«Финская война. Бастионы Лапландии»

Финская война. Бастионы Лапландии (fb2) - Финская война. Бастионы Лапландии 286K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерьян Геннадьевич Телёбин

Валерьян Телёбин ФИНСКАЯ ВОЙНА. БАСТИОНЫ ЛАПЛАНДИИ

От автора

Мой роман — это подлинная история невероятно трогательной и, казалось бы, совсем неуместной на войне любви. Повествование о ней органично вплетено в описание грандиозных по значимости событий. С документальной точностью, буквально по крупицам, восстановлена хронология боевых действий в Лапландии. Часть повествования излагается от первого лица, что создаёт поразительный эффект присутствия для читателя, погружающегося в водоворот событий вместе с героями романа, принимая их системы ценностей, их мировоззрение.

В основу книги легли дневники и воспоминания участника событий.

Наряду с главным героем почти все действующие лица романа реальные персонажи — командиры подразделений РККА, крупные военачальники, финские офицеры…

В романе честно показано, как финны противостояли вторжению и в итоге сохранили свою независимость. В то время как вовсе не большевистские полчища, а обычные парни из крестьянских семей и фабричных окраин, наши деды и прадеды, шли с простой идеей — освободить финский народ от гнёта капиталистов и помещиков, но, даже разуверившись в ней, не сломались морально и в немыслимо тяжёлых условиях заполярной зимы пытались выполнять поставленные командованием задачи.

Это простая солдатская книга. Без ненависти и фальши. Без покаяний и самобичеваний. Без отрицания своего прошлого.

Глава 1

На сумрачных болотах Куолаярви

В тяжёлом липком снеге тонут звуки,

Немеют обмороженные руки

И ноги стынут в мокрых сапогах,

Ах!..

Под бойкий перестук вагонных колёс вспомнилась вдруг упоительная сладость сочного, как брусничный морс, осеннего ветра, густо приправленного пряными ароматами опавших листьев.

Закончился Польский поход. Даже как-то празднично закончился. Цветами, флагами, восторженными улыбками белорусских девушек и совместным парадом в Брест-Литовске наших ребят из 29-й отдельной танковой бригады комбрига Кривошеина с частями 19-го моторизованного корпуса вермахта генерала Гудериана. В тот день германское командование торжественно выводило свои войска из захваченного накануне города, передавая его советской стороне в соответствии с положениями подписанного недавно пакта Молотова-Риббентропа о разделе польских территорий.

А теперь эшелон уносит нас всё дальше и дальше от освобождённой Западной Белоруссии. И ласковая беловежская осень, отдрожав кострами догорающих рябин, где-то в пути уже сменилась неприветливой приполярной зимой. По дороге холодный ветер нагнал низкие свинцовые тучи, которые сплошным одеялом затянули серое небо, и крупными белыми хлопьями повалил мокрый снег…

Атмосфера праздника на станции Кандалакша, где выгружается наш полк, слегка будоражит кровь, пьяня, словно лёгкий брют. Броским напоминанием о царящей ещё в томных юношеских снах, но уже безвозвратно утраченной осени кумачово пестреют вокруг пурпурные знамёна и транспаранты. Из всех динамиков гремит бравурная музыка, периодически прерываемая восторженными славословиями в честь очередной годовщины Великой революции.

Сразу после построения с торжественной частью, на котором комбриг Шевченко зачитал приказ командования, войска выдвигаются в сторону финской границы, в направлении Алакуртти. И действительно, дорога более напоминает просто направление. Лёгкий морозец ехидно посмеивается над зябкими шинелишками, сапогами и будёновками красноармейцев. Снега насыпало уже по колено, но болота ещё не промёрзли. Местами приходится рубить лес и стелить гати. К вечеру обессиленные укладкой брёвен, взмокшие бойцы падают у костров. И сколько ж к утру пообморозилось, не имея ни тёплого белья, ни валенок, ни телогреек!

Через несколько дней изнурительного перехода дивизия вышла к границе, где и развернулась в ожидании «особого» приказа, которое длилось почти три недели.

Заполярная зима, распахнув ледяные объятья, мрачно взирала тусклыми глазищами заиндевевших звёзд на невесть откуда взявшиеся в её Лапландском королевстве толпы жалких людишек в суконных шинелях. Наступила полярная ночь.

Утром, 30 ноября, перешли границу. Первым по снежной целине ушёл разведбат на лыжах, которых так не хватало в дивизии, и почти сразу же растворился в сверкающих блёстках беснующейся замяти. Вскоре стали слышны короткие автоматные очереди и ответный пачечный треск трёхлинеек. Впрочем, стрельба быстро стихла. Ближе к полудню чуть развиднелось, потянуло гарью. Впереди столбы дыма поднимались в сумеречное небо. На подступах к Алакуртти снова послышались выстрелы. Расчистив дорогу, мы вошли в выгоревший дотла посёлок, когда бой уже затих.

С каким же остервенением будет воевать противник, если он так безжалостно жжёт свои дома? Невесёлые мысли чёрным вороньём закружились над головами красноармейцев. Но сердце мне согревало полученное на днях письмо от Валеньки Дроновой из далёкого села Злобино, что под Ельцом. Дед её, Пётр Дрон, был когда-то пчельником в имении Буниных, в соседних Озерках. За что чуть было не угодил в Сибирь. Запрещённый нынче Бунин-то! А какой был писатель… наш, русский, хоть и дворянских кровей. Пишет, что картины словами рисует — так живо и красочно… И пошто с белой сволочью связался?..

Там-то, под Ельцом, и была сформирована наша 122-я стрелковая дивизия, всего три месяца назад, перед самым Польским походом.

Следующий день прошёл без единого выстрела. Но кажущееся спокойствие наталкивало на мрачную, как армейский штык, мысль, что где-то впереди ощерился колючими взглядами тяжёлых пулемётов мощный укрепрайон. С таким рельефом местности нет нужды возводить сложные фортификационные укрепления. Достаточно небольших усилий, чтобы превратить любую удобную горушку в неприступный бастион. На третий день, на подходе к гряде заснеженных крутобоких сопок почти полукилометровой высоты, пересекающих дорогу с севера на юг, в ложбине между скалистых отрогов, где вдоль берега едва замёрзшей речушки змеёй извивалась дорога на Саллу, разведбат был остановлен плотным заградительным огнём.

С подходом нашей усиленной роты и других лыжных отрядов авангарда к батальону разведчиков комбат собрал командиров подразделений. После короткого совещания решено было прощупать позиции противника. К сожалению, довольно скудная растительность и относительно ровная болотистая местность на подступах к высотам не позволяла осуществить скрытый фланговый манёвр. Разведка боем — вещь, конечно, нужная, но перспектива лобовой атаки не вселяла особого энтузиазма… Что ж, приказ есть приказ… Наш — левый фланг, как повелось.

Обойдя небольшую горушку, на которой комбат с начштаба устроили НП, разворачиваемся для атаки. По сигналу ракеты наша рота совершает стремительный бросок, стараясь пересечь болотце у подножья хребта и стреляя при этом во всё, что лупит по нам со склона. Впрочем, не такой уж он и стремительный, хотя и на лыжах, но по глубокому рыхлому снегу. Да и бойцы не все сплошь олимпийские чемпионы — и амуниции навешано, и палки лыжные на руках болтаются, а ещё и стрелять надо. Прицельно к тому же. И от вражьих очередей уворачиваться, используя складки местности, которых, кстати, нет почти. Когда ударили из миномётов, рота залегла. Но перед этим мой взвод таки достиг мёртвой зоны — небольшого отрожистого холмика у самой подошвы хребта.

Спустя несколько минут, когда к нам подтянулось ещё с десятка два бойцов, был дан приказ на повторную атаку.

— Не боись, ребята, им самим страшно. Нам-то не впервой. С самураями резались, поляков разбили и этих уделаем! — подбодрил я бойцов.

— Товарищ ротный старшина, поляк-то боец жиденький, чуть что, и руки кверху. А вот японец не то, хоть живьём его закапывай, не пикнет. Тока нервный очень и не смекалистый: прёт и прёт на пулемёты, будто девять жизней у него, как у кошки, — весело затараторил красноармеец Рышков, земляк мой с Брянщины.

— Забыл, Лёха, как всего пару месяцев назад мы пять дней штурмовали Графский форт в Брестской крепости? Что-то не сдались тогда поляки, хотя они перед тем ещё почитай целую неделю от германцев отбивались! — возразил ему Костя Кузнецов, один из лучших бойцов разведроты.

— Они бы и сдались, если б товарищ старшина не позволил капитану ихнему с остатками батальона ночью из блокированного форта уйти, — не унимался Алексей.

— Думай, что мелешь! — оборвал его Костя. — Это был бы встречный ночной бой. Мы бы все там легли. Поляки сдаваться не собирались. Да и какой смысл был их останавливать, если война уже была окончена? И они в той войне честно выполнили свой долг. И язык свой попридержи! Мало потом особисты и нас, и Семёныча мурыжили?!

— Отставить трёп. Приготовиться к атаке. Вещмешки снять. Пулемёты на позицию. Проверить магазины. Ну, товарищ Сталин, осени нас Красным Знаменем… — заорал я. — Вперрё-ё-ёд!

Снова ударили миномёты, а следом раздались пушечные выстрелы, но значительно правее. Пехота опять залегла, а мой взвод, оставив укрытие, бросился на хорошо простреливаемый склон. Впрочем, близость противника и неровности склона почти исключали возможность флангового огня со стороны финнов. И ответную стрельбу мы сосредоточили на ближайших к нам огневых точках. Невероятное напряжение стремительно высасывало последние силы из бойцов поредевшей роты. К тому же несколько человек пришлось отрядить вытаскивать раненых, командира роты и двух взводных прежде всего.

Комбат, видимо, понял, что прорыва не будет ни на одном из участков наступления и отдал приказ отходить, выждав, когда сгустятся сумерки.

Вечером, сверившись данными с командирами рот, начштаба начертил схему укрепрайона со всеми обнаруженными огневыми точками. Оставалось ждать подхода основных сил и артиллерии.

Подошедшие на следующий день батальоны 596-го стрелкового полка готовились к штурму. Позже подтянулся горно-стрелковый полк и следом гаубичный дивизион. Теперь можно начинать. Но Степан Терентьевич (командир 596-го) медлил, ждал, когда начнёт темнеть. Первыми тишину разорвали залпы орудий. Началась артподготовка. На мрачных склонах укрепрайона, взметая огромные фонтаны снега, с диким грохотом стали рваться снаряды. Завораживающее зрелище длилось минут двадцать. И вдруг — оглушительная тишина в несколько мгновений и — сигнал к атаке. Первые редкие хлопки выстрелов тут же сменились короткими автоматными и длинными пулемётными очередями. Финны приходили в себя и выбирались из укрытий. Но тут снова ударили наши гаубицы, калеча и убивая уцелевших после первого артналёта.

Нашей роте совместно с двумя другими лыжными отрядами досталось совершить фланговый манёвр. Обойдя узлы обороны противника, мы пошумели там так, что финны бросили позиции и спешно отступили. Впрочем, раненых они успели вынести.

Последнего лейтенанта из нашей роты забрали вместе с пулемётным взводом. И я по-прежнему командовал лыжным отрядом, хотя формально, конечно, он.

Злую шутку сыграла с нами интендантская служба. Поступившие в войска зимние полушубки для начсостава сделали командиров отличными мишенями для финских егерей, резко выделяя их из серошинельной массы наступающих. Вот и комполка не бережётся, наоборот, норовит в первых рядах, да с наганом наголо… Так и до беды недалеко… Где это видано, за пять дней боёв почти треть комсостава выбило. Мало нам солдат пообмороженных да позастуженных. Я вот теперь в своём полушубке только во сне перед девками красуюсь, а днём, извините, воевать надо.

В заиндевевшей палатке, со всех сторон присыпанной снегом, на толстом слое елового лапника, застеленного войлочной кошмой, спят бойцы. В печке потрескивают сосновые сучья, вокруг расставлена для просушки обувь, всё больше сапоги да ботинки и лишь несколько пар валенок, поступивших в дивизию совсем недавно и в малых количествах вместе с другим, таким необходимым зимним обмундированием. Валенки, перчатки, тёплое бельё и маскхалаты — в первую очередь пулемётчикам и дозорным. Сам выдавал, и то не всем хватило. Благо хоть лыжи у каждого.

Совсем не так обстоят дела с обмундированием в других подразделениях. Лыжи, автоматические винтовки, маскхалаты только у боевого охранения. Остальные красноармейцы, вооружённые в основном трёхлинейками, в сапогах с брезентовыми голенищами, с красными, шелушащимися от обморожений руками по большей части занимаются расчисткой снега, рубкой леса и настилом гатей в заболоченных низинах.

Коминтерновские трактора частенько простаивают из-за нехватки топлива, да и завестись на таком морозе целая история, сами нередко вязнут в перемётах высотой в рост человека. Много сил отнимает строительство блиндажей и землянок. Отступая, финны жгут всё. Редкая удача выпадает, если удаётся найти какой-нибудь уцелевший сарай. А перспектива спать под открытым небом никого не прельщает, особенно вкупе с запретом разводить костры.

Дорога на Куолаярви (ещё неделю назад глухомань глухоманью) превратилась в оживлённое шоссе, по которому круглые сутки не переставая шло движение: на запад двигались колонны красноармейцев, полевые кухни и артиллерия на конской тяге, грузовики с оружием и боеприпасами, обмундированием и продовольствием, танки, бронеавтомобили и автоцистерны и многое-многое другое. Навстречу попадались санитарные машины с ранеными и обмороженными. Причём количество обмороженных в разы превышало боевые потери, особенно в самом начале войны. Потом народ как-то пообвыкся с холодом, да и командование на всех уровнях (вплоть до младших командиров) стало уделять этому вопросу должное внимание. Снизились темпы наступления, что позволило больше времени отводить на обустройство быта личного состава. Рапорты в штаб корпуса неизменно сообщали о необходимости немедленно доставить в войска зимнее обмундирование, дожидаясь которого бойцы шили себе рукавицы из байковых одеял.

Так, выталкивая увязшие в снегу грузовики, гаубицы и полевые кухни, бронеавтомобили и штабные машины, матерясь и чертыхаясь, пехота медленно ползла на запад.

Через пару дней на подступах к селу Кайралы разведбат вновь попал под довольно плотный огонь. Мост через узенькую протоку между двумя половинками озера Куолаярви был взорван. Разведка залегла, ожидая нашего подхода.

Стрельба почти затихла, когда моя рота развернулась для атаки на левом фланге. Стемнело уже совершенно. Мы скрытно от противника перешли уже прилично замёрзшее озеро и открыли огонь, ориентируясь на вспышки от выстрелов со стороны финского погранотряда, стараясь обойти с левого фланга минные заграждения, указанные разведкой. Меньше часа ушло на то, чтобы выбить противника из посёлка. При остром дефиците маскхалатов полярная ночь становилась нашим надёжным союзником.

Глава 2

Шатаясь, стелем гать на Алакуртти —

Мелькают брёвна, щепки, топоры…

Мордва, киргизы, русские, удмурты…

«Пехота, эй! Не разводить костры!

Тут финны близко…»

Десятый день наступления. Почти без боя заняли посёлок Куолаярви. Если можно назвать «почти» то, что, отходя, финны жгли всё подряд, минировали всё что можно, делали завалы и устраивали засады и не оставили ни одного целого моста. Словно манипулируя гигантскими щупальцами, авангардный полк обхватывал лыжными отрядами очаги сопротивления противника, уничтожая их или вынуждая отступить. Продвинувшись вглубь вражеской территории более чем на семьдесят километров, дивизия изрядно растянула коммуникации.

Командир дивизии комбриг Шевченко понимал уязвимость своих соединений. Противник активно использует партизанские методы ведения боевых действий, оперируя небольшими лыжными группами, вооружёнными по большей степени пистолетами-пулемётами «Суоми», имеющими хотя и не слишком большую прицельную дальность стрельбы и довольно низкую пробивную способность пистолетного патрона, но оказывающими ошеломляющий эффект на бойцов тыловых подразделений, попадающих под внезапный интенсивный автоматический огонь с разных направлений. В связи с чем были выделены дополнительные пулемётные команды для патрулирования дорог и усилено боевое охранение тыловых частей. Но главной контрмерой по-прежнему оставалось активное использование лыжных отрядов для уничтожения диверсионных групп противника на бескрайних просторах неприветливой Лапландии.

В штабе армии был разработан план, в соответствии с которым наступающие части нашей дивизии разделялись на две группировки. Основная — от Куолаярви, продвигалась на юго-запад, нанося удар в направлении Меркъярви, и далее — на Кемиярви. Наша же группировка выдвигалась на северо-запад, в сторону Савукоски, а оттуда сворачивала на юго-запад с целью захватить Пелкосенниеми и, повернув на юг по реке Кемиёки, взять в клещи основные силы противника, дислоцированные в районе Кемиярви.

Нам предстояло, оторвавшись от основных сил дивизии, преодолеть около ста шестидесяти пяти километров по вражеской территории, преследуя отступающие части противника, в составе всего лишь одного Мурманского горно-стрелкового полка, в действительности состоявшего из одного батальона пехоты усиленного полковой артиллерией, разведбата и нашей отдельной лыжной роты. Растягивая при этом до предела и без того уже сильно растянутые коммуникации.

Перед началом наступления майор Коломиец, командир горно-стрелкового полка, будущий командир легендарной Полярной (Дикой) дивизии, собрал начсостав вверенных ему подразделений, куда вызвали и меня как исполняющего обязанности командира лыжного отряда. Основная задача, которая мне ставилась, это не допустить скрытного проникновения крупных сил противника на левом фланге наступающей группировки…

Оказавшись в расположении штаба, я заодно заскочил повидаться с Таней, старшим военфельдшером нашего медсанбата, с которой познакомился ещё летом во время жарких боёв на Халхин-Голе. Коротко стриженная темноволосая красавица с карими глазами нервно курила возле госпитальной палатки.

— Надолго? — спросила она тихим измученным голосом.

— Пара часов есть… — ответил я, прижав к себе хрупкую девушку в накинутом на худенькие плечи полушубке.

— Пойду отпрошусь… — сказала Таня заметно повеселевшим голосом и нырнула под полог санитарной палатки.

В провизорской было довольно зябко, но в объятьях друг друга мы этого почти не замечали, расстелив мой полушубок на каком-то здоровенном ящике с медикаментами.

— Я слышала, вас направляют в обход вместе с 273-м горно-стрелковым. Смотри там осторожней, а то пропадёте, как римские легионы в Северной Британии, — встревоженно произнесла девушка, неестественно сильно сжав мою руку своими тонкими пальцами.

— Откуда такие сведения? Я сам только сейчас в штабе узнал, — слегка наигранно удивился я.

— Так Коломиец заходил, а как ушёл, так Машка и разрыдалась. Ну мы и расспросили… — прошептала Таня, нежно касаясь горячими губами моей небритой щеки.

— А про римлян откуда такие познания? — переспросил я, расстёгивая ворот её гимнастёрки.

— Это бригадный комиссар Лисицин к нашему главному вчерась за спиртом заходил, вот они напробовамшись и давай рассуждать про римские завоевания, а я и услышала, — озорно прощебетала красавица.

— Ты не рассказывай никому. Илью Михайловича и так органы потрепали изрядно, — произнёс я, переходя на шёпот.

— Да нешто мы дуры сельские? — возмутилась было девушка, но тут же впилась своими сочными губами в мои обветренные губы.

Следующие несколько минут пролетели как один миг, а затем я заснул. Ненадолго, всего на полчасика. И снилось мне жаркое солнце далёкой Монголии, выгоревшая степь и дикая атака обезумевших от фанатизма японских солдат, прорвавшихся в расположение медико-санитарного батальона, в котором служила Таня… Наша рота, прямо с марша брошенная закрыть прорыв, встретила самураев в штыки, не было времени даже развернуть пулемёты. Пока мы резались с озверевшими япошками, Татьяна организовала погрузку и эвакуацию раненых ни секунды не сомневаясь, что мы отобьём атаку. И мы отбили, правда, почти треть бойцов осталась лежать на пожухлой траве Баин-Цагана. А ещё треть попала в тот самый госпиталь, который мы и обороняли. С такими потерями рота не могла продолжать участвовать в боевых действиях и была оставлена в качестве охранения при медсанбате.

Точёный серп зазубренной луны тускло освещал заснеженное болото, по краю которого, вдоль кромки леса, по спрессованному ледяным ветром чуть припорошенному насту, жалобно поскрипывая лыжами, двигался отряд финских егерей — диверсионная группа 25-го отдельного батальона (из состава оперативной группы «Северная Финляндия» генерала Туомпо), прибывшая всего несколько дней назад из под Рованиеми. Отряд состоял из четырнадцати бойцов, в основном запасников старших возрастов, призванных в рамках второй очереди всеобщей мобилизации в середине октября 1939-го. Среди них были три или четыре новобранца, хотя и не имевшие вообще никакой военной подготовки, но обладавшие чуть ли не врождённым умением ходить на лыжах и хорошо стрелять. Отряд этот под командованием немолодого офицера запаса Матти Лайнена, участвовавшего ещё в гражданской войне в Финляндии и потерявшего в ней всю семью (отца, полицейского из Тампере, красные расстреляли вместе с матерью, учительницей музыки в местной школе) и люто ненавидевшего большевиков, замыкал Илмари Майланен, тоже участник гражданской войны. Только воевал в той войне он на стороне красных. И тоже потерял в ней единственного по-настоящему близкого ему человека — старшую сестру Айне. Отважную озорную девчонку, верившую в идеалы о всеобщем равенстве и братстве. Её расстреляли весной 1918 года где-то в лабиринте портовых сооружений города Лахти по приказу майора Ганса Кальма вместе с двумя сотнями других, таких же ясноглазых девчушек. Сам пятнадцатилетний Илмари после поражения красных в сражении за Тампере угодил в концлагерь в том же Лахти. Он чудом остался жив, едва не умерев от голода и свирепствовавших там эпидемий. А после освобождения, осенью 1918 года, перебрался подальше на Север, в глухомань. Освоил тонкости профессии лесоруба и попытался поскорее забыть опутанные плотными рядами колючей проволоки кошмарные картины своей юности… Впрочем, последнее ему не удалось.

