«Русский Ришелье»

Русский Ришелье (fb2) - Русский Ришелье 1582K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Гурин - Ирена Асе

Александр Гурин, Ирена Асе Русский Ришелье

© Гурин А. Г., Асе И. А., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

* * *

Об авторах

Александр Григорьевич Гурин родился в 1959 году в Риге. Несколько поколений его предков по линии отца и матери – историки или филологи: отец – кандидат исторических наук, мать – журналист, один дед – историк, проректор университета, другой – учитель литературы. Александр пошел по стопам предков: сначала окончил филологический факультет Латвийского университета, затем – аспирантуру этого университета уже по исторической дисциплине.

Защитил диссертацию, кандидат исторических наук. Работал научным сотрудником Института социально-политических исследований.

Вследствие распада СССР, не выезжая за границу, оказался в другой стране. В независимой Латвии работал журналистом в редакциях ряда латвийских газет и в издательской фирме. Опубликовал более тысячи статей по вопросам истории Латвии.

Участвовал в общественной и политической жизни страны, более 10 лет назад был членом правления политической партии, имевшей депутатов в латвийском сейме.

Александр Гурин – один из учредителей Латвийского комитета по правам человека, который является частью Международной федерации за права человека, объединяющей свыше ста национальных организаций.

Писать литературные произведения начал еще в школе, на студенческие годы приходится первая публикация – рассказ в журнале «Наука и техника». Уже живя в независимой Латвии, он опубликовал в латвийских газетах девять повестей, в которых рассказывается о давних событиях из латвийской и российской истории.

В 90-е годы был автором игровой части сценария 48-серийного художественно-публицистического фильма «Mes-Мы», который был создан при поддержке Совета Европы и направлен на укрепление мер доверия в обществе.

Женат на латышской поэтессе и переводчице Ирене (Ирине) Асе.

Ирена Арновна Асе родилась в Риге в 1959 году. По образованию – медработник. Поэтесса и переводчик. Еще в школе начала писать стихи. В 90-е годы руководила неформальными литературными объединениями «Навна» и «Элегия». В первом десятилетии XXI века около 7 лет работала помощницей депутата латвийского сейма В. Бузаева. Последние годы работает переводчиком с русского на латышский и с латышского на русский. Публиковала стихи в латвийских газетах и журналах. В 2012 году перевела на латышский язык книгу российского автора Ю. Малых «Сплетение судеб», рассказывающую о пребывании в дореволюционной Вятке латышского поэта Яниса Райниса.

Избранная библиография Александра Гурина и Ирены Асе:

А. Гурин «Путеводитель по русской Риге» (2012)

А. Гурин «Рига в русском сознании» (2013)

И. Асе «Среди миров» (2013)

А. Гурин, И. Асе «Покушение на царя» (2013)

А. Гурин, И. Асе «Русский Ришелье» (2014)

Пролог

Весной 1656 года судьба друйского воеводы Афанасия Ордина-Нащокина решилась в Москве. По воле государя всея Руси предстояла ему миссия дерзостная и опасная, но для страны важная, а самому Афанасию предрекавшая не только жизнь полную приключений, но и возможность необычайного возвышения, шанс стать, как выражались потом иноземцы, «русским Ришелье».

…В четыре часа утра царь Алексей Михайлович[1], усердно помолившись, вышел из опочивальни и направился в рабочий кабинет. Проходя мимо созданного по его царскому повелению зимнего сада с изящными деревцами и экзотическими цветами, государь – тонкий ценитель прекрасного – невольно замедлил шаг. В царском кабинете склонился в нижайшем поклоне писец, готовый записывать все повеления Царя и Великого князя всея Руси. Алексей Михайлович досадливо махнул рукой – мол, пошел вон. Аккуратный царь любил, чтобы его воля была изложена без помарок. Увы, для этого не раз приходилось переписывать собственных писцов. В конце концов самодержец решил обходиться без них, особенно когда писал стихи собственного сочинения или же секретные распоряжения, которые считал государственной тайной.

Писец незаметно выскользнул из кабинета и царь остался один. В ту пору Алексей Михайлович был в самом расцвете сил – в марте 1656 года самодержцу как раз исполнилось 27 лет. Высокий, плотного сложения, русоволосый царь с приятным румянцем на щеках и добрым взглядом спокойных глаз был из числа тех людей, которые внушают уважение мужчинам и нравятся женщинам. Деятельный и богобоязненный, он много работал и много молился. Чтобы успеть и то, и другое царь вставал необычно рано даже для того времени и еще до заутрени в церкви приступал к делам.

Любимое место государя – рабочий кабинет – был устроен полностью по его вкусу: практично и красиво, но без излишней роскоши. Стол, покрытый красным сукном, нарезанная на столбцы чистая бумага (потом слуги подклеивали исписанные столбцы и текст становился свитком), чернильница, карандаш, зеркало на стене, полка с книгами – вот и все убранство. В клетке в углу при виде хозяина весело защебетала канарейка – птица невероятно дорогая – на базаре у Кремля таковая стоила столько же, сколько триста кур, двадцать баранов или три коровы.

Царь достал из кармана часы, прикинул, сколько у него времени до заутрени, и приступил к работе. Надев привезенные из Нидерландов очки в золотой оправе, он взял лебяжье перо (не простым же гусиным писать, как-никак царь!) и пододвинул к себе подготовленный на подпись листок. Прочитав текст, государь всея Руси поморщился: речь шла о смертном приговоре дезертиру. Нет, не для того Алексей Михайлович три года назад издал закон, запрещающий казнить даже за убийство и заменяющий казнь ссылкой в Сибирь (жизни лишали только за повторное убийство). Государь подпись под приговором дезертиру не поставил, вместо этого написал в оправдание нерадивому воину: «Господь не каждому дает мужество».

…Покончив с текущими делами, царь задумался. Через пару минут, взяв карандаш, он начал записывать на бумаге тезисы своего выступления в Боярской думе. На заседании собирались обсуждать вопросы внешней политики. По мнению Алексея Михайловича, ситуация была такова: хочешь не хочешь, а вводить войска в шведскую Лифляндию необходимо. Иначе с нарождавшимся политическим монстром бороться было невозможно.

Кичливый шведский монарх Карл X вторгся в Польшу, занял Варшаву и объявил себя королем Речи Посполитой. Пусть польский король Ян Казимир и его тщеславная супруга Мария-Людовика полагают, что это ради их спасения и возвращения им трона русские рати начали войну со Швецией. Пусть посол самого титулованного монарха в мире – австрийского императора – считает, что на решение царя повлияли его уговоры и дары из Вены[2]. На самом деле Москва готовилась воевать не только за справедливость, но и за свои собственные интересы! Ведь королевство, включавшее в себя одновременно Швецию, шведскую Финляндию, шведскую Прибалтику, Польшу, Украину, Великое княжество Литовское, создавало бы смертельную опасность и для Москвы. Возникло бы самое большое государство в Европе, по численности людей значительно превосходящее Русь. И русские люди должны были позаботиться о своей безопасности.

Ох, тяжелой будет эта война! Уже на борьбу с Яном Казимиром за Украину Российское государство при доходах в полтора миллиона серебряных рублей в год истратило столько миллионов, что Алексея Михайловича чуть озноб не пробирал при мысли о том, сколько денег израсходовано![3] Царь с печалью подумал, что раз уж неизбежностью стала новая война, видимо, придется воспользоваться советом боярина Ртищева и выпускать медные деньги по цене серебряных. Идея была дерзновенна: медь стоила в шестнадцать раз дешевле, чем серебро. Но боярин Ртищев уверял: купцы верят своему государству и согласятся принимать такую монету. Да, не из-за собственной ценности, а только по воле царской медный рубль станет считаться равным серебряному. Но зато найдутся средства на борьбу с супостатом, который без больших усилий украл русские победы!

Более года московская рать и отважный украинский гетман Богдан Хмельницкий бились с польскими войсками, чтобы вернуть Московскому царству Смоленск, воссоединить с Великой Русью Малую и Белую Русь. Проливали кровь, одерживали победы, а когда совсем ослабили неприятеля, то, как снег на голову, свалился на Польшу Карл X, прогнал обессилевшего от прежней войны Яна Казимира в немецкую землю и объявил, что намерен быть королем и шведским, и польским одновременно. Проницательный друйский воевода Афонька Ордин-Нащокин доносил: по данным его разведки, кичливый швед уже обещал литовскому гетману Радзивиллу вернуть все земли в Беларуси, занятые московской ратью. О чем шведский король тайно переписывался с гордым Богданом Хмельницким, в Москве также было известно: швед предлагал гетману украинскую корону, лишь бы тот разорвал союз с Москвой. Алексей Михайлович даже не знал, что важнее – унять Карла X (ведь могущественный сосед – король Швеции и Польши одновременно – был России не надобен) либо вернуть выход к Балтийскому морю, который десятки лет назад дядя Карла X, легендарный шведский воитель Густав Адольф, отнял у России в Смутное для нее время. Что же касается Польши, если ее королем объявил себя скандинав, почему бы не попытаться властвовать в Варшаве ему, царю Алексею?

Скрипнула дверь – на пороге стояла одна из красивейших женщин России Мария Милославская-Романова – милая супруга Алексея Михайловича, которую он сам, по любви, без малейшего политического расчета выбрал себе в жены. Царица кротко взглянула на своего мужа и господина, поинтересовалась:

– Государь, не пора ли нам идти к заутрене?

При ее взгляде, нежном и любящем, царь вновь ощутил смущение. Подумал сердито: «А все получилось из-за того, что спим в разных постелях!»

Да, царь, обладавший огромной властью, не имел права, коим пользовался любой из его подданных: незаметно для других припасть к любимой супруге. По старинному обычаю, каждую ночь в опочивальне царя дежурили два знатных дворянина-спальника, готовые защищать царя, кликнуть лекаря при болезни, подать воды. Выходили они лишь тогда, когда к государю приходила царица. Но чтобы она явилась, необходима была целая церемония. Самодержец всероссийский отправлял слугу в покои царицы и тот при боярынях объявлял: мол, государь желает видеть государыню[4]. Понятно, что наутро после такого публичного приглашения все во дворце знали: а царь-батюшка провел приятную ночь…

Осенью, когда холодные дожди мешали предаться царскому развлечению – соколиной охоте (Алексей Михайлович так увлекся ею, что даже книгу самолично написал «Устав соколиной охоты»), царь повадился вызывать в постель жену каждый вечер. Но уже через несколько дней застеснялся пересудов и перестал звать супругу к себе столь регулярно. Однажды промозглым вечером спальники помогли государю раздеться, и он приготовился почивать. Но сон не шел, царь ворочался на мягкой перине и с досадой размышлял: «А зря не позвал Марию. Чего стесняться, государь я или нет, могу делать все, что заблагорассудится! А то некому избавить меня от одиночества…» Внезапно стало происходить нечто необычное. Оба спальника, словно по команде, внезапно вышли из опочивальни. Еле слышно скрипнула дверь, и царь увидел в полутьме женский силуэт. Алексей Михайлович обрадовался: «Ай да Мария! Словно услышала мой зов». Вслух похвалил: «Молодчина!» Вошедшая женщина проворно и бесстыдно сбросила с себя одежды и тут, не видевший в темноте ее лица, Алексей Михайлович по более полной обнаженной фигуре вдруг понял: это не она! Тем временем пришедшая к царю в опочивальню вместо царицы боярыня Ирина Мусина-Пушкина (это ее родственники дежурили в ту ночь), не тратя времени на разговоры, нежно прильнула к нему. Шепнула с кокетством в голосе: «Не прогоняй!» А царь и не собирался это делать – хоть и не так прекрасна была внешне боярыня, как царица Мария, но тоже весьма соблазнительна. А уж страстна оказалась настолько, что для государя подобное было в новинку! Он лишь осторожно зажимал ей рот рукой, когда она кричала – не нужно было, чтобы весь дворец такое слышал.

Потом она пылко шептала, как мучительно ждала этого часа, как долго чувствовала себя так, как будто околдовали ее, опоили зельем приворотным. Говорила, что ночи напролет, лежа в постели мужа, все мечтала об Алексее – самом неотразимом мужчине. Не станем скрывать, приятно было слышать государю, что ценят его не как царя, а за личные достоинства. Вскоре вновь страстно прильнула к нему боярыня. Незваная гостья в отличие от скромницы-государыни – его супруги – не сдерживала себя, не скрывала сокровенных желаний. Сначала любовница дерзостно гарцевала на нем, затем громко стонала в любовном экстазе, очутившись внизу. Государь был удивлен не только ненасытностью ее страсти, но и тем, что неожиданно для самого себя оказался способен без устали эту страсть боярыни удовлетворять. Той ночью так и не заснул государь всея Руси…

Поутру, стараясь не глядеть на бесстыжую полюбовницу, государь встал и тут же отправился в личную мыльню – хоть телесно очиститься перед молитвой. Уходя, оставил боярыню обнаженной, расслабленно лежащей в его постели; вернувшись же, он не нашел ее вовсе, словно приснилось ему все это. Царь вздохнул и принялся замаливать свой грех…

Следующим вечером службу в опочивальне несли уже другие спальники. Боярыня не пришла. Мария так и не узнала об измене любимого мужа, но царь с тех пор настолько смущался своей верной супруги, что иногда даже чуть краснел при ее появлении. В церкви он усердно замаливал свой грех, а вечерами, увы, порой его снова охватывало желание, чтобы повторилась та безумная ночь. Ирина Мусина-Пушкина больше не появлялась в его опочивальне, но через несколько месяцев при встрече стала лукаво поглядывать то на царя, то на свой округлившийся живот – мол, хорошо постарался, государь всея Руси.

…В то утро, взяв себя в руки при виде добродетельной супруги, царь отбросил смущение, приветливо взглянул на красавицу-жену и достал из кармана часы.

– Подожди меня, – повелел он супруге, видя, что время еще есть.

С утра необходимо было сделать самое важное из всех дел, намеченных на сегодняшний день. Государь начал писать письмо расторопному воеводе Друи Афоньке Ордину-Нащокину (это он для подчиненных был Афанасием Лаврентьевичем, а для царя – Афонькой, холопом государя всея Руси). На случай, если послание к воеводе перехватят враги, царь шифровал его самим же придуманным шифром.

Алексей Михайлович знал, кому поручать непростые дела. К тому времени биография Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина уже вполне могла бы стать основой приключенческого романа. За много лет до описываемых событий он сумел тайно пробраться через Польшу в столицу Молдавии Яссы (а в Польше в то время велено было хватать всех московитов). В Яссах Ордин-Нащокин жил под видом слуги молдавского господаря Василия Лупу (тайного друга России). Турки ничего не заподозрили, ведь молдавский господарь был их вассалом и числился у них на хорошем счету. А разведчик выведал: Стамбул лишь пугает Москву войной, но начинать ее не будет. Через пару лет русский дворянин ловко узнал и о планах Варшавы.

Теперь же воеводе пограничной Друи предстояло не только разведать самый удобный путь русской армии из Белой Руси к Риге, но и выполнить сложную тайную миссию. Тайна была столь велика, что государь, как уже говорилось, предпочел лично зашифровать послание, которое верный стольник из учрежденного Алексеем Михайловичем приказа Тайных дел должен был доставить воеводе Ордину-Нащокину. Теперь исход войны, в которую были вовлечены несколько крупных держав, в определенной мере стал зависеть и от худородного провинциального дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. А самого его и его сына ждала такая жизнь, что авантюрный роман в сравнении с выпавшей им судьбой скучным покажется!

Часть первая. В стране чудес и колдуний

Глава I. Путь к Митавскому замку

В первый день августа 1656 года от Рождества Христова несколько всадников на добрых конях ехали по лесной тропинке, что петляла неподалеку от границы Речи Посполитой и вассального этому государству герцогства Курляндского. Все путники были одеты в немецкое платье. В этой группе нетрудно было определить главу – дворянина в шляпе с пышным плюмажем, отличавшегося гордой осанкой и выглядевшего старше своих спутников.

Если бы в этом пустыннном лесу кому-то повстречался маленький отряд, то наблюдатель недоуменно посмотрел бы ему вслед: что за шальной немецкий барон рискнул в такое время отправиться в дальний путь?! Несколько вооруженных мушкетами слуг – конечно, неплохая защита от разбойников. Но что они могут сделать, окажись на пути эскадрон одной из воюющих сторон?!

Боевые действия длились в этих краях уже не первый год. Сначала царь всея Руси Алексей Михайлович, откликнувшись на мольбу украинского гетмана Богдана Хмельницкого (шестую уже по счету), двинул войска в помощь восставшим украинцам и белорусам. Затем ослаблением Польши воспользовался шведский король Карл X. Началась война всех против всех, и только герцогство Курляндское казалось островком мира и спокойствия посреди бушующего пламени войны.

Всадники ехали не спеша – путь был долог и следовало поберечь коней. Чтобы скоротать время, тешили себя разговором. Дворянин на русском языке пояснял одному из своих спутников, человеку в европейской политике неискушенному, как развивались события в этом регионе:

– И вот свейский король занял Варшаву и объявил себя королем не только Швеции, но и Польши. А ведь за несколько лет до этого вообще не имел ни одной короны.

– Как так?!

– А вот так. Был Карл-Густав простым немецким генералом…

При этих словах собеседник усмехнулся про себя, подумав: «Простым генералом! Мне бы так».

Рассказчик заметил усмешку, но продолжил, не став ее комментировать:

– Командовал он шведскими войсками в Германии. Счастье вдруг привалило к нему, когда шведы решили выдать замуж его двоюродную сестру…

– Небось за знатного господина?

– Еще бы! Ведь сестрица этого генерала сидела на шведском троне. Говорят, всем хороша была королева – и красива, и умна, и правила мудро. Ухажеров вокруг этой Христины вилось, что пчел около улья. Говорят, что и нынешний король был в нее влюблен и восхищался ею. Он не попытался уложить Христину в ее же постель в королевском дворце, как это безуспешно пытались сделать другие ухажеры, а официально предложил жениться.

– Молодец! А как иначе можно с невинной девой?

– Ну, злые языки говорят, девушкой к тому времени королева не была уже давно. Но влюбленному генералу она ответила: «Никогда!» И ушел он из дворца в тоске и печали.

– Вот стерва!

– Да что ты заладил – то невинная дева, то стерва! Чтобы утешить этого Карла-Густава, королева сделала его генералом и командующим шведскими войсками в Германии.

Рассказчик не стал говорить о том, что королеву к моменту сватовства Карла-Густава уже трудно было чем-либо удивить в делах альковных. Причем к тому времени она стала сторонницей нетрадиционной в любовных делах ориентации и кавалерам предпочитала подруг. Услыхав такое, простоватый собеседник полчаса бы охал и сомневался. Поэтому дворянин стал рассказывать о другом:

– Шло время. Шведы свою премудрую королеву любили, но беспокоились, что нет у нее законного наследника, а значит, после ее смерти земля может остаться без власти. И предложили ей выйти замуж. Называли, кстати, и имя двоюродного братца, того самого генерала Карла-Густава Пфальц-Цвейбрюккенского.

– Имечко – язык сломаешь!

– Но королева замуж выходить отказалась. И тогда ее подданные стали настаивать, намекая, что, мол, жених согласен, а тебя спрашивать никто не станет – притащим к алтарю, а после брачной ночи быстро дурить перестанешь и будешь послушна мужу!

– И то верно. Так с ними, бабами, и надо! Не сам удумал, в книге премудрой «Домострой» подобное написано.

– Услышав такое от своих подданных, Христина сбежала из Стокгольма аж в Рим, к главе всех католиков – римскому папе. Там королева лютеранской Швеции объявила себя католичкой и отреклась от престола. Шведы не придумали ничего лучше, как короновать ее двоюродного братца Карла-Густава – мать его была сестрой короля, отца Христины, а ближе родственников не нашлось. Наверное, генерал тогда подумал: «Не досталась мне красавица Христина, будет хоть корона».

– А что было потом?

– Аппетит, как известно, приходит во время еды. И вот король Швеции напал на Польшу, решив завладеть и короной Речи Посполитой. А теперь, быть может, ему и двух корон уже мало – и на курляндскую нацелился. Генерал-губернатор Лифляндии Магнус Габриэль Делагарди вывел свое войско из Риги и сосредоточил у границы с Курляндией большие силы. А у вассала польского короля, курляндского герцога Якоба, армии нет – пара рот только и имеется. Генерал-фельдмаршал Делагарди требовал от герцога признать себя шведским вассалом. Напрасно герцог Якоб показывал подписанный еще с королевой Христиной договор о ненападении. Генерал-фельдмаршал Делагарди лишь смеялся, видя эту грамоту. Недаром же про Понтуса Делагарди, деда графа Магнуса Габриэля, ходили слухи, будто он связан с нечистой силой. И пришлось бы герцогу Якобу покориться свеям, если бы на Лифляндию не начала наступление рать царя Алексея Михайловича. Граф Делагарди быстро потерял всю спесь и стал думать об обороне Риги, а не о захвате Митавы – столицы герцогства Курляндского. А так, съели бы свеи герцогство, как кошка маленькую птичку!

От дворянина не ускользнуло, как при упоминании нечистой силы его собеседник стал вертеть головой. Между тем в местном лесу и в самом деле могло померещиться что угодно. Вечерело, стало намного хуже видно, чем днем, казалось, неподалеку от путников мелькают какие-то тени. Дворянин, впрочем, отреагировал на вечерний лес без суеверий, но с опасением практического характера. Он прервал прежний разговор и обратился к ехавшему впереди всаднику:

– Мы не заблудимся, капитан?

Ехавший впереди дворянин лет тридцати невозмутимо ответил по-русски с легким иностранным акцентом:

– Не изволь беспокоиться, воевода. Я же говорил, что хорошо знаю эти места.

– Не наткнуться бы на шведов, – с опаской сказал всадник, замыкавший кавалькаду.

– Не бойся, – ответил проводник, – эта тропинка проходит всего в паре верст от большой дороги. Именно поэтому солдаты тут не ходят.

Обернувшись к воеводе, он продолжил:

– Не пора ли нам сворачивать с тропы? Сегодня мы можем заночевать не в лесу, а на постоялом дворе или на почтовой станции. Дело в том, что мы уже покинули пределы воюющей Речи Посполитой и ступили на территорию мирного герцогства Курляндского.

Все с интересом ждали ответа воеводы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина – ночевать в лесу еще одну ночь никому не хотелось. Но начальник не спешил объявить свое решение. Некоторое время кавалькада из пяти всадников в молчании продолжала путь.

– Заночуем в лесу, – наконец решил воевода. – Да, его светлость герцог Якоб мир не нарушает, и чужеземные войска не вправе вторгаться в герцогство. Но шведы – чужаки и не так хорошо знают эти места как ты, капитан. Да и вражеские лазутчики в приграничье могут быть, а мы должны сохранить тайну, чтобы никто посторонний не узнал о нашем посольстве к герцогу.

– Господи, спаси и сохрани! – вздохнул замыкающий. – Уже не первый день пробираемся, как тати по землям, где и православного-то не сыщешь. Угораздило же нас!

«Ох, наказал бы я этого Ивашку, будь он моим холопом!» – подумал воевода. Увы, Ванька был отнюдь не холопом, а доверенным человеком князя Хованского и только на время был отдан в распоряжение друйского воеводы Ордина-Нащокина. И то лишь потому, что был друйский воевода худороден, всего достиг сам и не имел большого числа верных слуг. А с Ивашкой и его господином Ордин-Нащокин познакомился несколько лет назад, когда еще не был воеводой. В тот год в родном для Афанасия Лаврентьевича Пскове вспыхнул мятеж, для подавления которого из Москвы был направлен князь Хованский. Находившийся, что называется, на подхвате дельный дворянин Ордин-Нащокин князю понравился. Но не догадывался тогда Хованский, что птицей высокого полета вдруг окажется этот незнатный провинциальный помещик, что сам станет воеводой.

Сколько раз воеводе приходилось сожалеть, что для столь сложной миссии царь не выделил ему помощника из приказа Тайных дел, например, умнейшего подьячего Юрия Никифорова. «Стоп», – прекратил свои мечтания воевода и аж почесал в затылке с досады, что задумался о таких глупостях. Ванька, видя этот жест, чуть втянул голову в плечи, капитан-немец, глядя на человека князя Хованского иронически улыбнулся. Впрочем, они не знали истинной причины недовольства своего начальника. А Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин подумал: «Что-то ты возгордился не в меру, Афонька! Кабы царь захотел Никифорова с посольством отправить, тот и был бы послом, а ты у него всего лишь помощником. И не забывай, государь считает, что дело неотложное, а значит, и людей можно было использовать лишь тех, что в Друе есть. К тому же государь дал понять: по-настоящему толковых людей мало, надо использовать и остальных».

Конечно, воевода мог бы оскорбить или наказать Ивашку, но это грозило вызвать немилость его господина. А ссориться с могущественным князем без серьезной причины не стоило. Поэтому Ивашку можно было лишь иносказательно воспитывать. И царский посол ограничился тем, что строго сказал:

– Не по своей воле едем, по государеву повелению!

Словно хороший артист, Ордин-Нащокин сделал долгую паузу и укоризненно добавил:

– Разве наш путь долог или труден? Помнится, лет пятнадцать назад я ехал с посольством в Молдову. Дорога, как известно, более тысячи верст пути через всю Украину. Польские жолнеры пытались меня изловить, я же прятался по православным монастырям.

– Отчего же поляки хотели арестовать посла, едущего в Молдавию? – удивился проводник, курляндский дворянин на русской службе Иоганн Шталкер.

– Я ехал инкогнито. Должен был с помощью господаря Молдовы Василия Лупу узнать, возможен ли союз турецкого султана и польского короля против государства Российского. В столице Молдовы Яссах выдавал себя за простого дворянина с Украины, который специально приехал наняться на службу к господарю.

Афанасий Лаврентьевич усмехнулся:

– Нелегко было уговорить господаря платить мне поменьше. А то он, зная, что на самом деле я посол могущественнного царя, назначил мне жалованье явно не по чину. Пришлось объяснять, что назавтра весь двор думать будет, за что худородному дворянчику такая честь?! А я внимание к себе привлекать был не должен. В общем, с трудом добился, чтобы жалованье мне назначили как положено, и ни грошем больше.

Жил я в Яссах и старался прознать, чего хотят турки, что думают ляхи. Наконец я узнал: когда из Москвы в Бахчисарай возвращалось Крымское посольство, поляки зарубили татар и попытались свалить убийство на царских людей. Вслед за неизбежным, но как всегда внезапным, татарским набегом на Русь могла начаться русско-турецкая война. А затем польские магнаты, которые умыслили сие коварство, уговорили бы тогдашнего польского короля Владислава напасть на Русь с тыла. Беда могла приключиться великая. К счастью, я вовремя предупредил царя, и покойный Михаил Федорович, царствие ему небесное, смог доказать татарам, кто именно убил их послов.

Ивашка, слуга князя Хованского, слушал Ордина-Нащокина, а про себя думал: «Бахвалься, бахвалься, выскочка худородный! Только кто поверит, что ты спас все царство православное?! Вот вернусь к князю, расскажу своему могущественному господину, какие ты, воевода, речи ведешь».

Драгунскому капитану – проводнику посольства – Иоганну Шталкеру тоже было непросто поверить в удивительный рассказ Ордина-Нащокина. Но перед глазами предстала картина: скачет по снегу русская дворянская конница, Ордин-Нащокин впереди с саблей в правой руке, с пистолем – в левой. Вот падает застреленный им швед, еще одного убил из пистоля сам Шталкер, вот воевода фехтует с врагами, аки француз или итальянец, и шведы испуганно пятятся назад. Не выдержали тогда вороги молодецкого удара русских дворян, отошли. Лихо изгнал прошедшей зимой воевода вторгнувшихся в Друйское воеводство шведов. Умелый воин Иоганн Шталкер мог отличить храбреца от человека заурядного и не стал подозревать Афанасия Лаврентьевича в хвастовстве.

Капитан решил сменить тему:

– И все же, надо ли нам продолжать ехать кружным путем по лесным тропам? Мы теряем время. Предлагаю пробираться по тропе, что идет прямиком вдоль большой дороги в сотне саженей от нее. Хоть и будем двигаться по лесу, но напрямик, рядом с дорогой. Надо будет лишь говорить тихо, чтобы на дороге не услышали.

– Поезжай как пожелаешь, – с неожиданной легкостью согласился воевода.

Прошло полчаса и взорам путников, находившихся в тот момент на опушке леса, открылся вид на одно из имений курляндского герцога. Как отличалось оно от разоренных войной земель Речи Посполитой!

Ухоженные поля были готовы к жатве, на заливном лугу у озера паслось стадо тучных коров.

– Какие необычные коровы там на лугу!

– Ничему не укрыться от взгляда посла, – решил польстить начальнику Иоганн Шталкер. – Верное замечание, на Руси или в шведских землях таких коров нет. Герцог Якоб завез коров из Нидерландов, а овец – аж из Испании. Везти дорого, но шерсти такие овцы дают намного более обычных.

Курляндец взял на себя роль экскурсовода:

– Видите пруды вдали? С помощью таких прудов его светлость опроверг вашу русскую поговорку: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда».

– Как так?

– Обычно по распоряжению герцога в таких прудах лет шесть разводят рыбу. Затем воду спускают, и мало того, что вся рыба увеличивает богатство его светлости, так удобренная илом земля к тому же дает небывалый урожай. Теперь посмотрите чуть левее. Обширный луг, который вы видите перед собой, обеспечивает герцогу жбан меда.

– Луг? Обеспечивает?

– О, герцог – мудрый хозяйственник. Чтобы приучить крестьян к пчеловодству, его светлость повелел – с каждого земельного участка ему должны доставлять определенное количество меда.

– Ох, и воруют небось этот мед, – с иронией заметил Ивашка.

– Воруют?! Что ты?! Пойми, еще в старину, во времена Ливонского ордена, в Курляндии ввели особую казнь для тех, кто крал мед. Крестьянина раздевали догола, разрезали ему живот и жгли огнем зад, чтобы холоп бежал вперед. Так он и бежал, пока кишки не вываливались из живота. Кто же станет красть мед, если за это положена такая страшная казнь?!

Ивашку аж передернуло:

– Нет, чтобы не мудрствуя лукаво, до смерти запороть на конюшне…

Воевода сохранял внешнюю невозмутимость.

– Что это за необычное строение впереди? – поинтересовался он.

– Один из герцогских заводов по изготовлению железа.

– Неужто в этих местах имеется хорошая железная руда?

– Конечно нет. Но герцог Якоб повелел смешивать плохую болотную руду с хорошей шведской. Шпаг и кинжалов из такого металла, конечно, не сделаешь. Но вот чугунные котлы у герцога покупают и Польша, и Белая Русь.

– Герцог, а повелел котлы делать, – пробормотал про себя Ивашка, удивленный, что отнюдь не княжеским делом занялся монарх Курляндии и Семигалии.

Иоганн Шталкер сделал вид, что не почувствовал иронии Ивашки:

– О, у герцога множество заводов. Наши ткани знают в Польше, Литве, Швеции, голландцы покупают у нас корабельные канаты…

– Я слышал, будто герцог продает иноземцам даже корабли. Так ли это? – заинтересовался воевода.

– Невелика Курляндия, а чем только ни торгует, – с гордостью ответил Шталкер. – Его светлость построил в Виндаве большой порт и судоверфь. Он продал в Англию и Францию уже десятки многопушечных фрегатов. И каждый стоил огромных денег. О, смотрите, впереди пороховая мельница!

– У герцога и армии-то нет. Зачем ему порох?

– Порох его светлость продает за море – в Англию.

– В Англию? Да англичане сами кому хочешь свои изделия предлагают!

– Да, это так. А вот порох у нас покупают, – в словах Шталкера снова сквозила гордость.

Тут перед путешественниками предстал крестьянский хутор, и проводник замолк. Жалкий домишко был построен из плохо обтесанных бревен и сверху покрыт соломой. Домик был так низок, что его жильцы с трудом могли стоять в нем в полный рост. Окно заменяла дыра, на ночь закрывавшаяся доской. И в такой хижине крестьянин жил вместе с курами, свиньями и собакой…

Пока путники созерцали печальное зрелище, их проводник – курляндский дворянин на полном серьезе пояснил своим спутникам:

– Герцог Якоб милостлив. В его имениях крестьяне живут лучше, чем у баронов.

– Быть может, герцог Якоб заставляет своих подданных платить очень большие подати? – удивился воевода. – Герцогство ведь маленькое, а деньги нужны и на содержание двора, и на содержание замка, и на многое другое.

Капитан Шталкер тихонько рассмеялся:

– Мы, курляндские дворяне, вообще не платим налогов. Герцог живет на доходы с собственных имений. А латышские холопы по нашим законам приравнены к древнеримским рабам. Дворянское собрание повелело каждому немцу обязательно иметь мушкет, чтобы держать в повиновении этих рабов.

– Тихо! – вдруг встревоженно произнес воевода. – Что за странный звук?

Секунду все молчали. Осторожный Ивашка на всякий случай приготовил мушкет. Воевода оставался недвижим, но был готов в случае опасности действовать очень быстро. Капитан Шталкер оставался спокоен и собирался что-то сказать.

Неожиданно под одним из охранников очень не вовремя заржала лошадь.

В руках воеводы непонятно как оказались сразу два пистолета: вроде бы мгновенье назад их не было, а как он выхватил из-за пояса оружие, никто не заметил. Капитан Шталкер улыбнулся, громко сказал по-русски:

– Быстр ты, воевода. Не хотел бы я быть твоим врагом.

Видя, что Ордин-Нащокин ждет объяснений его беспечному поведению, проводник, продолжая улыбаться, сказал:

– Не тревожься, Афанасий Лаврентьевич. Это местная девка собирает неподалеку ягоды или грибы. У здешних крестьянок очень своеобразный наряд. На плечи они надевают покрывало, края которого украшены подвесками. Те при ходьбе звенят. Кроме того, местные модницы любят носить медные пояса с тремя-четырьмя рядами белых гладких камешков, которые собираются на морском побережье. При ходьбе камешки могут стучать друг от друга. Наряд, конечно, хоть и недорогой, но красивый, однако, когда надо расстегнуть красавице пояс и сбросить покрывало с ее плеч, довольно неудобно – очень много шума.

– А что, тебе, капитан, случалось расстегивать их пояса? Охотно ли соглашаются на это местные крестьянки? – тут же заинтересовался не в меру любопытный Ивашка.

– Помню одну местную колдунью, которая с нетерпением ждала, когда же я вновь расстегну ее пояс, – не выдержав, похвастался курляндец.

Однако, хотя офицер и ударился в воспоминания, вроде бы весьма приятные, лицо его вдруг сделалось печальным. Он замолчал, явно не желая продолжать.

Ивашка меж тем встревожился.

– Здесь есть ведьмы? И много? – стал выпытывать он у Шталкера.

Доверенному человеку князя Хованского явно расхотелось расстегивать что-либо местным крестьянкам.

– Да, среди латышек встречаются колдуньи. Их выявляют, ловят и сжигают на кострах.

– Но как же тебя угораздило сойтись с ведьмой? – бесстрастно спросил воевода.

Ивашка тем временем впал в панику. Он всматривался в глубь леса, боязливо озираясь, словно ждал, что из чащи вылезут какие-нибудь упыри или собиравшая грибы крестьянка вдруг начнет насылать на путников порчу.

Иоганн Шталкер сделал паузу, перед тем как ответить на вопрос воеводы. Затем неторопливо и печально начал свой рассказ:

– Я тогда жил в имении своего отца, неподалеку отсюда. Я вернулся в поместье после того, как кончил учиться на юриста в университете в Кенигсберге. Подумывал, где бы сделать карьеру, и отдыхал в отчем доме. Помню, однажды с перепою у меня сильно разболелась голова. Ко мне подошла незнакомая красивая девушка с длинными волосами цвета ржи и вдруг, ни слова не говоря, стала гладить ладонью по волосам, тереть мне виски. Потом, когда мы были уже хорошо знакомы, она призналась, что поступила так потому, что я очень понравился ей. Волшебные прикосновения помогли мне, через пять минут все прошло. Я решил снизойти до хорошенькой рабыни моего отца, избавившей меня от головной боли. Нежно взял ее на руки, отнес на сеновал. Хотите верьте, хотите нет, но я так поступил, ибо по одному ее взгляду почувствовал, что она именно этого и желает. Я оказался прав, холопка нисколько не противилась мне и оказалась уже не новичком в амурных играх. Мы весь день провалялись на сене. Иногда мне кажется, что то был самый счастливый день в моей жизни. Я раздел ее полностью, и когда смотрел на нее после очередного любовного акта, мне казалось, что сама Венера возлежит рядом со мной – так прелестно она была сложена. Вечером, прощаясь, я дал ей три талера – даже свободной женщине никогда не вручат столько за подобную услугу. Видно, Гунта (так звали холопку) околдовала меня. На следующий день я взял из кладовой в отцовском замке изюма и диковинных орехов, которых нет в наших краях, из погреба – бутылку дорогого рейнского вина и пошел искать свою стройную светловолосую чаровницу. Я отыскал ее избу, Гунта была так рада и вину, вкуса которого она раньше не знала вовсе, и орехам, что стала целовать меня. В результате вино и орехи были забыты, а мы долго пробыли на ее кровати, и я даже не обращал внимания, на каком твердом, неудобном деревянном топчане лежу, ведь рядом была моя обнаженная Венера. Мы были словно пьяны, но не от вина, а от любви…

Капитан Шталкер замолк, лицо его стало еще печальнее, казалось, что гнев борется в нем со скорбью. Ивашка курляндского простофилю не одобрял: нашел в кого влюбиться – в холопку! Как будто без любви от такой нельзя утех получить?!

После довольно долгого молчания Шталкер пояснил воеводе, словно выдавив из себя фразу:

– Гунта стала моей постоянной любовницей и оставалась таковою до самой смерти. Мы сожительствовали невенчанно, но почему-то я не чувствовал в этом греха, казалось, что все естественно и должно так и продолжаться.

– Отчего же она умерла?

– Ее соседка, скуповатая вдова Анна, попросила девушку ворожбой и заклинаниями исцелить больную корову. Вначале Гунта отказалась, но после повторной просьбы решила, что попробует. Однако корова все равно умерла. Анна в гневе побежала жаловаться пастору: колдунья сгубила мою единственную коровенку! Гунту схватили, обвинив в колдовстве. Небрежно, словно говоря о пустячном деле, я попросил своего отца, барона, повелеть отпустить девушку. Собственно, я был уверен, что это дело пустячным и является, что все должны понимать: не в меру жадная вдова просто оклеветала моего светловолосого ангела. Но, о ужас, мой отец был непреклонен! А ведь раньше он никогда ни в чем не отказывал мне. Теперь же говорил, мол, эту проклятую колдунью надо сжечь хотя бы для того, чтобы я, его сын, понял, как надо обращаться с рабыней. Обвинил меня в том, что я перестал думать о карьере, не ищу себе достойную невесту, посмел забрать из замка и подарить Гунте одно из колец моей покойной матери.

«Ведьма, околдовавшая тебя, умрет!» – вынес он приговор. Напрасно я говорил, что не смогу без Гунты жить, что прокляну его, если он посмеет убить ее. Отец, выслушав мои угрозы, спокойно сказал: «Вот как. Значит, болезнь сильнее, чем я предполагал. Случится то, что случится, а ты позже поймешь, что я прав, и будешь благодарен мне».

Я выхватил из ножен шпагу. Барон распрямил плечи и старческим голосом спросил: «Хочешь убить своего отца? Действуй, Каин!» Он стоял без движения, я же в отчаянии выбежал из комнаты.

На суде Гунта держалась гордо, словно не рабыня, а госпожа. Она не пыталась отрицать, что лечила людей своими колдовскими прикосновениями. Но вовсю издевалась над судьями. Моего отца аж передернуло, когда Гунта заявила: сын Сатаны в образе немца соблазнил ее и она стала грешить, будто немка, и только звуки латышского музыкального инструмента кокле на время освобождали ее из-под власти немца-дьявола.

Я пытался поймать ее взгляд, но Гунта не соизволила хотя бы взглянуть на меня. Суд наказал ее за дерзость: пастор велел не просто казнить ведьму, как водится, без пролития крови, но сжечь ее на костре из сырых дров, чтоб горела помедленнее.

Я велел слуге седлать коня, собираясь поскакать в столицу герцогства Митаву, к суперинтенданту нашей лютеранско-евангелической церкви, рассказать ему все как есть и уговорить его спасти Гунту, поступить по справедливости. Но когда конь был оседлан, узнал, что казнь состоится немедленно. О, как долго она горела и как страшно орала! Пока огонь пожирал ее прекрасное тело, мне казалось, что я схожу с ума!..

Иоганн Шталкер тяжело вздохнул. Пока он рассказывал об этой трагедии, то сжимал кулаки:

– Днем я, не говоря никому ни слова, уехал на коне в лес. Ночью случился пожар. Вдова Анна сгорела в своем доме вместе с детьми. Она пыталась выбраться из избы, но не могла снаружи открыть дверь – мешало тяжеленное бревно, неизвестно как оказавшееся у входа. Пастора, который велел жечь Гунту сырыми дровами, утром нашли в луже крови, у него было перерезано горло.

Мой отец был полным господином в своих владениях – убийцу пастора никто не искал. Отец ходил за мной по пятам, теперь он извинялся передо мной, просил прощения. Я не произнес в ответ ни единого слова. В отчем доме я оставаться не мог, в Курляндии – не хотел. Выбор был невелик. Либо отправиться за море – в колонии герцога Екаба, либо податься на службу к русскому царю. Ведь государь Алексей Михайлович как раз объявил войну польскому королю и старался привлечь в страну знающих военное дело иноземцев.

– А что, у герцога есть земли за морем? – поразился Ивашка.

– Да. В Америке его светлость купил часть острова Тобаго, а в Африке всего за бочонок рома один негритянский вождь уступил ему небольшую часть своих владений.

Ивашка хотел было полюбопытствовать, где эти Африка и Америка находятся, но вовремя сообразил, что не стоит показывать свое невежество. А воевода Афанасий Лаврентьевич счел необходиым промолвить:

– Ты не ошибся, офицер. Мне приходилось читать, что в Африке нет больших городов, нестерпимая жара, много страшных болезней.

– Бесспорно, это так, – согласился Шталкер.

– А царь Алексей Михайлович умеет жаловать верных слуг. Разве в какой-либо другой стране ты сумел бы так быстро стать капитаном? Разве не обрел в Москве свое счастье?

Шталкер вздохнул и ничего не ответил.

Ивашка посмотрел на небо и заныл:

– Солнце садится, пора костер разжигать, еду готовить. И так с утра ничего не ели, а во тьме много не наготовишь.

– О государевом деле надо думать, – строго сказал воевода. – Солнце еще не село, поедем дальше.

Друйский воевода обратился к Иоганну Шталкеру:

– Я видел, что со вчерашнего дня ты сам не свой, хотя и стараешься никому не показывать этого. Вчера я полагал, что ты сильно беспокоишься из-за того, что мы тайно проезжаем неподалеку от расположения шведских войск. Но теперь я думаю, что тебя, видимо, тревожат мысли об этой Гунте.

– Да, не мысли, воевода. Вчера с утра я был беспокоен от того, что ночью она снова приснилась мне. Но на сей раз не в прошлом!

Ивашка аж вздрогнул от таких слов и подумал: «Как хорошо было быть при князе Иване Андреевиче. Никаких ведьм, никаких поездок по ночным лесам. А государеву делу при том князь служил отменно».

Курляндец между тем продолжил:

– В моем сне мы так же ехали по лесу. Вдруг появилась Гунта, серьезная и встревоженная. Она словно хотела предупредить меня и о чем-то хорошем и о какой-то опасности. Да только говорить не могла. Но теперь мне кажется, что вскоре что-то должно произойти.

– Жаль, что не смогла предупредить, – из вежливости произнес воевода.

Он поскакал вперед, впав в задумчивость. Видя это, спутники не стали отвлекать его разговорами. Ситуация с проводником разъяснилась и Афанасий Лаврентьевич вновь стал размышлять, как лучше выполнить в Курляндии свою миссию. Заметим, весьма непростую. Но ведь и дипломат он был выдающийся! А от его действий зависело очень многое…

Глава II. Обед по-курляндски

Гребцы проворно доставили гостей к берегу. Слуга в темно-красной ливрее с поклоном предложил членам посольства оставить лодку и следовать за ним. Ивашка, доверенный человек князя Хованского, был удивлен. Он полагал, что из Митавы их отвезут прямо в герцогский замок, а оказался в каком-то зверинце. С берега реки Аа[5] хорошо были видны шпили трех митавских церквей (да, целых трех – если до появления на курляндском престоле герцога Якоба Митаву и городом-то мало кто считал, то теперь здесь работало аж двенадцать ремесленных цехов, а население города достигло нескольких тысяч человек).

Неподалеку возвышалась громада четырехбашенного герцогского замка. Не надеясь на башни, его светлость Якоб, герцог Курляндии и Семигалии, окружил замок огромным земляным валом, построенным по нидерландской системе, воздвиг пять бастионов и превратил свое жилище в мощную крепость. Прямо же перед путниками находился небольшой парк, полный всякого зверья.

На поляне резвились изящные олени, меж деревьев важно вышагивал огромный лось с ветвистыми рогами, в большой клетке клекотал орел. Роскошно одетая дама средних лет с утонченными чертами лица и чуть полноватой, но все еще привлекательной фигурой, смеясь, кормила какую-то экзотическую птицу.

– В саду его светлости живет немало разных зверей, – с гордостью пояснил слуга.

– Я видел и не такое, – с нарочитой небрежностью ответил Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. – В зверинце у моего государя живут тигр из далекой Азии, снежный барс с самых высоких гор мира, белый медведь.

– Может, вы оговорились, ваше превосходительство? – нерешительно переспросил слуга. – Белых медведей не бывает.

– Они живут на севере, где холодно даже летом, и шкура их белее снега, – пояснил Афанасий Лаврентьевич.

Слуга почтительно умолк.

Внезапно важная дама, которая кормила птиц, радостно воскликнула: «Эйленбург! Эленбург!» – и поспешила навстречу улыбающемуся господину в запыленном дорожном костюме.

– Не спешите, Эйленбург, сначала расскажите все новости мне. Давно ли вы выехали из Берлина? Здоров ли мой брат, великий курфюрст Фридрих Вильгельм? По-прежнему ли он селит на своих землях все новых и новых переселенцев и намного ли увеличилось число его подданных? Надеюсь, сам он не пошел на войну в Польшу, а лишь послал воевать генералов? На войне ведь его могут убить…

Флегматичный Эйленбург не мог отвечать на ее вопросы, так как говорливая дама не давала ему и слова сказать. Без умолку тараторя, она удалялась в противоположную от Ордина-Нащокина сторону. Вскоре путешественники перестали слышать ее голос.

– Кто это? – полюбопытствовал посол. – Кавалера, с которым беседовала ее светлость, герцогиня Курляндии и Семигалии Луиза-Шарлотта, я впервые вижу.

– Его превосходительство фон Эйленбург – посол курфюрста Бранденбурга и Пруссии.

Ордин-Нащокин огорчился: так старательно сохранять инкогнито и случайно наткнуться на посла союзной шведам страны!

«Быть может, говорливая герцогиня так отвлекла внимание берлинца, что он не поинтересуется тем, кто мы? – подумал воевода. – Остается надеяться, что случай и ее светлость спасли мою тайну».

Хотя голова дипломата была занята делами государственными, он все же подумал про себя и о другом: «А эта немолодая уже герцогиня сумела сохранить свою привлекательность. И герцог ведь почти ежегодно получает прибавление семейства».

На званом обеде, который тайно дал в честь посла хозяин митавского замка, герцогиня вела себя совсем иначе: молчала и слушала, предоставив мужчинам возможность говорить.

По паркетному полу ловко сновали слуги в темно-красных ливреях[6] и подносили к столу все новые и новые яства на серебряных блюдах. Так как приезд посла держался в секрете, то и избранное общество оказалось немногочисленным: Афанасий Лаврентьевич, герцогская чета и немолодой уже канцлер Курляндии барон Фалькерзам. Канцлер (незаурядный человек – дипломат, ученый-историк, умелый хозяйственник), казалось, полагал, что Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин прибыл в Курляндию, чтобы вкусно поесть. Стоило лишь царскому послу на правильном немецком языке попробовать перевести разговор на политику, как глава правительства Курляндии возвращал его к кулинарии: советую, отведайте лосося, целиком запеченного на вертеле, право же, он стоит того, чтобы на него обратили внимание. Но не забудьте попробовать и сочный ломтик малосольной лососины – пальчики оближете!

Нигде в Европе не было в то время такого изобилия рыбных яств, как в России. Но лососевое изобилие за рыбным столом даже на видавшего виды Ордина-Нащокина произвело впечатление. Из вежливости он поинтересовался:

– Где в герцогстве ловится столь отменная рыба?

– Нам ее не надо ловить, – с улыбкой объяснил канцлер. – Эти лососи сами запрыгнули в садки его светлости.

Ордин-Нащокин ничем не выдал своего удивления и, смакуя лососину, ждал пояснений. Герцог соизволил самолично рассказать послу, как попал на стол этот лосось:

– Моя вторая столица – древний город Гольдинген[7] стоит на реке Венте. Там есть водопад, очень необычный. В молодости я много поездил по Европе, но нигде подобного не видел. Высота водопада невелика – от силы метр, но в длину он тянется на добрую сотню метров – от одного берега реки до другого. Так вот, когда лососи идут на нерест, то перепрыгивают через этот водопад, чтобы плыть дальше. Я же повелел поставить садки и в «урожайный» день в них попадает более ста огромных рыбин. Хватает и мне, и моему двору, есть что продавать горожанам Митавы и Гольдингена.

По пути в Митаву я убедился, что герцогство процветает. Однако не опасаетесь ли вы агрессии алчных шведов, ваша светлость? Такая агрессия может причинить большие убытки.

Канцлер Фалькерзам тут же повернулся к нему:

– Ваше превосходительство, рекомендую отведать не только рыбки, но и буженины. Очень вкусная!

А герцог предложил:

– Не пора ли нам послушать музыку, господа?

По саду к столу шагал элегантно одетый мужчина в темно-красном одеянии. Подойдя, он сообщил:

– Ваша светлость! Придворная капелла готова усладить слух его превосходительства господина посла.

Герцог вальяжно кивнул. Когда мужчина отошел, он пояснил воеводе:

– Это француз Ренде, руководитель капеллы.

– Он скорее похож на дворянина, чем на музыканта, – удивился Ордин-Нащокин.

– Верно, он дворянин. Но имения у него нет, военная муштра его не привлекает, а музыку он любит с детства, вот и стал руководителем музыкантов, – пояснил Якоб.

Вскоре зазвучала музыка и все присутствующие почувствовали: француз свое дело знает.

Естественно, во время исполнения капеллой музыки западных композиторов обед продолжался в молчании. Посол уже доедал сладкое – крендель с медом – когда музыканты закончили выступления. Афанасий Лаврентьевич не преминул воспользоваться этим и вновь заговорил о политике:

– Какие новости приходят к вам из Польши?

Канцлер тут же подал знак стоявшему за стулом посла человеку в темно-красной ливрее, и тот поднес Афанасию Лаврентьевичу на серебряном блюде какой-то огромный мохнатый орех размером с дыню. Ловким движением кинжалом он проделал в этом орехе отверстие. Неожиданно оказалось, что орех полон не мякоти, а жидкости. Слуга вылил содержимое ореха в серебряный кубок.

Заинтересовавшийся таким дивом Ордин-Нащокин вопросительно посмотрел на Фалькерзама. Канцлер пояснил:

– Мы зовем эти орехи кокосовыми. Их привозят из африканской колонии его светлости…

Однако экзотический напиток воеводе не понравился. Нелегка работа дипломата: хоть вкус кокосового молока и не показался приятным, Афанасий Лаврентьевич заставил себя выпить кубок до дна, чтобы не обидеть канцлера. Закончив с содержимым ореха, дипломат собрался перейти наконец к делу. Собственно, Афанасий Лаврентьевич прекрасно понимал, что за обедом герцог и его канцлер решили не говорить о политике. Догадывался он также, чем это вызвано. Но зачем показывать, что ты много знаешь? И вообще, пусть все собравшиеся видят, что у русского посла нет от них тайн.

– Я послан государем, Царем и Великим Князем Алексеем Михайловичем, всея Великие и Малые и Белые России самодержцем, Московским, Киевским, Владимирским, Новгородским, Царем Казанским, Царем Астраханским, Царем Сибирским, Государем Псковским и Великим Князем Литовским, Смоленским, Тверским и прочее…

Произнося все это, посол мельком смотрел на герцогиню Луизу-Шарлотту. Ее светлость, демонстрировавшая гостю глубокое декольте и довольно скромные ювелирные украшения, откровенно скучала. Ей было неинтересно, сколько у царя провинций, хотя каждая из перечисленных Афанасием Лаврентьевичем земель превосходила Курляндию во много раз. Как и ожидал Ордин-Нащокин, ему позволили произнести титул до конца, после чего по знаку герцога слуга тут же налил гостю чашу вина (что также было ожидаемо) и разговор перешел на виноделие.

– Попробуйте догадаться, откуда сие вино? Уверен, истина станет для вас сюрпризом, – интригующе изрек Фалькерзам.

Пришлось воеводе вновь отвлечься от политики. Выпив кубок до дна (али не русский?), Ордин-Нащокин заметил:

– И впрямь необычный вкус.

После чего дипломат вслух стал гадать:

– Для бургундского недостаточно забористо, для венгерского немного кисловато, на рейнское опять-таки непохоже…

Он развел руками: мол, не ведаю, откуда привезен в герцогство этот напиток.

– И не пытайтесь отгадать, – улыбнулся канцлер, и посол почувствовал гордость в его голосе. – Это самое северное в мире вино. Оно делается из винограда, который по приказу его светлости выращивается здесь же, в Курляндии.

Ордин-Нащокин уважительно произнес:

– Но я читал, что выращивать виноград на севере невозможно.

Про себя же Афанасий Лаврентьевич подумал: «Конечно, невозможно. А то вырастят, сделают вино и получается такая кислятина! То жидкость из ореха, то вот – это. Сейчас кваску бы! А то день выдался жарковатым…»

Неожиданно, при слове «читать» герцог оживился.

– Вы любите книги? – тут же спросил он.

– Книги – сокровища, очищающие душу, – несколько велеречиво выразился посол.

– Такому знатоку я с удовольствием покажу свою библиотеку, – обрадовался Якоб. – В ней многие сотни книг.

Герцог поднялся с кресла и Афанавсий Лаврентьевич обратил внимание на то, насколько облик его светлости соответствовал внутренней сути этого человека: энергичный, с пытливыми глазами, властными чертами лица и усиками, закрученными вверх по последней моде, властитель Курляндии и внешне выглядел деятельным и проницательным правителем.

Герцогская библиотека на самом деле произвела на дипломата сильное впечатление. Афанасий Лаврентьевич слыл самым большим книгочеем на Руси. Для него покупались книги в Польше и Германии, он выписал из-за границы 82 книги на латыни. Стоили они столько, что псковский помещик Нащокин никогда не смог бы их приобрести, не веди он много лет успешной торговли товарами из своего имения с эстляндскими и лифляндскими купцами.

Но все-таки библиотека друйского воеводы намного уступала герцогской. Сколько здесь было всяких книг по кораблестроению, по технике! У посла возникло впечатление, будто он находится в доме известного ученого, а не во дворце монарха.

– Какая удивительная библиотека! – Ордин-Нащокин не считал необходимым сдерживать свои эмоции.

– Польщен. Впрочем, ваш монарх послал вас в Митаву, видимо, не ради того, чтобы вы любовались моими книгами, – неожиданно довольно холодным тоном произнес герцог. – Давайте перейдем наконец к делам, ибо здесь нет лишних ушей.

Дипломат смотрел на герцога и дивился перемене: радушный хозяин исчез, перед Ордином-Нащокиным предстал прожженный политик, желавший поскорее узнать, с чем приехал посол могущественного монарха.

– У нас не так много времени, – поторопил Якоб. – Все удивятся, если вы станете осматривать библиотеку бесконечно.

– И зря. Здесь можно находиться беспрерывно много дней, – не удержался воевода. – Что же касается моей миссии…

Посол стал четко и ясно излагать суть дела.

…Луиза-Шарлотта пребывала в безмятежном настроении: приятные новости о родном брате, курфюрсте Бранденбурга, отменный обед с послом – день складывался интересно и доброй герцогине хотелось, чтобы все окружающие также пребывали в отличном настроении.

– Ах! – неожиданно услышала она еле заметный вздох, проходя по длинному коридору Митавского замка.

Перед ее светлостью стоял барон Франц фон Лизола, посол австрийского императора в Швеции, покинувший на время шведов, чтобы нанести визит его светлости.

– Что за дурные вести заставляют вас вздыхать? – поинтересовалась Луиза-Шарлотта светским тоном.

– Не вести. Вовсе не вести. Напротив, отсутствие каких-либо вестей. Я безнадежно проигрываю в этом маленьком городе войну со скукой. Думается, я загостился в вашем прекрасном замке и мне пора ехать в Польшу. В ставку шведского короля Карла X – посмотреть, как идет война.

Герцогиня Курляндии и Семигалии и впрямь была доброй женщиной:

– Право же, не стоит спешить туда, где убивают, господин посол.

– Ваша светлость, но ведь недаром существует выражение «умираю от скуки». Нет ли у вас каких-либо свежих известий? О чем рассказывал московский посол на сегодняшнем обеде?

Луиза-Шарлотта не задумалась над тем, откуда барон фон Лизола знает об этом обеде. Она лишь ответила на вопрос:

– Увы, ни о чем.

– Но ведь говорил же он хоть что-то? – удивился дипломат.

– Да, конечно. Он расспрашивал, где в Курляндии ловят лососей, удивлялся, что у нас делают отличное вино.

«Только русский варвар мог счесть местное вино отменным, – с раздражением подумал тонкий ценитель вин из Вены. – Но зачем он прибыл в Митаву, не на рыбалку же?! Впрочем, скорее всего, с малосущественной протокольной миссией, раз ему было не о чем говорить с герцогом. Что же, моей цели это не поможет, но и не помешает».

Итальянец Лизола жил интригами и мечтал о мести. Мести Франции, оккупировавшей его родной итальянский город. Ради этого он и плел тонкую дипломатическую интригу: хотел втянуть Австрию в войну с дружественной французам Швецией, укрепить неприязнь Москвы к Стокгольму, поссорить Швецию и Бранденбург, помирить польского короля с украинским гетманом Хмельницким и… оставить Францию в изоляции: при таком раскладе шведам было бы не до парижских друзей. Просто удивительно, какие замыслы роились в голове этого честолюбивого политика, не занимающего высоких постов.

– А каковы новости из Бранденбурга? Умоляю вас, ваша светлость, развейте мою скуку!

Дипломат спрашивал, герцогиня отвечала. И вот теперь, слушая простодушный рассказ ее светлости, Лизола узнал немало тайн. От того, что красивая герцогиня, утонченная, высокородная аристократка, бескорыстно выбалтывала ему секрет за секретом, темпераментный итальянец испытывал почти такое же наслаждение, как если бы она раз за разом покорно отдавалась ему…

Глава III. Признание его светлости

Герцог вопросительно взглянул на посла. Канцлер Фалькерзам, незаметно для Ордина-Нащокина вошедший в библиотеку, также выжидающе смотрел на Афанасия Лаврентьевича.

«Ох, старею, – подумал про себя воевода, – как же шагов Фалькерзама-то не расслышал?!»

– Итак? – требовательно спросил герцог.

Посол понял: намеченный им план разговора рушится. Он ведь готовился к велеречивой беседе, хотел исподволь, по реакции собеседников, определить, как далеко он может зайти.

– Давайте обойдемся без предисловий, – предложил Якоб.

Прямота его светлости заставила Ордина-Нащокина перестроиться. Но будучи человеком умным и волевым, воевода не растерялся, а стал четко и ясно формулировать собеседникам суть ситуации:

– Войска его величества, государя, царя и великого князя всея Руси движутся к Риге. Я сам разведал наиболее удобный путь к крупнейшему городу Лифляндии.

– Отчего же вы не с войском?

– Его величество, государь, царь и великий князь всея Руси желает сообщить вашей светлости, что русская армия не перейдет границу герцогства Курляндского даже для того, чтобы запастись провиантом и фуражом. Но его величество надеется, что ваша светлость не станет чинить препятствий митавским купцам, коли они пожелают поставлять его армии припасы.

– Когда же я мешал коммерции? – удивился герцог.

– Ваша светлость! Мой царь может избавить вас от опасного соседства со шведами. Разве они не угрожают безопасности герцогства?

– Я желаю успеха его величеству царю в его предприятии.

Ордин-Нащокин решился:

– А почему бы вашей светлости не помочь царю?

– Вряд ли двести моих мушкетеров способны штурмовать Ригу.

– Но у вашей светлости имеется влияние на рижских бюргеров. Если бы ваша светлость подписали манифест к рижанам с призывом перейти в русское подданство и обещанием, что царь сохранит все вольности Риги, вашей светлости бы поверили. Бюргеры не стали бы защищать город. Король же шведский увяз в Польше, гарнизон рижской крепости невелик…

Кстати, мне известно доподлинно: свыше полувека назад рижские ратманы уже вели переговоры с нашим царем. Они просили тогда сохранить вольности Риги и разрешить рижским купцам беспошлинно торговать в России, обещая принять российское подданство. Это случилось вскоре после окончания Ливонской войны. Рига тогда принадлежала еще Польше, а не Швеции, и у рижан-лютеран возник конфликт с польским королем-католиком. Но царь не стал тогда из-за Риги начинать новую войну с польским королем.

Герцог переглянулся с канцлером и произнес:

– Я думаю, лучше будет сделать так. Когда русская армия окажется недалеко от Риги, рижанам тайно доставят грамоту от моего канцлера. Можете не сомневаться, господин посол, барон Фалькерзам знает, кому ее передать.

Ордин-Нащокин был весьма удивлен: он с поразительной легкостью, без усилий, достиг того, чего хотел. Но где гарантии, что герцог сдержит свое ничем не подкрепленное обещание?

– Господин канцлер, я могу быть уверен, что никакие случайности не помешают манифесту попасть в Ригу?

– Я не привык, чтобы мои слова ставили под сомнение, – несколько надменно ответил немецкий барон.

Видя недовольство своего канцлера, курляндский герцог Якоб примиряюще улыбнулся:

– Я понимаю ваши сомнения, господин посол. Но они напрасны. Если его величество пообещает не менять местных порядков и обеспечить беспошлинную торговлю, то не только в Риге найдутся желающие перейти под власть вашего царя. Я сам соглашусь стать его вассалом.

Хоть и был Ордин-Нащокин готов к неожиданному повороту событий, но слова герцога ошеломили уроженца Псковского воеводства. Он молчал, не зная что и сказать. Ведь речь шла о перекройке карты Европы!

Герцог понял настроение дипломата и решил: надо объясниться, чтобы потом не появилось недоверия:

– Я не забыл, как король Польши Владислав, сюзерен герцогства Курляндского, пятнадцать лет назад, после смерти моего дяди, добивался, чтобы герцогом стал его брат, кардинал Ян Казимир – нынешний король Польши. Это надо же додуматься, выдвигать иезуита на роль монарха в лютеранской стране! Мне стоило тогда огромных усилий оградить лютеранскую Курляндию от этого католического святоши, а престол сохранить для династии Кеттлеров, которую я представляю.

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин понимающе кивнул: да, непросто наследнику престола небольшого герцогства сломать планы короля одной из крупнейших стран Европы. А герцог Якоб вновь удивил его:

– Вы знаете, что я вырос без отца?

– Не знал, ваша светлость.

Ордин-Нащокин не мог взять в толк, какое отношение имеют детские годы Якоба Кеттлера к наступлению русской армии на Ригу.

– Поначалу герцогом курляндским был мой отец Вильгельм. Король Владислав вмешался во внутренние дела герцогства и согнал моего отца с престола, изгнал его из Курляндии. Папа пропал без вести, я даже не знаю, где его могила. И существует ли она. Я стал герцогом лишь потому, что мой дядя умер бездетным. Да, король Владислав и нынешний король, его братец Ян Казимир, нарушали свои обязательства перед Кеттлерами, и я вправе не считать Речь Посполитую своим сюзереном.

Ордин-Нащокин подумал про себя: «Поляков ты не любишь, но почему готов выбрать Россию?» Между тем его светлость продолжил:

– К тому же нынешний польский король Ян Казимир не может защитить даже самого себя, не то что своего вассала. Если Курляндия останется частью Речи Посполитой, я всегда буду жить под угрозой шведского вторжения. А власть шведов не сулит моей родине ничего хорошего: они будут стремиться превратить Курляндию из вассала в свою провинцию, добьются того, что вся торговля станет идти через Ригу, где пошлину собирают для шведской казны. Я не для того построил в Виндаве[8] порт и судоверфь, завел колонии в Африке и Америке, чтобы Курляндия стала задворками Швеции. Я согласен переменить сюзерена. Но, разумеется, порядки в Курляндии останутся прежними. И я не должен буду платить царю никаких налогов, как не плачу их сейчас польскому королю.

– О сем лучше говорить с государем всея Руси, мне он сие обсуждать не поручал. Могу лишь передать все, что слышал, дьяку Посольского приказа, – ответил герцогу Ордин-Нащокин.

Казалось, что посол и герцог были предельно искренними. На самом деле ни тот ни другой не говорили всей правды, не обсуждали очень важных вещей… Дорого, ох дорого, заплатит вскоре герцог Курляндии и Семигалии за то, что не стал обсуждать сложнейшие проблемы отношений с Россией! Хотел быть хитрее всех, а перехитрил сам себя. Пока же он размышлял: «Кажется, мне удалось убедить посла в своей честности, не сказав ему всего». Курляндский герцог утаил главное из того, что побуждало его стать вассалом русского царя. Все давние планы герцога сделать Курляндию сначала богатой, а затем и могущественной, сейчас рушились. Он много лет строил пороховые мельницы, готов был продавать в Европу виндавские океанские корабли, вывозил из Курляндии рожь, но хорошие времена кончились… В Европе завершилась Тридцатилетняя война, в которой участвовало большинство стран Запада. Спрос на оружие и продовольствие резко упал, курляндский герцог Якоб не знал, куда пристроить свой порох. А продажей металлических котлов в Польшу и ловлей в садки лососей можно было заработать разве что на содержание двухсот его мушкетеров. Планы создания великой Курляндии приходилось откладывать. О, если бы через Виндаву шел транзит товаров с Руси! Герцог готов был молиться на персидский шелк, сибирские меха, русский лен, пеньку – ценнейшее сырье для производства корабельных канатов. Десятки его кораблей везли бы эти товары в Европу из незамерзающего Виндавского порта, его прибыли увеличились бы настолько, что реальностью стали бы большие города, своя армия. И глядишь, с богатым вассалом русского царя стали бы почти на равных говорить немецкие курфюрсты, датский король…

Друйский воевода Ордин-Нащокин уже пришел в себя после неожиданного признания курляндского герцога и хладнокровно рассуждал про себя: «А нужен ли нашему царству такой подданный, что не платит никаких податей? Впрочем, то пусть решает государь Алексей Михайлович. Ясно, хочет герцог, чтобы наши товары через его порт шли, ему прибыль приносили. Выгодно ли, чтобы лен и пенька отправлялись в Европу не через Архангельск, а через Виндаву, о том пусть Боярская дума думает. Пока же курляндцы пусть пошлют в Ригу манифест и тем сослужат службу царю».

Практичный канцлер Курляндии барон Фалькерзам сел в стоявшее у стола кресло, взял в руку гусиное перо. Пояснил:

– Надо написать манифест к рижанам. Для этого я должен знать, что именно готов обещать им русский царь.

Тут пришел черед Ордина-Нащокина удивить курляндцев. Посол вытащил руку из кармана камзола и протянул канцлеру лист с написанным заранее на немецком языке текстом:

– Вот! Я не смел бы утруждать вас написанием манифеста, достаточно лишь подписать его.

Герцог Якоб повернулся к своему канцлеру и высказал тому любезность в адрес посла:

– Вот как нужно вести переговоры!

Курляндский герцог взял лист, прочел манифест и передал бумагу барону Фалькерзаму. Тот обмакнул перо в чернильницу и разборчиво подписался, после чего поставил под текстом печать. Тем временем герцог Якоб соизволил лично подойти к двери, открыть ее, взмахом руки подозвать слугу и дать тому команду, что делать. Слуга ушел и буквально через минуту вернулся, неся на подносе три рюмки.

– Сейчас вы убедитесь, господин посол, что в Курляндии есть не только собственное вино, но и отменный шнапс, – заметил курляндский монарх.

«А все-таки немчура и есть немчура, – подумал про себя Ордин-Нащокин. – Воистину верно: наше платье – не по ним, а ихнее – не по нам. Рюмочки-то махонькие, едва распробуешь».

Выпив рюмку, счел нужным сказать:

– Давно не пил столь отменного шнапса.

Герцог уже собирался покинуть библиотеку, но последовавший за сим вопрос Ордина-Нащокина показал, что еще не все важные темы обсуждены:

– Ваша светлость! А не призвать ли к переходу на сторону Москвы и лифляндских дворян?

На лице герцога появилась ироническая улыбка:

– Крупнейшие помещики Лифляндии уже… шведы. Старый канцлер Оксеншерна завладел городами Венденом и Вольмаром[9], заполучил несколько замков и все ему мало – стал скупать имения. Бывшему лифляндскому губернатору Густаву Горну достались Мариенбург и Шваненбург[10]. Есть свой город и у рода первого генерал-губернатора Лифляндии – семьи Крусов. Шведским дворянам уже принадлежат две трети лифляндских земель. Именно поэтому шведы станут бороться за них так, как боролись бы за кусочек земли самой Швеции.

– Позвольте спросить у вашей светлости: вы женаты на сестре курфюрста Бранденбурга, верного союзника польского короля…

– Я уже понял суть вашего вопроса, – прервал посла герцог. – Во-первых, я женат на Луизе-Шарлотте, но не на ее брате, и обязан думать о процветании Курляндии и рода Кеттлеров, а не о благе Берлина. Во-вторых, мой шурин – вовсе не друг шведам. Знаете что? Об этом вам лучше всех расскажет посол Бранденбурга Эйленбург – завтра я предоставлю вам возможность обстоятельно побеседовать с ним. И можете не сомневаться, шведы не узнают ни о вашем с ним разговоре, ни о вашем приезде в Митаву.

– Неужели столь верный союзник шведов – не друг им? – удивился воевода.

– Скорее я посоветовал бы вам опасаться трансильванского князя Ракоци, – ответил дальновидный политик Якоб. – Этот влиятельный повелитель Семиградья сможет оказаться последней козырной картой шведского короля.

– Но ведь еще два года назад трансильванский князь Дьердь Ракоци наряду с господарями Молдавии и Валахии готов был стать вассалом нашего царя!

На сей раз Ордин-Нащокин на самом деле не мог понять логику герцога. Якоб объяснил:

– Тогда Дьердь Ракоци надеялся, что вслед за Хмельницким царь возьмет под свою высокую руку и его, защитит от турецкой угрозы. Но ваш монарх оказался занят другими делами. А спасение от турецкой угрозы – главная мечта Семиградья. Раз не защитил русский царь, то, по мнению Ракоци, надо пользоваться моментом и усиливать свое государство. А если шведский король и отдаст Ракоци, к примеру, Краков, так ведь не свое подарит.

Когда казалось, что с разговорами о политике было уже покончено, герцог Якоб вдруг попросил:

– Войска русского царя сейчас занимают часть владений покойного литовского гетмана Януша Радзивилла. Не мог бы царь уважить мою просьбу и передать эти земли законной наследнице – княжне Радзивилл?

– Да зачем это вам? – попытался понять смысл неожиданной просьбы посол.

– Князь Радзивилл – родственник курфюрста Бранденбурга, а значит, и мой дальний родственник. Кроме того, эта княжна, внучка покойного молдавского господаря Василия Лупу, очень мила, – произнес курляндский герцог, так и не объяснив, что же в первую очередь заставляет его хлопотать.

Быть может, Якоб и не очень надеялся на вмешательство русского посла. Но случайно он задел чувствительную струнку в душе друйского воеводы. Афанасий Лаврентьевич вспомнил свою молодость, поездку в Молдову, деда княжны Радзивилл – молдавского господаря Василия Лупу, что так активно помогал России и лично ему…

– Я передам эту просьбу, ваша светлость, и сам буду просить царя за внучку молдавского господаря, – искренне и твердо пообещал он…

На следующее утро Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин в парке-зверинце поговорил с послом Бранденбурга в Митаве Эйленбургом. Встретились они как бы случайно, но на самом деле свидание было тщательно подготовлено герцогом Якобом. Говорили два посла недолго, но по-существу. Немецкий дипломат намеренно информировал Ордина-Нащокина об истинной позиции своего курфюрста. Он хотел, чтобы русский дипломат понял: курфюрст Фридрих-Вильгельм – не враг русскому царю.

– Когда польский король Ян Казимир в страхе перед шведами бежал из своей страны во владения австрийского императора, наш курфюрст решил забрать себе несколько городов в польской части Пруссии. Что в этом плохого, ведь Бранденбург такой маленький, да и города были немецкими?! Но шведский король тут же двинул войска к нашей части Пруссии, осадил Кенигсберг и тем заставил курфюрста стать его союзником и вассалом. Если только положение шведов ухудшится, мы немедленно перестанем их поддерживать. А если еще Ян Казимир согласится с тем, что немецкая Пруссия не должна быть вассалом Польши, так мы встанем на сторону поляков…[11]

– Но пока армия курфюрста соединилась с войсками шведского короля, чтобы сразиться с восставшими поляками под Варшавой, – ледяным тоном констатировал Ордин-Нащокин.

Его собеседник не стал спорить:

– Думаю, это сражение уже состоялось. Хотел бы я знать, чем оно закончилось…

Да, и судьба Пруссии, и судьба герцогства Курляндского, и судьба похода царя Алексея Михайловича на Ригу, и личная судьба отважного Друйского воеводы Ордина-Нащокина решались в Польше. Посмотрим, как именно…

Глава IV. Последние рыцари Европы

29 июля 1656 года польская королева Мария-Людовика в подзорную трубу наблюдала, как на другом берегу Вислы армии Швеции и Бранденбурга продолжили генеральное сражение с польским ополчением. Шел второй день грандиозной битвы, где 38 тысяч солдат польской армии и крымских татар сражались с 19 тысячами шведов и бранденбуржцев. Мария-Людовика наблюдала за сражением с холма, находившегося на другом берегу Вислы.

Рядом с королевой стоял верный Гастон де Нуайе, придворный, приехавший много лет назад в Польшу из Франции вместе с принцессой Марией Гонзага де Невер, в то время еще не женой, а невестой польского короля. Королева недовольно произнесла:

– Мой супруг позавчера пообещал французскому послу: «Шведов я отдам на завтрак татарам, а уж курфюрста запрячу в такую нору, что он ни солнца, ни луны у меня больше не увидит!» Но татарским конникам, видимо, суждено голодать: часть нашей кавалерии спешилась, построили земляные укрепления и охраняют единственный мост через Вислу, отдав инициативу противнику.

Де Нуайе разумно возразил:

– Варшава вновь в наших руках, а ее шведский комендант маршал Арвид Виттенберг находится в темнице неприступной крепости Замостье. Наши партизаны отщипывают от шведской армии кусочек за кусочком. Время работает на нас и шведам надо срочно возвращать Варшаву. Им надо, пусть и бьются лбом о наши укрепления.

Наблюдавшая в подзорную трубу за неприятелем Мария-Людовика внезапно услышала за спиной громкий неразборчивый крик сотен людей. От неожиданности ее величество, не робкого десятка дама, вздрогнула. Крик повторился. Теперь она могла расслышать: «Виват ее величество!» Мимо королевы проскакала хоругвь[12] знаменитой на всю Восточную Европу польской гусарской кавалерии и галантные паны радостно приветствовали свою королеву, успевшую стать своего рода символом монархии. Или, если хотите, переходящим вымпелом. В Польше при Марии-Людовике мог поменяться король, но не ее величество. Сначала она была женой короля Владислава, а после его смерти стала супругой его брата, нового польского короля Яна Казимира. Странным казался этот брачный союз: вышедшая уже из детородного возраста дама и бывший кардинал, который, согласно своему духовному сану, несколько лет назад вообще не имел права прикасаться к женщине. Впрочем, белокожая француженка с вьющимися светло-каштановыми волосами и утонченными чертами лица по-прежнему казалась мужчинам весьма привлекательной, а Ян Казимир был известен не только как его преосвященство, но и как полководец, успевший еще в юности, в 23-летнем возрасте, отличиться в Смоленской войне с русскими. Впрочем, вскоре оказалось, что не король с его жестким, волевым лицом и иезуитской закалкой, а королева Мария-Людовика стала верховодить в этой семье. Это она, внучатая племянница знаменитого герцога де Гиза, способствовала созданию в Польше первой газеты, призывала к войне с неверными[13] и всячески стремилась укреплять центральную власть. Король же тратил время на развлечения и молитвы. Гусары, конечно же, знали, кто ведет себя как подобает коронованной особе, и потому так приветствовали элегантную француженку.

Хоругвь проскакала на боевые позиции, а ее величество вновь приступила к созерцанию войск. Через минуту она недовольно сказала верному Гастону де Нуайе:

– Шведская и бранденбургская армии выглядят как отлаженный часовой механизм, а наше вельможное панство напоминает толпу.

Ее величество была права. Шведская и немецкая армии производили великолепное впечатление: лес копий пехотинцев, стройные колонны драгун и рейтар, множество пушек… Покойного шведского короля Густава Адольфа (дядю Карла X по матери) недаром считали одним из лучших полководцев Европы. Он вошел в историю не только как известнейший сердцеед, о любовных победах которого шведы слагали легенды, не только как полиглот (знал семь иностранных языков, в том числе русский), но и как гениальный военный реформатор. Этот король создал полевую артиллерию, вооружил шведскую пехоту самыми скорострельными мушкетами в мире. Наладил небывалое ранее взаимодействие всех родов войск. Его племяннику, королю Карлу X, ничего не требовалось изобретать, достаточно было использовать идеи своего покойного дядюшки, победителя в Тридцатилетней общеевропейской войне.

Прекрасно выглядели и войска союзника шведов – курфюрста Бранденбурга Фридриха-Вильгельма.

Королева Мария-Людовика с грустью посмотрела на польское войско. Ополченцы в синих, белых, алых, зеленых (и каких еще только ни было цветов!) жупанах и кунтушах, на лошадях разной масти действительно выглядели в сравнении со шведской армией просто-напросто вооруженной толпой.

– Они не хотят сильной королевской власти, не дают создать большую регулярную армию, а потом, в битвах сами же платят за такую глупость кровью, – пожаловалась ее величество де Нуайе.

Чуть ли ни с ненавистью глядела польская королева на личные войска магнатов, которые выглядели получше ополченцев. «Королькам», как называли польских олигархов, принадлежало бесчисленное множество городов и деревень. Так, например, князь Потоцкий имел сто тысяч крепостных, граф Любомирский владел целой областью. Не удивительно, что у них хватало денег на армии в тысячи солдат, а ее, королеву, они ни в грош не ставили! Сами же, транжиря огромные деньги, они не могли даже придумать достойных развлечений и объедались на своих пирах пшенной кашей и салом с гороховым супом. Считать свиное сало с гороховым супом пищей, достойной аристократов, – это уж слишком!

Гастон де Нуайе попытался отвлечь свою королеву от грустных размышлений. Он заметил:

– Но эти ополченцы уже нанесли немалые потери шведам партизанскими действиями. И сумели даже отбить у неприятеля Варшаву.

Но в регулярном сражении они – толпа! Одна надежда, на немецких наемников, коих нам удалось нанять на деньги нашего благодетеля императора Австрии.

Мария-Людовика неожиданно заметила в подзорную трубу, как бранденбургский курфюрст, длинноногий и длинноносый, вместе с каким-то шведским военачальником зачем-то двигались к лесу. Погулять, что ли, там решили? Впрочем, польская королева не долго размышляла по поводу непонятного маневра бранденбургского правителя, ее внимание привлекла татарская коннница, с гиганьем поскакавшая навстречу шведам.

Военачальник, шедший вместе с курфюрстом Фридрихом-Вильгельмом к лесу, был шведским генерал-фельдмаршалом Врангелем. Опытный военный, он был одним из лучших шведских полководцев. Наблюдавшая за ним в подзорную трубу польская королева, естественно, не знала, что прошедшей ночью на военном совете в шведском лагере бранденбургский курфюрст Фридрих-Вильгельм неожиданно стал говорить, что противник обладает численным перевесом, занимает хорошую позицию и потому лучше вступить с ним в переговоры. Конечно же, его величество Карл X отклонил глупый совет. Но, видя неуверенность курфюрста в успехе союзной армии, приставил к нему ветерана Тридцатилетней войны Врангеля, тихонько приказав генерал-фельдмаршалу в нужный момент взять командование прусскими войсками на себя. Но сейчас многоопытный генерал-фельдмаршал Врангель был растерян: король, без объяснений попросивший у него несколько минут повиновения, вел его непонятно куда. Что, он хочет в лесу погулять?! Ситуация была трагикомичной, генерал-фельдмаршал за десятки лет безупречной службы никогда не попадал в столь идиотское положение.

Тем временем вышколенный слуга принес польской королеве Марии-Людовике завтрак, но не смел оповестить ее величество об этом. Слуга стоял в двух шагах от элегантной француженки, а Мария-Людовика смотрела в подзорную трубу – туда, где татарская конница атаковала шведский драгунский полк. Татары скакали перед ровным строем шведских кавалеристов, пускали из луков стрелы, какой-то ловкач далеко бросил аркан и сумел «вытащить» шведа из седла. Тот упал с лошади и под угрозой удушения вынужден был сам изо всех сил бежать в плен. В это время драгуны, не слезая с коней, дали залп из мушкетов. Оставив на поле десятки трупов, татары бросились наутек, вдогонку им выстрелили пушки, увеличив сумятицу и потери. Стал удирать и владелец пленного шведа; после того как татарин на огромной скорости помчался обратно, плененный им драгун оказался задушен. Но это был единственный успех татар, их наскок на противника потерпел крах.

Мария-Людовика тоскливо вздохнула и соизволила заметить слугу. Тот стал раскладывать тарелки с копченым мясом, рыбой, гусиным паштетом, фруктами, вином (не изысканный, конечно, завтрак, но надо же дать хоть перекусить ее величеству). За неимением стола слуга использовал большой армейский барабан. На нем поместились и яства, и бокал венгерского вина.

Дворянин де Нуайе приготовился лично прислуживать своей повелительнице за едой. Он решил продолжить разговор:

– Ясно, что австрийский император не желает, чтобы его страна вдруг стала граничить со шведами. А что касается качества войск, то польские гусары не так уж и плохи.

Из чувства противоречия королева Мария-Людовика, которую обуревали дурные предчувствия, с неудовольствием возразила:

– Ха! Они воюют на лошадях с копьями, словно наши прапрадеды.

Де Нуайе почувствовал раздражение в голосе ее величества, но все же решил, что на правах старого знакомого может продолжить дискуссию с коронованной особой:

– Полвека назад под Кирхгольмом[14] три тысячи польских гусар разгромили десятитысячное шведское войско.

Ее величество не стала отвечать, а принялась завтракать. Тонкая ценительница мужской красоты, она не могла не признать, что гусары – и в самом деле бравые мужчины. Польский дворянин считал за честь служить всего лишь рядовым в панцирной гусарской хоругви. В такие хоругви брали лишь шляхтичей ростом выше метра восьмидесяти, обладавших огромной силой. Каждый гусар носил толстый тяжеленный панцирь, посеребренный шлем, а вместо сабли его вооружали длинным мечом. И хотя гусары имели пистолеты, главным их оружием считалось старинное рыцарское копье. Остается добавить, что поверх панцирей гусары накидывали для изящества леопардовые, медвежьи или рысьи шкуры, шлемы украшали плюмажем из перьев, а к спинам прикрепляли оперения в виде гребней из крыльев орлов (не для красоты, а чтобы крымские татары, с которыми нередко воевали поляки, не могли набросить аркан).

Пока польская королева Мария-Людовика беседовала с придворным, курфюрст и генерал-фельдмаршал Врангель еще немного приблизились к лесу. Позади звучала артиллерийская канонада, происходили стычки кавалеристов. Генерал-фельдмаршал кипел от негодования. Наконец он не выдержал и приготовился открыть рот, чтобы разразиться гневной тирадой по адресу штатского дурака, решившего погулять во время сражения. В этот самый момент курфюрст вытянул вперед руку и произнес:

– Посмотрите на тот холм!

Генерал-фельдмаршал недоуменно взглянул на эту горку, а через секунду мысленно назвал себя старым дураком. Вроде и невелик был холм, незаметно стоял себе у самого леса, но с него прекрасно простреливались все польские позиции. Откуда этот гражданский узнал о существовании возвышенности?

– Я заметил это место на рассвете – пока армия еще спала, я произвел рекогносцировку.

Шведский генерал-фельдмаршал обрел наконец дар речи:

– Надо срочно направлять сюда пушки, пехоту.

Курфюрст вновь поднял руку, на сей раз указав вбок. Генерал-фельдмаршал увидел приятное зрелище: лошади тащили к холму орудия, рядом маршировала дисциплинированная шведская пехота. А его светлость светским тоном продолжил:

– Еще ночью на холме располагались поляки. Но, видимо, не оценили его важность – солдат тут было совсем немного, и я приказал выбить их с этой позиции.

Генерал-фельдмаршал чуть не поперхнулся: этот гражданский распоряжался, не спросив у него совета! Зачем же его приставил к нему король? Но не возмущаться же в данной ситуации самоуправством союзника – победителей, как известно, не судят.

Шведский король также по достоинству оценил выбранную его светлостью позицию и принял решение, как разгромить врага. Пусть бранденбургский курфюрст обороняется на холме, а шведы тем временем после длительного марша выйдут полякам во фланг, так как в лоб польские земляные укрепления не захватить.

Врангель второй раз за день онемел: пруссакам предстояло одним несколько часов отбивать атаки всей польской армии. Но не говорить же королю, что он сошел с ума!

А гражданский, словно угадав его мысли, приободрил генерал-фельдмаршала:

– Придется нелегко, но, думаю, выдержим.

Прошло несколько часов. Уставшая польская королева уже не стояла с подзорной трубой в руках, а, словно жена какого-нибудь поручика, сидела на барабане и с болью в душе наблюдала за происходившим. Несколько часов поляки безуспешно штурмовали захваченный немцами холм. Солдаты курфюрста творили чудеса.

Не только француженка на польском троне, но и генерал-фельдмаршал Врангель был просто поражен. Шведский военачальник с изумлением смотрел, как изменились германские войска. Вымуштрованные по нидерландской системе прусские драгуны, пехотинцы, артиллеристы даже в самые жаркие минуты боя стреляли спокойно и метко, словно на учебных стрельбах, быстро и четко перезаряжали оружие, не собирались отступать ни на метр. Напрасно сам король Ян Казимир с обнаженной шпагой в руках гнал польскую конницу в атаку. В сражении под Варшавой мир впервые увидел, как может воевать немецкий солдат – лучший на Западе!

Курфюрст подарил шведскому королю нужное время. К четырем часам шведы вышли во фланг польской армии. Земляные укрепления поляков оказались бесполезными. Польский король сделал единственное, что ему оставалось, – атаковал конницей находившегося на марше противника.

Польские гусары увидели, что на поле боя есть свободное пространство, и воспользовались этим. Они разогнались перед атакой и с огромной скоростью налетели на полк шведских драгун. В удар копьем польские гусары вкладывали весь свой вес (железа-то на них было надето предостаточно) и становились в этот момент похожими на сказочных великанов. Шведские драгуны пытались защищаться палашами, но сопротивление было бесполезным: тяжеловооруженные гусары смяли драгунский полк почти мгновенно.

Видя это, Карл X послал наперерез гусарам полк рейтар. Те успели дать залп из пистолетов, но даже если пули попадали в цель, то не всегда пробивали толстые панцири. Гусары, хотя и понесли потери от вражеского огня, быстро обратили рейтар в бегство. И мало того, что рейтары дрогнули, они могли налететь на свою же пехоту. Тем временем польские рыцари смяли еще один полк!

Гастон де Нуайе восторженно сказал своей королеве:

– Да, они воюют как наши прадеды. Это рыцари, последние рыцари Европы!

Между тем шведский штаб пришел в ужас: тяжеленные польские гусары вновь разогнались и на сей раз мчались прямо на шведского короля. Напрасно генералы уговаривали его величество отступить. Карл X был непоколебим.

– Шведская кавалерия не должна отступать ни перед кем! – гневно говорил он. – И потому я не сделаю ни шагу назад. Пусть у наших солдат хоть от этого заговорит совесть.

Генералы не понимали, для чего король ставит исход войны в зависимость от случая.

– Ваше величество! – говорили они. – Вы можете претендовать на польский трон только до тех пор, пока живы. Если же вы сегодня погибнете, то за что мы будем воевать?!

Бывший командующий шведскими войсками в Германии, а ныне король Швеции отмалчивался, но удивлялся про себя: «Как они не понимают! Сегодня самое крупное сражение в моей жизни. Я не позволю его проиграть! Тем более, что если мы проиграем, то остатки войска не сумеют добраться до границы. А даже если случится чудо и мы сможем отступить, то что меня ждет в Стокгольме?! После побед Карла IX и Густава Адольфа – позор проигравшего, ополчившиеся на Швецию враги, большая армия, которой нечем будет платить жалованье. Вместо умницы и красавицы Христины – Хедвига Элеонора Гольштейн-Готторпская, на которой я женился династическим браком, вместо славы – позор! А они удивляются, почему я готов рискнуть».

Огромное количество людей завидовали бывшему немецкому генералу, ставшему шведским монархом, но был ли он счастлив? История об этом умалчивает.

Польская королева Мария-Людовика не задумывалась, счастлив ли шведский король. У нее хватало своих проблем. Но в подзорную трубу она увидела шведского короля и невольно залюбовалась им. Да, и ее Ян Казимир, несмотря на возраст, выглядел привлекательным мужчиной. С мрачным неподвижным лицом, в длинном черном парике, одетый в панцирь с позолоченными пластинками, прикрывающий не только туловище, но и руки, польский король казался мужественным и суровым. Но все же он и внешне проигрывал более молодому врагу. Этот 33-летний шведский монарх был столь смугл лицом, словно родился в Испании или в Италии. Он не нуждался в парике – его смоляные волосы буклями ниспадали до плеч. Сильно вздернутые брови и складка на переносице придавали его лицу властное выражение, даже, когда шведский король был благодушен. Несмотря на то, что его величество был полноват, в панцире и при оружии он казался крепким и по-мужски привлекательным. Впрочем, Мария-Людовика тут же выбросила эту греховную мысль из головы – польские гусары продолжили свою атаку и у нее захватило дух.

Напрасно шведский король оставался на месте и пытался таким способом воодушевить своих кавалеристов. Те просто не понимали, как бороться с этими тяжеловооруженными богатырями. Мария-Людовика уже не думала о привлекательности шведского короля, теперь она представляла, как польские гусары поднимут его на копья, и после многих месяцев отчаяния в ее сердце появилась надежда.

В бой с польскими кавалеристами вступила шведская королевская гвардия:

Де Нуайе восторженно сказал ее величеству:

– Смотрите, мы можем победить! Если гусары убьют шведского короля, в стане врага начнется паника.

Марии-Людовике захотелось узнать, как реагирует на происходящее ее муж. Ян Казимир с ничего не выражающим лицом стоял рядом с грузным, лысым, усатым киевским каштеляном Стефаном Чарнецким. Мария-Людовика усмехнулась: сколько в Речи Посполитой гетманов, воевод и прочих высокопоставленных вельмож! Но вот в страну вторглись враги и выяснилось – победы над врагом одерживает только скромный киевский каштелян.

– Как вы думаете, пан Стефан, победят гусары шведов? – с надеждой спросил Ян Казимир.

– Ваше величество, позвольте мне отдать приказ выдвинуть вперед наемную немецкую пехоту. Она понадобится, когда атака гусар захлебнется, – с демонстративным почтением ответил Чарнецкий.

Казалось, ничего не предвещало такого итога атаки. Напрасно Карл X орал по-немецки своим кавалеристам: «Шведы! Остановитесь!» Никто не удивлялся, что король в волнении перешел на немецкий: генералы и придворные помнили, что его величество был сыном германского аристократа и почти всю жизнь прожил в Германии. Шведы не удивлялись, но и не останавливались, а продолжали улепетывать от грозных польских гусар.

Шведский король попытался остановить бегущих, но их поток увлек и самого монарха. Шведы бесцеремонно затолкали своего короля, заставляя его отступать вместе с собой. «Боже, неужели мы разбиты?!» – чуть слышно простонал Карл X.

Бранденбургская пехота выстраивалась сзади, оставив проход для отступления шведской кавалерии. Спокойно, как на учениях, немцы ждали грозных гусар.

Тут случилось событие, которое могло изменить ход истории всей Восточной Европы. Лихой гусар Якоб Ковалевский сумел подобраться к шведскому королю и ранил его. Кто знает, как закончилось бы сражение, будь у Ковалевского побольше места для разгона! Но он бил с места, потому копье двигалось не так быстро. Карл X частично успел уклониться. Польский гусар поднял копье для повторного удара, и шведы замерли в ужасе: никто из них не успевал помочь своему королю! Не швед, а польский князь Богуслав Радзивилл, перешедший на сторону врага, спокойно поднял пистолет и произвел смертельный выстрел по отважному гусару. Отделавшийся легким испугом, легкораненый король наконец-то убрался в тыл.

Тем временем гусары атаковали прусских пехотинцев. Потомки не случайно станут звать курфюрста Фридриха-Вильгельма великим – он прекрасно вымуштровал свою армию. Немецкие мушкетеры стреляли по шведскому образцу: первая шеренга – лежа, вторая – сидя, третья – стоя. После залпа немецкие стрелки проворно побежали за спины своих копьеносцев и, находясь в безопасности, стали перезаряжать мушкеты. Это было настоящее искусство: надо было засыпать порох из специальной фляжки в ствол, вытащить шомпол из держателя под стволом, утрамбовать им порох и вытащить шомпол из мушкета обратно, возвратить его в паз ложа ружья, приготовить фитиль… Неудивительно, что пехотинцы стреляли редко, а пока длился долгий процесс подготовки мушкетов к залпу, стрелков охраняли пикинеры. Немецкие копейщики словно вросли в землю, держа перед собой копья длиной в три с половиной метра. Гусары готовы были без колебаний скакать на пики врага. И все же атака захлебнулась – лошади оказались не столь смелыми. Они не собирались умирать за Речь Посполитую, поэтому в ужасе сбрасывали всадников и поворачивали обратно. Залп прусской артиллерии довершил дело – остатки польской хоругви понуро поскакали обратно.

Желая моральной реабилитации, шведский король приказал своей потрепанной кавалерии атаковать польских ополченцев. Киевский каштелян Чарнецкий поспешил лично отдать необходимые распоряжения и нейтрализовать угрозу.

Тем временем тысячи бранденбургских пехотинцев шли в атаку, меткими выстрелами заставляя отступать польских кавалеристов. Ретирада в поле могла превратиться в паническое бегство. Стоявший вместе с польским королем гетман Станислав Потоцкий и в этой ситуации умудрился блеснуть своим знанием латыни. «Revera[15] стена», – сказал он о наступавших немецких пехотинцах.

Королева Мария-Людовика вновь окинула поле боя в подзорную трубу. Француженка понимала, что немцы могут скинуть поляков в реку. Она представила себе: армия разгромлена, шведы берут ее в плен и бесчестят. Королева, не задумываясь, вскочила в седло:

– За мной, де Нуайе! – Ее лошадь галопом мчалась по мосту через Вислу. – Живо ставь пушки напротив бранденбургской пехоты! – велела королева командующему артиллерией генералу Кшиштофу Гроздицкому.

– А я что делаю?! – без уважения к коронованной особе рявкнул генерал.

Когда Стефан Чарнецкий, отразив натиск кавалерии Карла X, вернулся к своему монарху, то первым делом сказал:

– Гроздицкий сосредоточил пушки в нужном месте. Молодец, Кшиштоф!

Битва продолжалась до позднего вечера. Когда наступила темнота и солдаты разошлись по своим лагерям, Ян Казимир сказал Марии-Людовике:

– Стефан Чарнецкий не верит в победу, считает, что нужно сохранить армию и вести партизанскую войну. Может, отступим?

– И не думай! Слушайся меня! Вспомни, как несколько месяцев назад, когда мы находились в изгнании, ты готов был поддаться уговорам шведского посла Шлиппенбаха и отречься от престола, а я уговорила тебя не делать этого. И теперь мы снова в своей стране!

Королева Мария-Людовика хорошо помнила тот разговор в морозную зимнюю ночь. Узнав о предложении Шлиппенбаха, она возмутилась: супругу французской принцессы смеют предлагать такое! Не для того она уехала из Парижа в Варшаву и вышла замуж сначала за немолодого короля Владислава, а потом за его брата.

Теперь же она потребовала: «Ты должен сражаться и добиться неувядаемой славы!»

«Ну, тогда я устрою шведам бессонную ночь!» – решил польский король.

И эта ночь наступила. До рассвета то польская конница, то отряд союзного Яну Казимиру татарского войска атаковали шведские позиции. Но эти атаки лишь маскировали действия польской пехоты: по приказу короля, невзирая на недовольство Стефана Чарнецкого, жолнеры строили земляные укрепления на новом месте.

В четыре утра выстрелила шведская пушка, дав сигнал скандинавским солдатам: скоро начнется новое наступление. Но атака задержалась. Шведский король осмотрел позиции и решил, что его вчерашний фланговый маневр ничего не дал. Блестящая оборона немецкими солдатами господствующей высоты не принесла выгод, так как у поляков появилась новая линия обороны.

– Придется начинать все сначала, – вздохнул Карл X.

– Разве? – попивая утреннее пиво, удивился курфюрст.

Король Карл X почувствовал в его голосе иронию и стал ждать пояснений. Фридрих-Вильгельм продолжил:

– Где находятся шанцы поляков? В лесу.

– И что же?

– Какая теперь выгода для поляков в том, что они превосходят нас в численности? Ведь почти вся их армия состоит из кавалерии, которую можно успешно использовать только в открытом поле.

Немцы вновь показали, как надо воевать. Вдумчивый наблюдатель понял бы: в конце июля 1656 года впервые демонстрировала свою мощь новая сильная держава. Когда «великий курфюрст» принял страну, в его подчинении было лишь 2,5 тысячи солдат, теперь же их численность увеличилась во много раз. И каких солдат! С утра генерал Отто фон Шпар демонстрировал полякам возможности своей артиллерии. Несколько часов он обстреливал их позиции, а пикинеры теснили подуставшие за ночь польские войска. Немцы постепенно приближались к мосту через Вислу, угрожая перерезать единственный путь к отступлению. Реабилитировался наконец и шведский король: лихой кавалерийской атакой он прорвал оборону противника на правом фланге. Польский король Ян Казимир впервые за время битвы не прислушался к своей супруге и отдал приказ отступать.

Итак, немец на польском престоле все же победил француженку в польской короне. Мария-Людовика уезжала в карете прочь от своей столицы Варшавы и думала: «Может быть, я и в самом деле приношу мужчинам одни несчастья?» Один за другим перед ее мысленным взором прошли ее любимые мужчины. В юности, когда она еще была герцогиней де Нэвер, в нее влюбился сам Гастон Орлеанский, брат французского короля Людовика XIII. Принц решил жениться на ней, Марии де Нэвер. Лучше бы он не объявлял о подобном намерении. Когда всемогущий кардинал Ришелье узнал, чего хочет брат короля, то на несколько лет упрятал герцогскую дочку в монастырь. Выйдя наконец на свободу, истосковавшаяся в одиночестве Мария де Нэвер стала любовницей знаменитого маркиза Анри де Сен-Мара, фаворита Людовика XIII. Увы, напрасно она разжигала честолюбие возлюбленного – Сен-Мар был обвинен в заговоре против всемогущего кардинала Ришелье и казнен. Мария-Людовика вновь попала в опалу и была счастлива, когда ее, принцессу Гонзагу, выдали замуж в далекую страну за короля Владислава IV, которого она никогда раньше не видела.

Мария-Людовика старалась видеть в этом браке хорошую сторону: какой ни есть, а король. Но, прибыв в Варшаву, она с ужасом поняла: Владислав не имеет в этой стране власти, реальная сила в руках «крулевят» – Потоцких, Любомирских, Вишневецких, Радзивиллов, Замойских… Чтобы превратить номинальную власть в реальную, коронованные супруги составили настоящий заговор. Маленькая, но очень богатая Венеция обещала Польше большие субсидии, если Речь Посполитая выступит на ее стороне против турок. На эти деньги король Владислав и намерен был укрепить свою власть. Не беда, что сейм не давал разрешения на войну: сторонник короля, великий коронный гетман Конецпольский, должен был спровоцировать конфликт с помощью запорожских казаков. Турецкий султан наверняка нанес бы ответный удар, что привело бы к войне. На роль главного действующего лица заговорщиками был избран смелый и предприимчивый чигиринский сотник Богдан Хмельницкий. Ему, конечно же, дали понять: если все получится, благодарный король расширит права казачества. Чтобы смелый казак мог нанять помощников, ему выделили денег из тех средств, что в преддверии решающего часа сумели скопить король Владислав и его французская жена.

Продумано все было хорошо, но случайность изменила все планы. Старый дурак Конецпольский влюбился в молоденькую княжну Любомирскую, женился на ней по любви и с таким пылом предался делам альковным, что через две недели после свадьбы его сердце не выдержало. После смерти гетмана еще один заговорщик, канцлер Оссолинский, велеречивый, но трусоватый, дрогнул и переметнулся в стан врагов короля Владислава. Сейм расследовал деятельность Владислава, запретил ему воевать, распустил уже навербованную армию, уменьшил королевскую гвардию и денежное содержание его величеству. Богдана Хмельницкого стали преследовать, он бежал из Чигирина в Запорожскую Сечь с переданными ему от короля деньгами и компрометирующими короля письмами, вошел в союз с крымским ханом и поднял восстание против Речи Посполитой. А пожилой польский король после крушения своих планов загрустил, занедужил и умер. Мария-Людовика, чтобы не терять корону, вышла замуж за Яна Казимира. И что же?! С момента брака нового короля преследуют горести.

Пока несчастная королева предавалась горестным мыслям, шведский король и бранденбургский курфюрст провели в Варшаве военный парад. Бравые скандинавы и немцы перед этим заседанием прошествовали по центральным улицам города; элегантные, холеные варшавские паненки, не выдержав, прильнули к окнам, чтобы посмотреть на бравых оккупантов. Шведский король с ликованием говорил Фридриху-Вильгельму:

– Теперь мы можем преследовать Яна Казимира хоть до Карпат и даже до татарских степей. Варшава, конечно, хороша, но мы двинемся в погоню завтра же.

– И не подумаю! – охладил его пыл правитель Берлина. – Я не самоубийца. Посмотрите, сколько в Польше партизан. Эта страна слишком велика для того, чтобы мы смогли взнуздать ее. У нас просто не хватит для этого людей. Не лучше ли вам задуматься о том, как попытаться сохранить хотя бы города в польской части Пруссии?

Карл X был поражен, как надменно разговаривал с ним какой-то немецкий курфюрст. Унижение шведский король переживал в одиночестве. «Хорошо этой француженке на польском троне, – неожиданно подумал он. – Мадам пытается управлять Польшей и вертеть королем, но в случае неудачи может свалить все на мужа и на отсутствие у монарха должной власти. А я обязан отвечать за судьбу страны, причем страны для меня чужой».

Как хорошо ему было служить главнокомандующим шведскими войсками в Германии, да еще и с чином генералиссимуса! Большое жалованье из Стокгольма приходило вовремя, родовитые курфюрсты лебезили перед ним. Когда же его двоюродная сестра отреклась от престола и он стал правителем Швеции, то узнал главную тайну страны. Швеция была великой державой, не имея для этого необходимых ресурсов. В результате она не вынесла собственного величия. Государство оказалось разорено, большую армию было не на что содержать, половину земель роздали дворянам за военную службу, что вызвало сильное недовольство крестьян – опоры трона. Ну, часть земель он, конечно, вернул государству, попросту реквизировав их у дворянства. Но теперь, чтобы не пасть жертвой заговора недовольных дворян, он просто обязан был вести успешные войны и обеспечивать своим дворянам славу и военную добычу. А Ян Казимир все время ускользал от него. Вот почему шведский король собирался преследовать свою противницу-француженку и ее супруга даже без войск бранденбургского союзника.

Вечером Карл X обратил внимание на послание генерал-губернатора Лифляндии Магнуса Габриэля Делагарди, которое король не успел прочесть до битвы. В письме сообщалось: русский царь начал наступать на шведские владения, какой-то Петр Потемкин захватил крепость Ниеншанц[16], царь Алексей Михайлович занял Динабург и продвигается к Риге… Шведский король собрался написать графу Делагарди короткое письмо: мол, держись, не посрами имя своего деда, великого полководца, сумей отстоять Ригу, а подкреплений не жди. Войска нужны были тут, в Польше.

Но наутро планы короля поменялись. Генерал-квартирмейстер доложил: паненки в Варшаве, конечно, красивы, но купить или конфисковать большое количество фуража и провианта здесь невозможно, а посылать небольшие отряды в кишащие партизанами деревни бессмысленно – эти команды просто не вернутся обратно. Подошедший бранденбургский курфюрст попил вместе с королем польского пива и сообщил: его войска должны уйти немедленно – по сведениям прусской разведки, к границам курфюршества выдвигаются татарские отряды и надо спешить отразить этот татарский набег. Настойчивость Фридриха-Вильгельма принесла свои плоды. Карл X понял: из Варшавы придется уйти. Причем не в погоню за Яном Казимиром. А раз так, то менялись все стратегические планы.

Шведский король поспешил бы на север еще быстрее, знай он о письме, которое написал царю Алексею Михайловичу патриарх Никон. Никон дерзновенно предлагал привезти на побережье Финского залива донских казаков, чтобы те на ладьях совершали набеги на Стокгольм, как ранее гуляли в окрестностях Стамбула…

Глава V. Меньшой брат Кремлю

«Несомненное достоинство города Кокенгаузена[17] то, что в нем невозможно заблудиться», – с иронией подумал рижский купец Хенрик Дрейлинг, шагая вечером 13 августа 1656 года по единственной улице лифляндского городка мимо деревянных домиков стоимостью от силы в 20–30 талеров штука. Жили в этих деревянных домиках несколько сотен горожан – немцы и шведы. Позади осталась громада единственного большого здания в Кокенгаузене – старинного ливонского замка. Впереди виднелся прекрасный сад, где любили гулять и горожане, и жены офицеров шведского гарнизона замка. Впрочем, нынче сад, увы, пустовал, а на валах, окружавших городок, было полно солдат. Укрепления загораживали от взора рижского купца не только водную гладь[18], но и многочисленных неприятелей, окруживших город.

Хенрик Дрейлинг неторопливо прошел мимо здания деревянной православной церкви, построенной для нужд купцов из Белой Руси, останавливавшихся в городе по пути в Ригу. Каждую весну их бывало здесь немало: свыше тысячи плотов и стругов (ладей с закрытым верхом) ежегодно проплывали по старинному водному торговому пути мимо Кокенгаузена. И с каждого транспорта шведские таможенники брали пошлину: по двенадцать медных монет с плота и по одному серебряному талеру со струга. Ежегодно в Стокгольм из Кокенгаузена отсылались десятки килограммов серебра. Так что хоть и мал был Кокенгаузен, но для шведов весьма дорог.

В тот вечер конечной целью Хенрика Дрейлинга был дом местного бургомистра Каспара Сперлинга. Причем весь путь от постоялого двора до жилища кокенгаузенского градоначальника занял у торговца не более двух минут. Вид у рижанина был беспечный, казалось, несмотря на драматические события, он совершенно беззаботен, словно не понимает, что происходит.

На самом деле купцу было не до хождений в гости. Ни на минуту его не покидала огромная тревога, связанная с тем, что русские войска осадили Кокенгаузен и лишили коммерсанта возможности вернуться в родную Ригу. Купец с ужасом думал, что случится с ним, а главное, с его дочерью, в случае успеха русской армии.

Впрочем, даже очень сильный страх не мешал ему трезво мыслить. Когда бургомистр пригласил его к себе, Хенрик в первый момент с гордостью подумал: «Конечно же, Сперлинг не мог не пригласить меня, узнав, сколь богатый купец заехал в его маленький городок». Но как только эмоции отошли на второй план, привыкший к трезвому расчету рижанин стал размышлять, для чего же бургомистр пригласил его на ужин на самом деле. Ведь враг, в прямом смысле этого слова, находился у ворот, и Сперлингу должно было бы быть не до пышного приема иногороднего купца.

Так в чем же истинная причина приглашения? Неразгаданных загадок Хенрик Дрейлинг не любил, к тому же размышления отвлекали его от тревожных мыслей. Ведь сделать с русской армией он все равно ничего не мог, а вот определить, в чем смысл приглашения, и попытаться при возможности извлечь из этого знания выгоду стоило бы. Вот только ничего путного купец придумать за полдня так и не смог. Оставалось надеяться, что истина выяснится при встрече.

Когда купец вошел в дом градоначальника, у бургомистра уже находился в гостях местный пастор Кноблон. Хенрик Дрейлинг был поражен пышностью стола в провинциальном городке и не мог сдержать удивления. Ведь на белоснежной скатерти выстроились бутылки с очень дорогим вином из далекой Бургундии, а разнообразных закусок было столько, словно Сперлинг решил полностью опустошить свой погреб.

При этом бургомистр и пастор сидели у роскошного стола с печальными лицами.

После того как Дрейлинг уселся в пододвинутое ему слугой кресло, хозяин дома учтиво осведомился у пастора, будет ли духовное лицо пить не только легкое, но и крепкое вино.

– И пиво тоже, – отшутился пастор. Лишь на мгновенье на его лице появилась улыбка, но тут же он вновь стал печален.

– Наливай, Каспар! – с грустью сказал он.

Бургомистр Сперлинг разлил по бокалам белое вино двадцатилетней выдержки из Бургундии. Тем временем слуга принес на серебряном блюде ароматные ломтики заморской диковинки – ананаса. Это был столь дорогой плод, что даже Хенрик Дрейлинг крайне редко позволял себе в Риге купить его.

Гость не выдержал:

– Господа, чем вызван такой пир?

– Так ведь завтра нам пировать уже вряд ли придется, – констатировал бургомистр. Он пояснил свою мысль: – Час назад русский монарх в третий раз прислал в крепость парламентера, уговаривать шведов сдаться.

– И что же?

– Наш бравый комендант, разумеется, отказался. Думаю, русские больше не станут заниматься бесплодными переговорами, уже завтра пойдут на штурм!

Каспар Сперлинг поднял бокал и вздохнул:

– Прозит, господа!

И без того напуганный, рижанин, услышав о штурме, залпом выпил весь бокал (забыв, что такое вино следует смаковать), закусил ломтиком ананаса, не чувствуя его вкуса.

Пастор воспринял мрачный вид Хенрика Дрейлинга по-своему. Пожелал:

– Не считайте, что у нас Валтасаров пир. Да, мы уничтожаем самое дорогое, чтобы не досталось врагу – в этом нет ничего плохого.

Гость же думал теперь совсем о другом:

– Почему вы считаете, что крепость падет? Валы Кокенгаузена велики. Был ли хоть раз когда-либо взят штурмом древний замок в центре крепости?

Про себя Дрейлинг подумал, что, может быть, и переигрывает, изображая простачка. Но посчитал: «Для этой глуши сойдет!»

– Старинные хроники гласят, что много веков назад крестоносцы захватили здесь замок, который существовал еще до возникновения нынешнего, – вмешался в разговор образованный пастор.

– И кто же владел им в те давние времена, какой-нибудь местный вождь? – спросил несколько озадаченный ходом разговора Дрейлинг.

– Да вы ешьте, – напомнил гостям бургомистр. – Конечно, таких разносолов, как у вас в Риге, здесь немного, но чем плохи эти копченая оленина, соленые боровики, свежая малина, лососина, рыбья красная икра, вареные раки, медвежье сало и другие местные закуски? И горячее блюдо – отварная говядина, думается, совсем недурна!

Рижанин положил себе на тарелку кусок отварной говядины, но чувствовал, что аппетит у него пропал. На всякий случай он старался сохранять безмятежный вид и, конечно же, не стал жаловаться на исчезновение аппетита.

– Я не голоден. Недавно поел, – не подумав, брякнул он, слегка обидев гостеприимного хозяина дома.

Тактичный пастор тут же перевел разговор на другую тему. С аппетитом поглощая ложкой красную икру, он в то мгновенье, когда его рот оказался пустым, сообщил:

– Не местный вождь, а русские в древности владели замком. Они собирали здесь налоги, а правил ими какой-то православный герцог по имени Вячко.

– Да как он сюда попал?

– О, если верить старинным рукописям и легендам, это драматическая история. Как раз в то время в устье Даугавы высадились немецкие крестоносцы и основали Ригу. А через несколько лет эти немцы обманом захватили замок Вячко. Князь отомстил, убив двадцать крестоносцев, и бежал на Русь.

– Выходит, русские хотят лишь вернуть то, что когда-то им уже принадлежало? – сделал неожиданный вывод рижский купец.

– Но их нельзя пускать сюда, эти еретики могут обратить местных крестьян в свою веру, – озабоченно сказал лютеранский пастор и вздохнул. – Налей еще, Каспар!

Бургомистр щедро налил всем бургундского, посоветовал гостю из Риги угоститься местным сыром и говяжьими языками.

Хенрик, однако, ничего не ел. Крепкое вино, которое он пил на голодный желудок, ударило в голову, но купец не обращал на это внимания. Когда бокалы были опустошены, он предложил:

– Давайте лучше поговорим о дне сегодняшнем. Удастся ли шведам отстоять крепость? Они ведь лучшие воины в Европе.

Наивные вроде бы вопросы рижского коммерсанта помогали ему извлекать из собеседников всю известную им информацию о судьбе города.

– Знаешь, почему наши крестоносцы смогли выгнать отсюда князя Вячко? Крестоносцев было много, а русских – мало, – с намеком сказал пастор.

– Вы хотите сказать, что гарнизон малочислен и…

– Он мог бы отбить штурм двух-трех полков, но не всей неприятельской армии! Для этого у шведов попросту не хватает людей. Я сам слышал это от коменданта, – пояснил бургомистр.

– Выходит, уже завтра здесь будут русские? – Дрейлинг сделал вид, что наконец понял, что происходит.

– Именно потому мы не жалеем дорогих вин и лучших продуктов, – пояснил пастор, доедавший красную икру.

Да, не в добрый час приехали вы к нам, – пожалел рижанина бургомистр. – А главное, зачем взяли с собой вашу дочь Герду?

Хенрик Дрейлинг недовольно констатировал про себя: «Можно подумать, я сам не знаю, что сглупил». Впрочем, от такой оценки ситуации, озвученной другим человеком, рижанин и в самом деле совсем загрустил. Ох, как он жалел, что не послушался осторожных земляков, советовавших не покидать территорию за надежными рижскими укреплениями. Другие купцы сидели дома, а он же захотел сорвать куш, один встретить плоты с грузами здесь, недорого купить самый лучший товар. Что называется, жадность сгубила… Если бы купец не запустил дела после смерти жены, то никогда не пошел бы на такой риск.

– Я всего лишь хотел встретить тут плоты с товаром, – растерянно пояснил Дрейлинг. – Кто же знал, что война достигнет Кокенгаузена так быстро? Ну а Герда – не оставлять же ее было одну в Риге, для такой молодой девушки это просто опасно…

Бургомистр открыл вторую бутылку вина, разлил содержимое по бокалам, а про себя подумал: «Опасно… Да неужто этот рижанин не понимает, что случится завтра с его белокурой дочерью, когда сюда ворвется неприятель и начнет использовать женщин по праву победителя?»

– Супруга моя недавно умерла от непонятной болезни, – со вздохом пояснил торговец. – Герда осталась бы в Риге совсем одна. А я после смерти супруги запустил дела и решил поехать в Кокенгаузен, несмотря на военное время, для того чтобы спастись от разорения.

– За здоровье Герды! – несколько невпопад провозгласил тост чуть захмелевший пастор Кноблон.

Хенрик Дрейлинг, естественно, поддержал тост, но слова пастора вновь напомнили ему о грустном. Он с ужасом думал: «Что будет с моей Гердой, что ждет ее?!»

Когда купец вновь поставил на стол пустой бокал, бургомистр спросил его:

– Хенрик, вы вели с русскими дела, ездили даже в далекий Псков. Чего от них ждать? Похожи ли они хоть немного на нас?

Тут рижанин наконец понял, зачем его на самом деле зазвали в гости к бургомистру – тот хотел побольше разузнать о завтрашних хозяевах города.

– Лучше я расскажу, что говорил мне знакомый купец из Эстляндии Карл Коль, который вел дела прямо в Москве. Он рассказывал, что русские во всем непохожи на нас: Новый год они отмечают 1 сентября, на часах у них вертятся не стрелки, а сам цифирный круг. Органную музыку они считают бесовской, их священники запрещают ее. Деревянные дома они ценят даже больше каменных, считая, что в доме из толстых бревен лютой зимой теплее. Если нам нравятся стройные женщины, то московские дворяне предпочитают дородных…

Бургомистр взялся за третью бутылку крепкого бургундского вина и сам разлил благородный напиток гостям. Рижский купец не стал отказываться, хотя уже сильно захмелел. Он продолжал пить, подсознательно стремясь утопить свой страх в вине. Было непросто поверить, что в одночасье все переменится, привычная нормальная жизнь исчезнет. Но как маленький городок мог защититься от врагов? Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, рижанин продолжил свой рассказ:

– Кстати, о женщинах. У нас принято с усмешкой смотреть на грехи мужчин, но никто не простит прелюбодеяния замужней женщине, особенно если она согрешила с иностранцем, который к тому же придерживается иной веры.

– Согрешила, да еще с еретиком? – возмутился пастор. – Таких проверять надо, не ведьма ли. Проверять и сжигать.

Хоть и добр от природы был герр Кноблон, но искренне верил – для блага рода людского ведьм необходимо уничтожать беспощадно.

– Так вот, – пояснил рижский купец, – Карл говорил мне, что в России все наоборот. – Если мужчина согрешит с иноземкой, это считается у них страшным грехом, ведь та потом может родить иноверца и к тому же подданного иностранного государя. А вот если русская замужняя женщина добровольно отдастся иностранцу, то это меньший грех. Коли забеременеет после прелюбодеяния, так и государству прибыток, а главное – ребенок вырастет истинно православным.

Впрочем, женщин в этой стране воспитывают в почтении к супругу согласно правилу: «Жена да убоится мужа своего!» Если какая-нибудь жена убьет мужа, ее казнят страшной смертью: зароют в землю по шею и держат так, пока не околеет.

– Какие страшные люди! – вздохнул пастор. – Нет чтобы быстро сжечь на костре…

Рижский купец продолжил свой рассказ о России:

– Мужчина же, убивший жену, если он хитер и влиятелен, может рассчитывать на снисхождение. Карл поведал мне о том, как один богатый купец зверски расправился со своей супругой. Однажды он вернулся из поездки в другой город раньше, чем предполагал, и застал ее с соседским ремесленником в весьма пикантный момент: тот уже снял штаны и совсем было собрался сделать купца рогоносцем. Купец плетью выгнал его на улицу голым, а затем схватил платье своей обнаженной жены, вылил на него много водки и заставил женщину надеть это платье. После чего поджог платье. Неверная супруга сгорела в страшных мучениях, а купца оправдали. Суд решил, мол, от увиденного в собственном доме он был не в себе, не владел собой, а значит, и судить его нельзя.

Увлеченно рассказывая про Россию, нетрезвый Хенрик не замечал, что лица его собеседников все больше мрачнели.

– Что же нам ждать от этих русских? И как уживался среди них ваш Карл? Должно быть, в Москве эти варвары совсем затюкали его, – предположил бургомистр.

– Что вы?! Московиты всегда были учтивы с Карлом. Правда, в Москве он чуть было не лишился жизни, но напали на него шотландцы.

– Шотландцы?! В Москве?!

– Эти господа разбрелись по всему свету, словно их неисчислимое множество. Немало шотландцев служат в армии русского царя. Однажды, один генерал, шотландец на русской службе, начал говорить одной даме, за которой ухаживал, будто шотландцы – лучшие воины в мире. В Карле проснулся немец: он заметил, что лучшие солдаты – немцы, и к тому же они не хвастуны. Генерал растерялся, а дама, европейка, жившая в Москве, фыркнула и отвергла генеральские ухаживания. На другой день некий шотландский полковник пригласил бедного Карла к себе. Эстляндский купец, протрезвев, уже успел забыть о вчерашнем споре и спокойно, ни о чем не подозревая, отправился в гости. А шотландец, заперев дверь, приставил к голове бедного Карла пистолет и под страхом смерти велел ему снять штаны. Из другой комнаты вышла целая группа шотландских военных. Они заткнули Карлу рот куском ткани…

– Да зачем?

– Чтобы не слышно было, как он орет. Видя, что никто посторонний не сможет вмешаться, они начали пороть купца, приговаривая: «Вот тебе, храбрый немецкий солдат!» Тут только ошеломленный эстляндец понял, из-за чего страдает. И били его даже не плеткой, кнутом. Он чуть не умер, потом месяц спал только на животе. А в печальный день экзекуции, когда Карла перестали пороть и вынули у него кляп изо рта, то он по требованию хозяина дома признал: «Да, шотландцы – лучшие в мире солдаты». И повторил это три раза, надеясь, что его отпустят. Увы, ему вновь сунули в рот кусок ткани и продолжили пытку. Карл потерял сознание, очнулся на улице. Он подал в суд, но свидетелей у него не было. Судьи понимали, что иноземный купец, которому пора уезжать домой, не стал бы задерживаться без причины. Но, не видя ни одного доказательства, кроме поротой спины свободного человека, приговорили генерала лишь к денежному штрафу. Наливай, бургомистр!

– По последнему бокалу, – отозвался Сперлинг.

Выпив, бургомистр взял висевший на стене смоляной факел и осторожно зажег его от свечи:

– Я провожу вас, Хенрик, чтобы вы благополучно добрались до постоялого двора, где оставили дочь. Пора спать, завтра будет очень тяжелый день… Да и сегодня он несчастливый, все-таки тринадцатое число…

14 августа, днем, государь всея Руси Алексей Михайлович, сидя в кабинете, принадлежавшем ранее шведскому коменданту Кокенгаузена, самолично писал в Москву письмо сестрам о захваченном им городе: «Крепок безмерно, ров глубокий, меньшой брат нашему кремлевскому рву, а крепостию сын Смоленску граду: ей, чрез меру крепок…»

В этот момент в кабинет, постучавшись, вошел главнокомандующий царской армией старый шотландец Авраам Лесли.

Судьба этого человека удивительна и, думается, заслуживает отдельного романа. В 1618 году офицер-шотландец Александр Лесли впервые поступил на службу в русскую армию. В 1619 году россияне решили сэкономить на иностранцах, и Лесли пришлось наняться на службу к шведам. Поразительный факт: в 1630 году шведский полковник Лесли прибыл в Москву в составе шведского посольства и вновь попросился в русскую службу. Командовал полком и действовал во время русско-польской войны 1632–1634 года весьма лихо. В 1633 году (когда царю Алексею Михайловичу было всего четыре года, а на троне сидел его отец, Михаил Романов) Лесли во время боя с поляками лихой атакой спас русский полк полковника Томаса Сандерсона. В тот же вечер на военном совете в присутствии командующего – воеводы Михаила Шеина – Лесли застрелил из пистолета Сандерсона, обвинив его в измене. Воевода не стал принимать по отношению к полковнику Лесли никаких мер, видимо, признав, правоту его аргументов.

Увы, война была проиграна, полки иноземного строя распущены, иноземные офицеры в наказание за поражение высланы из страны. Но шотландец Лесли продолжал доказывать любовь к России: в 1647 году весьма пожилой полковник в третий раз поступил на русскую службу. Увы, не всем в России нравились иноземные офицеры. В 1652 году на церковном соборе Александр Лесли был обвинен в том, что в его доме в православный пост ели мясо. Можно было возмутиться и уехать со словами: «Ну сколько можно получать обиды в ответ на верную службу?!» Шотландский дворянин поступил иначе. Чтобы остаться в Москве, Александр Лесли принял православие, в крещении взял имя Авраам. После этого дела его пошли в гору. Полковник стал генералом, в 1654 году войска Авраама Лесли захватили Смоленск (тот самый, что не смогла занять русская армия во время войны 1632–1634 годов). Причем оказалось, что Лесли брал Смоленск с выгодой для себя: в Смоленском воеводстве царь пожаловал ему имение Герчиково.

В нынешнем походе царь поручил генералу Аврааму Лесли командование всей армией. И вот в кабинете бывшего коменданта крепости Кокенгаузен главком Лесли доложил царю:

– Наши потери подсчитаны. В бою пали 67 воинов, ранены еще 430 человек.

Государь тут же повелел:

– Каждому пострадавшему выдашь по три рубля на лечение.

Авраам Лесли подумал про себя: «Щедр царь к тем, кто оказался в беде. Ведь 25 баранов за три рубля можно приобрести. Где еще в Европе найти царя, столь милостивого к раненым воинам?!»

Алексей Михайлович между тем продолжал:

– То, что крови так много пролилось, в том вина коменданта свейского. Раньше должен был бессмысленное сопротивление прекратить. За грехи коменданта местные свеи и немцы наказаны будут. Повелеваю всех найденных в городе жителей считать военной добычей и продать в Москве с торгов, аки рабов.

…Потный от жары, терзаемый страхом, Хенрик Дрейлинг сидел на песке на берегу Даугавы рядом с дочерью Гердой. Он вспоминал, как ворвались в городок русские стрельцы, как погиб с мушкетом в руках на единственной улице города бургомистр Сперлинг, решивший, что в плен не сдастся, как куда-то пропал пастор Кноблон, как невысокий русский воин с раскосыми глазами, угрожая огромной алебардой, заставил его и Герду следовать за собой. При этом он так бесцеремонно разглядывал Герду, что у Хенрика защемило сердце.

И вот, вместе с другими пленными они оказались на берегу полноводной Даугавы. Плакали женщины, с любопытством вертел головой маленький ребенок. Был прекрасный августовский денек, теплый, солнечный. Сейчас бы искупаться, позагорать, поесть как следует. А они ждут неведомо чего. Хенрик Дрейлинг, естественно, не знал о разговоре царя с генералом Лесли, но понимал, что ничего хорошего пленников не ждет. Радовало лишь то, что пока его не разлучили с Гердой.

Внезапно на Герду обратил внимание статный, сложенный, словно Геракл, русский военачальник. Русский вельможа произнес лишь одно слово:

– Хороша!

После чего подошел к стрельцам, охранявшим пленников, и властно бросил:

– Эту отвести ко мне!

Царский тесть, боярин Илья Данилович Милославский, не сомневался, что его распоряжение будет выполнено незамедлительно. Многим был хорош отец царицы Марии Ильиничны: красив, умен, отличался феноменальной памятью – знал поименно всех чиновников из приказов, всех офицеров армии своего зятя – государя всея Руси. Был он образован (недаром возглавлял некоторое время Аптекарский приказ, который можно было доверить только человеку интеллигентному). Вот только после того, как одна его дочь вышла замуж за царя, а вторая за царского советника Морозова, заважничал, с пренебрежением стал относиться даже к равным ему по родовитости аристократам. И к тому же, несмотря на пожилой возраст, сластолюбцем был невероятным. В Москве у него имелась усадьба. В ней вельможа завел целый гарем из плененных полячек, литовок, татарок. Кто из военных мог отказать царскому тестю в выдаче понравившейся пленной?! Были и такие воеводы, что, желая выслужиться, сами предлагали: «Илья Данилович, посмотри, что за пленную я заполучил, чем не краса?»

В Кокенгаузене все же нашелся человек, готовый ему возразить. Постельничий и любимец царя Федор Ртищев, боярин добрый и богобоязненный, посмел воззвать к совести Милославского:

– Бога побойся, Илья Данилович! Юна, невинна. Ладно женок замужних, в плен попавших, ласкаешь, им такие утехи привычны. А тут дите просто.

– Все они, немки, грешницы! Посмотри, разве закрывает она лицо платком, как делала бы добродетельная русская девица? А эта зенки бесстыже вылупила, платье надела такое, что груди обнажает до половины. Брось, Федор, такую только и надо употреблять для утех. Эти немочки лишь кажутся невинными.

Под взглядом Ильи Милославского, пристально осмотревшего каждую выпуклость на теле девушки, Герда густо покраснела. Ее отец побелел, в бесполезном усилии надавил на веревки, которыми были связаны его руки. А боярин Илья Милославский продолжил:

– Ты знаешь, Федор, мне приходится и суд вершить. Так вот. Недавно я допрашивал такую в Судном приказе. На вид похожа на дитя, ибо смотрится моложе своих лет. А взгляд-то какой невинный! Генеральская жена. Бросила в Германии мужа, бежала в Москву, к полюбовнику. Муж погнался за ней, но генеральская полюбовница отреклась от еретической лютеранской веры, трижды сплюнула, как водится, через левое плечо в знак того, что отвергает ересь, крестилась по-нашему. Муж приехал и узнал – Москва православных не выдает. Так и осталась она жить с полюбовником. Тут ей бы и угомониться, ан нет! Мало ей, завела еще одного и грешила с ним, пока новый муж был на службе. А второй полюбовник сам оказался зело развратен, стал грешить и с ее служанкой. Блудница про то прознала, кликнула слуг, велела непокорную служанку обнажить и повалить на пол. Самолично срам несчастной отрезала. Та от боли отдала Богу душу. Негодяйку схватили, на дыбе она во всем призналась. Ее должны были нещадно стегать кнутом, отрубить руку и сослать в Сибирь. Да тут началась война. Не знаю, чем все закончилось.

– Да кто же она, эта блудница? И кто ее полюбовник, что за генерал?

– То не твоего ума дело, Федор, уж не обессудь! Здесь он, при армии, а о грехах своей жены пока ничего не знает.

Ловкий Илья Данилович так заговорил постельничьего, что тот и думать забыл о несчастной Герде. Зато в ужасе был Хенрик Дрейлинг. Купец немного понимал русскую речь и сумел осознать, сколь позорная участь ждет его юную дочь. В отчаянии купец озирался по сторонам. Внезапно рижанин увидел русского юношу в богатой одежде, который отдаленно напоминал ему кого-то. Он напряг память и через секунду с надеждой спросил тихим голосом по-немецки:

– Господин, не сын ли вы псковского дворянина и торговца Афанасия Ордина-Нащокина?

– Да, я – Воин Афанасьевич, сын его.

– Я узнал вас, господин. Я рижский купец Хенрик Дрейлинг, старый торговый партнер вашего отца. Христом молю, спасите мою дочь!

Он кивком показал на Герду. Воин Афанасьевич подумал: «Попробуй, спаси девушку, коли сам царский тесть ее для себя определил!» Внезапно молодой человек встретился глазами с молящим взглядом Герды и его словно обожгло. Все было, как мгновенье назад: палящее солнце, красивая скала неподалеку, большая река. И все было совсем иначе: один взгляд – и мир изменился для молодого человека. Отвернувшись, юноша залился краской и растерянно побрел по песчаному берегу. Ему очень хотелось спасти от поругания эту красу, но он понятия не имел, как это сделать. Вмешаться? Над ним только посмеются, станут позорить. «Эх, если бы отец был здесь!» – подумал Воин. Он не сомневался, что многоопытный Афанасий Лаврентьевич нашел бы выход из сложного положения, хоть и был не столь влиятелен, как боярин Милославский. Вдруг Воин Афанасьевич увидел, что навстречу ему движется знакомый отца – подьячий приказа Тайных дел Юрий Никифоров.

Юноша поспешил к нему:

– Господин, помогите!

Не желая скандала, боярин Илья Милославский подождал, пока Федор Ртищев уйдет, а это произошло лишь через четверть часа. Только тогда боярин повторил распоряжение:

– Эту девку отвести ко мне!

Внезапно из-за спины его прозвучало возражение:

– Не должно этого делать!

Илья Данилович возмутился: кто смеет отменять его приказ?!

Он повернулся и увидел Юрия Никифорова. Подьячий тяжело дышал, так как успел в кратчайший срок сбегать в замок, к царю, и вернуться.

Презрительно посмотрев на него, богатырь Милославский поинтересовался:

– Это почему же не должно этого делать?!

Юрий Никифоров сделал знак, мол, отойдем в сторону. Удивился Милославский такой дерзости, но любопытно стало и решил послушать Никифорова. Когда Воин Ордин-Нащокин, подьячий и царский тесть отошли в сторону и могли говорить, не боясь чужих ушей, Юрий Никифоров тихонько сказал:

– Отец ее, Хенрик Дрейлинг, лазутчик наш.

– Я в памяти все имена храню, – заметил царский тесть. – А об этом почто ничего не знаю?

– Это ты, боярин, память хранишь о всех, чей чин известен. А приказ Тайных дел имен своих людей не разглашает. А этого купца лишь недавно уговорил помогать нам друйский воевода Ордин-Нащокин. А переписка шла через приказ Тайных дел и лишь государю да мне была ведома. Кстати, я только что от государя всея Руси. Велит купца и его дочь отпустить незамедлительно.

– Ладно, – Илья Милославский решил сделать вид, что не очень-то Герда была ему и нужна. – Я себе другую найду. Мало ли в этой земле хорошеньких немочек. Не хуже этой курочку в своем курятнике заведу.

– Вот и ладненько, – обрадовался подьячий. – Верно говоришь боярин, хорошеньких немочек тут немало. Без забав не останешься.

Казалось, что спорщики разошлись по-хорошему. Но про себя распаленный желанием Илья Милославский подумал: «Значит, завербовал воевода Ордин-Нащокин. Опять этот Нащокин! Ну, когда-нибудь он у меня еще поплачет! И этот Никифоров тоже».

Когда подьячий и сын Афанасия Лаврентьевича убедились, что находятся на безопасном расстоянии от ушей Милославского, ошеломленный Воин Афанасьевич поинтересовался у подьячего:

– Не пойму, почему это купец сразу не сказал мне, что он – наш лазутчик?

– А он еще не лазутчик. Впрочем, – улыбнулся Никифоров, – то дело поправимое. А я был у государя, тот сжалился над девицей, позволил спасти ее от позора. Так что действовал я по государевой воле.

Тем временем стрельцы развязали Хенрика и Герду и повели их в замок. На прощанье Герда неожиданно бросила на Воина Афанасьевича лукавый женственный взгляд. Когда девушка ушла, молодой Ордин-Нащокин сказал подьячему:

– Она такая красавица!

– И думать забудь! – строго ответил сотрудник приказа Тайных дел. – Она же лютеранка, еретичка. Ищи невесту среди своих, православных.

Через час в старинном замке Юрий Никифоров уже угощал рижского купца Хенрика Дрейлинга жареной курицей и наставлял, как лучше спрятать манифест курляндского канцлера Фалькерзама к рижанам. Напомним, что в этом манифесте канцлер призывал их к переходу в российское подданство. Никифоров объяснял рижскому купцу, как показывать этот документ, подписанный курляндским канцлером, максимально большему числу людей, но при этом не угодить в башню Мук, где, как известно, рижский палач пытал подозреваемых в различных преступлениях.

– Пойми, – объяснял подьячий Никифоров купцу Дрейлингу, – теперь у тебя нет другого пути! Ты никому не сможешь объяснить, почему всех в городе увели в полон, а тебя с дочерью отпустили.

– Действительно, что я скажу?

– А ты скажешь, что не доехал до Кокенгаузена и повернул обратно, бросил товар, чтобы успеть с дочерью удрать. Свидетелей того, что ты был в городе, все равно не останется, всех пленных уведут на Русь. Скажешь, что в последний момент на повозке умчался с дочерью, скинув весь скарб. А вот нанятым тобой возчикам стало жаль товара, они ехали с полными телегами, из-за этого двигались медленно, отстали от тебя, и ты предполагаешь, что жадин наверняка захватили русские. Тебе поверят. Запомни, только мы, русские, знаем о тебе правду. Но если ты предашь нас, правду узнают и шведы. И обойдутся в башне Мук с Гердой похуже, чем собирался это сделать боярин Милославский. Боярин, мужчина красивый, хотел лишь нежно ласкать твою дочь, а палач станет выворачивать ее руки и ноги, рвать раскаленными клещами кусочки плоти из ее тела… Да что ты так побледнел, Хенрик?! Выпей кваса, он приятен в жару…

– Господин, не надо меня так пугать. Вы спасли мою дочь, и я готов верно служить вам, клянусь!

Дрейлинг взял висевший у него на шее лютеранский крестик и поцеловал.

– Только я не пойму, как я смогу служить вам. Я потерял все товары, окончательно разорен. Мне нечего делать в Риге.

– Ну, то дело поправимое. Откуда другим в Риге знать, сколько у тебя было денег?

Рижский купец и не заметил, как в руке у Никифорова оказался маленький мешочек.

– Царь всея Руси щедро жалует верных слуг своих.

Рижский купец Дрейлинг не мог сдержать улыбки, но через секунду здравый смысл взял верх и он подумал: «А мешочек-то совсем маленький. Этот московит не понимает, каковы масштабы рижской торговли. Такая сумма не способна спасти рижского купца от банкротства». Видя его реакцию, Никифоров развязал мешочек и торговец понял, что был неправ. Не серебряные, а золотые талеры лежали здесь. Каждый такой талер весил два с половиной грамма, но был равен по покупательной способности тридцатиграммовому серебряному талеру. Конечно, мешочек не делал Дрейлинга богатейшим купцом Риги, но от банкротства спасал:

– Ты лучше еще раз вспомни, кому и как следует показывать манифест, – посоветовал купцу Юрий Никифоров. – И не держи его в руках, спрячь хотя бы в сапог, коли обнаружат эту бумагу у тебя, ни тебя, ни Герду по головке не погладят.

Наступил вечер. Хенрик Дрейлинг и его дочь Герда были просто горды: их оставили спать в самом замке. (Зачем солдатам было лишний раз видеть купца-лазутчика.) Хенрику даже принесли бутылку бургундского из замкового погреба. «Как бы не спиться», – озабоченно подумал он, но слаб человек – от французского вина все же не отказался.

Когда царь Алексей Михайлович выслушал все доклады, переделал все дела и уже собирался приступить к вечерней молитве (ее государь совершал в любой обстановке), появился верный Юрий Никифоров.

– Итак, – поинтересовался Алексей Михайлович, – завербовал ты этого рижского купца, как я предложил?

…Афанасий Лаврентьевич вместе с сыном Воином смотрели на лифляндскую землю с высоты замковой башни. Было видно, как светятся вокруг замка огни солдатских костров, плавно течет полноводная река, возвышается над ней знаменитая своей красотой скала Стабурагс. Ордин-Нащокин-старший видел, что его сын пребывает в глубокой задумчивости. Афанасий Лаврентьевич решил, что сегодня у молодого человека было много впечатлений: штурм, знакомство с хоть и крошечным, но западным городом.

– Вот ты и увидел второй после Динабурга ливонский городок, – сказал Афанасий Лаврентьевич. – Что ты о нем думаешь?

Сын каким-то странным, отрешенным взглядом посмотрел на отца и ответил:

– Никогда раньше не видел такой красоты…

Отец удивился столь восторженному отклику о маленьком городишке. Знал бы Афанасий Лаврентьевич, что его сын Воин имел в виду отнюдь не красоту маленького небогатого городка, а поразившую его своей красотой внешность Герды.

Ночью дочь рижского купца Герда спала и видела сон: она гуляет по какому-то сказочно красивому саду с молодым человеком. Девушке не видно его лица, но вот он поворачивается и Герда видит: это тот молодой человек, который спас ее. Юноша что-то рассказывает ей на непонятном языке, а Герда обиженно смотрит на него: «Почему он меня не поцелует?» Она ждет, юноша наклоняется к ней. Герда затаила дыхание, а юноша почему-то не целует ее в губы, а зачем-то сильно трясет за плечо. «Что делает этот русский, неужели я недостаточно красива для поцелуя?» – Герде становится так обидно, что она просыпается. Открыв глаза, девушка обнаружила, что отец тряс ее за плечо и говорил: «Вставай!» Рядом стоял Юрий Никифоров.

– Господин говорит, что мы должны уехать из замка ночью, пока армия еще спит, – пояснил Герде отец. – Лошадь и повозка для нас уже приготовлены.

Через пятнадцать минут, когда солнце еще не встало, российский агент Хенрик Дрейлинг и его дочь незаметно покинули Кокенгаузен.

Глава VI. Безымянный гость

Поздним вечером 18 августа 1656 года на узких улочках древней Риги, как обычно, стояла полная, ничем не нарушаемая тишина. Ни в одном из окон не было видно отблеска свечей, ни одного припозднившегося прохожего нельзя было увидеть идущим по городу. Рижане в то время жили по солнечным часам: вставали с рассветом, ложились, не засиживаясь в темноте. Да и кто захочет расходовать много дорогих свечей и устраивать ночные бдения за час до полуночи, когда в пять утра в городе наступал новый день? (Еще в четыре часа утра в церквях звонили к заутрене, в пять утра нанимались на работу рабочие, в шесть часов спешили на рынок домохозяйки…)

Так что за час до полуночи единственными прохожими в городе были стражники с алебардами. Они патрулировали улицы, освещая себе путь смоляными факелами. Всё, как уже говорилось, было спокойно на их пути: ни криков «Караул!», ни топота ног убегающего вора – ночные преступления были в те времена в Риге столь редки, что само патрулирование казалось простой формальностью.

Кроме стражников в городе не спали только ночные сторожа, охранявшие склады с товарами, стоившими огромных денег. Впрочем, и сторожей было немного. Ведь большинство купцов и ремесленников хранили товар в собственном жилье. Вот для чего и были нужны высоченные одноквартирные дома. Богатый купец на первом этаже размещал контору, на втором – жил вместе с семьей, а далее находился огромный чердак-склад, по высоте равный двум этажам. Причем крышу делали островерхой – по такой в дом не заберешься. Поднимали грузы прямо с мостовой через узенькое чердачное окошко с помощью лебедки, таким же способом товары опускали вниз. Рижский купец мог спать спокойно, зная, что его собственность находится рядом и в безопасности.

Но почему в такое время горел свет в доме купца на Господской улице? Дом этот, как было известно стражникам, принадлежал достопочтенному коммерсанту Хенрику Дрейлингу.

– Ганс! – тихонько позвал напарника стражник – Ганс!

Его более опытный коллега подошел к вышеупомянутому дому, внимательно оглядел его, недовольно поморщился и громко продекламировал:

Одиннадцать уже звучит, Наш древний город крепко спит. Заметьте, это поздний срок И на другой ложитесь бок.

Сидевший в гостиной купца немолодой гость с неудовольствием произнес:

– И чего этот стражник раскричался?

Он достал из кармана почти не встречавшуюся в Риге диковинку – носильные часы – взглянул на циферблат и констатировал:

– В самом деле, уже одиннадцать. Но время я могу узнать и без криков под окном.

Купец воспринял случившееся совсем иначе, чем его гость. Он побледнел и с нескрываемой тревогой произнес:

– Стражники нас обнаружили!

– В вашем собственном доме. Чего вы опасаетесь? – припозднившийся посетитель не скрывал иронии.

В разговоре наступила пауза. Гость уже более мягко произнес:

– Подойдите к окну и посмотрите в него. Вы убедитесь, что стража удаляется.

Купец последовал совету гостя и увидел – факелы стражников в самом деле виднелись уже далеко.

– Слава богу! – воскликнул он.

Хенрик Дрейлинг вернулся к столу и для поднятия духа сделал добрый глоток заморского пива, которое в немалом количестве ввозили в то время в Ригу из города Любека. Затем хозяин налил себе из серебряного кувшина еще одну порцию пенистого напитка.

– Столько жидкости на ночь, – скептически заметил гость.

Видя, что отец волнуется, Герда решила вмешаться:

– Папа, все же в порядке, никаких поводов для беспокойства нет.

– Время позднее, Герда, иди спать!

При этих словах гость внимательно посмотрел на девушку. Озаренная мерцающим пламенем свечей, Герда – юная, стройная, в белом нарядном платье – казалась воздушным, почти неземным созданием. Купец заметил, что его гость с нескрываемым удовольствием изучает довольно вольное декольте его дочери, отнюдь не прячущее налитых манящей спелостью грудей. Посетитель скользил взглядом по соблазнительным округлостям стройного стана девушки, несколько дольше, чем это допускалось правилами этикета и нормами приличия. Герда делала вид, что не обращает внимания на этот назойливый взгляд мужчины. Хенрику Дрейлингу не понравилось поведение как чересчур внимательного гостя, так и собственной, не в меру кокетливой дочери. Он повторил уже с нажимом:

– Герда, немедленно иди спать!

– Папа, но мне так хочется узнать свежие новости. Господин…

Встревоженный хозяин дома тут же прервал ее:

– Только не надо имен. Запомни: и у стен бывают уши.

Тут уж поздний посетитель не выдержал и громко расхохотался. Отсмеявшись, он сказал:

– Хенрик, ваши предосторожности чрезмерны. Скоро вы станете бояться собственной тени! Поймите, кроме нас троих, здесь никого нет. И заметьте, что не только вы, но и ваша старенькая служанка Байба, что давно уже спит этажом ниже, прекрасно знает, кто я… Но раз вы так желаете, я, чтобы не нарушать ваше спокойствие, так и останусь на эту ночь безымянным.

– Осторожность никогда не помешает, – нравоучительно произнес коммерсант. – Вы что, забыли, как карают в этом городе государственных преступников?! Да если нас поймают, то мы будем рады, коли нам всего лишь выворотят руки и ноги, а потом колесуют, но более никакой беды не причинят!

– О! – испуганно воскликнула Герда.

– Вспомни, как мучили и казнили графа фон Арца! – напомнил ей отец. – Его гнали по улице, невзирая на то что он граф, а палач раскаленными щипцами рвал из его туловища кусочки плоти. Если так поступили с графом, то что могут сделать с нами, простолюдинами?! А тебя, дочь, могут перед казнью еще и изнасиловать. Я проклинаю тот день и час, когда решил поехать в Кокенгаузен!

Герда и в самом деле испытывала ужас. Нет, у нее не тряслись руки, она не падала в обморок, но глаза и выражение лица показывали: юная красавица испытывает отчаяние. Гость коммерсанта понял это.

– Зачем вы пугаете дочь, Хенрик?! Она еще, в сущности, ребенок, – строго произнес он, обращаясь к купцу. – Вам что, нравится щекотать себе нервы? Вы же прекрасно понимаете, что ничего тревожного не происходит. Вас ни в чем не подозревают, даже если бы меня обнаружили в вашем доме, это ни у кого не вызвало бы никаких вопросов. Так что вы зря напускаете на себя несчастный вид.

Незнакомец налил Герде пива, чтобы хоть небольшая доза алкоголя подкрепила дух напуганной девушки, и сам подал кружку красавице.

– Я понимаю, что чудом выбравшись из русского плена, вы, Хенрик, боитесь всего на свете. Но надо знать меру. И право же, сейчас никому нет до вас никакого дела. Да весь город уже в панике! Лифляндский генерал-губернатор думает только о том, как отправить за море, в Стокгольм, свою очаровательную супругу. Чтобы, не дай бог, после падения Риги на породистом крупе графини не стали бы гарцевать какие-нибудь татары или казаки! Если уж нашего генерал-губернатора графа Магнуса Габриэля Делагарди[19] обуревает такая тревога, то о чем тогда остается думать горожанам – им некуда отправлять своих жен. Русские войска скоро блокируют город, все в панике, и только вам нечего бояться!

Слова гостя удивили купца:

– Как, генерал-губернатор, который обязан подавать пример мужества, отправляет супругу за море, демонстрируя всем неуверенность в силах?!

Незнакомец усмехнулся:

– Имею точные сведения, завтра днем графиня Делагарди покинет Ригу. Кстати, и сам граф подумывает об эвакуации морем гарнизона города.

– Как же так?! Граф – прославленный воин, неужели он не намерен защищать город?!

– Защищать? А какими силами? – насмешливо поинтересовался таинственный гость. – Письмо к рижанам за подписью канцлера Курляндии Фалькерзама, которое вы же и доставили в город, делает свое дело. Да, генерал-губернатор велел сжечь городские форштадты, и за городским валом скопились несколько тысяч беженцев из пригородов. Они, казалось бы, должны испытывать ненависть к неприятелю, из-за которого сожжены их жилища.

Хенрик Дрейлинг, знавший настроения горожан, тут же встрял в монолог гостя:

– Ну, еще неизвестно, кого они больше ненавидят, противника или шведских мушкетеров, сжигавших их дома.

– Да среди них не найдется и нескольких сотен людей, готовых взяться за оружие. Рижские бюргеры раньше опасались русских, но их успокоил манифест курляндского канцлера.

– Да, мало кто из моих коллег в случае штурма готов отправиться на земляной вал и умереть там, отражая атаку русских, которые обещали не менять в нашем городе нынешние порядки, – согласился Дрейлинг.

– Никакого результата не дало и обращение генерал-губернатора Магнуса Габриэля Делагарди к лифляндскому дворянству. Ведь у части лифляндских дворян нынешний шведский король отнял их имения, проводя так называемую редукцию. Наивно ждать, что теперь местные помещики станут защищать интересы Швеции. Кстати, Делагарди, хотя и остается самым богатым шведом, но и сам пострадал от редукции. Так что должен был бы понимать настроение местных дворян. Думаю, призвав лифляндских дворян к обороне города, он просто соблюдал правила политического этикета. Теперь никто в Стокгольме не сможет сказать, что генерал-фельдмаршал не пытался мобилизовать местное рыцарство.

Заметим, что несмотря на поздний вечер, гость проявил недюжинный аппетит. Он вновь прервался, чтобы воздать должное рижской ветчине, затем принялся за вкуснейший говяжий язык, отведал заморских фруктов. Закончив лакомиться, гость пошутил:

– Хорошо живете на русские деньги!

Хозяин дома вмиг побелел:

– Ради Господа нашего, тише!

– Да перестаньте вы, Хенрик, шуток не понимаете, что ли?! Кстати, почему вы все время забываете, что если нас поймают, то вас просто быстренько колесуют, а с меня предварительно семь шкур спустят.

Гость укоризненно покачал головой хозяину дома: мол, надо же понимать, что ему свои семь шкур дороги. Взяв со стола рюмочку шнапса, он провозгласил тост:

– За сохранность шкур наших! – и в одиночестве продегустировал местную водку.

После чего гость продолжил информировать хозяина:

– Не стоило бы говорить вам, да ладно. Я беседовал сегодня утром с бургомистром Юргеном Дунте. Господин бургомистр просто кипит от негодования. Мало того, что король год назад одолжил у Риги для ведения войны сто тысяч серебряных талеров – несколько тонн серебра – и до сих пор не вернул. Он еще послал письмо, чтобы мы не рассчитывали на помощь армии, но сами защищали бы владения шведской короны. Да ради чего?! Старейшина Большой гильдии Ганс Витте, присутствовавший при нашем разговоре, добавил: голландские купцы задолжали за время навигации рижанам свыше миллиона талеров, но не спешат отдавать долги, якобы из опасения, что деньги не останутся у местных купцов, а станут военной добычей московитов. Миллион серебряных талеров! Десятки телег денег! Да стоит ли столько сама Рига?!

– Ну вот, доченька, – спокойно сказал Хенрик Дрейлинг, – теперь ты все знаешь и можешь спокойно идти спать. И не бросай взгляд на пиво, не стоит увлекаться этим напитком в столь юном возрасте.

– Пусть выпьет, – вмешался знатный господин. – Быть может, девушке и придется вставать ночью, но спать полезнее, окончательно успокоившись. А то вдруг вместо галантных кавалеров будут сниться кошмары!

Он незаметно подмигнул Герде. К неудовольствию купца, не посмевшего, однако, возражать, гость еще налил Герде пива, а когда девушка осушила кружку до дна и направилась к выходу из гостиной, проводил ее таким заинтересованным взглядом, что это опять не понравилось хозяину. Герда же, впервые в жизни выпившая за вечер почти два литра крепкого пива, с удивлением обнаружила последствия: голова вроде мыслит ясно, а вот походка нетвердая. И еще она поняла, немолодой, но очень обаятельный рижанин Юстус Филимонатус ей нравится.

Очень необычен был этот человек. Давно жил в Риге, хорошо знал «лучших людей» города, сам же ни в карьере, ни в коммерции ничем не выделялся. Юстус сочетал в себе, казалось бы, несочетаемое: был остроумен и в то же время неприметен, не считался птицей высокого полета, но любые двери в городе были для него открыты.

В Кокенгаузене подьячий приказа Тайных дел Юрий Никифоров, инструктируя Хенрика Дрейлинга, буквально ошеломил его, объяснив, что теперь Юстус Филимонатус – его начальник. Ведь именно Филимонатус был российским резидентом в Риге и во всей Лифляндии. Работал он много, трудолюбивый шпион даже написал однажды в Россию: было бы неплохо, появись у него вместо одного два связных. Один гонец скачет из Риги в Псков, а другой тем временем мчится обратно. Тогда сведения поступали бы в Россию еженедельно и не устаревали бы.

В наши дни, уважаемый читатель, можно сформулировать тайную деятельность Филимонатуса так: он один работал на Россию на две ставки. Ведь помимо шпионажа этот вошедший в историю спецслужб разведчик занимался и совсем другими делами: закупал для царя западные лекарства, вербовал рабочую силу для переезда в Москву – то архитектора, то специалиста по дрессировке лошадей. И все это происходило в чужой стране, под боком у шведских властей… В общем, Юстус был удивительным человеком!

В тот вечер, когда за Гердой закрылась дверь в опочивальню, купец повернулся к гостю, и Филимонатус поразился тому, как преобразился купец Дрейлинг. Исчезли робость и волнение, спокойным, деловым тоном, словно рассуждая о ценах на лен и пшеницу, коммерсант спросил:

– Значит, если появится лазутчик русского царя, то мы сможем сообщить, что город не готов к обороне, генерал-губернатор размышляет, не покинуть ли Ригу, а гарнизон мал?

Не стоит удивляться преображению Дрейлинга. Купец настолько привык демонстрировать торговым партнерам: мол, мне твой товар вовсе и не нужен, что точно так же вел себя и в шпионских играх. Он прибеднялся, демонстрировал страх, проклинал судьбу и, лишь выпив несколько кружек пива, ближе к полуночи не удержался и на короткое время, сбросив маску, стал самим собой.

На самом деле Хенрик Дрейлинг пребывал в хорошем настроении. Все складывалось к лучшему в этом лучшем из миров. Быть может, это перст судьбы привел его в Кокенгаузен перед началом осады?! Горожане Риги не окажут серьезного сопротивления московитам, русские войска легко возьмут крупнейший город Лифляндии, царь наградит своего верного слугу. Вдруг московский монарх назначит его бургомистром? Тогда его дочь Герду согласился бы взять в жены даже дворянин.

Приятные мечтания хозяина дома прервал Юстус Филимонатус. Он так ответил на заданный вопрос:

– Никоим образом! Вы не должны утверждать, что русские войска легко возьмут Ригу.

– Да почему я должен обманывать русского монарха, который скоро станет сувереном нашего города?! – не сдержавшись, Хенрик немного повысил голос.

Опытный разведчик Юстус тут же прижал палец к губам:

– Тс-с…

После паузы он добавил:

– Хенрик, возьмите себя в руки! То вы боитесь собственной тени, то говорите столь громко, что нас и в самом деле, не приведи бог, услышат ваши соседи. А я еще жить хочу, а не героически погибнуть за интересы русского царя.

– Но почему мне нельзя передать русскому агенту правдивые новости?

– Потому, что они не являются правдивыми. Я говорил то, что сказал ранее, ради успокоения Герды, которую вы до смерти напугали.

– Значит, все это неправда? – Хенрик Дрейлинг чуть было не уронил на стол кувшин с пивом, который взял, чтобы налить себе пенного напитка.

– Все, что я говорил, разумеется, чистая правда. Я не имею привычки лгать, – гость сурово посмотрел на купца.

– Но в таком случае что же вы имеете в виду?

– Да я сам ничего не могу толком понять. Я много наслышан о генерал-губернаторе графе Магнусе Габриэле Делагарди и имею честь быть знакомым с ним лично. Нет, не случайно еще о его деде ходили слухи, что он знался с нечистой силой. Подобно знаменитому римскому консулу, граф Делагарди способен становиться то дерзким львом, то хитрой лисицей, и еще неизвестно, в чьем облике он опаснее. Я чувствую – генерал-губернатор что-то затевает.

– А откуда вы знаете так много о генерал-губернаторе?

– Я читаю газеты.

– Какие еще газеты?

– Ах, Хенрик, времена рыцарей плаща и кинжала, когда лазутчик забирался в замок через крышу и дымоход ради того, чтобы, рискуя жизнью, попытаться подслушать разговор некоего герцога с неким графом, уходят прошлое. Сейчас все-таки не Средневековье, а цивилизованный семнадцатый век. И сведения теперь собирают не шпионы, а журналисты. Да, в Риге газет, к сожалению, не издают, а их существование сильно облегчило бы мне работу. Но в Риге уже лет двадцать есть почта. И я выписываю данцигские газеты. А там их целых три. И каждая содержит множество полезных сведений. Я не сомневаюсь, Хенрик, пройдет лет двести, и умелый шпион станет по восемь часов в день читать газеты. Включая воскресные дни и праздники. А наблюдать за передвижением вражеской армии в подзорную трубу будут лишь лазутчики-дураки, не умеющие читать.

– Но что же именно, по вашему мнению, затевает лифляндский генерал-губернатор? Что пишут об этом данцигские газеты? – спросил Дрейлинг.

– Да в том-то и дело, что ничего не пишут! А сам я не понимаю, чего он затевает, – гость топнул ногой с досады.

– Тише! – предостерег уже Дрейлинг. – Не разбудите служанку Байбу, ее комнатка как раз под нами. Зачем ей слышать этот разговор?! И я не могу понять вас. И вы еще упрекали меня в чрезмерной осторожности? Да на чем основаны ваши подозрения?

– Да просто на том, что в роду Делагарди никогда не было трусов! И сам граф таков, что скорее решил бы героически умереть, даже если бы пришлось похоронить вместе с собой пол-Риги, чем оставить город.

– Но вы же сами только что говорили…

– Что графу очень трудно оборонять Ригу? Исходя из того, что я знаю, так оно и есть. Значит, генерал-губернатор знает больше нас. И запомните: если в самом деле появится лазутчик русского царя, ему следует сказать: часть членов рижского магистрата прочли манифест курляндского канцлера Фалькрезама и, думается, готовы перейти в русское подданство при условии сохранения привилегий Риги и невмешательства царя во внутренние дела города. Что же касается генерал-губернатора Делагарди… У меня нет никаких доказательств, но он что-то затевает и наверняка станет отстаивать Ригу до последнего дыхания!

Гость выпил еще одну маленькую рюмочку добротного рижского шнапса и произнес:

– Время позднее. Пора и вам на покой, не так ли, герр Дрейлинг?

И снова в его голосе зазвучала ирония. И опять купец сделал вид, что ничего не заметил. Напротив, он почтительно произнес:

– Не останетесь ли у меня до утра? Время позднее, на улице – стража…

Про себя Дрейлинг добавил: «Да и выпито немало».

Визитер захохотал:

– Солдаты шведского гарнизона не патрулируют улицы. А если городская стража и обнаружит меня, выпившего лишнее, то лишь поинтересуется, не сопроводить ли ей мою особу с почтением до дому, где я живу. Меня уважают в этом городе.

В прихожей хозяин дома с почтением подал гостю смоляной факел и, чтобы тому не было темно на улице, поднес к факелу горящую свечу, зажег его.

– Осторожнее! Не сотворите пожар, герр Дрейлинг! Но за заботу спасибо.

С этими словами влиятельный горожанин покинул гостеприимный дом. Он не знал, что из окна своей спальни за ним наблюдает полуобнаженная Герда. Да и невозможно было ее заметить в темном окне. А вот человек на мостовой в свете факела выделялся во тьме.

С необъяснимой для нее самой тоской девушка наблюдала, как все дальше и дальше удаляется от ее дома отсвет огня от факела. Юная Герда вступила в такой возраст, когда естество жадно требовало любви. Глядя на смелого, властного господина, девушка испытала почти такое же сладостное томление, как и в тот момент, когда в Кокенгаузене она глядела на своего спасителя – Воина Афанасьевича Ордина-Нащокина. В тот момент самой девушке уже трудно было понять, кто вызывает у нее большую симпатию – романтично настроенный русский юноша или многоопытный, уверенный в себе, умный и влиятельный шпион-лифляндец? А в том, что господин российский лазутчик, что называется, положил на нее глаз, Герда не сомневалась – вопреки представлениям своего папы, она вовсе не была наивной маленькой девочкой.

Глава VII. Новый кандидат в короли

Как уже говорилось, француженка Мария-Людовика готова была до последнего поляка биться за сохранение на польском троне своего второго мужа, Яна Казимира. Немецкий генерал, коронованный шведской короной, также не намерен был отказываться от претензий на польский престол. Вдруг оказалось, что на польскую корону претендует еще один монарх – русский царь Алексей Михайлович! Сами поляки узнали об этом… на дипломатических переговорах.

Князь Никита Иванович Одоевский имел вполне подходящую для дипломата внешность: немолодой, полноватый, с горделивой осанкой и властным взглядом. Войдя в шатер для русско-польских переговоров о мире, он барственно поприветствовал польских комиссаров, прибывших на эту встречу, и тут же начал диктовать свои условия мира: король Ян Казимир должен уступить царю все Великое княжество Литовское и заплатить военные издержки русского государя. Издержки, заметим, были велики – в 1654 году Россия потратила на борьбу за воссоединение с Украиной 800 тысяч серебряных рублей, а в 1655 году и вовсе невероятную сумму – полтора миллиона[20].

Когда князь Никита Одоевский потребовал от Речи Посполитой такие средства, то польский дипломат – воевода полоцкий Ян Казимир Красинский – аж поперхнулся от подобных слов. Русский посол окатил его взглядом, полным презрения, словно холодной водой.

Никита Иванович считал, что у него есть основания для такого поведения. Он прекрасно помнил, как прискакал к нему в Вильно посланец воеводы полоцкого договариваться, где вести переговоры о мире. Никита Одоевский предложил тогда встретиться в чистом поле в шести верстах от Вильно, каждому поставить на поле шатер для жилья, а уж шатер для переговоров установит он, богатый посол могущественного московского царя. В ответ на такую уступку польский гонец вдруг замялся, потом нерешительно объяснил: «Это невозможно». Никита Иванович тогда аж на стуле привстал от возмущения. Видя его гнев, польский шляхтич переломил свою гордость и без обиняков пояснил: у польского воеводы нет шатров. Еще бы! У воеводы полоцкого и воеводства-то не было. Ведь именно из занятого русскими стрельцами Полоцка и отправился в столицу Великого княжества Литовского город Вильно, князь Одоевский договариваться о переговорах. Вильно, кстати, также был в русских руках. Поэтому польский гонец нисколько не удивил русского посла признанием в бедности. Дипломат тогда барственно кивнул дьяку Юрьеву: выдать голодранцам русский шатер, чтобы не пришлось вельможным панам спать на траве. И что же, живут в русском шатре и еще морщатся, выслушивая русские предложения о мире! Ох, нахальные, однако, голодранцы попались!

Про себя посол думал: «Гонору много, а силы у панов мало. Войска, чтобы обороняться одновременно от нашей рати, казаков Хмельницкого и шведов им никогда в жизни не набрать. Денег заплатить московскому царю тоже нет. А отдаст король Литву, панство в гневе переметнется на сторону Карла X, стоит ему только пообещать сохранить Вильно, Киев, Смоленск в составе Речи Посполитой. Получается, куда ни кинь, всюду клин! Ишь смотрит-то на меня как! Ничего, помучайся маленько, скоро я тебя таким пряником медовым угощу, что враз полегчает!»

Пока Ян Казимир Красинский с гневом смотрел на посланца московского царя, маршал Христоф Завиша, учтивый и столь элегантный, словно провел ночь не в походном шатре, а в опочивальне дворца, с улыбкой произнес:

– Предлагаю пану князю обдумать такое предложение: царь Алексей, дай Господь ему здоровья, возвращает все незаконно завоеванное и платит военные издержки, которые понесла Речь Посполитая из-за его нападения.

Князь Одоевский подумал: «Однако голь на выдумки хитра!» Лучезарно улыбнулся в ответ:

– Что великому государю Бог даровал, того он никому не уступит.

Столь же учтиво, но все же с упреком Христоф Завиша посетовал:

– Московский царь не имел никакого права нарушать вечный мир с Речью Посполитой, от неправедной войны учинились полякам обиды нестерпимые, но… они готовы все простить. Конечно, если царь, как уже сказал польский дипломат, вернет завоеванное и выплатит компенсацию.

Тут князю Одоевскому захотелось предложить: «Не пора ли отбросить церемонии и перейти к делу?» И Одоевский, и Завиша прекрасно понимали: поляк говорит то, что обязан сказать по своего рода дипломатическому протоколу. Всем все понятно, но зачем же повторяться?

Никита Одоевский поднялся и, ни слова не говоря, вышел вон из шатра – пусть ляхи видят, что он сюда приехал не шутки шутить, не пустой болтовней заниматься и выслушивать подобное более не намерен.

Послы встретились в шатре только через два дня, причем лишь благодаря посредничеству представителя австрийского императора – Аллегретти де Аллегретто.

Князь Одоевский вновь стал «воспитывать» кичливых поляков, но те стояли на своем и выдвигали в ответ совершенно нереалистичные требования. Причем делали это с уверенностью в своей правоте. Воевода полоцкий Ян Красинский однажды даже вспылил:

– Известно ли вам, что министры короля французского предлагали нам посредничество в заключении мира с королем Швеции?

Никита Одоевский в ответ лишь усмехнулся:

– То мне ведомо. Знаю и о том, что французский король Людовик советует так решить дело, чтобы по смерти бездетного Яна Казимира трон отдали шведскому королю Карлу X. Хотите для себя такого короля?

Воевода без воеводства (его, повторим, контролировали русские войска) сразу сник:

– Тому статься нельзя, чтобы по смерти Его королевского величества Яна Казимира быть в Польше шведскому королю: нам надобен король, который ходил бы в нашей польской ферязи, а не в немецких флюндрах, эти флюндры нам и так придокучили!

…На третьей встрече комиссары повторили прежние условия, и Одоевский, обматерив про себя их упрямство, собрался вновь выйти вон, правда, уже не столь театрально, как в первый раз.

Тут вмешался посредник из Австрии Аллегретти де Аллегретто. Теплолюбивого дипломата ужасала мысль: а вдруг переговоры затянутся еще месяца на три?! Выпадет первый снег, а ему придется спать в шатре, в чистом поле? Понукаемый заботой о своем здоровье, посланец единственной европейской империи нравоучительно заметил:

– Надобно говорить о том, как мир учинить.

Посол Одоевский остановился на полпути к выходу из шатра, ожидая, что еще скажет посредник. Увы, Аллегретти де Аллегретто не сказал ничего, приятного для него:

– Полякам, войной разоренным, царскому величеству уступить нечего, города княжества Литовского и так почти все за русским царем. Если же от царя уступки не будет, мир не состоится и посредничать мне нечего.

«Домой, домой, в уютную империю, где переговоры ведут не в чистом поле, а во дворцах!» – подумал про себя иезуит Аллегретти де Аллегретто. Вслух добавил:

– Лучше ли царю будет, если польский король вместо мира с царским величеством помирится с королем Швеции?

Стоя, князь Одоевский ничем не выдал своих эмоций и величественно возразил:

– Царскому величеству не страшно, коли Ян Казимир помирится со шведским королем: у царского величества войска много, есть с кем и против двух государств стоять.

Фраза получилась гордая, но глубоко ошибочная – посол попал в подстроенную иезуитом ловушку, признав за истину весьма спорный тезис, что быстрый мир между Польшей и Швецией возможен. Но русский дипломат закономерно обратил на это внимание. Впервые он пребывал в ярости не наигранной, а настоящей. Странный парадокс: раньше Никита Иванович, уходя с переговоров, имитировал гнев, теперь же подлинное возмущение должен был скрывать.

«Ах ты, змея иезуитская! – думал он о посреднике. – Вспомни, как приезжал к великому государю, как уговаривал его объявить войну Швеции, как доказывал, что на стороне Москвы будет его империя, а благодарная за спасение Польша станет уступчивой… Теперь же ясно, не посредник ты, а союзник Яна Казимира! Обвел царя-батюшку вокруг пальца!»

Да, российская дипломатия не привыкла к тому, что посол может лгать столь бесстыдно. А Аллегретти де Аллегретто прекрасно помнил о девизе ордена иезуитов: «Цель оправдывает средства». И последовательно отстаивал интересы католической церкви и австрийского императора.

Разозленный, Одоевский возвратился на место, где сидел, и объявил:

– Пусть поляки признают за Москвой земли княжества Литовского[21], а денег царь требовать не будет.

Мол, с нищих не берем. Слова Никиты Ивановича на партнеров по переговорам должного впечатления не произвели.

– То не уступка, миру не будет, – возразил Аллегретти де Аллегретто, откровенно надавив на российского дипломата.

Тот, однако, остался непоколебим, демонстрируя, что эта уступка – последняя.

Прошло еще два дня. Не только представитель императора Священной Римской империи[22] Аллегретти, но и польский маршал Завиша начал потихоньку тяготиться походной жизнью в шатре. Один князь Одоевский был жизнерадостен и невозмутим – он-то всегда мог съездить отдохнуть в Вильно и поспать в тамошнем дворце.

Наступил исторический день – 28 августа. Переговоры начались с обычных, ничего не значащих слов. Никита Иванович Одоевский сказал:

– Государь отступается от тех литовских городов, которых еще не взял.

– Это не уступка, отдайте Литву! – возразил польский маршал Христоф Завиша.

И тогда посол Одоевский произнес дерзновенные слова, ради которых и был на самом деле послан на переговоры:

– Государь ваш в совершенных летах, а наследников у него нет. Так пусть Речь Посполитая сейчас изберет нашего царя своим государем, с тем чтобы начал он царствовать после смерти Яна Казимира. И пусть уже ныне пишется он в титуле королем Польским. А великий государь вольностей ваших нарушать не будет.

Если поляки просто раскрыли рот от удивления, то венский дипломат-иезуит испытал настоящий ужас. Аллегретти де Аллегретто полагал, что никто из собравшихся на переговоры, кроме него, не ведал, что австрийский император уже решил, кому быть польским королем после смерти Яна Казимира – конечно же, сыну самого австрийского императора! И вот посредник вдруг осознал, что может перехитрить сам себя и спутать карты своему властителю.

А воеводе Красинскому очень хотелось вернуть себе Полоцкое воеводство. Он сказал:

– Предложение сделать вашего царя наследником польского короля поддерживаю. Увы, решить без королевской инструкции ничего не могу. А Польше без Литвы быть нельзя, пусть его величество покажет свою любовь к Польше и уступит Речи Посполитой Белую и Малую Русь.

Глядя, куда идет дело, Аллегретти де Аллегретто нервно произнес:

– Об избрании русского царя на польский престол ничего и слышать не хочу! Император прислал меня посредничать в переговорах о мире, а не о чьем-то избрании.

Ян Красинский любезно улыбнулся князю Одоевскому:

– Не пора ли нам завтра самим о мире поговорить, без посла австрийского императора, который русского царя Алексея на польском престоле видеть не желает, ибо его величество Фердинанд Третий хочет предоставить сей престол своему сыну.

Аллегретти аж передернуло – откуда все знает, каналья!

Князь Одоевский обрадовался словам Красинского. Ему этот иезуит не нравился уже давно. Чтобы закрепить успех и добиться заключения мира, Никита Иванович миролюбиво произнес:

– Царь, став королем, объединит силы Польши и Руси, можно будет не только совместными силами изгнать шведские войска из Польши, освободить от шведов Ригу, но и в целом принудить Швецию к послушанию и повиновению.

Красинский просиял, Аллегретти побледнел, а Одоевский хлопнул в ладоши, вызывая слугу:

– Можно и выпить по чарке водки, перед тем как идти обедать.

Одно смущало русского посла: польский маршал Завиша был мрачен, все время порывался что-то сказать воеводе Красинскому, но останавливался.

Вечером князь Никита Одоевский лежал в своем шатре и отдыхал. Было еще по-летнему тепло, он чувствовал пряный запах трав и все же не ощущал комфорта. Был бы дома, кликнул бы холопа, чтоб тот спустился в погреб, принес соленых огурчиков к водке. Да и сама водка из погреба была бы холодненькая. А в этой Литве даже хорошего квасу не найти! Эх, в Москве распорядился бы он баньку истопить, выпить водочку, а потом… Князь Никита Одоевский определенно разобрался бы, что делать потом.

Тем временем в польском шатре маршал Христоф Завиша выговаривал воеводе Красинскому:

– Ян, вы положительно сошли с ума. Доверить престол Речи Посполитой врагу католической веры?! Разве ни в том заключаются наши шляхетские вольности, что мы избираем короля сами? А иначе какая, собственно, разница шее, чей хомут на ней наденут?! Мы не можем пообещать русскому царю, что он будет признан наследником Яна Казимира.

Воевода несуществующего литовского воеводства, тезка короля Яна Казимира, Ян Казимир Красинский смотрел на варшавского щеголя и дивился его наивности. «Одет по последней моде, в фаворе при дворе, образован и столь простоват», – недоумевал он.

Выпив бокал хорошего вина из припрятанной для подходящего случая бутылки, воевода Красинский невозмутимо произнес:

– Нет, все же местным наливкам и настойкам далеко до доброго венгерского вина, вы не находите, милостивый пан?

Маршал Завиша побагровел от такого скрытого издевательства и от возмущения перешел на «ты»:

– Да что ты мне о вине?! Я повторяю: нельзя обещать русскому царю трон Речи Посполитой!

Подчеркнуто спокойно воевода произнес:

– А вот и неправда, милостивый пан.

После паузы он многозначительно добавил:

– Пообещать очень даже можно. Но только с условием: царь возвращает Польше Малую и Белую Русь и заключает мир, а уже потом решается вопрос об избрании, чтобы избрание не получилось невольное. А раз избрание будет вольным, кто сейчас может сказать, что именно решит сейм?! Так что пообещать мы можем.

– Но хорошо ли это?

– Хорошо то, что хорошо для Речи Посполитой и ее шляхты. Меня удивляет позиция Аллегретти де Аллегретто. Иезуит, а не понимает простых вещей. Знаете, пан маршал, есть такая теологическая притча. Странно, что иезуит ее не помнит. А притча такова. Приходит к еретику князь тьмы…

– Свят, свят! О чем вы говорите, пан воевода?

– Я же сказал, к еретику. И обещает: богатство, красавицу жену, дворянство. Но, говорит, ты должен подписать договор, что после смерти твоя душа принадлежит мне. Еретик, не верящий в существование загробной жизни, отвечает: «Значит, красавицу-жену, любовницу, миллион талеров, поместье, дворянство, княжеский титул немедленно, а душу – только после смерти? Эх, ваше сиятельство, князь тьмы, не понимаю я, где же ты меня дуришь?»

– Свят, свят! Сами вы рассуждаете, как еретик!

– Это всего лишь богословская притча, пан маршал. Но я не считаю грехом постоять за интересы Речи Посполитой, шляхты и католической церкви, ибо сие неразделимо. Мы должны говорить: перемирие – сейчас, война московитов против шведов – сейчас, а решение вопроса о признании царя Алексея королем – только после войны.

С этим предложением польских послов все участвовавшие в мирных переговорах и разъехались. Было решено готовиться к подписанию мира и общими усилиями бить шведов.

Непомерная гордыня патриарха Никона, внушившего молодому царю Алексею Михайловичу нелепую идею занять польский трон, еще принесет России немало бед. Но первые последствия возникли сразу же после достижения соглашения. Эхо виленских переговоров быстро прозвучало в ставке украинского гетмана Богдана Хмельницкого в Чигирине.

– Выговского, Выговского к гетману! – звучало в штаб-квартире великого полководца.

Словно верный слуга, спешил генеральный писарь войска Запорожского к пану гетману. И как было ни демонстрировать верность?! Богдану Хмельницкому Иван Евстафьевич Выговский был обязан всем: жизнью, свободой, высоким положением.

Восемью годами ранее православный шляхтич Ванька Выговский служил у польского гетмана Потоцкого, армию которого разбили казаки Хмельницкого и крымские татары. Вместе с Потоцким шляхтич Выговский попал в плен. Но если за вельможного пана гетмана татары намеревались получить огромный выкуп, то Ванька Выговский должен был быть раздет и голым продан в рабство в крымском порту Кафа, чтобы закончить жизнь гребцом на турецкой или алжирской галере. Иван Евстафьевич не хотел для себя такой участи. Трижды пытался бежать, трижды татары, смеясь, арканом ловили его и наконец привязали к пушке, чтобы тот больше не бегал. Пришел бы Ваньке конец, да однажды увидел горемыку привязанным к пушке сам гетман Хмельницкий. Дал попить воды, а затем выменял у хана Ислама Гирея на хорошего коня. Видно, вспомнил гетман, что был знаком с Выговским еще в те давние времена, когда он – выпускник львовской школы иезуитов Зиновий-Богдан Хмельницкий – являлся генеральным писарем войска Запорожского, а Иван Выговский – его коллегой, писарем комиссара Речи Посполитой над запорожскими казаками. Запомнил, тогда, Богдан-Зиновий, что у Ивана Выговского изумительный почерк. Не просто так выменял гетман его за хорошую лошадь, взял к себе писарем.

Скромная должность, но умен и ловок оказался Иван Выговский. Создал целую канцелярию, очень быстро выяснилось, что без Выговского не делается в ставке гетмана ничего. И вот, Выговский – уже не личный писарь гетмана, а генеральный писарь всего казачества, второй человек среди казаков после гетмана, давно не Ванька, а Иван Евстафьевич.

Судьба играет человеком, порой генеральный писарь задумывался, а что было бы, не найдись у Хмельницкого понравившегося крымскому хану коня? Теперь же он чувствовал себя словно щука, брошенная в реку. Был Иван Евстафьевич, как и гетман, человеком образованным (к примеру, знал латынь, церковнославянский, польский языки), к тому же лучше Хмельницкого умел работать с бумагами. Как уже говорилось, Выговский создал канцелярию, в которой трудилось свыше десятка шляхтичей и которая по сути стала министерством внутренних и иностранных дел одновременно. Случалось, что писал он от имени гетмана указы. А уж советовался с ним гетман постоянно.

В тот день вбежав в покои Хмельницкого, Иван Евстафьевич увидел, что старый гетман в ярости и отчаянии.

Хмельницкий выпил большую рюмку водки и трезвым голосом посетовал:

– Предал нас, Иван, русский царь. Может, и под Польшей оставить. В Вильно судьбу нашу без нас решали. Вот, смотри!

Знаменитый гетман протянул генеральному писарю лист бумаги с донесением. Тот сделал вид, что внимательно читает. На самом деле Иван Евстафьевич прекрасно знал, что было решено на переговорах. Ведь это подчиненные его канцелярии – разведчики шпионили по всему региону. Среди них числились толмач великого визиря Крымского ханства, влиятельный львовский купец, серб из Стамбула… Свои агенты у генерального писаря были не только в Варшаве, но и в Вене, даже в далекой Праге. Иван Евстафьеич получал дорогие подарки от Москвы за то, что пересылал в Россию копии всех грамот, посылаемых гетману Хмельницкому от глав иностранных государств; в то же время Выговский писал бывшему шефу – гетману Потоцкому – о своем совершеннейшем почтении; забыв обиду, старался показать себя другом крымского хана…

Не удивил Богдан Хмельницкий Ивана Выговского подобными новостями. Удивила его реакция гетмана: там, где Выговский думал, анализировал, прикидывал, гетман сразу вычленил главное.

С великой горечью гетман сказал:

– А мы-то на Переяславской Раде поклялись: навеки едины!

– Ну, коли царь хочет стать польским королем, это еще не значит, что он отрекается от обещания взять нас под свою высокую руку. Украина – не Литва.

– А я не собираюсь ждать, отречется или нет! Пиши, Иван, всем пиши! И советнику трансильванского князя Ракоци, мудрому Яну Амосу Каменскому, и шведскому королю Карлу. Раньше не соглашался я вступать в союз с сими монархами, теперь же – согласен. Вместе раздавим ненавистную Речь Посполитую. Пусть князь Ракоци заберет Краков, Карл X – Варшаву и Литву, я же стану самодержавным князем Украины, а трон наследует мой сын Юрий!

Про себя Иван Выговский подумал: «Не слишком ли опасно? У Польши сейчас не только враги есть, но и друзья или временные союзники: русский царь, австрийский император, датский король. Может, выгоднее сейчас, когда слабы ляхи, потребовать от них приделать к государству “третью голову”? Дабы наряду с короной и Литвой образовалась бы третья часть федеративной Речи Посполитой – великое княжество Русское с центром в Киеве?» Иван Евстафьевич только подумал об этом, но не сказал гетману ничего. Не стоило вступать с Богданом Хмельницким в дискуссии, когда он в страшном гневе. Не привело бы это ни к чему хорошему для Ивана Выговского…

Глава VIII. Праздник голода

Генерал-губернатор Лифляндии Магнус Габриэль Делагарди стоял на Ратушной площади Риги и смотрел как некий простолюдин лезет на измазанный салом шест. На самом верху шеста заманчиво красовались хорошие сапоги и большой окорок. Сотни зевак не только подбадривали смельчака, но и заключали пари – доберется он до приза или нет. Глава Большой Гильдии Ганс Витте с некоторым сожалением сказал бургомистру Юргену Дунте: «Всё, представление сейчас закончится»[23].

Прогноз Ганса Витте оправдался – соискатель сапог, который уже протянул правую руку, чтобы сорвать их с верхушки шеста, не удержался одной левой на скользком, смазанном салом дереве и скользнул вниз, до крови раздирая себе руку. Сотни зевак дружно расхохотались. Зазвучали голоса в адрес неудачливого подмастерья из цеха ткачей: «Как тебе сапоги, Фридрих? Небось по шесту лазить – не то что шерсть ткать?!»

Стоявший чуть в стороне от толпы генерал-губернатор позволил себе легкую ироническую улыбку.

Что же за странное действо происходило в шведской Риге в августе 1656 года? В тот день рижане праздновали самый необычный праздник в мире – праздник голода. Умурскумурс, как его стали называть латыши, переиначив немецкие слова Hunger – голод и Kummer – горе. Во время польско-шведской войны начала семнадцатого столетия[24], многие районы Лифляндии подверглись страшному опустошению. Война совпала с чудовищным природным катаклизмом, какого никогда ранее не было в Ливонии и на Руси. В августе выпал снег, урожай погиб. В ряде стран наступили страшный голод и холод, в Латвии зафиксировали множество случаев людоедства. Рига снабжалась морем, продукты везли из дальних стран, здесь было легче выжить, чем в районах, где велись боевые действия. Тысячи беженцев устремились в город.

На высоком шесте висели флажки с обозначениями, какие районы Лифляндии подвергаются разорению воюющими армиями. Когда в Ригу возвращался разведчик и срывал со столба флажок – мол, этот район уже безопасен и беженцам оттуда можно возвращаться домой, то горожане, полуголодные, ликовали – ртов становилось меньше. И вот в течение многих лет в память о закончившихся бедствиях в августе устраивались красочные представления, кульминацией которых становилась борьба за призы. Граф Магнус Габриэль Делагарди обратился к стоявшей рядом супруге Марии:

– Как давно происходили эти трагические события. Уже десятки лет этот город не знает бед благодаря защите со стороны шведской короны.

Высокородная графиня согласно кивнула, хотя и подумала про себя, что ныне не стоило бы говорить о безопасности Риги в таком тоне, ведь неприятель уже близко. Но графиня никогда не поучала своего мужа, умелого политика, талантливого дипломата и известного военачальника. Красавица и умница, графиня Мария Делагарди позволила себе лишь намек на ироническую улыбку. Супруг понял ее по-своему:

– Знаю, ты хочешь сказать, что сам голод возник более полувека назад после того, как в Лифляндию вступили войска шведского короля Карла IX. Но разве войны не бушевали в Лифляндии и до этого? Швеция же обеспечила Риге покой и процветание.

И вновь графиня не стала возражать супругу. Она лишь сказала:

– Посмотри на этот город, Магнус!

За годы супружества граф и графиня научились с полуслова понимать друг друга. И граф сразу же осознал, что имела в виду его жена. Он прекрасно видел – в гавани, где в конце августа обычно загружались льном, пенькой, зерном, бочками со смолой и поташом, мачтовым лесом и другими ценными товарами с десяток торговых кораблей, ныне одиноко стоял небольшой кораблик. Пустынен был и находившийся рядом с портом городской рынок, если кто-нибудь и привозил в город провизию, то она раскупалась мгновенно. Ригу ждали трудные времена.

Впрочем, это не мешало части горожан веселиться от души. Они решили, что в безветренный, солнечный день, лучше воспользоваться моментом и отдохнуть. Тем более что после подхода к городу неприятеля будет не до отдыха и лучше хоть сейчас поразвлекаться.

Пиво лилось рекой, горожане с любопытством смотрели, как очередной претендент на сапоги собирается карабкаться за ними.

По знаку Магнуса Габриэля Делагарди слуга подал ему кружку с недорогим пивом.

Два стоявших у дома Черноголовых состоятельных господина обратили на это внимание:

– Генерал-фельдмаршал Делагарди хитер даже в мелочах, – тихонько заметил один из них. – Хочет, чтобы все видели, что он не гнушается простого народа и его развлечений, пьет на площади пивко вместе с простыми подмастерьями и рабочими мануфактур из предместий. К тому же не нечто особенное, а такой же пенный напиток, как у остальных и в такой же посуде.

– Говорят, что генерал-губернатор сегодня утром должен был отправить в Стокгольм супругу с последним кораблем. Но она почему-то здесь.

– Не она, а корабль. По неизвестным причинам он на сутки задержался в порту.

– Странно. Зачем супруге генерал-губернатора рисковать?

– Жену граф Делагарди отправит из Риги непременно. Не сомневаюсь в этом. Она ведь сестра самого короля. Его величество шкуру с графа спустит, попади эта женщина в руки московитов.

– Ей нельзя, а нам, значит, попасть в руки московитов можно? Король не прислал армию для нашей защиты. Быть может, Делагарди и есть еще что терять: у него имеются владения в Эстляндии, Швеции, Германии. А мне что делать? Да, мои богатства исчисляются в тоннах серебряных монет, большом складе товаров, прекрасном доме – но все это находится здесь, в Риге. И абсолютно все оказалось под угрозой!

– Канцлер Курляндии пишет в своем манифесте, что если мы сдадимся без сопротивления, то русский царь сохранит все наши вольности. Я бы сдался!

– Увы, это зависит не от нас, а от него, – собеседник рижского купца кивнул в сторону графа Делагарди.

– Добрый день! – к беседовавшим подошел еще один горожанин.

– О, Хенрик Дрейлинг! Что так поздно? Развлечение скоро закончится.

– Дела, дела… – туманно ответил Хенрик. Не говорить же ему, что он только что встречался с лазутчиком царя, которым неожиданно оказался простой латышский крестьянин, прибывший в город будто бы для того, чтобы купить прялку. Для разрядки Хенрик с удовольствием выпил бы шнапса, но, увы, на площади все потребляли одно лишь местное пиво.

Тем временем к шесту подошел невысокий мужичонка, отнюдь не производящий впечатление силача. Он произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

– А ведь вечереет. Пора разбирать призы.

– Давай, давай, Отто! – закричали из толпы. – Попробуй достань!

Мужичонка с неожиданной ловкостью стал быстро карабкаться вверх. Причем было видно, что ему легче подниматься, чем предыдущим соискателям ценностей.

– Ох, хитер! – тихо сказал генерал-губернатор супруге. – Те, кто лез раньше, скользя вниз, содрали почти весь слой жира от сала.

Худой и невзрачный Отто быстро добрался до самого верха и вдруг, вместо того чтобы забрать сапоги, проворным движением сорвал сочный окорок.

– Он еще и умен, – тихонько заметила супруга графа. – Понимает, что в дни осады, если она затянется, ветчина может оказаться ценнее сапог.

Граф Делагарди утратил интерес к развлечению простонародья.

– Не отправиться ли нам в замок? – обратился он к красавице-жене.

Хотя до старинного Рижского замка, ставшего резиденцией шведских генерал-губернаторов, можно было за десять минут дойти пешком, граф и графиня соблюдали этикет. Они прошли к карете с гербом графов Делагарди, лакей услужливо открыл дверцу. Народ смотрел вслед генерал-губернатору и его супруге. Они действительно были прекрасной парой. 34-летний граф с властными чертами лица, казавшийся даже несколько старше своих лет, был самым богатым дворянином Швеции – графом, генерал-фельдмаршалом, генерал-губернатором, членом Государственного совета. Сын и внук известных полководцев, он сознательно носил светлый парик, делавший его похожим на блондина (род Делагарди происходил от француза-брюнета из Лангедока). Образованный человек, граф Магнус Габриэль Делагарди был обладателем самой богатой в стране коллекции старинных книг, слыл покровителем ученых, образцом чести и галантности. Супруга его, урожденная Мария Пфальцская, сестра короля Карла X, была элегантной, стройной дамой с прекрасной фигурой и обладала интеллигентным выражением красивого лица. Она рожала графу детей, но фигура ее не изменилась к худшему.

Карета генерал-губернатора ехала по небольшому, но богатому городу, который нравился графине Делагарди с каждым месяцем ее пребывания здесь все больше. Раздавался цокот копыт – мостовая была покрыта отменным камнем (недаром ее супруг повелел не пускать в город крестьянина, если у того не было с собой двух булыжников), из окошка кареты можно было видеть желоб рижского водопровода.

Часовые у ворот замка отдали честь графу и графине.

Генерал-губернатор в тот вечер был намерен предаться любви. Оказавшись дома, он властно увлек свою супругу, сестру короля, в спальню и там стал снимать с нее одеяния, действуя проворно, как опытная горничная.

– Ах, Магнус! – чуть растерянно сказала красавица-немка, обнаружив, что осталась без одежды.

Потомок выходца из Франции пощекотал своими большими усами розовые соски стоявшей перед ним прелестницы.

– Ах, Магнус! – произнесла его супруга уже не растерянно, а томно-призывно.

Осторожно взяв ее на руки, генерал-губернатор бережно отнес стройную женщину на роскошное ложе.

Когда после первого наслаждения графиня лежала, отдыхая, легендарный воин, опершись на локоть, с удовольствием любовался ею. «Все-таки порода есть порода. Она чувствуется даже в постели. Всегда можно определить, аристократка с тобой лежит или простолюдинка», – подумал хозяин Рижского замка. Всё – от маленьких ступней жены до пышных волос – нравилось ему.

В Риге генерал-губернатор, надо сказать, был избалован женским вниманием. Находились жены лифляндских баронов, готовые отдаться ему, чтобы он помог сделать карьеру мужу; некоторые богатые горожанки мечтали о ночи любви с великим полководцем, не стремясь получить за свою податливость абсолютно ничего, кроме его самого.

Однажды граф услышал за собой шепот разгневанной дамы: «Евнух он, что ли?! Как за ним ни охотишься, ну никак не заполучить!» Тогда граф велел своей агентуре распространять сплетни о его любовных победах. Это, однако, лишь еще более активизировало интересовавшихся им охотниц. Знали бы они, что его отношения с Марией Делагарди-Пфальцской не так просты, как кажется!

До женитьбы на немке Марии Пфальцской он спал с тогдашней шведской королевой. Королева Христина тоже была необычной женщиной. Иногда за спиной у нее шептались, мол, не очень красива, одно плечо выше другого (нянька неудачно уронила Христину в детстве), шея толстовата. От этого Христина комплексовала, старалась даже больше, чем это позволяют правила приличия, демонстрировать свои красивые ноги. На одной картине художник даже запечатлел ее с задранным платьем и нагло демонстрируемым коленом – не будь она королевой, картину приняли бы за портрет куртизанки. Между тем королевские ноги и бедра и в самом деле были великолепны, граф Делагарди видел это, когда раздевал ее величество в преддверии любовных утех. Христина покорно смотрела на него своими выразительными глазами и предвкушала сладость его ласк. Темпераментная королева жаждала этой любви и боялась ее. Порой, когда они лежали в постели, опустошенные страстью, его любовница и королева шепотом спрашивала: «Скажи, Магнус Габриэль, чей ты сын?»

Он понимал смысл этого вопроса. Роман его матери – графини Браге и ее отца – легендарного шведского короля Густава Адольфа – много лет был главной темой придворных сплетников. Юная графиня Эбба Магнусдоттер Браге очаровала принца Густава, но он не решился пойти против воли матери и жениться на ней. Шло время, Густав стал королем, женился «как положено» на Марии, дочери курфюрста Бранденбургского. Как только Эбба услышала о том, что у короля есть невеста, она тут же вышла замуж за знаменитого шведского полководца – генерал-фельдмаршала Якоба Делагарди. Через четыре года родился Магнус Габриэль. Вот только любившие друг друга Эбба и Густав, невзирая на узы брака, продолжали встречаться наедине друг с другом, и молва упорно утверждала: отец Магнуса Габриэля – не генерал-фельдмаршал, а король…

И когда Христина спрашивала Магнуса Габриэля, чей он сын, он не знал, что и сказать своей венценосной любовнице. Ведь и он сам не ведал, кто его отец. Видимо, это знала Эбба, но держала рот на замке, не желая, чтобы об обожаемом ею Густаве Адольфе вновь стали судачить. После смерти мужа-полководца Эбба энергично занялась коммерцией, приобретала все новые имения, наладила добычу железа в своих владениях, увеличила состояние во много раз. Ее сыну, графу Магнусу Габриэлю Делагарди, не приходилось заботиться о хозяйстве, оно было в надежных руках его матери.

Христина как подруга и возможная спутница жизни вполне устраивала Магнуса Габриэля Делагарди. Мало того, что у нее были прекрасные ноги, что она была неутомима в страсти, у нее имелись и другие достоинства. Граф был одним из немногих в то время мужчин, ценивших в женщине образованность. А учителем Христины являлся великий французский философ Рене Декарт, специально приглашенный из Франции для ее воспитания. К тому же она была королевой. В общем, он был согласен жениться.

А вот Христина никак не могла преодолеть тревогу: а не отдается ли она родному брату?! Спрашивала у Эббы, та лишь усмехалась и ничего не отвечала. У королевы Христины, несмотря на детскую травму и полную шею, было немало поклонников. Брат Марии Пфальцской, Карл Густав (в то время, естественно, еще не король Швеции, а лишь офицер шведской армии), буквально молил ее о благосклонности. А Христина не могла ни на что решиться: выйти замуж за графа Делагарди она была не готова, но и на других мужчин смотреть не хотела. Спала с графом и панически боялась беременности. Шло время, графу Делагарди предложили жениться на Марии Пфальцской – того требовала политика. Королева не противилась, он обиделся и решил: а женюсь, раз так! После свадьбы Христина все же взревновала, граф Делагарди попал в опалу, ему и его жене было запрещено появляться при дворе. Тем временем Христина пустилась во все тяжкие: переориентировалась в лесбиянки, нашла себе постоянную подругу (по иронии судьбы ее, как и мать ее бывшего любовника, звали Эбба), отреклась от престола.

Казалось бы, у Марии Пфальцской и Магнуса Габриэля все должно было быть хорошо: физическая гармония, молодость, дети… К тому же с некоторых пор Марию защищало то, что она являлась сестрой нового короля. И граф к такой супруге должен был относиться с почтением. Собственно, он так себя и вел. Вот только, как казалось Марии, бывшая королева стояла между ними.

Воистину, в этой семье поселилось горе от ума – Магнусу Габриэлю так не доставало мужского ума и образованности, присущих его милой Христине! Он никак не мог изгнать из своей души мысли о первой любви, и Мария понимала это. Она любила мужа, рожала ему детей, но не становилась для него единственной. И поэтому отношения у супругов были, как уже говорилось, весьма непростыми. Лишь сейчас, в минуту опасности, Мария перестала скрывать свои чувства.

Граф вспомнил о темпераменте своей супруги и это навело его на мысль: а не продолжить ли любовные игры? Но вельможа не успел приступить к утехам. Графиня неожиданно произнесла:

– Магнус Габриэль, мне страшно!

Генерал-губернатор был изумлен неожиданными словами своей внешне хрупкой, но, как он уже давно понял, отважной супруги.

– Ангел мой, чего ты боишься? Неужели тебя пугает морское путешествие? Балтийское море спокойно…

– Когда московиты ворвутся в крепость, они убьют тебя, так как живым ты не сдашься. А как я смогу жить без тебя? Супруг мой, – взмолилась красавица, – не отсылай меня, как ты предполагал. Позволь мне умереть здесь, вместе с тобой. Постыдно для урожденной курфюрстины пфальцской бросать мужа и бежать за море.

Возможно, Мария рассчитывала, что, обнаженная, желанная, она своим видом сделает супруга податливее. Но граф оставался непреклонен:

– Корабль отчалит в Стокгольм на рассвете. Ты уплывешь на нем.

– Но почему, Магнус Габриэль?! – с мольбой протянула к нему руки немецкая аристократка.

На сей раз граф Делагарди не выдержал:

– Пойми, твоя ретирада будет не бегством, а лишь военной хитростью, вводящей неприятеля в заблуждение.

Графиня недоумевала. Ее супруг меж тем встал, подошел к небольшому окну и повелел Марии:

– Подойди сюда!

Граф показал в окно на еле заметные в полутьме валы и бастионы с пушками. Эти укрепления строил нидерландский инженер Роденбург. А всем было известно: никто в мире не строит крепостей лучше голландцев.

– Московский царь расшибет лоб об эту твердыню!

Мария Делагарди почувствовала в словах супруга уверенность в том, что так и будет. Однако даже это не убедило любящую женщину в отсутствии опасности.

– Милый, все горожане только и говорят о том, что город скоро падет. Я знаю, несколько лифляндских дворян даже убежали из Риги в нейтральное герцогство Курляндское. Ходят нелепые слухи, что даже ты собираешься отступать.

Обнаженный генерал-губернатор заразительно рассмеялся:

– Я обнаружил в себе еще одно достоинство, дорогая, – граф вплотную приблизился к Марии, делая вид, что хочет на ухо прошептать ей тайну, а в результате его руки начали вновь ласкать красавицу. – Я, оказывается, мастер распускать слухи. Обеспокоенный магистрат предоставил мне для обороны города необходимое продовольствие, после того, как я запугал всех мнимой угрозой отступления.

Хотя умелые ласки графа возбуждали в его супруге страсть, графиня не сдавалась и не прекращала разговор:

– Возлюбленный мой! Я знаю, ты никогда не сдашь город, ты останешься здесь и погибнешь вместе с малочисленным гарнизоном. Все говорят, что Ригу некому защищать.

Несмотря на то, что супруги вели серьезный разговор, граф не прекратил ласкать любимую женщину, причем ласки его становились все более смелыми и настойчивыми.

– Не заставляй меня терять голову во время важной беседы, – то ли рассердившись, то ли кокетничая, произнесла Мария.

И тогда генерал-фельдмаршал приоткрыл наконец завесу над военной тайной, которую он хранил, как зеницу ока.

– Я знаю, кто будет защищать город, – твердо сказал он. – Честное слово, тебе не надо ни о чем беспокоиться.

– О! – вырвалось у прекрасной немки, и было неясно, что заставило ее издать подобный возглас: радость, которую она ощутила, услышав подобные слова мужа, или же возбуждение от действий его умелых рук.

Графиня поняла, что больше ее муж и возлюбленный не скажет ничего даже ей. Но почувствовала и то, что ее супруг на самом деле уверен: он может отстоять Ригу. Этого было достаточно. Женщина позволила себе расслабиться, муж взял ее на руки, и через минуту слова в комнате сменили сладостные женские стоны…

После того как супруг вновь доставил ей наслаждение, обольстительная немка прошептала лестные для любого мужчины слова:

– Если ты и дальше будешь столь неутомим в своих наступлениях, милый, мне придется просить пардону.

А через секунду уроженка Пфальца еще более изумила мужа. Лежа перед ним, обнаженная и обольстительная, она буднично сказала:

– В мое отсутствие заведи себе любовницу.

Тут генерал-фельдмаршал утратил дар речи. А практичная немка продолжала:

– Длительное воздержание для молодого мужчины вредно и неприятно. Я расстроюсь, если, вернувшись в город, узнаю, что ты не последовал моему совету и стал не столь великолепен, как сейчас. Обещаю, что ревновать не стану.

И словно для того, чтобы муж не подумал ничего плохого, добавила:

– Женщины – другое дело. Жена должна хранить верность.

«Боже мой! – подумал ошеломленный граф. – Что за ангел мне достался! А я много лет этого не понимал».

Он склонился над Марией и шутливо сказал:

– Длительное воздержание вредно. Пора его прервать.

В ту ночь капитуляция не состоялась – супруги занимались любовью до рассвета, так и не сомкнув глаз. Поэтому первое, что сделала Мария после того, как корабль, увозивший ее в Швецию, отчалил от берега – несмотря на прекрасное летнее утро, отправилась спать. Каюта после спальни в замке показалась графине крошечной; пока служанка высокородной немки стелила постель, началась качка, но все это не помешало графине Делагарди проспать до ужина.

Глава IX. Измена

24 августа 1656 года в русском лагере под Ригой над шатром царя Алексея Михайловича развевалось алое знамя. На нем были изображены корона, скипетр и вышитая золотыми буквами надпись «Коронован с честью». Сам государь – в кольчуге и золоченом шлеме, высокий и широкоплечий – выглядел весьма внушительно. В присутствии своего лучшего воеводы, князя Якова Куденетовича Черкасского, и командующего русской армией генерала Авраама Лесли царь беседовал с воеводой Афанасием Лаврентьевичем Ординым-Нащокиным.

– Значит, ты не взял крепость Дюнамюнде? – государь не без труда выговорил название неведомого ему ранее укрепления.

Воевода в ответ низко поклонился и с печалью в голосе произнес:

– Государь! Когда я со стрельцами и полками иноземного строя подошел к крепости, то обнаружил, что оная полностью готова к осаде. Главное же – в устье Двины плавал 40-пушечный шведский корабль. Он не только мог свободно обстреливать пустырь перед крепостью, но и делал полностью бессмысленным штурм ее. Зачем было проливать много крови, если шведский флот уже контролирует устье Двины, и даже взяв крепость Дюнамюнде, мы не смогли бы перекрыть водный путь?

Добрый, но вспыльчивый государь на мгновенье озлился:

– Значит, опоздали?! Ты же сам, Афонька, сочинил весь план, как Ригу брать. Ты мне говорил, где левым берегом Двины к городу идти, где правым. Ты торопил: быстрее надо бы! Почто спешили?

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин обиженно подумал про себя: «Я ли виноват, что датский король не решился помочь, не велел своим кораблям устье Двины перекрыть? А нашим стругам со шведским кораблем не совладеть. Флот свой России надобен».

Неожиданно в беседу вмешался старый генерал Лесли:

– Воевода советовал дельно.

Царь тут же повернулся к нему и стал внимательно слушать генерала. Он помнил, что Лесли явился на Русь полковником, еще когда сам Алексей Михайлович, что называется, пешком под стол ходил. На взгляд царя, Лесли служил России верой и правдой. Он олицетворял для государя всея Руси военное искусство Запада.

Сейчас пожилой шотландец пояснил:

– Надо было действовать быстро. Пусть мы не свалились, как снег на голову, на крепость Дюнамюнде, но государь – сады!

Для наглядности старый генерал откинул полог шатра. Перед военачальниками предстала пустошь, образовавшаяся на месте сожженного предместья, вдали виднелись огромные валы и бастионы, а прямо перед русской армией находились сады, в которых росли яблони, кусты смородины и малины, в теплицах и оранжереях зрели дыни и персики, на грядках благоухали цветы. Царь и раньше был наслышан о красоте рижских садов, но никак не мог понять, какое они имеют отношение к войне. «Что это он? Хочет кормить армию малиной да яблоками, что ли?» – никак не мог осмыслить сложную стратегию своего главного советчика молодой царь.

Ордин-Нащокин, напротив, понял и радостно произнес:

– Да, в этом мы в выигрыше.

Прозорливый генерал ощутил недоумение царя:

– Государь! Под прикрытием фруктовых деревьев можно успешно подобраться к Риге. Граф Делагарди не успел вырубить сады и тем самым крепко помог нам. Позволь мне отдать необходимые распоряжения.

– Снова надо спешить? – удивился необычной торопливости генерала Алексей Михайлович.

Сам царь военным человеком не был, привык к придворному этикету и полагал, что негоже подданному прекращать разговор без его повеления.

– Торопиться необходимо. Если мы не возьмем Ригу до октября, придется отступить, – с солдатской прямотой произнес Лесли.

– Но почему?

– Путь от Полоцка был долог. Большую часть припасов мы съели, еще не доходя до Кокенгаузена. А здесь…

Генерал широким жестом указал на типичный для здешних мест пейзаж: песчаные дюны, пыльная дорога, редкий лес, пустоши.

– Просто не найти продовольствия для столь большой армии, как наша.

То, что с голодом не шутят, Алексей Михайлович усвоил хорошо – видел неурожай на Руси. Поэтому кивнул – иди, генерал, командуй!

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин наблюдал, как к генералу Лесли спешили командиры полков иноземного строя: фон Говен, фон Штаден, Англер, Юнгман, Гамильтон. Этих уроженцев различных стран, представителей разных народов объединяло одно: все они проживали в мирное время в Немецкой слободе города Москвы.

Ордину-Нащокину стало обидно. «Да есть ли в регулярной армии русские командиры?! – с горечью подумал он. – Иноземцы знают все премудрости огневого боя, воюют умело. Так это значит, что гнать надо, хоть палкой гнать наших дворян за границу, чтобы учились там всем премудростям. А иначе не избавиться нам от немецкого засилья. Ведь все больше и больше на Руси иноземных инженеров, иноземных полковников, лекарей. А что делать, коли своих нет? Увы, не хотят дворяне учиться за границей, а царь Алексей Михайлович слишком добр, не решается заставить их».

Афанасий Лаврентьевич взглянул на стоявшего рядом с ним сына Воина. «Ему и учиться за границей ненадобно, я к нему двух ученых поляков давно приставил, образован, будто университет кончил. Но дорого это обошлось мне, многие дворяне так тратиться не захотят, а еще большее число – столько платить не смогут».

Сын Афанасия Лаврентьевича был задумчив. Воин Афанасьевич с тоскою смотрел на Ригу и размышлял: «Там, за валами, живет Герда». Он пытался представить себе, как выглядит дом купца Дрейлинга, но не мог.

– Что, мощная крепость? – спросил сына Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, который ранее был за рубежом – и в Эстляндии, и в Речи Посполитой, и в Молдове, но никогда не видел ранее столь хорошо укрепленного города.

– Я хоть сегодня готов идти на штурм. Пусть только государь повелит! – с неожиданной горячностью воскликнул Воин.

Но до штурма было еще очень далеко. Русские солдаты, «вооружившись» лопатами, торопливо рыли земляные укрепления. К сентябрю было создано двенадцать земляных городков. Русские устанавливали пушки прямо в нескольких сотнях метров от города. А стреляли некоторые из этих орудий на полверсты, причем многопудовыми ядрами. Великолепно показали себя десятки пушек, купленных в самой передовой стране мира – Нидерландах. Мало того. Русские артиллеристы творчески отнеслись к западной военной технике. Они создали камнеметы – пушки с тонкостенными стволами, способные метать каменные ядра. Порой артиллерист, услышав во время обстрела, что снарядов больше нет, интересовался:

– А камней хватает?

Камни эти производили немалые разрушения и заменяли собой при необходимости ядра из стоившего в то время огромных денег металла. Поэтому боеприпасов у пушкарей всегда хватало. За один день они сделали по Риге 1700 выстрелов.

Для рижан настали тяжелые времена. Полуголодные (ведь подвоза продуктов не было), испуганные, с тревогой прислушивались они к грому выстрелов. Огромные ядра постепенно разрушали даже гигантские каменные башни рижской крепости.

Граф Магнус Габриэль Делагарди созвал военный совет. В Рижском замке звучали печальные речи. Подчиненные сетовали, что войск мало, город оборонять некому, а горожане вместо того, чтобы помочь, напротив, ропщут и требуют сдать город. Генерал-губернатор Делагарди недоумевал: собравшиеся на совет болтуны, что, раньше не знали – генерал-фельдмаршал в городе есть, а вот армии, командовать которой было бы не стыдно хотя бы простому генералу – нет! Так не вешаться же из-за этого!

Военачальник приказал:

– Для поднятия духа горожан и солдат мы сделаем вылазку. Генерал-майор Горн!

– Я!

– Вы возглавите солдат!

Вылазка была неудачной. Графу Делагарди доложили: русские отогнали шведов, не дав разрушить земляные укрепления, генерал-майор Горн погиб со шпагой в руках.

Горожане еще активнее стали ворчать, шведы приуныли. Во всем гарнизоне один Магнус Габриэль Делагарди сохранял невозмутимость.

– Что бы мне сделать, чтобы поднять настроение рижан? – спросил он у подчиненных. – Быть может, и впрямь завести любовницу? На какие жертвы не пойдешь ради родной страны…

Шведские офицеры не поняли: генерал-фельдмаршал издевается над ними или просто иронизирует.

Между тем рижские бюргерши были ошеломлены. Генерал-губернатор Делагарди быстро сдержал свое слово. Однажды вечером у входа в Рижский замок заметили первую красавицу города. Марта, которая отвергала даже ухаживания дворян, готовых на ней жениться, сама пришла к кавалеру, не обещавшему ей ничего, и при этом даже не скрывала эту связь! Кумушки сплетничали:

– А ведь граф Делагарди не собирается сдавать город, иначе не завел бы здесь постоянную любовницу.

– Ох, Катерина, а нам-то что?! Пока граф милуется с этой Мартой, на нас с неба ядра сыпятся. Наш интерес – чтобы эта проклятая война поскорее кончилась. Муж сидит унылый, пьет с горя шнапс и жалуется: никакой торговли, одни убытки.

– Да, и поесть как следует хочется…

Четвертого сентября в военный лагерь к царю Алексею Михайловичу прибыл Мельхиор Фалькерзам – канцлер Курляндии. Он, по сути, привез отчет: люди курляндского герцога Якоба уговаривают рижан сдаться, в Речи Посполитой энергичные агенты герцога Якоба агитируют за избрание русского царя польским королем.

В суматохе, вызванной приездом курляндского канцлера, царь и его приближенные не обратили особого внимания на странное исчезновение нескольких офицеров. Лишь Ордин-Нащокин очень встревожился. Специально ходил к Юрию Никифорову из приказа Тайных дел:

– Никак не пойму, куда мог подеваться наш бывший проводник по Курляндии, капитан Иоганн Шталкер? Среди убитых его нет, среди раненых – тоже. Словно в воду канул…

– Сам не ведаю, куда он пропал. Уверен, никаких тайных поручений курляндец не получал. Так что его пропажа меня самого зело удивляет и тревожит.

Между тем в Риге купца Хенрика Дрейлинга по ночам стала мучить бессонница. Коммерсант стал плохо спать, причем отнюдь не из-за шума, издаваемого русскими пушками. Конечно, он, человек сугубо мирный, вздрагивал при звуках пушечных выстрелов, но не от этого купец испытывал сильный страх. Неподалеку от его дома стали собираться какие-то люди. Рижане дерзко обсуждали: «Не пора ли собрать горстку удальцов и ночью напасть на караул, а победив его, открыть одни из городских ворот?»

– Эти смутьяны своим вмешательством меня погубят, – жаловался он дочери Герде. – У них много гонору, но нет понимания, как делаются такого рода дела. Кто же из умных людей обсуждает подобное на улицах?! Дураков схватят и, чего доброго, обратят внимание на меня.

– Но никто из смутьянов не знает тебя, – говорила здравомыслящая Герда. – А если им и впрямь удастся открыть ворота и впустить русских солдат, то московский царь щедро наградит тебя, папа. Приободрись, ты не можешь ничего проиграть, можешь только выиграть.

– Я сам знаю это, но как хочется временами подойти к этим дуракам, повелеть им прекратить кричать на улицах, свести их с нужными людьми.

– Не делай этого, папа! Ведь если они узнают о том, кто ты, а их потом схватят, они могут под пыткой рассказать о тебе, и тебя колесуют!

– Я знаю и это, девочка. Но подойти к ним хочется…

«Как я понимаю, тебя, отец, – подумала Герда. – Жизнь стала такой скучной. Нельзя даже пойти к реке искупаться, а ведь кончаются последние теплые дни, еда стала скудная и… ни русского юноши, ни шпиона-рижанина. Скукотища!»

На следующий день, когда Хенрик Дрейлинг вышел из дому, от группы смутьянов, стоявшей на улице, отделился хорошо одетый господин при шпаге и подошел к купцу:

– Добрый день! Позвольте представиться. Я курляндский дворянин Иоганн фон Шталкер. В Ригу перед осадой я попал случайно.

При словах «курляндский дворянин» купец вздрогнул. Он подумал: «Если это посланец курляндского герцога Якоба, то он слишком неосторожен. Как можно обсуждать на улицах шпионские дела?!»

– Не уделите ли несколько минут для разговора?

– Здесь? На улице? Это глупо. Хотите говорить, пройдемте в дом.

– Хорошо, – не стал спорить курляндец.

Они прошли в помещение купеческой конторы, где Хенрик обычно принимал деловых партнеров. По лестнице спустилась любопытная Герда. Увидев гостя, негордая девушка не стала звать служанку Байбу, а сама, без церемоний поставила на стол две оловянные кружки и кувшинчик с дорогим любекским пивом.

Чтобы предостеречь отца, дочь многозначительно сказала гостю:

– В окно я не раз видела вас на улице среди людей, которые, кажется, что-то планировали.

Герда очень удивилась, когда обнаружила, что посетитель смотрит на нее с таким изумлением, словно ошарашен до глубины души. Девушка с удивлением подумала: «А что я сделала?! Ну, сама подала пиво, еще сказала, что видела его в окно! Что в этом особенного?» На всякий случай Герда предпочла удалиться. Поднимаясь по лестнице, она почувствовала, что мужчина, вместо того чтобы пить пиво, пристально смотрит ей в спину. Взгляд его, Герда это интуитивно почувствовала, вовсе не был «раздевающим», как у некоторых других. И все же девушка испытала раздражение. Этот молодой мужчина скорее пугал, чем привлекал ее. «Да что это они все на меня пялятся?!» – недовольно подумала она, не в силах понять, чем именно она изумила незнакомого дворянина.

Поднявшись на второй этаж, Герда тут же с тревогой подумала, не зря ли она удалилась. Гость явно принадлежал к заговорщикам. А значит, отцу могла угрожать опасность. В то же время на нее незнакомец смотрел каким-то слишком уж странным взглядом. Девушка с минуту колебалась. Услышав смех гостя, она решила, что останется наверху. Минуту она посидела в кресле и все же, подумав, пришла к выводу, что надо спуститься. В этот момент она услышала гневный крик отца…

А начинался разговор хозяина дома и курляндского гостя так: вначале Хенрик Дрейлинг лаконично спросил:

– Так что вам угодно, господин?

– Фон Шталкер, – вторично представился курляндец, заодно вновь подчеркнув свою принадлежность к дворянству. Последнее заставляло Дрейлинга проявлять сдержанность и не демонстрировать открыто свое возмущение тем, как незнакомец смотрел на его дочь.

– А я – купец Хенрик Дрейлинг, – вежливо представился хозяин дома.

– Что же, вот и познакомились. А у вас прекрасная дочь, – неожиданно произнес гость.

Его слова заставили Дрейлинга несколько смягчиться. Между тем дворянин поинтересовался:

– Скажите, вы никогда не жили в Курляндии?

– И я, и мои предки – рижане. А почему вы спрашиваете?

– Я уже говорил, что я сам из Курляндии, и перед началом осады приехал в Ригу, ищу земляков или друзей.

– И что, его светлость герцог Якоб или канцлер Фалькерзам просили вас что-нибудь передать мне?

Фон Шталкер смеялся долго – он расценил слова купца как неожиданную и остроумную шутку. Хенрик же испытал ужас, он понял, как глупо повел себя. «Хорошо, что этот дворянин ничего не понял», – подумал он.

Купец Дрейлинг еще был в панике, но многолетний опыт торговых переговоров выработал в нем умение ничем не выдавать своих чувств. Он твердой рукой налил пиво себе и гостю, свою кружку выпил залпом. «А не пьяница ли отец этой девицы?» – с некоторой тревогой подумал фон Шталкер.

Хенрик Дрейлинг, выпив пива, снова сделался лаконичным и деловитым:

– Перейдем к делу. Что же вы хотите от меня?

По неизвестной для хозяина дома причине курляндцу очень хотелось поговорить о Герде, о семье Дрейлинга, но хозяин дома вынудил его сменить тему. Иоганн достал из кармана копию манифеста, который Хенрик Дрейлинг сам же и привез в Ригу.

– Посмотрите, что пишет горожанам курляндский канцлер Фалькерзам.

– Нет, нет, я не читаю таких крамольных документов!

– Канцлер Курляндии заверяет, что русский царь не уничтожит наших вольностей, призывает стать русскими подданными. Не пора ли Риге капитулировать?

– Пошел вон! – Хенрик кричал и размахивал руками. – Не смей! Я позову стражу!

Видя, что незнакомый ему Иоганн фон Шталкер не спорит и покорно встал, даже не выпив пива, купец стал спокойнее. Уже без крика он сообщил:

– Я верный подданный шведской короны.

– Таковым и оставайтесь, – неожиданно пожелал ему собеседник, направляясь к выходу. Открыв дверь на улицу, он повернулся и сказал на прощанье:

– А дочь у вас и в самом деле замечательная!

– Я и сам знаю, что моя Герда замечательная! – ответил Хенрик.

– Значит, ее зовут Герда, – констатировал дворянин, уходя.

– А тебе-то какое дело?! – злобно сказал купец, когда дверь уже закрылась.

– Папа, что он хотел?

– Звал в бунтовщики. Хуже нет, чем активный дурак.

На том разговор и закончился.

Пропаганда канцлера Курляндии Фалькерзама делала свое дело. Все больше рижан предпочитали выгодный бизнес при власти русского царя ужасам осады. Даже любовница графа Делагарди, бюргерша Марта, наслышалась разговоров о необходимости ради спасения Риги сдать город.

Одиннадцатого сентября, вечером, Марта пришла в Рижский замок, чтобы отдаться высокопоставленному любовнику.

– Меня разрешено беспокоить, только если неприятель устроит штурм или в городе начнется бунт! – после прихода Марты повелел генерал-губернатор.

Марта хотела сказать графу, что бунт таки может скоро начаться, но любовник сначала угостил ее французским вином и такими дорогим фруктами, что рот молодой и, в сущности, небогатой женщины был несколько минут все время занят. Когда же она ощутила руки любимого мужчины на своих грудях, то поняла, что говорить о чем-либо уже поздно.

Лишь утром 12 сентября первая красавица Риги начала серьезный разговор. Полуобнаженная, Марта сидела на супружеской постели Делагарди и внушала графу, что он должен делать. Генерал-фельдмаршал слушал ее вполуха и думал про себя: «И что нашла Рига в этой горожанке? У нее манеры плебейки, фигура хуже, чем у моей жены, а когда она начинает нести чушь, то смешно размахивает левой рукой. Если бы она не так сладко стонала ночью, стоило бы ее просто выгнать! А так придется потерпеть ради интересов Швеции».

Рижанка между тем щебетала:

– Магнус Габриэль, ты так и не ответил на мой вопрос. Ну почему ты не желаешь выговорить выгодные условия капитуляции? Разве у тебя достаточно солдат, чтобы отразить штурм? Да и запасы провизии скоро кончатся. Если бы вчера я не ужинала в твоем замке, то мне достался бы только ломоть хлеба с миногой, а эту рыбу в нашем городе едят только нищие![25] Неужели ты хочешь морить меня голодом? Тогда я стану менее красивой, – ворковала бюргерша, уверенная в своей неотразимости.

«Ну, невелика потеря, – с иронией подумал генерал-фельдмаршал. – Стоило заводить любовницу, чтобы понять: жена намного умнее и красивее».

– Магнус Габриэль, быть может, ты просто не решаешься сдаться? – спросила Марта – Это же так просто. Не надо бояться. Вот смотри, сейчас я полностью капитулирую перед тобой, и кому от этого будет плохо?! – пошутила рижанка.

Слово у нее не разошлось с делом: она разлеглась на огромной кровати в весьма соблазнительной позе.

К ее удивлению, Делагарди не стал пользоваться моментом. Зачем-то он подошел к окну, раздвинул шторы. Марта с удивлением наблюдала за ним. Граф подумал, что если бы не необходимость сохранять репутацию человека, который готов до конца защищать город и даму сердца, он, пожалуй, все-таки выгнал бы красотку, по которой сохли все рижские холостяки, и в воздержании дожидался бы возвращения супруги Марии.

Генерал-губернатор подошел к женщине и склонился над нею. «Почему он хочет заниматься любовью при открытых шторах?» – недоумевала Марта. Но ее возлюбленный поступил еще более неприлично. Он взял Марту на руки и понес полуголую женщину к окну. «А пусть хоть все меня видят такой, если я на руках у него!» – решила Марта и не стала сопротивляться.

Через секунду граф опустил ее у окна на пол и тут женщина замерла, изумленная. На набережной было не до того, чтобы глазеть в окна. В порту стояли шведские корабли с пехотинцами, драгунами, артиллеристами. Талантливый шведский полководец Кенигсмарк и знаменитый кавалерист генерал Дуглас лично руководили высадкой большого числа солдат, выгрузкой на берег съестных припасов.

– Ах! – только и могла сказать женщина.

– Раз так, я требую капитуляции! – неожиданно сказал граф Делагарди, решивший получить плотское удовольствие…

О том, что шведская эскадра, легко преодолев сопротивление русских речных судов, спокойно приплыла в рижский порт, конечно же, было известно и в русском лагере. Царь Алексей Михайлович срочно созвал военный совет. На нем Афанасия Лаврентьевича удивила позиция государя. Он словно не имел своего мнения, кивал генералу Лесли, соглашался с ним: да, если в ближайшие пару недель не удастся занять город, придется отступить.

Несколько дней Афанасий Лаврентьевич носил недоумение в себе. Затем не выдержал. Шестнадцатого сентября под вечер, закончив дела, зашел поговорить к приятелю Юрию Никифорову. Подьячий приказа Тайных дел стоял у походной палатки и беседовал с каким-то неприметным мужчиной неопределенного возраста, судя по пыли на сапогах и усталой лошади, прискакавшим издалека. Афанасий Лаврентьевич остался стоять в сторонке, демонстрируя: разговоров сотрудника приказа Тайных дел с посторонними слушать не хочет. Минуты через три Юрий Никифоров закончил беседу и рукой показал приятелю, мол, подходи.

Когда Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин приблизился, Юрий Никифоров открыл вход в небольшой походный шатер, который в наши дни, исходя из его размера, скорее назвали бы палаткой. Но когда Никифоров зажег свечу, то оказалось, что во временном жилище подьячего довольно уютно. Юрий достал фляжку с бесцветной жидкостью. Перед тем как разлить по чаркам этот напиток, он достал закуску. Причем не только сухари и вяленое мясо – обычную пищу русского дворянина того времени в воинском походе. На импровизированном столике, сделанном из нескольких дощечек, вдруг возникли моченые яблоки, свежие сливы, очищенные лесные орешки, соленые грибы и рыба.

– Откуда все это? – Афанасий Лаврентьевич удивился такому изобилию.

Одно дело – родовитый боярин, за которым слуги и на войну телегу всяких запасов повезут, а другое дело – скромный Юрий Никифоров. Приятель усмехнулся:

– Рыбку мой слуга сам ловит, сливы и яблоки он собрал в брошенном саду, и часть яблок я велел замочить. Не соленый огурчик, конечно, но тоже закусь. Грибы слуга сам додумался собрать в лесу, неподалеку отсюда.

– А водка-то откуда?

– Так когда же в приказе Тайных дел водки не было?! Анисовая!

Приятели выпили, по старинной традиции не закусывая после первой чарки, и подьячий приказа Тайных дел предложил:

– Говори, с чем пришел. Просто так ведь не заходишь, – упрекнул он друга и добавил: – Значит, или крамолу узрел, или на душе что-то. Иоганна Шталкера не нашел?

– Нет.

– Беспокоит это меня. Как в воду канул.

– А поговорить я хочу вот о чем, – сказал Ордин-Нащокин. – Не пойму, зачем мы сюда пришли? Для чего?

– Чего ж тут не понять. Воевать пришли.

– Так почто тогда сразу уходить готовимся?

– Ну, – Никифоров стал неторопливо есть вяленое мясо, – во-первых, это ты у нас к царю на совет вхож, обсуждаешь там что-то с генералом Лесли да с воеводами.

– Да вот и не пойму, чего обсуждают? Такое впечатление, что государь не хочет всего говорить.

– На то его царская воля.

– Да ты пойми! Это же я, худородный, план похода разрабатывал, выход к морю отвоевать мечтал. А теперь что?! Великий государь ни словом, ни взглядом недовольства не проявляет, ничего мне в укор не ставит, но…

– А что тебе в укор можно поставить? Мы зачем сюда пришли?

– Сам же сказал, воевать.

– Афанасий, не пойму, кто из нас в Посольском приказе служил, ты или я? Похоже, ты такую ответственность ощутил, что, кроме нашего похода, ни о чем и не думаешь. Мы со шведами стали воевать, в первую очередь для того, чтобы шведский король Польшу под себя не взял бы, не сделался бы слишком силен. И что теперь? Часть войска свейского на себя отвлекли? Уже отвлекли. В Польше дела у свеев как идут? Несмотря на победу под Варшавой – скверно. Король свейский на север ушел. Значит, унии Швеции с Польшей не бывать. А чему бывать?

– Чему же?

– Не знал бы, что ты, Афонька, человек верный, не говорил бы. Да ты хоть рыбки отведай, хороша получилась. Так вот. Сейчас везде такое начнется… И все больше по твоей части – дипломатической. С поляками надо переговоры вести, с немецким курфюрстом Фридрихом-Вильгельмом. Гетман Хмельницкий вон от рук отбился, со шведами союз заключил. А Украину терять мы не должны. Вот и получается: на переговорах сильной должна казаться Русь. А что больше ущерба нам принесет: коли с достоинством от Риги в занятые города отступим, или же долго под Ригой стоять будем и о ее стены лоб расшибем? Тем более что скоро есть нечего станет. Нет, проще отступить в уже занятые города. Дабы Украину, Смоленск, Полоцк сберечь. А там кто знает, может, и новым польским королем государь наш станет.

– Да зачем нам все это?! – не сдержался Ордин-Нащокин. – Нам выход к морю надобен, пусть не здесь, так хоть в устье Невы неподалеку от Ниешанца, что воевода Петр Потемкин уже занял. И надо бы в Ливонии как можно больше земель захватить, тогда со свеями хоть за Ниеншанц легче торговаться будет. А Украина, Польша – зачем они нам? Чужие земли. Сам же сказал, казаки уже от рук отбились. Неужто государь то не понимает?

– О Смутном времени подумай, – неожиданно предложил Никифоров. – О том, что бывает, когда царь со всем боярством в ссоре? Смутное время. А чего боярство хочет? Земель новых. Причем украинских, черноземных.

– Так ведь коли хотим земель новых, нужно с поляками не враждовать, а союз заключать. Вон сколько у нас самих на Юге земель нераспаханных, ибо крымских татар боимся. Надобно с ляхами, с цесарцами австрийскими союз заключать, вместе идти басурман бить. Не будет набегов татарских, благодать наступит на Юге нашем. Вот и земли, вот и чернозем.

– И снова ты прав, Афанасий. Только бояре видят: вот она, Украина, рядом. А турки… Когда же их, непобедимых, победим? Кто-либо громил их? Не помню такого.

– Так это потому, что поодиночке христианские страны против них воевали!

Друзья говорили долго – до позднего вечера. Когда не совсем трезвый Афанасий Лаврентьевич ушел от Юрия Никифорова, многие в русском лагере уже спали. Ордин-Нащокин подумал, что он, видимо, не выспится: назавтра следовало рано встать. Но Афанасий Лаврентьевич не жалел о потраченном времени: и на душе стало легче, и многое казалось теперь понятнее.

Так он шел, погруженный в свои думы, когда внезапно перед ним в слабом свете отблесков находившихся в нескольких десятках метров костров мелькнула чья-то тень и тут же исчезла. Хоть и был задумчив воевода Ордин-Нащокин, но успел заметить, что кто-то был рядом, и решил выяснить, кто именно избегает его общества. Он сделал несколько шагов в сторону незнакомца. Внезапно по-русски прозвучало предостерегающее:

– Не подходи!

В гневе Ордин-Нащокин выхватил из ножен саблю.

– Ты чей будешь, дерзкий холоп? – поинтересовался русский дворянин.

– Не узнал, воевода?

Возмутивший его человек сделал два шага вперед, и Афанасий Лаврентьевич увидел, что перед ним стоит, выставив вперед пистолет, его бывший проводник Иоганн Шталкер.

– Ты что же предал нас? – возмущенно спросил Ордин-Нащокин.

– Я не предатель. Да, я защищаю Ригу. Я немец. После страшной гибели любимой женщины я несколько лет жил, словно сам не свой. Но здесь, в родной Ливонии, осаждая немецкий город, я осознал, сколь дорога мне эта страна. Я ушел в Ригу, более того, хитростью по мере моих скромных сил и по воле генерал-губернатора Делагарди, выявляю там мятежников, готовых предать свой город и открыть вам ворота. И, видно, сам Бог направил мои стопы в Ригу. Там я встретил девушку, как две капли воды похожую на латышскую колдунью, в которую я некогда был влюблен. Быть может, отец этой Герды, рижский купец Хенрик Дрейлинг, согрешил в молодости, проезжая по Курляндии?

– Что же, стреляй, лазутчик, чтобы я не смог схватить тебя!

– Да как же я могу стрелять в тебя, воевода?! – удивился Шталкер. – Ты ведь стал мне почти товарищем.

Немец спокойно засунул пистолет за пояс. Афанасий Лаврентьевич на секунду растерялся. А Иоганн Шталкер с иронией сказал:

– Касаемо того, легко ли схватить меня…

Не докончив фразы, шпион проворно отбежал в сторону и исчез. Быть может, будь Афанасий Лаврентьевич трезв, он и заметил бы, в каком направлении надо искать бывшего подчиненного, но в данной ситуации отреагировать не успел. Только теперь он сообразил и закричал:

– Караул!

Воевода был услышан. Вскочили сидевшие у костров стрельцы, по велению Афанасия Лаврентьевича стали искать немца, но тот словно в воду канул. Стрельцы возвратились со словами:

– Нигде нет. Да не привиделось ли тебе все в темноте, воевода?

Афанасий Ордин-Нащокин решил не сдаваться и пошел докладывать о случившемся боярину Илье Милославскому. Но у входа в роскошный шатер Милославского воеводу остановили слуги:

– Боярин лег почивать, велел по пустякам не беспокоить.

Афанасию Лаврентьевичу захотелось плюнуть с досады. Он понимал, что Иоганна Шталкера вряд ли удастся найти. «Не пойти ли и мне поспать?» – подумал воевода. И тут на берегу полноводной Даугавы раздались выстрелы, крики. По огромному русскому лагерю довольно бестолково забегали солдаты, стрельцы, сонные офицеры старались построить их. В темноте это оказалось нелегким делом. Зарево пожара становилось все сильнее. Мимо Ордина-Нащокина галопом проскакал отряд башкирской конницы, лихие всадники на скаку доставали стрелы из колчанов. Стрельцы с алебардами и пищалями маршировали к месту боя. Вскоре стрельба затихла. Когда Афанасий Лаврентьевич поспел к месту происшествия, то узнал, шведы в ходе внезапной вылазкой нанесли потери полку Юнгмана, а главное – сожгли струги с запасами провианта.

Государь Алексей Михайлович немедленно созвал военный совет. Многоопытный генерал Лесли потребовал:

– Надобно отходить к Кокенгаузену.

Царь впервые не прислушался к своему советнику:

– Немедленно отходить было бы позорно. Продолжить осаду, готовить подкоп, вести обстрел.

Афанасий Лавретьевич сидел и думал: «А ведь могли разбить шведов. Могли. Только войско для того надо было иначе формировать. У нас ведь как? Начинается война, и идет найм наших же русских мужиков в полки иноземного строя. Людишки неопытные, воюют плохо. Вот сейчас, если бы при первых выстрелах построились и к месту боя побежали, не удалось бы шведам в крепость уйти. Надобно постоянное войско иметь. Пусть меньшее числом, но лучшее умением».

Впрочем, ничего говорить на совете воевода не стал. Во-первых, не было в подобных речах никакого смысла: армию уже сформировали. Во-вторых, говорить об этом сразу после боя, когда царь пребывал в досаде, было нежелательно. Можно было, конечно, потом попробовать пообщаться, через несколько дней. Царь бы успокоился, все нормально воспринял, но при этом тут же задал бы вопрос: «А где деньги на подобное войско взять?» Вопрос неразрешимый. Но ведь и без флота, без портов на Балтике, при необрабатываемых землях черноземного Юга, при постоянных набегах крымских татар жить Русь будет плохо… А скупой, как известно, платит дважды. Во время войн – кровью.

В тот день на военном совете в очередной раз никто не сказал о самом Афанасии Лаврентьевиче ни единого плохого слова. Но впервые он пребывал во время обсуждения в очень скверном настроении. И отнюдь не потому, что чувствовал свою вину. Сейчас Ордин-Нащокин с особой остротой осознал свое интеллектуальное превосходство над такими весьма неглупыми людьми, как тот же боярин Милославский. Друйский воевода понимал, как много хорошего мог бы он сделать, имей власть. Увы, родился Афонька не в семье князя или родовитого боярина, и потому власти при всем своем уме не имел.

Царь после окончания военного совета оставил у себя генерала Лесли:

– Знаю, что ты слуга верный, потому скажу, много правды в твоих словах было. И надо готовиться к отступлению. Только немедленно отступить – значит уважение в Европе потерять. Приготовься отводить войска к концу сентября.

– А к тому времени и есть будет нечего, – грустно сказал генерал.

Позиция царя вызывала у Авраама Лесли уважение. Государь всея Руси постоянно получал известия об успехах русских войск. Воевода Трубецкой взял крепость Дерпт, Петр Потемкин вышел к устью Невы, дворянин Пушкин с отрядом успешно действовал в Карелии. Впору было закусить удила и требовать от воевод взятия Риги любой ценой. В конце концов, чем он, Алексей Романов, хуже какого-то Пушкина? Но царь реально смотрел на вещи и не требовал невозможного. На прощание он еще раз повторил для генерала Лесли:

– Скоро отходим, пока же продолжаем осаду.

Вновь сотни ядер обрушились на город, все ближе подступали к городским укреплениям русские траншеи, саперы готовили подкоп. Однако шведские корабли спокойно приходили из Стокгольма в Ригу. Граф Делагарди получал морем подкрепления, а в столицу мог слать не только рапорты, но и частные письма.

Тридцатого сентября он писал в Стокгольм брату, что у него 12 тысяч войска, у московитов, по его прикидкам, тысяч тридцать. Граф выражал уверенность, что Рига выдержит осаду.

А днем ранее генерал-фельдмаршал вызвал к себе Иоганна Шталкера, которого оценил как человека решительного и неглупого.

– Не надоело ли сидеть в осаде, Иоганн?

– Никак нет. В Риге тепло, уютно и девушки прехорошенькие. Кроме того, будет ли снята осада, от меня не зависит.

– Кто знает… Русские почему-то не хотят уходить. Надо донести до них слух, что в городе началась чума, и эпидемия может перекинуться на их войска. Авось уберутся. Надо сделать так…

Первого октября Иоганн Шталкер сообщил генерал-фельдмаршалу: русские отводят войска, снимают с позиций пушки:

– Ваша задумка сработала!

О том, что решение о скором отступлении было принято царем еще 12 сентября, ни Шталкер, ни генерал-фельдмаршал, естественно, не знали.

– Что же, – решил генерал-губернатор Делагарди, – раз они уходят, завтра вылазка.

Шталкер недоумевал:

– Зачем? Ведь все и так хорошо.

– Они хотят уйти непобежденными. Я не должен предоставить им такую возможность.

Второго октября шведы нанесли внезапный удар всеми своими силами по арьергарду русской армии и нанесли ему потери. Вновь им помогли лазутчики из числа служивших в русской армии немцев. Полки Циклера, Ангера, Ненарта понесли потери, хотя разгромить русский арьергард шведам не удалось.

Через несколько дней последний русский солдат отступил от стен Риги. Генерал Лесли был мрачен:

– Мы бы могли достичь большего. Если бы не предатели – европейцы на русской службе. Мне стыдно за своих соплеменников-предателей.

Царь Алексей Михайлович еще и утешал его:

– Послушай, да какой ты иноземец, ты уже много лет как православный.

Встревоженный мыслью о том, что шведы могут преследовать отступающее русское войско, царь вспомнил о способном и энергичном друйском воеводе:

– Ордин-Нащокин, вступай в командование конницей, прикрой наш отход!

А под Ригой граф Магнус Габриэль Делагарди осматривал вырытые русскими траншеи и его прошиб холодный пот. Лишь несколько метров отделяло русских саперов от одного из бастионов. Граф подумал, что был близок к гибели, и спасло его лишь то, что генерал Лесли недооценил успехи своих инженеров.

Чем же закончился этот военный поход? Лифляндский генерал-губернатор граф Делагарди вновь снискал славу. Королевская милость распространилась и на не имевших никакого отношения к его успеху руководителей рижского магистрата. Через несколько лет всем им было пожаловано дворянство. Так в Риге появились купцы с приставкой «фон» к фамилии. Вскоре они начали скупать имения в Лифляндии и на улицах можно было услышать необычные для дворян семнадцатого века разговоры:

– Как вам оптовые цены на лен, господин барон?

– Оптовая торговля процветает…

– Придете ли вы на заседание рижского магистрата, барон?

– Конечно же. Ведь я главный докладчик по вопросу работы рижского водопровода. Кстати, вам известно, что эти лифляндские бароны совсем обнаглели? Снова требуют от нас, горожан, выдачи беглых крестьян, которые нам самим нужны для работы на мануфактурах. Ничего, теперь мы тоже дворяне и можем говорить с ними на равных!

Решение шведов о награждении членов рижского магистрата, как ни парадоксально, сыграло определенную роль в судьбе России в будущем. После того как сын Алексея Михайловича, царь Петр Великий, присоединил Ригу к России, рижские дворяне стали верно служить Российской империи. Среди потомков рижских бюргеров встречались даже генералы и министры.

В 1656 году царь Алексей Михайлович отступил от Риги к Полоцку, сохранив, впрочем, все захваченные в ливонских землях крепости: Дерпт (Тарту), Динабург (Даугавпилс), Кокенгаузен (Кокнесе), Мариенбург (Алуксне).

12 октября 1656 года Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин вступил в новую должность – царь повелел ему быть воеводой в Царевич-Дмитриев граде (так россияне переименовали занятый ими Кокенгаузен).

Конец первой части

Необходимое послесловие для любознательного читателя

Допускаю, что у Вас появился ряд вопросов. Что это за Первая Северная война, которую в школе не проходили? И что в этой книге правда, а что выдумка?

Для историков в изложенных в этой книге фактах нет никакого секрета: Первая Северная война – официальный научный термин. Все описанные исторические события – подлинные, как и все исторические личности: не только замечательный и незаслуженно забытый российский политик второй половины семнадцатого века Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, но даже и такие третьестепенные персонажи этой книги, как послы Лизола и фон Эйленбург. О том, что канцлер Курляндии Фалькерзам писал письмо к рижанам, а герцог Якоб Кеттлер готов был перейти в русское подданство, имеются свидетельства в российских архивах. Кстати, герцог Якоб был не одинок в подобном желании, о том же просили Москву в середине семнадцатого века Богдан Хмельницкий, один из грузинских царей, и господарь Молдовы. Видно, авторитетно было Московское царство. Кстати, не эти ли просьбы подсказали неудачную идею – выдвинуть кандидатуру царя Алексея Михайловича на польский трон? Мол, если он хорош для грузин и молдаван, почему бы ни обрадоваться его правлению и полякам?

Лифляндский генерал-губернатор граф Делагарди, безусловно, был талантливым полководцем. А вот любила ли его так сильно Мария Делагарди-Пфальцская? Не поручусь, но почему бы и нет, ведь граф был необычайно яркой личностью.

И последнее. Историки вполне могут побрюзжать: почему это вполне реальная историческая личность – Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин – влюбился в некую Герду, о которой неизвестно даже, существовала ли она на самом деле?! А пусть докажут, что не существовала! А раз таких доказательств нет, полагаю, что романист имеет право выдумать хоть одного персонажа в своей книге…

И, наконец, о рыцарях плаща и кинжала. Что это за шпион Юстус такой?! Почти как в культовом шпионском сериале: Юстас – Алексу. В данном случае – рижанин Юстус Филимонатус – царю Алексею Михайловичу. То есть сокращенно – Алексу. Просто кино! Что же, киношный Штирлиц в Риге, конечно, бывал: ведь немало сцен «Семнадцати мгновений весны» снимались в этом городе. Но Юстус Филимонатус – разведчик не выдуманный, а вполне реальный. Более того. Оставил он вполне реальный след в истории. Именно благодаря ему не женился принц датский Валдемар. Известно, что датский принц хотел сочетаться браком с Ириной, сестрой царя Алексея Михайловича. Но агент Юстус узнал (было это еще в 1643 году), что сватается Валдемар вовсе не из-за бескорыстной любви. Датчане опасались нападения Швеции и хотели связать себя родственными узами с домом Романовых, чтобы потом попросить у них защиты от шведов. Но русскому царю Михаилу (отцу Алексея Михайловича) совсем не нужно было вмешиваться в чужую войну. В результате, как уже говорилось, остался принц датский без русской жены.

Часть вторая. Воевода русской Ливонии

Пролог

В трапезную дома князя Ивана Андреевича Хованского провели стрельца с репутацией крайне опасного человека. Прошлое Василия Зеленова было темно, а нынче никто бы не захотел встретиться с ним ночью на пустынной улице. Правая щека стрельца была обезображена шрамом от удара ножа, глаза смотрели внимательно и настороженно. Именно такой человек и требовался князю Хованскому.

В трапезной был накрыт стол: различные мясные и рыбные блюда, квас, орехи в меду.

– Пей! – великодушно угостил в трапезной гостя водкой воевода Пскова Хованский.

– Позволь сначала с дороги покушать, князь-воевода, – вежливо, но без малейшего подобострастия попросил разрешения стрелец.

Боязнь стрельца Зеленова выпить натощак и захмелеть не обидела князя, напротив, понравилась. Так же, как и то, что гость нисколько не заискивал перед могущественным воеводой.

– Ешь! – добродушно разрешил Иван Андреевич.

Пока стрелец насыщался, князь рассуждал вслух:

– Сидит в Царевичев-Дмитриев граде этот худородный – воевода Ордин-Нащокин! Вот уж второй Малюта Скуратов! На меня, аки пес, кляузы царю строчит и строчит. А ведь не сидел бы он в своем Царевичев-Дмитриев граде, кабы не я. Ведь это я прославленного Делагардия разбил, я! Сам государь со всем войском потерпел под Ригой поражение от Делагардия, а я под Гдовом победил этого полководца!

Иван Андреевич произнес это и сам испугался того, что сказал. Ставить себя выше государя – такое с давних пор не дозволялось на Руси никому.

Понятливый стрелец сделал вид, что всецело занят поглощением телятины. Князь Хованский стушевался, наступило молчание. В трапезной слышалось лишь чавканье стрельца. Чтобы избавить князя от неловкого положения, Василий Зеленов сказал:

– Князь-воевода, прости меня, неученого. Не ведомо мне, кто таков этот Малюта Скуратов. Незнаком.

Услышав такое, Иван Андреевич развеселился:

– И повезло тебе в жизни, что незнаком. Был в давние времена у царя Ивана Грозного такой слуга, втерся к государю в доверие и многих бояр извел. Причем изводили их порой вместе со всеми холопами, деревни разоряли. Много бед он Руси принес.

– Нехороший человек был этот Малюта Скуратов, – решил Зеленов.

– Ордин-Нащокин тоже нехороший человек, – ответил Иван Хованский. – Он, аки пес, которому вкусную кость дашь, а в ответ – лай собачий! Я Делагардия разбил, а он в Москву кляузы пишет, войско мое отобрать хочет. А войско получит, сам лоб об стены Риги расшибет, как в прошлый раз.

– Нехороший человек этот Ордин-Нащокин, – согласился Зеленов, попивая квас.

Князь решил, что время для пустых разговоров прошло. Взял в руку мешочек с рублями, чуть позвенел.

– Пора этого воеводишку унять!

– Но как? – лаконично спросил стрелец.

– Щедро награжу! А такого татя, как этот Ордин-Нащокин, и убить – не грех. Для пользы Руси то будет.

Стрелец прикинул, сколько рублей может быть в мешочке, и решил послужить Руси. Он лаконично спросил:

– Где?

Бесспорно, Василий Зеленов не страдал многословием.

– В Царевичев-Дмитриев граде сделать сие невозможно, – пояснил воевода. – Мой замысел таков. В Ливонии – эпидемия чумы…

Стрелец Зеленов перестал есть и внимательно слушал, что именно ему надлежит сделать, чтобы извести воеводу Царевичев-Дмитриев града Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина…

Глава I. Шестью месяцами ранее. Заседание Российской думы

Царь Алексей Михайлович, как обычно, проснулся рано. Невольно потянулся туда, где вечером лежала полюбовница – боярыня Ирина Мусина-Пушкина. Но красавица уже упорхнула…

Вечером боярыня, воспользовавшись тем, что дежурным спальникам был ее брат, вновь пробралась в цареву опочивальню. Неожиданно царь понял, что рад ночному визиту. Как уже говорилось, хоть и не выглядела боярыня так прекрасно, как его супруга, царица, но зато в постели была раскована, вела себя совсем не так, как целомудренная Мария. И получалось: возвышенной любовью лучше любить законную супругу, грешить же приятнее со знающей, чего хочет от любовника, Ириной Мусиной-Пушкиной. Каждому свое.

Уже смирившись со случившимся, царь с удовольствием провел приятную ночь со своей тайной фавориткой. Ее влюбленность, кстати, была Алексею Михайловичу приятна, казалась лестной для него. Ведь обычно почести оказывались ему как царю. Мусину-Пушкину он ценил за то, что та выбрала его не как государя всея Руси, а просто как желанного мужчину. Лаская своей рукой живот прелестницы, Алексей Михайлович вдруг понял: она вновь беременна. Прямо спросил, от него или от мужа? Красавица лишь тихонько засмеялась в ответ: мол, хоть ты и царь, а про это не узнаешь, не твое, не царское, это дело. И тут же, чтоб не обиделся, вновь прильнула к нему.

Овладевая ею, царь, прежде чем бездумно предаться страсти, успел подумать: «Интересно, а знает ли боярин Мусин-Пушкин, чем сейчас занимается его женушка?» И решил: «Раз держится боярин скромно, ничего у него не просит, значит, об амурных приключениях неверной жены ничего не ведает». Царь на мгновенье почувствовал от этого укор совести, но почти тут же страстное желание вытеснило все мысли…

Как это полюбовница ночью, в полной темноте, умудрилась одеться и незаметно уйти, удивило государя всея Руси – сон у него был чуткий.

Утром вновь он почувствовал раскаяние после совершенного греха. Видя, что государь проснулся, спальник бросился к нему, готовый помочь одеться. Царь, оттолкнув слугу, направился в мыльню. Лишь основательно омыв тело после грешной ночи, позволил себе пройти в маленькую часовню, что находилась рядом с его спальней. Хоть и не выспался, но нашел в себе силы полчаса помолиться.

Пока спальник одевал царя, Алексей Михайлович смотрел в окно. Все было дивно: и само окно, сделанное не из слюды, а из настоящего стекла, и открывавшийся летом за окном вид.

В саду произрастали не только плоды, практически полезные: груши, виноград. По приказу государя всея Руси под окном его создали первый в стране розарий. Розы росли хорошо и пышно цвели – ведь царь велел провести в сад водопровод, и цветы никогда не страдали от засухи.

Впрочем, то было летом, а сейчас, в феврале, за окном заунывно выл ветер, кружилась в непонятном людям танце вьюга. Даже днем на улицу выходить не хотелось. Царь невольно подумал о том, как же решилась темной, морозной ночью пробраться во дворец боярыня Мусина-Пушкина. И впрямь, значит, люб ей он, греховодник. Царь вздохнул и решительно отверг предложенные ему яства. Хоть пост еще и не наступил, государь решил попоститься, замаливая свой сладостный грех. Как ни хотелось царю (ведь ему не было еще и 30 лет, возраст, когда особенно сильно желаешь брать от жизни все) вкусить скоромных блюд, ограничился большой краюхой хлеба, несколькими солеными грибочками, кислой капустой, соленым огурчиком, лесными орехами да кружкой воды.

Часы с музыкой на Спасской башне Кремля пробили шесть раз, когда царь уже молился вместе с придворными в Благовещенском соборе Кремля – домовой церкви московских государей.

Как только служба закончилась, государь всея Руси вернулся во дворец, прошел в свой кабинет и сам забрал необходимые ему бумаги – предстояло заседание Боярской думы.

Во дворец уже спешили бояре. Чтобы попасть в зал заседаний, они поднимались во дворец по высокому крыльцу. У крыльца толпились подьячие, стольники, спальники, московские дворяне – все, кто хотел первым узнать свежие новости с заседания[26]. Кроме того, дворяне знали: кто-то из них может срочно понадобиться царю или боярам. И тогда долго искать служилого человека не потребуется.

Стояли дворяне у входа во дворец без оружия – с ним вход в Кремль был воспрещен. Согласитесь, разумная мера: если в каком-нибудь бандитском городе Париже знатные господа способны были устроить дуэль и совершить смертоубийство даже под стенами Лувра, то в Кремле в случае ссоры могла использоваться разве что затрещина.

Когда кто-либо из простых дворян требовался начальству, вызванный поднимался по ступенькам крыльца и заходил во дворец. Оттого и пошло на Руси выражение «пошел наверх» в значении – отправился к шефу.

Бояре, входя в Грановитую палату, чинно рассаживались по лавкам. Обычно на разного рода церемониях сидел лишь царь, бояре же обязаны были стоять, а кто уставал, незаметно выходил за дверь – посидеть в другом месте. Но в Кремле давно поняли мудрость поговорки «В ногах правды нет» и на заседаниях думы обычай сей не соблюдали. Единственной привилегией государя было то, что сидел он в большом кресле, красивом и удобном.

Заседание началось с сообщения думного дьяка Посольского приказа Алмаза Иванова о положении в заморских странах. Чиновник (по сути, министр иностранных дел) провел своего рода политинформацию. Впрочем, весьма тактично: хоть и являлся Иванов хранителем государственной печати (на Западе говорили – канцлером), но о своем недворянском происхождении бывший купец из провинции не забывал и относился к членам Боярской думы очень почтительно. А в своем докладе он поведал, что к курфюрсту бранденбургскому ездил цезарский посол фон Лизола, но результаты переговоров пока ни в чем себя не проявили. Что шведский король Карл X сговорился с князем Трансильвании Дьердем II Ракоци о совместной войне против Польши, а гетман Богдан Хмельницкий послал на соединение с Ракоци тысячи казаков под командованием наказного гетмана Ждановича. Польшу этот триумвират задумал разделить: Краков и так называемую Малую Польшу – Ракоци, Великую Польшу, Мазовию и Литву – Карлу X, а Украину – новому королю Хмельницкому.

Да, уважаемый читатель, первый план раздела Польши возник вовсе не в восемнадцатом столетии. Причем ко времени заседания думы (февраль 1657 года) трансильванский князь Ракоци уже вторгся в Польшу.

На заседании Боярской думы Алмаз Иванов поставил под сомнение успех этого трехстороннего союза. Он уточнил, что такие планы Трансильвании, Швеции и украинского гетмана вызывают недовольство Дании, империи Габсбургов, Бранденбурга. А значит, возможен союз, к примеру, Польши и Берлина, если Ян Казимир проявит мудрость и признает полную независимость Восточной Пруссии от Варшавы.

Да, так на глазах царя Алексея Михайловича и бояр творилась история Европы. В Германии суждено было появиться могущественному государству, а переименование курфюршества Бранденбург в королевство Пруссия стало лишь вопросом времени. Парадокс, шведское вторжение в Польшу не принесло никаких благ самой Швеции, но положило начало построению Германской империи, в сравнении с которой могущественная в семнадцатом веке Швеция станет третьеразрядным в военном отношении государством. А Польшу за сделанный Яном Казимиром Пруссии подарок прусские короли «отблагодарили» основательно: через сто с лишним лет именно Пруссия станет инициатором свершившегося раздела Речи Посполитой, ликвидации ее как государства.

Царь посмотрел в свои бумаги, отыскал заранее составленный план выступления. Ясно и четко стал излагать существо вопроса:

– Холоп мой верный, воевода Царевичев-Дмитриева града Афонька Ордин-Нащокин, пишет из Ливонии, что нам надо бы воевать со свеями. – Сообщив это, царь зачитал боярам секретное послание Афанасия Лаврентьевича: «Писал ко мне Якоб, князь курляндский, что теперь удобное время для мира с королем шведским, я отвечал ему: за нарушение вечного мира многие земли встали на шведского короля, и, кроме видимой рати, теперь от Господа Бога послана на Ригу невидимая[27], и если рижане покорно к подданству приступят, то от надлежащего страху избудут и без печали в свои дома возвратятся, и писал я, чтоб курляндский князь промышлял о подданстве рижан…»

Далее воевода жаловался: еще осенью написал государь указ, чтобы из Пскова, Полоцка выслали в Царевичев-Дмитриев город ратных людей, но указ сей не исполнен. «Помощи мне не дают, только возненавидели меня, холопа твоего. Я покинут в самых дверях неприятельских…»

– Пошлем для воеводы войско? – закончил выступление царь. Посмотрел на бояр и понял, что не нашел у них понимания.

Кто-то сказал:

– А зачем? Ригу так просто не взять.

Раздались сетования, что казна совсем оскудела, денег нет. Взял слово и царев тесть, боярин Илья Милославский. Напомнил: Ливония мала, земли в ней небогаты. То ли дело – украинские черноземы: от них стране великая благодать, да и большая страна – Украина. Польский король усиливается с каждым днем, скоро пожелает вернуть Украину. Ее-то и надобно оборонять.

Говорил боярин очень дельно, но царю вдруг захотелось вскочить, рвануть советчика за бороду и потянуть ее до земли. Да, хоть и отличался Алексей Михайлович добрым нравом, но, случалось, выводили его из себя придворные. Он ведь прекрасно понимал, чем вызваны слова Милославского. Илья был силен своим родством с государем, а вот больших родовых вотчин не имел. Вот и зарился на украинские черноземы: кого, как ни тестя наделит там землей государь, заполучив большую провинцию?

Бояре же слушали речь Милославского с одобрением. «Они тоже хотят земель – и князь Черкасский, и боярин Морозов, и остальные», – сделал вывод молодой царь.

Долго заседала в тот февральский день Боярская дума. Снова началась вьюга, ежились собравшиеся перед дворцом дворяне, а в Грановитой палате продолжались дебаты.

Государь всея Руси прекрасно понимал, сколь нужны его стране порты на Балтийском море, хотя бы на территории утерянного в правление его отца, царя Михаила, побережья Финского залива. Но Алексей Михайлович помнил и о том, что случилось восемьдесят лет назад, когда царь Иоанн Васильевич Грозный безрассудно начал бороться за Ливонию против Польши и Швеции одновременно: в результате ничего не приобрел, но довел страну до того, что крымский хан, обнаглев, во время внезапного набега Москву спалил.

А главное, с пониманием отнесся царь к словам: «Мы не можем оставить на Украине православных во власти католиков». Говорили и о том, что король Швеции и князь Семиградья разделить Польшу все же не в силах, а значит, более не надобно помогать Польше, напротив, пора готовиться к новой борьбе за Киев и Смоленск, в защиту миллионов православных людей. На этот довод царю нечего было возразить.

Бояре приговорили: всеми силами удерживать Украину, к воеводе Нащокину рать не слать. В Прибалтике же «промышлять всякими мерами, чтобы привести шведов к миру». О чем дьяк Алмаз Иванов обязан был срочно известить Ордина-Нащокина.

Обед во дворце в тот день начался значительно позже обычного.

Государь продолжал поститься. Вспомнив о грехе, ночью содеянном, он вновь ощутил прилив стыда. Ведь мало того, что изменил жене, так чуть было не обидел и ее родителей. Подозвал своего тестя – Илью Милославского к себе, был с ним на редкость приветлив.

После обеда не грех поспать. Встал-то государь в четыре утра. Отдохнув, Алексей Михайлович вновь направился в церковь. А когда кончился молебен, уже наступил вечер. Не желая более думать о делах, государь направился к супруге. Хотел с ней немного погулять по Кремлю, но посмотрел на метель и передумал. Надо сказать, что супруга царя, как и боярыня Мусина-Пушкина, была в те дни тяжела[28].

Заметим, что царь и в отношении жены нарушал общепринятые правила. Ей следовало бы в тереме сидеть, среди придворных дам, а государь порой устраивал в ее покоях своего рода вечера, когда приходили князья да бояре, беседовали, женщинам разрешалось участвовать в разговорах, угощаться фруктами. Вот и сейчас пришло несколько придворных, болтали, потом в присутствии царицы государь занялся откровенным нарушением закона: играл с боярином Ртищевым в шахматы.

Да, такова была в то время жизнь: россиянам не дозволялось играть в эту древнюю игру. Странные правила: можно было сколько хочешь пить вина, но запрещалось музицировать на гуслях; можно было посещать падших женщин, но попробуй только сыграть в шахматы или в шашки! Впрочем, царь жил иной жизнью, чем народ. Он все эти не им установленные запреты хоть и не отменял, но не одобрял и игнорировал. Во дворце был даже установлен орган, привезенный из немецкой земли. И если народные актеры – скоморохи, были поставлены в стране вне закона, то для себя государь вскоре повелит создать придворный театр.

В запрещенную игру царь в тот вечер играл неважно, сказывалось то, что недоспал прошедшей ночью. Получив от боярина Ртищева мат, вздохнул про себя: «Вот так мне, за грехи мои!»

Алексей Михайлович рано отправился почивать. Никому не пояснил, что хочет перед сном предаться стихотворчеству – государь был и поэтом, о чем даже во дворце знали немногие. Спальник зажег свечи, и царь в примыкавшем к спальне кабинете взялся за составление виршей. Но на сей раз стихи не шли, не слагались ладно у невыспавшегося Алексея Михайловича. Недовольный результатом, государь в конце концов взял свечу и собственноручно сжег написанное. После чего отправился спать.

Два спальника услужливо помогли Алексею Михайловичу раздеться, он лег в приготовленную ими постель. Несмотря на усталость, сон, однако, не шел. Внезапно вспомнились белые бедра и крепкие груди боярыни Ирины Мусиной-Пушкиной, ее сладкие уста и греховные стоны. «Хоть бы пришла ко мне греховодница, – с досадой подумал государь. – Как начнешь к ней привыкать, так ее и нет!» Но пылкая любовница так и не явилась к нему, и царю пришлось спать в одиночестве.

Глава II. У гетмана тоже есть сын

Генеральный писарь войска Запорожского Иван Выговский лежал, уткнувшись головой в пол, и тихонько скулил:

– Отпусти меня, ясновельможный пан гетман, ибо невиновен я!

Подняться Иван Выговский не мог – к полу в доме гетмана он был прикован за руки и за ноги тяжелыми цепями. Пожалуй, никогда еще жизнь православного шляхтича Ивана Выговского не подвергалась такой опасности, как сейчас.

Генеральный писарь войска Запорожского стал тихонько умолять своего начальника:

– Христа ради, ясновельможный пан гетман, отпусти меня, верного раба твоего, не губи душу христианскую!

Богдан Хмельницкий из-за стола бросил на арестанта свирепый взгляд: мол, не греми цепями, сосредоточиться мешаешь! Его бывший секретарь, испугавшись, стал плакать молча, не отвлекая своего повелителя от дел ни шумом, ни вздохом.

Украинский гетман Богдан Хмельницкий писал письмо русскому царю. Писал сам – писарь-то лежал в цепях. Хоть расковывай, диктуй письмо, а потом заковывай обратно. Так ведь мороки столько, что проще самому взять перо в руку.

Вождь украинского казачества сообщал Алексею Михайловичу: «И то тебе, Великому Государю, извещаю, что, будучи недужным, за изволением всех полковников, поручил я гетманство сыну своему, Юрию Хмельницкому, о котором низко челом бью, молю, чтоб Твое Царское Величество милостив к нему был».

Богдан Зиновий Хмельницкий понимал, что ему немного осталось жить на этом свете. Последние недели недужилось каждодневно. И он осознавал: это не та боль, что со временем пройдет. Да и лекари не говорили гетману ничего утешительного. Оттого он и стал заботиться о будущем не только Украины, но и своей семьи.

Дописав письмо, гетман подумал: «Теперь, благодаря его усилиям, с Украиной считаются и король Польский, и царь Московский; шлет послов с почтительными письмами король Шведский. И именно поэтому немало появилось охотников до гетманской булавы. Вот только впору ли она какому-нибудь полковнику или полковничьему сыну?! Пусть не забывают – у гетмана тоже есть сын.

За старшего – славного витязя Тимофея – старый гетман не беспокоился бы. Тимош умел за себя постоять. Как он прославился в битве при Батоге, где было разгромлено большое польское войско, убит гетман Речи Посполитой Мартин Калиновский! Мало того. Лихой казак Тимош женился на настоящей принцессе – прекрасной дочери молдавского господаря Василия Лупу, Роксане[29]. Женился Тимош по-королевски – с политической целью. Для того чтобы молдавский господарь перестал ориентироваться на Польшу, стал другом Украины. И еще сумел влюбить эту красивую принцессу крови в себя! Вскоре два внука появились у Богдана.

Да только лучше бы ни было той свадьбы… Когда на Молдову напал господарь Валахии, то Тимош с казаками тут же отправился на помощь тестю. Разбил валахов, но тем на подмогу внезапно примчался могущественный князь Трансильвании. Оказалось, что у врагов намного больше солдат, чем у Тимоша и молдавского господаря. Старший сын гетмана считал позорным отступить, он пал в бою.

Остался у гетмана Богдана младший сын – Юрий Хмельницкий. Юрасик еще в детстве был слабее, чем Тимош в его возрасте. И теперь Богдан приходил в ярость от одной мысли, что кто-то может покушаться на то, что по праву станет принадлежать Юрию Хмельницкому. Как можно обижать его сиротинушку, его младшенького, так рано лишившегося матери?! Всего шестнадцать лет Юрасику, юн он и здоровьем слаб. Нет, Богдан никому не позволит отнять у него булаву! А тут негодяй Грицко Лесницкий, полковник миргородский, стал пророчить гетманство Ваньке Выговскому. Ну, Грицко посадить на кол всегда можно, но Ванька-то, Ванька каков!

В самый неподходящий для себя момент Иван Выговский прервал размышления гетмана. Он жалобно простонал:

– Умоляю, ясновельможный пан гетман, освободите, нужда у меня, больше нет сил терпеть!

Богдан Хмельницкий поднялся со стула. Мрачный взгляд его не сулил генеральному писарю ничего хорошего.

– Я тебя отпущу, я тебя – на кол опущу!

Страшной была такая смерть. Несколько дней мучился приговоренный, пока кол постепенно пронзал его. Выговский не испугался бы повешения или расстрела, но такая угроза гетмана стала, что называется, последней каплей: под очень давно желавшим сходить по нужде вторым человеком в среде украинского казачества образовалась лужица. Так как цепи не позволяли Выговскому отодвинуться подальше, он так и остался лежать в собственных нечистотах. Не выдержал, с отчаянием и укоризной сказал своему начальнику и давнему спасителю:

– Зачем же так?! За что?!

– На кол посажу! Немедля! – рявкнул на предателя гетман.

Тут внимание гетмана отвлекла красавица Ганна, сестра казачьего полковника Золотаренко, третья супруга Богдана Хмельницкого. И первая супруга гетмана, мать Тимоша и Юрасика, и вторая – гордая шляхтянка Елена, которую чигиринский сотник Хмельницкий отбил у влиятельного польского пана Чаплинского, и Ганна Золоторенко отличались удивительной красотой. Недаром же у многих казаков даже не гетманская булава, а роскошная коса крутобедрой Ганны вызывала чувство зависти к старому гетману. И, пожалуй, ни с кем не был так счастлив Богдан Хмельницкий, как с этой средних лет женщиной. Знал, что всегда поймет его, ни намека не даст для ревности, во всем поддержит, а потребуется, благодаря острому уму и универсал поможет написать. Одно было обидно, где ж он раньше, старый дурак был, почто на других дам смотрел, а она из-за этого много лет с другим жила, с другим спала, другому детей рожала и только по смерти первого мужа по-особому взглянула на Богдана…

Верная жена учтиво спросила у супруга, велит ли он подавать для себя обед. Пообещала:

– Борщ удался.

Наконец соизволила бросить взгляд на Ивашку Выговского, закованного в цепи и лежавшего в луже мочи. Не зная, что он сотворил, для поддержки мужа добавила:

– Самое тебе здесь место, пес!

Услышав такое от Ганны, Выговский молча заплакал. Мало того, что было страшно, было еще и унизительно для вельможного пана писаря лежать в цепях и в луже перед одной из самых красивых панн Украины.

Богдан улыбнулся Ганне, при одном появлении ее повеселел. Сказал:

– Обед пусть несут.

Глядя, как Хмельницкий, несмотря на мучивший его недуг, опрокинул для аппетита шкалик водки и теперь с удовольствием уплетает борщ, при готовке которого Ганна не пожалела мяса и сметаны, генеральный писарь ощутил сильный голод – сам он ничего не ел со вчерашнего вечера. Ведь именно вечером его приковали к полу. «Помру ведь!» – грустно подумал Выговский и решил попробовать найти себе оправдание:

– Смилуйся, ясновельможный пан гетман, не губи невинную душу православную! Это небось Грицко Лесницкий, негодяй такой, специально сбрехал, чтоб меня уничтожить.

Богдан Хмельницкий нахмурил брови:

– Лесницкий за свои речи сам на кол сядет, какой резон был ему лгать? Он что, дурак?!

– Дурак, – согласился Выговский.

Про себя генеральный писарь подумал: «Конечно, дурак. Кто же такое говорит, когда гетман еще живой! И ведь все было заранее подготовлено, чтобы после смерти Богдана, на раде мое имя громко выкрикнули, чтобы было кому убеждать в том, что булава та для меня годна. А из-за одного дурака пропаду ни за грош».

– Отпусти меня, милостивый пан гетман, я тебе вернее пса буду!

– А ты и есть пес, – ответил гетман, не отвлекаясь от борща.

Появилась Ганна, проконтролировала, как служанка подает другие блюда.

Пока Ганна Хмельницкая-Золотаренко потчевала мужа, а генеральный писарь ждал смерти, окольничий Федор Васильевич Бутурлин, представитель русского царя на Украине, в украинском селе Гоголево обедал с отцом арестованного Ивана Выговского[30], Евстафием.

Окольничий направлялся из Москвы в Чигирин и, узнав, что проезжает мимо деревни, которой владеет отец столь влиятельной персоны, решил познакомиться с Выговским-старшим и попытаться выведать у него кое-какие секреты. В Москве были встревожены тем, что наказной гетман Жданович стал союзником шведов, и хотели знать, не изменил ли Хмельницкий Москве. При этом в Посольском приказе понимали, что царь первым повел переговоры с поляками, не учитывая интересы гетмана. Поэтому Бутурлину было велено при необходимости успокоить Богдана Хмельницкого, разъяснить, что, коли и станет Алексей Михайлович королем Польским, Украине от того будет только лучше.

Евстафий Выговский потчевал гостя борщом и жареной гусятиной. Представитель царя Федор Бутурлин – важного вида, полноватый пожилой мужчина – был живым воплощением истории. Участник трех войн с Речью Посолитой, он еще 49 лет назад в Смутное время присутствовал на свадьбе московского царя Василия Шуйского. И вот такой человек сам учтиво подливал старику Евстафию заморские вина, кои хранились в обозе окольничего для подобающего случая. Видя, что у хозяина наконец начал слегка заплетаться язык, Федор Васильевич стал расспрашивать:

– Правда ли, что гетман Хмельницкий думал царю изменить?

Пьяно захихикав, старый Евстафий попросил представителя царя выгнать всю свиту вон, а когда остался с окольничим наедине, рассказал:

– В прошлом году, когда царские послы заключили мир с ляхами, то посланцы войска Запорожского, приехавши назад, завопили: «Сгинуло войско Запорожское, на каких мерах у царских послов с польскими комиссарами учинился договор, про то нам ничего не ведомо: царские послы не только с нами о сем не советовались, но и в шатер не допускали, словно псов в церковь, а ляхи нам сказывали, что царские послы постановили договор: быть казакам в польской стороне, а коли казаки в послушании у ляхов не будут, то царское величество станет ляхам помогать». Хмельницкий выслушал это и в исступлении закричал: «Дети, не горюйте, я уже знаю, как сделать: надобно отступить от царской руки, а пойдем, где Великий Владыка повелит быть, не под христианским государем, так хоть под басурманским!» И велел посылать по всем полковникам, звать на раду. Тут сын мой Иван ухватился за ноги гетмана и стал говорить ему: «Гетман, надо это дело делать без запальчивости, разузнать, как это сделано, послать к царскому величеству и поведать подлинно. А присяга – дело великое, нарушать ее нельзя, чтоб не слыть по всему свету изменником». И так он с трудом, но гетмана уговорил.

Отхлебнув вина, Евстафий Выговский продолжил:

– А сын мой у многих полковников в немилости за то, что не дает Украине от царя отойти. Он даже земли получить на Украине боится. Пожаловал бы царь Ивана землями в Оршанском повете около Смоленска, подальше от казаков.

Повинуясь воле окольничего Бутурлина, Евстафий Выговский пил за обедом много. Видел, что сам воевода столько не употребляет, но ничего по этому поводу не говорил. Уже с вина на водку перешли, потом снова на вино, а Федор Васильевич все наливал собеседнику. Совсем плохо стало старику Выговскому, но он держался до последнего. Прежде чем рухнуть наконец в беспамятстве, успел подумать: «А не подвел я Ванечку, не подвел!»

Когда вдрызг пьяного Выговского унесли из трапезной в спальню и аккуратно положили на его же собственную кровать, сопровождавший Бутурлина в поездке дворянин Василий Михайлов заметил:

– А какой, оказывается, верный слуга у царя Ванька Выговский! Он ведь и копии всех писем к царю шлет. Только благодаря ему знаем, что писали Хмельницкому султан турецкий, хан крымский, польский гетман Потоцкий. Благодаря Выговскому ведомо нам и то, что искуснейший дипломат польский, волынский каштелян Станислав Беневский приезжал к гетману и сулил златые горы за переход обратно в польское подданство…

– А от других знаем, что ответил Хмельницкий, – возразил окольничий Бутурлин, хмельной, да разум не потерявший. – Как гетман ответил Беневскому? Он сказал: «Я одной ногой стою в могиле и не прогневлю Бога нарушением обета царю Московскому». Я в жизни многое повидал. И именно потому не верю Выговским, отцу и сыну, что шлет генеральный писарь в Москву грамоты тайно. Кто предал одного господина, может предать и другого.

…К вечеру в доме гетмана Хмельницкого обнаружилась проблема: хоть и подтерли слуги лужу, воняло уже от самого прикованного к полу Ивана Выговского. Он портил воздух и плакал, старался убедить вспыльчивого гетмана не предавать его лютой смерти. Неумолимый Богдан, поспав после обеда (сказывался возраст), стал заниматься важными делами. При этом подумал: «А ведь сколько забот сняли с гетманских плеч писарь и его канцелярия!» Снова появилась мысль: «Хоть снимай кандалы с рук арестанта, оставив на ногах, и пусть трудится».

Когда Хмельницкий приступил к ужину, Выговский уже не молил о пощаде, а тихо, в полном отчаянии, лежал на полу. В комнату вошла Ганна. Ох, как мучительно было снова предстать перед глазами прекрасной панны Ивану Выговскому, грязному, вонявшему, опозоренному, беспомощному! Все чувства, которые он испытывал, отразились на его лице. Хмельницкая-Золотаренко была доброй женщиной, ей даже стало жаль генерального писаря.

Трудно было кому-либо состязаться с Богданом в умении пить. После трех чарок горилки он выглядел вполне трезвым, казалось, даже стал бодрее. Ганна кокетливо сказала:

– Не пора ли нам на покой, супруг любезный?

Сказано это было так, что Хмельницкий понял: в постели нестарая еще супруга вряд ли даст ему покой. Иван Выговский на мгновенье вдруг представил себе, как красавица Ганна раздевается, готовая отдаться мужу, и совершенно неожиданно и некстати ощутил желание. Дело было в длительном воздержании. Молодая жена Ивана Евстафьевича, тридцатилетняя Елена Стеткевич, оставалась в его поместье Выгов и в Чигирин не спешила. Ах, шляхтянка Елена, дочь польского сенатора, родственница родовитых Огинских и Сангушек! Когда Выговский увидел ее, то просто потерял голову. А ведь был уже один раз женат, возраст уже такой, что стыдно вдовцу влюбляться, как мальчишке. Но страсть занимала все мысли его. И он был просто поражен, когда Елена сама призналась в любви к нему, 50-летнему старику. Гордые родители ее, аристократы Речи Посполитой, с презрением отклонили сватовство Выговского. Хоть и заверял генеральный писарь, что без колебаний за нее и ее отца с матерью жизнь отдаст, что не нужно ему никакого приданого, что стал богат. И, казалось, ведь не должны огорчаться Стеткевичи: разборчивая невеста оставалась таковой почти до тридцати лет, уже явно засиделась в девках, отказывая одному жениху за другим. Но даже витавшая в воздухе мысль, что Елена может на всю жизнь остаться старой девой, не помогла генеральному писарю войска Запорожского. Родители аристократки придерживались правила: «Пусть лучше засохнет, а с худородным не ляжет». Получив отказ, Иван не сдался и, к радости Елены, похитил ее. После чего тут же обвенчался.

Молодая жена восхищала его: любящая, страстная, умная, образованная. Ни разу сама не начинала наставлять в делах политических, но Иван Евстафьевич без ее совета не хотел принимать ни одного важного решения. Кроме одного-единственного. Ничего не сказал прекрасной Елене о том, что решил после смерти больного Богдана Хмельницкого побороться за гетманство. Так ему хотелось получить булаву и бросить к ее ногам, доказать, что недаром вышла за него замуж. И ведь доказывать ничего не надо, видно, что влюблена в него, как шекспировская Джульетта в своего Ромео. Год прошел после венчания, а страсти стало не меньше, напротив – больше. Впрочем, не только поэтому решил побороться за лидерство Иван Евстафьевич. Мечтал он увидеть Украину свободной, равной в тройственном союзе с Литвой и Польшей. Чтобы не было над украинской шляхтой ни польского гнета, ни царского самодержавия. Планы были хороши… А теперь вот из-за дурака Лесницкого валяйся в цепях да любуйся перед смертью чужой женой!

Была бы здесь Елена, сутки бы уже стояла перед домом Богдана, молила бы о помиловании мужа. Придумала бы острым своим умом, как добиться прощения супруга. Да далеко отсюда гордая шляхтянка. Не смогла жить в Чигирине, смотреть на пьянки, пирами называемые. Иван, в отличие от Богдана, сам был трезвенником, а уж Лена пьяных терпеть не могла. Настолько не по душе ей был казачий разгул, что осталась в имении генерального писаря… Хотя и любила мужа безмерно[31].

Богдан Хмельницкий с усмешкой посмотрел на генерального писаря, с гордостью – на Ганну. Не понял этих загадочных взглядов Иван Евстафьевич и еще тревожнее стало у него на сердце. А гетман думал о том, как лебезит перед этой своей Ленкой, словно влюбленный заяц, Выговский, о том, что Ганна пошла бы за ним в огонь и в воду, никогда не бросила бы, а эта, Стеткевич-Выговская, сейчас далека отсюда. Ему стало даже немного жаль своего писаря. «Эх, бумажная душа, еще в гетманы метил!»

Что касается завуалированного пожелания красавицы Ганны, гетман, старый, больной, но мужской силой не ослабевший, не прочь был бы закончить хороший день ночью любви. Только что делать с Выговским? Не оставлять же его здесь навечно.

Ганна, как часто бывало, угадала мысль супруга:

– Он и вправду виновен?

– Невиновен! – тут же подал голос Иван Выговский. – Нисколько не виноватый я! Оговорили! А я ведь, как пес цепной, служил ясновельможному пану гетману!

– Невиновен? А кто булаву мою прибрать к рукам хотел?! – грозно спросил Хмельницкий.

Лидер украинского народа повернулся к супруге и спокойным тоном поинтересовался:

– Как думаешь, может, приказать его, перед тем как пойдем спать, немедля на кол посадить?

«А ведь посадит. А правильно или нет, не ведаю. Делать-то что? Ведь грех на душу возьму, если невиновен. Лучше упустить одного виновного, чем на кол посадить одного невинного», – подумала добрая женщина.

– Булаву прибрать к рукам хотел? – переспросил Выговский и жалобно добавил: – Пан гетман и благодетель мой. Да когда ж такое было?! Вы же меня за ум ценили, ясновельможный пан гетман! Разве мне могло прийти в голову, что из меня получится равный вам властитель?! Я же не полный идиот!

Внезапно Ганна Золотаренко-Хмельницкая заразительно расхохоталась. «Раскусила меня, змея подколодная! – подумал Выговский, пораженный ее проницательностью. – Насквозь видит, ведьма, и притом смеется. Верно говорили, охраняет своего Хмеля не хуже пса цепного, и нюх на врагов, как у пса обученного».

Не только страшно было Выговскому, но и обидно, стыдно, что женщина победила в хитрости и проницательности его, умнейшего человека Украины. А Ганна продолжала смеяться, заразительно, весело, победоносно. Хмельницкий не выдержал, улыбнулся. Спросил красавицу-жену:

– Ты чего?

– Да как представила его гетманом! – показала она на жалкого, лежавшего на полу Выговского. – Отпусти его, Иван, не мог он додуматься до того, чтобы взлететь так высоко.

Богдан и сам в глубине души понимал: болтовня одного пьяного полковника – еще не доказательство. А то, что даже верная супруга просит отпустить генерального писаря, вызвало еще большие колебания в душе гетмана. Может, и впрямь, пусть лучше работает? Полезный ведь человек…

Хмельницкий достал большой ключ от кандалов и, чтобы побыстрее отправится в постель с умницей Ганной, сам освободил узника. Еще и налил ему добрую чарку водки, чтобы тот зла не таил. Выговскому пришлось выпить. Когда генеральный писарь войска Запорожского, вышел на улицу уже была ночь. Ивану Евстафьевичу пришлось пробираться на ощупь. Куда было идти? Домой, в одиночестве переживать свой недавний позор? К гулящим девкам не тянуло, несмотря на длительное воздержание. Выговский не хотел быть ни с кем, кроме своей прекрасной Елены, такой образованной, утонченной и страстной – истинной аристократки. Чтобы отвлечься от мыслей о женщинах, он направился к своему новому знакомцу Юрию Немиричу. То был очень необычный человек! Более двадцати лет этот украинец прожил в Нидерландах, учился в нескольких университетах, набрался такой премудрости, что разумные слова его не раз приводили в изумление Выговского. Всегда внимательно слушал генеральный писарь рассказы Юрия Немирича про республику, где издают газеты, ходят в театры, большинство жителей живут в городах в каменных палатах, а многие выращивают сказочные цветы – тюльпаны, которые в Восточной Европе росли разве что в саду самого могущественного властителя – турецкого султана.

Юрий Немирич сам открыл дверь своего дома, расспрашивать Ивана Евстафьевича ни о чем не стал. Вместо этого достал круг сыра, нарезал, открыл не украинскую горилку, а бутылку с дорогим зарубежным вином. Сухое венгерское не пьянило, генеральный писарь плакал и вопрошал:

– За что?!

Его приятель гетмана не ругал, а философски объяснил:

– Так ведь здесь не Европа.

Юрий печально вздохнул:

– Мы, два образованных человека, понимаем, что так жить нельзя. А другие? Эх, обрело бы казачество волю, создало бы республику, как в Голландии! Были бы вольные казаки со своим сеймом, что заботился бы о процветании городов, открыл университеты.

Выговский хоть университетов не кончал, соображал быстро:

– А хлопы? Они что, тоже голосовать станут?!

Немирич отмахнулся:

– Да что ты все об этих рабах! Мы можем создать республику для свободных, как в Древних Афинах. А хлопы пусть пашут, это можно делать и не избирая парламент.

Два мечтателя до самого утра фантазировали за батареей бутылок венгерского, как скопировать Нидерланды. К рассвету все же напились.

– Царь – тиран! – говорил Юрий Немирич. – Под его властью никогда республику не создать. Хмельницкий – тоже тиран. Надо дождаться смерти Хмельницкого, с помощью ляхов освободиться от власти царя Московского и создать республику, как в Нидерландах – с дворцами, кораблями, морскими портами, колониями заморскими…

Иван Выговский смотрел на Юрия Немирича, как завороженный. Он не утруждал себя вопросами, откуда возьмутся морские порты на Полтавщине или в Запорожье[32], почему главенство в Польше дворянского сейма над королевской властью не привело страну к процветанию, а, напротив, стало лишь источником бед. «Послал же Господь мудрого человека. Как складно говорит. Надо следовать его советам», – решил Выговский.

– А как настроим дворцов, закупим в Голландии луковицы тюльпанов и засеем ими…

– Сады?

– Нет, степь. Будет у нас степь, как сад, а турецкий султан и австрийский император помрут от зависти! – продолжал фантазировать Немирич. Вскоре, вдрызг пьяный, мечтатель положил голову на стол и заснул…

Через два дня молодой гетман войска Запорожского Юрий Хмельницкий и его верный писарь Иван Выговский встречали царского посланца, Федора Бутурлина. Новый гетман просительно пояснил российскому окольничему:

– Не будьте в обиде, что бывший гетман, мой отец, сам не выехал вам навстречу, он очень болен.

Бутурлин смотрел на Юрия и недоумевал: «У такого отца – и эдакий сын. Гетманишке гусей надо пасти или в монастыре послушником быть, а не булаву в руке держать!»

На следующий день Бутурлин с гневом спрашивал Выговского, почто гетман Богдан Хмельницкий, вопреки царской воле, вступил в союз со шведами и трансильванцами; послал князю Ракоци, возжелавшему захватить Варшаву, 12 тысяч казаков в помощь?

Любых упреков ждал Выговский, но только не этих. «Как же так, – думал он, – ляхи спят и видят, как отобрать Украину, пан Беневский велеречиво уговаривает казаков перейти на сторону короля Яна Казимира, а Его царское величество ляхов защищает?!»

О том Выговский и говорил Бутурлину. В ответ воевода пояснил: у царя с Польшей не мир, а перемирие. Но раз так, никто из подданных Его царского величества воевать с ляхами не вправе.

На встрече с Богданом Хмельницким посланец царя возмущался:

– По указу великого государя велено в Киеве стрельцам жить с женами и детьми и дать им под дворы места и под пашни земли, но в Киеве полковник и войт[33] под стрелецкие дворы места не дают, стрельцы живут по шалашам.

Гетман (формально уже бывший), старый, больной, плохо вникавший в дела, растерянно произнес:

– В Киеве я давно не бывал.

Генеральный писарь Выговский осмелился вступить в разговор:

– Как можно у казаков и мещан дома отнять и отдать стрельцам?! Этим наведете на царя беду. Вон ляхи у пана гетмана один хутор в Субботове отобрали, так за эту кривду до сих пор кровь ляшская льется.

Хмельницкий с одобрением посмотрел на генерального писаря: какой верный помощник! Стало даже неловко и стыдно от того, что держал на цепи, перед красавицей Ганной позорил.

Вечером Выговский тайно явился к Бутурлину замаливать грехи.

– Ты что днем разлаялся, пес?! – грозно поинтересовался воевода.

– Говорил я так по гетманову приказу, – солгал Иван. – Коли молчал бы, гетман меня опять в цепи бы заковал и держал так до смерти или же на кол посадил бы!

Чтобы отвлечь внимание Бутурлина от дневного инцидента и показать перед окольничим свою верность царю, Иван Выговский передал Бутурлину собственноручно написанные копии грамот, которые писали гетману трансильванский воевода и шведский король. Устно писарь рассказал:

– Как шведский король решил армию в Польше на север вести, так испугался трансильванский воевода, что его одного поляки разобьют, стал на юг отходить. Полковник Жданович решил бросить его и вернуться на Украину.

– То мне все ведомо, – невозмутимо сказал воевода Бутурлин.

Иван Выговский сник, оттого, что не снискал расположения Федора Бутурлина, сидел печальный. Многоопытному Федору Васильевичу стало жаль его, в знак своего расположения он угостил генерального писаря водкой. «Да что же они так любят пить-то все!» – с тоской подумал трезвенник Выговский.

27 июля 1657 года тяжело больной Богдан Хмельницкий скончался.

Вскоре на раде в Чигирине полковники и рядовое казачество избрали новым гетманом генерального писаря Ивана Выговского и дали ему булаву с наказом верно служить государю всея Руси. Прошло совсем немного времени и Иван Выговский объявил польскому послу, ясновельможному пану Беневскому, что готов вернуться в польское подданство. На Украине начались смутные времена.

События на Украине имели прямое отношение к судьбе главного героя этой книги – Афанасия Лавреньевича Ордина-Нащокина. Проживи Богдан Хмельницкий еще несколько лет – и неизвестно что было бы с Ригой, с Латвией, с воеводством, которое поручили попечению Афанасия Лаврентьевича. Теперь же, когда на Украине требовались войска, в Москве стали смотреть на балтийский вопрос совсем иными глазами. Никаких подкреплений воеводе Царевичев-Дмитриева града, естественно, не могло быть послано.

Глава III. Царь теряет друга

Мал замок Адзель, да крепок! Сотни лет стоял на берегу Гауи самый маленький по размеру из всех замков ливонских рыцарей. Всего 9 на 11 метров замковый двор, менее 30 метров – длина крепостной стены. Зато толщина стен – почти 2 метра, высота – 12 метров, перед замком – 2 сторожевые башни. К тому же со всех сторон замок окружен водой: с одной стороны – бурные воды реки Гауи, с другой – впадающая в нее речушка, с третьей – глубокий ров. Попробуй-ка захвати замок Адзель! Русские войска в 1656 году смогли сделать это только из-за малодушия шведского коменданта. А через год замок стал последним рубежом обороны для воеводы русской Ливонии Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина.

Как же получилось, что воевода был осажден в Адзеле, за десятки верст от столицы своего воеводства Царевичев-Дмитриева града? Да очень просто: бои шли на севере Ливонии, а основные силы русской армии сосредоточились в Пскове. Хоть и малым войском располагал Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, но не считал нужным сидеть сложа руки, двинулся к театру военных действий. Вот только насчитывалось у него лишь несколько сотен ратных людей, а у шведского генерал-майора Фридриха фон Левена – более двух тысяч – и все сплошь конница да драгуны, способные драться и конными, и пешими. От таких не уйти. Пришлось сесть в осаду в старинном замке Адзель.

Утром 8 июня 1657 года Афанасий Лаврентьевич с сыном Воином поднялись на башню замка, с которой хорошо были видны и неприятель, и река Гауя, и находившийся неподалеку лес, и невысокие холмы. Чужая земля, но так ли уж отличен от псковских земель здешний пейзаж? Разве что сам замок совсем непохож на русские порубежные крепости. Наверху, на смотровой площадке башни, легко дышалось, из-за легкого ветерка не докучала жара. Настроение у воеводы, однако, было невеселым. Да, еще зимой, в феврале, Боярская дума приговорила: промышлять всякими мерами, чтобы привести шведов к миру. Только вот лучшая мера в таких случаях – крупная армия. А царь в Ливонию подкреплений не слал, сосредотачивал силы в Полоцке да на Украине, говорил, что нельзя тамошних православных людей оставлять под польским игом. Мысль верная, вот только оставлять занятые земли почти без армии – все равно что сигнал дать ворогу: не мир заключай, а нападай!

Шведы, видя, что русские в Лифляндии ослабли, конечно же, предпочли мирным переговорам наступление.

Словно угадав мысли отца, Воин Афанасьевич произнес:

– А надобно будет, живота своего для России не пощадим! Как говорил в древности князь Святослав: «Мертвые сраму не имут».

– Ну, не торопись погибать. Наверняка помощь к нам из Пскова идет.

– А вот парламентер шведский говорил иное. Что скоро сюда граф Делагарди придет с пушками осадными, они стены порушат и вас, мол, погребут под развалинами. А ведь ты сам, батюшка, учил: надо надеяться на лучшее, но готовиться к худшему.

Отсутствие осадных орудий ставило в тупик шведского генерал-майора фон Левена: взять замок без осадной артиллерии было невозможно. Генерал надеялся на то, что к замку явится из Риги генерал-фельдмаршал Делагарди с пушками. А пока шведскому генерал-майору приходилось ждать, бездействовать и пугать осажденных – авось сдадутся…

Ответа на свои слова Воин от отца не дождался. Афанасий Лаврентьевич со словами: «Ну-ка погоди!» – схватился руками за новинку заморскую – подзорную трубу, приставил это нидерландское изобретение к правому глазу. Тут и Воин Афанасьевич, увлеченный ранее разговором, наконец заметил: в шведском лагере что-то происходит. Скачут вестовые, видимо, сообщают приказы, солдаты убирают палатки.

– Уходят свеи, – определил воевода. – Снимают осаду. Почему – непонятно, но, думаю, скоро узнаем.

Противник внезапно отступил, а через час мимо замка Адзель уже проходили русские войска стольника Матвея Васильевича Шереметева: драгуны, дворянские сотни, казаки. Матвей Шереметев, молодой еще, 27-летний мужчина, был личным другом государя всея Руси. Алексей Михайлович, страстный охотник, даже лично слал ему письменные приглашения вместе поохотиться на медведя. Но, конечно же, не этим определился выбор царя при назначении Шереметева на должность псковского воеводы. Знал государь, что Матвей энергичен и смел, что любят его в войсках.

Стольник Шереметев принял приглашение отобедать в замке, оказав этим честь худородному дворянину Ордину-Нащокину. Поглощая холодные закуски – ветчину, соленую рыбу (аппетит в пути нагулял отменный), Шереметев рассказывал: узнав, что к Печерскому монастырю движется шведский отряд, отправился навстречу, разбил его. Затем начал марш к замку Адзель, чтобы помочь воеводе. В десяти верстах от замка встретил три хоругви[34] шведских конников, разбил их. Взял в плен одного шведа, тот испугался, рассказал, какими силами располагает неприятельский генерал. Тут Шереметеву окончательно стало ясно, что нужно наступать. Афанасий Лаврентьевич аж позавидовал, все получалось у Матвея Васильевича легко и просто: пришел, разбил, двинулся дальше.

В разговоре наступила пауза, так как гость энергично занялся поеданием супа. Затем псковский воевода отдал должное и копченым колбасам. От вина из замковых погребов он отказался, предпочтя простую воду: мол, на службе. Афанасия Лаврентьевича это, впрочем, не огорчило, так как сам вина не хотел, а предложил гостю выпить лишь из вежливости.

Матвей Васильевич сказал, как о деле решенном:

– Я в замке обоз оставлю. Свеев догонять надо. Раз отступают к городу Валку, значит, боятся. Надо догнать и разбить.

Афанасий Лаврентьевич счел нужным напомнить:

– Свеи воевать умеют.

– Государь мне войско поручил не для того, чтобы я свеев нахваливал. Надо их догнать и разбить!

И снова подивился удали молодого воеводы Афанасий Лаврентьевич. Вот что значит молодость. Сам он бы размышлял, рассуждал, что с одной стороны так, с другой – этак. А Матвей Васильевич уже все решил: врага надо бить, а не считать, сколько у него сил.

Шведский генерал-майор Фридрих фон Левен далеко не отступил, так как бежать не собирался. Матвей Шереметев был готов к уличным боям в Валке, а шведы ждали его войско близ города. Генерал фон Левен решил встретить русскую армию, когда та выйдет на поле брани из прохода между двумя холмами. Причем холмы загораживали шведов от взора неприятеля. Во время марша Матвей Шереметев видел перед собой лишь крошечную деревушку и горстку шведских драгун. Второй воевода[35] Тимофей Иванович Щербатов с восемью сотнями ратных людей – рейтар, драгун, пеших стрельцов – мощным ударом выбил врага из этой деревеньки.

Мудр был пожилой князь Щербатов, что и спасло ему жизнь. Не стал преследовать свеев, дождался подхода основных сил. Две с половиной тысячи воев Шереметева вошли в проход между двумя холмами, стали выходить на равнину, и тут по ним открыли огонь шведские драгуны и рейтары. Место сражения заволокло дымом. Так как шведы атаковали русских на выходе из прохода, численное превосходство псковской рати перестало иметь значение – русские могли вступать в бой только по частям. Не ожидали шведов стрельцы и казаки, дрогнули. Попятились. Матвей Шереметев кинулся с ближними людьми прикрывать отход. Думал воевода, что даст отойти русским войскам, задержав врага в узком проходе. Упорен был бой, теряли людей и шведы, и русские. Под воеводой Шереметевым убило лошадь, но он умело отбивался саблей, оставаясь неуязвим. Видя, что в рукопашном бою не одолеть отважного воина, шведские рейтары взялись за пистолеты. Упал Матвей Васильевич, получив две пули в живот. Увидев гибель воеводы, авангард русской армии обратился в бегство. Казалось, что всей русской рати грозит гибель.

Сотни рейтар русского полковника Дениса Денисовича Фонвизина сумели сохранить строй. Залпами они ответили на продвижение шведов. Те вынуждены были остановиться, вступить с ними в перестрелку. Хорошим полковником был предок великого драматурга конца восемнадцатого столетия Дениса Фонвизина. Выучка его солдат спасла русскую армию, дала ей возможность организованно отступить.

Бой у Валка – пример того, как рождаются мифы. Трижды прав был знаменитый германский канцлер Бисмарк, когда говорил, что нигде так не врут, как на войне и на охоте. Шведский генерал-майор Фридрих фон Левен рапортовал, будто на поле боя остались полторы тысячи трупов русских солдат, назвал храброго, но безрассудного Матвея Шереметева лучшим воином в России. Король Карл X и Госсовет Швеции были в восторге, генерал-майора фон Левена произвели в генерал-лейтенанты.

Генерал-фельдмаршал Делагарди поверил фон Левену и сделал вывод: «Русской армии больше нет». С небольшими силами он решил двинуться не к потерявшему, по его мнению, военное значение замку Адзель, а наступать прямо на Псков. Между тем псковская армия никуда не исчезла. Русские потеряли под Валком лишь 108 человек убитыми и пять пленными. Более двух тысяч бойцов привел обратно в Псков князь Тимофей Щербатов – сам он был ранен, но армию вывел. Ни о чем этом, как уже говорилось, не знал шведский генерал-фельдмаршал Магнус Габриэль Делагарди, поверивший ложной похвальбе Фридриха фон Левена. Дорого обойдется талантливому шведскому полководцу созданный новоиспеченным генерал-лейтенантом фон Левеном миф…

Царь Алексей Михайлович в письме к князю Тимофею Ивановичу Щербатову нашел в себе силы утешать воеводу, выразил надежду, что раненый воевода Матвей Васильевич Шереметев жив и лишь попал в плен. Действительно, тяжелораненый воевода Шереметев в бессознательном состоянии оказался в плену, но прожил после боя меньше суток. Царь лишился хорошего друга.

Война продолжалась, и государь всея Руси послал в Псков нового воеводу – Ивана Андреевича Хованского по прозвищу Тараруй[36], так как лучшей кандидатуры не нашлось.

Глава IV. Реванш

Ясным солнечным днем отблески позолоченной кровли собора Святой Троицы слепили почти как солнце. Князь Иван Андреевич Хованский даже зажмурил на мгновенье глаза, когда проезжал мимо этого храма. По тому, сколь надменно восседал в седле родовитый всадник, сколь презрительно смотрел он перед собой и сколь торопливо разбегались людишки перед его скачущим рысью конем, нетрудно было понять – по псковским улицам разъезжал властелин города.

Велик был город Псков: на девять верст тянулись его крепостные стены, десятки церквей построили православные в одном из крупнейших градов своих. Псковский воевода проскакал по кварталу кузнецов, пересек улицу рыбаков, проехал мимо Монетного двора (лишь в Москве да в Пскове разрешено было чеканить деньги в государстве Российском) и вскоре въехал на торг.

В глаза ему бросилось изобилие продуктов: свежая рыба, мясо множества птиц и зверей, тюки с зерном. Воевода помрачнел – ему была ведома причина того, почему рынок оказался так завален товарами. До войны в Псков приезжали нарвские, ревельские, дерптские купцы, оптом закупали и лен, и продукты питания, и различные лесные богатства – нужную для изготовления пороха золу, смолу, что оберегала от коррозии морские суда и стены деревянных домов, мачтовый лес. Теперь же псковские торговцы недоумевали: куда им девать свои запасы товаров? Пожалуй, лишь богатейший из них – Сергей Поганкин – не унывал и продолжал увеличивать свое состояние. Делал он это весьма просто: скупал у обедневших собратьев по профессии лавки, уже в десятках псковских лавках торговали приказчики Сергея Поганкина.

К трехэтажному каменному дому Сергея Поганкина (только у самого воеводы да у псковского епископа имелись столь же богатые палаты) и подъехал князь Хованский. Перекрестившись у калитки, где хозяин выставил икону Николая Чудотворца, покровителя купцов, Иван Андреевич въехал во двор. Там воевода неторопливо слез с коня и с такою силою и властностью бросил поводья сопровождавшему его Ивашке, что тот восхитился: где еще на Руси найдешь столь могучего и величественного господина?!

Гордившийся своим происхождением от создателя Великого княжества Литовского Гедемина, князь Хованский достиг уже возраста сорока лет и вполне мог бы говорить словами известной песни двадцатого столетия: «Мои года, мое богатство». Ибо иных свершений за плечами, увы, не имел. Но держался так, словно был признан великим полководцем, достойным слугой царя. Впрочем, в Пскове нового воеводу боялись. Боялись и стрельцы, и ополченцы-дворяне, и купцы, и ремесленники. И вот почему. Шестью годами ранее, когда на Севере Руси стали по межгосударственному договору скупать хлеб для Швеции и цены на зерно резко возросли, в Пскове и Новгороде вспыхнул бунт. Возмущенные подорожанием хлеба псковитяне схватили и посадили в тюрьму шведского дипломата, заставили бежать местного воеводу, избили и чуть не убили митрополита Никона[37]. Царь отправил подавлять мятеж князя Хованского с немалым войском. А тот велел рубить головы и правым, и виноватым. Дело дошло до того, что новгородца Фому суд в его отсутствие признал мятежником в тот самый момент, когда самого Фому в том же Новгороде, только в нескольких сотнях метрах от суда, сердечно благодарили за спасение от бунтовщиков митрополита Никона и местного воеводы! А люди князя готовы были и таких людей отправлять на плаху. Так что Иван Андреевич приобрел тогда и в Новгороде, и в Пскове репутацию страшного человека.

Ныне князь ногой открыл дверь в дом купца Поганкина, ступил в сени. Навстречу ему бежал, словно скатывался с лестницы, невысокий и пузатый Сергей Поганкин. При виде воеводы склонился столь низко, что казалось, собственными волосами подмел в сенях пол.

– Челом, челом бью, боярин! – почтительно произнес купец.

Поганкин умело польстил князю, потешил его самолюбие. Все дал Бог Ивану Андреевичу Хованскому – и родословную[38], и княжеский титул, и богатство, и высокую должность. Но вот чести стать боярином (этим званием государь награждал лишь самых умных, самых способных слуг своих) Иван Андреевич пока не удостоился. О чем ловкий делец Сергей Поганкин мудро забыл.

Однако лесть лишь на несколько секунд оградила хитреца от княжеского гнева. Улыбка медленно сползла с лица Ивана Андреевича. Губы грозного воеводы сжались, взгляд сделался страшен.

– Смилуйся! – взмолился Поганкин, видя гнев воеводы, и на сей раз подмел пол уже не только волосами, но и густой, окладистой бородой. Купец не спрашивал, почему рассержен князь – сочтет нужным, проинформирует.

Князь хотел видеть его глаза, не желал говорить в тот момент, когда Поганкин уткнулся лицом в пол. Недолго думая, нагнулся, схватил торговца за бороду, потянул ее вверх и, невзирая на страшный крик, таким способом поднял купчишку на ноги.

Когда Сергей Поганкин пришел в себя после страшной боли, только и спросил:

– Почто, воевода милостивый?!

– Ты пес еси, кал еси! – доходчиво объяснил Хованский цитатой из Ивана Грозного.

Поганкин был столь напуган, что, несмотря на устроенную ему воеводой пытку, по-прежнему не просил объяснить, на что же Хованский гневается, почему имя богатейшего горожанина так порочит. Стоял Поганкин, трясся от страха и ждал продолжения. Глаза его были полны слез.

– Значит, опять тайно ездил в немецкую землю и у границы встречался с ливонскими купцами? А ежели тебя бы там поймали да стали огнем пытать, спрашивая, сколько в Пскове войск, каковы они? Ты ведь много бы свеям рассказал, Поганка!

Князь Хованский от души заехал купцу каблуком сапога между ног.

Тот уже не орал, а несколько минут беззвучно корчился от боли, вновь упав на землю.

– Город, войско погубить хочешь?! Ты пес еси, кал еси! – повторил князь и сапогом от всей души дал Поганкину по полной заднице, словно испытывал изделие сапожника на прочность. Поганкин решил, что отпираться бесполезно.

– Бес попутал, – жалобно сказал богатейший псковитянин, елозя брюхом по не очень-то чистому полу. – Смилуйся, князь-воевода, не вели казнить, не оставляй сиротами детей моих малых!

Поганкин молил о пощаде очень жалобно, а про себя думал со злостью: «Кто выдал?! Распознаю, денег не пожалею, найму татей, чтоб утопили предателя в реке Пскове!»

Князь задумчиво посмотрел на бороду Сергея Поганкина. Тот уловил взгляд воеводы и вскочил, не дожидаясь, пока Иван Андреевич снова потянет его вверх.

На лице потомка легендарного Гедемина появилась улыбка, не сулившая Поганкину ничего хорошего.

– Что привез? – почти ласково спросил князь.

– Так и обидно, что пустяки. Какая во время войны торговля?! Сельди несколько бочек, немного писчей бумаги. Посуду оловянную, и ту немецкие купчишки продавать боятся. Думают, будто мы металл на пушки перелить можем, а с них потом за продажу на Русь металла спросят.

Улучив момент, купчина сунул князю в руки средних размеров кошель.

– Вот. Здесь все, что я выручил за эти товары, перепродав их лавочникам псковским да купцам московским. Возьми, князь-воевода, на нужды войска русского. Пусть хоть так поездка моя многогрешная пользу Руси принесет. – Поганкин встал на колени перед князем.

А сколько ты выручил в Ливонии за пеньку, из коей корабельные канаты делают?

Вот тут-то богатейший купец Пскова чуть не взвыл, хотя никто в этот момент его за бороду не дергал. А князь для острастки еще раз наподдал сапогом в его круглый бок, пообещал:

– На дыбе сдохнешь!

– Я сейчас. Я все деньги отдам на благо войска, – затараторил Сергей Поганкин. Купец побежал вверх по лестнице, за деньгами.

Князь Иван Андреевич грозно предупредил его:

– Деньги воям всегда нужны, надо бы и лошадей прикупить, и провиантом запастись. Да только узнаю еще хоть раз, что в военное время к немцам ездил – деньгами не откупишься, бледная Поганка!

Поганкин и в самом деле стал в этот момент бледен, как полотно. А князь завершил разъяснительную работу:

– До плахи палача не доживешь, он тебя прямо на дыбе насмерть запытает, да так, что не только о поездках в Ливонию пожалеешь, а о том, что на свет родился.

Такое напутствие придало толстому Сергею Поганкину ускорение, и он с не характерной для человека его комплекции быстротой помчался за пожертвованием для доблестной российской армии.

Внезапно в дом вбежал запыхавшийся гонец. С первого взгляда было видно, что, до того как слезть с лошади во дворе Поганкина, проскакал он немало верст. Даже не кланяясь, чтобы не терять времени, протянул князю Хованскому письмо.

Тот прочел и тут же выбежал вон из избы. Ивашка был поражен, как изменился за мгновенье Иван Андреевич. Вальяжный, болтливый, князь-самодур исчез, перед ним был воин, суровый, дисциплинированный и решительный. Одним рывком вскочил в седло и сразу же поскакал вперед, даже не дав команды Ивашке следовать за ним.

Вернулся Сергей Поганкин, не без труда неся тяжелый мешок с деньгами[39], а князя-воеводы и след простыл! Стоит вместо него усталый гонец и просит:

– Дай попить, добрый человек!

Что ж, Поганкин не злой. Не пожалел водицы для гонца. А сам стоял с деньгами в руках и думал: «Что теперь делать-то? Давать взятку некому, а не давать – как знать, каким боком выйдет то, что обещанное не вручил. Но не гоняться же за воеводой по всему театру военных действий?» Низменные чувства – лень и жадность – победили, Сергей Поганкин решил подождать.

Пока купец поил гонца и размышлял, вручать ли взятку, князь-воевода уже успел добраться до окраины Пскова и кликнуть командира рейтар полковника Венедикта Змеева:

– Всем в седло! Шведы осадили Гдов!

Полк Змеева из десяти рейтарских и трех драгунских рот царь направил в Псков для укрепления сил воеводы Хованского. Пока рейтары строились, князь понесся дальше – к казакам.

Быстро собрал рать воевода Хованский, не тратя ни минуты, двинулась она к Гдову. От Пскова до Гдова путь неблизкий – более ста верст. Пока ехали, было у воевод время, чтобы обсудить, как действовать.

– В Гдове сил немало: триста дворян да двести стрельцов, да триста казаков донских, да сто солдат иноземного строя, да сто служивых казаков… – степенно заметил второй воевода – Тимофей Иванович Щербатов.

– Надобно немедленно идти навстречу свеям, – ответил Иван Андреевич.

Видя его торопливость и горячность, Тимофей Иванович тихонько заметил:

– Матвей Шереметев мне так же говорил.

– А я не Шереметев, я Хованский! – гордо пояснил Иван Андреевич. И добавил: – Государь мне вверил войско не для того, чтобы свеи Русь разоряли. Вот уже Печерский монастырь ограбили, ироды, теперь окрестности Гдова жгут. Вперед!

Войско двигалось быстро, по отношению к тем, кто замедлял движение, князь Хованский был очень крут. За три дня армия (включавшая в себя и пехоту) прошла 125 верст и в ночь на 16 сентября достигла Гдова.

Шведский генерал-фельдмаршал граф Делагарди был поражен: «Откуда у русских армия?! Ведь генерал-лейтенант фон Левен уверял, что ее нет!» Генерал-фельдмаршал был встревожен и растерян. Он думал: «Кто знает, сколько русских нас атакуют? Необходимо немедленно отступать».

Парадокс в том, что ошибочными были действия и русских, и шведов, причем ни те, ни другие не имели большой армии. Почти все шведские войска находились в Польше, почти все русские – в Белой и Малой Руси. У графа Делагарди было три тысячи солдат, у князя – ненамного больше. Но при примерно равном числе шведская профессиональная армия обязана была побеждать хуже обученных русских ополченцев и солдат полков иноземного строя, навербованных перед самой войной и не имевших никакого опыта.

Но сказки генерала Фридриха фон Левена дорого обошлись шведам! Не понимая, что у русских за армия, какова ее численность, Делагарди стал опасаться за судьбу Риги. Ведь основу его армии составлял рижский гарнизон, он оставил город без защиты и вывел войска в чистое поле только потому, что был уверен: опасаться некого. Теперь же он понял, что ставка – неприступная крепость Рига – слишком велика, и потому надеялся ночью незаметно отступить и оторваться от противника. Именно отсутствие сильного гарнизона в рижской крепости и вызывало у генерал-фельдмаршала сильную тревогу.

Графу не повезло, ночь была лунной. Тучи не закрывали звездное небо, видимость была почти такой же, как в пасмурный день. Князь Хованский не терял времени, с ходу направил конницу к шведскому лагерю, видя, что там никого нет, велел преследовать противника.

Делагарди ошибся дважды: дал войскам Хованского соединиться с гарнизоном Гдова и понизил отступлением боевой дух своих войск.

Иван Андреевич Хованский быстро догнал шведов – те успели отойти от города лишь на три версты. При свете луны русская конница атаковала противника. Шведы остановили ее залпами своих мушкетеров, и тут подоспел Тимофей Иванович Щербатов со стрельцами и артиллерией. Странен был тот бой, с точки зрения любого современного военного. Солдаты, стоя в шеренгах, залпами палили друг в друга. Они не разбегались, даже когда по колоннам солдат вели огонь пушки. От выстрелов тысяч ружей, пушечной пальбы стало светло, как при пожаре.

Остается поражаться выносливости русских солдат. После трехдневного марша, бессонной ночи они выдержали бой, длившийся с трех утра до часу дня.

Хоть и меньше было шведов (к Хованскому, как уже говорилось, присоединился гарнизон Гдова), держались они стойко. Графу Делагарди докладывали: погиб генерал-майор фон Фитингоф, пал генерал-лейтенант фон Лив…

Взошло солнце, но это уже не радовало шведов. Отступлением они обрекли себя на поражение: солдаты думали, как спастись, и не готовы были громить врага, пассивными стали и шведские офицеры. Иное дело – полковник Змеев. В час дня он повел русских рейтар в очередную атаку. Граф Делагарди увидел – на сей раз шведы дрогнули, битва проиграна. Как ему хотелось броситься в атаку! Пусть даже пришлось бы разделить судьбу погибших генералов Фитингофа и Лива, лишь бы избежать позора поражения! В этот момент графа не остановила бы даже мысль, что Мария Делагарди останется вдовой. Но надо было продолжать жить и спасти армию. При отступлении генерал-фельдмаршал Делагарди приказал сбросить в реку все пушки и бочки с порохом: «Они не должны достаться русским».

Князь Хованский сумел заставить свою до смерти уставшую армию преследовать врага целых пятнадцать верст. «Вперед! – орал он, сорвав голос. – Кто отстанет, тот пожалеет!»

Русские с лихвой поквитались в тот день со шведами за поражение под Валком. Если там погибло 108 россиян, то в сражении под Гдовом шведы лишились тысячи солдат. Было захвачено знамя с рисунком, изображавшим руку с мечом, – таков был личный штандарт графа Делагарди. «Пошлем его к государю, – сказал Хованский, – пусть видит, как его верный слуга воюет».

– Что мне до Гдова и до знамени, милый! – сказала опечаленному Делагарди графиня. – Главное, ты вернулся.

Генерал-губернатор в тот момент думал не о собственной персоне и даже не о возможности спать с прекрасной женщиной. Он все-таки вывел из Московии две тысячи солдат. А пушки в Риге найдутся! Город был спасен.

После победы князь Хованский переправился через реку Нарову, захватил пригороды Нарвы, дошел почти до Таллина и остановился лишь из-за известия о грозящей краю эпидемии чумы – осаждать такую крепость, как Таллин, во время эпидемии значило губить армию.

– Этот худородный Ордин-Нащокин должен благодарить меня всю оставшуюся жизнь за то, что я вернул ему власть в его воеводстве, – сказал князь Ивашке.

И впрямь: в Динабурге и Кокенгаузене теперь можно было не опасаться шведов.

Много, много дезинформации породила ложь шведского генерала фон Левена. Во-первых, Делагарди ошибочно стал отступать от Хованского. Во-вторых, в Москве после победы русских войск под Гдовом поверили, что князь Иван Андреевич – великий воин. Лишь через два года, когда войско Хованского будет полностью разгромлено поляками, станет ясно, что это не так.

Глава V. Визит банкира

Тревожно было в городе Риге осенью 1657 года. Эпидемия чумы уже угрожала городу, и состоятельные рижане торопились убраться подальше: кто в деревню, кто за границу. Не менее существенный повод для волнений состоял в том, что Первая Северная война продолжалась. Лишь пару недель назад осаду Риги прекратил полководец Речи Посполитой, польный гетман Винцент Гонсевский. К счастью, осада была недолгой, но находящийся совсем близко от Риги Кирхгольм остался в руках поляков.

Рижская гавань из-за войны и эпидемии была почти пуста. Даже богатые купцы ночей не спали, думая, как избежать нищеты, ведь торговля прекратилась почти полностью.

Крестьяне, опасавшиеся, что продукты будут отобраны неприятельскими войсками, крайне редко везли свои товары в крупнейший город Лифляндии. Вновь на городском рынке установились такие цены, словно в крае царил голод.

Ранним прохладным утром, когда небо было так затянуто тучами, что казалось, мелкий дождь не прекратится и к вечеру, в рижский порт прибыл небольшой парусник из Стокгольма. На берег с него сошел один-единственный пассажир. Внешне он выглядел довольно скромно, по одежде этого человека можно было принять за купеческого приказчика или зажиточного ремесленника. Приезжий поежился под дождем и глубже натянул на лоб шляпу.

Пассажира из Стокгольма в Риге ждали. Капитан шведской армии Иоганн Шталкер замер перед ним в поклоне. Приезжий довольно равнодушно кивнул в ответ.

– Его превосходительство, генерал-губернатор, генерал-фельдмаршал, член Государственного совета королевства граф Делагарди просил передать, что был бы счастлив видеть вас… – начал было фразу капитан.

– Ну, разумеется, разумеется, – вальяжно произнес незнакомец.

– Однако граф лишен такой возможности, – пояснил капитан Шталкер. – Видите ли, ваше… ваше…

Офицер явно не понимал, как титуловать приезжего.

– Моя фамилия – Пальмструк, – явно забавляясь, произнес приезжий. – Просто Иоганн Пальмструк. Если его величество и соизволил присвоить мне дворянский титул, то это еще не повод играть в церемонии.

Конечно же, Иоганна фон Шталкера, предки которого были баронами уже не одно столетие, покоробило от презрения приплывшего в Ригу выскочки к титулам. Заметив его реакцию, Пальмструк быстро осадил курляндца:

– Ну-ка, милейший, объясни, отчего это Магнус Габриэль не желает меня принимать?

– Его превосходительство генерал-фельдмаршал вывел из Риги армию, опасаясь эпидемии чумы. Но сам он непременно приехал бы на встречу с вами, если бы не… Это государственная тайна.

Капитан понизил голос:

– Никому не говорите, его превосходительство болен чумой!

Всю вальяжность Иоганна Пальмструка как рукой сняло. Лицо его исказилось от отчаяния. Сжав кулаки, он прошептал:

– За что же это Бог хочет наказать Швецию?! В стране лишь три отмеченных незаурядной мудростью человека, и вот один из них умирает! Ну как начинать в такое время великое предприятие?!

Через секунду приезжий взял себя в руки и небрежно бросил офицеру:

– Можешь быть свободен, капитан. Я пойду один.

– Но мне велено вас охранять. Меня предупреждали, что коварные агенты голландцев могут желать вашей смерти. А вы даже не носите шпаги!

– Если меня решат заколоть ударом в спину, то шпага вряд ли меня спасет. Но кому нужна моя погибель? Голландцы взяли реванш уже тем, что я не могу реализовать свои планы, для чего им нужна была бы моя смерть? Что же касается охраны в твоем лице… А если бы я решил отправиться, к примеру, к даме?

– Я пошел бы с вами и охранял бы вас, – невозмутимо ответил курляндец.

– А если бы я не приплыл сегодня, куда бы ты сейчас отправился, капитан?

– Я попытался бы попасть к одному купцу. К нему у меня нет дел, но я мечтаю увидеть его дочь, красавицу Герду. Не знаю, какой предлог найти для визита.

– Дочь купца? – с иронией спросил Пальмструк. – Ты же наверняка сын барона, капитан.

– О, если бы вы хоть раз увидели Герду Дрейлинг, то все поняли бы!

Услышав эту фамилию, Иоганн Пальмструк еле заметно улыбнулся. Он констатировал:

– Значит, по долгу службы ты обязан сопровождать меня, а хочешь пойти к Герде Дрейлинг. Я нашел выход. Пойдем к Хенрику Дрейлингу вместе. Уж вместе со мной тебя не прогонят.

Офицер засиял от радости.

К неудовольствию Иоганна Шталкера, у купца уже находился в гостях полковник Глазенап. Тайный воздыхатель Герды, лихой кавалерист Глазенап делал вид, что интересуется коммерцией, ради того, чтобы у него был повод приходить к герру Дрейлингу.

При виде Иоганна Пальмструка хозяин дома воскликнул:

– Сколько лет, сколько зим! Какой гость пожаловал! Байба, принеси пива, да не рижского, а любекского!

Полковник Глазенап с возмущением подумал: «Что себе позволяет этот купчишка?! Мне, дворянину, полковнику – пиво похуже, а какому-то горожанину любекское!» Впрочем, Глазенап благоразумно оставил свои мысли при себе, полагая, что путь к грядущему соблазнению Герды проходит не через скандалы.

Пока служанка Байба бегала в погреб за пивом и за сочным окороком ветчины, на кухне резала мясо, накладывала в тарелку кислую капусту, старые друзья успели многое сказать друг другу.

– Чем ты сейчас занят, Виттмахер? С тех пор как рижский рат сумел дождаться отречения королевы Христины и так и не открыл, несмотря на решение Госсовета шведского королевства, ссудный банк, о тебе ни слуху ни духу.

– Во-первых, я больше не Виттмахер. Его величество сделал меня дворянином и дал иное имя. Я – Иоганн Пальмструк. Что касается банка, он уже есть, Хенрик! Он открыт в Стокгольме.

– Но что же ты тогда делаешь здесь, Иоганн?

– Когда подкупленный голландскими агентами рижский рат противился созданию в Риге первого во всей Восточной Европе банка, только ты, Хенрик, поддержал меня. Как же я мог обойти твой дом, оказавшись в Риге?!

– Ты не понял. Ты открыл банк в Стокгольме. Что же ты делаешь здесь, в Лифляндии?

– Я здесь потому, что банк должен был находиться тут! – ответил один из самых талантливых финансистов Европы. – Открыть банк в Стокгольме – полдела. Что он будет обслуживать в Швеции, кроме торговли железом?

Появилась Байба с угощением. Гостеприимный хозяин сам налил пива Иоганну Пальмструку. А тот продолжил:

– Разве для того я тайно узнавал у голландцев секреты банковского дела и, пойманный, сидел в голландской тюрьме, чтобы в Риге все осталось по-старому?! Торговые пути идут не через Стокгольм, а через Ригу, мой родной город!

При этих словах Хенрик Дрейлинг грустно вздохнул. Его собеседник между тем продолжил свою мысль:

– Я хотел, чтобы Рига стала одним из богатейших городов мира. Чтобы рижане зарабатывали серебряные монеты мешками.

Хозяин дома вновь печально вздохнул. На его лице появилась ироническая улыбка:

– Вот-вот, Иоганн. Ты все такой же прожектер и мечтатель. Ты хотел, чтобы рижане рисковали ради очень больших богатств. Ты и бывшая королева, ее величество Христина требовали, чтобы рижане строили корабли. Ты мечтал создать здесь банк. Но корабли могут утонуть в пучине, банк – обанкротиться. Неужели ты до сих пор не понял, мы – рижане, желаем хорошо жить, ничего не делая и ничем не рискуя. Само местоположение нашего города обеспечивает нам хороший доход. Еще сотни лет назад достаточно было запретить торговлю гостя с гостем, и рижане получили возможность, не выезжая из города, покупать товары и тут же, не сходя с места, перепродавать их с выгодой для себя. Купил, через десять минут продал – и иди в винный погреб рижского магистрата обмывать сделку. Купцам хватает и на добротный каменный дом, и на хорошую еду, и на слуг. У некоторых моих земляков в сундуках столько талеров, что в одиночку такой сундук не поднимешь. Притом Рига – скучный город. Здесь нет театров, новомодных ресторанов, блистательного королевского двора, здесь попросту не на что тратить очень большие деньги. Так зачем же нам рисковать?! Мы боимся лишь одного – конкуренции и потому не допускаем ее. В наши гильдии и цеха принимается лишь такое число торговцев и ремесленников, при коем сделок и заказов хватает на всех. Ты никогда не думал, почему население Риги уже века разделено на граждан и неграждан? Почему сын моей служанки Байбы, негражданин, никогда не получит права торговать, сколько бы предков ни было похоронено у него в этом городе?!

– В Голландии все не так, – минорно произнес Пальмструк.

– Да, мы не в Голландии. Рижане не стремятся плавать по морям, основывать колонии и банки. Нам не требуется миллионов серебряных монет, достаточно десятков тысяч. Гарантированные пиво с ветчиной нам дороже заморских чудес и французских вин, ибо мы знаем, что занимаем то положение, которое никогда не потеряем. Потому магистрат отвергнет твой банк.

Пальмструк, слушая купца, засмотрелся на белокурую Герду. За последний год она сильно изменилась, повзрослела, превратилась из девушки-подростка в настоящую красавицу. Она была нарядна, причесана по последней моде, достойно и в то же время скромно держалась – что еще нужно было в то время девушке, чтобы вызвать к себе уважение?!

– Каким ребенком ты была, когда я уехал из Риги в Стокгольм, Гердочка!

– Но ведь и вы еще не были банкиром, – находчиво ответила Герда.

Пальмструк был польщен и заулыбался.

– Но зачем ты приехал, Иоганн? – повторил вопрос Дрейлинг. – Конечно, если это секрет, не говори.

– Узнать, как отнесутся в Риге к моим кредитным банковским билетам.

– А что за билеты?

– Их еще нет. А они были бы очень удобны. Суди сам. Как сейчас идет торговля? Представь себе корабль, который везет из Риги в Стокгольм 200 ластов[40] зерна. За такой груз надо платить более 10 тысяч талеров серебра. Это сотни килограммов серебра. Их тяжело тащить, да еще могут украсть по дороге. А если корабль утонет, деньги пойдут ко дну, кто рискнет во время кораблекрушения спасать груз весом почти в полтонны?! Да и кто сможет такой груз поднять? Удобнее, конечно, расплачиваться золотом, но его очень мало. А теперь представь себе: в Стокгольме купец сдает в банк 10 тысяч талеров и получает 10 бумаг, на каждой из которых написано – тысяча талеров. Банк по первому требованию меняет эти бумаги на серебро. Купец может ехать в Ригу и расплачиваться за зерно кредитными билетами. Кстати, еще одно достоинство моих денег: их владельца труднее ограбить. Несколько бумаг легче спрятать, чем сотни килограммов серебра. К тому же разбойники могут просто не понять, что это за кредитные билеты. Наконец, пусть бандит посмеет заявиться в Стокгольмский банк, чтобы обменять банкноту на серебро! Он тут же окажется схвачен и выдан властям.

– Даже не знаю, как коммерсанты воспримут эти бумаги. Подобного ведь нет нигде в мире.

– Да, даже англичане и голландцы не додумались до столь практичной вещи.

– А как они выглядят?

– О, это будут зелененькие бумажки, такие красивые, с портретами великих людей. Когда-нибудь они завоюют весь мир!

Рижанин Виттмахер-Пальмструк оказался пророком в этом вопросе. В 1661 году он начал-таки выпускать зелененькие бумажные таллеры. И пусть через несколько лет увлекся и выпустил их сверх меры, что вызвало банкротство банка, но бумажные деньги уже разлетелись по всему свету. Группа шведских колонистов привезла их за океан, в Новую Англию. Жившим там англоязычным колонистам так понравились эти денежные знаки, что их стали широко применять, даже печатать свои, только называя таллеры (даллеры) чуть иначе. В двадцатом веке эти доллары совершили триумфальное шествие по всему миру. Называют их в разных странах по-разному, в России, например, иногда именуют баксами. Почему именно так? Да аллах ведает, главное, было бы у страны баксов побольше…

Впрочем, о светлом будущем своего детища создатель первых в Европе бумажных денег, уроженец Риги Виттмахер-Пальмструк, никогда не узнает. А в тот осенний день в 1657 году он попивал пиво у старого приятеля и обсуждал, как бы прадедушку нынешних баксов приветливо приняли в его родном городе.

Хенрик Дрейлинг с грустью сказал:

– Ты приехал в плохое время. Никакой торговли нет, горожане разъезжаются кто куда. Сам я, несмотря на помощь друзей, на грани банкротства.

– Могу выдать тебе ссуду под проценты, – обрадовался Виттмахер-Пальмструк. – В моем банке проценты ниже, чем у ростовщиков, во много раз. Тебе по старой дружбе дам денег, не требуя обеспечения.

– А отдавать чем, тем более с процентами?! Не тот случай, Иоганн, либо я сам вынырну из этой пучины, либо сам утону. Надеюсь, все же выплыву.

Про себя Дрейлинг подумал о том, о чем, конечно же, не сказал старому другу: «Не даст русский царь обанкротиться столь полезному человеку! Кто будет поставлять ценные сведения для его армии?»

Хозяин дома продолжил:

– Думаю, тебе стоит поговорить с генерал-губернатором. Все признают, что граф Делагарди очень умен и образован. Если его превосходительство, кстати, самый богатый швед, станет принимать твои кредитные билеты для казны генерал-губернаторства и для себя, то к твоим билетам с доверием отнесутся и купцы.

Один из первых в Европе банкиров с грустью сказал:

– Генерал-фельдмаршал приговорен. У него чума.

Герда тихо ойкнула и, не выдержав, вмешалась в разговор:

– Еще нестарый, красивый – и на́ тебе!

Капитан Иоганн фон Шталкер недовольно сказал приезжему:

– Герр Пальмструк! Это же тайна.

Банкир беззаботно рассмеялся.

– Пускай! Хенрик Дрейлинг ее никому не выдаст. Он, согласитесь, не похож на шпиона, – успокоил офицера банкир.

А купец заметил:

– Воистину, ты приехал в Ригу в неудачный день, Иоганн. Словно какой-то огромный черный кот перешел дорогу сразу всем рижанам! С тех пор как гениальный Густав Адольф, дядя нынешнего короля, завоевал наш город, не было для Риги более печального лета!

Виттмахер-Пальмструк взял ломтик ветчины, подцепил вилкой квашеной капусты и с ленцой возразил:

– Ты назвал Густава Адольфа гением? Милый мой, тебе, видимо, и невдомек, что 36 лет назад шведы заполучили Ригу благодаря совсем другому человеку. И мне выпала честь видеть подлинного гения! Он был уже стар, свыше 60 лет, но не утратил остроты ума.

– Неужто ты имеешь в виду того нидерландского инженера, который строил в Риге укрепления, а потом продал шведам их планы?

– Нет, совсем другого выходца из Нидерландов.

– Но кто же это? И не понимаю, разве не Густав Адольф сумел заставить капитулировать нашу Ригу? И разве не сравнивают его с Юлием Цезарем и Александром Македонским?

– Да, несомненно, король был очень умен. И однажды принял весьма мудрое решение: пригласил из Нидерландов к себе на службу финансиста Луи де Геера.

– Что-то слышал о таком, но немного. Он, кажется, снарядил за свой счет флот для короля?

– Он родился в Брабанте. После окончания войны за независимость Северных Нидерландов в Южных Нидерландах[41] испанцы стали преследовать местных лютеран. Именно тогда к нам, в Швецию, перебрались, не желая переходить в католичество, прекрасные рудокопы из Фландрии. Семья Луи де Геера поначалу бежала в Амстердам, где Луи де Геер и возглавил местный банк. Он не только давал кредиты королю Швеции, но и помогал ему получать деньги в Англии, во Франции. Густав Адольф был должен де Гееру огромную сумму и, на счастье Швеции, предоставил ему в залог один из шведских железных заводов. Де Геер переселился в Швецию, используя знания рудокопов Фландрии, улучшил разработку руды, построил еще ряд заводов, усовершенствовал и металлообработку. В результате доходы казны увеличились, а в Швеции появились лучшие в мире мушкеты. Только шведский солдат, единственный в Европе, мог совершать более одного выстрела в минуту – отчего бы не побеждать с таким оружием?! О, он был человеком большого масштаба. По его предложению была основана компания, которая вела торговлю в Африке; когда Швеции потребовались корабли для войны с Данией, он построил на свои деньги флот для государства – свыше двадцати морских судов. Вот откуда могущество Швеции! Недаром, король не только произвел его в дворяне, но и удостоил титула графа.

Банкир вздохнул:

– Если бы я организовал банк в Риге, то, подобно де Гееру, изменил бы ход истории. А де Геер, несомненно, поддержал бы меня, будь он жив. Увы, он умер уже пять лет назад.

– Хватит о грустном, – решил сменить тему хозяин дома.

Хенрик учтиво налил гостю пива. Казалось, ему все равно, что в доме присутствуют полковник и капитан, – сейчас он общался только с банкиром. Тот ждал, что разговор может пойти о личной жизни, о Герде, но неожиданно купец поинтересовался:

– А что ты думаешь о русском воеводе Ордине-Нащокине, чьи конные разъезды порой появляются в двадцати милях от Риги?

– Конечно, он неглуп и знает, что делает. Но беда его в том, что в России нет своих фабрик. И эта страна настолько велика, что даже де Геер не смог бы быстро изменить ее. Поменьше думай о русских: в ближайшие сто лет у них не будет ни городов на Балтийском море, ни флота. Я не представляю себе гения, который мог бы за одну жизнь создать в ней мануфактуры, школы, морские суда… А талантливый Нащокин всего лишь слуга своего царя – умного, но не гениального монарха. А почему он тебя заинтересовал?

– Ну, видишь ли, – после паузы произнес Хенрик Дрейлинг, – я уже говорил, что его разъезды могут появляться даже близ Риги. Завтра я еду в Курляндию.

– Для чего же? Что тебе там делать, Хенрик?

«Так я и скажу тебе правду», – подумал купец. Вслух же пояснил:

– Дела мои плохи. Этим летом я не заключил ни одной сделки, так как русские плоты и ладьи с товарами больше не плывут до Риги по реке Дюне[42]. А в Курляндии уродился неплохой урожай зерна. Быть может, я смогу выгодно купить хлеб, привезти его в Ригу и получить хоть какую-то прибыль.

«Лучше бы ты разорился!» – подумал про себя немолодой уже полковник Глазенап. Ход его мыслей был таков. Если купец разорится, ему понадобится срочно выдать Герду замуж. Тогда Глазенап предстал бы выгодным женихом. Получил бы возможность встречаться с Гердой, лишил бы красотку невинности, а потом оценил бы, стоит ли она в постели того, чтобы он, полковник шведской армии, женился на потерявшей невинность девице неблагородного происхождения! От этих явно не сопрягавшихся с рыцарской моралью мыслей офицер повеселел и стал вальяжно крутить ус. Вот уж, как говорится, седина в бороду, бес в ребро!

Иоганн Шталкер, как оказалось, в отличие от полковника, не предавался мечтаниям, а думал о вещах практического характера. Он спросил:

– Вы уедете, а Герда?

– Как я могу оставить свое чадо в столь тяжелое время?! Конечно же, Герда поедет со мной.

– И вы не боитесь разъездов русских?

– Так ведь мы поедем в другую сторону.

– Я охотно поехал бы с вами, – сообщил полковник Глазенап.

После паузы он так обосновал свое желание:

– Поучился бы коммерции…

– Что с тобой, Хенрик? – озабоченно спросил банкир.

Дрейлинг вдруг сделался бледным, как снег. Было видно, что с хозяином дома происходит нечто ужасное. Держась за сердце, он опустился на стул.

Герда бросилась к отцу, наполнила его кружку простой водой.

– Пойти за лекарем? – спросил у нее полковник.

Девушка растерянно молчала.

– Не знаю, что и делать?! Как некстати, мне необходимо завтра утром отправляться в рейд под Кокенгаузен с кавалерийским отрядом, – посетовал Глазенап. – Я получил приказ и завтра уже ничем не смогу помочь. Я и так попал в Ригу всего на несколько дней, прибыв с поручением из лагеря, в котором сейчас находятся почти все войска генерал-фельдмаршала Делагарди.

– Так вы не поедете со мной? – медленно выговаривая слова, спросил занемогший было купец.

– Ну да! Я как раз начал вам объяснять: поехал бы, но не могу!

«Слава богу!» – подумал Дрейлинг и чуть было не произнес эти слова вслух. В его поездке не требовались сопровождающие.

– А вам и нельзя никуда ехать, – заметил полковник. – Пойду приведу врача.

– Нет, не надо, мне уже лучше, – возразил купец. – Право же, мысль о безденежье угнетает меня и губит мое здоровье. Только поездка поправит мои дела, настроение и я стану здоровее.

Иоганн Пальмструк встал и тактично сказал:

– Я откланяюсь, тебе ведь надо отдохнуть перед дорогой, Хенрик.

Остальные гости поняли, что должны последовать примеру банкира. Когда они ушли, Герда с тревогой спросила:

– Что с тобой было, папа?

– Этот Глазенап мог бы нас разоблачить, – ответил купец.

Мысли его были далеко. Русский шпион думал о том, что необходимо как можно скорее сообщить Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину, что граф Делагарди находится при смерти, а полковник Глазенап отправляется в рейд.

Глава VI. Хороший совет от его светлости

Ранним утром купец Хенрик Дрейлинг с дочерью Гердой выехали в Митаву. Все так же накрапывал мелкий дождик, дул неприятный ветер. Купец, так и не решив, какой товар выгодно было бы везти в столицу Курляндии, ехал налегке вместе с дочерью и двумя вооруженными приказчиками. Герду он переодел в мужскую одежду, чтобы красавица не привлекала излишнего внимания. Издали девушку вполне можно было принять за сына купца, отправившегося в путь вместе с папой, чтобы помогать ему и на практике учиться коммерции.

Когда кавалькада уже покинула город, сзади послышался конский топот. Одинокий всадник быстро нагонял путников. Наездник на лихом коне и в довольно дорогом одеянии явно не был стеснен в средствах. Когда он приблизился настолько, что можно было разглядеть лицо, Герда поняла, что ее догадка отказалась верной. Их настигал господин, который за последнее время несколько раз побывал у купца в гостях – Юстус Филимонатус.

Поравнявшись с Хенриком, один из самых необычных людей города воскликнул:

– Какая неожиданная встреча, господин Дрейлинг!

Купец поприветствовал собеседника и сообщил:

– Я еду в Митаву по торговым делам.

– А я по утрам люблю упражняться в верховой езде, – громко произнес Филимонатус.

Так как конь важного российского резидента в Риге продолжал скакать рысью, Хенрик, чтобы не отстать, пришпорил лошадь. Вскоре приказчики остались позади и уже не могли слышать, о чем говорят купец и его собеседник. Юстус Филимонатус тут же изменился, сделался сух и деловит:

– Итак, произнес он, – попав после Митавы в Кокенгаузен, вы первым делом расскажете воеводе Ордину-Нащокину, что число ратманов, согласных на присоединение Риги к России, не снижается. И как могло быть иначе, если шведский король готов, даже не закончив войну с Польшей, воевать и с датчанами?! Да королю шведов нет никакого дела до бед рижан, до того, что война разоряет их. Ордин-Нащокин должен уяснить: сейчас или никогда. Конечно, граф Делагарди – грозное препятствие на пути к овладению Ригой. Граф – великий полководец. Но…

– Делагарди болен чумой и долго не проживет.

– С чего вы взяли? Я бы знал об этом.

– Не только у вас есть информаторы. То, что граф болен, держится в тайне, но я узнал правду.

– Что же, это еще более упрощает дело. Можете радоваться, господин купец: скоро русский воевода Ордин-Нащокин возьмет Ригу и торговля по Даугаве возобновится.

– Скажите, а чего, по вашему мнению, желает от меня герцог Курляндии и Семигалии?

– Увы, мне неизвестны намерения его светлости. Думается, герцог сам вам все расскажет. Буду признателен, если, вернувшись в Ригу, вы поделитесь информацией. А сейчас вам в герцогстве будет хорошо. Его светлость богат и гостеприимен. Единственное, из-за чего вам стоит тревожиться…

Российский резидент лукаво улыбнулся и продолжил после паузы:

– Как бы герцогу не захотелось приударить за Гердой. Она так очаровательна, даже в мужском платье…

– Ох, не шутите! Я так боюсь, не случится ли с ней чего!

– Так оставьте дочь в Риге. Я бы присмотрел за ней…

«Как же, пусти козла в огород!» – подумал чадолюбивый отец, который в каждом обаятельном мужчине видел потенциального растлителя его молодой дочери. Даже если знакомый Хенрика не давал повода для подозрений.

Видя, что его предложение не принято, Филимонатус ничуть не расстроился. Попрощавшись с Дрейлингом, он повернул коня и быстро поскакал обратно в Ригу. Причем когда шпион поравнялся с Гердой, то, словно давней своей возлюбленной, фривольно послал ей воздушный поцелуй, еще раз убедив папашу в правильности своего решения.

На свежих конях отправившиеся в Курляндию налегке всадники к полудню были уже на полпути между Ригой и Митавой. Хороший обед в придорожной корчме поднял им настроение. Даже холодный ветер уже не казался столь неприятным, как прежде, при мысли, что ужинать они станут уже в Митаве.

Придорожный пейзаж в герцогстве Курляндском мало чем отличался от такового же в Лифляндии: леса, тронутые осенним золотом и багрянцем; поля, где, как правило, почти завершился сбор урожая… Но купец, который был весел и полон энергии, через некоторое время неожиданно сник, стал угрюм и молчалив.

– Папа, что с тобой? Почему ты загрустил? Сердце не болит? Скажи, не таись? Может быть, остановимся в какой-нибудь деревушке и отдохнем до завтра? – Герда испугалась не на шутку.

– Я не болен, дочь моя. Я околдован.

Герда перекрестилась, прошептала: «Боже мой!» – и начала озираться по сторонам.

– Не пугайся! – с грустью сказал ей отец. – Это было очень давно. Знаешь, где мы сейчас проезжаем? С правой стороны дороги начинаются владения старого барона фон Шталкера, сын которого, капитан, вчера был у нас в гостях. Я не стал бы тебе ничего говорить, если бы ты ни была сейчас так встревожена, дитя мое. Так вот. Я расскажу тебе о моем грехе. Четверть века назад мой покойный отец послал меня в Митаву с поручением, и я проезжал по этой дороге. Как раз здесь мне встретилась молодая женщина удивительной красоты. Простая крестьянка, но сколько в ней было достоинства, обаяния, как привораживала она с первого взгляда! Будь она дамой из высшего общества, ей не нужен был бы парик: золотистые, вьющиеся волосы падали на плечи, голубые глаза, сверкая, как два сапфира, вызывали восхищение, а коралловые губы невольно, независимо от желания их обладательницы, обещали многое.

Несчастной девушке очень нужны были деньги, так как отец ее был болен и не мог работать, причем их семейство дошло уже до такой бедности, что не только самой красавице нечего было есть, но и нечем было кормить больного отца. Если бы не это, последующего бы не произошло.

Извини меня за дальнейший рассказ. Красавица прекрасно понимала, чего я, молодой мужчина, желаю, а я знал, что требуется ей. Мы сговорились. Я дал этой крестьянке десять серебряных талеров – почти все, что мог потратить на эту поездку, и намного больше той суммы, которую обычно предоставляют за определенного рода услуги. Затем я разжег костер. Был летний вечер. Я накормил ее добротной едой из своей дорожной сумки, а потом…

Дрейлинг торопливо пояснил дочери:

– Я тогда еще не был женат на Агнессе – твоей матери. До того дня, когда я проезжал здесь, я не видел женщины прекраснее этой, встреченной во владениях барона фон Шталкера, крестьянки. Ни одна дворянка, смотревшая на меня, простолюдина, свысока, не манила меня так. Пребывая в странном экстазе, я любил ее, до утра забыв обо всем на свете. Помню, что было полнолуние, ночь была ясной, дорога пустынной. До самого утра я ощущал себя победителем. Имей в виду, дочь, многие мужчины иногда желают обладать женщиной не только для наслаждения, но и для того, чтобы ощутить свою победу над нею и над другими мужчинами, теми, кому не довелось ее заполучить. Потому береги свою честь и до свадьбы никому не верь! А я в ту ночь был счастлив не только от любви: я, совсем еще молодой, неопытный в амурных похождениях юноша, был в восторге и от того, что эта красавица выбрала меня.

Герда видела, что ее отец разволновался не на шутку, иначе не был бы столь откровенен с ней. А Хенрик продолжил, став от волнения словоохотливым:

– Не скрою, она не была моей первой женщиной. Но ту ночь я не смогу забыть никогда. Я ощущал подлинный восторг, моя возлюбленная казалось мне богиней красоты и одновременно богиней страсти. Если бы она была мне ровней, то утром я, не колебаясь, умолял бы ее выйти замуж. Но понимал, что мой отец никогда не согласится на такой брак, а все рижане засмеяли бы меня за мой выбор. Более того. Родители выгнали бы меня из дому. Я же умел только торговать, но кому нужен купец без капитала! Меня даже в приказчики никто в Риге не взял бы, ибо сын, пошедший против воли отца, как ты понимаешь, не считается надежным человеком. А кому нужен ненадежный приказчик?! Терять сразу все: родителей, Родину, состояние и высокое положение в рижском обществе – я был не готов даже ради этой богини.

Герда, девушка романтичная, неожиданно сказала:

– Быть может, ты ошибался?

– Возможно, – неожиданно произнес купец, и именно эти слова потрясли его дочь.

А Хенрик Дрейлинг, продолжая говорить с ней, как со взрослой, рассказывал:

– Так вот, после счастливой и удивительной ночи наутро все изменилось. Эта крестьянка поднялась обнаженная при свете лучей восходящего солнца, нисколько не стесняясь, словно это не я обладал ею, словно это она – победительница. Еще недавно столь ласковая и покорная, она спросила с легкой насмешкой в голосе:

– Думаешь, покорил меня? А известно ли тебе, что я – главная колдунья в здешних местах?

– Нет, – ответил я и ощутил в этот миг, что не могу пошевелиться от испуга. Мне подумалось: «Вдруг она сейчас в наказанье превратит меня в камень или в одну из сосен, росших в лесу?» Колдунья же потянулась руками вверх, произнесла что-то вроде «Кх…», и вдруг сверху закаркала ворона. Я понял – колдовство свершилось. Обнаженный и испуганный, я стоял перед нею. Видя мой страх, прекрасная колдунья засмеялась ласковым смехом и произнесла:

– Не пугайся, ты мне понравился ночью, и я не напущу на тебя порчу. Напротив, теперь ты будешь жить долго. Но знай: до конца дней своих ты будешь ощущать мою власть над тобою и не сможешь меня забыть.

Она схватила свою одежду и грациозно ушла, обнаженная, по тропинке, ведущей в непроходимое болото. Больше я ее не видел в тот день.

Через месяц в Риге я, подвыпив, возвращался домой. На темной улочке мне вдруг привиделся силуэт лесной красавицы-колдуньи. Она словно внушала мне: «Не забывай меня, помни, какая я красивая!» Я бросился к ней, но на улице никого не было.

Прошло полгода, мои родители сговорились с родителями твоей матери. Агнесса принесла в наш дом богатое приданое. Еще будучи невестой, она сильно нравилась мне. Мы подходили друг другу характерами, гармония была у нас во всем.

– В чем это «во всем»? – заинтересовалась Герда.

– Если ты способна воспринимать мои слова как взрослая, то должна понимать, в чем именно, – чуть засмущавшись, объяснил купец. – Одно огорчало. Прошел год после венчания, а у нас по-прежнему не было детей, хотя супружеский долг мы исполняли добросовестно и, не скрою, весьма охотно. Однажды вечером я заснул, и мне приснилась та колдунья. Чаровница заигрывала, обнимала меня. Я стал ласкать ее в ответ, во сне я предался любви так страстно, что вскоре уже не мог понять, где сон, а где явь. Наконец я осознал, что, проснувшись, держу в объятиях свою жену и предаюсь с ней любви. Я не стал останавливаться. Это и в самом деле было каким-то колдовством! Наутро служанка, приготовившая завтрак, пришла будить нас, удивляясь, почему мы так сильно проспали. За завтраком твоя мама, краснея, тихонько спросила меня: «Что с тобой случилось? Ты вдруг разбудил меня среди ночи и никогда раньше не был столь страстен». Я не мог правдиво ответить. А ровно через девять месяцев родилась ты.

Шли годы, постепенно я стал забывать о встрече на лесной дороге. А вот когда твоя мама умерла, мне вновь стала вспоминаться моя лесная колдунья. Однажды я подумал: «А вдруг, после той чудесной ночи она родила от меня? Вдруг где-то живет твоя старшая сестра? Девушка, похожая на тебя?» Я потратил деньги, нанял людей, чтобы все выяснить. Они отправились в Курляндию. То были люди, опытные в такого рода поручениях, а рекомендовал их купец, которому я доверяю. Увы, вернувшись из поездки, эти розыскники отчитались мне, что не видели в имении фон Шталкера ни женщину, похожую по описанию на мою лесную колдунью, ни девушку, похожую на тебя. Я опять перестал думать о ней. Теперь же здесь, на дороге в Митаву, я вновь испытал печаль и волнение.

После паузы рижанин с горькой иронией в голосе произнес:

– Как странно устроена жизнь. Меня, простого купца, в Митаве с нетерпением ждет его светлость герцог Курляндии и Семигалии, монарх этой страны, а мне хочется все бросить и искать какую-то деревенскую колдунью.

Купец остановил коня и посмотрел по сторонам. В этот миг подул резкий ветер, большая черная туча закрыла солнце.

– Папа, давай поедем быстрее, иначе мы засветло не доберемся до Митавы, а ночи здесь холодные, – предложила отцу Герда.

– Сейчас потороплю приказчиков. Шевелитесь, молодые люди! Попробуем доехать до Митавы, пока не стемнеет!

Группа всадников резко увеличила скорость. Лошади скакали резво, город Митава становился всё ближе с каждой минутой.

Еще до наступления темноты путники увидели громаду митавского замка. Купец не спешил на прием к герцогу, так как это показалось бы странным окружающим, привлекло бы к нему излишнее внимание. Путники остановились в трактире в городе, и лишь наутро купец Дрейлинг как скромный проситель направился к канцлеру Фалькерзаму. Секретарю канцлера Дрейлинг объяснил, что осмеливается беспокоить господина Фалькерзама по вопросу возможных закупок зерна из герцогских имений. К некоторому удивлению секретаря, канцлер тут же проявил живой интерес к торговцу. Фалькерзам пояснил своему помощнику: «Урожай в этом году и впрямь хорош. А рижанам хлеб нынче можно продать довольно дорого. Так что пусть купец немедленно войдет».

А вот то, что канцлер, поговорив с приезжим купцом, решил показать тому герцогскую библиотеку, секретаря нисколько не удивило: пусть все видят, как умен его светлость и как он богат – такую большую библиотеку сумел собрать! Секретарь не знал, сколько стоит такое количество дорогих книг, но не сомневался, что общая ценность их исчисляется в тысячах талеров.

Вскоре Хенрик уже поднимался вместе с канцлером по черной лестнице замка к библиотеке герцога Якоба. Через некоторое время в библиотеку заглянул и его светлость. Сторонний наблюдатель наверняка бы решил – случайность.

Его светлость благосклонно принял купца. Монарх даже снизошел до того, что собственноручно налил гостю в маленький серебряный кубок вина, изготовленного из курляндского винограда. Купец был счастлив от столь немыслимой чести до тех пор, пока не распробовал предложенную ему кислятину…

Герцог тем временем перешел к делу:

– Итак, из Митавы ты отправишься в Кокенгаузен.

– Истинно так, ваша светлость!

– Так вот. Я хочу, чтобы ты передал русскому воеводе важные вести.

– Я должен отвезти письмо?

– Нет, запоминай. Есть вещи, которые до поры до времени лучше не доверять бумаге. Передашь воеводе Кокенгаузена Ордину-Нащокину, что я согласен стать вассалом московского царя.

Дрейлинг остолбенел. На его глазах вершилась история, и он был причастен к этому таинству. Прошла минута, прежде чем, преисполненный гордости, рижанин смог произнести:

– Но ваша светлость ведь уже является вассалом короля Речи Посполитой.

– Разве у меня есть сюзерен?! – возмутился герцог. – Польский король Ян Казимир сам бегает от иностранных войск, как заяц. Он то скрывался от шведов в Силезии, то драпал из-под Варшавы после поражения, то отсиживался в Люблине. Он не способен защитить даже свое королевство, разве он сможет отстоять мое герцогство, если шведы вторгнутся в Курляндию?

– Но зачем вашей светлости московский царь?

– Да затем же, зачем и тебе. Я строил мануфактуры, покупал колонии, снаряжал за море корабли. И что же?! Торговля чахнет; как только в Европе кончилась Тридцатилетняя война, никому стали не нужны мои корабли, а также производимые в герцогстве порох, пушки. Снизились даже цены на зерно! Если из России через порты герцогства на Запад начнут на моих кораблях отправляться грузы, я стану богат, а значит, и могущественен. Думаешь, я зря основал порт в Виндаве?! Если не при моей жизни, так в будущем он станет одним из самых крупных портов в Европе!

Герцог, не поморщившись, отхлебнул своего кислого вина и продолжил:

– Как видишь, я ни от тебя, ни от русских ничего не скрываю. Ведь и им выгодно иметь свой путь в Европу, свои портовые города. Так что пусть воевода Ордин-Нащокин подготовит проект договора. Но у меня есть непременные условия. Итак, запоминай: я буду вассалом, но не подданным; мои купцы должны иметь право беспошлинно въезжать в Россию, все собираемые в Курляндии подати остаются у меня. Царь принимает меня в защищение и обороняет от врагов. Я же обязуюсь быть верным вассалом своему сюзерену.

После паузы герцог добавил:

– Кроме того, ты расскажешь Ордину-Нащокину политические новости. Запоминай и не перепутай! Мне доподлинно ведомо: в Берлине больше не поддерживают шведов. Я знаю об этом непосредственно от моего родственника и друга детства – курфюрста Бранденбурга Фридриха-Вильгельма. Курфюрст уже ведет переговоры с Яном Казимиром и скоро заключит военный союз против шведов.

Рижский купец ответил:

– Я все понял, ваша светлость. Так и перескажу.

Герцог Курляндии и Семигалии внезапно понизил голос и перевел разговор на другую тему:

– Кроме того, передай: пусть губернатор Кокенгаузена остерегается врагов и наемных убийц.

– Что изволит иметь в виду ваша светлость?

– Я многое повидал на своем веку. Я знаю, сколько врагов может быть у Ордина-Нащокина после того, как он вошел в силу, стал генерал-губернатором. Многочисленные русские князья и бояре кичатся своей знатностью и некоторые из них даже считают, будто происхождение может заменить государственный ум. Такие наверняка ненавидят Ордина-Нащокина, считают выскочкой, желают его падения. Но не только внутри страны есть у него враги. Очень опасен и для меня, и для него граф Делагарди. Его невозможно подкупить хотя бы потому, что он сказочно богат, он видит людей насквозь и готов заранее предотвращать потенциальные угрозы шведской короне. Делагарди слывет человеком просвещенным, помогает ученым, но на самом деле лифляндский генерал-губернатор жесток и коварен.

Беседа так заинтересовала рижанина, что он не выдержал и осмелился задать вопрос:

– Ваша светлость, но почему вы так думаете? В Риге о графе Делагарди говорят много хорошего.

Герцог не возмутился от того, что какой-то купец смеет ему возражать. Напротив, он частично согласился с Дрейлингом:

– Да, у графа есть и немало положительных качеств. А в результате хорошее и плохое так перемешано, что порой трудно отличить одно от другого. Его и винить нельзя в том, что он жесток, как нельзя винить хищного зверя в том, что он родился хищником. Граф Делагарди действует в соответствии со своими убеждениями. А его цель – величие Швеции и ее дворянства. Ради этого он готов на многое. Приведу такой пример. Я пытаюсь в своей стране облегчить положение крестьян, ограничил их повинности и не вывел земледельцев герцогских имений из рабского состояния лишь потому, что сотни курляндских помещиков никогда не позволят мне сделать этого. Что же касается графа, то дай ему волю, он бы закрепостил всех свободных крестьян Швеции. Разве это хорошо?

Хенрик Дрейлинг вспомнил про свою лесную колдунью и неожиданно для самого себя признал:

– Освободить крестьян было бы благим делом.

Вот тут герцог недоуменно посмотрел на Дрейлинга, мол, ты что, советы осмеливаешься мне давать?! Под его высокомерным взором купцу стало неуютно.

После паузы его светлость продолжил:

– Граф Магнус Габриэль – великий мастер интриги, умеет ловко распускать слухи. Он понимает, как опасен для Швеции мудрый правитель Кокенгаузена, и будет делать все, чтобы в Москве Ордина-Нащокина сочли мздоимцем, безбожником или предателем.

Дав характеристику рижскому генерал-губернатору, герцог добавил:

– Что касается меня, то я увеличил свою охрану, мои мушкетеры пребывают в постоянной готовности к обороне мощного митавского замка. Пусть их мало, но я все же не беззащитен. Что же до губернатора Кокенгаузена, скажешь ему – герцог Якоб советует никуда не выходить без надежной охраны.

– Я все запомнил, ваша светлость.

Когда Дрейлингу показалось, что все уже обговорено, герцог предупредил разведчика:

– Если тебя вдруг задержат в пути шведы, ты можешь объяснять: мол, в Курляндии узнал, что в Кокенгаузене дешево продают лен. Скажешь, что тебе это поведал митавский купец Петр Гасс. Это мой верный слуга, он при необходимости и в Риге все подтвердит. Чтобы было безопаснее ехать обратно, в Кокенгаузене на самом деле купишь российский лен.

– Да куда же я его потом дену?! Ведь зима скоро. В Риге судоходство прекратится.

– Повезешь в Митаву и продашь мне. А я отправлю его за море через незамерзающий порт Виндаву. Так что если кто из шведов и прознает о твоем путешествии в Кокенгаузен, то решит – невелик грех, просто хотел заработать.

– Все понял, ваша светлость!

Прощаясь, великий правитель крошечной страны царственно протянул купцу руку для поцелуя. И не удержался, смазал впечатление, по-торгашески добавив:

– Вернешься из Кокенгаузена с добрыми вестями – продам тебе зерно на пять процентов дешевле местной цены и разрешу заплатить за ввозимый в Курляндию лен только половину пошлины…

Барон Фалькерзам сам проводил рижанина к выходу из замка. Потом вернулся и тактично, но с намеком на упрек заметил его светлости:

– Вот радуется-то купчишка! Зерно на пять процентов дешевле.

– А иначе пришлось бы новых котов кормить, – неожиданно ответил герцог.

– Каких еще котов?

– А куда нам непроданное зерно было бы девать? В амбары? Так тогда котов надо держать, чтобы мыши не сгрызли. Нет, пусть уж лучше этот купец приобретет зерно у нас, хоть и недорого, чем скупает у местных баронов…

Видя, что барон Фалькерзам оценил деловые качества своего повелителя, герцог Курляндии и Семигалии весело произнес:

– Так что, канцлер, не надо учить меня коммерции!

Хенрик Дрейлинг, довольный разговором с герцогом, неспеша вернулся в трактир.

– Ты видел его светлость? Каков он? – с интересом расспрашивала отца любопытная Герда.

Заметим, что Дрейлинг не взял ее с собой не только потому, что считал: никто не должен слышать его беседу с герцогом. Он помнил о словах курляндского шпиона в Риге, намекнувшего, что его светлость может заинтересоваться Гердой. А превращать дочь в развратную фаворитку его светлости, живущую с женатым мужчиной, никак не входило в планы Дрейлинга.

– Папа, так что из себя представляет герцог? – вновь поинтересовалась Герда.

Ее отец загадочно ответил:

– О, это купец не чета мне, грешному!

Герда не смогла понять, что ее отец имеет в виду.

На следующее утро путники направились в Кокенгаузен.

Глава VII. Столица русской Ливонии

Утро выдалось холодным, стоял такой туман, что трудно было разглядеть что-либо и в тридцати шагах. Отряд шведских драгун под командованием полковника Глазенапа продвигался вдоль реки Даугавы в направлении Кокенгаузена. Полковник сказал капитану Шталкеру, который вызвался добровольцем отправиться в разъезд:

– В Кокенгаузене нас не ждут. Мы обрушимся на московитов, как снег на голову.

А в Царевичев-Дмитриев граде не подозревали об опасности. Город жил обычной повседневной жизнью. Стучали топоры у реки – воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин велел строить речные суда, и прибывшие из Москвы плотники сноровисто создавали в Царевичев-Дмитриев граде целую флотилию ладей. Не покладая рук трудились и городские портные: воевода загодя готовился к зиме и еще летом заказал местным ремесленникам большое количество овчинных тулупов для солдат.

Впрочем, войска в городе было немного – меньше полутора тысяч солдат. Прославленный шведский полководец генерал-фельдмаршал Делагарди вполне мог бы попытаться отбить Кокенгаузен у русских, но по непонятным воеводе Ордину-Нащокину причинам даже не пытался наступать. В результате горожане – местные немцы, латыши, а также русские горожане – жили в Царевичев-Дмитриеве мирно и спокойно. Мало того. Мудрый Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин добивался возвращения в край тех, кто бежал из родных мест от ужасов войны. Воевода не менял местных порядков, даже сохранил в городе магдебургское право. Заботился Афанасий Лаврентьевич и о том, чтобы стрельцы не смели обижать окрестных крестьян, и тем побуждал земледельцев селиться поблизости от Царевичев-Дмитриева града.

В то утро воевода работал в своем кабинете на втором этаже старинного рыцарского замка. В кабинете было неуютно: темновато, сыро. Увы, строили замок давно, когда еще не умели создавать таких удобных помещений, как в цивилизованном семнадцатом столетии.

Сын Ордина-Нащокина, Воин Афанасьевич, ставший помощником и секретарем отца, зажег свечу. Афанасий Лавреньевич поежился и в очередной раз подивился, как от каменных стен замка веет холодом. То ли дело – сосновая стена в русском бревенчатом тереме!

Кликни слугу, пусть разожжет камин! – не выдержал воевода.

Из своего кабинета Афанасий Лаврентьевич управлял весьма обширной территорией. Хоть и сидели в Динабурге (Даугавпилсе), Мариенбурге (Алуксне), Режице (Резекне), Люцине (Лудзе) свои воеводы, все они подчинялись воеводе Царевичев-Дмитриев града. Ему же писали письма иностранные дипломаты, его решениями интересовались богатые заморские купцы.

Приступив к работе, Афанасий Лаврентьевич первым делом спросил у сына:

– Нет ли известий от торговых людей из Любека?

– Нет, батюшка, – с сожалением ответил Воин Афанасьевич. – Скоро должен прибыть посланец от герцога Курляндии и Семигалии Якоба. Быть может, он привезет и послание от любекского магистрата.

Юный Воин Афансьевич столь легко выговаривал малознакомые русским людям термины – «герцог», «магистрат», – словно с детства готовился вести дела с Западной Европой. Педагогами сына воеводы были образованные поляки, которые учили его иностранным языкам, западной географии и истории, математике. Не случайно Воин Афанасьевич был не только секретарем своего отца-воеводы, но и отвечал за переписку с иностранцами.

– Есть письмо от французского посланника в Митаве Деламбре, – доложил сын отцу.

– Это – потом. Что еще?

– Прислал письмо доверенный человек гетмана Гонсевского, польский полковник Сесицкий.

– Давай это послание сюда немедля, – оживился воевода.

Афанасий Лаврентьевич быстро читал пространное письмо, которое велеречивый пан полковник написал частично на польском, а частично – на латыни. Пан Сесицкий передавал новое приглашение гетмана Гонсевского к военным действиям против шведов. Что же, воевода Царевичев-Дмитриева града готов был бы начать переговоры о новом совместном походе на Ригу в любой момент, но… С кем идти в бой? Войск для борьбы со шведами у воеводы просто не было. Почти все имевшиеся на северных рубежах Руси воины находились в Пскове, где всем распоряжался князь Иван Андреевич Хованский. А тот не слал помощи воеводе Царевичев-Дмитриев града. Хованский гордился, что разбил под Гдовом небольшое войско генерал-фельдмаршала, графа Делагарди. После этого успеха все на Руси стали весьма почтительно относиться к полководческому дару князя. И только Ордин-Нащокин недоумевал: «Проспал, что ли, князь-воевода появление врага?! Ведь сначала шведы вторглись в русские пределы, разграбили знаменитый Печерский монастырь, надругавшись тем самым над чувствами православных людей, а только после этого отправился в поход князь Хованский. Где же он раньше был?!»

Увы, воевода Пскова искренне считал: пусть войско лучше будет при нем, полководце Хованском, чем при каком-то худородном Ордине-Нащокине. А Афанасий Лаврентьевич никак не мог понять, для чего нужно держать армию в Пскове, когда можно собрать достаточный обоз, обеспечив ратных людей запасом еды, соединиться с польским гетманом и попытаться занять Ригу. И тем решить исход всей войны в Прибалтике!

Теперь же получалось: есть союзник – гетман Гонсевский, есть возможность наступать, но нет армии.

Ознакомившись с посланием полковника Сесицкого, воевода прочитал и письмо французского дипломата. Сказал Воину:

– Это пустое!

Закончив с письмами, Афанасий Лаврентьевич повернулся к сыну. Посетовал:

– Не могу понять, что замышляют свеи?

– Свеи? – удивился Воин. Только что молодой человек слышал о возможности соединиться с Гонсевским, наступать на Ригу, занять ее. На что способен противник в такой ситуации? Лишь на оборону!

– Не только о том, что мы могли бы сделать, но и о том, что может сделать враг, думать надобно, – нравоучительно заметил Афанасий Лаврентьевич.

– А что враг может сделать?

– Говорю же, не знаю! Посуди сам. Сколько воев имеется у свеев, мы, несмотря на усилия наших лазутчиков, не представляем. Каковы планы врага, не ведаем. Быть может, скоро они под стенами Кокенгаузена будут, в осаду возьмут. Не только мы думаем, как войну выиграть. Скоро приедет лазутчик наш, купец Хенрик. Может, привезет вести от нашего друга из Риги да от герцога Курляндского. А коли не приедет Хенрик али новостей не привезет, тогда придется со следующей недели разъезды в дозор посылать. Хотя опасно это, конницы у нас маловато.

Воевода вздохнул. Удивился, как быстро после растопки дров ему захотелось подышать свежим воздухом. Подошел к маленькому оконцу, сам открыл его и вдруг услышал:

– Ах, ты, песий сын, разтак тебя и разэтак!

Воевода аж вздрогнул. В первый момент трудно было сообразить, что ругань звучит не в его адрес. Поэтому Афанасий Лаврентьевич чуть было не крикнул: «Кто посмел?!» – и только потом взглянул вниз.

– Ты что бросаешь дорогой лен, словно бочонки со смолой?! – отчитывал у пристани какого-то незадачливого грузчика молодой офицер.

Это был он – поручик Ржевский собственной персоной. Бабник, гуляка, матерщинник (сколько ни велел ему воевода поменьше буянить, так и не перевоспитал) и очень дельный человек. В историю поручик вошел как удачливый предприниматель. По приказу воеводы Ордина-Нащокина он возил из царских имений под Смоленском в Царевичев-Дмитриев град лен и пеньку, смолу и поташ. Это тебе не саблей махать, тут думать надо! Голова у поручика Ржевского была, однако, очень сообразительная, потому Афанасий Лаврентьевич закрывал глаза на его мелкие недостатки.

– Как разгрузит Ржевский ладьи, зови его ко мне для доклада, – повелел воевода сыну. – А сейчас садись, пиши письмо воеводе Борисоглебска[43] Федору Баскакову.

Собрав подати и истратив то, что было положено на нужды города и гарнизона, Баскаков почему-то не отослал вовремя остатние деньги в Царевичев-Дмитриев град. Надо было пожурить нерадивого Баскакова и пригрозить ему наказанием.

Когда письмо было готово, воевода повелел сыну писать следующее. Причем на сей раз шифром, секрет которого был известен очень немногим. Перехвати это послание враг, ничего бы не понял в странных письменах. Воевода не любил непорядка в государственных делах. И потому отписал о нерадении воеводы Баскакова в Москву, в приказ Тайных дел.

Время текло незаметно.

– Отец, скоро пора идти в церковь к обедне, – напомнил Воин.

Набожный Афанасий Лаврентьевич порой по нескольку раз в сутки ходил в церковь. Причем, в отличие от Алексея Михайловича, который, хоть и слыл примерным христианином, в то же время не раз вынужден был выслушивать в храме срочные донесения, воевода Царевичев-Дмитриева града в церкви истово молился и повелел себя не беспокоить. Ведь не царь, мог себе такое позволить. И обращаться к нему по мирским делам можно было в храме лишь в том случае, если враг стоял бы у ворот.

Ордин-Нащокин вновь подошел к окну, вдохнул свежего воздуха. Необычайно сильный туман наконец стал рассеиваться. Видимость улучшилась, стали хорошо видны и порт, и другой берег Даугавы. Там находился замок Крустпилс – уже заграничный. Владел им герцог Якоб.

Глядя в окно, Афанасий Лаврентьевич обнаружил, что расторопный поручик Ржевский уже обеспечил разгрузку ладей. Ордин-Нащокин вновь подивился смелости Ржевского. Даугава – река порожистая, судоходство по ней возможно только весной, когда из-за таяния снегов прибавляется воды, что делает пороги не столь опасными. Поэтому купцы из Полоцка, из Смоленска веками отправляли плоты и струги в Ригу только в апреле. Поручик Ржевский этого не знал и отправлял грузы, когда хотел. Причем прибывал в Царевичев-Дмитриев град живым и невредимым, со всеми товарами, а на вопрос, не страшно ли переправляться через пороги, объяснял воеводе: «В битвах – страшнее!»

Сейчас Афанасий Лаврентьевич хотел было крикнуть из окна, чтобы Ржевский шел к нему в кабинет, как вдруг за крепостной стеной прозвучали несколько выстрелов.

– Узнай, кто там балует, – с недовольством в голосе велел Ордин-Нащокин сыну.

Воин Афанасьевич стремглав выбежал из кабинета, а встревоженный непонятным происшествием воевода собрался и сам отправиться вслед за сыном.

В то время как поручик Ржевский отдыхал после организации разгрузки речных судов, а Воин Афанасьевич выяснял, что случилось, к городу подъезжали несколько всадников. То был купец Хенрик Дрейлинг с дочерью и двумя приказчиками.

– Мне послышались выстрелы, – с тревогой сказала Герда.

– Наверное, тебе показалось. Кстати, ты не озябла? Осень все же, не лето.

– Ты же знаешь, папа, я никогда не боялась холода, даже если замерзала в детстве. Всегда думала: «Что мне холод, он меня не возьмет».

Заметим, что Хенрика тоже встревожили выстрелы. Но он отвлекал Герду разговором о погоде, чтобы девушка не боялась. Сам купец надеялся на то, что город уже близко и с ними ничего не случится. Отвечая Герде, купец заметил:

– А я вот совсем продрог от холода и сырости.

С этими словами Хенрик достал из-за пояса небольшую фляжку и налил себе в колпачок маленькую порцию рижского шнапса.

Выпить ее купцу, однако, не довелось. Он замер в испуге, услышав неподалеку топот сотен копыт. Вскоре мимо путников промчался большой табун лошадей, который погоняли несколько шведских драгун. За ними скакал целый отряд шведской конницы. Драгуны явно спешили убраться подальше от города. Туман к тому времени, как уже говорилось, почти рассеялся. Поэтому шведам были видны и купец, и приказчики. Какой-то сержант подскакал к шведскому офицеру и что-то сказал ему. Тот вместе с несколькими солдатами двинулся прямо к путешественникам.

Можно было бы попытаться спастись бегством, помчаться к городу, но лазутчик русского царя словно оцепенел от страха. «Откуда взялись шведы почти под стенами Кокенгаузена?!» – недоумевал он.

Вдруг купец радостно вскрикнул. Он узнал офицера.

– Это Иоганн фон Шталкер, – сказал Дрейлинг дочери. – Опасности нет.

Фон Шталкер, похоже, тоже узнал купца. Курляндец повернулся к сержанту и скомандовал по-немецки:

– Нагоняй отряд!

– Но как же вы, ваше благородие? – почтительно осведомился сержант. – Ведь неподалеку московиты.

– Скачи, скорей! – повторил Шталкер. – А я сам разберусь с этими подозрительными лицами и быстро присоединюсь к отряду.

– Слушаюсь! – ответил сержант, обязанный выполнять распоряжение офицера.

Он тут же дал команду нескольким драгунам:

– Рысью, марш!

Те быстро помчались вслед за основными силами отряда, желая нагнать своих товарищей.

Капитан Иоганн Шталкер озабоченно посмотрел на дорогу. Пыль, поднятая кавалеристами улеглась, и офицер увидел: нерасторопные московиты не стали преследовать неприятеля. Он спокойно повернулся к путникам и улыбнулся. Взгляд его остановился на одетой в мужское платье, но от этого еще более очаровательной Герде. Капитан беззастенчиво пялился не только на грудь девушки, выпирающую из-под мужского камзола, но и на обтянутые мужскими лосинами ноги и бедра Герды. Поясним. В то время пышное женское платье надежно скрывало от посторонних взоров нижнюю часть тела девушки, и даже жених до брачной ночи понятия не имел, как выглядят ноги его избранницы и не толстовата ли у нее попа. А вот Иоганн Шталкер мог не спеша обозреть все красоты девичьего тела. Когда капитан беззастенчиво начал пялиться на ее ноги, Герда покраснела, когда же он оценивающе изучал нескромным взглядом ее бедра, девушка стала просто пунцовой от стыда. Она недоумевала, чем вызвано столь беззастенчивое поведение офицера. Ее не раз с интересом разглядывали кавалеры, но никогда еще ни один мужчина не смотрел на нее столь наглым взглядом. Дочь купца испытывала страх, негодование, смущение и какое-то непонятное ей самой, отнюдь не неприятное, волнение. Девушка не могла понять не только то, что этот курляндец себе позволяет, но и то, что происходит с ней самой под его изучающим взглядом.

– Рад вас видеть в добром здравии, господин капитан! – произнес Хенрик Дрейлинг, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Изменник и шпион! – рявкнул вдруг курляндец. – Что ты делаешь рядом с русскими?

– Как вы смеете меня так называть?! – попробовал возмутиться рижанин.

Герда молчала, потрясенная. Она видела, что если капитан и не был ранее уверен в истинности своего обвинения, то теперь сам вид купца свидетельствовал против Дрейлинга. Хоть тот и пытался придать своему голосу возмущенный тон, у него ничего не получилось. Голос его дрожал, купец побледнел так же сильно, как Герда несколькими секундами ранее покраснела, руки его дрожали, казалось, он вот-вот свалится с коня. Тем временем капитан Шталкер вытащил из-за пояса пистолет.

«Ну вот, пришел мой последний час!» – решил купец. При виде оружия в руке офицера шведской армии он вдруг успокоился и с сожалением подумал: «Видимо, не могут быть для меня удачны визиты в Кокенгаузен. Сама судьба предупреждала меня в прошлый раз, а я не придал этому значения».

Наступила пауза. Капитан Шталкер поднял пистолет и взвел курок.

– Иоганн! – истерично вскрикнула Герда.

Не взглянув на нее и почти не целясь, капитан Шталкер выстрелил в одного из приказчиков. Тот застонал и сполз с коня, держась одной рукой за живот. Падая, он ударился головой о валун, коротко вскрикнул и затих навеки. Второй приказчик даже не попытался схватиться за оружие. Он поворотил коня, пытаясь спастись бегством. Иоганн Шталкер достал из-за пояса второй пистолет. Приказчик пустил коня в галоп и уже полагал, что сумеет избежать гибели, но курляндец с большого расстояния хладнокровно выстрелил несчастному точно в затылок. Молодой человек умер мгновенно.

– Мне не нужны свидетели, – спокойно сказал Иоганн Шталкер.

Хотя Герде и пришлось много чего повидать в своей жизни (побывала в плену, пережила осаду родного города), людей на ее глазах убивали впервые. Она была в шоковом состоянии. А Иоганн Шталкер подъехал вплотную к онемевшей от ужаса рижанке. Он указал на девушку пальцем и неожиданно произнес, словно объявляя обвинительный приговор:

– Ты – колдунья!

Глава VIII. Гетманы оптом и в розницу

Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, стольник Артамон Матвеев въехал в литовский город Кейданы[44] поздним вечером. И время, выбранное им для приезда, вовсе не было случайным. Артамон Сергеевич умел влиять на события, оставаясь незамеченным. Он ничем не напоминал россиянина, одет был в западный дорожный костюм, вел себя, словно приезжий из Европы. Мало кто из сильных мира сего знал: перед тем как присоединить Украину к России, царь направил в Киев своего личного друга – стольника Матвеева, дабы тот разузнал о Богдане Хмельницком все, что только возможно. И лишь после доклада талантливого разведчика государь созвал Земский собор и предложил взять Украину под свою руку.

Еще в тринадцать лет сын чиновника Сергея Матвеева был взят во дворец. Воспитывался вместе с Алексеем Михайловичем, знал латынь, читал Сократа и Аристотеля. Впрочем, в этом ли дело?! Удивительным человеком был Артамон Матвеев! Создал первый в России домашний театр, писал книги, основал первую в Москве аптеку. Его дом стал первым в Москве светским салоном, где проводились званые вечера для семейных пар. В народе честного и справедливого Матвеева любили. Когда он решил построить каменный дом, москвичи буквально по кирпичику одарили его бесплатным строительным материалом, достаточным для создания «палат каменных». Остается добавить, что родственницы Артамона Матвеева оказались, в прямом смысле слова, близки с домом Романовых: племянница и воспитанница Артамона Сергеевича, Наталья Нарышкина, стала второй женой Алексея Михайловича и матерью царя Петра Великого, а внучка Артамона Матвеева, Мария, была любовницей Петра Великого и родила от него Петра Румянцева – будущего великого полководца, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского.

В 1657 году Артамон Сергеевич был послан в Литву, чтобы определить, сможет ли царь Алексей Михайлович занять престол Речи Посполитой или же хотя бы добиться, чтобы на его сторону перешли все войска и магнаты Великого княжества Литовского, входившего в Речь Посполитую как одна из двух частей федерации.

Еще за пару лет до приезда в Кейданы гетмана Гонсевского в этом городе жил могущественный магнат Януш Радзивилл. Великий гетман литовский – протестант по вероисповеданию – сумел создать в католической Речи Посполитой уголок лютеранства. Ныне могущественного властелина, ошибочно поставившего на шведов в польско-шведской войне, уже не было в живых. А в Кейданах пустыми стояли лютеранская духовная семинария и собор. Во дворце Радзивилла расположился его старый враг – польный гетман Винцент Гонсевский, недруг Швеции и любитель получать взятки от России. К нему-то и направлялся стольник Матвеев.

Пан Гонсевский был человеком незаурядным. Сын известного польского дипломата, он окончил знаменитый университет в Болонье; в Польше к 31 году успел дослужиться до генерала артиллерии, в 34 года был избран на литовском сейме польным гетманом Великого княжества Литовского.

Винцент Гонсевский не желал, чтобы кто-то подслушивал его разговоры с посланцем русского царя. Потому беседовал с Артамоном Сергеевичем без слуг. В результате, пренебрегая этикетом, сам потчевал гостя.

– Пшепроше пана, в погребах этого еретика Радзивилла я нашел отменные вина. И рейнское, и бургундское, но лучше попробуйте вот это – пили ли вы когда-нибудь ранее мадеру?

– Нет, – признался московит и без колебаний залпом осушил бокал.

На самом деле Матвеев прекрасно знал, что пьет. Расчет его оказался верным: гетман, чтобы не выглядеть неучтивым хозяином, должен был выпить залпом стоявший рядом бокал старого бургундского. Легкое вино не брало Артамона Сергеевича, а крепчайший французский напиток должен был постепенно развязать язык гетману.

Хоть Матвеев и ехал по городу вечером, но разглядеть сумел все. И с грустью констатировал в беседе с Гонсевским: войск в Кейданах мало. Гетман понял упрек: мол, слабоват ты, союзник. Озлился. Сказал несколько темпераментно:

– Когда ты приезжал прошлой осенью, боярин (при таком титуловании Матвеев как человек вежливый не стал опротестовывать «повышение» в чине), разве при нашей встрече не просил я у царя пять тысяч мушкетов, три тысячи пар пистолетов, военных барабанов да денег? Не получил ничего. Даже средств на то, чтобы на сейм мог бы прибыть с большой свитой.

Заедая вино отменной литовской ветчиной (в Москве так не коптили), стольник поинтересовался:

– Согласно ли войско литовское на избрание польским королем царя Алексея Михайловича?

– Литовское войско согласится, но его намного меньше, чем коронного войска в Польше. А там одни считают, что по смерти его величества Яна Казимира быть королем сыну цесаря габсбургского, у других – иные кандидатуры есть. Русские войска стоят в Киеве и Вильно, но не борются против шведов. А австрийская армия осадила Краков и помогла полякам выгнать из этого древнего города непрошеных гостей – скандинавов.

– Что же делать царю? – Артамон Сергеевич Матвеев прекрасно сыграл растерянность.

Выпив еще один бокал старого бургундского, гетман Гонсевский улыбнулся Артамону Матвееву, словно старому другу. Толково объяснил:

– Нужно привлечь на свою сторону маршала Любомирского и познаньского воеводу Лещинского. Роды их многочисленны, эти вельможи имеют собственные армии; пока ни один из них не высказался публично, кого из претендентов на польский трон поддерживает. Правда, Любомирский, что владеет целой областью на границе с Австрией, старается поддерживать с Веной хорошие отношения. Надо, чтобы царь незамедлительно пообещал и Любомирскому, и Лещинскому по сто тысяч червонцев.

Сказав это, гетман вспомнил и про себя:

– Мне тоже следует пожаловать сто тысяч, благодаря этим деньгам я стану влиятельнее и смогу лучше служить вашему царю.

Так как мадера кончилась, гетман налил гостю бургундского. Налил и себе. «Ох, и здоров же этот Гонсевский пить!» – уже с некоторой тревогой подумал стольник. А пан Винцент, словно ни одного бокала не осушил, трезвым голосом продолжал давать бесплатные советы. Как о деле менее значимом произнес:

– Кроме того, надо дать денег нынешнему королю. Глядишь, у Яна Казимира и появятся умные мысли насчет своего преемника.

Тут даже такой незаурядный человек, как Артамон Сергеевич, растерялся:

– Как это «дать»?! А он возьмет?!

– Этот ханжа?! Конечно же нет!

Артамон Матвеев уже совсем ничего не понимал.

– Так зачем давать, если не возьмет?

– Деньги для него надо дать королеве Марии-Людовике. Она женщина практичная, понимает – чем больше денег, тем влиятельнее королевская семья. Ей кажется ненормальным то, что король мало что значит в стране. Очень ненормальным. Поэтому она готова действовать по принципу: клин клином вышибают.

– То есть совершать ненормальные поступки для того, чтобы сделать ненормальную ситуацию нормальной? – сформулировал еще в детстве изучавший парадоксы древнегреческой философии Матвеев.

– Именно так. Тем более что средства она получит сейчас. А кандидатуру Алексея Михайловича на престол можно будет выставить лишь после смерти Яна Казмира и, соответственно, утраты королевой ее статуса. Главная сложность для вас – надо добиться встречи наедине с ее величеством. Но как добиться такой аудиенции, не мне вас, молодой пан, учить!

Услышав, какую двусмысленную фразу в адрес собственной королевы произнес гетман, Артамон Сергеевич сделал вывод, что выпитое паном Гонсевским старое бургундское все-таки дает о себе знать. И тут пан гетман добавил уже более серьезным тоном:

– Изволил бы государь подарок послать королеве, а заодно сказать, что сын его, Алексей Алексеевич, как достигнет совершенных лет, женится на ее племяннице – и Мария-Людовика все возможное сделает для будущих родственников. Кроме королевы целесообразно привлечь на свою сторону ряд влиятельных вельмож. Сейчас сильны в Польше киевский каштелян Чарнецкий и великий коронный гетман Потоцкий, если хватит денег, надо бы заручиться и их поддержкой.

Пока Винсент Гонсевский давал бесплатные советы, Артамон Сергеевич считал в уме деньги. Вроде бы все логично говорил гетман, не предлагал ничего неразумного, а в целом получалось, что требует невозможного. Хоть и распускал стольник Матвеев в Литве слухи о больших богатствах московского царя, но сам знал, что свободных денег в казне не имелось вовсе. Более того. На войну уже были истрачены все финансовые запасы. Чтобы продолжать боевые действия в Речи Посполитой, на Руси затеяли дело невиданное: стали чеканить медные деньги, которые торговцам велено было брать как серебряные. Это при том, что само государство налоги с купцов брало только серебряной монетой, медную не принимало.

Стольник осознавал, что нехватка наличности в Москве решала судьбу Восточной Европы. Ведь даже самому Гонсевскому вместо денег и оружия стольник мог привезти лишь связки соболей на семьсот рублей – дар вежливости, но никак не серьезная помощь. Артамон Сергеевич решил перевести разговор на другую тему, а заодно поставить на место нетактичного Гонсевского – хватит ему считать деньги в чужой казне.

Российский дипломат напомнил Гонсевскому:

– Итак, пану гетману не удалось взять Ригу.

– Да, я лишь недавно вернулся из похода. Жаль, что русские не поддержали меня. В одиночку я сумел взять замок Кирхгольм, а Ригу оборонил граф Делагарди. Он, кстати, не только от меня защитил город, ранее сам царь не смог его занять. Впрочем, о Риге ли сейчас надо думать?

– Это почему же?

– Всюду смута и разброд. Казачий полковник Жданович с двенадцатью тысячами всадников ходил в поход вместе с князем Трансильвании Ракоци против поляков. Ходил, вопреки перемирию между царем и польским королем. Один я во всей Речи Посполитой верен русскому царю. И сильно рискую при этом.

Гетман с обидой в голосе добавил:

– А царь мне даже сто тысяч не шлет!

– Сперва присягни на верность государю всея Руси вместе с начальными людьми и со всем войском, тогда царь точно пожалует вас деньгами, – дружелюбно посоветовал стольник.

Гетман сразу перестал жаловаться. А Артамон Сергеевич продолжил расспросы:

– Скоро ли в Варшаве соберется сейм, чтобы решить, быть ли царю Алексею Михайловичу польским королем по смерти Яна Казимира?

– Из-за войны сейм не соберется еще долго.

Гетман задумался и добавил:

– Но если сейм вдруг решат созвать, то царю было бы полезно послать в Варшаву неприметного, но умного человека, дабы тот влиял на депутатов.

– Кого же? – поинтересовался русский дипломат.

Талантливый и честолюбивый, Артамон Сергеевич ждал, что гетман назовет его имя.

– Кто я такой, чтобы определять, кого именно царь решит послать с поручением? Это решать Его царскому величеству. Я же могу лишь скромно произнести – полагаю, таким человеком мог бы быть кокенгаузенский воевода Афанасий Ордин-Нащокин или его сын Воин.

– Но почему вы так решили, пан гетман?

– О, я давно веду переписку с воеводой. Он дал мне немало ценных советов, как укреплять здесь влияние русского царя. А как умело этот умный воевода возрождает город Кокенгаузен!

Артамон Матвеев старался сдержать свое недовольство, но наблюдательный Винсент Гонсевский заметил, что гость помрачнел. Причина этого была гетману не ясна, и он забеспокоился: что сделал не так? На всякий случай разлил по бокалам вино, на сей раз откупорив еще одну бутылку мадеры.

– Разгоним печаль, пан посол.

Но вино не подняло настроения Матвееву. Способнейший из служилых людей России с раздражением думал: «От царя не раз слышал, как умен Афонька Ордин-Нащокин. Приехал в Кейданы – опять Ордин-Нащокин. Будь он неладен!»

Выпили еще по бокалу. Видя, что время позднее, хозяин предложил позвать слуг:

– Они быстро доведут вас до опочивальни, пан Артамон. И не отказывайтесь! Бургундское вино – крепкое, но обладает одним полезным свойством, легко понять, когда надо остановиться, чтобы не оказаться на полу. Мадера коварнее. Пока сидишь за столом, мысль кажется ясной, а потом встаешь и чувствуешь, что ноги не слушаются.

Гетман позвонил в колокольчик. Подошедший к стольнику лакей почти торжественно доложил по-польски (коим Артамон Сергеевич владел отменно):

– Постель для вельможного пана постелена.

Глава IX. Очень необычное сватовство

Хотя туман рассеивался, берег Даугавы оставался пустынным и никто не видел, какая трагедия разыгрывается почти у самых стен Царевичев-Дмитриева града. Трупы двух приказчиков валялись на влажной от росы траве. Купец Хенрик Дрейлинг застыл в оцепенении. А его дочь Герда, спрыгнув с коня, пятилась к высокому обрыву. Капитан Иоганн Шталкер пристальным взглядом следил за девушкой. При этом его глаза вновь стали изучать ее бедра. Но теперь рижанка не испытывала от этого ни капли сладостного волнения, а ощущала лишь ужас. Перед ней валялись трупы двух приказчиков ее отца, а ей офицер шведской армии бросил страшное обвинение: в колдовстве.

О, Герда прекрасно знала, что делают с колдуньями! Еще когда она была девочкой, то видела однажды страшную казнь чародейки. Некую рижанку Катрину, что жила на Заячьем острове посреди Даугавы, обвинили в колдовстве. Эту средних лет женщину не стали даже пытать. Поначалу ее просто подвергли испытанию, дабы выяснить, связана ли она с дьяволом. Со связанными веревкой руками ее бросили в проток Даугавы около места, называемого Красная Даугава[45]. Если бы Катрина утонула, покойницу посмертно признали бы невиновной. Но эта физически сильная женщина хотела жить. А так как она обитала на небольшом острове, то хорошо умела плавать. Женщина задергалась в воде и, несмотря на связанные руки, сумела добраться до берега. Ей даже помогли выбраться из воды, но рук не развязали. Ведь Катрина, как считали судьи и собравшееся посмотреть на зрелище простонародье, продемонстрировала: сам дьявол помогает ей.

В сущности, напрасно эта латышка пыталась спастись, шла бы лучше ко дну, не тратя сил.

Так получилось, что Хенрик, занятый в тот день множеством дел, забыл про казнь ведьмы и не отдал приказ служанке Байбе не выпускать Герду из дому. Герда сказала матери и Байбе, что пойдет к дочери соседа-пекаря, поиграет с ней. Мама еще напутствовала девочку: «Смотри, не объедайся медовыми кренделями!» Ведь этот мастер пек лучшие во всей Лифляндии мучные изделия и в его доме всегда имелось в избытке вкусных кренделей.

Конечно же, Герда побежала не к подружке, а на Ратушную площадь. Лучше бы она этого не делала! Герда на всю жизнь запомнила довольно красивую ведьму Катрину и то, как ее на веревке тащили к столбу, около которого были заранее сложены дрова. Чародейка упиралась и кричала: «Нет, люди добрые! Нет!» Глаза ее молили о помощи, о пощаде. Когда ведьму привязали к столбу, раздался неприличный звук и в передних рядах зрители ощутили неприятный запах. Только потом Герда поняла, что Катрина обделалась от ужаса. А толпа, собравшаяся на площади, с интересом наблюдала за зрелищем – как без пролития крови уничтожат злокозненную ведьму. Некий незнакомый Герде пожилой ремесленный мастер сказал стоявшему рядом господину: «Так и надо. Иначе дьявол заберет наши души». Пастор прочел молитву, и тут колдунья Катрина потеряла сознание, видимо, от ужаса. Ее стали приводить в чувство. Герда не понимала, для чего собравшиеся бездарно тратят время, наблюдая за казнью. Ладно, она не видела раньше сожжения ведьм, не понимала, что это не интересно, а жутко. Но взрослые-то должны соображать! Образованная девочка, знавшая об испытаниях, которым обычно подвергали подозреваемую в колдовстве женщину, сомневалась, что это правильно. Несмотря на детский возраст, она догадывалась: проверять нужно не умение плавать, а то, каковы доказательства колдовской деятельности. По ее мнению, в крайнем случае рижане могли бы провести суд Божий, как это происходило в давние времена. Пусть какой-нибудь рыцарь выступил бы в защиту красивой Катрины и сразился с судьей, обвинявшим ее в колдовстве. Или с палачом, который собирался ее сжечь. Рыцарь повалил бы врага на землю и даже не стал бы его убивать, ибо Бог и так высказал свою волю. А затем он мог бы жениться на благодарной Катрине, она ведь еще нестарая и симпатичная.

От таких мечтаний стоявшую на площади девушку отвлекли крики: «Огня, огня!» Тут ведьма снова потеряла сознание. «Воды!» – потребовал судья. Кто-то сбегал с пивной кружкой к реке, палач выплеснул воду в лицо ведьме, чтобы та очнулась. Какой нелепый парадокс: перед тем как сжечь на огне, Катрину сначала полили водой! Герда с ужасом смотрела, как разгорелся костер и огонь начал соприкасаться с телом своей жертвы. Ведьма истошно кричала. А мастер, что требовал борьбы с сатаной, радостно сказал: «Что, дьявол, получил?!» И в тот момент, когда он стал радоваться, Герду от волнения стошнило. Ее завтрак попал на низ платья стоявшей рядом мещанки. «Ах ты мелкая гадина! – возмутилась та. – Наверное, тоже колдунья, раз тебе плохо при сожжении товарки. А ну-ка, держите ее!» И тогда Герда бросилась наутек. Она не знала, почему за ней не погнались стражники, не помнила, как оказалась дома. Мама долго спрашивала, что случилось, а она ничего не могла ответить, потому что лишилась способности говорить. Мама была в ужасе и послала Байбу за врачом. Доктор медицины, окончивший университет в Германии, жил в соседнем доме. Пришел он быстро, но, глядя на Герду, тоже ничего не понимал.

– Что же делать?! – испуганно спрашивала у него мать, жалкая, какая-то враз состарившаяся.

– Не знаю, – печально отвечал врач. – Я предложил бы корень валерианы, но мне кажется, что толку от него будет немного. Да скажите же, что с ней происходило перед тем, как она лишилась дара речи?!

– Не знаю, – рыдала мама.

Видя, что никто не может помочь девочке, служанка Байба взяла кружку и щедро налила в нее добротного рижского шнапса.

– Водка! – воскликнул молодой доктор. – Как я сразу не догадался, идиот! Ведь в университете преподаватели ее не раз называли водой жизни.

Но Байба не ограничилась водкой. Она смешала ее с бальзамом, который хранился в доме для лечения простуды. И влила напиток Герде в горло. От такой жидкости у девочки перехватило дыхание, она чуть не задохнулась, глаза полезли на лоб, а через несколько минут в голове помутилось, но страшно больше не было.

Потом, когда несколько раз Герде становилось известно, что в Риге состоится сожжение ведьмы или колдуна, то девочка не выходила в тот день из дому.

И вот теперь офицер назвал ее ведьмой. Иоганн Шталкер ничем не мог бы напугать Герду сильнее. От страха у нее стали стучать зубы, волосы поднялись дыбом. Нестерпимо захотелось в туалет по малой нужде.

– Я не колдунья, нет! – жалобно бормотала она. – Клянусь, я никогда не занималась колдовством!

– Нет, ты околдовала меня. Я все прекрасно помню. Ты – из колдовского рода. Тебя сожгли в Курляндии, в имении моего отца, но ты воскресла!

Вид у Шталкера был довольно странный. А глаза его сделались неподвижными и зрачки расширились, капитан перестал моргать. «Да он сошел с ума!» – испуганно подумал купец Дрейлинг.

Стараясь говорить тихо и спокойно, купец Хенрик Дрейлинг сказал:

– Это не так, офицер. Моя дочь всю жизнь прожила в Риге. Поверьте, ее никто никогда не сжигал на костре в Курляндии. Если бы ее сожгли, как она могла бы стоять здесь?! О чем вы…

Рижанин хотел сказать: «О чем вы говорите?», но не смог закончить фразу. Дело в том, что при словах: «Ее сожгли» Герда пронзительно завизжала. Она зашаталась. В глазах ее был ужас. Купец, задыхаясь, бросился к ней.

– Стоять! – закричал Шталкер, наведя на Хенрика пистолет.

– Пустите меня к моей доченьке! Вы что, не видите, с ней сейчас случится обморок!

– Это с ней – обморок?! Да она колдунья! И не считайте меня сумасшедшим. Я помню ее, мою Гунту, еще в имении отца, точно такую же, только несколькими годами старше.

В глазах у Хенрика появилось отчаяние, и в то же время он будто бы стал что-то понимать:

– Так в вашем имении жила девушка, похожая на Герду, но только постарше?

– Именно так!

– И ее сожгли на костре?

– Да. Но колдунья не исчезла бесследно, она, сожженная, перевоплотилась в Герду!

– О Боже! – только и мог произнести купец, падая на землю.

– Что с тобой, папа? – теперь уже дочь кинулась к отцу.

Хенрик лежал на земле, вздрагивая и всхлипывая. Он буквально сотрясался от душивших рыданий. Сейчас он понял, из-за чего сошел с ума офицер. Совпадение было бы слишком невероятным – оставалось одно объяснение утверждениям Иоганна Шталкера, самое очевидное. Видимо, в Курляндии в имении барона фон Шталкера жила незаконнорожденная дочь Хенрика. Естественно, похожая на Герду. И Иоганн Шталкер был влюблен в старшую дочь Дрейлинга. Но какая страшная судьба выпала ей! Влюбленный в нее Иоганн испытал ужас, когда ее сожгли на костре как колдунью. Потом он вдруг встретил ее сестру, почти как две капли воды похожую на нее, и вновь испытал колоссальное потрясение. Хенрика охватило отчаяние уже не от происходившего сейчас на берегу Даугавы, а от того, сколь страшной оказалась судьба его незаконнорожденной дочери, которую он так и не увидел.

Между тем офицер смотрел на Герду с мрачной решимостью.

– Колдунья, ты будешь принадлежать мне, и только мне! – воскликнул Иоганн Шталкер. – И я не намерен больше ждать, я возьму тебя прямо здесь, на берегу реки.

Хенрик Дрейлинг словно очнулся от таких слов. Его лесная колдунья, мать его незаконнорожденной дочери, осталась в прошлом. А здесь была его законная дочь и ее надо было защищать. Но как? Ему сделалось дурно от происходившего, стало трудно дышать.

Герда же неожиданно для Шталкера, наоборот, перестала бояться. Кошмар не возродился. Шталкер не собирался передавать ее судьям, чтобы ее при большом скоплении народа ее сожгли на костре. Он хотел ее всего лишь изнасиловать. Герда гордо выпрямилась, в глазах ее появился гнев. Девушка проворно отбежала к самому краю обрыва.

– И что ты сделаешь, хам, если я не дамся?! – поинтересовалась она. – Убьешь меня, чтобы потом я являлась к тебе во сне и мучила?

– Ты дочь дьявола! – испуганно вскричал немец.

– Ошибаешься, безмозглый дурак! – насмешливо ответила Герда. – Я дочь почтенного рижского купца.

Внезапно Шталкер глухо зарычал, словно разъяренный пес.

– Я слишком любил тебя, когда ты была Гунтой, – произнес он. – Околдовала, так люби теперь! У тебя нет сердца, если ты не понимаешь, что ты со мной сделала, как страшны мои страдания! А нет сердца, нечего тебя и жалеть. Ты станешь моей, здесь и сейчас!

Хенрик Дрейлинг говорил медленно и с трудом:

– Почему вы хотите обесчестить мою дочь, капитан? Да, она не ровня вам, но разница в вашем и моем положении не столь уж и велика. Я не дворянин, но один из самых почтенных купцов большого города, а вы хоть и принадлежите к благородному сословию, но всего лишь офицер-наемник на жалованье.

Нелепые по своей сути аргументы неожиданно вызвали у Шталкера желание возразить.

– Я отнюдь не нищий наемник. Я барон! Мой отец скончался от чумы месяц назад и меня известили о наследстве. О, вашей дочери не придется стыдиться такого любовника!

– Конечно. Ведь ты никогда им не будешь! – купец наконец-то собрался с силами и стал тверд.

Офицер молча сделал несколько шагов по направлению к Герде. Глаза его вновь остекленели и перестали моргать. Девушка невольно отшатнулась назад и чуть было не свалилась спиной в реку с обрывистого берега Даугавы. Ей пришлось взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие над обрывом.

Увидев это, Шталкер остановился. Рукой поманил девушку к себе, чтобы она отошла от обрыва. На лице его вдруг появилась насмешливая улыбка:

– О чем ты говоришь? Я ни в коем случае не стану убивать тебя. Более того, ты станешь моей добровольно.

– Ты в своем уме?!

– Помни: я застал твоего отца у стен вражеской крепости. Это уже достаточное основание для того, чтобы обвинить его в контрабанде и торговле с врагом. В военное время это не потянет на колесование, но вполне достаточно для повешения. Но если ты не покоришься мне, я обвиню твоего отца и в шпионаже.

Ноги у купца подкосились:

– О, Боже! Какое вы, оказывается, чудовище!

– Я не просил, чтобы меня околдовывали!

– Но с чего вы взяли, что я шпион, барон?

– Я давно следил за тобой, – соврал для большей убедительности капитан.

– Господи, я погиб! – не выдержал Дрейлинг.

– Какой же ты негодяй! – произнесла Герда. В этот момент она была горда, красива и смела.

– Гунта! – произнес вдруг невменяемый курляндец. – Сжалься надо мной! Зачем ты околдовала меня и мучаешь даже после сожжения?! Сделай так, чтобы все было как раньше, когда мы отдавались друг другу и не могли друг от друга оторваться.

– Никогда!

На лице курляндца отразилось страдание.

– Я не хотел так говорить с тобой, но ты вынуждаешь меня. Мне больше нечего терять в жизни, ибо я не смогу жить без тебя. Поэтому или ты будешь принадлежать мне, или я арестую того, кто тебе дорог. Знаешь, как в Риге карают изменников? Помнится, одного из них водили по рижским улицам на цепи, голого, подталкивая факелом в спину. А спереди шел палач и щипцами вырывал куски плоти из его рыхлого тела. Палач засовывал их предателю в рот, пока изменник не съел сам себя! Впрочем, гуманная шведская власть предпочитает казнить шпионов колесованием, в этом случае осужденному не спеша переламывают все кости, и он умирает от адской боли!

– Хорошо, – произнесла Герда с удивительным спокойствием. – Я позволю тебе обесчестить меня. Здесь, на этом лугу, но при этом я прокляну тебя.

– Нет! Ты не должна использовать против меня свои чары, иначе твой отец, шпион московитов, умрет в страшных мучениях!

– Доченька, беги! – заорал купец. – А мне не страшна никакая смерть, я уже стар!

Но белая, как полотно, Герда отошла от обрыва и сама улеглась на мокрую траву, не обращая внимания на холод. Картина была жуткая: на траве неподалеку валялись трупы приказчиков, красивая девушка готовилась к тому, что ею овладеют вопреки ее воле.

Новоиспеченному барону фон Шталкеру стало жаль ее:

– Тебе должна понравиться близость со мной, как нравилось тебе быть со мной, когда ты была Гунтой. И если ты скажешь, что тебе нравится быть со мной, то я, барон, женюсь на тебе. Не посмотрю, что ты неблагородного происхождения и уже не будешь невинной.

Воистину, то было самое странное сватовство к рижанке за всю историю города! Лежа на мокрой траве и ежась от холода, Герда ответила:

– Нет, я никогда не выйду замуж за насильника, который принуждает меня к этому! Хочешь вызвать мою симпатию – отпусти меня и моего отца.

– Отпустить? Нечего было околдовывать меня! Что ж, не хочешь быть женой, станешь просто любовницей, – невозмутимо ответил Шталкер. – В конце концов, когда ты была Гунтой, колдунья, тебе нравилось быть моей любовницей.

Герда, шепча молитву, приготовилась к бесчестью…

Глава X. О чем рассказали древние рукописи

В то время как на берегу Даугавы разыгрывалась драма, Воин Ордин-Нащокин, выполняя приказ своего отца, на быстром коне подскакал к городским воротам. Он подумал, что правильно сделал, забежав в конюшню – хоть и мал Царевичев-Дмитриев град, а все ж на коне можно управиться с поручением быстрее.

– Что за шум? – спросил он у стрельцов, охранявших городские ворота.

– То нам неведомо. Стреляли с луга. Мы послали туда стрельца с пищалью, да он пеший, пока что не вернулся.

Воин Афанасьевич видел, что пехотинцы готовы к бою: пушки заряжены, на стенах вместе с алыми кафтанами стрельцов видны мундиры направленных по тревоге к укреплениям бойцов солдатского[46] полка нового строя, бежали к пушкам пушкари. Его отец, воевода, мог быть спокоен: он добился от подчиненных дисциплины и бдительности. Воину Афанасьевичу было известно, что Афанасий Лаврентьевич не сомневался: враг не сумеет застать его войско врасплох.

Юноша поскакал прочь от города. На лугу он обнаружил городовых казаков – они были печальны и несли к городу тела двух убитых своих товарищей. Сотник, оправдываясь, доложил сыну воеводы:

– Свеи выскочили из-за пелены тумана, никто и глазом не успел моргнуть, как захватили табун лошадей. Урон немалый – скакунов было не менее сотни. Хорошо хоть свеи не поняли, что нас мало, а то бы всех поубивали раньше, чем стрельцы и драгуны подоспели бы на подмогу.

Поколебавшись, сотник добавил:

– Недоглядел я. Виновен. Только выскочили они из тумана, как черти…

– Так преследовать их надо было! Почто к воеводе гонца не послал?

Немолодой уже сотник печально посмотрел на него:

– К воеводе гонца уже послали. Что же до того, чтобы свеев преследовать… А кому? Войско у воеводы по разным городам разбросано: защищает замки в Борисоглебовске, Режице, Лучине[47], крепость Алыст[48]. Пешцы – стрельцы да солдатский полк иноземного строя – конных преследовать не могут. Остаются моя сотня да сотня драгун, больше в Царевичев-Дмитриев граде конницы нет. А откуда мы знаем, сколько было свеев, можно ли их преследовать двумя сотнями? Тем более что у меня для части казаков теперь и лошадей нет. А что касается всей конницы, так ведь известно же, воеводство у нас есть, а воев – раз, два и обчелся!

Сотник тяжело вздохнул и продолжил:

– Говорю же, хорошо еще, что, табун захватив, ворог сразу драпать начал. Вон, поднимись на пригорок, увидишь, что свеев уже и след простыл. Так что опасности нет, на штурм города они не пойдут.

Воин Афансьевич устыдился, что стал учить опытного сотника тому, что надо делать. На всякий случай он пришпорил коня и почти мгновенно поднялся на пригорок. Никакого отряда впереди было не видно. Молодой человек собрался уже повернуть коня и поехать докладывать о горестном событии отцу, но вдруг увидел, что к нему навстречу прямо по бездорожью мчится бричка. Юноша задержался на пригорке.

Через несколько секунд стало видно, что бричкой управляет протестантский пастор в длинной сутане. Было видно, что он очень спешил, даже хлестнул лошадь кнутом. Молодой Ордин-Нащокин удивился. Он рысью поскакал навстречу незнакомцу, чтобы узнать, куда это тот так торопится. Когда до незнакомца оставалось совсем немного, Воин увидел, что пастор – довольно молодой и крепкий мужчина. Рука невольно потянулась к сабле, но Ордин-Нащокин сдержал себя. Он остановил коня и подождал, пока незнакомец остановит разогнавшуюся бричку. Затем Воин Афанасьевич сказал по-немецки:

– Добрый день! Кто вы?

– Я Йоханнес Рейтер, пастор, еду в Рауну, где мне определен приход. Мир вам.

– Спешите в приход? Во время войны?

– В столь тревожное время тем более нельзя оставлять паству без пастора. Хотя, конечно, дороги нынче опасны. С кем имею честь?

– Воин Ордин-Нащокин, секретарь и сын русского воеводы этого города.

– Вы прекрасно говорите по-немецки. Но я спешил, конечно, не за тем, чтобы похвалить ваше знание немецкого языка. Если у вас есть власть, выслушайте меня! Там, – пастор показал рукой, – я видел за кустами шведского офицера. Издали я услышал, как он угрожал двум путникам – старику и его красавице-дочери, одетой в мужское платье. Все трое были так взволнованы, что даже не заметили меня. К сожалению, у меня не было никакого оружия, разве только этот кнут. Но он плохая защита против сабли и пистолетов. А рядом с офицером уже лежали тела двух убитых немцев. Поэтому я поспешил к городу, чтобы предупредить власти о возможном дальнейшем насилии.

– Ты, немец, подданный Швеции, доносишь мне, московиту, на шведского офицера?!

– Я служу Господу, а он, как известно, сказал: «Нет ни эллина, ни иудея». Сделать все возможное для спасения девушки и старика – мой долг. Кроме того, я не немец. Немцы называют меня Йоханнес Рейтер, но мое истинное имя – Янис Ятниекс – я латыш[49].

– Латыш? – снова удивился молодой Ордин-Нащокин, которому до сих пор встречались лишь латыши-крестьяне.

– Думаю, я первый из моего народа, кто сумел окончить университет в Дерпте, – развеял недоумение молодого человека пастор. – Но вы напрасно теряете время, юноша! Если хотите спасти девушку и старика, то немедленно скачите в замок за помощью!

– Так вы говорите, что офицер был один? Сделаем так. Отправляйтесь в замок, к моему отцу, воеводе Ордину-Нащокину, расскажите ему о случившемся. А я поскакал.

И прежде чем Янис Ятниекс сумел что-либо сказать в ответ, молодой человек помчался вперед. Янис Ятниекс вынужден был поехать на своей бричке в Кокенгаузен. У въезда в город стал объяснять по-немецки, кто он. Стрельцы слушали и не понимали. Но когда он произнес слова «Ордин-Нащокин», один из воинов дал знак рукой: мол, вперед! Этот воин сам проводил его к замку, а там жестами показал: «Стой здесь!»

Через некоторое время из замка вышел немецкий офицер на русской службе и вежливо поинтересовался:

– Ваше преподобие, вы хотели видеть воеводу Ордина-Нащокина?

– Да, у меня к нему поручение. Его сын просил кое-что ему передать.

Пастора немедленно, чуть ли не бегом, провели в замок, в кабинет воеводы. Афанасий Лаврентьевич, и без того опечаленный гибелью двух казаков и угоном лошадей, узнав, что его сын в одиночку поехал навстречу шведу, притеснявшему старика и девушку, еще более встревожился. Велел немедленно направить к месту происшествия конный разъезд, лично проследил, чтобы драгуны поскакали без промедления. На всякий случай предупредил:

– Торопитесь, но езжайте осторожно. Вдруг это ловушка и вы наткнетесь на шведскую засаду?

Видя, что ему не доверяют, Янис Ятниекс взял в руку крест, висевший у него на груди:

– Клянусь именем Господа, там был только один швед! Не обижайте меня недоверием.

Воевода внимательно посмотрел на слугу Божьего, предложил по-немецки:

– Раз вы – мой гость, идемте обедать!

– А вас не сочтут еретиком за то, что вы обедаете с лютеранином?

– Кто?! Здесь нет никого, выше меня по должности, – озорно улыбнулся немолодой уже Афанасий Лаврентьевич. – Заодно расскажете мне, кто вы и откуда.

За обедом пастор, ранее слышавший какие-то пересуды о варварстве московитов, не обнаружил никакого бескультурья. Супруга воеводы, Пелагея Васильевна, оказалась дамой весьма практичной и самолично позаботилась о том, чтобы яства были вкусны и разнообразны. При этом стол был накрыт белой скатертью, на нем стояла солонка, а хлеб не пришлось ломать, ибо он был уже нарезан.

Сначала гостю предложили отменную буженину и изысканную рыбную закуску, затем наступил черед бульона с мясом, и наконец гостю довелось отведать вкуснейший мясной пирог. Вопреки россказням о тяге всех подданных русского царя к водке, пили только слабоалкогольное местное пиво.

В общем, обед получился отменный. Вот только воевода поначалу почти ничего не ел. Но к тому времени, когда подали второе блюдо, в трапезную вошел стрелец и что-то доложил по-русски воеводе. Тот сразу же перестал нервничать, у него появился хороший аппетит. А с пастором Афанасий Лаврентьевич завязал вежливый разговор.

После обеда Афанасий Лаврентьевич продолжал пребывать в благодушном настроении. Он предложил гостю прогуляться к полноводной Даугаве.

– Какой красивый вид! – восхитился пастор. К этому времени распогодилось, стало тепло почти как летом. Солнечным днем с небольшого холма были прекрасно видны уходящая вдаль широкая водная гладь, пойменные луга, живописный обрывистый берег, густые леса, старинный курляндский замок Крустпилс вдали – на другом берегу реки.

– А что за рукопись вы взяли с собой в Рауну? – поинтересовался воевода.

– Я перевел на латышский язык молитву «Отче наш» и собираюсь переводить Библию, – пояснил доктор богословия Янис Ятниекс.

– Разве, кроме вас, некому делать эту работу?

– Увы, немецкие пасторы плохо говорят по-латышски или же не говорят вовсе. А проповеди их порой сводятся к призывам во всем слушаться баронов. Многие латыши поэтому и не ходят в церковь, поклоняются древним языческим богам и хоронят покойников не на кладбище, верят в домовых и различных духов. Мои соотечественники нередко просто не знают немецкого.

– А что делают власти, чтобы бороться с суевериями?

Янис Ятниекс вздохнул и продолжил:

– У них есть только одно средство – карать. Чуть заметят, что крестьянин принес в жертву домовому черного петуха или поклоняется идолам, вместо того чтобы обратить его в истинную веру, объявляют колдуном. Чаще всего почему-то достается молодым женщинам: их признают ведьмами и сжигают на кострах. Власти отправляют крестьянина на каторгу за уклонение от причастия, привязывают к позорному столбу латыша, если он год не ходил в церковь. Чего же они добиваются?! Разве не любовью и милосердием привлекал к себе Господь наш Иисус Христос?! А заставлять ходить в церковь насильно, значит, отталкивать заблудшие души от Бога.

– И тем не менее вы тоже носите сутану?

– До прихода немцев моя страна не знала христианства вовсе. Здесь у Господа плохие слуги, но других-то никогда не было.

– Так уж и никогда?!

– Что вы имеете в виду?

– Я листал старинные летописи и знаю, что было здесь до прихода немцев, – начал свой рассказ русский воевода Царевичев-Дмитриева града. – Давно, полтысячи лет назад, здесь жили русские.

Воевода показал рукой на холм, находившийся на берегу впадавшей в Даугаву речушки Персе.

– Известно ли вам, герр Ятниекс, что местные латыши называют этот холм Русской горой? Здесь стоял замок славянского князя Вячеслава, данника князя Полоцкого. Князь, который пришел сюда с Руси, жил в деревянном замке вместе с дружиной, собирал налоги с местных племен, брал пошлину с проплывающих мимо торговых судов…

Афанасий Лаврентьевич смотрел на пологий холм и представлял себе большой деревянный замок, городок рядом, дружинников в кольчугах и шлемах, пристававшие к пристани ладьи с товарами…

– Называли этот город Кукейнос, – пояснил воевода Царевичев-Дмитриева града.

– А куда делся этот древний город?

– О, история эта грустная и романтичная. Вот о чем приходилось читать: почти пятьсот лет назад в Полоцке правил князь Борис, у него было двое сыновей, но жена его умерла. Борис женился вторично, на княжне из Польши. Когда эта женщина понесла, то стала думать о судьбе своего будущего ребенка. Она была молода и красива. Ей удалось уговорить князя признать наследником ее сына, а других детей услать подальше. Тот отправил Всеволода княжить в Ерсику, там, где теперь находится польское Инфлянтское воеводство[50], а Вячеславу достался еще более дальний удел – здешний. К тому времени Кукейнос уже сотни лет платил дань Полоцку. И стал здесь князь Вячеслав поживать да добра наживать. Сформировал дружину, женился на местной женщине. Дочь их нарекли Софией. Тем временем в устье Даугавы высадились немецкие крестоносцы епископа Альберта. Они основали Ригу и стали завоевывать окрестные земли. Через несколько лет ночью отряд немцев обманом захватил замок князя Вячеслава. Князь сумел отомстить, убив около двадцати пришельцев. Но с ним была лишь горстка дружинников. А Полоцк не слал помощи. Кстати, в Полоцке к этому времени стал править уже другой князь, так как Борис неожиданно умер. Странная то была смерть. Его вдова рассчитывала быть регентшей при малолетнем сыне, но народ не поддержал ее. Власть в Полоцке и во всем княжестве захватил князь из маленького городка Минска Владимир. Но он думал не о том, как удержать далекие владения в Ливонии, а о том, как покончить с набегами литовцев на полоцкие земли. Видя, что помощи ждать неоткуда, Вячелав сам сжег свой замок и ушел с дружиной на Русь. Вернулся он в Ливонию через много лет. Восставшие против немцев эсты обратились за помощью к русским. Те прислали князя Вячеслава с дружиной. Князь поселился в Дерпте[51] и стал княжить. Собирал налоги, защищал город от крестоносцев. Большое войско немцев осадило Дерпт, но не сумело взять. На следующий год ливонцы собрали еще большую по численности армию. Сам епископ Альберт возглавил ее. Долго длилась осада. Наконец немцы захватили город. Вячеслав погиб в бою, как и вся его дружина – сдаться не пожелал ни один человек. Так Дерпт стал немецким. Кто помнит сегодня, что этот город был основан более пятисот лет русским князем и назывался Юрьев?

– Никто не помнит. Я жил там несколько лет, когда учился в Дерптском университете. И сам впервые слышу, что Дерпт назывался Юрьевом.

– Так русские ушли из Ливонии…

– А через пятьсот лет вернулись, – констатировал пастор. – Ваши войска ведь захватили Дерпт в прошлом году.

Афанасий Лаврентьевич подумал о том, что за пятьсот лет жизнь, естественно, стала иной. Не стрелки с луками, а пушкари стояли на стенах замка, из Полоцка везли в Ливонию уже не меха и мед, а лен и пеньку…

После прогулки и беседы с воеводой пастор сказал:

– Пора мне запрягать свою бричку и ехать дальше. Ох, не знаю, что выйдет из моего приезда в Рауну?!

– Почему же?

– Так ведь бароны привыкли, что пастор защищает их интересы. А я – латыш и намерен защищать крестьян. Бароны мне этого не простят.

– Да пребудет с вами удача! – только и мог сказать Ордин-Нащокин.

– Прощайте, вряд ли мы еще свидимся.

– Кто знает… Если вам станет совсем невмоготу у немцев, то знайте: в Москве, в полках иноземного строя, где служат наемники из Германии, нередко не хватает капелланов. Милости просим!

– Сейчас мой долг призывает меня в Рауну.

Когда Ордин-Нащокин и пастор Ятниекс уже распрощались и первый в истории Латвии академически образованный латыш сел в свою бричку, он неожиданно сказал:

– Это, конечно, не мое дело, но не сообщите ли мне: девушке и старику, на которых кричал шведский офицер, сейчас ничего не угрожает?

– Они уже вне опасности.

Янис Ятниекс улыбнулся. Он уезжал из Царевичев-Дмитриев града довольным. Тогда ни латышский пастор Ятниекс, ни воевода Ордин-Нащокин, конечно же, не знали, что Ятниексу и в самом деле доведется побыть пастором не только в Лифляндии, но и в Москве – через много лет первый латыш с высшим образованием станет священником в Немецкой слободе российской столицы.

Вернувшись в замок, Афанасий Лаврентьевич застал у дверей своего кабинета казачьего сотника. Тот доложил:

– Купец Дрейлинг с дочерью в замок доставлены. Сделано то так, что никто ничего не заметил.

– Пусть подождут! – стало видно, что хоть и был воевода идеально вежлив и улыбчив, общаясь с пастором Ятниексом, но самом деле он пребывает в гневе.

– Я должен срочно писать письмо государю, – пояснил Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин сотнику.

Пройдя в кабинет, он взял гусиное перо, обмакнул в чернильницу и начал информировать своего повелителя о том, что у шведов почти не осталось в Лифляндии войск, и потому они не могут нападать на русскую армию, а способны разве что табун лошадей угнать. Но и у русских нет сил, чтобы наступать на Ригу, хотя войск для этого требуется немного. Можно ведь договориться с гетманом Гонсевским и вместе осадить город. Но войска есть в Пскове, Полоцке, а не в Царевичев-Дмитриев граде.

– Так что же делают стрельцы, солдаты, дворянские сотни в тылу?!

С горечью писал Афанасий Лаврентьевич: «Я покинут в самых дверях неприятельских, а которым ратным людям по твоему указу со мною быть велено, и во все лето государев указ не исполнен, в городах ратные люди и запасы полковые задержаны». С гневом он писал о воеводе Полоцка и особенно о князе Хованском, который держит армию не у дел, вместо того чтобы попытаться решить исход войны.

Закончив писать, воевода запечатал письмо и с надежным гонцом отправил его к Юрию Никифорову. А уж тот сумеет передать послание воеводы государю.

Никогда не простит таких писем худородному Ордину-Нащокину воевода Хованский.

Глава XI. Последнее путешествие курляндского барона

Но что же случилось с Гердой и Хенриком Дрейлингами? Как уже говорилось, Герда сама легла на мокрую траву, готовясь отдаться психически невменяемому шантажисту. Более того. Сказав с презрением: «Лучше я сделаю это сама, хоть одежда целее будет», девушка расстегнула теплый плащ, пояс и стащила вниз с себя мужские лосины, обнажив бедра.

– Боже мой, какой позор! – бессильно прошептал потрясенный Хенрик Дрейлинг.

Рижский купец явно не ожидал такого поведения от дочери, убитый горем, он не соображал, что своей покорностью перед насильником Герда спасает Хенрику жизнь. Казалось, за одно утро Дрейлинг постарел на много лет.

– Молчи, старик! – рассердился капитан Иоганн Шталкер на Хенрика.

А вот Герду Шталкеру вдруг стало жаль. Он совсем запутался, ведь его Гунта в прежнем воплощении никогда так себя не вела. Барон понимал, что его действия никому не приносят счастья, но не понимал, как лучше вести себя, чтобы воссоединиться с любимой.

Чтобы подбодрить скорее себя, чем Герду, он сказал:

– Придет время, сама будешь жаждать моих объятий и терять голову от страсти.

Герда молча лежала на мокрой траве неподалеку от двух трупов. Казалось, она настолько презирает Шталкера, что ей даже не стыдно лежать перед ним с обнаженными бедрами. Хоть курляндец еще не овладел ею, девушка, застигнутая мужчиной в таком виде, считалась навеки опозоренной.

Барон испытывал одновременно сексуальное желание и стыд, он и страстно хотел ее, и в то же время не решался прикоснуться к любимой. Чтобы выйти из положения, он вновь пообещал:

– Уйду со службы, уеду к себе в имение. Будешь там жить со мной, возьму в жены.

– Доченька, выходи за него замуж, – подал голос убитый горем отец. – Хоть станешь баронессой, вместо позора в чести окажешься.

Девушка молчала. Она лишь поднялась с мокрой травы, вновь натянула мужские лосины на бедра и обхватила колени руками.

Создавалось впечатление, что к Шталкеру вновь возвращался разум. Он уже вроде бы сожалел о своем ультиматуме.

– Я буду тебе верным мужем, – почти молил он Герду. – Стань моей женой – и сделаешься дворянкой. У тебя в поместье будет множество рабов, ты сможешь блистать на балах у герцога Курляндского, твои дети будут аристократами, перед ними откроются двери королевских дворцов.

Девушка даже не удостоила его ответом.

– Простите меня! – обратился Иоганн к купцу. – Я понимаю, что вел себя недостойно. Но я не виновен, ваша дочь околдовала меня, хотела она этого или нет.

Внезапно купец произнес слова, которые потрясли Герду:

– Да, я вас понял!

После паузы Дрейлинг добавил:

– Но вы видели мою дочь голой и теперь как порядочный человек обязаны жениться на ней.

– Только этого я и хочу, – обрадовался Шталкер. – Клянусь, я сделаю все возможное, чтобы она была счастлива, готов исполнять любые ее капризы! А я не могу больше жить без моей колдуньи!

И тут Герда не выдержала. Она возмущенно спросила у отца:

– Это что же, мне, по-твоему, теперь всю оставшуюся жизнь придется терпеть этого насильника?!

– У тебя нет выбора, – сурово сказал Дрейлинг. – Я говорил тебе – беги! Теперь же ты обязана выйти замуж за мужчину, которому дозволила видеть себя обнаженной.

– За что мне такое наказание, Господи?! Чем я тебя прогневала?!

Лучше бы Герда не говорила этих слов. Любящий барон исчез. Разум Иоганна Шталкера снова помутился. Все тот же немигающий взгляд, неподвижные глаза. Он подошел к Герде, положил руки ей на бедро, чтобы дернуть вниз за лосины и вновь оголить ее.

Внезапно на дороге показался всадник. Он целенаправленно приближался к ним, потом вдруг остановился. Это был Воин Афанасьевич, он был ошеломлен. Чудесная девушка, которая снилась ему по ночам, сидела на траве, а бывший офицер российской армии, предатель Иоганн фон Шталкер, по-хозяйски держал руки на ее бедрах, словно имел дело с публичной девкой. При этом красавица не противилась, не пыталась даже кричать. Воин Афанасьевич буквально застыл. В тот момент он не обратил внимание даже на то, что рядом с Гердой валяются два трупа. Казалось, что мир перевернулся, белый свет стал молодому человеку не мил. Внешне Воин Афанасьевич ничем не выдал своего отчаяния, но внутренне чувствовал себя так, словно упал с обрыва и летит в пропасть.

Капитан Шталкер враждебно посмотрел на него: мол, чего лезешь не в свое дело! Мол, ехал бы ты своей дорогой! Пауза длилась несколько секунд. За это время в сердце Ордина-Нащокина к отчаянию добавилась обида. Он сам не понимал еще, что не просто интересуется Гердой, а полюбил ее с первого взгляда. И могло ли быть иначе? Ведь умнейший человек, Афанасий Лаврентьевич, сделал ошибку в его воспитании. Тогда никто еще на Руси не знал, как следует воспитывать дворянина, чтобы он впитал в себя все достижения западной культуры, но остался патриотом. Поручив обучение сына двум полякам, Афанасий Лаврентьевич всего лишь хотел предоставить сыну хороших учителей, дать ему образование на высоком уровне и до конца не понимал, что именно он сделал. Сам Ордин-Нащокин-старший был истинно русским человеком. Хоть и хотел он, чтобы Русь завела такую же свободу для торговых людей, как на Западе, открыла у себя школы и университеты, построила бы флот, но в то же время полагал: «Какое нам дело до иноземных обычаев, их платье не по нас, а наше не по ним».

А вот Воин Афанасьевич был воспитан именно на западной культуре. Западная одежда казалась ему удобнее русского костюма, он считал естественным вести себя по-западному, а не как русский; готов был, как в Европе, относиться к женщине, как в Европе вести себя в быту. В кого же мог влюбиться этот не такой уже и юный к тому времени молодой человек?! Естественно, в девушку, ведущую себя по-европейски. Где же он мог ее найти на Руси? В русской армии служили иноземцы, но в воинский поход они отправлялись, естественно, без жен и дочерей. В Москве существовала Немецкая слобода, где многие сотни людей ходили в западных нарядах и жили по иноземным обычаям. Но Воин Афанасьевич не был москвичом, его отец служил в провинции. В результате красавица Герда оказалась единственной немецкой девушкой из хорошей семьи, с которой он познакомился. И вот какой-то немец в шведском мундире по-хозяйски держал ее за округлости. «Лучше бы она досталась боярину Милославскому, хоть русский!» – подумал с горечью молодой человек.

Вдруг, к удивлению Шталкера, Герда обратилась к Воину Афанасьевичу по-немецки:

– Умоляю, спасите меня во второй раз!

Этого оказалось достаточно, чтобы в душе Ордина-Нащокина все изменилось. Слаб иногда бывает любящий человек. Воина Афанасьевича уже не интересовало, почему Герда позволила мужчине столь непристойно касаться ее тела, что вообще делала с ним в уединенном месте среди трупов. Любимая попросила его о помощи! Он двинул коня вперед, чуть не наехав на Иоганна Шталкера.

– Как вы могли, герр офицер?! – сразу избрал он правильный тон.

– Уйди! Это моя колдунья!

– Не вижу в этой девушке ничего от злой ведьмы, – чем истеричнее становился Шталкер, тем спокойнее отвечал ему сын воеводы. – Она воплощение красоты, а не чернокнижья. И, судя по ее словам, вашей быть не хочет.

При этих словах Герда, словно очнувшись, сбросила руки Шталкера со своих бедер. Курляндец негодовал, но просто растерялся, не зная, что сказать. И, не найдя подходящих аргументов, рявкнул:

– Не мешай моему свиданию. Мальчишка! Пошел отсюда! Не лезь не в свое дело!

– Не слушайте его! Он добивается меня силой, – пожаловалась Герда.

И тут Воин Ордин-Нащокин хладнокровно снял перчатку с руки и швырнул ее курляндцу в лицо.

– Вы оскорбили меня, вы посягнули на честь дамы! Я вас вызываю!

Происходившее было так нелепо, что Иоганн Шталкер расхохотался.

– Вы хотите дуэли? Во-первых, кто вы такой, чтобы драться с курляндским бароном?! Во-вторых, что вы знаете об этой колдунье? И, наконец, где ваши секунданты?

– Я не колдунья, – поднялась с земли Герда. Девушке было очень неприятно, что она, должно быть, выглядела неприглядно в глазах славного молодого человека, который однажды уже спас ее от позора.

Воин Афанасьевич, впрочем, продолжал разговаривать не с ней, а со Шталкером:

– Вы, кажется, ищете, как уклониться от дуэли, сударь? Что же, извинитесь передо мной, затем перед Гердой, и, если и она простит вас, дуэли не будет.

Барон фон Шталкер никак не мог понять, кто перед ним. Если Воин, однажды увидев Иоганна на русской службе, узнал его, то курляндец никак не мог запомнить Воина. Ведь он лишь мельком видел у Ордина-Нащокина неприметного молодого русского, одетого, как одевается дворянин с Севера Руси. А теперь перед ним стоял юноша, который говорил по-немецки весьма свободно, был одет, как подобает курляндскому или лифляндскому дворянину, вел себя в соответствии с западными обычаями и ничем не напоминал русского. Но ехал он со стороны города, занятого царской ратью. К тому же совершенно непонятно было, откуда он знал, как зовут Герду. Капитан фон Шталкер поинтересовался:

– Да кто вы такой, в конце концов?!

– Меня зовут Воин, я – русский дворянин, мой отец – воевода, то есть, по-вашему, генерал. Думаю, этого достаточно, чтобы понять – я достаточно знатен, чтобы вызвать на дуэль какого-то капитана.

– Вы русский? А откуда в таком случае знаете Герду?

– А какое вам до этого дело?!

Барон, не дождавшись от него ответа по существу, выкрикнул Хенрику:

– Это все потому, что ты шпион! Понятно, откуда русский знает Герду.

– Ну вот, сударь, теперь я не могу отпустить вас живым, – спокойно, как о пустяке, сказал сын воеводы и обнажил саблю.

Неожиданно Шталкер успокоился. Все стало ясным и понятным: чтобы заполучить Гунту-Герду, необходимо драться на дуэли и убить ее знакомого. И тогда все станет хорошо, победитель получит в награду прекрасную даму (О том, хочет ли девушка быть для него призом, Шталкер в тот момент не думал). Ненормальная ситуация превращалась в нормальную. А в том, что он победит, Иоганн фон Шталкер не сомневался. Отец с детства учил его фехтованию, затем у него появился еще один наставник – опытный воин, а будучи студентом, Иоганн посещал в Кенигсберге профессионального учителя фехтования. А то, что этот молодой человек, сын русского генерала, не дает на дуэли щенку никаких преимуществ. Ведь армии его отца на этом лугу нет. Шталкеру уже приходилось сражаться на дуэли и тогда он, студент университета в Германии, заколол своего противника. Тому, видите ли, не понравилось, что Иоганн Шталкер переспал с его сестрой, но не захотел на ней жениться! Сестрица после этого даже не забеременела. А отдалась она студенту Шталкеру не просто добровольно – развратная девица сама зазвала его к себе. И все было бы прекрасно, но ее брат зачем-то приехал из загородной поездки раньше, чем планировал, и так не вовремя вошел в дом. А потом еще поднял шум, как будто бы не понимал, что женщина 25 лет не может вести себя как 16-летняя девица и не будет всю жизнь хранить целомудрие. Иоганн тогда нисколько не чувствовал себя виноватым. А агрессивного братца бывшей любовницы заколол на дуэли первым же выпадом. Жаль, после этого он оказался вынужден срочно бежать из города Кенигсберга, где ему грозил суд. В результате Шталкер так и не окончил учебу, не получил диплом доктора права. Но сладострастной девушке пришлось, конечно, похуже: брат убит, любовник сбежал, репутация надолго испорчена. Впрочем, не исключено то, что информация о ее любовных похождениях стала достоянием гласности, облегчило ей поиск новых партнеров – доступность привлекает любителей женского тела. Как бы то ни было, Иоганн фон Шталкер не таил зла на ту семью. Ему прислали вызов, он должен был принять его и защищаться. Тогда победил в первый раз, теперь одержит вторую победу. В успехе курляндец, как уже говорилось, не сомневался.

– Что же, обойдемся без секундантов, – мрачно произнес он. – Выбор оружия за мной. Я решил – будем фехтовать. Кстати, вы что же, собираетесь дуэлировать конным?

Воин Ордин-Нащокин понял свою ошибку и торопливо соскочил с лошади.

Хенрик Дрейлинг испугался еще сильнее. Право же, лучше бы Герда вышла замуж за этого психа. Быть может, заполучив ее, он успокоился бы, стал бы вполне разумным и любящим мужем. А Герда была бы баронессой, ее сын – унаследовал бы баронство. Так нет, принесла нелегкая сына воеводы! Сейчас Иоганн Шталкер прикончит его, и что тогда будет с семьей Дрейлингов?! Воевода не простит смерти сына. А значит, они точно погибли, чтобы расправиться с ними, Ордину-Нащокину даже не надо подсылать убийц. Достаточно сообщить шведам, что Хенрик – изменник, а Герда – его пособница. Их арестуют и колесуют, никакой курляндский барон не спасет их от мучительной смерти.

– Господа! – произнес он дрожащим голосом. – Как вы можете устраивать схватку без секундантов, без врача? Разве дуэль должна быть такой? Это же грубейшее нарушение правил!

– Считайте себя его секундантом, я же обойдусь без свидетеля, – с иронией ответил Иоганн фон Шталкер. – А врач ему не понадобится, обещаю, что мой удар принесет быструю и легкую смерть.

Герда жалобно вскрикнула, ее стала бить дрожь. Тут только она осознала, какую опасность навлекла на своего защитника. Сумасшедший барон явно собирался убить юношу. И он был опытнее, к тому же выше ростом, чем его противник.

Иоганн фон Шталкер почувствовал ее настроение:

– Не волнуйся, дорогая, я быстренько сделаю в этом любителе вмешиваться в чужие дела пару дырок и он перестанет мешать нам предаваться любви!

Герда отшатнулась, словно получив пощечину.

Капитан Шталкер достал из ножен палаш.

– В позицию! – потребовал он от Воина Афанасьевича.

Тот спокойно стоял с саблей в руках, отдав инициативу противнику. Капитан шведской армии решил: с этим русским увальнем можно покончить одним выпадом. И просчитался. Воин не только отбил удар, но и сделал при этом какое-то хитрое движение, от чего палаш чуть не вылетел у немца из руки. Тот на всякий случай отпрыгнул назад.

Иоганн фон Шталкер не учел того, каким оружием придется сражаться.

Дерись они на шпагах, судьба сына воеводы была бы предрешена! Именно на шпагах учился фехтовать фон Шталкер. Но здесь была не мостовая крупного города и не шпаги, а палаш и сабля использовались как оружие. А Воина Афанасьевича наставники-поляки учили фехтовать именно на саблях – традиционном оружии польского панства. И саблей сын воеводы владел прекрасно.

Даже, когда молодой Ордин-Нащокин стоял на месте, рука с саблей находилась в беспрерывном движении, обманные приемы следовали один за другим. Герда и Хенрик пока ничего не понимали, но опытный фехтовальщик Иоганн фон Шталкер осознал: пришел его смертный час. Он не мог уловить, что именно делает его противник, откуда ждать угрозы. Дважды Воин вдруг делал выпад, один раз сабля порвала на Шталкере мундир, другой раз Иоганн вновь чуть было не потерял палаш. Он посмотрел противнику в лицо и вдруг увидел в глазах русского насмешку. Оказывается, противник играл с ним, словно кот с мышью.

Это открытие еще больше испугало Иоганна Шталкера. Он никогда не считал себя трусом, но он не хотел умирать, а хотел жить и сыграть свадьбу с Гердой. Случись ему драться на дуэли в ночь после смерти Гунты, он, быть может, ничего бы не боялся. Но теперь, когда он видел перед собой свою колдунью, он не собирался преждевременно покидать этот мир. В отчаянии Шталкер схватился за пистолет. Он направил оружие на Воина, насмешливо сказавшего: «Вот так честная дуэль!» Курляндец нажал на курок. Раздался щелчок – офицер не учел, что уже израсходовал пистолетные заряды на приказчиков. Он швырнул пистолет в противника, но не попал.

– Ты не барон, а быдло! – с презрением сказала Герда.

Направленный на Воина Афанасьевича пистолет, конечно же, оказался страшным испытанием для его нервов. Молодой человек был доволен, что вел себя достойно при таком испытании и не уронил своей чести. Он ощущал огромное облегчение от мысли, что избежал смерти – по-глупому умирать не хочется никому! А тем более умирать, не защитив любимую.

В отчаянии Иоганн Шталкер с бешенной энергией атаковал противника. Его умению фехтовать на саблях Иоганн решил противопоставить силу ударов и максимальную быстроту движений. Конечно, наскок Шталкера не был для Воина Афанасьевича опасен. Чтобы блеснуть своим боевым искусством перед Гердой, юноша инстинктивно вновь стал играть со своим соперником: отводить удары так, чтобы тяжелый палаш Шталкера проходил в нескольких сантиметрах от него. Так в Испании торреро играет при зрителях с быком – публика в ужасе, а знатоки и сам тореадор знают – он контролирует ситуацию.

Одного не учел умелый в фехтовании на саблях, но неопытный молодой человек. Сам он знал, что происходит, Шталкер тоже понимал – над ним издеваются, Герда же принимала все за чистую монету. Это было даже жестоко по отношению к ней, столь измученной еще предшествующими событиями. И эта ошибка Ордина-Нащокина не только мучила сейчас Герду, она чуть было не стоила самому ее защитнику жизни.

Девушке показалось, что сейчас выпад Шталкера достигнет цели. Она не понимала, что Воин все рассчитал, что он не только слегка изменил направление движения палаша, подставив саблю, но одновременно отклонялся в сторону. Герда решила, что ее защитника сейчас убьют! Измученная рижанка издала жалобный, отчаянный крик. На долю секунды он отвлек неопытного юношу. И этого было достаточно, чтобы клинок барона задел его бок. Палаш порвал камзол, уперся во что-то твердое. Курляндец торжествующе выпрямился, хотел насмешливо поклониться своей колдунье и добить раненого, чтобы окончательно привести ее к покорности. Вдруг офицер с удивлением обнаружил, что на палаше нет крови.

«Спасибо, отец!» – подумал Воин Афанасьевич. Сколько раз внушал ему мудрый Афанасий Лаврентьевич: «Встал с утра, одеваясь, надень под камзол нашу псковскую кольчужку, не забывай, что в чужой стране находишься». Воевода даже в шутку грозил: «Увижу без кольчуги, вгоню ума в задние ворота!» Если учесть, что вопреки общепринятым в то время на Руси представлениям о возможности применения физических наказаний при воспитании детей Афанасий Лаврентьевич ни разу в жизни сына и пальцем не тронул, то угроза вроде бы звучала неубедительно. Но Воин Афанасьевич дураком не был и понял: отец просто хочет подчеркнуть серьезность ситуации. Мол, никогда так не поступал, а теперь поведу себя иначе, ибо опасность очень велика. И из-за этой фразы не стал пренебрегать советом отца. Да так привык к кольчуге, что носил, уже не думая о ней, несмотря на то что весило это защитное устройство немало.

Взяв себя в руки, Воин иронично поинтересовался у Шталкера:

– Продолжим?

Этим издевательством молодой человек попытался скрасить то, что чувствовал себя несколько неловко. Воспитанный учителями-поляками на западных рыцарских романах, он не считал правильным подобное преимущество на дуэли. «Впрочем, капитан Шталкер пытался воспользоваться пистолетом. Глупая какая-то дуэль получается. Совсем не рыцарственная. Пора ее заканчивать», – решил он.

Изумленный Шталкер ничего не понимал, ведь он с силой ударил противника палашом. Как тот мог уцелеть?! Внезапно его осенило: «Колдунья! Это Гунта-Герда сделала противника неуязвимым». Предчувствуя свой смертный час, он с нескрываемой обидой сказал Герде:

– Околдовала, а теперь мучаешь!

После этой фразы курляндец добавил в адрес рижанки слово, которое бароны обычно не используют в разговорах с дамами, а писатели не употребляют в романах. Герда не могла даже понять, откуда взялась такая ненависть. А Воин Афанасьевич перешел на «ты» и заявил:

– Ты опять неучтив с девушкой! Придется тебя наказать.

До этого момента Воин в основном защищался. Теперь же решил использовать необычный прием для нападения По словам поляка, обучавшего юношу фехтованию, прием этот придумал некий польский полковник, служивший легендарному воеводе – князю Иеремии Вишневецкому. Полковник служил в столице «полукороля» Вишневецкого в Лубнах[52], в частной армии магната. По словам поляка, обучавшего Воина Афанасьевича фехтованию, тот офицер был несравненным фехтовальщиком на саблях, а придуманный им прием знали лишь несколько человек.

Сабля Воина Афанасьевича непрерывно двигалась, описывала круги, никто не мог понять, где она, перемещаясь на огромной скорости, окажется в следующий момент. Немец не мог ничего противопоставить движениям своего противника, он стал отступать, пятиться к обрыву. Наконец оружие Ордина-Нащокина с силой ударило капитана Шталкера по голове, нанеся страшную рану. Курляндец упал назад и полетел вниз с высокого обрыва в Даугаву.

– Слава богу! – с облегчением вздохнула Герда.

Воин Ордин-Нащокин задумчиво смотрел, как течение уносит труп Иоганна Шталкера. Конечно, ему приходилось ранее участвовать в боях, убивать врагов. Но сегодня он впервые лишил жизни человека, с которым был знаком. И это стало поводом для переживаний.

Впрочем, переживания молодого человека на этом не кончились. Но эмоции он в дальнейшем мог испытывать только приятные. Герда Дрейлинг вдруг встала с травы, подошла к Воину и сама поцеловала его прямо в губы. Нельзя сказать, что для молодого человека это был первый в жизни поцелуй. Потребности плоти брали свое, и, мечтавший о чистой и возвышенной любви молодой дворянин имел опыт ласк с женщинами из простонародья. Поведение Герды же казалось сейчас начитавшемуся западных рыцарских романов молодому человеку естественным. Что же касается самого поцелуя, хоть Воина лобзали и женщины поопытнее рижанки, но ни один поцелуй на свете не может быть столь сладок, как касание губ любимой.

Хенрик Дрейлинг рыцарских романов не читал, а потому пришел в ужас. Что стало с его Гердой, юной и невинной?! Сначала она, даже не падая в обморок, бесстыдно демонстрировала свои голые бедра одному мужчине, теперь целует другого. «Это Шталкер довел ее до такого поведения!» – решил Хенрик. Он не стал делать Герде никаких замечаний, во-первых, она слишком много пережила за день, во-вторых, после всего случившегося купец просто не хотел раздражать мужчину с саблей. Мало ли, как тот себя поведет? Вот Иоганн Шталкер уже и приказчиков убил и насиловать его дочь собрался… Нет, лучше вести себя тихо и не раздражать сына воеводы. Не имея возможности осудить дочь, торговец выплеснул эмоции на покойника. Хенрик Дрейлинг подошел к обрыву, посмотрел, как течение Даугавы все дальше уносит тело Иоганна фон Шталкера, и насмешливо произнес:

– Счастливого пути, покойный господин барон!

Только в этот момент купец наконец осознал главное: капитан шведской армии мертв и теперь никто уже не может донести на него, Хенрика, шантажировать его дочь. А значит, единственный поцелуй Герды, подаренный молодому человеку, – не такая уж и большая плата за спасение.

Что же касается самой Герды, то в ее поведении не было, думается, ничего удивительного, хотя оно и противоречило всем общепринятым в то время канонам поведения. Которые, кстати, приучали к лицемерию: некоторые незамужние дамы страстно отдавались любимым мужчинам наедине, но не разрешали своим любовникам чмокнуть себя в щеку на людях. Герда же, как говорится, вовсе не была ребенком и вполне созрела для любви, в том числе плотской. Как написал через века поэт: «Она ждала кого-нибудь». Если бы Иоганн Шталкер не испытал страшного потрясения, связанного со схожестью Гунты и Герды, он, скорее всего, осознал бы, как настроена рижанка, и искусным ухаживанием добился бы того, чего не смог заполучить угрозами.

Будь жива мать девушки, она, несомненно, поняла бы, что происходит с Гердой. А вот Хенрик Дрейлинг, хоть и был проницательным человеком, но он так и не смог осознать, что для его дочери Герды Воин Афанасьевич не только спаситель, но и человек, о ласках которого она мечтает по ночам. Если бы купец вовремя все осознал, то последующие события, возможно, развивались бы совсем иначе.

Глава XII. Бизнес русского шпиона

Через пятнадцать минут Хенрик Дрейлинг уже сидел в потайной комнате Кокнесского (Кокенгаузенского) замка. Воин Афанасьевич провел его сюда незамеченным. Хоть и немного коренных жителей обитало в Царевичев-Дмитриев граде, но береженого, как говорится, Бог бережет. Видя состояние торговца, Воин Афанасьевич от всей души предложил ему чарку водки.

– Я при дочери, – не пожелал выпить Дрейлинг.

Тогда сын воеводы направился к матери, Пелагее Васильевне, и объяснил:

– Мама, к Афанасию Лаврентьевичу прибыли два гостя издалека. Надобно бы их обедом накормить, да только в общей трапезной им быть не должно.

Пелагея Васильевна лукаво улыбнулась:

– Правильно! Молодая гостья уж больно хорошенькая. Такую лучше спрятать и никому не показывать.

Молодой человек при этих словах неожиданно для самого себя густо покраснел. А мать продолжила:

– Да шучу я, шучу! Неужто решил, не понимаю, что тайну надо хранить? Да не в первый раз к твоему отцу такие люди едут, чей приезд в огласке не нуждается. Сейчас найду служанку верную, она незаметно обед гостям принесет и болтать о том не будет. А что еды на кухне меньше станет, так не забывай – у нас каждый день столько людей за стол садятся, что на двух человек больше, на двух меньше – никто и не заметит.

За обедом Герда Дрейлинг с удивлением обнаружила, что, несмотря на смерть приказчиков своего отца, вынужденный стриптиз, угрозу изнасилования, аппетита она не утратила. Напротив, ела даже больше, чем обычно.

Когда гости кончили обедать, появился Афанасий Лаврентьевич. Он сразу понял, в каком состоянии купец. И Хенрик, и Герда, несмотря на сытный обед, были печальные, осунувшиеся. Воевода решил, что не стоит при девушке расспрашивать шпиона, что случилось. Ведь это заставило бы ее вновь вспоминать неприятные минуты. Глава русской Ливонии поступил иначе. Он попросил Воина:

– Кликни поручика Ржевского!

Поручика Воин нашел в кабаке.

– Выпьешь? – дружелюбно спросил поручик Ржевский.

– Воевода требует тебя к себе. Идем!

Поручик мгновенно переменился. Встал из-за стола не расслабленный гуляка, а боевой офицер. Бросил кабатчику монету и, не ожидая сдачи, направился вслед за Воином Афанасьевичем. По дороге Ржевский гадал, зачем он понадобился воеводе, что за поручение ждет его? Удивился, когда Воин повел его не в кабинет Ордина-Нащокина, а в тайную комнату, о существовании которой Ржевский ранее просто не знал. Впрочем, поручик ничем не выдал своего удивления, офицеры в то время обязаны были сохранять хладнокровие и в более сложных ситуациях.

Удивил поручика Ржевского сам воевода. Показав на Хенрика Дрейлинга, Ордин-Нащокин сообщил:

Вот купец. Рассказывать о нем никому не надо, тем паче в кабаке здешнем. А теперь продавай ему лен…

Торговался Ржевский весьма своеобразно. Сначала он требовал от Хенрика Дрейлинга:

– Нет, ты назови свою цену!

Услышав, тут же возразил:

– Ан нет! Добавь еще по грошу на каждый берковец льна, тогда продам.

Ордин-Нащокин не выдержал, улыбнулся. Он-то знал, что поручик сказал бы то же самое, будь цена Дрейлинга значительно ниже или выше названной.

Купец Дрейлинг же забыл о недавних переживаниях. Он был в своей стихии, именно в такие минуты Хенрик и жил по-настоящему. Он торговался, спорил, выяснял, как и где будет производиться проверка качества льна… При этом про себя рижанин думал: «Вот это дешевизна! С одного воза льна прибыль в Митаве составит немалую сумму. Если нанять хотя бы пять возчиков…»

– Пять возчиков можно нанять, – словно угадал его мысли Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. – Сейчас я их вызову, представив тебя купцом из Митавы. Только платить им придется такую цену, словно ехать, как минимум, до Вильно. Что поделаешь, война!

Дрейлинг вычел из суммы прибыли доплату за перевозку грузов в военное время. «Все равно, дело того стоит, – решил торговец. – За такую сумму я готов ездить в Кокенгаузен хоть каждый месяц!»

Когда Дрейлинг и Ржевский обо всем договорились, Афанасий Лаврентьевич отпустил поручика и велел позвать к себе своего верного слугу Сильвестра. Тот, служивший в доме Ордина-Нащокина уже много лет, умел хранить свои и чужие тайны. Войдя, вежливо поклонился Хенрику Дрейлингу и заговорил о печальном. Тела убитых капитаном шведской армии приказчиков привезены в Царевичев-Дмитриев град и незаметно похоронены на старинном лютеранском кладбище. Надгробий пока делать не стали. При похоронах присутствовал местный пастор, он же прочел молитву. Пастору было сказано, что тела обнаружены после набега шведских драгун.

Хенрик Дрейлинг вновь помрачнел. Скажем прямо, своя рубашка ближе к телу, и треволнения, выпавшие на долю Хенрика и Герды, заставили купца думать, прежде всего, о своей семье. Возможно также, что недостаточное внимание к трагедии его служащих было своего рода защитной реакцией. Теперь же он остро ощутил утрату – приказчики работали у него уже несколько лет, Хенрик стал относиться к ним с доверием и симпатией. Он подумал, что его приказчик Ганс был женат. «Что я скажу его вдове?!» – расстроился Хенрик.

Не скроем, даже в этот момент Хенрика Дрейлинга беспокоила не только судьба семьи покойного, но и вопрос, как объяснить в Риге, почему он оказался у стен занятого русскими Кокенгаузена.

– Ох, уж эта война! – неожиданно произнес воевода Ордин-Нащокин. – Страдания, грабеж народа! Не удивительно, что расплодилось так много разбойников. Вот и ваши приказчики погибли по пути из Митавы в Ригу. Герцог курляндский, думается, лучше меня объяснит, как это произошло.

Купец с благодарностью смотрел на воеводу. Он подумал о том, что надо бы помочь вдове Ганса. «Я отдам ей всю прибыль от этой поездки и еще добавлю денег столько, сколько смогу», – решил он.

И опять-таки, словно угадывая его мысли, воевода сказал:

– Вам понадобятся средства, заплатить семьям убитых.

По его знаку верный Сильвестр передал купцу мешочек с деньгами.

– Не оставляет русский царь верных слуг своих! – нравоучительно произнес Афанасий Лаврентьевич.

Ордин-Нащокин, естественно, не стал пояснять, что отчитываться за эти деньги не должен. Ибо то были вовсе не государственные средства, а доход, который он выручил от продажи в Ливонию льна из своего личного имения.

– Все до последней монеты отдам вдове Ганса и от себя добавлю. У нее ведь дети, – пообещал Дрейлинг.

И тут в комнате раздался всхлип. Тихонько сидевшая в уголке Герда не выдержала и просто разрыдалась. Ордин-Нащокин кивнул Сильвестру. Тот проворно достал из стоявшего у окна походного сундука кожаную фляжку с крепкой клюквенной настойкой, налил полную рюмку и заставил девушку выпить.

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин посочувствовал Герде. И по доброте душевной сделал то, о чем потом пожалел. Желая отвлечь молодую рижанку от неприятных мыслей и серьезных разговоров, он предложил девушке:

– Погода хорошая. Погуляли бы вы в городском саду, фройлен!

Дрейлинг подумал про себя: «Воевода добр и заботлив». Купец тоже не мог предугадать, к чему приведет подобная прогулка.

– Иди, прогуляйся, – посоветовал он дочери.

Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин, не дожидаясь помощи Сильвестра, сам услужливо открыл перед дамой дверь.

С Гердой происходило что-то непонятное. Казалось, до нее только сейчас начало доходить, какой опасности подвергались она и ее отец. Глядя прямо перед собой, словно никого не замечая, она вышла из кабинета. Воин Афанасьевич смотрел на нее, измученную, подавленную, и ему было очень жаль Герду, хотелось пойти вместе с ней, быть ей защитником. Но он должен был остаться и слушать, что говорят его отец и купец Дрейлинг о случившемся сегодня и о делах международных.

Афанасий Лаврентьевич повернулся к рижанину и начал с главного:

– Ну, пора и делами заняться, если вы, конечно, в силах. Поведайте, что просил передать мне герцог Курляндский, что сказал в Риге известный нам господин, имя которого не будет названо…

Купец начал свой рассказ. Он был долгим.

– Все это надо обдумать, – сказал Афанасий Лаврентьевич. – Обидно! У самого порога Риги стоим, а перешагнуть сей порог не можем. Завтра буду решать, что делать.

Выслушав, что происходило сегодня, Афанасий Лаврентьевич отпустил сына. Воин Ордин-Нащокин поспешил на улицу и отправился в сад, где гуляла Герда. Да, хоть и не велик был Царевичев-Дмитриев град, но еще с той поры, когда именовался Кокенгаузеном, имел собственный парк. Пусть и пострадал парк от войны: цветочные клумбы вытоптали, часть деревьев погибла, но и остатки былой роскоши смотрелись живописно. Место Воину Афанасьевичу нравилось. Вот только Герды он здесь не нашел.

Куда же она делась? В глубокой задумчивости Герда гуляла по парку. Через пятнадцать минут ей это надоело. Она дошла до городских ворот, спустилась с обрыва по тропинке к полноводной Даугаве и двинулась вдоль реки. Одетая в мужское немецкое платье, Герда не привлекала особого внимания местных жителей и российских солдат. От пережитых потрясений дочь купца впала в шоковое состояние, она просто не замечала, что все дальше и дальше отдаляется от крепости. Наконец люди перестали появляться вокруг, она осталась совсем одна. Девушка продолжала шагать навстречу новому повороту в своей судьбе…

После беседы с Хенриком Дрейлингом и других немаловажных дел Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин решил отвлечься. Он взял с полки невиданную на Руси вещь – тетрадь. Воевода обмакнул перо в чернильницу и стал писать. Никому не показывал он эту свою тетрадь. В ней Афанасий Лаврентьевич дерзновенно создавал план преобразования Руси. В обоснование его воевода отмечал: «Российское войско не дисциплинировано, и как может быть иначе, если ополченцы не привыкли исполнять приказы, плохо обучены. Надобно заменить их полками солдатскими, но для этого необходимо повысить доходы казны. Чтобы сделать это, необходимо дать больше свободы купцам, всячески поддерживать торговлю».

Через столетия историки назовут труд Ордина-Нащокина «Статьями в тетрадях». Воевода Царевичев-Дмитриев града опередил свое время – почти все осуществленные императором Петром Великим реформы описаны в этих статьях!

Поработать в тот день Афанасию Лаврентьевичу, увы, не дали. Постучав, вошли Воин и Сильвестр. Сын доложил:

– Купец Дрейлинг очень обеспокоен. Герды нигде нет.

Первой реакцией Ордина-Нащокина-старшего было раздражение: почему его отвлекают по пустякам от архиважного дела?!

– Так найдите ее!

– Пытались, не смогли.

Через мгновенье Афанасий Лаврентьевич осознал, что происшествие – отнюдь не пустяковое. Пропала дочь его лучшего шпиона! И неизвестно, почему она исчезла.

– Всех поднять на ноги! Ищите ее!

Внезапно воеводу посетило недоброе предчувствие: много еще неприятностей случится у него из-за этой хорошенькой немки…

Глава XIII. Симулянт

Когда полковник Глазенап узнал, что его вызывает к себе для доклада генерал-фельдмаршал Магнус Габриэль Делагарди, то искренне изумился: как же так? Полководец никого не принимал, ходили слухи, что он болен чумой и может умереть. Как же он, будучи тяжело больным, может слушать доклады?! Полковнику Глазенапу стало страшно: что значит «идти на доклад к чумному»?! Ведь можно заразиться и умереть! Однако офицер для поручений подтвердил приказ. Полковнику следовало явиться к генерал-губернатору Делагарди, причем немедленно.

Хотя Рига и не подверглась моровому поветрию, солдаты были на всякий случай выведены в чистое поле. В летнем лагере шведские воины не теряли времени даром, а каждый день упорно занимались боевой учебой. Проходя мимо импровизированного плаца, полковник Глазенап невольно залюбовался их выучкой: солдаты маршировали, чеканя шаг; перестроение пикинеров и мушкетеров проходило идеально, драгуны под руководством офицеров упражнялись в фехтовании.

Шведская армия недаром считалась лучшей в мире. За четверть века до описываемых событий единственный в то время в Европе император – Габсбург – неосторожно ввязался в войну со Стокгольмом. И не раз имперские солдаты, удирая с поля боя, проклинали тот час, когда Габсбург высказал свои претензии на лидерство в цивилизованном мире и затеял общеевропейскую Тридцатилетнюю войну. А ведь до вмешательства шведов в дела Центральной Европы, у имперцев все было хорошо: они подавили восстание чехов, разгромили Бранденбург, в пух и прах разнесли армию датского короля…

Позднее шведы маршировали по Варшаве и Кракову, угрожали Кенигсбергу и Копенгагену, немецкие курфюрсты дрожали от страха при появлении у своих границ шведской армии.

Впрочем, ни солнечная погода, ни превосходное состояние войск не радовали полковника Глазенапа. Он мог думать только о том, что смерть от чумы – мучительная смерть. Глазенап так тревожился за свое здоровье и жизнь, что невольно замедлил шаг. Очень ему не хотелось являться к больному генерал-фельдмаршалу Магнусу Габриэлю Делагарди.

Но сколько веревочке ни виться… В конце концов полковник дошел до штаба. И очень удивился: граф Делагарди выглядел не тяжело больным, а очень грозным. Он глянул на Глазенапа строгим взглядом и мрачно сказал:

– За вами посылать, что за смертью!

Генерал-фельдмаршал смотрел на явившегося к нему полковника и гневался. А Глазенап, в свою очередь, смотрел на графа Делагарди и недоумевал. Полковник не видел у генерал-фельдмаршала ни малейших признаков опаснейшей болезни. Глазенап не мог понять, откуда же взялись слухи о чуме, которая сейчас будто бы сводит в могилу графа?

– Я ничего не понял из вашего письменного донесения, ровным счетом ничего! – с едкой иронией произнес Магнус Габриэль Делагарди.

– Так вы здоровы, ваша светлость?!

Граф даже не посчитал нужным ответить на этот вопрос. Он недовольным тоном произнес:

– Повторяю, я ничего не понял! Что значит, вы потеряли капитана Шталкера?! Вы полагаете, полковник, что капитан шведской армии – безделушка, которая может потеряться?! Нет, Иоганн Шталкер не потерялся, он пропал без вести. И пропал у вас под носом, полковник! Причем в тот самый момент, когда орды московитов угрожают шведским владениям и у меня каждый офицер на счету!

Глазенап молчал. Он даже не пытался возражать генерал-губернатору, ругань Делагарди звучала для него почти как музыка. Полковник ликовал про себя: «Он здоров! Не заразен! Буду жить!»

Граф Делагарди задал вопрос:

– Ваш сержант уверяет, будто капитан Шталкер один остановился около четверых мужчин, одетых в в немецкое платье, – трех молодых и пожилого. Кто они?

– Не было времени выяснять.

– А вдруг это курляндские шпионы?! – продолжил разнос генерал-губернатор. – Зачем вы вообще садились в седло?! Я не получил от вас никакой информации о численности и дислокации войск противника. Никто не знает, сколько у московитов сил. Вместо того чтобы вести разведку, вы, нарушив приказ, занялись совсем другими делами. Глазенап, вы офицер или конокрад?! Вы в самом деле полагаете, будто я послал вас в разъезд, чтобы вы смогли угнать несколько лошадей?

Полковник наконец был задет за живое. Он-то надеялся, что за угнанный табун будет поощрен. Ведь тот был дерзостно отобран у неприятеля под самыми стенами Кокенгаузена.

– Ваше превосходительство…

– Молчать! Вы только расшевелили неприятеля и напомнили ему, что шведская армия способна проявлять активность. А значит, московитам необходимо быть бдительнее. А ваш табун не стоит того жалованья, которое я должен заплатить вашему полку за последний месяц!

Полковник Глазенап аж поперхнулся от такой несправедливости – по его прикидкам, генерал-губернатор сильно занизил стоимость лошадей. Глазенап открыл было рот, но начальник не позволил ему говорить. Равнодушным чиновничьим тоном, словно притворяясь замшелым бюрократом, граф Делагарди произнес:

– Пошел вон!

Что оставалось делать полковнику? Он развернулся и вышел из походной палатки. Конечно, Глазенап недоумевал: почему генерал-губернатор так набросился на него, а главное, почему ходили слухи, что командующий болен?

Впрочем, полковник все равно возвращался к себе в хорошем настроении: хоть и обругали, но чумой, слава богу, не заразили!

Генерал-губернатор Делагарди, напротив, пребывал в прескверном расположении духа. Он получил письмо от близкого родственника из Стокгольма. Тот сообщал, что дела идут все хуже и хуже. Впрочем, о многих новостях генерал-фельдмаршал слышал и раньше. Но теперь получил им подтверждение. А картина, как уже говорилось, вырисовывалась безрадостная. Польский король Ян Казимир восстанавливал контроль над своей страной. Австрийские войска очистили от шведов Краков, курфюрст Бранденбурга стал помогать полякам. Союзник шведов, трансильванский князь Ракоци, был сначала разбит поляками, а потом окружен крымскими татарами. Сам он сумел бежать, но почти все его войско попало в плен к татарам. А ведь за несанкционированный поход против Польши на Ракоци разгневался его сюзерен – турецкий султан. Генерал-фельдмаршал Делагарди не сомневался: дни этого трансильванского князя сочтены. Лишился шведский король и другого союзника – казаков. Гетман Выговский объявил себя подданным Речи Посполитой. Впрочем, даже не крах Тройственного союза Карла X, Ракоци и наказного атамана Ждановича был главной проблемой. Не закончив одну войну – с Польшей, шведский король уже вел другую – с Данией. Да, цель войны была генерал-губернатору ясна – ограбление датчан и захват части их территории. Деньги шведскому королевству были очень нужны, так как Швеция неуклонно сгибалась под тяжестью собственного величия. Она казалась великой державой, не будучи ею. Удачное стечение обстоятельств позволило Швеции захватить много чужих земель, но средств для содержания большой армии не хватало. Наличие мощных крепостей и немалых гарнизонов на границе с Данией, Россией, неподалеку от Польши и Бранденбурга требовало огромного количества денег. Их постоянно не хватало. А при отсутствии средств на большое войско все шведские завоевания быстро вернули бы себе соседи королевства.

Однако граф Делагарди недоумевал: почему Карл X полагает, что именно войны с превосходящим по численности врагом должны кормить армию? Он, Делагарди, видел более простой выход – закрепостить крестьян. Почему хлопы – рабы в Польше, Дании, Курляндии, Московии, наконец, в шведских же Лифляндии и Эстляндии, а в самой Швеции считают себя чуть ли ни равными с дворянами подданными короля?! Закрепостить их – и деньги найдутся на все: на армию, на науки и искусства, а Стокгольм заслужит славу Северных Афин! Но король вместо разумных реформ ищет выход в войне с Данией! Ему же, графу Делагарди, «оказал честь», повелев оборонять Лифляндию малыми силами. Что с того, что льстецы сравнивают генерал-фельдмаршала с Юлием Цезарем?! Лично он предпочел бы подобным комплиментам подкрепления.

Граф, впрочем, прекрасно понимал, что злиться на короля бессмысленно. Да и истинная причина дурного настроения была совсем в другом. В письме из Стокгольма упоминалось, что его супруга, принцесса Мария, недавно лихо отплясывала на балу с неким придворным шаркуном, прославившимся любовными победами. Это и вызвало у Магнуса Габриэля Делагарди тревогу. Генерал-губернатор прекрасно знал, что в глазах Марии ни один мужчина не выдерживает конкуренции с ним. Перед отъездом из Риги графиня сама говорила мужу, что ценит его и за красоту, и за природный ум, и за обаяние, и за силу страсти, и умение обеспечить женщине истинное наслаждение в постели, и даже за столь редкое качество, как любовь к искусствам. В его присутствии она и смотреть не стала бы на другого. Но прошел год и длительное воздержание наверняка давалось молодой, темпераментной женщине нелегко. Магнус Габриэль Делагарди с недовольством подумал: а вдруг, когда его жена перед отъездом дала ему очень странный совет – завести любовницу – она уже тогда планировала, что не станет в Стокгольме предаваться длительному воздержанию?

И хотя Мария не давала серьезного повода для ревности, генерал-губернатор решил: «Пора вызвать ее в Ригу. Да и самому поспешить в крупнейший город Лифляндии».

Генерал-губернатор Делагарди удивлялся тому, как недалекий служака Глазенап не понимает, что своей инициативой по краже коней свел на нет все усилия генерал-фельдмаршала. Видно, надо было четче объяснить ему задачу. Делагарди недаром «болел» чумой так долго, что люди стали удивляться: и не умирает, и не выздоравливает?! А его люди сознательно распускали слухи, будто бы чума пришла в Ригу. Все это было нужно!

Ведь сколько войск у неприятеля – неведомо, а у Делагарди шведский король забрал почти всех солдат. Но пусть противник думает, что в Лифляндии – могучая шведская армия. А если эта армия терпит неприятеля в Кокенгаузене и Мариенбурге, то лишь потому, что генерал-фельдмаршал болен и приказ о наступлении отдать некому. Теперь же наступил момент истины. Благодаря полковнику Глазенапу русские узнали: шведы способны разве что коней красть. И надо было срочно возвращаться к Риге, чтобы успеть к городу раньше неприятеля. Граф приказал своей крошечной армии немедленно двигаться к Риге.

– Как, ночью?! – изумились офицеры.

– Да! – рявкнул военачальник.

Пока шведы готовились к выступлению, в Царевичев-Дмитриев граде царила суета. Казаки и стрельцы поздним вечером с факелами в руках искали в темноте Герду, исчезнувшую дочь купца Хенрика Дрейлинга. Стрельцы облазили весь городок, казаки на конях стали осматривать ближайшие окрестности Царевичев-Дмитриев града. Купцу Дрейлингу приходили в голову самые черные мысли.

– Это шведы прознали, что я ваш шпион, и похитили мою единственную дочь! – сказал он Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину.

– Что за глупости! – успокаивал купца старый слуга воеводы Сильвестр. – Если бы шведы что-то прознали, могли бы дождаться вашего с Гердой возращения в Ригу и там арестовать вас.

– А вдруг они и Герду уже схватили, и меня ждут! – испуганно возразил Дрейлинг.

Буквально за один день купец Хенрик Дрелинг сильно сдал, из энергичного и решительного человека средних лет превратившись в трусоватого старика. А вот Воин Афанасьевич, испытывая очень сильное беспокойство, стремился действовать. Как только он начинал делать что-то конкретное, ему становилось спокойнее.

– Я поскачу за посад, поищу ее! – сказал он отцу.

Воевода искренне недоумевал, куда могла деться молодая немка, но не видел смысла дублировать то, что уже делают другие.

– За посадом ее уже ищут и казаки, и драгуны.

– Так я поскачу впереди всех.

– Тогда возьми пистолеты, проверь, заряжены ли они, и обязательно захвати факел, без него ты скоро ничего не увидишь. И разумнее было бы захватить с собой хоть несколько казаков.

Про себя воевода с неудовольствием подумал, что Воин излишне горяч, но одергивать его не стал – не всегда надо приучать молодого человека к осторожности. Хотя и вздохнул про себя: сколь тяжела доля отца! Сын ищет пропавшую девушку, а ему сиди, думай, не попал ли сын в засаду! Воевода озаботился бы еще больше, если бы узнал: Воин Афанасьевич так спешил на поиски, что отправился за город в одиночку.

…Герда шла по тропинке, которая вдруг уперлась прямо в Даугаву. Девушка очутилась в зарослях камыша, что росли на берегу реки. Идти дальше было некуда. Перед ней речные волны еле слышно плескались о берег, дул легкий ветерок, похолодало. Ей вдруг захотелось очиститься, смыть с себя грязь ушедшего дня, хотя бы омыть бедра, которые Иоганн фон Шталкер осквернил своими прикосновениями. Ни один человек, находясь в нормальном состоянии духа, не стал бы купаться в осенней Даугаве (был сентябрь), но из-за потрясений на Герду словно затмение нашло. Она думала не о том, что вода холодная, что дует ветер, а температура воздуха почти наверняка гарантирует простуду, если раздеться и побыть голышом. «Сейчас я смою с себя прикосновения его пакостных лап и очищусь!» – казалось девушке. Рижанка стянула с себя лосины, скинула плащ и шагнула в реку. Вода тут же отрезвила ее, Герда наконец сообразила, какую глупость делает. Взвизгнув от холода, она буквально выпрыгнула обратно на берег.

И в этот момент девушка услышала конский топот, увидела горящий факел, который освещал всадника и коня. Герде надо было бы затаиться, ее не так просто было увидеть в темноте. Но девушка, сообразив, что она бесстыже обнажена, а рядом – всадник-мужчина, просто растерялась. К тому же, полуодетая и мокрая, она сильно замерзла. Еще громче взвизгнув, Герда бросилась к одежде, которая лежала на песке. Но всадник двумя длинными прыжками коня (несмотря на пикантность своего положения, молодая немка невольно залюбовалась, какой мужчина прекрасный наездник!) поравнялся с ней и факелом осветил ее. В отблесках огня обнаженная ниже пояса Герда узнала своего спасителя. Хотя она стояла перед ним голая, почему-то совсем не было стыдно. Было холодно и было какое-то необычное чувство – сладостное волнение.

При виде обнаженной Герды Воин Афанасьевич был поражен. Не скроем, ему и раньше случалось видеть обнаженных женщин, но никогда женское тело не казалось ему столь прекрасным: Герда была похожа на статуи и рисунки античных богинь, которые он видел на картинках в книгах своего отца. Замерзшая девушка вдруг сильно вздрогнула.

– Что с тобой? – спросил изумленный Воин Афанасьевич.

– Холодно! – растерянно ответила Герда.

– Сейчас, сейчас! – ответил мужчина.

Он легко спрыгнул с коня, воткнул другой стороной факел в речной песок и быстро скинул с себя камзол. Он накинул эту одежду на Герду и прижал ее к себе, что было, в сущности, нелепо; защищать от холода надо было не верхнюю часть, а совсем другие части ее тела.

– Что ты делаешь?! – растерянно сказала прижатая к мужчине молодая немка. – Нет, так нельзя!

Она сказала «нет» и после того, как он долго и сладостно целовал ее в губы, и тогда, когда нежно взял ее на руки, чтобы осторожно положить на речной песок… Через некоторое время прибрежный песок оросился кровью – Герда превратилась в женщину. То, что произошло на речном берегу, казалось чудесным сном и ей, и ему.

Потом Воин не знал, что и сказать: он ведь соблазнил невинную девушку! Вдруг Герда в его объятьях на мгновенье потеряла голову, а теперь уже жалеет о случившемся! Неожиданно молодая немка спокойно сказала:

– Так, конечно, хорошо, но я все же оденусь, а то мне холодно!

И тогда и его, и ее словно прорвало – они страстно шептали друг другу «Люблю!» и клялись в том, что предназначены друг для друга, и обрадовались, что Герда еще не успела одеться, ибо все повторилось. А когда все вновь закончилось, молодые люди вдруг услышали вдали конский топот и крики казаков, искавших уже не только ее, но и его, Воина. Герда скрылась в зарослях камыша и стала очень быстро одеваться, а молодой человек растерянно спросил:

– Неужели мы больше никогда не увидимся?!

– Я умру от тоски, если будет так!

– Но что же делать?

Натянув лосины и вернув любовнику его камзол, практичная немка сказала:

– Теперь я буду постоянно доказывать отцу, что ему стоит съездить в Кокенгаузен. И что ему нельзя оставлять меня в Риге одну, мало ли какие опасности мне грозят.

Командир казачьей полусотни чуть усмехнулся про себя, когда увидел, как по обрывистому берегу, восседая на одном коне, поднимаются Воин Афанасьевич и Герда со счастливыми лицами. Но старый казак был мудр и никому не обмолвился о том, что видел.

Увы, на следующий же день влюбленным пришлось расстаться. Афанасий Лаврентьевич с утра объявил сыну:

– Сегодня же ты отправишься в Литву, к гетману Гонсевскому. Ты должен спешить, надо встретиться с паном гетманом как можно скорее!

Дорога в Литву шла через Митаву, куда отправились с грузом льна Хенрик Дрейлинг и его дочь Герда. Выехав вместе с ними, Воин Афанасьевич смог побыть в компании любимой женщины не более получаса. Перегруженные телеги с товарами еле двигались, а сын воеводы обязан был ехать быстро.

Тем временем воевода Царевичев-Дмитриева вызвал к себе казачьего сотника:

– Завтра утром отправишься в поход!

– Куда же?

– Под Ригу. С собой возьмете не только оружие, но и топоры с лопатами.

– А это зачем?

– Построишь до зимы стоялый острог.

Казак понятливо кивнул. Отчего же не построить? Острогом на Руси в то время называлось укрепление. Размещалось оно на холме, ограда состояла из заостренных толстых кольев высотой метра в четыре. Вокруг острога вырывали ров. Если было у русских мужиков хоть несколько месяцев времени, еще и сторожевые башни возводили.

– Хочешь знать, для чего острог? Слаб Делагарди, раз его драгуны только и могут, что лошадей красть! Мы тоже слабы, но он об этом не знает. Я вот о чем думаю. Коли нам войск не шлют, значит, будет замирение со свеями. А на мирных переговорах торг начнется, что из занятого нами свеям вернуть, а что себе оставить. Тут-то мы и скажем: у нас городок прямо под Ригой в двадцати верстах.

– Все понял.

– Напрасно не рискуй. Коли появятся свеи с пушками, не мне тебя учить, как ночью уходить.

– Прорвемся! Не беспокойся, воевода! А идти в поход нам лучше затемно, пока все спят. Мало ли, вдруг в городе шведский лазутчик есть?

Через несколько дней в двадцати километрах от Риги возникла казачья застава…

Как ни старался граф Делагарди перехитрить воеводу русской Ливонии, ему это не удалось.

Глава XIV. Коронованный кандидат в россияне

Воин Афанасьевич из вежливости отхлебнул кисловатого курляндского вина и глянул в большое стеклянное окно. Стекло было столь прозрачным, что двор и парк перед замком курляндского герцога Якоба просматривались идеально. Шел снег, клетки с экзотическими птицами из сада убрали; на поляне, не обращая внимания на мороз, резвились олени.

Несколько месяцев прошло с тех пор, как Герда и Воин стали друг для друга самыми близкими людьми на свете. За это время сыну воеводы пришлось и с поручениями поездить, и в Царевичев-Дмитриев граде отцу помогать. О том, что творилось в душе у Воина, воевода так и не узнал. А молодой Ордин-Нащокин думал о Герде непрерывно, но вместо встреч с ней приходилось заниматься делами государственными. Вот и сейчас приехал он в Митаву с важной миссией. Оставалось только гадать, думает ли о нем Герда, не разлюбила ли? Не раз вместо того, чтобы спать ночной порой, Воин Афанасьевич задумывался об этом, лежа в кровати. Но ни на этот вопрос, ни на вопрос о том, какое будущее ждет его с Гердой, ответов он не знал. Иногда ему хотелось, чтобы поскорее кончилась война и поручений отца стало поменьше. Но потом в голову приходила мысль: «А вдруг после заключения мира придется поехать в отцовское имение в Псковском воеводстве? Или в Москву? Там уж точно невозможно будет хотя бы увидеть Герду!»

Дверь отворилась почти неслышно. Воин Афанасьевич обернулся. По паркету к нему неторопливо шел канцлер Курляндии и Семигалии барон Мельхиор Фалькерзам. Курляндский политик приветливо улыбнулся молодому человеку:

– Письмо для вашего отца получите вечером. Ранним утром отправитесь в путь. И помните: тайное послание никоим образом не должно попасть в чужие руки.

Дисциплинированный молодой человек посмотрел на стенные часы. Стрелки показывали полдень.

– А до вечера что мне следует делать?

– Да что пожелаете! – ответил канцлер. – Помните лишь, что миссия ваша – тайная, поэтому кто вы, и зачем прибыли в Митаву говорить никому не следует.

После короткой паузы барон Фалькерзам добавил:

– Кстати, в городе находятся люди, которые вас знают. В трактире напротив рыночной площади остановился купец Дрейлинг с дочерью. Можете навестить их, ведь перед ними вам нет никакой необходимости таиться. Тем более что купец также может пожелать передать что-либо воеводе.

Юный россиянин не сумел скрыть охватившей его радости. Барон с уважением посмотрел на него и подумал: «Какой старательный молодой человек. Так обрадовался из-за того, что сможет вызнать у купца новые сведения и тем послужить своему царю!»

– Впрочем, через час я вызову купца в замок, – предупредил канцлер. – Никто не заподозрит истинную причину, ведь все думают, что этот Дрейлинг приехал в Митаву снова закупать зерно из герцогских имений. Так что некоторое время в трактире будет только его дочь, а она вряд ли поведает вам что-либо важное для вашего отца.

– Ничего, я дождусь герра Дрейлинга, – пообещал Воин Афанасьевич.

После слов канцлера ему оставалось лишь короткое время погулять по рыночной площади, наблюдая за трактиром, дождаться, пока Хенрик Дрейлинг направится в замок на встречу с канцлером и герцогом, и поспешить к Герде. Увидав радость в ее глазах, молодой человек понял: она ждет и любит! Впрочем, побеседовать им не удалось. Практичная немка заметила:

– Поговорить мы сможем и потом, а сейчас лучше займемся другим.

То, что молодая женщина сама предложила перейти к любовным утехам, конечно же, польстило молодому человеку. И он не стал терять времени даром.

Пока Воин и Герда с ненасытностью юности предавались любви, герцогиня София-Шарлотта расспрашивала барона Фалькерзама:

– Чем занят мой муж и что за пожилой человек в одежде горожанина явился только что в библиотеку? Это что, какой-нибудь ученый? Если астролог, было бы интересно поговорить с ним.

– Ах, ваша светлость, все куда скучнее. И герцогам иногда приходится думать о финансах. К вашему супругу явился купец из Риги, который хочет приобрести большое количество зерна. Его светлость решил лично побеседовать с ним.

– Да, я понимаю, Якобу надо думать о зерне, о кораблях, о металлических котлах, которые мы продаем в Польшу. Но зимой в Митаве бывает так скучно… Пойду займусь рукоделием.

Когда после беседы с герцогом Якобом купец Дрейлинг покинул митавский замок, его светлость вновь стал думать о более важных на данный момент делах. Властитель Курляндии вновь внимательно вчитывался в собственноручно написанный текст и все больше мрачнел. Он никак не решался поставить подпись на важном документе. Монарх вертел его в руках, снова клал на стол и в конце концов велел позвать канцлера, чтобы тот помог принять решение.

Видя, что властитель Курляндии пребывает в мрачном расположении духа, барон пошутил:

– Ах, ваша светлость! Месяц назад мы так пышно отпраздновали Рождество, что должны быть веселы, как минимум, до весны.

Но герцог не поддержал шутку. Он не мог, да и не желал сдерживать свою озабоченность.

– Увы, время развлечений прошло! Барон, ситуация ухудшается для нас с каждым днем. Шведы не только выбили датчан из Бремена, но и совершают невиданное ранее в истории: наступают на Копенгаген по льду Балтийского моря. Карл X угрожает датской столице. Увы, сколько бы ни было у него врагов, этот талантливый воитель выигрывает сражение за сражением, занимает все новые города и никто не знает, куда он направится завтра. А его требование ко мне – стать вассалом Швеции – все еще не отменено. Дания разбита, Польша думает не столько о том, как воевать с могущественными шведами, сколько о том, как вернуть себе Украину. Число неприятелей Швеции вновь иссякает, и наше герцогство оказывается в опасности!

– Тем актуальнее документ, который ваша светлость держит в руках, – хладнокровно констатировал канцлер. – Русский царь может стать надежным защитником.

Документ, который лежал на столе у герцога, содержал в себе великую тайну. В нем были изложены десять условий, на которых герцог соглашался стать вассалом русского царя. Якоб вновь протянул к себе лист бумаги. Его рука взялась за перо и замерла. Его светлость обратился к барону Фалькерзаму:

– Я основывал порты и мануфактуры, приобретал колонии, заключал договора с другими государствами. Много лет я усиливал Курляндию и был уверен в том, что все мои действия верны. Сейчас я впервые сомневаюсь. Мельхиор, не слишком ли многого мы хотим?!

Герцог стал зачитывать вслух статьи предполагаемого договора: русский царь не получает никаких налогов, герцог не обязан был являться к нему по вызову, давать присягу…

– Зачем царю провинция, не дающая налогов?! – вздохнул Якоб.

– Но мы же не можем платить налоги, – рассудительно ответил канцлер. – В Курляндии немецкие бароны никогда не платили податей. Я тщательно изучал историю нашей страны, искал прецеденты. Увы, барон и ранее обязан был предоставить сюзерену свой меч, но не кошелек. Если ваша светлость попробует собирать налоги с помещиков, вашу светлость попросту свергнут! Бароны очень слабы по отдельности, но их много. Поэтому дворянское ополчение окажется сильнее двух рот ваших мушкетеров.

– Что же делать?

– Уверяю вас, платить царю налоги за всю Курляндию и Семигалию с одних лишь городов и герцогских имений невыгодно. В этом случае переход под власть царя причинит столь большие убытки, что ваша светлость может просто обанкротиться.

– Деньги, опять деньги! – поморщился герцог[53]. – Ах, Мельхиор, я всю жизнь мечтал о большой политике. А вынужден был думать о том, как эффективнее вылавливать лососей в Венте, что лучше выращивать на нашей части тропического острова Тобаго и стоит ли возить из Гамбии в Вентспилс бананы. Если бы я был монархом большой страны, то никогда не думал бы о деньгах!

Герцог Якоб пододвинул к себе документ и наконец решительным движением поставил на нем свою подпись.

– Пусть сын губернатора Кокенгаузена завтра же повезет этот меморандум своему отцу, а тот переправит московскому царю! – объявил курляндский монарх.

Пока герцог беседовал со своим канцлером, Хенрик Дрейлинг неторопливо шел из замка в трактир, где он остановился вместе с дочерью. Дверь в ее комнату неожиданно оказалась запертой. «Где же Герда?» – удивился рижанин.

Прежде чем искать дочь, он прошел в номер, где остановился вместе с новыми приказчиками, сообщил им, сколько зерна повезет в Ригу. Отправил нанимать возчиков. Разговор вышел недолгим, пятиминутным. Как только приказчики ушли, в дверь тут же постучали. На пороге стояла Герда, веселая, румяная. И притом не одна. Рядом с ней стоял давний спаситель его дочери – сын воеводы Кокенгаузена, Воин.

Купец искренне обрадовался молодому человеку.

– Не погулять ли нам по Митаве? В здешних лавках встречаются интересные безделушки, – предложил Хенрик.

– Не стоит, – ответил не по годам рассудительный молодой человек. – Вдруг кто-либо увидит нас вместе? Я бы даже обедать в общий зал в этом трактире не пошел с вами, чтобы не подвергать вас с Гердой опасности.

«Да кто в этом городке знает в лицо и меня, и сына Ордина-Нащокина?» – подумал купец. Но не стал мешать молодому человеку заботиться об их общей безопасности.

– Тогда я велю принести обед сюда! – велел он. – За мой счет.

Воин Афанасьевич не стал отказываться. Конечно, молодой Ордин-Нащокин мог бы не вгонять рижанина в лишние расходы, ведь в замке он мог пообедать за счет герцога, а Мельхиор Фалькерзам велел одному из верных слуг его светлости проследить, чтобы безымянный гость не испытывал никаких неудобств. Но счастливый любовник не собирался отказываться от пребывания рядом с Гердой.

– В Митаву завозят чудесную оленину из Польши… – начал купец.

– Я полностью полагаюсь на ваш вкус, – сразу же объявил молодой человек.

Хенрик Дрейлинг отправился делать заказ, а Воин, воспользовавшись тем, что остался с Гердой наедине, крепко поцеловал ее.

– Как я смогу жить без тебя?! – вновь пожаловалась молодая женщина.

– Надеюсь, скоро мы вновь увидимся. Об этом никто не знает, но скоро между моей страной и Швецией начнутся мирные переговоры. Отец настаивает на том, чтобы они проходили под Ригой, а то и в самом городе. Если это случится, я смогу находиться в твоем городе совершенно свободно.

– Замечательно! – воскликнула Герда.

Открывший в этот момент дверь в комнату Хенрик искренне удивился, почему его дочь так темпераментно реагирует на идущую вслед за ним трактирную служанку, которая несла на подносе глиняные горшки с тушеной олениной.

Глава XV. Заговор

Князь Иван Андреевич Хованский вновь посетил купца Сергея Поганкина. На сей раз он нашел его в одной из принадлежавших купцу лавок, где Поганкин за что-то отчитывал приказчика. Князь появился перед ним внезапно, тут же схватил за бороду и потянул. Боль вновь была нестерпимой, Поганкин пронзительно визжал. Когда князь оттащил его в сторону и отпустил, приказчик предпочел срочно ретироваться, а Поганкин остался наедине с воеводой и его верным слугой – Ивашкой. Мука, причиненная разгневанным князем, была настолько сильной, что Поганкин не выдержал: сел на пол и заплакал. Чтобы привести собеседника в чувство, князь Хованский с силой дал ему сапогом под зад. Сергей Поганкин взвизгнул, но плакать перестал. До него стала доходить его вина – он так и не внес обещанное еще летом пожертвование на армию. Купец незамедлительно обнял ударивший его княжеский сапог и пообещал:

– Все, что обещал, отдам, княже! Вот через него передам, – кивнул он на Ивашку.

– А я тут при чем?! Я ни при чем, – ответил ему слуга Хованского. – Повелит князь-воевода, можешь передавать, но решать что-либо за князя не смей!

– Как боярин Хованский скажет, так и будет, – ответил Ивашке купчина, продолжая обнимать сапог князя, при этом Поганкин вновь польстил воеводе, назвав того боярином, хотя Иван Хованский до такого звания еще не дослужился.

Сергей Поганкин решил было, что гроза миновала и речь будет идти лишь о том, как передать деньги князю-воеводе. Неожиданно Хованский вновь схватил Поганкина за бороду и с большой силой дернул, поднимая торговца на ноги. Поганкин заорал дурным голосом. Иван Андреевич свирепо произнес:

– Смотри, тать, помрешь на дыбе!

Князь бросил на пол вырванный из бороды купца клок. А замученный, морально раздавленный, Поганкин замер. Он испытывал ужас от того, что никак не мог взять в толк, чего же желает от него князь.

После паузы Иван Андреевич Хованский продолжил:

– Сдохнешь на дыбе, аки пес, коли не будешь сообщать мне все, что узнаешь! Что делает недруг мой, Магнус Габриэль Делагарди, которого я разгромил под Гдовом? Что за вести из Царевичев-Дмитриев града, где воеводствует наглый выскочка Ордин-Нащокин? Когда он собирается ехать на богомолье в Печерский монастырь? Ты понял?!

Рука князя вновь потянулась к бороде купчины. Чтобы упредить его, Сергей Поганкин торопливо сообщил:

– Слышал я, что Риге угрожала чума. Граф Делагарди свое воинство из города вывел, чтобы от мора уберечь. Но потом вернулся обратно в Ригу. А о воеводе Царевичев-Дмитриев града я ничего не ведаю. Но узнаю обязательно.

– Коли хочешь жить, все узнаешь! – молвил воевода уже почти добродушно.

Когда князь Хованский наконец удалился, Сергей Поганкин задумался и понял, что не ради денег приходил к нему воевода. Крохобором богатый князь никогда не был, поборами с купцов не занимался. Значит, дело было в другом. Зачем Ивану Андреевичу известия об Ордине-Нащокине, купец не мог понять. Впрочем, это и не его ума было дело. Повелел воевода узнать – Поганкин выведает.

Иван Андреевич вышел из лавки Поганкина в хорошем настроении. Верный Ивашка тут же подвел коня.

– Теперь отправимся к другим купцам, – сказал князь.

– И всех – за бороду?! – восхитился Ивашка.

– Других-то за что?! – удивился князь. – Просто объясним, что мне, псковскому воеводе, нужны сведения о графе Делагарди и о воеводе Царевичев-Дмитриев града Ордине-Нащокине. Что эти ироды делать собираются, куда ехать?

Ивашка понимал, что князь собирает сведения о воеводе Царевичев-Дмитриев града, а шведского генерал-фельдмаршала приплел для прикрытия своей истинной цели. И вновь подумал: мудр его господин, всегда проявляет разумную предусмотрительность.

Путь князя пролегал вдоль речки Псковы. На берегу топились баньки, работали водяные мельницы, бабы стирали в воде белье. Были то прачки-профессионалки, бравшие заказы у одиноких зажиточных мужчин. Иван Андреевич обратил внимание на двух ладных работниц – мать и дочь. Девушка уже вступила в тот возраст, когда мужчины начинают засматриваться на юное создание. Но не она привлекла внимание хозяина Пскова, а ее мать. Женщина в соку, лет тридцати пяти, энергично наклоняясь к воде, так пленительно двигала бедрами, что навела воеводу на греховные мысли. Среди других прачек она выделялась и ладной фигурой, и раскованностью движений. Заметив, что на нее пристально смотрят, эта зрелая красавица застеснялась, заслонила лицо платком. Поздно! Князь уже спрашивал у Ивашки:

– Кто такая?

– Вдова кузнеца Авдотья Круглова. Рядом с ней – дочь ее.

– Пусть приведут эту Авдотью вечерком ко мне.

Чуть подумав, князь-воевода усмехнулся:

– И ее саму, и дочь. Зачем родственниц-то разлучать?

Даже Ивашка опешил от этого требования:

– Помилуй, князь, они же не гулящие! Разве мало приводили к тебе девок, вдов, баб замужних?! С десяток в твоих хоромах уже перебывало за те полгода, что ты живешь в Пскове. И ведь одна другой была краше! А надо будет, еще подыщем. Этих-то за что?!

Недовольный непослушанием, князь замахнулся на Ивашку плеткой. Тот испуганно втянул голову в плечи, заголосил:

– Прости, князь, холопа своего неразумного!

Иван Андреевич проявил несвойственную ему доброту и бить Ивашку не стал.

За день воевода объехал с десяток купцов. С каждым потолковал, причем не так, как с Поганкиным, а дружелюбно. В восторге были купцы: грозный воевода не чурается простых людей, сам в гости заехал, с кем-то даже по шкалику водки выпил. Честь-то какая! Пообещали купцы, что будут следить за каждым шагом худородного выскочки Ордина-Нащокина. Не знал только князь, что были среди торговцев и те, кто лично знал еще Лаврентия Ордина-Нащокина – отца воеводы Царевичев-Дмитриев града. Хорошую память оставил о себе в городе царский чиновник Лаврентий Ордин-Нащокин. А были и такие купцы, что сами заключали сделки с Афанасием Лаврентьевичем и знали его как коммерсанта толкового, предприимчивого и кристально честного. Так что нашлись в Пскове и торговцы, что задумались: как предупредить Афанасия Лаврентьевича о том, что его действия вызывают подозрительный интерес у князя Хованского. Но воевода Хованский был в городе Пскове человеком новым, и подобного последствия своих действий предвидеть не мог.

К вечеру князь в хорошем настроении вернулся домой. Вскоре к нему доставили вдову Авдотью с дочерью. Авдотья идти не хотела, упиралась, пришлось слугам князя пригрозить, что поведут ее силой. Осознав, что плетью обуха не перешибешь, женщина сама покорно пошла туда, куда ведут. В хоромы воеводы мать и дочь вошли печальные, испуганные. Авдотья бросилась перед Иваном Андреевичем на колени:

– Верной рабой буду! Сделаю все, что велишь! Время позднее, отпусти, князь, мою Машеньку домой, мала она еще.

Иван Андреевич вместо этого властно усадил Машу за стол рядом со своим сыном. Угадал-таки мысль великовозрастного чада. «Это ж какую раскрасавицу папа повелел привести! И небось невинна еще», – подумал юный развратник.

– Ешьте! – велел князь гостьям.

Авдотья взглянула на стол и обомлела. На тарелках – и зернистая черная икра из далекой Астрахани, и нежнейшая парная телятина, и пироги с начинкой из гусиного паштета, и пастила яблочная, и сочная дыня с далекого Юга. А некоторые разносолы Авдотья видела впервые, не знала даже, что это такое и как называется. Очень захотелось ей попробовать. Не выдержала Авдотья, стала есть. Хоть и понимала, что делать этого не стоит, что за подобное гостеприимство и ей, и дочери расплачиваться надо будет. Со своей судьбой вдова уже смирилась; коли не Маша, вдова особо и не печалилась бы, но ради дочери не должна была бы слишком увлекаться гостеприимством князя. Однако слаб человек, не удержалась. Прачки ведь в то время зарабатывали мало, случалось, хлебом да водой питались, а тут – пиршество невиданное!

Маша посмотрела на маму и тоже стала есть. Смотрит Авдотья: Машка вкусности уплетает, а сын Хованского, оболтус Андрей, ей уже руки на плечи положил. Дочь прачки делала вид, будто того не замечает, рук не скидывала. «Неужто оболтус ей еще и понравился?!» – испугалась вдова. Хоть и слабая была бы защита от князя ее покойный муж-кузнец, но Авдотья все же подумала: «Эх, помер три года назад Никодим, некому нас защитить!»

Пока прачка смотрела на дочь, Иван Андреевич ловко подлил Авдотье в оловянную кружку вместо кваса крепкого вина заморского. А она, не заметив, икру астраханскую, после которой пить хотелось, вином и запила. Враз захмелела, страх пропал. И стала Авдотья есть, не стесняясь, руками с блюд разносолы хватая.

Молодой Андрей Иванович сумел тот же фокус, что старший Хованский с Авдотьей, с Машей проделать. А как захмелела и насытилась юная девица, так ее в другую комнату и увлек. Авдотья и не заметила сразу, что нет больше рядом ее дочери Маши. Прачка поняла, что осталась с князем вдвоем лишь тогда, когда стал он властно ласкать ее, целовать в губы, в шею и обнажил ее упругую грудь. Авдотья и не противилась князю: мало того, что пьяна была, сильно стосковалась она по мужской ласке после трехлетнего воздержания. К тому же, скажем честно, хоть и добрым мужем был Никодим, а торопливым – считал, что мужчине о своем удовольствии надо думать. А князь Иван Андреевич хоть и втянул ее в грех, хоть и вел себя, как охальник, но ласкал-то как! А как целовал! Сначала Авдотья, испытывая сладостную истому, думала: «Эх, кабы не Маша, вечер был бы чудесным!», но потом уже ничего думать не могла…

После того как женщина, испытывая экстаз, долго стонала, и впрямь стала она верной рабой глядеть на полюбовника своего. И не думала уже ни про грех, ни про то, что с ней через девять месяцев может случиться. А воевода ей, голой да утомленной, сладкую вишенку сам в рот положил, тело ее ладное с интересом рассматривал, а она уже, вином и любовью опьяненная, даже стыда не испытывала под его взглядом, напротив, старалась себя показать и думала лишь об одном: может, привлечет ее красота князя, вновь начнет ее, покорную, ласкать? Сделала вывод: «Видно, впрямь князья да бояре – мужчины особые. Счастье-то какое – за таким замужем быть! А я, дура, три года зачем себя хранила?! Думала, ради Маши, а вот чем все кончилось».

Авдотья чуть потянулась, хмельная и счастливая, чтобы Иван Андреевич оценил ее получше. Князь Хованский, впрочем, не спешил. Посмотрел на нее по-хозяйски и решил после любовной победы подкрепиться. Зачерпнул ложкой икры астраханской, шкалик водочки выпил.

А потом и вовсе чудо случилось. Поев, князь вдруг взял шкатулку, достал из нее сережки медные с каменьями красивыми. Сам в уши красавице сережки вдел, от радости Авдотья затаила дыхание. А князь посмотрел на ее, довольный, сказал:

– Вот это – дело другое!

Хованский расслабился, еще водки выпил, захмелел и снова начал счастливую Авдотью ласкать. Она уже была ко всему готова, когда за стенкой раздался счастливый девичий смех. Тут опьяневший Иван Андреевич все и испортил. Сказал с насмешкой, положив руки на пышные груди женщины:

– А что, Авдотья, хорошо мой сын с твоей Машенькой управляется?! Небось дщерь твоя уже не столь невинна, как раньше.

От таких слов у прачки мгновенно выветрился хмель из головы, лицо ее сделалось пунцовым. Рванулась она из рук воеводы и, как была, обнаженной, побежала к соседней двери. Князь поймал ее, обхватил за бедра, сцепив руки на животе:

– Куда?!

Добавил, уже откровенно издеваясь.

– Ты, голая да с сережками, хороша, но моему Андрею и одной Машеньки хватит!

Силой усадил Авдотью на лавку. Видя, что вдове и ласки его уже не любы, налил кубок водки, заставил ее залпом выпить. После такого Авдотья минуту отдышаться не могла, боялась, что сейчас помрет. А вскоре в голове совсем помутилось, почувствовала, что на ногах плохо держится. Обнаженная, совсем пьяная, беспомощная, вдова о Маше напрочь забыла! Когда князь снова начал возбуждать ее, понимала лишь, что ей это приятно, и, не удержавшись, сама стала бесстыже ласкать его, а потом отдалась ему, издавая столь громкие стоны, что, наверное, во всем княжеском тереме слышали…

После лежала рядом, покорная, когда же полюбовник ей снова стал насмешливо про Машу и Андрея говорить, то она уже со всем соглашалась: пусть Маше тоже хорошо будет!

Вдруг любовный вечер прервал стук в дверь. Ивашка нагло вошел в трапезную, с интересом окинул похотливым взглядом обнаженную Авдотью и, поклонившись почти до земли князю, что-то зашептал Ивану Андреевичу на ухо.

– Пошла вон! – торопливо и сердито сказал князь Авдотье.

Она не сразу поняла, что сейчас стала помехой для мужчины, совсем недавно дарившего ей наслаждение. Истомленная, пьяная, вдова кузнеца встала с трудом, Ивашка платье ей в руку сунул, и пошла она, нетрезвая, вдоль стеночки, на стеночку опираясь, чтобы не упасть. Князь сам вошел в опочивальню сына, выгнал оттуда аккуратно одетую Машеньку.

«Не успел еще охальник ее опоганить!» – обрадовалась Авдотья при виде одетой Маши. В сенях мать и дочь наткнулись на рослого стрельца со шрамом на щеке.

– Васька Зеленов, князь ждет тебя! – окликнул его Ивашка.

А Авдотье он кинул под ноги медную монету, словно продажной женщине. Густо покраснела ее Машенька, но монетку подняла. А потом под смешки дворни дочь помогала голой матери в одежду облачиться. Хоть и пьяная была Авдотья, ее охватил безумный стыд от того, что пришлось одеваться на людях. Одела ее дочь, а Авдотья сделала вид, что презрительных взглядов дворни не замечает. И пошли они вдвоем из хором княжеских вон.

На улице было ветрено, холодно. Вдова начала трезветь. С тоской подумала, как она теперь сможет Маше в глаза смотреть?! А дочь, ласково ее поддерживая, вдруг сказала по-взрослому:

– Матушка, ты не грусти раньше времени! Может, князь тебя еще позовет, чтобы дать тебе немножко счастья?

…Мать и дочь не знали, что князь Хованский давно ждал стрельца Василия Зеленова, имевшего репутацию наемного убийцы. Что сейчас князь-воевода нанимает его для того, чтобы расправиться с воеводой Афанасием Лаврентьевичем Ордином-Нащокиным, который в письмах к царю Алексею Михайловичу посмел критиковать воеводу Пскова. Не ведали они и о том, что в операции по устранению воеводы придется участвовать и Авдотье Кругловой.

Конец второй части

Необходимое послесловие

Предвижу вопросы внимательного читателя: для чего автор дает такие примитивно-выразительные имена своим героям? Скажем, если это плохой купец, то Поганкин. Поясню сразу: Сергей Поганкин – историческая личность, самый богатый купец Пскова во второй половине семнадцатого века. И богатство его, как утверждают историки, отнюдь не ангельскими методами было нажито.

Предвижу и возражения читателя-патриота, что, мол, наплел автор о предательстве Богдана Хмельницкого, о том, что против воли Москвы поддержал гетман шведов?! Да, поддержал. Вопреки политике царского правительства. Только вот оказался Хмельницкий при этом дальновиднее Боярской думы. И наказной атаман Жданович воевал по его приказу не только за украинские, но и за русские интересы. Быть может, и нарушил Богдан Хмельницкий букву закона, но дух Переяславских соглашений не предавал. Ведь очень скоро русским войскам пришлось вновь вести тяжелые бои с польской армией.

Теперь о том, что читателя, видимо, удивило – о банке Иоганна Пальмструка. Все так и было. И в Голландию ездил, и арестовали его там за промышленный шпионаж, и первый в Восточной Европе банк создал, и первые в Европе бумажные деньги печатал… И в Америку эти зелененькие бумажки привезли шведские колонисты. Жизнь ведь необычнее любой выдумки бывает…

И, наконец, последнее. Что это автор себе позволяет: герои у него влюбляются, а то и занимаются сексом просто со скуки?! Вспомним знаменитый советско-американский телемост 80-х годов двадцатого века, когда в ходе теледискуссии жителей двух стран прозвучало заверение: «В Советском Союзе секса нет!» По непроверенным слухам, западным разведкам тут же была поставлена задача выяснить: а как же в такой стране рождаемость непостижимым образом превышает смертность?!

Так вот, на Руси семнадцатого века секс еще был. Как и многое другое. Люди развлекались, влюблялись, переживали, ссорились и мирились… Словом, все, как сегодня, невзирая на совсем иные нравы, обычаи и законы.

Часть третья. Война дипломатов

Глава I. Заговорщики за работой

Жаркий летний день выдался хлопотливым. Много дел переделал всего за несколько часов воевода Царевичев-Дмитриев града! Неутомимо сновал Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин по городу на Даугаве: то ходил к местным мастерам-скорнякам, чтобы определять качество полушубков, которые они сшили для солдат; то лично контролировал, как на пристани разгружались товары, прибывшие из России; то принимал купцов из Курляндского герцогства. Затем, «перевоплотившись» из коммерсанта в дипломата, он пошел читать только что доставленное письмо от союзника – польского гетмана Гонсевского. А вскоре вновь отправился из замка в город…

Кто только ни жил летом 1658 года в многонациональном Царевичев-Дмитриев граде! Здесь можно было встретить и русских мастеровых людей, присланных с Руси в город на Даугаве строить большегрузные речные суда, и немецких мастеров, которые убежали поначалу из района боевых действий аж в Курляндию, но вернулись, видя, что воевода Ордин-Нащокин не притесняет лютеран, не отменяет старинных прав местных ремесленников и способствует развитию коммерции. Латышские крестьяне привозили в город продукты, торговцы из Литвы и Курляндии приезжали за товарами…

В многонациональном городе имели хождение различные деньги: на местном рынке шли в ход и русские медные копейки, и польские гроши, и во много раз превосходившие их по ценности талеры с портретом шведского короля. Воевода был не против – пусть платят чем удобно, лишь бы торговля была бойкой.

В тот день у Ордина-Нащокина не было никаких оснований для недовольства: дела спорились, неприятных неожиданностей не возникало, погода была хорошей, чувствовал пожилой воевода себя отменно… Словом – никаких проблем. Вот только ощущал Афанасий Лаврентьевич в тот день тревогу, которой не было раньше. Ибо не раз и не два ощущал он чей-то недобрый взгляд. Словно кто-то зло и настойчиво хотел его сглазить. Это в конце концов сильно обеспокоило воеводу. Хоть и не суеверен был Ордин-Нащокин, а после обедни задержался в местной православной церкви, словно ища у Бога защиты. К высокопоставленному прихожанину тут же поспешил батюшка. Спросил:

– Что тревожит, воевода?

Не объяснять же простому попу, что получил он недавно тайное поручение от царя, да такое, каких никогда раньше не выполнял. Или что беспокоит его чей-то взгляд, которым некто неизвестный смотрит на воеводу в подвластном ему городе. Так ничего и не сказал попу Афанасий Лаврентьевич. Приветливо попрощавшись со священником, правитель русской Ливонии торопливо вышел из храма. Но душу вопрос протоирея Афанасию Лаврентьевичу разбередил. Поручив хозяйственные дела поручику Ржевскому, воевода направился в замок и кликнул сына Воина. Лишь он один знал, что предстояло Афанасию Лаврентьевичу.

Еще весной царь Алексей Михайлович договорился со шведским послом Густавом Бельке о проведении мирных переговоров. Состояться они должны были неподалеку от Нарвы на мосту через пограничную реку. Прямо посреди моста предполагалось раскинуть шатер и вести дебаты.

Делегацию сформировали многочисленную, возглавлял ее родовитый боярин князь Прозоровский, в помощь ему отрядили нескольких высокопоставленных чиновников. При этом личным шифром царь писал Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину, совсем недавно произведенному в думные дворяне: он должен был тайно вести подлинные переговоры, получал полномочия решать, какой мир заключать, ему выделялись большие деньги на подкуп шведских дипломатов. Воин Нащокин с интересом читал письмо государя своему отцу: «Промышляй всякими мерами, чтоб у шведов выговорить в нашу сторону Канцы[54] и под Ругодивом[55] корабельные пристани и от тех пристаней для проезда к Кореле на Неве город Орешек, да на реке Двине город Кукейнос, что теперь Царевичев-Дмитриев, и иные места, которые пристойны; а шведским комиссарам или генералам, и иным, кому доведется, сули от одного себя ефимками или соболями на десять, пятнадцать или двадцать тысяч рублей; об уступке городов за эту дачу промышляй по своему рассмотрению один, смотря по тамошнему делу, как тебя Бог наставит, а что у тебя станет делаться втайне, пиши к нам в приказ наших Тайных дел…»

Воин читал и недоумевал: неужели можно раздавать такие огромные взятки – по 20 тысяч рублей?! Недоумение юноши станет понятнее, если учесть, что курица в то время стоила на московском рынке всего 2 копейки, за 13 копеек можно было приобрести барана, а зарабатывал мастеровой человек 3 копейки в день. По тем временам сумма в 20 тысяч казалась огромной, превышала годовой бюджет крупного российского города Пскова. Включая зарплату гарнизону города.

– Да откуда же такие деньги возьмутся?! – изумился Воин.

– Коли царь-батюшка повелел, значит, деньги будут! – нравоучительно ответил Афанасий Лаврентьевич. – Садись и пиши! – повелел он своему сыну-секретарю:

– Государю, царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу холоп твой Афонька Нащокин челом бьет…

Воин Афанасьевич слушал отца и удивлялся. Ведь, хотя тон письма был чрезвычайно почтителен, Афанасий Лаврентьевич столь резко возражал государю по существу вопроса, что Воин был просто изумлен: неужели с царем дозволено спорить?!

Под диктовку Афанасия Лаврентьевича он писал:

– Дело можно делать и без денег, деньги пригодятся на жалованье ратным людям, а у шведов теперь денег и своих много. Если бы съезд был на Двине, то рижские мещане, которые в два года сделались верны великому государю, промышляли бы и шведских послов наговаривали и к миру приводили…

– Да как же можно так писать, коли государь и шведский посол уже решили, где проводить съезд?! – встревоженно спросил Воин Афанасьевич.

– То только слухи, а доподлинно мне ничего не ведомо. Я же полагаю, что съезд надо проводить между Царевичевым-Дмитриевым и Ригой в местечке, что зовется латышами Огре. Как я могу уехать из Лифляндии?! Крестьяне сейчас селятся у больших дорог в нескольких уездах. Если их беречь, то помощь от латышей Руси будет большая. А наши воеводы, увы, не только от ворога их не защищают, но и стрельцам с казаками грабить разрешают. Пиши же далее…

И Воин Афанасьевич продолжил письмо:

…Для чего позабыта Литва, не укреплено, что княжество Литовское под рукою великого государя? Думный дьяк Алмаз Иванов должен был об этом напомнить и доложить, что велено мне видеться с Гонсевским и соединить рати на общего неприятеля шведского короля; Гонсевский взял в Лифляндии два города, я вернул занятый шведами Мариенбург и поставил заставу за двадцать верст от Риги…

– Отец, – вновь отвлекся от написания письма Воин, – а можем ли мы заключить выгодный мир со шведами?

– Да, – с неожиданной твердостью ответил воевода. – Невелика в сравнении с Русью Швеция и людей в ней великих мало. Если бы на съезд послали графа Делагарди, ни за что я бы его не перехитрил. Но он в Польше, ведет переговоры с вельможными панами. Видно, некого больше королю послать к кичливым ляхам. Ревельского воеводу Бент Горна бояться нечего. Пиши!

Афанасий Лаврентьевич обратил внимание царя на то, что князь Хованский держит в Пскове немалое войско, вместо того чтобы двинуть его к границе, дабы оказать на шведов давление. Зачем целая армия стоит в Пскове без дела?!

Закончил письмо, полное упреков и возражений, Афанасий Лаврентьевич такими словами преданности лично царю:

– Не боясь сильных, которые меня ненавидят, издалеча, как мытарь, сокрушенным сердцем, как евангельская жена-грешница, твои, великого государя, праведные ноги слезами обливаю…

Закончив диктовать, Ордин-Нащокин повелел сыну:

– Теперь перепиши тайнописью и отправляй с гонцом!

После паузы добавил:

– Дело предстоит делать великое, невиданное. Сегодня же отправляйся в Печерскую лавру, предупреди игумена о моем прибытии. Надо грехи замолить перед тем, как на съезд со шведами отправляться.

Воин Афанасьевич был переполнен впечатлениями. Сегодня впервые, увидел он то, что раньше казалось немыслимым. Например, что с царем можно спорить вместо слепого повиновения. Или что официальным главой делегации может быть один человек, а подлинным ее руководителем – совсем другой. Конечно, молодой человек испытал гордость из-за того, что при стольких высокопоставленных лицах в российской делегации его отец станет единолично решать вопрос о мире со Швецией.

Все эти размышления нисколько не мешали юноше выполнять поручение отца – сразу после обеда он отправился в путь в Печерский монастырь. Он скакал в одиночестве, не ведая, какой страшной опасности вскоре подвергнется.

А воеводе по-прежнему не давали покоя мысли о странном, недобром взгляде, который он не раз ощущал в течение дня…

Многолюдно было вечером в местном кабаке. Да и как его не посетить, коли тут предлагают не только вино, пиво и водку, но и самые разнообразные яства. Здесь можно было съесть и истинно русские блюда: курник – паштет, начиненный курицей; блины, пастилу из яблок, пироги. Кабатчик предлагал и местную еду: малосольную лососину из Курляндии, изумительного вкуса ветчину, копченые колбасы, которые хотелось отведать еще и еще. Наконец, польский торговец мог найти здесь такие популярные в то время в Речи Посполитой блюда, как свиное сало с гороховым отваром и пироги с сыром. Так что в кабаке не столько пили, сколько ели. Принося при этом немалый доход российской казне. Ведь это питейное заведение, как и все другие на землях, подвластных царю, принадлежало государству.

Сильвестр, верный слуга воеводы Ордина-Нащокина, обнаружил в кабаке необычную картину: на лавке, опустив голову на стол, спал поручик Ржевский, а рядом сидел какой-то не совсем трезвый, но еще бодрый стрелец и уплетал ветчину. Стрелец этот не понравился Сильвестру: наглый взгляд, тонкие губы, кривившиеся в странной усмешке, лицо, изуродованное шрамом на щеке…

– Ты кто таков? – смело спросил слуга воеводы.

– Да это стрелецкий десятник Васька Зеленов, – ответил за стрельца кто-то из посетителей кабака. – Он сегодня самого поручика Ржевского перепил.

– А хочешь, и тебя перепью? – спросил у Сильвестра стрелец.

– А кто платит?

– Коли ты упадешь в беспамятстве, платить придется мне, коли я – уж потряси мошной.

Сильвестр сделал вывод: нетрезвый стрелецкий десятник, который, конечно же, не сможет выдержать нового состязания, решил напиться за его счет. Но, не желая прослыть скупым, ответил:

– Будь по-твоему!

Чуть пошатываясь, стрелец двинулся к кабатчику. Велел:

– Наливай!

И еле слышно добавил:

– Как условлено.

– Помню, – прошептал кабатчик.

Еще днем стрелецкий десятник рассказал ему, что пообещал своим товарищам-стрельцам всех перепить, и просит помощи. Отчего бы и не помочь, коли платил посетитель кабатчику за простую воду, как за настоящую водку. И виночерпий не жалел для стрельца колодезной воды.

– Погоди! – сказал Сильвестр. – Вон у тебя закуски сколько, я у целовальника[56] хоть огурчиков соленых куплю. Иначе не по-честному будет.

– Твоя правда, – без всякого спора согласился десятник. – Иди, я подожду.

После первой чарки, как водится, не закусывали. После второй Сильвестр потянулся за огурцом, а стрелецкий десятник не стал чарку даже ветчиной заедать.

«Что за человек?! – удивился Сильвестр. – Хлебное вино, словно воду, пьет! И ведь до меня уже много выпил, чтобы Ржевского перепить, двух-трех шкаликов не хватит».

Выпили еще по одной чарке.

– Ну и здоров же ты пить! – не выдержав, произнес вслух захмелевший Сильвестр.

Василий тем временем потребовал от кабатчика, чтобы тот наливал еще.

– Да побойся Бога, – не выдержал Сильвестр, – мне завтра вставать ни свет ни заря!

– А чего так?

– Да господин мой, воевода Афанасий Лаврентьевич, завтра с утра едет в Печерскую лавру.

– То дело важное. Негоже тогда тебе больше пить, – озабоченно сказал стрелец. – Да и я, пожалуй, больше не буду, выпито немало, на покой пора. Ладно! Я тебе пить предложил, значит, мне платить.

С этими словами десятник подошел к кабатчику и отсчитал необходимую сумму. И вновь удивился Сильвестр: как ловко считает стрелец, словно и не пил ничего. Слуга воеводы подумал: «Хороший человек. И щедрый, получается. Я ведь пил за его счет. И почему это он мне поначалу так не понравился?»

Стрелец Зеленов нетрезвой походкой вышел из кабака. На улице, видя, что рядом никого нет, тут же преобразился, перестал изображать пьяного и быстро пошел к небольшому домику, что был снят им на неделю у местного мастерового.

В доме стрелец обнаружил лишь вдову Авдотью. Та спросила:

– Василий, ужинать будешь? Я щи сварила и пирог с капустой испекла.

– Где княжий гонец Федор? – вместо ответа спросил довольный собой стрелец. – Надо ему срочно седлать коня, есть у меня для князя важная весть. Здешний воеводишка завтра в Печерский монастырь едет.

– Забыл, который час?! – насмешливо спросила Авдотья. – Никого из города в такое время не выпустят, ворота заперты.

– В самом деле. Завтра с рассветом помчится. Но где он?

– Ускакал Федор еще днем, – иронично пояснила Авдотья. – Отправила я его с вестью, что воевода в монастырь едет. Вскоре после обеда и отправила, пока ты ходил, неведомо где.

– Да как ты об этом узнала?!

– У прачки воеводской, что в реке одежду стирала. Прачки друг с другом всегда договорятся. И получилось, что надо было мне самой решать: отсылать Федора или нет. Ты ведь ходил неведомо где. Вот я и подумала, – озорно произнесла Авдотья, – жена я тебе али нет?!

Шутка заключалась в том, что князь Иван Андреевич Хованский велел Авдотье в Царевичев-Дмитриев граде выдавать себя за женку стрельца Василия Зеленова, чтобы лишних вопросов никто не задавал.

Когда князь приказал Авдотье отправиться с Зеленовым в Царевичев-Дмитриев град со шпионским заданием, то твердо пообещал женщине:

– Узнаешь о планах воеводы, щедро награжу!

Да только она и даром бы пошла княжеское поручение выполнять. Князь-воевода, кстати, и так был щедр, колечко с бирюзой впридачу к сережкам подарил, деньги медные не раз давал. Говорил: «Пригодятся!» Странные у них сложились отношения. Сбылись Машенькины слова – после первой ночи любви князь через неделю вдруг позвал ее к себе во второй раз. Подивился тому Ивашка, но пошел конвоировать вдову к князю-воеводе. Авдотья решила цену набить, делала вид, что не хочет идти, упиралась. Ивашка угрожал, обещал силу применить. И будто бы нехотя, не по своей воле, отправилась прачка Авдотья к князю-полюбовнику. Впрочем, как в хоромы вошла, так не выдержала, даже на стол накрытый не взглянула, сама торопливо раздеваться стала. Поразился тогда князь-воевода Иван Андреевич ее поведению, но понравилось ему и это, и то, как сладко стонала Авдотья в его объятиях. Приятно было князю, что честная, милая женщина так к нему прикипела, что сама о блуде мечтает. Понравилась ему Авдотья. И случилось небывалое: стал холоп Ивашка вдову к князю ее ненаглядному каждую неделю водить.

Иван Андреевич Хованский рядом с ней оттаял как-то: бережно стал обращаться, как уже говорилось, колечко подарил, насчет дочери Маши больше скабрезных шуток не отпускал. Да и саму Машу больше к себе в хоромы не требовал. А Ивашка стал к Авдотье уважение проявлять, когда увидел, что господин других женщин в терем вести не требует, только с прачкой милуется. Авдотья же просто расцвела. И раньше была она очень хороша, а как на деньги князя приоделась да от любви похорошела, так просто стала выделяться среди горожанок своею писаной красотой. А коли какие-то бабы ее княжеской подстилкой называли или неприличным словом, так то ведь ясно – от зависти.

Когда она рассказала Ивану Андреевичу, что тяжела от него, то не бросил, а велел Ивашке хорошую бабку-лекарку найти, чтобы та помогла плод вытравить. И за услуги лекарки щедро заплатил. Окончательно поняла Авдотья, что не чужой она в доме князя человек, когда немолодая жена Ивана Андреевича под утро подкараулила ее в сенях в доме воеводском и отмутузила хорошенько. Авдотья тогда даже сопротивляться не смела, молила Бога лишь о том, чтобы княгиня до смерти ее не забила. Спас княжеский холоп Ивашка, который вовремя вышел на шум и заслонил собой от княгини. А вдова кузнеца поняла: не стала бы княгиня руки о нее марать, если бы одной из многих Авдотья была для Ивана Андрееевича. Видно, и впрямь относился к ней не так, как к другим своим полюбовницам. Почувствовала это и дворня: уже не смеялись над Авдотьей, кланяться даже начали. А сама она… Умом женщина понимала, что жесток князь, себялюбив. А душа рвалась к нему, ненаглядному! Машенька даже испугалась, видя любовь матери к князю великую. И когда Иван Андреевич предложил Авдотье поехать вместе со стрельцом Зеленовым, чтобы узнать, что делает недруг княжеский, влюбленная женщина не колебалась. Хотел князь кроме Зеленова, Авдотьи и гонца Федора еще и верного Ивашку в Царевичев-Дмитриев град отправить, да вовремя вспомнил: хорошо знаком этот его верный слуга воеводе Ордину-Нащокину. Тогда, кстати, Хованский и решил отправить с Зеленовым Авдотью под видом стрелецкой женки…

Об этой своей роли и напомнила Авдотья стрелецкому десятнику Зеленову, когда пришел он из кабака в Царевичев-Дмитриев граде.

А Васька Зеленов ее шутку за кокетство принял. Взял руками за груди крепкие, сказал:

– Женка, значит?! Ну, иди ко мне, хорошая моя!

– Ты чего?! – опешила женщина, когда стрелец крепко поцеловал ее в губы и обнажил грудь.

– Смущаешься? Забыла, как у князя Ивана Андреевича, я тебя совсем голой видел, женка?! А ну, слушайся меня! А не то будет как в «Домострое» писано: «Люби жену, как душу, тряси ее, как грушу!».

Битой быть Авдотье совсем не хотелось. В душе она смирилась с тем, что сейчас произойдет. Подумала: «От меня не убудет». Хотя появилась и другая мысль: «Ох, пошла ты по рукам, Авдотья!»

А стрелец крепко держал ее, властно, по-хозяйски мял округлости ее тела, тискал… Только никакого желания ласки его у Авдотьи не вызывали. Поняла она, что уж очень не хочется ей быть близкой с Васькой Зеленовым после ненаглядного князя своего. И она вдруг, поражаясь собственной смелости, потребовала:

– Руки убери!

Зеленов лишь усмехнулся в ответ да платья подол задрал. И тут с губ ее сорвалось:

– Руки убери, холоп! А не то князь Иван Андреевич тебе их быстро пообломает!

И так это было сказано, что Зеленов тут же отпустил женщину и отошел в сторону. Лишь буркнул:

– Ужин неси!

Не хотелось Авдотье даже ужин нести такому охальнику. Но и окончательно ссориться с ним она не пожелала. Поколебалась секунду, поправила на себе одежду и покормила мнимого мужа своего. Василий, впрочем, лишь поковырялся в еде, скорее испортил приготовленное, чем поел. После чего лег спать.

Утром Василий сказал:

– Мне по срочному делу ехать надо. Быстро! А ты добирайся до Пскова сама.

Решила Авдотья, что Василий мстит ей за вчерашнее. Испугалась вдова, осознав, что одна остается в чужой стране. Пока она стояла столбом, не зная что и сказать, Зеленов оседлал лошадь и был таков.

Честно скажем, читатель, жаль Авдотью. Это ж сколько страданий на ее долю выпало: и овдовела рано, и в такого, как Хованский, влюбилась, и в чужой стране одна была брошена! Нелегка была в те стародавние времена долюшка женская! Аж на душе легче оттого, что Авдотья – персонаж вымышленный. В отличие, кстати, от стрельца Зеленова.

Глава II. Бочка пива для посла

Курляндский посол Петр Гасс сидел на скамейке подле крыльца, отведенного ему в Москве терема, и наслаждался свежим воздухом. На дворе легко дышалось, вечернее солнце казалось ласковым, но не жарким. Однако все это не радовало Петра Гасса. Посол страдал от скуки и долгого ожидания. Только и оставалось, что дышать свежим воздухом.

Петр Гасс приехал в Москву после того, как герцог Якоб в письме к воеводе Ордину-Нащокину тайно высказал готовность стать вассалом русского царя. Казалось бы, все решено, оставалось лишь подписать договор. Естественно, тот факт, что об этом велись переговоры, по-прежнему хранился в строжайшей тайне. Кстати, именно поэтому герцог Курляндии и Семигалии и отправил послом в Россию не дворянина, а митавского купца. Если бы кто-то из находившихся в Москве иностранцев и заинтересовался бы Петром Гассом, то выведал бы, что курляндец – всего лишь коммерсант, по торговым делам задержавшийся в столице России. Что именно за дела? Да кого это интересует…

Сам же посол не мог понять, по какой причине на переговорах вдруг возникла очень длительная пауза. Именно в тот самый момент, когда московский правитель, казалось, добился того, чего желал, царь вдруг утратил к Курляндии всякий интерес! Российское подданство герцогу Якобу не предоставляли, к курляндскому послу никто из служащих московского Посольского приказа ни с каким вопросом не обращался, и сидел Гасс день за днем в тереме под охраной (а по сути, под стражей) стрельцов.

Проживавшие в Москве иностранцы, естественно, не ведали, кто именно поселился в обычном доме в центре российской столицы, и тайна миссии Петра Гасса сохранялась. Впрочем, для конспирации даже во двор он предпочитал выходить лишь поздним вечером, когда иноземцы, как правило, уже не гуляли по улицам.

Задержка с выполнением его миссии расстраивала купца. И отнюдь не из патриотизма, а по чисто личным причинам. Да и дом, и питание были предоставлены ему за счет Российского государства. И какое питание! Купец только и успевал выбирать: «На обед приготовьте отварную говядину, на ужин – гусятину, а завтракать желаю осетриной». Но из-за долгого сидения в Москве Гасс не мог заниматься коммерцией, а назначение послом не приносило существенной прибыли, ибо жалованье герцог Якоб ему предоставил маленькое. Предполагалось, что Гасс будет вознагражден не деньгами, а выгодами в торговле. Но из-за того, что Гасс должен был безвыездно находиться в Москве, он не мог торговать. Получалось, что митавский купец из-за своего патриотизма терял деньги. Парадокс: потеря денег из-за любви к Родине купцам обычно патриотизма не прибавляет. И житель Митавы постепенно начал жалеть, что ввязался в большую политику.

Кроме того, Петру Гассу хотелось расслабиться, он истосковался по женскому обществу. Наконец посол не выдержал и решил, что пора, наплевав на конспирацию, поразвлечься. Зная, по рассказам ранее посещавших Москву коллег, что в этом городе незамужние прачки не только стирают белье, но и оказывают весьма интимные услуги[57], новоиспеченный дипломат поутру отправился, естественно, в сопровождении стрельцов-охранников, к Москве-реке. Посмотрев на стиравших в реке чужую одежду прачек легкого поведения, господин посол сделал свой выбор.

Купец-дипломат слышал, что эти странные русские ценили дам полноватых, широкобедрых. У курляндца, конечно же, были совсем другие вкусы. Он направился к молоденькой худощавой прачке. Купец протянул продажной женщине сверток с бельишком – его и в самом деле следовало постирать. Заодно договорился с ней обо всем остальном. По-русски курляндец говорил очень плохо, но девица сразу смекнула, в чем дело, с застенчивой улыбкой назвала цену, которую купец счел вполне приемлемой. На ломаном русском он пообещал заглянуть к ней вечером… бельишко забрать. Заплатил заранее за все услуги сразу и приготовился приятно провести время.

Но не тут-то было! Стоило только вечером послу направиться к калитке, как к нему подскочили стрельцы. Да не два, как утром, а целых восемь. На его просьбу – отвяжитесь, я всего-навсего к прачке за бельем иду, ответили отказом. Мол, время позднее, а случись что с господином послом, им голов не сносить!

Петр Гасс никогда в жизни не оказывался в столь дурацком положении. Не идти же дипломату к публичной женщине с подобным эскортом. Он, увы, не частное лицо, о своей репутации должен думать. Посол Курляндии и Семигалии буркнул:

– Схожу утром за бельем к реке.

Повернулся, пошел обратно в терем. Тут к нему подскочил разбитной стрелец и сообщил: мол, чтобы господин посол не обижался, готов услужить, немедленно отправиться в путь и доставить посольское исподнее. Гасс равнодушно согласился. Подумал про себя, что стрелец наверняка получит и иную заранее оплаченную услугу. Когда же взглянул на ухмыляющиеся лица своих охранников, то сообразил: русские все продумали заранее.

Из всех возможных развлечений осталось одно: попировать в одиночестве. Петр Гасс вернулся в терем и посмотрел, какие яства и напитки доставлены ему людьми из Дворцового приказа. Предполагал, что именно увидит, а, как всегда, удивления все равно сдержать не смог. Одних только напитков ему ежедневно доставляли: семь чарок водки, две кружки рейнского вина, четыре кружки местного вина, ведро пива, ведро хмельного меда… Словом, чтобы свалиться с ног, послу хватило бы и малой части предложенных алкогольных напитков. Закуску, согласно российскому этикету, доставляли в таком количестве: четверть вола, баран, гусь, тетерев, несколько кур. Словом, такого количества еды и питья вполне хватило бы на то, чтобы в замке герцога Якоба попировал весь митавский двор.

Посол первым делом пододвинул к себе поближе лучший кусок отварной говядины, после чего задумался, что ему пить. Дело в том, что водкой он уже злоупотребил вчера, рейнское вино, хоть и неплохое, поднадоело. Петр Гасс пододвинул к себе тяжелое ведро с пивом и понял: хоть курляндцы и большие мастера пить пенный напиток, все ведро он не осилит.

В то время приезжавшие на Русь иностранные посольства весело проводили вечерами время, устраивая пирушки за счет принимающей стороны. Ведь хватало и напитков, и закусок – посиделки удавались не хуже, чем в дорогом трактире у себя на родине. Но Петр Гасс приехал один, ему было не с кем пировать.

Воистину, что русскому здорово, то немцу смерть! Не мог сообразить Петр Гасс, что ему надо делать с дармовым угощением. А ведь рядом были стрельцы-охранники. Да пригласи он их к столу, парни и его одиночество скрасили бы и из благодарности прачек к нему прямо в терем бы привели: какую хочешь выбирай! Но Петр Гасс считал, что негоже дипломату разводить панибратство с русскими охранниками – может пострадать авторитет посла. И потому Петр Гасс скучал в одиночестве. Что же, сам виноват.

Еще до рассвета, когда посол Гасс крепко спал, в Москве можно было увидеть, как дворяне садились на коней и мчались в подмосковное село Коломенское. Там уже несколько недель в роскошном деревянном дворце проживал царь Алексей Михайлович, большой любитель охоты и тонкий ценитель красот природы. Молодые дворяне обязаны были поспеть к утру на государеву службу. И горе опоздавшим! Зимой их ждало бы купанье в проруби, а в мае – в холодном пруду. Была, правда, у этой кары и оборотная сторона: наказав, царь потом проявлял милость и сажал провинившегося за свой стол. Случалось, что худородные дворяне сознательно не спешили в Коломенское. Мало того, что могли поспать всласть (почти до четырех утра), так еще и дорогих яств с царского стола им удавалось отведать.

В то утро пунктуальный Алексей Михайлович поинтересовался, не опоздал ли кто на сей раз. Оказалось, что задержался боярин Илья Милославский. Царь даже растерялся: одно дело – бросать в пруд худородного дворянина и другое – собственного тестя. Глава нескольких приказов боярин Милославский, уловив нерешительность своего родственника, неожиданно упал ему в ноги и чистосердечно повинился:

– Виноват, государь! Пусть меня накажут как должно, на душе легче станет!

Удивился государь, а Илья Милославский сам разделся у пруда (знал, что, несмотря на возраст, хорош собой, сложен, как богатырь, и не стеснялся демонстрировать свое тело), не дожидаясь, когда государь подтолкнет его, бросился в воду. Когда же выбрался, продрогшему боярину тут же поднесли чарку водки.

А затем государь оказал своему тестю особую милость. Не просто пригласил к царскому столу – Алексей Михайлович и боярин позавтракали вдвоем. Впрочем, насыщался сам царь, а боярин использовал отведенное на завтрак время, в первую очередь для разговора. Стал выражать недовольство действиями Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина:

– То этот Афонька вновь зовет тебя, государь, Ригу штурмовать, хотя мы о нее уже два года назад лоб расшибли, то предлагает взять Курляндию в защищение. А надо ли тебе, государь, считать герцога Якоба холопом своим, коли сам он таковым быть не хочет?! Что это за холоп – присягу не дает, подати платить не собирается… Одни только войны из-за него будут, а прибыли никакой.

После паузы боярин прямо сказал:

– Гнал бы ты, государь, курляндского посла Гасса из Москвы, а Афоньку из Ливонии – из Царевичев-Дмитриев града!

Тут царь понял, почему опоздал его тесть. Вовсе не потому, что допоздна бражничал с друзьями или миловался с покорными наложницами из разных стран. Боярин просто избрал простейший способ побеседовать с царем наедине.

Государь всея Руси нахмурил брови:

– Афанасий мой верный слуга! Не тронь его!

Недавно царь пожаловал верного Афоньку в думные дворяне и собственноручно написал ему письмо: «Пожаловали мы тебя за твои нам многие службы и раденье, что ты, помня Бога и Его святые заповеди, алчущих кормишь, нагих одеваешь, больных посещаешь, в темницы приходишь; еще и ноги умываешь, и наше крестное целованье исполняешь, нам служишь; о наших делах радеешь мужественно и храбро и до ратных людей ласков, а ворам не спускаешь, и против шведского короля стоишь с нашими людьми и смелым сердцем».

Думается, смысл этого письма не совсем понятен современному читателю. А объясняется этот текст так. Алексей Михайлович был, как уже говорилось, человеком набожным и добрым. Те же качества ценил он и в других. И способствовал карьерам дворян способных и высоконравстенных, но худородных – назначил, к примеру, окольничим бывшего провинциального дворянина Федора Михайловича Ртищева. Тот руководил приказами[58], но в историю вошел прежде всего как меценат, основавший ряд школ и больниц. Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина государь также ценил и как доброго христианина, и как человека благочестивого. Ордин-Нащокин также занимался благотворительностью, а став, к примеру, воеводой в Царевичев-Дмитриев граде очень строго наказывал подчиненных, если узнавал о притеснении местного населения. Так что не только за деловитость, ум и образованность ценил Афанасия Лаврентьевича царь. И не собирался подвергать его опале.

Боярин Илья Милославский понял, что не убедил своего зятя. Решил хоть поесть всласть и в дальнейшем завтрак проходил в молчании.

Сразу же после трапезы царь отправился к себе в кабинет и велел вызвать подьячего приказа Тайных дел Юрия Никифорова. Когда тот прибыл, Алексей Михайловтч первым делом поинтересовался:

– Что думаешь о том, взять ли мне герцога Якоба в защищенье? Вот боярин Милославский мне говорит – он плохой холоп, податей платить не станет, будут из-за него войны, а прибыли никакой. И добавляет, мол, виноват дружок твой, Афонька Ордин-Нащокин! Что, станешь друга защищать?!

– Стану! – смело ответил Юрий Никифоров. – Прибыль от Курляндии не в податях. Много ли там людишек, которые их платить будут? Порты незамерзающие Виндава и Либава – вот истинная ценность. Через них можно кратчайшим путем с Европой торговать да иные связи поддерживать. Ради городов этих стоило бы взять герцога Якоба в защищенье. Да и другие страны стали бы Русь больше уважать, коли узнали бы, что немецкий герцог добровольно стал вассалом твоим.

– Значит, считаешь, надо подписывать грамоту с послом Гассом?

– Не знаю, – откровенно ответил Никифоров.

Подьячий напомнил царю: отважный полководец, шведский король Карл X разгромил датчан и теперь только и ищет, с кем бы еще повоевать! Крымский хан, как стало известно, готовит очередной набег на Русскую землю. Самые же печальные вести пришли в приказ Тайных дел с Украины. Поляки, которые еще несколько лет назад называли казаков хлопами, теперь были готовы на любые уступки, лишь бы оторвать Украину от России. Как удалось разузнать, ляхи достигли секретного соглашения с казачьим гетманом Выговским. По этой договоренности Украиной должен был править казачий гетман, получивший название гетмана русского, казаки даже получали право чеканить собственную монету. Планировалось каждый год производить сто казаков в шляхтичи. За это Иван Выговский пообещал вывести Украину из подданства русскому царю и признать своим повелителем польского короля.

– Правда, Сейм эти соглашения не утвердил. И неизвестно, утвердит ли, – проницательно заметил Юрий Никифоров. – Но Выговский, даром что тертый калач, уши развесил. Верит, что великое дело сделал и пользу своему народу принес. А потому получается, что кругом одни враги, – посетовал Никифоров. – Если бы герцог Якоб и впрямь готов был полностью холопом твоим стать, дать присягу, подати платить, в войске твоем, государь, служить, то, может быть, и стоило бы рискнуть. Польза от герцогства и так немала. Но можно ведь и Украину потерять, и Курляндию не получить.

– Коли так, то я послу Гассу никакого ответа не дам, – решил царь. – Пусть домой едет. Скажу, что ответим позже. Вдруг врагов у нас меньше станет и все же решим Курляндию в защищенье взять? А Ордину-Нащокину я еще напишу, что надобно не о походе на Ригу думать, а начинать со свеями переговоры о мире. Сейчас своим личным шифром и напишу…

Пройдет всего несколько месяцев, и курляндский герцог Якоб сильно пожалеет о том, что не мог пообещать платить московскому царю налоги и потому не получает от него поддержки!

Глава III. Засада

Думный дворянин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин увидел Печерский монастырь издалека. Да и как могло быть иначе! На большом холме возвышались широченные стены из побеленного камня, устремлялись в небо оборонительные башни. Самая большая – высотой в 25 метров – именовалась Башней верхних решеток. Необычное название было неслучайным. Сделанная у земли маленькая железная решетка была установлена на пути ручья Каменец – его вода через крошечную каменную арку попадала внутрь крепости. Надежное и незаметное для ворога водоснабжение, запас продовольствия, пушки на стенах, окружавших обитель и храм – не только монастырь это был, но и крепость. Издревле строили такие на границах Руси – чтобы монахи обороняли ее, не требуя при этом от государства ни копейки на жалованье и провиант.

Не только крепостью своих стен славен был монастырь. Здесь тщательнее монастырской казны берегли чудотворную икону Успения Божией Матери. За сотни верст устремлялись сюда богомольцы, чтобы увидеть ее, просить Божью Матерь о помощи и заступничестве.

Афанасий Лаврентьевич повернулся к сопровождавшему его драгунскому капитану Захарову.

– Подустал? Ничего, через полчаса уже будешь отдыхать в монастыре.

Капитан представил себе прохладу кельи, удобную скамью, а главное, большой жбан с монастырским квасом, столь радующий путника в жаркий день… Раз возникнув в воображении Захарова, жбан с квасом никак не хотел исчезать. С трудом отбросив несбыточную на ближайшие полчаса мечту о кваске со льдом, капитан инстинктивно пришпорил лошадь. Афанасий Лаврентьевич, видя, что его спутник ускорил движение, ничего не сказал, а только заставил своего жеребца сменить шаг на рысь.

То, что капитан Захаров изнывал от жары, не удивляло: солнце пекло, а он поверх полотняной рубахи вынужден был надеть шерстяной мундир, в котором и в конце сентября не холодно. Еще тяжелее приходилось Афанасию Лаврентьевичу. Ордин-Нащокин обязан был одеться, как подобает воеводе. Потому поверх рубахи, изукрашенной шитьем, надел легкую шелковую одежду, длиною до колен. То, впрочем, не беда. Но потом следовало надеть кафтан из дорогой парчи. И, наконец, поверх всего этого надевалась ферязь из шелка, подбитого мехом и обшитого золотым галуном. Попробуйте-ка летом пойти, к примеру, на пляж в мехах – и станет понятно, что испытывал Афанасий Лаврентьевич. А отправиться в путь без ферязи воевода не мог – приходилось выбирать между удобством и репутацией. Словом, тогдашняя мода могла создать сложности куда побольше нынешних!

Что примечательно, если тридцатилетний капитан с трудом терпел жару, то немолодой уже думный дворянин ни словом, ни взглядом, ни осанкой не выдавал своего самочувствия. Глядя на неутомимого воеводу, Захаров дивился: невысок, в плечах неширок, порой, целыми днями сидит и что-то пишет, вместо того чтобы нагуливать силу. Тогда откуда же в нем подобная неутомимость?!

Ни воевода, ни его офицер не обратили внимания на заставу, выставленную в десяти минутах ходьбы от Печор. Капитан Захаров, правда, мимолетно подумал, что в прошлый приезд никакой заставы он здесь не видел. Но какое это имело значение?

– Стой! – заорал внезапно стрелецкий десятник Василий Зеленов.

Голос у Василия был столь зычным, словно и не стрелец вовсе, а сам Соловей-разбойник предлагал путникам остановиться. «Это что же такое делается?!» – изумленно подумал капитан Захаров и даже пожалел, что не вся его сотня, а лишь несколько драгун находятся при нем.

Думный дворянин Ордин-Нащокин не утратил спокойствия. Нисколько не повышая голоса и оттого еще более строго, он поинтересовался:

– Почто разорался, холоп?!

– Я не холоп, а десятник стрелецкий.

Афанасий Лаврентьевич двинулся на коне к нему навстречу.

– А ну стой! Дальше никого пускать не велено! – крикнул Зеленов.

– На колени, холоп! Забыл с кем говоришь?! Я – думный дворянин, воевода Царевичев-Дмитриев града и всей Ливонии!

– А мне все равно, что воевода, что царевич! – заявил Зеленов и сам испугался своей дерзости. – Не велел князь Иван Андреевич Хованский никого пускать, так и не пропущу!

– Это почему же?!

– Велел псковский воевода всех задерживать, кто из чумного края едет, а одежду их сжигать. Так что снимайте с себя все, догола раздевайтесь! И не так жарко будет, – захохотал стрелецкий десятник. – А в монастырь не пропущу, туда народ издалека едет, не должно туда чуму заносить.

– Холоп, у нас в Царевичев-Дмитриев граде чумы нет.

– А мне то неведомо. И не холоп я, а стрелец!

– Я сказал, чумы не было. Тебе, холоп, слова думного дворянина мало?!

– А хоть бы и думного дьяка! Повелел князь Иван Андреевич никого не пускать, и не пущу! А ну снимай ферязь, портки и все остальное, жечь будем! Митька, готовь костер! Князь Иван Андреевич повелел: никого не пускать, всех раздевать, так тому и быть!

Не стерпел дерзости от какого-то стрельца воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Нахмурив брови, слез с коня, пошел навстречу Василию Зеленову, выхватывая из ножен шпагу. Богатырю Зеленову только этого было и надо! Силач даже не стал хватать свою огромную алебарду, а решил справиться с противником одной саблей.

Щуплый, невысокий Ордин-Нащокин, наступая на стрельца, поинтересовался:

– Сознаешь, на кого оружие поднял, холоп?!

Зеленов, ухмыляясь, ответил:

– Я распоряжения князя Иван Андреевича сам выполнять буду и другим советую. Не чета князь некоторым худородным, у него много тысяч войска! А шпажонку брось, а то могу и здоровье попортить.

Капитан Захаров хорошо муштровал своих солдат. Только он дал знак драгунам, как те мгновенно вскинули заряженные мушкеты. Но и стрельцы уже положили пищали на древки воткнутых в землю бердышей. А целиться им, имея упор, было легче. По две пищали они наставили на каждого драгуна.

С нескрываемой неприязнью смотрели стрельцы на попавшегося им воеводишку. Ох, как не любили они таких худородных выскочек! Отец этого Ордина-Нащокина свое место знал, бумаги в казенной избе писал, а командовать не лез. А раз отец его не командовал, дед ничем не руководил, то кто он такой, чтобы воеводством распоряжаться да стрельцам указывать! То ли дело – князь Иван Андрееевич Хованский! Род от самого князя Гедимина ведет, отец его сибирским воеводой был, дед – опричником Ивана Грозного; а во время Ливонской войны – воеводой в том самом Кукейносе, что ныне Царевичев-Дмитриевым называется, и где теперь выскочка сидит? Любили стрельцы Ивана Андреевича Хованского. Все знали: князь с боярами чванлив, с дворянами спесив, с купцами грозен, для бунтовщиков – страшен, а по отношению к стрельцам – заботлив. И именно в них, в стрельцах, а не в каких-то там полках иноземного строя, видит князь опору государству. Что с того, что не умеют они чеканить шаг, как в полках солдатских, а вместо учебы ратной, когда войны нет, торговлей да ремеслами занимаются?! Палить из пищали – дело нехитрое: долго учиться не надо. А ремесла на пользу государству идут. Князь Иван Андреевич то понимает и не спешит менять стрельцов на всяких там рейтар да драгун, которые не из любви к Родине, а за деньги воюют. И то жалованье, что причитается стрельцам, князь Хованский платит вовремя: достаточно богат Иван Андреевич, не надобно ему красть. А коли какой-то воеводишка противится воле княжеской, пусть пеняет на себя!

Глядя в прямом смысле этого слова сверху вниз на воеводу Ордина-Нащокина, Василий Зеленов не мог понять, на что надеется этот спесивец. Стрелец поудобнее вскинул саблю для богатырского удара, защитить от которого не может никакая шпажонка, и вдруг замер в растерянности. Рубить было нечего. Афанасий Лаврентьевич отступил на шаг, стал к своему противнику боком, выставил вперед правую ногу и вытянул руку со шпагой. Подойти к нему, не наткнувшись на шпагу, стало невозможно, а рубить по ней – бессмысленно.

– Что же ты не нападаешь, холоп?! – издевательски поинтересовался Афанасий Лаврентьевич.

Капитан Захаров был изумлен: какой-то бунтовщик-стрелец посмел напасть на воеводу!

– Песий сын! – сказал офицер, доставая палаш. К нему тут же бросились два драгуна с алебардами. Казалось, сейчас и закончится жизненный путь русского дворянина из-под Рязани, очень уж трудно было защитить себя капитану.

Тем временем Василий Зеленов в растерянности смотрел на Ордина-Нащокина, не понимая, что делать. Откуда было знать бывшему разбойнику, что читавший иностранные книги воевода владел приемами фехтования, известными очень немногим в Европе и описанными лишь в книгах итальянской фехтовальной школы, изданных на латыни?!

Столкновение драгунского капитана с двумя стрельцами закончилось быстро и весьма неожиданно для нападавших. Недаром, пока стрельцы торговали да ремеслами занимались, каждый день упражнялся в воинском ремесле капитан Захаров. И конь был ему под стать, знал что делать – боевой жеребец, а не мирная лошадь землепашца или купца! Когда направил его мордой на стрельца с бердышом офицер, жеребец, видя перед собой оружие, изо всех сил укусил врага в руку. От болевого шока стрелец потерял сознание и свалился на землю. Тем временем капитан Захаров направил на второго стрельца пистолет и велел:

– Быстро бросай бердыш!

Побледневший стрелец, немедленно бросил свое оружие на землю.

Пока десятник Василий Зеленов напряженно думал, как сблизиться с воеводой, не попав под удар шпаги, Ордин-Нащокин неожиданно прыгнул вперед. Не меняя при этом позу: шпага и правая нога впереди, туловище сзади. Зеленов в ответ взмахнул саблей и с опозданием понял, что выпад, нацеленный ему в горло, был ложным. Острие шпаги пронзило кисть правой руки, от страшной боли Василий заорал, выронил саблю. Она ударилась о весьма твердую из-за засушливой погоды землю и отлетела так, что оказалась у него за спиной.

А Афанасий Лаврентьевич спокойно опустил руку со шпагой и поинтересовался:

– Кто повелел тебе меня задержать, холоп?

Зеленов резко повернулся, чтобы поднять саблю, но проклятый воеводишка был начеку. Он даже не стал использовать шпагу, а сапогом заехал повернувшемуся к нему спиной стрельцу в зад. Оказалось, что умел бить сапогом воевода. С криком боли упал на живот Василий. А Ордин-Нащокин, сохраняя невозмутимость, прошел чуть вперед и произнес:

– Я задал вопрос. Отвечай, холоп!

Мимоходом воевода наступил на раненую руку Зеленова. Лишь потеря сознания спасла десятника от нестерпимой боли.

Когда стрелец через несколько минут пришел в себя, то обнаружил, что лежит на том же месте, но, о стыд, портки у него опущены. А рядом стоял пленник, коего он задержал два дня назад, и возмущенно говорил:

– Ни разу мне ни есть, ни пить не давал. Я думал, что умру от жажды!

«А и помер бы, – зло подумал Зеленов. – Я что тебя в живых бы потом оставил? Больно надо было живых оставлять. Ничего, попадетесь мне еще! Или князь за меня отомстит».

Стрельцы больше не направляли пищали на драгун. Они стояли кучкой, понурив головы. С освобожденным из-под стражи Воином Афанасьевичем Нащокиным старались не встречаться взглядом.

Капитан Захаров отобрал у Воина кнут.

– Во-первых, пороть мне привычнее. Наемники – мои людишки такие, что без наказаний никак, – объяснил он. – Да и зол ты, быстро запорешь его насмерть! Надо – вот так.

Капитан умело хлестнул Василия Зеленова пониже спины, Тот застонал, удар получился отнюдь не смертельный, но чрезвычайно болезненный.

– Кто приказал тебе нас задержать? – вновь повторил вопрос Афанасий Лаврентьевич. Был воевода все так же внешне бесстрастен и невозмутим. Даже жара, казалось, по-прежнему не беспокоила его.

Драгунский капитан вновь поднял руку с кнутом. Зеленов упрямо молчал.

– Бей! – спокойно скомандовал Ордин-Нащокин. Захаров энергично взмахнул кнутом.

– А-а! – по-животному взвыл бывший разбойник, а ныне наемный убийца, и заползал на земле, пытаясь отодвинуться от капитана с кнутом. На сей раз удар был куда более болезненным, и не по мягкому месту, а по спине – сильный и хлесткий – Зеленов чуть было сознание не потерял. Из раненой руки вновь пошла кровь.

– Руку перевяжите! – взмолился преступник.

– Кто тебя послал, холоп? – в очередной раз невозмутимо спросил воевода.

Капитан щелкнул кнутом по земле и пообещал:

– Запорю до смерти, без всякой жалости!

– Помилосердствуйте! – воззвал десятник к воеводе.

– А сына моего кто собирался убить? – невозмутимо поинтересовался Ордин-Нащокин.

«Все знает, – подумал Зеленов. – Похоже, конец мне».

Сдавшись, десятник завопил:

– Я не виноват! Я приказ выполнял. Все скажу, без утайки, не бейте больше! Приказал мне задержать тебя воевода Пскова князь Хованский.

– Задержать, значит. А саблей почто махал, холоп?!

– Велел князь в случае неповиновения тебя убить.

– Десять ударов! – приказал Афанасий Лаврентьевич капитану Захарову.

Капитан и впрямь умел наказывать кнутом. На шестом ударе Василий Зеленов потерял сознание. Было очевидно, еще несколько ударов – и с ним будет покончено.

– Убить? – лаконично поинтересовался Захаров у воеводы, помахивая орудием пытки.

– Бог ему судья! Поехали, – решил воевода. – Хочу засветло до монастыря добраться. Да и кваску монастырского испить не мешало бы.

Оказывается, Афанасий Лаврентьевич тоже очень хотел пить.

…Вдова кузнеца Авдотья Круглова незаметно подкралась к князю Ивану Хованскому сзади и стала покрывать его затылок поцелуями. Князь, хоть и не ожидал «нападения», среагировал быстро: поднял любовницу на руки и понес на ложе. А она тем временем обняла его за шею и жадно целовала прямо в губы.

Нелегкое испытание выпало недавно на долю Авдотьи. Осталась она одна, в чужой стране, к воеводе занятой русскими войсками крепости обращаться было смерти подобно. Нашла вдова выход: прибилась к группе русских купцов, возвращавшихся на Русь. Готовила им еду, работала старательно. А себя при этом блюла, сумела добраться до Пскова, даже не заплатив за возвращение купцам такую цену, какую нередко платят в критических ситуациях красивые женщины. Добралась до князя Хованского, доложила ему все. Князь словно забыл о своем обещании Авдотью наградить. Но какое это имеет значение?! Главное – усладил ее любовью. И безразлично было вдове кузнеца Кругловой в тот день, что будущее ее туманно, а все больше горожан стали на нее в Пскове пальцами показывать и нехорошие слова о ней говорить. Умел-таки князь Хованский влюбить в себя женщину.

И вот он снова положил ее на постель. И только обнажил любящую женщину полностью и приготовился к потехе сладостной, как вошел холоп Ивашка. Вроде и уважал он Авдотью, а князя просто боготворил, но так и не научился стучаться в дверь, чтобы князь успел хоть прикрыть наготу любовницы, вместо того чтобы голое тело ее холопу своему демонстрировать.

Нисколько не стесняясь Авдотьи, почти касаясь ее, Ивашка наклонился к князю и стал что-то шептать ему на ухо еле слышно. Изменился в лице Иван Андреевич. Рявкнул на Авдотью:

– Вон!

Она схватила одежду и молча вышла. Даже не обиделась: ей ли судить, какие у князя-воеводы заботы?! У лестницы, что на первый этаж вела, обнаженная Авдотья одеваться заторопилась. Вдруг услышала шаги. Оказалось, мимо как раз княгиня Хованская проходила. Посмотрела на Авдотью презрительно, замахнулась. Сжалась в комок Авдотья. А княгиня на сей раз даже бить ее не стала. Впрочем, быть может, лучше и ударила бы. А то назвала вдову емким русским словцом, каким женщину непорядочную называют. И вздохнула Авдотья Круглова про себя: «Везет же некоторым!» Если бы у нее такой муж был, как у этой княгини! А жена Ивана Андреевича еще гневается на сирую и убогую, что кусочек счастья заполучила!

Когда Авдотья вышла, холоп Ивашка повторил:

– Князь! Поступили дурные вести о десятнике Зеленове.

– Говори!

Когда Иван Андреевич услышал о том, что произошло в Печорах, то испытал невиданные доселе злость и гнев. Когда же этот худородный Ордин-Нащокин наконец получит по заслугам и перестанет путаться у него под ногами?! Еще его стрельца пороть вздумал! Совсем обнаглел!

Князю Хованскому казалось, что он рожден для больших дел. Порой Иван Андреевич даже дерзновенно размышлял о том, что именно царь Алексей Михайлович делает не так и как поступил бы на его месте сам князь, окажись он на троне. Он бы показал, чего стоит! Али не любят его стрельцы?! Али не он разбил Делагардия?! И что же?! Только он решил вновь отправиться в воинский поход, готов был осадить Нарву, как тут же пришло царское повеленье: войну прекратить! И вот он, потомок князя Гедимина, сидит в захолустном Пскове, а о том, как решать государственные дела, царь советуется с дьяком Посольского приказа безродным Алмазом Ивановым да с каким-то Юрием Никифоровым из приказа Тайных дел, да с Афонькой Ординым-Нащокиным! Вот и на переговоры со шведами поедет этот наглый Афонька, покуда сам Иван Андреевич от скуки развлекается в Пскове с какой-то вдовой кузнеца. Обидно, пусть даже вдовушка и хорошенькая.

И никак не удается ему этого худородного Афоньку извести! Мало того. Теперь этот наглый Афонька еще станет жаловаться государю и требовать наказать Хованского.

– Перо! – скомандовал князь верному Ивашке.

Пылая гневом, сообщал он государю всея Руси, как Афонька Ордин-Нащокин напал на его заставу, как чуть было ни лишил жизни отважного стрельца Василия Зеленова. Пока Хованский писал царю, то и сам почти уверовал: он выставил заставу для того, чтобы на Русь не ехали люди из чумного края. Кипя от возмущения, Иван Андреевич даже сравнил дерзкого Афоньку с Малютой Скуратовым. Мол, государь все время напоминает, что Ордин-Нащокин умен, так ведь и Малюта был человеком умным… Знал Хованский, что не люб доброму царю Алексею Михайловичу палач Малюта. Закончив письмо, князь порадовался, пусть теперь Афонька ответит перед царем за свою дерзость! Будет знать, как нападать на княжеские заставы!

Глава IV. Царь находит дурака

Новая встреча думного дворянина Афанасия Ордина-Нащокина и подьячего приказа Тайных дел Юрия Никифорова получилась поначалу безрадостной. Из старого приятеля подьячий волей-неволей превратился для Афанасия Лаврентьевича в грозного следователя.

Государь был озабочен и недоволен: переговоры со шведами так и не начались, воеводы Пскова и Царевичев-Дмитриев града вместо того, чтобы радеть о заключении выгодного мира, ругались между собой и писали друг на друга жалобы в Москву. В конце концов Алексей Михайлович возмутился и послал Юрия Никифорова выяснить, в чем причина губительного разлада, а главное, помирить строптивцев, потребовать, чтобы радели об интересах государственных, а не друг с другом боролись.

И вот воевода и подьячий сидели друг перед другом за круглым дубовым столом. Так как день выдался теплым, перед каждым из собеседников слуга Сильвестр поставил по глиняному кувшинчику с квасом. Подьячий Никифоров попивал квас и слушал воеводу. Причем чем сильнее горячился Афанасий Лаврентьевич, тем флегматичнее и печальнее становился Юрий Никифоров.

– Пойми, сына моего он на цепи держал! Меня унизить и убить хотел.

– А как ты это докажешь? Ведь князь Хованский спросит: почто напраслину на него возводишь?!

– Он же заставу поставил, чтобы меня изловить!

– Опять неправда. Заставы поставлены были по воле великого государя, чтобы не пускать путников из моровых мест. Воевода Пскова всего лишь выполнял государево повеление. Десятник стрелецкий Васька Зеленов беспокоился, не привезешь ли ты на Русь чуму.

– Не было в Царевичев-Дмитриеве чумы и сейчас нет!

– А Ваське Зеленову то было неведомо. А ты верного слугу царя ранил, выпорол, чуть было раньше времени на тот свет не отправил. Как же так?!

– Это что же, я еще и виноват?!

– Выходит, что так. В глазах государя – виноват! И как доказать ему иное? Впрочем, не это главное. Выпороть ни в чем не повинного стрельца, то для думного дворянина вина очень малая. Не взбунтовались после такого стрельцы – и хорошо. Хуже другое. Почто переговоры со шведами не ведешь, воевода? На Украине дела все хуже и хуже идут. Гетман Выговский изменил, пытался из Киева русское войско вытеснить. В Польше отказываются признать государя всея Руси преемником короля Яна Казимира. И на Украине и в Литве войска нужны. А ты с переговорами о мире медлишь!

– Это все он виноват, князь Иван Хованский!

Никифоров демонстративно вздохнул, а Афанасий Лаврентьевич продолжил:

– Посол Прозоровский повелел стрелецкому полковнику, чтобы тот двигался к границе. И что же? Вот какое Хованский изволил письмо прислать: «По указу великого государя, велено мне идти ближе к Нарве, смотря по вестям, а полка моего вам, великим послам, отнимать у меня не велено! Знаю я чьи это затейки! Слова Афанасия Лаврентьевича не исполнятся: стану я у великого государя за вас милости просить, что высоко себя ставите». Словно не понимает, что всем надобно разумение, свое, воеводское. Нельзя только дожидаться указа государева. Вот мне не было послано указа, чтоб идти под Мариенбург, но я, видя, что наших ратных людей из Полоцка и из Пскова нет, а швед в сборе, призвал к себе Гонсевского и пустил в Лифляндию, а затем взял город Мариенбург.

– А теперь Гонсевский начал войну против царя и по приказу своего короля наступает в Литве на князя Долгорукого, – флегматично констатировал посланец царя. После чего вновь потянулся к кувшинчику с квасом.

Афанасий Лаврентьевич, однако, не сдавался:

– Если бы князь Иван Хованский с первых дней прислал к нам ратных людей, то государево дело давно было бы начато и, думаю, сейчас к завершению приходило бы. А так нас оберегать некому. Разве не говорил тебе князь Прозоровский, что Хованский царскому делу чинит поруху?

– Говорил.

– И вообще, – вновь разгорячился воевода, – надобно было не у Нарвы, а у Риги переговоры вести. Для чего такой договор о начале переговоров заключили?! Договор весь написан в помощь шведам, и граф Делагарди уже показывал его полякам и хвалился, и княжество Литовское отбивал от русского подданства этим договором. А как я поехал на съезд, так шведы нарочно пустили слух: вот, воевода уехал, значит, Ливония будет возвращена им, шведам. Они назначили съезд под Нарвою специально.

Внезапно Юрий Никифоров резко поддался вперед, его флегматичность исчезла:

– Опомнись! На кого наговариваешь?! Договор о том, где вести переговоры, самим царем утвержден! Так что говори, да не заговаривайся!

– А от того, что я это говорю, государь всея Руси видит: не о своем благе печется Афонька Ордин-Нащокин, о деле государевом.

– А думать надо не только о том, каким тебе благо Руси кажется, но и о том, как слово твое отзовется. Иначе и о деле государевом радеть не сможешь. Повторяю: говори, да не заговаривайся! Такого, что ты сказал, даже для моих ушей говорить не следует, вдруг подслушивает кто?! А царь меня в Царевичев-Дмитриев град отправил не для того, чтоб подобное выслушивать, а для того, чтоб ты с князем Иваном помирился. Велел государь тебе напомнить заповедь: «Да не зайдет солнце во гневе вашем».

Случилось невиданное, узнав царскую волю, худородный Афонька продолжал возражать:

– Князя Ивана нужно переменить! Псков дан ему не в вотчину. И раз князь без дела сидит, указов дожидаючись, надо его в другой город послать, а воеводе Пскова надлежит энергично промышлять.

– Что воеводе Пскова надлежит, то государю ведомо! – не выдержал Юрий Никифоров.

Афанасий Лаврентьевич, смутившись, замолчал. А Никифоров продолжил:

– Князь – верный слуга царя. Он знатен, храбр и никогда не осуждает договоры, одобренные великим государем, не способен на дерзость сию.

Лицо Афанасия Лаврентьевича стало печальным. Воевода прекрасно умел сдерживать эмоции, но сейчас не считал нужным это делать. Все понял Никифоров. И в лице подьячего тоже кое-что изменилось – оно стало мягче, добрее. Он посмотрел Ордину-Нащокину прямо в глаза взглядом не жестким и требовательным, а понимающим.

Да и для чего князя менять, коли другой воевода, быть может, похуже будет? Князь Иван хоть храбр, верен, да на войне удачлив. Помирись с ним, Афоня, раз царь велел.

Подьячий и воевода поняли друг друга. А вот для читателя придется кое-что пояснить. И до Петра Великого на Руси существовала своего рода «Табель о рангах». Проблема заключалась в том, что представители шестнадцати боярских родов по старой традиции начинали службу сразу с должности боярина (в то время не титул, а чин, равный генеральскому), представители еще пятнадцати родов имели привилегию начинать службу с чина окольничего (равен полковничьему). Такая система имела свои отрицательные и, как это ни странно это звучит, положительные стороны. Плюсом было то, что на высшие должности попадали преимущественно богатые аристократы, которые не нуждались в деньгах, но берегли родовую честь – ведь из-за прегрешений одного человека весь род мог многое потерять. Поэтому и коррупция в верхах была сравнительно небольшой, а будучи сами некоррумпированными, руководители с чистым сердцем внимательно следили за тем, чтобы не наглели мелкие чиновники. Конечно, и взяточники, и казнокрады существовали, однако неверно было бы считать: «Государство разворовывается». Но был и страшный минус: мало того, что на руководящие должности попадали молодые люди, не имеющие опыта работы, порой наверху оказывались те, кого к руководящей работе вообще допускать было нельзя.

Царь Алексей Михайлович решал эту проблему, поручая важные дела людям незнатным, но способным. Таким, как Ртищев, Ордин-Нащокин, Матвеев, тот же Никифоров. Его не волновало, что такие назначения порождают ропот у знати, что действует царь вопреки древним обычаям.

И все же аристократов в руководстве страной приходилось терпеть. Афанасий Лаврентьевич осознавал: если заменить Хованского каким-нибудь полным ничтожеством, для страны это будет не лучше, а хуже. Поэтому Ордин-Нащокин и сказал Юрию Никифорову о своем отношении к воеводе Пскова следующее:

– У меня нет к нему вражды, только за государево дело сердце болит.

И неважно, что на самом деле думал о Хованском воевода Царевичев-Дмитриев града, важно, что слово было сказано и подьячий мог передать его царю. Напоследок Юрий Никифоров уколол приятеля, дабы тот больше радел о государевом деле:

– Ну, а коли так, то пора бы и к переговорам со шведами приступать!

– Только бы помех со стороны князя Хованского не было! – не удержался все же Афанасий Лаврентьевич.

– И не будет. Велено князю скоро войском в Литву идти.

– Так коли войско из Пскова уйдет, шведы еще неуступчивее станут.

– Вот потому и нельзя время терять, надо немедля начинать переговоры.

…Через несколько дней подьячий приказа Тайных дел встретился в Пскове с князем Иваном Андреевичем Хованским. О, эта встреча проходила совсем иначе!

Никакого кваска не было и в помине. Хованский и Никифоров важно восседали на лавках. Окруженный целой свитой помощников и прихлебателей, князь начал громко возмущаться:

– С князем Прозоровским и другими послами недружбы и ссоры у меня нет, досадно мне, что пишут послы с приказом, то честь мою умаляет. Недружба же у меня с Афанасьем Нащокиным и, хотя письма к царю подписывает князь Прозоровский, только все это затейки Афанасьевы, ищет он мне всякого зла.

Подьячий Юрий Никифоров, что называется, за словом в карман не полез:

– Афанасий хоть отечеством[59] и меньше тебя, однако великому государю служит верно, от всего сердца, и за эту службу жалует его государь своею милостию. Так тебе ссориться с ним не для чего. Ордин-Нащокин же достойно государю служит и человек умный.

Князь Хованский прервал подьячего. Горделиво подбоченясь, он выкрикнул:

– Знаю я, что Афанасий человек умный, великому государю верно служит и государева милость к нему есть: в прежние времена и более Афанасья при государской милости был Малюта Скуратов.

Прихлебатели за спиной князя одобрительно загалдели. И тут подьячий приказа Тайных дел так взглянул на Ивана Андреевича Хованского, что тот, невзирая на прославленную свою дерзость, похолодел от страха. Государь знал, кого брать в свою тайную службу. Юрий Никифоров еще ничего не сказал, а присутствующим уже мерещилось, что они находятся в камере пыток и палач в любую минуту может приступить к своим прямым обязанностям.

– Царь велел тебе передать… – отчеканив эти слова, Юрий Никифоров вдруг замолк.

Чуть ли не полминуты в полной тишине держал он паузу. Наконец высокопоставленный чиновник приказа Тайных дел продолжил, и слова его были уничижительны:

– Быть вам с Афанасием Лаврентьевичем в совете и служить великому государю сообща! А тебя, князя Ивана, взыскал и выбрал на эту службу великий государь, а ранее, как сказал царь, тебя всяк называл дураком.

Услышав в свой адрес такие оскорбительные слова, князь потерял дар речи. За спиной псковского воеводы зашебуршилась изумленная свита. С каким удовольствием Иван Андреевич велел бы своим верным людям изрубить собеседника на куски, но… как можно убить государева человека лишь за то, что он цитирует слова самого царя?! Князь низко опустил голову. А Юрий Никифоров продолжал публично унижать его:

– Тебе своею службою возноситься не надобно. Ты даже к границе войска не вывел, а хвалишься, будто тебе и под Ревель идти не страшно. Помни: кто на похвальбу ходит, всегда посрамлен бывает!

Государев посланец повысил голос и передал псковскому воеводе такие слова царя:

– Ты этою своею хвальбою изломишь саблю!

Князь Хованский был потрясен. Даже то, что Алексей Михайлович публично назвал его дураком, не подействовало на него так сильно, как обвинение в хвастовстве. Как же так: он не только удержал Псков, но и разбил Делагардия, а его обвиняют в пустом бахвальстве?! Попробовали бы сами выйти против этого шведа – великого полководца! Царь вот о Ригу ногти-то обломал! Разумеется, эти крамольные мысли князь-воевода благоразумно хранил при себе – не хватало еще обвинений в том, что он покусился на государеву репутацию! Вслух же князь Хованский, тщательно подбирая слова, сказал столичному чиновнику следующее:

– Я говорю, что я готов ради государева дела хоть под Ревель идти, коли приказ будет! И я царю всегда верен. А что Афонька?! Разве о деле государевом он радеет?

Такого поворота в беседе даже многоопытный подьячий не ожидал. А князь принял важный вид, гордо вскинул голову и спросил:

– Почто Афонька с ворогом в сговор вступил?!

Да, оказывается, не так-то просто было сломить князя Хованского!

Подчеркнуто спокойно Юрий Никифоров поинтересовался:

– И в чем заключается сей сговор?

Князь хитро улыбнулся:

– Недавно приезжал к послу Прозоровскому шведский королевский дворянин с толмачом своим и нашим толмачом Иваном Адамовым. И говорил он князю, почему до сих пор переговоры не начаты. Тут князь Иван Семенович Прозоровский, простая душа, и узнал причину. Оказалось, Афонька Ордин-Нащокин упрямится, ближе к Нарве продвинуться не желает, не хочет там переговоры вести. Но то – лишь предлог. Делается то ради создания помех, ради того, чтобы переговоры не велись. Как рассказывал швед, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин еще в Ливонской земле доброму делу мешал и перемирию помехи чинил. А все потому, что он с польским гетманом Гонсевским в великой дружбе жил, как брат родной, и полякам помочь норовил.

Теперь уже князь Хованский выдержал паузу и продолжил:

– А полякам-то он помогал корысти ради. По шведским сведениям, подарки Афоньке от поляков большие были. А в Варшаве на недавнем сейме знатные люди говорили, что они не боятся мира между шведами и русскими, потому что есть человек, который этому миру помешает. Итак, нет тайны, которая в конце концов не раскрылась бы. Известно, что Афонька с литовским гетманом Гонсевским дружбу водил, а теперь Гонсевский против великого государя воевать начал. Разве это радение о государевом деле?!

Казалось, что своей аргументацией князь переубедит кого угодно, добьется всего, чего пожелает. Неожиданно Юрий Никифоров добродушно улыбнулся и произнес прозвучавшую вроде бы не к месту фразу:

– Еще раз убедился я, сколь мудр великий государь.

– И как же убедился? – Хованский не понял, почему Никифоров перевел разговор на эту тему. Но пожелал выглядеть почтительным подданным, который всегда готов поинтересоваться, в чем же состоит мудрость государя.

Юрий Никифоров невозмутимо объяснил:

– Когда государь назвал тебя дураком, я был поражен, как же так?! А теперь вижу – мудр государь, всегда прав, говоря о слугах своих!

При таком поношении немолодой уже Иван Хованский побагровел, казалось, с ним может случиться удар. Он искал, что сказать в ответ, и не находил, готов был броситься на Никифорова, но сдержался, чтобы услышать, как этот наглец обоснует свои дерзкие слова. А чиновник приказа Тайных дел спокойно пояснил:

– Ужели думаешь, что о сообщении шведского дворянина государь ничего не знал? Да воевода Прозоровский сразу же государю письмо послал. Только зачем швед на воеводу Ордина-Нащокина напраслину возводит?! Царь и великий государь всея Руси ранее князю Ивану Семеновичу Прозоровскому объяснил, хоть князь и главный посол, пусть помнит: Афанасий немецкие дела знает и немецкие нравы тоже. И надобно князю во всем к Афанасию прислушиваться. Свеи тоже поняли, что именно Ордин-Нащокин будет лучше всех в посольстве служить государеву делу. А потому и возвели на него напраслину. Только примитивна была шведская хитрость, государь все понял, и вышла у свеев не хула, а похвала Афанасию Лаврентьевичу.

– Тебе же, – продолжил Никифоров, – надобно великого государя указ исполнить, с Афанасием помириться, а если не помиришься и станешь Афанасия теснить и бесчестить, то великий государь велел тебе сказать, что за непослушание тебе и всему роду твоему быть разорену. А вотчины твои будут отняты.

Поборов охватившую его ярость, гордый воевода Пскова смиренно ответил:

– Указ великого государя выполню, ссору эту оставлю, о бесчестье своем бить челом на великих послов не стану и впредь в совете и любви быть с ними рад.

– Тебе надобно для оберегания великих послов спешить с войском к границе без промедления! – объявил царскую волю Никифоров. – А как мир будет учинен, тебе надлежит в тот же день двигаться в Литву, где война идет.

Услышав эти слова, князь-воевода Хованский приободрился: вот будет война с ляхами, он себя еще покажет!

Глава V. Тюрьма для герцога

Вечером 8 октября 1658 года герцог Якоб Кеттлер ужинал в своем замке в Митаве вместе с герцогиней Луизой-Шарлоттой. Ужин проходил в молчании: монарх Курляндии и Семигалии был погружен в мрачные раздумья, герцогиня также была не расположена к беседам.

Слуги в темно-красных ливреях почти что беззвучно подавали и убирали блюда, тускло горели свечи. Монарх поежился, слыша, как капли дождя барабанят по окну.

Впрочем, вовсе не плохая погода приводила его светлость в уныние. Герцогу было от чего печалиться. Мало того, что война, бушевавшая в регионе, препятствовала торговле и причиняла герцогству огромные убытки. На Курляндию обрушилось бедствие, пострашнее войны. Эпидемия чумы резко сокращала количество подданных Якоба. Население некоторых городов герцогства (и без того маленьких) уменьшилось в несколько раз, на селе те из помещиков, кто остались в живых, с тревогой задумывались, а будет ли весной кому обрабатывать поля на их землях? Люди умирали в мученьях, эпидемия повсеместно порождала страх и печаль. Иностранные послы под разными предлогами покинули Митаву.

И в довершение всех бед в пределы герцогства вторглись шведские войска, и у герцога Якоба не было никакой надежды отбросить их.

Политика мало беспокоила обаятельную герцогиню Луизу-Шарлотту. Когда герцог покончил с едой и допивал кружку с пивом, его супруга вздохнула:

– Как страшна эта эпидемия чумы! Если наш новорожденный малютка заболеет, то может умереть, совсем не пожив.

Герцогиня провела ладонью по своему огромному животу и пояснила:

– Мне кажется, я могу родить уже через несколько дней.

На счастье герцога, его супруга обладала здоровьем, позволяющим успешно разрешаться от бремени и производить на свет здоровых детишек. Эта мысль улучшила настроение Якоба. Монарх крошечной страны подумал, что, возможно, не стоит видеть другие события в столь мрачном свете. В конце концов, герцогство пока удалось сохранить, даже несмотря на отсутствие могущественных покровителей, чумой в его замке никто не болен. Эпидемия рано или поздно прекратится. Ну а что касается бедствий, когда же Курляндия жила, как в раю?! Вот бы еще шведы убрались…

Герцог и не заметил, что произнес последнюю фразу вслух.

– Но чего хочет этот фельдмаршал Дуглас?! – поинтересовалась его супруга.

Несколько дней назад новый генерал-губернатор Лифляндии Роберт Дуглас с трехтысячным войском двинулся из Риги в Курляндию. Шотландец-наемник с худым лицом и смелым, но жестоким сердцем сделал в чужой стране прекрасную карьеру. Когда ему было 24 года, он был произведен в полковники шведской армии, в 32 года – в генералы. Королева Христина признала его лорд-мастером конного дела всего королевства, при ней Дуглас стал бароном, а при новом короле – графом и генерал-фельдмаршалом. Ирония истории: если Роберт воевал против коалиции, в которой участвовала и Россия, то внук Роберта Дугласа, Густав добровольно вступил в русскую армию, стал генералом Петра Великого, был генерал-губернатором в Ревеле (Таллине) и служил русским так же ревностно, как его дедушка шведам.

В октябре 1658 года генерал-фельдмаршал Роберт Дуглас, двинувшись с войском в Курляндию, оставил Ригу почти без всякой защиты. Но чего было опасаться? Недавний враг шведов Александр Гонсевский по воле своего короля воевал с русскими в Белоруссии, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин отбыл из Царевичев-Дмитриев града на переговоры с генералом Горном под Нарву. Наступать на Ригу было некому, и Дуглас мог воспользоваться уступчивостью Алексея Михайловича, согласившегося вести переговоры о мире не в Лифляндии, а под Нарвой.

Курляндский герцог Якоб, конечно же, не стал читать супруге лекцию о том, где находится польский гетман, какие задачи поставлены перед русским воеводой и сколько войск у самого Дугласа. Он коротко пояснил:

– Генерал-фельдмаршал Дуглас сообщил мне: он хочет провести свою армию сквозь Митаву, переправиться здесь через реку Аа. Разрешения у меня фельдмаршал не спрашивал, наглец разгуливает по моему герцогству, словно по собственному поместью! – пояснил его светлость супруге.

– Но зачем ему все это? Что он вообще делает в Курляндии?

– Генерал-фельдмаршал объясняет: мол, идет по кратчайшему пути в Речь Посполитую. Будто бы ему необходимо подкрепить аргументы шведских дипломатов, ведущих переговоры о мире, еще одной армией.

– Но как же договор о нейтралитете, который ты подписал еще с королевой Кристиной?

– Генерал-фельдмаршал Дуглас уверяет, что он не воюет, а всего лишь проходит по Курляндии в Речь Посполитую.

– Но и это незаконно!

– Увы, значит, шведы не так цивилизованны, как мы, курляндцы, и не считают обязанностью соблюдение договоров.

Герцог вздохнул.

Вышколенный слуга тут же налил еще пива в пустую кружку его светлости.

– Не слишком ли много, Якоб? – озабоченно спросила Луиза-Шарлотта.

Поведение супруга удивило и обеспокоило ее. Герцог Якоб не был трезвенником, но ни разу в жизни она не видела его пьяным.

– Ты пьешь уже четвертую кружку!

– Не то, что Дуглас проходит по Курляндии, тревожит меня, – не слушая жену, заговорил о своем герцог. – Беспокойство вызывает совсем иное. Для чего Дуглас тратит время на переговоры, требует официального разрешения войти в Митаву? Проще для него было бы, не тратя времени, обойти наш небольшой город и переправиться в нескольких километрах отсюда.

– Ты боишься, что шведы попытаются захватить Митаву? – забеспокоилась герцогиня.

Якоб поспешил успокоить беременную супругу:

– Я не думаю, что Митава притягивает шведов возможностью поживиться. Из страха перед чумой все богатые горожане покинули город. Для чего же шведам занимать Митаву, где они могут только заразиться чумой? А наш замок хорошо укреплен, на стенах стоят мушкетеры. Не зря я сооружал пять бастионов, соединял их валами, затратил много тысяч талеров на одно только укрепление у подъемного моста. За фортами неприятеля ждут еще старинные стены из крепкого булыжника и четыре сторожевые башни.

Герцог, похоже, нервничал, раз стал перечислять супруге то, что ей и так было прекрасно известно.

– С ходу шведам замок не взять, а вести длительную осаду в чумном крае невыгодно, – подытожил он.

– Так что же тебя тревожит, Якоб? – ласково спросила супруга.

– Мое собственное непонимание, – объяснил правитель Курляндии и Семигалии. – Я привык разгадывать помыслы королей и генералов, понимать, чем вызваны их действия в отношении Курляндии. Теперь же я никак не возьму в толк, что нужно этому Дугласу?! И с каждым часом тревожусь все более.

Его светлость хотел было сделать знак слуге, чтобы тот снова наполнил пивом его кружку.

– Якоб, на ночь вредно пить так много жидкости! – озабоченно сказала герцогиня. – Не лучше ли тебе отдохнуть, чем думать о генерал-фельдмаршале Дугласе, который, быть может, сам не знает, чего хочет.

Монарх помог беременной Луизе-Шарлотте встать с кресла.

Отправляясь в опочивальню, герцогиня подумала: «Все-таки в каждом мужчине, даже очень умном, в глубине души сидит азартный мальчишка. По Курляндии гуляет эпидемия чумы, мне скоро рожать, а премудрый супруг заботится не из-за реальных проблем, а из-за того, что не может понять подоплеки действий какого-то Дугласа!»

Герцог встал из-за стола с тревогой в душе. Жена так и не сумела успокоить его. Интуиция подсказывала: ситуация тревожная. Вот только в чем подвох? Не любивший своего сюзерена, Яна Казимира, герцог с грустью подумал, что сегодня он впервые в жизни сожалеет из-за того, что нынешний польский король ни в чем не походит на великого Стефана Батория и не способен разгромить врага, защитить своего вассала – герцога курляндского. Очень жалел герцог и о том, что ему не удалось договориться с русским царем, и тот не стал покровителем Курляндии.

Все же Якоба Кеттлера было непросто выбить из колеи. Несмотря на треволнения он отправился в свой кабинет и принялся читать новую книгу по кораблестроению, которую ему недавно доставили из Нидерландов. Сия полезная книга так увлекла монарха, что он и думать забыл о каком-то Роберте Дугласе. Его светлость тут же стал представлять себе, как применить новые знания на практике, воображал, какие он будет строить корабли на судоверфи в Виндаве (Вентспилсе) после того, как кончатся война и эпидемия чумы.

Лишь к полуночи усталость взяла свое и герцог отправился почивать.

Ночью герцогиня Курляндии и Семигалии Луиза-Шарлотта проснулась от шума. Ее светлость изрядно удивило, что при ней почему-то не оказалось ни одной фрейлины. Хорошо, хоть свеча горела на столе. Не одеваясь, в одном пеньюаре, Луиза-Шарлотта со свечой в руке вышла из своих апартаментов.

Ее глазам предстала ужасная картина. В коридоре стояли несколько солдат в незнакомых мундирах. Двое из них держали за руки ее дежурную фрейлину. Еще один, нагло задирая у онемевшей от ужаса жертвы насилия подол платья, объяснял ей по-немецки:

– Не противься, все равно будешь нашей! Лучше прекрати сопротивляться, расслабься и попытайся получить удовольствие.

После этих слов юная невинная девушка стала вырываться изо всех сил, но ее бесплодные усилия лишь веселили незнакомых солдат.

Один из вояк, довольно сильно пьяный, вдруг показал на герцогиню и радостно объявил:

– Смотрите! А эту уже раздели! Может быть, и нам ею воспользоваться?

Товарищи стали отговаривать его:

– Зачем тебе эта беременная корова? Лучше повеселимся с молоденькой!

– Ну и что с того, что беременная?! Баба есть баба, – с пьяной тупостью произнес солдат.

Ошарашенная, озябшая и перепуганная до смерти, Луиза-Шарлотта ничего не понимая, заорала от ужаса.

Это почему-то развесило солдат, включая и того, кто уже задрал юбку фрейлине и собирался ее насиловать.

Пьяный, первым предложивший использовать и герцогиню, пообещал фрейлине:

– Кричи не кричи, все равно моей будешь!

Внезапно сверху раздался громкий голос:

– Я здесь, ваша светлость!

Руководитель придворной капеллы, французский дворянин Ронде не стал спускаться по лестнице, а, перекинув ноги через перила, просто спрыгнул вниз. Обнажив шпагу, отважный музыкант воскликнул:

– Защищайтесь, насильники!

Пьяный швед недовольно пробурчал по-немецки:

– Да как ты тут смеешь бегать со шпагой?! Замок взят, и все, что в нем есть, – наша добыча!

– Защищайся! – по-рыцарски воскликнул француз, не желая нападать на безоружного.

Неожиданно другой солдат отпустил фрейлину, выхватил саблю и напав сзади, ударом нечеловеческой силы отрубил французу руку, державшую шпагу. Истекая кровью, музыкант рухнул на каменный пол.

– Не мог же я позволить, чтобы он заколол пьяного Карла! – пояснил солдат неизвестно кому.

Француз лежал без движения. Под ним образовалась лужа крови. Не выдержав подобных потрясений, герцогиня Луиза-Шарлотта упала в обморок.

На шум явился генерал-фельдмаршал Дуглас. За ним следовал герцог Якоб, сопровождаемый двумя шведскими драгунами. Правитель Курляндии был ошарашен – шведы внезапным ударом захватили его замок без боя. Увидев супругу без сознания, курляндский монарх еще больше пал духом. Он не упрекал Дугласа за незаконное нападение, не обвинял его во лжи и даже не спрашивал, что нужно шведам, а только просил:

– Не трогайте мою супругу, она беременна!

Дуглас поначалу хотел отмахнуться от этого жалкого человечка, словно от назойливой мухи. Но тут военачальник вспомнил, что хозяйка замка приходилась сестрой самому курфюрсту Бранденбурга. Если пленного Якоба он не боялся, то ссориться с Берлином шведскому генерал-фельдмаршалу Дугласу не хотелось.

– Чего стоите?! – рявкнул он на солдат. – Немедленно поднимите ее светлость и перенесите на кровать. Позвать лекаря!

Через несколько дней герцогиня Луиза-Шарлотта родила мальчика. Случилось невероятное: потрясение, пережитое герцогиней при захвате замка шведами и при ранении руководителя придворной капеллы француза Ренде, непостижимым образом сказалось на младенце. Сын герцога Якоба, Александр Кеттлер, родился без руки.

Заглядывая в будущее, отметим, что физический изъян не помешал сыну герцога стать воином. В армии своего дяди, курфюрста Бранденбурга, младший сын герцога Якоба быстро дослужился до полковника (блат, он и в семнадцатом веке блат). Судьба, однако, была неблагосклонна к сыну герцогини Луизы-Шарлотты – в 27 лет Александр Кеттлер погиб при осаде неприятельской крепости.

Тяжелые испытания ждали и самого герцога Якоба. Видимо, шведы решили, что лучший способ напугать польского короля – раздавить его курляндского вассала. Его светлость был арестован. Шведы демагогически мотивировали взятие герцога под стражу тем, что его сюзерен находится в состоянии войны со Швецией, а в этом случае договор о ненападении между Швецией и Курляндией не может иметь силу. Правда, они не объясняли, зачем в таком случае вообще было заключать этот договор. Но победители, как известно, не обязаны ничего объяснять. Герцога Курляндии и Семигалии увезли в тюрьму в Нарву. Таким образом, Якоб оказался неподалеку от того места, где должны были вестись русско-шведские переговоры. Герцог Якоб сидел в темнице, а шведы интересовались у него: осознал ли он, сколь неразумно поступил, отказавшись стать вассалом шведского короля Карла X? Сам же Якоб Кеттлер, весьма возможно, горько сожалел о том, что не довел до конца переговоры о переходе в русское подданство и не обзавелся надежным защитником.

Герцог Якоб еще больше расстроился бы, узнай он, что происходит в герцогстве. Шведы забирали все: лошадей, коров, готовые корабли с вентспилсских судоверфей. С жителей они требовали контрибуцию. Общий ущерб от оккупации составил 6,5 миллиона серебряных талеров или почти 200 тонн серебря. Если сегодня это количество раздать жителям Латвии (а их 2 миллиона), отлив серебряную посуду, то на каждого хватило бы по несколько серебряных ложек. А в то время сумма убытков составляла несколько килограммов серебра на каждую проживавшую в Курляндском герцогстве семью. Умели шведы обогащаться на чужой земле! Фактически герцогство было разорено, созданное ранее герцогом Якобом экономическое чудо обратилось в прах. К тому же голландцы, пользуясь случаем, прибрали к рукам заморские колонии его светлости герцога Курляндии и Семигалии. Работа, которую герцог Якоб проводил в течение всей жизни, обратилась в прах.

Глава VI. Ливония становится русской

Уже не только русский царь Алексей Михайлович, но и шведский король Карл X никак не мог понять, почему не начинаются мирные переговоры. Между тем у шведского посла Бент Горна оказалось семь пятниц на неделе. Он уже не желал вести переговоры на мосту у Нарвы, а предлагал проводить их в устье реки Плюсы – на старой шведско-русской границе.

Князь Иван Семенович Прозоровский, человек нерешительный, говорил Афанасию Лаврентьевичу:

– У Плюсы, так у Плюсы! Стоит ли из-за этого спорить со свеями? Государь ведь с переговорами торопит.

Афанасий Лавретьевич объяснял:

– У Плюсы переговоры вести нельзя. Свеи могут каждый вечер ездить ночевать в Нарву, а нам плохо придется. То место болотное, урочище у устья Плюсы конскими кормами бедное, да и обороняться там несподручно. Нельзя, чтобы переговоры велись по шведской воле, как им удобно.

– Так ведь мир надобен, – вздыхал князь Прозоровский. – Царь-батюшка пишет, что на Украине изменили нам казаки, в Литве поляки против нас вновь воюют. Твой же бывший союзник, гетман Гонсевский, с войском на Русь пошел. А гетман Выговский совсем обезумел, с крымским ханом союз заключил, на Киев рать повел, казакам угрожал, мол, кто в его армию не пойдет, у того жену и детей отнимут и отдадут татарам на поруганье. Татары уже христианские души в полон уводят, а здесь большое войско без дела стоит. Переговоры со свеями начинать надобно. Ну, а коли у Плюсы болото, так потерпим.

– Гонсевского князь Долгоруков разбил и взял в полон, – отвечал думный дворянин Ордин-Нащокин. – Воевода Шереметев казаков Выговского от Киева отогнал и отнял у них 48 знамен да двенадцать пушек. А свеи сразу должны увидеть, что уступок от нас ждать им нечего. Иначе ничего путного из переговоров не выйдет.

Не устояли шведы, предложили новое место для переговоров – деревню Валиесари между Нарвою и Сыренском. Неизвестно, готов ли был согласиться воевода Царевичев-Дмитриев града на это место, но тут государь приказал великому послу Прозоровскому: «Съезжайтесь в деревне Валиесари, а из-за места не разъезжайтесь!»

17 ноября 1658 года послы наконец съехались для переговоров.

Было холодно, на дорогах – грязь непролазная. Тем не менее бывший шведский посол в Москве Густав Бельке и генерал Бент Горн вошли в простую деревенскую избу, где проводились переговоры, нарядными и элегантными. После необходимых церемоний начались переговоры по существу. И тут Бент Горн показал, что понимает, кто есть кто в русской делегации. Глядя Ордину-Нащокину прямо в глаза, заявил, что надобно заключить мир, сохранив довоенную границу. То есть хладнокровно потребовал от русских вернуть все, что было занято царской армией за два года войны.

Афанасий Лаврентьевич в ответ учтиво улыбнулся и спокойным тоном произнес по-немецки:

– Царь и государь всея Руси согласится на мир, если за Русью останутся города, занятые русской армией в Лифляндии и Эстляндии: Кокенгаузен, Дерпт, Мариенбург, Сыренск. Кроме того, справедливо будет, если Швеция вернет земли, отнятые ранее у Руси: побережье Финского залива у устья Невы, Карелию, побережье Чудского озера. Надобно шведам передать царю и Нарву. В Риге же поставить двух губернаторов – шведского и русского. Наша застава в двадцати верстах от Риги поставлена, потому право на эту землю имеем, – пояснил Ордин-Нащокин.

Высказав свои требования, Афанасий Лаврентьевич посмотрел на Бент Горна, словно тот – друг его лучший. Тем временем князь Прозоровский глядел не на шведов, а на Ордина-Нащокина и старался не выдать себя, не допустить, чтобы шведы заметили, как он напуган. Ведь царь Алексей Михайлович всего лишь велел удержать польский Динабург (Борисоглебов) и шведский Кокенгаузен (Царевичев-Дмитриев град), но мир непременно заключить к весне.

Тем временем Афанасий Лаврентьевич, совсем уж превысив полномочия, добавил:

– А кроме того, шведскому королю следует выпустить из темницы курляндского герцога Якоба. Монарх есть помазанник Божий, нельзя монарха в темнице держать!

Растерян был не только князь Прозоровский. Необычные требования ошеломили Бент Горна и Бельке. Шведы не понимали, что стоит за требованиями русских. Бент Горн напряженно думал, что же сделало русских такими несговорчивыми и неуступчивыми, и не мог этого понять.

Князь Прозоровский кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Он хотел вмешаться, пояснить, что то не мнение русских, а мнение лишь Афоньки Ордина-Нащокина. Да вовремя вспомнил, что царь велел ему к Афоньке прислушиваться. Промолчал, решив: «Мое дело – сторона».

Шведы же дали понять: им надо обдумать слова россиян. Ордин-Нащокин не возражал – пусть друг с другом посовещаются. Дипломаты встали и разошлись.

Похолодало, выпал снег. Послы под завывание метели сходились на переговоры в убогую деревенскую избу. Бент Горн чуть не отморозил себе нос. Пока велись переговоры немолодой уже князь Прозоровский с тоской представлял, как сидит дома, у натопленной печки, вокруг суетятся холопы дворовые и никаких забот.

Вечером князь Прозоровский отогревался водкой анисовой (благо имелся прекрасный повод, чтобы выпить – студено). Осушив чарку, он полюбопытствовал:

– Ну а Якобус, князь Курляндский, зачем тебе, Афонька? Вера у него неправославная, сам – немец, княжество его слабо и войска никакого не имеет, чего о нем-то думать?

Афанасий Лаврентьевич не торопясь отведал капустки, потянулся за огурчиком. Делал вид, что не может сразу ответить, рот, мол, занят, а сам думал, что сказать князю Ивану Семеновичу? Как объяснить ему, что негоже держать в заточении великого человека?! Что не числом войска сильно герцогство, что порты курляндские Либава и Виндава еще станут использоваться для погрузки товаров российских? Что договоры должны соблюдаться, и коли шведы не сдержали своего слова в Курляндии, то могут обмануть и Россию? Наконец воевода Царевичев-Дмитриев града нашел слова, доступные пониманию князя:

– Хоть государство у князя Якобуса и маленькое, негоже князя в темнице держать. Ведь государь. А то что происходит? Неразумные англичане своему королю голову отрубили, шведы государя Курляндии заточили в темницу. Этак всех государей перебьют, а потом за их слуг верных примутся. Особа государя должна быть священна.

– Складно говоришь, – ответил князь. – Надо, надо требовать, чтобы выпустили свеи курляндского князя из темницы!

Мороз крепчал, вьюги усиливались. Шел торг, шведы требовали одного, русские послы говорили о другом. На таких встречах Иван Семенович Прозоровский послушно повторял то, что говорил Ордин-Нащокин. Но вечерами внушал Афанасию Лаврентьевичу:

– Афонька, уступи! Царь прогневается. Войско в Литве, на Украине надобно.

– Без выхода к морю государство наше бедным будет. Города нужны, чтобы хоть с герцогством Курляндским без посредников торговать мы могли. От того выгода большая будет. Да и ратные люди зачем кровь проливали, ежели теперь все возвращать?

– Ох, Афонька! – испуганно отвечал ему князь. – А коли останется Русь одна и против свеев, и против ляхов, и против хана татарского, и против гетмана Ваньки Выговского? Тогда ведь все они по-иному заговорят.

– Свеям тоже не сладко. Датчан разбили, так Нидерланды вмешались, а с нидерландским флотом шведский воевать не может, слаб. С поляками мир не заключили. Так почто им все отдавать?!

– Царь говорил, послам надо двадцать тысяч рублей дать, чтобы сговорчивее были.

– Не будут, не те люди, – не согласился Ордин-Нащокин.

– Афонька! Даже государь пишет, если получим Царевичев-Дмитриев, и того достаточно. Лишь бы мир был.

Неожиданно Афанасий Лаврентьевич возразил, да как! Целой речью разразился думный дворянин:

– Выговорить два города или один, и как ими владеть?! От Пскова будет далеко, около них все будут шведские города и шведские люди. Поляки станут приходить на псковские места и разорять, а шведы не воспрепятствуют.

На русско-шведских переговорах Бент Горн и Густав Бельке были непоколебимы, требовали вернуть прежнюю границу. Шла война нервов – поляки ждали исхода переговоров России со Швецией, шведам был нужен мир, чтобы успешнее грозить датчанам да пугать поляков, что на них в случае провала мирных переговоров обрушатся все шведские войска. В Москве же с тревогой смотрели на формирующуюся коалицию: Речь Посполитую, крымского хана и гетмана Выговского.

В декабре в Кремле не пировали и не веселились: царь Алексей Михайлович соблюдал Филиппов (предрождественский) пост. Государь в обед показывал пример: краюху черного хлеба съест, грибочков соленых да огурчиков пару возьмет, капустки соленой попробует, водицей запьет и на том закончит. Алексей Михайлович во время поста много молился, просил Господа даровать мир со свеями. Наконец, сам написал шифрованное письмо Афоньке Ордину-Нащокину и послал с гонцом. Инструкция была такова, мол, если удастся, то сохранить Царевичев-Дмитриев град, а коли не удастся, то договориться, что царь все города – и Юрьев ливонский, и Алыст, и Царевичев-Дмитриев, и Нотебург, и Ниеншанц – вернет. Но только не сейчас, а через три года. «Хоть подати с них три года пособирать», – подумал царь. Отправил письмо и помолился.

Закончился пост, наступило Рождество Христово. Но не было в Кремле обычного веселья. Не до радости было. В храме молился государь, когда ему сообщили, что прибыл гонец от послов. Царь читал донесение и ликовал!

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин сумел добиться большего, чем просил от него Алексей Михайлович! Было заключено перемирие сроком на три года, согласно которому граница пролегала там, где она сложилась в ходе войны. То есть за Россией оставались и Юрьев (Тарту), и Олыст (Алуксне), и Царевичев-Дмитриев град и ряд других городов. А кроме того, побережье Чудского озера и побережье Финского залива у устья Невы.

По сути, Россия на законных основаниях начинала владеть почти половиной Ливонии. Причем без обязательств через три года эти земли вернуть.

Сверх того, шведы гарантировали, что русские купцы смогут вести беспрепятственный торг в Риге, Стокгольме, Таллине, Нарве. Устно Бент Горн пообещал, что герцог Курляндии и Семигалии Якоб вскоре будет освобожден. Конечно, вскоре – понятие неконкретное, да все же лучше, чем ничего.

Узнав о случившемся, Алексей Михайлович сказал своему духовнику:

– То чудесное перемирие благодаря заступлению Пресвятой Богородицы произошло[60].

Доволен был и великий посол князь Прозоровский. После заключения мира он заторопился в Москву, хоть и понимал, что к рождественскому веселью не успеет.

В Москве в честь перемирия звучали церковные колокола. А в Кремле, как и по всей Москве, наконец стали праздновать Рождество – весело и с размахом.

Радовались, кстати, не только в Москве, в городе Смоленске по случаю заключения перемирия даже салютовали из пушек.

Пожалуй, один только Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин не ощущал особого восторга из-за случившегося. В ответ на слова князя Прозоровского: «Вот и мир заключили, вот и ладненько!» – пояснил:

– Перемирие – еще не мир.

Понимал это и государь всея Руси. Алексей Михайлович вскоре повелел: «Добиваться, чтоб перемирие превратилось в вечный мир на тех же условиях». А великим послом царь назначил уже не князя Прозоровского, а думного дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, худородного, но прозорливого.

В 1559 году Афанасий Лаврентьевич вновь отправился в путь. На полпути между Ригой и Кокенгаузеном он встретился все с тем же Бент Горном и договорился, что вскоре в небольшой деревне между Юрьевом и Ревелем начнутся переговоры о вечном мире. Почему в Эстляндии? То на сей раз предложил сам Афанасий Лаврентьевич. Во-первых, перемирие установилось, грозить наступлением из Кокенгаузена на Ригу не следовало, а значит, и в присутствии воеводы в Лифляндии уже не было столь острой необходимости. А главное, война велась теперь не со Швецией, с Речью Посполитой и из Польши могли прислать, чтобы напасть на посольство, какой-нибудь быстрый кавалерийский отряд. Врагов Афанасий Лаврентьевич не боялся, но пустого риска предпочитал избегать.

Глава VII. Деньги из воздуха

Погожим солнечным днем в Царевичев-Дмитриев град прибыл большой обоз с товарами из Риги. Так как во время трехлетнего перемирия правительство Швеции не мешало торговле с Русью, а наоборот, поощряло коммерцию, в его прибытии не было бы ничего необычного, если бы ни особый груз. Наряду с традиционными для этих мест товарами – бочками с первосортной сельдью, мешками с солью, добротным сукном – возчики доставили десятки пудов красно-коричневого металла в слитках.

Необычным было и то, что рижского купца Хенрика Дрейлинга встречал сам хозяин города – воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Невзирая на ранги, воевода учтиво приветствовал купца. Рижанин в ответ подобострастно поклонился своему заказчику.

– Я привез то, что вы желали, – сообщил коммерсант. – Но стоило ли так спешить, ваше превосходительство? Для того чтобы, не теряя ни одного дня, срочно нанять перевозчиков грузов, мне пришлось дополнительно потратить пятнадцать серебряных талеров.

Воевода улыбнулся:

– То дело поправимое. Тебе все будет выплачено товарами – честь по чести. В том числе и за эти пятнадцать талеров. Возьмешь груз пеньки и спокойно поедешь обратно в Ригу. А мне твоя медь очень нужна, а то зарплату стрельцам платить нечем.

Хенрик Дрейлинг не понял, какова связь между зарплатой стрельцов и срочно привезенным им по заказу Ордина-Нащокина грузом, но спрашивать не стал. Понимал, захочет губернатор – сам все объяснит. А воевода Царевичев-Дмитриев града между тем продолжил:

– Твой товар вот здесь, смотри!

Афанасий Лаврентьевич показал на большой склад, который размещался недалеко от реки. Хенрик видел и полноводную Даугаву, и песчаный берег, на котором загорали его возчики, успевшие уже выгрузить с телег товар и поместить лошадей в конюшне. Было начало сентября, то время, которое называют «бабьим летом», и кто-то плавал в реке, один смельчак решил даже переплыть Даугаву, благо здесь она была совсем не так широка, как у Риги. Некий стрелец разумно решил, что береженного Бог бережет, и на всякий случай поплыл за приезжим пловцом на весельной лодке.

Беседуя друг с другом, старые знакомые все ближе подходили к складу. Афанасий Лаврентьевич жестом указал на мешки с ценным сырьем для производства корабельных канатов. На каждом мешке было видно большое клеймо с изображением двуглавого орла.

– Что это? – удивился купец.

– Это – герб государя всея Руси. Значит, пенька произведена не где-нибудь, а в вотчине самого царя. Поэтому и помечена царским гербом.

Хенрик Дрейлинг был изумлен. Раньше рижский купец никогда не слышал, чтобы какой-нибудь король производил пеньку. «Значит, из коронованных особ не только курляндский герцог Якоб сам занимался торговлей», – подумал он.

– А велики ли поместья русского царя, где производится эта пенька?

– Думается, во всей Лифляндии не найдется столько крестьян, сколько трудятся в вотчинах великого государя. Только в одном его имении Измайлово, неподалеку от Москвы, имеются около пяти десятков прудов с самой лучшей рыбой. Растут тысячи фруктовых деревьев, а поля столь велики, что летом местные крестьяне не успевают убирать урожай и в страду нанимают еще семьсот жнецов из вольных людей. Сам царь летом живет обычно в другом своем имении – Коломенском, где и принимает послов. Перед тем как вести их во дворец, послам показывают огромные амбары, чтобы иностранцы увидели, как могуществен русский царь, сколь много у него зерна, льна и других богатств. В имениях царя производят столь много продуктов, что в Москве государь бесплатно кормит обедами всех своих чиновников. Мало того. Если в обычные дни они прямо на службе получают хороший обед, то на праздники – подарки. Слуги царя обходят их по домам и приносят кому осетра, кому – бараний бок и так далее…

Хенрик Дрейлинг неожиданно сменил тему. Ему было любопытно, зачем все-таки воеводе так срочно понадобилась шведская медь и нельзя ли на этом заработать в будущем.

– Ваше превосходительство, если вы решили отливать из меди пушки, то не лучше ли купить готовые орудия в герцогстве Курляндском? Ведь, хотя Курляндия и оккупирована шведами, герцогские заводы продолжают работу. А раньше они продавали пушки даже в Англию.

– Сейчас мир, и я не стану покупать пушки, – рассмеялся воевода. – А из меди я стану не пушки отливать, а деньги чеканить.

– Как так?! – ничего не мог понять купец. На фальшивомонетчика господин губернатор был не похож.

Видя его недоумение, Ордин-Нащокин любезно предложил:

– Пойдем, покажу!

– Со мной Герда, – Хенрик показал на девушку, перед которой как раз склонился в поклоне сын Афанасия Лаврентьевича.

– Думаю, у нас она в безопасности, – заметил воевода. – А как делают деньги, то женщинам знать не надобно, – улыбнулся Ордин-Нащокин. – Моя супруга с умом умеет их тратить, так я и тому рад.

Рижанин рассмеялся, показывая, что оценил эту шутку. А Афанасий Лаврентьевич кликнул сына и отдал ему распоряжение:

– Мы с герром Дрейлингом пойдем по делам, а ты отведи девицу в замок да проследи, чтобы не скучала. Скажи матери, что мы придем к обеду.

Как часто даже самые проницательные люди проявляют странное непонимание, когда дело касается их близких! От Афанасия Ордина-Нащокина не могли скрыть никаких тайн за столом переговоров опытные дипломаты, а вот того, сколь откровенно обрадовался его сын Воин возможности побыть в замке наедине с Гердой, воевода не заметил. Ни о чем не подозревал и рижанин Хенрик Дрейлинг, обычно бдительно охранявший дочь от чересчур горячих мужских взглядов.

Купец Дрейлинг шел по Кокенгаузену и дивился, как изменился город. Теперь в нем жило намного больше людей: русские стрельцы и мастеровые трудились бок о бок с немецкими ремесленниками и латышскими огородниками. Портные шили одежду для российской армии, окрестные крестьяне охотно везли продукты в город на продажу, рыбаки несли свой улов на рынок, на постоялом дворе не осталось свободных мест. Да, воевода управлял так, что население Царевичев-Дмитриев града росло.

– Что влечет людей в город? – поинтересовался купец, который прекрасно понимал: не так просто зазвать население в крепость, где стоит иноземная армия.

– Они видят, что здесь сытно и безопасно. Ремесленники получают у меня заказы, особенно на шитье одежды для солдат. Купцы видят, что могут продать товар. Нет, только добром можно привлечь в город людей. То не понимает воевода Борисоглебова (Динабурга) Федор Баскаков. Решил послать в Литву воинскую команду, чтобы литовских горожан силой в его город переселяла. Борисоглебову от этого, конечно, прибыток, а по всей Литве на людей царских косо смотреть стали. Отписал я Федьке Баскакову, чтоб бесчинства прекратил, мещан литовских домой отпустил. Отвечал он мне дерзко, дал понять, что вопреки царскому повеленью слушать меня не собирается. Мол, худороден я, чтобы распоряжаться. Я ему отписал еще раз, безо всякого толка.

– И что же?

– Я обратился к царю, получил разрешение и отправил в Борисоглебов капитана Захарова с драгунами. Капитан перед всеми служилыми людьми города выпорол Федьку Баскакова. А пороть Захаров умеет, – усмехнулся воевода, словно вспомнил что-то забавное. – С тех пор стал Баскаков тише травы и ниже воды. А литовских мещан по домам отпустили.

Неподалеку слышался сильный шум, лязг металла. Воевода подвел купца к строению, похожему на большую кузницу. Здесь трудились искусные мастера. И рижанин увидел – в этом помещении без устали чеканились все новые и новые деньги. Совсем маленькие медные монетки и медные же монеты побольше. На одной стороне каждой из копеек и алтынов был виден всадник с копьем, на другой – царский герб.

– Ваше превосходительство, – поразился Дрейлинг, – неужто вы в самом деле делаете фальшивые деньги?!

– Отчего же «фальшивые»? Самые настоящие медные деньги. Здесь находится Монетный двор царя и великого государя всея Руси. Такие монетные дворы есть еще только в Москве и в Пскове.

– Но какая корысть царю открывать монетный двор в пограничном городе, причем во время войны? – не понимал Дрейлинг.

– Так ведь здесь удобно закупать недорогую шведскую медь, – не стал скрывать воевода. – Мы со Швецией сейчас не воюем, медь получать нетрудно, а медные деньги на Руси по приказу царя приравняли к серебряным.

– Но это же нечестно! – не выдержал коммерсант. – Медь в шестнадцать раз дешевле серебра, и если приравнять медную монету к серебряной, возникнет недоверие к деньгам страны.

– Да, купцы несут убытки, – согласился Афанасий Лаврентьевич. – Зато у царя есть деньги для продолжения войны с Польшей, а это сейчас важнее. Что же касается чеканки монеты, она в Кокенгаузене очень выгодна.

Производство денег и в самом деле было самым выгодным предприятием из всех, коими когда-либо занимался Афанасий Лаврентьевич. Продав около десяти тысяч пудов льна и пеньки, воевода получал за товар в три раза больше, чем он стоил в Смоленском воеводстве, где был произведен[61]. Часть полученной от продажи российских товаров прибыли Ордин-Нащокин тратил на новые закупки на Руси льна, поташа, пеньки, бочек со смолой, а на часть оставшихся талеров очень дешево (по российским представлениям) закупал медь. И опять-таки: часть металла шла в Россию, где стоила намного дороже, а прибыль от торговли медью была такова, что с лихвой покрывала и издержки на содержание Монетного двора и затраты на сырье для производства монет.

И получалось: чеканка денег не требовала от воеводы никаких затрат. Он не только мог платить своей «продукцией» жалованье гарнизону Царевичев-Дмитриев града, но и отсылал часть медной монеты в Москву. Отчитывался о доходах и расходах педантично, до последней денежки[62]. Даже самые ярые противники Ордина-Нащокина, вроде князя Хованского, не пытались обвинить воеводу в стяжательстве. Понимали, усилия будут бесполезны.

После посещения Монетного двора настала очередь разговора о положении дел в Риге. Купец Дрейлинг понимал, что именно может заинтересовать русских, и перед каждой поездкой в Кокенгаузен тщательно собирал необходимые сведения. Ведь воевода Ордин-Нащокин не только платил ему жалованье как шпиону, но и вел с ним торговлю, позволявшую заключать очень выгодные для рижанина сделки. Афанасий Лаврентьевич знал, что делал: не небольшая, по меркам рижских патрициев, зарплата, а именно возможность торговать с большей, чем обычно, выгодой, в первую очередь привлекала купца. Дела его пошли в гору, он вновь стал одним из самых богатых людей города, на Герду в Риге стали смотреть, как на очень состоятельную невесту. К ней готовы были свататься сыновья самых влиятельных коммерсантов Риги, и Хенрик никак не мог понять, почему его дочь просто отмахивается от их ухаживаний. Он пытался поговорить с ней, объяснить, что пройдет время и на нее станут смотреть, как на старую деву, неудачницу. Тогда, даже если она захочет замуж, найти жениха окажется очень непросто и ее мужем станет отнюдь не такой респектабельный господин, как те молодые люди, что сейчас просто счастливы зайти в гости. Герда, красивая, цветущая, элегантная, словно дворянка, выслушала отца и ничего не ответила. «Ах, если бы была жива ее мать! – огорчался Хенрик. – А мне, мужчине, непросто добиться от нее откровенности».

Такого рода тревоги, как уже говорилось, не мешали Хенрику ответственно подходить к своей шпионской миссии. Был он готов и к нынешней беседе. Воевода поинтересовался у рижанина:

– Правда ли, что лифляндские дворяне, собравшись недавно на свой ландтаг[63], потребовали от пасторов улучшить проповеди, дабы латыши не переходили в православную веру?

Купец подробно доложил:

– О, да. Депутаты ландтага говорили о том, что простодушный крестьянин по своей природе суеверен и безбожен, а потому легко переходит в русскую веру. Видимо, таких случаев произошло немало: бароны обеспокоены, их тревожит то, что они могут остаться без пахарей.

Дрейлинг продолжил доклад:

– От шведских офицеров в Риге я слышал, что шведский король Карл X все еще не решил: то ли заключать вечный мир с вашим царем, а затем запугивать польского короля тем, что вся шведская армия может воевать против одной лишь Польши, и, стало быть, полякам лучше согласиться на мир на условиях Стокгольма, то ли, наоборот, заключить мир с Польшей, чтобы потом более грозно говорить с Москвой.

Афанасий Лаврентьевич был доволен услышанным: значит, шведы не сделали выбор в пользу Польши.

Пребывая в хорошем настроении, воевода и не подозревал, какой важный разговор ведет в тот момент его сын.

После первых объятий Воин Ордин-Нащокин с нежностью смотрел на полуобнаженную Герду. Рижанку не смущал, а напротив, радовал его взгляд. С каждой новой встречей они становились все более опытными в любви, все более ненасытными.

Видя, что молодая женщина чем-то опечалена, Воин решил – ее огорчает скорая разлука.

– Ненаглядная моя, не кручинься! Отец говорил мне, что герр Дрейлинг уедет лишь завтра.

– Я так больше не могу! – неожиданно произнесла Герда. – Завтра, послезавтра… Сколько можно встречаться по-воровски?! Втайне от всех. Быть может, нам лучше расстаться навсегда, покончить с тем, что не имеет будущего?

– Как – навсегда?! Да как я буду жить без тебя?!

Воин мысленно сравнил свою возлюбленную с псковскими барышнями – чопорными, скованными, по тогдашней моде полноватыми – и окончательно понял, что никому не уступит эту лифляндскую красавицу.

Герда между тем продолжила, быть может, сама не понимая, как жестоко звучат ее слова:

– В Риге дом моего отца осаждают женихи, папа требует, чтобы я выходила замуж. Я отбиваюсь изо всех сил, но я не могу всю жизнь избегать брака.

Неожиданно рижанка добавила:

– Тебе хорошо, полюбился со мной да забыл до следующего раза! А я уже тяжела была. Приходилось к лекарю ходить, чтобы плод вытравить. И денег не хватало, пришлось выпрашивать у полковника Глазенапа, который за мной ухаживает, талер. Врала, что на наряды, а деньги нужны были, чтобы с лекарем расплатиться. Стыдно было! Хорошо еще, что лекарь честный, не угрожает мою тайну раскрыть, ничего не требует, не шантажирует.

Воин Афанасьевич растерялся. Он раньше просто не думал ни о последствиях своих любовных утех, ни о том, что его женщине могут понадобиться деньги, а в Риге у нее есть ухажеры, готовые помочь. Что он мог предложить ей? Молодой человек растерянно предложил:

– Давай обвенчаемся тайно.

– А что потом?! – возразила реалистка Герда. – Разве ты можешь привести меня в дом? Веры я лютеранской, на твоем языке не говорю, да и не разрешит никто сыну воеводы жениться на девушке недворянского звания. Мы сегодня видели твою маму, добрая она у тебя, но я же чувствую, какая между нами пропасть! А твой царь, хоть и милостив, но сильно на тебя прогневается, коли замуж меня возьмешь. Сам рассказывал, что он человек истово верующий, брак лютеранки и православного не воспримет. Да и обычаи у вас иные, воспитывают детей не так, не смогу я в вашей стране жить. Но и тебя в Риге не примут – ни кола, ни двора, веры православной. Тебя даже бюргером не признают.

Воину стало просто смешно – ему быть каким-то бюргером!

Герда между тем продолжила:

– А будучи небюргером, то есть не имея гражданства города, ты сможешь быть лишь слугой, чернорабочим или подмастерьем. Но чтобы стать подмастерьем, необходимо сначала побыть учеником, а тебя в ученики никто не возьмет – не тот возраст. И слуги из тебя тоже не выйдет. И все будут смеяться над нами, показывать на нас пальцами. Нет, нам вдвоем нигде не найдется места под солнцем. Так уж лучше покончим со всем и забудем друг друга. Мне и так придется объяснять мужу, почему я не сохранила невинность до свадьбы.

Решив, что тема исчерпана, молодая женщина попросила:

– Помоги же мне зашнуровать корсет.

Воин чувствовал себя виноватым: дал прекрасной лифляндке ложную надежду, лишил ее невинности до свадьбы. Одновременно он чувствовал себя уязвленным, видя, как любовница готова забыть о нем. Конечно, молодой человек понимал: то, что говорила Герда, было выстрадано, далось ей очень и очень нелегко. Но все равно было обидно. Впрочем, самым сильным чувством было все же иное. Вот она, рядом – молодая, чудесная! Но помогая возлюбленной одеться, Воин Афанасьевич почувствовал – сейчас он теряет Герду навсегда! Не желая допустить этого, не мысля своей жизни без нее, молодой человек с отчаянием сказал:

– Давай убежим. Убежим в Европу.

Герда аж застыла на месте от неожиданного предложения.

Знай об их любви Афанасий Лаврентьевич, приди сын к нему за советом, эта история могла бы сложиться совсем по-другому. Но Воин и Герда, как известно, хранили свою любовь в тайне. Видя, что рижанка вопросительно смотрит на него, сын и секретарь воеводы Царевичев-Дмитриев града разъяснил свою идею:

– В Европе тоже можно жить. Я знаю не только немецкий, но и французский. Уедем в Пруссию или во Францию; я дворянин, обучен военному делу, неужели не стану офицером?! А тебя, мою жену, никто не станет спрашивать, кто ты и откуда.

– Но сможешь ли ты жить в чужой стране?

– А как живут шотландцы, которые нанимаются на службу в польскую, шведскую, русскую армии? Моими учителями в юности были поляки, я обучен европейским обычаям и они мне отнюдь не противны, почему мы не можем попытать счастья на Западе?

Не давая Герде возможности подумать, Воин Афанасьевич велел ей:

– Подожди!

С этими словами он оставил ошеломленную девушку одну в комнате. Вернулся быстро, через пару минут, неся тяжелый кошелек с деньгами.

– Возьми и спрячь! В Ригу приходят корабли из Данцига. Подкупи капитана одного из них и тайно поезжай в Данциг. Остановись в гостинице напротив Ратушной площади и жди меня. Не исключено, что я уеду первым, и тогда я буду тебя ждать. Затем поедем в Париж, я поступлю в мушкетеры к королю Людовику.

Воин Афанасьевич крепко поцеловал Герду в губы.

– Ты моя жена перед Богом и людьми, а если ты в Москве не нужна, то и я там, значит, не нужен!

После пылкой тирады наступила пауза. Воин чуть растерянно сказал:

– Отцы наши придут в замок еще нескоро.

– Тогда помоги мне расшнуровать корсет, – многообещающе сказала Герда Дрейлинг.

Красавица-рижанка томно провела по пухлым губам кончиком языка…

Глава VIII. Ей – в другую сторону…

Осень вступила в свои права, в парке Царевичев-Дмитриев града желтые листья падали с деревьев на землю. Воин Афанасьевич осунулся, ходил, что называется, сам не свой. Однажды за завтраком отец поинтересовался:

– Да что с тобой? Уж не заболел ли ты?

Молодой человек снова подумал о том, что надо бы все рассказать отцу о своей любви. Ведь Афанасий Лаврентьевич так заботлив, все поймет, подскажет, что делать. Но тут же вспомнилась Герда, такая красивая и беззащитная. Появилась мысль: «А вдруг воевода из любви к сыну станет говорить, что жениться надо на православной, запретит и думать о Герде? Не могу я рисковать ее судьбой, – решил Воин. – Прости, отец, ты сумеешь все понять после моего отъезда». На вопрос Афанасия Лаврентьевича ответил ничего не значащими словами.

– Ну тогда не сиди, как сонная муха! Пошли работать! – произнес отец, недовольный таким ответом. Чувствовал Афанасий Лаврентьевич, что с сыном что-то происходит, да не придал этому значения: мало ли от чего в подобном возрасте грусть возникает?

В кабинете Воин, видя, что воевода настроен писать письмо, сел за стол и обмакнул перо в чернильницу. Конечно же, Афанасий Лаврентьевич использовал сына как секретаря не потому, что ему был крайне необходим писарь. Нет, отец открывал своему сыну тайны московской и европейской политики. Он готовил Воина Афанасьевича для больших дел и потому показывал все политические хитросплетения, учил, как должен действовать дипломат, открывал подлинные причины хода событий. Много знал Воин Афанасьевич о тайнах русской политики. Вот и в этот осенний день Афанасий Лаврентьевич начал не с диктовки письма, а с размышлений, своего рода лекции:

– После того как гетман Ванька Выговский изменил, то и татары вновь враждебными стали. Ведь до чего дошло: в Бахчисарае в посольство наше ворвались и все ценные вещи забрали, обыск учинили! Хорошо, что царские наказы послу не сумели отыскать.

– Что же, так плохо искали? – удивился Воин.

– Так посол наш специально спрятал наказы в огромном куске свиного сала. А татарам их пророк Мухамед не велел к свинине прикасаться, вот они и не стали смотреть, нет ли там кроме сала чего-нибудь еще. Вопрос не в том. Вопрос, как крымского хана от Украины отвлечь.

Казалось бы, какое дело воеводе Царевичев-Дмитриев града до событий на Украине, у него свои дела есть. Но воевода мыслил стратегически, к тому же был уверен, что хорошо разбирается в делах международных. Поэтому будущий глава всего Посольского приказа Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и из Прибалтики осмеливался давать советы государю всея Руси.

После беседы с сыном Афанасий Лаврентьевич принялся диктовать письмо царю. Воевода прозорливо отмечал:

– Вашему царскому величеству угодно, чтоб хана крымского с Выговским какими-нибудь письмами поссорить, чтоб они, побранясь между собою, разошлись; но таких людей, которые бы умели это сделать, у вашего царского величества нет…

Что же стоило делать московскому царю? Не надеяться интригами поссорить Выговского и татар, а надеяться на донских казаков! Потому Ордин-Нащокин продолжил:

– Хана крымского от Выговского можно оторвать только одним: послать людей на Дон…

Да, прозорлив был воевода Царевичев-Дмитриев града: пока татары угрожали русской рати на Украине, донские казаки на своих ладьях высаживались в Крыму, взяли тысячи пленных, устраивали засады на дорогах, по которым крымчаки посылали помощь гетману Выговскому. Увы, всего этого было мало! А для более масштабного наступления казачеству, как справедливо писал Ордин-Нащокин, нужна была помощь. Не людьми, а порохом, пулями и, главное, хлебом. Ведь и сам защитник Отечества, и его семья тоже должны что-то есть, дабы не умереть с голоду. А раз казак воюет, то о хлебе насущном для жены и детей заботиться перестает.

Увы, у русского государства на казаков просто не хватало денег. Даже медных, которые использовались взамен серебряных. Афанасий Лаврентьевич пожаловался сыну:

– Требуют от меня из Москвы, чтобы в следующем году монетный двор Царевичев-Дмитриев града отчеканил денег копейками на восемьсот тысяч рублей. Да где я столько меди возьму! Все расходы государства Российского за год немногим более миллиона составляют, они что думают, что русская Ливония всю Русь содержать может?! Если на сто тысяч рублей отчеканю, уже будет хорошо. Ведь и на это сколько пудов меди понадобится!

Воин Афанасьевич слушал, все заботы отца принимал близко к сердцу. Сжился он уже с ними. И вновь появилась мысль: «Да как же я уеду?!» Конечно, заманчиво было в Европе с Гердой балы посещать да музыку, запрещенную в Москве, слушать. Вот только этим ли должен жить дельный человек?!

Афанасий Лаврентьевич, сам того не подозревая, давал пример сыну, как надо жить: служить своему Отечеству, а не чужому, думать не о потехе, а о деле, не щадить себя ради Родины. И как бы ни хотелось воспитанному в западном духе молодому человеку побывать в Европе, когда он смотрел на своего отца, то жизнь на Западе начинала казаться бессмысленной. «Как же я поеду?» – думал он. Но тут же перед ним возникал образ Герды и молодой человек думал: «Как же я не поеду?! Я же слово дал!» Кто знает, быть может, Воин Афанасьевич уже жалел о том, что так неосмотрительно пообещал любимой женщине покинуть родину, но слово было уже сказано, а возможности перерешить, сообщить Герде, что они никуда не едут, уже не было. И молодой человек страдал, понимая, что натворил. А признаться во всем отцу Воин уже не просто не хотел – он боялся рассказать, предвидя, в какой гнев впадет принципиальный воевода, не боявшийся ради интересов Руси спорить с самим царем.

В результате Воин Афанасьевич сильно страдал от всего происходившего. Причем мучился молча, никому не доверяя своих бед. Надо было определить, как незаметно уехать из Царевичев-Дмитриев града, как добираться до Данцига. За обедом он подумал, что, уехав, больше никогда в жизни не увидит свою заботливую матушку. От этой мысли у Воина окончательно пропал аппетит. Он просто не мог заставить себя что-либо съесть, из-за страшного волнения чувствовал приближение тошноты и опасался, что его вырвет прямо за обеденным столом. А ведь в тот день за обедом у воеводы было что покушать! Простая, но приятная пища имелась на столе: вареные раки и доставленная из Риги недорогая датская селедка на закуску, суп из лососины, жареный гусь, вкусные местные яблоки…

Видя, что Воин Афанасьевич не ест, его отец встревожился еще больше. И решил, что сына надо отправить в поездку и тем отвлечь от тревожных мыслей.

– Завтра ранним утром ты поедешь в Москву! – объявил он.

– Да зачем?!

– Во-первых, отвезешь от меня письмо. Во-вторых, поговоришь в Москве с боярином Ртищевым о важных делах – о каких именно, я к вечеру скажу. В-третьих, обсудишь в Посольском приказе, как со свеями переговоры о мире вести. Денег из Москвы для Царевичев-Дмитриева привезешь.

Тут молодой человек даже улыбнулся, оценив нелепость ситуации. Чеканивший монету воевода отправлял весь прибыток в Москву, а затем просил у московских бюрократов средства. В результате чего монеты ездили туда и обратно. Афанасий Лаврентьевич оценил, что Воин все понял, порадовался его улыбке:

– Ну, вот, оживать начал! И, думаю, надобно тебе поехать в Москву просто для того, чтобы отдохнуть. Девушек там себе поищешь. А то живешь в Царевичев-Дмитриеве как монах. Я в твои годы, знаешь, каким был?!

– Интересно, каким же? – нарочито ласковым голосом спросила Афанасия супруга, Пелагея Васильевна.

– Нет, в самом деле, нельзя же в таком возрасте все о делах думать, – продолжал отец. – Герду эту, дочь нашего шпиона, соблазнил бы, что ли? – пошутил он.

Родители не придали значения тому, как покраснел молодой человек при этих словах. А Воин Афанасьевич был растерян.

«Мне надо уезжать, а ведь Герда едет совсем в другую сторону, – думал он. – Но как я могу не выполнить поручение отца? Съезжу в Москву, а потом – в Данциг», – решил он. На самом деле Воин Афанасьевич выделил сам себе отсрочку, нашел предлог для того, чтобы оттянуть окончательное решение. Столь страшное и мучительное. И, как потом оказалось, поездкой в Москву он лишь ухудшил ситуацию.

Глава IX. Булава как переходящий вымпел

Крымский хан Мехмед IV Гирей слушал украинского гетмана Ивана Выговского через переводчика. Лицо его ничего не выражало, казалось даже, что мысли хана далеко отсюда. А ведь Иван Выговский пришел по важнейшему делу: обсудить план сражения с русскими. «Ох, нелегко говорить с этим поэтом!» – констатировал гетман. Действительно, как обсуждать план военных действий с поэтом, скромно публикующим стихи под псевдонимом Кямиль и создающим философские трактаты? Попробуй пойми, конный рейд он обдумывает или рифмы подбирает!

А ведь, когда гетман шел в ханский шатер, был доволен. В самом деле: лишь около десяти лет прошло с тех пор, как какой-то татарин волок его, пленного воина польского гетмана, на аркане, с тех пор как татары привязали его к пушке, чтобы не пытался больше бежать, как хан, предшественник Мехмед Гирея, выменял на него у Богдана Хмельницкого коня (словно хорошая лошадь ценнее Выговского). И вот времена изменились: он – гетман, хан как равного принимает его.

Мехмед Гирей понимал: план и в самом деле неплох. Немалое русское войско князя Алексея Никитича Трубецкого осаждало Конотоп, стратегически важный город на дороге Москва – Киев. Верный Ивану Выговскому казачий гарнизон держался, пользуясь отсутствием у Трубецого осадной артиллерии. На новом посту Иван Выговский проявил себя не только как образованный писарь – гетман железной рукой уничтожал «крамолу». Погибли выступившие против его власти кошевой атаман Яков Барабаш, полковники Мартын Пушкарь, Иван Сулима, Тимофей Оникиенко; были казнены двенадцать сотников. Генеральный есаул Иван Ковалевский и кандидат в гетманы Яким Самко бежали на Дон. Гетман угрожал тем, кто не станет ему служить, что отдаст их семьи татарам. И привел-таки к повиновению казаков, создал армию. С ней Выговский и подошел к Конотопу. У него имелись 16 тысяч казаков и три тысячи польских наемников, у Мехмед Гирея – 35 тысяч татар.

Казалось бы, не слушавший Выговского хан вдруг произнес:

– Заманивать русских гяуров в засаду станут твои люди.

– Заманивать будем вместе, – возразил Иван Евстафьевич.

– Хорошо, вместе, – неожиданно легко согласился хан. – Ты все сказал? Начнем завтра утром. А сейчас я пойду в свой походный гарем – нукеры пригнали мне несколько украинских красавиц, а после лишения невинности юной девы лучше пишутся стихи…

Хан намеренно оскорблял Ивана Выговского. Во-первых, пусть знает свое место и не считает себя равноправным партнером. А во-вторых, он не питал добрых чувств ни к русским, ни к казакам. Ведь что было, после того как в первое правление Мехмед Гирея русские захватили часть кавказских владений Крыма? Господин Мехмед Гирея – турецкий султан – лишил его трона и сослал бывшего хана на остров Родос. Десять лет Мехмед Гирей жил в изгнании и все ждал, не пришлет ли повелитель всех правоверных для него кофе с алмазной пылью – после такого напитка бывшие ханы умирали гарантированно. Неудивительно, что Мехмед Гирей стал философом – при таких-то превратностях судьбы. Неожиданно умер его брат – правитель ханства, и султан вновь вернул Мехмеда на престол. Теперь бывший ссыльный мог отомстить русским гяурам.

…– Что за шум? – поинтересовался воевода Семен Романович Пожарский.

– Татары и казаки захватили переправу, угнали табун лошадей, – доложили ему.

– Всем по коням! – велел племянник героя войны 1612 года.

Русская кавалерия, преследуя врага, подскакала к переправе через речку Сосновку.

Князь Семен Петрович Львов предупредил:

– За рекой может быть засада. Мы же не знаем, где хан крымский с основными силами?

– Давайте мне ханишку, давайте мне его калгу[64] – всех их вырубим и выпленим! – ответил Пожарский.

Галопом поскакала через реку тяжеловооруженная русская рать. Только часть дворян и рейтар переправились через Сосновку, как на них со страшным криком поскакали десятки тысяч татар. Подскачут поближе, выстрелят несколько раз из луков и отскачут. Тем временем казаки Выговского ударили с фланга и разрушили переправу. А Сосновка, хоть и не широка, но глубока, без брода переправиться не просто. И получилось, что русская тяжелая конница попала в окружение. Рейтарский полк Фанстробеля погиб почти весь, большие потери оказались в полку Джонсона, а вот полк Венедикта Змеева, хорошо обученный, сумел пробиться к своим. Нелегко пришлось в тот день русскому дворянину Василию Бестужеву. Позднее в рапорте напишут, что он был «сечен по голове саблею во многих местах, да по левой щеке и по шее рублен саблею ж, да он же поколот саблею в бок, раны тяжелы». С такими ранами, когда впору сознание просто от потери крови потерять, Василий Федорович сумел пробиться из окружения к своим.

Семен Романович Пожарский бился отчаянно, пытался прикрыть отход своих подчиненных, зарубил нескольких татар, но попал в плен.

После боя хан и поэт Мехмед Гирей философски посмотрел на Пожарского и принялся выговаривать ему: что же ты нас, татар, так низко ставил?! Пожарский поступил смело, но грубо: использовал ненормативную лексику русского языка, после чего плюнул хану в лицо. Поэт вынужден был повелеть отрубить дерзкому пленнику голову.

Потери русской армии убитыми и пленными составили почти пять тысяч человек. Князь Трубецкой, еще не зная о разгроме Пожарского, послал ему в помощь конницу Григория Ромодановского.

– Вперед! – призвал своих казаков гетман Иван Выговский. – Расчистим путь к самостийной Украине!

Но Ромодановский был командиром опытным. Он спешил своих конников и те стали залпами стрелять по противнику. Казаки и татары имели троекратное превосходство, но что они могли противопоставить столь губительному огню? Стрелы отлетали от русских панцирей; татары в тот миг проклинали гяура, открывшего порох. Бой шел до вечера, лишь польские наемники полковника Лончинского, служившие гетману Выговскому за хорошие деньги, сумели вновь захватить переправу. Тем временем татары смогли найти проводника, который провел их через болото в тыл ратникам Ромодановского. Только после этого Григорий Григорьевич Ромодановский велел своим конникам отступать к русской пехоте.

На следующий день Иван Выговский рискнул отправиться на штурм укрепленного лагеря противника. Русская пехота не только отразила натиск, но и отбросила казаков на пять верст, сам гетман был ранен. На чем сражение и закончилось.

Осаждать Конотоп, имея за спиной казаков и татар, было делом бессмысленным. За ночь русские умельцы построили гуляй-город – передвижные деревянные укрепления. Под их прикрытием армия Трубецкого, отбивая наскоки казаков и татар, стала отходить к Путивлю.

Несчастливой была судьба талантливого русского полководца Алексея Трубецкого. Десятки лет Алексея Никитича не выдвигали на руководящие должности из-за того, что его старший брат в период Смутного времени стал предателем, а после изгнания поляков из России эмигрировал в Польшу. Лишь в 1656 году уже пожилой князь сумел проявить себя: во время похода в Ливонию он командовал вспомогательным войском, и, если царь не сумел взять Ригу, то Трубецкой захватил Дерпт (Тарту) и удержался в нем, несмотря на то что шведы пытались вернуть себе этот город. И вот из-за горячности Пожарского репутация Алексея Никитича сильно пострадала. Больше он не участвовал в военных походах, хотя Трубецкого ценили при дворе, он даже стал крестным отцом царевича Петра (будущего императора Петра Великого).

Между тем марш Трубецкого от Конотопа к Путивлю заслуживает уважения. Он действовал по принципу: «Я не дам возможности своим солдатам прославиться, героически погибнув за Родину, я любезно предоставлю такую возможность противнику» – убыль людей в армии гетмана Выговского существенно превысила потери русских солдат…

Не сумев разгромить армию Трубецкого, Иван Выговский, бесспорно, выиграл войну информационную. Поползли слухи об огромных потерях среди русских, о катастрофе. Агентура Ивана Евстафьевича трудилась не покладая рук, слухи обгоняли русское войско. Когда встревоженный воевода Путивля прислал сообщение: «Иду на помощь!», Алексей Никитич Трубецкой искренне удивился: да зачем, пусть дома сидит! Еще больше бы удивился князь, узнав, что паника докатилась до Москвы, и в российской столице начались работы по усилению городских укреплений – так силен был пропагандистский аппарат Выговского.

Украинский гетман еще не знал, сколь гибельна для него победа под Конотопом. Союзники Выговского, татары, грабили и жгли Украину, брали украинских девушек в полон, чтобы продать на невольничьем рынке в Кафе, а женщин как менее ценный товар насиловали там, где хватали. И на это казачество должно было смотреть спокойно! Вскоре пришли две вести. Первая – поляки не собираются выполнять обещание и превращать Украину в третий субъект федерации Речи Посполитой. И второе: тихоня Юрий Хмельницкий (сын Богдана Хмельницкого) с запорожцами успешно ходил на Крым, разгромил четыре улуса, взял пленных. Хан бросил Ивана Выговского и умчался спасать свои владения. Поляки не имели войск, чтобы помочь своему союзнику. А казаки собрались на раду и провозгласили Юрия Хмельницкого гетманом. Даже брат Выговского, Данила (женатый на сестре Юрия Хмельницкого), присягнул на верность Юрию Богдановичу. Оставшись в одиночестве, Иван Евстафьевич понял, что проиграл и сам отдал булаву Хмельницкому.

Для Украины настало смутное время. Вскоре гетманы станут быстро сменять друг друга, разделятся на левобережных и правобережных, казачьи полковники начнут бегать от русских к полякам и обратно, и вся эта суета закончится тем, что очередной гетман перебежит к туркам, и начнется тяжелейшая турецко-польская война.

Печальной окажется судьба Ивана Выговского. Он станет служить полякам, через пять лет будет обвинен ими в попытке мятежа и казнен. Его супруга, гордая шляхтянка Елена, долго искала тело мужа, чтобы похоронить цивилизованно. А затем выяснилось, что вовсе не пустая болтовня ее давние слова из письма к супругу: «Не в силах прожить без тебя, светлейший господин мой – солнце, ни дня одного, ни ночи одной. За тебя тревожно душа моя разрывается». Лишь менее трех месяцев прожила Елена после смерти мужа, не в силах пережить свою трагедию. Было ей менее сорока лет…

Глава X. Неудавшийся побег

Когда Герда объявила служанке Байбе, что сама пойдет на рынок, пожилая латышка обрадовалась: можно поспать подольше. Ведь в то время в Риге вставали рано: в шесть утра уже работали мастерские, хозяйки вовсю закупали продукты на рынках у Песочных ворот (там, где сейчас стоит памятник Свободы) и на набережной Даугавы. Байба подумала про себя: «Видно, девочка решила сама порадовать отца чем-то вкусным».

По Господской улице Герда в утренней полутьме вышла к Ратушной площади, где стояли друг против друга Ратуша и самое красивое здание города – дом Черноголовых. Пройдя мимо этого клуба молодых неженатых купцов, Герда приблизилась к рынку. В утренней полутьме с трудом различались флюгера на крышах домов (они указывали направление ветра и в портовом городе играли отнюдь не только роль архитектурных украшений).

Вот и рынок на набережной Даугавы. Чего на нем только ни было: в мясных рядах предлагали охотничьи трофеи – оленину, зайчатину, куропаток и другую дичь, гусятину и курятину, баранину и говядину, ветчину и колбасы. Неподалеку торговали дешевой рыбой: лососиной, миногой, селедкой, угрем, здесь же недорого продавались раки. А вот иногда заплывавший в воды Даугавы с моря немецкий осетр стоил очень дорого. Зато какой огромный! Герда такого просто не унесла бы – самые крупные экземпляры достигали шести пудов.

Во фруктовых рядах рядом с дешевыми местными яблоками продавались плоды, выращенные очень далеко отсюда, – апельсины и ананасы.

Увлеченная покупками, молодая женщина не замечала, что за ней повсюду следует неприметный господин средних лет, похожий по одежде на купеческого приказчика. Лишь очень внимательный взгляд определил бы, что под этой одеждой – очень сильное, тренированное тело, какое редко встретишь у коммерсанта.

Стоило Герде остановиться, как неприметный человек тоже останавливался, делая вид, что заинтересовался каким-то товаром; когда Герда шла дальше, он незамедлительно следовал за нею. Этот мужчина обратил внимание на то, что девушка ведет себя довольно странно: очень торопится, покупает товар, не торгуясь и не тратя много времени на выбор. Такое поведение Герды насторожило неприметного человека, и он стал еще внимательнее.

Наполнив корзинку продуктами, дочь купца не стала возвращаться домой, а зачем-то быстрыми шагами направилась к порту, который находился совсем рядом с рынком, на той же набережной Даугавы. Было пасмурно, шел мелкий дождь. С реки дул резкий ветер, заставивший следившего за Гердой незнакомца поплотнее закутаться в плащ. Он видел, что в порту стоит один-единственный корабль. И не удивительно, все иностранные купцы спешили уплыть домой до того, как река и море замерзнут и судоходство окажется невозможным. Латышские грузчики уверенно переносили к лодкам бочонки с пенькой и псковским салом. Товар подвозили к кораблю на лодках и поднимали на борт. И грузчики, и лодочники были безрадостны: мало того, что холодрыга, так еще и судоходство кончается. А не будет кораблей, не будет и работы, наступит долгая зима, придется экономить…

Когда со стороны реки подул особенно сильный порыв ветра, Герда с тревогой подумала, как бы не простудиться в самый неподходящий момент – оделась девушка явно не по погоде. Ей стало не только зябко, но и тоскливо. Скоро она навсегда покинет родной город, где ей было хорошо и уютно, где у ее папы имеется богатый дом, где живут ее подруги и служанка. Что она делает, правильно ли поступает?

С набережной открывался прекрасный вид на Ригу: башни Рижского замка, устремленные ввысь шпили церквей с золотыми петушками[65] на самом верху, остроконечные черепичные крыши домов зажиточных горожан… Герда с грустью подумала, что больше уже никогда не увидит эту картину. Невзирая на холодный ветер красавица пару минут стояла неподвижно, глядя на город. Лишь когда ее начала бить дрожь из-за холода, Герда двинулась дальше…

На глазах ее появились слезы. Молодой рижанке стало страшно. Силой воли она заставила себя представить Воина Ордина-Нащокина, молодого, сильного, красивого. «Ради тебя, любимый! Ради тебя!»

Голландский шкипер Янсен лично наблюдал за погрузкой бочек на свой корабль «Быстрая молния». Сделки были удачными, и это утешало. Янсену хотелось домой, в лучший город мира, родной Амстердам. Там его ждали семья, друзья. Так как день выдался промозглый, пожилой капитан с утра употребил стаканчик рома и готов был болтать больше, чем обычно.

Герду он увидел сразу же, как только она подошла к пристани. «Чего стоит и не подходит?» – недовольно подумал капитан. Наконец молодая женщина направилась к нему.

– Деньги принесла?

– Да. Двадцать талеров, как мы договаривались, – прекрасная рижанка открыла кошелек и высыпала серебряные монеты на большую ладонь моряка.

Капитан улыбнулся про себя. Двадцать талеров за проезд до Данцига. Эта девица не знает цен, он взял бы пассажирку и за пятнадцать.

– Так вы высадите меня в Данциге, не проплывете мимо? – робко спросила красавица.

– Неужели я похож на человека, способного увезти хорошенькую женщину за море, с тем чтобы в Средиземноморье продать тебя в рабство туркам для гарема?! – шкипер Янсен раскатисто захохотал.

Герда вздрогнула, как от удара кнутом. Казалось, она только сейчас начала понимать, в какое опасное предприятие ввязалась. Кто защитит ее, если на корабле ее ограбят и изнасилуют?!

Капитан Янсен был добрым человеком, а дома его ждала дочь примерно такого же возраста, как Герда. Он дружелюбно сказал:

– Дочка, мне не так много осталось до встречи с Господом, и я не беру грех на душу, продавая белых девушек в рабство или лишая их чести на своем корабле. Не знаю, что тебе нужно в Данциге, но на «Быстрой молнии» ты будешь в полной безопасности. Все будет хорошо!

Он видел, что из глаз Герды текут слезы. Капитан, привыкший иметь дело с крепкими мужиками из экипажа и падшими женщинами в портах, попросту растерялся. И, не зная что сказать, предупредил:

– Помни, завтра мы отчалим в шесть утра. Не опоздай! Я должен увести отсюда корабль раньше, чем море покроется льдом, и поэтому не могу ждать. Ведь речь идет не только о моей жизни, но и о жизни всего экипажа.

– Я не опоздаю, – пообещала Герда.

Шкипер повернулся к грузчикам, дав понять Герде, что разговор закончен. Капитан Янсен подумал, что в местных трактирах сегодня последний день отдыхают перед плаванием его матросы и неизвестно, все ли протрезвеют до завтра, с реки дует холодный ветер, обратный путь будет нелегок, а у этой Герды явно какая-то драма. В общем, день все-таки выдался не очень удачный.

Если бы не ветер и не стаканчик рома, опытный капитан, быть может, и обратил бы внимание на стоявшего поодаль господина средних лет, который внимательно наблюдал за Гердой. А так ни погруженная в свои тревоги Герда Дрейлинг, ни шкипер не обращали внимание на человека, напоминавшего по виду приказчика.

Когда Герда поспешила наконец домой, с неба стал падать мокрый снег, первый в этом году. Пока молодая женщина шла по улицам, она совсем закоченела. Герде казалось, что никогда в жизни она так сильно не замерзала. На душе было настолько тоскливо, что, войдя в дом, дочь купца молча отдала Байбе продукты, тут же направилась в свою комнату и там основательно расплакалась.

А следивший за Гердой незнакомец в плаще приказчика тем временем сидел перед своим командиром и попивал подогретое пиво.

– А тебе идет платье горожанина, сержант. Право же, неплохо выглядишь. Не думаешь покинуть полк?

– Я еще послужу.

– Да, мне ты сегодня послужил хорошо.

Полковник Глазенап протянул своему соглядатаю два серебряных талера.

– Так, значит, девушка была на пристани и говорила со шкипером?

– Так точно! И дала ему деньги. Сколько – не разглядел.

– Когда отплывает «Быстрая молния» ты, видимо, не знаешь?

– Никак нет! Знаю. Поговорил в припортовом кабаке с матросом. Завтра рано утром.

Полковник Глазенап протянул сержанту еще один талер.

– А долго ли будет длиться погрузка товара на борт?

– Судя по количеству бочек, вот-вот кончится.

Полковник Глазенап стал торопливо одеваться, чтобы пойти в порт.

Когда голландский шкипер Янсен поинтересовался, чего желает господин полковник, Глазенап в ответ вежливо улыбнулся:

– Уважаемый шкипер, здесь не место для серьезного разговора. Не соизволите ли пройти со мной в трактир? Разумеется, все угощение за мой счет.

Голландец обрадовался. Погрузка только что закончилась, и он сам собирался пойти напоследок полакомиться блюдами рижской кухни. Конечно, Амстердам он считал лучшим городом мира, но признавал, что рижский копченый гусь, местный яблочный пирог, рижские колбасы и клюквенный морс очень-очень неплохи. А тут полковник сам готов платить за все это великолепие.

Глазенап не поскупился и впридачу ко всему перечисленному предложил попробовать необычный напиток – недавно появившуюся в Риге украинскую горилку.

Янсен попробовал, и у него в прямом смысле этого слова захватило дух. Когда он вновь ощутил возможность дышать, полковник покровительственно сказал:

– Чтобы пить эту адскую смесь, необходимо задержать дыхание.

Шкипер попробовал горилку еще раз и согласился: господин полковник посоветовал правильную тактику. После утреннего стакана рома и нескольких рюмок горилки с перцем Янсен пришел в хорошее настроение. Уютный трактир, учтивый собеседник, вкусный гусь, чего еще надо пожилому человеку?! Рига уже не казалось ему столь чужой, как раньше. Полковник Глазенап учтиво поинтересовался:

– Скажите, а до какого города вы собирались доставить белокурую девушку по имени Герда?

– До Данцига.

– А она говорила, что ее отцу, почтенному рижскому купцу, ничего не известно о ее намерении?

– Что же, она решила сбежать из дома? То-то мне ее поведение показалось весьма странным.

– И я уверен, что если она сбежит, то вскоре начнет жалеть об этом. Молодым девушкам не следует пускаться в авантюры. Скажите, у вас есть дети?

Шкипер представил свою дочь одну в Данциге и поморщился. Полковник тут же налил ему еще горилки.

– Скажите, сколько Герда заплатила вам за проезд?

– Пятнадцать талеров. – Янсену стыдно было признаться, что на самом деле он взял больше.

– Я заплачу вам двадцать серебряных талеров, если вы засвидетельствуете перед ее отцом, что происходит. Поймите, когда умирала ее мать, я поклялся ей, что буду заботиться о Герде! – вдохновенно врал полковник Глазенап. И по выражению лица Янсена полковник понял, что заврался.

Хотя шкипер и был изрядно пьян, он сообразил, что не ровня полковник и дворянин какой-то купеческой жене. Голландец спросил:

– Да какое вам дело до этой Герды и ее матери?!

Полковник понял, что надо выкручиваться. Но Глазенап не дослужился бы до своего чина, не будь он человеком изобретательным.

Полковник выразительно вздохнул:

– Поймите, мне не хочется об этом говорить. Это ведь просто грех молодости. И мне до сих пор неловко перед герром Дрейлингом. Герда не чужая мне…

Из намеков полковника моряк сделал вывод: в молодости бравый офицер завел роман с купеческой женой, не устоявшей перед ним, и наградил ее ребенком. Как говорится, дело житейское. Но без настоящего отца дите отбилось от рук и теперь этот полковник просительно смотрит на него: помоги!

– Хорошо. Куда идти?

На улице по-прежнему шел мокрый снег, и пока они дошли до дома герра Дрейлинга, настроение у голландца ухудшилось.

Купец Хенрик Дрейлинг как раз собирался обедать. Герда, увидев вошедших, смертельно побледнела и, чтобы не упасть, оперлась на ручку кресла.

– Что с тобой, солнышко мое? – с тревогой спросил заботливый отец.

– Да, что это с ней? – с иронией спросил полковник Глазенап. – Поведайте, герр шкипер, что с ней случилось!

Когда купец узнал, что Герда собиралась бежать из Риги, то схватил ее за руку и с силой потащил вон из комнаты. Он испытывал ужас и ярость. В последние месяцы Дрейлинг не раз плохо себя чувствовал, от пережитых волнений русский разведчик ощущал боли в сердце. Он никому не говорил о своем здоровье, но думал о том, кому может оставить дело, беспокоился из-за того, что дочь не выходит замуж и даже не обзавелась женихом. И вдруг выясняется, что доченька устроила такой сюрприз – собралась сбежать! А ведь могла поговорить с ним, рассказать о своих проблемах. Совершенно некстати купец подумал, что, женись он на своей лесной колдунье, вся его жизнь пошла бы иначе – обожал бы жену, имел бы много детей, знал бы, кому оставить наследство.

Хенрику стало плохо. Сильно заболел затылок. Обида оказалась столь велика, что купец не соображал, что делает. Герде казалось, что сейчас он побьет ее. Вместо этого отец затащил ее на чердак. Это был тот самый чердак, которым папа пугал ее в детстве: «Смотри, будешь плохо себя вести, запру здесь!» Угрожал, но никогда не исполнял своей угрозы. Теперь девочка выросла, а отец решил наказать ее, словно ребенка. Герда не сопротивлялась. Молодая женщина была в отчаянии. Она прекрасно понимала, что, убежав в Данциг, Воин Ордин-Нащокин жертвует ради нее всем. И вот он покинет родину, а ее в Данциге не будет! Она сделала что-то неправильно, и теперь любимый всю жизнь будет страдать! А она никогда больше не встретится с ним… В отчаянии Герда сидела на чердаке, уставившись в одну точку. И лишь через десять минут она вдруг почувствовала, что замерзает: на чердаке было очень холодно.

…После того как отец с дочерью удалились из гостиной, Янсен сказал полковнику Глазенапу:

– Я, пожалуй, пойду. Завтра надо отчаливать, у меня еще дела.

Полковник тут же отсчитал ему обещанные двадцать талеров. Но деньги не радовали Янсена. Он помнил полные отчаяния глаза Герды, и это не давало капитану «Быстрой молнии» покоя. Голландец чувствовал себя доносчиком. Он попытался радоваться тому, что вскоре поплывет к семье, старался сосредоточиться на делах, но дурное настроение не проходило. Вечером шкипер напился в капитанской каюте и утром с трудом встал, ощущая похмелье.

Полковник Глазенап остался у купца Дрейлинга и ждал хозяина дома в гостиной. Когда Хенрик появился, офицер твердо сказал:

– Нам надо поговорить.

– Мне надо выпить, – мрачно ответил Дрейлинг.

Купец был сокрушен. На сей раз он налил себе не любимого любекского пива, а крепкого рижского шнапса. Разумеется, предложил спиртное и гостю, но тот отказался.

– Почему она так поступила? – растерянно спросил купец.

– Это мы наверняка скоро узнаем у Герды, – благодушно ответил офицер. – Я же хотел бы поговорить о другом.

Без всякого перехода, ровным, спокойным голосом полковник сказал:

– Отдайте Герду за меня замуж.

Хенрик Дрейлинг был ошеломлен не меньше, чем когда услышал о намерении дочери тайно покинуть Ригу. Дурное настроение как рукой сняло. Такой жених – дворянин, полковник, лифляндский помещик! Купец и мечтать не мог о подобной судьбе для Герды. Теперь он хотел дожить до того времени, когда у него появятся внуки-дворяне.

– Нам надо выпить, уважаемый зять!

– Конечно, дорогой тесть! – согласился Глазенап.

Полковник выпил несколько рюмок уже в трактире, шнапс у Дрейлинга был лишним. Офицер стал болтлив, честно рассказал хозяину дома:

– Когда я впервые увидел Герду, то захотел иметь с ней лишь амурную интрижку, привлеченный ее молодостью и красотой. Потом увидел, что у нее чистая душа, и однажды понял, каким я был дураком! Куда разумнее жениться на ней, чем соблазнить. У нее нет титула? Так ведь живешь с женой, а не с ее происхождением. Герда вернет молодость моей стареющей плоти. Родит мне здоровых детей. А моей знатности и моего поместья вполне хватит на двоих.

– За ваших детей и моих внуков! – поднял рюмку купец.

Появилась служанка Байба.

– Где обед? – весело поинтересовался у нее Хенрик.

Вместо ответа Байба с тревогой сообщила:

– Господин, с чердака доносится какой-то звук.

– О дьявол! Герда, наверное, замерзла!

Мужчины выбежали из гостиной и побежали наверх по лестнице. При этом пьяный Глазенап споткнулся, упал, покатился вниз и чуть не сломал себе шею. Более трезвый Хенрик Дрейлинг сумел добраться до чердака и отпереть его. Он увидел, что Герда сидит, сжавшись в комок, и дрожит мелкой дрожью. Отец сказал ей:

– Скорее в гостиную!

Герда с большим трудом шла по лестнице вниз, у нее тряслись руки. Когда они наконец попали в гостиную, купец сам налил для дочери большую рюмку шнапса.

Увы, это лекарство нисколько не помогло. Девушка заболела и с каждым днем ей становилось все хуже. Доктор, который лечил Герду еще тогда, когда она была ребенком, с тревогой констатировал воспаление легких. Каждый день к ней приходил полковник Глазенап. Он старался рассказывать какие-то веселые истории, которых за долгую жизнь видел немало. Отец же поведал ей, что полковник Глазенап посватался к ней и, когда она выздоровеет, будет сыграна свадьба. Рассказывал, как знатен жених, какое у него чудесное поместье неподалеку от Риги. Герда слушала равнодушно. Однажды доктор с отчаянием сказал: «Шансы на выздоровление были, но такое впечатление, что она просто не хочет жить». Только тогда Хенрик стал расспрашивать Герду, зачем она решила отправиться на корабле в Данциг. Но было уже поздно. Герда молчала или молилась. Она умерла в тот день, когда Даугава покрылась льдом.

На похоронах Герды Дрейлинг полковник Глазенап впервые в жизни рыдал. Через несколько дней он решил, что не в состоянии больше жить в Риге. Он написал рапорт с просьбой либо перевести его в другой гарнизон, либо уволить из армии. Так как генерал-губернатору было известно, что причина страданий полковника вполне уважительна, он добился того, что офицера направили командовать полком на границе с Данией.

А Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин потерял разведчика – через несколько дней после похорон Герды Хенрик Дрейлинг вечером лег спать и более не просыпался. Имущество его отошло к дальним родственникам.

Тем временем Воин Ордин-Нащокин на быстром коне скакал к границе Речи Посполитой. Он мчался с тревогой в сердце, спешил, не разбирая дороги. Молодой человек считал, что сильно опаздывает. Когда он отправился из Царевичев-Дмитриев града в Москву, вместо того чтобы сразу поехать в Данциг, то не учел того, как во всех столицах ведет себя бюрократия. Так как Воин Афанасьевич не обладал влиянием и авторитетом своего отца, ему пришлось долго ждать, когда же его примет чиновник, даже не очень высокопоставленный. Прошло много времени и перенервничавший молодой человек решился на отчаянный шаг: из Москвы, прямо от стен Кремля он помчался в Речь Посполитую, решив не заезжать в Царевичев-Дмитриев град. Молодого человека не остановило даже то, что при нем была крупная сумма казенных денег, которые следовало доставить воеводе русской Ливонии.

Глава XI. Царская милость

Дела складывались как нельзя лучше. Царевичев-Дмитриев град рос и богател, шведский генерал Горн выразил согласие начать переговоры о вечном мире, Монетный двор успешно чеканил денежные знаки. В повседневной суете Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин не тревожился из-за того, что его сын не возвращался из Москвы. Мало ли какие причины могут быть у государевых людей, чтобы не отпускать его обратно в Царевичев-Дмитриев град?! А сыну только полезно подольше побыть в столице: заведет связи, быть может, с барышней какой-нибудь познакомится.

Морозным февральским днем к Ордину-Нащокину неожиданно подошел с плохой вестью верный слуга Сильвестр. Афанасий Лаврентьевич сразу увидел, что Сильвестр даже в лице переменился.

– Воевода, беда! Прибыл шляхтич из Польши. Рассказывает страшные вещи.

Вид у Сильвестра был такой, что воевода не стал даже выяснять, откуда взялся этот неизвестный ему шляхтич, а сразу поспешил в кабинет, куда уже привели поляка. Внешний вид пришельца сразу вызывал симпатию: у молодого человека было приятное выражение лица, открытый взгляд, был он со вкусом одет.

Хоть и встревожил Сильвестр Ордина-Нащокина, но допрос неизвестного ему шляхтича воевода начал, не торопясь, не прося сразу поведать о главном. Сначала предложил рассказать, зачем тот приехал на Русь.

– Хочу служить великому государю.

– Почему уехал из Речи Посполитой?

– История это долгая, одной фразой не скажешь.

– Я не спешу, говори смело.

– Я не лях, а шляхтич из-под Орши. Предки мои царю служили.

– А ты, значит, ляхам?

– Думал и раньше о том, чтобы перейти на службу к русскому царю, да колебался. Считал, что в Речи Посполитой у шляхтичей вольностей много. Даже короля избирать имеют право.

– А теперь что изменилось?

– Вы знаете, что в Речи Посполитой есть магнаты, которых называют крулевятами из-за их могущества.

– То мне ведомо.

– С одним из крулевят у меня вышла ссора. На балу мы ухаживали за одной и той же паненкой, причем я считал ее своей невестой. Я наивно полагал, что коли один шляхтич недоволен другим, то спор между ними решается в честном поединке. Но этот князь велел своим людям схватить меня и выпороть на конюшне. Пороли больно, я стал громко стонать. А князь в этот момент подвел паненку Хелену и нескольких других паненок к окну замка напротив конюшни и со смехом рассказал им, что это за стоны. Хелена, видимо, поняла, что сопротивление бесполезно, и в тот же вечер, невенчанная, отдалась магнату. А все панны в нашей округе потом хихикали при моем появлении и показывали на меня пальцами. Местный судья даже не принял мое заявление и посоветовал никому не рассказывать об этой истории. Он объяснил мне: чем больше я буду жаловаться, тем большим посмешищем стану, а князь все равно не пострадает. Я понял, что не хочу больше жить в стране, где вельможи так нагло плюют на законы.

– Да, неподобающе поступил князь, – посочувствовал воевода Ордин-Нащокин.

– Я слышал, что царь и великий государь всея Руси требует, чтобы законы в стране соблюдались, и решил, что эта страна лучше моей, – пояснил молодой шляхтич.

– Пан, ты про Воина, про Воина скажи! – не выдержал Сильвестр.

Воевода встревожился:

– Про Воина? Где ты его видел?

– В Данциге. Говорил он, что король Ян Казимир был милостив к нему и лично удостоил его беседой. Ваш сын рассуждал, что, возможно, он не останется в Польше, а уедет во Францию, вот только надобно ему дождаться приезда в Данциг некоей дамы. Ждал ее с нетерпением и очень нервничал. Один раз не выдержал и спросил вслух: «Неужто Герда не приедет?!»

Афанасий Лаврентьевич с ужасом смотрел на шляхтича.

– Доподлинно ли то был Воин Ордин-Нащокин?

– Сам себя так называл, другие его тоже подобным именем величали. Да и раньше я встречал вашего сына у гетмана Гонсевского. Уверен, что ошибиться не мог.

Переполненный отчаянием, воевода на всякий случай грозно спросил:

– А чем докажешь, что не врешь?

Собеседник Афанасия Лаврентьевича логично ответил:

– Ясновельможный пан воевода, горе говорит вашими устами и потому я нисколько не обижен за вопрос, а не лжец ли я. Но подумайте вот о чем. Я полностью в вашей власти. Коли врал бы, обман бы быстро раскрылся и тогда не сносить мне головы. К тому же я навсегда оставил Речь Посполитую. Для чего мне врать? А специально сочинять подобное, кому это в Речи Посполитой было бы нужно? Неправда раскроется, на Руси все останется по-старому, а меня казнят. Никто не станет посылать шляхтича на смерть с подобной небылицей. Поверьте, все как есть говорил, видел Воина в Данциге.

Ничего больше не сказал воевода. Медленно вышел из комнаты. Вся жизнь его рухнула в одночасье. Афанасий Лаврентьевич был поражен: как такое могло случиться?! Не он ли учил сына: немецкое платье не по нам, наши обычаи не по ним? Так отчего же Воин совершил такое?! Вспомнились слова поляка о некоей женщине. Почему же он не посоветовался с отцом, разве он сыну чужой человек?! Вместе придумали бы чего-нибудь. А так получается, не думал Воин даже о том, что будет с отцом. Как воспрянут все враги его – Хованский, победами в Литве успевший прославиться; царский тесть Милославский… И так называли его новым Малютой Скуратовым, хотя никому воевода головы не рубил! А теперь? Не служить ему более на государевой службе. И хорошо, коли дело обернется лишь отставкой.

Да и как он может служить, как людьми руководить, коли собственным сыном руководить не сумел?!

В тот же день Афанасий Ордин-Нащокин сам написал письмо царю и просил отставить его от службы.

Дороги на Руси в то время были неважнецкими, ехали по ним гонцы довольно медленно. Слухи тем не менее расходились по стране очень быстро. Вскоре князь Иван Андреевич Хованский уже знал о случившемся. Известие застало его в Бресте, на границе Великого княжества Литовского и коронных земель Речи Посполитой. Брест войска князя успешно взяли штурмом.

– Все, конец нашему ворогу пришел! – с улыбкой сказал Иван Андреевич Хованский сыну Андрею. – Обломает теперь крылья этот ворон черный!

Князь проницательно заметил:

– Не иначе связалось Афонькино отродье с какой-то иноземной бабой.

Вечером князю Ивану Андреевичу и его сыну Андрею за ужином прислуживала верная Авдотья. За разведку в Царевичев-Дмитриев граде князь наградил любовницу не златом-серебром, а тем, что не оставил в Пскове простолюдинку, взял с собой в военный поход. А ей только того и надо – и с милым каждую ночь в одной постели, и накормят, и мир можно посмотреть.

В присутствии любовницы князь Хованский поучал Андрея:

– Не льстись на девку иноземную. То грех не только перед людьми, перед Богом. Коли русская женщина с иноземцем слюбится и тот ее обрюхатит, то грех ничтожный. Ребенка баба родит – и государству прибыль, и воспитает его в истинной вере христианской. Девка же заморская родит инородца и слугу государям иноземным, к тому же чужому Богу поклоняющегося. Вот, посмотри на меня, Андрей! Как вертится вокруг меня панна Ягенка, у которой поместье рядом с городом Брестом. И ведь покраше Авдотьи будет, истинная панна вельможная.

При этих словах бедная Авдотья чуть не уронила на пол блюдо с бараниной, которое хотела поставить перед отцом и сыном. А Хованский продолжил:

– Как держится, какая стать! И ведь истосковалась одна, муж как пять лет назад в ополчение ушел, так никаких вестей. И понимает, что при рати чужеземной в ее стране за воеводой была бы, как за каменной стеной. И вот гордая пани сама глазки мне строит. А я на нее не гляжу. Не нужна мне баба-католичка! Вот смотри, Андрей! Связался, видно, с бабой чужеземной Афонькин сынок, а теперь и самому Афоньке суждено пропасть.

На радостях Иван Андреевич дал знак Авдотье налить ему и сыну по чарке водки и произнес тост:

– Ну, за Афонькину погибель!

Письмо Афанасия Лаврентьевича прибыло в приказ Тайных дел, откуда Никифоров должен был передать его государю. С повинной головой отправился Юрий к Алексею Михайловичу. «Эх, Афонька, Афонька! Что ж ты сына своего не мог правильно воспитать? И добро бы, тот просто уехал, а так – в военное время, с казенными деньгами! Как теперь тебя спасать?!»

Алексей Михайлович внимательно прочитал письмо Ордина-Нащокина, помрачнел. Сказал:

– Плохо то, что воевода сына при себе держал, поручил почтой заведовать. Много наших тайн Воин Афанасьевич знает.

– Даст Бог, тайны утаит!

– А ежели нет? Ну, Ордин-Нащокин!

И тут Юрий Никифоров решился:

– Государь! Прости холопа твоего за то, что мыслишку хочет высказать.

– Говори!

– Вина Афанасия Лаврентьевича не так велика, как у изменников да убийц. Потому казнить или в Сибирь посылать его жестоко. А вот на Украину, в войска рядовым конником – в самый раз. И пусть ради государева дела воюет.

– Значит, так друга своего защищаешь?! – сказал царь и почудилась Юрию Никифорову какая-то сердитая усмешка в его глазах. – Значит так, я сейчас письмо Ордину-Нащокину напишу, свою волю выскажу, а ты письмо в Царевичев-Дмитриев сам отвезешь. Ты с ним в дружбе, тебе и везти.

Юрий Никифоров низко поклонился:

– На то государева воля!

Царь вдруг с оттенком недовольства сказал:

– Да что ты все кланяешься да кланяешься!

Неожиданно повелел слуге принести меду с квасом. Пояснил Юрию:

– Вчера из села Коломенского хороший мед привезли. Вкусный. Ты поешь, а я пока письмо напишу.

Угощенье можно было считать особой милостью. Только Юрию Никифорову ложка меда в горло не шла, не мог понять он замысла Алексея Михайловича, в тревоге был. Государь письмо писал долго. Потом вернулся, огорчился, что мед нетронутый:

– Да что ты не ешь?! Али живот болит? Хороший медок.

Сам зачерпнул в миску с медом ложку, полакомился. После чего произнес:

– Ты давай ешь, царским угощеньем не брезгуй, а я пока буду тебе говорить, что Афоньке словами передать по поводу того, как ему надлежит вести переговоры со свеями о вечном мире.

И вот тут Юрий Никифоров понял, что означала усмешка царская!

…Для Афанасия Лаврентьевича дни в Царевичев-Дмитриев граде тянулись медленно. Днем он продолжал работать, словно ничего не произошло. Ему кланялись в пояс, он же отдавал приказы, вел переписку с иностранными дипломатами. А по ночам ворочался, не мог заснуть, думал и о том, когда обрушится на него кара, и о том, что случилось с Воином и как сложится собственная его, Афанасия, судьба. До воеводы дошло, что Герда, о которой говорил поляк, была ему прекрасно известна. А коли так, зря бежал Воин – о смерти своего разведчика, Хенрика Дрейлинга, и его дочери Ордин-Нащокин знал. А оттого жаль становилось Воина.

Видел воевода, как резко сдала Пелагея Васильевна, и это тоже вызывало у него боль. Иногда в полночь не спалось, и тогда Афанасий Лаврентьевич вставал среди ночи, молился Богу…

Наконец погожим весенним днем Ордину-Нащокину доложили: прибыл Юрий Никифоров из приказа Тайных дел, Это еще более встревожило Афанасия Лаврентьевича – значит, приказ Тайных дел занимается его судьбой. Собрался с духом. Пошел на встречу с Юрием. Увидев его, как ни в чем не бывало, на правах старого приятеля, спросил:

– Что говорят в Москве о бегстве Воина?

Никифоров улыбнулся:

– Да никто не верит, что он уехал просто так. В народе говорят, мол, на самом деле послал его государь в чужие земли с тайным и очень важным поручением. А провожал его будто бы сам могущественный боярин Ртищев.

После короткой паузы Никифоров проинформировал:

– Царь и великий государь всея Руси тебе письмо шлет.

Подьячий Никифоров протянул воеводе свиток. На сей раз Алексей Михайлович отправил обычное письмо, незашифрованное.

Ордин-Нащокин торопливо стал читать и поразился, до того неожиданными оказались для него слова государя. Письмо начиналось так: «Верному и избранному и радетельному о Божиих и о наших государских делах и судящему людей Божиих и наших государских вправду (воистину доброе и спасительное дело людей Божиих судить вправду!), наипаче христолюбцу и миролюбцу, нашему государству всякого дела доброму ходатаю и желателю, думному дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, Великого Государя, милостивое слово…» Выразить в обращении большее уважение царя к поданному, согласно этикету того времени, было просто невозможно!

Далее в письме царь ни в чем не укорял Ордина-Нащокина, а напротив, утешал его самого и Пелагею Васильевну, выражал надежду, что сын вернется. Самодержец писал: «Он человек молодой, хочет создания Владычня и творения руку Его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав довольно паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш воспомянет гнездо свое…» Царь сообщал, что гнева на воеводу «ни слова нет» и отставку он не принимает и надобно Ордину-Нащокину и дальше «государево дело совершать».

Устно Юрий Никифоров добавил:

– Государь велел всячески утешать тебя, и не знаю, надобно ли тебе мое утешение после царского. Государь приказал также передать: ежели желаешь, можешь истратить десять тысяч рублей на поиски сына, чтобы, его поймав, вернуть домой.

Афанасий Лаврентьевич вздохнул:

– Государева милость светом небесным мою тоскующую душу озарила![66] О сыне я дело положил на суд Божий, государевы деньги на его поимку тратить не надобно.

На том приятели и порешили…

Глава XII. Вперед, на Варшаву!

Печален был вид города Бреста после того, как в январе 1660 года его захватили войска князя Андрея Ивановича Хованского. Ворвавшись в город, солдаты не церемонились с противником. Брест горел, взявшие оружие для защиты города мещане гибли, женщины становились добычею победителей. «А не хотели сдаваться, туда им теперь и дорога!» – прокомментировал князь бедствия горожан.

С тех пор прошло почти полгода, наступило лето 1660 года. Брест стал тыловым городом, ибо войска Хованского вторглись в саму Польшу, дошли до Люблина, а разъезды дворянской конницы появлялись даже в двадцати километрах от Варшавы и, случалось, гордые польские аристократки, спешившие в каретах на бал в королевском дворце, совершенно неожиданно для себя оказывались в русском плену. Словом, войска князя угрожали уже самой столице Польши.

Теплым летним вечером Иван Андреевич Хованский принимал посланника польского князя Богуслава Радзивилла, Николая Поремского.

На минутку оторвемся от повествования, читатель, ибо это крайне необходимо. Князь Богуслав Радзивилл, напомним, получил в мире широкую известность после того, как в конце девятнадцатого века его изобразил черными красками в романе «Потоп» член-корреспондент Петербургской Академии наук, лауреат Нобелевской премии, польский писатель Генрик Сенкевич. Увы, по мнению современных историков, знаменитый писатель оказался неправ. На самом деле князь был не негодяем, а романтиком. В то время для многих людей вера была важнее национальной принадлежности. Князь Богуслав Радзивилл в детстве воспитывался в лютеранском Берлине, и для него протестанты всего мира стали ближе поляков-католиков. В юности он воевал в армии голландских протестантов против Испании, был союзником шведов. Когда началась польско-шведская война, встал на сторону старых друзей с надеждой, что они обеспечат веротерпимость. Под Варшавой князь спас жизнь шведскому королю. Тот сказал, что, будь у него десять тысяч таких воинов, как Богуслав, он завоевал бы весь мир. Благодарный шведский король даже предложил ему руку своей сестры. Князь отказался – он был безнадежно влюблен в Анну Радзивилл, дочь своего двоюродного брата. Безнадежно вовсе не потому, что Аннушку не интересовал Богуслав. Напротив, девушка просто грезила о близости с одним из самых элегантных кавалеров Речи Посполитой (князь был красив, богат, всегда одевался по последней моде, прославился смелостью в битвах – что еще нужно прекрасной даме?!). Радзивилл не мог жениться на близкой родственнице, ни один лютеранский пастор не признал бы такой брак законным, не согласился бы венчать жениха и невесту. Их свадьба просто не могла состояться.

Шло время. Для Богуслава Радзивилла наметилась выгодная партия – брак с принцессой Марией, дочерью покойного лидера Нидерландов. Анна Радзивилл в сердцах обратилась к польской королеве: раз так, найдите мне мужа! Королева Мария-Людовика, дама хладнокровная и много повидавшая, на сей раз расчувствовалась и стала играть роль свахи. После чего руки и сердца Анны (между прочим, самой богатой невесты Речи Посполитой) стали добиваться лучшие из лучших. Но… она сравнивала их со своим двоюродным дядей и отвергала. Наконец стало очевидно, Анне и Богуславу не жить друг без друга!

Религия была для князя Богуслава важнее национальности, любовь оказалась важнее религии. Радзивилл просил у главы лютеранской церкви разрешения на брак, но протестанты были непреклонны. И тогда случилось невероятное: Радзивилл обратился за помощью к папе римскому. И тот дал разрешение на брак Богуслава и Аннушки. Увы, это не принесло им счастья. Анна Радзивилл через год после свадьбы умерла при родах, князь Богуслав тосковал по ней и скончался, прожив лишь 39 лет. А через столетия предстал перед читателями романа «Потоп» в искаженном облике. Что же, и на Нобелевского лауреата бывает проруха!

А в далеком 1660 году князь Богуслав в политических хитросплетениях поддерживал своего близкого родственника – курфюрста Бранденбурга Фридриха-Вильгельма и старался убедить русских, что курфюрст не враждебен России.

Посланец князя Радзивилла, Николай Поремский, был учтив, словоохотлив. Объяснял князю Хованскому:

– Ваше сиятельство! Угроза Варшаве, которую вы создали, изменила равновесие сил и привела к переменам в европейской политике.

Иван Андреевич гордо взглянул на Поремского. Тот продолжил:

– Поляки поспешили заключить мир со шведами.

– То мне ведомо, – ответил Хованский.

Да, князю уже было известно о заключении польско-шведского договора. Заметим, что помогла этому внезапная смерть короля-полководца Карла Густава. Еще в январе 1660 года на похоронах одного из членов королевского совета Швеции его величество сильно простудился. Врачи встревожились, обнаружили воспаление легких, а король, игнорируя опасность, продолжал работать. Как говорится в песне о совсем другом монархе, «но смерть была коварна, его подстерегла…». В феврале неудачливый воздыхатель бывшей королевы Христины скончался в 37 лет.

Христина пережила его почти на тридцать лет. Она определяла своей резиденцией то Рим, то Париж, среди ее любовных увлечений – племянница Мазарини, Мария Манчини (за право разделить с ней ложе бывшая королева соперничала с его величеством Людовиком XIV) и итальянский кардинал Аццолино. Когда очередной любовник, маркиз Мональдески, посмел изменить стареющей Христине, та убила неверного в порыве гнева и никто не решился судить ее.

Христина покровительствовала поэтам, неудачно баллотировалась на польский престол, после того как старый Ян Казимир отрекся от короны. В общем, жила весьма насыщенной жизнью.

Впрочем, князю Хованскому и шляхтичу Поремскому в тот вечер было не до какой-то Христины. Они вовсе не упоминали о ней. Зато говорили о том, что в феврале король-воин умер, а в мае в Оливском монастыре близ Данцига по воле регента шведского королевства, графа Магнуса Габриэля Делагарди, был заключен мир между поляками и шведами. Хотя поляки уже изгнали шведские войска из своей страны, они пошли на серьезные уступки. Во-первых, признали наконец права Швеции на Лифляндию и Ригу (отвоеванные, впрочем, у Польши королем Густавом-Адольфом еще десятки лет назад). Во-вторых, польский король Ян Казимир, сын покойного шведского короля Сигизмунда, отказался на вечные времена от прав на шведскую корону и обещал себя больше не титуловать королем Швеции. Реальной была уступка за счет герцогства Курляндского – шведы передвинули лифляндско-курляндскую границу на пару десятков километров. В свою пользу, естественно.

– Единственная уступка шведов заключалась в том, что они освободили курляндского герцога Якоба из темницы, – заметил Поремский.

Князь Хованский дал знак, холоп Ивашка щедро налил Поремскому в кубок трофейного вина. Поляк между тем перешел к главному:

– Теперь вся польская армия может воевать с Русью. А эта армия не мала. На вас идут с войском литовский гетман Ян Сапега и воевода русский Стефан Чарнецкий[67].

Услышав, что придется воевать с лучшим полководцем Речи Посполитой, Хованский встревожился, но внешне ничем этого не показал. А пан Поремский продолжал говорить то, что велел князь Богуслав Радзивилл:

– Король написал письма во все поветы о созыве шляхетского ополчения. Велено собираться всем, а кто не пойдет, того приказано сечь, как изменника, а поместья отбирать. А вот князь Богуслав Радзивилл и курфюрст прусский, хоть и считаются союзниками короля, воевать с царским войском не пойдут.

Посланник сказал главное: князь Богуслав не воюет и поместья его в Белой Руси разорять не надо. Иван Андреевич понял, что разговор о делах закончен и предложил:

– Время позднее, не пора ли отдохнуть?

Перед расставанием выпили по последнему кубку, пан Поремский прекрасно понимал, что время еще, как говорится, детское, и князь Хованский спешит обсудить новости с советниками. Но это уже совершенно не касалось посланца князя Радзивилла.

Когда шляхтич удалился, Иван Андреевич велел Ивашке:

– Кликни второго воеводу!

Вскоре заместитель князя Хованского, Семен Щербатый, уже слушал своего начальника. А выслушав, тут же сделал вывод:

– Отступать бы надобно. Чарнецкий силен. Да и цесарская армия у поляков в друзьях. Вспомни, мы ведь почему на Варшаву не пошли? Поляков уж не было, когда союзник польский – императорская армия путь нам преградила. У венского генерала Гейстера войско умелое.

Иван Андреевич Хованский вновь рассмеялся:

– Не посмеет Гейстер вмешаться! Я когда с его посланцем, капитаном Розенштейном, говорил, обмолвился, что у меня сто тысяч войска. И напомнил, что царь с его цесарем в мире, а генерала Гейстера против свеев воевать прислали, не против нас.

– Да и без солдат императора у поляков сейчас ратных людей много.

– Тем больше нам чести от победы будет, – возразил князь.

– Лучше бы нам отступить, да с войском князя Долгорукова объединиться. У него ратных людей побольше, чем у нас.

Князь Хованский поморщился про себя: «Мне идти под начало Долгорукова?! Ну нет!» Вслух напомнил:

– Нельзя Брест сдавать, от него на Варшаву наступать можно. Чего боишься? Помнишь, как под Мяделем полякам бока намяли?

На это воеводе Семену возразить было нечего. Ведь просто чудо случилось под Мяделем. Было у польского генерала Николая Юдицкого шесть тысяч войска. А у Хованского многие дворяне-ополченцы на зиму по домам разбрелись, всего две тысячи людей и осталось. Зато надежных. Верили они своему воеводе. Рассказывали друг другу дворяне псковские, что шведы перемирие в Валиесаре заключили, ибо князь Иван Андреевич ихнего Делагардия разбил.

Тогда князь свое маленькое войско еще уменьшил. Конницу разделил на две части, пехоту и вовсе в тылу оставил, чтоб не задерживала. Первая из двух частей дворянской конницы после долгого марша коршуном налетела на поляков. Но те при соотношении десять к одному стали русских дворян одолевать. Тут во фланг ударил сам Хованский с оставшейся конницей.

Могли, конечно же, поляки отразить эту атаку. Но оказались неспособны поверить, что русских так мало. Решили: это многие тысячи русских на войско генерала Юдицкого напали. Кто-то побежал со страху, а за ним и все остальные. Сорок верст драпали поляки от русских, которых было в пять раз меньше. Лишь на другой день остановились. Потеряли весь обоз, всю артиллерию, более двухсот человек только пленными. Вызвали тогда в Москву князя Хованского, исполнили его мечту – в бояре произвели. Получил он почетный титул наместника Вятского. И ведь войск-то у него почти не было.

Не то, что теперь. Было у Ивана Андреевича сейчас почти полторы тысячи дворян псковских и новгородских, свыше двух тысяч наемных рейтар, 1500 стрельцов, 2,5 тысячи пехоты солдатской, драгуны… Да еще тысяча православных шляхтичей из Полоцкой земли, на верность царю присягнувших. Да на усиление прислали полк Степана Змеева, с которым Хованский под Гдовом шведов победил. Всего более девяти тысяч человек собрались. К тому же шли на подмогу шесть рот солдат во главе с Робертом Авраамовичем, сыном самого генерала Лесли; с Дона двигались казачьи отряды. С Украины спешил верный соратник Богдана Хмельницкого, наказной гетман войска Запорожского Василий Золотаренко, оставшийся после предательства Выговского верным России. Шли полки с Руси. В общем, вскоре более 20 тысяч человек должно было собраться у князя Ивана Андреевича. Кому, как не победителю шведов и поляков, было войска доверять?! Словом, ничего не мог возразить князь Семен Щербатый первому воеводе. А Хованский добавил:

– У нас девять тысяч войска, у ляхов, как князь Радзивилл сообщил, десять тысяч. И к нам, может, еще подмога придет. Что же нам их бояться?

Стали обсуждать, как быстро войско в единый кулак собрать, где лучше сражение ляхам дать. Говорил Иван Андреевич коротко, по существу и дельно. В глазах начальника видел второй воевода уверенность в победе. И постепенно стал надеяться Семен Щербатый, что ждет их великая слава.

Все правильно делал Иван Андреевич. Подчиненным уверенность в победе внушал. Но понимал, что не кто-нибудь, а сам Стефан Чарнецкий[68] на него наступает. В письме к дипломату Никите Ивановичу Одоевскому князь Хованский писал: «Князь Никита Иванович! Бога ради берегитесь: идут на вас люди из Жмуди, а на нас уже пришли Чарнецкий с товарищами, не покручинься, что коротко написал: и много было писать, да некогда, пошел против неприятеля. Ивашка Хованский челом бьет. Бога ради берегитесь».

Так что князь дело разумел, к сражению готовился тщательно. Состоялось оно у белорусского села Полонка. Место для боя выбрал Хованский. Конная разведка нашла колонну польских войск и сумела уцелеть, умело отступив. Князь Хованский сказал воеводе Щербатому:

– Надо напасть на ляхов, пока не ждут!

Войско было поднято по тревоге и всю ночь шло к деревне Полонке. А утром уставшие русские воины увидели выстроившуюся в преддверии боя армию Стефана Чарнецкого. Командуй поляками второй полководец этой армии – гетман Павел Сапега, маневр Хованского, возможно, прошел бы на ура. Но когда Чарнецкому доложили о встрече авангарда с неприятелем, воевода просто догадался о том, что за этим последует.

Князь Хованский не знал, что Богуслав Радзивилл ошибся в оценке численности польской армии. У литовского гетмана Сапеги имелось восемь тысяч ратников. Чарнецкий привел еще четыре тысячи, и каких! 350 знаменитых гусар, полторы тысячи королевских драгун, гвардейцы… А Хованский оставил тысячу солдат для продолжения блокады городка, который он осаждал, и имел лишь 8,5 тысячи солдат против двенадцати тысяч.

Русская дворянская конница верила в князя Хованского. По его приказу дворяне бросились в атаку и заставили авангард войск Чарнецкого (лучших в Польше) отступить.

– Руби их дальше! – велел Хованский.

– Ох, неосторожно, – вздохнул Семен Щербатый. – Узнать бы хоть, сколько их.

– Мы пришли бить, а не считать!

– Второй воевода дело говорит, – вмешался полковник Змеев.

– Вот твой полк в атаку и пойдет! – осерчал Хованский.

Рейтары Змеева, набрав скорость, мчались вперед. Но перед ними оказалась небольшая речка, названия которой они даже не знали. Форсируя ее, пришлось сбавить скорость. И тут ляхи ударили им во фланг. Полк не успевал развернуться навстречу страшным польским гусарам. Спасала Змеева вся армия. Дружным залповым огнем тысячи русских воинов остановили гусар и позволили полку Змеева отойти. Сам полковник был ранен.

– Ляхи у нас еще попляшут! – пообещал князь Хованский. Видя, что враг наступает, воевода не стал отсиживаться в обороне. Иван Андреевич лично возглавил встречный удар по левому флангу армии Чарнецкого. На лихом коне, с саблей в руках гнал он своих солдат вперед. Расчет Хованского был абсолютно верен – на левом фланге стояли литовские[69] полки гетмана Сапеги. Не раз уж были они биты в этой войне и Хованским, и Долгоруковым, поэтому утратили уверенность в своих силах. К тому же часть их состояла из православных шляхтичей, задумывавшихся, а на той ли стороне они воюют. Полки Сапеги стали пятиться назад. Хованский только этого и ждал. Видя нерешительность противника, он обошел с фланга поляков и, по сути, окружил Сапегу. Будь силы равны, врагу пришел бы конец. Но людей у неприятели было намного больше и он выстоял.

Стефан Чарнецкий повторил маневр Хованского – послал прославленного кавалериста, полковника Габриэля Войниловича, обойти левый фланг русских войск. На фланге находились русские рейтары. Они стреляли в поляков залпами, те отвечали разрозненно. Кто сказал, что русские воевали менее умело?! Напротив, стреляли эффективнее. Поляков было попросту больше. Войнилович сумел выйти в тыл русским.

Но еще ничего не было решено. И потому Чарнецкий лично повел в атаку королевскую гвардию на центр русских войск. Польские драгуны сумели переправиться через реку и захватить русские пушки. Даже не это решило исход сражения. Тяжеловооруженные гусары атаковали на правом фланге конников Хованского. Бороться с этими «скачущими танками» обычной конницей было невозможно.

Видя отступление своей кавалерии, русские стрельцы и пехотинцы полков иноземного строя отошли к березовой роще и почти мгновенно создали засеку. И опять-таки, Павел Сапега, быть может, бросил бы в бой драгун, велел бы пехоте штурмовать засеку. Но Стефан Чарнецкий не торопился. Он приказал сосредоточить у березовой рощи все пушки. Залпы польских батарей в прямом смысле слова оказались убийственными. Сопротивление оказалось невозможным.

Князь Хованский сумел увести с собой семьсот конников. Через много дней у Полоцка они встретятся с отступившей из рощи пехотой – восемьюстами стрельцами и четырьмя сотнями солдат. Чудеса храбрости совершили смоленские рейтары – они не только организованно отступили сами, но и защитили часть пехоты.

В тяжелейших условиях отойти удалось половине армии.

Иван Андреевич Хованский, отступив, срочно провел в своей армии военную реформу, создал полк тяжелых гусар, подобных польским. Но военная инициатива была уже упущена, а православная белорусская шляхта засомневалась, стоит ли поддерживать русских.

Увы, Хованский одерживал победы над небольшими силами противника, проиграл же во главе крупной армии. Сбылось пророчество царя Алексея Михайловича: князь, слишком хвалившийся перед боем, оказался разгромлен. После чего тяжело пришлось и войскам Долгорукого, которые перешли к обороне. Если до поражения Хованского еще можно было предполагать, что у России есть шанс удержать ливонские города, теперь было очевидно: воевать с Польшей и одновременно отстаивать эти города невозможно.

Глава XIII. Спор с государем

Итак, Афанасий Лаврентьевич сохранил пост воеводы Царевичев-Дмитриев града и главы делегации на переговорах со Швецией. Но перед ним возникли новые сложности. Неожиданно умер шведский король Карл X, власть перешла к Госсовету и назначенному регентом графу Магнусу, Габриэлю Делагарди[70]. Граф не имел тех амбиций, которые были у Карла X, желавшего увенчать себя как можно большим количеством корон. Зато мудрый политик лучше покойного короля осознавал, что значат для шведской казны и шведской знати Лифляндия и Эстляндия. Ведь отсюда шли в Швецию и хлеб, и немалые деньги. И отдавать эти провинции русским Делагарди не собирался.

А обстановка на Украине оставалась сложной. Царь писал Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину: «На черкас[71] надеяться никак невозможно – верить им нечего, как тростник, колеблются, а если увидят нужду, тотчас помирятся с ляхами и татарами».

России грозила война даже не на два, а на три фронта: одновременно против шведов, поляков и крымского хана. Юрий Никифоров лично привез Ордину-Нащокину инструкции от царя: хорошо, если удастся сохранить хоть один-два завоеванных города, если же не получится, заключить мир и без этого.

– А по моему разумению, – в сердцах сказал Ордин-Нащокин другу, – пока срок перемирия со шведами не истек, надо мир с поляками заключать. Просить о посредничестве курфюрста бранденбургского или герцога Курляндского.

Надо ли пояснять, что дискуссию эту приятели вели за накрытым столом, на котором были и местные колбасы, и лососина, и отменная местная ветчина, и искусно приготовленный немецкий крендель.

Юрий Никифоров возразил Афанасию Лавретьевичу одной фразой:

– Государь повелел заключить мир со шведами.

– Это все бояре. Манят их украинские поместья.

– А тебя, дворянина из Пскова, берег Балтийского моря не манит? Коли появятся здесь у Руси приморские города, разве тебе не легче будет товары из твоего поместья сбывать? – парировал подьячий.

– Да разве в этом дело? С польским королем мир нужнее, чем со шведами. Как заключен будет мир с польским королем, так и татары отстанут. Два у нас врага: шведы, что путь к морю закрыли и пошлины берут, и басурмане – турки с татарами. Вспомни, скольких русских людей крымчаки в полон увели, сколько народу во время своих набегов поубивали! На юге земля в два раза больше, чем под Москвой, хлеба может давать, а не пашет никто – пахари татарских набегов боятся. Оттого и живем в бедности. А союзник против татар и шведов может быть лишь один – Польша. Но ежели у нее Украину отобрать, разве она другом останется?

Никифоров повторил то, что уже сказал:

– Государь повелел заключить мир со шведами.

– Что же до шведов, чтобы удержать перемирие, надо просить о посредничестве Карла II, короля английского. Король согласится, потому что государь наш с убийцей его отца, узурпатором Кромвелем, дружбы не имел, за что Карл II благодарен должен быть.

Вот тут Юрий Никифоров лишь руками развел. Подумал: «Мудрый человек Афанасий Лаврентьевич, на переговорах ни один дипломат его не перехитрит, а тут такое сказанул». Никифоров коротко спросил:

– Да когда же это короли руководствовались благодарностью?

После паузы подьячий добавил:

– Наше дело – государеву волю выполнять.

Ордин-Нащокин и сам понял бессмысленность спора. Предложил:

– А не выпить ли нам доброго немецкого пива?

– И не только его…

В ход пошло и лифляндское пиво, и отменный рижский шнапс. Впрочем, Афанасий Лаврентьевич не столько сам пил, сколько потчевал гостя. А после застолья шифром написал царю письмо, где повторил все, что ранее сказал Никифорову, а также нашел новые аргументы. По сути, послание было дерзновенным: только недавно ожидавший отставки Афанасий Лаврентьевич позволил себе поспорить с царем, после того как государь уже принял решение. Видимо, на самом деле воевода Царевичев-Дмитриев града ставил интересы Руси выше своей карьеры настолько, что готов был вызвать гнев царский. В письме Афанасий Лаврентьевич вновь подчеркивал: мир с поляками важнее мира со шведами. Что же касается православных украинцев, то стоит ли заботиться о них, жертвуя своими интересами? Афанасий Лаврентьевич отмечал: «Прежде, когда они были от великого государя неотступны, уступить их было нельзя, потому что приняты были для единой православной веры; а теперь в другой раз изменили без причины: так чего за них стоять?» Афанасий Лаврентьевич доказывал, что Царевичев-Дмитриев град и Юрьев-Ливонский ценнее Полоцка и Витебска. От Полоцка и Витебска «прибыли никакой нет, а убытки большие: надобно будет беспрестанно помогать всякою казною, да держать в них войско. Другое дело – Лифляндская земля: от нее русским городам Новгороду и Пскову великая помощь будет хлебом; а из Полоцка и Витебска Двиною-рекою товары станут ходить, и с них пошлина в лифляндских городах будет большая…» Конец письма был совершенно неожиданным: Ордин-Нащокин пишет, что враги его из числа думных людей и воевод из личной ненависти к нему вредят делу, а потому он просит от посольства его отставить.

На первый взгляд, неожиданная просьба. Но Афанасий Лаврентьевич знал, что пишет умному человеку. Сначала он изложил царю Алексею Михайловичу свои представления о том, как надо вести внешнюю политику, а потом попросил отставку с должности посла. Смысл послания был ясен: так как я не согласен с тем, что надо отдать шведам лифляндские города, пожалуйста, не заставляйте меня это делать.

Мнения о том, с кем заключать мир, царь не изменил. Но прекрасно понимал: воевода Ордин-Нащокин, более трех лет проведя в Царевичев-Дмитриев граде, душу вложил в его обустройство и заставлять его лично подписывать договор о передаче города шведам было бы немилосердно. Вместо Ордина-Нащокина послом был назначен все тот же князь Прозоровский. Впрочем, нужен ли был на этих переговорах Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин? Отдавать города – дело нехитрое, с ним князь Прозоровский мог справиться и без лучшего российского дипломата. По мирному договору Россия возвращала все завоеванное: Кокенгаузен, Дерпт, Мариенбург, Ниеншанц и остальные города, да еще обязалась оставить в этих городах королевским ратным людям хлебные припасы – десять тысяч бочек ржи и пять тысяч бочек жита. Вот этого пункта в договоре рачительный Афанасий Лаврентьевич, пожалуй, не допустил бы.

В 1661 году русские войска ушли из Лифляндии и Эстляндии. Так закончилась Первая Северная война.

Глава XIV. Возвращение блудного сына

Псковский воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин принимал в своем доме подьячего приказа Тайных дел Юрия Никифорова. С чем пожаловал к нему подьячий, он спрашивать не спешил, что немало удивило москвича. Вместо этого Афанасий Лаврентьевич решил угостить гостя прекрасным обедом. Юрий и глазом не успел моргнуть, как на столе появились и жареные белые грибы, и наваристая уха, и молочный поросенок, и отборная малина, и медовые пряники…

Но Юрий Никифоров есть не торопился. Вместо этого поинтересовался:

– Ты почему меня не спрашиваешь, зачем я приехал? Я же тебе такую весть привез, такую весть!

– Так говори, раз привез!

– Твой сын Воин вернулся.

Афанасий Лаврентьевич почувствовал, как на глаза у него наворачиваются слезы.

– Помнишь, я писал тебе, что в Копенгагене он пришел к нашему послу да просил разрешения вернуться на Русь? А посол отписал о том государю всея Руси.

– И что же было дальше?

– А то, что вернулся он уже.

Как только первая радость прошла, тревожная мысль посетила псковского воеводу:

– А что же с ним будет?

Никифоров вздохнул:

– Милостив царь. Но того, что Воин совершил, так сразу простить не может. Да и представители знати царя не поймут. Царь решил: сначала Воин пусть в какой-либо из твоих деревень поживет. А потом отправится в Кирилло-Белозерский монастырь, грехи замаливать. Не навсегда. На время, пока царь не решит, что достаточно.

Кирилло-Белозерский монастырь, мощная крепость на Севере России, был известен как место ссылки известных людей – Воротынского, Шуйского, патриарха Никона. Так что можно сказать, Воин Ордин-Нащокин попал в компанию знаменитостей. Впрочем, Афанасию Лаврентьевичу, думается, было в тот момент от данного факта не легче.

– А долго Воину в деревне можно будет жить?

– Думаю, нет. Его могли и вообще в монастырь не отправлять. Ведь когда собирались его в твое воеводство слать, думал царь, что Воин под твоим присмотром будет. А у меня еще одна новость.

– Какая же?

– Собирайся, Афанасий! Велено ехать тебе в Москву, а оттуда под Смоленск, в деревню Андрусово, с ляхами переговоры вести о вечном мире. Помнишь, ты мне говорил, что с ляхами надо мир учинить да вместе против басурман бороться. Так вот, кому как не тебе с ляхами мир учинять? Хорошо бы, завтра же выехал.

– Ну раз время есть, хоть пообедаем.

Обед, как уже говорилось, был обильный. Юрию Никифорову даже поспать захотелось. А Афанасий Лаврентьевич посмотрел на приятеля и предложил:

– День солнечный, пойдем по городу погуляем.

Юрий Никифоров был удивлен.

– Афанасий Лаврентьевич, ты ли это? – не выдержал он.

– А что, сомневаешься?! – поехидствовал Ордин-Нащокин.

– Да непохож ты на себя прежнего. Только недавно в Псков на воеводство приехал, и что я вижу? Днем обедаешь долго, потом гуляешь. Вспомни, как в крошечном Царевичев-Дмитриев граде с утра до ночи работал. А Псков город большой. Как со всем успеваешь справляться? Тем более завтра уезжать, надо бы дела закончить. А ты меня на прогулку зовешь.

– А чего мне работать? – искренне удивился Афанасий Лаврентьевич. – Пусть земские выборные люди работают.

– Это какие же?

– Те, которых народ выбрал.

– Какой еще народ?

– Псковский. На три года горожане избрали для земской избы пятнадцать человек. Десять из них своей очереди ждут, а пятеро год в земской избе служат. Они за сбором пошлин и налогов надзирают, за торговыми сношениями псковичей и немецких купцов, за колодцами и дорогами в городе, суды по торговым спорам проводят. А мне остается только за войском надзирать да за разбои, душегубства и измену судить. А на это много времени не надобно.

Пока шла беседа, приятели вышли из дому и принялись неторопливо прогуливаться по Пскову. Никифоров не мог взять в толк, как воевода смог ввести новые порядки.

– Да когда ж такое было на Руси?! Кто тебе разрешил?

– Не было такого никогда, – не без гордости произнес Ордин-Нащокин. – Моя задумка. А что касается того, кто разрешил… Знать, мимо тебя все прошло. Сначала я в земской избе этот порядок с лучшими людьми Пскова обсуждал. Затем письмо государю направил. А он не только одобрил, но и похвалил меня за службу и раденье, а земских старост и всех посадских людей – за их добрый совет и за раденье во всяких добрых делах. Так что теперь нигде на Руси такого порядка нет, а в Пскове – есть. Хотя стоило бы и в других городах сей порядок ввести. Ну, посуди сам, почему я должен о состоянии колодцев и дорог в Пскове заботиться?! Во-первых, купцы псковские то не хуже меня сделают. А главное, воеводы в Пскове посчитай, как часто меняются. А для тех, кто в земской избе сидит, вся жизнь здесь. Кто же больше будет о дорогах да колодцах радеть, воевода или земцы? А главное, теперь всем миром об этом думают. Ведь земцы имеют право с товарищами своими советоваться, с лучшими людьми города, а надо – и вече созвать.

– Вече? – в Юрии Никифорове проснулся служащий приказа Тайных дел.

– Государь одобрил, – успокоил его Афанасий Лаврентьевич.

– Скажи, а почто ты разрешил немцам беспошлинно в Пскове торговать? В приказ Тайных дел про то жалобы идут.

– Посмотри на торг, – неожиданно предложил воевода Ордин-Нащокин.

Друзья как раз подошли к рынку. Он был полон различными товарами. И, что существенно, товары не просто лежали на прилавках, шла бойкая торговля. Чувствовалось, что город зажиточен, люди довольны.

– А ведь недавно такого достатка не было, – заметил Ордин-Нащокин.

– Откуда же он появился? – заинтересовался Никифоров.

– В чем слабость торговли нашей? Не привыкли русские люди отстаивать общие интересы. Каждый сам за себя, кредита нигде не получишь. И вот что выходило. В Пскове кредит можно было получить у немцев. На покупку конкретных, нужных немецким купцам товаров. И под договор, что товары эти будут по низким ценам проданы. А купцов безденежных у нас много, у них выхода нет, приходилось соглашаться на условия немцев. И вот наши работали в поте лица, товары нужные для заграницы находили, выкупали да в Псков издалека везли, а немцы только прибыль считали. И мало того. Прибыли у наших купцов нет, а случись что непредвиденное, они еще и в долгу остаются. Немцы тут же бегут в суд. Наших ставят на правеж, бьют кнутом по ногам, потом отдают немцу в рабство отрабатывать долг. Что же касается тех купцов, которым кредит не нужен, так они зато не могут немцам товары дорого продать, ибо другие, взяв кредит, дешево продают.

А немцы разленились, уж и ездить к нам не хотят, либо русские в ливонские города товары везут и там кредит получают, либо немцы сюда едут за тем, чтобы тайно займы выдавать. Но теперь так не будет. Ты говоришь, беспошлинно торгуют. А такое только два раза в год бывает, на ярмарках. И длится ярмарка всего несколько дней. Едут в Псков немцы, спешат, мысль о том, что пошлину за товары платить не надо, им душу греет, а денег они оставляют в Пскове намного больше, чем раньше.

– Это почему же?

– Небогатым купцам в земской избе деньги на покупку нужных для иноземцем товаров дают. Те покупают, а потом товары продают другим псковским купцам. Тем, у которых деньги есть. Причем богатые купцы обязаны платить такую цену, чтоб другой торговец и с долгом земской избе рассчитался и с прибылью остался. А богатые купцы потом на ярмарке продают все немцам еще дороже. Причем устанавливается уставная цена, ниже которой продавать нельзя. А земская изба у нас работает, как на Западе банки, только там банки частные, а у нас – городской.

– Ну а государство?

– А что государство?

– Оно же убыток терпит от того, что пошлин нет.

– А у государства прибыток больше, чем раньше. Пойми, Юрий, если у народа деньги есть – и государство бедным не будет.

– Необычно мыслишь, Афанасий Лаврентьевич.

– А мыслить надо так, чтобы от этого государству польза была.

Необходимое послесловие

Предвижу вопрос: да что это за сказочка русского шовиниста рассказана, о том, что не только Богдан Хмельницкий, но и курляндский герцог Якоб просились в русское подданство? А подданство (гражданство России) в то время столь высоко ценилось, что герцогу могли отказать? Еще раз повторим: жизнь хитрее выдумки, а в истории, соответственно, случалось очень много такого, во что невероятно трудно поверить. Действительно, был такой период, когда буквально в течение пяти лет в российские подданные попросились украинский гетман, молдавский господарь, курляндский герцог и один из грузинских царей. И точно так же, как из песни слов не выкинуть, из истории нельзя убрать факты. И ведь не были 50-е годы семнадцатого столетия каким-то исключительно благоприятным периодом в истории России. Просто обстоятельства так сложились.

Предвидим также вопрос читателя-педанта: что это авторы навыдумывали? Историческое лицо, Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин, убежавший из Москвы на Запад, вдруг, оказывается, отправился в Европу из-за какой-то рижской мещанки Герды Дрейлинг, которой никогда не существовало. Что за смесь из фактов реальных и выдуманных?

Действительно, историки пишут о том, что молодой человек был воспитан в западном духе, воспылал любовью к западным порядкам и предпочел уехать на Запад. Кстати, о том, что раз он вернулся, невзирая на угрозу наказания, то значит, пожив на Западе, видимо, в нем разочаровался, историки почему-то пишут крайне редко. Доказывая этим, что история, увы, наука не такая точная, как математика. Мы же предлагаем поразмышлять. Воин Афанасьевич, безусловно, был человеком умным. Прекрасно понимал, что, живя на Руси как сын своего отца, станет занимать высокое положение. И будет иметь каменный дом в Москве и много денег, интересную работу, наконец, возможность поддержать отца в проведении реформ. Уехать от всего этого в никуда мог только дурак. Но Воин Афанасьевич таковым не был. Остается предположить, что, возможно, существовал какой-то неизвестный историкам фактор, который способствовал бегству за границу сына Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. А что, кроме патриотизма, карьерных интересов и долга перед семьей, может сильнее всего влиять на поступки молодого человека? Конечно, любовь. Вот мы ее и придумали. И хотя написанное не является историческим фактом, такая история вполне могла быть.

Эпилог

Теперь нам остается лишь рассказать, как сложились дальнейшие судьбы героев этого романа.

Магнус Габриэль Делагарди после смерти шведского короля Карла X стал регентом и обрел огромную власть. Более десяти лет он правил Швецией: покровительствовал ученым, развивал промышленность. Свой замысел – закрепостить шведских крестьян – ему реализовать так и не удалось. Дворянам Делагарди щедро раздавал земли, государство от этого беднело. Снижались налоговые поступления, уменьшалась армия. Когда новый король Карл XI подрос, Швеция не смогла выиграть войну даже у небольших Дании и Бранденбурга. Опираясь на поддержку народа, «серый плащ»[72] начал конфискацию дворянских имений. Граф Делагарди не только впал в немилость, но и лишился многих своих владений.

Выпущенный шведами после заключения Оливского мира из заключения курляндский герцог Якоб нашел свое герцогство разоренным. Якоб пытался возродить страну, строил различные планы, вплоть до замысла организовать масштабную торговлю с Гренландией, но вернуть Курляндии былое процветание так и не смог. Его сын Фридрих Казимир как политик оказался не похож на отца: главной его целью была пышность двора, он даже создал в маленьком герцогстве придворную оперу, что требовало больших денег. Когда он умер, оказалось, что герцогство погрязло в долгах.

Гетмана Гонсевского заподозрили в измене Речи Посполитой в пользу России. 13 ноября 1662 года гетман сказал своему ксендзу, что известный астролог предсказал: «Нынешним днем будет убит великий человек». Через несколько часов Гонсевский был линчеван толпой.

Польская королева Мария-Людовика постоянно призывала Яна Казимира укрепить свою власть. Когда король попытался это сделать, шляхтичи подняли восстание. Этот бунт, а также смерть Марии-Людовики побудили пожилого короля отречься от престола. Уезжая из Польши, он сделал знаменитое предсказание, что эту страну разделят между собой Австрия, Пруссия и Россия. При отречении Яну Казимиру пообещали платить пенсию. Бывший король эмигрировал на родину своей покойной супруги – во Францию, а о пенсии забыли. Король же не забыл родину. Когда он узнал о турецком вторжении в Польшу, то умер от инфаркта.

Царь Алексей Михайлович правил Россией еще много лет. Главное дело его жизни – воссоединение на сотни лет Украины с Россией. После смерти своей первой жены царь Алексей Михайлович через некоторое время женился на племяннице знаменитого русского дипломата Артамона Матвеева, Наталии Нарышкиной. У супругов родился сын Петр – будущий император Петр Великий.

Артамон Матвеев сделал блестящую карьеру. В звании думного дворянина Матвеев управлял Малороссийским, а потом и Посольским приказами. Один из первых «западников», он организовал типографию при Посольском приказе, собрал огромную библиотеку и был в числе организаторов первой аптеки в Москве. Матвеев написал несколько литературных работ (не дошедших до нас), преимущественно исторического содержания. В правление нового царя – Федора Алексеевича – был сослан. После смерти царя Федора вернулся в Москву, но был убит во время бунта стрельцов, организованного князем Хованским.

Первый академически образованный латыш Янис Ятниекс (он же – Иоханнес Рейтер) недолго был пастором в Рауне. Так как он защищал соплеменников – латышских крепостных – местный помещик добился его увольнения. Ятниекс менял приходы, издал в Риге молитвенник «Отче наш» на сорока языках, перевел на латышский язык Евангелие. В 1670 году он уехал в Москву, где стал военным священником в одном из полков иноземного строя.

Князь Иван Андреевич Хованский в 1662 году по приказу царя Алексея Михайловича жестоко подавил народные волнения в Москве. Хованский пережил царя Алексея Михайловича. После его смерти участвовал в борьбе за власть. Возглавил стрелецкий бунт, направленный против малолетнего Петра I, его матери – царицы Наталии. Во время бунта был убит дядя царицы Наталии, боярин Артамон Матвеев. Власть в стране захватила царевна Софья. Вскоре она решила, что Хованский слишком много о себе возомнил. В день своих именин дочь Алексея Михайловича сделала себе подарок: приказала схватить князя Ивана Хованского и его сына Андрея. Им зачитали приговор; невзирая на мольбы о помиловании, Хованские были обезглавлены.

В 1667 году царь полностью простил Воина Афанасьевича Ордина-Нащокина. Тот сделал неплохую карьеру. Известно, что уже в 1668 году он был произведен в стольники, а через десять лет назначен воеводой.

Старший Ордин-Нащокин в январе 1667 года подписал перемирие с поляками, по которому к России отошли Смоленск и часть Украины с Киевом. Царь Алексей Михайлович был так восхищен дипломатическим успехом Афанасия Лаврентьевича, что возвел дипломата в бояре, назначил главой Посольского приказа и оберегателем государственной печати. Кроме этого, Афанасию Ордину-Нащокину были вверены Смоленский Разрядный приказ, Малороссийский приказ, приказ Новгородской Чети, а также Галицкой и Владимирской и еще несколько приказов.

Он разработал Новоторговый устав – основы русского таможенного и внешнеторгового законодательства. Под его руководством был построен первый в стране многопушечный военный корабль – «Орел». В 66 лет (по тем временам – глубокая старость) благочестивый муж и мудрый политик принял постриг в монастыре под Псковом.

Известнейший российский историк Сергей Соловьев назвал Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина «предтечей Петра Великого». Действительно, многие из его замыслов были претворены в жизнь Петром I. Однако и сам Ордин-Нащокин добился немалых свершений. Но так и остался в «тени» грандиозных преобразований Петра Великого и был забыт потомками – ныне о нем помнят лишь историки. И кто теперь знает, что иностранцы – современники Ордина-Нащокина – называли его первым русским канцлером и «русским Ришелье»?

Примечания

1

Отец российского императора Петра Великого.

(обратно)

2

Шведский посол привез с собой для царя в Москву лишь два глобуса, а посол из Вены доставил не только серебряную посуду, но и диво дивное – две коробочки кускового сахара, невиданного ранее на Руси.

(обратно)

3

Хорошо, что отопительная система в Кремле XVII века работала без перебоев и горячий воздух от печей нижних помещений в тот миг исправно проникал по трубам в царский кабинет, согревая хозяина дворца.

(обратно)

4

Без вызова бедная супруга не могла получить от мужа усладу.

(обратно)

5

Лиелупе.

(обратно)

6

В таком одеянии ходил весь обслуживающий персонал герцогского дворца.

(обратно)

7

Кулдига.

(обратно)

8

Вентспилсе.

(обратно)

9

Цесисом и Валмиерой.

(обратно)

10

Алуксне и Гулбене.

(обратно)

11

Заметим, речь шла о событии всемирно исторического значения. Когда Ян Казмир признал независимость Пруссии от Польши, начался процесс превращения маленького Бранденбурга в могучее королевство – одно из сильнейших государств мира.

(обратно)

12

Полк.

(обратно)

13

Турками.

(обратно)

14

Саласпилсом.

(обратно)

15

Воистину.

(обратно)

16

Ныне здесь находится окраина Санкт-Петербурга.

(обратно)

17

Кокнесе.

(обратно)

18

Кокенгаузен находился на полуострове у слияния рек Даугавы и Персе.

(обратно)

19

Имевшего воинское звание генерал-фельдмаршала.

(обратно)

20

Восстание Богдана Хмельницкого и его просьбы о помощи и в самом деле обошлись России весьма дорого, за потраченные на эту войну за два года деньги можно было, к примеру, каждое крестьянское хозяйство в России снабдить коровой.

(обратно)

21

То есть Литву, Беларусь и Смоленск.

(обратно)

22

Так в то время называлась империя Габсбургов.

(обратно)

23

Эти собеседники – личности исторические, а внучка Юргена Дунте стала супругой офицера российской армии барона Мюнхгаузена, исторического прототипа персонажа знаменитой книги «Приключения барона Мюнхгаузена».

(обратно)

24

Примерно за полвека до описываемых событий.

(обратно)

25

Сегодня это звучит невероятно, но учтем, что еще 250 лет назад булка с красной икрой была пищей санкт-петербургских извозчиков.

(обратно)

26

Конечно, если решения держались в секрете, тайну никто не раскрывал.

(обратно)

27

Речь идет об эпидемии чумы.

(обратно)

28

В сентябре царица родила ставшую позднее знаменитой царевну Софью.

(обратно)

29

Мир тесен – Роксана была родной сестрой Марии Радзивилл, той самой, за дочь которой просил похлопотать Ордина-Нащокина герцог Якоб.

(обратно)

30

Конечно, об аресте генерального писаря в Гоголево еще не знали.

(обратно)

31

Позднее, узнав о смерти Выговского, казненного поляками, красавица Елена угаснет в течение трех месяцев, не дожив до 40 лет, – видно, просто утратила желание жить.

(обратно)

32

Северо-восточное побережье Черного моря в то время принадлежало крымскому хану.

(обратно)

33

Бургомистр.

(обратно)

34

Отряды со своими знаменами.

(обратно)

35

Заместитель командующего.

(обратно)

36

То есть пустомеля.

(обратно)

37

Будущего знаменитого Патриарха Московского и всея Руси.

(обратно)

38

Род восходил к легендарному литовскому князю Гедимину, знатнее считались разве что Рюриковичи.

(обратно)

39

Деньги в то время были металлическими, и какая-нибудь тысяча серебряных талеров весила более двух пудов. Оптовым торговцам в Ливонии для расплаты иногда приходилось брать с собой носильщиков.

(обратно)

40

Более двухсот тонн.

(обратно)

41

Бельгии.

(обратно)

42

Так немцы в то время называли Даугаву.

(обратно)

43

Даугавпилса.

(обратно)

44

Ныне Кедайняй.

(обратно)

45

Название «красная» от того, что здесь погибло множество ни в чем не повинных женщин во время таких «испытаний».

(обратно)

46

Пехотного.

(обратно)

47

Лудзе.

(обратно)

48

Алуксне.

(обратно)

49

Уточним, «Ятниекс» по-латышски означает всадник, а немцы перевели эту фамилию на немецкий язык как «Рейтер».

(обратно)

50

Речь идет о восточной Латвии, то есть Латгалии.

(обратно)

51

Тарту.

(обратно)

52

На Украине.

(обратно)

53

Между прочим, самый выдающийся коммерсант Латвии всех времен.

(обратно)

54

Ниеншанц.

(обратно)

55

Нарвой.

(обратно)

56

Так в старину называли кабатчика.

(обратно)

57

Было в то время в Москве такое странное и непонятно откуда взявшееся совмещение профессий.

(обратно)

58

Можно сказать, был министром.

(обратно)

59

Происхождением.

(обратно)

60

С князем Иваном Семеновичем Прозоровским была чудотворная икона из Тихвина, что брали на переговоры и при заключении со шведами Столбовского мира.

(обратно)

61

Не стоит удивляться. Русь 250 лет платила дань Золотой Орде, то есть вывозила монету, затем терпела нашествия крымского хана, нукеры которого занимались грабежом, а на Запад, наоборот, хлынул поток золота из колоний. В результате золото, серебро, даже медь стали стоить в Европе намного дешевле, чем в России. Соответственно, деньги на Руси сделались намного дороже – за одну золотую монету в Москве можно было купить куда больше льна, пеньки и зерна, чем в Европе. А в Риге или Виндаве за такое же количество льна давали в несколько раз больше монет.

(обратно)

62

Денежка – монета стоимостью в одну восьмую часть копейки.

(обратно)

63

Дворянское собрание.

(обратно)

64

Премьер-министра Крымского ханства.

(обратно)

65

Такой петушок опять-таки служил флюгером.

(обратно)

66

Понимаем, что велеречиво, но как быть, если предки выражались именно так.

(обратно)

67

Вот уж ирония истории – лучший полководец Польши, противник России именовался воеводой русским. На самом деле поляки именовали так Черниговское воеводство.

(обратно)

68

Ныне Чарнецкий считается в Польше национальным героем, его имя упоминается в государственном гимне.

(обратно)

69

Белорусские.

(обратно)

70

Принцесса Мария могла теперь еще больше гордиться своим супругом.

(обратно)

71

Украинских казаков.

(обратно)

72

Так прозвали горожане и крестьяне своего монарха, готового незаметно, без свиты прогуливаться по своим владениям и изучать жизнь подданных.

(обратно)

Оглавление

Об авторах

Пролог

Часть первая. В стране чудес и колдуний

  Глава I. Путь к Митавскому замку

  Глава II. Обед по-курляндски

  Глава III. Признание его светлости

  Глава IV. Последние рыцари Европы

  Глава V. Меньшой брат Кремлю

  Глава VI. Безымянный гость

  Глава VII. Новый кандидат в короли

  Глава VIII. Праздник голода

  Глава IX. Измена

  Конец первой части

Часть вторая. Воевода русской Ливонии

  Пролог

  Глава I. Шестью месяцами ранее. Заседание Российской думы

  Глава II. У гетмана тоже есть сын

  Глава III. Царь теряет друга

  Глава IV. Реванш

  Глава V. Визит банкира

  Глава VI. Хороший совет от его светлости

  Глава VII. Столица русской Ливонии

  Глава VIII. Гетманы оптом и в розницу

  Глава IX. Очень необычное сватовство

  Глава X. О чем рассказали древние рукописи

  Глава XI. Последнее путешествие курляндского барона

  Глава XII. Бизнес русского шпиона

  Глава XIII. Симулянт

  Глава XIV. Коронованный кандидат в россияне

  Глава XV. Заговор

  Конец второй части

Часть третья. Война дипломатов

  Глава I. Заговорщики за работой

  Глава II. Бочка пива для посла

  Глава III. Засада

  Глава IV. Царь находит дурака

  Глава V. Тюрьма для герцога

  Глава VI. Ливония становится русской

  Глава VII. Деньги из воздуха

  Глава VIII. Ей – в другую сторону…

  Глава IX. Булава как переходящий вымпел

  Глава X. Неудавшийся побег

  Глава XI. Царская милость

  Глава XII. Вперед, на Варшаву!

  Глава XIII. Спор с государем

  Глава XIV. Возвращение блудного сына

Необходимое послесловие

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg