить не мог, да и не рассчитывал. Самому же вдруг стало нестерпимо стыдно: он понял, в чем крылся секрет сегодняшней ссоры, – гордыня его замучила сверхмерная. Гордыня, а от нее и жгучая обида.
– Ах, Василий Кириллович, Василий Кириллович, по-прежнему люблю я тебя, – признался он опустошенному второму шкалику. – Но как же так, идти извиняться как мальчишке. Ведь уже не школяры оба… Не школяры… Да и заносчив ты стал, батюшка, заносчив, что и говорить. Да и я не сахар. Крах-то, вот он, подступает. Тсс! – Василий Евдокимович перешел на шепот.
Затем стремглав вскочил, бросил деньги трактирщику и выбежал на улицу. От водки шумело в голове, сушило губы и слегка покачивало. Лисья шуба в тепле размокла, мех висел сосульками. Снегопад прекратился.
Он шел по улице: длинный, худой даже в шубе, нарочито прямой вопреки выпитому, и походил он на несчастную, промокшую цаплю, задумчиво бредущую по бесконечному российскому болоту. Он не вышагивал, а именно брел, одиноко бороздя сапогами рыхлый и глубокий, уже прихваченный сверху морозцем снег.
44
Великочудная высота и глубина небес, распростертые по всему телу земли ленты дорог, объемлющие ее невероятную ширину и длину, провалы пропастей, сияющие ледниковые вершины и даже пустынный океанский придонный мрак – неколеблющаяся вечная взвесь мертвого вещества, – все это, столь разномерное, одному подвластно: абсолютному, непреложному, неутомимому Времени.
Эта легко объяснимая величина, по сто раз на дню употребляемая в разговоре, на деле, если вдуматься, непостижима, ибо не знает границ: где прошлое-настоящее-будущее, где пролегает отсекающая одно от другого линия и есть ли она, или существует только единичный для каждого, бесконечно растянутый миг? Мудрые древние много думали об этом феномене, старались осмыслить Время, зажав его в рамках классических определений, но оно протекало через каноны-саркофаги, в коих пытались его донести нетленным для потомков, оно испарялось, обманывало прошедшее, смеялось в настоящем, глумилось над будущим, не поддавалось конечному прочтению. Единственное, пожалуй, что существовало вне времени, вбирая в себя массу времен, эпох, событий, единственное, что пыталось заменить Время, – было слепое, каким и должно быть, наитие, творчество аэдов, певцов, сказителей-былинников – первых герольдмейстеров человеческого рода. Но вот настал решающий момент – во Время-песню вцепились мертво, навсегда, и хотя все знали, что это обычная человеческая уловка, тем не менее негласно договорились закрывать глаза на многие провалы и изъяны прошлого и больше полагаться на реальные записи мелькающих и промелькнувших событий – так второй раз была обретена Память, и облегченно вздохнувшее человечество решило считать незнание прошлого вымыслом извращенных умов некоторых мудрецов. В две главные формы (по этапам рождения) немедленно облачили вновь обретенную память (и с тех пор рука об руку путешествуют они из века в век по реке Времени): в сухую строку летописца и в волнообразную вязь эпической песни, занесенной теперь на пергамент. Первая форма – предельно сжатая, экономная, мужская – голос тверди земной, почти лишенная сострадания, вмиг, по праву сильнейшего, захватила командные высоты; вторая же – льющаяся, как вода из-под камня, журчащая, женственная, нескончаемая – песнь из глубины глубин ушедшего времени, лишь с виду заняла приниженное положение, на деле же, исполненная змеиной мудрости и лукавства, исподволь руководит и направляет своего грубоватого, но властного и преданного матери Истории попутчика.
И все же обе формы – обрывки, неведомыми законами отбора сохраненные для будущих поколений, – мозаичная пестрота: имен, войн и стран, создающая видимость целостного процесса развития, похожая на мозаичную память отдельного человека, также уверенного, что он помнит все вплоть до мелочей в своей жизни. И сегодня, как вчера, закрывает глаза человечество на прекрасную немощность документов и, упоенное изяществом старинных манер, седовласой их мудростью, звучащей на удивление понятно на уже умершем безвозвратно языке, погружается в сон наяву и грезит, грезит сладко-пресладко, пытаясь проникнуть в неведомое – в Историю, и, успокаивая себя в этом сне, обретает надежду, веру в достижимость свободы, исцеляется прикосновением к священным камням и, получая силы смело глядеть в будущее, таким образом замыкает извечный круг движения, бесконечный и животный, как яркое весеннее солнце. От альфы до омеги пробегает смущенный взгляд, и вот открывается новое блистающее небо, и несть ему конца.
Все остальные формы повествования происходят из двух начальных, и, как бы ни были необычны или стандартны, наоборот, первоначала присутствуют в них, как присутствуют дух и материя во всем, что живет на земле. Так и наше повествование, прикрываясь лоскутным узором летописания, на деле более наследует опыт эпической поэмы, ибо не только года (путешествие по жизни) нанизываются здесь на вертел Истории, но и все, все остальное, вплоть до незаметных первому взгляду мелочей, завязано незримыми нитями, сплетающими иную реальность исторических мечтаний.
Кто же не знает, как важна мелочь, случай, насылаемый Фортуной, и кто же не понимает теперь, что История – это цепь неслучайных случайностей.
Наступает и у нас черед важных событий, и первым, непосредственным сигналом-случаем, толчком избирается нижеизложенный, хотя и предельно ясно, что не он, не он, а все в целом к тому вело, к тому клонило. Итак, назревает взрыв, но и он не будет конечным, а лишь пригасит свечку одного из периодов жизни, крохотный отрезок времени, песчинку в океане Истории.
Итак (пусть снова взбодрит слух это стремительное словцо, схожее звучанием с одним неполным тактом движения часового маятника), итак…
45
САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ
В Санктпетербурге в пятницу августа 8 дня 1740 года
«Ее Императорское Величество наша Всемилостивейшая государыня во время высочайшего своего присутствия в Петергофе, для особливого своего удовольствия как затравить, так и собственноручно следующих зверей и птиц застрелить изволила, 9 оленей, у которых по 24 по 18 и 14 отростков на рогах было. Шестнадцать диких коз, четыре кабана; одного волка, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц».
46
– Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю!
Мучительно было слышать из ЕЕ уст незаслуженный упрек, точнее даже – отповедь! Слова были высказаны ледяным, презрительным тоном, каким никогда она ранее с ним не говорила, даже если изволила обижаться.
Государыня повернулась и, выходя, бросила через плечо: «Ступай и думай!» Так приблудному псу говорят: «Пшел вон!», опасаясь, что он испачкает своей мордой одежду.
Он выскользнул из пустой залы, незамеченным прошел на улицу и теперь не находил себе места в карете, ворочался на подушках, пока не приискал более или менее пригодное положение.
Какая-то роковая ошибка стряслась, прогремела громом над ним, вонзилась в сердце леденящим перуном. Даже возможности ошибок не существовало в представлениях его о том, что он делает, – главное, что он делает, а это и было уже гарантией правильности единственно возможного пути. Он не желал слушать малодушных, он чувствовал всегда свою внутреннюю мощь, и она окрыляла и вкладывала в руки меч, разящий врагов его. И вдруг стряслось что-то непредсказуемое, непонятное – так говорить со своим кабинет-министром, с ним, с самим Волынским, что предан ей более всех, больше всех почитает ее, более всех возлагает на нее надежды! Что же произошло?
Всегда Анна выделяла его особо, была откровенна, и скоро привыкла и не могла уже обойтись без его ежедневных, резких порой, но обстоятельных докладов. Неужели только со скуки полюбила, она ведь постоянно жалуется на скуку? Нет, нет, прежде она была всегда тепла, разговорчива, податлива, верила ему. Он умел внушать веру, умел и не раз незаметно подвергал ее испытаниям, дольше положенного задерживаясь в ее покоях. Анна сама настаивала: это была своего рода игра – императрица хотела выказать повышенный интерес к делам государства, сама же часто отстраняла бумаги, и они просто мирно беседовали. В последнее время она все более и более скучала.
Ему доносили: герцог неистовствует, ревнует, следит за приближением кабинет-министра, а Куракин подогревает ревность, нашептывает опасения. Но Волынский всегда презирал опасности, он любил их, нарочито принялся затягивать аудиенцию, перестал посещать утренние выходы Бирона, прочно вошедшие в дворцовый ритуал. Милости попасть на церемонию в приемной добивались многие, но он, обязанный стоять там по этикету, пренебрег им – кроме всего, и впрямь не хватало времени (на что ссылался при случае, выражая свои извинения Его герцогской светлости). Он много работал, вершил судьбы государства, но, конечно же, конечно, во все вплеталась гордыня, и он, полагаясь на любовь государыни, видно, преступил черту. Но нет же, пока Анна оберегала, отводила наговоры, по-прежнему была мила, любезна, ценила его советы. Нет, не могла она так коварно обманывать, притворяться, секрет тут в чем-то другом. Но в чем?
Не в один день завоевал он нынешнее положение, он рос, как и полагалось ему, и чувство силы не покидало никогда и даже сейчас не покидает его. Будущее… О! Он конечно же позаботился о нем: бережно и нежно обхаживал племянницу императрицы – Анну Леопольдовну – и в конце концов снискал успех, приручил застенчивую девицу. Не скрывая, радовался расстройству ее брака с шестнадцатилетним Петром Бироном, ведь так, чего доброго, курляндцы прочно утвердились бы на российском троне. Когда же юной Анне стали навязывать принца Антона Брауншвейгского, он первый принялся поздравлять ее с прекрасным супругом. Принц обожествлял кабинет-министра, по-детски глядел ему в рот. Пожалуй, Волынский за это даже полюбил юношу. Вероятно, и здесь действовал чересчур открыто, ему нашептывали: «Будьте осторожны, герцог боится, начинает вас ненавидеть!» Но Волынский отметал подозрения и, ощущая все нарастающую симпатию Анны, глубже и глубже увязал в силках собственного могущества. Он никогда и не замышлял ничего против Бирона, знал, что должен смириться с его присутствием, перестал лишь видеть в нем государственного деятеля. Слишком занесся? Артемий Петрович никогда не признавал слова «слишком» относительно дел, им свершаемых, – на том стоял, тем жил, тем гордился!
Неужели правы были друзья? Неужели поспешил, заслужив уважение венценосных дам, позабыл о герцоге – былом своем покровителе? Впав в безумие самозабвения, упиваясь всемогуществом, вседозволенностью, переоценил их? Да, он пошел напролом, но приспело время – подавая императрице и герцогу письмо-представление об окружающих их лицах, бичуя отвратительные их пороки, срывая маски, не на благо ли Отчизны он трудился и надеялся, очень надеялся, что поймут, оценят искренность, как понимали и ценили государственные доклады. Он желал свалить Куракина, Остермана, Головкина, желал, ибо как кабинет-министр видел пагубу, творимую угнездившейся у трона кликой, обманывающей государыню, застилающей ее слух льстивыми речами. Он пошел на приступ, зная твердо, что императрица поверит ему, расправится с губящими государство вельможами. Но то ли Анна не захотела кровопролития, то ли герцог испугался, что следом могут затребовать и его голову, испугался и настроил Анну против Волынского, застращал ее тиранией своего кабинет-министра. Не зря же сегодня отказался он принять Артемия Петровича, сказавшись больным. То, что курляндец приложил руку, настроив государыню, не вызывало сомнений, но что гадать попусту, важнее другое – конец ли это?
Неизвестность хуже конца, хуже конца, хуже конца – пели колеса кареты…
Волынский готовился к решительному шагу, показывал письмо к императрице некоторым влиятельным особам, желая заручиться их поддержкой. Те выразили сочувствие его замыслам, но не более. В случае победы они первыми перейдут на его сторону, но только в случае победы…
Единственный, кто отговаривал, настойчиво отговаривал, – Васька Кубанец, но он не послушался, попер напролом. Так ведь часто случалось: во время разговора вдруг захлестывал его беспричинный гнев, и, сколько б ни оттягивали его за рукава, он начинал кричать, впадал в неистовство и часто доказывал правоту кулаком и не враз остывал. Когда же спохватывался, то поздно было, и много сил тратилось потом на замаливание грехов. И все же он любил свою пылкость, считал ее неотразимым достоинством. Теперь Васька сидел в другом конце кареты и упорно делал вид, что спит.
«Не хочет лезть в душу с расспросами, – решил Волынский, – знает, что я этого не люблю».
Васька, как ни крути, – единственный друг, верный, как пес преданный, а кроме него – никого. Одиночество – удел политиков; в опале ли, в верхах ли – все члены домашнего кружка: Хрущов, Еропкин, Мусин-Пушкин, Соймонов – люди, так или иначе от него зависимые, и, сколь бы ни был с ними откровенен, высказывая свои мечты о преобразованиях государственных, что задумал, они не стали кровно ближе, они не друзья, а содельники, единомышленники – тем и дороги.
И все напрасно, все, выходит, напрасно, впустую. Он-то уж повидал Россию, он-то повоевал с ней ради ее же интереса: и под пули хаживал, и на дальних рубежах государев приказ выполнял, казнил и миловал, убеждал и проповедовал, вводя, на их взгляд, кощунственные новины. Старался, лез на рожон, не без пользы для себя, конечно, но так и должно, раз силу внутреннюю имеешь. Петр, всегда вставал перед глазами Петр, его пример.
А уж коли попал наверх, не остудить пламенной души – видел, видел же, что немцы у трона к погибели привести Россию задумали, а с ними вместе и некоторые русские – безвольные, трусливые, только о своей мошне пекущиеся, интересы страны позабывшие, променявшие их на сытые, спокойные должности. Нет, не умерло Петрово дело – он видел спасение в продолжении реформ, а потому сочинил и читал в кругу верных «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних дел государственных». Верил, что сможет он, коли так случится, спасти в тартарары летящую империю. Бороться следует за Петровы начинания, продолжать их, а не сидеть на месте да выдумывать проекты один другого глупее.
Жаден до власти? Есть такой грех, а как же иначе – ему б канцлерство, верховное могущество, да убрать из-под ног всех остерманов да куракиных, все бы выправил. Дал бы повольнение дворянам-шляхтичам – главной силе, костяку российскому, народ бы приструнил, пересмотрел бы налогообложение, армию понасадил по границам в новые слободы, купечеству профиту прибавил да и много еще чего задумано: для духовенства, наконец, академии учредить, чтоб не гуляли по России безграмотные, серые попы – тут Феофан покойный прав был: пока попы неучены, не обновить государство до конца. Епископ каков – такова и братия, верно говорят. Да и дворянство поучить следует, ох как следует – наиспособнейших юнцов шляхетских послать бы за границу в университеты, да побольше, всем скопом, а не как сейчас, двух-трех-четырех, чтоб своих, природных министров Россия имела, а в канцеляриях не заседали бы люди подлые и низкие.
Как это ему Андрюшка Хрущов сказал: «Почище Фенелонова Телемака книга сия станет». Вот-вот, почище куракинских слез умиления и мечтаний о самоочищении искусством, что ему скоморох Тредиаковский напевает. Все бы задуманное стал сам проводить и людей бы нашел строгих и преданных – с Россией ведь только кнутом и совладать: ее лупишь, а она только больше слушается – как дитя неразумное. Нет, только кнутом, только кнутом, а уж потом когда-то бы и прянику место.
Кубанец правду говорил – нет дела более сомнительного и опасного в отношении успеха, чем введение новин. Ведь человек, который за подобное берется, имеет против себя всех, кому прежняя жизнь была выгодна; те же, кто выгоды от новин чуют, защищают реформатора вяло, боятся противника, на чьей стороне старый закон, да и недоверчивость людская дело свое делает: как-то оно будет? благотворны ли новые идеи? Ведь на опыте никто не убедился в них – мышление людское только ломке поддается, а не уговорам. В результате задумавший перемены оказывается один в кольце врагов, а они не преминут воспользоваться случаем растерзать реформатора – дай им только повод.
Но без напора, на печи сидючи, гор не свернешь, дела не сделаешь. Потому и решили сперва врагов свалить, а затем приступать к делам. Да не вышло, видно, пока. Кто же помешал – герцог или Анна самолично? Вот вопрос первостепенный, от него зависит все дальнейшее поведение.
А может же быть и не так, пришло вдруг на ум, – самолюбие всему виной! Он, конечно, поступил против правил, письмом своим как бы упрекнул императрицу в дурном выборе ближайшего окружения и тем уронил тень на самое – самодержицу всероссийскую.
Он опять вспомнил, как холодно, цедя сквозь зубы, спросила Анна, кого же именно имеет в виду в своем письме. А получив ответ, отрезала:
– Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю.
Да, да, конечно же он оскорбил ее, и только ее, а Бирон, зная, затаился, решил выждать: что-то произойдет? Вот где просчет, вот что недодумал, а Кубанец нутром почуял и предупредил об опасности.
– Ох, Васька, ну и бестия же ты. Как знал – напророчил. Выходит, правду пишут о женщинах, что изменчив их нрав и коварен и когда показывает она веселое лицо – знай, в груди гнев затаила.
Но Васька не откликнулся, сделал вид, что спит. Ординарец хорошо усвоил характер господина, понимал, что тот ищет козла отпущения и хотя на нем срывать свое недовольство не станет, но пусть-ка выговорится, пусть одумается. Они давно изучили друг друга, и подобная игра даже доставляла обоим удовольствие.
– Ступай и думай! – повторил он вслух. – Что это – приговор?
– Кабы приговор, сказали бы просто: «Ступай!», а раз думать заставили, знать, простят, – отозвался вдруг Кубанец из своего угла.
– Ну шельма, Васька, – коли так, выручай – думай!
Волынский выкрикнул уже бодрым голосом – он вмиг, как всегда умел, уверовал в свое спасение. Теперь следовало только отыскать выход. Сколько раз бывал на волосок, сколько раз, и проносило, потому что сложа руки не сидел.
– Доказать надо нашу любовь, ясно тебе? – прибавил он, упирая на первое слово.
– Следовало бы вам, Артемий Петрович, замыслить какое-нибудь невиданное увеселение – государыня любит потехи, понравится ей, она и простит, еще и пожалует, – просто отвечал Кубанец.
– Невиданное, говоришь?
Теперь все зависело от того, как скоро смилостивится Анна, а то что простит, оттает, он уже ни на минуту не сомневался.
«Вот дурень, с испугу не услышал слово “думай”, ну и нюх у моего Кубанца, все с лета чует!» – пришпоривал он себя подобными соображениями, и мысли снова заметались в голове, ища выход.
Завтра же послать Соймонову книгу, где Адодуров писал предисловие, очень она вовремя подоспела, и, если примет, – ехать мириться и так себя повести, будто и не было ничего, и дать понять, что раскаялся. А подспудно идею потехи искать – невиданное надо загодя готовить. Загодя.
Примет книгу, не примет? Примет, не примет? – гадал он.
Карета неслась прочь из Петергофа в покинутый на лето двором унылый Петербург.
…Книга была принята через два дня, и все пошло по-старому. О письме не вспоминалось – делали вид, что ничего не происходило. Лето кончилось, двор перебрался в Петербург.
В честь заключения мира с Турцией Артемий Петрович был на радостях награжден двадцатью тысячами рублей – Анна знала, что ее любимец вечно нуждается и живет в долг, и, даря деньги, как бы вовсе прощала. Но, конечно же, история с письмом бесследно не прошла, стала широко известна. Волынский исподволь готовился к великому зимнему действу и, почувствовав себя на коне, опять зарвался, теперь уже прямо оскорбив герцога: при случае намекнул в кабинете, что Бирон без пользы кормится на российский счет. Чей-то неведомый голос тут же донес его слова.
По-прежнему Артемий Петрович был весьма почтителен с дамами, строг с кавалерами, учтив со сторонниками, ослепительно улыбчив и дерзок непозволительно с врагами и откровенен лишь с одним Кубанцем. Перемирие было очень и очень шатким – стороны готовились дать генеральное сражение, торопились, стягивали силы к границам и ожидали повода…
И вот все приготовления к шутовской свадьбе почти закончены. Спешно достраивается ледяной дворец, где шутиха Буженинова и князь-скоморох Голицын должны будут провести первую брачную ночь, дошиваются последние костюмы, в который раз опробуются ледяные дельфины, плюющиеся нефтяным огнем, – там что-то не выходит, но обещают все наладить непременно. Нигде не должно быть осечки. Весь Петербург затаив дыхание ждет карнавала.
Наступает четвертое февраля одна тысяча семьсот сорокового года – понедельник, заглавие новой, столь стремительной и столь мучительно долгой недели. День проходит в невероятной суматохе, и уже клонится к горизонту солнце, и уже скрылось за ним, и только дали окрашены тревожным вечерним багрянцем, когда со Слоновьего двора, незаметный, выныривает возок, и летит в нем в засыпающий город молодой кадет Криницын.
47
Криницын, совсем еще розовощекий и безусый дворянин, неопытный, но мечтающий стать бравым офицером, честно выполнил возложенное на него щекотливое поручение. В семь часов вечера в понедельник, четвертого февраля, он постучался в дверь известного придворного стихотворца господина Тредиаковского и, немного робея перед знаменитостью, передал приказ немедленно явиться в кабинет Ее Величества. Недовольство, сперва промелькнувшее на лице открывшего дверь хозяина, вмиг сменилось испугом; он весь побелел, стремглав бросился переодеваться и вот уже спешил назад, пристегивая на ходу шпагу и облачаясь в шубу, и неуклюжей трусцой проследовал за провожатым к возку. Василий Кириллович пытался выспрашивать, однако кадет, как и велено было, хранил молчание. Но когда Тредиаковский заметил, что лошади несут в другую сторону, голос его задрожал, он взмолился, решив, видно, что арестован самим страшным генералом Ушаковым. Сердце молодого Криницына дрогнуло, и добрый юноша бросился успокаивать стихотворца, уверяя, что к Тайной канцелярии не имеет никакого касательства, а везет его прямо на Слоновий двор по приказу кабинет-министра.
Ох, не надо было его жалеть – ругал себя после молодой Криницын. Тредиаковский, уяснив, что обманут, набросился на сопровождающего чуть ли не с кулаками. Он кричал, как на ребенка, отчитывал его, обвинял молодого человека в незнании приличий и светского обращения, просто ругал всевозможно, срывая свой гнев, глуша испуг – шутка ли, ночью быть срочно вызванным к самой императрице!
Но какое дело ему, кадету, до обид Тредиаковского? Он выполняет приказ и за это подвергается смертельному оскорблению, осмеянию, – он, из лучших побуждений желавший успокоить поэта, за свою же доброту получает в ответ выволочку, словно мальчишка, пойманный в чужом саду за воровством слив. И самое неприятное и постыдное – он так оторопел, что против воли стал оправдываться, извиняться, но Тредиаковский, горя праведным гневом, даже не пожелал его выслушать. О! Криницын готов был провалиться сквозь землю!
Сразу по приезде Василий Кириллович, не обращая никакого на него внимания, поспешил к Волынскому, и когда кадет подошел к ним, желая отрапортовать, то с ужасом услышал, как поэт резким тоном выговаривает свое недовольство самому кабинет-министру. Он похолодел – дело запахло гауптвахтой…
Но – о чудо! Артемий Петрович неожиданно отступил на шаг от негодующего стихотворца и с громким криком: «Ах ты, холоп астраханский, уже и дворянина во лжи осмелился винить!» – прищуря страшным огнем запылавшие глаза, ударил жалобщика наотмашь, прямо в зубы, по отвисшей от изумления губе. Затем, войдя в раж, еще бил по лицу, по уху – куда ни попадя, как в барабан: коротко, резко и сильно.
О! Криницын остолбенел: в единый миг был он спасен, отмщен, а надменный виршеплетец, скинув маску оскорбленной невинности, стоял униженный, жалкий, дрожащий.
– Га-а-а! – распаляясь все больше, орал Волынский и, обернувшись, заметил его: больно ухватив за запястье, подтянул к себе и выпалил прямо в лицо: – Оскорбили мы его, да, Криницын, оскорбили? Га-а! Подпевала-то забыл уже, из какой дыры на свет появился, шпагу нацепил, к князьям в гостиные вхож! Бей, Криницын, бей, дай ему сатисфакцию! Глядишь, отучится песенки паскудные сочинять!
Жалкие толстые губы, красные щеки и стремительно заплывающий синяком левый глаз – ух, как ненавистны были они кадету! Распаленный приказом, вздрагивая от криков кабинет-министра, он размахнулся и наотмашь несколько раз ударил по щекам открытой ладонью и, не глядя больше в больные, побитые глаза, отвернулся…
Хорошо, что кабинет-министр отнял у своего кадета наказываемого. Хорошо, что толкнул его на скамейку и высокомерно приказал дознаваться самому у архитектора Еропкина, зачем был зван. Хорошо, что кабинет-министр поспешил из зала и можно было идти за ним, подальше от происшедшего, подальше, чтоб не видеть согнувшуюся, растоптанную фигуру, забившуюся в угол зала. Хорошо, что можно было схорониться в караульне и, отвернувшись от наседающих приятелей, дежуривших с ним, прижаться лицом к стенке.
Пролежав так недолго и не выдержав насмешек, он повернулся, встал с топчана и присоединился к веселящейся от безделья компании. Он даже сыграл несколько кругов в кости, и весьма удачно. Через четверть часа о событии забыли и принялись ожесточенно обсуждать ожидаемое на послезавтра великое маскарадное представление. Кадеты весело галдели, и молодой Криницын, возбужденный выигрышем, уже заключил пари на цвет бального платья государыни. Незаметно в караульню вошел офицер и, окинув взглядом разошедшуюся молодежь, замер в нерешительности, не зная, кому поручить мелкое, но досадное заданьице, ради которого предстояло покинуть нагретую избу и выбираться на трескучий ночной мороз. Молодой Криницын, поймав его взгляд, жестом напросился и с облегчением вздохнул, оставляя беспечное общество сверстников, и бросился выполнять незначительное поручение так рьяно, словно от успеха в деле зависело, сбыться или не сбыться его честолюбивым мечтаниям. Сразу же за порогом с лица кадета слетело неестественно веселое выражение, что приходилось поддерживать в караульне в течение бесконечно мучительного получаса.
48
Полчаса эти Василий Кириллович просидел на скамье, застыв в одной позе: по зале сновали люди, в противном углу кто-то разучивал какие-то танцы, – он почти ничего не видел, сидел обхватив голову руками, как контуженный солдат в глубине траншеи. Что-то оборвалось внутри, в самом чреве: грудь окаменела, вздох давился душевной болью, загонял ее под левую лопатку. Горло сжало, и только меленькие выбегали из него с рваным выдохом стоны, истерические, полные слепого безучастия к глупому выражению навек обиженного лица.
Полковник и главный архитектор грандиозного замысла Еропкин сам отыскал стихотворца и, вручив ему записку с примерным текстом, наказал к завтрашнему дню сочинить поздравление на готовящуюся шутовскую свадьбу.
– Изволь выполнять! – прикрикнул он напоследок, отпуская таким образом плохо соображающего поэта домой.
Казенный возок подвез его к самой калитке.
Дома долго не мог прийти в себя – грозный крик Волынского преследовал всюду: «Холоп, холоп!» Страх пробирал до глубины души, мерещился застенок, ужасы. Придавленный страхом, он, плохо понимая, что делает, исписал длинной здравицей лист бумаги – работа отвлекла немного, но, как только стих был окончен, навалилось отупение. Остаток ночи он просидел в кресле – все тысячу раз мешалось в голове, огненными кругами бессонницы крутилось перед глазами: первый испуг, стыд, ужас бессилия, саднящая боль и неведомое доныне унижение – страшное, пугающее смертельными, возможно, последствиями, непредсказуемыми, грозными, по причине вспыхнувшего и неугасшего припадка неистовства – ведь жуткий Волынский ушел в бешенстве, и кто знает, не захочет ли он в другой раз продолжить экзекуцию? Но главное, главное – бесчестье, бесчестье… и бессилие, и… страх. Что он, чином секретарь, против одного из первых вельмож государства?.. Спасения можно было искать только у одного человека – у Бирона, он один был выше кабинет-министра, он один, если б пожелал, мог оградить, спасти. Следовало утром идти в покои герцога и, найдя Куракина, всегда присутствующего при утреннем выходе, просить князя о заступничестве перед герцогской светлостью. Без защиты, без обороны он погибнет – разъяренный Волынский, ненавидящий его как куракинского человека, недаром ведь поминал песенку, конечно, не оставит так дело, доведет его до конца.
Страх подгонял, и он думал о завтрашнем дне – возможно последнем, ибо задуманный шаг мог окончиться гибелью: тюрьмой, ссылкой, но мог и спасти от всеобщего осмеяния. Смех страшил пуще казни, навязчиво преследовал его сатанинский хохот разъяренного кабинет-министра; казалось, весь свет ополчился против него.
Другого выхода не было. Он решился, утром пришел в герцогскую приемную… Но вместо Куракина влетел в залу стремительный Волынский – то ли донесли ему соглядатаи, то ли фортуна направила его сюда своим перстом, – Артемий Петрович редко в последнее время захаживал к герцогу, и такая показная невнимательность была отмечена и послужила предметом пересудов придворных сплетников; как бы то ни было, словно гром из чистых небес, упал ему на голову побелевший от злости кабинет-министр, и то, что грезилось ему в ночи, свершилось. Волынский рванул ворот, развернул поэта лицом к себе и бил, бил, бил снова до полного изнеможения, и кричал грубо, громко, захлебываясь:
– Васька! Сюда! Рвите его! Рвите!
И смешались дни – вторник, четверг, среда, били по телу палки, отсчитывал удары над ухом Кубанец: «Сорок… пятьдесят семь… шестьдесят два…», и онемела спина, превратилась в измочаленную колоду, и он узнал, сначала вспомнил голос и испугался, а потом узнал и лицо ординарца – того страшного, бессердечного татарина-сторожа, что много-много лет назад, в иной жизни, бил его свистящей нагайкой на краю виноградного поля; и снова, как в детстве, был он чист, невинен, жалок и слаб, смертельно напуган, растоптан, уничтожен, и снова, как и тогда, текла кровь по рукам и лицу, по ляжкам, по израненным бокам, и он шептал: «Не надо, Юсуп, не надо, Юсуп, не надо…» – но никто уже не отзывался, никто не приходил на шепот в тюрьму, в комнату без окон, где бросили его в неизвестности, а затем вдруг вошли, обрядили в маску, и через силу, поддерживаемый по бокам ряжеными солдатами, читал он свою дурацкую здравицу несчастному шуту и шутихе, коим тоже предстояла пытка – ночь в ледяной опочивальне, и, читая, не видел почти ничего; а потом снова была ночь в комнате-камере, и кошмар неизвестности, и одиночество, и боль, и колышущиеся факелы – единственное, что запомнил от праздника, и нет, нет… еще был слон, громадный ледяной исполин с персиянином на спине, и слон выстреливал в него морем нефтяного огня, а снизу плевались огнедышащие дельфины, и он сгорал… и вновь подхватывали, и вели его, и везли куда-то, и бросили на пол, а на возвышении, в кресле, сидел злой Волынский и смеялся в лицо, и он, проклиная свое бессилие, свою трусость, молил, скулил, плакал, просил пощады неизвестно за что, клялся в верности, целовал руки своему мучителю, а тот, торжествуя, для острастки приказал снова бить палкой, и его повели в другую комнату, где, разложив на столе, били, били палкой по кровоточащей спине, и он кричал, и Ирод был доволен и, отдавая шпагу и отпуская на свободу, грозил смертью лютой, если только вздумает он вновь идти против него, и в порыве бахвальства предлагал жаловаться хоть самому черту, а он только плакал бессильно, старчески, тихо, и кланялся, кланялся, кланялся, и пятился к выходу, не веря еще, не веря, что наконец-то спасен, что жив! жив! и, невесть как добравшись до дому, свалился, упал, сверзился в яму: глубокую, черную, – и летел, и разбился, упав на дно ее, и так, что болело все тело – одна сплошная рана, и он снова молил Юсупа: «Не надо, Юсуп, не надо, Юсуп», а татарин хохотал, хохотал, и все заносил руку с нагайкой, в конце которой запекся свинцовый камешек, и опускал ее, и ласково говорил голосом лекаря Сатароша: «О Боже мой, о Боже…» – и трубил в медный хобот ледяной слон, и мерещилось ему персидское посольство в старой Астрахани, не уничтоженной еще моровой язвой, посольство, о котором рассказывал ему отец, и все бежали за слоном, и отец был в толпе, и он нехотя бежал с ней, и все радовались, словно знали, что он родился сегодня, что он родился заново под звуки медного слоновьего гласа, заново появился на свет, чтобы никогда не страдать, не знать унижений и боли, и мать пела над ним колыбельную, а потом слон поворачивал к нему свой ледяной зрак и плевался на спину огнем, и он снова сгорал и просыпался в ледяном поту, просыпался, чтобы тут же впасть в небытие.
Часы же и дни, перемещавшиеся в его сознании, на деле шли своим чередом, и вот наступила пятница.
49
И вот наступила пятница, восьмое февраля. Неделя, столь быстротечная, столь ужасная неделя мчит к концу. Это не означает, что в дне поубавилось составляющих его частиц времени, но они все-таки изменились странным образом, изменились ввиду необычайных обстоятельств, хоть и счет метронома механическим богомолом, лупоглазым, чудовищно немым соглядатаем по-прежнему отщелкивает такт, высунувшись из пирамидальной глухой коробки, но летят они: часы, минуты, секунды, дни, как таинственный возок с несчастным кадетом, и исчезают, но не насовсем, а надолго лишь, западая куда-то в неизъяснимую черноту, и выныривают на смену с другим персонажем, переоблачившиеся, новой, неожиданной гранью повернутые. Такая выдалась неделя, подряд насыщенная событиями, неразрывная, когда действие почти все совершается на глазах, потому как наконец-то приспело время, и многие-многие, издалека протянутые линии здесь сливаются в искомую ими от рождения, всеобъемлющую и всепоглощающую точку – начало новых начал.
И вот пятница, день пятый. Василий Кириллович, немного придя в себя, несколько окрепнув и умом понимая, к чему клонится дело, послал за Иваном Комаровским, духовником, и, причастившись, продиктовав завещание, упросил священника прочитать Псалтырь. Тот с испугу было отказался, считая негожим творить над живым, что положено мертвому телу, но Тредиаковский настоял, успокоил, хоть и не объяснил своей необычной просьбы. Осенив себя знамением, преклонявшийся перед своим духовным чадом Комаровский приступил к исполнению воли – начал читать распевно, привычно потягивая баском долгие гласные звуки: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалища губителей не седе…» Сладкое жужжание голоса пало на опаленную душу, словно сделало благое дело. Как объяснить отцу Ивану, что не причуды ради просил читать псалмы? Теперь, когда ничто не интересовало, ничто не волновало больше, одного хотелось – покоя, мира, и именно псалмопение, первая поэзия детства, до боли знакомая, нужна была, чтоб породить воспоминания о милом и добром прошедшем: верно, поэтому он так до конца определенно не мог бы ответить на вопрос – что-то было и неясно самому, и исходило из непонятного, бесконечного, но жгучего, настойчиво теребящего душу желания. Прошлое, как длинные, тягучие, переложенные на вирши псалмы Симеона Полоцкого, потекло, и отец Иосиф возник перед взором с его маленькими хитростями невольных рифмовок, добросердечных, трогательных своей почти детской невинностью и целомудрием. Мысли и воспоминания мешались в больной голове – образы опережали вспыхивающие слова, – он достиг желаемого отрешения от настоящего: слух не воспринимал уже чтения, время и окружающее его пространство свились в одну точку – в него самого, и он лежал, довольствуясь монотонным звучанием, облекающим голову в защитный панцирь, особую сферу нескончаемой красоты речитатива.
Но все же, все же действительность врывалась к нему, но не ранила, как он того боялся, а, наоборот, еще более успокаивала, была приятна. Он стал на путь грешников и на седалище губителей возжелал воссесть, мня себя большего достойным, – он справедливо наказан. Любимые античные мудрецы так об этом говорили: «Каждый сам определяет свою судьбу, но сам же за это и расплачивается». Да, он понес заслуженную кару. И теперь, когда ничто не имело значения, он, смотря назад, печально отмечал ступени грехопадения: Монокулюс, Малиновский, Даниэль Ури – маленький французский трубач. Верным оказалось Еврипидово учение о Роке, что в заиконоспасских школах еще уяснил себе: вновь и вновь каялся в содеянном, понимая, что теперь все уже бесполезно, никчемно. Ему действительно мнилось, что бывшего префекта сгубили псалмы-песнопения, исполненные и им управляемые в тот памятный день на Невском подворье, а не течение, сам ход совсем не от его желания зависящих и не его рукой сдирижированных событий.
Вспоминая упоительную близость с Прокоповичем, Куракиным – с вершителями, он в порыве самобичевания (иначе – скрытой гордыни) возносил роль, ему отведенную, до небес, с которых скатился, не справившись с порученным. Он упрекал себя, только себя в слабости, трусости перед грозным Волынским, ставил падение с Олимпа в зависимость от мнимого падения души. А то, обратным ходом мыслей, приходил он к отождествлению себя с мелкой, ничтожной и безвольной пешкой, пожертвованной в большой игре. Прав ли герой Еврипидов, восклицавший: «Лучше вовсе не жить на свете незнатным, в бедности лучше солнца не видеть»?.. Так ли? И почему, почему так? Многократно задавался вопросом и, не обретая ответа, находил успокоение в чувстве жалости к себе самому.
И не жужжанием уже, а голосом свыше с вполне различимыми словами вплетался в мысли напев Комаровского, и настегивал, и подгонял раздумья. Но почему выбирал он только созвучное размышлениям, в нужные моменты выныривая из омута отрешенности? «Одержали мя болезни смертныя, и потоцы безакония смятоша мя: болезни адовы обыдоша мя, предвариша мяети смертныя…» Да, воистину, объяли муки смертные, и потоки беззакония ввергли в смятение, и потопили, и… теперь странно сказать, он лишь сожалел о случившемся, но не питал ни к кому зла. Он сам удивлялся, не мог себе объяснить: почему не питает он зла к Волынскому? Но зла не было, и к юному Криницыну тоже не было, нет, нет… Он вспоминал дико горящие глаза и окрик: «Холоп!» Он вспоминал, и ничто не переворачивалось уже внутри – просто он знал, верил, что не холоп он, но не обижался на самодурство вельможи, он был выше его. Всем доступно видеть солнце, отвечал он Еврипиду, себя самого успокаивая. Он простил тем высшим всепрощением, о котором много слышал и которого никогда не понимал так, как понял теперь, потому что не мог прочувствовать его ранее столь глубоко. Теперь он согласен был стать холопом, он на все был готов и ощущал необъяснимую легкость и свободу. И он отдался, с радостью отдался этой, другой силе, целиком поглотившей все прошлое, утонувшее в потоках такого мизерного теперь беззакония, что и вспоминать о нем не хотелось. Все было, было, ликовал он, теперь важно, что он чувствует внутри себя: что-то там народилось неведомое еще, необъяснимое, и проступило, покатилось по небритой, распухшей щеке мелкой слезой. Это нечто была странная, глубокая и всеобъемлющая любовь, заливающая весь мир округ него: и читающего Комаровского, и комнату, и разрисованное морозом стекло окошка, и служанку-чухоночку, на которую раньше так мало обращал внимания, и заходившего на минутку князя Куракина.
Он глядел на свет молча, восторженно-умиленными глазами, но немо и почти не слышал проклятий кабинет-министру, что выкликал, причитая над ним, князь; он не воспринимал обещаний отомстить, мимо ушей пропустил известие об открыто выраженном Бироном недовольстве по случаю побоев в его зале – Василию Кирилловичу не было дела до мелких, земных забот, тревог, интересов, помыслов, обид, интриг, и сокрушенный Куракин уехал во дворец с печальной вестью, удрученно качая головой, – вельможа почему-то надеялся, что Тредиаковский хотя бы простится с ним.
Князь вдруг, как когда-то в Париже, после смерти отца, ощутил, что несчастный стихотворец был ему несказанно дорог.
«Побитый палкой Арлекин», – вспомнил он отцово сравнение. Да, только чересчур побитый, бессильный теперь послужить по первому зову господина, печально добавил он про себя.
А Василий Кириллович упивался свободой: впервые не следовало думать о долгах, они спали с него – долг денежный на сей день невелик и как-то там разберется, а остальные… правильно он поделил: пожитки – Комаровскому, книги и спасшиеся рукописи – Академии. Были, правда, в обоих случаях небольшие исключения.
Мария теперь ни в чем не нуждалась – в Москве Сибилев пристроил ее за вдовца, дальнего своего родственника, средней руки купчишку, и во втором замужестве обрела Мария крепкое, спокойное и столь желанное счастье. Сестре он оставлял шкатулку с двумя монетами – она верила в них, так пусть служат теперь ей, пусть напоминают о вознесенном на высокую вершину и с той вершины упавшем брате.
Он покидал этот мир гордо и безропотно, как эллинский герой Эпаминонд, произнесший перед кончиной обступившим его согражданам: «Я счастлив, что не оставил после себя дочерей кроме Левктры и Мантинеи!» Грек имел в виду знаменитые битвы, выигранные под его руководством, – память его полководческого таланта. Тредиаковсий также не беззвучно прошествовал по жизни. Способ к сложению стихов и сами новые вирши переживут его, сохранят потомкам вечный его голос. И все же сквозь гордость, сквозь отрешенность от мира пробилась к нему живая струя горького чувства – вдруг только оценил Василий Кириллович, как много положил он на алтарь честолюбия. Отрекшись от Федосьи, он не познал и монашеской благодати и вот засыхает, как оголенный сук, собой кончая на земле древо Тредиаковских. А грядущая слава, память… что она?
Федосья, Федосья – грех наипервейший. Теперь, казалось бы, повернуть все вспять, и он полюбил бы ее, полюбил несомненно: нелепую, большегубую, грузную, застенчиво машущую платком вослед уносящемуся кантемировскому поезду…
И снова вернулся он на пути своя, вспомнил ушедших и, вспомнив, оплакал себя, лишившегося их, – отчего-то жалко было по-прежнему себя одного. Он возрождался к жизни, но не сознавал свершающегося, подумать не мог, что возрождение возможно.
Бессилие услаждало душу, воспоминания незаметно и ранили, и целили: вынырнули невесть откуда и стали перед глазами Алешка и Филипп – бодрые, устремленные к жизни, всегда счастливые. Один нашел мир в себе и в служении Всевышнему, другой – мир и заботу. Он нес мир близким, всем, к кому, казалось, прикасался своей лучистой, мягкой улыбкой.
Давным-давно простил он Василию Евдокимовичу выступление в Собрании, но глупая гордыня не позволяла первым раскрыть объятия. Они лишь кланялись друг другу при встрече, соблюдая приличие, но в глубине души он ждал, всегда ждал примирения. Теперь, успокаивал он себя, перед скорой кончиной, Адодуров не сможет не прийти хотя бы из чувства долга. И тогда-то он повинится, испросит прощения, а после выскажет сокровенное – последнюю волю. Да дело, если признаться, было не в одном старом товарище. Только ему мог и желал завещать Василий Кириллович неоконченный перевод Ролленя. Ибо если б не окончен был сей труд и не издан, то ради чего жил? Не зря же взялся он за дело – уйдет он, уйдут все нынешние, история будет по-прежнему творить свой бег, а люди, несчастные, одинокие люди, желая обрести память и надежду, ведь ни к кому иному не обратятся, как к Ролленевой истории, и, прочтя ее, лучше станут, другими глазами посмотрят на окружающий мир…
Но Василий Евдокимович все не шел, и он на своей шкуре испытал страдания преданного, брошенного Даниэля, лишенной надежды Федосьи, оставленного отца. И он твердо понял, что наказание постигло не случайно.
Вспоминалась московская академия, и все, все возвращалось к ненавистному префекту, в прошлом ненавистному префекту. Нет, но как же выразить, как высказать это вдруг родившееся чувство? Он был одинок и несчастен при жизни и стал теперь счастлив от сознания свободы, всепрощения, любви, освободился от зависти, злобы… Но миг легкокрылого парения истекал, истаивал исподволь. Остался неискупленным долг, еще один, последний, главный, и он мучил его, вырывая из забытья. Он мечтал, что вот отворится дверь и войдет Адодуров, и он верил, что это обязательно случится. Зря, видно, поручил Малиновский Адодурову роль Рока в его «Язоне». Сегодня Тредиаковский, как старый герой, пришедший на берег, прилег под обломки сгнившего «Арго», славного своего корабля, прилег и ждет последнего появления Рока, и оглядывает свою жизнь, видя непоправимые ошибки, и он бессилен, и немощен, и отвратителен в своем бессилии. Но там, в драме, Рок не пришел, он в самом начале действия высказал вещие слова, а здесь, здесь…
Додумавшись до такого в беспамятстве горячки, он испугался. Страх прогнал сладкое забытье. Он молил судьбу сжалиться, звал Адодурова, уговаривал себя: ведь не погнушался же князь Александр, навестил… Но Василий Евдокимович все не шел, и под конец он смирился, принял последний удар как должное и вновь растворился в любви, и вперед всех к Васяте, и снова прошлое, обступив, уберегло от тяжких дум.
Комаровский кончил чтение и, решив, что больной спит, оставил его, ушел. Василий Кириллович лежал один и, припоминая тексты псалмов, понял вдруг причину нелепой своей просьбы – он еще надеялся загореться их духом, ощутить не только печаль и бессилие, но и грозную мышцу царя Давида, гневный его голос, он хотел бы видеть врага разбитым, пусть хоть в грезах хотел торжествовать, но не дано ему было, и лишь покаянные слова улавливало подбитое, саднящее ухо.
И немного улыбался уже, шептал запекшимися губами во сне слова примирения, но в наступившую ночь вновь приходил слон, и жег, и палил огнем, и он кричал и стонал облегченно, когда холодные примочки Сатароша касались горящего тела.
– Все, все, кризис миновал, теперь лучше, теперь все хорошо, – шептал француз служанке, и та, умаявшаяся не менее врачевателя, бежала за новым льдом в холодный коридор и, проходя столовую, бросала испуганные взоры на окошко, в котором начинал теплиться новый субботний день.
50
Другой день, суббота, девятое, начался визитом академика Дювернуа. Василий Кириллович лежал на животе, кругом обложенный мягкими пуховыми подушками. Он чуть приподнял голову и, узнав вошедшего, тихо сказал по-французски:
– Здравствуйте, доктор, разве я уже превратился в слона, что вызвали вас?
Потом он криво ухмыльнулся и повернулся глазами к стене. Дювернуа принял приветствие как должное – за свою многолетнюю практику он привык к различным больным и давно перестал обижаться на их показную грубость и ехидство. Он, наоборот, решил было закрепить шутливый тон и сострил что-то раз-другой, но Тредиаковский более не глядел в сторону академика и лежал как полено, уткнувшись в подушки. Понимающе кивнув, Дювернуа приобнял за талию Сатароша и поспешил выйти в другую комнату: что ж, сперва он узнает историю болезни от лекаря, а затем приступит к натурному обследованию.
Академик был дотошен к любому делу, и, хотя считался признанным светилом медицины и выполнял свой долг неукоснительно, он, врач и анатом, полагал лечение пациентов делом нужным, но не главным в своей жизни. Профессор был беззаветно предан науке – он тщательно исследовал строение различных внутренних органов и скелета как человека, так и всевозможных животных, и вершиной своей научной деятельности считал капитальный труд о слоне. Это поистине самое грандиозное из обитающих на земле существ, казавшееся людям таинственным из-за величины и грозных бивней, вместе с тем поражало видевших выступления ручных слонов детским добродушием, абсолютной покорностью человеческой воле. Профессору повезло – он долго изучал труп случайно издохшего исполина и пришел к неожиданным выводам: все внутреннее устройство животного ничуть не отличается от устройства, скажем, крысы, собаки или обыкновенной ездовой лошади. Несколько лет назад случилось ему делать доклад в Академии о слонах, и, помнится, слушатели были поражены: неожиданная простота была всем приятна, ибо невольно уводила слона из разряда экзотических зверей в разряд почти обычных – почти потому, что великанские размеры против всех правил рассудка (или благодаря им) очаровывали, пугали, подкупали, вселяли трепет и немое благоговение и тем заставляли непосвященных в который раз изумляться непостижимому величию природы. Академик тоже восхищался ее разумным устройством: непонятным образом простым и чрезвычайно сложным одновременно, и потому лечение больных редко доставляло ему удовольствие – тут не было для него тайн и откровений, тут была лишь практическая работа, знание лекарств, пропорций их составляющих, а остальное зависело от сиделки и личной судьбы больного. Профессор был фаталистом.
Правда, в истории с Тредиаковским была примешана политика, а, как всякий ученый, Дювернуа политики чурался и взялся за поручение только по необходимости, подчиняясь прямому указу президента фон Корфа. После удачно завершенного праздника Артемий Петрович Волынский как никогда впал в фавор, и в эти дни, когда «дело Тредиаковского» получило огласку и уже обросло легендами, никто не отваживался лично посетить побитого стихотворца. Получив завещание Василия Кирилловича, Корф, смекнув, что комедия грозит перерасти в трагедию, решил направить к больному Дювернуа, что оправдывалось вполне естественной заботой о подчиненном и не казалось выражением нелояльности к кабинет-министру.
Умница Корф вовсе не желал раздувать неприятную историю и, хорошо зная на собственном опыте придворного, как изменчивы порой бывают обстоятельства, приказал Дювернуа стребовать с больного обстоятельный рапорт о состоянии здоровья. Василию Кирилловичу, ежели он действительно собрался отойти в мир иной, подобная процедура не навредит, не поможет, а он же на всякий случай окажется во всеоружии. Конечно, не могло быть и двух мнений: Иоганн Альбрехт был до крайности возмущен попранием достоинства вверенного ему подчиненного, но он хорошо умел скрывать чувства и улыбался или негодовал во дворце в соответствии с настроением персоны, с которой приходилось обсуждать взволновавший всех инцидент. Поговаривали, что герцог разъярен и не желает спускать Волынскому наглого бесчинства, учиненного в его покоях, умалявшего, без сомнения, достоинство его светлости в глазах собравшихся на церемонию иностранных дипломатов. Но Артемий Петрович словно не замечал недоброжелательных взглядов и вел себя все более вызывающе – Анна с восторгом вспоминала ледовую потеху, и кабинет-министр чувствовал себя всесильным за ее державной спиной. На вопросы любопытных фон Корф отвечал, что он знает меньше всех (что было сущей правдой), и в Академии пресекал любые разговоры о больном Тредиаковском. Снабдив Дювернуа указаниями, он передал ему напоследок письмо, пришедшее в канцелярию из Германии от одного из академических студентов.
– Василий Евдокимович Адодуров настоятельно рекомендовал Тредиаковскому, если тот в силах, ознакомиться с сей премудростью. Там что-то касательно стихосложения, – сказал он медику, передавая увесистый пакет. Президент, так же как и Адодуров, считал, что проявляет тем истинную заботу о пострадавшем.
Явившись к стихотворцу, доктор внимательно оглядел раны и, не найдя в них ничего смертельного и похвалив лечение Сатароша, прописал для поднятия настроения и улучшения тока и горячести крови пить подогретый рейнвейн с пряностями. Поскольку больной так и не пожелал с ним говорить, то, передав ему приказ президента и положив письма на столик у окна, господин профессор вскоре удалился, справедливо считая свою миссию оконченной. Дювернуа, не разобравшись в состоянии душевной болезни пациента, был все же немного шокирован оказанным приемом, но, как и всякий воспитанный француз, не подал виду.
Досада вылилась на бумагу, когда, придя домой, он начал сочинять отчет Шумахеру, просившему известить его в подробностях об обстоятельствах осмотра. «…На квартиру к упомянутому Тредиаковскому ходил, который, лежачи в постели, казал мне знаки битья на своем теле, – выводило перо. – Спина у него в те поры вся избита от самых плеч далее поясницы; да у него ж под левым глазом было подбито и пластырем залеплено; а больше того ни лихорадки, ни другой болезни в то время у него не было…»
Пожалуй, правы утверждавшие в Академии, что завещание – лишь тонкий политический ход придворного стихотворца, решил профессор. Но в политику и опасные придворные интриги он никогда не встревал, а потому долго и не раздумывал об этом. Правда, по привычке подбирать за и против, успел отметить странную немоту пациента, но, поняв, что таким образом продолжает анализировать не касающуюся его ума, лишенную фактов и полную домыслов политическую историю, легким усилием воли приказал себе забыть о ней и не выносить окончательного вердикта. Доказателен только факт или эксперимент – твердо уяснил с молодости профессор Дювернуа и уясненных принципов всегда придерживался в жизни, считая их спасительными.
В оставшуюся часть дня он заперся в кабинете, приказав никого не пускать, опасаясь многочисленных любителей сплетен. Решил, коли придется, отвечать уклончиво, и тем, не желая худого, породил лишь большее количество домыслов и пересудов. На другой день неприятный осадок выветрился, благо было воскресенье, а он, как истинный католик, посетил костел и отстоял положенную службу до конца.
51
Только в воскресенье, десятого, вспомнил Василий Кириллович о письме. Вчера он не обратил внимания на слова Дювернуа и теперь, почувствовав себя лучше, не в силах побороть любопытство, развернул, принялся читать. О! Это вовсе не обычное было письмо – это был удар по нему, Тредиаковскому. Признаться, он готов был к критике, но вот сейчас… Да и не спорил автор, а предлагал, и ни мало ни много – новый способ стихосложения, содержащий критику его трактата! Депеша пришла в Академию на адрес Собрания, и, видимо, Адодуров или Тауберт, осознав всю важность изложенного, переслали ему. Печать была сорвана, выходит, письмо читали, но, что обидно, читавшие не приложили даже записки, может, побоялись быть заподозренными в сношениях с опальным поэтом? Нет, все, верно, куда было проще.
Рассуждение свое предлагал вниманию ученых мужей студент Михайло Ломоносов, обретающийся сейчас в университете Фрейберга. По сути автор и не скрывал, что взял за образец «Новый способ» Тредиаковского, но перекроил его, да как!
Василий Кириллович не мог припомнить молодого человека, хотя однажды, по просьбе Адодурова, читал им лекцию как раз о новом своем стихосложении. И вот результат – юноша, решив разобраться в законах построения стиха, выдал свои правила. Правила безусловно оригинальные, дерзкие, что и свойственно молодости, но порочные, до конца ошибочные, ибо строились отнюдь не на законах родного языка. Восставая против здравого смысла, студент предлагал считать не хорей, а ямб главным размером нового российского стихосложения. Оно понятно – наслушался и начитался дробных немецких стихов и, переняв их звучание, решил привнести на родную землю чужеродный размер. И надо же, облек в форму закона: «Российские стихи так же, кстати, красно и свойственно сочетаться могут, как и немецкие. Понеже мы мужеские, женские и тригласные рифмы иметь можем, то услаждающая всегда человеческие чувства перемена и оные меж собою перемешивать пристойно велит, что почти во всех моих стихах чинил. Подлинно, что всякому, кто одне женские рифмы употребляет, сочетание и перемешка стихов странны кажутся: однако ежели бы он к сему только применился, то скоро бы увидел, что оное толь же приятно и красно, коль в других европейских языках».
Последнее, конечно, против него выпад. Подлинно… Да кто ж право дал такое, не разобравшись, сразу утверждать?! Сказано ведь четко было, что и ямбом писать можно, и разные рифмы применять, да только не в героическом стихе, понеже музыкальное его звучание хуже всего для российского уха слышится. И вот – нате, еще и примеры приложены.
Он вдруг вспомнил давний свой диспут в Сорбонне со всезнайкой Шароном. Ломоносов, как и иезуит, допустил изначальную ошибку, и она потянула за собой всю цепь рассуждений. Что ж, диспут так диспут! Придется вновь отстаивать свое, кровное, и уж он постарается объяснить доходчиво. Помня, что ирония – лучший пособник в споре, он стал подбирать ответные слова, но письмо задело за живое, распалило; кровь снова закипела в жилах, и он даже потряс кулаком невидимому оппоненту: «Юнец! Наивный юнец! Считает, что можно просто и безболезненно перенести законы одного языка на другой и убеждать еще, что не во вред русскому! Вот где оплошность!» – Он прищелкнул языком от досады, принялся декламировать вслух:
Весна тепло ведет, Приятной запад веет, Всю землю солнце греет; В моем лишь сердце лед, Грусть прочь забавы бьет.Верно он подметил, непривычно звучат вирши – пример его ямбического триметра: скучно, однотонно. Таратара-тара… он отстучал вялый ритм. Неубедительно – слух, слух не улавливает высокой гармонии. А ведь тут же сам Ломоносов приводит хореические или совсем уж прекрасные дактилические строчки:
Вьется кругами змиа по траве, обновившись в расселине, —высокопарно, тягуче, и образно, точно, и звонко, и метко – так, так только и следует писать: нечего мудрствовать!
Бесспорно, Ломоносов не лишен дара, и со временем может статься из него стихотворец, ежели прекратит ставить свои эксперименты. Он схватывает образ, рисует его упрямо, дерзко, и это многое значит, но стих, стих не поется, стучит, как кувалда по наковальне, – после каждого слова хоть цезуру ставь:
Восторг//внезапный//ум//пленил, Ведет//на верьх//горы//высокой, Где ветер//в лесах//шуметь//забыл; В долине//тишина//глубокой…Мелко нарублено, стучит, что твоя таратайка по камням, и это называется «Ода на взятие Хотина»! Уж как несовершенна была одноименная ода Витынского, но, написанная хореями, она взмывала вверх, возносила сердце в пиитическом восторге, необходимом для героического стиха, а здесь же, сколь ни пиши «восторг», «верьх», «высокой», – прячется героика в мелкой траве общей словесной вязи, тонет звук фанфар в барабанной перекличке созвучий. Оду харьковчанина, правда, он сам дотягивал, правил корректуру, но получилась в конце-то концов, ибо соответствовала великому событию торжественным звучанием истинно одических строк. А здесь…
Не откладывая дела в долгий ящик, забыв про болезнь, Василий Кириллович бросился сочинять ответ юному наглецу. Следовало его проучить, научить, наставить думать глубже, а не скользить по поверхности. Беря немецкое за образец, следует подумать и о русском, а не прикрываться одними бойкими фразами – прав был Телеман: каждый язык свой напев имеет, его-то и надо уловить молодому стихотворцу.
Он не очень стеснялся в выражениях – на подвернувшегося под руку студента вылил всю горечь, всю обиду, накопившуюся в душе. Как это он посмел даже не упомянуть о своих предшественниках, о нем – Тредиаковском, признанном мастере нового стиха? Дерзок, дерзок сей Ломоносов, ну да ничего, получит ответ – авось одумается!
Он не мог остановить гневную руку и изливал, изливал раздражение, и письмо получилось длинное, сбивчивое, обидное, но, как ему казалось, ставящее молодого человека на отведенное ему место.
Перво-наперво наказал служанке завтра же поутру идти в Академию и, разыскав там Василия Евдокимовича Адодурова, передать ответ во Фрейберг. Конверт нарочно не запечатал, надеялся, что Адодуров прочтет и либо напишет, либо сам пожалует. Дело-то важное, всех членов Собрания касаемое.
Ох, как нужен был сейчас ему Василий Евдокимович, очень нужен – полемический задор горел в груди, и не погасить его было отпиской юному виршеплету. Он верил, что теперь-то Адодуров откликнется и явится наконец к стародавнему приятелю, страдающему хуже, чем от побоев. Уже не как продолжателя Ролленевой истории ждал он Василия Евдокимовича, а как верного, нужного друга – видит Бог, дело пошло на поправку, и с переводом он сам справится. Первый раз подвергся он столь грубой критике и, хотя совершенно был уверен в своей правоте, нуждался, остро нуждался в собеседнике. И одиночество, вынужденное затворничество терзало хуже Юсуповых палок. Снова и снова перечитывал он оду, и вновь и вновь не принимало ухо ямбов:
Не Пинд ли под ногами зрю? Я слышу чистых сестр музыку! Пермесским жаром я горю, Теку поспешно оных лику.– Скоро, слишком скоро, – повторял он. Не зря же утверждал в «Способе», что ямб – самый неудачный размер. Нельзя так писать од, был окончательный приговор.
Он ждал Адодурова, по-прежнему ждал, и смешно ему было и стыдно вспоминать, что в забытьи отождествлял приход товарища с появлением античного Рока. То была игра воспаленного воображения, сходная с пиитической игрой древних драматургов. Ведь поэт обязан воспарить над простой жизнью, познать ее тайные законы, явить их миру в образах мифа. Эти образы суть не реальность, а идеи, которые сознание живописца выставляет на всеобщее обозрение, желая и других приобщить к его видению мира. На деле же все проще, и жестче, и злее порой оборачивается.
Возродившись к жизни, он перестал строить громоздкие умопостроения, перестал грезить. Он желал простых и бесхитростных решений, и это вполне и вполне было естественно. Он глядел в окно на закат, и, как всегда, засыпающее солнце успокаивало, утишало израненную душу, нагоняло спокойные, сладкие вечерние думы. Страшная неделя кончилась, бешеный ее галоп уходил в небытие, но он того и не заметил. Он думал о споре, о диспуте, что ведет человек с самим собой всю жизнь, и тут только в особой полноте открылся ему потаенный смысл давнего наставления дорогого учителя молодости – отца Илиодора. Вся жизнь – диспут, говаривал тот, приучая своих воспитанников спорить корректно, вежливо, но несгибаемо держаться, не сдавать своих раз намеченных позиций до конца.
Мог ли он знать, какие баталии предстоят ему впереди?
Неделя кончилась, началась другая.
52
Служанку Тредиаковского Василий Евдокимович разглядел у самых дверей Академии на лестнице. Девка переминалась с ноги на ногу – грелась, а в здание входить не решалась и, признав его, поспешила навстречу.
– Меня ждешь? – спросил он и, поймав утвердительный кивок и увидя письмо, понял и поинтересовался сочувственно:
– Давно стоишь тут?
– Да уж вся замерзла, – отвечала та, передавая письмо и, уловив сочувствие во взоре, взмолилась: – Только мне назад не велено без ответа, так ты уж, барин милый, постарайся.
Василий Евдокимович замешкался, проглядывая письмо, и момент был утерян – единственный момент, когда бы мог он на словах передать свою озабоченность. Но миг был упущен – словно желая все расстроить, объявился на лестнице Тауберт и сразу вернулся выспрашивать:
– Ну, как он там у вас?
– Ничего, – конфузясь совсем незнакомого господина, отвечала девка. – Бог даст, оправятся. Нынче вставали уже.
– Ну и хорошо, передай, что все мы его ждем и выздоровления скорого желаем, поняла? Ну, ступай, ступай. – Он подтолкнул ее решительно, и девка, оглядываясь, начала неуверенно спускаться по ступеням.
Соврал ведь и глазом не моргнул, изумился про себя Василий Евдокимович и поймал робкий взгляд уходящей служанки.
– Так что передать? – спросила она повторно.
– Передай вот, что господин Тауберт наказал, – отрезал он вдруг строго. – Все хорошо будет…
Что будет хорошо, он и сам не знал, бросил, чтоб отвязаться, повернулся и вошел в здание.
Проклятый Тауберт (не задумываясь, он легко перевалил часть вины на чужого), как фискал заиконоспасский, всюду нос сует. И точно, как по мановению ока зять Шумахера, замешкавшийся было на пороге, оказался с ним рядом.
– Это что же, ответ Ломоносову? Ловко, ловко… позвольте мне, вы ведь уже проглядели. – Он буквально вырвал письмо и, развернув, прежде чем прочесть, сказал с хитрым прищуром: – Нам говорили, он помирать собрался, ан глядь, на пяти страницах ответы строчит.
Тауберт вновь ухмыльнулся и доверительно, шепотом поинтересовался у Адодурова:
– Ну как, от Артемия Петровича нет ли новостей насчет нашего стихотворца?
Это была полушутка-полунамек – все знали уже, что Волынский вновь полюбил Адодурова и даже брал его с собой в карете во дворец.
– Нет, я ничего не слыхивал, а ты, сударь? – грубо отбрил Василий Евдокимович.
Вопрос был что ни на есть гадкий, Тауберт всегда особым чутьем улавливал перемены и, вот так подольстившись, мог больно задеть за живое. На прошлой неделе в пятницу, как и все в Академии, потрясенный известием и было уже собравшийся навестить Тредиаковского, Василий Евдокимович вдруг был вызван к Волынскому. Кабинет-министр отнесся к переводчику по-старому ласково, усадил с собой за стол, а после, немного подиктовав письма различным немцам, принялся вдруг допрашивать: любит ли его Адодуров, предан ли ему?
С замершим сердцем отвечал Василий Евдокимович – он и боялся и радовался допросу, чуял, не зря вызнает Волынский, что-то замыслил. Он отвечал, что предан и любит.
– Ну-ну, я и не сомневаюсь ничуть, – добродушно отвечал вельможа. – А что Академия – кипит небось улей? Не отвечай, – милостиво опередил приказом, – я понимаю, да по мне так – пускай возмущаются. Смотри ты, за правило взяли дерзить и недовольны. Велика персона – стихотворец… Мне передавали, ты с ним дружен? – спросил он неожиданно, смотря прямо в глаза.
– Теперь нет, ваше превосходительство, – не соврав и не отведя глаз, но и правды не выдав, отвечал Адодуров.
– Ну-ну, гляди сам, я ведь любя тебя спросил, я ж тебе в будущем добра желаю. – Он доверительно похлопал Адодурова по плечу. – Теперь у нас новые времена наступают!
Тогда-то и велел ехать с ним во дворец – не на бал, конечно, Волынский собирался работать во дворце, но работы не случилось – императрица зазвала кабинет-министра к себе, и Адодуров, забытый, просидел полночи в отведенной ему комнате.
Волынский с очередным взлетом стал явно к нему более расположен. Такая близость будила надежды, заглушая прежнее чувство неприязни. Он мысленно сдался, убедив себя, что оказался в западне, связанный добрым отношением вельможи, и, раз выхода не было, оставалось только подчиниться силе.
Если б не Тредиаковский… Хотел же сходить проведать, извиниться, а теперь вот и нельзя, не имеет он права, да и фарс этот с завещанием… фарс ли? Говорят, Василию Кирилловичу здорово досталось. Ну да говорят много, а точно знает один Дювернуа, да молчит – боится. Все боятся, и он в первую очередь. И правильно: береженого Бог бережет. Кабинет-министр умеет нагнать страху.
Как назло, случилась теперь история с письмом. Сказать по правде, в рассуждениях Ломоносова есть определенный резон. Студиозус по-юному настойчив, пишет, чересчур прямолинейно отстаивая свои открытия; разбил все на правила – ясно, он копирует стиль «Способа», но ни слова не говорит о предшественнике, о Тредиаковском, наоборот, даже задевает местами, не называя имени, а это неуважительно, недостойно настоящего ученого. И все же сами стихи Ломоносова за себя говорят – прекрасная ода, прекрасная! Да и Василий Кириллович хорош, верно, всю накопившуюся досаду выплеснул на оппонента. И куда девалась былая сдержанность? Как и в истории с Шваневицем – от колкостей к прямым упрекам и грубостям переходит, поучает, словно одному ведома истина. А истина-то, кажется, от него ускользает, чересчур она однобока получилась, тот и другой размеры хороши – это оба стихотворца доказали, но вот чтоб один лучше другого? Ломоносовский взгляд более свеж – тут ему не откажешь… А доказательства? Оба их целые столбцы приводят, оба упирают на свою правоту, но руками махать не дело – время рассудит или помирит.
Тут как раз Тауберт дочитал и от возмущения даже прихватил задумавшегося Адодурова за рукав.
– Что же это, только ругань плодить, в самом-то деле? – развел он руками. – Василий Евдокимович, я считаю, нельзя такое письмо посылать!
– Согласен, – поддакнул Адодуров (ему и впрямь казалось – так лучше). – Приедет Ломоносов, пусть доложится Собранию. В его рассуждениях есть свой резон. Совместно и решим, кто прав, да и, глядишь, они и сами поостынут и договорятся, – добавил он поспешно.
– А ода? – улыбнулся Тауберт. – Ода-то вам хоть понравилась?
– Звучная вышла, – как можно более нейтрально ответил Адодуров и подумал про себя: черт тебя знает, когда ты сам думаешь, а когда под дудку Шумахера пляшешь?
Они постояли еще недолго и, сойдясь в мнении, что следует письмо Тредиаковского не отсылать, дабы не плодить бессодержательных споров и не тратиться на почтовые сборы, порешили никому из ученых о переписке не докладывать, не порождать излишних сплетен.
Правильно сговорились – убеждал себя ввечеру Адодуров, возвращаясь мысленно к прошедшему дню. «Все хорошо будет» – вспомнил свой ответ девке, и снова стало муторно на душе, но он быстро прогнал это чувство. В конце-то концов он поступил по справедливости!
А что до оды, то ода великолепна, ей суждено большое будущее, он знает наверняка. Нова, как… стихи парижанина Тредиаковского десять лет назад. Он невольно содрогнулся сравнению: десять лет… Когда-то покойный Феофан Прокопович сокрушенно заметил по поводу успеха молодого Тредиаковского:
– Что ж, время берет свое неумолимо. Десять-пятнадцать лет назад можно ли было думать о таком стихе, и вот он – есть! Так было и так будет: будущее всегда восстает на прошлое, а прошлое, не желая быть пожранным, борется против истребляющего натиска будущего. История есть трагическая схватка разрозненных времен: будущего и прошлого, и миг между ними – настоящее – призрачен и стремителен. Так смерть одолевает жизнь, чтоб, обратив, уничтожив, породить новую жизнь, коей с первого мига суждено вступить в заведомо обреченное, но прекрасное единоборство.
Неужто окончилось счастливое время для Тредиаковского? Неужто письмо Ломоносова – предвестник конца? Он вспомнил строчки ломоносовской оды и с наслаждением прочел их вслух:
Корабль как ярых волн среди, Которые хотят покрыти, Бежит, срывая с них верьхи, Претит с пути себя склонити, Седая пена вкруг шумит, В пучине след его горит, К российской силе так стремятся, Кругом объехав, тьмы татар; Скрывает небо конский пар! Что ж в том? стремглав без душ валятся.Что ж поделаешь… Ему стало вдруг жаль Василия Кирилловича, но тут же почему-то ощутил он прежнюю неприязнь в душе к былому другу. Будущее покажет, покажет – спор только разгорается, подсказывало внутреннее чутье. Но Адодуров слишком возбужден был, чтобы разбираться в тонкостях собственного настроения, – он лишь снова убедил себя в правоте избранного пути, а мелочи, былые споры – все, казалось, уладится. Он пойдет за Волынским, и наступят наконец желанные перемены, и тогда…
Василий Евдокимович ждал перемен, и они наступили: ужасные, всем ходом событий вызванные, но поскольку непонятны были скрытые, тайные пружины, их породившие, то большинству людей случившееся казалось преддверием катастрофы и пугало грозными, непредсказуемыми последствиями.
53
Незаметно поначалу, но все быстрее и быстрее к апрелю, свивая в упругую, говорливую струю ручья, как в свиток, уносит время с вечными реками на целый долгий год зимние снега. Вмиг ниспадает тяжелая серая портьера суток, и вот – полыхает день, буйствует солнце, и разливается тепло. Подхватывает его и развевает над далями легкий, игривый, как жеребенок-стригунок, всепроникающий весенний ветерок, и нагая, не процветшая еще, но вот-вот готовая родить земля предстает вся в стекле лесных лужиц, с разбухающими голубыми комьями лягушачьей икры, в убранных желтыми прядями прошлогодней осоки перелесках, в жирных и топких коричневых лужайках, полных утреннего птичьего гомона и чуть дымящихся кротовин, незаметных позднее в высокой траве, и в уходящих за взгорок по краям непролазной дороги рыхлых полосках крестьянских полей.
Бодрит весна, и вновь, взамен тихомолвного, печального спокойствия павшего снега, вспыхивает в душе буря чувств: там и надежды на будущее, и сиюминутная радость бытия, и ликование сопричастия, здорового родства с неустанной работой природы, обновляющей себя, дарующей свежеиспеченные жизни всем, всему, даже незримому воздушному эфиру, беззаботно порхающему в одиночестве, пока не проснулись еще невесомые его обитатели – бабочки, над благоуханными просторами молодцевато распахнувшейся земли.
Но та весна семьсот сорокового года не несла счастья Василию Кирилловичу Тредиаковскому – душа оттаивала медленнее петербургских снегов, насылала тягостные раздумья, не давала отвлечься от ощущения ненужности, заброшенности, сковывала волю, как поздний ладожский лед заполняет уже давно взломавшую свою броню Неву и медленно, медленно движется, словно цепляется невидимыми крючками за тягучую воду, неохотно покидая город, бликуя напоследок злыми огоньками, перескакивающими по рассыпанному полю удивительно точных, но нелепо спаянных ледяных кристаллов. Ржа пожирает железо, а печаль изъязвляет ум человеческий, как говорится. Доколе ж можно печалиться! Весь февраль, весь март просидел он дома, не являясь на заседания Академии, залечивал раны, и постепенно, постепенно начали они затягиваться, рубцеваться: разум находил лекарственные доводы, а душа – душеполезные помыслы. Взялся было за перевод Ролленевской истории, но дело почти не продвигалось. Многое перегорело в сердце. В эти дни он полюбил созерцание – часто доставал из заветной шкатулки монеты, в охранительную силу и удачливость которых теперь не верил, и бездумно играл ими, бренчал, катал в сложенных лодочками ладошках, рассматривал их, любуясь нехитрыми завитками рисунка. Голландский червонец ничего уже не говорил ему – Гаага, Лебрюн покоились далеко, в закутках памяти. Другое дело – имперский рубль, новенький, чуть потускневший серебряный кружок – на нем изображена была императрица, ее чеканный профиль. Случайно пришло ему на ум сравнить его с портретом на только что выбитой монете. Он поразился: даже медальер не в силах был скрыть черты одряхления – жирный подбородок ниспадал на обвисшую, столь ранее величественную грудь. Анна постарела, Анна стала иной, переменилась. Но ведь и он не остался прежним – он, ее певец, ее стихотворец, забытый ныне, битый палками, как ничтожнейший из рабов. Неужто знает она об его печальной участи? Верно, всесильный кабинет-министр поукоротил языки придворным, запретил даже поминать его имя. Но нет, князь при дворе, и он помнит, но, по-видимому, бессилен замолвить за него слово. Эх, если бы жива была Екатерина Иоанновна…
Игра с монетами только расстраивала, бередила наболевшее.
Но он выжил и пережил страшный урок, поднесенный ему судьбой. Он переменится теперь, станет терпимее к людям и скрытнее, никогда более не позволит себе встревать в никчемные споры, не будет кричать в Академии, как кричал на Шваневица. Никому не даст повода быть им недовольным и тем обережется от новых врагов. Не нужна ему теперь и любовь Адодурова, главное – скромно и упорно делать свое дело. Двор, несомненно, позабудет о нем, и это хорошо, наконец-то станет он заниматься одной наукой. В одиночестве, самопогруженный, достигнет небывалых высот и станет, станет наконец профессором элоквенции и красноречия русского, станет учить новому языку молодежь и так послужит России. О! он еще свершит задуманные Грамматику и Риторику, и, коли появятся выскочки, подобные Ломоносову, он сумеет спокойно и доходчиво отстоять свою правоту. Зря, зря погорячился в письме, пусть и написанном безвестному и малознатному человеку. Хлопоты политики, суета живущих сегодняшним днем не для него. Он должен осмыслить совершающееся, преподать людям урок – он еще напишет свой эпос, свою героическую песнь, подобную Вергилиевой «Энеиде», ибо что может быть звучнее, понятней и серьезней исторической поэмы?
И будущее явится чистым и спокойным, а потому счастливым, и снова станет он властвовать на Парнасе Российском, но уже не как молодой потрясатель основ, а как умудренный опытом творец. Так мечтал в своем заточении, но по-прежнему никто, кроме князя Куракина, не навещал его дома. Боялись гнева Волынского или презирали, смеялись над его бесчестьем? Он устал от догадок и домыслов, но не спешил выходить на люди, а точнее – опасался.
Александр Борисович, верный своему джиованне поета, доносил последние новости – были они малоутешительны, и хотя князь не переставал ругать Артемия Петровича, предсказывая ему скорую погибель, но, кажется, пророчествам не суждено было сбыться.
И вдруг, вдруг, вдруг двенадцатого апреля могущественный кабинет-министр пал! Посажен был под домашний арест! И началось следствие! Страшное неожиданностью своей, скоростию и грозными мерами – Артемия Петровича уже поднимали на дыбу!
Крах кабинет-министра принес оправдание, возродил к жизни новой – незамедлительно превратился Василий Кириллович в жертву коварного заговорщика. Сразу объявились люди, о нем вспомнили, его превозносили за муки, что претерпел от злодея. Но ему-то, ему вовсе не стало от того легче. Хотя…
Все же был он человек и слаб был, как слаб бывает человек, волею обстоятельств вытащенный на свет из глубокой тюремной ямы и вмиг вознесенный, вопреки убеждениям, что позабыт навечно, до скончания дней своих, он втайне возносил хвалу спасителям, радостно улыбался, поводил распрямившимися сразу плечами и гордо и всепонимающе смотрел на тех, кто вчера ещё боялся подать ему руку, кто вчера еще делал вид, что знать не знает о его лишениях. О, удача – мгновенное счастье! И забыл, казалось, все, о чем передумал, будучи изгоем; опять увлек его поток жизни, и весна за окном стала сразу полна таинственного, многообещающего смысла, и хотя Василий Кириллович никогда не был, как он считал, безрассудным человеком, но тут целиком отдался своему торжеству, неожиданному торжеству, а оттого более действенному, опьяняющему, ошеломляющему, лишающему собственной воли и трезвой мысли. Опять был он зван во дворец, опять предстал пред очами высокой, великой, венценосной Анны, и никто, никто! не смеялся над ним, все только сочувственно шептались, когда он целовал руку на выходе, и миг вновь был, как и десять лет назад, велик и неповторим!
Затем, в последних числах апреля, предстал он, по велению свыше, перед судебной комиссией и изложил и написал все, как было на самом деле. Судьба еще раз, теперь-то в последний, столкнула его с Артемием Петровичем Волынским, и наконец восторжествовала справедливость. Он не мог и полагать, что опять, как и всегда до того, был он пешкой в сложной закулисной игре – он выполнял гражданский долг, не злорадствуя, но не испытывая сострадания к поверженному деспоту.
Всего два, но роковых, было основания у следствия, чтобы возбудить дело. Первое – записка, поданная Артемием Петровичем Волынским в Петергофе императрице, расцененная как донос на лиц, приближенных к престолу. Тут требовали от арестованного по закону, зная заранее, что не сыскать ему доказательств подлинных преступлений, свершенных оговоренными персонами против короны. И второе – личная жалоба Бирона, истинного губителя, поскольку побои секретаря Тредиаковского казались ему, да и большинству иностранных дипломатов, присутствовавших при безобразной, самовольной экзекуции, примером безнаказанного оскорбления, нанесенного владетельному герцогу приватной особой. Здесь вопросы личной чести смыкались с интересами государственного престижа.
Фортуне вольно было свести два этих основания, два этих пункта обвинения, как и двух главных свидетелей; и если один – Тредиаковский – не имел никаких поводов опасаться гнева следственной комиссии, то другой, имевший непосредственное, но косвенное касательство к написанию столь опасного документа, посчитал себя погибшим, подобно неожиданно арестованному покровителю. То был Василий Евдокимович Адодуров.
54
Ничто, ничто, казалось, не могло уже спасти. Василий Евдокимович, вызванный в страшные стены Тайной канцелярии, не чаял выхода из них. Странно было лишь, что не арестовали, а наказали приказом явиться. Он просчитался в одном – следствию важно было обличить Волынского, а личности столь ничтожные, как Адодуров, привлекались как свидетели сооружаемого судебным комитетом и не существовавшего в реальности государственного заговора. Посему, когда предложено было описать все, что доподлинно известно, вдруг в тоне приказа блеснул Василию Евдокимовичу лучик надежды. Все силы собрал он в кулак и выдал показания обстоятельные, правдивые, в коих роль его, и в самом деле незначительная, мелкая, сводилась к труду подневольного переводчика. То есть ничего-то он не присочинил и лишь постарался обелить себя, отвести подозрения, если таковые имелись.
«В июле месяце, – писал он, – приказал помянутый Артемий Петрович Волынский переводить мне в своих покоях с русского на немецкий язык челобитную к Ея Императорскому Величеству, в которой предлагал он свое оправдание против поданных на него пунктов от некоторых от конюшенных заводов отставленных персон и просил себе награждения под претекстом своей крайней бедности, и что он себя по своему чину содержать весьма не может; а притом приобщил на особливом листу и свои рассуждения о бываемых при дворе поступках. Все оное, т. е. как челобитную, так и соединенное с оною прибавление сочинял он сам, в чем я, кроме переводу, не имею никакого участия. И хотя я переводил тогда с подьяческой руки, однако же он всегда русское свое сочинение вновь переправливал и почти ежедневно в оном делал перемены, которые потом и в немецком переводе переправливать надлежало. Впрочем, не может мне ныне ни всего содержания оной его челобитной, ни имян тех персон, против которых он себя тою челобитной оправдать надеялся, совершенно упамятовать и, следовательно, здесь обстоятельно того описать, потому что я всегда и перевод и оригинал принужден был оставлять в его доме; а когда иной перевод уже окончен и по его приказу мною ж и переписан был, то взял он как черное, так и белое все опять к себе и повез с собою в Петергоф, где Ея Императорское Величество с своим двором находиться изволила».
Конечно же, в точности содержание документов он не помнил, но имена забыть не мог и все же понадеялся на удачу, ибо понял, точно понял, что требовалось подтвердить лишь сам факт писания, а потому облекал показания свои в расплывчатые фразы, основной упор делая на свою невинность. Он правильно почуял и точно потянул за спасительную ниточку. В конце, как бы подводя итог и не преминув выразить верноподданнические чувства, еще раз сделал упор на подневольности своего труда.
«В заключение, по совершенно чистой совести доношу, что я, кроме вышеобъявленного, ничего для Артемья Петровича Волынского не переводил и не сочинял, а к нему в дом приходил не токмо по его собственному приказу, но и по повестке из академической канцелярии. Что же касается до находящихся у меня вышеозначенных книг и переводов, то оные немедленно там представить не премину, где велено будет; и во всем вышеобъявленном, что оное с самою истиною совершенно согласно, подписуюсь».
Его отпустили, но скоро, когда у следствия оказались в руках неопровержимые «доказательства» заговора и ближайшие сотоварищи Волынского были схвачены, от него потребовали новых, более пространных показаний. Бирон торопил комиссию – смертельно напуганный возвышением Волынского, как-то незаметно вышедшего из повиновения и из подопечного, коего задумал как противовес хитрому Остерману, превратившегося в самовольного и опасного соперника, мечтал он теперь поскорее разделаться с ним и даже пошел ради его гибели на союз все с тем же ненавистным вице-канцлером, терпеливо дождавшимся часа своего торжества. Разыскная машина работала исправно, но все же, все же желательны были более определенные свидетельства, и нашелся наконец иуда, выложивший даже более, чем от него требовалось, – самый верный, самый дорогой в прошлом Волынскому человек – личный его ординарец, возвысившийся недавно до дворецкого, Василий Кубанец. Спасая свою жизнь, указал он на постоянно присутствовавших на домашних «заседаниях» единомышленников. Он же, видимо, обратил внимание и на близость Адодурова к делам своего опального господина. Столь рьяное усердие Кубанца было вознаграждено по закону: с него сняли обвинения, выпустили на свободу, а также, согласно указу, посчитав его оскорбленным, даже наградили деньгами. И вот, по вторичному навету, Василий Евдокимович опять предстал перед комиссией и опять вынужден был писать оправдательную. Но теперь, умудренный первым, удачно сошедшим опытом, он снова написал обстоятельно и, присовокупив небольшое количество новых данных, умудрился не назвать ни одного имени на бумаге, – он хорошо осознавал, что молчание – единственная надежда на спасение.
«По сущей правде и совершенно чистой совести, чрез сие всенижайше доношу, – сообщал он, – что Артемий Петрович со мною никаких советов и рассуждений ни о ком никогда не имел, и я, кроме того, что в первом моем известии обстоятельно показано, ни в чем не имею ни малого участия. Ибо, когда я бывал в его доме, то или сидел над переводом помянутой челобитной в одном из его покоев, или был при нем, но только всегда при многих других, а временем и знатных людей, которые многократно к нему приезжали. И так он разговаривал всегда с теми персонами, а со мною ни о каких делах, ниже о персонах не говаривал. Однако же между всем оным временем, когда я бывал в его доме, случалось однажды по утру, что он, пересматривая и переправливая частопомянутую свою челобитную, сказал, что я уже-де не знаю, как и быть: двое-де у меня товарищей, да один из них всегда молчит, а другой только-де меня обманывает. Но понеже в то время, кроме меня одного, при нем ни посторонних, ни домовых людей никогда не случилось, то я в том, кроме моей непорочной совести и сердцевидца Бога, ни на кого не могу послатца. А что опричь сих при таком, всякого человеческаго свидетельства лишенном случае произнесенных от него слов он со мною ни тогда, ни прежде, ни после, никаких рассуждений и разговоров, до каких-либо дел или персон касающихся, не имел, оное доношу по самой истине и несомненной совести».
Он был маленький человек, его простили. В Академии, взамен переводческой работы у Волынского, подыскали ему другое занятие, поставив учителем арифметики и геометрии при гимназии в главном немецком классе. Но то, к чему когда-то стремился всей душой, теперь не радовало. Он понимал, что карьера академическая кончена. Он стал замкнут, нелюдим, да и его сторонились, пока шло скорое следствие. Где, где он оступился, в чем согрешил перед судьбой? Он искал причину жизненной трагедии, искал и не мог найти.
А ведь как безоблачно и удачно все начиналось… Неужто это наказание за предательство общего дела, что замышляли когда-то с Тредиаковским и Ильинским? Он не устоял против соблазна, польстился на посулы Волынского, коего никогда не любил, и через то погиб?
Тягостные мысли все больше и больше убеждали в виновности глубинной, виновности перед самим собой. Никогда так не бывало прежде – казалось, никакое раскаяние не спасет, ибо смятение породило неверие в собственные силы, лишило воли. В книгах любимых классиков искал он ответа на мучившие вопросы, пытался доискаться до основы, вывести закономерность случившегося. Однажды на ум пришла лекция Малиновского, читанная в давние годы в славенской академии, и, припомнив ее, он бросился к античным риторикам и нашел наконец точное всему объяснение. Древние мудрецы знали, как неотрывно связаны судьба человеческая и история – словно про него писано было рассуждение о том, как следует строить трагедию главного героя. «Герой в трагедии не может быть безукоризненно чист, откуда бы тогда рождались страсти? По крайней мере герой живет посередине между добром и злом, ведь для возбуждения большего накала следует устранить то, что действует неприятно. Вина героя должна быть наиболее простительная, зиждущаяся не на его испорченности и злой натуре; под влиянием другого лица или противоположных качеств или в силу страсти, чрезмерного влечения совершает он роковую ошибку. Например, может он заблуждаться в том, что считает благом, поэтому вина его кажется мнимою. Но она есть и влечет за собой несчастье. Чтобы впечатление было более действенным, проникало в душу, следует сперва провести героя через счастливые, удачливые годы. Падение, крах – перемены судьбы не должны быть случайными и обязаны вытекать из изложенных выше опрометчивых поступков».
– Верно, как верно, – прошептал он, содрогаясь.
Ведь и Малиновский пал, в заблуждении своем считая благом губительное для государства. Но и Волынский! Волынский, каков бы он ни был как человек, как деятель государственный он выше и Бирона, и Куракина, и многих оставшихся у власти. Он также по-своему пекся о благе российском. Но что есть благо?
Сам он попал под мельничное колесо событий или нехорошая судьба, злой Рок тяготеет над ним?
Поучение древнего ритора все объяснило: не следует искать причины краха, падения в обстоятельствах – они вытекают из поведения человека. Сам он удостоил себя трагической судьбы, сам вылепил ее, своими руками. И жизнь показалась вдруг словно списанной с древней книги, построенной по четким, как математическая формула, законам – лишь раз ошибившись, спутав плюс с минусом, он перечеркнул ее, разрушил, содеял трагедию. В том же, что жизнь его – трагедия, он не сомневался. Он лишь ждал развязки.
Не потому ли двадцать седьмого июня против собственной воли потянуло его на Сытный рынок – небольшую, огражденную сараями и магазинами торговцев площадь около Петропавловской крепости? Он пришел рано, боясь опоздать. Страх и какое-то необъяснимое чувство, многократно сильнее обыденного любопытства, гнало его сюда, к эшафоту, к концу, кровавому окончанию истории, невольным соучастником которой он оказался. Он пришел и, забравшись на высокий прилавок, издалека все разглядел.
55
Публичные казни в те поры в Петербурге были редкостью. Обычно все совершалось в тиши крепостных стен, а посему зевак собралось неисчислимое множество. Кроме того, любопытных подстегивала важность ожидаемой экзекуции. Хотя поименно «некоторые важные злодеи», приговоренные манифестом, публично читаемым накануне, не были названы, все знали громкие имена несчастных: глава заговора – обер-егермейстер и кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, гоф-интендант Петр Михайлович Еропкин, обер-штер-кригс-комиссар Федор Иванович Соймонов, президент Коммерц-коллегии граф Платон Иванович Мусин-Пушкин, советник Берг-коллегии Андрей Федорович Хрущов и два секретаря: Эйхлер и де ла Суда.
В восьмом часу, когда утреннее солнце вовсю уже светило над городом, из ворот, Петропавловской крепости потянулись подводы с государственными преступниками. Осужденные сидели по двое на подводе. Караул гвардейцев верхами окружал это медленно приближающееся шествие. Сразу же по всезнающей толпе прокатился слушок, что старика Мусина-Пушкина, страдающего подагрой, в последний момент велено было оставить в крепости. Там ему урезали язык и отнесли в каземат дожидаться последующей участи. Шестерым же предстояла публичная казнь.
Приговоренные были измождены пытками – чистые белые рубахи, надетые перед выездом из крепости, лишь усиливали резкий контраст с землистыми, отрешенными лицами. Но особенно страшным казался облик главного зачинщика, в недавнем прошлом еще наводившего трепет на многочисленных подчиненных. Он сидел на подводе сгорбившись. Правая рука, выбитая из плечевого сустава на дыбе, свисала безвольной плетью. Рот был затянут толстой холстиной, из-под которой по подбородку на шею и на лишенную ворота рубаху непрерывно сочилась тяжелая, темная кровь – в крепости Артемию Петровичу вырезали язык.
Толпа замерла, когда его первого повели на эшафот. Он шел сам, но глаза, казалось, не разбирали дороги. Лишь когда услышал приговор, судорогой свело страшный багряный рот его и дико выпученные глаза устремились куда-то в толпу.
Сперва отсекли правую, безвольную руку и сразу же, нечеловечески мычащего, бросили на колени и обезглавили. Хрущов и Еропкин удостоились лишь отсечения головы. Затем, в другом конце эшафота, растянули дрожащего Соймонова. Его и Эйхлера били кнутом, а после, в самом конце действа, выдрали плетьми наименее провинившегося де ла Суду. Оставшихся в живых загнали на те же подводы – теперь каждому досталась своя собственная, словно был тут определенный, заранее просчитанный умысел. Телеги отправились в обратный путь, сопровождаемые вдвое уменьшившимся эскортом – часть гвардейцев еще час охраняла бездыханные тела, выставленные на всеобщее обозрение, после чего были они положены на специальный катафалк и свезены на Выборгскую сторону. Там, в ограде церкви Самсония Страстоприимца, без надлежащей церковной церемонии, были они преданы земле. Церковь выбрали не случайно – двадцать седьмое июня приходилось на день празднования тридцатилетия Полтавской баталии, в честь которой и заложена была Петром Великим эта одна из самых первых петербургских церквей.
56
Василий Евдокимович глядел до конца. Он прирос к столбу своего прилавка и, раз вцепившись, не мог уже разжать рук. В заговор он не верил. Письмо? Так ведь хорошо же помнил его содержание – перевод на немецкий предназначался лично герцогу. Почему же Бирон так жестоко расправился с Волынским? Вдруг ненавистны стали и Куракин, и Головин, и Остерман, и все, все, приложившие руку к свержению кабинет-министра. Только что, еще утром, клял себя за то, что пошел за нелюбимым вельможей, оддавшись честолюбивым замыслам, но теперь, преисполненный сострадания к мукам, вдруг принялся в душе проклинать его губителей. О! он глядел на толпу и ее готов был растерзать, спокойно расходящуюся по домам, обсуждающую, смакующую кровавые подробности истязания. И вдруг среди голов мелькнуло слишком хорошо знакомое широкоскулое лицо Кубанца. Он был здесь, он смотрел на последние минуты своего господина, своего друга, как называл его в минуты наваливающегося одиночества Артемий Петрович Волынский. Не побоялся, пришел, проследил до конца, и Василий Евдокимович был сражен низостью, подлостью этого человека.
Почему, почему, в который раз задавался он вопросом, не настигла кара предателя? Как может такой ходить по земле? И вновь отрекся он от стройной теории, объясняющей трагедию его жизни. Если возможно такое, а такое возможно – он самолично видел Кубанца на площади и не ошибся, – то все, все построения древних рассыпаются в прах, остаются лишь рассуждениями, но ровным счетом ничего не объясняют. Быть может, потом воздастся ему… Адодурову страстно хотелось в это верить.
Он не помнил, как добрался до дому, и, упав на кровать, забылся в тяжелом, глубоком сне, в котором не было ничего, кроме пугающей, давящей черноты.
Утром пришлось идти в Академию, и на следующий день, и после, и после…
57
Не один Адодуров размышлял о низости Кубанца, не один он принял предательство столь близко к сердцу. Василий Кириллович Тредиаковский не раз вспоминал своего мучителя, дважды встававшего на его пути, и жгучая обида терзала похуже татарской нагайки. Кубанец, получив полное прощение и немалую сумму денег в придачу, исчез. Сказывали, вовсе уехал из Петербурга – здесь больше делать ему было нечего. Удивительно, поверенный во всех делах своего господина, умудрился он выйти сухим из воды и при этом был еще восстановлен в гражданских правах как пострадавший! Российский закон предусматривал вознаграждение невинно оскорбленному, но в данном случае свершилось откровенное беззаконие – Кубанца не оправдывали, а благодарили за доносительство. Из века в век, видно, суждено было повторяться истории с тридцатью сребрениками, – Василий Кириллович и думать бы долго о ней не стал, если б не одно, и весьма важное, обстоятельство. Смешно, да скорее печально все в который раз оборачивалось.
Апрельская волна почестей быстро схлынула, и снова переменилось отношение к нему окружающих. Многие, втайне сочувствующие казненным, стали теперь вменять ему в вину участие в следствии. Конечно же, приличия соблюдались, но даже в Академии почувствовал он нарастающий холодок в отношениях с коллегами. Память людская недолговечна, зависть же всесильна. На несчастного, поникшего Адодурова глядели с большим состраданием, нежели на вновь обретшего славу и покровительство двора Тредиаковского. Кровь казненных черным пятном ложилась на его не восстановленную до конца репутацию. Ни один указ официально не обелил его. В манифесте о побоях сообщалось лишь как об оскорблении, нанесенном лично герцогу, – им же пренебрегли, надсмеялись, использовали случай, а про поруганную его честь позабыли. Произошла ужасная подмена, как в детстве, когда плеть Кубанца, наказав за ничтожный проступок, вызвала несправедливый гнев домашних, как в случае с Петриллой – итальянским скоморохом, вновь был он выставлен на всеобщее посмеяние. Большинство придворных воспринимало Тредиаковского как забавника Арлекина, радостно и с улыбкой принимающего шутовские оплеухи от господина, и, если б не смертная казнь, все вскоре забылось бы, остался в памяти лишь смешной эпизод, но теперь честь была замарана еще и страшным подозрением – доносительством. Правда, Куракин, которому он пожаловался, убеждал в обратном, советовал успокоиться и, не придумывая химер, не волноваться понапрасну. Хорошо было ему так советовать, недоступному для пересудов толпы, сразу взлетевшему после гибели извечного врага-соперника.
Нет, мир непостоянен, зол он на самом деле, грязен, холоден, обманчив, гадок, груб, недоброжелателен и лют, и люди, населяющие его, по большей части завистливы и человеконенавистны. Получалось, что равняли его с иудой Кубанцем, с шутом Петриллой, с ряжеными скоморохами на ледовой свадьбе, коим, арестованный и избитый, читал он дурацкое приветствие, вопреки собственной воле написанное. Он вспоминал рассказы деда, вот так же когда-то отведавшего славы и почестей, а затем вмиг уничтоженного наветами клеветников, погубленного жестокой столицей, выброшенного на окраину империи доживать свой век в забвении, в безвестности. История, сделав грандиозный круг, грозилась повториться, и он никак не желал быть принесенным в жертву ее неумолимым жерновам. Нет, нет, время переменилось, заверял он себя. Он искал спасительную соломинку, не хотел сдаваться без боя. Следовало немедленно что-то предпринять, как-то оправдаться. Единственный оставался выход, последний, но самый внушительный, способный заткнуть глотки недоброжелателям и завистникам, напугать их, силой заставить подчиниться закону, – писать на Высочайшее имя, и если вспомнит о нем Анна и в который раз защитит, обережет, возвысит, то он спасен и снова, уже навсегда, останется в глазах всех лишь жертвой, достойной сострадания и почитания. О! он верил в императрицу, верил, что, какие б ни бушевали там, наверху, бури, она – главная всезаступница и охранительница – пребудет до скончания дней своих справедлива. Он заставлял себя так верить, иначе лишена была бы смысла вся жизнь его.
Месяц терзался он в сомнениях, месяц после казни, полный недомолвок, показного дружелюбства, вельможного презрения, месяц столь знакомого, но мучительного одиночества. И наконец решился. Написал прошение, официальное, как и полагалось по законам государства. Пускай Анна докажет, что он не доноситель, подобно Кубанцу, а невинно оскорбленный. Согласно указу просил он и о награждении, но то были не тридцать сребреников иуды, а пеня за кровь, бесчестье, еще с библейских времен полагающаяся пострадавшему, очищающая его, признающая его право на месть, дающая ему торжество; с давних пор так повелось: «Око за око, зуб за зуб», он лишь просил о справедливости, ведь иначе, подобно фон Корфу, например, недавно дравшемуся на дуэли из-за женщины, не мог он восстановить свое попранное человеческое достоинство. Письмо было последней его надеждой.
58
«Всепросветлейшая державнейшая Государыня Императрица Анна Иоанновна самодержица Всероссийская!
Бьет челом вашея Императорския Академии Наук Секретарь Василей Тредиаковский, а о чем мое всеподданнейшее прошение, тому следуют пункты:
Сего 1740 году апреля в 27 день бил челом я нижайший Вашему Императорскому Величеству в генералитетской комиссии, на бывшего кабинетнаго Министра Волынского, о насильственном, и следовательно Государственным правам весьма противном его на меня нападении, и также о многократном своем от него на разных местах и в разныя времена не стерпимом безчестии и безчеловечном увечье, а притом, и о наижесточайшем страдании и в самых Вашего Императорского Величества апартаментах. Оное мое всеподданнейшее прошение толь праведно явилось, что и Манифестом Вашего Императорского Величества распубликованным в народ, между прочими его Волынского злодейскими преступлениями, объявлено и подтверждено, хотя и не именовав меня нижайшего.
А по силе Вашего Императорского Величества прав, претерпевшим напрасное безчестие и безвинное увечье, каково я нижайший и до смерти уже чувствовать принужден, хотя коль много на излечение мое не употребил иждивения, положено за всякой раз вдвое против их окладов удовольствование с обидителей. Но мой жестокий мучитель и безвестно злой обидитель Волынской уже казнен смертию за свои ужасные преступления, а имение его движимое и недвижимое все отписано на Ваше Императорское Величество.
И дабы по всемилостивейшему Вашего Императорского Величества указу повелено было из оставшихся после Волынского пожитков учинить мне, паки припадающему к правосуднейшему и всемилостивейшему Вашего Императорского Величества монаршему престолу, милостивейшее наградительное удовольствие, чтоб и мне бедному и беззаступному, и толь мучительски изувеченному сподобиться высочайшия и неизреченныя Вашего Императорского Величества милости, к совершенному моему порадованию и ободрению при службе Вашего Императорского Величества верных подданных всеблагому и всещедрому Богу, котораго здесь на земле Ваше Императорское Величество нам истинный образ и совершенное подобие, за высочайшее Вашего Императорского Величества здравие, и всея Вашея Императорския фамилии.
Всемилостивейшая Государыня Императрица! прошу Вашего Императорского Величества о сем моем всеподданнейшем прошении милостивейший указ учинить.
Июля 29 дня 1740 году.Прошение писал я Академии Наук Секретарь Василей Тредиаковский и руку приложил».59
Ответ на прошение пришел уже после неожиданной и скоро последовавшей смерти императрицы в кратковременное регентство Бирона. Первого ноября 1740 года Сенат постановил: «…Тредиаковскому за бесчестье и увечье его Артемием Волынским в награждение выдать из взятых за проданные, его, Волынского, пожитки и имеющихся в рентреи денег триста шестьдесят рублев».
Ответ был важен, очень важен – честь была спасена, он был наконец-то обелен в глазах соотечественников, и не только живущих, но и будущих, о памяти которых он так заботился. Но не дано было знать ему, как превратно истолкуют его поступок потомки, судя с позиций своего времени; большинство из них не в силах будет оценить его поведение с точки зрения того века, когда он отважился написать прошение императрице.
Он был прощен окончательно, но не сенатский указ повлиял в конце-то концов на восстановление прежних отношений, просто прошло время, и постепенно стало забываться случившееся в прошлое правление. Шумахер, стоявший в стороне, когда разворачивалось само дело, теперь вновь проявил к нему любовь и заботу, верно вспомнив вновь о его близости с Куракиным, и поддержка всесильного академического управления пришлась весьма кстати – сочлены по Академии вновь приняли его в свою семью, и ничто больше не напоминало о пережитом. Аннино царство кончилось, и Петербург волновали теперь куда более важные заботы – все напряженно ждали, что произойдет далее, и, готовясь к долгому Биронову регентству, верили и не хотели верить в него.
Василий Кириллович же, обеленный от клеветы, легко глядел теперь в будущее – с новыми силами решил он приняться за тяжелую, но благородную работу ученого и стихотворца. Он верил, что, посадив семя, станет теперь бережно и кропотливо взращивать его и оно принесет ожидаемые плоды. По праву гордился он возложенным на него долгом, зная, что добьется своего, станет наконец профессором, академиком, великим поэтом, принесшим России новую музу – «Новый и краткий способ к сложению российских стихов»!
Но он не знал, не мог знать, что кончилось самое счастливое время его жизни, что, как любой живущий, подверженный главному закону мироздания, обязан он уступить дорогу приходящим, сам оставаясь в плену у времени, его породившего, а будущее, грезившееся прекрасным, уже существовало, и он, лишенный дара ясновидения, не сумел разглядеть его в дерзком студенческом письме, присланном из зарубежного Фрейберга, – существовало, и призвано было оно, все по тому же вечному закону, объявить беспощадную, истребительную войну прошедшему и уходящему. Пока же в краткий, ускользающий от него миг он по-прежнему был главным российским стихотворцем.
День, когда пришел ответ Сената, пускай и запоздавший на несколько месяцев, стал днем победы справедливости над кривдой и злом. Много раз перечитывал Василий Кириллович спасительную бумагу и в волнении шагал и шагал по комнате; раскрытый перевод Ролленя лежал на столе, но он, не привыкший попусту тратить драгоценное время, не мог заставить себя сосредоточиться на работе. Велико было мгновение торжества! Вновь трубила в медные фанфары Слава, и юношеский задорный дискант летел над громогласным хором, и речитатив кажущегося теперь слегка простецким канта по-прежнему наполнял душу ликующим, разрастающимся, как словесная метафора старых виршей, счастьем. Необоримое тщеславие распирало грудь – он был один, а потому позволил себе принять надлежащую случаю актерскую позу и, грубо и заносчиво улыбаясь почти детской своей игре и внимательно разглядывая свое отражение в настенном зеркале, все же подумал, как порадовался бы сейчас вместе с ним простой священник астраханского собора Живоначальной Троицы Кирилла Яковлев.
Эпилог
1
Мы все трудимся для безсмертия. Философы и непризнавшии другого мира, хотели, однако, укрепить за собою твердо владение сим светом. Желание к непрерывному себя возрождению, к бесконечной славе и к нескончаемой бытности своей, повсюду есть написано: торжествование брачных законов, титлы благородства, и самые надгробные надписи, ничего не твердят другаго…
Когда вы совет должны подать Государю, то подавайте наставления ваши под именем древняго Автора, или в общественных рассуждениях, кои совесть делает всегда собственными тому, кто в них имеет нужду.
Житие канцлера Франциска Бакона. Перевел с французского на российский Василий Тредиаковский, профессор и член Санктпетербургской Академии наук. 1760 г.2
Словесность наша – дар божественный. Она тому научает нас, чего прежде мы не знали: она и Увещевательница, и Преклонительница, и Утешительница, и Ободрительница, и законов Положительница, и от зверския нас жизни Отвратительница.
Из предуведомления к первому тому «Римской истории» Ролленя, переведенной и изданной Василием Кирилловичем Тредиаковским в 1767 г.3
Армейский полковник очень скоро надоел Адодурову. Знакомы они были весьма шапочно и давным-давно не виделись, но Василий Евдокимович не мог отказать ему в гостеприимстве, да и, отлученный от Петербурга, надеялся порасспросить гостя о последних новостях: Москва хоть и была вторым городом империи, многие сведения попадали сюда с заметным опозданием. Адодуров рассчитывал на приятную, неутомительную беседу, после которой можно б было сослаться на недомогание и уйти в свои комнаты, но пятидесятидвухлетний полковник Криницын, напросившийся на ночлег – он ехал в южные губернии с государственной ревизией и не преминул завернуть по пути в Москву, – казалось, не замечал усталости и говорил без умолку. За окном стояла сентябрьская непогода: секущий, днями не прекращающийся дождик, ветер, гуляющий понизу, разрывающий легкий верх кибитки на части, непролазная грязь большака – все это еще предстоит ему. Теперь же, угревшись в тепле, Криницын прилагал все усилия растормошить посуровевшего Адодурова, продлить блаженный миг, который когда-то еще повторится, а посему, как часто бывает у людей не слишком-то умных, когда о главном уже переговорено и пора бы прекратить наскучившее собеседнику пустословие, он, нет чтоб замолчать, пустился в пересказ всевозможных дворцовых анекдотов. Надо заметить, что господин полковник был от двора далеко, но, состоя на службе в столице, имел старых товарищей в гвардии и серьезно полагал, что знает доподлинно все наипоследние новости.
Новости оказались с бородой, и Адодуров совсем было заскучал, как вдруг упоминание близкого ему имени заставило несколько выказать интерес. Журнал Новикова, в котором издатель полемизировал со «Всякой всячиной», выпускаемой самой императрицей Екатериной, не попадался пока Василию Евдокимовичу на глаза.
– Так вы считаете, что Новиков защищает «Тилемахиду» вовсе не из любви к недавно скончавшемуся Тредиаковскому, а лишь из желания досадить самой императрице? – поддержал беседу Адодуров.
Страшно польщенный, что испрашивают его компетентного мнения, Криницын побагровел и с жаром бросился объяснять:
– Помилуйте, Василий Евдокимович, да кто же может любить сии странно звучащие, мягко сказать, вирши? Нет конечно же, тут просто бравада и непочтение к Ее Императорскому Величеству, ведь ни для кого не секрет имя анонимного издателя «Всякой всячины». Неужто вы тоже числите себя в поклонниках скончавшегося в прошедшем году пиита? Если мне не изменяет память, вы хорошо знали лично нашего дорогого Тресотина и на себе могли испытать всю тяжесть его трудно перевариваемого таланта. – Полковник прыснул в кулак, считая остроту удавшейся. – Утверждать, что его поэма есть нечто весьма интересное и значительное… Увольте меня, я, знаете, с радостью соглашусь со «Всякой всячиной», советующей читать гекзаметры выжившего из ума педанта как вернейшее снотворное средство. Среди моих приятелей не найдется ни одного, способного одолеть тысячи строк его белиберды до конца; надобно обладать упрямством и усидчивостью Тредиаковского, чтоб отважиться на подвиг – прочтение всей ироической поэмы. Ведь я утверждаю не голословно, я честно пытался и, кажется, осилил страницы три, но далее… – полковник прекомично развел руками, – только образ ученого зануды вставал перед моими глазами. Знаете ли, точен ходящий про него анекдот, ведь покойный весьма кичился своей встречей с Петром Великим. Так вот-с, – Криницын радостно заулыбался, – сказывают, что поглядел тогда государь император на юношу и все про него понял. Ты, говорит, будешь вечным тружеником, а мастером никогда!
Довольный собой, Криницын расхохотался уже вовсю.
– Но, – решился возражать Адодуров, – я никогда ничего подобного не слыхал от самого Тредиаковского. Историю эту он рассказывал мне совсем по-иному, и в вашем анекдоте я вижу лишь чей-то злой умысел, желающий и после смерти досадить довольно настрадавшемуся поэту. Даже если предположить, что столь неимоверная аттестация была произнесена Петром Первым, сама по себе она ничего не доказывает…
– Но, дорогой мой, – бесцеремонно прервал его полковник, – не пожелаете ли вы еще заступиться и за гекзаметры Тредиаковского? Мне казалось, что господа Ломоносов и Сумароков весьма наглядно доказали на деле, что его так называемые открытия суть полный бред ученого зануды. Позвольте, позвольте, – не давая встрять Адодурову, поспешно продолжал Криницын, все более распаляясь, – я лучше уведу разговор от запретного для моих ушей спора о ритмах, произношении, размерах, довольно и того, что предыдущие десятилетия, дабы не прослыть совсем уж невеждой, мне приходилось знакомиться с предметом их литературных баталий. Лучше я расскажу вам, как ныне заведено веселиться при дворе, и вы увидите, что не я первый, осмелившийся восстать на творения великого Тредиаковского. Мой приятель, состоящий в гвардии, имел удовольствие потешаться со всем двором над несчастным товарищем по службе, допустившим невинную оплошность в несении караула. Ее Величество подметила ошибку офицера и премилым образом наказала его. В соответствии с установленными правилами, отлитыми на золотой доске, то есть провозглашенными навечно, беднягу заставили выпить стакан ледяной воды и без запинки прочитать сорок строчек «Тилемахиды». Офицер, сконфуженный присутствием Ее Величества и всей свиты, вконец опешил и запнулся в первых же строках. Принесли еще стакан с ледника, и… осечка! Понимаете, и дома-то, в тишине не всяк сразу прочтет сию белиберду, а тут горло сводит, куда ни кинь – придворные, вельможи, начальство! Одним словом, накачали бедолагу водой преизрядно, пока не осилил, и вот – чуть не отдал Богу душу от простуды. А вы говорите – «Тилемахида»… да в ней и сам черт ногу сломит, сплошные «ж», да «жде», да «толь», да «так», как мака в сдобе напихано, – язык отсохнет, а не выговоришь. Попробуйте после такого еще и переубедить меня. Нет, нет и трижды нет! Оригинальничая, господин Новиков, видно, метит занять должность покойного профессора Арлекина Тредиаковского – вот помянете меня, когда и его станут осмеивать, коли воззрений своих не переменит! И ведь что интересно: когда Тредиаковский, вынужденный отбиваться от Ломоносова и Сумарокова, строчил ответные эпиграммы, то умел писать удобочитаемым стихом, и даже желчно и смешно выходило. В остальных же своих штудиях, я тут переводов не касаюсь – сие невелик труд печь, языки знаючи, – сухарь, сударь, сухарь и педант – истинно Тресотин, метко его Сумароков протянул в своей комедии.
– Ну насчет языка, насчет так вас покоробивших усилительных частиц да наречий и их чрезмерного использования – здесь я с вами не согласен. Не ради сохранения размера они замышлялись – Василий Кириллович человек был весьма образованный – филолог от Бога, и это я вам утверждаю, сам не далекий от этой науки. А к примеру, послушайте-ка, вы, верно, и декламировать как следует не научены, оттого и на слух нейдет. – Адодуров снял с полки «Тилемахиду», прочел первый на глаза попавшийся отрывок:
Быстрыи кони, не слыша руки его ж ослабевши, И при вождей ослаблении на своих же им шеях, Тотчас помчались во всю прыть; а он и упал с колесницы: Бледная ж смерть на лице написалась его помертвелом.Что, простите, тут непонятного? Что режет слух? Сие есть лишь попытка представить уху российскому тень подобия слога великого Гомера. Здесь-то и сказалось тонкое знание и умение блестящего переводчика (кстати, никогда не заявляйте больше, что труд этот легок), жаждавшего в русском языке отыскать сходные с греческими усилительные частицы, украшающие повсеместно текст эллинского гекзаметра. Что же до слога, до слов и их подчас неверной расстановки, так на то и традиция, на то и эпический размер, и читать стихи следует напевно, высокопарно, тягуче, протяжно, неспешно. Но не стану вас мучить, в конце-то концов, каждый имеет право на собственное мнение, и нам, старикам, воспитанным на «Энеиде» и «Одиссее», только лишь и понятны, вероятно, выспренние строчки «Тилемахиды». Что до государыни императрицы, то мне как никому известны ее вкусы – я, как, быть может, вам известно, учил ее еще в бытность принцессой русскому языку. Признаюсь, сам я более люблю ямбы Ломоносова, но все ж не премину вступиться за покойного Василия Кирилловича, в его гекзаметрах много поэзии, несколько старомодной, согласен, но настоящей, величественной. Когда-то я знавал его, и очень, очень близко, а под старость ранние симпатии всплывают в памяти, и отделаться от них непросто.
– Бог с ними, с размерами, со стихотворными тонкостями, – отмахнулся Криницын, – кто старое помянет – тому и глаз вон, как говорится. А все ж в таком случае и мне захотелось вспомнить. Теперь-то можно, много годов утекло, да и память об Артемии Петровиче Волынском переменилась. Дело случилось за несколько дней перед шутовской свадьбой. Да вы ведь должны были все хорошо знать, сами, кажется, тогда пострадали. Так вот-с, сударь мой, сколько б вы ни выгораживали Тредиаковского-поэта, а человек-то он был дрянной, взбалмошный, спесивый, гордец не по чину. Я же тогда видел, как его на свою беду проучил Артемий Петрович. И что же – донес, а после еще и вознаграждением воспользовался, ну не срам ли? Оно и понятно, он ведь из поповичей, не дворянского был происхождения, а всю жизнь о чести и доблести в книгах разливался. Не без его, согласитесь, участия казнили Артемия Петровича, тут уж я как очевидец могу засвидетельствовать.
– Так и годы были такие, вам немного тогда, почитай, лет было, – вглядываясь в собеседника, мрачно сказал Адодуров.
– Согласен, – кивнул Криницын, – годы были невеселые, но на них-то нельзя все валить, что ж, выходит, человеку все простительно? Вот нынче у нас самый что ни на есть расцвет, а государыня – просветительница, я счастлив, что дожил до таких времен. И тем более всем бы и сплотиться вкруг нее, а не как господин Новиков… должен был бы ценить монаршее отношение, понимать, что лишку берет, нет – оригинальничает, – повторил не без удовольствия понравившееся словцо полковник. – Воистину долготерпелива наша государыня, или неправду я говорю? Вам, впрочем, лучше знать, вы ее в молодости учили.
Адодуров согласно зажмурил глаза, но разговора не поддержал. Что толку встревать в пустой спор с армейским полковником, тем более что, сам того не понимая, Криницын нечто подметил очень верно. Адодуров успел изучить характер бывшей ангальт-цербстской принцессы, хорошо успел изучить. Нет, не зря сразу же невзлюбила юную Екатерину императрица Елизавета. Ангальт-цербстская красавица с самого начала показала характер – о! она лишь делала вид, что смиренна и тиха, буйные страсти клокотали у нее в груди! Пока училась русскому языку, пока приглядывалась, изучала неведомую доселе ей страну, она была добра с Адодуровым, внимала его наставлениям, как примерная ученица, но тогда уже, уже тогда почувствовал Василий Евдокимович всю силу ее честолюбия, всю глубину и мощь потаенную хитрого, изворотливого и смелого до безрассудства ума. О! Екатерина могла быть только первой либо, по крайней мере до поры до времени, равной Елизавете. Завела вокруг себя свой кружок доверенных лиц, противопоставив его большому двору, и, преданные ей, они славили свою госпожу и совместно мечтали. Что за чудное время это было – надежды, мечты… Они говорили о просвещении российском, о перемене нравов, и она, Екатерина, поощряла своих философов, сама была зачинщицей всех споров. Тогда казалось…
Казалось…
Иностранные послы, вельможи, весь свет взирал на нее с затаенным обожанием, и лишь немногие осмеливались открыто славить юную прелестницу, не опасаясь гнева царствующей императрицы Елизаветы. Но Екатерина была умна, слишком умна, она позволяла себе смеяться лишь над прошедшим царствием, лишь над Анной Иоанновной потешалась она открыто. Не тогда ли уже воспевавший ее Сумароков, коего она обласкала и возвеличила нарочито в противовес придворному стихотворцу Ломоносову, не тогда ли сумел Сумароков заронить ей в голову неприязнь, презрение, насмешку к своему литературному противнику и предшественнику Тредиаковскому? Сумароков – поэт поистине талантливейший, но неуживчивый, непримиримый. Так, видно, и следует поступать, отстаивая свой взгляд, но все же, все же как быстротечно оказалось время, немилосердное время… И Ломоносов и Сумароков использовали свою силу, свою славу, дабы втоптать в грязь имя почтеннейшего филолога, и смех, и шутки, и эпиграммы – оружие разящее, сиюминутное – оказались как нельзя кстати, ибо осмеивалось недавно прошедшее, то, чему сами были если и не причастны, то уж негласными-то свидетелями были, а значит, и соучастниками являлись в коей-то мере…
И вот теперь Криницын и иже с ним, сути не постигая, хохочут, хохочут, и грешно их судить. И грешно и больно… Больно, ведь сам состоял тогда при принцессе, сам смеялся, сам согрешил. Да, да, согрешил, ибо верил ей, видел в ней надежду, видел и видит, хочет видеть и теперь.
Только ей, нынешней императрице, обязан он своим сегодняшним положением. Она вспомнила сразу, лишь воцарившись на престоле; вспомнила и вызволила прошлого своего учителя из оренбургской ссылки, куда попал он в елизаветинское время из-за близости к опальному канцлеру Бестужеву-Рюмину. Теперь Адодуров возвеличен императрицей Екатериной, теперь он – куратор Московского университета, президент московской Мануфактур-коллегии. Он призван просвещать юношество, он на своем наконец месте…
Но неспокойно было на душе, неспокойно, муторно… Слишком уж вольно началось это новое царствие, слишком уж вольно, и говорят…
Слухи о неожиданной смерти императора Петра Третьего ходили самые зловещие, и Василий Евдокимович не верил в геморроидальную колику, якобы скончавшую земные дела бывшего супруга нынешней императрицы. То, что государственной властью, ее властью, повелевали предать память Тредиаковского осмеянию… Все это лишь подтверждало его опасения.
Василий Евдокимович, конечно же, увидал в «Тилемахиде» строчки, порицающие правящего венценосца, через кровь супруга захватившего престол, и знал он, как не по душе пришлись они Екатерине. О! Нынешняя вседержительница, поощряя свободу, была слишком умна, слишком коварна. Мстила тонко и изощренно. Проклятый полковник сумел зацепить самую большую рану, и Адодуров понял, что заснет сегодня не скоро.
К чему все труды, вся вера в его государыню-преобразовательницу, если кровь невинно убиенного помазанника лежит на ней? Он проклинал себя, что ввязался в разговор с Криницыным. Что, что тот мог понять? Он жил, повинуясь приказу, не вдаваясь в глубины, легко и безропотно служил, верил раз выбранному идеалу, делал свое нужное дело. Переубедить такого невозможно, да и не стоит – такие, как Криницын, недалекие, но честные, преданные люди, вызывали у Василия Евдокимовича уважение и иронию. Тредиаковский смешон для них, потому как все вокруг смеются над днем вчерашним, и полковник способен лишь плодить и без того бесчисленные анекдоты о прожившем поистине печальную и под конец полную невзгод жизнь Тредиаковском.
Ведь вот и он, Адодуров, не может похвастаться счастьем, но лишь покоем относительным и достатком, хотя, казалось бы, теперь он достиг большего даже, чем мог пожелать в молодости. Пожалуй, это даже хорошо, что он отдален от трона, вряд ли смог бы он ужиться в столице, навряд ли… Получается, что он хуже Криницына – он знает, но молчит… А вот Тредиаковский, тот всегда оставался верен себе, трудился, несмотря на невзгоды, несмотря на то, что подвергался постоянному осмеянию со стороны собратьев-поэтов, всего света, Академии, из которой на склоне лет ушел в никуда, и, даже влача существование отставного профессора, живущего на скудные литературные заработки, не побоялся, отважился открыто выступить с порицанием свершившегося на глазах у всех цареубийства. Правда, он запрятал свои мысли в поэме, одел их в античные одежды, но оттого не потерял брошенный вызов остроты и многим, многим умеющим читать между строк стал понятен…
Василий Кириллович знал свое дело, всегда знал и упорно, пускай даже педантично, трудился, трудился, невзирая ни на что. Непонятный, сложночитаемый стих, неудачные новации в правописании, непонятные собратьям-академикам рассуждения о начале русской истории. Что ж, когда-то наступит черед, и история, которой он был предан беззаветно, во всем, во всем разберется. И мысль эта, лишенная застарелой зависти, неожиданно согрела его, ободрила, вселила надежду.
4
ЗАВЕЩАНИЕ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ ВТОРОЙ ПО ДЕЛУ АРТЕМИЯ ВОЛЫНСКОГО 1765 ГОДА
Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Императрица Анна своему кабинетному министру Артемью Волынскому приказывала сочинить проэкт о поправлении внутренних государственных дел, которой он сочинил и ей подал; осталось ей полезное употребить, не полезное оставить из его представления. Но напротив его злодеи, кому его проэкт не понравился, из того сочинения вытянули за волос, так сказать, и возвели на Волынского изменнический умысл, будто он себе присваивать хотел власть Государя, что отнюдь на деле не доказано. Еще из того дела видно, сколь мало положиться можно на пыточных речей, ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум, луче утвердительно верить речи в горячке бывшаго человека, нежели с холодной кровью. Всякой пытанной в горячке и сам уже не знает, что творит. И так отдаю на рассуждение всякому имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам и на то с доброй совести полагаться. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменник, но напротив того добрый и усердный патриот и ревнитель к полезным поправлениям своего отечества. И так смертную казнь терпел, быв невинен и хотя бы он и заподлинно произносил те слова в нарекании особе Имп. Анны, о которых в деле упомянуто, то бы она быв Государыня целомудрая, имела случай показать сколь должно уничтожить подобныя милости, которыя у ней отнимали ни на вершок величества и не убавили ни в чем ея персональныя качества. Всякой Государь имеет неизчисленныя кроткия способы к удержанию в почтенье своих подданных. Есть ли бы Волынской при мне был, и я бы усмотрела его неспособность в делах государственных и некоторое непочтение его ко мне; я бы старалась всякими для него неогорчительными способами его привести на путь истинной, а если бы я видела, что он неспособен к делам, я б ему сказала, или дала разуметь, не огорчая его: Будь щастлив и доволен, а мне ты ненадобен. Всегда Государь виноват, есть ли подданные против него огорчены. Изволь мериться на сей аршин. А есть ли из вас кто мои дражайшие потомки сии наставления прочтет с уничтожении, так ему более в свете, и особливо в Российском, щастья желать, нежели пророчествовать можно.
Екатерина5
Дождливым сентябрьским вечером тысяча семьсот семидесятого года весьма еще эффектная, хотя и несколько погрузневшая сорокалетняя женщина сидела за столом рабочего кабинета в Зимнем дворце. Отпустив секретаря, Екатерина пребывала в некотором бездумье и потому перебирала всевозможные записки, рассыпанные веером на темном сукне. Приятно было вот так просто сидеть, и хотя, по обыкновению, она не любила тратить время попусту, но сейчас то ли скучная, дождливая погода за окном, то ли дневная усталость вызвали в душе безмятежное спокойствие, полное удовлетворение собой.
Императрица Анна, рассказывали ей, в последние годы жизни часто скучала от такого вот одиночества, не умела ценить всю прелесть подобных мгновений и разгоняла тоску, требуя увеселений, любила гам, толчею кривляющихся шутих или оглушала себя громкозвучными концертами – не представляла себе дворцовой жизни без постоянного маскарадного мельтешенья перед глазами. Что ж, она была государыня бездеятельная, во всем послушная мнению своего окружения, исподволь, из-под полы наживающегося на беспечности монархини. То же, впрочем, можно сказать и о Елизавете Петровне.
Последнюю Екатерина не любила вспоминать. При ее дворе чувствовала себя всегда скованно и жила своим, обособленным мирком, чем только раздражала и без того настроенную против нее самодержицу. Но она не могла иначе – слишком деятельная, с кипучей кровью, она рано почуяла вкус власти и не выносила подчинения. Проделки и интриги Екатерины до поры до времени прощались, но только до поры до времени, она знала это и, втайне боясь всего больше быть отосланной с позором из России, не могла тем не менее вести себя соответственно законам двора. Оказавшись здесь, она сразу поняла, что Провидение посылало ей небывалый шанс, и мелкая ангальт-цербстская принцесса ухватилась за него и победила! О! она хорошо успела изучить свою великую страну, и теперь, восемь лет почти царствуя над неисчислимыми ее подданными, многого добилась. И большего еще добьется, не зря зовут ее просвещенной монархиней, она понимает нужды своей страны и от выбранного пути не отступится.
Она научилась властвовать, годы подневольной придворной жизни сделали из нее тонкого дипломата. Взять, к примеру, Панина или Щербатова – вельмож, коих терпеть не может, но в помощи которых остро нуждается. Что бы сделала с ними Анна, зная, что и те не любят свою государыню? Обезглавила либо сослала бы на край земли, в Камчатку, как поступила с пособниками Волынского. Екатерина же, наоборот, приласкала их, сманила к себе на службу, и вот – связанные присягой, долгом чести трудятся ей на славу и даже слова против не вымолвят. Конечно, опираться следует на молодых, новых, кои только от нее зависят, но и старые вельможи нужны ей; лаская их, она лишь упрочивает представление о себе как о милосердной государыне, свято блюдущей законы. Россия – страна традиций, кичащаяся своей славой, размерами, мощью, памятью о великих деятелях былого, и она хорошо это усвоила. На словах Екатерина – продолжательница идей Петра-преобразователя, но только на словах, на деле – полстолетия отделяет ее от великого государя. Пример его царствия весьма поучителен, но она станет действовать иначе: не жесткостью и дыбой усмирит недовольных, а перехитрит их, переманит постепенно на свою сторону и тем обезвредит. Она противница ненужного кровопролития… ненужного кровопролития…
Едва взойдя на престол, стала действовать она властно и скоро заслужила признание соотечественников. Но что россияне, ей нужно признание Европы, нужно еще и потому, что многие там догадываются, как досталась ей корона. Она завязала переписку с первейшими мыслителями современности: с Гриммом, с Вольтером, с Дидро, и французы польщены вниманием венценосной покровительницы талантов и разносят славу о ней по всему свету. Что ж, она признает, ей тоже лестна такая слава, лестна еще и потому, что она сама творит ее, творит историю! Переписка доставляет ей удовольствие, забавляет ум, но она давно поняла, что в политике руководствуются отнюдь не собственными интересами. Императрица-мыслитель, императрица-литератор – такой знают ее современники и подданные, и она не просто пускает пыль в глаза, а действительно поощряет мечтания знаменитых французов, но одно дело мечтать, другое – управлять. На бумаге слова всегда кажутся гладкими и заманчивыми, легко выполнимыми.
Она подняла со стола бумажку с выпиской. «Я б хотел, чтоб Самодержица была славнейшая, империя сильнейшая, генералы искуснейшии, правители просвещеннейшими, судьи правосуднейшими и согражданы наши народ счастливейший в свете». Правильно сказано, она того же желает, но ведь все это – слова. Что есть народ и как сделать его счастливейшим? В первую очередь следует думать о его благополучии дворянам – хозяевам народа, а значит, печься самодержице в первую голову предстоит о дворянах, и только о них, а землевладельцы же и наведут постепенно порядок в подрасшатавшейся за полстолетия империи. Монархия, где вовсе отсутствует дворянство, всегда чистым деспотизмом и тиранией бывает, отвлекает взоры народа от королевского дома, – так, кажется, еще Бэкон писал в своих политических наставлениях. И все средства хороши для достижения благородной цели – разве история ее воцарения не лучший тому пример? Только мечтатели и поэты способны рассуждать о благоденствии, достигнутом ненасильственными средствами.
Екатерина не любила вспоминать свою старую привязанность Дашкову, но сегодня почему-то отчетливо припомнилась ее постная мина на коронации. Девчонка, восемнадцатилетняя девчонка! Она надеялась, что императрица сурово покарает Орловых, она думала, что возможен бескровный переворот! В России? Где, покуда жив еще прежний царь, каким бы тираном он ни был, народ, да и дворянство, всегда будут помнить о преимущественном праве его на престол! Но Дашкова осталась непреклонной – она надеялась, что все обойдется. Глупая мечтательница, а по сути изменница, отступница! Скоро, очень скоро пришлось Екатерине с ней расстаться, и как бы жалко ни было, но она не могла оставить ее при себе, недовольную, да и княжна сама не пожелала из гордости. Теперь она путешествует по Европам, набирается знаний, все более, вероятно, утверждаясь в своей правоте, в нравственной чистоте души своей. Пускай живет в книжном, придуманном мире – Екатерина не стала подвергать ее опале, даже дала денег на путешествие, и с тех пор старалась не вспоминать о ней.
Нет, не кровью, а лаской, деньгами, чинами, посулами следует управлять Россией. По той же причине, что и Дашкову, не приблизила к себе снова Адодурова. Она крепко запомнила его высоконравственные уроки и, вытащив из оренбургской ссылки, подыскала ему достойное его больших способностей место – пускай служит ей и ее России, но в Москве, подальше от двора.
Она как бы оберегала их от самой себя, знала, что, будь они вблизи, дело может кончиться печально – ничьих советов не потерпит! Она много передумала, сильно изменилась с тех пор, а посему – война прошлому, ее волнует теперь только сегодняшний день и будущее! Назад возврата нету, как бы они ни вспоминали прошедшее. Она знает свой путь, ратует за бескровное правление, а посему поспешила узаконить свои принципы, написав в шестьдесят пятом году завещание потомкам по делу Волынского: старалась и для сегодняшних придворных, и для будущих поколений – пускай запомнят ее такой! Тут и еще есть одна цель – порицая Анну, она порицает все ее время, с ним ничего общего иметь не будет! Казнь кабинет-министра весьма еще памятна россиянам, и Екатерина хорошо сознавала силу документа, силу слова запечатленного.
Вовсе не из честолюбия одного предается она своим литературным забавам, но они и не простое развлечение. Она тайно поощряет полемику с ней Новикова, ей нравится его смелость, и главное, полемика – наглядный пример невиданных ранее в России свобод. Не следует лишь преступать запретной черты.
Что до господ сочинителей, то они пока не вредны ей – с покойным Ломоносовым был заключен полный альянс. Он, поначалу отстраненный от Академии, вскоре был прощен и даже поднес ей оду, и сегодня, понимая все значение имени, она готова превозносить память о Михаиле Васильевиче до небес – что и говорить, случай весьма удачный: русский, академик, вышедший из крестьян, достигший всемирной славы! Другого же, отзвучавшего почти поэта – Сумарокова, наградив, конечно, генеральским чином, она сумела вежливо оттеснить от Парнаса, безболезненно отстранить от двора. Он был годен тогда, в елизаветинское время. Со своими чудными песенками, стишками, басенками, драмами и трагедиями Сумароков украшал ее полуопальный кружок, противостоял официальному певцу Елизаветы – Ломоносову. Но новому времени – новые песни, как бы жаль ни было, Сумарокова постигла участь им же осмеянного Тредиаковского. Сегодня ей нужен новый поэт, молодой, способный воспеть ее, как некогда Тредиаковский – Анну, Ломоносов – Елизавету, Сумароков – ангальт-цербстскую принцессу. Василий Петров, пекущий нынче парадные оды, хоть и признан придворным стихотворцем, на сию ответственную роль не годится – она и сама видит в нем лишь скромного подражателя Ломоносову. Чтец он действительно отменный, Екатерина привыкла к его голосу, но поэт… Новиков не зря глумится над его творениями.
Вот Новиков – писал бы стихи, можно б было его приручить, но увы, стихотворством не занимается, од не подносит, а лишь высмеивает. Что ж, это его качество пока ей на пользу, она как никто знает цену смеху. Не зря же, не из простого желания повеселиться ополчилась она на «Тилемахиду» Тредиаковского. Отставной профессор элоквенции, порвавший на склоне лет с Академией, рассорившийся со всем почти Петербургом, в шестьдесят девятом году был днем позавчерашним в российской поэзии. Он олицетворял прошлое, мерзкое Аннино время, и тем еще был ей ненавистен. Сколько б ни восхищался его ранними произведениями Адодуров, даже он признавал мощь и силу ломоносовского стиха. О Тредиаковском ходило много анекдотов, и маска Арлекина прочно привязалась к отставному профессору, а его литературные противники Ломоносов и Сумароков, мастерски сыграв на его слабостях, на вспыльчивости, самолюбии, своими эпиграммами лишь добавили красок к портрету ученого-неудачника.
По сути, отставной профессор был бы только ей полезен – в «Опытах» Бэкона, в предисловиях многотомной истории Ролленя, им переведенной, он ратовал за просвещенную монархию, то есть за идеал, который она воплотит здесь, в России. Но он отважился на критику, так, во всяком случае, нашептывают ей придворные – в своей поэме он описал не только добродетельного монарха, но и историю Пигмалиона, умерщвленного узурпировавшей власть его наложницей Астарвеей. Не очень-то она верит наговорам, но если появилось такое сомнение, значит, следует разделаться с поэтом, тем более что он ей самой смешон, непонятен – уроки Сумарокова не прошли даром. Если заметили придворные, значит, и Новиков не пропустил сей истории, не пропустил и наверняка связал ее с необычайно скорой кончиной Петра Третьего. Подобная критика – дело политическое, дерзость неслыханная, и, хотя Василий Кириллович, вот уже год как покоившийся в земле, не посмел высказаться прямо, а лишь намекнул на главную тайну ее царствия, она поспешила расправиться с неугодной книгой. Ну право же, «Тилемахида» нелепа, несуразна, ее чудовищный язык лишь на руку Екатерине. Во всех почти своих трудах Тредиаковский восхвалял труд поэта, работающего для приобретения вечной славы. Что ж, он ее заработал, поистине достойную его творений!
Загоревшиеся ироническим блеском глаза императрицы упали на листок с упражнением. Она любила выписывать различные варианты одного понятия – при сочинении реплик в комедиях достаточно было взгляда, чтоб отыскать нужное слово. Она прошлась глазом по написанному столбцу:
Безмерной смех. Улыбка. Улыбка надменная. Глупой смех. Улыбка от привычки. Улыбка от учтивости. Улыбка неприятная. Смех. Приятной вид. Насмешка умная. Насмешка глупая. Смех от радости. Смех от досады. Лицемерной смех. Лукавой смех. Злостной смех. Удержанной смех. Принужденной смех. Досадной смех. Насмешка мстительная. Насмешка досадительная. Насмешка невинная. Смех от гордости. Смех от самолюбия. Хахатание.Она особенно отметила последнее слово – «хахатание». Вспомнилось, как надрывались придворные над «казнимым» – человек, давясь от страха и от судороги, сводящей горло после стакана ледяной воды, пытался прочесть страничку «Тилемахиды». Хохот да умная насмешка – вот память, достойная дерзкого поэта, вознамерившегося поучать и критиковать ее – первую просвещенную государыню всероссийскую!
Послесловие автора
Летит время, летит. Исчезает давно прошедшее, уходит в небытие минувшее, и лишь неизменно парит над миром – необъяснимое, но величественное, столь нужное в пути каждого человека – Время. Парит, несется, течет неспешно – движется. И в нем, в потоке его, в глубинных водоворотах и омутах назревает и каждые двадцать пять – тридцать лет вырывается на поверхность свежее, юное течение, омолаживающее лик живущих, стремительно захлестывает отцов, и буйный весенний напев его приглушает уже спокойно-философический голос породивших его родителей. Часто новый шквал набегает высокой волной, и не сразу, но все же сраженные в конце-то концов под напором потомков старики, громогласно и торжественно заявляя о принятии в свой клан сынов своих, на деле тайно оплакивают подступающее бессилие и стараются, обманув время, отстоять былое, убедить окружающих в своей уже непонятной современникам правоте. Лишь немногим дано вдохнуть свежего, чистого воздуха и не наставником уже, а равным примкнуть к рядам легконогих и стройных новобранцев. Большинство же седовласых, еще живущих, еще горящих прежним задором, ретируются и, оттесненные во второй ряд, храня предания минувшего, становятся самой историей, еще не осознанной глядящими в будущее сыновьями. Постепенно, постепенно затухает голос родительский, а дедовский и прадедовский и вовсе слышится сквозь туманную пелену надвинувшейся эпохи приглушенным и исковерканным, ведь парадокс истории – времени без будущего – в том и заключен, что вновь пришедшие, благоговейно вспоминающие о заветах и наставлениях развешанных по стенкам портретов, не по желанию своему, а законным образом бунтари и ниспровергатели, и близко лежащее кажется им зачастую смешным курьезом, коего следует, соблюдая, конечно, приличия, стыдиться. Потому-то скорее вспомнят пра-пра– или пра-пра-пратворивших и, вспомнив, подивятся их слегка наивным, но все же чем-то привлекательным для теперешней жизни исканиям и, черпая из старого кладезя, невольно замкнут круг, еще одно кольцо, бесконечно и бесконечно наслаивающееся на стержень вечности, и будут горды приобщенностью к заветам рода, и станут, наверняка станут похваляться пред бывшими, ведь только причастившись духа своей истории и можно обрести уверенность в совершаемом сегодня – только настроившись по древнему камертону, дано обрести свой новый голос.
Так и герой мой, с которым, поверьте, нелегко мне расставаться, окончил свой жизненный путь в тысяча семьсот шестьдесят девятом году, но почил, кажется, только лишь для того, чтобы вечно не умирать. Многочисленные пророчества его насчет памяти грядущих поколений – защита от чересчур взыскательных современников, живущих уже в другом времени, а потому не понимающих, не признающих его вмиг устаревших открытий, – сбылись, но сбылись не совсем так, как ему мечталось. Слишком мощен был напор пришедших на смену, слишком силен голос, в особенности Михайлы Васильевича Ломоносова – великого Ломоносова, поэта, ученого, гражданина, коего после смерти сразу же подняли на щит, вознесли, а потому не забыли, а, наоборот, лишь усилили уже традиционное осмеяние памяти Тредиаковского, и многие, многие еще поколения довольствовались привычными представлениями, пока наконец не восторжествовала историческая правда.
«На что плох Тредиаковский, но и того помнят», – вздохнет однажды мечтающий о почестях и славе чеховский обыватель. Да! Вплоть до века двадцатого, лишь постепенно затихая, тянется эта традиция осмеяния, непонимания, презрения, высокомерного отношения к памяти Тредиаковского. Надобно было пройти двум столетиям, прежде чем о нем наконец-то заговорили без ухмылки, серьезно, пытаясь понять, оценить по заслугам.
Сегодня Василий Кириллович Тредиаковский возвращается к нам – все больше и больше выходит работ научных, посвященных его не исчисленному пока до конца, сложному и лишь на первый взгляд противоречивому творчеству. Противоречия эти во многом возникли от слабой изученности, ибо не было и нет до сего дня детальной академической монографии, освещающей становление его личности в целом, в полном объеме. Только такая работа сможет наконец высветить белые пятна в его жизни, прояснить «неожиданные» перемены, о которых любили и до сей поры любят говорить иные исследователи его творчества. Но подобная реконструкция биографии – дело специалиста.
Задумывая роман – историческое повествование о жизни моего героя, я шел от документа. Страницы архивных дел – живые свидетельницы минувшего, исписанные порой невероятно сложными, незнакомыми современному глазу, витиеватыми почерками переписчиков, вельмож, поэтов, священнослужителей и академических чиновников, выцветшие коричневые или черные чернила, буквы – размашистые или мелкие как бисер, нервные или привычно отмеренные писарские строчки, удивительно ухарские по замысловатой неповторимости виньетки подписей, имена, детали, объявления, названия, сама бумага – толстая, с неровным краем, с проступающими на просвет водяными знаками, остатки восковых печатей и случайных сальных пятен – все это создавало эффект соприсутствия, и долго не покидали меня сложно закрученные обороты отзвучавшей речи, жили во мне, лаская и поражая своими красотами мой слух. И все же, все же что-то главное, неуловимое не давалось, ускользало, пока однажды, волею случая, не пришлось присутствовать на выступлении консерваторского хора, исполнявшего забытую и вновь возрожденную стараниями его дирижера музыку, творцом которой был мой Василий Кириллович Тредиаковский. И вот, когда я услышал, когда наполнилась маленькая зала взволнованными голосами, плетущими великолепную, панегирически-пронзительную барочную вязь мелодии, тогда лишь, когда я прикоснулся к ожившему языку, громкозвучному голосу эпохи, мне показалось, что я сумел уяснить, почувствовать наконец и тайну голоса моего героя. Первая нота была найдена, заглавная нота мотива.
Роман о поэте обязан быть музыкальным, во-первых, потому что любой поэт рождается из музыки, во-вторых, потому что любая проза, по сути своей, тоже имеет свою мелодию, порой только едва различимую, и, в-третьих и в основных, потому что донести до современного тебе читателя почти непонятного теперь, архаичного автора можно только, на мой взгляд, настроившись на музыкальный лад его творений. Иначе язык его, доступный, близкий, понятный его современникам, будет нем сегодня, покажется скучным, а значит, и смешным.
Время изменяет язык, изменяет быстро и неумолимо, но это не значит, что мы имеем право забывать его. Он всегда с нами, и стоит лишь повнимательней прислушаться, повнимательней вглядеться в давно написанное, сродниться с текстом, как происходит на глазах волшебство – снова оживают, казалось бы, забытые струны, и очаровывает, захватывает, покоряет их звучание, потому как подлинный, непридуманный, родной, с молоком матери впитанный язык всегда прав, всегда прекрасен. Еще в 1922 году о подобном чуде, предостерегая, писал Осип Эмильевич Мандельштам: «Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство – именно: язык. Столь высокоорганизованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории».
Я не ставил себе специальной задачей обелить память Василия Кирилловича Тредиаковского, и если это получилось, то невольно. Мне лишь очень хотелось, чтобы звучание его песенного языка, музыка его времени на те недолгие минуты чтения его стихов завладела благосклонным читателем, чтобы трагическая судьба его, незначительно дополненная воображением и оборванная в миг наивысшего подъема (и заката) его славы, стала более понятна на фоне удивительного века, на который я пытался взглянуть изнутри, глазами героя.
Да, именно воображение вело перо, подсказывало образы, дополняло лакуны его биографии, и именно, повинюсь тут перед взыскательным историком, воображение в некоторых случаях позволило дополнить (но незначительно, ни в коей мере не меняя основы) некоторые свидетельства времени, как случилось, например, с записками Корнелия Бруина, зовомого в России восемнадцатого столетия Лебрюном. Писатель, и тут я уверен, имеет право на вымысел, он не реконструирует биографию, но лепит ее, отталкиваясь от документа, исторического факта.
Тщетно стал бы искать досужий историк и некоторых героев данного повествования в документах восемнадцатого столетия – и аббат Тарриот, и Монокулюс (хотя такое прозвище встречается в списке учеников Заиконоспасской академии), и иезуит Шарон – образы скорее собирательные, образы эпохи.
Человек в давние еще времена, приступая к описанию прошедшего, оказывался перед сложной моральной и этической проблемой: как, не согрешив против правды, донести ее до читателя. Проблема эта осталась и встает всякий раз перед любым пишущим на историческую тему. Посему закончу словами Плутарха, открывающими его «Сравнительные жизнеописания»: «Подобно тому как историки в описаниях Земли все ускользающее от их знания оттесняют к самым краям карты, помечая на полях: “Далее безводные пески и дикие звери”, или: “Болота Мрака”, или: “Скифские морозы”, или: “Ледовитое море”, точно так же и мне, в работе над сравнительными жизнеописаниями пройдя чрез времена, доступные основательному изучению и служащие предметом для истории, занятой подлинными событиями, можно было о поре более древней сказать: “Далее чудеса и трагедии, раздолье для поэтов и мифографов, где нет места достоверности и точности…”. Я бы хотел, чтобы сказочный вымысел подчинился разуму и принял видимость настоящей истории. Если же кое-где он со своевольным презрением отвернется от правдоподобия и не пожелает даже приблизиться к нему, просим благосклонного читателя отнестись со снисхождением к этим рассказам о старине».
Комментарии
Астраханского бунта Васька не мог помнить… – Речь идет о восстании 1705–1706 гг. стрельцов, солдат, посадских, работных и «гулящих людей» Астрахани, вызванном усилением налогового гнета, произволом местных властей. Часть стрельцов, высланных в Астрахань за участие в мятеже 1698 г. в Москве, выступила против преобразований Петра I, за восстановление утраченных привилегий. Восстание началось 30 июля 1705 г.; восставшие отменили введенные воеводой Т. И. Ржевским налоги и откупы, указ о ношении немецкого платья и брадобритии, стрельцам и солдатам выплатили жалованье. 13 марта восстание было подавлено. В. К. Тредиаковский родился в феврале 1703 г. и, вероятно, действительно не мог помнить бунта.
Волынский Артемий Петрович (1689–1740) – государственный деятель, дипломат. Участник Прутского похода (1711) Петра I, был в плену в Стамбуле вместе с П. П. Шафировым. С 1719 г. назначен губернатором Астрахани. Во время Персидского похода 1722–1723 гг. за вымогательство и взятки попал в немилость к Петру I. Произведенный Екатериной I в генерал-майоры, Волынский был губернатором Казани (1725–1730, с перерывом). При Анне Иоанновне – обер-егермейстер и полный генерал (1736). С 1738 г. – кабинет-министр. Боролся с засильем иностранцев при дворе. Умело использовал противоречия между Э.-И. Бироном, А. И. Остерманом, Минихом и др. Составил «Генеральный проект о поправлении государственных дел», в котором высказывался за самодержавную форму правления, порицал «верховников». Предлагал повысить роль Сената в государственном управлении. Призывал не допускать в состав высшего чиновничества иностранцев. Защищал политические и сословные привилегии дворянства, предполагал перевести в дворянство священнослужителей. Намечал основать университет, училища, школы и т. д. В 1740 г. был организатором «потешной» свадьбы придворного шута князя А. М. Голицына с калмычкой Бужениновой в Ледяном дворце. В результате интриг Бирона (см. примеч. к с. 301) арестован и казнен.
Шафиров Петр Павлович (1669–1739) – русский государственный деятель, дипломат, сподвижник Петра I. С 1709 г. – вице-канцлер, в 1717–1722 гг. – вице-президент Коллегии иностранных дел. В 1723 г. осужден за злоупотребления по службе и сослан. В 1725 г. назначен Екатериной I президентом Коммерц-коллегии. Шафиров – автор дипломатического трактата «Рассуждение» – о причинах войны со Швецией, являющегося ценным историческим источником.
Петр очень доволен был… – русский царь Петр I (1672–1725) (с 1682 г.; правил самостоятельно с 1689 г.), первый российский император (с 1721 г.).
Феофан Прокопович (1681–1736) – украинский и русский писатель и церковный деятель, просветитель. Во время Прутского похода сопровождал Петра I, по возвращении в Киев стал ректором академии. В 1715 г. был вызван в Петербург, где стал ближайшим сотрудником Петра в делах управления церковью. Был сторонником отделения религии от науки и подчинения церкви государству, а его противники среди высшего духовенства (Стефан Яворский, Феофилакт Лопатинский и др.) отстаивали первенство духовной власти над светской, противясь петровским реформам. В проповедях и литературно-публицистических сочинениях выступал в духе просвещенного абсолютизма. Писал русские, латинские и польские лирические стихи, ценившиеся современниками. Наибольшее влияние на литературу 1720–1730 гг. оказали его драматические произведения, сатирические образы которых послужили образцом для сатир А. Д. Кантемира (см. примеч. к с. 46).
…замышлен Персидский поход. – В 1722 г., 15 мая, Петр выехал из Москвы в Новгород, Казань и Астрахань. 18 июля он отправился из Астрахани в Персидский поход. Персидский поход 1722–1723 гг. – поход русской армии и флота во главе с Петром I в принадлежавшие Ирану (Персии) Северный Азербайджан и Дагестан, которые были присоединены к России (в 30-х гг. XVIII в. возвращены Ирану).
…Псалтырь Симеона Полоцкого… – Симеон Полоцкий (в миру Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович; 1629–1680) – белорусский и русский общественный и церковный деятель, писатель, проповедник. Полемизировал с патриархом Никоном и вождями раскола. Наставник царских детей. Просветитель. В 1680 г. участвовал в составлении проекта организации в Москве Славяно-греко-латинской академии. В конце 1678 г. организовал в Кремле типографию, где печатал книги, привлекая к работе художников и мастеров гравюры. Талантливый поэт, драматург, перевел стихами Псалтырь («Псалтирь рифмованная», 1680), пользовавшуюся популярностью до середины XVIII в. Симеон Полоцкий вошел в историю литературы как основоположник силлабического стихосложения и создатель поэтических и драматических жанров, до него почти не разработанных в русской литературе.
Дмитрий Кантемир – князь и наследный господарь Молдавии… – Кантемир Дмитрий Константинович (1673–1723), молдавский ученый и политический деятель (с 1710 г. – господарь). С 1711 г. – в России, советник Петра I, князь. Участник Персидского похода 1722–1723 гг. Автор трудов по истории Молдавии. Отец Антиоха Кантемира (1708–1744), русского поэта и дипломата.
Драгош, восстановитель Молдавии… – Драгош Водэ, воевода, наместник Венгерского королевства в Молдавии (ок. 1351–1353). С именем Драгоша связывается основание в 1359 г. (при господаре Богдане I) Молдавского государства.
Стефан Яворский (1658–1722) – русский церковный деятель, писатель. В 1700–1721 гг. – местоблюститель патриаршего престола и президент Московской духовной академии. Реформы Петра I не поддерживал. С возвышением Феофана Прокоповича (см. примеч. к с. 31) был отстранен от церковной деятельности. Главное полемическое сочинение Яворского «Камень веры» (1718) направлено против лютеранства и излагает православное вероучение.
…Васята Адодуров, учившийся пиитике. – Адодуров Василий Евдокимович (Ададуров, Ододуров), ученый, государственный деятель (1709–1780). Участвовал в подготовке «Немецко-латинско-русского лексикона» Э. Вейсмана. В 1733 г. первым из русских воспитанников Академии наук получил звание адъюнкта по кафедре высшей математики. Составил полную «Русскую грамматику» (1738–1741). С апреля 1739 г. служил переводчиком у А. П. Волынского (см. примеч. к стр. 25); был под следствием по его делу (1740). В начале 1742 г. наблюдал за печатанием материалов к коронации императрицы Елизаветы Петровны. В 1744 г. по рекомендации К. Г. Разумовского назначен преподавателем русского языка будущей императрицы Екатерины II. В 1758–1759 гг. содержался под домашним арестом по делу А. П. Бестужева-Рюмина. В 1762 г. был назначен куратором Московского университета. С 1763 г. – сенатор.
Академия стояла в московском предсердии, в двух шагах от Кремля… – Славяно-греко-латинская академия находилась в Заиконоспасском монастыре в Москве, в Китай-городе.
…целовали крест самодержавной императрице Екатерине Алексеевне… – Екатерина I Алексеевна (Марта Скавронская) (1684–1727), российская императрица с 1725 г.
Головкин Иван Гаврилович (1687–1734), действительный тайный советник, сенатор (1728), в 1725–1728 гг. – посланник в Гааге. Сын Г. И. Головкина (1660–1734), сподвижника Петра I.
Мичурин Иван Федорович (1700–1763) – русский архитектор, участвовал в составлении генерального плана Москвы (1734–1739), в строительстве колокольни Троице-Сергиевой лавры (с 1740). В 1748–1763 гг. по проекту В. В. Растрелли строил Андреевскую церковь в Киеве.
Борис Иванович Куракин (1676–1727) – князь, сподвижник Петра I, дипломат. Участник Азовских походов и Северной войны. Был послом в Риме, Лондоне, Нидерландах, Ганновере, Париже.
Александр Борисович Куракин (1697–1749) – князь, русский дипломат. Сын Б. И. Куракина. Один из первых русских людей, получивших образование за границей.
После смерти императрицы Екатерины… – То есть Екатерины I Алексеевны (см. примеч. к с. 90).
Петр Второй (1715–1730) – российский император с 1727 г., сын царевича Алексея Петровича. При нем практически правил государством А. Д. Меншиков, затем Долгоруковы. Объявил об отмене ряда преобразований, проведенных Петром I.
Ягужинского отозвали… – Ягужинский Павел Иванович (1683–1736), русский государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра I, генерал-прокурор Сената. В 1726 г. направлен послом в Польшу. В 1732–1734 гг. – посол в Берлине, с 1735 г. – кабинет-министр.
Остерман Андрей Иванович (1686–1747) – русский государственный деятель, дипломат, граф (с 1730). Фактический руководитель внутренней и внешней политики России при Анне Иоанновне. В 1741 г. сослан Елизаветой Петровной в Березов.
Это происки янсенистов!.. – Янсенизм – религиозное течение средней части европейской (главным образом французской и голландской) буржуазии XVII–XVIII вв. Получило свое название по имени голландского богослова К. Янсения (1585–1638). Центром янсенизма был версальский монастырь Пор-Рояль. Янсенизм – попытка подновить католицизм незначительными уступками кальвинизму. Янсенисты выступали против иезуитов. Янсений был осужден папскими буллами 1705 и 1713 гг.
…о симпатиях к поверженным мыслителям Пор-Рояля… – С 1636 г. монастырь Пор-Рояль был центром янсенизма (см. выше). С Пор-Роялем была тесно связана деятельность Б. Паскаля, А. Арно, Ж. Расина и др.; некоторые из них приняли активное участие в борьбе с папством и иезуитами на стороне янсенистов. Людовик XIV стал на сторону иезуитов; версальский Пор-Рояль был разрушен (1712).
…так проняла его сердце любовь, описанная красноречивым аббатом Прево. – Речь идет о романе «История кавалера Де Грие и Манон Леско» французского писателя Антуана-Франсуа Прево д’Экзиля (1697–1763).
…лекции своего кумира – профессора Шарля Ролленя. – Роллень Шарль (1661–1741) – французский историк и педагог. Одно время подвергался преследованиям, вызванным его близостью к янсенистам. В «Трактате об обучении» излагает способы изучения гуманитарных наук, ратует за то, чтобы школьные руководства излагались не на латинском, а на отечественном языке, настаивает на том, чтобы последний сделался предметом изучения и чтобы первое место в преподавании отводилось отечественной истории, а не истории Древнего мира. Книга Ролленя была написана незаурядным языком, восхитившим Вольтера. Благородство и легкость слога, занимательность изложения отличают и «Древнюю историю» (1730), и «Римскую историю» (1738), которые переведены на русский язык В. К. Тредиаковским.
Телеман Георг-Филипп (1681–1767) – немецкий композитор, капельмейстер и органист, автор опер, ораторий, церковных сочинений.
…Екатерина Иоанновна любила музыку… – Екатерина Иоанновна, герцогиня Мекленбургская (1691–1723), дочь царя Иоанна V Алексеевича. В 1716 г. вышла замуж за герцога Мекленбургского Карла-Леопольда, из-за грубого и деспотичного нрава герцога в 1722 г. была вынуждена вернуться в Россию с единственной дочерью Елизаветой (в православии Анной Леопольдовной), будущей правительницей России (см. примеч. к с. 266).
Анна Иоанновна (1693–1740) – российская императрица с 1730 г., племянница Петра I, герцогиня Курляндская с 1710 г. Возведена на престол Верховным тайным советом. Фактически правителем при ней был Э.-И. Бирон (см. примеч. к с. 201).
Миних Бурхард-Кристоф (1683–1767) – граф, русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. При императрице Анне Иоанновне – президент Военной коллегии, командовал армией в русско-турецкой войне 1735–1739 гг. В 1742 г. сослан Елизаветой Петровной в Пелым; вызван из ссылки Петром III в 1762 г.
…князю Кантемиру… – Дмитрий Кантемир (см. примеч. к с. 46).
Бирон Эрнст-Иоганн (1690–1772) – граф, фаворит императрицы Анны Иоанновны, герцог Курляндский (с 1737), создал реакционный режим – «бироновщину». После дворцового переворота 1740 г. арестован и сослан. Возвращен в Петербург императором Петром III.
Бунтовщик Станислав Лещинский, неудачный претендент на польскую корону… – Лещинский Станислав (1677–1766), польский король в 1704–1711, 1733–1734 гг. Избран под нажимом Швеции, не признан шляхтой. Восстановлен на престоле французской дипломатией. Изгнан из страны в ходе войны за польское наследство (1733–1735).
…кумиром ему сделался Эйлер. – Эйлер Ленард (1707–1783) – швейцарский математик, механик, физик и астроном. В 1727 г. переехал в Россию. Был адъюнктом, а в 1731–1741 гг. и с 1766 г. – академик Петербургской академии наук. В 1741–1766 гг. работает в Берлине. Автор свыше 800 работ по математике, механике, физике, оптике, теории музыки и др., оказавших значительное влияние на развитие науки.
…во время государыни императрицы Елизаветы Петровны. – Елизавета Петровна (1709–1761/62), российская императрица с 1741 г., дочь Петра I. Возведена на престол гвардией.
…по случаю Хотинской победы… – В 1739 г. русские войска взяли турецкую крепость Хотин.
…некто Сумароков… вирши подал… – Сумароков Александр Петрович (1717–1777), русский писатель, один из видных представителей классицизма.
…обхаживал… Анну Леопольдовну… – Анна Леопольдовна (1718–1746), правительница России в 1740–1741 гг. при ребенке-императоре Иване VI Антоновиче, внучка Ивана V. С 1739 г. замужем за принцем Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Свергнута в ноябре 1741 г.; умерла в ссылке.
Эпаминонд (ок. 420–362 г. до н. э.) – полководец и политический деятель Древней Греции. Став во главе войска Фив, разбил спартанцев у Левктр (371). Эта победа и три последующих похода в Пелопоннес способствовали распаду Пелопоннесского союза, переходу гегемонии к Фивам. В сражении у Мантинеи в 362 г. до н. э. Эпаминонд был смертельно ранен.
Журнал Новикова, в котором издатель полемизировал со «Всякой всячиной», выпускаемой самой императрицей Екатериной… – Новиков Николай Иванович (1744–1818), русский просветитель, писатель, журналист, издатель. В издаваемых им сатирических журналах «Трутень», «Живописец», «Кошелек» выступал против крепостного права. Организатор типографий, библиотек, школ. Издавал книги по всем отраслям знаний. В 1792–1796 гг. по приказу императрицы Екатерины заключен в Шлиссельбургскую крепость.
Екатерина II Алексеевна (1729–1796), российская императрица с 1762 г., немецкая принцесса Софья Фредерика Августа. Пришла к власти, свергнув с помощью гвардии своего мужа Петра III.
Слухи о неожиданной смерти императора Петра Третьего… – Петр III Федорович (1728–1762), российский император с 1761 г. (см. выше).
Хронологическая таблица
1703 22 февраля/5 марта – в семье астраханского священника родился Василий Кириллович Тредиаковский.
1722 Июнь – Петр I посещает Астрахань.
1723–1726 Учеба В. К. Тредиаковского в Славяно-греко-латинской академии в Москве.
1726 В. К. Тредиаковский работает канцеляристом у русского посла в Гааге И. Г. Головкина.
1727–1730 Учеба В. К. Тредиаковского в Сорбонне, в Париже.
1730 В. К. Тредиаковский возвратился в Россию. Вышел в свет перевод романа П. Тальмана «Езда в остров Любви» в переводе В. К. Тредиаковского.
1733 Октябрь – В. К. Тредиаковский становится переводчиком при Академии наук.
1735 Тредиаковский пишет трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», в котором предагает новую систему стиха – силлабо-тоническую, основанную на регулярном чередовании ударных и неударных слогов.
1740 4 февраля – А. П. Волынский избил беззащитного поэта, получившего приказ сочинить вирши к «потешной» свадьбе придворного шута князя Голицына с калмычкой Бужениновой в Ледяном дворце.
1745 В. К. Тредиаковский становится членом Академии наук. Одновременно был пожалован в академики и М. В. Ломоносов, с которым у Тредиаковского уже шла полемика по поводу способов стихосложения.
1748 В. К. Тредиаковский опубликовал «Разговор об орфографии» – первый в русской науке опыт изучения фонетического строя русской речи.
1752 В труде «Сочинения и переводы как стихами, так и прозою» В. К. Тредиаковский изложил свою теорию поэтического перевода.
1755 В исследовании «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» Тредиаковский отдает явное предпочтение силлабической поэзии перед новейшей.
1759 В. К. Тредиаковский уволен из Академии.
1766 Опубликован перевод романа Фенелона «Приключения Телемака» (под названием «Тилемахида»), в предисловии к которому В. К. Тредиаковский разработал русский гекзаметрический стих, предвосхитив Н. И. Гнедича и В. А. Жуковского.
1769 6/17 августа – в Петербурге умер В. К. Тредиаковский.
Примечания
1
Ученики первого класса латинской школы.
(обратно)2
Стихи С. Полоцкого специально построены «лесенкой» для более удобного сегодняшнему глазу прочтения. (Прим. автора.)
(обратно)3
Ученик второго класса латинской школы.
(обратно)4
Город Дербент турки прозывают Темир-Капи, то есть «врата железные».
(обратно)5
Мой милый (итал.).
(обратно)6
Молодой, юный поэт (итал.).
(обратно)7
Коль ты именем Росс, значит, ты Росс для меня (лат.).
(обратно)8
Быстро, еще быстрее, как можно быстрее (итал.).
(обратно)
Комментарии к книге «Арлекин», Пётр Маркович Алешковский
Всего 0 комментариев