Пройдя примерно с километр по руслу замёрзшей реки Куолайоки, отряд вышел к западной окраине посёлка Куолаярви. На фоне нескольких уцелевших после пожара строений в свете луны были видны аккуратные ряды армейских палаток русских. Вернулся один из разведчиков и больше жестами, нежели словами объяснил командиру наиболее удобное направление для проникновения в расположение лагеря, где ими уже были сняты дозорные.

— Стрелять, только если по нам откроют огонь. Действуем ножами, — коротко скомандовал Матти.

Оставив двух бойцов для прикрытия, группа двинулась в указанном направлении. Ворвавшись в расположение русских, отряд разделился на три группы и бросился к ближайшей армейской палатке, из-за которой вдруг выскользнула тень в коротком полушубке и направилась прямо навстречу бойцам в белых маскхалатах. Видимо, ещё не привыкнув к темноте, девушка, а это была именно девушка, с хорошо различимой даже при таком скудном освещении белой повязкой с красным крестом на рукаве, сделала вперёд ещё несколько шагов… и внезапно замерла в оцепенении, глядя округлившимися от ужаса глазами на неотвратимо приближающуюся неминучую смерть… Бескомпромиссно блеснуло в лунном свете лезвие финского ножа. Не в силах произнести ни звука она почувствовала, как сталь с хрустом вошла в грудь и, замерев на мгновение, её личная вселенная взорвалась ослепительной термоядерной вспышкой. Отбросив бездыханное тело в сторону, бойцы основной группы по сигналу офицера отстегнули крепления лыж и, распоров плотный брезент, ринулись внутрь госпитальной палатки. Две другие группы заняли позиции справа и слева от входа.

— Командир, там только раненые и медперсонал, — тихо сказал Илмари.

— Что с того? — безразлично переспросил Матти.

— А то, что и на войне нужно оставаться человеком, — несколько громче произнёс Майланен.

— Тихо! — зашипел командир.

Из палатки, в которой находилось почти три десятка раненых и обмороженных да пара медсестёр, сначала раздались удивлённые возгласы, а следом сдавленные крики, перераставшие в вой. Офицер жестами отдал приказ ещё двум бойцам, и те тоже бросились внутрь палатки. Заколов медсестёр и почти три десятка искалеченных солдат, из которых большинство даже не успело толком проснуться и понять, что происходит, озверевшие от дымящейся крови свирепые воины высыпали наружу через пару минут и бросились к следующей палатке. Командир подбородком указал Майланену следовать за ними.

— Не пойду, — твёрдо произнёс Илмари.

— Пожалеешь… — злобно пробурчал в ответ Матти Лайнен.

Соседняя палатка оказалась забита под завязку каким-то армейским хламом, людей там не было. Поразмыслив пару секунд, Матти знаком руки указал в направлении следующей палатки, стоявшей несколько поодаль от первых двух. И оставив Майланена для прикрытия, бросился вслед за своими бойцами.

Внезапно неподалёку раздался пронзительный крик. Илмари бросился в проход между палатками и увидел убегающую прочь девушку, видимо, заглянувшую в чертоги кровавого пира, устроенного его соотечественниками. Вслед за ней метнулась тень молодого финского воина, опьянённого запахом крови. «Надо срочно уходить! Почему командир медлит?» — пронеслось в мозгу лесоруба. Но рассвирепевшие бойцы устремились вглубь расположения противника в поисках новых жертв. Командир терял контроль над ситуацией.

В следующий миг из стоявшей не более чем в пятидесяти шагах, на вид нежилой палатки навстречу медсестре стремительно выскочил полураздетый пехотинец. Красноармеец вскинул винтовку и резко крикнул короткое слово «ложись». Девушка нырнула ему под ноги, и в тот же миг раздалось два выстрела. «Автоматическая», — зафиксировал мозг Илмари.

Преследовавший русскую медсестру молодой финн вдруг неестественно сильно запрокинул голову и, выгнувшись вперёд всем телом, повалился набок. «Видимо, пуля, попав в шею, перебила позвоночник» — успел подумать Илмари, передёргивая затвор. Но красноармеец резко бросился в сторону, перепрыгнул через девушку и, припав на одно колено, открыл прицельный огонь по опешившим финнам. Те даже не сразу сообразили, что в руках у них только окровавленные кинжалы, и, слегка замешкавшись, схватились за оружие и стали передёргивать затворы. Пока бойцы теряли драгоценные мгновения, русский уложил ещё двоих и ранил одного сына Суоми. При этом он стремительно менял позицию после каждого выстрела, заходя во фланг основной группе. Уверенные и вместе с тем непредсказуемые действия красноармейца говорили о многом. Это был не просто опытный боец, это был матёрый вояка, способный в одиночку уничтожить весь их отряд, будь на улице чуть посветлее. Илмари не смог даже толком прицелиться и, выстрелив почти наугад, тут же получил в ответ короткую очередь, причём одна из пуль больно обожгла ему левое бедро. В следующую секунду красноармеец громко крикнул:

— Первый взвод, ко мне! Второй взвод, отрезай их от леса.

«Видимо, по соседству расположена комендантская рота», — подумал Илмари, увидев, как в их сторону бегут ещё несколько красноармейцев.

Больше двадцати лет прожив в приграничье, он довольно сносно понимал по-русски. «Пора уносить ноги», — выстукивал пульс по барабанным перепонкам. Дождавшись, когда уцелевшие бойцы его отряда поравняются с ним, он подхватил под руку раненого командира с двумя красными астрами, украсившими белую ткань маскхалата на его плече и на груди. Группа, беспорядочно отстреливаясь, стала отходить к лесу. Вовремя поддержали огнём оставленные для прикрытия два автоматчика. Иначе бы не вышли. Уложив раненого офицера на волокуши, поредевший отряд двинулся в обратный путь.

— Замыкающий, — одними губами произнёс побледневший командир Майланену, укладывавшему его на керёжу.

— Есть замыкающий, — спокойно ответил Илмари, пропуская вперёд сослуживцев, из которых ещё двое оказались легко ранены: у одного была окровавлена кисть, а у другого перетянуто ремнём предплечье.

А теперь вернёмся на десять минут назад… Мне снилось жаркое солнце далёкой Монголии, выгоревшая степь и изумительной, звенящей голубизны небо. Небо было совсем близко, казалось, оно опустилось на землю, и нужно было только встать, чтобы прикоснуться к нему, оказаться в нём и самому стать небом, лёгким безмятежным белым облачком. Нужно только встать…

— Вставай! Миша, вставай! — услышал я взволнованный шёпот.

— Что? Что происходит? — спросил я и тут же пожалел.

Целая вселенная ворвалась в мой мозг. Вселенная огня и ревущих моторов, вселенная ледяной вьюги и марширующих батальонов. Вселенная войны… Резко вскочив, я мгновенно надел штаны и гимнастёрку. Вдруг снаружи раздался пронзительный, леденящий душу крик. Бросив телогрейку, я схватил автоматическую винтовку и выбежал из палатки…

Подоспевшие на подмогу ребята, трое из моей роты и двое из охранения, помогли выбить финнов из расположения лагеря. Я вернулся в провизорскую, чтобы одеться. Таня сидела на ящике, обхватив обеими руками дрожащую и всхлипывающую девчушку, которую мне только что едва удалось вырвать у финнов.

— Как там? — встревоженно спросила Татьяна, оглядывая меня с ног до головы.

— Отбили. Диверсанты. Человек десять. Троих уложил. Да не смотри так, я не ранен, — выдохнул я в ответ и, проведя ладонью по её щеке, стал быстро одеваться.

— Там Катя, неживая, за палаткой. Внутрь зайди, может, кто остался. Пойдём, — произнёс я, через силу выговаривая каждое слово.

Подойдя к своим бойцам, я достал из планшета карту. Со всех сторон уже сбегались солдаты гарнизона и медперсонал. Двое красноармейцев, что помогли нам отбить диверсантов, видимо, докладывали подробности начальнику караула, стоя от нас шагах в двадцати и энергично жестикулируя, несколько раз показали в нашу сторону. Начкар направился к нам, я шагнул навстречу.

— Здравия желаю.

— Вовремя вы здесь оказались, старшина…

— Это не всё. Мы начинаем преследование, — перебил я его и жестом подозвал своих бойцов. — Ребята, бегом за лыжами. Всё лишнее оставить у Тани в провизорской. Даю пять минут. Смотри, капитан, — я развернул карту, — они пойдут по руслу Куолаярви, здесь прямой участок километра полтора, дальше здоровенное болото километра на три тянется. При такой луне они на открытое место не полезут, свернут направо и будут уходить по кромке леса. Мы пойдём напрямик, через болото, и вот здесь, у озера, в перелеске, их и встретим.

— Сколько их, можете сказать? — осторожно перебил меня начальник караула.

— Осталось человек десять, не больше. Есть раненые, один тяжёлый. Надеюсь, ещё жив, — ответил я.

— Почему надеетесь? — удивился начкар.

— Он их задерживает.

— Что от меня нужно? — с готовностью произнёс офицер.

— Организуйте вторую группу. Человек пять. По их следам. Я на развилке на их лыжню еловую лапу брошу. С двух сторон зажмём, не вырвутся. У вас десять минут, — закончил я, убирая карту и застёгивая крепления лыж.

Глава 3

Чужая смерть на лыжах, в маскхалате,

Привычно передёрнула затвор:

«А ну-ка, на кого патронов хватит?!..

Смелее выходи, солдат, в дозор!»

Погоня

Спустя две-три минуты мы встали на хорошо укатанную лыжню и сразу взяли высокий темп. Предстояло преодолеть около пяти километров. Вскоре выскочили на русло Куолаярви и ещё прибавили хода. Скоро выйдем к болоту, и финская лыжня уйдёт в сторону, а нам придётся шуровать напрямик и, поочерёдно меняясь, прокладывать свою. На развилке я швырнул пушистую еловую лапу в направлении движения диверсантов и пропустил вперёд Алексея Рышкова:

— Вон на ту яркую звезду над горизонтом держи! — махнул я рукой в сторону зловеще подмигивающей рубиновой точки, надвое разрубившей снежную пустыню остро отточенным лучом.

— Марс, товарищ старшина! — выдохнул жилистый поджарый боец, рванув вперёд.

«А хоть бы и Марс, — подумал я, — главное, чтобы начкар не подвёл, выслал вторую группу…»

Но начальник караула оказался молодцом. Несмотря на то что арену разыгравшейся трагедии вскоре наводнило разномастное штабное начальство, ежеминутно требующее объяснений случившегося, начкар всецело занялся формированием группы преследования, предварительно выставив пост возле окровавленной госпитальной палатки и поручив разводящему сержанту давать объяснения переполошённым офицерам штаба. В погоню рвались многие, но отобрав пять человек с серьёзной лыжной подготовкой, выдав один ручной пулемёт и по паре гранат на каждого, офицер коротко проинструктировал бойцов и, назначив старшего, отправил следом за первой группой. Красноармейцы, вооружённые трёхлинейками, стремительно пронеслись сквозь расположение гарнизона, и только замыкающий — с «дегтярём» за спиной — не был так резок в движениях и весьма сдержанно расходовал силы…

Преодолев болото, мы вышли к узкому перелеску, протянувшемуся от подножия крутобокой сопки почти до самого спуска к берегу озера Кимаярви, где наткнулись на лыжню. Финские лыжи намного шире и потому удобнее при движении по рыхлому снегу. Но и лыжня их заметно отличается от нашей.

— Успели, — произнёс я, пытаясь отдышаться.

— Так точно, товарищ старшина, лыжню чуть припорошило, да и следов от волокуши не видать, — подтвердил запыхавшийся красноармеец Рышков.

Разделив отряд, я отправил Алексея в паре с ещё одним бойцом к подножию сопки, чтобы не дать финнам уйти в лес.

— Лёша, выбери позицию повыше, на склоне. Как появятся, берёте на прицел замыкающих в цепочке основной группы. На нас первый и второй…

— А головной дозор? — удивлённо перебил Алексей.

— А головной дозор пусть паникует. Далее. После залпа затаитесь, не светите позицию. Они с ходу не определят, залягут и станут отстреливаться, потом расползаться начнут. Вот тут смотри, как поднимется кто, бей. А мы головным дозором займёмся. А там, глядишь, и наши подоспеют.

— А если нет? — с тревогой спросил один из бойцов.

— Если нет, они назад отойдут и попытаются уйти через сопки. Сядем на хвост. Главное запомните: мы охотники, они жертва. Каждый из вас стоит трёх финских егерей. Тогда всё получится.

Расположившись шагах в десяти друг от друга, мы со вторым бойцом укрылись за стволами вековых сосен на самом краю каменистого кряжа, поросшего лесом и заметённого глубокими непролазными снегами, в нескольких шагах от финской лыжни.

— Запомни, солдат, выстрел и гранату швыряй в головной дозор. Они, я думаю, рядом с нами тормознут, своим маякнуть, мол, чисто.

Разложив по нотам партитуру предстоящего боя, я посмотрел на небо. Заиндевело поблёскивали пламенные звёзды, облизанное ледяными ветрами озеро безжизненно искрилось в сиянии полярной луны. Её точёный серп светил из-за правого плеча — удачней не придумаешь. Ну с Богом, товарищ Сталин.

Бой

Спустя всего пару минут, от противоположной опушки отделились две бледные тени в маскхалатах и резво двинулись в нашем направлении. Не дойдя до нашей лыжни шагов тридцать и наскоро оглядевшись, один боец обернулся и замахал рукой, второй, припав на колено, взял автомат наизготовку. «Торопятся. Неужели погоню почувствовали? Хорошо бы. Главное, чтобы нас не учуяли», — пронеслось в мозгу.

Появилась основная группа. Когда они достигли середины болотца, я тихо скомандовал: «Цельсь!» И через три секунды: «Пли!» Словно эхо раздались слева ещё два выстрела. Свинцовой плетью стеганула по стволам сосен ответная автоматная очередь и тут же захлебнулась в оглушительных разрывах брошенных нами гранат. Оба бойца головного дозора неподвижно замерли в неестественных позах. Основная группа залегла, в троих попали. Мой боец, Костя Кузнецов, сидел, прислонившись спиной к дереву, держался за правое плечо и тяжело дышал. Видно, зацепили, когда гранату бросал.

— Как ты? — спросил я коротко.

— Стрелять не могу, плечо горит, — тихо отозвался Костик. — Я гранату приготовлю себе. Если что…

— И думать забудь! Отобьёмся! Рану зажми, — уверенно подбодрил я парнишку.

Постреляв с полминуты, финны попытались отойти к лесу, но только поднялись, как мы открыли по ним интенсивный огонь. Они снова залегли. И вдруг позади них ударил пулемёт и раздались резкие хлопки винтовочных выстрелов. Обезумевшие люди в ужасе заметались по открытому пространству, ища спасения, но укрыться им было абсолютно негде. Падая, резко вскрикивали ужаленные свинцовыми осами суровые финские воины. Когда через пару минут огонь начал стихать, я, сложив руки рупором, громко крикнул:

— Прекратить огонь!

В ответ, через болотце, через стоны раненых донеслось:

— Кто такой?

— Старшина Телёба. Командую операцией, — и уже обращаясь к солдатам противника: — Воины Суоми, предлагаю сдаться! Гарантирую жизнь!

В ответ раздались автоматные очереди и одиночные выстрелы. Оба наших отряда, перезарядившись, открыли ураганный огонь по огрызающимся финнам, неумолимо сжимая клещи ударных групп. Когда, казалось, уже некому было сопротивляться и противник уничтожен, раздался крик:

— Русский, не стреляй! Сдаёмся!

— Встать! Руки вверх! Оружие в сторону! — громко скомандовал я.

Из снега неуверенно стали подниматься деморализованные финские солдаты. Отшвырнув в сторону оружие, они с трудом подняли руки. Все трое были ранены. Взяв автомат наизготовку, я вышел навстречу.

— Ещё есть? — крикнул я.

— Только убитые и командир без сознания, — ответил один из пленных.

Из леса уже спешили бойцы группы преследования. Подбежали и мои ребята.

— Все целы? — спросил я, обращаясь ко всем разом.

— Да! Так точно! — ответили несколько голосов.

— Парни, там Костика зацепило, заберите, — обратился я к своим бойцам.

— Что с ним, товарищ старшина? — взволнованно произнёс Рышков.

— Плечо, грудь… Тяжёлый. Перевяжите хорошенько и на волокуши финские грузите.

— А с этим что делать? — спросил второй боец, поведя дулом винтовки в сторону лежащего на волокуше финского офицера.

— А щас я ему билет в ад прокомпостирую и освободится транспорт, — грозно пробасил подошедший пулемётчик с «дегтярём» на плече.

— Верно, боец. Там ему самое место. Только… — я сделал паузу, — не будем мы, воины рабоче-крестьянской армии, зверям уподобляться, раненых добивая. Пусть пленные на руках тащат.

Пленные, соорудив из лыж погибших соотечественников некое подобие санок, погрузили на них своего командира. В это время красноармейцы собрали оружие, амуницию и лыжи, поснимали с убитых маскхалаты, обувь и все тёплые вещи.

Когда бойцы принесли раненого Костика, отряд тронулся в обратный путь, оставив тонуть в полярных снегах полураздетые изжаленные пулями мёртвые тела финских солдат… Впереди шли бойцы гарнизона, следом тащились пленные финны, мы замыкали шествие, поочерёдно впрягаясь в волокушу с раненым товарищем. Я подозвал одного из пленных.

— Как зовут?

— Илмари, Илмари Майланен.

— Откуда русский знаешь?

— В приграничье живу давно. Лес валю.

— Лесоруб. Пролетарий, значит! Что ж ты против нас воюешь? Мы же пришли освободить вас от ига капиталистов.

— Вы на нашу землю пришли с оружием. Кто ж не будет свой дом защищать?!

— Вы тоже лет двадцать назад пытались у нас Ухту оттяпать, всё хотели там независимое Северокарельское государство создать.

— Так то ж белые, я с ними ещё в восемнадцатом году сражался. Всю семью потерял. Жутко вспоминать, финны с финнами резались, расстреливали пачками, а потом в лагерях голодом морили.

Вскоре мы пересекли болото, и мне пришлось подозвать одного красноармейца из головной группы в помощь своим отставшим ребятам. Отряд заметно растянулся, и тут финн, с которым мы разговаривали, стремительно бросился в густой заснеженный кустарник по левую руку. Поравнявшийся со мной, боец гарнизона шустро вскинул винтовку и передёрнул затвор. Я положил руку ему на ствол и опустил вниз дуло трёхлинейки.

— Уйдёт же, товарищ старшина! — с горечью вскрикнул боец.

— Ничего, пусть уходит.

— Так они же наших… в госпитале… — возразил он, задыхаясь от возмущения.

— Не резал он. Видел, на остальных, почти на всех, маскхалаты кровью забрызганы? А у него только пятна от ран на руке и на бедре… Но не это главное.

— А что?

— …Потом, боец. Некогда.

По возвращении не удалось мне избежать объяснений с особистом. Несмотря на то что комполка лично объявил благодарность мне и моим бойцам, всё равно прицепился, зараза.

— Скажите, Михаил Семёнович, как это вы, красный командир, девятый год в РККА и вдруг врага отпускаете? Откуда такое преступное милосердие к белофинским бандитам? А разговаривали вы с ним о чём? Может, он вас завербовать пытался?

— Ну вы уж хватили, товарищ старший лейтенант государственной безопасности. Как может милосердие быть преступным? Оно либо есть, либо нет его.

— Прекратите демагогию, старшина! Вы прекрасно поняли, что я имел в виду.

— Так точно, понял. Но мы-то с вами кадровые военные, товарищ Резников, должны мыслить стратегически, чтобы победить. И принимать порой неоднозначные решения. Я ведь прекрасно понимал, что за свою вольность буду объясняться именно здесь. Но будучи наслышан о вас как о человеке умном и дальновидном, надеялся, что вы меня поймёте.

— А вы хитрый лис, Михаил! Хотите, чтобы командование Сальского батальона из первых уст услышало о «подвигах» своих диверсантов и о том, как дорого это обходится? Да-а, думаю, впредь они поостерегутся от подобных акций. Да и нам доказывать ничего не нужно, вина целиком ляжет на них. Быстро вы сообразили!

— Ну-у, я так глубоко не задумывался…

— А не хотите к нам в органы перейти? Младшего лейтенанта вам сразу присвоим!

— Да я бы с радостью, товарищ старший лейтенант госбезопасности, но ребят бросить не могу, они у меня ещё не все на лыжах уверенно стоят. Вот разобьём врага, тогда…

— Ладно, иди, хитрюга. Ещё свидимся…

Глава 4

И скоро, видно, ляжет здесь немало

Напрасно — финнов, наших…

Запрокинув голову, я окунулся в ледяную бездну космоса. Примораживало. С облегчением вздохнув и потянувшись, я шагнул в направлении медсанбата, остужая мысли после опасной беседы. «Когда же кончится эта ночь?» Словно флаг свободной Карелии дрожали надо мной в бесконечной пустоте семь драгоценных бриллиантов созвездия Большой Медведицы.

Таня, словно почувствовав моё приближение, выбежала навстречу из операционной палатки.

— Костю прооперировали, поправится! — сообщила она радостно.

— Надеюсь, для него война закончилась… — ответил я, повеселев.

— Вы когда в погоню кинулись, я так не волновалась, как сейчас, когда к особисту вызвали. Мне ребята уже рассказали… Зачем ты финна отпустил? Так рисковать!

— С особистом обошлось, милая. Он дядька толковый оказался, понял что к чему. Меня другое тревожит…

— Что, Мишенька?

— Не будь у этого финна рука перебита, я бы сам ему в спину шмальнул… Человеку, с которым минуту назад разговаривал как с приятелем. Звереем мы, а воевать надо с холодной головой! Ладно, где там мои суслики? Спят, небось?

Бойцы лыжного отряда, честно разделив трофеи с ребятами из группы преследования и поев горячего, уснули на свободных койках жарко натопленной госпитальной палатки. А мне нужно было найти начальника караула и попросить двух-трёх красноармейцев — помочь отнести в расположение роты несколько тюков с зимним обмундированием, за которым изначально мы сюда и прибыли, заодно и поблагодарить. Но оказалось, он сам меня разыскивает. Прибежал посыльный и, отдавая честь, затараторил:

— Товарищ старшина, начальник караула вас к себе в блиндаж просють!

— Прям-таки просють?!

— Так точно!

— Ну что ж, пойдём, раз просють.

В тёплом уютном блиндаже, в тусклом свете керосиновой лампы, облокотившись на стол, дремал измученный беспокойной ночью немолодой капитан. Задёрнув внутренний полог, я подсел к нему и положил ладонь на левое плечо.

— Не вставайте, капитан. Поблагодарить вас пришёл…

Он потёр кулаками глаза.

— Когда вы последний раз спали, старшина?

— После войны выспимся, капитан.

Всё-таки он поднялся. Мне тоже пришлось встать.

— И я хочу вас поблагодарить. Отлично сработали, грамотно и оперативно. Молодцы, — рассыпался он в похвалах, крепко сжав мою руку и после обняв по-братски. — Тут ребята мои к вам просятся, чуть не всем гарнизоном. Скучно им в караульной роте, воевать хотят. Так я четверым, что в погоне участвовали, разрешил, если возьмёте.

— За тем и шёл к вам, капитан. Только давайте уже всех пятерых. У нас пулемётчиков жуть как не хватает. А он к тому ж и лыжник хороший.

— Как вы узнали, что я именно его не хотел отдавать? Впрочем, Слава у нас личность легендарная. От него не только кони, трактора шарахаются! А! Забирайте! Одно дело делаем, да и вам они сейчас нужнее. Скольких уже потеряли?

— Рота в целом, троих убитыми и пятнадцать человек ранеными и обмороженными. У меня в двух взводах вчера сорок восемь бойцов оставалось. Сегодня уже сорок семь…

— Как, кстати, ваш раненый? — перебил начкар.

— Дай Бог, поправится. Надеюсь, что не слишком быстро.

— Интересный вы человек, старшина! Говорите, что думаете. Действительно в Бога верите?

— Так мы же на войне, капитан.

— Да, чуть не забыл. Вот ещё, возьмите!

Начальник караула достал из-под стола посылочный ящик и поставил передо мной. Без крышки, он был доверху наполнен конфетами.

— Откуда такое богатство? — округлил я удивлённые глаза.

— Посылка пришла.

— Что ж вы свою посылку нам отдаёте? — удивился я ещё больше.

— Это не мне посылка. Это «Бойцам Красной Армии от жителей Ленинграда». Сейчас много таких шлют, понимают люди, как важно отодвинуть границу от окраины города и от Мурманской железки. Помогают, чем могут.

— Как, кстати, там наступление продвигается, слышали что? — произнёс я, разглядывая словно сундук с драгоценностями целый ящик конфет.

— Упёрлись в мощный укрепрайон. Пытаются штурмовать. Говорят потери большие.

— Да уж, куда мы без больших потерь… Ладно, пора мне. Спасибо за всё! — я поднялся.

— Ещё минуту, старшина. Вы, видимо, уже познакомились с тактикой финнов, но я всё же дам вам пару советов… Мне довелось с ними повоевать ещё в далёком двадцать первом, когда они пытались оттяпать у нас всю Карелию от Петрозаводска до Кандалакши. Запомните, финский солдат — индивидуалист, он не любит ходить в атаку и вообще фронтальных боёв. При первых же залпах артиллерии или пулемётных очередях он заляжет и уже не возобновит попыток штурма без серьёзной поддержки. Далее. При малейшей угрозе окружения или просто флангового огня он оставит даже хорошо укреплённые позиции. При этом они хорошие стрелки, быстрые, выносливые, привычные к холоду лыжники и прекрасно ориентируются на местности… Используйте это!

Тепло попрощавшись, мы расстались. Снаружи уже ждали откомандированные в мою роту бойцы, в том числе и Слава-пулемётчик. Заскочив в медсанбат за своими сусликами, я забежал попрощаться с Танюшкой.

— А где пленные, офицер выживет? — спросил я устало.

— Оперировали, но в себя придёт ли, не знаю. А двоих других, после санобработки товарищ военврач распорядился в ту самую палатку разместить. Правда, убитых оттуда уже всех вынесли, но там всё равно жутко… Мороз по коже, словно до сих пор их предсмертные крики слышны. Брызги крови везде — стены, потолок… Везде. Часовые внутрь заходить боятся… Хоть бы развиднелось. Миша, я четвёртый день света белого не вижу. Начнёшь оперировать, вроде побледнеет чуть снаружи, закончишь — уже стемнело. Какая-то муть на душе. И как тут люди живут?

— А ты глянь на небо! Какая бескрайняя пустота! Нет здесь средиземноморской звёздной роскоши и алмазной пыли Млечного Пути, лишь редкие серебряные брызги в невесомой тишине. А вокруг страна тысячи озёр, диких оленей и горных тундр, бурных рек и морошковых болот — королевство Лапландия. Финны здесь такие же пришлецы, как и мы, только загостились и уходить по-доброму не хотят. А земли эти ещё со времён Атлантиды и Гипербореи принадлежали саамам, озёрным ведьмам и старым нойдам. И не могли их осилить ни викинги, ни чудь заволоцкая, ибо повседневная жизнь здесь тесно переплеталась с волшебством, волшебством любви ко всему, что их окружало. Летом здесь не заходит солнце, катаясь словно раскалённое яблоко по блюдцу горизонта. И хмельные от восторга речные нимфы томно загорают на огромных каменных сейдах. А в хрустальных реках, устеленных перламутровыми раковинами, резвятся на плёсах молодые лососи. Зимой под звёздным палантином нескончаемой ночи нежно полыхают шальные солнечные ветры, безмолвно сгорая в полярных сияниях. И каждый год, в конце декабря, на ледяной трон торжественно восходит Озёрная принцесса, и покорно опускаются перед ней на колени вечно юные лапландские ведьмы, восторженно сияя волчьими изумрудами своих колдовских глаз.

— Откуда всё это? — удивилась зачарованная девушка.

— Сам не знаю… пока. А вдруг, спустя много лет, кто-то напишет нашу с тобой историю. Когда происходят эпохальные события, время перестаёт течь прямолинейно, и кто-то в далёком будущем может найти способ влиять и на наши судьбы, и на события этой войны.

— Шутишь? Тебя часом не контузило? Илья Михайлович приходил, комиссар. Возле Кати сидел. Больше часа, сам белый, словно это его убили, — совсем упавшим голосом рассказывала Таня. — Добьёт это его…

— То, что причиняет нам боль, обычно делает нас сильнее. Но здесь ты права. Его когда арестовали, жена и дети сразу от него отказались. Говорят, он сам их об этом попросил, ещё когда забирали. Только, когда вернулся, сломалось у них что-то, хоть и не развелись, но чужими стали. Тогда-то он Катю и повстречал…

Почти сутки добирался до своих измученный и израненный Илмари. Совершенно обессилев от голода и потери крови, серьёзно обморозив туго перевязанную простреленную руку, он вышел к окраине посёлка Меркъярви. Больше всего на свете в этот момент он хотел спать. Почти двое суток проведя на лыжах, не останавливаясь более чем на полчаса из-за боязни уснуть и замёрзнуть, он мечтал только о тёплой постели, даже есть уже не хотелось. Только спать…

Придя в себя после операции, он увидел рядом чудесную, совсем юную девушку, в белом передничке, с изумительно яркими голубыми глазами и таким же голубеньким крестиком свастики на серебряной брошке «Лотта Свярд».

— Я всю вашу одежду уже выстирала. Как высохнет, зашью аккуратненько, и следа не останется.

— Милая, найди мне срочно командира батальона капитана Вяйнянена.

— А чего их искать, они с майором Ройниненом уже минут сорок дожидаются, когда вы очнётесь. Пойду позову.

Следующие полчаса Илмари подробно описывал офицерам детали их неудачного рейда, лишь ненадолго замолкая, чтобы передохнуть и собраться с мыслями, восстанавливая в памяти события кошмарной ночи.

— Жалко ребят, хороших бойцов потеряли и командира грамотного лишились. Я лично знал Матти Лайнена…

— Вы, видимо, не вполне осознаёте, что произошло, дорогой Аксель?! — перебил капитана новоиспечённый командир полка.

— Что вы имеете в виду, господин майор?

— То, что благодаря необдуманным действиям лейтенанта Лайнена мы дали большевикам убийственный по своей весомости аргумент для их пропагандистской машины.

— Что с того, что они ещё пуще будут нас бояться?

— Бояться?! Вы, очевидно, плохо знаете русских, капитан! Поверьте, мне совершенно наплевать на страдания раненых красноармейцев и медсестёр, погибших от рук наших бойцов. Это война. Но такие выходки ставят крест на судьбе тех финских солдат, которым Богом уготовано попасть в плен в этой войне: у озверевших русских просто не будет повода оставлять их в живых. А ведь война когда-нибудь закончится и состоится размен пленными. Только благодаря таким командирам, как ваш Матти Лайнен, многие из них до этого не доживут. Ступайте! И усильте караулы, особенно тыловых подразделений. Будем ждать гостей…

— Есть усилить караулы!.. Скажите, Вильхо, а у нас вообще есть шанс победить в этой войне? — спросил напоследок молодой капитан.

— Победить, нет. Наша задача в ней не проиграть, дорогой Аксель!

— А как же помощь Англии и Франции? Я слышал, британцы готовят к отправке чуть не стотысячный экспедиционный корпус и ещё пятьдесят тысяч французы!

— Будем реалистами, капитан. Думаю, всё ограничится уже начатыми поставками вооружений: самолётов, артиллерийских орудий, зенитных пулемётов, винтовок, снарядов и патронов, а ко всему этому вместо солдат пришлют военную форму и амуницию. Англичане привыкли жар загребать чужими ладошками и потом, не забывайте, что Британия и Франция уже четвёртый месяц находятся в состоянии войны с Германией, которая, кстати, спит и видит, как взять под контроль норвежские порты, через которые к ним поступает шведская руда. И сунься туда британский экспедиционный корпус, у немцев сразу же появится повод ввести войска в нейтральные Норвегию и Швецию. Так что не стоит принимать на веру громкие заявления Чемберлена и Деладьё!

— А как же наши братья шведы, норвежцы, датчане, венгры, наконец? Уже прибывают сотни добровольцев…

— Даже если их прибудут тысячи, вряд ли в итоге наберётся хотя бы одна полнокровная дивизия. А посмотрите, как русские швыряются дивизиями на Карельском перешейке и под Суомуссалми. И потом, чтобы обуреваемые жаждой военной романтики толпы скандинавских юношей стали полноценными воинскими соединениями, потребуется время, и не малое, на их формирование и обучение. А к тому времени большевистская военная машина может набрать такие обороты, что всем нам мало не покажется… Ну же, ступайте!

Глава 5

Двигаясь в направлении посёлка Савукоски, 153-й разведбат упёрся в засеку. Местные лесорубы устроили мощный завал из брёвен протяжённостью более чем в сотню метров, густо опутанный колючей проволокой и, несомненно, заминированный. Слева, вдоль дороги, тянулась гряда невысоких, но довольно крутых сопок. А между дорогой и сопками несла свои стылые воды широкая (местами до ста метров) и не полностью замёрзшая река Саллайоки. По правую сторону лежала хорошо просматриваемая болотистая низина, увенчанная одинокой крутенной горкой, метров триста высотой.

Пока дожидались сапёров, командир батальона разведки направил мой отряд в обход, с левого фланга. Отведя роту от завала назад примерно на километр, я отправил несколько бойцов разведать переправу. Найдя удачное место, мы вышли прямо к седловине горной гряды, перейдя через которую сразу оказались на заснеженной глади замёрзшего озера. Пройдя по нему с пару километров, наш отряд выскочил к какому-то хутору в аккурат на траверсе той самой высоченной горки и далеко позади устроенных на дороге завалов.

В это время с горной гряды, которую мы только что обошли, по подошедшим сапёрам, начавшим разбор завалов, стали лупить финские стрелки численностью не менее роты. А с обратного ската высоченной горки ударили миномёты. К этому времени уже кое-как рассвело, что делало красноармейцев на дороге ещё более уязвимыми. Попытались ставить дымовые завесы, но неприятельский огонь не утихал, а ответный огонь бойцов разведбата не наносил противнику ощутимого вреда.

Тем временем я направил один взвод зайти в тыл финнам, засевшим на горной гряде, сам же со вторым взводом, усиленным четырьмя ручными пулемётами, ударил им во фланг. Поначалу они пытались отбиваться, но, услышав стрельбу и разрывы гранат у себя в тылу, в панике заметались, бросая позиции и тяжёлое вооружение. Сопротивление было сломлено. Многие попали в плен. Несколько человек было убито. Заняв высоту я тут же послал группу бойцов с донесением к командиру разведбатальона, в котором, помимо прочего, указал координаты замеченной нами миномётной батареи. Развернувшиеся к тому времени орудия артдивизиона, получив координаты, накрыли финскую батарею несколькими залпами.

Бой закончился.

Расставив дозоры и разместив отряд в двух вырытых финнами землянках, я стал дожидаться вестовых от комбата, которые вскоре и прибыли. Нам дали несколько часов на отдых, а к ночи нужно будет выступать в качестве боевого охранения на дальних подступах. Помимо распоряжений из штаба бойцы привезли почту.

Почта для солдата — такое же сладкое слово, как и кухня. Если горячая пища помогает не замёрзнуть в зимних походах, то письмо из дома способно согреть душу бойца в самую лютую стужу. Кроме того, свежие газеты, утоляя информационный голод, давали ощущение сопричастности к происходящим в стране событиям, и, находясь на самом острие этих событий, мы в полной мере ощущали неотвратимую мощь пролетарского клинка, вгоняемого в рыхлое тело мировой буржуазии.

Было у газет и другое, сугубо практическое применение, спасшее многих красноармейцев от обморожений и переохлаждений. Газетная бумага идеально впитывает влагу и ещё прекрасно защищает от ветра и холода. Поэтому, после тщательного прочтения, бойцы обворачивали газетами ноги, запихивали их под гимнастёрки, закрывая грудь от ледяного ветра, и даже в штаны, спасая мужское хозяйство от обморожения.

Привезли ребята в этот раз и несколько посылок с тёплыми вещами и конфетами от жителей Ленинграда, добросердечие которых помогало поддерживать в солдатах боевой дух.

В уютной землянке, пока бойцы балагурили, обсуждая газетные статьи и вести из дома, я составлял очередное донесение в штаб батальона, не уставая каждый раз напоминать об острой нехватке автоматического оружия. (Надо отдать должное комбату и начштаба горно-стрелкового, которые с неизменным упорством поднимали этот вопрос в штабе дивизии и даже в корпусе.) Рядом лежали два ещё не прочитанных письма: одно из дома — от матушки Ирины Исааковны, второе из Ельца — от Вали Дроновой.

Когда я закончил писанину и уже намеревался насладиться прочтением писем, боец Рышков, разомлевший в тёплой землянке от горячей еды и полстакана спирта, вдруг неожиданно спросил:

— Товарищ ротный старшина, а расскажите, за что комкор Жуков разжаловал вас из старших лейтенантов в рядовые?

В землянке повисла напряжённая тишина.

— Думай, что мелешь! — произнёс один из бойцов.

— Да нет, ничего… Я уже поостыл после того случая. И потом судьба предложила мне равноценный обмен: я встретил Таню, — ответил я, отложив в сторону письма.

По землянке прокатился гул одобрения:

— За нашу Танечку и майорских шпал не жаль, не то что лейтенантских кубиков!

— Да что там шпал, генеральских ромбов али маршальских звёзд и тех мало будет!

— Эт точно, Таня у нас чистое золото, душа у ней ангельская! Другая бы, видя столько раненых да изувеченных, давно бы зачерствела… А она к каждому словно к брату родному… У ней самые безнадёжные на поправку идут.

— А красавица какая!

— Женитесь, товарищ старшина! — брякнул вдруг кто то.

— Вот войну закончим… — начал было я.

— А ну цыц! — рявкнул один из запасников. — Дайте командиру сказать! — и обращаясь ко мне: — Говори, Семёныч.

Народ попритих, и я продолжил:

— Закончим войну, женюсь обязательно.

— А про Жукова? — напомнил Рышков.

— Про Жукова? Ну слушайте. Этим летом, в начале июля, нашу разведроту перебрасывали на восточный берег реки Халхин-Гол. А надо сказать, что бои там уже шли полным ходом. Короткие июльские ночи вовсю использовались обеими сторонами для скрытной переброски войск и перегруппировки. Поэтому, выдвинувшись затемно из расположения полка, с рассветом мы должны были начать переправу. Несколько раньше нас к переправе вышла конница Чойбалсана. В предрассветных сумерках их головной дозор увидел понтонный мост и неимоверное количество войск на этой стороне и на самой переправе. Зная о переброске наших частей, кавалеристы и предположить не могли, что это войска противника, и спокойно направились к ним. Немного опешившие японцы открыли огонь, когда всадники приблизились почти вплотную. Резкие команды, отдаваемые на японском языке, не оставили никаких сомнений у уцелевших бойцов… Они бросились врассыпную и мгновенно растаяли в тёмной степи. Я до сих пор не возьму в толк, как три пехотных полка с артиллерией, боеприпасами, тяжёлыми пулемётами и прочим военным имуществом за одну ночь незаметно проникли сквозь расположение наших войск на восточном берегу, соорудили переправу и переправились в полном составе на западный берег, в тыл нашему стрелковому корпусу. Но речь не об этом. Монгольская конница доказала, что достойна памяти своих великих предков — Тимура и Чингисхана.

Выслушав доклад уцелевших бойцов головного дозора, командир соединения, не колеблясь, отдал приказ атаковать, если и не надеясь сбросить японцев с плацдарма, то хотя бы не дать им развить успех и заставить перейти от наступления к обороне. Кавалерийская атака заставила противника спешно окапываться, однако они успели занять господствующую высоту Баин-Цаган и, установив там крупнокалиберные гочкинсы, встретили конницу плотным ружейно-пулемётным огнём. Отдельным отрядам удалось всё же ворваться на позиции японцев, дав тем в полной мере ощутить на себе превосходство кавалерии над пехотой в ближнем бою. Но увидев общий неуспех атаки, вынуждены были отступить. Противник не заставил себя ждать и контратаковал. Как раз в это самое время моя рота на грузовиках приближалась к переправе. Звуки боя немного стихли, и мы продолжили движение. Вдруг навстречу проскакали несколько монгольских всадников, почти все были ранены. Отчаянно махая руками, они указывали назад и кричали: «Японса прорвалися!» Дороги как таковой не было, но, условно говоря, несколько в стороне от дороги я разглядел госпитальные палатки — не то перевязочный пункт, не то санитарная рота, и приказал свернуть к ним. Светало. Когда мы уже подъезжали, с противоположной стороны навстречу промчались ещё несколько групп всадников, а следом за ними, прямо на расположение санроты, с дикими воплями неслась целая орава японских солдат со штыками наперевес. И бежали они явно не на перевязку.

Особо не раздумывая, я приказал выгрузиться и контратаковать, сходу разворачиваясь в цепь, ибо времени занять оборону у нас не было вовсе. Проскочив сквозь расположение санроты, где метались перепуганные медсёстры, мы сформировали некое подобие строя и дали залп. Перед этим я приказал старшине найти старшего на перевязочном пункте и организовать немедленную эвакуацию раненых и персонала на наших грузовиках, ибо у них я заметил только одну санитарную машину. Для япошек наше появление было явной неожиданностью и, получив сотню свинцовых пуль в свои разгорячённые тела, группа атакующих замерла в нерешительности. Оценив соотношение сил как один к трём (не в нашу пользу), японские офицеры истошными криками заставили солдат продолжить атаку. Я скомандовал: «Примкнуть штыки!» …И с не менее дикими воплями и улюлюканьем мы бросились навстречу, на ходу передёргивая затворы и задирая рукава. Кто бывал в рукопашной, тот знает, что когда бежишь и орёшь, страх улетучивается, мало того, ощущение плеча товарища усиливает тебя многократно и ты уже не чувствуешь ни боли, ни жалости. Силы расходуются очень быстро, поэтому все движения точны, ничего лишнего: отстрелял обойму — отшвырнул пистолет, застрял штык в рёбрах врага — бросил винтовку, выхватил сапёрную лопатку, выскользнул из рук окровавленный черенок лопатки — бросился душить голыми руками. Но многое потом невозможно вспомнить… как завеса какая-то опускается и временами и видишь, и слышишь себя словно со стороны. И тут с флангов ударили пулемёты: два наших новеньких ДШК успели развернуться, искромсав в лохмотья фланговые группы противника, попытавшиеся зажать нас в кольцо. А следом, с левого фланга, по широкой дуге, во фланг и тыл японцев с гиканьем врубились с полсотни монгольских всадников (степные воины, увидев, что мы не намерены отступать, из разрозненных групп сформировали небольшой отряд и совершили рискованный фланговый манёвр, решивший исход боя). Но и после этого японцы не побежали, пока не легли все под бешеными молниями сабельных ударов. Добивая тех, кто пытался сопротивляться, и безучастно проходя мимо стонущих умирающих самураев, мы подобрали раненых (тяжёлых помогали нести спешившиеся монгольские воины, сами сплошь окровавленные), собрали трофеи и направились к трём оставшимся машинам. Тогда-то мы и познакомились с Таней.

С трудом отыскав среди оставшихся способных сесть за руль (ибо водители, вопреки приказу, участвовали в атаке и все были серьёзно изувечены), мы погрузились и в сопровождении кавалеристов двинулись следом за санротой. Вопреки здравому смыслу, санитарная рота развернула перевязочный пункт всего километрах в пяти от прежнего места. Что, однако, спасло жизни большинству тяжелораненых красноармейцев моей роты (а впоследствии и многим другим в этот и следующие два дня), ибо ближайший госпиталь находился более чем в сотне километров, там же, где и штаб корпуса, что было весьма удивительно, если выражаться литературным языком. А если не литературным, то во всём ощущалось какое-то раздолбайство. За месяц боёв корпусное начальство ни разу не появилось в районе вооружённого конфликта, управляя боевыми действиями исключительно из штаба.

— Как же вы тогда с Жуковым повстречались, товарищ старшина? — вставил любопытный Рышков.

— Он-то как раз приехал, но было это несколько позже, а пока… Вскоре совсем рассвело, и мы услышали гул самолётов. Наши тяжёлые дэбээшки шли утюжить плацдарм. Потеряв в рукопашной двенадцать человек убитыми (в последующие дни от ран умерло ещё четверо) и почти три десятка ранеными, в разведроте осталось менее пятидесяти процентов боеспособных, причём лёгкие ранения имелись у всех, за исключением двух-трёх человек (в том числе и меня). Организовав с оставшимися бойцами линию обороны на подступах к перевязочному пункту (те, кто мог, рыли окопы, устанавливали пулемёты), расставив посты и усилив охранение за счёт оставшихся с нами кавалеристов, я с их командиром и тремя всадниками сопровождения отправился на рекогносцировку, предварительно отправив донесение в штаб полка майору Фекленко.

По широкой дуге огибая высоту Баин-Цаган, мы встретили нашу танковую колонну, разворачивающуюся для атаки на гору, где закрепились японцы. Удивившись полнейшему отсутствию мотопехоты, жизненно необходимой для поддержки бронетехники во время штурма, я направился к командирскому танку, который легко угадывался (не только нами, но и противником) по опоясывающей башню поручневой антенне радиосвязи. Обрисовав обстановку бравому чумазому командиру танкового батальона, я, ссылаясь на данные кавалеристов, сообщил тому о значительном количестве противотанковых орудий, переправленных на плацдарм. И предложил, остановив танки, организовать с нашей помощью разведку, выявить огневые точки и начать обстрел позиций противника с дальних дистанций, дожидаясь подхода мотопехоты. На что он ответил: «У меня приказ комкора Жукова атаковать своими силами. И мы его выполним!» Захлопнул крышку люка, и танк, лязгнув гусеницами, сорвался с места.

В последующие несколько часов мы наблюдали, как разворачивается грандиозная трагедия. Японские 37-миллиметровки щёлкали наши бэтээшки как орехи, легко пробивая даже лобовую броню. Отдельные машины, прорвавшиеся вглубь вражеской обороны, без поддержки пехоты быстро уничтожались солдатами противника с помощью гранат и бутылок с зажигательной смесью. Срывали башни взрывающиеся боекомплекты. Огромными факелами вспыхивали топливные баки, заполненные бензином. Горели десятки танков. Некоторые подбитые пытались вырваться из-под огня. Обожжённые люди метались по полю. Ринувшиеся на подмогу бронеавтомобили разрывало в клочья очередями из крупнокалиберных пулемётов. Стояла страшная жара. Атаки возобновлялись несколько раз. Воздушные бои, казалось, не стихали весь день, и позиции самураев терзали то штурмовики, то бомбардировщики. Но те, зарывшись в землю, неся потери, вновь выбирались из укрытий после очередного авиаудара и продолжали отчаянно отбивать неистовые атаки нашей бронетехники. Ураганный огонь подоспевшего артиллерийского полка переломил ход сражения: теперь японцы уже не пытались контратаковать, стараясь лишь удержать позиции. Артобстрел и звуки боя были слышны всю ночь.

После полуночи, когда наступило небольшое затишье, в расположение санитарной роты въехал новенький «форд» с включёнными фарами. Подбежавший дежурный заорал на водителя, чтобы тот их выключил, не демаскировал позицию. Шофёр, переглянувшись с кем-то на заднем сиденье, погасил свет. Когда я подошёл, из машины уже выбрались две солидные фигуры. Подскочивший ко мне адъютант шепнул на ухо: «Комкор Жуков».

«Здравия желаю, товарищ командующий корпусом!» — отчеканил я вполголоса.

Расспросив о подробностях утреннего боя, он дал несколько указаний о награждениях своему помощнику. Тем временем прибежала Татьяна и вызванные мной командир пулемётного взвода и сэнгун монгольского кавалерийского отряда.

Когда Георгий Константинович увидел Таню, глаза его плотоядно заблестели, и пока я расписывал ему подвиги пулемётчиков и кавалеристов, он то и дело поглядывал на неё. Когда же я наконец закончил, спросил довольно бодро: «А что такая прелестная девушка делает в таком мрачном и опасном месте? Может, стоит её перевести в санитарную роту при штабе корпуса?»

— Гляди-ка ты! Сам Жуков на нашу Таню глаз положил! — прокомментировал кто-то из бойцов в тёплой финской землянке. На него сразу зашикали.

«Старший военфельдшер Татьяна… Исполняю обязанности командира перевязочного пункта. У нас много раненых, товарищ командующий, не могу я их бросить…» — «А если мы вам замену найдём?» — перебил Жуков более утвердительно, нежели вопросительно. Но тут вмешался мой комвзвода: «Танечка у нас незаменимая! Вы бы видели, как она штыковые раны штопает, в момент заживают!» Комкор зыркнул на него страшными глазами и произнёс: «У нас незаменимых нет», — и всем сразу стало как-то неуютно от этой слишком знакомой фразы.

К чести полководца надо сказать, что Георгий Константинович умел слушать и солдат, и боевых командиров, смело используя бездонный кладезь солдатской смекалки в разработке боевых операций. Вот и сейчас он попросил высказать свои соображения. Комвзвода тут же предложил вести непрерывный артиллерийский огонь по переправе, чтобы враг не получил подкрепление и боеприпасы. С юга можно поставить орудия на прямую наводку.

«Туда уже направлен артдивизион», — ответил Жуков и обратился ко мне. Я набрал в лёгкие побольше воздуха и начал: «Во-первых: за ночь вкопать всю бронетехнику по башни в песок на безопасном расстоянии и лупить из неё по японцам. Во-вторых: не посылать больше танки штурмовать укрепления противника без поддержки мотопехоты. Они становятся лёгкой добычей для самураев, которые не хуже нас умеют бросать гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Мы сегодня в этом убедились. И в-третьих: отдать под трибунал того, кто сегодня отправил на убой целый танковый батальон».

Тут адъютант подскочил ко мне и яростно зашептал: «Это был приказ самого Жукова!» «А хоть бы и Жукова, у нас перед законом все равны!» — закусил я удила…

А через несколько дней пришёл приказ из штаба корпуса… Ну… дальше вы знаете…

Глава 6

— Всё, братцы, спать! Часа четыре у нас есть. Отбой, — негромко подытожил я рассказ и уже собирался пойти проверить посты, а заодно и успокоиться, как вдруг в землянку, словно ласковый южный ветер, ворвалась Таня в сопровождении двух бойцов разведбата, и в тесном помещении нежными колокольчиками зазвенел её чистый голос:

— Мальчики! Я, конечно, этого не одобряю, но раз высо-о-кое начальство решило, поделать ничего не могу. Вот вам ворошиловский паёк, смотрите, не упейтесь, и сало — от обморожений, на закуску. Говорят, скоро введут повсеместно, а пока только вам, зато спирт медицинский.

Бойцы радостно загудели, а я поднялся навстречу, обнял её — свежую, румяную с мороза — и пробурчал с еле скрываемым удовольствием:

— Ну как я могу спокойно воевать, когда ты шастаешь по темноте, чуть ли не по вражеским тылам?! Не могла кого из санитаров послать?

— Санитарам? Спирт? Ты в своём уме? И потом, со мной такие ребята боевые, им хуш рота финнов, уделают.

Ребята действительно были что надо. Доложились, подсели к огню. Ночью с нами в поиск пойдут, но у них своё задание.

— Татьяна Васильевна! — ехидно начал красноармеец Рышков, видно, уже приняв ещё с полстакана. — А не жалеете вы, что отвергли ухаживания комкора Жукова? Глядишь, уже б генеральшей стали. Попивали бы сейчас мальвазию где-нибудь в Гаграх!

— Мальвазию по Гаграм, Лёшенька, всякие куртизанки распивают, а генеральские жёны в палатах каменных от тоски и одиночества воют, тыл мужьям обеспечивают. И потом, что за жизнь без любви? Ночами в подушку выть, его вспоминать? — Татьяна кивнула в мою сторону и продолжила: — Да и вас, милые мои, ни на кого я не променяю.

Сквозь одобрительный гул послышалась пара затрещин и слегка обиженный голос Алексея: «За што, я ж так… пошутить…»

— А товарищ старшина, между прочим, после войны жениться обещал! — не успокаивался Рышков.

— Ой, не верь, Лёшенька, обманет он тебя! — рассмеялась Таня.

— Ну что вы такое говорите, Татьяна Васильевна, он же на вас жениться обещал! — вконец разобиделся Алексей.

— Что ж, попрошусь завтра в Кайралы. Туда, говорят, лётную эскадрилью перебрасывают, выменяю на ваш спирт парашют себе шёлковый.

— На что он вам, товарищ старший военфельдшер, да ещё за наш спирт? — спросил кто-то из красноармейцев.

— Платье свадебное шить буду, раз такое дело, — озорно ответила девушка.

Едва не наступая на руки и ноги бойцов, мы выбрались из землянки.

Пройдя молча несколько шагов, Таня резко обернулась и спросила меня таким ангельским голосом: «Это правда?», что я не стал ваньку валять и придуриваться и тут же ответил:

— Ну конечно, милая! Вот разобьём финнов и сразу поженимся!.. Если, конечно, ты согласишься?! — добавил я, хитро́ улыбнувшись.

— Конечно, да! Родной мой! Конечно, да! — воскликнула Танюшка, бросившись мне на шею, и, повалив в сугроб, принялась с упоением целовать.

— Я тут у вас блиндаж с боеприпасами видела… — горячо прошептала девушка, почти касаясь моих губ своими.

— И когда ты успела?! — удивился я.

— Разведчики ящик со взрывчаткой приволокли с собой, ну мы и заскочили… Там даже печурка есть небольшенькая… Пойдём?

Мы выбрались из сугроба и направились по вырытой в снегу траншее. Вскоре впереди замаячила тень часового в трофейной маскировочной куртке и послышался голос:

— Ехал грррека черррез ррреку…

— Получил по чебуреку! Боец, почему себя демаскируете?! — рявкнул я чересчур грозно. — Трое суток ареста!

Красноармеец не нашёлся что ответить, кроме как: «Есть, тррое суток арреста».

— Миша, зачем ты так строго?! Совсем ведь молоденький парнишка ещё, а ты под арест! — вмешалась Таня.

— То-то и оно, что молоденький, из пополнения недавнего. От него сейчас наша жизнь зависит! Всех нас! Всей роты! А он тут скороговорки разучивает, логопед хренов!.. Ладно, — произнёс я уже спокойно, — после победы отсидишь свои трое суток, а пока приказываю обойти все посты и проверить несение караульной службы!

— Есть обойти посты и прроверрить несение карраульной службы! — радостно воскликнул боец.

— И если увидишь где подобное безобразие, смело назначай трое суток ареста! Скажешь, я приказал. Вперёд.

— Есть, товаррищ командирр! — и, помявшись с ноги на ногу, спросил: — А потом?..

— Потом вернёшься на свой пост. Будешь нас охранять… Мы тут пока оружие трофейное пересчитаем.

— Понял! — ответил боец, пытаясь не улыбнуться.

— Понял, так беги!

Печка в блиндаже теплилась вполсилы.

— Как у них всё грамотно: печурка аккуратненькая, рядом ведро с водой, ведро с песком, запас дров, боеприпасы ровно разложены; сухо, тепло… Зимовать здесь собирались, что ли? То ли дело у нас! Вон разведчики твои, ящик со взрывчаткой чуть не на печку поставили. А смазка оружейная? На морозе так застывает, что затвор у трёхлинейки не передёрнешь! Спасибо танкисты научили керосином разбавлять, теперь хоть воевать можно. Надысь случай был у миномётчиков: открыли огонь с предельной дистанции, угол наклона стволов, естественно, минимальный. В одном расчёте боец, мину не обтерев, в ствол вбросил, а она в застывшей смазке как в дёгте увязла. Они недолго думая ствол отцепляют, переворачивают и об плиту опорную бздыньк! Комбат как увидел, у него аж будёновка дыбом встала. «Вы што ж, — говорит, — ироды, делаете?! Мина ж на боевом взводе! Щаз так бздынькнет, вся батарея к архистратигу Михаилу в караульную роту откомандируется!»

Пока я рассказывал, подбрасывая заодно дрова в печку, Таня расположилась поблизости и потянула меня к себе. Глаза её блестели, словно два уральских изумруда, щёки порозовели, а губы, наливаясь цветом спелого граната, раскрылись в ожидании поцелуя…

— Вот кончится война, поженимся, а потом я в Москву поеду, мединститут закончу, там как раз в марте этого года военный факультет открылся… — мечтательно пропела Таня, натягивая гимнастёрку. — Воевать-то, поди, нам больше не с кем будет, а Миш?

— Разве что япошки снова полезут. С германцами-то мы замирились! А вот самураи вряд ли успокоятся. Захотят реванш взять. Впрочем, им ещё долго силы копить придётся, чтобы набраться смелости снова напасть. Мы к тому времени там такую армию сформируем, что пусть только сунутся! Халхин-Гол им детским утренником покажется!.. — язык мой стал заплетаться, и я не заметил, как уснул.

Танечка подбросила в печурку ещё дров и снова легла. Заснула почти мгновенно, тесно прижавшись ко мне спиной и положив голову на мою руку. Лёгкая улыбка блуждала на её губах.

— Господин майор, прибыл боец с донесением от командира первой роты 26-го батальона из района Савукоски, — доложил дежурный офицер.

— Зови, — хрипло произнёс Вильхо Ройнинен, протирая красные от хронического недосыпа глаза.

Выслушав и подробно расспросив посыльного обо всех подробностях боя, майор склонился над картой.

— Лейтенант, распорядитесь, чтобы юношу хорошенько накормили и пошлите кого-нибудь за капитаном Вяйняненом. У вас пять минут.

Вернувшись, офицер застал командира в той же самой задумчивой позе, в которой оставил его пять минут назад.

— Садитесь, пишите донесение в штаб, командующему Северо-восточной группой войск генералу Валениусу…

Минут через десять, когда прибыл капитан Вяйнянен, донесение уже было отправлено.

— Садитесь, дорогой Аксель. Вы уже, вероятно, слышали, что послезавтра к нам сюда, в район Курсу, ожидается прибытие 9-го батальона бригады полевого пополнения?

— Так точно, господин майор!

— Боюсь, что прибудут они слишком поздно, чтобы развернуться. Придётся сходу вступать в бой, а там, сами понимаете, бойцы пороху не нюхали. Потери будут большие. Но выбора у нас нет. Надо сдержать наступление русских, чтобы ваш 17-й салльский успел хорошенько закрепиться на рубеже западнее Ёутсиярви. Нельзя допустить повторения ситуации, в которую попал ваш измотанный боями батальон под Меркъярви, когда 25-й батальон капитана Ахониуса не успел сменить вас на позициях и мы почти без боя оставили посёлок.

— Не напоминайте, командир. Мы тогда потеряли все станковые пулемёты, а прорвавшиеся в тыл советские танки уничтожили несколько грузовиков с армейским имуществом…

— Я вас не виню, капитан! На войне опыт приобретается дорогой ценой. Смотрите, как мы поступим: пока ваш батальон совместно с 25-м готовят оборонительный рубеж западнее Ёутсиярви, 26-й батальон сдерживает наступление русских на рубеже Курсу. Когда прибудет 9-й батальон капитана Крамберга, мы направим его вот сюда, во фланг наступающим частям 420-го полка русских. Сами тем временем отведём 26-й батальон к вам, на рубеж Ёутсиярви.

— А как же 9-й батальон?

— Не волнуйтесь, милый Аксель! После выполнения поставленной задачи, отойдут сюда же, напрямик через болота. Таким образом, мы сосредоточим здесь все четыре батальона.

— Отличное место, господин майор! Дорога в дефиле промеж двух крутых двухсотметровых сопок, а вокруг болота. Не обойти, не подступиться.

— Надеюсь, генерал Валениус успеет перебросить в Пелкосенниеми 40-й пехотный полк и прикроет наш левый фланг. В противном случае 8-й батальон не сможет в одиночку сдержать наступление 273-го горно-стрелкового полка русских с северо-востока и нам тогда придётся оставить и этот рубеж. А делать этого нельзя ни в коем случае, иначе мы поставим под удар железнодорожное сообщение с севером страны. К тому же 8-й батальон ещё сам не прибыл в Пелкосенниеми и будет в лучшем случае завтра к вечеру. Надеюсь, раньше, чем туда дойдут русские. Поэтому я направил остатки первой роты 26-го батальона организовать ещё один заслон, теперь уже юго-западнее Савукоски, и попытаться сдержать продвижение русских хотя бы ещё на сутки.

— Вы сказали остатки, Вильхо?! — изумился капитан Вяйнянен. — Им сильно досталось?

— Не то слово, дорогой Аксель. Столкнулись с тем самым лыжным отрядом, бойцы которого уничтожили под Куолаярви взвод Матти Лайнена из подразделения Т. Кстати, вы уже видели большевистские листовки с описанием наших зверств в их госпитале?

— Так точно, господин майор! Вы были совершенно правы, не стоило нам лить воду на мельницу советской пропаганды. Одно дело расстреливать их санитарные машины с ранеными, устраивая засады на дорогах, и совсем другое резать как телят в госпитальных палатках.

— Не надо ёрничать, мой друг… Кстати, слышали ли вы, что в этом отряде, во всей роте, нет ни одного офицера! Может, и нам стоит от своих избавиться, тогда, глядишь, лучше воевать будем… А если серьёзно, эта разведрота нам как кость в горле. Нужно будет организовать на них охоту, устроить засаду… Но это позже, если удастся удержать Кемиярви… — Вильхо раздражённо ударил кулаком по столу. — Мало того что они парализовали деятельность наших диверсионных групп в этом районе, плотно прикрыли левый фланг своего авангарда, так ещё умудряются выбивать с позиций превосходящие их по численности подразделения. От первой роты осталось немногим более двух взводов, а миномётная батарея вообще уничтожена полностью. Что там за отряд такой? Кто ими командует?

— Ходят слухи, что разжалованный не то капитан, не то майор…

— Тогда всё ясно. Такие люди на войне оказываются наиболее полезными. Они смелее, инициативнее и не мыслят шаблонно. Может, и мне кого-нибудь разжаловать? Как вы на это смотрите, капитан Вяйнянен?

Аксель поспешил перевести разговор в другое русло.

— Скажите, Вильхо, а как русские умудряются так быстро вычислять огневые позиции нашей артиллерии, особенно миномётчиков?

— Всё просто, милый Аксель! Сразу после залпов нашей артиллерии их бойцы собирают осколки. Любой офицер по ним может определить тип, калибр и марку орудия и рассчитать вилку, с какой дистанции ведётся огонь. Направление довольно точно определяется по виду воронок и уже по карте вычисляют наиболее подходящие места, где может располагаться наша батарея, исходя из полученных данных. А дальше дело техники.

— Я знаю эту методику, но неужели у них есть соответствующие таблицы по всем типам орудий, да ещё у каждого офицера? — удивился капитан.

— Ну, может, не у каждого, но, видимо, достаточно… Посмотрите! У нас потери среди миномётчиков в разы выше, чем во всех остальных подразделениях! Нужно немедленно сменить тактику! Отстрелялись шквально и тут же меняйте позицию, правда, времени на корректировку огня уже не остаётся, но это, видимо, меньшее из зол. Дежурный! Пиши приказ! Всем артиллерийским подразделениям отряда Ройнинен…

Подписав приказ, Вильхо вновь обратился к капитану:

— Всё ещё надеетесь, что заграница нам поможет, дорогой Аксель?

— Несомненно, господин майор!

— А помогла она, эта заграница, когда Германия захватила Судеты, а потом и всю Чехословакию, чем-то, кроме нот протеста и совместных заявлений? А когда два кровавых тирана, Гитлер и Сталин, разрывали на куски несчастную Польшу, кто-то ввёл свои войска? Войну, да, объявили. И то только Германии, а дальше-то что? Расселись по окопам вдоль линии Мажино и теперь в блиндажах тушёнку жрут! Так что никто нам по-серьёзному не поможет, дорогой друг, кроме нас самих! Политика не такая уж и сложная штука, если вдуматься. Англия и Франция пытаются с нашей помощью как можно больше истощить Советский Союз и будут всячески подогревать в нас надежду на их помощь, чтобы затянуть войну. Да только расчёт этот неверный! Мало того что большевики закалят свою армию в боях и получат бесценный опыт, так ещё и перестроят структуру РККА, ускорят перевооружение. А война тем временем истощит и обескровит нашу Суоми. Да и линия Маннергейма не будет держаться вечно.

— Что вы такое говорите, Вильхо?! Линия Маннергейма неприступна!

— Не будьте наивны, милый Аксель. Стоит подкатить к ней сталинские кувалды — сотню-другую восьмидюймовых гаубиц и 280-миллиметровых мортир, и через пару недель весь укрепрайон превратится в груду искорёженного бетона. Как только русские смогут это сделать, войне будет дан обратный отсчёт. Но всегда надо надеяться на лучшее, мой друг! Ступайте, у нас с вами много дел.

Глава 7

Зачем

короткое письмо

в конверте смятом

я перед боем

милой маме не отправил?..

Несмотря на все старания майора Ройнинена, разведрота 596-го стрелкового полка, которой временно командовал старшина Телёба, к вечеру 16 декабря 1939 года беспрепятственно вышла к берегу реки Кемиёки в непосредственной близости от посёлка Пелкосенниеми, примерно в километре от моста ниже по течению, в месте впадения в неё реки Китинен.

С интервалом в пятнадцать минут вернулись обе группы. Одну я посылал вверх по течению разведать подступы к мосту, другую — вниз, высмотреть переправу. Разведчики второй группы приволокли пленного. Устроив засаду возле контрольной лыжни, ребята напали на финский патруль. Двоих уничтожили на месте, а вот третьего притащили целёхоньким. Хотели сразу его в батальон отправить, но я решил сначала допросить здесь.

Ох, трудно это делать, не зная языка. Опросные листы, разработанные политотделом армии, оказались совершенно бесполезными бумажками с вопросами о классовой принадлежности и коммунистическими лозунгами, годными для того разве, чтоб только отчитаться штабным бездельникам о проделанной работе: мол, не зря усиленный паёк жрут, крысы тыловые. Поэтому пришлось использовать в основном первобытный язык жестов.

Пленный парнишка был перепуган до смерти: только что на его глазах погибли боевые товарищи, а сам он попал в лапы кровожадных злодеев. Что ж, это то что нужно.

— Машин ган, сука?! Айн, цвай, драй? Минен? — угрожающе начал я, указывая рукой в сторону моста.

Пленный в ответ только испуганно моргал длинными ресницами.

— Тащи его за мной, ребята, — сказал я разведчикам и направился к промоине в реке.

В пяти шагах от леденящей душу своей безысходностью чёрной воды я остановился и приказал бойцам раздеть пленного. Невольно позавидуешь, до чего же заботливо и добротно экипированы эти финны: под маскхалатом тёплая армейская куртка, под ней шерстяной вязаный свитер и нательное бельё, не чета нашему, обязательно две пары шерстяных носков, высокие шюцкоровские пьексы, тёплые перчатки и шапка, настоящая ушанка меховая. У меня же бойцы сплошь в подшлемниках — в будёновке много не навоюешь.

Тем временем совершенно голого, трясущегося парня разведчики обмотали верёвкой вокруг пояса и, проверив узел, прикладами стали толкать к угрюмой тёмной воде. Тут юноша упал на колени и разрыдался. Я подошёл вплотную и, накинув ему на плечи куртку, участливо спросил:

— Страшно, милок? Нам тоже на пулемёты идти страшно! Шпрехен зи дойч? Машин ган? Минен? Ферштейн?

В ответ парень показал четыре пальца и стал торопливо чертить на снегу. Схематично изобразил мост, места закладки мин под опорами и расположение пулемётных гнёзд. Оценив полученную информацию, я принял решение.

К полуночи первый взвод, бойцы которого были сплошь одеты в трофейные маскировочные куртки, переправился через Кемиёки и совершенно открыто, под видом финских лыжников двинулся в сторону моста. Тем временем я со вторым взводом скрытно занял подступы к мосту с этой стороны в ожидании условного сигнала. И хотя подходы к нему были защищены заграждениями из колючей проволоки в несколько рядов, разведчики подготовили пару-тройку узких проходов.

Предварительно отправив донесение в штаб батальона, я сообщил о примерной численности гарнизона охраны моста (два взвода пехоты при двух станковых и трёх-четырёх ручных пулемётах) и о том, что на другой стороне реки нами было замечено скрытное перемещение крупных войсковых соединений противника — до трёх батальонов пехоты с артиллерией, миномётами и тяжёлыми пулемётами. Надо сказать, что передислокацию войск финны осуществляли исключительно в тёмное время суток, благо что полярная ночь на дворе. Кроме того, в донесении я сообщал о моём решении атаковать немедленно, потому что промедление в данном случае могло бы сильно затруднить захват переправы в последующем. Также я просил немедленно выслать подкрепление для удержания переправы в случае успеха операции, в том числе несколько танков, так как сооружать какие-либо оборонительные укрепления на западной стороне реки у нас вряд ли будет время.

Вдобавок ко всему пришлось отправить навстречу нашим сапёрную группу, чтобы обезвредить мины и обозначить надолбы для танков (уже довелось увидеть, как, налетев сходу на занесённый снегом невысокий бревенчатый надолб, ошибочно принятый за кочку, танк переворачивается). Шансы на успех были велики, но я также осознавал, что, если подкрепление не подоспеет вовремя, все мы тут и ляжем. Ладно, сейчас главное, чтобы первый взвод, двигаясь по вражеской территории, беспрепятственно достиг моста.

Бой, как и предполагалось, начался неожиданно. Расстреляв едва ли не в упор караульных на той стороне моста, бойцы стали закидывать гранатами блиндажи охраны, встречая огнём тех, кто пытался вырваться наружу. Одно отделение тем временем кинулось по мосту в нашу сторону, стремясь уничтожить пулемётные точки. Мы в свою очередь открыли по ним огонь из двух новеньких 50-миллиметровых лёгких миномётов, поступивших в войска совсем недавно, всего за пару недель до начала войны. После нескольких залпов мои бойцы на этой стороне бросились в атаку через подготовленные проходы в заграждениях, но едва успели их преодолеть, как финны очухались и по нам ударил крупнокалиберный пулемёт. Солдаты залегли. Один красноармеец вскрикнул, падая навзничь, и брызги крови длинным веером разлетелись позади него.

Остановили финны и продвижение нашей группы по мосту, встретив их плотным огнём. Пришлось дать команду возобновить миномётный обстрел. Тут же сформировав две штурмовые группы по три человека в каждой, я поставил бойцам задачу: скрытно приблизиться к огневой точке и забросать её гранатами. Для прикрытия ударили из обоих ручных пулемётов.

Бой не стихал и на другой стороне моста. Придя в себя, солдаты противника стали наседать на наших ребят, которых и осталось-то в строю всего человек пятнадцать. Сержант Рышков, командовавший теперь первым взводом, понял, что по мосту к пулемётным гнёздам не пробиться, и, оставив заслон из четырёх человек, с остальными десятью бойцами поспешил на подмогу к поредевшему отряду на западном берегу. Тем временем одна из штурмовых групп, совершив рискованный бросок к огневой точке противника, оказалась в мёртвой зоне для вражеского пулемёта, но недостаточно близко для использования гранат. Вторая группа не смогла продвинуться больше чем на полсотни метров, видимо, кого-то из ребят зацепило.

В это время наш новый пулемётчик Слава, пробурчав что-то себе под нос, пристегнул к «дегтярю» свежий диск, передёрнул затвор, встал в рост и неторопливо двинулся прямо на финский дзот, матерясь и посылая в него длинные очереди. Во время одной из пауз он громко крикнул: «Вали его гранатами, ребята, я прикрою!» — и следом дал очередь. Бойцы не растерялись: все трое с разных направлений бросились к огневой точке и швырнули несколько гранат. Слава завалился на бок с развороченной ногой. Одного из трёх воинов, прошитого пулемётной очередью, отбросило назад, но после взрывов пулемёт замолк и взвод ринулся в атаку. Достигнув моста, бойцы уничтожили остатки оборонявшихся финнов. Я тут же направил группу на разминирование опор моста. Вскоре послышался рёв моторов, и через пару минут из темноты вынырнули наши танки. Успели!

На западном берегу разгорался жестокий бой. Перегруппировавшись, противник пытался атаковать мой первый взвод силами до двух стрелковых рот. Того и гляди скоро подтянут артиллерию.

Невероятных усилий стоило убедить командира рвущихся в бой танкистов оставить один из четырёх танков на этой стороне для огневого прикрытия, отрядив ему для поддержки трёх легкораненых красноармейцев. Нескольких тяжёлых разместили в блиндаже охраны. Все остальные поспешили вслед за танками на другую сторону моста.

Танки сходу ринулись в бой. Пришлось поддержать их силами второго взвода. Отбросив противника от ближних подступов, машины встали. Я запрыгнул на броню командирского Т-37.

— Не резон нам отрываться от моста, не дождавшись подкрепления. Давай назад, пока не отрезали. В темноте много не навоюешь, — прокричал я молоденькому лейтенанту, высунувшемуся из люка с горящими от упоения первым боем глазами.

Танкист нехотя согласился и, дав отмашку двум другим танкам, первым медленно двинулся назад. Заняв удобные позиции вблизи моста, танки замерли. Наступило затишье.

Направив две разведгруппы вести наблюдение за противником, мы с оставшимися бойцами попытались укрепить оборонительные позиции, используя мешки с песком и брёвна разрушенных блиндажей. Подтащили один уцелевший финский станковый пулемёт. Минут через тридцать прибежал связной от командира одной из групп:

— Товарищ старшина, финны противотанковые пушки подтянули, устанавливают на прямую наводку, метров шестьсот отсюда в этом направлении, — воин указал рукой в сторону тёмных силуэтов каких-то строений на берегу реки на небольшом возвышении слева от дорожной развилки.

— Сколько орудий? — спросил я взволнованно.

— Три 37-миллиметровки и ещё до роты пехоты с ними…

— Так, глядишь, и целый батальон против нас выставят, — сказал я внимательно слушавшему нас лейтенанту-танкисту.

— Парни, а вы можете шмальнуть по ним из ракетницы, чтобы обозначить цель, а мы ударим из танковых орудий? — задумчиво спросил командир танковзвода.

— И мы из миномётов поддержим, — добавил я воодушевляясь.

— Думаю, сможем. Должны! — серьёзно ответил боец.

— Только сразу отходите, — добавил я. — Беги, браток.

Красноармеец замялся, как будто заставляя самого себя что-то сказать, но всё же вымолвил:

— Мы ещё могли бы подкорректировать огонь после первого залпа с помощью ракетниц. К примеру, две белых — недолёт сто метров, одна красная — перелёт пятьдесят.

— Толковый парень! Из рабочих? — восхищённо спросил танкист.

— Так точно, хочу после рабфака в артиллерийское училище пойти.

— Молодец, обязательно поступай, а сейчас возьми ещё одного бойца с ДП. Самойлов! — крикнул я. — В распоряжение сержанта Потапова.

— Есть! — отозвался подбежавший воин.

— Как только вы засветите их позиции, вас сразу засекут. Отобьётесь?

— С пулемётом-то? Даже не сумлевайтесь…

— Только после корректировки сразу отходите, чтобы свои снаряды не накрыли! Ну, вперёд!

Бойцы скрылись во мраке ночи.

— Не слишком ли рискованно, товарищ старшина? — повернулся ко мне танкист.

— На этой войне всё становится слишком рискованным, лейтенант. Ничего не попишешь, — ответил я и, козырнув, отправился проверять позицию для крупнокалиберного пулемёта.

Тем временем лейтенант собрал всех командиров танков и объяснил им задачу.

Прибывший связной от командира второй разведгруппы сообщил, что в ложбинке за дорожной развилкой перегруппировалось до двух рот пехоты и скоро следует ожидать атаки.

Большая удача, что при штурме моста нам удалось захватить целёхонькими два тяжёлых 81-миллиметровых миномёта с боекомплектом. Бойцам своей, тут же созданной миномётной батареи, размещённой в укрытии за дорожной насыпью, я, разъяснив все тонкости предстоящей артиллерийской дуэли, приказал после её окончания перенести огонь по скопившейся за развилкой пехоте противника. В качестве корректировщиков выступят бойцы второй разведгруппы по уже известной схеме сержанта Потапова.

Спустя минут десять началось. Две ракеты, зелёная и красная, срикошетив от стен каких-то сараюх, высветили небольшую ровную площадку на гребне речного склона. В бинокль можно было различить даже силуэты артиллерийских орудий. Раздались хлопки выстрелов, сначала редкие, потом всё более частые, перемежающиеся с короткими автоматными очередями. И тут в ответ ударил пулемёт, поддержанный дружными выстрелами из автоматических винтовок. Разведгруппа завязала бой.

Меньше минуты понадобилось танкистам на прицеливание, и вот уже пламя выстрелов полыхнуло из орудий обоих танков (третий, лёгкий Т-37, не обременённый артиллерией, был оборудован лишь пулемётом). С другой стороны моста в бой включился самый мощный из танков — трёхбашенный Т-28. Снаряды легли с большим перелётом, осколочно-фугасные и зажигательные — они разрушили и подожгли несколько строений позади артпозиций противника. Тремя вспышками в ответ огрызнулись финские орудия. От разрывов содрогнулась дорожная насыпь. Недолёт всего тридцать-сорок метров.

В небо взметнулись две красных ракеты: перелёт сто метров — корректировала разведка, продолжая вести бой. Лейтенант-танкист скомандовал новый прицел. Ещё залп. Снова красная ракета: перелёт пятьдесят. Снова финские снаряды ударили в основание насыпи. Из-за разрывов видимость резко упала. Лейтенант скомандовал новый прицел. Тут я понял, что танкисты боятся накрыть нашу разведгруппу. А тех в свою очередь, видимо, финны плотно прижали огнём и не дают отойти.

Тем временем мы закончили оборудовать пулемётное гнездо, обложив его мешками с песком, и приготовились отбивать атаку вражеской пехоты, стянувшейся к опушке. Очередной залп артиллерии противника накрыл наши позиции. Один танк вздрогнул и загорелся. Ребята бросились вытаскивать танкистов, но он полыхнул с такой силой, что лейтенант заорал: «Назад! Щас боекомплект рванёт!» Все бросились в стороны, попадали…

Мощный взрыв разорвал по швам несчастную бэтэшку, свернув набок башню, раскидав катки и почти полностью погасив пламя. Ужасное это зрелище подействовало на бойцов удручающе.

— Лейтенант! Продолжайте вести огонь! — заорал я, срывая голос.

С другой стороны моста Т-28 не переставая посылал через реку снаряд за снарядом и, кажется, уже сбил одно вражеское орудие. Ответным залпом опрокинуло набок смонтированный на металлических лыжных полозьях финский станковый пулемёт. Оглушённые стрелки пулемётного расчёта установили его по новой.

— Ребята, целы? Огонь! Там наши, огонь непрерывно! — крикнул я и кинулся к миномётчикам.

— Ну, с Богом, братцы! Разнесите там всё к едрене-фене!

«Надеюсь, разведка уже отошла, у мин слишком большой разброс», — подумал я, отдавая приказ.

Через несколько минут нам таки удалось раскатать финскую противотанковую батарею по винтику. Миномёты перенесли огонь по скоплению вражеской пехоты за дорожной развилкой, разметав ещё не нюхавшие пороха, необстрелянные части противника и сорвав атаку на наши позиции.

Но первая разведгруппа так и не вернулась. А оба уцелевших танка оказались сильно повреждены. На Т-37 в нескольких местах разорвало траки, а у Т-26 вывело из строя двигатель. Но и обездвиженные они представляли серьёзную угрозу для противника, ибо вооружение повреждено не было. К тому же Т-28 на другой стороне всего лишь слегка причесали осколками. Так что держимся!

Бойцы устроили перекур. Сворачивая цигарку, один из красноармейцев прочитал текст на финской листовке: «СССР исключён из Лиги Наций».

— Тю! На шо вона нам нужна, як собаке блохи, та Лига Наций. Буржуйская кодла.

— Не скажи, Петро! Ты ж теперь агрессор! — рассмеялся один из бойцов.

— Я до своей жинки агрессор. А здесь мы воюем за нашу русскую Лапландию! Так-то.

Глава 8

Бойцы валились с ног от усталости. Но что поделаешь? Вновь выслав разведку, расставив охранение и дозорных в секреты, я понял, что у меня почти не осталось свободных людей. После отправки раненых и обустройства позиций не занятые бойцы устраивались на ночлег. Привыкшие последние дни спать на еловом лапнике в вырытых в снегу ямах, а в лучшем случае в подвалах сожжённых отступающими финнами домов, ребята с комфортом разместились в одном уцелевшем, жарко натопленном блиндаже.

Глубокой ночью подошла первая рота разведбата и расположилась на другой стороне реки. Лишь один взвод переправился к нам в качестве подкрепления. Вторая и третья роты тем временем обеспечивали фланговое прикрытие, находясь в постоянном лыжном патрулировании в двух-трёх километрах влево и вправо от дороги соответственно. С первой ротой также прибыл ещё один танковый взвод. Кажется, все машины Т-28. Три или четыре полуторки, разгрузив продукты и боеприпасы, забрали раненых. Ребята сказали, что видели Таню, но у меня не было ни времени, ни сил с ней повидаться. Впрочем, и у неё, видимо, тоже. Слишком много тяжёлых, кому нужна была срочная помощь. Из-за нехватки перевязочного материала раны в бою порой приходилось перетягивать даже пустыми пулемётными лентами. Теперь же девчонкам приходилось раны очищать, промывать и накладывать на них повязки заново.

Я тем временем, оставив за себя командиром лейтенанта-танкиста, отправился с докладом к комбату. А заодно разузнать, отчего он так осторожничает с переброской войск на нашу сторону.

Штаб батальона расположился в наскоро восстановленном блиндаже на восточном берегу реки, нами же и раскуроченном в бою несколько часов назад.

— Садись, Семёныч, рассказывай. Я тебе чаю налью, — оборвал мой доклад Василий Филиппович. — Потери ваши видел. При мне грузили больше двух десятков раненых… и двенадцать убитых насчитал.

— Так точно. Трое танкистов и девять моих. И ещё четверо остались за рекой.

Я вкратце рассказал комбату про первую разведгруппу.

— Жалко ребят. Сделали больше, чем от них требовалось, — задумчиво произнёс капитан.

— Василий Филиппович, мы планируем развивать наступление на Кемиярви? Что-то мне подсказывает, что нет, — спросил я без околичностей.

— Верно, Михаил Семёнович. Есть подозрение, что финны что-то готовят, пытаются заманить нас в ловушку. Наши соседи, 163-я стрелковая Тульская дивизия, уже угодили в такую под Суомуссалми. Поэтому командование осторожничает, да и данные разведки говорят о том, что на нашем направлении сосредотачиваются крупные силы противника, соразмерные нашим, до трёх батальонов. Я в любой момент ожидаю флангового удара и попытки нас отрезать и расчленить. Как думаешь, с какой стороны следует ждать удара?

— С севера, — ответил я, почти не задумываясь. — Во-первых, мы засекли крупное перемещение войск противника в этом направлении на той стороне ещё до атаки на мост. А во-вторых, с юга нас прикрывают основные силы дивизии. И хотя до них с полсотни километров заснеженной тундры, пространство контролируется нами и соваться между двух наступающих войсковых соединений чересчур опасно.

— Вот и я думаю, что с севера. Знать бы ещё, где точно, а главное, когда. Там со взводом, что я к тебе направил, разведгруппа прибыла. У них особое задание: раздобыть серьёзного языка, желательно офицера. Ты им поспособствуй.

— Само собой. Есть, товарищ капитан.

— А уж допрашивать, если что, мы тебя пригласим. Ты, говорят, большой специалист, — съехидничал комбат.

— Уже разнесли острые язычки, — произнёс я почти равнодушно.

Мы ещё долго кумекали над картой, а после разошлись по своим делам. Решено было перебросить третью роту на правый фланг, чтобы усилить северное направление.

Скоро утро. Эх, поспать бы пару часиков!

Едва развиднелось, как финны начали ружейно-пулемётный обстрел. Методичный, но довольно вялый. Мы так же вяло отстреливались, словно отмахивались от назойливых ос, иногда для острастки давая длинные очереди из станковых пулемётов, швыряли мины, либо давали целеуказание танковому взводу на той стороне. Другой артиллерии под рукой не имелось. Гаубичный артдивизион в это время находился с основными силами ГСП. Попыток атаковать наши позиции противник не предпринимал и, судя по данным разведки, в ближайшее время не планировал.

Тем временем в разрыв, образовавшийся между авангардом и немного отставшими основными силами нашего войскового соединения, за ночь успели вклиниться и устроить мощный завал на дороге до двух рот противника. Нарушив наши коммуникации, они оборудовали несколько огневых точек на заснеженных склонах крутобоких сопок прилегающей к дороге горной гряды Маталайнен. С другой стороны, к дороге в этом месте тесно прижималась не полностью замёрзшая река Кемиёки, уменьшая пространство для манёвра. В действительности заслон организовала одна, закалённая рота финнов. Всё та же, из 26-го батальона пехотною пополнения полка Ройнинен, разгромленная нами четыре дня назад на подступах к Савукоски и после этого переформированная и пополненная бойцами 3-го пехотного батальона и усиленная пулемётным взводом.

Командование 273-го ГСП во избежание потерь снова подтянуло гаубичный артдивизион и, направив несколько лыжных разведгрупп для корректировки огня, приступило к обстрелу огневых точек противника, а также самого завала. Два сапёрных взвода целый день работали над разминированием и разборкой брёвен, периодически прерываясь, когда противник возобновлял обстрел. И так до глубокой ночи.

На следующий день коммуникации были восстановлены, и первыми к нам проскочили полевые кухни. Бойцы уже несколько дней не ели привычной пищи, хотя с продовольствием особых проблем не было, тем более что приличное количество вкуснятины было захвачено нами у финского гарнизона охраны моста. Всё же дразнящий аромат свежеиспечённого ржаного хлеба и гречневой каши с тушёнкой сладкой истомой завораживал измученных бойцов. Даже финны перестали стрелять, и затишье продлилось до вечера. Только из глубокого тыла периодически доносилась ещё артиллерийская канонада: гаубичный дивизион продолжал кромсать лапландские сопки щедрыми залпами воронёных орудий, выкорчёвывая уцелевшие пулемётные гнёзда противника из неприступных заснеженных скал.

К полуночи в штаб разведбата поступили данные о скрытном перемещении крупных сил противника — не менее батальона пехоты усиленного миномётами и станковыми пулемётами, смонтированными на металлических лыжах (оставлявших хорошо узнаваемый след), через лесной массив в районе озера Питкаярви. Финны явно намеревались ударить в наш правый фланг с севера и отрезать от основных сил ГСП.

Впрочем, свои главные козыри — скрытность и внезапность — они уже растеряли, а наша лыжная экипировка уравнивала возможности маневрирования. К тому же финский батальон наверняка ещё ни разу не был в бою. А новобранцы всех армий мира больше всего на свете боятся вражеской бронетехники, которой у нас здесь было в избытке. Да и сковать главные силы наступающего ГСП противнику не удалось, и батальон мурманских горных стрелков совместно с гаубичным артдивизионом готовился к встрече дорогих гостей.

Тем временем вторая рота разведбата, усиленная крупнокалиберными пулемётами, заняла господствующую высоту — одинокую сопку рядом с озером, возвышающуюся над всеми прилегающими окрестностями. А третья рота повзводно расположилась на не просматриваемых с высоты участках дороги под прикрытием танков. «Если предположить, что у противника непременно имеется резерв для столь крупной операции, а судя по косвенным данным, он у него есть, то перевес будет всё же в пользу финнов, и не малый», — рассуждал майор Коломиец, командир 273-го ГСП.

Вскоре финны начали интенсивный обстрел наших позиций у моста, видимо, пытаясь сковать силы авангарда. Но в атаку не шли. Их явно сдерживало присутствие танкового взвода, уже пристрелявшего позиции. Танкистам приходилось частенько прогревать четырёхсотсильные движки, чтобы не мучиться с заводкой «на холодную» и не гробить аккумуляторы. От этого густой запах бензинового выхлопа разносился далеко окрест по долине реки вместе с шумом моторов, напоминая врагу о своём присутствии в непроглядной тьме полярной ночи. Лёгкий Т-37 нам так и не удалось починить: на морозе, под обстрелом и почти в полной темноте задача оказалась невыполнимая. К тому же, помимо траков, у него повредило и перекосив заклинило катки. Но он, по крайней мере, заводился и всё ещё оставался мощной огневой точкой. Второй же танк Т-26, с повреждённым двигателем, промёрз настолько, что экипаж его отогревался в блиндаже, лишь изредка забираясь в заиндевевшую стальную коробку, чтобы дать несколько залпов по слишком активным огневым точкам противника. Благо что механизм поворота башни ручной и можно вести огонь с неработающим двигателем, зато с оптикой просто беда — устанешь отогревать. Выручали, как всегда, паяльные лампы.

Меня снова вызвали к комбату.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — козырнул я, войдя в натопленный блиндаж.

— Здравствуй, Семёныч. Подсаживайся к карте, смотри, — начал комбат без предисловий. — Все силы батальона срочно стягиваются к озеру Питкаярви. Ты со своим отрядом продолжаешь удерживать мост. Для прикрытия на этой стороне останется танковый взвод. Задача: обеспечить сохранность объекта до подхода основных сил.

Вскоре в трёх-четырёх километрах позади нас разгорелся бой. Финны, наткнувшись на огонь крупнокалиберных пулемётов с вершины сопки, попытались обойти её лесом с восточной стороны, но, выйдя к дороге, столкнулись с механизированными частями разведбата и ГСП. Сразу в нескольких местах завязался бой. Впрочем, очаги прорывов быстро подавлялись действиями танков при поддержке пехоты, но противник упорно продолжал пытаться оседлать дорогу, не считаясь с потерями. Наша артиллерия начала обстреливать лесной массив. Финны открыли миномётный огонь по вершине сопки, пытаясь уничтожить наши пулемётные точки на своём правом фланге. В ответ их миномётную батарею накрыли залпы нашей артиллерии. Интенсивность боя продолжала нарастать. Понимая, что сопка у озера — это ключ ко всей нашей обороне, противник попытался взять её штурмом, атакуя сразу с нескольких направлений. Ожесточение нарастало. Количество убитых и раненых финнов уже давно перевалило за сотню.

Тем временем комбат пытался решить нелёгкую задачу. Резервов для поддержки второй роты, закрепившейся на вершине сопки, он не имел. Подкрепление от основных сил ГСП пробиться не могло: дорога на протяжении около двух километров была сплошной полосой боевых действий. Перед командованием корпуса встал вопрос о том, что если финнам удастся захватить высоту, то они возьмут дорогу под контроль и тогда весь разведбатальон, гарнизон охраны моста и почти целая рота танков окажутся отрезанными. Не желая повторять ошибок 163-й стрелковой дивизии, попавшей в окружение, комкор приказал оставить мост через Кемиёки и отвести войска.

Противник продемонстрировал готовность идти на большие жертвы, и с этим приходилось считаться.

Когда пришёл приказ об отступлении, времени на сборы у нас уже не оставалось. Но приказа на подрыв объекта не поступало, а это значило, что отступление лишь тактический манёвр. Так я это и объяснил бойцам. Но всё равно с тяжёлым сердцем мы оставляли мост, который дался нам столь дорогой ценой.

Ещё толком не рассвело, а мы уже переправились на другую сторону, забрав тяжёлое вооружение и оставив лишь три подбитых танка, два из которых были полностью разрушены, а третий в столь плачевном состоянии, что вряд ли финны стали бы его восстанавливать. Противник даже не сразу сообразил, что мы уходим, и не спешил приблизиться к мосту, опасаясь ловушки. Мы же тем временем двинулись на восток в сопровождении танкового взвода.

Следующие четыре дня мы вели арьергардные бои, пока горно-стрелковый отступал аж до самой Сайи, что примерно в двадцати километрах от Куолаярви. То есть почти в семидесяти километрах от моста через Кемиёки.

Нам изрядно досаждали небольшие отряды финских лыжников, впрочем после пары устроенных нами жестоких засад они предпочитали держаться на значительном расстоянии, лишь иногда постреливая, видимо, больше для поднятия собственного боевого духа, чем для нанесения нам урона. Их явно устраивало то, что мы отступаем. У нас же росло число легкораненых, и манёвренность отряда снижалась.

Не доехав всего нескольких километров до намеченной точки сбора, головной Т-28 налетел в темноте на каменный надолб так, что заклинило левую гусеницу. Колонна встала. Словно костлявые руки слепой лапландской колдуньи потянулись к нам со всех сторон щупальца ледяного ужаса, принося вместе с космическим холодом лютые помыслы безжалостных финских лыжников. Уныние безысходности диких зверей, попавших в смертельную ловушку, овладело бойцами через несколько минут после того, как прекратилось движение.

Меня лихорадило уже второй день и всё же, сделав над собой усилие, я оттолкнулся и докатился на хорошо смазанных лыжах до повреждённой машины. Вероятно, из-за высокой температуры у меня обострились все чувства, особенно интуиция. Я почти явственно видел, как во мраке полярной ночи нас с двух сторон обходят финские лыжные отряды, которые тащат за собой на салазках тяжёлые станковые пулемёты, намереваясь отрезать нам путь к отступлению. Я даже почти знал, когда это произойдёт, но, собрав оставшиеся душевные силы в кулак, стал формировать иную реальность — ту, в которой все мы останемся живы.

— Старлей, цепляйте трос и оттаскивайте танк в сторону! Колонна продолжит движение, а я с группой бойцов останусь. Дождёмся, пока ребята починятся, — вполсилы прокричал я высунувшемуся из люка второго Т-28 командиру танковой роты.

— Мы лучше поможем нашим с ремонтом, — возразил танкист.

— Нечего тут возле гусеницы жопами толкаться, им втроём сподручнее будет, только инструмент оставьте, — резко проорал я в ответ, перекрикивая шум моторов. — Группой по-прежнему командую я, и решение уже принято. И быстрее, дорогой, минут через пятнадцать-двадцать будет уже поздно. Смастырят финны по-быстрому какой-нибудь завал и зажмут с двух сторон, а у тебя и бензина, и боекомплекта кот наплакал и мои люди на пределе. Так что забирай всех и вперёд. Пока мы движемся, дорога наша.

Я прикрыл веки и увидел во тьме хищные глаза вражеских лазутчиков, беспрерывно наблюдающих за нами с окрестных сопок. Вскинув карабин, я прицелился во мрак и выстрелил… Где-то вдалеке раздался резкий крик, и в ответ резанула короткая очередь, прозвенев по броне пистолетными пулями автомата «Суоми», не особо опасными на излёте. У старлея округлились глаза от изумления…

Спустя минут десять колонна скрылась в ледяном мраке. Слабый ветерок разносил клочья бензиновой гари по тундре, растворяя запах цивилизации, и мир вокруг вновь становился диким и звёздно-первозданным. Один из бойцов вскинул карабин, беря на прицел тёмную фигуру, появившуюся на дороге со стороны ушедшей колоны.

— Это свой, опусти, — почти шёпотом произнёс я, не открывая глаз, стоя облокотившись спиной на заглушённый танк.

Из тьмы вынырнул Женька, лейтенант танковзвода, почти целиком оставшегося за мостом, неся в одной руке сумку с инструментом, а в другой — ещё одну паяльную лампу. На его плече, больно ударяя диском по рёбрам, болтался трофейный «Суоми». «Теперь дело веселей пойдёт. Может, даже выберемся», — подумал я. Женя парень заводной и отчаянный, позавчера лично зарезал двух крепких финских парней, когда мы организовали засаду и зажали небольшой финский отряд между колонной и лесистой сопкой рядом с дорогой. Те, ошалев от кинжального флангового огня с двух сторон, кинулись вперёд, пытаясь прорваться сквозь изрядно растянувшуюся колонну, но все там и полегли. Женька тогда выпрыгнул из башенного люка и, соскочив на дорогу, преградил им путь. Кровавая вышла резня. По-хорошему счёту у финнов не было выбора, разве что сдаться. И вот теперь я точно знал, что просто так нас не отпустят, попытаются отомстить. Но с этим лихим парнем наши шансы увеличивались.

— Сейчас отремонтируем остатки моей танковой армады и двинем на Оулу! — гоготнул весельчак, разжигая паяльную лампу.

Все как-то приободрились и повеселели — трое его танкистов и пятеро моих разведчиков, оставленных для прикрытия. Гулко позвякивала сталь под энергичными ударами кувалды. «Возможно, к Оулу нам будет прорваться легче, чем к своим», — подумалось мне, но вслух произносить этого я не стал.

— Занять круговую оборону, — отдал я приказ сержанту Рышкову.

Глава 9

В моём воспалённом воображении внезапно возникла динамичная картина предстоящего боя: свинцовый шквал налетел на нас сразу с нескольких направлений, а следом полыхнули близкие разрывы ружейных гранат. Я словно наблюдал это со стороны: жалкая кучка бойцов, бледными тенями маскхалатов замершая на позициях вокруг обездвиженного танка, изрыгающего осколочные снаряды в сторону грохочущих пулемётов, бьющих по нам с соседних заснеженных склонов. Я открыл глаза.

— Все на землю! Приготовиться к отражению атаки! Огонь только по моей команде!

Бойцы нырнули в снежные рытвины вокруг танка, передёргивая затворы и беря оружие наизготовку. Женька мотнул головой, и двое танкистов кинулись в башню к орудию, а он с механиком расположился между гусениц.

— Не высовываться! — крикнул я охрипшим голосом и следом добавил, но уже тихо, обращаясь к лейтенанту: — Женя, как только мы откроем ответный огонь, нужно продолжить ремонт, иначе через полчаса от нас ничего не останется. Нас даже в плен брать не станут. И надеяться нам остаётся лишь на Господа Бога да на наших ребят… На ребят даже чуточку больше.

— Ясно, командир! Щас бронелисты поставим и закончим по-быстрому…

Не успел он договорить, как с ближайших сопок загрохотали пулемёты. Началось.

Тяжёлый танк зазвенел от пуль, словно гигантский клавесин от игры сумасшедшего пианиста. Безумной какофонией звуков начал он свою смертоносную увертюру. Бойцы, лёжа в снегу, внутренне сжались, стараясь занимать как можно меньше места на этой негостеприимной земле. Свинцовые пули очередями прошивали рыхлый снег до самого грунта, и надёжно укрыться возможности не было. Но прошло не больше минуты и стальная махина танка, угрюмо поведя башней, изрыгнула из своего трёхдюймового дула семикилограммовый снаряд, и ослепительное зарево поглотило пулемётную точку на левом склоне. Следующие несколько минут танк расстреливал боекомплект, подавляя огневые точки противника. Несмотря на то что огневая поддержка финнов совсем ослабла, они всё же пошли в атаку. Теперь наша задача не дать им поджечь танк бутылками с зажигательной смесью, не дать приблизиться на расстояние броска. В мертвенном лунном свете плотной цепью к нам ринулись еле различимые тени вражеских воинов в маскхалатах. Сотни две финских лыжников охватывали нас в стремительно сжимающееся полукольцо.

— Ребята, все целы? Огонь! — крикнул я во весь голос оглушённым орудийными выстрелами красноармейцам.

Загрохотали сразу два «дегтяря», остальные бойцы открыли прицельный винтовочный огонь, а следом ударили оба башенных пулемёта, сметая свинцовым ливнем поредевшие цепи наступающих. Финны залегли и вяло отстреливались пару минут. Затем послышалось несколько резких команд, и воины Суоми продолжили движение ползком. Мы вновь открыли огонь. Удивительно, но никого из нас пока даже не задело.

Тем временем Женька с механиком, установив углом два бронелиста, продолжили ремонт.

— Бойцы, внимание! Прикрываем танкистов! — прокричал я громко.

Ко мне подкатился сержант Рышков с ручным пулемётом.

— Смотри, Лёша! Скоро мины швырять начнут. Надо дать ребятам возможность побыстрее закончить, — прокричал я ему в ухо.

— Не боись, командир! Прикроем! — звонко ответил он, устанавливая пулемёт на сошки.

Из-за бронелиста высунулась чумазая физиономия лейтенанта.

— Семёныч! Каретку с повреждёнными катками поменяли, прям целиком! Ещё пару минут и гусеницу поставим! — проорал тот весело.

— Понял! Как закончишь, вызывай наших, пусть встречают! — прокричал я в ответ.

— Постараюсь, но из-за этих сопок здесь такая связь неустойчивая… Ничего, докричусь! — подытожил Женька и скрылся за бронелистом.

Ребята действительно вскоре закончили и уже стали грузить инструмент, как поблизости прогремело несколько взрывов.

— Не похоже, чтоб миномётные! — заорал Лёшка Рышков, оглушённо тряся головой.

— Винтовочные гранаты! Не боись, разброс большой, а по движущейся цели вообще бесполезные! — успокоил я ребят, подскочил к правой пулемётной башне, постучал по броне и, указывая рукой направление стрельбы, заорал:

— Не давай им шевельнуться.

Стрелок отреагировал мгновенно. Развернул башню в указанном направлении и стал полосовать склон длинными очередями, вспарывая снежную целину вместе с телами молодых финских солдат из подразделения ружейных гранатомётчиков.

— Поехали! — крикнул Женька, закинув тяжеленный домкрат в ящик с ЗИПом, и скрылся в орудийной башне.

— Пристегнуть лыжи! — скомандовал я бойцам и запрыгнул на броню.

Сил идти уже не осталось.

Взревев мотором, танк резко дёрнулся с места, набирая скорость. Лейтенант высунулся из башенного люка:

— Давай внутрь, Семёныч!

Я лишь отрицательно мотнул головой.

Двадцатипятитонный трёхбашенный монстр, щедро поливая фланги огнём из пулемётных башен, двигался по заснеженной дороге в сопровождении пятерых лыжников. Разглядев впереди тёмные очертания наскоро сооружённого финнами завала, я постучал по броне и заорал в открытый люк:

— Жарь всё, что осталось, но разнеси этот медвежатник к едрене-фене! Не останавливайся!

Едва ли не одновременно громыхнуло башенное орудие танка и затарахтел вражеский станковый пулемёт. Который, впрочем, сразу же и заткнулся. Замирая перед каждым выстрелом, танк расстрелял последние шесть снарядов, разнеся, как я и просил, к едрене-фене финский заслон. Я махнул рукой, и все пятеро бойцов ринулись вперёд расчистить преграду и добить выживших. Вспыхнувшая было стрельба тут же стихла, видимо, немногим отважным финским воинам удалось уцелеть после обстрела. Навстречу выбежал сержант Рышков и знаками показал, что путь свободен.

Танк снова взревел мотором, и тут рядом раздался взрыв. Планета немного притормозила своё вращение, и меня медленно подбросило в воздух упругой волной горячего воздуха. Возмущённая вселенная, стремительно ускоряясь, закрутилась в тугую спираль размазанных звёзд и вдруг свирепо врезала по мне молотом искривлённых галактик.

Придя в себя, я сразу понял, что у меня всё цело. Только звон в голове был такой, будто снова уронили колокол с нашей церкви в селе Воробейня, что под Почепом. Я попытался нащупать рядом оружие и слегка приоткрыл глаза. Откуда-то издалека, из-за речки, донёсся еле слышный голос:

— Успокойся, родной. У тебя всё на месте. Только вставать нельзя, контузия тяжёлая. Поспи ещё. Сейчас укольчик сделаем. Шурочка, приготовь два кубика морфина…

— Таня! Танечка, милая… — прошептал я одними губами, утопая в стогу душистого свежескошенного сена.

Родная Воробейня. Красивый большой дом у реки на краю села. Залитый солнцем двор, и я, ещё мальчишка лет семи, задремавший под навесом после грибного дождя, умаявшись на прополке грядок, вижу во сне старшего брата Стефана.

В феврале 1917-го, когда Николай Кровавый отрёкся от престола и с офицеров посрывали погоны, Стефан воткнул штык в землю и отправился домой. Хватит, навоевался! Но был почти сразу отмобилизован в Красную Армию, прошёл всю Гражданскую и закончил войну в польском плену, чудом уцелев в том жутком походе Тухачевского летом 1920 года, когда все войска Западного фронта РККА, с трудом вырвавшись из окружения под Варшавой, с огромными потерями отступили в Белоруссию. А в конце сентября, в ходе Неманского сражения, под Лидой была полностью разгромлена Третья армия Лазаревича. Большая часть её бойцов попала тогда в концентрационные лагеря Тухоли, Брест-Литовска и Стржалкова, выжить в которых было посложнее чем на фронте. Кто и когда спросит с поляков за жизни десятков тысяч русских мужиков, погибших в польском плену из-за голода и холода; от ран, эпидемий, издевательств и казней.

Я просыпаюсь и, протерев глазёнки, вижу посреди двора измождённого, небритого солдата с поседевшими глазами, в выцветшей старой шинели. Сёстры выбегают на крыльцо, замирают на мгновение и тут же с криками: «Стефан вернулся!» бросаются к нему. И хотя его забрили в солдаты в самом начале империалистической, когда мне едва исполнился год отроду, я его узнаю. Но отчего-то медлю подойти.

— Родные мои! — опустив котомку на траву, тихо произносит он, обнимая сестёр.

И лицо его вдруг светлеет. Я даже почувствовал, как легко он вздохнул, словно мину обезвредил.

— Мама! Стефан вернулся! — верещат сёстры на всё село.

Высокая, стройная, с чёрными как смоль волнистыми волосами, румяная от печи и от волнения, матушка Ирина Исааковна стоит на крыльце с подносом в руках. А на подносе, царица небесная, гранёный стакан до краёв, хрустальный графинчик, сало порезанное, лук…

— Мишенька, хозяин вернулся! — кричит она мне.

Стефан поднимается на крыльцо.

— Здравствуй, хозяюшка, — произносит тихо и, махнув залпом отпотевший стакан, наклоняет низко голову.

Почти ровесница Стефана, мама была второй женой моего отца Семёна Малаховича, умершего года три назад. Молодой еврейской девушке достались две чудненькие дочки от его первой жены. Потом родился я. Но любила она всех одинаково.

Со временем Стефан заменил нам отца, а матери — мужа. Одно время они даже хотели расписаться, но…

Глава 10

Полностью погасив наступательный порыв свежих финских частей четырёхдневными арьергардными боями, основные силы 273-го горно-стрелкового полка к 23 декабря закрепились на позициях вблизи посёлка Сайя, где и удерживали оборону вплоть до окончания войны.

Тем временем санитарный эшелон увозил меня всё дальше вглубь страны с двусторонней пневмонией, развившейся на фоне тяжёлой контузии. Унося и от ледяного ада этой войны, и от ставших родными моих братьев по оружию — рядовых бойцов и командиров, мёртвых и живых… И не было родства ближе, чем это. И от моей ненаглядной, моей нежной Танечки.

Уже наступил новый (Слава товарищу Сталину!), 1940 год. Долго стояли в Кеми. Грузили раненых из разгромленной на днях 163-й Тульской стрелковой дивизии. Как можно было посылать на направление главного удара армии дивизию, укомплектованную совершенно необученными, плохо организованными юнцами и запасниками из приписного состава, часто разбегавшимися при первых же выстрелах? В сравнении с теми ребятами, с которыми мне довелось сражаться бок о бок последние несколько недель, эти выглядели просто разношёрстной толпой. Поражала и неспособность комсостава организовать активное противодействие войскам противника, когда, попав в окружение под Суомуссалми, дивизия просто перешла к пассивной обороне, будучи парализована настолько, что даже не смогла нанести встречный удар к шедшей ей на помощь и полностью разгромленной финнами на Раатской дороге легендарной 44-й дивизии Щорса. За что её командир, комбриг Виноградов, и начштаба полковник Волков были вскоре расстреляны, расстреляны перед строем тех немногих уцелевших бойцов, которым удалось, побросав тяжёлое вооружение, вырваться из рассечённой на несколько котлов окружённой 44-й.

Возможно, если бы ещё в середине декабря, когда 163-я дивизия оказалась в тяжёлом положении, Ставка не затеяла чехарду со сменой командующего 9-й армией и девятнадцатого числа, сняв комкора Духанова, не назначила комкора Чуйкова, то катастрофы удалось бы избежать. Смена командарма в самый разгар боёв опасная затея.

Позже, в июне сорок первого, всего за неделю до начала Великой Отечественной войны, по инициативе Михаила Павловича Духанова, ставшего к тому времени помощником командующего ЛВО, для усиления чересчур уязвимого Кандалакшского направления из-под Пскова в Алакуртти была переброшена целая танковая дивизия — 1-я танковая в поддержку нашей 122-й стрелковой. Что, несомненно, помогло уберечь Мурманск от блокады.

Раненые ребята, мурманчане из 81-го горно-стрелкового полка майора Вещезёрского (впоследствии командира 52-й стрелковой дивизии, защищавшей Мурманск от фашистов) рассказали, что под Суомуссалми, прикрывая вместе с ними отход основных сил 163-й Тульской, погиб замечательный советский писатель Борис Левин, автор романов «Юноши», «Два товарища» и, конечно же, «Голубых конвертов», участник Гражданской войны, ставший полковым комиссаром в свои неполные девятнадцать лет. Тело его обнаружили бойцы 3-й роты 15-го отдельного финского пехотного батальона, участвовавшего в освобождении Суомуссалми. Командир роты капитан Контула, ещё до войны бывший здесь начальником местного отделения шюцкора, распорядился похоронить русского писателя с подобающими почестями.

Мне довелось побывать на выступлении Бориса Михайловича перед бойцами Красной Армии ещё во время Польского похода, и даже пообщаться лично, ведь именно мне тогда и было поручено помочь организовать это самое выступление.

Потеря тем ощутимее, что он, как никто другой, смог бы рассказать потомкам и об этой войне, и о сражении за Суомуссалми. Теперь же это приходится делать мне. А кому ещё? Не товарищу же Мехлису (прости Господи, что упомянул имя этого антихриста), который оказался там же.

Лев Захарович дремал, прислонившись бешено пульсирующим виском к прохладному запотевшему стеклу новенького ЗИСа. Подходила к концу вторая неделя войны. Темпы наступления снизились катастрофически, и ко дню рождения вождя вряд ли следует ожидать победных реляций о взятии Оулу. Даже о взятии Пуоланки, до которой оставалось всего-то с полсотни вёрст, речь уже не шла.

Кипучая деятельность в этом водовороте наступающих частей, в этой неразберихе штабов и тыловых обозов, артиллерийских дивизионов и стрелковых рот, совершенно не оставляла времени на сон. Поспать удавалось не более двух-трёх часов в сутки. Но чистый морозный воздух, азарт наступления и упоение собственным всевластием бодрили кровь, позволяя сохранять чистый незатуманенный разум. Правда, в груди всё чаще саднило. Слева, где у других сердце. Но у Льва Захаровича его не было. Вместо него в груди бился пламенный мотор. Мотор беспощадной воли, выкорчевавшей из рядов Красной Армии тысячи шпионов, врагов и предателей. За неполных два года его деятельности на посту начальника Главного политуправления РККА и заместителя наркома обороны СССР рабоче-крестьянская армия избавилась почти от всех старорежимных большевиков, забронзовевших кумиров Гражданской войны, троцкистов и уклонистов праволевацкого толка, эсеров, диверсантов и вредителей. От всех этих Беловых и Блюхеров, Кольцовых и Орловых, Горностаевых, Индриксонов и Битте. А заодно и от их приближённых. От тех, с кем они когда-то вместе служили, учились в академиях, общались во время учений и военных сборов, отдыхали в санаториях и на курортах. И, несомненно, впитывали, впитали в себя яд измены, намереваясь предать и советский народ, и товарища Сталина. А следом арестовывались их жёны (нынешние и бывшие), дети, братья, сёстры, друзья…

— Скоро день рождения Иосифа Виссарионовича, — произнёс он, устало разомкнув опухшие веки и туманно вглядываясь в сгущающиеся сумерки, — а мы застряли здесь, среди этих непролазных сугробов, возле какой-то глухой финской деревни. Как её там, Борис Михайлович?

— Суомус-салми, Лев Захарович. В переводе «пролив, за которым Финляндия». Или что-то в этом роде.

— Вот-вот! Ещё даже толком в Финляндию не вошли, а уже вторая неделя наступления на исходе. Ну ничего, сейчас я им придам скорости. Комкор Духанов мои рекомендации игнорирует? Ладно… Мы не будем, словно крысы тыловые, отсиживаться в Штарме. Вперёд! В штаб дивизии, в полки, в батальоны, в стрелковые роты, наконец… Надо зажечь бойцов. Зажечь их сердца! Отточить, так сказать, остриё пролетарского клинка… — в глазах Льва Захаровича вдруг отразилось пламя, горевшее в его груди, и он продолжил: — Михаил Павлович неплохой командарм, деятельный, вдумчивый, только решительности ему недостаёт. Везде ему мерещатся фланговые удары, охваты, разрывы коммуникаций, угрозы потери управления. Беда с этими бывшими царскими офицерами. Нешто можно остановить такую махину жалкими горстками плохо обученных финских солдат? — Мехлис покачал головой и, окончательно приняв решение, произнёс: — Думаю, стоит заменить Духанова кем-то более способным, кто будет обязан нам своим назначением, будет прислушиваться к нашим советам. А то взяли моду приказы заместителя наркома обороны игнорировать… На Халхин-Голе Жуков, этот выскочка, отменял все мои распоряжения, касающиеся оперативного управления армейской группой. За год до того Блюхер, во время Хасанских событий, воспринимал в штыки любой мой совет. Впрочем, легендарный маршал вскоре поплатился за свою излишнюю самонадеянность… — тень зловещей улыбки скользнула по лицу начальника политуправления РККА после этих слов. — Надо срочно подготовить телеграмму наркому… Как думаешь, Давид? Кого можно назначить на место Духанова? — обратился он к сидевшему на переднем пассажирском сиденье редактору фронтовой газеты «Героический поход» Давиду Ортенбергу.

— Комкора Чуйкова помните, Лев Захарович, командующего 4-й армией во время Польского похода? Довольно покладист. И происхождение подходящее, из бедных тульских крестьян, — ответил за него невыносимо серьёзный член военного совета 9-й армии товарищ Фурт.

— Чуйков… Бобруйская армейская группа? Помню, конечно же, Порфирий Сергеевич…

Впереди вдруг послышались выстрелы. Шедший головным бронеавтомобиль БА-10 от резкого торможения повело юзом и развернуло, почти полностью перегородив узкую лесную дорогу. ЗИС и следовавший за ним грузовик с охраной встали. Из кузова грузовика выскочили с десяток красноармейцев и, с трудом передёргивая окоченевшими пальцами застывшие в смазке затворы винтовок, стали занимать оборону.

Лев Захарович и сопровождавшие его корреспонденты и политработники тоже повыскакивали из машины. Совершенно не пригибаясь, Мехлис направился к броневику, башня которого огрызалась короткими пулемётными очередями, развернувшись в сторону недавно, видимо, сооружённого на дороге завала из брёвен, довольно хорошо различимого на фоне приобретшего фиолетовый оттенок сумеречного неба.

Не прекращая обстреливать кортеж, финские егеря из роты капитана Контула продолжили валить лес и вскоре окончательно перекрыли дорогу стволами поваленных деревьев.

Оценив обстановку, Лев Захарович распорядился развернуть кортеж и двигаться обратно. Но подошедший сзади санный обоз практически запер машины на узкой лесной дороге, и охрана настояла на том, чтобы уйти пешком, стремясь вывести подопечных из-под обстрела.

Беспрестанно разъезжая со своим кортежем по штабам наступающих частей, Лев Захарович в конце концов обосновался в штабе 163-й дивизии, а через несколько дней финны, стянув к Суомуссалми довольно крупные силы, блокировали дивизию со всех направлений и, непрерывно атакуя, вскоре полностью уничтожили 662-й стрелковый полк. А основные силы 759-го полка вместе со штабом дивизии вынуждены были отходить к своим по тонкому льду озера Кианта, оставив для прикрытия 81-й мурманский горнострелковый.

— Ну что же вы не садитесь, Борис Михайлович? — обратился Мехлис к спецкору «Красной Звезды» Борису Левину, когда остальные журналисты в сопровождении нескольких красноармейцев уселись в кузов небольшого грузовичка. — Больше уехать будет не на чем!

— Знаете, Лев Захарович, я почему-то уверен, что сейчас моё место именно здесь. Среди этих ребят. Это, может быть, именно тот случай, когда воевать нужно не ради какой-то абстрактной идеи о всеобщем равенстве и братстве. Здесь и сейчас нужно сражаться за жизнь своих друзей и товарищей. За ваши жизни. За то, чтобы вы могли спастись. Человеческая жизнь священна. Нельзя требовать отдавать её во имя всеобщего блага, ибо жизнь и есть благо. Отдать её за других можно только добровольно.

— И давно у вас появились такие мысли? — спросил Мехлис, внимательно заглянув в глаза Бориса.

— В Гражданскую ещё, с тех пор как назначен был членом военного трибунала Петроградского округа. Сколько невинных жизней мы тогда загубили! Сколько бесконечных миров!

— Что за болезненное человеколюбие в вас вдруг проснулось? Вас опасно слушать, сам начинаешь верить! Хотел бы я думать так же, как вы. И когда-то скромный еврейский юноша из Одессы, наверное, так и думал. Но сейчас нам нужно стремиться выковать нового, советского человека. И абсолютно ни к чему при этом жалеть несовершенные творения.

— Когда мы видим перед собой человека несовершенного, мы видим лишь отражение собственных заблуждений, — тихо промолвил писатель.

— Что это ещё за философия? Кто это сказал? — удивлённо спросил Мехлис.

— Не знаю. Наверное, никто ещё не сказал. Но когда-нибудь обязательно скажет. Теперь прощайте, Лев Захарович. Прощайте!

Борис Левин помахал ребятам в кузове, крепко пожал руку Мехлису и, поправив на плече автоматическую винтовку, направился туда, откуда доносились звуки разгорающегося боя.

Лев Захарович, словно стряхивая наваждение, махнул рукой водителю — ехать, а сам направился к группе штабных военных, шедших в колонне отступающего 759-го полка.

Остатки 163-й стрелковой дивизии вскоре вышли к своим. А бои в окрестностях Суомуссалми всё не утихали. Пятого января Борису Левину исполнился сорок один год. Он был ещё жив. Шестого — уже нет. Начинался новый (Слава товарищу Сталину!), 1940 год.

Несомненно, все эти дни Лев Захарович сковывал действия комдива Зеленцова, командира 163-й дивизии, одним своим присутствием, ибо боялись его в войсках пуще финских егерей. Далеко не робкие мурманские ребята переходили на шёпот, упоминая о нём, и называли его не иначе, как тень вождя, или всевидящее око Сталина (Мехлис в течение нескольких лет был личным секретарём Иосифа Виссарионовича). Одно упоминание о том, как он собственноручно едва не расстрелял четырёх молодых лейтенантов, оставивших свои батареи во время боёв на озере Хасан летом 1938-го, наводило леденящий ужас на души штабных военных.

Впоследствии Мехлис упорно пытался свалить на комкора Духанова, который сдал дела ещё двадцать второго числа, просчёты свои и Чуйкова, приведшие в конце декабря — начале января к разгрому 44-й и 163-й стрелковых дивизий. Впрочем, вскоре будущий «герой Сталинграда» Чуйков сам опроверг утверждения своего патрона тем, что потерял ещё одну дивизию, когда на Ребольском направлении финны окружили и почти полностью уничтожили 54-ю стрелковую дивизию.

Неизвестно, что повлияло на Льва Захаровича больше: слова и поступки Бориса Левина или то, что довелось пережить, передумать и переосмыслить, попав в окружение. А вероятнее всего, и то и другое вместе взятое. Но после Финской войны затупившийся серп и окровавленный молот беспощадного стража революции перестали терзать командный состав РККА. Бывало даже, что Мехлис наказывал своих подручных за излишнюю подозрительность и лично распорядился прекратить несколько расстрельных дел ввиду абсурдности предъявленных обвинений. Но, к сожалению, это была лишь малая капля в сравнении с теми тысячами жизней, что были изломаны или загублены жерновами репрессий за предыдущие два года его деятельности на посту начальника Главполитуправления РККА, хотя кровавая волна террора резко пошла на спад ещё год назад — в конце 1938-го.

После госпиталя мне дали отпуск по ранению, и я отправился домой, на Брянщину, в родное село Воробейня, но, пробыв там всего несколько дней, решил съездить в Елец. Туда, где всего четыре месяца назад была сформирована наша 122-я стрелковая на базе одного пехотного полка из состава 6-й стрелковой дивизии тройного развёртывания.

Всего четыре месяца, а словно вчера, но кажется, будто из какой-то другой жизни. И третья война за полгода… Только в госпитале я почувствовал, как смертельно устал за эти месяцы. От постоянного напряжения, от ощущения каждодневной смертельной опасности, от тяжести принятых решений, от необходимости посылать ребят на рискованные задания. От невыносимой боли, сжимавшей сердце до хрипоты, когда гибли те, с кем воевал, ел, спал бок о бок последние несколько месяцев. Вдобавок ко всему от Танечки пришло очень странное письмо, после прочтения которого мою душу охватило такое отчаянье, что хоть волком вой. Я перечитывал его снова и снова, силясь понять, что же произошло и в чём здесь моя вина.

Мишенька, родной мой, здравствуй.

Надеюсь, ты уже поправился. Я получила все твои письма, но никак не могла решиться написать тебе. Помнишь, я говорила, что после войны хочу пойти учиться в медицинский? (Надеюсь, она, проклятая, скоро закончится.)

Мы же совершенно не сможем видеться, только мучить друг друга долгими разлуками. Да и старовата я уже для семейной жизни. Как-никак двадцать седьмой год пошёл. А у тебя ещё вся жизнь впереди. Найдёшь себе молоденькую девочку, которая нарожает тебе кучу ребятишек и забудешь обо мне. Хотя бы ту студентку из Ельца, что слала тебе письма всю войну. Она поедет за тобой, куда бы тебя ни послали. А я… я буду любить тебя всю свою жизнь. Но дороги у нас разные и вряд ли когда-нибудь вновь пересекутся. Прощай.

Я ещё не знал тогда, чего стоило ей уговорить командира полка выслать нам навстречу ударную группу в ту ночь, когда мы прорывались к своим. Но надо отдать ему должное, позже он убедил-таки комдива написать ходатайство на восстановление меня в прежнем звании. Только вот незадача: разного рода ходатайства, равно как и наградные документы из штаба 9-й армии, командование которой допустило разгром двух своих дивизий с полной потерей матчасти и тяжёлого вооружения, не очень-то жаловали в наркомате обороны. Так что домой я вернулся со старшинскими петлицами, хотя и в командирском обмундировании.

В Брянске, на железнодорожной платформе, прицепился было один молоденький лейтенантик из патруля: мол, почему форма одежды не соответствует воинскому званию. Но я, будучи занят своими мыслями, посмотрел на него как на провинившегося ребёнка и коротко ответил, что разжаловали меня ещё на Халхин-Голе, а обмундирование новое ни в Польше, ни в Финляндии не выдали. Козырнул и пошёл дальше, оставив всех троих патрульных стоять с раскрытыми ртами, отдающими честь, даже когда я уже отошёл от них на приличное расстояние.

Поздним февральским вечером мы со Стефаном сидели за столом, когда все домашние уже улеглись и, затеплив свечечку, долго прислушивались к заунывному вою метели. В печи ласково потрескивали берёзовые поленья, и не было на свете места милее, родней и уютнее, чем это.

— Знатным воином ты стал, Миша. Слава Богу, уберёг тебя Господь и от пули, и от плена, а доблесть, она не в чинах и званиях, — произнёс Стефан и, перекрестившись на образ Будённого, висевший в том углу, где когда-то были иконы, выпил залпом полстакана чистого как слеза самогона.

— Страшно было на войне-то? — спросил он, густо выдохнув и закусывая квашеной капустой с салом.

— Не за себя, брат. За ребят своих, когда посылал их на опасные задания или в атаку на финские дзоты. У солдата ведь, что у нашего, что у финского, сам знаешь, выбора особо нет. Вот так, убьёт кого-нибудь, а я потом мучаюсь: чему я не успел или не смог его научить, чтобы он уберёгся. А у них у каждого матери есть, отцы, братья-сёстры… Это ж горе для них какое…

— Хороший ты командир, Мишка, правильный. Такие до высоких чинов обычно не дослуживаются, если, конечно, не приметит их какой толковый военачальник. Зато солдаты у такого чувствуют себя как у Христа за пазухой, и в огонь и в воду за таким пойдут. Уж я-то знаю…

— Да приметил один… — попытался я вставить.

— Знаю ужо. Скажи мне лучше… что, встретили вас хлебом-солью финские рабочие? Что вздыхаешь тяжко? Вот и нам так же гутарили летом 1920-го комиссары Тухачевского: мол, польские рабочие поднимут восстание и, скинув буржуазное правительство Пилсудского, встретят нас с распростёртыми объятьями. Если бы не Первая конная… — Стефан кивнул в сторону портрета на стене, — …так бы и сгинул я тогда в польском лагере, который охраняли бывшие польские рабочие и крестьяне. А уж офицерьё у них до чего ж лютое. Хуже чем к свиньям к нам относились. Наши белогвардейцы по сравнению с ними ангелы небесные.

— Знамо, русские всё ж. Хотя и враги, — ответил я заплетающимся от усталости и выпитого спиртного языком.

— Люди говорят, что скоро должны расстрелять всех панов офицеров, что вы осенью в Польше захватили. Не знаю, правда ли, но не удивлюсь. Иосиф Виссарионович тогда, в двадцатом, был членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта и своими глазами видел последствия тех зверств, что учиняли поляки и их прихвостни на оккупированных территориях Украины и Белоруссии. А уж сколько нашего брата в плену сгибло, теперь и не счесть. Многие, многие тыщи…

— Зря это всё, — возразил я Стефану, вспомнив, как позволил уйти из Брестской крепости остаткам польского гарнизона.

Посланная ночью в разведку, моя группа наткнулась на их передовой отряд во главе с самим командиром батальона капитаном Радзишевским. Едва не завязался бой, но польский капитан, понимая, что этот бой станет последним для его измождённых израненных бойцов, смело поднялся мне навстречу без оружия. Довольно сносно говоривший по-русски, он просто сказал, что они всего несколько часов назад узнали об окончании войны и о том, что их страна перестала существовать. И теперь они хотят лишь вернуться к своим семьям, к тому единственному дорогому, что ещё осталось в их жизни. И эта простая истина, открытая мне немолодым польским офицером тёплой сентябрьской ночью, подкреплялась такой же, как у него, грустной улыбкой ущербной луны, отражённой в темной воде крепостного рва.

Что с ним сталось? Свезло ли добраться до своих, до своих близких? Надеюсь, что да.

— Зря это всё! Не надо никого расстреливать, — повторил я ещё раз и, уронив голову на руки, уснул.

На следующий день я написал Тане короткое письмо:

Здравствуй моя ненаглядная!

Я уже почти поправился. Но это неважно. Совсем неважно!

Если бы мог я не думать о тебе, если бы мог не влюбиться тогда, на Баин-Цагане, если бы сердце не колотилось бешено при одной только мысли о тебе, даже тогда я не смог бы забыть тебя… И перестань прятаться за свой возраст, я тоже не юнец безусый…

Ты снишься мне. Почти каждую ночь снишься, и я боюсь проснуться, когда вдруг понимаю, что это сон и ты вот-вот исчезнешь… Нужно ли слушать доводы рассудка? Ведь порой они обманчивы и изъедены сомнениями. Прислушайся к своему сердцу. Что оно тебе скажет?

Твой Михаил

Тем временем на юго-западном направлении финны сосредоточили против частей 122-й стрелковой дивизии довольно крупные силы, подтянув два свежих батальона, и непрерывными фланговыми ударами вынудили наши войска отступить к Меркъярви. Но и сами при этом несли ощутимые потери, ибо и на флангах дивизии натыкались на ожесточённое сопротивление наших солдат. Лишь однажды, 3 января 1940 года, при попытке атаковать позиции 285-го артиллерийского полка, они застали врасплох роту охраны и почти без боя заняли блиндажи. Но захватить сами артиллерийские позиции им не удалось, атака была отбита.

Повторная попытка атаки на следующий день едва не стоила финнам всего 9-го батальона под командованием капитана Крамберга: во фланг наступающим новобранцам ударила наша танковая группа. Но посланная в бой без пехотного прикрытия (не оказалось под рукой у командира 420-го полка ни одной лыжной группы на тот момент) сама сильно рисковала. Впрочем, боевая задача была выполнена — противник обращён в бегство и рассеян.

Но о происшествии вскоре стало известно в штабе армии, где в это время уже вовсю зверствовал товарищ Мехлис (гори он в аду). Уже не рискуя лично находиться в зоне боевых действий, он сначала расправился с командованием 44-й стрелковой дивизии: командир Виноградов, начштаба Волков и начальник политотдела Пахоменко были расстреляны в Важенваре после сокрушительной речи Льва Захаровича, выступившего в роли общественного обвинителя. Следом, за трусость, расстреляли командование 662-го стрелкового полка. А уж затем Мехлис набросился на командира 122-й стрелковой дивизии, комбрига Шевченко, с требованием объяснений применения танков без поддержки пехоты. Но к тому времени, уже испытав на собственной шкуре непредсказуемую тактику финнов, вынужден был согласиться с решением командующего 9-й армией комкора Чуйкова отвести войска дивизии на рубеж Меркъярви.

Глава 11

— Это всё, что мы можем, дорогой Аксель. Русские закрепились на рубеже Меркъярви и выбить их оттуда нам вряд ли удастся, равно как и обойти. Они надёжно прикрыли свои фланги и укрепили тыловые коммуникации. Теперь остаётся только надеяться, что эта проклятая война закончится раньше, чем Советы возобновят наступление.

— Какое наступление, господин майор?! Они вряд ли скоро оправятся от наших ударов…

— Капитан, недооценка сил противника есть воинское преступление, ибо может привести к неоправданным жертвам и утрате тактического преимущества… Вы не первый день воюете. Неужели вы не видите, что это уже совсем другая армия. Русские быстро учатся, и не приведи Господь ощутить нам это на себе в полной мере.

Капитан Вяйнянен, опустив голову и ссутулив широкие плечи, смущённо поглядывал исподлобья на командира, нервно мерившего шагами тускло освещённое пространство между столом, заваленным штабными картами, и зашторенным окном, за которым уже сгустились сумерки.

— Виноват, господин майор. Просто трудно признаться себе, что наша тактика перестаёт приносить плоды. Мы лишь ненадолго перехватили у русских инициативу за счёт прибывшего пополнения, но теперь войска выдохлись. А с нашими мобилизационными резервами ожидать, что мы вновь пойдём в наступление, чересчур оптимистично.

— Ну не стоит унывать, милый Аксель. Мы ещё с вами повоюем! И надеюсь, с Божьей помощью скоро выскочим из этой войны с некритичными потерями. Что же до Советов, то у них, видимо, всё ещё впереди. Боюсь, что скоро мы увидим, как англичане вобьют клин между двумя закадычными друзьями — Гитлером и Сталиным, и заставят русских драться вместо себя. Сами-то они привыкли воевать в белых перчатках, «таская каштаны из огня чужими руками», как выразился Сталин в своей речи на недавнем съезде большевистской партии. Но несмотря на его прозорливость, думаю, войны с Германией ему всё-таки не удастся избежать. Вот тогда и наступит наше время. В союзе с Гитлером мы быстро вернём себе все утраченные территории. Вот только какую цену нам придётся за это заплатить?..

От Тани вестей до сих пор не было, и я отправился в Елец.

Я увидел её первой. Она шла с занятий, весело размахивая портфелем и что-то напевая. Заметив меня, на мгновение замерла от неожиданности, но в следующий миг бросилась навстречу и повисла на моей шее, радостно верезжа. Худенькая темноволосая студентка с густой длинной косой, совсем ещё девчонка, маленького росточка, она в свои восемнадцать лет уже заканчивала Елецкий учительский институт.

— Ты почему не писал так долго? — выдохнула она, чуть успокоившись.

— Ну так война, когда ж писать-то?! Сначала одна, потом вторая, потом в госпиталь попал…

Валя испуганно побледнела.

— Что-то серьёзное? — еле слышно спросила она, почему-то ощупывая при этом мои плечи.

— Ну разве я стоял бы здесь, если б было что серьёзное… Так, оглушило малость при взрыве, а перед тем ещё и простыл шибко… Вот и провалялся месяц в госпитале. Теперь отпуск по ранению… — стал объяснять я, запинаясь.

— А ранило куда? — не унималась девушка, обойдя меня со спины, видимо, чтобы убедиться, что и там всё на месте.

— Да никуда! — вскрикнул я чересчур бодро, вызвав ещё большие подозрения. — Контузия! Ранение так называется!

— И что, прошло уже всё? — с сомнением спросила Валентина.

— Ну конечно! Что ты так разволновалась?

— Как что? Я же замуж за тебя выхожу!

Я раскрыл было рот, собираясь что-нибудь сказать, но мысли никак не могли оформиться в слова, и поэтому единственное, что смог из себя выдавить, было:

— А когда?

— Вот в июне институт закончу и поженимся.

— Боюсь, в июне я уже буду слишком далеко отсюда, — выдохнул я облегчённо.

— А что, война к тому времени ещё не закончится? — искренне удивилась девушка.

— Война сама по себе вообще закончиться не может! Для этого надо разгромить врага! Заставить его сдаться! Если до весны не успеем, тяжко придётся. Там и так местность труднопроходимая, а по весне вообще всё встанет. И снабжение, и тяжёлая техника… Но время ещё есть.

— Тогда завтра поедем к моим родителям в Злобино за благословением, тут всего-то тридцать вёрст, там в сельсовете и распишемся. Я в институте отпрошусь на три дня. Здорово? — Валя радостно запрыгала от восторга, хлопая при этом в ладоши, и снова бросилась мне на шею.

Странно, но у меня не было желания ни возражать, ни спорить. На два десятка писем, отправленных мною Татьяне за последние почти полтора месяца, я получил лишь одно короткое послание, после прочтения которого словно выгорел изнутри. И вот только сейчас, когда увидел искреннюю радость в глазах этой совсем ещё юной девчонки, я вдруг задышал легко и свободно, позволяя свершиться тому, что, по всей видимости, должно было свершиться. И твёрдо произнёс:

— Хорошо! Завтра же едем к твоим родителям.

Валюшка заверезжала так оглушительно, что у меня уши заложило сильней, чем от разрыва фугаса. На этот раз уже я её обнял, прижал к себе всю и стал целовать лихорадочно в щёки, в губы, в глаза…

В институте Валентину отпустили аж на целую неделю, когда узнали, что жених герой Финской войны. Но с условием, что потом она наверстает пропущенные занятия.

Стояла тихая ясная погода. Лёгкий февральский морозец не шёл ни в какое сравнение с теми лютыми холодами, что встретили нас в Лапландии. Словно из ледяной бездны космоса, усыпанного чужими тусклыми звёздами, проникал тогда этот холод, не встречая никаких преград, через лёгкие прямо в сердце, замедляя его биение, выстужая кровь и погружая в беспробудный сон застывающие тела коченеющих солдат.

«Как там мои ребята без меня?..» — задумался Михаил, прикрыв веки. И хотя письма от них приходили довольно часто, но что они могли рассказать? Стали бы жаловаться, что снова три дня не ели горячей пищи и спали в сугробе на еловых лапах, поджидая финских егерей? Или что сразу несколько новобранцев поотморозили пальцы на ногах, поленившись обмотать их газетной бумагой? Сколько на войне таких мелочей, которые способны сохранить солдату жизнь! И кто их теперь этому учит?

Одновременно с тем, как крепло с каждым днём здоровье Михаила, крепла и уверенность, что ему необходимо поскорей вернуться в часть. Но не желая лгать самому себе, он понимал, что для скорейшего возвращения есть ещё одна веская причина — Таня.

На третий день гуляли свадьбу. Немногочисленная, та, что уцелела после гражданской войны и коллективизации, родня Валентины, в основном Дроновы и Пронины, едва уместилась в просторной, в три связи, избе в Арсеньевских выселках. Хотя немало было и деревенской молодёжи из Злобино. Утром ещё приехала и моя матушка Ирина Исааковна со Стефаном, благо станция рядом.

Захмелев изрядно, я вдруг как-то по-особенному остро ощутил этот почти забытый, но бесконечно родной мир крестьянской глубинки. С каждой новой выпитой рюмкой я всё более убеждался, что каждый мужик здесь самородок и философ, а женщины все удивительно милые, душевные и неутомимо весёлые.

Девятый год на мне эта форма, и я уже почти забыл, как это здорово просыпаться на зорьке и идти босиком по жемчужно-росистой траве на сенокос. Как сладко отдыхать в полуденный зной в тени трёхсотлетнего дуба, накупавшись в прохладной воде тихой лесной речушки…

— Вот скажи мне, сынок, когда мы линию Маннергейма взломаем? — с серьёзным видом спросил у меня старший Дрон, дед Валентины, подсев ко мне с полным стаканом в широкой мужицкой руке.

Изрядно хмельной, он не выглядел стариком, давно разменяв седьмой десяток лет нелёгкой крестьянской жизни.

— В госпитале поговаривали, что на перешеек вот-вот должны подвезти штурмовые орудия, восьмидюймовые гаубицы и мортиры. Тогда и начнётся обратный отсчёт…

— И то добре… А вот ты скажи, на кой она нам ента Финляндия? Что вы там позабыли?

— Ну как… Финские рабочие стонут под гнётом капиталистов… — начал было я.

— И что? Громко стонут? Вас, освободителей, хлебом-солью встречают?

— Никто нас, дед, хлебом-солью не встречает. Но если мы сейчас не отодвинем границу от Ленинграда и от Мурманской железки, потом будем локти себе кусать. Мировая война разгорается, а тут такие опасные соседи выстроили мощнейший укрепрайон вблизи нашей Северной столицы.

— Вот теперь понятно объяснил! А то вишь, финские рабочие… стонуть… Ты ещё вот что скажи, правда, что командиры ихние все сплошь наши офицеры царские?

— Не, таких не встречал. Вот Маннергейм тот да, царский генерал был. Теперь воюет против своих бывших соотечественников.

— Эт мы знаем! Утёк, когда Николашку Кровавого скинули. Как и родной дед твоей Валюшки.

— Какой дед? А вы кто?

— Я Степаниду уже брюхатую взял. С Ванькой Буниным всё шашни крутила. Оне у батьки ейного на постоялом дворе частенько останавливались. Ванька тогда как раз холостяковал: его первая жена, Варвара, к его другу актёришке убёгла. От он и чудил здесь! А Стёпка, Степанида, с детства по нём сохла. Он же старше её лет на двенадцать. Да тока, гляди ж ты, аристократ. А мы с Ванькой и выросли вместе. Он у нас в хате не раз ночевал. Вот здесь рядом, в Бутырках, бабка его жила… Ух, и строгая была старушенция, её дворовые и слыхом не слыхивали, что крепостное право давно отменили! Я в бунинском имении, в Озерках, конюхом был, в юности, пока не жанился и кузней своей не обзавёлся. Батя мой, Дрон старший, пчельником у них состоял. А как Стёпка понесла, отец её заметался, а хитрый был старикашка, упокой Господь его душу грешную. К Алексею Николаевичу с Людмилой Александровной, родителям Ванькиным, кинулся. Те недолго думая, сначала к батьке моему, потом ко мне: так, мол, и так, избавьте от позора. Ванька же опять не то в Одессу, не то в Москву укатил. Успел уже к тому времени и со второй женой распрощаться, гречанкой Аннушкой. Та ему потом мальчика родила, когда уже они расстались. Да только недолго пожил тот мальчик, царствие ему небесное. Без отца-то и пяти лет не прожил. Ну да батька мой им в ответ: пусть сын, мол, сам решает, уж двадцать пять лет скоро, а всё холостой ходит. А я и согласился. Я ж Стёпку тоже с детства любил, видел, как росла она, хорошела день ото дня, ждал, когда ей шестнадцать стукнет, чтоб посвататься, и старик её про то ведал. Потому-то и кинулся к нам сразу. А я рассудил: ну пусть бунинское дитя, Ванька же мне всё одно как брат. А своих мы со Стёпкой ещё нарожаем. Вот сам погляди, разве похож Петька на меня? — старик кивнул подбородком в сторону отца Валентины.

Действительно, Пётр был ниже, считай на целую голову, и в отличие от кузнеца, громадного широкоплечего, был сухоньким мужичком со строгими правильными чертами лица. Впрочем, он больше походил на свою мать, Степаниду Пронину.

Проходившая мимо бабка Степанида, услыхав ненароком окончание нашего разговора, вдруг накинулась на старика:

— Ты чтой-то, ирод, несёшь?! Постеснялся бы чужих людей!

— Мишка мне не чужой, он мне зять родной, как сын теперь, как Петька!

— Ах, ты ж, старый дурак! Опять завёл свою шарманку про Ивана Лексеича.

— Слыхал, Миш? Про Ивана Лексеича! Да мотай к своему Ивану Лексеичу в Париж. Он тебе там монистов разных да манто понакупит. Я слыхал, ему недавно огромную премию дали, Мобелевскую!

— И уехала б! Был бы батюшка жив, тотчас уехала бы. Он тебе, супостату, кузню на свои деньги поставил, а ты!

— Деньги-то, поди, бунинские были?! Откупалась семейка от внучека. Ну и не дал Ваньке Господь больше детей. Сам виноват. А Петька мой сын!

— Какое там, бунинские! Они тогда вконец разорились, и имение ихнее уже несколько раз перезаложено было. Мне папенька рассказывал! — взвизгнула Степанида.

Тут Пётр встал из-за стола и подошёл к родителям.

— Мама, папа, ну вы что?! Как молодожёны, ей богу! Я вас обоих люблю и не нужны мне другие родители, будь то шах персидский или королева английская. Что ж такое?! Уж сколько лет эти сплетни по округе бродят, и вы туда же! Только когда с Гражданской вернулся, попритихли ненадолго. И всё равно нашлись комбедовцы, которые обозвав меня, бойца Красной Армии, дворянским выродком, пришли нас раскулачивать. Отобрали мельницу. А хозяйство наше было не больше, чем у других середняков!

Он обнял их обоих, и удивительно: громадный старик отец, уткнувшись лицом в плечо сына, стал вдруг выглядеть маленьким ребёнком, всхлипывающим на плече родителя. Обняв Степаниду, он притянул её к себе и что-то забормотал, поглаживая по волосам.

— Как-то горько мне! — первым произнёс старик Дрон.

— Горько! Горько! — закричали все гости.

Я сгрёб в охапку Валюшу и впился в её нежные губы долгим-долгим поцелуем.

Всего через год, когда мы уже жили на другом краю нашей необъятной родины, в Приамурье, старика Дрона власти всё-таки сослали в Сибирь, где он не прожил и трёх лет.

Спустя месяц после свадьбы я прибыл на станцию Кандалакша, где узнал об окончании войны.

Была какая-то досада на себя, что не успел. На врачей, что лечили так долго. Но я ещё не знал самого главного.

В медсанбате сказали, что Таня уехала на станцию ещё утром. Когда объявили об окончании войны, она сразу написала рапорт, в котором просила направить её на учёбу в военно-медицинский институт в Москву. И начальник санитарной службы, недолго думая, на радостях возьми и подпиши. И получалось, что сегодня мы с ней где-то по дороге разминулись. И догнать её теперь уже невозможно. Разве что самому ехать в Москву. Но кто меня туда отпустит?! Да и зачем? Зачем теперь всё это? Этот снег. Это небо. Это непривычно-яркое весеннее солнце?.. Когда мир вокруг вдруг совершенно опустел.

В штабе полка я тут же подал рапорт с просьбой перевести меня на самый опасный участок нашей границы, за которой уже пылала ужасная война, пожирающая тысячи человеческих жизней, где враг, сильный и коварный, захватил уже почти всю юго-восточную Азию. На границу с Маньчжурией. В Европе-то стране Советов больше опасаться нечего.

Начальник штаба, находясь в сильном подпитии по случаю празднования окончания войны, прочитав мой рапорт, как-то собрался и, бросив на меня короткий взгляд, спросил:

— Что, не навоевался ещё? — затем, задумавшись на минуту, произнёс: — Ах, ну да, понимаю! — и размашисто подписал его. — И ещё… Я в наркомат ходатайство отправлял на восстановление тебя в прежнем звании. Но ответа так и не пришло. И видимо, уже не придёт, раз война всё равно закончилась. Может быть, там повезёт?..

— Спасибо за всё, товарищ полковник! — произнёс я как-то по-домашнему. — Я только ребят своих повидаю!

— Тебе спасибо, Михаил! Без таких командиров, как ты, мы бы эту войну хрен выиграли! Ещё бы там это понимали! — добавил он полушёпотом, подняв указательный палец вверх, и затем обнял меня по-отечески.

В глазах у него стояли слёзы.

Он ещё что-то говорил, но я, вновь погрузившись в свои мрачные думы, его уже не слышал.

Глава 12

Победа

Участок 122-й стрелковой дивизии.

Кандалакша — Алакуртти — Куолаярви — Меркъярви — Сайя.

Тринадцатого марта 1940 года закончилась война. Внезапно. Ещё вчера во всех штабах, от армейского до батальонных, разрабатывались операции по прорыву обороны противника. Ставились задачи разведгруппам и лыжным отрядам авангарда. Разворачивались артдивизионы для огневой поддержки наступления. Танковые роты отрабатывали взаимодействие с пехотой, таская по заснеженной целине бронесани с бойцами штурмовых батальонов.

Шло пополнение личного состава изрядно потрёпанных в боях соединений. Спешно перебрасываемыми на фронт подразделениями 88-й стрелковой дивизии уплотнялись боевые порядки для создания максимально эффективного перевеса численности наступающих войск по отношению к зарывшимся в обороне войскам противника. Авиаэскадрильи замерли в ожидании лётной погоды.

Словно принюхиваясь к запаху дыма, доносящемуся из финских дзотов, тревожно ворочал жерлами орудий артиллерийский гаубичный полк, томясь последними часами ожидания перед началом артподготовки.

Со станции Кандалакша в Куолаярви непрерывной вереницей по дороге, словно по вспененной аорте, доставлялись боеприпасы, оружие, тяжёлая техника, продовольствие, медикаменты, обмундирование, горючее, фураж и многое-многое другое. И всё это вместе с запахами бензина, полевых кухонь и конского помёта впитывал в себя Особый стрелковый корпус, всё туже затягивая пружину смертоносного огненного урагана, готового раскрутить свой кровавый кистень по первому приказу Ставки, обрушив его на несчастные головушки финских солдат и бойцов шведского добровольческого корпуса. И тут вдруг раз — конец войне!

Утром, 13 марта, вместо приказа о наступлении объявили о прекращении боевых действий с двенадцати часов пополудни. Было ощущение какой-то ошеломляющей незавершённости. Сознание красноармейцев, заточенное на прорыв, после объявления приказа ввергло бойцов в состояние некоторой прострации. Солдаты и командиры, настроенные добыть победу титаническими усилиями, поначалу даже отказывались верить в происходящее.

Первыми пришли в себя артиллеристы и влупили со всех орудий то, что копилось в душе и в снарядных ящиках последние дни и недели, гроздьями разрывов перемешивая валуны дзотов, брёвна блиндажей, заграждения колючей проволоки, огромными фонтанами вырывая из-под снега мёрзлый грунт, обломки деревьев, камни и искалеченные тела защитников Суоми.

Следом жахнуло всё остальное, что могло стрелять… К полудню стихло.

Мы победили!

Позже штабные вояки во хмелю хорохорились: де, кабы не приказ, они лично сравняли бы Хельсинки с землёй, превратив эту столицу в руины. А саму Финляндию рассекли бы надвое — от Алакуртти и до побережья Ботнического залива.

И сценарий этот действительно был осуществим, но уж точно не кровью тыловых удальцов и обозных героев, ещё вчера цепеневших при одной лишь угрозе нападения финских егерей, зато теперь разъерепенившихся от самим себе внушённых отважных подвигов.

Спустя пару месяцев, в штаб воинской части в Приамурье, где я теперь служил, пришли наградные документы. И вскоре в торжественной обстановке местного клуба мне вручили орден Красной Звезды «за образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с финской белогвардейщиной и проявленные при этом доблесть и мужество».

Да, мы победили. Пусть не так блестяще, как на Халхин-Голе, но на своём участке фронта мы отодвинули границу от стратегически важной железной дороги, Мурманки, ещё на семьдесят километров в самом уязвимом её месте — на Кандалакшском направлении. Истощили и обескровили крайне враждебно настроенное государство Финляндия перед вступлением его во Вторую мировую войну на стороне фашистской Германии, на стороне Гитлера!

Обезопасили вход в Мурманский залив, полностью взяв под контроль полуостров Рыбачий. Отодвинули границу от Ленинграда и навсегда присоединили к России второй по величине город Финляндии Выборг. А Ладожское озеро стало целиком нашим.

Война эта дала гигантский толчок реформированию РККА (которое, к сожалению, не было завершено к июню 1941 года). Почти полностью прекратились репрессии высшего командного состава Красной Армии. Возобновилось и многократно увеличилось производство автоматического стрелкового оружия. На основе опыта этой войны стали разрабатываться новые и совершенствоваться уже имеющиеся виды вооружений. И наконец, тактика массового использования лыжных отрядов, перенятая у финнов, серьёзно способствовала разгрому немецких войск группы армий «Центр» под Москвой в декабре сорок первого.

В конце июня 1941 года позиции 122-й стрелковой дивизии западнее Куолаярви атаковал в направлении Кандалакши 36-й горно-стрелковый корпус вермахта в составе двух дивизий и вспомогательных подразделений, усиленный 6-й финской пехотной дивизией.

И в то время, когда всё остальное русское воинство — от Бреста до Волоколамска, от Одессы до Киева — отступало, попадало в окружения, в плен, гибло в кровавых сражениях… Наша наполовину недоукомплектованная 122-я, надёжно прикрытая с тыла частями 104-й Мурманской горно-стрелковой дивизии и усиленная на флангах несколькими батальонами 1-й танковой дивизии, благодаря бесценному опыту Финской войны, стойкости бойцов и доскональному знанию театра боевых действий, выдержала натиск, не дав противнику затянуть Кандалакшскую петлю на шее нашей окровавленной Родины. Мало того, в первые же дни боёв была разгромлена и обращена в бегство дивизия СС «Норд», за что лично Адольф Гитлер приказал расформировать её как небоеспособную.

Позднее, с боями отойдя на несколько десятков километров, наши части заняли позиционную оборону вблизи линии прежней госграницы, которую упорно удерживали до осени 1944 года. До тех пор пока Советский Союз не заставил самих финнов развернуть оружие против их вчерашних союзников — немцев.

Тем временем 88-я стрелковая дивизия, в спешном порядке переброшенная в Лоухи в начале августа 1941 года на подмогу окружённым ополченцам Мурманской стрелковой бригады, отбросила наступающие части вермахта и 3-го финского армейского корпуса почти на сорок километров. Затем, перейдя к обороне, до конца ноября 1941 года сдерживала неистовые удары войск противника, измотав и обескровив донельзя рвущиеся к мурманской железке вражеские соединения. Она была отправлена на переформирование, когда в строю осталось менее трёх тысяч бойцов из семнадцати тысяч первоначального списочного состава. С марта 1942 года дивизия стала именоваться Гвардейской.

Задуши немцы Мурманск, победа в Великой Отечественной обошлась бы нам на десятки, сотни тысяч жизней дороже.

Некоторые считают Советско-финскую войну странной, а победу в ней сомнительной. Но именно благодаря опыту, приобретённому нами в этой войне, германскому командованию, даже при поддержке финских союзников, не удалось достичь стратегического преимущества ни в Северной Карелии, ни в Заполярье.

Так мы победили!

Оглавление

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg