«Тайна Черной горы»

Тайна Черной горы (fb2) - Тайна Черной горы 2178K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георгий Иванович Свиридов

Георгий Свиридов Тайна Черной горы

Часть первая Секрет Мяочана

Глава первая 1

– И куда же ты меня завез, а? Куда завез? Куда-а-а? Несчастная я, разнесчастная… Поверила ему, идиоту рыжему!.. Поверила, дура глупая-а… Да тут живой души нет ни одной!.. Глушь сплошная и дикая, без культурных заведениев и самых простых нужных удобств для человечества… Кругом одна черная тайга, голая и беспросветная… Ни один нормальный человек по собственному хотению сюда не приедет, только ты один такой выискался! Выискался на мою голову… Тюха-растюха с серыми ушами… Куда же ты меня завез, а? За что мне выпало такое наказание, а? Чем же я провинилась, чтобы гноить здесь свою живую душу и лучшие годы расцветающей жизни?..

Галина, или попросту Галка, как ее именовали подружки по школе, а потом и по университету, или, как она любила сама себя именовать на заграничный манер, – Лина, по паспорту Галина Васильевна Манохина, сидела в накомарнике, густо обрызганная репудином – серой неприятной жидкостью, отгоняющей комаров, мошку и иную таежную крылатую пакость, да еще и одеколоном «Гвоздика», сидела спиною к остывающей печке, грелась о ее теплый бок и отрешенно смотрела через марлю в окно, по которому, как и слезы по ее щекам, сползали дождевые капли. Она сидела на грубо сколоченном табурете, а у ног на некрашеном полу валялись пустые бутылочки от репудина и одеколона. Галка горестно всхлипывала и яростно давила ладонями комарье и другую летающую живность, самовольно проникшую в теплую комнату.

Разве предполагала она когда-нибудь, что будет жить в таких жутких условиях? Галка с неприязнью и брезгливостью оглядывалась вокруг себя. Ей и в голову даже не приходило, что эта самодельная печка, хитро и ловко сложенная из дикого камня, валунов и частично, в самом главном месте, из настоящих, завезенных издалека обожженных кирпичей, считалась одной из самых лучших в геологическом поселке, была своеобразной гордостью хозяина этого небольшого дома, срубленного им самолично также весьма умело из грубоотесанных еловых бревен. Неказистая на вид печка, как отмечали местные острословы, имела «богатое внутреннее содержание» – быстро нагревалась, обильно источала тепло и, главное, долго хранила жар, поддерживая в доме даже в лютые морозы довольно сносную комнатную температуру. Но человеку городскому, тем более привыкшему к высоким стандартам столичной жизни, особенно женщине, привыкшей к обыкновенному комфорту малогабаритной квартиры в многоэтажной сборной железобетонной коробке с лифтом, горячей и холодной водой, канализацией, газом на кухне, ванной, телевизором и бесперебойной подачей электроэнергии, этот самодельный, грубо сложенный, крепко сколоченный, пропахший смолою дом, эта, с позволения сказать, печка с закопченной трубой, эти полы из плах, неровно стесанных топором, да широкий топчан из ошкуренных и полустесанных, но вполне ровно подогнанных жердей, стол из оструганных досок, навесной шкаф из ящика, – одним словом, вся эта спартанская обстановка Галке была явно не по душе и производила, откровенно говоря, на нее весьма и весьма удручающее впечатление. Это было явно не то, к чему она стремилась и что ожидала увидеть в своей новой замужней жизни, отправляясь в далекий и знаменитый Дальневосточный край. Конечно, друзья и товарищи хозяина дома, привыкшие к походно-бродячим таежным скитаниям, привыкшие обходиться малым и довольствоваться тем, что удается иметь в таких сложных условиях обычной отдаленной геологической экспедиции, несомненно, считали и этот дом, и печку не только вполне пригодными, а даже роскошно-комфортабельными и тихо между собой завидовали создателю этого уютного домашнего жилища. Но люди редко считаются с оценками и мнениями других, имея часто свое собственное суждение по любому вопросу, свои оценочные критерии и представления. Это так же естественно, как и иметь свои жизненные запросы, как иметь свои представления о минимуме необходимых удобств и комфорта. Галка Манохина, как видим, не была исключением.

– Куда же ты меня завез, а?.. Куда-а-а?..

Она не кричала надрывно, а произносила слова чуть слышно, врастяжку, горестно шевеля губами, привычно подкрашенными модной помадой сиренево-малинового цвета, горюя в своем глухом, как ей казалось, одиночестве. Печь медленно остывала, и весь ее жар переходил в Галку, сгущаясь в беспросветную тоску, в надрывный душевный вой по знойному теплу далекого отсюда Крыма, по солнцу, по бескрайнему синему морю, которое еще прошлую неделю ласково катило волны к ее загорелым ногам. А тот, кому адресовались ее обидные горестные слова, взрывник Вася-Моряк, уже наслышался их за эти двое суток со дня приезда из отпуска со своей молодой женой, как он сам про себя отмечал – «по самое горло», в настоящий момент отсутствовал по банальной причине производственной необходимости. Одним словом, был на работе. И Галка с обидной горечью в сердце вынуждена была признавать тот прискорбный факт, что и здесь, в этой таежной глухомани, в заброшенной к чертям на самые кулички геологической экспедиции, существовал обычный трудовой распорядок, как на самом настоящем городском предприятии. И это грустное открытие, в свою очередь, невольно добавляло топлива в огонь ее горестного переживания, поскольку Галка с самого малолетства не выносила, как она любила говорить книжными высокими словами, «тяжелых цепей дисциплины, сковывавших полет молодой жизни и жаждущей души». Чего именно она, душа ее, жаждала, Галка не поясняла, да этого никто и не требовал. Вроде бы и так понятно любому порядочному человеку, тем более женщине, полностью раскрепощенной справедливыми законами советской народной власти.

Что же касается «полетов ее молодой жизни», то она, Галка, предпочитала о них особенно не распространяться, тихо их замалчивать и всем своим смиренно-гордым видом подчеркивать, что, мол, та молва, которая за ней тянется и в университете в столице, и дома на родном юге, как грязно-дымный шлейф за пароходиком-буксиром, и стелется по-над самой водою в ненастные дни, вроде бы к ней никакого отношения не имеет, вовсе к ней не прикасается. Словно бы речь шла о какой-то другой Галине. Впрочем, такое ее поведение было теперь в прошлом и далеко позади, за тыщи километров отсюда, в другой части страны, в ее недавней жизни, которая осталась на песчаном золотом берегу древнего и шумного курортного крымского города, расположенного у самого моря. А здесь о ней никто ничего не ведал, и она это сама хорошо знала, хотя, честно сказать, и не придавала значения.

Судьба снова, в который раз, представила ей редкую возможность все переиначить и начать жить заново, раскрыла чистую страницу для будущих дел и поступков. Прошлое осталось далеко позади, как выброшенная ею в окно вагона за ненужностью загрязненная шелковая нижняя рубашка, хотя бы еще и новая. Сколько их, рубашек и комбинаций, блузок и колготок, она позатыкала в раковины туалета, повыбрасывала царственным жестом, не желая унижать себя противно-скучной обыденной стиркой, этим простым извечным женским трудом! Да только ли их! Сколько всякого иного добра, своего и чужого, она с легким сердцем выбросила или раздарила, раздала просто за так, по душевному состоянию и доброте сердца. Никогда и ничего ей не было жалко, потому что привыкла она жить широко и раскованно, жить одним сегодняшним днем, вернее, сиюминутным моментом, забывая о прошлом и не задумываясь о будущем, даже о ближайшем завтрашнем дне.

Сердце ее всегда было открыто навстречу радостям жизни, потому что Галка, сколько себя помнит, с самого раннего возраста навсегда полюбила, как она говорила, «три главные вещи в жизни – вкусную еду, красивую одежду и бешеные развлечения». Что же касается другой, будничной, стороны жизни, называемой повседневным насущным трудом, то к ней она относилась весьма скептически, старалась так пристроиться на любом месте, чтобы трудиться или учиться «не прикладая рук», потому как она на любом деле быстро скисала и утомлялась даже от безделья, даже от одного вида других усердно работающих людей. Такая уж она уродилась, и ничего не могла с собой поделать. Но зато наслаждаться жизнью, носить с шикарным лоском модные импортные тряпки, уплетать под музыку в ресторане разные кушанья и пить напитки, не пьянея, танцевать и веселиться сутками напролет она умела с завидной выносливостью. Здесь она не знала себе равных и работала, говоря спортивным языком, на уровне профессионалов. Трудно было за ней угнаться. Одни относили это за счет ее прирожденных качеств, другие – за счет южного крымского климата и бесконечной курортной жизни.

И вдруг лопнула шумная ее курортная сладкая жизнь и по ее же собственному хотению треснула пополам и лучшая ее часть, как теперь сожалеет Галка, осталась там, далеко отсюда, в недавнем прошлом. Сладкие воспоминания бередят душу. Впрочем, если быть откровенной, лучшей ее, ту житуху, трудно назвать. Это отсюда, из таежной глухомани, она кажется ей такой солнечной и привлекательной. А тогда, в Крыму, Галка думала совсем по-иному. Жизнь тогда казалась ей весьма туманно-облачной, и впереди не видать было даже легкого просвета, один сплошной темный безденежный горизонт. Хоть устраивайся снова к матери на чулочную фабрику и становись к станку. Но такой вариант ее никак не устраивал.

2

В то лето 1959 года нежданно прикатила Галка из столицы домой к одинокой своей матери, объявив ей, что после «страшенного гриппа» пришлось срочно взять академический отпуск и, по настоянию врачей, выехать к морю «на поправку здоровья». Истинную причину она, конечно, скрыла от сердобольной матери. Разве могла Галка сказать ей правду? Такое признание убило бы пожилую уставшую женщину, всю свою жизнь привыкшую безропотно честно трудиться и бережно относиться к каждой копейке. Мать души не чаяла в своей «доненьке», боготворила и молилась на нее, на свою писаную красавицу, слепо веря и гордясь своей Галочкою, которая, хоть и выходила дважды неудачно замуж, теперь, назло всем соседям и сплетням, пробилась своим умом в столичный «главный университет», получала там повышенное образование и выходила «в люди».

П ервые дни Галка, хорошо зная особенности курортного быта, никуда не выходила, она «приобретала форму». А попросту говоря, спешно, с помощью южного солнца, перекрашивала «всю кожу». Одним словом, загорала. Загорала вся, от пяток до макушки. Набрав кремов и мазей, забиралась на крышу сарая и, расстелив старенькое байковое одеяльце, обнажалась догола. Препараты, конечно, вместе с солнцем сделали свое дело, и молодое тело очень скоро приобрело модный шоколадный оттенок. И тогда Галка, приняв старт, ринулась в шумную курортную жизнь, меняя покровителей и поклонников, зорко высматривая и выискивая себе нового мужа. Одним словом, старая проблема XBЗ (хорошо выйти замуж) снова стояла перед ней.

В санаториях и пансионатах Феодосии, как вскоре определила Галка, ничего путного не оказалось, сплошь одни «женатики» и, главное, из категории середнячков – среднего возраста и среднего достатка. Из числа тех, которые год работают – день гуляют. А ей хотелось большого, настоящего размаха. И Галка махнула «ловить кита» в соседний курортный поселок, где располагался знаменитый Дом творчества. Она чувствовала свои силы и способности, да и задумка была гениально проста – «подцепить писателя».

В самые оживленные часы, когда на набережной были чуть ли не все обитатели поселка, Галка устраивалась на бетонном парапете. Распустив длинные волосы, в модно зеленом узеньком бикини, едва прикрывавшем то, что женщины стараются закрыть, сплошь загорелая, она сидела на фоне моря, шоколадно-соблазнительная и беззащитно-одинокая. Галка рассчитывала точно, хорошо зная наперед, что для любого мужчины «нет на свете ничего более жалостного, чем вид одинокой женщины». Она томно и чуть грустно, словно что-то вспоминая, смотрела сквозь модные затемненные очки в бесконечную морскую даль, не обращая никакого внимания на завистливо-злобные, расстреливающие в упор взгляды пляжных львиц и неповоротливо-упитанных жен, но точно фиксируя отработанным годами боковым зрением восхищенные огоньки в глазах мужчин, их замедленные шаги, короткие восторженные реплики. Для всех она была таинственной незнакомкой. Новенькой, вернее, вновь прибывшей, ее не назовешь, ровный загар утверждает обратное. Тогда невольно возникал другой вопрос: почему она одинока? Уж такая-то могла бы обзавестись спутником – лишь помани пальчиком, любой кинется. И ее одиночество невольно вызвало уважение – молодая женщина придерживается строгих нравственных правил. Это впечатляло. Старый курортный прием, и Галка умело им пользовалась, набивала себе цену.

Однако вскоре ей пришлось разочароваться и в писателях. Знаменитости «не клевали» на ее приманку, их и так толпой окружали курортные девицы и женщины, готовые покорно распластаться за один автограф, за подаренную и подписанную книгу, чтобы потом всю остальную жизнь хвастаться в своем кругу близостью и коротким знакомством с такой величиной. А молодых, начинающих литераторов, пока еще безденежных, которые к ней липли, как мухи на мед, она, мягко говоря, всех «отшила» и «бортанула». Галка в столице насмотрелась на них – «обнадеживающих» и «перспективных», умеющих лихо говорить о мирах, строчить стихами, своими и чужими, за широким жестом тратящих жалкие копейки.

Дни шли, и вскоре пришлось убедиться, что все ее старания оказались напрасны, хотя она упорно продолжала играть роль «одинокой красавицы» и с достоинством держаться так, чтобы никто не смог усомниться в ее интеллигентности, образованности и воспитанности. Но в расставленные сети шла косяком одна мелкота, а вся крупная рыба, не говоря о китах, проплывала где-то рядом, лениво обходя приманки и ловушки. И Галка вынуждена была невольно констатировать, что «гастрольный выезд» не удался. Шаблонно выражаясь, пора было «сматывать удочки».

Именно в эти тоскливые минуты она остановила свой взгляд на обыкновенной, но приличной на вид автомашине «Победа» с опознавательными темными квадратиками на боках. Такси! Уезжать, так с музыкой. Такси маячило на самом берегу у пляжа. Она тихо внутренне вознегодовала: в городе днем с огнем машину не найдешь, а этот работничек транспорта, хваленой сферы обслуживания, видите ли, загорает на солнышке под боком у Дома творчества, наплевав на свои прямые служебные обязательства. Она так и подумала: «служебные обязательства», а не обязанности.

Вознегодовав, Галка, как была – в бикини, лишь сунула ноги в модные летние туфли на высокой платформе, подхватила свою пляжную замшевую сумку, перекинула через плечо мохнатое зелено-оранжевое полотенце, решительно направилась к такси. Машина оказалась пустой, лишь на сиденье небрежно брошена мужская одежда. Недолго думая, Галка стала нажимать на клаксон, призывая шофера.

– Ну, чего сигналишь? – недобрым голосом спросил весь мокрый шофер, спешно приближаясь к своей машине. Видно было, что он только из моря. Седые волосы прилипли к крупной голове, смугло-загорелое лицо и едва схваченное солнцем белесое неприятное на вид рыхлое тело. – Чего сигналишь?

Полные губы Галки брезгливо скривились. «Типичная спичка, – подумала о нем она, – такой же, как и все крымчане: голова черная, а тело белое – поскольку некогда загорать, работой задавлен». И вслух произнесла, не обращая внимания на его неприязненный тон:

– Шеф, поехали!

– Никуда я не поеду! – таксист ладонью приглаживал мокрые волосы, с нагловатым любопытством разглядывая прелести почти обнаженной «птички».

– На работе? – спросила Галка, стараясь припомнить: а не эта ли «Победа» и вчера торчала здесь на берегу?

– Ну, на работе.

– И валяешься на пляже?

– Валяюсь, – лениво и очень спокойно ответил водитель, словно он ни в чем не виноват и его зазря обижают.

– В рабочие часы? – уточнила Галка, открывая дверцу и забрасывая на сиденье свою сумку.

– Так точно. Именно в самые рабочие.

– А неприятностей не желаешь?

– Напрасно изволите портить нервы себе и мне. Я при исполнении службы, – таксист мотнул головой в сторону пляжа. – У меня тут хозяин. С него и весь спрос, – и добавил строго: – А сумочку попрошу вынуть самовольно.

– Какой еще хозяин? Начальник из гаража? – Галка начинала злиться на себя: зря ввязалась.

На них обращали внимание. Загорающие подняли головы. Группка любопытных столпилась невдалеке и посмеивалась, интересуясь простым вопросом: чья возьмет?

– Какой хозяин? – переспросил таксист, чему-то улыбаясь. – Обыкновенный клиент. Геолог какой-то. Из Сибири. Не-не, из Дальнего Востока. Заказал на весь день, выдал деньги на бочку. Отдыхает культурно человек, по всей законности и чести.

Галка опешила. Это шик! Супершик! Насколько она помнит, ни один из ее знакомых, даже самых денежных, не транжирил так. Да и здесь, в Доме творчества, самые знаменитые и маститые писатели такого себе не позволяли. Но виду не подала. Только где-то внутри, под самым сердцем, обидно кольнуло: торчала столько дней на набережной, отпугивала мелочь, а настоящего кита проглядела. Какой же он хоть из себя? Взглянуть бы краем глаза.

– А сумочку попрошу взять обратно, освободить салон, – таксист заметно наглел, уловив чутьем ее минутную растерянность.

– Не, шеф! Сумка пусть лежит на месте, – раздался мужской голос у нее за спиною.

Галка, сдерживая любопытство, небрежно и неспеша оглянулась, мысленно поблагодарив незнакомца. Перед ней стоял рыжий веснушчатый молодой, лет тридцати, невысокий мужчина, почти одного с нею роста, но плотный такой, весь в накаченных мышцах, слегка загорелый, и по этому загару она моментально определила, что он не местный, из недавних приезжих. Может, этот и есть хозяин? День стоял прозрачный, блики солнца, пробиваясь сквозь крону старой акации, в тени которой стояла «Победа», играли на полированной поверхности кузова и отражались на его лице, и он невольно щурился. Бросилась в глаза художественная наколка на запястье правой руки. Галка тут же отметила, что незнакомец, видимо, имел какое-то отношение к морю, возможно, служил. И еще обратила внимание на новые кожаные шорты. Они сидели на нем мешковато. По ногам тихо сползали капли воды. Она поняла, что он, выбравшись на берег, заметил ее и, постеснявшись подойти в плавках, напялил поверх мокрых плавок солидные и дорогие короткие штаны. И эти мелкие детали как-то сразу ободрили ее, придали уверенность.

– Благодарю вас, – произнесла воркующе Галка, она умела задавать тон. – Это вы и есть местный Рокфеллер? – она томно растянула «ф» и «л».

– Я? Че? Я не местный, – пробормотал смущенно незнакомец, мотнул круто головой, выдавая себя короткими восклицаниями, как отметила Галка, «с потрохами». – Никакой я не Рокфеллер. Ошибочка тут есть. Манохин я! Василий Манохин… Можно и просто Вася.

Он давно ее заприметил, попытался подкатиться, но что-то не получалось. Смелости не хватало. И вдруг – сама! Ну, везет же…

– Благодарю вас, Вася, – Галка ласково посмотрела на него сквозь затемненные очки и приятно, слегка покровительственно улыбнулась. – Вы рыцарь!

– Всегда пожалуйста, – изрек Василий, он никак не мог побороть проклятого смущения и от этого краснел еще больше. – А как вас, простите-извините, звать, если не секрет?

– Лина, – она протянула руку, протянула нарочно высоко, подставляя ее для поцелуя.

Василий оторопел. Он никогда в жизни не целовал женщинам руки. Только в кино видел. Но тут же решился: эх, была не была! Такая краля! Схватил обеими ладонями ее руку, да второпях, видимо, сильно стиснул.

– Ой! – она выхватила из его тисков свои длинные тонкие пальчики с красными наманикюренными коготками. – Вы такой сильный!

– Я?.. Не очень. Первый разряд по штанге. Может, скоро и на мастера сработаю, – прихвастнул Василий, стремясь подать себя с лучшей стороны. – А вас Леной звать?

– Нет, Лина. Ударение на «и».

– А, понимаю. Лина! Звучит! Классное имя, – и повернулся к водителю, протиравшему ветошью ветровое стекло. – Шеф! Это Лина! В ее распоряжении, понятно? Куда прикажет! А потом сюда, за мною.

– Машина на ходу, дело немудреное, – отозвался водитель и уже по-иному, уважительно-ласково посмотрел на Галку.

– Мне в город, к «Астории», – сказала она, соображая, что к дому матери ехать не очень-то будет «престижно».

– Это что ж… к ресторану? – повеселел Василий.

– К гостинице, а ресторан внизу, – поправила Галка.

– Может быть, если вы не откажетесь, мы там заодно и покушаем… пообедаем то есть? – Василий распахнул перед ней дверцу, и, когда Галка уселась, плюхнулся рядом. – Шеф, гони!

3

Таксист оказался лихим водителем. По дороге к Феодосии решили сделать крюк и взглянуть на Старый Крым, где в ресторанчике, как сообщил водитель, жарят вкусные чебуреки и пекут караимские пирожки. Галка от радости захлопала в ладоши, одобряя предложение:

– Полетим в Старый Крым!

– Полетим на всех четырех колесах, – Василий постепенно начинал приходить в себя, хотя все еще робел в соседстве с такой «кралей».

В Старом Крыму, в местном ресторане, караимских пирожков давно не пекли, а чебуреки жарились на улице в просторном котле, румянились прямо на глазах в кипящем масле, распространяя вокруг аппетитный аромат.

– Сколько? – Молодой смуглолицый усатый повар, переворачивая пирожки длинной вилкой и лопаткой, бесцеремонно пялил свои крупные угольно-черные глаза на Галку. – А такой девушке бэсплатна! Угощаэм!..

– Но, но! Полегче на поворотах! – Василий взревновал, хотя и понимал, что глупо становиться на один уровень с поваром. А поняв свое превосходство, обрел уверенность. – Накладывай!

Галка брезгливо провела пальчиком по столу и, брезгливо сморщив губы, отказалась пробовать свежеиспеченные чебуреки. Василий растерялся. Он не знал, как ей угодить, что предпринять. Выручил шофер.

– Махнем в лес! Тут он рядышком. На природе и жареные гвозди пойдут за милую душу, только подавай!

– Великолепно! – оживилась Галка. – Устроим пикник!

К горячим чебурекам накупили еще жареных кур, добавили черной икры, кусок вареной осетрины, крабов, шпротов, ветчины, овощей, фруктов, конфет. В хозяйственном магазине, около которого остановились, взяли набор тарелок, ножей, вилок, рюмок, стаканов. Василий случайно перехватил взгляд Галки, которая мимоходом обратила внимание на ковры, лежавшие стопкой на прилавке.

– Мудро, – сказал он и небрежно добавил: – Не на земле же нам сидеть. Лина, выбери, пожалуйста!

Галка, не принимая всерьез его предложение, все же, дурачась, переворошила кучу и выбрала пухлый, светло-голубой с яркими оранжево-красными цветами в середине. Ковер был великолепен, тонкой работы китайских мастеров.

– Мне такой нравится!

– Нравится, значит, закон! – Василий кивнул таксисту.

– Шеф, отнеси в машину. – И, вынув плотно набитый бумажник, стал отсчитывать сотенные бумажки продавцу.

У Галки внутри все пело и плясало. Вот это шик! Вот это шик! Но внешне она ничем не проявила радости, словно ковры для пикника покупала еженедельно, каждый раз новый.

Вскоре нашли в сосновом лесу неподалеку от дороги, у обрыва, укромную полянку, поросшую шелковистой, слегка пожухлой травой. Отсюда открывался чудесный вид на зеленые горы, на скалистые вершины, и между ними далеко-далеко в сизой дали угадывалась синяя полоска моря. Расстелили ковер, прямо на него начали выкладывать продукты. Василий быстро собрал сушняк и разжег костер – кур решили поджарить чуточку. «А про выпивку забыли, – спохватилась Галка, и тут же успокоилась. – Пусть сами решают. Надо будет смотаться назад в город». Но она зря беспокоилась. О выпивке они подумали заблаговременно. Открыв багажник, шофер вынул деревянный ящик, в ячейках которого торчали запечатанные горлышки армянского коньяка.

– Поставлю в холодок, а то весь перегрелся.

– Одну распечатывай сразу, – сказал Василий и, спохватившись, обратился к Галке. – Может быть, и вы с нами? Пожалуйста, хоть чуть-чуть попробуйте этого знаменитого напитка, специалисты говорят, что лучший в мире.

– Лучший в мире считается французский коньяк, особенно такие марки, как «Мартини», «Наполеон», – небрежно уточнила Галка, словно она всю жизнь пила знаменитые иностранные напитки. – Но и армянский котируется. И притом, скажу вам, довольно высоко.

– Мы взяли армянский, «Ереван» называется. – Василий придвинул к себе пустые стаканы.

– Мне в рюмочку, пожалуйста, – сказала Галка, усаживаясь поудобнее.

– Извините! – Василий отставил полунаполненный стакан. – Шеф, где рюмки?

Таксист принес картонную коробку – набор рюмок. Оторвал край, раскрыл и высыпал у ног Галки дюжину хрустальных рюмок на ковер. Она выбрала рюмку и протянула Василию:

– Только одну капельку!

– Не настаиваю. Коньяк – это, как говорят мудрецы, напиток богов. А мы с вами только человеки, так что тут по желанию. Для приятности! – Василий наполнил рюмку «с верхом» и немного пролил на ковер. – Извините…

Продолжая держать рюмку, он, виновато улыбаясь, левой рукой вынул из кармана несвежий носовой платок и вытер ковер. Но следы остались. Василий мысленно чертыхнулся за свою неловкость. Надо же случиться… И еще за то, что стал вытирать носовым платком. Что она о нем подумает? Черт с ним, с ковром. Хотя, конечно, как сказать, вещь в хозяйстве нужная. А она чуть улыбнулась. Чему бы? Вот, мол, тюха-растюха, сибиряк с серыми ушами… Неловкий такой. Василий с неприязнью посмотрел на рюмку, которую продолжал держать в руке. Да ну ее к лешему! И он резким рывком выкинул ее подальше в кусты. И вслух бодро сказал: – Моряки и геологи говорят, что первая всегда не идет, а последняя – лишняя! Вот я и избавил вас от этой первой, которая не пошла бы… Попрошу вас, Лина, выберите вторую рюмку.

– Вы мне каждый раз станете наливать в новую рюмку? – в глазах Галки искрились веселые огоньки, и она засмеялась доверительно-радостно, словно в рот попала смешинка.

– Точно, каждый раз в новую! – от такой мысли и ему самому как-то стало легко и весело. – Их-то у нас целая дюжина!

Сначала выпили за фортуну, богиню Удачи, которая нужна всем хорошим людям на земле, а геологам в особенности, потому как они в глухих таежных краях ищут подземные богатства, ищут Будущее. За фортуну выпили стоя.

– Второй тост, как водится у моряков и геологов, всегда за женщин. За вас, Лина! – Василий говорил и смотрел на нее доверчиво и восторженно. – Только вы сидите, не вставайте. За ваши успехи, за ваше счастье!

Мужчины выпили стоя. Галка полулежа, снизу вверх смотрела на них и, слегка пригубив рюмку, рывком швырнула ее подальше. Потом пошли тосты один за другим – за красоту, за счастье, за море, за горы, за будущее. Галка шиковала. При звоне каждой разбитой хрустальной рюмки она радостно и заражающе-счастливо хохотала.

Отдельно пили за солнечный Крым и за далекий дальневосточный поселок Солнечный. Василий был влюблен в свой геологический поселок.

– Он далеко отсюда, наш Солнечный. В тех краях, о которых поется в песне про Байкал и «где золото роют в горах», – Василий с каждой новой фразой все больше вдохновлялся, слова находились сами, они слетали с кончика языка связно и свободно. – Только мы еще дальше, на самом Дальнем Востоке, возле знаменитого города Комсомольска. Который на берегу Амура, слышали о нем? Так мы там совсем рядом, где тайга по долинам и всегда снежные горные скалы Мяочана. Красотища кругом дикая и древняя! А мы разведку ведем богатого месторождения. Работа засекречена, потому как важная для государства. А народ у нас все больше молодой, после армии да учебы. И начальником экспедиции молодой инженер, товарищ Казаковский. Ему и тридцати еще нету. Но все его жутко уважают. У него слово – закон! Сказал – баста! Сделает. Но и другим спуску не даст. Ни-ни! Шкуру сдерет вместе с мясом. Вот такой он у нас! Таких негусто, днем с огнем поискать надо и не найдешь. И все его не по фамилии, не товарищ Казаковский, а уважительно по имя-отчеству, хотя и молодой он: Евгений Саныч, Евгений Саныч! А работенка, скажу я вам, идет с размахом. Запасы подземные определяем, чтобы рудники строить да обогатительный комбинат. Во какой наш Солнечный!

– Там золото нашли? – тихо спросила Галка, мысленно представляя себе, как она берет в ладони драгоценный металл в виде песка, как на морском берегу, или в виде мелких и крупных слитков, вроде галечника, только, конечно, много тяжелее. Ведь «обогатительный комбинат» строить будут, а слово «обогатительный» создано от понятия «богатство».

– И золото тоже. Его там навалом! Как пишут в наших газетах, сам читал, Дальний Восток – главный валютный цех страны. И государственные разработки там кругом идут, и еще по рекам таежным промысел ведут старательные артели и бригады, вроде частников, которые по своей воле. Ну, как у вас тут охотники и рыболовы. Для себя, для своего личного кармана. Сдавай государству по весу и получай чистую монету. Старатели за один сезон, если подфартит, знаете сколько огребают? Ого! – Василий говорил запальчиво и торопливо сыпал словами, боясь, что ему не поверят. – Летом вкалывают, как проклятые, от зари до зари, а зимою гуляют напропалую. Дым коромыслом!..

«Так вот откуда у него такие деньжищи!» – одновременно подумали Галка и таксист. А дальше фантазия каждого развивалась по своей дорожке, применительно к полученным знаниям и обретенному жизненному опыту, помноженным на особенности личного характера. Таксист уже знал, что Василий три года подряд «вкалывал» без отпуска взрывником-геологом, в вырытой в горе горизонтальной штольне закладывал взрывчатку, поджигал шнуры, и когда она там, под землею, рванет, первым шел на осмотр, «дыша проклятым перегаром». Теперь ему стало прозрачно понятно значение простых слов: «первым шел на осмотр». Тут и котенку ясно! Фартовая работенка! Увидел приличный кусок от золотой жилы, хап его! И – в карман брезентухи. Таксист хорошо знает, сколько дефицитных, ценных запасных частей в брезентухе пронес он сам и его дружки из гаража под носом у сторожа. А небольшой кусок натурального золота, ну как гирьку в полкило – пронести дело плевое! Да калымно и поменьше, граммов до двести, ежели каждый день… А потом фугуй его ювелирам да зубным врачам. И ему стало как-то грустно от обиды за свою не очень-то везучую жизнь, когда из-за каждого рубля приходится шкурно изворачиваться да выкручиваться, а иначе не зашибешь, будешь сосать лапу на «мизере зарплаты».

Что же касается Галки, то ее фантазия была иного свойства. Она представляла себе, как все новостройки, далекий поселок Солнечный: светлые дома с большими окнами, и в каждой квартире – драгоценностей навалом из чистого золота. И посуда вся блестит. Она в столичном ювелирном магазине не раз видела и ложки, и вилки, и ножи, и тарелки из золота, из серебра, и разные подстаканники, наборы рюмок и бокалов – и все золотое, с красивой художественной отделкой. Неужели в ювелирные магазины завозят оттуда, из Дальнего Востока? Шикарно там живут, ничего не скажешь! И как-то вмиг покупка дорогого китайского ковра и выброшенные хрустальные рюмки показались ей «вшивой» мелочью по сравнению с тем, что люди там имеют. Единственным утешением служило лишь то обстоятельство, что Василий являлся живым посланцем из тех очаровательных мест, он был концом спасательного каната, ухватившись за который, можно добраться к тем благодатным краям, в далекий и пока мало кому известный поселок с красивым крымским названием – Солнечный! Она подняла свою рюмку и провозгласила:

– За далекий и близкий нам Солнечный!

За Солнечный выпили во второй раз, каждый с тайной надеждой и до дна. Галка перевернула рюмку, демонстративно показывая, что там не осталось ни капли, и величавым жестом выкинула ее. Рюмка ярко сверкнула гранями хрусталя в солнечных лучах и, упав на камень, звонко брызнула осколками.

– Так мы там не только по золоту. Это само собой, – продолжал Василий. – Наша экспедиция геологов разведывает большущие запасы важного для государства минерала, он касситерит называется.

Таксист насторожился. О таком металле он и слыхом не слыхивал, хотя с детства около машин вертится, знает разные сплавы и соединения. Тут что-то новое. Что касается Галки, то она вела себя более непосредственно и бесцеремонно спросила:

– А что это такое? Лучше золота?

Василий глотнул из стакана коньяк и стал объяснять:

– Касситерит – это греческое название ценного минерала…

Но договорить не успел. Из-за кустов вымахнул всадник на лошади, в зеленой форме и с ружьем за плечом. Лошадь недовольно фыркала, обнажала крупные желтые зубы и, как со страху показалось Галке, готова была укусить, ударить копытом. От животного пахло неприятным запахом пота. Галка невольно съежилась, попятилась к краю ковра, косясь на лошадь.

А всадник, не слезая, громко приказал:

– Костер немедленно загасить!

Василий и таксист кинулись тушить костер, топтать огонь, который тихо расползался по высохшим стебелькам трав и, дымно чадя, ел глаза. Выходило это у них не очень ловко, поскольку оба изрядно выпили. Со стороны выглядели они очень забавно, и Галка, отойдя от навалившегося нежданно страха, громко засмеялась.

Человек в форме воспринял ее смех в свой адрес и с неприязнью выкрикнул:

– Чего разоржались? Счас штрафовать буду! Всех троих! За прямое нарушение! Летнее время, а они в сухом лесу огнем балуются! Да еще выпимши!

Штраф за всех уплатил Василий Манохин, отказавшись взять квитанции. Но человек в форме настоял:

– Бери и держи при себе. А то пошлю по инстанции на место работы. Тогда попляшете!

И повелел, чтобы поскорее выбирались из заповедной зоны, охраняемой законом. Попытки Василия уладить дело миром и угостить человека ни к чему не привели. Он отказался от налитого стакана, не взял «в подарок» и нераспечатанную полную бутылку марочного коньяка. Пришлось спешно собираться, сворачивать ковер, грузить в машину остатки провизии.

– И всю посудину! До одной! Чтоб ни склянки не осталось!

Когда выбрались из леса на магистральное шоссе, отъехали несколько километров, облегченно и шумно дружно вздохнули – ведь могло бы быть и хуже! А Галка снова залилась смехом:

– А рюмки-то… Рюмки и осколки остались! До ночи собирали бы!..

Жизнь снова стала веселой и радостной. У каждого остались одни приятные воспоминания. И не только о времени, проведенном в лесу, не только о пикнике. В душе сохранилось что-то важное и обнадеживающее. На поляне они находились недолго, около двух часов, но и за это время в каждом из них произошла ощутимая перемена: каждый сумел что-то отбросить – нудную заботу, тревогу о завтрашнем дне, едкое подозрение, неуверенность – и теперь был только самим собой, но в лучшем виде. Разговоры о Дальнем Востоке, о сказочном «валютном цехе», о добыче золота, о таинственном и загадочном минерале, очень ценном, возможно, как сама платина, с греческим названием, который не только легко произносить, но, как заметила про себя Галка, даже можно напевать, повторяя его, как имя любимого: «Касситерит, мой Касситерит!..» Разыгравшаяся фантазия, которая чуть приугасла с появлением лесного кордона, снова властно захватывала воображение, распахивала двери во что-то очень хорошее, как радужный сон, стелила красную ковровую дорожку в недалекое будущее.

Машина мчалась к Феодосии. Галка сидела рядом с Василием. Он нежно держал ее руку у себя на коленях, ласково поглаживая ее, часто поворачивался к ней, бросая влюбленные взгляды. У нее что-то ответно распахивалось навстречу его взглядам. Не влечение, нет, ничего похожего и на то восторженное чувство, захватившее ее в лесу. Она ощущала просто электрический заряд, исходивший от него. Этот человек желал ее, и раскованность воображения не мешала ей представить себе, что она могла бы уступить. Но через минуту она уже снова забывала о нем, о его существовании, сладостно устремляясь в безвоздушное пространство фантазии, в сказочно красивую будущую жизнь в Солнечном среди ослепительных ценностей, среди золота и таинственного сверхценного касситерита.

4

И дни закрутились в бешеном ритме.

Галка умела тратить деньги. Конечно, тратить не свои, заработанные другими, – дело немудреное. Кажется, что и каждый сможет, только дай наличными. Но это обманчивое самомнение. Тратить красиво и с шиком способен далеко не каждый. Это тоже искусство, если хотите, в таком деле даже нужен талант. У Галки, как скоро убедился Василий, имелись завидные способности и опыт. Деньги тратились налево и направо, но всегда обстоятельно, оправданно и, главное, впечатляюще эффектно. Окружающие только рты открывали. И держалась Галка соответственно, словно она – вовсе не она, а отпрыск бывшего знатного княжеского рода или молодая женщина нынешних высокопоставленных и уважаемых людей, обеспеченных большими правами и возможностями. А Василий, как иногда казалось ему с опаской, только присутствует при ней, как бедный племянник около богатой родственницы. Но раскошеливался он удивительно легко, без особых переживаний, как бы подхваченный каким-то могучим вихрем, который подхватил его и понес по красивым местам современной жизни.

Где они только не побывали! Поколесив на такси по солнечному Крыму, махнули в Прибалтику, где после Черного моря вода в заливе показалась весьма холодной, но в ночных кабачках – вкусные блюда и задушевная музыка, из Риги – в бывшую столицу, оглядели, опять из такси, Ленинград и всю знаменитую округу, все царские парки-дворцы, попутно побывали во всех универмагах и комиссионных магазинах, понакупив всякой всячины и модных шмоток, решили двинуться в матушку-столицу.

В стремительном поезде «Красная стрела», в купе на двоих спального вагона, Василий, прикрыв одеялом свою молодую законную женушку, с грустью обнаружил, что аккредитивы, пачкой лежавшие в бумажнике, почти все исчезли и растаяли. Крупные тысячи, которые он «закалымил» на Дальнем Востоке, которые сколотил изнурительным трудом, которые в долгие зимние мечтательные ночи предназначались на шикарную шумную свадьбу, на покупку приличного дома, на приобретение мебели и нужных вещей и собственной легковой машины, если не новой, увиденной им в журнале «Огонек» на цветной фотографии, недавно сошедшей с конвейера автомашины с красивым названием «Волга», то хотя бы модернизированного «Москвича», – этих самых денег больше не существовало в наличности. Словно их и не было. Остались лишь одни приятные воспоминания. Предугадывая такой возможный конец, Василий Манохин еще из Прибалтики, тайно от своей молодой жены, отбил друзьям в Солнечный соответствующую телеграммку, давая адрес на столичный почтамт «до востребования».

В Москве на почтамте их ждали приветственные поздравительные телеграммы и спасительные суммы. Галка радовалась, к удивлению Василия, поздравлениям больше, чем деньгам: в Солнечном ее знают, в Солнечном ее ждут!

Сейчас смешно и грустно вспомнить. Чему радовалась-то? Что ждут? Да в этой дыре, забытом Богом и приличными людьми таежном краю, обрадуются всякому, кто по наивной глупости или природной тупости, или просто, как она, по незнанию, изъявит телячье желание прибыть собственной персоной. Жителей этого самого Солнечного – ну и чудики, ну и мудрецы, хитро придумали название своему берложьему поселку! – жителей-то тут всех можно по пальцам пересчитать. Тайга кругом черная и дикая. Край ссыльных и по приговору суда присланных на поселение, кругом остатки бывших недавно лагерей с бараками и колючей проволокой да огороженные пересыльные пункты. А что касается всяких драгоценностей и золота, то ими и не пахнет. Где-то по тайге, может быть, и бродят искатели россыпей, моют золотишко, но она тех людей еще в глаза не видывала. А того «таинственного» и «загадочного» касситерита, этого рудного камня скоро будет кругом навалом, как говорится, бери – не хочу! Чему, глупая, поверила, на что польстилась!

– Греческое название, греческое название! – в который раз ехидно передразнила она Василия, надрывно всхлипывая и размазывая кулаком слезы, которые все текли и текли, как дождевые капли по оконному стеклу. – А я дура!.. Нет бы заглянуть в словарь, проверить!.. Так нет, на слове поймалась! Подцепилась на самодельный крючок, проглотила его, как приманку дешевую рыбешка глупая… Несчастная я, разнесчастная… Судьба моя горькая и тоскливая! Без всякого просвета… Ничего путного вокруг, одна серятина, как сплошные осенние тучи на небе… Хоть в могилу ложись заживо и самовольно помирай!.. Куда же ты заманил меня, куда-а-а же ты завез, женщину молодую и доверчиву-у-ю? Поверила ему, идиоту рыжему!.. Выискался на мою голову!.. Тюха-растюха с серыми ушами… Куда-а-а… ме-еня-а-а… за-аве-ез?..

Глава вторая

1

Евгений Казаковский вошел в свой кабинет и нащупал рукою выключатель. Ярко вспыхнула под потолком большая электрическая лампа под неказистым абажуром, освещая довольно просторную конторскую комнату, немудреное убранство – двухтумбовый новый письменный стол, доставшийся ему от прежних руководителей экспедиций, этажерку, забитую книгами, шкаф, геологические карты, схемы и диаграммы, развешанные на грубо стесанных бревенчатых стенах, ряд стульев, широкий выступ печки-голландки, да темное окно, в которое смотрел глухой вечер. После прохладной ветреной сырости улицы приятно было ощутить тепло помещения. Только стекла очков сразу же запотели. Евгений снял их, аккуратно протер носовым платком и снова водрузил на место. Взглянул на новые ручные часы и остался доволен.

– До начала планерки есть у нас в резерве почти тридцать минут, – сказал он вслух сам себе. – Очень даже хорошо!

И снова бросил взгляд на часы. Подарок жены, милой Эли, к тридцатилетию. Плоские, словно приплюснутые, модной марки «Полет», самозаводящиеся и легкие, как пушинка, не чувствуешь их на руке. И где она их только раздобыла? Из поселка никуда не выезжала, посылок из дому, из Москвы, не получала. Такие часики он видел лишь на руке одного командированного из столицы, из министерства, да у Виктора Андреевича Ермолова, начальника Геологического управления края. Вещица нужная, и как бы всегда ощущаешь тепло и заботу любимого человека, вроде бы она постоянно находится рядом. «Именно вроде бы» – снова подумал он и вздохнул: и сегодня придет домой поздно, сына застанет лишь спящим в кроватке… Каждый день одно и то же – хроническая нехватка времени. Нехватка не только для своих личных дел, для дома, семьи, но и для работы, а неотложные и важные дела не уменьшались, а увеличивались с каждым прожитым днем, порождая новые проблемы, срочные вопросы, задачи со многими неизвестными…

Казаковский снял потрепанную кожаную куртку, стянул с головы фуражку, отряхнул с нее свежие оранжевые опилки. Переоделся. Поправил галстук. А без куртки и фуражки он, казалось, выглядел совсем молодым, не руководителем крупной экспедиции, а серьезным студентом последнего курса, прибывшим на производственную практику. Среднего роста, плотный, жилистый, за каждым движением угадывалась внутренняя недюжинная сила, а чуть приметная сутулость указывала на успешные занятия чисто мужским суровым спортом – боксом. В толпе Казаковский вполне может казаться похожим на сотни других людей. Но вот когда он заговорит, когда вклинивается в спор, когда размышляет, мыслит вслух – тогда он преображается. Лицо его сразу делается иным, индивидуально неповторимым, необычно притягательным, запоминающимся, словно где-то в глубине у него вспыхнул какой-то мощный источник света, озаривший изнутри весь его облик. И от его лица, от темно-ореховых вдумчивых глаз, от мягкой чуть приметной улыбки, от всего его облика, вместе с подкупающе мягкой белорусской интонацией голоса, как бы источаются невидимые лучи, создавая своеобразное силовое поле, которое, словно магнит, удерживает внимание собеседника, привлекает к себе, проясняя и раскрепощая сознание, делает равным партнером, которому доверительно произносятся слова, полные откровения и ясного смысла.

Одет Казаковский всегда просто, но подчеркнуто интеллигентно. Его предшественник всегда ходил в военном кителе, глухо застегнутом на все пуговицы. В любое время года облик его не менялся. И к такому руководителю привыкли. А привычка имеет на людей большую власть. Привыкнув видеть начальника в неизменном суровом кителе, люди не сомневались в его начальственном приоритете, поскольку он всегда был ясен и строг, как параграфы устава и закона. И тогда всем казалось, что именно таким и должен быть руководитель отдаленной экспедиции.

Казаковский с первого же дня пребывания на новом посту разрушил этот штампованный стереотип, надевая ежедневно современный штатский костюм, белоснежную рубаху и галстук. Евгений сознавал, что, разрушая привычный стереотип, он невольно вступал в конфликт и с теми негласными порядками, которые были заведены его предшественником. И косые взгляды на его тщательно отутюженные брюки, на галстук, некоторая отчужденность в разговорах как бы подтверждали подспудное существование конфликта, так нежелательного в первые месяцы его самостоятельной деятельности, в трудные месяцы становления экспедиции. И в какой-то момент Казаковский не выдержал тона, чуть смалодушничал и, поддаваясь прошлому образу руководителя, купил себе галифе, китель, хромовые сапоги. Надел пару раз и, почувствовав себя в этой непривычной оболочке весьма неудобно, неуютно, – устыдился. Устыдился тому, что изменил сам себе. Своему жизненному правилу, своей натуре. Галифе и китель были оставлены для поездок на охоту и рыбалку. А на работу – в контору, на буровой, в штольне, – появился в костюме, белоснежной сорочке и при галстуке. И никак не иначе! Воспитывал окружающих своим личным примером – в таежных условиях можно и нужно одеваться по-городскому.

Просматривая документы, Казаковский готовился к предстоящей планерке, которая состоится здесь в его кабинете после отработки стройповинности, обязательных для всех двух часов работы на стройке.

2

Казаковский пришел к себе в контору прямо с объекта, со стройки, где отработал положенные всем без исключения в геологоразведочной экспедиции, в том числе и для руководства, обязательные ежедневные два часа стройповинности. А там и пилил, и строгал, и гвозди забивал. Увлекся, ввязался по-мальчишески в спор-соревнование с такими же, как и он сам, малоопытными, но уверенными в себе доморощенными строителями: кто больше заколотит гвоздей с двух ударов молотка. Даже придумали мудреные инженерные головы научное определение «методу»: первый удар – направляющий, второй – закрепляющий. Мостили пол дюймовыми досками. Намахался как следует. Рука гудит от тяжести молотка…

А сколько было возни и шума на первых порах, когда вводили эту самую, обязательную для всех, стройповинность! И сверху, от вышестоящего начальства, и сбоку – от дотошных профсоюзных деятелей, ретиво следящих за соблюдением основ трудового законодательства, и снизу – от недовольных.

Велика ли радость, отработав свои обязательные восемь часов на производстве, еще два часа бесплатно махать топором или таскать носилки? А кому охота вкалывать еще и на бесконечных субботниках и воскресниках? На таких, толстошкурых, знающих законы и свои права, которые задарма и пальцем не пошевелят, не действовал ни личный пример руководителя, ни уговоры, ни разъяснения товарищей, что, дескать, строим-то прежде всего для себя, а не для дяди, для своего же собственного благополучия в этом глухом отдаленном таежном крае.

И доводы и примеры отскакивали от таких, толстошкурых, как горох от стенки. Свободное время, разглагольствовали они, это их личное время, охраняется государственным законом и конституцией, и никто не имеет никакого права, чтобы принуждать к сверхурочным неоплачиваемым работам. Тем более что все строящиеся объекты не значились в планах, не предусматривались в сметах, ни денег и стройматериалов на них не отпускалось, и они, эти стройки, квалифицировались проверяющими ревизорами, как «самовольные», как «незаконные», хотя, если подходить объективно, они, эти возводимые объекты, были крайне необходимыми, нужными как элементарные минимальные условия для нормальной жизни и трудовой деятельности отдаленной экспедиции. Что было, то было. Но зато эти же толстошкурые люди умели выколачивать себе разные блага, брать за горло, требуя то, что им положено. Вынь да отдай, и в первую очередь! И тогда сама жизнь подсказала иную, более ощутимую меру воздействия.

Как раз к тому времени отстроили первые два многоквартирных дома. Вопрос распределения квартир, заселения домов решался на объединенном заседании партийного, комсомольского и профсоюзного комитетов. Атмосфера накалялась задолго до заседания, поскольку остро нуждающихся, первоочередных, было много, значительно больше, чем квартир. Были разные предложения по распределению жилья, в том числе и провести обычную в таких спорных обстоятельствах жеребьевку: пусть каждый претендент сам вытянет свой жребий, чтоб без обиды – судьба, мол, индейка, а жизнь копейка. И вот тогда-то и встал член парткома буровик Суриков.

– Нет, так не пойдет! – сказал он громко и веско, по-рабочему. – Это несправедливо. Не станем слепо доверять судьбе те вопросы, какие должны решить сами.

И высказал мнение, вернее, пожелание от имени буровиков: давайте заведем такой порядок, чтобы каждый его ощущал на себе как наивысшую честность и справедливость.

– Учет у нас ведется этой самой стройповинности? Ведется, сам записывал трудяг своей бригады. Так давайте и выложим на стол наши записи для всеобщей оценки. Сразу всем и станет ясным трудовой факт, вложенный в общее наше строительство, каждого очередника на квартиру или на место в детсадик. Отсюда и давайте танцевать, как от печки. Принцип должен быть для всех един, невзирая ни на должности, ни на положения: первыми будут получать квартиры в новом доме только те, кто больше отработал на строительстве. Так будет и по честности и по справедливости!

Предложение буровиков было поддержано, утверждено на общем открытом партийном собрании всего коллектива экспедиции и получило силу закона. Вполне естественно, что учет отработанным часам стали вести не только руководители подразделений, но и сами участники, поскольку те часы приобрели зримую весомость.

А тут еще подключилась комсомольская общественность. Поселок-то в основном молодежный. Лучи сатирического «прожектора» высветляли конкретных лиц. Мало кому доставляло удовольствие прочесть свою фамилию, намалеванную на доске крупными буквами под заголовком: «А вот еще кого заждались на стройке!» И уж совсем было неприятным увидеть на себя карикатуру на белом экране перед началом киносеанса и под общий хохот услышать хлесткие частушки.

Поселок преобразовывался буквально на глазах, превращаясь в мощную опорную базу для планомерного наступления на подземные богатства Мяочана. Это радовало и укрепляло веру в правильности выбранного пути. А еще недавно были сомневающиеся, в том числе и среди руководителей экспедицией, когда Казаковский развернул перед ними свой план, свой проект ведения разведки месторождения, основанный на применении в первую очередь современных технических средств.

Нелегко ему достался тот проект. Писал по ночам, урывками, качая одной рукой детскую люльку, успокаивая сына, а другой – заносил обдуманные и обоснованные выкладки на бумагу. Газетой загораживал лампочку, чтобы свет не падал на сына и жену. А жена, проснувшись среди ночи, неслышно подходила к нему, прижималась теплым телом к спине, водила подбородком по небритой щеке и сочувственно говорила:

– Зачем себя мучишь, милый… Есть же готовые стандартные проекты, только привязывай их к местным условиям…

А когда он, оторвавшись от исписанных листков, принимался ей с жаром рассказывать о своем плане, она, конечно, понимала мужа и, бесспорно, соглашалась:

– Конечно, милый, так лучше… – и высказывала свои сомнения. – Но утвердят ли?

Она знала геологические поселки, хотя пришлось побывать и не во многих за шесть лет совместной жизни. Они, поселки, мало чем отличались друг от друга. Кто знаком с кочевой жизнью геологов, тот может легко себе представить их традиционный облик: в долине реки, обычно в живописном месте, привольно располагались пять-шесть домиков, тут же рядом складские помещения, столовая, баня, и вокруг – палатки. Реже можно встретить поселки покрупнее, с магазином, клубом, столовой, медпунктом, производственными объектами, в общем, со всем, что крайне необходимо для удовлетворения самых элементарных требований временной жизни и ведения разведочных работ.

Вот именно против этой давней традиции, укоренившейся десятилетиями в геологоразведочной практике, против ненужных в наше время искусственно создаваемых трудностей, порожденных укоренившимися привычками, боязнью нового, и решил нацелить свой проект молодой руководитель. Он уже тогда не сомневался в богатом месторождении и в перспективности всего региона горного и сурового Мяочана. И нацеливался штурмовать его, используя современные средства и технику. Евгений Казаковский верил в будущее, верил в то, что экспедиции предстоит решать большие дела. При обсуждении проекта разгорелись баталии, руководство экспедиции разделилось на два лагеря – на специалистов, в основном молодых, с инженерной подготовкой, которые понимали и полностью принимали необычную новизну, предложенную Казаковским, и на открытых противников, «чистых» геологов, которые сгруппировались вокруг главного геолога Анихимова. Эта группа, хотя и малочисленная, состояла главным образом из тех, кто стоптал в геологических походах не одну пару сапог. И Вадим Николаевич, как бы подводя итог своим доводам, сказал на расширенном заседании партийного комитета:

– Проект, конечно же, хорош. Только мечтать можно о такой красивой жизни в тайге. Но, друзья, мы геологи-разведчики, а не эксплуатационники-промысловики. Стоит ли нам пускать здесь глубокие корни, обустраиваться, если никто не думает обзаводиться в Мяочане постоянной пропиской? – и, довольный своей остротой, закончил: – Мы здесь люди временные, а на дядю, на другое министерство, нам никто не разрешит тысячи рубликов тратить.

– Нет, Вадим Николаевич, говори конкретнее, – секретарь парткома Воронков, возглавлявший сложный производственный отдел, спросил в yпор: – Ты «за» или «против»?

– Поддерживаю. За хорошую инициативу, – ответил Анихимов и добавил, – но имею собственное мнение.

Проект после доработки отослали на утверждение в управление. И тут же приняли решение: не ожидая, пока вышестоящие инстанции утвердят проект, – а по опыту, особенно старшие товарищи, хорошо знали, что на рассмотрение, утряску и утверждение обычно уходит много времени, – приступить к его реализации имеющимися в наличии людскими силами и материальными возможностями, главным образом за счет максимально рационального использования средств, за счет выявленных внутренних резервов, в первую очередь экономии и широкого привлечения творчества масс – передовиков, рационализаторов, изобретателей. Тогда-то и было принято и введено положение об обязательной для всего трудового населения экспедиции стройповинности: два часа работы на строительстве.

3

Приближалось время планерки.

Бесшумно входили руководители отделов и подразделений, тихо здоровались, рассаживались. У каждого было свое место, которое он когда-то облюбовал и с тех пор занимал именно свое. Даже в этой мелочи чувствовалась своя производственная логика – сразу всем видно, кто из руководителей отсутствует и кто их заменяет. Казаковский с самых первых дней появления в экспедиции любил во всем соблюдать строгий порядок.

Вопреки давно и повсюду установившимся традициям он проводил планерку не утром, а по вечерам, после трудового дня, после обязательных для всех двух часов работы на стройке. По своему, пусть пока и не большому опыту, Казаковский знал, что вечернее время – самое удобное и эффективное для ведения производственного совещания. Удобное потому, что подчиненные не ждут своих руководителей и не слоняются без дела в «длинном перекуре», даже если планерка и затянется. А эффективное – потому что сразу же, по живым горячим делам легко подвести итоги прошедшего рабочего дня, определить слабые места, участки и тут же принять меры, наметив конкретные планы и задания на будущий завтрашний день. Чтобы каждый человек с утра, не мешкая, не теряя времени на раскачку, приступал к своей работе, зная, что ему предстоит сделать и на что надо приналечь.

Казаковский мыслил стратегически, призывая себе в союзники и предстоящую ночь: каждый руководитель подразделения перед сном еще раз вольно или невольно мысленно вернется в этот кабинет, на планерку, задумается над поставленными перед ним вопросами, над тем, как лучше решить свои текущие производственные задачи – расставить подчиненных специалистов, полнее использовать имеющиеся механизмы, поискать внутренние резервы…

Казаковский отложил ручку, поднял голову и через стекла очков оглядел присутствующих, кивком, улыбкою отвечая на приветствия тех, с кем сегодня не встречался. Кажется, все в сборе. Мельком взглянул на часы: еще есть минуты. И нет главного геолога. Что-то он задерживается.

Недавно назначенный главным инженером Борис Алимбаев, еще не освоившийся со своим новым положением, положил на колени толстую синюю папку с документами, сметами, сводками, чтоб в любой миг подтвердить свои слова выкладками, цифрами. Сидит с серьезным лицом, сжав губы, только блеск огненно-черных, слегка выпуклых глаз выдает его внутреннее напряжение и сосредоточенное внимание.

Как бы прикрывая Алимбаева своей крупной фигурой, уверенно сидит, закинув нога на ногу, Петр Александрович Зимин, заместитель Казаковского по общим вопросам. Фронтовик, человек решительный, смелый, инициативный. В густых темных вьющихся волосах заметна серебристая проседь. Она появилась недавно. Летом Зимин, по привычке, лихо надев на бок свою новую фуражку, отправился пешком в поисковую партию. Таежная узкая тропа пролегала по крутому склону – с одной стороны скала, с другой – крутой обрыв, а внизу шумела горная речка. И на повороте, огибая утес, Зимин нос к носу столкнулся с крупным медведем. Оба на какое-то мгновение замерли. И, как сам Зимин рассказывал, у него от страха волосы встали дыбом, он качнулся назад, и фуражка упала перед носом зверя. Медведь тоже испугался, чудом повернулся на пятачке и бросился наутек. Оцепеневший Зимин видел бегущего медведя и свою фуражку, которая, сверкая лакированным козырьком, качалась на волнах, словно кораблик, и уносилась быстрой горной речкой.

Придя в себя, Зимин передвинул вперед кобуру нагана и продолжал дальнейший путь, не выпуская из рук оружия. На фронте бывал в разных переделках, чуть ли не ежечасно встречался со смертью, форсировал Днепр, не умея плавать, и ничего, а здесь – нá тебе! Серебряная метка в волосах…

Участок работы у Зимина ответственнейший – на его плечах лежит и обеспечение, и организация бесперебойной работы всех служб экспедиций, его редко можно застать в конторе, он по делам службы кочует по поисковым партиям, ближним и дальним подразделениям.

Рядом с Зиминым расположился напряженно сосредоточенный начальник отдела снабжения Фроликов, привыкший чаще слышать упреки, чем слова благодарности, поскольку на складах экспедиции всегда что-нибудь не хватало, потому что не успевали завести, не смогли получить по нарядам, а то и просто «не выбили». И мало кто замечал и отмечал добрым словом бесконечные старания снабженцев, поскольку привыкли к тому, что так, мол, и положено, забывая о том, что экспедиция находится на приличном расстоянии и от ближайшей станции железной дороги, и от порта на Амуре.

Ближе к печке сидела Антонина Гавриловна Бордова, финансовая богиня экспедиции, главный бухгалтер, женщина плотная, полногрудая, крепко сбитая и довольно приятной наружности. Несмотря на природную полноту, она была подвижной и живой, любила повеселиться, потанцевать, особенно вальсы, обожала компании. Но на своей повседневной работе, особенно когда дело касалось финансов, Антонина Гавриловна становилась недоступно принципиальной и кремнисто твердой, не позволяя никому не то что нарушать параграфы сметы расходов, но даже подумать о нарушении. И в то же время Антонина Гавриловна, работая быстро и четко, смогла поставить дело так, чтобы каждый понимал и видел, что бухгалтерия служит производству, экспедиции, а не наоборот, как традиционно повсеместно пытаются утверждать представители бухгалтерии.

Антонина Гавриловна, нагнув голову, тихо смеялась, слушая Анатолия Алексеевича, начальника планового отдела, человека общительного, полнолицего, румяного, кругленького, весельчака-анекдотчика, заядлого рыбака и мастера по части приготовления ухи.

В кабинете находились и другие руководители отделов и служб, секретарь парткома, председатель профкома и комсомольский вожак – жизнерадостная, ясноглазая и белокурая Валентина Сиверцева, по которой сохли многие парни, да и женатые тоже, но она сама обожала только одного мужчину, который казался ей идеалом, – Евгения Казаковского, но он, к сожалению, был уже женат. Свою тайну она хранила в глубине сердца, и никто никогда даже не догадывался о ее чувствах, а сам Казаковский тем более.

– Все в сборе, и я, кажется, не опоздал!

В кабинет скорым шагом вошел Вадим Николаевич Анихимов. В темно-синем костюме, при галстуке и в кирзовых сапогах. На сосредоточенном хмуром лице лежала печать озабоченности, какая бывает у людей, которым вечно не хватает времени, и они открыто показывают окружающим свое внутреннее состояние, как бы подчеркивая свою деловитость и загруженность.

4

Впервые Казаковский встретился с ним три года назад, когда Евгений, назначенный главным инженером экспедиции, прибыл в Солнечный, в тогда еще только-только определявшийся поселок. До этого они с Анихимовым виделись не раз в стенах управления, но те мимолетные встречи не оставили никакого заметного следа, если не считать чисто служебных отношений.

Вадим Николаевич к тому времени уже несколько месяцев находился в экспедиции, жил холостяком, занимая комнату в небольшой избушке, срубленной неделю назад из свежих непросушенных бревен. Во второй части избушки, за перегородкой, располагалась радиостанция.

К нему-то и направился Казаковский в тот дождливый день своего приезда. С жильем в экспедиции было туго – многие дома еще только возводились, заселили всего несколько наспех срубленных изб, палаток и тех не хватало, в домах преимущественно в первую очередь размещали женскую половину геологоразведочного коллектива.

Дверь отворил среднего роста худощавый мужчина в нательной рубахе, в синих шерстяных штанах, заправленных в кирзовые сапоги. В руке он держал помазок, одна щека была густо намылена, и пена лежала толстым белоснежным комом, а другая – в темной, с редкой проседью, щетине.

– Проходи, – пригласил он запросто, словно они были знакомы давным-давно. – Радировали о тебе. Закончу бритье, станем пить чай.

В углу стоял топчан, застланный, поверх матраца, серым суконным одеялом, в простенке, у окна, перевернутый фанерный ящик, заменявший стол, накрытый газетой, а посредине – железная печка, сооруженная из бочки, с трубой, выведенной в боковое окно. Казаковский поставил на пол свой рюкзак, снял мокрый плащ, и подсел к печке.

– Разуйся и поставь ботинки на трубу, они у тебя мокрые, – сказал Анихимов, не поворачиваясь, глядя в небольшое зеркало, привешенное к бревенчатой стене. – Под кроватью валенки, переобуйся. В нашей жизни ноги надо беречь, поскольку это единственный надежный наш транспорт.

Подпирая щеку языком, Анихимов с треском срезал опасной бритвой жесткую щетину. Казаковскому тогда, впрочем, еще особенно нечего было брить и раз в неделю, и он искренне подивился тому, что главный геолог так смотрит за собой. В экспедиции – он уже успел заметить – много молодых женщин, а они, как он знал, весьма придирчивы к внешнему виду.

Над топчаном на гвозде висел широкий ремень с кобурой, из которой торчала темная рукоятка пистолета, серый, давно не новый галстук и белая, не первой свежести рубаха. На другом гвозде – синий пиджак. «Выходит, ему приходится много мотаться, – подумал Казаковский с сочувствием, – если не всегда удается даже побриться».

Потом они представились друг другу. По всей форме. Пожали руки. Казаковский подал свое направление и приказ.

– А меня звать Вадим Николаевичем, будем знакомы, – сказал Анихимов и приятно улыбнулся. – Теперь нас двое главных специалистов. Уже хорошо! А то, понимаешь, замучился, все один и один, неделями мотаюсь по партиям, все с нуля начинать приходится, а тут к зиме готовиться надо… А у начальника своих дел по горло.

Выбритый, он выглядел моложе, ему можно было дать лет сорок. Высокий лоб, светлые, слегка вьющиеся волосы. Худощавое, с резкими складками обветренное солнцем и холодом мужественное лицо, удивительно теплые, добрые глаза чем-то неуловимым напоминали Евгению отца, и он сразу же проникся к нему душевным доверием.

В войну дети рано взрослели, в пятнадцать были партизанами, в семнадцать становились солдатами в армии, а все равно тайно тосковали, – хотя никому и ни за что не признавались в этом! – по отцовской руке, по отцовскому слову. Опыта жизни, мудрого опыта старших – вот чего им не хватало, не доставало в жизни, хотя, кажется, за свою короткую жизнь Евгений успел повидать и пережить многое, даже чересчур много. И он искренне завидовал всегда тем, кто рос и креп рядом с отцом, своим ли, чужим – неважно. Ему всегда не хватало в жизни присутствия уверенного в себе взрослого годами мужчины. Жизнь рано разлучила Евгения с отцом.

Обо всем этом он размышлял позже, а в тот день Евгений ничего подобного не думал, а просто у него было такое ощущение, что после долгих скитаний наконец вернулся домой, сидит, обутый в батькины валенки, перед теплой железной печкой и пьет из пол-литровой банки, заменявшей стакан, крепко заваренный чай, приправленный листьями лесной малины.

– Отдыхай пока, чай – вещь полезная, – говорил Анихимов, – а потом принесем дверь, соорудим тебе кровать. Как утверждают местные пророки, в тайге надо начинать с быта, а потом входить в курс дел. Идет?

– Идет, – тут же согласился Казаковский и благодарно кивнул.

И этим скорым своим ответом и благодарным кивком Евгений как бы принимал безоговорочно условия дальнейшей совместной их жизни и службы, предложенные Анихимовым, открыто признавая его старшинство. Впрочем, Казаковский был не первым и не последним из молодых специалистов, попадавших под влияние Вадима Николаевича после первой встречи.

Тот умел производить впечатление. Это у него выходило естественно, без натуги, как бы само собой. Таков он был. Энергичный, подвижный, нетерпеливый, склонный к резким суждениям, не терпящий возражений, умеющий, невзирая на лица и на авторитеты, говорить резкие слова, отстаивая свои убеждения и идеи, он был настоящим матерым геологическим волком, зубастым и опытным, за плечами которого большой личный опыт – десятилетия работы в тайге в разных поисковых партиях и экспедициях.

Анихимов и годами своей уже большей частью прожитой жизни был старше многих руководителей подразделений, многим годясь в отцы, включая и самого Казаковского. Естественно, что все это накладывало на Анихимова отблески бронзового монумента, и он сам всегда был готов, без внешней, бьющей в глаза показной величавости, а достойно и просто принимать дань уважения.

Вадим Николаевич оказывал сильное влияние на окружающих, особенно на молодых, еще не оперившихся специалистов, заражая их энергией, верой, своим личным примером и тщательностью в работе, без скидок и поблажек, и тем самым способствовал их становлению как высококвалифицированных мастеров поиска и разведки полезных ископаемых. Вполне естественно, что и Казаковский сам на себе испытал это влияние Вадима Николаевича и за годы совместной работы в экспедиции многому у него научился, хотя и не все принимая, и открыто, как и многие молодые геологи, признавал его лидерство.

В то же время Казаковский и сам рос как специалист, набирался сил, опыта; он, словно губка, вбирал в себя, впитывал все то лучшее и современное, что могло положительно сказаться на качестве его руководящей деятельности как главного инженера экспедиции, постоянно повышая свои знания, особенности в обширной области организации и современных методов управления производством, применял на практике, экспериментировал, пробовал, учился на ошибках своих и чужих, смело шел на риск, внедряя разные полезные новинки в повседневную действительность. Молодость, не обремененная цепями старых догматических методов и взглядов, пробивается сквозь них, как сильные зеленые ростки пробиваются сквозь прошлогоднюю слежалую, отжившую свой век жухлую листву и тянутся к солнцу, к его весенним живительно теплым лучам.

Казаковский за эти годы как-то незаметно перерос своего наставника-практика, и тот смутно почувствовал это появившееся превосходство и, в силу своего характера, не терпящего никакого превосходства над собой и возражений, стал болезненно остро воспринимать любые нововведения молодого главного инженера. Понимая умом верность и правильность действий Казаковского, во многом еще неопытного руководителя, он сердцем никак этого не хотел принимать и признавать. И тонкая трещина, которая возникла между ними, быстро расширялась, становилась заметной не только для них самих, но и для пытливого постороннего глаза.

Казаковский всячески пытался противиться и противостоять этим расхождениям, несколько раз они с Анихимовым говорили начистоту, в тайге, без посторонних ушей, шагая по тропе к поисковой партии, но всякий раз Евгений вынужден был признавать с огорчением, что снова натыкался на упрямое нежелание старшего вникать и терпеливо выслушивать обоснованные доводы младшего.

5

Главный геолог был чем-то недоволен. В последнее время он почти всегда был чем-то недоволен, хмуро встречая «наступление инженерии», и при каждом удобном случае открыто противопоставлял свою геологическую службу всем остальным службам экспедиции, искусственно вознося ее над всеми другими подразделениями, особенно над техническими, технологическими и даже организационными.

Вадим Николаевич уселся на стул рядом с письменным столом начальника и, закинув ногу на ногу, постучал ладонями по карманам, нащупывая папиросы. Вынул начатую пачку «Беломора», глянул на Казаковского, хитро прищурив глаза:

– Если, конечно, начальство не возражает… Только одну!

Он хорошо знал, что Казаковский не курил. Давно бросил. Знал и то, что Евгений, как и многие некурящие, не выносил табачного дыма и, естественно, ждал отказа. Ждал, чтобы тут же состроить страдальческую гримасу и, вздохнув на глазах у всех, спрятать пачку папирос, показывая, как ему тяжело, как его не уважают.

Так бывало не раз на заседаниях и планерках. Тонко рассчитанный ход приносил успех. Пустячок, а приятно. Но на сей раз он просчитался. Подвела привычка повторять свои ходы. Не учел особенности характера молодого начальника экспедиции, его наблюдательности и умения анализировать ситуации. Умение делать правильные выводы. И Казаковский сказал, как он обычно до этого говорил:

– У меня в кабинете не курят, вы знаете, – и тут же добавил, дружески глядя на главного геолога. – Но, беря во внимание ваш многолетний курительный стаж, Вадим Николаевич, сделаю исключение. Если и другие товарищи не против.

Никто, конечно, не возражал, со всех сторон послышалось:

– Пожалуйста! Пожалуйста!

– Курите на здоровье!

– Дыми, Вадим Николаевич, прогревай нутро!

Такого поворота он не ожидал. На какое-то мгновение Вадим Николаевич замер с папиросной пачкою в руке. Выходило, что именно ему делают исключение, именно ему искренне сочувствуют. Мы, мол, потерпим, мы молодые, а вот ему, старику, конечно, трудно: сколько лет курит… За данью уважения проскальзывали обидные для него нотки снисхождения. Ему позволяли то, что не разрешали себе. И именно это уважительное снисхождение и укололо его больше всего. Вадим Николаевич как-то растерянно улыбнулся.

– Да уж ладно, как-нибудь… перетерплю! – Анихимов сунул пачку папирос в карман пиджака. – Я как и все!

– Что вы, Вадим Николаевич! – Казаковский поспешил ему на выручку, понимая состояние Анихимова, который попался, сам того не желая, в свою же собственную западню. – Курите!

Вадиму Николаевичу ничего другого не оставалось, как под улыбчивыми взглядами снова вынуть злополучную пачку и закурить. Но папироса не приносила успокоения, а ее теплый дым показался ему удушливо-горьким, чужим и неприятным. Нужно было что-то сказать в свое оправдание, выдать какую-то фразу, чтобы перевести общее внимание от себя и как-то сгладить неприятное впечатление, восстановить свое положение. И он нашелся в эти считаные секунды. Выпустив дым из носа длинной струей, повернулся к недавно назначенному главному инженеру Борису Алимбаеву:

– Не смогли бы вы разъяснить мне, что бы это значило? Я совсем запутался в вашей мудреной инженерной терминологии, – и с этими безобидными словами Анихимов произнес один из заковыристых терминов инженерной практики, растолковать который было не так просто, хотя сочетание слов и звучало вроде бы привычно. Произнося их, Анихимов стрелял дуплетом: он задавал вопрос Алимбаеву, но в то же время адресовал его и начальнику экспедиции, местному вождю всех инженеров.

Вопрос повис в воздухе. Алимбаев, умница и весьма эрудированный в своей области, как-то сразу не нашелся, что ответить, потому что в двух словах трудно объяснить мудреную терминологию, да еще в данной напряженной служебной обстановке перед планеркой, когда все его внимание было сосредоточено на своих многочисленных подразделениях, за работу которых он нес лично персональную ответственность.

– Вадим Николаевич, это из области прикладной механики…

– Потом, после планерки, – остановил его объяснения начальник экспедиции и выразительно постучал пальцем по циферблату часов.

Казаковский понимал сложность заданного вопроса и, мысленно чертыхнувшись, не мог не отметить, что Анихимов оставался Анихимовым, в карман за словом не полез. Но он, Казаковский, не мог позволить кому бы то ни было в эти минуты перед планеркой распылять внимание на второстепенные, далекие от сиюминутных задач дня, вопросы. Он еще раз взглянул на часы и придвинул к себе микрофон. Все присутствующие как-то сразу преобразились, сосредоточились. Зазвучали привычные, короткие, как приказы, фразы.

– Время. Включаем, – и Казаковский произносил уже в микрофон: – Внимание! Внимание! Начинаем планерку. Фестивальная, доложите о ходе работ. Пять минут.

Главный инженер, главный геолог, заместитель по общим вопросам, главный бухгалтер, парторг и другие члены руководящего штаба экспедиции с раскрытыми блокнотами, с карандашами и самописками в руках приготовились слушать, принимать информацию, записывать, отмечать в своих графиках, планах, реагировать на текущие задачи дня.

Фестивальная – крупнейшая партия. Судя по предварительным подсчетам, там тоже богатое месторождение касситерита. На Фестивальной наращивали объем разведочных работ, туда слали технику, направляли людей. И времени на доклад Фестивальной отводили больше, чем другим, пять минут.

– Работы идут по графику с небольшим опережением, – в динамике послышался ровный голос Григория Коваля, начальника партии. – За прошедшие сутки…

6

Коваль вырос как руководитель здесь, в экспедиции. Молодой, уверенный, цепкий, с хорошей инженерной подготовкой, недюжинными организаторскими способностями, не пугающийся трудностей и влюбленный в свое дело. Казаковский поверил в него и рекомендовал на пост руководителя. Поверил в него с первой же встречи, когда тот, после учебы с направлением в кармане, прибыл в Солнечный. Казаковский только получил комнату в свежесрубленной избе. Дверей не было, их по традиции использовали в качестве кровати, положив на ящики. Другой ящик служил столом. Вот на нем, после знакомства, они и устроили ужин при свете свечки. Разговорились, выпили бутылку армянского коньяка, привезенную Григорием, увлеклись, мечтая о будущем, о возможностях края. Казаковский доверительно прочитал ему раздел из своей диссертации, над которой тогда только начал трудиться, и оба не заметили, как за окном забрезжил рассвет. Алая заря, озарив часть неба, легла отблесками на вершины Мяочана. Укладываться спать было поздно. И Казаковский в тот предрассветный час потащил молодого инженера в штольню, где устроил самый настоящий экзамен по всем параметрам практической работы. Оба остались довольны друг другом. Казаковский тем, что Григорий – парень хваткий и знающий, такому можно доверять и самостоятельную работу. А Коваль – тем, что с таким начальством можно работать. Он так и подумал тогда: «с таким начальством».

Из штольни Казаковский поспешил в контору, а Коваль заторопился в избушку за своими документами. Переступив порог, Григорий сразу же почувствовал запах гари. Он с ужасом обнаружил, что на столе они, уходя, не потушили свечу. Она догорела до конца и подпалила лежавшие рядом исписанные ровным почерком листы, превратив в черный пепел брошенные на столе страницы диссертации. Некоторые из них продолжали тихо тлеть, испуская к потолку тонкие струйки голубоватого дыма…

Григорий растерялся. Надо же было такому случиться! Смиряя волнение, он взял остатки полугоревших листов, стал внимательно вчитываться в то, что осталось, что сохранилось. Потом положил на стол чистые листы бумаги, вынул свою самописку. Напрягая память, вспоминая все то, что слышал ночью, начал восстанавливать текст обгоревших листов, дописывать фразы, абзацы, положения…

За этой кропотливой работой и застал его Казаковский, который пришел в перерыв на обед, захватив из магазина буханку хлеба и мясные консервы. Узнав о случившемся, он не рассердился, поскольку считал, что и сам виновен в первую очередь. Ознакомился с работой Григория, который смущенно и растерянно топтался рядом, остался доволен – тот восстановил частично сгоревший текст почти полностью. Конечно, в дальнейшем от этого раздела почти ничего не осталось, Казаковский тщательно прорабатывал и продумывал каждое положение, по много раз переписывая каждую страницу своей научной работы. Но в тот день он с интересом отметил незаурядные способности Григория Коваля – его цепкую память, работоспособность и умение брать на себя ответственность и исправлять свои промахи. И не ошибся в своих выводах.

Григорию Ковалю поручили самостоятельную работу: возглавить поисковый отряд и провести разведку в горном районе бассейна реки Холдоми. Главный геолог Анихимов, которому тоже приглянулся молодой специалист, разрешил ему взять в отряд любого геолога из камеральной группы, занимавшейся изучением добытых проб. Идти в отряд согласился геолог Вячеслав Сагателян да еще Галина Маховская, студентка-дипломница из Владивостока. Галина еще раньше знала Григория, и летний сезон для них закончился свадьбой.

И сам поиск оказался успешным. Удача сопутствовала молодым. Сначала в зоне ключа Красивый, названного так за горную суровую красоту, были обнаружены крупные глыбы серого кварца с хорошо видимыми крупными кристаллами вольфрамита и редкой мелкокристаллической вкрапленностью касситерита. А потом, после безуспешных маршрутов по обоим берегам и склонам гор в долине реки Холлами, вышли в бассейн шумной речушки, по берегам которой росли в изобилии кусты, усыпанные спелыми ягодами малины. Речушку тут же окрестили Ягодной. Урожай оказался не только ягодным. Первые же пробитые канавы вскрыли обломки кварце-турмалиновых пород с густыми вкраплениями касситерита. Сами-то они еще не были уверены в ценности находок, поскольку не предполагали, что касситерит может быть и серого цвета. Но в конце июля в отряд прибыл Анихимов и, ознакомившись с добытыми образцами, начал их поздравлять: «Да это же касситерит, ребята!» Вадим Николаевич задержался в отряде, сам ознакомился с местами, где были пробиты канавы, наметил пути дальнейшей разведки перспективного района. А потом, за ужином, предложил провести своеобразный конкурс на лучшее название месторождения. Спорили допоздна, отвергая одно название за другим, но ничего хорошего придумать не могли.

Галина, устав слушать охрипших взволнованных мужчин, включила походный ламповый радиоприемник и настроилась на московскую волну. Столица передавала прямой репортаж о Всемирном фестивале молодежи.

– Тише, ребята! – попросила Галина. – В Москве открылся Всемирный фестиваль!

– Фестиваль? – переспросил Григорий. – Так это же здорово, а? Фестиваль!

Анихимов и Сагетелян не возражали: название вполне приемлемое. И звучное. Месторождение получило свое имя. Но разве могли они тогда предполагать, что через годы Фестивальное месторождение выйдет в первый ряд и станет соперничать по своим запасам даже с самим Солнечным? Но до тех дней еще было далеко, предстояло пройти долгий путь поиска и разведки.

7

Судя по докладу Григория Коваля, разведка идет полным ходом. «У Галины скоро день рождения, – вспомнил Казаковский, делая пометки в своем журнале по ходу доклада, – надо не забыть поздравить и что-нибудь придумать с подарком».

И здесь, в кабинете начальника экспедиции, и за бревенчатыми стенами конторы, за десятки километров отсюда в таежных глухих местах, где находятся поисковые и разведочные партии и отряды, в палатках и вагончиках, на буровых и в конторах при штольнях, и во многих других подразделениях обширного хозяйства геологоразведчиков в эти минуты руководители слушали ровный, уверенный, чуть хрипловатый голос Григория Коваля. Начальник Фестивальной партии выкладывал цифровые данные – проценты и, главное, метры. Метры прорытых шурфов и пробитых канав, метры, пробуренные в глубь земли, метры, пройденные горнопроходчиками в штольне…

Производственные показатели были нормальными, как говорят, на уровне. На Фестивальном месторождении укладывались в жесткий срок объемных плановых заданий. Но укладывались с трудом, напрягая все свои силы.

Это понимали Казаковский и сидящие вместе с ним руководители подразделений. Они хорошо знали техническую оснащенность Фестивального, людские резервы и возможности. Но они понимали и другое – в разгаре летний сезон, стоят солнечные недели, длинные световые дни, когда еще возможно подналечь и вырвать объем работ, особенно по пробивке шурфов и канав. А вот по этим-то показателям за последние дни и не видно заметного прироста. Осенью и зимой пробивать их будет значительно труднее.

Когда Коваль закончил, Казаковский спросил именно об этом.

– Людей не хватает, Евгений Александрович, – ответил Коваль.

– Организуйте третью смену. Временно, до первого снега и морозов. Поговорите с народом, есть немало таких, которые стремятся подзаработать, привлекайте с других объектов на эту третью смену, – и посмотрел на председателя профкома. – Профсоюз не будет возражать?

– Если мы промолчим, из теркома шею намылят, – хмуро ответил председатель профсоюзного комитета.

– Шея у нас крепкая, выдюжим. Действуйте, Григорий Федорович! – сказал Казаковский и обратился к собравшимся. – У кого есть вопросы к Фестивальной?

– Воздухоочиститель доставлен? – спросило Зимин, заместитель начальника экспедиции по общим вопросам.

– Вчера прибыл. Спасибо. Приступили к наладке.

– Как с наглядной агитацией по выборам в местные советы? – спросил Воронков, секретарь парткома.

– Все, что от вас получили, Геннадий Андреевич, используем. И своими силами делаем. В общежитиях, красных уголках. Приезжайте, посмотрите и подскажите.

– На следующей неделе ждите.

Больше вопросов не было. Казаковский придвинул микрофон:

– А у Фестивальной вопросы есть?

– Имеются. Очень нужен шифер. Заканчиваем своими силами детский садик.

– Мы же завезли вам шифер в начале месяца, – сказал веско Фроликов, начальник отдела снабжения, заглядывая в свои бумаги. – Дали сверх лимита!

– Два жилых дома покрыли тем шифером и гараж. Срочно нужен еще, – в голосе Коваля звучала просьба.

Требовать он не мог, поскольку свой лимит на дефицитные стройматериалы Коваль давно выбрал. Но продолжал строить. Казаковского это радовало – там, на Фестивальном, используя опыт Солнечного, с первого же дня ввели обязательную для всех стройповинность.

– Для детского сада найдем, – пообещал Казаковский, жестом руки останавливая возражения хозяйственника. – Еще вопросы есть?

– Пока нет, – ответил Коваль и бодро закончил: – Работаем!

Прошло ровно пять минут. Евгений, сделав пометки, перевернув страницу в своем журнале, произнес в микрофон:

– Озерная! Доложите о ходе работ. Три минуты.

– Трудимся по графику, укладываемся в сроки. На западе в долине реки Гайчан зацепились за рудопроявление. Приступили к изучению выявленной зоны шурфами и канавами, – начал докладывать начальник поисковой партии Борис Васильевич Миронов.

Докладывал он обстоятельно, и в его мягком приятном голосе звучала уверенность делового, знающего цену труда, опытного специалиста. Произнесенные им проценты и метры как бы обретали весомость и зримость, поскольку каждую цифру он подавал как-то выпукло, крупно, словно выводил мелом на доске.

Миронов был по-своему мудр. Казаковский знал, что тот любил поразмыслить о смысле жизни человека на земле, о его призвании, о внутренней основе, о мотивации поступков. И в то же время отличался скромностью и простотой. Умел держать себя и был, несмотря на внешнюю мягкость, волевым и кремнисто-твердым. В самых сложных ситуациях Миронов никогда не терялся, проявляя силу духа и личное мужество. И все это вместе взятое создавало ему определенный авторитет. К нему охотно шли за советами, доверяя свои сомнения и поверяя свои тайны. И этот умудренный природою человек имел свои слабости. Борис Васильевич много лет подряд выписывал себе детский журнал «Мурзилка» и во всеуслышание утверждал, что это «один из умнейших журналов».

Едва он кончил докладывать, как оживился Анихимов. Сообщение Миронова о том, что они «зацепились за рудопроявление», заинтересовало главного геолога. Рудопроявление – это по его части. Вадим Николаевич, загасив папиросу, нетерпеливо вставил свое распоряжение:

– Борис Васильевич, срочно высылай-ка образцы для анализа!

– Уже отправил, Вадим Николаевич, – ответил Миронов и добавил, что «зацепились», кажется, за что-то стоящее, что он, посоветовавшись со своим старшим геологом, пошел на частичное нарушение планового поискового задания: снял с малоперспективного участка проходчиков канав и перебазировал их на тот, перспективный. И Миронов уверенно закончил:

– Планируем здесь задержаться до зимы, чтобы уже в этом году выдать предварительную оценку.

– Ваши действия одобряем, – поддержал его Казаковский.

Конечно, рудопроявление в близлежащих горных районах Мяочана не новость. И в других отрядах имеются перспективные площади. Но кто знает, во что выльется дальнейшая разведка в долине горного озера Амуд? Может быть, и там откроют рудное месторождение?

Доклады шли один за другим. Коротко, деловито, сухо, как рапорты военных с передовых позиций. На Перевальном у Юрия Бакунина перебазировали единственную буровую на новое место и на днях забурятся. На Лунном у Виктора Лемина в одной из канав вскрыли выход рудного тела, правда, маломощного. Гайчинская разворачивала поисковую разведку. О состоянии дел в Лево-Хурмалинском отряде доложил старший геолог Владимир Куншев. Его уверенный голос звенел, как туго натянутая струна.

– А где сам начальник? – спросил Казаковский.

– Закомарин? Он с рабочим на рассвете отправился к вам, на центральную базу. Понесли образцы в лабораторию и смету на обустройство поселка. Планируем и зимой вести разведочные работы, главным образом канавами и шурфами.

8

При упоминании фамилии Закомарина, начальника геологоразведочного отряда, многие заулыбались, живо представляя себе этого энергичного, неунывающего и всегда полного всевозможных идей, гораздого на всякие выдумки и розыгрыши, моложавого, с задорной лукавинкой в глазах, крупнотелого, плечистого, кряжистого, чем-то похожего своей внешностью на борца, физически сильного и доброго сердцем человека. Кое-кто, не скрывая своей улыбки, поглядывал многозначительно на главного бухгалтера. И сама Антонина Гавриловна не удержалась, улыбнулась тепло и искренне, вспоминая недавний конфуз.

Дело было прошлой весной. С вечера как-то мягко дохнули теплом юга ветры и помогли таянию снега. За ночь перед конторой экспедиции и клубом во впадине из крохотной лужицы образовалась огромная грязная лужа. Она стала преградой для многих служащих, спешащих утром на работу. Обойти ее было делом нелегким: нужно перелезать через завал дров и огибать здание клуба. А пересечь лужу по кратчайшей прямой к крыльцу конторы можно было лишь в резиновых сапогах.

А Антонина Гавриловна вышла в то утро из дому в ботинках. Она и остановилась перед лужей в раздумье: возвращаться ли домой и переобуваться или же попытаться обойти проклятую жидкую преграду. До начала работы оставались считаные минуты. И тут перед конторой неожиданно оказался Закомарин, обутый в высокие резиновые сапоги. Он прибыл по своим делам и именно в бухгалтерию. Петр Яковлевич галантно предложил Антонине Гавриловне свои услуги:

– Позвольте, я перенесу вас и доставлю в лучшем виде к месту службы!

Главный бухгалтер, не раздумывая, тут же согласилась. Обхватила Закомарина за шею и устроилась у него на широкой спине. Петр Яковлевич деловито крякнул – Антонина Гавриловна была женщиной крупной, увесистой, – и смело шагнул в лужу. Чем ближе он подходил к заветному крыльцу конторы, тем лужа становилась глубже и глубже. Где-то на полпути, когда вода доходила до колен, Петр Яковлевич неосторожно наступил на скользкий кусок льда, или, может быть, на обледеневшую крупную гальку, и, скользя, зашатался. Балансируя растопыренными руками, как канатоходец, он пытался сохранить равновесие. Антонина Гавриловна по-бабьи взвизгнула, и в следующую секунду они оба ухнули в лужу, окунулись в мутную холодную жидкость. Под хохот невольных свидетелей их «купания» Петр Яковлевич и Антонина Гавриловна, помогая друг другу, выбрались из злополучной лужи и невольно сами рассмеялись. А потом каждый из них поспешил к себе домой, чтобы скорее переодеться в сухую одежду.

Вот с тех пор при одном упоминании фамилии Петра Яковлевича, да еще в присутствии Антонины Гавриловны, всегда многие улыбались. Да и они сами, понимая комичность тех минут, не обижались на улыбки. А Антонина Гавриловна после совместного купания в луже с Петром Яковлевичем даже стала как-то благосклонно относиться к Лево-Хурмалинскому отряду, оперативно, порой и вне очереди, проводя бухгалтерские документы через свою службу.

– Вопросы к Лево-Хурмалинскому есть? – Казаковский обратился к руководителям отделов и подразделений, сидящим в его кабинете.

– Как с наглядной агитацией по выборам в местные советы? – спросил Воронков.

– Спасибо за присланные материалы и плакаты. Используем их. Да еще сами фотомонтаж сделали, – ответил Куншев.

– Заявку на четвертый квартал задерживаете, – сказал хозяйственник.

– Закомарин несет с собой все заявки, – отозвался в динамике голос Куншева.

– Протокол последнего комсомольского собрания задерживаете. Поторопите комсорга, Владимир Борисович, – попросила Валентина Сиверцева.

– Закомарин несет все протоколы собраний: и партийного закрытого, и комсомольского, и общего профсоюзного.

Больше вопросов к Лево-Хурмалинскому не было. Казаковский спросил Куншева:

– А у Лево-Хурмалинского вопросы есть?

– Конечно, есть! Но их будет утрясать сам начальник, к вечеру ждите Петра Яковлевича. Он доберется своим ходом до перевала, выйдет к буровой. Дайте знать на буровую, пусть там дежурная машина его подождет, если припоздает.

– Сообщим, – ответил Петр Алексеевич Зима, делая пометку в своем журнале.

Планерка шла энергично и плотно. За полтора часа успели сказать свое слово все начальники геологоразведочных партий, отдельных поисковых отрядов, специализированной партии геофизиков, топографов, руководители штолен, буровых, а также многих других подразделений и служб, необходимых для работы и жизни в тайге – ремонтных мастерских, гаража, электростанции, дорожно-строительного отряда, пекарни, бани, столовой, поликлиники, почты, магазина и школы.

Выслушав доклады с мест, Казаковский провел планерку со своим штабом экспедиции. Подвел итоги дня, определив задачи на завтрашний день, кому чем заниматься и в каких подразделениях побывать, на что обратить внимание, что проконтролировать, какие вопросы решить.

– На сегодня, кажется, все, – сказал Евгений, закрывая планерку. – Все свободны. До завтрашнего! – и добавил: – Остаются только члены редколлегии радиожурнала.

9

Каждый вечер, сразу же после передачи последних известий столичного радио, включался местный радиоцентр. В каждом доме, в каждом поселке, в каждом отряде, в благоустроенных общежитиях и походных палатках слушали свои, местные, последние известия: о выполнении плана геологоразведочной экспедицией по разведке полезных ископаемых, по их приросту, итоги, вернее, ежедневные результаты социалистического соревнования, достижения передовиков и отстающих, новые изобретения и рационализаторские предложения, перемещения и передвижения по службе, назначения на должности, новости науки и техники, культурной жизни, советы врача и разного рода объявления – какие товары поступили в магазин, или какой фильм будет демонстрироваться в клубе, и, конечно же, свой прогноз погоды. И где бы человек ни находился – на центральной базе экспедиции или в далеком походе, – слушая свое, местное радио, он чувствовал себя частицей единого большого коллектива, сопричастным ко всем его делам.

И эта сопричастность к делам, большим и малым, сплачивала людей. Каждый понимал, что он живет и трудится на виду у всех. Незаметных людей просто не было. Каждый знал: придумал он что-то новое, полезное, дал сегодня нестандартную высокую выработку – завтра же об этом узнает вся экспедиция. Имя его появится в выпусках «Молний», будет напечатано на страницах районной или областной газеты, прозвучит в последних известиях вечернего выпуска местного радиоузла. Само слово «соревнование» было в жизни экспедиции необыкновенно живым, зажигающим, действенным и очень обиходным.

Люди ревностно следили за успехами соседей, бригада за бригадой, участок за участком. Победитель соревнования – это звучало гордо и произносилось с достоинством. Казаковский не раз видел, как становились смущенно-радостными лица передовиков, людей немолодых, познавших жизнь, когда им вручали вымпелы непосредственно на рабочем месте. Не так уж велика награда – вымпел, лоскуток красной материи с нарисованной эмблемой. Но уже одно то, что привозил его сам начальник экспедиции, что говорил хорошие слова рядом с твоим грохочущим буровым станком или стрекотом перфораторов в забое, что пожимал руку не ради показного публично-демократического жеста, ибо публики-то рядом как раз и нет, а действительно благодарил за хорошую работу, а потом эту же благодарность начальник повторял во всеуслышание по радио – одно такое отношение укрепляло человеческую веру в правильную справедливость нашей трудовой жизни и порождало в груди высокое чувство собственной гордой значимости, порождало новые необъятные силы для дальнейших будущих производственных успехов, потому что каждый знал и понимал своим сердцем – ты на виду!

Глава третья

1

Терентий Чухонин, демобилизованный танкист, сидел на носу почтовой моторной лодки или, как ее называли в окрестных таежных селениях, «почтаря», за спиною убаюкивающе монотонно тарахтел старенький движок, а навстречу по краям стеклянно-голубой неоглядной речной шири медленно надвигались родные, до боли знакомые очертания берегов – темные, гривастые, топкие, крутобокие, обрывистые, песчаные… Таежные просторы Приамурья! И оттуда, из седых распадков и сизых сопок, из глухих чащоб, из-за проток, топких марей, березовых колков и сосновых боров прилетал духовитый ветерок, гладил, словно материнскими ладошками, засмугленные на солнце и морозе скуластые щеки Терентия, щекотал ноздри давно неслышанными, знакомыми с детства запахами тайги – ароматами буйного разнотравья, грибным духом, прелым листом, терпкой дурманящей хвоей, пахучей сосновой смолой. Сердце Терентия от щемящей сладкой радости колотилось гулко и преданно, мир вокруг казался светлым и красивым, и Чухонину хотелось раскинуть широко свои руки, обнять неоглядные милые суровые края, краше которых и роднее у него нет во всем белом свете, хотя побывать пришлось за годы службы в разных красивых местностях. Родина – она и есть родина, своя навеки, одна-единственная, как мать. Ее не выбирают, а принимают с рождения такой, какой она есть, какая выдалась на твою долю, чтоб не менять до конца дней жизни.

Терентий смотрел широко раскрытыми глазами и не мог наглядеться, нарадоваться. А навстречу текла-струилась древняя сибирская река, темная у берегов, бурая, с легкой прозеленью вблизи, сказочно голубая вдали, чем-то похожая на плавленое стекло, и там, у горизонта, где маленький и темный, как майский жук, катер деловито попыхивал тонкими струйками дыма, тянул две больших баржи, где сизыми дымными очертаниями вставали островерхие сопки, она как бы сливалась с краем неба, да так, что было непонятно – то ли небо опустилось и тонуло в раздолье живой воды, то ли сама река уходила в бескрайнее небо. Но и там, за этим видимым краем, тянулась и плескалась она дальше на север, раздвигая крутые берега, нанося песчаные откосы, обходя скалистые сопки, двигаясь могучими водами в страну голубого песца и нетающих льдов, бесконечного дня и глухой ночи.

Долго добирался Терентий Чухонин до своей таежной родины, ехал больше недели в гулком вагоне поезда, плыл на пароходе и теперь, одолевая последние десятки километров, катит на «почтаре» вместе с почтальоном – рябой и вечно угрюмой теткой Зазулей. Зазуля была при исполнении служебных обязанностей – она везла почту: на дне мотолодки лежали укороченные выцветшие брезентовые мешки, набитые газетами, журналами и письмами. Зазуля за эти три года не изменилась, какая была, такая и есть теперь. Терентий не знал еще, что у пожилых женщин наступает такое время жизни, когда молодость прошла, а до старости еще далеко, и года уже не откладывают на лице своих меток. Метки остаются только в душе и ложатся рубцами на сердце.

Терентий был рад встрече с теткой Зазулей. Она тоже была частицей родины. Тетка Зазуля – это ее прозвище. Кто и когда ее так окрестил, Терентий, конечно, не знал, фамилия у нее была другая, настоящая – Лукатина, а звали Марией Федоровной. Но никто и никогда в прибрежных селениях почтальоншу не называл по фамилии и имени-отчеству. Тетка Зазуля – и всё. Она не обижалась. Привыкла, что ли. Терентий как-то слышал давно, до армии, что в молодости она была другой. Улыбчивой. Лихо плясала. А пела – заслушаешься. Только трудно было ему верить в такое, словно не про нее рассказывали, а про другую. И еще Терентий знал, что в самом начале войны, как ушел на фронт ее муж, который был до войны почтальоном, тетка Зазуля пошла на мужнино место, взяла его мотолодку и с тех лет бессменно почтарит. Живет она одна, в своем доме. Муж погиб, на второй год войны пришла похоронка, дочь малолетней утонула в волнах Амура. Терентию кажется, что тетка Зазуля всегда была такой угрюмой. Он стыдно помнит, как она хлестала тонким прутом их, юрких пацанов, когда они ныряли с ее мотолодки. Помнит, как их нещадно ругали, когда, уже подростками, они насыпали сахару в бензиновый бак, и движок мотолодки заглох где-то на полпути до районного центра, и тетка Зазуля чуть ли всю ночь гребла веслами…

– Так, знатца, домой? – спросила она, встретив Терентия, словно они только вчера виделись.

– Домой.

– Отслужил?

– Отслужил.

– Счас почту возьму и двинемся.

Терентий помог отнести почту – легко подхватил брезентовые увесистые мешки и зашагал по дощатому тротуару к берегу.

– Сильный ты… Мой тоже сильным был, по два почтовых мешка зараз носил, – вздохнула тетка Зазуля и надолго замолкла.

Молча завела движок, молча уселась, закутавшись в старый выгоревший на солнце и ветру плащ, молча двинулись.

А река Амур течет-стелется навстречу, смывая грустные мысли, лаская глаза откровенной красотой природы. Короткое сибирское лето шло на урез, и стояли последние теплые дни. Солнце заметно укорачивало свой путь в небе, становилось скупее на жаркую ласку, тускло поглядывая на землю, как уставшая от бесконечной работы женщина, и подолгу спало, отчего темные ночи уже заметно удлинялись. Живая трава спешила насладиться своей жизнью и завязать семена для будущего потомства. Птичий молодняк выпархивал из тесного родительского гнезда и торопился опробовать свои крылья. Плескались утки с подросшими выводками у низких каменистых берегов, в зарослях тальника и стрельчатого камыша. Важно клохтали тетерки, пурхаясь на песчаном откосе. Цокотали белочки, прыгали по корявистым веткам, точили коготки, сносили в дупло лесные орешки и грибы, делали запасы на долгую зиму. А пауки колдовали солнечные дни. Они развешивали по сухостойным кустам и ветвям серебристую паутину, словно этой сетью можно было хоть ненадолго задержать уходящее лето.

Терентий смотрел вокруг, радовался, узнавал и думал все о ней, о своей Наталке-Полтавке. Поселилась она в его сердце, свила прочное гнездо. Кажется ему, что всегда она рядом.

Когда уходил служить, тоже стояли такие теплые августовские дни. Проводы были шумные. Пили, пели, плясали. А когда прощались, когда садились на катер, чтоб ехать на сборный пункт в райцентр, вдруг подбежала к нему она, Наталка-Полтавка. Полтавка – это прозвище такое у нее с самого детства. А фамилия у нее Цигина. Подбежала, налетела, как ветер, обхватила руками за шею, прижалась, поцеловала и – ходу! Терентий даже глазом не успел моргнуть. Весь хмель сразу вылетел из головы. Надо ж такое, а? Ведь не подпускала к себе, даже обнять не позволяла. А тут сама, при людях… Терентия толкали: пора, мол, на посадку. А он с места сдвинуться не мог, ноги приросли. Потом всю дорогу, все годы службы снилась ему Наталка-Полтавка, ее горячие руки, ее один-единственный поцелуй… Спросить бы у тетки Зазули про нее, да почему-то не решался. На кончике языка приклеились слова. Робость одолевала. Боялся спугнуть мечту. Он жил надеждами и ожиданием перемены своей судьбы, как все молодые и сильные люди. Будущее открывалось перед ним, как эти амурские просторы, наполненные светом и теплотою. Терентий жил ожиданием встречи и тайно верил в счастливую близость с любимой. Верил – и все тут. Без тени сомнения. Поцелуй тот один-единственный прощальный, словно живой печатью, скрепил их негласный союз, соединил их сердца.

А он сам так ни разу Наталку-Полтавку и не поцеловал. Ни разу. Правда, Терентий цепко припомнил случай, когда мог поцеловать. Они сейчас проплывали мимо того места, где мог поцеловать, да почему-то у него тогда духу не хватило. Растерялся, что ли? Все неожиданно так получилось.

Амур делал небольшой, чуть заметный поворот и подмывал крутой глинистый берег. У самого среза, оголенно выставив темные беспомощные длинные корни, в реку клонилась темная пихта. Корни слегка шевелились то ли от ветра, то ли от тяжести падающего дерева, словно хотели за что-нибудь зацепиться, удержаться. «Ишь ты, река сожрала, земли-то сколько!» – невольно отметил Терентий, вспоминая, что здесь до его ухода в армию росли кучно пихты, а дальше высился старый разлапистый кедр. Орехи у него были ядреные, скороспелые. А та пихта, что падает в реку, стояла недалеко от берега. Вот здесь-то и прижал Терентий озорную Наталку-Полтавку, разложил на обе лопатки. Он явственно помнил и сейчас опять увидел перед собой ее странно расширенные зеленоватые с крапинками глаза и застывший в напряженном ожидании полуоткрытый рот…

Она убегала тогда от него. Дразнила и убегала. «Счас тебе дам!» – решил Терентий и припустился за Наталкой. Та взвизгнула и понеслась. Они, ломая на ходу кусты, промчались мимо того кедра, пересекли поляну и углубились в лес.

За густыми кустами черемухи у этой самой пихты Наталка-Полтавка вдруг остановилась и, круто повернувшись, шагнула навстречу. Терентий с ходу налетел на нее с радостным рычанием и, обхватив по-мальчишески за талию, рванул на себя. Наталка-Полтавка не удержалась, и они оба повалились на траву. Терентий, торжествуя, припечатал ее лопатками к земле, прижал крепко руками. А та вдруг странно повела себя, перестала сопротивляться. Стала податливой. Раскинула руки.

– Пусти, – выдохнула она чуть слышно, тяжело дыша теплом ему в лицо.

Терентий, радостно довольный, лежал на ней, как обычно лежал на своей ровне, на парне, которого смог побороть, сильно опирался руками на ее плечи.

– Пусти, – шепотом повторила Наталка-Полтавка и потянулась к нему.

Терентий увидел близко-близко ее глаза – большие, напряженно расширенные, чуть зеленоватые с коричневыми крапинками, как спелые ягоды крыжовника. И еще ее полуоткрытый рот, застывшие в ожидании губы.

Где-то рядом застрекотал кузнечик. Наталка повела плечами, и руки Терентия сами соскользнули в траву. Она и не пыталась вырваться, освободиться. У Терентия помутилось в глазах, какая-то волна захлестнула его, и он, застыв в напряжении, не знал, что делать, только растерянно смотрел и смотрел на Наталку.

– Ну, пусти… – она сама обхватила его за шею, притянулась к нему.

Терентий онемел. Он щекой слышал ее частое теплое дыхание, ловил запах одеколона от волос и сладко ощущал упругость напряженного девичьего тела… Но в следующую секунду Наталка-Полтавка вдруг сухо отрывисто засмеялась, резко оттолкнула Терентия. Он неловко, покорно поднялся, стоял с пылающим лицом, чувствуя, как колотится сердце.

– Ну что уставился?.. Дай руку! – в голосе ее зазвучала какая-то холодная злость. – Весь сарафан из-за тебя… Опять гладить.

Терентий глотнул воздуха и, не глядя на Наталку-Полтавку, смущенно протянул руку, помог встать. Она живо отряхнулась, поправила волосы и уже без злости, хмуро сказала:

– Пошли!..

После того случая Терентию, как он ни пытался, ни старался, ни разу не удалось побыть наедине с Наталкой-Полтавкой. Она все время ускользала от него. До самого последнего дня, до отъезда на службу. А потом сама поцеловала… И сейчас, проплывая на мотолодке то памятное место, сердце Терентия снова застучало тревожно и сладко. Старый кедр стоял неподалеку от берега, возвышаясь над вершинами деревьев властно и горделиво.

– А кедрач-то стоит, ядреный. Мы пацанами любили залазить на самую верхотуру. Далеко оттудова видать! – вспоминал громко вслух Терентий, словно этим хотел прикрыть свое тайное внутреннее волнение.

– В прошлое половодье часть берега снесло, – отозвалась тетка Зазуля.

– А какие новости-перемены у нас? – машинально спросил он, думая о своем, о сокровенном.

– Никаких новостев, все оно как и было. Твои усе живы-здоровы. У Макарихи корова в марь угодила и засосало ее. Да вот опять геологи появились.

– Какие геологи?

– Ну те, что землю дырявят да обстукивают. Все ищут чегой-то. Начальник у них ишо молодой летами, но видный из себя. Казаковский его фамилия будет. Строгай, говорят, до жуткости, но справедливай, – и добавила, рассуждая: – А тута иначе нету возможности, народ такой кругом, что на шею сядут и не слезут.

Терентий оживился. Ишь ты, геологи объявились! Выходит, и нашенское таежное место не такое насквозь пустое и бессмысленное, если к нему интерес заезжие специалисты проявляют. И он для уточнения спросил:

– У наших краях геологи те?

– И у наших тож. А все больше они в Черных горах, в Мяочане. Нашли тама полезность какую-то. Обживаются. Даж, говорят, для поселка тама дома рублят.

– Ну? – не поверил Терентий. – Дык у тех краях зверье не водится, охоты никакой. Какая ж там им жизнь?

– А им-то что! На самолетах по воздуху продухты забрасывают, муку в мешках, мясо в железных банках, да сладкое молоко загущенное. Жить можна!

– На таких харчах можна, – согласился Терентий, деловито добавляя: – Тушенкой в армии кормили, и загущенным молоком сластился.

– Солдаты, чай, не дети малые, и без молока службу нести могут, – сказала тетка Зазуля укоризненно, словно уличила Терентия в неправдивых словах.

– Не солдатом пехотным служил я, а танкистом в бронетанковых войсках, – сказал с нескрываемой гордостью Чухонин, словно он был в тех войсках главным важным чином. – А загущенное молоко в нашем гарнизонном ларьке завались, бери сколько хочешь. Вскроешь банку штыком ножевым, и за один раз выдуешь, аж глаза зажмуришь от сладости и вкусноты.

– Кишки не слипалися? – хитровато спросила тетка Зазуля.

– Не! Наш командир говорил, что пища сладкая для мозгов человеческих очень пользительная. Так что геологам не зазря молоко такое выдается.

– Перед войной, когда ты мальчонкой несмышленышем бегал, они, геологи, в наших краях тож были. Аж из самой Москвы приезжали. Мой-то все пакеты возил. То им, то от них на почту, – глухо произнесла тетка Зазуля и снова умолкла, видимо, вспоминая те, памятные для ее сердца, времена.

«Вот бы и у нас чего-нибудь отыскали под землей, а? – мечтательно подумал Терентий. – Тогда б, может, и про наши места по радио или там в газетах… Красота!» Он улыбнулся своим мечтам и припомнил исхлестанные колесными протекторами и гусеничными траками нескончаемые полигонные дороги, крутолобые, в рассветном сиреневом мареве пригорки, алые от расцветших степных тюльпанов безлюдные просторы, да голубое, до боли в глазах, без единого облачка небо и проводы их, демобилизованных. Встали перед глазами товарищи, боевые побратимы по службе. Где-то в глубине сердца Терентий тихо завидовал ретивым дружкам, которые отправлялись в знаменитые места, на ударные стройки. Музыка звучала в одних названиях – «Братская ГЭС», «Целинные земли», «Абакан – Тайшет»… Другие ехали домой в города, в обжитые давно края, где и машин много и разной техники. Терентий за годы службы полюбил железо и сделанное из него – машины, технику… Железо – это сила нашей жизни. А что его ждет в глухом, затерянном в дебрях тайги небольшом поселке? Когда он сказал, что даже трактора в их поселке не видели, то ему не поверили: ври больше! Нету, мол, таких мест. Он спорить не стал. Чудные ребята, пусть не верят. Сам-то он хорошо знает: в поселке промышляют охотой и рыбной ловлей. Трактор ни к чему. Летом – мотолодка, а зимой – сани. Вот если бы на сани придумали поставить движок, как на лодке, это б дело… Охота в тайге стала бы сплошным удовольствием, получше, чем рыбалка. Края-то у нас какие, одно загляденье! Река, почитай, главная на Дальнем Востоке. А тайга? Простор, душа веселится. И сейчас, оглядывая родные места, Терентий сердцем радовался, что не поддался горячим уговорам и сдержал слово, написанное домой в письме.

Тетка Зазуля плавно свернула, и мотолодка вошла в неширокую протоку. Вода в ней была темной, глинистой. Терентий Чухонин напрягся, вглядываясь вдаль, – за кедровой гривой, за светлым березовым колком откроется песчаная гряда, и там, на взгорье, одной улицею расположилось небольшое селение. Ничем не приметное, как и сотни других небольших селений на таежных реках. И живут в них обычные люди – рыбаки да охотники. Но для Терентия Чухонина оно особенное, несравненное, потому что это место и есть его родина.

2

Старший геолог Владимир Куншев победно всадил лезвие топора в шершавый ствол поваленной, а точнее, с трудом срубленной им длинной ели, и, наступив на нее, как на грудь поверженного врага, выпрямился, покачиваясь от усталости. Вытерев рукавом грубой энцефалитки вспотевший лоб, а потом второй рукою и лицо, растянул губы в улыбке. Пусть думают, что валить ели для него привычное дело. Как-никак, а уже вторую огромную махину завалил. Сам завалил. Своими руками, которые до этого никогда в жизни не держали топора, а только карандаши, ручки, кисточки… Не то что б не держали, потому что такое утверждение было бы неправдой.

Владимир несколько раз, когда с родителями отдыхал в деревне, помогал хозяину рубить дрова, лихо раскалывая короткие пиленые чурки. Но та рубка дров была вроде игры, веселой забавы, по сравнению с тем, что ему, дипломированному геологу, приходится делать топором здесь, в дальневосточной тайге, в глухих дебрях Мяочана, о котором он раньше никогда и слыхом не слыхивал.

– Есть, вторая, – сказал он громко, словно с детства лишь тем и занимался, что валил деревья.

Рядом тюкали топорами и повизгивали пилами такие же, как и он, дипломированные специалисты и полные неумехи. Не в лучшем виде выглядели и рабочие поискового геологического отряда, в основном молодые парни, недавно демобилизованные из армии. Они довольно прилично умели орудовать лопатами, кайлом, пробивать шурфы и канавы, а вот повалкой деревьев, откровенно говоря, тоже многие занимались впервые. Лишь начальник отряда Петр Яковлевич Закомарин – бывалый геолог-поисковик, мужчина крупный, осанистый, лихо орудовал топором, ровно отесывая бревно, обнажая белесое тело еще живой ели…

– Берегись! Володя-а-а!

И вслед за этим отчаянным криком раздался треск и шум падающего дерева. Владимир, оглянувшись, с ужасом увидел, что на него, ломая ветви крупной пихты, с треском валится с неба огромный зеленый ком. Откуда у него взялись силы на спасение, он так и не мог потом понять. В первое мгновение от неожиданной опасности, от нахлынувшего страха машинально втянул голову в плечи, готовый безропотно принять удар судьбы. Но в следующее мгновение жажда жизни взяла верх. Моментально напружинив ноги, он, оттолкнувшись от своей поваленной ели, сделал невероятный скачок в сторону ближайшей могучей ели и, обхватив ее корявый ствол обеими руками, рывком перебросил послушное тренированное тело в безопасное место, спрятавшись за этой самой елью. И только Владимир успел отскочить, как на то место, где он находился, с тяжелым придыхом рухнула срубленная ель, закрыв все вокруг густою колючей кроной. Наступила странная тишина, и вслед за тем раздался женский вопль:

– Вовочка!.. Вовочка!.. Они его убили?!

Спотыкаясь о коренья деревьев, которые, словно застывшие, одеревеневшие удавы и питоны, коричнево змеились по земле, переплетались и расходились, к месту падения сосны бежала перепуганная Юлька. Его Юлька. Еще недавно, минуту назад, гордая и самоуверенная, а сейчас – растерянная и перепуганная насмерть.

Опережая ее, к поверженной сосне подскочили двое рабочих, распиливавших бревно поблизости, и Петр Яковлевич, не выпустивший из рук топора.

– Ежели накрыла, то ему хана, – со знанием дела сказал белобрысый рабочий.

– Только нам еще такого ЧП не хватало, – промолвил Закомарин и, всматриваясь в гущу кроны, стал искать геолога. – Куншев! Куншев! Ты жив? Потерпи, слышишь, чуть-чуть потерпи. Мы мигом крону раскидаем!..

Владимир, придя в себя, с трудом разнял руки, выпуская спасительный ствол дерева. Ноги, казалось, стали ватными и не держали. Он с трудом сделал шаг из-за ели, из-за своей спасительницы, выбираясь из вороха зелени веток. Глотнув густую слюну, выдохнул:

– Здесь я… Здесь!..

Петр Яковлевич повернулся на его голос.

– Ты? Куншев? Живой?! – удивленно и обрадовано воскликнул начальник. – Как же там очутился? Тебя отбросило?

– Не, сам я… Успел отпрыгнуть, – произнес Куншев, вылезая из-под хвои. – Едва успел.

– Ну, брат, реакция у тебя! Позавидовать можно, – Закомарин тепло улыбнулся и протянул руки к нему. – Давай, помогу выбраться.

– Фартовый ты парень, – заключил белобрысый рабочий. – Как есть факт, что фартовый! От верной погибели ушел.

– Не, какой там фарт, – ответил Куншев, – обычная реакция. Боксерская. Уклонился от встречного удара…

– Еще тот ударчик! – не унимался рабочий. – Побольше тонны… Зацепил бы, так в лепешку.

– Вовочка! Вовочка! – подлетевшая Юлька повисла на Владимире, обхватив его руками за шею. – Живой? Живой! Мой дорогой, родной ты мой… Тебя не ушибло? Ничего не болит?..

– Нет, нигде и, кажется, ничего. Понимаешь, успел я, – промолвил Куншев, смущенный и счастливый тем, что Юлька обнимала его на виду у всех, – успел я, понимаешь…

– Что успел, родной ты мой? Что успел? – взволнованная Юлька, не стесняясь никого, прижималась к нему, заглядывала в глаза. – Что успел?

– Отпрыгнуть успел. Отпрыгнуть, понимаешь?

– И хорошо, что успел, счастье ты мое… Живой! Живой! – Юлька, не обращая внимания на посторонних, покрывала его лицо поцелуями. – Живой!

– Как видишь, живой и целый.

Владимир стоял ни живой ни мертвый, еще не пришедший в себя от пережитого страха, и в то же время непомерно счастливый, обнимал свою Юльку. Красивую Юльку, которая и в ночной темноте не позволяла притронуться, прикоснуться. Значит, действительно она любит его. Любит! Только его одного. Владимир блаженно полузакрыл глаза и, ощущая своей плохо выбритой скулой, подбородком ее нежную щеку, вдыхая аромат ее волос, шептал, утверждая и спрашивая:

– Мы поженимся, Юленька… Мы поженимся?..

– Конечно, Вовочка… Милый мой! Хоть сейчас…

– Справим свадьбу…

– Обязательно, милый. Хоть сегодня!.. Когда ты пожелаешь… Главное, ты живой! Как я рада, как я рада! У меня сердце холодом обдало и все вокруг потемнело, словно ночь наступила… Как испугалась за тебя!.. Как я испугалась!.. Теперь буду только рядом, ни на шаг не отойду… Милый ты мой, хороший… Это все Я-я натворил! Злюка он и гадкий… Если бы что, я б ему глаза повыцарапывала… Не знаю, что бы с ним сделала!..

А в стороне Петр Яковлевич отчитывал этого самого Я-я. Я-я – это прозвище, сокращенное от имени и фамилии геолога Яшки Янчина. Тот стоял, высокий и нескладный, как вопросительный знак, понуро нагнув темноволосую голову перед начальником.

– Да нечаянно вышло, Петр Яковлевич, – оправдывался Янчин. – Совсем нечаянно… Не в ту сторону пошла ель… Сам не знаю, как так получилось… А тут еще при падении задела за пихту и вовсе повернула, изменила направление падения…

Но Петр Яковлевич не принимал никаких его оправданий. Был требователен и суров. Молодой геолог нарушил элементарные требования техники безопасности. Мог убить человека. В тайге не бывает мелочей, не должно быть и случайностей. А тем более небрежности и невнимательности.

Закомарин говорил ровно и спокойно, но именно за этой спокойностью и дышала самая неприкрытая мужская суровость. Начальник поискового отряда не допускал никаких поблажек. Отчитывая молодого геолога, Закомарин как бы давал ему понять, что ему все известно, что он умеет видеть каждого насквозь. Что за случайностью, возможно, стоял и определенный расчет. Янчин, как давно успел заметить Петр Яковлевич, недолюбливал Куншева. Завидовал ему, хотя никогда открыто об этом не высказывался и даже не подавал намека. Только Петр Яковлевич тертый гусь, он давно работает с людьми и научился, как говорят, читать между строк, разгадывать состояние человеческих взаимоотношений, их пристрастия и антипатии. Тем более что между ними встала девушка. Янчин имел какие-то виды на Юльку, которая приехала по направлению на Дальний Восток вместе с Куншевым, после окончания Воронежского университета. Для Закомарина не было никакой тайны в том, что молодые люди заранее сговорились и вместе взяли направление в одно и то же место. А Янчин, приехавший из Ленинграда, как говорят, с ходу попытался заарканить девушку. Только у него ничего не получилось. Юлька умело пресекла его ухаживания, мягко говоря, отшила. Так не скрывалось ли за той чистой случайностью преднамеренное стремление убрать с дороги соперника? Объяснить ведь просто: ель упала не в ту сторону… Такие предположения и волновали Закомарина. Ему хотелось открыто сказать самоуверенному ленинградцу, что настоящим мужчинам подобные споры следует решать иным, более честным путем. И еще о том, что в подобной ситуации выбор делает женщина, потому что насильно никто никого не может заставить любить. Только об этом Петр Яковлевич промолчал, поскольку на глазах всего отряда Юлька открыто заявила о своем выборе, целуя и обнимая Куншева.

– Я еще раз серьезно предупреждаю вас, Янчин, и прошу сделать соответствующий вывод, – закончил Закомарин. – Еще одно подобное нарушение, и я вынужден буду отстранить вас от работы в поисковом отряде и отправить на центральную базу с соответствующей характеристикой. Учтите это на будущее.

– Учту, Петр Яковлевич, – Янчин покорно кивнул головой, признавая свою вину, а заодно, как показалось Закомарину, и свое полное поражение. – Разрешите продолжать работу?

– Продолжайте.

3

Закомарин посмотрел в спину удаляющегося Янчина и пожалел парня. Может быть, он действительно и не со злого умысла повалил ель на коллегу, такого же молодого геолога, выпускника Воронежского университета. И еще подумал о том, какие они, собственно, разные, этот Янчин и Куншев. Скромный и не гнушающийся никакой работой Куншев с первого дня появления в поисковом отряде как-то сразу влился в коллектив. Его приняли и старшие товарищи, «старички», опытные геологи, и рабочие. Он не стеснялся спрашивать, задавать вопросы, открыто признаваться в том, чего не умел, и просил показать, научить. Это выходило у него вполне естественно. Адаптация к новым условиям жизни, работы в таежных походных условиях, немудреным, но важным простым обязанностям, рожденным особенностью жизни и быта, у него проходила легче, проще, чем у Янчина. А нового и необычного, вернее, непривычного для городского человека, было более чем достаточно. Жизнь в палатке, спальный мешок, общее немудреное котловое питание, самостоятельные маршруты, ведение полевого дневника, заложение и документация шурфов, канав, да и грамотное заполнение карт. А тут еще можно добавить и новую непривычную одежду – кирзовые сапоги, портянки, брезентовые робы, энцефалитки, накомарники. И плюс ко всему еще и непривычная обстановка – горы, тайга, холодные утренние росы, туманы, дожди, жгучее солнце и полчища гнуса, комарья, слепней… Все это вместе взятое порождало и новую систему ценностей. Надо не только многое знать по книгам, наставлениям, инструкциям, но и научиться таежным премудростям – уметь ориентироваться в тайге, в горах, точно выйти на участок, отмеченный в карте, проложить, а если надо, то и прорубить тропу в таежных зарослях, научиться правильно выбирать место и ставить палатку, быстро в сырую погоду разжечь костер и повалить дерево и многое другое, простое и нужное, чему не научила их ни городская жизнь, ни лекции, ни учебники…

Молодых специалистов в поисковом отряде много, они составляют добрую половину всего наличного состава. Естественно, что и возни с ними хватает. Учить приходится на каждом шагу и, казалось бы, растолковывать азбучные истины походной жизни. Люди они разные, прибыли из разных мест, большинство из них впервые в тайге и горах. И в этом молодом коллективе Куншев и Янчин как бы определяли два прямо противоположных полюса. Оба парня с характерами, дельные, знающие. У обоих мало жизненного опыта. Только Куншев в любой ситуации стремится не выпятить себя, не подчеркнуть, что он дипломированный специалист, имеет высшее образование, следовательно, имеет право на какие-то особые привилегии. Наоборот, он охотно берется за любую работу, слушает советы старших и прислушивается ко всем, сам держится просто, умеет не показать и вида, что смертельно устал, и, выполнив свою работу, готов прийти товарищу на помощь, неназойливо и естественно, без лишних слов. А в палатке, после тяжкого дня, когда страшно хочется есть, никогда не потянется первым со своей ложкой в общий котел, не будет рыться в нем, выбирая лакомые кусочки. Каждодневная жизнь лицом к лицу с суровой природой ставила свои условия, и он, словно с детства бродил по таежным дебрям, сразу же принимал их. И умел скрыть от посторонних глаз свои сугубо личные отношения с Юлией. Закомарину, конечно, бросалось в глаза, что Куншев чаще, чем к другим девушкам, подходил к ней, оказывал ей по-рыцарски разные услуги, но делал все это ненавязчиво и весьма тактично. Петр Яковлевич, конечно, догадывался и о том, что не случайно они оба из Воронежа взяли направление именно на Дальний Восток и попали в одну и ту же экспедицию. Лишь сегодняшнее событие раскрыло многим их давние взаимоотношения, нежную и суровую любовь друг к другу.

А вот Яков Янчин, прозванный Я-я, и не случайно так прозванный, поскольку в его лексиконе эта последняя буква алфавита всегда стоит у него на самом первейшем месте, – занимал другую, прямо противоположную точку. Он представлял собой тех самонадеянных и самовлюбленных молодых людей, которые почему-то уверовали в то, что приобретенные ими дипломы о высшем образовании, как некие высокие охранные грамоты, давали им право возвышаться над всеми другими, не дипломированными и без соответствующего образования, на которых можно смотреть свысока. Он убежденно считал ниже своего достоинства выполнять любые «простые работы» – отбирать пробы, документировать копуши и мелкие шурфы, закладывать канавы. Едва заявившись в Солнечное, еще до выхода в поход, Янчин в откровенной личной беседе заявил Закомарину о своих притязаниях, что он, дипломированный специалист, прибывший из Ленинграда, намерен работать с микроскопом, заниматься металлогенией, структурами рудных полей, определяя стратегию, – даже не тактику! – поисковых работ.

Закомарин в первый же день провел с ним беседу, пытаясь понять парня. Оказалось, что он из простой семьи, мать товаровед, отец – закройщик в ателье, а Яша – единственный в семье ребенок, любимчик, и единственный с высшим образованием. Одним словом, Яша, конечно, при яростной поддержке родителей, выбился «в люди», в «образованные», что и наложило определенный отпечаток на его эгоистический характер.

Закомарин узнал и о том, что сын ни разу не побывал на работе у матери, поскольку та работала на какой-то незаметной базе, и тем более ни разу – в том ателье, в котором трудился закройщиком его отец. Яша стеснялся своих «простых» родителей, никогда не знакомил с ними своих товарищей. А когда случалось устраивать дома вечеринки, то заранее просил родителей, чтобы они, приготовив ужин, уходили к кому-нибудь в гости, предоставив квартиру молодежи. И те, не чаявшие души в своем единственном сыночке, готовы были на все. Еще бы! Их Яшенька – видный общественник, лауреат городской математической олимпиады, комсорг школы, а потом – студент знаменитого университета, в который так и не смогли в свое время попасть ни отец, ни мать, – член комитета комсомола факультета, прилежный студент… И за все годы своей молодой жизни Яша ни разу не приготовил для себя обеда, не постирал ни одной рубашки, не подмел пола, никогда не держал в руках ни иголки, ни молотка.

Закомарину приходилось встречать таких молодых специалистов. Он знал, что ни в коем случае нельзя разубеждать их, спорить с ними, что-либо доказывать, ибо это – бесполезное дело и пустая трата времени. Такому и возражать нельзя, доказывая его необоснованные претензии и желание заниматься только «высокими материями», определять стратегию геологической разведки. Надо, для пользы дела, лишь соглашаться: да, все это важно и интересно, вы несомненно окажете помощь экспедиции, поскольку дипломированных специалистов, умеющих глобально и масштабно мыслить, пока очень мало, считаные единицы.

– А для начала, для ознакомления с окрестностями, вы, конечно, не откажетесь помочь мне в простом деле, – попросил в конце беседы Закомарин. – Для вас, разумеется, это пустяк, а в плане работы отряда оно значится. Надо заложить канаву на пятом участке, поставить там работать двух канавщиков.

– Для ознакомления с местностью, конечно, не откажусь. Надеюсь, это не далеко?

– Отсюда по прямой не более трех километров. Вот карта, смотрите, – Закомарин достал карту и развернул ее перед Янчиным. – Вот здесь на карте нанесена канава для вскрытия перспективной на руду зоны. Нужно ли вам пояснять, как привязаться к местности, как взять азимут, как выйти на участок и найти место для канавы?

– Что вы, Петр Яковлевич! За кого вы меня принимаете?

– Извините, но я просто обязан по должности пояснить, проинструктировать.

– Полно, Петр Яковлевич! – самоуверенность так и перла наружу из Янчина. – Это ж азбучные истины для студента первого курса. Я сам справлюсь. Давайте карту.

– Пожалуйста, – Закомарин передал ему карту и добавил: – В десятиместной палатке, что у излучины ручья, возьмете двух канавщиков. Запишите их фамилии, – он продиктовал их имена и фамилии и добавил. – Они ребята работящие, дисциплинированные, но, к сожалению, малоопытные, недавно прибыли к нам, местности не знают.

– Ничего, ничего! Я сам найду, раз карта есть.

– Тогда прошу вас, предупредите канавщиков, что завтра пойдут вместе с вами на вскрытие новой канавы. Пусть они возьмут с собой весь инструмент и продукты.

На этом и закончилась их беседа. Молодой специалист должен выполнить, казалось бы, весьма простое задание. Простое для тех, кто знает тайгу, умеет в ней ориентироваться, кто имеет опыт работы в геологической партии, но только не для нового человека.

Как и предполагал Закомарин, эпопея «хождений по мукам» у Янчина развивалась по обычной примитивной схеме. Дипломированный специалист, который считал ниже своего достоинства обращаться за советом к простым техниками и тем более к рабочим, с картой в руках и компасом два дня искал то злополучное место, тот пятый участок, где должна быть заложена проклятая им примитивная канава. По карте она, та канава, почти рядом, в трех километрах от поселка. Но весь секрет открывался весьма просто. Одно дело – карта, а совсем другое – местность, да еще таежная, где в нескольких шагах ничего не видно. Закомарин знал, на что рассчитывал. То был первый вопрос на зрелость, когда экзамен принимала сама жизнь.

Точно такое же задание Закомарин ставил в прошлом году и перед Куншевым. Но Владимир повел себя в такой ситуации совсем по-иному. Он так же охотно взялся заложить канаву и, посмотрев на карту, честно признался, что не знаком с местностью, никогда раньше в тайге не бывал, и попросил выделить ему хотя бы одного опытного рабочего, знающего тайгу, который помог бы правильно выйти на участок, указанный на карте.

А Янчин, гордый и самонадеянный, решал эту простецкую задачу самостоятельно. Проплутав достаточно по тайге, на вторые сутки наконец ему показалось, что он обнаружил то самое место, что указано на карте. Вроде бы справа та вершина, а прямо – искомая седловина. И расстояние до поселка вроде бы совпадает. Сделав зарубки на стволах деревьев, довольный, он возвратился в поселок. Там канавщики давно его ждали, кроя матом. Они – сдельщики, для них каждый час ожидания, не говоря уже о днях, это потеря заработка.

Взяв канавщиков, молодой специалист снова отправился в тайгу. На горняках тяжелые рюкзаки. Они понесли с собой рабочий инструмент: две кирки, две лопаты – с длинной и короткой ручкой кувалду, короткий лом, стандартный железный лист размером тридцать на семьдесят сантиметров и толщиною в полтора миллиметра, и другое, нужное в работе, снаряжение, да плюс еще и еда. Естественно, им шагать нелегко. А дипломированный специалист снова потерял ориентировку в тайге и никак не мог выйти на злополучное место, где он сделал зарубки на деревьях. Никак не мог найти его. И начал плутать. Но вида не подавал. Канавщики со своим нелегким грузом, обливаясь потом, брели за ним.

– Слышь, начальник, скоро ли придем?

– Сейчас, тут рядом, – нервно отвечал специалист, кусая губы. – Еще немного.

Очень быстро канавщики поняли, что геолог заблудился, а они вместе с ним. Сначала потихоньку, а потом во весь голос с красочным матюганом, они без обиняков начали излагать свои соображения о талантах работодателей, у которых твердая зарплата, о «спецах с корочками», у которых молоко на губах еще не высохло, а они – в начальниках. Если у специалиста хватало мужества, то он в таких ситуациях честно признавал свою ошибку, что заблудился, извинялся перед рабочими и спешил в поселок к геологам-«старичкам» за советом. Янчин оказался более упрямым. Он задал канаву где попало, на первом «похожем» месте. Лишь бы «спасти» честь мундира. Но этим он только сильнее его пачкал, поскольку на следующий же день посланный Закомариным для проверки рядовой техник легко обнаружил, что канава прорыта совсем не там, где надо.

Обычно в подобной ситуации, после такого «урока», молодой специалист отбрасывал свое ложное самомнение и начинал прислушиваться к советам, учиться у «старичков». Но у Янчина так не произошло. Он встал на дыбы и потребовал перепроверки, доказывая, что он «правильно по карте задал канаву», и никакой критики в свой адрес не принимал. Не убедила его и перепроверка. Он считал, что перепроверявшие были «людьми Закомарина», и упрямо отказывался признавать их доводы, какими бы они убедительными ни были. Пришлось в спор вмешиваться главному геологу экспедиции. А после разговора с Вадимом Николаевичем, естественно, сам собою отпал вопрос о работе Янчина в штабе экспедиции.

А по дороге сюда, на участок, в первый же день похода он умудрился набить на ногах кровавые мозоли. Оказалось, что Яков никогда в жизни не носил сапог и не умел наматывать портянки. Накануне выхода в горы он просто выбросил портянки, как ненужные и лишние вещи, самоуверенно надеясь обойтись модными нейлоновыми заграничными носками. Этих носков у него была уйма, их ему присылала заботливая мамаша, где-то раздобывшая в Ленинграде эти самые злополучные носки. Она присылала ему еще модные белоснежные нейлоновые рубашки, которые не надо гладить, а достаточно выстирать и повесить на плечиках. Так что стараниями матери-товароведа и отца – закройщика ателье Яков был одет с ног до головы во все самое модное, броское, заграничное. Только все эти «тряпки», как про себя выразился Закомарин, никак не подходили для работы в тайге, в трудных походных условиях. Однако Янчин, несмотря на предупреждения, все же пошел в поход, надев под энцефалитку нейлоновую рубаху, и вместо портянок натянул на ноги две пары нейлоновых носков.

Закомарин и на этот раз не ругал его. К чему слова, когда парень наказал сам себя! На вечернем привале Петр Яковлевич, распаковав свой рюкзак, достал сменные портянки и, отведя Янчина подальше от группы, учил того наматывать эти самые портянки на забинтованные ноги.

– Учись, Яша, если тебе дороги твои ноги. Моя вина, что не проконтролировал, не проверил твое снаряжение, – сказал Петр Яковлевич. – Но я никогда не предполагал, что дипломированный геолог не знает таких важных мелочей. Неужели же за годы обучения ни разу не приходилось ходить в сапогах?

– Не приходилось.

– А на производственной практике?

– Практику я проходил в Средней Азии, в Казахстане. На целинных землях. Только в маршрутном походе ни разу не был. Больше с документацией работал. И по общественной линии, главным образом по комсомольской.

Закомарин только мысленно чертыхнулся, ругнул тех далеких и недальновидных казахстанских геологов, которые так небрежно отнеслись к производственной практике студента. Им-то что, приехал он и уехал, а парню вот приходится учиться всему как бы заново.

– Ладно, – сказал он, – не отчаивайся. Каждый из нас хоть и не святой, а пути в геологию через тернии проходил, обдирая свою шкуру и набивая себе шишки. Как-то кто-то весьма мудро сказал: ошибки должны быть уроком, а не травмой, тем более не наказанием. Одним словом, Яша, учись на своем опыте! И не переживай!

– Да я особенно и не переживаю, – ответил Янчин, заворачивая ступню мягкой байковой материей. – Примерно, конечно, знал, куда еду, что меня ожидает. Так сказать, вполне сознательно и на полном серьезе! Раз решил делать себе биографию, значит – терпи!

– Какую биографию? – спросил как бы между прочим и не сразу Петр Яковлевич, заинтересованный его последними фразами.

– Ну, точнее, строку в своей биографии.

– Строку?

– Понимаете, самую обыкновенную. Что я – очевидец. Понимаете – очевидец, – он сделал упор на последнее слово, выделив, произнося округло каждую букву, как нечто важное и бесценное и, подумав, потом пояснил. – Чтобы в будущем, в любом споре, исчерпав все прочие аргументы, на вопрос оппонента: «А вы сами-то там были?», смог бы утвердительно ответить: «Представьте себе, был! Был, когда там еще ничего не было, ни поселка, ни рудника, ни Бамовской магистрали!»

– Вы имеете в виду Байкало-Амурскую железнодорожную магистраль, которую здесь намечали проложить еще до войны? – уточнил Закомарин, понимая своекорыстный и далеко идущий в будущее прицел молодого специалиста.

И еще подумал о нем, что не такой уж он и простенький и ясненький, этот самонадеянный неумеха. Как замахнулся! Через пару десятков лет, да, может быть, и значительно раньше, он припрет к стенке любого своего оппонента, любого, кто станет поперек его эгоистических устремлений: я там был, а вы?

– Да, Петр Яковлевич, тот самый БАМ. Сейчас разрабатываются и уточняются проекты, идут, как наверняка вы знаете, изыскательные работы по всей трассе магистрали, – Янчин, показав рукою на тайгу, закончил: – Железнодорожная линия проляжет где-то здесь поблизости, скорее всего, чуть севернее. Я видел карты магистрали и запомнил эти названия – Баджал и Мяочан, оба горные хребты.

Янчин не уточнял, где именно он видел карты будущей дороги. Закомарин не спрашивал его об этом. Мало ли где мог Янчин видеть те карты? А если и не видел, а просто где-то там, в Ленинграде, слышал от других, то что же? Дорогу-то так или иначе должны когда-то начать возводить, продолжить то, что не успели до войны. Его мысли сосредоточивались вокруг самого молодого спеца. И он повернул поток разговора в первоначальное русло.

– Конечно, конечно, это совсем разное дело – стать знатоком, изучая лишь литературные источники, документацию, составленную другими, или быть знатоком-очевидцем. А в геологии это тем более важно. Химики, к примеру, могут ставить эксперименты, проводить свои опыты круглый год в лаборатории, никуда не выезжая. Хорошо и астрономам, их звезды не исчезают под снегом, как наши, на девять месяцев в году. Не говорю уже о чистых математиках и физиках. А вот нашему брату приходится только в поле собирать факты, только здесь он становится настоящим знатоком края. Так что я вполне понимаю значение звучного и веского слова – очевидец! – Закомарин, сказав это, как бы подготовил площадку для главной мысли, которую и выложил, правда, в мягкой форме. – Только, понимаешь, одни знания края, впечатления очевидца еще никого не сделали настоящим геологом. Тут и образ жизни должен быть соответствующий!

Янчин слушал и утвердительно кивал. Казалось, он полностью согласен с доводами Закомарина. Но Петр Яковлевич где-то подспудно ощущал, что кивки Янчина были лишь своеобразной дымовой завесой, сиюминутным поддакиванием, а, в сущности, тот оставался самим собой. И что Закомарин ни на миллиметр не сдвинул его с места, с тех своих твердокаменных позиций. И в то же время хотелось верить в другое, в лучшее. Молодые всегда ершисты, а мы, старики, слишком придирчивы и привередливы. Не слишком ли он к нему придирается, цепляется к каждому слову?

4

Все это Закомарин вспомнил, глядя в спину Янчина, как тот неумело, но со старанием тюкал топором в твердое тело высокой ели, откалывая белесые щепки. Рядом с ним трудились такие же молодые и такие же в большинстве неумелые в рубке деревьев. Действительно, не слишком ли он, начальник, придирается к ним?

Как-никак, а им всем вместе предстоит провести здесь и лето, и осень, и главное, зиму. Первую зиму на этом, по всему видать, перспективном на руду месте. Опробовать, щупать участок шурфами, пробивать канавы. Производить первую оценку своего, ими же открытого месторождения. Он так и подумал – «месторождения», хотя вслух никогда еще не произносил такого яркого, как вспышка молнии, слова. Говорил он скромнее: наша перспективная минерализованная зона.

Были посланы в Солнечный, в лабораторию, добытые здесь образцы. к всеобщей радости отряда, анализы подтвердили их утверждения: в образцах содержался касситерит. Руда, которую они так старательно ищут. Вадим Николаевич, главный геолог, поспешил к ним, чтобы лично убедиться в том, что в этой тесной горной долине, в междуречье шумного Толокана и игривой Левой Хурмули, действительно обнаружена богатая минерализованная зона, да к тому же не одна.

Вечером у пышущего жаром костра, за общим ужином, главный геолог похвалил всех членов отряда за открытые ими перспективные зоны, особенно за эту, богатую рудой. А потом спросил Закомарина, одновременно обращаясь ко всем:

– Ну и как думаете действовать дальше?

– Раз зацепились, то думаем не выпускать ее из своих рук, – произнес Куншев, высказывая общее мнение, сам удивляясь своей смелости, и обратился за поддержкой к Закомарину. – Верно, Петр Яковлевич?

– Что верно, то верно, – и добавил, глядя на главного геолога: – Если высокое начальство разрешит.

Вадим Николаевич сунул сухой прутик в костер, подождал, когда тот загорится, и потом поднес его к лицу, прикурил папиросу. Отблески маленького пламени как бы перекликались с большими, от костра, четче высветили волевой подбородок, углубили морщины на щеках. Выпустив дым, главный геолог не спеша ответил, как бы взвешивая каждое свое слово:

– Решение ваше правильное, я полностью присоединяюсь к вам. Думаю, что и начальник экспедиции Казаковский не станет возражать. И с управлением уладим, надеюсь, общими усилиями этот вопрос, – снова затянулся, и, улыбнувшись, продолжил: – Можете выбирать местечко под свой поселок да придумывайте и ему и всей зоне имя. Не помечать же его на карте стандартно-шаблонным названием, вроде Безымянный или там Право-Левобережный?

– Отряд наш как раз так и называется – весьма поэтично, в кавычках: Лево-Хурмалинский, – вставил слово Янчин.

– Нашли зону, придумаем и название, – строго произнес Закомарин и мысленно представил себе, какие трудности взваливает он себе на плечи.

А через пару недель из Солнечного пришло «добро» на зимовку, на создание поселка своими силами.

Место под свой поселок выбрали чуть севернее, в пятнадцати километрах от временного летнего лагеря, на левом живописном берегу, на широкой поляне, окруженной девственной тайгою и нависшими над долиной вершинами гор, рядом с обнаруженной ими минерализованной зоной. Летний лагерь разобрали, перенесли и перевезли на лошадях быстро, как говорят, единым махом. А вот склады остались на старом месте. Для них еще в прошлом году срубили прочные складские помещения. Теперь же, используя теплое летнее время, через горы вьючным транспортом на лошадях и оленях начали завозить продукты, корм для лошадей, необходимое оборудование, зимнюю одежду. Закомарин планировал и склады перевезти на новое место, поближе к поселку, как только там срубят для них подходящие помещения.

У Закомарина не было и минутки свободного времени, поскольку новые обязательства по строительству поселка не исключали и старые, по плановому заданию ведения разведки, изучения местности. Так что волей-неволей пришлось вертеться белкой в колесе и ему, и Куншеву, и подчиненным. Выручало лишь то, что основной костяк поискового отряда составляла молодежь. В молодости трудности и перегрузки переносятся легко и как бы играючи. После сытного обильного ужина и сна на свежем воздухе силы у каждого восстанавливались полностью.

Но молодость таила в себе и недостаток – отсутствие практических навыков, житейского опыта.

Поселок сам собою не вырастет. Надо приступать к строительству домов, одними палатками не обойтись. Но как их строить? Никто не умел, не знал, хотя на руках у каждого специалиста – соответствующий диплом об образовании. Чему только их ни учили в техникумах, институтах, в университетах – магматизму, плутонизму, нептунизму, разным теоретическим и историческим, общественным и философским наукам, дали множество знаний. Не научили только практике: как срубить простейший дом из подручного материала, как вести рабочую документацию – составить и закрыть наряды, как жить в тайге, да еще зимой. Научить всему этому никто не удосужился. До таких высоких простых истин учебные программы не поднимались, а, может быть, составители тех программ, сами не бывавшие, не жившие в таежных условиях, вообще считали подобные жизненные вопросы второстепенными и не столь важными для молодых специалистов.

Но строить-то надо. Зима не за горами, хотя горы и рядом. Их хребты не удержат наступление холодов. Собрались вечером у костра на совещание. И выяснилось, что никто никогда не строил и не знает, как надо это делать, с чего начинать. А отступать некуда, тем более что из штаба экспедиции уже запрашивают: как идет подготовка к зимовке. Стали думать-размышлять сообща. Среди геологов и рабочих нашлись такие, которые видели, как другие строили. Но в основном большинство видело городское строительство, как клали стены из кирпича. А как сооружают, рубят избу из бревен, никто не знал, не видел.

Как водится в таких случаях, разгорелся спор, нашлись смелые «теоретики» – дело, мол, не столь мудреное, вызвались и добровольцы-охотники. И работа закипела. Стали валить прямоствольные ели, пилили их на бревна, очищали от коры и веток. Одним словом, начали…

Ошкуренные, остро пахнущие смолой бревна волоком, с помощью лошадей, подтягивали к месту будущей стройки.

Петр Яковлевич поднял свой топор и направился к бревну – надо отесать его до конца.

– Берегись!

С шумом и треском, обламывая ветви соседнему дереву, повалилась прямоствольная сосна, срубленная Яковом Янчиным. Я-я, довольный своим успехом, стоял и, вытирая рукавом пот со щек и лба, устало улыбался.

Рядом с таким же глухим шумом и треском падали на землю другие сосны, старательно подрубленные геологами. Деловито стучали топоры сучкотесов, обрубщиков веток. Женская половина отряда занималась ошкуриванием стволов. Старший геолог Владимир Куншев и Юлия двуручной пилой делили стволы на бревна. Закомарин, взглянув на них, улыбнулся: они оба, и Владимир и Юлия, были счастливы. Работали лихо и с удовольствием, словно не пилили сырые стволы, с трудом вытягивая полотно пилы, а исполняли какие-то таинственные, понятные только им одним, важные ритуальные действия. И среди стука топоров, повизгивания ножовок слышался чистый голос Юлии и мягкий, бархатистый – Владимира. Они исполняли шутливую геологическую песенку:

Помнишь мезозойскую культуру, У костра сидели мы с тобой, Ты на мне разорванную шкуру Зашивала костяной иглой.

Закомарин с легким сердцем взмахнул топором, и от бревна, остро пахнущего смолистым духом, начали отлетать белесые щепки. Они вылетали из-под лезвия топора, словно вспугнутые воробышки.

На душе было легко и радостно. Не у каждого геолога случаются в жизни такие счастливые дни. Закомарину, пробродившему в дальневосточной тайге десять лет, такая радость улыбнулась впервые: его отряд обнаружил богатое перспективное рудное поле и он сам будет продолжать вести дальнейшую разведку, определяя размеры, качество, состав руды…

Только ощущения полной радости почему-то не было. Точил маленький червячок сомнения. Мысли невольно возвращались к странно упавшей сосне, чуть не прикончившей молодого старшего геолога. Случайно она упала на него или не случайно?

Глава четвертая

1

О том, что судьба переменчива, что она, как не раз слышал Иван Вакулов, «играет человеком», он убедился на собственном опыте, прочувствовал своей шкурой и ее холод и ласковое тепло. И все это испытал он, пережил буквально в считаные дни начала полевого сезона. Ему, молодому геологу, как он считал, «дико не повезло», да так не повезло, что с какой стороны ни посмотри, как ни прикидывай, а прямо хуже и некуда: при распределении рабочих ему не достался промывальщик. Не достался, и все. Ему его просто не хватило.

Их, рабочих, было мало, значительно меньше, чем требовалось, чем имелось в наличии геологов-маршрутчиков. Короче говоря, без промывальщиков осталось четверо геологов: три бывалых геологини и он, молодой и начинающий. Иван вынужден был фиксировать весьма неприятный и показательный факт действительности, что даже и здесь, где платят крупные деньги, да плюс всякие надбавки, да полевые и премиальные, даже и здесь, как и в промышленных центрах, с рабочими кадрами существует серьезная проблема. Только в тайге еще сложнее стоит этот самый кадровый вопрос. Тут не приколотишь к ели или пихте доску с объявлениями, с привычным коротким словом «требуется», таким знакомым по недавней городской жизни, по той простой причине, что читать те написанные слова просто некому. Дорог в тайге еще нет, никто в эти дебри не заглядывает, а таежные звери человеческой грамоте не обучены. Ну а вербовщики, которые загодя отправлялись с деньгами и полномочиями в ближайшие города, то и они не смогли навербовать нужное количество крепких телом людей, пригодных для походной таежной жизни. Даже высокие заработки, эти самые «длинные рубли», мало кого прельщали, поскольку заработать нынче можно и в городе, было бы желание трудиться.

Что касается геологинь, то они, к удивлению Ивана, особых возражений или там шумного недовольства не высказывали. Даже наоборот. Одна из них охотно пошла работать геологом в новую штольню, которую только-только зарезали на склоне сопки, а две другие укатили в отпуск в Крым, к ласковому Черному морю. И Иван Вакулов сам слышал, как они, довольные и счастливые, говорили в камералке перед отъездом: «За столько лет хоть впервые отдохнем по-человечески в теплое летнее время». Да еще добавляли о том, что хоть одно лето их молодые женские тела не будут жрать ненасытные летучие кровопийцы – гнус, комарье и прочая крылатая живность.

А Иван Вакулов на что-то надеялся, хотя надеяться, в общем, было не на что. Отказался от двух приличных должностей, предложенных ему сразу же. Отказался решительно. Нет, и все тут! Откровенно говоря, он потом пожалел о своей поспешной решительности. Должности, в общем, были весьма и весьма перспективные. Но слова сами сорвались с кончика языка. А раз сказал, то все, баста! Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Сказал, как отрезал. Передумывать на ходу он не умел. Не в его характере.

И вот сейчас сидит он и мается в крохотном кабинетике начальника отдела кадров, отгороженном фанерной перегородкой от бухгалтерии. Голоса и щелканье костяшек на счетах сквозь такую стенку хорошо слышны, только лиц не видать. А в открытое окошко дышит соляркой бульдозер, ровняющий бугристую небольшую площадь перед конторой, и бревенчатый дом тихо подрагивает в такт работы мотора. Да еще слышны тюканье топоров, перестук молотков, стрекот бензопилы. Поселок строится. Эхо донесло далекий гул взрыва. Иван догадался: пробили еще одну канаву на месторождении. Жизнь идет своим чередом, каждый занят своей работой, только он, Иван, пока не у дел. Об этом и говорит ему тихим доверительным голосом пожилой человек в старомодном пенсне на носу. И еще о том, что специалисты очень нужны экспедиции.

– Я все понимаю, Павел Иванович, – сказал Вакулов, ерзая на табуретке, как на горячей сковороде, – только давайте обо всем этом поговорим через неделю?

И дальше добавил, что ему, дескать, надо еще «несколько дней для окончательной доводки отчета». Это была, конечно, чистейшая «липа», поскольку отчет о прошлогоднем полевом сезоне давно написан и полмесяца назад успешно защищен. Толстый том, пахнущий клейстером, в синей картонной обложке – труд целой зимы их поискового отряда – стоит на полке в кабинете главного геолога, и на обложке, среди других исполнителей, выведена и его, Вакулова, фамилия.

Павел Иванович, конечно, обо всем этом знал наверняка. Пожилой худощавый человек, много повидавший за свою долгую жизнь, молча снял с носа старомодное пенсне, протер его носовым платочком, снова водрузил на свое место и сквозь чистые увеличительные стеклышки так пристально и понимающе посмотрел на Ивана, что у молодого рослого геолога, как у провинившегося школьника, огнем полыхнули уши и пошли по шее красные пятна. А вслух сказал:

– Хорошо, подождем недельку, – и, подумав, добавил, что если подвернется какой-никакой работяга, согласный пойти в тайгу, он тут же даст знать.

Вакулов облегченно вздохнул и поспешно поблагодарил кадровика. Павел Иванович в эти минуты показался ему добрейшим человеком, поскольку понимал тревожное состояние души молодого специалиста, у которого срывался самостоятельный маршрут.

В конторе Иван немного задержался. В бухгалтерии его заставили расписываться в каких-то бумагах, актах по списанию. В просторной комнате было тесно, канцелярские столы стояли впритирку друг к другу, создавая немыслимый лабиринт. И молодые женщины что-то пишут, считают на счетах, крутят арифмометры, на столах, рядом с папками, графинами с водой, чернильницами, лежали куклы, игрушечные автомобили, цветные кубики. А между столов на полу шумно играли малыши, не обращая никакого внимания на взрослых и на рокот бульдозера. Как объяснили Ивану, в детском садике был карантин по случаю какого-то заболевания, но ему, холостяку, эти болезни пока ничего не говорили.

Иван немного потоптался на крыльце, обдумывая, куда сначала ему зайти, прежде чем отправиться в камералку, – в столовую или же в магазин? Столовая располагалась напротив в длинном щитовом доме, а магазин – чуть дальше по единственной «главной» улице поселка. Вынул пачку сигарет и закурил. Дым был горьким и противно першил в горле. Но Иван терпел. Курить он начал совсем недавно, буквально перед последними экзаменами впервые попробовал дымить, поскольку все окружающие его парни и мужчины курили и ему вроде бы негоже было отставать от них. Хотелось скорее стать взрослым и самостоятельным, утвердить себя в жизни. Само курение ему не очень-то понравилось и сейчас не особенно нравится, но он имел характер и умел «держать марку». Он отставать от других не будет. Тут взгляд его привлекла одна молодая особа. Весьма симпатичная собою. Она переходила дорогу. Нисколько не преувеличивая, Иван сказал бы, если бы у него об этом спросили, что она очень красивая. И фигура, можно прямо сказать, что надо. Все при ней и ничего лишнего. И одета по-столичному: в модную юбку-колокол и полупрозрачную нейлоновую кофточку. А вот какого цвета у нее глаза и волосы, он не заметил, вернее, не запомнил, что-то сказочно-темное. Бульдозерист притормозил перед ним свой грохочущий и лязгающий агрегат и, повернув к Вакулову перемазанное соляркою и копотью сияющее лицо, кивнув в сторону девушки, поднял кверху большой палец:

– Видал, какие у нас? Высший класс!

И, поддав газу, погнал бульдозер вдоль по улице.

Вакулов встрепенулся, словно его кто-то подтолкнул в спину. Выкинув сигарету, он сорвался с места. Догнал особу.

– Девушка, одну минутку! – выдохнул он, сам не зная, откуда у него вдруг появилась такая бесшабашная решительность.

Та остановилась и молча, спокойно так посмотрела на Ивана.

– Скажите, пожалуйста, который сейчас час? – выпалил Иван.

Та посмотрела на свои ручные часики и ответила:

– На моих половина третьего, – и с усмешкой добавила: – На ваших, наверное, столько же.

Иван мысленно чертыхнулся. Сморозил глупость. Спросил о времени, когда у самого на руках часы. Но он уже не мог удержать себя.

– Это по местному?

– Да, по-дальневосточному, – ответила молодая особа и пошла дальше.

– Девушка! Минуточку. Еще один вопрос! – Иван догнал ее и пошел рядом. – Нет ли у вас какой-нибудь веревочки?

– Веревочки? – особа остановилась.

– Ну да. Веревочки. Разговор с вами хочется завязать.

– Веревочки нет, – сухо и твердо ответила особа, как бы отрезая раз и навсегда его намерение. – Муж есть.

И пошла не оглядываясь. Юбка-колокол приятно колыхалась в такт ее шагам.

Иван вынужден был констатировать печальный факт, что и здесь, в тайге, у черта на куличках, на самом далеком востоке, как и дома, в Саратове, из него донжуана и дамского сердцееда не получалось. Ему просто не везет по этой части. У других парней знакомство с девушками и все прочее, если им верить, получалось просто и весьма лихо. А вот у него на этот счет часто выходят промашки. Хотя внешне он и не хуже других. И рослый, силенкою природа не обидела. Да и на лицо ничего. Лицо как лицо, все нормальное, пропорциональное и без видимых дефектов. И мать не раз говорила, что он выдался обличьем в отца. А тот считался весьма симпатичным и видным собою мужчиной. Иван не раз слышал, что многие женщины откровенно признавались в том, что им нравится Вакулов-старший. Любили его многие. А вот Ивану пока что не особенно везет по этой жизненной линии.

– Ванечка, ты что здесь скучаешь?

Вакулов почувствовал, что его нежно и властно берут под руки. Он повернул голову, хотя и так, не глядя, по одному голосу узнал Валентину Сиверцеву, комсомольского вожака экспедиции. На вечерах самодеятельности они дуэтом исполняли многие песни, но особенно хорошо у них выходило в два голоса, когда пели новую модную песню Пахмутовой: «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…»

Валентина возникла как-то неожиданно. Светловолосая, голубоглазая, статная, словно насквозь пронизанная солнечными теплыми лучиками. Иван только удивился, что не заметил ее появления. Он даже слегка растерялся. А она это растолковала по-своему. Не давая ему опомниться, прийти в себя, сказала тихим ласковым голосом, в котором явственно звучали властно железные назидательные нотки, типичные в разговоре начальника с подчиненными, которые Иван терпеть не мог:

– Негоже, миленький товарищ Вакулов, заглядываться и тем более приставать к замужним женщинам. В экспедиции имеются и молодые холостячки.

Иван окончательно был сбит с толку. Он не ожидал такого поворота событий. Ему даже стало почему-то стыдно за свой бесшабашный поступок. Он только удивленно спросил.

– Замужем?

– Ну да. Это Эльза! Эльза Сергеевна то есть. Жена нашего уважаемого и замечательного начальника экспедиции.

– Евгения Александровича?

– Именно Евгения Александровича. Эльза Сергеевна недавно приехала из Москвы. И сын у них есть, Сашенькой зовут. Вот так, Ванечка! – и тут же доверительно так спросила: – Она тебе понравилась, да?

Валунов утвердительно кивнул головой, понимая, что отпираться бессмысленно, поскольку, как он догадывался, его донжуанство происходило у Валентины на глазах.

– Она, по-твоему, красивая? – не успокаивалась Валентина. – Да?

В ее вопросе Иван уловил какую-то внутреннюю настороженность, словно для Валентины Сиверцевой было очень важным знать его мнение насчет внешности жены начальника экспедиции. А на размышление у него не имелось времени, чтобы постараться понять причины ее такой заинтересованности. Отвечать надо было сразу. Хотя бы простейшим «да» или «нет». Только сказать «нет» Иван не мог, поскольку это было бы явной ложью и фальшью. Но и произнести «да» у него не хватало решимости. Что-то удерживало от такого откровенного признания. Возможно, еще и потому, что он узнал, что эта Эльза – надо же какое красивое имя у нее! – является женою начальника экспедиции. Тут его слова можно по-всякому истолковать. У всех начальников жены всегда красивы! И вслух он промямлил где-то вычитанные им фразы насчет красоты, что понятие это весьма неопределенное и субъективное, и чуть было не добавил «социальное» и «классовое», но вовремя удержался.

– Ванечка, не надо философствовать, я вполне понимаю твое состояние, – Валентина погладила ладонью его руку. – Ты лучше скажи мне сразу, ответь прямо, как другу. Мы с тобой друзья, верно?

Вакулов кивнул, смутно догадываясь, что Валентина подводит его к какой-то незримой черте, за которой таится пугающая неясность.

– А друзья ничего не таят друг от друга, – продолжала Валентина волнующим голосом, не переставая гладить руку Вакулова. – Так ты и скажи мне по-комсомольски прямо и без обиняков, – и, чему-то своему улыбаясь, произнесла: – она что, лучше, чем я? Красивее, да?

Иван ощущал на себе напряженный взгляд ее поразительно красивых глаз, которые в эти мгновения из ясно-голубых стали темно-синими, бездонно-глубокими, как горные озера, в которых отражена спокойная суровость черных и зеленых мяочанских хребтов с нависшими над ними странствующими белыми облаками. И в то же время Валентина по-прежнему улыбалась, обнажая за алыми сочными губами верхний ровный ряд хорошо пригнанных друг к другу сахарно-белых зубов. И эта ее доверительно открытая улыбка вернула ему утерянную уверенность. Валентина показалась ему такой соблазнительной, что его невольно потянуло к ней. Ему стало легко и свободно. Он увидел себя в ее глазах неотразимым мужчиной.

– Вы разные, – сказал он со знанием дела. – Совсем разные! Она темная, шатенка, а ты вся светлая, словно сотканная из солнечных лучей. Такая, понимаешь, насквозь солнечная, – и завершил, вполне довольный своей находчивостью и остроумием: – Солнечная девушка из поселка Солнечный!

– Не надо, Ванечка! Ты же знаешь, что я не терплю комплиментов, – остановила его красноречие Валентина, хотя по всему было видно, что его слова ей приятно слушать.

– А это вовсе и не комплимент!

– Ты так думаешь?

– На полном серьезе! Честное комсомольское!

– А вот один человек, понимаешь, так не думает, – произнесла Валентина с каким-то внутренним сожалением.

Грустно так произнесла, что у Вакулова как-то сразу охладел весь пыл его красноречия. Он понял, что тот неизвестный пока «один человек» был, ясно, не он. Кто-то другой. И он, этот «один человек», не обращает никакого внимания на Валентину.

Сначала Иван не поверил своим ушам. Такого не может быть! Он знал, что многие женатые и холостые парни тайно и открыто вздыхают по ней. Готовы ради нее горы своротить. Знал и то, что Валентина вела себя со всеми ровно и одинаково, никого не выделяя и не отмечая своим вниманием. Даже поговаривали, что у нее вместо сердца кусок льда. Но та доверительность, с которой были произнесены ею слова насчет «одного человека», отметали любые сомнения. Оказывается, такой есть. Находится где-то рядом. И возможно, Иван его знает. В этот момент Иван много бы дал, чтобы разгадать тайну ее сердца, ту тайну, к которой она перед ним чуть приоткрыла дверцу. И тут же сама ее захлопнула, переведя разговор на другую, деловую тему.

– Если ты действительно останешься и не уйдешь в горы, то тебе есть особое комсомольское поручение, – Валентина была снова деловой и при исполнении своих секретарских обязанностей, хотя все так же продолжала гладить его руку. – Только тебе можно такое поручить.

Вакулов сразу нахмурился.

– Не надо никаких поручений! Я обязательно уйду в свой маршрут, понимаешь ты это?

– Не сердись, Ванечка! Я же сказала, «если»!

– Никаких «если»!

– Ежик ты колючий, вот кто ты! – Валентина опять доверительно улыбнулась ему и заглянула в глаза. – Ты в какую сторону направляешься?

Идти в столовую и магазин ему расхотелось. Он стал тоже деловым и занятым человеком.

– Из конторы у меня только одно направление – к себе в камералку.

– Тогда нам по пути. Проводи меня до магазина.

Они расстались около обыкновенного сруба, на котором прикреплена вывеска. На куске жести, выкрашенной охрой, выведены темные коричневые буквы с белой обводкой, так что и в темноте можно прочесть о том, что перед вами не жилой дом, а торговая точка.

Иван не утерпел, посмотрел ей вслед, как она, стуча каблучками, поднималась по деревянным ступенькам крыльца. Платье на ней тоже колыхалось так красиво и свободно, что ему почудилось, будто он даже слышит легкий шум морского прибоя. Иван был, конечно, рад, что находится в такой чисто мужской дружбе с нею. Он так и подумал: «чисто мужской дружбе». Это считалось высшим баллом похвалы в его понимании человеческих отношений. И в то же время ему было немного грустно. Ему казалось, что жизнь проходила мимо, не увлекая его в своем потоке.

2

Камералка – длинное серое деревянное здание, крытое, как и многие дома поселка, тесом, чем-то похожее на первый взгляд на промышленное строение, на цех фабрики или местного заводика. Ничем не примечательное здание, в котором геологи-поисковики проводят бóльшую часть своего рабочего времени.

Люди, представляющие себе геолога лишь с молотком в руках и рюкзаком за спиной, да, как поется в модной песне, что он «солнцу и ветру брат», может быть, с большим трудом и недоверием поверят в ту простую истину, что представители этой самой бродячей романтической профессии три четверти года сидят под крышей дома, своей своеобразной конторы, названной камералкой, да прилежно скрипят перьями, работают с рейсфедером и циркулем-балеринкой, оперируют кисточкою, тушью и разноцветными красками. Геологи заняты важным делом: они составляют отчеты и рисуют многочисленные карты – геологические, маршрутные, обнаруженных полезных ископаемых и другие. Черно-белые и цветные, крупных и мелких форматов, часто и двухслойные, с прозрачными накладками, выполненными на кальке. И выходит, что геолог в году лишь три летних месяца шагает с молотком в руках и рюкзаком за спиной, а остальные девять – проводит за обычным канцелярским столом, такое получается соотношение.

И вот у Вакулова эти три долгожданных месяца отпадают, а самостоятельная работа на местности, мягко говоря, становится большим вопросом. Ивану искренне сочувствовали друзья-товарищи, такие же, как и он, геологи-маршрутчики. Но что ему их сочувствие, когда лето набирает полную силу и поисковые отряды один за другим уходят в тайгу, в глухие и такие желанные горные дебри Мяочана? А он вынужден сидеть на центральной базе, в пустующей с каждым днем все более камералке, да лишь мысленно проходить свой маршрут, к которому тщательно готовился и который выучил наизусть по своей полевой карте, наклеенной столярным клеем для крепости и прочности на дюралевый планшет.

Маршрут по всем статьям обещал быть перспективным. Иван возлагал на него большие надежды. В прошлом сезоне, в своем первом самостоятельном походе, в глухих таежных местах Мяочана, в зоне, около красивого горного озера Амут, намыл «знаки», косвенные свидетели возможного залегания под землей руды. А зимой, при лабораторном анализе принесенных им из тайги проб, специалисты в них, к его радости, обнаружили и крохотные «следы» этой самой руды, мельчайшие кристаллики касситерита. Они, «следы» эти, конечно, никого не удивили и особых восторгов не вызвали. Такие знаки и «следы» намывали во многих районах обширного Мяочана. У других геологов были более веские находки: оконтурены рудные зоны. Но Иван поверил сердцем в свою, еще не найденную им, руду. Он нисколько не сомневался в том, что она там есть, спрятанная на глубине. Какая-никакая, а есть. Может быть, даже промышленных запасов. И не рассеянная, не тонкими прожилками, а лежит этакой компактной глыбой, как найденная недавно, всего несколько лет назад здесь, в дебрях Мяочана, на берегу шустрой речки Силинки таким же, как и он, молодым, еще не оперившимся геологом Олегом Табаковым, сказочно крупного и уникального месторождения касситерита, на базе которого и была создана эта самая Мяочанская экспедиция, вырос поселок с красивым названием Солнечный, и куда он, Иван Вакулов, прибыл в прошлом году по распределению после успешного окончания Саратовского геологоразведочного техникума.

И вот положение у него сложилось хуже и не придумаешь. Иван готов был и в одиночку отправиться в тайгу. Но уходить в маршрут одному, естественно, ему никто не позволит. Не положено. И он это хорошо знал, усвоив сухие параграфы инструкций и наставлений.

Вакулов поднялся на крыльцо, по привычке обтер подошвы ботинок о влажную тряпку, заботливо постеленную у входа уборщицей, и без особой радости открыл дверь, обитую для утепления войлоком и толстым серым брезентом.

Эх, камералка! Длинный коридор, двери с самодельными табличками, названиями поисковых партий и отрядов. За каждой дверью – свои дела, заботы и свои открытия, перспективные зоны и месторождения. Идешь мимо них, словно проходишь через весь край таежного горного Мяочана от низких топких левых берегов Амура до суровых вершин Баджальского хребта.

Комната, в которой располагалась поисковая партия Вакулова, имевшая название Озерной, находилась в самом дальнем конце коридора, рядом с кабинетом главного геолога. Это соседство с начальством накладывало какой-то незримый отпечаток на рабочую атмосферу, делая ее более официальной и канцелярски чинной. Говорили меж собой не так, как в других комнатах, а вполголоса, смеялись нешумно, а кто случайно увлекался в споре, начинал ораторствовать во всю мочь легких, так его тут же одергивали: «За стенкой Вадим Николаевич! Тише! Не хватало ему еще слушать вашу болтовню!»

Главного геолога экспедиции Вадима Николаевича Анихимова уважали и оберегали. Не только потому, что он по должности был главным из геологов, не только потому, что и возрастом – в экспедиции в основном была молодежь – в свои сорок лет был старше многих, а просто по той причине, что этот человек много сделал и делал сейчас для освоения края. На него равнялись, у него учились и, чего греха таить, ему открыто или тайно подражали.

Открыв дверь, Иван, к своему удивлению, увидел Алку, или, как ее ласково называли, Аллочку-Считалочку, поскольку все намытые и принесенные из маршрутов геологами шлихи и результаты анализов этих самых добытых в походе проб проходили через ее руки и она все данные аккуратно записывала ровным школьным почерком в толстом канцелярском журнале со многими графами.

Аллочку-Считалочку любили и уважали, поскольку она никогда и ни с кем не ссорилась и не злословила. Она отличалась трудолюбием и аккуратностью, всегда все помнила и никогда ничего не забывала. Ей еще не было и двадцати. Красавицей ее не назовешь, она не могла равняться ни с Валентиной или тем более с женой начальника экспедиции, которую только что впервые увидел Вакулов, по-своему она была довольно симпатичная девица, рыжеволосая, плотная, как крепко накачанная автомобильная камера, с чуть раскосыми продолговатыми глазами, в которых, казалось, всегда светилось крохотное солнышко. Свои огненные волосы она заплетала в косу и укладывала ее кругом на голове, и шутники называли ее прическу «утомленное солнце», а другие, более ядовитые на язык, – «мертвой петлей», которую якобы она готовится накинуть на шею кому-то из когорты холостяков.

Аллочка-Считалочка стояла у окна и, о чем-то своем задумавшись, сосредоточенно смотрела сквозь запыленное стекло то ли на дорогу, то ли на вершину сопки. Солнечные лучи высвечивали ее, казалось, насквозь. Обнаженные в вырезе платья плечи отливали приятным шоколадным загаром. Иван оторопело уставился на нее.

– Ба! Приветик! Ты разве не ушла в горы? – выпалил он, улыбаясь, и тут же добавил стихами, которые как-то сами сложились у него в эту минуту. – Скучают те, кто не у дел, такой уж выпал им удел!

Иван, конечно, подразумевал прежде всего себя, поскольку именно ему «выпал такой удел». Но Аллочка-Считалочка, повернувшись к нему, недовольно нахмурилась и, приложив палец к губам, останавливая поток его красноречия, привычно выдохнула громким шепотом:

– Тс! Тише, – и потом этим же пальцем показала дощатую стену, за которой находился кабинет главного.

Иван осекся, как бы глотнув воздуха, и молча, стараясь не топать ботинками, приблизился к ней. Из-за перегородки доносились громкие голоса. Вакулов догадался, что Аллочка-Считалочка подслушивала. Кто-то находился у Вадима Николаевича, Ивану стало не по себе. Не хватало еще и ему заниматься таким постыдным делом, как подслушивание чужих разговоров или споров. Он хотел было громко сказать об этом и тем самым своим голосом как бы дать знать тем, за тонкой стенкой, что в соседней комнате находятся люди. Но Аллочка-Считалочка – он только теперь заметил, как она взволнованна и напряжена – жестом остановила его намерения, приблизившись почти вплотную.

– Тс! Тс! – и тихо добавила: – Там спорят!

– Кто? – так же тихо спросил Иван.

– Вадим Николаевич и Евгений Александрович, – и пояснила, – о судьбе дальнейшей экспедиции. Давно спорят! Не надо им мешать.

Иван невольно ощущал тепло, исходившее от ее тела, будто бы в нее закатилось вечернее солнце. Но тут же забыл об этом и о самой Аллочке-Считалочке, поскольку ясно услышал слегка хрипловатый голос Вадима Николаевича:

– Выходит, мои доводы неубедительны?

– Конечно, нет! – ответил резко и уверенно Казаковский, и его молодой звонкий голос звенел силой и мощью, как плотный металл, по которому ударили молотком. – Да такими черепашьими темпами вы, Вадим Николаевич, двадцатипятилетний срок запросто до начала детальных разработок выдержите! Молодцы-мудрецы, с какой стороны ни посмотри. Вам, как я вижу, ничего не стоит три года отдать перспективным поискам. С расстоянием между маршрутами в пятьсот метров. Как положено. Потом, собравшись с силами и помудровав на заседаниях и технических конференциях, исходите эту же территорию уже с расстоянием в сто метров. И каждый раз будете громко, включая радио и газеты, оповещать и удивляться – какой же редкий объект вы обнаружили! А дальше? Дальше еще полторы, а то и две пятилетки станете заниматься уже предварительной разведкой. А куда, собственно, спешить? Все идет, как и положено. Потом, поосмыслив, почесав в затылке, напишете увесистое обоснование для проведения уже детальной разведки. Она, эта детальная, еще лет семь-восемь продлится, не меньше. Ведь верно? Темпы обоснованные, по методу: тише едешь – дальше будешь от того места, куда едешь.

Вакулов слушал Казаковского и полностью был на его стороне. Молодой – всего на несколько лет старше его, Ивана, – начальник экспедиции стремится решать вопросы по-деловому и, как говорят, взяв быка за рога, он намерен круто и решительно изменить давно устаревшую практику ведения геологической разведки месторождения. Только так и надо! Как поется в песне: «Молодым везде у нас дорога!» Молодчина! С самим Вадимом Николаевичем, этим геологическим мамонтом, запросто спорит и утверждает свое. Припечатал, положил на обе лопатки. Вот это характер! Не зря, видать, такому доверили экспедицию. Башковит! И Вакулов был полностью с ним согласен, когда Казаковский, закончив свою мысль, сказал, и в его голосе он уловил тонкую иронию:

– Таким образом и наберется четверть века. Да тут только меня одна оказия смущает.

– Какая еще оказия? – машинально спросил Анихимов, не подозревая никакого подвоха.

– Самая простая и прозаичная, Вадим Николаевич. Жизнь трудовая закончится и предложат уйти на пенсию. Так что, судя по всему, уже потомкам придется завершать начатое!

Вакулов тихо прыснул от смеха и тут же зажал ладонью рот. Вот это, можно считать, всадил гвоздь по самую шляпку и с одного раза! С юморком закончил. Тут Анихимову уже не выкрутиться. Придется поднимать обе лапки кверху.

Аллочка-Считалочка очень строго посмотрела на него и неодобрительно покачала головой, как бы говоря, что надо уметь держать себя в руках, не выдавать свои эмоции. А Иван в ответ только улыбнулся ей и поднял кверху большой палец, как бы утверждая правильность высказывания Казаковского и оценивая его по самому высокому счету. И тут заговорил Анихимов.

– Лихо! Весьма лихо! – сказал главный геолог, и в его голосе тоже зазвучала насмешка, насмешка человека, уверенного в своей правоте, в своих действиях и убеждениях. – Лихо! Можно даже поаплодировать. И скажу больше: почти убеждает! Особенно тех, кто мало чего кумекает в нашей области, имя которой геология. Особая область! Можете мне поверить на слово, я не одну пару сапог износил в маршрутах. Знаю, почем фунт изюма в нашем деле. И порядки хорошо усвоил, которые не нами с вами заведены, и поэтапность ведения разведки. Именно поэтапность, – он сделал выразительную паузу и продолжал с открытой насмешкой. – А вы, уважаемый Евгений Александрович, как я вас понял, пришли ко мне с ценнейшим предложением: на все эти этапы наплевать! Мол, что из того, что над ними десятилетиями корпела тысяча докторов наук и сотня академиков? Подумаешь! Что с ними считаться! И с разработанной ими системой ведения разведки, утвержденной, кстати, во всех научных инстанциях и нашим министерством! Зачем волыниться? Побоку их, официальные эти бумажки, да и дело с концом! Тем более что авторы тех систем и наставлений нас с вами не видят, они находятся далеко отсюда, за полмесяца поездом не доедут, ежели даже и захотят. Не так ли, Евгений Александрович?

Вакулов давно перестал улыбаться. Он невольно задумался: и этот тоже прав! Вадим Николаевич дело говорит. Иван как-то сразу припомнил лекции, которые он еще недавно слушал, и споры на семинарах именно по этим самым вопросам ведения разведки. И как старый седой преподаватель, в прошлом бывалый геолог-поисковик, разжевывал им и растолковывал эти самые поэтапные методы, рассказывал историю их возникновения и приводил разные курьезные случаи из геологической практики, когда пренебрегали этими самыми постепенными и давно апробированными на практике методами.

Тут Иван почувствован, что его кто-то толкнул. Он посмотрел на Аллочку-Считалочку – это она его задела локтем, чтоб он обратил на нее внимание. Она победно показывала ему кончик языка, как бы говоря, – мол, что, съел!

– Вадим Николаевич, я же говорю совсем о другом! – послышался голос Казаковского.

– Нет, Евгений Александрович, разговор наш идет все о том же! О том же самом, о чем мы с вами недавно спорили на заседании штаба экспедиции, когда обсуждали составленный вами проект. Как я вас правильно понял, вы убежденно настаиваете на своем.

– Вас пытаюсь убедить и перетянуть на свою сторону, сделать не только союзником, но и единоверцем.

– А зачем, собственно, меня убеждать? Вы начальник, вам и карты в руки! Только прикажите, в письменном виде, конечно, и мы вообще похерим любые инструкции, методики. Чего с ними возиться! Давайте немедленно, завтра же с утра, и начнем промышленную добычу руды. Наплевать на все технические требования, на нудные химические анализы, скрупулезные выявления сопутствующих элементов, на разработку технологии обогащения и извлечения, на все формулы, тоскливо-скучные подсчеты запасов. Наберем здоровых мужиков, заведем моторы бульдозеров и – в Мяочанский хребет! Только ответьте мне, пожалуйста, на скромный вопросик: а где, собственно, станем перерабатывать руду? Повезем на материк или станем на месте возводить комбинат?

Аллочка-Считалочка снова победно посмотрела на Вакулова и снова показала ему язык. Что, мол, еще раз съел? Вот так, знай наших!

– Не надо утрировать, Вадим Николаевич! Мои предложения, как вы знаете, сводятся к другому.

– К другому? Нет, признайтесь, Евгений Александрович, что, по-вашему, я круглый идиот? Идиот? И, может быть, у меня в ящике стола спрятаны буровые станки, бульдозеры и бочки с соляркой?

Послышался шум выдвигаемого ящика письменного стола и грохот. Главный геолог, наверное, опрокинул ящик и высыпал содержимое на стол. А у него в ящиках стола, Вакулов сам видел не раз, хранилось множество образцов руды, различные толстые справочники, кипы исписанных бумаг, технические журналы и перфокарты.

– Не надо устраивать цирк, Вадим Николаевич, зрителей здесь нет. Давайте попроще, по-деловому. Я же не спорить с вами пришел. Отнюдь нет! Я искренне благодарен вам за поддержку на заседании, за поддержку нашего проекта.

– Проект я поддерживаю, но главным образом его вторую половину, где идет речь о перспективном поиске на всем регионе Мяочана. Именно только эту часть, – более спокойным тоном продолжил. – Сначала разберемся во всем рудном регионе, потом определим наиболее перспективные участки, на которых и сконцентрируем все усилия. Ведь Солнечное месторождение лишь первая ласточка. Пока единственное месторождение, хотя и выдающееся, на обширном белом пятне. Может быть, в ближайшем будущем мы обнаружим еще более грандиозное рудное тело, – надеюсь, вы допускаете такое? Вот оно-то и будет основополагающим, центральным, от которого мы и станем танцевать, как от печки. Там и заложим промышленный поселок, а возможно, и город. Ведь геологи, как правильно подметил один поэт, это разведчики будущего!

– Я и стремлюсь приблизить это будущее, – сказал Казаковский.

– Ломая практику поэтапных методов разведки?

– Ничего я не ломаю и не отметаю, поймите это, Вадим Николаевич! Я стремлюсь лишь к одному – сокращению времени. Сокращению времени! А для этого и предлагаю вести дело комплексно, то есть объединить два направления, изучать и разведывать регион и одновременно концентрировать усилия на оценку месторождения, – Казаковский говорил спокойно и убежденно, видимо, об этом он не раз уже говорил и доказывал свою точку зрения оппонентам. – Вы же знаете, что месторождения типа нашего, Солнечного, весьма редки в мире. Это пока единственное наше месторождение. И моя идея, заложенная в проекте, сводится, как вы знаете, к следующему: используя материалы сравнительного анализа, быстрее закончить оценку рудного тела Солнечного месторождения. Погодите, Вадим Николаевич, не качайте головой! Я же еще не досказал. Для этой цели упор сделать на технические средства. Не распылять силы и технику по отдельным поисковым партиям и отрядам, а, определив им, поисковикам, конкретные задачи по разведке всего региона, сконцентрировать силы здесь, в Солнечном, создать единый мощный производственный узел, свой индустриальный центр по ведению детальной разведки современными техническими средствами. Поисковики дадут нам перспективу, определят будущие наши главные объекты, а за это самое время, пока они ищут в регионе, здесь, в Солнечном, повторяю, сделать главный упор на технические средства. Да, да, именно на штольни и главным образом на буровые станки. Бурением легче проникнуть на глубину и пощупать рудное тело, оценить его объем, химический состав, проникнуть в запасы. Его морфологию. – Казаковский сделал паузу и с легкой улыбкой продолжал: – И конечно же, я не такой тупица, как вам кажется, я отлично понимаю значение и ценность поэтапного метода в оценке месторождения, и что все эти этапы придуманы и продуманы учеными, проверены на практике. Но, Вадим Николаевич, мое предложение, как вам известно, сводится лишь к одному: сократить сроки этим самым этапом. Спрессовать их в едином комплексном походе. И если нам удастся доказать вышестоящему начальству, как у нас высоки шансы на успех, если удастся убедить оппонентов нашего проекта научными данными, конкретными цифрами и убедительными образцами, вынутыми из нутра Черной горы, то разве они не согласятся с нами? Разве они не поймут обоснованность нашего риска, в основе которого лежит не перерасходование средств, а концентрация их и даже значительная экономия материальных затрат на разведку. Ведь наша цель – концентрировать средства и усилия всего коллектива, истратить значительно меньше, чем потратили бы за десятилетия, но только в более сжатые сроки, за три-четыре года, и таким образом на десятилетия, понимаете, на десятилетия раньше выдать оценочные материалы и вовлечь это первое месторождение в промышленную эксплуатацию, в освоение. И если взяться за это дело с душой, поверив в него и четко наметив конечную цель, то до первого рудника, до горно-обогатительного предприятия будет не так и далеко! А за это самое время поисковики и разведают новые месторождения, дадут, как принято говорить, технике новый фронт работ. Одним словом, будут работать на перспективу!

Вакулов слушал Казаковского и снова был на его стороне: Евгений Александрович прав! Конечно, прав! Только так и надо действовать, широко и с размахом! С перспективой и на перспективу!

Вакулов слышал о проекте много разных отзывов. Его содержание не было секретом для геологов. Знал и то, что одним из ключевых пунктов проекта было бурение, как наиболее относительно дешевый, по сравнению с проходкой штолен, метод оценки глубоких горизонтов рудного тела, просверливание насквозь всего месторождения. Здесь, конечно, не было никакого открытия: в центральных районах страны бурят скважины даже при оценке местности любого масштаба, а не только на рудных объектах. Вакулов знал и то, что здесь, в Мяочане, в этой глухой таежной глухомани, куда нет приличной дороги, где не хватало ни станков, ни специалистов, где бурили всего на нескольких пятачках, такой план, естественно, вызывал определенные сомнения. Одни противники, а следовательно, сторонники Анихимова, называли проект не соответствующим реальным условиям, а другие выражались более откровенно, называя его «техническим вариантом из области современной фантастики».

Однако сторонники Казаковского, главным образом геологи-технари – инженеры, техники, специалисты по бурению и штольням, – яростно ратовали за проект. Вакулов, в силу сложившихся обстоятельств, очутился на стороне чистых поисковиков. Но сейчас, слушая Казаковского, невольно проникался к нему уважением, признавал его правоту и не мог не видеть той мудрой целесообразности, тонкой расчетливости, на основе которой и строилась глубокая, на годы вперед, многоплановая стратегия освоения, бесспорно, богатых недр региона.

Вакулов теперь сам победно посмотрел на Аллочку-Считалочку и утвердительно поднял вверх большой палец, а пальцами второй руки сделал «присыпку». Та только недовольно фыркнула, презрительно скривив губы, как бы говоря, что начальник всегда прав, потому что у него больше прав.

– А кто же будет бурить? И чем? – возражал главный геолог, но в его голосе уже не звучала прежняя запальчивая уверенность, а скорее спокойное размышление вслух. – B нашей смете на геологическую разведку месторождения графа «бурение» довольно куцая, цифры там пока мизерные, и банк ни одного рубля не даст нам на зарплату исполнителям, буровикам, ни тем более на приобретение материалов, оборудования и горючего.

– Да, графа «бурение» в смете куцая, я с вами согласен, но что-то есть. Для начала хватит! – Казаковский не оправдывался, а продолжал наступление. – Начали мы с того, что имеется, и станем разворачиваться, что, кстати, мы уже делаем с успехом, экономно расходуя средства и полностью используя оборудование. А пока будут рассматривать наш проект, напишем в управление обоснованное дополнение, будем просить деньги под те материалы, которые мы уже собрали, под добытые образцы руды и предварительные оценки. Ведь это же отличное обоснование для увеличения плана буровых работ!

– Эх, Евгений Александрович! Жизни вы мало знаете, особенно местных условий, – вздохнул Вадим Николаевич. – Вы толкаете экспедицию на неслыханное дело – просить об увеличении, повторяю, об увеличении плана бурения! Плана, который все здравомыслящие руководители стремятся любыми правдами и неправдами сократить, ужать, уменьшить. Плана, который и в более благоприятных условиях и в значительно лучше оснащенных экспедициях горит синим пламенем! Вы, молодой человек, представляете себе реально, что это такое: увеличить план по бурению? Не ищите нам новых приключений, у нас и так своих по горло хватает!

Аллочка-Считалочка ликовала. Не только глаза, губы, но, казалось, все ее существо светилось торжеством. Вадим Николаевич был на высоте! Сколько практической мудрости и здравомыслия в его доводах! Она, приподняв руки, двигая плечами и бедрами, прошлась в танце вокруг Вакулова. А потом снова беззвучно засмеялась и показала кончик языка.

Иван напряженно ждал. Должен же Казаковский что-то ответить! Хотя опровергать доводы главного геолога, казалось, не было никакой возможности. Действительно, зачем же на себя брать новые хлопоты и увеличивать план, который и так еле-еле, с большим скрипом и перенапряжением, вытягивает экспедиция?

– Да, вы правы, Вадим Николаевич, в общих чертах правы. Да, мы идем на сознательный риск, и, прося увеличить план по бурению, как вы говорите, ищем себе новые приключения, – сказал, подумав, Казаковский. – Но мы это делаем вполне сознательно, идем на риск, взвесив свои силы и возможности. Для вас не секрет, что экспедиция начала разведку Солнечного месторождения, когда вся территория Мяочана была сплошными белым пятном. Каждый сезон, каждая поисковая партия, каждый отдельный маршрут приносил и приносит бесценные сами по себе сведения, поскольку они первые сведения. Мы уже сегодня можем говорить о рудоносном регионе. Это факт! И нам негоже топтаться на месте. Жизнь требует от нас качественного скачка, резкого поворота в сторону уплотнения графиков, а короче – повышения производительности. Я говорю конкретно о Солнечном. Мы с вами уже знаем, что недра Черной горы таят в себе богатую руду. Минералогический состав, все признаки говорят о том, что нами вскрыты лишь самые вершки рудного тела. На подобных месторождениях содержание металла в руде растет в глубину. Вы же знаете, что уже можно обоснованно говорить о тоннах металла, спрятанных в недрах Мяочана. И только от нас с вами зависит, когда отечественная промышленность сможет приступить к освоению этого богатства.

– Хорошо, людей мы найдем, школу откроем, своих научим бурению. А сами станки? Как забросить буровые станки на эти чертовы склоны Мяочана? Высота только здесь более тысячи метров над уровнем моря. А дальше, в дебрях горного региона? Как туда доставлять материалы для вышки и саму технику? Использовать людей в качестве носильщиков категорически запрещают правила техники безопасности. Да нам и так хватает всяческих нарушений… Вьючный транспорт? Олень берет очень мало, около двадцати килограммов на вьюк, лошади чуть побольше. А буровой станок весит сотни кило, да дизель к нему, да трубы, горючее… Да туда же еще придется забрасывать и все необходимое для элементарной жизни, начиная с продуктов и кончая мылом, спичками и всякой необходимой бытовой мелочью.

– Тракторами дотянем. Как сюда тянули.

– По крутым склонам и отрогам? По насыпям и осыпям?

– Дорогу пробьем через тайгу, отыщем подходящие перевалы. Мы же в середине двадцатого века живем, в век торжества техники! – закончил Казаковский, закончил уверенный, убежденный в своей правоте.

С ним трудно было не согласиться. Главный геолог только неопределенно хмыкнул. Потом послышалось, как он чиркает спичкой о коробок. Вакулов понял – тянет время, потому и закурил. Спорить-то почти не о чем. Тут Казаковский прав на все сто процентов.

Раздался телефонный звонок. Вадим Николаевич снял трубку:

– Слушаю. Да, да, здесь, – передал ее Казаковскому. – Вас, Евгений Александрович, разыскивают, из конторы.

– Казаковский у телефона. Что? Пакет? Откуда?.. Хорошо, сейчас приду, – и, положив трубку, сказал Анихимову: – Пакет из управления пришел, – и добавил с надеждой в голосе: – Может быть, с утвержденным проектом?

– Нет, что-нибудь другое. Даже обычные проекты, – Евгений Александрович, рассматриваются по полгода, a наш особый, так сказать, не типичный… Не стоит надеяться, – ответил главный геолог. – Вы же знаете управленческую бюрократию. Скорее всего, пришло плановое задание, вернее, увеличение плановых заданий по штольням и буровым, гори они синим огнем! – не дожидаясь вашего обоснования… К концу года им подводить итоги нужно, а в других экспедициях, видать, дела не так успешно движутся, как у нас, вот и решило наше глубокоуважаемое начальство нам подбросить это самое увеличение, поскольку показатели за первое полугодие у нас очень приличные, мы в числе самых передовых коллективов. Ну а кто больше везет, на того больше и нагружают!

– Может быть, вы и правы. А мне хотелось верить в лучшее. Ну да ладно, шут с ним, с пакетом. Приду – разберусь. Вот договорить мы с вами до конца не договорили, как мне хотелось… Что-то не получилось у нас.

– Отчего же, Евгений Александрович! Мы основательно поговорили, выявили точки соприкасания и места расхождения. Обменялись, как говорят дипломаты, верительными грамотами. Я вас вполне понимаю, сам был молодым, мечтал, дерзал, но прожитые годы жизни пообтесали, сгладили углы, многому научили, пообщипали крылья. Но они еще остались! И романтика окончательно не повыветрилась, живу и дышу ею, – он снова чиркнул спичкой, закурил и, выпустив дым, продолжил. – Проект ваш, скажу по совести, хорош! Даже слишком хорош! Где-нибудь в центральной России, где иные возможности, где техники навалом любой, его за образец бы приняли, как новаторский и ультрасовременный. Но здесь, у черта на куличках, в таежной глухомани, где ни дорог, ни оборудования, ни людей… Я ничего не предрекаю, поймите меня правильно, но хочу, чтобы и вы реально смотрели на нашу дальневосточную действительность. Подпись свою я под проектом поставил, это говорит о моем отношении. Вторую часть я полностью принимаю, а что касается первой части проекта, конкретно по Солнечному, где упор на ваш конек, на технику, то остаюсь при своем мнении и, как принято говорить, оставляю за собой право на этот счет свое мнение высказать в устном и письменном виде.

– И на этом спасибо, Вадим Николаевич. Я пошел. Пока! До встречи на планерке!

– Пока, до встречи, – и главный геолог добавил: – А хорошо, черт побери, вы придумали эти гласные вечерние планерки! Давно об этом хотел сказать. Ведь я сначала открыто возражал, было такое. А сейчас не то что примирился, а, скажу больше, осознал их практическое значение, поверил в них и принял. Но первые планерки тяжело было сидеть перед микрофоном и знать, что тебя слушают все.

– Эта самая гласность пугала?

– Не скажу, чтобы пугала, но очень уж настораживала. Разговор на планерках идет сугубо деловой, производственный, может быть, и не для многих ушей предназначенный. А тут каждое слово на виду, говоришь, как с трибуны, Вадим Николаевич. любые наши производственные секреты, сказанные на планерке, на другой же день, как вы хорошо знаете, становились известными чуть ли не всем в экспедиции, да еще и в различных интерпретациях. Так не лучше ли говорить сразу всем и начистоту, чтобы не было никаких кривотолков?

– Так я о том же и говорю, – сказал главный геолог. – Конечно, лучше!

– Пошел я, до встречи!

– До встречи на планерке!

Негромко закрылась дверь, послышались шаги по деревянному полу коридора. С кем-то Казаковский поздоровался, кому-то что-то ответил на приветствия. Гулко хлопнула наружная дверь, придерживаемая жесткой пружиной.

3

Иван и Аллочка-Считалочка несколько минут стояли молча, каждый по-своему переживал и осмысливал случайно услышанный ими разговор двух главных руководителей экспедиции. Иван Вакулов, сжав кулак, поднес его к лицу Аллочки-Считалочки.

– Знаешь, чем пахнет? То-то! Смотри у меня! Если проболтаешься, если пикнешь, то – конец!

– Фи! – совсем не испугалась она. – Да я, если хочешь знать, не один раз слушала, как они разговаривали и даже спорили. Ну и что тут такого? Кому интересно пересказывать их производственные дела? Вот если бы они про любовь говорили, про женщин, вот это было бы ужасно интересно!

– Ладно, помалкивай себе. Поняла?

– Какой ты все же грубый, Иван! А я о тебе так хорошо думала, очень даже хорошо думала, – и, вынув зеркальце из сумочки, Аллочка-Считалочка посмотрелась в него, поправила локон волос, заправив его под уложенные косы, снова улыбчиво посмотрела на Вакулова. – А скажи, кто тебе больше нравится, Вадим Николаевич или Евгений Александрович?

Иван не знал, что ответить. И, покачав головой, хмыкнул.

– А почему они мне должны нравиться? Я ж не женщина!

– Нет, а все же? – пристала она. – Кто?

Ему симпатичны были оба. Вадим Николаевич – мамонт в геологии, с огромным опытом, много знающий, как ходячая энциклопедия, одним словом, практик и теоретик, у которого ему есть чему поучиться, что Иван и делает. А Евгений Александрович – молодой, энергичный, решительный, готовый на риск ради дела. С железной хваткой. И знающий, крепко стоящий на ногах. На такого хочется равняться, брать с него пример. Одним словом, голова! И Вадим Николаевич тоже – голова! А Алка ставит вопрос категорично: кто из них? И он, поразмыслив, сказал:

– Не знаю. Они оба мои начальники. А подчиненным их начальники должны всегда нравиться, если они не хотят осложнений по службе.

– Фи! Какой ты! – воскликнула негромко Аллочка-Считалочка и, отвернувшись, стала складывать карты. – Да, между прочим, Вадим Николаевич интересовался вашей особой.

– Мною?

– Именно. Как появится Вакулов, сказал, так пусть сразу же ко мне зайдет. Так что извольте предстать перед его очами.

Вакулов кисло скривил губы, словно в рот попала незрелая ягода.

– Сейчас исполню, предстану по всей форме, – и добавил, следя за работой Аллочки-Считалочки: – Слушай, я как зашел сюда, как увидел тебя, так сразу же хотел спросить, да ты меня перебила. Ты скажи, как сюда попала, если позавчера ты ушла с поисковым отрядом в маршрут?

– А ты не меня спрашивай, а лучше дружка своего Витеньку Голикова попытай.

Витя Голиков, такой же молодой специалист, как и Вакулов, прибыл в Солнечное на пару недель раньше, успел обзавестись палаткой, в которой нашлось место и для Ивана. Они подружились с первой же встречи. Летом они оба ходили в маршруты, а зимовали в своей палатке, утеплив ее снаружи, а внутри устроив самодельную печку из небольшой железной бочки, обмазав ее внутри глиной и обложив камнями, да из стальных прутьев сделали колосники. Это все Виктор мастерил, говорил, что у них в Мариуполе чуть ли не в каждом дворе такие летние печурки из ведер делают и топят углем. Тут угля не было, пилили деревянные чурки, главным образом из смолистых плах.

Как они перезимовали и не превратились в ледышки, они и сами не знают. Одним словом, веселенькая вышла у них зима! Есть что вспомнить! Пока горела печка – в палатке стояла жара, как в Африке, но едва прогорали дрова, через час-другой вода в ведре покрывалась коркой льда. К утру индевели брови и волосы, только в меховом спальном мешке было тепло и уютно. В утреннем полумраке голубело холодным светом окно, покрытое узорным слоем льда. Для того чтобы узнать, какой мороз на дворе, не надо выходить из палатки. Температура внутри такая же, если не ниже. Но вылазить из спального мешка никому неохота. Первые недели они спорили, а потом установили очередность.

Дежурный рывком выскакивает из своего спального мешка, стараясь точно попасть ногами в холодные валенки. Размахивая руками и подпрыгивая на ледяном полу, торопливо натягивая одежду, и скачком к печке. Заранее приготовленная береста и лучина вспыхивали бодро и весело. Подсушенные тонкие чурки лениво занимались пламенем. Первая подкладка дров, и можно бежать на улицу. Пока огонь не разгорится и печка не даст тепло, в палатке всегда кажется холоднее, чем снаружи… И так было каждое утро, до самой весны. Как они завидовали тем, кому удалось раздобыть себе настоящую чугунку – печку заводского изготовления! У отдельных умельцев такие печки горели месяцами, как домны. У чугунных печек можно было плотно закрывать дверцу и поддувало, регулируя доступ кислорода к пылающим дровам. Ни Иван, ни Виктор никогда и не подозревали, что топить печку, да еще дровами – это целое искусство! Сейчас, летом, оглядываясь назад, на прожитую зиму, трудности кажутся не такими и страшными. Они зимовали в палатке, как папанинцы на Северном полюсе!

– А что случилось? – насторожился Иван.

– В общем, ничего особенного не случилось, – ответила Аллочка-Считалочка. – Твой Витенька соизволил забыть маршрутные карты!

Слово «забыть» она произнесла врастяжку, сладчайшим тоном, полным скрытой насмешки.

– Не может быть! – не поверил Иван.

– А ты сюда погляди. Это что, по-твоему? – она вынула из тубуса плотно скрученные карты и потом раскрыла потертый чемодан, в который она укладывала дюралевые планшеты. – Вот тебе задача с одним неизвестным. Спрашивается, что может вывести из строя поисковый отряд, если он прекрасно обеспечен всем необходимым снаряжением, находится в полевых условиях по пути к своему участку и все члены коллектива живы и здоровы? – поставив вопрос, она сама сладчайшим тоном, источавшим горький мед, на него отвечала: – Только одно-единственное! Это – отсутствие в наличии топографических материалов! Случалось ли это когда-нибудь раньше в истории геологической службы? Конечно, нет! Но теперь этот пробел в истории заполнен. Заполнен благодаря удивительным стараниям Виктора Голикова.

– Как же вы там? – спросил Вакулов, веря и не веря своим глазам.

– Думаешь, что наш начальник Борис Васильевич, наливаясь бешенством, визгливо и мерзко кричал и топал ногами? Ничего подобного! Он только посмотрел на Витю ласковым взглядом и сказал, что у Голикова хорошо развито чувство юмора.

– Представляю, как там Витьке было невесело. Юмор! Еще тот юмор, от которого помереть можно, – он искренне сочувствовал своему товарищу. – Надо же было случиться такому!

– А меня послал обратно сюда, на центральную базу, – продолжала Аллочка-Считалочка. – Захватить карты и заодно поторопить с доставкой продуктов, их только частично забросили на участок.

– Он знает? – спросил Вакулов, кивая на стенку, за которой находился кабинет главного геолога.

– От него я никогда и ничего не скрывала и скрывать не собираюсь. Вадим Николаевич даже рассмеялся, подтвердив, что и он за всю свою поисковую жизнь не помнит такого уникального случая! А завтра Вадим Николаевич обещал выделить проводника и лошадь. Он сказал, что я повезу карты и еще бумагу. Приказ с выговором за халатность.

– Да, весело начинаем полевой сезон, ничего не скажешь!

– Кто начинает, а кто и кукует на базе, – сказала она, закрывая тубус, открыто намекая на невеселое положение Вакулова, который не по своей воле оказался не у дел.

– А ты язва, скажу тебе! Да, может быть, я завтра же махну в отряд и ты будешь проситься в попутчики, тогда как, а? – не сдержался Иван.

– Фи! Так я этому и поверила! Иди лучше к Вадиму Николаевичу, у него, наверное, насчет тебя есть свои соображения.

4

В этом, конечно, Вакулов не сомневался. Он догадывался, с какой целью его вызывает главный геолог. Анихимов наверняка предложит ему какую-нибудь работу здесь, на центральной базе. Иван не сомневался и в том, что пока он шел из конторы к себе в камералку, начальник отдела кадров успел переговорить по телефону с главным геологом, так сказать, проинформировал его о состоявшейся беседе, в которой обе заинтересованные стороны не пришли к общему согласию…

«Но я ни на какую иную работу не соглашусь, ни за какие шиши не останусь на базе, – решил Иван, твердо решил сам для себя, и эта решимость придала ему внутренние силы. – Только в поле! А если такой возможности нет, – а это происходит, извините, не по моей вине, а, простите, по вашей, – то извольте, могу написать и заявление. Свет не сошелся клином на этой экспедиции. Есть и другие!» И в то же время ему было до обиды жаль уезжать отсюда, из Мяочана. Тут и новые друзья появились и, главное, та самая, обнаруженная им, его перспективная на руду зона, которую назвали Озерной. И она стала для него близкой и дорогой, частицей самого себя.

Внутренне настороженным, колючим, словно ежик, шагнул Иван в кабинет Анихимова.

– Вы меня вызывали?

Вадим Николаевич, как и предполагал Иван, встретил его весьма приветливо. Поздоровался за руку. Предложил сесть. И это подчеркнутое внимание и приветливость лишь утвердили его предположение.

– Спасибо, – выдавил из себя Вакулов как можно спокойнее и сухо.

Усаживаясь на стул, у него мелькнула догадка: «А не на нем ли минуту назад сидел Казаковский?» И, уже сидя, бросил взгляд на главного геолога. Вадим Николаевич располагался спиной к окну, но в узком и тесном кабинете было достаточно света, чтобы разглядеть его лицо. Оно, к удивлению Ивана, ничего иного, кроме доброжелательства, не выражало. Никаких внешних следов недавнего серьезного разговора с начальником экспедиции, разговора, похожего на принципиальный спор. «А я бы так не смог, – подумал Вакулов, – наверняка хоть чем-нибудь, а выдал бы себя, свое внутреннее состояние. Тем более, что передо мной ему держаться-то и незачем. Я ж его подчиненный, да и только!» И еще подумал о том, что у главного геолога завидное самообладание. И уже одним этим он снова вырос в глазах Вакулова. И он тут же мысленно приказал сам себе: не попадаться ни на какую удочку, не клевать ни на какую приманку! Держись, Ваня, как решил!

Скользнув взглядом по письменному столу, заваленному бумагами, папками, остановился взглядом на письменном приборе, вернее, на ручке. Да и не ручке вовсе, а карандаше, к которому тонюсенькой проволочкой было привязано перо «рондо», перо, которое Иван терпеть не мог. Это перо оставляло нажим там, где следовало выводить в буквах тонкую линию, и тонкую в тех местах, где положено быть жирной. И еще в эти мгновения невольно вспомнил свою мать, учительницу, которая прививала ему любовь к чистописанию, к красивому классическому почерку, не раз говорила, что перо «рондо» специально создано для тех, кто неряшлив в чистописании, чтобы скрывать эту самую неряшливость.

Но о Вадиме Николаевиче так не скажешь, так и подумать трудно. Не такой вовсе он человек. Так почему же тогда он полюбил именно это самое «рондо»? И еще подумал о том, что неужели ему сейчас придется царапать бумагу этим пером, выводя строчки заявления «по собственному желанию»? И машинально пощупал внутренний карман пиджака. Убедившись, что его наливная ручка на месте, Иван облегченно вздохнул, как солдат, проверивший свое оружие и готовый к бою.

– Слушаю вас, Вадим Николаевич!

– У меня для вас есть приятная новость, – начал Вадим Николаевич и тут же спросил: – Вы курите?

– Так, балуюсь иногда, – машинально ответил Вакулов, мысленно пытаясь догадаться, какую именно новость хочет ему сообщить Анихимов. Скорее всего, у него появилась какая-нибудь свободная должность, вот он и попытается ее подать как «приятную новость». Подумав так, Вакулов остался доволен собой, своей догадливостью.

– Угощайтесь, – главный геолог пододвинул к Вакулову начатую пачку «Беломора» и спичечный коробок. – Хотя мне, как старшему, следовало бы сказать вам, что курение – это сплошной вред для организма и что от него никакой пользы нет.

– И что грамм никотина убивает лошадь, – в тон ему, с улыбкой, добавил Вакулов, вынимая из коробки папиросу. – И что эта зараза пришла к нам со стороны проклятого империалистического Запада.

– А вы не утрируйте, молодой человек, ибо все это истинная правда. И про лошадь и про Запад.

– Как аксиома, которая не требует доказательств, – продолжал в том же духе Вакулов, разминая в пальцах папиросу.

– Знаете, я интересовался в свое время историей табака. Он действительно попал в Европу с Запада, а точнее, из Америки. Привезли в Европу, вместе с награбленным золотом и серебром, еще и табак. Сначала его нюхали. Пошла такая мода. Табак растирали в порошок, и любители острых ощущений вставляли его по щепотке в ноздрю. Слезились, чихали, но терпели. Для тертого табака мастерили замысловатые табакерки. Даже пословица появилась про сладкую счастливую жизнь: у него кругом шестнадцать и нос в табаке. Небось не раз слышали и читали про этот самый нос, который в табаке? Привозной табак стоил дорого, и потому не каждый мог его иметь. А потом моряки, подражая американским индейцам, стали курить трубки, набитые табаком. Только индейцы курили табак в особых случаях, когда проводили важный совет или заключали между племенами мир и, в знак доверия друг к другу, пускали по кругу трубку с табаком. Оттуда и название пошло: трубка мира. А в Европе дымили просто так, из щегольства, поскольку курить стало модным. Тем более что табак был редкостью и стоил дорого. Но потом, как часто бывало в таких случаях, в табачное дело включились хваткие люди, почуявшие в табачном дыму скрытые возможности обогатиться, увидели огромные прибыли. Так появились папиросы. Сначала их делали вручную, потом подвели промышленную основу, наладили массовый выпуск. Конечно, и государственные власти не остались в стороне. Когда запахло крупными прибылями, они воспользовались модой, стали ее поощрять, прибрав к своим рукам и производство и торговлю.

А когда вмешивается государство и орудует промышленность, то простому смертному трудно сопротивляться. Так было с алкоголем, с производством водки, так и с табаком. И этот наркотический вид одурманивания охватил целые народы. Вот в кратких словах и вся история табака.

– А я-то думал, что курение – это наше, чисто русское. Я имею в виду махорку, самосад, – признался Вакулов, продолжая разминать папиросу.

– В России закурили при Петре Первом, он сам любил смаковать трубку с иностранными моряками. Возможно, он пристрастился к курению во время заграничных поездок, когда обучался в Голландии кораблестроению. Заморский табак стоил дорого, поэтому и научились выращивать свой, отечественный. Так появилась у нас махорка, самосад. И народ стал курить, отравляя сам себя.

– Ну, если это такая страшная отрава, то я, честно говоря, не знаю, как быть: курить или не курить, – признался Вакулов, продолжая держать в пальцах папиросу, не решаясь поднести ее к губам и не отваживаясь положить ее обратно в коробок.

– Нет, нет, курите. Я это между прочим рассказал, – Вадим Николаевич погасил папиросу в пепельнице и повторил: – У меня для вас есть приятная новость.

С этими словами он протянул Вакулову телеграмму. Иван пробежал глазами текст. Ничего не понял. Снова перечитал, но уже вслух.

– «Запой кончился ежели нужон шлите монету для проезду Филимон».

И недоуменно посмотрел на Анихимова, ждя разъяснения. Лишь смутно догадываясь, что неизвестный ему Филимон, возможно, хорошо знаком главному геологу. Но к нему, к Вакулову, он никакого отношения не имел.

– Это промывальщик, – сказал Вадим Николаевич.

– Промывальщик? – не поверив, переспросил Вакулов.

– Да. Классный промывальщик! Так что можете ставить Богу свечку, молиться аллаху или какому иному идолу, но вам, скажу по совести, здорово повезло. Филимон последние годы работал по золоту, мыл золотишко в артели старателей у некоего удачливого Семена Хлыбина, по прозвищу Сенька Хлыст. Да, видимо, у них там в артели что-то произошло. Ушел он. Зимой о нем запрашивала милиция, я дал положительную характеристику. Судя по телеграмме, он все же наконец выполнил свою голубую мечту и добрался до подмосковного поселка Голицыно, где у него давно живет единственная сестра. Сколько лет он к ней отправлялся после окончания полевого сезона с карманами, полными денег, но каждый раз дальше Иркутска ему не удавалось добраться. Начинался бесшабашный загул, и где-то в середине зимы Филимон, обрюзгший, оборванный, зайцем приезжал в Хабаровск, робко приходил в управление, и его обычно устраивали до весны истопником в детский сад, где сердобольные воспитательницы и нянечки подкармливали его.

Вакулов радостно вскочил со стула. Конечно, он не ожидал услышать такой приятной вести. Судьба оказалась к нему милостивой. Капризная фортуна, сделав оборот на все сто восемьдесят градусов, снова повернулась к нему улыбчивым лицом! А когда улыбается фортуна, то и жизнь кажется озаренной счастливым сиянием.

– А деньги на проезд? Если надо, то я могу из своей зарплаты, – засуетился, взволнованный новостью, Вакулов.

– Деньги выслали, чтоб летел самолетом. Так что в ближайшие дни ждем Филимона здесь, в Солнечном, – сказал Вадим Николаевич, понимая состояние молодого геолога. – Можете завтра отправляться в свой отряд, повезете им злополучные карты и приказ с выговором за халатность. И лошадь еще одну выделили дополнительно. Вы ездили когда-нибудь верхом? – улыбнулся тепло. – Не отвечайте, по глазам вижу, что не кавалерист. Но ничего, научитесь. Нагрузите, вернее, навьючите лошадь поклажей и поведете под уздцы для первого раза. А там получится, овладеете искусством верховой езды. Не такое мудреное это дело. И заодно захватите вашу сотрудницу, которая за картами вернулась, – и дружески протянул руку. – Желаю успеха в поле!

Вакулов с радостью пожал руку старшего товарища и руководителя.

– Да, чуть не забыл, – Вадим Николаевич открыл ящик стола и достал красочный журнал, на обложке которого крупными буквами выведено «Мурзилка». – Передай Борису Васильевичу. Только получили, свежий номер.

– Обязательно передам! – ответил Иван, беря журнал.

Глава пятая

1

Дед Мокей, суровый и хмурый «деда», ласково щурился, самодовольно кряхтел и всячески выказывал свою радость по такому «сурьезному» праздничному событию – возвращение внука Терентия с действительной военной службы. Перво-наперво повелел своей старухе готовить и собирать на стол «усе лучшее», звать гостей и родню, а сам повел внука в баню, похвастаться ею и заодно попариться, «с пути-дороги каженному человеку погреть унутренности надо, а солдату тем более помывка положена».

Терентий был приятно удивлен – на старом месте стоял новый сруб. Дед Мокей сам построил баню, срубил из круглых, загодя припасенных лесин, накрыл тесом и, располагая немудреным набором плотницких инструментов – топором да пилой, – настелил полы из крепких плах, соорудил полок, кадку с холодной водой. Но гордостью дела была печь, сложенная из привезенных обожженных красных кирпичей. Дед Мокей вмазал в кирпичи чугунный трехведерный котел, а в чело печки – гладкие голыши-каменья. Для своей, как он ласково называл, «банюшки» он выбирал камни особые, без примеси, «чтобы чистый и пользительный дух шел от них».

Дед ходил по бане в облаке пара, чуть не задевая головой о притолоку, крупный, слегка сутулый, длиннорукий, как и все в роду Чухониных, с клокастой бородой и, несмотря на свои немалые годы, был еще крепок телом, кряжистый, осанистый и мог потягаться силенкой со многими мужиками гораздо моложе его. Он жмурил глаза сладостно, ощеривался, что-то прикидывал в уме, черпал из кадки ковшиком, потом доставал с длинной полки возле окна бутылки с настоями, плескал в ковшик, составляя ему одному известную комбинацию из таежного разнотравья, коры, кореньев, сока багульника и хвои.

– Счас, унучек, духовитым парком дыхнем…

И, нагнувшись, коротко плескал из ковшика на раскаленные камни-голыши, и оттуда, из зева, с шумом вырывался духовитый горячий пар, мигом заволакивая все вокруг.

– Дык как? – радостно кряхтел дед. – Ничаво?

Терентий понимал, как много стояло за таким простым вопросом: дед как бы спрашивал, мол, как ты там, не отвык от нашенских обычаев, от таежной жизни, от настоящей бани, и потому, терпя обжигающий пар, весело отвечал:

– Ничаво! Можна еще!

– Ташкент? – спрашивал дед, и под этим названием невиданного им далекого азиатского города он подразумевал самую банную «пеклоту».

– Давай Ташкент! – соглашался Терентий.

Дед Мокей снова комбинировал настойки, плескал из ковшика на камни, и оттуда, как из пушечного жерла, вырывался обжигающий и сладко дурманящий душистый пар. Дед самодовольно кряхтел, разминая заскорузлыми ладонями свою грудь, плечи. Движения его замедленные, он наслаждался живым теплом, блаженствовал.

– Теперя и веничком самый раз!

Дед приблизился к котлу, окунул в кипяток оба березовых веника, встряхнул попеременно каждым, пробуя, ладно ли распарились, потом один протянул внуку:

– Держи-ка, унучек!

Терентию хорошо и приятно. На службе тоже мылись в бане, ходили поротно, ныряли в парильную комнату, наполненную обжигающе горячим паром, яростно натирали мочалками друг дружке спины, бока, толкались возле крана, толпились под рожками душа. Шумно и весело было, что говорить. Но блаженства такого никогда не испытывал, как дома в своей бане. Дома, ясно, всегда лучше.

– Теперя ты меня!

Дед расположился на полкé, расслабился, склонил голову, и край бороды прилип к мокрому дереву, а он все просил:

– Давай! Давай ишшо!

У Терентия устали руки, но он продолжал хлестать по спине, по бокам, сам весь мокрый от пота, задыхаясь приятным горячим воздухом. Умаявшись, бросил поредевший веник.

– Фу! Кончилися силы!..

Дед, отдуваясь и фыркая, поднялся, плеснул себе в лицо из ковшика холодной воды, обтерся ладонью и зычно так, по-молодецки, повелел:

– А ну-ко ты, паря, полезай-ко теперя на полок!

Дед хлестал основательно, и Терентий долго не смог вытерпеть. Отвык. Не выдержав «трепки» и жгучести душистого воздуха, он соскользнул вниз, задыхаясь, выскочил в предбанник и, оставляя на полу мокрые следы, подбежал к двери. Распахнул ее настежь и стал смешно глотать полным ртом свежий воздух – такой приятный, как студеная ключевая вода. Через пару минут Терентий, обессиленный и умиротворенный, плюхнулся на скамью.

– Усе, деда… Кажись, хватит!..

– Не-не!.. Теперя самое время пришло, – сказал дед, доставая с полки бутылку темного зеленого стекла и открывая пробку. – Давай, унучек, промну малость… И жилки и косточки твои. По первой пихтовым маслом. Пихта она, знашь, пользительна для нашего существа. Пихта силу дает и крепость. А потом барсучьим салом, чтоб хворь не брала и здоровьем крепчал ты…

Снова вернулись в парилку. Терентий расположился на лавке, отдался на произвол дедовским пальцам и ладоням. Руки у деда Мокея цепкие и хваткие, мяли-проминали каждую жилку, каждую косточку, поглаживали да похлопывали, втирая терпкое пихтовое масло, и сладостная приятность теплом растекалась по всему телу.

– Ить три года, почитай, не видилися… А ты, унучек, ничаво. Покрепчал! В полную силу вошел… Повернися-ко на бочок! Так-так, мясо наросло и жилы укрепилися… Грудь разотру ишо… На пользу служба пошла, на пользу…

Терентий блаженно улыбался. Дед трудился без устали. Под его руками тело становилось легким, невесомым. После жесткого пихтового масла барсучий жир казался мягким и ласково-нежным. Ладони деда шелковисто скользили по спине, по пояснице, от них распространялось какое-то сладкое, убаюкивающее тепло, такое родное и долгожданное, словно через дедовские руки вливалась, входила какая-то успокаивающая сила, нужная для будущей жизни.

– В полную силу мужницкую ты, унучек, вошел… Девку тебе надо, девку… Терпеть не моги, ни в коем разе нельзя… Супротив естества не ходи, – у деда голос звучал ласково, убаюкивающе, слова выходили округлые, как шарики, катились один за другим. – На службе оно можно было и терпеть, а теперя лишь во вред пойдет. Сила мужицкая от близости с бабой крепчает, а без нее чахнет и в землю уходит… Выбирай себе девку и с нею любись.

– Дык я что? Дык я против, что ль? – Терентий смущенно улыбнулся, видя перед собой мысленным взором Наталку-Полтавку, вспоминая, как она дышала ему в лицо.

Совсем даже не против…

– Самый что ни есть возраст тебе сейчас, Тимоха. Самый твой что ни есть час настал, – дед Мокей обливал теплой водой из деревянной шайки, хлопал ладонью по спине, наклонился и тихо, словно кто-то мог подслушать, сказал: – Ить есть на примете у меня…

– Кто ж примечен-то? – полюбопытствовал Терентий, откладывая в сторону исхлестанный березовый веник с редкими оставшимися листиками и садясь на лавку.

– Дык не одна, а целых три… Выбирай – не хочу! В соку девки.

– Кто ж такие?

– Из кержацких нашенских семей. Не иноверов каких-нибудь, а людей праведных, – дед Мокей выдержал паузу, поставил шайку на полку, сел рядом с внуком и стал загибать пальцы на руке. – У Дарюриных дочка на выданье, вот тебе раз! У Бардиных тож, ихней Верухе осемнадцатый пошел… Самый раз любиться. Вот тебе два! Бери – выбирай! Жирно жизня ноне пошла. И ишо дочка у дальней родни нашей, у Матовиных.

– Санька, что ли? – хмыкнул Терентий, припоминая тонкую высокую девчонку, которая приезжала гостить на праздники.

– Она самая.

– А что в ней-то? Плоская да тощая.

– Сколь годов прошло, а? Наросло мясо, в самый сок девка вошла. Што надо! В талии узка, да стройная, а коса своя, не приплетенная, до коленок… Да работящая. Дык што с тобой баить-то, сам увидишь. Ты мойсь, мойсь… Ополаскивайся… Раньше как бывало? Мой батя, отец мово отца ить никак не советовалися, сам выбирал невестку сыну, да и нацеливались свататься. И нас с Парасковьей тож так обвенчали. А ныне по-другому усе! Сами молодые сходятся, сами и расходятся… А дык надоть, чтоб семья крепкой была, чтоб корень дальше в жизню пускали, утверждение на земле своего рода делали! Россия-матушка на крепких домах и ладных семьях держится.

Дед Мокей говорил с запалом, выплескивая наружу давно накопившиеся думы. Терентий покорно выслушивал его, качал согласно головой, зная взрывчатый характер деда. А что спорить? Правду говорит дед. Терентий и сам давно решил обзаводиться семьей и метил себе в жены Наталку-Полтавку. Лучше ее он никого не видел себе в пару, хотя она и не совсем кержачка, а полукровка. Бабка ее была ссыльной, полячкой, из Варшавы. Против царя выступала. А дед из местных охотников, выкрал ее из-под охраны, да и махнули в тайгу. Так она и прижилась в здешних краях, нарожала ему сынов да дочек.

Выбрав удобный момент, Терентий как бы промежду прочим спросил и о Наталке-Полтавке.

– Дык ее нету, – ответил охотно дед. – Она уехала сама ишо прошлым летом.

– Как уехала? – Терентий резко поднялся и сел, уставившись в мокрое от пота бородатое лицо Мокея.

– Пароходом, ишо как можна…

– Каким пароходом? – удивился глупо Терентий, чувствуя, что у него в груди что-то ворочается, обдавая лицо то жаром, то холодом.

– Обыкновенным, каким пассажиров возят. Ума-разуму набираться поехала, подалася в институт поступать…

Радость возвращения домой как-то сразу поблекла и померкла, словно надвинулась туча и закрыла солнышко, видно его, но оно уже не греет. Терентий по-быстрому омылся и, машинально отвечая на расспросы деда, пошел в предбанник одеваться. Мысли вертелись. Уехала… Как же так, а? Терентий в предбаннике уселся на прохладной лавке, отодвинув одежку. Солнечные зайчики играли на свежеотесанных плахах стены, высветляя застывшие оранжевые капельки смолы, чем-то похожие на слезки…

2

В просторном доме Чухониных дым стоял коромыслом. Шумно. Весело. Сытно. Пришли соседи, родня, дружки Терентия. В окна заглядывала детвора, а за их спинами таились девки. Им невтерпеж поглядеть на Терентия.

Бабка Парасковья, или как ее звали в округе – Чухониха, жена старого охотника и рыболова Мокея Чухонина, на радостях не знала, как угодить и чем угостить внука, возвернувшегося живым и здоровым после службы. Она все подкладывала и подкладывала на стол, обильно уставленный едою, то полный березовый туесок, то чашку со снедью, то ставила сковородку и, глядя на внука, счастливо улыбалась да ласково приговаривала:

– Закусывай, Терентьюшка, закусывай. Вот сохатинка парнáя, стерлядка вареная… Грибки маринованные, огурчики малосольные… Отведай копченой осетринки, нельмы беломясой. Вот спинка муксуна, ты с детства любил рыбку энту… Ешь-пей, касатик ты наш… А икорку почто не берешь? Неужто на солдатской службе отвык от еды нашей, кержацкой? Икорка свежая, она силы придает, тело крепит…

– Не, не отвык, бабаня. А соскучился только крепко.

Терентий Чухонин, сытый, разомлевший, с густым румянцем на скуластом лице то ли после баньки, то ли после выпитого самогона, сдержанно улыбался и послушно брал деревянной самодельной ложкой из зеленой, местами облупленной эмалированной чашки янтарно-красную лоснящуюся, отливающую светлым маслянистым налетом крупнозернистую кетовую икру и подносил ко рту.

– В городе как? – рассуждал он. – Всё там есть.

– Всё, говоришь? – дед Мокей из пузатого лафетника разливал по рюмкам самогон, закрашенный брусничным соком.

– Всё тама есть, – повторял Терентий. – И рыба разная, и мясо. Икра тож. Только в магазинах вразвес, за деньгу. А у солдат, хотя и у танкистов, какие рубли? Видимость одна.

– Служба, она и есть служба, – многозначительно произнес Мокей и поднял свою рюмку. – Ешо по одной, с возвращением, значитца! С прибытием!

Мокей выпил, крякнул, вытер седые усы и, смачно захрустев огурцом, в который раз оглядел рослого и ладного внука. Как есть вылитый отец! И статью, и обличьем… Как две капли, не отличишь. Плечистый, крепкотелый, с длинными узловатыми руками. И улыбка та же, открытая… И глаза. Спокойные, ясные, с зеленым таежным накрапом, как говаривал покойный прадед, «лесные глаза». Все в нем родное, чухонинское.

И на миг показалось Мокею, что не внук перед ним, а сын Феодосий, и как-то больно захолонуло сердце. Сразу припомнилось, как на третий год войны Феодосий приезжал на побывку. После госпиталя. В такой же гимнастерке с погонами. Тогда первый раз они видели новую форму и погоны. Феодосии заявился с боевыми медалями и Красным орденом. Мокей почему-то припомнил, как посуровел покойный дед Вукол, ткнул пальцем на орден Красной Звезды, задумчиво пожевав бороду, спросил: «Как же ты, Феодосий, отличия эти принимал, а? Ведь не от Бога, от безбожной власти дадены». Притихли кержаки тогда, меж собой переглянулись. А Феодосий улыбнулся, ну вот так, как сейчас улыбается Терентий, да и ответил деду Вуколу: «За защиту отечества награждения дадены. А чтобы понять, Вукол Анисимович, надобно, глядя смерти в глаза, пройти от Сталинграда до Киева, от Волги-матушки до Днепра-батюшки». И смолчал тогда дед Вукол, ни слова не возразил, и молчанием своим как бы утвердил правильность слов солдата-фронтовика.

Всего одну неделю сын погостил. Всю неделю радость была в доме. Зима тогда выдалась ядреная, снег метровыми шапками навис на избах и банях. Всем селом провожали Феодосия. А он шел по улице, ведя сына за руку. Рядом шла враз погрустневшая Настасья с глазами, полными слез. А Феодосий улыбался, разрумянился от мороза и спирту, говорил, что дойдет до самого Берлина и возвернется домой с полной победой. Слова его оказались верными, наши дошли-таки до самого Берлина. А он остался навсегда в далекой крымской стороне, у города – надо же! – тож Феодосии. Похоронка пришла с большим запозданием, потом, после всенародного праздника Победы, когда война кончилась, и он, Мокей, облегченно вздыхал: хоть старшой-то уцелел! В канун того победного года в дальнее таежное село одно за другой пришли послания с черной каймой на Федора и младшего Анисима… Оба были холостые, не успели обзавестись семьями.

Жестоко прошлось военное лихолетье по двору Мокея Чухонина, лишило наследников и помощников, подрубило три главных корня у славной кержацкой семьи, оставило для продолжения рода лишь малолетнего внука Тимоху… Опустела враз просторная изба Чухонина, где каждая вещица, каждое бревно в срубе хранят тепло и следы крепких ладоней троих его сыновей. А через два лета после войны схоронили и жену Феодосия, сломалось у нее что-то там внутри от горя и страдания, зачахла она на глазах, истаяла, как свеча восковая. Как ни старалась бабка Прасковья выходить невестку, кореньями да травами отпаивала, парила в баньке, мыла «наговорной водой», терла медвежьим мылом, приправленным соком багульника, ан ничего не помогло. Видать, крепкой силы любовью связаны были души Феодосия и Настасьи, не могла она совладеть с собою, онемело ее сердце до бесчувствия, захлебнулось в бесконечной печали. И остался на руках деда Мокея и бабки Прасковьи малолетний внук, последний и единственный отросток когда-то шумной и многолюдной семьи. Старый Мокей много встречал на своем нелегком веку горя, трудных поворотов судьбы, однако такого даже в самом тяжком сне не видывал.

Но жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь. Горе, оно не бывает одиноким. Нет избы в селе, где бы война ни оставила когтистого следа. Да что село, оно махонькое, затерялось в таежной глухомани. По всей необъятной России черные следы траурной памяти.

Одолевая свое страдание, терпя то, что могло его погубить, он вместе с Прасковьей снова принялся за нелегкое житейское дело: растить внука, учить уму-разуму и оберегать от случайных холодных вихрей судьбы последний и единственный росток от чухонинского корня. И пошли впрок старания, видать, добрая закваска была в жилах, крепкие зерна лежали внутри. Вырос внук, вымахал ветвистым кедром, живя простой жизнью, и теперь имел свой разум, в истину которого он верил.

Скупой слезой затуманились глаза Мокея, и ему чудилось, что за столом сидит сын Феодосий и улыбается во весь рот, что его другие сыновья подают тихо свои голоса и он слышит их исстрадавшимся отцовским сердцем. Стало ему вдруг светло и грустно. Он, как бы очнувшись, смотрел на Терентия и подумал, что останется чухонинский след на земле, что есть кому понять и унаследовать добро и поучения на будущее время. Мокей вздохнул от этой последней своей мысли. Старый таежник был добрым, и от любви к погибшим ему хотелось, чтоб внук жил за всех умерших, чтобы исполнял их волю и мечты, которые они унесли с собою.

– Вот за Терентия, за корень молодой наш! – дед Мокей счастливыми осоловелыми глазами глядел на внука, расплескивая из полной рюмки самогон. – За наших кержаков!..

За окном зазывно пиликала гармоника, слышались девичьи голоса. Но Терентию нельзя покидать избу. Не положено. Хошь не хошь, а сиди в красном углу и слушай, отвечай, одним словом, держись главным человеком, уважай родню и старших. Гулянки подождут. И Терентий невольно грустно думал о том, что жизнь его складывается не так, как надо бы, что зазря он думал-мечтал все годы службы солдатской о Наталке-Полтавке, хотя ей не написал ни единого письма, надеясь, что она дождется его, если решилась при народе поцеловать… Зазря, выходит, думал о ней ночами, рисовал в мечтах разные сладкие картины. Нету ее, уехала на пароходе. Пусто без нее на душе. Муторно. Навсегда она поселилась в его сердце, свила там гнездо, и сейчас оно своей пустотой томило тоской-печалью.

Смотрел Терентий грустно в свою рюмку и думал еще о том, что без Наталки-Полтавки в таежном поселке ему нету настоящей жизни и надо будет подаваться куда-нибудь, чтобы сердце успокоить. То ли пойти на лесоразработки, то ли уйти в урман, в глухую тайгу с охотниками-промысловиками… Можно и со старателями, что моют золотишко… То ли еще куда. Может, в город двинуть, на завод какой. Или подальше, на какую-нибудь большую стройку, куда дружки по службе путь нацелили. А рядом за столом шумели подвыпившие мужики, говорили про новые неводы, которые прибыли в потребсоюзовский магазин, про цены на рыбу, на шкуры, про каких-то опографов, которые в тайге прорубают просеки да ставят из бревен вышки. Но более всего обсуждали геологов, что обосновались в Мяочане, чтобы там из-под земли разные богатства вынимать. И еще про их начальника, молодого из себя, но с крепким характером и, по всему видать, добрым к людям душою, потому как он сердечно беседовал со стариками, расспрашивая про таежную жизнь, и приглашал к себе на работу – хоть проводниками, хоть рабочими.

– С таким жить можна! – заключил дед Мокей, повидавший на своему веку многих начальников.

Вдруг за окном, с улицы, донесся громкий шум, выкрики и музыка. Играл вроде бы оркестр. Слышались звуки барабана и звонких медных тарелок. Мужики насторожились: что за диво такое? В рыбацком поселке кое у кого имелись гармони и баяны, гитары и балалайки. А тут бухает гулко барабан да тарелки звенят медью. Ну, прямо как в городе на большом празднике. Одни повернулись к окну, другие, более шустрые, высыпали на улицу. Терентий хотел было и сам выбежать, поглазеть, что там за странная музыка, но как-то неудобно вставать из-за стола раньше деда Мокея, а тот даже не сдвинул головы, не взглянул в окно, словно ничего и не было.

В дом вбежал молодой парень. Терентий так и не признал, чей же он – видать, из тех, что подросли в его отсутствие, – и сообщил радостным криком:

– Сенька Хлыст прикатил! Гулят старатели! – и тут же осекся, испугавшись сам себя, поправился. – Сам Семен Матвеич! И с музыкой! Сюды идуть!

Семен Матвеевич Хлыбин, по прозвищу Сенька Хлыст, приходился дальним родственником – двоюродным племянником деду Мокею, отцу Терентия, погибшему в войну под Феодосией, доводился троюродным братом, стало быть, он приходился каким-то дядей и Терентию. Родня есть родня. Положено встречать. Даже когда заявляется незванно-негаданно. Дед Мокей поднялся и, помахав пятерней внуку, дескать, сиди, не вставай, двинулся к дверям. А за столом оживленно заговорили мужики:

– Гулят Сенька! Гулят!

– Фасон выдерживат! Как и родитель его покойный. Фартовый был!

– Дык Семен-то Матвеич у старательской артели за самого главного!

– Главный чи ни главный, а золотишко, видать, намыл.

Терентий выглянул в окно и понимающе заулыбался: Семен Хлыбин в грязь лицом не ударил, умел «держать фасон». К дому деда Мокея двигалась целая процессия. Впереди шла музыка. Первым, покачиваясь на нетрезвых ногах, двигался крупный мужик с атласной лентой через плечо, широко разворачивая мехи заграничного аккордеона, отделанного инкрустацией. За ним – двое молодых парней с медными изогнутыми трубами, потом пожилой с козлиной бородкой старикашка, кривляясь и виляя бесхребетным телом, беспрестанно бил надраенными до золотого блеска медными тарелками одна о другую. Замыкал «оркестр» невысокий осанистый мужик, выпячивая живот, поддерживая одной pyкой большой, как колесо телеги, барабан, в который он другой рукой бухал увесистым набалдашником. За музыкантами, согнувшись под тяжестью, шагали на нетвердых ногах два потрепанных на вид мужичка с испитыми, ничего не выражающими лицами, как и музыканты с алыми атласными лентами через плечо. Они несли, ухватившись по краям, длинную, как оглобля, округлую жердь, продетую через увесистый тюк красной в мелкую полоску материи. Тюк раскручивался по ходу движения, и материя стелилась по земле. Вот по этой красной в мелкую полоску матерчатой дорожке и вышагивал Сенька Хлыст, ступая на нее подошвами новых, приспущенных в гармошку, лакированных сапог.

Сколько раз ни видел Терентий дядю Семена, а виделись они довольно редко, всегда он был такой празднично наряженный и разгульно улыбчатый. Годы, казалось, не оставляли на нем своих отпечатков, хотя ему уже перевалило за сорок. Выглядел он и сейчас, как и раньше, молодецки, даже задорно моложаво, пшеничные усы на загорелом, чуть скуластом лице, исхлестанном ветрами и морозами, нещадно искусанном комарьем и прочим таежным гнусом, лихо подзакручены на кончиках, в широкой улыбке поблескивали два золотых зуба, а в голубых, как бездонное небо, глазах весело прыгали озорные искорки. Из-под новой серой фетровой шляпы, лихо сдвинутой набекрень, выглядывал белесый кудрявый чуб, вроде бы слегка подвитый женскими щипцами для завивки. Одет Семен Хлыбин, опять же, как всегда, в новый, именно новый, и дорогой светло-серый заграничной материи и пошива костюм. А под распахнутым пиджаком, на лацкане которого приколоты в три ряда орденские колодки, знаки боевых наград, алела сочно-красная атласная рубаха, расстегнутая у ворота, стянутая в поясе шелковым белым витым ремешком с кистями на концах.

Следом за Хлыбиным, обнявшись, чтобы устоять на ногах, выделывая кренделя, продвигались два его дружка, видать, тоже старатели, также одетые во все новое, прямо с магазина. А за ними шагали несколько горластых мужиков, выводивших нестройными охрипшими голосами песню по Стеньку Разина, про его челны, которые выходили на стрежень. Они лихо пели и легко, взяв за края, несли ящики, из которых заманчиво-притягательно для мужицкого глаза торчали головки бутылок: в одном ящике – с золотистыми обертками, в другом – без оберток, в третьем – крупные бутылки с серебристыми головками. А позади всех, на некотором отдалении, визжа и цапаясь, накатывалась горластая толпа местных девок и молодух, деливших, рвавших, разрезавших, вырывавших друг у друга куски этой самой дармовой материи, щедро расстеленной прямо на дороге, материи, которой и в магазине не больно-то купишь, поскольку ее завозят редко и негусто.

Музыканты завернули в распахнутые ворота, матерчатую дорожку простелили до самого крыльца, и уставшие, подвыпившие мужички, опустив тюк на землю, выпрямились для передыху, весело отдувались, ожидая непременного приглашения к столу. А собутыльники, горланившие песню, как по команде, умолкли и, не входя во двор, сошли с матерчатой дорожки, опустили на землю ящики, ожидали команды – а вдруг «хозяин» передумает и повелит нести в другую сторону, в иной дом. Всяко бывало!

Дед Мокей, стоя на крыльце, как бы сверху вниз смотревший на «весь фасон», сдвинув брови, как и полагается старшему приветствовать младшего, посмотрел на Хлыбина, посмотрел несколько даже сурово, осуждающе, и произнес ровно так, словно Семен днюет и ночует здесь:

– Энто ты, племяш, што ль?

Семен Хлыбин, знавший крутой, своенравный нрав Мокея, тут «не выпендривался», стоял перед Мокеем и, глядя на него уважительно снизу вверх, весьма почтительно сказал:

– Я, дядь Мокей! Он самый, племяш ваш.

– Гуляшь? – строго спросил дед Мокей.

– Гулям. А что нам? Подфартило в тайге, – охотно ответил Семен. – Только в нашей лавке бархату или там атласу нету! Взяли такую вот, так что прими извинения наши.

– Мы тож ныне гулям, – сказал дед Мокей, пропуская мимо ушей слова Семена. – Унук возвернулся с государственной службы.

– Тереха? – спросил Хлыбин, выказывая удивление и радость, хотя уже знал о возвращении Терентия.

– Он самый.

– Ну? Отслужил?

– Отслужил свою действительную и возвернулся, – дед Мокей протянул обе руки. – Давай поздоровкаемся, племяш.

– Давай, дядя Мокей, – Семен пожал крепко стариковские сильные руки. – Добрый вам день и здравствуйте!

– И тебе добрый день, – ответил дед Мокей и добавил, приглашая: – Проходь, гостем будешь.

– Со всем нашим великим удовольствием! – поблагодарил Семен Хлыбин и провел рукой вокруг себя, как бы представляя старателей, музыкантов и всех остальных. – Не один я тут. С компанией!

– Дом большой, места усем хватит, – сказал дед Мокей. – У нас тож компания своя. Проходите!

Семен Хлыбин коротко оглянулся и подал знак тем, что стояли у ворот с ящиками бутылок: мол, давай, заноси. А сам, еще раз поблагодарив Мокея, сказал:

– Тереха-то мне племяш ведь… Вот я и проздравить его…

Но договорить не успел. Произошел конфуз. За воротами вспыхнула какая-то возня. Красная в мелкую полоску материя, на которой стоял разнаряженный Хлыбин, довольный и гордый собою, и «держал фасон», эта матерчатая дорожка вдруг нежданно-негаданно дернулась, рванулась из-под его ног и поползла к воротам. Потеряв опору под ногами, Семен Хлыбин как-то неловко странно взмахнул руками, словно крыльями испуганный крупный тетерев, как будто бы он вознамеривался сию минуту взлететь в небо, над домом и поселком, качнулся всем телом, тараща от внезапно возникшего недоумения глаза. Шляпа слетела с головы и, подгоняемая порывом ветерка, колесом покатилась по двору и угодила в грязную лужу возле колодца. Сам Семен Матвеевич, помахав руками, никуда не полетел, а плюхнулся вперед, но не на грязную землю, где мог бы запросто перепачкать свой заграничный светло-серый костюм, а на собственный тюк красной материи, с испугу спасительно обхватив его обеими руками и при этом яростно выкрикнув что-то нечленораздельное, но ругательное. Вся его «компания» онемела, застыла на месте от полного удивления, не особенно соображая спьяна, что же, собственно, произошло – то ли сам «хозяин» выкинул очередной шутейный фокус-мокус, то ли стряслась страшная какая оказия.

Дед Мокей с крыльца, с высоты своего положения, видел все. Девки и бабы, доселя рвавшие на куски материю, вырывая ее друг у дружки, но попритихшие у ворот Чухониных, напряженно ждали, как физкультурники на старте, того желанного момента, когда им можно будет ринуться дальше на свою законную добычу. Но какая-то из девах не утерпела и качнулась вперед, а за ней, как по сигналу, кинулись остальные. Схватились цепко за новый материал и, желая скорее отхватить себе кусок, как-то вышло так, что они дернули его разом, дернули в одну и ту же сторону, вырывая «фасон» из-под ног Хлыбина.

– Я вас счас, вертихвостки мокрощелые! – дед Мокей ругнулся и погрозил кулаком.

Громкий голос Мокея Чухонина как бы пробудил всех от онемения. Яростно залаял пес, молчавший до сих пор. Компания кинулась к воротам, чтобы наказать виновных. Но Семен Хлыбин, вскочив на ноги, быстро пришел в себя. Он понимал, в какое смешное положение попал и, внутренне матерясь на баб, спешил найти достойный выход. Иначе потом засмеют, и через года будут вспоминать такое. И нашел-таки! Крикнул зычно и властно, вдохновляя всю свою компанию:

– Зови баб! Зови всех сюды! Зови!

Подвыпившие мужики, обрадовавшись, с хохотом и острыми шутками стали ловить, хватать увертывающихся и недоумевающих девок и молодух и тащить во двор. Те опасливо жались в кучку, недоверчиво и с нескрываемым интересом поглядывая на Семена Матвеевича Хлыбина, затеявшего старательский «фасон».

– Сколь надо на сарафан? – спросил Семен деда Мокея, развивая свою «задумку».

– Дык хто его знат! – ответил Мокей, почесывая пятерней бороду. – У бабы надоть спросить.

– Три метру хват! – сказал, похохатывая, один из старателей. – Ежели не толста низом, на сарафан хват!

– А ну дай-ко ту жердину! – повелел Семен, показывая на палку, похожую на оглоблю, продетую сквозь тюк материи.

Ему подали. Он повертел ее в руках, поставил рядом, как бы измеряя самого себя. Жердина была значительно выше его. И сказал:

– Пойдет заместо метра!

Все насторожились, догадываясь о том, куда клонит «хозяин». Особенно девахи и молодухи. И в ожидании заулыбались. А Семен Хлыбин, отступив в сторону с дорожки, поднял за край материю и рывком разорвал ее. Потом на глазах у всех отмерил своей жердиной три «метра» материала и оторвал кусок. Подмигнул своим старателям, поправил пальцем усы, сказал:

– Ну-ко, хто первая!

Девки и молодухи нерешительно топтались, подталкивая друг друга. Они верили и не верили в то, что материю он даст вот так, задарма. Может, думал как-то отмстить им за то позорное беспокойство, какое они ему причинили. Всякое может быть.

– Тады вот что, женщины-красавицы! – решил Семен, понимая, что надо скорее заканчивать «концерт». – В первую очередь, как и положено, отмерим на сарафаны всей женской родне, а потом и всем остальным.

И с этими словами он вручил «метр» ближе всех стоящему к нему мужичку из его компании, весело повелевая:

– Меряй! – и добавил, грозя пальцем. – Но не щупай!

Все весело загоготали. А Семен, довольный исходом, поднялся на крыльцо к деду Мокею. Вслед за ними в дом потянулись и остальные, шумно обсуждая забавный «фокус-мокус». Понесли и ящики с бутылками.

В просторной горнице сразу стало тесно. Сидевшие за длинным столом жались друг к дружке, уступая места новым гостям. Накрыли еще один стол, принесли еще стулья и лавку, стаканы и тарелки. А Семен Хлыбин, стараясь не упускать из своих рук «верховного командования», чинно поздоровался с Терентием, поздравив его с успешной службой, уселся рядом с ним и стал распоряжаться. Перво-наперво он повелел, чтобы роздали присутствующим по бутылке шампанского.

– Убрать самогон, он нутро портит, – голос у него был командирский. – Будем чествовать Терентия по-военному! Дружным залпом изо всех стволов! Слушай мою команду! Пробок не срывать, а наперво открутить проволоку! И пальцем придерживай пробку, чтоб не повыскочила!

Когда мужики, весело гогоча, выполнили его команду и держали пальцами пружинящие пробки, а женщины затыкали себе уши, Семен выдержал паузу и крикнул:

– Огонь! Пли!

Залп получился не очень дружный, но шумный, и пробки, стукнувшись о потолочные плахи, летели обратно на стол, на головы, поднимая веселую суетню. Пили пенистое шампанское за Терентия, за весь род Чухониных, пили потом золотистый коньяк, завезенный на Дальний Восток из далекого Кавказа, потом пили коньяк с шампанским вместе, смешивая напитки в стаканах. Праздничное застолье приобрело новую окраску и оживленность. Шампанское и коньяк после самогона шибанули в головы, дурманя и туманя мозги.

– Об чем, мужики, разговор у вас? – Семен Хлыбин, несмотря на выпитые стаканы, держался удивительно трезво.

– Дык мы опять про Мяочан… Геологи тама обустроиваютца. Кситрит какой-то нашли…

– Не кситрит, а касситерит, – поправил Семен, поднаторевший в поисках золотишка. – Касситерит!

– Ценный какой камень? – спросил Терентий.

– Вовсе не камень, а руда. Самая что ни есть руда для металла.

– Железа, што ль? – уточнил дед Мокей.

– Не, бери пониже, – Семен Хлыбин хитро улыбнулся в усы. Он-то знал, что касситерит относится к редким минералам, что его, как и намытое золотишко, принимают в тех же специальных магазинах и выдают за него такие же чеки, как их называют, «боны», за которые можно купить то, чего нету в обыкновенных сельмагах. Но здесь, за столом, ему не хотелось особенно распространяться и ставить никому не ведомый пока касситерит вровень с признанным по ценности золотишком.

– Медь, што ли? – допытывался дед Мокей.

– Не, руда для самого обыкновенного олова. Ну, того самого олова, каким паяют и кастрюли бабам лудят, особенно ежели они насквозь медные. Ну и пуговки для мундиров отливают, вилки-ножи делают. А вы-то думали, что ценный какой? Фу! Темнота тут у вас непросветная…

Терентий как-то сразу потерял интерес к Мяочану. Тож нашли что искать! Кругом в тайге, в распадках да по долинам в речонках старатели моют золотишко, какому цена наивысшая среди всего прочего ценного металла. И, как бы вторя его мыслям, Семен Хлыбин веско утверждал, держа в руках наполненный стакан:

– Золото всему голова! Все богатство в нем! Так было, так и будет! Нету его дороже! Хоть всю землю переройте, не найдете.

Мужики согласно кивали и поднимали бокалы, пили за золото, за старателей, людей фарта и удачи, за счастливый сезон и за хорошее будущее. И хмельными голосами опять вели разговор о молодом начальнике геологов, что работы там, в Мяочане, край непочатый, а на олове шибко не разживешься.

– Начальника ихнего знаю. Вот как с вами сидел с ним, угощал. Казаковский фамилия. Инженер – во! – Семен вытягивал вверх большой, прокуренный и оттого желтый, как огарок свечи, палец. – Сманю его к себе в артель. Нам такой позарез нужен, чтоб по всем механизмам и моторам!

Семен Хлыбин помнил, как познакомился с Казаковским. Как тот несколькими дельными советами по инженерной части крепко им помог. И исправил неполадки в дизеле, как бы мимоходом, играючи. Где-то что-то подкрутил, подналадил, и тот заработал. А потом, уже за столом, Хлыбин угостил его хлебосольно, по-старательски, выставил отменную закуску и, конечно, питье – бутылки «Столичной» и коньяка. Но Казаковский от горячительного вежливо отказался и попросил, если можно, чайку покрепче. Семен, конечно, постарался и, сказав: «счас будет», подал условный сигнал своим людям, чтоб приготовили старательский «чаек». Казаковский ему нравился как «спец», только вид-то у него был для здешних мест слишком городской, интеллигентный какой-то: белая рубаха, при галстучке, в очках. Ну и не прошло пару минут, как на столе появился пузатый чайник, который осторожно поставили на подставку, словно он и в самом деле обжигающе горячий. По легкому кивку Семен понял, что сотворили «чаек» первосортный – влили несколько бутылок коньяка. «Вам можна с лимоном?» – спросил Семен Хлыбин, держа чайник над тонким стаканом. «Можно и с лимоном», – согласился Казаковский. «Пожалуйста, у нас запросто!» – Семен кончиком ножа поддел ломтик лимона, опустил в стакан, и наполнил его до краев «чаем» и, при общем молчании, подал.

Казаковский поблагодарил, помешал ложечкой коньяк, подавил лимон, словно и в самом деле там находился хорошо заваренный чай, и стал отхлебывать, держа стакан обеими руками, как бы грея их. Потом взял из вазы кусочек сахара, обмакнул его, положил в рот и стал не торопясь, с наслаждением пить, как принято называть, вприкуску. Того, что ждали старатели, притихшие за столом и готовые взорваться гомоном и смехом, не получилось. Семен недоуменно поглядывал то на стакан в руках Казаковского, то на чайник. И усомнился: а вдруг тяпы-растяпы не поняли его команды и подали всамделишный крепко заваренный чай? Недолго думая, он сам наполнил себе стакан. Взял в руки – вроде не горячий. Поднес ко рту, хватанул и – поперхнулся! В чайнике был коньяк, чистый коньяк! Закашлял, на глазах выступили слезы. А за столом раздался такой взрыв общего смеха, что, казалось, стекла повылетают. Откашлявшись, Хлыбин сам рассмеялся и, хлопнув ладонью Казаковского по плечу, как бы утверждая того в своей среде, принимая в братство старателей, людей риска и фарта, произнес: «Ай, молодец! Люблю таких! Свой в доску и стельку!» И тут же предложил инженеру бросать свою работенку по невзрачному вшивому олову, он так и сказал «вшивому олову», и переходить к ним, в артель старателей, чтобы с помощью механизмов мыть золотишко, главный металл земли! Открыл ему даже секрет, что свои люди из геологов, из управления, подсказали и глухие таежные места, где имеются россыпи, богатые россыпи, куда в ближайшие годы государственные добытчики не сунутся. И закончил: «Не знаем, какая тама у тебя высокая зарплата, но ты приноси нам справку от вашей конторы, и у нас, у старателей, станем платить в три раза больше! Три зарплаты и – без всяких вычетов-налогов! А там поглядим, пойдет хорошо – премия каждый месяц, да не в одну тыщу!» Старатели, поглядывая то на своего вожака-председателя, то на Казаковского, терпеливо ждали исхода. К их удивлению, Казаковский поблагодарил за предложение, вежливо так, и – отказался. А Семен, положив свою ладонь ему на плечо, сказал: «Не спеши, парень. Подумай! – и, при общем одобрении, добавил: – Время еще терпит. Если не ныне, так хоть попозже, хоть в следующем сезоне. Приходи! Всегда будем рады принять в артель!» И тут Казаковский сказал то, что меньше всего ожидали услышать Семен Хлыбин и все сидевшие за столом: «А может, пойдете ко мне, на Мяочан, вот так сразу всей артелью. Хорошая из вас бригада получилась бы! Подумайте! А Хлыбина назначим бригадиром. Жду! С радостью приму!»

И сейчас за столом у Чухониных, своей дальней родни, когда мужики затеяли разговор о геологах, обусваивающихся в Мяочане, об их молодом начальнике Казаковском, невольно припомнил ту встречу и весь разговор. Хмель вовсю бродил в его голове, но мысли не путались. Семен Хлыбин обнял одной рукой быстро опьяневшего Терентия, а другой держал стакан, наполненный коньяком, и горячо говорил племяннику в ухо, говорил громко, уверенно и убежденно в своей конечной правоте:

– Вот посмотришь… Посмотришь!.. Придет к нам инженер товарищ Казаковский!.. Такие деньги-бумажки на дороге не валяются!.. Как там шибко на олове не платят, а на золотишке мы ихний козырь перешибем! Перешибем!.. Три ихних зарплаты!.. Три, да в придачу еще и премии. Да ко мне из самого ихнего управления любой прибежит за такие бабки. Любой! – Семен Хлыбин расходился и горячился, видимо, где-то внутри задетый за живое отказом Казаковского переходить на работу в артель старателей, и обещающе утверждал, поднимая стакан: – Переманим!.. Нам только такой нужон!.. А с ним-то мы такие развороты механизации сотворим, что только гул пойдет по всей тайге!.. Во! Из носу кровь! – и снова обнимал Терентия. – И ты, племяш, давай… к нам!.. Идет?

– Ты, Семен, не сманивай, – встрял в разговор дед Мокей, изрядно захмелевший, но чутко прислушивающийся к словам Хлыбина. – Не сманивай!

– Да я что? Я не сманиваю, – ответил Семен. – У нас по доброй воле. Пусть сам решат свою судьбу.

Терентий молчал. Такие вопросы надо решать на трезвую голову. Надо решать… Надо решаться… Наталка-Полтавка уехала… Уехала! А ему что одному здесь делать?..

Глава шестая

1

Дорога к штольне, прорубленная сквозь дремучую тайгу, да не очень чисто выровненная ножом бульдозера, «плохо побритая», как шутили местные острословы, петляла, делала зигзаги по склону крутолобой сопки, постепенно набирала высоту, уходила туда, где одно над другим темнели отверстия от больших рукотворных нор, пробитых горизонтально в скалистом теле Черной горы, и, минуя отвалы, двигалась еще выше, на самую макушку, где в распадках и на площадках тыкались своими вершинами в хмурое осеннее небо буровые вышки. Дорога была по местным, таежным, условиям вполне приличной, по ней могла катить-двигаться любая машина, хоть трактор с прицепом, хоть серьезный грузовик, хоть юркий старенький газик начальника геологической экспедиции. Но рассчитана она была, как подметили языкастые люди, лишь на «одностороннее движение», поскольку встречным машинам, особенно зимой, на ней не разойтись, не разъехаться, кому-то придется уступать, подавать назад до ближайшей поляны, потому как узкая вышла дорога. Впрочем, если говорить откровенно, эти вопросы пока никого не волновали, поскольку к штольням и к буровым каталась главным образом видавшая виды полуторка, крытая блекло-серым брезентом, выгоревшим на солнце и морозе, а в ненастье, особенно зимой, по ней двигался, натужно урча, гусеничный трактор с прицепом, крытым таким же выгоревшим блекло-серым брезентом. На этих транспортных колесах возили не регулярно, а по мере надобности, и оборудование, и запчасти, которых вечно не хватало, и трубы, и горюче-смазочные материалы, и все другое, необходимое для работы горнопроходческих бригад и буровых, и регулярно, три раза в сутки в одни и те же часы, возили смены буровиков и горняков, да еще отдельными рейсами взрывника Василия Манохина с его нетяжелым, но опасным грузом.

Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.

Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.

– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.

– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?

– Ты не торопись гнать обратно, меня захватишь. Я быстренько отстреляюсь.

– Ну? – удивился Степаныч и искоса посмотрел на взрывника. – А как же эта самая твоя каждодневная тренировка бегом на своих двоих? Отменяется, што ль?

– Ага, отменяется.

Степаныч знал, как и все в таежном поселке, что Васёк-Морячок несколько дней назад привез из далекого Крыма жену, и потому, естественно, он и торопится побыстрее назад, к себе домой. В таежном поселке люди жили открыто, словно горошины на ладони, видны со всех сторон. Но Степаныч делал вид, что ему ничего не известно. И вслух произнес с укоризной:

– Дык это форменное нарушение твоего спортсменского режима, выходит?

– Потом наверстаю! Торопиться мне некуда. Я ж не профессионал, не мастер по спорту, а рядовой гиревик, – ответил Васёк-Морячок, не понимая, вернее, не догадываясь о том, что в словах Степаныча скрыт подвох. – Самый что ни есть рядовой, понимаешь?

– Ну! – согласился Степаныч и добавил: – Только рядовым знаки не выдаются, а у тебя значок спортсменский.

– Второй разряд только, – сказал взрывник, как бы намекая, что это лишь начало его спортивных достижений.

– Дык второй уже, а не первый какой-нибудь, – продолжал Степаныч и, переключив скорость, прибавил газу, ласково обратился к машине: – Давай-давай, милая! Вытягивай!

– Ну, Степаныч, уморил! Первый-то разряд в спорте повыше второго, как у вас, в шоферском деле, понял? Я к первому еще только готовлюсь, тренируюсь по силе возможности. А какие тута возможности в дремучей тайге, а? – Василий с грустью посмотрел на подступающий к дороге темный мохнатый ельник, на одинокие, в осеннем золоте листвы, осины и березы, которые грустно высветлялись на зеленом хвойном мраке, и закончил: – Бегаю вот от штольни к поселку по пересеченной местности, чтоб хоть вес свой держать, сохранять его. Да еще гирька у меня двухпудовая. И сплошная получается полундра, потому что никакого тренировочного зала, даже комнаты нету, так что не разгонишься шибко.

– Дык зачем же тебе вес свой удерживать-то? Мил-человек, тебе же, наоборот, набавлять надо весу, чтоб хоть с виду поосанистей выглядеть, телом брать, – и добавил, многозначительно подмигнув: – Бабы, они, знаешь? Женский пол, то есть… Они, знашь, мужиков любят в теле, чтоб покрепче да потяжелей был.

Тут Степаныч, сам того не желая, попал в самую точку, задел самое больное место в душе Василия Манохина. Ростом он особенно не выдался, можно сказать, был ниже среднего. Хоть и плечист, а все же невысок. И болезненно переживал в душе своей скрытно и тихо такой своей недостаток, свалившийся на него с самого детства по чистой случайной, как он сам считал, несправедливости родной матери-природы. И чтобы ту случайность природы исправить, увлекся физкультурой, и бегом занимался, и борьбой, а на службе во флоте плавание освоил и, главное, пристрастился к гиревому спорту. Окреп телом, силенок поднабрался, а прибавки в росте особой не получилось: было сто шестьдесят четыре, стало – сто шестьдесят пять. И ни сантиметра больше. И чтобы положить конец неприятному для него разговору, подвел черту:

– Одним словом, тренируюсь для себя, для пользы своего организма, – и добавил со значением: – Любитель я! Физкультурник-любитель.

– Во-во, правильно! Мы все тож сплошные любители… Ба-а-альшие любители до баб… то есть до ихнего женского полу. Особенно по молодости лет, сам по себе знаю. И счас, скажу тебе, еще ничего! – Степаныч хихикнул и понимающе подтолкнул локтем Василия. – Ишо гожусь!

– Полегче! – неожиданно строго осадил его Манохин, которому был неприятен такой поворот разговора, его белесые брови нахмурились. – Детонаторы везу, не куль с конфетами! В момент подзалетим! Только дым и пепел останутся!

– Не пужай, а то и взаправду перетрушу, – осерчал Степаныч, не ожидавший такого резкого тона, да не от кого-нибудь, а от Васька-Морячка, всегда безобидно добродушного. И подивился перемене. Видать, и вправду, подумал он, женское отродье может за один раз перелицевать душу мужика, вывернув ее наизнанку. И сердито прикрикнул на машину: – Ну, ну! Что фордыбачишься, ядрена-матрена? Али надоело колеса крутить? Давай-давай!..

Василию сразу стало как-то не по себе. Почувствовал что-то неладное. Степаныч как бы отстранился от него, словно между ними пролегла незримо полоса отчуждения. Василий молча смотрел перед собой и ничего не видел, поскольку взгляд его был обращен внутрь, в глубину самого себя. «Что же со мной происходит? – думал он. – Зазря обидел человека, как есть, зазря. В жизни со мной такого не бывало, а тут – нá тебе! – трах-тарарах. Он ко мне по-доброму, а ему я что? Стыд и только. И еще про детонаторы. Как будто бы Степаныч первый раз везет взрывчатку. Сказанул!»

Надо было как-то исправлять положение, но Василий не знал, как это сделать лучшим образом. И где-то даже слегка растерялся, отчего и сидел насупившимся. Со Степанычем, который был вдвое старше его, у них давно сложились добрые, приятельские отношения, даже больше, чем приятельские. Почитай, с первого же дня приезда сюда, на Солнечный, они подружились. Василий всегда уважительно относился к Степанычу не только потому, что тот был старше годами, а еще и потому, что у того был большой житейский багаж, многолетнее скитание по таежным экспедициям, одним словом, было чему поучиться, да еще и война за плечами. Степаныч щедро делился своими знаниями и опытом с молодежью, с такими, как Василий. Приучал их понимать и любить неустроенный уют и ненормированный труд первопроходцев. И вот – нá тебе! Схамил. По собственной дурости. И молчание затягивалось, становилось неприятно тягучим, как липкая резина. Так и ехали они молчком, словно чужие, незнакомые люди. Тот сам по себе, и он, Василий, сам по себе, а оба – при исполнении службы.

А навстречу им стелилась-двигалась самодельно пробитая в тайге дорога, грустно улыбались глухие чащобы, застывшие в осенней красоте. Впереди за поворотом показалась каменистая площадка, деревянные производственные строения, сбитые из пиленого теса и горбыля, крытые выгоревшим на солнце толем, да темным отверстием открывалась рукотворная нора, а в ее глубине тускло светились желтыми огоньками электрические лампочки, да поблескивали рельсы узкоколейки, отполированные колесами вагонеток.

Деревья стали редеть, тайга как бы расступилась, и меж стволов просматривался серо-коричневый отвал, куда ссыпали породу – вынутый из нутра горы ненужный пустой камень. Как выберут его из забоя, так и свозят вагонетками сюда. Наклонят, высыпят, и летят-кувыркаются камни да камешки с грохотом вниз, поднимая пыль, скатываясь почти до самого подножья, ломая кусты, обдирая ветки деревьям, а то и вовсе засыпая их. А чуть подальше, почти впритык с этим отвалом, второй такой же от верхней штольни. Две каменные реки. И обе они росли-ширились от смены до смены, изо дня в день, из месяца в месяц.

2

А Степаныч хорошо помнит и склон Черной горы, да всю окружающую горную местность, долину реки Силинки, когда здесь еще вообще ничего не было: ни этой дороги, ни штольни, ни отвала, а поселок только начинался обустраиваться и жили в основном в палатках. Он сам, конечно, не специалист по геологии, но за годы жизни в разных таежных экспедициях, можно сказать, достаточно насмотрелся, поднаторел, тем более что шоферская его профессия давала возможность всегда бывать в самых главных и важных местах. А если у человека есть зрячие глаза и уши, которыми он не хлопает, то можно многое и понять и разуметь, переваривая сведения в своем собственном котелке на плечах.

Степаныч прибыл сюда, в Солнечный, когда и на районной карте его еще не обозначали, а горный район Мяочана считался и у бывалых местных охотников глухим таежным краем, забытым Богом и людьми, где птица и зверье особенно не водились, куда редко ступала нога человека. Имеются еще в дальневосточной приамурской тайге такие таежные урманы и горные районы, но обширная горная территория Мяочана выделялась особенно дурной славой. И само название – если перевести его на русский язык, оно обозначает Черные горы, – говорит о многом. Но геологи именно здесь, в Мяочане, и нашли выход на поверхность из нутра земли ценной руды касситерита. Нашли ее, руду эту, осенью пятьдесят пятого, а уже зимой пятьдесят шестого пробили первый зимник от поселка Старт, что в десяти километрах от Комсомольска-на-Амуре: пробивал его сквозь тайгу санно-тракторный отряд из одного бульдозера и трактора на гусеничном ходу, в морозы и пургу, ночуя и обогреваясь у костров. Расстояние между поселком Старт и нынешним Солнечным всего полсотни с небольшим километров, но тот первый отряд пробивался почти два месяца, где взрывая, где топорами и пилами прокладывая себе дорогу.

Сначала возили все материалы и оборудование на тракторах. А когда дорогу слегка обкатали, из Старта вышла первая автоколонна в составе трех грузовиков. Одну из машин и повел тогда Степаныч, вторую Петя Арбузов, он сейчас работает на газике, начальника экспедиции возит, а третью – Иван Терняев, который и сейчас по той дороге ежедневно курсирует, доставляя в поселок технические грузы и продовольствие, нашустрился и скатывается по отрогам Мяочана к Старту за четыре-пять часов. А тогда первая автоколонна лишь на третьи сутки добралась сюда. Что было, то было. Дорога и теперь, укатанная за эти три года, прямо сказать, не радует сердце шофера. Валун на валуне, рулевое управление прямо вырывает из рук, а о переправах через Силинку да о многокилометровых болотных марях и говорить тошно. Сделаешь пару рейсов, смотаешься туда и обратно, можешь смело становиться на ремонт, подкручивай болты-гайки.

А здесь что было-то? Начинали жить с нуля, обживаться на голом месте. Таежные сопки да долины для Степаныча, конечно, не в новинку. Никто только тогда толком не знал, надолго ли они сюда забрались и как обустраиваться – строить себе временное жилье или серьезные дома, чтоб на годы жизни. Тогда еще ни буровых вышек не устанавливали, ни штолен не закладывали. Главным образом пробивали разведочные канавы. Рабочих рук не хватало, и трудились на тех канавах все – и буровики, и горнопроходчики, и слесари, и шоферы, и люди других специальностей, поскольку по их профессиям еще не было фронта работ.

Канавы пробивали вручную кайлом, кувалдой да взрывчаткой. И с кострами. Весело было смотреть, как сутками горели длинные костры. Снегу в тот год выпало много, к весне он слежался и долго не таял. Так в том глубоком снегу прорывали траншеи длиною метров до ста, а то и более, рубили поблизости сухостойные деревья, и по тем траншеям подносили к канавам дрова и жгли костры, оттаивали землю. А потом долбили ее.

Пробитые канавы и показали, что поблизости есть руда. Были и открытые выходы. Правда, как выражались геологи, эта самая «рудная зона» не везде просматривалась, а даже, наоборот, терялась неизвестно куда. Словно ее и не было. Споры были. Жаркие споры. Тогда много наезжало всякого начальственного и ученого народу, Степанычу приходилось и встречать, и привозить, и отвозить их до Комсомольска. Одних на аэродром, если они издалека, других к железнодорожному вокзалу, если местные, из краевого центра. Многие из приезжих со Степанычем откровенничали, дорога-то длинная, а они сами еще не остывшие от словесной борьбы-драки. И высказывались напрямую. Так большинство из них, как заключал Степаныч, были не очень-то положительно настроены насчет будущих высоких перспектив Мяочана, а, к неудовольствию шофера, скажем, даже наоборот, весьма скептически оценивали рудное месторождение. И доходчиво объясняли Степанычу, что, мол, руда имеется только на поверхности, что запасы ее невелики, поскольку в глубине ее и совсем нету, что она начисто «съедена» поднявшейся из нутра земли раскаленной магмой, которая и застыла крупными каменными наростами. И государство зря тратит деньги на разведку, устилая тайгу рублями.

Однако приезжали и другие, правда, их было мало, которые убежденно доказывали перспективность месторождения, пророчили большие выгоды государству от разработки рудного района, потому что тут несметные залежи ценной руды касситерита, даже утверждали, что этот будет самый дешевый касситерит в стране, а возможно, и в мире, и что все затраты не только на разведку, но на строительство рудника и обогатительного комбината, и даже города, включая и дорогостоящую асфальтированную дорогу от Комсомольска, окупятся очень быстро, буквально за несколько первых же лет добычи руды. И рисовали словами радужные картины близкого будущего – комплекс промышленных предприятий, многоэтажные светлые жилые дома – такие, как строят в Москве в Черемушках, магазины, кинотеатры, комбинаты бытового обслуживания, школы и много других нужных для жизни человека строений и общественных зданий. Но больше всего Степанычу нравились рассказы про бетонную дорогу, ровное асфальтовое шоссе, по которому за каких-нибудь полтора-два часа можно домчаться до Комсомольска-на-Амуре, и про благоустроенную набережную, из бетона и камня, там, где теперь опасный обрывистый берег, подмываемый вечно капризной Силинкой.

Сказки, да и только! Никак не верилось, что такое возможно. И про дорогу, и про набережную. В первую же весну, в марте, чуть солнышко пригрело, так эта самая Силинка прямо-таки взбесилась, прорвала лед и с недовольным ворчанием пошла в наступление на поселок геологов. Натерпелись страха. Повсюду возникли наледи, наросты свежего льда, их толщина доходила до полутора метров. Лед лез в подпол, в дома. Не сковырнешь! Вся территория поселка напоминала хоккейный стадион. А до этого момента всю зиму лютовали морозы, шли обильные снегопады да задували неделями метели. А едва избавились от наледей, как только подошло лето, так и начались разливы горных речушек, которые превращались в бурные многоводные потоки… А про Силинку и говорить нечего. Река много принесла хлопот, и, конечно, было бы хорошо укротить ее, сковать крепко, одеть ее в бетон и камень. Но будет ли такое когда-нибудь?

Степанычу, конечно, очень хотелось тогда, чтобы в научных спорах верх взяли те, которых меньше, которые за положительную перспективу Мяочана. Ему особенно понравились из них двое – седоволосый, солидный профессор из Москвы, фамилию которого он, к сожалению, не запомнил, и женщина-ученая из Владивостока, доктор наук по геологии Катерина Александровна Радкевич, видная такая женщина, приятной наружности и простая в обращении, без всякого форса – есть такие, которые форсят, строят из себя важных персон, – так про Катерину Александровну никогда даже и не подумаешь, что она в научном мире считается очень большим авторитетом, и не только в нашей стране, аив других странах, ее книги о геологии олова переведены на многие иностранные языки. Так с того первого приезда Катерина Александровна каждое лето в полевой сезон приезжает сюда, в поселок, в научную командировку и живет по месяцу, ходит в горы с маршрутчиками, бывает на буровых, а в штольнях она свой человек, поскольку там вся подземная природа земли перед ней полностью открыта, да проводит научные конференции вместе с нашим молодым начальником Евгением Александровичем Казаковским. Точнее сказать, главным организатором тех научных конференций был сам Казаковский. Он-то и приглашает сюда и ученых, и руководителей. Такие конференции каждый год в поселке проводятся. Евгений Александрович хотя и молод годами, ему еще и тридцати нет, а дело ведет с размахом, умеет далеко вперед смотреть, в будущее.

Но тогда Казаковский еще не ходил в начальниках, а был главным инженером, во главе экспедиции стоял Константин Федорович Прудников, мужчина крупный, осанистый, с крепким командирским голосом. Умел страху нагонять и требовать с каждого даже больше, чем положено. Он-то и командовал первым героическим броском в таежные дебри Мяочана. Вокруг – суровая тайга, горы, огромные расстояния и сплошное бездорожье. А у начальника – всего пара тракторов да три стареньких чиненых-перечиненых полуторки и уйма сложных неотложных задач, начиная от прокладки простейшей дороги, обустройства на голом месте, строительства жилья, вербовки рабочих, которых и сейчас не хватает, а тогда и говорить нечего, и кончая, конечно, главным, ради чего забирались в эту самую глухомань – разведки месторождения. Завозить пришлось все, начиная от гвоздя и до кирпичей. Так что на шоферов и трактористов ложилась главная нагрузка. Да и теперь, спустя три года, не легче. База экспедиции находилась в поселке Старт. Туда по сносной дороге и завозили грузы из Комсомольска, а уже дальше, от Старта, – по бездорожью сюда, в горы. И каждый, кто прибывал, выходило, стартовал не только в дальний маршрут по пересеченной местности, а еще в новую, хоть и не легкую, но интересную трудностями жизнь первопроходцев и первооткрывателей. Где-то осваивали целину, прокладывали дорогу Абакан – Тайшет, строили Братскую ГЭС, а тут, в Мяочане, начинали разведывать подземные богатства.

Каждому вновь прибывшему в поселок, неважно, кто по должности – рабочий или инженер, буровик или геолог, каждому сразу же выдавали топор и пилу-ножовку для обустройства. А дальше – свобода действий. По своему желанию выбирай место для поселения и по личным планам строй собственный домашний очаг. До поздней ночи в поселке кипела работа. Веселый такой, хлесткий перестук-перезвон слышался со всех сторон. Неяркое солнце иногда прорывалось, просвечивалось сквозь ватную неразбериху туч, обдавая светом тепла работающих, весело поблескивая в колеях дороги, проложенной машинами, и вокруг мрачно высились горы да сурово синела тайга. Если, поустав, кто-нибудь, делая перекур, прислушивался повнимательней, то мог явственно различить и глухие удары топоров, и вторящее им стонущее, задышливое эхо – рубили, тесали здесь, а болью и приглушенным криком эхо отдавалось в стволах близких и дальних живых таежных деревьев: они как-то изумленно и страдальчески охали одновременно, словно оплакивали свой потерянный вековой покой. И жутко становилось от того горного таежного эха, оторопь брала, потому как человек острее чувствовал свое грустное одиночество в бесконечном царстве дикой природы. И только звонко-надсадный стреляющий стрекот бензопилы перекрывал все прочие звуки – и перезвон ручных пил, и перестук топоров, и тревожное эхо, – властно утверждая приход новой жизни.

Строили всем миром – от начальника экспедиции до складского сторожа. Инженеры, буровики, экономисты, геологи, техники, канавщики, учителя брали в руки лопаты, топоры, молотки, пилы и становились строителями. Набивали мозоли, учились, ошибались, переделывали, радовались своим успехам. Небольшие, похожие на ульи, домишки вырастали один за другим, оттесняя палатки.

Строить-то строили, но на душе у многих было беспокойно, так как неясным оставался главный вопрос: на сколько лет рассчитаны здесь работы, стоит ли обживаться капитально или достаточно и времянки? Вопрос, который занимал умы руководителей и ученых, эхом отдавался в душе каждого жителя поселка.

Ответить на такой вопрос могла только первая буровая, вернее, вынутый из нутра горы керн: есть ли на глубине руда или ею там не пахнет. Всем известно, что размеры любого месторождения определяются протяженностью залегания рудного тела и в глубину земли. Будет руда – будут и сметы, и капитальные вложения, и все прочее, а нет – придется сворачивать фронт работ, и поселок, быстро рожденный в дебрях тайги, также быстро будет оставлен, обреченный на умирание, как и многие другие его родные и сводные братья, мгновенно возникшие на возможных месторождениях и так же быстро опустевшие, поскольку радужные прогнозы не оправдались при детальной разведке.

С первыми теплыми днями приступили к строительству копра и монтажу оборудования буровой. Машин для подвозки леса и механизмов не было, все работы выполнялись своими силами – рубили деревья, пилили, стволы, годные для вышки, подтягивали к месту будущей буровой, а тяжелые механизмы двигали волоком, с помощью настилов, блоков, канатов.

Первая весна хозяйничала бойко, разгонисто. На глазах сходили снега, обнажая землю и горы пустых консервных банок – жестяных и стеклянных – возле каждого дома, возле каждой палатки. Повсюду в поселке торчали высоченные, в два метра пни – зимой пилили деревья по уровню снега, казалось, у самой земли, а теперь обнаруживалось, что ошибались, и пни стояли, как памятники зимы.

Через полтора месяца был закончен монтаж вышки, завезли горюче-смазочные материалы, подвели воду, опробовали, испытали механизмы и в торжественной обстановке – собрались почти все жители поселка – разбили под ликующие возгласы бутылку шампанского, которую из города привез Евгений Александрович, главный инженер, и хранил ее до этого важного момента жизни геологоразведочной экспедиции, – и включили мотор. Звон разбитого стекла слился с гулом двигателя, который, смиряя волнение, запустил Иван Суриков. Движение рычага – и, наращивая скорость оборотов, тяжелый бур, сверкая зубьями, словно живой, опустился в темную пасть скважины. С гулом двигателя и веселыми криками «ура» стальное долото, набирая силу, ввинчивалось в верхние слои земли, входило уверенно в каменное тело горы. Все быстрее, все стремительнее вращался ротор, и, мелко сотрясаясь, ровно дрожала вышка, позванивали трубы, сложенные у копра, и густой тяжелый монотонный гул распространился вокруг, пугая зверье и птиц, разлетаясь по таежным чащобам, ущельям и долинам, многократно умноженный горным эхом.

Началось путешествие к главным подземным кладовым Мяочана!

Буровая стала главным центром таежной жизни поселка. Каждый норовил, улучив свободную минуту, заглянуть сюда, переброситься словами с буровиками, поинтересоваться ходом дела. Что ни говори, а именно от них, буровиков, ждали ответа на главный вопрос, на них и возлагали большие надежды. Будущее геологоразведочной экспедиции в прямом и переносном смысле зависело именно от результатов, от проб, вынутых из нутра горы.

В первые же дни поднятый из глубины керн показал, что бур проходит породы повышенной крепости да к тому же еще и с большой трещеватостью. Ознакомившись с первой пробой, Евгений Александрович Казаковский сразу оценил и трудности, и сложность бурения скважины. Изменил метод проходки. Дальше стали бурить дробью, которая могла успешнее прогрызать твердые породы, а саму скважину стали укреплять обсадными трубами, оберегая ее от неприятных случайностей. Все это, несомненно, усложняло буровые работы, но зато гарантировало от любых неожиданностей – никто же тогда не знал особенностей подземного рельефа. Человек впервые за тысячелетия приникал в глубь каменного царства Мяочана. Что там? Пустая порода или несметные богатства руды?

Именно тогда, в те напряженные дни, и состоялось первое партийное собрание коммунистов геологоразведочной экспедиции. Степаныч хорошо помнит тот день, вернее, летний вечер. Собрались после рабочего дня – а он заканчивался с заходом солнца – на открытой полянке, как раз на том месте, где сейчас школу построили. Зажгли на площадке дымокур, чтоб мошку и гнус хоть немного отогнать, а стол для президиума соорудили из свежевыструганных досок, положенных на две железные бочки. По краям стола поставили по зажженному фонарю «летучая мышь». А вместо стульев – перевернутые деревянные ящики. Такие же сиденья из ящиков разной длины, величины были и у тех, кто расположился на площадке. Впрочем, ящики достались не всем – ящики тогда тоже были дефицитом, из тех досок мало ли что можно было соорудить для обустройства, конечно, при желании и умении. А те же, кому их не хватило, устраивались на валунах или же прямо на траве.

А за несколько минут до начала, неожиданно для всех, в том числе и для руководства экспедиции, прибыли гости: первый секретарь крайкома Алексей Павлович Шитиков и секретарь райкома Виктор Григорьевич Мальцев. Они целый день добирались по бездорожью до расположения геологоразведочной экспедиции – первую часть пути одолели на тяжелом грузовике, потом пересели на трактор, а последние километры шли пешком, пробираясь через обширный участок черной гари, недавнего таежного пожара. Перемазались они, конечно, сажей от ног до макушек, лицами основательно были похожи на негров, светились только белки глаз да зубы.

Появились они нежданно, сверху спустились по тропке из тайги и прямым ходом к столу президиума. Тут большинство, конечно, насторожилось, кое-кто и открыто завозмущался: что за люди? Кто такие? Имеют ли право присутствовать на закрытом партийном собрании? Тем более что по внешнему виду они скорее на трубочистов похожи, чем на руководителей. А как узнали, что тут началось! Радостные выкрики, аплодисменты. Все повскакивали со своих мест, окружили их. Каждый предлагает свои услуги. Одни говорят, что собрание надо перенести на завтра, другие – хоть на пару часов, чтоб дать дорогим и давно желанным гостям, так нежданно появившимся в экспедиции, хоть переодеться, умыться, привести себя в порядок да перекусить с дороги, – путь-то неблизкий, а с собой они наверняка ничего из продуктов не брали.

Но Алексей Павлович, первый секретарь крайкома, мужчина представительный, встал за столом президиума, поднял руку, призывая к порядку, и постучал пальцем по стеклу ручных часов:

– Как нам известно, партийное собрание назначено на двадцать два ноль-ноль? – и, услышав одобрительные возгласы, сказал, сверкая белизной зубов. – Значит, мы не опоздали, прибыли вовремя, как и положено каждому члену партии. Будем начинать, товарищи! – И добавил с улыбкой: – Только разрешите мне и секретарю райкома перед началом хоть вымыть руки да умыться, чтоб вы нас не путали, чтоб могли различать.

Из ближайшего ручья принесли пару ведер воды, полили им на руки, а шустрый хозяйственник чуть ли не из-за пазухи достал новые вафельные полотенца с неоторванными фабричными бумажными ярлыками.

Из-за вершины грозного темного Мяочана поднялась в синее звездное небо полная оранжевая луна, похожая на новенькую медаль, которую выдавали за мужество и победу, и осветила ровным светом и глухую тайгу, и долину, и зарождающийся поселок и как будто бы по заказу из-за отсутствия необходимого освещения повисла над поляной.

Важное было собрание! Говорили обо всем прямо и открыто: и про трудности, и про сложности, и про нехватку оборудования, и про неясную пока геологическую перспективу. Даже про почту подняли вопрос – из поселка письмо трудно отправить, отвозят в город с оказией, а неужели нельзя возле конторы почтовый ящик прибить?

Тогда, в тот вечер, никто не думал о том, что участвует в важном событии, что об этом собрании при луне на поляне будут не раз вспоминать через годы. Но тогда оно казалось самым рядовым собранием. Человек так устроен, не раз размышлял Степаныч, что часто думает о будущем, устремляясь в завтрашний день жизни, вспоминает прошлое и почти не замечает настоящего, сегодняшнего, что сегодняшнее станет для нас весомым только завтра, когда мы сможем оглянуться на прожитый день и оценить его, вернее, оценить свои дела, свои поступки.

3

А в тот вечер Степаныч с каким-то душевно радостным чувством смотрел на первого секретаря крайкома, слушал его взволнованное выступление и тихо гордился, что судьба за годы жизни на земле трижды сводила его с ним и что каждая встреча имела определенно важное значение для Степаныча, она как бы определяла его пути в будущее.

В первый раз они встретились тревожной осенью сорок первого под Наро-Фоминском. В сыром, наспех вырытом окопе на берегу нешумной и неширокой подмосковной речки Нара, где, готовясь к бою, зарылись в землю грустные остатки стрелкового полка. Впрочем, от того, довоенного, полка, оставалось лишь знамя, пробитое пулями и осколками, заштопанное мужскими руками, да несколько красноармейцев, в том числе и Степаныч. Поднятые по тревоге на рассвете двадцать второго июня, солдаты полка ни разу не отступали под натиском противника, а только с боями отходили по приказу вышестоящего военного начальства на новые рубежи. Личный состав пополнялся много раз и так же быстро редел, но боевой дух и традиции полка сохранялись, хотя это и была обычная войсковая часть. Во многих страшных переделках побывал он, Степаныч, за эти несколько месяцев войны, считай, каждый день, а то и час встречался со смертью, многих своих старых по полку друзей-товарищей потерял, многих так и не успев захоронить, да и из новых порядочно, а его самого судьба счастливо хранила, если не считать множества всяких мелких ранений да царапин, которые на нем заживали быстро, и Степаныч в тыл дальше своего полкового походного лазарета не уходил, где, подлечившись, чуть поправившись, возвращался раньше срока в свою роту, к своему станковому пулемету «максим».

В тот тоже лунный, но холодный вечер невеселые мысли теснились в его голове. Шутка ли, – сказать вслух даже страшно! – доотступались почти до самой Москвы, столицы нашей родины, да и здесь, возле этой неспешной речки, долго ли они удержатся, если штыков в роте осталось всего ничего? Поштучно пересчитать, то оторопь возьмет, а пополнения не обещали, поскольку на других участках, видать, положение еще похлеще тутошнего. И здесь не мед-сахар. Четыре атаки отбили и бомбежку выдержали. И у своего пулемета «максим» оставался Степаныч в единственном числе, поскольку второй номер расчета выбыл в тыл своим ходом, получив серьезное ранение в плечо уже после боя, вечером, во время остервенелой бомбежки всего переднего края обороны.

Степаныч сам старательно чистил еще не остывший пулемет, грея руки о теплый металл оружия, с обидной грустью думал о предстоящем завтрашнем бое. Гитлеровцы наверняка с рассветом опять пойдут на штурм-атаку, попытаются одолеть реку, этот не шибко-то грозный водный рубеж, да нашу тонкую, на живую нитку, спешно сооруженную оборону. На той, немецкой стороне, нахально-весело вспыхивали ракеты, ярким светом заливая окрестность. А когда они тухли, то за рекою на темном лесе печально белели стволы березок, словно нарисованные мелом на классной доске прямые черточки, и от их видения грустно становилось на душе и обидная злость закипала в сердце, потому что родная земля, беречь которую он давал торжественную клятву, топчется чужими подошвами торжествующего в победе врага.

А за полночь, когда луна опускалась к далекому земному горизонту, пришло нежданно подкрепление. В окоп спрыгнул лейтенант и с ним незнакомый боец.

– Степаныч? – позвал тихим голосом лейтенант.

– Ну, – отозвался пулеметчик.

– Опять твое заклятое «ну»! Когда-нибудь я тебе отучу от нуканья аль нет?

– Так точно! – отозвался тут же Степаныч, и не ясно было лейтенанту, что же он хотел сказать в ответ.

– Вот второго номера тебе привел. Фамилия Шитиков. Рядовой Шитиков, – и добавил, глядя на ракеты: – По всему видать, немцы готовятся, жгут осветительные без экономии. Завтра у нас тут жарко будет, как пить дать. Так что приказ один – назад ни шагу!

– А мы с вами, почитай, от самой границы сами назад ни шагу так и не сделали, а вовсе по приказу, – беззлобно ответил Степаныч.

– Разговорчики!

– Так точно! – снова бодро ответил Степаныч.

Когда лейтенант удалился по ходу сообщения, оставив их одних, они познакомились.

– Меня звать Алексеем, – сказал Шитиков, голос у него был мягкий, доверительный и в то же время спокойно-уверенный, какой бывает у людей, знающих себе цену, умеющих постоять за себя. – А может, и тебя по имени, а? Даже при луне видно, что не старше моего. Ты сам-то с какого года?

– Я-то? Ну, с двенадцатого.

– Так мы одногодки, – сказал Шитиков. – Что ж я тебя буду по отчеству? Даже неловко как-то.

– Дык все привыкли в полку, все так кличут, – пояснил пулеметчик. – Звать-то меня Степаном, и отца Степаном, и фамилия Степанов. Как видишь, кругом одно и то ж выходит. Вот потому и пошло – Степаныч да Степаныч. А по мне все едино, хоть горшком назови, лишь в печь не совай.

– Тогда понятно, – произнес Шитиков и спросил: – Давно воюешь?

– Ну, – утвердительно произнес Степаныч. – С самопервого дня. И живой, как видишь. Так что бить их, поганых, можна! Много я их на тот свет отправил, покосил пулеметом. Только отступать, скажу тебе по совести, до тошноты обидно, прямо все внутри воротит.

– А мы больше отступать не будем, Степаныч, и все! Хватит! Потому как некуда – позади Москва, – Алексей говорил так убежденно-уверенно, что невольно хотелось верить ему.

– Ну! – согласился с ним Степаныч и подумал: «молодо-зелено, еще сам-то и пороха не нюхал, а тож, как комиссар наш, высказывание свое говорит. Как ты завтра запоешь, когда немец попрет? Вот тогда и поглядим-посмотрим, на что ты годен-способен, какая кишка у тебя, тонкая, как нитка, что рвется запросто, лишь потяни, аль крепкая, как канат?» А вслух сказал: – Верные слова говоришь, хоть и видно, что еще молодой и необстрелянный.

– Так-таки в темноте и разглядел? – усмехнулся Алексей.

– Ну, разглядел, – ответил Степаныч и пояснил: – Охотники мы, Степановы, из таежного края. В потемках привыкли видеть, да и нюх есть. А твоя боевая винтовка еще не стрелянная, гарью не отдает. И одежда казенная на тебе новая, складом пахнет и свежестью чистоты, вроде первого снега. Вот потому и говорю, что еще необстрелянный ты, потому как это правда. А на правду никогда обижаться не следует, хоть в глаза она колоть будет.

– А я и не обижаюсь, откуда ты взял? – Алексей вынул из кармана пачку папирос, протянул пулеметчику. – Закуривай!

– Московские?

– Ага.

– Со всем удовольствием, потому как давно не дымил своими, все больше махрой иль трофейными, а у фрицев и табак ненастоящий, пустой какой-то.

На огонек к ним подсели и другие солдаты из окопа. Пачка быстро опустела. Курили, ругали войну, гада Гитлера, из-за которого столько миллионов трудовых людей вынуждены бросить свои неотложные, недоработанные дела и по всеобщей мобилизации грудью встать против полчища фашистских танков и орудий, защищая свое отечество. Но ненависти к самим врагам, к немцам как к народу, еще не было, а только одна злость, обида и грустное сожаление по поводу наших сплошных военных неудач и пораженческого отступления. Но все согласно сходились мнением, что бить-то их, фашистов, можно, было бы только поболе у нас танков и самолетов или хотя бы на равных, как у них, да еще боеприпасов вволю.

Алексей слушал внимательно, вставлял свои слова, и всегда к месту, удачно, особенно когда дело касалось политики да всемирного международного положения, тут он объяснял ясно все, понятно, за что его тут же окрестили Комиссаром, а он не возразил, даже, наоборот, согласился, серьезно добавив, что каждый партийный человек сам по себе уже одним этим фактом берет на себя комиссарские обязанности. И все расспрашивал солдат, выискивая своих земляков, но среди окопников не нашлось ни одного из его родной Костромской области. О себе рассказал, что только окончил в Москве партийную школу, и они, почти все выпускники, пошли добровольцами, создав истребительный батальон народного ополчения, и что своим ходом вчера вечером добрались сюда, к Наро-Фоминску, и сразу же их направили подкреплением на передовую с приказом удержать занимаемые позиции любыми средствами. Насчет семейного положения он ответил, что пока еще не женат, что некогда было, потому как то работал и учился, то в армии служил, то опять работал и учился, да направили в Москву в партийную школу, на что солдаты сказали ему, что для такого нужного человеческого дела мужчина всегда должен находить-выкраивать время, если не желает остаться на всю дальнейшую жизнь бобыльным холостяком.

– А в армии кем служил? – допытывался Степаныч.

– Пулеметчиком. РПД у меня был, ручной пулемет Дегтярева. В кавалерии проходил службу, у нас всего несколько тачанок пулеметных было с «максимами», а все больше РПД. Но с «максимом» знаком, пулял очереди по мишеням на стрельбищах.

– Эх, нам бы тачаночку, чтоб пулемет установить! – мечтательно вздохнул Степаныч. – А то все на своем горбу его таскаем.

– Не, тачанка уже отошла, сейчас надо на машину садиться, – сказал задумчиво Алексей. – Наш век – это машины. Фашисты потому и прут, что у них и машин больше, и людей, которые могут ими управлять. Техника и на войне стала важным фактором, это факт жизни и никуда не попрешь против.

Степаныч не возражал, даже, наоборот, полностью согласен был с Алексеем, что на машине бы лучше, и еще подумал, что неплохо бы и ему когда-нибудь обучиться на шофера, тогда и на войне будешь нужным человеком, и потом, в мирное время. Шоферская профессия везде нужная!

А утром был бой. На рассвете началось. Фашисты, не жалея снарядов и мин, крепко обработали передний край обороны, перепахали основательно, только авиации вражеской не было, пасмурная погода мешала полетам, а то бы они полностью смели нашу оборону, им сверху хорошо видать все наши вырытые в земле укрепления, пулеметные гнезда и окопные ходы, сообщения. А потом пошла и пехота с поддержкой четырех танков и двух бронемашин. И началась свистопляска.

Степаныч сперва переживал за Алексея, как-никак, а в первый раз человек окунулся в такую смертоопасную круговерть, но потом успокоился – из крепкого густого теста слеплен человек, и характер у него наш, русский, из чистого кремня, только искры кругом сыплются, а не поддается никакому железу. Гарь, копоть, не продохнуть, кругом земля дыбится, осколки шмякают, гул, грохот, а он, чумазый, только зубы да глаза поблескивают, такой же, как сейчас, когда сквозь горелую тайгу прошел, да еще улыбается, зло улыбается, матюкается с прибаутками и приговаривает:

– Давай-давай, фрицы, наваливай! Чем больше, тем лучше! Скопом косить будем, как траву сорную!.. Давай-давай!..

Четыре атаки отбили, и на пятой Степаныча подцепило. Как срезало. Очнулся на дне окопа. Алексей, поддерживая одной рукой, рвал зубами бумажный пакет и спешно бинтовал, стягивал, чтоб кровь остановить. И как сквозь туман Степаныч запомнил, что и сам Алексей был в крови, то ли от своей раны, то ли от его крови…

– Жив! – обрадовался Алексей. – Жив!

– Пулемет… береги… – прохрипел Степаныч и снова провалился в черную пустоту.

Пришел в себя только в санбате.

Потом санитарный поезд. Тыловой госпиталь в Костроме. И невольно не раз вспоминал Алексея, особенно когда начал поправляться и ходить на костылях. Поговорить бы им тогда, перед боем, поподробнее, расспросить бы Алексея, кто у него тут в Костроме из родных проживает сейчас, встретился бы с ними, рассказал о нем, какой он-то боевой и мужественный, как геройски воюет. Живое слово оно и есть живое слово, не то что в письме написанное, да тем более что по законам военного времени и цензуры много и не напишешь. И еще думал о том, что только благодаря Алексею и остался в живых. Степаныч не знал, кто его вынес из огневого пекла, но был твердо убежден в одном: не продержись Алексей, не удержи той окопной позиции, не быть бы ему, Степанычу, в числе спасенных, поскольку находился в полном бессознании и при большой потере крови. А гитлеровцы, он это хорошо знал, с ранеными красными бойцами не нянчатся и их спасением не занимаются… Выходит, что тот рубеж на реке Наре удержали и фашистов дальше не пустили.

И еще Степаныч часто вспоминал слова Алексея насчет машин, что нынешнее время – это век машин. Тем более что об этом напомнил ему шум грузовиков: возле госпиталя располагался автобатальон, номерная воинская механизированная колонна. Став ходячим, Степаныч решил, не теряя понапрасну времени, обучиться шоферству. Он зачастил на автобазу, перезнакомился там и с шоферами, и с механиками, и с ремонтниками-слесарями и потихоньку-помаленьку, по силе возможности, стал постигать премудрости человеческой власти над машиной, умением управлять и водить ее по узаконенным правилам для движения транспорта. А раненого солдата-фронтовика, да еще имеющего боевые награды, охотно принимали и шоферы, и их начальство, помогая ему обучаться вождению, разрешали, к неудовольствию госпитальных врачей, совершать недалекие рейсы в черте города вместе с опытным шофером. Начальник автобатальона, видя искреннее желание фронтовика и его серьезные старания, помог Степанычу попасть на краткосрочные курсы, куда в основном брали мобилизованных шоферов для подготовки их к работе в сложных фронтовых условиях.

На передовую, после излечения и полной поправки, Степаныч ехал уже в новом качестве – в нагрудном кармане его гимнастерки лежало удостоверение шофера-водителя третьего класса и на платформе стояла его новенькая трехтонка, собранная, как другие грузовые машины эшелона, рабочими людьми горьковского автозавода поверх нормы и за счет экономии своих внутренних резервов.

Как сел Степаныч тогда за руль, так и не слазит почти два десятка лет.

Много пришлось поколесить Степанычу по тяжелым разбитым фронтовым дорогам, доставляя на передовую разные нужные для действующей армии грузы да вывозя в тыл и раненых, и побитую технику для ремонта, много пришлось повидать и перенесть, натерпеться страху и познать радость победных движений вперед. И горел, и подбивали его прицельным вражеским артиллерийским огнем, и бомбили нещадно, и в аварии попадал, но живучей оказалась та трехтонка, неказистая на вид, но сделанная любовно и надежно рабочими руками из добротного материала, да и сам он по счастливой судьбе своей тоже оказался живучим, выходил живым из разных неожиданно возникших смертельно опасных фронтовых сложностей.

Во второй раз с Алексеем Шитиковым встретился он почти через два года, встретился случайно, как и бывало на войне, на фронтовой дороге под Ржевом. Вез Степаныч на своей трехтонке боеприпасы и по всем приказным инструкциям и предписаниям не имел никакого права останавливаться с таким грузом, и тем более брать посторонних пассажиров к себе в кабину, даже и военных. А тут на развилке дорог у разбитого штабного «виллиса» притормозил, хотя знал, что следом за его грузовиком движутся несколько машин с пехотой. Притормозил потому, что больно знакомым показался ему облик офицера, который вместе с водителем грустно осматривал еще дымящиеся останки своего шустрого легкового автомобиля. Сами-то, видать, они успели на ходу соскочить, нырнуть в придорожный кювет, густо поросший высокой травой, а ихняя легковушка осталась открытой со всех сторон, как консервная жестяная банка на голом столе. Фашистские летчики, ежели наших не было в небе, зверствовали, гонялись чуть ли не за каждой машиной, идущей к фронту, а тут такая цель – штабная легковушка! Степаныч переждал налет в лесу, не высовывался на открытую дорогу, а мимо него и прошмыгнул этот «виллис», лихо обогнал и его, и другие машины, а спустя некоторое время и послышались взрывы авиабомб да пулеметная стрельба. Степаныч притормозил и высунулся в окно, деловито оглядывая искореженную легковушку, разбитую прямым попаданием.

– Ну! Чисто сработано, один сплошной металлолом, – и обратился к офицеру, – садитесь, товарищ майор, подвезу, ежели по пути.

Лицо офицера, вьющийся темный чуб были очень знакомы, прямо вылитый Шитиков. «Не брат ли Алексея?» – мелькнула догадка, потому что Степаныч не мог и предположить, что за неполных два года тот из рядового бойца, да еще из ополчения, так быстро поднимется вверх по командирской лестнице.

А майор, в свою очередь, пристально всмотревшись в шофера, вдруг заулыбался приветливо и радостно.

– Ба! Степаныч! – воскликнул он. – Живой?

– Алексей! Ты?

Степаныч рывком распахнул дверцу, выпрыгнул. Они обнялись, закружились, хлопая друг друга по спине ладонями. Вот так встреча! Нежданно-негаданно! Степаныч был искренне рад. Алексей не скрывал своих чувств. Степаныч был для него, как он считал, крестным отцом по первому бою, именно он, простой боец Степаныч, своей верой и стойкостью утвердил в его сознании не только великую правоту всенародной советской силы, но и показал личным примером мужества в то напряженно-трудное время боев под Москвой, что бить врагов можно, что остановить их наступление можно, что никакие потери и утраты не сломили могучего духа русского народа, которого за всю многовековую жизнь никому и никогда не удавалось покорить, поставить на колени. И ему, молодому политработнику, было важно на личном опыте все это понять и прочувствовать в боевой обстановке. И еще Степаныч был ему дорог тем, что сам вытащил его, раненого, потерявшего сознание, тяжелого телом сибиряка, из окопа и под минометным обстрелом, ползком дотащил на себе до ближайшего тылового блиндажа. По пути Степаныч еще дважды был продырявлен осколками, да и сам Алексей получил сквозное ранение, к счастью, кость плеча не пострадала. Но обо всем это он, конечно, не стал распространяться.

– Смотрю, вроде бы знакомая личность, вроде бы ты. Но – за рулем? Ты же первоклассный пулеметчик, мастер огня, а тут – грузовая машина! Даже не поверил своим глазам, – признавался Алексей. – А как заговорил, как произнес свое сибирское «ну», так сразу узнал: он, Степаныч!

– Дык, после госпиталя, после того ранения, пошел вот и переучился на шофера. Сам меня надоумил, помнишь? Ну, все говорил, что ноне век машин, помнишь? Так и запали в мою башку те твои правильные слова, как семена хороших зерен на пашне, пустили ростки, – Степаныч разжал руки, слегка отстранился, оглядывая Алексея, и, довольный, произнес: – Ну! Дык и ты тож! Хорош! Вон как вырос по командирской линии! И награды боевые. Сразу видать, что воюешь как следует, командуешь правильно.

– В политуправлении я, Степаныч.

– Дык, выходит, по своей партийной линии? – он помнил, что Алексей окончил в Москве главную партийную школу.

– Именно по своей, Степаныч.

– Нужное людям дело, скажу по совести. Очень нужны нам, солдатам, не приказные, а простые, хорошие партийные слова, чтобы от души и сердца. Так тогда солдат – хоть в огонь, хоть в воду! – и закончил, переходя уважительно на «вы»: – Правильная у вас линия жизни, товарищ майор!

Но в ответ Алексей сказал ему слова, которые надолго запали в памяти, заставив как-то глубже и серьезнее отнестись к окружающей действительности, к своей дальнейшей судьбе.

– Линию каждой нашей жизни, Степаныч, определяет партия, – и спросил, вернее, задал вопрос, который, видимо, давно хотел ему задать, еще, может быть, в те критические мгновения боя на речке Нара. – А ты-то сам партийный?

Степан, не ожидавший такого прямолинейного вопроса, чуть растерялся. Он сам не знал, почему до сих пор даже не думал вступать в партию.

– Нет еще пока, – произнес он вроде бы даже и виновато, как бы сознавая свою неуверенность, добавил, спрашивая с надеждой: – А что, гожусь?

– Как есть годишься, и даже давно пора, – сказал тогда ему Алексей. – Партия и состоит из таких, как ты, стойких и верных духом единомышленников, которые землю свою и родину ценят повыше собственного пупа.

– Ну! – удивился откровенно Степаныч. – Я-то думал, что еще не дорос, что совсем еще темный мужик-таежник.

– Зато душой светлый, – сказал Алексей и заключил их разговор делом: – Давай-ка я запишу твою часть, потолкую с вашим замполитом. И можешь рассчитывать на меня, всегда дам рекомендацию, так как лично был с тобой в бою.

И действительно, когда Степаныч робко заикнулся партийному секретарю автороты насчет возможности вступления в партию и годится ли для такого дела его, Степана, кандидатура, то тот с готовностью ответил, что кандидатура самая как есть подходящая по всем статьям, и еще добавил, что в ряды коммунистов никого не зовут, а поступают по собственному внутреннему убеждению, и, протянув лист бумаги, посоветовал тут же написать заявление.

А в третий раз он с Алексеем Павловичем встретился в только что освобожденной от фашистов столице латышского народа городе Риге, как сейчас помнит, под вечер четырнадцатого октября сорок четвертого года, на открытом партийном собрании отдельного минометного гвардейского батальона. Степаныч, тогда уже старшина, служил в том специальном батальоне и был шофером на одной из машин, на которых было установлено грозное боевое реактивное оружие, ласково названное фронтовиками «катюшами».

Тот осенний торжественно-тревожный вечер запомнился Степанычу потому, что необычным он оказался. Торжественный, естественно, потому что освободили Ригу, а тревожный потому, что освободили еще не до конца, часть города по другую сторону широкой реки Даугава яростно удерживали фашисты, а Москва уже салютовала победными залпами освободителям, так что нашим войскам Прибалтийского фронта хочешь не хочешь, а хоть из кожи вылезь, но не ударь лицом в грязь перед народом и Верховным главнокомандующим, – к утру освободи весь город, очисти от нечисти. И еще запомнился событием в личном плане – Степаныча наградили вторым солдатским орденом Славы и на том партийном собрании вручили партийный билет, поскольку кандидатский срок он отвоевал как положено.

Присутствовал на том собрании от политуправления фронта Алексей Павлович, они поговорить не успели, но тот при всех крепко пожал Степанычу руку и сказал о нем добрые слова.

И теперь, спустя двенадцать лет, Степаныч, работая на Дальнем Востоке у геологоразведчиков водителем грузовой машины, не раз слышал, что первым секретарем крайкома партии недавно избран товарищ Шитиков, и все время гадал-думал: а не тот ли это Алексей Павлович, с которым его сводила судьба на фронте? Оказалось, что тот. Тот самый! Степаныч его сразу узнал, как только он вместе с секретарем райкома вышел из горелой тайги на первое партийное собрание геологоразведчиков Мяочана. Даже сердце забухало в груди у старого солдата от приятной радости. Еще бы! Такое каждому трудовому человеку понятно, поскольку любому приятно работать под руководством такого начальника, которого лично хорошо знаешь, с которым прошел сложности и трудности, которому всей душой доверяешь, даже, может быть, немного больше, чем самому себе.

Конечно, Степаныч не стал лезть в глаза, показывать всем окружающим партийцам и своему прямому начальству, что он, дескать, лично знаком с самим секретарем крайкома, что они вместе воевали в одном окопе. Ни к чему такое панибратское бахвальство, потому как работе не поможет и авторитет особенно не поднимет. В каждом деле, считал Степаныч, а в это твердо верил! – все зависит не от знакомства, не от руководящих друзей-товарищей, а от самого себя, от своего трудового упорства и прямых рабочих достижений.

Но ему было приятно видеть, что Алексей Павлович очень по-доброму, даже по-дружески, расположен к их геологоразведочной экспедиции, к руководителям и особенно к Евгению Александровичу Казаковскому, молодому еще годами, энергичному специалисту, тогда еще главному инженеру. А прямая поддержка партийных органов, конечно, всегда сказывается и на рабочем настрое, как сейчас говорят по-научному, на «психологическом климате коллектива», и на самих трудовых успехах.

Степаныч обо всем этом передумал, слушая речь Алексея Павловича, запоминая на дальнейшую жизнь его заключительные слова, когда он сказал, не скрывая, о трудностях:

– Вы, товарищи, такие же, как и другие труженики нашего края, только чуточку счастливее, – вы открываете двери в будущее!

4

Председательствовал на собрании, которое проходило на лужайке при лунном освещении, буровик Иван Суриков. К ним, к буровикам, в то время было повышенное внимание, поскольку именно они и должны были дать ответ на главный вопрос: есть ли руда на глубине, имеются ли промышленные запасы, или мать-природа лишь подразнила нас, сварив в своем котле мильоны лет назад лишь малую толику касситерита и положила его сверху, на темные скалистые хребты Мяочана, вроде привлекательного крема на пирожных.

Что касается самого Ивана Сурикова, то он специалист классный, мужик дельный, знающий и, между прочим, сам себе на уме. Еще до партийного собрания Степаныч приметил, что тот не особенно верит в наличие крупных подземных запасов руды, не верит в богатое месторождение, хотя о том, о своих предположениях, никому и слова не сказал. Но Степаныч привык судить о людях не по словам, а по делам. А дела-то и выдали его. Нет-нет, не по работе, трудился-то он отменно, а выдали Сурикова с головой самые что ни есть житейские дела: обустройство личного жилища. Одни строились капитально, на года, поскольку верили в то, что фронт работ будет расти, и приехали они в долину реки Силинки надолго, а другие, те, которые из числа неверящих, особенно не утруждались, сооружали себе легкие мазанки-времянки да норы-землянки. И буровик Суриков, посмеиваясь про себя, соорудил из тонкого теса что-то вроде походной якутской яранги, мол, на сезон хватит, и ладно.

Степаныч строил себе основательный каркасный дом, обшивая его отходами досок и горбылями, утепляя стены, пристроил и приличные сени, а под домом – вместительный подпол для хранения картошки и других продуктов. А когда после собрания Степаныч мягко так намекнул буровику, чтоб без обиды, по поводу его легкого походного жилья, так Суриков чистосердечно тут же ответил ему, что он в данном спорном научном вопросе придерживается, как и принято в партийной жизни, мнения значительного большинства. А большинство ученых в тот период жизни экспедиции, как известно, громко высказывались за отрицательный результат.

Но через несколько месяцев, уже почти под самый новый год, бригада Сурикова, пробурив трудные скальные породы маломощным станком на глубину семьдесят четыре метра, вынула вдруг из скважины с очередной пробой необычную светлую породу, а под серой верхней шапкой скального грунта необычный керн – касситерит, самая разнастоящая руда густо-коричневого цвета с блестящими кольцами, оставленными на ней буровым снарядом. Касситерита было более половины в том круглом, как стакан, керне. Что тут началось!

На буровую примчался на газике недавно назначенный начальником экспедиции Александр Харитонович Олиниченко вместе с главным инженером и главным геологом, а следом за ними, побросав дела, на буровую бежали со всех сторон геологи, канавщики, строители, подсобные рабочие. Каждый считал своим долгом подержать в своих руках кусочек руды, поднятый из глубины земли, взвесить на ладони, поцарапать ногтем, высказать свои суждения-предположения.

Первый керн подземной рудной зоны был тут же торжественно отвезен в еще недостроенный дробильный цех, где руду измололи, измельчили и передали в лабораторию для детального анализа. Результат анализов был самый обнадеживающий – высокий процент чистого минерала.

С того дня работа буровой проходила при всеобщем внимании всей экспедиции. Каждого теперь волновал один-единственный вопрос: а какова же толщина того рудного тела? Семь смен подряд углубляли скважину и каждый раз поднимали наверх сплошной касситерит. Толщину рудного тела измеряли сначала сантиметрами, потом стали дециметрами, потом перешли и на метры. Один, другой, третий… Повсюду с радостью говорили о небывалой удаче, о том, что в мировой практике еще не встречалась такая богатая рудная залежь. Наконец на шестом метре бур пересек касситерит и снова вонзился в скалистую породу. Почти шесть метров сплошной рудной зоны! Небывалая редкость!

В природе сплошные рудные жилы встречаются довольно редко, как поясняли геологи, – обычно они составляют примесь в рудной массе, чем-то похожие на крупинки величиной с булавочную головку, и до зерен, имеющих в поперечнике толщину до сантиметра. Но даже и такая вкрапленность минерала в кварце или иной жильной скальной породе представляет ценность: касситерит настолько редкая руда, что приступают к промышленным разработкам и весьма тонких жил руды, содержащей всего каких-то две сотых процента чистого металла. А здесь – целые метры толщины!

Всем стало ясно, что геологи открыли действительно необычное крупное месторождение. Буровые работы показали, что оно залегает на сравнительно небольшой глубине, а это в свою очередь значит, что руду можно будет в будущем добывать открытым, наиболее дешевым способом. А первая скважина, кроме того, еще дала возможность специалистам разработать технологию последующих разведочных скважин, бурить не вслепую, а знать, что ждет под землей.

Тут же начали перемонтаж буровой вышки, рядом вступали в работу другие буровые бригады. Началась планомерная всесторонняя разведка, рассчитанная на года. И тогда буровик Иван Суриков, под улыбки своих друзей, стал переделывать свою якутскую ярангу под дом, утеплять стены, делать жилые пристройки, чтобы можно было жить не в тесноте да и не один год.

Буровая скважина, каждому понятно, дает лишь небольшой столбик вынутого из нутра земли керна, который содержит, конечно, достаточное количество разной информации для специалистов, которые ведут изучение вещественного состава руды, да и то, как говорится, с определенными допусками на «представительность» вынутой пробы.

Однако этих сведений было явно недостаточно для того, чтобы сделать окончательный вывод о характере месторождения. Бурение – это лишь первый шаг к тайнам подземных кладовых. Нужно было делать и второй шаг – начинать возводить штольню, пробивать туннель в нутро горы, добираться до самого клада. Как известно, только горная проходка дает наиболее полную и всестороннюю возможность оценивать и изучать месторождение, как говорят специалисты, разбираться в его морфологии – определять точное расположение рудного тела в пространстве и на глубине, разгадывать его внутреннее строение, взаимное расположение возможных типов и сортов руды, а также их качественный состав, попутные минералы, ценные и вредные примеси и многое другое, что крайне необходимо для общей и конкретной технической характеристики месторождения. Конечно, проходка подземных горных выработок – наиболее трудоемкий и дорогостоящий способ ведения разведки. Однако только именно он позволяет человеку ступить в тайники подземной кладовой и наиболее точно определить и мощность рудного тела, и характер залегания горных пород. А дальше, применяя все известные и доступные в данной обстановке методы изучения вещества и его структуры, выдавать свои рекомендации, разрабатывать и схему обогащения руды, и технологию освоения месторождения. Бурение и горные проходки дают возможность геологоразведчикам решить главную задачу, поставленную перед экспедицией: определить размеры и подсчитать подземные запасы ценного минерала.

5

Степаныч хорошо помнит и тот день, когда закладывали, или, как говорят, «врезали» первую штольню. Осенью дело было.

День выдался на загляденье, на редкость солнечный и безветренный. По синему бездонному небу, словно охапки белой ваты, медленно, тихо куда-то на материк, в Россию, плыли редкие облака. На вершинах Мяочана лежал свежий снег, и он своей белизной соперничал с облаками. А склоны хребтов на солнечной стороне приветливо зеленели изумрудной краской хвойных таежных пород, лаская взгляд светлым бархатом кедрового стланика да золотисто-оранжевыми пятнами пожелтевшего осинника и березняка. Но темные ущелья и распадки, ближние и дальние, да северные, всегда затененные, не видавшие прямого благодатного солнечного тепла, склоны гор дышали туманной сыростью и угрюмой немотой сурового таежного беспросветья, напряженно и хмуро, словно бы исподлобья, наблюдали за суетой незваных пришельцев, которые лязганьем железа, стуком топоров, пулеметным стрекотаньем горластых бензопил и рокотом моторов нарушили извечный покой Мяочана. Одна лишь Силинка, стиснутая в каменном ложе, однообразно и шумно что-то бормотала, словно разговаривала сама с собой и, не обращая никакого внимания ни на горы, ни вечное небо, ни тем более на пришельцев, монотонно выполняла свое извечное дело, как и сотни и тысячи лет назад: точила-подтачивала мягкой водой скалистые выступы, шлифовала камни, перемывала песок и, пенясь в радости, торопливо бежала, бежала без оглядки вперед, в неизвестность, только бы подальше уйти от этих мрачно-угрюмых гор.

Место для закладки первой штольни выбрали на склоне горы, предварительно оборудовав с помощью серии взрывов нужную ровную площадку перед отвесной скалистой стеной, внутри которой, судя по добытым предварительным сведениям, и располагалось само рудное тело. Зарезка штольни происходила буднично, совсем не так, как пуск буровой. Без торжества, без бутылки шампанского. Никаких горнопроходческих механизмов еще не имелось в наличии, запускать было нечего – ни компрессора, ни автопогрузчика, ни электровоза… Да и сами приштольные сооружения, кроме бытовки-теплушки, еще только возводились, строились, и все своими силами, поскольку специально плотников не выделяли, их попросту не имелось. Будущие проходчики сами заготовляли лесоматериал, да не поблизости, а доставляли его издалека, поскольку лесосеку для экспедиции отвели в двенадцати километрах от будущего поселка, чтобы для будущей жизни рудника сохранить зеленую зону.

В тот осенний день Степаныч доставил на своей машине к месту зарезки штольни главное руководство экспедиции: грузного степенного Александра Харитоновича Олиниченко, начальника экспедиции, худощавого лицом и не по годам подвижного, нетерпеливого в делах, энергичного Вадима Николаевича Анихимова, главного геолога и молодого по летам, но решительного и хваткого в работе, рассудительно-спокойного Евгения Александровича Казаковского и секретаря парткома Воронкова Геннадия Андреевича.

Их встретил инженер Борис Алимбаев, начальник штольни, хрупкий невысокий черноглазый южанин, о котором работяги шутили, что ихний начальник вместе с засаленной телогрейкой и ватными штанами весит «килодвести». Однако Алимбаев умел требовать, и работяги почтительно слушались его. Вместе с ним находился и крупный, плечистый мужик, мастер Чумаков, а вся его бригада стояла на почтительном отдалении. Несколько часов тому назад горнопроходчики во главе с бригадиром, вооружившись ломами да кувалдами, начали вручную долбить скалу, в отмеченных инженером местах выдалбливать углубление. Дело нехитрое. Примерно так же до этого дня они долбили шурфы и канавы, которые и сейчас продолжают пробивать в скальных породах другие бригады. Долгий и занудный труд – эта самая подготовка площадки к взрыву, да еще на открытом пространстве. Надо выдолбить в скале «бурки», отверстия для взрывчатки. А кремнистая гора поддается медленно, как бы нехотя уступая напору железа. Но бригада работала в быстром темпе, сменяя друг друга, – один отмахался кувалдой, на его место становился другой…

– Готово, – доложил инженер начальству и повел к отвесному склону.

Развернули карты, приноровились к местности. Обмерили рулеткой сделали какие-то свои записи. Степаныч видел, что они остались довольны трудом бригады.

– Можно начинать? – спросил Алимбаев.

– А взрывчатку подвезли? – поинтересовался главный инженер.

– Тут я, Евгений Александрович, – подал свой голос Манохин, стоявший в стороне, – с полным набором.

– Тогда действуйте! – сказал Олиниченко и добавил, улыбнувшись: – Ни пуха ни пера!

– Идите вы все… к чертям! – отозвался Алимбаев и подал знак взрывнику. – Приступай.

Манохин, попросив всех отойти, стал священнодействовать около выдолбленных в скале отверстий, наполняя их взрывчаткой. Васёк-Морячок знал свое дело.

– Счас рванем! – деловито говорил он, забивая трамбовкой последнюю «бурку», полную желтоватого рассыпчатого аммонита. – Эх, и рванем!

Потом подсоединил яркие красные проводки, идущие от погребенных в «бурках» детонаторов, к черному проводу «магистралки».

– Внимание! – и вверх летит предупредительная красная ракета, потом раздается нудно-пронзительная трель свистка.

Все уходят подальше от будущей штольни, прячутся за выступы и валуны. Рядом с рабочими и начальство экспедиции.

– Ну, поехали! – Александр Харитонович Олиниченко сам дает ток, включает «адскую» машину.

От мощного взрыва, гулко многократно повторенного горным эхом, кажется, лопается земля, выстреливая ввысь и вширь скальными обломками. Противно дохнуло гарью. А когда рассеялся дым, осело пыльное облако, склон горы преобразился. На крутом, как стена, скальном срезе появился резкий темный шрам – почти метровое углубление. Начало штольни.

На этот взрыв в поселке мало кто обратил внимание, потому что он почти ничем не отличался от других. Прокладку разведочных канав проходили с помощью взрывов, они раздавались часто, и горное эхо повторяло их. Только осеннее неяркое солнце, спустившись с высоты, казалось, словно руками, ощупывало своими лучами самодельное отверстие в плотном теле горы.

– Ура! – закричали с бодрой радостью рабочие. – Ай да мы!

– С почином!

– Ювелирная работа! – хвалили себя и взрывника.

– С начальства причитается! – взгляды в сторону руководства. – Обмыть надо.

Но возбужденные их голоса после грохнувшего взрыва казались слабыми, и эхо неохотно приглушенно отозвалось на них.

Повыскакивав из своих укрытий, люди устремились к штольне. Каждый был занят своим делом. Главный инженер промерял рулеткой ширину и глубину выемки, определяя параметры штольни. Главный геолог отбирал образцы и мысленно заглядывал внутрь горы, пытаясь понять ее строение. Взрывник придирчиво оглядывал остатки «бурков» – до конца ли выгорела взрывчатка. Бригадир горнопроходчиков расставлял людей и зычно отдавал команды, кому отгребать щебень, кому долбить новые отверстия под взрывчатку. А начальник экспедиции отмечал что-то в своем блокноте, мысленно считая и прикидывая, сопоставляя возможности с утвержденным планом.

И пошла работа. Час за часом, смена за сменой, день за днем. Росла и ширилась полоса отвала вынутой породы. Все дальше, все глубже люди пробивались в гору. Были у них свои производственные трудности и радости. Издалека доставляли по частям механизмы и, смонтировав их, тут же пускали в дело. Как радовались горнопроходчики, когда собрали и запустили первый компрессор! С подачей сжатого воздуха в штольне загрохотали перфораторы. Это был праздник! Больше не придется махать кувалдами… А потом тачки и носилки заменили вагонетками, которые легко покатились по рельсам… А потом ручную выемку и погрузку заменил автопогрузчик… А потом, вместо ручной откатки, по рельсам пошел первый электровоз и повез целый состав вагонеток…

Штольня все дальше и дальше уходила в глубь горы. И наступил час, которого давно ждали, но он пришел неожиданно раньше срока, – разведчики, одолевая каменистые преграды, приблизились и распахнули двери в тайные подземные кладовые, пробились к несметным богатствам природы. Но началось торжество обыденно-буднично: горняки отбурили шурфы, удалились из забоя, Вася-Моряк заложил взрывчатку, как всегда, подсоединил провода… А в бытовке, прислушиваясь, негромко балагурили горнопроходчики: они ждут, пока взрывник «отстреляется», пока хоть чуть-чуть проветрится в забое, чтобы продолжать свое дело.

Степанычу просто повезло, это факт! Он, выгрузив бочки с соляркой для дизеля, задержался на штольне, решив прогреть нутро чайком. Тем более что сам Чумаков любезно пригласил. Рослый, внушительный Чумаков, в расстегнутой брезентухе, из-под ворота которой просматривался толстый грубошерстный свитер, сидел на лавке, положив рядом с собой свою каску. На столе, давно сбитом из толстых досок, потемневшем, засаленном, на двух красных кирпичах, громоздился пузатый алюминиевый чайник, испускавший нежный приятный парок. Рядом с чайником лежала раскрытая начатая пачка белоснежного пиленого кубиками сахара. Вокруг стола, с кружками в руках, располагались проходчики. Кто пил чай, кто курил. Петро Кисель ладил свой инструмент.

Вдруг все насторожились, чутко вслушиваясь. В глубине штольни, в нутре горы, утробно ухнуло. Раз, другой… Подняв руку, как бы призывая к тишине, Чумаков принялся вслух считать взрывы:

– Три, четыре… пять… Что-то последний подзатянуло… Ага, есть! Вот он, последний! Отбой!

Петро Кисель поднял голову, отложил инструмент.

– Теперь отсиживайся, жди-пожди, пока проветрится, – хмуро произнес он. – Раньше как? Туда-сюда и – порядок! Можно откатывать породу.

– Раньше-то забой какой был, а? И без вентилятора можно было долбить-бурить. А счас? Вон какую нору выдолбили в горе, – отозвался тут же острый на язык Гордейчуков, парень молодой и веселого нрава. – И с вентилятором пыль да газ глотаем, внутренности себе портим…

И замолк, не договорив. Из глубины штольни послышался крик. Какой-то неестественно резкий, то ли тревожно-отчаянный, то ли восторженно-радостный. Горняки разом притихли, вслушиваясь: не случилась ли какая беда с Васей-Моряком? Работа со взрывчаткой всегда таит в себе опасность… Чумаков быстро оглядел всех горняков и взглядом остановился на Гордейчукове:

– В забой, быстро! Одна нога тут, а другая там! – и вдогонку крикнул: – Без респиратора не суйся, газов наглотаешься!

– Зна-а-аю-уу! – донеслось в ответ вместе с удаляющимся топотом.

А через несколько тревожных минут ожидания из штольни послышались уже два голоса, радостных, ликующих.

– Неужели? – выдохнул Чумаков, не договаривая, как бы веря и не веря в счастье, боясь, как бы не спугнуть словом эту самую давно желанную фортуну, которая так нежданно объявилась в забое. – Неужели, а?

Схватив каску, рванулся к двери и помчался по штольне. А за ним, тяжело топая, устремилась вся бригада, да и подсобные рабочие.

В забое, обнявшись, без респираторов, глотая пыль и газ, прыгали-плясали Вася-Моряк с Гордейчуковым, они дико орали, и свет от лампочек, прикрепленных к их каскам, прыгал по стенам, выхватывал из темноты непривычно коричневый, искристый, отливающий мириадами зеркалец, еще невиданный под землею, но такой знакомый минерал.

– Дошли!.. Пробились!

– Руда!!.. Руда!..

Она была повсюду – под ногами, громоздилась вырванными взрывами обломками, стояла стеной слева и справа, и над головой, и впереди, сверкающая всем разнообразием рисунков и красок минералов, слагающих руду. Что тут началось! Проходчики прыгали, плясали, орали, свистели, поздравляли друг друга. Радостная весть моментально облетела весь поселок. К штольне бежали со всех сторон, ехали на тракторах, машинах. Кто-то принес в забой, нарушая сухой закон, бутылку шампанского, а кто-то – бутылку спирта. Вылили содержимое в каску бригадира, и эту чашу подносили каждому, давая возможность причаститься к всеобщей радости, разрешая сделать один-два глотка.

Увидев главного инженера, который в сопровождении оживленного Алимбаева шагал к забою и перед ними расступались, Чумаков застыл с каской в ладонях, ошалелый от нахлынувшей радости. На какое-то мгновение он растерялся, руки дрогнули, и каска чуть не выскользнула вниз. Бригадир знал, хорошо знал отношение Казаковского к спиртным напиткам, тем более здесь, на рабочем месте. Но он не выплеснул, удержался, взяла верх нахлынувшая радость.

– Евгений Александрович!.. С победой!.. Дошли!.. Руда!.. – он выкрикивал каждое слово отдельно. – Поздравляем!..

Казаковский остановился. На него смотрели со всех сторон. В забое стало тихо, слышно было, как где-то срываются крупные капли воды и гулко шлепаются. Евгений Александрович улыбнулся, принял из рук бригадира каску, пригубил, сделал глоток, поперхнулся, закашлялся.

– Ну, черти окаянные… намешали!.. «Пурга»?..

– Не, «северное сияние»… со спиртом… Только по глотку.

– Ура-а! – раздалось под сводами забоя. – Ура-а!

Да, это была победа! Наконец-то месторождение касситерита смогло само сказать о себе веское слово. Каждый мог лично убедиться в наличии богатой руды. Скептики как-то сами собой попритихли, превращаясь в яростных защитников, поскольку больше никто уже не сомневался в наличии небывало ценного рудного тела. А радист торопливо записывал принятые поздравительные телеграммы: от первого секретаря крайкома, начальника управления, от ученых, из Москвы, Ленинграда, Владивостока…

Экспедиции добавили средств на расширение разведки. Заложили вторую штольню, которую зарезали в горе на сотню метров выше, а потом и третью. Сверлили гору и буровые. Крутая сопка будущего карьера обживалась, и по ночам она светилась десятками рукотворных электрических звезд.

А геологи-поисковики тем временем обследовали окружающие таежные районы, горы и долины, открывая одно за другим новые и новые месторождения, которые в совокупности образовывали крупный богатый рудный регион. Мяочан нехотя открывал свои тайные кладовые.

6

А несколько месяцев спустя Степаныч отвозил вещи Александра Харитоновича в Комсомольск-на-Амуре, к железнодорожному вокзалу, помогая жене начальника, Марии Дмитриевне, сдавать багаж. Уехали они на Украину, в Донбасс, в благодатные края – к солнцу и теплу. Врачи настояли. Здоровье подвело – не жалел себя Александр Харитонович, работал на износ. Он никогда, как признавался, не думал и не предполагал, что его железный организм «начнет давать перебои», как отработавший свой срок мотор. Уезжал он с неохотой, только жена радовалась – тянуло ее давно на родину, надоело жить-скитаться по балкам и времянкам в непроглядной таежной глухомани.

Как-то перед отъездом на Украину возил Степаныч начальника и главного инженера в новый поселок Фестивальный – там, на богатом месторождении, зарезали первую штольню, – остановились на перевале передохнуть. Вышли из машины. Долго стоял Александр Харитонович у обрыва и смотрел, грустно смотрел на окружающие горы, которые нагромоздились вокруг безо всякой понятной человеку системы, на ущелья и долины, на всю окружающую таежную природу, близкую его сердцу.

Вокруг, сколько мог охватить глаз человека, разворачивалась панорама Мяочана. Поднимались вершины, на которых белой шапкой лежал нетаявший снег, голубоватая дымка стелилась по зеленым долинам. И повсюду – куда ни глянь, – видно присутствие человека. Далеко впереди и сбоку на сопках были видны, а дальше лишь угадывались силуэты буровых вышек. Многие сопки перерезаны темными линиями разведочных канав, отчего они казались полосатыми, словно гигантская тигровая шкура. Внизу, по долине Силинки, вилась дорога от Комсомольска-на-Амуре в поселок Солнечный. По ней нескончаемым потоком двигались тяжело груженные автомашины, тракторы с прицепами…

– Принесли мы сюда обновление, – сказал Евгений Александрович, – разбудили тайгу.

– А знаете, Евгений, о чем я сейчас думаю? – грустно произнес Олиниченко. – О жизни. О своей жизни, – пояснил он. – Четверть века назад пришлось мне работать геологом в Комсомольске. Он только-только обозначался, и мы изыскивали воду для строящегося города. Помню, как-то поднялись мы на горы. Вон на те, что едва виднеются отсюда, в сизой дымке… Впереди перед нами громоздился этот самый наш Мяочан, а вокруг – на сотни километров – стыла тишина, простиралась таежная глухомань. И знаете, о чем я тогда подумал? Я тогда подумал, что еще, наверное, лет сто пройдет, пока в эти дикие края проникнет человек. Так и подумал, лет сто пройдет, не меньше.

– Выходит, не угадали, – сказал весело Казаковский.

– Да, не предугадал. Да и кто бы мог тогда предположить, в те времена, такие перемены? – Александр Харитонович вынул пачку папирос, закурил, закашлялся, скомкал папиросу. – Ирония судьбы, и только! Прошло всего каких-то два десятилетия, и я, именно я, руководил двухтысячным коллективом, осваивающим именно этот район! А за нами идут, нажимая на пятки, тысячи других… И я сегодня уже говорю совсем иначе: пройдет еще два-три года, отстроятся поселки, вырастет горнорудный комбинат, пролягут полноценные шоссейные дороги и в этой бывшей глухомани, в царстве лосей и медведей, зашумит новая жизнь!..

– Мы же с вами и принесли ее сюда, – сказал Казаковский, – закладывали фундамент.

– Закладывал, это точно. А продолжать придется уже тебе. У нас, у геологов, есть такая прибаутка: «Там, где в поиске начинается механизация, там кончается геология». Это сказано не нами, но в самую точку. В какой-то мере, даже в прямой, скажу тебе, касается и нас. Экспедиция наша из чисто геологической организации перестраивается в полупромышленное предприятие. Бульдозеры, автомобили, станки, дизели, электростанции, насосы, разные там винтики, гаечки, ключики навалились, задавили, неумолимо подчиняя и время, и ум руководителя. Появились механики, мастера, электрики, слесари и другие специалисты в общем-то явно не геологического профиля. А без них-то уже при современном размахе, понимаешь, Евгений, становится совершенно немыслима ни сама геологоразведочная работа, ни само существование экспедиции, – и добавил, положив руку на плечо Казаковского: – Это уже твоя епархия, сплошная инженерия. Тебе и карты в руки.

Глава седьмая

1

Казаковский приходил на работу раньше всех сотрудников, здоровался с заспанным диспетчером и, пройдя по пустому коридору, открывал двери своего кабинета. Включал свет. И в этот момент жители таежного поселка по освещенному окну кабинета начальника экспедиции могли сверять свои часы: стрелки неизменно показывали одно и то же время – семь ноль-ноль утра.

Евгений Александрович и зимой и летом открывал форточку, проветривал кабинет и, придвинув стул, усаживался поудобнее за письменным столом. Протерев очки, начинал просматривать бумаги: поступившие за ночь сводки о пройденных метрах в штольнях, о пробуренных метрах, радиотелеграммы из поисковых партий и отрядов геологов и геофизиков, разбросанных по всему региону, краткие докладные начальников служб и подразделений, разбирал почту.

Бумаг приходило много: и нужных, дельных, и ненужных, бесполезных, поскольку они поступали с большим опозданием, когда все сроки исполнения давно прошли, а многие бумаги просто дублировали решения и постановления вышестоящих органов. И все бумаги – с высокими подписями, печатями, на фирменных бланках – указывали, приказывали, наставляли, требовали немедленного исполнения, срочного ответа, отчета, статистических данных, графиков, подробных сведений. Бесконечный бумажный водопад, от которого не увернуться, не отмахнуться. Хочешь не хочешь, а выкраивай время, вникай, разбирайся, распределяй, переадресовывай по отделам, службам, общественным организациям…

Иногда он радовался, улыбался, когда бумага радовала, а чаще хмурился, сдвигал брови, и на высоком лбу у переносицы залегали морщины. Приняв решение, он брал ручку и записывал нужные приказания. Потом на чистом листе бумаге, разделенном продольной полосой, вписывал с одной стороны фамилии тех, кого надо вызвать или пригласить, главным образом это были руководители служб и подразделений, а с другой стороны заносил объекты, на которых необходимо побывать самому или кого-то послать из руководителей, вникнуть в суть дела непосредственно на месте, разобраться в обстановке, прежде чем принимать решение. Потом вынимал из папки точно такую же бумагу за вчерашний и позавчерашний день со списком людей, которых необходимо было пригласить, с перечнем подразделений и геологических служб, на которых намеревался побывать. Многие строчки на тех листках были вычеркнуты, что означало, что эти пункты его ежедневного рабочего плана выполнены. А некоторые оставались и бросались в глаза, как строчки птичьих следов на чистом снегу. И строчки эти накапливались изо дня в день. Казаковскому, при всей его неуемной энергии и работоспособности, явно не хватало времени, этих самых быстротекущих минут и часов, из которых спрессованы сутки. Не хватало времени, чтобы всюду побывать, вникнуть, разобраться. А жизнь стремительно катилась вперед, наматывая сутки, недели, месяцы. Много было сделано, а до многого не доходили руки.

В эти тихие часы раннего утра Казаковский, отложив ручку, всматривался в геологическую карту Мяочана, которая висела на стене. Она радовала и настораживала его. Настораживала обширными белыми пятнами, местами, куда еще не ступала нога геолога, и радовала тем, что геологи охватывали все новые и новые участки, вели поиск, пробивали шурфы и канавы, бурили в глубину, разведывая и изучая недра. Идет детальная разведка Солнечного месторождения, начали на Фестивальном, а рядом с ним, как бусы янтарного ожерелья, наносятся все новые и новые месторождения и перспективные районы. Край богатый! И на многих этих участках он сам уже побывал, побывал не раз, добирался на машине, верхом на лошади, а чаще на своих двоих, пешим ходом по бездорожью, по звериным тропам, через урманы, таежные чащобы, буреломы, через горные перевалы и вброд через бурные холодные реки и речки, жил в палатках, спал под открытым небом, грелся у костра и мерз от холода, промокал насквозь под дождем и на месте знакомился с обстановкой, с людьми, принимал решения, оказывал практическую помощь, отчитывал за нерадивость, отстранял от работы, назначал на должности и неукоснительно требовал от других то, что требовал и от себя, – трудовой дисциплины и добросовестной работы, не делая никаких скидок, не допуская никаких поблажек.

Быть начальником с каждым годом становится все труднее и труднее. Геологоразведка, ставшая сложным и технически оснащенным производством, потребовала и руководителя нового типа. На первый план выдвинулось не традиционное отношение руководителя с подчиненными, как было раньше, как это укоренилось в геологии многими поколениями поисковиков, а нечто совершенно н о в о е. И это новое можно назвать отношением между производством и исполнителем. Как на любом промышленном предприятии. И в этих условиях начальнику, защищающему интересы производства, как понимал Казаковский, необходимо иметь непреклонный характер. Он не должен поддаваться ни личным симпатиям и антипатиям, ни тем более эмоциям. Эмоции в таком деле штука явно ненадежная, ибо они-то чаще всего и подводят: хочется быть хорошим для каждого человека в отдельности, а это в большом коллективе практически невозможно. Гораздо проще, а главное, и важнее, всегда стоять на одном и защищать интересы дела, интересы производства. От этого выиграют все, а значит, и каждый в отдельности.

2

– Можно, товарищ начальник?

В приоткрытую дверь показалось сначала скуластое, курносое загорелое лицо, а потом и крупный молодой рабочий в спецовке, с кепкой в руке. Казаковский узнал его. Это был токарь из ремонтно-механической мастерской, хороший специалист, передовик, и Казаковский совсем недавно вручал ему вымпел за победу в трудовом соревновании. Вот только фамилию его никак не вспомнит: то ли Селиванов, то ли Селиверстов… За спиной рабочего слышались какая-то возня и приглушенный женский голос, повторяющий: «Заходи, заходи, кому говорят!» Но токарь смущался, не зная, как себя дальше вести. На его чумазом лице было смущение и растерянность. Как ни крути, а, выходит, по своим пустяшным делам притопал в рабочее время. Но его кто-то в спину подталкивал, что-то нашептывая, приказывая.

Казаковский сквозь стекла очков посмотрел на рабочего, приветливо улыбнулся:

– Проходи, коль зашел, – и тут же добавил: – И еще, кто там с тобой, заходите сразу.

– Жена тут у меня… – начал смущенно и виновато токарь, – мы вместе. Она вот…

– И зайду! А что? И сама скажу! – в кабинет бойко вошла молодая грудастая женщина, одетая довольно прилично, в распахнутом нейлоновом плаще. – Вы что удерживаете моего мужа, а? Думаете, ежели начальник, так вам все можно? Ежели он правильный, честный работник и за себя слово сказать не может, так над ним и измываться можно, да? Но и мы сами законные порядки знаем! Все знаем!

– Ну так сразу и меня за грудки брать тоже негоже, – Казаковский показал на стулья. – Проходите, садитесь. И успокойтесь. Поговорим спокойно, как серьезные люди, без эмоций. И во всем разберемся.

Токарь, смяв сильными руками кепку, продолжая виновато улыбаться, шагнул к стулу. Но жена схватила его за рукав, удержала.

– Стой! Тут стой! – и сердито посмотрела на Казаковского. – Мы люди простые и постоять можем. Подписывайте заявление, и дело с концом!

– Какое заявление? – спросил Казаковский.

– А то, какое у вас на столе лежит вон в той папке, – она показала пальцем на синюю папку, где лежали заявления увольняющихся. – Я сама… то есть мы совместно с мужем приходили в отдел кадров, но и там самый главный товарищ положил его в папку на моих глазах. Так что не тяните резину, подписывайте. Мы свои законы знаем! Уже десять ден прошло? Прошло! Осталось совсем меньше недели, и он имеет право не выходить… Так что тут нас силком не удержите, не старайтесь! Мы по всей рабочей законности и так можем уехать. Я уже полностью рассчиталась, а мужнины документы сами пришлете, если хотите тянуть резину и разводить канцелярскую бюрократию.

– Нет, канцелярскую бюрократию разводить не будем, – в тон ей произнес Казаковский, раскрыл папку и стал перебирать заявления. – Сейчас все подпишем. Как фамилия? Кажется, Селиванов?

– Да, да, Селиванов, – обрадовано закивал стриженой головой токарь, приятно удивленный тем, что сам начальник помнит его фамилию, значит, ценит и уважает. – Дмитрий Селиванов.

– Вот, нашел, – Евгений вынул заявление Селиванова, написанное на листке в клеточку, вырванном из тетради, и прочел вслух: – Прошу меня рассчитать с работы по собственному моему желанию.

– Оно самое, его заявление, – подтвердила жена.

– Что ж, как говорят, вольному воля. Удерживать не стану, сейчас и подпишу. Конечно, скрывать не буду, жаль расставаться с хорошим работником, – Казаковский сделал ударение на словах «хороший работник». – Только ответьте мне на один вопрос. Честно и прямо.

Тут зазвонил телефон. Казаковский снял трубку, сказал: «Я занят! Позвоните попозже!» – и снова обратился к Селиванову.

– Что вас не устраивает в экспедиции? Может быть, с жильем туго?

– Не, обижаться грешно, комнату нам дали. Спасибо вам, не хуже, чем у людей. Жить можно, – ответила жена за мужа. – Мы же тоже сознательные, понимаем, что здесь не город и условия другие. Жить можно!

– Тогда что же? – допытывался Казаковский. – Может быть, заработки низкие?

– Нормальные. Зарабатываем! – сказал Селиванов и повторил слова жены. – Жить можно!

– А на кой черт нам эти рубли-десятки, скажите на милость! – запальчиво затараторила жена. – Что с ними делать, когда жизни нормальной нету здеся! У нас дети! Двое! Девочка в третьем классе учится, и сынишка в школу должон пойти. Сердце кровью обливается, когда их в автобус садим. Так почему же они через нас, родителев своих, обязаны страдать-мучаться? Почему у них нормальной учебы нету? – и шагнула к столу, полная решимости. – Вот что я вам скажу, товарищ начальник! Уважают вас, здорово уважают, потому как вы честный и справедливый, хотя и молодой. И через это терпят.

– Что? – удивился Казаковский. – Не понял.

– Терпят, говорю, – повторила Селиванова. – А вы сами посмотрите кругом себя на жизнь нашу. Нарушаете вы главные законы Конституции. Везде по всей стране нашей как? Только читаешь и по радио слышишь насчет детев. И что все само лучшее им – детям! Так и написано. А у нас, позвольте спросить прямо, так или не так? – И сама же с горечью в голосе ответила. – Конечно, не так! Даже самой захудалой школы нету. Вот надоело смотреть нам, как родные кровные детки мучаются. Поднимаем их ни свет ни заря, да скорее в автобус, трясутся-мерзнут они в нем часами, пока до районной школы доедут. Да еще питание у них через это получается сплошь ненормальное.

Одна сухомятка, бутерброды с утра до вечера, без горячей пищи. Разве то питание? От него только желудки такой ненормальной пищей можно попортить с малолетства. Потом никакими деньгами не вылечишь, – она передохнула, набралась сил. – И мы тут целый день маемся, а не работаем, сплошное переживание и трепка нервов насчет автобуса. Доехали? Не доехали? А вдруг авария какая, пьяных водителей за рулем, энтих лихачей, на той дороге ой сколько! Так что терпению нашему конец пришел. Поскольку мы с мужем прямые ответственные за своих детей и если мы о них не позаботимся, никто не позаботится, поскольку они родные наши и кровные, – она перевела дух, горестно вздохнула и закончила: – Вот так, товарищ начальник, и выходит, что уезжаем по собственному своему родительскому желанию.

Казаковский слушал ее, не перебивая, понимая своим сердцем ее ежедневные материнские переживания. И думал, что так, или примерно так, ему ответят и другие подающие заявления об уходе. А удержать людей надо. Они уже привыкли к таежной жизни. За плечами у каждого не один год работы, накопился и личный опыт. На таких только и можно положиться, довериться. И Казаковский сказал вслух то, о чем лишь пока думал, пытаясь найти решение:

– А если в поселке будет своя школа, останетесь?

Муж обрадованно посмотрел на свою жену, как бы говоря: вот видишь, а мы торопились… Но жена только усмехнулась краешками губ, мол, знаем мы эти красивые сказки-обещания, и ответила и мужу и начальнику:

– И-и когда ж это она будет, Евгений Александрович? – женщина тяжело вздохнула, своим протяжным «и-и», всем своим видом, показывая, что она нисколько не верит словам начальника экспедиции.

– Скоро, – сказал Казаковский, задетый ее недоверием.

– Как скоро? Да откуда она возьмется? Что ли с неба та школа к нам в поселок свалится? – она открыто обиделась. – Мы к вам с откровением чистосердечным, по-человечески, а вы что?.. Не надо так с нами, Евгений Александрович. Не надо… Хоть мы и простые люди, а все же понятие имеем. Школу-то вот так просто не заведешь. Ее-то построить сначала надо, да потом учителей пригласить, а для них опять же дома под жилплощадь срубить нужно… Так что ваше скоро, Евгений Александрович, годами не обернется. Годами! А нам щчас надо, понимаете, Евгений Александрович, щчас, поскольку дети малые того требуют. Мы-то и подождать могли бы, а они – нет!

Казаковский выдержал паузу. Он не стал вступать в пререкания с раздраженной женщиной и доказывать, что не зря произнес слово «скоро». Оно не случайно сорвалось у него с языка.

Встреча с семьей Селивановых лишь подтвердила то, о чем он думал. Проблему школы нужно решать, решать сегодня, не откладывая на завтра. Он не знал, как ее решить, но знал, чувствовал одно – надо. И он только спросил, обращаясь к ним обоим:

– А повременить с увольнением можете?

– Повременить-то можно. Да что это даст? – в свою очередь спросил Селиванов, спросил недоверчиво и даже слегка насмешливо, как бы говоря, что, мол, не надо нас принимать за круглых дураков.

– Многое, – ответил ему Казаковский, пропуская мимо ушей его недоверчивый и насмешливый тон. – И еще раз спрашиваю: повременить можете?

– А нам и по закону еще тута трубить, – сказал Селивнов и решительно потянул жену за рукав. – Пошли.

– А потом мы так и так на полном основании законов уедем отсюдова, – выпалила уже в дверях жена.

После их ухода, Казаковский раскрыл папку, ту самую злополучную синюю папку с заявлениями об уходе. Полистал те заявления. Они ничего не говорили. Написанные разными почерками, крупными и мелкими, размашистыми и аккуратными, на разных листках бумаги, чернилами и карандашами, все они, как бы написанные под диктовку, имели одно содержание: «прошу… по собственному…» Увольнялись, уезжали кадровые рабочие, специалисты, люди семейные. Даже высокие заработки их не удерживали.

Казаковский вызвал кадровика и поручил ему срочно определить наличие в поселке детей школьного возраста. Тот, к удивлению Евгения, вернулся буквально через пару минут.

– У меня они давно на учете, – сказал Павел Иванович, подавая списки юных жителей Солнечного. – Школьников, особенно младших классов, у нас насчитывается более полусотни, а точнее, шестьдесят четыре человека. Здесь они по алфавиту. А в этом списке – по возрасту, по годам рождения все дети поселка, включая и будущих школьников.

Павел Иванович поправил на носу пенсне и вынул из своей папки еще одну бумагу, положил ее рядом с теми двумя.

– Тут я и списочек родителей тех детей подготовил, так сказать, возможных кандидатов, – он сделал выразительную паузу, не произнес «на увольнение», но было и так понятно, о каких кандидатах идет речь.

Кадровик знал, о чем говорил.

Евгений внимательно посмотрел на него, на его спокойное, ничего не выражающее сухощавое лицо исполнительного человека. «Да, дельный у нас кадровик, – подумал Казаковский, – ничего плохого о нем не скажешь». И еще подумал о том, что у Павла Ивановича, такого аккуратненького и тихого интеллигентного служащего, наверняка в папках хранятся расписанные по разным бумагам данные на всех жителей поселка. Попроси любые сведения, тут же он их выдаст. Одним словом, опытный и дельный кадровик. И сам себя спросил: а как же еще ему работать? На то он, Павел Иванович, и поставлен начальником отдела кадров. А кадры эти самые в геологоразведочной экспедиции весьма пестрые. Состоят они не только из одних квалифицированных да положительных. Есть и другая категория лиц, да притом весьма многочисленная. И уголовники разных мастей, отбывшие свои сроки наказания, и опустившиеся люди, и бывшие предатели, власовцы, самовольно перешедшие на сторону врага, бывшие прислужники оккупантов, каратели, полицаи да старосты. Даже есть в поселке четыре немца, эсэсовца, отбывших свой срок наказания. Пестрая публика, с какой стороны на нее ни посмотри. И на этом фоне, конечно, ценен каждый порядочный человек, квалифицированный специалист.

– Давайте ваш списочек.

Казаковский взял бумагу, пробежал глазами фамилии. Они не были для него пустыми. За каждой фамилией стоял человек, и Казаковский большинство из них знал лично. Хвалил за хорошую работу, награждал грамотой, вручал премию, укреплял на станке вымпел передовика… Многим помогал обустраиваться, выписывал лес, стройматериалы, передавал ключи от комнаты, от квартиры… И шофера Степаныча, ветерана экспедиции. И ставшего начальником штольни Шумакова, зарезавшего первую штольню. Нет, такими кадрами не бросаются, их на улице с огнем не сыщешь. И маркшейдер Петряк, хозяин подземных границ, в списке?

– А у Петряка сколько? – спросил Казаковский, хотя мог об этом узнать из другого списка.

– Двое, обе девчонки, – ответил Павел Иванович. – Первый и третий класс.

Маркшейдер, работающий на месторождении, должен быть специалистом весьма широкого профиля. Ему приходится выполнять обязанности и геолога, и горняка, и, кроме того, геодезиста, картографа, чертежника, топографа. Вкратце суть его работы можно определить так: маркшейдер довершает дело геолога и проектировщика – «выносит в натуру» из проекта, из плана, определяя реальные размеры, или, как говорят, параметры рудного тела, определяя контур его, мощность, объемы добычи. Подземные измерения маркшейдер проделывает, не спускаясь под землю, а сверху, как говорят геологи, с борта, пользуясь теодолитом, рейкой, нивелиром, тахеометром, рулеткой и, разумеется, с помощью геометрии, тригонометрии, математических формул. Чистейшая пространственная математика!

Маркшейдер – это прежде всего активный посредник между «бумагой» и «натурой», между изыскателями, которые изучали данную площадь, и горняками, которые пришли пробиваться к руде. Профессия важная, называется она гордо – подземный штурман, или, говоря не по-русски, маркшейдер. В переводе с немецкого звучит проще: «Ищи границу!» Ищи не просто границу, а подземную. Точно определяй, где под землей залегает касситерит, а где – пустая порода. Знай границы горизонтов и продуктивность рудного тела, умей ориентироваться, «плыть» в подземном хозяйстве своего рудного тела так уверенно, как если бы перед тобой текла спокойная река со всеми опознавательными и предупредительными знаками, а не закрытые толщей земли богатые недра и – молчаливая карта…

– А жена его там же работает? – поинтересовался Казаковский, вспоминая веселую, чернобровую и голосистую украинку.

– Там же, в техническом отделе.

– Дети ездят в школу?

– Ездят. – В Солнечном говорили не «ходят в школу», а «ездят».

Своей школы не было, вот и приходилось возить детей на автобусе в далекий райцентр. Зимой еще так-сяк, а весной и осенью в распутицу – сплошные мучения, каждая поездка затягивалась на долгие часы. Мучались дети, мучались родители. Они не работали, а, по сути, только и занимались своими детьми – то отправляли их в школу, то, нервничая, ждали старенький автобус со школьниками. Да и на успеваемости детей ежедневные поездки отражались самым непосредственным образом и, естественно, не в лучшую сторону.

В небольшом поселке все люди живут друг у друга на виду. И Казаковский не раз видел, как маялись малыши в автобусе, как их родители – рабочие и работницы экспедиции – не находили себе места, когда, возвращаясь с работы, не обнаруживали возле клуба знакомого старенького голубого автобуса: их дети еще тряслись по ухабам где-то в пути…

Но на неоднократные запросы и просьбы открыть свою школу, Казаковский получал один и тот же стандартный ответ: поселок временный, школа не положена…

Кадровик сидел молча, недоуменно поглядывая на начальника. Он не мог понять, зачем же понадобилось Казаковскому затевать весь этот разговор. Он знал, что у начальника побывал токарь Селиванов. И если человек надумал увольняться, то все равно уволится, и одна неделя, в сущности, никакой роли не играет. Тем более что за неделю этой самой злополучной школы не построишь.

Казаковский сосредоточенно смотрел на список будущих кандидатов на увольнение, постукивая пальцем по столу. Лакированная поверхность стола отражала манжеты его рубахи, и, казалось, белые голуби порхали над темной зеркальной гладью.

– Павел Иванович, попрошу вас поднять личные дела сотрудников и выявить людей, имеющих педагогическое образование, – распорядился Казаковский, уже внутренне настроившийся на свой обычный боевой лад. – Когда вы сможете доложить?

Что такие учительские кадры имелись в экспедиции, Казаковский не сомневался, поскольку самому приходилось не раз принимать участие в устройстве на работу не по профилю, главным образом жен прибывающих по направлениям специалистов. Знал и то, что многие педагоги давно работали на разных участках, в лучшем случае – в технической библиотеке или лаборатории, в худшем – разнорабочими по последнему разряду.

– Евгений Александрович, я мигом, только взять сведения, – кадровик еще не понимал, куда метит Казаковский, но был рад тому, что задание начальника может выполнить быстро. – У меня, у нас, то есть, всё как положено, картотека и все сведения по полочкам и графам на каждого человека. А на тех, особенно которые работают не по своему профилю и не по специальности, у нас отдельный учет ведется.

3

Юрий Бакунин устало оперся плечом о косяк широких дверей и красными от недосыпания глазами смотрел на вращающиеся секции бурового станка. Темная труба, схваченная зажимами, стремительно крутилась и, казалось, ни на миллиметр не двигалась в глубь земли, туда, где глубоко внутри горы буровой инструмент прогрызал стальными зубами твердую гранитную породу. Основание буровой тихо и монотонно подрагивало в такт работы механизмов, как бы убаюкивая своим однообразием. Басовитый однообразный рокот бурового станка сливался с натужным гудением дизеля, создавая привычный рабочий гул буровой, эту бесконечную песню железных друзей человека.

Пошли третьи сутки, как Юрий не покидал буровую. Хотелось самому пройти последние подземные метры, первым взглянуть на вынутую из нутра пробу. Что там? А вдруг блеснут густой чернотой зерна долгожданного касситерита? Верилось и не верилось. Должно же когда-нибудь такое случиться. Обязательно должно. Надежда, вечно живая надежда, цепко держала его на этом давно всеми отвергнутом клочке горной земли, вернее, крутом склоне горы, негусто поросшем вечнозелеными хвойными таежными деревьями.

Юрий отвел взгляд от бурового станка и посмотрел в дверной проем на противоположную округлую вершину, которая вздымалась на той стороне неширокой долины. Деревья на ней отчетливо темнели на светлой голубизне неба и чем-то напоминали ему редкую щетину на небритом подбородке. Грустно усмехнувшись, Юрий медленно вынул руки из рукавицы и тыльной стороной провел по своей щеке и подбородку, ощущая колкую щетину. В свои двадцать четыре года он брился через день, через два. А тут, когда пошла сплошная запарка по пробурке последних метров, некогда было думать о наведении красоты лица. Да что там бритье, просто поесть некогда – питались здесь же, не покидая буровой, перехватывая на ходу, чтобы хоть как-то заморить червячка.

Юрий снова посмотрел на приборы, на дрожащую стрелку, показывающую глубину. Она едва-едва перевалила за отметку двести девяносто… Еще чуть-чуть, хотя бы пару метров, и пора останавливать бурение, начинать подъем труб и выбивать из последней секции керн – долгожданную пробу, добытую в скалистом теле горы.

Ноги не слушались, они стали предательски вялыми, какими-то ватными. А веки наливались свинцом и сами опускались на глаза. Юрий с большим усилием раздвигал слипшиеся, сцепившиеся ресницами веки, открывал глаза и заставлял себя смотреть на гудящий станок, на приборы. Своего помощника, старшего геолога, три часа назад он с трудом отослал в крохотный сборно-разборный домишко, и Петро Селезнев, закутавшись в спальном мешке, сейчас смотрит какой-нибудь сладкий сон про свои теплые и щедрые донецкие края. Ему почему-то часто снятся сны про южную угольную родину, откуда он прибыл сюда, в Мяочан, два года назад, всего на неделю раньше Юрия. А Бакунину почему-то никогда не снятся сны про его родные и такие далекие волжские края, про шумный и степенный старый русский город Саратов, про который сложено много ласковых песен…

После широкой и степенной красавицы Волги, такой привычной и ему родной с детства, Бакунин был приятно удивлен и покорен суровой величавостью могучего Амура. Сибирская река приглянулась ему с первого взгляда, покорив сердце коренного волжанина. А вот знаменитый и прославленный молодежный город на Амуре, о котором пришлось ему столько читать и слышать, несколько разочаровал Юрия. Крупное здание вокзала, сложенное из почерневших бревен, как-то не очень впечатляло, хотя выглядело необычно. Ему, зданию, явно недоставало того величия, которое полагалось. Даже не верилось, что это и есть железнодорожный вокзал знаменитого Комсомольска-на-Амуре. Для вещей убедительности Юрий еще раз прочитал название города, прикрепленное крупными буквами к фасаду деревянного вокзала. Нет, ошибки не было.

Потоптавшись на перроне, Бакунин привычно забросил за спину увесистый рюкзак и, подхватив потертый фибровый чемодан, вместе с пассажирами вышел через вокзал на площадь. Она была просторной, не такой, как в Саратове. На площадь вкатился трамвай в два вагона. Дребезжа стеклами и громко названивая, с некогда ярко-красной, а теперь убого рыжей полосой по бокам вагонов, трамвай не спеша разворачивался на своем конечном кругу. К остановке торопились приехавшие и встречавшие.

Юрий, поставив у ног чемодан и не снимая рюкзака, прислонился к почерневшим от времени бревнам стены вокзала. День давно набрал силу, и дальневосточное солнце нещадно палило с высоты. Теплынь стояла настоящая, летняя. На небе ни облачка. От разогретого асфальта площади, от деревянной стены источалась привычная знойная сухость воздуха. Прикрыв глаза ладонью, словно козырьком, Юрий огляделся по сторонам. Даже не верилось, что он отмахал столько тысяч километров, пересек чуть ли не всю страну и стоит сейчас на привокзальной площади знаменитого Комсомольска. Щемящее чувство какой-то неудовлетворенности, возникшее на перроне, не покидало его. Город не производил должного впечатления. Приземистые одноэтажные бревенчатые домишки, сараи, складские помещения, двухэтажные бараки, покосившиеся заборы… И пустырь. Огромный пустырь, густо поросший сорной травой, из которой то там то здесь торчали брошенные какие-то механизмы, сплошь покрытые ржавчиной. А за пустырем, вдали, вырисовывались контуры кирпичных зданий, заводские корпуса, трубы, торчавшие в небо столбами, из которых густо поднимался темный дым… Центр города, наверное, где-то там, решил он.

Нигде и ничего не напоминало ему, что он находится на суровом Дальнем Востоке. Лето как лето. Пустырь как пустырь, такие можно встретить в своем краю, теперь уже таком далеком. Вспомнив напутствия матери, он улыбнулся. Мама, засовывая в чемодан еще две пары шерстяных носков, говорила: «Ты, сынок, если что, если холода сплошные, особенно не раздумывай. Возвращайся назад. Как-нибудь проживем». А чего возвращаться, когда и тут вроде бы обстановка нормальная.

Пока он стоял и осматривался, трамвай тронулся, увозя пассажиров. Укатили и несколько легковых машин. Площадь как-то враз опустела. В первое мгновение Бакунин хотел было броситься за трамваем вдогонку, но тут же раздумал. Куда спешить? Торопиться ему вроде и некуда. Уедет со следующим трамваем, ничего тут страшного. Надо вот сначала разыскать справочную и узнать, где здесь находится контора экспедиции и на каком номере трамвая до нее удобнее уехать. Сама экспедиция, он знал, базируется в районе, где-то поблизости, в полутора километрах от города, на самом месторождении, там и поселок, который называется Солнечным.

Пока он стоял и размышлял, на площадь вкатила изрядно запыленная «Победа» с таксистскими знакомыми черно-белыми квадратиками на кузове. Юрий поднял руку. А что? Можно и прокатиться. Все ж таки он теперь не студент, а дипломированный специалист. Всего каких-то пятьдесят километров. Даже если в оба конца заплатить, и то не так дорого обойдется.

Негромко скрипнув тормозами, машина остановилась рядом. Бакунин, подхватив чемодан, направился к «Победе». Таксист, мужчина лет тридцати, в лихо сдвинутом набекрень картузе, помог уложить чемодан и рюкзак в багажник.

– Жарища нынче, как в Ташкенте, не меньше, – весело говорил он. – Пока едешь, еще ничего, а встанешь, ну нет спасу.

Он включил скорость, и «Победа» развернулась на площади.

– Куда? – не поворачивая головы, привычно спросил таксист.

Юрий привалился к мягкой обивке сиденья, ощущал спиной нагретый солнцем кожезаменитель.

– В Солнечный.

– Куда, куда? – удивленно переспросил водитель, поворачиваясь к Бакунину.

– В Солнечный, – как ни в чем не бывало повторил Юрий, не замечая странного удивления в голосе таксиста.

В следующую минуту, к удивлению Бакунина, «Победа», сделав «круг почета» по площади, резко затормозила на том же месте, где он сел в нее.

– Слазь! – таксист сам протянул руку и распахнул дверцу.

– Ты что? – теперь в свою очередь удивился Бакунин. – Я ж не даром! И в оба конца плачу, если так у вас принято.

– Вылазь! – повторил таксист, хмурясь. – Нечего мне мозги пудрить, – и добавил, злясь: – Это всего-навсего легковушка, а не трактор! Не видишь, что ли?

– А при чем тут трактор?

– Да при том самом! В твой Солнечный и на тракторе не во всякую погоду доберешься, а ты на такси захотел!

– Да ну? – удивленно воскликнул Юрий.

– Вот тебе и «ну»!

– А мне говорили в Хабаровске, что он где-то рядом с городом, каких-то полсотни километров, – растерянно произнес Бакунин.

– Полсотни! Это верно. Но каких? Тайга и горы. Сплошное бездорожье. Строитель небось? По комсомольской путевке?

– Не, по распределению. Геологический техникум кончил, – ответил с достоинством Юрий. – Вот и приехал.

– А-а-а, – понимающе протянул таксист, уважительно глядя на Бакунина. – А я думал, ты того, разыгрываешь… Нарочно, что ли?

– Мне как раз туда и нужно. В Солнечный. Могу документы показать, – оживился Юрий, не теряя вспыхнувшей надежды.

– Не нужны мне твои документы, и так сам вижу. Что ж мне с тобой делать, а? – рассуждал вслух таксист. – Погоди, парень. Вспомнил! Кажется, в Старте, поселок такой тут неподалеку, склады ваши. Геологов то есть. Склады или там база, точно не знаю. Избушка есть, переночевать можно. А там глядишь, какая-нибудь оказия тебе подвернется, трактора в Солнечный с грузами пойдут, – и добавил: – До того Старта могу довезти. Ну как, согласен?

– Давай хоть до Старта, – ответил Бакунин, припоминая, что в управлении, еще в Хабаровске, он не раз слышал про поселок со спортивным названием Старт.

Таксист оказался прав. В этом Юрий убедился, пока они добирались по пыльной и очень плохой дороге до Старта. С большими трудностями, но «Победа» все же прикатила в полупустой поселок, заброшенный в тайге, со старыми, уже давно пришедшими в ветхость угрюмыми строениями.

В свое время Старт сыграл свою немалую роль в строительстве самого Комсомольска. Возникший в начале тридцатых годов, этот небольшой поселок был задуман как окончание будущей Байкало-Амурской магистрали, или же как плацдарм для строительства железной дороги в западном направлении. Отсюда и такое звучное название. Но великая война спутала все мирные планы. Строительство магистрали отложили, отодвинули в неясное будущее время. Жители постепенно покидали поселок, и он хирел и тихо умирал, окруженный буйной тайгой. Новую жизнь вдохнули в него геологи, недавно открывшие в недрах Мяочана крупное месторождение касситерита. Поселок стал перевалочной базой, опорным пунктом при штурме недр Мяочана. А заодно и своеобразным стартовым трамплином в судьбах многих людей, особенно молодых, которые именно отсюда и стартовали в свою трудовую жизнь. И Юрий Бакунин был в их числе.

Только на четвертый день, к вечеру, молодой геолог добрался до Солнечного. Полсотни километров, которые отделяли Комсомольск от таежного поселка геологов, были отгорожены горами, изрезаны неглубокими, но напористыми горными реками с непривычными для его слуха названиями – Силинка, Циркуль, – да отсечены труднопроходимыми болотами, кочковатыми марями и окружены глухой темной тайгой, подступающей прямо к самой дороге, похожей на широкую звериную тропу.

Два трактора, натужно урча, то и дело останавливаясь, из последних своих сил тянули волокушу на полозьях, в которой громоздилось оборудование для геологоразведочной экспедиции, и небольшой прицеп на колесах, в кузове которого устроились несколько молодых парней, студентов-практикантов, и женщин с узлами и чемоданами. Юрий догадался, что это жены геологов, решившиеся проведать своих мужей.

Двигаться такой черепашьей скоростью в прицепе было и утомительно скучно, и довольно тряско. И Бакунин, когда одолели очередное болото, оставив в кузове чемодан и рюкзак, выпрыгнул за борт, чтобы немного размяться, пройтись пешком. Настроение у него было хорошее. Трактора медленно ползли на перевал. Опережая машины, Юрий первым добрался на вершину и остановился, Перед ним открывался великолепный вид на суровый Мяочан. В белесой дымке голубели пологие горбины сопок. Кое-где над ними вздымались более высокие горные пики, вершины которых белели снежным покровом. Юрий, никогда еще не видевший гор, с восхищением смотрел на горные массивы. На душе было легко и свободно. Жизнь открывала перед ним свои просторы, такие же величественные, как хребты Мяочана. Юрий смотрел на них и не мог насмотреться, и невольно про себя повторял знаменитые слова поэта Маяковского, которые учил еще в школе: «Твори, выдумывай, пробуй!» Прославленный поэт как бы непосредственно обращался к нему, к Бакунину, напутствуя в самостоятельную трудовую жизнь. И ему в эти минуты все казалось возможным и доступным. Только стремись, только старайся. Сил много. Молодой, крепкотелый, здоровый. Все части целы, не ломаные, не штопанные, все гаечки на месте, плотно пригнаны. Ничего не скрипит, не болтается. Любая трудность, любая перегрузка – нипочем. Поел, отоспался – и снова свеженький, как заправленная машина, к любому рейсу готовая.

А просторы Мяочана звали и манили к себе. Неприступные и безмолвные. Кого-нибудь они, возможно, и пугали. А он, Юрий, не боялся опасностей, он любил риск. Пусть горы неприступны, пусть веками хранили свои тайны. Но нет секретов, которые не могли бы разгадать люди. Работать, конечно, придется много, пройдут годы труда и поиска, но горы все же раскроют свои кладовые, и эти немые суровые просторы заговорят языком геологических карт, языком цифр, графиков, развернутых таблиц, цветных вкладышей и диаграмм.

– Эй, парень! Оглох, что ли?

Смуглая круглолицая молодуха, словно крючком, зацепила Юрия своими темными, как спелые вишни, глазами, весело сверкавшими из-под надвинутого платка, и теперь, когда он обратил на нее внимание, цепко удерживала его, словно привязывала к себе, не вырвешься.

Юрию она показалась чем-то похожей на его Алину, на родную Алинку, у которой они перед самым его отъездом сюда, на Дальний Восток, договорились на веки вечные связать свои судьбы на всю дальнейшую жизнь, стать мужем и женой. Алинка, он знал твердо, ждет не дождется от него весточки, сигнальной телеграммы, чтобы тут же двинуться следом, прибыть в Солнечный. Они так договорились, дав друг другу слово, скрепив свой договор долгим поцелуем. Юрий и сейчас тихо улыбнулся, радостно так улыбнулся, вспомнив их прощальный вечер и тот ее долгий поцелуй. И вслух, в свою очередь, спросил, не сводя своих глаз с бойкой молодухи:

– А что?

– Так я интересуюсь, – продолжала она, смеясь глазами. – Ты к нам в Солнечный надолго или так, на месячишко, а?

Юрий не сразу нашелся, что ей ответить, сам не зная чему, улыбнулся ей в ответ и неопределенно пожал плечами.

– Так я это к тому, что у нас в поселке получается вроде проходного двора. Сколько приезжают, столько же и укатывают в обратную сторону.

– А что так? – спросил в свою очередь Бакунин.

– Житуха такая, – вступила в разговор другая сидевшая на ящиках пожилая крупнотелая и крупнолицая женщина, – сплошная благодать!

– Во-во, Антоновна, верно!

– Одна благодать. Как на необитаемом острове, вроде робинзонов мы, – голосисто посыпала словами смуглянка с вишневыми глазами. – Ни театра, а только концерты самодеятельные, особенно в дни получки, когда бичи перепьются и забузят.

– Какие бичи? – спросил Юрий, впервые слыша странное слово.

– А ты что, не знаешь? Пьянчуги эти самы, которые всё на себе пропивают до последней нитки. Их и зовут бичами.

– Странное слово какое-то.

– А ничего тут странного и нету, – пояснила пожилая. – Просто сокращенное. Бич – это «бывший интеллигентный человек». Так они сами себя называют, хотя никакой интеллигенции в них и не видать, сплошная пьянь оголтелая.

– И кинотеатра у нас нету, кино крутят в столовке. Домов мало, а живут большинство в палатках, зимой и летом, комарье да мошку своей кровушкой кормят. Ну а насчет свежего воздуха, так у нас красота, – сплошной курорт!

– Не надо, Райка, парня запугивать, – сказала пожилая. – Мы-то держимся, и ничего. Живем!

– Пусть заранее привыкает, – молодуха снова стрельнула в Юрия глазами, представилась. – Раисой меня звать, будем знакомы. Так что в Райкино место едете, поскольку я в поселке, можно считать, первая по главности женщина.

– Меня – Юрием, – ответил Бакунин и спросил: – Первая женщина? Значит, вы жена начальника экспедиции?

– Не, – рассмеялась она в ответ. – Продавщица я в единственном магазине, так что без меня никому никак не обойтись, – добавила мягким голосом. – Ты парень молодой и, вижу, скромный. Так что не стесняйся, если что, могу и в долг отпустить, до получки, конечно.

– Спасибо, – ответил Бакунин. – Магазин есть, это уже хорошо. А почта имеется?

– А то как же! Целый почтамт, – отозвалась Раиса и ткнула пальцем в небо, заливисто рассмеялась. – Прямая связь с верхами!

– Почтовый ящик на елке прибит около столовой, – пояснила пожилая женщина. – Раз в неделю его опорожняют и возят попутным трактором в Старт. Так что письма доходят, не волнуйся.

Юрий пожалел, что не сообразил отправить телеграмму сразу же, в первый день, как прибыл, с вокзала. И еще подумал, что сначала надо бы обзавестись хоть каким-нибудь жильем, снять у кого-нибудь комнату, а тогда и вызывать сюда Алину.

В Солнечном никакой комнаты, даже угла, ему снять не удалось. В тех немногих домах, которые к тому времени выстроили, и без него была сплошная теснота, в комнатах жили по две-три семьи, отгородившись друг от друга повешенными на веревках простынями. Юрий устроился в двухместной палатке, которую успел установить Петр Селезнев, такой же, как и он, молодой специалист, прибывший сюда на неделю раньше его из далекого Донбасса. Они сразу подружились. Петр оказался на редкость общительным человеком. У молодых людей оказалось много общего.

Им повезло. Их сразу же включили в поисковую партию, и спустя пару недель после прибытия они уже находились за десятки километров от центральной базы экспедиции и вместе с рабочими пошли в самостоятельный поиск. Прокладывали маршруты, участвовали в геологических съемках, составляли отчеты, рисовали карты, изучали анализы найденных в горах Мяочана образцов.

С рюкзаком за плечами и с геологическим молотком в руках им пришлось отшагать не одну сотню километров, провести не одну бессонную ночь у костра под шорох дождя или посвист ветра в кронах елей да кедров. И временами им казалось, что их забросили в эти глухие места напрасно, что их усилия и усилия многих других людей тратятся зазря, потому что никакого касситерита тут нет и в помине. Такие грустные мысли досаждали обычно к концу дня, когда в рюкзаке не оказывалось ни одного хотя бы мало-мальски стоящего образца, а в намытых пробах – даже обнадеживающих блесток… С такими невеселыми мыслями они засыпали, а утром все начинали сначала…

Трудно сейчас сказать, почему именно, с какого момента Бакунин и Селезнев занялись изучением скупых сведений о зоне на перевале, которую Юрий назвал Перевальной. Но она их притянула к себе, как магнит, и цепко удерживала. Шаг этот был для многих весьма неожиданным. Сведения по этому малоизученному участку были очень скупые, разрозненные и к тому же еще и весьма противоречивые. Руководство экспедицией да и многие бывалые геологи как-то незаметно и дружно поставили крест на возможной перспективности участка. Жалкие крохи касситерита там были обнаружены только лишь в одном месте, в распадке, где протекал шумливый ручей, бравший начало от горного ключа. Ниже по течению следы минерала терялись. Сделать какие-либо серьезные выводы по таким скупым данным никто не брался.

К концу сезона касситерит был найден и на самом перевале, вернее, на склоне горы. Но площадь его залегания оказалась ничтожно малой. Да к тому же при проведении анализов выяснилось, что по своему качественному составу он отличается от касситерита, обнаруженного в долине ключа. Так что сделать вывод, что эти проявления, эти крохи касситерита являются посланцами одного и того же рудного тела, возможно, значительного, естественно, было нельзя. Слишком уж противоречивыми оказались результаты химического и других анализов. И поэтому в планах экспедиции на первое место выдвинулась другая, соседняя Гайчанская, рудная зона. Там по крайней мере оказались налицо основные признаки месторождения, которое, возможно, таит промышленные запасы. И как бывает в таких случаях, на эту Гайчанскую зону утвердили план разведки, выделили средства и технику.

Конечно, молодые геологи где-то в душе тихо завидовали удачливым соседям. Везет же людям! А у них одно сплошное пустое место. Впрочем, не совсем пустое. Есть и находки. На той неделе рабочие доставили в лагерь результаты анализов первой партии образцов и намытых шлихов. Скупые сведения анализов показывали, что и у них что-то есть, обнадеживали. Почти во всех пробах обнаружены ореолы. Это уже что-то значит. Они укрепляли веру. Надо продолжать поиски. И в то же время они и расхолаживали. Как ни верти, как ни крути, а ореолы – это всего-навсего лишь косвенные признаки наличия руды. А самого касситерита пока еще не было. Его-то и предстояло еще найти.

Почти неделю они, раскинув лагерь у Перевала, с утра и до темноты лазали по окрестным сопкам, по распадкам, промытым горным ручьям, обдирая одежду о кедровый стланик, сбивая колени о камни, стремясь отыскать хоть какие-нибудь признаки касситерита. Обследовали каждую пядь, каждый метр скальных обнажений. И – никаких результатов.

Пора было уходить. Поздним вечером, подкинув сушняка в костер, они долго сидели у огня, усталые и печально разочарованные. Все их стремления и надежды превращались в пепел, как догорающие головешки. Суровая действительность опрокинула их смелые догадки, радужные предположения. Они так и не обнаружили, не нашли то, что так упорно искали. Горы цепко хранили свои тайные кладовые.

– Ну, я пошел на боковую, – сказал Петро и направился к палатке, чтобы нырнуть в теплый спальный мешок. – Утром двинемся в обратный путь.

Юрий ничего не ответил, только согласно кивнул головой. Ему спать не хотелось, хотя он устал не меньше товарища. День выдался тяжелым, и, как они оба грустно шутили, пустым. Ни одного ценного образца.

За сетчатыми стенками накомарника ветер ворошил пожухлую листву. Отблески костра переливались на пологе палатки. Где-то прокричала спросонья птица. Протяжно и тоскливо в ночной тишине поскрипывали стволы деревьев. И далекие звезды, крупные и яркие, густо усеявшие клочок неба, который завис над долиной, казалось, равнодушно и холодно, как и миллионы лет назад, молча и безучастно рассматривали землю.

Юрий сунул в костер несколько веток и смотрел, как вспыхнули язычки пламени, как они побежали по сучьям, облизывая их со всех сторон.

– Петь, ты не спишь? – Юрий повернулся к товарищу и попытался разглядеть лицо Селезнева.

– Пока нет, – равнодушно отозвался тот и, зевнув, добавил: – Хватит терзаться, коль не нашли здесь, так в другом месте, может, и нам повезет. Ложись-ка дрыхать.

– Так я вот тут думаю…

– В нашем нынешнем положении, занятие, прямо скажем, не совсем бесполезное, – усмехнулся Селезнев, пряча голову в спальный мешок. – Покедова, до утра, мыслитель!

– Не, Петь, я серьезно! Не прячь голову, как улитка, послушай, – Юрий уселся рядом на своем спальном мешке. – У меня мыслишка одна вертится и покоя не дает. Послушай, что скажу.

– Давай, только покороче, – Петро высунулся из спального мешка, недовольно пробурчал: – Выкладывай, все одно спать не дашь.

Бакунин пропустил мимо ушей рассерженный тон друга. Он привык не обижаться по пустякам.

– Слышь, Петь, такая мыслишка, – повторил он и тихо, словно здесь их кто-то мог подслушивать, произнес: – Если под нами рудное тело, если мы нашли лишь признаки его, то должен же быть у него где-то и другой выход, а?

– Как сказать, – пожал равнодушно плечами Селезнев. – Кабы было бы, так мы б его нашли. А теоретически… Даже теоретически, мне кажется, что нет этого самого второго выхода, поскольку, может быть, не существует и само рудное тело. Оно живет пока лишь в нашем с тобой воображении.

– Не надо. Петь, не спеши ставить крест. Это и без нас успеют сделать другие, – Бакунин снова подбросил сушняка в костер. – Давай лучше вместе покумекаем о том, где мы с тобой еще не были, а?

Петро не спешил с ответом. Казалось, он задремал. Но через несколько минут он отозвался.

– Где не были, говоришь? – повторил вопрос и сам же вслух отвечал: – Кажется, все тут пооблазили, вылизали каждый метр… Вроде бы ничего не пропустили. На карте отмечено у нас, нет пустого места… Хотя… Хотя, знаешь, есть! Верховья Хурмули. На водоразделе.

Оба хорошо знали местность, топографическую карту знали наизусть, и заглядывать в нее не было никакой нужды. Бакунин тут же ухватился за слова товарища.

– Верно, Петь! Там, на самой границе участка, мы не были, – Юрий расстегнул свой спальный мешок, стал быстро раздеваться. – Завтра с утречка и двинемся туда. Погода пока сносная, перебьемся.

– Верховья Хурмули? – Петро распустил на мешке «молнию» и приподнялся на локтях. – А ведь это мысля, Юрк! Как пить дать, мысля!

И надежда снова вспыхнула в их сердцах. С рассветом они двинулись к верховью шумливой речушки Хурмули, продолжили поиск. И им улыбнулась удача. В первый же день нашли и признаки, и ореолы, и крохи самого касситерита. И каждая находка как бы подзадоривала их, укрепляя веру в свое Перевальное.

Поиск – дело сложное и однообразно нудное. Тайга кругом мрачная, глухая. Горы. А надо топать и топать, продираясь сквозь колючие заросли и буреломы, выдерживая направление маршрута, колотить и колотить серые породы. Геолог должен не пропустить главное, уметь видеть малейшие кристаллики, оценить десятки различных признаков. Значение каждого из них варьируется. Нельзя отдать предпочтение одному или другому.

Молодые геологи, конечно, уже знали, чувствовали интуитивно, что где-то рядом у них под ногами, на глубине, таится рудное тело. Но это надо еще доказать. И не словами, не теоретически, а конкретными весомыми и зримыми образцами. И такие образцы они добыли. Пусть мало. Очень мало. Но они, эти кристаллики касситерита, при анализах, красноречиво подтвердили одно, что все они – и те, с Перевала, и эти, из верховья Хурмули, – одного порядка, одного состава… А это значит – они из одного и того же источника, единого, не разведанного пока, рудного тела.

Перевальную зону им, Бакунину и Селезневу, удалось отстоять. Отстоять на перспективу, для будущей разведки, для дальнейшего углубленного поиска. И всё. Никакой техники им не выделили. Да ее никто и не собирался им выделять. Технику давали лишь на верные и конкретные месторождения, на весомые и бесспорно доказанные площади. А у них на Перевальной пока лишь одни крохи и полная неясность с рудным телом, где-то притаившимся на глубине. То ли близко от поверхности, то ли на недосягаемой глубине. Все это еще надо выяснить. А для этой цели необходимо заиметь хоть один буровой станок, чтобы долотом, как рукой, проникнуть в глубину и пощупать эту самую руду.

С буровым станком им повезло. В буквальном смысле повезло. Прямо как в пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. По дороге в Гайчанскую зону тракторист свернул не в ту сторону, поехал по широкой тропе к Перевальному, дорогу к которому еще не пробили окончательно, и на крутом повороте не смог правильно выполнить маневр. Прицеп с тяжелым грузом потянул вниз, перевернулся. Тракторист едва успел выпрыгнуть из кабины.

Буровой станок был старым, маломощным, давно подлежащим списанию. Соответствующая комиссия тут же и оформила нужные бумаги. И этот металлолом выпросил себе Бакунин. Ему разрешили. Буровой мастер Николай Емельянович Лавренюков, человек бывалый и степенный, неторопливый в решениях, удивительно трудолюбивый, жадный к работе, никак не мог согласиться со смертным приговором своему буровому станку и потому охотно перешел к Бакунину, который проявил интерес к списанному агрегату, чтоб сообща, как говорил мастер, «поставить машину на ноги».

Это им стоило невероятных усилий, бессонных ночей, риска и смекалки. Но как бы то ни было, а станок, где волоком, где с помощью лебедок и трактора, все же спустили вниз, а потом по речной пойме перетащили сюда, в Перевальную. Собрали его, отремонтировали и запустили. И вот в те радостные дни, когда бур вонзился в скалистую толщу горы, из управления пришла бумага, в которой главному инженеру экспедиции значился строгий выговор и предписывалось в кратчайший срок «прекратить самовольщину и внеплановое бурение».

В эти трудные дни жизни Бакунина поддержали начальник экспедиции и главный геолог. Казаковский просто не мог допустить мысли, что за хорошую инициативу и смекалку следует наказывать, ему совесть не позволяла издать соответствующее распоряжение на демонтаж и перебазировку бурового станка. Что же касается Анихимова, то тот был открыто заинтересован в том, чтобы забуриться, заглянуть в недра Перевальной зоны. Они оба надеялись, что им удастся отстоять Перевальную зону, утвердить на нее перспективный план.

Маломощный буровой станок с трудом мог прогрызть скалистое основание горы метров на триста, не больше. И вынутые пробы из нутра горы принесли одни разочарования – во всей толще не было ни малейшего кристаллика касситерита, одни лишь знаки и ореолы. И все. Надежды рухнули. Никакой руды на глубине обнаружить не удалось.

– Что будем делать, начальник? – спросил буровой мастер, усаживаясь рядом с Бакуниным возле ящика с вынутыми из земли пробами. – Сворачиваться и в обратный ход?

Юрий зачем-то потрогал рукой холодные округлые керны, чем-то похожие на крупные каменные карандаши, выпиленные буровым оборудованием на глубине и поднятые на поверхность. Серые и равнодушные камни, пустая порода. И никак не хотелось верить в то, что было в действительности. Бакунин умел себя настраивать – как бы заранее подготовиться и к возможным неудачам, и к возрастающим трудностям поиска. На его молодом, смуглом от загара широком лице ни одна черточка не дрогнула. Он оставался невозмутимым. И, поразмыслив, словно это у него было заранее запланировано, сказал деловым тоном:

– А с первого захода не всегда все гладко получается, Емельяныч. Могли мы и промахнуться. Выстрелить мимо руды.

Буровой мастер вынул папиросы, не спеша закурил и поддакнул:

– Так оно частенько и быват-то, в нашем деле. Мы же не снайперы. Да к тому ж и стреляем по-темному, наугад.

– А промах – это еще не окончательный отрицательный результат, – резюмировал Селезнев. – А рудой тут пахнет, это факт!

И они перебазировали буровую на новое место. Чуть повыше прежнего. Забурились. Вынимали пробы чуть ли не с каждого метра. Но керны никакой радости с глубины не приносили. Одна пустая порода… Заново размонтировали буровое оборудование и волоком перетащили на третье место. Обустроились на склоне. Пробурили более двухсот метров вглубь. И опять никакого положительного результата. Одни ореолы да знаки. Фортуна явно не улыбалась Бакунину и Селезневу. Не улыбалось и прямое начальство. А вышестоящее, из управления, откровенно хмурилось. Судьба Перевального, как перспективного на руду участка, повисла в воздухе. В любую минуту мог последовать приказ о закрытии разведки. Вот почему Бакунин и Селезнев не покидали буровую последние трое суток, живя надеждой на удачу – бур прогрызал на глубине последние метры проходки.

– Емельяныч, сколько там? – спросил Бакунин бурового мастера, проходившего мимо.

Лавренюков остановился, поглядел на приборы, что-то прикинул в уме, как бы проверяя показатели стрелок, и, стараясь перекричать гул буровой, громко и отчетливо, с паузами между словами, ответил:

– Двести… девяносто… один… с хвостиком… Пора! Больше, кажись, не вытянем!

– Давай еще чуть-чуть, – Бакунин почему-то не спешил останавливать бурение, он еще на что-то надеялся.

– Чуть-чуть можно… только дальше… не пойдет! – Лавренюков подошел к Юрию, заглянул в лицо. – Ты бы, парень, пошел передохнуть, – похлопал легонько его по плечу. – Иди поспи-ка. Нечего тут себя измочаливать. Образцы в лабораторию я и сам отправлю, – и еще раз похлопал по плечу. – Ну а ежели что, так мигом разбудим, слышь?

– Сколько? – встрепенулся Юрий, очнувшись от слов и ладони мастера.

– Сколь было, столь и есть, – усмехнулся Лавренюков. – Ты ж минуту назад спрашивал.

– Забыл, – признался Бакунин, тыльной стороной ладони протирая отяжелевшие веки.

– Иди-ка вздремни! А в случае чего мигом разбудим, слышь? Не мучайся понапрасну.

Но уйти с буровой Бакунину не пришлось. На буровую прибыл главный геолог. Его «газик» заметили буквально за сотню метров, когда тот, преодолев перевал, приблизился к самому лагерю геологов. Вадим Николаевич, гладко выбритый, при галстуке, пахнущий одеколоном, по-молодецки прошелся по буровой, поздоровался с каждым за руку. Лавренюков тем временем на глазах начальства действовал энергично, остановил проходку и распорядился начинать подъем труб. Его голос, зычный и хрипловатый, уверенно разносился по буровой.

Вадим Николаевич выдвинул ящик, в ячейках которого лежали каменные карандаши проб, стал внимательно рассматривать керны. Юрий стоял рядом и по возможности старался не смотреть на пустые пробы. Они его не радовали. Не радовали и главного геолога.

– Тэк-с, тэк-с! – невесело проговорил Вадим Николаевич и повернулся к Бакунину. – Насколько я понимаю, передо мной дорогостоящие, в буквальном смысле дорогостоящие, пустые куски породы, вынутые из перспективной горы?

Бакунин сдвинул на затылок кепку, зачем-то стянул с рук рукавицы и машинально сунул их себе подмышку.

– Метров сто бы еще, – сказал он и вздохнул выразительно, и тут же ощутил, что его слова повисли в воздухе, не задев уха начальника.

– С таким успехом можно и на луну захотеть. – Вадим Николаевич снова скользнул взглядом по пробам, как бы убеждаясь в том, что они действительно никакой ценности не представляют, кроме одной – познавательной.

– Станок маломощный у нас, Вадим Николаевич…

– Нет, ты лучше скажи мне, что думаешь делать дальше?

– Как что? – удивился Бакунин и тут же более резко, чем ему хотелось, выпалил: – Бурить!

Вадим Николаевич пристально посмотрел на него, сделав вид, что не заметил его резкого тона. Вынул из кармана пачку «Беломора», закурил.

– Это понятно, что бурить, – сказал он, выпуская струйкой дым, – меня интересует другой вопрос: где именно?

Бакунин вынул из ящика замасленную карту и, разгладив ее своей широкой ладонью, отчертил ногтем большого пальца место на выступе горы.

– Вот тут!

Вадим Николаевич сам разгладил карту и, внимательно вглядевшись в место, указанное Бакуниным, поднял на геолога удивленные глаза, полные немого вопроса.

– Там площадка есть небольшая, Вадим Николаевич… Селезнев пошел ее осматривать, – пояснил Бакунин, сворачивая карту, и в голосе его зазвучало упрямство усталого, но очень уверенного в своих действиях человека. – А если и там не пробуримся, полезем на самую верхотуру перевала.

На буровой работа шла своим чередом. Гудел мотор. Лязгала лебедка.

Вадим Николаевич покурил папиросу, повернулся к мастеру.

– Николай Емельянович, как я понял, вы начали подъем труб?

– Так точно, товарищ главный геолог, – по-военному отрапортовал ему Лавренюков. – Начали подъем, скоро и последний керн достанем, – и снова послышались его четкие команды. – Вира!.. Стоп!.. Так!.. Крепи! Крепи скорее!.. Майна! Майна!..

Главный геолог прошелся по мосткам буровой, заложив руки за спину. Остановился перед Бакуниным. Сочувственно поглядел в его усталое лицо. Чуть-чуть позавидовал и молодости и упорству.

– Знаешь, план по Перевальному зарезали, – сказал тихо, чтоб другие не слышали. – Не смогли мы его отстоять. Так что с перебазировкой на новое место придется повременить, сам понимаешь.

– Жила тут рудная, Вадим Николаевич! Жила! – Юрий для пущей убедительности даже притопнул. – Чую я, понимаете? Чую!

Вадим Николаевич двинулся к выходу.

– Проводи меня.

– Жила тут, – повторил Бакунин, шагая рядом.

– К тебе я заглянул проездом, был у соседей. Наше дело такое… Подожди, не кипятись! – Вадим Николаевич остановился, посмотрел на крутые сопки, поднимающиеся уступами к вершине, на хмурую тайгу, и потом сказал твердо, произнося каждое слово так, словно он вбивал ими гвозди. – В нашем деле чувствовать и знать – совсем не одно и то же.

Юрий, прислонившись к ели, молча смотрел на удаляющийся «газик», цепко карабкавшийся по склону горы, а в его голове тяжело, как жернова мельницы, ворочались слова, произнесенные главным геологом: «Не одно и то же… не одно и то же…»

Часть вторая Десант в будущее

Глава восьмая

1

Долгий летний день двигался к своему завершению. Казаковский возвращался в Солнечный из дальней, двенадцатой, буровой, где мастером был Зуфар Сайфулин. Казаковскому он нравился. Башковитый и смекалистый башкир, жадный до всяких новинок и сам придумавший немало разных приспособлений, которые способствуют более качественно вести проходку. У Зуфара не буровая, а вроде экспериментального цеха. Именно у него Евгений проверяет какие-нибудь новинки, вычитанные им в журналах или придуманные, а потом уже внедряет их на других буровых.

Бригада Сайфулина завершала монтаж своей вышки на новом месте, высоко на взгорье, на вырубленном в скале пятачке. Это место буровики тут же окрестили «орлиным гнездом Зуфара». Место очень важное, оттуда, как показывают расчеты, удастся насквозь пронзить рудное тело и проследить его продолжение. Место, конечно, выгодное во всех отношениях, но и сложное, тоже во всех отношениях. И одна из главных проблем, которая вставала перед буровиками, – это вода, вернее, подача жидкости на гору. Поблизости не имелось ни одного мало-мальски пригодного ручейка. Воду, скорее всего, придется закачивать насосами снизу, из Силинки. Казаковский сосредоточенно думал о том, как бы улучшить работу буровой, наладить бесперебойное снабжение промывочной жидкостью. И чем больше он думал об этом, тем явственнее вставал перед ним вопрос о том, о чем он давно мечтал: а не попробовать ли использовать на буровой воздух? Заменить им воду. Закачивать в скважину не водный раствор, а плотную струю воздуха. Не решиться ли на такой эксперимент? Сайфулин – парень толковый, понимающий, его долго уговаривать и убеждать не придется.

Казаковский сам вел машину. Шофер Степаныч заменил приболевшего водителя, поехал на автобусе в Комсомольск встречать ученых и научных сотрудников из Владивостока, из Дальневосточного геологического института Академии наук. Они, ученые и научные сотрудники, каждый полевой сезон прибывают в Солнечный, оказывая практическую помощь геологам экспедиции. Во главе десанта ученых, как и в прошлые годы, судя по полученной телеграмме, – Екатерина Александровна Радкевич. Женщина энергичная, приятная собой, общительная и весьма нетребовательная к своей персоне. Глядя на нее, никогда не подумаешь, что перед тобой доктор наук, ученая с мировым именем.

Казаковский был рад именно тому, что она сама едет к ним. И в то же время смутное беспокойство не покидало его. С Екатериной Александровной произошло несчастье. В прошлом году, осенью. Она с геологами посещала одну из поисковых партий в Приморье. Ехали на шустром «газике». А какие у геологов дороги? Тропы не тропы, дороги не дороги, наспех пробитые в тайге просеки да проложенные по склонам гор самодельные трассы. На одной из таких дорог, на склоне горы, «газик» и забуксовал, вернее, из-под колес потекла каменистой рекой осыпь. Всё, как ему писали товарищи, произошло в считаные секунды. Машина потеряла управление, стремительно поползла вниз, перевернулась и покатилась вниз. Радкевич успела выпрыгнуть, но зацепилась за дверцу шарфом и полой куртки, упала вниз лицом. Машина и потянула ее за собой по каменистой реке…

Когда Екатерину Александровну доставили в ближайшую больницу, молодой врач растерялся. Он не знал, с чего начинать, – то ли спасать лицо женщины, то ли обрабатывать другие раны. Екатерина Александровна была в сознании, у нее хватило выдержки – и она слабым голосом стала руководить действиями молодого малоопытного хирурга… А через несколько недель, едва-едва поправившись, Радкевич, не покидая больницы, включилась в научную деятельность, руководила своими подчиненными, проверяла научные работы, давала указания, наставления. Своим мужественным поведением, перенеся десятки сложнейших операций, она еще раз показала, что у нее железный характер.

Казаковский был рад тому, что Радкевич снова будет в Солнечном. К ней привыкли и давно считают своей. При ее личном участии и под ее руководством изучались геология, металлогения, минералогия и многое другое, раскрывающее богатства обширного района Мяочана. Да к тому же Казаковский хорошо знал по личному опыту, что ее труды по тектонике и геологии Тихоокеанского рудного пояса представляют не только теоретическую научную ценность, но и крайне необходимы геологам в их практической деятельности. Книги Радкевич помогали ему, молодому руководителю экспедиции, не только глубже и конкретнее вникать в сложные теоретические вопросы ведения разведки и оценки месторождения, но и вести каждодневные практические дела. И он, Евгений, все больше и больше проникался мыслью о том, что в геологических вопросах и разведке полезных ископаемых наука и производство тесно переплетены. Они неотделимы друг от друга. Между ними подчас трудно провести границу и сказать, что это – чистая теория, а это – практика. Они, теория и практика, совмещаются в каждой геологической работе, начиная с открытия и кончая детальной разведкой месторождения.

Дорога, пробитая в тайге, казалась бесконечно зеленым туннелем, ведущим куда-то вниз, в туманную темноту. День давно подошел к концу, и сумерки быстро окутали долину, только на вершинах сопок, на каменистых пиках, вздымавшихся круто в синее безоблачное небо, еще буйствовало вечернее солнце, окрашивая горы теплым закатным светом. А из долины, где бежала норовистая горная река, уже несло приятной остужающей прохладой, словно где-то там открыли дверцу холодильника. Евгений, не выпуская из рук руля, чуть высунулся за лобовое стекло, давая волю встречному ветерку расшевелить прическу, поласкать кутерьму густых волос. Тугая струя вычесывала из них запахи буровой и пыль штрека, сдувала ее с лица и, словно ладошками сынишки, ласково проводила по щекам, давила на глаза. Евгений прибавил скорости, лихо лавируя между выступами и нагромождениями камней, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, на толстых корнях, пересекавших дорогу, словно темно-коричневые толстые питоны. Старенький разбитый, не раз чиненый-перечиненый «газик», железный и норовистый «козел», жестко пружинил на тугих рессорах, подпрыгивал и перескакивал через преграды, так что ездоку приходилось все время быть в напряжении, постоянно ощущать каждую неровность дороги.

Ведя машину, Казаковский мысленно уже находился в Солнечном, готовился к предстоящей планерке, прокручивал в своей голове доклады с мест, пытаясь за ответами руководителей, за интонацией их голоса понять, проникнуть в глубину той сущности, которую они, руководители подразделений, не высказывали, которую прикрыли цифрами, процентами, метрами…

Геологоразведочная экспедиция – большой живой организм, со своими сложностями, особенностями и противоречиями. И не всегда все идет гладко, имеются свои трудности – объективные и субъективные. Евгений рано научился анализировать свои и чужие поступки, научился наблюдать сам себя, стремясь ценить каждое свое слово, быть пунктуальным даже в мелочах. Он, в силу сложившихся обстоятельств жизни, поставивших его на видимую со всех сторон руководящую высоту, не растерялся и не потерялся в нахлынувшем на него потоке разнообразной информации, а наоборот, мобилизовал свои внутренние силы и с первых же самостоятельных шагов начальника вырабатывал в себе способность к комплексному, всестороннему подходу к любой задаче, стремился понять и соединить разнопричинные и разнохарактерные явления, выискивая в них что-то единое, общее и характерное, стремился к установлению невидимых, скрытых причинно-следственных связей далеко стоящих друг от друга явлений, фактов, событий, выделяя из них главные и первостепенные. А это делать не так-то легко, когда на тебя обрушивается поток геологических, социальных, политических, бытовых, воспитательных и прочих проблем, поднимаемых сотрудниками разных специальностей, возрастов, настроений, и ему, начальнику, надо во все вникнуть, во всем разобраться, – а часто для раздумья нет нужного времени, надо разбираться по ходу жизни, на месте и быстро, связывая эти проблемы в единый комплексный узел для принятия скорого и единственно правильного решения.

Если бы у него сейчас спросили: нравится ли ему такая беспокойно хлопотливая жизнь, полная беготни и нервотрепки, постоянного напряжения и постоянной ответственности, то он навряд ли бы смог ответить. Только пожал бы неопределенно плечами, потому что никогда не задумывался над этим вопросом, принимая жизнь такой, какая выпала на его долю. Евгений просто ощущал в себе растущие силы и нерастраченный запас жизненной энергии, которые искренне желал потратить на общую пользу родной страны. Сложности не пугали его, а трудности не останавливали, поскольку он всегда сам стремился навстречу трудностям и сложностям, они вызывали у него лишь одно – непреодолимое желание не только помериться с ними своими силами, но и добиться желаемого, победного результата. А добиться победного результата можно было – он это хорошо понимал, – лишь сплотив разнохарактерных людей в единый боеспособный организм живого коллектива.

А в этом непростом деле, как он понял с самого первого дня, с самого первого шага, что его первостепенная задача как руководителя, как организатора, заключается в простой истине: в человеческом умении сделать так, чтобы каждый работник, каждый сотрудник считал свое дело наиглавнейшим, независимо от его действительной значимости и масштабности. А этого можно добиться лишь тогда, когда создана творческая атмосфера, которая благоприятствовала бы каждому сотруднику максимально раскрывать свои знания и способности. И еще он думал о том, что для создания такой атмосферы нужно не поднимать себя над подчиненными, а уметь терпеливо слушать их, как можно бесстрастнее, объективнее оценивая любую сложившуюся ситуацию, свои и чужие поступки, видеть в каждом работнике не только чисто профессиональные сильные и слабые стороны, но видеть в нем человеческую индивидуальность со всем множеством его сложных и порой противоречивых интересов и устремлений. Видеть человека таким, каков он есть в своей сущности и, главное, предугадывать, каким он может быть в трудной ситуации. И уже на этой многогранной базе, опираясь на нее, ставить перед человеком, предельно четко и ясно, конкретные задания, указывая не только на начальный этап процесса, а сразу же нацеливая на будущий конечный результат, чтобы каждый мысленно видел то, к чему надо стремиться в своей работе. И так, работая с каждым в отдельности, спрессовывать общие усилия всего коллектива в едином русле, в едином направлении.

Но для решения всех этих важных и сложных, но посильных ему задач, у Казаковского, едва лишь только он стал во главе экспедиции, просто не оказалось времени. И чем больше он отдавался своей работе, посвящая ей все дни без остатка, прихватывая вечера и ночи, тем острее вставала проблема нехватки времени. Его катастрофически не хватало. Он с ужасом видел и понимал, что его, как лодку в бурное половодье, закружила и понесла однообразная текучка, что зачастую повседневные мелочные заботы так перегружали его, окружали таким непроходимым буреломом, что сквозь него никак ему не пробиться к вещам крупным, масштабным, перспективным. И старое шаблонное сравнение – «вертится, как белка в колесе», как с грустью он сам заметил, приобретало весьма конкретное безрадостное обозначение.

Евгений невольно припомнил мудрое высказывание великого немецкого поэта Гёте, которое вычитал еще в студенческие годы. Тогда это высказывание он не познавал до конца, не проникался его глубокой мудрой сущностью. А вот сейчас она как бы заново раскрылась перед ним во всем своем глубоком значении. «Что самое трудное? – спрашивал Гёте и сам тут же отвечал на свой якобы простой вопрос. – Видеть глазами то, что у тебя перед глазами».

– Вот именно, видеть то, что у тебя перед глазами… – повторил он вслух. – Одним словом, иметь реалистический подход к своим делам. Видеть и понимать!

Может быть, это одна из главнейших обязанностей для руководителей любого ранга – видеть и понимать, что у тебя перед глазами, какова она, эта самая действительность, а не закрываться от нее бумагами, не плыть по течению в суматошной кутерьме каждодневных мелочей…

Впереди показались огни Солнечного. На душе как-то сразу стало радостнее и приятнее. Огни поселка, ставшего ему родным и близким, притягивали к себе и волновали. Огни, электрические огоньки светились не только в долине, в поселке, но и по склону горы, и он по ним, как по созвездиям, определял, где штольни, где буровые.

Дорога пошла вдоль Силинки, укатанная и утрамбованная колесами. Речка шумела рядом, несла свои горные воды к Амуру, но ее не было слышно за гулом мотора, она лишь просматривалась меж стволами деревьев темной, нефтяной чернотой, живой полосой, в которой на перекатах, у камней, белели пенистые гребни, да неровно, дрожа и переливаясь, отражались первые звезды и огни поселка. Евгений с грустью подумал еще о том, что домой он и сегодня доберется нескоро, после планерки, после других дел, разбора почты, что сынишку опять увидит лишь спящим… И чувствовал себя виноватым перед ним. Сын при живом отце живет почти без отца, не видит его неделями. Что он вспомнит о своем детстве, когда вырастет? Евгений невольно припомнил и свое детство. Ласковое и спокойное довоенное детство в далеком селе, затерянном в лесах Гомелыщины. Отец его был директором школы, вечно занятым своей работой, да к тому же он еще и учился заочно, а все же находил, выкраивал часы для него, своего Женьки. Водил и в лес, ходил на рыбалку, учил быть человеком, мужчиной… Евгению стало как-то не по себе от таких воспоминаний, потому что он, закрученный в повседневных делах, как в паутине, не мог вырваться из ее цепких пут, выкроить не то чтобы денек, а даже несколько часов для своего сынишки, названного в честь деда Александром. С грустью вынужден был признать, что давно намеченная им на это воскресенье рыбалка, поездка к озеру Амут (а попутно и проверка поисковой партии), уже повисла в воздухе вопросительным знаком, как молодой месяц, зависший над долиной на вечернем еще светлом и звездном небе.

– Стой! Не пущу, едрена мать!..

Из-за кустов на дорогу, шатаясь, выскочил крупный лохматый мужик. Выскочил довольно резко, хотя и еле держался на ногах. Евгений затормозил и попытался объехать пьяного. Но тот проворно, как бы предугадав маневр водителя, занял середину дороги. Встал, широко выставив вперед руки.

– Не пущу!..

Евгений чертыхнулся, нажал на педаль, тормоза взвизгнули, сбивая скорость. Не давить же, черт побери, ему, начальнику экспедиции, ошалелого работягу! Пьяный был в замасленной распахнутой телогрейке, надетой поверх голого тела, в брезентовых штанах и босой. На груди замысловатая татуировка. Казаковский всмотрелся в его лицо, освещенное фарами. Смуглое, скуластое, молодое, волосы светлые, всклокоченные. И борода кудрявая, рыжая. Лицо – незнакомое. «Видать, из новеньких, из недавно прибывших, – подумал Евгений, – получил первую получку и загулял!» И вслух сказал, как можно спокойнее и тверже:

– Отойди с дороги! Не лезь под колеса!

Но тот и не думал уступать. Уперся обеими руками в радиатор, словно бык рогами в ворота.

– Не пущу! Едрена твою мать!..

В стороне, за деревьями, вырисовывались темные силуэты его дружков, таких же пьяных. Они издали наблюдали, матерились и хохотали, подзадоривая рыжебородого. Казаковский нахмурился. Дело принимало нежелательный оборот. Не драться же ему с ним.

– Отойди! – повторил Евгений, сдерживая себя. – Не лезь под колеса! Начальника экспедиции не узнал, что ли?

– Ха! Может, ты у себя в конторе и начальник, а тута счас я начальствую, за ногу тебя да об забор! А ну слазь, очкарик! Теперя мы прокатимся!.. Кому говорят, слазь! А то соплею перешибу!

Евгений скрипнул зубами. Не хватало ему еще этого! Завтра вся экспедиция, вернее, все блатные да уркаганы, недавние лагерники, будут обсуждать и злословить в его адрес, восхищаться этим рыжебородым, который «качал права» самому начальнику экспедиции, вытурив его из легковушки… Все это молнией пронеслось у Евгения в голове. Быстро смерил глазами рыжебородого. Рослый, нахрапистый, килограммов под восемьдесят. Как минимум, подумал, полутяжелого веса. Не уступит, не отойдет. А тот молчание Казаковского понял как замешательство.

– А ну слазь, козел очкастый! Счас зенки твои попротыкаю насквозь!

Евгений вынул носовой платок, свернул его, обернул им фаланги пальцев на левой руке. Пожалел, что не надел кожаных перчаток, остались они дома. Снял очки, положил на сиденье. Никто ему не поможет, никто не придет на выручку. Надеяться надо только на самого себя. И еще подумал о том, что если с первого удара не завалит, ему трудно будет, ох трудно…

– Ха! А ты еще бодаться вздумал? Счас по рогам получишь и промеж глаз! – рыжебородый усмехнулся, явно довольный ситуацией, и с полным сознанием своей силы шагнул навстречу Казаковскому. – Слышь, козел, я не шибко богатый на червонцы, но сердцем добренький! Уж я позабочусь, чтоб тебя схоронили поприличнее!

Только сейчас Евгений понял, что тот был не столько пьян, сколько притворялся им. А вот сейчас выказывает свое истинное лицо. Куражится на глазах своих дружков. Но отступать уже поздно. Столкновения не избежать.

Рыжебородый кинулся так стремительно, что Евгений едва успел, машинально втянув голову в плечи, присесть, «нырнуть» под удар. Кулак рыжебородого описал в воздухе стремительную дугу, и Евгений почувствовал, что над его волосами, слегка задевая их, как будто вихрем промчался экспресс. На какой-то миг замер, сжавшись в комок. «Пронесло, – счастливо подумал он. – Успел!» И в следующий миг, оттолкнувшись ногами от земли, выпрямляясь, Евгений резко ударил сам, ударил левой, кулак которой был обтянут носовым платком, ударил по открытому бородатому подбородку.

Рыжебородый, взмахнув нелепо руками, закачался и рухнул, словно у него из-под ног выбили опору. Кто-то из его дружков благоговейно охнул.

Евгений, не оглядываясь, сел в машину. Сдерживая дрожь в руках, надел очки. Мотор весело загудел. Выжав сцепление, Евгений включил скорость, прибавил газу. Машина медленно тронулась с места и, ускоряя ход, покатила к поселку.

Противное волнение не унималось. Драка есть драка, и он никак не мог успокоиться. Евгений чертыхнулся. Победа, если можно так назвать его решительные действия, не приносила облегчения. Будь на его месте кто-нибудь другой из руководителей экспедиции, дело могло бы кончиться совсем по-иному. Казаковский мысленно представил себе, что было бы, если бы в машине ехал главный инженер, деликатный и всегда вежливый Борис Алимбаев, о котором геологи весело шутили, что он «вместе с замасленной ватной телогрейкой и кирзачами на ногах весит килодвести». Или за рулем был бы Анихимов, вспыльчивый и далеко не сильный пожилой человек. В этих ситуациях встреча могла закончиться печально. Может быть, только Петр Александрович Зимин, бывалый фронтовик, мужчина крупный и умеющий постоять за себя, смог бы дать должный отпор…

– Хватит! – сказал он громко, рассуждая сам с собой, и решительно махнул рукой, как бы отсекая от себя недавнее прошлое. – Хватит!

То смутное и неясное, что мучило и волновало, что накапливалось у него где-то подспудно, вылилось наружу, приобретая конкретные формы. «Хватит! – еще раз сказал он, на этот раз мысленно. – Не геологоразведочная экспедиция, а прямо-таки колхоз какой-то! И никто ни за что не отвечает». Он так и подумал: «колхоз какой-то» и что «никто ни за что не отвечает». Почему мы сами у себя не можем навести должный порядок?

2

В тот поздний вечер Евгений с каким-то остервенением рубил дрова, словно ударами топора разбивал не сосновые и еловые чурки, а всю негодную систему, давно сложившуюся в геологии. Физическая работа бодрила и освежала. Руки привычно действовали, лезвие топора мелькало в лунном свете, а голова напряженно работала. Надо что-то предпринимать. Это бесспорно. Но с чего и как начинать? Он еще сам не знал, но уже видел конечную цель: получить время, чтобы иметь возможность заниматься главными стратегическими вопросами. Ему нужно – время! Часы и минуты, которых вечно не хватает. Ему необходимо иметь время, чтобы по-настоящему, а не урывками заниматься тем, ради чего он сюда приехал, – собственной творческой деятельностью, направляя все усилия, свои и чужие, в одно главное русло, устремляя их к одной общей цели: разведке и оценке богатого месторождения. Нужно расчистить поле для собственной деятельности, которая бы отличала его заботы от повседневных забот главного инженера, главного геолога, заместителя по общим вопросам и начальника партии.

Пес Аркан, покрутившись около хозяина, видимо, понял, что тот занят, не обращает на него никакого внимания, отошел в сторонку и улегся около своей будки, положив голову на вытянутые лапы и, чутко навострив уши, наблюдал за Евгением. Около собаки вертелся котенок Васька, который не знал своей матери, и пес был для него самым близким старшим другом. Только сейчас Аркан не обращал на него внимания.

Дрова остро пахли смолой и запахами леса. Евгений, откладывая разрубленные поленья, почему-то вспомнил о том, что вычитал недавно в одном журнале про ориентацию. В природе, оказывается, ориентация имеет жизненное значение. Ученые провели опыт с пересадкой берез. Одни молодые деревья, прежде чем вырыть, ориентировали по магнитному компасу, отмечая краской на стволе стороны света, а потом перевезли и посадили каждую березку, строго придерживаясь компаса, посадили так, как они росли в лесу. И рядом для контроля посадили такие же деревца как попало. При одинаковом уходе часть из них, контрольных, даже не распустилась, погибла, другие же лето жили, потом привяли. И лишь посаженные по компасу прекрасно прижились на новом месте. Одной березке даже корень подрубили, а другой кору частично содрали, а они, быстро переболев, отлично пошли в рост и догнали своих сверстниц. И вывод был самый простой – b живой природе ориентация играет существенную роль.

Евгений несколько раз повторил слово «ориентация», как бы пробуя его на весомость, осмысливая его значение. И как-то невольно подумал еще и о том, что, может быть, и в жизни людей эта самая ориентация также играет существенную роль. Ведь не случайно каждый человек с детства ориентирует себя на определенную деятельность, выбирая профессию и сферу применения своих сил. И работает только тогда хорошо, когда ему оказывают полное доверие, именно полное, а не частичное, когда не вмешиваются в его сферу деятельности постоянными и мелкими придирками и командами и когда не подменяют его, не навязывают ему свои решения, пользуясь властью начальника.

И еще подумал о том, что руководить людьми – это не только постоянно с них требовать одно и то же, бить только в одну точку: план, план, план… Как будто бы его не люди выполняют, а машины. Человек как личность вроде бы никому и не нужен. Он вроде придатка к машинам, вроде биологического робота. И не отсюда ли возникает опасная ржавчина глухого разочарования и холодного равнодушия?

Казаковский думал и работал. Перерубив все чурки, начал складывать дрова возле стены дома. Полено к полену, чтобы удобнее было брать. Надо сделать и в экспедиции так, чтобы слаженнее и удобнее было работать. И ему, и подчиненным. Может быть, именно в эти минуты и пришло к нему решение, пришло как бы само собой в естественном течении мысли, поражая своей простотой: надо повышать культуру управления…

А что для этого нужно? Совсем немного: сделать так, чтобы каждый специалист занимался непосредственно своим делом. Как на любом современном предприятии, где четко распределены роли и обязанности, где регламентированы производственные отношения и отношения между руководителями и подчиненными. Ведь смог же он, Казаковский, несмотря на сопротивление и вышестоящих своих начальников и подчиненных, наладить четкую деятельность своего инженерно-технического отдела, создать единую диспетчерскую службу, обеспечить бесперебойную деятельность этого центра, технического штаба, в руках которого была частично сосредоточена и исполнительская власть и материально-технические средства!

Внешне Казаковский в тот вечер ничем особенным не выделялся, был как всегда. Шутил с женой, помог уложить в кровать сынишку, который разгулялся и никак не желал раздеваться, готовиться ко сну. Евгений жил, как обычно, только мозг неустанно работал, прокручивая одну комбинацию за другой, один вариант за другим.

Но жена была начеку. Она хорошо знала мужа. Каким-то неведомым женским инстинктом уловила чуть заметные перемены в его поведении и ничем, ни жестом, ни словом, не выдала своей тайны: Эля понимала, что ее милый беспокойный Женечка, Евгений, а для остальных Евгений Александрович, мысленно напряженно работал, обдумывая что-то важное.

И она не ошиблась. Евгений выдал сам себя. Выдал за ужином. Он так сосредоточенно мыслил, что на какие-то минуты потерял над собой контроль и незаметно один за другим съел все пирожки, которые Эля испекла к ужину. Съел, не дожидаясь бульона. Когда Эля принесла из кухни супник и поставила его на стол, то с удивлением обнаружила, что тарелка пуста, словно в ней никогда и не было никаких пирожков. И она, понимая мужа, ласково произнесла:

– Ну, Жень, ты сегодня проголодался!

– Ага, – машинально ответил Евгений. – Хорошо пообедал у буровиков, у Ивана Федоровича Сурикова…

И не договорил. Взгляд его скользнул по пустой тарелке, и Евгений удивленно поднял голову на свою Элю:

– Неужели это я все слопал? Ну-у!..

Она кивнула, и они оба рассмеялись.

По радио из Москвы транслировали концерт. В комнате приглушенно зазвучали плавные звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии», который исполнял военный духовой оркестр. Евгений вопросительно посмотрел на свою Элю, как бы спрашивая: «Помнишь?» Эля, понимая немой вопрос, кивнула, как бы отвечая: «Конечно, помню, милый!»

Вальс «На сопках Маньчжурии» был вальсом их знакомства. И Евгений, отодвинув стул, как несколько лет назад, на новогоднем вечере на даче в заснеженном подмосковном поселке, взглянул в глаза и решительным жестом протянул руку:

– Разрешите пригласить вас на вальс.

А она ответила, ответила, как и тогда на том вечере, правда, с иной интонацией, вкладывая в знакомые слова совсем иной смысл:

– О! А вы, оказывается, еще и танцуете! – и добавила: – C большим удовольствием!

И они закружились по комнате на маленьком пятачке между столом и детской койкой. Евгений прижимал ее к себе, родную и желанную, пахнущую домом и любовью, придерживая своей рукой ее руку, в которой был зажат алюминиевый половник.

А потом он работал до глубокой ночи, писал и переписывал. Эля сама прикрепила булавкой к матерчатому абажуру часть газеты, чтобы свет не падал на спящего сынишку, и, поцеловав мужа, потерлась щекой о его подбородок, вздохнула и тихо пропела, перефразируя слова модной песенки:

Я тебя немножечко ревную К буровым, к бумагам и делам!..

– Согласен, – машинально ответил муж, продолжая ровным почерком выводить на листе бумаги букву за буквой, выстраивая слово за словом, и каждое из них несло в себе взрывчатый заряд нового приказа.

3

Яростный лай Аркана, а затем грубый стук чем-то тяжелым в дверь заставили Евгения оторваться от бумаг. За окном стояла глухая ночь. Кто-то настойчиво и яростно, громко матерясь, бухал в дверь, грозя разнести ее в щепки. «Не иначе как топором», – машинально подумал Казаковский, на какое-то мгновение застыл на месте, растерянно смотря на вздрагивающую дверь, готовую вот-вот сорваться с петель.

– А-а! Па-а-апка-а!.. – заплакал сынишка, разбуженный грохотом.

Бревенчатые стены дома вздрагивали от каждого удара. Жена, вскочив с постели, перепуганная, бледная, схватила Сашуньку, прижала к своей груди, закрыла своими руками, как крыльями, словно они могли оградить ребенка от опасности. Она не думала о себе. Думала о сыне и о муже. Ей не раз приходилось слышать за своей спиной и ядовитые колкости, высказанные злобно, вполголоса, и открытые угрозы, чтоб, дескать, не забыла напомнить своему мужу-начальнику, что здесь тайга, а не столица, и еще насчет того, чтоб он поубавил свои строгости и не мешал людям «жить по-человечески»…

– Женечка, что ж будет… Женечка!

И со страхом переводила взгляд с застывшего мужа на вздрагивающую под ударами дверь и снова на мужа.

– Женечка… что ж с нами будет?!

Плач сына и голос жены вернули Казаковского к действительности. В два прыжка он очутился возле кровати, где на стуле висел пиджак, а под ним на спинке ремень с кобурой пистолета. «Застрелю! Застрелю любого, кто только переступит порог!» – Казаковский приятно ощутил спасительную тяжесть и холод металла в ладони, и вслух повторил:

– Застрелю!.. – крикнул громко и зло. – Уходи! Застрелю!

Поднял руку, навел пистолет на дверь. На секунду помедлил, выбирая место, куда бы поточнее всадить пулю. Он был полон решимости постоять за себя, за свою семью.

В ответ из-за двери донесся яростный вопль и отборная матерщина.

– Рога поломаю!.. Мать твою за ногу да об стенку!..

Казаковский узнал его. Узнал по голосу. В дверь ломился тот, рыжебородый, которого он свалил сегодня вечером на дороге перед поселком. Палец замер на спусковом крючке, деревенея и каменея. Казаковский с усилием удерживал себя, чтобы не сорваться. Он чувствовал, как теряет власть над самим собой, что он действительно может совершить что-то непоправимо страшное. Убить человека. Что о нем подумают?! Начальник убил своего рабочего. Пьяного дебошира. А все же рабочего экспедиции. И еще подумал о том, что вооруженный всегда сильнее невооруженного. О том, что в руках того, рыжебородого, имелось что-то тяжелое, скорее всего, даже топор, он не подумал.

Чертыхнувшись, выбросил пистолет под кровать. Подальше от соблазна. Была не была! Рванул крючок, распахнул дверь:

– А ну, заходи!

– Я тебя счас разнесу пополам и на четвертушки!.. – Рыжебородый влетел в комнату, взмахнул топором. – Счас!

Казаковский, вскинув руки в боевое положение, привычно и быстро, словно он и не прекращал боксерских тренировок, мгновенно отклонился, сделал шаг в сторону, как бы уступая дорогу, и в следующую секунду нанес короткий хлесткий крюк сбоку по открытому корпусу, по солнечному сплетению, а потом второй рукой, снизу вверх по заросшему пушистому подбородку.

Не выпуская из рук топора, рыжебородый сделал машинально пару бессвязных шагов в комнату и тяжело упал на пол, рухнул лицом вниз, словно подрубленный ствол крупного дерева.

В распахнутую дверь на свет электрической лампочки густым роем устремились комарье и мошка, ночные белокрылые бабочки.

– Нокаут! – произнес Казаковский, как бы оправдываясь, словно действительно был в чем-то виноват.

Эля, прижимая к груди сынишку, бледная, с широко раскрытыми глазами, смотрела то на своего мужа, то на крупного мужика, который бревном растянулся перед ней на полу, на его крупную темную руку, сжимавшую топор.

Евгений перехватил ее взгляд. Нагнулся и отобрал топор. Швырнул его под кровать, куда забросил и пистолет. Потом, поправив очки, посмотрел на жену, растянул губы в улыбке:

– Вот и все!.. А ты испугалась!..

Эля не утерпела. Слезы поползли по щекам. Она беззвучно зарыдала. Пережитые минуты отражались страхом в ее глазах.

– Женечка!.. Уедем отсюда!.. Давай уедем…

Пес, грозно скалясь, рычал в дверях, не сводя горящих глаз с распростертого на полу рыжебородого. В комнате неприятно запахло спиртным перегаром.

Казаковский подошел к жене, обнял ее и сына.

– Ну, что ты, Эль!.. Стоит ли из-за такого пустяка расстраиваться?

– Я не смогу… не смогу долго тут жить…

– Успокойся, милая, успокойся, – он погладил ее по голове, потом потрепал вихры сынишки. – Ты ж не испугался, правда?

– Только чуть-чуть, пап…

На шум и крики прибежали соседи, чьи дома находились невдалеке. Сонные, растерянные, наспех одетые. С палками и топорами в руках. Один с охотничьим ружьем. Готовые к решительным действиям.

– Евген Саныч, что случилось?..

– В порошок сотрем любого!

– А я думал, что медведь ломится. Схватил ружье, бегу сюда и тут только вспомнил, а патроны-то у меня все с дробью мелкой, на пернатую дичь…

– Надо проучить хоть одного как следует, тогда пьянчуги и бичи поуймутся хоть немного!

Рыжебородого тут же опознали. То был Венька Кмарь, из бригады канавщиков, которую возглавлял Михаил Максимов, по прозвищу Михмак Кривоносый. Бригада недавно создана, числилась на приличном счету, работала прилежно, охотно шла на трудные и далекие от поселка объекты, лишь бы была высокая оплата, и в то же время канавщики постоянно устраивали гульбища, пьянствовали, затевали драки и картежничали…

Казаковский успокоил ярых сторонников быстрой расправы, не дал чинить самосуд. Веньку, который все еще не приходил в себя, за ноги выволокли из дома. Принесли зажженный фонарь «летучая мышь», подвесили на ветку ели, под которой лежал канавщик. Окатили его холодной водой. Венька пришел в себя. Приподнял голову, потряс ею, словно сбрасывая с себя тяжесть, открыл глаза, ошалело и растерянно огляделся, смутно воспринимая действительность. А когда понял, увидев хмурые лица, палки, топоры и ружье, в страхе за свою шкуру попятился, пополз назад, ерзая задом по траве, пока не уперся спиной в корявый ствол дерева. Закрылся руками, подняв локти.

– Леший попутал, братаны… Виноват!.. Спьяна все… Пощадите!.. Только не до смерти!.. Не до смерти…

В эти секунды Венька Кмарь мысленно проклинал и бригадира Михмака Кривоноса и его дружка Андрея Кряча, по прозвищу Молчун, которым он задолжал большую сумму денег, проиграв их в карты, и что тот картежный долг опутал его канатами на многие будущие зарплаты вперед и то, что он, в отчаянии, когда уже нечего было ему ставить на кон, ставил «на начальника», что остановит его машину и прокатится, что «нагонит на того страху»… Об убийстве не было и речи! Но разве сейчас докажешь этим, которые его взяли в кольцо, угрожая расправой?..

– Пощадите!.. Спьяна все!.. Не по злому умыслу, а по дурости…

– Встань! – велел Казаковский. – Никто тебя бить не собирается.

– Судить его надо, да по всем строгостям! – раздались голоса. – В милицию отправить!

Казаковский, конечно, понимал, что рыжебородый за свои действия вполне заслуживал сурового наказания. Но он понимал и то, что в таежных условиях, как бы там ни было, надо привлекать каждого человека на свою сторону, а не отталкивать, не озлоблять, и вслух сказал, глядя ему в лицо:

– Два раза нарывался на мои кулаки. Так? Смотри у меня! – погрозил пальцем. – На третий раз пощады не будет, так и знай! Понял?

– Понял, товарищ начальник, – Венька шмыгнул по-мальчишески носом, утерся ладонью. – Как не понять, товарищ начальник… Леший попутал, с перепою все…

– А теперь уходи, – сказал Казаковский. – Чеши отсюда!

Венька Кмарь, не веря в свое счастливое спасение, робко шагнул вперед. Перед ним расступились, выпуская из круга. Он сделал еще пару шагов и пустился бежать в спасительную темноту.

Глава девятая

1

На следующее утро приказ, перепечатанный и размноженный, скрепленный подписью, приобрел силу закона. Содержание его было необычным. В нем говорилось, что недопустимо начальнику экспедиции барахтаться в самотеке текучки, что он должен, в силу возложенных на него обязанностей, возвышаться над ходом повседневности и собой не подменять своих подчиненных. Отныне начальник будет заниматься только первостепенными и перспективными проблемами и, начиная с сегодняшнего числа, отказывается решать вопросы, находящиеся в компетенции нижестоящих руководителей.

В приказе имелось графическое изображение всей структуры, служебной пирамиды, посредством которой наглядно показывалась и уточнялась роль каждого руководителя в общей цепи подчинения и, главное, указывалось то, что он обязан непосредственно сам решать. И еще: никто из подчиненных отныне не может являться к нему без вызова. И тут же строго определены дни и часы приема, указано время для руководителей служб и подразделений и только по неотложным делам и перспективным вопросам.

Приказ наделал много шуму, подняв целый вихрь разноречивых мнений. Взбудоражил руководителей подразделений и служб экспедиции, которые восприняли его настороженно и хмуро, даже с открытым недоброжелательством. Одним не нравилась возросшая роль личной ответственности. «Вздумал разгрузиться, когда необходимо все брать на себя, тащить воз до треска сухожилий, до грыжи!» Другие увидели в строгой регламентации поползновения на свою свободу: «Воздвиг вокруг своей персоны бюрократическую баррикаду, сквозь которую не пробьешься!» Третьим не нравился четкий порядок, цепь подчинения: «Молодой еще! Неопытный! Возвышаясь над текучкой, можно вообще оторваться от земной жизни и угодить в бесконечность безвоздушного пространства!»

Отголоски тех разных мнений, словно дым, поднялись ввысь и достигли стен управления. На очередном радиосеансе Виктор Андреевич Ермолов, начальник Дальневосточного геологического управления, выслушав доклад Казаковского, спросил:

– Евгений Александрович, ты что там художествами занимаешься?

– Не понимаю, о чем речь, – ответил Казаковский.

– Я имею в виду твой приказ, – пояснил Ермолов.

– Там нет никаких художеств, Виктор Андреевич, а только повторение азбучных истин, заложенных в штатном расписании и записанных в должностных инструкциях, – и Казаковский коротко пересказал содержание своего приказа.

– Ну! Очень даже интересно, – по тону, каким были сказаны эти слова, трудно было понять Ермолова: одобряет он или не одобряет. – Ты мне пришли-ка свой приказ.

– Хорошо, Виктор Андреевич, – ответил Казаковский, и в свою очередь задал вопрос, который он задавал постоянно в последнее время: – А как там наш проект? Когда рассмотрите?

– Не спеши, не спеши, всему свое время, – начальство не любило назойливых подчиненных. – Ты думаешь, ваша экспедиция одна у меня? Край-то ого-го какой, а специалистов по проектам, сам знаешь, раз-два и обчелся. Рассмотрим твой проект, обязательно рассмотрим, но, как говорят, в порядке живой очереди. Еще вопросы имеются?

– Нет вопросов, Виктор Андреевич. Они в моей докладной, которую послал на прошлой неделе.

О докладной Ермолов промолчал. Он стандартно ответил:

– Разберемся. Работайте! А приказик пришли обязательно.

Казаковский распорядился, чтобы приказ отправили в управление.

2

Приказ, который местные острословы назвали «историческим поворотом в судьбе экспедиции», невольно заставил и самого Казаковского прочувствовать себя ответственным руководителем. Именно ответственным. До сих пор, подписывая множество документов, разных бумаг, принимая решения, наказывая и поощряя сотрудников, он жил обычной заметанной жизнью, плыл по течению событий, которые можно было предвидеть или предугадать, поскольку они не выходили из круга обычных дел геологоразведочной экспедиции. А этот приказ, четкий и жесткий, дал всем почувствовать, что такое власть начальника. И он сам это прочувствовал, остро воспринимая положительные и отрицательные реакции и те, не высказанные вслух, мысленные оценки. Впрочем, если говорить откровенно, Казаковскому и не нужны были эти самые оценки, положительные или отрицательные. Его больше всего волновала сама суть: поможет ли этот приказ их общей работе?

И все же первый серьезный и вдумчивый отзыв на свой приказ Казаковский получил совершенно с неожиданной стороны. Его высказала ему Екатерина Александровна.

Радкевич пришла к нему, соблюдая установленный приказом порядок, в часы приема. «Десант ученых», как называли геологи группу научных работников и специалистов, находился в Солнечном уже несколько дней. Они изучали документацию, карты, отчеты поисковиков, знакомились с результатами лабораторных анализов, помогали словом и делом в организации и внедрении новых научных разработок в практическую деятельность, помогали в обучении кадров, вели шефский надзор и в то же время сами проводили научно-исследовательскую работу по многим сложным геологоразведочным проблемам, по комплексному изучению всего богатого региона, самобытного «касситеритного Эльдорадо». Был разработан и план работы научных специалистов на весь полевой сезон. Разбившись на небольшие группы, они на днях отправлялись в поисковые партии и отряды. По таежным и горным тропам им предстояло, погрузив на лошадей и оленей вьюки с продовольствием и аппаратурой, вслед за каюром пробираться пешком в верховья рек Силинки, Чалбы, Холдоми, Хурмули, на открытые месторождения, в перспективные зоны и в те места, которые еще пока на картах значились как белые пятна.

– Вы разрешите, товарищ начальник? – Радкевич вошла в кабинет и остановилась. – Не помешаю?

Одетая в походную одежду, в брезентовой куртке, в брюках и сапогах, своим внешним обликом она скорее напоминала рабочую из строительной бригады, коллектора из геологической партии, нежели крупного ученого, специалиста с мировым именем. Лицо, вернее, одна щека, в шрамах. А глаза прежние, серьезные, вдумчивые и проницательные.

– Екатерина Александровна, что за вопрос? Проходите, проходите! – Казаковский вышел из-за стола, поспешил ей навстречу, услужливо предложив стул. – Мы всегда рады вам. Располагайтесь, как у себя в институте.

– Я к вам всего на несколько минут. Во-первых, выразить самую искреннюю признательность за то внимание и заботу, которой окружили нас в экспедиции. Мы получили больше, чем рассчитывали, так что невольно превратились в ваших должников. Ваш заместитель с холодной фамилией Зима оказался очень теплым и радушным человеком. А рассчитываться с вами будем лишь одними научными изысканиями и всем тем, чем сможем оказать вам посильную помощь в ведении разведки. Не машите рукой, не возражайте! – Радкевич вынула из портфеля папку с бумагами. – Здесь наши планы, согласованные с вашим главным геологом. Вадим Николаевич – очень деловой специалист, его на мякине не проведешь. Он много дал нам и, знаете, много потребовал. Но должна сказать вам, что все его требования и дельные и обоснованные. Он запряг нас в свою упряжку, так что планы экспедиции стали и нашими планами. Можете нами располагать, как своими сотрудниками. Это во-первых.

– Екатерина Александровна, я нисколько не сомневаюсь в том, что ваши люди смогут выполнять обязанности рядовых геологов и вести поиск наравне с другими. Но нам ценен не ваш труд на уровне поисковиков, а те исследования, обобщения, научные выкладки, рекомендации и прогнозы, которые вы сделаете на нашем конкретном материале. Это нам поможет осваивать перспективный во всех отношениях регион.

Радкевич, довольная словами Казаковского, заулыбалась. Улыбка сделала ее лицо добрым, ласковым.

– Ради этого мы сюда и приехали! Научные изыскания – наша главная забота. Но еще важнее, и вы со мной согласитесь, не чисто отвлеченные научные разработки, а конкретные, тесно связанные с практикой. Все это отражено и зафиксировано в нашем плане, учтены ваши требования и пожелания, – она провела ладонью по папке. – А завтра, на рассвете, мы выступаем в поход. Наш базовый лагерь, как вы знаете, будет находиться в зоне Фестивального месторождения. Там очень даже перспективная зона!

О Фестивальном месторождении, как и о других в Мяочане, Казаковский мог говорить часами. В содружестве с наукой он видел те большие возможности, которые открывались перед экспедицией. Он знал, что научное разностороннее изучение открытых месторождений и рудопроявлений региона несомненно будет прямо способствовать успеху экспедиции в оценке выявленных рудных богатств, поможет в разработке технологии извлечения не только основных, но и сопутствующих полезных ископаемых, редких элементов. И в то же время трудиться рядом с научными сотрудниками, перенимая их опыт и знания, станет для молодых специалистов – а их в экспедиции подавляющее большинство, да к тому же они прибыли сюда из разных вузов, имеют различный уровень подготовки – настоящей школой, своеобразным университетом.

– У меня к вам еще один вопрос, – сказала Радкевич в конце беседы, когда были согласованы все пункты и параграфы плана. – Вы извините, что я вторгаюсь в вашу сферу руководящей деятельности. Но мне хотелось задать вам один вопрос. На него вы вправе и не отвечать, если считаете, что он неуместен.

– Что вы, Екатерина Александровна! Какие могут быть от вас секреты?

– Тогда скажите мне, тот приказ, который взбудоражил всех в экспедиции, вы сами составили, продумали, или же в его основу легли чьи-то разработки?

Казаковский смутился. Первый раз смутился. Поправил очки. Виновато улыбнулся и признался:

– Сам составил… Жизнь заставила, – и тут же настороженно спросил: – А что? Что-нибудь не так?

Радкевич смотрела на него приветливо и ласково. Какой же он все же молодой! Как многие из ее аспирантов и научных сотрудников, и в то же время умнее и мудрее многих из них. И не только их. Ей приходилось бывать во многих геологоразведочных экспедициях, встречаться с различными руководителями. Каких только начальников она не видела за свои годы! И в большинстве экспедиций всё, буквально всё – от дисциплины до методов работы, до нравственных и этических норм – держалось на личном, часто деспотически властном авторитете руководителя, его воле, энергии, опыте. А здесь, в Солнечном, она увидела совсем новый подход к работе. Словно до этого он, Казаковский, десятки лет руководил экспедициями, и теперь, на базе большого опыта, сделал нужные обобщения и выводы. Она увидела целенаправленное устремление к четкой организации труда в многогранной деятельности геологоразведочной экспедиции. И вслух сказала, отвечая на его пытливый настороженный взгляд:

– Дельный приказ, – и тут же добавила: – Мне лично он понравился своей четкостью. У вас несомненно талант организатора!

Казаковский облегченно вздохнул. Смущенно заулыбался. Снял и снова надел очки.

– Тут вы слишком, Екатерина Александровна!.. Перехватили.

– Знаете, когда начинаешь задумываться над тем, как один человек может управлять большим коллективом, за счет чего он достигает успеха, то тут однозначно не ответишь: «Назначили, мол, вот и руководит!» Тут дело в другом. Назначают многих и многих снимают, освобождают. – Радкевич рассуждала вслух. – По всей видимости, тут есть одна неоспоримая истина: руководить массой людей – это, скажу вам, особое искусство, и сыграть такую важную руководящую роль дано далеко не каждому. Умение управлять собой – это воля. А умение управлять не только собой, а и огромным коллективом – это талант плюс воля, помноженные на опыт.

И еще сказала, что Казаковский очень точно и правильно расставил акценты, поднял авторитет и ответственность руководителей всех служб и подразделений. Узнав о том, что он никогда и ничего не читал по организации труда, пообещала прислать ему необходимую литературу, правда, на английском языке, поскольку в нашей стране еще мало нужных научных разработок по проблемам организации и руководства, порекомендовала обратить внимание на труды ученых, особенно по разделам психологии и общественным дисциплинам.

– Самое трудное вас ожидает впереди, – сказала Екатерина Александровна в заключение. – Самое трудное, как показывает практика, это не составление документа, а его реализация в жизни.

3

Бригадир Семен Матвеевич Хлыбин ткнул окурок в камень стены, потушил сигарету и, сплюнув, матюкнулся. Ночная смена опять ничего хорошего не предвещала.

Ну как тут не расстроиться, не выругаться, когда все складывается явно не в твою пользу? Вот у соседей, в первой штольне, что ни день, то хорошая выработка, сверх нормы выдают, на худший случай вкладываются в плановое задание. А у них на второй штольне как? Сплошное невезение, да и только. Рубля приличного не заработаешь.

Первая смена, как и предполагал Хлыбин, не смогла уложиться в задание, полностью выполнить цикл. Естественно, вторая смена «выбирала остатки», доставшиеся ей в наследство. Пока откатывали породу, оставшуюся от первой, к своему циклу приступили с большим опозданием. Они успели только отбуриться да взорвать забой. И всё. Даже не проветрили. Так что на третью, ночную, смену навалились «тяжелые остатки». Тяжелые в прямом смысле: и погрузка, и откатка вагонеток. И бригадир, как говорится, без очков видел, что ночной смене грозит срыв плана, поскольку и они сорвут свой цикл. Ну как тут не расстроиться, не выругаться?

Подняв руку и отвернув рукав брезентухи, Хлыбин посмотрел на ручные золотые часы. Еще минут десять будут проветривать забой, не меньше. Хочешь не хочешь, а жди-дожидайся. Техника безопасности! Послать бы ее к чертовой матери, как посылали они ее в старательской артели, отчаянно рискуя и веря в свою удачу, в фарт донельзя. Тут, в Солнечном, сурово следят за исполнением всех пунктов и параграфов, цепляются к каждому сучку-задоринке. Посмей только хоть на букву отступить от утвержденных норм и наставлений, так и сам рад не будешь, поскольку шлепнут по шее приказом да еще и отрежут от премии жирный кусок, рублем накажут. Это Хлыбин уже испытал на своей шкуре, а он человек умудренный жизнью, его два раза учить не надо.

Третий месяц работает Хлыбин в Солнечном, с грустью замечая, как тихо кончается дальневосточное лето, сезон старателей-золотишников. Но он, этот самый рабочий сезон, прошел мимо Хлыбина. О том, что его артель распалась и перестала существовать, он узнал одним из последних, поскольку находился в длительном отсутствии, «в отгуле», а вернее сказать, в загуле. Крепко же он тогда загулял вдали от своих старателей! В дыму карусели провертелись многие недели, пока не кончилась звонкая монета, пока в кожаном черном кошельке не осталась пара мятых червонцев, случайно уцелевших и крайне нужных на похмелье.

Но похмелье наступило не за бутылкой, а с прибытием дяди Кости, старого старателя и горняка Константина Михайловича Орешнина, который разыскал своего артельного начальника. Горькое то было похмелье!

Дядя Костя неторопливо поведал печальные новости, рассказал о тех несчастьях, которые разом навалились на старателей: сначала утонули в болоте два бульдозера, а потом ночью не выдержала напора самодельная, сложенная на живую нитку, дамба, и речная бешеная вода смыла все артельное оборудование, а главное, намытое скудное золотишко… А старатели, народ суеверный, увидели в том ночном потопе особое знамение, как они говорили, «фортуна показала им мокрый хвост». Похватали уцелевшие свои вещички и сундучки – и поминай как звали!.. Три года жила дружно артель, а распалась за одну ночку. Видать, не было промеж людьми крепкого стержня, который удерживал бы их друг около друга, кроме тех весомых граммов рассыпного ценного металла, и они, как те песчинки-золотинки, снесенные прорвавшейся водой и разметанные по дну реки, разлетелись в разные стороны от первого же напора судьбы.

Крепко тогда задумался Семен Матвеевич Хлыбин, ох как крепко! А потом, стукнув кулаком по столу, вынул из кошелька те оставшиеся мятые червонцы, послал купить на них водки да закуски. Выпил полный стакан, ухнул им об пол, разбивая вдребезги стеклянную посудину и как бы ставя звонкую точку под своей недавней старательской жизнью.

– Ить судьба-индейка как круто повернула! – сказал он и, помня приглашение Казаковского, грустно усмехнулся, как бы мысленно говоря о том, что «его взяла», закончил: – Пойду наниматься к геологам, как-никак, а диплом горнопроходчика имеется, не зазря в техникуме учился. Авось не пропадем!

Вместе с ним к геологам пошел старый горняк дядя Костя и, к открытому неудовольствию сурового деда Мокея, племянник Терентий Чухонин. Маялся в таежном поселке бывший танкист механик-водитель Терентий Чухонин, не находил себе места без Наталки-Полтавки и, если бы не Хлыбин, мог податься и в другие, может быть, еще более дальние места, а то и вообще в город ушел бы, а там, как говаривал дед Мокей, в тех каменных чащобах, в лабиринте улиц человек многое теряет и «окончательно дичает».

4

Загасив сигарету, Хлыбин некоторое время вглядывался вглубь штрека, туда, куда уходила рукотворная нора, пробитая руками человека в теле горы, освещенная редкими электролампочками, куда уходили, тускло поблескивая, отполированные рельсы узкоколейки, да прислушался к шуму компрессора. Старенький дизельный компрессор, как ни старался дядя Костя, мастер на все руки, как ни налаживал его, работал с перебоями. Мотору явно не хватало силенок. И тут ничего не попишешь. Люди остаются людьми, а техника техникой. Ее в должности не повысишь и не понизишь, материальным стимулированием не заинтересуешь, никакой моралью на нее не подействуешь. Если она работает, то работает, а нет – так нет. Человека на ее место не поставишь, технику можно заменить только техникой, желательно новой…

Хлыбин еще раз посмотрел на свои ручные часики, сверкнувшие золотом в темноте, и пошел назад, в теплушку, где нетерпеливо пережидала третья смена окончания проветривания забоя. Семен Матвеевич с грустью думал о том, что горняки теряли время и на проветривании забоя, и на бурении шпуров. Да и взрывы в забое не всегда получались удачными, порой приходилось брать в руки кувалду да лом и довершать то, что недоделала взрывчатка, – сбивать выступы и «зубы».

Последнее время Хлыбин, в прошлом фронтовой сапер, взрывник-подрывник, все чаще задумывался над тем, чтобы как-то более качественнее применять, вернее, использовать, силу взрывной разрушительной волны. Семен Михайлович видел, что тут можно кое-что сделать. Уж очень однообразно они работали, слепо взрывали по одному и тому же шаблону. В проекте штольни – он заглядывал в него – в основу были положены среднеарифметические, усредненные расчеты, без знания конкретной подземной обстановки. А сейчас эта обстановка у них перед глазами. Так нельзя ли, учитывая плотность породы, ее трещевидность, варьировать самим взрывом – и схемой расположения шпуров, и их количеством, и их глубиной?

Все эти вопросы давно вызревали в его голове. Именно тут Хлыбин видел те скрытые резервы, которые помогли бы им убыстрить проходку. На других операциях цикла, на проветривании, на погрузке и откатке вагонеток, тоже можно кое-что выиграть, но не много. А вот на самом сложном, трудоемком разделе цикла, на бурении шпуров, наедающем львиную долю рабочего времени, можно кое-что выиграть. И не пустячок какой-нибудь, а солидненькое «кое-что».

Семен Матвеевич несколько вечеров потратил на обдумывание этой самой схемы расположения шпуров, рисовал их на листках тетради в клеточку, как сам говорил, «обмозговывал каждый рабочий момент взрыва». Намеревался показать ту схему главному инженеру, а то и самому начальнику экспедиции, поскольку на такую щекотливую тему беседовать со своим прямым начальством по штольне не хотел, не видел в том практического смысла: они не осмелятся отступать от проекта, и дело закончится одними разговорами.

И сейчас он мысленно отругал себя за нерешительность, за то, что почти неделю носит с собой в кармане тетрадку, а показать ее начальству экспедиции так и не решился. Все выжидает чего-то, проверяет сам себя, свои расчеты и схему. Правда, дяде Косте он показывал свою схему и пояснял принцип расположения шпуров по-новому. Орешнин – голова! Сразу сообразил, что к чему. Старый горняк, что там ни говори. Хлопнул своей широкой ладонью Семена по плечу и сказал только одно слово, вложив в него весь главный смысл:

– Дело!

Но до практического применения этой самой схемы взрывов было еще далеко, и неизвестно было, как к такому предложению отнесется начальство. Взрывные работы есть взрывные работы, тут нет мелочей и второстепенных моментов. Тут все главное. И сопряжено с опасностями. Экспериментировать весьма рискованно.

Обо всем этом думал Семен Матвеевич Хлыбин, шагая к теплушке, где находились рабочие третьей смены, пережидавшие, пока проветрят забой.

В теплушке светло, тепло и накурено так, что не продохнуть. Проходчики сидели вокруг широкого стола, сбитого из грубо оструганных толстых досок, замасленного, обожженного, и резались в «козла», гулко шлепая костяшками домино. Терентий в паре с худеньким белобрысым Санькой Хомяком играл против машиниста электровоза и проходчика Данилы Савина по прозвищу Данька Слон. Тот сидел развалившись. Рослый, сильный, участник многих спортивных соревнований – про него в поселке говорили, что «Слон и без перфоратора одними кулаками наломает в штольне камней». И еще поговаривали, что он «слаб насчет женского полу», охоч до чужих баб. Данька «отстрелялся» и, наблюдая игру партнеров, молча на своих грязных руках давил комарье. Делал он это с удовольствием. Брал по нескольку штук щепотью, размазывал на ладони, а потом скатывал шарики из этой бесформенной массы и бросал на пол, под стол.

Дядя Костя чаевничал. Заваривал он чай по-своему, в большой кружке, накрыв ее брезентовой рукавицей, терпеливо выжидая, пока чаинки не отдадут в горячую воду весь терпкий южный аромат, коричневый цвет и едкую горечь.

– Плесни-ка и мне чуть-чуть, – попросил Хлыбин, усаживаясь рядом на табурет.

– Смена-то выходит у нас пустая, – сказал Орешнин, наполняя Хлыбину стакан густо-золотистой жидкостью. – Дармовая работенка.

– Да, вроде бы так, – согласился бригадир.

– Не вроде бы, а в самой разностоящей натуре пустая. Чужие недоделки разгребать будем, а к своим делам едва подступимся, как первосменщики заявятся.

Орешнин говорил тихо, грустно. У него свои проблемы. Отстранили его от работы в забое, перевели «на воздух», к компрессору. Неделю назад докторша случайно наткнулась на болезнь. Орешнин пришел к ней полечить простуду, «кашель душил», а докторша выявила – батюшки светы! – зачатки силикоза. Хмурилась врачиха, барабанила пальцами по столу, подыскивая слова помягче да поделикатнее. Страшная штука надвигалась на дядю Костю, неизлечимая. По глупости нажил ее забойщик, из-за жадности. Все денег мало было – двадцать лет мотался по Северу, жил в Заполярье, колесил по Якутии, вкалывал на Дальнем Востоке. Кем только не приходилось ему работать! Был и грузчиком, и плотником, и шофером, и старателем, и забойщиком. Десять лет, до поступления в старательскую артель, сверлил дырки в горах, ползал кротом, не видя света. Хитро нарушал требования техники безопасности, не пользовался респиратором, пренебрегал мокрым бурением. Метры проходки выгонял! А кварцевая пыль мало-помалу набиралась в легкие. Оседала там, цементировалась. И нет пока такой силы, чтоб разгрызла, разрушила и выдула из нутра человека всю нечисть эту. Нет таких лекарств… Умом понять можно, а сердцем никто не приемлет. И выходило, как ни крути, зазря он сюда, в Солнечный, подался. А может, и не зазря? Потянуло напоследок жизни в забое побывать, а тут пробудилась болезнь, давно свившая себе гнездо в его нутре…

– Лопнули наши старания. Опять соседи подвели, подсунули нам свои недоделки, – рассуждал Орешнин, не спеша, с наслаждением попивая из кружки обжигающую жидкость.

Он говорил о смене, о работе, а в его глазах таилась бесконечная грусть по жизни, по всему тому, что не замечает вокруг себя здоровый телом человек.

– Выкрутимся, – машинально ответил бригадир, думая о своем. – Не впервой.

Придвинулся поближе, поманил старого проходчика пальцем к себе. А когда тот нагнул к нему голову, Хлыбин заговорщицки ему в ухо зашептал:

– А ежели самовольно, как ты думаешь?

– По шеям надают и с бригадирства скинут, – со знанием дела ответил Орешнин.

– А ежели получится? – не унимался Хлыбин. Орешнин задумался, сделал несколько глотков из кружки.

– Тут бабка надвое сказала. Могут похвалить, а могут и обратно. Начальство оно, знашь, рассуждение свое имеет.

– А нам так и так шею намылят, поскольку никакого выполнения не предвидится за сегодняшнюю смену, – заключил Хлыбин, внутренне утверждая свое решение, которое возникло у него вдруг само собой, и, посмотрев на часы, громко сказал, обращаясь к горнякам: – Кончай, ребята! Пора!

– А чо там счас делать, пылюку глотать? – не удержался Данька Слон.

Хлыбин, даже не взглянув в его сторону, молча взял свою каску и направился к двери. Проходчики повскакивали со своих мест, стали разбирать каски.

Орешнин догнал бригадира, пошел рядом.

– Рискуешь, Сень, – сказал он, стараясь шагать с ним в ногу.

– Ну, – согласился бригадир, кивнув головой.

– Страшновато все ж. Как в армии, вроде самоволка выходит.

– Беру весь огонь со стороны начальства на себя, вы все тута ни при чем, – сказал быстрым шепотом Хлыбин. – Ни при чем, понял, дядя Костя?..

– Дык тебя ж, дурня, жалко. Ни про что ни за что шею сломашь.

– А может, и нет, кто знает, – и громко, чтобы слышали все проходчики, сказал: – Времени у нас мало, ребята, так что вкалывать будем без всяких перекуров. Предупреждаю, чтоб не пищали.

Горняки топали кучно. А оттуда, из темной дыры забоя, им в лица несло сухой кварцевой пылью и горьковато-кислым запахом отработанной взрывчатки, пахнуло привычным духом железа вагонеток и теплотой смазки.

– Все на погрузку, – распорядился Хлыбин. – А мы с дядей Костей пока забой оглядим и наметим, где бурить шпуры. К утру должны выдать весь цикл.

Никогда еще бригадир так не придавал значения обуриванию, тем более что схему расположения шпуров забойщики знали наизусть, поскольку каждую смену сверлили одинаковые дырки. К их удивлению, Хлыбин и дядя Костя, переведенный по состоянию здоровья «на воздух», стали ощупывать каждую трещинку в породе, выстукивать корявую стенку, принюхиваться да прислушиваться, словно вдруг наткнулись на золотую жилу.

– Бурить здесь и здесь, – бригадир мелом отмечал места будущих шпуров, – а потом вот здесь. Ну а остальные по схеме, как раньше.

– Дык на три шпура меньше? – удивился Терентий, прилаживая перфоратор на треногу.

– А тебе чо? – сухо спросил Орешнин, опережая бригадира. – Хуже от этого, што ли?

– Чудик-мудик, соображать надо! – вставил слово Данька Слон, и всем своим видом и тоном голоса спешащий показать бригадиру, какой он понятливый да смекалистый, все на лету хватает. – Времени на пробурку-то сколь заэкономим, смекаешь?

– Дык энто я и без твоего ума сам вижу, – отозвался Терентий.

Привыкший к порядку и дисциплине, он не мог так сразу воспринять нововведения, поскольку они исходили не от начальства штольни, не от геолога или маркшейдера, а всего-навсего от бригадира Хлыбина, пусть и близкого ему родственника, но все же не главного начальника.

– Голова твоя садовая, беспонятливая, – не унимался Данька Слон, радуясь случаю показать свою грамотную образованность. – Газет не читаешь, радио не слушаешь. Нынче по всей нашей стране рабочие люди энтузиазм проявляют для скорейшего выполнения государственных планов, чтоб побыстрее выстроить светлое будущее. Перед всеми открыты широкие поля для всяческого творческого трудового порыва.

– Так то ж строители. Они, может, и двигаются вверх по этажам, а мы все глубже да ниже в нору зарываемся, света Божьего не видим, – вставил забойщик Игнатий, мужчина кряжистый, хмурый и всегда чем-то недовольный. – Не человеки свободные, а кроты горные.

Игнатию никто не возразил. С ним старались не спорить, зная его дурной характер и крутой вспыльчивый нрав. Жена от него ушла, не прожив с ним и года, вернее, сбежала. Он чуть ее не утопил в Силинке. Весной дело было. Устроил он ей свирепую шутку. Жена как жена, как все прочие, порешила взять мужа в свои руки и начала к нему придираться по всякому поводу и без повода, по пустякам. И то у него не так и это. Недели три он терпел, смиряя в душе своей клокотания. А потом не стерпел. Вернулся домой позднее обычного, в общежитие к дружкам-холостякам заглянул, выпил там изрядно, чтоб настроиться на решительные действия. Пришел домой пьянее водки. И только его благоверная открыла свой рот, чтобы выплеснуть на мужа кипящие внутри у нее обидные слова, отхлестать попреками, как Игнатий схватил ее в охапку, вынес из дома во двор. Не обращая никакого внимания ни на ее обидные слова, ни на яростное брыканье ногами и колотушки кулаками, поднес к пустому бочонку, в котором зимой была соленая капуста, усадил внутрь жену и покатил ту крупную бочку к берегу реки. Как в сказке про царя Салтана. Уплыть-то она далеко не уплыла, бочку изловили, и его языкастую благоверную, зеленую от испуга, подхватили под руки, увели в медицинский пункт, где ей для успокоения нервов сделали нужные уколы и дали выпить мензурку спирта и еще порошков. А на другой же день, когда Игнатий ушел на смену, она укатила из поселка навсегда, захватив все вещи, какие смогла взять с coбой. Игнатий только махнул рукой.

– Мы что, хуже тех строителей? Мы тож опыты революционные проделывать счас станем, – Данька Слон входил в раж, слова сыпались у него изо рта вроде бы сами собой, складно нанизываясь на нитку, и он не мог уже себя удержать. – Проверим на своей практике, чтобы доказать правильность нашего понимания трудового момента жизни. Везде сейчас энтеэр происходит. Эн-те-эр, понимаешь? Разбираешься, что это за слово? Отдаешь себе отчет? Для полного твоего понимания скажу, что попросту теперь на каждом производстве силами рабочих рук и мысли начальства проделывается новая Октябрьская революция, только главным образом по-научному и в смысле одной техники, а не чего-нибудь там другого. Во какая революция! И мы ее у себя начинаем в теперешний момент истории. По-научному «эксперимент» называется.

– Хват, не долдонь, – остановил его Орешнин, проводя еще раз ладонью по корявой породе, ощупью чувствуя ее твердую поверхность. – До той революции тута ишо далеко, а бурить надо-т чуток поглубже. Сантиметров на десять. Не меньше.

– Слыхали, что сказано? – Хлыбин поднял руку, как командир огневого расчета, готовый махнуть ею и выдохнуть команду: «Пли!» – Брать на десять сантиметров глубже! Давай! Огонь, ребята!

Голос его потонул в рокотком гуле застрекотавших пулеметами перфораторов. Приводные шланги, точно живые черные змеи, упруго выпрямились под напором воздуха. Из-под острия вздрагивающего бура, врезавшегося в породу, со свистом взметнулась кварцевая пыль.

Данька Слон начал бурить без треноги, хвастливо надеясь на крепость своих рук, всей грудью налегая на перфоратор. Бур, яростно вращаясь, заметно для глаза укорачивался, уходя по миллиметрам в породу. Рядом бурил Терентий, бурил молча, без показного хвастовства, без лишней суеты, как все физически сильные и добрые душой люди. Слаженно и с каким-то душевным порывом трудились остальные члены бригады.

5

А утром, вернее, на рассвете, в штольне вспыхнул скандал. Никому не нужный и совсем не к месту. Только была одна бессмысленная потеря рабочего времени. Того самого времени, которое сумели поднабрать слаженной работой за всю смену. И затеял его взрывник Васек-Морячок, от которого никто даже слова скверного никогда не слышал. Ласковый был всегда и к каждому человеку приветливый. А тут словно взбесился. Вот тебе и тихоня!

– Запаздываете, товарищ Манохин, – встретил взрывника Хлыбин усталой улыбкой. – Последний шпур добуриваем.

– Успею, – ответил тот, кладя на стол в теплушке рюкзак с капсюлями-детонаторами и мотком бикфордова шнура.

Молчком выгрузил из кузова дежурной машины ящик с аммоналом. Так же молчком двинулся вглубь штольни со своим опасным грузом.

Лязгая и громыхая порожними вагонетками, из штольни выкатил электровоз, огромный железный жук с огненными желтыми глазами. На электровозе, держась за скобы-ручки, умостились Данька Слон и дядя Костя, Терентий, а остальные пристроились сзади на сцепах. Попрыгали на ходу, едва электровоз сбавил скорость. Кучно зашагали к теплушке, с наслаждением глотая прохладный рассветный воздух, который врывался им навстречу, неся сладковатые запахи тайги и одурманивающую свежесть кислорода.

В теплушке, поснимав каски и расстегнув брезентухи, уселись вокруг стола. Брали грязными, плохо отмытыми пальцами из коробки кубики снежно-белого сахара, совали в рот, бросали в кружки, наполненные круто заваренным, почти коричневым чаем. С наслаждением глотали обжигающую жидкость.

– Счас рванет, – сказал Орешнин, – считайте взрывы.

Но в забое почему-то было странно тихо. Послышались шаги. В теплушку не вошел, а ворвался взрывник. И сразу к бригадиру:

– Чего зазря вызывали? Куда девались еще три шпура? Не добурили? – хлестнул наотмашь обидным словом. – Схалтурили? Да? Думали, что сойдет? Не замечу, да?

Но Хлыбин ничего не стал ему объяснять, а только приветливо засмеялся:

– Ты, Манохин, сразу видать, что крепко бдительный! Хвалю за это от имени нашего коллектива и по поручению начальства.

Горняки заулыбались. Со всех сторон в адрес взрывника посыпались острые шуточки. Уставшие за смену люди устроили себе бесплатный концерт, растолковывая Манохину, что, как и почему. Но и тот не остался в долгу. Потребовал бумагу, чтоб акт написать, потому что подрывать он не станет, хотя и забил шпуры взрывчаткой, и еще, что не намерен прикрывать ихнее самовольное нарушение технологии проходки забоя. А о новой схеме расположения шпуров он и слыхом не слыхивал.

– Предупреждать надо было заранее, а то теперь вези лишнюю взрывчатку назад и переоформляй.

– Что виноваты, так это факт, и мы признаем. Исправимся! – бригадир попытался миром закончить спор. – И бумагу тебе подпишем, чтоб все как надо, чтоб честь по чести. Ты только не теряй время, иди и пали. Знашь, как нам хочется поглядеть, что ж из нашей затеи получилось, верно ли мы порассчитали! Пожалей трудящихся людей, не тяни резину.

Манохин, может быть, немного поломавшись, и произвел бы взрывы. Но тут вмешался Данька Слон. Данька «положил глаз» на жену взрывника, приметив молодуху, привезенную из далекого теплого Крыма, и по такой мужской причине пренебрежительно смотрел на низкорослого, не особенно видного собою Манохина. И это пренебрежение свое высказал вслух:

– Васёк, не дури. Повилял хвостом, и хватит! Дуй, отпаливай шнуры! Да чеши обратно, карауль женку, а то твоя молодая да симпатичная к кому-нибудь интерес проявит.

Манохин мог сносить все что угодно, только не намеки в адрес своей жены. Васек-Морячок как-то сразу потемнел лицом. Насупился. И, выставив вверх подбородок, сказал скандальным тоном, словно всю жизнь только тем и занимался, что спорил, скандалил да дрался:

– Не буду, и все тут!.. Понятно?

– Как это еще не буду? – Данька протянул к нему, прямо к лицу, свои ручищи и угрожающе пошевелил пальцами. – Они у меня во все стороны вертятся, так что враз заставлю!

Лицо взрывника загорелось красными пятнами. Он шагнул назад. Уперся спиной в косяк.

– Что?! Угрожать? Кто я тут, по-твоему?

– Рыба, – ответил Данька.

– Какая такая рыба? – взрывник взъерошился, стал колючим, словно ежик, поднявший свои игольчатые пики.

– Прекрати, – бригадир чувствовал, что Данька может испортить всю погоду, и схватил того за брезентовый рукав. – Счас же прекрати!

– Нет, ты скажи мне, какая такая я тебе тут рыба? – Манохин уже сам полез на рожон. – Скажи!

Данька невесело усмехнулся и коротко выпалил:

– Стерлядь! Вот какая. – Проходчики дружно загоготали.

Взрывник задохнулся от ярости. Его оскорбили! Публично, когда он находился при исполнении своих прямых служебных обязанностей. Нет, такого он стерпеть не мог. Никак не мог. Вот теперь-то он никакой поблажки и никому не позволит. Ша! Елки-моталки и полный порядок. Он подскочил и схватил телефонную трубку.

– Алло!.. Коммутатор? Мне Чумакова, начальника штольни… Что? Чепе тут… Алло! Товарищ Чумаков?.. Манохин говорит. Из штольни. Тут чепе!.. Чепе, говорю!.. Ночная смена схалтурила и недобурила по схеме… Недобурила по схеме!.. Три шпура! Три… И насильничают, требуют, чтоб взрывал, покрыл недоделки… Что?.. Заряды заложил, но взрывать не буду… Да, да! Приедете?.. Ждем!..

Положив трубку, обвел горняков, притихших и настороженных, победно-торжествующим взглядом.

– Слыхали? Счас начальник приедет. Тогда и разберемся, кто из нас прав, а кто и рыба.

Хлыбин понимал, что дело приняло нежелательный оборот. Его самодеятельность может дорого обойтись всей смене. Тут уж не «энтеэр», не рационализаторство, а чистое самовольное нарушение. За такие действия по головке не погладят. Хлыбин искоса взглянул на Орешнина, и они, взглянув и обменявшись многозначительными взглядами, поняли друг друга без слов. Семь бед – один ответ. Встал и двинулся к выходу. Орешнин за ним.

– Сидите тут все и носа никуда не высовывайте, – приказал бригадир проходчикам, потом кивнул в сторону взрывника. – А его попридержите, пусть успокоится. Чтоб не рыпнулся следом. Мы и сами смогнем!

Манохин вскочил как ужаленный, но сильные руки Даньки снова усадили его на лавку. В дверях стенкой встали горняки. Манохин скрипнул зубами и в бессильной ярости выкрикнул:

– Ответите!.. За все как есть ответите!..

– Ты, Вась, не кипятись, – Данька был добрым и щедрым. – Радуйся, что люди по-человечески тебя выручают и твою опасную работенку делают, самолично рискуя своей шкурой. Так что за это с тебя еще причитается!..

За их спинами, внутри горы, гулко ухнули взрывы. Все разом обернулись. Терентий выставил из-под каски край уха, словно и так нельзя было слышать. Данька считал вслух:

– Раз, два, три… Еще… пять, шесть… Теперь последний. Все! Отдыхай, братва!.. – и отпустил взрывника, отстранив от него свои ручищи. – Полная тебе свобода, как уговаривались!

– Ответите! За все ответите! – Манохин уселся поудобнее на лавке, засунув руки в карманы куртки, готовясь быть тут долгое время, ожидать прибытия начальства.

Гулко заработал вентилятор, набирая силу оборотов.

В теплушку вошли Хлыбин и Орешнин. У бригадира в зубах дымилась сигарета, та самая, какой минуту назад подпаливал бикфордовы шнуры. Вошли они в теплушку вразвалочку, размеренно-скучноватым шагом, словно сделали самое обыденное и пустяковое дело. Словно всю жизнь подрывали в забоях.

– Готовсь, ребята, кончай перекур! – Хлыбин поднял руку и, слегка завернув рукав брезентухи, смотрел на свои золотые часы. – Еще три минуты… Один раунд по-боксерски – и огонь! До конца смены должны выгнать цикл!..

А до конца смены времени оставалось очень даже немного. В теплушке остался один взрывник. Дожидаясь прихода начальника штольни, он невольно слышал, как из глубины штольни доносился грохот погрузочного скрепера, лязг и металлический скрежет тяжело груженных вагонеток, которых вытаскивал из штольни электровоз…

Глава десятая

1

Вадим Николаевич пошарил рукой по бумагам, ища пачку папирос, придвинул «Беломор» поближе, вынул двумя пальцами одну, помял, постучал бумажным мундштуком по краю письменного стола. Все это Анихимов проделал машинально, привычно, не отрываясь взглядом от исписанного почти до половины листа обычной конторской бумаги. Строчки лежали неровно, слова натыкались друг на друга, как бы повторяя беспокойное движение мысли. Повторяя, но не выражая. Именно повторяя.

Вадим Николаевич недовольно поморщился, и на широком, слегка выпуклом его лбу залегла складка. Он был недоволен написанным. Слова как-то вяло складывались, получалось явно не так, как хотелось, как задумал. Мелкота какая-то! Да и не очень-то солидно. Хотя, если честно говорить, весьма и весьма объективно. С учетом обстоятельств и обстановки. С его, конечно, персональной точки зрения, с позиции главного геолога экспедиции. А еще точнее – с личной позиции. С личной позиции матерого геологического волка, который съел на этом деле не одну собаку. Он так и подумал о себе без лишней скромности – «матерого геологического волка», и насчет съеденных собак. И еще о том, что начал седеть в свои сорок лет. Правда, седину эту в его светлых волосах увидеть не так-то просто. Это он сам у себя недавно обнаружил несколько белых волосков и с неприязнью повыдирал их. Но память осталась. От седины, как и от прожитых лет, никуда не уйдешь, и не спрячешься от прожитого, от пережитого.

Впрочем, прятаться он никогда не собирался. Даже не думал об этом. Наоборот, открыто гордился и прожитыми в геологических маршрутах годами и тем, накопленным по крупицам, по крохам, солидным личным опытом, ценность которого понимали и признавали все вокруг, включая не только прямое высшее начальство, но и представителей от сложного мира науки. И сейчас именно отсюда, с вершины своего личного опыта, он, Вадим Николаевич, и высказывается. Излагает вышестоящему начальству в письменной форме все то, что недавно высказывал вслух, громко и запальчиво доказывая свою правоту, защищая свою позицию, свою концепцию и в узком кругу начальственного состава, и на расширенном заседании всего руководства экспедиции при обсуждении главного коллективного документа – перспективного проекта геологоразведочных работ на ближайшие годы, инициатором и основным исполнителем которого был этот желторотый инженер Казаковский. Вадим Николаевич с шумным упорством не соглашался ни с убедительными доводами, основанными на инженерных расчетах, ни с логическими выводами, сделанными на основе экономических выкладок. Он и сам с усами и умеет, дай Бог каждому! – и анализировать и обобщать. Так что по всем основным направлениям у него имеется своя личная точка зрения. Черт подери, имеет же он законное право высказывать свое собственное мнение, или не имеет?!

Имеет или не имеет?!

Он мысленно «в лоб», напрямую обращался ко всем и в первую очередь к молодому начальнику, запальчиво повторяя этот вопрос. И усмехался, заранее зная положительный ответ, повторяя его про себя: «Имею, оказывается. Имею! Даже в Конституции записано? Тогда тем более, о чем спор!» Но вот составить эту самую докладную, изложить свое «собственное мнение» спокойными деловыми фразами, обстоятельно и доказательно, почему-то не получалось. Выпирала наружу эмоциональная окраска, отчего основная мысль как-то водянисто расползалась и терялась.

За четырехклеточным окном стандартного щитового дома, в котором располагалось в тесноте руководство экспедиции, и находился его крохотный кабинет, стояла поздняя осенняя темень, вернее, она давно перешла в непроглядную ночь с дождем и ветром. В оконное стекло монотонно и навязчиво-надсадно барабанила мохнатая колючая ветка, чем-то повторяя его напряженный пульс, биение тонкой жилки у виска. В кабинете накурено так, что, как говорят, хоть топор вешай. Многослойное сизое облачко плавало на уровне письменного стола. Обычная настольная лампа бросала круглый пучок света на полуисписанный лист бумаги, попутно высветляя часть папок, книг, бумаг. Несколько скомканных листов валялось на полу.

Откинувшись на спинку стула, Вадим Николаевич мысленно еще раз пробежал написанное им, взвешивая каждое слово. Не то! Опять не то! Загасил папиросу, раздавив ее в полной окурков пепельнице. Подумал и потянулся рукой к письменному прибору, массивному изделию из темно-серого мрамора – обычная стандартная продукция местного ширпотреба, – взял из продолговатой ложбинки ручку. Впрочем, ручкой ее можно было назвать лишь символически. То был обычный синий химический карандаш, к торцу которого нитками было привязано стальное перо «рондо». Он привык писать таким пером. Макнув в квадратную, некогда прозрачную, а ныне заляпанную, с отбитым краем стеклянную чернильницу, стал торопливо вносить поправки. Вписал целую фразу. Поразмыслив, вписал еще одну, зачеркнул соседнюю, потому как нарушалась простая логическая связь, разрывалась цепочка. Впрочем, эта словесная цепочка никак у него не выковывалась, не складывалась в один стройный ряд. Получались лишь одни самостоятельные звенья.

Вадим Николаевич, в который раз перечитав написанные им строчки, снова недовольно поморщился. Обмакнув перо в чернильницу, несколько помедлил, потом решительно и жирно перечеркнул крест-накрест верхние абзацы. Потом и нижние.

– Не то! – вслух сказал он. – Не то!

Придвинув к себе чистый лист, старательно и не спеша, выводя каждую букву, словно пишет беловик, написал заголовок: «Начальнику Дальневосточного Геологического Управления тов. Ермолову В.А. от главного геолога Мяочанской экспедиции Анихимова В. Н.». Несколько минут полюбовался выведенными строчками. Зажав в губах папиросу, пошарил пальцами по столу, нащупал коробок спичек. Спички почему-то ломались, не зажигаясь. Вадим Николаевич снова чертыхнулся. На сей раз за свою расточительность. Сработала многолетняя привычка. Не дай Бог в тайге вот так бесшабашно, по-городскому чиркать, ломать и выбрасывать спички. В походе каждая спичка на счету, этот умно придуманный сгусток энергии, дающий возможность разжигать костер, готовить пищу, обогреваться, защищаться. Одним словом, чувствовать себя живым человеком, ощущать непосредственную связь с цивилизацией.

Цивилизация и сейчас находилась далеко отсюда. Ближайшая, районная, на востоке в Комсомольске-на-Амуре, а краевая, где обитало и их прямое геологическое начальство, расцветала пышным цветом далеко на юге в столичном городе Хабаровске. Впрочем, если говорить откровенно, Хабаровск прекрасен лишь тогда, когда в него прибываешь из многомесячной изнурительной таежной бродячей жизни. А так, как ехидно подметили местные острословы, город не город, а просто густонаселенные «три горы да две дыры». Они точно подмечали неровный ландшафт города, расположенного на двух параллельно текущих тощих речушках – Плюснинке и Чердыновке, впадающих в Амур и протекавших в широких поймах, промытых в горных породах бурными паводками.

В тех низинах, сколько помнит Вадим Николаевич, всегда блестели широкие лужи, похлеще описанной Гоголем в его знаменитой повести, и грязь стояла даже в летние жаркие месяцы, насыщая воздух сыростью, прелью и какой-то неприятной затхлостью. По склонам и по самым поймам лепились и теснились домишки, наспех сколоченные завалюхи, яростно и жадно деля метры земли, огораживая их самодельными заборами. Но по самим хребтам, горделиво возвышаясь, стояли каменные строения, добротно и красиво сложенные из красного кирпича, хоть в один этаж, хоть в несколько. По тем вершинам проходили три главных улицы города, на которых и располагались крупные магазины, рестораны, руководящие учреждения и краевое начальство. В одном из таких жилых домов в центре города, неподалеку от высокой набережной Амура, почти рядом с городским садом, и его квартира.

Вадим Николаевич на какое-то мгновение мысленно перенесся к себе домой, побродил в домашних шлепанцах по коврам, присел на мягкий диван, заглянул на кухню, в ванную, открыв кран, подставил ладонь под поток горячей воды, почти натурально ощутил пальцами обжигающую жгучесть, и так же мысленно поспешно открыл кран с холодной водой…

Медленно выпуская сладковатый папиросный дым, он мысленно наслаждался обычным городским стандартным уютом, которого здесь, в поселке экспедиции, не было и в помине. И еще подумал о жене. О своей Оленьке. Ольге Михайловне. Она тоже, как он, дальневосточница, и по профессии тоже, как и он, геолог. Почти два десятилетия они рядом, вместе уходили в маршруты, жили в палатках, корпели в камералках. Мысленно увидел ее глаза, подернутые грустью, такие, какими они были в час расставания, ощутил на щеках ее дрогнувшие ладони, услышал ее голос, полный тревоги и печали: «Зачем тебе опять ехать туда? Зачем? Набродились в тайге, сыты ею по самое горло… Только устроились по-человечески. И квартира, и приличная работа… Оклад солидный и вообще положение уважаемое… Так нет же, срываешься с места. Молодые едут, это понятно. А ты? Ты? Что тебя туда опять тянет? Зачем тебе ехать?» Он тогда, в те минуты, явственно видел, что она понимала и одновременно не понимала его. Понимала душой, чутким сердцем ощущая его состояние, ибо сама многие годы каждую весну жила таким состоянием окрыленности, но отказываясь принимать и понимать головой, разумом. Обычным житейским разумом.

Конечно, если рассуждать здраво, она права. Факт, что права. Тут и слепому видно. Давно пора и остепениться, и поостыть. Да побольше поработать головой, а не только руками и ногами, превращаясь в таежную улитку, в двуногое вьючное мыслящее животное, которое все на себе тащит, включая и еду, и спальные принадлежности, и рабочий инструмент. Хоть раз по-человечески отдохнуть в летний сезон, съездить в отпуск, махнуть куда-нибудь в Россию или в Крым, в хороший санаторий на берегу теплого Черного моря… Обещал же! И не раз обещал. Да и вообще, что говорить, если пораскинуть мозгами. Большую половину жизни пересчитал по дням, отходил в маршрутах. Материала геологического насобирал целый воз и маленькую тележку. Не то что на кандидатскую, на докторскую с лихвой хватит. В аспирантуру на заочный приняли? Приняли. Минимум кандидатский сдал? Сдал. Почти все, мелочь осталась. Что же еще надо? Сиди и корпи не спеша над рукописью, складывай страничку к страничке. Так нет же, потянуло «на природу».

Вадим Николаевич уселся поудобнее на новом жестком стуле, доставленном в поселок недавно с партией конторской мебели, и, выпуская через ноздри успокаивающий папиросный дымок, задумчиво уставился, уперся взглядом в книжную полку, словно там мог прочитать то, на что у него не находилось ответа. Впрочем, не совсем так. Ответ был готов давно, отшлифован многими умами и судьбами, поколениями геологов. И короткое слово «потянуло» вмещало в себя очень многое, и прежде всего то особое состояние души, которое трудно передать словами, трудно высказать, дать конкретное название, ибо его надо прочувствовать. Оно свойственно далеко не каждому, хотя и многим людям, чьи судьбы годами напрочно связаны с дальними походами и рискованными маршрутами, с вечно нестареющей матушкой-Природой, которая, как и всякая женщина, бывает изменчиво разной – то доброй, то злой, то нежно-отзывчивой, то неприступно-холодной. Но всегда обаятельно-притягательной, вселяющей обнадеживающую веру и надежду на удачу.

2

Вадим Николаевич хорошо помнит тот весенний день, когда его «потянуло на природу», а вернее, когда он по-настоящему заболел далеким Мяочаном. Это произошло в том году, когда по Амуру пошел ранний ледоход, поплыли тяжелые кряжистые мрачно-серые льдины с пожухлым снегом, осевшими сугробами, остро поблескивая в лучах еще нежаркого солнца заостренными льдистыми краями, косыми рваными углами, обнажая на миг пронзительную синеву застывшей речной воды, схваченной накрепко сибирским морозом. Льдины двигались плотно, почти впритирку, напирая друг на друга, подталкивая и непримиримо сталкиваясь, вздымаясь, с грохотом и треском, ломаясь и крошась, уходя под воду и выплывая, торопясь скорее по своему извечному маршруту к далекому выходу в океан. Зрителей на высокой набережной собралось много. Хабаровчане любят такие дни. Разве усидишь дома, когда сама Природа громовым треском лопающегося льда, пушечным грохотом и раскатистым гулом, как торжественным салютом, отмечает конец зимней спячки и приветствует наступление великой и долгожданной перемены, начало пробуждения и оживления, этот привычный, но каждую весну повторяемый наново и неповторимо по-своему решительный поворот к свету и теплу, к благодатному и щедрому дальневосточному лету!

Вадим Николаевич хорошо помнит то волнение, которое охватило его, когда он вынул из чулана свою старую потрепанную кожаную куртку, пролежавшую там три года, стряхнул с нее налет затхлой пыли и тут же сунул руки в рукава, примерил. Куртка была ему впору, как и в прошлые годы. И это сразу вселило уверенность. Он не растолстел, не огрузнел, не оброс канцелярским жиром! Есть еще порох в пороховницах! Сунул руки в глубокий боковой карман, извлек оттуда свой берет, порыжевший на солнце и ветру, пропитанный дождями и пóтом, но все еще добротный и ладно сидящий на его голове. Сколько незабываемого и неповторимого в его судьбе связано было с этими добротно простыми и изрядно поношенными вещами! Три долгих года он к ним не прикасался. Они хранились в чулане живыми свидетелями Прошлого, памятью о прожитых радостях и трудностях, об ушедших навсегда годах. Сколько раз жена порывалась их выбросить за ненадобностью, как старую ненужную рухлядь, как отжившую свой век одежду, давно вышедшую из моды, и которая вряд ли когда-нибудь пригодится для носки. Но он не сдавался, оберегая их, и жена в сердцах обещала «не трогать», чертыхаясь, добавляла, мол, «пусть захламляют квартиру».

Не снимая кожаной куртки и берета, Вадим Николаевич снова заглянул в чулан и из-за старого сундука извлек сбитый геологический молоток с деревянной длинной ручкой, отполированной его собственными ладонями. Сколько переколол он этим стальным своим молотком камней и галек, опробовал скалистых выступов и горных трещин, каждый раз сомневаясь и тайно надеясь на успех, на Удачу! Вадим Николаевич первой попавшейся под руку матерчатой вещью стер с молотка налет пыли. Улыбнулся ему, как старому испытанному другу. Погладил ладонью по вновь деловито заблестевшей ручке, потрогал большим пальцем чуть сбитый заостренный конец. Молоток годился хоть сейчас в дело. Крепкий, ладный, привычный и добротно надежный.

У каждого геолога-полевика свое собственное отношение к этому примитивно-простому и в то же время обоснованно главному производственному инструменту, остро необходимому в любом маршруте и любом поиске. Одни геологи берегут и лелеют свои молотки, ходят с одним и тем же «ручным инструментом» годами, тайно надеясь, что когда-нибудь именно благодаря своему молотку удастся ухватить за хвост, поймать редкую птицу счастья, обнаружить месторождение. Удар молотка, сколотый край замшелой скалы – и сверкнет молнией в глаза богатое скопление, как в крохотное окошко, покажет свое лицо Удача! Другие же после окончания сезона торопливо и небрежно выбрасывают их, утверждая – «за ненужностью», мысленно чертыхаясь и сваливая на них, на эти бессловесные «ручные инструменты», собственные промахи и горечь неудачи, словно именно одни молотки и повинны во всем…

Вадим Николаевич не был из числа суеверных, он просто доверял своему старому геологическому молотку, как доверяют годами и жизнью проверенному другу, твердо уверовав, что в трудную минуту он никогда не подводил и в будущем не подведет. И конечно же, где-то в душе надеялся на то, что именно старый друг и приведет к желаемой и выстраданной годами цели. Что там ни говори, как ни толкуй, а геологическая жизнь Вадима Анихимова хоть и прошла ярко и неповторимо, но… Именно «но»! Вечно безутешное и безрадостное «но», если не брать в расчет разведанных им «мелочей». Они каждый раз вселяли в него надежду, однако пока еще ни разу не приводили к удаче. Так уж сложилась его судьба. Геологи, как охотники и рыболовы, бывают удачливыми и неудачливыми.

К тому времени, вернее, к тем весенним дням, у него за плечами был накоплен солидный стаж поисковых работ. По таежным буреломам, по звериным тропам, скалам и галечникам он износил более двадцати пар добротных сапог, избороздил на лодках и плотах чуть ли не все реки и речушки огромного края. Вадим Николаевич превосходно знал не только поверхностную «внешность», но и превосходно разбирался в том, что скрыто от глаз, в «глубине», мог рассказать о строении, об основном составе и поведать историю образования земной коры любого района. Одним словом, у него имелись все слагаемые, главные компоненты, так необходимые геологу-поисковику, да еще впридачу к своим обширным знаниям имел многолетний навык работы, большой личный опыт ведения разведки. К тому же он был бесконечно влюблен в свою профессию, веря в себя и надеясь на успех. Но именно успеха, этого главного звена, и недоставало в его биографии. Оттого она, биография его, и не представлялась ему законченно цельной. И ему страстно хотелось обрести и наконец вставить это недостающее звено. Чтоб не только на рабочих геологических картах, на которых отмечены его маршруты и поиски, но и на больших картах имелась хоть маленькая точка, в которую он бы мог небрежно указать пальцем, ткнуть ногтем и произнести внешне спокойно, но с некоторым оттенком превосходства, как произносили при нем некоторые, начинавшие вместе с ним или значительно позже: «Вот здесь мое месторождение… Теперь строят город, комбинат возводят. Осваивают!» (Можно и скромнее: «Вырос поселок, разрабатывают карьер.)

Чего не было, того не было в его, по общему мнению, весьма удачно сложившейся геологической судьбе. Сколько он пережил! Зверь рвал, но не разорвал, со скал срывался, но не насмерть, не расшибся, выжил, тонул, но спасали, проваливался в засасывающие мари, однако чудом выбирался, благодаря смекалке и выдержке. Не спился, хотя жизнь предоставляла и такую благодатную возможность. Не потерял здоровье, хотя спать приходилось на снегу и сырой земле, не застудил даже почек, не получил типичной геологической болячки – ревматизма. И язвы желудка избежал, питаясь, как и все, одной тушенкой и концентратами. Был всегда весел, жизнерадостен и целеустремлен. Мог служить и уже служил примером. Но однажды после очередного не очень удачного сезона, когда вдруг словно его озарило, он понял, что удачи ему, честно говоря, уже не достичь, годы не те, что надежда, как болезнь, которая вспыхивает, охватывает и тихо проходит, он решительно подвел черту и сам себе сказал: «Баста!» И попросил жену бросить в чулан его походную кожаную куртку с заложенным в карман старым беретом, засунуть «куда-нибудь с глаз подальше» и геологический молоток. Жена с долгожданной радостью выполнила его просьбу.

И Вадим Николаевич ушел на спокойную работу в городе, стал трудиться в управлении. Там, рядом с ним, дорабатывали до пенсии друзья и товарищи, заслуженные «старички» экспедиций, зубастые ветераны, седые «геологические волки». В поле они выезжали редко. В основном занимались бумагами, анализируя добытые материалы полевых партий, скрупулезно проверяя планы и отчеты экспедиций.

Примерно через полгода начальником управления был назначен Виктор Андреевич Ермолов, а в давние молодые годы попросту Витя, Витюха, по прозвищу Сохатый – из-за высокого роста и худобы, тот самый, с которым Вадим Анихимов еще до войны прокладывал маршруты на суровом Малом Хингане и буйно заросшем таежном Сихотэ-Алине, с кем спал в одной палатке, греясь спина о спину, и ел из одного котелка. И однажды как-то к вечеру, к концу рабочего дня, нежданно позвонила секретарша и сухим тоном попросила Вадима Николаевича «срочно зайти к шефу».

Анихимов машинально взглянул на часы – оставалось около получаса до конца трудового дня, – сложил на всякий случай в ящик письменного стола бумаги, чтобы не возвращаться в кабинет, и направился к «самому», пытаясь предугадать тему разговора или возможного срочного задания или – все может быть! – и обычного нагоняя. «Лошадь на четырех ногах и то спотыкается», – подумал он тогда. До этого времени их пути не перекрещивались в управлении, хотя Ермолов и ходил в замах. У Анихимова был свой прямой начальник и свой персональный вышестоящий зам. С Ермоловым поддерживал обычные дружеские отношения, бывая в компании, иногда вспоминали о прошлом: «А ты помнишь?» И вот теперь друг молодости стал «при власти». А власть штука опасная, она порой так меняет человека, что и родная мать не узнает. Повидал на своем веку всяких начальников, и больших и малых.

Ермолов, как потом не раз отмечал и убеждался Анихимов, почти не изменился, остался таким же, самим собой, хотя приобрел достойную солидность и завидную уверенность, словно с рождения ходил в руководителях.

– Не надоело копаться в чужих отчетах? – пожимая руку, спросил он и тем самым сразу же поставил Вадима Николаевича в затруднительное положение.

– С какой стороны на это посмотреть, – неопределенно ответил Анихимов, силясь догадаться, в какую сторону клонит начальник. Если хочет предложить крупную партию или экспедицию, он все равно не согласится, никуда и ни за какие шиши из Хабаровска не уедет.

– Неужели навсегда распрощался с надеждой? – Виктор Андреевич сделал упор на последнем слове «надежда», не думая, но попадая в самое уязвимое место.

– С полем я завязал, – как можно спокойнее ответил Вадим Николаевич.

– Поиск можно вести и здесь, а не только в маршрутах.

– Не понимаю, вернее, не представляю себе такого поиска, – насторожился Анихимов, где-то в глубине души предчувствуя что-то манящее и захватывающе-интересное, припоминая, что в молодости Виктор Андреевич был горазд на всякие мудреные выдумки, приспособления и находил удивительно простые смекалистые решения в отчаянно-сложных и запутанных положениях. Что-то задумал и сейчас. Неспроста затеял разговор в конце дня, чтобы никто не помешал.

И Вадим Николаевич не ошибся. Ермолов сразу, как говорят, взяв быка за рога, предложил перспективное дело, заметив, что именно только ему, Вадиму Анихимову, с его энциклопедическими знаниями, – он так и сказал «с энциклопедическими знаниями», – и по плечу возглавить группу специалистов на такой сложный, трудный, нудно-кропотливый, но очень нужный геологоразведочный поиск.

«Голова! Виктор Андреевич – это голова! – уважительно подумал Анихимов. – О такой работенке только мечтать может геолог! Если он, конечно, душой и сердцем поисковик. И сложности и размаху». И вслух спросил:

– Группа подобрана?

– Нет.

– А кандидаты в нее есть? – с другого конца зашел Вадим Николаевич, давно усвоивший тонкие отношения между людьми управления.

– На примете много, – признался Виктор Андреевич. – Но кого взять, это право руководителя. Сам знаешь, как у нас, когда отправляются в маршрут. Помощников подбирают по специальностям и личным интересам.

– Если я правильно понял, у руководителя группы все карты в руках и полное доверие? – он сделал ударение на «карты» и «доверие», как бы спрашивая о самостоятельности деятельности группы.

– Доверие полное и всестороннее, – понимающе ответил Ермолов. – Получаешь не только в переносном, но и в прямом смысле в свои руки карты, отчеты, полностью весь архив, и не только наш. – Виктор Андреевич сделал паузу, очень серьезно произнес: – А от тебя ждем лишь одну карту – рабочую карту прогнозов. Предполагаемых возможных металлорудных зон. Конечно, я имею в виду цветные металлы, ты меня понимаешь. Такая карта нам во как сейчас нужна! – Ермолов выразительно провел ладонью поперек своего горла, по выступающему кадыку. – С ней мы спланируем работу на десятилетия!

– Еще один вопрос! – Анихимов не спешил давать согласие.

– Давай!

– Тогда в лоб: почему именно меня на это берешь?

– А сам не догадываешься?

– Нет, – пожал плечами Вадим Николаевич. – По старой дружбе, что ли?

– В геологии, как сам знаешь, дружба дружбой, а служба службой.

– Тогда объясни, если не секрет.

– Ведь секрет в тебе самом. В твоей работоспособности. Сам будешь вкалывать и другим не дашь покоя. Ты, только ты, сможешь потянуть такой воз, и на приличной скорости, – Виктор Андреевич достал пачку «Казбека», раскрыл, протянул. – Закуривай!

– У меня свои, «Беломор». Привык.

– Другому поручи такое дело – охотников много! Так они в него зароются с головой и будут копаться пятилетку, а то и побольше. А нам ждать некогда. Время подпирает, – и спросил напрямую: – Сколько тебе надо времени?

– Даже не предполагаю. Дело новое, – откровенно признался поощренный Анихимов. – Надо подумать, прикинуть объемы.

– Да, ты прав, дело новое. Такие поиски еще никто не вел. Но я знаю тебя, знаю, что тянуть резину не будешь, и потому сроками не ограничиваю. – Виктор Андреевич снова становился руководителем, и в его голосе мягко и властно зазвучал металл. – Действуй! Приказ будет подписан утром.

3

Группу Вадим Николаевич подобрал, как говорил, «что надо», из опытных и работящих, несмотря на ворчание и прямые возражения многих начальников и руководителей. А дальше, как говорится, было делом техники и обобщений. Перерыли архивы свои, геологические. За годы советской власти и дореволюционные. И другие архивы, включая исторические, краеведческие, государственные. Перечитали документальную литературу, фольклор, устное народное творчество местных народов, их сказки, песни, легенды. Переворошили тонны бумаги. Внимательно вчитывались в полустертые слова старых рукописей, сохранившихся еще с походов первых казачьих дружин Пояркова и Хабарова, составленных, очевидно, согласно столичным инструкциям, «сказки», «расспросные речи», «отписки» служилых людей, они содержали сведения о том, «какие по тем речкам люди живут, и дают ли кому они ясак с себя, и про серебряную, и медную, и свинцовую руду, и про винюю краску, чем кумачи красят». Царские сановники и воеводы зорко присматривались к новому богатому краю. Да и в последующие столетия интерес не ослабевал. Сибирь и Дальний Восток, ставшие местом ссылки неугодных и строптивых вольнодумных людей, превращались в неисчерпаемую кладовую, из которой полными пригоршнями черпали ценные природные богатства, пополняя государству казну.

Листали солидные геологические отчеты, первые научные трактаты, написанные в середине прошлого столетия, связанные с общим физико-географическим изучением края. Внимательно просматривали карты и труды путешественников, их описания природы Приамурья. Особый интерес к Дальнему Востоку вспыхнул, когда в верховьях Амура и Зеи открыли богатейшие золотоносные россыпи. Народ из России хлынул потоком, заселяя неведомые щедрые земли. Начались интенсивные геологические исследования, но они были связаны главным образом с изучением золотоносности. Этот период примечателен выходом в свет первой обширной монографии, посвященной геологии и полезным ископаемым Дальнего Востока. Вадим Николаевич не без интереса отметил, что ряд положений того труда не утратил своего научного значения и в наше время.

При советской власти, особенно в тридцатые годы, заметно активизировались поиски полезных ископаемых. Несомненно, этому способствовало то обстоятельство, что началось усиленное освоение Дальнего Востока и, следовательно, потребовались разнообразные минеральные строительные материалы, но, главное, началось планомерное площадное геологическое изучение, которое велось комплексно и целенаправленно. Тогда же проводились и инженерно-геологические изыскания на трассе Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. Около молодого города Комсомольска-на-Амуре, в нескольких километрах к западу, вырос поселок с многозначительным названием – Старт. Он как бы утверждал, что отсюда, с восточной стороны, и примет старт на запад, возьмет начало железнодорожная магистраль.

Великая Отечественная война прервала планомерный процесс геологических исследований, своеобразную «инвентаризацию» природных кладовых обширного края. В те годы лишь интенсивно эксплуатировались уже разведанные месторождения особенно редких металлов, крайне необходимых «добавок» при варке танковой брони, при варке легких сплавов для самолетов. Дальний Восток, отказывая себе во всем, работал на великую Победу. И вот сейчас, после войны, подзалечив наскоро раны, государство нашло возможность снова вести, хотя и медленно, но неуклонно возрастая, изучение всей территории, в том числе и Дальневосточного региона.

Особое внимание Анихимов обратил на труды ученых, так или иначе связанных с Хабаровским краем. Обобщал их прогнозы и предположения. Исследовал карты и схемы. И не только советских. Сам Вадим Николаевич переводил со словарем с английского, штудируя научные трактаты и геологические журналы. Интересовался работами геологов сопредельных государств, особенно китайских и японских.

– События рождаются от неизвестного отца, – повторял он слова великого французского поэта Поля Валери, – а необходимость не что иное, как их родная мать! Необходимость движет нами, друзья!

Рассматривая историю и научные исследования, трудно переоценить значение каждого звена, каждого этапа, каждого отдельного труда, ибо результаты предшественников положены, как опорные камни фундамента, в основу последующих изысканий и исследований, из которых делаются новые логические выводы. Труды академика С. Смирнова увлекли, как роман. Ученый на территории Дальнего Востока выделял перспективный Тихоокеанский рудный пояс с его внутренней вольфрам-оловянной зоной. Настольными книгами стали труды и другого ученого, доктора наук Е. Радкевич, ученицы и последовательницы С. Смирнова и А. Ферсмана. Она была одним из авторов выдающейся книги «Геология олова», которая увидела свет в трудные годы войны и сразу же приобрела широкую известность. Это была первая книга, в которой были собраны, глубоко проанализированы и обобщены все необходимые для геолога-практика и геолога-ученого данные по оловорудным районам, по геологии олова не только нашей страны, но и всего мира.

Три года, не зная ни сна, ни отдыха, – Вадим Николаевич и во сне часто спорил сам с собой, со своими коллегами или с далеким, давно ушедшим из жизни исследователем, опровергая или поправляя того, – три года напряженного труда дали солидный «урожай». Группа геологов под его руководством наконец завершила сложную, трудоемкую, разнохарактерную, но узконаправленную работу, обобщила все материалы и составила перспективную карту уже открытых и, главное, предполагаемых месторождений полезных ископаемых на обширной территории Дальнего Востока. На карте были отмечены и указаны регионы, где геологам в будущем надо искать подземные «клады». Среди перспективных регионов значился и горный район Мяочана – где никогда и ничего еще не находили. Да вообще район был мало исследован и о нем знали лишь в общих чертах.

Как ни странно, но именно из-за Мяочана и разгорелся сыр-бор.

– На основании чего, Вадим, ты включаешь и даже настоятельно, как пишешь в пояснительной записке, рекомендуешь этот Мяочан? – спрашивал Ермолов, и такой же вопрос задавали другие геологические «зубры» управления при обсуждении коллективного труда.

Что он им мог ответить? Ничего. Лишь пожимал плечами, дескать, сам не знаю. Но включил. Что-то толкало его обратить внимание на горный массив, как говорят, «нашептал внутренний голос». И всё. Никаких формальных оснований, даже мелких, самых крохотных, не имелось. Лишь теоретические предположения. Предположения, основанные на анализе, сравнениях и обобщениях. Как говорят, из «головы». У всех других рекомендованных регионов имелись или вещественные доказательства в виде образцов, или утверждения очевидцев, записки путешественников, письма охотников, рыбаков, лесников о том, что кто-то когда-то где-то видел, находил, слышал от кого-то. Были и прогнозы ученых. Имелись просто целевые государственные задания, как районы, прилегающие к Байкало-Амурской магистрали. А о Мяочане не было ничего. Мяочан безмолвствовал. Там никто не бывал. Даже охотники, в том числе и местные, нанайцы, люди пронырливые и ходкие, обходили Мяочан стороной. Там им нечего было делать – зверь не водился, он редкость в тех местах. Одним словом, безжизненные Черные горы…

– Мы считаем, что регион Мяочана следует исключить, – заявляли многие знатоки и специалисты, оценивавшие коллективный труд. – Мяочан надо оставить в покое. Пустое место!

Однако Анихимов не сдавался. Настаивал на своем. Чутье геолога-поисковика, опыт разведчика подсказывали ему, что горы Мяочана в своих недрах таят нечто ценное. Возможно, запасы цветного металла. Даже, возможно, крупные месторождения. В ответ он слышал многозначительные похмыкивания да видел откровенные недоверчивые улыбки – дескать, загибай, но знай и меру!

Вадим Николаевич разворачивал карту, указывал на правобережный регион Амура, где в горах Сихотэ-Алиня еще перед войной группой геологов, в том числе и присутствующим здесь уважаемым Ермоловым, были открыты значительные месторождения, особенно оловорудные. А потом указывал на Мяочан и, волнуясь, сбиваясь, глотая концы слов, торопился доказывать их похожесть.

– Как видите, в глаза бросаются две коричнево-серые полосы, которые протянулись по обе стороны Амура в меридиальном или северо-восточном направлении. Правобережная, восточная полоса, где нами ведется интенсивно разведка, охватывает весь центральный Сихотэ-Алинь, который прослеживается из южной части Приморского края. А вторая полоса, западная, которая простирается, как видите, к северо-западу от Хабаровска и к западу от Комсомольска, составляющая левобережную часть, нам почти не известна. Один сплошной вопросительный знак. Но мы видим одно: обе полосы очень похожи, они соответствуют довольно древним верхнепалеозойским – каменноугольным и пермским отложениям и каждый из них составляет ядро крупных поднятий – антиклинариев. Они оба обрамлены более молодыми юрскими и меловыми образованиями, которыми сложены области прогибов между поднятиями, области синклинаев. Все эти отложения, как мы видим, прорваны меловыми гранитами и перекрываются юными базальтами. А как мы знаем, месторождения цветных металлов были обнаружены именно в прогибах, в синклинаях к востоку от центрального Сихотэ-Алиня. Отсюда и сам собой напрашивается простой вывод – хребет Мяочана может таить в своих недрах то, что мы ищем в других местах! И пока не особенно результативно, к сожалению.

Участники совещания дружно зашумели.

– Сделал открытие?!

– Ха! Похожи! Похожи, как свинья на коня, только шерсть не така!

– А мы, по-твоему, карты читать не умеем?

– Еще когда Комсомольск закладывали, геологи вокруг основательно полазили. Ничего особенного! Ничего там не нашли.

– А «знаки» и песчинки, намытые перед самой войной Давыдовым в долине Силинки?

– Намыл-то он их в городе!

И, не сговариваясь, приходили к общему мнению:

– Красиво говоришь, но фантастикой попахивает.

Район Мяочана, никто не сомневался в том, исключили бы из списка перспективных, если бы не помог случай. Как потом шутили острословы управления, в горячий спор «включился господин Великий Случай». Другие утверждали более реально: «За себя подал голос сам Мяочан». А в действительности все произошло проще и обыденнее. Из города Комсомольска в край, а из крайкома к геологам в управление пришел небольшой пакет с коротким письмом, с просьбой определить ценность минерала. В пакете, когда Ермолов его развернул, лежал небольшой красивый серенький камушек. Он взял его на ладонь, как бы взвешивая, посмотрел внимательно:

– Неужели касситерит? И, кажется, не похожий на те, что известны нам. Откуда?

В письме сообщалось: на окраине города у моста через Силинку, где трасса идет в сторону Дземги, его нашел заядлый рыболов, случайно обративший внимание на «красивый серый камушек». Находка перекочевала в руки сына. Тот, по просьбе отца, показал камушек учителю по природоведению. Учитель, недолго думая, отправил его в Хабаровск, в крайком партии: там найдут специалистов и разберутся.

В управлении разобрались быстро. Чистый касситерит! Анализ подтвердил определение Ермолова: найденный касситерит не относится ни к одному известному разведанному месторождению. Вывод – из неизвестного pyдопроявления.

Ермолов подошел к карте края, висевшей на стене. Комсомольск он знал хорошо. И трассу на Дземги. И мост через речку Силинку. Капризная речушка! В жаркое время в ней – воробью по колено. А в половодье шумит и мосты рвет. Ермолов внимательно посмотрел на тонкую голубую жилку от ее впадения в Амур и проследил взглядом вверх по течению, к истокам. Силинка брала свое начало в одном из ущелий Мяочана. Того самого спорного Мяочана. Речушка миллионы лет бьется там о скалы, рушит их, прокладывая себе путь, и крохи разрушенных пород уносит с собой в Амур… Среди этих крох оказался и камушек. Как голос Мяочана. Но так ли это на самом деле? Не случайность ли? И почему раньше никто ничего подобного там не находил? Загадка, да и только…

Ермолов смотрел на хорошо ему знакомую карту, словно видел ее впервые. Небольшой кусочек касситерита заставил задуматься. Загадал загадку. Он чуть улыбнулся своим мыслям. А может быть, и вовсе никакой загадки не существует? Ведь район Комсомольска и все окрестности, когда выбирали место под город, еще в начале тридцатых годов, геологи, да и не только геологи, на коленях обшарили да все тщательно обнюхали. И тогда, насколько он знает, да и по всем имеющимся документам официальным, никаких серьезных признаков, вроде такого чистого образца, не находили. Имелись лишь крохотные «знаки», отдельные черные песчинки, найденные в намытых шлихах геологом Давыдовым почти перед самой войной. А город закладывался почти что на голом, в геологическом смысле, месте, без залежей и рудопроявлений, с расчетом, что вся будущая промышленность будет работать на привозном сырье. И воздвигли на берегу Амура славный Комсомольск, создали крупную промышленность. А за все прожитые почти четверть века никто и никогда ничем подобным радовать не мог, ничего не находил, даже разговоров не было. Так что, с какой стороны ни посмотришь, вывод один: случайность, чистая случайность. А случайность категория не постоянная, на нее опереться трудно. Так что и никакой сложной загадки здесь не существует. Скорее, даже наоборот. Объяснить находку можно очень просто: касситерит принесла птица. Крупная птица. Может быть, дикий гусь, может быть, тетерев, а может быть, еще какая пернатая. У птиц в зобу и песок, и камушки всякие встретить можно. А сколько забавных случаев знает история геологии, когда минералы, принесенные в зобу птицами, уводили исследователей с верной дороги далеко в сторону! Все верно. Виктор Андреевич рассуждал сам с собой. Если говорить правду, то нередко бывали случаи и обратного порядка, когда обнаруженные в зобу подстреленной птицы крохотные минералы приводили к открытиям месторождения. Даже крупнейшим. Так что все может быть, все может быть… Неужели прав Вадька Анихимов? Старая лиса учуяла носом, где вкусненько пахнет жареным, так, что ли?..

И когда раздался приглушенный телефонный звонок темного аппарата, местной «вертушки», установленной в кабинетах руководящих товарищей, Ермолов уже знал, что ответить. Он принял решение.

– Слушаю, – ровным тоном сказал Виктор Андреевич и, узнав голос помощника первого секретаря крайкома, подобрел голосом. – Насчет присланного минерала интересуетесь? Да, да, смотрели наши минералоги, провели анализы… Чистый касситерит! Можете так и передать Алексею Павловичу. Да, да!.. Касситерит! Из неизвестного пока нам рудопроявления… Конечно, загадка… Что мы намечаем? Обследовать район Мяочана, откуда берет начало Силинка, хотя бы в общих чертах. Но планы наши на новый год утверждены, средства у нас малые, сами знаете, не шибко развернешься, каждая копейка на счету… Если поддержит крайком, так и передайте Алексею Павловичу, то направим две полевые партии. Думаете, что обязательно поддержит?.. Спасибо, спасибо… А людей найдем! Есть у нас свои! Да плюс из Ленинграда, из ВСЕГЕИ, еще из университета дипломники… Надеемся, что разгадаем загадку природы!

4

Вадим Николаевич хорошо помнит тот день, когда он, приняв решение отправиться на Мяочан в качестве руководителя одной из поисковых партий, вынул из чулана свои старые походные «доспехи» – потертую кожаную куртку, выгоревший берет и крепкий геологический молоток. Судьба снова делала очередной поворот в его беспокойной жизни.

Жена, ходившая в магазин за продуктами, тихо ахнула, увидев на муже берет и кожаную куртку. С острой болью она все поняла с первого взгляда. Опустив полную хозяйственную сумку на коврик, не раздеваясь, в пальто и зимних сапожках, оставляя следы на ковровой дорожке, приблизилась к мужу:

– Вадим, ты?.. Ты – что?..

Он пропустил мимо ушей ее вопрос.

Тогда Ольга Михайловна, женщина решительная и умеющая настоять на своем, начала совсем с другого края и другим тоном:

– Вы посмотрите на него, а? Напялил на себя этакую старую рухлядь и красуется!.. Выбросить ее давно на помойку, а он с ней носится, как дурень с писаной торбой. Посмотри, посмотри в зеркало, на кого ты похож? Смех один, да и только!..

Вадим Николаевич не реагировал и на эту длинную тираду, выпущенную с быстротой пулеметной очереди. Словно и не слышал ее. И тогда Ольга Михайловна забеспокоилась всерьез. Она острым женским чутьем угадывала что-то новое в поведении мужа. Вернее, не новое, а давно забытое и только вновь возрожденное. Так бывало всегда, когда приближался с очередной весной очередной полевой сезон. Только тогда они загорались оба. Они становились какими-то иными. У них словно бы вырастали крылья за спиной… И сладко, радостно было на душе, прямо петь хотелось. Откуда только силы брались?

Ольга Михайловна подошла вплотную к мужу, взяла под руку, прижалась лицом к старой кожаной куртке, от которой вдруг пахнуло не старой залежавшейся вещью, а сладкой прелью таежных распадков, дурманящим запахом слежалой хвои и еще чем-то знакомым, родным и почему-то забытым. Она только тихо, чуть слышно, произнесла:

– Ты… Ты серьезно?

Он кивнул. У нее тонко, словно впилась игла, кольнуло под сердцем. Она поняла все. Без слов. Только для большей ясности спросила:

– Значит, опять?

– Опять.

– Не хватало еще тебе на старости лет!..

– Не ты ли еще вчера утверждала обратное? – Вадим Николаевич, подлаживаясь под ее голос, произнес: – Сорок – это возраст мужского расцвета!

Она грустно улыбнулась. Да, так говорила… Вчера говорила! И ощутимо почувствовала надвигающуюся разлуку, потому что сама она никуда и ни за что не поедет. Пусть сам, пусть один… Только обидно, конечно. Слезы как-то сами навернулись на глаза. Она попыталась сдержаться. Нечего раскисать… Мужа она хорошо знала, если что надумал – не удержишь. И не отговаривай, бесполезно. И с грустной улыбкой спросила:

– Надеждам свойственно оживать?..

– А ты еще помнишь? – оживился муж. – Не забыла?

– Конечно, помню. Жизнь прожита с этим, – и глубоко, печально вздохнула. – Значит, как у Марка Твена?

– Как у Марка Твена.

– Надеждам свойственно оживать… – начала опять она.

– …пока человек молод и не притерпелся к неудачам! – закончил Вадим Николаевич и обнял жену, прижал ее к себе, повторив: – Пока человек молод и не притерпелся к неудачам!

5

– Да, вот именно! Пока не притерпелся к неудачам! – Вадим Николаевич вслух произнес эту памятную для его сердца фразу, делая ударение на первое слово, на грустное «пока», и неспеша затянулся, вбирая в себя теплый успокаивающий папиросный дымок, медленно, через обе ноздри, выпустил его длинной голубоватой струей и снова повторил: – Пока не притерпелся к неудачам!

Четвертый год он в горах Мяочана. Четвертый год! Разгадывает тайну Черной горы. Первые два года был в полевой партии, а потом – приехал в командировку, вроде инспектора-консультанта, думал, на месяц-другой, а вышло – надолго. Заболел начальник экспедиции, и Вадиму Николаевичу пришлось временно возглавлять ее, пока не утвердили начальником Казаковского. Так и осел здесь, в Мяочанских горах, главным геологом. Подумать только, как время днями щелкает, словно лесные орешки раскалывает, один за другим, один за другим… И всё – некогда! Некогда остановиться, некогда передохнуть, некогда оглядеться и подумать. Закрутился, завертелся в вихре событий, стремясь во что бы то ни стало быть главной центральной осью, быть лидером, но лидерство почему-то получалось не такое, как хотелось, и он оказывался где-то около, где-то рядом, двигаясь как бы по касательной, но не по главной направляющей. Был в самой гуще событий и в то же самое время почему-то получалось так, что он оказывался где-то сбоку, на вторых ролях. Он предугадал месторождение, а открыл его другой. Открыл у него, Вадима Николаевича, на глазах и на том месте, где он проходил не раз… И тут, в экспедиции… Странное положение! Удивительно странное! Без него, Вадима Николаевича, здесь не могут, но и с ним тоже не могут. А он сердцем привязан к Мяочану, к Черной горе своей, которую он выстрадал, предугадал и которую полюбил. Без нее уже и не мыслил дальнейшей своей жизни.

Вадим Николаевич подошел к окну, открыл форточку. За окном стояла темнота, плотная, как черная стена, которую, казалось, можно было даже потрогать руками. Ветер поутих, и ветка перестала назойливо барабанить в стекло. Анихимов чуть высунул голову в форточку. В лицо пахнуло ночной свежестью и прохладной сыростью. Несколько холодных капель дождя хлестнули по лбу, по щекам. Он с наслаждением вдохнул ночной воздух, освежающий, бодрящий, густо настоенный на ядреной хвое, еловой смоле и на увядающем таежном разнотравье. Невольно прислушался: поселок продолжал жить и ночью. Доносился торопливый перестук молотков, тюканье топора, повизгивание пил и ножовок. Люди, отработав днем на производстве что положено и даже больше, да плюс еще обязательные два часа стройповинности, введенной Казаковским, снова трудились, теперь для себя, обустраивались, возводили жилища, готовились к предстоящей зиме. Правда, трудились не все. Вдали, на окраине поселка, светились окна больших палаток, в которых жил народ пестрый и разношерстный – там разместились и канавщики, и разнорабочие, и строители, – и оттуда сейчас доносились нестройные пьяные голоса. Пели про то, как бродяга Байкал переехал. И вдруг песня оборвалась, послышались выкрики, ругань. Кто-то кого-то бил, потом завязалась групповая потасовка… Раздался чей-то отчаянный вопль, и как-то сразу все стихло. Немного погодя опять запели хриплыми голосами…

«Одно и то же каждый день, – Вадим Николаевич чертыхнулся. – Отработают свое и – пьют, дерутся, тут же мирятся и снова заводятся». Насмотрелся он на своем веку на таких бесшабашных и разгульных людей, у которых за душой копейки ломаной не держится, а если и заведется какая, так сразу же пропивается… И еще подумал, что надо наконец взяться за самозваного главаря, за Мишку Максимова, по прозвищу Михман Кривоносый, не раз осужденного, побывавшего и в штрафном батальоне, снова судимого военным трибуналом за грабеж и мародерство в завоеванной Германии, чудом спасшегося от расстрела, благодаря амнистии по случаю Победы, услали в Сибирь, но он до конца не отсидел, после XX партийного съезда был снова амнистирован и выпущен на свободу, с запретом жить в крупных городах. А здесь, в таежной геологической экспедиции, он чувствует себя как рыба в воде. Подобрав таких же отпетых дружков, Михман стал верховодить в палатках – обирал рабочих, терроризировал, избивал, спаивал, обыгрывал в карты, многих держал в страхе, на других наводил испуг. Особенно он приставал к четырем немцам, которые отсидели свой положенный судом срок за преступления в войну и, ожидая выездные документы, крупно подзарабатывали в экспедиции, трудясь на тяжелых участках…

Пестрый и разношерстный народ собрался в долине Силинки у подножья Черной горы. Надо бы лучших, настоящих рабочих. Да где их взять-то? И все же оживал Мяочан, пробуждался от вечной спячки. Горы самой в темноте не было видно, но она угадывалась по светящимся, как звездочки, электролампочкам, и казалась почти рядом. Горизонтальные огоньки, кучное созвездие, показывали начало штольни и рабочие подсобные помещения. Повыше – звездочки треугольником. Там на площадке установили буровую. А на самой вершине снова несколько огоньков, расположенных рядом. На вершине еще идет монтаж буровой, что-то они никак не забурятся… И дальше, если двигаться по прямой, за несколькими хребтами, на перевале светятся тоже звездочки буровой, их отсюда, из долины, конечно, не видать. Три десятка километров до партии Юрия Бакунина. На том перевале, возможно, еще одно месторождение откроют… И в других местах обнадеживающие перспективы. Рыщут, обстукивают горы полевые отряды и поисковые партии.

– Вперед и выше! – сказал Вадим Николаевич сам себе. – Бороться и не сдаваться!

Оставив форточку открытой, он зашагал по своему узкому кабинету. Опять вернулся к своим невеселым раздумьям. Шагая, искоса поглядывал на письменный стол, где в свете настольной лампы снежно белел чистый лист бумаги с одним выделенным красиво заголовком, чем-то похожим на цепочку четких темных звериных следов на снегу.

– Черт подери, напишу я эту распроклятую докладную или не напишу!

Взял помятую пачку «Беломора», порылся в ней двумя пальцами, выудил папиросу. Есть еще! И грустно подумал, что зря он так «раздымился», за вечер почти всю пачку израсходовал. Многовато! Но, затянувшись, облегченно подумал: пачка – это еще вроде норма, дымлю-то сколько часов подряд? И по делу. По делу!

И он снова заставил себя сосредоточиться на главном, на коллективном документе – на проекте разведки месторождения на ближайшие годы, из-за которого, вернее, из-за перспективного направления которого, и вспыхнула ожесточенная перепалка, превратившаяся в «затяжные боевые действия» между ним, главным геологом, и молодым начальником, этим желторотым инженером, – он в мыслях теперь только так и называл Казаковского – «желторотый инженер», намекая на факт жизни, что всего четыре года тому назад, когда он, Анихимов, повел в Мяочан первую геологоразведочную партию, тот прибыл на Дальний Восток по распределению из столичного вуза, прибыл рядовым и очень быстро, даже круто пошел вверх. Впрочем, если говорить откровенно, лично сам Вадим Николаевич отказался, несмотря на настойчивые уговоры Ермолова, возглавить экспедицию, которая бурно развертывалась на базе открытого месторождения, и в Мяочан хлынули техника и люди. Он не возражал против назначения Казаковского. Вадима Николаевича больше влекла и влечет чистая геология, поиск. К тому же он предугадывал еще новые открытия в регионе и потому согласился на должность главного геолога. Так что ему ли говорить о том, что молодой инженер «круто пошел вверх»? Да вообще у него, Вадима Николаевича, если выкладывать начистоту, никаких претензий к Казаковскому как к личности, как к человеку, нет. Да и откуда им быть, если молодой специалист в глаза и за глаза признает и уважает его приоритет, как старшего и по возрасту и по опыту работы? Не стесняясь, что выше по должности, учится у Анихимова, советуется с ним и ценит чуть ли не каждое слово, связанное с поиском, с самой геологией, и кончая таежным обустройством. Однако, несмотря на все это, у Казаковского явственно обозначился какой-то стальной стержень, своя внутренняя непоколебимость и, что особенно встревожило Вадима Николаевича, своя собственная линия в решении кардинальной задачи – ведение разведки месторождения – их пути разошлись, как говорят, «в диаметрально противоположные стороны».

Как считает он, Анихимов, нужно все основные силы бросить на поиск, на детальную целевую разведку по всему региону Мяочана, главный упор сделав на «легкую подвижную кавалерию», на отряды, чтобы выявить все возможные месторождения, оценить их хотя бы «на глазок», расположить по значимости, и уже потом вести планомерно горнорудные буровые и проходческие работы, начиная, конечно, с самых крупных месторождений, определяя истинные запасы сырья и передавая их государству для промышленных разработок. Такой метод, не новый, но, кстати, проверенный в местных дальневосточных условиях не одним десятилетием практики, с быстрыми перебросками, с палатками, приведет к желаемым результатам. По самым скромным расчетам, район Мяочана можно будет освоить в ближайшие десять – пятнадцать лет.

А что предлагает Казаковский? Главный упор сделать на «тяжелую артиллерию», на геологоразведочную технику, оборудовав в поселке Солнечный мощную центральную базу, с ремонтно-техническими мастерскими, энергообслуживанием, с сетью коммуникаций, с налаженным бытом, со школой, магазинами, клубом, детским садом. Со всем современным техническим и бытовым комплексом, который делает геологоразведку индустриальным эффективным производством, а не привычным кустарно-маршрутным промыслом. Традициям геологического молотка и рюкзака Казаковский противопоставлял новые нарождающиеся тенденции – превращение геологической отрасли в современное мощное производство, которому по плечу решение серьезных проблем. Такой инженерный подход с расчетом разворота и расширения деятельности с интенсивной нагрузкой на технику – ибо было уже ясно, что Мяочан обещает стать крупным рудным узлом – дал бы возможность вести ускоренными темпами разведывание промышленных запасов руды, а следовательно, и передачу их государству в ближайшие годы.

Проект Казаковского предусматривал крупные вложения и быструю их отдачу. Он намеревался крепко осесть, вгрызаясь в горы. Он решал вопросы серьезные, основательно и с перспективным размахом, стремясь дать народному хозяйству разведанные запасы, и дать их не как-нибудь, а быстро и качественно, заложив основу будущей промышленной разработки и проверив на практике технологию добычи и обогащения, дать с наименьшими затратами как самих средств, так и более ценных – человеческих сил, создав такие условия быта и труда, чтобы людям, находясь в таежной глухомани, рядом с медведями и вроде бы молчаливыми горами, было радостно жить и трудиться.

Схлестнулись, как две встречные волны, традиционная психология и новые тенденции по отношению не только к результатам, но и к самому характеру труда: разведчику подземных недр отводилась не только привычная роль походного «бродяги», «трудяги» и «покорителя» тайги, но и хозяина этой самой тайги, среди которой ему жить, жить не наскоком, а оседло и, по-хозяйски осваивая подземные богатства, учиться беречь их и учиться сохранять окружающую природу. Проект был нацелен в будущее.

Прозорливый умом Вадим Николаевич понимал и принимал стремление Казаковского поставить разведку недр на новые современные промышленные рельсы. Но сердцем – не принимал, чутьем седого «геологического волка» угадывал в них опасность, и не только для себя лично. Проект Казаковского нес с собой в устоявшуюся геологическую практику революционные преобразования. Он, как ножом бульдозера, срезал под корень, под основание все то, что десятилетиями так оберегалось, так лелеялось и чем так гордились – походную романтику, таежную «вольную» жизнь, раскованный и рискованный поиск, когда на первое место выступали чисто человеческие качества, определяющие весомость личности, – сила, выносливость, знания и навыки, приобретенный опыт. Вадим Николаевич, следя за бурным развитием науки и техники, догадывался, что когда-нибудь и в геологической вольнице настанут крутые перемены. Но никогда не предполагал, что они наступят так скоро. В лице Казаковского он видел первые симптомы этих грядущих перемен. И потому возникла у него такая острая внутренняя неприязнь к проекту, инициатором и основным исполнителем которого был сам Казаковский.

Вадим Николаевич, меряя шагами свой крохотный кабинет, куря папиросу за папиросой, снова и снова думал о том, что правы, тысячу раз правы те мудрецы поисковики, которые не раз утверждали: «Когда начинается инженерная механизация разведки, тогда же и кончается настоящая геология!» А Казаковский не только по образованию, но, как кажется Вадиму Николаевичу, – а он редко ошибается в людях! – по самому складу своего характера принадлежит к той категории людей, которые с детства влюблены в механизмы, превозносят их выше всего на свете, как главную силу современного мира, и соответственно требуют от живых людей, от простых смертных, как и от бездушного железа, четкой исполнительности, пунктуальности в делах, планомерности в работе и всех иных прочих составных частей, непосредственно связанных с дисциплиной, твердым распорядком и промышленно механизированной организацией производства. Словно забывая, что они живут в тайге, а не в городе, и работают в геологии, а не на машиностроительном заводе.

В кабинете стало холодно, и Вадим Николаевич закрыл форточку. Печь давно остыла. Взглянул на часы – стрелки показывали приближение полуночи. В конторе стояла тягучая тишина, лишь из диспетчерской доносилось легкое поскрипывание стульев – дежурный ворочался на них, устраиваясь поудобнее, – до рассвета еще далеко. Несколько раз мигнула лампочка, давая условный сигнал жителям поселка, что скоро полностью отключат ток до утра – в экспедиции, опять же по распоряжению Казаковского, экономно расходовали горючее.

Вадим Николаевич ясно представлял и третью позицию, третью точку зрения на Мяочан – позицию управления. Он как главный геолог знал содержание руководящих бумаг, которые приходили из Хабаровска. И умел читать между строк то, что скрывали сухие канцелярские слова и столбцы цифр годовых и квартальных заданий. Планы-задания прироста запасов промышленных категорий разведанности – главные определяющие показатели, по которым оценивалась вся деятельность экспедиции, – были исключительно высокими. Непомерно высокими. И экспедиция постоянно перенапрягалась (нет, не зря он тогда отказался от поста начальника!), и, чтобы выполнить их, бросали «в бой» все наличные средства, людей и технику – буровые станки, проходческое оборудование, бульдозеры и весь транспорт, концентрируя все внимание только на одном – на детальной разведке месторождения. А из управления только и слышалось по радио, только и читалось в бумагах: давай-давай! Скорее, скорее! Темп, темп!

И Вадим Николаевич понимал, чего там, в управлении, хотели, к чему нацеливали труд большого коллектива. Чтобы как можно скорее отрапортовать, торжественно отметить, доложить под гром аплодисментов и медный гул оркестра! У них, казалось, только одно это и было на уме. О будущем, о завтрашнем дне Мяочана думать не хотели, вернее, по старинке, не привыкли. Возможно, еще и оттого, что до последнего времени на территории края не попадались такие крупные рудные зоны.

А руководство экспедиции у него на глазах, порой и за счет его геологических средств и возможностей, подчиняясь приказам сверху, лезло из кожи вон, чтобы выполнить программу, «выдать» план, вполне отчетливо представляя и свой завтрашний день, и печальный финал такого «всплеска», грустный итог шумного сиюминутного успеха: он достигался ценою больших затрат, ценою ненужного неимоверного перенапряжения людей и механизмов, а главное, печально-опасной ценой потери, а точнее, утраты перспективы. Перспективы на будущее – на поиск, на предварительную разведку, без которых немыслим завтрашний день экспедиции. А вот на них-то, на поиски, и не оставалось ни сил, ни средств, ни возможностей. Они просто не велись. От них отмахнулись, как за ненадобностью, там, в управлении. Их упорно вычеркивали из всех планов и предложений. Даже порой казалось, как говорил Казаковский, что в управлении «сознательно закрывают глаза», чтобы не видеть того, что нельзя не видеть! Вадим Николаевич полностью тут был согласен с Казаковским. Еще бы! Там посягали на дело, на поиск. А ведь поиск – это перспектива, будущее экспедиции. Без поиска, без заблаговременно выявленных и подготовленных геологами минерализованных зон к детальным горноразведочным работам, экспедиция в самом скором времени, через год-два затопчется на одном месте, попросту «задохнется». Никто не будет знать – где же большая руда? Никто не будет знать – куда направить усилия людей и техники?

Неужели придется опять все начинать с самого начала, с нуля?

Создание проекта и должно было решить все наболевшие вопросы. Вопросы, которые хорошо просматривались «снизу», на месте. Проект писали и переписывали, считали и пересчитывали, как говорят, «обсасывали», каждый пункт и каждое положение – и ведение горных разведочных работ, и налаживание поисковой разведки и предварительной оценки, учитывали и многое другое нужное и необходимое, с «заделом» на годы вперед. Каждый вкладывал в проект, в том числе и он, главный геолог, частицу своей души, частицу сердца, свои надежды, опыт, знания, расчеты, помноженные на искреннее желание сделать деятельность экспедиции более продуктивной, экономичной и эффективной.

Проект обсуждали еще раз, внесли в него поправки и дополнения, в том числе и его, Вадима Николаевича, однако он по своей сути остался неизменным – упор делался на комплексную разведку подземных богатств. Перепечатали, скрепили подписями, расписался и он, Вадим Николаевич, и с нарочным отправили в Хабаровск на утверждение.

Отправить-то отправили, а сомнения у Вадима Николаевича остались. И которую неделю они не дают ему покоя, точат изнутри, как въедливые червячки, волнуют, будоражат, как бы подталкивая к столу, к бумаге. Пиши, объясняйся! Тебя в управлении знают. Сам Виктор Андреевич с тобой считается, он-то поймет и поддержит. Действуй энергичнее! Черт побери, имеешь же ты законное право высказывать свое собственное мнение или нет? Спасай хоть свою часть, свои параграфы проекта!

И Вадиму Николаевичу становилось не по себе, когда он представлял ту реакцию, которая наверняка возникнет в управлении, когда там ознакомятся с проектом. И он думал о том, что начальник управления, уважаемый Виктор Андреевич Ермолов, так же, как и он сейчас, моментально «узрит» потенциальную опасность в том проекте, как в случайно обнаруженной и хитро установленной мине, подложенной под фундамент их привычной, суетливо-беспокойной и давно ставшей милой геологической жизни. Он даже мысленно увидел перед собой недовольное, нахмуренное лицо Ермолова и его остро-колючий взгляд, как бы спрашивающий: «А ты-то куда смотрел?»

Глава одиннадцатая

1

Недавно освобожденный из мест заключения Михаил Максимов любил, чтобы его именовали Чемпионом.

Возможно, он когда-то действительно, еще до войны, занимался в боксерской секции. Война ожесточила его. Вспыльчивый и злопамятный, он, как говорят, заводился с полуслова, с пол-оборота и дрался по любому пустяшному поводу, не щадил ни своих, ни чужих, применяя в потасовках боксерские приемы, особенно те, которые запрещены правилами. Что же касается его чемпионства, то тут в его биографии сквозил пробел, никаких документальных подтверждений не имелось, кроме устных уверений самого Михаила.

Среди работяг он имел и второе прозвище, которое употребляли в его отсутствие, за его спиной. За глаза его называли проще и обиднее – Михмак Кривоносый, сократив имя и фамилию в одно слово и намекая на перебитую переносицу, сломанную скорее в драке, чем на ринге.

Михмак Кривоносый появился в Солнечном в самом начале летнего полевого сезона, когда остро ощущалась нехватка в трудовых кадрах и принимали на временную работу любого мужика-пропойцу и по любым документам, лишь бы внешне выглядел крепким и здоровым, мог орудовать киркой и лопатой на пробивке канав и копке шурфов. А этот даже производил впечатление: высокий, худощавый, с сильными длинными руками, словно бы до всего достающими, и смелым нагловато-хищным взглядом чуть прищуренных колючих глаз. Через плечо на засаленном красном шнурке висела гитара, облепленная иностранными картинками юга: пальмами и загорелыми грудастыми красотками в трусиках. А с левого плеча свисал небольшой радиоприемник. А на пальце сверкало массивное затейливое золотое кольцо.

– Со мною верный друг – гитара семиструнная, и транзистор, спутник цивилизации. Культура на любой вкус! Оформляй, начальник, в тайге не пропадем! – усмехаясь, сказал Мишка, нахально глядя в лицо вербовщику, и, ударив по струнам, пропел, слегка гнусавя:

За окном картиночки И сиянье месяца. Только б на тропиночке Ночью нам не встретиться!

Максимов прибыл в Солнечный не один, а привел с собой дюжину осунувшихся работяг с опухшими лицами алкоголиков, называя их «моей бригадой», и вербовались они только на один полевой сезон, а там, как говорил Михмак, «поглядим-посмотрим». В его бригаде был и Андрей Кряч, спокойный и малоразговорчивый блатяга лет сорока, без особых внешних примет, которого в глаза и за глаза называли Молчуном.

Молчун, как и остальные, был одет в потрепанную выцветшую на солнце ватную стеганку, распахнутую на груди, в темный засаленный свитер, а на ногах – обычные кирзовые сапоги. Только на голове у Молчуна красовалась приметная шапка. Дорогая, из пыжика. Пушистая, ворс огнем отливал. И золотое кольцо на безымянном пальце, как и у Михмака, затейливое, самодельное, тяжелое. А на кольце маленький череп зубы скалит. Ловко так сделан тот череп, пугающе.

Насчет шапки и кольца Молчун объяснил просто: в карты выиграл. А в карты бригада Михмака вместе с бригадиром резалась постоянно – и в обеденный перерыв, и в перекур, и по вечерам в общежитии. Играли на деньги, на наличные и в долг, в счет получки, выставив в дверях палатки караульных. Верховодил в картежных играх Михмак Кривоносый, и вся бригада ходила у него в должниках. Давно ходила, еще до прибытия в Солнечный. И к геологам в экспедицию они завербовались с одной-единственной целью: подзаработать и, вернув карточные долги, вырваться из липких пут вожака, добиться свободы.

Заработки в экспедиции действительно были высокими и находились в прямой зависимости от фактических выработок: чем больше сделаешь, тем больше получишь. Вкалывала бригада прилично, не считаясь со временем, и выходные прихватывала, охотно бралась за любую тяжелую и трудную, но хорошо оплачиваемую работу. Без нытья и ропота соглашалась на далекие от поселка объекты, выставляя лишь одно требование: «чтобы харчи доставляли».

А когда на объект приходил геолог, ответственный за участок, то он всегда заставал одну и ту же картину: громко играл радиоприемник, члены бригады долбили канаву, а Михмак Кривоносый с кем-нибудь из своих резался в карты, чаще всего с Молчуном. Но вот работающим, с киркой или лопатой этого Молчуна никто никогда не видел. Однако норма выработки у него всегда была высокой, как и у других. Бросалась в глаза и еще одна любопытная деталь – люди Максимова зарабатывали весьма прилично, однако ходили в довольно поношенной одежде, нового себе ничего не покупали, довольствуясь главным образом казенной спецодеждой. Да и на пропитание они особенно не тратились. Но всегда у них водилось хмельное и по вечерам из утепленной палатки можно было слышать то пьяную ругань и короткие вспышки потасовок, а следы тех рукопашных стычек утром можно было прочесть на отдельных невыспавшихся лицах, то голос Михмака, певшего под аккомпанемент на гитаре блатные и лагерные песни:

В скором поезде, в мягком вагоне Я к тебе, дорогая, примчусь.

Но мало кто знал, может быть, за исключением некоторых членов бригады, канавщиков, что истинным вожаком был вовсе не шумный Михмак, а малоразговорчивый Молчун, что не он, а сам Мишка Чемпион ходил у него в должниках, был его правой рукой и верным слугой.

Молчун с первого дня своего пребывания в Солнечном сразу же обратил внимание на четырех немцев, которые ему почему-то не понравились. Немцы, а их в поселке знали по именам – Генрих, Ганс, Губерт и Хорст, – жили своей коммуной в соседней палатке, работали в бригаде строителей. Они слыли хорошими специалистами, работали быстро, слаженно и качественно. Им, естественно, и поручали ответственные и сложные строительные объекты. Зарабатывали немцы хорошо, но денег особенно не тратили, однако на себя не скупились: одевались прилично, питались сытно, закупая в магазине лучшие продукты, в том числе и спиртное, хотя им никогда не злоупотребляли и развязно пьяными их никогда не видели. Впрочем, видели, но всегда они держались на ногах и в дозволенных рамках.

Напившись, Генрих, Ганс, Губерт и Хорст маршировали. То было интересное зрелище, печально-торжественное и величественно-грустное: четверо взрослых мужчин, каждому за сорок, но еще статные, подтянутые, рослые, как мальчишки-курсанты на армейском плацу, старательно и слаженно маршировали на вытоптанной лужайке далекого таежного поселка, то шагали строем в затылок друг к другу, то по команде резко поворачиваясь в шеренгу плечом к плечу, то меняли направление движения, делая четкие повороты и развороты. Двигались они ритмично и слаженно, как автоматы, в своей старенькой давно выцветшей военной форме, латаной-перелатаной, которую надевали лишь по воскресным дням, нацепив свои военные кресты и медали. И странно было смотреть на взрослых людей, которые так старательно и со всей серьезностью, широко взмахивая руками и высоко поднимая ноги, как на парадах, выполняли строевые упражнения и перестроения. Что-то давно ушедшее и жалкое было в том их самоудовольствии, как отголоски давно умершей жизни и былого величия.

Все четверо были германскими эсэсовскими солдатами, имели разные младшие армейские чины, подростками вступили в молодежную организацию гитлерюгенд, и вся их дальнейшая жизнь протекала непосредственно в эсэсовских войсках. И Ганс, и Генрих, и Губерт, и Хорст научились атаковать и защищаться, умели разрушать и убивать. Два десятка лет тому назад, они, так же опьяненные, как и тысячи других солдат немецкой армии, ввергли Европу и весь земной шар в пучину второй мировой войны, надеясь на свою скорую победу и торжество арийского духа, служили беззаветно преданно и искренне верили в то, что им так старательно внушали и вбивали в головы на протяжении многих лет. Но финал оказался весьма печальным. Гитлеровская Германия была разбита, главарей фашистского рейха судил международный трибунал. И эти четверо эсэсовских вояк, чудом уцелевших в гигантской мясорубке, попали в плен и тоже были осуждены за свои личные военные преступления на земле Белоруссии, за участие в карательных операциях, за сожжение сел и деревень, за старательно-бездумное исполнение зверских приказов вышестоящих начальников. Они отсидели положенные им судом сроки наказания и в лагерях охотно приобщились к мирному труду строителей, научились не разрушать, а созидать. В лагере они вели себя дисциплинированно, осознав свое преступное прошлое, и благодарили судьбу и советскую власть за то, что их помиловали, сохранили им жизни. Последние месяцы перед отправкой на родину им великодушно разрешили потрудиться в таежной экспедиции, дали возможность прилично подзаработать, чем все четверо незамедлительно и воспользовались.

Первое время, когда четверка немцев появилась в поселке, на них открыто неприязненно смотрели, особенно фронтовики и те, чьи близкие погибли в войну, но как-то постепенно к ним привыкли, тем более что бывшие вояки вели себя тихо и мирно, работали безотказно и добросовестно. Так устроены русские люди, что если к ним с добром и трудом, то они быстро отходят и даже где-то начинают сочувствовать, понимая, что не по своей же доброй воле те немцы воевали, что были мобилизованы, и что вот уже сколько лет они живут-маются, отбывая наказание вдали от своей немецкой родины. И к их смешным странностям маршировать на полянке возле общежития по воскресным дням в поселке привыкли быстро, хотя в первые времена многие ходили смотреть на «цирк», на бесплатное «представление». Но интерес к ним как-то быстро поостыл, лишь одна ребятня бегала глазеть на «живых фрицев».

На этих немцев и обратил свое внимание Молчун, как он сам говорил, «положил глаз». Не на всю четверку, а на одного из них, на Хорста. Но об этом никто не знал, даже его верный Михмак Кривоносый. Молчуну показалось, что Хорст узнал его. Слишком внимательно и пристально всматривался Хорст в лицо Молчуна, когда они случайно столкнулись возле прилавка в магазине. У Молчуна от того взгляда вспотели ладони. Они смотрели друг на друга всего каких-то несколько коротких секунд, которые ему показались вечностью. Молчун только чуть опустил веки, как бы прикрывая глаза, чтобы скрыть свою тревогу, не дать немцу заглянуть внутрь, в тайники души, и не спеша, как ни в чем не бывало, повернулся к нему спиной, молча взял свою покупку и сдачу и небрежно двинулся к выходу. На улице облегченно вздохнул, воздух свободы показался ему удивительно сладким. А в висках кровь стучала молоточками: «Узнал или не узнал?» И еще спасительно подумал: а может быть, это вовсе и не тот? Но тут же отогнал от себя сомнения: тот!

Молчун узнал немца сразу. Еще бы! Тот был первым немцем, которого он видел близко, когда очутился в плену в июле сорок первого вместе с командиром. Совсем близко, и Молчун на всю жизнь запомнил удлиненное, словно слегка сплюснутое, конопатое лицо, раздвоенный подбородок, равнодушно-холодные глаза и шрам над рыжей бровью. Их, немцев, было несколько человек, но этот стоял ближе всех к нему, стоял, расставив ноги циркулем, направив на Молчуна дуло автомата. А они с комбатом рыли саперными лопатами одну могилу на двоих. Жить оставалось считаные минуты. А умирать не хотелось, ох как не хотелось! День был ясный и теплый, по синему небу над головой плыли редкие белые пушистые облака, вырытая земля была теплой и слегка влажной, пахла чем-то сладким. И тогда, именно тогда, в те минуты, он и надломился душой. Сделал отчаянно-коварный шаг на тропу предательства. Захотел выжить. Любой ценой! Взмахнув саперной лопаткой, он ударил острым ребром, как топором, по шее своего командира, которого до пленения раболепно обожал, ударил сзади, подло и неожиданно, и нервно закричал, брызгая слюной:

– Юда! Жид! Комиссар!..

Он знал, что гитлеровцы в первую очередь расстреливали евреев и комиссаров, знал из фашистских листовок, которые разбрасывали немцы с самолетов. В них они призывали убивать командиров и комиссаров и переходить на сторону немцев. Но он хорошо знал и то, что его командир не был евреем, как и не был комиссаром, а просто служил командиром роты, да к тому же еще и беспартийным.

Но Молчун, спасая свою шкуру, выслуживался перед оккупантами. Он в слепой отчаянной ярости наносил удары саперной лопаткой, превращая голову лейтенанта в кровавое месиво, выкрикивая с придыхом:

– Жид!.. Юда!.. Комиссар!..

Эсэсовцы, застывшие с автоматами в руках, казалось, равнодушно и безучастно взирали на его зверствование. А этот Хорст даже брезгливо кривил губы. Так ему тогда казалось. И запомнилось, врезалось в память.

Когда его повели назад на скотный двор, превращенный в лагерь для военнопленных, Молчун от радости не чувствовал земли под ногами: он жив! Его не расстреляли! Заперли его в кирпичном сарае, одного. И Молчун это воспринял как поворот в своей судьбе: его выделили, не посадили со всеми остальными пленниками. И не ошибся. Только страшные минуты пришлось пережить еще раз. На допросе гестаповец, сносно владевший русским языком, спросил:

– Зачем ты убиваль свой товариш?

– Какой он мне товарищ? Туда ему и дорога! – Молчун матюкнулся и облизал пересохшие губы. – Юда он и комиссар! А я не хотел, чтобы и меня вместе с ним расстреляли. Погибать ни за что ни про что, а так, за здорово живешь?.. Нет, спасибочки! – он сам не знал, откуда у него брались слова, но они находились и, казалось, сами слетали с его языка. – Как в листовках ваших? Писали же: «Убивайте командиров и комиссаров и переходите к нам!» Вот я и убил его, чтобы перейти навсегда и окончательно!

– Гут, карашо, – сказал гестаповец, записывая его слова, потом вынул пачку папирос, закурил и, пуская дым в лицо Молчуна, произнес слова, которые ножом резанули его под самое сердце:

– А ми не думаль вас расстреляйт, а только арбайт… немножко работа-работа! Ми харошо знайт, кто есть комиссар, кто есть юде! И никого прощайт не будем.

Всю ночь Молчун ждал своего смертного часа, поскольку понимал, что за самовольное убийство немцы его не помилуют. Однако они его не собирались расстреливать, и он волновался напрасно: гитлеровцы учли его искренние «старания». Такие люди им были нужны. Перевели в другой лагерь, в котором находились такие же отпетые личности, а там его завербовали на службу, он надел чужую форму и – пошло-поехало! – три года в сплошном дыму-тумане. В угарно-хмельном тумане и дыму пожарищ. Карательные войска, специальная зондеркоманда. Приказ – закон! Никакой пощады и сочувствия. Расстреливали, убивали, вешали, сжигали. По одному и группами, пачками. Военнопленных, партизан, заложников, подозрительных мирных жителей. Мужчин, женщин, стариков, детей…

Отрезвление для многих карателей наступило осенью сорок четвертого, когда погнали оккупантов, когда начали загонять гитлеровцев в их собственное логово, когда закачалась и начала трещать по всем швам великая фашистская империя, распадаясь на куски, когда сами нацисты заметались, как шакалы в огненном кольце, ища спасительной лазейки. И это их животное беспокойство Молчун почуял своим звериным нутром загодя, еще весной, за много месяцев до всеобщей отчаянности завоевателей мира, и заготовил себе тайно документики, настоящие, подлинные, не поддельные, на имя Андрея Кряча, жителя партизанской деревеньки в глухом белорусском Полесье, сожженной карателями начисто и до основания, стертой с лица земли, так что никаких живых свидетелей не осталось. Уходить же за кордон с карателями он не решился, чужая и незнакомая заграничная жизнь пугала сплошной неизвестностью.

Навстречу наступающим советским войскам Молчун вышел не с пустыми руками, а с солидным «языком»: ему не составляло большого труда выследить и подкараулить штабного офицера, прихватить его вместе с документами. Оглушить и связать его уже, как говорят, было дело техники, благо Молчун имел на этот счет немалый опыт. А дальше – «чистосердечное раскаяние»; попал, мол, к немцам раненым в плен, концлагерь, вербовка, короткая служба и «мечта» как можно скорее перейти с оружием к «своим». Немецкий штабист с документами являлся весьма весомым оправдательным аргументом.

Подлинную личность Молчуна в те военные времена сразу же установить не удалось, и за службу врагу, за неимением других прямых доказательств, его осудили, приговорили к небольшому сроку наказания, сослали в Сибирь, где он и обосновался на дальнейшую свою жизнь. Края обширные и малообжитые, можно кочевать по бесконечным таежным просторам, рабочие руки везде нужны, в отделах кадров особых проверок документам не устраивают, верят тому, что напишут в анкетах, как заполнят личный листок.

О своей службе в зондеркоманде Молчун начал было уже забывать, но в геологоразведочном поселке прошлое вдруг воскресло в лице Хорста. Круг замкнулся, связав недавнее прошлое с настоящим. Хорст был живым свидетелем, он был опасен, как бомба замедленного действия, внутри которой тикали заведенные часики. Обезвредить ее можно лишь одним способом – убрать живого свидетеля. Вот так Молчун и «положил глаз» на одного из четырех бывших эсэсовцев. Но вслух только глухо произнес в своем кругу:

– Гады фрицы! И в войну они, и теперь тут… Красавчики! Живые! А наших полегло сколько, а?

И холодно посмотрел на Михмака Кривоносого. Они поняли друг друга без слов. Когда Молчун произносил слова «красавчики» и «живые», то они, как приговор, имели лишь одно значение: надо в ближайшее время сделать так, чтобы те, о ком упомянул Молчун, перестали быть «красавчиками» и по возможности «живыми».

2

Екатерина Александровна оказалась права. Самыми трудными для Казаковского оказались именно первые дни, вернее, первая неделя, после издания приказа. Внедрять его в жизнь было нелегко. Приказ висел на доске объявлений, с ним ознакомились подчиненные, подтвердив это собственноручной росписью. А поток ежедневных бумажных дел, злополучного самотека и текучки по-прежнему, если не с большим напором и силой, обрушивался на начальника экспедиции. Перед дверью его кабинета, как и раньше, с утра, толпились люди. Шли к нему с любым вопросом, с любой бумажкой, требуя резолюции, подписи, утверждения, распоряжения…

Казаковский вспыхнул, готовый взорваться – для кого же, черт побери, вывешен приказ? Не раскричался, успел взять себя в руки. Приказ – это лист бумаги, а к начальнику идут по привычке. Как ходили вчера и позавчера, как ходили неделю назад, как в прошлом году, как и при другом руководителе. Это – традиция. Вера в высшую инстанцию. И он понял, что сломать эту традицию не так-то просто. Одним приказом не обойтись. Нужна длительная и кропотливая работа с людьми. Не отмахиваться от них, не корить и ругать, а разъяснять и растолковывать азбучные истины, что с вопросами, которые можно решить на низших инстанциях, нет никакой необходимости обращаться к начальнику экспедиции.

А когда он это сам понял, сразу как-то легче стало работать. Казаковский никому не отказывал, хотя многие ждали такого поворота событий, стал принимать всех подряд. Выслушивал каждого, вникая в суть дела. Читал заявки, просьбы, заявления, требования. И – ничего не решал. Не подписывал. Не давал указаний и распоряжений. А только сам спрашивал, задавая всем один и тот же вопрос:

– А вы обращались к… – и Казаковский, судя по содержанию бумаги, называл фамилию главного геолога, главного инженера, заместителя по общим вопросам и других командиров служб.

И, конечно, же получал отрицательный ответ:

– Нет! Сразу к вам, Евгений Александрович, вы ж всему голова.

– Но те вопросы, с которыми вы пришли ко мне, к сожалению, находятся в ведении… – и Казаковский снова называл фамилии своих заместителей и командиров подразделений. – Идите к ним. Вот если они откажут, не решат, тогда и приходите. И только в день приема! – и заканчивал краткой нотацией. – Умейте ценить и свое и чужое рабочее время.

Постепенно, день за днем, новая форма производственных отношений утверждалась в жизни экспедиции. Немалую помощь ему оказала и партийная организация. До всех дошло, что приказ упорядочил ответственность и увеличил самостоятельность. Каждый руководитель подразделения действительно стал полновластным руководителем со всеми вытекающими из такого положения выводами.

3

Разгрузившись таким образом от повседневной текучки, Казаковский наконец получил возможность осуществлять целенаправленные действия. С предусмотрительной готовностью стал заниматься, как он сам говорил, «расшивкой узких мест». А их-то поднакопилось немало. Из общей массы выделил главные, которые обоснованы в проекте: это комплексное решение вопросов поисково-разведочных работ по всему региону Мяочана, а не замыкаться только на детальной разведке Солнечного месторождения. Казаковский, рассчитывая свои ходы на годы вперед, делал упор на инженерно-технические средства, дающие наиболее быстрые и конкретные результаты. А для накопления этой стратегической силы бросил все резервы на создание надежной материально-технической базы – своей электростанции, собственных мощных ремонтно-механических мастерских, дробильного цеха, лаборатории и всех других служб, необходимых для жизни и нормальной работы, включая в первую очередь строительство жилья и многих культурно-бытовых объектов, не записанных в сметах и не предусмотренных в планах, используя высвободившиеся средства, накопленные за счет строгой экономии и внедрения передового опыта, рационализаторских предложений и изобретений. Казаковский думал сам и заставлял думать других.

На «расшивку узких мест» он не жалел ни времени, ни сил. Для резкого расширения разведочных работ нужна была электроэнергия, чтобы обеспечить нормальную производственную деятельность трех штолен и дюжины буровых установок. До последнего времени каждая штольня и каждая буровая имели свой дизель, обеспечивавший нужды в электричестве, конечно, не в полном объеме и зачастую с перебоями – то горючее не завезли, то дизель зачихал, забарахлил. После подсчетов оказалось, что гораздо выгоднее иметь одну мощную электростанцию: высвободятся люди, – а в экспедиции ценилась каждая пара рабочих рук, – подача энергии станет постоянной и бесперебойной, заодно и поселок получит часть электричества, не говоря уже о том, что сберегутся тонны горючего.

На расширенном заседании партийного комитета, на котором выступил Казаковский, коммунисты поддержали его предложение. Был создан штаб по строительству своей электростанции. Методом народной стройки начали воздвигать корпус здания. Строительство и монтаж оборудования, по предложению Воронкова, поручили коммунисту-фронтовику Константину Купченкову, главному электрику экспедиции.

Он воевал в танковых войсках, участвовал в историческом Параде Победы на Красной площади в Москве и на обложке майского журнала «Огонек» того победного года Константин изображен на своем танке. И этот человек, энтузиаст своего дела, обладающий большой энергией и огромной физической силой, взялся за выполнение сложного задания с таким упорством и волей, с такой верой в конечный победный результат, с каким водил в атаку свою боевую машину. Вопреки всем трудностям – нехватку специалистов, отсутствием соответствующей документации и, главное, неимоверными затруднениями по «выбиванию» необходимых материалов, а обеспечение было прямо-таки обескураживающим, многие детали приходилось изготовлять собственными силами в ремонтно-механической мастерской, Купченков за несколько месяцев, опережая намеченные сроки, смонтировал дизели «Шкода-250», и электростанция мощностью в 600 киловатт выдала ток! Единая энергосистема позволила наладить ритмичную работу штолен и буровых установок, где электричество давно ждали, – по штольням покатились электровозы и повезли вагонетки, компрессоры стали надежнее подавать воздух, повысилась техническая культура горного производства и, как следствие, начала расти производительность труда у горнопроходчиков. Все буровые установки перевели на централизованное энергоснабжение, одноцилиндровые двигатели заменили на электромоторы.

Решив проблему с электроэнергией, Казаковский получил возможность более конкретно заняться и самими буровыми. Они работали, по его мнению, неудовлетворительно. Буровые буквально задыхались от нехватки воды. Если на первых порах установки располагали в долине реки, где вода находилась близко, то с каждым разом, ведя планомерную разведку на глубину, их перемещали все выше и выше. Для них «вырубали» с помощью взрывчатки в скалистых склонах специальные площадки. Закачивать же воду на высоту из речной долины оказалось не так просто. А если ко всему еще приплюсовать свирепые зимние морозы, то снабжение буровых промывочной жидкостью превращалось в сложную техническую трудноразрешимую проблему.

Казаковский задумался. Что бы он ни делал, какие бы вопросы ни решал, в голове было одно – буровые и доставка жидкости на высоту. Он никогда ранее и не предполагал, что придется ломать голову над такой инженерной задачкой со многими неизвестными, хотя буровые установки были его любимым «коньком»: практику проходил в Донбассе на буровых, диплом писал на основе буровых… Может быть, именно тогда, в те напряженные дни и недели, у Казаковского и возникла идея о замене воды на плотную воздушную струю, закачивать в скважину не промывочную жидкость, а воздух. Идея засела крепко, она, словно зажженный фонарь, изнутри стала освещать его земное существование, давая простор творческим исканиям. Евгений ходил нервно-возбужденный, озаренный внутренним своим светом, как бы заново осознавая смысл своей инженерной жизни. Он увидел творческую цель, и она, словно далекая и непокоренная вершина, манила к себе, давала направление всему дальнейшему существованию, наполняя трудовые будни творческими исканиями и борьбой.

Обо всех своих раздумьях Казаковский написал своему наставнику, Борису Ивановичу Воздвиженскому, доктору технических наук, профессору Московского университета. Большой знаток горного дела, профессор Воздвиженский живо заинтересовался идеей своего ученика. Несколько лет тому назад, когда Казаковский заканчивал учебу, профессор, увидевший незаурядные способности студента, предлагал ему остаться на кафедре и зачислял в число своих аспирантов. Но тогда Евгений лишь искренне поблагодарил за оказанную ему честь, хотя в душе и мечтал о научной работе. Не мог же он в открытую признаться, что не может и дальше быть иждивенцем у своей пожилой матери, что должен сам себе зарабатывать на жизнь, содержать свою молодую семью… И по праву отличника, к удивлению многих, выбрал местом своей работы не хлебную Украину и не теплый Кавказ, а далекий и суровый Дальний Восток.

Письмо от профессора было кратким, как приказ: идея великолепна, она может служить основой научной разработки, и Воздвиженский записывает ее за Казаковским, зачисляя его заочно в свою аспирантуру. И заканчивалось припиской: «Теперь действуй и не подводи старика».

Евгений даже не предполагал, что его идея, вызванная жизненной необходимостью, приобретала научное звучание. Конечно, это было приятным сюрпризом, как и решение профессора зачислить его заочно в аспирантуру. Письмо из столицы ободряло и вдохновляло. И Казаковский, понимая всю трудность практического решения этой проблемы, поставил перед собой цель – сначала научиться бурить с помощью воздуха, а уж потом, на основе опыта, браться за диссертацию. А для начала надо решить первостепенную задачу: обеспечить буровые, установленные на склонах гор, промывочной жидкостью.

Жизнь не раз подсказывала Евгению, что многие вопросы легче решаются непосредственно на рабочем месте, нежели в кабинете. И он вместе с Борисом Алимбаевым побывал на многих буровых, изучая подачу воды, облазил ближайшие склоны гор, присматриваясь и прикидывая, придерживаясь старого правила: не преодолевать природные условия, а использовать их в своих целях. И вскоре был найден выход, простой, как сама вода: нужно соорудить мощный водопровод, который бы закачивал воду электронасосом на высоту триста – триста пятьдесят метров, там, в скалистой выемке, соорудить единый «котел», а из него, уже самотеком, по трубам промывочная жидкость побежит к буровым…

Так одно за другим Казаковский «расшивал узкие места». Создал мощные, лучшие в районе, ремонтно-механические мастерские, похожие на маленький завод. Наладил свое автохозяйство, выстроил гараж и наладил регулярное движение автобусов из Солнечного в Комсомольск-на-Амуре. Пробил дорогу на Фестивальный. Он совершал это с поразительной быстротой и напористостью, исчерпывая, казалось, немыслимые возможности из оборудования и вдохновляя людей на личные рекордные трудовые достижения.

4

Узким местом, вернее, не узким местом, а сложным, крепко стянутым узлом, оказалась проблема с кадрами. А точнее – с текучестью кадров. Каждый день Казаковскому приходилось подписывать заявления: одни люди поступали на работу, другие – увольнялись. Вроде бы обычное явление, типичное для любого производства. А здесь тайга, отдаленная экспедиция, люди прибыли издалека… И его настораживало то обстоятельство, что заявлений было много об уходе. Со стандартной формулировкой: «по собственному желанию…» В чем дело? Почему люди уходят? Почему увольняются?

Пригласил парторга. Вызвал кадровика, и начальника отдела труда и зарплаты, и начальника планового отдела. Положил перед ними папку с заявлениями, которые не подписывал в течение недели, – их накопилось порядочное количество.

– Можете объяснить причину?

Воронков задумался, потирая пальцами подбородок. Он всегда потирал его, когда задумывался. У него в ящике письменного стола тоже лежат заявления. Конечно, их намного меньше, чем у начальника. Уволившиеся коммунисты просили о снятии с учета.

Начальник труда и зарплаты, недоуменно пожимая плечами, как бы отвечал на вопрос Казаковского, что он здесь ни при чем. А кадровик, человек пожилой, в прошлом – оперативный работник районного управления внутренних дел, невысокий, щуплый, жилистый, снял и, волнуясь, протирал носовым платочком старомодное пенсне, словно чувствовал за собой какую-то вину, словно от него лично, от его недоработки образовался такой поток текучести…

Только один невозмутимый Анатолий Алексеевич, сияющий и жизнерадостный, улыбался и потирал руки, ладонь об ладонь, словно скручивал шпагат.

– Так тут дело житейское, Евгений Александрович! – сказал он, философствуя. – Рыбка ищет где поглубже, а человек, естественно, где получше.

– А почему им у нас не лучше, чем в другом месте? – спросил Казаковский. – Почему? Вы задумывались?

– Всяко бывает в человеческой жизни, – отозвался начальник труда и зарплаты.

– Давайте коллективно пошевелим нашими мозговыми центрами: почему же увольняются люди? Почему уезжают? – Казаковский тоже снял свои очки, протер их и водрузил на место. – У нас тут не город, к нам в Солнечный не так-то просто добраться, путь не из легких, и те, которые приезжают, уверен, на сто процентов уверен, долго размышляли, прикидывали, прежде чем отправиться к нам по нелегкой дороге. Ехали с надеждой и верой в хорошее будущее. И что-то у них не так получилось? Где произошла осечка? – начальник экспедиции сделал паузу. – Нет, нет, поймите меня правильно. Летунов и прочих охотников за «длинными» рублями и высоким заработком за ничегонеделание я в расчет не принимаю. Такие были, есть и будут. Человека сразу не разгадаешь. Но здесь, – он показал на папку с заявлениями, – хотят увольняться и рабочие, и инженерно-технические кадры, и служащие. Хорошие рабочие и знающие свое дело специалисты. Многих из них мы с вами хорошо знаем, потому что они трудятся в экспедиции не первый год. Так в чем же причина? Где, как говорят, зарыта собака?

О текучке все знали. Ее воспринимали как нечто неизбежное: условия для жизни и работы в геологическом поселке не ахти какие. Но так серьезно, вернее, так глубоко, никто из руководителей подразделений не задумывался и не задавал сам себе такого простого главного вопроса: а почему?

– Действительно, почему? – повторил вслух секретарь парткома.

– Задачка со многими неизвестными, – вздохнул начальник отдела труда и зарплаты. – С ходу не решишь. Над ней многие ломают головы.

– Евгений Александрович, а если спросить самих? Тех, которые увольняются, – предложил Анатолий Алексеевич, все так же потирая ладони. – Получив расчет, человек никакими формальными цепями с нами не связан, свободен, как птица. Такие люди говорят откровенно, выкладывая сущность, что наболело и накипело у них внутри.

– Это уже идея, – сказал Казаковский и посмотрел на кадровика. – Вам карты в руки.

– А может быть, поставим вопрос шире? Те, которые увольняются, люди вчерашнего дня, – начал Воронков. – А мы давайте поинтересуемся у тех, которые остаются, которые составляют и основу нашу, и будущее. Проведем в низовых ячейках открытые собрания, обсудим. Пусть люди выскажутся, и коммунисты, и беспартийные.

– Дельное предложение, – сразу же согласился начальник отдела труда и зарплаты.

– А сколько вам, Геннадий Андреевич, на эти мероприятия потребуется времени? – по-деловому подошел к этому предложению Казаковский.

– Думаю, что до нового года управимся, – сказал, поразмыслив, Воронков. – Но не раньше.

– Тогда отпадает. Долго ждать. Пока проведем собрания, пока соберем протоколы, пока обобщим, жизнь уйдет так далеко вперед, что мы со своими выводами уже, может быть, никому не будем нужны, – заключил Казаковский. – Надо придумать что-нибудь более оперативное.

– Что-нибудь придумаем, – сказал начальник планового отдела.

Он имел талант быстро сходиться с людьми, схватывать на лету любую идею, даже едва-едва тлеющую, которую тут же развивал, раздувая огонек, превращая его в жаркий костер, согревающий многих. Как правило, все сложные бумаги – важные решения партийных собраний, подведение итогов соревнования, принятие социалистических обязательств, – все сложные проекты решений поручали составлять именно ему. Анатолий Алексеевич никогда не отказывался, только всегда просил, чтобы его, для обдумывания и написания бумаги, отпустили с работы на один день. Он не закрывался в своей квартире, не уединялся в библиотеке, а брал свои снасти и отправлялся на рыбалку. В любое время года. Анатолий Алексеевич любил рыбачить на вольном и широком Амуре. Возвращался, как правило, с готовым проектом решения и солидным уловом. Обсуждение составленного им проекта происходило, как правило, в тот же вечер. Гостеприимный хозяин угощал еще и ухой. Он никому и никогда не доверял варить уху. А сам варил ее мастерски. Уху двойную и тройную. Уху наваристую и удивительно ароматную, больше одной миски которой не осилишь и которая никогда не позволит даже слабому человеку захмелеть. Именно эта любовь к вольной рыбной ловле была одной из причин переезда Миронова на Дальний Восток.

– Что-нибудь придумаем, Евгений Александрович, – повторил начальник планового отдела и, потирая ладони, стал пояснять свою идею. – Вы, Евгений Александрович, сказали, что долго ждать протоколы? Так это можно ускорить. Не надо проводить никаких собраний. Можно организовать получение бумаги и проще и быстрее. Как? Очень даже просто. Переймем полезный опыт наших отечественных социологов. Наш геологический рабочий класс и научно-трудовая интеллигенция тоже на уровне, грамотные, смогут высказаться в индивидуальном порядке. А для этого нам с вами необходимо сделать лишь одно – составить умную бумагу с соответствующими вопросиками. Одним словом – анкету. А дальше уже дело техники: отпечатать, распространить, собрать… Ну а потом, как на выборах, только вноси в каждую графу результаты – «за» и «против», «да» и «нет», плюсы и минусы. И мы будем знать мнение народа.

Анатолий Алексеевич своим простым и доступным предложением, как говорится, попал в самую точку, в яблочко. Это и было как раз то, что и требовалось. Каждый только удивлялся тому, что до такой простой вещи, как составить и распространить анкету, раньше сам не додумался.

Казаковский был искренне доволен итогом совещания. И не скрывая приятной улыбки, спросил:

– А сколько вам, Анатолий Алексеевич, надо времени для составления проекта такой анкеты?

Начальник планового отдела только пожал плечами, как бы удивляясь незнанию начальника экспедиции, и скромно сказал:

– Как всегда, Евгений Александрович.

– Один день?

– Один день.

– И плюс машина. Завтра с рассветом в райком партии повезут документы, – Казаковский посмотрел на Воронкова. – Надеюсь, наш партийный секретарь не станет возражать, чтобы по дороге в райком доставили на берег Амура уважаемого плановика, а вечером, на обратном рейсе, прихватили его?

– При одном условии, что в качестве мзды за транспортные услуги составит качественный, но не объемный вопросник.

– И плюс двойная уха, – дополнил кадровик.

– Уха под вопросом, потому что еще неизвестно, удастся ли ему наловить нужной рыбы, поскольку идет одна кета. Можно надеяться лишь на свежую красную икру, – со знанием дела пояснил начальник отдела труда и зарплаты.

– Осточертела нам эта красная икра, круглый год одно и то же! – вздохнул кадровик. – И свежая, и присоленная, и соленая, и сушеная. Местные рыбаки ею собак кормят.

– Заелись, заелись, если уже и икра вам надоела, – мягко сказал секретарь парткома и встал, как бы отмечая все прочие рассуждения, обратился к начальнику экспедиции. – Думаю, что распространение и сбор анкет мы поручим комсомольцам. У Валентины Сиверцевой актив надежный.

– У меня нет возражений, – согласился Казаковский.

Комсомольцы распространили анкету, получили ответы и, обобщив и проанализировав их, выдали итог, вернее, определили основные причины неудовлетворенности: большая зима! Малые районные надбавки! Неустойчивые заработки!

А на первое место вышли три главных вопроса: необеспеченность жильем, у молодежи – однообразие жизни, скука; у семейных, имеющих детей, – отсутствие школы.

Так сама жизнь подсказала проблемы, которые необходимо решать в первую очередь, чтобы закрепить кадры, уменьшить текучесть.

Насчет большой зимы, конечно, начальник экспедиции и секретарь парткома только поулыбались: к сожалению, их власть над природой не распространяется. А вот остальные-то вопросы заставили задуматься. Малые районные надбавки и, главное, неустойчивые заработки – дело трудное, но вполне поправимое. Их взялись проанализировать и найти пути решения два начальника отделов – планового и труда и зарплаты. Проблема с жильем, острейшая из проблем, решалась сообща всем коллективом экспедиции: плановым строительством, внеплановым строительством, с помощью обязательных часов стройповинности и поощрением индивидуальной инициативы – если человек строит себе дом, значит, он намеревается жить здесь долго. И о клубе, вернее, даже о своем Доме культуры, думал Казаковский.

– Только бы утвердили скорее наш проект, там все заложено! – не раз повторял Евгений Александрович. – Мы бы развернулись!

Но рассмотрение перспективного проекта почему-то затягивалось. Управление хранило непонятное молчание. А присланные стандартные проекты и сметы расходования средств на строительство не устраивали. Да и кого они могут удовлетворить, если вместо требуемого Дома культуры подсовывали давно морально устаревший проект одноэтажного клуба, похожего своим убогим фасадом на склад или гараж, с крохотным вестибюлем и небольшим же кинозалом, рассчитанным на сто посадочных мест. Смех, да и только. Горький смех. Ведь население не только в поселке Солнечный растет, оно уже перевалило за две тысячи, не говоря о геологоразведочных партиях и отрядах, разбросанных вокруг на ближайшей перспективной территории, где вообще пока нет никаких очагов культуры, где общие собрания и прочие массовые мероприятия проводятся в столовых, нарушая элементарные санитарные нормы. Такое же положение было и с баней, и с кафе-столовой, поликлиникой, парикмахерской, комбинатом бытового обслуживания… Нужно было срочно строить школу. На запросы и настоятельные требования из края, из управления слышали лишь укоры по поводу «растранжиривания государственных средств» и дышащие холодно-спокойным равнодушием укоризненные разглагольствования: «Геолог – это разведчик недр, он повсюду временный житель! Нет никакой нужды обустраиваться капитально!» Или же, когда досаждали просьбами, отвечали более жестко: «А для кого строить, скажите на милость? На наши средства для людей другого министерства, которые придут эксплуатировать месторождение?»

И приходилось рисковать, брать ответственность на себя: утверждать планы местного строительства, возводить объекты. Строили на одном энтузиазме и своими силами. В наличии ничего не было: ни денег на счету в банке, ни оборудования и механизмов. Казаковский ездил в Комсомольск-на-Амуре, бегал по различным учреждениям, заручался поддержкой райкома партии, райисполкома, уламывал директора банка, выбивал, доставал, выпрашивал, выписывал. И строил, строил. Он жил будущим. Однако в присылаемых планах и сметах – ни одного капитального объекта, всё подчинено лишь производству, одному расширению детальной разведки месторождения.

А Казаковский лелеял мечту о самом простом, о благоустроенном нормальном поселке. И претворял мечту в жизнь. Издал даже приказ: на территории поселка самостоятельно ни одного дерева не рубить! Пихты и ели, по его замыслу, украсят жилой массив, сделают поселок нарядным, зеленым… Человек и в тайге должен жить культурно, красиво. Если не сейчас, то хотя бы в ближайшем будущем. И приближал это будущее.

Глава двенадцатая

1

Иван Вакулов высунулся из палатки. Серая рассветная мгла окружала со всех сторон тайгу, скрывала долину и стлалась туманной влажностью над темным озером. И эта нудная влажность – дождь не дождь, а сплошная противная мокрень, когда мельчайшие капли чудом висят в воздухе, сыпятся на землю словно из мелкого-мелкого сита, – канительно тянется уже третий день. И третий день они с рабочим бездельничают, отсыпаются. Сплошные выходные дни! Только они не радовали Вакулова. Участок до конца не опробован, не исхожен, и за них маршруты никто не станет делать. Так что вынужденное безделье в скором времени, едва наступят погожие дни, обернется бесконечной горячкой. Вкалывать придется от зари до зари, да еще и вечера прихватывать, если луна подсветит. Боком выйдут им эти выходные дни.

Ему на затылок упала холодная капля. Она проворно скользнула по шее за ворот. Иван чертыхнулся: неосторожно задел головой брезент палатки. А она у них давно не новая, и теперь на том месте будет течь долго… И ничего не поделаешь.

Вакулов взял стандартное казенное вафельное полотенце и, мельком глянув на рабочего, который спал в меховом спальном мешке, выскользнул из палатки.

Озеро Амут темной гладью расстилалось почти по всему ущелью и уходило вдаль на несколько километров. Длинная и узкая черная лента воды, порожденная горным обвалом, стянута крутобокими сопками, густо поросшими таежными деревьями. В солнечные дни в озере вверх ногами отражались хмурые ели, задумчивые кедры и шустрые белоствольные березки. Иван любил любоваться озером, особенно с высоты. Вода чистая-чистая, прозрачная почти до дна, и видно глубоко-глубоко, так что невольно кружилась голова. Там, в глубине, был свой особый мир. За перевернутыми деревьями, за верхушками елей синело бездонное небо и по нему плыли белые облака, а между ними, пронзая их, скользили косяки рыб. Вакулов не мог оторваться от захватывающего зрелища и с неохотой возвращался в окружавший его реальный мир. А в непогоду озеро Амур темнело, из приветливого и ласкового становилось хмурым и чужим.

Вакулов быстро стянул свитер, сбросил брюки. Ступая босыми ногами по камням, подошел к краю обрыва. В темной глубине озера, казалось, не было дна.

Отведя руки назад, как на старте соревнований по плаванию, Иван вдохнул грудью, вобрал побольше воздуха и «ласточкой» полетел вниз, раскинув руки крыльями и прогнувшись, задрав голову. С обрыва в неведомую темную глубину. Вода охватила его, обдав жгучим холодом, сомкнулась над его головой. Энергично работая руками и ногами, он вынырнул, фыркнул, глотнул воздуха и быстро поплыл к середине озера. Стиснув зубы, широко выбрасывал вперед стынущие руки, загребая ими воду. Взмахов должно быть пятнадцать, не меньше. Так он решил и не отступал от уговора с самим собой. Иван считал каждый взмах. Больше нормы допускалось сколько угодно, если, конечно, вытерпит. Он сделал семнадцать. Два – лишних, как победный результат над самим собой, над ледяной водой озера. Откинувшись на спину, погреб назад, к берегу.

Выскочив на каменистые глыбы, старательно и быстро растерся полотенцем, разогревая себя, массируя тело, которое быстро краснело. Согрелся сразу, кровь весело побежала по жилам, и Иван как-то вдруг почувствовал себя удивительно свежим. Молодым и сильным. Словно не было у него за плечами тех ежедневных изнурительных маршрутов. И унылая природа, скучная тайга и хмурые горы как-то вдруг преобразились и показались ему приветливыми и по-своему даже красивыми в такую не очень-то приятную погоду.

Насвистывая, он перескакивал с валуна на валун, радуясь своему умению, ловкости и силе ног. У самой воды увидел обломок ствола лиственницы, набрякшей от воды, темной, без коры. Вытащил его на берег, оттащил к камню и прислонил. Пусть высыхает. Лиственницы горят хорошо, пригодятся на дрова.

Натянув на голое тело свитер, схватив полотенце и брюки, поспешил к своей «двухместке». Противный мелкий дождик его уже не тревожил. Иван на ходу пособирал поленьев, сучьев.

«На первое гречневая каша с тушенкой, что осталась от ужина, а на второе чай с сухим молоком, – решил Вакулов, разжигая печку. – И в горы!»

Филимон, рабочий-промывалыцик, спал, закутавшись с головой в мешок-кукуль. Иван действовал осторожно, стараясь не делать лишнего шума, чтоб ненароком не разбудить напарника.

Их поисковый отряд рассыпался по окрестным долинам вокруг озера. Задание у Вакулова, как и у других геологов-поисковиков, простое и лаконичное: прошагать, опоисковать, намыть шлихи, нанести все увиденное на карту и записать в полевой дневник, или, как говорил начальник, «отработать ближайшие распадки». Срок – три недели, если, конечно, не помешают дожди. А потом, свернув имущество, двигать своим ходом к основной группе, которая разбила лагерь в пяти километрах вверх по долине.

Дожди, черт бы их побрал, пожаловали без приглашения и вызова. Надоедливо-нудные, унылые, словно кто-то там, наверху, нехотя отрабатывал положенное по плану смачивание окрестностей дождевой водицей, делал это тяп-ляп, не работал, а тянул резину, отбывая свою смену. И они на земле третий день бездельничали. Рабочий-промывальщик, как сразу же убедился Вакулов, весьма хорошо и твердо усвоил «Единые правила техники безопасности», а также параграфы и пункты положения о правах и обязанностях, и в первое же дождливое утро наотрез отказался выходить в маршрут.

– Поишачили и хватит! – сказал, как отрезал, Филимон. – Теперя законный отдых, дорогой мой молодой товарищ начальник, как положено по инструкции!

Вакулов уже знал, что спорить с ним бесполезно. Если во что упрется, то как бык рогами в ворота, с места его не сдвинешь.

2

Как Иван радовался, когда промывальщик догнал отряд, пришел своим ходом! Это было эффектное зрелище. Пришел Филимон с таким гордым видом и внутренним достоинством, словно прибыл не вкалывать с лопатой да лотком в руках, а по крайней мере проверять работу геологов. И одет был соответственно и впечатляюще. На нем был совершенно особенный, вроде бы сшитый по специальному заказу полевой костюм, которому сразу же позавидовали и рабочие и геологи. Такого ни у кого из них никогда не было, да никто даже в журналах не видывал. Костюм тот был с массой накладных карманов и карманчиков – для ножа, для компаса, для увеличительного стекла, для записной книжки и для многого иного, нужного в походной полевой жизни, с отстегивающимся капюшоном, с пришитыми накладками на особо трущихся местах из красной кожи, с бесчисленными «молниями» застежками, кольцами и цепочками неизвестного назначения. А на голове черная капитанская фуражка с крабом.

На промывальщика, вернее, на его наряд, приходили посмотреть издалека, за десятки километров, из соседних отрядов и поисковых партий. Иван Вакулов вместе со своим рабочим неожиданно стал в центре внимания. Вакулову откровенно завидовали, говоря, что ему «здорово подфартило», что теперь, имея такого классного промывальщика, «сам Бог велел ему открыть месторождение».

Долговязый, с длинными, до колен, цепкими жилистыми руками, неторопливый в движениях, Филимон в своем необычном костюме держался с завидным достоинством, профессиональной гордостью человека, знающего себе цену. Никогда не подумаешь о том, что еще в прошлые сезоны, промотав глупо и бессмысленно в пьяном угаре заработанные крупные деньги, он зимой пристраивался куда-нибудь истопником, обычно в детском саду или в яслях, где сердобольные нянечки подкармливали его остатками детского питания, а иногда и одалживали на бутылку «бормотухи»…

Но стоило промывальщику улыбнуться, произнести одно-два слова, как эта маска слетала с него, словно старая кожура, открывая обычное нутро вечного бродяги с душой ребенка, любопытного и жадного до всего, что вокруг него, добродушного балагура и упрямого мужика, доверчивого и обидчивого до смешного. Приложив ладонь к лакированному козырьку своей капитанской фуражки, он весело представился своему молодому геологу Ивану Вакулову;

– Прибыл в ваше постоянное распоряжение! Промывальщик по профессии, алиментщик волею судьбы и бродяга по убеждению.

– Трепло ты, дядя, видать, классное.

– Не трепло вовсе, а веселый от роду человек, – и Филимон сам тут же пояснил свою мысль. – В тайге как? В тайге, понимаешь, тоскливо быть завсегда сурьезным. Кому тута романтика, кому эта самая кзотика, впечатленьица разные и тэпэ и тэдэ. А кому одна сплошная голая работенка и больше ничего. Целый день одно и то ж. Топ-топ да бульк-бульк! Переспал, перехватил всухомятку, и опять то же: топ-топ да бульк-бульк. Так что, понимаешь, если сам себя не повеселишь, то в тайге очень даже тоскливо на душе становится. Очень даже, скажу тебе!

О себе поведал кратко. Более подробно Иван узнал о невезучей судьбе бродяги позже, когда ушли в тайгу. Все-то у него в жизни нескладно получается. И все из-за того, что не может надолго нигде прижиться, задержаться. Почувствует вдруг ни с того ни с сего себя он неуютно, потянет куда-то, так он особенно не раздумывает. Снимется впопыхах с работы, порой даже и «без копья» в кармане, заберется в первый попавшийся пассажирский поезд, на верхнюю полку, и едет, сам не знает куда. Лишь бы подальше от того места, где сел. Где он только ни побывал! На Урале в леспромхозах довелось мытариться, обрубщиком да чокировщиком, и на целинных землях в совхозах, разнорабочим, и по всей Сибири поколесил, на Дальнем Востоке был и в Приморье. Здесь и научился мастерству промывальщика у бродяг-старателей.

Родные? Нет у него никого, кроме старшей сестры, которая живет в Подмосковье, почти в самой столице, полчаса всего езды на электричке. Да в разных местах страны имеются жены, бывшие, конечно, которые его не забывают и повсюду преследуют исполнительными листами на сдирание с него алиментов, хотя в большинстве случаев насчет детей он сомневается, поскольку очень даже не уверен, что они его.

– А в прошлом году, в начале зимы, мне подфартило, – рассказывал не раз промывальщик. – Обычно как? Дальше Хабаровска или Иркутска мне в последние годы никак не удавалось уехать. А сестренка ждет и пишет в письмах, что повидаться надо бы обязательно, родные все ж. Ну а я, гад такой, обещаю приехать, а все не получается. Не получается по той простой причине, что пропивался насквозь в первые же недели после окончательного расчета. А когда приходил в себя, то в кармане, окромя мелочи, ничего не оказывалось. На такие копейки даже пива для похмелья не купишь, не говоря уж о билете до столицы. И опять голубая моя мечта откладывалась на будущую осень. А в прошлом году подфартило. Здорово подфартило! Сама милиция помогла. Во как бывает!

Он рассказал все подробно, с деталями.

В прошлую осень, в Хабаровске, куда они прилетели рейсовым самолетом, после получения окончательного расчета, компания быстро распалась. Многие, с пачками денег в карманах, как-то быстро распрощались и пооткалывались. Осталось их трое. Так они, вчерашние таежники, и побрели втроем по знакомым улицам, приятно любуясь городской шумной жизнью. Карманы брезентовых штанов и курток отдувались от заработанных тысяч. План у них, у троих таежников, был самый что ни есть правильный: сначала посетить универмаг, сбросить брезентуху и приодеться в нормальную одежду, потом пообедать в настоящем ресторане, чтоб звучала музыка оркестра, выпить из хрустальных рюмок дорогого коньяка – одну бутылку, не больше! Поесть с вилкой и ножиком в руках из фарфоровых тарелок вкусненького чего-нибудь, ну а потом друзья обещали проводить его до аэродрома и посадить в первый же самолет, отлетающий в столицу.

Но хорошо задуманный план в жизнь претворить не удалось. Попалась им на пути в универмаг захудалая кафе-закусочная. Заглянули туда из чистого любопытства, вернее, решили друзья на ходу перекусить, червячка заморить, ну и задержались там. Надолго. И все из-за «кровавой Мэри». Коктейль такой модный им показали. В стакан наливают до половины томатного сока, а потом сверху прозрачной водки. Наливают так, чтоб не перемешалось. Двухслойный напиток друзьям-таежникам очень даже понравился. Решили повторить. Чтобы не стоять в очереди к прилавку, купили ящик банок томатного сока и ящик водки. Пригласили и городских любителей выпить к себе в компанию, чтоб послушать новости о жизни, а заодно сделать и для них маленький праздник. А дальше и пошло-поехало. Дым коромыслом! Пригласили и буфетчицу, оплатив ей вперед дневную выручку, и замотанную официантку с тощим задом, и повара с рабочим-истопником…

Одним словом, загудели ребята во всю ширь. А утром, когда очнулся, когда продрал глаза, Филимон обнаружил себя в странном месте. Лежит голышом на казенной постели, вроде больничной, узнал по койке, они во всех больницах одинаковые, и на ноге у него номерок картонный суровой ниточкой привязан. Рядом на других койках лежали под простынями еще и другие люди-человеки. У промывальщика сердце холодом обдало: в морге он! Там, где мертвяков складывают и держат до опознания трупа. Не зазря же ему на ногу и номерок-бирку привязали. Видать, вчера по пьянке он чуть концы не отдал и его подобрала машина медицинской «скорой помощи» посчитала мертвяком и привезла сюда. А он-то еще жив-здоров! И никому не позволит так с собой обращаться, заживо хоронить, закапывать в сырую мать-землю, хотя бы даже и за казенный счет.

Вскочил и к двери. А она заперта и, видать, снаружи. Как и положено. Ну, он не стал терпеть-дожидаться, когда за ним придут с носилками, начал колотить в ту дверь и руками и ногами, да кричать громким голосом во всю мощь своих легких, произносить цензурные и нецензурные выражения.

К его удивлению, на соседних койках оказались вовсе и не холодные трупные мертвяки, а живые люди-человеки, мужского пола, хотя один и на деваху смахивал длинными патлами. Как они недовольно зашикали на него, ругаться начали, что он, такой-рассякой, мешает им и сон нарушает, не дает прийти в себя, потому что за отдых и медицинское обслуживание с них все равно сдерут, а если нет наличными, то вычтут из заработной платы, вместе со штрафом.

Промывальщик ничего не понимал из их слов, только обалдело таращил глаза. Тогда ему, вчерашнему таежнику, стали популярно объяснять, что в краевом центре органы милиции создали такое нужное заведение для ведения борьбы с повальным пьянством граждан и для вытрезвления всех тех, которых задержат в нетрезвом состоянии или же подберут с улицы. А тут, с помощью медицинских препаратов, промывку полную делают. Снаружи – купанием под душем, и очищение нутра. Заведение это называется «медицинский вытрезвитель», и ему, попавшему сюда, нечего шум поднимать.

Но на шум все же пришли, хотя и стоял еще довольно ранний час утра. Филимона, закутанного в простыню, провели по коридору в отдельную комнату с деревянным барьером, и он сразу же признал знакомую милицейскую обстановку. Вот только фамилию свою никак не мог вспомнить, поскольку мутило его крепко, да еще в затылке что-то стреляло и ему от тех выстрелов становилось дурно. Потом у него спрашивали насчет тех пачек денег, которые были обнаружены у него в брезентухе, и настойчиво предлагали не упрямиться, а честно признаться в ограблении, поскольку это добровольное признание ему обязательно зачтется на суде при определении срока наказания.

Лейтенант милиции никак не мог поверить, что все эти крупные деньги честно заработаны. Промывальщику вернули его брезентуху и поместили в отдельную камеру для предварительного заключения. Филимон сидел на обшарпанном табурете, скреб пятерней затылок и горестно рассуждал, пытаясь понять главный вопрос, как он сюда попал и где его мужики, друзья-товарищи. Насчет мужиков он решил, что они в других камерах сидят, не иначе. И еще пытался вспомнить, как и где они порядок нарушили. Может, женщину какую оскорбили или обидели…

К вечеру тот же молоденький лейтенант вызвал его и сказал, что насчет денег они полностью разобрались, что поступило телефонное подтверждение из кассы, где ему выдали на руки пачки новых купюр. Но все равно ему полагается десять суток за хулиганские действия.

– За что?! – изумленно воскликнул промывальщик, не чувствуя за собой никакого преступления.

Лейтенант ему объяснил, что тот, хотя ничего и не разбил, в драке не участвовал, за все сполна рассчитался, но очень уж нецензурно выражался в адрес начальства Хабаровска и грозился динамитом взорвать все кафе-закусочные и заодно спиртные магазины города.

– Вот видишь сам, а еще спрашиваешь – за что, – сказал в заключение лейтенант и с грустью в голосе добавил: – Жаль, что твои дружки убежали…

Десять дней с раннего утра его выводили из камеры в компании таких же правонарушителей, и они наводили чистоту на улицах краевого центра. Со своей участью промывальщик смирился и даже в душе был доволен: как-никак, а бóльшая часть денег осталась целая, потому что все равно мог пропить или их запросто могли у него выкрасть… А тут жить можно, хотя и кормят плохо, одна овсянка…

А потом, на прощание, у него был разговор с тем молодым лейтенантом. Тот, оказывается, прибыл сюда на службу из Подмосковья. Он-то все и устроил ему. Пока промывальщик подметал улицы, он связался с его сестрой, переслал в ее адрес все тысячи, таежнику выдал на руки самую малость и билет на самолет. Прощаясь, он с улыбкой спросил:

– Ну как, больше не собираешься взрывать торговые точки?

– Не, – чистосердечно признался Филимон. – Пускай стоят.

– А я бы их все подорвал, – с грустной серьезностью сказал лейтенант и велел проводить к магазину, где можно приодеться.

Промывальщик купил себе пару костюмов, зимнее пальто, одним словом, приоделся с ног до головы. И если бы не стрижка «под нуль», обязательная для всех суточников, то выглядел бы вполне прилично. А так походил на освободившегося заключенного. Только размышлять у него времени особенного тогда не было, поскольку в тот же день крылатая железная птица понесла его через всю страну на запад и весь день в круглое самолетное окошко смотрело с высоты незаходящее солнце, и в столичном аэропорту он с удивлением обнаружил, что его ручные часы, поставленные по дальневосточному времени, показывали поздний вечер, а на циферблате больших казенных часов стрелки отмечали утренние часы и минуты, те самые, в какие он отправлялся в дальний перелет. Такое приятное удивление настроило его на хороший лад, и он с головой окунулся в незнакомую столичную жизнь.

О ней, о жизни в Подмосковье, он особенно не распространялся. Да и что о ней рассказывать, когда там все живут правильно и ровно, без взлетов и падений, считая дни от зарплаты до зарплаты. Устроили и его на одно предприятие разнорабочим с широким профилем, зиму он проканителился, – не все ли равно, где зимовать! – весной душа затосковала по тайге, по раздолью, и он, не стерпев размеренного однообразия, шумно прогулял остатки прошлогодних заработков, попросился телеграммой сюда, к геологам и экспедицию…

Работал Филимон ни шатко ни валко, себя особенно не утруждал, правда, безотказно, без лени, но и без особой охотки. Все исполнял в меру, как говорится, укладывался в норму. Не придерешься! Одним словом, берег себя, не горел факелом. Вроде бы и не задиристый, но в ершистости ему не откажешь. Если сказал «баста», то хоть на голове у него кол теши, не сдвинется с места, не сделает лишней промывки. А промывал он умело, ловко и красиво. Ни одного лишнего движения, плавно и нежно водил своим лотком, сцеживая воду.

Легендарный инструмент – лоток, этакое немудреное деревянное корытце, не изменилось за последний век, а может быть, и за много веков, оставаясь и поныне самым необходимым инструментом для геологов и старателей.

Промывальщик в первый же день прибытия самолично обжег свой лоток. Иван с интересом наблюдал за действиями рабочего. Зажав свой деревянный инструмент между коленями, он священнодействовал: не спеша и аккуратно раскаленным железным прутом выжег на дне центральную бороздку. Вакулов сразу понял ее назначение. При промывке песков в ней скопится тяжелый шлих с ценными минералами.

Соорудив бороздку, Филимон шкуркой зачистил поверхность, делая ее гладкой, скользкой. Потом вынул из кармана женский капроновый чулок, скрутил из него жгутик, поджег его от пламени костра и проварил ту бороздку коричневой пузырящейся жижей, одновременно другой рукой приглаживал стынущий капрон гладкой деревянной палочкой.

Снова придирчиво осмотрел лоток, проверяя пальцами его рабочую поверхность. Улыбнулся, довольный своей работой. Инструмент готов! Легкий, прочный, без сучков-задоринок, без затесов, гладкий, как стекло. Из настоящего выдержанного ясеня. Это вам не казенный инструмент из тяжелой каменной березы или сочащейся смолой лиственницы. Славно будет на гладкой поверхности этого лотка выискивать дорогие крупицы минералов!

– Дело сделано! – сказал он, довольный, глядя с законной гордостью на свой инструмент. – Можно и в поход двигаться.

Промывальщик вынул полотенце и осторожно, бережно обернул им лоток, как дорогую вазу, и спрятал его в свой рюкзак.

3

Завтракал Иван Вакулов не спеша. Покончив со своей долей гречневой каши, смешанной с тушенкой, он налил в кружку чая, забелив его сухим молоком. Попивая чай, Иван сосредоточенно и вдумчиво рассматривал потертую рабочую карту, которую постелил поверх спального мешка, и обдумывал свой предстоящий маршрут. Деталей на карте, естественно, не было, но Вакулов в них и не нуждался. Свой участок, свой первый поисковый район он знал наизусть. Сейчас он всматривался в густое переплетение горизонталей горного хребта. В этих линиях, которые выделялись тугим коричневым клубком совсем близко, неподалеку от их лагеря, Вакулов видел сумасшедшую крутизну склона. Но именно он, тот горный хребет, и притягивал к себе его внимание. Думать о походе туда, к вершине, было страшновато-тревожно и в то же время захватывающе интересно.

Что там ни говори, а эти бесконечные дожди подтолкнули его к серьезному размышлению. В дни вынужденного отдыха молодой геолог невольно обратил внимание на склоны гор. Препротивная дождливая погода оживила верховья давно пересохших водотоков. Где-то у самой вершины хребта пробудились родники. Извечно сухие распадки преобразились у него на глазах. О том, что вода по ним стекала довольно редко, ему рассказали камни. Среди них он встретил очень мало даже слабоокатанных, грубо шлифованных водными потоками. А сейчас по распадкам заструились ручьи, и не какие там нибудь тощенькие, а говорливые, шустрые, словно они всегда тут стекали, спешили к реке.

Вакулов понимал, что сама природа предоставила ему редкую возможность расширить зону поисковой разведки. Возникла редкая обстановка, когда можно было обследовать распадки, как говорят, «опробовать промывкой», этим одним из самых эффектных поисковых методов, и хоть краем глаза заглянуть в недра горы. Жаль было упускать такую возможность!

Пару недель назад, когда вместе с начальником отряда рассматривали старую поисковую карту, Вакулов обратил внимание на то, что его предшественники, проходившие тут много лет назад, оставили белым пятном обширный район, обошли стороной многие распадки, речушки и вообще взяли тогда очень мало шлиховых проб, этих самых проб, намытых с помощью примитивного лотка.

– Э-эх, молодой человек, – ответил ему Борис Васильевич. – Посмотрите повнимательней. На этом хребте сплошные верховья речушек, в которых летом воды не бывает. Лошадей, как всегда, в отрядах не хватает, а таскать на своем горбу мешки с песком для промывки – много не натаскаешь. Все это и зафиксировано на карте.

– И рабочие быть ишаками не нанимались, – вставил тогда слово промывальщик. – А принуждать никто не имеет такого права.

О том, что «рабочие быть ишаками не нанимались» и что принуждать их никто «не имеет такого права», Вакулов убедился в скором времени. Его промывальщик, к которому Иван испытывал искреннее расположение и даже некоторую привязанность, наотрез отказался участвовать в маршрутах во время дождей. По инструкции не положено – и все тут! И еще по статьям «техники безопасности», под которыми они ставили свои собственноручные подписи.

Вакулов, конечно, понимал, что рабочий прав. Он не то чтобы настаивать, а даже и не пытался уговаривать промывальщика, и насчет совести ничего ему не говорил. Производственная обстановка на участке у них сложилась самая банальная – не какая там нибудь острочрезвычайная, а самая что ни есть рядовая: пошли дожди. А тут каждый волен сам решать, стоит ли ему рисковать и топать в маршрут, лезть в горы, или не стоит. Горы они и есть горы, опасностей и так хватает, а в дожди и подавно. А когда пройдут дожди, наступят погожие дни, промывальщик сразу же примется за свою работу. Жаль только, что тогда едва выглянет солнце и просушит землю, как тут же все распадки снова станут сухими, пустыми и безводными…

Обо всем этом он подумал, собираясь в свой одиночный маршрут. Им двигало обычное чувство долга, ответственности за порученное дело. А так как Иван всегда любую работу привык исполнять добросовестно, то он, естественно, никогда бы себе не простил того, что не использовал такой благоприятной обстановки. Кто знает, когда еще и кому выпадет такая возможность – опробовать промывкой эти ожившие распадки? И еще подумал о том, что, видать, ему на роду написано – тянуть двойную лямку, и еще насчет лишней работенки, которая всегда сваливается на него. Но в то же самое время Вакулов где-то в душе был и горд тем, что именно ему судьба предоставила такую редкую возможность – первому прикоснуться к тайне скрытых недр.

Иван поднял отвороты резиновых ботфортов, надел штормовку, затянул шнурки капюшона. В рюкзак засунул лоток промывальщика. У выхода из палатки задержался, подумал, вернулся назад. Заботливо обернул стеганным ватником горячий чайник, придвинул поближе к спящему рабочему.

Погода к лучшему не изменилась. Тонкая водяная пыль все так же висела волнующейся прозрачной пеленой. Она почти не уменьшала видимости, и распадок, по которому бежал говорливый ручей, просматривался довольно далеко. Шагать вверх вдоль ручья по чистым, блестящим от влаги камням и валунам было так же приятно и весело, как и вдыхать свежий влажный горный воздух, настоянный на травах и смолистых запахах тайги. Слева и справа вздымались почти отвесные склоны, и там, где-то в вышине, покрытые белесым туманом, а может быть, и низко опустившимися тучами, были скрыты вершины хребта. Природа вокруг жила своей извечной жизнью и, казалось, не обращала никакого внимания на одиноко идущего по распадку человека, а скорее всего, она равнодушно взирала на него.

Вскоре геолог добрался до того места, где имелась последняя ямка, вырытый рабочим неглубокий шурф. Сейчас он по самые края был затоплен дождевой водой. Неделю тому назад здесь была взята их последняя проба, намытая рабочим. Дальше идти по ручью не имело смысла, поскольку его русло оказалось безнадежно сухим.

– Начнем, – сказал Иван Вакулов сам себе и стал считать шаги.

Отмерив шагами пятьсот метров, он скинул рюкзак, сумку и с размаху вонзил саперную лопатку в слежавшуюся галечную груду. Никогда раньше ему не приходилось самому промывать грунт, брать пробы, если не считать студенческой практики. Вакулов во всем старался подражать своему опытному промывальщику и каждый раз мысленно представлял его на своем месте и как бы здесь повел себя тот. Накопав достаточно грунта для пробы, Вакулов шагнул к ручью. Убрал лопатой крупные камни, расчистил и углубил дно. Получилась небольшая проточная ванночка. В нее он и опустил лоток, доверху заполненный грунтом. Осторожно потрясая им, Иван отмыл крупные камни и гальки от тонкой глинистой смазки, сбросил камни в ручей. Вода была чертовски холодна. Лоток постепенно пустел. Стынущими пальцами он растер неподатливые комочки. С каждым новым движением в воде под светлыми песчинками пустой породы ему открывалась на мгновение бороздка на дне лотка, заполненная тяжелым черным шлихом. Именно в нем и могут находиться рудные минералы, снесенные дождевыми потоками со склонов в распадок. Если, конечно, минералы имеются на тех склонах.

Вакулов долго и пристально вглядывался в свой первый долгожданный шлих. Закусив нижнюю губу, он кончиком иглы поворачивал тонкие призмочки цирконов, часто встречающиеся в песках, янтарные кристаллики сфена, блестки других обычных минералов… И все! Ничего примечательного. Нет ничего того, что надеялся встретить, что искал. Первая его проба, намытая с трудом в ледяной проточной воде, оказалась пустой. Обнадеживало лишь одно обстоятельство – шлиха оказалось довольно много. А в нем все может оказаться. Минерологи в экспедиции детально просмотрят, ничего не упустят, сделают анализы.

Взяв лоток под мышку, нацепив на одно плечо рюкзак и сумку, Вакулов снова зашагал дальше, начал отмерять очередные пятьсот метров. И все повторилось сначала. Копал шурф, доставал грунт. Углублял дно ручья, промывал в ледяной воде…

К вершине хребта он вышел вечером, часам к девяти, промокший до нитки, озябший и чертовски усталый. Огляделся. Выбрал для отдыха местечко под нависшей скалой, чем-то похожее на полукруглую нишу. Там было тихо и сухо. Осторожно положил на камни лоток. Сбросил с себя тяжелый и мокрый рюкзак, молоток, лопату, полевую сумку и остальное прочее, необходимое и нужное, что висело на нем, давило, хлопало по бокам все бесконечные четырнадцать часов его рабочего похода.

И что ж он сделал? За эти длинные часы светового дня, работая в одиночку и без перерыва, Вакулов смог взять, смог намыть только двенадцать проб. А вдвоем с рабочим они брали и по тридцать. И в одиночку он прошел всего шесть километров. Иван растянул губы в улыбке: всего шесть! Значит, и топать назад будет поменьше. Посмотрел сверху вниз, на долину, на темное озеро, над поверхностью которого стлался туман, бросил взгляд и туда, где находился их лагерь. Увидел струйку дыма. Рабочий наверняка что-то сообразил, кашеварит. Иван облизнул пересохшие губы. Засосало под ложечкой. Сейчас бы ему чего-нибудь горяченького, чтоб червяка заморить и согреться…

Он сидел на камне, покрытом темным лишайником. В двух шагах от него, за нависшей скалой, где все так же нудно и монотонно моросил дождичек, лишайники на камнях, казалось, ожили. Обычно хрупкие и шершавые, они сейчас преобразились, напитавшись живительной влаги. Из блекло-бурых, серых, грязно-желтых лишайники стали шелковисто– бархатными, мягкими, упругими и обрели свои природные цвета – красные, черные, оранжевые. «Кому непогода, – подумал он, – а кому радость жизни. Всем трудно угодить».

Надо было что-то делать. Но он не мог сдвинуться с места, встать с холодного плоского камня, оторваться от скалы, к которой прислонился спиной. Он сидел усталый и жалкий, грея под мышками свои окоченевшие в ледяной воде руки, красные и потерявшие чувствительность. Только сейчас, побывав в шкуре своего напарника, побыв всего лишь один-единственный полный день, Вакулов в полной мере прочувствовал то, как достается поисковику-промывальщику его нелегкий хлеб. А заодно сердцем понял ту глубокую правоту, выстраданную многими поколениями полевиков, но весьма часто, нехотя и с презрением воспринимаемую молодыми дипломированными специалистами, похожими на него самого, которая заложена в тех писаных и неписаных правилах полевых экспедиций, вроде этого, как будто бы самого простого: «Не проводи маршруты в непогоду».

– Не проводи в непогоду! – повторил он вслух и грустно вздохнул. Так-то оно так, но только здесь особый случай. Редкая возможность. Только что она дала, эта самая редкая возможность? Вакулов заставил себя сдвинуться с места. Развязав рюкзак, стал под каменным выступом раскладывать для просушки бумажные пакетики с намытыми шлихами. Они его не радовали. Пробы, намытые им, были, мягко говоря, п у с т ы м и. Ни одного дельного и стоящего кристаллика, ни одной крохотной крупинки минерала, ради которого он и отправился в маршрут…

Вакулов отковыривал ножом из консервной жестянки колбасный фарш, запивал его чаем. Левой рукой держал красную приятно горячую пластмассовую крышку-стакан от термоса, а правой орудовал ножом, отрезая куски фарша, банку с которым зажал между коленями. И блаженствовал. Хорошее настроение возвращалось медленно, но бесповоротно, по мере того, как исчезал в банке колбасный фарш и пустел термос. Молодой крепкий организм быстро восстанавливал силы, растраченные в беспрерывном труде последние четырнадцать часов, когда он шел, нагруженный как верблюд и мокрый от дождя, а со всех сторон его давило, резало ремешками, терло, хлопало по бокам…

Попивая остатки чая, Вакулов посматривал на свои шлихи, на свои пустые пробы и с грустью думал о том, что не судят и не осуждают, как правило, только одних победителей. А он, к сожалению, в эту категорию никак не входит. Даже наоборот. Он, скорее всего – проигравший. Можно считать сегодняшний его маршрут в непогоду никчемным и ненужным…

Но где-то внутри у него заговорил другой голос, подавая свои возражения. А почему он скис? Почему считает, что его поход никчемный и ненужный? Он, что, первый день в геологии? Или забыл о том, что пустых мест не бывает? Родина доверила ему, молодому, начинающему специалисту, огромный участок земли – почти четыре тысячи квадратных километров. Участок этот не изучен. О нем пока ничего не известно. Никто и никогда не искал и не находил здесь ни единого рудного прожилка, ни крохотного зернышка нужного людям минерала. Конечно, их здесь может и вовсе не быть. Пусть даже и так. Никто не знает, где они таятся. Поэтому и ведется геологический поиск. И его долг, как специалиста, как человека, поручившегося своей честью за дело своей жизни, доказать с образцами в руках, намытыми пробами, эту самую пустоту, записать эти выводы и сказать с полной уверенностью в своей правоте своим коллегам и тем, кто будет жить на земле потом, в будущих годах: «Люди, если где-то и есть достойный внимания рудный участок, то он находится не здесь, не на этом склоне. Я облазил его весь, этот склон, потратил свои силы, так что вы поберегите свои, не делайте ненужной работы!»

Разве это поражение? Разве это неудачный маршрут?

Вакулов почти согрелся и отдохнул. Пора возвращаться в лагерь.

Обратный путь вымотал последние силы. Еще издали он увидел свою палатку и жадно вдыхал ароматный дым, который стлался по долине, разнося вкусные запахи.

Вакулов даже определил по ним, что промывальщик наловил рыбы, варит уху. И еще щекотал ноздри запах свежеиспеченного хлеба. Может быть, лепешек напек из муки?

К палатке не пришел, а буквально приковылял, шатаясь от усталости. С облегчением сбросил тяжелый рюкзак, набитый образцами и пробами. Рюкзак, казалось, сам соскользнул вниз со спины. Угодил в лужу. Но Иван даже не попытался его переложить. Покачнувшись, еле устоял на ватных ногах. Поход окончен.

Из палатки выглянул промывальщик. Его лицо светилось приветливостью и заботой.

– Как успехи-то?

– Порядок… Дневную норму выдал, – Вакулов хотел в ответ тоже улыбнуться, но только скривил губы. – Вкусным пахнет…

– А чо! Хариуса наловил, ушица давно готова, – Филимон подхватил рюкзак и понес в палатку. – Да пышек на углях напек. Руки есть, за нами не станет, с голодухи не подохнем!

Вакулов еще никогда так вкусно не обедал в поле. Уха с каменистыми пахучими пышками. Промывальщик не зря сварил уху в ведре. Они запросто, даже не заметили как, ополовинили посудину. На завтра осталось совсем ничего, по миске, не больше. И пара лепешек.

Нырнув в спальный мешок, Вакулов сразу же уснул, как будто бы провалился куда-то в неясное, приятное и ласковое, как мягкий материнский пуховой платок…

4

А утром, проснувшись, с приятной радостью обнаружил, что рабочий на ногах. Хлопочет около костра, приготовляет завтрак. Приятно подумал о том, что тот, может быть, одумался, что не отпустит геолога одного в маршрут, пойдет с ним. Хотя бы из чувства солидарности. С такими приятными мыслями выбрался из спального мешка и, схватив полотенце, в одних плавках побежал к озеру.

Проплыть больше нормы не удалось, вода показалась холоднее, чем была вчера. И дождь вроде бы стал мельче и назойливее. Погода не улучшилась. Вакулов быстро растер тело до красноты и вернулся бегом обратно к «двухместке». Оделся, натянув два свитера. Почувствовал себя снова бодрым, молодым, сильным, которому не страшны никакие невзгоды и трудности.

– Ну-ка, что у нас на завтрак?

– Ты погодь, начальник, – голос у промывальщика зазвучал как-то странно сухо и твердо. – Ты вчера брал мой лоток, мой фирменный инструмент?

– Брал, – признался Вакулов, улыбаясь ему в лицо. – А что?

– Не спросясь?

– Так ты ж давал храпака, дрыхал без задних ног!

– А у нас с тобой был уговор, что свои личные вещи никому не даю, или не было?

– Ну, был.

– Значит, аналогично и лоток есть личная моя вещь.

– Конечно, – согласился Вакулов.

– Ты, наверное, и сегодня хошь его взять в пользование?

– Непременно, – Вакулов стрельнул глазами по своему рюкзаку и сразу понял, что там лотка уже не было. – Если дашь, разумеется.

– Пиши мне заявление, и чтобы по всей форме, пока не передумал, – промывальщик был серьезен и уже, как знал его Вакулов, начинал ершиться.

– Напишу.

– Пиши.

Вакулов знал, что спорить тут бесполезно. Пожав плечами, достал общую тетрадь, вырвал лист и не спеша написал, четко выводя буквы. Писал, искоса наблюдая за улыбающимся промывальщиком. Мелькнула догадка: тот его разыграл! И самому стало весело. А что! Ну и пусть. Заявление получилось по всей казенной форме, только с веселым необычным текстом:

«Промывальщику геологоразведочной экспедиции

Филимону Сухареву

от геолога

Ивана Вакулова

З а я в л е н и е

По случаю возникновения дождевой погоды и законным справедливым отказом трудящегося в лице вышеуказанного промывальщика Филимона Сухарева продолжать полевые работы, прошу предоставить мне для временного пользования 1 (один) личный лоток на весь период дождей».

Внизу расписался, поставил дату.

Протянул Филимону.

– Вот, готово! Заявление по всей законной форме.

Промывальщик, затягиваясь самокруткой, внимательно прочел его. Пошевелил губами, как бы мысленно рассуждая сам с собой, потом сказал:

– Дай-ка твою самописку.

Вакулов, сдерживая улыбку, протянул ему свою ручку.

Сделав глубокую затяжку, Филимон выпустил длинной струей табачный дым и, положив себе на колено заявление, крупными буквами на уголке написал свою резолюцию. Вакулов читал и не верил своим глазам. Улыбка сама сползала с его губ. Промывальщик написал:

«В просьбе решительно отказать. А впредь за лотком понапрасну не обращаться и самовольно не пользоваться. Все». И под резолюцией стояла его роспись и дата.

– Разыгрываешь? – Вакулов попытался свести все на шутку.

– Вполне сурьезно, – ответил тот. – Лоток – мой инструмент, он меня кормит, понимаешь? В том лотке хлеб мой и заработки.

Завтракали они в полном молчании. Как чужие.

Вакулов принес в палатку запасной лоток. Выплеснул из него дождевую воду. Тяжелый, из лиственницы, с заусенцами и сучками, с плохо оструганной поверхностью. Укладывая его в рюкзак, искоса наблюдал за рабочим. Все еще надеялся, что тот одумается. Скажет: пошутили и хватит! Предложит свой инструмент.

Куда там! Промывальщик сосредоточенно курил самокрутку и, казалось, не замечал сборов геолога в маршрут.

Вакулов, мысленно чертыхнувшись, затянул шнурки капюшона штормовки и молча вышел из палатки. Того возвышенного чувства и бодрого настроения, которые владели им вчера, когда он осознавал высокую значимость своего поискового маршрута в дождливую погоду, сегодня уже не существовало. Они улетучились. Сегодня ничего подобного Вакулов не испытывал. Была лишь досада. Лил нудный моросящий дождь, и впереди ждала его работа. Работа, которую он вполне мог и не делать, но которую теперь уже не мог не делать.

Глава тринадцатая

1

Михмак Кривоносый любил вечером потолкаться в магазине. То были самые оживленные часы торговли, и небольшой торговый зал магазина на короткое время превращался в своеобразный клуб, где можно не только совершить покупку, но и побалагурить, позубоскалить, переброситься шуткой, острым словцом.

Сегодня он пришел, как всегда, со своей неразлучной гитарой и прихватил с собой своего вечного должника рыжебородого Веньку Кмыря. За «столкновения» с начальником экспедиции Михмак скосил Веньке половину карточного долга, и рыжебородый, довольный такой щедростью, рад был услужить своему бригадиру.

У Веньки, как знал Михмак, свои отношения с продавщицей Раисой, черноглазой и смазливой бабенкой, и потому, с его помощью, всегда можно было рассчитывать на то, чего нет на прилавке и на полках. Михмак намеревался на выигранные деньги купить пяток бутылок «столичной» и, если подфартит, бутылек спирта, который напоказ никогда не выставляли. Спирт был дефицитом.

Рыжебородый танком протиснулся к прилавку, обменялся с Раисой любезностями. Та, стреляя в него вишневыми глазами, поманила Веньку к себе поближе пальчиком, на котором сверкал крупный золотой перстень с рубином.

– Ты что такой сумрачный?

– Голова трещит… Выпить бы чего-нибудь.

– Вень, у меня сухое есть. Хорошее, грузинское. Подруга из Сочи прислала бочоночное.

– Не, не нада, – ответил рыжебородый, сморщившись. – Я цветное не употребляю.

– А ты попробуй. Оно иногда помогает, успокаивает. Сухое же, натуральное!

– Успокаивает? – встрял в разговор Михмак Кривоносый и, подмигнув Веньке, сказал: – Ладно, для пробы плесни по стакану.

Раиса под прилавком налила два стакана красного, подала.

– Пейте по-быстрому!

Венька отхлебнул вина и дурашливо скорчил гримасу.

– Фу! Ну и отрава!.. Хуже лимонаду. А еще говоришь, что подруга прислала. Оно и видать, что кислятина. Халтура сплошная!

Михмак тут же отставил свой стакан. Что ему сухое, когда он пришел за крепкими напитками. Однако он не спешил. А куда, собственно, ему спешить? Здесь, в магазине, не так уж плохо. Можно и побалагурить. Сдвинув кепку на затылок, подался вперед.

– Раечка, один вопросик имеется.

– Слушаю, слушаю, – она резала кому-то колбасу и взвешивала ее на весах.

– Водка у тебя свежая?

– Как это – свежая? – удивилась продавщица.

Мужики, толкавшиеся у прилавка, оживились, заулыбались. Вот спросил так спросил! Нарочно не придумаешь. И ждали, что ж будет дальше.

– Обыкновенно, – ответил ей спокойно и даже равнодушно Михмак, словно речь идет о самом обыденном скоропортящемся товаре. – Ты погляди-ка на наклейку, почитай циферьки. Там все должно быть указано.

– Ты… Ты чо?! Рехнутый? – в голосе продавщицы зазвучали явно недоброжелательные нотки. – Иль так сам по себе?

– Не, самый обыкновенный покупатель. А ты не кипятись! Не кипятись, говорю. Не надо! Мы тож кое-что кумекаем, – Михмак в свою очередь нахмурился, давая понять окружающим, что его незаслуженно и зря обижают. – Вот вчера я у тебя три бутылки взял? Помнишь?

– Ну, взял, – согласилась Раиса, недоумевая, что ж тут такого.

– Так вот я их все три зараз выпил, дык меня стошнило!.. Вот я и говорю, что она, вчерашняя водка-то, у тебя была несвежая!

Все, кто находился в магазине, не удержались от смеха. Вот это дал так дал! Раиса тоже прыснула громко и, смеясь, присела за своим прилавком.

– Ну, даешь!

– Так я ж прошу, чтоб поглядела на цифры. Мне только свежая она нужна, – Михмак и сам улыбался. – Пять «столичных» и одну из тех, которые Веньке больше всех нравятся.

Раиса, продолжая улыбаться, понимающе закивала.

– Будет сделано, мальчики!

Из магазина они вышли нагруженными. Рыжебородый нес сумку, в которой рядом с бутылками «столичной» и бутыльком спирта теснились банки консервированных огурчиков, помидорчиков, два круга копченой колбасы, кусок сырокопченого окорока, спинка вареной осетрины, пол-литровая банка с красной икрой и другая закуска.

А Михмак шагал налегке, перебирая струны гитары, пел:

За хорошую работу, За отличные труды Дали зеркало слепому, А безногому – коньки!

2

Драка вспыхнула неожиданно и удивительно быстро переросла в коллективную потасовку. В запутанный клубок человеческих тел перемешались пьяные работяги – строители, горняки и канавщики.

Вспыхнула она из-за пустяка. Санька Хомяк решил на радостях продемонстрировать свои кулинарные способности: нажарить друзьям свои любимые дранички-шанечки, оладьи из муки и тертой картошки. А радость была у него, да и не только у него одного. По приказу, подписанному Казаковским, бригаде Семена Михайловича Хлыбина объявили благодарность за рационализаторское предложение и применение его на практике, с выдачей денежной премии.

Санька жарил свои дранички-шанечки на большой сковороде, складывая поджаренные, румяные оладьи в другую сковороду, чтоб не остыли.

Сегодня бригада горнопроходчиков празднует, а неделю назад чуть не плакали. Взрывник Васёк-Морячок показал характер. Поднял всех на ноги. Составил акт. Выступил в роли разоблачителя: ночная смена схалтурила, пробурила меньше, чем положено и, нарушая инструкции, самовольно произвела подрыв в забое! Работа – халтурная! Шуму наделал такого, что дым пошел коромыслом.

Бригадиру, Семену Матвеевичу, как водится, с ходу выговор. Правда, устный. Но он тоже не лыком шит. Умеет постоять за себя. Потребовал инженерной инспекции, полной проверки, включая и оценку качества проходки. В забое стало тесно от руководителей и специалистов. Ощупывали, обнюхивали, обстукивали. Промеряли и ширину, и высоту, и глубину проходки. Чуть ли не до долей миллиметров. Но как ни рядили, как ни судили, а выходило одно: ночная смена за укороченные часы – часть времени ушла на зачистку хвостов от дневной смены – проработала ударными темпами и, применив рационализаторскую технологию бурения шпуров, выдала полный цикл!

Для полной проверки и подтверждения правильности бригадирского расчета и его новой схемы расположения шпуров бригаде разрешили повторить новаторский метод. Ну конечно же, горняки не ударили лицом в грязь, показали класс! Выдали за свою смену полтора цикла!

Тут и была полная победа. Начальник экспедиции издал приказ с выдачей денежной премии всей бригаде, а Семену Матвеевичу Хлыбину, за придумку новой схемы и применение ее на практике, выдали месячный оклад. В бригаде была создана, для обучения других проходчиков, школа по обмену передовым методом. А вечером по радио прочитали тот приказ, и сам Казаковский говорил добрые слова в адрес всей бригады, хвалил Семена Матвеевича за инициативу и призывал остальных горняков следовать передовому почину.

Санька, радостный и счастливый, жарил свои дранички-шанечки на большой сковороде, насвистывая веселую песенку про черного кота, которому почему-то всегда не везет и что ему нравится белая кошечка. Тут же возле печки, виляя хвостами, крутились две лохматые пестрые бездомные собаки, прижившиеся возле общежития. Над железной печкой, свисая на шпагатах, коптились оленьи окорока, которые принадлежали немцам. К печке несколько раз подходил Михмак Кривоносый – то прикурить от огня, то попробовать оладышку. Михмак гостил у строителей, своих картежных должников, и, распивая самодельную хмельную бурду-бражку, с каким-то своим тайным умыслом напевал песни времен войны, аккомпанируя себе на гитаре.

Выпьем за тех, кто командовал ротами, Сутками мерз на снегу, Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло ломая врагу.

Вдруг один олений полукопченый окорок неожиданно сорвался и ухнул вниз на раскаленную плиту. Санька как раз в тот момент чуть сдвинул огромную сковороду, в которой кипело масло, и половником, черпая из кастрюли, старательно накладывал новую партию густой тестообразной смеси, следил, чтобы его оладышки не слипались, не соединялись. Олений окорок, падая на плиту, попал на ручку сковороды. Та вдруг ни с того ни с сего странно подпрыгнула, подбрасывая вверх, Саньке в лицо, кипящее масло и оладьи. Недожаренные дранички-шанечки разлетелись в разные стороны, как вспугнутые воробышки. За ними с радостным лаем бросились собаки.

– А-а! – взвыл от боли Санька. – Гады, фрицы!.. Недобитые!.. Понавесили тута!..

Выкрикивая в адрес немцев проклятия и ругательства, он осторожно трогал ладонями свое мгновенно покрасневшее лицо, словно собирая промокашкой на тетрадном листе разлитые чернила.

– Бытовая травма! – шутя констатировал Михмак Кривоносый, кладя гитару на ближайшую койку. – Первые шесть рабочих дней оплате не подлежат.

Масло, упавшее на плиту, и подпаленный окорок задымили едким чадом. Вокруг Саньки столпились строители, сочувственно охая. Надо же так ошпариться! Красная кожа на его лице вспухала на их глазах, превращаясь в набрякшие волдыри. Надо же случиться несчастью, да еще в такой хороший тихий теплый вечер, в день получки, когда сама душа поет, когда все в сборе, а в клубе через час – танцы! В палатку на шум заглянули и немцы.

– Скорее вода! – крикнул Хорст. – Холодная вода!

Саньке поливали из кружки на ладони, и он, постанывая, плескал водой себе в лицо. За его спиной вспыхнул короткий спор: можно ли обожженное место прижигать одеколоном или нет?

И тут к ним подошел Густ, взял Михмака за плечо, поворачивая к себе, и показал шпагат-веревочку, на которой еще недавно висел злополучный окорок. Шпагат в одном месте был явно обожжен, возможно, даже огнем папиросы, и окорок висел всего на двух волоконцах, которые, естественно, не выдержали нагрузки тяжести.

– Это есть твоя работа? – прямо и без обиняков спросил Густ, и в его голосе уже чувствовался утвердительный ответ. – Ти хотель пощутить, да?

Они смотрели друг на друга в упор, не двигаясь. Густ держал перед лицом Михмака обожженную и порванную закопченую шпагатину, а тот в ответ лишь презрительно щурился да улыбался как-то зло и холодно.

– Я вас што-то колоссально плохо вижу. Ваша голова немножко с ума сошла? – Михмак нарочито растягивал слова, подделываясь под одесский блатной жаргон, нагнетая обстановку. – Я поставлю ее на ум. Я человек хороший. Вы знаете, что такое хук? А свинг? Апперкот? Я могу показывать вам даже бесплатно.

– Ти… ти зачем так делать? – терял самообладание Густ. – Это есть не карашо!

Михмак стрельнул глазами влево, вправо, убеждаясь в готовности подвыпивших дружков и картежных должников. И схватил правой рукой Густа за грудки, потянул к себе, старый френч затрещал, посыпались оловянные пуговицы.

– Юшки захотел, гад недобитый? Да? Колоссальная юшка счас будет! Из твоей, эсэсовец, сопатки! Квантум сатис, как говорили в Древнем Риме, по-латыни, значит, сколько угодно! Моей портянкой будешь утираться, гад!

И коротко взмахнул левой, намереваясь «врезать» по гладко выбритому подбородку. Но не тут-то было. Густ перехватил удар, парировал его коротким отбивом и, что-то выкрикнув по-немецки, рванулся к выходу, где находились его товарищи.

– Бей эсэсовцев! – завопил Михмак Кривоносый, кидаясь вслед за ним. – Бей нацистов! Смерть немецким оккупантам!

– Наших бьют! – закричал кто-то из пьяных строителей и поспешил на подмогу к немцам. – Лупи канавщиков!

3

Евгений Александрович в тот день вместе с главным инженером Борисом Давыдовичем Алимбаевым и начальником отдела труда и заработной платы Иосифом Кондратьевичем Гарбузиным «кочевал» по буровым. В окрестностях Солнечного, на горных склонах и в долине, поднялись двенадцать буровых вышек, где день и ночь непрерывно гудели дизели и буровые машины, просверливая нутро земли, прощупывая на глубине толщу рудного тела. И на каждой буровой свои особенности, свой рабочий коллектив, свои проблемы и радости, нерешенные задачи и достижения.

День выдался теплый, солнечный. На бездонном небе – ни облачка, и вершины Мяочана, припорошенные свежим снегом, сурово и величаво белели, рельефно выделяясь на холодной синеве вечности. Из распадков и таежной глухомани нес легкий ветерок запахи осени – ароматы увядающих трав, сладкий грибной дух, приправленные смолистым терпким настоем вечнозеленой хвои и прелью опадающей листвы. Хмуро стояли темные ели, мягко зеленели шелковистые лиственницы, тянули к небу свои пушистые кроны сосны и шумели на ветерке золотисто-желтыми осыпающимися нарядами горные березки и трепетные осины. Берег беспокойной Силинки в темных зарослях, кустах черемухи и голенастого шиповника, державшего на своих ветках побуревшие красноватые плоды, скрывал реку. Она шумно мурлыкала внизу, перепрыгивая через валуны, обтачивая скалистые выступы, словно спешила-торопилась быстрее убежать из горного таежного безмолвия в долину, к могучему Амуру, чтобы там слиться с ним, затеряться в его водах.

Потертый и побитый «газик», крытый выцветшим брезентом, весело бежал по пробитой в тайге дороге. Шофер Степаныч, который сидел за рулем, дорогу хорошо знал, умело объезжал ямы и камни.

– Чудесная осень! – невольно произнес Борис Давыдович, подставляя лицо встречному ветерку.

– Короткая красота, – сказал Иосиф Кондратьевич Гарбузин, который, казалось, всегда находился во власти своих производственных забот, расценок и норм, поскольку именно от них и зависело материальное благополучие каждого, кто не имел твердой заработной платы. – Только дорого она нам обходится, расплачиваемся наличными.

– Да, Иосиф Кондратьевич, вы правы, когда сказали насчет расходов. Именно в эти похожие осенние недели и закладываем основные дорогостоящие материальные фундаменты для планомерной зимней деятельности, – согласился Алимбаев, – Осваивать природу всегда обходилось недешево. Но наши расходы, сколько бы мы ни затратили на это проникновение в глубь Мяочана, в скором будущем, в самом ближайшем, сразу же после окончания разведки, не станут значить ничего, поскольку полностью окупятся в первые же годы эксплуатации месторождения.

«Природа и не подозревает, что мы ее поделили на части, рассовали по клеточкам наук, разложили по ящичкам знаний, наивно предполагая, что в них, в этих частях, клеточках, ящичках, как в капле воды, видна вся ее цельная истина, – грустно подумал Казаковский, слушая их и любуясь суровой красотой горных вершин и таежной самобытностью. – Природа – она неделима, у нее есть лишь разные стороны одного целого, и надо уметь ее видеть именно такой целью во всем ее многообразии».

Он любил природу с детства. Она была для него не мертвой зоной для активной деятельности человека, как он когда-то вычитал в одном популярном журнале, а всегда живой и целесообразной. И не мыслил себе жизни человека в отрыве от царственно щедрой природы, в теснине сплошных каменных ущелий городов и искусственно созданных разных заменителей. И еще искренне верил в то, что человек рождается и живет вовсе не для того лишь, чтобы быть токарем, буровиком или как он – инженером, связав накрепко свою жизнь с одной техникой или производством, а прежде всего для того, чтобы научиться понимать окружающую природу, чувствовать ее меняющуюся неповторимую красоту и быть счастливым, радуясь каждому дню, каждому мгновению. А иначе – зачем коптить небо? Но жизнь штука сложная, со многими мудреными загадками и неизвестностями, простыми вопросами, на которые почему-то люди никак не найдут ответа.

Таежные чащобы Мяочана, самобытные и суровые, чем-то неуловимым напоминали Казаковскому родные белорусские пущи, где среди непроходимых болот, речушек с родниковой чистой водой и прозрачных озер встречаются часто милые и неповторимые в своей простой красоте лесные места, с обилием ягод, грибов и лесных орешков. Но человек, приходя в эти заповедные места, всегда стремился с самыми благими намерениями все переделать и переиначить, но не всегда это получалось в лучшую сторону. И он невольно думал о будущем Мяочана.

– Когда здесь все оценим и опишем, когда закончим разведку и край заживет самостоятельной промышленной жизнью, тогда возникнут свои расчеты, своя экономика, свои взаимосвязи. Откроются иные законы. И нам с вами сейчас трудно предвидеть все последствия нашей деятельности, – рассуждал вслух Казаковский, как бы продолжая мысль главного инженера. – Мы влезаем в недра, здесь возникнут обогатительные комбинаты, заводы, вырастет город с жильем, канализацией, водопроводом, появятся коммуникации, прямые асфальтированные дороги… И вся та будущая жизнь будет исходить из нашего, из самого изначального варианта, заложенного нами здесь. Поэтому-то с нас и спрос особый. Мы пришли сюда первыми. Ведь что-то же давала эта земля планете? Вон какой кусище земли! Мы должны думать обо всем сразу, а не только жить заботами сегодняшнего дня. Это наша земля. Практически сейчас мы можем осваивать весь край, разведывать его недра, просверлить скважины на глубину, пробить штольни. Мы уже почти можем все. Однако только одного я не знаю, ни от кого не слышал, не читал ни в одном документе: а что в будущем обойдется дороже – сегодняшнее осваивание или завтрашние последствия? Конечно, все материальные затраты окупятся скоро. Но в том будущем к нам с вами будут обращаться часто. И именно от того, как мы решим задачу освоения края, нас будут поминать добрым словом или сокрушенно качать головами. Ибо с тем будущим мы уже соприкасаемся сегодня каждым прожитым днем.

– Насчет спроса, это вы точно подметили, Евгений Александрович, в самую точку попали, – сказал Гарбузин. – Проект наш застрял в управлении без утверждения, а плановые задания растут, так что приходится нам крутиться и вертеться тут на месте, словно карасям на горячей сковороде, думая больше не о будущем благодатном времени, а наших сегодняшних финансовых прорехах да производственных неувязках. Жизнь, она хоть ласковая, а берет цепко за грудки и трясет, спрашивая за все сразу.

– Да, без утвержденного проекта нам худо, любые наши нужные мероприятия могут быть расценены как самодеятельность, – поддержал его главный инженер.

– Конечно, судьба в лице прямого начальства может к нам по-всякому повернуться, но одно главное уже бесспорно – мы принесли в тайгу жизнь и пробудили Мяочан, – сказал Казаковский, – А ради одного этого стоит и рисковать и бороться! Какая красота вокруг!

– Тайга сегодня на удивление, – произнес Гарбузин.

– Она всегда хороша, – сказал Казаковский. – Особенно когда ее любишь.

Дальневосточная тайга чем-то напоминала ему родные гомельские леса, в пущах которых прошло его военное детство, и он молча гордился им, своим военным детством, выносливостью тогдашней своею, в чем-то невероятной теперь, и еще тем, что бедовал, как и все тогда, ничуть, ни в чем не меньше других.

4

Сначала они побывали в отстающих бригадах, хотя отстающими их можно было назвать лишь условно, – просто их трудовые показатели держались на уровне, укладывались в график, своевременно выполняя план. Но хотелось, чтобы и они работали лучше, выбивались бы в передовые. В бригаде Снягина бросилась в глаза какая-то нерасторопность рабочих, простои на отдельных переходных операциях, а самое главное, небрежное отношение к трубам, которые были свалены как попало, к ценным запасным деталям. Неделю назад бригадира «пропесочили» на планерке, он обязался исправить положение, но дело не двигалось с мертвой точки.

Главный инженер как-то незаметно бросил на пол, на видное место, двадцать копеек. Бригадир, ухмыльнувшись, не поленился, наклонился и поднял монету:

– К счастью! Орлом!

– А ты не обратил внимание, что она новенькая? – спросил Борис Давыдович Алимбаев. – Это я ее бросил.

– Ну? – не поверил бригадир.

– За двадцатью копейками ты наклонился, а вот шестеренка валяется, так никакого внимания не обращаешь. Может быть, потому, что в твой карман не влазит, да? Или потому, что государственная?

Лицо бригадира вмиг стало пунцовым. А главный инженер по-хозяйски ходил по буровой и показывал на небрежное отношение к материалам, механизмам.

Казаковский оставил Алимбаева на буровой наводить порядок, а сам двинулся дальше. В следующем коллективе не очень четко велись записи и оформление документации по выработкам, и там задержался начальник труда и зарплаты.

Во многих бригадах буровыми рабочими трудились женщины. Еще три года назад, в 1957 году, Мария Тимофеевна Туркова первой пошла работать в рабочую бригаду и призвала других женщин-домохозяек следовать ее примеру, включаться в трудовой ритм экспедиции, встать рядом с мужчинами и бороться за высокую культуру производства. И там, где теперь трудились женщины, всегда поражала чистота в помещениях: тщательно вымытые полы, чистенькие шторы и занавесочки, цветы на окнах, цветы на подоконниках. Присутствие женщин в трудовом коллективе сказывалось и на поведении мужчин, они подтягивались, следили за собой, старались брать на себя тяжелую часть работы.

Но имелись и чисто мужские коллективы, стабильные в показателях, дружные и сплоченные. Среди них особенно выделялись бригады мастеров двух Иванов – Ивана Федоровича Сурикова и Ивана Семеновича Могильного. Они соревновались между собой, нередко добивались и рекордных выработок.

Как-то в один из морозных дней прошлого года, когда Казаковский в очередной раз посетил бригаду Ивана Семеновича Могильного, между рабочими возник откровенный разговор о том, что помогает улучшать производственные показатели. Вот тогда-то некоторые буровики и начали уповать на будущий технический прогресс, мечтая об алмазном бурении, о новых мощных и высокопроизводительных буровых установках.

– Конечно, новая техника и новая технология – вещи очень важные, – согласился Казаковский. – Но не только они одни способствуют повышению производительности труда. Есть и другие резервы.

И он рассказал буровикам то, о чем они уже слушали по радио и читали в газетах, однако особенного внимания не обращали. Но сейчас, когда о новом, недавно зародившемся в стране движении, о соревновании за коммунистическое отношение к труду, им рассказал начальник экспедиции и предложил буровикам «самим помозговать», то в бригаде как бы само собой возникло желание «попробовать свои силы». Несколько дней буровики горячо обсуждали заповеди инициаторов всесоюзного соревнования, примерялись они к местным таежным условиям, вносились дополнения и брались новые обязательства. Этот коллектив первым в экспедиции решил бороться за почетное право называться бригадой коммунистического труда. В том же 1959 году бригада добилась наивысшего показателя в экспедиции, выдав более 500 метров проходки скважин, а на этот год буровики Могильного «замахнулись» сразу на космический уровень – на 900 метров. На заседании партийного комитета, где обсуждались социалистические обязательства бригад, на Могильного, когда он огласил свои пункты, посмотрели так, словно он «втирает очки» – берет такие обязательства, которые загодя всем известно, что они нереальны. Однако Иван Семенович не стушевался, он пришел в партком не с пустыми словами, а с продуманными и не раз «обмозгованными» всем коллективом предложениями.

– Мы очки не втираем, у нас все продумано до мелочей, – Могильный загибал на руке свои пальцы. – Железная дисциплина, раз! Улучшение организации труда, два! Сокращение потерь рабочего времени на непроизводительных и вспомогательных операциях, три! Обеспечение трудового ритма своевременным запасом необходимых материалов, четыре! И сам дух рабочего соревнования, пять!

Взаимозаменяемость и взаимовыручку, творческую смекалку и мастерство – всё взяли на вооружение члены дружного коллектива. Так, чтобы сократить время на спуске и подъеме бурового снаряда, они своими силами построили более высокий копер, который позволял им увеличить длину «свечи», стыкованных труб, в полтора раза. Были внедрены и другие рационализаторские предложения. Работали буровики с огоньком, берегли каждую минутку, стремились на практике утверждать свой девиз: «Один за всех и все за одного». И результат такой слаженной, вдумчивой и целеустремленной работы превосходил ожидания: в начале августа бригада перешагнула высокий прошлогодний показатель в пятьсот метров, и сейчас, как бегун на длинной дистанции, оторвавшийся от основной группы, выходила на финишную прямую, нацеливаясь на рекордный показатель, где маячила сказочно-заветная цифра – 1000 метров.

На буровой у Могильного Казаковский застал члена парткома Сурикова. Два Ивана – Иван Семенович и Иван Федорович, два соперника в трудовом споре – горячо обсуждали нововведения, которые применили парни Могильного при подъеме инструмента. Увидев Казаковского, оба встали из-за стола, заулыбались, поспешили навстречу.

На буровой был отменный порядок. Ровно и монотонно гудел сильный мотор, чуть подрагивали доски настила, стремительно вращался ротор, и труба медленно уходила в глубину, туда, где буровой снаряд прогрызал твердую, спресованную тысячелетиями горную породу. Приятно было смотреть на рабочих, которые без лишней суеты, но четко и слаженно, быстро и мастерски выполняли свои операции, Казаковский придирчивым взглядом специалиста любовался и как-то невольно для себя искал слабые места в их действиях и не находил. Каждый буровик был мастером своего дела, мастером широкого профиля, ибо мог заменить любого из своих товарищей, в любую минуту прийти на подмогу и выручку ради общего дела.

– Что, Иван Федорович, шпионишь? – Казаковский, улыбаясь, шутя спросил Сурикова. – Высматриваешь секреты?

– Учусь, – откровенно признался Суриков. – Хорошему не грех поучиться, Евгений Александрович.

– Поучиться, говоришь? Мысль дельная, – согласился Казаковский и тут же, оценив деловую значимость идеи, предложил: – Как члену партийного комитета, тебе и карты в руки. Подумай, Иван Федорович, над вопросом о том, как лучше организовать прохождение такой учебы на буровой у Могильного и представителям других наших бригад? Может быть, создадим здесь свою школу передового опыта, школу трудового мастерства?

– А нам зрители ни к чему, не цирк у нас, – отозвался молодой плечистый буровик, подтаскивающий с помощью лебедки новую «свечу».

– Ну, ну! – Казаковский погрозил ему пальцем. – Не надо жадничать! Все деньги все равно не загребешь.

– Да я не об этом, товарищ Евгений Александрович, – начал оправдываться рабочий. – Мешать же будут!

– А мы их работать в бригаде заставим, – сказал Могильный, уже прикидывая в уме идею Казаковского. – У нас шляться за здорово живешь никто не будет!

– Вот именно, работать и учиться, – согласился, уточняя, Казаковский, – вам, Иван Семенович и Иван Федорович, тут есть о чем подумать и потолковать. А руководство экспедиции и партком поддержат ваши предложения! – и деловым тоном спросил: – Неделю на обдумывание хватит?

– Хватит! – в один голос ответили бригадиры.

– Тогда так и запишем, – Казаковский вынул блокнот и самописку. – Через неделю жду вас, товарищи, с конкретными предложениями.

5

От бригады Могильного до буровой Сайфулина добрались довольно быстро. Шофер Степаныч, который недавно пересел на «газик» начальника экспедиции, вел машину уверенно, лавируя среди корней и камней, устилавших дорогу, недавно пробитую на взгорье, где на выступе скалы примостилась буровая, которую в шутку называли «гнездом Зуфара».

Зуфар Сайфулин впервые увидел буровую вышку лет пятнадцать назад, когда после службы в армии гостил у родственников в Башкирии. Шум моторов сложного двигателя и бурового снаряда, от которых по земле распространялся ровный басовитый гул, захватил и покорил сердце парня. И вскоре он стоял на помосте рядом с мастером смены.

Пять долгих лет Зуфар настойчиво повышал свою квалификацию за рычагом бурового станка, а затем на специальных курсах осваивал теорию и практику бурового дела и стал старшим мастером. А потом еще годы потратил на то, чтобы стать действительно мастером по колонковому бурению.

В горы Мяочана он прибыл в числе первых, почти вместе с Евгением Александровичем. На разведке месторождения его бригада была всегда в числе передовых. Человек умный от природы, с творческой жилкой, быстрый и сообразительный, Зуфар постоянно что-то изобретал, вносил в свою работу всевозможные новшества и усовершенствования, следил за техническими новинками в буровом деле. Ему и поручил Казаковский проверить на практике, опробовать в деле свою технологию бурения скважин, ту самую, идею которой поддержал профессор Воздвиженский: заменить плотной воздушной струей привычную промывку скважины водой. Привез свои чертежи и технические расчеты, выкладки.

Зуфар сразу же загорелся, сердцем понимая и принимая живую силу новшества, которое приоткрывало двери в завтрашний день бурового дела, в будущее, которое обязательно скоро наступит.

– И никто никогда еще не пробовал бурить с очисткой забоя воздухом? – допытывался Зуфар – когда речь шла о близком и дорогом ему деле, то его широкое обычно добродушное лицо становилось сосредоточенным, темные глаза вспыхивали и светились живым огнем. – Никогда в целом мире?

– Пробовали, Зуфар. И у нас и за рубежом. Пробовали бурить скважины стальной дробью с очисткой забоя воздухом, да только пока это ни у кого не получалось.

– А у нас получится, Евгений Александрович, – уверенно сказал буровой мастер. – Обязательно получится!

– Это не так просто, Зуфар. Дело сложное и трудное, над ним многие мозгами шевелят.

Казаковский развернул свои чертежи, стал пояснять технические расчеты, легшие в основу новой технологии бурения, и где-то в душе радостно ощущал уверенную взволнованность Зуфара Сайфулина, опытного бурового мастера. Тот не просто смотрел в чертежи и слушал опытного инженера, именно инженера, а не начальника экспедиции, но и мысленно видел перед собой в натуре эти самые блоки и приспособления, прикидывал, прилаживал их к своему буровому оборудованию, к своей скважине, к своему рабочему инструменту, который грыз на глубине твердые горные породы, продираясь сквозь них к спрятанному подземному богатству, к таинственному рудному телу.

– У нас должно получиться, Евгений Александрович, – повторил Зуфар, – потому что иначе нам никак нельзя. Сама жизнь заставляет. Откуда сюда воду тащим по трубам? А в зимние месяцы, когда морозы эту трубу перехватывают? – и утвердительно закончил: – Очень важное и нужное дело вы предлагаете!..

Но не так-то просто было внедрять новую технологию в практическую жизнь буровой. На первых порах вообще ничего не получалось. Однако на буровой собрался народ терпеливый и упрямый, тем более что продувка скважины воздухом сулила большие выгоды: скорость проходки увеличивалась, а стоимость погонного метра снижалась и, самое главное, даже самое важное – при таком методе возрастала возможность получения более полных и более качественных сведений с глубины, именно тех геологических данных, ради которых и сверлили землю. Начали, как говорили, «шевелить мозгами», «кумекать». Спорили, пробовали, предлагали, переделывали.

Зуфару помогал вдумчивый, знающий свое дело механик молдаванин Дмитрий Чобан, прибывший с женой геологом еще в годы войны на Дальний Восток да так там и осевший, и дизелист, умелец на все руки Николай Кулонин, уроженец здешних мест, недавно отслуживший в танковых войсках и навсегда приобщившийся к железу, к механизмам. Эта тройка, не считаясь со временем, изобретала, придумывала, создавала и своими руками переделывала многие узлы механизмов, заставляя их работать в нужном направлении. И сам Евгений Александрович выкраивал время и часто появлялся на буровой, засиживался с рабочими, колдуя над приспособлениями и экспериментируя в самой скважине.

Зуфар каждую очередную неудачу принимал близко к сердцу, бурно переживал, громко выражая свои чувства, и повторял, размашисто жестикулируя перемазанными мазутом руками:

– Бригадир? Самая последняя должность в бурении! Весь огонь на него в случае непорядков! И шкуру с бригадира снимают, когда нет метров проходки! Хуже нет работы!

Однако тогда, когда дело клеилось и результаты опробований были обнадеживающими, Зуфар сиял и, так же жестикулируя, утверждал обратное:

– Бригадир? Самая главная должность в бурении! Без нашего труда – никуда! Планы, которые на мертвой бумаге обозначены, мы в живое дело претворяем! И людей надо уметь расставить, и за механизмами посмотреть, и всюду надо поспеть и все предусмотреть, чтобы работа весело вертелась! Вот это и есть бригадирство!

Монотонно гудит буровая и, вторя ей, однообразно с глухим ропотом отзываются горы и сонные деревья, примостившиеся на скалах, да чуткое эхо, как бы лениво передразнивая, повторяет и дробит звуки. И в то же время привычный гул, исходивший от буровой, был каким-то особенным, вроде бы более ясным по тону и даже напевно приятным. Очень даже приятным. Особенно для сердца Казаковского. Он вслушивался в него и радовался. Верил и не верил. Глазами видел, умом понимал, а где-то глубоко внутри точил настороженный червячок сомнения: не может быть, это временно, это случайно… Но буровая работала, стремительно вращался ротор, дрожала стрелка манометра, и старый компрессор, чиненый-перечиненый, гнал вниз, в забой, сжатую, спрессованную струю воздуха, очищая на глубине скважину, и со свистящим шумом, чем-то похожим на сипение бурно кипящего чайника, она возвращалась, вырывалась наружу, вынося из далекого подземного нутра частицы пустой породы, разбуренной стальной дробью. И воздух вокруг был необычно сухим, странно пыльным, словно стояли они не на подрагивающем в такт работы механизмов помосте, а находились в кузове грузовика, который жарким летним вечером мчался по проселочной дороге, взметая колесами сухую придорожную пыль…

Казаковский, смиряя волнение, сам стоял за рычагом бурового станка, без пиджака, спешно закатив по локоть рукава белоснежной рубахи, и привычно ощущал ладонями дрожание мощной машины, послушной его воле, и труба, очередная «свеча», медленно уходила в глубину, где буровой снаряд, омываемый не водой, а воздухом, обдуваемый сжатой струей, прогрызал, сверлил твердый гранитный пласт. А рядом с Казаковским, взявшись за руки, словно детвора у новогодней елки, радостно приплясывали, двигались вокруг бурового станка счастливые, уставшие, перемазанные машинным маслом и мазутом, в лихо сдвинутых касках, главные виновники торжества – плечистый и рослый бригадир Зуфар Сайфулин, не уступающий ему ни ростом, ни силой сибиряк Николай Кулонин и молдаванин механик Дмитрий Чобан, который по возрасту был старше всех, находящихся на буровой, но огневого молодецкого задора у него хватило бы на многих. Они двигались ритмично, слаженно, притоптывая кирзовыми сапогами, и дружно напевали, повторяя одни и те же слова:

– Ай да мы! Ай да мы!..

И именно в такой радостный момент на буровой раздалась сухая пронзительно-требовательная трель телефонного аппарата. Звонили из поселка. Срочно разыскивали, требовали к проводу начальника экспедиции. Зуфар протянул трубку Казаковскому:

– Вас, Евгений Александрович!

Он взял трубку. Лицо его сразу омрачилось, насупилось. Из поселка сообщали о вспыхнувшей драке между горняками, строителями и канавщиками. Драки были не новостью, они происходили частенько, только о них мало распространялись, молодежь есть молодежь, и обычно «сталкивались» один на один, выясняя свои отношения, и без особого шума, где-нибудь в тайге, в стороне от жилья. В поселке жили и недавно освобожденные по амнистии бывшие власовцы, и всякие прислужники оккупантов. Те тоже иногда пускали в ход свои кулаки, дрались между собой, избивали неугодных и не угодивших им, но после вмешательства руководства экспедиции, примерно наказавшей наиболее ярых зачинщиков, остальные сразу поутихли и присмирели, держали себя в рамках.

В Солнечном не было ни отделения милиции, ни медвытрезвителя, ни камеры предварительного заключения. Почти три тысячи человек прекрасно обходились без этих заведений, хотя в поселке и не вводили сухой закон. В кафе, в которое вечером превращалась столовая, продавали не только обычные напитки, но и самые разнообразные модные коктейли. В магазинах никогда не исчезали шеренги разномастных бутылок, украшенных звездочками, пестрыми медалированными этикетками. Однако пьяных не видели, они на улице не куролесили и не валялись даже в шумные праздничные дни. В поселке строго соблюдали порядок. А каждый провинившийся, в чем бы ни состояла его вина, обязательно держал ответ перед товарищами, перед своим коллективом.

И вдруг – такое! Групповая потасовка. Звонили из парткома, сообщали, что секретарь парткома Воронков, подняв по тревоге коммунистов и комсомольцев, сам возглавил летучий отряд и повел его к общежитиям усмирять неуемно разбушевавшихся пьянчуг и наводить там должный порядок. И что Геннадий Андреевич и сейчас там.

Торжества как не бывало. Телефонный звонок перечеркнул долгожданную радость трудовой победы. Надо было срочно возвращаться в поселок. Казаковский взглянул на членов бригады, как бы спрашивая: кто может ехать со мною? He успел он произнести и слова, как молдаванин Дмитрий Чобан, бывший в недавней молодости, еще до войны, чемпионом королевского флота Румынии, шагнул вперед, изъявляя готовность отправиться в поселок. Рядом с ним встал и Николай Кулонин, парень крепкий и с тяжелыми кулаками, и еще двое буровиков, которые кончали смену. Зуфар ехать не мог, хотя бригадир готов был полететь впереди «газика» на крыльях, опережая Казаковского, и раскидать, расшвырять пьяную тварь, затеявшую глупую и никому не нужную потасовку, бросавшую тень на весь рабочий коллектив экспедиции.

Рано наступившая в здешних краях осенняя ночь была темной и бездонной, как нахлынувшая тревожная забота. Хотелось оттолкнуть рукой от себя подальше навязчивую густую тьму, окутывавшую с ног до головы, закрывшую и горы, и деревья, смешавшую все в единый непросветный клубок. И даже далекий робкий серп месяца, слабо проглядывавший сквозь туманное небо, казался печальным осколком былой недавней радости. И только луч света зажженных автомобильных фар осторожно и цепко рыскал впереди на расстоянии, словно бы ощупывая местность и дорогу, по которой стремительно вниз, петляя на повороте, несся, настырно гудя мотором, видавший виды экспедиционный «газик», которого за его проходимость ласково называли «козлом».

6

На окраине поселка, где рядами располагались многоместные палатки строителей и канавщиков, стояла обычная для такого позднего часа тишина и темнота. Словно ничего тут и не происходило. Ни одно окно не светилось. Казалось, люди давно спали. Завтра им, как обычно, подниматься с рассветом и работать долгий день. «Газик» медленно катился по улице.

– Притихли, шельмы, – насмешливо сказал Дмитрий Чобан, – затаились на своих койках, попрятались в спальные мешки.

– Дык дело молодое и простецкое, – сказал Степаныч, ведя машину по вытоптанной тропе между палатками, – сами подерутся и сами разберутся.

Вдали, в центре поселка, необычно для ночи ярко светились окна конторы, двигались, мелькали тени. По всей видимости, именно там по горячим следам и происходил разбор чрезвычайного события. И Казаковский, сидевший рядом с шофером, сказал Степанычу:

– В контору!

Около здания конторы, на крыльце и в коридоре толпились возбужденные геологи и рабочие, партийцы и комсомольцы, которые по тревоге явились в партком и вместе с Воронковым приняли участие в усмирении не в меру разбузившихся канавщиков и строителей. Они шумно обсуждали недавнее событие, такое необычное для геологического поселка. Увидев начальника экспедиции, расступились, давая ему пройти в партком.

– Проходите, Евгений Александрович, они там!

– И заводилы и зачинщики!

– Гнать их надо из экспедиции!..

В парткоме было тесно и душно. Здесь, по всей видимости, давно находились и главный геолог, и главный инженер, и председатель профкома, и секретарь комитета комсомола, и главные виновники события: побитые, с синяками, не успевшие умыться, смыть кровь, в порванных рубахах, куртках, канавщики и строители. От них неприятно разило спиртным перегаром. Среди них был и Михмак Кривоносый. Рукав клетчатой ковбойки у него был разодран, обнажал жилистую загорелую руку, под глазом багровел крупный синяк. Недавние яростные противники тихо меж собой переговаривались. Только угрюмо насупившись стоял Молчун. Ему тоже досталось в потасовке – расквасили нос, разбили губу и порвали рубаху, она свисала с его крутых плеч клочьями, обнажая сильную волосатую грудь. Он с такой открытой злой ненавистью посмотрел в спину Казаковского, словно вгонял свой нож промеж лопаток, что тот невольно оглянулся. Но Молчун тут же потупился, отвел глаза. Шмыгая носом, тихо скулил Санька Хомяк, прижимая к обожженному раскаленным маслом лицу мокрый носовой платок. В драке и ему ни за что ни про что намяли бока.

Николай Кулонин и Дмитрий Чобан, прибывшие вместе с Казаковским, тоже протиснулись в партком. Николай, взглянув на четырех немцев, которые молча стояли у стены, шепотом спросил у Дмитрия:

– Они?

– Да, они самые.

Николай знал, что в поселке живут и работают бывшие гитлеровские солдаты, слышал на буровой не раз о том, что бывшие эсэсовцы по воскресеньям устраивают марш-парады, занимаются шагистикой, нарядившись в свою настоящую военную форму, но никогда не видел их в таком наряде. Немцев-то он видел, даже работал как-то на стройке рядом, но те были, как и все, в брезентухах, в стеганках, ничем не выделялись. А съездить из буровой, где жили бригадой, в поселок в воскресенье как-то не удавалось, а когда выпадала такая возможность, то никакого марш-парада он не заставал – то приезжал слишком рано, то, наоборот, поздно. И вот он, Николай, видит их в той самой знаменитой форме, правда, побитых, помятых. Но – живых! Как будто бы они сошли с экрана кино. Николай на миг представил в их руках немецкие автоматы с рожками. Может быть, они находились на той далекой крымской земле, в городе Севастополе, когда туда входили наши войска и отец Николая был участником того славного освободительного наступления и погиб там солдатской геройской смертью от пуль, выпущенных в него из автомата какого-нибудь одного такого, похожего на этих четырех… И еще Николай мельком подумал, что, окажись здесь в поселке часом раньше, то наверняка бы принял участие в потасовке и постарался бы врезать своим кулаком по сопатке кому-нибудь из этой четверки. Врезать по-сибирски, как говорят, на добрую память. За отца и его братьев, дядьев Николая, не возвратившихся с войны, которых знал только по фотокарточкам. И еще ему почему-то вдруг стало по-человечески жалко этих самых недобитых немцев. И он вздохнул облегченно, что не приложил своих усилий к потасовке.

Все четверо немцев стояли у стены. Им тоже досталось, хотя они выглядели несколько лучше других драчунов, но были у них и синяки, и шишки, и разбитые носы, губы и порванные мундиры. Казаковский невольно обратил внимание на одного из них, а именно на Генриха. Он показался ему знакомым. Удивительно знакомым.

Казаковский когда-то его видел, видел вблизи это конопатое вытянутое лицо, беглые светлые глаза с желтыми ресницами, глубоко посаженными под рыжими бровями, и темную родинку возле мочки уха. Генрих настороженно и внимательно смотрел на Казаковского. Неужели тот самый немец? У Казаковского даже перехватило дыхание, он глотнул воздух. Он и раньше присматривался к этому старательному строителю, но в те мимолетные встречи они не сходились так близко, находились на расстоянии, однако Казаковский сразу же обратил внимание на рыжего рослого эсэсовца. А сейчас они рядом. Неужели это тот самый? Тот самый немец, солдат, который спас его, Женьку Казаковского? Спас от верной гибели, буквально от расстрела. Неужели тот фриц, который поддал прикладом винтовки под зад ему, парнишке, отталкивая его от группы обреченных, которых под охраной вывезли на работу в лес?

Женька тогда с острой неприязнью и ненавистью зло взглянул на фрица и, кажется, будь у него возможность, готов был отомстить, тут же выстрелить из пистолета, бросить бомбу, убить-уничтожить оккупанта и в бессильной ярости только крепко запомнил в тот миг вытянутое конопатое лицо.

Тогда Женька не понимал, что, шлепая его по заду прикладом, немец, по существу, спасал ему жизнь. Ведь тому рыжему солдату ничего не стоило схватить его, Женьку, сына местного учителя, сына красного командира, за шиворот и толкнуть в общую кучу, в группу обреченных, среди которых находилось и несколько подростков. И он никогда бы не увидел ни восторженно-счастливых майских дней великой Победы, ни этого далекого дальневосточного таежного Мяочана… Почти двадцать лет прошло с того морозного предновогоднего дня трагического сорок первого года… Неужели тот самый немец?

– Вот они, Евгений Александрович, – субчики-голубчики, заводилы-драчуны, – докладывал Казаковскому секретарь парткома.

– Взяли мы их на месте безобразия. И возимся с ними, разбираемся. Задали они нам хлопот, словно у нас других дел нету.

Уверенный сильный голос Воронкова невольно отодвигал назад, в туман прожитой жизни, давно прошедшее прошлое и возвращал Казаковского в сегодняшний день жизни экспедиции.

Глава четырнадцатая

1

Евгений Александрович Казаковский хорошо помнит тот день, словно это было совсем недавно, тот жаркий июньский полдень, когда в его родное село, что вольготно раскинулось на благодатных землях в заповедных лесах на Гомельщине, гулкой поступью вкатилась война.

Старинное село, расположенное на перекрестке древних торговых путей с запада на восток и с севера на юг, много повидало на своем долгом веку разных завоевателей: и польских конных псов-рыцарей с железными крыльями, и французов наполеоновской армии, и германских солдат в стальных рогатых касках, и жаркие бои между своими соплеменниками в бурные годы революции и гражданской войны. Но обо всех тех временах Женька Казаковский, к тому времени окончивший пятый класс, знал лишь по книгам да рассказам старших. Правда, имелся у него и молчаливый свидетель тех близких военных лет – тяжелый австрийский тесак, принесенный отцом с германской войны, где Александр Казаковский за свою храбрость даже был награжден царской солдатской наградой – Георгиевским крестом.

Тогда, в мирные годы перед войной, Женька гордился и своим отцом, который был директором школы в родном селе, и красным командиром дядей Володей, братом отца, который находился в далекой Японии, служил там заместителем военного атташе в советском посольстве, и дедом Осипом, человеком большой души и железного характера. Этот дед Осип молодым парнем, едва только отменили крепостное право, пешком, с котомкой в руках, дошагал до Москвы, поднаторел в грамоте, выбился в люди и стал служить в таможне, и благодаря природной смекалке, уму и упорному крестьянскому трудолюбию пробился в начальники при таможне Запада. А в первые дни Октября, когда царские чиновники устраивали саботаж, Осип Казановский, бывший крепостной крестьянин, стал с радостью служить новой власти, был уважаемым человеком, персональным пенсионером и умер незадолго перед войной.

Детей своих Осип уже учил с детства в школах, только сокрушался, что у него рожались все девчонки: из одиннадцати детей только двое были мальчишками. И он их определил в военное училище, что под Лугой, сначала старшего Владимира, а потом и младшего Александра. Когда началась империалистическая война, то Александр сбежал из училища на фронт к старшему брату, где они вместе сражались, кормили в окопах вшей, жили солдатской жизнью и с радостью встретили революцию, не задумываясь перешли на сторону большевиков, Владимир стал во главе красного армейского полка, они воевали на фронтах гражданской войны, защищая и утверждая народную власть Советов. Владимир потом, после гражданской, закончил военную академию, пошел и дальше служить в армии, а Александра потянуло к мирному труду.

Он вернулся на родину, в Гомелыцину, где и начал учительствовать. Там он, красный командир, и встретил молодую черноглазую учительницу, свою тезку Александру, дочь местного сапожника, видную сельскую невесту, и отбил ее у знатных местных женихов. Покорил он ее своим веселым открытым нравом, широтой души, добрым мужским сердцем да серьезной целеустремленностью в светлое будущее, которое нужно было утверждать самим на своей родной белорусской земле.

Вокруг Александра всегда вилась молодежь, умел он задушевно петь да играть на немудреных струнных инструментах, а главное, увлеченно думать вслух о близком завтрашнем времени. И хоть в его пустом доме ничего не было, кроме железной койки да старой его шинели, отдала ему свою руку и сердце молодая преподавательница естественных наук. Так и пошли они, Александр и Александра, рука об руку по дороге жизни, утверждая себя добрыми делами, сея вечные знания в детские умы да просвещая научным светом людские души, веками стосковавшиеся по свободе и справедливости.

Жили они, Александр Осипович и Александра Львовна, дружно и ладно, как жили и живут многие сельские учительские семьи, всегда на виду у всех сельчан, открыто, и своими делами, поступками, поведением утверждали те высокие моральные и нравственные принципы, которые они так убедительно преподносили и ученикам своим в школе, и соседям, простым жителям села. А земляки-белорусы – народ отзывчивый, каждый селянин сердцем чувствует правду и искренность и всегда стремится щедрой добротой отплатить за внимание и ласку, за тяжкий труд по воспитанию и обучению их детей – перед которыми открывались двери в большой мир человеческих знаний и научных истин.

Да и у самих у них, у Александра Осиповича и Александры Львовны, в год первой пятилетки появился долгожданный сын, которого и назвали литературным звучным пушкинским именем – Евгений, в мечтах своих предрекая ему большое будущее и светлую дорогу жизни, поскольку родная народная власть открывала перед каждым, в том числе и перед крохотным Женькой, великие просторы человеческой свободной деятельности и широкие возможности проявления своих талантов и способностей. Только старайся и стремись, трудись и добивайся, дерзай и мечтай! Все пути-дороги перед ним были открыты, выбирай любую и шагай по ней в свою личную и общую с народом жизнь!

А через несколько лет, когда в стране окончательно утвердился социализм и народ принимал свою новую конституцию, в учительской семье Казаковских появилась и девочка, сестренка Женьки, которую назвали древним торжественным именем Ириадна, или попросту, как ее ласково называли в семье, Ирочка, Иринка. Женька, как старший – он уже закончил первый класс, – по силе возможности ухаживал за своей младшей сестренкой, успокаивал, если она куксилась, плакала, забавлял ее, а когда дома не было родителей, показывал ей картинки и читал по букварю про то, как мама мыла раму, чтобы Иринка с раннего детства приобщалась к знаниям и грамоте.

Война грянула в год, когда Иринке исполнилось пять лет. Женька в то время уже увлекался радиоделом и с помощью отца собрал детекторный приемник. И в учительской, благодаря самодельному приемнику, в семье одними из первых в селе узнали о страшной новости, о том, что фашистская Германия односторонне порвала мирный договор с нашей страной и без объявления войны начала вооруженное нападение.

Вслушиваясь в сообщения из Москвы, Женька где-то в душе радостно ликовал и по-мальчишески уверенно подумал о том, что наконец-то наша Красная армия наломает бока обнаглевшим фашистам и проучит их как следует. Он только не понимал, почему нахмурился отец и, не стесняясь детей, заплакала мать. Она обхватила своими руками отца за шею, прижалась к нему и, громко плача, повторяла сквозь слезы только одно его имя:

– Сашенька!.. Сашенька!.. Сашенька!..

А отец, всегда такой спокойный и рассудительный, как-то странно взволнованно стоял посреди комнаты, поглаживая ее по голове, успокаивал и произносил слова, которые, казалось, были давно им обдуманы:

– Главное – быть с народом. Мы – как и все! С нашим народом…

Они оба, быстро собравшись, ушли в свою школу, бросив на прощание Женьке:

– Погляди за Иринкой!

– И из дома, чтоб никуда! – добавила строго мать.

В тот же день высоко в небе, по которому медленно двигались белые облака, Женька впервые увидел чужие темные стальные машины, на крыльях которых явственно обозначались белые кресты. Они летели группами на восток, где были наши крупные города и промышленные центры. А родные краснозвездные самолеты почему-то в небе не появлялись, и они, как Женька не раз видел в кино, не вступали в воздушный бой с врагами. Было тоскливо странно и обидно смотреть на небо, где по-хозяйски летали одни чужие железные птицы.

А под вечер отец повел Женьку в лес. Они углубились в чащу и вышли к небольшой березовой чаще. Отец остановился и сказал:

– Запоминай, сын, тут памятное место.

Женька невольно обратил внимание на некоторые странные березы. На их стволах белели крупные бугры – то ли наросты, то ли какие-то странные искривления. И связанные, сросшиеся ветки.

– Запоминай, сын. Сюда мы приходили перед той войной, – пояснял отец. – Есть такой наш старинный славянский обычай: когда уходили на битву с врагом, в дальний поход, то каждый воин обязательно завязывал узлом ветки или стволы молодых березок. Солдат воюет, а дома мать или невеста навещают лес и на свое деревце поглядывают. Цел узел, значит, жив-здоров их солдат. Наверное, с далеких времен это повелось, когда писем еще не умели писать.

– Чудной ты, папка! – засмеялся Женька. – Взрослый такой, а в старые сказки почему-то веришь.

– Тут не сказки, – ответил глухо отец. – За такие, сын, сказки люди умирали.

Он, больше не говоря ни слова, связал жгутом ветки молодой вихрастой березки. Женька последовал его примеру, неловко стягивая гибкие скользкие ветки.

– Ты полегче, полегче, – советовал отец. – И листву не обрывай, чтобы живая осталась.

– Не выходит у меня, – признался Женька. – Помоги.

– Э, нет! Тут каждый сам должен, – и добавил задумчиво: – В том-то и весь секрет, что каждый сам должен завязать узел.

Они возвращались по тропе, шли знакомым лесом. Сюда еще недавно гоняли лошадей в ночное. Женька вспомнил, как его обучали «лесной печке». Загодя собирали сушняк, обкладывали им старый пень и зажигали. Хворост и сушняк сгорали быстро, а от них занимался пень, и всю ночь он тлел малиновым жаром. Вокруг такой «лесной печки» они, пацанье, и располагались на ночь. Наслушавшись сказок и небылиц, закутывались в старые армяки. Чуткая земля отзывалась на грузный скок спутанных лошадей, на быстрый стрекот колес по большаку, на крик коростеля и дергача, передавала все эти звуки, тревожа ими мальчишеские сны. И невольно закрадывалась мысль: а придется ли ему еще когда-нибудь ходить в ночное, ночевать возле малинового пня, «лесной печки»?

Женька Казаковский на всю свою жизнь запомнил и жаркий июньский день, когда в его родное село гулкими взрывами снарядов нежданно вкатилась война. День был как день. От близкого ржаного поля, от яблочных садов, где в траве светлело множество опавших плодов, от грядок огорода и зарослей крапивы, от разогретых солнцем крыш стлался над землей и парко висел духовитый, пахнущий сытостью знойный воздух, создавая ту летнюю духоту, которая не проходила даже короткими ночами. Женька, примостившись у окна, настраивал свой детекторный приемник на московскую волну, а из него то и дело почему-то вырывалась чужая отрывистая речь. Отец читал газету, молча хмурился. И вдруг чутким ухом он уловил какой-то странный свистящий звук. Он возник где-то вдали в дальнем конце улицы, словно через маленькое отверстие пропускали застойный воздух. Странный свист прошел над садами, над крышами и за селом, где-то в ржаном поле оборвался резким звучным хлопком. Отец отложил газету, стал вслушиваться. Через минуту опять услышали странный тягучий посвист и гулкий хлопок. Казалось, что над селом чьи-то крепкие руки рывками раздирали куски огромного полотнища.

– Пристрелка, – коротко определил отец. – Надо уходить.

Он взял свой потертый портфель и легкую тросточку, стоявшую в углу возле двери, с которой обычно ходил в школу. Женька видел, как он сошел с крыльца и, выйдя из калитки, быстро зашагал по улице. Снаряды уже рвались на гумнах, на огородах, на окраине села. Пронзительно заголосили бабы. Залаяли собаки, тревожно замычали коровы. Мать схватила сестренку и, что-то прокричав Женьке, кинулась на улицу, к погребу. Толпы людей, спасаясь от страшных трескучих хлопков, в панике бежали из села в сторону спасительного леса. А от взрывов в дом вползал незнакомый удушливый запах гари и вони, чем-то похожей на перегоревший чеснок.

Женьку словно цепями приковали к подоконнику, он не двигался с места, чувствуя грудью, как вздрагивали при каждом новом взрыве массивные бревна дома. Перед его глазами, словно в кино, происходили удивительно странные явления: в саду антоновка отряхивала со своих веток недоспелые яблоки; в соседних домах мягко, без звука, выпадали из рам оконные стекла, словно их кто-то выдавливал. А он стоял и, казалось, ждал чего-то самого интересного, которое вот-вот должно произойти…

Обстрел неожиданно кончился, и наступила странная густая тишина, та тишина, которая потом, со временем, станет пугающей, потому что за ней должно что-то начинаться, а что именно, не знаешь. А в тот день, находясь в пустой комнате у окна с выдавленными стеклами, вдыхая едкую тротиловую вонь, Женька вообще еще ничего не знал, кроме самого простого и тревожного: в их село пришла война…

Тишина длилась долго. Казалось, что в селе все вымерло. Даже животные попритихли. Женька успел обойти ближайшие улицы. Безмолвное, словно вымершее, село показалось ему нереальным и чужим, потому что никогда не видел он жилья, брошенного в спешке перепуганными людьми. Он своим мальчишеским разумом еще даже и не представлял, что в мире есть сила, способная заставить взрослых людей бросать нажитое, оставлять родные давно обжитые места.

Только к вечеру тишину начали нарушать обычные звуки. Стали мычать недоеные коровы, кричать некормленые свиньи, блеять овцы. Послышались и человеческие голоса – люди начали вылезать из погребов, возвращаться из леса, где они терпеливо пережидали, отсиживались.

Отец, одетый в военную форму, прискакал верхом на лошади. Его сразу и не узнали. Он приехал всего на несколько минут, попрощаться. Женьке было приятно видеть отца военным, и не просто бойцом, а командиром: у него на петлицах алели три кубика. Женька уже знал воинские знаки различия и сразу же с радостью и гордостью определил: его отец – старший лейтенант!

– Живы, мои родные? – спросил отец и, легко спрыгнув с лошади, словно он постоянно разъезжал верхом в седле, а не преподавал в классе, привязал коня к перилам крыльца. – Все целы?

– Как нас обстреливали, пап! – стал рассказывать Женька. – Окна сами выпадали и антоновка стряхивала с себя яблоки!..

Отец, обняв свою Александру, удалился с ней в дом, что-то быстро говоря ей на ухо. Женька только уловил конец фразы:

– Тебе оставаться никак нельзя…

Прощание было коротким. Казалось, что отец уезжает ненадолго, что скоро вернется и все опять пойдет по-прежнему. Женька не отходил от боевого коня.

Отец вскочил в седло. Мать, держась за стремя, проводила его до ворот. Женька шел с другой стороны и тоже держался за стремя. Иринку отец посадил впереди себя на седло. Она пищала от радости и страха. У ворот он передал дочку матери.

– Ну, мои родные, прощайте! – и, хлестнув коня, помчался по улице.

Мать, прижав к себе Иринку, застыла в раскрытых воротах. Женька хотел было припуститься следом, но почему-то замешкался. И вдруг отец круто повернул коня и поскакал обратно. У дома осадил коня, нагнулся, обнял руками сразу обоих, и свою Александру и дочурку, поцеловал их по очереди, потом наклонился к Женьке, обхватил его рукой, прижался слегка колючей щекою:

– Ты теперь один в доме мужчина, – сказал он сыну. – Береги мать и сестру.

– Ладно, па, – ответил Женька, глотнув противный комок, подступивший к горлу. – Постараюсь. Честное пионерское!..

Отец еще раз посмотрел на свой дом, на двор, на свою семью, на свою красивую жену, на детей, посмотрел долгим тоскливым взглядом, как бы стараясь навсегда запечатлеть их в своей памяти, и тихо произнес, как бы спрашивая свою судьбу:

– Увижу ли я вас еще когда-нибудь?.. – и, увидев в глазах жены слезы, сказал строго, почти приказывая: – Не теряй времени! Собирайся!..

И поскакал, не оглядываясь, словно кого-то догонял или опаздывал.

Сыновьям расставаться с отцами легче, чем с матерями. Отцы сдержаннее, суровее. Они уже были солдатами и знают, что обязанность сыновей – становиться на их место в доме, а потом и самим быть солдатами. Женька только долго стоял у ворот и смотрел в даль улицы, туда, куда ускакал отец. Разве мог Женька тогда подумать, не подумать, а даже предположить, что он в последний раз видит своего отца, что они больше никогда не встретятся в жизни? Посмотреть бы ему на отца повнимательнее, чтобы запомнить каждую черточку, каждую морщинку, движение родных глаз, то спокойно-суровых, то задумчиво-нежных и добрых, да губы его, то суровые, то улыбчивые… Разве мог Женька предположить, что именно с этого момента и придется ему, без нужной отцовской поддержки и отцовского слова, пуститься в свой долгий и нелегкий нескончаемый путь – мерить шагами родную землю, прятаться в лесах и болотах, месить осеннюю хлябь и глотать въедливую знойную пыль, мокнуть под дождем и изнывать от жажды, от голода, питаясь одной прошлогодней мерзлой раскисшей в земле картошкой, замерзать в сугробах и греться у костров, утверждая свое нужное на земле существование и высокое человеческое призвание…

Глотая слезы, мать металась по дому, собирая необходимые вещи. Она укладывала в чемоданы белье, вязала в узлы одеяла и зимнюю одежду. Женька и Иринка помогали ей собираться. Торопились, словно боялись опоздать к отходу поезда. Едва стемнело, как к дому подъехала обыкновенная подвода. Где-то неподалеку за лесом глухо ухало, грохотало, стрекотало, словно одновременно запускали строчить несколько швейных машинок. Незнакомый невысокий мужик с темным, почти кирпичным, лицом сказал, что его прислали «за учителкой».

– У нас мало времени-то, – торопил он, помогая укладывать на подводу вещи. – Надоть поспешать.

Женька сидел на мягком узле рядом с Ириной, прижимая к груди свой ученический ранец, набитый учебниками, любимыми книжками-сказками, тетрадками для рисования, акварельными красками и разными радиодеталями от детекторного приемника. Мужик натягивал вожжи, ухал, свистел, нахлестывал кнутом коней, и те, высекая подковами копыт искры из булыжников мостовой, мчались в надвигающуюся темноту ночи, увозили учительскую семью из родного села в тревожную неизвестность.

2

Линия фронта, прокатившись огненным смерчем, ушла далеко на восток, а здесь, на оккупированной белорусской земле, гитлеровцы наводили «новый порядок». Приказ комендатуры, расклеенный на заборах и столбах, напечатанный на русском и немецком языках, был сух и суров: всем жителям вернуться в свои дома, к месту постоянной прописки, за невыполнение – расстрел.

Александру Львовну предупредили, что в полиции ею заинтересовались и скоро за ней «придут». Не дожидаясь ареста, она скрылась, оставив детей на попечение верных людей. Но и они не смогли их укрыть. Женьку и Иринку грубо посадили на повозку и вернули в родное село под надзор полиции. Их поместили в семье крестьянина, чья дочь сотрудничала с немцами. Расчет у гитлеровцев был прост: мать не оставит своих детей, обязательно появится, а ее тут и схватят…

И сейчас, спустя годы, то пережитое в страхе прошлое нет-нет да и напомнит о себе, воскрешая в памяти суровые картины былой действительности, и как он, Женька Казаковский, страстно верил тогда своим рано повзрослевшим сердцем, что скоро, очень скоро все эти мучения и страхи должны кончиться, что победно придут долгожданные наши, а вместе с ними вернется и отец…

Как бы укрепляя те мальчишеские мысли, однажды в село с гулом и грохотом ворвались два советских танка. Женька обомлел, увидев на башнях знакомые с детства и до боли родные красные звезды. Танки нежданно появились с той стороны, в которую еще недавно уходили отступавшие наши бойцы. Танки прокатили через село, держа путь на запад, в германскую сторону. Женька, вместе с другими мальчишками, радостно возбужденный, помчался вслед за ними по улице, крича до хрипоты в горле:

– Ура-а!.. Наши-и!..

Перепуганные насмерть полицаи и гитлеровцы из комендатуры выпрыгивали в окна и на глазах у сельчан бежали трусливо из села к спасительному лесу. И именно эти моменты крепко врезались в мальчишескую память – бегущие в страхе гитлеровцы. И хотя потом долго обсуждали в селе, что, мол, те танки далеко не уехали, что немцы их подбили до полного уничтожения и танкистов порасстреляли, Женьке трудно верилось в те разговоры, а вернее сказать, вообще даже не верилось. Танкисты живы и наверняка воюют!

Только до победного конца войны и освободительного прихода наших войск было еще далеко-далеко, лежали долгие-долгие темные годы ожидания. Лишь на асфальтированной ленте шоссе те наши танки оставили памятный рубчатый след своими исковерканными в боях стальными траками гусениц, словно прострочили на ленте дороги памятную строчку-зарубку, и она долго напоминала Женьке, да и не только ему, то возбужденно-радостное чувство победного торжества, которое крепко врезалось в сердце и долгие годы оккупации помогало переносить лишения и невзгоды, вселяя свет надежды и укрепляя веру.

А жизнь в оккупации была нелегкой. А тут еще и зима подошла ранняя. Со снегами да морозами, словно и сама природа испытывала терпение людское. Большое горе свалилось на хрупкие мальчишеские плечи. Ни отца, ни матери рядом нету, одни чужие люди, хотя и знакомые. А на них разве можно положиться, им разве можно довериться, спросить откровенно про мамку и про папку? Как спрашивала его сестренка Иринка, допытываясь о том, когда же они, мамка с папкой, наконец придут, заберут их отсюда в свой дом, накормят, напоят и оденут в теплые валеночки и в шубку…

И Женька, как старший, понимая свою ответственность, старался как мог, успокаивая сестренку, и темными долгими ночами лежал с открытыми глазами, прижимал к себе Иринку, согревая ее своим дыханием, и мысленно обращался к своим родным и дорогим, обещая им сохранить и уберечь Иринку, лишь бы они только скорее побеждали проклятых оккупантов.

Сейчас, годы спустя, Евгений Александрович, руководитель крупной геологоразведочной экспедиции, которому по положению надо, как говорится, быть всегда серьезным и внутренне спокойным, вдруг нет-нет да иногда проснется среди ночи от жуткого сна, и сердце его забьется от страха по-мальчишески гулко-гулко и, как тогда, в те первые месяцы одиночества, остро-остро кольнет тревога: а вдруг сейчас придут, схватят, поведут, расстреляют… Что было, то было! И осталось надолго, врезавшись в память, как метка, как зарубцованная рана. Тогда, в те холодные зимние дни, только и разговору кругом: там забрали, тех расстреляли. А у Женьки отец – командир, дядя – еще больший командир, мать – где-то у партизан… Имелись все, как говорится, веские основания, чтобы жить под ежечасным страхом.

В конце декабря полицаи схватили всех родных и близких Казаковских, главным образом по материнской линии – и Женькиного деда, сапожника, и бабушку, и тетю Марию, сестру матери, и их детей, не пожалев четырехлетнюю Тамарочку…

Женька не утерпел. Никакие уговоры его не смогли удержать. Он самовольно отправился к лагерю, и, когда группу заключенных повели в лес на работу, двинулся следом за ними. В той группе находился и родной дед. Он был еще крепким, осанистым. Полицай, усмехаясь, разрешил Женьке «погутарить» с дедом, намереваясь на обратном пути прихватить и командирского сынка «до кучи».

Дед обнял внука, сказал ласковые слова, потом вынул из-за пазухи кожаные рукавицы, сшитые им самим, протянул Женьке:

– Носи, внучок. Нам, видеть, они не пригодятся…

И тут немец-солдат, рослый, конопатый, с приплющенным лицом, вдруг что-то закричал на своем иностранном языке и грубо, жестко поддал прикладом Женьке под зад, отталкивая его от деда, от группы обреченных… Думал ли тогда Женька Казаковский, с ненавистью глянувший на охранника, что тот спасает ему жизнь?

А на следующий день, под Новый год, арестованных заставили долбить мерзлую землю, рыть яму, копать свою могилу. И полегли в нее подкошенные пулями, обливаясь собственной кровью, многие сельчане, и среди них – почти все родные большой семьи Казаковских…

В ту же темную и морозную ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу, растолкал, разбудил Женьку и его сестренку тот самый мужик-крестьянин, дочь которого сотрудничала с оккупантами, да шепотом повелел, чтобы одевались потеплее да побыстрее.

На улице у ворот их ожидали сани-розвальни, запряженные парой лошадей, а кучером сидел рослый парень, в котором Женька без труда узнал Петьку-Петуха, ученика седьмого класса, того самого Петьку, который доставлял много хлопот отцу своими невыученными уроками да небрежно выполненными домашними заданиями.

– Они, гады-ироды, в нашей школе казарму устроили, – сказал доверительно он Женьке, словно тот ничего не знал. – Как прогоним их, знаешь как я учиться-то буду! Во! Похлеще всяких таких отличников! – и хлестнул лошадей. – Но, милай!.. Но!..

Перед самым рассветом добрались они до глухой лесной деревеньки, где в доме престарелого местного учителя Женьку и Иринку ждала их мамка. Александра Львовна со слезами на глазах кинулась к ним, обняла, прижала их обоих к своей материнской груди и разрыдалась.

– Я, я, пошел, – сказал, словно извиняясь, Петька, – мне до свету надо возвратиться.

Александра Львовна с женой учителя повела своих исхудавших, завшивевших детей в жарко натопленную крестьянскую баньку, где при свете огарка мыла их горячей водой, отмывая и грязь, и пережитые страдания.

3

Нелегкая судьба выпала и на долю Александры Львовны. Не успела она насладиться материнской радостью от встречи со своими живыми детьми, которых спасли от неминуемого расстрела и вывезли из-под самого строгого полицейского надзора, как на нее нежданно свалилась новая беда. Пришло известие – небольшая записка, которую свои люди передавали из рук в руки, – что ее муж жив, тяжело ранен и находится в селе под Киевом.

Недолго думая, она принимает единственно правильное решение: опять оставить детей, поехать в то село и перевезти своего Александра на родину. А здесь вылечить и поднять его на ноги ей помогут свои люди.

Для такой дальней поездки нужны документы. А где их взять? И Александра Львовна отправляется в ближайший город Рогачев, является в комендатуру с ходатайством о поездке к родственникам. Ее принял сам комендант. Переводчица не очень точно переводила речь Александры Львовны. И тут Казаковскую, которая хороша знала немецкий, подвела ее многолетняя педагогическая привычка: на ходу поправлять ошибки. И она машинально поправила переводчицу. Комендант, тощий жилистый офицер, сразу же вцепился в нее:

– О! Фрау говорит по-немецки!

И повелел выдать ей документы, но только при одном условии: по возвращении она явится в Рогачев и будет работать в комендатуре. Что ей оставалось делать? Она согласилась.

А потом началась спешка. Александра Львовна продавала свои вещи, собирая деньги на дорогу. Ей помогли найти мужика, у которого была лошадь и санки и который мог бы рискнуть на такую дальнюю поездку. Мужик заломил такую сумму, что Александра Львовна лишь тихо ахнула про себя: всех денег от распродажи вещей едва-едва хватало. Но вида не подала, согласилась:

– Хорошо. Половину даю сейчас, а остальные, как вернемся.

Жуликоватый мужик этим не удовлетворился. Он потребовал еще и поменяться «кожушками» с его жинкой. У Александры Львовны была новая, хорошо сшитая цигейка, которую муж ей справил этой весной. Скрепя сердце она согласилась и на это требование, отдала.

Путь был нелегким. Чего только ни насмотрелась Александра Львовна, каких только испытаний ни пришлось перенести, пока наконец не отыскала нужное село, раскинувшееся на берегу Днепра. Как она радовалась, когда сани помчались по накатанной колее и притормозили у ворот неказистого крестьянского дома, крытого соломой и толстой шапкой снега! Сердце забилось трепетно, она не шла, а летела к двери.

Встретила ее моложавая черноглазая украинка, усадила за стол. Она сразу узнала Александру Львовну. По фотокарточке, которая имелась у раненого командира, по его рассказам. Усадила Александру Львовну за стол, обняла и сама громко зарыдала:

– Нема их бильше… Ни твово, ни мово чоловика… Обоих сховала… Твово в позапрошлую нидилю…

У Александры Львовны все поплыло перед глазами. Слово «сховала» обозначало «похоронила»… День превратился в темную ночь. И как сквозь вату до ее сознания доходили слова украинской женщины, которая, рыдая, поведывала о том, как все произошло, как ее муж, Гринько, вместе с бойцами Казаковского сражался на высоком берегу Днепра, прикрывая переправу и давая возможность нашим переправиться на тот берег, как их, последних, окружили немцы… Как она потом нашла своего Гринька, который был еще живой, и его раненого командира, как перетащила обоих в свою хату, как рвала простыни, перевязывая ими кровавые раны… Гринько ее прожил совсем немного, всего несколько дней, а командир держался, начал поправляться. Но тут по домам стали ходить полицаи, забирать мужиков и пристреливать раненых. Она спрятала командира в погребе. Как радовалась, что полицаи его не нашли! В погребе он находился до глубокой ночи. И простудился в погребе. Зачах как-то сразу и начал на глазах таять, как свечка… В позапрошлое воскресенье похоронила его…

Они вдвоем пошли на кладбище. У Александры Львовны подкашивались ноги. Сознание отказывалось верить в страшную правду. Неужели под этим мерзлым холмиком земли, засыпанным снегом, лежит тот, который ей дороже своей собственной жизни? Неужели она никогда больше не увидит своего Александра, не услышит его голоса, не почувствует теплоты его рук, таких сильных и ласковых?..

– Оставьте меня, – попросила она добрую женщину. – Хочу побыть одна… с ним!..

Зимний день короток. Синие тени легли на кладбище, покрывая холодными сумерками окрестности. Мороз крепчал. Александра Львовна не чувствовала холода, не видела густеющей ночи, потому что у нее в глазах и так плыла сплошная темнота. Она уже не плакала, слез больше не было, они все вытекли, а только смотрела и смотрела сухими запавшими глазами на могильный холмик, обнимала его руками, прижималась к нему щекой, и очень хотелось остаться тут навсегда, чтобы лежать в земле рядом с ним, со своим ненаглядным, со своим тезкой Александром, своим единственным и горячо любимым…

Она очнулась поздно, очнулась от холода, который пробирал до самых костей. Высоко в небе стояла полная луна и заливала ровным светом поля, село и широкую ленту древней реки. Шатаясь, еле передвигая затекшие ноги, Александра Львовна побрела по вытоптанной тропинке, сама не зная куда. Тропка вывела ее на берег реки, где во льду темнела чернильной чернотой широкая полынья. Она и направилась прямиком к ней. Грустно усмехнулась: сама судьба ее вывела… А зачем ей, собственно, дальше жить? Для кого? Мать, отца, родных, их детей больше нет на свете, их порасстреливали… А теперь вот и мужа лишилась… Опоздала. Стоит ли мучаться? Полынья манила и притягивала. Только шаг один…

При свете луны она увидела в воде свое отражение. Сорвавшийся из-под ног кусок льдистого снега упал в воду, раздвоил отражение… И вдруг она остановилась, словно чьи-то неведомые руки удержали ее: в чернильной воде раздвоенное отражение вдруг показалось ей изображением детей ее, Женьки и Иринки. Они умоляюще смотрели оттуда, из черной глубины, и, казалось, протягивали руки и кричали, кричали так явственно, что слышала их надрывные голоса: «Мамка, не надо!.. Мамка, не надо!»

Александра Львовна в ужасе отшатнулась от полыньи. Попятилась. Что ж я, глупая, делаю? У нее же дети! Двое! Кому они будут нужны, сироты? Кто их вырастит и воспитает? Она схватила рукой снег и стала утирать им разгоряченное лицо. Снег освежал и успокаивал.

4

У Евгения Александровича Казаковского воспоминания о детстве – это воспоминания о войне. Мать выполняла специальные поручения в тылу врага. Держала связь с партизанами. Постоянно находилась под надзором полиции. А дети скрывались. Жили то у одних людей, то у других. Казаковский до сих пор помнит, как ночью, когда их перевозили на новое место, мать заставляла его и Иринку забыть свою настоящую фамилию. У нее были документы на чужую фамилию, теперь они в оккупации будут не Казаковскими, а Корбанько. Сестренка упиралась и, плача, отказывалась:

– Не хочу, не хочу быть Корбанько!.. Папка вернется и не узнает нас!..

Она никак не хотела верить в то, что отца больше не существует. Она кричала мальчишкам, которые ее обижали, которые поверили в смерть отца, что все это вранье, что ее папку не убило, а только ранило, что он никогда-никогда не умрет, он живой, сильный, и все может, и как придет, как придет… И Женька поддерживал ее веру, потому что и сам где-то в глубине души надеялся, что, может быть, произошла какая-то ошибка, а может быть, мамка ездила к живому отцу и, ради конспирации, чтобы они, дети, случайно не проболтались, и сказала им о том, что отец умер от ран…

– Но мы должны быть Корбанько, чтобы выжить и встретить папку. Он узнает тебя не по бумажкам с фамилией, а по глазам. Ты ж его дочка! А фамилию надо запомнить, чтобы обмануть фрицев и полицаев. А то заберут тебя и расстреляют, как дедушку, как бабушку и сестренку твою двоюродную Тамарку…

Что такое расстрел, Иринка хорошо знала. И умирать не хотела. Она мечтала дожить до встречи с папкой.

Женька Казаковский не только скрывался от полицаев и жил под чужой фамилией. У него, как и у других подростков, детей партизан и солдат, имелось и свое задание: собирать оружие, гранаты, патроны и переправлять их в лес, в отряд. Но он перестарался. Стащил из дома оружие у старшего полицая. Возможно, так и сошло бы, поскольку полицай и не подозревал, что его обезоружил шустрый подросток. Но к немецкому пистолету требовались и немецкие патроны. А тут сын того полицая пристал: «Тебе нужны пистолетные патроны?» И Женька клюнул на приманку. Утром его схватили, потащили в полицию. Били, допрашивали и снова били.

Подвесили к потолку резиновый шланг. Под шланг поставили табуретку. Подталкивая в спину, приказали:

– Лезь!

Полез. Из шланга свернули петлю. Затянули на шее.

– Отвечай, а то сейчас придушим! Брал оружие?

– Ничего я не брал… Не брал, – ревел Женька, и слезы градом катились по его лицу.

– Врешь! А для чего искал патроны?

– Поиграться… мы делаем из них свистульки, – задыхаясь, признавался Женька.

– А стреляные почему не искал?

– Так они ж под снегом, дяденька…

– Врешь, собачий сын! Отвечай: кто научил?

– Никто… Честное, честное слово, никто…

Женька еле-еле выкрутился. Узнай в полиции, что у них в руках сын директора школы, сын красного командира, ему бы несдобровать. Живым не выпустили бы.

Пьяный полицейский, матюкнувшись, врезал парнишке шлангом поперек спины так, что тот кубарем скатился с табуретки.

– Катись отсюда, да смотри, больше не попадайся!

Он и сам понимал, что, попадись во второй раз, уже не выкрутится. Оставаться в селе было опасно. И его с сестренкой переправили в лес, в отряд к партизанам.

Дальневосточная тайга чем-то отдаленным похожа на заповедные белорусские лесные пущи, и Казаковский часто вспоминал, шагая по тайге, как прятались они в глухих чащобах, как жили в болотах на островках, как чутко вслушивались в гул фашистских стервятников, барражировавших в небе над лесными массивами, выискивая следы партизанских стоянок, тайные поселения, скрывающихся мирных граждан, фиксируя на фотопленку каждый дымок костра, каждую заметную сверху землянку. Лесные жители спешно гасили костры и печки, прятались под деревьями и кустами.

Гитлеровцы не зря облетали чащи да пущи. Они все же выследили партизан. Стянули воинские части, окружили лесные массивы, перерезали дороги, перекрыли пути-выходы. И началась многомесячная блокада. Кольцо постепенно сужалось. Партизан и жителей загнали в непроходимые болота. Кругом стрельба, непрерывные бомбежки, артиллерийские обстрелы. А они в холодной болотной воде, за кочками, за кустиками, на крошечных островках. Лишь ночью выбирались на берег, разжигали под навесом костерок, обсушивались и спешно варили в ведре немудреную болтанку из прошлогодней картошки. А картошку ту нужно было еще нарыть. И Женька с такими же, как и он сам, «шкетиками» пробирался на поле, выковыривая руками, ножом из земли мерзлую, раскисшую картошку, чтобы из нее приготовить немудреные «чибрики», приправленные съедобной травой лебедой и сурепкой. И с той картошкой спешил обратно, в свое болото, едва поутру заслышав собачий лай и стрельбу.

Партизанское командование приняло решение: идти на прорыв блокады, вырываться из окружения. И ночью лес ожил. Загрохотали партизанские орудия, пулеметы, с криками «ура» отряды народных мстителей, подгоняемые отчаянием и безвыходным положением, ринулись на прорыв.

Гитлеровцы, уверенные в своей скорой победе и полной гибели в топких болотах партизанских отрядов, не ожидали такого дружного и смелого напора. Кольцо блокады было прорвано в нескольких местах. В спасительных проходах по нешироким коридорам начали выводить толпы мирных жителей, выносить раненых, оборудование. На переправе через реку в ночной сутолоке Женька потерял и мать, и сестренку… Думал, что навсегда потерял, думал, что они погибли под обстрелом и бомбежкой. Но они уцелели и встретились с Женькой лишь много месяцев спустя, после освобождения Гомельщины нашими войсками…

А тогда он, с такими же подростками, как и сам, едва они вырвались из блокадного леса, двинулся самостоятельно на восток, навстречу наступающим советским войскам. И начался поход по оккупированной земле, по лесам и болотам, без карты и проводника. От их группы одни подростки отставали, а к ним приставали другие, так же мечтающие пробиться к своим. Оружия всем хватало. У каждого были и немецкие пистолеты, и наши гранаты-лимонки, и ножи-кинжалы. Могли постоять за себя. И отстреливались от полицаев, и сами из засады обстреливали немцев, паля по грузовикам и штабным автобусам.

Наступила холодная осень. Лес редел, прятаться становилось все труднее.

Подошли к реке Березине. Через мост, конечно, им не переправиться. Его охраняют. Нашли деда с рыбачьей долбленкой и уговорили перевезти. Женька ехал последним, так выпал жребий. И, на его беду, их заметили немцы и открыли минометный огонь. Мины стали шлепаться в реку, поднимая столбом фонтаны воды. Женька сидел на носу, держась за толстую цепь, которой дед прикреплял свою лодку к берегу, запирая на замок. Вдруг мина шлепнулась возле кормы, гулко взметнула фонтан воды и перевернула долбленку. Очутившись в ледяной воде с головой, Женька не выпустил из рук железной цепи. Она его и спасла. Плавать он еще не умел. Холодная вода сковала тело. Но перевернутая лодка держалась на плаву. Течением их понесло к противоположному берегу, где тускло поблескивала тонкая закромка льда…

Напрягая последние усилия, он, чувствуя под ногами землю, выбрался на спасительный берег. А там в кустах его дожидались дружки-товарищи. Они разыскали в покатом берегу старый блиндаж-землянку, обосновались в нем, зажгли костер. По очереди выходили, вернее, выползали наружу, пробирались к полю и там выкапывали ту же осточертевшую прошлогоднюю раскисшую картошку, торопливо мыли ее в речной воде и подвешивали ведро над негаснущим костром… Где-то поблизости ухали взрывы, доносились раскаты боя. Значит, наши подходят. И загорелся спор, как им быть: пережидать тут или двигаться навстречу, лезть под пули и осколки.

Вдруг дверь распахнулась и в землянку ввалился незнакомый крупный мужчина в ватной стеганой куртке и с автоматом в руках. Реакция у мальчишек была мгновенной. В спину незнакомца уперлось дуло «вальтера», а другие пистолеты были на него направлены со всех сторон.

– Руки вверх!

– Да что вы, ребята, с ума посходили? Свой я!

– Руки! – закричали на него холодно и жестко сразу несколько мальчишек. – А то стреляем без предупреждения!

Незнакомец не поднял руки, а распахнул стеганку. Под ней была военная гимнастерка и на груди сияла медаль «За отвагу».

– Свой я! Разведчик!..

Поверили сразу. Закричали «ура!». Полезли обниматься, целоваться…

Вроде бы недавно все это произошло, когда вышли, наконец, к своим, когда разведчик провел через минное поле, когда их сытно накормили у солдатской походной кухни простой пшенной кашей. Но какой сказочно вкусной она тогда показалась! Годы проходят, а тот простой и неторжественный миг, но полный долгожданной выстраданной радости, наполняет немеркнущим светом текущую жизнь.

Вроде бы совсем недавно сам он был подростком, равнялся на старших. На бывалых, надежных, мужественных людей. На видавших виды фронтовиков и партизан. И как-то незаметно и сам вырос, выучился, крепко встал на ноги. Само собой понятно, что дел у Евгения Александровича невпроворот. Многочисленные обязанности легли ему на плечи. «Приходится вертеться», – объясняет он бодро сам себе, вникая в графики, столбцы цифр, в проценты выработок, в планы, соревнования, не желая сетовать на жизнь за то, что она трудна, сложна, – надо так надо. И тут ни убавить, ни прибавить. Недаром он давным-давно, с самых ранних мальчишеских лет, осознал себя кровной, живой частицей своего великого Отечества. Недаром его гражданственность, как и у других таких же «детей войны», набирала силу и высоту в суровых всенародных испытаниях. Недаром они восторженно кричали 9 мая 1945 года, имея на то полное и законное право, выстраданное годами борьбы и лишений: «Мы победили-и-и!..»

Часть третья Улыбка фортуны

Глава пятнадцатая

1

Наталья Федотова, Наташка, которую еще недавно, пару лет тому назад, в родном селе называли Наталка-Полтавка, а теперь в лаборатории Фестивальной геологоразведочной партии ее именовали на городской манер слащавым именем Неля, а пожилой очкастый начальник, закоренелый холостяк, именовал свою молодую зеленоглазую лаборантку по-французски – Наталú, делая ударение на последнем слоге, – в переднике, с закатанными рукавами, металась от стола к печке, заканчивая приготовление обеда. Пробовала на вкус ложечкой, обжигаясь горячим соусом, добавляла в кастрюлю то щепоточку соли, то лавровый листик, то пару горошин душистого перца. Готовить она научилась давно и делала это с большой охотой.

Домой Наталья почти всегда приходила намного раньше мужа, своего Ленечки, и сразу же включалась в домашнюю работу, которую она сама считала своей основной «второй сменой». Дома, как всегда, дел было полно, но Наталья к приходу уставшего мужа успевала управиться, как сама шутила, «укладываться в график»: и простирнуть, и заштопать, и погладить, и, главное, приготовить чего-нибудь вкусненького на обед. В день свадьбы друзья Ленечки подарили молодоженам книгу о вкусной и здоровой пище, так что у Натальи был широкий выбор блюд, а продуктами муж снабжал с избытком, не скупясь и не экономя. Ее Ленечка любил хорошо покушать. В выходные дни он и сам охотно брал в руки ножик и, подвязавшись женским передником, принимался помогать жене: чистил картофель, резал лук, рубил мясо, а главное, топил печь да вел общий контроль за приготовлением пищи, то критикуя, то подавая советы.

Наталья и теперь, спустя почти два года после своего скоропалительного замужества, называла своего мужа ласково – Ленечка, хотя уже и не вкладывала в это имя столько своей нежности и искренней привязанности, как было в первые месяцы. Произносила так, скорее всего, по привычке: Ленечка и Ленечка.

Со своим Ленечкой, Леонидом Федотовым, разбитным и видным собой техником-геологом, она познакомилась на пассажирском рейсовом пароходе, когда плыла в заманчивый Хабаровск, в свою будущую самостоятельную жизнь, оставив в небольшом рыбацком селе своих растерянных родителей и недоумевающих родичей. Плыла она из родного села с одной-единственной целью: поступить учиться в институт, а не удастся, то хоть в техникум или на какие-нибудь там курсы, но только бы вырваться из опостылевшей ей однообразной деревенской жизни, где, кроме рыбалки да охоты, да еще огородов, никто ничем дельным не занимается, в будущую жизнь не стремится, а она, та будущая кипучая жизнь, о которой Наташка столько слышала по радио и читала в газетах, почему-то обошла стороной их рыбачью деревушку. Жить в ней стало совсем скучно, из парней почти никого не осталось, ее одногодки ушли в армию, а те, которые отслужили, почему-то не возвращались в родное село, оставались на жительство в городах да уезжали на великие стройки, о которых почти каждый день говорили и писали в газетах. Наташке тоже хотелось участвовать в преобразованиях земли и покорении природы на благо своей большой родины.

Леонид Федотов как раз и принимал участие в большом государственном деле – разведывал подземные богатства, очень нужные нашей стране. Он так интересно и захватывающе рассказывал ей о жизни геологов, их мужестве и трудной таежной жизни, о том, как они в диких горах Мяочана открывают руду, ценную для укрепления мощи государства, был так предупредительно-вежлив и внимательно– обходителен, что к концу плавания Наташка сердцем привязалась у нему, решив навсегда посвятить свою жизнь важному делу геологии и вместе с Ленечкой умножать богатства родины. Молодым женским чутьем Наташка понимала, что и она далеко не безразлична холостому геологу, который был старше ее почти на десять лет.

Сначала они жили на центральной базе экспедиции в Солнечном, а с разворотом работ на Фестивальном месторождении перебрались сюда, в молодой, быстро строящийся горный поселок, в разведывательную партию, у которой, как все вокруг говорят, большое будущее.

Наташка не раз слышала и у себя в лаборатории, и в других местах, что здешнее месторождение касситерита по качеству и количеству руды почти не уступает уникальному Солнечному. А возможно, и побогаче его. Лабораторные анализы показали, что Фестивальное месторождение весьма своеобразное, комплексное. Мать-Природа старательно потрудилась, перемешав и круто замесив здешнее рудное тело, включив в него кроме касситерита еще и солидные порции меди, вольфрама, а в качестве добавок, которые тоже представляют собой интерес для будущей, как говорит начальник лаборатории, попутной добычи, такие ценные элементы, как свинец, цинк, висмут, индий и другие.

Наташке нравится ее работа в лаборатории, потому как здесь они одними из первых узнают главные новости, разгадывают секреты добытых геологами образцов – намытых полевиками-поисковиками шлихов и поднятых из глубин буровиками кернов, взятых из пробитых канав первых проб, оценивая их, определяя количественный и качественный состав, раскладывают по полочкам, по составным частям, по элементам, определяя процентный состав полезных минералов и, уже на основании лабораторных анализов, выносятся заключения по каждой зоне, принимаются решения, даются рекомендации. Одним словом, лаборатория, как главный штаб, или как говорит их очкастый начальник, «мозговой центр» геологоразведочной партии, без слов, на основе одних неоспоримых вещественных показателей, выносит свое бесстрастное объективное суждение по тому или иному участку, рудному полю и зоне.

Фестивальное месторождение – комплексное и представляет собой, в отличие от Солнечного, своеобразный куст, а вернее сказать, этакую компактную группу близко расположенных рудных тел, рудных зон: Ягодная, Горелая, Западная, Лучистая, Водораздельная. На одном из них, а вернее, на Горелом, работает техником-геологом и ее Ленечка. Они, как он сам говорит, «рубят канавы». Круглый год на открытом воздухе. С картой в руках Леонид Федотов определяет место, отмеченное на бумаге, «задает канаву», определяет границы. Бригады канавщиков долбят скальную породу, закладывают взрывчатку и методом «взрывом на выброс» заглядывают внутрь горы, а ее Ленечка отбирает образцы, которые тут же отправляет в лабораторию для анализов, и таким образом прослеживает рудную зону, определяя ее размеры и «простирание» на местности.

Этим летом Наталья близко познакомилась с женщиной-ученой, с доктором наук Екатериной Александровной Радкевич. По ее просьбе безотказная Наталья часто проводила внеплановые лабораторные анализы, прихватывая лишние часы, оставаясь и вечерами, помогала по силе-возможности обрабатывать полевые материалы, вести ученым сотрудникам свои научные исследования. Сюда, в Фестивальный, часто приезжал и молодой улыбчивый начальник экспедиции Казаковский, которого женщины поселка меж собой прозвали «Золотой рыбкой», потому что тот всегда откликался на любую просьбу, особенно по части жизненных бытовых вопросов снабжения, и суровый, резкий на слово, придирчивый главный геолог Анихимов (он почему-то в каждый приезд «прицеплялся» к их начальнику лаборатории, находил у того в работе разные недостатки, придирчиво проверял график последовательности проведения анализов) и секретарь райкома Мальцев, видный такой из себя мужчина, и многие другие, даже из краевого центра. Все они подолгу беседовали с Екатериной Александровной, прислушивались к ее словам и советам. Все ж как-никак, а ученая с мировой славой!

Наталья сначала при ней очень робела, смущалась и боялась лишнее слова вымолвить, чтоб не опростоволоситься по своей деревенской необразованности, отвечала только «да» или «нет», но потом постепенно привыкла и до того осмелела, что как-то вечером, когда уставшие от пробирок и микроскопа, надышавшиеся «противной химии», устроили чаепитие, осмелевшая Наталья даже спросила Екатерину Александровну о том, что правду ли говорят, будто бы она воевала на фронте и там получила ранение своего лица.

– Нет, – сказала Радкевич и рассказала грустную историю, как она попала в автомобильную катастрофу и что с тех пор не любит ездить в открытых машинах.

К приезжим ученым, вернее, к одному научному сотруднику, у Натальи был свой тайный интерес. Звали его Виталий. Он и смуглым лицом, и фигурой, и даже голосом был очень похож на Федьку-цыгана, отчаянного охотника и рыбака, в которого Наташка была влюблена по своей первой девической молодости. Как увидела она Виталия, так и сердце у нее вдруг ни с того ни с сего захолодело и гулко застучало: неужели он, ее Федька? Потом облегченно перевела дух: нет, не он. Этот был хоть и похож на Федьку, а все же и отличался городской модной одеждой и манерами от бесшабашного таежника. Был другим, незнакомым ей и чужим. Только, сам того не ведая, всколыхнул он ее душу, нарушил спокойное течение жизни, всколыхнул давно ею забытое и спрятанное в самую глубинную кладовую памяти ее сердца.

Не дал ей Федька-цыган той доли радости и счастья, на которые она так надеялась и которой так страстно желала. Любил он другую, Нинку, у которой, как про себя с неприязнью отмечала Наташка, единственное что и было, с ее, Наташкиной, точки зрения, неоспоримо красивым, так это длинная русая коса, толстая, как пароходный канат, и шелковистая, как нежная ковыль-трава. Никто не ведает о том, сколько слез горючих она выплакала в подушку, сколько бессонных ночей провела Наташка в те свои девические годы. И, сгорая в неутешном своем страдании, терзаемая ревностью, решилась Наташка в бездумном своем отчаянии на безумный шаг, тайно надеясь своей горячей и неопытной еще тогда любовью навсегда «привязать парня к своему телу и душе».

Выследила она Федьку и, когда послал его отец в тайгу на заимку, чтоб сена накосить да к зимней страде подготовить немудреное охотничье жилище, Наташка двинулась следом за ним. Тайга ее не пугала и одиночный путь по звериным тропам не страшил. Надумала она «заблудиться» и выйти «случайно» на заимку к Федьке.

Отправилась она налегке, безоружная, с берестяным уемным туеском, с какими девки по ягоды в тайгу ходят. Медведя по пути встретила, не сробела. На берегу речушки встретились. Косолапый смешно так рыбу вылавливал. Передними лапами, как руками, хватал рыбешек и выбрасывал через плечо назад, за спину, на песчаный берег. Схватила Наташка палки да камни, попавшиеся под руку, швырнула в зверя, закричала на него, ухнула. Испугался медведь нежданному появлению человека, бросил рыбу и, встав на четвереньки, пустился наутек. А Наташка, не будь дурой, пособирала серебристую живую еще, трепещущую серебром рыбу, набила «уловом» свой туесок и, довольная своей смелостью, двинулась дальше.

А как подошла к заимке, так заробела. Не может совладеть с собой, и все тут. Ноги вроде деревянных палок стали, не слушаются. Забралась она на склон сопки, припряталась в зарослях кедрового стланика и оттуда, из своей засады, из зеленого укрытия, счастливо наблюдала за своим Федькой, как он, без рубахи, смуглый телом, напевая себе под нос, сноровисто косил густую траву, как стелилась она, скошенная, под его ноги ровными рядками, как сгребал он провяленное сено, и каждый раз Наташка мысленно ставила себя рядом с ним и как бы размашисто и чисто срезала траву под корень косою, шагая с ним в паре, как бы двигала граблями и вилами, вороша сено, и не было бы для нее другой более высокой, упоенной счастьем, радости жизни! А как смущенно замирало ее сердце, когда под вечер Федька-цыган, усталый и блестящий пóтом в последних солнечных закатных лучах, раздетый догола, сильный и жилистый, проворно и весело бежал к реке и шумно плескался в студеной горной воде! Никогда еще в жизни не приходилось ей видеть обнаженного парня. Потянуло ее к нему, своему желанному и ненаглядному. Раскинула бы руки, как крылья, и с крутой сопки слетела бы к нему, чтоб так же быть рядом и весело плескаться в студеной, обжигающей воде, бросать друг в друга пригоршнями брызги и ощущать неповторимую радость бодрости и обновления!..

До позднего вечера просидела она в кедровом стланике, давя на лице и теле своем проклятое комарье и слепней, пока не вспыхнул в окошке заимки золотым светом огонек лучины. Тогда и вышла она из своего укрытия и двинулась к низкому срубу, к своей неясной манящей судьбе.

Обман ей вполне удался. Федька поверил в то, что она заблудилась и «случайно» вышла, набрела на заимку. Поверили и родные, счастливые тем, что она нашлась, живая и здоровая, что ее не «задрали досмерти звери». А тогда, в свой счастливый вечер, высыпала Наташка на стол из туеска свежую рыбу, поведала растерянному Федьке-цыгану о медведе-рыболове, да приврала слегка, как она сначала его напугала, а потом косолапый гнался за ней, и как ей было страшно, как она бежала и сама не знала куда. Рассказывая, Наташка тут же освежевала рыбу и, заставив Федьку разжечь печку, сварила в котле вкусную уху.

После сытного ужина спать улеглись в разных углах. Наташка на полатях, а Федька-цыган постелил себе на полу за печкой старый тулуп. Но среди ночи, дождавшись, когда скроется за сопкою глазастая луна, Наташка притворно ойкнула громким голосом, разбудила парня.

– Ты-к чо? – спросонья выдохнул Федька. – Чо?

– Медведь! – громко зашептала пуганым голосом Наташка. – Тот самый, наверное!..

– Спи, глупая…

– Медведь! Боюсь я!..

Наташка проворно соскочила с полатей и, раздетая, скользнула к Федьке под полу тулупа, сладко пахнущего старой шерстью и кожей, прижалась в «страхе» к сонному парню. Тот обнял ее и она, дрожащая и тающая от счастья, чуткой кожей спины ощутила его шершавую горячую ладонь и как та ладонь сладостно дрогнула и замерла, а потом трепетно заскользила по ее голому телу…

Три дня длилось ее, краденое у Нинки, счастье, а потом они вместе с Федькой пошли через тайгу домой, в село. Только не оправдались ее надежды и старания, не удалось Наташке привязать «парня к своему телу и душе». Дорога и люба была ему по-прежнему только одна Нинка, и никто больше.

А после их совместного возвращения по селу поползли разные нехорошие сплетни да разговоры. Наташка, чтобы отмести всякие подозрения, стала открыто завлекать симпатичного лицом и тихого характером Терентия Чухонина, парня видного и сильного, убегала с ним в тайгу. Хотелось ей еще и досадить Федьке-цыгану, что и ей тоже «все едино и равно», что и у ней есть свой ухажер. Только Терентий, Тимоха-растеряха, был очень даже неопытен, не умел даже как следует целоваться, млел и терялся перед ней, доставляя Наташке ненужную радость. А когда Терентия провожали в армию, Наташка всенародно, на глазах у соперницы Нинки и Федьки-цыгана, на пристани подбежала к Чухонину и расцеловала его, тем самым как бы навсегда отметая от себя всякие бабские сплетни и пересуды…

Вот обо всем этом, забытом и таком памятном в ее сердце, напомнил ей Виталий, смуглолицый научный работник, похожий на Федьку-цыгана.

2

Леонид пришел поздно, позднее, чем обычно. Наталья, чутко прислушивавшаяся к звукам на улице, если можно так назвать пространство между недавно срубленными двухквартирными домами, безошибочно угадывала шаги своего «командора». Походка у Федотова действительно была такая, командирски уверенная и начальственно твердая.

Улавливая его шаги, Наталья внутренне уже томилась, зажималась в кулачок, покорно-податливая и готовая пожертвовать всем, лишь бы ему угодить. Бог с ним, с равноправием, с эмансипацией! Семья у них, а не производство. А в семье всегда кто-то старшим должен быть. Она понимала и видела, что он ее любит, но любит по-своему, по-федотовски. В любом деле, в любой момент Леонид умел показать и подчеркнуть свое превосходство, правда, специально, назойливо он это никогда не делал, все выходило у него как бы само собой, естественно так, без нажима. С первых дней их совместной жизни, даже с первого дня знакомства на том рейсовом пароходе, она видела, понимала, что он старше ее, а значит, опытнее в жизни, умудреннее, и это Наталья восприняла как бы само собой разумеющееся, как дважды два, а через несколько месяцев с удивлением обнаружила, взглянув на себя как бы со стороны, что она для него скорее воспитанница, нежели жена, подруга жизни. Неловко ей сделалось и обидно, но так уж сложилась их жизнь и поздно ей было менять устоявшиеся отношения, стыдно было выпрашивать себе равенства…

Он, ее Ленечка, все, конечно, и видел и понимал, что в ее душе происходит, но оценивал все по-своему: «Бабьи слезы, как вода, сохнут быстро. Зато жена будет мужняя – по образцу и подобию». Своими собственными жесткими руками он гнул и ломал ее, вместо того чтобы терпеливо и заботливо растить, как дерево, по себе и для себя, для них обоих.

Сидел он за столом уверенно, расставив ноги, и ел не спеша, сосредоточенно, старательно орудовал ложкой, как недавно работал, отдаваясь полностью Долгу и Делу. Он жил прямо и открыто, исповедуя всюду один предельно четкий закон: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим!» Как в армии, служба в которой научила его раз и навсегда уважать дисциплину и исполнительность.

– Сержант Федотов!

– Я!

– Приказ поняли?

– Так точно!

– Выполняйте!

– Есть!

Он без особых усилий выполнял производственные задания, мало задумываясь над чем-нибудь конкретном и смутном. Он не любил неясности. Выбирать да решать, колебаться и брать на себя груз ответственности – это по армейскому уставу положено не младшим командирам, а вышестоящему командованию. Он – исполнитель. Чужой воли, чужих приказов, чужих проектов. Исполнитель ревностный, дотошный и предельно честный, ради Дела и Долга не щадящий ни себя, ни подчиненных, ни тем более своей жены. Она тоже была частью его Дела и Долга.

– Вкусненько! – сказал он, доедая до конца, так что тарелка оставалась чистой.

В его устах это была высшая похвала.

Леонид не любил оставлять после себя, как говорил, «недоедки». Считал это барством и пережитком, и всюду повторял, что каждый продукт – результат труда многих людей, а приготовленная пища – конечный итог коллективной работы, помноженной на талант повара. В войну ему пришлось много голодать, и он на всю жизнь приучился ценить каждый кусок хлеба и тарелку супа.

– Может, еще? – Наталья сидела рядом на краешке табурета и снизу вверх смотрела на своего мужа, готовая по первому мановению вскочить и исполнить любой его приказ, или даже намек на приказ.

– Нет, спасибочки! Наелся до отвала, – Леонид откинулся на спинку стула, блаженно улыбнулся, на его лице, темном, почти коричневом, продубленном ветрами и морозами, выжженном солнцем, появилась теплота довольного жизнью человека. – Теперь можно и на боковую.

Так было всегда. Он приходил поздно, плотно поев, укладывался спать. Утром он просыпался первым, чуть свет, и, вскочив с постели, сунув ноги в валенки, принимался растапливать печь. Топили почти круглый год: в доме должен стоять «живой дух».

Нырнув под одеяло, Леонид включал радио. Газет он почти не читал, а книги и кино любил только «про войну или шпионов». Да еще признавал свою, техническую литературу, которую положено читать по работе: инструкции, справочники, правила по технике безопасности, методические указания и прочую печатную продукцию, чем-то похожую на армейские уставы и наставления.

Уважал радио. Считал его важнейшим изобретением двадцатого века. Концерты его мало привлекали, но и не чурался их, особенно выступлений популярных эстрадных певцов, среди исполнителей народных и модных песен выделял Клавдию Шульженко и Владимира Трошина. Наталья тоже полюбила их. Они этих певцов могли слушать часами. Сожалел, что сюда, на Дальний Восток, еще не пришло телевидение.

– Говорит Москва, – раздался голос знакомого диктора. – Передаем последние известия.

Последние известия Леонид слушал ежедневно и считал, что настоящий современный человек, где бы он ни жил – в тайге или в столице – обязан быть в курсе всех важнейших событий, происходящих в нашей стране и за ее пределами. Леонида интересовало все: что нового в столице, братских республиках, как идет уборка хлеба, какие виды на урожай хлопка в Узбекистане, ударный труд на строительстве железнодорожной магистрали Абакан – Тайшет, пуск новых агрегатов на Братской ГЭС, сообщения корреспондентов о ходе строительства гидроэлектростанции в знойном Египте на древней реке Нил, которое идет при активном участии и бескорыстной помощи нашей страны, и о жизни на Кубе, и о многом другом, таком далеком и почему-то близком ему.

После Москвы передавали дальневосточные последние известия, а потом включался местный радиоузел и начинался рассказ из Солнечного, из штаба экспедиции.

Наталья помыла посуду и принялась за глаженье, краем уха слушая радио. Ждала, когда закончится передача новостей и начнется вечерний концерт артистов эстрады. Вдруг она насторожилась, замерла с горячим утюгом в руках. Из Солнечного сообщали о новом трудовом успехе бригады горнопроходчиков, которую возглавляет Семен Матвеевич Хлыбин.

«Какими судьбами? – Наталья припомнила щедрого гуляку-старателя, Саньку Хлыста, сродственника деда Мокея, недоуменно прислушиваясь к сообщениям из Солнечного. – Ведь он больше по золоту, а не по касситериту… Деньги греб лопатой. Неужели тот самый?» Но диктор снова повторил имя бригадира Хлыбина, и у Натальи все сомнения отлетели: он! А потом выступал Евгений Александрович. Наталье нравился молодой и симпатичный начальник экспедиции, и она вся превратилась в слух. Казаковский хвалил и бригадира Хлыбина, и горняков, и среди других проходчиков назвал и забойщика Терентия Чухонина.

Наталья замерла. Она верила и не верила своим ушам. Неужели и он тут? Славный Терентий, робкий Тимоха-растереха… Грустно улыбнулась, припомнив, как заманивала его в тайгу, как притворно падала в траву, как целовала его на виду у всех на пристани. Неужели уже возвернулся со своей армейской службы?..

И еще подумала о том, что ничего удивительного не будет, если здесь, в Мяочане, вдруг объявится и Федька-цыган со своей Нинкой, хотя Наталья доподлинно знала, что они уехали на Украину и счастливо живут там, в богатом селе под Мелитополем, оба работают в совхозе, она – птичницей, а Федор – механизатором, и что у них двое детей, мальчик и девочка…

А вот у них с Ленечкой пока никого нет, ни сыночка, ни доченьки. Ленечка детей не хочет, как он говорит, «еще не время» и ребенок будет обузой, «камнем на шее». А ей хочется познать материнское счастье, иметь своего, родного – пусть мальчика, а лучше – девочку, – и тогда ее дальнейшая жизнь обрела бы смысл земного существования, наполнилась бы светом радости…

3

Поздним вечером в кабинете Казаковского собрались дипломированные педагоги. Молодые учителя, еще ни разу самостоятельно не проводившие ни одного урока, и те, за плечами которых не один год работы в школе. Среди них находилась и Валентина Сиверцева. Комсомольский секретарь имела педагогическое образование. Собравшиеся теснились группками, переглядывались, знакомились, оживленно перешептывались. По взволнованным лицам можно было прочесть, что корпоративный дух у них еще окончательно не повыветрился.

– Понимаете, с какой целью мы вас пригласили? – спросил Казаковский, открывая совещание.

– Догадываемся, – отозвались сразу несколько человек.

– Ну и как? – спросил секретарь парткома.

– Дело нужное, да только никаких условий нет.

– Тогда ответьте нам на основной вопрос: хотите детей учить или нам других педагогов приглашать? – спросил Воронков.

– А где учить их? Под елкою-сосною?

– Сначала дайте нам ответ: хотите? – Казаковский внимательно, словно видел впервые, всматривался в каждого.

– Разумеется! Стосковались по родному делу, – послышались дружные ответы. – За нас наши дипломы говорят!

На том, первом, совещании «педагогического совета» было решено главное – создать в поселке свою начальную школу. Создать своими силами. И Казаковский стал ее директором, чтобы придать сразу же, с первых шагов становления школы, надлежащий ей авторитет, хотя, как общеизвестно, в геологических вузах учительских дипломов не выдают. Но по-другому он и не мог поступить, поскольку и в этом нужном деле пришлось брать всю ответственность на себя. Школьным директором он стал не то что неофициально, а, можно сказать, самозванно и почти подпольно. Никто его не назначал на эту должность и, конечно, не утверждал. Но так требовала жизненная обстановка, и он это хорошо понимал: школа из обычной общеобразовательной силы в условиях таежного поселка превращалась в фактор социально-экономический, в тот мощный магнит, который притягивал и помогал удержать в экспедиции многих нужных специалистов, имеющих детей, особенно младшего школьного возраста.

На следующий день нашли и подходящее здание. В поселке заканчивали строительство новой лаборатории. На расширенном заседании парткома, которое транслировалось по местному радио, как и все иные совещания, приняли решение: быстрее достроить, вернее, накрыть крышу сруба и переоборудовать его под школу, а под лабораторию начать строить новый дом.

Весть эта мгновенно облетела поселок, и не только в часы стройповинности, а до глубокой ночи в школе звенели пилы, стучали молотки. На объекте трудились с особым энтузиазмом, особенно те, у которых были дети-школьники. В помещении быстро сделали нужные перегородки, и в результате получились три классные комнаты, учительская и раздевалка. Из оструганных досок спешно сбивали столы и скамейки. Красили в черный цвет листы фанеры для классных досок.

В Хабаровске, в управлении, Казаковский нашел и понимание и поддержку. Там многие руководители хорошо знали, что такое таежный уют и что означает для экспедиции своя школа. А вот в райисполкоме, особенно в районном отделе народного образования, геологи не встретили поддержки. Из района последовали категоричные приказы:

– Закрыть! Немедленно! Прекратить самодеятельность!

Но Казаковский не реагировал на грозные окрики. И 1 сентября, как и по всей стране, состоялось торжественное открытие своей начальной школы. Торжественное, но не официальное.

День на редкость выдался по-летнему теплый, солнечный. На лужайке перед школой выстроились дети. Нарядные, в школьной форме. С цветами в руках. Тут же и родители, радостные и взволнованные. И не менее их взволнованные учителя. Они, как и до этого дня, числились на своих прежних должностях, поскольку ни сметы, ни штатов для школы так и не выделили. Но это их мало тревожило, поскольку свершилось главное – они приступили к работе по своей профессии. Среди толпившихся родителей Казаковский увидел и маркшейдера Петряка, и шофера Степаныча, и буровика Сурикова, и многих других. Вдруг к нему быстро подошла молодая женщина и протянула букет цветов. Он узнал ее. То была бойкая жена токаря Селиванова.

– Спасибо вам! – сказала она и, засмущавшись, пошла в сторону.

Казаковский и секретарь парткома сказали напутственные слова. На мачте взвился алый стяг, и небольшой духовой оркестр заиграл Гимн. Потом наступил долгожданный миг.

– Внимание! Первый звонок на урок! – Евгений Александрович, взглянув на часы, выждал, пока минутная стрелка не подойдет к половине девятого, и включил электрический звонок.

Раздалась веселая переливчатая трель, которая тут же утонула в аплодисментах и радостных восклицаниях. В Солнечном прозвенел первый школьный звонок. И учителя чинно и с подобающей торжественностью повели школьников в новые классы.

А под вечер в кабинете Казаковского зазвонил длинный телефонный звонок. Он сразу понял – вызывает междугородная. На проводе – секретарь райкома партии.

– Казаковский? Тут на тебя опять жалуются, – в басовитом голосе Виктора Григорьевича слышались нотки недовольства и раздражения. – Из районо. Где ваши дети? Почему не приехали на занятия? Или у тебя там своя подпольная школа появилась?

– Не подпольная, а самая обыкновенная, – ответил Казаковский как можно спокойнее и деловитее, зная взрывчатый властный характер Виктора Григорьевича. – И работают в ней учителя с дипломами.

– Ты мне мозги не пудри, отвечай прямо, – гудел в телефонной трубке голос Мальцева. – Штатное расписание на школу имеешь?

– Пока нет, – ответил Казаковский.

– Что значит – пока? Нет у тебя штатного расписания по школе. Никто его не утверждал. И сметы расходов нет. Вот и получается сплошное нарушение порядка. Одним словом – партизанщина! А за это ответ держать придется тебе лично. – И, сделав паузу, снова загремел: – Ты получал из района бумагу? Почему не выполняешь распоряжение? Тут у меня в кабинете находится начальник районного отдела народного образования. Милая женщина, она вся извелась из-за ваших партизанских фокусов, поскольку несет персональную ответственность за все образование по району.

Казаковский встречался с этой «милой женщиной». И не один раз. Непробиваемая как броня и бесчувственная до каменной прочности. Ее нисколько не тронули доводы геологов, что их дети мучаются с ежедневными поездками. Она с удивительным упорством, достойным лучшего применения, стояла на своем: школа в Солнечном незаконная, значит, ее следует закрыть.

– Этой милой даме посоветуйте, Виктор Григорьевич, не слать бумаги, а приехать к нам в Солнечный самой, посмотреть и убедиться, что никаких нарушений школьной программы не делается. Да попутно хорошо бы ей подсказать и помочь, поделиться опытом с нашими педагогами. Не так уж часто в районе строятся новые школы, – ответил Казаковский. – А сегодня мы торжественно открыли свою школу. Вот поэтому и не послали автобусом детей вам в город.

– Не срывай кампанию по народному образованию. Анархии у себя в районе мы не допустим! Так что придется тебе самозваную школу сегодня же закрыть и готовиться на бюро райкома, где тебе, будь уверен, второй выговор уже обеспечен.

Первый выговор Казаковский получил летом, во время сенокоса. Геологоразведочная экспедиция по разнарядке райкома партии, как и остальные промышленные организации района, выделила людей на заготовку сена. Может быть, даже больше, чем другие. И транспорт для перевозки сена. Хотелось помочь району в заготовке кормов, хотя у себя в экспедиции дел невпроворот: полевой летний сезон в полном разгаре, каждый человек на учете. Да к тому же только начали закладывать вторую штольню на Фестивальном, а там хлынули неожиданно подземные воды… Одним словом, своих забот было по горло. Естественно, на заседании бюро райкома Казаковский не смог точно назвать цифры по сенокосу. «Сколько у тебя людей выехало, знаешь?» – спрашивал Мальцев. Казаковский назвал количество командированных, мысленно вспоминая, как их персонально каждого по одному с превеликим трудом выделили из штолен, буровых, конторы, ремонтных мастерских… «А сколько вчера вышло на поле?» – допытывался секретарь райкома. Этого Казаковский не знал. «А сколько они накосили?» – бил вопросами Мальцев. И этого Казаковский не знал. Он надеялся, что такие сведения в райком должны были бы поступать непосредственно из колхозов, с мест заготовок сена. И об этом сказал вслух.

Тогда и взорвался Мальцев. Нет, он не кричал своим мощным хрипловатым басом, даже особенно не повышал голоса. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету. Рослый, седоволосый, озабоченный, и на его суровом крупном лице, изрезанном морщинами, можно было читать сплошное недоумение и негодование. Он встал напротив Казаковского и выпалил: «Если сам начальник ничего не знает, – он убийственно подчеркнул голосом слова ‘‘сам начальник’’ и ‘‘не знает’’, – то уже одно это показывает, как он относится к выполнению партийного задания! Предлагаю за халатное отношение к важному государственному мероприятию объявить товарищу Казаковскому выговор!»

Все тогда как-то сразу притихли. Никто ему не возразил из членов бюро райкома. Казаковский где-то подспудно чувствовал, что создавшаяся неблагоприятная обстановка в районе с заготовкой сена требовала каких-то решительных мер и секретарь райкома пошел на ужесточение, на волевой нажим. Понимал и то, что, наказывая его, начальника крупнейшей и притом самостоятельной экспедиции, Мальцев рикошетом бил и по остальным руководителям предприятий. Но в то же время Казаковскому было и обидно: за что? За какие грехи? Он вспыхнул. Встал. Однако внешне не показал своего состояния. Сдержал себя. Только пожал плечами и произнес фразу, которая как-то сразу родилась в его сердце, – фразу, которую потом часто будут вспоминать и в райкоме и за его стенами: «Ну, если коровы будут сыты не сеном, а моим выговором, выносите, я буду доволен!» И сел. Выговор ему тогда все же вынесли. Правда, спустя несколько недель его отменил обком партии, вмешался сам Алексей Павлович, хотя Казаковский не жаловался и не обращался к нему.

А теперь надо объясняться по поводу школы. Если подходить формально, то, конечно, Казаковский во всем виноват. Но у него просто не было другого выхода.

– Может быть, вы и правы, Виктор Григорьевич, школу мы открыли самовольно. За это готовы нести ответственность, – говорил Казаковский, разъясняя безвыходность своего положения, – однако закрывать ее уже поздно. Не имею я на это никакого права. Да и народ не позволит.

– Разберемся на бюро, – ответил сухо Мальцев и повесил трубку.

В Солнечный одна за другой зачастили специальные комиссии, уполномоченные, инспекторы; они дотошно копались в личных делах школьных учителей, в школьных программах, беседовали с каждым, экзаменовали их, нервировали, присутствовали на уроках, проверяли конспекты, придираясь к любым мелким промахам и просчетам, однако они не могли не видеть главного – школа работает нормально, классные помещения оборудованы нужными наглядными пособиями, а главное – успеваемость ребят по сравнению с прошлыми годами, когда их ежедневно возили за десятки километров на автобусе в район, заметно поднялась.

Грозные распоряжения и указания с требованиями немедленно закрыть школу сыпались одно за другим: из района, из райисполкома, из краевых организаций… На всех учительских совещаниях и педагогических кворумах районного и краевого масштаба имя начальника геологоразведочной экспедиции склоняли неустанно, как «партизана», «анархиста», «директора-самозванца», открывшего «подпольную школу»…

Глава шестнадцатая

1

Вутятин, покручивая пальцами усы, смотрел на проект, присланный из Мяочана, который солидной папкой лежал перед ним на столе, и почему-то вспоминал строчки Маяковского из знаменитого стихотворения насчет паспорта, которое Андрей Данилович знал наизусть и в молодости, еще до войны, читал со сцены на вечерах самодеятельности. Эти строчки как нельзя лучше подходили к проекту, вернее, к отношению к нему в управлении: «Берут его, проект, как бомбу, берут, как ежа, как бритву обоюдоострую, берут, как гремучую, в двадцать жал, змею двухметроворостую!» И – спешат избавиться, торопятся переложить ответственность за решение вопроса на другие плечи. Чтоб начал первым кто-то другой, а они – поддержат! Так уж завелось издавна. Вопрос, который собираются решить отрицательно, обычно долго блуждает по разным столам и инстанциям, он как бы висит в воздухе, пребывая в таком неясном подвешенном состоянии между небом и землей неопределенное время. Те, кому надлежит оценить, высказать свое мнение и решить его, чего-то медлят, выжидают, вероятно, тайно надеются, что вопрос решится как-нибудь сам собой. Или, еще лучше – о нем забудут, он «утонет» в массе канцелярских дел, его тихо «похоронят» в каком-нибудь шкафу и – дело с концом…

Проект мяочанцев, как пороховой заряд, таил в себе опасности. К нему не знали, как и подступиться. В нем чуть ли не каждая страница и чуть ли не каждый столбец цифр невольно вызывали своей новизной явно положительную реакцию своей продуманностью, целеустремленностью и широтой. Проект не был похож на все предыдущие, на все другие, присланные в управление из аналогичных по масштабам экспедиций. Он явно не катился по «рельсам» и, естественно, на него была соответствующая реакция. Мягко говоря, имелись некоторые сомнения. И этих сомнений набиралось более чем достаточно, чтобы преградить дорогу новшеству.

Вот загвоздка-заковырка какая! Мудреная задачка со многими неизвестными. Решать ее не перерешать. Впрочем, если посмотреть на тот же проект с иного конца, с другой стороны, то и сложностей особых не видать, и загвоздки-заковырки сами собой разворачиваются и раскручиваются, расстилаясь ровненькой дорожкой убедительных выкладок очевидных доводов… Вся беда их состояла лишь в одном – они не укладывались в привычные схемы, в четко обозначенные и привычные границы «от» и «до». И потому-то таили в себе взрывоопасную силу, как случайно обнаруженная тяжелая бомба в густонаселенном квартале. Эту бомбу и надлежало ему, Вутятину, обезвредить, разминировать. Сначала снять, открутить головку-взрыватель, а потом и вынуть из нутра всю грозную взрывчатку. А ежели она разминированию не поддается, то, не задумываясь, подорвать на месте. Уничтожить! То бишь перечеркнуть жирным красным карандашом труд мяочанцев, признав его «технически неграмотным», подтвердив примерами о том, что он «содержит ряд ничем не обоснованных расчетов», а посему заключить в конце – «не соответствует реальным условиям».

Такова была дана ему, Вутятину, установка от самого начальника управления, хотя Виктор Андреевич прямо об этом ему и не сказал, а только как бы между прочим дал понять. Он чуть-чуть намекнул выразительной полуулыбкой и тем своим особым тоном, каким были сказаны простые, обычные слова насчет «внимательного ознакомления» да «надлежащей помощи молодым специалистам», очень толковым, деловитым, настоящим энтузиастам Мяочана, но которые, дескать, живя в тайге и далеко от центра, «слишком высоко витают в облаках, забывая о суровой действительности и реальных возможностях».

«Хитро ж устроена наша человеческая жизнь! – грустно думал Вутятин, – живешь-работаешь себе спокойненько, и вдруг вызовет к себе начальник и свалит на твою голову что-нибудь такое, Бог знает откуда появившееся, поставит такую задачку с колючими загвоздками, этакую розочку со сплошными острыми шипами, к которой и ты и другие притронуться ни с какой стороны не могут».

Вутятин, не двигаясь, сидел на своем стуле с мягкой самодельной подушечкой на сиденье, чуть скосив глаза, как бы издали, со стороны, посматривал на злополучный мяочанский проект. И думал. Рядом, у края стола, у стены, стоял обычный тонкий стакан, наполненный водой, в него опущен самодельный небольшой кипятильник. Вода начинала слегка пузыриться, и Андрей Данилович выжидал того момента, когда она окончательно «забулькает», чтобы отключить от сети и сыпануть в кипяток щепоточку настоящего зеленого китайского чая, пачку которого ему презентовал недавно начальник дальней экспедиции, ведущей поисковую разведку на границе с Китаем.

Андрею Даниловичу хотелось выпить стакан освежающего чаю, который, несомненно, поможет принять решение, то решение, которое давно ждет от него руководство. Так бывало не раз. Во все ответственные моменты жизни, поворотные моменты чужой судьбы он замыкался в своем кабинете, запирался на ключ, дотошно штудируя бумаги, вынюхивая их, выискивая малейшие загвоздочки, за которые можно было бы ухватиться, зацепиться и сделать «нужный» вывод… Сидел в таком самовольном заточении, взаперти до тех пор, пока не находил нужных аргументов, и уже на основании их составлял обоснованное заключение.

Но этот треклятый мяочанский проект выводил его из себя. Андрей Данилович мог ожидать всего, но только не такой колючей «заковырки». Одни сплошные странности, не предусмотренные ни наставлениями, ни указаниями из центра. Сплошные завихрения, и все явно не в ту сторону. По молодости, конечно, по неопытности… Хотя Казаковского можно обвинять всего лишь в одном недостатке – в молодости. Но такой недостаток весьма быстро изживается и проходит бесследно. А что касается опытности, то здесь можно и споткнуться. Казаковский хоть и немного, но поработал в управлении, понюхал «канцелярского пороха». Казалось бы, кое-чему научился. И вдруг – нá тебе! – полез напролом! С такой идеей! Ну слыханное ли дело! Словно здесь, в управлении, одни сплошные бездари-остолопы позарылись, ничего вокруг себя не видят, не знают, прямо-таки хоть сегодня же закрывай на ключ кабинеты и разгоняй всех по белу свету… Ничего себе загнул проектик! А позвольте вас спросить, уважаемые молодые, да из ранних, на каком, собственно, таком основании, а? И даже поучает тех, кто на посту и повыше и поответственнее вас находится? Ну, не прямо, скажем, а хотя бы даже и косвенно, в виде представленных расчетов проекта, как бы тыкая в них, в те расчеты, носом всех нас! Как хотят!

Вутятин помешал ложечкой, любуясь прозрачно-лимонной горячей жидкостью, от которой распространялся приятный запах свежего, круто заваренного зеленого чая. Ну как у них, у молодых да ранних, все просто решается! Раз-два и – в дамках! Как тогда, когда искупали в новом костюме и при портфеле с бумагами. Хорошо еще, что все благополучно обошлось, не заболел. А если мы вас самих по носику щелчком? По носику! И раз! И два! Небось, не очень-то приятно будет?..

И Вутятин, взяв свою ручку-самописку, наполненную, словно кровью, яркими красными чернилами, начал «щелкать».

Страницы мяочанского проекта и так пестрели пометками, галочками, вопросами – и робко поставленными тонким, чуть заметным острием карандаша, и начальственно-уверенными чернилами, и руководящими жирными красными вопросами и подчеркиваниями. Вутятин руководствовался ими как указаниями. Перво-наперво он единым махом, не вдаваясь в детали, убрал все разделы по благоустройству поселка – ишь чего вздумали! Строить «на дядю», на другое министерство, на тех, кто придет потом, после геологоразведчиков, и будет осваивать месторождение? Геологи – люди временные, пришли и ушли. Так было и так будет. А в Мяочане там они чего только не нагородили – и жилые дома капитальные, и детский сад, и школу, и Дом культуры, и парикмахерскую, и поликлинику… Так-так! Убрать. Сократить. А то еще, чего доброго, в следующем проекте потребуют ковровые дорожки да ковры в кабинеты. Аппетиты-то у них ого-го какие! Словно забыли, что по одежке и протягивают ножки… А в производственных разделах как размахнулись! Стационарные ремонтно-технические мастерские, гаражи, электростанция… Наполеоны, да и только… И поиск интенсивный, и предварительно-оценочные разведочные работы на перспективных площадях, и подготовка выявленных минерализованных зон к детальным разведочным работам… А мы их по носику! Щелк! Щелк!..

К концу недели, после соответствующего анализа и своеобразного умелого «поиска», у Андрея Даниловича поднакопилось достаточно веских «крючочков», выловленных в проекте, и начинал складываться надлежащий вывод. Тот самый «убедительный» вывод, которого от него ждут. Как говорят, он нашел начало конца, бросил первый увесистый булыжник в сторону мяочанцев, за которым должны градом посыпаться другие камни, ибо начнут их, как по сигналу, кидать многие. И, довольный исполнением служебного долга, Андрей Данилович начал не спеша выковывать в своем уме и заносить на бумагу абзацы будущего приказа, умело подгоняя привычные канцелярские слова друг к другу, чтобы они вставали железной твердостью.

Работа по оценке проекта двигалась к своему логическому завершению. Он снова, как обычно, заварил в стакане зеленый чай. Отхлебывая обжигающую душистую жидкость, наслаждаясь терпким ароматом, он самодовольно поглядывал на исписанные ровным почерком листы – на свой труд. И вдруг у него в голове мелькнула мысль, острая, как внезапный луч света в темной комнате. Ну, допустим, что на первый раз удастся осадить «ретивого мальчишку». Но это лишь на первый раз. А где гарантия, что Казаковский, после «коллективного избиения», успокоится и придет «в норму»? Где гарантия, что он напрочь откажется от своей затеи, от своего проекта и вовсе забудет о нем? А если дело повернется наоборот, если он, по молодости и настырности, да веры в свою правоту и обязательную справедливость, сломя голову кинется в бой? Если проект комплексного подхода застрял у него в башке, что тогда? А? Что тогда?…

Тогда снова жди второго «захода»? Ему-то что, ему, Казаковскому, терять нечего, даже наоборот, если допустить, что проект когда-то и где-то поддержат и даже примут к утверждению, он-то сам и вся его мяочанская шатия-братия будут ходить в героях, да еще в каких героях! Ну а нам и всем остальным экспедициям и партиям что прикажете делать? Вутятин с откровенной неприязнью посмотрел на проект, увидел вдруг в нем роковую взаимосвязь, неразрывную связь между мяочанцами и ими, всеми остальными. Тогда что же, всем придется поднажимать на все педали и равняться на передовых новаторов? Ну, нетушки!.. А комбинацию из трех пальцев не видали?..

Вутятин обозлился и сам на себя. Тоже хорош! Гусь лапчатый! Понесло в сторону, и не туда, куда надо. Нельзя же так зазря волноваться-распускаться. Работать надо! И Андрей Данилович, довольный сам собой, почувствовал прилив энергии, как некогда бывало в прошлом, в далекой молодости, когда силы брались невесть откуда, и трудности были не трудностями, когда вдруг и сама жизнь раздвигала перед ним широкие горизонты и возможности. Прокладывал и он таежные маршруты, в сложной местности не сбивался с пути и точно выходил в помеченную на карте, в заданную точку! Он самодовольно хмыкнул, расправил пальцами кончики усов:

– И сейчас выйдем… в заданную начальством точку! Эх, туды их растуды!

2

Обедать, вернее, ужинать, Вутятин отправился в ресторан «Дальний Восток». Как и обычно. И как всегда, не один. Вместе с закадычным другом, таким же старым холостяком Раковкиным, возглавлявшим один из ведущих участков геологического отдела. Внешне, если смотреть со спины, как шутили в управлении, их не различишь – оба одного околопенсионного возраста, оба среднего роста, оба в меру полноваты, ходят чуть грузновато, по-матросски, расставляя ноги, словно идут по качающейся палубе или по хлюпкому настилу на топком болоте. И одеваются одинаково, покупая костюмы, шляпы и галстуки почти в одно время и в одном магазине. Не различишь их лишь со спины, а вот с «фасада» – наоборот! – невольно удивляются, какие же они разные. Вутятин – круглолицый, нос слегка вздернут, а под ним усы, темные, торчат в обе стороны тонкими пиками. У Раковкина нет усов, нос длинный, крючковатый, лицо вытянуто, как дыня, и его, словно картину рама, обрамляет курчавая шкиперская бородка, аккуратно подстриженная, ухоженная.

– Закажем, как всегда, наш поздний обед, – произнес Вутятин, усаживаясь на свое любимое место у широкого окна, через двойные стекла которого хорошо просматривалась улица, гуляющая публика.

– А скорее, даже наоборот, наш ранний ужин! – шутливо поправил друга Раковкин, располагаясь напротив и также у окна.

К их столику подплыла, словно утка по заводи, полногрудая официантка, мило улыбаясь:

– Что прикажете?

– Как всегда, – произнес Андрей Данилович, а Раковкин утвердительно кивнул.

«Как всегда» – это бутылка армянского коньяка, две бутылки минеральной воды, обязательно овощи, летом свежие, зимой – соленые, красная и черная икра, масло, по чашке бульона с яйцом и по куску отбитой говядины, слегка поджаренной, с кровью, «как любят англичане».

Музыкантов еще не было. Но барабан и инструменты уже находились на сцене, если можно назвать сценой небольшое возвышение, ловко и ладно сколоченное из оструганных, выкрашенных досок. Насчет этой сцены оба друга не раз злословили и, между прочим, пришли к обоюдному выводу, что когда оркестр в полном составе начинает играть, то доски, наверное, тихо раскачиваются под ними в ритм музыке.

Официантка принесла коньяк, воду, хрустальную вазу со льдом и закуску – неразрезанные небольшие красные помидоры, порезанные крупно огурцы, масло, кетовую икру, тоже, видать, свежую, дышащую морем, крупнозернистые икринки приятно лоснились, словно облитые маслом ягоды красной смородины, и кубиком черную, паюсную.

– На Кавказе говорят, что чем красивее бокалы, тем неприятнее им соседство полных бутылок, – Андрей Данилович, произнося обычные свои слова, взял в руки хрустальные бокалы и внимательно посмотрел их на свет, убеждаясь в чистоте. – Бокалы, видимо, хотят побыстрее расправиться с бутылкой, опорожнить ее и разделить ее содержание между собой. Спешат сделать и ее такой же пустой, как и они сами, надеясь, что именно в таком виде они выглядят повыигрышнее!

– Пустые бокалы подобны хорошеньким женщинам, – философски произнес свою условную фразу Раковкин, разливая коньяк.

– Они невольно привлекают к себе внимание мужчин, – понимающе улыбнулся в усы Вутятин. – Дают пищу надеждам и воображению.

Начинался обычный вечер и их обычный ресторанный разговор. С годами у них выработался свой стереотип, свои три главных темы: тема номер один – о политике, вернее, о международном положении, тема номер два, наиболее излюбленная и не только ими, а и всеми холостяками – о женщинах, и тема номер три, которую обычно редко затрагивали в ресторане, – о геологии, вернее, о людях в геологии. Но если ее поднимали, то часто затягивался спор, заказывали еще бутылку и перемывали косточки всем, начиная от столичного министерства и кончая местными сослуживцами. И у каждой темы имелись свои «позывные». Произнося их, один друг как бы предлагал другому направление беседы и, если тема принималась, то собеседник тут же выдавал условный ответ. Так было и на сей раз. Вутятин, рассматривая пустые бокалы, как бы спросил: о чем будем рассуждать? Раковкин предложил тему номер два – о женщинах, Андрей Данилович мило согласился.

Тема о женщинах – тема вечная и бездонная, старая, как мир, и всегда желанно молодая. Она – как океан, и в ней можно плавать бесконечно долго. На этот раз Раковкин обозначил четкие берега – о женщинах науки. И это было принято. Раковкин недавно завел себе новую симпатию, защитившуюся кандидатку, и плыл на «волнах первой радости».

– Странно и несправедливо устроена наша жизнь, особенно для женщины, отдавшей себя науке, – философствовал Раковкин. – Пока она окончит вуз и аспирантуру, уходят самые золотые годы молодости, как принято говорить, и статистика подтверждает – такая женщина остается часто одинокой, не может найти себе достойного партнера, ибо мужчины к тому возрасту почти все давно обрели свои семьи.

– Верно, верно… В аспирантуре им, душечкам, некогда задумываться и, понимаешь, не до замужества. – Андрей Данилович хихикнул многозначительно, расправляя усы. – Преподаватели да профессора любят незамужних аспиранточек…

Намек был весьма прозрачен, но Раковкин не пошел на обострение. Стоит ли? Да и какой результат от словесной перепалки, кроме испорченного вечера? Он просто-напросто поднял словесный камень, брошенный в его огород, и, повертев его в руках, запустил через забор обратно, туда, откуда он прилетел. Иными словами, сменил тему.

– Знаешь, если начистоту, – сказал он доверительным тоном, словно и не было никаких намеков, – то у меня кошки скребут и царапают длинными коготками по сердцу.

– Ты о чем? – поинтересовался Андрей Данилович, наполняя бокалы и понимая с полуслова Раковкина.

– Да все о том же.

– Из-за проекта? – спросил Вутятин, готовясь к новой теме.

– Из-за проекта и его автора, – уточнил Раковкин, делая акцент на последнем слове.

– У меня лично к Казаковскому никаких претензий не имеется, – быстро ответил Вутятин, как бы отметая любые подозрения.

– Так ли? – не поверил Раковкин.

В управлении всем хорошо было известно, что три года назад Вутятина выкупали в реке, вернее, взяли за руки, за ноги и выбросили в воду. Пошутили, конечно, без всякого умысла. И одним из исполнителей был Казаковский. Молодой инженер только прибыл из столицы по распределению на Дальний Восток. Никто его не знал, и он никого. Казаковского тут же направили в Гарь, где одна экспедиция вела разведку на железную руду.

Едва он сошел с самолета, а там – наводнение. В конторе никого нет. Все, кто мог, трудились на берегу – спасали оборудование, хлеб, запасы продовольствия. Вода в реке прибывала. Люди нервничали. В сутолоке он нашел из начальства лишь кадровика, представился, а тот сразу: «Включайся! В первую очередь – мешки с мукой!» Ну и Казаковский, в чем был, не раздумывая, стал вместе с другими носить тяжелые мешки на возвышенное сухое место. И надо же было случиться так, что именно в это беспокойное время в экспедицию заявился Вутятин с большими полномочиями ревизора. Вылез из газика, чистенький такой, в темно-сером дорогом костюме, белоснежной сорочке, при галстуке, в шляпе. Усы начальственно торчат. А в руках – пухлый портфель желтой кожи.

Казаковский, взглянув на солидного мужчину, сразу сообразил: начальник экспедиции! Вытер грязные руки о край мешка. Надо бы представиться честь по чести. Глянул на себя, тихо ужаснулся – весь как леший в муке, в грязи. Единственный приличный его костюм, в котором ехал из Москвы и который берег, гладил утюгом, превращен в черт знает что. Никакая химчистка не спасет. Улыбнулся грустно и махнул рукой – заработаю на новый! И спросил у кадровика:

– Это и есть начальник нашей экспедиции?

– Не! Залетный гость! – ответил кадровик, доставая из нагрудного кармана пачку папирос. Молодой инженер ему откровенно нравился, и он протянул открытый коробок Казаковскому. – Куришь?

– Нет, – ответил Казаковский, продолжая разглядывать незнакомого солидного мужчину, стараясь по его внешнему виду определить, откуда он, этот «залетный гость», как выразился кадровик, и что ему надо в экспедиции. Может быть, кто-нибудь из местных руководителей?

– Мешать нам приехал, – сказал кадровик, как бы читая мысли Евгения Казаковского, и весело предложил: – Давай-ка его выкинем в воду! А?

– Давай! – так же весело и охотно согласился Казаковский, которому понравилась шутливая идея.

Недолго думая, они свалили Вутятина, схватили его за руки и за ноги, под общий хохот и шутки, раскачали и, невзирая на протестующие крики Андрея Даниловича, выбросили его в темные воды паводка. Тот полетел в реку, не выпуская из рук портфеля. Шлепнулся спиной, шляпа слетела с головы и поплыла по волнам. Место оказалось неглубоким, и Вутятин, чертыхаясь, сам выбрался на берег, грозя кадровику «не оставить без внимания издевательства». На Казаковского он и не смотрел тогда, просто не знал его и не принимал в расчет, понимая, что заводилой был именно кадровик. Вот на этот случай и намекал сейчас Раковкин.

– У меня лично к Казаковскому никаких претензий нет, – повторил Вутятин. – А к проекту имеются.

– И только?

– И только, – подтвердил Вутятин.

– А зря.

– Что зря? – уточнил Вутятин, пригубляя бокал.

– Что претензии имеются. Читал я проект. Как ни крути, как ни верти, а составлен он толково. Я бы сказал, даже талантливо, хоть ты и вынес ему смертный приговор, – и Раковкин, довольный собой, тем, что попал в самую точку, повторил: – Талантливо составлен!

Вутятин согласно кивнул, к удивлению Раковкина, и произнес слова, которые тот меньше всего ожидал от него услышать:

– Конечно, талантливо, – и тут же коротко, словно отрезая, добавил: – В том-то и кроется главная опасность. Для нас с тобой.

– Опасность? – удивился Раковкин, намазывая на хлеб, поверх масла, красную крупнозернистую икру.

– Вот именно, опасность. Для нас с тобой и для других.

– Позволю себе изречь стандартную школьную фразу: не понимаю?

– Все ясно, как вымытое дождем стеклышко, – Вутятин внутренне наслаждался своим превосходством над другом-красавчиком, который смог «заарканить» кандидатку чуть ли не у него на глазах. – По тому самому, что сделан талантливо и сам автор с Божьим даром.

– Андрей Данилович, я вас не понимаю, – Раковкин сделал упор на слове «не понимаю», произнеся его нараспев, и тут же сам выдал «железное» определение. – Талант не может быть опасным! Ты, дорогой, что-то путаешь.

Вутятин откинулся на спинку стула, нарочито внимательно посмотрел на Раковкина, словно видел его впервые, сочувственно усмехнулся:

– Эх, горе луковое! Жизнь прожил, но большую часть все в тайге. Открой глаза, погляди в суть дела!

Раковкин на такие слова, конечно, обиделся, но и на этот раз виду не подал. Сам затеял разговор на тему «номер три», так что – утирайся и помалкивай. Однако уступать не собирался и намеревался докопаться до той тайной истины, которая волнует не только Вутятина, а многих в правлении.

– Глядеть-то я гляжу, но вижу лишь одно: парень дельный проект прислал.

– А ты внимательней погляди, внимательней. Сквозь призму личной заинтересованности, – Вутятин сделал акцент на словах «личной заинтересованности».

– Давай конкретнее.

– Куда уж конкретнее! – Вутятин облокотился о край стола, отодвинув тарелку. – Ты сколько лет горбатился по маршрутам и корпел в конторе, а? В общей сложности четверть века? Так?

– Ну, так, – согласился Раковкин, отодвигая свой бокал.

– И я не менее твоего… И все мы тут со стажем ветеранским, так?

– Ну, так, – кивнул Раковкин.

– И никому, понимаешь, ни-ко-му в голову такое не приходило, – Вутятин заговорщицки понизил голос и поднял вверх указательный палец. – Никому! Жили-работали, и все по-умному, здоровье теряли, за дело общее болели. Всем было хорошо. И нас даже хвалили, награды выдавали. Так?

– Так, – подтвердил Раковкин, почесывая бородку.

– А теперь, выходит, все наши годы и старания и все труды – псу под хвост? И мы и наши методы устарели.

– Объективно, – Раковкин уловил главную мысль друга и уже не «плавал» в вопросе, улыбнулся. – Ничего не поделаешь, закон жизни!

– А кому он нужен, закон жизни? – Вутятин, оказывается, лишь подступал к самому главному. – Кому? Тебе? Мне?

– Государству прежде всего, – Раковкин поднял свой бокал и повторил, как тост: – Государству прежде всего! За наше государство!

– Живешь ты газетными понятиями, – Вутятин накрыл ладонью свой бокал. – Государству, может быть, и нужно, хотя я и не совсем в том уверен. Не совсем! Государство пока без грошей, а те, что есть, вкладываются сам знаешь куда. Не до касситерита ему сейчас! А касситерита этого самого понарыли в соседней стране столько, что по самое горло завалиться можно, бери сколько хочешь, только заказывай. Что, кстати, и делает наше государство. А что касается самого месторождения в Мяочане, то стоит ли так стремительно форсировать разведку? При умной голове там два десятилетия жить можно, катаясь как сыр в масле. И государство будет вполне довольным. Так, кстати замечу, и предлагает наш общий друг Вадим.

– Мудрость не шибко большая, – Раковкин снова поднял бокал. – Давай-ка лучше выпьем.

– Нет, погоди! – Вутятин отставил свой бокал подальше. – Тут на трезвую башку надо втолковывать. Чтоб хоть сам себя и меня пожалел, да других, у которых семьи. Он со своим талантливым проектом очень опасный человек, скажу я тебе откровенно. Ты на минуту представь себе, что будет, если проект примем и утвердим?

– Да ничего особенного! – Раковкин нарочито возражал, не соглашался, хотя в душе давно понял и поддерживал друга.

– Нет, будет! И очень особенное! Всех нас также заставят таким манером вертеться и напрягаться из последних сил. Во всех экспедициях!

– Да при чем здесь другие?

– При том самом. Наш темп, сам ритм жизни придется изменять, все будем вынуждены равняться на передовую экспедицию, – Вутятин с неприязнью произнес «передовую экспедицию». – И энтот сопляк с институтской скамьи, который без года с неделю руководит, станет задавать нам этот самый ритм. Понятно? Тут, брат, сама стратегия, а не только сегодняшняя тактика. Надо давить опасность в самом зародыше. Пускай повертится, как все мы, пусть с наше повкалывает, и многое станет ему понятным. Забегание вперед опасно! Вот где собака зарыта, – и, передохнув, сказал коротко: – Топи кутят, пока слепые, пока гавкать не научились.

– Талант гробим.

– Может быть, гробим. Но только на время. А себя спасаем. Отводим от себя опасность, – Вутятин взял бокал и поднял. – У нас выбора нет. Жизнь диктует. Давай за жизнь!

Выпили молча. Закусывали, и каждый думал о своем. Вутятин почему-то вспомнил документы, связанные с Мяочаном. Он их сегодня смотрел, и они невольно запали ему в память. У него из головы не выходило странное сочетание несчастливых дней и чисел: приказ о создании экспедиции имел порядковый номер тринадцать, был подписан тринадцатого января. Вутятин не поленился заглянуть в старый календарь, он их сохранял, и с удивлением обнаружил, что тринадцатое января пятьдесят шестого года вдобавок ко всему было еще и понедельником… Вот и мается экспедиция ни за что, ни про что… Идет сплошной кордебалет… Все у них складывается не так, как у людей. Ну, скажите на милость, как не верить приметам?

А Раковкин думал о тех невеселых сообщениях из Солнечного, которые ему по секрету, конечно, перед самым концом рабочего дня передал радист управления: за самовольно открытую школу Казаковскому влепили на бюро райкома выговор. А мы еще и проект зарубили… Раковкин вертел в руках пустой хрустальный бокал, на дне которого, отражая яркий свет ресторанных люстр, искрилась золотистая капелька коньяка. Громко играл оркестр, и на небольшой площадке перед сценой, толкаясь, в тесноте танцевали изрядно захмелевшие мужчины и женщины. Светловолосый моряк и две грудастые девицы, извиваясь телом, двигали ритмично руками и чуть согнутыми в коленях ногами, исполняя модный заграничный танец с коротким названием «твист»…

– Ну что приуныл, дружище? – откуда-то издалека, сквозь грохот оркестра и шум голосов донесся до Раковкина голос Вутятина, и он как бы очнулся.

– Не переживай за молодых, у них все еще впереди! – философствовал Андрей Данилович, разливая из бутылки остатки напитка. – Давай дернем за наше с тобой будущее! Не так много его у нас с тобой осталось.

– За будущее? – спросил Раковкин и грустно покачал головой. – Будущее – категория слишком неопределенная… Единственная неопределенная категория, в которую все еще почему-то продолжают верить люди…

Глава семнадцатая

1

Миновав скалы, Вакулов и промывальщик, сгибаясь под тяжестью рюкзаков, поднялись на взгорье. Отсюда открывался прекрасный вид. Внизу – зеркальная гладь озера, оно было бездонно голубым, как небо, искрилось перламутровыми блестками, а дальше, к противоположному далекому берегу, становилось темным, отражая вверх ногами и деревья, и скалы, и вершину сопки.

– Короткий передых, – сказал Вакулов, прислоняясь спиной, вернее, своим рюкзаком, под завязку набитым образцами и походной поклажей, к шершавому стволу крупной ели.

Филимон согласно кивнул и пристроился у молодой пихты. Она пружинисто отстранилась, принимая на себя всю его тяжесть. Расставив ноги, Филимон вынул из кармана кисет и свернул «козью ножку». Затягиваясь дымом, он, казалось, слушал молчание окружающей природы.

Было на редкость тепло и тихо. День подходил к своему завершению, и солнце ласково смотрело на долину. Кругом стояла глухая, нежилая тишина. Природа, казалось, замерла и тоже отдыхала. Нигде и ничто не шевелилось – ни травы, ни листва на деревьях. Лишь в отдалении на посветлевшей желтеющей осине беззвучно трепетала листва и по ней наплывами струился солнечный свет. На земле – под ногами и на кустах – густые теневые слитки, разделенные нестерпимо яркими солнечными полосами и четкими оранжевыми пятнами света.

Если бы не тропа, по которой им еще шагать и шагать до базового лагеря, ничто бы не напоминало им о присутствии человека. Да и тропу сначала проторили дикие олени и сохатые, а уж потом по ней пошли люди. Тропа уходила в таежную чащу и звала вперед. Вакулов улыбнулся ей. Еще совсем недавно, в маршруте, бывало, выйдут они на торный звериный след, сразу как бы вдвойне легче шагалось, не шли, а почти отдыхали. И так не хотелось сворачивать с той звериной тропы, так не хотелось, но все ж приходилось – маршрут есть маршрут, отклонения не допускались. А сейчас тропа вела к лагерю, она радовала и звала. Остался последний переход, считаные километры одиночества.

Вакулов стоял расслабившись, привалившись к стволу, и рассеянно смотрел на начало жизни не на шутку серьезных молодых пихточек. Они тянулись вверх, к солнцу, пушистые в своей мягкой, похожей на нежный мех, зеленой хвое, торопясь стать взрослыми и самостоятельными. Вакулов улыбнулся им. Природа была ему родной и близкой. Слушая ее живую тишину, Иван забывал обо всем, забывал о себе, о границах своего тела и, казалось, сливался с ней в одно целое, становясь неразрывной частью Всесущего. В такие минуты, чем-то похожие на сон наяву – только то было скорее не сном, а пробуждением, пробуждением его внутреннего духовного естества, пробуждением не в утро, а в вечность бытия, – ему многое открывалось и он постигал странные вещи. Вакулов как бы заново постигал сущность окружающего его мира, такого знакомого и привычного. Все вокруг него было живым: и деревья, и горы, и вода, и небо. У каждого из них была своя судьба и свое предназначение. Он живую душу деревьев постигал, сущность огня, и это был скорее некто, чем нечто, но все же не сам живой дух, а скорее дыхание живого духа. Проникая мысленным взором в жизнь деревьев, он догадывался, что есть судьба у людей и есть судьба у деревьев. Они, те судьбы, в чем-то схожи.

Помимо того что родятся на свет из семени, сопутствуют друг другу до смерти, до гробовой доски, и обе становятся тленом, схожи еще и тем, что те и другие умеют красноречиво молчать.

Солнце пригревало вовсю. Влажная теплота, насыщенная запахами тайги и гор, стала угарно-тяжелой, от нее поламывало в висках. Над глыбовой осыпью струился гретый воздух, и сквозь него деревья и кусты казались зыбкими, расплывчатыми, словно миражи.

– Чо, начальник, потопаем?

Филимон, после той истории с лотком, называл Вакулова не по имени, а так – официально и чуть с ехидцей – «начальник». Поплевав на окурок, раздавил его пальцами о ствол дерева.

– Потопаем, начальник, к ужину поспеем в самый раз!

– Пошли, – Вакулов оторвался от ели и, сделав шаг, сразу же ощутил тяжесть рюкзака, который словно бы потяжелел. – Пошли-поехали!

Филимон двигался первым. Все маршруты рабочий шел следом за геологом, а тут появилась возможность шагать впереди. Вакулов не возражал. С пути не собьется, тропа выведет. На серых каменных плитах оставались отпечатки его сапог, чем-то похожие на штемпеля на конвертах.

Со взгорья пошли вниз, в долину, и тропа повела в заросли. Под ногами – переплетение корней. Шагать по ним нелегко. Корни, чем-то похожие на крупных окаменелых змей, рождали неприятные чувства. А в кронах деревьев, в такт шагам, покачивалось солнце, и, казалось, на хвойных ветках висел невиданный доселе переспелый оранжевый плод.

А за поворотом неожиданно открылась гарь. Унылый кладбищенский пейзаж. Неуемная печаль деревьев. Повеяло гиблостью и тленом. Обуглившиеся, перегоревшие пополам черные стволы повалены крест-накрест. Двигаться стало трудно. Ноги утопали в мягкой толще золы. Она вздымалась вверх при каждом шаге и оседала на плечи, на голову, на лицо мелкой пылью. Мертвое пространство. Ни птиц, ни следов зверья. И странно выглядели робкие зеленые островки. То были ростки, которые пустили корни, чудом выжившие в огненном вихре, сохранившие свою жизнь. Они сейчас спешили закрепиться на своем извечном месте, утвердить свое существование.

2

Был ранний вечер, когда Вакулов с рабочим подошли к лагерю. Над озером легкой прозрачной дымкой стлался туман. Нежный ленивый ветерок нес им, уставшим от похода, вкусные запахи мясной пищи, смешанные с дымом костра. Да и сами палатки белели среди таежной зелени, как паруса флотилии, приставшей к берегу.

Их встречали шумно, как когда-то новгородцы встречали Садко Богатого Гостя, прибывшего издалека. Еще бы! Вакулов с рабочим прибыли на базу последними, они как бы ставили точку, завершающую точку, полевым маршрутам. Со всех сторон слышались восклицания и приветствия.

– Ванюха, с прибытием! – Виктор Голиков, загорелый, отрастивший усы и бородку, облапил товарища, помог стащить рюкзак. – Вы там что-то перестарались, вторые сутки ждем.

– Было дело, – Вакулов улыбался откровенно и радостно. – Понимаешь, дожди помогли.

– А мы ведь тож не сидели, кое-что соображали в дожди.

Небольшой палаточный городок после месяцев пребывания в тайге казался оживленным и шумным поселением. Приятно было видеть вокруг себя людские лица, слышать человеческую речь.

– Айда ко мне, я палатку поставил у самого берега, – Голиков, не ожидая согласия, понес тяжелый рюкзак к своей «двухместке». – Соскучился я по тебе, дружище.

На их пути повстречался начальник партии. Борис Васильевич, тоже сильно загорелый, помолодевший, поджарый, протянул руки.

– Здравствуй, Вакулов! Заждались тебя. Пойдем-ка ко мне, коротко доложишь.

Обняв за плечи, повел в свою просторную палатку.

Уселись на раскладных стульях возле стола. Вакулов улыбнулся: приятно, что ни говори, снова быть среди людей! Манеев прибавил света в фонаре «летучая мышь».

– Трудились мы по плану и кое-что прихватили сверх.

Вакулов вынул шлихтовую карту и журнал опробования. Докладывал, не скрывая своей радости. Все ж, как там ни говори, а ему в дожди удалось пройти там, где и не планировалось.

– Поглядим, поглядим, – начальник склонился над картой, читая ее.

Иван пристально следил за пальцем Бориса Васильевича, который медленно двигался, как бы пробуя на ощупь, по склону хребта, по площади, которую Вакулов оконтурил красным пунктиром, – то был обнаруженный им, несомненно, перспективный участок. Именно здесь Вакулов обнаружил в отложениях следы касситерита. Естественно, молодой геолог, довольный своим успехом, своей работой, выполненной сверх программы, внимательно следил за выражением лица своего начальника и, как бывает в таких случаях, ждал добрых слов в свой адрес, ждал заслуженной похвалы. В каких условиях ему пришлось торить маршрут! Да все самому делать, без промывальщика! И вести документацию, и мыть шлихи. Так вышло. Он использовал время дождей, использовал пробудившиеся родники и ручьи.

Но тот почему-то молчал, сухо поджав губы. Смотрел на карту и молчал. Листал полевой дневник и – молчал. И его молчание невольно настораживало Вакулова. Ожидание похвалы как-то само собой поблекло.

– Ну и ну, – произнес наконец Борис Васильевич и сочувственно так улыбнулся, вздыхая. – Материальчики твои того… Дохленькие!

Вакулов остолбенел. Дождался-таки похвалы! Нечего сказать! Он недоуменно переводил взгляд с карты на хмурое лицо начальника и обратно на карту. Верил и не верил своим ушам, не понимая сути – а за что же, собственно, его ругают?

– Ты вот что, не очень-то расстраивайся, – сказал сочувственно Манеев, смягчив тон. – Первый раз, как тот первый блин, который всегда комом. В нашем деле, скажу тебе, главное – понять и учесть. На будущее. Понять и учесть!

Вакулов глотнул воздуха. Он почувствовал, как его шея и кончики ушей полыхнули жаром. И в то же время он не так сразу согласится признать свое поражение. Он не видел за собой никакой вины.

– Что… что понять?

Борис Васильевич снизу вверх посмотрел на Вакулова так, как смотрит учитель на недотепу-школьника, которому только вчера все разъяснили и растолковали, а тот делает вид, что ничего не знает и слышит вроде бы впервые.

– Придется, пожалуй, объяснить.

– Что объяснить? – машинально спросил Вакулов, все еще не воспринимая своим сердцем слова начальника.

– С самого начала, азбучные истины. Смотри на свою карту сам. Видишь, пробы твои, взятые в распадках, стоят друг от друга далеко. Другими словами, интервалы опробования тобой не выдержаны. Это раз! – он загнул мизинец и придавил его большим пальцем. – Количество намытых шлихов не увязано с содержанием полезного материала. Что от поисковика требуется? Если искомого минерала нет, в данном случае касситерита, то следует брать по два лотка. Так? А если найдены единичные знаки, следы минерала, то необходимо намывать по четыре. Так? А у тебя сколько? Намыто лишь по одному. Второе упущение. Два!

Борис Васильевич загибал и загибал пальцы. Он насчитал девять нарушений в проведении маршрута и в составлении документации. В том числе и в предварительной карте. Начальник партии старался говорить как можно спокойнее и понятливее. Не повышал тона и избегал резких выражений, хотя в глубине души чертыхался на чем свет стоит. Ругал прежде всего себя самого: не нашел времени сходить к молодому геологу, чтоб на месте все выяснить, проверить, подсказать. На что надеялся? На то, что с ним опытный промывальщик? Теперь придется выкручиваться, выслушивать от главного геолога.

Вакулов стоял набычившись. Он ждал всего, но только не такого разноса. Как ни крути, как ни верти, а выходило, что самой объективной оценкой его долгой и самоотверженной работы, того самого добавочного маршрута в дожди, может быть только «неудовлетворительно», занудная школьная двойка.

– Но там же следы! В дюлювиальных развалах мной обнаружены кварц и кварцево-турмалиновые метасоматиты… Вот здесь и здесь! – Вакулов говорил торопливо, спеша оправдаться, и тыкал в свою корявую карту. – Я прошел эти маршруты! Теперь-то станет ясно, где искать рудные выходы, где проводить маршруты!

– Дорогой ты мой, не кипятись. Не надо! Не надо и меня убеждать. Я тебе верю. Мне вполне, может быть, достаточно твоих материалов, – начальник сделал паузу и продолжал: – Но для осенней комиссии по приему наших полевых материалов, итога всего нашего коллектива, этого мало. Твои положительные материалы сразу же привлекут к себе внимание всех ревизоров. Поверь мне, я-то хорошо знаю взрывной характер нашего главного геолога. Твои находки станут для него вроде красной тряпки для быка, – и Борис Васильевич представил то будущее заседание в лицах, умело подражал голосу Вадима Николаевича, громко восклицал: – Оказывается, в том хребте есть касситерит, а даже не изволили соблюдать элементарные условия опробования! Да и сама документация составлена дилетантски! Как мы можем на основании таких несерьезных документиков делать серьезные выводы?

Теперь-то Вакулов понимал, что Манеев прав. Спорить тут нечего. Действительно, у него в материалах – сплошные недоработки, сплошные недоделки. Хоть возвращайся назад и снова топай в маршруты, начинай все сначала. Вакулов вздохнул. Он мысленно представил себя снова в горах и под непрерывным дождем. Несколько минут назад он намеревался рассказать начальнику о том, к а к и в к а к и х условиях пришлось ему работать, брать пробы, мыть шлихи в ледяной воде. А теперь ему хотелось только одного – спросить своего начальника: мол, под сплошным дождем еще, дескать, можно копаться в грунте, орудовать лопатой, мыть в лотке шлихи, но пусть уважаемый Борис Васильевич объяснит ему, как в таких условиях, под открытым небом и непрерывным дождем, можно четко, полностью и грамотно заполнять все многочисленные графы в полевом журнале? Как можно на ходу рисовать красиво и точно карты? Да разве же ему, начальнику, не ясно, что в каждом деле, в том числе и в работе геолога, важен и ценен именно конечный р е з у л ь т а т? А он, Вакулов, добыл тот результат. На его основании уже сейчас можно говорить о том, что здесь, в хребте, перспективная зона, на которой, возможно, уже в следующем сезоне откроют месторождение. И все это благодаря тому, что он, Вакулов, молодой начинающий геолог, проявил профессиональную сознательность и пошел к решению возникшей задачи любыми доступными ему средствами. А все остальное – чистейший формализм, закоренелая бюрократия, убивающая живой энтузиазм и инициативу.

Только ничего этого, разумеется, Вакулов не сказал. Не успел. Сдержался. Но обязательно выскажет, при случае. К концу беседы.

– Дорогой ты мой, еще раз тебе повторяю, – Борис Васильевич говорил сочувственно и доброжелательно, – если бы у тебя кругом было только «чисто» да «пусто», тогда и спросу с тебя, как понимаешь, было бы гораздо меньше. На нет и суда нет! А теперь дело осложняется. Так что, дорогой ты мой, точи шпаги и готовься к бою, – и добавил то, что Вакулов меньше всего ожидал услышать: – На мою поддержку можешь смело рассчитывать. Как говорят ныне молодые люди, станем вместе отмахиваться кулаками.

Молодой геолог был ему благодарен и за это. Горечь обиды переполняла его. Все внутри у него клокотало и кипело, готовое вырваться наружу извержением лавины огненных слов. В таком возбужденном состоянии Вакулов скользнул глазами по палатке, остановился на чертежной доске. На ней, аккуратно прикрепленная металлическими кнопками, словно они находились не в таежных дебрях, а на центральной базе, в своей камералке, висела свеженарисованная геологическая карта. Она сверкала ярким многоцветьем и, словно магнит, сразу же приковала к себе все его внимание.

Вакулов подскочил к ней и склонился, придирчиво заскользил оценивающим взглядом, стремясь обнаружить огрехи, отыскать просчеты, найти хоть какие-нибудь недостатки, погрешности, чтобы самому ткнуть пальцем, высказаться о них незамедлительно вслух: мол, а сами-то, сами… Но сколько он ни смотрел, ни искал, так и не смог ни за что уцепиться. Вынужден был невольно успокаивать свой норов, свой порыв погасить. Карта была великолепна! Прекрасная во всех отношениях. Перед ним на чертежной доске находилось творение искусных рук, показывавшее высочайший класс профессионализма, утверждавшее неоспоримое мастерство создателя.

Внимательно присмотревшись к изображенному ландшафту, Вакулов удивленно ахнул. Он увидел свой участок! Свой участок и, главное, ту самую перспективную площадь, которая была обведена пунктирным контуром. Этой своей площадью Вакулов так гордился и был убежден, что до прихода его сюда, на базу, никто о ней не мог знать, не мог видеть. В том числе и начальник. Контуры полностью совпадали с границами древних лав, вулканических выбросов, происходивших в этих местах миллионы лет назад.

Вакулов смотрел на карту и читал не только то, что на ней было нарисовано, но и то, что находилось за нею, что предшествовало каждой линии, каждой черточке. Он многое понял. Сомнения, которые плотным туманом окутывали все вокруг, начали проясняться. Карта говорила без слов и весьма убедительно. Борис Васильевич тоже не отсиживался в палатке во время дождей. Он проложил маршруты по другую сторону хребта. Гора оказалась во всех отношениях перспективной. Он опоисковал большую площадь и на основе добытых материалов оконтурил зону, где, возможно, залегает сама руда.

Рассматривая карту района, Вакулов увидел малозаметные штрихи с черными точками, которые пересекали долины, хребты, водоразделы. То были трассы маршрутов, проложенные другими поисковиками. Выходило, что многие его товарищи по работе тоже не сидели в своих палатках в дождливые дни. Тут же, на перевернутом ящике, заменявшем стол, стопкой лежали их полевые книжки. Вакулов, не спрашивая разрешения, протянул руку и взял наугад первую попавшуюся ему на глаза. Она была, как и его собственная, замызгана снаружи, потерта, засалена. Но внутри – каждая графа заполнена, каждая запись сделана четко, разборчивым почерком и, как требовалось, только простым карандашом. Взял другую, третью. Всюду – четкие записи, разборчивые почерки.

Вакулов положил полевые книжки на место, поправил стопку. Ему стало не по себе. Где-то в глубине души он только порадовался тому, что сдержался, что не наговорил лишних слов, не высказал «накипевшее», что все те «убийственные» и, как считал, «доказательные» злые фразы умерли в нем, умерли навсегда, так и не успев прозвучать, выпорхнуть на свет. И он снова повернулся к карте.

– Сила! – произнес он искренне. – Сила!

– Она-то еще сырая, в ней много скрытых неточностей. Придется перерисовывать и уточнять, – сказал Борис Васильевич и провел ладонью по корявой, наспех нарисованной карте Вакулова. – Ты не очень-то расстраивайся, у тебя дело пойдет. Я уверен в этом! Есть у тебя целеустремленность, боевой азарт поисковика и, главное, обостренное чувство долга. Все эти качества дают основание верить в твое будущее. Из тебя получится геолог! Но только ты должен раз и навсегда понять, что те требования и пункты инструкции, предписывающие нам вести тщательную документацию и четко заполнять все графы журнала, – не пустая формальность, не бюрократия и не закостенелая канцелярщина. Эти требования продиктованы самой жизнью. Никто из нас не знает, что его ожидает впереди, что может случиться завтра. Ведь были случаи, когда геолог выходил из игры. После него оставалась лишь полевая сумка с документами. А если они к тому же небрежно заполнены? Что прикажешь делать с такими дохлыми материальчиками, если все свои наблюдения и выводы остались у поисковика в голове, а не на страницах полевого дневника? Вот я о чем. Тут – г л а в н о е. Постарайся понять это.

Вакулов согласно кивал.

3

Яков Янчин не спешил возвращаться в свой безымянный поселок. Задержался еще на сутки в Солнечном. На то у него были свои причины. Там, в таежном поселке, должна состояться свадьба. Юлия выходила замуж за Володьку Куншева, и Янчин не желал присутствовать на том чужом торжестве.

Для молодоженов сообща построили дом. Хороший получился сруб. Куншев, естественно, старался больше всех. Мастер из него получился довольно приличный, с творческой выдумкой. Тут у него ничего не отнимешь и не прибавишь. На удивление всем, Володька в считаные недели научился владеть топором и рубанком, пилой и стамеской, словно всю жизнь только тем и занимался, что возводил деревянные хоромы.

Янчин невольно улыбнулся, припоминая, как они строили первый дом. Как говорится, и смех и слезы. Все специалисты – с образованием, поднаторевшие в науках, и полные неумехи по простому строительному делу. Никто их такой нужной житейской науке не обучал. Да и рабочие от них далеко не ушли, никто не умел из бревен складывать сруб. Но строить-то надо, зима не за горами. Теоретиков в наличии было более чем достаточно, а практиков не хватало. По приказу начальника строителями стали все. Валили деревья, ошкуривали стволы, пилили на бревна. Как он, Янчин, не прихлопнул Куншева, до сих пор не может понять. Хотя и не думал валить ель в его сторону, сама пошла. Да так точно пошла, что только он ахнул… А может быть, и не совсем сама, – чуть-чуть да подправил. Припугнуть хотел. Только припугнуть! Чтоб не задавался. Чтоб над ним можно было бы посмеяться. Да не вышло. Слишком серьезно получилось. Янчин в те минуты сам был не рад своей затее. Против него все и обернулось. Как ни оправдывался, как ни выкручивался, верили его словам с трудом. А Юлька вообще не поверила. Его глупая шутка только подтолкнула Юльку на решительный шаг. Свадьба у них.

А ту, первую, избу рубили сообща. Расчистили место, натаскали и накатили камней для основания фундамента. Уложили первый венец, в пазы затолкали сухой мох. Второй венец пошел легче. Работа спорилась. Стены росли. Пол и потолок сбили из жердей. Те, что шли на пол, с одной стороны обтесали, и пол получился довольно ровным. Как приятно было пройтись по нему, постучать каблуками, приобщиться к человеческому жилью, сделанному своими же руками!

Дом наконец готов. Накрыт. Застеклены окна. Первенец, как решили на общем собрании, отдали женской половине геологической партии. Те не нарадовались: жить можно! Каждый вечер мужчины приходили к ним в гости на чай, на огонек. А через несколько дней холодное раннее утро началось визгом и женским криком: «Дом сломался!»

Все сбежались к своему первенцу. Он стоял какой-то странный, разделенный на две части – на верхнюю, по уровню окна, и нижнюю. Промежуток между венцами был шире крупной мужской ладони. В просвет, как в амбразуру, проглядывало голубое небо. Строители и «теоретики» хмуро смотрели на злополучные амбразуры. Чесали затылки. Хмурили брови. Пожимали плечами. Строили разные догадки. Но только не могли ответить на простой вопрос: что же случилось со стенами дома?

Секрет оказался весьма прозаичным – дом усел. Нижние венцы, по мере уплотнения мха, осели, а верхние – повисли на оконных рамах. Усадка любого строения закономерна. Ее необходимо учитывать. Надо было при сооружении отверстий для окон вырубить в бревнах соответствующие пазы, вырубить с запасом, а не впритык. Тогда при усадке верхняя часть не отделится от нижней.

Над строителями потешались долго: дом сдали, как в городе, с недоделками. Конфуз конфузом, а исправлять недоделки надо. Пришлось со всех сторон сруба загонять в амбразуры по бревну, которые вытесали и подогнали по размерам отверстий.

Поселок рос быстро. Построили столовую, баню, контору-камералку, дома-общежития. И все – своими руками, не прекращая основной работы – геологического поиска. Местность оказалась удивительно перспективной на касситерит, хотя месторождения еще и не открыли. Но его разыщут обязательно!

Приятно было вселяться в новые дома из палаток. Крыша над головой! Только радовались недолго. Появилась новая беда. С наступлением осенних дней в таежный поселок началось нашествие грызунов, главным образом мышей.

Мыши – таежные, непуганые. Их – целые полчища. Они не боялись людей. Прогрызали норы, разбойничали в домах, пока хозяева на работе, и поедали все, что попадалось им съестного на пути. Предметом особой их любви, своеобразным лакомством стали геологические карты на жесткой основе. Жесткая основа – дюралевый планшет, на котором столярным клеем приклеивался плотный лист ватмана. На ватмане наносились маршруты, рисовались геологические карты, отмечались перспективные места и многое другое, очень нужное и необходимое. Жесткая основа исключала деформацию бумаги от действия влаги, солнца, мороза. Это было важно, поскольку позволяло сохранить точность измерений.

Именно такие планшеты и привлекли внимание грызунов. Мыши лакомились толстой бумагой и столярным клеем, а заодно вместе с бумагой уничтожали ценную информацию, собранную по крупицам геологами тяжелым изнурительным трудом в маршрутах.

Мыши особенно зверствовали по ночам. Нередко были случаи, когда за одну ночь они уничтожали информацию, добытую целым отрядом за неделю неустанного поиска.

С первых же дней вселения в свои дома и началась затяжная война с грызунами. Война безжалостная и бескомпромиссная. Чего только ни предпринимали геологи, спасая свои карты! Подвешивали их к потолку, укрепляли на стенах. Однако мыши оказывались проворными и добирались, проникали, находили и лакомились любыми планшетами. Тогда геологи на ночь стали вооружаться мелкими камнями. Складывали их горками на нарах у изголовий. Ночью, едва заслышав легкий шум, подозрительное движение, запускали наугад. Кидались одиночными и «шрапнелью». Лишь бы создать отпугивающий шум. Мыши разбегались. На некоторое время в доме воцарялась тишина. Но едва только геолог засыпал, как сквозь сон он снова улавливал подозрительный шум, шуршание. Мыши шли на приступ. Рука машинально тянулась к горке камней, они летели шрапнелью. Камни, конечно, помогали. Успех наметился, правда, не такой, как хотелось бы. До полной победы было еще далеко. Урон, наносимый грызунами, оставался ощутимый. Да и сами геологи, после беспокойных ночей, чувствовали себя не так бодро. И тогда на общем совете решили: каждый, кто отправляется через перевал на центральную базу, в Солнечный, обязан правдами и неправдами, любым способом – унести, украсть, купить, выменять – и доставить в поселок живую кошку.

Янчин и решил, естественно, выполнить поручение и раздобыть кошку.

4

Раздобыть кошку, да еще в геологическом поселке, – дело почти безнадежное. Кошки были нужны всем, их холили, берегли. На улицы не выпускали. По улицам шастали лишь собаки.

Янчин дважды прошел весь Солнечный из конца в конец, удивляясь тому, что в его отсутствие, всего за несколько летних месяцев, вырос и преобразился поселок. Центральная улица, как в городе, превратилась в проспект, где на срубах, не отличавшихся от жилых, красовались вывески: «Почта», «Сберкасса», «Клуб», «Детские ясли», «Кафе-столовая», «Поликлиника», «Баня», появилось два самостоятельных магазина – «продукты» и «промтовары». А рядом со школой – небольшой сруб с крупными рекламными фотографиями модных причесок, мужских и женских, и широкая вывеска «Парикмахерская».

Яков, естественно, не утерпел и заглянул в парикмахерскую, пользуясь возможностью привести в порядок свои отросшие за лето космы.

Он с удовольствием опустился в мягкое кресло, которое тут же подняли на нужную высоту. Яков с удовольствием гляделся в широкое, во всю стену, зеркало, вдыхал запах мыла, одеколона и других ароматных веществ. За перегородкой, у другого зеркала во всю стену, наводили красоту местные дамы.

Женщина-парикмахер, довольно милая и приятной наружности, обслужила его быстро и, между прочим, работая ножницами и гребешком, сообщила Янчину, что он попал весьма удачно, ибо к ним приходят по предварительной записи.

– Сейчас, если верить часам, самое рабочее время, – удивился Янчин, – какая же, скажите мне, может быть предварительная запись?

– Вот именно в рабочее время, – ответила парикмахерша, улыбнувшись. – Чтоб не было у нас лишней толкучки.

– В рабочие часы? – переспросил Янчин.

– Вы, наверное, давно у нас в Солнечном не были, порядка не знаете.

– Не был, – признался Янчин, оглядывая себя в зеркале и, оставшись довольным, сказал: – Полевой сезон заканчиваем.

– Я это по вашим кудрям определила. Вас каким одеколоном?

– А какой получше?

– «Кремль», «Огни Москвы».

– Давайте «Огни Москвы», буду столицей пахнуть.

– Так вот, говорю для сведения, начальник экспедиции еще два месяца назад издал распоряжение, по которому каждый сотрудник имеет право, предварительно записавшись, в отведенные ему часы посетить парикмахерскую, – она сбрызнула волосы еще и лаком, провела ладонью, чуть касаясь их, закрепляя укладку модного фасона. – Не очень-то вы наблюдательный, скажу я вам. В передней висит объявление насчет этой самой предварительной записи, наш телефон указан. А вы даже не взглянули на него.

– Спасибо вам за стрижку и ценную информацию!

Яков еще раз придирчиво оглядел себя в зеркале. Оттуда на него смотрел симпатичный загорелый молодой человек. Яков подумал, что Володька ничуть не лучше его, а Юлька выбрала именно его, Володьку. Странный вкус у женщин, их трудно понять!

Щедро расплатившись, он вышел из парикмахерской. День стоял в самом разгаре, и солнце припекало. Поселок жил своей трудовой жизнью. Где-то ухали взрывы, горное эхо доносило отдаленный гул. Пулеметными очередями стрекотали бензопилы. Дробно стучали молотки и топоры. С натужным урчанием, выбрасывая в воздух выхлопы голубого дыма, двигался гусеничный трактор и тащил два прицепа, оставляя на пыльной дороге рубчатые следы. Подняв облако пыли, промчался грузовик, в кузове которого торчали черные трубы. Из-за угла выскочила ватага ребятишек верхом на палочках. Размахивая деревянными саблями, «кавалерия» помчалась по улице. Около промтоварного магазина группа женщин что-то оживленно обсуждала.

Янчин двигался не спеша, заглядывая во дворы, осматривая тамбуры домов, двери прихожих. Не может быть такого, чтобы где-нибудь у кого-нибудь не вышла на улицу кошка. Подремать на свежем воздухе, понежиться на солнцепеке. Кошки, как ему казалось, должны любить тихую и теплую погоду.

Вдруг с лаем и визгом выскочила из-за угла свора собак. Впереди бежал рослый псина, лохматый и крупный. Молодой и сильный собачий вожак. Янчин, испугавшись не на шутку, инстинктивно отпрянул в сторону, спрятался за первое попавшееся ему дерево. Вожак, не удостоив человека взглядом, пробежал мимо. Собачья стая последовала за своим предводителем. У них, у собак, были свои дела и свои заботы. Янчин облегченно вздохнул и перевел дух, провожая глазами собак. Вышел из-за укрытия. Чертыхнулся в адрес местных старожилов: развели псарню, нормальному человеку по улице не пройти!

Не успел он сделать и пару десятков шагов, как ему улыбнулось счастье. На улице резвился котенок. А может быть, маленькая кошечка. Пушистая такая, серо-черная, с белыми лапками и белым пятнышком на грудке. О такой удаче Яков и не мечтал!

Оглядел улицу. Нет ли где-нибудь поблизости хозяина или хозяйки? Или подростка. Дети часто любят играть с животными. Но вокруг было пусто. Ни прохожих, ни машин. Лишь невдалеке катался на трехколесном велосипеде симпатичный карапуз. Он вырулил прямо на дорогу и, громко «бибикая», двинулся к котенку.

У Янчина мгновенно созрел план: шагнул на дорогу, якобы для того, чтобы помочь малышу убраться с проезжей части и завладеть котенком. Даже если вдруг и объявится кто-нибудь из родителей малыша, у Якова готово оправдание: улица не место для детских игр!

Янчин сунул руку в карман, на всякий случай проверил, на месте ли плотный брезентовый мешочек, приготовленный для кошки. Он много раз слышал, что кошки – удивительные животные, что они, куда бы их ни занесли, стремятся вернуться к своему дому и всегда находят дорогу. И еще он слышал, что есть лишь один-единственный способ заполучить кошку – это принести ее в мешке, не пропускающем света. И еще он подумал, что очень правильно поступил, загодя уложив рюкзак, что принес его в камералку. Там в шкафу находится и его походная одежда. Так что в любой момент, ни с кем не прощаясь и не разводя тары-бары, он может, быстро переодевшись, двинуться в горы, к перевалу.

Он смотрел на крупного пушистого котенка и был доволен собой и своей предусмотрительностью. Яков сунул руку в другой карман, нащупал приманку – завернутые в бумажку кружки копченой колбасы и кусочки сыра. «Возьму и так, – решил Яков, – а приманка пригодится в пути, для кормежки».

– Малышок-с-ноготок, как тебя зовут? – приторно-ласковым голосом спросил Яков, шагая на проезжую часть дороги.

– Саша я… Саша! – ответил тот и добавил: – Я солдат, матрос и боевой летчик!

– А фамилию свою знаешь? – спросил Яков, приближаясь к котенку.

– Я знаю!.. Я знаю!.. Каза… Казаказа… новининский!

Малыш никак не мог выговорить свою фамилию, сбивался и путался, а Янчин его почти не слушал. Фамилия ребенка его не интересовала.

– Котенок твой?

– Ага! Он хороший.

– А ты мальчик не жадный?

– Не, не жадный совсем.

– Можно поиграть с котенком? Погладить по шерстке? Подержать на ручках?

Янчин нагнулся и проворно схватил свою добычу. Быстро оглядел улицу – она была спасительно пустынна. Недолго думая, расстегнул пиджак и сунул котенка себе за пазуху. Улыбнулся свой удаче! Ну, трепещите, таежные разбойники! Есть на вас управа! В голову пришли строчки из басни Крылова о том, что для мышей «сильнее кошки зверя нет!» И, не оглядываясь, все убыстряя шаги, воровато поспешил по улице. А за спиной слышался детский плач:

– Отда-ай! Отда-ай!.. Мо-ой ко-отено-ок!.. Мо-ой!..

Яков свернул за первый попавшийся ему дом и, обойдя его, пошел по соседней улице. Он готов был и побежать, но боялся, что своим бегом невольно привлечет к себе внимание. А за пазухой мирно и тихо притаился котенок. Крупный, тяжеленький такой, упитанный. Тигра!

Прежде чем направиться в камералку, Янчин решил спрятать свою добычу в мешок, чтоб обратной дороги не нашла. Но котенок никак не хотел лезть в мешок. Громко замяукал. Заупрямился, растопырил когтистые лапы и отчаянно замяукал. Громко так замяукал. Янчину ничего другого не оставалось, как силой затолкать непослушного в мешок. Тот отчаянно сопротивлялся, царапался и противно жалобно мяукал. Ободрал своими когтями Якову руку. До крови так ободрал.

Откуда ни возьмись, показалась знакомая Янчину собачья стая. С тем же крупным псиной во главе. Они двигались прямо на Якова, и он нутром своим почувствовал в их приближении опасность для себя.

Собаки окружили его. Яков, спасая котенка, поспешно сунул его с мешком себе за пазуху, не успев завязать тесемки. Котенок не унимался, подавал голос. Яков застыл на месте, боясь пошевелиться – он знал, он хорошо знал, что если собаки кинутся на котенка, то несдобровать им обоим…

Собаки, конечно же, учуяли кошачий дух и вели себя беспокойно. Маленькие собачонки беззастенчиво лаяли на Янчина, а покрупнее – рычали и скалили клыки. Один вид тех клыков заставил Янчина дрожать. У него пересохло во рту и по спине побежали мурашки.

Вожак встал перед Яковом и, подняв морду, внимательно смотрел прямо в глаза и, оскаливаясь, к чему-то принюхивался. Черные влажные ноздри его раздувались. Пес тихо и неодобрительно рычал.

Янчин стоял ни живой ни мертвый, не зная, что же ему делать. Не отдавать же котенка на растерзание? Надо было что-то предпринимать, надо было отогнать собак. Такое противостояние не могло продолжаться долго. Рычание собак становилось все враждебнее и угрожающе. Спасения ждать неоткуда. Даже палки в руках нет. До ближайшего дерева – крупной, прямоствольной пихты – шагов десять, не меньше. Вроде бы рядом, а как добраться? Не успеет он сделать и двух шагов, как вся стая ринется на него…

Котенок перестал мяукать. Яков с ужасом почувствовал, что тот выбирается из мешочка. Почувствовал по острым коготкам, которые царапали ему кожу. Яков хотел было затолкнуть его обратно, но едва только он пошевелил рукой, как вожак, не спускавший с него глаз, так яростно зарычал, что у Янчина отпала всякая охота возиться и спасать котенка. Пусть будет, как будет!..

Яков чувствовал, как котенок выбрался из-под рубахи, не удержался, и – камнем рухнул вниз. Янчин в страхе зажмурился – сейчас начнется! Приготовился услышать визг, лай и отчаянное мяуканье… Но ничего подобного не происходило. Собачья стая, к его удивлению, повела себя удивительно мирно. Даже рычание прекратилось.

Когда Яков открыл глаза, то был поражен еще больше. Собачья стая удалялась. В центре, окруженный верными бойцами, шествовал вожак. А на спине у него, в полной безопасности, восседал тот самый пушистый котенок. Яков смотрел и ничего не мог понять. Неужели такое возможно – дружба собак и кошки?

Но тут вся стая с лаем и визгом кинулась через дорогу. Там откуда-то появилась кошка. Крупная, рыжая. Она едва успела вскочить на елку. Собаки окружили дерево, яростно лаяли, прыгали. Рыжая, шипя и трепеща, забралась еще выше. А пушистый котенок находился среди собак и, как ни в чем не бывало, резвился, хватал вожака за хвост, мешал ему. И Яков догадался, что котенок, скорее всего, вырос и живет вместе с собачьим вожаком, оба принадлежат одному хозяину, и у них давняя дружба. Цирк да и только!

Схватив камни, Яков стал их швырять в собак, стремясь отогнать от дерева, на котором притаилась рыжая кошка.

– У, разбойники! А ну-ка марш! Пошли вон!..

Собаки как-то нехотя, рыча и огрызаясь, прекратили осаду елки. Следуя за вожаком, двинулись по улице. Котенок сидел на спине вожака.

Янчин быстро приблизился к елке. Достал из кармана кусочек колбасы, поманил рыжую:

– Кис-кис! Кис-кис!..

Но та все еще не приходила в себя от перенесенного страха, шерсть у нее дыбилась и глаза огненно сверкали. Она пугливо и недоверчиво смотрела на Якова.

– Кис-кис! Кис-кис! – ласково приманивал ее Янчин. – Вкусненькая колбаска… Возьми ее!

– Эй, как тебе тамо! На чужую домашнюю живность не зарься! – раздался у Якова за спиной грубый женский голос.

Он оглянулся. У калитки стояла крупная пожилая женщина, подпоясанная передником. Руки ее, обнаженные по локти, были в муке.

– Ишь, повадились охотнички! – она подошла к елке и позвала свою кошку. – Иди сюда, моя Мурочка, моя крошечка! Иди ко мне, солнышко мое!

Рыжая спрыгнула в протянутые к ней руки. Женщина прижала ее к своей груди, ласково гладила, успокаивая.

– Напугалась, моя Мурочка, моя хорошая! Поганые псины! Перестрелять бы их, как бы главный тот вожак, разбойник тот, не был начальничий… Нет житья от них кошечке! – и продолжая гладить рыжую, женщина сердито посмотрела на Янчина. – Чего стоишь? С виду вроде интеллигенция, а тож туда. Много вас шастает, охочих до кошечки. Прямо напасть да и только!

Янчин повернулся и поспешно зашагал по улице. Охота на кошку ему явно не удалась. Судя по всему, и навряд ли удастся. Кошек берегут. Они нужны всем. В таежных местах возникают все новые и новые поселки, и повсюду шла борьба с грызунами. Шла она и в самом Солнечном. Так что кошкой здесь не обзавестись. Надо подаваться в город.

Придя к такой ясной и простой мысли, Янчину ничего другого не оставалось, как возвращаться в свой поселок. Он зашел в камералку, быстро переоделся и, ни с кем не попрощавшись, взвалил рюкзак на плечи и двинулся к выходу. Он надеялся до Лунного добраться на попутном транспорте, а там дальше – своим ходом через перевал.

Яков не знал, что пока он отсутствовал, в камералке побывали его знакомые, которые трудились здесь, в Солнечном. Они, весело посмеиваясь, вынули из рюкзака всю поклажу, на самое дно затискали два кирпича, обернув их плотной бумагой, и снова все уложили так, как и было, аккуратно завязав тесемки.

Глава восемнадцатая

1

Казаковский, заложив руки в карманы, шагал по своему кабинету, меряя расстояние от стенки до стенки, и искоса поглядывал на полированную поверхность письменного стола, на которой лежала одна-единственная лощеная бумага. Серьезный документ, поступивший из Хабаровска в пакете, запечатанном сургучом, и, как положено, с грифом «секретно». Документ под соответствующим номером, скреплен подписью и печатью. Имеющий силу закона и обязательный к исполнению.

Так было всегда. Приказы и указания вышестоящих руководителей Казаковский воспринимал сразу, постигая своим умом их целесообразность и жизненную необходимость, и стремился к неукоснительному выполнению. А этот документ, поступивший сегодня с очередной спецсвязью, вызывал у Казаковского двойственное впечатление. Он верил и не верил своим глазам. Верил потому, что нельзя было не верить в его реальное существование, документ лежал перед ним на столе. И не верил, потому что сердцем отказывался принять его убийственную сущность, его содержание. Документ подводил жирную черту под затянувшимся конфликтом между экспедицией и управлением, а вернее, его отделами, который завертелся, стягиваясь неразрешенным крепким узлом, вокруг проекта, присланного из Солнечного.

Евгений Александрович снова подошел к своему столу и, поправив очки, не спеша, по буквам, в который раз за сегодняшний вечер, вчитывался в каждое слово, напечатанное на фирменной лощеной бумаге. Они, эти слова, плотно спрессованные, словно жесткие боксерские перчатки, били безжалостно, нанося удар за ударом в незащищенные и потому самые уязвимые болезненные места. От таких ударов все плывет перед глазами, странно мутится в голове, ты как бы становишься удивительно легковесным, даже невесомым, и плаваешь в каком-то обволакивающем тумане. Казаковский уже испытывал однажды такое состояние, когда выступал в Москве, на боксерском ринге, защищая честь своего студенческого спортивного общества «Наука».

Разве думал тогда он, перспективный боксер, имевший первый спортивный разряд, что выходит на ринг не просто против свежеиспеченного мастера спорта, а против мастера экстра-класса, который стремительно набирал силу и славу, против будущей знаменитости, чья яркая звезда только восходила на боксерском небосклоне?

Конечно, не думал. Просто слышал, что Борис Лагутин парень крепкий, работает в темпе и жестко. И ощутил на себе его «темп и жесткость» с начальных секунд первого же раунда. Но не растерялся, не дрогнул. Стиснув зубы, собрав в единый комок волю и силу, выстоял и выдержал. Только как он выстоял и выдержал те три бесконечно долгих раунда, Казаковский и до сих пор сам не может понять. В конце второго раунда был критический момент, когда пропустил молниеносные удары. Закачался. Но не упал. Устоял на ногах. Судья остановил поединок и открыл счет. Казаковский в те секунды и «плыл в тумане». Но как-то быстро пришел в себя и, усилием воли заставив себя поднять руки в боевое положение, шагнул навстречу сопернику. Но тут прозвучал спасительный гонг. А в последнем раунде – и откуда только взялись силы! – не уступал и не отступал, как шутил потом в боксерском кругу: «отмахивался на равных».

Бой проиграл, но проиграл по очкам в равном поединке. То был почетный проигрыш. И в тот же вечер, едва вышел из раздевалки, он получил приглашение от весьма известного тренера перейти в его солидный боксерский клуб, где ему, Казаковскому, будут созданы все надлежащие условия для жизни, учебы и, конечно, для роста спортивного таланта. Тот так тогда и сказал: «для роста спортивного таланта». А через день с ним «случайно» возле университета встретился другой не менее именитый наставник мастеров кожаных перчаток и тоже предложил весьма выгодные и заманчивые для иногороднего студента «условия перехода».

Конечно, ему было лестно слушать такие предложения. Но он находил в себе силы и мужество, а вернее, мужество здравого смысла, чтобы отказаться от соблазнительных предложений. Потому что своим молодым умом смотрел в корень, понимал сущность: большой спорт – дело временное, а геология – на всю жизнь. И чтобы держаться на «уровне», Казаковский вместе с другими студентами отправлялся на ночь в порт Химки, где грузил и разгружал баржи до утра, зарабатывая так нужные для жизни пятерки и десятки…

Пару месяцев назад, в конце лета, Евгений Александрович внимательно слушал спортивные радиопередачи, вчитывался в газетные строчки репортажей из Рима, где проходили Олимпийские игры, особенно ревностно следя за ходом боксерского турнира. И ему было приятно читать, что его тогдашний московский соперник Борис Лагутин успешно представлял нашу страну, прошел с честью сложные испытания, пробиваясь к финалу. Где-то в глубине души Казаковский чувствовал и думал, и не без основания, что и он мог бы находиться в составе сборной, поехать этим летом в солнечную Италию, в древний город Рим, и участвовать в олимпийском боксерском турнире. В жизни у него имелась такая возможность.

И сейчас, вчитываясь в сухие колючие слова документа, Казаковский с легкой грустью невольно вспомнил о недавних Олимпийских играх. Выбери он тогда, в свои студенческие годы, спортивную линию жизни, а не геологическую, может быть, все у него сложилось бы иначе. И не пришлось бы ему находиться за тридевять земель от культурного центра, в глухой дальневосточной тайге, и не видели бы его глаза этого бездушно-холодного канцелярского документа, нокаутирующего приказа…

Приказ по Дальневосточному геологическому управлению, собственноручно подписанный его начальником, был лаконичен и сух. Он начинался заголовком: «О наложении взыскания на начальника Мяочанской экспедиции Е.А. Казаковского». В приказе коротко констатировалось, что «представленный проект Мяочанской экспедиции не соответствует реальным условиям», что он выполнен не на должном уровне и «содержит ряд ничем не обоснованных расчетов» и, на основании вышеизложенного, «с 15 октября с. г. в порядке наказания снизить месячный оклад зарплаты на 50 (пятьдесят) процентов сроком на три месяца Е.А. Казаковскому (основному автору проекта) за проект работ Мяочанской экспедиции». И все. И точка. Никаких комментариев.

Внешне, при беглом взгляде на присланный документ, он, казалось, был обычным, по своей структуре ничем не выделялся от подобных. Приказ как приказ. Начальник управления вправе и поощрять и наказывать своих подчиненных. Но за внешней обычностью и канцелярской лаконичностью лежала целая полоса борьбы, когда схлестывались две прямо противоположные жизненные позиции. Этот вроде бы «сухой» приказ своей безапелляционностью и начальственной тяжестью ставил жирный крест на все мечты и планы, прекращая всяческие споры и пресекая возможные возражения.

Казаковский понимал, что приказ появился не случайно. Он последовал после ряда жарких дебатов, после неоднократных «дружеских советов» и прямых указаний переделать свой проект, убрать из него все то, что, по мнению «патриархов» геологического управления, в нем было «нереальным» и «мелкой фантастикой». Но он упорно, даже упрямо, стоял на своем, отстаивая проект, словно не видел и не понимал, что такое «высокое начальство», конфликтовать с которым весьма опасно. Невольно ему вспомнилась поговорка, что прав всегда тот, у которого больше прав. Но Казаковский, человек крайне дисциплинированный, сознательно пошел на конфликт, на его обострение. Пойти на острый конфликт, да еще с вышестоящим начальством, заставляли причины чрезвычайной государственной важности. Причины были более глубокие, чем защита конкретного, хотя и крупного проекта работ. И их не видеть уже было невозможно. Невозможно было и замалчивать. Главная причина конфликта – это два диаметрально противоположных метода, два подхода к решению главной задачи: геологическому масштабному освоению крупного Мяочанского рудного района.

С одной стороны – точка зрения «патриархов» управления: подойти к освоению района по старинке, десятилетиями укоренившейся практике, привычной и отработанной, весьма экономной по расходам «методе» – разбивать временные поселки, с палатками и времянками, да и вести кавалерийские наскоки мелкими отрядами и отдельными поисковыми партиями на выборочные, перспективные участки…

А с другой стороны – мяочанцы предложили новый, современный, инженерный подход к решению проблемы разведки, с расчетом разворота работ на ближайшее десятилетие, потому что уже было ясно, что Мяочан таит в себе не одно месторождение, что он обещает стать крупным рудным узлом. И этот второй подход, который, как записано в приказе, «не соответствует реальным условиям», предусматривал много «непривычного и нетипичного»; развитие сети дорог и коммуникаций, базовых поселков со школой, магазинами, клубом, ремонтно-технической базой, самостоятельного энергоснабжения и много другого, крайне необходимого для всего комплекса, для всего того, что превратило бы привычную геологоразведочную работу с кустарным маршрутным промыслом в эффективное индустриальное современное производство. Традициям геологического молотка и рюкзака были противопоставлены зарождающиеся тенденции развития геологической отрасли в мощное, оснащенное современной техникой промышленное производство.

Вполне закономерно, что эти новые тенденции раньше всех прочувствовали и осмыслили на местах, в отдельных партиях и экспедициях, где, по существу, и решалась главная задача геологии – дать народному хозяйству разведанные запасы, и дать их не как-нибудь, а по времени как можно быстрее и, главное, качественнее, с наименьшими материальными затратами, да чтобы и самим геологоразведчикам было сподручнее и радостнее трудиться и жить в таежной глухомани, рядом с медведями, бесконечно долгими зимами и перспективными рудными зонами. Одним словом, конфликт вокруг проекта обозначил не только противоположные точки зрения, но и определил направления борьбы. Встретились и схлестнулись старая и новая психология к подходу решения всех аспектов – и к конечным результатам, и к самому характеру труда, в котором человеку, разведчику недр, отводилась первостепенная роль, поскольку ему предстояло не только покорять тайгу, но и постоянно жить в ней, беречь ее недра и сохранять окружающую среду.

Эта самая окружающая среда смотрела на него темными глазами таежной осенней ночи в окно кабинета. А он все шагал и шагал от стены до стены, словно никак не мог удостовериться в скромных размерах обыкновенной комнаты наспех собранного из свежих бревен конторского дома. И многие бревна потрескались, обнажая грустную глубину, как ранние морщины на лице. Местами на бревнах проступила янтарная смола и застыла крупными каплями, как схваченные морозом слезы, они тускло поблескивали в лучах электролампочки, навевая печаль и тоску…

А Казаковский все ходил и думал. Ходил и думал. Он знал, что его положение сложное. Начальник экспедиции не имеет ни малейшего права на скидку за молодость. Он обязан сочетать в себе не только профессиональные знания, не только соблюдать субординацию, уважать старших и придерживаться традиций. Он обязан еще и уметь видеть все сложное производство в целом и в то же время не упускать из виду мельчайших деталей. В деятельности отдаленной таежной экспедиции мелочей нет. Кому-то не завезли дрова, упало настроение, он хуже стал работать. Поссорился с женой – оба не трудятся на своих участках, а отбывают часы. Кому-то некуда пристроить младенца, кто-то заболел – начальник обязан быть в курсе всех дел, помогать их решить лучшим образом. И не упускать главное – производство. Трубы, инструменты, трактора, электростанции, дизели, буровые коронки, взрывчатка, бульдозеры, детонаторы, электровозы, рельсы, грузовики, насосы и бесконечно многое другое. И метры проходили, и выработка, и пробуренные метры, и вынутые из земли пробы, анализы, выводы, оценки… А все вместе взятое и есть отдельная геологоразведочная экспедиция. Конечно, разведка и оценка месторождений – главная задача, но не менее важная задача – работа с людьми, воспитание молодежи. И молодой начальник видел окружавших его людей, знал и понимал их, видел недостатки и достоинства каждого. И он, в силу своего характера и твердости духа, просто не мог подвести, обмануть всех тех, кто вместе с ним составлял этот самый проект. Ведь составляли они его коллективно, исходя из местных реальных условий, с государственной озабоченностью и доказательностью экономических расчетов.

Казаковский никак не мог понять одного: кому нужно, чтобы люди работали в плохих условиях, неэкономично, а следовательно, и невыгодно для страны, и долго, годами топтались на одном и том же месте? Он никак не мог связать в одно целое противоречивые явления: пламенные речи вышестоящего руководства, включая и самого начальника управления, когда они с трибуны призывали «внедрять новые методы», проявлять «самостоятельность», развивать «местную инициативу», а на деле, когда мяочанцы проявили и инициативу и самостоятельность, отвергли их обоснованные предложения и наотмашь хлопнули по щекам приказом «о наложении взыскания…».

Конечно, ему по-человечески было жаль лишаться значительной части заработной платы, тем более что на те деньги жена уже строила свои расчеты и планы. Да и своей матери он ежемесячно высылал. Одна она, учительствует в том же родном селе… Так что рубли зарплаты на учете. Но не в них одних было дело. Пусть наказали рублем. Можно перетерпеть, пережить. Но почему должно страдать само производство?

Евгений Александрович грустно улыбнулся, вспомнив старую формулу, опробированную самой жизнью, для внедрения новой техники, применения новых методик: «знать – уметь – мочь – хотеть». Формула безотказно действовала, и в данном случае не срабатывало одно-единственное, последнее звено – «хотеть», и цепь распадалась. Казаковский, составляя проект, ясно представлял себе, что в управлении обо всем новом и знают, и умеют с ним обращаться, и могут по своим возможностям применить в жизни. Но он и не предполагал, что там так явственно открыто не захотят. Не захотят просто потому, что это им невыгодно, обременительно и создает дополнительные хлопоты за ту же зарплату. Круг, казалось, замкнулся. Все встало на свои места.

А встало ли?

Не дожидаясь утверждения проекта, Казаковский развернул в Мяочане поисковые и разведочные работы, осуществляя на практике и положения и расчеты. Построил и строит многое из того, что планировал: и производственные объекты, и бытовые. И невольно сам собой вставал сложный вопрос: а как же теперь ему быть? Подчиняться приказу – ломать созданное? Сворачивать производство? Или же продолжать работать по неутвержденному проекту?

Никто не мог ему подсказать и посоветовать. Решать надо самому. И отвечать за все самому. Но разве легко ему сейчас принимать нужное решение, когда и так на всех совещаниях и собраниях его чихвостят в хвост и в гриву, награждая разными нелестными эпитетами за элементы «партизанщины» и за прочую «самодеятельность»? Сплошной туман, да и только. Как тогда, в бою на ринге, когда схватил несколько ударов и, мягко говоря, «поплыл», а судья начал считать… Но он тогда нашел в себе силы, чтобы поднять руки в боевое положение и шагнуть навстречу противнику. А тут разве поднимешь руки в боевое положение, разве шагнешь против начальства?

Телефонный звонок вывел его из глубокой задумчивости. Он с неприязнью посмотрел на аппарат. Кому вздумалось тревожить его так поздно? Он не подходил к телефону. А тот все звонил и звонил, требовательно и настойчиво. Чертыхнувшись, Казаковский взял трубку.

– Слушаю.

Звонили из райкома партии, спрашивали начальника экспедиции. Убедившись, что у аппарата Казаковский, сказали:

– С вами сейчас будет разговаривать товарищ Мальцев.

Евгений Александрович вздохнул: ему как раз не хватало еще и выслушивать нотации от секретаря райкома. Так сказать, для полного комплекта. Начальник управления наверняка успел проинформировать районное партийное руководство и о принятом приказе, и насчет взыскания.

– Казаковский? Не спишь? – загудел в трубке хрипловатый голос первого секретаря, и по его тону трудно было догадаться, в какую сторону тот повернет разговор.

– Разве уснешь тут, Виктор Григорьевич, – ответил Евгений Александрович.

– Переживаешь?

– Переживаю, – признался Казаковский, убедившийся в том, что секретарю райкома действительно известно о приказе.

– Ну и как? – спросил в упор Мальцев.

– Как говорят, наотмашь и по самому больному месту…

– Я не об этом, а о деле. Оно нас сейчас больше волнует, чем твои личные сентименты.

– О деле? – переспросил Казаковский и растерянно произнес: – Не знаю… как дальше.

– А ты чего там хмуришься? – вдруг спросил Мальцев.

– Откуда вы знаете, что хмурюсь?

– По голосу чувствую. Ты, Евгений Алесаныч, когда хмуришься, всегда сумрачно слова произносишь, – и задал вопрос, который Казаковский меньше всего ожидал от него услышать: – У тебя приличный экземпляр вашего проекта имеется?

Евгений Александрович сразу повеселел, сердцем понимая, что райком партии на его стороне. По интонации голоса догадался. Как это было для него важно, в такое время ощутить поддержку! И утвердительно ответил:

– Конечно, есть, Виктор Григорьевич. Мой экземпляр.

– Я так и думал, – басил в трубку Мальцев. – Тогда слушай меня внимательно. Отправляйся сейчас же домой и пару часиков вздремни, чтоб завтра не выглядеть трепаной мочалкой. А утром вместе с проектом на всех парах жми сюда, в Комсомольск. Нет, не в райком, а прямым ходом на аэродром. Там по нашей брони тебе билет заказан. До Хабаровска. Иди в крайком. С Алексеем Павловичем я уже переговорил. Он примет тебя, – и строго добавил: – Только ты там смотри, не лезь на стенку. Понял?

– Понял, – облегченно вздохнул Казаковский и искренне произнес: – Спасибо, Виктор Григорьевич!

– Нечего меня благодарить, я тебе не добрый дядюшка, а секретарь райкома, который исполняет волю партии. А партию не благодарят, ей служат, – назидательно произнес Мальцев. – У меня пока все. – И добавил подобревшим тоном: – Ты хоть и партизан, но наш, стоишь на партийных позициях. Будем воевать вместе. Будь здоров!

Казаковский некоторое время не выпускал телефонной трубки из рук, вслушивался в монотонно ровные короткие гудки отбоя и улыбался. Поддержка пришла неожиданно и именно с той стороны, откуда он меньше всего ее ожидал. Виктор Григорьевич Мальцев, тот самый Мальцев, который еще несколько дней назад грозился с него «спустить шкуру», тот самый, который влеплял ему на бюро выговора и за сенокос и за самовольно открытую школу, этот самый Мальцев встал на его сторону, взял под защиту и начатое дело и, главное, раскритикованный и отвергнутый проект. Нет, не все еще потеряно! Есть и на нашей земле высокая справедливость!

После разговора с секретарем райкома Казаковский уже по-иному посмотрел на казенную бумагу. Нет, приказ не нокаутировал его. Не сбил с ног, хотя и ударил крепко. Казаковский устоял! Как тогда, в том отчаянном боксерском поединке. Звонок из райкома был для него очень важным, своевременным, как в те отчаянно тяжелые секунды прозвучал спасительный удар гонга, оповестивший об окончании второго раунда.

Борьба еще не окончена! Впереди – еще третий раунд. Значит, еще не все потеряно. Появилась реальная возможность выстоять. Отстоять свои планы. Отстоять свой проект.

2

Осень завершала свою ежегодную санитарную работу в тайге по подготовке всего живого к долгой зимней спячке: раздевала деревья, срывала листву, развевала по ближайшим пространствам семена, перекрашивала в зимний цвет шубки зверей и провожала в далекий отлет голосистые стаи пернатых, которые, печально прощаясь, улетали вместе с подросшим потомством в далекие теплые края.

Владимир Куншев углублялся в тайгу. Старший геолог проверял работу своих подопечных, контролировал качество пройденных ранее маршрутов. Район перспективный, выявлена крупная зона, так что вокруг нее надо смотреть и смотреть, чтобы не прозевать и другие возможные выходы руды на поверхность, не пройти мимо.

У поисковой партии, обосновавшейся в таежной глухомани, на учете был каждый погожий день. Поселок рос и ширился, своими силами геологи возводили одно строение за другим. В них размещали производственные отделы, службы. Сооружались и дома-общежития, рубили избы и для индивидуального пользования. Такая изба и у него, Куншева. Ее срубили им к свадьбе. А перед ней на лужайке соорудили из досок длинный стол, метров на двадцать. На нем выложили все самые вкусные припасы, какие имелись на складе, и дары природы: жареные, маринованные, соленые грибы, лесные ягоды, рыбу – хариус и ленок в разных видах – жареную, копченую, вареную, вяленую. А перед самым застольем из самолета, пролетавшего попутным рейсом над тайгой, сбросили пакет – поздравления от начальника экспедиции и букет живых цветов. Как радостно их было видеть на столе!

А как приятно было смотреть на своих друзей-товарищей по работе, которые буквально преобразились на глазах. Ведь за месяц совместной работы в тайге привыкли видеть друг друга в брезентухах, ватниках, энцефалитках да болотных сапогах. А тут мужчины, побритые, принаряженные, явились в костюмах, белых рубашках, при галстуках, в наглаженных брюках. А женщины – в платьях и модных туфлях.

Торжество было в самом разгаре, когда нежданно-негаданно, едва успел только закончить свой третий тост начальник партии Закомарин, едва только прокричали «горько», как с неба на свадьбу хлынул дождь. Крупные капли забарабанили по столу, по посуде, по лицам и спинам. Но никто не разбежался, а наоборот, веселье стало еще более шумным: «Дождь – к счастью!» Под дождем запели песни, устроили танцы. Ливень быстро прекратился, а в памяти остались веселые, шумные минуты! Разошлись далеко за полночь. Устроили факельное шествие, провожая молодых в их дом.

Владимир приложил много усилий, оборудуя свое жилье. Пол сбил не из отесанных жердей, а, чтобы зимой было потеплее, соорудил из отесанных плах. Загонял колуны в бревно, раскалывал пополам и отесывал, выравнивал топором. Из таких же плах сбил и кровать-нары. Ложе для спанья получилось гладким, ровным и массивным. Сложил печь. Наделал разных полочек и висячих шкафов на стенках – для продуктов, для документов, чтобы мыши не добрались. Дом пах смолой и духом тайги. Теперь предстояло его украшать, Владимир умел делать разные поделки из сучьев, кореньев.

Жить можно! Юлька оказалась радивой хозяйкой. Да пищу готовит вкусную. Домашняя всегда лучше, чем в общем котле. У них теперь часто по вечерам собираются на чаек, на огонек. Но им и вдвоем никогда не скучно. Даже, наоборот, веселее и счастливее.

Не обошлось и без курьезов. Владимиру, когда он ходил в Солнечный, на обратный путь друзья-товарищи в набитый рюкзак незаметно затолкали дополнительный груз – пару кирпичей! Как и Яшке Янчину! Он принес их через перевал. Когда открыл рюкзак – ахнул. Надо же! Смеху было на весь поселок. Только Владимир не огорчился. В хозяйстве и кирпич пригодится. Нашел им применение. Соединил их, связав проволокой, а потом продолбил углубления, накрутил спирали, и получилась у него самодельная электроплита. Первая в поселке и надежная. Юлька ею не нарадовалась! Опыт всем понравился, и теперь, когда возвращаются из Солнечного, многие приносят в рюкзаках кирпичи.

Владимир обо всем этом думал, шагая по тайге. И еще его беспокоило то, что размах намеченных работ сдерживало отсутствие дороги. Ее так и не пробили до сих пор. И потому поток грузов, все необходимое для жизни и труда, приходится завозить вьючным транспортом да приносить с собою в рюкзаках.

С улыбкой вспомнил, как перед застольем, в день свадьбы, Петр Яковлевич Закомарин вызывал к себе по очереди всех геологов, носивших очки, и «разоружал» их. Очки в тайге – предмет особой ценности. У кого слабое зрение, без очков – не работник. А если случайно разобьет их, то на приобретение новых уйдет не одна неделя. Поход в Солнечный, дальше в город к врачу, получение рецепта, изготовление… А за праздничным столом, как шутил Закомарин, никто мимо рта не пронесет. Петр Яковлевич, надо отдать ему должное, в любом деле видит на два хода вперед, думает о завтрашнем дне, о будущем.

И сегодня, когда они остались одни, Закомарин заговорил о складах. Не нравится ему, что они расположены далеко от поселка. Их срубили еще в прошлом сезоне там, где разбивали лагерь. Место неплохое, возвышенное, сухое. И строения стоят добротные, хотя и временные.

Куншев в том ничего такого, чтоб вызывало беспокойство, не видел. Склады как склады. Далековато, конечно, но не бросать же все дела и возводить новые амбары рядом с поселком. Придет время – построим. Он так и хотел было сказать Закомарину, но воздержался. В беспокойстве начальника сквозила какая-то подспудная тревога. Возможно, он и прав. Закомарин – бывалый таежник, к нему нужно прислушиваться. Да только у Куншева не поворачивался язык, чтобы взваливать на плечи ребят-трудяг еще новую обузу. Склады могут и повременить, объекты, так сказать, не первостепенной важности. Их можно будет возводить и с наступлением заморозков. А вот есть дела, которые не терпят отлагательства: постройка своей пекарни и лаборатории.

На том они и порешили.

3

Осенний день подходил к своему завершению. Подходил ясно и умиротворенно, как протяжный облегченный вздох человека после окончания сделанной им работы. Солнце опускалось в распадок, клонилось к вершинам елей и кедрачей, и смутная текучая голубизна окутывала низины, подчеркивая и обнажая захватывающие дух таежные просторы, и как-то окрыляюще возвышала сознание собственной значимости человека на земле, поднимала, укрепляла его дерзкие мысли и обнадеживающе вызывала желание долго жить, размышлять и трудиться.

Шагать было легко и приятно. Когда за плечами всего одна четверть прожитого века, а тело сильное и крепкое, всегда шагается и легко и приятно. Досадливого комарья и другой противной крылатой живности уже почти не было. Владимир с внимательным любопытством всматривался в окружающий его таежный мир, невольно отмечая про себя, как ели и пихты у подножья холмов меж собой сговаривались забежать наверх, на самую вершину, и отмечал, как они бежали, оставляя за собой крепкую поросль. Вот-вот, кажется, они возьмут приступом гору. Но почему-то неизменно у самой макушки они мельчали и тончали, хирели и становились низкорослыми, так и не одолев последние важные сотни метров.

Тишина тайги и монотонное бормотание речки, прыгающей с увала на увал, пенящейся и нетерпеливой, успокаивали. Владимир шагал и шагал. Отмечал работу геологов по закопушкам, по неглубоким шурфам. Он знал по памяти карту местности и полученные отрицательные результаты. Отрицательный результат тоже важен – он исключает район от напрасного детального поиска.

Вдруг со страшным треском и фырканьем прямо у него из-под ног вылетел глухарь, а за ним – второй. Обыкновенная таежная птица, и обыкновенный крик у нее. Но в загустевшей тишине тайги, при неровном бормотании речки, в шуме и крике птичьем послышался ему то ли дикий смех, то ли какое-то предупреждение о беспощадности судьбы.

Владимир пожалел, что не захватил с собой ружья. Возвращаться? Оглянулся назад. Далеко отмахал. Чертыхнулся. Потоптался на месте, приминая подошвами сапог жухлую траву. И опять зашагал по тропе, утешая себя мыслью о том, что у кого нет на плечах головы, у того зато есть здоровые, крепкие ноги. Он намеревался завтра же снова прийти сюда, но уже с ружьем: набрел на глухариное место.

Пока он так думал, взгляд его остановился на стволе березы. На нем вырос крупный удивительный нарост. Этот древесный гриб чем-то напоминал голову лесного мудреца. Владимир, недолго думая, стал прикидывать, как его удобнее снять – то ли отодрать, то ли, пожертвовав деревом, спилить с куском ствола. У него в доме уже поднакопилось множество поделок, добытых в тайге. Природа часто сама создавала такие прелестные вещи, что только диву даешься. Человеку оставалось лишь заметить эти красоты, умело взять, не нарушая целостности впечатления.

Владимир часто задумывался, всматриваясь в творения природы, пытаясь разгадать их внутренний смысл. Очень досадно бывало, когда он уходил, так и не решив той или иной таежной загадки. Что ни говори, а множество всяких вопросов умеет задавать тайга, а справиться негде, спросить не у кого, так что ответы приходится искать в своей собственной голове. Обыкновенно он часто оставлял вопросы без ответа, но отмечал в памяти места, где они возникли, с убежденной верой, что когда-нибудь дождется в том же месте и ответа, распознает, разгадает загадку.

Как правило, у него на ходу чаще возникали разные вопросы, а ответы и решения приходили на привалах, на отдыхе. Владимир шел по тропе, лишенной всякой растительности, пробитой копытами оленей, горных баранов, коз, а потом и ногами человека, приспособившего тропу для себя. С той тропы он свернул в глубокий распадок с безымянным веселым ключом, постоянно исчезающем в завалах камней и дававшем знать о себе только своей нескончаемой болтовней. Мало-помалу высокие горные щеки скал стали расступаться, снижаться, и перед геологом открылась просторная впадина с болотом у подножия горы, из которого и вытекал говорливый ручеек. Отсюда перед ним открывался замечательный вид широкой долины, задумчиво стояли величественные кедры, могучие ели, тянулись к небу нарядные пихты, в кольчуге буро-оранжевых листьев группкою толпились дубы, а рядом с ними в ажурных желтых накидках кокетливо красовались белоствольные березки. Владимир отмечал и другие деревья, в том числе беспокойную осину, мелколиственный клен, и все они вместе создавали своеобразную картину, полную умиротворения и благополучия.

Владимир присел на камень передохнуть. Вынул из сумки термос, отвинтил стаканчик-крышку, налил крепкого чаю, стал потихоньку пить, мало-помалу забываясь и сливаясь с природой. Белые редкие облака стали как-то боком закрывать солнце, и тогда вместе с ним все вокруг задумалось и наступила какая-то удивительная тишина. И тут невдалеке, на пригорке, показался небольшой шустрый зверек – темно-коричневый и шерсть его мягко золотилась в лучах вечернего солнца. Владимир чуть не вскрикнул: то был редкой красоты соболь! Живой соболь! И тут-то уже во второй раз геолог пожалел, что не захватил ружья. Такая редкая добыча! Сама вышла к нему, а он – лишь глазами хлопает.

Завороженный красотой зверька, Владимир тихо приподнялся. Тот, словно учуял опасность, юркнул в заросли. Геолог, осторожно ступая подошвами сапог, двинулся к тому месту, куда скрылся соболь. Там, конечно, его не было. Рядом простиралось болото, которое он обошел стороной по пробитой звериной тропе. Болото как болото. Ничем не примечательное. Только неподалеку от берега, вернее, от топкого края, торчит замшелый камень. Он чем-то напоминал выгнутую спину соболя и так же коричнево темнел на фоне болотной зелени.

Машинально взяв молоток, Владимир зашагал по болоту, прыгая с кочки на кочку, к тому камню. Чем-то он привлек его внимание. Подошел, содрал наросты мха, ударил молотком и – обомлел! Перед ним густой коричневой темнотой заискрилась руда. Та самая, которую они так тщательно ищут в таежных окрестностях. Он ударил молотком еще раз, откалывая солидный скол. Взял его в руки, достал лупу. Стал внимательно изучать. Сомнения рассеивались сами собой. Касситерит! Чистый касситерит.

Но Владимир, смиряя себя, не спешил с выводами. Их сделают в поселке в лаборатории. Анализ даст окончательный ответ. Он только взял пробы. Задокументировал их. А потом стал обшаривать болотную местность, определяя причину появления руды: свалилась ли она со склона горы или же является частью самостоятельной вершины уходящего под землю рудного холма…

– Теперь-то я сюда приду! – повторил Владимир, набивая рюкзак образцами, – обязательно приду. Место удачливое. Соболиное!

На следующий день во время вечерней планерки, докладывая Казаковскому о проделанных работах на Снежном, Петр Яковлевич Закомарин сказал в самом конце, выдав, как он сам потом шутил, «на десерт»:

– В нескольких километрах от нашей базы к северу-востоку, – он назвал координаты, – старшим геологом Владимиром Борисовичем Куншевым открыта новая перспективная богатая рудная зона. Обнаружен выход жилы касситерита на поверхность. Анализы дали положительные результаты. Содержание руды высокое. По праву первооткрывателя Куншев назвал зону Соболиной. Подробности пришлем с образцами и документацией.

4

Как ни странно, но в городе Казаковский невольно испытывал чувство одиночества и даже какой-то беспомощности. Вокруг – множество незнакомых лиц, дни пролетают в бесконечной суете и торопливой занятости, да еще обрушивающийся сразу мощный поток информации, порой и ненужной, не относящейся ни к его делу, ни к нему лично, но волей-неволей захлестывающий с ног до головы, как обрушивается нежданно набежавшая крупная волна на зазевавшегося человека. Да плюс еще множество новых знакомств. Пусть он с ними знакомился бегло, как бы вскользь, на короткий срок, невольно участвуя в их делах, в их судьбах, но все они так или иначе оставляли в его душе свой след навсегда. И Казаковский невольно ощущал, что для такой суетливой жизни он еще мало приспособлен.

Казаковский своим аналитическим складом ума, конечно, понимал, что, вероятно, существует какой-то допустимый предел, своеобразный внутренний барьер, ограничивающий и восприятие потока информации, и очерчивающий круг знакомств, благодаря которому человек, с одной стороны, находится в самой гуще событий, а с другой – не испытывает чувства потерянности и одиночества. А все, что превышает этот предел, выходит за барьер, начинает давить, отрицательно действуя на психику, истощая запасы внутренней человеческой энергии. Человек, ощущая это, но не прислушивающийся к своему внутреннему тревожному голосу, пытаясь поспеть за стремительным потоком городской жизни, поглощает информацию, расширяя круг знакомств, может в них утонуть, захлебнуться. И ему постоянно кажется, что он упускает что-то важное, главное, интересное. И чувство досады, возникшее из-за каких-то мелочей, разрастается и навсегда портит настроение. Сколько раз Казаковский встречал таких вечно спешащих и вечно неудовлетворенных городских людей, внутренне растерянных и безвольных.

И в то же время жизнь в городе не казалась ему бестолковой, а наоборот, какой-то удивительно насыщенной, разнообразной, концентрированно загущенной. Своеобразным нервным клубком событий, судеб и явлений. Стремительный ритм жизни, широкое поле деятельности, грандиозность масштабов, неисчерпаемая кладовая возможностей – все это незримым сильным магнитом притягивало к себе, манило и обещало, открывая большие горизонты и манящие перспективы. И Казаковский где-то глубоко внутри ощущал в себе растущие, крепнущие силы, которые он с благодарной радостью смог бы применить в крупномасштабных делах на благо родного отечества.

Город есть город, естественная концентрация людской энергии и материальных возможностей.

Все эти мысли родились и пронеслись у него в голове, пока искал на аэродроме такси, пока ехал по знакомым улицам молодеющего Хабаровска, столицы Дальневосточного края. Появились новые многоэтажные здания, магазины, кинотеатры. А шофер, словоохотливый хабаровчанин, с гордостью рассказывал о строительстве «всем городом» своих дальневосточных «Лужников» на болотистом берегу Амура, которые, дескать, ничем, может быть, лишь в самом малом, не будут уступать знаменитым столичным.

– Так что в скором времени у нас в Хабаровске станут проходить чемпионаты края и всего нашего Союза, а их будут передавать по телевизору на всю страну.

Здание краевого комитета партии подчеркнуто строгое, монументальное, солидное и в то же время какое-то располагающее, доверительное и как бы открытое каждому своим широким подъездом, стеклянными просторными дверями, высокими светлыми окнами, невольно вызывало какой-то внутренний подъем и собранность. Казаковский еще раз вытер ноги, прежде чем ступить на чистую красную ковровую дорожку, ведущую по широкой лестнице вверх, в кабинет первого секретаря крайкома.

В просторной приемной на диване и в мягких кожаных креслах сидело несколько человек. «Ничего, подожду, – подумал Евгений Александрович, – должен и меня принять товарищ Шитиков».

Моложавая женщина за секретарским столом, довольно симпатичная и в то же время какая-то недоступно строгая, вопросительно посмотрела на вошедшего.

– Вы записаны на прием к Алексею Павловичу? Или, может быть, вам помочь найти нужный отдел?

– Не знаю, – признался Казаковский и виновато улыбнулся, чертыхаясь на себя за то, что с аэродрома не позвонил. – Моя фамилия Казаковский. Я из Мяочана, начальник экспедиции…

– Товарищ Казаковский? Евгений Александрович?

– Да, да, он самый…

– Алексей Павлович вас ждет. Вы одним из первых у меня записаны на прием, – она встала. – Одну минуточку, я сейчас о вас доложу Алексею Павловичу.

Евгений Александрович мысленно еще раз поблагодарил Мальцева. Секретарь райкома предусмотрел и этот момент. Зная порядки в обкоме, загодя записал его на прием. И на душе стало как-то теплее и приятнее.

– Проходите, Евгений Александрович, – сказала секретарша, открывая перед ним дверь, обитую красной кожей.

А через час нарочный крайкома доставил в аэропорт запечатанный пакет. В нем находился проект и ходатайство, подписанное Шитиковым, первым секретарем крайкома партии. Первым же рейсом пакет доставили в Москву, в Министерство геологии.

Глава девятнадцатая

1

Выходить «в люди» Галина начала довольно рано, сразу же после окончания школы. Как она обрадовалась, что наконец кончились школьные мучения – впереди целая жизнь без уроков и домашних заданий! Но радость ее быстро померкла, когда она, не поступив в институт, покорно робея от волнения, вместе с матерью прошла через проходную чулочной фабрики и, переступив порог цеха, стала за спиной опытной работницы к станкам ученицей.

Цех, в котором почти всю свою жизнь проработала ее мать, поразил Галину бесконечно шумной трескотней множества станков, автоматических и полуавтоматов, душным пыльным воздухом и, главное, тоскливо-убогим видом сноровисто работающих женщин, молодых и старых, не знающих ни минуты покоя, напряженно сосредоточенных и, как ей показалось, навечно прикованных незримыми цепями к безжалостным машинам.

А за стенами цеха, за широким, схваченным железной мелкой решеткой, окном протекала совсем иная, знакомая до мелочей с детских лет курортная жизнь с ее шумными радостями, беспечным весельем, золотистым песчаным пляжем и синим ласковым морем. И Галина остро почувствовала эту разницу в жизненном положении, когда одни беспечно отдыхают, наслаждаясь и солнцем, и летом, и морем, а другие в те же самые часы вынуждены трудиться, потея возле трескучих станков.

Она, конечно, никогда не задумывалась над тем, что курортники – люди временные. Где бы и как бы они ни отдыхали – в санаториях или в домах отдыха, в пансионатах или на турбазах, или же, за неимением путевок, снимали комнаты или просто койки у местного населения, – все эти курортники постоянно меняются, приезжают и уезжают в свои далекие города и поселки, в которых после отпуска идут на заводы и фабрики, становятся к станкам, садятся за рабочие столы, опускаются в шахты, варят сталь, строят дома, добывают уголь, водят поезда и автомашины, и так же, как в цехе чулочной фабрики, старательно трудятся, работают, теряют здоровье и годы жизни.

Нет, Галина никогда об этом не задумывалась. Она видела вокруг себя лишь две жизни – жизнь на фабрике и за ее стенами, бесконечные нудные трудовые будни и бесконечные радости курортного отдыха. Одни работают, а другие – наслаждаются. Своим цепким юным умом Галина сразу определила свое далеко не завидное положение и шаткие позиции.

Что ей сулила в будущем чулочная фабрика? В лучшем случае – выбиться в многостаночницы, в бригадиры, в мастера, а к старости встать во главе цеха. Многолетним, бесконечно напряженным трудом заработать заслуженное уважение, почет, может быть, даже стать удостоенной правительственных наград, – в цеху были и такие работницы, награжденные высокими орденами. В торжественные даты она с щемящей грустью и ужасом смотрела на их, пожилых женщин, усталые лица, на несуразные бесформенные фигуры, на больные ревматизмом ноги и блестящие ценным металлом награды, сияющие на лацканах пиджаков или приколотые к платьям, пошитым из дорогого материала в прошлые годы, фасоны которых давно вышли из моды.

Галина не могла понять, чему же они радуются и чем, в сущности, гордятся. Вся их жизнь прошла в стенах фабрики. Синее море, золотой пляж они видели лишь вечерами после работы да в воскресные дни. В ресторанах не бывали, дорогих напитков и вкусных блюд не пробовали. А жизнь у человека только одна и, как умно сказал один писатель в школьном учебнике по литературе, дается ему лишь один раз, и надо ее прожить так, чтобы не было потом горестно и обидно за бесцельно прожитые годы, и, Галина мысленно добавляла, где-нибудь у станка чулочной фабрики.

И она твердо решила: надо выбиваться. Выбиваться в «люди». Вернее, пробиться любой ценой в тот круг людей, для которых праздники – постоянные будни, или будни как праздники.

Но как? С чего начинать? В какую сторону сделать первый шаг? И чтоб не оступиться, не уронить себя. Она, конечно, понимала, что никто не может дать дельного ей совета, даже на мать, прожившую большую и трудную жизнь, положиться нельзя. Мать то ее упрекала, то обожала, то советовала «погулять вволю за свою и ее, материнскую, молодость, потому как проклятая война отняла у нее девичьи радости».

Но эти обычные девичьи радости – заигрывание с парнями, толкотня на тесной танцплощадке, провожание с поцелуями – ее не устраивали. У местных парней в кармане не шибко много, больше нахальства и показного бахвальства. А с приезжими молодыми людьми она не особенно знакомилась, хотя с некоторыми встречалась и кое-чему научилась, кое-что познала. И себе цену узнала. И что у нее тело «гибкое, как лоза», а стройные загорелые ноги – «цвета золотистой шерстки молодого оленя».

Галина очень быстро поняла, что она довольно недурна собой, даже весьма привлекательна, что это ее главное достоинство, ее капитал, и таким богатством надо умело распорядиться, не растрачиваясь на мелочи. Как говорится, она была из молодых, да ранних. Природа наделила ее скоропроходящей прелестью и стремлением пользоваться ею, пока не ушло время.

Несколько лет назад в сентябре, в бархатный сезон, Галина, сбежав с уроков, вальяжно наслаждалась на пляже. Рядом, на золотистом песке, небрежно расстелив цветастые махровые заграничные полотенца, похожие на простыни, блаженствовали две заезжие молодые дамочки, подставляя свои белые обнаженные спины ласковому солнцу. Дамочки о чем-то беседовали между собой, обсуждали что-то, ни на кого не обращая внимания. Галина невольно прислушалась. Заинтересовалась. Разговор шел о жизни, о женской доле, о счастье. Одна из них убежденно произнесла:

– Счастье женщины, как говорят мудрые люди, это ХВЗ.

– Да, ты, милочка, права. В нашей жизни – главное ХВЗ.

Галина насторожилась. Что же обозначают эти три загадочных буквы – ХВЗ, она не знала. Но догадывалась, что что-то важное. И не постеснялась подойти, лечь рядом на голом песке и, извинившись, спросить:

– А что такое ХВЗ?

Дамочки многозначительно переглянулись. Одна из них улыбнулась. Вторая пристально посмотрела на Галину, оценивая ее будущую внешность, и сказала:

– Тебе, полагаю, это надо знать. Чем раньше, тем лучше, – добавила, произнося четко и с каким-то внутренним вожделением каждое слово: – ХВЗ, дурнушечка, это главное в нашей женской доле. А расшифровывается оно весьма прозаично: «Хорошо выйти замуж».

– Фи! – выпалила бесцеремонно Галина, обидевшись на слово «дурнушечка», и громко высказала свои познания жизни с наивных высот подростка. – Замуж надо выходить не хорошо, а красиво! Чтоб с музыкой и в шикарном ресторане!

Но о ХВЗ она вспомнила довольно скоро. Сразу же после школы, когда, провалившись на приемных экзаменах в медицинский институт, очутилась в цехе чулочной фабрики и начала задумываться о своей будущей жизни. Она поняла его смысл. ХВЗ оказалось тем единственным, по ее мнению, спасательным кругом, уцепившись за который, она могла бы выплыть из тоскливой обыденности бесцветного существования.

Приняв решение, Галина начала действовать. Однако по молодости лет и неопытности она еще не усвоила простой и вечной жизненной истины – поспешность и торопливость никогда и никого не приводили к желаемым результатам. В любом деле. Тем более в таком тонком и деликатном. Галина очень скоро убедилась в этом сама. Она дважды выходила замуж. И оба раза свадьбы были «красивыми» – и с музыкой, и в ресторане. Оба раза и знакомые, и соседи искренне считали, что «Галке здорово повезло». Но только не она сама. Разочарование приходило быстро, как отрезвление после гулянки.

С первым мужем, как Галина сама говорила, она все же «провозякалась» около двух лет. Это был ее самый долгий замужний стаж. С другими все прокручивалось быстрее и короче. Первый муж был личностью. Видный собой. В нем, как в редком драгоценном сплаве, утверждали все вокруг, сочетались и сила и ум. Чемпион города и всего Крыма по плаванию. Студент-отличник последнего курса технического вуза, за все годы обучения не получивший ни одной четверки. Его охотно приглашали в аспирантуру на любую кафедру. Одним словом, молодому человеку прочили блестящую научную карьеру. И деятели от спорта не выпускали его из поля зрения, исподволь подбирали ключики к его сердцу, заманивая празднично-творческой жизнью в составе сборной республики, прельщая зарубежными поездками и будущим блеском олимпийских наград.

Но Игорь, так звали ее мужа, выбрал свой путь. Он безумно любил свою милую «козочку», всячески ублажал ее и буквально носил на руках. Носил на руках не только в переносном, но и в прямом смысле. Поздними вечерами, возвращаясь из кино или от знакомых (а Галина любила шумные веселые компании, на которых она всегда умудрялась быть центром внимания и обожания мужчин и тайной зависти женщин), Игорь подхватывал свою «козочку» на руки, она прижималась к нему, обвивала руками за шею, и он нес ее, почти не чувствуя веса, последний квартал до дома, в котором они снимали крохотную комнату. Это были его самые счастливые минуты. Галина весело щебетала, переливчато хохотала. А переступив порог комнаты, милая «козочка» преображалась. Становилась другой. Ершистой и колючей. А он – рабски-покорным и забитым. Игорь с отчаянной грустью понимал свою беспомощность. Молодой жене нужен был размах. А что он мог ей предложить на студенческую стипендию? Одни мечты о благополучии в будущем? Так что аспирантура, по его словам, «ему не улыбалась». А своей «козочке» он сказал, что можно ее закончить и заочно, без отрыва от производства. Галина не возражала. Она не поняла, не приняла и не оценила его решительного шага, похожего на приношение в жертву самого себя. Она лишь мягко заметила, безмятежно воркуя, что если он так считает, значит, «так лучше для них, потому как он муж и ее повелитель».

Но когда он, счастливчик, принес свою первую скромную зарплату, Галина с ужасом ахнула.

– И это вce?!.. Так мало р-рэ? – свое «рэ» она произнесла протяжно и остро-язвительно.

Что он мог ей ответить? Собственно, ничего. Планы отметить радостное событие рухнули. И Игорь стоял с опущенной головой.

– Ты же дипломированный специалист, а получаешь что? А? Жалкие р-рэ? Меньше, чем моя мать, простая станочница, простая рабочая? – в горестном «козочкином» голосе явственно прорезалось рычание рассерженной молодой львицы.

Игорь молчал, словно его уличили в чем-то нехорошем. Он чувствовал себя униженным и раздавленным. И обделенным. Словно бы другим молодым специалистам платили в десятки раз больше, а вот именно ему установили самую мизерную зарплату. Такой он невезучий и сплошной неудачник в жизни.

– Я так не смогу… На эти копейки… Другие могут, а я нет. Просто не смогу…

Галина продолжала держать на своей ладони тощие денежные знаки, тоскливо определяя их бедную весомость. И именно в эти мгновения она, как бы очнувшись, как бы отрезвев, вдруг с щемящей болью почувствовала сердцем свою жизненную ошибку: никакого ХВЗ, о котором мечтала, у нее не получилось… Первая заглавная и решающая буква «X» куда-то улетучилась, странно испарилась, остались лишь сразу приниженные скромные, как постный суп, прописные «вз» – вышла замуж. Просто: вышла замуж… И больше ничего хорошего. И что с этим типом, она так и подумала «с этим типом», ждет ее впереди многие долгие годы унылая обыденная жизнь с жестко ограниченными возможностями. Душа ее в этот миг прозрения покрывалась глубокими морщинами, а на ее лице бродили их серые тени. Галина беззвучно оплакивала свою мечту. Она была реалисткой. Спасательный круг, за который она ухватилась, бесцеремонно оттолкнув других, на ее глазах превращался в жалкий конец тощей веревки, которая к тому же быстро раскручивалась и расползалась под руками, не оставляя никакой надежды на скорое спасение.

– Я так не смогу… Извини меня, лучше правду в глаза.

Игорь не хотел сдаваться, он предпринимал самоотверженные попытки изменить материальное положение в лучшую сторону, брал сверхурочную работу на дом, чертил по ночам, но заработанных «рэ» было явно недостаточно, они вечно жили в непролазных долгах. Милая «козочка» умудрялась удивительно быстро тратить «рэ», ставить его перед свершившимся фактом, занимая у родных, близких, знакомых под его будущие заработки.

Женщина всегда добивается того, чего она хочет. Как свидетельствуют история и современная наука статистика, в мире еще не создано ни таких цепей, ни таких законов, с помощью которых мужчине удавалось бы удержать женщину. Осознав эту застарелую истину, Игорь увидел бессмысленность своих усилий.

– Как хочешь, – сказал он, – вольной воля.

В молодости расстаются легко и просто. Потому что у каждого в запасе есть еще целая жизнь, большая, как праздничный пирог, слегка надкусанный лишь с одного края.

Галина, как говорится, с ходу тут же нашла себе нового спутника. Он был старше на семь лет, рослый (ее всегда почему-то тянуло к крупным мужчинам), не такой интеллигентный, но зато энергичный и деятельный. Вернее сказать, деловитый и ухватистый. Многое повидал и многому научился. Тертый калач. Сам себе на уме. Умел зашибать копейку и приносить домой своей «кисаньке» желанные ею «рэ».

Служил он старшим механиком на крупном торговом корабле, постоянно ходившем в заграничное плавание. Зарплата у него была солидной, да плюс всякие выездные и премиальные, к тому же у него водилась иностранная твердая валюта, а из «загранки» (его терминология) он привозил разные модные и дефицитные товары, «обалденные шмотки» (ее терминология), которые моментально превращались в «рэ». Такой дефицит только покажи – с руками оторвут.

Одевал он свою «кисаньку» в такое самое-самое, в такие редкостные наряды, что в ведомственном доме, в котором они жили, и в соседнем, чуть ли не каждый божий день возникали скандалы в семьях моряков. Короче говоря, за очень короткое время Галина стала предметом женской ненависти и тайной зависти. А ей это доставляло удовольствие. Приятно осознавать свое превосходство и ощущать себя горящим факелом, который мимоходом, как бы между прочим, запаливает короткие шнуры-детонаторы от семейных пороховых бочек. Чужие взрывы и разрывы ее радовали. И она таяла от блаженства. Все вокруг только и судачили о том, что «нашей Галке подвалило счастье». И ей самой казалось, что наконец-то состоялось тайно желаемое и удачно выигранное в жизненной лотерее – ХВЗ…

Но счастье продолжалось недолго. Они расстались, разошлись «как в море корабли» (его терминология). Но на сей раз инициатива исходила отнюдь не от Галины. Она только ахнула от удивления, от такой беспричинной и жестокой резкости такого внезапного крутого поворота в его поведении по отношению к ней, его «кисаньке». Она ничего плохого ему не сделала. Она вообще ничего не делала. «Странный какой-то, – говорила она, жалуясь, – я даже рога ему наставить не успела, хотя возможностей имела ой-ей-ей!.. С комплексами он, скажу по секрету, неполноценный какой-то…»

А этот моряк, по ее понятиям «неполноценный» и с «комплексами», терпел и прощал многое. И то, что в квартире всегда царил «художественный беспорядок» (ее терминология), что «кисанька» заставила ее нужными и ненужными предметами, мебелью, завалила вещами, к которым на следующий же день теряла всякий интерес. И то, что самые дорогие наряды, добытые им с большим трудом и привезенные из далеких стран, те самые «обалденные шмотки», от которых она «была без ума», которые «обожала», на следующий же день он с удивлением обнаруживал небрежно скомканными и брошенными в куче грязного белья. Или в этом наряде она могла приняться мыть пол, готовить на кухне. И то, что она не отличалась радивостью и хозяйственностью, не умела держать в руках нитки с иголкой, никогда не занималась стиркой даже на самой современной стиральной машине. Грязные его рубашки, трусы и ее бесчисленные воздушные комбинашки, шелковые ночные сорочки, нежные трусики, колготки, чулки, чтобы только их не стирать, она затискивала по разным темным углам, за комод, за шкаф, под холодильник. Сколько своих и ее вещей, еще новых, надеванных раз-другой, он обнаружил и выгреб после ее ухода из-под широкой двуспальной кровати, из-под шифоньера и буфета! И то, что она не умела приготовить из свежих хороших продуктов нормальную обычную еду, не говоря о деликатесах, вечно все или переваривала, или пережаривала, что основу ее пищи составляли одни бисквитные торты да шоколадные конфеты, которые она могла поедать килограммами. Все это он терпел и прощал. Думал – молодая, надеялся – образумится, поймет, научится.

Но одного он не мог простить и тем более терпеть: завлекательной обманчивости. Как она, его «кисанька» была обворожительна, как была соблазнительно хороша в ресторане, в кругу мужчин, когда веселье бьет фонтаном и громко звучит музыка! Глаза ее наполнялись огнем и страстью, и, казалось, этот огонь готов вот-вот выплеснуться на тебя, обдать жаром, смять, унести бешеным потоком неповторимой радости. Слова произносила она таким взволнованным полушепотом, будто сидела не в ресторане, а полуобнаженная скрывалась за гардинами спальни.

Но стоило только им вернуться домой, очутиться в этой желаемой обстановке, в постели, она как-то быстро становилась иной, словно ее подменяли, становилась постной и невкусной, как вчерашний холодный обед, который даже он, моряк, вернувшийся из полумесячного плавания, с голодухи ел без радости. И расшевелить ее, разогреть ее чувственность, при всей его страстности и опытности, ему никак не удавалось. А он-то мечтал, он-то надеялся! Плавая в далеких рейсах, насмотрелся в чужих странах всяких таких модных там сексуальных фильмов, сладко надеялся, что ужо дома-то… Но «кисанька» брезгливо отворачивалась, отодвигалась на край широкой постели и с чувством полновластной хозяйки положения, уверенной в своем непогрешимом превосходстве, удивленно и с нескрываемой обидой в голосе произносила:

– Да отстань же!.. Не трожь меня… Я не из этих! Понял?.. – и мирно добавляла, широко зевая. – Та-ак спать хочется…

И засыпала тут же, словно проваливаясь в иной мир. А с сонной какой ему прок? И он чертыхался, произносил ругательства на разных иностранных языках, услышанных в чужих портах, глухо рычал обманутым тигром, у которого отняли законную добычу. Таких кошмарных часов, которые повторялись чуть ли не каждую ночь, он не мог ни забыть, ни простить.

И еще он не мог ей простить того, что в те первые дни, когда они только сходились и он настороженно приглядывался к ней – та ли она женщина, которую он так долго искал? – она была совершенно иной, она, словно чуткая кошка, тонко чувствовала и предугадывала его желания, что именно ему хотелось, была ласково податлива и ответно вспыхивала, страстью горели не только ее глаза, но и все ее существо, и телом стремилась навстречу всегда сама, будоража его. Куда же девалась та страсть, тот внутренний огонь? Или их вовсе не было? А что же было? Голубой мираж? Одно видение того, что не существовало в натуре? Сплошной обман, искусный наигрыш настроения? Ради достижения своей цели?

И он ушел сам, оставив ей все то, чего она так настойчиво добивалась.

Мать заохала, запричитала, понимая чутким сердцем, какое «камень-горе» свалилось на ее старые плечи, что теперь «соседям в глаза стыдно посмотреть». Но Галина и на сей раз не особенно переживала, «ушел так ушел, туда ему и дорога», отряхнулась, словно уточка, вынырнувшая из воды, сбрасывая остатки прошлого, просушила на солнышке перья и снова – вольная птица, сама себе хозяйка. И тут-то она задумала махнуть в столицу, «набираться высшего ума-разума». Средства еще имелись.

В столице нацелилась на университет и, произведя разведывательный поход по разным факультетам, наглядно демонстрируя свои внешние прелести, остановилась на том, где «клюнул на приманку» секретарь приемной комиссии, молодой кандидат. Он охотно согласился «показать ей столицу». Начали с ресторана «Москва» и закончили в гостинице, где Галина снимала одноместный уютненький «полулюксик».

Секретарь приемной комиссии, а потом куратор курса, сделал для нее многое. По его совету она тут же обратилась к матери, и та обила пороги дирекции своей чулочной фабрики, слезно умоляя и упрашивая начальство «пожалети ее родную кровиночку». Дирекция, сочувствуя и уважая старательную пожилую работницу, выписала на казенном бланке справку, в которой значилось, что Галина «два года трудилась в цеху». И еще секретарь помог ей пройти через сложные барьеры вступительных приемных экзаменов, где строгие преподаватели довольно снисходительно спрашивали «работницу с периферии».

Молодой кандидат опекал ее два года, но потом их связь раскрылась. У кандидата наук, как говорила Галина, оказалась «жутко ревнивая жена». Но она помалкивала о том, что попутно обнаружилось, что помимо молодого кандидата Галина встречалась и с пожилыми уважаемыми докторами и профессорами, правда, не часто, а в критические моменты ее жизни – в дни зимних и весенних сессий… Дело принимало крутой оборот и могло закончиться позорным исключением.

Галине пришлось оставить учебу, она внезапно «заболела» и через пару месяцев, в разгар весенней сессии, с помощью высоких покровителей ей удалось взять «академический отпуск» на неопределенный период, и она, не задумываясь, махнула домой, к ласковому Черному морю, в свои родные края, снова мечтая о ХВЗ. А там и подвернулся ей веселый и щедрый геолог-взрывник Василий Манохин, по прозвищу Васёк-Морячок, который и завез ее, разнесчастную, в дальневосточный поселок с обманчивым южным названием – Солнечный.

2

В тот день стояла необычайно ласковая и теплая погода, какая нередко бывает в этих таежных местах в начале осени. Густая зеленая тайга, казалось, дремала в своем вечном покое, располагая к размышлениям и спокойному течению жизни.

Горная речка тихо мурлыкала свою немудреную песенку, унося прозрачную чистую воду куда-то вдаль, к другим речкам, а те еще дальше к Амуру. От реки шла прохлада и в долине курился легкий туман.

Красивые горные вершины хранили покой и тишину. Голые скалы выделялись на безоблачном небе острыми зубцами вершин. А ниже – зеленели травы, деревья.

Было тихо, по-летнему тепло и безветренно. Ничто не предвещало приход зимы. Казалось, что она где-то далеко-далеко и сюда придет не скоро. Улыбчивое солнце смотрело с ясного синего неба на горы и долину, на людей, которые возвели первые строения, на палатки и землянки.

А к вечеру вдруг начало резко холодать, и в рано наступивших сумерках белыми нежданными мухами стали кружить первые крупные снежинки. Их ловили на ладони, они тут же таяли. Никто в отряде не принимал всерьез эти первые сигналы стремительно надвигающейся беды. А через пару часов, когда небо заволокли тучи, нежданно выплывшие из-за гор, повалил густой снег. Он падал сплошной стеной. Мокрый, тяжелый, липкий, снег выбелил склоны гор, облепил деревья, пригнул ветки. Он налипал к драночным деревянным, недавно сооруженным крышам пекарни, бани, столовой, камералки, общежития, в котором намеревались зимовать, навалился на палатки…

К зиме, конечно, готовились, ее приход ожидали, но никто не предполагал, что она может нагрянуть так неожиданно, выскочив из-за вершины, словно разбойник из-за угла. Одежда у геологов имелась только летняя – брезентовые куртки, энцефалитки, на ногах сапоги, а головы прикрывали кепками, шляпами, беретами.

А снег все валил и валил. Звучно и хлестко стали лопаться растяжки палаток. Потом и сами палатки начали валиться одна за другой. Но геологам было уже не до палаток. Под тяжестью снега, не выдержав, надсадно охнув, с треском рухнула крыша бани. А баня в тайге одно из важнейших сооружений, без нее зимовать никак нельзя. Тихая паника холодом пахнула в сердца людей, кое-кто растерялся. Но тут в снежной мгле раздался властный призывный голос Петра Яковлевича Закомарина, начальника отряда:

– Вооружаться лопатами и – на крыши! Спасать кровли!

– Сначала на камералку! – закричал Владимир Куншев. – Там вся аппаратура и рация!

Геологи, в основном молодежь, полезли на кровли, которые сами же сооружали недавно, веря в их стойкую прочность. И вдруг такое… Началась бесконечная однообразная борьба людей со снегом. Лопатами, досками, руками сдирали липкий, тяжелый снег, который намертво прилипал к еще теплым крышам, и спихивали, сбрасывали его вниз. Через тридцать-сорок минут работы, похожей на атаку, удалось очистить кровлю почти всю от снега. Но за это время на соседнем здании успевал нарасти, увеличиться до критической тяжести, новый влажный сугроб, грозящий проломить крышу. И – снова чистка. С одного дома на другой. Без передышки, без перерыва. И так – всю ночь до самого утра…

А утро, как по заказу, выдалось ясным, солнечным. Куда-то уплыли тучи, открыв бездонную синеву неба. Горы и долины искрились и переливались в белоснежном наряде. Ни домов, ни тем более палаток, нигде не было видно: они утонули под толстым, почти двухметровым покровом снега. Владимир Куншев, как и многие молодые специалисты отряда, впервые попал на Дальний Восток и с настороженным удивлением оглядывал и не узнавал привычную окружающую тайгу. Она стала мрачной, суровой, накинув на плечи мохнатые кипы снега. И Владимир тогда, может быть, впервые понял, почему в старых поселках он видел необычные высокие пни, которые были намного выше человеческого роста. Он понял, что в многоснежные зимы люди пилили сухостойные деревья на дрова по глубине выпавшего снега…

В то утро почти все геологоразведчики собрались в общежитии. Жарко пылала железная печка, распространяя живительное тепло. Люди обогревались, сушили мокрую одежду. Рядом в столовой спешно приготовляли завтрак, скорее похожий на обед. А Закомарин вызвал к себе молодого старшего геолога, чтобы совместно обсудить чрезвычайное положение. Поселок буквально утонул в снегу. Люди передвигаются от дома к дому с невероятным трудом, прокладывая глубокие траншеи в снегу.

– Что будем делать, Владимир Борисович? – Закомарин впервые назвал молодого специалиста по имени и отчеству, как бы подчеркивая всю важность предстоящего разговора и, главное, значимость принимаемого ими решения: судьбы людей и лошадей в их руках, они несут за них прямую ответственность перед законом, перед государством. – Ситуация хуже не придумаешь!

Оба задумались. Надо что-то предпринимать.

Люди в отряде без теплой одежды – нет ни зимних шапок, ни теплых ватников, ни стеганых брюк, ни валенок, ни рукавиц. Запас продовольствия в столовой, как успел выяснить начальник, весьма незначительный, всего на три-четыре дня, в крайнем случае можно будет растянуть на неделю. А лошадей вообще нечем кормить, они довольствовались травой, питались подножным кормом… Ждать помощи неоткуда: из Солнечного, из экспедиции, никакой техникой в этот горный район не пробиться. Можно лишь по воздуху, самолетом, доставить и сбросить теплые вещи и продовольствие. Или вертолетом. Но посадочной площадки в долине не имеется, да и на погоду надежды нет никакой – где гарантия, что через пару часов она не изменится к худшему?

Оба знали, что зимняя одежда, продукты и корм для лошадей имелись здесь, в долине, на временном складе, который находился в пятнадцати километрах от поселка. Но как добраться до склада? На лошадях не доедешь, пешком не пробьешься… Но другого выхода просто не было. И Куншев произнес вслух то, что думал начальник:

– Не сидеть же нам в бездействии? – и сказал буднично, как нечто обычное: – Будем выходить к складу.

И начался необычный поход в снегу. Попытка прокладывать путь, роя лопатами траншею в снегу, ни к чему не привела. Темп продвижения оказался слишком медленным. Тогда решили «топтать тропу». Выстроились цепочкой друг за другом тридцать человек, все мужское население отряда, образовали живой таран и начали шаг за шагом продвигаться вперед. Первый делал несколько шагов, «плыл» в мокром, холодном снегу, который во многих местах поднимался выше груди рослого мужчины, пробивал своим телом тропу к заветному складу. Через несколько минут он выбивался из сил и, уступая место, пристраивался в хвост цепочки. И так бесчисленное множество раз. Первый становился последним, а последний продвигался вперед в этой живой цепочке. Идущие сзади подталкивали первого в спину, помогая ему одолевать снежную преграду. Пробиваясь сквозь снег с остервенением, потому что каждый понимал – от его усилий, от этой единственной тропы зависит все: спасение и от холода, и от голода…

Работали яростно, топтали снег, пробивая его телом, грудью, плечом, ногами… И все – без рукавиц, без телогреек, без шапок. Над живым тараном клубился пар, который поднимался в морозном воздухе от разгоряченных тел. Трудились с утра до поздней темноты, пока не валились от усталости. За день изнурительной, упорнейшей, спаянно дружной работы проходили несколько километров. И в этих проторенных километрах было их собственное спасение.

На третий день к вечеру, в густеющих сумерках, вдруг обнаружили, что пробивают тропу куда-то в сторону от цели, от склада. Владимир Куншев из последних сил вскарабкался на могучий кедр и, оглядевшись, подтвердил: склад находится значительно правее в распадке. Люди еле держались на ногах. Кто-то предложил отложить последний штурм на завтра. Но Петр Яковлевич знал, что в столовой, кроме жидкой затирухи да кипятка, ничего нет. А голодных и усталых людей навряд ли завтра удастся поднять с нар, заставить выползти из спальных мешков. И он произнес, как произносили командиры на фронте в самые критические минуты, тихо и сурово:

– Коммунисты, вперед!

И сам, стиснув зубы, как можно тверже ступая ослабевшими ногами, пошел во главу цепочки. Встал первым, и плечом вперед навалился на снежную стену. Двое рабочих-канавщиков, бывших фронтовиков, молча двинулись за ним, за своим командиром. Их пример вдохновил остальных. Откуда только взялись у людей силы! Первого, который успевал рывком пробить траншею на два-три шага, тут же сменял идущий следом. Метр за метром продвигался живой таран сквозь снежную целину. К полночи, наконец, вышли к заветной цели, к складу. Пробились! Радостный вопль из охрипших глоток взорвал ночную морозную тишину, и гулкое горное эхо многократно повторило его.

Спешно переоделись в сухое и теплое белье, в зимнюю одежду. Нагрузились продуктами, фуражом для коней, и безмерно счастливые, смертельно уставшие победители двинулись в обратный путь, где их ждали терпеливо и с великой надеждой.

Глубокой ночью за обильным сытным ужином, здесь же в столовой, на общем собрании всего коллектива поселок получил свое имя – Снежный.

Глава двадцатая

1

Взрывник Василий Манохин не находил себе места. Он нервничал и тихо переживал. Вася-Моряк давно вернулся домой из второй штольни, где «отстрелял» очередную партию взрывчатки. За окном – густая синь позднего зимнего вечера, который переходил в морозную ночь. А жены все нет. Она отсутствовала. Мягко говоря, отсутствовала давно. Она просто еще не приходила с работы домой. А работала она, поменяв несколько мест, в лаборатории, где возилась не столько с колбочками и трубочками, сколько чесала языком да вертелась перед округлым крупным зеркалом, повешенным на бревенчатой стене по требованию женского коллектива.

Отсутствовала она не впервые. Скучно ей сидеть дома и, как она капризно говорила, «не намерена запирать свою собственную цветущую молодость в четырех стенах осточертелого домашнего уюта», и настоятельно утверждала, что «никогда ее живая душа не станет рабыней в цепях мужского эгоизма». Спорить с ней ему было трудно, тем более что Василий по-прежнему оставался к ней неравнодушным. Любил он ее. Да и отсутствовала она не на каких-нибудь там гулянках-вечеринках, а пропадала целыми вечерами в Доме культуры, повышая свой духовный уровень и развивая личные способности в модной и общедоступной художественной самодеятельности, занимаясь сразу в двух кружках: в драматическом и эстрадно-танцевальном.

Василий сам растопил печь. Дрова весело потрескивали, распространяя тепло. Вася-Моряк деловито хозяйничал. Отпилил ножовкой кусок мяса от крепко промороженной бараньей туши, бросил ее в кастрюлю, залил водой и принялся готовить свой любимый флотский борщ. Попутно нагрел воды и, пока мясо варилось, занялся, как он сам любил говорить, «мелкой постирушкой».

Поставил на табурет алюминиевый таз, плеснул в него подогретой воды, сыпанул жменю стирального порошка и замочил свое исподнее белье, а заодно и женины тонко-прозрачные ажурные трусики и бюстгалтеры. Их он боялся тереть, как свои сатиновые трусы и хлопчатобумажные спортивные майки, и потому с предосторожностью жмыкал в своей заскорузлой ладони, стараясь случайно не повредить или тем более порвать нежное трикотажное изделие, которое, по его простому разумению, непонятно для чего надевают женщины на себя под теплое нижнее белье.

Окончил постирушку, развесил белье. А жены все не было. Сварил наваристый флотский борщ. Не утерпел, съел тарелку «для пробы». А Галка все не появлялась. Подкладывая в печку крепкие смолистые поленья, Василий невольно думал о том, что его жена в последние дни уж слишком засамодеятельничала. И по такому поводу сердечно переживал. В голову лезли разные нехорошие мысли и видения.

Василий Манохин, человек хоть и смирный, покладистый, но своевольный. Если на что решится, то его не собьешь, не своротишь, обязательно сделает так, как сказал. А говорил он обычно основательно подумав, с бухты-барахты словами не разбрасывался. И ценили его за такую обстоятельность и трудолюбие. Да вот жизнь с молодой женой не очень налаживалась, а точнее, катилась она своим ходом самостоятельно и явно не по той дорожке, по которой ему бы хотелось.

Хорошо бы жил Василий со своей Галинкою-Линкою, если бы та, как другие семейные, никуда из дома не отлучалась. Но нынче век полной человеческой свободы и женской эмансипации, окончательного раскрепощения от вековечных семейных цепей и мужицкого рабства. И каждый вечер, едва только на минуточку забежав с работы, она быстренько, даже у него на глазах, нисколечко не стесняясь, переодевалась в лучшие наряды, на ходу перекусит что-нибудь вкусненькое, чтоб червячка заморить, и хлопала дверью. Каждый вечер словно бы кто ее за руку уводил из дома. Говорит, что на занятиях-репетициях пропадает. А кто ее знает. Не ходить же ему подсматривать да проверять.

Чтобы успокоиться и приобрести душевное равновесие, Василий подошел к своей двухпудовой гирьке. И начал ее поднимать-опускать, выжимать и выталкивать вверх поочередно левой и правой рукой. Послушно взлетал кусок холодного тяжелого железа, но успокоения в душу не приносил. В голове копошились разные подозрительные мысли. И вспоминались обидные слова, брошенные вскользь во время перекура в бытовке, когда Василий «отладил» в забое очередную партию взрывчатки, что, мол, Данька Слон – так звали рослого проходчика Данилу Савина, бобыля молодого, успевшего трижды жениться и трижды развестись, – повадился он из-за одной крали в домкультуровскую самодеятельность шастать, и что не знают работяги, какую ему, Слону, там роль выделили, но знают наверняка, что он парень не промах и свою-то мужицкую роль раскрутит на все сто процентов.

Со Слоном не однажды Василию приходилось сталкиваться и на соревнованиях гиревиков и на совместных тренировках. Был Данило завидно высокого росту, под два метра, плечист и природно силен. Выступал в сверхтяжелой весовой категории. Тягаться с ним Василию не светило, поскольку у них были очень разные весовые категории.

Данька Слон неплохо, даже, можно сказать, хорошо работал в штольне, в ударной бригаде ухватистого Семена Хлыбина, бывшего старателя, и зашибал приличную монету. Он был из того числа ребят, которые избалованы местной славой, которые любят, чтобы их обязательно замечали и выделяли, ставили всюду в пример. Данька Слон никогда не стеснялся и не смущался. К тому же еще он был нагло нахален и жаден до женщин. Его крупные, слегка навыкате, зеленоватые глаза, как пузыри, постоянно рыскали и зарились на баб-молодок. Он нюхом чуял и угадывал, где «может отломиться», выбирая таких, которые худо и не в ладах жили со своими законными мужьями. Оскорбленные мужики не раз собирались проучить Слона, но Даньку их старания только веселили. Он мог запросто от коллективного наскока отмахнуться, а по отдельности справиться с любым. За время действительной службы штангист-тяжеловес прошел еще и хорошую школу бокса, выступая на армейских и окружных чемпионатах, так что мог дать отпор хоть кому. И нагло продолжал, как хороший осанистый судак, безнаказанно плавать среди рыбок-молодух, выбирая из их стаи себе ту, которая больше его манила и к которой его притягивало желание.

Он машинально скользнул взглядом по стене, по висевшему над кроватью охотничьему ружью. «До моей Линки-Галинки руки протягавает», – обидно подумал Василий и остро почувствовал, как в его груди оскорбленно и тяжело забухало сердце. И все вокруг как-то враз потускнело и похолодело. К чувству обиды вдруг сильной струей вмешалось чувство законной своей правоты, которое подхватило его и закрутило. Закрутило сначала по комнате, по кухне, а потом заставило торопливо одеться, вывело на крыльцо, на свежий ночной простор.

Ноги сами несли его в сторону Дома культуры. Луна, словно подвешенный над вершиной Мяочана крупный фонарь, ровно и слабо освещала поселок, который притих и насупился под мохнатыми снежными шапками, укрывшими дома по самые брови-окна. На улице было безлюдно. Только в морозном воздухе слышались тюканья топоров да кроткий стрекот бензопил. При свете луны запасливые люди заготовляли дрова на будущую топку. У кого-то на полную катушку играла радиола, и над поселком разносился голос певицы, которая пела про девушку Мари, которая не может «стряпать и стирать, зато умеет петь и танцевать», и кому достанется такая краля, то тот станет «счастливым из мужей».

Василий криво усмехнулся, поскольку песня, как ему показалось, адресовалась и ему непосредственно. Сердце его забилось еще тревожнее. В воздухе пахло домашним дымом и таежной хвоей. «Надо ее сыскать, – подумал он о своей Линке-Галинке. – Сыскать!» Грудь его затопляла беспредельная любовь и добрая жалость к своей вредной и по глупости капризной жене.

И тут его словно бы кто толкнул в спину. Василий остановился и обомлел. Он увидел Слона и свою Линку-Галинку. Они прошли в кругу света, который струился от электрической лампочки, подвешенной на длинном столбе возле конторы, прошли рука об руку, как сквозь светлый день. Василий даже зажмурил глаза, не веря своим зрачкам, и снова открыл. Они! Манохин глотнул морозного воздуха. «И к кому, к кому прилепилась, а? К Слону пучеглазому! Да разве он на серьезное чувство способен? Пустоболка и верхогляд, щупающий податливых молодух, вот кто он! – зло подумал Василий и даже еще заглянул вперед. – Кому же потом ты будешь нужна, а? Мне? Да я, может статься, и принять обратно не захочу и не пожелаю».

Думая так, он стоял поперек дороги с одним желанием обиженного мужика, порешившего окончательно вернуть себе то, что у него незаконно отобрали и пытаются присвоить. И в голову полезли разные жестокие наказания, которые он за все это учинил бы ей без жалости и сожаления. Вспомнил вдруг, как позапрошлым летом один буровик учинил свирепую шутку над своей гулящей не в меру горластой женой, которая, чтоб скрыть свои грехи-проделки, изводила словами, цеплялась и придиралась к каждому пустяку. Слушал он ее, слушал, а потом и не стерпел. Напился для храбрости, став пьянее злой водки, и в таком виде заявился домой. Но едва только жена открыла свой рот, чтобы выхлестать его попреками, как он, ничего не говоря, молча взял ее в охапку, вынес во двор, где стояли пустые бочки для засолки капусты. Усадил ее в самую крупную, ладонью вдавил внутрь и, перевернув, покатил с грохотом и ее воплями по улице вниз к берегу Силенки, где и спихнул в воду. Бочку тогда еле изловили, а жену его, зеленую от испуга и страха, увели под руки в поликлинику, где долго успокаивали каплями да микстурой. Она тут же быстро собралась и навсегда уехала.

Василий даже мысленно засмеялся, вполне довольный таким наказанием, и на мгновение представил себе, как он свою неблаговерную, словно ту царицу из пушкинской сказки, затискает в бочонок и спустит по камням до жгучей речной воды. И тут же подумал, что «на такие зверства он не сподручен…» И еще подумал, что терпел и будет дальше терпеть, да учить ее уму-разуму доступными благородными средствами.

Они приближались. Шли, прижимаясь друг к другу. Было видно, как рука Слона, явственно белевшая тыльной стороной рукавицы на темном мехе цигейковой шубки, неспокойно двигалась и гладила выпуклую грудь. Василий нехорошо скривил рот, хотел матерно закричать, но слова куда-то пропали, а сердце захолонуло и провалилось, как камень в холод проруби.

Василий взбычился и сжал кулаки. Но голова Слона в пушистой меховой шапке замаячила настолько высоко, что он усомнился в своей способности ее достать кулаком, даже подпрыгнув, и сразу ощутил себя беспомощным и неуверенным, словно выскочил нагишом на улицу.

Они узнали его, не доходя шагов десять. Остановились. Пошептались. И двинулись по утоптанной снежной дороге, норовя обойти Василия стороной.

– Ты… Ты куды-и? – выдохнул Василий, хватая жену за рукав с отчаянностью. – Возворачивайся домой!

Данька Слон, высвободив мягкий локоток из цепких и жестких пальцев взрывника, отстранил Галку и сам встал горой перед Василием. Он был мужчиной галантным и веселого нрава. Наступая своими тяжелыми башмаками Василию на носки, оттеснил его чуток в сторону и тихо так, мягким уважительным голосом, словно разговаривал с чуть живым пенсионером-инвалидом, которого никак нельзя было не жалеть, произнес:

– Ладно, Васёк, не шебуршись под ногами. Отваливай в свою халупу.

– Один я, что ли? – поперхнулся от обидной злости Василий.

– Ну!

– А… а ты, выходит, что? Останешься с ней?

– Дык нужно ж кому-то сопровождать женщину молодую.

Василий взвился от таких слов. В голове помутилось. Он чуть отступил, чтобы прыгнуть и достать кулаком до подбородка Слона, но зацепился каблуком о какую-то льдистую колдобину, зашатался и чуть не упал.

– Ты!.. Ты, гадский рот!..

Слон остановился. Добродушный настрой слетел с его лица. Он хорошо знал невидимую границу, переступать которую никому не дозволял, ту границу, переступив которую, никак нельзя не отвечать на обидное оскорбление. И начал подумывать о том, как бы убрать с пути Василия, да чтоб без лишней возни и чтобы Морячок понял, что не стоит особенно осложнять отношения с ним, с Данькой Слоном.

– Не надо, Вась! Не переходи на оскорбления, – посоветовал он, как бы предупреждая в последний раз.

– Шастай в сторону, отвали! – вмешалась вдруг Галка, и в ее неспокойном голосе явственно зазвенела натянутая струна женского нетерпения. – Не мешай нам беседовать с глазу на глаз. Не мешай нам репетировать роли!

– Да я… я в гробу видел вашу репетицию! – взвился окончательно выведенный из себя Василий. – А ну, домой! Пошасталась и – хватит!

Дальнейшие события произошли явно не так, как наметил Василий. Данька Слон протянул к нему длинные, как оглобли, руки, достал, оторвал от земли и, приподняв, высвободил одну руку, тут же eю нанес короткий боковой удар по подбородку.

Теряя сознание, Василий запомнил, как он стремительно взлетел и опустился, ощущая спиной и затылком пружинисто-слежалый снег на обочине дороги. И как сквозь туман видел, как Слон с его женой удалились медленным прогулочным шагом. Мимо здания конторы, в окнах которых стыла темная ночь, мимо магазина и парикмахерской, направляясь в конец поселка, где длинными кирпичами стояли бараки…

Очнувшись, Василий долго сидел на снегу, утирая и разминая затекшую скулу. Встал и двинулся домой. Он шел не столько растерянным и полуизбитым, сколько внутренне опустошенным, словно лишился чего-то такого важного, без чего уже была невозможной его дальнейшая жизнь.

В доме было тепло и уютно. Не раздеваясь, он прошел по вымытому полу, оставляя следы, остановился около шкафа. Поискал глазами начатую бутылку. Наполнил стакан. Выпил стоя, молча разглядывая свое отражение в темном окне.

– Гадский рот! – выругался еще раз он в адрес Слона и с обидной болью в сердце подумал о том, что неужели нельзя ничего сделать и наказать обидчика?

И его взгляд снова остановился на двухствольном ружье, которое висело на стенном коврике над кроватью.

– Ишо поглядим, чей верх! – сдавленным шепотом произнес Василий, снимая со стены тульскую двухстволку.

Достал из комода и патронташ, набитый заряженными патронами, застегнул его поверх полушубка.

Путь до щитового барака, где в отдельной комнате жил Данька Слон, он проделал скорой рысью. Василий спешил, боялся, что на ночь закроют на замок наружную дверь, и тогда ему внутрь никак не попасть. Но дверь, на его счастье, оказалась еще открытой, несмотря на такой поздний час.

Переступив порог комнаты, Василий увидел их обоих. Они сидели на кровати в обнимку, и перед ними на тумбочке, застеленной газетой, лежала нарезанная кружками копченая колбаса, открытые шпроты и банка с солеными огурцами. Почти пустая поллитровка и стаканы.

– Пируете? – зло спросил он, поднимая двухстволку.

И как же они встрепенулись, словно вспуганные тетерева. В одно мгновение слетела с них улыбчивая беспечность и растерянно вытянутые лица стали вянуть и покрываться бледностью.

Василий, оперевшись спиной о дверной косяк, угрюмо светился от сознания своего правого дела и исполнения долга, который долго жег и сверлил душу, изнуренно томя и беспокоя. И темные отверстия двухстволки, словно черные холодные зрачки, ходили с одного лица на другое, как бы выбирая одного из них.

– Счас! Счас каждый получит свое. Сполна и до краев!

Слон застыл, каменея от страха. Глаза у него повылазили и округлились, как вынутые рыбьи пузыри. Данька впервые в жизни был напуган и, глядя в темные дула ружья, простодушно поверил в свой близкий смертный конец. Отвалившийся вниз массивный его подбородок мелко вздрагивал. «Как же так? И за что?» – как бы кричала каждая черточка на его побелевшем сытом лице, не привыкшем к серьезным переживаниям. Он чуть скосил глаза, взглянул на растерянную и жалкую Галку. «Из-за нее? Все из-за нее? – где-то внутри остро и больно возмутился Слон, испытывая к молодой крале неприязнь и открытую злобу. – Пропадать так, по-собачьему, ни за что ни про что, из-за какой-то юбки? Ну, нетушки, не согласен!»

– Вась! Погодь! – выдавил Слон из себя сдавленным голосом отчаянные слова. – Погодь! С ума сошел, что ли?! Ведь мы ж дружки-кореши! А ты из-за бабы? – он неуклюже приподнялся на ватных ногах и просительно-моляще продолжал, не отводя глаз от ружья. – Из-за нее? Дык это смешно же! Из-за юбки! Ничего у меня с ней ить не было! На кой она мне… вот побожусь! Слово!

Галка ошалело таращила глаза на Василия, всегда такого спокойного и покладистого. Она никогда не ожидала от него такой рискованной храбрости. И все из-за нее! И в то же время где-то подспудно у нее дрожала каждая жилка, и страх липкими руками охватывал ее тело. Она с надеждой взглянула на Слона, но тот был в такой жалкой растерянности и полной беспомощности, что она только презрительно сморщила свой носик и брезгливо скривила полные побледневшие губы. Чучело! А она к нему потянулась… Чучело! И тихо скорбно заскулила, тоскливо и надсадно:

– Не нада!.. Не… нада-а!..

Слон наконец поднялся, зацепив ногой тумбочку, та закачалась и поллитровка упала на пол, покатилась, разливая из горлышка остатки светлой жидкости. А Данька, нервно дергая щекой, отстранился от Галки, не сводя глаз с черных отверстий, которые с убийственной точностью уставились прямо на него.

– Забирай ее, Вась!.. Слышь!..

Морозная ночь стыла над поселком. Луна, опустившаяся за гребень Мяочана, краем глаза посматривала на землю, на дорогу, по которой Василий с ружьем в руках вел домой свою ненаглядную…

2

Профессор Воздвиженский прибыл в Солнечный в самый разгар зимы, использовав свой краткий отпуск сразу же после окончания сессии.

В столице на ученом совете возник спор, когда Борис Иванович доложил о том, что аспирант-заочник Казаковский на практике освоил бурение с очисткой забоя сжатым воздухом. И показал своим коллегам выкладки и расчеты, техническое описание установки, фотографии, схемы и полученные практические результаты, присланные в Москву из далекой Мяочанской экспедиции.

Профессор Воздвиженский, один из крупнейших ученых-специалистов по горному делу, автор многочисленных научных работ, считался непререкаемым авторитетом в области колонкового бурения. Однако его сообщение, а Борис Иванович говорил убедительно, все же вызвало совсем не ту реакцию, на которую он рассчитывал. Сразу же нашлись и откровенные скептики и противники, не верившие, как они говорили, в «чудо».

А не верить у них имелись весьма веские аргументы. Идея «воздух вместо воды» давно волновала многих специалистов и ученых. Еще в 1918 году делались первые попытки использовать сжатый воздух для бурения скважин. Однако конкретного успеха пока никому не удавалось добиться. После Великой Отечественной войны в нашей стране, а потом и в США вновь вернулись к этой заманчивой идее. Многочисленные научные коллективы, оснащенные самой современной техникой, в нашей стране и за рубежом искали пути решения этого технического вопроса.

По предварительным оценкам, бурение скважин с использованием сжатого воздуха, вместо обычно применяемой воды, дало бы огромный экономический эффект. Это показывали простейшие расчеты. На сегодняшний день для бурения скважины необходимо большое количество воды. Ее под давлением и в объеме двухсот литров в минуту закачивают в скважину, где на глубине она охлаждает бур, омывает забой, очищая его, и выносит на поверхность частицы разрушенных горных пород. Средняя стоимость такой промывки, учитывая и доставку воды в цистернах или по трубопроводам, за одну рабочую смену обходится примерно в пятьдесят рублей. А таких смен – десятки тысяч. Да если еще сюда приплюсовать все трудности по доставке воды, по строительству трубопровода, который надо зимой еще и утеплять, перекачку ее на высоту да многочисленные простои бурового оборудования из-за неподачи своевременно этой самой промывочной жидкости – замерз и лопнул трубопровод, пересох или промерз ручей, отказали насосы, – то станет весьма понятна та ощутимая крупная материальная выгода, которую и сулит использование сжатого воздуха.

Опытное бурение, за которым внимательно наблюдали и руководители, и ученые специалисты, проводилось на специальных буровых в Средней Азии, в Якутии, на европейском Севере. Специально подбирались районы, где геологическая структура была хорошо изучена, ибо каждая из них имеет свои особенности – и разломная тектоника, и мелкая трещевидность, и подземные водопритоки, и многое-многое другое, досконально изучить и знать которое крайне необходимо. А у них пока дело не налаживалось.

И вдруг у черта на куличках, где-то в таежных дебрях дальневосточной тайги, какой-то никому не известный Казаковский, еще и пятилетки не отработавший после вуза, в совершенно неизученном и неисследованном горном районе, сам, без посторонней помощи и соответствующей научной обоснованности, на самом рядовом оборудовании, применяя какие-то самодельные приставки и приспособления, сам в одиночку добился практического решения сложнейшей задачи и бурит запросто скважины с очисткой забоя сжатым воздухом! Нет, такое невозможно!

– Как это невозможно! – горячо спорил с коллегами профессор, задетый за живое. – Вот же описание нового метода, вот цифровые выкладки и расчеты, показывающие практическую эффективность…

– Так ведь бумага!.. А она, сами понимаете, все терпит, – возражали скептики.

– Дорогой, уважаемый Борис Иванович, мы вас ценим и любим за ваш нестандартный подход и глубокую научную прозорливость. Но неужели же вы и в самом деле верите, что кто-то и где-то у черта на куличках вот так вдруг и запросто решит сложнейшую современную задачу?

– Но почему это вдруг? – сердился профессор. – Я его консультировал, писал ему, давал советы, научную информацию о достижениях в этой области… Да и вообще я лично Казаковского хорошо знаю! Вы еще о нем услышите!

– И мы вас, Борис Иванович, хорошо знаем. Но, простите, на сей раз, мягко говоря, не особенно верим в такое «чудо»!

– А что мы спорим? – вмешался ректор, доселе молча слушавший спорящие стороны. – На Востоке говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я не стану возражать, если в ту дальневосточную экспедицию поедут наши научные специалисты, – и заключил: – Дело стоящее!

3

Казаковский был рад непомерно и горд тем, что к нему в Солнечный приехал Борис Иванович Воздвиженский, самый крупный специалист в области бурения скважин, ученый с мировым именем. Да и не только Казаковский. Весть о его приезде моментально облетела поселок. Геологи и буровики, улучив момент, как бы «случайно» заглядывали в контору, в кабинет начальника, чтобы хоть «одним глазком» взглянуть на человека, по книгам которого учились проникать в подземные кладовые природы. Профессор наотрез отказался отдыхать после столь длительной дороги и властно потребовал:

– Вези на буровую! Показывай!

– На какую? – в свою очередь задал вопрос Казаковский.

– Как на какую? – удивился Воздвиженский, энергично расхаживая по кабинету, и половицы с мягким скрипом прогибались под тяжестью его тела. – На ту самую, о которой так подробно писал, что буришь с применением сжатого воздуха.

– Их таких у нас три, – ответил Евгений Александрович.

– Три? – переспросил Воздвиженский, словно не верил своим ушам.

– И на четвертой пробуем, – Казаковский подошел к стене, где висела геологическая карта, и начал показывать места, где работают буровые. – На какую же везти, Борис Иванович? Или, может быть, сначала мы…

– Никаких «сначала»! – отрезал профессор, он остановился около стены и внимательно всматривался в геологическую карту, на которой знакомой цветной мозаикой были обозначены подземные структуры горных пород Мяочана, выбирая рельеф посложнее, а потом решительно махнул рукой. – Показывай все по порядку!

– Хорошо, Борис Иванович. Я только сейчас позвоню, предупрежу на буровых, что мы едем. – Казаковский снял телефонную трубку.

– Никаких предупреждений! – профессор накрыл своей ладонью руку Казаковского, принуждая положить трубку на место. – Мне не нужна почетная встреча! Я прибыл увидеть рабочую обстановку!

– Хорошо. С вашего позволения, я вызову машину.

Буровой мастер Зуфар Сайфулин удивился и искренне обрадовался, когда к нему на буровую неожиданно вместе с Казаковским прибыл знаменитый ученый. О его приезде в экспедицию Зуфар уже знал, друзья-товарищи успели сообщить. И Сайфулин, конечно, мало надеялся, что ему удастся повидать профессора. А тут он сам прибыл на буровую. Крупный, осанистый. Протянул крепкую руку и просто представился:

– Воздвиженский.

– Мы рады вас видеть, дорогой и глубокоуважаемый Борис Иванович, – Зуфар почтительно, двумя руками, предварительно их вытерев о свою куртку, пожал руку профессора. – Рады видеть нашего близкого старшего друга и душевно знакомого человека.

– Откуда ж вы меня знаете? Я же впервые вижу вас!

– Видеть вас и нам доводится впервые, но мы вас, Борис Иванович, давно знаем. И книги ваши и статьи в журналах читали. Но для нас были очень важными ваши письма. Мы их вместе с Евгением Александровичем вслух читали и к каждому вашему совету прислушивались. Спасибо вам за большую помощь! И старались сделать на буровой по вашим советам.

– Гм… Советы давать у нас многие горазды. А вот на практике решать их гораздо, гораздо сложнее.

– На практике у нас все делалось по расчетам Евгения Александровича. Он тут был главным. Он чертежи приносил, мы головой кумекали, делали-переделывали. Сначала никак не получалось. То воздух куда-то уходил, то не выносил из забоя раздробленную породу. А потом – пошло! Пошло-поехало. Вот она, родная, крутится-вертится, дышит сжатым воздухом и не чихает.

Воздвиженский долго ходил по буровой. Его интересовало все: от компрессора, закачивавшего спрессованный воздух, системы продувки скважины, до оригинального улавливания частиц породы и пыли, выносимой из глубины. Расспрашивал о технологии режимов бурения, о давлении колоны труб в забое, о числе оборотов коронки, о количестве и плотности подаваемого воздуха, о принятых мерах против вибрации бурового снаряда, о герметизирующем устройстве на устье скважины и о многом другом, что определяло и обеспечивало нормальную работу. Особенно его радовали сами результаты, достигнутые с применением нового метода: скорость, этот главный показатель, повышена почти в два раза, а себестоимость пробуренного метра – снижена на одну треть!.. Бурение с применением сжатого воздуха позволяло экономить и время и деньги. Получилось так, что одним буровым станком здесь за полгода пробуривали столько, сколько на обычных проходят за один год, и притом намного дешевле.

Долгий разговор у профессора был и с механиком Дмитрием Чобану, который, смущаясь, показывал гостю разные приспособления и самодеятельные механизмы, способствующие, как говорил молдаванин, «заставить на социализм и воздух трудиться». Воздвиженский и сам становился к рычагам и, по-мальчишески волнуясь и радуясь, управлял процессом бурения. И все время, находясь на буровой, вникая в каждую мелочь, дотошно выспрашивая, радостно потирал ладони и приговаривал:

– Молодцы! Молодцы, да и только!

Обедали на буровой в крохотной столовой вместе с рабочими смены. Евгений Александрович беспокоился, что, может быть, местная довольно простая пища не понравится столичному гостю, и чертыхался на себя за неосмотрительность, что не прихватил с собой что-нибудь из деликатесов, что на столе в чашках надоевшая всем давно красная икра собственного местного посола, да обыкновенная рыбная похлебка из мороженой кеты. Но Воздвиженскому похлебка понравилась, сказал, что давненько такой «вкусноты» не отведывал, и попросил даже добавки, похвалил и красную икру, сравнивая ее сочные зерна с ягодой-смородиной.

А когда вышли из тесного помещения на свежий морозный воздух, Воздвиженский, довольный и счастливый, окинул взглядом суровые заснеженные вершины Мяочана, насупленную близкую тайгу, вдруг обнял своими руками бурового мастера и Казаковского, своего достойного ученика, в талант которого он давно и прочно поверил, и громко красиво запел: «Тореадор, смелее в бой!»

В Казаковского, вдумчивого и скромного студента, он поверил в те дни, когда тот еще только делал первые шаги в студенческом научном обществе, и окончательно уверовал в месяцы преддипломной практики. Какую лестную характеристику на него прислали из Донбасса, где на разведочной шахте он претворял в жизни знания, полученные в вузе! Занимался он там простым делом – зарисовкой забоя и ведением документации. Но в то время случилось так, что шахтеры потеряли продуктивный пласт. На производственном совещании присутствовал и студент-практикант. Ломали голову – как найти тот пласт, – и Казаковский скромно подал свой голос, предложил простой и дешевый способ: «Давайте установим буровую установку и с ее помощью разведаем и наверняка найдем потерю». Начальник шахты распорядился: «Раз ты предложил, сам и пробуй найти пласт!» На шахте была старенькая буровая установка. За три рабочих смены Казаковский, не выходивший из шахты, нашел утерянный продуктивный пласт. Ему за это выдали большую премию – три оклада инженера и прислали хвалебную характеристику на кафедру в Москву. И именно тогда студент-старшекурсник сердцем привязался на всю дальнейшую жизнь к буровому оборудованию, поверив в него окончательно. А профессор поверил в своего ученика.

Тореадор, смелее в бой!

Казаковский знал из рассказов и легенд, которые слагались о маститом ученом, что Воздвиженский в дружеской компании при хорошем настроении, подвыпив, иногда пел арию о смелом тореадоре из знаменитой оперы, и что в молодости Воздвиженского настойчиво приглашали в свои театральные коллективы весьма уважаемые специалисты по вокалу, но тот сцене и славе артиста предпочел любимую свою инженерную геологию. Но Казаковский не знал, что сегодня, здесь, в экспедиции, на буровой профессор был буквально опьянен теми творческими успехами в бурении, значение и ценность которых он, Казаковский, по скромности своей натуры еще не осознал. И радость сама вырывалась наружу из сердца и души маститого ученого:

Тореадор! Тореадор!

А потом они побывали и на других буровых, где очищали забой сжатым воздухом. И на каждой из них Воздвиженский внимательно и дотошно интересовался подробностями нового метода. Вникнув в суть дела, он давал конкретные советы, подсказывал более простые технические решения, научно объяснял поведение металла на глубине, обосновывал преимущество нового способа и по-отечески радовался каждому успеху.

Ознакомившись с работой буровых, проанализировав полученные данные, профессор дал свое заключение о новом методе бурения, в котором, в частности, записал:

«1. Внедренная Е. Казаковским продувка при дробовом бурении (стальной дробью-сечкой) обеспечивает повышение механической скорости по сравнению с промывкой водой в полтора-два раза.

2. С помощью сжатого воздуха, используемого взамен промывки водой, успешно решается одна из трудоемких задач – снабжение буровых агрегатов промывочными агентами в труднодоступных районах (особенно в зимний период).

3. Внедрение продувки дает возможность снизить стоимость метра бурения до 30 (тридцати) процентов».

4

На следующий день профессор Воздвиженский изъявил желание ознакомиться с работой и других буровых, где использовали обычный метод промывки забоя водой. Ему понравилось, что все буровые установки и штольни переведены на централизованное электроснабжение, а одноцилиндровые маломощные двигатели заменены электромоторами. Он по достоинству оценил и создание водоразборных резервуаров, в которые из речной долины мощными электронасосами закачивалась вода, там в нее добавляли необходимые примеси, создавая промывочную жидкость, и она, уже самотеком, по трубам, поступала на буровые, установленные несколько ниже по склону на специально вырубленных в скале площадках. Подолгу беседовал профессор с Суриковым и Могильным, бригады которых показывали рекордные результаты проходки, у Могильного он даже лазил на верхотуру, изучая хитро построенный высокий копер.

Но наиболее сильное впечатление на маститого ученого произвели буровые, где рабочими трудились женщины. Они создали все возможное, чтобы повысить культуру производства. Его поразила идеальная чистота. Тщательно выскобленные и вымытые полы, на окнах – шторы и белоснежные занавесочки, на подоконниках и тумбах – живые цветы. Воздвиженский признавался, что ему еще никогда не приходилось видеть таких буровых, где не то что работать, а просто находиться – большое удовольствие!

Казаковский все время находился рядом с ученым и впервые в жизни исполнял роль гида. Возил на штольни, электростанцию, показывал ремонтно-механические мастерские, лаборатории, камералку, дробильный цех, гараж, пекарню, баню, магазины, почту, детсад-ясли, парикмахерскую и, конечно, школу, рассказав профессору, как самостоятельно открыл ее в поселке, как был ее подпольным директором, как он за нее получил персональный выговор.

– Выговор? – удивлялся ученый. – Не может быть!

– Влепили строгача за «партизанщину» на ниве народного просвещения, – признавался Казаковский и продолжал: – А теперь школу признали. Прислали и директора. И знаете, Борис Иванович, на первом же году существования школы количество учеников увеличилось почти вдвое. Откуда они взялись, спрашиваете? Приехали к родителям от далеких бабушек и тетушек, где их приходилось держать до лучших времен. А дети – это серьезный показатель. Люди соединили свои семьи, начали обживаться в Солнечном на годы, строить дома, прочно прикипать к геологии. Да и «бесхозные» педагоги, не имеющие возможности трудиться по своей специальности, вернулись к своим прямым обязанностям. Дети без лишней нервотрепки стали получать положенные им по закону и по программе школьные знания.

– А парикмахерскую тоже нелегальным путем строили? Такие заведения службы быта в геологических партиях обычно не заводятся.

– Строили, конечно, нелегально, хозяйственным способом и по желанию населения, главным образом женского, – рассказывал Казаковский. – Женщин в экспедиции, Борис Иванович, много. И работают в парикмахерской в основном мастера по женским прическам. Хочу обратить ваше внимание, что обслуживание организовано в рабочее время. По записям. Мне не раз говорили: товарищ начальник, ну как же так, в рабочее время? Разве можно? Отвечаю: можно! Женщины меня сразу поняли и поддержали.

– А я что-то не очень, – сказал профессор. – Поясните.

– Все просто и прозаично, Борис Иванович! Жена наметила с мужем пойти в кино, в гости, одним словом, выйти в люди. Так она в тот же день начнет отпрашиваться на работе, чтобы в парикмахерскую сбегать. И отпросится. Но психология у женщин такова, что, отпросившись в парикмахерскую на полчасика, она первым делом по магазинам пробежится. Потеряла время. Потеряла, потом в парикмахерскую, займет очередь, сидит, нервничает. А часики отсчитывают минуты. Время поджимает, очередь движется медленно. Не выдержит работница, махнет рукою. Ладно, мол, после работы дома что-нибудь придумаю. А дома не всегда быстро и хорошо получается, станет переделывать укладку… Муж, глядя на часы, начнет нервничать: опять опаздываем, сколько так можно, не смогла вовремя причесаться… Одним словом, настроение у обоих испорчено, но раз обещали, то идут, хотя и дуются друг на друга. А то бывает, что и вернувшись продолжают выяснять отношения. А на следующий день они оба не работники. Эмоциональный настрой явно не положительного качества, трудятся кое-как и с браком… Так что, Борис Иванович, тут-то, с точки зрения производства, мы многое теряем. Вы согласны?

– В логическом рассуждении отказать трудно, – улыбнулся профессор.

– А теперь возьмем иную ситуацию. Жена в нашей парикмахерской заранее записалась. В рабочее время, те же полчаса потеряны, но уже по прямому назначению. Через тридцать минут – любая модная прическа! Ну, сорок минут, если еще и под феном посидит, так? Надела косыночку и на рабочее место. Сидит не нарадуется, сердце поет и работа спорится. А дома мужу втык еще сделает: чего копаешься, я давно уже собралась! И на следующий день оба идут на работу с хорошим настроением. А настроение – двигатель производительности труда. Вот и получается, что мы не столько теряем, сколько приобретаем.

Рассказывая и поясняя, Казаковский привел Воздвиженского в столовую. Она ничем не отличалась от городских небольших столовых с залом обслуживания. Только профессор удивился, когда увидел, что начальник экспедиции взял поднос, как рядовой работник. И открыто спросил:

– Неужели у вас нет отдельной комнатки для руководящих товарищей?

– Вас это удивляет? Нет у нас таких отдельных помещений. Наш руководящий состав экспедиции обычно приходит к концу обеденного времени, часам к трем. И в столовой к концу обеденного времени обязательно должны быть две овощных закуски, два первых, два вторых и два третьих. Такова наша установка. Люди живут в тайге, много холостяков, да и семейные, если бездетные и оба работают, питаются здесь. Ну а мы, когда приходим, стараемся в одно и то же время собраться, берем подносы, выбираем себе еду, усаживаемся за сдвинутыми столами. Почему обедаем вместе? Традиция такая в экспедиции давно. Мы садимся не только пообедать, но еще и пообщаться, «погалдеть», слово такое прижилось. Ну, и «галдим» о том, кто и где побывал с утра, что сделал, какие распоряжения отдал… В общем, не «обгалдив», мы никаких решений не принимаем, никого не снимаем, не переводим, не назначаем, никакого нового дела не начинаем. Это как бы неофициальное совещание. И так дважды в день мы все вместе, все руководство экспедицией.

– Как? Вы еще и ужинаете сообща?

– Нет, ужинаем каждый дома. Вечером мы собираемся в моем кабинете на планерке. Но там каждая минута на учете, каждое слово вес имеет, потому что говорим перед микрофоном и нас слушают во всех производственных подразделениях. – Казаковский пододвинул профессору тарелку с нарезанным хлебом. – И хлеб свой, свежий. Каждый день из пекарни тепленьким доставляют в столовую.

5

Вечером в зале Дома культуры было тесно. Желающих послушать выступление известного столичного ученого было значительно больше, чем мог вместить зал. Появление Воздвиженского встретили бурными аплодисментами.

Борис Иванович рассказал собравшимся о последних достижениях науки и техники в области инженерной геологии, особо остановившись на алмазном бурении и использовании для очистки забоя сжатого воздуха, поздравив Казаковского, инженеров и буровиков с замечательными достижениями в этой сложной области. Коснулся и вопросов поиска и разведки полезных ископаемых, особо остановился на государственном значении мяочанского рудного района.

– Как всем известно, золото – это металл богатства, красоты. Золото – царь металлов. А олово – металл-трудяга, металл-работник, без которого трудно себе представить существование современного технического процесса! И человек давно заметил и оценил олово. Олово – это металл, который нужен для каждодневной жизни. И ложка, и пуговица, и котел луженый, и консервная банка, и тонкая фольга – везде оно, олово. Оно нужно и химической, и консервной, и радиоэлектронной промышленности. А прибавь к серебристому олову мягкую медь, мы получим крепкую бронзу, из которой в давние времена наши предки ковали мечи. Она, бронза, и ныне в боевом строю, из нее льют гильзы патронов да важные части в ракетах. Одним словом, товарищи, олово – это самый необходимый металл, он нужен и для мирной жизни, и для защиты отечества.

А олово выплавляют из руды, которая называется касситеритом, а попросту – из оловянного камня.

До середины пятидесятых годов поисковые геологоразведочные работы в нашей стране на касситерит не разворачивались. Курс был взят на импорт дешевого оловянного камня из соседнего Китая. Но недавно вспыхнувшая там «культурная революция», маоизм, взятый ими курс на откровенный антисоветизм, естественно, отложили отпечаток и на наши экономические взаимоотношения. Поставки касситерита резко сократилась. Так что ваша разведка крупного месторождения имеет важное государственное значение. Страна ждет от вас завершения детальной разведки посчитанных запасов руды и передачи месторождения для эксплуатации.

Олово, как вам известно, это металл стратегический. Его просто так на мировом рынке приобрести нельзя. И вполне естественно, что на мировом рынке цена на олово неуклонно возрастает. Главные добытчики и экспортеры за рубежом, это развивающиеся страны Юго-Восточной Азии: Малайзия, Индонезия и Бирма. Солидные запасы оловянной руды разрабатываются в Южной Америке, есть они, но очень мало на Африканском континенте. Однако все или почти все месторождения прибрал к рукам крупный международный картель, который образовался в послевоенное время. Его штаб-квартира находится в Лондоне. Это мощное капиталистическое объединение жестко контролирует международный рынок, устанавливая цены и определяя покупателей. Большие стратегические резервы олова, в основном военного назначения, сосредоточиваются в Соединенных Штатах Америки.

Как вам известно, мы получали от наших соседей из Китая относительно дешевый касситерит. Теперь же, когда возможен окончательный разрыв и прекращение поставок, остро встала задача обеспечения собственных потребностей за счет отечественного касситерита. А такую задачу одним махом не решишь. Мы только можем констатировать определенный недальновидный подход некоторых наших работников, непосредственно занимавшихся планированием поиска и разведки олова. Они, к сожалению, не смогли многого предвидеть и заглядывать достаточно вперед, хотя бы на ближайшие десятилетия. И нам сейчас срочно приходится искать выход, резко расширять поиск месторождений, создавать свою отечественную сырьевую базу и оловодобывающую промышленность. А, как вы хорошо знаете, вести поиск – дело не такое легкое, а в спешке, когда радиоэлектронная и консервная промышленность может сесть на голодный паек, – во много раз сложнее.

Мысленно поставьте перед собой задачу – найти на гигантских просторах, в тайге, в горах, где нет дорог, жилья, да еще и климат довольно суров, найти на гигантской площади в миллионы квадратных километров рудное тело, размером в несколько сот метров. И при этом оно скрыто на глубине, порой на значительной, в сотни метров. Думаю, что вы согласитесь со мной, что эта задача не из легких. Ее быстро не решишь. Да к тому же, как вам известно, в настоящее время фонд так называемых легкооткрываемых месторождений почти исчерпан.

Геологические поиски осложняются, работы геологов усложняются, они проводятся в строгой методической последовательности, шаг за шагом, от общего к частному, путем исключения неблагоприятных площадей, и таким образом мы приходим к определению наиболее вероятных районов, начинают оконтуриваться площади, в которых теоретически могут размещаться промышленные месторождения. Короче говоря, определяется стратегия поиска. А в настоящее время поиски относятся к очень трудоемкой и, я бы сказал, наиболее дорогостоящей части геологоразведочного процесса.

Выявлять новые месторождения с каждым годом становится все труднее и труднее. Многие районы нашей страны уже деятельно опоискованы, там геологами изучен и разведан почти каждый квадратный метр. В результате этого выявлено огромное количество месторождений различных полезных ископаемых. Создана мощная сырьевая база нашего социалистического государства. Наша отечественная промышленность обеспечена собственным сырьем. А вот с оловом дела выглядят далеко не так, как бы нам хотелось.

Однако в жизни бывают и приятные неожиданности, когда открытие крупных промышленных месторождений происходит на первых этапах планомерного поиска. К таким приятным неожиданностям, полагаю, надо отнести и ваш оловоносный район, богатый и весьма перспективный на будущее. Такие счастливые приятные неожиданности очень и очень редки. Они обусловлены многими слагающимися факторами, и в первую очередь людьми, их творческим подходом к своей трудной работе, их целеустремленностью и целенаправленностью, высокой сознательностью и высокой партийностью, осознанностью долга и личной причастности к важному государственному делу.

Воздвиженский, широко взмахнув рукой, величественным жестом показал на сидящих в зале Казаковского и Анихимова, Бакунина и Селезнева, Алимбаева, Коваля, Куншева, Закомарина, на буровиков и горнопроходчиков, на авторов открытия месторождений и тех, кто ведет их детальную разведку и оценку, и начал им всем говорить высокие слова благодарности за их самоотверженный, героический, полный лишений, тяжелый, порой неблагодарный, но очень необходимый, очень нужный государству, народу, труд, труд геологоразведчиков, а по-настоящему – разведчиков будущего, которые своими усилиями укрепляют и умножают богатство и могущество нашей социалистической Родины.

Профессора долго не отпускали, засыпая его многочисленными вопросами. Задавать вопросы продолжали и за дружеским ужином, когда уселись за широким столом в столовой. И Казаковскому было радостно и приятно сознавать, что знаменитый ученый тепло принят его друзьями и товарищами по экспедиции, да и сам Воздвиженский как-то легко и сразу вошел в их рабочий коллектив, как близкий и давно знакомый крупный специалист.

Он был прост и доступен, говорил понятно и ясно, не усложняя свою речь сложными научными и техническими терминами, а главное, держался как равный среди равных, не подчеркивая свое превосходство. А сколько приезжало в экспедицию представителей от науки, которые с первых же шагов и первых фраз подчеркивали свое особое положение, свое превосходство, и всякий раз это доказывали, считая себя великанами, стоящими на плечах у карликов-работяг. А профессор Воздвиженский показал иное. Его скромность и обходительность всех покоряла. Он как бы считал себя простым человеком, стоящим на плечах у гигантов, творящих великое дело.

А поздно вечером, когда Казаковский и Воздвиженский остались одни, между ними состоялся нелицеприятный разговор. Профессор, не особенно стесняясь в выражениях, открыто и резко отчитывал своего не очень радивого аспиранта-заочника. Он сдирал с него «шкуру вместе с живым мясом» за то, что до сих пор не удосужился закончить, вернее, написать, свою давно готовую кандидатскую диссертацию, которая «висит в воздухе у него перед самым носом», положения которой давно «проверены в практическом производстве».

Что Казаковский мог возразить в ответ? Ничего. Профессор прав. И Казаковский, виновато потупившись, пряча по-мальчишески руки за спиной, обещал в ближайшее же время исправиться, все написать, переписать и прислать в Москву на кафедру для ознакомления и оценки.

– Показывай-ка мне черновики сейчас, я разберусь, – потребовал Воздвиженский.

Как ни упирался, как ни отговаривался Казаковский, а все же пришлось ему доставать из письменного стола свою папку и показывать ее содержание профессору. Воздвиженский, полистав страницы, исписанные крупным почерком, взял папку к себе в комнату. А на следующий день вернул ее Казаковскому и, весьма довольный прочитанным, сказал:

– Батенька, да она у тебя диссертация-то, почти готова! Ее только перепечатать на машинке надо да приложить схемы и графики, – и добавил, положа свою ладонь на папку: – А положительный отзыв я могу написать хоть сейчас.

Глава двадцать первая

1

Вадим Николаевич, обхватив голову руками, неподвижно сидел и смотрел на стол, на распечатанный конверт, из которого выглядывал край письма. Старая душевная боль, что занозой сидела в его сердце, которая за годы энергичной жизни в Солнечном как-то притупилась, зарубцевалась, вдруг обнажилась во всей своей откровенной остроте.

Письмо ненароком напомнило ему о том, что он уже начал было забывать. Нет, не то чтобы он по-настоящему начал забывать, а как-то старался не вспоминать, не думать, не переживать, отодвигая куда-то подальше, в глубь себя, те неприятные воспоминания, стремясь находиться в гуще событий, дышать насыщенной атмосферой буден и жить бурными темпами разведки уникального месторождения, определяя направления дальнейших поисков, радуясь новым успехам. Чужим успехам. Чужим открытиям.

А письмо вернуло его к тем дням, к тем самым первым дням, когда здесь еще ничего не было – ни этого поселка, ни этой мощной геологоразведочной экспедиции, ни дороги, ни штолен, ни буровых… Вообще здесь ничего не было. Глухо шумела тайга да мрачно высились горы – Вадим Николаевич хорошо помнит те времена, ставшие уже историей.

Анихимов угрюмо смотрел на конверт, на чужие красочные заграничные марки, на чужие иностранные штемпеля, и только один ровный почерк, знакомый ему почерк, буквы адреса, выведенные рукой Олега Табакова, первооткрывателя Солнечного, напомнили ему о многом…

Олег Табаков прислал письмо из далекого Вьетнама. Он пишет, что уже второй год работает с вьетнамскими товарищами по касситериту, облазил многие горные районы, жарился под тропическим солнцем, мок под тропическими ливнями, что здешние джунгли стоят сплошной зеленой стеной, густым переплетением веток и побегов, что они много хуже, чем дальневосточные кедровые стланики, однако всё же геологи, советские и вьетнамские, работают не без успеха, обнаружили многие перспективные площади и открыли два месторождения, что они, те месторождения, солидные, с приличным запасом, однако ни в какое сравнение не идут с близким его сердцу Солнечным. Олег писал еще о том, что недавно совершенно случайно прочитал в газете, в «Правде», доставленной в горы вьетнамскими вертолетчиками, короткую заметку о жизни и успехах Мяочанской геологоразведочной экспедиции, которая наращивает приросты промышленных запасов подземных богатств, и о новом поселке Солнечном, который вырос в таежной глуши. Олег Табаков писал, что ни начальника экспедиции, ни геологов, ни горняков и буровиков, чьи фамилии упоминались в заметке, он, к сожалению, не знает, однако порадовался тому, что среди них живет и трудится, возглавляет геологическую службу Вадим Николаевич, и поэтому он, Олег, решил написать ему письмо, поздравить его с завидными успехами и попутно рассказать о своей заграничной жизни вдалеке от родины, по которой он очень и очень скучает.

Вадим Николаевич смотрел на конверт, на письмо, а в голове у него почему-то назойливо вертелась старая старательская присказка о том, что «ежели фортуна повернется лицом к человеку, то счастливые удачи будут ему сопутствовать по всей жизни». Так оно и есть! Олегу Табакову повезло, нет, не повезло, а прямо в руки выпало счастье – стать первооткрывателем Солнечного здесь, в Мяочане, ему везет и там, в далеком Вьетнаме… А ему, Анихимову, почему-то не очень… Не очень! Прожита большая половина жизни, да только все хорошее почему-то проходит как-то мимо. Он старается, – как он старается, на горбу своем тянет основной груз! А главное – не получается, живет отраженным светом чужой славы, чужих открытий, хотя и много сделав для тех самых открытий…

За окном темнел зимний вечер, крепчал мороз, и на душе у него было холодно и пасмурно. Письмо как письмо, вежливое, уважительное. А всколыхнуло забытую боль, растревожило старую рану души.

А он-то сам куда смотрел?

Этот больной для своей души вопрос Вадим Николаевич задавал сам себе несчетное множество раз. И вслух, и мысленно, и шепотом, чуть шевеля губами. И днем и ночью. Особенно ночью, когда мучила бессонница и прошлое, как старое и хорошо знакомое кино, проходило перед его глазами. Особенно те кадры, те дни полевого сезона, когда и было открыто месторождение. Его местонахождение. Выстраданное им десятилетиями неустанного геологического поиска. Тяжелой жизнью в тайге. Предугаданной им чутьем и интуицией. Доказанное им теоретически, не имея на руках никаких, даже самых малых оснований. И именно он настоял и убедил начальство направить в Мяочан поисковые партии.

Одну из них возглавил сам. Первый полевой сезон подтвердил правильность выбранного направления – в намытых шлихах, в этих пробах, добытых изнурительным трудом, при детальном исследовании обнаружили повышенное содержание касситерита. Были даже вскрыты кварц-турмалиновые зоны, правда, с ничтожным содержанием руды. Но особого эффекта они не произвели.

Зимой Вадим Николаевич яростно спорил по поводу этих самых пород. Ему доказывали, что они, в общем, ничего серьезного из себя не представляют, что такие «следы» можно намыть и в других местах, кстати, более перспективных. И еще находились такие, которые весьма убедительно называли их всего-навсего турмалиновыми роговиками и обычными обманками. Одним словом, «следами» мелкими и случайными, не стоящими внимания и тем более затрат средств на дальнейший поиск. А Вадим Николаевич стоял на своем, доказывая обратное и фантастически нереальное: они, эти «следы», из самой зоны минерализации, они, как каменные письмена, посланы людям матерью-природой из рудного месторождения!.. На совещании у Ермолова, когда определялись планы будущего летнего полевого сезона, Вадим Николаевич смог-таки убедить начальство и настоять на своем и добиться, чтобы в Мяочан снова направили поисковую партию, хотя бы, как он говорил, с обычной рабочей целью «произвести рекогносцировку района для общей перспективной оценки». И он сам снова пошел в горы, в непроходимые таежные дебри Мяочана.

Полевой сезон выдался трудным, но в самом конце ослепительной молнией сверкнула удача: наконец было обнаружено то, к чему Вадим Николаевич стремился всю свою жизнь, особенно последние годы, – открыли крупное рудное месторождение! Но открыл это самое месторождение, нашел выход руды не он. А другой. Мальчишка! Сопляк в геологии! Студент-дипломник! Тот самый, которого он не хотел брать в отряд. Но самым обидным было то, что открыл он его на том самом месте, где в прошлом летнем сезоне стояла его, Вадима Николаевича, палатка, где жил не один день, где спал не одну ночь, где стоял, как говорится, на своем собственном счастье, а взять его – не взял. Не увидел! Проглядел! Прошел мимо… И с тех пор не знает покоя. Куда же он смотрел?!.

2

Сезон начинался трудно. Выход в горы затягивался. То недоставало оборудования, то никак не могли укомплектовать поисковые группы, разбить их по маршрутам, то не хватало транспорта, лошадей, то никак не могли подобрать, нанять нужное количество рабочих. К тому же еще в отряд влили много неопытной молодежи, студентов-дипломников, многие из которых чуть ли не в первый раз выходили в тайгу на самостоятельный поиск. От одного, Олега Табакова, он даже отказался. Не хотел включать в отряд. Не понравился он с первого взгляда. Какой-то несерьезный, как бы внутренне размагниченный. И к тому же, как с удивлением обнаружил Вадим Николаевич при первой же беседе, этот ленинградский горе-дипломник приехал на Дальний Восток с большой неохотой, потому как его дипломную практику сначала планировали на материале Средней Азии, но в самое последнее время руководство факультета поездку в Узбекистан заменило на командировку в Хабаровск, и парень откровенно выражал свое недовольство.

– А что вас так тянет в Среднюю Азию? – спросил Вадим Николаевич, готовясь хоть как-то переубедить и незаметно настроить Табакова на то, что и здесь, на Дальнем Востоке, для настоящего геолога есть много захватывающе интересного. – Вы там практику проходили?

– Проходил здесь, на Дальнем Востоке, – вяло ответил Олег. – Но дело совсем не в том…

– Понимаю, – мягко сказал Анихимов. – Друзей-товарищей направили в Среднюю Азию, а вас именно к нам…

– Нет-нет… Ничего подобного…

– Тогда девушка? – доверительно спросил Вадим Николаевич.

– Нет-нет, – ответил Олег и замялся, как бы раздумывая: говорить или не говорить. – Тут совсем другое… Даже не знаю, с чего начать.

– А с главного, – сказал Вадим Николаевич тем же доверительным тоном, проникаясь к парню сочувствием.

Олег как-то сразу ободрился, что встретил со стороны начальника понимание и даже сочувствие. Он как-то быстро на глазах изменился, сосредоточился, подобрался, словно вот-вот его должны вызвать на линию старта решающего забега. И, придвинувшись к Вадиму Николаевичу, произнес тихо и восторженно:

– Так ведь там такие жуки!

Вадим Николаевич опешил. Он готов был услышать все что угодно, но только не такое признание. На какое-то мгновение даже растерялся. Подумал, что ослышался. Не поверил. Подумал, что тот его разыгрывает. Какие еще такие жуки могут привлекать дипломника в геологическом поиске? Но в глазах Олега он видел искренность, наивную и простодушную. В молодости люди еще не умеют скрывать и маскировать ни свои мысли, ни чувства. И понял, что Олег сказал вполне серьезно, доверившись ему, как старшему, открыл свою душу. И Анихимов переспросил:

– Жуки?

– Жуки! Да какие!

Вадим Николаевич, пытаясь не порвать неосторожным словом или тоном голоса доверительную нить их беседы, спешно рылся в памяти, выискивая из глубины давних школьных познаний полузабытые термины из области зоологии и естествознания, но, как на грех, они, эти термины и названия видов семейств, уплывали и таяли в смутном тумане неясности. И он, боясь что-нибудь «ляпнуть», лишь тихо произнес:

– Конечно, понимаю… Там такие редкие виды.

– Вот именно! – вдохновенно и откровенно обрадованно оживился Табаков и стал сыпать терминами и латинскими названиями жуков, подробно характеризуя каждый из них, отмечая особенности самцов и самок, периоды размножения, места обитания…

Вадим Николаевич молча слушал, и где-то внутри медленно и тяжело росло и подымалось странное противоречивое чувство, смешанное из откровенной неприязни и недоумения. Хотелось оборвать парня, этого крепкотелого и ладно сбитого здоровяка, увлекающегося черт знает чем, и спросить напрямую: а при чем здесь, скажите на милость, геология? Но Вадим Николаевич, обычно вспыльчивый и нетерпеливый, на сей раз проявил большую выдержку. Он лишь сочувственно спросил:

– И давно вы ими увлекаетесь? – слово «жуки» он не хотел произносить.

– Давно. Еще с седьмого класса, – признался Олег и добавил: – Я собрал интересную коллекцию жуков. Если будете у нас в Ленинграде, я вам ее обязательно покажу. Там есть редкие экземпляры! Особенно рогатые и изумрудные.

– Очень интересно! – произнес Вадим Николаевич, принимая решение. – Вам, дорогой мой, следовало бы изучать энтомологию, а не геологию.

– Конечно, следовало бы… Только на естественно-испытательский я не прошел по конкурсу…

– А разве на геологический поступить проще? – Вадим Николаевич уже не сдерживал себя, обидевшись на то, что в далеком славном городе Ленинграде, оказывается, на геологический принимают кого попало, лишь бы сколотить группы первокурсников. Он так и подумал: «лишь бы сколотить группы первокурсников».

– Да, поступить было проще… Тем более зимой, когда еще учился в восьмом, закончил коллекторские курсы ВСЕГЕИ… Геология тоже наука интересная. На летние каникулы выезжали в экспедицию… Был и здесь, на Дальнем Востоке, бродил по горам Сихотэ-Алиня…

И Олег Табаков стал скупо рассказывать о себе, о трудной и типичной для Ленинграда судьбе мальчишки, пережившего блокаду, видавшего смерть в глаза и чудом оставшегося в живых. Но Вадим Николаевич слушал его небрежно, вполуха. Он размышлял о том, как бы поделикатнее и побыстрее избавиться от такого практиканта. Анихимов ни при каких обстоятельствах не желал его брать с собой. Самостоятельный маршрут доверить такому опасно – просмотрит самое главное, пройдет мимо, гоняясь за жучками-бабочками… Намыкаешься с ним, намучаешься…

Вадим Николаевич хорошо знал, испытав на собственной шкуре, что для успешного проведения поисковых работ необходимо не только органическое слияние добротной научнообоснованной гипотезы с хорошей организацией и продуманностью самих поисковых маршрутов, но и правильная расстановка людей, вера в добросовестность и трудолюбие всех без исключения исполнителей. В поиске, несомненно, особую роль играет и профессиональная этика, и профессиональное доверие. Самоконтроль и честность. Потому что геолог, как никто другой, не имеет права на ошибки. Ошибка здесь просто недопустима. Ошибка может дорого обойтись. Не увидел, не обратил внимания на рудный обломок, отобрал некачественную и непредставительную пробу, поверхностно проанализировал структуру рудного поля и – на целые десятилетия, а может быть, и навсегда, «потеряны» запасы полезных ископаемых.

Ошибки в геологии, некачественная, недобросовестная работа – страшны своими последствиями. Лучше пусть не будет проведено в районе вообще никаких геологоразведочных работ, пусть останется белое пятно на карте, чем плохо проведенный поиск, недоброкачественная разведка. Даже отрицательное заключение о перспективах участка еще не так страшно, это лишь полбеды, но недобросовестно поверхностная оценка – это настоящая беда. К белому пятну еще можно вернуться, отрицательные заключения могут вызвать сомнения. Именно для этого и проводятся специальные ревизионные геологические работы. А поверхностное и недобросовестное заключение может завековать, остаться навсегда.

Геологоразведка ведется с одной главной целью – обнаружить признаки, пусть слабые, косвенные, по ним определить направление дальнейшего поиска, и по мелким крупицам, зернам, обломочкам, по таким верным «следам» выйти на месторождение рудных пород. А дальше – начинается детальная разведка рудной зоны: копаются шурфы, прорываются канавы, буровые установки просверливают скважины, горняки пробивают штольни… Надо точно оконтурить, определить рудное тело. Установить его состав, сложность, протяженность по горизонтали и вертикали. Определить содержание полезных и вредных компонентов, их минералогию, способность к дроблению и к извлечению. А также и горнотехнические и гидрогеологические условия – устойчивость окружающих пород, водопритоки и другие важные факторы.

На основании полученных геологами данных проектировщики выбирают способы добычи и обогащения руд, намечают подъездные пути, места карьеров, шахт, фабрик, рабочих поселков. По данным геологической разведки рассчитываются затраты на освоение месторождения – а эти затраты составляют кругленькие суммы в десятки и сотни миллионов рублей – и, естественно, ожидаемая прибыль. Так что ошибки геологоразведчиков могут принести государству весьма ощутимые убытки на многие миллионы рублей.

Да и сама разведка обходится недешево. Она длится не один год, а в среднем лет десять – пятнадцать, и затраты на нее также исчисляются миллионами рублей. Так что цена ошибок в геологоразведке определяется не только в трате огромных средств. Цена их – гораздо ощутимее, она социальная. Неправильная гипотеза, некачественная разведка, ошибочное представление о рудном поле, поверхностные расчеты могут привести к заложению города, поселка, фабрик совсем не там, где надо. Под ними может оказаться руда, а снос сооружений – дело сложное, дорогостоящее и драматическое. Ошибочные гипотезы, некачественные оценки могут на десятки лет отдалить постановку разведывательных работ в перспективных районах, а следовательно, значительно ослабить минерально-сырьевую базу государства.

А в геологоразведке, как считал Вадим Николаевич, и не без основания считал, поиск – всему голова. Маршрутчик-поисковик делает первый шаг в трудном розыске рудного тела, говорит первое слово, дает первую оценку. Провести качественно геологический поисковый маршрут – это целое искусство! Здесь знания и опыт должны быть помножены на повышенное внимание и физическую выносливость. Находиться в течение всего рабочего дня в тайге одному и в постоянном напряжении, сосредоточенно внимательным – дело, скажем прямо, довольно трудное, однообразно нудное и далеко не каждому по силам. Надо уметь наблюдать шаг за шагом, утром и вечером, в сухую и дождливую погоду. Все внимание – поиску! Преграды преодолевать автоматически. У геолога-поисковика с годами практически вырабатывается особая постановка зрения и концентрация внимания. Здесь самое главное – умение не отвлекаться на второстепенные детали – на сучья, валежник, заросли, корни, красоту или убогость окружающей природы. И тем более на всяких там жуков-бабочек и птичек-синичек… Увлекающихся надо исключать!

Вадим Николаевич по рации связался с Хабаровском, с начальником управления. Доказать свою правоту Виктору Андреевичу не составило большого труда. Но надо же было случиться такому, что в кабинете Ермолова в это же самое время находился известный профессор Краснов, крупный ученый, тот самый, который еще до войны, определяя в Приамурье районы россыпной золотоносности, у сопки Тади, что нависла над излучиной таежной реки Бичи, в кустах кедрового стланика в обломках горных пород одним из первых обнаружил крохотные бурые многогранники касситерита и, привезя их в Хабаровск, под раскаленной паяльной трубкой добыл малюсенький королек, капельку чистого олова, первого металлического олова из природных руд Хабаровского края.

Профессор, узнав, в чем дело, тут же заступился за Олега Табакова, которого он хорошо знал лично.

– Ну и что такого, что он увлекается сбором жуков? – сказал профессор и веско добавил: – К вашему сведению, это только лишний раз показывает, что Олег Табаков разносторонний естествоиспытатель и наблюдатель. Я полагаю, что геолог с такими качествами не может быть посредственным специалистом.

– Слышал? – в свою очередь спросил Виктор Андреевич. – Так что радуйся, что именно тебе достался такой парень.

И отключил рацию. Вопрос был решен. Вадим Николаевич грустно развел руками: начальство не любит, когда с ним спорят и тем более возражают.

3

В конце июня на рассвете небольшой караван – навьюченные лошади да так же навьюченные тяжелыми рюкзаками люди – вышел из поселка Старт, где находился базовый лагерь геологов, и направился по узкой тропе вверх по берегу говорливой горной реки Силинки. Вадим Николаевич, с таким же объемным рюкзаком на спине, как и у всех, шагал одним из последних. Хлопотливое и беспокойное время сборов и подготовки к походу осталось позади в поселке, но в его голове все еще продолжалась работа, и он, оглядывая свой караван, мысленно просматривал бумаги, пересчитывал, сопоставлял и проверял, все ли взяли, не забыли ли чего, не упустили ли… Обычные беспокойства, привычные и даже приятно-радостные. Наконец-то двинулись в путь!

Геологи, рабочие, практиканты и даже, казалось, лошади шли бодро и весело. Кто-то что-то насвистывал. То там то здесь слышались шутки, а студенты-практиканты, среди которых добрую половину составляли девушки, дружно пели новую модную песню про геологов, которая нравилась и Вадиму Николаевичу:

А путь наш далек и долог, И нельзя повернуть нам назад.

Песня звучала, как гимн, торжественно и радостно-величаво, звала вперед и ободряла, вселяя уверенность и, главное, надежду на счастливый исход начатого похода, на удачный поиск и счастливую радость открытия неразгаданной тайны природы, дерзкий приход человека в глухие потаенные уголки, где древняя и вечно молодая матушка-земля хитро припрятала свои сокровища. Вадим Николаевич, поддаваясь общему настроению, и сам тихо подпевал, мурлыча себе под нос:

Держись, геолог! Крепись, геолог! Ты солнцу и ветру брат!

Он любил эти первые минуты выхода в поиск, первые шаги по намеченному маршруту. Это был своеобразный праздник. Праздник начала большого труда. Что ни говори, а настоящий полевой сезон всегда начинается именно так – и весело, и бодро, и с большой верой в себя, в свое д е л о. За спиной остались последние жидкие изгороди поселка, а впереди, насколько мог охватить глаз, расстилалось величавое и суровое царство дикой таежной природы. И как-то невольно возникало чувство отрешенности от всего того, что осталось позади, словно его вдруг отрезали, и вся привычная жизнь с простыми удобствами и цивилизацией уходила куда-то в прошлое, уступая место новому и неясному, порождая тихую тревогу и светлую уверенность, укрепляя ощущение самостоятельности и то особое чувство смелости и дерзости, которое невольно испытывает каждый геолог, да и не только геолог, а и люди других профессий, близких к натуральной природе и впервые отправляющиеся по незнакомой тропе в царство дикого самобытного естества, простого и таинственного, полного загадок и тайн. Ведь теперь надо рассчитывать лишь на самого себя, на свои собственные силы, и жить-то предстоит по суровым таежным законам…

Солнце, поднявшись выше, постепенно накалялось и начинало припекать, не жалея жарких летних лучей. Под ногами захлюпала и зачавкала болотная жижа. Чуть приметная охотничья тропа часто терялась в густых зарослях ольховника и молодых лиственниц. Двигаться становилось все труднее. Ремни тяжелых рюкзаков врезались в плечи, колючие ветки цеплялись за голенища сапог, царапали брезентовую одежду, хлестали по лицу, по глазам.

Влажный нагретый воздух, насыщенный болотными запахами, застойной гнилью воды да едкой прелью, приправленный ароматами разнотравья и хвойной терпкой сладостью, казалось, застыл в тягучей неподвижности, облепляя все живое вокруг. Дышать нечем. Голосистые студентки как-то незаметно приумолкли, запас шуток у ребят быстро улетучивался. Пот обильно заструился по лицам, рубахи прилипали к телу. А со всех сторон, словно по чьей-то команде, на караван ринулись тучи комарья, занудной мошки, которые облепляли лицо, шею, лезли под рукава, а крупные слепни садились на плечи, на спины, прокусывая толстые рубахи и жаля немилосердно.

Тропа медленно поднималась в гору, уводя выше и выше. Сквозь дикие непроходимые заросли, встававшие по обеим сторонам зеленой стеной, ничего не было видно. Лишь над головой бездонно синело ясное умытое небо, на котором жарким пламенем стояло высокое летнее солнце, да сбоку, чуть внизу, говорливо шумела по вылизанным камням и по перекатам беспокойная Силинка, словно она торопилась убежать подальше от этой таежной глухомани.

А проводник, старый охотник Тимофей Зыков, чуть припадая на левую ногу, – в молодости неудачно стрелял в медведя и поплатился сломанной ногой, – сноровисто шагал и шагал вперед, словно не было у него за плечами ни тяжелой поклажи, ни долгих прожитых лет. Да в такт шагам его маятником покачивался среди зелени темный ствол «тулки», как бы отмеряя и время и пройденные километры.

– Давай, давай, ребята! Шевели ногами!

Через несколько километров пути по узкой таежной тропе вышли на обрывистый край базальтового плато. Тайга словно расступилась, отошла чуть назад и, раздвинув тяжелый зеленый занавес, вдруг открыла чудесную неоглядную панораму таежных просторов. Впереди, уходя вдаль, ныряя в сиреневую дымку, на многие километры расстилалась широкая и почти безлесная долина, по которой петляла Силинка, а за нею, вдали, как бы стискивая с обеих сторон, величаво вздымались, уходили в синее небо скалистые хребты Мяочана, на вершинах которого сахарными головками ослепительно белел снег. На склонах хребтов, густо покрытых темной хвойной тайгой, приятно для глаза зеленели пятна живого «бархата».

– Какая красота! – воскликнули сразу несколько человек.

– Короткий привал! – объявил Анихимов, снимая с плеч свой увесистый рюкзак. – Перекур!

Его примеру тут же последовали все остальные. Рюкзаки сложили на сухом месте. Задымили папиросы, самокрутки. Одни побежали к реке, другие столпились у крохотного родничка, черпали ледяную воду ладонями, от которой ломило зубы, быстро умывались, смывая следы пота. Студентки стайкой окружили Вадима Николаевича. Многие из них были впервые в тайге.

– Как красиво здесь!

– Посмотрите, там, на склоне, прямо бархат зеленый!

Вадим Николаевич стал объяснять, что тот «бархат» красив лишь издалека, а вблизи – сущее проклятие для геолога в маршруте, потому как именно там и густятся непролазные заросли кедрового стланика. Попутно рассказал и о том, как их надо преодолевать.

– Ну а вам нравится? – спросил Анихимов у Олега, стоявшего молча неподалеку.

– Вообще ничего, – ответил неопределенно Табаков, рассматривая долину без особой радости и удивления. – Только вот комарья и мошки много…

– Привыкать надо! Здесь у нас не курорт.

– Конечно, совсем не курорт, – согласился Олег и, присев на широкий валун, отвернулся.

Узнав о том, что Анихимов хотел его отчислить из отряда, – а весть о переговорах Анихимова по радио с Хабаровском мгновенно распространилась, – Олег как-то сразу охладел к начальнику и вообще к походу, потому что по опыту прошлых своих пока еще немногих выходов в «поле» уже мог составить себе примерный план поведения и отношения руководителя к нему и его увлечению. И тихо злился на себя за свою опрометчивую откровенность и доверительность. Когда же он наконец перестанет быть мальчишкой? Да и вообще-то кому какое дело до его жуков? В свободное время каждый волен заниматься тем, что пожелает его душа…

На обед сделали привал у холодного и чистого, прозрачного до дна ручейка, весело бежавшего по камушкам к Силинке. Здесь же загодя был оборудован небольшой лабаз, в котором лежали мешки с мукой, сахаром и крупой. Запылали костры, дымом отгоняя комарье и мошку. Развьючили коней и пустили их отдохнуть и попастись. Над кострами на жердях подвесили два больших котла, и повариха тетя Маша, жена одного из рабочих, принялась стряпать на скорую руку первый походный обед. Молодые рабочие и студенты, сбросив с себя пропотевшие энцефалитки и брезентовые штаны, поспешили к холодной речной воде.

Олег, отвязав от рюкзака молоток, тоже спустился к Силинке, решив не только умыться, но и обследовать речную косу, «пощелкать» камешки. Это был его излюбленный метод, перенятый им от бывалых ленинградских геологов-ученых: своеобразное знакомство с геологией нового района. Ведь все, из чего сложены окрестные горы, рано или поздно попадает в реку в виде гальки, обломков, валунов…

Застучал молоток, и свежие сколы камней начали выдавать свои маленькие тайны: вот алевролиты и песчаники – осадочные породы древних морей, а это вулканические лавы и туфы – зеленоватые порфириты, пористые, как губка, базальты. Много обломков различных гранитов, попадаются куски белого кварца. А это что? Между большими черными валунами базальтов, среди мелкого светлого песка, по которому струилась речная вода, рядом с галькой гранита и кварца, лежали обломки каких-то темных пород.

Олег присел, сунул руку в воду, слегка замочив рукав, вынул обломок. Расколол молотком, и на солнце заискрились мельчайшие кристаллики турмалина! Он улыбнулся сам себе. Вот так находка! Кварц-турмалиновая порода, да еще такая массивная, не то что крохотные турмалинизированные песчинки, вокруг которых шел спор, как он знал, и в Ленинграде, и здесь, в Хабаровске: роговики это или нет, обманка или натура?

Он присел на ближайший валун, нагретый солнцем. Огляделся вокруг. Пытался понять, почему же кристаллики турмалина попались ему среди базальтов. Ведь эти породы не имеют никакого отношения друг к другу. Не спеша осмотрел косу, обрыв и невольно установил простую истину – здесь покров базальтов налегает одеялом на террасовые отложения реки Силинки. А сами куски турмалиновых пород, видно, принесены потоком воды издалека, из Мяочана. Но именно вот в таких турмалиновых породах и встречается касситерит…

Ребята кричали, звали на обед. Но Олег не мог оторваться. Разве тут до еды, когда в расколотых обломках, как в раскрытых книгах, открывались ему отблески горных богатств сурового Мяочана. Вот блекло зазеленели примазки малахита – значит, где-то есть медь. А в этих осколках вкрапленности сульфидов свинца и цинка…

За спиною послышались шаги по хрясткой гальке. То шел к нему рабочий Юрко, высокий и худой парень, торопливо меряя расстояние своими длинными ногами.

– Слышь, Олег! Обед готов, да и начальник кличет, – присев на корточки, он тихо добавил, словно их могли подслушать. – Ругатца он. Послал меня, чтоб оторвал свово геолога от жуков, которые, будь прокляты, говорит.

«Начинается! – невесело подумал Табаков, машинально оглядывая галечную косу. – Теперь не отвяжется до конца сезона». На берегу реки девушки что-то мыли, стирали, выкручивали. Их-то не торопили. Взгляд его уперся в угловатый темный обломок, покрытый коркою ржавых окислов железа. И вслух сказал:

– Счас иду!

Подковырнув обломок острым концом молотка, Олег одним ударом привычно расколол его – и чуть не вскрикнул: на темно-зеленом фоне мелкозернистого турмалина, словно коричневый жук, выделялось пятно блестящего коричневого минерала, похожего на касситерит! Вот так находка! Даже не верилось глазам. Но тут же его охватило сомнение. А вдруг не касситерит, а что-то иное? Надо проверить…

Забрав образцы, Табаков в сопровождении Юрка, своего помощника, поспешил в лагерь. Обед шел полным ходом. Повариха в белом переднике и белой косынке, румяная от огня, черпаком накладывала в алюминиевые чашки, похожие на тазики, ароматную пшенную кашу, густо нафаршированную мясной тушенкой. Вадим Николаевич сидел на чьем-то рюкзаке, в окружении студенток, и, положив на колени чашку, не спеша ел деревянной ложкой, словно и не замечал подходящего к костру Табакова. Но когда Олег приблизился, он как бы между прочим, но довольно внятно и строго заметил:

– У нас в походе времени в обрез, так что, Олег, прошу вас приходить без опаздываний. Вот так! – и, зачерпнув ложкой кусок разваренной тушенки, съязвил: – А за жучками-паучками погоняетесь и потом, как придем на место.

Студентки дружно прыснули, давясь от смеха. Среди них была и Татьяна, та самая, к которой он был неравнодушен с первого курса. Она тоже смеялась. Олег почувствовал, как жар полыхнул по его щекам и шее, нагревая их изнутри. Есть как-то сразу расхотелось. Аппетит пропал… Хотелось тут же ответить этому самодовольному и, конечно, достойному геологу, старшему и по должности и по годам, но слишком неприятному тем, что так бесчестно и легко предал его, Олега, посмеялся над его увлечением. Но слов, нужных и острых, не находилось, они вылетели у него из головы. И он, злясь на свою беспомощность, невнятно промолвил:

– А все же одного словил… Может, взглянете?

– А ты не нам показывай. Ты лучше его себе в кашу сунь, будет больше свежего мяса и витаминов! – хохотнул вислоухий Толик, однокурсник, сидевший рядом с Наташкой, со своей теперь законной женой. – Все польза хоть ни какая!

– В кашу еще успею, – Олег уже пришел в себя. – Сначала реакцию не мешало бы сотворить.

И с этими словами Олег положил на землю, на примятую траву, у носков новых пропыленных кирзовых сапог Анихимова, свои образцы. Смех мгновенно смолк. Вадим Николаевич, не выпуская из рук чашки с кашей, слегка наклонился и оторопел, удивляясь и радуясь: перед ним лежали великолепные образцы кварц-турмалинового состава! Мгновенно в памяти воскресли часы жарких дебатов, когда спорили-гадали над крохотными турмалинизированными песчинками. А здесь вот такие крупнозернистые образцы! Он недоверчиво переводил взгляд с образцов на Олега и с Олега на образцы. Даже не верилось, что этот дипломник, любитель жуков, мог найти такие образцы, а другие почему-то ничего не принесли.

– Ну и ну! Прямо-таки подарочек нам сделал! – голос Вадима Николаевича звучал уже по-другому, в нем послышались дружеские интонации старшего к младшему. – Как в старину говорили, сделал почин. А почин дороже денег! Хорошее начало! Хвалю от души!

– Спасибо, Вадим Николаевич, спасибо за доброе слово. Но сам подарочек я вам еще не показал. Он такой блестящий, коричневый. Я же жуков ловил, – Олег сознательно выделил слово «жук» и, выдержав короткую паузу, сказал: – Надо бы реакцию ему сотворить.

И в этими словами протянул Вадиму Николаевичу еще один образец. Осколок той самой небольшой глыбы. На темно-зеленом фоне турмалина темным пятном, своим очертанием напоминающим жука, выделялся коричневый минерал, очень похожий на касситерит. Вокруг сразу стало тихо. Было слышно как где-то неподалеку на лужайке ржут лошади да монотонно шумит река. Вадим Николаевич зачем-то провел ладонью по своей щеке, словно проверяя, хорошо ли она выбрита, не сводя своих глаз с коричневого «жука». Потом достал из кармана футляр, вынул очки, водрузил их себе на нос и снова через увеличительные стекла стал рассматривать образец.

– Весьма… Весьма любопытно! – произнес наконец Анихимов и голос его как-то нервно дрогнул, но тут же обрел начальственную звучность. – Кислоту и пластинку!

Несколько человек кинулись к своим рюкзакам, спеша достать запакованные бутылочки с соляной кислотой и цинковые пластинки, необходимые для реакции. Подошел проводник и стал говорить, что пора трогаться, а то к вечеру не успеем добраться к намеченному месту на ночевку. Но от него отмахнулись: не мешай!

Пять голов склонились над небольшим образцом, следя за руками Вадима Николаевича, который, священнодействуя, самолично производил реакцию коричневого минерала, похожего на «жука». Остальные молча наблюдали. Реакция дала положительный результат.

– Касситерит? – удивленно выдохнул вислоухий Толик, не особенно веря тому, что произошло у него перед глазами.

– Да, он самый… Касситерит! – утвердительно произнес Вадим Николаевич, не выпуская из рук образца, продолжая ласково разглядывать его. – Принесен из Мяочана. Возможно, даже нынешним весенним паводком… Мы на верном пути! Структурно-геологическая обстановка, друзья, у нас самая благоприятная, – и повернулся к Табакову. – Спасибо тебе, Олег, за хороший почин. Это настоящий подарочек! Видать, удачливый ты парень!

Вислоухий Толик стоял понурый, обняв за плечи курносую Наташку. А та, прижимаясь к мужу, откровенно стреляла глазами в Олега, повторяя одно и то же:

– Вот подфартило Олежке! Вот повезло!

4

Табакову действительно повезло. Крупно повезло. Только не сразу, а, как говорят, под занавес, в самом конце сезона. И там, где меньше всего ожидали. Вадим Николаевич до сих пор в себя прийти не может, как вспомнит те сентябрьские дни…

Сезон выдался трудным. Участок разведки, или, как говорят геологи, рельеф, его отряду попался самый расчлененный. Это значит – высокие гольцы до двух тысяч метров над уровнем моря, сопки, поросшие тайгой, да узкие каньоны и долины в непроходимых дебрях и непролазных зарослях «зеленого бархата» – кедрового стланика, да крутые склоны, засыпанные щебнем, который так и плывет под ногами…

А настоящих геологов в отряде раз-два и обчелся. Все больше зеленая молодежь, студенты-практиканты, за которыми нужен глаз да глаз. И Вадим Николаевич, не жалея себя, мотался, выбиваясь из последних сил. Ему надо не только свой маршрут пройти, да пройти как следует, чтоб можно в пример поставить, но еще и пересечь соседние, поглядеть своим глазом, как там у них. Подсказать, посоветовать. А главное – проверить. Молодежь, она такая, в маршруте о чем угодно думает, только не о геологии, не о поиске. И занимается чем угодно в рабочее время. Вроде ловли жуков и бабочек.

Удачливого парня, Олега Табакова, он дважды заставал, как говорят, на месте преступления – в момент нарушения инструкции, должностных обязанностей и трудовой дисциплины: рабочий Юрко, обнаженный до пояса, неторопливо и без особых стараний бил шурф, копал положенную метровую яму, а его прямой начальник гонялся по кустам за какой-то пестрокрылой живностью, будто бы редкой. Правда, в ведении документации никаких нарушений или там поспешностей Вадим Николаевич не обнаружил. Все было чин-чином, даже лучше, чем у других. И само прохождение маршрута велось в нужном темпе. Однако факты «отклонения от прямых обязанностей» имелись налицо. И Вадим Николаевич, особенно во второй раз, выдал Олегу все, что положено в таких случаях выдавать подчиненному, да еще с добавкой. У Табакова не только лицо, но даже шея и уши стали пунцовыми, словно их изнутри нагрели чем-то горячим.

Отругать-то он его отругал, но успокоение в душе не приобрел. Лишь усилилось беспокойство. Не верилось ему в старательность и добросовестность практикантов. Не верилось! А тут такой перспективный район, прямо нафаршированный нужной информацией. Во многих маршрутах были обнаружены, намыты в шлихах, взяты из шурфов, из выдолбленных борозд не только следы, как в прошлое лето, а крупицы зерна и даже обломочки касситерита, явно свидетельствующие о том, что где-то здесь, в горах Мяочана, может быть, и прячется само минерализованное рудное тело. Где-то здесь. Может быть, рядом, в двух шагах, может быть, даже и под ногами…

Вадим Николаевич всем своим существом поисковика ощущал присутствие этого рудного тела. Оно было где-то рядом. Только не мог конкретно, к сожалению, указать, где именно оно прячется. Не мог разгадать сложную загадку природы. И его мучило беспокойство. Взвинчивались как-то сами собой нервы. Ему стоило больших напряжений держать себя «в рамках». По ночам мучила бессонница. Еще бы не тревожиться! Вадим Николаевич со страхом в душе все время, каждый день и каждый час, опасался – эти зеленые геологи-практиканты могут запросто проглядеть целое месторождение, пройти мимо него… Оно ему снилось. Он просыпался весь в поту, и сердце учащенно бухало в ребра: кто-то из отряда запросто пробежал мимо буро-рыжего обнажения, чуть припущенного сухим мхом… И он замирал от острого чувства допущенной «производственной» ошибки… Глотая воздух, часами смотрел в потолок палатки…

Поиск – дело сложное. Нудное и трудное. И прежде всего геолог-разведчик должен уметь работать головой. Чтоб не получалось, как в той древней пословице, когда от дурной головы нет покоя ногам. Поисковик должен уметь мыслить геологическими категориями. Уметь не только обобщать, по чуть заметным признакам делать прогнозы и выводы, но – главное – и уметь от общей идеи, от выдвинутой гипотезы идти к нахождению подтверждающих факторов. Собирать их по крохам, по крупицам. А это занятие весьма трудное и долгое, однообразно нудное.

Не так-то просто увидеть, выделить из общей массы множества элементов эти самые нужные «следы». А потом в камералке, в лаборатории эти «следы», эти крохи станут тщательно анализировать, будут составлять зыбкую «цепочку», по ней шаг за шагом станут уточнять научные предположения, гипотезы и намечать новые маршруты, и снова поиск, поиск, поиск… Геолог-маршрутчик должен не забывать, всегда помнить, что одновременно с получением положительных, нужных ему «следов» на него обрушивается лавина нейтральных и просто противоречивых признаков.

Матушка-природа не так-то просто раскрывает свои тайны, не так-то просто открывает свои кладовые, которые припрятаны ею хитро и глубоко. Особенно здесь, в диких горах, в таежной глухомани с непролазными подлесками и чепурыжником, под мхами, под слоями отложений древних глин, суглинков, песчаника, супесей, порою крепко схваченных и сцементированных многолетней мерзлотой, лежат сами горные породы.

Разыскивать в таких «производственных» условиях и по таким обрывочным «следам» рудное тело – дело прямо-таки микроскопическое в масштабах всей Земли. Все равно, что искать иголку в стоге сена. Даже намного труднее. Потому что нет самого стога. Он не существует. Его надо предложить – создать мысленно, представить в своем воображении. И по клочкам коренных горных пород, выходящих на поверхность, заглядывая мысленным взглядом глубоко под землю, в далекое прошлое, определить структуру этого «стога», составить геологическую карту данного района земной коры и лишь потом, определив состав и размеры «стога», пытаться определить главное – а где же здесь зарыта сама «иголка»?

А «иголка» бывает разных размеров. И мелкая, и средняя, и крупная. Можно сказать, как повезет. Что выдаст матушка-природа. Не зря же считают и заслуженно относят олово к редким металлам. Его руды – оловянного камня, касситерита – на земле гораздо меньше, чем свинца, цинка, меди, да и многих иных. И отыскать его нелегко. Даже самые крупные рудные жилы имеют ширину от сантиметра до метра, очень редко до нескольких метров, а в длину они тоже не крупные, обычно тянутся на десятки и сотни метров, иногда и на несколько километров. А на поверхности эти жилы выглядят как темные нити, как прожилки на руке. Однако это сходство – лишь кажущееся. На самом деле рудные жилы распространяются в глубь скалы и имеют форму не нитей, а плоских плит или пластин, заполняющих трещины в горных породах. Вроде темного и крепкого слоя «повидла» в твердом гранитном «пироге», испеченном миллионы лет назад щедрой хозяйкой-Природой.

Конечно, было бы неправильно думать, что рудная жила целиком состоит из рудных минералов, из касситерита. Нет, такие сплошные рудные прожилки встречаются весьма и весьма редко. Чаще же минералы и особенно такой редкий минерал, как касситерит, образуют лишь небольшую примесь в жильной массе, как их называют геологи, – включения. Размеры этих включений обычно невелики: от едва видимых крупинок величиной с булавочную головку до зерен, имеющих в поперечнике сантиметр. Но даже и такая редкая вкрапленность мелких включений, вроде крохотных изюминок в каменной булке, представляет ценность – олово настолько редкий и дорогой металл, что иногда, не считаясь с затратами, его добывают из весьма бедной руды, содержащей всего каких-то ничтожных две-три сотых процента этого металла…

5

Суров характер у дальневосточной тайги в горах Мяочана. Живет она по своим, известным ей законам, из года в год, из века в век утверждая и самое себя, не замечая, как над ней пролетают тысячелетия, не слыша ни стука топора, ни человечьего голоса. И цепко хранит свои тайны, свои сокровища.

Неприветливо встретили горы Мяочана нежданных гостей. И погода не баловала. То налетали бури, ломающие деревья, то дожди. Поисковики «ловили» каждые погожие дни и работали от зари до зари, пока не кончался световой день. Возвращались в лагерь на подкашивающихся ногах и, наспех поужинав, расползались по палаткам, влезали в спальные мешки…

А со второй половины лета дожди пошли сплошной полосой. Один за другим и каждый день. То вдруг откуда-то из-за сопок ветер пригонял тучу, и на долину обрушивался нежданно-негаданно озорной, веселый, как принято считать, грибной дождь, и тут же в прогалины туч проглядывало улыбчивое теплое солнце, ободряя и как бы извиняясь за свою мокрую шутку. А то схлестывались в небе грозовые тяжелые тучи, сверкали ослепительными зигзагами молнии, освещая на мгновения притихшие и суровые таежные буреломы, да пушечной пальбой грохотали громы, а гулкое горное эхо многократно повторяло их, так что стоял вокруг несуразный грохот, пугая все живое, а вслед за громами хлестал сильный проливной дождь, тут же мчались с гор мутные потоки воды, вспенивая ручьи, река вздувалась, как в половодье, становилась стремительно-бешеной, неся свои воды по извечному руслу, выходя из берегов, затопляя окрестности, смывая деревья, унося с собой все, что попадалось на пути. А потом пошли затяжные. Небо незаметно и тихо закрылось серыми непроглядными низко повисшими тучами, как старым мокрым одеялом, и дождь полил безостановочно день за днем, неделю за неделей, то ослабевая, то усиливаясь. Нудный, затяжной, от которого нет никакого спасения. Все вокруг, кажется, насквозь пропиталось влагой. Каждая ветка, каждая хвоинка, каждый лист и травинка накопили, набрали про запас ведра влаги. Она еле держится и готова сорваться от легкого прикосновения. Чуть заденешь ветку – и сверху окатит потоком холодной воды. Только можешь чертыхаться или удивляться тому, как деревья и кусты могут удерживать на весу столько воды…

А небо хмурое, солнца почти не видно. Серый дневной свет похож на ранние сумерки и еще больше усиливает суровую неприветливость сумрачной тайги. Холодно. Промозгло. Настроение – под стать погоде. Охватывает какая-то апатия, появляется неверие в свои силы, в необходимость работы.

– Ужо какую неделю живем без солнца, вроде бы его и вовсе нету, – Юрко ворчит недовольно, монотонно махая кайлом, выбивая в мокрой осыпи очередную копушку. – Без тепла, без прогреву. Одна сплошная мокрень. И за что мне такое наказание?

Он чертыхается на природу, ругается, хотя знает, что никто его не слышит, кругом глухая тайга, разбухшая от влаги, что геолога рядом нет. Олег Табаков где-то сзади, их связывает одна веревка, он возится у вырытой Юрко копушки – изучает грунт, обломки пород, делает записи в походном журнале, сравнивает, анализирует характер изменений в породах, определяет их соотношение… Все имеет значение, все важно.

– Тык до каких-то времен будет тянуться мое мучение? – бубнил Юрко, оценивающе поглядев на свою работу: закопушка не очень глубока, сантиметров тридцать, не больше, еще бы пару раз ударить кайлом, углубить бы.

Но стоит ли копать глубже? На дне закопушки начала накапливаться влага. Юрко, встав на колено, ладонью зачерпнул со дна горсть почвы, положил ее в крохотный мешочек вместе с этикеткой. Остается сделать топором затес на дереве – это самое неприятное: сам себя купаешь… Юрко с неприязнью смотрит на ближайшую лиственницу, набухшую от дождя.

– Мать твою перемать… Того, кто придумал такую работенку, за ноги да об стенку!

Юрко приготовился. Натянул на голову капюшон, застегнул плащ. Размахнулся и, коротко ударив топором по стволу, прытко отскочил в сторону. Но все равно не успел. Потоки холодной воды густым «душем» обрушились на него, вымочив до нитки с головы до ног. Юрко яростно заматерился, ударив еще раз по дереву топором, словно то было в чем-то виновато. И снова его окатило водой. Но уже не так обильно.

– Окаянная работенка, в печенку и чертову душу!

И так было каждый раз. А в день надо выкопать полсотни закопуш и столько же сделать затесов. Естественно, столько же раз приходилось ему и принимать «душ»… Увернуться почти не удавалось.

Послюнявив химический карандаш, Юрко вывел на влажном белом затесе очередной номер взятой пробы и привычно сунул мешочек с горсткой почвы в рюкзак. Огляделся, ища подходящее место для краткой передышки. Неподалеку лежало сваленное бурей дерево, странно блестевшее густыми каплями.

Недолго думая, Юрко удобно устроился на стволе. Вынул кисет, слепил толстую самокрутку. Махорочный дым отпугивал комарье и мошку.

– Че, не нравится курево? – заулыбался рабочий. – Отлетай, ищи себе сохатого!

Пока курил, Юрко почувствовал под собой что-то неладное. Странная липкая влага проступала сквозь брезентуху штанов до самого тела. Но он сразу как-то не придал этому никакого значения, потому как сам насквозь был мокрый. Сидеть было приятно, накопившаяся за день усталость давала о себе знать. Юрко сладостно закрыл глаза. Эх, всхрапнуть бы пару часиков!.. Но никак нельзя. Сейчас подойдет геолог, станет изучать яму-закопушку. А ему, Юрко, двигаться вперед на все сорок метров веревки и там – копать новую. Так они движутся по маршруту, почти не видя друг друга…

Вдруг какая-то птица, вспугнутая в зарослях, стремительно выпорхнула и пролетела рядом, едва не задев крылом его щеку. И Юрко, то ли от дуновения крыльев, то ли от холодной сырости, а может, и от страха, внезапно ощутил, как по спине между лопатками у него пробежала дрожь. И он вскочил, хватаясь за топорище. Но вскочил не так резко, как хотелось. Дерево, на котором сидел, не отпускало. Он рванулся, оторвался от ствола и застыл как вкопанный: и брезентовый задубевший плащ, и такие же грубые штаны оказались склеенными меж собой и, казалось, намертво прилепились к телу, так что даже шагнуть было трудно. А топать еще надо несколько километров. Юрко, злясь сам на себя, громко матерился. В приступе ярости он с размаху пнул подвернувшийся ему березовый пень, хотя хорошо знал, что делать этого нельзя. И взвыл от боли:

– А-а! Мать перемать!..

Пинать трухлявый березовый пень – значит недооценивать его силу – в ста случаях из ста обычно отшибают пальцы…

Олег Табаков, услышав отчаянные крики и брань, поспешил к рабочему, на ходу срывая с плеча ружье. Утром, неподалеку от их палатки, они обнаружили свежие следы косолапого хозяина тайги…

Выскочил на полянку, увидел необычную картину. Юрко сидел на траве, сжимая обоими руками посиневший палец правой ноги, и матерился. Рядом валялись грязные портянки и снятый кирзовый сапог.

– Вот – за ногу и об дерево!.. Покалечился шибко.

А когда Олег узнал, что из-за беспечности с Юрко и другая оказия приключилась, то грустно усмехнулся: работу надо сворачивать и постараться засветло добраться до лагеря. Разбитый палец – это еще полбеды. А вот пропитанные смолой плащ и особенно штаны – дело серьезное, настоящая беда, хотя и невольно вызывала улыбку. Двигаться по тайге в прилипающих штанах, мягко сказать, весьма мучительно. А снять их никак нельзя – заедят и гнус и комарье.

Олег молча взвалил на свои плечи еще и рюкзак рабочего. Юрко двигался следом. Припадая на ушибленную ногу, страдая и матерясь, он руками оттягивал липкие штанины от тела на доступное расстояние…

В свой лагерь вернулись поздно. К ночи дождь усилился. Олег и рабочий, совершенно мокрые, усталые, даже и не пытались развести костер и что-либо приготовить на скорую руку. Вскрыли по консервной банке и, поужинав всухомятку тушенкой, полезли в свои отсыревшие, холодные спальные мешки.

А утром, когда Табаков проснулся, обнаружил, что он находится в палатке один. Юрко не было. «Неужели встал раньше меня? Что-то за ним такого не наблюдалось». И еще подумал: наверно, штаны от смолы очищает. Но тут увидел клочок бумаги, придавленный камнем. Развернул и узнал корявый почерк Юрко. Буквы, выведенные химическим карандашом, стояли неровно, словно пьяные: «Прощевайте и не безпокойтеся, ухожу на базу с попутным рабочим Осипова, а оттудава прямиком на Старт поселок. Все надоело и хочу к людям…»

Олег, не выпуская из рук записки, как-то по-новому огляделся вокруг: на свою палатку, на подступающие высоченные деревья, на каменистый берег говорливой Силинки, и впервые с острой тоской ощутил глухую полноту своего одиночества. Как-никак, а вдвоем было легче и как-то уверенней. А теперь он один. И вокруг, в любую сторону, – дикие горы да таежные дебри. До базы отряда – за день не дойти. Ушли вдвоем они по маршруту далеко…

Тайга стояла кругом черная и равнодушная. Мелко сеял нудный дождь. Олег не ругался, не посылал проклятия в адрес слабодушного Юрко, воровато и трусливо сбежавшего. Он как-то сразу забыл о нем, вычеркнул его из памяти. И больше думал о себе. Как там ни крути и ни храбрись, а положение не из приятных. Быть один на один с Природой ему еще не приходилось. Никогда еще в его молодой жизни бесконечная вечность не подступала к нему так близко.

– В нашем деле главное – не суетиться! – сказал он сам себе тихим голосом, словно его могли подслушивать. – Взвесим шансы и обсудим положение…

И примолк. Как-то неуютно показалось ему в палатке. Каждая падающая на натянутый брезент дождевая капля невольно ощущалась кожей лица – сквозь непромокаемую ткань вода все же как-то просачивалась и разбрызгивалась мельчайшими капельками. Вчера на такую сырость не обращал внимания, а сегодня – невольно заметил. Заметил и многое другое, на которое раньше не обращал внимания. Как-никак, а остался один.

Разжег костер. Утренний, жаркий, спорый. Заплясали веселые языки огня, пахнули теплотой, словно перед ним на земле очутилось маленькое живое солнышко. Олег улыбнулся огню, как другу. Приготовил сытный завтрак из консервов, вскипятил в кружке чай.

Где-то далеко подавал голос сохатый. Горное эхо вторило ему. Вдоль вершины сопки кто-то продирался сквозь чащобу, и слышался глухой треск ломающихся веток. Тайга жила своей жизнью. Олег невольно придвинул к себе ружье, взгляд скользнул по гнездам патронташа – осталось всего пять патронов, два из которых с жаканами, свинцовыми пулями. Негусто. И еще есть маленький острый топорик да геологический молоток. Вот и все его оружие.

6

Вадим Николаевич чуть не поперхнулся, когда, случайно обернувшись, увидел Юрко. Тот сидел, как ни в чем не бывало, в кругу рабочих из отряда Осиповой, держал на коленях алюминиевую чашку и весьма энергично работал деревянной самодельной ложкой. И еще чему-то ухмылялся.

Анихимов, отложив в сторону еду, поднялся и направился к Юрко. Подошел почти вплотную, остановился перед ним, расставил ноги циркулем, скрестил руки за спиной и, слегка наклонившись, молча уставился в сытое, задубевшее на солнце и ветру кирпичное лицо Юрко. А тот, аккуратно выскребая ложкой остатки пшенной каши из миски, рассуждал вслух:

– Жизня, чо? О жизнях надо судить с понятиями. Без понятиев можна и понавредить…

Подняв голову, встретившись с испепеляющим взглядом Анихимова, улыбнулся приветливо и где-то чуть угодливо, словно за ним никаких проступков и не имелось и совесть чиста:

– А-а, товарищ начальник, Вадим Николаевич! Вот едим-обедаем…

– Ты как здесь очутился? – как можно спокойнее произнес Анихимов, с трудом сдерживая себя.

– А чо? – Юрко облизал свою ложку и сунул ее за голенище сапога.

– Ты как здесь очутился, спрашиваю?

– Здеся? – как бы не понимая вопроса, переспросил Юрко. – Взял у поварихи миску с кулешом и примостился с друзьями-товарищами. Нельзя, што ли?

– Я спрашиваю, как на базе очутился? – в голосе Вадима Николаевича зазвучали начальственные угрожающие интонации.

– Как? Обыкновенно, товарищ начальник. – Юрко делал вид, что не замечает этих интонаций. – Пешим ходом на своих двоих.

– А Табаков?

– Чо Табаков? Тама он, Олежка. Вкалыват.

– А ты сбежал?!

– Не, товарищ начальник, не сбежал. По своей воле ушел. И на меня не кричите. Не подневольный я вам! Свои законы знама. Свободный как есть гражданин своей родной державы, вот!.. – Юрко выпалил эти фразы единым махом и глотнул воздуха. – Не нанимался я вам жить в сплошной мокроте да шкуру обдирать о каменья и всякие острые злячки-колючки. Не было такого уговора!.. И болесть ешо у меня, ревматизма называется, по телу ходит, дыхнуть не дает… А заявленьице я вам в палатку ишо утром положил, насчет увольнения. Вот!.. Нету моего терпежа! Ухожу к людям!.. Потому как есть свободный я гражданин!..

Вадим Николаевич презрительно посмотрел на Юрко. И не таким «рога обламывал». Он так и подумал. И вслух сказал, что никакого расчета быть не может до окончания полевого сезона, как указано в договоре при найме, на котором и стоит самоличная подпись Юрко. И документы свои он получит в конце сезона вместе с расчетом. Так что Юрко должен подумать хорошенько над своим поступком и вернуться назад к Табакову. А за самовольный прогул вычтут из зарплаты и за нарушение трудовой дисциплины снизят премию.

Юрко выслушал Вадима Николаевича и, почмокав губами, посмотрел на него снизу вверх безо всякого страха и даже с какой-то откровенной неприязнью. Потом поднялся, почесал затылок. Усмехнулся и лениво ответил:

– Не пужай, начальник! Не пужай!.. Свободный я человек, как есть свободный по всем законам! Вольная птица-птаха! Нету у тебя правов держать меня. Нету! А бумажки-документики оставь-ка себе. Обойдутся! Тута меня усе знают, как давно прибывшего и простого рабочего. Меня, знашь, повсюду примут с доброй радостью, без всяких бумажек, поскольку трудовыя мозолистыя ладошки везде требуюца… Вот! А насчет рублей моих, что горбом и потом заработаны, так хрен с ними!.. Потому как свобода для простого человека завсегда дорого обходица.

И считая, что разговор окончен, Юрко повернулся и зашагал к реке, что ворчливо катила свои холодные воды, словно тоже торопилась поскорее убежать подальше от этой сумрачной долины, стиснутой крутобокими скалами и беспросветной тайгой.

Вадим Николаевич чертыхнулся. Он встречал и таких «свободолюбов». По опыту знал, что на них ничто не действует: ни уговоры, ни приказы. И еще подумал о том, что надо бы кого-нибудь из рабочих послать к Табакову. Тому одному трудно.

7

Олег Табаков, несмотря на молодость, не растерялся в той неблагоприятной обстановке, которая сложилась на его маршруте после ухода Юрко, и не дрогнул, а принял, как потом выяснилось, единственно правильное решение: не возвращаться в базовый лагерь, а двигаться вперед. Не прекращать работу, а довести ее до запланированного конца. На геологической карте не должно быть пустых белых пятен.

Перво-наперво он решил перебазироваться. Перебраться к тому месту, куда должны выйти и другие маршрутчики. Там заготовлен и обустроен лабаз с продуктами. Он остался еще от топографов, которые тут проходили профили. На карте лабаз обозначен почти в самом конце маршрута, вверх по Силинке, в небольшой долине, на месте слияния с Амутом. На этом месте в прошлом сезоне какое-то время стояла палатка Анихимова, он там наверняка все вокруг обшарил и обследовал. Даже пометил маленькую поляну с диким луком. Витаминное зеленое добавление к консервированным щам, макаронам и тушенке. Вадим Николаевич любил щедро приправлять крошевом из этого бесплатного великолепного витаминного лука приготовленную на костре горячую пищу. И других приучал.

На переноску вещей, палатки, оборудования, образцов и проб ушел почти весь день. Место для стоянки Табаков выбрал на возвышении между двух лиственниц, почти у самого слияния говорливого Амута с Силинкой. Палатку ставил в сумерках и, едва успел укрепить ее и натаскать хвойных веток на подстилку, как снова пошел проливной дождь. Шел он всю ночь, а к утру в долине разлился белый, как молоко, туман. Но подул ветерок, и туман стал рассеиваться.

– Ну что, Олег Николаевич, хватит дрыхать и прохлаждаться! – сказал он сам себе, выбираясь из спального мешка. – Хошь не хошь, а надо!

Вокруг стояла глухая нежилая тишина, лишь монотонно бормотал Амут, вливаясь в торопливую Силинку. Впереди, у самого устья горной речушки, возвышалась огромная темная скала, немного горбатая и монолитная. За нею, почти к ней примыкая, вставала другая, как младшая сестра, такая же темная и поросшая непролазным чепурыжником. Около второй скалы и находилась обозначенная на карте небольшая луковая поляна.

А вокруг стояла тайга. Торная тропинка терялась в чаще.

Густой брусничник покрывал гнилые валежины и валуны. А в отдалении на частом осиннике беззвучно трепетала листва, уже схваченная осенней желтизной, и, казалось, она излучала спокойный свет. Если бы не тропа, ничего здесь не напоминало бы о человеке. Да и саму тропу проложили дикие олени и сохатые, а потом уже по ней прошли люди. Олег знал, как приятно выйти в маршруте на такую торную звериную тропу: сразу же вдвое легче шагается, идешь, почти отдыхаешь. И как не хочется сворачивать с тропы, со звериного следа, но приходилось сворачивать – маршрут есть маршрут.

– Вперед, Робинзоны! – крикнул весело Олег и прыгнул на хрусткую гальку речной косы.

Сбросил с себя пропревшую, выгоревшую куртку-энцефалитку и такие же брезентовые штаны, которые в начале сезона сам зауживал на модный фасон при свете костра. Размахивая руками, подбежал к воде. Кожа у Олега была белая, чуть тронутая загаром, а к плечам будто прикреплена голова с темной кожей. Загорать некогда, хоть дальневосточное солнце бывает и щедрым, иногда припекая прямо-таки по-адски.

Торопливо поплескался обжигающе-холодной водой, насухо и докрасна растерся полотенцем. Попутно оглядел и галечную косу, «визитную карточку» местных гор и скал. Природа понатаскала сюда множество «проб». Каждую раскалывать и смотреть – жизни не хватит. Определил по форме, по характеру выветривания именно те гальки да обломки, в которых возможно найти нужные сведения. Натянув одежду, пощелкал молотком «орешки». Видимого касситерита было очень мало, крупинки, точечки, но зато обнаружил много скоплений очень тяжелых вторичных свинцовых материалов, светлых кварцетовидных пород, гранитов, темных кристаллов турмалина и вольфрамита, извечных спутников оловянного камня.

– Вот и познакомились, – сказал Олег, оглядывая скалы. – То, что нам надо!

Образцы он собрал и отнес к палатке. Рабочий день начался. Ходить в одиночку по маршруту не очень-то приятно. Да и с собой много образцов и проб не принесешь. И Олег, рассчитывая на свои силы, сократил протяженность каждого маршрута. Да к тому же на сопках он обнаружил свежие медвежьи следы.

С каждым днем Табаков все дальше и дальше уходил в глубь Мяочана, стремясь добраться до верховья Амута. И каждый раз, начиная трудовой день, на речных косах присматривался к составу галек и валунов, раскалывал, заглядывая внутрь и читая их маленькие тайны. И вскоре установил, что обломки с касситеритом и его спутниками исчезают немного выше его палатки, на месте слияния Амута с Силинкой.

К концу недели кончилось его одиночество. С базы пришел помощник. Это был проводник, старый охотник Тимофей Зыков. Его прислал Вадим Николаевич. Ходить в дальние маршруты Зыков не мог, ему было тяжело – давали о себе знать и солидный возраст, и старые раны, которые особенно ныли в сырую погоду. Но Зыков хорошо знал тайгу, метко стрелял из своей малокалиберки, с которой не расставался никогда. На войне он был снайпером и имел боевые награды. Старый таежник по вечерам, коротая время у костра, рассказывал много интересного из своей фронтовой и таежной жизни.

Потянулись дни однообразных маршрутов, линии которых сгущались на рабочей карте Табакова, четко обозначая выявленные районы выходов гранитов. А погода все ухудшалась и ухудшалась. Дожди шли один за другим, и небо почти не прояснялось. Но несмотря на сырость, все равно уходили в маршруты. И целыми днями, мокрые с головы до ног, почти ничего не видя, лазали в кедровом стланике, таежном чертополохе, среди глыб базальтов и порфиритов. Возвращались поздно. У вечернего костра, умело разведенного Тимофеем Зыковым, не успевали просушиться. И Табаков стал опасаться за сохранность отсыревших топографических карт и полевого дневника. И еще о своей коллекции жуков, выловленных в тайге. Вата, которой они были переложены в коробочках, угрожающе отсырела. Старый охотник, как бы читая мысли Табакова, предложил:

– Давай-ко, милок, передых устроим. Для просушки одежи и сугреву костей моих старых.

Утро выдалось хмурое, холодное, моросил противный дождь. Олег посчитал дни недели, сверился со своими записями и тихо ахнул – было одиннадцатое сентября. Да как же он забыл о своем дне рождения? Так что отдых имел вполне законное обоснование. Он так и сказал об этом Зыкову. Таежник пожурил парня за забывчивость и, захватив винтовку, отправился за «живым мясом» для праздничного стола.

– А я за луком, – сказал Олег.

Он давно намеревался сходить к той луковой полянке, что была обозначена на карте Вадимом Николаевичем. Ни о каком открытии он не думал. А думал о своей жизни. Она впереди открывала свои горизонты. Работа геолога-поисковика ему нравилась. Здоровьем, несмотря на страшные блокадные годы, не обижен. Что еще надо человеку?

Он подошел к массивной темной скале, что возвышалась у устья речушки Амут. Мельком взглянул на нее. Скала была сложена из пород, которые не давали ни малейшего намека на рудопроявление. Обычная «пустая» порода. Сколько геологов прошло мимо нее! И в прошлом сезоне, и в этом. Все они осматривали, и довольно внимательно, именно это скалистое обнажение. И рвали охапками зеленый дикий лук. И никто не обращал внимания на вторую меньшую скалу, на «младшую сестру», расположенную за поляной, немного выше по склону. Она, скала, казалось, ничем не отличалась от своей родственницы, более крупной по размерам.

Табаков решил нарвать молодого лука и пересек поляну. И по привычке на ходу ковырял длинным молотком в развалах глыб, сдирая с них тонкий слой земли и мха. Ничего примечательного он не обнаружил. Среди однообразных серых пород его внимание привлекла крупная глыба, выступающая из земли. Олег постоял в нерешительности – идти к ней или не идти. К тому же он пришел за луком, а не топает по маршруту. И тут до его слуха донесся хлопок выстрела. Олег улыбнулся: охотник знает свое дело, с пустыми руками не вернется к костру. Дождь продолжал нудно моросить. Около глыбы торчали сочные метелки лука. Табаков направился к ним и скорее машинально, чем осознанно, взмахнул молотком. Содрав с глыбы верхний покров из мха, конец молотка неожиданно обнажил породу: смоляным блеском тускло сверкнула кварц-турмалиновая брекчия.

Олег остановился, как вкопанный. Такой крупной глыбы спутника касситерита он еще никогда не видел. Не может быть! Поспешно стал сдирать молотком мох и землю. Вся глыба была темной и тускло поблескивала. Олег отложил молоток и, переведя дух, решил ее вытащить из земли, перевернуть. Вцепился руками. И тут поразился ее необычайно тяжелому весу. Сердце забилось учащенно. С трудом перевернул глыбу и торопливо схватился за молоток. После первого же удара, когда на его глазах откололся увесистый кусок породы, у Олега от неожиданности сдавило дыхание: почти на треть глыба состояла… из блестящего коричневого касситерита! В том, что это был именно касситерит, Табаков не сомневался. Слишком явственно было видно рудопроявление. И не в виде крохотных зерен, не в виде «жука», а покрупнее буханки хлеба.

– Вот это да! – нараспев произнес Табаков, приседая на корточки перед глыбой, открывшей ему свою тайну.

Он потрогал глыбу пальцами, как бы убеждаясь в том, что она существует. Вот это удача! Он облизнул пересохшие губы. И приказал сам себе: «Спокойствие, Олег Николаевич, спокойствие!» И стал всматриваться вокруг: откуда мог свалиться такой «подарочек» к его дню рождения? Подняв взгляд выше, нетрудно было сообразить, что «подарочек» сполз по осыпи со второй скалы. Именно со второй, где и просматривался своеобразный желоб в теле горы.

Табаков стал к ней приближаться, разбивая по ходу глыбы одну за другой. Во многих попадалась руда. Она призывно поблескивала на сколах. Олег забыл о луке, о еде. Цепляясь за ветки кустов, Олег стал карабкаться к подножию скалы. Казалось, будто кто-то подталкивал его в спину, торопил. Азарт охватил его. Как на охоте, когда преследовали крупного зверя. Орудуя геологическим молотком, он спешно разгребал, очищая подошву скалы. И в самый напряженный момент, когда он отворачивал очередную глыбу, вдруг сухо треснула и сломалась деревянная ручка. Сколько лет она добросовестно служила Табакову, и вот – нá тебе! – не выдержала. Олег повертел в руках отполированную своими ладонями ручку и в сердцах отшвырнул в кусты. Выругался. Вытер с лица пот рукавом энцефалитки и, преследуемый роем комарья и пауков, побежал назад под гору, через луковую поляну к своей палатке.

– Ну-ко, именинник! Поздравляю! – около палатки сидел охотник и поднял полуочищенного от перьев жирного молодого тетерева.

– Потом! Давай новый молоток! – выпалил Табаков, не обращая внимания на птицу. – Там, кажется… руда!..

Тимофей Зыков шумно выразил свою радость по такому счастливому случаю и вместе с Олегом, захватив кайло, молоток и зубила, поспешил к подножью скалы. Дождь как-то сразу перестал. В прогалины туч показалось улыбчивое солнце. Все вокруг засияло, заискрилось. Мириады дождинок сверкали крохотными алмазами. Сама природа, казалось, была заинтересована в том, чтобы успешно прошел поиск.

Табаков и Зыков быстро добрались до основания скалы. И орудуя кайлом, геологическим молотком, помогая себе руками, быстро разгребали, очищали небольшое пространство, докапываясь до коренного основания. Было жарко и душно. Пот катил градом по лицу, оставляя длинные грязные полосы. Комарье и пауты, словно учуяв добычу, густым роем носились вокруг, нещадно и кучно пикируя на свои живые жертвы. Но на них не обращали внимания.

Наконец Олег разгреб руками и очистил обнаженное тело скалы. Оно матово темнело. Сердце колотилось в груди. Олег замер, потом размахнулся. Удар молотка, отлетели осколки и – небольшой скол засиял в лучах солнца зеркальным блеском отполированных коричневых кристаллов касситерита!.. Олег, не веря своим глазам, стоял и улыбался. Потом с силой надавил острым краем молотка и провел им по скале. Он знал, касситерит очень твердый минерал. Зазубренный край молотка даже не оставил никакого следа, даже не смог просто поцарапать… Сомнений не оставалось. Перед ним был коренной выход ценной и редкой руды. Во рту пересохло. Хотелось пить. А по спине, промеж лопаток, ручьями стекал пот.

– Энта она и есть, которую искали? – почти шепотом спросил охотник, по старательскому обычаю не произнося название минерала, чтобы ненароком не «спугнуть» удачу.

– Да. Это и есть она самая, – сказал Олег Табаков, вытираясь рукавом. – Она и есть…

– Расчищать будем дальше? – спросил Зыков.

– Ага. Чтобы поглядеть на нее, – Олег сделал ударение на последнее слово.

– Дык давай, чего стоять-то!

И они снова принялись за работу. Но уже не с такой яростной напористостью. А деловито и сноровисто. Откатывали валуны и глыбы, отбрасывали камни, расчищали основание скалы. На их глазах постепенно, шаг за шагом, открывался коренной выход руды. Он с каждым метром становился все мощнее и мощнее. Олег и его пожилой помощник работали молча и сосредоточенно. Еще шаг. Еще метр… Темная коричневая полоса ширилась и обнажала свою необычную силу. Это были не робкие прожилки, не вкрапления, даже не плоская плита… Здесь перед ними открывалось что-то невиданное – сплошной цельный массив, состоящий из одного касситерита!

– Теперя чего? – спросил Зыков, когда наконец добрались, очистили всю ширину рудной жилы.

– Как что? Замерить надо, – сказал Табаков, доставая из кармана рулетку. – Держи-ка конец!

– Дык сколько ж? – поинтересовался охотник, натягивая рулетку.

– Одиннадцать метров, восемь сантиметров, – буднично сказал Табаков. – Махина!

– Энто много али нет? – допытывался охотник.

– Много. Даже очень много. Фантастика! – Олег стоял, откинув накомарник с лица, не чувствуя ни комарья, ни мошки, и улыбался. – Фантастика! В мире, кажется, еще таких рудных зон не встречалось!

– Ну? – недоверчиво произнес Зыков и уважительно поглядел на темный выход руды, провел по ней рукой, как по живому существу. – Не могет быть!

– Я и сам удивляюсь… Фантастика! – Олег тоже похлопал по руде ладонью, как бы удостоверяясь в ее реальном существовании. – Одиннадцать метров!..

Потом он взял молоток и стал простукивать рудную жилу, убеждаясь в ее монолитности и целостности. Тонны и тонны чистого касситерита! Вся структура показывала, что рудная зона одним концом уходит в глубь горы, а другим – продолжается вверх по склону.

Весь остаток дня они потратили на прослеживание этой мощной рудной зоны. Вскарабкались на вершину скалы. Всюду – руда. Лишь на самой вершине она неожиданно нырнула под покров базальта. Потом повернули назад, к югу. Зона продолжалась к реке и далее за нее. В первый же день рудную зону удалось проследить более чем на триста метров! Не оставалось никакого сомнения в том, что перед ними уникальный по мощности рудный объект.

Усталые и счастливые, нагруженные тяжелыми образцами, вернулись к своей палатке. Старый охотник в сумерках быстро разжег жаркий костер, стал готовить пищу. А Олег, примостившись у огня, не чувствуя усталости, начал заполнять страницы полевого дневника, занеся в него историческую запись: «…расчистили скалу, и перед нами раскрылся коренной выход рудной зоны шириной в одиннадцать метров восемь сантиметров».

И остановился, покусывая карандаш. Надо дать этой самой рудной зоне название. Таков порядок. Олег улыбнулся распухшими губами. Сколько раз он мечтал о таком счастливом часе открытия, придумывая разные красивые и звучные названия для будущих месторождений. И вот этот звездный час наступил. Но как он выглядел буднично и обычно! Потрескивал костер, варилась похлебка в котелке и, если бы не образцы, сложенные грудой в палатке, можно было бы подумать, что ничего существенного и не произошло. Но перед его глазами, едва он закрывал их, вспыхивала мириадами блесток на зеркальной поверхности коричневая твердость ценного минерала. Солнце отражалось в них, как в крохотных зеркальцах, веселя и радуя, как бы обещая тепло и хорошее светлое будущее. И тайга вокруг теряла свою обычную угрюмость и отрешенность, словно она и вовсе никогда не была и суровой и мрачной.

– Обед готовый! – сказал охотник. – Где твой лук? – А про лук-то они и забыли. И оба рассмеялись.

– Мясо и без лука завсегда вкусное.

До глубокой ночи они сидели у костра, говорили о найденной рудной зоне. Ломали головы над названием. Ничего путного не могли подобрать. И уже ночью, когда улеглись в спальные мешки, охотник, как бы подытоживая прожитые волнующие часы, сказал:

– И день-то выдался, как по заказу нашему. Теплый да солнечный!.. Сразу видать, что фарт подвернулся.

– Как, как ты сказал? – оживился Олег, и дремота слетела с него. – Солнечный?

– Ага! Солнечный день-то выдался, солнечный. Прямо кто рукой тучки пораздвигал и порадовал нас.

– Так это ж красиво звучит! – Олег приподнялся на локтях. – Солнечный, – еще раз повторил. – Солнечный! Давай назовем месторождение Солнечным, идет?

– Мне все едино, – ответил Зыков. – Солнечный так Солнечный.

8

Последующие дни работали от зари до зари. Одним кайлом, одним геологическим молотком и зубилом отобрали десятки проб, пробили несколько борозд, проанализировали тридцать шурфов, целенаправленно прослеживая расположение рудной зоны и тщательно все документируя.

А на третий день к ним из тайги стали выходить, сгибаясь под тяжестью своих рюкзаков, геологи-поисковики со своими рабочими. На поляне поднялись новые палатки. Весело заплясали костры. А люди все прибывали. Пришел караван из пяти лошадей, чтобы увозить оборудование, тяжелые мешки с образцами и намытыми шлихами. В лагере появились радист и повариха. Толик и Наташка поставили свою палатку у реки. А потом прибыл и Вадим Николаевич. Он успел закончить свой маршрут и пересек несколько параллельных маршрутов, проверил, как он сам высказался, «качество геологической съемки». Одним словом, проконтролировал работу молодых специалистов. А вдруг они где-то пропустили, прошли мимо рудопроявления? По его уставшему лицу и запавшим глазам можно было понять, что порученную работу молодые специалисты выполняли добросовестно, они ничего не пропустили. Но нашли много «свидетельств» и «следов», благодаря которым район Мяочана будет зачислен в разряд перспективных. Обо всем этом он сказал за поздним обедом, когда собрались у большого костра. И еще дал положительную оценку всему сезону, проанализировал работу каждого поисковика.

– А что касается маршрута Олега Табакова, то на нем останавливаться не буду. В прошлый сезон я его сам прошел, особенно заключительную часть. Он насквозь пустой, – сказал Вадим Николаевич и мягко, подобревшим голосом спросил Олега: – Ну если не месторождение, так хоть приличных жуков успел наловить?

– Не, не успел, – ответил Табаков, и все вокруг засмеялись.

– А что ж тогда успел? – съехидничала Наташка, и снова все заулыбались.

– Кое-что. Вот, Вадим Николаевич, взгляните. Кажется, руда. – И Олег поставил к ногам Анихимова свой потертый вылинявший рюкзак, набитый образцами. Смех оборвался мгновенно. Все, как по команде, вскочили и бросились к его рюкзаку. Ошалело смотрели на касситерит, который тускло поблескивал в рюкзаке. Образцы были крупные, увесистые, как булыжники. Даже в музеях такие редко встретишь. А здесь их – уйма, полный рюкзак. К руде потянулись руки. Ее нюхали, царапали ножами, пробовали на язык. А Наташка даже попыталась укусить. Принесли пластинки цинка и склянки с кислотой. Реакция была положительной. Оловянный камень оказался самым настоящим, неподдельным.

– Очень… Очень любопытно, – произнес Анихимов, и голос его нервно дрогнул, – очень!..

Он расстегнул дрогнувшими пальцами свою полевую сумку, извлек затасканную потертую рабочую карту и развернул ее на коленях. Не поднимая головы, на которой все так же лихо сидел порыжевший берет, еле заметно покрутил ею. Вадим Николаевич все еще не верил. Он все еще сомневался. Ну просто не укладывалось такое в его голове. Два года рыскали-искали по чащобам Мяочана, и – на тебе, пожалуйста! – студент-дипломник, одним словом, салага в геологии, которому он не доверял, этот самый мальчишка и приносит полный рюкзак великолепных образцов чистейшей руды…

– Где? – коротко выдохнул Анихимов.

Все уставились на Олега, ожидая его слова. А он молча ткнул пальцем в карту, показывая на то самое место, где расположился лагерь, провел ногтем в сторону луковой поляны, хорошо знакомой Вадиму Николаевичу и многим другим по прошлогоднему сезону.

– Здесь.

– Не может быть, – Вадим Николаевич нервно засмеялся. – Мы же все там обшарили…

– А за луковой поляной не смотрели, – сдержанно произнес Олег, ощущая вокруг себя накаленную атмосферу и почти физически чувствуя, как на нем скрестились острые колючие взгляды, в которых были и зависть, и восторг, и недоумение.

– Вторая скала? – неуверенно спросил Вадим Николаевич.

– Она самая. Сплошной касситерит. Одиннадцать метров.

Темнота в горах наступила быстро. Весело потрескивал костер. Но ждать до утра ни у кого не хватало терпения. Тем более что рудная зона находилась рядом, в какой-то сотне метров от лагеря. Кто-то подал идею сооружать факелы. Ее тут же подхватили. И вскоре, освещая дорогу факелами, гуськом двинулись через луковую поляну, мокрую от росы. Вскарабкались к подножию скалы, сгрудились у отрытой, обнаженной темно-коричневой каменной стены. Она тускло поблескивала, отражая огненные всполохи факелов. Стену гладили ладонями, царапали ножами, били молотками, откалывая образцы… Натащили хвороста и сушняка, распалили большой яркий костер. Живое пламя отражалось в темном рудном теле, оживляя его. Поисковики молча переживали чужую радость, ошеломляющее открытие. Только одна Наташка повторяла одно и то же:

– Подфартило Олежке! Вот подфартило!..

А Вадим Николаевич, словно не веря своим глазам, щупал обеими руками касситерит, гладил холодную руду и никак не мог проглотить противный комок, который возник откуда-то изнутри и застрял в горле. Слезы сами скатывались по его впалым щекам. Вот оно – его месторождение! Родное и близкое. Которое снилось ночами. Предугаданное, выстраданное им. То самое, к которому он шел долгие годы геологической жизни. Но открыть так и не смог. Не дошел каких-то пару десятков шагов… Прошел буквально рядом. А открыл другой. Мальчишка. Сопляк в геологии. Студент-дипломник.

Куда же он смотрел?

Глава двадцать вторая

1

Снег шел весь день и всю ночь. Выбелил горы, тайгу и приукрасил поселок. Вместе со снегом в Солнечный пришла зима.

Казаковский несколько минут стоял молча, всматривался в просыпающийся поселок, чутко вслушивался. Морозный воздух тихо звенел, словно где-то неподалеку кто-то осторожно трогал смычком натянутые струны скрипки. Солнечный раздался, разросся. Он знал в нем не только каждый дом, но наперечет и каждое сохраненное дерево, каждую выбоинку на дороге и, главное, где и как кто живет.

Он смотрел на крыши, на трубы. Они дымили по-разному. Из одних в небо валил густой черный дым, из других он весело вился вверх тонкой голубой струйкой. Но Казаковский любовался не ими. Он выискивал те трубы, из которых дым не выходил. Они настораживали. Если после морозной ночи с утра не топили печку, значит, в доме что-то стряслось. Вспыхнула ссора или еще что-нибудь похожее. Семья – маленькое самостоятельное государство, и приходилось применять разные дипломатические тонкости, чтобы наладить натянутые отношения между мужем и женой. Ему важно, чтобы люди жили хорошо и весело, тогда и работа у них будет спориться.

Сегодня дымили все трубы. Казаковский смотрел на струйки дыма. Они приносили удовлетворение, но не давали успокоения. На душе было муторно. Вчера, вместе с первым снегом, в Солнечный прибыл ревизор.

Казаковский еще по работе в управлении знал Вутятина. Человек он был своеобразный, всецело боготворящий бумагу, пункты положений и параграфы инструкций, которые знал наизусть. Профессия ревизора приучила его к вечной подозрительности, постоянной недоверчивости, выработала некий жесткий стереотип личной значимости и непогрешимости. Чуждый всякому состраданию, он с твердой легкостью вершил судьбами людей и производства, соотнося их с соответствующими параграфами и пунктами. И такая многолетняя ревизорская практика научила его и держаться с людьми соответственно, властность чувствовалась во всем его облике.

Вутятин обосновался в кабинете главного инженера, обложился папками с документами, сметами, отчетами и, забаррикадировавшись ими, корпел с раннего утра, делая себе выписки, заметки, которые потом войдут в заключительный акт проверки. А в бумагах он умел разбираться дотошно и скрупулезно. Папки с официальными документами читал с увлечением, как романы. Планы-задания. Годовые, квартальные, месячные. Социалистические обязательства. Скорость бурения. Метры подземных выработок. Себестоимость. Производительность. Занятость. Текучесть. Реальная заработная плата. Материальное обеспечение. Капитальное строительство. Плановое и внеплановое.

– С какой целью вы сюда приехали, Андрей Данилович? – не вытерпел Казаковский, уставший отвечать на его однотипные вопросы и объяснять цифры. – Данные переписывать? Так это же можно было сделать и в управлении. Мы отчеты аккуратно высылаем, как положено. Вы б лучше с людьми встретились, поговорили. По поселку прошлись. В глаза жизни посмотрели. Она не по бумажкам идет, она свои коррективы вносит.

– Вот эти-то ваши коррективы меня больше всего и интересуют, – Вутятин сделал акцент на словах «ваши коррективы». – Единственное твое спасение, что производственный план перевыполняешь. И в передовиках экспедиция числится. Но меня и это не остановит!

Андрей Данилович помахал указательным пальцем перед лицом Казаковского.

– За нарушения и самовольное строительство незапланированных объектов отвечать придется по всем строгостям закона.

И он, словно фокусник, развернул план поселка, открыл страницы сметы капитального строительства и папку с отчетами, главным образом о строительстве хозяйственным способом, и стал подчеркивать красным ревизорским карандашом выросшие за последние месяцы строения.

– Вот тут у вас понастроено всякого… И детсад, и Дом культуры, и почта, и магазин, и пекарня, и школа… Даже парикмахерская!.. И все – без документации! Разве так можно? На молодость скидки не ожидайте, не будет. Весь спрос – с руководителя. А в личном деле, простите за прямоту, выговор на выговоре, в том числе и за нарушение финансовой дисциплины, за внеплановое строительство, да еще и взыскания. И что же? Неужели еще не остепенились, Евгений Александрович? Давно пора бы! Ан нет. Опять рветесь в спор, да еще с прямым вышестоящим начальством. Партизанщина, да и только!

– А вы совсем обюрократились, Андрей Данилович, если от жизни отмахиваетесь, да заслоняетесь официальными бумагами, – не сдержался Казаковский. – А я-то знал вас, как человека.

– Не человек я здесь, а ревизор. Ре-ви-зор! – он снова поднял вверх указательный палец. – Понятно? На очередной выговор не надейтесь, товарищ Казаковский. Придется с должности снимать, а заодно и соответствующий начет сделать, за все построенное вне утвержденного плана, чтобы из своего кармана рассчитывались, а не из государственного! Вот тогда-то, думаю и надеюсь, сразу поумнеете.

– Так мы же строили за счет сэкономленных средств! В прошлом году получили триста семьдесят тысяч сверхплановой экономии. Загляните в документы, там все зафиксировано, каждая копейка учтена.

– А кто вам дал право экономить на производстве разведки? – ехидно спросил Вутятин.

Казаковский взял себя в руки. Тут надо не спорить. Спором вопроса не решишь. Формально ревизор прав. Опровергать надо умело. Но все же ответил ревизору.

– Вот именно, на производстве разведки, Андрей Данилович, и вкладывали экономию в развитие производства и обустройство поселка. Как запланировали в проекте работ.

– Который не утвержден и забракован? – Вутятин снизу вверх посмотрел на стоящего перед ним Казаковского. – Кажется, именно за него вам вынесли персональный выговор?

– Проект сейчас находится в Москве, в министерстве, – спокойно ответил Казаковский, – а здесь мы, не дожидаясь утверждения, давно приступили к его реализации.

– Это мне видно по документам, – ревизор открыл папку по буровым работам. – Сколько внеплановых буровых? Будем проверять на месте и составлять соответствующие документы на их ликвидацию. Как внеплановых и неутвержденных.

Казаковский взглянул в окно и невольно улыбнулся: попробуй после такого обильного снегопада пробиться через перевалы… И вслух сказал как можно спокойнее и с сожалением:

– Не проедем. Снегу много навалило.

– А мы на ближайшую. Вот сюда, на Перевальную зону, – Вутятин подчеркнул карандашом на карте буровую, которая располагалась в двух десятках километрах от Солнечного, за горным перевалом. – Она ближе всех. И дорога, кажется, туда пробита. Старшим там кто? Бакунин? По радио пригласите его, чтобы ждал нас на буровой, – и внимательно посмотрел на Казаковского, как смотрит учитель на провинившегося ученика. – Пора кончать бурить пустые дыры, устилать рублями тайгу.

2

После полудня, плотно пообедав, выехали из Солнечного. Заснеженная дорога пролегала сквозь тайгу, петляя по склону сопки. Проехали мимо первой штольни, мимо второй, чуть в стороне осталась буровая Ивана Сурикова. Монотонно гудел мотор, колеса «газика», укрепленные цепями для лучшей проходимости, наматывали один километр за другим. Степаныч сосредоточенно вел машину, хорошо зная по опыту, что заснеженная дорога таит в себе много опасностей.

Вутятин, в шапке-ушанке и кожаном полушубке, сидел насупившись, держа на коленях и прижимая к себе руками свой кожаный портфель. Казаковский, одетый по-походному, расположился на заднем сиденье и через окно, слегка схваченное морозом, смотрел на тайгу, на гору, на пробитую недавно дорогу. Сколько с ней возились, сколько сил она вымотала! Еще в прошлом году лазили по распадкам, склонам, выискивая наиболее короткий и пологий подъем к перевалу, а потом и на той стороне – спуск. Было много разных вариантов, и он сам не раз ногами мерил будущую трассу тракторной дороги, выбирая наиболее подходящий, удобный. То в одном случае подъем не подходил, слишком круто шел вверх, то в другом – он удовлетворял по всем пунктам, но за перевалом, – спуск был ужасным, да еще и пересекать приходилось многие ручьи, а это значит – зимой нарастут наледи. А в-третьих, сам перевал оказывался остроскалистым. Но после долгих исканий нашли нужный маршрут, наметили на карте дорогу. Потом начали рубить многокилометровую извилистую просеку, бульдозером и взрывчаткой метр за метром выравнивая полотно дороги, проделывая в скалах площадки, обходя осыпи…

А чем выше в гору, тем больше снега. Дороги почти не видно, одна лишь просека обозначила ее направление. Легкий морозный ветер взметал снег, бросал его на вездеходный «газик». Мотор, работая из последних сил, натужно урчал, но все же метр за метром «газик» продвигался все выше и выше к перевалу. Несколько раз буксовали, тогда Вутятин и Казаковский подталкивали машину, вскакивали на ходу. Только один Степаныч молчаливо хмурился. Он злился на себя за то, что поддался начальственному уговору и повел машину. Старый водитель, поглядывая на спидометр, сердцем чувствовал, что поездка в такую погоду добром не кончится. И действительно, когда до перевала оставалось еще добрых двадцать километров, она засели в снегу окончательно, по самое днище. И – ни туда, ни сюда.

– Что, крепко засели, Степаныч? – спросил Казаковский, тяжело дыша после очередной неудачной попытки сдвинуть машину.

– Ну, – утвердительно ответил шофер, – курить можно.

– А может, еще раз попробуем? – настаивал Вутятин.

– Дык, напрасный труд, – угрюмо произнес Степаныч и, подумав, дал совет: – Возвращайтесь-ка вы пешим ходом назад, а мне сюды трактор пришлите.

Вутятин, посмотрев на перевал, который казался близким, спросил шофера:

– А если не по дороге, а напрямую, то сколько?

– Напрямую? – Степаныч прикинул. – С дюжину будет, это точна. Да там до буровой еще два. Вот и считайте, товарищи начальники.

– И только? – весело спросил ревизор.

– Дык по заснеженной тайге, – предупреждающе сказал Стеапаныч.

– Неужто не осилим, Евгений Александрович? – в голосе Вутятина слышался вызов, в молодости он не такие маршруты одолевал, а тут пустяк какой-то, дюжина километров.

Казаковский поддержал предложение шофера и предложил вернуться, мотивируя тем, что надвигается вечер, а с ним и морозная ветреная ночь. И что не стоит рисковать. Завтра с утра отправимся на тракторе.

Говоря эти слова, Казаковский критически осмотрел старшего по возрасту Вутятина. По всему видно, что он давно не ходил в дальние походы. Давно утерял нужную тренированность. Да одет он явно не для длительной ходьбы: на нем тяжелый теплый полушубок, под которым обычный городской костюм. Только одни сапоги соответствовали требованиям ходьбы.

– Эй, вы! Куры-гуси, учить меня вздумали… Да я по отрогам Сихотэ-Алиня бродил еще в те годы, когда вы под стол пешком топали, – Вутятин упрямо не отступал от своего желания, поддел вопросом. – Струсил, что ли?

– Дык не стоит рисковать по-слепому, – ответил Степаныч, задетый никчемной настырностью приезжего. – Тайга не стерпит.

– Рюкзак для меня найдется? – Вутятин вертел в руках свой тяжелый портфель, понимая, что с ним неудобно будет шагать по снежной целине.

– Всегда имеется, – Степаныч вынул свой потертый, с широкими лямками. – Подойдет?

Вутятин кивнул и, деловито засунул в рюкзак свой портфель, надел его на плечи.

– Сойдет!

– Тогда вот еще что, Андрей Данилович, подверните голенища сапог и выньте брюки, – Казаковский, привыкший к дальним пешим переходам, хотел искренне ему помочь добрым советом, и протянул шпагат. – Завяжите их веревочкой на сапогах ниже отворотов. Снег не будет забиваться в голенища, и двигаться легче.

– Клоуна из меня делаешь, да? – Вутятин остро стрельнул холодными глазами. – Здесь не цирк!

И, больше не говоря ни слова, молча, с рюкзаком на спине двинулся по кратчайшей прямой в сторону перевала, оставляя следы на снегу.

Казаковский чертыхнулся. Он хотел, как лучше, советовал от души, зная по личному опыту, что именно благодаря такой простой хитрости – когда штаны подвязаны ниже отворота на голенищах, – снег в сапоги не попадает и, главное, ткань брюк на доли сантиметра отходит от колен, создается воздушная прослойка, отчего брюки не так быстро намокают от снега. Шагать-то придется по целине! Первый снег еще сыроват, земля не остыла, а там, на ветреном перевале, к ночи он еще и покроется коркой…

– Степаныч, завтра за нами присылай трактор, – распорядился Казаковский и, поправив свой рюкзак, застегнув пуговицы походной утепленной куртки, пошел догонять ревизора.

Под ногами пухлый, чуть влажный снег. Заснеженные деревья величаво стоят вокруг. Звонкая удивительная тишина. Веселые солнечные лучи пронизывают кроны и ложатся на снегу искристо-оранжевыми бликами, вычерчивая бледно-фиолетовые тени деревьев. Легкий морозец бодрит. Дышится легко и свободно.

Вутятин, сохраняя дистанцию, весело посмеивается – мол, догоняй. Он идет впереди, быстрее, чем надо, и торопит Казаковского, подзадоривает. А снег уже почти по колено. Казаковский, глядя в спину Вутятину, где-то усомнился в своих предположениях. Может быть, от действительно хороший ходок и он зазря волнуется. Многие из управления каждую субботу выезжают на рыбалку, отправляются в тайгу на охоту…

Казаковский шел и думал о том, что зря не ликвидировал эту самую буровую еще два месяца назад, когда проводил инспекцию. Бакунин уговорил. Упросил. Дескать, он верит, что где-то рядом руда… Закрыл бы ее тогда, не пришлось бы сегодня топать к ней через перевал.

Через несколько километров непрерывной ходьбы тайга стала редеть. А снег становился все глубже и глубже. Вот он уже выше колен. До перевала еще далеко. День кончается. Впереди – вечер, а там и морозная ночь. И когда они остановились на краткий привал, Казаковский опять предложил вернуться.

– Что за малодушие, Евгений Александрович! – ответил почти с презрением Вутятин и зашагал дальше.

Но двигаться в глубоком снегу не так-то легко. Начала давать знать о себе усталость. Да и полушубок с рюкзаком – нелегкая ноша, если нет надлежащей привычки и тренированности. В тяжелом полушубке хорошо ехать, стоять на ветру, но только не двигаться, не отправляться в дальний поход по тайге. Тело в нем не дышит. Да и городской костюм мало приспособлен к походам. Спина мокрая от пота, а ноги – от сырого снега, набившегося в сапоги и растаявшего там. Шагать все труднее и труднее. Сначала надо снег раздвинуть, потом, высоко подняв ногу, сделать длинный шаг. Потом опять раздвинуть снег, и – второй шаг. И так – часами. Шаг за шагом. Однообразно и утомительно. Опоры под ногами почти никакой – такой же рыхлый снег, а не твердая земля.

– Давай по очереди, – сказал Вутятин, тяжело дыша и бессловно признаваясь, что устал. – Теперь ты шагай впереди, топчи снег.

Теперь Казаковский пошел первым. Снег все глубже и глубже. Он уже почти по пояс. Быстро вечерело. Синие холодные сумерки окутывали тайгу. Только заманчиво близко впереди светится белизной перевал. Позади – бóльшая часть пути. Прошли, одолели более десяти километров. От дороги ушли далеко. А до ближайшего жилья намного ближе, вроде бы совсем немного. Там построен домик, в котором живут горняки, проходчики канав и буровики. И гудит круглые сутки буровая. До спасительного домика их отделяли всего каких-то последних три километра, или три тысячи метров, а попросту всего-навсего шесть тысяч шагов. Обыкновенных шагов. И – перевал. Заснеженный перевал. До перевала – не больше километра.

Цель почти близка. Но больше стало снега, меньше осталось сил, и крепче – тяга к теплу, к человеческому жилью. Тишина тайги настораживала и пугала, рождая невеселые мысли о вечности природы и тщетности человеческих усилий. На вышине, где деревья стали редкими, начинал хозяйничать морозный ветер. Снег покрылся тонкой коркой. И все чаще стал останавливаться Вутятин. От него валил пар, словно внутри у него закипал чайник, пот струился по лицу, слепил глаза. Он хватал открытым ртом воздух и никак не мог отдышаться.

Не легче было и Казаковскому. Основная тяжесть по одолению снежного покрова легла на его плечи. Каждый новый шаг требовал все больше и больше усилий. А ему так хотелось послать ненужный поход к чертовой матери, постоять пяток минут на месте, передохнуть и, махнув рукой на близкий перевал, пуститься в обратный путь. Но разум удерживал. Усталость стучала молоточками в висках в такт ударам сердца. Казаковский понимал, что назад пути нет, что обратный путь гораздо длиннее, да и поземка уже замела с таким трудом пробитую тропу…

3

Вечер быстро переходил в ночь. Синее морозное небо, усеянное звездами, казалось, опустилось и повисло над Мяочаном. Оно было чем-то похоже на огромный ночной город, залитый электрическими огнями, когда к нему подлетаешь на самолете. До звезд, казалось, было так же далеко, как и до перевала.

На морозном ветру как-то быстро обледенела одежда. Она превратилась в панцирь. Вутятин окончательно выбился из сил. Он прислонился спинор к пружинистому стволу карликовой березы и не мог сдвинуться с места. Да и сам Казаковский выглядел не лучше. Он с трудом передвигал одеревеневшие ноги.

А снег – выше пояса, почти по самую грудь. Казаковский тараном навалился тяжестью тела на снег, пробивал туннельчик длиной в пять-шесть небольших шагов. Потом отдыхал несколько минут, собираясь с силами. Молча возвращался назад, где к борту снежного туннеля привалился беспомощный Вутятин. Отделял его от борта, охватывал руками и тащил вперед. Там вдавливал его в снег, чтобы не падал, и шел дальше пробивать путь. И снова возвращался за Вутятиным.

Тот еле держался на ногах. Глотал морозный воздух открытым ртом, распахивал обледеневший полушубок, хватался руками за сердце, словно пытался удержать его, чтобы оно не выскочило из грудной клетки, и умоляюще просил охрипшим голосом:

– Оставь, пожалуйста… меня в покое…

Казаковский сам еле держался на ногах, хотя и хорошо тренирован. Он не предполагал, что поход может не только затянуться, но превратиться в бесконечное испытание, в борьбу за собственное существование. И только просил Вутятина хоть как-то, хоть немножечко помогать ему…

– Не могу… больше не могу… Оставь меня, – хрипел в ответ обессилевший вконец Вутятин. – Оставь меня… А сам иди… Иди! Туда, к людям… И скорее возвращайся… Возвращайся за мной…

Казаковский остановился. Вытер вспотевшее разгоряченное лицо. Соблазн велик – пойти вперед одному. Тем более что и сил у него на двоих не хватало. Они попросту почти кончились.

Прерывисто, тяжело дыша, торопливо глотал Казаковский морозный воздух, стараясь побольше набраться кислорода, спасительного кислорода, оживить уставшие мышцы тела. И стоя посмотрел искоса, не поворачивая головы, на ревизора, который за эти несколько часов полностью выдохся, скис. Вутятин на подкосившихся ногах медленно сползал на дно траншеи, оставляя на снежном борту своей спиной глубокий след.

«Нет, бросать его никак нельзя, – не спеша думал Казаковский, рассуждая сам с собой. – Один, конечно, я дойду… Дойду быстрее… А если не дойду?.. Все может статься… А если все же, если дойду, то – когда? Когда? За несколько часов? – грустно усмехнулся. – Их будет больше чем достаточно для того, чтобы Вутятин окончательно превратился в ледышку. Замерз на перевале… – Казаковский взял комок снега, пососал, утоляя жажду. – Как ни крути, как ни оправдывай мотивы, а вывод только один – бросил товарища в беде! Бросил ревизора! Заморозил… И точка!.. Никому потом не докажешь. Виновен, и все.» Выхода нет. Да и попросту – бросать нельзя. Даже замерзнуть порознь друг от друга – ему нельзя. Он просто не имеет права! И круг размышлений замкнулся.

Перевал был рядом. Манил снежной белизной. Ветер и мороз потрудились, сковали влажную поверхность, превратив ее в прочную корку наста. Отсюда хорошо просматривался и гребень с козырьком, похожий на застывшую вздыбленную морскую волну. Выдержит ли гребень тяжесть их двоих?

Снял с себя рюкзак, стало сразу легче. Мелькнула запоздалая мысль: а почему раньше не додумался? Поискал глазами, куда бы его пристроить. Увидел впереди, прямо по курсу, лиственницу. Начал протаранивать к ней дорогу. И тут Казаковский невольно обратил внимание на льдистую кромку снега. Чтобы сломать ее, продавить, приходилось наваливаться всем телом. Чертыхнулся – мороз и ветер утрамбовали ее, прибавили работки!

Около лиственницы устроил привал. Оперевшись о нее спиной, некоторое время отдыхал. Никак не мог отдышаться. Как в перерыв между раундами. Опять сунул в рот комок снега, хотя мысленно и ругнул себя, зная, что так делать нельзя. Ни в коем случае. Опасно для его горла. Улыбнулся, вспомнив глупую студенческую поговорку: «Начальник и преподаватель работают языком и горлом». Выбрав крепкий сук, повесил на него свой рюкзак. Оставил при себе только пистолет, нож и фляжку с коньяком. Вспомнил, что такая же фляга и у Вутятина. «Надо дать ему глотнуть, – подумал Казаковский. – И начинать штурм! Надо начинать!» И никак не мог сдвинуться с места. Не было сил. Руки и ноги стали как будто бы ватными. Вынул из кобуры пистолет. С какой-то отчаянной надеждой выстрелил раз, другой. Хотя отлично знал, что никто не услышит, не придет на помощь. Но отчаянная надежда подталкивала руку: а вдруг услышат? Выстрелы сухими хлопками прозвучали в ночной тишине. Горное эхо лениво пророкотало, отзываясь. И всё. Опять глухая тишина. Только снег, мороз и ветер.

Вернулся к Вутятину. Пошарил у него на поясе, ища флягу. Ее не было. Пистолет был, а фляга исчезла. Казаковский догадался: тот давно выпил содержимое, может быть, в самом начале похода к перевалу. И выбросил.

Вцепился за воротник полушубка руками, начал подтягивать Вутятина, волоча его по траншее. Около лиственницы приподнял, привалил спинор к дереву. Тот что-то мычал, невразумительно бормотал, мотая головой, повторяя одно и то же. Прислушавшись, Казаковский услышал, разобрал:

– Порт… фель!.. Порт… фель!

Снял с Вутятина рюкзак. Вынул из него туго набитый бумагами портфель ревизора. Расстегнул у Вутятина пояс, прикрепил ремнем портфель. Пальцы не слушались, с трудом удалось застегнуть пряжку. Тот сразу обеими руками прижал портфель к себе.

Повертел в руках пустой рюкзак, что с ним делать? На всякий случай пошарил в нем, может быть, что-либо есть из съестного. Пусто. Только моток прочной лески. Запасливый Степаныч всегда возит с собой рыболовные снасти. Леска была толстая, капроновая. На крупную рыбу рассчитана.

У Казаковского мелькнула идея: привязать к себе Вутятина и поползти по снежному насту… Это же легче, чем пробивать траншею. Но выдержит ли наст? Он тут же решил опробовать, испытать его прочность. Стал осторожно наваливаться, распластавшись телом. Наст поскрипывал, но держал! Прополз вперед по скользкой поверхности. Держит!

Вернулся назад в траншею. Обмотал леской под руки беспомощного Вутятина, прикрепил концы к пустому рюкзаку. Рюкзак надел на себя. Порадовался своей смекалистости. Лямки рюкзака, конечно же, не так будут врезаться в плечи, как тонкая леска. Теперь можно и двигаться, вползать на наст.

До гребня перевала совсем, совсем немного. Меньше сотни метров. Последний рывок! Надо лишь хоть немного подкрепиться. Нашарил ладонями свою флягу. Отвинтил крышку. Алюминий фляги обжигал пальцы. Только по глотку. Но ослабевшие на морозе, слегка подрагивающие руки неточны. Фляга коснулась губ. Нижняя мгновенно прихватывается к горлышку фляги. Он инстинктивно отдернул флягу от себя вместе с примерзшими кусочками кожи. Пошла кровь. Но пару глотков все же успел сделать. Коньяк подбодрил. Тепло пошло внутрь. Подумал, что надо сделать примочку на губу. Налил коньяка на ладонь и к губе, одновременно и к открытому рту. Плеснул так раз, другой. Что-то и в рот попало. Остро обожгло губу, как после йода…

Отдышался. Потом наклонился над Вутятиным. Придерживая пальцем край фляги, подставив ее к губе, чтоб она не примерзла, влил ему в рот коньяку. Тот задохнулся, дернул головой. Потом радостно замычал. Пришел в себя. Начал опять повторять охрипшим голосом:

– Брось… брось меня… Не мучайся… Пропадем оба…

Казаковский его не слушал. И не отвечал.

Но вытащить Вутятина на поверхность наста оказалось не таким простым делом. Весил тот значительно больше, чем тридцатилетний спортивный Казаковский. Наст не выдерживал, проваливался. Они оба, связанные между собой, неуклюже барахтались в снегу. Неужели придется опять пробивать траншею? От такой мысли у Казаковского по спине поползли холодные мурашки.

Передохнув, решил попробовать еще раз. Заново перевязал леску, удлинил расстояние между собой и Вутятиным. По одному, отдельно каждого, наст должен выдержать.

Осторожно, спиной вниз, вытянул Вутятина на предательски потрескивающую льдистую поверхность утрамбованного ветром снега. И сам, энергично работая ногами и руками, по-пластунски пополз вперед. Наст держал! Держал!.. Казаковский облегченно и радостно вздохнул. И начал продвигаться дальше, волочить за собой Вутятина, тот по силе возможности помогал ему тянуть себя.

Впереди – последний обледенелый бугорок на спине хребта застывшей снежной волны. И его никак не одолеть. На снежном, гладком, отполированном насте зацепиться не за что. Да и встречный ветер пружинистыми натисками отталкивал назад. Казаковский стиснул зубы. Лежал, раскинув руки. Одежда заледенела, плохо гнулась. И сам промерз до костей. Движения медленные, осторожные. Во рту пересохло, шершавый язык еле ворочается. Хочется пить. И есть. Сейчас бы вернуться к тому столу, из-за которого они встали перед отъездом из Солнечного… Он глотнул холодный воздух. Лежать бы так и лежать, закрыв глаза, и ни о чем не думать. Его начало охватывать безразличие. Хотелось бросить все и отдохнуть. Хоть немного. Но он знал, что это – смерть. Отдых может превратиться в вечный покой. Надо двигаться. Только двигаться! Иначе – оледенеет, примерзнет, превратится в кусок льда…

Нащупал на поясе охотничий нож. Ударил перед собой раз, другой. Продолбил в снегу первую лунку. Подтянулся к ней, вставил ногу. Оперся. Улыбнулся обмороженными губами. Живем! Следующую лунку пробил выше по склону. И так шаг за шагом. Лунка за лункой. И тянул за собой Вутятина.

До гребня снежной волны уже совсем немного – десяток метров. Это двадцать – двадцать пять лунок, двадцать – двадцать пять шагов по снежным ступенькам. И столько же раз надо заставить себя напрячься, проползти вверх по скользкому склону, каждый раз теряя равновесие и опасаясь сорваться и заскользить назад, вниз… Он не оглядывался. Страшно было смотреть вниз. Если сорвется или оступится – полетит вниз, подгоняемый ветром, наращивая скорость… А там исход печален. В лучшем случае – удар о лесину, переломы. В худшем – сдвинет снежную лавину, она волной закроет, закрутит…

Пальцы не гнутся. Ручка ножа, сделанная из крепкого корня березы, вываренная в масле, отполированная, казалась куском льда. Выскальзывала. И он старался цепко за нее держаться. Нож – его спасение. Выронишь его, ногтями мерзлый снег не продолбишь. Лунка. Еще одна лунка. Еще один шаг. Подтянул к себе поближе Вутятина. Передохнул. Вытянул руку и наконец-то дотянулся до льдистого гребня снежной волны, до вершины перевала, до линии, которая разделяла склоны горы. За спиной – склон, который с таким трудом одолели. Впереди – тот, который по ту сторону хребта. Склон, который укроет от колючего ветра, даст возможность отдохнуть. Где путь – только вниз, к спасительному жилью.

Но гребень из снега весьма ненадежен, он хрупок. Казаковский понимал, что тут от него потребуется особая осторожность. Да и вероятность сорваться вниз здесь наиболее реальная. И там, за чертой гребня, устрашающе чернела темнота. Вдруг за гребнем – обрыв? Инстинкт самосохранения удерживал на последних сантиметрах. Неизвестность пугала. Но и назад нет пути. Не нащупаешь выдолбленных лунок. Большую часть из них уже занесло снегом. Назад пути отрезаны. Так что хочешь не хочешь, а выбора нет. Отказываться от штурма перевала нельзя. Хочешь жить – двигайся только вперед!

Коченеющими пальцами он на ощупь поискал опору в снежном гребне. Ухватился. И медленно, сантиметр за сантиметром, начал подтягиваться вперед, волоча за собой и Вутятина. И вот он уже грудью, а потом и животом оперся на гребень. Держит! Посмотрел вниз – вроде обрыва нет. Подтянул и Вутятина.

Медленно, соблюдая осторожность, перевалился через гребень. А дальше уже с гребня заскользил вниз под тяжестью собственного тела. Заскользил головой вперед. И Вутятин следом. Сил почти нет, но надо как можно скорее подальше отползти от предательского снежного гребня. Он может не выдержать, обломиться. Тогда – конец. Гибель.

Он полз и полз вниз головой вперед. Дальше, дальше от опасной зоны. Ночной холод и пронизывающий ветер не давали возможности остановиться. Казаковский машинально двигал руками, ногами. Еще, еще чуть-чуть. Метр за метром. Последние усилия и – вполз под спасительные ветки мохнатой пихты. Здесь было тише и безопаснее. Подтянул и Вутятина. Минут двадцать лежал, не двигаясь. Радостно ощущая, как в груди бешено колотится сердце. Оно гнало по жилам кровь, давая силы ослабевшему телу.

Привстав на колени, отстегнул флягу. Предохраняя свою губу пальцем, влил в раскрытый рот несколько глотков. Чуть не задохнулся. Живительное тепло заскользило внутрь, обжигая и ободряя.

Наклонился над Вутятиным. Похлопал ладонями по щекам, приводя в чувства, будоража oт сна.

– Живой, Андрей Данилыч?

– Брось меня… Оставь… Оба прр… пропадем.

– Открывайте-ка рот… пошире!

Вылил ему остатки из фляги. Немного погодя Вутятин окончательно пришел в себя. Подобрал ноги, сел. Ощупал на животе привязанный ремнем свой портфель. Огляделся. Долго всматривался в белеющий позади перевал. Стуча зубами от холода, с надеждой спросил:

– Од… одолели?

– Перемахнули! – как можно бодрее произнес Казаковский, но у него самого мелкой противной дрожью стучали зубы, и должной бодрости в осипшем голосе не получилось. – Надо двигаться. Только двигаться…

– Сил… сил никаких… нету… Оставь меня.

– Тянуть буду волоком… Только хоть немного помогайте. Отталкивайтесь ногами… Ладно?

Встал и, шатаясь под тяжестью собственного тела, пошагал вниз по склону. И поволок Вутятина.

4

Часа через два, когда одолел последние километры, протащив за coбой и Вутятина, Казаковский присел передохнуть. Прижался спиной к лиственнице и обомлел. Впереди, внизу, за стволами деревьев, которые явственно чернели на белом снежном фоне, светился живой оранжевый огонек. Не поверил сам себе. Закрыл глаза, некоторое время посидел так, потом снова открыл. Всмотрелся вдаль. Оранжевых огоньков было два. Желтым квадратиком светились окна домика. Того самого, к которому они пробивались через перевал. И в тишине явственно слышался глухой монотонный ровный шум. Шумели под напором ветра и верхушки деревьев, но тот шум был особенным. Однообразным и густым. Казаковский догадался, узнал его – он шел от буровой, которая непрестанно трудилась, прогрызая на глубине твердую породу… Спасены! Дошли!..

Он привстал и закричал. Всей силой ослабевшего голоса. Сложил руки рупором и снова закричал. В ответ только отозвалось одно эхо, как бы хихикая и передразнивая. Казаковский выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вверх. И – никакого ответа. Но надежда была, она придала силы. Впереди светились окна! Там – люди, тепло, еда…

Но чем ближе к домику, тем труднее пробираться по заснеженной целине, продираться сквозь бурелом и колючие заросли. Силы окончательно покидали его. Казаковский еле держался на ногах. Спина мокрая от пота, и рубаха неприятно приклеивалась к телу, мешала двигаться. В сапогах мокро от снега. Пот катился по щекам, застилал глаза, мешая смотреть…

Неподалеку от дома, выбившись окончательно из сил, Казаковский подтянул Вутятина, прислонил его к толстому стволу дерева. Отвязывать леску не было сил. Он отрезал путы ножом. И, не отрывая глаз от светлого окна, шатаясь, хватаясь за стволы встречных деревьев, побрел к дому. Взобрался на ступеньки. Постучал. Ни звука в ответ. В доме весело шумели. Слышался голос старшего геолога Юрия Бакунина. Он пел под гитару.

А я еду, а я еду за туманом, За туманом и за запахом тайги…

Казаковский выхватил пистолет и заколотил рукояткой в толстую тяжелую дверь. За ней послышался шум. Распахнулась дверь. Его втащили в дом, в тепло. Узнали. Засуетились. А Казаковский, превозмогая усталость, потянул их обратно, в ночь, в снег:

– Там… там Вутятин. Скорее!

Побежало сразу несколько человек. Притащили и его в дом. Ножом разрезали заледенелые, ставшие панцирем брюки. Разули. Влили в рот спирту. Оттерли обоих снегом. Одели в теплое белье, усадили за стол. Сунули каждому в руки по стакану.

– У нас праздник! – пояснял Бакунин. – Праздник! Добурились мы!

И только тут Казаковский и Вутятин обратили внимание, что на столе, сбитом из отесанных плах, рядом с едой и бутылками возвышалась круглым столбиком тяжелая серовато-коричневая каменная проба, вынутая из глубины земли. Буровой инструмент выгрыз ее из рудного тела. Казаковский придвинул керн к себе поближе. Да, действительно, они дошли, добурились до руды. Касситерит! И многозначительно посмотрел на Вутятина: а они шли сюда закрывать, ликвидировать буровую. И поднял свой стакан.

– Тогда – за победу!

– Победителей не судят, – изрек Вутятин, и только один Казаковский понял его слова. – За успех!

Потом ели горячую пищу. Первый кусок хлеба показался ужасно соленым, даже горьким на вкус. Словно его намазали горчицей. Второй кусок был чуть слаще. Казаковский до этого слышал, что с потерей сил человек теряет соль. Именно ее в первую очередь и усваивал организм. Именно соль и делала хлеб горьким и таким желанным.

А глаза сами закрывались от усталости. Тепло и еда разморили окончательно. Он не помнит, как разделся, как влез в теплый меховой спальный мешок.

5

Но отдыхать, сладко спать долго не пришлось. Его настойчиво тормошили чьи-то руки. До сознания, как сквозь вату, доходил голос Юрия Бакунина:

– Евгений Александрович, проснитесь! Проснитесь!..

Казаковский с трудом раскрыл слипшиеся веки, отряхивая с себя цепкие силы сна.

– И поспать как следует не дашь…

– Вас вызывают. Срочно! Из Солнечного… Главный инженер требует.

Казаковский вылез из спального мешка. Быстро оделся. Зашел в уголок, где за перегородкой размещалась походная рация. Сел на подставленный табурет. Взял наушники.

– Евгений Александрович? Вы?

Казаковский узнал голос Алимбаева. Он был необычно возбужденным. Даже показалось, что радостно возбужденным. С какой стати? И ответил в микрофон как можно спокойнее и деловитее:

– Да. У аппарата Казаковский. Слушаю.

– Евгений Александрович! Пришла телеграмма из Москвы! Из министерства! – гудел в наушниках голос главного инженера.

Казаковский сам заволновался. Возбуждение Алимбаева передалось и ему. Он торопливо выдохнул, приказывая:

– Читай!

– Читаю, Евгений Александрович. Солнечный! Точка. Казаковскому! Точка. Проект утвержден! Точка. Незначительные правки! Точка. Работайте! Точка. Желаем удачи! Восклицательный знак. Подпись заместителя министра, Евгений Александрович!

Казаковский верил и не верил своим ушам. Мир вокруг как-то сразу преобразился, стал радужно-солнечным.

Словно из-за сопки, пробив тучи, выглянуло солнце, заливая все ослепительно ярким светом и теплом. Не сказка ли это? Не снится ли ему? Казаковский придвинул поближе микрофон:

– Повтори!

– Повторяю, Евгений Александрович. Солнечный! Точка. Казаковскому! Точка. Проект утвержден! Точка. Незначительные правки! Точка. Работайте! Точка. Желаем удачи! Восклицательный знак. Подпись заместителя министра, Евгений Александрович! Это победа, Евгений Александрович! Наша победа!

Москва – Дальний Восток – Москва

1980—1983 гг.

Оглавление

Часть первая Секрет Мяочана

  Глава первая 1

  2

  3

  4

Глава вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Глава третья

  1

  2

  3

  4

Глава четвертая

  1

  2

  3

  4

Глава пятая

  1

  2

Глава шестая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава седьмая

  1

  2

  3

Часть вторая Десант в будущее

  Глава восьмая

    1

    2

    3

  Глава девятая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава десятая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава одиннадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава двенадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава тринадцатая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава четырнадцатая

    1

    2

    3

    4

Часть третья Улыбка фортуны

  Глава пятнадцатая

    1

    2

    3

  Глава шестнадцатая

    1

    2

  Глава семнадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава восемнадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава девятнадцатая

    1

    2

  Глава двадцатая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава двадцать первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава двадцать вторая

    1

    2

    3

    4

    5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg