«Мемуары M. L. C. D. R.»

Мемуары M. L. C. D. R. (fb2) - Мемуары M. L. C. D. R. (пер. Ян Семенович Семченков) 16946K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гасьен де Сандра де Куртиль

Гасьен Куртиль де Сандра

Гасьен Куртиль де Сандра (1644–1712) — журналист и памфлетист, непосредственный свидетель и участник самых бурных событий второй половины XVII — начала XVIII века, автор около сорока книг и один из самых читаемых писателей своего времени. Произведения, вышедшие из-под его плодовитого пера, а особенно апокрифические «Мемуары г-на д’Артаньяна» и «Мемуары M. L. C. D. R.» («Мемуары г-на графа де Рошфора»; «M. L. C. D. R.» означает: «Monsieur le Comte de Rochefort»), представляют сегодня несомненный интерес как с исторической, так и с литературоведческой точек зрения. Героев Куртиля обессмертил в своей знаменитой трилогии Александр Дюма-отец.

Писательство для Куртиля, рано избравшего военную карьеру и служившего под началом того самого д’Артаньяна, было второй профессией. На военную службу Куртиль поступил шестнадцатилетним юношей, и с ней оказалась связана вся его жизнь — от Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) и Фронды до голландской кампании (1672–1678 гг.) и заката царствования Людовика XIV. Настоящий боевой офицер, проживший полную приключений жизнь, стал талантливейшим беллетристом, стоявшим у истоков европейского плутовского, приключенческого и реалистического романа. Дуэли, интриги, шпионаж с переодеваниями — мастерством рассказчика Куртиль владел столь же виртуозно, как, должно быть, владел оружием. Литературная слава Куртиля имела скандальный характер; возможно, именно она послужила причиной его шестилетнего заключения в Бастилии.

Сочиненные Куртилем псевдомемуары носят абсолютно апокрифический характер — еще Вольтер имел основания сказать, что их автор «наводнил Европу вымыслами под именем истории». Герой «Мемуаров M. L. C. D. R.», граф де Рошфор, напоминает самого автора — военного, прожившего жизнь честного служаки, но так и не сумевшего сделать придворную карьеру. Преданный слуга Ришельё, попавший в опалу после его смерти, фрондировавший и выступавший против Мазарини, чтобы потом оказаться у него на службе, — типологически у Куртиля L. C. D. R. близок к Дон-Кихоту. Так и не ставший лукавым царедворцем, человек со шпагой, насквозь проникнутый предрассудками старого дворянства, он плохо вписывался в современные ему и непрерывно менявшиеся реалии.

Не так давно память о Куртиле «воскресил» популярный испанский писатель Артуро Перес-Реверте в романе «Клуб Дюма, или Тень Ришельё». Настоящее издание, снабженное подробными научными статьями о жизни и творчестве Куртиля де Сандра и его роли в становлении европейского романа, а также о том, как его произведениями полтора века спустя воспользовался Александр Дюма, сопровожденное обширными примечаниями и указателем имен, предлагает читателю познакомиться с подлинным Куртилем де Сандра — одним из самых ярких представителей французской литературы рубежа XVII–XVIII веков.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Господин L. C. D. R.{1} был человеком слишком известным, да и скончался не так давно{2}, чтобы подвергать сомнению правдивость оставленных им воспоминаний. Всем, будь то люди военные или придворные, известно, что он никогда не выдавал вымысел за правду и уж тем более не писал ничего такого, что могло бы ввести публику в заблуждение. Трудно найти человека более честного, и говорю я это не только потому, что всегда был ему другом, но и потому, что чувствую себя обязанным воздать ему должное. И если в начале воспоминаний он рассказывает о своем отце нечто, могущее кое-кого и удивить, из этого не следует, будто такого не было на самом деле. Мы каждый день видим, как в Париже случаются невероятные события, однако всякому, кто хорошо знает столичную жизнь, они не в диковинку. Не проходит и года, чтобы этот огромный город не предоставил нам повода поговорить о каком-нибудь деле, которое одних повергает в печаль, у других же вызывает только смех. А что до его зятя и сестры, так их история не столь уж необычна. Мало ли мужей, оставив жен своих, продолжают бегать за ними, — и притом отнюдь не из набожности, как было в этом случае, но по причинам не менее благовидным и основательным, которыми к тому же и оправдывают свою слабость? Я знавал кое-кого из тех, кому развод стоил немалых денег, но, добившись желаемого, они начинали хлопотать о воссоединении с таким же пылом, с каким прежде стремились расстаться. И, не знай я доподлинно, что это правда, — описанное показалось бы мне еще невероятнее, нежели рассказ о человеке, взявшем обратно жену, к которой он никогда ничего, кроме уважения, не испытывал. Мне, пожалуй, возразят, что сей господин принял духовный сан, после чего ему непозволительно было брать жену обратно. Но почему нет? Коли Парламент{3} рассудил, что тот поступил по праву, то честный рассказчик непременно поведал бы об этой истории, будь она правдива. На мой взгляд, его искренность подтверждается в том числе и желанием рассказать о своей семье такое, о чем многие на его месте предпочли бы умолчать. Так или иначе, отдавая должное истине, скажу, что, повстречав однажды господина президента де Байёля, я спросил — ибо мемуары не шли у меня из головы, — не припоминает ли он тот процесс и некоторые подробности, приведенные господином L. C. D. R. в рассказе о себе. Ответ был: да, помнит, как если бы все происходило вчера. К этому нечего добавить. Господин де Байёль — человек, известный своей порядочностью, и одного его свидетельства достаточно, чтобы убедить самых недоверчивых. Между тем должен признаться, что происшествие со швейцарцами заставило усомниться и меня самого — да и кто бы мог поверить, что они окажутся людьми столь недалекими, что примут марионеток за чертей, — и всё же не было рассказа правдивее, ибо, не удовлетворившись ручательством Бриоше, я обратился к господину дю Мону, которого близко знаю. Оба его подтвердили, хотя каждый по-своему: Бриоше лишь хохотал, словно ликуя, из-за этой шутки, которая так к нему шла, а господин дю Мон преисполнился такого гнева, будто история, о которой идет речь, произошла только что.

И раз уж господин L. C. D. R. являет такое чистосердечие в историях, столь похожих на выдумку, — не следует ли еще больше верить всему остальному? В самом деле, разве может озадачить нас то, что он рассказывает о кардинале Ришельё? Нам ли не знать, что все министры — люди загадочные или по меньшей мере должны быть таковыми? А уж кардиналу Ришельё это качество было свойственно как никому другому, что и следует весьма убедительно из воспоминаний господина L. C. D. R. Чему же тут удивляться — тем ли приказаниям, которые этот министр отдавал Сове, или угодничеству последнего, поступившегося ради карьеры собственной женой? Тем не менее в примерах подобного рода заключается урок, как следует себя вести, — а в нем-то и есть та великая польза, какую можно извлечь из чтения книги. Я думаю также, что для господина L. C. D. R. главной причиной взяться за перо стало не столько желание поведать, в каких секретных миссиях он участвовал, сколько наставить на ум других, опираясь на собственный опыт. Едва я вспоминаю, как он сам корит себя за то, что дурно использовал благодеяния кардинала Ришельё, я понимаю, что у меня есть основания это утверждать. То же скажу и о его невинной слабости — неизменном желании казаться молодым. И даже если эти мемуары не столь назидательны, как мне представляется, то, бесспорно, очень интересны: в них есть чрезвычайно трогательные подробности, о которых никто никогда прежде не писал. Они весьма занимательны, и я не верю, чтобы кто-нибудь, читая их, заскучал. Возможно, во мне говорит дружба, связывавшая меня с их автором и сейчас побуждающая держать такие речи. Что ж, признаюсь: мы были столь дружны, что у меня есть причины проявить эту слабость. Как бы то ни было — ибо его мемуары прочел не я один, и другие люди тоже сходятся со мной во мнении, — не побоюсь сказать еще раз: нет чтения более приятного. И все же вынужден сознаться в одном поступке, не зная, осудят меня за него или поблагодарят: я публикую эти воспоминания против воли автора, который, удалившись от мира, прожил всего месяц или два и перед смертью велел мне их уничтожить. Причина тому мне не вполне понятна — разве что, готовясь оставить этот мир, он не желал тревожить некоторых людей, с которыми прежде враждовал и о коих отзывается не слишком лестно, — но она не показалась мне достаточно веской, чтобы лишить публику столь любопытного произведения. Так или иначе — вот оно, в том виде, как я его получил, я ничего не убавил и не прибавил.

МЕМУАРЫ M. L. C. D. R.{4}

МЕМУАРЫ M. L. C. D. R.,

повествующие о наиболее примечательных событиях правления

кардинала Ришельё и кардинала Мазарини,

а также

о многих занимательных подробностях царствования Людовика Великого

Между Парижем и Этампом, правее Шатра, стоит замок, именуемый Оленвиль{5}, который в прежние времена был королевским, а ныне принадлежит господину де Марийяку{6}. Однажды мой отец, вышедши из дому, отправился туда повидать хозяина, своего родственника, и взял с собой мою матушку, которая вот уже четыре с половиной месяца была в тягости. Проездом они навестили одного соседа, дворянина по имени Гриньи, — и кучер их, изрядно напившись в его доме, умудрился опрокинуть карету прямо у ворот замка Оленвиль, хоть и ехал по самой лучшей дороге на свете. Из-за этого происшествия мой отец, вместо того чтобы веселиться в гостях, пришел в неописуемую скорбь: матушка, которая сильно ушиблась, на другой день разродилась мною, но не прожила после моего рождения и двух дней{7}.

Это повергло в великую печаль весь дом, где ее, несомненно, почитали. Мой отец был так удручен, что убил бы кучера, не помешай ему господин де Марийяк; но, по-прежнему считая его виновником смерти жены, каковым тот и был, добился, чтобы против кучера был начат процесс: того бросили в тюрьму, где продержали месяца два или три, после чего суд его полностью оправдал{8}.

Так как никто не ожидал, что я выживу, прежде всего озаботились тем, чтобы меня окрестить. Моим крестным отцом стал господин де Марийяк, а крестной матерью — одна дама по имени мадам д’Арбувиль, что жила в девяти или десяти лье от нас и по случаю оказалась в его доме. Меня нарекли Шарлем Сезаром{9} — именем, которое носил мой отец, ибо все решили сделать ему приятное. Мне наняли кормилицу из тех же мест, и отец отослал меня в свой замок, расположенный при въезде в Орлеанский лес, а сам отправился в Париж, куда его призывали дела.

Поскольку я был единственным его ребенком, и, как уже говорилось, никто не верил, что я выживу, все близкие советовали моему отцу жениться снова, а он, будучи еще молодым, не чуждался женщин и охотно согласился. Ему предложили несколько невест из лучших семей Парижа, и, пожелав увидеть их, прежде чем обручиться, он не нашел ни одной, которая пришлась бы ему по сердцу: то ли среди них и впрямь не нашлось достойной, то ли сама судьба уготовила ему несчастье, о котором я сейчас расскажу, а мне — самую злую мачеху на свете. Как бы то ни было, когда он оказался в столь затруднительном положении, к нему явился наш родственник, кюре в одном из лучших приходов Парижа, — про него говорили, будто он святой, да так ведь оно и было, — и объявил, что нашел то, что нужно: красивую девушку, юную, стройную, богатую, добродетельную и достойную, в общем, по словам кюре, — настоящее сокровище для нашего века, который все больше и больше погружается в пучину порока. И хотя мой отец прекрасно сознавал, что нет ничего опасней, чем жениться по совету священника, благочестие родственника заставило его поверить, что не бывает правил без исключений. Обязанный ему за проявленное участие, отец решил, что тут и думать нечего и, в конце концов, тот лучше него знает, что ему нужно. Кюре ответил, что лишь исключительное доверие, каковое он и питает к моему отцу, побудило его предпочесть моего батюшку множеству других родственников, которым этот брак мог бы принести целое состояние, ибо настанет день, когда эта девушка получит двадцать тысяч ливров ренты, — ведь она принадлежит к семейству Ла Форс{10}, самому почтенному из исповедующих так называемую реформатскую веру, от которой она только что отреклась благодаря его, кюре, увещеваниям; таким образом, мой батюшка, женившись на ней, сразу сможет также вступить во владение имуществом ее отца, поскольку у того нет иных наследников; помимо этого, к нему перейдет и наследство ее матери, а то, что жена переменила веру, не нанесет ему никакого ущерба.

Невозможно сказать, насколько все эти соображения смогли возбудить любовь моего отца, но он тут же с готовностью заявил, что хочет видеть мадемуазель, и кюре отвез его в монастырь, где она жила. Отец вышел оттуда в таком воодушевлении, что пожелал довести дело до конца без всякого промедления. Тем не менее, не будучи простофилей или, во всяком случае, не считая себя таковым, он написал нескольким своим друзьям в Ажан, в окрестностях которого, как утверждали, находилось поместье означенной особы. Они ответили ему, что мадемуазель чрезвычайно добродетельна, богата и выезжала в Париж лишь для обращения в другую веру, — и тогда он женился на ней, воображая себя счастливейшим из мужей.

Около трех недель продолжалось его счастье; и юноша не расточает любовнице столько пылких ласк, сколько он дарил их новой супруге. Он водил ее на балы, в театр, гулял с нею по набережной, а если ему и приходилось оставить ее на часок, то возвращался он с поспешностью, для супруга поистине непростительной. Такая привязанность, еще и преисполненная великих восторгов, вызывала всеобщее удивление, однако он на все расспросы отвечал одно: с его женой-де нельзя обращаться так, как с другими женщинами, ведь в ней нет ничего такого, что вызывало бы отвращение.

Посреди всех этих страстей обо мне совсем позабыли, а если иногда и вспоминали, то для того лишь, чтобы осведомиться, не умер ли я. Отец мой, ожидавший вскорости появления сына от новой жены и оттого пребывавший в великой радости, заранее был преисполнен нежности, какую обыкновенно испытывают к рождающимся от второго брака, и уже совсем не вспоминал мою покойную мать. От радости он полагал себя огражденным от ударов судьбы и думал лишь о приятном времяпрепровождении в ожидании приближающегося летнего сезона, который он намеревался провести в имении жены. Он подарил жене роскошный экипаж и наряды, достойные ее красоты, но они нисколько ее не радовали, и порой на лице ее отражалась такая глубокая печаль, что отец мой был сильно этим удручен. Всякий час и всякую минуту он спрашивал ее, не нуждается ли она в чем, и уверял, что одно лишь ее слово — и тот, чьим сердцем она овладела столь крепко, не откажет ей ни в чем. К этим словам влюбленного он присовокуплял нежнейшие в мире ласки, — и вот однажды, долго лаская ее, вдруг нащупал у нее на спине, под складками рубашки, нечто его удивившее. Он спросил, что это, но она вместо ответа отшатнулась, вызвав у моего отца подозрения, и он приблизился к ней, желая узнать, в чем дело. Она умоляла его отступиться, заверяя, что там ничего нет, и попыталась даже сбежать от него; но, видя, что его уже не остановить, защищалась так, что отец смог сорвать с нее рубашку, лишь преодолев ее великое сопротивление. Тут он увидел нечто такое, отчего непременно упал бы без чувств, если бы в это время не лежал, — он увидел, осмелюсь сказать, отчетливое клеймо в виде цветка лилии{11}, из чего был вынужден тут же заключить, насколько заблуждался насчет достоинств своей жены.

Пытаясь вернуть его расположение, она прибегла к ласкам и принялась осыпать его поцелуями; он же был так потрясен, что словно бы и не замечал их, но уже через мгновение пришел в себя и воскликнул:

— Что ж, мерзавка, вас следовало бы повесить, и, если справедливость не восторжествует, вы непременно умрете от моей руки!

Он необычайно споро вскочил на ноги и послал за кюре, которому и высказал всё, что ему внушили сокрушительный гнев и отчаяние, но, видя, что это не производит желаемого действия, просто спросил, каким средством тот собирается лечить зло, которое сам же и сотворил.

Несчастный кюре вначале отказывался верить, но, в конце концов, признав, что все сказанное — правда, бросился отцу в ноги и попросил прощения, возводя очи к небу и непрестанно сетуя на непорядочность девицы, которая так лгала ему на исповеди.

Но отец продолжал горестно возмущаться, и, когда на его крики сбежалась вся округа, один священник, прежде бывший адвокатом, сказал ему, что хоть беда велика, но и против нее найдется средство: брак недействителен, поскольку имя жены ненастоящее, и нужно немедля вчинить иск; тут, правда, возможны некоторые препятствия, ибо в подобных случаях Парламент выказывает большую осторожность, но если отец будет держаться молодцом, то в успехе и сомневаться нечего. Подобно тому, как во время кораблекрушения хватаются за любую щепку, мой отец выслушал этот совет так, словно его дали ему сами небеса; он помчался во Дворец правосудия и разыскал троих самых ловких адвокатов, подтвердивших ему то же самое. Они, впрочем, сказали, что ему не обойтись без помощи друзей, особенно если девица заручится чьей-либо поддержкой; но в этом для отца состояла трудность: обращаться к родственникам по такому делу он стыдился и несколько дней мешкал, пока не узнал, что у его супруги отыскался некий заступник, уже предпринимающий усилия в ее пользу, — и лишь это обстоятельство заставило его действовать; иначе он бы так и не решился.

К великому несчастью для него, ему пришлось убедиться, что девушка подписалась в брачном договоре своим настоящим именем: ее действительно звали Мадлен де Комон. Она приняла имя своих отца и матери, а выдумала только, будто отец ее дворянин и владелец многих поместий, а мать — знатная и влиятельная дама, тогда как в действительности он был простым мельником, она же — мельничихой. Поскольку дело было крайне деликатное, отцу посоветовали дать девушке немного денег, чтобы быть уверенным, что все пройдет как надо; однако ее покровитель, по-видимому имевший зуб на отца из-за какой-то давней вражды, никак на это не соглашался. Тогда отцу посоветовали привлечь к делу генерального прокурора, и тот потребовал, чтобы ее наказали за поношение религии{12}. В конце концов она произнесла публичное отречение, хотя на самом деле родилась католичкой и всегда исповедовала эту веру. Этот шаг поставил ее саму и ее заступника в трудное положение, она затихла, тайком переговорила с моим отцом, и ей пришлось согласиться на сумму в тысячу экю{13}, хотя раньше ей предлагали две.

Мои родственники, понимавшие, что отцова женитьба может грозить мне разорением, не досадовали на эту оскорбительную историю, полагая, что она придаст моему отцу житейской мудрости, — но тот, едва избавившись от одних хлопот, собрался ввязаться в другие. В Париже, чтобы быть поближе к дворцу, он снимал жилье у богатого торговца с улицы Сен-Дени. Тот имел единственную дочь девятнадцати-двадцати лет, не слишком привлекательную, но превосходно сложенную. Мой отец был очарован знакомством с нею, ибо она часто утешала его именно тогда, когда он в этом особенно нуждался. Выиграв дело, он решил, что поступит наилучшим образом, если на ней женится. Она была девица разумная, выросшая под крылом своей матери, совсем не кокетливая, имела приданое и была бы счастлива выйти за дворянина. Да и ее отец с матерью неоднократно говорили ему, что, кроме нее, у них никого нет, и они не прочь устроить ей выгодную партию — так что он, уверившись, что это его судьба, решил узнать, что думает об этом сама девица; та же сначала была не против. Обрадованный ее благоволением к нему, он объявил о своем намерении ее родителям и сразу получил согласие.

Уже один раз поторопившись и нажив себе хлопот, теперь он не стал предпринимать ничего, не посоветовавшись со своими родственниками. Господин де Марийяк, будучи из самых влиятельных, узнал обо всем первым. Мой отец не преминул рассказать ему о том, сколь девица благодетельна, образованна, умна, какие порядочные люди ее отец и мать, упомянув и о приданом, то есть всячески пуская пыль в глаза, ибо такая женитьба делала всей нашей родне слишком мало чести.

Господина де Марийяка, человека порядочного, сей возможный мезальянс рассердил; он удивился, как его родич может очертя голову бросаться в дело, сулящее, быть может, еще какие-нибудь каверзы; нет ничего необычного ни в том, что у девицы столько приданого, ни в том, что она хочет замуж, — все девушки хотят иметь мужей, — но подозрительно, что ее отец и мать, люди, взращенные в пренебрежении к сельским дворянам, тотчас дали свое благословение; тут может крыться некий подвох, и если б господин де Марийяк не опасался обидеть моего отца, то сказал бы, что его, по-видимому, хотят женить на вдове.

Скажи такое кто другой, отец бы этого не потерпел; но почтение к господину де Марийяку заставило его лишь ограничиться ответом, что он не видит в этом деле никакой опасности и в том ручается. Господин де Марийяк с улыбкой промолвил, что не вмешивается в его дела, и если высказал свое мнение, то лишь потому, что считал себя обязанным так поступить — не только из-за родства, а еще и по дружбе, которая всегда существовала между их семьями.

Каждый остался при своем мнении, и мой отец, пренебрегши добрым советом, рассказал обо всем своему кузену — старому холостяку, который, в отличие от него, никогда не помышлял о женитьбе, а его наследство должны были получить мы. Тот решил перед свадьбой пошить себе новое платье и поведал обо всем портному: так-де и так, его кузен и наследник женится на дочери такого-то торговца.

— О месье! — воскликнул портной. — Что же он делает? Неужели во всем Париже нет других девушек?

Это удивило старого дворянина, и он поинтересовался, в чем тут секрет.

— Да в том, — ответил портной, — что у нее ребенок от парня, который служил у ее отца; но, если б речь шла только о малыше и будь я уверен, что она взялась за ум, так не стал бы ничего и говорить.

— Как же так, — вопросил дворянин, — разве это безделица — иметь внебрачного ребенка? Или в Париже этому не придают большого значения?

— Я так не сказал, месье, — произнес портной. — Если бы девица просто потеряла честь, тогда чего о том и говорить-то; но ведь тут обманут достойный человек: она не просто живет во грехе, но дошла до того, что чуть ли не каждый день появляется в публичном заведении, находящемся прямо напротив моего дома. Она думает, что никто ее не узнает и эти проделки останутся в тайне, но я не раз делал покупки у ее отца и прекрасно знаю, кто она такая.

Сей искренний и безыскусный рассказ удивил нашего родственника. Не прошло и часа, как он призвал к себе моего отца и спросил, что тот думает о женитьбе на девице подобного пошиба. Отец ответил: это все злословие и чистой воды ложь. Видя такое его ослепление, кузен заявил, что не пойдет на свадьбу и, если отец пренебрежет предупреждением, лишит его наследства. Но отец, отвергнув все угрозы, в тот же день принес ему на подпись брачный договор. Наш родственник, взяв документ из рук нотариуса, тут же разорвал его в клочки. Но и это его не успокоило — разыскав господина де Марийяка, он поведал обо всем и попросил всеми способами воспрепятствовать столь постыдному супружеству. Господин де Марийяк немедленно сел в его карету и, приехав к отцу, сказал, что, зная его упрямство, не требует отказаться от женитьбы, а хочет лишь прояснить дело: то, что говорят о невесте, может быть и наветом, но все же необходимо все тщательно проверить; неплохо бы сказать, что срочные дела отзывают отца на несколько дней, а за это время можно разузнать правду. В противном же случае, как он уже сказал, можно будет идти далее.

На эту здравую мысль отцу было нечего возразить. Пообещав красотке вернуться не позднее, чем через неделю, он поселился у портного и стал наблюдать. Уже на следующий день он увидел то, чего совсем не хотел: его невеста тайно прокралась в притон. Не поверив глазам своим и думая, что он просто плохо разглядел из окна, отец мой спустился и, прикрыв лицо плащом, дождался, пока она выйдет. Он узнал ее и, отказываясь верить очевидному, проследил за нею до порога отчего дома. Пораженный, он в душе стремился все-таки оправдать ее, убеждая себя, что в доме есть ведь и другие квартиранты. И жители квартала, и портной убеждали его в обратном, но он отказывался их слушать, желая убедиться воочию. Для этого он сам явился в это почтенное заведение и пообещал щедро заплатить, после чего перед ним сразу распахнули двери и привели какую-то девицу. Он не решился сказать, что ищет другую, дабы не дать повода для подозрений. Он заплатил много и в тот день был желанным гостем. Вернувшись на следующий день, он попросил позвать кого-нибудь стоящего — и тут-то привели ему ту, кого он хотел, а точнее — вовсе не хотел там видеть. Мой отец зарыдал как ребенок; не в силах произнести ни слова, он вскочил на коня и помчался домой, не повидав перед отъездом никого, даже господина де Марийяка.

Впрочем, от парижан не так-то просто отделаться, и отец, отмахнувшийся от всех предупреждений и оказавшийся столь безрассудным, что подписал все статьи брачного договора, был возвращен назад и предстал перед судом, приговорившим его к выплате двух тысяч франков с процентами за нанесенный ущерб. Отец, ни за что не желавший платить эти деньги по доброй воле, обратился в Парламент, а затем подал жалобу на решение. Столь большие хлопоты привели лишь к увеличению и его досады, и долга: крючкотворство, которое помогло ему в прошлый раз, теперь оказалось вредным, и вместо двух тысяч франков отцу пришлось заплатить три.

О нем, продолжавшем казаться неисправимым после первого брака, думали, что второй, приумноживший его несчастья, отвратит-таки его от намерения взять жену. Но, на мою беду, он женился-таки на одной девице-дворянке из наших краев — и тут, как я уже говорил, у меня появилась мачеха, и притом самая злая из всех, каких только можно вообразить. Она приобрела на него такое влияние, что, едва войдя в наш дом, сразу выгнала меня вместе с моею кормилицей: я был отослан в Оленвиль — место, роковое для меня с первых дней моих, и, думается, именно затем, чтобы там со мной случилось то же, что и с моей бедной матушкой. За целый год, прожитый там, кормилица так и не получила никаких вестей о моем отце, хотя просила написать ему несколько писем, а ее муж приезжал даже к воротам его замка. Наконец, по прошествии этого времени, один возчик из нашего дома, проезжая мимо Оленвиля{14}, сказал кормилице, что мой отец велел передать ей сетье{15} зерна, — как будто этого было достаточно для моего пропитания. Прошел еще год, и никто не спрашивал, жив я или уже умер, — из опасения, что последует требование денег. Приютивших меня бедняков заботиться обо мне обязывала лишь известная радость, которую они во мне находили: своих детей они не имели и потому относились ко мне так, будто я был их ребенком.

Тем временем моя мачеха не только родила одного мальчика, но уже готовилась произвести на свет и второго, поэтому отцу было нетрудно обо мне позабыть. Но поскольку соседи, бывало, спрашивали обо мне, ему приходилось отвечать, и он часто оказывался в затруднительном положении. Впрочем, его жена, куда хитрее его самого, неизменно говорила, будто со мной все хорошо, и если он меня еще не вернул, то лишь потому, что мое присутствие будет мучительным для него как воспоминание о покойной супруге. Только глупцы могли поверить в такую грубую байку, но родня моей матери, к несчастью для меня, жила в восьмидесяти лье{16} от наших краев, и не нашлось никого, кто бы обо мне позаботился. Я прожил у кормилицы еще целых три года и, думаю, оставался бы у нее и дальше, если бы господин де Марийяк, приехав однажды в Оленвиль, не заметил меня, стоявшего в лохмотьях на мессе, и не спросил, не сын ли я его кузена. Кормилице моей не раз сказывали, что я, не хвалясь, был малыш смышленый; вспомнив это, я не дал ей ответить, выступил вперед и сам сообщил господину де Марийяку, что, хоть и являюсь сыном господина L. C. D. R., но, к несчастью, не видел его с самого рождения. Я попросту повторил то, что при мне много раз говаривала кормилица; однако слова мои умилили господина де Марийяка; а так как я был весьма бойким и, смею сказать, довольно милым ребенком, то он велел одному из слуг взять меня на руки и отвезти к нему в замок. Там он дал мне одежду, подобающую мальчику моего происхождения, приютил, а прежде чем уехать в Париж, велел своему привратнику отослать меня к моему отцу, отписав ему, что я начинаю входить в возраст, требующий большей обо мне заботы.

Мой отец волей-неволей оказался вынужден забрать меня, но сделал он это с великою неохотой, ибо с первого же дня обращался со мной так сурово, что, даже несмотря на малые лета, я без труда понял, как мало у него приязни ко мне. О, если бы я осмелился спросить его о причине или не побоялся просто немедля вернуться к своей кормилице, которая относилась ко мне куда лучше! Но, не решаясь открыть рот, я так и сидел в углу, точно неродной, а между тем все ласки доставались ребенку от второй жены, шелудивому как собака. Никогда еще я не чувствовал себя столь тягостно, а поскольку мне вот-вот должно было исполниться шесть лет и я начинал осознавать свое положение, то готов был лопнуть от обиды. Тем не менее я прожил так полтора года, столуясь в лакейской и не имея иного попечителя, кроме нашего милосердного кюре. Я попросил его научить меня чтению, ибо дома и речи не заходило о том, чтобы нанять мне учителя; он же, обрадовавшись моей просьбе, принялся за дело так настойчиво, что уже три или четыре месяца спустя я бегло читал любые книги.

Не проходило и дня, чтобы мачеха не доводила меня до слез и, не довольствуясь тем, что причиняла мне все мыслимые обиды, еще и настраивала против меня отца и возводила на меня множество напраслин, чтобы привести его в ярость. Отец, не любивший меня и доверявший ей, что ни день поступал со мной дурно без всякой причины, и это ввергло меня в отчаяние столь жестокое, что я решил отравиться. В саду росла цикута, которую мне показали как ядовитую траву; я нарвал ее и, помолившись, изрядно ею наелся — и умер бы, если бы Господь — ибо я всегда верил в Него — не сподобил меня ошибиться, а точнее, не совершил для меня подлинное чудо: я насобирал другой травы, так что обошлось не только без конвульсий и прочих симптомов отравления, но даже без малейших признаков болезни. На исповеди я рассказал об этом кюре, он же строго отругал меня, попеняв за совершенный мною великий грех и заставив покаяться перед Богом, после чего взял с меня обещание впредь никогда ничего не делать без его разрешения.

Так как злоба моей мачехи только усиливалась, а отношение отца не становилось лучше, я решил при первом же удобном случае уйти из дому и поведал об этом кюре. Желая отговорить меня, он принялся твердить, что мне еще нет и восьми лет и я ничего не умею, и убеждал потерпеть, пока я не войду в тот возраст, когда смогу носить оружие. Но, рассудив, что этак мне придется ждать еще долго, я решительно заявил ему, что это невозможно. Поняв, что я, скорее всего, выполню свое намерение, если не принять крайних мер, он предупредил моего отца; тот же, сделав вид, будто не поверил, ответил лишь, что позволяет мне идти куда угодно. От такой черствости кюре слеза прошибла, и он, обнимая меня, опять стал убеждать набраться терпения, но, видя, что я непреклонен, вынул из кармана два экю и вложил мне в ладонь. При этом он в крайней досаде посетовал, что не может дать больше, хотя и знает о моей грядущей нужде, но прибавил: он станет молить Бога позаботиться обо мне и просит всегда помнить, что я родился дворянином и мне лучше сто раз умереть, нежели совершить что-либо недостойное моего происхождения. Сперва я очень хотел вернуться к господину де Марийяку, от которого видел столько добра; но когда в нашей деревне появились цыгане, то спросил, могут ли они взять меня с собой. Те ответили, что они не прочь — лишь бы я смог следовать за ними.

Этого было достаточно, чтобы избрать свою судьбу. Я покинул наш дом, ни с кем не попрощавшись, и в тот же день понял, сколь глуха юность к полученным урокам — ибо, по примеру новых спутников, начал напропалую воровать кур из всех попадавшихся на пути дворов, нимало не заботясь о том, что недалеко ушел от наших ворот и все земли в округе принадлежат по большей части нашей родне: однако я шел своей дорогой и не сожалел о том, что делаю. Всяк, добыв свой маленький трофей, нес его вожаку, и тот, увидев, что я приволок ни много ни мало целых шесть кур, похвалил меня, сказав всем, что это неплохо для начала и когда-нибудь из меня выйдет славный парень; после чего дал мне глоток крепкого вина. Благодаря кражам мы имели по вечерам хороший стол, и я, никогда не знавший воли и, тем более, после дурного обхождения в нашем доме, находил эту жизнь столь сладкой в сравнении с той, какую влачил прежде, что полагал, будто нахожусь в раю.

Почти пять лет я так бродяжничал и обошел не только всю Францию, но и многие иноземные государства, где с нами иногда случались мелкие неприятности — иначе сказать, кого-нибудь из наших сотоварищей вздергивали на виселице. Мы решили возвратиться в нашу родную страну. Итак, мы вошли во Францию через графство Бургундское и, держась дороги на Дижон, двинулись затем в Лионнэ, оттуда — в Дофинэ, Лангедок и, наконец, в графство Фуа{17}. Мы подумали, что этот край нам подойдет, — он был окружен горами, которые, в случае если мы встретим людей, не желающих мириться с нашим воровским промыслом, послужили бы надежной защитой при бегстве. Но местность мы знали очень плохо, гораздо хуже, чем местные жители, и в ту же ночь, когда мы поодиночке разбрелись в разные стороны в поисках поживы, они нас наголо обчистили. Беда эта произошла из-за оплошности тех, кто, покинув наш скарб, неосторожно позарился на нескольких кур, которых и выпустили нарочно, как приманку, — ибо в это время на нас напали из засады, застали врасплох и даже рассеяли всю нашу ватагу. Пуще того, ни один из нас, как нарочно, не смог поймать курицу — жители их закрыли, как будто сговорившись, и при всеобщей усталости нам так и пришлось ночевать на голой земле, не утолив голода.

Поскольку я еще мало что смыслил, такая жизнь поначалу вполне устраивала меня, — однако со временем она стала нравиться мне все меньше. Постепенно входя в разум и вспоминая, к чему обязывает меня мое происхождение, я стал стыдиться самого себя. Я часто плакал тайком и нуждался в добром совете, однако, не зная, кому довериться, наконец вспомнил слова, сказанные мне на прощание нашим кюре, и спросил самого себя: достойная ли это жизнь для дворянина?

Все последнее время я размышлял об этом уже столько раз, что наконец решил бежать и, улучив момент, когда меня послали на добычу, перевалил через горы Капсир{18} и горловиной Вильфранша спустился в долину Руссильона. Справа я увидел самую высокую гору Пиренеев. Она называлась Канигу{19}, на ее вершине было озеро, где какой только хорошей рыбы не водилось. Но самое необычное заключалось в том, что, стоило только бросить в него камень, как тут же начинал лить дождь словно из ведра; я спросил у местных жителей, отчего это бывает, но они не знали, что мне ответить.

Я всегда хранил до времени те два экю, что дал мне кюре, и они весьма пригодились мне в дороге. Моей целью было вступить в первую же армейскую роту, которая подвернется, а поскольку в то время солдат еще не мерили аршином, как принято сейчас, я надеялся, что мой небольшой рост не окажется помехой. Из-за цыганского образа жизни я стал очень смуглым, и во всех испанских городах, через которые я проходил, меня принимали за своего; я не был задержан ни в Перпиньяне{20}, ни в Сальсе{21}, хоть мы и вели тогда войну с Испанией{22}. Наконец я достиг Локата{23} — главного города, который мы удерживали, — и вступил в роту господина де Сент-Онэ, тамошнего губернатора.

Я хотел участвовать во всех боевых действиях, которые мы вели против гарнизона Сальса, и, быстро освоив каталанский язык, подумал, что было бы неплохо воспользоваться моим сходством с испанцами, чтобы совершить вылазку, которая позволит мне отличиться. Сказать по правде, я начинал тяготиться званием простого солдата: мне было уже почти пятнадцать, и честолюбие переполняло меня так, что подчас даже не позволяло заснуть. Господин де Сент-Онэ не возражал, но, когда я вернулся, так ничего и не добившись, промолвил:

— Так дело не пойдет, парень. Лучше уж позволить надрать себе уши, чем возвращаться ни с чем. Неприятеля и отсюда можно увидеть, когда захочешь, — не стоит просить разрешения, если боишься подойти близко.

— Я находился достаточно близко, месье, — ответил я. — Но нас было слишком много, а мне ни к чему слава, которую придется делить с другими.

— Сколько же вас было? — осведомился господин де Сент-Онэ.

— Одиннадцать, месье, — сказал я. — А ведь и девяти было бы довольно! Но если вы позволите мне и моему товарищу вернуться туда завтра, у вас не будет повода для упреков.

— А не хочешь ли ты дезертировать? — тотчас спросил он.

— Если бы я хотел так поступить, месье, то не пришел бы спрашивать разрешения, — возразил я. — Уже два раза я добирался до вражеского частокола, и, пожелай я проникнуть в крепость, никто бы этому не помешал.

Моя храбрость пришлась ему по душе, и он спросил, кто я такой. Я ответил, что если преуспею в своем замысле, то скажу, а если меня постигнет неудача, то подожду более благоприятного случая, чтобы представиться. Такой ответ понравился ему еще больше, и, рассудив, что я имею причины говорить таким образом, он с этого времени стал относиться ко мне с приязнью и не замедлил это доказать.

Итак, на следующий день, получив разрешение и подобравшись к Сальсу на расстояние двух мушкетных выстрелов, я велел своему товарищу припасть к земле, а сам подкрался еще ближе. За те два дня, что я был в разведке, я приметил, что один офицер неприятельского гарнизона встречается с девушкой в старом, заброшенном доме. Всякий раз перед свиданием он высылал на разведку солдата; место было отличное, чтобы там спрятаться, и я решил попытать удачи. Придя к дому, где я намеревался укрыться до поры, я сделал вид, что стираю белье, и увидел, как вражеский солдат пришел, осмотрелся и пошел обратно с докладом. Вскоре с одной стороны в дом юркнула девушка, а с другой вошел офицер. Они тешились любовью, когда нагрянул я и, вынув из-за пояса два пистолета и захватив офицера врасплох, как барана, приказал ему молча следовать за мною, или же я продырявлю ему живот. Угроза произвела впечатление, и он не стал испытывать, способен ли я привести ее в действие. Решив, что неплохо прихватить с собой и девушку, хотя бы затем, чтобы она не рассказала, куда девался ее любовник, я приказал им идти по дороге туда, где меня дожидался товарищ. При виде подкрепления пленники совсем отчаялись, потеряв всякую надежду вырваться; я же ликовал безмерно. Так мы шли добрый час, и товарищ мой только и думал, как бы побыстрей унести ноги, однако, убедившись в нашей безопасности, стал поглядывать на девушку и, сочтя, что та недурна собой, вознамерился сделать привал и дать волю похоти. Я спросил, не сошел ли он с ума, но он лишь расхохотался, решив во что бы то ни стало утолить свои грубые позывы. Я сильно разозлился и, поскольку не набрался еще ума, пригрозил убить его.

— Попробуй-ка, — ответил он и тотчас сам навел на меня дуло пистолета.

Я ничуть не испугался: одной рукой держа пленного, другой схватил пистолет и прицелился. Он же, человек вспыльчивый, все-таки выстрелил в меня, промахнулся и, боясь, что я-то не промахнусь, стремительно убежал прочь.

Я не стал догонять его — единственной моей заботой было поскорей возвратиться, ибо у меня не было сомнений, что он дезертирует и предупредит гарнизон Сальса о том, что произошло. Я ускорил шаг, заставив поторопиться и тех, кого вел с собой. Это меня спасло: не успел я дойти до города, как показались три верховых офицера — они погнались было за мной, но, видя, что я уже почти у ворот, сочли благоразумным прекратить преследование.

Мое возвращение в Локат было триумфальным. Многие вышли мне навстречу, чтобы посмотреть, как шестнадцатилетний юноша ведет двух пленников, и до самой квартиры губернатора меня сопровождала толпа величиной с добрую роту.

— Вот, месье, — сказал я господину де Сент-Онэ, — как видите, я подошел совсем близко! А ведь я говорил, что, чем меньше людей идет в разведку, тем всегда лучше: теперь нас было только двое, но даже и спутник мой оказался лишним.

Он спросил, что я хочу этим сказать, и я коротко доложил ему. Горячо похвалив, он отличил меня гораздо более, чем того заслуживал мой поступок: немедленно назначил знаменосцем{24} в Пикардийском полку, которым двор позволял ему распоряжаться, равно как и вакантными должностями в гарнизоне, — притом весьма благосклонно обмолвившись, что позаботится о моей судьбе, и намекнув, что я недолго останусь в этом чине.

Еще большую славу мне принесло то, что плененный мною офицер оказался королевским наместником{25} Сальса, и, после того как господин де Сент-Онэ донес обо всем двору, сам кардинал Ришельё приказал ему в письме тотчас откомандировать меня в Париж, выдав сто пистолей{26} на дорогу. Радость моя была беспредельной: я засвидетельствовал всю свою признательность господину де Сент-Онэ, которого считал благодетелем. Перед моим отъездом он спросил, кто я, — и я со всей искренностью рассказал ему о своей короткой судьбе.

— Я счастлив узнать, что вы дворянин, — промолвил он. — Хотя отвага достойна уважения в каждом, однако ее блеск куда более присущ людям благородного происхождения, нежели всем прочим. Поезжайте к кардиналу, — продолжал он. — Этот человек, если не ошибаюсь, может многое для вас сделать, он любит храбрецов и всячески старается привлечь их к себе на службу.

Я пустился в путь из Локата очень довольный, перед отъездом купив двух лошадей — одну для себя, а другую для нанятого мною слуги. Так как я был еще очень молод, а тщеславие всегда кружит юношам головы, то решил показать, каким стал, в своих краях и, ничуть не беспокоясь о потерянном времени, свернул с главной дороги в Бриаре{27} и к вечеру уже подъехал к дому кюре. Тот и удивился, и очень обрадовался. Рассказав ему обо всем, что со мной приключилось и куда я направляюсь, я поблагодарил его за заботу обо мне, вручил ему десять пистолей и заверил: улыбнись мне удача, я разделю ее с ним. Он же рассказал мне, что теперь под отчим кровом я найду большое семейство, ибо у моего отца уже семеро детей, не считая меня самого, но дела его идут неважно, и Господь послал ему великую печаль — как думается, в наказание за черствость, с какой он обошелся со мною. Тут кюре и поведал мне необычайную историю, которую я сейчас перескажу. Среди нашей родни был один дворянин по имени Куртиль{28}, состоявший в родстве с лучшими семьями провинции, хотя и не происходил из нее; но он был слишком беден, чтобы вести жизнь, достойную своего рода и наружности, а между тем красотой с ним мог сравниться мало кто во Франции. В поисках удачи он часто бывал в Париже, где ее легче заполучить, — и либо водил знакомство с женщинами, ссужавшими его деньгами, либо счастливо пытал судьбу за игорным столом, поэтому всегда великолепно выглядел и вращался в блестящей компании. Влюбившись в одну молодую вдовушку, обладавшую немалым состоянием, он стал искать ее руки, надеясь, в силу своей известности, что отказа не последует. Но дама и слушать его не хотела — то ли он ей не нравился, то ли — что представляется наиболее вероятным — она уже решила посвятить себя Богу, — но так или иначе, она попросила больше не докучать ей. Этот отпор лишь разжег его желание: хотя она просила его не приходить больше к ней в дом, но не проходило и дня, чтобы он с нею не повидался — то в церкви, то у кого-нибудь из ее друзей — и всячески старался появляться там же, где бывала она. Стремясь избавиться от такой назойливости, она удалилась в монастырь, но, когда Куртиль пригрозил, что подожжет его, возвратилась назад, опасаясь, как бы он и в самом деле не сделал этого. Все-таки она упорно хотела отделаться от него, и он решил ее похитить, но дама, опередив его, тайком уехала за город, и никто, кроме лучшей подруги, не знал, куда именно. Родители ее, не получая известий о ней два или три дня и не дождавшись ее возвращения, не на шутку встревожились, вообразив, что наш родственник и впрямь увез ее, тем более что он сам везде твердил об этом. Кроме того, они подали жалобу в суд и, когда были выслушаны свидетели, открыли против него процесс. Другой бы с легкостью отыскал средство унять их, учитывая еще и то, что он ни в чем не был виноват, а значит, и бояться было нечего. Но то ли его занимали другие дела, то ли он не верил, что будет осужден за то, чего не совершал, — как бы то ни было, но Куртиль отправился к моему отцу, а потом и к другим родственникам, в полной уверенности, что его местонахождение известно. Незадолго до его приезда моему отцу вернули долг — двадцать тысяч экю, — и тут же некие мошенники, прознав об этом, позаимствовали или украли плащи полицейских и, под предлогом поиска Куртиля, заявились в наш дом и приставили отцу пистолет к горлу, требуя указать им, где деньги. Умирать отцу совсем не хотелось, и пришлось смириться с неизбежным. Он сам показал место, и из башни, где его заперли вместе со всеми домочадцами, проводил взглядом воров, навьючивших добычу на лошадей и ускакавших в лес, чтобы спастись надежным способом.

Для дворянина, отца восьмерых детей, не имевшего и двадцати тысяч ливров ренты, такая потеря была огромной, так что я, нисколько не сомневаясь, что он сильно расстроен, раздумывал, нужно ли навещать его, понимая, что, коль скоро ему неприятно видеть меня, мой визит лишь умножит его горести. Однако, рассудив, что тогда у него будет повод быть недовольным из-за того, что я пренебрег сыновним долгом, я заехал домой, где отец принял меня не лучше, чем я ожидал.

Он подумал, что я прибыл надолго, и мачеха, показывая мне, что не признает меня членом семьи, велела не давать моим лошадям ни сена, ни овса. Когда мой слуга рассказал мне об этом, я послал его за кормом к кюре; отец, спустившись в конюшню, убедился в правдивости сказанного, но не распорядился накормить лошадей. Я был раздосадован, но, твердо решив на следующее же утро уехать, счел за лучшее не говорить ни слова, хотя этот случай больно ранил мое сердце.

Я рано ушел к себе в комнату и уже готовился ко сну, когда отец, неожиданно войдя ко мне вместе с мачехой, с улыбкой поинтересовался, правду ли сказал за ужином мой слуга, — будто меня своим приказом вызывает к себе сам господин кардинал? Я холодно подтвердил, хорошо понимая, что это — попытка урвать частицу моего успеха, если я и впрямь смогу пробиться. Мой отец сказал, что очень рад видеть меня состоявшимся человеком, а мачеха, пообещав, что для меня двери дома всегда будут открыты, прибавила, что надеется на мою помощь и братьям, когда я выйду в люди. Я ответил в том же тоне, что и отцу: дело еще не решено, но если с меня станется снискать довольно удачи, то я всегда буду платить за зло добром.

Мои слова вызвали поток объяснений и, осмелюсь сказать, извинений за то, что моим лошадям отказали в сене и овсе. Она сказала, что случившееся — всего лишь ошибка слуги, которому надлежало об этом похлопотать, ибо после постигшего их несчастья они приказали никогда ничего не давать посторонним и, не узнав меня, приняли за другого, но такого больше не повторится. Я сделал вид, что поверил, — сдержанность и почтение побудили меня умолчать о моих подлинных мыслях, — и сказал, что все это пустяки, недостойные того, чтобы о них вспоминать. Тогда отец стал меня расспрашивать, где я был с тех пор, как уехал, и даже немного попенял мне, словно только что вспомнил, что я его сын.

Изрядно порасспросив меня, они наконец позволили мне заснуть, а поскольку я успел им объявить, что хочу уехать назавтра, то утром вместо завтрака получил некое подобие свадебного пира. Они велели слугам подняться за два часа до рассвета и оповестили всех родственников по соседству, разослав им приглашения, где было написано, что меня вызывают ко двору. Я увидел, что прибыли десять или двенадцать дворян, кто пешком, кто на коне; меня с головы до ног осыпали множеством любезностей, будто бы я уже имел возможность всех облагодетельствовать.

Чтобы избавиться от назойливости родственников, отнюдь не доставлявшей мне удовольствия, я попросил отца разрешить мне отправиться в дорогу: мешкать нельзя, и господин кардинал, ценящий пунктуальность, возможно, уже считает растраченные мною часы и минуты; я уже и так задержался почти на два дня, чтобы повидать отца, а он, разумеется, не хочет, чтобы мне это навредило. Мачеха, едва услышав эти слова, удалилась на кухню и приказала накрывать на стол.

При дворе меня ожидало примерно то же самое, что и у моего отца. Сперва всякий, кто узнавал во мне того самого паренька из Локата, осыпал меня множеством любезностей, и я был удивлен, что люди столь могущественные, что я бы почел за счастье говорить с ними хотя бы раз в неделю, заискивают моей дружбы. Капитан гвардии, к которому я обратился в приемной, доложил обо мне господину кардиналу; мне приказали войти, и тут все присутствующие увидели, что у меня на подбородке нет ни волоска и ростом я еще маловат.

— Да это всего-навсего ребенок! — сказал кардинал со смехом, обращаясь к четырем или пяти стоявшим вокруг него вельможам. — Господин де Сент-Онэ посмеялся над нами, расписав его свершения.

— Не знаю, монсеньор, о каких свершениях он рассказал вам, — заявил я с низким поклоном, — но если речь шла о том, как я взял в плен королевского наместника из Сальса и его любовницу, то это чистая правда.

— Он рассказал нам другое, — тотчас ответил господин кардинал, — что ты якобы помешал тому солдату, что ходил с тобою, поцеловать девчонку и из-за этого вступил с ним в схватку, а он выпалил в тебя из пистолета, что, однако, не помешало тебе довести пленников.

— Так все и было, монсеньор, — промолвил я, — но это пустяки. Надеюсь при случае совершить много других дел, служа Королю и Вашему Преосвященству.

— Пусть так и будет, — сказал он и добавил, повернувшись к окружавшим его вельможам: — Но это всего лишь дитя. Жаль в таком возрасте подвергать его опасностям — это чистое насилие над природой.

Его рассуждения внушили мне страх, что он ничего не захочет для меня сделать. Поэтому я продолжил:

— Монсеньор, я гораздо сильнее, чем вы думаете! Ваше Преосвященство можете испытать меня, дав какое-нибудь поручение.

Он не ответил, но, тихонько обратившись к своему капитану гвардии, велел покормить меня и подробно выяснить, кто я такой. После этого он удалился в свой кабинет, что меня столь же удивило, сколь и расстроило: я-то надеялся, что стоит мне предстать перед ним, как мое благополучие будет обеспечено.

Капитан гвардии, не мешкая, выполнил все приказы и доложил кардиналу, что я из дворянского рода; мне он велел вновь явиться в его кабинет после обеда. Он сказал, что так мною доволен, что решил принять меня на службу, и ежели я буду разумен и предан ему, то у меня не будет причин раскаиваться. В благодарность я отвесил глубокий поклон и уже подставил было руки для тех милостей, которыми меня, как мне казалось, вот-вот осыплют, — но был сильно разочарован, когда все мои чаяния ограничились лишь одеянием пажа, каковое он распорядился мне выдать. Я еще не так хорошо владел собой, чтобы скрыть разочарование, и мое неудовольствие не осталось незамеченным.

— Пусть это тебя не тревожит, — произнес он так милостиво, что я позабыл обо всех огорчениях. — Дело лишь в том, что покуда я хочу поберечь тебя; но придет время, когда ты, быть может, будешь занят с утра до ночи.

Столь теплые речи заставили мое лицо просветлеть; не преминув показать ему эту перемену, я снова глубоко поклонился. Вышедши за двери, я стал дожидаться, когда получу форменную одежду или, по крайней мере, когда с меня придут снять мерку, но начальник пажей сказал, чтобы я написал отцу, — пусть-де вышлет мне четыреста экю на текущие расходы, на белье и на ливрею, а без этого об экипировке и думать нечего.

Моя досада была ужасна. Чтобы не быть обязанным отцу, я решил даже продать своих лошадей, но это принесло бы не больше пятидесяти пистолей, то есть лишь половину нужной суммы. На родственников рассчитывать не приходилось: они принимали так мало участия в моей судьбе, что к ним нечего было и обращаться. Ночью я не мог заснуть, размышляя, как мне выкрутиться из этого затруднения, и решил обратиться к господину де Марийяку — он был единственным человеком, у которого я мог попросить помощи. Но, задремав уже под утро, я проснулся слишком поздно и вынужден был перенести дела на послеобеденное время; однако службой пренебрегать было нельзя, и я предстал перед господином кардиналом, который, едва завидев меня, спросил, почему я еще не переодет.

— Потому, монсеньор, — ответил я, — что прежде я должен раздобыть денег: наш начальник сказал, что все будет сделано, как только я принесу четыреста экю.

— Что еще за поборы! — тотчас произнес он при всех, пожав плечами, затем продолжал, повернувшись ко мне: — Передайте ему от моего имени, что если он возьмет у вас хотя бы одно су, то не проведет больше на моей службе и четверти часа. Передайте ему также, что, если дело не будет решено к завтрашнему утру, пусть ищет другого господина.

Легко понять, с каким удовольствием я выслушал все это и, почувствовав его покровительство, не преминул уязвить нашего начальника, пересказав ему слова кардинала слово в слово. Тот исполнил все в точности, а я на оставшиеся у меня десять или двенадцать пистолей приобрел себе те предметы одежды, которых мне не дали; впоследствии господин кардинал не только вернул мне деньги за них, но и возместил эту сумму втройне.

Оставаясь лишь пажом, я все-таки был счастлив. Для Его Преосвященства не было никого ближе, и он хотел, чтобы именно я занимался всем. Чтобы доказать свою признательность, я неизменно находился позади его кресла, готовый выполнить любой его приказ: за столом всегда подавал ему напитки, — он же настаивал, чтобы это делал именно я, и называл меня по имени — хотя и другие тоже заискивали такой чести и даже тяготились ревностью. Когда он навещал госпожу д’Эгийон{29}, происходило то же самое: я был единственным, кто сопровождал его, мне предписывалось оставаться в передней, куда никто никогда не входил, и если он желал переговорить с кем-нибудь, то вызывал этих господ также именно я, а они поднимались к нему по потайной лестнице и по ней же уходили, чтобы никто их не увидел.

Люди поговаривали, будто он любил эту даму, свою племянницу. Не скажу, что такого не могло быть, — она была достаточно красива, чтобы возбудить в ком бы то ни было желание обладать ею. Знаю также, что если бы это зависело лишь от меня, то я бы гордился ее дружбой, — однако во избежание грядущих кривотолков прибавлю, что всякий раз, идя к ней, он думал не о развлечениях — нет, но уединялся там с особами, с которыми не мог видеться в иных местах, не возбуждая подозрений: это были иностранцы, переодетые то в монахов, то в священников, то в торговцев. Вспоминаю, как после одной из таких встреч он приказал мне отнести увесистый кошелек на понтуазскую дорогу{30}; мне было сказано, что перед деревней, именуемой Сануа, я найду капуцина{31}, который будет спать без капюшона на голове, нужно просто положить кошелек в капюшон и уйти. Я выполнил все, что мне сказали, в точности следуя инструкциям.

Перед тем как доверить мне столь секретное дело, он испытал меня необычным образом. Был человек, которому он иногда давал поручения такого же рода, — его звали Сове и он уже два или три раза ездил в Испанию, чтобы раскрыть интриги, затевавшиеся при тамошнем дворе кое-какими особами против интересов Его Преосвященства. Человек этот имел жену — очень красивую, а я бы даже сказал, прекрасную женщину. Вознамерившись, по распоряжению господина кардинала, убедиться в моей верности, он решил прибегнуть к ее помощи; супруге своей он порой прощал такие вещи, что могло показаться, будто он напрочь лишен ревности. Поначалу дама согласилась; план состоял в том, чтобы сперва соблазнить меня, а потом выдать — ловушка, неизбежная для всех мужчин, особенно молодых. Но я ей понравился — не знаю уж почему, — и она, признавшись в обмане, предупредила, чтобы я держался со всеми настороже. Затем она дала мужу ответ, послуживший к моей пользе, и кардинал, которому, заискивая его милостей, муж обо всем доложил, к тому же заверив от всего сердца, что ради службы у него пожертвовал бы не только женой, но и самим собою, — проникся ко мне таким доверием, что стал посвящать во множество важных дел.

И вот спустя несколько дней он приказал мне сменить пажеское одеяние и отправиться к лошадиному рынку в указанный дом. Я должен был подняться в четвертую спальню и, если увижу крест, нарисованный на двери мелом, тут же спуститься и ждать внизу Сове. Я нашел, что было велено, и спустился вниз, прикрывая лицо плащом. Через минуту появился Сове и спросил, как дела. Я ответил, что обнаружил нужное Его Преосвященству, и тогда Сове спросил, не видел ли я, как из дома вышли двое мужчин: один одетый священником, а другой — аббатом, то есть в короткий плащ. Я помотал головой, а он предупредил, чтобы я был наготове, и если они появятся, то мне надлежит последовать за ними до больницы Милосердия{32}, а если нет — то оставаться на посту, пока он не вернется. Через полтора часа он возвратился, но не один, а с неплохой компанией — целым отделением гвардейцев: одни окружили дом, а другие поднялись наверх. В комнате они застали двух мужчин, о которых меня предупреждали, тут же схватили их и препроводили в Бастилию{33}. Но остался там лишь один — другого было приказано выпустить, и назавтра я привез ему десять тысяч экю золотом; скорей всего, это было наградой за то, что он предал своего товарища.

Видя, что к моей помощи прибегают в столь секретных делах, я мечтал лишь стать старше на год или два. Я был уверен, что, когда выйду из пажей, мне найдется другое занятие, и хотел бы, чтобы это было военное ремесло, к которому я питал особую склонность. Тем временем отец и мачеха, понимая, что все мои надежды кончились ничем, досадовали, что выказывали мне почет, однако это не помешало мне попытаться как-нибудь помочь моим братьям, пребывавшим в крайней нужде. Чтобы доказать чистоту своих помыслов, я написал домой, прося известить, когда в наших краях освободится какая-нибудь должность. Ответ был таков: я-де не в меру кичлив и склонен преувеличивать мои возможности, истинную цену которым они теперь знают, а посему дают мне позволение ходатайствовать за кого-нибудь другого.

Тут было отчего разгневаться и принять это за оскорбление, и когда через несколько дней господин кардинал оказался столь добр, что осведомился о моей семье, я рассказал ему не только об этом случае, но и обо всем, что претерпел в детские годы. Моя искренность пришлась ему по сердцу, и, видя, что он и вправду беспокоится обо мне, я поведал ему также об обязательствах, которые имел перед нашим кюре (впрочем, сильно их преувеличив). Он сказал, что ему нравятся благодарные люди, и спросил — поскольку я говорил ему еще и о господине де Марийяке, — знают ли родственники, чем я теперь занимаюсь. Я ответил: не знают, но я мечтаю повидать их при первой возможности; он предупредил, чтобы я не делал этого, если хочу, чтобы приязнь, которую он ко мне испытывает, сохранялась. После такого недвусмысленного требования я не решался что-либо ответить, и, заметив, что я очень удивлен и даже подавлен, он добавил:

— По крайней мере, не стоит рассказывать им о том, что я тебе говорю. И случись такое когда-нибудь, ты не сможешь рассчитывать на службу у меня.

Я ответил, что, если речь идет о службе, ему достаточно только пожелать — и я не буду знаться ни с родственниками, ни с друзьями.

Казалось, ответ его удовлетворил, и, действительно, продолжая пользоваться моими услугами как прежде, он вскоре отправил меня на дорогу в Сен-Дени{34} с сумкой, полной золота, наказав оставить ее под плитой, стоящей на других плитах неподалеку от Монфокона{35}. Я получил приказ тотчас же вернуться, так что не знал ни кому она предназначалась, ни кто за ней пришел. Другую сумку спустя несколько дней я отнес к собору Нотр-Дам; мне сказали, что один человек будет стоять, прислонившись к стволу дерева, подперев голову одной рукой, а вторую держа за спиной — ни дать ни взять жадный лекарь, представленный нам Мольером{36}. Ему-то мне и повелели передать то сокровище, какое дали; но видеть лицо того, кому предназначалась столь ценная посылка, мне не дозволялось. Думаю, что на сей раз вся эта таинственность была скорее напускной, — само поручение задумывалось либо для того, чтобы кардинал убедился, насколько верно ему служат, либо ради вящего почтения к власти, исполненной таких секретов. Так или иначе, я провел в подобных миссиях два года; в это время при дворе затевались разнообразные интриги, чтобы сместить кардинала с его поста, но все они закончились безрезультатно.

Нашему кюре, как прежде отцу, я написал такое же письмо, прося его предупредить меня, когда в наших землях подвернется что-нибудь, ради чего я мог бы похлопотать. Как-то раз он прислал ко мне нарочного, и тот сообщил, что освободилось маленькое аббатство, приносящее около четырех тысяч франков ренты. Я немедля исходатайствовал его у господина кардинала, тот ответил — так тому и быть, но захотел узнать, за кого я прошу.

— За нашего кюре, монсеньор, — ответил я, — за человека, который научил меня читать и которому я столь многим обязан.

— А почему ты не просишь за кого-нибудь из своих братьев? — спросил он. — Сдается мне, ты говорил, что у тебя их много и все нуждаются в средствах.

— Это правда, монсеньор, — сказал я, — но для меня признательность важнее родственных чувств — таким уж меня создал Господь. И после всех благодеяний, которыми я вам обязан, Вашему Преосвященству судить, насколько лучше я служу, нежели остальные.

— Посмотрим, — засмеялся он, — возможно, я подвергну тебя серьезному испытанию раньше, чем ты думаешь.

Я уже готов был ответить, когда вошел принц Конде{37}, — это заставило меня оставить благодарности при себе и подвинуть ему кресло. Он пробыл недолго, и господин кардинал, провожая его до дверей кабинета, заметил господина де Шаро, — он тогда был еще скромным приживалом, но впоследствии стал известен нам как капитан лейб-гвардии{38}, губернатор Кале, герцог и пэр. Господин кардинал терпеть его не мог и, тотчас удалившись обратно, велел мне срочно разыскать капитана своей лейб-гвардии. Найдя последнего, я возвратился с ним в покои господина кардинала, и тот приказал отделаться от назойливого посетителя любой ценой — и пусть-де передаст гвардейцам, чтобы в другой раз не подпускали его к дверям, а не то капитану несдобровать. Капитан лейб-гвардии спросил, не прогнать ли Шаро из приемной вообще.

— Я такого не говорил, — последовал ответ. — Но входить ему больше не позволяйте.

Распоряжение вмиг распространилось по всему дому, и от бедняги всяк начал отворачиваться как от зачумленного. Не знаю, догадался ли он, что стал предметом пересудов, но он не подал никакого виду и провел в приемной еще три долгих часа. Господин кардинал, собиравшийся уходить, отправил меня взглянуть, там ли он, и когда я доложил — да, ждет, — предпочел задержаться, нежели встретиться с ним. На следующий день тот снова появился у дверей; тут уж гвардейцы преградили ему путь, а капитан, которого он попросил позвать, ответил, что господина кардинала нет на месте. То же случилось и в два последующих дня: как он ни осаждал двери, а господина кардинала увидеть не смог. Но, зная, что Его Преосвященство пойдет к мессе, он на третий день подкараулил его в коридоре. Гвардейцы снова прогнали его, но Шаро, не желая уходить, укрылся в нише для мраморной статуи и, когда господин кардинал проходил мимо, выкрикнул оттуда:

— Монсеньор, ваши гвардейцы не дают мне пройти, но если меня отгоняют от дверей, я влезаю через окно!

Увидев его в нише, господин кардинал не смог удержаться от смеха, а впоследствии не только отменил свой приказ, но и сделал для Шаро еще немало добра. Тот, добившись своего, упорно продолжал приходить, при этом не прося кардинала ни о чем, хотя и явно нуждался. Это пришлось кардиналу по нраву: он ценил бескорыстных людей и стремился вознаграждать их, не вынуждая к искательствам. И вот Шаро представилась возможность столь благоприятная, что он решил попытать счастья у Его Преосвященства: однажды, когда господин кардинал пребывал в хорошем расположении духа, он сказал ему:

— Если позволите, монсеньор, я прошу дать мне шанс приобрести двести тысяч экю, и это не будет стоить ни Королю, ни вам ни единого су.

— Каким же образом, Шаро? — улыбнулся господин кардинал.

— Через женитьбу благодаря вашему предстательству, монсеньор. Я нашел великолепную партию — и, если Ваше Преосвященство замолвите за меня словечко, моя судьба решена.

— Если речь только об этом, — ответил кардинал, — можешь на меня рассчитывать.

Шаро с благодарностью бросился на колени и воскликнул, что единственное, чего он желает, — чтобы он испросил для него руки мадемуазель Л’Эскалопье. Это очень всех удивило, ибо было известно, с какой неохотой кардинал вмешивается в дела подобного рода. Родители девушки не посмели отказать человеку, единолично управлявшему государством. Так Шаро вступил в брак с очень богатой женщиной, что позволило ему купить высокую должность, а кардинал, который всегда окружал Короля всецело преданными себе людьми, содействовал его назначению капитаном телохранителей.

Тем временем, как я упоминал ранее, освободилось маленькое аббатство, и всемилостивое пожалование им я послал нашему кюре, что произвело двоякий эффект: кюре чуть не умер от счастья, а мой отец с мачехой — от досады. Они все приехали в Париж: кюре — чтобы поблагодарить меня, а отец с мачехой — чтобы высказать тьму упреков. Сперва они заявили, что мне должно быть стыдно помогать посторонним, когда мои собственные братья так нуждаются; после того, выпустив пар, сменили тон и стали просить у меня новое аббатство. Я ответил: не моя вина, что они его не получили, ибо при дворе не всегда удобно просить о чем-либо, а быть навязчивым — и вовсе верное средство остаться ни с чем. А еще я добавил, что, если уж господин кардинал решил вознаградить простого пажа, значит, меня могут ожидать и другие милости, но — за другие услуги, и не раньше; что совесть моя при мне, и хоть я и не занимаю большую должность, но немедля вспомню о том, к чему обязывает меня долг чести, прежде всего остального. Немного умиротворив этой надеждой отца с мачехой, я все-таки не смог отделаться не только от них, но и от всей нашей провинции — узнав, что кюре пожалован аббатством, все мои родственники посчитали, что за меня нужно держаться просто из охоты грести милости охапками. Были даже родственники из глухомани в Берри, где я никого не знал и даже ни разу не видел. Сначала они подробно рассказали мне о своей генеалогии, объяснили, что являются моими родственниками в третьей степени; потом же присовокупили, что по этой причине рассчитывают получить от меня какую-либо должность. На это я возразил, что, несмотря на огромное желание, сам я никаким влиянием не обладаю; поверить в это нетрудно — ведь я покуда ничего не сделал даже для своих братьев — родни первостепенной: будет справедливо, если они получат преимущество перед теми, кто состоит со мной в третьей степени родства; при этом нельзя пренебречь и родней второй степени, а уж когда все эти окажутся при должностях — вот тогда я мог бы похлопотать еще и сделать все, что в моей власти. Тут они все поняли и наконец удалились, оставив меня в покое.

И вот час, о котором я так мечтал, наконец настал — я перестал быть простым пажом. Господин кардинал дал мне двести пистолей на новое одеяние; когда же он сказал, что оставляет меня в числе своих дворян, я проникся надеждой, что для меня сразу найдется какое-нибудь дело. Действительно, без дела мне сидеть не пришлось: я возил в Англию и Шотландию шифрованные письма, а так как в этих странах уже было неспокойно{39}, то меня остановил отряд солдат английского короля, заподозривших, будто бы я один из бунтовщиков. Меня тотчас обыскали, но так как я спрятал письма в седле почтовой лошади, изготовленном в Париже по моему особому заказу, то ничего не нашли, а лишь сломали двойные металлические пластины, меж коих находился тайник. Они осмотрели все что смогли, пошарили и под седлом, но, не найдя спрятанного, спросили, откуда я еду, куда направляюсь и еще много чего в этом роде. Я отвечал, — как и собирался в подобном случае, — что я путешествующий молодой дворянин. Это вызвало у них подозрения — они решили, что взятый мною экипаж едва ли подобает человеку, каким я хочу казаться. Из-за этого меня задержали на четыре или пять дней, чем я был немало встревожен. Полагаю, мне поручили дело весьма деликатного свойства, и, будь я раскрыт, можно представить, что бы со мною сталось. Меня, впрочем, ободряло то, что письма мои по содержанию походили на черную магию и прочесть их смог бы разве что сам дьявол. Они были написаны отнюдь не буквами алфавита, как принято писать письма, а черточками, при этом одна и та же черточка подразумевала двадцать разных слов, и понять написанное мог лишь тот, у кого был ключ. Поясняя, скажу лишь, что каждая черточка обозначала целое слово в строке из святого Августина{40}. Чтобы зашифровать его, под черточкой писали номер страницы, нужной строки и номер слова в строке по порядку, а для лучшего понимания шифра черточка должна была отмечать первую букву в слове. Например, если речь шла о слове «буду», стоявшем на десятой странице святого Августина в десятой строке пятым по счету, то шифр выглядел так: 10 | 105.

Предоставляю, таким образом, судить, какой чародей справился бы с этой загадкой, и все-таки я не переставал трястись от страха, хорошо понимая, что если письма обнаружат, то меня станут пытать тем мучительней, чем сильнее окажется интерес к их содержанию.

На мое счастье, они не только ничего не нашли, но и доверились моему возрасту, посчитав, что юноша не способен быть посланцем в такого рода предприятиях, а потому отпустили, так что я смог и письма передать по назначению, и получить ответ. Меня хорошо наградили за эту поездку: я получил чек на две тысячи экю; уполномоченный казначейства удержал было с них некоторую сумму при выплате наличных, но был изгнан со службы, едва я пожаловался на это господину кардиналу. Не знаю, какую роль сыграло мое путешествие или же, быть может, английский народ так легко взялся за оружие, но три королевства, о которых идет речь{41}, вдруг всколыхнулись, начались смуты и беспорядки, король Англии, проявлявший по отношению к нам недружественные намерения{42}, поимел столько неприятностей у себя дома, что ему стало не до других.

То, что произошло через три месяца после моего возвращения, подтверждает, что мы были к этому причастны. Как-то утром — ибо я неизменно находился при господине кардинале, когда тот вставал с постели, — он тайно приказал мне отправиться в предместье Сен-Марсо{43}, в дом напротив фонтана, с вывеской, изображавшей женщину без головы; следовало подняться во вторую комнату и сказать человеку, лежащему в кровати с желтыми занавесями, чтобы тот обязательно пришел в одиннадцать вечера к госпоже д’Эгийон. Я, не мешкая, выполнил приказ, но так как мне было позволено взглянуть на этого человека, я тут же вспомнил, что видел его в Шотландии, и мне показалось, будто и он меня узнал. Я заметил, что он пристально глядит на меня, словно пытается что-то вспомнить. Тем не менее мы ничего не сказали друг другу — он лишь заверил меня, что обязательно придет. В назначенное время мне было велено ждать у дверей, чтобы провести его в кабинет. Он явился переодетым в разносчика пирожных, и я слышал, как он кричал про пирожные, идя по улице, так, что я даже не подумал, что это он. Но он узнал меня, представился, и я проводил его к господину кардиналу, у которого он пробыл до четырех часов утра. Людям господина кардинала приказано было удалиться, что лишний раз послужило к злословию насчет него и его племянницы: как тут не подумать, что он уединяется с нею, только чтобы переспать. Кроме того, он взял ключи, чтобы выходить когда вздумается, поэтому слуги этой дамы были первыми, кто начал распускать сплетни. Сказанное отнюдь не означает, будто между ним и нею ничего не было, — но, как я говорил выше, всякий раз, когда он оставался у нее, они занимались вовсе не любовью. Когда разговор закончился, мой подопечный вышел из кабинета; я, как мне и приказал Его Преосвященство, ожидал у дверей; а поскольку в столь поздний час уже не подзывают криком пироженщика, то господин кардинал повелел мне отдать ему мой плащ и даже проводить за две улицы.

Через пару дней Его Преосвященство в беседе с глазу на глаз поручил мне еще одно дело. Я должен был явиться к господину де Бюльону, суперинтенданту финансов, забрать у него сверток с деньгами, а потом, в свою очередь, отнести сверток на улицу Юшетт одному господину, о котором я только что говорил и которого найду в первой комнате дома под вывеской «Свинья-тонкопряха» в глубине двора. Однако приготовленный для меня сверток оказался столь тяжел, что понадобилась тачка. Господин де Бюльон, зная это, приготовил таковую и, когда сверток погрузили, наказал передать его в собственные руки тому, для кого он предназначался, снабдив меня еще и реестром находившихся в нем монет по их достоинству. Добравшись до «Свиньи-тонкопряхи», я нашел адресата посылки; тот нервно расхаживал по комнате. Вручив ему реестр, я сказал, что сверток находится у двери. Он глянул в реестр и вернул его мне, заявив, что я ошибся: посылка предназначается не ему, а кому-то другому. Я возразил, что не мог ошибиться и что он прекрасно видит: я его знаю, и приказ дан мне в отношении него. Однако в ответ, продолжая мерить комнату шагами, он лишь с досадой повторил:

— Это не для меня, месье, и вы должны уйти.

Исчерпав все доводы, призванные убедить его, но так и не преуспев в этом, я последовал его совету, а, вернув сверток господину де Бюльону, доложил обо всем кардиналу. Тот поинтересовался, остался ли у меня реестр; я отдал ему бумагу, и, взглянув на нее, он разразился неистовой бранью в адрес господина де Бюльона, восклицая, что в другой раз научит его исполнять свои приказы; потом тотчас послал за ним и потребовал ответа, почему тот отправил лишь пятьсот тысяч франков вместо приказанных шестисот. На вопрос Его Преосвященства Бюльон ответил, что ему-де показалось, будто два дня назад для этого дела была определена меньшая сумма, и он полагал, что кое-кто и этим удовольствуется, но, если это не так, он готов доплатить недоданное.

Я присутствовал при этом объяснении и понял, что, хотя господин де Бюльон и пытался представить дело так, будто радеет лишь об экономии, но на самом деле попросту рассчитывал прикарманить сотню тысяч франков. Покуда эту сотню готовили и заворачивали, Его Преосвященство снова откомандировал меня к тому же господину, чтобы сообщить, что он будет вполне удовлетворен, а все случившееся — лишь ошибка господина де Бюльона; мне как свидетелю было велено это подтвердить.

Я нашел его укладывающим вещи перед отъездом, и мне показалось, что мой приход удивил его. Он вышел мне навстречу и спросил, не хочу ли я сказать ему что-нибудь. Я объяснил мое поручение, и, он, еще хмурый, но, видимо, уже почти не сердясь, буркнул:

— С людьми нужно поступать по чести. — И добавил еще с досадой: — Не понимаю, почему, дав мне обещание, о нем позабыли, хотя и двух дней не прошло.

Затем я опять отправился к господину де Бюльону, забрал шестьсот тысяч франков и, принеся этому человеку в собственные руки, возвратился к Его Преосвященству, ожидавшему меня с нетерпением и тревогой.

Хотя дела подобного рода не были пределом моих чаяний — ведь мне больше нравилось военное ремесло, — но меня утешало отеческое расположение моего господина. Он еще раз спросил, виделся ли я с господином де Марийяком, чей брат не только стал маршалом Франции{44}, но и женился на родственнице Королевы-матери, попав у последней в большую честь{45}. Я ответил, что нет, поскольку Его Преосвященство мне запретил, и снова повторил: для меня не существует родственников, коль скоро речь идет о службе ему, и я очень сожалею, что мне пока не представилось возможности это доказать. Он ответил, что такая возможность не замедлит появиться, и по его тону мне показалось, что он доволен. История, случившаяся месяц спустя или около того, убедила меня, что моя преданность ему хорошо известна, — если только он не имел иных причин поступить так, как поступил. Но, чтобы понять его побуждения, нелишним представляется рассказать о тех событиях, что произошли чуть раньше.

Король был на редкость добрым государем — таким, каким сегодня может быть император. Он вступил на трон совсем юным{46} и вынужден был передать правление Королеве-матери, женщине очень больших притязаний, но мало любимой французами — не только из-за того, что она итальянка (итальянцев, надо сказать, наш народ никогда не любил), но еще и из-за заведенного ею фаворита, соотечественника, чьи заслуги были столь же незначительны, как и его происхождение{47}. Поскольку государства держатся прежде всего на страхе, этот человек нашел средство заставить себя бояться даже принцев крови, а его жена{48}, еще несносней его самого, смогла полностью подчинить себе Королеву и приобрела такое влияние, что все были у ее ног, если можно так сказать. Для защиты своих любимцев от множества врагов Королева-мать приблизила к себе нескольких людей, в том числе братьев Марийяк; один из них принадлежал к дворянству мантии, а другой — к дворянству шпаги{49}, оба люди благородные и достойные той будущности, какую им прочили. Тем не менее, невзирая на принятые меры, количество недовольных было столь велико, что она не смогла уберечь своего фаворита. Де Люин, наделенный не меньшими амбициями, нашептал Королю, что мать унижает его в глазах народов, отдав страну в руки иностранца. Возможно, он взвалил на нее и вину за смерть Короля, его отца. Как бы то ни было, сумев убедить Короля, доверием которого он пользовался, обеспечивая ему некоторые удовольствия, соответствующие его наклонностям, де Люин получил приказ найти кого-нибудь, кто убил бы временщика, и это сделал капитан телохранителей Витри{50}.

После этого де Люин попытался завладеть властью в ущерб Королеве-матери, но его плечи не вынесли такого бремени, а поскольку партия ее приверженцев, состоявшая из завистников нового первого министра, с каждым днем усиливалась, он был вынужден сдаться. Всех, кто был связан с Королевой, а потому опасался попасть в ту же немилость, что и ее фаворит, вновь призвали ко двору, а поскольку Марийяки были из самых преданных, то они и получили наибольшие преимущества; тот из братьев, кто принадлежал к дворянству мантии, даже претендовал на пост первого министра и высказывал такую осведомленность, что казался вполне этого достоин. В это время Королева-мать призвала к себе на службу и епископа Люсонского, позже ставшего известным под именем кардинала Ришельё, превосходный ум которого был совсем иным, чем у Марийяка, и он вдруг заблистал так, что влияние Марийяка тут же померкло.

Чем больше возрастали притязания Марийяка, тем труднее ему было терпеть Ришельё, чья воля к власти оказалась не меньшей, чем его собственная. Поскольку честолюбие заставляет ревновать не меньше, чем любовь, их соперничество в конце концов привело к такой ужасной ненависти, что они не могли переносить друг друга. Смерть де Люина, освободившая путь к управлению государством, еще усилила эту ненависть, но Ришельё очень скоро взял верх не только над соперником, но и над Королевой-матерью, — а она, терзаемая злопамятством, настойчиво пыталась объединить своих друзей и приверженцев, чтобы сместить нового министра, пока он еще не окончательно упрочил свое положение. Марийяк с братом примкнули к Королеве и предприняли против него множество интриг, и, окажись гений этого человека чуть меньшим, ему бы не удалось избежать падения под натиском стольких врагов. Но он все выдержал, а так как он никого не прощал и хотел еще больше укрепить свою власть, то решил снести головы тем, кого больше всего опасался; вынудив Королеву-мать, свою благодетельницу, бежать из Франции, он не удовлетворился этим, а решил расправиться еще и с Марийяками.

Вот почему он так часто спрашивал, не встречался ли я с ними. На деле же он желал испытать мою преданность или, скорее всего, уже решил избавиться от маршала, который был человеком безупречным и ни у кого не вызывавшим неприязни. Однажды он сказал мне:

— Вы убеждали меня, что для вас не существует родственных уз, коль скоро речь идет о служении мне. Теперь настало время вас проверить. Вот приказ об аресте маршала де Марийяка, — он протянул мне пакет, — и я хочу, чтобы вы знали об этом. Доставьте пакет по адресу и помните об оказанном вам доверии. Думается, я заслуживаю того, чтобы вы сохранили мне преданность.

Его слова, сказать по правде, потрясли меня. Взяв пакет, я промолвил:

— Если бы Ваше Преосвященство желали убедиться в моей преданности на основании того, что я умею хранить тайны, то я был бы вам премного обязан. Я не отказываюсь подчиниться, но все же попрошу принять во внимание: преданность моя не стала бы меньше оттого, что приказ, направленный против одного из моих близких, был бы поручен кому-нибудь другому.

— Ступайте, — ответил мне господин кардинал, — и берегитесь, как бы я и впрямь не поступил так, как вы говорите.

Я вынужден был повиноваться. При этом, признаюсь, я никогда не садился в седло в таком смятении. Мне очень хотелось предупредить того Марийяка, который оставался в Париже, о беде, угрожавшей его брату. Я почти укрепился в мысли, что воля министра, по обыкновению тайная, была, без сомнения, именно такова: сделать мне это признание, чтобы дать второму Марийяку возможность бежать. Но долг восторжествовал над чувствами. Проявив расторопность, чтобы еще больше доказать мою привязанность, я вручил пакет шестью часами раньше, чем ожидали.

Арест маршала наделал много шума. Все обвиняли господина кардинала в чрезмерной суровости, поэтому тот решил приостановить суд, уже готовый вынести требуемое решение. Я же, явив кардиналу всю глубину своей преданности, как только что об этом поведал, подумал, учитывая его великодушие, что мне позволительно ходатайствовать за маршала, тем более что честно попросить было лучше, нежели противопоставить себя столь могущественному обвинителю. Но, едва открывшись ему, я тотчас понял, что великие люди, как и все прочие, имеют слабости. Придя в ярость, он выразил удивление тем, что один из его людей выступает против него; его негодующий взгляд заставил меня задрожать с головы до ног. Могу утверждать, что такого страха я не испытывал даже на войне — ни в траншеях, ни в бою.

Я больше не отважился в тот день показаться ему на глаза, а когда на следующее утро все же явился, он сделал вид, что не замечает моего присутствия. Когда его взгляд падал на меня, господин кардинал отводил глаза так быстро, что, мне казалось, он боится, как бы я не заметил его взглядов. Я имел немало врагов в его доме, и мою немилость быстро заметили, тем более что нашлись люди, слышавшие наш разговор и ответ, данный мне кардиналом. Господин граф де Суассон, один из его недругов, воспользовался этим случаем, чтобы тут же через своих людей предложить мне перейти к нему на службу. Хотя он и был принцем крови и предлагал мне немалые преимущества, я ответил его посланцам, что имею слишком много обязательств перед господином кардиналом, чтобы желать поменять господина. Иной на моем месте, возможно, рассказал бы об этом Его Преосвященству, — ведь он требовал, чтобы от него ничего не скрывали, тем более не скрывали происков, направленных против его службы, — но я опасался, как бы незавидное мое нынешнее положение не заставило его поверить, будто это предложение показалось мне лестным; потому-то я и решил продолжать свою службу, не докучая ему рассказом об этом.

В окружении графа состоял некто Ла Ферте, отец будущего маршала Франции; но он был неверен своему господину. Стоило графу сделать лишь шаг — об этом тут же становилось известно кардиналу; не знаю уж как, но Ла Ферте узнал о сделанном мне предложении и незамедлительно донес. Кардинал счел меня предателем и, посмотрев недобрым взглядом, спросил, есть ли мне, что ему ответить. Я ответил — нечего, ибо он своими словами навсегда закрыл мне рот.

— Быть может, я закрыл и ваше сердце? — воскликнул он. — Неужели вы захотели мне отомстить?

— Вам, монсеньор? — ответил я удивленно, ибо по его голосу и словам хорошо понял, что он что-то знает. — Разве мог бы я даже подумать об этом — ведь вы мой господин, которому я обязан всем!

— Это мне известно, — перебил он. — И тем не менее: что у вас за дела с графом де Суассоном, что вы с ним затеваете?

Тогда я догадался, что меня кто-то выдал, и понял: лишь правда может вывести его из заблуждения.

— Монсеньор, — ответил я, — если я ничего не рассказал, то не потому, что хотел сохранить это в тайне от вас, но, после того как вы меня пожурили, я подумал, что выполнять свои обязанности лучше, не становясь при этом доносчиком. Господин граф де Суассон предложил мне перейти к нему на службу, но те, кто рассказал вам об этом, должны были передать и мой ответ на сделанное предложение — ответ, который должен вернуть мне ваше расположение, настолько он говорит в мою пользу.

— Я все знаю, — сказал господин кардинал, чтобы смутить меня, — и советую честно во всем признаться, если вы хотите получить мое прощение.

— Я не собираюсь просить прощения, монсеньор, — возразил я. — Мне хочется лишь того, чтобы вы были ко мне справедливы. Я ответил графу, что у меня уже есть хороший господин и я не хочу менять его на другого. И я стану повторять это всю жизнь, до тех пор, пока Ваше Преосвященство не откажетесь от моих услуг.

— И это все, что вы хотите сказать? — перебил меня со всей серьезностью господин кардинал. — Что ж, хорошо, только смотрите, вы очень скоро раскаетесь.

Я сказал ему все, что мог сказать невиновный человек, но поскольку он сомневался в моей искренности, то еще целую неделю даже не смотрел в мою сторону, поручив Ла Ферте еще раз все перепроверить. Ла Ферте приложил немало усилий, но узнал лишь, что переговоры со мной вел Мезьер, а это был человек столь преданный, что из него не удалось вытянуть ничего полезного. Тогда он сам обратился к принцу, чтобы узнать всю правду, и сказал, что я — отважный парень, а произошедшее в Локате — тому пример, равно как и моя преданность кардиналу, который, однако, неважно со мной обращается, и, возможно, я уже питаю к нему неприязнь; итак, вот удобный случай заполучить на службу стоящего человека, и что если он захочет, то он, Ла Ферте, поговорит со мной от его, графа, имени. Граф де Суассон, человек простой и бесхитростный, подтвердил, что Мезьер уже говорил со мной, но без какого-либо результата.

Это вернуло мне благоволение господина кардинала, но отнюдь не свободу господину де Марийяку. Напротив, Королева-мать, затевая что ни день новые интриги вместе с этим министром, окончательно его погубила. А так как оснований для его ареста было явно недостаточно, стали искать преступление, связанное с хищениями из казны, в котором при желании можно обвинить практически любого военачальника. Да и, правду сказать, может ли военачальник быть совсем уж невиновным, будучи ответственным за поступки своих солдат? Но, как ни незначителен был сей предлог, именно он послужил основой для мести кардинала. Он направил к маршалу своих официальных представителей, принявшихся терзать его бесчисленными допросами о таких пустяках, за которые разве что можно отстегать пажа, как сказал один умный человек. Маршал четко отвечал пункт за пунктом, что весьма смущало судей, — но кардинал, видя их нерешительность, напомнил, что им следовало бы тщательнее относиться к своим обязанностям, — и они, из страха вызвать его недовольство, решили всё так, как ему было нужно, приговорив маршала к смертной казни через отсечение головы, и в тот же день приговор был исполнен на Гревской площади{51}. Зная чувствительность господина кардинала, я спросил его, можно ли мне надеть траур. Он холодно ответил, что мне вольно делать все что угодно, — это означало, что поступать так не следовало.

Месяц или два спустя мне предложили весьма выгодный брак, к которому господин кардинал постарался меня склонить, — скорее из-за неприязни к графу де Суассону, чем по другой причине. Девица, которую мне представили как возможную невесту, была племянницей и наследницей барона де Купе, известного недруга его дома. Однажды граф, пользуясь своим высоким положением{52}, приказал капитану своей гвардии нанести барону оскорбление в его собственном доме — под предлогом, что тот якобы был нелюбезен с некой дамой, которую граф уважал. Это стало причиной скандала. По письменной просьбе барона все дворяне, недовольные оскорблением, нанесенным знатному человеку, собрались его поддержать и вынесли решение, что принадлежность к дворянскому сословию защищает его от подобных нападок, и постановили, что отныне не будут видеться с графом, а кто нарушит это постановление, будет признан бесчестным человеком. Решение было выполнено со всей строгостью, и от графа, дотоле имевшего множество друзей и приближенных, все тут же отвернулись. Он сделал все возможное, чтобы оправдаться перед своим кругом, но никто не хотел с ним общаться. За это время неприятель успел подойти к Корби{53}, и поскольку ополчение уже имело своих командиров{54}, граф попросил для себя начальства над армией, надеясь, что судьба будет к нему милостива. Чтобы преуспеть в этом деле, он пошел на крупные траты, накрыв двенадцать столов по двадцать пять кувертов каждый, и, пригласив всю знать, предлагал каждому деньги и даже посылал их тем, кто, по его мнению, в них нуждался. Он добился дружбы многих, но родственники и друзья барона де Купе так его и не простили, продолжая помышлять лишь о мести; и когда встал вопрос о замужестве его племянницы, то обратили свой взор на меня. Они были уверены, что господин кардинал меня поддержит. Ему обо всем доложили, и он сказал мне, что для меня это лучший выбор.

Предложение меня удивило — ведь я не имел ни состояния, ни положения, чтобы удостоиться такого союза; я заподозрил, что за этим что-то кроется, а пример моего отца заставлял меня, как говорится, не ослаблять поводьев. Увидев девушку, я понял, что она прекрасна, хотя и держится довольно смело, — уже при второй нашей встрече она дала понять, что мы почти муж и жена и я не должен превратно истолковывать ее маленькие вольности. Стоило ей это произнести, как я стал прислушиваться и присматриваться к ней повнимательнее и понял, что она на сносях; это тотчас охладило мой пыл. Ошибки не было — она действительно оказалась беременной, и потому-то родственники спешили найти ей мужа; они еще и возмущались, что я отступился, и даже подбили барона де Купе поссориться со мной. Чтобы очернить меня перед господином кардиналом, они наговорили, что жениться мне отсоветовал граф де Суассон, на чью сторону я все-таки перешел, и потому я дерусь с их родственником, который об этом ничего не знал, равно как и я сам. Они имели право так говорить., ибо именно они, как я об этом сказал, заставили его со мной поссориться. Тем не менее господин кардинал, поверив всему сказанному, тайно поклялся меня погубить и, следуя своему намерению, сразу после моего возвращения велел без объяснений бросить меня в тюрьму.

Я обратился к одному из своих друзей — Ла Удиньеру; в дальнейшем он окончил карьеру капитаном его гвардии. Попросив его прийти, я сказал, что если он не замолвит за меня словечко, то со мной все кончено: враги оклеветали меня перед господином кардиналом, иначе бы он не мог так жестоко поступить с человеком приближенным и верно ему служившим, который к тому же был многократно испытан и ничем не мог его оскорбить, хотя и оставлял за собой право защищаться; посему я хотел бы знать, чем вызвал такое недовольство, и, если виновен, готов предстать перед судом и даже умереть; что моя рука заменила бы руку палача и что я не смог бы пережить потерю его уважения и расположения.

Ла Удиньер пообещал мне сделать то, о чем я просил. На следующий день он явился с одними только дурными вестями: господин кардинал так ожесточился против меня, что решил отрубить мне голову, твердя, что я — шпион графа де Суассона, по чьему приказу не только уклонился от свадьбы с баронской племянницей, но и выступил против самого барона, так что он, кардинал, пригрел змею на груди своей. Услыхав эти обвинения, я не смог удержаться от смеха, сказав в ответ, что даже самые великие люди иногда ошибаются, подобно простым смертным; потом попросил от моего имени передать, что, если окажется, что после недавних событий я виделся с графом де Суассоном или получал от него какие-либо известия, то пускай мне не только голову отрубят, но и колесуют заживо; от брака же с племянницей барона де Купе я отказался лишь потому, что она беременна, — причем не от меня, — да уже на четвертом месяце, и Его Преосвященство не вправе требовать от своих приближенных упасть так низко.

Наш разговор Ла Удиньер передал господину кардиналу слово в слово, и тот очень удивился, узнав, что девица брюхата. Он просто посмотрел ему в глаза внимательным и испытующим взглядом; но его молчание было недолгим.

— Возможно ли, Ла Удиньер, — произнес он, — чтобы меня обманули, чтобы эти жалкие людишки имели наглость меня провести?

Ла Удиньер ответил, что знает меня как человека достойного, и если уж я что-то говорю, — так-де оно и есть на самом деле, а лучший способ все выяснить — вызвать девицу к Его Преосвященству или, что еще лучше, послать к ней повитуху, которая в этом больше понимает. Господин кардинал посмеялся над этим советом, но немедленно потребовал к себе барона де Купе, пребывавшего на свободе, в то время как я находился за решеткой. Предупредив, чтобы тот не смел лгать ему, ибо от этого зависит его жизнь, он спросил, беременна ли его племянница, господин ли граф де Суассон расстроил мою женитьбу и, наконец, он ли является причиной размолвки. Такие вопросы смутили бедного барона, который пошел было на попятную и всячески старался отвечать уклончиво, но господин кардинал пригрозил ему снова, и тому пришлось пасть ему в ноги и просить прощения. Тотчас же господин кардинал отправил его в тюрьму и приказал освободить меня. Пообещав исправить содеянное со мною, он протянул мне руку. Я облобызал ее с благодарностью, выразив мою признательность за заботу, и добавил: как бы мне хотелось заставить его поверить, что я не способен на предательство.

Так я вернул себе его милость. Через несколько дней господин кардинал велел мне начистить сапоги и готовиться к путешествию. Путь лежал в Брюссель{55}, куда вынуждена была удалиться мадам де Шеврёз после того, как попыталась оказывать влияние на царствующую Королеву и затевать в стране заговоры. Ее подозревали в том, что она плетет интриги в сговоре с несколькими аристократами, и мне предстояло их козни раскрыть. Но чтобы никто не заподозрил цели моего путешествия, мне приказали переодеться капуцином; а дабы это выглядело правдоподобно, необходимое одеяние за два-три дня до отъезда мне приготовил монах, которому предстояло меня сопровождать. Кроме того, я должен был поселиться у капуцинов на улице Сент-Оноре под тем предлогом, будто прибыл к ним из одного провинциального монастыря. Настоятель, доверенное лицо любимца кардинала отца Жозефа, принял меня совершенно по-свойски. Получив инструкции от самого отца Жозефа, управлявшегося с делами подобного рода не хуже, чем с требником, я отправился в Брюссель в облике молодого монаха, который держит путь в другую обитель. И хотя я с трудом мог путешествовать пешком, это было необходимо, чтобы не вызвать у сопровождающего меня монаха подозрений, будто я не тот, за кого себя выдаю.

Я быстро устал от ходьбы и необходимости попрошайничать ради любви к Господу, тысячу раз проклял свое путешествие и очень хотел бы не быть замешанным в эту интригу. Как бы то ни было, но после двух недель пути, о которых у меня остались самые скверные воспоминания, я прибыл в монастырь, где сразу лег и пролежал там без движения два дня, отыскав какое-то убогое ложе и рухнув на него, хотя привык к приличным постелям; однако вскоре, в довершение всех несчастий, мне пришлось вставать и идти в церковь. Казалось, кардинал низверг меня в чистилище.

Со временем я познакомился там с несколькими французами и, указав им на одного человека, которого часто видел в монастыре, спросил, кто это. Они ответили — маркиз де Лэк; это и был тот, кого я искал: фаворит и даже возлюбленный мадам де Шеврёз, а точнее сказать, являвшийся таковым несколько лет, — пока она тайно не вышла за него замуж и не принялась вертеть им, словно покойным господином де Шеврёзом, то есть сочетая пикантность любовных отношений с обыденностью супружеских. Перед отъездом из Парижа меня просветили, что де Лэк состоит в числе приближенных эрцгерцога{56}, и одним из желаний господина кардинала было, чтобы я разжег в маркизе ревность и убедил отступиться от интересов эрцгерцога — а еще лучше, постарался бы так повести интригу, чтобы заставить эрцгерцогского любимца перейти на нашу сторону.

Лэк, с которым мне не терпелось сблизиться, опередил меня: он сам подошел ко мне и начал расспрашивать о монастыре. Я не упустил возможности воспользоваться этим случаем; мы разговорились, и я прикинулся плохим французом, оттого что моя мать — валлонка{57} и что с отцом обошлись довольно несправедливо. Он с удовольствием выслушал меня и потом стал часто приходить. До поры я не решался открыться, но он снова предупредил мое намерение, спросив, не соглашусь ли я передать несколько важных писем во Францию. Я ответил, что с удовольствием оказал бы ему услугу, но не решаюсь, ибо опасность слишком очевидна. Он стал меня успокаивать, а я продолжал отнекиваться, чтобы поддразнить его и усыпить подозрения; он поднажал еще, утверждая, что я должен это сделать ради родины — то есть ради Фландрии, родины моей матери. Я все еще делал вид, что сомневаюсь, и сказал, что, пожалуй, сделал бы то, о чем он просит, но связан обязательствами перед моим настоятелем, который послал меня сюда; вдобавок он знает, что возвращение во Францию не доставит мне радости и трудно будет найти для этого предлог. Ответ был: если затруднения только в этом, их уладят без меня; я должен лишь дать согласие, а он сделает все, что нужно.

Я еще долго упорствовал, притворяясь, что лишь уступаю настойчивым просьбам, и наконец отправился в путь, зная, что сам эрцгерцог будет ходатайствовать перед настоятелем о моем возвращении. Порешили, что мне якобы нужно полечиться на водах в Форже{58}, о чем я сообщу адресатам писем, которые туда за ними приедут. В попутчики мне дали одного монаха, и мы двинулись в Форж; а на полпути господин кардинал в ответ на мою записку прислал ко мне курьера, которому я и вручил пакет, полученный от де Лэка; курьер вскрыл пакет, ознакомился с содержимым, вновь аккуратно запечатал и вернул мне, велев потом сообщить о моем прибытии тому человеку, которому он предназначался.

Его звали Пьер, он называл себя адвокатом и жил на неприметной улочке возле площади Мобер{59}. Мы увиделись в окрестностях Парижа — но еще до нашей встречи за каждым его шагом следил посланный мною человек. Тот же ничего не опасался и, вернувшись в Париж, пошел прямо к графу де Шале{60}, главному хранителю королевского гардероба; это позволило заключить, что пакет предназначался именно ему. Подозрение еще больше укрепилось, когда выяснилось, что Пьер был его слугой; дальнейшего расследования не понадобилось, поскольку граф де Шале собственноручно написал ответ, и кардинал узнал его почерк, как только ему доставили перехваченное письмо. Прочитанное весьма удивило его: речь шла о том, чтобы низложить Короля, а его супругу выдать за герцога Орлеанского; вершиной заговора должна была стать смерть кардинала. Этого хватило, чтобы уничтожить Шале, и Король потребовал, чтобы его немедленно арестовали; однако кардинал рассудил, что торопиться не следует — нужно выявить всех сообщников, — и Король согласился с ним при условии, что графу не позволят скрыться. Затем, чтобы выманить из Парижа, его под каким-то предлогом послали в Бретань, а я с пресловутым письмом вернулся в Брюссель.

Не подозревал о грозивших ему бедах, граф де Шале переправил в Испанию те сведения, что получил в письме, переданном ему через Пьера, — это был составленный в Брюсселе набросок соглашения, о котором короля Испании ранее известил нарочный Королевы{61}, тоже замешанной в заговоре, то есть в попытке расправиться с кардиналом. В остальном же Королева была не виновата, у нее и в мыслях не было выходить замуж за герцога Орлеанского, напротив — она хотела женить его на своей сестре, испанской инфанте. Король Испании, со своей стороны, согласился с тем, о чем его просил Шале, но у него уже не было времени порадоваться сбывшимся надеждам: его посланец на обратном пути был перехвачен и уличен, и по приказу кардинала ему отрубили голову.

Я находился в Брюсселе, когда это случилось, и поскольку знал, что мое участие в произошедшем велико, то имел основания опасаться преследований, если все вдруг откроется. Я продолжал скучать в монастыре, ожидая новых приказов кардинала. Маркиз де Лэк оставался моим добрым другом, но не признавался в том, что случившееся было результатом его интриг, — он собирался воспользоваться мною еще раз и боялся спугнуть. Он часто рассказывал мне о своей дочери, и было видно, что он ее очень любит. Не знай я, как глубоко он замешан в испанские дела, это был бы случай заговорить с ним о примирении с господином кардиналом. Но я не решался затевать такой разговор после того, что произошло: это ясно показало бы, что я не такой уж верный человек. Говорить об этом с мадам де Шеврёз или с ее любовником значило погибнуть окончательно, ибо все, что произошло, было результатом их сговора. Видя себя по этой части бесполезным, я не прекращал просить господина кардинала отозвать меня отсюда; однако он, зная, что большинство аристократов недовольны, и боясь, как бы они не стакнулись с испанцами, оставил меня там, чтобы узнать, не откроется ли чего еще.

Целых два года я прожил такой жизнью и проклинал ее по тысяче раз на дню. Поскольку кардинал хотел сделать из меня святошу, — а такое ремесло было мне совсем не по душе, — я, как настоящий монах, просил подаяния, трудился в саду и не имел возможности вкусно поесть. Как часто я сожалел о том, что покинул господина де Сент-Онэ и прибыл ко двору, — говоря себе, что уже давно был бы капитаном, а теперь даже не понимал, кто я такой: господин кардинал так ничего для меня и не сделал. Больше всего меня угнетало, когда при мне заговаривали о войне, — я уже говорил, что более всего стремился проявить себя на поле боя, — и стоило мне об этом только услышать, как моя тогдашняя жизнь казалась еще невыносимей.

Тем не менее я очень часто бывал у господина де Лэка; я был вхож и к нему, и к мадам де Шеврёз, как был вхож к господину кардиналу. Однажды, когда я выходил, приехали двое или трое дворян, и один вдруг пристально посмотрел на меня.

— Бог ты мой! — воскликнул он, обращаясь к остальным. — Нет сомнений — это же R. собственной персоной!

Едва услыхав свое имя, я, вместо того чтобы обернуться, быстрыми шагами пошел прочь, а выйдя, свернул в ближайший переулок. Сумку, которая была у меня за спиной, я зашвырнул за ворота какого-то дома, потом помчался к старьевщику и сказал ему на ухо, что мне нужна другая одежда и я заплачу за нее, сколько он запросит. При себе я всегда имел туго набитый кошелек — лишь в этом я не был капуцином. Желание подзаработать заставило старьевщика забыть о том, что он помогает сбежать капуцину. Он был уверен, что перед ним именно монах, попросту решивший забросить в крапиву свой клобук{62}; но корысть взяла верх, и он продал мне вещи втридорога против их настоящей цены. Чтобы выглядеть испанцем, я купил у него рубаху, шейный платок, затем он подобрал мне парик, шпагу и сапоги, — одним словом, все, что нужно. Переодевшись, я бросился на почтовую станцию, взял лошадь и, опережая почтальона{63}, помчался прочь из города так быстро, как мог. От страха у меня будто выросли крылья — никогда я не скакал с такой скоростью, и хотя за долгое время отвык от верховой езды и задыхался, но гнал до тех пор, пока почтальон не отстал.

Я покинул Фландрию, где меня уже начали искать, ибо тот, кто узнал меня, был конюшим графа де Шале: не будучи сообщником графа, он все же, чтобы не оказаться в тюрьме, предпочел на время покинуть Париж и укрыться в Брюсселе. Прекрасно со мною знакомый и удивленный моей личиной капуцина, он пошел было за мной, чтобы расспросить, как такое произошло, ибо у меня не было никакой склонности к монашеству. Но, увидев, как я убегаю, решил, что у меня, несомненно, есть на то причины, и рассказал обо всем маркизу де Лэку, поскольку знал, что я служу господину кардиналу. Маркиз де Лэк убеждал его, что он обознался, но тот, знавший правду, утверждал, что я именно таков, как он говорит; тогда маркиз тотчас отправился к капуцинам, где рассчитывал меня найти. Получив ответ, что я еще не приходил, он попросил настоятеля сообщить ему, когда я вернусь в монастырь. Но поскольку речь тут могла идти все-таки о государственных интересах, он отправился к эрцгерцогу, взяв с собою конюшего графа де Шале, — и удивил эрцгерцога так же, как удивился сам. Эрцгерцог приказал капитану своих гвардейцев снова справиться у настоятеля, а на всякий случай — вдобавок запереть городские ворота, чтобы преградить мне путь, если я еще не сбежал. Однако я неплохо замаскировался, чтобы обмануть тех, кого мне надлежало опасаться, и им доложили, что я, судя по всему, все еще в городе. Эти хлопоты и проволочки спасли меня: до искавших меня дошло, что мне удалось скрыться, только когда я так и не вернулся с наступлением ночи; пока же, думая, что я не покидал городских пределов, они выпустили постановление, обязывавшее под угрозой кары выдать меня; но, так как никто из горожан не откликнулся, за мной снарядили погоню. Впрочем, было уже поздно.

Господин кардинал очень удивился, что я вернулся без его разрешения; полагая, видимо, что причиной тому лишь моя скука, он выбранил меня так гневно, как никогда прежде; но, узнав, что произошло, сменил гнев на милость и сказал, что я все правильно сделал. Через несколько дней он-то и передал мне то, о чем я только что рассказал: что творилось после моего исчезновения и как злился эрцгерцог, что меня так и не нашли. Еще кардинал добавил, что сопровождавший меня человек брошен в тюрьму и, скорее всего, уже никогда не выберется оттуда: его подвергли обычной и необычной пытке. При дворе я отметил некоторые изменения. Господин маркиз д’Юмьер, отец того д’Юмьера, который сейчас является губернатором Французской Фландрии и маршалом Франции, был лишен должности камергера{64} и ежедневно приходил к господину кардиналу с просьбами ее вернуть. Но господин кардинал отвечал, что так пожелал Король и обращаться следует к нему. В немилость д’Юмьер впал из-за пустяка; уж во всяком случае у него оставалось то утешение, что она не была следствием его собственного промаха. Маркиз был ярко-рыжим и знал, как не любит рыжих Король; а поскольку парики в те времена носили еще очень редко, то он причесывался стальной гребенкой, придававшей его волосам другой оттенок. Король ничего об этом не знал, но однажды, когда они вместе были на охоте, вдруг пошел сильный дождь; мнимый цвет сошел и обнажился настоящий. Этого оказалось достаточно, чтобы маркиз потерял свою должность, невзирая ни на какое заступничество друзей: Король не хотел менять свое решение.

Как упоминалось выше, я объяснил господину кардиналу причины, вынудившие меня вернуться, и удостоился некоторых похвал. Однако то ли ему удобнее было никогда не отпускать меня от себя, то ли не хотелось меня повышать, — но он лишь изредка награждал меня, не давая никакой должности. После возвращения я получил две тысячи луидоров{65}, но не в моем характере было экономить. Даже получай я сто тысяч экю в год, тратил бы я столько, что и их бы не хватало. Я понимал, что поступаю плохо, но ничего не мог с собой поделать. Желая подыскать себе занятие посерьезнее, я попросил вакантную должность капитана одной гвардейской роты, но господин кардинал ответил, что я сам не понимаю, чего прошу; у него-де еще есть для меня дела и на моем месте мечтал бы оказаться любой капитан гвардии. По его словам выходило, что я еще и благодарить должен его за то, что он мне отказал, точно это была милость, — хотя я-то отнюдь так не считал. Впрочем, он дал мне еще одно аббатство, приносящее шесть тысяч ливров ренты, и я определил туда одного из своих братьев, — а то моя мачеха уже повадилась распускать слухи, что я ничего не могу добиться от господина кардинала, который меня бросил, так что мне даже пришлось два года отсидеть в тюрьме за долги, — она подразумевала все то время, когда я находился в Брюсселе.

Хотя разговоры такого рода уже доходили до меня отовсюду, я решил не уклоняться от своих обязательств. На месте мачехи многие благодарили бы меня, но она, узнав, что для вступления в права владения аббатством нужно заплатить некую сумму, ополчилась на меня сильнее, чем когда бы то ни было, обвиняя меня в том, что я не только не делаю никакой разницы между моим братом и нашим кюре, получившим аббатство даром, но и предпочел последнего, вознаградив его более, нежели он заслужил. Посоветовавшись об этом с какими-то крючкотворами из Орлеана, она решила, что соглашаться на аббатство — это симония{66}, и объявила всем, что не желает взваливать на себя такие хлопоты.

Это не помешало мне помочь ее старшему сыну так, как я и задумывал: узнав, что из-за нее он попусту прозябает в деревне, я устроил его в академию{67}, оплатил содержание, а затем представил господину кардиналу, спросив, куда его можно определить. Мне хотелось, чтобы он поступил в мушкетеры, но, зная, что кардинал не очень жалует командовавшего ими Тревиля, я решил не настаивать — и совершенно правильно поступил, ибо Его Преосвященство сказал, чтобы я не зарывался, а лучше дать моему брату мушкет в каком-нибудь из полков. Я все понял, пристроил брата во Французскую гвардию, а через полгода господин кардинал дал мне для него чин знаменосца{68} в этом самом полку, обмолвившись при этом, что теперь я должен видеть разницу между теми, кто рядом с ним, и теми, кто ему безразличен; и если последним вольно служить где угодно, то от первых он требует не стремиться ни к чему иному, кроме как быть у него на службе.

После этого моя мачеха на время перестала стенать да жаловаться — или уж, по крайней мере, возмущалась не так открыто, опасаясь, что в нее в ответ бросят камень. Но в первую же фландрскую кампанию{69}, во время осады одного города, мой брат был убит — и она опять начала хулить меня. Твердя, будто уж ей-то известно, что я за человек, она винила меня в гибели сына, говоря, что я лишь ради собственной выгоды добился для него военной карьеры и с той же целью вызвал в Париж и определил в академию двух других своих братьев; третьему же если и дал аббатство, то лишь для того, чтобы он не женился. Все советовали мне не обращать внимания на эту, с позволения сказать, сумасшедшую, но я, думая больше о себе, нежели об оправданиях перед нею, все же попросил господина кардинала уступить мне офицерский чин погибшего брата, чтобы я мог передать его старшему из тех моих братьев, кто учился в академии. Однако мне самому пришлось обеспечить его всем необходимым, когда он поступил в армию, то есть, можно сказать, я был обременен детьми, которых не имел удовольствия произвести на свет.

Все это сильно истощало мои средства, а свойственная мне расточительность часто заставляла господина кардинала повторять, что я все равно что дырявая корзина. И тем не менее он нес все эти расходы.

— Да, мне постоянно не хватает денег, монсеньор, — отвечал я, — но проявите жалость к бедному отцу шестерых детей.

Я к месту ввернул эту остроту — он засмеялся в ответ и больше не отказывал мне ни в чем. Таким образом, мне удалось вытянуть пятнадцать тысяч ливров ренты в год, не считая двух аббатств и двух офицерских чинов в гвардии, — они также были мне даны. Одну из моих сестер он определил в аббатство Монмартр{70}, и это не стоило мне ни единого су{71}. Я стал держаться маленьким фаворитом, но и тут не выказывал полного довольства судьбой, повторяя, что у меня ничего нет и я не знаю, что буду делать, если он вдруг умрет. Для меня это было очень тяжело. В то время он занимался строительством Сорбонны{72}, и я однажды поехал туда с ним.

— Ах, монсеньор, — сказал я, — будь у меня хоть маленькая каморка и докторское содержание в Сорбонне, — я был бы вполне умиротворен и, уверяю вас, не искал бы ничего лучшего.

— Ты вечно недоволен и всегда жалуешься, — сказал он, — а ведь обходишься мне дороже четверых.

— Господь свидетель, монсеньор, — ответил я, — ведь я молод, и мне многого не хватает.

— Почему же ты не экономишь?

— Ах, монсеньор, — промолвил я, — вы же знаете, сколько у меня детей! Я прошу, только если действительно нуждаюсь, и даже при всей вашей щедрости так и не скопил ни су.

— Понимаю, — сказал он, — ты хочешь обеспечить себе хлеб насущный после моей смерти; я подумаю об этом.

Я искренне поблагодарил его за эти слова, пришедшиеся мне очень по сердцу. Прошло недели две; казалось, Его Преосвященство совсем забыл о моей просьбе, а я не мог докучать ему каждый день напоминаниями и просто по-прежнему прилежно выполнял свою работу. Но вот наконец он позвал меня в свой кабинет, взял маленькую шкатулку, открыл ее и сказал:

— Ты просил хлеба насущного, и настало время дать его тебе.

Он достал оттуда и протянул мне пергамент, перевязанный маленькими ленточками.

— Держи, — сказал он. — Это тысяча экю ренты от Лионского банка; я решил дать тебе ее пожизненно, ибо не верю, что ты когда-либо научишься разумно распоряжаться своими средствами.

Нетрудно представить, как я был рад этому подарку; такая тысяча была для меня лучше, чем если бы мне подарили двадцать тысяч — ведь я бы их сразу потратил, так ничего и не накопив. Сей дар вызвал ужасную зависть в окружении Его Преосвященства — там стали говорить, что все милости достаются новичкам, а старых слуг обделяют. Но это были пустяки в сравнении с негодованием мачехи. Она заявила, что этим случаем я снова подтвердил скверность моего характера и нечего пускать пыль в глаза и обманывать моих законных наследников, говоря, будто мне сделал подарок кардинал, — на самом деле, оказывается, я сам открыл счет в банке; да ведь я, дескать, и всегда поступал в том же духе. Когда в Париж приехал отец, я пожаловался ему на нее — но это был человек до того забитый и ослепленный своей женой, что говорить с ним, да простит меня Господь, — было все равно что биться головой о стену.

Мы часто бывали в Рюэе, где господин кардинал владел очень красивым замком{73}. Там были прекрасные места для охоты, которую я очень любил и поэтому ничуть не скучал. Смотрителем охотничьих угодий в Сен-Жермене служил Бомон по прозвищу Драгун — мы с ним подружились и часто охотились вместе.

Однажды он, по обыкновению, предложил мне развлечься и, после того как мы загнали в лесу оленя, пригласил меня взглянуть на предмет его страсти, располагавшийся в уединенном доме. Я отговорился, что сегодня никак не могу; мы попрощались, и он пошел туда в одиночку, не взяв даже слугу. По дороге ему навстречу попался камердинер одного местного дворянина, шедший с ружьем, что было запрещено, и Бомон поинтересовался, известно ли ему это. Камердинер же, увидев, что перед ним только один человек, ответил: да, известно, но ему хочется подстрелить кролика. Бомон, возмущенный таким ответом, спросил, знает ли тот, с кем разговаривает.

— Как же, — ответил этот плут, — вы слишком заметная личность, чтобы вас не узнать.

Бомон был одноглазым и после таких слов вовсе потерял самообладание. Но, увидев, что нарушитель намерен обороняться, он протрубил в охотничий рог, надеясь, что в чаще есть его люди, готовые прийти на помощь. Камердинер, не будь дурак, немедленно дал деру и вернулся в дом своего хозяина, где в то время по случаю находился я. Боясь наказания, он ничего не рассказал о произошедшем. Мы сели за стол, а он спустился на кухню, когда во дворе вдруг раздался шум, заставивший нас подняться и взглянуть, что творится. Я был удивлен не меньше хозяина: двор был полон людей в голубых жюстокорах{74} — посланных Бомоном стражей: они, не зная камердинера в лицо, у него же самого и спрашивали, как его найти. Поняв, что за ним пришли, и быстро ретировавшись, он спрятался за балкой, которую утром поместили в здании, каковое строил его хозяин. Тот же, не понимая, что творится и что за люди к нему явились, но считая это большим оскорблением, схватил ружье и приготовился стрелять. Я удержал его — ведь большую глупость трудно было придумать, — подошел к стражникам, хорошо меня знавшим, и спросил, в чем дело.

Когда они поведали мне эту историю, я попросил их оставаться во дворе, пока сам не вернусь. Объяснив случившееся хозяину, я предложил одному стражнику войти со мной в дом и удостовериться, что камердинера там нет. Как ни трудно оказалось убедить хозяина дома, но в конце концов он мне доверился. Когда мы вошли в дом, стражник, понимая, что камердинер не мог уйти далеко, обыскал все покои сверху донизу, не пропустив ни единого уголка, — но безрезультатно; выйдя, он сказал своим спутникам, что злодея, должно быть, унес сам дьявол. Владелец дома тоже был в неведении, и лишь после того, как они ушли, камердинер выбрался из своего тайника.

Этот человек, кстати, предпочел далее не скрываться у своего господина и, отказавшись от места, уехал в свои края, в десяти-двенадцати лье от Парижа. Его отец лежал там в тяжелой горячке — и очень обрадовался, что перед смертью может увидеть сына. Бедный, забытый всеми старик попросил подать ему воды. Добрую четверть часа взывал он к своему сыну, пока тот наконец молча не подал ему пару кружек, но потом ему стало лень, и он принес сразу целое ведро, буркнув, что не может постоянно бегать туда-сюда. Это потрясло несчастного, который принялся жалобно упрекать сына в бездушии, а тот вдруг схватил ведро и вылил на отца, еще и присовокупив к этому, что раз у него такая жажда, то пусть и пьет вдосталь.

После этой жестокой выходки он уехал в Париж и на другой же день явился искать счастья во Дворец, где нечаянно толкнул президента Сегье{75}; тот впал в ярость и велел страже бросить наглеца в тюрьму. Тогда было принято допрашивать всех заключенных, и либо его физиономия показалась слишком отталкивающей, либо это Бог наказал его за злодеяние, — но судьи решили отправиться к нему на родину, чтобы узнать побольше о его жизни и делах. Отряженный туда судейский чиновник уже не застал в живых его отца, но тот многим успел рассказать о страшном поступке сына, и не было никого, кто не ополчился бы против него. Соблюдя все формальности, чиновник представил доклад суду, который большинством голосов приговорил виновного к повешению. Перед виселицей он признался в других страшных преступлениях, за которые его бы колесовали живьем, если бы узнали о них раньше.

Вот, несомненно, хороший урок тем, кто думает, будто сможет избежать кары Божией: до досадного случая с Бомоном она щадила этого человека, чтобы затем обречь на гибель из-за пустяка: не толкни он нечаянно президента Сегье — так и ходил бы с высоко поднятой головой, думая, что бояться нечего.

Я, как уже говорил, добился для моего брата чина знаменосца во Французской гвардии; он участвовал в двух или трех осадах последней кампании. Господин кардинал, пожелав узнать, хорошо ли он исполняет свой долг, спросил об этом у маршала де Грамона, приехавшего к нему как-то утром. По словам камердинера, стоявшего у двери, ответ был, что мой брат — славный парень. Я с удовольствием помог бы ему и еще, но мне неловко было обращаться с просьбами слишком часто. К тому же и другой мой брат, превосходно сложенный, уже вошел в возраст, позволявший отправиться на войну. Я представил его господину кардиналу и, как прежде старшего, попросил куда-нибудь определить и этого. Он понравился; господин кардинал с теплотой промолвил: мне повезло, что у меня такой рослый и приятный брат.

— Чин знаменосца Французской гвардии, монсеньор, подошел бы этому дворянину так же, как его брату — чин лейтенанта, — сказал я. — В его роте как раз освободилось место, и заверяю Ваше Преосвященство, что, когда настанет время, он докажет, что у него достаточно и воли, и храбрости.

Кардинал подумал немного и сказал:

— Ты хочешь поссорить меня с господином д’Эперноном. Известно ли тебе, что он не терпит вмешательства в свои должностные обязанности и на днях даже вступил в спор с Королем из-за того, что тот сам назначил капитана в одну из рот Французской гвардии?

— Пусть только попробует возмутиться, монсеньор, — ответил я, смеясь, — нас здесь и так уже трое, а ведь у меня есть и другие братья; когда они вырастут, то смогут постоять за ваши интересы.

— Хорошо, хорошо, — ответил господин кардинал, — найди его и передай от моего имени, что он меня премного обяжет, оказав тебе услугу.

Я не преминул поблагодарить его за эту великую милость и тут же отправился к господину д’Эпернону; тот сразу ответил мне, что для пустяка, о котором идет речь, рекомендации господина кардинала и не надо и что если бы я пришел от себя лично, то и так получил бы место.

Конечно, ничто не могло сравниться с добротой, какую выказывал мне господин кардинал, и главным моим желанием было отблагодарить его за милости. Я изыскивал для этого любые возможности. Как-то раз я веселился в компании, и один англичанин, то ли имевший для того свои тайные причины, то ли из-за вина, ударившего ему в голову, плохо отозвался о кардинале. Я пригрозил, чтобы он не смел говорить так о моем господине, — иначе я за себя не ручаюсь. Однако он не останавливался, так что мое терпение в конце концов лопнуло — и я швырнул ему в голову тарелку. Он схватился за шпагу — но я уже вырвал из ножен свою, да так стремительно, что он и моргнуть не успел. Наши спутники развели нас и попытались примирить. Но его было невозможно сдержать, он вышел с двумя друзьями, а мои приятели предложили мне услуги чести. Я с достоинством поблагодарил, ответив, что ничего не боюсь, но и не стану возражать, если они проводят меня до дома: с тем чтобы силы были равны, если мы встретим тех англичан. Но мы никого не повстречали, хотя шли по прямой.

На следующее утро, когда я еще лежал в постели, слуга доложил, что меня спрашивает некий господин. Я приказал впустить его, не сомневаясь, что продолжается вчерашняя история. Он вошел и сел подле кровати; я сразу узнал его — это действительно был один из тех, кто был с моим врагом. Я дал гостю знак ничего не говорить, пока не уйдет слуга. И так я беседовал с ним о том и о сем, как если бы хорошо его знал, — беседовал до тех пор, пока мой слуга не ушел с поручением. Затем гость заявил, что мною оскорблен его знакомец, весьма достойный человек; оскорбление можно смыть лишь кровью; для этого он будет ждать меня с друзьями — я должен явиться на вызов и тоже привести с собой двух друзей.

В его словах не было ничего, что могло бы меня напугать, — смущало разве что требование втянуть в ссору посторонних. Я не знал, кого выбрать, и долго колебался, — но потом вдруг вспомнил о двух своих братьях, которые, подобно мне, пользовались милостями господина кардинала, и, поскольку речь шла о борьбе за его честь, решил обратиться именно к ним. Для дуэли все было подготовлено; я предупредил братьев и вместе с ними отправился в Булонский лес{76}, где назначили поединок. Там мы слезли с коней, выхватили шпаги и начали драться. Младший из моих братьев сразу получил ранение, но, собравшись с силами, сумел ранить и обезоружить своего противника. Я поступил так же со своим, и оба мы ринулись на помощь нашему третьему брату — соперник проткнул его насквозь, и он упал замертво у его ног. Зрелище это растрогало нас настолько, что мы решили отомстить — кровоточащая рана младшего нас не остановила; в результате враг, которого мы стали теснить, запросил пощады, но я счел, что мы нанесем урон нашей чести, если оставим его в живых.

Таким образом, за жизнь нашего брата мы получили лишь три шпаги — поистине ничтожное утешение в горшей из бед, что нас постигла. И, к несчастью для меня, не единственной: шпага прорвала внутренности младшего брата, и его рана тоже оказалась смертельной. От природы крепкий, он изо всех молодых сил сопротивлялся судьбе, и я был потрясен, когда он внезапно испустил дух у меня на руках. Никогда еще не испытывал я такого горя — и только себя винил в гибели этих подающих надежды мальчишек, которых, как ни печально, сам привел на убой. Можно представить чувства мачехи, получившей это страшное известие. Поистине потоки злобной ярости излила она на меня, — а мне нечего было ответить, кроме того, что если бы я знал о том, что произойдет, то не причинил бы ей этого горя. Я мог бы многое сказать в свое оправдание, но рассудил лучше предоставить это другим, ибо верил, что не найдется никого, кто осудил бы мои честные намерения.

Однако за этой бедой, — надо признать, очень тяжелой, — пришла и другая, не дававшая мне покоя ни днем, ни ночью. Хотя причиной ссоры и явилось оскорбление, нанесенное господину кардиналу, однако дуэли были строго запрещены, и теперь сам он не хотел даже обо мне и слышать, и я был вынужден пуститься в бега, словно какой-нибудь настоящий преступник. Я узнал, что меня повсюду ищут, чтобы предать в руки правосудия, и о случившемся уведомлен господин генеральный прокурор. Ла Удиньер, всегда остававшийся мне другом, первым предупредил меня, прибавив, что не решился даже замолвить за меня слово, — так был взбешен господин кардинал. Я не стал ни о чем его просить, опасаясь, как бы Его Преосвященство не догадался о нашей встрече; мне подумалось: полезнее будет, если Ла Удиньер притворится, будто ничего про меня не знает, а сам постарается проследить за происходящим. Так продолжалось почти три месяца — немалый срок для человека, вынужденного скрываться. Между тем мои враги или, лучше сказать, завистники, видимо, не теряли времени даром: невозможно даже представить, сколько небылиц обо мне они успели нарассказать господину кардиналу, воспользовавшись моим отсутствием.

Граф де Молеврие из Нормандии{77} оказался из их числа, хотя я всегда думал, что он мне друг, и даже давал ему подтверждения моих дружеских чувств. Благодаря моему ходатайству он получил чин знаменосца гвардии, в котором ему первоначально отказали; потом я представил его господину графу д’Аркуру, чтобы тот покровительствовал ему на армейском поприще, — словом, моя протекция сослужила ему неплохую службу. Он происходил из семейства, принадлежавшего к дворянству мантии, — каковых в провинции тысячи, — однако утверждал, что происходит из высшей знати, и, послушать его, чуть ли не причислял себя к потомкам Людовика Святого{78}. Я высказал ему свое мнение об этом, на что он отвечал внешним дружелюбием, но, когда меня постигла немилость, превратился в смертельного врага. Многие и впрямь рассказывали, что он пользовался любым предлогом, дабы напомнить господину кардиналу о моих грехах. Я был в ярости и мечтал лишь о том, чтобы, восстановив свое доброе имя после истории с дуэлью, найти способ отплатить за такую неблагодарность.

Но однажды Ла Удиньер — один из тех, кто все мне передавал, — придя ко мне, сказал, что не стоит быть злопамятным: господин кардинал и без меня наказал этого нормандца. Не успел он произнести эти слова, как я тотчас потребовал продолжения, и Ла Удиньер поведал следующее. Когда граф снова явился к Его Преосвященству злословить обо мне, тот вдруг заявил: дурно отзываться об отсутствующих — это подлость, меня он знает намного дольше, чем его, при этом я никогда не клеветал на людей, я — отважный человек, а не пустой фанфарон и моя опала — не навсегда. Мне трудно было поверить, будто мой гонитель способен такое сказать; однако это не помешало мне найти в его словах успокоившее меня счастливое предзнаменование; оставалось лишь набраться терпения, а оно, как известно, — лучшее лекарство.

Миновал целый месяц, не оправдавший надежд, которые я питал все время после моей дуэли. Время шло, и я стал уже тревожиться, что обманулся в своих ожиданиях, но тут явился Ла Удиньер и передал мне от имени господина кардинала, чтобы я ничего не боялся и позволил препроводить себя в тюрьму. Он добавил, что кардинал спрашивал обо мне очень любезно, что он благодарен ему, что по-прежнему остается моим другом и что, одним словом, он очень бы ошибся, если бы не был уверен, что кардинал обо мне такого хорошего мнения, как никогда.

Не стану говорить, сколь меня обрадовали эти слова! Я попросил Ла Удиньера ответить Его Преосвященству, что несказанно благодарен за такую доброту. Легко понять, какую признательность я питал как к одному, так и к другому. Как бы то ни было, в тот же день я оказался в тюрьме, не имея иных гарантий, кроме слова господина кардинала. Те, кто знал о дуэли, но не ведал, что передал мне господин кардинал, сочли, будто я потерял рассудок, и сожалели о моем безумии. Другие, кто, подобно графу де Молеврие, не желал мне добра, воспользовались случаем для подстрекательств против меня, — но таких было немного, ибо, как сказал господин кардинал, я никогда в жизни ни с кем не поступал скверно. Самым опасным из всех, кто хотел меня погубить, оказался граф; вторым браком он был женат на родственнице президента де Байёля, которую попросил вмешаться, чтобы меня погубить, и, если бы этот высокий судейский чиновник проявил ко мне столько же враждебности, мне бы не поздоровилось. Но я давал показания так удачно, что они не усугубляли моей участи. Вместо того чтобы излагать истинные факты, описанные выше, я сказал, что человек, с которым вышла ссора, затаил на меня злобу за то, что я оскорбил его за столом, и, когда я с братьями возвращался из Версаля, подкараулил меня в Булонском лесу, — то есть обнажить шпаги нас вынудила необходимость, поскольку пришлось защищаться; что я, наконец, стремился призвать его к повиновению королевским законам и предупредить о том наказании, которому подвергнутся те, кто их не соблюдает. Было приведено еще немало подробностей в том же роде; отыскались даже свидетели — люди, которых я ни разу не видел, — и меня оправдали быстро и без хлопот.

Я не знал, кому обязан освобождением и кто позаботился обо мне, но думал, что это — воля господина кардинала. Я и мысли не допускал, чтобы человек, столь милостивый ко мне, надолго покинул меня в беде; к тому же именно он предупредил, чтобы я ничего не боялся. Выйдя из тюрьмы, я бросился к ногам Его Преосвященства и честно, а не как в суде, сознался, что действительно преступил закон, — но добавил: даже если бы не было этих четырех месяцев изгнания и мне бы довелось сложить голову на эшафоте, все равно я никому и никогда не позволю плохо отзываться о нем.

— Берегитесь, как бы вас не услышали, — промолвил он, поднимая меня. — Да, я вытащил вас из этой истории, но никто не должен знать об этом. Если я и послал за генеральным прокурором, чтобы он открыл дело, то лишь затем, чтобы вас спасти. А если я вас об этом не предупредил, — продолжал он, — так это потому, что был заинтересован сохранять тайну. За такое же преступление были казнены Бутвиль и Шапелль{79}; стоит ли кому-нибудь знать, что я предпочел спасти своего человека, в то время как оба этих дворянина происходили из знатнейших фамилий королевства, а один даже состоял в родстве с принцами крови?

Эти слова вернули меня в прежнюю позу — я пал перед ним и обнял его колени.

— Монсеньор! — воскликнул я. — Когда же мне представится счастье умереть за такого замечательного господина, как вы? Когда же мне будет позволено драться со всяким, кто объявляет себя вашим врагом?

Ему понравился мой порыв, и он позволил мне высказать еще очень много подобных слов, пока не поднял меня снова.

Сказанное им о Бутвиле и Шапелле было чистой правдой — он умолчал лишь о том, что суровость законов усугублялась для них его собственной неприязнью. Бутвиль, отец нынешнего герцога де Люксембурга, был родственником принца Конде, а точнее, его супруги, принцессы{80}, но эта честь стоила ему слишком дорого. Нужно сказать, что герцог Энгиенский, старший сын принца, был женат на мадемуазель де Брезе, племяннице кардинала, — отец, чтобы сохранить свою жизнь или по крайней мере, свободу, вынужденно согласился на этот брак. Сын знал об этом жестоком выборе и относился к своему супружеству как к тяжким оковам: он презирал жену и упрекал ее в множестве недостатков, которые были слишком очевидны. С ее происхождением все было в порядке: без сомнения, она принадлежала к старинному семейству. Но герцог Энгиенский обратился за подробностями к человеку, сведущему в генеалогии, и тот рассказал: правда то или нет, но дом Майе, из которого она родом, происходит-де от предосудительного сожительства одного Турского архиепископа{81}. Этого оказалось достаточно, чтобы герцог смог не только унизить жену, но и подпустить шпильку кардиналу. А так как не случалось ни одного события, о котором тотчас не доложили бы Его Преосвященству, тот так разгневался, что ждал лишь предлога, дабы сквитаться. Предлог очень скоро представился: Бутвиль вопреки запретам дрался на дуэли и, невзирая на оказываемое ему покровительство, был объявлен в розыск и схвачен, не успев укрыться в Лотарингии. Участвовавшего в поединке вместе с ним его кузена, графа де Шапелля, тоже арестовали; ради мщения дому Конде в руки палача передали их обоих. Кардинал поступил так под видом правосудия, но в действительности преследовал свои личные цели{82}.

Как уже говорилось, после моего помилования господин кардинал стал относиться ко мне теплее, чем обычно, оказал множество милостей и даже спросил, нет ли у меня других братьев, которых я хотел бы устроить на службу. Я ответил: есть еще двое — один владеет аббатством, милостиво подаренным мне, что же касается второго — я не хочу вовлекать его в свои дела, ибо однажды уже имел несчастье быть обвиненным в смерти старших братьев и мне довольно подобных упреков. Я добавил: есть также сестра мирского состояния, очень хорошенькая — мне хочется выдать ее замуж за одного из своих друзей, дворянина из Бретани, но для этого нужно согласие отца и мачехи. Он выслушал меня с удивительным благоволением, и как только в наших краях освободился бенефиций, отдал мне его без каких бы то ни было просьб, и я подарил его тому брату, который уже принадлежал Церкви.

Единственной, кто находил поводы для жалоб, была моя мачеха. Она говорила, что одному брату я предоставил все, другой же остался ни с чем, и для него, бедняги, я просто обязан похлопотать. Позволив ей говорить что вздумается, я ждал решения насчет сестриного замужества, — но прошло три месяца, а ответа мне так и не дали. Наконец в Париж по судебным делам приехал отец — он намеревался заручиться покровительством моих друзей и прислал мне письмо, сообщив, где остановился. Я немедленно явился к нему и после первых приветствий поинтересовался, почему мне так долго пришлось ждать вестей из дома.

— Из-за моей жены, — ответил он простодушно. — Она думает, что вы хотите ее обмануть.

— Но, месье, — спросил я, — неужели вы в это верите?

— Бог мой, — покачал он головой, — не знаю, что и сказать. Когда нужно выбирать между женщиной, которую любишь, и сыном, перед которым имеешь обязательства, всегда чувствуешь себя в затруднительном положении.

— Вы мне ничем не обязаны, месье, — сказал я, — хотя, сдается, могли бы судить обо мне немного справедливее.

Я не продолжал, опасаясь обидеть его. Он затеял тяжбу с господином де Ла Вьёвилем, чьи потомки ныне — герцоги и губернаторы провинции{83}, — а это, с позволения сказать, было все равно что глиняному горшку тягаться с чугунным. Опасаясь за неблагоприятный исход дела, я посоветовал отцу пойти на мировую. Он ответил, что был бы счастлив, — и опять пришлось просить о вмешательстве господина кардинала, и без того оказавшего мне великие милости. Он в тот же день побеседовал с господином де Ла Вьёвилем, но по причинам, о которых я только что упомянул, тот намеревался выиграть процесс, принудив отца к штрафу или, по крайней мере, до того его измотать, чтобы он сам прекратил процесс, и поэтому ответил, что, быть может, и уступил бы просьбе, однако ему предпочтительнее довериться правосудию. После этого господин кардинал решил не настаивать, сказавши, что из любви ко мне позаботится и о моем отце, однако лучшим выходом для последнего было бы договориться о мировой, хотя господин де Ла Вьёвиль этого и не хочет.

Эту новость я передал отцу, который с трудом в нее поверил, настолько сие было выгодно ему. Судебные процедуры шли своим чередом, отец хорошо продвинулся в делах, но тут господин де Ла Вьёвиль устроил ему в нашей деревне близ Ножан-л’Арто{84} некие козни, о которых позже стало известно, — он не только обвинил отца во лжи, но и выразил сомнение в благородном происхождении нашей семьи, заявив, что мы и не дворяне вовсе. Поскольку оскорбить может только правда, то я расстроился лишь из-за изобличения во лжи. Моим адвокатам, объяснившим все это манерой ведения дел, я верил тем охотнее, что от нападок меня защищал кардинал. Я решил ответить противнику его же оружием: в тот же день мы доказали подлинность нашего дворянства и опровергли доводы противника.

Как-то вечером господин кардинал поинтересовался ходом процесса, и я посвятил его во все; в ответ он выразил недоумение позицией господина де Ла Вьёвиля, дворянство которого отнюдь не лучше нашего, и добавил: знай мы, как однажды отозвался об отце нашего соперника Генрих IV, так уж нашли бы что возразить.

Господин кардинал не бросал слов на ветер, и я стал умолять его рассказать все, что ему известно. Это не составило для него труда: оказывается, в свое время господин де Невер, желавший вознаградить отца Ла Вьёвиля, просил Генриха IV удостоить его голубой ленты{85}. По обычаю, рыцари, которым ее вручали, должны были сказать: «Domine, non sum dignus». Когда надлежащие слова произнес господин де Ла Вьёвиль, Король тотчас ответил, что прекрасно об этом знает и лента ему дается исключительно по просьбе кузена Невера.

Господин кардинал не мог бы доставить мне большего удовольствия, даже пожаловав сто тысяч экю. На следующее утро я уже был у адвокатов, рассказав им все, что удалось узнать, и это нанесло серьезное оскорбление противной стороне.

Мы вдоволь позабавили судей — те были обрадованы, ибо получили и деньги, и повод для веселья. Это порадовало не только меня и моего отца, но и самого господина де Ла Вьёвиля, хотя в это трудно поверить. История с «Domine, non sum dignus» заставила его быть осмотрительнее — он боялся, что люди, столь глубоко осведомленные о его личных тайнах, станут копаться и в генеалогии его предков, происходивших из Фландрии, — и не посмел противиться воле господина кардинала. И впрямь, тайн, о которых говорилось выше, нашлось довольно. Не зная, что мы раскапываем их, Ла Вьёвиль явился к господину кардиналу, а потом и ко мне, прикинувшись удивленным, — он-де и не догадывался, что тяжба касается и меня, а то бы и не подумал судиться. Я ответил, что прекрасно понимаю, почему он так говорит, и, не имея настроения щадить его, добавил, что, хотя он и вовлек моего отца в большие траты, но мне пристало гордиться: ради меня-де он, Ла Вьёвиль, сделал то, в чем отказал господину кардиналу, но я готов пойти на мировую — пусть только скажет, какой способ его удовлетворит, и я дам ответ. Эти слова его разозлили; он заявил, что я не унижу его достоинства, и ушел, более не сказав ни слова.

Из-за этого судебные заседания продолжились, и, видя, что он перестал возводить на нас напраслину, мы, со своей стороны, тоже воздержались от обвинений. Процесс вел советник Тюркан{86} — человек, которому намеренно доверили это дело из-за его бесхарактерности: он предпочитал корпеть в суде, чтобы не быть свидетелем измен своей супруги. Он был всецело на нашей стороне, а вот судья — нет: когда советник начал было зачитывать одну бумагу, свидетельствующую в нашу пользу, он спросил, действительно ли в бумаге написано то, что он читает. Тюркан, хоть его жена и утверждала обратное, оказался человеком горячим: никто и оглянуться не успел, а он уже схватил один из подсвечников, стоявших у него на кафедре, ибо еще не рассвело, и швырнул председателю в голову, закричав, что тот, кто подозревает его в мошенничестве, это заслужил. Пригнувшись, судья воскликнул, что советник задумал недоброе и хочет его убить, — но в это время тот бросил в него другой подсвечник и попал. Из-за начавшегося переполоха слушания прекратили; судья побежал жаловаться, а господин Тюркан ушел домой, куда ему и доставили приказ об увольнении с должности.

Процесс, зашедший таким образом в тупик, наши общие друзья постарались свести к примирению сторон, — а так как и наша, и противная сторона были утомлены судебными процедурами, то не потребовалось больших усилий, чтобы этого достичь. Постановили, что никто не будет больше вспоминать о случившемся, — и это казалось наилучшим из всех возможных решений, ибо об этой истории невозможно было говорить с легким сердцем.

Когда дело закончилось, отец вернулся домой, но, прежде чем он уехал, я вновь напомнил ему о моем предложении насчет сестры, уверяя, что ему это выгодно. Он пообещал поговорить с мачехой. Через два дня, уже будучи у себя, он сообщил, что готов согласиться на предлагаемое мною замужество, но при условии, что оно ему ничего не будет стоить. Я был удивлен, а вернее, удручен недальновидностью людей, которые, не имея более детей, пренебрегают столь благоприятным случаем из-за нежелания уплатить около двадцати тысяч франков. Что это было — жадность или низость? Когда после гибели моих братьев я вышел из тюрьмы, господин кардинал, чтобы утихомирить мою мачеху, позволил ей продать должность старшего сына, — которой он пока не распорядился, полагая, что у меня есть еще один брат, которому ее можно передать. Мачеха выручила неплохие деньги, куда большие, чем требовались для замужества дочери. Вскоре после первого письма из дома я получил и второе, в котором говорилось: раз я считаю дело столь выгодным, то не должен отказать в небольшой помощи — ведь для меня, обязанного заботиться о сестре, это сущая безделица и что сестра будет мне признательна.

Я был взбешен. Когда я отписал домой о том, что думаю на сей счет, лицо мое было столь мрачным, что это не укрылось от господина кардинала. Тот поинтересовался причиной, но мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я хочу вытянуть у него еще денег, — и я не стал вдаваться в подробности, ограничившись ответом, что это-де мои домашние дела, не стоящие его внимания. Он не удовольствовался отговорками и, вообразив, будто я лукавлю, сказал, что намерен узнать все и желает, чтобы его воля была исполнена. Я пытался отнекиваться, однако затем, опасаясь, что мое упрямство даст ему повод думать, будто мне есть что скрывать, рассказал о случившемся, высказав опасение, как бы он не обвинил меня в корысти.

— Я думал, там что-то серьезное, а это пустяк, — сказал он. — Вот что: я помогу тебе еще раз, — но из любви к тебе самому и при условии, что ты больше не станешь называть их своими детьми, а то, ей-богу, после всего, что я для них сделал, мне уже кажется, будто они и мои тоже.

Если бы мне велели броситься ради него в огонь, я бы бросился с чистым сердцем и не раздумывая — так дорога была мне его милость. Но я чувствовал себя несчастным, ибо оставался лишь никчемным слугой — беднягой, который своим рвением пытается доказать, сколь усердно служит. Тем временем моя сестра вышла замуж за того, о ком я упоминал; жили они год за годом славно и добро, но Господь так и не послал им детей. Через пять или шесть лет ее супруг сделался очень набожным, и она, с удовольствием следуя его примеру, проявила такое христианское благочестие, что слава о ней разнеслась по всей Бретани. Их религиозность доходила до крайностей; в конце концов он стал священником, она — монахиней, и в то время как он посвятил себя родному краю, она удалилась в монастырь под Мёланом{87}, где впоследствии совершила много добрых дел.

Немного времени спустя после того, как господин кардинал оказал мне милость, о которой только что шла речь, им овладела такая сильная меланхолия, что его невозможно стало узнать. Питая к нему уважение, я не мог не выказывать тревоги, и мне очень хотелось хоть чем-нибудь помочь ему. Он отвечал, что это ерунда, но сколь бы тщательно он ни скрывал свои чувства, я, в силу присущей мне прозорливости, о них догадался. С тех пор как мне выпала честь войти в число приближенных господина кардинала, я слишком хорошо изучил его и знал, что называется, до самых глубин души. Я не настаивал, но при этом видел, как его печаль лишь усиливается, а вовсе не уходит, что чрезвычайно меня беспокоило.

Это длилось не меньше двух месяцев, и я, чтобы развеять грусть, несколько раз посещал Люксембургский сад{88}, где у меня была зазноба, которая того стоила. Чтобы не поставить под угрозу ее честь, я обычно оставлял своих слуг у ворот, а сам шел пешком. Однажды, уже собираясь возвращаться домой, я случайно заметил выходившего из сада мужчину и сразу узнал в нем того, с кем столкнулся в Брюсселе, — там к его услугам часто прибегали в секретных делах. Время было позднее, часа два ночи, и мне подумалось, что человек подобного ремесла не станет выходить заполночь просто так. Я, не мешкая, предупредил об этом господина кардинала, и тот попенял, что мне не пришло в голову проследить за этим мужчиной. Я ответил, что собирался так и поступить, но предпочел не рисковать: я ведь мог оказаться замеченным и вызвать у него подозрения. Согласившись, господин кардинал стал расспрашивать о его возрасте, цвете волос, росте — то есть обо всем, что помогло бы его узнать. Я рассказал; тотчас разослали приказ на почтовые станции, всем посыльным и почтальонам, чтобы те оповестили, если этот человек решит уехать из Парижа. Кроме того, на всех улицах расставили людей, которым наказали следить, не захочет ли он воспользоваться каким-нибудь другим экипажем.

Подумав после всех этих строгих мер предосторожности, что именно этот человек и мог быть причиной печали господина кардинала, и памятуя, что тот намеревался приставить наблюдателя к Люксембургскому саду, я вызвался оказать ему эту услугу: ведь я же знаю этого человека в лицо и от меня он не ускользнет. Кардинал ответил: да, но ведь и он может меня узнать, а это спугнет его, и он сможет скрыться. Всячески стараясь развеять его сомнения и не желая допустить, чтобы он выбрал для этой цели кого-то другого, я возразил, что тот портрет, который я нарисовал, не так точен, как мои глаза; что те, кого он туда пошлет, могут упустить незнакомца, не узнав; я же могу замаскироваться так, как только что придумал, и тот ничего не заподозрит. Он спросил, как, и я ответил: к примеру, наряжусь нищим и сяду у входа, словно жалкий калека, сам же буду всматриваться в лица прохожих. Кардинал одобрил мою затею, выразив желание взглянуть, как я смогу перевоплотиться. Тайком я разыскал два старых костыля, кое-какую одежонку, больше похожую на отрепья, и все остальное, что могло пригодиться, и изобразил нищего так убедительно, будто всегда жил подаянием. Кардинал велел мне приниматься за дело, добавив, что если я преуспею в нем, то окажу ему самую большую услугу в жизни.

Это ободрило меня; я выбрал место на углу улицы Турнон{89}, вымазал лицо пылью и принялся стонать так, словно и впрямь страдал от боли и нужды. Многие жалостливые люди подавали мне милостыню; мимо проезжали кареты, и я тревожился, что не увижу за ними того, кого стерегу. Мне пришлось подобраться как можно ближе к воротам, и стражники-швейцарцы, которым мои стоны терзали уши, собрались меня прогнать. Я пообещал им больше не шуметь, и они смягчились. Просидев так три дня и три ночи и никого не увидев, я подумал, что он может войти со стороны монастыря кармелитов, и поменял свой пост. Мое терпение было вознаграждено: в тот же вечер он пришел и отпер ворота собственным ключом. Господин кардинал дал мне в помощь человека, который время от времени подходил и спрашивал, не заметил ли я кого, а еще люди стояли на ближайших улицах — на тот случай, если понадобится проследить за кем-нибудь от ворот. Через час я увидел другого человека, прошедшего в ворота так же, как первый. Он был закутан в плащ, и я не смог его узнать, но сказал своим помощникам, чтобы они, не мешкая, последовали за ним, когда он выйдет. Это было выполнено, причем так искусно, что он ничего не заподозрил и даже ни разу не оглянулся.

Он оказался господином де Сен-Маром, главным конюшим Франции, сыном маршала д’Эффиа. Господин кардинал знал его лучше, чем кто бы то ни было, когда сказал мне, что он — человек неблагодарный, и если погибнет, то получит по заслугам. Он выдвинулся при дворе благодаря кардиналу, но вместо благодарности задумал его погубить и вступил в сговор с герцогом Орлеанским, который, уже устроив великое множество интриг, завершившихся для их участников трагически, все же затевал еще одну, обещавшую оказаться столь же провальной. Что касается другого человека, то за ним тоже проследили, и кардинал узнал, что живет он в Сен-Жерменском предместье{90} на Утиной улице. За ним ходили по пятам, и он не мог сделать ни шагу без нашего ведома. Так стало известно еще о нескольких тайных встречах, в которых участвовал Фонтрай — маленький горбун, но великий интриган.

Во власти кардинала было их арестовать, и я напоминал ему, что заговор, несомненно, затевается против него самого. Но он пока ничего не знал, а ему хотелось иметь неопровержимые доказательства их вины, поэтому он послал меня в Байонну{91}, где я, остановившись на почтовой станции, мог следить за всеми, кто уезжает и приезжает из Испании. За заговорщиками продолжали наблюдать, и господин кардинал, получив новость о том, что Фонтрай взял на почте в Этампе{92} свежих лошадей, предположил, что тот намерен покинуть страну. Человек из Брюсселя спустя несколько дней последовал за ним, и я сообщил господину кардиналу, когда они проехали через почтовую станцию в Байонне.

Их непростительной ошибкой было обоим ехать по одной и той же дороге — но кого Бог хочет наказать, тех он лишает разума, и фламандец тем же путем поехал и обратно. У меня в кармане лежал приказ о его аресте и имелись люди, готовые его исполнить; он был крайне удивлен, когда его схватили и обвинили в том, что грозило ему эшафотом (ибо он оказался французом, а не фламандцем, как я считал). К сожалению, он успел принять яд, находившийся при нем, — нам не удалось ему помешать, и он умер через два часа. Я всячески пытался спасти его, но доктора не смогли приехать вовремя, и яд сделал свое дело.

В сапоге погибшего я нашел подлинник договора, который Фонтрай обсуждал в Испании от имени герцога Орлеанского, герцога Буйонского и Сен-Мара. Чтобы лично рассказать обо всем Его Преосвященству, я вскочил в седло и помчался по дороге на Лангедок в сторону Перпиньяна{93}, осаду которого кардинал вел вместе с Королем. Я нашел кардинала ослабевшим и телом, и духом, — однако первым более, нежели вторым. Поскольку Сен-Мар настроил против него Короля, кардинал, предупрежденный об опале, собирался покинуть Нарбонну{94}, где в то время находился, и перебраться в Прованс и Дофинэ, губернаторы которых были ему преданы. Сен-Мар вполне мог убить его во время этой поездки — и говорили, будто он пообещал это герцогу Орлеанскому, смертельно ненавидевшему кардинала. Однажды они оставались наедине добрую четверть часа, но Сен-Мар упустил эту возможность, а больше случая выполнить обещание ему не представилось.

Его Преосвященство встретил меня как ангела-хранителя и, не расстроившись, что человек, о котором я говорил, мертв, поскольку договор был у меня в руках, велел отправить его Королю, сперва сняв с него копию.

Я понял, что он сильно встревожен, и хотел поступить по-другому: сохранить у себя оригинал, а отправить копию: ведь ее у меня могли и отнять, и как бы я тогда подтвердил сказанное мной? — но кардинал возразил, что в нынешнем положении дел нужно срочно раскрыть Королю глаза, а его убедить сможет лишь подлинник, а не копия.

Я отправился в путь, а граф де Шаро, находившийся в ставке Короля и имевший основания быть благодарным Его Преосвященству, тайком привел меня к Его Величеству, которого я очень удивил сделанным подарком. Он никому ничего не сказал, но спросил меня, как поживает господин кардинал. Я сказал ему лишь то, на что получил разрешение: что Его Преосвященство очень плох и недуги мешают ему выполнять приказы Его Величества. Я забыл упомянуть об одной очень важной вещи: накануне своего возвращения из Тараскона{95} господин кардинал сказал Королю, что возвращается ко двору, а Король ответил: не нужно торопиться, лучше поправить здоровье.

Этим и объяснялось, почему, впав в немилость, кардинал отправился в Прованс и Дофинэ. Но, будучи величайшим политиком за последние несколько веков, он понимал, что сможет влиять на поступки Короля, только сделавшись для него необходимым. Король же был робким и нерешительным, не способным управляться со множеством дел. Маршал де Грамон, преданный кардиналу, сразился с врагом при Онкуре{96}, но его поражение оставило беззащитными границы Пикардии. Когда Король получил это известие, он обратился к кардиналу, чтобы тот отдал приказ; и не только кардинал, которому Король только что запретил возвращаться ко двору под благородным предлогом, был срочно вызван на место, но и сам Король, хотя осада Перпиньяна все еще продолжалась, устремился навстречу, для того чтобы, поскольку кардинал был все еще болен, увидеть его незамедлительно.

Как раз в это время я передал Королю договор, о котором шла речь. Позаботившись о том, чтобы мой визит остался незамеченным, он приказал мне возвращаться назад. Я встретил господина кардинала в пути; он был не так болен, чтобы не следовать за мной. По моем возвращении господин де Сен-Мар и господин де Ту, которому тот доверил свои тайны, уже были арестованы. Король вернул кардиналу свое расположение, но этот великий человек, глубоко удрученный тем, как, невзирая на его долгую службу, монарх обошелся с ним из-за лживых наветов, заболел еще сильнее. Из-за геморроя ему пришлось накладывать пиявки и обращаться к хирургам. Но это не помогало; всю дорогу он не покидал кровати, которую носили на плечах швейцарцы{97} (эту обязанность чаще всего исполняли они), и надо было ломать стенные перегородки, чтобы внести его в комнату. Но в его немощном теле жил самый твердый дух.

Пока большинство людей при дворе радовалось его недугу, я приходил в отчаяние, видя моего доброго господина в таком состоянии. Поскольку он принизил частных лиц, возвеличив Короля, многие желали ему скорой смерти, чтобы наконец вновь устроить свои дела. Слабодушие Короля подавало им большие надежды. Король же в это время большей частью сидел у себя в покоях и молился, и хотя это занятие вполне подходило христианнейшему государю, но все же мало соответствовало облику сильного правителя, власть которого подрывалась заговорами.

А тем временем открылся процесс против господина де Сен-Мара и господина де Ту, которых отправили в Лион, в замок Пьер-Ансиз{98}. Молодость одного (а Сен-Мару было всего двадцать два года) и честность другого вызывали сострадание к их судьбе, а поскольку кардинала не любили, то гораздо чаще упоминали его жестокость, нежели справедливость. Утверждали, что он от природы кровожаден, и, забыв о виновности обоих, приводили в пример случай с маршалом де Марийяком, чтобы иметь повод осудить кардинала. Его Преосвященство, как и прежде получавший вести обо всем происходящем, сетовал иногда, что чувствует себя очень несчастным: ведь простой смертный может пожелать гибели человеку, который хотел его убить, — для него же это непозволительно; при этом-де он еще должен бороться и с посягательствами на королевскую власть, а его почему-то упрекают в несправедливости. Порой казалось, что он готов разрыдаться, и, когда я убеждал его, что не стоит считаться с мнением народа, который зачастую и сам не знает, что говорит и что делает, он отвечал, что именно народ делает человека бессмертным и что после стольких лет стараний обессмертить свое имя судьба его окажется столь зла, что он унесет с собой лишь имя тирана.

Было видно, что, говоря об этом, он очень страдал — чего вполне достаточно, чтобы судить о величии его души. Однако головы господина де Сен-Мара и господина де Ту все же слетели с плеч, а герцога Буйонского схватили в Италии и казнили бы тоже, если б ради своего спасения он не отдал принадлежавшую ему крепость Седан{99}. Все были удивлены, что господин кардинал его помиловал, даже получив множество доказательств его злых намерений. Ведь герцог не в первый раз пытался разжечь в государстве мятеж и примыкал к личным врагам Его Преосвященства. Буквально недавно он снова получил прощение за то, что примкнул к смуте графа де Суассона{100}, которому не только предоставил убежище, но и которого поддержал с оружием в руках. Все это говорило лишь о том, что, когда речь шла о величии Короля и государства, кардинал не придавал значения тому, что к нему самому относятся предвзято.

Как бы там ни было, этот человек был рожден, чтобы заложить основу нынешнего величия Франции, и все добрые французы должны почитать его бессмертным. Но, к великой печали его верных слуг, Господь, назначающий срок всему сущему, отнял его у нас и решил призвать к себе. За два или три месяца я предвидел, чем может окончиться его болезнь, и приходил в отчаяние, видя, сколь многие радуются его скорой кончине. Сам Король высказывал опасение, как бы кардинал не избавился от недуга; государь был окружен льстецами, неустанно нашептывавшими, что его счастье начнется после того, как хворь сведет кардинала в могилу. Это было странно: ведь первый министр, встав у кормила власти, принял государственные дела в бедственном состоянии, однако смирил гугенотов, подчинил Португалию, Каталонию, Эльзас и Австрийский дом, спас Италию{101} и совершил столько других великих дел{102}, что можно было подумать, будто он обладает сверхъестественными способностями. Умирая, он сказал, что всегда отличал меня среди других приближенных и сожалеет, что не смог сделать для меня большего; что, будь он уверен в том, что Король его послушает, то посоветовал бы ему прибегать к моей помощи в важнейших делах, — но и без того мне с избытком достанет преданности, отваги и твердости духа, чтобы преуспеть в самых разных обстоятельствах.

Если при жизни господина кардинала я высоко ценил его расположение ко мне, то в нынешнем его состоянии я ценил это еще больше. Я вспомнил все его щедроты и при мысли о том, что потеряю его, что через мгновение человек, перед которым трепетала вся Европа, уйдет и не сделает уже больше ничего, я помертвел и мучился два дня, прежде чем тяжелые мысли оставили меня.

Не успел кардинал закрыть глаза{103}, как Король притворился, что не одобряет ничего из им совершенного. Он немедленно вернул милость тьме людей, отправленных в ссылку, и это вызвало у меня такое отвращение ко двору, что я решил не оставаться там и четверти часа. Но нашлись люди, и немало, которым я понадобился: герцог Орлеанский прислал ко мне с предложением Эгремона, одного из своих приближенных. Тот, пытаясь меня соблазнить, принялся нахваливать собственную карьеру, не преминув отметить, что она гораздо лучше моей: у него-де уже свыше двухсот тысяч экю состояния и, если даже ему суждено прожить лишь до пятидесяти лет, он успеет нажить вдвое больше перед смертью. Но он не уточнил, что скопил это состояние такими способами, какие мне были чужды. Как добрая половина людей подобного рода, он играл в триктрак{104} со своим господином и, отвлекая его смешными байками, заставлял делать много ошибок, незаметно продвигал вперед свои шашки и называл очков больше, чем выпадало. Вот так он и добыл немало денег, но потом все заработанное игрой спустил в судебных тяжбах — так наказал его Бог, не позволяющий плутам оказываться в выигрыше.

Господин герцог Орлеанский был не единственным, кто хотел бы заполучить меня к себе на службу. Принц Конде вступил в переговоры со мной через герцога де Ларошфуко, который в числе прочих вернулся ко двору из ссылки. Но для политика такого уровня прибегать к посредничеству одного из главных врагов моего прежнего господина было шагом поистине странным. Я уже готов был уехать, как вдруг меня пригласила Королева, пожелавшая, чтобы я оказал ей небольшую услугу в Брюсселе. Я был удивлен, ибо полагал, что она не должна жаловать ставленников кардинала, доставившего ей немало неприятностей. Чтобы долго об этом не распространяться, скажу лишь, что он удалил от нее многих людей и настолько мало ее уважал, а вернее, так горячо радел об интересах государства, что, узнав о получении ею писем из Испании, не остановился даже перед ее личным обыском{105}. Такие вещи не заслуживали прощения и являлись липшим поводом для ненависти ко всему тому, что имело отношение к Его Преосвященству. Я даже подумал, что предложение сделано, чтобы меня погубить, и что моего вызова в Брюссель потребовала мадам де Шеврёз, пожелавшая расквитаться за все, что я там натворил. Уверившись в этом, я поблагодарил Королеву за ту честь, какую она хотела мне оказать. Но поскольку она не приняла моего отказа, я был вынужден искать иные причины, пояснив, что при жизни кардинала Ришельё уже выполнял при этом дворе секретную миссию и могу вызвать подозрения и испортить все дело, если вновь там покажусь.

Таким образом я попытался скрыть свои опасения. Но, как я и догадывался, Королева, предупрежденная мадам де Шеврёз о том, что со мной произошло в Брюсселе, сказала, что все знает и советует мне забыть страхи — ведь я поеду от ее имени, и она дает королевское слово, что мне нечего бояться. Столь настойчивое желание воспользоваться моими услугами, невзирая на доводы, которые я привел, вызвало у меня еще большие подозрения; поблагодарив Королеву, я опять отказался, и она отправила вместо меня некоего Морвиля, представленного ей кардиналом Мазарини (ибо именно Мазарини после кончины моего господина стал первым министром). Посланец должен был повидаться с Ла Портом, доверенным лицом герцогини де Шеврёз, и узнать у него лично, может ли он начать переговоры с графом де ***, фаворитом эрцгерцога, о военной помощи: она понадобится Королеве, чтобы получить регентство в случае смерти Короля, ее мужа. Чтобы добраться до этого фаворита, лучше всего было прибегнуть к помощи самой герцогини де Шеврёз, но кардинал Мазарини не желал, чтобы после этой услуги ее влияние на Королеву возросло еще больше. Он сумел доказать, что Ла Порт, не имевший такой славы, проведет переговоры гораздо успешнее, и Королева, уже не питавшая к мадам де Шеврёз прежних теплых чувств, уступила.

Прибыв в Брюссель, Морвиль легко нашел общий язык с Ла Портом, пообещав, что добьется для него должности первого камердинера Короля. Он велел ему прежде всего не выдавать секрета госпоже де Шеврёз, и некогда скромный портной, дорвавшийся до ее постели и обязанный герцогине всем, что сегодня имел, с легкостью предал свою благодетельницу и возлюбленную. Мадам де Шеврёз относилась к графу де *** лучше, чем думал Ла Порт. Она не раз доказывала ему свою симпатию, давая понять, что он привлекателен для нее и как мужчина; и когда Ла Порт открыл ему свои намерения, тот все рассказал своей любовнице. Невозможно представить, сколь уязвленной почувствовала себя герцогиня, тут же осыпавшая Ла Порта всеми мыслимыми оскорблениями, — но тот, человек проницательный, понял, что столь доверительные отношения с графом де *** не могут быть обычной дружбой, и прямо обвинил ее в неверности, добавив еще, что, кто уязвлен в своих чувствах, имеет право отомстить любым способом. Герцогине не понравились упреки этого человека, и она уже была готова прогнать его, но не решилась из страха, что, вернувшись во Францию, он расскажет Королеве о ее жизни и всех интригах против нее. Кроме того, она опасалась, как бы он не принес ее в жертву, как супругу маршала де Шомберга{106}, — о той поговаривали, что, отвергнув любовь Короля, она потом не смогла совладать с чувствами к человеку столь низкого происхождения.

Граф де ***, тоже снедаемый ревностью к Ла Порту, был удивлен, что герцогиня по-прежнему сдержанна в отношениях. Ревность его возросла беспредельно, и он решил избавиться от соперника, подсыпав ему яд. Но Ла Порт, опасавшийся не только мщения этого испанца, но и злопамятства герцогини, все время был начеку, что и спасло ему жизнь. Пока не вернулся во Францию, он принимал все меры предосторожности и ел только у себя дома.

Покуда развивались эти интриги, Король чувствовал себя все хуже, и было видно, что долго он не протянет. Мадам де Шеврёз, имевшая влияние на Королеву, дожидалась его смерти не только как конца своего изгнания, но и как начала своего торжества. Именно поэтому, стремясь еще больше привязать к себе Королеву, она решила самолично сделать то, о чем просили Ла Порта, а его самого отослать во Францию — ибо опасалась, как бы он одним своим присутствием не расстроил ее интрижку с графом де ***. Ла Порту оставалось лишь сожалеть, что пришлось оставить возлюбленную сопернику, и надеяться, что, не найдя счастья в любви, он, по крайней мере, сделает удачную карьеру.

И впрямь, обещанная должность камердинера Короля очень прельстила его, и он готов был добиваться ее любой ценой, поэтому, едва приехав в Париж, рассказал Королеве, что не смог преуспеть в переговорах — мадам де Шеврёз взялась-де за них сама, полагая, что справится лучше. Королева, уже начинавшая безоглядно доверять кардиналу Мазарини, что нам хорошо известно, передала ему все услышанное. Вместо того, чтобы обрадоваться, он расстроился. Охваченный теми чувствами, о которых я сказал выше, он сказал Королеве, что она пропала, если обо всем узнает Король, — из-за непреодолимой неприязни государя к мадам де Шеврёз лучше с нею дела не иметь и вообще забыть о ней при таких обстоятельствах; будет лучше еще раз повидаться с Ла Портом, — тот, попавши в немилость, оказывается вне подозрений, а значит, может во многом оказаться полезным.

Его доводы убедили Королеву, и она вполне с ними согласилась, тут же сообщив мадам де Шеврёз, что очень признательна ей за заботу, но при нынешнем положении дел в этом нет никакой необходимости. Тем временем кардинал Мазарини выхлопотал для Ла Порта место при дворе Королевы, чтобы изгладить из его памяти приятные воспоминания о мадам де Шеврёз, добавив при этом, что обещанную должность камердинера Короля можно заслужить только преданностью. Он не получил ее до смерти Короля, и даже кажется, что это было сделано по рекомендации госпожи де Шеврёз, которая, несмотря на свою ловкость, в этом случае обманулась, приняв за милость то, что было лишь вознаграждением за измену ей.

Тем временем, делом чести для Мазарини, после того как он помешал Королеве принять меры предосторожности, которые могли быть ей столь полезны, было изыскать другие средства, чтобы обеспечить ей регентство. Государственным секретарем по военным делам был тогда господин де Нуайе; кардинал весьма опасался его влияния и охотно удалил бы этого человека от двора. Его-то он и убедил первым сделать предложение Королю, надеясь убить одним выстрелом двух зайцев. Мазарини рассчитывал, что Король либо согласится передать регентские полномочия Королеве, которая будет обязана этим ему, кардиналу, либо придет в ярость и отправит в отставку того, кто ему это предложил. Господин де Нуайе поддался на уловку и позволил втянуть себя в это дело. Но он понимал, какая нелегкая задача предстоит, и решил сыграть на религиозности Короля, приведя к нему своего духовника. Духовнику, полагавшему, что в последние свои дни Король думает только о спасении души, предстояло убедить его, что Господь велит миловать своих врагов и что все поводы для огорчения, которые Королева когда-либо ему доставляла, лучше забыть; он уже возвратил ко двору тех, кто был в опале из-за верности Королеве — и не лучше ли теперь выказывать ей только любовь? Да ведь и представившийся случай дать ей опеку над собственными детьми — это столь естественно, что ни один родственник не сможет оспорить ее права в законном порядке; что если Король поступит иначе, то это будет значить, что он затаил обиду; наконец, в предоставлении регентства нет никакой опасности и к тому же нельзя прощать наполовину. Духовник был достаточно умен, чтобы сделать все так, как ему говорили, — то ли из чувства долга, то ли просто, чтобы оказать услугу. Но ему очень быстро приказали удалиться: Король догадался, что его миссия — не что иное, как хлопоты господина де Нуайе, отправил последнего в отставку и отдал его должность государственного секретаря господину Ле Телье, нынешнему канцлеру{107} Франции. Поскольку карьера этого министра, равно как и его сына маркиза де Лувуа, весьма примечательна и сопоставима, пожалуй, с деятельностью иных государей, я скажу о нем несколько слов, убеждающих в том, что, когда достоинства человека безграничны, нет ничего препятствующего его возвышению.

Господин Ле Телье был сыном судейского, и воспитывали его для того же поприща. Имея скромный чин, он чувствовал себя способным на большее и мечтал о должности королевского прокурора в Шатле{108}, единственной в своем роде и весьма значительной. Тот, кто продавал эту должность, готов был предпочесть его другим претендентам — при условии, что он опередит их с уплатой требуемой суммы. Но ему не хватало десяти тысяч экю, и он уже опасался, что не получит этого места, когда господин Ле Пелетье ссудил его недостающими деньгами. Так были устранены последние препятствия, и вскоре он завоевал хорошую репутацию и снискал такое уважение, что его стали считать мудрейшим из всех прокуроров, каких уже давно не бывало. Впрочем, это не помешало случиться одному весьма досадному происшествию. Однажды, по тогдашнему обычаю судейских, он ехал верхом на муле, и вдруг в городе вспыхнули какие-то беспорядки, которые он в силу своей должности обязан был пресечь. Но пажи из королевской конюшни не узнали его и, схватив мула за поводья, оттащили в конюшню. Там во всем разобрались и стали требовать от пажей извинений; но господин Ле Телье оказался так добр, что не захотел жаловаться на учиненное насилие и наказывать виновных. Господин де Бюльон, обратившийся к нему по одному общественному делу, отметил его глубокий и удивительно основательный ум и предложил ему оставить тогдашнюю должность и войти в состав Королевского совета. Так Ле Телье стал известен моему господину, от которого я слышал о нем много хорошего. Продемонстрировав свои способности и качества порядочного человека уже в Совете, Ле Телье, как я уже упоминал, получил пост государственного секретаря — при условии, впрочем, выплаты четырехсот тысяч франков отставленному господину де Нуайе. Тот отказался их брать, утверждая, что при дворе творится невесть что и любая перемена может вернуть ему должность. Деньги отдали назад господину Ле Телье, а господин де Нуайе спустя некоторое время умер. Кардинал Мазарини, действуя по милостивому распоряжению Королевы-матери, подарил господину Ле Телье эту сумму, которая должна была, за отсутствием наследников, отойти Королю. Ле Телье же столь великая милость побудила служить еще более ревностно; он выказал изрядный ум во всех щекотливых обстоятельствах, вскоре возникших, а когда во Франции вспыхнула гражданская война{109}, остался верен интересам Королевы-матери и Мазарини, которого считал своим благодетелем.

Как только Мазарини скончался, господину Ле Телье удалось обрести немалое влияние на молодого Короля, умевшего отличать людей, хорошо ему служивших, от тех, кто лишь пользовался благами двора; поэтому он, удостоив господина Ле Телье своей дружбы, именно ему приказал арестовать господина Фуке. Господин Ле Телье не был с Фуке на дружеской ноге; предполагали, что он даже тайно способствовал его низвержению; поэтому, желая доказать обратное и поскольку он всегда склонял Короля делать только то, что полезно, он устранился от участия в судебном процессе, которое несомненно погубило бы его карьеру. После смерти кардинала Мазарини у Короля больше не было первого министра, и если кто-то и мог бы считаться таковым, то, несомненно, лишь господин Ле Телье. У него было два сына и дочь, вышедшая замуж за маркиза де Вилькье, ныне герцога д’Омона. Что же касается сыновей, то старшего, маркиза де Лувуа, он предназначил к светскому поприщу, а другого — к духовному (он получил коадъюторство в Реймсском архиепископстве у кардинала Антонио и уже видел себя в будущем герцогом и пэром). А маркиз де Лувуа сделался преемником отца в должности государственного секретаря. Его труды и сегодня еще настолько свежи в памяти, что о них можно и не напоминать: все, что в недавнее время произошло в Европе, было следствием его политики{110}, и ныне он пользуется таким же авторитетом, каким в свое время обладал мой господин. Мне кажется, что это немало говорит в его пользу. Однако, если мне будет позволено сделать замечание о различии прошедшей и нынешней эпох, — сдается мне, что у маркиза де Лувуа есть преимущество: мой господин не имел над собой великого Короля, а часто у него не было врага сильнее, чем тот, кому он старался служить, тогда как нынешний государь царствует единовластно и сам добивается успеха в предприятиях, которые предлагают его министры.

Как бы то ни было, но великие заслуги отца и сына не могли быть вознаграждены лучше, чем сейчас. Отец получил должность канцлера Франции, наивысшую из тех, которые судейский может получить в Совете и при дворе. Сын же стал государственным секретарем, министром, фаворитом — словом, тем, на кого Король может положиться и в дни мира, и во время войны. При этом не стоит забывать и об одном обстоятельстве, доказавшем, что отец и сын умели быть благодарными: когда около двух лет назад скончался господин Кольбер{111}, управлявший финансами, они отдали его должность господину Ле Пелетье — сыну того Ле Пелетье, о котором я упоминал выше, в качестве компенсации за то, о чем говорилось раньше.

Если я и остановился подробнее на происхождении и карьере господина канцлера и его сына маркиза де Лувуа, то отнюдь не без пользы, как можно было бы подумать. Чтобы впоследствии рассказывать о многих великих событиях, которые происходили во время их пребывания у власти, нужно дать представление о властвующих персонах и продемонстрировать, что это были люди, искушенные в политике и в делах самого щекотливого свойства.

Возвращаясь же к тому, что касается непосредственно меня, напомню, что я отказался вести переговоры в Брюсселе и на меня поэтому косо смотрели, а Королева и министр столь дурно со мной обращались, что я решил покинуть двор. Уволив господина де Нуайе, осмелившегося выступить в пользу Королевы, Король не поступил столь же строго ни с кардиналом Мазарини, ни с Шавиньи, который действовал в интересах последнего. Разумеется, после этого оба они взялись за дело более искусно и, вместо того чтобы настаивать на передаче регентства Королеве, предложили Королю, покуда он еще в силах, устроить все так, как он хотел бы, чтобы обстояло после его смерти: разве его не тревожит малолетство детей? По крайней мере, умирая, он утешится тем, что их судьба устроена, а если не проявит предусмотрительности, то обречет их разным ее превратностям. Король нашел этот совет разумным, но еще прежде, чем решил ему последовать, встретил непреодолимые трудности. Он размышлял лишь о том, доверить опеку над своими детьми Королеве или брату герцогу Орлеанскому, и поскольку его считал смутьяном, а ее — приверженкой Испании, остановился на компромиссном варианте: разделить регентство между ними{112} в надежде, что, будучи ответственными друг перед другом, они станут выполнять свои обязанности лучше. Это было подобно тому, как государство наслаждается миром, наблюдая, как соседи грызутся между собою; оба оказались недовольны решением Короля и добивались, чтобы он изменил свою последнюю волю. Все придворные, глядя на это, не могли сказать, кто одержит верх и кто приобретет влияние на Королеву, коль скоро она станет правительницей. Королева же была умна и выказывала полное довольство своим положением, что каждый день прибавляло ей сторонников. Кардинал Мазарини использовал любую возможность, чтобы склонить чашу весов на свою сторону и убедить ее, что она не обойдется без его услуг; в последние дни жизни Короля он еще пытался подвигнуть его на некоторые полезные для себя шаги, вновь убеждая его, что мать руководствуется естественными чувствами, которые всегда — на стороне ее детей, а не родственников, хотя бы и самых близких, как герцог Орлеанский, — а как раз тому-то, столько раз восстававшему против брата, ничего не стоит поднять оружие против ребенка; и если даже в благополучное для страны время многие дворяне-де выступали на его стороне, — что же будет, если он получит так много власти теперь? Но Короля не тронули эти слова; он ответил, что в своем завещании распорядился обо всем надлежащим образом — и умер, так ничего и не изменив{113}.

Я настолько привык ко двору, что мне было трудно его оставить, какие бы причины меня к тому ни вынуждали. Я решил попытать счастья у герцога де Ришельё{114}, которому мой господин завещал свои титул и герб. Некоторые утверждали, что он был сыном кардинала, прижитым от герцогини д’Эгийон, — но его ограниченность, каковая не могла быть присуща сыну столь великого человека, являлась лучшим доказательством того, что это — лишь пустые слова. Как бы то ни было, поняв, что он, скорее, влачит, нежели гордо несет доставшееся ему имя, я простился с ним без объяснения причин, крайне огорченный необходимостью покинуть место, единственно способное пленить сердце порядочного человека. Моим желанием было отправиться на войну, которая пылала на наших границах, ибо, хоть и потеряв много времени, я все еще был крепок и силен, — одним словом, пока еще мог оказаться на что-то способным. Это побудило меня обратиться к господину Ле Телье, коего я довольно хорошо знал, и мог надеяться, что моя просьба будет удовлетворена. Но, будучи превосходным политиком, он доложил об этом господину кардиналу, и тот запретил давать мне какое бы то ни было назначение. Я скоро догадался, что последовал некий приказ, ибо господин Ле Телье больше не говорил со мной, как прежде, и, вместо того чтобы подтвердить, что мое ходатайство удовлетворено, как он делал это ранее, передал, что был бы рад оказать мне услугу. Этим выражением, как я понял, он обычно пользовался, когда не хотел ничего делать. Пока я досадовал, что он так долго водит меня за нос, господин де Ла Шатр, увидев, как я в гневе и негодовании покидаю кабинет, предложил, если мне это по нраву, найти для меня другого хозяина, способного утешить за утрату прежнего. Я ответил, что еще как хотел бы этого — лишь бы мой новый господин не был герцогом Орлеанским, — и он сразу назвал имя герцога де Бофора; я ответил, что, разумеется, всегда относился к герцогу с почтением, — но ведь он был противником покойного господина кардинала и вряд ли станет доверять мне, а я, в свою очередь, не смогу служить ему без задних мыслей.

Он спросил, хорошо ли я подумал, прежде чем отказаться, и могу ли, проведя столько времени при дворе и вдоволь насмотревшись на тамошние дурные обычаи, не знать, что выгода смиряет чувства; что, пока господин кардинал Ришельё был жив, я поступал хорошо, не заводя никаких друзей из числа противостоявших ему особ, но теперь, оскорбленный первым министром, должен разделять интересы и водить дружбу с теми, кто питает к нему неприязнь, а в этом случае уж кому и служить, как не господину де Бофору, которого Мазарини лишил расположения Королевы-матери, — это человек решительный и сильный, не жалеющий ничего для своих друзей и приближенных и, наконец, по достоинству оценивающий верность, — и я не разочаруюсь, отдавшись под его покровительство. Господин де Ла Шатр добавил, что, если я захочу, он замолвит за меня слово перед герцогом, — а когда тот узнает, что я тоже ненавижу Мазарини, то проникнется ко мне куда большим доверием, нежели к кому-нибудь другому.

Опасения, что придется покинуть двор, и желание отомстить за обхождение министра привели к тому, что я принял это предложение, согласившись с доводами господина де Ла Шатра. Он поговорил обо мне с герцогом де Бофором; тот ответил, что будет рад принять меня на службу, и наказал явиться в Анэ{115}, куда и сам должен был приехать. Я выехал из Парижа в сопровождении друга, с которым был на короткой ноге и чей дом находился как раз по пути. Мы, как всегда, послали слуг вперед, а сами последовали за ними по дороге Королевы, через Булонский лес до Сен-Клу{116}. Когда мы проезжали мимо дома маршала де Бассомпьера, где сейчас находится женский монастырь{117}, в дворянина, который был со мной, вдруг швырнули камень. Обернувшись посмотреть, кто это сделал, мой друг увидел на террасе вышеупомянутого дома каких-то людей; они нарочно опустили головы, и он подумал, что это женщины.

— Черт побери! — воскликнул он. — Над нами насмехаются!

Едва он это произнес, те люди поднялись и в нас снова полетели камни; тогда мы наконец убедились, что напрасно приняли их за женщин, — то были мужчины, и они больше не прятались, а осыпали нас насмешливыми ругательствами и градом камней.

Мой друг выхватил пистолет и, когда брошенный булыжник угодил ему по руке, выстрелил, но промахнулся. Тогда он выхватил другой пистолет, но тут местные жители крикнули нам, что нападавшие — люди герцога Орлеанского, отдыхавшего здесь со своей свитой. Слишком поздно мы узнали об этом — оставалось лишь дать лошадям шпоры и помчаться отсюда прочь, нисколько не сомневаясь, что нас будут преследовать. Не достигнув и вершины холма Милосердных{118}, мы заметили пятерых или шестерых всадников, которые гнались за нами во весь опор. Наши лошади изнемогали, но мы шпорили их изо всех сил, не позволяя перевести дыхание, — в таком положении лишь они были нашим спасением. Однако наши недруги, казалось, имели крылья — нас настигли, когда мы еще не успели доскакать до Булонского леса. Поняв, что иного средства спастись нет, мы повернулись к ним лицом и мой друг, которому храбрости было не занимать, уже прицелился, чтобы сделать свой последний выстрел, — как вдруг один из преследователей признал в нем приятеля и крикнул, что предлагает мир. После этих слов он бросился обнимать нас, а остальные спрятали пистолеты; переведя дух, мы сказали: будь нам известно, что это герцог Орлеанский, мы, конечно, не поступили бы так дерзко. Они отплатили той же монетой, ответив, что если бы сразу узнали нас, то повели бы себя по-другому. Впрочем, в этом-то я сомневаюсь: принц, которому доставляла удовольствие низменная забава срывать с прохожих плащи на Новом мосту, как это делал герцог Орлеанский{119}, вряд ли согласился бы остановиться, как бы его о том ни просили.

Когда мир был заключен так, как я рассказал, они захотели, чтобы мы присоединились к ним, — но я стал всячески отнекиваться: во-первых, мое присутствие в их компании могло вызвать подозрения, а кроме того, мне хотелось побыстрее прибыть на назначенную встречу. Тем не менее все мои возражения пропали втуне, и мы вынуждены были отправиться к господину герцогу Орлеанскому, который предавался беспутству в компании пятерых или шестерых приближенных. Он, казалось, забыл о том, что я служил кардиналу Ришельё и отказался служить ему самому, — и велел нам обоим сесть с ним за стол; напившись, он вдруг решил совершить нечто невероятное и позволил себе поистине княжескую причуду. Герцог захотел съесть омлет с живота Валлона, полковника Лангедокского полка{120}, человека необычайно толстого и не имевшего ни единого шанса обрести естественные пропорции, ибо, вместо того чтобы хоть иногда садиться на диету, он только ел и ел. Валлон улегся на стол во весь рост, слуги положили омлет ему на пузо, а он был так пьян, что даже не почувствовал, как ему горячо, либо счел разумным не показывать этого.

Насытившись, герцог Орлеанский, а вслед за ним и все его приспешники, вовсю превозносившие его доброту, решили возвратиться в Париж и отправиться к знаменитой куртизанке Ла Невё. Моих отговорок он и слышать не желал, настаивая, чтобы я поехал вместе со всеми. Захмелев, мы натворили множество невообразимых глупостей, доведя до бешенства хозяйку и ее гостей, и тогда герцог Орлеанский, чтобы умиротворить присутствующих, пообещал их позабавить и послал за полицейским комиссаром — под тем предлогом, что в доме-де слишком шумят. Комиссар явился с подмогой, и герцог Орлеанский, спрятав нас в соседней комнате, вышел ему навстречу с одним только Валлоном. Оба забрались в постель, а Ла Невё уложили посередине. При виде этакой сцены комиссар, не узнав герцога, потребовал, чтобы тот встал, а когда последовал отказ, велел своим людям поднять его силой. Те бросились выполнять приказание, начали уже тормошить герцога, но были крайне удивлены, когда мы вышли из нашего убежища не только без каких бы то ни было враждебных намерений, но еще и с явным и глубочайшим почтением к тому, кто лежал в кровати, сняв перед ним шляпы. Но куда больше их потрясла принесенная нами одежда герцога Орлеанского; один только вид голубой ленты поразил их словно молнией. Поняв, как оконфузился, комиссар пал к ногам герцога, умоляя о прощении. Герцог отвечал, что ему нечего бояться, — это всего лишь славная шутка. Мы не знали, что он еще задумал, но продолжение не замедлило воспоследовать: он кликнул других куртизанок, которых комиссар еще не видел, заставил их выстроиться возле постели и повернуться задом. Потом он велел комиссару и его людям раздеться до подштанников, взять в руки свечи и воздать должное тому, что предстало перед их взором, — это он назвал почетным штрафом.

После этого нам было разрешено идти, кто куда хочет, а поскольку я потерял слишком много времени и боялся, что господин де Бофор уже давно приехал в Анэ и может неправильно истолковать мое опоздание, решил сразу же скакать туда, хотя была глубокая ночь. На месте мне сказали, что он еще не прибыл, что меня очень обрадовало. Однако минуло два дня, а о нем ничего не было слышно, и я понятия не имел, что это могло значить. Нетерпение не давало мне покоя, и я даже начал выезжать на дорогу, чтобы посмотреть, не едет ли кто, и вот наконец увидел мчащегося во весь опор человека. Не сомневаясь, что это посланец от герцога, я уже хотел задержать его, чтобы узнать новости. Но он даже не остановился, а проскакал мимо и въехал в замок. Ворота за ним немедленно затворились, чем я был немало озадачен, — ведь ночь еще не пришла. Пожелав войти следом, я стал стучать — но тщетно. Мне пришлось прождать целый час, но никто так и не отворил, и я уже готов был вернуться назад, как вдруг услышал чей-то плач. В это самое время опустили подъемный мост, и я узнал, что эта печаль — из-за того, что герцог де Бофор арестован.

Герцог был в хороших отношениях с Королевой-матерью{121}, она оказывала ему знаки внимания и доверия, которые не оставляли сомнения в существе их отношений. Однажды, подумав уже, что Король вот-вот умрет, она доверила герцогу своих детей, что вызвало зависть у остальных принцев крови. Если бы герцог де Бофор воспользовался этим случаем, то, по всей видимости, пусть бы и не стал министром, но оказался бы в фаворе. Но когда он с Шатонёфом впутался в заговоры против кардинала Мазарини{122}, последний, уже чувствуя себя правителем, приказал одних заговорщиков арестовать, а других — обречь на изгнание. Я не знал об этих интригах, однако все равно оказался в них замешан. О моем разговоре с господином де Ла Шатром кто-то донес Мазарини, тот причислил меня к подозрительным лицам, и, к моему изумлению, по возвращении из Анэ я был брошен в Бастилию. Господину де Ла Шатру, которому было что терять, пришлось не легче: ради своей свободы он отказался от должности генерального полковника швейцарцев{123}. Он и впрямь пробыл в тюрьме не так долго, как я.

В отличие от него, я, не имея могущественных покровителей, был обречен прозябать в застенке из-за своей нищеты, и единственным утешением для меня могли бы служить разве что свидания с родственниками. Но отец и мачеха, узнав, что я замешан в государственном преступлении, не захотели испытывать гнев первого министра, а, побоявшись, что мои братья проявят больше сочувствия, запретили им видеться со мной. Отчаяние мое было неописуемо, особенно поначалу, — но так как нет на свете ничего, к чему нельзя привыкнуть, я, призвав на помощь мужество, провел в одиночестве шесть лет, довольствуясь лишь несколькими книгами, которые мне позволили взять с собой. К этому времени господин де Бофор уже бежал из Венсеннского замка{124}, где содержался, и, увидав, что все сословия королевства недовольны кардиналом Мазарини, вновь принялся интриговать, но уже с большим успехом, чем прежде.

Я так долго находился в тюрьме, что и не надеялся, будто кто-то еще обо мне помнит; и, когда я уже менее всего этого ожидал, в мою камеру вошел человек, в котором я узнал посланца кардинала Мазарини{125}. Он сказал, что готов вернуть мне свободу при условии, что я пообещаю доносить обо всех происках герцога де Бофора. Я не колебался с ответом, заявив, что сделанное предложение объясняет, почему я был арестован: меня, очевидно, заподозрили в сговоре с герцогом; но, Бог свидетель, я не состоял у него на службе и не стану обманывать человека, не сделавшего мне ничего плохого. Чтобы заставить меня переменить решение, посланец хотел сказать еще что-то, но я возразил: ремесло шпиона меня не прельщает, — и он удалился доложить об этом разговоре своему господину.

Такое предложение не оставляло сомнений, что герцог де Бофор на свободе и его очень боятся. Желание помочь ему в его замысле сподвигло и меня самого к поискам способов обрести свободу, и, основательно поразмыслив, я решил использовать свой единственный шанс. Человека, приносившего мне книги, ни в чем нельзя было заподозрить — так часто он бывал у меня в камере; его-то я и попросил достать мне что-нибудь, из чего можно свить веревку — притом такой длины, чтобы спуститься из камеры в крепостной ров.

Под покровом темноты я благополучно преодолел все трудности, с коими был сопряжен побег, а предусмотрительность помогла мне выбраться и из крепостного рва; я вошел в Париж через ворота Сен-Мартен{126}. Остаток ночи я провел под навесом какой-то лавки, к счастью, никого не разбудив, а утром снял меблированную комнату в Сен-Жерменском предместье. Я разузнал обо всем, что происходит, и понял, что город прямо-таки бурлит из-за эдикта, изданного кардиналом и обложившего налогом все верховные палаты{127}; моя ненависть к нему так возросла, что затмила даже любовь к родине, коей угрожали великие потрясения. Парламент, которого это непосредственно касалось, издал постановление против министра, а среди парламентариев нашлись столь ожесточенные, что если бы последовали их совету, то пролилась бы его кровь и тысячи покушений были бы совершены, невзирая на государственные законы. Народ, страдавший от тяжести эдиктов, выступил на стороне Парламента, и все шло к возмущению и мятежу. Масла в огонь подлила Королева-мать, приказавшая арестовать нескольких членов Парламента{128}, — это и стало сигналом к восстанию. Улицы тотчас оказались перегорожены натянутыми цепями и баррикадами, ремесленники вышли из мастерских и, забыв о своих промыслах, превратились в бойцов — столь велика была их ненависть к министру. Королева-мать постаралась было смирить беспорядки, проявив кротость, но тщетно; тогда она послала на улицы гвардейцев, однако их появление распалило восставших еще больше.

Я решил, что в таких обстоятельствах мне уже не опасно показываться на людях, но тут меня вдруг увидел один мальчишка, некогда мне служивший; он прямо на улице закричал, что хочет порасспросить меня о Мазарини, чью жестокость я испытал на себе, и уже подбежал поклониться мне, когда я, разозленный тем, что узнан, вместо ответных приветствий разразился ругательствами. Услышавшие его люди окружили меня и забросали вопросами, на которые я не имел желания отвечать; самые отчаянные требовали, чтобы я пошел с ними в кордегардию и, как более сведущий в военном деле, стал их командиром, если придется взяться за оружие.

Мятеж мог бы зайти далеко, если бы Королева, сперва отказавшаяся освободить заключенных, все-таки не решила выпустить их и восстановить в прежних должностях; тут я стал опасаться, что по воле министра история со мною еще будет иметь продолжение. Однажды уже брошенный в тюрьму без всякой причины, я не мог ныне пренебрегать вероятными обвинениями в том, что меня назовут предводителем бунтовщиков, и, хотя Королева-мать объявила амнистию, прекрасно понимал, что поводов погубить человека можно найти сколько угодно. Поэтому я почел необходимым обеспечить себе защиту. Покровительство Парламента в этих условиях показалось мне наиболее надежным: он пользовался и симпатией парижан, уверовавших по своей доброте, что он все делает только ради их пользы, и поддержкой провинций, не менее сильно настроенных против кардинала Мазарини. Герцог де Бофор, очень нравившийся парижанам из-за своей непримиримой враждебности к Мазарини, представил мое ходатайство Парламенту, и оно было удовлетворено. Почувствовав себя в относительной безопасности, я примкнул к герцогу де Бофору и к тем, кто больше всего ненавидел кардинала.

Пожелай я поведать обо всех интригах, затевавшихся против Мазарини, — мои воспоминания заняли бы несколько томов; но коль скоро я решил описывать лишь дела, в которых участвовал сам, то скажу лишь, что Парламент так досадил кардиналу, что тот решил его наказать. Он не мог его разогнать — разве что для этого пришлось бы привести к повиновению весь Париж, горячо защищавший парламентариев и принимавший их сторону по любому, даже малейшему поводу. Дело казалось не просто трудным, а поистине неисполнимым. В городе находились свыше ста тысяч вооруженных людей — с ними не справилась бы и вся королевская армия. Однако, вернувшись из Фландрии, герцог Энгиенский, который принял после смерти отца титул принца Конде{129}, пообещал Мазарини встать на его сторону; он привел свое войско и, когда двор покинул Париж, осадил город. Париж был самым населенным городом в мире; и когда из-за осады его жители начали испытывать лишения, то заговорили о том, что стыдно терпеть голод из-за горстки подступивших солдат, и назначили смотр собственным силам. Потом собранные войска выступили в поход, а их командиры — сплошь советники, ибо войска состояли только из горожан, — решили дать бой настоящим генералам. Но никто не знал военного ремесла, и началась неразбериха, вызвавшая смех даже у тех, кто смыслил в войне ничуть не больше их самих. Из толпы вышел человек, кичливый и преисполненный самоуверенности; он заявил, что отдавать приказы следует не так и будет ошибкой, если командование поручат не ему, ведь он целых полгода служил солдатом во Французской гвардии. Все были счастливы узнать, что среди них оказался военный, — и ему сразу же отдали командование, радостно крича: «Да здравствует Парламент и наш новый офицер!» Он был назначен генерал-майором пехоты и в знак своего чина получил трость из рук советника апелляционной палаты Ведо де Гранмона. Тот уже готов был отдать и собственный офицерский горжет{130}, да испугался, как бы он не потерялся, — это могло повредить репутации семейства Гранмон, которых знали как людей, готовых сражаться, так что ему пришлось поискать для нового командира другой. Его сын, унаследовавший воинственные наклонности, очень гордится этим горжетом, равно как и своей бородищей, благодаря которой, особенно во время карнавала, походит на старого капрала, переодетого советником.

Новоявленный военачальник слегка путался в порядке баталии. Однако все восхищались тем, что он делал, а офицеры полка пригласили его на торжественный обед и посадили во главе стола. Обсуждали, как снять осаду, и, что бы ни говорил командующий, ему верили, словно оракулу. Впрочем, это не помешало принцу Конде атаковать Шарантон{131}, на оборону которого парижане бросили три тысячи человек под командованием Кланлё, и поскольку этот пункт имел стратегическое значение, то еще двадцать тысяч подошли из города им на выручку. Наряду с другими там имел честь быть и я — как один из старших офицеров кавалерии, поддерживавшей пехоту. Итак, при выступлении мы позволили пехотинцам встать в авангарде, но те не позволили навязать себе то, чего делать не хотели. А когда принц Конде бросил против нас отряд в триста — четыреста всадников, пехота пожелала перейти в арьергард, но, поскольку план боя был иным, мы не выдержали и уступили ей честь первенства, когда во весь опор отступали в сторону города. Последствия командования, подчиняясь которому мы оказались в арьергарде, в сяк принял бы за бегство.

По правде сказать, пожелай принц Конде изрубить всю нашу пехоту — так сделал бы это без особого труда, но он ограничился лишь взятием Шарантона, где погиб его родственник герцог де Шатийон.

После всего случившегося мне было стыдно возвращаться в город — я конечно же не был в числе первых отступавших, но хватало и того, что я оказался в компании людей столь ничтожных и участвовал в таком позорище. После поражения мы еще пытались померяться с неприятелем силами, но всегда бывали биты, даже когда стояли десять против одного. Я ясно понял, что славы мне не снискать, пока я не буду возглавлять войско. Парламент к этому времени, ненавидя кардинала ничуть не меньше прежнего, решил пойти на компромисс — ибо в нынешних обстоятельствах поговорка, что шпага подчиняется мантии{132}, оказалась неверной, а свыше тысячи знатных господ, казавшихся сторонниками Парламента, вступили в переговоры с двором. Многие твердили, что нужно просить помощи у эрцгерцога; принц Конти, произведенный в генералиссимусы, держался того же мнения и поручил ехать к нему маркизам де Нуармутье и де Лэку; я тоже оказался в составе посольства, но не как полномочный представитель, а как их помощник и подчиненный.

На сей раз я не боялся появляться в Брюсселе, будучи посланным столь уважаемой стороной, и не сомневался, что нас там действительно хорошо примут. И впрямь, эрцгерцог пообещал снарядить армию для освобождения Парижа, а чтобы он не забыл о своих словах, я остался у него. И недели не прошло, как я заметил, что нашим планам препятствует по-прежнему состоявший у него в фаворитах граф де ***. Не желая терпеть здесь столь проницательного человека, как я, он попросил своего друга Лэка сделать так, чтобы меня поскорее отозвали; из всего происшедшего я понял только одно: мадам де Шеврёз, симпатизировавшая графу и, кажется, по-прежнему желавшая гибели кардиналу, пыталась помешать вступлению этих войск в королевство, дабы извлечь из договора пользу и для себя. Тем временем наше путешествие стало вызывать беспокойство двора, сделавшего полдела для заключения мира; а так как эрцгерцог медлил с подмогой и сам Парламент начал сожалеть о том, что обратился к иностранцам, дело было быстро завершено.

Всякий отстаивал свои интересы: для одних это были деньги, для других — чины, и один только я — как бы ни обнадеживали меня вожди моей партии — не получил ничего. Тогда я понял, что не стоит слишком доверять речам аристократов, готовых посулить что угодно, когда они нуждаются в нас, и забывающих о нашем существовании, едва мы перестаем быть им полезными. Если бы не лионская рента — единственное, что у меня оставалось, — я в конце концов впал бы в нищету, ибо остальными благами, которые я получил, пользовались мои братья. Рента не позволяла мне роскошествовать, подобно знати, но вполне спасала от бедности. Однако это научило меня хорошо вести хозяйство, а поскольку мне больше некого было просить о помощи, то пришлось ограничить свою прислугу камердинером и лакеем, тогда как во время службы у кардинала Ришельё я всегда имел не менее шести-семи слуг. Такое было мне в новинку, ибо, как говорится, я хорошо держался на большой воде и пока еще не знал, что такое нужда, но знание это пришло вскоре.

Мазарини, смертельно ненавидевший меня за то, что я сбежал из тюрьмы, а в недавних событиях перешел на сторону его противников, велел переписать мою ренту на чужое имя, практикуя и иные подлоги того же свойства. Он не допустил, чтобы меня предупредили об этом раньше, чем я приду за деньгами. Я был удивлен, встретив заимодавцев, которых не знал, но счел это недоразумением и обратился к прокурору, который развеял мои сомнения и заверил, что немедля выдаст мне постановление, отменяющее конфискацию. Он спросил у меня документы по выплатам, а поскольку я в свое время не озаботился тем, чтобы иметь их на руках, то обратился к человеку, который обычно выдавал мне деньги; однако тот перенес встречу на следующий день. Назавтра я явился вновь, но мне передали, что он уехал за десять лье от Парижа к умирающей сестре. Под этим предлогом мои дела откладывались, и прошло по меньшей мере две недели, а я все не догадывался, что он в сговоре с Мазарини и скрывается все это время намеренно. Наконец мне передали, что его видели проходящим по улице, и я возвратился к нему, благодаря небеса за то, что он не заставил себя долго ждать. От меня снова постарались отделаться прежними отговорками, но я решил, что это недоразумение, и заявил, что знаю о его возвращении и готов ждать хоть целый день, пока с ним не поговорю. Он находился неподалеку и, услышав мою речь, крикнул, чтобы меня впустили — он-де весь к моим услугам. Извинившись за свой внезапный отъезд, он сказал, что только что приехал, что вечером непременно найдет мои бумаги и назавтра я смогу их получить в тот час, какой сочту удобным. Я вновь принял сказанное за чистую монету, но, когда явился наутро, он притворился хворым, оправдываясь, что состояние здоровья не позволило ему сдержать обещание, и опять попытался перенести встречу на другой день. Тут уж мое терпение лопнуло, и я отправился к прокурору, чтобы составить иск. Будучи предупрежденным, он больше не заговаривал о бумагах, но предложил мне обратиться в Лион, так как его полномочия в этом деле исчерпаны, и в подтверждение своих слов предъявил копию так называемой ревокации{133}. Это означало, что мои дела затягиваются, как говорится, до греческих календ{134}. Мне ничего не оставалось, как послать свой контракт в Лион по почте, надеясь, что, когда он дойдет, человек, которому он предназначался, поторопится все исправить. Я ждал вестей в течение двух или трех обменов почты, но без какого-либо результата: контракт потерялся, а у меня его потребовал другой плательщик, которому я попросил написать одного из своих друзей. Все это отняло изрядно времени, а еще больше прошло, покуда я выправлял копию. Наконец из Лиона сообщили, что вернулся старый плательщик и мне надлежит обратиться к нему. Я настоял, чтобы в его адрес выслали еще одно исполнительное постановление — и тогда он ответил, что бумаги по выплатам у него, и мне следовало бы ознакомиться с таковыми, прежде чем досаждать ему. Я потребовал предоставить мне копии, но он ограничился тем, что дал мне лишь имена семи кредиторов, о которых, как было упомянуто, мне никогда не доводилось слышать. Я разузнал, где они живут, но, представ перед прокурором, трое из них отклонили правосудие Шатле, сославшись на какие-то привилегии: один отправил меня в трибунал прошений Дворца правосудия, другой — в Судебную палату, а последний — в Большой совет, где имел право судиться{135}.

Наконец, по прошествии трех месяцев, сославшись на регламент, судебной инстанцией определили Частный совет. К несчастью, королевский докладчик{136}, которому передали мое дело, испытывал такое отвращение к своей работе, что некоторое время я пребывал в уверенности: коль скоро он не воздаст мне справедливость, то скорее из природной лености, нежели злонамеренно. Но я ошибался: через одного из его слуг я по секрету узнал, что судебных слушаний я не дождусь, — его господину это запрещено. Я спросил, как это стало известно, и получил ответ: от одного человека, приходившего по поручению кардинала Мазарини. По описанию я догадался, кто был этот человек, — Беллинцани, клеврет, вполне достойный своего хозяина.

Невозможно передать, что я почувствовал, узнав об этом; я выразил свое негодование королевскому докладчику, но безрезультатно, и тогда я решил пожаловаться канцлеру Сегье, который пообещал восстановить справедливость; прошло два дня — все уже было иначе. Очевидно, Мазарини поговорил и с ним, ибо он больше не вспоминал о своих словах, и хотя я ежедневно бывал у него, но так ничего и не добился. Между тем у меня кончились деньги, и мне пришлось одалживаться у друзей, еще испытывавших ко мне сострадание. Я написал отцу, прося у него поддержки, но ответа не получил. Окажись все такими же, как он, я бы совсем пропал. Мне посоветовали подать прошение Королеве-матери, государыне милостивой, которую парижане ненавидели лишь потому, что совсем не знали. Я попросил, чтобы она велела господину канцлеру обеспечить мне правый суд, а докладчику, занимавшемуся моим делом, — начать процесс. Но Королева, к моему несчастью, все дела препоручала кардиналу Мазарини, — а это значило, что я искал помощи у того, кто был виновником всех моих бед.

Со мной случилось то, что случается со всеми несчастными: я был покинут теми, кого считал друзьями, и, прожив в долг месяца два или три, впал в такую нищету, что стал стыдиться себя. Не зная, что дальше делать, я решил прибегнуть к последнему средству — поехать к отцу в надежде, что, после того что я сделал для его семьи, он не откажет мне в небольшой помощи, если я попрошу его лично, а не в письмах.

Я с трудом наскреб денег, чтобы добраться до него. На меня, прежде выглядевшего столь представительно, ныне было жалко смотреть — я опустился до того, что отказывал себе в еде, чтобы сэкономить немного монет. Старые слуги, помнившие меня в годы достатка, отказывались верить, что я — это я, и если бы отец и мачеха могли, как и они, не признать меня, они с радостью бы это сделали.

По моем приезде они недовольно усадили меня ужинать за свой стол, но осыпали упреками — это-де беспутный образ жизни довел меня до подобного состояния. Нищета — страшная вещь, разлагающая как тело, так и разум, и я не знал, что возразить; если бы я время от времени не вздыхал, они бы вообще подумали, что я потерял способность что бы то ни было чувствовать.

Мне с самого начала было так плохо в их доме, что, имей я куда податься, не остался бы там и четверти часа. Наш бедный кюре, к сожалению, умер два года назад — небеса, казалось, совсем отвернулись от меня. За неимением лучшего, мне пришлось набраться терпения, и я попытался убедить отца ссудить меня небольшой суммой для возвращения в Париж. Я сказал, что дело мое совершенно ясное и не могут же мне постоянно отказывать в правосудии; что гонения на меня, так или иначе, закончатся и кардинал Мазарини перестанет меня преследовать, хотя бы ради того, чтобы я перестал на него жаловаться. Я приводил ему и другие соображения, доказывая, что его деньги не пропадут и я обязательно их верну, но он резко оборвал меня.

— Вы, наверное, принимаете меня за болвана, — сказал он. — Можете рассказывать ваши байки кому-нибудь другому! Я знаю, почему вас лишили ренты и почему кредиторы, столь осуждаемые вами, не желают иметь дело с человеком, из-за которого рискуют все потерять и нажить неприятности.

Если бы я мог покончить с собой, не разгневав Господа, то после таких слов так и поступил бы от отчаяния. Я не смог сдержаться и бросил ему в лицо множество упреков и если б не помнил о границах приличия, то наговорил бы и натворил таких вещей, которые не сделали бы мне чести перед отцом. После этого они с мачехой решили не садиться со мною за один стол, а чтобы у меня не было в этом сомнений, поутру велели слуге принести прибор мне в комнату и объявить их решение. Я должен был трапезничать после того, как они завершали есть, и удостоился чести питаться объедками с их стола вместе со слугами. Но куда больше меня взбесило злорадство братьев, особенно того, кто был аббатом, — этот зазнался так, что, казалось, не ставил других ни в грош. У него было двадцать пять или тридцать собак, пять или шесть превосходных лошадей и двое доезжачих, и хотя все это он получил моими стараниями, но никогда даже не звал меня с собой на охоту.

Смеются, когда говорят, что можно «умереть от тоски» — если бы это было возможно, я бы умер. Три месяца я прожил в этом доме, терпя все такое же обращение; наконец, не в силах сносить его долее, вернулся в Париж. Мне с трудом удалось вырвать у отца немного денег на это путешествие, — но не успел я отъехать и на два лье, как заметил, что меня бегом догоняет наш новый кюре. Остановив меня, он передал мне десять пистолей со словами, что давно бы предложил их мне, но, оставив на хранение у одного из своих друзей, не мог забрать раньше. Он добавил, что столь обязан своему предшественнику, который, в свою очередь, так хорошо относился ко мне, что ему, кюре, трудно найти этим деньгам лучшее применение.

В свое время я получал от господина кардинала куда более значительные суммы, но, признаюсь, ни одно благодеяние не тронуло меня так сильно, как это. Я ответил кюре, что с благодарностью приму его подарок и что Господь еще предоставит мне возможность отблагодарить за него, что до сих пор я не испытывал столь тяжелой нужды и своим поступком он поистине спас мне жизнь. Тепло простившись, мы расстались; я продолжил путь и по прибытии в Париж застал столицу накануне гражданской войны.

Из-за ложной тревоги принц Конде двинулся в Сен-Мор{137}, и его двор был не меньше королевского. Как я говорил выше, этот принц, столь верно послуживший кардиналу Мазарини, получил в награду строгое тюремное заключение, откуда смог выйти лишь по счастливой случайности{138}. Опасаясь, что с ним снова поступят так же, он вынашивал планы войны, о которой ему нашептывали все, кто ненавидел Мазарини. Если бы я был достойным образом одет и вооружен, то не преминул бы отправиться к нему и предложить свои скромные услуги, но, поскольку мой нынешний облик разительно отличался от прежнего, мне не оставалось ничего иного, как лишь желать принцу успехов.

Тем временем Парламент возобновил борьбу против Мазарини, и тот, спасаясь от ярости народа, требовавшего его изгнания, был вынужден покинуть королевство{139}. Не желая упускать столь благоприятный случай, я представил ко двору прошение, где изложил обстоятельства моего дела и рассказал обо всех притеснениях, какие испытал в последнее время. Мне ответили, и, невзирая на проволочки в Частном совете, решение было вынесено в мою пользу и справедливость восстановлена: мой плательщик возместил мне все и, таким образом, по закону искупил свою вину. Он не осмелился противиться этому постановлению из страха, что я объявлю его пособником Мазарини: в тогдашнем Париже, где народ желал свести счеты со всяким, у кого была такая репутация, это было равносильно гибели. Итак, я сразу получил весьма приличную сумму и первым делом отослал десять пистолей кюре, прибавив столько же в знак благодарности. Впрочем, удаление первого министра оказалось не более чем уловкой, чтобы смирить возмущение толпы, — он по-прежнему имел такое влияние в Государственном совете, словно никуда и не уезжал. Все об этом говорили, но особенно принц Конде, имевший множество сторонников в Парламенте и среди парижан. Его слава, зиждившаяся на одержанных победах, одинаково привлекала и тех, кто был его сподвижником, и тех, кто лишь слышал о его великих делах. Выступить его побудило, как я уже упоминал, опасение вновь подвергнуться преследованиям, однако поступки его говорили об иной, истинной, причине — жажде еще более упрочить свое положение. Убеждая всех, что Мазарини его враг, он тайно вел с ним переговоры и, если бы тот согласился на его требования, готов был не только снова примкнуть к нему, но и добиваться его расположения и дружбы. Правда, их переговоры не увенчались успехом — трудно сказать почему, — возможно, из-за чрезмерных амбиций принца, выдвигавшего все новые и новые притязания по мере того, как удовлетворялись предыдущие; ведь я знал из проверенных источников, что кардинал неоднократно посылал передать ему, что его условия приняты и лишь от него зависит, чтобы волнения, случившиеся немного позже, не произошли.

Если бы я хотел поведать обо всем, что им предшествовало, я бы сделал это не хуже кого-либо другого, но для этого нужно быть скорее историком, нежели мемуаристом, поэтому скажу лишь, что после множества попыток договориться противоборствующие стороны взялись за оружие. Чтобы обеспечить оборону многочисленных крепостей, которыми он владел, — и прежде всего Монрона{140}, находившегося в самом сердце Франции и считавшегося неприступным, — принц Конде послал туда преданных ему людей. Мое желание мести не позволило мне держать нейтральную сторону в этой войне, и я решил присоединиться к господину де Бофору, который вначале был на ножах с принцем Конде, но в конце концов примирился с ним благодаря посредничеству герцога Орлеанского. Надобно знать, что герцог Орлеанский находился под влиянием кардинала де Реца, герцога де Рогана и Шавиньи — а они, из собственной выгоды, не раз препятствовали заключению мира и без труда добивались своего, ибо принц Конде, на стороне которого выступал герцог, не решался ему противоречить. Кардинал Мазарини, накануне этих событий возвратившийся ко двору, решил предотвратить их во что бы то ни стало и пойти на уступки герцогу Орлеанскому и принцу Конде, если только те не будут требовать слишком многого в интересах своих приверженцев; он предложил принцу прислать к нему кого-нибудь из доверенных людей — но такого, кто еще не участвовал в переговорах, дабы его визит не вызывал подозрений у тех, кто стремился помешать их успеху. Принц Конде призвал одного из своих дворян и дал ему письменные требования, наказав передать кардиналу, что времени на раздумья нет и сокращать свои притязания он, принц, не намерен. Требование было очень жестким, и кардиналу оставалось лишь выбирать между миром и войной: он предпочел мир, подписал бумаги, а дворянина, ожидавшего его решения, попросил сообщить принцу Конде, что для выполнения требуемого необходимо время и поэтому он просит принца Конде сказать герцогу Орлеанскому, — чьи интересы также не были забыты, — ничего не передавать жене{141}: та слишком доверяет кардиналу де Рецу, герцогу де Рогану и Шавиньи и не упустит случая предупредить их, а они сделают все возможное, чтобы расстроить соглашение.

Если бы принц Конде последовал этому совету, то избежал бы многих неприятностей, однако предостережение кардинала показалось ему не стоящим внимания: он решил, что тот просто хочет напустить побольше тумана, — и чуть ли не вприпрыжку бросился к герцогу Орлеанскому.

— Мы держим волка за уши, — сказал принц, едва завидев герцога. — Осталось набросить ему веревку на шею. Вы получили все, что хотели, да и я приобрел достаточно, чтобы быть довольным.

И он отдал договор герцогу; тот поделился новостями с супругой, она — с кардиналом де Рецем, герцогом де Роганом и Шавиньи, а эти трое господ спросили у герцога, о чем он думал, когда ставил под договором свою подпись, ведь все козыри достались принцу Конде — тот не только выступил зачинателем мирных переговоров, но и извлек из них наибольшие преимущества, хотя и без того имеет с избытком, а потому не следовало усиливать его влияние, и вообще его амбиции неуемны, как бы он ни пытался их скрыть; о сподвижниках он заботится скорее из желания извлечь выгоду, нежели из признательности, что герцог более всех прочих заинтересован не допустить укрепления его власти, ведь Конде — после Короля и его брата — наследник короны; они предупреждают его, что если он, герцог, не возьмется за дело сейчас, то скоро будет уже поздно. Наконец, они просили его подумать, что от его согласия или же отказа подписать договор зависит его личное благополучие, счастье государства и спасение народа.

Герцогиню же Орлеанскую застращали еще пуще. Они сказали, что цель принца Конде — овладеть троном; что его военная слава заставит людей даже радоваться, если он захватит власть, и никто не осудит его за это; что после этого он заточит ее мужа в монастырь или по меньшей мере будет содержать всю жизнь как пленника, да и ее собственное будущее окажется не лучшим: ей тоже уготовят монашескую келью и начнут оспаривать законность рождения ее детей — как-никак, их с герцогом брак был одобрен лишь вынужденно{142}. Единственное же средство отвратить такую участь — не допускать заключения договора, покуда ее супруг не избавится от человека, которого ему следует опасаться; а видя такую заботу с ее стороны, он еще больше докажет ей свои нежные чувства; впрочем, они-де далеки от желания поучать ее, но если она не сочтет, что они проявили к ней недостаточно уважения, то вот ей совет: для завершения дела пустить в ход все свое обаяние, и самое верное средство наставить мужа на путь истинный — это супружеское ложе… о нет, более они ничего ей не скажут, а она вольна поступать как вздумается.

Эти слова сильно встревожили и герцога, и его супругу. Оказавшись наедине, они только об этом и говорили, и герцогине Орлеанской не составило труда убедить мужа в опасности, в которую поверила она сама; в конце концов герцог Орлеанский разорвал договор, даже не приведя для этого сколько-нибудь существенных оснований.

Принц Конде понял, как сильно ошибся, не вняв совету кардинала, но поскольку все средства были исчерпаны и следовало срочно принимать решительные меры, поднял войска — началась вторая гражданская война. Кардинал направил отряды взять Монрон. Все напряженно следили за развитием событий с обеих сторон. Вскоре дело дошло до схваток, и граф де Бужи, комендант гарнизона в Бурже, захвативший Конкрессо, служившего полковником в армии принца Конде, не знал, как с ним обращаться, — как с военнопленным или как с мятежником? Герцогиня де Лонгвиль, находившаяся в Монроне, боясь, как бы Бужи не склонился ко второму варианту, постаралась отговорить его от этого в учтивом письме, на которое получила не менее почтительное согласие. Офицеры обеих враждующих сторон, тревожившиеся о своей участи, успокоились и уже не боялись больше подвергаться опасности. Однако кардинал не признал это законом и велел повесить другого пленного офицера. Он не решился на дальнейшие суровые шаги лишь потому, что принц Конде, со своей стороны, угрожал поступать в ответ так же.

Герцог Орлеанский ревновал к успехам принца Конде, но у него были свои причины не покидать его. Он тоже собрал свою армию, назначив ее командующим герцога де Бофора; у него-то я и служил адъютантом всю кампанию и почти всегда находился при нем, так что никто лучше меня не сможет рассказать о том, что с ним происходило. Из-за гонений, которые герцог де Бофор претерпел от нового министра, парижанам уже казалось, что между ними никогда не будет мира; при этом герцог всегда поступал сообразно желаниям парижан, подчас делая известные жесты, призванные увеличить его популярность, отчего его уже не просто любили, а обожали, повсюду приветствуя речами, преподнося дары, ища с ним встречи везде, где бы он ни появлялся. В шутку его даже прозвали Королем рынка. Но вся эта любовь толпы меркла пред чувствами той, о ком я хотел бы упомянуть особо. Она явилась к нему поутру с прекрасной, точно солнечный лучик, девушкой семнадцати-восемнадцати лет и сказала, что это ее единственная дочь, для которой она не желает большего счастья, кроме его согласия возлечь с нею и зачать ребенка. Герцог де Бофор, отнюдь не походивший на своего отца — более любившего мужчин, нежели женщин, — ответил, что с радостью выполнит первую половину просьбы, а вот вторая-де зависит не только от него; впрочем, он и тут постарается изо всех сил. И, не скрывая желания, он тотчас предложил девушке разделить с ним ложе, удовлетворив как ее саму, так и чаяния ее матушки.

Сестра герцога была замужем за герцогом де Немуром — принцем, наделенным множеством прекрасных качеств и не имевшим ни одного дурного. Принц Конде, которого дела призывали в перешедшую на его сторону провинцию Гиень{143}, поручил ему командование своими войсками и велел действовать совместно с герцогом де Бофором. Деверь умел отлично ладить с зятем, несмотря на все их различия, и принц Конде, уехав в Гиень, не совершил ошибки, но он не предусмотрел, что в его отсутствие между двумя этими аристократами по многим причинам разгорится непримиримая вражда; вынужденный вернуться издалека, чтобы помирить их, он подверг свою жизнь большой опасности. Между тем они не только каждый день угрожали прикончить друг друга, но и совсем забыли о делах; не желая, чтобы это соперничество повредило его планам, принц покинул Ажан{144} и отправился обратно за Луару. Тщательно скрывая свой отъезд, он объявил, что держит путь в Бордо, дабы уладить кое-какие дела. Тем не менее графу д’Аркуру, командовавшему королевскими войсками по сю сторону Луары, вскоре донесли обо всем, и силами небольших отрядов он перерезал все дороги и переправы. Принц обманул бдительность неприятеля и, не останавливаясь ни днем, ни ночью, опередил их еще до того, как они оказались поблизости.

Между тем его сторонник маркиз де Леви получил от графа д’Аркура проездные документы для возвращения домой, и принц Конде договорился, что продолжит путь, сопровождая его и будучи защищен этими документами. Маркиз дождался его в Ланже{145}, и они двинулись по оверньской дороге{146}, через местности, где располагались многие владения принца. Во время краткого отдыха, зная, что кардинал Мазарини держит берега Луары под охраной, принц Конде обратился к Бюсси-Рабютену, находившемуся в Шарите{147}, и тот пообещал помочь ему с переправой; так, он снял охрану, чтобы принц Конде беспрепятственно переправился через реку возле Бак-д’Алье. Ехали так долго, что вконец измучились и загнали лошадей — в Оверни пришлось купить новых; дороги были скверными, езда по ним чрезвычайно утомила путников, и они не могли перемещаться так быстро, как им хотелось. У Короля, находившегося возле Анже, имелось, стало быть, достаточно времени, чтобы подняться вверх по Луаре; повсюду здесь скакали нарочные с приказом захватить принца Конде живым или мертвым — и нашелся некто, проезжавший мимо, кто, узнав его фаворита Гито, заподозрил, что и сам принц неподалеку; он стал настойчиво расспрашивать его слугу, который задержался и отстал от кавалькады. Если бы путники сохранили присутствие духа, то не преминули бы убить соглядатая, но герцог де Ларошфуко спохватился лишь мгновение спустя, и нарочный успел избежать ловушки.

Королю и кардиналу Мазарини вскоре доложили об этом случае. Кардинал немедленно послал нескольких всадников на дорогу в Шатийон-на-Луаре{148}, и принца едва не схватили. Тем не менее, счастливо избежав плена, он наконец добрался до Шатийона, а затем и до Лори, где стояла его армия. Дела оказались куда хуже, чем ему доложили. Противостояние Бофора и герцога де Немура продолжалось, они уже готовы были к рукоприкладству — долго сдерживаемая ненависть должна была наконец прорваться наружу, что и произошло при обстоятельствах, о которых я сейчас расскажу.

Жители Жаржо{149}, города, принадлежавшего герцогу Орлеанскому в качестве феодального достояния, пообещали предупредить герцога де Немура, если вдруг подойдет королевская армия, — чтобы тот успел усилить их гарнизон. Они сдержали слово, и он направил в город пятьсот или шестьсот человек из войска герцога Орлеанского. Командиру отряда указали не ту дорогу, и он, заплутав, повернул назад, в то время как солдаты Короля уже осадили Жаржо. Тогда горожане объявили, что, раз их обманули, остается лишь впустить в город неприятеля. Им на помощь выслали тот же отряд — но он вернулся ни с чем: было уже слишком поздно{150}.

Герцог де Немур принял этот досадный провал весьма близко к сердцу — и то ли счел его изменой, то ли, что куда вероятнее, решил воспользоваться им, чтобы поквитаться с герцогом де Бофором: он открыто обвинил того в сговоре с врагами. Герцог де Бофор опроверг обвинение и, если бы вся армия не принялась утихомиривать озлобление герцога де Немура, оно могло бы уже тогда привести к нежелательным последствиям. Принц Конде, возвратившийся спустя буквально несколько дней после этого, попытался помирить их, но герцог де Немур не пожелал дать ему слово ничего не предпринимать, ограничившись заверением, что, пока интересы дела того требуют, он станет воздерживаться от действий из любви к принцу, но затем поступит так, как сам сочтет нужным. Не то чтобы уладив это дело, но замяв его на какое-то время, принц выступил против королевской армии, которой командовали виконт де Тюренн и маршал д’Окенкур. Их силы были разделены; он атаковал лагерь маршала, находившийся ближе, и истребил не менее четверти неприятельского воинства, прежде чем остальные смогли занять оборону, — вся кавалерия пала на поле боя, и, если бы пехотинцы не спаслись бегством, разгром маршала был бы полным{151}. Виконт де Тюренн оказался более предусмотрительным: став на выгодную позицию, он задержал победоносные войска принца Конде, а когда спустилась ночь, отступил в Жьен{152}.

У принца Конде служил некий дворянин, взятый в плен несколькими днями ранее. Принц знал, что маршала не жалуют при дворе и считают главным виновником поражения, поэтому просил передать ему через этого дворянина, что, если маршал перейдет на его, принца, сторону, то найдет больше благодарности. Окенкур, узнав об этом от соратников, возмущенных подобными речами, поинтересовался, какова же будет его награда, — и дворянин, поставив условием привести кое-какие войска, имевшиеся в распоряжении маршала, посулил сто тысяч экю от имени принца Конде. Согласившись на сделку, Окенкур сказал этому дворянину: если бы принц Конде располагал средствами, то такие условия, пожалуй, удовлетворили бы еще графа де Гранпре и двух-трех немецких полковников. Те и впрямь готовы были присоединиться, однако принцу Конде не удалось найти денег, чтобы выполнить уговор, и из столь выгодного дела ничего не вышло.

Принц Конде, радуясь своему крупному успеху, въехал в Париж. Он был встречен всеобщим ликованием — женщины и те восхищались его воинской доблестью; нашлись среди них и такие, кто был не прочь испытать, так ли он стоек в баталиях любовных, как на поле брани. Из их числа была и мадам Пи, сестра уже упомянутого мною Конкрессо. Она передала, что хочет открыть ему один секрет, но опасается нескромных ушей; однако он обо всем узнает, если сам явится к ней. Ее настойчивости нельзя было не уступить, но, вместо того чтобы, как он ожидал, посвятить его в некую государственную тайну, она предложила воспользоваться ее слабостью. Принц, человек уступчивый, уложил одна на другую несколько подушек — ибо в кабинете, где они находились, не оказалось кровати — и удовлетворил ее желание.

Я приехал в Париж в тот самый день, чтобы передать письмо герцога де Бофора, и нашел принца в отеле Конде{153}, где он оставил меня ужинать. Когда сели за стол, он сказал Конкрессо, также находившемуся среди приглашенных, что не далее как нынче утром имел удовольствие получить письмо от одной очень крупной дамы, которая пригласила его к себе; что он не пренебрег приглашением и явился в богато обставленные покои, а оттуда его провели в кабинет, украшенный великолепными зеркалами; что дама ни в чем ему не отказала и он остался весьма доволен всем, за исключением одного. Конкрессо поинтересовался, что же это могло быть, на что принц ответил, что дама была одинакова ввысь и вширь, и спросил, не догадывается ли тот, кто она такая. Конкрессо, уже не сомневаясь, сказал, что, верно, то была его сестра, — и первым расхохотался, чтобы не быть высмеянным окружающими. А принц Конде, думая, что ему не поверили, вынул из кармана пресловутое письмо и показал всем, кому этого хотелось.

В те дни принц Конде был молод, полон сил и окружал себя господчиками{154}, любившими буйные развлечения, — они затевали разные неприличия, вредившие не только его здоровью, но и делам. Например, когда во Францию вторгся герцог Лотарингский{155}, виконт де Тюренн оказался окружен его войсками и армиями принца Конде и герцога Вюртембергского, и двор уже считал, что все потеряно, готовясь к самому худшему, если его силы будут разбиты, — принц Конде, к несчастью, подхватил дурную болезнь, которую деликатно именовал лихорадкой, и не смог воспрепятствовать подкупу герцога Лотарингского двором{156}. Получив много денег, герцог позволил виконту де Тюренну отступить к Мелёну{157}, чего конечно бы не случилось, находись принц Конде при армии.

Хотя война была в разгаре, тайные переговоры между противниками по-прежнему продолжались. Два или три раза я ездил в Сен-Жермен к герцогу де Бофору — Мазарини обещал ему чин адмирала и двести тысяч экю наличными, если он покинет принца Конде и убедит поступить так же и доверявшего ему герцога Орлеанского. Мне тоже прочили недурное будущее — я должен был стать капитаном роты гвардейцев. Столь заманчивые предложения вполне могли соблазнить герцога, уже готового их принять, — но мадемуазель де Монпансье, на которой принц Конде надеялся женить своего сына и которая мечтала о замужестве{158}, — расстроила все наши намерения.

Когда армия уже стояла у ворот Парижа, мы все еще находились в городе; там я случайно встретил свою сестру: война заставила ее покинуть монастырь. Ее облик очень удивил меня: монашеское облачение она сменила на светское платье и, кроме того, была с мужем. Они встретились, когда отнюдь этого не ждали, а поскольку не составляет труда разжечь былое пламя из тлеющих углей, то муж оставил духовный сан, который принял с такой легкостью, да и она тоже позабыла о своем религиозном рвении. Самое же интересное, что, не заведя детей в прошедшие пять-шесть лет, когда они жили вместе, сейчас она сразу же забеременела! Я не мог не изумиться, но она сказала, что во всех делах обязана быть покорна мужу, и Господь, который связал их таинством брака, не указал на то, что могло бы его нарушить. Их истории, наделавшей в Париже много шума, я коснусь только вскользь, чтобы не прерывать нити моего рассказа; скажу, что они прожили еще три или четыре года, воспитывая сына, который появился на свет в должный срок. Потом мой зять умер, и сестра от имени сына предъявила права на немалое имущество супруга, чем вызвала негодование его родни, утверждавшей, что ребенок незаконнорожденный. Начался большой процесс, который родственники, также претендовавшие на наследство, хотели было перенести в Бретань, где находилась основная часть имущества, однако из-за ареста, наложенного на обстановку парижского дома, а еще более из-за того, что и брачный контракт был составлен в Париже, слушание дела передали местному правосудию; кроме того, лишь Парижскому парламенту принадлежала прерогатива определения законности браков.

Бретонские наследники, приступив к делу, наняли искусного адвоката, чья риторика была весьма убедительна. Он сказал, что дозволить священнику жениться — значит оскорблять религию и поощрять заблуждения, за которые ратуют гугеноты{159}; что не только ребенка надлежит признать внебрачным, но и мать его следует наказать за совершенное преступление против нравственности; ведь ничто-де не понуждало супругов разойтись, но коль скоро уж они посвятили себя Богу, то разрешить их от обета вправе разве что Папа; но случай, о котором идет речь, якобы куда серьезней. Отец ребенка не просто решил удалиться от мира — он был приобщен самому сокровенному из всех церковных таинств, то есть стал священником, тысячи раз приносившим жертвы ради нашего спасения, принимавшим на себя нашу скорбь при покаянии, причащавшим нас, — словом, делавшим все, к чему его обязывала столь высокая и почетная миссия. Что же случится, если оправдают его святотатство, — сколько окажется тогда ложных исповедей, бесполезных причастий и людей, не получивших милости Господней!

Я мог бы рассказывать и дальше, если б хотел привести его речь целиком. Моя сестра, присутствовавшая на заседании, смутилась и не могла не покраснеть, услышав такие оскорбления в свой адрес. Затем, когда смолк шум, поднялся ее адвокат. Он выразил удивление, что в причинах случившегося видят злонамеренность, — тогда как на самом деле тут нет ничего, кроме человеческой слабости, ибо проблема здесь не в том, что его подзащитная вернулась к мужу спустя пять или шесть лет, а в том, что последнему позволили, увидев порыв безрассудного религиозного рвения, стать священником; что Церковь запрещает разводы и человек, который сначала поклялся в супружеской верности, а затем оставил жену, нарушил слово, данное перед Богом; и ведь ранее заключенный брак — тоже таинство, которое не может быть аннулировано каким-нибудь другим таинством; к тому же родившийся ребенок похож на отца, а его появление на свет должным образом оговорено в брачном контракте, подписанном его матерью, и освящено свадебным благословением — короче говоря, если Парламент уже неоднократно постановлял, что супружество, совершенное по всем правилам, позволяет даже узаконить детей, чье происхождение не совсем ясно, то в настоящем случае существуют гораздо более веские причины надеяться на справедливое решение, ибо обстоятельства куда очевиднее, а репутация матери безупречна и не вызывает никаких сомнений.

Судьи долго совещались, что заставило нас с сестрой поволноваться, — я приехал на заседание прежде, чем последний защитник произнес свою речь. Это не помешало некоторым людям, не знавшим меня, пересказать речь первого адвоката; нашлись и такие, кто открыто осуждал нас, — нам повезло, что судьями были не они. Тем не менее они ошиблись: мы выиграли процесс единогласно, а наших противников присудили к уплате судебных издержек.

Отголоском этой тяжбы был отказ в папском утверждении господину де Вильмонте, назначенному в епископство Сен-Мало:{160} он некогда тоже разошелся с женой, но по другой причине, нежели мой зять, — из-за любовной интрижки в его бытность интендантом юстиции и королевским докладчиком; а потом свет наскучил ему, и он удалился в монастырь, посвятив себя благочестивым делам.

Описывая дело сестры, я немного отвлекся, поэтому возвращаюсь к своему рассказу и продолжаю его с тех событий, на которых остановился. Итак, допустив досадный промах при подписании упомянутого мною договора, принц Конде предпочел прибегнуть к крайним мерам, лишь бы добиться своего. Его сторонники имели не меньшие аппетиты и ежедневно собирались в Люксембургском дворце, придумывая, какими бы еще кознями заставить Королеву дать кардиналу отставку, а им самим предоставить больше власти, — это и была главная тема их собраний. При этом де Бофор и герцог де Немур продолжали оспаривать первенство друг у друга, и герцог Орлеанский с принцем Конде, чтобы погасить их спор, постановили, что главным будет тот, кто первым явится на совет. Герцог де Бофор возмутился такому жребию: он, отпрыск французского королевского дома, хотя бы и побочный, и так должен иметь преимущество перед иностранным принцем{161}. Но ему ответили, что другого не дано и ему стоит поторопиться, чтобы выполнить условие. Он послушал совета, явился намного раньше и караулил у дверей, пока их наконец не отворили.

Наконец, после стольких попыток избавиться от кардинала, принц Конде решил покинуть Париж и идти на помощь своей армии, которой угрожали более многочисленные войска Короля. Его личное присутствие, равно как и другие меры, заставили отступить графа де Миоссанса, продвигавшегося со стороны Сен-Клу, — однако, не удовлетворившись этим, принц повернул к Сен-Дени{162}, где располагался королевский гарнизон. Этот городок не имел серьезных укреплений и был легко взят — впрочем, и удержать его не смогли по той же причине. Принц Конде, знавший о нестойкости парижан еще с того времени, когда отогнал их от Шарантона, убедился, что и теперь, примкнув к нему, они не стали храбрее. Перед плохонькой крепостцой Сен-Дени они его покинули, и, последуй их примеру все остальные, он бы потерпел неудачу.

Несколько дней спустя принц Конде, вернувшийся в Париж, вновь должен был отправиться на театр военных действий: зная, что армия Короля перешла в наступление, он намеревался уклониться от сражения и отвести свои силы через Сену по мосту Сен-Клу. Он обнаружил, что близ Сен-Дени неприятель уже соорудил понтонный мост для переправы части своих сил, тогда как другая часть двигалась по противоположному берегу. Опасаясь окружения, он снялся с лагеря, чтобы укрыться между Шарантоном и Вильнёв-Сен-Жорж{163}, ибо считал, что реки Марна и Сена обеспечат ему надежное прикрытие. Виконт де Тюренн разгадал его маневр и, следуя за ним по пятам, потеснил его арьергард близ высот предместья Сен-Мартен. Поджимаемый противником, принц Конде понял, что не сможет занять Шарантонский мост, по которому он рассчитывал переправиться, и решился, невзирая на это, принять бой в Сент-Антуанском предместье{164}, где был его авангард. Там он нашел несколько укреплений, которые парижане возвели для защиты от герцога Лотарингского, опустошавшего грабежами окрестности, и, положившись на свой военный опыт, решил, что вряд ли найдет место лучше посланного ему самой судьбою, — так что, по мере подхода своих войск, велел им занимать оборону за этими укреплениями.

Королевская армия вполовину превосходила силы принца, однако маршал де Ла Ферте, командовавший одной из ее частей, находился покуда на другом берегу Сены, так что обе стороны по численности были почти равны. Король, не веривший, что принц Конде сумеет ускользнуть, расположился на высотах Менильмонтана{165}, откуда мог наблюдать происходящее без всякой опасности для себя. Он рассчитывал извлечь одновременно две выгоды: его присутствие, с одной стороны, должно было придать храбрости солдатам, а с другой — помешало бы парижанам предоставить убежище принцу Конде. И впрямь, тому не позволили въехать со своим обозом, и он был вынужден оставить его на бульваре. Маршал де Ла Ферте, узнав, что виконт де Тюренн намерен дать сражение, поспешил переправиться через Сену, но, поскольку это было делом небыстрым, битва началась без него. Виконт де Тюренн, подступивший к предместью, решительно приказал его атаковать и в то же время послал войска в обход, рассчитывая вторгнуться с другой стороны.

До этого времени я считал, что герцог де Бофор — отважный человек, и был уверен, что хула, распространявшаяся про него герцогом де Немуром, обусловлена скорее личной неприязнью и вряд ли правдива. Но тут, увидев, как он изворачивается, чтобы отступить в город под предлогом объявления его во власти принца Конде, я догадался, что он просто хочет уклониться от битвы. Впрочем, если я однажды упомянул, что народ поддерживал герцога, то необходимо пояснить также, почему люди охладели к нему. Следует знать, что он не только устал от войны, но и жаловался на то, что свои войска изматывают его не менее, чем вражеские, чему принц Конде не мог воспрепятствовать, ибо не имел денег даже на то, чтобы заставить солдат повиноваться. И вот, как я только что сказал, начался отчаянный бой, в котором до некоторого времени ни у кого не было перевеса. Получив известие, что маршал де Ла Ферте уже недалеко, виконт де Тюренн ринулся в атаку с удвоенной силой, чтобы не позволить ему разделить с ним победу. Укрепления были прорваны в двух местах, и, что бы ни предпринимал принц Конде для обеспечения обороны, он и его соратники наверняка были бы обречены на гибель, если бы мадемуазель де Монпансье, его верный друг, не оказала ему спасительную услугу{166}. Овладев Бастилией, господствовавшей над Сент-Антуанским предместьем, она распорядилась развернуть пушки этой крепости против королевских войск и против самого Короля, который быстро отступил и направил виконту де Тюренну приказ поступить так же.

Не берусь утверждать, была ли эта битва самой крупной из всех, но не раз слышал от старых офицеров, что среди уцелевших эскадронов были и такие, которые атаковали по пять раз, а будучи разбиты, собирались и шли в атаку снова. Также было много убитых и раненых, в том числе и герцог де Ларошфуко: удар пришелся ему прямо в глаз{167}, сразу лишив его зрения, которое, тем не менее, позже к нему возвратилось. Его перенесли в Париж, в конце концов подчинившийся Мадемуазель и пропустивший армию принца Конде{168}. Так как герцог думал, что может в любой момент умереть, то попросил исповеди у викария собора Святого Павла{169}, однако тот ответил, что она не будет иметь силы, покуда он не покается в главном — что поднял оружие против своего Короля — и не даст обещания никогда впредь не впадать в этот грех. Кстати, если бы остальные исповедники поступили так же, смута была бы вскоре усмирена — но отнюдь не все они были так хороши, и даже кардинал де Рец{170}, обязанный подавать другим пример как церковный иерарх и архиепископ Парижский, был столь далек от этого, что играл одну из первых ролей в мятеже.

Меня Господь уберег, хоть я и сражался в составе отряда, половина которого полегла на поле боя. Однако поведение герцога де Бофора разочаровало меня, и я решил его покинуть, что и сделал за три дня до его поединка с герцогом де Немуром, в коем последний был убит. Если бы принц Конде захотел, то не допустил бы этой беды, однако произошедшее даже не рассердило его, ибо погибший молодой аристократ был гораздо счастливее него самого в любви к герцогине де Шатийон. Когда к нему пришли с известием, что герцог убит, он даже не соизволил притвориться расстроенным: из комнаты, где он затворился со своими приближенными, раздались раскаты смеха.

Оставив господина де Бофора, я решил не служить больше никому, кроме Короля, то есть в его войсках, если меня туда примут. Положение вещей мне благоприятствовало, и я не встретил к этому прежних препятствий. Я получил командование кавалерийской ротой и одновременно — приказ явиться к господину кардиналу. Увидев меня, он спросил, может ли он мне доверять, и, когда я ответил, что в этом можно не сомневаться, послал меня в Бордо, чтобы убедить принца Конти изменить интересам своего брата{171}. Я обратился к Сарразену, автору опубликованных ныне сочинений, и ему мои предложения показались заманчивее, нежели его господину: ему пообещали двадцать тысяч экю наличными, а принцу Конти — всего лишь жену с приданым. Он тут же предупредил, что я должен остерегаться графа де Марсэна и других приближенных принца Конде. Как ни ценил принц свое положение, однако с удовольствием согласился на наши условия и договорился со мной, что женится на мадемуазель Мартиноцци, племяннице кардинала.

Я получил приказ повидаться с большим другом Его Преосвященства отцом Фором и, оказавшись в его монастыре, переоделся францисканцем, чтобы не привлекать в городе ненужного внимания. Отец Фор руководил тайными делами, призванными разобщить вожаков смуты и тем самым привести Бордо к повиновению. По общему мнению, он был великим проповедником, но помимо этого еще и духовником знатнейших семейств, и так преуспел и на той, и на другой ниве, что получил в награду Амьенскую епархию, где служит и поныне{172}.

Следуя достигнутому соглашению, принц Конти прибыл ко двору, где кардинал осыпал его милостями и спустя несколько дней женил прямо в королевском кабинете в Фонтенбло{173}. Некий Монтрёй от его имени отказал все бенефиции принца кардиналу, а тот, нимало не беспокоясь о том, что это симония, вознаградил его крупным пенсионом. Что же касается Сарразена, то, когда дело было устроено, над ним посмеялись, и вместо двадцати тысяч экю он должен был довольствоваться лишь скромной подачкой. Он возмущался и негодовал из-за неблагодарности Мазарини, но хлопотать о потерянных деньгах ему почти и не случилось, ибо вскоре он умер. Принц Конти, рассерженный и павшим на него из-за такого супружества презрением честных людей, и письмом, присланным ему принцем Конде, наказал Сарразена и словом и рукой, отчего тот так расстроился, что умер несколько дней спустя.

Мазарини недурно обходился со мной после успеха моих переговоров, но это было ничто по сравнению с тем, что делал для меня кардинал Ришельё. У них были разные принципы: один хорошо обращался только с друзьями, а другой — со всеми, не делая различий. Потом я отправился в армию, действовавшую во Фландрии, где одержанные нами победы{174} могли бы быть куда значительнее, если бы не соперничество между виконтом де Тюренном и маршалом де Ла Ферте. Я служил под началом последнего, и мы так сдружились, что он и дня не мог провести без меня. Так как мне выпало быть свидетелем этой вражды, я решил, что должен предпочесть его другому, хотя мое уважение к ним было неравным. Он был рад такой признательности и поверил мне все свои дела; не скрыл и того, что был не слишком доволен своей первой супругой{175}. Видя, что он говорит от чистого сердца, я поинтересовался, не будет ли бестактным узнать о причинах такого к ней отношения. Он ответил, что сам хотел рассказать мне об этом и что скотина наконец подохла (таковы были его собственные слова), а он отныне свободен от ее глупостей. Затем он поведал, что женился на ней против ее воли и, чтобы приучить к своему характеру, уже в день свадьбы предупредил: если она и впредь будет предаваться пороку, то пусть готовится к худшему; потребовал, чтобы она поскорее избавилась от всех своих прежних ухажеров, не приобрела новых и, главное, прекратила общаться кое с кем из тех, за кого прежде собиралась замуж. Она с достоинством ответила, что во всем мире будет покорна лишь ему одному, однако он очень скоро убедился в обратном — она была слишком кокетлива, и ему пришлось сократить ее дни, так же как и дни ее любовника.

Я немало удивился этим признаниям, ибо маршал отнюдь не пользовался репутацией человека откровенного; но вникать в его секреты не стал, уразумев одно: таким образом он тонко намекает, что ревнив и способен на все, если кто-нибудь осмелится домогаться женщины, ставшей его второй супругой. Ему было известно, что я приятельствовал с одним дворянином, часто посещавшим ее в отсутствие мужа и, как поговаривали, в нее влюбленным. Я сделал вид, что не догадался, куда клонит маршал, и, хотя в дальнейшем он часто заговаривал об этом, я всегда притворялся глухим. В конце концов ему пришлось объясниться: он сказал, что верит мне как другу, умеющему хранить тайны: мадам, его супруга, встречается с человеком, который ему не нравится, а поскольку этот человек мне знаком, я обязан предупредить его, дабы он прекратил порочить маршальскую честь, иначе для него это плохо кончится; но он не хочет высказывать это в письме, поскольку оно может легко потеряться, — а посему просит меня самолично поехать к его жене и передать то же самое и ей; а коль скоро она сочтет такие подозрения странными, мне следует растолковать, что она сама дает к этому повод и ее мужу известно куда больше, чем она полагает.

Я был удивлен, что для такого интимного дела он выбрал именно меня, и без обиняков высказал ему свои сомнения. Он ответил, что, давно зная меня и будучи посвящен в те важные миссии, которые я исполнял по приказу господина кардинала Ришельё, считает, что я умею хранить тайны, и надеется на это, а также пообещал, что в награду попросит для меня командование полком, и думает, что кардинал Мазарини ему в этом не откажет.

Судьба призывала меня к ведению переговоров — надо было ей следовать. Я отправился в Париж, где увиделся с тем самым другом. Он заявил мне, что посещает супругу маршала точно так же, как и многих других женщин, то есть ради светского времяпровождения и надеясь отыграться за ее карточным столом, — он задолжал нотариусу, но, пока не возвратит проигранные деньги, не сможет вернуть долг, а маршал, верно, совсем обезумел от ревности. Я счел этот ответ неискренним, данным, лишь бы только отделаться от меня, и сказал, что удивлен такой манерой разговора с друзьями; что я не знаю, как далеко зашла эта интрижка, — и не столь любопытен, чтобы допытываться о вещах, не имеющих ко мне отношения, — однако она уже наделала много шума и дошла до ушей мужа — а мужья, как известно, узнают о жениной неверности последними; разумеется, продолжал я, не все делают свой позор достоянием света, но не ошибусь, если скажу, что маршал, умертвивший, как говорят, свою первую жену из-за простого подозрения, поступит именно так и со второй. Еще я настоятельно попросил хорошенько подумать над моими словами, ибо мы имеем дело с жестоким человеком, не знающим пощады: он может оскорбиться по самому незначительному поводу — свидетелем тому я был ежедневно, — поэтому не стоит бросаться словами и заявлять, что дворянина нельзя оскорблять безнаказанно: одно дело, если бы речь шла о ровне, но ведь тут маршал Франции, а он не оставит нам иного выбора, чем быть убитыми.

Он выслушал все мои доводы, не перебивая, и, когда я закончил, произнес:

— Я думал, вы мне друг, но теперь расстроен тем, что ошибался. Если бы я действительно любил мадам де Ла Ферте, то вы были бы первым, у кого я искал бы участия: вам известно, как оба мы расположены к взаимному доверию, — но не нужно читать мне проповеди, как вы сейчас поступаете. Впрочем, повторю не для посторонних ушей: маршал ревнует совершенно напрасно. Мы встречаемся с его супругой лишь за карточной игрой, и я хотел бы, отыгравшись, никогда больше туда не возвращаться.

Хоть он и отрицал все, уверяя меня в обратном, я не усомнился, что он и впрямь влюблен; тем не менее я полагал дружеский долг выполненным. Затем я посетил мадам супругу маршала, знавшую меня хорошо, — но, впрочем, не настолько, чтобы догадаться о том, что мне поручено то приветствие, которое я собирался сделать. Она ответила, что ничуть не удивлена действиями маршала, — он-де хочет воспользоваться любым пустяковым предлогом, чтобы поссориться с нею и погубить ее, как уже погубил свою первую жену, — но найдутся люди, которые за нее отомстят; да если б она дала ему хоть малейший повод, то не стала бы оправдываться, — ведь в ревности мужа к жене-кокетке ничего необычного нет, — но всему свету ведомо, как честно она живет; и если б не карточная игра, она никого бы не видела; с какой же стати ее обвиняют в преступлении, всегда сопровождаемом кокетством и свиданиями?

Она бы говорила еще и еще, если бы я ее не прервал. Чтобы остановить этот поток слов, пришлось сказать: супруг-де не просил меня выслушивать ее оправдания; что до меня, то я не сомневаюсь в ее честности, однако этого недостаточно, чтобы убедить мужа, а действенное средство успокоить его — отказаться от общения с тем человеком, который вызывает у него подозрения, и если она лишь играет с ним в карты, то легко найдет ему замену — мало ли в Париже других игроков! Господин ее супруг достаточно справедлив, чтобы, как и я, не подвергать сомнению ее достойное поведение, и лишь из крайней деликатности предупреждает ее, опасаясь, что при его высоком положении завистники, не способные возвести напраслину на него самого, постараются оклеветать его жену, — а это причинит его репутации не меньше вреда.

Она возразила, что напрасно-де я все повернул как надо мне, а уж она-то знает, как дела обстоят на самом деле: ее муж — грубиян и ревнивец, и она всегда была бы с ним несчастна, но все же (я могу так и передать ему) останется покорной его воле: с человеком, о котором идет речь, она больше видеться не станет и даже закроет двери для всех, кто к ней приходит, не исключая и слуг. Это свидетельствовало разве что о степени ее досады, но поскольку моя миссия не обязывала меня надзирать за ней, я откланялся, столь же мало уверенный в ее добродетелях, сколь и в том, что она выполнит обещанное. Чтобы не дать сплетням смущать ее мужа, она перестала устраивать у себя карточную игру и несколько дней не выходила из дома. Но затем все же пригласила к себе того, о ком я рассказал, и с лихвой возместила свое воздержание.

Извещенный об этом соглядатаями, маршал задумал погубить и жену, и ее любовника и отправил троих драгун своего полка в Париж, чтобы заколоть одного и отравить другую. Первую часть замысла выполнить было нетрудно: мой приятель, возвращаясь как-то поздно вечером после карточной игры у маршала д’Эстре, подвергся нападению и был убит. Драгуны попытались скрыться, но один из них случайно свалился в сточную канаву близ улицы Сен-Луи; ему суждено было ответить за остальных — его схватили, бросили в тюрьму и пытали железом, чтобы узнать имена сообщников и того, кто приказал совершить убийство. Все рассказанное им лейтенант уголовной полиции Тардьё{176} донес господину кардиналу, спросив, как же дальше поступить. Мазарини, кое-чем обязанный маршалу, велел помалкивать, а драгуна удавить в застенке. Так и сделали, но кардинал, опасаясь, как бы супруга маршала не стала следующей жертвой этих событий, предупредил ее: пусть впредь будет осмотрительней и постарается вернуть доверие мужа. Она была потрясена гибелью любовника, а призадумавшись о собственной участи, попросила защиты у Королевы-матери и под видом смирения стала помогать ей во всяких благочестивых трудах. Возвратившись, маршал нашел ее настолько изменившейся, что счел все прежние пересуды лживыми, а поскольку долго не виделся с ней, то и доказал свои чувства не как жене, а скорее как любовнице. Тем не менее она не захотела предать забвению это дело и потребовала объяснений, а поскольку вышла из этого спора победительницей, то супругу пришлось еще и извиняться за свои подозрения.

Война все еще продолжалась, но центральные области Франции были освобождены, а принц Конде, вопреки своим грандиозным планам, вынужденно отступил к испанцам во Фландрию{177}. Многие знатные люди, чтобы доказать ему свою преданность, последовали за ним, жертвуя семьей и положением. Один из них попал в плен, и, когда двор приговорил его к отсечению головы, принц Конде пригрозил, что поступит так же с Лансоном, находившимся в его руках, но из уважения к нему разрешил сообщить об этом кардиналу, чтобы тот постарался сохранить ему жизнь. Для Лансона события грозили обернуться худо; пренебрегать опасностью не стоило, и он обратился к кардиналу Мазарини, министр же, решив погубить пленника, ответил, что ему надо спасаться самому. Видя, что дело нешуточное, тот выпрыгнул со второго этажа и, хотя сильно покалечился, сумел сбежать; видно, страх придал ему сил.

Я отправился в Париж, чтобы напомнить маршалу де Ла Ферте о его обещании выпросить для меня полк, — тот все подтвердил и, кажется, замолвил слово перед кардиналом. Однако господин кардинал ответил мне, что это назначение вызовет слишком много недовольства и мне следует потерпеть, удовольствовавшись покамест деньгами. Зная, что обещаниям кардинала доверять нельзя, я понял, что мои надежды сбудутся нескоро, — но лишь спустя два года узнал (благодаря кардиналу, вознамерившемуся поручить мне дело, о котором я еще расскажу), что эту каверзу подстроил мне сам маршал. Между тем я знал себе цену и не имел повода жаловаться. Раздумывая, чем бы заняться, я по случаю свел знакомство с компанией нынешнего графа д’Аркура, младшего сына нынешнего герцога д’Эльбёфа, и однажды оказался замешанным в одной неприглядной истории. Когда мы порядком напились, кто-то предложил пойти на Новый мост грабить прохожих (это развлечение ввел тогда в моду герцог Орлеанский). Я и еще несколько дворян было отказались, но большинство, не спрашивая моего согласия, потребовали, чтобы я последовал за ними. Шевалье де Риё, младший сын маркиза де Сурдеака, как и я, вынужденный присоединиться к ним против своей воли, сказал, что знает, как избежать участия в бесчинствах{178}. Он предложил влезть на бронзовую статую лошади и оттуда наблюдать за происходящим. Сказано — сделано: мы оба взгромоздились на шею статуи, упершись ногами в бронзовые поводья. Остальные в это время начали подкарауливать припозднившихся путников и с четверых или пятерых успели сорвать плащи, — но кто-то из ограбленных поднял крик, прибежала стража, и наши гуляки, посчитав силы неравными, бежали со всех ног. Мы хотели было поступить так же, но шевалье де Риё, под которым поводья подломились, рухнул на мостовую; я же так и остался сидеть наверху, словно орел на скале. Полицейским не понадобилось даже фонаря, чтобы нас заметить, так как шевалье де Риё, получивший при падении ушиб, принялся громко стонать; прибежав на шум, они помогли мне спуститься, хотя мне этого не слишком хотелось, и отвели нас в Шатле.

Было понятно, что наши недруги не преминут с удовольствием воспользоваться этим случаем, — иное было бы глупо, — и когда кардиналу Мазарини, тогда находившемуся в зените власти, наплели про нас множество разных небылиц, он приказал поступить с нами по всей строгости. Тогда нас допросили как настоящих преступников — особенно меня, ибо когда-то меня угораздило повздорить с лейтенантом уголовной полиции, считавшим, что я оклеветал его перед кардиналом Ришельё. Если бы я чувствовал себя виновным, то не стал бы ему возражать, — но, положа руку на сердце, мне не в чем было себя упрекнуть, и я стал честно рассказывать, как было дело; он же чрезвычайно обрадовался, полагая, что эти показания дадут ему повод со мной поквитаться. И точно, — я заметил, что секретарь, по-видимому действовавший с ним заодно, пишет гораздо больше, нежели я говорю, — тут мне пришлось потребовать, чтобы он не только зачитал написанное вслух, но дал прочесть и мне, прежде чем я поставлю свою подпись. Он ответил, что так не положено и ради меня никто не станет переиначивать законы. Это показалось мне еще более подозрительным; я заявил, что ничего подписывать не стану — после чего меня не только грубо выбранили, но и бросили в карцер. Одному Всевышнему известно, в каком я был отчаянии, когда со мной обошлись словно с убийцей или разбойником с большой дороги. К тому же я не видел ни единого средства спастись отсюда: меня так охраняли, что говорить разрешалось разве что с тюремными надзирателями. Я попросил одного из них передать письмо кому-нибудь из моих друзей и принести мне бумагу и чернила, но мои обещания щедро вознаградить его, едва я окажусь на свободе, не произвели на него никакого впечатления — он ответил мне потоком таких оскорблений, что любой честный человек в моем положении утратил бы всякую надежду. С шевалье де Риё обошлись немногим лучше: поскольку нас обвиняли в одном и том же преступлении, лейтенант уголовной полиции, дабы не быть заподозренным в том, что сводит со мной счеты, был вынужден бросить в каменный мешок и его. Шевалье вполне стоил своего беспутного брата, осквернившего свою душу многими злодеяниями, и теперь решил, что низвергнут в пропасть во искупление его грехов; он походил на тех, кто готов был искупать совершённый грех тысячами благочестивых обетов, и поклялся, если когда-нибудь выйдет из тюрьмы, переменить образ жизни. Впрочем, он и не вспомнил об этом, когда Бог услышал его мольбы: продолжая предаваться порокам, промотал все, что имел, и, чтобы раздобыть хоть какие-нибудь средства к существованию, удалился в обитель Св. Сульпиция{179}. Однако такая жизнь оказалась ему не по нраву — он оставил скуфью и сутану и несколько лет пожил в миру, но, опять натворив разных дел и страшась людского правосудия не менее, чем Божьего суда, вторично посвятил себя Церкви, принял сан и ныне исполняет обязанности кюре в Нормандии, где ничего особенно хорошего о нем не говорят.

Возвращаясь к моим делам, скажу, что кардинал, ломавший голову, что бы такое предпринять для острастки и как пресечь ежедневные грабежи на парижских улицах, велел лейтенанту уголовной полиции принести материалы о нашем преступлении и, изучив оные в том виде, в каком их представил судья, распорядился начать против нас судебный процесс. Слушание замышлялось публичным и не могло быть обойдено вниманием двора, а поскольку шевалье де Риё принадлежал к высшему свету, за него вступились, чтобы избавить его семью от позора. Для этого обратились к лейтенанту уголовной полиции — и тот ответил, что был бы рад оказать ходатаям услугу, если только их милость не коснется меня: ибо хоть нас и судят за одно дело, но те, кто с нами был на допросе (которого на самом деле не было из-за их высоких титулов), показали, что именно я подговорил всех пойти на Новый мост и вообще сам совершил все, в чем нас обвиняли. Эти господа выслушали его версию и передали другим, так что перед лицом света я был уличен в таких вещах, о которых и помыслить не мог. Оставалось лишь покориться лейтенанту уголовной полиции, и я, несомненно, стал бы его жертвой, если бы небеса не послали мне нежданную помощь. Однажды в мое узилище вошли надзиратель и его жена, питавшая ко мне жалость, — она смотрела на меня с таким состраданием, от которого я давно отвык. При муже она не решилась заговорить, однако, явившись с ним в другой раз, хотела незаметно передать мне записку. Я не мог взять ее, так как надзиратель не спускал с меня глаз, тогда женщина сделала вид, будто проверяет мой тюфяк, и искусно забросила записку в угол, где я и поднял ее, когда они ушли.

Там было написано, что ей очень больно видеть, как лейтенант уголовной полиции преследует меня, и я неминуемо погибну, если не найду возможности рассказать кому-либо из своих друзей о своей участи; и вскоре она постарается принести мне перо, чернила и бумагу, чтобы я мог им написать, а она бы отнесла письмо. Это оказалось как раз вовремя: мой враг уже настроил против меня свидетелей и надеялся, что благодаря их показаниям мне вынесут приговор, который Парламент непременно одобрит: вместо того, что я был снят стражниками с бронзовой лошади, он заставил говорить, будто меня застали за воровством и я был схвачен при попытке к бегству. Жена надзирателя сдержала слово, передав мне обещанное при помощи того же приема; имея наконец чем писать, я составил два письма: одно — господину кардиналу Мазарини, другое — господину де Марийяку, сыну того, кто некогда был хранителем печати{180}. Жену надзирателя я попросил передать их оба последнему, и когда она это сделала, он с некоторым удивлением ответил ей так: когда я был в фаворе, то даже словом не ободрил его семью, столь нуждавшуюся в моей поддержке, — а теперь, сам оказавшись в беде, тотчас начал заискивать ее участия; тем не менее он не покинет меня и давно бы постарался помочь, знай он только, что я в этом нуждаюсь. Эти слова, принесенные мне моей посланницей, я счел справедливыми и исполненными великодушия: и впрямь, решившись помочь человеку, который, по его мнению, вряд ли того заслуживал, он с семьей и не подозревал, что я заступался за его дядю перед кардиналом Ришельё — зато, напротив, помнил, что именно я доставил приказ об аресте маршала де Марийяка. Как бы то ни было, в тот же день он сдержал обещание и представил в Парламент жалобу от моего имени, где говорилось, что лейтенант уголовной полиции — мой личный враг (причины тому я подробно изложил в переправленном мною письме) и из желания отомстить подменил мои первоначальные показания, а не удовлетворившись и этим, настоял, чтобы шевалье де Риё и другие очевидцы оговорили меня; при этом он не позволял отправить мое прошение с разъяснением случившегося тем, кто мог бы разобраться во всем по справедливости, — это удалось лишь чудом; наконец, что я неповинен и хотя и оказался в компании людей, замысливших дурное, — но лишь по принуждению.

Влияния господина де Марийяка, имевшего в Парламенте немало родственников и друзей, оказалось достаточно, чтобы мое прошение приняли к рассмотрению и назначили разбирательство, а лейтенанту уголовной полиции велели присутствовать на процессе. Полицейским, задержавшим меня, также было приказано явиться для дачи показаний парламентскому уполномоченному, но ни один из них на это не отважился; я настоял, чтобы их доставили принудительно. Кроме того, я добился вызова в суд троих или четверых участников событий, заключенных в Консьержери{181}, — они подтвердили рассказанное мною и то, при каких обстоятельствах меня арестовали, и дело мое отобрали бы у лейтенанта уголовной полиции, не заручись он покровительством Большого совета. Парламент, уже не раз получавший от Короля взбучку за то, что пренебрегал постановлениями Совета, понимая, что получит еще одну, из-за которой ему будет запрещено продолжать судебную процедуру, не осмелился перечить, и это сильно затянуло процесс. Однако господин де Марийяк вновь поведал Совету о несправедливости в отношении меня; лейтенант уголовной полиции был уличен, и ему запретили быть моим судьей. Дело поручили старейшине советников Шатле, которому было приказано собрать новые сведения. Тот проявил себя человеком достойным и честным; истина вскоре выяснилась, а мои враги были посрамлены.

Так я вышел из тюрьмы, где провел четыре месяца, из коих два с половиной — в карцере. В первую очередь я явился к господину де Марийяку. Он принял меня радушно и, не говоря ни слова о посланнице, вернул мне письмо, которое я написал господину кардиналу Мазарини, — передать его он не счел нужным. Отдав этот долг, я намеревался исполнить и другой — не меньший, то есть отблагодарить жену надзирателя; я предложил ей недурное вознаграждение, но был немало озадачен тем, что она отказалась. Дотоле, будучи человеком деятельным, я не слишком задумывался о том, что когда-нибудь мне предстоит окончить свои дни; но, находясь в тюрьме, много размышлял о своей судьбе и теперь принял решение начать другую жизнь. Отчего-то вбив в голову, что эта женщина влюбилась в меня, я, пренебрегая обетами, данными Всевышнему, убедил себя, что мне следует ответить на ее чувства. Но если я удивился ее отказу принять подарок, то куда большее удивление вызвал ее ответ на мое предложение. Без всяких ухищрений, к каким обычно прибегают женщины, стремящиеся казаться добродетельнее, чем они есть, она сказала, что я недостоин милостей, ниспосланных мне Господом; что мне надлежит возносить ему хвалу, а не гневить, пятная свою душу таким преступлением, как супружеская измена; она же если и выручила меня, то лишь для того, чтобы не дать свершиться несправедливости, и предлагать ей согрешить столь тяжко — поистине дурная награда за доброе дело. Я остался искренне благодарен ей за христианское внушение, наставившее меня на путь истинный, и тем более преисполнился к ней уважения, что, при ее-то красоте, познать ее любовь мне так и не довелось.

Однако едва я оставил мысль об одном преступлении, как сразу в моем сердце зародилось другое. Я решил сквитаться с теми, кто ложно свидетельствовал против меня, а начать с шевалье де Риё; случайно встретив его на улице, я выхватил шпагу. Он, отнюдь не храбрец, тотчас принялся убеждать меня не совершать самой большой на свете ошибки и не мстить лучшим своим друзьям. Я не поверил, ибо знал правду, и, видя, что он не хочет сражаться, несколько раз хлестнул его шпагой плашмя. Не удовлетворившись этим, я обратил свой гнев на графа д’Аркура, который тоже скверно со мной обошелся, хотя и принадлежал к одной из знатнейших дворянских семей Франции. Поскольку происхождение ограждало его от преследования с моей стороны, я искал способ дать ему понять, что не намерен мириться с оскорблениями. Случай вскоре представился: в числе соседей графа был некий Депланш, капитан в Морском полку{182}, с которым граф обращался свысока из-за того, что предки капитана, будучи сборщиками податей в одном из графских поместий, так разбогатели, что оставили своим потомкам куда больше, чем имел сам граф. И впрямь, этот Депланш, который был одним из них, имел не менее тридцати тысяч ливров ренты, а получив грамоту на дворянство и герб, считал себя свободным от угодливости и пресмыкательства, которых граф д’Аркур пытался от него требовать. Кроме того, граф беспрестанно строил соседу всяческие козни, желая прибрать к рукам одну землицу, именовавшуюся Рюффле и граничившую с владениями Аркуров.

Узнав об этом, я решил воспользоваться случаем и предложил Депланшу помощь — хотя тот совсем меня не знал. Я сумел убедить его, что поступаю так от чистого сердца, из-за того, что натерпелся от его врага. Этот человек оказался величайшим пьяницей из всех, кого мне доводилось видеть в жизни: в благодарность мне он, не церемонясь, предложил распить с ним бутылочку и отобедать в харчевне «Цветок лилии» возле отеля Суассон{183}, где сам и остановился. После этого жеста признательности он сказал, что ценит мое участие, однако незаметно было, чтобы предложение пришлось ему по душе, как мне бы того хотелось; я подумал, что он не очень-то храбр и не хочет связываться с графом. Я уж совсем утвердился было в этой мысли, когда он, доев суп и осушив два или три полных стакана, стал поносить графа д’Аркура последними словами. Я отвечал ему, что простая брань — это плохой способ отомстить; я слышал, что граф причинил ему столько зла, что тут нужны другие средства: следует явиться прямо к нему домой и посмотреть, хватит ли у него смелости встретить нас лицом к лицу. Депланш, которого вино распаляло все больше и больше, ответил, что именно так и собирался поступить, и воззвал к трем офицерам своего полка, сидевшим с нами за столом: если им тоже хочется поехать, он не возражает — пусть седлают лошадей и следуют за нами. Тут уж я решил было, что он немедля встанет из-за стола, — но это, видно, не входило в его привычки: уже пробило шесть часов вечера, а он по-прежнему сидел и так напился, что, позабыв обо всем, принялся задирать одного из своих офицеров — и, не вмешайся я, дело кончилось бы потасовкой. Я попытался воззвать к его здравому смыслу, вновь и вновь убеждая, что его поведение неуместно, но он понимал меня не больше, чем швейцарец, и все продолжал браниться, так что упомянутый офицер, знавший его куда лучше, предпочел уйти, чтобы не разжигать его безумство. Двое других, опасаясь, что я заподозрю их в трусости, потихоньку шепнули мне, что нам бы следовало поступить так же, ибо капитан, опьянев, теряет рассудок, и если мы не ретируемся, то рискуем испытать на себе его ярость. У меня не было оснований им не верить, и, отправив приготовленных лошадей назад, мы уже в сумерках разошлись по домам; едва мы ушли, как Депланш принялся избивать своих слуг и скандалить с другими посетителями и хозяйкой.

На другое утро, когда я еще лежал в постели, он вошел в мою комнату и, не вспоминая о своем вчерашнем поведении, спросил, намерен ли я сдержать слово и отправиться с ним к графу. Я ответил — да, если он назовет час отъезда. Он проговорил — поедем, как только дождемся известий от остальных, за которыми уже послали; торопя меня встать, он стал мерить комнату широкими шагами и в напряженных раздумьях обошел ее всю пять или шесть раз. Наконец он нарушил молчание и рассказал, что его тревожит: он-де побаивается этой затеи, потому что графу д’Аркуру не найти более подходящего повода для конфискации его земель. Эти слова доказали мне, что такие люди навсегда сохраняют следы своего происхождения, несмотря на полученные дворянские грамоты, — и я уже готов был без колебаний выставить этого труса вон, как вдруг вошли вчерашние офицеры. Я передал им сказанное Депланшем. Они лишь пожали плечами, но, будучи людьми чести, стали убеждать его, что лучше погибнуть, чем выносить такие унижения, как он; да ведь и поедут-то они не оскорблять графа д’Аркура, а охотиться на его землях по соседству, чтобы показать, что не боятся его.

Подбадривая Депланша, они усадили его завтракать, но с условием, что он выпьет не больше двух бутылок вина; это возымело желаемый результат — мы оседлали коней и поскакали в Нормандию. Хотя, казалось бы, он должен был стремиться поскорее оказаться на месте, мы не смогли помешать ему на целый день задержаться в Манте: отыскав там хорошее вино, он купил и забрал с собой сотню бутылок. Стремясь скрыть нашу поездку от графа д’Аркура и не выдать численности отряда, мы решили приехать под покровом ночи и наутро уже охотились в его землях, находившихся по соседству с Рюффле. Его немедля предупредили, но он решил, что это всего-навсего Депланш со своими слугами, и устроил засаду на дороге. Когда мы скакали вдоль длинной изгороди, нас встретили двумя ружейными выстрелами — одна из пуль раздробила луку моего седла. Поднявшись на стременах, я тотчас развернул коня и ринулся на того, кто сидел в засаде, пока он снова не начал стрелять. Пожелай я прикончить его — мне бы ничего не стоило это сделать, но, не стремясь к такой ничтожной победе, я удовлетворился тем, что избил негодяя прикладом ружья. Он узнал меня, назвал по имени и стал умолять о пощаде ради той дружбы, которую я водил с его господином, — но я не торопился его прощать.

— Именно твой хозяин виноват в том, что с тобой случилось. Впрочем, я тебя отпущу, если ты пообещаешь рассказать ему обо всем.

Он не посмел возразить и, чтобы не встречаться с Депланшем и его офицерами, которые бросились вдогонку за остальными, поплелся в замок графа д’Аркура избитым и помятым — с первого взгляда было ясно, что с ним обошлись сурово. Депланш и его друзья выразили недовольство тем, что я отпустил того человека, так как считали, что он обязан предстать перед судом, — но я, думая лишь о личной мести, злорадно потирал руки. Действительно, граф д’Аркур пришел в бешенство от нанесенной ему обиды и, не подозревая о том, что сам предоставляет мне отличный предлог для оскорбления, собрал друзей и решил напасть на никак не защищенный господский дом в Рюффле. Эти намерения не остались для нас тайной; предупрежденные обо всем, мы отступили, предложив свои услуги графу де Креки-Берньолю, который враждовал с графом д’Аркуром, а с маркизом де Сурдеаком не только судился, но и вел войну по всей форме: они выступали друг против друга, имея каждый на своей стороне по пятнадцать-шестнадцать сотен человек, словно в настоящем сражении. Впрочем, это ополчение сильно уступало регулярным войскам: однажды, когда граф де Креки-Берньоль атаковал, маркизу де Сурдеаку хватило одного лишь выстрела фальконета{184} из замка Нёбур{185}, чтобы импровизированные эскадроны обратились в бегство; иные потом оправдывались тем, что лошадь якобы испугалась и понесла, а поскольку позор был общим, остальные делали вид, что верят этому. Развязав, таким образом, войну против маркиза де Сурдеака, я не преминул перенести военные действия и во владения графа д’Аркура, отправившись туда охотиться на куропаток, и подстрелил двух или трех{186}. Его привратник явился, чтобы просить меня уехать, и объявил: его господин-де уже возвратился в Париж; я знал, что это ложь: следующей ночью кто-то порубил деревья у ворот дома в Рюффле.

Я счел, что выказал достаточно мстительности; кроме того, Депланшу пора было возвращаться на службу, и мне пришлось сопровождать его в Париж, поскольку он опасался ехать один. По прибытии я явился ко двору, и господин кардинал спросил, где я пропадал, — это убедило меня, что он уже знал о недавних событиях. Тем не менее я не решился рассказать ему правду, страшась выговора, а возможно, и худших последствий. Каково же было мое удивление, когда, вместо того чтобы впасть в ярость, как я ожидал, он похвалил меня и сказал, что стал ценить меня еще больше; что я могу не только не опасаться преследований, но и рассчитывать на его заступничество: Фольвиль-ле-Санс, нормандский дворянин на его службе, рассказал ему, в чем было дело. Я поблагодарил его за доброту, спросив, кстати, на какую службу он хочет меня определить. Пока я сидел в тюрьме, он отдал мою роту другому, а я превратился, если можно так сказать, в слугу по найму. Он сказал так: мне не о чем сожалеть, а нужно всего-навсего находиться рядом с ним. Он ежегодно выезжал в приграничные области, сопровождая Короля, который не только вырос и возмужал, но и успел проявить те качества, которыми мы восхищаемся ныне. В самом деле, уже тогда он любил все, что относилось к военному делу, и даже когда ему советовали поменьше скакать верхом под дождем и палящим солнцем, он обычно покидал седло лишь на исходе дня.

Поскольку я проводил куда больше времени при дворе, нежели на полях сражений, и понимал, что одна лишь тяга к военному ремеслу отнюдь не гарантирует успешной карьеры, как у тех, кто избрал его в молодости, то не был расстроен должностью, предоставленной мне господином кардиналом. Я старательно выполнял любые его поручения, хотя, скажу честно, ничего не забыл. Между тем находилось немало людей, стремившихся убедить меня, что я сделал плохой выбор, — и среди них д’Артаньян и Безмо, оба сожалевшие, что всю жизнь посвятили службе Его Преосвященству, так ничего больше и не достигнув{187}. Действительно, они выглядели весьма жалко и вызывали сочувствие, так как порой не знали даже, где раздобыть несколько су на обед. Подобное положение заставляло их подумывать об отставке, но поскольку они были родом из гасконского захолустья, а вернуться туда у них не было средств, они пытались брать в долг; если бы их ссудили хотя бы десятью пистолями, один впоследствии не погиб бы в чине командира первой роты королевских мушкетеров, а другой не имел бы сегодня свыше трех миллионов состояния. Как бы то ни было, всё, что они говорили, ничуть не огорчало меня — я последовал за Его Преосвященством на границу, куда он, в свою очередь, сопровождал Короля. Граф д’Аркур тоже находился там и враждебно поглядывал на меня; я передал ему через одного из своих друзей, что, если он чем-то недоволен, пусть только скажет; он ответил: я-де не ведаю, кому бросаю вызов, но настанет день, когда мне придется понять это. Я посмеялся над его бравадой, как и все остальные: ведь, даже будучи титулованным аристократом, он был не вправе уклоняться от поединка, и многие другие, равные ему по происхождению, и даже члены его семейства никогда не считали зазорным скрестить шпагу с дворянином. Вместе с тем, друзья дали мне совет остерегаться, которым я пренебрег, полагая, что граф не способен на подлость, — но те, кому я высказал эту мысль, возразили: человек, пытавшийся погубить меня в тюрьме, несомненно, захочет сделать это и после моего выхода на свободу. Однако и я не напрасно был в нем уверен: если он и пытался отомстить мне, то, по крайней мере, не такими низкими способами, какими меня пугали. Я и в самом деле не замечал никаких тайных козней, и даже если счел следствием таковых одно происшествие, случившееся со мной несколькими днями позже, все-таки справедливости ради скажу, что у меня было время обнажить шпагу, и хотя со мной поступили скверно, но все же это была скорее случайность, нежели подготовленное покушение.

При дворе находился нормандский дворянин по имени Бреоте — храбрец, красавец, но исполненный такого самомнения, что оно затмевало все его положительные качества: эту черту он унаследовал от своего близкого родственника маркиза де Бреоте, тоже изрядного фанфарона, похвалявшегося тем, что одного за другим якобы поразил в бою двадцать пять испанцев. Гробендонк, губернатор Буа-ле-Дюка, вдоволь посмеялся над этим рассказом и предложил маркизу хоть немного подтвердить сказанное на деле{188}: пусть возьмет с собой двадцать четыре француза и выйдет с ними против двадцати пяти испанских солдат. Бреоте был ошеломлен, но все же, спросив позволения у своего военачальника, принца Оранского, явился на поединок; он сражался неудачно и погиб вместе с двадцатью двумя своими товарищами — двое оставшихся в живых запросили пощады и были увезены пленниками в Буа-ле-Дюк, где Гробендонк велел казнить их, тем самым запятнав победу, одержанную его людьми. Объясняя свой поступок, он сказал: все, кто участвовал в дуэли, якобы дали клятву биться до последней капли крови, и справедливо, что не сдержавшие слова искупили вину жизнью. Так или иначе, мой Бреоте только и говорил, что об этом поединке, — самым большим удовольствием для него было твердить о нем всему лагерю, дабы продемонстрировать, сколь отважны его родственники; при этом он добавлял: если бы испанцы Гробендонка дрались с ним самим, то легко бы не отделались. Эти досужие россказни, вызывавшие у всех хохот, я слышал от него много раз и был единственным, кто вел себя сдержанно: жизненный опыт не позволял мне смеяться над чужой глупостью. Я полагал, что не даю повода для ссоры, и менее всего ожидал ее, когда он, заявив, что я глумлюсь над ним наравне с остальными, потребовал обнажить шпагу и защищаться. Моя честь не позволяла мне разубеждать его, но, подозревая, что он имеет иные причины схлестнуться со мной, и желая выяснить их, я сказал: если он готов драться только из-за недоверия к своим словам, пусть вложит шпагу в ножны — мне и в голову не приходило то, в чем он меня обвиняет, и тому есть свидетели; пусть не считает, будто я говорю так из-за слабодушия: всякий подтвердит, что в иных обстоятельствах я не раз доказывал свою отвагу. При этом, чтобы не ввязываться в ссору, я держался от него на расстоянии клинка, — но либо пренебрегая моими объяснениями, либо движимый иными причинами, он яростно бросился на меня и ранил в бок. Взбешенный, я даже не почувствовал боли и, желая расквитаться, оказался удачливее: моя шпага пронзила ему бедро. Однако вскоре настал его черед: он проткнул меня насквозь, а когда я ослабел и упал, обезоружил.

Я заподозрил (ибо достаточно слышал об этом), что он действовал по наущению графа д’Аркура, и мои подозрения еще более возросли, когда на следующий день мне рассказали, что он отдал ему мою шпагу, а чтобы отпраздновать победу, оба устроили такую разгульную вечеринку, что все, кто был на нее приглашен, перепились и, когда расходились, едва держались на ногах. У самого графа д’Аркура недостало ни честности признать себя виновником случившегося, ни смелости опровергнуть, что биться он сам горазд разве что чужими руками; своими привычками он успел снискать дурную репутацию, еще усугубив ее обращением с собственной супругой. И впрямь, он вел себя как подобает не аристократу, а обыкновенному скандалисту и скверно обходился с женой — поговаривали даже, что он ее избивает. Не знаю, правда ли это, но многие верили — ведь он приходился братом герцогу д’Эльбёфу, погубившему собственную жену жестоким обращением{189}. Как бы там ни было, очевидно, что графиня, богатая наследница, не вынесла мужниного нрава — вскоре она удалилась от света в монастырь и доныне ведет благочестивую жизнь.

Мои раны оказались слишком серьезными, чтобы я быстро поправился, — было пробито легкое, и как только к ране подносили свечу, она сразу же гасла. Господин кардинал, ненавидевший и графа д’Аркура, и всех его родственников за то, что они всегда выступали против него, и, как и я, не доверявший ему, открыто поддержал меня, во всеуслышание заявив, что Бреоте следовало бы скрыться: попадись он только — уж тогда ему покажут, как нападать на достойных людей. Скорее ради желания досадить графу д’Аркуру, нежели из личного расположения, он прислал ко мне своего хирурга, а также кошелек с пятьюстами экю. Это было так ему не свойственно, а уж тем более по отношению к человеку, не являвшемуся приближенным, крепко связанным с ним, что многие удивились. Я бы и сам терялся в догадках, чем объяснить это великодушие, если бы ко мне не явился Депланш и не сказал, что господин кардинал просит его, как только завершится военная кампания, отправиться с друзьями домой и сделать все возможное, чтобы доставить графу неприятности; он добавил, что Его Преосвященство, надеясь на мое скорое исцеление, рассчитывает, что я тоже присоединюсь к ним, о чем он сам мне скажет, как только я встану на ноги. В самом деле, когда я, выздоровев, сам отправился к кардиналу поблагодарить за его милости, он сказал, что был бы рад, если бы я тоже поехал; заодно он поведал мне и о пресловутом обмане маршала де Ла Ферте, якобы просившего для меня командование полком. Думаю, это признание было связано с его личной неприязнью к маршалу — тогда поговаривали, будто Его Преосвященство сомневается в его верности, а Ла Ферте хотя и заверял, что никогда не изменит ему, но скорее из опасения лишиться обещанных милостей, нежели по доброй воле.

По окончании кампании Депланш выбрал из своей роты четырех храбрых парней во главе с сержантом, переодел слугами, чтобы их не узнали, и мы поехали в его края, где к нам присоединился дворянин из Перигора, капитан того же полка. В дороге Депланш получил письмо от своего полковника графа де Тонне-Шаранта, просившего предоставить отпуск одному из солдат его роты. К несчастью, письмо доставили, когда он сидел за столом, и вино успело добавить свирепости его и без того тяжелому нраву: нарочному он заявил, что господину графу де Тонне-Шаранту вольно давать отпуска солдатам когда вздумается, но уж он-то, Депланш, ничего подобного делать не станет. Видя, как он разъярился, мы спросили, что случилось, хотя по его словам уже поняли, в чем дело. Прочтя показанное им письмо, оказавшееся чрезвычайно вежливым, я, не желая терпеть грубости, сказал ему, что он напрасно негодует: я не имею чести лично знать господина графа де Тонне-Шаранта, но, коль скоро мне позволено вмешаться, считаю недопустимым так отзываться о своем командире; ведь тот оказывает ему честь, посвящая его, капитана, в дела, составляющие полковничью прерогативу; капитан без его разрешения вообще не вправе давать отпуск, и если подчас происходит наоборот, то лишь потому, что полковники, люди благородные, не хотят обременять своих капитанов лишними заботами; отказ же в столь вежливой просьбе вынудит полковника самолично распорядиться о предоставлении отпуска этому солдату — что будет стоить капитану не только потери авторитета, но и армейской дружбы, каковую он обязан хранить при любых обстоятельствах; в конце концов, мы ищем справедливости у государей, — но разве не в меньшей степени зависит она от капитанов, живущих в согласии со своим начальством? По-приятельски я попросил его рассудить здраво: у него достаточно средств, он ни в чем не нуждается — к чему же терять репутацию? — а в глазах господина де Тонне-Шаранта он обязательно ее потеряет. Одним словом, я убеждал его успокоиться.

Не знаю, как у меня хватило терпения высказать ему все это — он упрямо гнул свое и стал доказывать, что именно капитанам, а не полковникам принадлежит право предоставлять солдатам отпуска. Мои возражения чрезвычайно разозлили его, и он резко заявил, что не позволит перечить себе в собственном доме: действительно, мы находились на его землях — в Планше близ Эврё{190}, в шести или семи лье от земель Рюффле. Не успел он закончить, как я швырнул ему в голову тарелку; в ярости от выпитого вина, он ответил мне тем же — и те трое или четверо, что сидели с нами за столом, бросились разнимать нас. К счастью, при нас не было шпаг — в ход пошли кулаки, и кровь не пролилась, — но мы дрались так ожесточенно, что понадобилось немало усилий, чтобы развести нас. После этого у меня отпала всякая охота продолжать наше предприятие, и я велел слугам седлать лошадей, чтобы уехать. Наши спутники сделали все возможное для примирения, однако он тоже отказался от него, держась еще более неуступчиво. Я вышел, а так как час был уже поздний, все, что мне оставалось, — это отправиться спать в местечко Пасси{191}, находившееся на Парижской дороге. Буяна же этого, порывавшегося догнать меня, задержали друзья, признавшие мое поведение правильным, и у него было время проспаться. Наутро все переменилось: он сказал ночевавшим с ним господам, что случившееся приводит его в отчаяние и нужно непременно разыскать меня, чтобы он мог передо мной извиниться. Решение его тут же было одобрено всеми без исключения, и, вскочив в седла, компания легким галопом помчалась вслед за мной; меня настигли в Манте{192}, где я остановился, не считая нужным особенно спешить. Вид их взмыленных лошадей заставил меня насторожиться: я решил, что они так быстро прискакали, чтобы сквитаться. Вооружившись двумя пистолетами, я встал в дверях своей комнаты — однако Депланш, вошедший первым, по-дружески протянул мне руку и попросил забыть произошедшее накануне: мне ли не знать, что, выпив, люди теряют разум.

Видя, как он искренен, я сменил гнев на милость, не будучи виноватым в том, что произошло, и ко всему прочему подумав, что не обрадую господина кардинала, отказавшись от поездки, в которую, как уже говорил, отправился по его приказу. Мы обнялись, и я вернулся вместе со всеми; задержавшись еще дня на два в Планше, мы наконец прибыли в Рюффле, где нам сообщили, что граф д’Аркур у себя в замке. Я предложил Депланшу начать наши каверзы в тот же день, но он сказался больным и мне пришлось, захватив ружье, отправиться во владения д’Аркур а лишь в сопровождении двоих слуг. Я шел отнюдь не ради дичи, а только чтобы показать, что настроен решительно, и на скаку выстрелил в воздух — это привлекло внимание одного из слуг графа, который вышел разузнать, что происходит. Узнав меня, он помчался рассказать обо всем своему господину. Граф д’Аркур, услышав, что нас всего трое, выслал против нас всю свою челядь, однако сам выходить не стал; я же, поняв, что имею дело лишь с грубыми простолюдинами и могу быть окружен ими, счел благоразумным отступить. Меня резво преследовали, но я припустил вперед, чтобы укрыться за изгородью, тянувшейся вдоль дороги. Эти люди не отставали и даже несколько раз выстрелили по мне издалека. Но я счастливо избежал другой опасности: когда до изгороди оставалось не больше пятидесяти шагов, оттуда в меня выпалили мощным залпом, который, хвала Всевышнему, причинил мне больше страха, чем вреда, — я отделался лишь пятью пулевыми отверстиями в шляпе и куртке. Тотчас я увидел там Депланша с его солдатами и, не сомневаясь, что он намеревался меня убить, сам приготовился уже прикончить его, когда он сказал, что стрелял вовсе не в меня, а в людей графа д’Аркура. Я был столь глуп, что принял эти слова за чистую монету и сказал, что нам следует вместе обратиться против врагов. Он перезарядил; мы погнались за ними, достигнув Рюффле. Там он и его спутники выразили восхищение моей храбростью и извинились за свою ошибку с такой дружеской прямотой, что окончательно развеяли мои подозрения в том, что все это произошло не случайно. Однако стеливший мне постель камердинер, оказавшийся куда благоразумнее меня, сказал: я в гостях у человека, который говорит одно, а делает другое, и ему не следует доверять; по словам одного крестьянина, он уже убил двоих-троих своих недругов именно так, стреляя из-за изгороди; а поскольку и у меня с ним вышла ссора, лучше было б убраться из его владений. Эти слова вернули мне способность рассуждать здраво — я начал сожалеть о своей излишней доверчивости и решил покинуть Депланша, не чувствуя себя тут в безопасности. Ища предлог для этого, я послал слугу в Брион{193} — якобы спросить, нет ли мне письма, но сам написал себе письмо и снабдил им его, чтобы, когда он доставит его сюда, все подумали, будто меня призывают в Париж неотложные дела. Так я, скрыв истину, расстался с этим подлецом, но Господь не пожелал оставить меня в неведении касательно обоснованности моих опасений, и один тамошний солдат, которого мой камердинер пригласил пропустить рюмочку, чтобы вытянуть правду, передал ему, что мы были правы и еще дешево отделались. Больше он не промолвил об этом ни слова, хотя камердинер настойчиво его расспрашивал; но и сказанного оказалось довольно, чтобы я смог составить впечатление об истинном лице Депланша. Когда я уже вскочил в седло, он вышел меня проводить, и я сказал, что эту историю не забуду всю жизнь, а, если доведется, еще напомню ему о ней. Он был смущен; но я, не дав ему времени на объяснения, пришпорил лошадь и ускакал так быстро, что даже если бы он и хотел что-нибудь ответить, то я не услышал бы его.

Тем временем все произошло так, как я ему и предсказывал: господин де Тонне-Шарант, узнав о его непорядочности, сам предоставил отпуск солдату, но, не довольствуясь конфузом капитана, вознамерился наказать его, как только подвернется удобный случай. Раньше это сделать было гораздо труднее, нежели теперь, когда полковники превратились в полных хозяев, — Король нуждался в офицерах и берег их куда больше: в самом деле, их было не так много, отнюдь не толпа, как сегодня, чтобы подвергать притеснениям и не щадить их жизнь. Господин де Тонне-Шарант тщетно пытался свести с ним счеты — однако ему это не удавалось вплоть до заключения Пиренейского мира{194}. Зато позднее, когда он занялся делами полка, то распорядился включить Депланша в число офицеров, подлежащих сокращению, — ведь тот был то ли пятым, то ли шестым капитаном, да и в других полках упразднение должностей начиналось с самых младших{195}. Не снеся такой обиды, тот решил добиваться справедливости, а граф де Тонне-Шарант, предвидя это, добился аудиенции у Короля и рассказал ему о необузданности этого человека, прибавив еще множество нелицеприятного — например, что, когда на столе вино, для капитана нет ничего святого и он так же дурно отзывается и о Боге, и о государях, как и о врагах.

Представленный Королю подобным образом, Депланш попытался оправдаться, заявляя, что служит уже много лет, никогда не пренебрегал своим долгом, вращается в достойном обществе, владеет солидным состоянием и тому подобное. Спокойно выслушав его, Король ответил, что ему это известно, но если бы он хотел остаться на своем месте, то должен был служить Богу столь же ревностно, как государю; конечно, он не имеет в виду, что офицер должен быть святым, но он не должен быть и безбожником: не он ли, как стало известно от надежных людей, помочился в кропильницу, насмехаясь над святой водой? Он, Король, никак не поймет, почему против капитана не начали процесс, и не узнай он, что поступок тот был совершен оттого, что вино совершенно затмило разум виновника, последний мог бы пожалеть о том, что имел дерзость предстать перед Королем. Депланш, знавший в глубине души, что Король говорит чистую правду, не посмел настаивать и со стыдом удалился. Обосновавшись в провинции, он затем побывал в Париже лишь однажды — чтобы жениться на дочери господина де Брийака, советника Большой палаты Парламента{196}, но супруга не сумела отучить его от разгульного образа жизни, и через пять или шесть лет он умер от пьянства.

Когда я покинул его, как рассказал об этом выше, то решил расквитаться с ним за его проделки. Господин же кардинал, узнав о причине моего столь поспешного отъезда, строжайше запретил мне это, и я больше никогда не осмеливался противиться его воле. Он отправил меня в Брюссель с тайным поручением, о котором я не имею права распространяться; в том деле я потерпел неудачу. Пока я находился в этом городе, господин принц Конде все еще держал сторону испанцев; и в это же время погиб Бове, отец мадам графини де Суассон{197} и конюший принца. Смелый человек, он, тем не менее, был чересчур заносчив, что и стало причиной его смерти: спускаясь по лестнице от господина принца Конде, он схватил за руку одного дворянина, который поднимался и был ступенью выше, — чтобы тот дал ему дорогу. Дворянин не хотел затевать ссору из уважения к хозяину дома, но, покинув принца, тотчас попросил одного из друзей отыскать господина Бове и потребовать объяснений. Не в характере Бове было уклоняться от дуэли — он и его друг, призванный им в секунданты, выступили двое против двоих. Один из его противников вскоре был убит, но Бове не успел воспользоваться этим преимуществом, ибо сам получил в голову пистолетную пулю и умер несколько дней спустя. Господин принц Конде, извещенный об этом несчастье, пришел повидать умирающего и, поскольку надежды спасти его тело не было уже никакой, посоветовал Бове подумать о спасении души — известно ведь, что тот долгое время покровительствовал одной женщине, прижив от нее детей, в том числе и будущую мадам де Суассон, хотя никогда не был женат; посему лучше всего для него сейчас было бы облегчить свою совесть и вступить в брак — он же, принц, в знак уважения и ради его спасения, в которое верит, не мог бы оказать ему лучшей услуги, чем немедля послать за священником. Бове уже был почти без сил и целые сутки не мог вымолвить ни слова, но речь принца Конде привела его в чувство.

— Нет, монсеньор, — воскликнул он, — вы не убедите меня! Я никогда ничего не обещал этой женщине и ничего ей не должен!

Господин принц Конде ответил, что Бове лучше известно, как все обстоит на самом деле, ведь сам он знает обо всем лишь понаслышке, — на что умирающий вновь повторил ему то же самое, и принц оставил его в покое.

А в это время война бушевала с прежней силой, и не только на границах, но и в самом сердце королевства, где из-за бессилия правительства могла быть низвергнута верховная власть и разрушено хозяйство. Я говорю не о том, что творили парламенты, а имею в виду некоторых аристократов, считавших, что ныне им все позволено, и установивших тиранические законы, которые они требовали выполнять. В каждой провинции было по два-три таких князька, и они лишь посмеивались над королевскими порядками, если те расходились с их собственными интересами. Это чрезвычайно тревожило кардинала, а еще больше — Короля: он был куда впечатлительнее, и его подобные дела касались непосредственно. До поры обстоятельства требовали от него дипломатического таланта, и он — человек хоть и молодой, но достаточно искушенный в политике — остерегался прямо выступать против беззакония, которое могло разрастись, если б его попытались пресечь раньше времени.

В те дни не сыскать было никого отчаяннее некоего сумасброда, женатого на моей родственнице, — из-за него я оказался причастен к одной истории. Он звался маркизом де Пранзаком и безмерно кичился своим происхождением, хотя род вел из новых дворян, да и дворянство получил лишь потому, что был сыном и внуком президентов парламента в Бордо. Впрочем, раз уж я неожиданно коснулся генеалогии, расскажу одну примечательную вещь о его прадеде и буду краток, чтобы не слишком этим наскучить. По роду занятий прадед был виноторговцем и жил столь скромно, что другие горожане сомневались, есть ли у него хоть две тысячи франков дохода. Действительно, домишко у него был крохотный, а сам он в большинстве сделок выступал под вымышленными именами. Больше всего на свете он гордился своим единственным сыном и, не желая, чтобы тот повторил его судьбу, послал его учиться философии. Будучи студентом, его сын случайно встретил дочь президента Парламента и, хотя видел ее лишь в церкви, так страстно влюбился, что даже слег с желтухой. Его отец, не имевший, как я уже говорил, других детей и на самом деле куда более богатый, нежели считали, пришел в отчаяние, видя его страдания, и расспрашивал его и так и сяк о причинах, пока не выведал тайну, — а затем сказал: раз дело только в этом, следует набраться смелости и добиваться девушки. Он тотчас отправился к ее отцу и попросил для сына ее руки. Президент решил, что этот жалкий человек бредит, и осведомился, кто он такой, если смеет заговаривать о подобных вещах, а оглядев его весьма небогатую одежду, уже собирался кликнуть слуг, чтобы приказать им выставить его за дверь. Тут-то его собеседник, ничуть не удивленный выказанным пренебрежением, сказал президенту: каково бы ни было приданое невесты, он даст за сыном втрое больше, причем наличными, не говоря уже о должности, такой же, как и у президента, которую он ему обеспечит, как только сын будет способен ее исполнять. Услыхав такое, президент вытаращил глаза, но, убедившись, что посетитель в своем уме, не только переменил тон на уважительный, но и стал расспрашивать его, каким образом тот сможет выполнить обещанное. Торговец заверил: что касается денег, он не обманет, — и тотчас пригласил президента к себе, показав тому денежный сундук, где хранилось свыше восьмисот тысяч франков.

Брак, о котором я говорю, состоялся очень скоро, и именно от него произошел отец нашего безумца. Судите сами, правильно ли я его называю, — но лишь после того, как расскажу историю до конца. Хотя он знал о своем происхождении лучше, чем кто-либо другой, но считал все же, что, какой бы представительной ни была карета, лучше еще украсить ее и пышным гербом; а посему, не собираясь носить тот герб, который некогда принял дед и которым довольствовался отец, он выбрал другой, понравившийся ему самому, и разделил его на шестнадцать частей — притом каждая из них свидетельствовала о родстве по меньшей мере с правящими фамилиями. Затем он завел великолепные ливреи, вскоре привлекшие внимание всего парижского света. Поскольку в большом городе всегда довольно проходимцев, стремящихся жить за счет чужой глупости, один из них, видя, что он одержим тщеславием, изобрел ему генеалогию, из коей следовало, что его род по прямой линии восходит к фамилии Дрё{198}, младшей ветви королевского дома, и поэтому он якобы имеет право носить в первой и четвертой четвертях своего фамильного герба гербы Франции, а во второй и третьей — Дрё. Узнав об этом, он возликовал, а поскольку я в то время гостил у него, то поинтересовался и моим мнением. Такая перспектива слишком нравилась ему, чтобы я позволил себе возразить; и, утвердив его в этой мысли, я окончательно свел его с ума. Он тут же, без всякого промедления, заказал каретнику богатый экипаж с пресловутыми гербами и новое столовое серебро, поместив на нем эти гербы; а еще в тот же самый вечер ради подтверждения высокого происхождения своего дома распорядился составить документы, в которых именовал себя «светлейшим князем А… де Дрё», добавив, впрочем, к этому титулу собственное имя «де Редон» (впоследствии он рассчитывал опустить его или же приписать некоему вымышленному наследованию, по примеру многих французских семейств, часто избегавших раскрывать всю правду, когда речь заходила об их происхождении). Как бы то ни было, маркиз де Пранзак вновь переменил свои ливреи, избрав цвета, принятые среди слуг мадемуазель де Монпансье, с той лишь разницей, что у тех подкладка была зеленая, а у его челяди — голубая;{199} свой выезд он увеличил до четырех пажей и нескольких лакеев, чем смутил даже некоторых принцев, никогда не окружавших себя такой большой свитой. Ему, упивавшемуся своим величием, недоставало разве что титула «высочества», чтобы совсем походить на принца, каковым он искренне себя считал, — и первым, кто в шутку назвал его именно так, был я. Выражая свою признательность, он захотел, чтобы я всегда столовался только у него; и если бы я этого хотел, то, кроме как к нему, никуда больше не ходил бы. Человек, выправивший ему документы на новый, княжеский, титул, тоже был щедро вознагражден и, стремясь превзойти меня, величал его «королевским высочеством», объяснив это так: если уж у маркиза де Пранзака в родне столько государей, с чего бы ему довольствоваться титулом «светлости»? Тот принимал все за чистую монету и выражал свое одобрение благосклонным кивком. Решив продолжить забаву, я, чтобы вызвать моего соперника на спор, начал возражать и сказал: возвышая свое происхождение, Пранзак присвоил титул, который ему не принадлежит, ибо только сыновья королей вправе называть себя «королевскими высочествами»{200}, те же, кто отстоит по родству дальше, именуются «светлейшими». Пусть-де убедится сам: так не называют себя ни господин принц Конде, ни его брат принц Конти, ни множество других аристократов, которых я даже не упоминаю, ибо и этих примеров достаточно. Доводы такого рода не слишком поколебали самомнение его высочества де Пранзака, но мой соперник, продолжая льстить ему, ответил: его королевское высочество носит свой титул на тех же основаниях, что и принц Оранский. Я возразил: того величают подобным образом разве что голландские газетчики — на самом же деле это достоинство принадлежит мадам принцессе Оранской, дочери и сестре английских королей, и нельзя сказать, будто оно перешло к ее супругу: английские принцессы крови, равно как и французские, никогда не уступают свой ранг, даже если выходят замуж за людей ниже себя по происхождению, — и мой визави, без сомнения, позволил себя обмануть, если приписывает мужу то, что по праву принадлежит исключительно жене.

Его высочество де Пранзак нашел мои возражения справедливыми и, удовлетворившись покамест прежним титулом, заключил, исполненный надежды, но еще более — самомнения, что время расставит все на свои места. В сяк дивился, видя, как он разъезжает в роскошном экипаже с красивыми гербами; не имея достаточно средств для содержания такого выезда, он вскоре порядком поиздержался и время от времени вынужден был ограничивать себя. Иногда ему даже приходилось наведываться в деревню и привозить оттуда средства, чтобы вызывать восхищение горожан. Его причуды длились, покуда шла война. Но вот Король восстановил мир в государстве, женившись на испанской инфанте{201}, и велел генеральному прокурору Парламента узнать, с какой стати маркиз де Пранзак захотел быть принцем крови. Выполняя приказ, генеральный прокурор явился к нему домой с судебными приставами; те сломали карету с королевскими лилиями на дверцах, перебили гербовую посуду, а самого хозяина призвали к ответу перед Парламентом. Никогда его высочество не переживал таких ударов судьбы; он бросился разыскивать человека, втянувшего его в это милое дельце, но тот, пока не поздно, сбежал, не желая показываться ему на глаза. Пранзак послал и за мной, и я явился полюбопытствовать, как же он станет выкручиваться. Впрочем, бедняга заслуживал скорее жалости и по-прежнему был столь ослеплен, что требовал от меня величать его высочеством; стремясь держаться твердо, он заявил с неподражаемой важностью: я, дескать, не должен отказывать ему в почтении, ибо дело отнюдь не проиграно, и он еще всем покажет, как оскорблять принца крови. Но вскоре ему пришлось умерить гордость: генеральный прокурор, взявшийся за него не на шутку, потребовал взыскать с него штраф в сумме не менее пятидесяти тысяч экю, лишить, вместе с наследниками, дворянских привилегий, приговорить к публичному покаянию и ко многим другим, столь же унизительным вещам. Адвокаты советовали ему отказаться от притязаний, дабы не усугублять дело, и, наконец, он с великой неохотой уступил. Тем не менее ему пришлось защищаться в одиночку, поскольку никто из юристов не захотел участвовать в таком неприятном процессе, на котором он показал, что это я и еще один человек убедили его в том, будто он — принц крови; якобы искренне поверить тому, чего в действительности никогда не было, его заставило только прямодушие; он раскаивается перед Королем, ибо и не думал оскорблять его, умоляет проявить милость и не назначать слишком сурового наказания. Я тоже был вызван для дачи показаний, и мои друзья подумали даже, что меня собираются арестовать; но, будучи допрошенным, я поведал суду, что отнюдь не поощрял сумасбродства Пранзака, а лишь подсмеивался над ним и не виноват, что он настолько глуп, раз принимал мои шутки всерьез, — мне слишком хорошо известно, к какому роду он принадлежит, чтобы приписывать ему высокое происхождение; в конце концов, невозможно сделать из безумцев мудрецов. Мои слова о его слабом разуме помогли ему больше, нежели я думал: Парламент обошелся с ним мягко, обязал его принести извинения двору и присудил к уплате тысячи экю штрафа.

После приговора ему, разумеется, пришлось сменить фамилию и герб. Что касается фамилии, то он вновь принял свою прежнюю, но герб не использовал в течение четырех или пяти лет. Таким образом, на дверцах кареты у него красовался только вензель с короной, а на посуде и его не было. После столь долгого перерыва он решил взять изображение черного льва в золотом поле, но поскольку все еще не мог забыть королевские лилии, то разделил гербовый щит на части, указывающие на родственные связи с аристократическими фамилиями, — это убедило всех, знавших его историю, что если уж человек безумен, то навсегда. Вдобавок, решив доказать свету, что он отнюдь не стар, — а ему по меньшей мере семьдесят лет, — он сейчас волочится за госпожой герцогиней де Со, впрочем, ненавязчиво и весьма учтиво: чтобы увидеть ее, он отправляется из пригорода Сен-Жермен, где живет, на мессу в церковь при францисканском монастыре{202} и почитает себя счастливейшим из смертных, если она соглашается принять у него святую воду или замечает его поклон. Так прошло некоторое время, и герцогиня не опасалась его причуд. Однако кто-то предупредил ее мужа, и герцог де Со, желая поразвлечься сам, настоял, после того как увидел все своими глазами, чтобы супруга намеренно оделила воздыхателя несколькими благосклонными взглядами; безумец возликовал, и, продлись эти встречи еще месяц-другой, его можно будет отправлять в сумасшедший дом.

Из-за того, что мне хотелось рассказать эту историю целиком, я пропустил несколько лет, к которым хочу возвратиться, чтобы поведать о событиях моей собственной жизни. Мои отношения с господином кардиналом были отнюдь не плохи, и, хотя миссия в Брюсселе не удалась, он продолжал прибегать к моей помощи в секретных переговорах, касавшихся тех же самых дел. Следовало убедить графа де Марсэна покинуть службу у принца Конде — службу, ради которой он пожертвовал своей будущностью, а ведь, останься он верным Королю, давно получил бы маршальский жезл. Действительно, не много нашлось бы людей, знавших военное ремесло лучше него и одержавших так много побед. Но вместо благодарности принц Конде поссорился с ним из-за того, что тот не выполнил его приказ буквально. Граф де Марсэн хотел объясниться и рассказать, что обстоятельства потребовали некоторых изменений; однако принц, известный жестким нравом, не захотел ни говорить с ним, ни даже выслушать и сказал лишь: «Так поступить со мной, Марсэн!» — повторив эти слова пять или шесть раз в таком гневе, что скрежетал зубами. Граф намеревался покинуть принца, опасаясь худших последствий. Господина кардинала, имевшего в Брюсселе хороших шпионов, не замедлили об этом предупредить, и, как уже говорилось, он отправил туда меня. Дельце представлялось веселым и могло стоить мне жизни, если бы меня узнали, поэтому я поселился на отдаленной улочке под видом торговца из Льежа{203}. Сославшись по приезде на болезнь, я сказал: у меня с собой письмо, которое нужно вручить графу де Марсэну — он был родом из тех мест, откуда я якобы прибыл. Мне удалось так хорошо сыграть свою роль, что хозяин дома сам предложил оказать мне эту услугу — я лишь предупредил, чтобы письмо доставили в собственные руки, что и было в точности выполнено. Граф де Марсэн помог мне в осуществлении моей хитрости и попросил, пока я нахожусь в доме у этого человека, позаботиться обо мне, а если я буду в чем-то нуждаться, — достаточно лишь сказать об этом. Сам он сможет повидаться со мной не ранее завтрашнего дня, ибо собирался выезжать, но завтра вернется к восьми часам утра. Мой хозяин возвратился с этой хорошей вестью, но не нашел меня: я спрятался на расстоянии десяти или двенадцати домов от гостиницы, в которой остановился, и следил, не явятся ли вместо него солдаты, чтобы меня схватить. После его прихода я находился в своем укрытии по меньшей мере еще час и возвратился, лишь когда понял, что мне ничто не угрожает. Хозяин спросил, откуда я взялся: ведь я уверил его, что если поднимусь, то заболею еще сильнее. Я ответил, что ходил к мессе, но так ослаб, что думал уже, будто мне не суждено вернуться обратно. Когда эта тема была исчерпана, он передал мне слова господина де Марсэна, и я очень обрадовался, поняв, что мои усилия не пропали втуне. Я уснул, исполненный надежд, а утром в назначенный час явился и господин де Марсэн; он спросил, какие предложения я намерен ему сделать и какие гарантии предоставить. Что касается гарантий, — ответил я, — то они абсолютные, а чтобы у него не осталось сомнений, показал ему верительную грамоту господина кардинала. Граф ответил, что это важный документ, но его недостаточно, мне следовало бы иметь при себе гарантии самого Короля: ведь, хотя господин кардинал управляет королевством как первый министр, он нередко нарушает свои обещания под тем предлогом, что Король ими недоволен; поступает он так для того, чтобы разузнать истинные чувства тех, кого хочет себе заполучить; но, разумеется, я могу изложить те предложения, с которыми явился, — коль скоро он сочтет их достаточно серьезными, то позволит мне заручиться более широкими и твердыми полномочиями, в противном же случае мне не стоит и терять время. Он был прав, говоря, что господин кардинал часто затевал дела, от которых потом отказывался в угоду двору, — это выручало его и во время гражданских войн, когда он подорвал авторитет принца Конде перед парижанами, внушив им, что принц не так сильно предан им, как утверждает, ведь он часто порывал с народом, когда был уверен в благоприятном для него, принца, развитии событий. Как бы то ни было, я, продолжая беседу, ответил господину де Марсэну, что, если он покинет принца и выйдет из его договоров с испанцами, то Король пожалует его пятьюдесятью тысячами экю наличными, должностью губернатора одной из центральных провинций королевства и орденом при первом же награждении. Я был уполномочен пообещать ему гораздо больше, но, подобно торговцам, никогда не выкладывающим на продажу сразу весь товар и приберегающим лучшее напоследок, хотел, чтобы сначала он высказался по поводу уже сделанных мной предложений. Он ответил, что господин кардинал, очевидно, смеется над ним, предлагая такое; что уже давно, если бы он захотел его выслушать, то сделал бы ему гораздо более выгодные предложения; должно быть, он считает, что он, граф, либо сильно ненавидит принца Конде, либо совершенное ничтожество, раз он вбил себе в голову соблазнить его такими пустяками; ведь то, что кардинал предлагает, не возместит ему, графу, и половины потерь того, чем он владел во Франции. Эти предложения не компенсируют многие случаи дурного обращения с ним со стороны кардинала. Его, покинувшего Каталонию, когда он был более всего там нужен, господин кардинал одного-единственного обвинил в измене, а когда арестовали принца Конде, принца Конти и герцога де Лонгвиля, — и вовсе заключил в тюрьму, хотя он, граф, никогда не давал повода подозревать себя в предательстве. Нужно было хотя бы лучше скрывать приказы, которые тот отдал в отношении него, когда принц Конде покинул королевство. Человек пойдет на все ради свободы — и сам он не забудет, чего стоило ему тюремное заключение: во время побега он выпрыгнул из окна тюремной башни и сломал ногу. Чтобы избежать подобного обращения, нет ничего святого, чего нельзя было бы нарушить, а вот господину кардиналу не следовало ежедневно винить его в самом черном вероломстве, какое только можно себе представить. Если и есть кто-то, кого можно в этом обвинить, то это сам кардинал, который уже один раз арестовал его без причины и сделал бы это и во второй раз, если бы не получил приказа; что для такой крайней меры в отношении человека порядочного одних подозрений мало — должны быть неопровержимые доказательства, четко подтверждающие обоснованность подозрений.

Он высказал множество иных упреков и говорил слишком долго, чтобы приводить его речь полностью, — но я не перебивал: я знал, что, исторгнув из души обиду, человек становится более сговорчивым. Между тем, видя, как он пылает негодованием, я возразил, что отнюдь не оправдываю господина кардинала, и добавил к слову: особа, занимающая столь высокий пост, нередко сталкивается с великими трудностями; слепое доверие бывает губительно, и в политике важнейший принцип — расположить подозреваемых людей в свою пользу, а уж потом разбираться, кто виновен, а кто — нет. Ведь и сам граф в подобных обстоятельствах, вероятно, поступил бы так же; кардинал недоволен его приверженностью принцу Конде, ибо знает, что принц ради спасения своего дела, уже почти проигранного, готов на любые крайности. Ни к чему растравлять старые раны — куда выгоднее позабыть о былой вражде и примириться от чистого сердца; если он, граф, считает сделанные мною предложения недостаточными — пусть скажет, чего хочет, и я приложу все усилия, чтобы господин кардинал вознаградил его должным образом. Он сказал, что должен подумать и что наш разговор действительно затянулся: испанцы недоверчивы и не следует давать им повода для подозрений, — а так как сам он не может больше приходить в эту гостиницу, то просит меня перебраться в Льеж и разыскать его в замке Модав{204}, куда приедет через неделю. Он добавил: поскольку мне придется идти через испанские посты, то понадобятся документы, и он готов выправить их сам, но лишь если господин принц Конде, лично рассматривающий такие ходатайства французов, будет отсутствовать, — однако, не рискуя действовать через его голову (мне это принесет скорее вред, чем пользу), предпочел бы, чтобы я под видом льежца обратился к секретарю губернатора Нидерландов: обычно местные чиновники готовы на все ради денег и не задают лишних вопросов. Я поблагодарил его за совет, для меня, впрочем, бесполезный, ибо я предусмотрел все еще до приезда в Брюссель: вместо того чтобы ехать туда напрямую по Парижской дороге, сначала отправился до Льежа по Маасу на торговом судне (господин кардинал предупредил маршала де Фабера, губернатора Седана{205}, что я выполняю важную миссию, и тот рекомендовал меня капитану, помощником коего мне позволили переодеться, дабы безопасно миновать Шарлемон{206} и Намюр{207}). Добравшись до Льежа, я отыскал человека, которого господин кардинал держал там в качестве соглядатая, и тот, выполняя указание Мазарини, снабдил меня паспортом жителя города Льежа.

Таким образом, я покинул Брюссель, ничего не опасаясь, и прибыл в Модав к назначенному времени. Переночевав в Лувене{208}, я на следующий день направился в Тирлемон{209}, оставив по левую руку местечко Лоо{210}, и, продолжая путь, достиг окрестностей Льежа. Шесть дней ожидал я в городе вестей от господина де Марсэна, справляясь у крестьян из Модава, не приехал ли он, а узнав наконец, что в замке появились его слуги, которых он всегда посылает вперед, отправился туда и увиделся с графом в тот же день. Как мы договорились заранее, я переоделся каменщиком — присутствие людей этой профессии в его доме не могло вызвать подозрение: он любил перестраивать свои покои и часто уединялся с мастерами, чтобы обсудить в деталях строительство. Узнав меня, он спросил, принес ли я обещанную смету. Я ответил утвердительно и хотел уже передать ему бумагу, которую вынул из кармана, но граф удержал меня, объяснив: когда он переговорит с рабочими о строительных делах, мы сможем побеседовать в его кабинете. Чтобы не давать пищи чужой подозрительности, граф, удалившись от меня на такое расстояние, чтобы я, как он полагал, не смог его услышать, сказал, что я из Кёльна, сюда приехал недавно, и его уверили, будто я не слишком сведущ в строительном ремесле. Это явно обрадовало нескольких рабочих, которые недружелюбно косились на меня, боясь, как бы я не начал отбирать у них хлеб. Перед тем как направиться со мной в кабинет и затворить двери, господин де Марсэн еще несколько раз прошел по стройке; оставшись с ним наедине, я повторил сделанные мною предложения. Он ответил, что они неплохи, но сам он хотел бы получить чин маршала Франции, должность губернатора одной из провинций, орден при первом награждении, назначение командующим армией в Италии или Каталонии, а кроме того — двести тысяч экю наличными.

Столь непомерные требования весьма смутили меня, но, поскольку мои полномочия шли гораздо дальше того, что я предложил при первой встрече, я добавил: когда граф оказал мне честь, повидавшись со мной в Брюсселе, я написал господину кардиналу — и тот, со своей стороны, ответил, что вместо губернаторства в одной из провинций предлагает ему маршальский жезл, который, как кажется, удовлетворит его больше; кроме того, продолжал я, мне поручено узнать, не согласится ли граф на сто тысяч экю вкупе с гарантиями последующего получения голубой ленты{211} из рук Короля?

Сказанное рассердило его, и он спросил: неужели господин кардинал ставит его в один ряд с Фуко, получившим вместе с чином маршала пятьдесят тысяч золотых луидоров? Я ответил: видимо, так оно и есть — правда, в отличие от Фуко, добившегося столь выгодных для себя условий, граф не распоряжается сильной крепостью, стоившей, по мнению кардинала, куда дороже выплаченной награды; а рассматривая обстоятельства со всех сторон, следует признать: один военачальник, перешедший на нашу сторону, — не такая уж большая потеря для испанцев, тем более что с ними остается принц Конде, гораздо более опасный для нас.

Я привел еще множество доводов, чтобы убедить его, однако он не умалял своих притязаний, и тогда я попросил изложить их на бумаге, чтобы затем показать ее кардиналу. Я был искренен и хотел только оправдаться перед Его Преосвященством — тот, осведомленный о ссоре графа с принцем Конде, полагал, что мне будет легко добиться успеха в переговорах, а поэтому разрешил назвать сумму в сто тысяч экю лишь в самом крайнем случае; таким образом, опасаясь быть обвиненным в неудаче, я желал запастись доказательствами в свою пользу. Но господин де Марсэн истолковал мою просьбу превратно — и, вскочив, гневно воскликнул: он-де не знает, что удерживает его от намерения тотчас разделаться со мной; за кого я его принимаю, раз осмеливаюсь просить о таких вещах — вот, несомненно, обычные козни кардинала: втянуть человека в переговоры, чтобы втереться к нему в доверие, а потом не сдержать обещаний; было бы безумием давать мне какие бы то ни было письменные подтверждения — ведь о них немедленно узнают и в Испании, и в Брюсселе, и в других городах, союзных испанской короне. Стало быть, меня подослали лишь с одной целью — подорвать доверие к нему; а посему мне лучше уйти как можно скорее, ибо ему больше не о чем со мной говорить.

Немало удивленный вспышкой его гнева, я все же сохранял довольно хладнокровия, чтобы владеть собой. Не перебивая, я позволил ему закончить, а когда он умолк, ответил: если намерения господина кардинала таковы, как он изложил, об этом мне неизвестно; что же касается меня самого, то, чтобы его успокоить, я честно признался, почему обратился к нему с такой просьбой: мне приходится иметь дело с прихотливым министром, считающим, что все должно происходить в соответствии с его замыслами; зная, что ему чрезвычайно важен мой успех в переговорах, я думал лишь о том, как доказать ему, что я сделал все, что мог. Я признал, что был неправ, делая графу такое предложение и не имея при этом чести быть ему знакомым, — но, высказывая желание видеть его вернувшимся во Францию, где его заслуги будут вознаграждены куда более щедро, нежели на испанской службе, стремился, чтобы у него не составилось превратное представление о том, кто меня послал. Я готов был даже показать ему мои инструкции, которые сохранил, невзирая на опасность разоблачения. Мои слова немного смягчили его, — но не настолько, чтобы он поступился каким-либо из своих условий. Тогда, больше ни на что не рассчитывая, я простился с ним и отправился во Францию прежней дорогой.

По прибытии в Шарлевиль{212} мне, прежде чем продолжить путь до Ретеля{213}, следовало дождаться сопровождающих. Сообщение между этими городами было осложнено, ибо Рокруа{214}, управлявшийся Монталем, находился под властью принца Конде. Губернатор Шарлевиля господин герцог де Нуармутье, которого я знал лично, поинтересовался, откуда я еду, но я, не имея права раскрывать свои секреты, ответил, что возвращаюсь из Спа, где по настоянию докторов лечился на водах. У него не было причин мне не верить, и, пока он во главе своей кавалерии ездил в Люксембург, где отказывались выплачивать контрибуцию, я вынужден был скучать, ожидая его возвращения. Наконец он прибыл, и множество людей, оказавшихся в том же положении, что и я, получили в провожатые военных. Впрочем, это мало нам помогло — отряд не превышал тридцати человек, причем и люди, и лошади, измученные дорогой, просто падали от усталости. Если бы те, с кем я ехал, послушали меня, нам не пришлось бы так долго ждать, к тому же нас было достаточно, чтобы полагаться на случай, — но многие не согласились со мною, и вскоре им пришлось пожалеть об этом. И впрямь, Монталь проведал, что в соседнем городе большая группа путешественников дожидается лишь возвращения кавалерии, чтобы двинуться дальше под ее защитой, — и в тот день, когда нам нужно было выезжать, послал наперерез несколько своих отрядов — нам удалось проскочить лишь чудом. Когда мы находились в полу-лье от Пьерпона{215}, враги, укрывшиеся в лесу, заметили нас и, разделившись, напали с двух сторон. Наша охрана, едва державшаяся в седлах, отбивалась кое-как и уже хотела обратиться в бегство, — но усталые лошади не слушались шпор, и сопровождающие первыми были захвачены в плен. Некоторые из нас попытались обороняться, — были даже и такие, кто убил пару неприятельских офицеров, — но противник численно превосходил нас, и нам оставалось лишь полагаться на своих быстроногих коней. В сяк стремился вернуться обратно в Шарлевиль, и я сначала тоже хотел последовать этому примеру. Но, заметив, что вражеские драгуны выдвинулись вперед и преградили нам путь к отступлению, я ринулся в лес и, спасшись таким образом от преследовавших меня троих всадников, поскакал сквозь него. На другом краю леса никого не было видно — это заставило меня поверить, будто я вне опасности. И вправду, я преодолел целых два лье, не встречая никаких преград, и уже радовался своему спасению, когда меня неожиданно окружили четверо всадников. Один из них спросил, кто идет, и, когда я не нашел ничего лучше как выкрикнуть «Да здравствует Франция!», пригрозил, что убьет меня, если я не сдамся. Остальные уже подъехали шагов на десять, и, поняв, что сопротивляться бесполезно, я покорился судьбе, восхотевшей сделать меня пленником. Я был препровожден в близлежащий перелесок, где скрывалась остальная засада, и неприятельский командир спросил, кто я и откуда. Мне пришлось ответить, что я француз и еду из Шарлевиля; оказалось, этот дворянин был родом из моих мест и, когда мы познакомились, стал обходиться со мной очень благородно, не допуская, чтобы я испытывал притеснения или терпел какие-либо неудобства. Я находился с ним весь день, а вечером он распорядился снять засаду, немало удивив меня: мне казалось, что обычно ее оставляют до рассвета. Но он ответил: дольше ожидать ни к чему, поскольку его задачей было лишь перехватить тех людей, которые ускользнули после первого нападения. Из этого следовало, что не многим нашим удалось спастись — во всяком случае, кроме себя, он никого не видел. Впрочем, остальных мне довелось встретить уже в Рокруа, что меня приободрило; должен отметить, что мне повезло больше: у них отобрали кошельки, а мой, хвала небесам, находился при мне и был полнехонек. Между тем меня мучила мысль, должен ли я известить о случившемся господина кардинала: с одной стороны, я был его доверенным лицом и он не преминул бы добиться моего освобождения, однако, с другой — обращение с такой просьбой к первому министру значило бы, что я гораздо более важная птица, нежели хочу казаться. Перед господином де Монталем я выдал себя за лейтенанта в пехотном полку Грансея, где знал всех офицеров наперечет и, когда он потребовал меня к себе, легко смог ответить на все вопросы. Наконец, основательно рассудив, я предпочел не раскрывать своей тайны и, не привлекая внимания шпионов, передать весточку с первым, кто должен был выйти на свободу, или же дождаться общего обмена пленными (говорили, будто бы он вскоре состоится). Можно было бы воспользоваться и еще одной возможностью — предложить выкуп, благо я имел деньги, — но господин де Монталь отказался их принять, и эта моя надежда рухнула. Хотя мы и находились недалеко от столицы королевства, где у каждого имелись какие-нибудь знакомые, трудно поверить, что мало кому из пленников помогли. Я не мог оставаться безучастным к их страданиям и не поделиться тем, что имел, — и в результате совершенно опустошил кошелек. Я утешал себя мыслью о том, что вскоре должен получить из Лиона ренту за полгода, но, когда это время настало, возникло новое затруднение: на чеке нужно было подписаться настоящим именем, которое я скрыл от господина де Монталя, назвавшись лейтенантом из полка Грансея. Не желая прослыть лжецом, я предпочел остаться вовсе без денег и жить в нужде, нежели дать кому-либо повод для сомнений. Те, кому я одалживал, получив деньги из дома, стали прятаться от меня, чтобы не возвращать долги; столь милосердный к другим, сам я оказался всеми покинут, и наступившая нищета превзошла самые худшие мои опасения. Более трех месяцев мне приходилось жить на одном солдатском пайке, выдававшемся пленным, а в довершение несчастий у меня украли белье — я остался в одной рубашке и шейном платке и, когда стирал их, мне даже не во что было одеться. Вспоминая об этих злополучных днях, я с трудом представляю, как смог вынести эти душевные муки, которые усиливались и из-за того, что те, кому я помог в беде, чурались меня, словно зачумленного, хотя прекрасно знали, что я оказался в столь плачевном положении из-за своего сострадания к ним.

А между тем обмен пленными, о котором ходили слухи, все не начинался, и я не надеялся, что он состоится раньше, чем возобновится готовящаяся кампания. Я ждал только этой, и никакой другой, новости и был уже не в состоянии терпеть нужду; моя рубашка превращалась в лохмотья, я уже забыл, что такое вино или пиво. Хотя я и вызывал всеобщее сочувствие, но в сяк был стеснен в средствах и думал лишь о себе, так что мне не помогли ничем, кроме пожелания лучшей доли, но никто ничего не сделал для облегчения моего нынешнего состояния. Нетрудно понять, что, вымотанный столь жалким состоянием, я многократно порывался открыться господину де Монталю, предпочитая погибнуть сразу, чем продлевать унижение изо дня в день, и все-таки решил еще немного потерпеть; но когда долгожданный обмен в конце концов начался, то, к моему конфузу, маршал де Грансей, перечисляя имена своих пленных офицеров, так и не назвал имени, под которым я скрывался, ибо тот лейтенант, кому оно в действительности принадлежало, находился в полку. Не попав в число освобожденных, я в отчаянии провожал их взглядом и, истощенный душевно, уже не мог сопротивляться телесному недугу. У меня началась лихорадка, продлившаяся, по крайней мере, два месяца, а будучи помещен в тюремную больницу, я не смог положиться ни на кого, кроме одного офицера родом из Пикардии. Я открылся ему, посчитав достойным человеком, и попросил оказать мне две услуги: передать господину кардиналу письмо, где поведал о выпавших на мою долю испытаниях, и переправить мне ренту за полгода, которую просил получить вместо себя, — для этого я дал ему бумагу с моей подписью, чтобы тот, кто обычно выдавал мне деньги, ни в чем не усомнился. Но вместо того чтобы помочь мне, пикардиец украл деньги и оказался таким бессердечным, что и мое письмо господину кардиналу тоже оставил у себя. Я тщетно ждал ответа и от него, и от Его Преосвященства, но так и не дождался, хотя лелеял безумные надежды целых три месяца, объясняя задержку разными причинами. Наконец, видя, что позабыт всеми и на земле и на небе, если позволительно будет так выразиться, я пал духом настолько, что, не страшись я кары Господней, пожалуй, покончил бы с собой. Моя болезнь обострилась, и вскоре я почувствовал себя совсем худо, так что мне посоветовали исповедаться. Попросив призвать священника, который, к счастью, оказался честным человеком, я рассказал ему о некоторых своих злоключениях — и обо всем, что касалось принятого мной чужого имени и невозможности получить долгожданную помощь. Об остальном я умолчал из опасения, что из ложного усердия он выдаст тайну моей исповеди. Как бы то ни было, он успокоил меня как мог и предложил съездить ради моих дел в Париж; я поймал его на слове и, чтобы он смог получить остатки моей ренты, вручил подписанную мной бумагу, как прежде пикардийцу. Опасаясь нового обмана, я не стал говорить, на какую сумму рассчитываю. Действительно, оказалось, что были уже получены пятьсот экю, но так как мне причиталось еще за полгода, он привез мне такую же сумму, из которой удержал расходы на поездку. Доверься я ему до конца и попроси отправиться к кардиналу, — он бы, несомненно, согласился и выполнил поручение столь же честно, ибо был французом по рождению и характеру. Но Всевышнему было угодно, чтобы события развивались по-другому.

Теперь, когда нужда мне уже не грозила, я решил набраться терпения и ждать конца моих несчастий. Эта мысль пришла мне в голову потому, что начали поговаривать об окончательном мире, — у испанцев, терпевших поражение за поражением и позабывших о своих успехах в предыдущих кампаниях, такие разговоры вызывали, как и прежде, негодование. Все зависело от успеха начавшейся кампании: если бы испанцы нас победили, то надежд бы не осталось. Армию Короля возглавлял господин де Тюренн, долго разделявший командование с маршалом де Ла Ферте. Тот, сражаясь под Валансьенном, допустил тактический промах{216}, который виконт де Тюренн не преминул использовать для того, чтобы стать единоличным командиром. Но дела отнюдь не были плохи — напротив, когда соперничество между этими двумя полководцами, стоившее нам успеха в нескольких крупных военных предприятиях, улеглось, мы покорили несколько крепостей в разных местах. Конечно, без Дюнкерка, который впоследствии по договору был уступлен англичанам{217}, эти завоевания вызывали у нас лишь снисходительную улыбку, но виконт де Тюренн продолжал сражаться за него. Господин де Монталь, страшившийся заключения мира, признал, что его условия будут зависеть для них лишь от исхода битвы за Дюнкерк{218}, и, когда мне передали эти слова, я решил действовать сообразно своему дворянскому достоинству и насущным интересам, ибо понимал, что только так смогу вернуть себе свободу. Крепость эта была чрезвычайно важна для обеих сторон, и чем яростнее мы пытались овладеть ею, тем отчаяннее испанцы ее обороняли. Весьма осторожные в сражениях последних лет, теперь они бросили на ее защиту все силы; их поддерживал принц Конде со своими войсками — вместе они находились на расстоянии пушечного выстрела от наших рядов. Виконт де Тюренн, понимая, что они не сдадут город без боя и, как всякий опытный полководец, проявляя осмотрительность, не стал наступать безоглядно, а предпочел прежде дать смотр своей армии. Дон Хуан Австрийский, командовавший испанцами, покинул головной отряд своей армии, и принц Конде последовал его примеру, однако их сподвижник маршал д’Окенкур, слишком горячий и пренебрегавший осторожностью, подошел к нашим линиям куда ближе остальных; по нему стали стрелять, и мушкетная пуля отправила его на тот свет. Его гибель заставила отступить отряды, следовавшие за ним, но отнюдь не изменила намерение неприятеля атаковать наши позиции. Узнав это от своих разведчиков, виконт де Тюренн выдвинулся вперед и приготовился к бою; не ограничившись одной лишь напутственной речью перед полками, он обошел шеренги, чтобы посмотреть, все ли в порядке, и имел столь довольный вид, что никто из солдат не усомнился в будущей победе.

Я, конечно, не преминул бы подробно рассказать об этой славной для нас битве, если бы сражался вместе с ними, — но поскольку людей, пишущих о том, что они знают лишь понаслышке, намного больше, нежели очевидцев, находившихся на месте событий, и мне по опыту известно, что большинство из этих писателей грешат ошибками, я, пожалуй, не стану следовать их примеру, а ограничусь лишь фразой, что виконт де Тюренн, опрокинув вражескую армию, подступил к Дюнкерку и вынудил его капитулировать. Покорив город, он повернул свои силы против врагов, занимавших позиции вдоль морского побережья. Те, понимая, что не смогут противостоять армии, выигравшей такое большое сражение и овладевшей Дюнкерком, довольно скоро сложили оружие — не начни испанцы мирные переговоры, они неминуемо потеряли бы всю Фландрию. Я внимательно следил за новостями, — как я уже только что сказал, я был уверен: от этих переговоров, в которых было заинтересовано столько государств, зависит также и моя свобода. Я даже попросил благородного священника, некогда оказавшего мне любезность и съездившего по моим делам в Париж, делиться со мной всем, что он знал о текущих событиях, и именно он был так добр, что поведал мне о победе французов и о поисках мира испанцами.

Я возликовал, однако до подписания мирного договора оставалось около полутора лет, и мне пришлось с тоской ожидать, когда они наконец пройдут. Я мог лишь догадываться, что думал обо мне господин кардинал, который целых три года не получал от меня никаких известий. Несомненно, он считал меня умершим — ибо трудно было предположить, будто я жив, но не даю о себе знать. Но поскольку, даже проведя столько времени в плену, я никогда не терял надежды на освобождение, то постоянно откладывал возможность передать ему весть о моих несчастьях. Знаю, что многие осуждали меня за это; но тех, кто смотрит на вещи беспристрастно, я прошу принять во внимание причины, побудившие меня так поступать, — после чего готов целиком подчиниться их суду.

Как бы там ни было, выйдя из тюрьмы после заключения общего мира{219}, я отправился к господину кардиналу и отыскал его в Венсенне{220}. Он изумился так, словно увидел призрак, однако спросил, откуда я взялся и не слишком ли дерзко с моей стороны появляться перед ним после столь долгого отсутствия. Я ответил, что готов рассказать о его причинах, а он пускай судит, насколько они вески, если будет столь добр выслушать меня. Затем я подробно поведал об обстоятельствах, не позволивших написать ему, — этот рассказ излишне приводить здесь, ибо выше уже достаточно говорилось об этом. Но он лишь пожал плечами, как если бы услышал речи умалишенного, и сказал только, что ему жаль меня и, если бы Господь не помогал мне, меня давно следовало бы определить в сумасшедший дом.

Этот ответ меня взбесил — я вышел и, встретив Ла Кардоньера{221}, который теперь генерал-лейтенант, в гневе бросил ему (ибо он всегда служил кардиналу), что его хозяин, достигнув высот власти, стал совершенно невыносим и терпеть его просто невозможно: ему все равно, кого оскорбить — дворянина или судейского, но еще наступит час, когда я ему понадоблюсь и заставлю его пожалеть о тех словах, что он сказал мне сегодня. Я думал, что говорю с другом — ведь, когда Ла Кардоньер только начинал свою карьеру, мне не раз доводилось ссужать его деньгами. Однако, едва я произнес это, как он, позабыв о моей доброте, начал яростно защищать кардинала — дело дошло до ссоры, мы выхватили шпаги и успели нанести друг другу раны, и, если бы не маркиз де Ренель, наш бой не закончился бы малой кровью. Впрочем, каждый из нас остался при своем, не удовлетворенный таким исходом дела; но мне пришлось скрываться, поскольку кардинал поклялся перед всем двором, что велит отрубить мне голову, если я попадусь. Я нашел убежище в одном монастыре, с настоятелем которого водил большую дружбу, тогда как Ла Кардоньера утешали придворные льстецы, готовые на любую низость, лишь бы кардинал их одобрил. Моя история наделала в Париже много шума, и монахи, у которых я укрылся, могли меня заподозрить. Тогда настоятель убедил их, что я будто бы готовлюсь принять постриг, но сперва желаю утвердиться в своем решении. Он посоветовал мне ходить к заутрене и выказывать большое религиозное рвение, ибо считал, что, раз уж речь идет о спасении человека, то можно прибегнуть к любой хитрости. Не мне решать, хорошо это или плохо, — ведь я очень обязан этому человеку, ибо без его помощи мог погибнуть на эшафоте. Между тем кардинал, — итальянец, весьма мстительный от природы, — вновь отобрал мою ренту и довел бы меня до полной нищеты, если бы не мой друг настоятель. Он не последовал примеру монахов, думавших лишь о собственной выгоде, — напротив, чем больше на меня сваливалось бед, тем с большим участием он ко мне относился. Я уже и не знал, что думать о превратностях судьбы: мне казалось несправедливым осуждать самого себя за то, в чем я вовсе не был виноват; но при этом напасти так и сыпались на мою голову — то ли из-за моего самолюбия, то ли потому, что я был скорее несчастен, чем виновен.

Я прожил в монастыре до самой смерти кардинала{222}, и, как бы скоро она ни последовала, мне все-таки показалось, что ждать ее пришлось слишком долго. Сколь ни был я достойным христианином, а все же не мог желать добра человеку, причинившему мне столько зла и вынудившему меня после трех лет неволи укрыться в месте, казавшемся мне не милее прежней тюрьмы. Будь я религиозен, то, без сомнения, посвятил бы себя Господу, и часто молил оказать мне эту милость, но, не испытывая склонности к духовному поприщу, смирился с Его волей и вновь обратился к мирской юдоли. Уже упоминавшийся выше господин граф де Шаро тепло ко мне относился и замолвил за меня словечко Королю, рассказав ему о моих приключениях, — а про них-то Король ничего не знал, хоть я и находился на его службе; и когда я имел смелость предстать перед ним, государь — сама доброта — ответил, что готов простить меня, если только ссора с Ла Кардоньером не была дуэлью. Еще во время коронации он поклялся на Евангелии, что виновные в этом худшем из преступлений не дождутся его милости, и, как мы это увидели, никогда впоследствии не изменял своей клятве и никогда ее не нарушит, как в этом убеждает то, что произошло после моего примирения со двором. Я имею в виду дело господ де Ла Фретт и де Шале{223}, в котором я, по счастью, не был замешан, как можно судить по моему дальнейшему рассказу.

Надобно знать, что за две или три недели до того, что произошло, мы играли в мяч{224} на улице Вожирар, неподалеку от Люксембургского дворца, с одним пуатевенским дворянином, офицером гвардии по имени Ла Вери. В Париже сыскалась бы тысяча других мест, более подходящих для игры, но мы выбрали именно этот зал, поскольку оба жили неподалеку и могли прийти туда, одевшись совсем по-домашнему. Мы сыграли несколько партий, но, когда уже заканчивали последнюю, явился шевалье де Ла Фретт; подойдя к корзине, он, насмехаясь над нами, принялся бросать мячи в лузы. Ла Вери проигрывал, был в плохом настроении и, поскольку в это время не играл партию, а оплачивал проигранные мячи, то крикнул, что просит его прекратить свою забаву. Не знаю, оказалось ли то стечением обстоятельств или же шевалье де Ла Фретт, слывший, сказать по правде, бретером, искал повод для ссоры, — но, вместо того чтобы остановиться, он схватил корзину и высыпал из нее все мячи. Это вызвало перепалку, и шевалье де Ла Фретт, сочтя себя оскорбленным, бросился на обидчика, хотя тот не только не имел при себе шпаги, но, можно сказать, вовсе был раздет. Служители зала и все остальные, находившиеся рядом, бросились их разнимать, и нам дали время сходить домой, чтобы переодеться и взять оружие — в зале не оказалось ни одного человека при шпаге, ведь никто и подумать не мог, что она понадобится. Когда мы вышли и нас никто не мог слышать, Ла Вери признался мне, что, хоть и растерялся поначалу, все же намерен требовать удовлетворения, — и я не стал возражать, чтобы он не принял мое здравомыслие за проявление трусости. Таким образом, едва выпутавшись из одной переделки, я угодил в другую, куда более опасную. Мне надлежало принести вызов шевалье де Ла Фретту, который жил на той же улице, в доме, принадлежащем ныне герцогу д’Эльбёфу. Не успел я и рта раскрыть, как наш противник заявил, что догадывается, зачем я пришел, и предупредил, что с нашей стороны должен быть еще один секундант, так как он, Ла Фретт, придет с двумя друзьями: они-де, узнав о ссоре, взяли с него слово не начинать поединок без них. Сначала мы решили найти графа де Бомона, младшего сына маркиза д’Антрага, — позже он стал известен при дворе под именем маркиза д’Ильера и погиб в сражении при Сенефе{225}, командуя легкой конницей{226} Короля, — но, к счастью для него, не застали его дома и тогда пригласили дворянина по имени Шильво, владевшего землями по соседству с его отцом и гостившего у д’Антрагов. Дуэль происходила возле монастыря Босоногих кармелитов{227}; мы сражались отчаянно — я был ранен, и из-за неравенства оружия бой прекратился, так что никто не погиб. Мы разошлись кто куда, ожидая суровой кары, но, к счастью, о стычке никто не узнал; Ла Вери, как ни в чем не бывало, возвратился на службу, да и для всех нас это дело осталось без последствий. Что касается меня, то я укрылся у маркиза де Нуармутье, старшего сына шарлевильского губернатора, о котором прежде уже говорилось; вскоре маркиз объявил, что мне нечего бояться, и я покинул свое убежище, как и другие участники дуэли.

Однако две или три недели спустя господа де Ла Фретт вновь затеяли ссору, закончившуюся отнюдь не безоблачно. Старший был на балу в Пале-Рояле{228}, где собрался весь двор; когда все выходили, он, будучи человеком дерзким и к тому же ища из-за любовницы ссоры с господином де Шале, намеренно толкнул его; тот повернулся и, как только узнал Ла Фретта, сказал ему какую-то грубость. Будь они при оружии, поединок вспыхнул бы мгновенно, хотя место для этого не подходило; но поскольку оба были одеты для бала и не желали нарушать приличий, Ла Фретт молча стал ждать, когда выйдет соперник, чтобы бросить ему вызов. Они условились драться трое против троих и договорились о месте дуэли, отложив ее до следующего дня, ибо час был уже поздний. Так как ссора произошла в слишком людном месте, чтобы остаться тайной, разговоры о ней дошли до ушей Короля, и он послал шевалье де Сент-Эньяна передать Ла Фретту, что запрещает ему драться, — а если тот ослушается, то лишится головы. Шевалье де Сент-Эньян, приходившийся забияке двоюродным братом{229}, отыскал его и передал королевскую волю, но тот возразил, что его поддерживают многие друзья, с нетерпением дожидающиеся завтрашнего утра, и было бы лучше, если бы и сам Сент-Эньян принял участие в предстоящем поединке — тогда Шале останется привести еще одного секунданта. Шевалье де Сент-Эньян, ничтоже сумняшеся, согласился, позабыв и о том, что явился от имени Короля, и о том, что даже если бы дуэли не были строго-настрого запрещены, все равно речь идет о поединке, из которого он не должен рассчитывать выйти живым. Он послал к Шале, чтобы тот, со своей стороны, выставил против него человека; Шале же обратился к своему шурину и секунданту маркизу де Нуармутье, а маркиз велел разыскать меня, зная, что я уже однажды дрался с шевалье де Ла Фреттом. К счастью, в тот вечер я допоздна засиделся за карточной игрой у одного своего приятеля, и хотя в Париже в то время было не принято оставаться на ночь, приятель настоял, чтобы я заночевал у него, ибо улицы кишели грабителями. В этом стечении обстоятельств я увидел доброе предзнаменование, уверившись, что судьба, так долго испытывавшая меня, все-таки не хочет моей погибели.

Эти восемь дуэлянтов были сам Ла Фретт, его брат Оварти, лейтенант Французской гвардии, шевалье де Сент-Эньян, маркиз де Фламмаран, принц де Шале, маркиз де Нуармутье, маркиз д’Антен, брат мадам де Монтеспан, и виконт д’Аржанльё{230}. Исход сражения оказался несчастным лишь для маркиза д’Антена, который был убит. Однако и другим, избежавшим его участи, все же пришлось сильно пожалеть о содеянном. Король невероятно разгневался, особенно на шевалье де Сент-Эньяна, решив наказать его строже других. Впрочем, будущность остальных тоже оказалась незавидной: по приказу государя приказы об их аресте разослали в каждый порт и на все пограничные заставы, так что им пришлось бежать из королевства под чужими именами. Одни укрылись в Испании, другие — в Португалии, третьи — еще где-то, надеясь обрести там покой. Но как ни хорошо в чужих странах, а покинувшие Францию чувствовали себя изгнанниками, и каждый имел довольно времени раскаяться в своей глупости. Шевалье де Сент-Эньяну никто не сочувствовал — все считали, что с ним обошлись куда мягче, нежели он заслуживал. Братьям Ла Фретт тоже не стоило надеяться на снисхождение — их, прославившихся постоянной задиристостью, сравнивали с брыкливыми лошадьми, которым всегда тесно в общем стойле. Что же до прочих, то общественное мнение было к ним более милостиво — все желали, если это только возможно, чтобы Король не слишком строго их наказал. Это и вправду были порядочные люди, достойные лучшей доли. Впрочем, никто не осмеливался заступаться за них перед государем, и сам пользовавшийся монаршим расположением герцог де Сент-Эньян первым заявил, что не станет просить о милости: проступок его сына не заслуживает прощения, и если бы было известно, где тот скрывается, то он сам бы привез его и предал правосудию — как поступил бы, по его мнению, всякий. Эти речи сочли превосходными для царедворца, желающего произвести благоприятное впечатление, но не приличествовавшими отцу, коему следовало скорее смягчить государя, нежели ожесточать его еще больше. Родственники братьев Ла Фретт поступили иначе: они не осмелились лично предстательствовать перед Королем, однако привели в действие множество потайных пружин, чтобы заставить его уступить. Герцогиня де Шон попросила своего мужа, посла в Риме{231}, рассказать о случившемся Папе, и, хотя святейший отец одобрял суровое решение Короля, однако не смог отказать герцогу в обещании помощи и поручил своему легату, уже несколько лет находившемуся во Франции ради дел, не имеющих отношения к нашей истории и о которых излишне здесь говорить, наряду с их обсуждением коснуться и этой темы. Герцогиня не могла бы найти заступника более влиятельного — Папа имел власть разрешить Короля от клятвы, побуждавшей его к столь жестким поступкам, — но Король ответил легату так: в чем-либо ином он был бы счастлив уступить святейшему отцу, но, что касается этого случая, у него связаны руки, и освободить его от клятвы, данной столь торжественно, способен разве что Бог; отнюдь не подвергая сомнению авторитет Святого Престола, он напомнил, что он — хозяин своего слова перед Господом, и полагает, что Папа не будет настаивать на своей просьбе, если внимательно рассмотрит все обстоятельства дела{232}.

Те, кто узнал об этом ответе, прониклись к Королю еще большим уважением. Сам Папа, поддавшийся уговорам или, проще сказать, докучливости господина де Шона, был восхищен отказом и, если верить одному достойному человеку, как я слышал, даже тайком поблагодарил Короля. А герцог де Сент-Эньян немного времени спустя добился еще большей благосклонности Его Величества: после злополучной истории с его сыном всякий подумал бы, что эта благосклонность будет употреблена на пользу беглецам, но он не стал рисковать — либо посчитав это бесполезным, либо, как кое-кто поговаривал, не являясь хорошим отцом. Все это вызвало немало пересудов, как обычно случается, едва возникает какое-нибудь громкое дело; но они вскоре стихли, ибо общее внимание обратилось к другому свежему происшествию. Был арестован господин Фуке, суперинтендант финансов, имевший столь влиятельных врагов, что приходилось лишь удивляться, как его не предали позорной смерти. Еще до ареста против него опубликовали множество обвинений, чтобы народ стал ненавидеть его, но, честно говоря, многие из них были ложными — говорю об этом с уверенностью, ибо сам был причастен к некоторым. Господин Фуке был благородным и великодушным человеком, и, имей он иное ремесло, нежели судейское, эти качества проявились бы еще ярче. Господин кардинал Мазарини питал к нему неприязнь, ибо, будучи генеральным прокурором Парламента, тот не терпел, когда кардинал дурно отзывался об учреждении, где он имел честь занимать одну из высших должностей, однако отвечал ему, что не станет отрицать, будто в Парламенте и впрямь есть люди, которым, по его мнению, лучше там не заседать. Но эта кротость была слабым утешением для итальянца, которому хватало самого незначительного повода, чтобы затаить злобу на всю жизнь. Вкрадчивый, словно женщина, кардинал не отваживался жаловаться на него при жизни и, лишь умирая, сказал Королю, что именно этот человек повинен не просто в расстройстве финансов, но и в их присвоении; красотой постройки и роскошью убранства его особняки превосходят иные королевские дворцы; он подкупил многих сановников при дворе, видимо замышляя нечто опасное; он приобрел у дома Гонди и основательно укрепил Бель-Иль{233} — крепость по соседству с владениями англичан, старинных врагов Франции; и он, кардинал, конечно, не осмелился бы утверждать, что Фуке не состоит с ними в сговоре. То есть единственный способ искоренить зло — разоблачить этого опасного человека; но делать это следует с великой осторожностью — ведь, пока он генеральный прокурор, Парламент будет настаивать на собственном расследовании и, без сомнения, оправдает его; принять меры и устроить все дело нужно прежде, чем он успеет что-либо заподозрить.

С такими помыслами Мазарини и отошел в мир иной, до последнего вздоха оставшись истым итальянцем. Незадолго до смерти он обнимался с господином Фуке, словно с лучшим своим другом, вспоминая, как во время гражданских войн тот оказал ему множество услуг, но особенно — о пятидесяти тысячах экю, которые во время изгнания кардинала он послал ему в Льеж и которые Мазарини смог вернуть лишь спустя много лет. Он обходился так со всеми, кого задумал обмануть, и не считал нужным изменять себе даже на краю могилы, так что Короля тронули его слова. Этот государь, рожденный для грандиозных дел, каковые ему суждено было свершить, хорошо умел хранить тайны (а это — суть одно из главнейших качеств, свойственных великим людям) и решил посоветоваться насчет Фуке лишь с господином Ле Телье, чья не раз проверенная преданность не вызывала у него сомнений, и с Кольбером — его кардинал, умирая, рекомендовал как человека, наиболее способного управлять финансами. Вместе они решили следовать плану, оставленному кардиналом, то есть ничего не предпринимать, пока Фуке не будет лишен поста генерального прокурора.

Если уж речь зашла о Кольбере, самом могущественном нашем министре за несколько столетий, расскажу о том, что произошло у меня с ним за несколько лет до этого и чего в то время стоила его порядочность. Моя сестра, чтобы обеспечить большой процесс, касавшийся рождения ее сына, — об этом процессе я уже рассказывал, — пользовалась благодаря мужу рентой от городской ратуши — контракт на нее был в руках отца Кольбера, который, всякому известно, был плательщиком рент. Ее муж ничего об этих деньгах не знал — лишь после его кончины сестра, разбирая бумаги, наткнулась на маленькую записку, гласившую, что существует рента в размере пятьсот ливров от города, а контракт находится у господина Кольбера. Я отправился к этому человеку, министру, который был старшим сыном, — ведь прежде документы хранились у его отца, — и спросил об этих деньгах. Кольбер пожелал взглянуть на пресловутую записку, и, когда я, смущенный, имел глупость ее показать, он заметил, что на ней отсутствует дата, подтверждающая ее содержание, заявил, будто никогда не слыхивал ни о какой ренте, но все же готов оказать содействие и предложил мне прийти через неделю. По окончании названного срока — в течение которого, пока рента должным образом не оформлена, моя сестра в ожидании новостей не позволяла расходовать деньги, — я вернулся за ответом. Но он сказал, что еще не нашел никаких подтверждений, и таким образом морочил мне голову месяца два. Те, к кому сестра обращалась за содействием, говорили то же самое, что и он, и я уже уверился было, что на записку не стоит возлагать надежд, когда ко мне явился некий человек с предложением: если моя сестра уступит половину суммы контракта, то документы отыщутся. Я ответил, что не могу решить сразу, ибо не знаю, как отнесется к этому предложению сестра, и попросил его прийти завтра в тот же час за точным ответом. Сделка выглядела весьма невыгодной, и, не желая гадать, Кольбер стоит за нею или кто-то из советчиков моей сестры, я решил проследить за этим человеком. Это мне удалось: мой слуга, посланный вдогонку, передал, что он вошел в дом господина Кольбера. Хотя это было и самонадеянно, я счел, что ничего не потеряю, если сам отправлюсь к Кольберу и поговорю начистоту. Меня терзала ярость — и вот, придя якобы узнать, не отыскался ли наш контракт, и услышав, что нет, я воскликнул:

— Это подлость — таить у себя чужое добро и пытаться его отобрать! Не притворяйтесь: нам известно, что именно вы сделали это унизительное предложение — за вашим посланцем следили, он вошел сюда, и иных доказательств мне не нужно!

Господин Кольбер, очень удивленный моей решительностью, побледнел, но вскоре овладел собой — то ли по привычке к злодеяниям, то ли из-за уверенности, что я как дворянин не способен нанести обиду человеку его профессии.

— Действительно, вы правы, — промолвил он. — Контракт у меня, но я отнюдь не намерен его отбирать, как вы считаете. Просто отец вашего зятя должен моему отцу значительную сумму — в реестре я отыскал соответствующую запись, — и рента служит обеспечением залога.

Я потребовал предъявить мне долговые обязательства, о которых он упомянул, чтобы справиться о них в реестре, но он отказал, заявив, что не намерен посвящать меня в свои семейные дела, и добавил лишь, что он честный человек и я должен верить ему на слово.

Кроме этого объяснения, я ничего не смог добиться, и когда мы с сестрой советовались с адвокатами в Совете, те сказали, что следовало бы запросить записи в архивах, поднять копии документов, а потом все же заставить Кольбера поклясться в существовании долга. Мы уполномочили их действовать от нашего имени и, в ожидании рассмотрения дела, поручили перерыть все реестры ратуши. Но отец и сын были столь «чистосердечными», что испортили тот реестр, который был нам нужен: наша рента прошла под столькими именами, что ни его имя, ни наше там не появлялось. Единственное, на что оставалось надеяться, это присяга Кольбера, но друзья справедливо возразили нам, что тому, кто способен на мошенничество, и поклясться ничего не стоит, так что лучше всего завершить тяжбу полюбовным соглашением. Он согласился дать расписки за все старые долги, сделанные под вымышленными именами, сестра уступила ему еще ренту за текущий год и только тогда смогла вернуть свой контракт.

Думаю, что человеку со столь щекотливой совестью не составило труда вытеснить несчастного господина Фуке с должности, позволявшей обкрадывать Короля и народ. Для него было очень важно отнять у Фуке пост генерального прокурора, и следовало найти повод и вынудить его к отказу от оного, чтобы затем арестовать; его убедили, что ради больших дел, которыми он обременен в Государственном совете с тех пор, как умер господин кардинал, нужно оставить парламентские заботы, на которые у него совсем не оставалось времени. Стремясь подсластить пилюлю, Король благоволил ему более, чем обычно, и добряк угодил в западню, начав искать покупателя на свою должность, наилучшую в Парламенте, — а добиться ее мог всякий, кто располагал достаточными средствами. Господин де Фьёбе предлагал самую крупную сумму — миллион шестьсот тысяч франков, однако господин Фуке предпочел уступить ее своему другу господину де Арлэ{234}, хотя тот давал на двести тысяч меньше. Лишь немногие были способны на такое благородство, восхитившее тогда и друзей и врагов. Последние распустили слухи, будто бы он успел столько украсть у Короля, что пренебрегает этаким пустяком, а коль скоро мы склонны злословию верить скорее, чем правде, все поверили, и еще до суда над ним пошел слух, что он должен казне свыше двух миллионов, — больше, нежели оценивалось все его состояние. Когда Фуке продал свою должность, но все же продолжал пользоваться влиянием во Франции и за ее пределами, Король, прежде чем арестовать министра, решил упредить его в Бретани и завладеть Бель-Илем, где опасался мятежа. Этот замысел был выполнен с величайшей секретностью, ибо предполагалось, что будут предприняты ответные меры, и еще до того, как господин Фуке смог заподозрить неладное, войска уже заняли окрестности Бель-Иля; даже пожелай кто-либо что-нибудь предпринять в его пользу, то вряд ли сумел бы. Захват этой крепости всех сколь удивил, столь и огорчил — ведь Фуке, хотя и руководил финансами в то время, когда правительство обременяло народ большими налогами, но, в отличие от тех, кого мы ненавидели, куда больше заботился не о накоплении, а о вложении своих средств. Впрочем, поскольку большинством владеют соображения личной выгоды и поскольку каждый был в нем заинтересован — что очень полезно, чтобы заставить себя любить, — все не могли не сочувствовать, когда его заключили в тюрьму: ведь он сделал больше добра, чем зла, а если и был повинен в злоупотреблениях, происходивших при кардинале Мазарини, то лишь потому, что неукоснительно выполнял его приказы. Но самое большое сожаление вызывало то, что на его место Король назначил Кольбера. Под внешней сдержанностью тот таил неуемное честолюбие и двуличие: будучи жестокосердным, проповедовал миролюбие, призывая к смирению, на деле жаждал истребить весь род человеческий, ибо жирел на его пожитках, а будучи жестоким сверх меры, ратовал на словах за мягкость. Он не имел иных достоинств, кроме искусства скрывать свои недостатки. Поистине никто не поверил бы, что он откажется от утех, дабы целиком отдаться делам, — более развращенного человека было не сыскать. Находя время и для гризеток, и для светского общества, он делал меж ними лишь одно различие: к первым являлся в веселом настроении, а перед другим представал с хмурым видом.

Сколь великим злополучием для господина Фуке ни была королевская немилость, а тайные козни Кольбера оказались злом не меньшим. Тот еще с кардиналом Мазарини составил план низвержения соперника и, чтобы действовать наверняка, приготовил для него коварные ловушки: опасаясь, что Фуке оправдают, он подкупил нескольких людей, согласившихся быть лжесвидетелями, а бумаги, доказывавшие невиновность заключенного, поручил выкрасть некоему Берье. Не довольствуясь этим, он распустил невероятные слухи, будто Фуке развратил многих дам при дворе, прельстив их своими деньгами; в результате их родственники и друзья, которые могли бы помочь попавшему в беду министру, отвернулись от него. Но, в отличие от других, лишь пересказывавших сплетни, я ручаюсь, что отнюдь не по этой причине была изгнана мадемуазель де Ла Мотт-Аржанкур: мне доподлинно известно, что опала постигла ее из-за встреч с маркизом де Ришельё, которых не одобряла Королева-мать.

Эта девушка, фрейлина государыни, всегда была моим другом — многие думали даже, что я в нее влюблен. Не стану отрицать — она была одной из прекраснейших особ при дворе и имела множество поклонников, хотя многие и присуждали первенство мадемуазель де Менвиль, состоявшей при Королеве-матери в той же должности. Что же до меня, то я не отдавал предпочтение ни той, ни другой красавице — после всего, о чем я теперь рассказал, это могло оказаться подозрительным. Тем не менее, когда я был в Фонтенбло, где обе Королевы{235} ожидали возвращения государя из Бретани, мадемуазель де Ла Мотт бросилась ко мне со слезами на глазах и воскликнула, что погибнет, если я ей не помогу: за ней надзирают, и она просит тайком принести в ее комнату мужское платье. Я спросил, что это значит, — уж не замешана ли она в делах, направленных против господина Фуке, если решила бежать?

— Дело не в этом, — ответила она. — Я никогда не была так близка с ним, чтобы обрушившиеся на него напасти коснулись меня, а уж тем более довели до такого отчаяния. Признаюсь вам в другом: я вынуждена расплачиваться за ошибки, совершенные из-за любви. Эта потаскуха Бове нашептала Королеве-матери, что я встречаюсь с ее зятем, а та, слушаясь ее во всем, приняла ее сторону и велела моим родственникам — графине де Молеврие и ее мужу, с которым вы знакомы, — заточить меня в монастырь. Ради Бога заклинаю вас оказать мне услугу, о которой я прошу, и, чтобы я могла спастись, приведите лошадь на ту сторону реки, к королевской давильне напротив переправы у Вальвена{236}.

Люби я ее, как об этом судачили, — думайте сами, был бы я счастлив, услышав это. Но, не испытывая к ней ничего, кроме дружеского расположения, отнюдь меня не стеснявшего, я легко нашел способ выручить ее, не терзаясь муками ревности. Я распорядился отвести одного из своих коней в назначенное ею место, принес ей мужской наряд, но, никого не застав в покоях, спрятал его, как она велела, под кровать, а затем завел разговор с мадам де Тийёль, помощницей наставницы фрейлин, — моим хорошим другом. Поскольку все комнаты, — а точнее сказать, спальни фрейлин, — были отворены, весьма походя на гримерки актеров, — я, прогуливаясь с нею, заметил на одном туалетном столике расчески, коробочки с пудрой и прочие принадлежности дамского обихода, а среди прочего — баночку мази, которой решил воспользоваться, чтобы немного умастить свои загрубевшие руки. Увидев, что содержимое баночки по цвету иное, чем обычно, я решил, что оно — для губ, и немного смазал их, поскольку они у меня растрескались. Однако я поступил весьма неосмотрительно, и мне тут же пришлось раскаяться: губы тотчас страшно разболелись, десны сморщились, а рот сжался так, что, когда я попытался заговорить, то рассмешил мадам де Тийёль и даже сам понял, как забавно выгляжу. Хуже всего было то, что я не мог вымолвить ни слова, а, подскочив к зеркалу, устыдился своего вида и сбежал, чтобы спрятаться. В коридоре я столкнулся с господином герцогом де Роклором, явившимся сюда приятно провести время с какой-нибудь фрейлиной, — и он с удивлением спросил, что довело меня до такого состояния. Когда же я, превозмогая боль, сумел-таки простодушно рассказать о своей беде, он, расхохотавшись, ответил мне: и поделом — в моем возрасте следовало бы знать, что мази бывают разные, и та, которую я взял, предназначена не для рук, не для волос, а для гораздо более редкого употребления. Насмеявшись вдоволь, он отправился в покои Королевы-матери и поведал ей о случившейся со мной неприятности. Тут же все сбежались на меня поглядеть — я же, понимая, что дал повод потешаться над собой, охотно начал бы смеяться первым, если бы мог раскрыть рот. Это происшествие занимало двор больше недели, известие о нем вскоре достигло ушей Короля, находившегося в Нанте{237}, и даже он, несмотря на всю свою серьезность, не смог удержаться от смеха. Мне-то самому вовсе не хотелось вспоминать о своем конфузе — я полоскал рот попеременно то чистой водой, то теплым вином, но только время принесло мне облегчение.

Из-за того, что сие досадное приключение не позволило мне несколько дней показываться на людях, я получил новости о мадемуазель де Ла Мотт, лишь когда вновь явился ко двору: после выговора Королевы-матери графиня де Молеврие увезла ее в монастырь в Шайо{238}, стены которого стали для бедняжки настоящей темницей. Я узнал, что красавица, сходившая с ума по маркизу де Ришельё, разгневалась на Бове, хотя та и была наперсницей Королевы; она обвинила ее, помимо прочего, в том, что та воспользовалась молодостью Короля и добилась, чтобы он провел с ней ночь. Я не мог поверить, что она способна на такое безрассудство, но, когда придворные мне это подтвердили, спросил у них: неужели сказанное ею — правда и наш великий Король оказался столь добр, что снизошел до просьб Кривой Като? В этом нет сомнений, ответили мне, добавив: должно быть, я единственный человек во Франции, не знающий этой истории. Каковы бы ни были истинные причины изгнания мадемуазель де Ла Мотт, Кольбер лукаво причислил ее к приверженцам господина Фуке. Но в дальнейшем, стараясь добить соперника, он уже не разменивался на столь жалкие происки, а призывал в судьи наиболее преданных ему членов Парламента, щедро вознаграждая их за поддержку. Он был так уверен в смертном приговоре, что тем, кто обыкновенно возводил эшафот, был даже отдан приказ держать наготове все необходимое. Он убедил Короля, что господину Фуке уже не избежать кары, и государь в сопровождении своей конной гвардии отправился в Шартр{239} — отнюдь не благочестия ради, а чтобы не выслушивать ходатайств в пользу обвиняемого: он опасался, что дочь Фуке, которую тот, сам человек незнатного происхождения, выдал замуж за старшего сына графа де Шаро, явится молить о пощаде. Но когда Король уже был готов уехать, ему передали, что Фуке осужден. Один из комиссаров, советник парламента в Эксе{240}, даже удивился: судьи были так решительно настроены на смертный приговор, что и не пытались разобраться, справедливо это или нет; уже с одного взгляда было понятно, что Фуке осудят на смерть. Среди его бумаг отыскались черновики, свидетельствующие о заговоре и попытках его устроения, подтверждения избранного им опасного пути и, наконец, доказательства причастности к множеству преступлений, даже наименьшее из которых, бесспорно, заслуживало этой суровой кары. Однако, когда обратили внимание, где именно были обнаружены улики, то признали необходимым отсрочить вынесение приговора: эти документы извлекли не только из мусорной корзины в углу комнаты, но и из камина, приготовленными к сожжению, что, как заявил в свою защиту господин Фуке, свидетельствует в его пользу, ибо не говорит ни о чем, кроме отчаяния, в которое его ввергли козни кардинала Мазарини, при всяком удобном случае стремившегося вредить ему; обычная судебная практика королевства не предусматривает наказания за злой умысел без доказательств намерения его осуществления, если только еще не были сделаны шаги для его исполнения, чего явно не было в данном случае, — напротив, обвиняемый сильно раскаивался. Государи в своем праве карать не должны быть суровее Всевышнего, столь милостивого к первым побуждениям; впрочем, есть доказательства и поубедительнее уже упомянутых господином Фуке: он уверял, что, если бы не подлог и не кража бумаг, он легко доказал бы свое раскаяние (это, по-видимому, было сказано, чтобы разжалобить судей, но вполне могло быть и правдой); ведь установлено и не подлежит сомнению, что среди изъятых документов нашлись адресованные господину Кольберу прошения, где тот именуется монсеньором, то есть титулом, присвоенным ему уже после того, как господин Фуке был заключен в тюрьму; таким образом, в его дом могли проникнуть когда угодно — и лишь с единственной целью — погубить обвиняемого, поскольку украденными и подмененными оказались именно документы, которые могли бы его оправдать. Но, несмотря на это, он отвергал казнокрадство, приписанное ему недругами, предъявив сведения о собственном имуществе до того, как вошел в правительство, опись имущества жены, стоимостью превышавшего миллион, а также пенсионы и льготы, дарованные ему в разное время, — и хотя названное состояние было весьма крупным, он не только растратил его полностью, но и остался должен два миллиона; так он хотел опровергнуть утверждение, будто его огромные расходы указывали на преступные деяния, — ведь он и так имел довольно средств, чтобы не запускать руку в королевскую казну, а если и причинил ущерб, то отнюдь не Королю, а лишь себе и своей семье.

Большинство судей было тронуто не столько речами этого человека, бесспорно исполненными решительности, сколько тем презрением, какое он выказывал властям, повергая в смятение всех требовавших его казни. Не было лучшего побуждения проявить милосердие к ближнему: выступавшие после него уже не скрывали своих настоящих чувств, а люди, прежде настаивавшие на смертном приговоре, устыдились собственного малодушия; мнение судей изменилось так быстро, что заговорили даже, будто истину им внушил Святой Дух. Впрочем, повод осудить господина Фуке все-таки нашелся: то ли за те планы, о которых я говорил выше, то ли за самовольное вооружение крепости Бель-Иль его приговорили к изгнанию. При дворе весьма удивились такому неожиданно мягкому решению — была даже прервана поездка в Шартр, — и господин Кольбер, опасаясь, как бы Фуке, получив свободу, однажды не предал гласности такие вещи, которые он сам предпочел бы держать в тайне, добился, чтобы Король заменил назначенное судом наказание пожизненным тюремным заключением. Некоторое время господин Фуке провел в башне Венсеннского замка, а затем был отправлен в Пиньероль{241}, где находился по меньшей мере шестнадцать или семнадцать лет. Этот срок он посвятил покаянию — и те, кто знал его в новом узилище, говорили, что представившуюся возможность он использовал так хорошо, как никто другой. Как бы то ни было, я не могу не рассказать о его встрече с господином де Лозеном, заключенным восемь или десять лет спустя в ту же самую крепость{242}, — эту историю я услышал от самого господина де Лозена не более трех месяцев назад.

Когда они встретились, господин Фуке не смог его вспомнить и, возможно, по расстройству памяти, обретенному в неволе, а скорее потому, что в его время Лозен не был настолько знаменит, — спросил, где же они могли видеться. Удовлетворив его любопытство, господин де Лозен с естественным для каждого узника нетерпением захотел поведать ему свою историю и крайне удивил его рассказом о своем соперничестве с Королем из-за мадам де Монако — он якобы заявил Королю, что тот поступает как тиран, желая отнять у него возлюбленную; а еще сообщил, что отказался исполнять должность генерального полковника драгун{243} в Итальянской армии; и поведал о том, как просил у Короля назначить его, Лозена, командующим, а в ответ на отказ подал в отставку; и, наконец, рассказал, как Король заключил его в Бастилию, откуда он тем не менее вышел через сутки и потом ладил с Королем лучше прежнего. С удивлением слушая рассказ человека, не казавшегося ему слишком приятным, господин Фуке не мог понять, каким образом Король, слывший просвещенным государем, мог совершить столь недостойные поступки, изменив и своему характеру, и понятиям о чести из-за подданного, который казался этого недостоин. Тем не менее он долго не подавал виду, продолжая внимательно слушать, но, когда господин де Лозен дошел до своего сватовства к мадемуазель де Монпансье{244}, расписывая, как Король сперва дал согласие на этот брак, а потом забрал свое слово назад, как страдала несчастная принцесса и так далее, — не смог удержаться и, обернувшись к другому политическому узнику, сидевшему с ними в камере, покрутил пальцем у виска, как обычно делают, когда хотят показать, что у кого-то не всё в порядке с головой, — ибо иного мнения обо всех этих россказнях у него не было. Господин де Лозен заметил это, но, ничуть не смутившись, продолжил повествование о чудесах своей жизни, что еще более убедило Фуке в правильности первого впечатления.

Кольбер, ставший после опалы Фуке всемогущим, приобрел такое расположение Короля, что вызвал зависть господина Ле Телье, который, давно находясь при дворе, также ожидал наград за свои заслуги, что было бы справедливо. Стремясь сократить государственные расходы и упорядочить финансы, Кольбер упразднил казначеев Сберегательной казны{245} и служащих их ведомства, — их всех бросили в тюрьму, обвинив в кражах из казны; все их оправдания, заключавшиеся в том, что, напротив, это Король должен им огромные суммы, оказались несостоятельными, и их присудили к конфискации имущества. Сказать по правде, злоупотреблений действительно было великое множество, и хорошо, что в финансах наконец навели порядок. Впрочем, многие аристократы стремились извлечь выгоду из этих последних событий: одни успели жениться на дочерях опальных чиновников, дабы поправить дела своих семейств, другие же лишь собирались это сделать. Герцог де Сент-Эньян был из числа таковых — он сосватал своего старшего сына графа де Сери за мадемуазель Монеро, за которой отец обещал два миллиона приданого. Герцог, как я уже говорил, пользовался благоволением Короля, принимал участие в его развлечениях, и влияние фаворита возрастало день ото дня; тогда господин Кольбер, опасаясь, что когда-нибудь герцог станет его соперником, решил породниться с ним и вместо мадемуазель Монеро предложил в жены его сыну свою старшую дочь. Думается, герцог согласился на это без особой охоты — он не был богат и надеялся на более выгодную партию, но, какие бы мысли ни лелеял прежде, не отказал бы; однако вскоре граф де Сери умер. Кольбер, впрочем, не оставил намерения приобрести расположение герцога и сказал ему: пусть небу было угодно призвать его сына, но это не помешает им породниться — у герцога ведь есть еще один сын, а у него — младшая дочь, и хотя оба еще малы, но родителям достаточно дать друг другу слово — и брак состоится, когда дети достигнут совершеннолетия. Нуждавшийся в деньгах герцог де Сент-Эньян, не имея возможности получить от кого-либо больше, дал свое согласие, — и когда дети подросли, свадьба состоялась, как и было условлено{246}.

Как я только что сказал, господин Кольбер так горячо настаивал на этом браке потому, что господин де Сент-Эньян играл при дворе все более значительную роль и был, в частности, посвящен в любовные дела Короля с фрейлиной герцогини Орлеанской мадемуазель де Лавальер, не отличавшейся большой привлекательностью, но умевшей нравиться больше, чем иные красавицы. Он оказал государю немало услуг, помогая скрывать его увлечение от Королевы. Эта девица, уроженка Тура, происходила из семьи, принадлежавшей скорее к мещанам, нежели к дворянству, и, строго говоря, не имела права даже называться демуазелью{247} — дворянское достоинство пожаловал брату ее прадеда Генрих III, нашедший в Туре убежище во время раздиравших страну гражданских войн{248}, и распространялось оно не на всю семью, а лишь на потомков того, кому было даровано. Тем не менее, отец этой девицы отличился на военном поприще и смог породниться со знатной семьей, так что его дети стали-таки именоваться дворянами. Как бы то ни было, когда она поступала на службу к мадам герцогине Орлеанской, ей не задали никаких вопросов, касавшихся ее происхождения; и еще до того, как Король обратил на нее внимание, она имела возлюбленного, который обожал ее и намеревался жениться. Это был дворянин из окрестностей Шартра, старший в семье{249} и имевший двадцать тысяч ливров ренты, то есть способный составить ей весьма выгодную партию. Его звали д’Этурвиль, гвардейский лейтенант{250}, и единственным препятствием к браку был его отец, не соглашавшийся с его выбором. Сын поехал его уговаривать, оставив мадемуазель де Лавальер, умолявшую его возвратиться как можно скорее. В этих мольбах не было нужды — любовь не позволяла ему надолго расставаться с нею, женщиной столь ему дорогой, и он начал думать о возвращении, едва успев уехать. Однако, вынужденный убеждать отца, никак не желавшего брать невестку без приданого и не слишком завидного происхождения, он провел дома куда больше времени, чем рассчитывал вначале, а когда наконец добился благословения и вернулся, то увидел, что обстоятельства сильно переменились. Не только Король влюбился в его невесту, но и сама она так была влюблена в Короля, что попросила передать д’Этурвилю, чтобы тот оставил ее. То была первая новость, которую он узнал по приезде в Париж, и, не желая верить, пока не услышит отказ из уст самой мадемуазель де Лавальер, кинулся к ней в Пале-Рояль. Но теперь увидеться с ней было непросто, ибо влюбленный государь окружил ее своими людьми, докладывавшими о каждом ее шаге; когда они спросили д’Этурвиля, кто он такой, он назвал себя, думая, что имени довольно, чтобы быть допущенным к любимой. О нем доложили мадемуазель де Лавальер, но она, столь же гордившаяся своим нежданным возвышением, сколь и страшившаяся гнева Короля, который мог явиться к ней за доказательствами любви, притворилась, будто не знает д’Этурвиля. Эта великая измена потрясла его — он убедился, что ему говорили правду, и, уже не сомневаясь в том, что покинут, возвратился домой и вскоре слег с тоски. Знавшие его историю спрашивали, не глупо ли так страдать из-за измены неблагодарной красотки, но горе отвергнутого возлюбленного было столь велико, что он стал убедительным примером того, что истинный влюбленный может умереть от любви. Около трех недель он, изнемогая от недуга, только и говорил, что об измене мадемуазель де Лавальер, и, прежде чем испустил дух, попросил одного из друзей передать ей, что лишь она будет повинна в его смерти{251}.

Господин Кольбер был посвящен в дела мадемуазель де Лавальер, как только она стала фавориткой Короля, и это помогло ему возвыситься над теми, кто, подобно ему, заискивал королевских милостей.

Тем временем я, проведя большую часть жизни среди сильных мира сего, чувствовал себя покинутым, и, если бы не моя рента, мне пришлось бы совсем туго. Отец мой еще здравствовал, и хотя именно мне его семья была обязана благосостоянием, сам я от этого добра ничуть не разбогател — напротив, мне казалось даже, что он позволил бы мне умереть, не дав и стакана воды. Я и подумать об этом не мог без боли, но так как, по милости Божьей, не впал в совершенную нищету, то терпеливо страдал, сознавая, что ни в чем не виноват. И вот в конце 1663 года я получил письмо от нашего кюре, который просил меня быстро приехать, чтобы повидать отца перед смертью и привести в порядок дела семьи. Меня ничто не удерживало — я немедленно отправился в путь и шесть часов спустя был дома. Отец удивился, увидев меня, поскольку думал, что по своей воле я не приеду; тем не менее он сделал вид, что рад и сам-де хотел послать за мной, — его дряхлость уже не дает надежд на выздоровление, а нужно еще распорядиться наследством; а коль скоро ничего нет хуже судебной тяжбы между родственниками, то он надеется примирить меня со своей женой и ее детьми и тем заслужить мою признательность. Он пояснил, что хочет разделить свое состояние на равные части, обеспечив долю и жене, — но умолчал, впрочем, о положенных в таких случаях изъятиях и о наследстве моей покойной матери, довольно значительном, которое не следовало смешивать с остальным имуществом; оно составляло наилучшую часть, каковую полагалось выделить в мою пользу. Я ничего не ответил, хотя его намерение было бесчестно — он хотел, ни много ни мало, лишить меня материнского наследства, весьма значительного и принадлежавшего исключительно мне, которым мой отец пользовался с тех пор, как вступил во второй брак; он боялся, как бы я, по праву старшего сына, не заявил притязаний на все его имущество. Он подумал, что раз я молчу, то согласен с его волей и самое время послать за нотариусом. Ради отцовской немощи я скрепя сердце не возражал, надеясь, что, если не стану бередить прошлое, он, возможно, поступит со мной по справедливости. Но когда он, по приходе нотариуса, начал диктовать завещание, я попросил подождать, чтобы мы могли посоветоваться. Тут я попросил отца вспомнить, что, как и остальные дети, я тоже его кровь, но всегда был изгнанником, они же жили вместе с ним в довольстве; его старший сын от второго брака имеет два доходных бенефиция, дающие ему возможность не только обойтись без наследства, но и воспомоществоватъ младшему; сестра благодаря устроенному мною замужеству тоже достаточно состоятельна, чтобы ни в чем не нуждаться — и если я сейчас говорю об этом, то не из желания обделить их или присвоить положенное им по праву, — а хочу лишь одного: чтобы он сделал для меня то же, что и для них. Мне казалось, что он поступит разумно, дав моей мачехе большую пенсию — я, безусловно, согласился бы на это — и выделив долю младшему брату, чтобы тот смог прожить, если старший откажется ему помогать. Касаемо остального, я надеюсь, он позволит мне посоветоваться со знающими людьми.

Мое предложение было всего лишь честным — я не хотел быть обобранным в пользу остальных. Но мой отец так обожал мачеху и ее детей, что, если бы смог подняться и избить меня, не сомневаюсь, так бы и сделал. Он ответил, что лишний раз убедился в правоте тех, кто всегда твердил ему, что я жестокосерд, бесчувствен и своей неблагодарностью стремлюсь приблизить его кончину; его предложение было выгодным лишь для меня, но теперь, видя, что я хочу рассорить семью, он предпочел бы вовсе лишить меня наследства, лишь бы не допустить того, чтобы я совершил зло. Его не удивляет, что я никогда не мог поладить с теми, кому служил, — они-то знали меня лучше; другой на моем месте сделал бы блестящую карьеру, но Бог поистине воздал мне по заслугам, — и мне лучше уйти с глаз долой, чтобы не тревожить его; он проклянет меня, если я стану настаивать на своем, а коль скоро ему суждено умереть с такими мыслями, это будет на моей совести.

Признаюсь, когда я это услышал, мне захотелось убежать далеко-далеко, но, пытаясь смягчить его глубочайшей покорностью, какую только мог выказать, и убедить, что прошу лишь справедливости, я снова сказал: буде он боится слишком обделить мачеху и ее детей, то я не против выделения долей тем, у кого ничего нет; но ведь и я нуждаюсь не меньше остальных — поговаривали, будто бы скоро закроют Лионский банк или по меньшей мере отменят выплачиваемые им ренты; мой брат аббат богаче всех нас вместе взятых, но вряд ли стоит ждать от него милости: обязанный мне своим состоянием и положением, он не ссудил меня и тридцатью су даже в то время, когда я сильно нуждался.

Не знаю, горячность ли заставляла меня думать, что мое предложение разумнее всех прочих, или это и впрямь было так. Но отец держался своего мнения и, к несчастью, так и умер настроенным против меня.

Поскольку в том не было моей вины, я не верил, что Господь обрушит на мою голову проклятия, извергнутые отцом перед смертью, и они смогут помешать мне в моих делах. Нетрудно представить, как недовольна была мною и мачеха, которая, сказать по правде, люто ненавидела меня всю жизнь. Я поступил как обычно, то есть позволил ей выговориться, ибо видел, что она имеет на то больше поводов, чем когда-либо прежде; впрочем, я, скорее желая оградить себя от ее упреков, нежели сомневаясь в собственной правоте, предложил ей тысячу экю ренты, если она откажется от своих имущественных требований. Безусловно, эти отступные, предложенные мною честь по чести, должны были ее удовлетворить, ибо, по справедливости, она могла рассчитывать лишь на свое имущество, лучшая часть которого заключалась в недвижимости; но поскольку она заранее предприняла шаги, о которых я еще не знал, она ответила: если я не глуп и не желаю навредить самому себе, мне надлежит согласиться с волей отца.

Я же еще не подозревал о впоследствии обнаружившемся подлоге, и на меня ее слова не произвели никакого впечатления. Думая о том, как отстоять свои права, я обратился к адвокатам и прокурорам; их мнение — я мог рассчитывать на все наследство целиком, даже если бы оно было значительно большим. Я только и думал, как бы поскорее начать судебный процесс, который расставил бы все на свои места, и уладить все необходимые формальности. Обнаружив в документах сведения об отделении имущества мачехи по брачному контракту, я подумал было, что мои дела совсем хороши: ведь в этом случае, если ей и причитались какие-то выплаты, то только из ее собственной доли, к коей отец не имел никакого отношения. Я не смог удержаться от соблазна и рассказал ей о своих поисках, полагая, что сумею сбить с нее спесь, однако она ответила, что дело не окончено и, возможно, я еще узнаю о таких вещах, которые отобьют у меня охоту смеяться. Как я ни напрягал ум, не мог понять, что она имеет в виду, но загадка неожиданно разрешилась. Чиновник, занимавшийся описью наследства, нашел и показал мне сумку с документами, снабженную ярлычком, надписанным рукой мачехи: «Выплаты по некоторым долгам моего мужа, сделанные мною из собственных средств, которые должны быть возмещены мне по праву кредитора из его имущества». Как же я удивился, когда извлек бумаги из сумки и нашел среди них долговые обязательства моего деда — их общая сумма достигала по меньшей мере пятидесяти тысяч экю. Мачеха и впрямь оказалась права: время веселиться для меня еще не настало. Поскольку я ушел из дома совсем юным, то не имел никакого представления о семейных делах и не мог судить о том, во что не был посвящен. Тем не менее мне стало совершенно ясно: затеяно мошенничество, и наиболее очевидным объяснением, приходившим на ум, было то, что мачеха пользовалась доходами с бенефициев сына ради собственных нужд. И вот с чего я утвердился в этой мысли: если мой брат-аббат позволил распоряжаться своим состоянием всей семье, то почему же в доме после смерти отца осталось не более десяти франков? Действительно, из наличных денег нашли лишь восемь с половиной франков — нечего сказать, солидный капитал для одной из самых известных фамилий нашего края, — иными словами, те крохи, которые мачеха не успела прибрать к рукам. Итак, чтобы не слишком распространяться об этом, я сделал вывод, что дед не мог оставить долги, сопоставимые со стоимостью всего нашего имущества, — ведь отец, в свое время выдавая замуж двух своих сестер, дал за каждой из них по двадцать пять тысяч франков приданого. Было очевидно, что, будь он обременен такими долгами, он вряд ли мог бы свободно распоряжаться хотя бы малой частью своего состояния, а значит, эти долговые обязательства представляли собой не что иное, как подлог, причем все главные кредиторы оказались родственниками мачехи.

Я рассказал о своих подозрениях искушенным в подобных делах людям, и они со мной согласились; адвокаты тоже поддержали меня, но дали совет: выиграть предстоящий процесс можно, только доказав подложность долговых обязательств. Приложив все усилия к этому, я обратился за помощью к нескольким достойным людям из наших мест, знавшим, чем обязана мне моя семья и искренне сочувствовавшим моему положению, — но, как бы они ни стремились мне посодействовать, все их труды оказались напрасными, ибо те, на кого полагалась мачеха, отнюдь не собирались ни в чем признаваться; возможно, что за пособничество они получили хорошее вознаграждение. Стало ясно, что процесс затянется надолго. Тогда я, получив надлежащее разрешение, распространил объявления с рассказом о мнимых долговых обязательствах в тех приходах, где проживали все причастные к фальсификации, надеясь, что накануне Рождества те раскаются в содеянном. Моя сестра проявила себя тогда с наилучшей стороны: разыскав меня, она сказала, что готова свидетельствовать в мою пользу, хоть это и рассорит ее с матерью, если та об этом проведает; она слышала не раз, как отец в разговорах с матерью упоминал, что его собственный отец не оставил ему никаких долгов, а, напротив, незадолго до смерти располагал суммой в восемь тысяч франков; она помнит это, как если сие было сказано четверть часа назад, и готова в любой момент подтвердить данный факт в суде, если это мне поможет. Я поблагодарил сестру за доброту, но, не желая, чтобы из сочувствия ко мне она навлекла на себя гнев матери, ответил: ни к чему такие жертвы, мне довольно лишь ее сердечного участия; я сердит на то, что лишен наследства, но если смогу его добиться, то назначу своей наследницей именно ее — ту, кого искренне люблю. Она оказалась женщиной добропорядочной, как я и думал, и спустя еще три или четыре дня вручила мне бумагу, в которой отказывалась в мою пользу от той доли в наследстве, что принадлежала моей покойной матери, при этом завещав своему сыну, в случае ее смерти, не посягать на это добро. Когда она стала упрашивать меня взять этот документ, я рассмеялся и разорвал его на мелкие клочки, ответив, что мы всегда придем к согласию безо всяких бумаг. Дай она мне сотню тысяч экю, и то я не был бы признателен ей больше, и меня печалило лишь то, что я не могу отблагодарить ее за это по достоинству.

Наш процесс, начавшийся на родине, вскоре был перенесен в Париж: на этом настоял один из подставных кредиторов мачехи, считавший, видимо, не без достаточных причин, что получит там больше преимуществ. В этом деле, явно обещавшем быть непростым, у меня неожиданно блеснула надежда, ибо и я в столице имел друзей не меньше и думал, что они не покинут меня в беде. И впрямь, многие предложили мне свои услуги, и я, хоть и ненавидел тяжбы больше всего на свете, бросился отстаивать свои интересы с таким пылом, что позабыл о еде и отдыхе. Когда я вспоминаю об этом, то даже не знаю, что побудило меня так перемениться — быть может, желание отплатить мачехе, всю жизнь почитавшей своею обязанностью издеваться надо мной. Однако судьи были настроены против меня, и все говорили, что я проиграю процесс, если не предъявлю какие-либо доказательства, способные подтвердить учиненную надо мной несправедливость. Я поднял брачные контракты двух моих тетушек, доказывая, что, раз отец дал им в приданое пятьдесят тысяч франков, то сам должен был иметь намного больше денег, — но когда сказал, что это и есть достаточное доказательство, адвокаты лишь посмеялись надо мной и заявили, что в судебных процессах решения не принимаются на основании допущений.

Нечего и говорить, что после такого поворота событий я оказался в крайне затруднительном положении и уже мрачно предрекал, что вскоре буду приговорен к выплате судебных издержек, как вдруг один советник Большой палаты{252} передал мне, что поможет выиграть тяжбу, если я женюсь на его дочери. Я поинтересовался у человека, принесшего мне это предложение, кто такой этот советник, но тот сослался на запрет об этом рассказывать, пока я не соглашусь и не дам слова жениться, — только после этого меня познакомят с тестем и невестой. Тогда я заметил: странно вступать в брак неизвестно с кем, и, прежде чем обещать, я все же хочу знать, о ком идет речь; во-первых, это предложение либо шутника, либо, что более вероятно, человека неразборчивого в средствах — ведь получается, что мой будущий тесть готов опуститься до торга правосудием, обменяв справедливое судебное решение на мою свободу, а возможно, и честь; во-вторых, требуя заочного согласия, он вызывает недоверие к себе — поступить так могли только два или три человека, которых я не хотел бы называть, — но если это один из них, то я скорее предпочту всю жизнь оставаться нищим, чем идти на столь низкую сделку.

Посланец спокойно выслушал меня, ни разу не перебив; потом пожал плечами и ответил: опрометчивость простительна для двадцатилетнего юнца, но, кому перевалило за пятьдесят, тому не пристало вести себя столь нелепо; то, что я называю торгом, на самом деле говорит в пользу этого человека: ведь мои интересы он предпочел интересам моей мачехи, подтвержденным куда убедительней; а те господа, против которых я так ожесточен, — самые влиятельные в Парламенте, перед ними все трепещут, а если кто и позволяет злословить в их адрес, то лишь из зависти к их умению повернуть дело нужным образом. Следовало бы вовсе махнуть рукой на меня и на мой процесс, если уж я так недальновиден, что сам желаю его проиграть; я еще легко отделаюсь, если уплачу лишь судебные издержки, — советник же, узнав об этом, первым скажет, что я получил по заслугам.

Признаюсь, эти угрозы меня встревожили, и, пытаясь найти оправдания замыслам мнимого тестя, я подумал, что намерения его, возможно, не так уж заслуживают осуждения, как мне сперва показалось; услуги, которые он мне предлагал, были, возможно, не бескорыстными, но и не бесчестными; люди, подобные ему, разбираются в судебных делах куда больше — и, может быть, он действительно сумеет обратить тяжбу в мою пользу; а желание выдать за меня свою дочь и вовсе не удивительно — в конце концов, человеку вольно требовать то вознаграждение, какое он считает для себя достойным; если же хорошо разобраться, то ведь не я обеспечиваю невесту, а она — меня, ибо без этой женитьбы я не получу ни единого су. Наконец, если быть откровенным, то во мне кипело негодование на мачеху. Это заставило меня взглянуть на дело иначе, и я сказал посланцу, что согласен, лишь бы тестем оказался не господин Жену, а девица не была бы какой-нибудь уродиной. Господина Жену я назвал лишь потому, что знал, сколько зла он причинил честным людям, но имел в виду и других судейских, едва ли лучшей репутации. Посланец же, полагая дело наполовину улаженным, назвал имя господина де Каная — еще одного мерзавца, быть может даже худшего, чем Жену. Едва услышав это, я невольно вскрикнул, словно от внезапного удара, и тогда собеседник, уже не ожидавший после этого ничего хорошего, предупредил, чтобы я поостерегся совершать необдуманные поступки — успех или неудача процесса зависят от моего решения; девица благонравна, в ней нет ничего отталкивающего, и мой отказ оскорбит ее отца, который любит мстить; одним словом, если я откажусь, то мне останется пенять лишь на самого себя.

Я возразил: пусть будет как угодно Богу, но я никогда не стану зятем господина де Каная; пусть себе разваливает мое дело — это не слишком очернит его совесть, на которой уже столько гнусностей, что и без этого она чернее печной трубы; удивляюсь, как это он до сих пор не пристроил замуж свою перезрелую дочку — ведь к нему в лапы уже попадали такие же бедняги, как я; одно непонятно: почему именно меня он решил сделать несчастным. В общем, я наговорил много резкостей в адрес одного из судей на моем процессе, да еще и высказал их человеку, представлявшему его интересы. Тот слово в слово передал всё хозяину, и Канай, действуя исподтишка, причинил мне куда больше вреда, чем мачеха, поносившая меня на процессе открыто. К счастью, вскоре после моего отказа он выдал дочь за дворянина, чье состояние было куда больше моего, даже если бы я выиграл суд, — за Монтиньи, сына губернатора Дьеппа, и в качестве награды (по крайней мере, основной ее части) потребовал от него лишь немного покривить душой. Как бы то ни было, я отнюдь не раскаиваюсь, что этот приз достался Монтиньи, — он вскоре попал под женин каблук, и сегодня, когда ему приходит охота почувствовать себя хозяином, способен разве что уехать по своей воле в Шартр и там напиться, если в доме кончилось вино. Мне позволительна эта правда — ведь у меня довольно причин ненавидеть тестя этого человека: как раз по милости Каная я спустя две недели проиграл тяжбу и был присужден к выплате судебных издержек; никакие враги не причинили мне и половины того зла, какое сделал он. Пресловутые издержки вылились в сумму весьма существенную, и мачеха, отнюдь не намеренная меня щадить, настояла на их взыскании по исполнительному листу и убедила господина де Каная отправить меня в долговую тюрьму, когда я меньше всего этого ждал. Речь шла о двух тысячах ливров — в то время таких денег у меня не было, и я не смог отыскать столь добросердечного друга, который бы мне их одолжил. Разумеется, многие приходили меня навестить и разделяли мою ненависть к мачехе, но это ничем не могло мне помочь — следовало набраться терпения и положиться на волю Господа.

В тюрьме я встретил многих порядочных людей, чья участь походила на мою. Оказавшись в такой же беде, они, в отличие от меня, не были столь удручены; я видел, что они даже пытаются развлекаться, словно находятся на свободе. Далекий от подобных настроений, я негодовал на своих судей и на нынешний несправедливый век, а поскольку в тюрьме, как и в иных местах, нашлись шпионы, то меня вскоре препроводили в замок Пьер-Ансиз, то есть моему делу, сугубо гражданскому, придали уголовное направление. Я долго ломал голову над причиной моего несчастья, но затем вспомнил, как дурно отзывался об одном министре, и решил, что в этом и заключалось все дело. Поскольку то, о чем я только что упомянул, не имело других последствий, мне позволили гулять, и остальные заключенные, увидев вновь прибывшего, поспешили расспросить меня о моих злоключениях. Следуя примеру тех, кто отрицает все в надежде вскоре выйти на волю, я не захотел откровенничать и только заявил о своей невиновности. Среди остальных я увидел маркиза де Френа, которого знал довольно близко, так что мог говорить с ним более доверительно, нежели с прочими; поэтому я честно поведал ему о своей неосторожности и спросил, как ее исправить. Он ответил: трудно что-то сказать в столь щекотливом случае — он и сам нуждается в добром совете, ибо его собственные дела не проще моих. Слова маркиза удивили меня — поговаривали, что он попал в тюрьму, так как хотел продать пиратам свою супругу, — но он, выслушав все мои соображения по этому поводу, возразил, что я знаю обо всем лишь по слухам, а он может вкратце рассказать, как было дело взаправду. Заняться нам было нечем, и я не смог отказать себе в удовольствии узнать о его необыкновенных приключениях; мы сели на скамью во дворе, где прогуливались, и он начал свой рассказ{253}.

Когда его жена была еще юной девушкой, он страстно в нее влюбился; хотя он понимал, что дочери обычно вырастают нравом в мать, это ничуть его не смущало; он терзался мыслями, что жизнь окажется разбитой, если избранница не будет принадлежать ему. Так как его попытки соблазнить ее без обязательства жениться ни к чему не привели, он решил сделать ей предложение, ибо только так мог стать счастливым. Но когда он явился к матери невесты испросить согласие на брак, та отказала — из опасения, что ей придется поделиться с будущим зятем своим состоянием. Этот отказ еще пуще разжег чувство влюбленных — они решили бежать. Жених похитил ее и разыскал священника, согласившегося их обвенчать; когда же дело было сделано, матери ничего не оставалось, как благословить молодых. Целых три месяца маркиз был счастливее всех на свете, но затем мир в его семье рухнул: жена полюбила его брата, а брат — ее. Из-за допущенной ими оплошности муж немедленно узнал о прелюбодеянии и так разъярился, что даже хотел убить обоих, — но, рассудив, что это наделает много шума, и не питая к неверной жене столь сильной ненависти, чтобы обагрить руки ее кровью, решил избрать иное средство для мести. Впрочем, брата щадить он был не склонен и замыслил вызвать его на поединок под предлогом спора из-за дележа наследства — прежде у них уже случались разногласия по этому поводу. Маркиз не раз пытался поссориться с ним, выдвигая чрезмерные требования, но тот, ради любви к его жене, терпеливо сносил всё. Умышленное нежелание брата ссориться выбивало оружие из рук ревнивца, очень раздосадованного. Однако сцена, произошедшая на его собственных глазах, заставила маркиза переменить намерения и избавиться от соперника более верным способом. Однажды он, заглянув случайно в комнату жены, не просто застал любовников вместе, но и услышал, как они сговариваются расправиться с ним; брат, увидев его, притворился, что это только шутка, и маркиз, чтобы не вызвать подозрений, сделал вид, что поверил. Оба расстались без неприятных объяснений, но задумали друг против друга дурное: маркиз велел одному слуге убить своего соперника, когда тот пойдет на охоту, а брат поручил то же самое нескольким солдатам, хорошо им заплатив. Но как один, так и другой оказались в проигрыше, наделав, однако, шума в свете: слуга действовал столь неудачно, что подозрения пали на маркиза, уронив его в глазах Короля, — ибо случившееся приписали корысти, а вовсе не ревности; брат же лишился возможности так же свободно видеться с его женой, как раньше. Будучи из той породы женщин, которые долго не могут обходиться без любовников, она стала изменять мужу направо и налево, выказывая особенное расположение некоему совсем еще юнцу, думавшему лишь о том, как бы провести время поприятнее, хотя был способен на великие дела. Маркиз, не в силах спокойно перенести столь позорное поведение, стал возмущаться и повсюду отзываться о нем с негодованием, считая именно его главной причиной своих бед; страшась, что окружающие ославят его рогоносцем, он стал подумывать об отмщении, и случай вскоре представился. Не желая, чтобы в обществе показывали на него пальцем, муж улучил момент, когда ухажера не было поблизости, и решил отправить жену в путешествие. Чтобы не вызвать никаких подозрений, он сделал вид, будто склонен к примирению, и держался с супругой так же тепло, как прежде. Удивленная таким обращением, она сама стала упрашивать его уехать куда-нибудь вместе. Видя, что она растаяла, он не дал ей времени опомниться, увез в Лион, а оттуда на побережье Прованса, где за некую сумму продал одному пирату, чтобы тот с нею разделался. К несчастью для маркиза, его жене чудом удалось спастись, и, когда все раскрылось, он прослыл вероломным злодеем. Любовник же, искавший лишь повод избавиться от соперника, воспользовался случаем, чтобы разыскать его. То, что произошло затем, и вовсе кажется странным, и за это маркиза подвергли публичному осмеянию: когда его жена попросила некоего торговца увезти ее, тот ссудил ей денег, а затем был вынужден взыскивать их по суду. Когда дело дошло до судебного разбирательства, торговец не преминул поведать историю маркизы, доказывая, что женщина нуждалась в нем, но отплатила ему черной неблагодарностью. У него и впрямь были все основания жаловаться на нее, учитывая оказанную им услугу. В конце концов, кипя негодованием на маркизу и сожалея, что не оставил ее там, где нашел, торговец не мог не признать: хотя она поступила низко, отказавшись заплатить ему под тем предлогом, что находится во власти мужа, но при этом она не была и вправе передать ему обязательство, которого он на себя не брал.

Зная большую часть истории, я тем не менее не хотел прерывать маркиза. Между тем он открыл мне еще некоторые обстоятельства, которых я не знал: например, что он отдался в руки правосудия, только чтобы пристыдить любовника жены. После его рассказа мое собственное положение показалось мне отнюдь не столь бедственным: я мог бы пострадать куда больше, если бы был женат, — и, преисполнившись отвращения к женщинам, я поклялся, что ни одна из них меня не привлечет.

В замке Пьер-Ансиз я находился три года, не слыша ни о друзьях, ни о врагах; уверенный, что мне суждено провести остаток жизни в неволе, я выглядел таким подавленным, что меня трудно было узнать. Чем больше я предавался размышлениям о своей судьбе, тем более несчастным себя ощущал, а вспоминая время от времени о господине кардинале Ришельё, грустил по нему сильнее, чем по всем женщинам на свете. Наконец, после долгих тягостных лет, которые трудно даже описать, господин архиепископ Лионский, брат маршала де Вильруа, получавший в качестве королевского наместника провинции всю корреспонденцию из столицы, сказал, что я могу выйти из тюрьмы, хотя Король покамест запретил мне покидать Лион. Я поблагодарил архиепископа, как будто от него зависело оказать мне такую милость, а сам он, исполненный самодовольства, принял мою благодарность, словно действительно ее заслужил. Поскольку в Пьер-Ансизе я жил за казенный счет, то к этому времени сумел погасить из моей скромной ренты долги перед мачехой и даже оставил немного денег себе. Впредь я решил разумно распоряжаться средствами, памятуя о том, что мне пришлось испытать, не имея даже и жалких двухсот пистолей для уплаты этого штрафа; но, какими бы благими ни были мои намерения, мне все-таки не удалось их соблюсти. Господин архиепископ Лионский настоял, чтобы я поехал с ним охотиться в его имение Вими, которое он именовал Нёвилем{254}, хотя прекрасно знал о наложенном на меня запрете покидать Лион, и мое согласие стоило мне на обратном пути последних остававшихся денег. Раздосадованный этой потерей, я позволил себе нелицеприятно отозваться об этом человеке, чей образ жизни так мало соответствовал его пастырскому сану. Действительно, вместо священников его окружали военные; вместо того чтобы шествовать во главе церковной процессии, он выезжал на оленью охоту во главе сотни собак, плотно ел, пренебрегая воздержанием, рассуждал лишь о великолепии двора, а вовсе не о кротости и, наконец, так сильно обременил город Лион поборами, что его считали скорее тираном, чем пастырем. В наш век такому трудно поверить, но всему этому я был свидетелем. Иногда он созывал эшевенов{255}, — якобы по королевскому приказу, — и говорил им, что его брат маршал потерял большие деньги, поэтому к завтрашнему нужно собрать такую же сумму, — и никто не осмеливался ему перечить. Вот на каких условиях он оказывал им должное покровительство, и мне, как и другим, оно тоже обошлось не менее, чем в четверть моих доходов по ренте. Истощив город налогами, почти всегда составлявшими не меньше двух-трех тысяч пистолей, он добился от Государственного совета постановления, повелевавшего сократить выплаты ренты местного банка на четверть.

Спустя неделю или дней десять после того, как я лишился своих денег, он послал за мной и объявил, что Король освобождает меня и позволяет идти куда заблагорассудится. В ожидании какого-либо вспомоществования я продолжал жить в гостинице, именовавшейся «Три короля», стараясь проводить время с наибольшей пользой для себя. Ежедневно в городе, стоявшем на стыке нескольких больших дорог, останавливалось много народу, склонного легко спускать деньги, и я вскоре убедился, что тут можно избежать тягот, даже и не располагая средствами. Пока я жил в Лионе, туда прибыл господин де Сен-Сильвестр, офицер, весьма известный в армии. Дотоле я не был с ним знаком, но вскоре мы сблизились ради совместного времяпровождения. Он ехал из Франш-Конте, где, кажется, стоял его полк, и встретил по пути лионского дворянина по имени Сервьер{256} — родственника того Сервьера, который собрал такой прекрасный музей{257}. Однажды этот дворянин пригласил его отобедать, и Сен-Сильвестр спросил, не будет ли он против, если и я составлю им компанию. Тот был слишком учтив, чтобы не уважить меня, держался по-приятельски и, сытно накормив нас, предложил сыграть две-три партии в триктрак. Поскольку играл я неплохо, то поймал его на слове, и мы с ним начали игру по пол-луи за кон. Удача не была ни на чьей стороне — мы играли партию за партией более четырех часов кряду, оставаясь при своих; он сказал, что не хочет бросать игру, и мы продолжили ее до следующего утра. Успех весьма благоприятствовал мне — к восьми часам я выиграл у него сто пистолей. Спать хотелось так, что кости выпадали из рук, — он запросил пощады, и я ответил, что тоже ее прошу, и хотя не хотел прекращать игру, потому что выигрывал, однако поспать было необходимо нам обоим. Чтобы дать друг другу время отдохнуть, мы прервали наш поединок, условившись снова сесть за стол после обеда; потом отправились по своим комнатам, четыре или пять часов отсыпались, поели и с новыми силами принялись за игру. Успех все еще был на моей стороне: я стал обладателем не менее пятисот пистолей. В итоге он, опасаясь, что не отыграет столь крупного проигрыша — а уже спускалась ночь, — настоял на еще трех партиях по триста пистолей до трех побед сразу. Я охотно согласился и, не дав ему даже опомниться, выиграл обе первые. Но потом фортуна внезапно изменила мне, и в двух следующих я скоро потерпел фиаско. Так ничего и не получив, мы сыграли решающую партию — она оказалась самой трудной из всех, но в конце концов я проиграл, оставшись лишь с двумястами пистолями, суммой, впрочем, довольно существенной, если вспомнить, что мы начали с пустяковых ставок. Хорошо, впрочем, что мой соперник не лишился восьмисот, — поистине, нет ничего опаснее игры. Так или иначе, она возместила потери, понесенные мною по милости господина архиепископа, и когда я понял, что мне хватает денег для возвращения в столицу, то распрощался с ним.

Некоторое время я не появлялся при дворе, полагая, что не встречу там хорошего приема после моих злоключений. И впрямь, мы живем в такой век, когда министры мнят себя богами; и хотя далеко не все они походили на Людовика Святого{258}, однако желали приучить дворян оказывать им не менее чем княжеские почести. Между тем я повидался с господином де Тюренном, нимало на них не походившим: потомок одного из лучших родов, он был настолько же прост и приветлив в общении, насколько министры были надменны. Я знал его еще в то время, когда служил господину кардиналу Ришельё, и позднее неоднократно имел честь с ним встречаться. Отнесся он ко мне с обычным своим радушием, сказав, что куда больше рад видеть меня в Париже, чем в Пьер-Ансизе, и поинтересовался, чем я занимался в то время, пока судьба не свела нас вновь. Я ответил, что испытал много лишений: господин кардинал Ришельё, заботившийся обо мне лучше, чем обезьяны о своих детенышах, слишком берег меня, и именно из-за этого мое будущее сложилось иначе, нежели я мечтал; мне было бы сейчас куда лучше, позволь он мне заняться военным ремеслом, с которого я начал. По этой же причине я пошел на службу к кардиналу Мазарини, но и там случай мне не благоприятствовал; и теперь, — сколько бы ни твердили, что я в том возрасте, когда уходят на покой, и мне-де следует поискать иное поприще, а не стремиться к учению, — я не могу удержаться и скажу: если вдруг господину де Тюренну понадобится старый опытный адъютант, для меня не будет большего счастья, чем занять эту должность; ему не стоит опасаться, что из-за юношеского пыла я не стану строго следовать его указаниям и буду слышать одно вместо другого, — слава богу, у меня зрелый разум (или по меньшей мере я должен его иметь), а что до выносливости, то в седле я держусь не хуже двадцатипятилетнего, и, прежде чем останавливать выбор на ком-нибудь другом, пусть сначала испытает меня.

То, как я просил принять меня на службу, заставило господина де Тюренна рассмеяться, и, поймав меня на слове, он ответил, что готов дать мне товарища — тот не так стар, как я, но, по крайней мере, и не столь многословен. Он имел в виду Клодоре, бывшего капитана в одном из старых полков, а так как я был с ним знаком, то обрадовался ему больше, чем любому другому. Как бы ни был этот человек славен своими заслугами, но известность он приобрел по совсем иной и куда менее почетной причине. Он имел несчастье жениться на гулящей женщине, и когда однажды возвращался из армии, один друг, ехавший вместе с ним в Париж, уговорил его заглянуть в дом свиданий, где Клодоре и столкнулся с женой, пустившейся в его отсутствие на поиски наслаждений. Думается, это жестокое испытание сильно ранило его сердце — он не только избил ее, но и сослал в монастырь; однако впоследствии этот человек, прежде никогда не навлекавший на себя упреков в бесчестии, странным образом изменил свое решение: он снова вернул неверную в дом и с тех пор жил с ней. Это чрезвычайно подпортило его репутацию в войсках, и, будь я женат, поостерегся бы водить с ним дружбу, чтобы не говорили, будто мы товарищи по несчастью. Сам он тоже был рад, когда узнал, что я хочу послужить, и мы вместе стали готовить снаряжение, дабы принять участие в славной Голландской кампании.

После женитьбы Короля мы вели войну то там, то сям, но, за исключением кампании на Иле{259}, не полными силами; во главе этих малых предприятий Король ставил военачальников, не блещущих талантами, чьи ошибки лишь подчеркивали, как высоко следует ценить поистине великих командующих. Кроме того, Король воевал с одной процветающей республикой{260}, превосходившей по богатству иные большие монархии, и вверил командование войсками принцу Конде и виконту де Тюренну — величайшим полководцам всего христианского мира. Принца Конде, только и утиравшегося от оскорблений после своего возвращения от испанцев, это назначение заставило снова воспрянуть духом, ибо с тех пор, как в 1668 году ему доверили завоевать Франш-Конте{261}, у него не было случая участвовать в больших кампаниях — его считали недостойным их. Окончанием своей опалы он был обязан исключительно зависти маркиза де Лувуа к виконту де Тюренну — пока Тюренн вел кампанию на Иле, тот очернил его перед государем; Король же, смещая одного военачальника, заменил его на другого, дотоле пребывавшего в заточении — иного слова не подобрать — в своем доме в Шантийи{262} и лишь сетовавшего на судьбу. В самом деле, не случайно все заметили, что Его Величество, посылая войска в Венгрию{263}, поручил возглавить их не ему, а его родственнику графу де Колиньи{264} — только потому, что один был с другим в ссоре, а поскольку не всем известны ее подробности, думаю, что никто не рассердится, если я их расскажу.

Когда Король раздавал голубые ленты — в 1660 году{265}, если не ошибаюсь, — то предложил принцу Конде вручить ее одному из его друзей. Граф де Колиньи считал, что награжденным окажется он сам, — так он был уверен, что имеет на нее право, — или, по крайней мере, герцог де Люксембург, в то время еще носивший титул графа де Бутвиля. Ожидали, что принц выберет кого-нибудь из них, — как по заслугам, так и из-за личной преданности. Но тот предпочел им своего фаворита Гито, и граф де Колиньи был так возмущен, что тотчас разыскал принца и, вернув тому свой патент на должность капитан-лейтенанта его тяжелой конницы{266}, заявил, что не заслужил такого обхождения; сколько бы несправедливостей он ни пережил, ни одна не ранила его так больно — ведь ради принца он оставил одну из важнейших должностей при дворе, а тот предпочел ему человека, про которого даже в точности не известно, дворянин ли он; если милостивый Господь позволит ему, Колиньи, вырастить детей, то легче будет застрелить их, нежели знать, что они выбрали службу у кого-либо, кроме самого Короля. Принц Конде не отличался кротостью нрава, но все же, то ли потому, что понял, что был не прав, то ли для того, чтобы снова привлечь его на свою сторону, сказал: пусть он смирит свой гнев — если лента досталась не ему и не герцогу де Люксембургу, то лишь потому, что их достоинства позволяют им самим добиться таких отличий, а Гито может уповать лишь на него; и если бы он, принц, знал, как повернутся обстоятельства, то, возможно, поступил бы иначе, но что теперь граф должен удовольствоваться этим объяснением, ведь только от него самого зависит быть награжденным в будущем. И хотя господин принц Конде прежде отнюдь не славился склонностью к длинным речам и не имел обыкновения утешать обиженных, но графа де Колиньи это не тронуло, и он ушел, окончательно поссорившись с ним.

Это и была главная причина, из-за которой графа, как я уже говорил, поставили во главе армии, отправленной в Венгрию, и принц Конде так завидовал его назначению, что, если бы уединение в Шантийи не смирило его, он бы, наверное, умер с досады. Он оставался там как мог долго под предлогом подагры, от которой действительно очень страдал. Если бы с ним обходились так, как требовало его происхождение, то его еще больше любили бы при дворе. Но Королю, не забывавшему прошлого, доставляло удовольствие его унижать, что огорчало даже людей, далеких от придворных интриг. Вспоминаю, как однажды государь, завтракавший в своих покоях перед выездом на охоту, заставил принца целый час держать его рубашку, ожидая, пока он соблаговолит ее надеть, — сам же беседовал в это время со своим первым камердинером Бонтаном, одним монахом-францисканцем и со мной, а с принцем не обмолвился ни словом и запретил кому бы то ни было входить. Но едва Король оказался на пороге большой войны, он сразу изменился. Не было таких милостей, какими он не осыпал бы принца, и притом целые дни напролет проводил наедине с ним и с виконтом де Тюренном, совершенствуя с помощью этих полководцев свои познания в военном деле.

Я не стану рассказывать об успехах кампании — это совершенно излишне для мемуаров, тем более что никто еще не успел забыть о тех великих событиях, — упомяну лишь, что, разделавшись с врагами, мы позволили себе отдохнуть, как хотели. Помню, виконт де Тюренн, умевший предвидеть все, чему суждено было случиться, сказал Королю, что так продлится не долго и что если не принять меры, то скоро будет много разочарований. Король действительно во всем полагался на господина де Тюренна и доверял ему, но маркиз де Лувуа, который, собственно говоря, и был главнокомандующим, не разделял этих чувств и держался совсем иного мнения, впрочем, нимало не тревожась оттого, что его наветы не смогли нанести большого вреда, — он просто, ко всеобщему удивлению, предоставил событиям идти своим чередом.

Между тем, я находился на должности адъютанта и не считал свою службу слишком хлопотной. Но однажды, когда я менее всего этого ждал, мне пришлось переменить статус или меня просто-напросто приняли за генерала, поскольку ко мне явились заручиться одним свидетельством. В начале войны в окружении герцога де Лонгвиля находилось несколько дворян, в том числе шевалье де Моншеврёй, брат того Моншеврёя, который ныне командует Полком Короля, — человек красивый и статный, пользовавшийся успехом у женщин. Мать герцога любила его так сильно, что как-то раз, когда он вернулся из похода, сама стянула с него сапоги, чтобы он поскорее мог воздать ей должное. Другие тоже не обделяли его милостями, и жизнь Моншеврёя была бы безоблачной, если бы его не погубила игра. Он проигрывал и все, что имел, и то, что ему не принадлежало, а однажды просадил даже доверенные ему деньги новобранцев Нормандского полка. Эта пагубная страсть не только испортила ему репутацию, но и свела с ума, ибо, не раз попадая в крайне затруднительные положения, он постоянно страшился проигрыша. Тем не менее, не играть он не мог и, едва оказавшись в Голландии, опять принялся за старое. Судьба не была к нему благосклонна — он проигрался вчистую и, никогда не отличаясь твердым умом, окончательно тронулся и слег в горячке, которая через несколько дней свела его в могилу. Вскоре следом отправился и его господин: накануне переправы через Рейн он напился в лагере принца Конде, и это безрассудство в дальнейшем стоило жизни ему и многим достойным людям{267}.

Времени между смертью одного и гибелью другого прошло совсем немного, и вот родственники шевалье де Моншеврёя, зная, что я не чужой в его краях, пришли ко мне с просьбой отписать на родину, будто бы он скончался от горя, потеряв своего господина. Я же, помня, что Моншеврёй умер на следующую ночь после того, как мы овладели Рейнбергом{268}, то есть, по крайней мере, четырьмя-пятью днями ранее нашего перехода через Рейн, нашел эту просьбу забавной, но притворился простаком, ответив, что из уважения к ним готов подтвердить, хотя и слышал, что он заболел раньше. Однако я ничего не знал об их истинных мотивах и верил, будто они скрывают настоящую причину его смерти из опасения опозорить семью. Но была и другая: заядлый игрок, он наделал много долгов, и родственники, не желавшие признаваться, что он умер от безысходности, проиграв чужие деньги, пытались внушить, что их у него забрали после смерти. Что ни говори, а это было щекотливое дело, и я не слишком понимал их намерения, ибо после того, что он натворил, любые их хлопоты вряд ли могли иметь значение. С другой стороны, они боялись, что расплачиваться придется им, а все, чем они располагали, была земля старшего из них; так что не позаботься мадам де Ментенон вовремя об этой семье, столь обремененной чужими долгами, — им бы пришлось тяжко. Я говорю это не из зависти и не чтобы корчить из себя вельможу — если вспомнить все рассказанное мною о себе, можно убедиться, что я всегда отличался простотой нрава, и даже если бы был богаче всех, кого знал, никогда не стал бы зазнаваться. Поэтому я и тут не стал уточнять, зачем эти господа хотят скрыть истину от тех, кому я писал, — но последние вскоре дознались, что на самом деле шевалье де Моншеврёй умер от умопомешательства. Тогда его родственники решили, будто это я все разболтал, и ополчились на меня. Никто из них не проявил открытой враждебности, но так как они были из Нормандии, а в этой провинции подобное считали предательством, то старались сделать все, чтобы меня погубить. Если бы мадам де Ментенон в то время была столь же могущественна, как сейчас, им бы легко это удалось, и самое лучшее, что могло меня ожидать, — заключение в Бастилии до конца моих дней; но, к счастью, ее влияние еще не было велико и их потуги навредить мне пропали втуне. По правде говоря, я ничего не разболтал, но считал, что оправдываться — значит проявлять малодушие, и, предоставив им думать все что угодно, продолжал заниматься своими делами.

Между тем мы двигались в Голландию и, преодолев Рейн, форсировали Эйссел{269} и осадили Дусбург{270}. Герцог Орлеанский находился в армии — и, как брат государя, занимал в командовании первое место после него: он двигался по одному берегу реки, тогда как Король оставался на другом. Много говорили, что они нисколько не походят друг на друга — насколько один был величествен, настолько в другом, в его выражении лица и манере держаться, сквозило что-то низменное. Было в нем еще и нечто женственное{271} — например, он пользовался румянами, хотя утверждали, будто он замазывал ими лишай на щеке, которого очень стеснялся. Но если эту причуду еще можно было объяснить, то вряд ли могли найтись оправдания иным его поступкам. Ложась спать, он, как женщина, надевал чепчик с ярко-алой лентой, не забыв завязать его под подбородком ленточками того же цвета; естественно, стыдясь этой прихоти, он сначала приказывал окружающим удалиться, но всегда рядом оставался какой-нибудь камердинер или наперсник, так что в Париже не было никого, кто бы про это не знал. Нужно обладать немалой смелостью, чтобы при таких отвратительных привычках добиваться расположения французов, не склонных ничего прощать, — однако ею-то он как раз не был обделен и, избегая солнечного загара, отнюдь не боялся огня битв, куда более опасного. Действительно, без него не обходилось ни одно сражение, чем был крайне недоволен его фаворит кавалер Лотарингский; не то чтобы он боялся за жизнь принца, а просто ему самому приходилось разделять с ним опасности. И хотя он приобрел кое-какую славу несколькими годами ранее на море, когда вместе с графом де Гишем и еще одним человеком взял лодку и отправился поджигать большой неприятельский корабль, — но пошел он на это вовсе не из храбрости, а скорее из желания подстрекнуть остальных{272}. Поступки такого рода казались столь неестественными для сына отважного солдата и выдающегося полководца последних лет, что я отказывался поверить в эти слухи, считая их пустыми наветами. Но мое недоверие развеялось в следующем году, при осаде Маастрихта{273} — там на глазах у всей армии он повел себя так, что сомнений в его трусости больше не осталось.

Возвращаясь к Дусбургу, скажу, что тогда случилась большая беда с Мартине, бригадным генералом{274} и полковником Полка Короля. Он находился в окопе, когда с позиций герцога Орлеанского выстрелили из пушки, и полковник был убит наповал. Король очень сожалел о его гибели, ибо тот хорошо служил и был первым, кто начал совершенствовать пехоту; благодаря его трудам она стала той, какой мы видим ее ныне. Но большинство солдат — бездушных скотов, чаще всего даже не знавших чего им надо, — вовсе не сострадали этому несчастью, а, напротив, радовались. Скажу даже, что и многие офицеры не огорчились, ибо приписывали ему нововведения в военном ремесле, весьма полезные для королевской армии, но сильно опустошавшие их кошельки.

Но радость оказалась напрасной — гибель Мартине не вернула прежних порядков. Двор был слишком заинтересован в его преобразованиях, чтобы изменять их, и, желая отдать Полк Короля лишь тому, кто способен продолжить начатое дело, отказал многим влиятельным господам, которые добивались этой должности, и вручил ее графу де Монброну, — всего лишь незнатному дворянину, который, впрочем, уже командовал второй ротой мушкетеров{275}. Никто, даже он сам, не мог ожидать, что судьба вознесет его так высоко… И впрямь, какими бы достоинствами он ни обладал, такое место нельзя было получить без протекции — ему же оно досталось лишь благодаря стечению обстоятельств. До этого назначения он служил капитаном в Пикардийском полку, затем стал секунд-лейтенантом в роте мушкетеров кардинала Мазарини. После кончины кардинала Король взял эту роту себе, назвав «малыми мушкетерами»; купленная у ее тогдашнего командира господина де Марсака Кольбером-Молеврие, она, по милости брата последнего, утратила это прозвище и стала именоваться второй, ибо первая у Короля уже была. Еще до господина де Монброна ротой при господине де Марсаке фактически командовал господин де Казо, завершивший свою жизнь в должности губернатора Берга, — этот ушел со службы, сочтя, что с ним обошлись несправедливо, не назначив на место Марсака, — и вот капитаном стал господин де Монброн, который прежде охранял мадам дю Плесси-Бельер, арестованную в связи с делом Фуке.

С этого времени удача уже не покидала его. Еще раз она улыбнулась ему, когда раздувавшийся от гордости от того, что его брат столь приближен к Королю, Кольбер-Молеврие тоже покинул свою должность из-за отказа в значительном губернаторстве, которого добивался. Господин де Монброн, успевший к тому времени хорошо зарекомендовать себя перед маркизом де Лувуа, получил разрешение начать переговоры о ее покупке, а поскольку он женился на богатой, денег у него было для этого достаточно. Вот так за пять-шесть лет он получил капитанскую должность, однако, будучи человеком неглупым и прекрасно понимавшим свою выгоду, тотчас же оставил мушкетеров, когда Король предложил ему полк и сделал бригадиром пехоты. Я был рад, что именно на нем Король остановил свой выбор, предложив такое высокое назначение, и, поскольку мы всегда дружили, был не последним из явившихся его поздравить. Он принял меня радушно, ответив, что многим мне обязан и был бы счастлив доказать свою признательность. Растроганный, я сказал: сын моей сестры, мой племянник служит в первой роте мушкетеров — неплохо бы дать ему лейтенантский чин, если такая вакансия есть в полку или же скоро освободится. Он сразу же согласился — и то, как он это сделал, тронуло меня даже больше, чем его помощь. Тотчас отправившись к господину де Лувуа, он посвятил его в мое дело и расписал, как много достоинств у моего племянника, которого он даже никогда не видел. Причина этой любезности заключалась в том, что, когда он еще не был в больших чинах, я оказал ему одну услугу. Он встретил женщину по имени маркиза де Курводон{276}, имевшую, по слухам, семнадцать или восемнадцать тысяч ливров ренты, и, решив, что это его счастье, заговорил с нею о замужестве. Я тоже навещал эту даму, не имея иных поводов, кроме приятного времяпровождения, — у нее всегда собиралось хорошее общество. Проникнувшись ко мне большим доверием, которым еще никого не удостаивала, она спросила меня о господине де Монброне и о его состоянии. Я ответил: что касается его самого, я готов немедленно удовлетворить ее любопытство — он человек рассудительный и имеет множество заслуг; если же говорить о материальных вещах, то мне доподлинно известно, что он имеет какое-то имущество и я могу это уточнить, если она соблаговолит дать мне несколько дней. Час спустя я разыскал Монброна и спросил, какой ответ мне надлежит ей дать, и тотчас отписал ей, стараясь закруглить сей матримониальный прожект, но мы имели дело с сумасбродкой, у которой неизвестно что в голове. Таким же манером она забавлялась с дюжиной других искателей — лишь теша их надеждой, что стремится к замужеству, тогда как они, поддавшись на этот пустяковый обман, были преисполнены серьезных намерений. Кроме того, она была стара и дурна собой и могла бы найти покупателя на свой товар, если б только приплатила, а потому она имела успех лишь у самых алчных женихов, высасывавших из нее деньги. Таким образом, спешки больше не было, а если бы вновь нашелся какой-нибудь жених, то, думаю, он не столкнулся бы с подобными трудностями.

Осада Дусбурга, роковая для Мартине, стоила жизни еще двоим людям, которые по именам, как и он, были сродни животным{277} — в армии часто над этим потешались: то были господин Сирон, губернатор Сент-Мену, и господин Сури, майор одного швейцарского полка. Что же до меня, то я уже был далеко от тех мест, так как следовал за своим военачальником, который принял командование армией принца Конде, раненного при переправе через Рейн. Движение наших войск через голландские города походило скорее на прогулку, чем на войну. К какой бы крепости мы ни подступали, ее ворота были уже открыты или, по крайней мере, отворялись при нашем приближении. Так мы овладели множеством городов и, если бы не встретили незначительное сопротивление под Нимвегеном{278}, пожалуй, и не вспомнили бы, что воюем. Причиной расстройства неприятельских сил была их разрозненность; кроме того, они не получали никакой поддержки от соседей — те опасались военной мощи Короля: при малейшем шаге, способном вызвать его недовольство, ока могла обратиться и против них. Самой большой печалью оказалось видеть то состояние, до которого они были доведены, — что бы там ни говорили, это не сравнимо ни с чем. Поясню, чтобы стало понятно, как обстояли дела: голландское правительство было в таком затруднении, что соглашалось принять в армию всякого, кто выказывал такое желание.

Хочется рассказать занятную историю об одном итальянце, которого великий пенсионарий Голландии{279} спросил, откуда тот родом и знаком ли с военным ремеслом. Тот, подкрепляя свой ответ наглядным примером, выхватил шпагу и, целясь в стену, сделал несколько красивых выпадов, чтобы показать, как он суров. Пенсионарий одобрительно кивнул, но сказал ему — раз он из Италии, значит, католик.

«Да, — ответил итальянец, — я действительно католик, но шпага, которую вы видите, — истинная гугенотка и готова служить вашей стране и вашей светлости».

Пенсионарий нашел этот ответ столь достойным, что вместо роты, которую тот просил для себя, дал ему чин подполковника; итальянец же, едва получив деньги на снаряжение, тотчас скрылся.

Поскольку враги каждый день терпели неудачи и расстройство в их рядах скорее росло, нежели уменьшалось, они стали думать, что даже невыгодный мир станет для них меньшим злом, чем война, в которой за месяц они уже потеряли целых три провинции. Так считали многие; но принц Оранский хотел иного — он предложил своему дяде маркграфу Бранденбургскому объединить силы против общей опасности{280}. Мы же, занимая подряд земли одного и другого{281}, не слишком об этом тревожились. Хотя у Короля было очень много надежных лазутчиков в Голландии, но они предупредили его об этой сделке лишь неделю спустя после того, как о ней узнал виконт де Тюренн. Последний, получив сию новость уж не знаю из каких источников, предстал перед Королем и сказал ему, что пора заключать мир, пока нам это выгодно, или уж по крайней мере вывести войска из некоторых занятых нами областей, чтобы объединить армию для отражения нового врага. Принц Конде залечивал свою рану в Арнгейме{282}; Король послал к нему нарочного, дабы узнать его мнение об этом, и тот присоединился к доводам господина де Тюренна. Король сознавал, что их совет разумен, однако предоставил окончательное решение маркизу де Лувуа, на которого полагался больше, чем на двух лучших своих полководцев. Успокоенный иллюзиями министра, он поверил, что и впрямь способен побороть все интрига, затеваемые его врагами в Германии, и, поскольку одна ошибка влечет за собой другую — особенно для человека, не желающего признавать, что ошибается, — высказался за продолжение войны, решив последовать первому совету только в крайнем случае. Принца Конде и виконта де Тюренна рассердило то, что вопреки им и во вред интересам государства государь послушал маркиза де Лувуа, — и если бы тот впоследствии не загладил свою ошибку великими заслугами, Король, возможно, не относился бы к нему с таким доверием, как ныне.

Господин де Тюренн, подступив к Арнгейму, решил засвидетельствовать почтение принцу Конде и осведомиться о его здоровье. И хотя эта миссия более подобала слуге, чем адъютанту, он все-таки поручил ее мне, тем более что кроме слов участия я должен был передать принцу и кое-какие новости. Я застал его страдающим от ранения — говоря со мной, он то и дело стонал от приступов боли, — поэтому, по возможности, постарался сократить свой визит, но когда уже был готов откланяться, вошел герцог Мекленбургский. Предупрежденный о тяжелом состоянии раненого, он, казалось бы, должен был повести себя соответственно, — но вместо этого, распахнув дверь, ворвался как ошпаренный, а точнее, как сумасшедший и закричал: «Fructus belli{283}, fructus belli!» Он повторил эти слова не менее дюжины раз и, даже приблизившись к кровати принца, так и не произнес ничего другого. Если бы я мог дождаться окончания этой комедии, то ни за что бы не ушел, — однако все, что я мог сделать, не нарушая почтения к принцу Конде, — это задержаться в прихожей с Дерошем, капитаном его гвардии; немного побеседовав с ним, я попросил его заглянуть в комнату и узнать, чем кончилось столь забавное зрелище. Но тот ответил, что я или считаю его полным дураком, если думаю, будто он станет вмешиваться, или совсем не знаю герцога Мекленбургского — иначе не предложил бы подобной нелепости.

А в это время маркграф Бранденбургский, куда более прельщенный деньгами голландцев, нежели призывами принца Оранского, дал слово прийти им на помощь, — они же не только разорвали заключенный прежде мирный договор, но и расправились со своим главным министром, заподозренным в сговоре с нами{284}. Многие тогда попали в немилость, в том числе и Момба — мне когда-то пришлось иметь с ним дело, когда я помогал одному дворянину, моему родственнику по имени Бринон, с которым тот обошелся весьма скверно. Бринон занял у его матери десять тысяч экю, а тот потом вынудил его продать землю ценой не менее сорока тысяч франков, чтобы вернуть долг, но посулив вернуть разницу. Однако договор был составлен так хитроумно, что несчастный юноша, не искушенный в судебном крючкотворстве, дал ему расписку на сорок тысяч, полагая, что это облегчит выплату остального. На деле все вышло иначе: Момба подослал к нему каких-то кредиторов с исками, а те, еще до того, как Бринон продал землю, объявили, что он должен гораздо больше, и недостающая сумма будет удержана из той самой разницы, которая ему причитается. Бедняга снова не знал, что и делать — Момба довел его до такой нужды, что, не имея и куска хлеба, тот был вынужден прийти ко мне за поддержкой. Я переговорил с Момба; притворившись честным человеком, он пообещал уладить дело в две недели, пояснив, что в Париже у него нет денег — но он готов вернуть их в Голландии, если Бринон туда с ним отправится. Потом он злоупотребил доверием несчастного, увезя его, завербовав в свою роту и вынудив подписать все, чего добивался. Я ужасно разозлился на Момба, но ничего не мог поделать, ибо, согласно нотариально заверенным бумагам, мой родственник обязан был жить у голландцев, не возвращаясь во Францию, по меньшей мере шесть лет. Момба обрек его на нищету, не давая ни су сверх армейского жалованья.

Так как я всегда сокрушался о неудачном исходе этого дела, то не мог сдержать радости, узнав, что он получил по заслугам: обвиненный в преступлениях не менее тяжких, чем приписывали великому пенсионарию Голландии, он не был приговорен к смерти, но лишился по меньшей мере двадцати тысяч ливров ренты и был брошен в тюрьму. Между тем господин де Тюренн получил приказ выступить против маркграфа Бранденбургского, который двигался навстречу во главе двадцатичетырехтысячной армии, — но при переправе через Рейн столкнулся с сопротивлением швейцарцев, служивших в его войске: те, ссылаясь на договор с Королем, заявили, что не обязаны воевать на земле Германии. Господин де Тюренн возразил: это-де старые сказки и нечего принимать их всерьез; их офицеры были вынуждены подчиниться и велели солдатам выполнять все, что он приказал.

Он должен был обсудить некоторые дела с курфюрстом{285} Пфальцским и послал к нему меня. Тот пожелал, чтобы я отобедал вместе с ним. У него собралось весьма достойное общество, и я оказался не единственным французом, которого он пригласил. Он хотел нас развеселить и, так как мы были к этому расположены, добился успеха. За столом с нами сидел один забавник, приводивший курфюрста в восторг некими устройствами; как они называются, я не знаю, но постараюсь описать их весьма точно, сказав, что если их вставить человеку в уши, то можно говорить ему все что угодно, не опасаясь, что окружающие это услышат. Он был из тех проходимцев, что ищут лишь развлечений, причем не имея никакой возможности их оплачивать. С ним была нищенка, которую он содержал как мог, и нередко от щедрот господина курфюрста.

Думая, что никто этого не видит, шутник потихоньку брал со своей тарелки и искусно прятал в карман то крылышко, а то и целый бочок дичи — и так, не тратясь, кормил эту женщину. Его промысел некоторое время и вправду оставался незамеченным, но потом, к несчастью, дворецкий, углядев, как он утянул только что поданного индюшонка, для которых как раз наступил сезон, склонился к уху господина курфюрста и прошептал, что, если тому угодно, можно найти еще один повод позабавиться. Курфюрст конечно же поинтересовался, в чем заключается шутка, но получил ответ: объяснять долго, но неплохо бы предупредить французских офицеров — пусть-де не принимают всерьез того, что им скажут после обеда. Убедившись, что хозяин дома доверился ему и не будет возражать, дворецкий, едва мы окончили трапезу и возблагодарили Бога, заявил: один из нас — нечестный человек, укравший с буфета кубок из позолоченного серебра, и, чтобы найти пропажу, следует всех обыскать. Поскольку, как я уже говорил, мы были предупреждены, то не удивились и, немедленно согласившись, сели кружком, как будто собирались петь песни. Человек, о котором идет речь, был вынужден присоединиться к остальным, и, когда дошла очередь до него, у него в кармане нашли индюшонка. Он взял его за ноги и показал курфюрсту, сказав: вместо похитителя кубка вы нашли индюшачьего вора. При этой сцене господин курфюрст чуть не умер со смеху, да и мы повеселились от души. Любой другой на месте этого человека провалился бы на месте, понимая, что опозорен, но он, бесстыжий как придворный паж, и бровью не повел.

— Да, монсеньор, — сказал он Его Высочеству курфюрсту, — я в самом деле взял этого несчастного индюшонка, но у меня больна собака, которая чрезвычайно разборчива в еде, а у вас и без того каждый день, не стесняясь, воруют целых быков.

Этот ответ все нашли превосходным, тем более что он содержал намек на дворецкого, и господин курфюрст, весьма довольный, распорядился, чтобы этому человеку подали целое блюдо мяса.

Завершив свои дела, я возвратился к господину де Тюренну, доложил о том, как выполнил его поручение, а желая его позабавить, рассказал и об индюшачьем воре. Тем временем армия уже двигалась по берегу Неккара{286}, и когда мы были всего в одном лье от Вимпфена{287}, офицеры явились жаловаться, что им выплачивают жалованье одним лишь серебром, совсем обесценившимся, — не иначе, как это мошенничество казначея, — должно быть, он наживается, получая хорошую монету, а затем обменивая ее на низкопробную{288}. С этим казначеем я приятельствовал и не преминул предупредить его о происходящем, а видя, как он встревожился, решил, что его вины здесь нет. Уверенный, что он не способен на обман, я сказал: бояться нечего — из любого положения есть выход, и добавил, что научу его, как поступить, если эти слухи сочтут правдой. Но тут он, бросившись мне в ноги, воскликнул: теперь от меня зависит его жизнь, — и признался, что корысти ради действительно поддался искушению. Я увидел, как он побледнел, и, будь у меня охота еще немного помешкать, прежде чем указать ему путь к спасению, думаю, он умер бы со страху. Тогда я спросил, какие же деньги ему прислали в последний раз, если он заплатил жалованье только серебром. Он ответил, что и впрямь из Страсбурга получил луидоры, а из какого-то другого города — пистоли; всего в последнем обозе было доставлено двести тысяч франков, которые он, как только что признался, не без выгоды обменял на серебро. Услышав это, я велел ему составить ведомость на выплаченную сумму и на ту, что оставалась в кассе, но изменить подпись, чтобы ее никто не узнал, а когда господин де Тюренн пошлет за ним — чего не избежать, — сказать ему, что получены только эти деньги, и в подтверждение предъявить ведомости; офицеров же успокоить поручительством в том, что, если они не истратят серебро до конца кампании, он обменяет его на золотые монеты или же, по крайней мере, выдаст обязательства об обмене по курсу, — и еще необходимо, чтобы господин де Тюренн обязал всех маркитантов принимать серебро по этому же курсу, угрожая, в противном случае, штрафом в десять экю. Мой совет оказался недурен: господин де Тюренн действительно послал за казначеем, но, просмотрев его ведомости, передал офицерам, что у них нет причин возмущаться — им выдали именно те деньги, которые были накануне получены, — а кроме того, немедленно издал приказ для маркитантов и больше не возвращался к этому делу. Так казначей не только избежал наказания, которого боялся, но и извлек немалую прибыль из разницы курсов, поскольку маркитанты стали покупать у него и серебро, переплачивая по два-три су с одного экю. Он считал себя в таком долгу передо мной, что даже предложил ссудить деньгами, если я буду в них нуждаться, но я, слава богу, отказался, не желая обязываться сам.

Господин де Тюренн, преодолев Рейн, о чем я уже упоминал, переправился затем и через Неккар, а преследуя маркграфа Бранденбургского, форсировал также Майн{289}. Не могу сказать, почему противник отступал, имея армию, на треть превосходящую нашу по численности, — но, боясь поражения, он поневоле оставлял свои земли беззащитными. Так или иначе, сам начав войну, маркграф первым стал заискивать и мирного договора{290}, и ему было обещано, что его области будут освобождены, если впредь он не станет вмешиваться не в свои дела. Таким образом, вопрос с Бранденбургом был улажен, и господин де Тюренн вернулся на берега Рейна, давая отдых солдатам, столь измученным, что на них было жалко смотреть. Но отдыхать пришлось недолго: нужно было снова браться за оружие, ибо Король готовился к осаде Маастрихта; в прошлом году атаковать его он так и не решился, хотя и держал войска неподалеку, не отказываясь от таких намерений. В осаде участвовали несколько офицеров, спросивших разрешение поупражняться в стрельбе из пистолета, и он не стал им препятствовать. Среди них не было никого отчаяннее Соммардика — он не только стрелял, как остальные, но, перед лицом всей армии, отваживался и на более дерзкие выходки. Так он хотел показать свой нрав и всерьез уверял меня, что едва ли найдутся многие, кто мог бы сравниться с ним в смелости. Я лишь посмеивался, и, чтобы убедить меня, Соммардик сказал, что без лишней болтовни готов развеять мои сомнения: он предложил мне, а затем и другим, разрядить в него пистолет с трех шагов. Я ответил громким смехом; он же, видя такое пренебрежение, стал настаивать, чтобы испытали, правду ли он говорит. Я благоразумно предпочел отказаться, но он с досадой воскликнул: если я не желаю проверить, на что он способен, то пусть я хотя бы это увижу. С этими словами он направился к крепостным стенам, на расстоянии выстрела от которых паслись большие стада коров и овец, и я, сперва не понимая, что он задумал, увидел, что он хочет увести корову. Прежде чем ему удалось это сделать, неприятель выстрелил по нему больше двухсот раз — поистине забавно было смотреть, как он под мушкетной пальбой, расталкивая других коров, пытается гнать одну, а она все норовит повернуть обратно в стадо. Наконец, повеселив таким образом нашу армию, а в особенности меня, знавшего, чем вызван его поступок, он подвел корову ко мне и спросил, сомневаюсь ли я все еще в его храбрости. Признаюсь, я больше не осмелился подтрунивать над ним, увидев, какие невероятные штуки он выделывал, а лишь сказал, что он остался в живых только по счастливой случайности, а если дерзнет повторить свой трюк завтра, то наверняка будет убит.

Между тем все было готово для осады Маастрихта, во время которой, по приказу господина де Тюренна, я находился в Эльзасе и Лотарингии. Проезжая Бельфор{291}, я понял, что тамошний губернатор слишком неопытен, чтобы защищать такую важную крепость, и не преминул доложить об этом. Так как господин де Тюренн был мудр, он ничего не ответил, но маркиз де Флоранзак, младший сын герцога д’Юзеса, не отличавшийся сдержанностью, не преминул поинтересоваться, из каких же далеких краев я прибыл, раз не знаю, что ныне вся власть у женщин; тот, о котором я донес, — брат мадам де Ментенон, верной хранительницы секретов мадам де Монтеспан, и не важно, хорошо или плохо обороняется город, лишь бы назначение губернатора устраивало возлюбленную Короля. В том же тоне он отозвался и о военном министре: якобы это он виноват, что в губернаторы назначили несведущего человека, — а чтобы развеять мои сомнения насчет господина де Лувуа, сказал: тот хочет обладать при мадам де Монтеспан таким же влиянием, каким в свое время господин Кольбер пользовался при мадемуазель де Лавальер, — поэтому и радеет о ее интересах и, как поговаривали, едва ли не больше всех постарался помочь ей достичь нынешнего положения. Удивляло то, сколь уверенно маркиз рассуждал о подобных вещах, — ибо родом он был из семьи, где чаще говорили глупости, нежели дельные вещи, — но природа иногда позволяет вырасти свежим побегам на засохшем стволе, а в случае с маркизом по своей милости явила и иное чудо: из всей своей фамилии он был первым, кого считали храбрецом. И впрямь, отпрыски семейства Юзес так редко отправлялись воевать, что «Скандальная хроника»{292} утверждала даже, что маркиз — вовсе не из их породы.

При всем при этом господин губернатор по-прежнему пренебрегал своими обязанностями. Судя по тому, что мне говорили, он потребовал от горожан крупных подарков, и я даже осмелился предложить, невзирая на его покровителей, все-таки пожаловаться Королю. Я поделился новостями с маркизом де Флоранзаком, и он, по-прежнему восхищая меня своими суждениями, ответил: чему тут удивляться — ведь до того как получить губернаторство, тот прошел неплохую школу у маршала де Ла Ферте — человека хоть и страдавшего подагрой, но имевшего хватку: один час его наставлений стоил целого месяца иного обучения. Потом маркиз поведал мне, чем занимался сам маршал, будучи наместником Лотарингии, и рассказ этот оказался таким долгим, что, пожелай я его целиком повторить, потратил бы дня два, не меньше. Но один рассказанный им эпизод я так и не смог забыть и хочу привести его здесь, дабы на его примере можно было судить о содержании всей истории. Итак, когда маршал приехал в Нанси{293}, городские власти, приветствуя его, просили принять много разных даров, в том числе кошелек с золотыми жетонами, каждый в весе двойного луидора — с одной стороны на каждом была изображена панорама города, а на другой — пять ромбов, служившие гербом{294}. Когда депутация ушла, он рассмотрел эти жетоны, нашел их превосходными по мастерству исполнения и захотел иметь другой такой же кошелек. Он снова послал за магистратами и, притворившись непонимающим, спросил, что за город изображен на жетонах. Ему ответили — Нанси.

«Да вы просто смеетесь надо мной! — воскликнул он. — Здесь же ничего не разобрать! Вам должно быть ясно: они явно не удались из-за того, что их отчеканили слишком маленькими, — сделай вы их побольше, ошибиться с городом было бы невозможно. Изготовьте другие и сами убедитесь, что я прав».

Магистраты конечно же поняли, что он имел в виду, и, не желая ссориться с ним из-за каких-то четырех сотен пистолей, вскоре принесли ему жетоны величиной с настольную медаль.

Я не отважился передать этот анекдот виконту де Тюренну, хотя обычно рассказывал ему обо всем; однако он не терпел разговоров, даже отдаленно напоминавших сплетни. Он вообще был чрезвычайно прямодушен, что давало повод всяким молодым господчикам совершенно иного типа называть его человеком не от мира сего. Однако, невзирая на их пренебрежение к такого рода качествам, жизнь часто опровергала их суждения. Можно сказать, что они в этом отношении походили на отца нынешнего герцога дю Люда, который однажды, поставив на кон свою будущность, не смог сдержаться и сострил по поводу Марии Медичи, просившей подать ей вуаль: «Кораблю на якоре парус не нужен»{295} — намек на маршала д’Анкра, с которым она, как поговаривали, была близка. Вот и молодые повесы чуть ли не каждый день позволяли себе шутить по адресу господина де Тюренна, и поскольку я слышал, как он отвечал им — в присутствии самих шутников или за глаза, — у меня хватало благоразумия не следовать их примеру.

Хотя мы заключили мир с Бранденбургом{296}, но в Германии все же занялся огонь, жар которого нам вскоре суждено было почувствовать{297}. Император, не желая допустить, чтобы Король обосновался на Рейне, и видя в его союзах с различными государями проявление честолюбивых притязаний, обратился к князьям Империи с просьбой объединиться с ним, императором, дабы воспрепятствовать нам. Герцогов Брауншвейгских{298} такой поворот событий обрадовал, ибо, подобно остальным государям, оказавшимся в схожем положении, они боялись остаться с таким опасным соседом один на один, другие разделяли с ними эти страхи, — и Король был вынужден не только направить армию в Эльзас, но и сам поехать туда после взятия Маастрихта. Господину де Тюренну была поручена оборона тамошних границ, и я, прибыв в Епископства{299}, остановился в Меце{300}, в доме, где жил также граф д’Иль, командовавший расквартированным здесь же кавалерийским полком. Я неважно себя чувствовал и ложился рано; но однажды проснулся от сильного шума, словно в доме был пожар. Я вскочил и, в одной ночной рубашке подбежав к окну, увидел моего с графом д’Илем хозяина, звавшего на помощь. Полковника я знал не слишком хорошо — он был каталонцем, и я, прошедший, скажу без похвальбы, недурную школу жизни при господине кардинале Ришельё, находил его манеры грубоватыми. Но, спеша на выручку своему товарищу по оружию, я быстро оделся, схватил шпагу и, едва успев спуститься вниз, наткнулся на человека, который кричал так громко, что я поинтересовался, нельзя ли прекратить беспорядок. По счастью, мы были знакомы, так как однажды жили в одной гостинице в Вердене{301}.

— Вот, месье, — сказал он, поздоровавшись со мною, — вы честны и сумеете рассудить дело. Тот господин, что со мной поселился, захотел, поужинав и изрядно выпив, чтобы я привел ему служанку позабавиться. Я человек чести — да за кого он меня принимает? Ведь вы же знаете, что я порядочный человек!

Признаюсь, его слова меня рассмешили, хотя, спускаясь на шум, я был настроен воинственно. Теперь же, видя, что переполох уже привлек внимание множества зевак, я предложил ему уйти, пообещав самолично уладить ссору. Он не соглашался, уверяя, что мы имеем дело с дьяволом, который лишь посмеется надо мной. Я успокоил его, убедив ничего не опасаться, и мы, следуя моим настоятельным просьбам, вернулись в дом, где нашли графа д’Иля: тот заперся с одной из служанок и требовал, чтобы она с ним переспала. Я назвал себя и попросил открыть дверь, добавив, что явился от господина де Тюренна и он узнает меня в лицо, как только увидит. Ради предосторожности, чтобы он не разгадал мой обман и не начал скандалить еще пуще, мне пришлось сказать, что господин де Тюренн пока ни о чем не подозревает, однако, если этот кавардак не прекратится, можно догадаться, что об этом скажет наш мудрый полководец, не терпящий ни малейшего беспорядка; а коль скоро графу явилась прихоть позабавиться с женщинами, то завтра, если ему так угодно, их будет хоть двадцать, — но то, что он заставляет порядочного человека поставлять их ему для увеселенья, никому не придется по нраву; хорошо еще, если подумают, будто он попросту напился: но прикрывать один беспутный поступок другим по меньшей мере странно. Самое время одуматься, чтобы потом ни о чем не пожалеть.

Услышав мои увещевания, граф д’Иль утихомирился, однако, будучи из тех людей, которые, совершив глупость, ни за что не желают признавать свои ошибки, сказал, что может вести себя как ему заблагорассудится и если готов перестать скандалить, то разве что мне в угоду. Такие слова могли бы разжечь ссору еще сильнее, если бы я не вразумил его хозяина и не убедил обоих примириться, а чтобы, оставшись наедине, они снова не поругались, заставил их обменяться рукопожатием и пообещать, что завтра оба выпьют мировую. Хозяин дома, добряк, промолвил при этом, что, если я захочу, он накормит нас завтраком, и граф д’Иль, выказав более великодушия, нежели можно было от него ожидать, заявил: он тоже хотел бы этого — при условии, что вечером угощает сам. После взаимных заверений в дружбе, не дававших повода сомневаться в искренности обоих, я снова отправился спать и никогда больше не вспомнил бы ни о каких служанках, если бы некто, тоже ставший свидетелем этой свары, не рассказал о ней в армии. Поэтому над бедным графом стали потешаться: стоило только его увидеть, как все говорили: вот идет наш любвеобильный друг. Но и нам выпало не меньше позора за все, что он тогда устроил. Про меня судачили, что, заставив его отказаться от своих намерений, я проявил слабость, ведь если бы проделка ему удалась, то это вошло бы в обиход; мол, прежде чем лезть в чужие дела, мне следовало бы разобраться со своими, в другой раз они мне покажут что почем. Граф д’Иль, не выдержав постоянных подтруниваний, попросил господина де Лувуа перевести его в Каталонию, куда тоже стали посылать войска. Он думал, будто скроется там от насмешек, но, напротив, принес свою сомнительную славу и в родные края, чего, пожалуй, не случилось бы, останься он служить на прежнем месте.

Испанцы, встревоженные тем, что мы овладели Голландией, постарались перерезать нам пути и отнять у нас Шарлеруа, уже осаждавшийся голландской армией{302}. Тем не менее, в этом они потерпели неудачу, что впредь должно было заставить их не раз подумать, прежде чем поднимать оружие против столь сильного противника. Как бы то ни было, когда граф д’Иль отправился воевать с испанцами, мы готовились к войне с императором, а так как, судя по всему, она должна была начаться в Эльзасе{303}, господин де Тюренн ввел войска в Хагенау{304} и Цаберн{305}, не говоря уже о Брейзахе{306}, где он воздвиг новые укрепления. Эти большие приготовления воодушевили военных, которые уже подумывали о своем будущем, считая, что мирный договор с Голландией оставит их без дела. Я же, слишком дряхлый, чтобы рассчитывать на успех в военной карьере, так поздно для меня начавшейся, отнюдь не был этому рад и надеялся, что с голландцами при обсуждении мирных условий проявят относительную мягкость — впоследствии это избавило бы народы от тягот войны. Но с ними обошлись так сурово, что они, вопреки своему складу, поддержали принца Оранского, возвысившегося лишь благодаря этой войне и стремившегося продолжать ее любой ценой.

Король, видя, что у него нет полководца, который знал бы Германию лучше, чем виконт де Тюренн, поручил ему командование находящимися там войсками, а сам обратился к удивительным делам. Англичане, первоначально наши союзники, бросили нас с неприятелем один на один, и английский король объявил, будто не может поступить иначе, — мол, его обязывают к тому государственные интересы{307}. Таким образом, наше побережье осталось беззащитным перед высадкой голландцев, и мы, которым прежде оказывал поддержку флот Англии, не смогли ничего предпринять, будучи достаточно разумными, чтобы не пытаться предотвратить их нападения с моря. В этом положении Король был вынужден призвать на службу ополченцев и часть из них отправить в Лотарингию, ибо давно низвергнутый герцог мог воспользоваться благоприятным случаем для возвращения{308}.

Признаюсь, видя приближение куда более тяжелой войны, я не раз сетовал, что не молод, — какую бы признательность я ни питал к моему доброму господину кардиналу Ришельё, но все-таки был немного сердит на него, ибо он не позволил мне пойти по стезе, привлекавшей меня даже в преклонные годы. Впрочем, не следует думать, будто я не общался с людьми моего возраста — из опасения, что в их обществе буду казаться еще старше: стремясь не только держаться, но и выглядеть моложаво, я скрывал побелевшие волосы под русым париком, а седую бороду по тогдашней моде полностью сбрил. При господине де Тюренне находился один дворянин по имени Буагийо — ему нравилось носить седую бороду и одеваться по моде прошлых лет. Он был моим бичом: избрав меня мишенью для острот, беспрестанно напоминал мне о Локате и о том, как я поступил на службу к господину кардиналу Ришельё. Конечно, то были самые прекрасные дни в моей жизни, но в устах Буагийо упоминание о них звучало невыносимо, причем он всегда добавлял, что сам в то время был еще младенцем и дядюшка качал его в колыбели, рассказывая об этом, чтобы внушить ему с младых ногтей, что добродетель никогда не остается без награды. Тут все удивленно таращились на меня, удивляясь, зачем такой старик пытается молодиться, а в довершение моего конфуза говорили, что мне, наверное, уже перевалило за семьдесят пять. Досадуя, я не знал что ответить и менялся в лице — скорее от гнева, нежели от стыда, — хотя вновь прибывшие, заметив, что я краснею, и не подозревая, какую любезность мне оказывают, заявляли: если это и так, то я обладаю завидным здоровьем. Эти разговоры не стихали, поскольку всегда находился какой-нибудь дурак или насмешник, заводивший их вновь, — и для меня не было большего счастья, чем получить приказ, требовавший моего отъезда. Иногда я твердил себе, что зря терзаюсь и первым посмеялся бы над человеком, выказавшим подобную обидчивость. Но в действительности самолюбие трудно преодолеть, и, испытав насмешки сам, впредь я не позволял себе осуждать других людей, какими бы недостатками те ни обладали.

Я вволю потешился при виде дворян-ополченцев, прибывавших в Лотарингию: не знай я, кто они такие, принял бы их за свинопасов. Многие украсили шляпы перьями, которые шли им не более, чем мне — юношеский облик. Впрочем, это не имело бы значения, если бы они несли службу должным образом. Но их трудно было приучить к дисциплине, а люди, поставленные командовать ими, смыслили в военном ремесле не больше, чем они сами, и в невежестве своем совершали немыслимые ошибки, ибо, будучи невеждами, выдавали себя за знатоков. Разумеется, при назначении офицеров стремились найти тех, кто знаком со службой, однако многие покинули ее очень давно и, либо позабыв воинское ремесло, либо вовсе не зная сражений, казались новичками, в жизни не нюхавшими пороха. Такому старому и многоопытному начальнику, как герцог Лотарингский, нетрудно было побеждать, воюя с этими людьми: например, узнав, что маркиз де Сабле, возглавлявший анжуйское дворянство, по своему обыкновению спит без задних ног, он напал на его лагерь, дочиста разорил, а самого маркиза взял в плен. Если бы Сабле оказался честолюбив, то, несомненно, тяжело переживал бы свою неудачу, — но он отправился в армию лишь по принуждению, предпочитая вести разгульную жизнь. В самом деле, до этого он побывал на войне лишь однажды, во время кампании на Иле, и то лишь потому, что его зять герцог де Сюлли, столь же мало смысливший в воинском ремесле, поручил ему командование своей кавалерийской ротой. О герцоге же я могу говорить такие вещи, не боясь прослыть сплетником, ибо все на свете знают, что приключилось с ним в Венгрии: накануне битвы при Сен-Готтхарде{309} он так накачался вином, что даже не смог забраться в седло и, когда наши вышли биться с турками, так и остался лежать в своей палатке. Стоило этой новости достичь двора, как все стали относиться к герцогу с презрением, а Король даже распорядился отправить в его владения солдат на постой. И мне, и всем моим друзьям хотелось бы верить, что он отважный человек, а то, что произошло, — всего лишь несчастливое стечение обстоятельств, но, чтобы убедить в этом остальных, ему нужно было последовать примеру герцога де Вильруа, — когда в бою во время кампании на Иле ему пришлось отступить и он стал объектом всеобщих насмешек, то, чтобы смыть позор, бросил вызов смерти следующей зимой во Франш-Конте, рискуя больше самого последнего солдата.

Возвращаясь к маркизу де Сабле, скажу, что его отвезли в Страсбург, где герцог Лотарингский по обыкновению проводил время со своей новой супругой из семейства д’Апремон. В то время она была весьма красивой дамой и не стала бы такой, как мы знаем ее теперь, если бы не последствия оспы, — правда, старый герцог выбрал ее не столько за красоту, сколько из выгоды. Он проиграл долгую тяжбу против ее отца и, чтобы не выплачивать сумму, к которой был присужден, предпочел жениться на его дочери. Маркиз де Сабле был хорош собой и, рассудив, что сие обстоятельство вкупе с большой разницей в возрасте супругов не способствует теплоте их отношений, решил в этом убедиться, а поскольку имел куда более склонности к любовным утехам, нежели к войне, то счел, что сможет утешиться в плену, если добьется от красавицы взаимности. Трудно определенно сказать, добился ли он успеха; будь я так же скор в суждениях, как те, кто находился тогда в Страсбурге, то повторил бы вслед за ними, что он имел основания быть довольным, — но, далекий от скоропалительных выводов, тем более что речь идет о чести столь знатной дамы, ограничусь лишь замечанием, что несчастным он не выглядел; а впрочем, мы частенько ошибаемся, когда судим лишь по внешним признакам. Случилась интрижка или нет — она бросила тень на репутацию старого герцога, и, для собственного спокойствия, он не только позволил маркизу вернуться во Францию, но даже содействовал его возвращению. Другой на месте Сабле, возможно, предпочел бы своему освобождению славу любовной победы, однако он, не думавший ни о чем, кроме удовольствий, с радостью уехал в Париж, где вскоре позабыл герцогиню.

Герцог же Лотарингский, чей покой больше никто не тревожил, посвящал время, не занятое войной, делам особого рода. Он навещал беднейших горожан, чувствуя к ним больше приязни, чем к людям своего круга. С теми и другими, как мне довелось видеть в Брюсселе, он плясал и пел во время уличных гуляний и воспользовался случаем, чтобы сделать дорогой подарок дочери одного стряпчего, в которую был влюблен: по брюссельскому обычаю, он подарил ей венок из цветов, но украшенный алмазами. Из этого заключили, что его сердце покорено. На самом деле, щедрость не была среди его достоинств — напротив, ее ему не хватало. Впрочем, подарок был не единственным доказательством дружеских чувств герцога, а так как мать девицы не одобряла ее свиданий с военными, он, чтобы навещать возлюбленную, переодевался судейским, выдавая себя за президента парламента Нанси — чему добрая женщина искренне верила. Такие переодевания были в обычае и не вызывали особенного удивления, но он прибегал и к иному маскараду, доставлявшему удовольствие разве что ему одному. Он поселился на улице старьевщиков; я сам застал его однажды сидящим у дверей одной лачуги и торговавшим поношенной одеждой, так что можно было подумать, будто он и впрямь занялся ремеслом тряпичника. Да, он сидел в фартуке и запросто беседовал с соседом, словно со старым другом. Не зная его в лицо, было очень легко ошибиться, и один путник, спрыгнув с лошади, спросил даже, сколько стоит плоеный воротник, висевший вместе с другим тряпьем. Герцог ответил: прежде чем покупать, хорошо бы примерить, — после чего сам приложил воротник ему к шее. Всякий на месте этого человека был бы польщен, узнав, что отличил его сам герцог Лотарингский. Но шутка тут же раскрылась: герцог д’Арсхот, проезжая мимо с другими военными, не смог сдержать удивления при виде столь необычной сцены; пока он приветствовал герцога Лотарингского, незадачливый покупатель, поняв, что обознался, вскочил в седло и умчался вместе с воротником. Герцог, не привыкший что-либо терять, побежал следом, но, имея две ноги против шести, так и не смог его догнать. Над ним посмеялись, полагая, что этот случай отвратит его от такого рода забав, более никем не затевавшихся, — однако несколько дней спустя он вновь вернулся к прежнему, ибо был так создан, что развлекался только таким способом. Поэтому, где бы он ни оказывался, народ относился к нему с любовью. Герцог был прост в общении, ел за одним столом с бедняками, как с ровней, был восприемником их детей, сердился, когда родители крестников называли его иначе, чем кумом, и сам не величал их по-другому. Часто видели, как он останавливал свою карету у дверей какого-нибудь ремесленника, чтобы расспросить его о семейных делах.

Возвращаясь к войне, скажу, что враги оказались так сильны, что, пока они располагались за Рейном на зимних квартирах, господину де Тюренну пришлось отступить. Наши отряды, получившие приказ быть начеку, рассредоточились неподалеку; поскольку опасность могла грозить с разных сторон, господин де Тюренн оставил в каждом занятом нами городе довольно войск, чтобы они смогли отразить нападение сами, не призывая его на подмогу, если неприятель объявится где-нибудь поблизости. Так как командующему невозможно было быть повсюду, он решил оставаться в виду Филипсбурга{310}, где ожидал от врагов самых решительных действий. Я же за две прошедшие кампании был настолько измотан, что слег больным в лагере господина де Пиллуа, бригадира кавалерии{311}, и готовился к смерти, как вдруг чудесным образом исцелился. На меня уже почти махнули рукой, но один пленный неприятельский офицер, содержавшийся у нас в лагере, сказал, что вылечит меня, если я выплачу за него выкуп. Названная сумма оказалась столь незначительной, что я не стал с ним рядиться, и он приготовил мне настойку из водки, сахара, корицы, перца и какого-то порошка, который носил в табакерке; эта настойка оказала живительное воздействие, и через неделю я мог уже садиться в седло. Я хотел сразу же вернуться к господину де Тюренну, который был так добр, что неоднократно писал мне, справляясь о моем здоровье, однако господин де Пиллуа не разрешал мне этого сделать, покуда я полностью не поправлюсь. У него имелись свои причины: за время пребывания в лагере мне довелось оказать ему одну услугу, за которую он был мне весьма признателен и которая, без преувеличения, прославила меня, хотя я всего лишь прибег к небольшой хитрости.

Враги подступили к небольшому городку близ Хомбурга{312}, и господин де Пиллуа, получивший приказ оборонять его и собравший всю свою кавалерию, по численности, впрочем, не превышавшую двух с половиной тысяч человек, был немало удручен, ибо узнал из донесения, что на помощь осаждавшим подошли по меньшей мере семь или восемь тысяч человек подкрепления. Он созвал военный совет, где каждый заявил, что сражаться при таком перевесе в пользу неприятеля — значит наверняка обречь свои войска на гибель, и когда я увидел, каким подавленным он вышел, то постарался его успокоить. Я слышал, что в иных случаях хитрость оказывается действенней силы. Решив к ней и прибегнуть, я основательно поразмыслил и придумал ход, обеспечивший нам в дальнейшем такую удачу, на которую и надеяться было нельзя. Он заключался в том, чтобы с нарочным отправить губернатору осажденного города письмо следующего содержания: по счастью, господин де Пиллуа собрал на смотр около десяти тысяч человек и завтра в два часа пополудни придет на помощь; так как он хочет увидеть, как разобьют врага, нужно лишь продержаться до этого времени. С письмом все было просто, но надо было не доставить его губернатору, а сделать так, чтобы оно попало в руки офицеру, руководившему неприятельской осадой, и чтобы гонец, отправленный с этим поручением, ничего не знал о моем плане. Поэтому, хорошо все продумав, я предложил господину де Пиллуа послать за самым зажиточным человеком в округе и сказать ему, что, если он не доставит депешу губернатору, то его дом сожгут, а его самого по возвращении повесят. Господин де Пиллуа доверял мне и исполнил все, о чем я его просил, — а когда этот человек явился, он напрасно отговаривался, ссылаясь на трудности, неизбежные при проходе через неприятельские позиции. Господин де Пиллуа сказал лишь, что нужно выполнить приказ или умереть — и тот, не имея выбора, ушел готовиться к своей миссии. Хозяину же дома, где я остановился, душой французу, мне пришлось пообещать весьма щедрую награду, если он опередит гонца и, дождавшись того на дороге, убедит его, что им по пути. Когда они встретились и разговорились между собой, тот, кто нес письмо, в отчаянии поведал, что угодил в ловушку: ему наверняка суждено погибнуть — попадись он врагам, как, скорее всего, и случится, его примут за шпиона и вздернут, а с другой стороны, если ему не удастся выполнить поручение, то по приказу господина де Пиллуа не только разорят и сожгут его дом, но даже жену и детей обрекут участи, которой он сам страшится; ему нечего скрывать и не на что надеяться — коль скоро у него нет выбора и речь либо о собственном спасении, либо о спасении близких людей, остается уповать лишь на милость Божью.

Мой хозяин притворился, будто сочувствует ему, а чтобы тот проникся к нему еще большим доверием, обвинил господина де Пиллуа в жестокости. Затем, после слов, долженствовавших свидетельствовать о сердечном участии, он сказал, что если бы оказался на его месте, то пошел бы к офицеру, командующему осадой, и признался ему, что взялся доставить письмо лишь по принуждению — позволит тот идти дальше или не позволит, но в любом случае жизнь посланника, его жены и детей будет спасена: господин де Пиллуа подумает, что он был схвачен, выполняя его приказ, и ничего не скажет, а враги не причинят посланнику зла, так как он сдался сам. Наш нарочный нашел этот совет превосходным и, горячо поблагодарив за него, решил ему последовать. Мой хозяин, убедившись, что хитрость удалась, расстался с ним, притворившись, будто их дороги расходятся, сам же, повернув назад, отправился к господину де Пиллуа, двигавшемуся следом во главе своих двух с половиной тысяч всадников, и передал, как ему удалось обмануть того человека. Нам оставалось только ждать, что неприятель примет написанное в письме за правду, тем более что мы предупредили нашего нарочного, что будто бы для снятия осады ждем большое подкрепление. И действительно, противник поддался на уловку и, едва письмо было распечатано и прочтено, решил отступить.

Мы узнали эту новость, находясь в трех лье от вражеских позиций, и господин де Пиллуа, которому уже не было нужды ехать дальше, повернул обратно в свой лагерь, где спустя некоторое время получил послание двора, благодарившего за этот замечательный успех. Многие знали, что мне в этом деле принадлежит заслуга, по меньшей мере равная, но, поскольку он был командиром и, по должности, отвечал и за победы и за неудачи, было бы несправедливо, если бы он не воспользовался преимуществом своего положения. Тем не менее, к его чести, должен сказать, что он был превосходным кавалеристом, и в войсках мало было таких, кто разбирался в кавалерийских делах лучше него. Он доказал это некоторое время спустя, в бою при Энсхейме{313}: предвидя, что враг все равно опередит его, он не подчинился приказу господина де Вобрена, настаивавшего на немедленной атаке, а предпочел подождать и вступить в битву позднее. Не скажу, что, имея за плечами долголетний опыт службы, он поступил правильно — ему следовало понимать, что он обязан выполнять приказы своего начальника. И хотя так он доказал, что знает военное ремесло лучше господина де Вобрена, но все же не избежал наказания за неповиновение — его уволили со службы, хотя и дали впоследствии пенсию в тысячу экю, дабы такой честный служака не мог сказать, что на закате дней остался без средств к существованию.

После предприятия, о котором я только что рассказал, один офицер явился ко мне с лестной просьбой стать его секундантом в поединке с кавалерийским полковником Руэргского полка господином де Монперу. Я ответил согласием и действительно оказал ему немалую услугу — вместо того чтобы идти сражаться, как он хотел, я постарался расстроить дуэль. Этот Монперу был храбрец, но столь резвый, что к его нраву было трудно привыкнуть. Над его выходками все потешались, и ни одна, пожалуй, не оказалась такой смешной, как та, которую он выкинул, когда Король решил дать ему полк. Едва Король объявил об этом назначении, Монперу попросил, чтобы полк — хотя то было в обычае только для старых частей — носил название одной из провинций королевства, добавив, что сам он занимает на родине положение столь скромное, что, если назовет полк своим именем, никто не пожелает в нем служить. Король весьма удивился, услышав такие речи от одного из уроженцев Гаскони, куда больше склонных к бахвальству, нежели к самоуничижению — но, так или иначе, не отказал в просьбе, и господин де Монперу отважно служил до того часа, когда с ним случилось то, что для старых служак дело обычное, — то есть когда он был убит.

Как уже доводилось неоднократно упоминать, я был немолод, жить мне оставалось недолго, но все же мне не хотелось сохранить жизнь, потеряв репутацию. Однако то, что я сделал для человека, пригласившего меня в секунданты, дало моим недругам пищу для злословия — я сильно огорчился, когда меня упрекнули в трусости. Будь я таким же безумцем, как раньше, не преминул бы воздать клеветникам по заслугам, но, поскольку молодость уже давно не горячила мне кровь, а Бог и Король воспрещали требовать удовлетворения на дуэлях, мне пришлось взяться за дело по-иному, дабы показать, что отваги у меня поболее, чем у некоторых. При первой же возможности я, не подавая виду, предложил двоим из этих господ пройтись до неприятельских позиций и завел их так далеко, что они стали говорить, будто бы мне заплатили за их гибель. Поняв, что им и в самом деле так кажется, я ответил: удивляюсь, что ж это они, так легко обвиняющие в трусости других, испугались сами — и, не говоря более ни слова, подошел к вражеским линиям еще ближе, после чего мои спутники поспешно ретировались. Возвратившись в лагерь, я не преминул в отместку рассказать, как был ими покинут, и хотя нашлись люди, которые им об этом донесли, те все равно предпочли промолчать, опасаясь, что человек, настолько презирающий смерть, — а они сами видели это, — не всегда будет терпеливо сносить их болтовню. Я очень тяжело переживал, что стал предметом досужих сплетен из-за пустяка — случись подобная история сегодня, никто бы и не подумал столько о ней судачить. В сяк знает — когда маркиз де Креки вызвал на дуэль одного полковника, то этот полковник, в соответствии с данным словом явившись на условленное место, привел с собою отца маркиза, генерала армии. Маркиз де Креки, уже дожидавшийся там со своим секундантом, был чрезвычайно смущен: он не ожидал увидеть отца и, поскольку скрывать истинные причины встречи было напрасно, бросился ему в ноги, пообещав никогда больше не участвовать в поединках. Впрочем, я часто говорю, что счастье и несчастье идут об руку: полковника лишь стали больше уважать, и все нашли, что он поступил мудро. Я же имел неосмотрительность поверять свои печали тем, про кого знал, что они меня осуждают. По воле судьбы мне не довелось выказать им гнев, бушевавший у меня в груди, но все-таки я доволен однажды представившимся случаем поставить на место некоего фанфарона по имени Шатободо, который благодаря собственным росказням пользовался славой храбреца из храбрецов. Имея на него зуб, я, как только его встречал, не мог отказать себе в удовольствии с ним повздорить. Со своей стороны, он вел себя бесстрастно — я неоднократно убеждался, насколько велика его выдержка. Надо полагать, он отнюдь не был так смел, как о нем говорили, и я, хоть и неоднократно оскорбив его, искал возможность сделать это снова, как вдруг такой случай наконец подвернулся, причем тогда, когда я думал об этом менее всего. Вернувшись в армию во время новой кампании, я прибыл в Сен-Дизье{314}, где в то время стояло много войск, и рисковал бы ночевать на улице, если бы не один горожанин, сдавший мне комнату за экю. Сложив там свой багаж и избавившись от необходимости думать о ночлеге, я отправился навестить некоторых друзей-офицеров. Но, покуда мы прогуливались, в тот дом, где я остановился, приехал господин де Шатободо и, не найдя иной комнаты, кроме моей, вынес мои вещи, а сам в ней расположился. Возвратившись и намереваясь выяснить, что за смельчак отважился так поступить, я поднялся наверх. Если я был ошеломлен, встретив человека, которому и без того не желал добра, то и он удивился не меньше, увидев, с кем имеет дело. Не желая давать ему время для объяснений, я запер дверь на засов и промолвил, что приехал за час или два до него, а он, заняв мою комнату, вместо того чтобы ночевать под открытым небом, поступил нечестно: пусть же она достанется тому, кто сумеет ее отстоять. С этими словами я обнажил клинок, не сомневаясь, что он сделает то же самое. Каково же было мое удивление, когда, и не думая защищаться, он ответил, что не желает ссоры, признает свою неправоту и в доказательство готов унести свои пожитки, если я позволю ему уйти. Презирая его за малодушие, я вложил шпагу в ножны и сказал: пусть это послужит ему уроком на всю жизнь; я немало пережил, но никогда не терпел оскорблений и никогда не позволял себе поступать так, как он, даже имея такую возможность; не стану никому рассказывать, что храбр он лишь на словах, но у меня еще будет время проверить, удалось ли ему исправиться. Так я остался хозяином комнаты и был этим чрезвычайно доволен. К стыду своему, должен признаться, что намеревался обойтись с ним куда суровей и так и не смог простить его, хоть и не отличался злопамятством. Из-за этого случая он покинул наши ряды и перешел служить к господину де Шомбергу, командовавшему войсками в Каталонии. Он получил роту в Полку Гассиона{315}, но из-за тяги к сладострастным утехам прямо посреди кампании бросил службу ради любовницы, а когда возвращался в полк, был убит микелетами{316}.

А я все еще ходил в адъютантах, но, хотя у Короля и служили старики вроде маркиза д’Анжо и маркиза д’Арси, никто не решался оспорить мое превосходство старшего по возрасту. Однако же я был вынослив, и господин де Тюренн иногда сожалел, что мне поздно довелось начать военную службу — если бы сила равнялась опыту, я мог бы сделать превосходную карьеру. И впрямь, я менял по три-четыре лошади за день и так часто оказывался в гуще событий, что меня в шутку называли маленьким командующим. Однако я никогда не использовал преимущества моей должности, чтобы отличиться, и стремился приносить пользу, а вовсе не подставить ножку кому бы то ни было; при этом я знал лишь одного-единственного человека, который отзывался обо мне дурно, — но, призываю всех в судьи, была ли в том моя вина?

В кавалерийском полку д’Аркура служил дворянин из Вексена{317} по имени Бельбрюн — и я, некогда знавший его отца, гвардейского капитана, считал себя обязанным высказывать сыну свое мнение касательно его поведения и неоднократно предостерегал от некоторых поступков, которые, как мне казалось, не могли служить ему к чести. Он вел развратную жизнь и, хотя у него была весьма достойная жена, не переставал встречаться с другими женщинами, в том числе и с падшими. Из-за своего беспутства он приобрел дурную славу, и в конце концов с ним произошло то, о чем я его предупреждал, — в полку стали его сторониться, считая, что с ним опасно водить компанию, тем более что за ним тянулись две или три темные истории, из которых он не смог выйти с достоинством. В довершение позора он привез из Парижа дурную болезнь, и, то ли не отличаясь особой храбростью, то ли потому, что недуг мешал ему служить, он явился ко мне с просьбой — чтобы я уговорил господина де Тюренна позволить ему покинуть службу для лечения. Кампания была особенно трудной, и, считая, что он не вправе уехать в такое время, я ему об этом сказал. Он никогда меня не слушал и, видя, что я не намерен идти просить за него, отправился к господину де Тюренну сам. Но ответ был таким же, и тогда, раздраженный, Бельбрюн уехал, ни с кем не простившись. Я считал себя правым; бой произошел пару дней спустя, и если бы он дождался, то я не побоялся бы поговорить с господином де Тюренном. Тот же, сама доброта, велел подождать два-три дня, но, когда убедился, что это напрасно, велел его уволить. Богу ведомо, что я не наговаривал на Бельбрюна, отнюдь — наоборот, пытался оправдать, когда господину де Тюренну стало известно о его проступке. Тем не менее, он вбил себе в голову, будто именно я виновник его неприятностей, и из Парижа, куда он снова отправился, мне передали о его непонятных угрозах в мой адрес. Я не придал им значения и ничуть не тревожился. Но вскоре мне довелось узнать, что наиболее опасны отнюдь не записные храбрецы — напротив, более прочих надлежит страшиться как раз трусов. Эту истину мне вскоре пришлось проверить на себе. Стоило мне, только вернувшись с войны, появиться вечером в Сен-Жерменском предместье, как на меня набросились трое со шпагами, и во главе этой троицы я узнал Бельбрюна. Как ни был я поражен, но сохранил довольно хладнокровия, чтоб спросить, возможно ли, чтобы дворянин оказался способным на такую подлость. Но если он и стал подлецом, то еще задолго до этого нападения: довел до нищеты жену, разорился сам и был вынужден поступить в тяжелую кавалерию{318}; не хочу сказать, будто среди них совсем нет порядочных людей, но могу утверждать смело: там встречаются те, кто не слишком чуждается беззакония. Думается, якшаясь с последними, он и опустился окончательно, и именно по их навету отважился отомстить мне таким способом. Положение мое было отчаянным: в столь поздний час я не мог рассчитывать на помощь стражи, уже покинувшей улицы. Однако, зная, что имею дело отнюдь не со смельчаками, я не обратился в бегство, — как, наверное, поступили бы другие, — а, благоразумно встав спиной к какой-то лавчонке, обезопасил себя от нападения сзади. Когда я вспоминаю, какой опасности подвергался, то неизменно удивляюсь, почему, замыслив недоброе, они не прихватили другого оружия. Как бы то ни было, Господь хранил меня, дав мне время спастись: мне удавалось удерживать нападавших на расстоянии клинка, пока поблизости не проехала карета, принадлежавшая, как оказалось, герцогу де Ледигьеру. Завидев ее фонари, убийцы разбежались, а господин герцог де Ледигьер, сам ехавший в экипаже, узнал меня при свете, приказал остановиться и спросил, что происходит. Я не стал открывать имя того, на чью низость так негодовал, ибо по-прежнему не желал губить человека, принадлежавшего к честной семье, сказав лишь, что подвергся нападению троих неизвестных мне людей и без помощи герцога мог бы угодить в скверную передрягу. Чтобы оградить меня от новых неожиданностей, тот вышел из кареты, и мы пешком прошли вместе две-три улицы, никого не встретив. Но поскольку приключениям этого дня еще не суждено было закончиться, то, минуя новый дом, возведенный покамест лишь до половины, мы услышали доносившиеся оттуда жалобные стоны; голос был женский. Господин де Ледигьер велел своим слугам заглянуть туда и узнать, что творится; войдя следом, мы стали свидетелями сцены, сильно нас удивившей. Итак, мы увидели девицу в маске, закрывавшей лицо, недурно сложенную и хорошо одетую, — она рожала, не имея подле себя никого, кроме служанки, казавшейся весьма неопытной в поневоле выпавшем ей ремесле повитухи. Испытывая сострадание к несчастной роженице, я сказал ей несколько ободряющих слов, пришедших на ум; но господин де Ледигьер, отнюдь не такой участливый, лишь расхохотался, глядя на все это; еще немного — и он потребовал бы от девицы снять маску. Думаю даже, если бы не я, он сделал бы это, но при мне он просто наговорил ей множество скабрезностей, способных довести до отчаяния, — чего я не одобрил. Мне стоило большого труда увести герцога — преуспев в этом, я оказал бедняжке большую услугу: иначе ей не довелось бы благополучно разрешиться от бремени. Я уже видел, что она начала задыхаться от страха быть узнанной и, если бы мучение продлилось дольше, наверняка бы умерла. На следующий день ради любопытства я отправился в пресловутый городской квартал, чтобы порасспросить о девице, описав ее внешность и одежду. Мой интерес был удовлетворен: я узнал, что она — дочь одного советника, известная своим целомудрием. Ей удалось скрыть свой грех, дитя было объявлено ребенком той самой служанки, и комиссар как раз его забирал, когда я проходил по улице. Если бы я захотел, то мог бы пролить свет на это дело, но, рассудив, что не стоит губить бедную девушку, несомненно, ставшую жертвой обмана, промолчал и до сегодняшнего дня никогда не рассказывал о случившемся.

Происшествие с Бельбрюном заставило меня задуматься о своей безопасности — я намеревался даже пойти к его капитану господину принцу де Субизу, которого имел честь довольно близко знать, — в надежде, что тот проявит ко мне справедливость. Но затем, зная, что имею дело со злопамятным ничтожеством, я почел разумным молчать, но держаться настороже. Я стал возвращаться раньше обычного, а если случалось задержаться где-то допоздна, брал с собой нескольких караульных, которые за небольшое вознаграждение провожали меня до самого дома. Так я избежал всех его козней — а напасть средь бела дня ему не хватало дерзости.

Я уже три года жил на военное жалованье и так хорошо экономил, что за это время смог скопить мою ренту — случай сам по себе примечательный для того времени, когда в обыкновении большинства было лишь тратить. Получая причитающиеся мне за службу сто экю каждые полтора месяца и столуясь за счет господина де Тюренна, я чувствовал себя как никогда превосходно. Размышляя, как поступить со своими сбережениями, я решил выгодно их поместить и, когда посоветовался об этом с одним товарищем, тот ответил: мысль хороша, и если я дам их ему, он уступит мне часть ренты, которую выплачивал ему один дворянин из Прованса, некогда занимавший у него двадцать тысяч франков на покупку губернаторской должности; хотя обыкновенно никакого залога в подобных делах не полагается, в данном случае таковой имеется, но он не может пропасть, поскольку есть королевская грамота о назначении компенсационных выплат за должность{319} в размере двадцати тысяч экю, и эта грамота служит обеспечением ему, а также маршалу д’Юмьеру, точно так же одолжившему сорок тысяч франков; я, мол, ничем не рискую в этом деле, да еще и делаю приятное товарищу. Предложение показалось мне стоящим, и я не возражал. Желая оказать услугу, я отдал деньги знакомому, хотя прежде намеревался ссудить их кому-нибудь под пожизненные проценты или вложить в кассу ратуши. Мне следовало поступить именно так, но судьбе, видимо, было угодно, чтобы я всегда оставался бедняком: некоторое время я получал доход, но затем мой должник умер, и Король передал его губернаторскую должность майору телохранителей господину де Бриссаку, даже не вспомнив, что имеется королевская грамота о компенсации. Я мало заботился о мерах предосторожности и, вместо того чтобы заручиться письменными гарантиями человека, которому отдал свои сбережения, довольствовался лишь тем, что заменил его в качестве получателя ренты. Вся моя надежда была на наследство господина де Л’Арбуста, владевшего губернаторством. Но поскольку тот оставил гораздо больше долгов, чем имущества, моим единственным утешением стало, что Король, узнав об этом, велел рассчитаться по старым долгам господину де Бриссаку. Я уповал на маршала д’Юмьера, не меньше моего заинтересованного в возврате денег и притом достаточно влиятельного, чтобы восстановить справедливость. Тот человек, с которым я договаривался о ренте, тоже не испытывал недостатка в друзьях — это был господин де Сайян, брат генерал-лейтенанта королевской армии господина де Монтобана, и если он предпринял все возможное, чтобы помочь мне, то господин д’Юмьер не пошевелил и пальцем, объяснив, что господин де Бриссак не в состоянии заплатить, а он не хочет огорчать Короля, — ведь, если Его Величество пожелает помочь, то ему придется изыскать эту сумму в казне{320}. Такой ответ не удовлетворил ни господина де Сайяна, ни меня, а поскольку я имел причины скрывать свое участие в этом деле, то бремя ходатайства досталось лишь одному господину де Сайяну. Сказать по чести, он вовсе не бездействовал, но прошло целых три месяца, прежде чем ему удалось получить ответ на поданные Королю бесчисленные прошения. Только тогда господин де Лувуа наконец передал ему, что если он хочет сохранить расположение государя, то не должен больше докучать ему своими просьбами — они будут удовлетворены, когда их сочтут обоснованными. Тут уж, хочешь не хочешь, мне пришлось признать, что деньги я потерял, — однако господин де Сайян, из приязни ко мне и ради своих детей, продолжал хлопотать и подал Королю еще несколько ходатайств — на одно из коих Король-таки ответил лично: ему-де уже известна эта история от господина маршала д’Юмьера. Когда господин де Сайян передал мне его слова, я совсем упал духом, ибо понял, что маршал отнюдь не настаивает на возмещении. Тот использовал наш случай с выгодой для себя, дабы подчеркнуть свое великодушие, объявив Королю, будто уже облагодетельствован им в такой мере, что не обеднеет, потеряв сорок тысяч франков. Этого, к сожалению, нельзя было сказать о господине де Сайяне, не только небогатом, но и вынужденном содержать большую семью. Что же касается меня, то обо мне он не говорил, ибо я не заявил о своем участии в деле; я должен был удовольствоваться тем, что господин де Сайян сделал все от него зависящее, — он счел, что заявление маршала д’Юмьера весьма выгодно в нашем положении, ибо освобождает Короля или господина де Бриссака от выплаты по меньшей мере двадцати тысяч франков. Однако господин де Сайян опасался, что, если деньги вернут только нам, то надо будет заплатить и д’Юмьеру, чтобы не посеять в нем зависть; а посему он сказал мне напоследок, что намерен воздержаться от дальнейших ходатайств, так как не хочет надоедать Королю, у которого вскоре собирается попросить кое-что и для себя. При этом, прося для себя, он оказался столь же докучлив и просит до сих пор — правда, все так же безуспешно.

Возвращаясь к рассказу о прочих своих делах, которые я за этой историей совсем было позабыл, скажу, что шел уже 1675 год, и мне предстояло вернуться в армию к господину де Тюренну. В прошедшей кампании он снискал себе такую славу, как никто прежде. Уступая неприятелю в силе, он дал четыре сражения{321}, которые любой другой военачальник проиграл бы. Но его предусмотрительность и выдержка стоили многих отрядов, и в последнем случае, располагая лишь двадцатью пятью тысячами солдат, он прогнал за Рейн немцев, которых насчитывалось по меньшей мере семьдесят тысяч. В других местах, где шла война, успех тоже был на нашей стороне. Король самолично завоевал Франш-Конте{322}, а принц Конде, противостоявший принцу Оранскому, одержал победу при Сенефе и вынудил снять осаду Ауденарде{323}. В этих битвах погибло великое множество народу, и для обеих сторон мир был желательней всего. Но неожиданно возникло непреодолимое препятствие: маркиз Грана, изловчившись, похитил из Кёльна князя Вильгельма Фюрстенберга, нынешнего епископа Страсбурга, и это расстроило переговоры, ведшиеся во благо христианского мира{324}. Князя отправили в Нёйштадт{325} под надежной охраной, и император, боявшийся его влияния как приверженца враждебной стороны, решил расправиться с ним — хоть это и было против человеческих законов. Поскольку князь присутствовал на ассамблее в Кёльне как представитель тамошнего курфюрста, насилие, примененное при его аресте, само по себе было достаточным, чтобы не довершать его иными средствами, еще более достойными осуждения. Решение императора вызвало немало удивления — ведь он был государем, далеким от всякой жестокости. Но некоторые из его министров представили дело так, что иначе поступить нельзя: мол, князь Вильгельм в Империи столь же влиятелен, как и сам император; а поскольку князь будет продолжать смущать умы и переманивать других на свою сторону, гибель его предрешена: просто, окажись император не таким благочестивым, князя давно бы уже не было. Действительно, на следующий день министры собрались — но скорее ради приличия, нежели для рассмотрения дела, — и тогда император выбрал из них трех, среди которых был князь Лобковиц. В итоге князя Вильгельма приговорили к отсечению головы, постановив, что казнь состоится тайно и о ней объявят народу, когда она уже совершится. Однако князь Лобковиц, который с сожалением подписался под приговором, — либо потому, что, как утверждали его недруги, находился на содержании у Франции, либо считая такую месть недостойной своего повелителя, — послал предупредить папского нунция{326}, убеждая его пригрозить императору гневом Святого Престола, коль скоро это намерение будет исполнено. Нунций, имевший приказ Папы добиться освобождения князя Вильгельма, не пренебрег этим предупреждением — он немедленно испросил аудиенции у императора; тот был весьма удивлен его посвященностью в такие вещи, о которых знали лишь немногие, и приложил все усилия, чтобы выведать, откуда ему это известно. Но нунций ответил, что достаточно того, что это правда, и еще раз попросил принять во внимание последствия, которыми может обернуться это дело. Так как император был государем благочестивым и кротость не позволяла ему враждовать с Папой, он поддался на угрозы нунция и, вместо того чтобы казнить князя Вильгельма, удовлетворился тем, что бросил его в застенок. Это побудило князя избрать поприще священнослужителя — чего, собственно, и добивался нунций ради его спасения, убеждая императора: нельзя-де осуждать на смерть человека, посвятившего себя Церкви, — даже если тот совершил преступление, наказать его вправе лишь Папа.

Как бы то ни было, князь Лобковиц пленника спас, а самого себя погубил. Император догадался, что именно он мог разгласить тайну, арестовал князя вместе с его секретарем и подверг допросу. Невозможно описать, сколь сурово обходились с ними обоими. Это превосходит всякое воображение — ведь помимо названной причины такой ненависти к нему недругом князя была также императрица{327}, брак которой он некогда стремился расстроить. И вправду — он навлек на себя немилость особы, ныне разделяющей с императором трон; умри она раньше, он, быть может, и нашел бы способ выпутаться из затруднительного положения. Но в то время все обратились против князя ей в угоду — в итоге его сослали в один из его замков, где строго охраняли, пока он не умер, будучи отравленным.

Эти события так взволновали всех, что никаких надежд на мир не осталось — война вспыхнула с новой силой, и не было оснований верить, что она скоро закончится. С той и с другой стороны предпринимались все мыслимые усилия, дабы добиться успеха, — но всегда он сопутствовал нам, и, прежде чем неприятель успевал собрать войска, Король уже занимал два-три крупных города. Это постепенно вело к ослаблению Нидерландов, в чем, как можно утверждать, имелся и просчет испанского правительства. Например, вместо того чтобы передать управление этими провинциями человеку опытному в военных делах, назначили герцога де Вильяэрмоса, всего-навсего кавалерийского капитана, который не имел достаточных талантов, чтобы противостоять многим выдающимся полководцам армии Короля. У противника была и другая беда — нехватка денег для обеспечения снабжения армии, тогда как Королю, открывшему кампанию в середине зимы, предстояло преодолеть лишь превратности погоды. Все это должно было склонить врагов к миру — по крайней мере, к нему стремилось большинство, — но по воле их министров, словно бы взиравших на происходящее по-иному, нежели обычные люди, война продолжалась, к величайшей досаде всей Европы, которая и далее была обречена на страдания и потери.

Я служил в той же должности, и в моем возрасте мне трудно было рассчитывать на лучшее. Зная, что господин де Тюренн должен через несколько дней отправиться в путь, я собрал свои скромные пожитки и отправился вперед. Проезжая Куртенэ{328}, я встретил Кёйетта, офицера из полка Граны, взятого в плен в битве при Сенефе, а ныне сопровождавшего в Германию около пятидесяти солдат, также недавних пленников, — их дорога была оплачена, так что местные власти отдали им для постоя сарай, полный соломы. Что же касается офицера, то он остановился в гостинице, а когда познакомился со мной, мы заняли вместе три или четыре комнаты. На меня он произвел впечатление человека достойного; сам же он рассказал мне, что родом из Лотарингии, а юношей был пажом у принца Карла, нынешнего герцога Лотарингского{329}. Он составил мне весьма приятную компанию, однако впоследствии она обошлась мне довольно дорого. Когда мы прибыли в Бар-сюр-Сен{330}, он сказал, что у него кончились деньги, а господин де Лувуа вот уже несколько дней медлит с присылкой паспорта, который, если и будет получен, то только в Меце, — и я чрезвычайно обяжу его, если дам ему в долг и последую за ним и его людьми, а по прибытии в Мец он возвратит мне все, что я по доброте своей ему ссудил. Я легко поддался на обман — признаю, что сделал для него то, чего не сделал бы и для соотечественника, разве что если б хорошо его знал, — короче, я ответил, что ему не о чем беспокоиться, и дал просимую сумму. Однако в Меце он заявил, будто человека, которого он надеялся разыскать, нет в городе; и теперь, чтобы он, Кёйетт, смог сдержать данное мне обещание, ему нужно одолжить денег на дорогу до Страсбурга — там у него якобы не один знакомый, а великое множество, и как только он туда попадет, непременно вышлет мне все сполна. Ничуть не опасаясь, что это — очередная выдумка, чтобы заморочить мне голову, я снова дал ему в долг, но, поскольку после этого больше не имел о нем никаких вестей, то самое меньшее, чем я могу сегодня отомстить за эту непорядочность, — это рассказать всем читателям моих воспоминаний, как мало стоит его слово.

Господин де Тюренн, вернувшись в войска, имел столь же мало оснований быть довольным страсбургскими горожанами, сколько я — господином Кёйеттом: те надавали кучу обещаний, но ничего так и не выполнили. Впрочем, это его не удивило: и в прошлом году они вели себя не лучше. Сейчас же он вынужден был перейти Рейн из опасения, что страсбуржцы позволят неприятелю завладеть своим мостом, — но поскольку окрестности города были опустошены, невозможно передать, как мы страдали из-за нехватки фуража: две долгие недели наши лошади питались лишь травой, росшей вокруг лагеря. Выслушивая приказания господина де Тюренна, квартирмейстер кавалерии каждый вечер повторял, что кавалерия не может прокормиться, если не займется поисками фуража, ведь вот уже бог весть сколько времени господин де Тюренн не разрешал добывать фураж, а лишь возражал в ответ, что лошади не должны подохнуть с голоду, покуда есть листва на деревьях — мол, ступайте и наберите ее. Врагам приходилось не лучше нашего; и мы, и они только и поджидали удобного случая для атаки. Если нами командовал многоопытный полководец, то и у немцев был тоже такой{331}, отнюдь не глупец — в этом мы убедились еще в прошлую кампанию, когда он, притворившись, будто идет в одну сторону, повернул в другую и атаковал Бонн, прежде чем мы смогли прийти на помощь этому городу. Обе армии были сильно измотаны и, когда подошли друг к другу совсем близко, уже не стремились уклониться от сражения. Все ликовали, избавившись от тягостного ожидания развязки; но когда господин де Тюренн уже предвкушал успешный исход сражения, он внезапно был убит выстрелом из пушки{332} из-за оплошности господина де Сент-Илера, генерал-лейтенанта артиллерии. Я говорю «из-за оплошности», поскольку, когда господин де Тюренн взял его с собой, чтобы определить место, где установить нашу батарею, тот додумался надеть красный плащ{333}. Враги тотчас догадались, что перед ними офицеры, и открыли огонь. Господин де Тюренн погиб, а его спутнику оторвало руку, когда он на что-то указывал пальцем командующему.

Иной на моем месте изобразил бы глубокое горе, охватившее войска из-за трагического случая{334}. Но я говорю об этом лишь вскользь, ибо моя собственная скорбь была столь велика, что на других я и внимания не обращал. Между тем я знаю, что все были в растерянности, тем более что маркиз де Вобрен и граф де Лорж, пренебрегая сложившимся положением, требовавшим единства, затеяли интриги, чтобы привлечь офицеров на свою сторону. Если бы раздор продлился еще пару дней, армия была бы обречена, но наиболее мудрые люди убедили соперников, что сейчас нужно не подрывать честь командования, а спасать честь Короля, который не простит, если кампания будет проиграна по их вине, — стало быть, следует передать командование старшим офицерам. Руководство поручили им обоим, и они, преодолев разногласия, распорядились начать отступление к Рейну, где у нас был понтонный мост. Города, удерживавшиеся нашими войсками, мы, прежде чем покинуть, предавали огню — и среди прочих Вальштадт{335}, где были сожжены все мельницы. Враги, быстро прознавшие о смерти господина Тюренна, увидели, что мы решили отойти, и вознамерились помешать нам — выступив следом, они нагнали нас возле переправы через одну небольшую речушку. И мы, и наши противники дрались отчаянно: мы — потому что хотели отомстить за своего полководца, а они — преисполненные надежды на легкую победу над армией, потерявшей главнокомандующего; но успех не сопутствовал ни нам, ни им: немцы, форсировав речку, вскоре были вынуждены отойти назад, а поскольку с их стороны полегло много народу, то славу этого дня мы приписали себе. Тем не менее, несмотря на это, мы продолжали отступать, и неприятель, преследовавший нас до самых берегов Рейна, был свидетелем нашей переправы.

Поскольку со смертью господина де Тюренна в моих услугах уже не нуждались, я решил оставить службу — многие сослуживцы последовали моему примеру, и мы образовали группу, вполне способную обороняться в случае нападения. Мы были окружены врагами, кроме того, немцы перешли Рейн следом за нами и предпринимали разные вылазки. С одним из их отрядов мы вступили в бой, и нам посчастливилось разбить его наголову — и даже взять в плен неприятельского офицера. При нем нашли паспорт, который принесли мне, так как именно я был выбран командовать нашей группой, пока мы не окажемся в безопасности. Это показалось мне странным — среди нас, за исключением тех, кто служил в гарнизоне, никто не имел при себе документов. Но он ответил, что его отряд не принадлежит к основным силам, — были некоторые дополнительные подразделения, вступившие в Эльзас и занявшие разрозненные позиции в здешних окрестностях. Пока он говорил, я заметил, что по его колету струится кровь, и промолвил, что он, должно быть, ранен. Он отвечал, что нет, и, кажется, вправду думал, будто невредим, но, когда увидел кровь, внезапно побледнел и, что было еще ужаснее, через мгновение испустил дух — то ли из-за раны, оказавшейся слишком серьезной, то ли, скорее всего, от страха. И впрямь, страх способен творить и не такие вещи; господин маркиз д’Юксель, командир Полка Дофина, рассказал мне несколькими днями позже: в битве при Касселе{336} один из его солдат упал мертвым, когда увидел, что придется сдаться. Но нам-то в любом случае повезло с этим приключением — иначе я со всей группой попал бы в плен. Не успели мы проехать и лье, как встретили еще один вражеский отряд, насчитывавший по меньшей мере триста человек. Я не ожидал такого, и люди, которых я вел, не успели спастись бегством. Неприятели обратились ко мне, чтобы узнать, кто мы. Господу было угодно, чтобы я не утратил хладнокровия: я сказал, что мы из того гарнизона, к которому принадлежал недавно погибший офицер, а чтобы те поверили, показал его паспорт — это окончательно убедило их, и они позволили нам ехать дальше. Сказать по совести, выдать этот обман за правду помог преимущественно мой немецкий язык, на котором я говорю почти так же хорошо, как и на своем родном{337}. Счастливо выпутавшись из этой переделки, мы продолжали путь и прибыли во Францию, где все считали, будто после гибели господина Тюренна война будет проиграна. Сам Король опасался непоправимых последствий, поэтому приказал господину принцу Конде, находившемуся во Фландрии, принять командование германской армией. Это не помешало немцам осадить Хагенау, однако, когда принц Конде подошел для борьбы с ними, они сняли блокаду. То же самое произошло и перед Цаберном, который они целых три дня забрасывали бомбами из нескольких орудий, — и Король, увидев, что враги потерпели неудачу даже в столь незначительном предприятии, немного успокоился.

Когда стали известны эти хорошие новости, я уже вернулся ко двору — и ничему так не удивился, как рассказу о том, что евреи, жившие в этих городах, изобрели способ тушить фитили у готовых вот-вот разорваться бомб: они набрасывали на них свежесодранные бычьи шкуры, и, преграждая таким образом доступ воздуха к фитилю, заставляли огонь гаснуть. Как бы пригодились евреи правителям Генуи во время недавних событий — тогда бы их город, прекраснейший в Европе, не был низведен до того плачевного состояния, в каком пребывает ныне{338}.

Сцена гибели господина де Тюренна все еще стояла у меня перед глазами, и если бы Богу угодно было наделить меня склонностью к уединению, думаю, мне было бы этого достаточно, чтобы покинуть свет. Однако всегда питая неприязнь к монастырской жизни, я не смог заставить себя последовать примеру этого великого человека, который, будь он жив, наверняка исполнил бы свое желание и удалился к отцам ораторианцам{339}. Я говорю это со смущением: наверное, странно, что человек, которому перевалило за семьдесят, все еще настолько любит мирские радости, что не хочет от них отказаться. Но, по правде — по-моему, я уже упоминал об этом, — мне не давали моих лет, и хотя я сторонился женщин, но все-таки мог предоставить повод для ревности. Однажды некий пикардийский дворянин, имени которого я не назову, сыграл со своей женой шутку, которая, будь она раскрыта, навлекла бы на него неприятности. Совсем свихнувшись, он раздобыл одеяние монахов-францисканцев, поскольку знал, что обычно она исповедуется именно у них, и велел слуге, чтобы, когда супруга пошлет за своим прежним духовником, передать, будто бы тот захворал и отправит вместо себя другого брата. Муж меж тем надел рясу, вошел в комнату жены, где из-за темноты не боялся быть узнанным, и начал разыгрывать странный спектакль. Мнимый духовник так настойчиво допытывался, не было ли у нее связи со мной, что она не могла понять: почему, уже получив ответ, он в сотый раз задает тот же вопрос. Он пытался прояснить и другие имевшиеся у него подозрения — но, если верить тому, что она рассказала мне наутро, так и не смог выведать никаких ее тайн, кроме всем известных — оказывается, жена узнала его по голосу и быстро все поняла. Она была достаточно хитра, чтобы себя не выдать, — так оба совершили проступки, наиболее осуждаемые христианским благочестием: один стремился доказать женину неверность, другая не позволила мужу излечиться от ревности, подтачивавшей его разум.

Пока я проводил время таким образом, королевские войска оборонялись от неприятеля, уже готового перейти наши границы. Смерть господина де Тюренна стала для нас не единственным испытанием — новая беда стряслась под Триром, где маршал де Креки потерпел тяжелое поражение{340}, подобное которому трудно даже вспомнить. Все, — или, во всяком случае, те, кто не знает, из-за чего оно произошло, — считают причиной несчастный случай с трирским губернатором Виньори{341}. Утверждают, будто он договорился с господином де Креки о том, чтобы напасть на врага с тыла, но, поскольку был вскоре убит, о чем военачальнику не было известно, не смог выполнить обещанного. Однако придется разубедить тех, кто придерживается такого мнения — еще накануне господин де Креки знал, что тот погиб при падении с лошади: королевский наместник Трира тотчас же отправил к нему с этим известием лейтенанта кавалерии. Сражение же было проиграно потому, что маршал отправил за фуражом не два эскадрона, а всю свою кавалерию, так что, когда подступили вражеские войска, ему некого было бросить в бой. Так или иначе, эта неудача сильно осложнила бы наше положение, если бы противники воспользовались своим преимуществом, но в их рядах всколыхнулась зависть к успеху герцога Лотарингского, так что единственным последствием этой его победы стало взятие Трира.

В течение четырех лет я вел размеренный образ жизни, но, как бы ни ценил праздность, все-таки слишком страдал от скуки и охотно отправился бы на войну, будь у меня такая возможность. Правда, меня многие знали, и я, если позволите, стыдился в своем возрасте хлопотать о новом назначении, предпочитая, несмотря на свои желания, жить как жил. Не знаю, с досады ли, которая меня снедала, или же по какой иной причине, но я заболел, слег в постель и через семь или восемь дней почувствовал себя так худо, что мне, думали, уже не суждено подняться. Недуг мой именовался дизентерией, и хотя он погубил великое множество народу, я, оказавшийся крепким как двадцатипятилетний, не поддался ему. Я был далек от мысли, что болен неизлечимо, — и лишь когда увидел, что мой слуга плачет как дитя, и поинтересовался почему, узнал от него, будто бы хирург заявил: со мной все кончено. Да, хирург: надобно знать, что занемог я за городом, а поскольку поблизости не оказалось другого врача, позвал его. Меня эти слова не напугали, но, понимая, что болезнь отнюдь не отступает, а, напротив, усугубляется, я послал в Париж за носилками, благо находился от столицы лишь в двенадцати лье. По прибытии в город я обратился к доктору Жонке{342}, который обычно меня пользовал, и первое, что он спросил, — не предавался ли я пагубным привычкам. Зная, что существуют разные виды разврата, я, который в моем возрасте не чуждался женщин, поинтересовался, что он имеет в виду. Он пояснил, что подразумевает вино, добавив: ему-де нечего от меня скрывать, и если я пьянствовал, то дела мои и впрямь плохи. Я сказал — нет, на что он ответил: стало быть, надежда еще остается, — однако ничего не стал мне обещать, ибо я был слишком стар, а посоветовал послать за священником и блюсти покой. Я доверился ему, а он, препоручив меня воле Божьей, целых пять месяцев испытывал на мне разные снадобья, так что я принимал лекарства через день. Сложно было поверить, чтобы человек, которому шел семьдесят первый год{343}, так долго сопротивлялся болезни, запросто губящей гораздо более молодых и сильных. Но Господь знает, что я не солгал и самой малости, — напротив, для меня не было ничего страшнее этого недуга. Так или иначе, посоветовавшись с собратьями по ремеслу, мой эскулап, по обыкновению, пришел ко мне и сказал: ему совестно брать у меня деньги, ничуть не облегчая моих страданий; исчерпав собственные познания в медицине, а равно испробовав все средства, подсказанные ему коллегами, он уже не видит возможности лечить меня — все его лекарства приносят вред, а не пользу, и навещает он меня, выходит, скорее как друг, нежели как доктор. Это значило, что он меня бросает и что мне не на что надеяться на этом свете. Хотя болезнь в столь преклонном возрасте и впрямь пугала меня, тем не менее я не показал этого, а лишь попросил его заглядывать ко мне как обычно. Он был славным человеком, не стал больше взимать с меня плату и, хотя мой недуг длился еще четыре месяца, продолжал пользовать меня, как раньше. Я солгал бы, сказав, будто немощь тяготила меня сильнее, чем прежде, — признаться, она дала мне передышку, — но все-таки до выздоровления было еще далеко и, желая приблизить его любой ценой, я начал обращаться ко всяким шарлатанам, сулившим мне облегчение. Я проглотил бессчетное количество зелий, но, так как они оказались не лучше, чем прописанные господином Жонке, мне пришлось послать к капуцину брату Анжу, про которого говорили, будто он великий кудесник. Когда тот явился, я стал сетовать на свои долгие страдания, ожидая от него утешений, но он безжалостно ответил, что ему приходилось видеть людей, страдавших куда тяжелее; господин герцог де Люксембург, например, тяготился таким недугом целых четыре года, и со мной может случиться то же самое. Если бы я после этих слов мог поколотить его, то, несомненно, так бы и сделал, — однако был так слаб, что свалился бы с ног при малейшем дуновении ветерка. Итак, вынужденный безропотно терпеть, я спросил, не даст ли он мне какое-нибудь средство, дабы облегчить мое состояние и дать телу толику покоя — ведь я почти не спал все эти восемь месяцев, из-за чего был сильно изможден. Сменив гнев на милость, капуцин, по моей просьбе, на следующий день принес чудодейственное снадобье — помимо своих целебных качеств оно было так приятно на вкус, что мне показалось, будто я пью малиновый сироп. Я беспробудно проспал двенадцать часов подряд, а когда новый лекарь пришел посмотреть, как подействовало снадобье, — обнял его и воскликнул, что он вернул меня к жизни. Но трубить победу было еще рановато. Прочие лекарства, которыми он меня потчевал, отнюдь не были столь же чудодейственными, а только раздражали нутро, и все, что мне оставалось, — это отказаться от мучения их принимать, ибо они не приносили такой же пользы, как первое. Я больше не стал прибегать к помощи ни брата Анжа, ни всех остальных лекарей, и злополучный недуг, наверное, извел бы меня, если бы в Париж не приехала мадам д’Орт, сестра маркиза де Фёкьера. Я приятельствовал с ней и всегда был другом ее супруга, отважного дворянина. Расспросив обо мне и узнав о моем тяжелом состоянии, она навестила меня самолично и принесла некую облатку, похожую на пряник. Не успев съесть эту облатку, я выздоровел и с тех пор всегда носил с собой такие — могу сказать, что этому лекарству обязан жизнью.

С тех пор не было человека смиреннее меня. Я проникся такой любовью к Господу, что более не мог оставаться равнодушным к религии. Против прежнего обыкновения, я приучился чаще посещать церковь — одним словом, стал задумываться о спасении души. Поэтому, когда разнесся слух о некоем капуцине Марке из Авиано, якобы творившем чудеса, мне очень захотелось увидеться с ним. Я отправился из Парижа во Фландрию, где, как рассказывали, он находился. Там я узнал, что он уехал в Германию, и, последовав за ним, застал его в Гелдерне{344}. Не стоило и спрашивать, где искать его: дороги были полны людьми, подобно мне шедшими отовсюду, чтобы взглянуть на него. Впрочем, хотя все наперебой клялись мне, будто бы он исцеляет больных и даже калек, я тщетно старался в это поверить, ибо так и не стал тому свидетелем; единственное, в чем мне пришлось убедиться, — что молва о нем разнеслась по всем сопредельным областям и, куда бы он ни приезжал, к нему стекалось не менее сотни тысяч страждущих душ. В городах всюду строили подмостки и сдавали зевакам окна домов, будто накануне прибытия какого-нибудь прославленного государя, — а все для того лишь, чтобы посмотреть, как он пройдет по улице. Последовав примеру остальных, я вскоре сильно пожалел о своем рвении. Подмостки, на которые я взобрался, рухнули, я упал с высоты в семь или восемь футов и сломал руку. Со многими стряслась та же беда или, во всяком случае, подобная моей, — но то, что я имел немалое число товарищей по несчастью, отнюдь меня не утешило, ибо я находился в стране, где нет большей редкости, чем хороший хирург. Действительно, когда я попросил призвать лучшего из них, явился один, сведущий в своем ремесле не более, чем у нас во Франции коновалы: он мучил меня целых три недели и пользовал так дурно, что лечение пришлось повторять заново. Я тысячу раз пожалел о моем благочестивом порыве и не раз помянул недобрым словом тех, кто расхваливал мне монаха из Авиано, однако это ничуть не помогло мне исцелиться, и я решил либо вернуться со своей больной рукой в Париж, либо отправиться, как мне посоветовали, к одному палачу в Рурмонде{345}. Этот человек так же легко мог сращивать кости, как и крушить; его слава была велика, и несколько дворян, пришедших справиться о моем здоровье, подтвердили, что он — надежда всех, кого плохо лечили. Мне не хотелось доверяться палачу, но, рассудив, что сильно рискую, решив ехать в Париж нездоровым, да к тому же измученный приступами боли, я через силу согласился последовать их совету. Войдя в его дом, я объяснил, зачем явился, и спросил, может ли он мне помочь; хозяин с видом настоящего палача ответил, что ему приходилось исцелять и более тяжелые увечья. Он стал ощупывать мою руку и вдруг причинил мне сильную боль; я же, питая к нему отвращение, скорчил такую гримасу, которая не понравилась бы ему, знай он меня лучше. Потом он сказал в таких ученых выражениях, что мне их уже не вспомнить: тот, кто прежде брался лечить меня, — полный невежда, — и поинтересовался, могу ли я перед операцией найти кого-нибудь, кто бы меня держал. Нет, ответил я, но в этом нет необходимости: как бы больно мне ни было, я разве что изменюсь в лице. При этих словах он покачал головой, словно не веря, и возразил: он не так самонадеян, чтобы оперировать в одиночку, и раз уж я сам не позаботился привести кого-либо, то нужно дождаться его помощников, — те якобы ушли за два лье обделать одно небольшое дельце. Этим «небольшим дельцем» оказалось колесование человека, убившего свою жену; возвратившись, они схватили меня теми же окровавленными руками, которыми казнили преступника. Тогда хозяин взял мою больную и неправильно сросшуюся руку и в тот же миг сломал ее, не прибегая ни к каким иным инструментам, кроме собственных рук. Боль и в самом деле оказалась невыносимой, и он был прав, настаивая, чтобы меня держали; но я не имел причин раскаиваться, что прибег к его помощи: он исцелил меня за несколько дней, и с той поры я пользуюсь этой рукой так же свободно, словно она никогда не была искалечена.

По прошествии этих двух-трех лет война окончилась мирным договором, подписанным в Нимвегене{346}. Он был во многом столь же выигрышным для Короля, как и его военные кампании: государь нашел средство разобщить врагов, и, вместо того чтобы стремиться к союзу, как прежде, каждый из них теперь думал лишь о заключении сепаратного мира. Для них это стало роковой ошибкой, никогда дотоле не случавшейся, но они скоро это поняли. Когда Король увидел, что они разъединены, он, как великий политик, не преминул воспользоваться этим благоприятным обстоятельством, и так как во время войны он понял, что его королевство никогда не будет в покое, пока Люксембург остается в руках испанцев{347}, он потребовал его в возмещение за Аалст{348}, который по-прежнему удерживал. Его притязания, вопреки утверждению многих, отнюдь не были пустым звуком: он завладел этим городом во время войны, и коль скоро мирный договор предусматривал сохранение за ним всех завоеваний, за исключением особо оговоренных, то поэтому Король и настаивал, что сей город, среди таковых не упомянутый, бесспорно должен принадлежать ему. Вопрос сводился к тому, чтобы он вывел оттуда гарнизон, испанцы же, со своей стороны, требовали, чтобы город был возвращен им немедленно, как только будет освобожден, — однако Король отвечал, что препоручил защиту Аалста его жителям, — из Нимвегенского договора следовало, что именно они оставались его хозяевами. Это затруднение могло преодолеть либо оружие, либо вмешательство английского короля — посредника на переговорах и гаранта мира. Но так как этот государь не вызывал у испанцев доверия, они предпочли назначить уполномоченных, дабы прийти к взаимовыгодному компромиссу. Король, со своей стороны, поступил так же, избрав местом новой ассамблеи город Куртре{349}, — а когда из переговоров, кроме перепалки, ничего не вышло, осадил Люксембург{350}. Все ожидали, что после этой враждебной выходки война разгорится еще сильнее, и соседние государи были этим так встревожены, что отрядили послов к обеим враждующим сторонам, а лучше сказать, поручили своим прежним представителям убедить соперников: примирение гораздо выгоднее для обоих. Но никакие усилия успеха не достигли. Король желал обладать либо Аалстом, либо Люксембургом, испанцы же не могли уступить ни того, ни другого: отказываясь от Люксембурга, они закрывали себе путь в Германию, с которой, совсем обессилев, связывали свои надежды, — а отдав Аалст, теряли самый выгодный источник фландрских доходов, ибо этот бальяж{351} приносил свыше полутора миллионов в год. К тому же Аалст находился на полпути между Гентом и Брюсселем, и его уступка обрекала их печальной участи, точнее сказать — угрожала захватом и им. Король, куда больше желавший получить Люксембург, нежели Аалст, первым заявил испанцам, что уступить его — это и есть наилучший выход, но они не поверили его словам, и ему так и не удалось их убедить. Между тем Люксембург оставался в осаде, и никакими силами нельзя было ее снять. Король же Испании, понимая, что уже не сможет противостоять столь сильному противнику, послал приказ своим войскам избегать стычек, и когда его солдаты встречались с нашими, то, даже имея при себе оружие, дрались палками и кулаками. В дальнейшем, видимо, будет трудно поверить таким вещам, но поскольку не сыщется историка, который о них не упомянет, то не усомнятся даже самые недоверчивые. Если я и говорю обо всем этом, то не потому, что там был, и не из страсти порассуждать о делах, о которых и без меня предостаточно написано; мне ничего не стоило бы умолчать о них, не коснись они моего племянника, — недавно я уже рассказывал о нем: с ним произошла неприятная история, которая наверняка погубила бы его, если бы не помощь добрых друзей.

Он оставил Полк Короля, куда, как уже упоминалось, был мной определен, и поступил в кавалерию, больше его привлекавшую. Отличившись в одном сражении, он был произведен в капитаны, и хотя дяде не к лицу нахваливать племянника, не могу удержаться, чтобы не сказать, что он приобрел известный авторитет в своем полку. Между тем по несчастному стечению обстоятельств ему суждено было утратить уважение — хотя в том, что Люксембург не сдался нам, можно усмотреть разве что случайность, но никак не его вину. Наши войска уже долго держали осаду; тамошний гарнизон стал испытывать нехватку во многом, прежде всего в деньгах, и губернатор{352}, не имея чем жить, если не получит требуемой суммы, решил послать за ней в Брюссель. Для этого дела он выбрал графа Вальсассину и еще двух офицеров, а для их охраны отрядил капитана Грегуара — старого вояку, знавшего окрестности на двадцать лье кругом. Губернатор нашел возможность тайком выпустить их за ворота, но, мы, имея в городе своих людей, предупреждавших нас обо всем, спустя несколько часов знали не только об отъезде посланцев, но и об их миссии в Брюсселе. Проследить за ними не составило бы труда, но мы удовлетворились тем, что подослали соглядатаев, дабы вовремя узнать об их возвращении. Соглядатаи сослужили нам неплохую службу, и в день, когда лазутчики собрались обратно в город, сумели заранее нас оповестить — мы же бросили на перехват несколько отрядов, одним из которых командовал мой племянник. По милости случая капитан Грегуар угодил именно в его засаду, а так как имел лишь семнадцать человек против шестидесяти, решил отступать. Отступал он в сторону Трира, мой племянник преследовал его и почти настиг, так что капитану со своими людьми пришлось искать защиты в этом городе. Тут же и наш отряд подскакал к воротам, — однако немцы, не расположенные нам помогать, не пустили его внутрь, заявив, что сначала надо спросить разрешения губернатора. Мой племянник тщетно настаивал, угрожая, что Король отомстит за такое вероломство: его заставили ждать добрых полчаса, пока капитан Грегуар и граф Вальсассина обсуждали, как им поступить — оставаться в городе или же уехать. Первое показалось им более надежным — они нашли себе постоялый двор, а углядев на задах потайную дверь, набросали перед ней кучу конского навоза. Когда трирский губернатор удостоверился, что они позаботились о себе, то позволил отворить ворота моему племяннику. Тот, узнав, в какой гостинице остановились испанцы, расположил своих поблизости. Он сам обошел вокруг дома, заметил навозную кучу, о которой я только что сказал, но не увидел дверь и распорядился караулить в других местах. Тем временем Грегуар, желая убедить его, будто беглецы забыли об осторожности, начал громко шуметь в своей комнате, как если бы сильно напился, и даже высунулся из окна со стаканом в руке. Шум продолжался всю ночь, и мой племянник поверил, что испанцы бражничают в гостинице. Но на самом деле вместо них там давно уже были немцы — беглецы же, убрав навоз, ушли через ту самую незаметную дверь. Мой племянник узнал об их уловке лишь поутру; захватив языка, он в ходе расспросов выведал, что они отправились по направлению к Кобленцу{353}, и помчался следом. Хотя Грегуару удалось уехать далеко вперед, но у его отряда выдохлись лошади и он, боясь быть захваченным, прежде чем попадет в город, укрылся со своими спутниками в часовне у дороги и решил обороняться, если преследователи его обнаружат. Впрочем, судьбе было угодно, чтобы его убежище не было раскрыто; и когда наши промчались мимо, никого не заметив, он посоветовал графу Вальсассине и двум другим офицерам, которые везли деньги, продолжать путь без него. Лучшего совета он дать не мог, поскольку наши люди не слишком полагались на другие отряды, посланные на поиск вражеских курьеров. Граф Вальсассина доверился ему, уехал и целых три дня прятался со своими спутниками в лесу — они оставались бы там и долее, если бы не голод. Поездка их увенчалась успехом; избежав дальнейшего преследования, они провели ночь под защитой двух эскадронов и благополучно прибыли в Люксембург, где нужда в деньгах уже приобрела немыслимую остроту — задержись они еще, губернатор бы не знал, что делать.

Что касается капитана Грегуара, то он со своими солдатами тоже долго скитался по лесам. Местные князья сочувствовали Испании, и он мог кормиться вволю, ожидая лишь благоприятного момента, чтобы вернуться. Наконец таковой, по счастью, представился, и губернатор, с тревогой дожидавшийся капитана, был весьма обрадован, увидев, что тот не потерял ни одного человека. Поскольку наши командиры регулярно получали известия от своих шпионов в осажденном городе, то быстро узнали, что племянник упустил врагов, и сильно разозлились на него. Дело дошло до двора, но, к счастью, в этот день в Сен-Жермене находился я. У меня было несколько друзей в канцелярии, а среди них — господин де Шарпантье, помощник господина де Лувуа, человек весьма достойный, обходительный и стремившийся всем помочь, не злоупотребляя притом своим положением. Он подошел ко мне после королевской мессы и предложил с ним отобедать; я извинился, ибо прежде него условился с другим знакомым.

— Я прошу вас об этом вовсе не ради вкусной еды, — прошептал он мне на ухо, — а потому, что хочу предупредить кое о чем, что вас касается.

В ту минуту он не мог сказать мне больше, чтобы не посвящать в мои дела посторонних, — но и этого было достаточно, чтобы я отменил другую встречу, явился к нему и узнал об истории с моим племянником. Сердечно поблагодарив, я спросил, как же поступить, на что он ответил: нужно прийти к господину де Лувуа и спокойно отнестись к его гневу, а когда он успокоится, убедить, что такой досадный случай мог приключиться с кем угодно, а не только с моим племянником: тот же никогда прежде не проявлял себя с плохой стороны и, если господин министр будет так добр, что простит его, никогда впредь не повторит подобный промах. Я получил еще множество наставлений, которые в точности выполнил, но господин де Лувуа был так разъярен, что даже не дослушал: он возразил, что моего племянника надо отдать под суд — ведь если бы он захватил графа Вальсассину, то Люксембург был бы вынужден сдаться, — и об этом происшествии необходимо доложить Королю. Я пал к его ногам, умоляя этого не делать, но его нельзя было разжалобить; несомненно, он поступил бы именно так, как сказал, если бы его не отвлек вошедший в кабинет курьер. Это дало мне отсрочку, чтобы пойти переговорить с друзьями. Больше других мне помог господин главный распорядитель двора{354} — он пообещал не отступаться от Лувуа, пока тот не помилует моего племянника. Заручившись его помощью, я рассказал о ней племяннику, чтобы тот знал, кому обязан, и не остался в долгу. Но я посоветовал ему поблагодарить также и господина де Шарпантье, без которого нельзя было бы помешать грозившей опасности.

Я познакомился с главным распорядителем двора благодаря герцогине де Витри — наверное, самой замечательной женщине на свете, о которой могу сказать лишь одно: я всегда был об этой даме наилучшего мнения, что бы о ней ни говорили. Но, при всех моих обязательствах перед этим господином, однажды, когда я нанес ему визит и он начал дурно отзываться об этой даме, мне пришлось воззвать к его доброте и попросить воздержаться от подобных речей, предупредив, что я скорее уйду, нежели стану их выслушивать. Он ответил, что ценит мое заступничество, однако не хочет, чтобы я считал, будто его слова — праздное злословие: они были сказаны только затем, чтобы проверить, как я к ним отнесусь. Ведь всем давно известно, что она держит при себе некоего немца, который из лакеев вышел в камердинеры, а из камердинеров — в конюшие; разумеется, более об этом ни слова — ведь и он с ней приятельствует, — но если верить молве, она так с немцем близка, что оправдать это может лишь тайный брак. Я не знал, кто мог ему такого наплести, — на самом деле герцогиня полностью подпала под влияние этого бедняги, и все об этом судачили, — но в это время вошел господин де Ла Тур, муж ее дочери{355}, и я подумал: это он пытается отомстить за то, что герцогиня препятствовала его браку. При нем мы прервали разговор, но я почел необходимым рассказать о нем мадам де Витри и приложил все старания, чтобы она не подумала дурно о моем собеседнике. Если она не станет сердиться после всего, что услышит, пояснил я, то получит от меня весьма полезный совет. Она ответила: в том и сомневаться нечего, и прибавила множество лестных слов, убедивших меня, сколь она будет обязана; тогда я передал ей, как явился к одному герцогу{356} и как тот наговорил мне кучу небылиц о ее сожительстве с конюшим; но, даже оставаясь ее преданным слугой, мне было бы трудно оправдать ее поведение. Пусть не возникнет и мысли, будто я сомневаюсь в его порядочности, которую готов отстаивать в бою, но скажу ей от себя, начистоту и по-дружески: если она позволит, ее конюший заслуживает хороших плетей, ведь, зная о слухах, которые ходят при дворе, он не только не стремится пресечь их, как подобает честному человеку, а, напротив, поощряет верить тому, чего никогда не было; мне доподлинно известно, что он при свидетелях взял деньги из ее шкатулки, намекая, что раз уж имеет право распоряжаться ценностями, то и все остальное ему также разрешено, — и это лишь первый пример, пришедший мне на память, на самом же деле я знаю за ним великое множество подобных проступков, просто не хочу утомлять ее уши пустяками — и ей судить, простительно ли такое поведение человеку его звания.

Хотя она и заверила меня в сердечном расположении, на которое я надеялся, открывая ей правду, — тем не менее мне стало ясно, что моя прямота совсем не тронула ее. Слушая меня, она несколько раз краснела, а когда я закончил, с негодованием обрушилась не на того, кого надо и кто заслужил, но на своего зятя, сочтя именно его виновником сплетен. Тщетно я клялся, что это не так: она не верила мне или, скорее, притворялась, будто не верит, и обещала жестоко отплатить ему. Она приступила к исполнению своих намерений несколько дней спустя — решила продать свое роскошное поместье возле Немура. Поскольку запрошенная цена равнялась по меньшей мере четыремстам тысячам франков, покупателей долго не находилось, да и господин де Ла Тур предпринял все, чтобы отвадить всех интересующихся. Поступки герцогини были непростительны — по отношению как к нему, так и ко мне, в связи с теми слухами, о которых я ей рассказал, — но даже если она и опасалась за свою репутацию, то в нерассудительности своей зашла так далеко, что передала мои речи тому самому конюшему. Снявший лакейскую ливрею, но оставшийся лакеем в душе, тот не отважился мне показать, что они ему ведомы, — однако я понял: он имеет большую власть над герцогиней, а еще понял, что она на меня обижается. Другой на моем месте плюнул бы, рассудив, что если уж она сама хочет погубить себя, то пусть поступает, как ей вздумается. В самом деле, на свете куда больше тех, кто нипочем не станет навязывать людям помощь вопреки их желанию, — но я-то сделан из другого теста и, возвратившись к герцогине, как обычно, сказал, что, несмотря на ее обиду, я остаюсь ей предан и потому пришел ей сказать, что, продавая свои земли, она навлечет на себя еще больше сплетен — скажут, будто ей понадобились деньги, дабы облагодетельствовать своего конюшего в ущерб единственной дочери{357}. Стоит ли пояснять, какие кривотолки это вызовет, а для персоны ее положения подобные пересуды более опасны, нежели для кого-либо другого; ее семья и семья ее супруга в отчаянии, и осмелься я передать им то, что мне говорили, уж наверняка нашелся бы желающий покуситься на жизнь негодника, ставшего причиной того, что она оказалась в центре всеобщих сплетен.

Все произнесенное дотоле ничуть не тревожило ее, пока я не привел этот последний довод. Она осведомилась, кто подбил меня на такие речи, и, поняв, что я не хочу отвечать, принялась всячески улещивать и просить ничего от нее не утаивать. Однако мне не хотелось больше касаться этой темы, что навело герцогиню на мысль, будто я все измыслил. Я ответил: пусть думает как пожелает, время покажет — хотя как бы не было уже поздно, — что я говорил правду, ничего не прибавляя и ни о чем не умалчивая. Не промолвив более ни слова, я удалился, а на другой день, проходя мимо ее дома, повстречал господина Теодора, того самого конюшего. Думая, что имеет дело с ничтожеством, подобным ему самому, он сказал: я-де немало позабавил его хозяйку, явившись накануне болтать глупости. Не успел он закончить эту фразу, как сполна получил за нее: я отвесил ему два или три удара тростью по спине, до того напугав, что он не подумал даже вынуть шпагу из ножен. Тем не менее, он не утихомирился и хотел подстроить так, чтобы через его наветы меня призвали к суду маршалы Франции, уверенный, будто суровые королевские ордонансы обеспечат мне несколько лет тюрьмы. Но из-за своей наглости, а также того, что человек его звания не имел права требовать меня к маршальскому суду{358}, он произвел неприятное впечатление на маршала де Вильруа, у которого происходило заседание, и смог добиться лишь обычного правосудия. Перед процессом я заручился советами одного опытного сутяжника, и когда мой недруг явился в суд, то увидел, что его упредил и что не он может повредить мне, но от меня зависит засадить его в тюрьму — во исполнение вердикта, вынесенного против него. Мадам де Витри захотела отплатить мне за это и, не смея рассказать моим друзьям всю правду до конца, заявила лишь, что я был нелюбезен с нею и избил одного из ее слуг, так что она не простит меня до конца жизни. Я попросил объяснить ей, что конюший вынудил меня к побоям своими дерзкими словами; и хотя персоны эдакого разбору конечно же неспособны оскорбить порядочного человека, да ведь и мы не всегда достойно владеем собою; прежде чем набрасываться на него, мне следовало подумать, а я пренебрег этим, — но прошу заметить: он тоже был при шпаге, а значит, и я мог взяться за свою, отвечая на его наглость. Другая на месте герцогини, вероятно, нашла бы мои доводы убедительными, но господин Теодор обладал большим даром убеждения, чем я, и она продолжала выказывать мне свою ярость. Я не обращал внимания и не хотел поступать по-иному, имея по меньшей мере то преимущество, что многие были на моей стороне. Осмелюсь сказать, что в ее поведении было больше упрямства, чем разума, и она довольно ясно обнаружила это, когда продала-таки свое поместье господину де Буафрану, управляющему делами господина герцога Орлеанского, вполовину дешевле, чем оно стоило. Это восстановило против нее всю родню, а еще сильнее шум поднялся, когда герцогиня, дабы утешить господина Теодора в его обидах, отдала большую часть денег ему. Как бы то ни было, господин де Ла Тур, более прочих заинтересованный в делах наследства, решил избавиться от злополучного приживала, а посему прибегнул к угрозам, вынуждая его уйти. Это желание осуществилось: видя, что все на свете ополчились на него, Теодор сбежал, не попрощавшись с герцогиней, а та, если верить «Скандальной хронике», так сокрушалась, что умерла от огорчения. В самом деле, она не пережила разлуки с ним. Для господина де Ла Тура было бы лучше, если бы это случилось четырьмя-пятью годами раньше, тогда бы его теща не успела растратить основное состояние и не испортила бы свою репутацию, дотоле столь безукоризненную, что утверждали, будто достойней ее дамы нет.

Тем временем осада Люксембурга продолжалась, и хотя возвращение графа Вальсассины приободрило осажденных, однако привезенных им денег не могло хватить надолго — вскоре гарнизон опять ждала прежняя нужда. Это заставляло губернатора действовать очень осторожно, но наконец он совершил ошибку, которая, сражайся он за Францию или потеряй французское губернаторство, стоила бы ему головы. При приближении наших войск он выставил на крепостном валу скрипачей, словно говоря: самое высшее наслаждение для него на войне — это выказать храбрость; затем в городе начались балы и празднества. Однако он не учел, что имеет дело с противником, танцующим под другую музыку: в последней кампании мы проявили довольно отваги, чтобы не сносить подобных насмешек. Позволяя себе немного отвлечься, скажу, что, если бы его атаковали в открытом поле, он, возможно, разделил бы участь принца Конде при осаде Лериды{359}. Тот, упоенный своими замечательными победами во Фландрии, забыл о судьбе графа д’Аркура, битого в предшествующем году{360}, и, полагая, будто и в Каталонии удача ему не изменит, тоже заставил скрипачей играть во главе своего войска перед неприятельскими позициями. Не удовольствовавшись этим, он велел передать испанскому губернатору, что такие серенады теперь будут звучать часто. Испанец же заявил, что постарается ответить тем же, но с извинениями просит подождать до утра — дабы настроить скрипки, которые он с радостью даст послушать, едва музыка будет готова. Музыкой же оказался гром пушек, которые своим огнем прикрывали решительную вылазку осажденных. Принц Конде отчаянно оборонялся и даже потеснил испанцев до городских стен, но, не получив поддержки, на которую рассчитывал, был вынужден отступить, потеряв семьсот или восемьсот человек. Но, сказать прямо, — да позволят мне судить великого полководца, — к чему вся эта бравада или, точнее говоря, пустое фанфаронство? Разве нет других способов отличиться, и неужели принцу совсем не приходило в голову, что он может потерпеть поражение?

Но довольно отступлений — пора вернуться к губернатору Люксембурга. Храбрец — иначе и быть не могло, раз уж происходил из семьи, давшей стольких смельчаков{361}, — он, как я только что сказал, отличался скорее избытком храбрости, нежели ее недостатком. Ему следовало бы понимать: что простительно солдату или младшему офицеру, то недопустимо для командующего. Он же о подобных вещах думал в последнюю очередь — и не только в упомянутом случае, а еще и в другом, имевшем куда более серьезные последствия. Служи он в наших рядах — не сносить бы ему головы после происшествия, о котором я сейчас поведу речь. Однажды вечером на балу он поссорился с полковником своего гарнизона по имени Кантельмо — тот счел себя оскорбленным и заявил, что настаивает на немедленном удовлетворении. Губернатор, ничуть не беспокоясь о том, что город окружен врагами, тотчас дал согласие, покинул бальную залу с таким видом, будто ничего не произошло, и отправился на отдаленную улицу, где была назначена дуэль. Оба привели секундантов: губернатор — графа Вальсассину, а Кантельмо — офицера из своего полка. Их слуги принесли факелы, а чтобы поединок не слишком затянулся, решили драться лишь до первой крови. Губернатор сделал выпад — шпага задела бок Кантельмо, и тот, либо подумав, что тяжело ранен, либо просто поскользнувшись, упал на мостовую. Решив, что враг сокрушен, губернатор крикнул полковнику, чтобы тот просил пощады, и захотел отобрать у него шпагу, — но секундант Кантельмо, увидев, что другу грозит опасность, поспешил на помощь и пронзил бы губернатора насквозь, если бы не был оттеснен слугами, освещавшими поединок: кто-то из них угодил ему факелом прямо в лицо, и секундант свалился рядом с Кантельмо. Тогда губернатор вместе с графом Вальсассиной легко обезоружили обоих поверженных противников, и бой закончился. Нетрудно догадаться, что если бы господин маршал де Креки, руководивший осадой Люксембурга, получил приказ начать штурм, то легко овладел бы городом, губернатор которого вел себя так неосмотрительно; но какими бы силами мы ни располагали, все равно не отважились бы поступить так, как хотели; а кроме того, приходилось нам считаться и с английским королем — он сильно мешал нам и мы вынуждены были идти ему на любые уступки.

Пусть англичане не слишком зазнаются из-за того, что я здесь написал: это вовсе не значит, будто мы так боялись их, что позволяли диктовать нам свою волю. Если бы они выступили против нас{362}, наши дела не слишком бы ухудшились, однако мы, и так уже окруженные заклятыми врагами, были слишком благоразумны, чтобы наживать новых недругов. Признавая, что англичане смелы, не думаю, что они откажут в том же достоинстве нам. У нас, впрочем, есть и преимущество, которым они не обладают, — я имею в виду когорту наших славных полководцев во главе с Королем, умеющим воздать должное и наслаждениям, но еще более охотно отказывающимся от них, коль скоро речь заходит о славе.

Не стану описывать здесь, почему была снята осада Люксембурга{363}, — об этом уже довольно сказано; к тому же это дела недавнего времени, и, наверное, не найдется того, кто бы о них не помнил. Поскольку моего племянника обвиняли в том, что эта крупная крепость не сдалась именно из-за него, он впал в отчаяние, и когда я увидел его мрачнее тучи, то посоветовал покинуть роту. Он не пожелал меня слушать, но из-за тоски слег и вскоре оказался на грани жизни и смерти. Так как из своей семьи я любил только его одного, для меня не было горше несчастья; узнав об этом, я тут же собрался в дорогу, чтобы помочь ему выздороветь или хотя бы достойно проводить его в последний путь. Для меня это не составляло труда: по Франции ныне передвигаются с легкостью благодаря откидным коляскам, в которых люди любого возраста чувствуют себя удобно. Прибыв вскоре в Дюнкерк, где стоял его полк, я увидел, что племяннику немного лучше. Он очень обрадовался: ибо если я его любил, то и он отвечал мне взаимностью, и мне показалось, что мой приезд вернул ему присутствие духа. Дело его постепенно пошло на поправку, но я не хотел покидать его, пока не увижу, как недуг совсем отступит. Раздумывая, что могло бы способствовать исцелению, и не найдя иного способа, я решил немного развлечь его и пригласил к нему в комнату нескольких дам на партию в карты — мой почтенный возраст, вполне защищавший его репутацию, устранил к тому всякие помехи. Прошло совсем немного времени — ведь юношам свойственно спешить, — и вот он поднялся на ноги.

В город приехал театр марионеток, все пришли смотреть представление, и знаменитый Полишинель{364} выкидывал разные уморительные штуки. Я повел туда племянника, и хотя эта забава никогда особенно не нравилась ни ему, ни мне, но все же мы получили удовольствие, ибо стали свидетелями одного крайне необычного происшествия, которое, несомненно, покажется весьма забавным. Знаю наверняка, что читателей этих мемуаров сперва удивит, что я заговорил о такой заурядной вещи, как марионетки. Но пусть наберутся терпения и дойдут до конца: если я и говорю здесь об этом пустяке, то лишь потому, что с ним связан случай, который весьма развлек меня и, быть может, повеселит и всех, кто о нем прочтет.

Бриоше, знаменитый кукольник из Парижа, видя, что утомил парижан своими остротами, дождался, когда народ покинет его представления, и поехал в другие места. Он отправился в Шампань, оттуда — в Лотарингию, из Лотарингии — в Эльзас, наконец, в Страсбург и повсюду собирал людей, еще не видевших Полишинеля. Заработав в этих краях немного денег, он двинулся в Швейцарию — не скажу, в какой именно кантон, ибо, хотя мне его и называли, я позабыл, — но там так мало слышали о марионетках, что на первом же представлении закричали, что он колдун. Его поволокли к местным властям. Те, разбираясь в сей забаве не лучше площадных крикунов, постановили было его осудить, однако прежде решили посоветоваться с господином дю Моном, полковником одного швейцарского полка, когда-то служившим во Франции. Он поднял простаков на смех и сказал: в ремесле кукольника нет никакого колдовства, и если бы им случалось бывать в Париже или каком другом большом городе королевства, они бы знали, что это занятие — самое обычное. Господин дю Мон любил пошутить, и магистраты, подумав, что и в этот раз он потешается над ними, а на самом деле ничего не знает, решили выяснить всё сами. Они выслушали свидетелей, наперебой рассказывавших о всяких маленьких фигурках, которые могли быть разве лишь чертенятами, и высказались против Бриоше. Они предъявили свой вердикт господину дю Мону, а тот сказал: не иначе как им прикипело стать посмешищем — ей-богу, теперь ему стыдно, что он родился швейцарцем. Но, поняв, что их не разубедить, он переменил тон. Упомянув, что сперва противоречил им лишь из опасения, что его втянут в скверную историю, он объяснил дело так: помимо того, что Бриоше француз — а перед этой нацией ныне все трепещут, — среди его марионеток много таких, которые изображают государей и государынь разных стран; как знать, что за отношения у него с этими венценосными особами, — но, должно быть, неплохие, раз те позволяют показывать себя в театре; и весьма вероятно, что, если его обидеть, они в отместку разнесут весь кантон до основания. Он ничего не может добавить, решение остается за ними, но там, где затронуты интересы государей и государынь, нужно проявлять особую осторожность.

Речь сия, произнесенная с величайшей серьезностью, впечатлила магистратов, и они признали справедливым все сказанное господином дю Моном; теперь-де они должны удалиться, чтобы решить, как поступить далее, но просят его и впредь делиться с ними его соображениями. И в самом деле, они собрались на совет и единодушно постановили, что в такие дела вмешиваться незачем, а затем послали передать господину дю Мону: всех удовлетворило бы выдворение Бриоше, если тот возместит судебные издержки. Господин дю Мон взял на себя труд объявить Бриоше это решение, но кукольник якобы и слушать не пожелал; по мнению господина дю Мона, доложившего об этом магистратам, раз Бриоше не признаёт решение, то надо, чтобы с марионеток сняли царское платье — ибо на какой бы короткой ноге он ни был с государями и государынями, они поймут, что он подчинился правосудию, а ежели нет, то гнев их падет на него. Магистраты нашли это предложение справедливым, и марионеток раздели. Теперь Бриоше, прежде чем появиться с ними во Фландрии, как намеревался на обратном пути в Париж, должен был сшить им новые одежды.

Хотя господин дю Мон, как можно судить по моему рассказу, отнюдь не причинил ему зла, — тот, не в силах выкинуть этого из головы, сыграл с ним злую шутку; я тому свидетель, и вот как это было. Господин дю Мон долго служил в гарнизоне Берга{365} и завел любовницу; поехав в Дюнкерк с нею повидаться, он тайно проник в город и остановился в нем инкогнито; тут его возлюбленная и настояла, чтобы он пошел с ней на представление марионеток, пообещав так переодеть, что его никто не узнает. Не в силах отказать любимой, он скрепя сердце согласился и устроился с ней в уголке, одетый простым горожанином; девица же объясняла всем знакомым, что он — из друзей ее отца. Бриоше начал в театре представление; осмотрев собравшихся зрителей, он сразу заметил его, хотя тот скрывался как мог, — и тотчас же устами Полишинеля затараторил о великой измене в Испании, великой измене в Германии, великой измене в Англии, в Португалии, в Италии и, наконец, великой измене во Фландрии. Тут уж сам кукольник обратился к своей марионетке, сказав: пусть-де остережется, иначе выболтает все, что творится в Европе. Но Полишинель называл все новые и новые государства, и зрители не знали уж что и ждать от пьесы, которая все никак не начнется, — как вдруг наступила развязка. Бриоше снова заявил Полишинелю: раз уж тому неймется раскрывать тайны, то, в конце концов, а почему бы и нет, — вот только пусть никому не рассказывает, что швейцарский полковник господин дю Мон сидит здесь со своей красоткой переодетым в горожанина. А на представлении случились офицеры, знакомые с дю Моном, и они начали осматриваться вокруг, чтобы узнать, правду ли говорит Бриоше. Между тем господин дю Мон сам себя выдал: будучи разоблаченным, он так сконфузился, что захотел спрятаться, но один офицер, знавший его лучше остальных, сорвал с него шляпу, надвинутую на глаза, так что прятаться тому уже было бесполезно. Но если он чувствовал себя опозоренным, то куда больше причин стыдиться было у его любовницы — она радовалась уже и тому, что может скрыть лицо под вуалью. Так потеха была прервана, господин дю Мон прошептал Бриоше на ухо, что расквитается с ним, но кукольник не дал ему времени для мести: в тот же день он, уехав из Дюнкерка в Париж, скрылся от его мести. Я и впрямь задержался на этой истории, но не раскаиваюсь, ибо знаю, что она никого не заставит скучать. В самом деле, как бы ни смеялись над швейцарцами, не думаю, чтобы кто-нибудь прежде слыхал о такой простоте. Тем временем племянник мой совсем выздоровел и я возвратился в Париж, — но когда принялся и там рассказывать об этом случае, меня сочли выдумщиком, и лишь Бриоше подтвердил, что я ни в чем не погрешил против истины. Прошу тех, кто, прочтя эти воспоминания, усомнится в их правдивости, обратиться к нему. Я с удовольствием рассказал бы и много других, не менее занимательных историй, но нарочно умолчу о них, ибо они слишком длинны.

Прибыв в Париж, я обнаружил, что у меня скопилось немного денег, и, хотя после происшествия с господином де Сайяном мне пора было поумнеть, я все-таки снова начал подумывать, как бы ими распорядиться. Намерение это явилось у меня поздновато — будь я столь же расположен к рачительности, когда служил господину кардиналу Ришельё, не было бы никаких сомнений, что я смогу разбогатеть. Однако сейчас время для преуспеяния в этом для меня уже давно ушло, да и судьба сводила меня только с теми, кто обрекал меня на разорение. Господин де Сайян извинит меня за такие слова — они вырвались случайно и простительны человеку, который, желая сделать ему приятное, потерял восемь тысяч франков, не считая процентов. Я отнюдь не хочу его оскорбить — он поступал честно — и не держу зла, равно как и на того человека, о котором расскажу сейчас.

У меня было две тысячи экю, все в полновесных луидорах, а так как старикам свойственно копить деньги, я начал расспрашивать о ком-нибудь, кто взял бы их в рост, — тогда мои денежки оказались бы в надежных руках. Мне назвали некоторых людей, которых я, к несчастью, отверг, остановив свой выбор лишь на господине Жосье де Ла Жоншере, ибо он произвел на меня хорошее впечатление и, как я думал, был богат. Другой бы на моем месте тоже поддался искушению: у него была должность стоимостью в восемьсот тысяч франков, прекрасный дом в Париже, рента от ратуши, загородные поместья — и если бы я хотел поместить сто тысяч экю, то имущества, которым он мог бы поручиться, набиралось раз в шесть больше. Итак, я отдал ему свои деньги и даже подумал, что чрезвычайно ему обязан.

Но полгода спустя, проходя по улице, я увидел у его дверей толпу, а остановившись узнать, что происходит, услышал, что Король послал к нему солдат и что будет дальше — неизвестно. Этого было достаточно, чтобы понять: мои деньги пропали. Я словно в воду глядел — через несколько дней выяснилось, что дела плохи и у меня, и у всех остальных кредиторов. Он созвал нас и сказал, что сможет рассчитаться, но только если мы согласимся договориться и если Король будет к нему милостив: он якобы пострадал из-за случайности — постигших его несчастий не мог бы предвидеть и человек гораздо более прозорливый. Во-первых, его служащий украл у него около ста тысяч ливров; во-вторых, занятый делами, он лишь неделей раньше узнал об упразднении монет в четыре су, а также су с признаком{366} — а коль скоро таковых у него оказалось на шесть миллионов шестьсот тысяч франков, то как он ни старался, но все-таки потерял при обмене больше восьмисот тысяч франков. Об этом знали все, в том числе и господин де Лувуа, но это не помешало ему и другим генеральным казначеям квалифицировать ущерб как чрезвычайное обстоятельство во время войны и оценить его всего в пятьсот тысяч ливров; нет ничего несправедливее такого возмещения, которое было сделано под предлогом, что они якобы состояли в сговоре с провинциальными казначеями, а те смошенничали со счетами; за других-де он не скажет, но сам готов поклясться, что никогда не имел дела с мошенниками. В целом его потери достигают миллиона четырехсот тысяч франков, но они пришлись лишь на последний год-два, поэтому он просит не тревожиться, — Бог милостив, и все мы, у кого он занимал, ничего не потеряем. Вспомнив о прежнем благополучии, столь разительно отличавшемся от его теперешнего положения, он, не успев закончить свою речь, прослезился. Это заслуживало сострадания — действительно, будучи совсем недавно богаче иного принца, он вмиг дошел до такой нищеты, что едва ли имел на чем спать. Жена, в девичестве Кольбер, вышедшая за него ради денег, бросила его, как только он превратился в бедняка; друзья, по крайней мере называвшие себя таковыми, покуда с ним не случилась беда, забыли о его существовании, а один из них, Бребье — муж его сестры, к несчастью, — даже потребовал заключить его в тюрьму как несостоятельного должника. Каждый стремился лягнуть его побольнее, и лишь я один, зная, как переменчива судьба, почел должным не вредить бедняге, а помочь.

Неловко вспоминать, ибо не хочу быть нескромным, — ему бы лучше пристало самому рассказать об этом, — но я, хоть и не имел возможности жертвовать столь крупные суммы, предложил ему не возвращать те две тысячи экю. Если бы все последовали моему примеру, он, быть может, не гнил бы в тюрьме, как гниет сегодня. Возможно, Господь наказал его за гордыню: ведь они с женой имели всё, что только пожелают. Они не ходили в театр, а вызывали актеров к себе. Их стол никогда не был скромен — ломился от всяких яств, и они думали, что так будет всегда. Муж имел должность, которая даже во время войны приносила в год не меньше миллиона, то есть около ста тысяч экю, — столь же выгодных должностей во всей стране нашлось бы не больше трех. И вот пример того, сколь изменчива наша судьба: как бы высоко мы ни поднялись, нужно совсем немного, чтобы низвергнуть нас на самое дно.

Вскоре после того, о чем я только что рассказал, мой племянник вернулся в Париж и, когда вышел после обеда от одного из своих друзей, был тяжело ранен четырьмя негодяями: они нанесли ему несколько ударов шпагой и сбежали, думая, что он мертв. Тогда горожан обязывали, буде подобное случится или если даже кто-нибудь вынет шпагу, чтобы напасть на другого, тотчас обезоруживать и задерживать таких людей. Но это постановление никто не исполнял. Кроме того, что парижане трусоваты, мне кажется, не дело торговца бросать свою лавку и идти помогать прево{367}. Итак, убийцам удалось скрыться неузнанными, и я не нашел их, как ни разыскивал… Раны племянника оказались глубокими, но все же, вопреки моим страхам, не такими серьезными, и он выздоровел гораздо быстрее, чем я ожидал, — это весьма обрадовало меня. Однако теперь можно было не сомневаться, что он нажил себе не просто врагов, но врагов опасных — тайных, и мы со всем тщанием начали думать, кто бы это мог быть.

Я расспросил его, кто мог желать ему зла и решиться на убийство, и он сказал: единственный подозреваемый — некий откупщик по имени Ла Блетри. Он встретил его на зимних квартирах своего полка близ Луары и познакомился с его женой; она держалась с ним приветливо, и племянник мой не преминул завести с ней дружбу. Муж, кажется, был этому рад больше всех и, далекий от всяких подозрений, сам просил приходить к ним запросто. Однако вскоре он стал относиться ко всему иначе, может быть, и по вине племянника: в конце января, уезжая в Париж, этот человек оставил жене деньги, велев отдать их некоему лицу, вместе с которым держал откуп. К несчастью, племянник мой как раз тогда же потерял свои деньги, и она, позабыв о мужнином наказе, отдала ему две тысячи экю. Это вызвало большой скандал: откупщики, не получив необходимой суммы, потребовали от Ла Блетри объяснений, — тот написал жене, а не дождавшись ответа, приехал и убедился сам, что радоваться нечему: сначала она соврала, будто деньги украли, но когда он на нее насел, то догадался, что вместе с деньгами лишился кое-чего еще.

Услышав от племянника эту исповедь, я уже больше не жалел его, как раньше, и заявил ему: он получил по заслугам и, пожалуй, не ошибся: к человеку, соблазнившему жену ближнего, да еще позарившемуся на чужие деньги, и впрямь могли подослать убийцу. Тем не менее это не отвратило меня от продолжения розысков; желая убедиться, действительно ли удар последовал с той стороны, откуда он думал, я отправил одного слугу в деревню, из которой был и племянник, к тому самому Ла Блетри, дабы потребовать объяснений, ежели тот пожелает их дать. Но слуга удовлетворился лишь пустыми расспросами обо всяких мелочах, а главного так и не коснулся. Другой бы на моем месте пал духом — ведь я бесполезно потратил время и израсходовал столько денег, что и вообразить трудно. Надобно знать, что в Париже, если уж разносится новость, что вы попали в историю и ищете возможность отомстить, тотчас же сыщется великое множество прохвостов, готовых посвятить вас во все секреты, какие вы только хотите узнать, — и только покажите, что терпеливо слушаете их: уж тогда они быстро запустят руку в ваш кошелек.

Такие прохвосты водили меня за нос два или три месяца — пока наконец тот из них, коего я считал оборотистее прочих, не явился сказать, что знает, где находится один из убийц. Подумав, что он стремится вытянуть еще денег, я сказал: пусть убирается, если не хочет получить тумаков. Но тот отвечал: мне стоит лишь заплатить ему десять пистолей, и я получу его в лучшем виде — он даже ничего не возьмет, пока не покажет этого человека, — пусть мой племянник сам посмотрит и если удостоверится, что ошибки нет, значит, убийцу можно хватать. Я счел это предложение дельным, не стал отказываться и согласился заплатить ему даже больше, нежели он просил. И вот они с моим племянником отправились на улицу Мортеллери{368} к четвертому дому, напротив которого, на другой стороне ручья, и жил тот самый человек. Велев племяннику караулить под окном, проводник сказал, что и сам вскоре присоединится к засаде, так что тот не успеет соскучиться. В самом деле, не прошло и нескольких минут, как тот, о котором шла речь, показался с продажной женщиной, и племянник, внимательно присмотревшись, убедился, что это и впрямь один из нападавших на него — и тотчас послал передать мне, чтобы я сходил за полицией. Позвав полицейских, я примчался словно на крыльях. Оставив троих или четверых сторожить вход, я с остальными поднялся наверх — племянник, пылая местью, бежал впереди всех. Мы ворвались в комнату, куда вошел убийца, но не смогли его схватить: увидев нас из окна, он спрятался в задней комнате. Женщина, которую мы застали врасплох, указала нам его убежище; а так как он заперся, нам пришлось сломать засов. Он приготовился было защищаться и даже выстрелил из пистолета, впрочем, ни в кого не попав, но тут мы разом накинулись на него, скрутили и отвезли в Шатле. Племянник предъявил обвинение, и у нас было достаточно свидетелей, чтобы доказать покушение — ведь оно было совершено средь бела дня и на одной из самых людных парижских улиц. Однако, когда настал час суда, лишь один свидетель уверенно опознал негодяя: все прочие ответили, что якобы прошло слишком много времени и им трудно вспомнить точно. Этого было явно недостаточно, и я думал, что нашему свидетелю зададут еще какие-нибудь вопросы и возлагал на него особые надежды — ведь этот бедняга ушел с военной службы только два года назад. Но обвиняемый имел важных друзей и покровителей. Из числа таковых был и господин Жену, пользовавшийся в Парламенте достаточным влиянием, и единственное, чего мы смогли добиться, — что преступника заключили в тюрьму на три месяца в ожидании более веских доказательств вины. Мы изо всех сил стремились их раздобыть, ибо без них по прошествии названного срока его бы отпустили. Но, к сожалению, сделать больше, чем уже было сделано, нам не удалось: три месяца прошло, а мы так и не сумели ничем подкрепить обвинение и, потратив много денег, лишились возможности продолжать процесс в суде.

Эту неудачу я приписал стараниям господина Жену и думаю, что не ошибся. Не составляло труда догадаться, почему он не встал на нашу сторону. Когда-то точно так же и я обошелся с ним в одном деле, которое он или, по крайней мере, его зять Ведо де Гранмон затеял против некой дамы{369} — дочери моего старого приятеля. Но разница между нами заключалась в том, что он спас преступника, достойного колесования, а я поступил как подобает любому порядочному человеку. Призываю в судьи всех, кто помнит эту историю, а чтобы читатель не думал, будто я приписываю себе что-то, чего, по справедливости, не было, хочу ее здесь рассказать.

Как-то в погожий денек я вознамерился покинуть Париж, дабы подышать сельским воздухом, и отправился навестить моего родственника — одного дворянина по имени Мере{370}. Не так давно я помог ему отстоять свои права перед известным ростовщиком Доманшеном{371}: этот мошенник и так украл у него по меньшей мере пятьдесят тысяч экю, а поскольку сей господин сильно поиздержался — впрочем, преимущественно из-за того, что содержал охотничьи выезды господина де Вандома, — то впал бы в совершенную нищету, если бы выплатил все требуемое Доманшеном. Он обратился ко мне, и я, согласившись представлять его интересы, приложил все старания, чтобы освободить его от любых платежей, кроме причитавшихся по закону, — а эти последние никак не могли составлять столь крупной суммы. Полагая, что обязан мне за труды, он долго упрашивал меня погостить у него, и, поскольку хорошая погода, о которой я уже упомянул, располагала к отдыху, однажды утром я сел в седло, а к вечеру уже прибыл в дом Мере. Он принял меня весьма радушно и все уговаривал погостить подольше, однако деревенская жизнь прельщала меня недолго, и вскоре я простился с ним, решив нанести еще один визит — старому знакомому, господину Эрве, советнику Большой палаты, жившему совсем неподалеку. Мне передали, что тот у господина Салле, женатого на его дочери, но когда я приехал в особняк зятя, то не застал там ни того, ни другого — меня встретила лишь мадам Салле. Неоднократно видевшийся с нею в отцовском доме, я спешился, чтобы засвидетельствовать почтение, — и беседовал с нею менее получаса, когда ей вдруг доложили, что слуги ее соседа господина Ведо де Гранмона рыбачат в ее пруду. Едва услышав это, она покраснела от негодования и повернулась ко мне.

— Месье, — воскликнула она, — вы давний друг моего отца и не допустите, чтобы мне нанесли обиду.

С этими словами она вышла из залы, полная решимости сама отстоять свои права. Разумеется, я не покинул ее в этом справедливом намерении, и те люди хотя и явились нарочно, чтобы оскорбить ее, но все же не осмелились перечить столь прекрасной женщине. Она отобрала у них сети, браконьеры же были так растеряны, что пожелай она даже выпороть их, и то вряд ли стали бы сопротивляться. Сам Ведо, сидевший у себя дома и там узнавший обо всем, что произошло, чрезвычайно удивился — и едва не лопнул от злости при мысли, что слабая женщина обошлась с ним так же, как сам он хотел обойтись с ней. Распираемый боевым пылом своих прошедших лет — стоило только посмотреть не только на его уже упомянутую мною бороду, но и на голубой жюстокор, любимый им так же, как и десять-двенадцать лет назад, когда он уже носил его, — он созвал в своем краю целое ополчение и, чтобы вдохновить людей, произнес торжественную речь, призвав их отправиться к мадам Салле и вернуть его рыболовную сеть, — но сам он не пойдет лишь потому, что такому выдающемуся полководцу негоже снисходить до столь скромных побед. Пожелай он сказать что-нибудь, что лучше подходило бы к его характеру, это было бы легко и ему достаточно было бы сказать, что он не идет туда потому, что не позволено тем, кто ведет судебную тяжбу, ходить к своему противнику. Однако, более всего на свете ненавидя свое ремесло, он не захотел никаких витиеватых любезностей, а предпочел язык войны.

К несчастью, я уже покинул мадам Салле, когда к ней явились эти канальи — в противном случае я позволил бы скорее изрубить себя на куски, нежели смириться, что в отношении нее чинят произвол. Когда же они застали ее одну, то ни ее пол, ни звание, ни красота — а дама, помимо прочего, была прелестна и исполнена достоинства — не послужили им препятствием. Напротив, ее, вставшую в дверях, чтобы преградить молодчикам путь, грубо оттолкнули; она оказала сопротивление — ее сшибли с ног. Не передать, какие бесчинства они творили — перерыли весь дом, как если бы получили приказ схватить беглого преступника. Наконец, отыскав злополучную сеть и осыпав женщину оскорблениями, они беспрепятственно ушли. Она не была столь мягкосердечной, чтобы сносить обиду, не пытаясь за нее расквитаться, и тотчас послала к отцу известить о произошедшем; ее гонец нагнал по пути меня, и, когда поведал, что случилось после моего отъезда, я почел необходимым тотчас возвратиться, чтобы предложить ей услуги чести.

Застав даму безутешной, я тщетно пытался сказать, что для отмщения у господина ее отца довольно влияния и дружеской поддержки. Мои слова ничуть не ободрили ее, пока я не настоял, что сам немедля займусь этим делом, — лишь тогда она пришла в себя. Ее слова, как ничто прежде, убедили меня, насколько она благородна: несправедливо, — был ее ответ, — что я стану рисковать ради нее, а она останется в безопасности — и если я действительно хочу помочь, она готова идти вместе со мной; да, она лишь женщина, но при всей своей слабости найдет силы, чтобы отплатить господину Ведо. Но я возразил: этого отнюдь не следует делать, наоборот — после учиненного над ней произвола следовало вести себя так, чтобы не давать повода для встречных обвинений; мне же для выполнения моего замысла понадобится взять разве что одного из ее слуг. С такой же просьбой я обратился и к своим друзьям, жившим поблизости, — когда же те заявились и сами, подумав, что я попал в беду, то отослал их назад: все они были благополучно женаты либо люди с положением — не стоило втягивать их в это дело; но слуг своих они предоставили, иначе мне бы пришлось трудновато.

Итак, взяв с собой пятерых или шестерых крепких парней, которые ничуть не жалели ни господина Ведо, ни его домашних, ибо вовсе их не знали, мы отправились охотиться к воротам его заднего двора. Ведо был распорядителем королевской охоты этого края и в большинстве окрестных деревень имел своих смотрителей — один из них, пришедший узнать, кто разрешил нам это делать, первым попался нам под руку: я хорошенько отделал его палкой и велел передать хозяину, что тот и сам получит не меньше, пусть только посмеет явиться. Так мы обошлись по очереди с тремя, и каждый из них убрался восвояси, ворча и ругаясь. Все трое укрылись в господском замке, но, несмотря на все их жалобы, господин Ведо не решился выйти. Однако он надеялся, что если соберет людей из округи, то легко со мною справится, поэтому велел бить в набат, а сам поднялся с подзорной трубой на сторожевую башню и стал высматривать, не идет ли кто ему на помощь. Это не помешало моей охоте — я начал палить по воротам заднего двора, а узнав хозяина по приметному голубому жюстокору, сделал вид, будто целюсь в него. Увидев это в свою трубу, — у него плохое зрение, — он спрыгнул, рассмешив меня от всей души: ведь никакой опасности не было — ружейная пуля не смогла бы пролететь и половины столь далекого расстояния. Но у страха глаза велики — лишнее доказательство утверждения, что вовсе не всегда так уж грозен тот, у кого большие усы. Однако набат продолжал бить, и когда по соседству откликнулись таким же перезвоном, я решил, что пора отступать. И впрямь, мне навстречу уже бежали соседские крестьяне, но, поскольку напасть они не осмелились, я удалился, весьма довольный своей маленькой вылазкой.

Ведо заподозрил, что я мщу за мадам Салле, но, не располагая тому доказательствами, пребывал из-за полученного урока в великом смятении. Он начал было расспрашивать в округе, но никто не мог ему толком ответить — ведь нас там не знала ни одна живая душа; те же, кто видел меня у мадам Салле, не осмелились распространяться об этом. Но и на этом его неприятности не закончились: господин Эрве, узнав о том, как обошлись с его дочерью, распорядился арестовать его людей и, поручив это дело судебному приставу, предоставил тому необходимые полномочия. Молодчикам удалось сбежать, и все, что смог сделать пристав, — тщательно обыскать их дома: не осталось ни погребка, ни щелочки, куда бы он не заглянул. Господин Жену, видя, что его зять угодил в скверную историю и не может выпутаться без его помощи, прибег к хитрости: от имени беглецов он предъявил иск — якобы под предлогом обыска у них украли все имущество. Лжесвидетели, конечно, тотчас отыскались, и господин Ведо получил на руки исполнительный лист против пристава и его помощников. Пристав, которого ни один добросердечный человек не предупредил и который ни о чем не догадывался, был арестован в собственном доме и препровожден в тюрьму Шатонёф в Тимере{372}, располагавшуюся как раз по соседству с поместьем Ведо, так что тому еще и удалось добиться, чтобы до начала судебных слушаний его бросили в самый мрачный каменный мешок. Отвратительно, когда человек, обязанный по чести и должности гарантировать правосудие, жаждет мести и пылает такой ненавистью, что готов осудить невинного. Все преступление бедняги заключалось в том, что он стремился разыскать людей, против которых свидетельствовала мадам Салле, а обвинение в краже ему можно было приписать с тем же основанием, что и мне, никогда не заглядывавшему в их дома. Между тем, он находился на краю гибели, а Ведо, боясь, как бы ему не помогли господин Эрве и его дочь, не допускал, чтобы те узнали о его участи. Все, кто волновался за несчастного, не подозревая об этой каверзе, удивлялись, что он покинут на произвол судьбы теми, ради кого так рисковал, и, как могли, утешали его. Наконец кто-то из них заподозрил, что дело тут нечисто, и, находясь в Париже, рассказал обо всем господину Эрве, чем крайне удивил его. Тот впервые услышал о судьбе несчастного и, отличаясь благородством, решил исполнить свой долг; узнай он о происшедшем ранее, он бы давно это сделал. Решив ковать железо, пока горячо, он отправил начальнику тюрьмы в Шатонёфе приказ перевести заключенного в Консьержери. Нарочный Парламента немедля вскочил на коня, чтобы отвезти этот приказ, и обвиняемого вскоре доставили. Королевский прокурор требовал для него смерти через повешение, а по мнению присяжных, самое меньшее, чего заслуживал обвиняемый, — это кнута, королевской лилии или ссылки на галеры. Ведо был крайне встревожен, что из-за своих выходок будет ославлен на всю страну, и попытался оправдаться перед Парламентом, где отец противоположной стороны имел не меньше влияния, чем он сам и другие члены его семьи. Но когда он вынужден был приехать в Париж, члены Парламента поняли, что это дело, помимо других лиц, касается троих их коллег, хотя и под другими фамилиями, и приложили все усилия, дабы их помирить.

Действительно, было неприемлемо, чтобы столько народу оказалось вовлечено во множество чинимых и теми и другими жестокостей, дрязг, каверз, которые вполне можно было бы назвать несправедливостями; но горячность обеих сторон оставляла их глухими ко всем предложениям. Возник вопрос, почему Ведо послал своих людей ловить рыбу в пруду мадам Салле. Оказывается, говорю я, он сделал это по злобе: ее муж отвел принадлежавшую ему реку для полива своих лугов, а Ведо ему в отместку купил за пять или шесть тысяч франков маленькое поместье на берегу и начал утверждать, что река принадлежит и ему тоже, а господин Салле не имел никакого права наполнять ее водами свой пруд. Слушания грозили затянуться, ибо открывались все новые обстоятельства, а тяжущиеся были искушены в разных ухищрениях, присущих их ремеслу. Тем временем бедный пристав так и оставался жертвой их вражды: его избавили от карцера, но процедура требовала, чтобы он томился в тюрьме, пока дело не будет расследовано. В довершение его несчастий парламентарии не захотели судить столь высокопоставленных господ — представителей их собственной профессии, и, прежде чем удалили прежних судей и назначили новых, прошло очень много времени. Наконец слушания передали в трибунал прошений Отеля Короля, а поскольку у меня там были хорошие знакомые, я поддержал сторону господина Эрве. Это чрезвычайно рассердило Жену и его зятя, — но не потому, что мое влияние оказалось сильнее: просто выступить против них на таком высоком уровне и без всякой личной заинтересованности — вот что показалось им величайшей дерзостью. Господин Жену, слишком надменный, чтобы обращаться самому, так и передал мне через одного из моих друзей, но я ответил, что всю жизнь был предан господину Эрве и, находясь подле мадам Салле в то самое время, когда ей нанесли оскорбление, как честный человек не смог пренебречь ее интересами. Я сказал так, совсем не подумав, что его зять сразу заподозрит — я и есть тот самый человек, который стрелял в него с заднего двора; это простительно юноше, который, не задумываясь, болтает что попало, но ни в коем случае не мужчине моих лет, которому пристало иметь больше рассудительности и осторожности. Сразу же спохватившись, я немедленно хотел было исправить ошибку, но, так как было слишком поздно, предоставил событиям развиваться своим чередом, не слишком тревожась. Мой друг передал господину Жену этот ответ, не думая накликать на меня беду, но тот со своим зятем догадался, что именно я преподал им урок. Чтобы окончательно убедиться в этом, господин Жену сказал мне на следующий день, встретив меня при входе в трибунал прошений Отеля: мадам Салле-де многим мне обязана; если уж я посмел оскорбить его зятя на пороге его собственного дома, значит, я принял это слишком близко к сердцу, что и доказал, беспрестанно за нее ходатайствуя. Говоря так, он явно ожидал моего ответа, и я видел, что два человека, стоявшие подле него с отсутствующим видом, на самом деле слушают наш разговор; но они даром потеряли время — я был настороже и не обмолвился ни словом, способным мне повредить, так что им пришлось уйти ни с чем. Но господин Жену был уязвлен и когда впоследствии нашел способ расквитаться со мной, как я упоминал выше, то воспользовался им с большой охотой.

Возвращаясь же к моей истории, скажу, что трибунал прошений Отеля еще раз попытался примирить его с господином Эрве, но когда выяснилось, что ни тот, ни другой на это не пойдут, постановил начать судебное разбирательство. Вначале вспомнили о приставе — он наконец был выпущен из тюрьмы при условии, что будет являться на заседания: его дело пока не рассматривали основательно и освободили лишь до вынесения окончательного вердикта. Тем временем процесс обрастал все новыми подробностями, словно снежный ком, который катят в гору, — за время заседаний исписали столько бумаг, что они заняли по меньшей мере сорок, а то и пятьдесят папок. Судебная процедура стоила господину Эрве огромных денег — ведь именно ему пришлось давать объяснения, прежде всего чтобы восстановить справедливость в отношении бедняги пристава. Но наконец этот процесс, длившийся невесть сколько времени, завершился вердиктом в пользу моих друзей, и Ведо был так расстроен и так боялся насмешек, что долго не осмеливался вернуться туда, где приключилась пресловутая история. Вот так закончилось дело, о котором много потом судачили. Наш противник не был бы пристыжен и не потратился бы, если б внял советам своих друзей, — ведь господин Салле добился, чтобы тот уплатил еще и судебные издержки, обошедшиеся в целых две тысячи экю, на что добровольно не согласился бы никто, даже самый честный в своих поступках человек.

Мне не хотелось покидать Парижа, не дождавшись итогов процесса, но теперь уж я мог ехать куда заблагорассудится. Один дворянин из-под Мелёна долго упрашивал посетить его, я отправился к нему, как только закончил свои дела в Париже, и в первый же день с радостью понял, что есть еще один повод приехать в его края. Помимо того, что я всласть поохотился, так еще и навестил господина де Шаро, жившего в Во-ле-Виконте{373}: поговаривали, будто он удалился туда ради деревенского воздуха, но на деле-то эти слухи распускали нарочно, дабы скрыть, какая печальная участь его постигла. Он впал в детство и хотя не был таким уж дряхлым, но разум, который обыкновенно умирает последним, его оставил совершенно, и я, видя беднягу в таком состоянии, с трудом верил, что некогда он был искусным придворным. Сказанного о нем выше достаточно, чтобы судить, сколь трудно найти человека, более охочего до всяких шуток. Однажды мне довелось быть свидетелем одной его шутки, и, хотя она не очень мне понравилась, я не мог не посмеяться над нею вместе со всеми.

Это случилось вскоре после кончины кардинала Ришельё, моего доброго господина. Я говорил уже, что ходили слухи, будто он жил со своей племянницей герцогиней д’Эгийон и что герцог Ришельё — якобы их сын. Слухи эти, широко распространившиеся при жизни кардинала, еще умножились после его смерти и наконец оказались у всех на устах, так что даже особы благородного происхождения с удовольствием их пересказывали. Дошло даже до того, что одна придворная дама, поссорившись с герцогиней д’Эгийон, назвала ее любовницей священника и матерью нескольких его детей. Без сомнения, о таких вещах всегда лучше благоразумно помалкивать, нежели идти на поводу у сплетников, но герцогиня, подобно большинству женщин, поддалась чувству обиды и, бросившись в ноги Королеве, попросила у нее защиты. Королева велела ей подняться и рассказать, что произошло. В это время в королевские покои зашли, беседуя, мы с господином де Шаро. Тот, недолюбливавший герцогиню из-за какой-то размолвки, отошел от меня в сторонку, чтобы подслушать ее речи. Она же как раз рассказывала государыне, что мадам де Сен-Шомон назвала ее шлюхой — именно это слово она и употребила, весьма удивив присутствовавших, — и приписывает ей то ли пять, то ли шесть детей, прижитых от дяди. Не успела Королева и рта раскрыть, чтобы высказать свое мнение, как вмешался господин де Шаро.

«Ах, мадам, — улыбнулся он, обращаясь к герцогине д’Эгийон, — из-за каких пустяков вы огорчаетесь! Разве вам не известно, что придворным слухам нужно верить лишь наполовину?»{374}

Едва он это произнес, все вокруг расхохотались, и сама Королева, видя это, рассмеялась вместе со всеми. Такой оборот крайне разгневал герцогиню, не терпевшую колкостей в свой адрес, но поскольку она уже не пользовалась прежним влиянием, а Королева смертельно ненавидела ее, то ей осталось лишь со стыдом удалиться.

Людям свойственно глумиться над поверженными: как только за ней закрылась дверь, уже не одна мадам де Шомон, а с десяток придворных принялись припоминать герцогине произнесенное ею слово «шлюха», заявляя: такие выражения не пристали и мужлану, не говоря уже о даме. Итак, ее опозорили; не знай я даже ничего о придворной жизни, увидев такое, поневоле бы об этом догадался. Женщина, перед которой трепетали при жизни дяди, теперь оказалась недостойной даже быть брошенной собакам, если позволительно так выразиться после всего мною только что рассказанного. Однако самый большой скандал вызвало все-таки другое несчастье, приключившееся чуть позже с одной фрейлиной Королевы. Я говорю о печальной истории мадемуазель де Герши, которая, забеременев от герцога де Витри и не желая впадать в немилость, погубила себя, когда пыталась избавиться от плода{375}. Если уж пришлось упомянуть об этом трагическом событии, не могу не добавить, что уж она-то заслужила порицание больше, чем мадам д’Эгийон.

Королева отличала ее среди прочих и частенько, занимаясь делами, требующими секретности, приказывала ей встать у дверей своих покоев и впускать только тех, кто имел на то разрешение. Однажды, когда исполнялся такой приказ, возле королевских покоев оказался господин де Вик, а поскольку он недавно вернулся из армии и лицо его показалось фрейлине незнакомым, она захотела узнать, как зовут пришедшего. Тот сразу назвался, но, так как имя его не многим отличалось от одного слова, которое я здесь упоминать не стану{376}, она в гневе захлопнула дверь у него перед носом. Случилось так, что Королева заметила это и поинтересовалась, в чем дело; но фрейлина, изобразив сильное смущение, ответила лишь, что явился некий наглец и сказал нечто такое, что она не осмеливается передать ее величеству. Надобно знать, она и раньше умела притворяться не хуже, чем впоследствии; и государыня, видя, как краска бросилась ей в лицо, велела фрейлине подойти, говоря ей: очень-де хочется узнать, что случилось, а если та не решается говорить о вещах, не приставших слуху, то их можно и опустить — пусть ограничится иносказанием, благодаря которому можно выразить все что угодно. Мадемуазель де Герши воспользовалась тем, что государыня разрешила ей схитрить, однако прибегла к весьма туманным фразам, а поскольку она так и не назвала имени пришедшего, то было все-таки непонятно, о ком идет речь. Но когда она наконец сказала, что тот, кому она не позволила войти, представился именем штуки, которой делают детей, — капитан гвардейцев Королевы господин де Гито, находившийся здесь же, вдруг захохотал как сумасшедший.

«Держу пари, мадам, — воскликнул он, обращаясь к Королеве, — что это не кто иной, как господин де Вик; я знаю, что вчера вечером он прибыл из Фландрии! Но самое забавное — девушка доказывала ему, что ничуть не ошиблась: он-де сам так произнес свое имя, изменив одну букву, как она и услышала».

Дворянин, которого я навестил под Мелёном, звался графом де Ла Шапелль-Готье — и был то достойнейший человек, а я водил крепкую дружбу еще с его отцом. Граф имел заклятого врага — своего соседа виконта де Мелёна, которого чаще называли л’Арбалест, ибо он принадлежал отнюдь не к той самой славной фамилии, из которой вышел один коннетабль и чьи потомки ныне — принцы д’Эпине{377}, и вовсе не отличался столь знатным происхождением: среди его родни было куда больше судейских, чем военных. Однако он уверял, что господа де Шатийон ничуть не родовитее его семейства{378}. Вражда сия возникла из-за того, что отец одного убил отца другого, но основания были столь законны, что никто не мог ничего оспаривать. Оскорбленным считал себя мой приятель, — стоило ему лишь заговорить об этом, и он уже весь дрожал от ярости: ведь погиб-то его отец. Перед моим отъездом из Парижа некая знатная особа, которой я был многим обязан, попросила меня утихомирить их взаимную ненависть, предложив приятелю жениться на сестре Мелёна. Тем не менее, я, извинившись, возразил: для господина графа де Ла Шапелля, чье благородство мне так хорошо известно, предложение вступить в брак с дочерью убийцы его отца — жесточайшее оскорбление. Я действительно был не рад этой просьбе, а если бы и захотел выполнить ее, то ничего бы не добился. Какими бы поступками ни пытался виконт де Мелён загладить вину, из-за которой на него обрушился справедливый гнев моего приятеля, он действовал столь неуклюже, что лишь вызывал в том еще большую ненависть. Склонный к буйству, он после двух стаканов вина принимался во всю глотку вопить что в голову взбредет и, если бы его не удерживал строжайший запрет драться на дуэли, вполне мог ввязаться в какую-нибудь роковую для него историю — до такой степени он каждый день напивался. Подобное поведение не пристало никому, тем более сыну человека, обагрившего руки кровью отца моего приятеля. Кроме того, убийца получил королевское помилование лишь при условии, что ни он сам, ни кто бы то ни было из его семьи никогда не появятся там же, где будет принят сын убитого им человека, а если же сын явится в то общество, где будут находиться они, то им надлежит немедленно удалиться. Нельзя сказать, чтобы это решение не соответствовало канонам правосудия, но виконт де Мелён, вместо того чтобы исполнять его, как отец, пренебрегал пресловутым ограничением столь часто, что, едва лишь я приехал к своему другу, как он сразу заявил мне: «Я не могу больше выносить этого человека». Затем он рассказал мне о своих обидах, и я, признав их справедливыми, все-таки попытался, насколько возможно, представить их в ином свете, дабы не растравлять его чувства. Тем не менее, я не мог не сказать ему, что даже малейшая попытка расквитаться сильно ему повредит: ведь то же самое постановление, которое вменяло Мелёну в обязанность избегать его присутствия, самому графу воспрещало искать предлог для мести, а поскольку оскорбленным был именно он, то будут считать, что и ссора начата им же; в его положении следовало быть гораздо благоразумнее. Он имел достаточно средств, чтобы жить, ни о чем не задумываясь, но богатство, которое часто спасает, может ведь и погубить, если возбудит зависть тех, кто дожидается лишь смерти порядочного человека, чтобы воспользоваться его добром; одним словом, сказал я ему, с Королем шутки плохи, и если он, граф, не уверен, что право на его стороне, то пусть уж лучше живет как жил.

Этот дворянин, имевший по меньшей мере двенадцать или пятнадцать тысяч ливров ренты и даже подумывавший увеличить свое состояние выгодной женитьбой, прислушался к моим доводам, нашел их основательными и признался, что весьма мне обязан. И впрямь, я тоже думаю, что, не случись тогда рядом меня, он бы все-таки не сдержался и совершил какой-нибудь опрометчивый шаг. Но после того, как он успокоился, мы думали лишь о развлечениях — либо об охоте, либо о посещении его соседей. И когда мы меньше всего об этом помышляли, ему представился случай удовлетворить свою месть. В его парке вдруг затрубил охотничий рог, что очень нас удивило, — ведь мы оба еще были дома и только собирались обедать; услышав эти звуки, мой приятель вскочил из-за стола и побежал в кухню, где держал ружья. Я тотчас последовал за ним, и мы поспешили в парк, взяв по ружью. Мимо промчалась свора собак, гнавшая улепетывавшего по просеке зайца, и граф де Ла Шапелль, бросив взгляд на того, кто трубил, опознал по цветам одежды доезжачего своего врага. Я видел, что он хочет застрелить браконьера, — он даже прицелился в него, — но, видимо, решив, что отомстит гораздо лучше, если поубивает собак, сделал три выстрела, да так, что все попали в цель. Он и мне предложил последовать его примеру, но я, видя, что в нем всколыхнулась прежняя вражда, и не подумал ему уступать: его недруг мог показаться в любой момент, и на случай такой встречи было бы неплохо иметь заряженным хотя бы одно ружье. Тем временем доезжачий, который трубил только чтобы подозвать собак, увидев, что не дождется ничего, кроме пули, убежал просекой в ту же чащу, откуда явился, и собаки повернули следом — то ли это были плохие гончие, то ли их устрашила судьба товарок.

Граф де Ла Шапелль, которому теперь уже не на ком было выместить гнев, решил немедля отыскать самого виконта де Мелёна, не сомневаясь, что тот где-то поблизости. Услышав у стен парка конский топот, он подумал, что это и есть его обидчик со всеми сопровождающими. Но я предупредил: пусть лучше удовлетворится совершенным; ведь если Мелёну взбредет в голову не оставлять это дело без последствий, то оправданием ему, графу, послужит то, что его врагом, оказывается, был и чудом спасшийся доезжачий, а не только Мелён, чьи собаки были убиты; к тому же виконт своими жалобами мог даже добиться для обидчика тюрьмы — то есть дела для графа могли повернуться как угодно, если тот не послушает дружеского совета. Он согласился; однако стоило нам вернуться домой, как приехал один местный дворянин по имени Шизи, из числа друзей виконта де Мелёна, и граф де Ла Шапелль, знавший об этом, решил, что разговор пойдет о недавнем происшествии. Но тот, не подав виду, сел с нами за стол и за обедом вел речь совсем о других вещах. Мы решили было, что он заглянул случайно, и перестали опасаться, — но сильно ошиблись: он был нарочно послан Мелёном с единственной целью — выведать, сколько нас в доме. Пообедав, лазутчик, вероятно, вернулся к нему и передал, что нас всего двое, — и вот четверти часа не прошло, как явился виконт, а с ним пятеро или шестеро спутников, все верхом. Заметив их еще до того, как они въехали на подъемный мост, граф де Ла Шапелль схватил стоявшее рядом ружье, и я понял, что этой истории еще далеко до конца. Мы с нашими людьми вышли навстречу Мелёну, который не отваживался ступить на мост. Едва завидев нас, он потребовал у графа де Ла Шапелля своих собак, но, когда тот прицелился в него, счел за лучшее не дожидаться ответа и ускакал. Вне всякого сомнения, правильный поступок: еще мгновение — и он уже никого не смог бы оскорбить. Шизи и все остальные последовали его примеру, тоже вовремя отступив.

Это происшествие с известнейшими дворянскими фамилиями провинции не могло не наделать большого шума. Я предложил моему приятелю подать ходатайство представителю маршальского суда Франции, чтобы ознакомить его с делом, — это воспрепятствовало бы ему дать слово тем дворянам, которые, как я предполагал, вмешаются, чтобы помирить их. Но мой совет пропал втуне: Ла Шапелль либо не доверял этому представителю, либо решил обратиться в маршальский суд напрямую. Но пока он готовился самолично отправиться в Париж, его навестил маркиз де Сен-Теран, губернатор Фонтенбло, который во имя уважения к себе попросил графа никуда не ехать, обещая, что ему дадут справедливое удовлетворение. Меня, давно знакомого с этим многоопытным царедворцем, он попросил поддержать его, дабы граф де Ла Шапелль не отказал ему в том, о чем он просит. Я ответил: уж не насмехается ли он надо мною, говоря такое, — разумеется, я из числа его истинных друзей, но если уж он не может ничего поделать, то чего ждать от меня? Он и вправду был, как и я сам, всегда близок с его отцом, а помимо того, занимал должность главного распорядителя королевской охоты в тех краях, и это обеспечило ему такой вес, что все дворяне провинции вынуждены были с ним считаться. Господин де Ла Шапелль оказался в затруднительном положении: с одной стороны, общественное мнение требовало, чтобы он пошел на мировую, но с другой — горячее желание отомстить сыну убийцы своего отца не позволяло ему прислушиваться к доводам разума. Теша себя мыслью, что он-де вправе отклонить ходатайства маркиза, каковые, говоря прямо, можно было счесть неуместными, — он ответил: если б не было такой ссоры между его семьей и семьей виконта де Мелёна, как недавно случившаяся, он бы не заставил себя упрашивать и принял бы к сердцу хлопоты, коими обременил себя маркиз; что пусть даже те ссоры, которые между ними были, таковы, что можно их забыть, и нет ничего такого, чего бы он не сделал из уважения к нему, — он, граф, все же постарается объяснить, какие причины вынуждают его требовать возмездия: о чем подумают люди, если эти просьбы он сочтет более основательными, чем свое право отомстить за драгоценную отцовскую кровь? То, о чем его просят, несогласно с законами природы, а кроме того, пятнает его честь; никакого иного судьи, кроме чести, он не хотел бы над собою — и пусть маркиз не подумает о нем плохо: хотя он не может выполнить его просьбу, но от этого будет уважать его еще больше.

Вот какие доводы привел мой приятель, возражая маркизу де Сен-Терану. Они были в высшей степени справедливы и разумны, как поймет из моих слов всякий, кто обладает хоть каплей здравого смысла. Между тем, господин де Сен-Теран не отступался и продолжал настаивать, чтобы мой приятель не отказывал ему в просьбе, и я тоже стал убеждать упрямца. Но, поняв наконец, что ничего не добьется ни от одного, ни от другого, он сказал графу де Ла Шапеллю, что не сердится на него, ибо понимает, насколько гнев затуманил ему рассудок и как трудно ему прислушиваться к советам друзей; но он ошибается, настаивая на своем, и остается лишь надеяться, что со временем он одумается и поступит как должно; маркиз же умоляет его ничего не предпринимать в течение суток, а уделить это время размышлениям. Господь заповедал нам прощать наших врагов, и ради спасения своей души этот завет надлежит исполнять; совсем нетрудно проявить милосердие — оно никак не повредит его интересам. Маркиз дал ему слово, что виконт де Мелён со своей стороны также не проявит враждебных намерений.

Так маркиз де Сен-Теран, кажется, и не сделав ничего особенного, оказал виконту де Мелёну крупную услугу. Граф де Ла Шапелль не нашел справедливых возражений и пообещал исполнить просимое, если только его недруг этим не воспользуется, и на сутки оставил его в покое, — а маркиз де Сен-Теран в это время известил двор об их ссоре на охоте и потребовал, чтобы о случившемся донесли Королю. Поскольку никто не стал заступаться за графа де Ла Шапелля, Король удовлетворил ходатайство маркиза, и тот вместо посредника стал судьей. Мой приятель очень удивился такому повороту событий и остался им недоволен. Мы же не нашли возможности ему помочь: обращение к маршальскому суду запоздало, да и хлопоты все это были напрасные, ибо нельзя отменить того, что постановил Король. Таким образом, граф был вынужден отправиться в Фонтенбло и выслушать свой приговор, который, впрочем, оказался весьма мягким и для одного, и для другого. Виконт де Мелён извинился за случившееся и в свое оправдание сказал, что его собаки забежали в чужой парк случайно, преследуя зайца, а доезжачий оказался там, желая их вернуть; к мосту же виконт подъехал вовсе без намерения оскорбить хозяина, а лишь для того, чтобы справиться о потерянных собаках — граф сам тому свидетель, и коль скоро он все-таки счел себя оскорбленным, то виконт выражает протест и уверяет, что и в мыслях никогда не держал подобного. Он был бы счастлив заверить его при встречах, что он — его слуга и впредь обещает ревностно блюсти пресловутые ограничения, наложенные Королем на их семейства, и случись на охоте, что зверь опять забежит на чужую землю, клянется тотчас же отозвать свору. Господин де Ла Шапелль принужден был принять эти извинения и выразить сожаление, что застрелил его собак. Вот так все и уладилось. Некоторое время мы недоумевали, почему маркиз де Сен-Теран принял на себя хлопоты защищать одного в ущерб другому, но некий тамошний дворянин, не бывший накоротке ни с ним, ни с Мелёном, впоследствии раскрыл секрет: маркиз поступил так ради государственного советника господина де Безона, на чьей родственнице был женат противник моего друга. Мы вначале не поверили, зная, что сей брак он заключил против своего желания, — однако затем переменили мнение: имеющиеся доказательства не позволяли сомневаться в том, что это была правда. Вышеупомянутый господин де Безон был человеком великого ума, а благодаря своей обходительности завел много друзей, самым влиятельным из них был господин канцлер, назначивший его интендантом Лангедока, хотя тот никогда не был королевским докладчиком, а ведь столь важные посты обычно отдают людям, занимавшим эту должность. Он исполнял свои обязанности не только в течение трех лет, как другие интенданты юстиции, но и переназначался то ли пять, то ли шесть раз, снискав такое влияние в провинции, что и Королю впору позавидовать. В самом деле, я слышал, как государь однажды сказал ему, что для неукоснительного исполнения одного из своих указов взывает к его помощи. Доводилось мне слышать и кое-что гораздо более интересное, ведь вроде бы я уже упоминал, что в провинциях вошло в обычаи, чтобы интенданты одобряли все, что исходит от двора. Так или иначе, не осмеливаясь ни подтвердить, ни опровергнуть это, расскажу с его слов об одном случае.

Однажды он осудил на смерть некоего Руля, поднявшего бунт в Виварэ{379}; голову мятежника, вздернутую по его приказу на воротах города Обена, родственники и друзья казненного сняли под покровом ночи, но были вынуждены повесить на прежнее место, когда на следующий день интендант вменил это им в обязанность специальным постановлением. Не знаю, все ли со мной согласятся, но мне кажется, мало найдется людей, которые в таких обстоятельствах безропотно повинуются. При всей суровости интенданта и страхе перед ним, могу сказать, что он был любим народом — особенно теми, кто решил выйти на большую дорогу и нуждался в том, чтобы его подтолкнули. Редко встречается человек такого живого ума — провинция долго еще с сожалением вспоминала о нем, ибо занявший его место господин д’Агессо оказался полной его противоположностью. Господин де Безон обладал незаурядными способностями, в которые я ни за что бы не поверил, если бы не имел возможности самолично в них убедиться. Так, он мог одновременно диктовать письма троим секретарям и не прекращать при этом беседы со мной. Естественно, он пользовался большим уважением, когда стал членом Совета: Король поручал ему наиболее деликатные дела, а господин канцлер, при всей своей осведомленности в делах, никогда не пренебрегал его советами; среди всех государственных мужей его отличала безупречная репутация, и не было ничего удивительного, что господин де Сен-Теран с радостью воспользовался возможностью оказать ему услугу. Он мог оказывать услуги всем, и сколь бы значительным ни было его положение, это не шло в сравнение с тем, каким он намеревался его сделать. Именно поэтому он был так привязан к интересам канцлера и его семьи — в большей степени из благодарности, ибо считал, что Король столь же доверяет им, как и он сам, а потому их рекомендация поможет ему выдвинуться. Но он лишь даром потерял время: даже если господин канцлер и его сын маркиз де Лувуа и заверили его в своем расположении, они ничего для него не сделали, когда он на них надеялся. Когда скончался господин Кольбер, маркиз де Сен-Теран рассчитывал ни много ни мало как занять его место и, без сомнения, имел довольно знаний и опыта, чтобы хорошо справиться с делами, но, когда эту должность, предмет его надежд, отдали другому, умер от огорчения.

История с графом де Ла Шапеллем задержала меня у него дольше, чем мне бы того хотелось — я познакомился со всей округой, ибо нашлось немало дворян, которые, узнав, что произошло, являлись к нему предложить свою помощь. Приезжали богатые и не очень, а среди последних — граф де Кермено, который, по правде сказать, происходил не из тех краев, о чем довольно свидетельствовало его имя{380}, но частенько наезжал сюда, привлеченный, кстати, не чарами некой дамы (я погрешил бы против истины, если бы стал утверждать, что она и впрямь была очаровательна), но своим давним знакомством, которое заменяло все то, что он мог найти и в другом месте. Я тоже знал этого человека, и графу де Ла Шапеллю не было нужды представлять его мне — повидал я его и при дворе, и на полях сражений, и нигде к нему не относились уважительно. Происходивший отнюдь не из плохого рода, он, кроме отталкивающей наружности, обладал еще и недостойной профессией. Его брат маркиз дю Гарро занимался тем же самым, и оба они, пустив по ветру миллионное состояние, придумали своеобычный способ разбогатеть. Довольно зная об этом человеке, я предпочитал его сторониться, но граф де Ла Шапелль, заметив мое пренебрежение, начал дотошно расспрашивать, кто это и откуда, ибо, прежде чем тот появился в их краях, он никогда о нем не слышал. И тогда я рассказал все как есть — поручусь, что ничего не убавил и не прибавил, — поведав о нелепейшей затее его брата, про которого тоже зашла речь.

Промотав собственное состояние и ничего на свете не умея, маркиз дю Гарро изобрел средство заработать по меньшей мере двенадцать или пятнадцать тысяч ливров на остававшейся у него одной-единственной тысяче экю. Сей поистине странный прожект заключался в следующем. Он сказал торговкам овощами на базаре, что готов ссужать им деньги под принятый у них процент — один су с экю в день, — и пусть приведут к нему и других своих товарок; пока деньги в его распоряжении, он всегда будет к их услугам. Его контора открыта с такого-то по такой-то час, и в ней ведется точный реестр — каков приход и каков расход. Когда повсюду разнеслась эта весть, к нему выстроились очереди, а поскольку деньги выдавались всем подряд, люди так и сбегались поглазеть на это диво, словно увидали живого черта. Полицейский комиссар, извещенный о суматохе, незамедлительно отправился туда, но не смог пробраться сквозь толпу — такой густой она была. Когда он наконец все же протиснулся, то застал маркиза дю Гарро собственной персоной, переодетого, чтобы не быть узнанным, — и спросил, чем он занимается. Тот ответил: а чего это вы спрашиваете, — неужто не видите, что я раздаю деньги нуждающимся? — это не запрещено, и лучше не мешать. Поскольку физиономия у него была не более приятной, чем у брата, комиссар, раздраженный такой наглостью, вознамерился отправить его в тюрьму; тот же назвал свое имя, надеясь, что оно исправит неприятное впечатление от внешности. Но, видя, что имеет дело с человеком, на которого знатное имя не действует, был вынужден сказать, что он зять господина де Курселя, советника Большой палаты. После этого комиссару, действительно привыкшему больше общаться с советниками, чем с маркизами, оставалось только подобреть и сказать, что из уважения к тестю он не нанес бы такого оскорбления маркизу, но настаивает, чтобы тот прекратил свое незаконное занятие, а то слишком уж много оно вызвало беспорядков. Тогда маркиз закрыл кассу, перестал вести реестр, но, видя, что комиссар настроен миролюбиво, поинтересовался, как же в таком случае можно получить свои деньги обратно. Тот не нашелся с ответом, хотя и понимал: если ссуды раздавались с такой легкостью незнакомым людям, то он сам должен найти средство вернуть вложенное — ведь маркиз не знал ни тех, кому давал взаймы, ни где они живут, ни даже того, было ли названное имя настоящим. Он уподобился тому пресловутому откупщику, которому король Испании, по слухам, поручил взимать налог со всех взглянувших на недавно появившуюся комету, — и который с этого не разбогател, ибо так и не доказал, что хотя бы один человек поднял к небу глаза.

По возвращении в Париж я свалился в горячке — должно быть, потому, что позволил себе больше излишеств за столом, нежели обычно. У графа де Ла Шапелля меня всегда встречал накрытый стол, и хотя я был приучен к умеренности и не сразу привык к излишествам, но был вынужден следовать примеру остальных и потому не раз перед сном чувствовал себя прескверно. Я испробовал обычные и даже необычные средства, вроде диеты или кровопускания, но болезнь все не прекращалась, и тогда вместо моего врача мне посоветовали позвать одного английского дворянина, известного у нас в стране благодаря удачному лечению именно этого недуга, — ему поддавалась любая горячка. Все, кто этой хворью страдал, обращались к нему и выздоравливали, и я бы сделал так же, если бы мне не рассказали о многих, кто спустя два-три месяца после его процедур заболел опять. Пришлось довериться другим лекарям, но, поскольку и они не принесли мне облегчения, ничего не оставалось, как просить его о милости меня осмотреть.

Придя, он сразу насмешил меня рассказом о маркизе де Отфоре{381}, первом конюшем Королевы: тот располагал более чем сотней тысяч ливров годового дохода, но был страшно скуп, хотя не имел ни жены, ни детей, и не было никого, кто на него не жаловался бы. Сраженный той же болезнью, что и я, маркиз призвал англичанина им заняться, и тот согласился; явившись к больному, он нашел его в тяжелом состоянии, однако, пощупав пульс, заставив показать язык и прибегнув к иным средствам для определения недуга, стал успокаивать его, говоря: все-де в руках Божьих, но есть одно надежное средство. Маркиз возразил: прежде чем воспользоваться этим средством, хотелось бы знать, сколько оно стоит, — а то слыхал он, что оно дорогое; как говорил Мольер, надо уметь ладить с больными, в противном случае нельзя будет ими пользоваться{382}. Такие слова из уст столь богатого человека весьма удивили англичанина, и он ответил, что не имеет обыкновения говорить о цене с благородными людьми, — маркиз, видимо, смеется над ним: пусть сначала испробует его микстуру, и если она поможет, тогда и пойдет речь о деньгах. Тот, не удовлетворившись, все же потребовал назвать цену, и лекарь, уступая ему, сказал: обычно люди столь же высокого положения не платят ему меньше пятидесяти пистолей, но снова прибавил, что он может использовать снадобье, как хочет. Тот вскрикнул, как будто его ударили кинжалом, и чуть не разразился потоком ругательств; англичанин же, видя, насколько он разъярен, спокойно позволил ему излить гнев, чтобы посмотреть, что будет дальше. Беснуясь точно одержимый, маркиз наконец предложил четыре пистоля, а когда английский лекарь повторил, что не хочет говорить с ним о деньгах, в ярости велел ему убираться вместе со своим лекарством — однако не успел тот вернуться домой, как маркиз отправил вслед лакея и посулил на один пистоль больше. В течение четырех дней маркиз продолжал торговаться, пока не отошел в мир иной.

У меня не было оснований не верить этому рассказу — я и сам не раз был свидетелем низких поступков маркиза, один из которых показался мне особенно неприятным. Это случилось во время поездки на бракосочетание господина Дофина{383} — мне, стремившемуся жить привычной жизнью, не мешали оставаться придворным ни возраст, ни отсутствие денег. Я остановился в том же доме, что и маркиз, — и вот наш хозяин застиг его кучера, когда тот воровал у него овес, и явился к господину жаловаться и требовать возмещения.

«Либо я ошибаюсь, — возразил маркиз де Отфор, — либо ты сам позволил ему накормить овсом наших лошадей».

«Да, — согласился хозяин гостиницы, — но я не разрешал брать так много: ящик на конюшне был полон овса, а теперь в нем нет и половины!»

«Овес съели твои собственные лошади, — холодно ответил маркиз. — Приведи очевидцев, что это был мой кучер, и я возмещу тебе убытки».

«Но, господин, — воскликнул тот удивленно, — я же не думал, что он украдет и что мне придется обратиться к вам!»

«Тем хуже для тебя, — был ответ. — Разве ты не знаешь, что для обвинения нужны показания свидетелей? А раз их нет — ступай и не морочь мне голову».

Этот разговор бедняга передал мне, когда, призывая в свидетели меня, посетовал на учиненную ему несправедливость. Но я мог лишь пожать плечами и пожелать терпения — оно понадобилось ему и позднее, когда он понял, что маркиз не только не намерен оплачивать ущерб, причиненный кучером, но и за свой стол заплатил так мало, что эти деньги не покрыли и стоимости продуктов.

Но раз уж зашла речь о пресловутой поездке, не могу не рассказать и об одном забавном случае, приключившемся тогда с одним интендантом. В городе, где решили остановиться Король и двор, у него была любовница, и, когда квартирмейстеры начали подыскивать места для ночлега, он попросил не занимать ее особняк. Этот интендант имел несчастье походить на господина дю Гарро тем, что был отнюдь не красавцем, и квартирмейстер, которого я сопровождал, не признав его, буркнул с усмешкой: уж конечно, как же можно не исполнить эту просьбу! Тем не менее он взял мел и отметил пресловутый особняк наряду с остальными. Но интендант, никак не желая отставать и не называя себя, все убеждал нас обойти дом этой дамы стороной, а затем начал уверять, что, знай мы ее, так согласились бы, что она того вполне заслуживает. Тут наконец он понял, сколь мало это трогает квартирмейстера, и все-таки объявил, какую должность занимает, добавив, что настанет день, когда он вернет ему этот должок. Что на это сказать? Квартирмейстер немедленно извинился, объяснив, что должен был, разумеется, сразу признать его и выполнить просьбу. Это я к тому, что никто не осмеливается перечить интендантам. Немного позже и со мной самим случилась похожая история. Один знакомый дворянин, имевший какие-то дела с президентом де Бретонвильером, написал мне с просьбой посетить последнего от его имени. Когда я пришел в роскошный дом президента на острове Нотр-Дам{384}, привратник сказал, что меня ожидают в кабинете: я пересек двор и направился туда. Не зная хозяина в лицо, хорош он или дурен, стар или молод, я, поднимаясь по ступеням, встретил его с кувшином в руке, как если бы он шел в погреб, и спросил у него дорогу в покои господина президента. Он ответил, что это он самый и есть, но что мне надо идти дальше, чтобы его найти, чему я столь сильно удивился, что так и остался стоять, как будто совершил бестактность. Он первый постарался загладить неловкость, начав участливо расспрашивать о том, что может для меня сделать; тогда я понял, что он не принял к сердцу эту невольную ошибку, и успокоился. Из моего рассказа можно заключить, что видом он был скорее неказист; да зато порядочней его, пожалуй, и не сыскать. Этот случай позволил мне познакомиться с президентом и посещать его, и могу сказать, что в наш век, когда у каждого на уме своя выгода, он делал такие вещи, что можно заключить: сын не всегда столь же лукав и предвзят, каков был отец. Не все с такой легкостью прощают ошибки, тем более когда их застают за занятием, не подобающим сану. Двумя-тремя годами ранее я в этом мог убедиться, когда познакомился с советником Следственной палаты Парижского парламента Машо, проживавшим на улице Мишеля Леконта{385}. Тогда я вел небольшую тяжбу и, проходя как-то мимо его дверей, решил воспользоваться случаем и заглянуть к нему, чтобы спросить, каким будет его решение. Мне отворили, сказав, что он у себя и ему доложат, — нужно лишь подняться наверх. Так я и поступил, но, проходя мимо двери в сад, заглянул туда и увидел человека, склонившегося над грядками и мокрого от пота; он был в подштанниках и ночном колпаке. Оказалось, что это и есть мой советник, большой любитель цветов, — он чувствовал себя куда увереннее среди луковиц тюльпанов и прочих растений, нежели когда выступал на судебном заседании. Я несколько минут стоял и наблюдал за ним; он был так увлечен, что не поднимал головы, но наконец разогнулся, чтобы передохнуть, увидел меня, вздрогнул и спросил, зачем я здесь. Я сначала не узнал его и ответил, что желаю видеть господина де Машо, но тут же понял, что это он, а он еще резче поинтересовался, что мне нужно.

«Подать ему прошение», — ответил я с вызовом, недовольный его грубостью.

«Ну что ж, — продолжал он прежним тоном, — я тот, кого вы ищете. Но помните, в следующий раз надо лучше выбирать время, когда идете разговаривать с судьей».

Беседа вышла любезней некуда, но поскольку та тяжба не имела для меня большого значения и мне было все равно, будет ли она выиграна или нет, я не смог сдержаться и ответил ему в том же духе: вот посмеялся бы кто, если б нас услышал, — точно в комедии. Меж тем, пока мы с ним соревновались в колкостях, я не забыл отдать ему мое прошение, и когда он соизволил пробежать его глазами и прочел мое имя, то сразу переменился в лице и манерах. Он начал расспрашивать, из какой я семьи и не состою ли в родстве с таким-то, происходящим оттуда-то и занимающим такую-то должность. Это для меня явилось новостью, и, хотя я неплохо знал звания и титулы своей родни, просто, чтобы поскорее покончить с разговором, начинавшим меня тяготить, ответил: да, так оно и есть. При этих словах он обнял меня, воскликнул, что мы, оказывается, родственники, и принялся пересказывать мне всю свою генеалогию, в которой я, как ни силился, так ничего и не понял. Закончил он тем, что объявил меня своим кузеном и предупредил, чтобы я никому не рассказывал о нашем родстве до окончания процесса, ибо если это станет известно противной стороне, то его отстранят от дела. Я ответил, что учту это, и мы расстались лучшими друзьями; спустя четыре-пять дней состоялись слушания, хотя обычно судебная волокита затягивалась гораздо дольше, и не видать бы мне успешного завершения дела, не обрети я вдруг нежданного покровителя в лице советника Машо.

Вот, заговорив о господине де Отфоре, я незаметно для себя перешел к истории, которую и не думал вспоминать, а о браке господина Дофина, — событии уж наверное куда более интересном, — позабыл. По крайней мере, это в моде, ибо всегда приятно услышать о людях более высокого звания. Итак, невеста{386} приехала в Сермез{387}, и Король, который уже достиг с господином Дофином Шалона{388}, решил встретить ее на полпути. Наставника Монсеньора, господина епископа Кондомского{389}, он, не выдавая своих истинных намерений, отправил вперед — якобы поприветствовать принцессу от имени жениха, в действительности же — убедиться, настолько ли она надменна, как утверждали. Кто-то доложил ему, что ее нрав далек от духа французов, нации самой учтивой и благонравной среди всех прочих, так что те, кому ей предстоит повиноваться, легко могут вызвать в ней неприязнь. Епископ получил приказ, буде заметит за нею этот недостаток, мягко внушить ей, что, коль скоро французские обычаи весьма отличаются от немецких, ей надлежит как можно скорее перенять их, дабы понравиться не только Королю и своему мужу, но и всему королевству, где она уже снискала уважение тем, что слыла самой умной принцессой Европы. Но, возвратившись, тот передал Королю, что его уроков не понадобилось: кроме того что принцесса склонна к уединению, нет никого учтивее и благонравнее ее. Вполне довольный, чего могло и не случиться, получи он дурные известия, Король выехал из Шалона на два лье ей навстречу. Мадам Дофина, не дожидаясь, пока он покинет свой экипаж, чтобы приветствовать ее, первой вышла из кареты, и Король, видя, что она идет к нему, тоже сошел на землю, а за ним следовал Монсеньор, хотя и на приличном расстоянии. Это было заранее продумано, и никто не сомневался: так или иначе последнее слово останется за истинным хозяином положения. Как бы то ни было, Король некоторое время побеседовал с Мадам Дофиной, которая низко поклонилась ему, затем представил ей Монсеньора и сопровождавших его важных особ. Поскольку это первое свидание, состоявшееся в дороге, не могло продолжаться долее, присутствующие собрались в путь, и Король, пригласив мадам Дофину в свой экипаж, усадил ее рядом с собой. Монсеньор, дабы не оставлять невесту, поместился в той же карете у дверцы, и процессия прибыла в Шалон, где состоялась церемония бракосочетания. Король приставил к невесте герцогиню Ришельё — дамы более искусной в придворных делах он не знал во всем королевстве, и потому ради такого случая даже забрал ее от государыни. Все нашли это странным, ибо считали ее переход на службу к Мадам Дофине без каких бы то ни было иных назначений скорее понижением, нежели отличием. Но сама она была слишком умна, чтобы так думать, и, ценя королевское доверие более своей должности, очень старалась расположить к себе новую госпожу, чтобы тем самым заслужить расположение Короля, — и, преуспев в этом, доказала, что для женщины благоразумной и воспитанной не существует никаких преград.

Король не задержался в Шалоне надолго — в Виллер-Котре{390} его с нетерпением ожидала Королева, для которой желание увидеть супругу своего дорогого сына превращало каждый час в вечность. Государь тоже почел своим долгом предоставить ей это право — не теряя по дороге времени, он прибыл в Виллер-Котре, где должны были начаться всевозможные торжества. Несмотря на пост{391}, был приготовлен бал, ибо нельзя было удержаться от ликования, видя, как престолонаследник столь могущественной державы женится на принцессе, известной своими большими достоинствами. Так прошло две недели, и Король отправился туда, где он обычно жил{392}.

Не могу не привести здесь пример собственной одержимости — иначе не назовешь мою тягу к придворной жизни. Я тоже находился в Виллер-Котре, пока там был Король, и моей платой за это удовольствие были вынужденные ночлеги на соломе. Ведь этот городок неспособен вместить и десятой части тех, кто приехал на празднество, так что многие нашли себе пристанище за два лье от него, а другие разбили в его окрестностях лагерь, словно в военное время. За эти ужасные ночи я так измучился, что накануне отъезда встал совсем больным и не смог ехать верхом. Один из танцоров балета, сжалившись, предложил мне свое место в карете, если я взамен уступлю ему коня, — лучшего и желать было нельзя, и я был полон признательности, когда услышал это. Но, коль скоро я оказался в густой толпе всех танцоров королевства, мне поневоле пришлось слушать их докучную болтовню; а впрочем, это все же было лучше, нежели езда верхом. Стояла скверная погода, и мы тащились еле-еле, но в довершение всех бед наш экипаж опрокинулся, да еще в непролазную грязь, так что вытаскивать его пришлось целых полдня. Нужно было идти за подмогой в близлежащую деревню — невозможно вообразить, как обозлился я, и без того падавший от изнеможения. Мы выехали даже раньше Короля, но это приключение задержало нас настолько, что он оставил нас далеко позади. Проезжая мимо, он послал разузнать, кто же там бредет по такому месиву, а когда его посланец доложил, что это танцоры, рассмеялся и сказал: хорошо, что они, а не кто-нибудь другой, ведь у них крепкие ноги, они прекрасно прыгают и танцуют, — хотя сомнительно, что на таком театре они смогут танцевать как следует. Об этом нам рассказал служитель королевского гардероба, родственник одного из тех, с кем я ехал. Хотя обычно принято выражать восхищение замечаниями Короля, но в тот раз мы не последовали примеру остальных, ибо были слишком раздосадованы случившимся, чтобы веселиться. Наконец, набравшись терпения и приведя шесть лошадей, чтобы вытянуть нашу карету, мы смогли выбраться. Так как все мы были французы и по своему складу недолго унывали из-за приключившейся неприятности, то, прибыв в Санлис{393}, уже думали лишь о добром ужине; нам подали превосходное вино, и вот, подкрепившись, мы отправились спать.

На следующий день наше путешествие завершилось и, возвратившись домой, я увидел, что меня ожидает один господин, с которым мне как-то раз довелось совершить путешествие более длинное, но все же менее тягостное. Тогда я еще служил господину кардиналу Ришельё, и тот однажды поручил мне отвезти письмо губернатору Лангедока герцогу де Монморанси. На обратном пути на почтовой станции в Дофинэ мне дали такую дурную кобылу, что, даже если б меня живьем колесовали, это было бы сущей безделицей по сравнению с тем, что мне довелось претерпеть от нее. Лучше мне было бы взять лошадь почтальона или даже идти пешком. Но, полагая, что с помощью шпор мне удастся с ней сладить, я устал так, как никогда в жизни. Пока я мучился с ней, почтовый служащий ускакал вперед, — я был так зол, что он хотел держаться от меня подальше, чтобы не попасть под горячую руку. Я же, в отчаянии спешившись посреди дороги, повел лошадь в поводу, но столкнулся с другой бедой — она так упиралась, что едва не оторвала мне руку. Тогда я пустил упрямицу вперед, однако она то и дело останавливалась, а когда я ее понукал, сворачивала то вправо, то влево, вместо того, чтобы идти по дороге. Выдохшись, я снова забрался в седло, но и тут ничего не добился. Наверное, я так и не смог бы добраться до следующей почтовой станции, если бы, по счастью, не остановил носилки, где ехал тот самый человек, которого я встретил у себя, — он путешествовал с братом, увидел мою беду и, когда я спросил у путников, далеко ли до ближайшей почты, предложил мне сесть в их носилки, а брату — оседлать мою лошадь, добавив, что таким образом я сэкономлю время пути более чем вполовину. Это оказалось весьма кстати: я принял предложение и, усевшись рядом с новым знакомым, нашел в нем такого дельного собеседника, что, несмотря на смертельную усталость, был крайне рад нашему знакомству. Прибыв на станцию, мы вместе пообедали, а на другой день я опять воспользовался их носилками, чтобы добраться до Вьенна{394}, а затем и до Лиона — и поскольку не слишком торопился, то задержался в этом последнем городе на два-три дня. Этот господин, в то время постоянно недомогавший, приехал туда, чтобы получить врачебную консультацию, а брат лишь сопровождал его. Это была самая забавная консультация, какую довелось мне услышать, и я могу рассказать о ней, ибо был тогда рядом. Он сказал врачам, что пришел не за тем, чтобы узнать, что, соблюдая диету, он будет чувствовать себя лучше — ибо так они советовали всем, — но, напротив, чтобы спросить, может ли он надеяться на выздоровление, продолжая прежний образ жизни. Он любит сытную еду и женщин, не намерен отказываться ни от того, ни от другого — и если ему не станут запрещать его привычки, а пропишут какие-нибудь легкие лекарства, он готов подчиниться этим предписаниям. Услышав такие речи, врачи переглянулись и заявили в один голос: он заслуживает самого печального конца, коль скоро станет потакать своим порокам, вместо того чтобы беспрекословно следовать рекомендациям медиков. Тем не менее, они все же дали ему лекарство за плату, сказав, что было бы лучше, если бы он удерживался от разгульной жизни и иногда позволял пускать себе кровь. Но такие полумеры не спасли его от скорой кончины — уже следующей осенью бедняга отошел в мир иной. Он пользовался бенефицием, приносившим тысячу экю дохода — немалую по тем временам сумму, — и однажды вышеупомянутый брат его, желавший получить этот бенефиций, явился ко мне с просьбой составить протекцию. Я отнюдь не обладал столь большим влиянием, однако, имея честь служить у всемогущего первого министра, был довольно известен и переговорил с господином епископом Баланса{395}, от чьей епархии зависел этот бенефиций; епископ, к моей радости, удовлетворил ходатайство. С тех пор этот человек считал себя моим должником, ежегодно присылал в подарок какие-нибудь диковинки из своих краев, а когда бывал в Париже, то первым делом навещал меня. На сей раз он приехал ради тяжбы с маркизом де Риваролем, полковником королевского Пьемонтского полка{396}, одним из великих приоров братства лазаристов{397}. Именно из-за приорского достоинства и вышла распря — оба предъявляли на него права, и поскольку их приверженцы на местах не пришли к согласию, соперники готовились к процессу. Мне пришлось предупредить: я вряд ли смогу ему помочь, ведь его противник слишком силен, — и отнюдь не потому, что у маркиза де Ривароля влияния поболее, чем у любого другого, а по той причине, что он непременно привлечет на свою сторону господина маркиза де Лувуа, генерального викария братства. Гость ответил, что приехал ко мне как к старому другу, ничуть не сомневаясь, что и в этот раз сможет на меня рассчитывать, а кроме того, ищет именно моего заступничества: он-де помнит, будто я когда-то упоминал о своем близком знакомстве с господином де Риваролем. Я ответил, что действительно всегда готов помочь ему, но мне вряд ли удастся повлиять на господина де Ривароля — мы и вправду с ним прежде приятельствовали, но по некоторым причинам рассорились. Господин де Ривароль обладает множеством достоинств — он обходителен, умен, отважен, но так мелочен и жаден, что готов засудить друга из-за пяти су. Много раз в жизни он заслуживал порицания за это, но, поскольку все это меня не касалось, я бы не стал злословить, если бы он сдержал слово. И вот почему я к нему охладел. Однажды, повстречавшись со мной в Сен-Жермене, он бросился меня обнимать и, наговорив кучу любезностей, начал расспрашивать о моем племяннике, а узнав, что тот определен в Полк Короля (тогда он еще служил там), поинтересовался: а не хочется ли мне, чтобы племянник мой принял командование ротой в его, маркиза, полку? Это ничего не будет стоить: просто он недоволен одним своим капитаном и намерен сделать все возможное для его увольнения, а буде такое случится, немедленно известит меня об этом, дабы я прибег ради этого назначения к своим связям; ему же самому-де неудобно распоряжаться ротой — подумают, будто капитана он выгнал нарочно, прежде сговорившись со мной. Но если двор, ведающий армейскими назначениями, прикажет ему, — я бы лишь послужил порукой, что он всего лишь исполнил свой долг. Его обходительность не знала границ; чувствуя себя обязанным, я поблагодарил его, а затем привел племянника, которому он повторил все, что сказал мне. Однако довести это дело до конца маркиз не смог — капитан имел довольно влиятельных покровителей, чтобы избежать уготованного ему позора. Не желая, чтобы маркиз, пообещавший и не сдержавший слова, чувствовал себя в долгу передо мной, я порекомендовал племяннику, — ибо тому наскучила пехота, — купить роту в его полку. Наведя справки, нет ли кого, кто хотел бы продать таковую, и узнав, что в отставку уходит барон де Монтескью, я разыскал господина де Ривароля и сказал: племянник, в память о тогдашней доброте его, решил продолжать службу под его командованием и, не требуя безвозмездного назначения, готов купить капитанский чин — ведь господин де Монтескью продает свой, — но прежде нужно знать, как к этому отнесется сам командир полка. Тот ответил: я, верно, насмехаюсь над ним, раз заикаюсь о таких вещах, — он якобы сердит, что мой племянник нетерпелив и не дождался от него должности в полку, за которую ничего не нужно было бы платить. Но, раз уж мой племянник не очень печется о деньгах, он был бы мне премного обязан, если бы я посоветовал ему употребить их на службу с ним: они с моим племянником станут добрыми товарищами и ему не о чем будет сожалеть, — одним словом, наговорил мне кучу приятностей и пригласил отобедать. С нами обедал и его сослуживец по Авену{398}, маркиз де Трелон из семейства Мероде, женатый на маркизе де Вервен. Мы выпили по-дружески, и тот рассказал даже, что его слуга потерял по дороге сумку с пятьюстами пистолями — ее хватились только в Париже, и слуге пришлось вернуться, чтоб отобрать деньги у того, кто их нашел. Мы с племянником были довольны ходом событий, но нам не терпелось завершить дело с господином де Монтескью — я разыскал его в тот же день, и поскольку он, единственный сын в семье, получил наследство то ли в семь, то ли в восемь тысяч ливров годового дохода и хотел как можно скорее вступить в права владельца, то мы с ним все подробно обговорили, и наша сделка очень быстро состоялась. Узнав об этом, господин де Ривароль объявил, что очень рад, а в знак обязательств передо мной предложил самостоятельно ходатайствовать при дворе перед господином де Сен-Пуанжем, чье согласие требовалось для назначения племянника в этот полк, чтобы тот знал, что мой племянник поступает в его полк с его согласия, — а если я приеду в Сен-Жермен в назначенный день, то сам буду тому свидетелем.

Я уже не раз слышал о тех поступках господина де Ривароля, из-за которых он нажил себе врагов, но, видя, как он старается ради меня и как честно поступает, я неустанно всем говорил, что ему просто не везет, ведь более порядочного человека не сыскать. И впрямь, чтобы переменить мнение о человеке, дотоле делавшем тебе только добро, нужны веские причины. И таковые нашлись. Когда я в указанное время посетил Сен-Жермен и разыскал маркиза, тот сказал, будто бы сам подавлен последними новостями: господин де Сен-Пуанж, узнав, что Монтескью оставил чин, отдал его роту старшему сыну господина графа де Гранпре, племяннику генерал-лейтенанта Жуайёза, и сам он, Ривароль, не осмелился возражать, дабы не поссориться с этим семейством; но он очень расстроен из-за случившегося — и если освободится еще какая-нибудь рота, то он приложит все усилия, чтобы туда не назначали капитана без его ведома. Я заметил, что он не столь искренен, как хотел показаться, покинул его без обычных изъявлений дружбы и отправился на поиски Монтескью, который специально прибыл ко двору для сдачи должности. Едва я завел разговор об этой истории, как он ответил:

«Обычные штуки господина де Ривароля! Я не хотел вам, упрямцу, говорить, на что он способен, — вы бы не поверили; зато теперь уж сами знаете, какой это негодяй. Спросите у Клозеля, его бывшего подполковника — он сейчас служит в кавалерийском Полку Герцога капитаном: года два назад Ривароль отправил его в отпуск, а сам, пока тот отдыхал, доложил ко двору, что он-де не вернется, и продал его чин за тысячу экю. Впрочем, дело не сошло ему с рук: Клозель пожаловался генералам, и те заставили Ривароля отдать ему эту сумму; да, именно так: Клозель предпочел прежней должности деньги, так как не желал больше служить под началом подлеца. Что до меня, — продолжал Монтескью, — мне плевать на его козни: или моя рота перейдет к вашему племяннику, или ее не получит никто! Господин де Сен-Пуанж не сможет распоряжаться ею, пока моя отставка не будет принята, а я, если потребуется, дойду до Короля и не думаю, что тот оставит это мошенничество без последствий».

Признаюсь, я очень обрадовался его словам, так как стремился расквитаться с маркизом де Риваролем и получил бы истинное удовольствие, если бы это мне удалось. Еще более я воспрял духом, когда Монтескью отправился вместе со мной к господину де Сен-Пуанжу и сказал: странно, что тот заранее распоряжается его должностью; он, Монтескью, всегда достойно служил Королю и ни в чем не навлек на себя упрека, — с того времени, как он на службе, его рота на хорошем счету, можно сказать, одна из лучших в армии. Если у него и возникло желание уволиться, это не значит, что он вправе дурно обойтись с теми, кто заплатил ему денег за роту, — он уже получил десять тысяч экю и, по справедливости, должен возвратить их, если сделка не состоится; но, к удовлетворению Короля, уже есть договоренность с моим племянником о сумме, устроившей обе стороны, и он готов выполнить свое обещание, но пока не может уйти в отставку, ибо чин, кажется, продан дважды из-за мошенничества маркиза де Ривароля. Господин де Сен-Пуанж сильно удивился, ибо маркиз де Ривароль заверил его, будто бы капитан доволен, что рота достанется маркизу де Гранпре. Но, будучи другом господина де Жуайёза, замолвившего словечко за собственного племянника, он ответил: пусть Монтескью решает скорее — ничего уже не изменить, подписано назначение другого человека, и капитану все равно придется уволиться. Действительно, пресловутое назначение лежало у него на столе, и он показал его, чтобы мы не сомневались. Однако капитан решительно возразил: ему-де безразлично, подписано оно или нет: Король сделал этот подарок господину де Гранпре, поскольку он, Монтескью, заявил, будто покидает службу, — теперь же все переменилось: он решил сохранить за собой капитанский чин и в подтверждение сего намерен вернуться в полк. Господин де Сен-Пуанж, не привыкший, чтобы с ним говорили столь дерзко, побагровел от негодования и вскричал: раз уж капитан остается служить и господин де Гранпре не получит роту, то ее не дождется и мой племянник; пусть Монтескью теперь учтет: впредь ему лучше не допускать ни малейшего промаха, ибо за ним будут внимательно следить. С этими словами он порвал назначение на куски и бросил на пол — это убедило нас, что все слухи о нем были правдой: если уж он берется отстаивать чьи-нибудь интересы, то отдается этому со всей страстью; без сомнения, вспышка его гнева была искренней, без оглядки на господина де Жуайёза. Между тем Монтескью, оставшийся на службе назло ему, явил печальный пример того, что от собственной судьбы никуда не уйдешь, — он погиб в следующей немецкой кампании. Так-то маркиз де Ривароль отплатил его отцу, оказавшему ему немало услуг: тот чего только не делал для облегчения его страданий, когда маркиза, которому ядром оторвало ногу под Пучсердой, отправили на лечение в Тулузу — и даже приводил ему самых красивых женщин в городе, когда убедился, что общение с ними не повредит его здоровью; но маркиз, даже будучи в таком состоянии, когда пристало думать о душе, а не собирать сплетни о ближних, не преминул обнаружить дурные черты своего характера. Он принялся скверно отзываться о своих армейских товарищах, в том числе о Мадайяне{399}, достойном человеке, имевшем приятелей в его полку. Эти-то приятели и рассказали ему о наветах маркиза де Ривароля, и Мадайян нарочно возвратился из Парижа с ним расквитаться. Эта история весьма забавна; приехав, Мадайян вызвал его на дуэль, даже не узнав сперва, способен ли тот сражаться. Человека, который пришел передать вызов, маркиз принял, лежа в постели, где провел уже недель шесть, — ведь после ранения пушечным ядром быстро не вылечишься — и он прохворал еще шесть недель. Однако, притворившись, будто намерен дать Мадайяну удовлетворение, он ответил, что сегодня принял лекарство и не может выйти, однако надеется подняться уже на следующий день и известит Мадайяна о месте поединка и выбранном оружии. Получив такой ответ, Мадайян был раздосадован, что остаток этого дня предстоит провести в напрасных ожиданиях, но назавтра ранним утром его слуги, ничего не знавшие о происходящем, доложили, что в прихожей сидит некто, упомянувший имя маркиза де Ривароля. Не сомневаясь, что речь пойдет о предстоящем поединке, Мадайян велел впустить гостя и оставить их наедине. Но пришедший, вместо того, чтобы приблизиться к его ложу, подошел к столу и разложил там какие-то вещи, которые скрывал под плащом, — и Мадайян, услышав странные звуки и отдернув полог кровати, с удивлением увидел полный набор хирургических инструментов. Уже думая, не ослышался ли, он стал расспрашивать гостя, нет ли здесь ошибки и действительно ли тот явился от маркиза де Ривароля. Да, — отвечал тот, — все верно: именно маркиз попросил его прийти сюда, чтобы перед дуэлью отрезать ногу его противнику, ибо не считает справедливым, чтобы тот сражался с ним, имея физическое преимущество; он, маркиз, еще не оправился от раны, полученной при Пучсерде, и не настолько обезумел, чтобы, будучи искалеченным, противостоять человеку, у которого все части тела на месте, — посему и предлагает противнику либо самому каким-либо способом избавиться от одной ноги, либо воспользоваться для этого услугами присланного хирурга. Гость, произнесший эту речь, и вправду оказался хирургом, и Мадайян, боясь, что, если даст волю гневу, то над ним станут насмехаться, велел ему забрать свои приспособления и убираться. Впрочем, он не смог сохранить это происшествие в тайне — маркиз де Ривароль с удовольствием раструбил о случившемся повсюду, и, поскольку отныне уже нельзя было скрывать их ссору, уполномоченный маршальского суда воспретил противникам дуэль и заставил их обняться в знак примирения. После этого рассказа нетрудно было понять, что я, успевший хорошо узнать этого человека, вряд ли сумею споспешествовать моему другу в его деле, но тот, памятуя о проявленной мною доброте, решил из-за пресловутой истории не отказываться от моей помощи. С другой стороны, он заручился поддержкой некоего лица, не столь враждебно настроенного к маркизу де Риваролю, и попросил, дабы не прибегать к крайним мерам, посодействовать в справедливом разрешении их спора или же, если тот не захочет стать судьей лично, назначить вместо себя другого человека, им самим выбранного. Но правосудие, которого добивался для него маркиз де Ривароль, сводилось к потере всех его прав, и ему ничего не оставалось, как судиться с ним, несмотря на всю свою досаду. Пока я и остальные его знакомые были заняты поисками знакомых среди судей, некто заверил его, будто бы не стоит тревожиться за судейский вердикт: найдутся и ходатаи, и влиятельные покровители, и притом получше, чем у Ривароля; не станет вмешиваться и маркиз де Лувуа — на это можно точно рассчитывать. Мой друг все это мне передал, ибо сомневался в правдивости такой новости, — тот, кто ее принес, отказался себя назвать, — а в ответ на настойчивые просьбы моего приятеля, утверждавшего, что осведомленность придаст ему храбрости, ответил так: пусть-де довольствуется тем, что не брошен в беде, он же делает так, как ему приказано. Я терялся в догадках, кто бы мог оказать ему такую поддержку, — ибо, хотя неприязнь к маркизу де Риваролю питали многие, но я не знал никого, кто имел бы столько влиятельных заступников. Можно было лишь робко предположить, что это маркиз де Карман, полковник Лангедокского полка{400}, ненавидевший его больше всех.

Эта история вполне ясно обрисовывает характер Ривароля, поэтому я приведу ее во всех подробностях, хотя и постараюсь, насколько возможно, быть кратким.

Влюбленный в мадам де Карман, жившую в столице Руссильона{401}, маркиз де Ривароль старательно добивался взаимности и дошел даже до того, что через горничную передал ей кошелек с сотней луи, когда она нуждалась в деньгах: улучив момент, пока дама еще лежала в постели — то ли потому, что это было ему приятнее, то ли он рассчитывал, что в таком виде она не сможет слишком сурово пресечь его намерение, — он признался ей в своих чувствах и протянул кошелек, придавший его словам еще больше веса. В благодарность за помощь дама уступила ему, уверив, что сделала это не ради денег, а деньги велела положить на туалетный столик, полагая, что эти сто луи никуда не денутся. Но маркиз, уже уходя, заметил кошелек и забрал его, да так ловко, что, когда дама чуть позже решила полюбоваться блеском золотых монет, то была весьма удивлена, не найдя их. Она тотчас все поняла, ибо не раз слышала о проделках маркиза де Ривароля; должно быть, именно после этого она стала думать о мести — однако, будучи вполне благоразумной, чтобы не распространяться о случившемся между ними, затаила обиду и, будь у нее столько же сил, сколько смелости, была бы способна на решительные поступки. Но маркиз, словно ему было мало уже имевшегося негодования против него, закусил удила и раструбил повсюду о своей проделке — тут уж сплетни поползли во всему краю, и легко было представить, сколько стыда выпало на долю этой женщины. Она готова была отдаться первому встречному, лишь бы тот отомстил за нее, но тут ей, кипевшей ужасными планами мести, пришло страшное письмо от мужа — тому донесли о том, как его опозорила жена, и он предупреждал, что, когда вернется, ей не жить. Она знала, что муж не шутит, и ничто в мире не могло бы испугать ее сильнее. В довершение несчастий она поняла, что беременна от маркиза де Ривароля, и это довело ее до последней степени отчаяния. Женщина решилась на ужасный шаг, о котором мне трудно говорить без скорби, — хоть я и не знал эту даму лично, но был другом ее отца, служившего кардиналу Мазарини. Прежде чем муж вернулся из армии, мадам де Карман отравилась. Лишившись возможности сквитаться с нею, тот, кажется, должен был обрушить гнев на виновника своего позора, — но если у него достало храбрости угрожать жене, то прелюбодея он боялся и, неоднократно оказываясь с ним в одной компании, не решался бросить вызов. Не осталось никого, кто не знал бы об этой истории, и я не сомневался, что при всем смиренном поведении Карман хотел навредить маркизу де Риваролю и, возможно, был тем самым человеком, от которого исходили обещания, данные моему другу. Но, поразмыслив, я отказался от этих подозрений — теперь они пали на маркиза де Фёкьера, с которым у Ривароля недавно вышла ссора. Он-то в этой стычке вел себя безупречно, и, как бы я ни негодовал, ничто не помешает мне рассказать, как все было на самом деле.

Проводя много времени с маркизом де Фёкьером за карточным столом, Ривароль проиграл то ли три, то ли четыре сотни пистолей, которые и уплатил, а потом отыграл у него сто пятьдесят, но не мог вырвать ни су. Ривароль несколько раз напоминал маркизу о долге, но убедился, что тот готов надавать ему сотню обещаний, вместо того чтобы сдержать одно-единственное. Тогда он отправился к нему в палатку, взял у него лошадей, а когда конюший попытался воспротивиться, избил его палкой. Маркиз де Фёкьер, человек чести, не мог снести такого оскорбления — и, как мне показалось, затаил в сердце обиду, даже помирившись с Риваролем. Поделившись догадкой с другом, я сказал: несомненно, предложение услуг исходит от маркиза де Фёкьера, и если это и вправду он, то наши дела неплохи: у него были весьма влиятельные родственники и знакомые, но главное, я был уверен, что с ним ни за что не стал бы ссориться господин де Лувуа. Однако, чтобы знать наверняка, так ли это, я посоветовал моему другу, прежде чем начнется процесс с господином де Риваролем, добиться приема у министра и предложить ему ради справедливого исхода дела самому принять участие в разбирательстве; поскольку тут затронуты интересы братства лазаристов, мой друг якобы хорошо знает субординацию, которую должен соблюдать, и не станет предпринимать ничего без разрешения генерального викария, а ищет лишь правосудия, — и коль скоро у министра недостанет времени заняться его делом лично, пусть поручит эту миссию кому-нибудь из своих доверенных лиц. Господин де Лувуа, принявший его весьма милостиво, ответил, что не станет мешать судебному разбирательству, и отослал тяжущихся к обычным судьям. Итак, слушания начались, и маркиз де Ривароль, узнавший об этом, находясь в двадцати шести лье от своих краев, первым делом затеял множество козней, чтобы создать сопернику трудности. Человек, обещавший ему помочь, слово свое сдержал, отыскав множество лазеек, каких тот без него бы не нашел; но, видя, что, несмотря на его усердие, процесс никак не продвигается, он стал скучать по родному краю и, чтоб отделаться от маркиза де Ривароля, предложил ему за двести пистолей оставить его в покое. Маркиз согласился, понимая, что палата не на его стороне, и поскольку Король ежегодно открывал новые военные кампании, а Ривароль готовился к участию в одной из них, то очень обрадовался хотя бы тому, что это небольшое покровительство обернулось для него звоном наличных.

Тогда я жил в пригороде Сен-Жермен и проводил время, поутру нанося визиты к друзьям, а после обеда предаваясь игре. Я знал, что это развлечение опасное, но, давно уже утратив интерес к женскому обществу, должен был чем-то себя занимать. Один знакомый повел меня в известный игорный дом, расположенный неподалеку, в маленьком отеле Креки{402}, — никому не следовало бы посещать такое местечко, особенно же молодым людям, не имеющим довольно мудрости, чтобы превозмогать удары судьбы. Кроме того, это был настоящий притон подонков — удивляюсь, что полиция, обеспечившая такой порядок в Париже, не озаботилась необходимостью прикрыть его. Не менее странно, что герцог де Креки, под чьим именем процветало сие милое заведение, пренебрегал множеством жалоб, но ведь ему нужно же платить жалованье офицерам гвардии, которые получают таким образом вознаграждение, — и он, у кого добра выше головы, да еще и отец единственной дочери, будущей наследницы, оказывается, с позволения сказать, столь низок, что предпочитает быть виновником преступлений против множества юных посетителей своего вертепа, нежели поступиться хотя бы мелочью. Он получает от этого лишь на жалованье двум офицерам, причем охотно воспользовался бы услугами лишь одного из них, если бы не рассудил, что такой слуга не будет ему к чести. Тот прежде был полицейским, сопровождал приговоренных к месту казни да и сам бы мог оказаться на их месте, если бы рассудили по справедливости. Что же до его товарища, то я не могу сказать о нем ничего дурного — разве что упомянуть о его неблагородном происхождении, — я никогда не слышал, чтобы его уличили в плутовстве, и ему, человеку маленькому, было простительно зарабатывать деньги как заблагорассудится его хозяину.

Под управлением этих двух господ и находился игорный дом; в первый же раз явившись туда, я увидел там такие висельные рожи, что с испугом подумал, будто очутился не в городе, а на большой дороге. Мой знакомый, поняв мои мысли, стал говорить, что в заведении больше не воруют, — воров несколько дней назад схватили, и показательный приговор, вынесенный им, отвратил остальных их собратьев по ремеслу от желания там появляться. Действительно, двое из этой компании, промышлявшие по ночам, были колесованы на Гревской площади — и хотя один был графом де Ла Саллем, а другой шевалье Депью, ни графский титул, ни рыцарское достоинство их не спасли. Это все не слишком меня успокоило, как и внешний вид смотрителей господина де Креки при входе, вооруженных словно разбойники. С содроганием я вошел туда, где глазам моим открылась сцена игры, и знакомый представил меня ночным распорядителям как человека, при случае готового присоединиться к участникам действа, с чем меня и поздравили. Мне и впрямь тут совсем не нравилось — я намеревался тотчас уйти, но вдруг за угловым столом в зале заметил графа де Рувре, бургундского дворянина, игравшего с кем-то, кто был мне незнаком. Граф был человеком достойным и честным, и я решил подсесть к нему, но, так как не нашел рядом с ним свободного стула, пришлось занять место рядом с его партнером. Шла партия в пикет{403}. Играть здесь можно было во что угодно, но распорядители особенно жаловали ландскнехт{404}, за который получали больше вознаграждения. Тем не менее, граф де Рувре, повторюсь, играл в пикет — партнера его вряд ли можно было назвать великим знатоком этой игры; если б речь шла о честной партии, у него бы не было никаких преимуществ, но что касается запрещенных приемов, тут, убежден, ему не было равных, и когда я собственными глазами увидел, какие штуки он проделывал, то перестал ему доверять. Думаю, что, когда я сел рядом, это ему не понравилось и он некоторое время не отваживался на свои фокусы, однако фортуна благоприятствовала его визави, прохвост потерял немало денег и, видя, что может лишиться и остальных, перестал обращать на меня внимание — лишь бы отыграться. Он просадил две партии подряд: из двадцати четырех пистолей, которые, кажется, он имел, у него осталось только девять — остальные четырнадцать достались графу де Рувре. При сносе граф де Рувре получил поэн{405}, стоивший лишь пять очков, и партия уже не могла завершиться для него выгодно, зато сулила преимущество сопернику: у того оказалось три дамы, одну из которых он снес, но, увидев, что проигрывает, ибо граф де Рувре прикупил, не стал с ними объявляться. Я подумал, что он ошибся по недосмотру, и уже открыл рот, чтобы сказать об этом, но, поскольку внимательно наблюдал за происходящим, решил-таки дождаться, чем окончится талья. Этот шулер был в сговоре с другим, следившим за игрой подобно мне, и, сделав вид, будто перебирает снесенные им карты, нарочно уронил их на пол; тогда сообщник, якобы из опасения, что снос увидит граф де Рувре, кинулся их подбирать и искусно заменил неподходящую карту на нужную — я очень удивился, когда увидел ее в игре. Одного из этих достойных господ звали Герар, другого — шевалье де Линьерак{406}; оба прославились своим плутовством, которое, впрочем, не приносило им большого богатства: первый, некогда имевший достаток, промотал его уже к тридцати пяти годам, а второй, обманув великое множество людей, так и скрывался поневоле время от времени в каком-нибудь приличном доме, чтобы избежать тюрьмы.

Легко представить, с какими чувствами я покинул сие почтенное заведение. Тем не менее, наутро, едва я поднялся, ко мне заглянул некий незнакомый мне человек. Он представился и промолвил: увидев меня вчера и зная, что я играю, он хотел бы рассказать о сильных игроках и о тех, кто смыслил в игре не больше обычного. Он назвал хорошими игроками опытных шулеров, всегда выигрывавших, а простофилями — тех, кто играет честно, а потом добавил, что, если я захочу, он поможет мне изучить шулерские приемы — не для того, чтобы я впоследствии ими воспользовался, а лишь из желания оградить меня от мошенничества. Я поблагодарил гостя за хлопоты, которыми он готов был себя обременить, и хотя я не приглашал его учить меня, оказалось, что я имею дело с разновидностью того стряпчего, который никогда не даст совета без вознаграждения: он попросил у меня денег — впрочем, весьма учтиво, — добавив, что, он, знатный дворянин, не всегда находился в таких стесненных обстоятельствах, как сейчас; но надеется вскоре поправить свое положение и готов поклясться честью, что непременно вернет четыре пистоля, если я готов их ему одолжить. Подобные субъекты встречались не только в отеле Креки, и я решил было, что без труда смогу выставить его прочь, но он все не уходил, и, сколь ни был я терпелив, отделаться от него решительно не удавалось. По правде говоря, то, что он просил, было для меня малостью, он же, видя, что я не так глуп, чтобы подарить ему четыре пистоля, опустился до трех, с трех — до двух, с двух — до одного и, наконец, получил монету в тридцать су, которой я пожертвовал, лишь бы покончить с его нытьем. Он рассыпался в благодарностях, но едва вышел за дверь, как появился другой, знакомый мне не более, чем предыдущий. Его речи, впрочем, были совсем иными: он якобы заглянул, намереваясь пригласить меня на обед к друзьям, а затем и на партию в ландскнехт, которая, впрочем, может и не состояться, ибо собравшиеся не располагают достаточной суммой, чтобы начать игру. Он начал уверять, будто всегда удачлив в игре, добавив, что я могу взглянуть сам, какой у него богатый экипаж с четырьмя лакеями, и вряд ли сыщется иностранный посол, чей выезд был бы столь же представителен; что же касается его самого — было время, когда он каждый день надевал новое платье с пуговицами из чистого золота и носил шпагу с золотой рукоятью, и хотя фортуна переменчива, но он еще надеется, что прежние дни вернутся. За короткое время он рассказал многое, после чего, желая показать, что у него легкая рука, он вытащил из кармана колоду карт и продемонстрировал множество трюков, которые всегда удивляют. Я заподозрил было, что сейчас у меня снова начнут клянчить деньги, — но выяснилось, что он пал не так низко: его промысел был лучше. Он получал четвертую часть с доходов пресловутого игорного дома, — остальные три четверти распределялись между Дюга, лейтенантом гвардии господина де Креки, знаменосцем Дюфуром и Бражелонем{407}, который прежде был завсегдатаем всех игорных домов, но которому Король запретил играть, после того как бывший советник Парламента Фуко, заядлый картежник, просадил все свое состояние и был убит прямо у него дома. Этот самый Бражелонь некогда пользовался не меньшим влиянием, чем придворные, и многие, водя с ним дружбу, надеялись, что при столь важных связях он поднимет их семьи до такого же положения, каким обладал сам. Но затем его дом приобрел слишком дурную славу, чтобы туда заглядывали порядочные люди, да и сам хозяин отнюдь не вызывал доверия. Причиной тому стал аббат де Линьерак, брат того шевалье, о котором я упоминал выше. Однажды он решил прикинуться порядочным человеком. Хоть на деле он и вполне стоил своего братца и был таким же нищим, но удача или, быть может, шулерство помогли ему выиграть четыреста или пятьсот тысяч франков (он был достаточно ловок, чтобы пользоваться приемами, о которых мне пытался рассказать мой давешний советчик). Решив подсчитать, сколько и кому он должен, аббат сказал некоему Эруару, у которого выиграл то ли семь, то ли восемь сотен пистолей, что шестьдесят из них тот может оставить себе в счет прежнего долга. Эруар, зная, что многих людей внезапно свалившееся богатство делает высокомерными, ответил, что ничего не требует и никаких долгов за аббатом не помнит. Аббат де Линьерак, прибегнув к самым деликатным выражениям, возразил, что имеет основания с ним не согласиться: Эруар-де человек пожилой, к тому же рассеян и, играя против него и Бражелоня, часто позволял им заглядывать в свои карты, так что деньги выиграны не слишком честно; кто-то, пожалуй, и не отважился бы в этом признаться, но он, аббат, предпочитает не отягощать свою совесть и вернуть часть выигранного. Старик Эруар хорошо понял все, что он хотел сказать, но, справедливо рассудив, что шестьдесят пистолей лучше, чем ничего, простил мошенника. Вслед за этим аббат де Линьерак добавил, что готов возместить Эруару и другие проигрыши, ибо знает, что они — результат плутовства; он вернет Эруару половину за каждую партию, которую тот с ними сыграл, если и Бражелонь поступит так же. Однако Бражелонь, больше привыкший брать, нежели отдавать, наотрез отказался и, когда Эруар пришел к нему, заявил: аббату де Линьераку вольно делать такие подарки, потому что он при деньгах, что же касается его, Бражелоня, то его дела куда хуже, и он не имеет для этого ни желания, ни возможности.

Итак, эти достойные господа, державшие банк в игре и недовольные тем, что получают деньги с игроков только в конце года, стремились заработать быстрее и проще благодаря незаконному промыслу, который сами называли окручиванием. Человек, благодаря которому я накануне побывал в отеле Креки, пришел ко мне в тот момент, когда меня приглашали на обед, и, против моего желания, увлек и меня. Я убедился, что повадки у господина Дюфура такие же, как и у господина де Бражелоня. Дюфур играл с одним новичком, и тот оказался столь наивен, что слушал советы, которые были знаками для его противника. Его обманывали довольно грубо, так что не только я, а и все присутствующие видели это. Я поинтересовался, как зовут беднягу, и, когда мне ответили, что его имя шевалье де Лиссак, пожелал узнать, откуда он родом, ибо некогда знавал одного Лиссака, оказавшего мне услугу. Мне ответили, что он из графства Фуа, а поскольку дворянин, про которого я вспомнил, был из тех же краев, я, пожалев простака, попросил, если только он доверяет мне, немедля прекратить игру. Лиссак не захотел, но Дюфур, поняв, что я заметил шулерство, встревожился и тотчас бросил карты на стол, ибо опасался, как бы я не рассказал об увиденном. Я и в самом деле отвел Лиссака в сторону, представился и открыл ему глаза на обман. Случившееся так разгневало его, что он вышел из себя. Поскольку шулер был окружен охранниками, то и речи не могло быть о том, чтобы потребовать объяснений немедленно — разве что дождаться, пока он выйдет, и поговорить один на один. Но местные завсегдатаи выступили на его защиту, и я, видя, что ничего не смогу поделать, увез Лиссака прочь и сказал, что, если он не совсем глуп, ноги его больше не будет в этом притоне; что же до меня, то и я заслужу добрых плетей, если еще раз там покажусь, — но меня хотя бы не общипали; хотелось бы, чтобы он мог похвастаться тем же самым. Лиссак, пылкий юноша, весь во власти страстей, пренебрег моими наставлениями. Он решил вернуться, но Дюфур, о проделках которого уже стало известно господину де Креки, захотел от всего отпереться и доказать, что оклеветан, — поэтому захлопнул дверь игорного дома перед самым носом обманутого простака. Лиссак смирил свою ярость, так как не хотел иметь дело с господином де Креки, и, хотя чувствовал себя оскорбленным, удалился с достоинством. Тем не менее, даже оскорбленному, ему сильно повезло: он не лишился денег — что вполне могло случиться, — а нашел себе подходящую компанию и покинул Париж, избежав, таким образом, западни, в которую попадает столько честных людей.

Мне было простительно проводить так свои дни: увы, никчемная праздность — бич моего сословия. Чем бы ни пытался я занимать себя — чтением, игрой, прогулками, — все же не могу не признать, что нет участи скучнее, чем участь дворянина. Как уже говорилось, для меня не было бы большего счастья, чем удалиться от мира, однако — да позволят мне выразиться столь заурядно — я был лишен той жилки, что влечет к духовному поприщу: такую награду Господь не раздает направо и налево, и я из-за своих грехов оказался в числе тех, кто ее не получил. У меня была одна родственница, после замужества поселившаяся в двенадцати или пятнадцати лье от Парижа по нормандской дороге; она часто приглашала меня погостить, и я наконец попросил ее прислать за мной карету в Понтуаз{408}, куда обещал явиться в назначенный день. Не ограничившись этим, она сама очень рано приехала туда, остановилась в «Большом олене» и решила прогуляться по городу, пока не подадут экипаж, о котором я просил. Она не была красавицей и, несомненно, совершила бы большую ошибку, претендуя на это звание, — но все-таки очень любила себя и, давая волю кокетству, никогда не испытывала недостатка в воздыхателях. Наконец ей повстречались два дворянина, совсем не знавшие ее и поэтому принявшие не за ту, кем она была на самом деле. Поначалу оба вели себя вполне пристойно, и она не отвергала их общество. Увидев, что она хорошо их приняла, они утвердились в прежнем мнении о ней и, оказавшись в гостинице, вознамерились воспользоваться подвернувшимся благоприятным случаем. Если верить тому, как рассказывала о случившемся она сама, то все, кто узнал об этом, посмеялись над ней, подумав, что девица просто повздорила с сердечным дружком, — уж не знаю, кто тут захочет доискаться правды, а я слишком стар и полагаюсь на слово, сказанное, как говорится, глаза в глаза: в тот раз и она не избежала большой беды, не согласившись на домогательства. Защищаться ей пришлось отчаянно — ей даже порвали чепец. Вся гостиница шумела, когда я отыскал ее в гостиничном номере лежащей на кровати и, ободрив, спросил, не совершила ли она какой-либо оплошности, ставшей причиной насилия. Она ответила, что обычно ничего не делает, не получив прежде совета, и теперь, когда я приехал, хотела бы знать, как ей поступить. Я побранил ее за промедление и, заявив, что нужно немедленно донести о свершившемся насилии, обратился в полицию. Те молодые господчики были чрезвычайно обескуражены, поняв, что одним судебным разбирательством дело не ограничится и перед ними известный человек, имеющий довольно денег и связей, чтобы отплатить за содеянное. Кто-то посоветовал им просить прощения за ту низость, на которую они отважились, — но когда от них явился посланец, чтобы узнать, будут ли они прощены, я ответил, что такие подлецы должны понести куда более суровое наказание, — и допустил серьезный промах, выказав свое настроение перед правосудием. Получи я вовремя добрый совет, так настаивал бы на слушании дела в маршальском суде — это и быстрее, и гораздо дешевле; но гнев побудил меня начать процесс по обвинению в изнасиловании, и я не подумал, что мы влезаем в такие хитросплетения, из которых не сможем выбраться, даже если захотим. Действительно, наши противники, видя, что мы приступили к делу столь неосмотрительно, воспользовались этим, со своей стороны, и хотя ничего не смогли предъявить женщине, но так запутали судей возражениями и кляузами, что добились постановления в свою защиту против выдвинутых нами обвинений. Слушания дошли до Парламента и могли тянуться, как и предыдущий процесс, до бесконечности — подняли все дела, какие только эта женщина и ее муж делали за всю свою жизнь, и, короче говоря, обоим это так надоело, что они уже согласны были на мировую.

Их семью постиг позор, увы, нередкий в наше время: дочь забеременела и родила от воспитателя своих братьев; это повергло моих родственников в такое негодование, что они готовы были заколоть ее вместе с ребенком и, наверное, так бы и поступили, если бы не мой совет поскорее отправить ее в Америку, распустив здесь слух об ее кончине. Послушавшись, они объявили о ее болезни, затем якобы похоронили умершую, на самом же деле дочь под покровом ночи отправилась в Ла-Рошель{409}, где должна была сесть на корабль. Однако, как ни старались они сохранить это в тайне, наши соперники проведали, что похороны были не более чем представлением, и заговорили о том, что родители будто бы и впрямь убили дочку, да еще заявили об этом на процессе. В качестве доказательства они потребовали, чтобы гроб был извлечен из могилы и открыт в присутствии представителей правосудия. Это сильно смутило моих кузена и кузину. Они попытались уклониться от назначенной процедуры, прибегнув к разного рода юридическим уловкам, благо в таковых не было недостатка: ведь в деле участвовали прокуроры и адвокаты Парижа — города, способного тягаться даже с Руаном, где, как утверждают, живут самые искусные юристы. Но, как бы то ни было, отвертеться им не удалось: в гробу вместо тела нашли полено, и соответствующий протокол представили генеральному прокурору, который потребовал от родителей ответа, куда они девали свою дочь. Как ни тяжело было им рассказывать эту историю, которую в Парламенте не преминули расцветить соответствующими подробностями, но еще затруднительнее оказалось признаться, что же произошло с их дочерью в действительности. Вместо того чтобы ответить, что услали дочь в Америку, они сознались, будто поручили ее заботам человека, который, влюбившись, обещал не посягать на ее свободу при условии, что она будет с ним столь же любезна, как с тем воспитателем. Говоря об этом перед судьями, они путались и не знали, поверят ли им. Судьи и впрямь этим не удовлетворились и потребовали каких-нибудь доказательств. Супруги растерялись — и тут суд счел, что их замешательство вызвано какими-то иными причинами, арестовал обоих и поместил в Консьержери.

Узнав о судьбе родственников, я сильно опечалился: ведь это по моему настоянию и из-за моей неосмотрительности они были вовлечены в злополучный судебный процесс. Оказавшись перед выбором — выручить их или умереть от горя, — я с величайшей секретностью, на которую только был способен, расспросил всех женщин, живших ремеслом, не слишком достойным упоминания, но, тем не менее, известным, нет ли среди их весталок такой, что выглядела бы так-то и так-то. Сумма вознаграждения, на какое они могли рассчитывать, если бы назвали мне такую девицу, заставила их задрожать от волнения. В таком затруднительном положении можно было рассчитывать лишь на их помощь — я не без оснований полагал, что именно здесь надо искать девицу с такими дурными наклонностями, покинутую отцом и матерью. Удивительное дело: подобными розысками приходится заниматься людям достойным, ибо отчаянное их положение вынуждало ради спасения жизни смириться с позором. Между тем я, всячески стараясь остаться незамеченным, просмотрел кучу девиц; и хотя сам всегда говорил, что в Париже таковых пруд пруди, но никогда и помыслить не мог, как их много и насколько же широк их промысел. Я потратил больше месяца, обходя все указанные мне злачные места и везде находя не менее десяти-двенадцати девиц, — но даже среди них так и не встретил ту, которую искал, и единственное, что смог узнать, — она нашла приют у суконщицы по имени Маршан, а некий мужчина, воспылав к ней чувствами, посадил ее под замок. Мне не назвали ни дома, ни квартала, в котором жил этот человек, — легче было найти иголку в стоге сена, чем разыскивать его по всему Парижу, — и на время я прервал поиски. Однако не приходилось сомневаться, что указания верны, — и лишь потому, что она сама открылась своей подруге, а та возьми да и расскажи об этом, — и адвокаты, дабы не допустить обвинения против моих кузена и кузины, настояли, чтобы подругу выслушали судьи. Полагаю, суд без труда понял бы, что порядочные люди никогда бы не прибегли к столь унизительному свидетельству, не будь оно единственным средством установить истину, — но подруга, из-за своего предосудительного ремесла, не имела права давать показания в суде. Таким образом, все мои труды оказались напрасны, и нужно было искать иной способ.

Осознав, что мы оказались в затруднительном положении, враги торжествовали — в другое время, даже в том возрасте, в каком я пребывал, я бы уже не раз вызвал их на поединок. Среди множества славных дел, совершенных нашим Королем, ни одно не имело столь благих последствий, как запрет дуэлей: наказания за его нарушение, как уже говорилось, были столь суровы, что идти против него — значило бесповоротно себя погубить. И все же я с трудом сдерживался, когда встречал их во дворце и даже не раз намеренно толкал, но они делали вид, будто ничего не замечают. Это вызывало у меня еще больше досады: я видел, что они трусы. Но нашим делам это никак не помогало, и в суде мне напомнили — если не будут представлены доказательства того, что мадемуазель де *** жива, то ее отец и мать окажутся в великой опасности. Тогда я побывал у помощника комиссара в Шатле и попросил, чтобы его сослуживцы подняли списки всех меблированных комнат и расспросили у хозяев, не проживает ли у них та, кого я разыскиваю. Чтобы мою просьбу наверняка выполнили, я сопроводил ее сотней пистолей. И действительно, благодаря этому средству мне удалось узнать, что некая девушка, примерно такая, как я описал, о чем уже столько раз упомянул, живет на улице Галанд близ площади Мобер{410}. Явившись туда якобы нанять комнату, я наконец нашел бедняжку; она была в столь жалком состоянии, что я с трудом узнал ее, хотя прежде встречал много раз. Увидев меня, она чрезвычайно смутилась, особенно, когда я назвал ее по имени и начал упрекать. Она решила было, что ей, молодой, будет нетрудно вырваться от бедного старика и, притворившись, будто плачет, улучила минуту и попыталась выскользнуть за дверь — но тщетно: я был настороже, а кроме того, ее намерение придало мне бдительности и заставило не спускать с нее глаз, пока мне не пришли на помощь. Обрадованные полученными от меня добрыми вестями, отец и мать выправили документ, разрешавший препроводить дочь в монастырь; я воспользовался этим разрешением и отвел ее к маделонеткам{411}, куда заключаются падшие женщины.

Я был очень доволен, что отыскал ее. Господин де *** и его супруга уже думали, что их неминуемо осудят, да я и сам уж не знаю, какой оборот приняло бы их дело. Но объяснение того, как они пытались помочь своей дочери, обрекло на неудачу любые попытки погубить их; оправдание последовало незамедлительно, хотя противная сторона требовала продолжения процесса и подавала соответствующие ходатайства под тем предлогом, что они, как я уже говорил, похоронили полено, поправ церковный обычай. Хотя нашлось много друзей, оправдавших этот их поступок, они были приговорены к штрафу. Впрочем, судьи хорошо понимали, что это всего-навсего придирки, и, обязанные выполнить свой долг и следовать букве закона, подтвердили, что моя кузина невиновна. Ее противники были присуждены не только к возмещению судебных издержек, весьма значительных, но и к изгнанию, принесшему их семье, пользовавшейся известностью у себя в провинции, несмываемый позор. Справедливый вердикт суда утешил супругов де *** во всех постигших их превратностях судьбы, и после всех поздравлений родственников и друзей они настояли, чтобы я сопровождал их домой, стремясь выказать признательность за те хлопоты, которыми были мне обязаны. Господин де *** имел ловчих птиц, а поскольку я очень любил соколиную охоту, то с удовольствием провел у него две недели; когда же хотел проститься, супруги решительно этому воспротивились. В Париже у меня не нашлось особенно важных дел, и я с легкостью согласился прожить в их доме еще месяца два — и не из желания погостить как можно дольше, а потому, что поддался безумству, на которое не был способен никогда прежде.

В пяти-шести лье от них жила девушка замечательной красоты и разума совершенно неотразимого. Однажды она навестила супругов, и когда я ее увидел, то очень разволновался, ибо и двадцатипятилетним юнцом не влюблялся так безоглядно. В течение тех двух дней, что мы жили под одной крышей, я не отходил от нее, и так как она отнюдь не была богата и оценила партию, которую я мог составить, то решила, что нужно проявить ко мне ласку, дабы побудить меня жениться на ней. Нет человека, который себя не похвалит, поэтому я, считая себя по-прежнему достаточно бодрым и сильным, полагал, что мог ей понравиться, и пообещал нанести ответный визит. Стоило ей уехать, как я только и думал о том, как выполнить это обещание. Супруги де *** вволю посмеялись надо мной, но я, движимый лишь своими чувствами, вскочил в седло и поскакал к ней, — и хотя говорил, что не задержусь более чем на пару деньков, остался недели на две и возвратился на крыльях любви, а точнее сказать, безрассудства; когда я вспоминаю об этом, то испытываю смущение. Господин и госпожа де ***, не очень осведомленные о моем достатке и полагавшие, что, раз я вращаюсь при дворе, значит, сумел что-то скопить, сказали: эту девушку нужно брать в жены и устроить свое счастье; она благонравна и из хорошей семьи, и лучше уж завещать мое состояние ей, нежели тем, от кого я давно отдалился; сколько бы я ни нажил добра, а в моем возрасте о нем думают уже в последнюю очередь; вряд ли мне предстоит кормить своих детей, а ежели таковые все же появятся на свет, то я увижу их разве что во младенчестве и не слишком потрачусь. А я и без их доводов уже утвердился в своем безумстве, то есть решил жениться во что бы то ни стало, прекрасно зная, что мои скудные средства отнюдь не осчастливят будущую супругу; но меня-то эти благоразумные мысли ничуть не останавливали. От того, чтобы сделать предложение, меня удерживал только мой возраст, но супруги сказали, что я, верно, насмехаюсь, раз говорю о подобных пустяках: на вид мне не дашь и сорока, и, благо я пожелаю, они нас посватают. Я не ответил ни да, ни нет и, возвратившись двумя-тремя днями позже к этой девушке, завел разговор о предполагаемом замужестве и сказал, что не намерен ее обманывать: сколько бы у меня ни было добра, но я слишком непрактичен, чтобы заботиться о его приумножении, и всегда больше радел о других, чем о себе; кроме того, у меня есть еще мачеха, обобравшая меня до нитки, выдумав какие-то старые долги нашей семьи; предлагая себя в мужья, я не составлю такую уж выгодную пару, ибо располагаю разве что пожизненной рентой в Лионском банке — прежде она равнялась тысяче экю, но теперь уменьшилась на четверть — и, кроме таковой, только четырнадцатью или пятнадцатью тысячами франков, доверенными мной нескольким частным лицам; пусть избранница сама решит, нужно ли ей связывать жизнь с человеком, которому накануне сватовства очень хотелось бы иметь двадцать тысяч ливров дохода, но, к несчастью, на это нечего и надеяться. Правда, добавил я к этому, сейчас, как можно убедиться, дела мои получше, чем раньше, после чего рассказал о том, как, доверившись господину де Сайяну и Ла Жоншеру, потерял свои деньги, — всегда подчеркивая, что неизменно поступал по чести и никогда не был виновником своих денежных неудач. Любовь смешала весь мой разум — могу сказать лишь, что сам себя не помнил.

Впрочем, речи мои понравились девушке, тем более что я обещал отдать ей все, что имею. Поскольку она жила только с матерью, тоже поступавшей как ей заблагорассудится, и могла сама собой распоряжаться, наше супружество вскоре было решено. Весть о нем распространилась по всему краю: знатные семьи, жившие по соседству, начали поздравлять нас, девушка, уже не сомневаясь, что скоро я стану ее мужем, стала позволять мне небольшие вольности, не оскорблявшие ее достоинства и призванные лишь сильнее возжечь мою страсть, и между нами вскоре произошло нечто, доказавшее ей, что я отнюдь не так стар, как выгляжу, — но приличия вынуждают меня умолчать об этом. Никакой юноша не мог бы выказать столько пыла. Я рассказываю об этом, чтобы напомнить: никогда не угадаешь, что у девушек на уме; невеста часто замечала мое влечение, но до времени ни о чем таком со мной не заговаривала, зато однажды Господу было угодно открыть мне, что, женившись, я сделаю несчастной и ее и себя. Мы пошли к вечерне, после которой она, чье благочестие не было тем удовлетворено, захотела послушать и повечерие, и когда запели гимн, то при словах «ne polluantur corpora»{412} попросила меня, чтобы со мной такого больше не происходило. Я понял, сколь она искушена, и, удивившись, поинтересовался, кто же ее так просветил в этом деле. Она покраснела и потупилась. Чем больше я наблюдал за ее смущением, тем сильнее убеждался: моя невеста скрывает какую-то тайну, а поскольку терялся в догадках, откуда девушка, тем более та, которую я собирался назвать супругой, знает такие деликатные подробности, решительно потребовал ответа. Она искренне призналась, что когда гостила у одного из своих родственников (имя она мне назвала), тот, хотя и был женат, ворвался к ней в спальню и в своей похоти зашел так далеко, что ей волей-неволей пришлось испытать вещи, о которых прежде она и не догадывалась. Этого было довольно, чтобы счесть этого человека влюбленным в мою невесту. К тому же он обладал крупным состоянием, и я, памятуя, каким уважением с ее стороны он пользуется, счел ее признание лишним свидетельством того, что она неравнодушна к нему и сама. Одним словом, во мне пробудилась ревность, — точнее, мне показалось, будто я еще не забыл это чувство, но должен сказать по правде, что девица была столь же прекрасна, сколь и добродетельна. И случилось так, что в самый день свадьбы я оседлал коня и уехал от невесты под предлогом устроения каких-то дел, написав ей пространное письмо, в котором боролись любовь и ревность и которое я закончил заверением, что хотя и не перестану любить ее, но никогда не женюсь. Ввиду столь разительной перемены супруги де ***, не понимая, что произошло, попытались нас примирить; однако ни ее обида, ни мое смятение тому не способствовали, так что я попросил воздержаться от бессмысленных хлопот: решение это мое и зависит только от меня. Имей я дело с корыстной особой, та наверняка потребовала бы у меня компенсации, и мне нечего было бы на это возразить, но эта, сохранив достоинство, как и подобает знатной даме, не только воздержалась от подобной низости, но и вернула все мои подарки. Я отказался принять их назад, а тому, кто их привез, ответил: я дарил эти безделушки от чистого сердца женщине, которую очень люблю. Впрочем, поскольку иные стоили по двести или триста пистолей, она вторично отослала их мне, попросив, если я опять не захочу их принять, отдать супругам де ***.

Так и закончилось мое сватовство — в его неудаче я бы раскаивался еще больше, если б имел средства обеспечить той девушке счастливую жизнь. Когда же моя рассудительность пришла на помощь ревности — чувству, быть может, по силе уступающим моей любви, — я задумался: а чем мог окончиться этот брак и что за доля ожидала бы жену и детей после моей смерти. Что ни говори, а Бог управил наилучшим образом — эта девушка не заслуживала столь горестного будущего.

Тем временем, если я только не желал окончить свои дни у супругов де ***, мне пора было возвращаться, а так как они по-прежнему стремились всеми силами удержать меня, я сказал, что в Париже у меня возникло неотложное дело. Они хорошо понимали, что это всего лишь отговорка, и поэтому, ничего мне не сказав, велели спрятать мои седла. Когда я послал слугу седлать коней, тот возвратился, объявив, что уехать невозможно, пока седла не будут возвращены. Для виду я спросил у своих хозяев, — понимая, что не смогу их переубедить, — и покорно поинтересовался, как долго еще они захотят оставить меня в своем доме. Неделю, — таков был их ответ, и я покорился, ибо выбора у меня не оставалось. Думаю, супруги прекрасно знали, чего дожидались, и, вне всякого сомнения, хотели меня женить, невзирая на недавнюю историю. Только вот хлопотали они не обо мне, а скорее уж о своей дочери — после всего произошедшего она была счастлива найти мужа, который ее обеспечит и, во что еще труднее поверить, станет не просто любить, а обожать. Неделя уже подходила к концу, и я рассчитывал уехать на следующий день, как вдруг спустя три-четыре часа после обеда супругам де *** доложили, что с ними желает говорить неизвестный дворянин. Те велели впустить гостя, и появился человек изящно одетый, но державшийся так необычно, что с самого начала я принял его за иностранца и не ошибся: стоило ему заговорить — и стало понятно, что он швейцарец. Мешая французский язык с жаргоном, он сказал хозяевам, что, будучи весьма хорошо о них наслышан, стал их слугой еще раньше, чем вошел сюда, а уж удостоившись чести познакомиться с ними лично, готов и ко многим более важным услугам, если они позволят оказать им таковые. Этот комплимент был немного натянут — во всяком случае, таким он мне показался; однако гость произнес его учтиво, и я сделал вывод, что он отнюдь не из тех, кто принял марионетки Бриоше за чертенят, то есть, встреться он мне у себя на родине, я мог бы увериться, что и среди швейцарцев не меньше разумных людей, чем среди других народов. Впрочем, мое заблуждение вскоре развеялось совершенно — мне довелось узнать, что даже если швейцарцы и наделены каким-то умом на свой лад, то порядочностью он не всегда сопровождается. Итак, после вышеупомянутого приветствия вновь прибывший сообщил господину де *** и в особенности его супруге, что, увидев мадемуазель их дочь, влюбился в нее и, если они разрешат ему посвататься, на свете не будет человека счастливее; по его словам, он женился бы, не спрашивая, но, будучи иностранцем и хорошо помня, к чему обязывает его долг, тем более в отношении людей их положения и достоинств, делает официальное предложение; ему не важно, сколько они дадут за своей дочерью, и хотя сам он беден, зато ему выпадает случай жениться на женщине, которая будет обязана ему своим положением; он командует ротой, стоящей по меньшей мере доброго поместья, и имеет пятьдесят тысяч франков наличными; правда, дочь их он встретил в таком заведении, откуда француз нипочем не возьмет себе жену, однако же, далекий от предрассудков и убежденный, что все, что бы о ней ни говорили, — не более чем наветы, он не видит даже и в проступках, возможно имевших место, ничего такого, что не заслуживало бы прощения: в его стране большей преступницей считается не оступившаяся слабая девушка, вынужденная зарабатывать предосудительным ремеслом, а женщина на мужнином содержании, которая, пренебрегая своей честью, наставляет благоверному рога, ибо, согласно общественному мнению, в сей грех можно впасть только из-за распутства, а таковому нет оправдания.

Он привел еще много резонов, доказывая, что все, чем занималась девушка до брака, — сущий пустяк, и когда уже мы начали с ним соглашаться, добавил: ведь именно так нередко женились и многие знатные люди; понадобится много времени, чтобы перечислить их всех поименно, достаточно назвать пару-тройку — вот, скажем, кавалерийский полковник граф дю Бур, Сен-Кантен и Монсабе. Первый женился на женщине, прижившей ребенка от собственного отца, второй — на любовнице герцога д’Эпернона, а третий взял в супруги девицу, о чьих похождениях знали даже в Парламенте; а ведь нельзя отрицать, что двое первых очень благонравны, и если последний не пользуется такой же репутацией, то отнюдь не в связи с его браком, а потому что сам стоит немногого. Да что французы — и среди швейцарцев в этом смысле можно указать почти на каждого женатого: вот господин Ступпа отыскал супругу в таком месте, которое, по его собственному признанию, даже не отважится назвать — и все-таки он уважаем не только соотечественниками, но и всеми нами и даже нашим Королем, не раз отличавшим и награждавшим его; в не меньшем почете и мадам Ступпа, хотя такое произошло и не сразу, — но вот же, теперь она вращается среди герцогинь и других знатных дам; такого же положения добилась и мадам Рейнольд, жена одного капитана швейцарской гвардии, хотя до брака, с позволения сказать, была того же поля ягода. Так что всякие ханжеские рассуждения давно пора оставить досужим фантазерам.

Супруги де *** были восхищены его словами и, когда он закончил свою речь, столь же разумную, сколь и убедительную, решили, что если у него не сложится военная карьера, то талант краснобая позволит ему стать искусным адвокатом. Раз на зятя из их круга рассчитывать не приходилось, они, ничтоже сумняшеся, дали согласие ему, хотя и знали о нем не больше того, что сам он о себе рассказал. Когда ему оказали такую милость, он рассыпался в благодарностях сообразно степени своей признательности, но тут же заговорил об одном маленьком затруднении. Он спросил, нельзя ли еще до женитьбы поселить невесту у родителей, чтобы устроить торжества в месте более подходящем, нежели ее теперешнее узилище. Но те воспротивились, боясь, что она останется с ними, да так, что едва не расстроили помолвку, — пока я, узнав о споре с женихом, не предложил им принять меры, не позволившие бы сомневаться в его искренности: пусть купит землю по соседству — это и будет порукой, что он не лукавит. Мне казалось, что совет недурен, но они ответили: лучше всю жизнь оплачивать содержание дочери в монастыре, чем обзавестись подобными соседями: если угодно, пусть покупает в пятнадцати-двадцати лье от них, рядом с графом дю Буром — оба из одной компании и не надоедят друг другу. На это я возразил, что ссора, раздутая из-за пустяка, не пойдет им на пользу; в таком важном деле без определенного риска не обойтись и раз уж суждено быть тому, чего они опасаются, все равно не стоит тревожиться: буде случится, что они заберут дочь к себе, а этот человек не сдержит слова, — ее всегда можно отправить обратно в монастырь; так что эти страхи надуманны, и я не советовал бы им упускать шанс, чтобы потом не жалеть. Одним словом, получив возможность сбросить с плеч столь тяжелое бремя, они должны чем-то пожертвовать. Нет нужды говорить, что супруги де *** в конце концов согласились со мной и сказали, что лишь ради меня готовы чем-то поступиться, поэтому, вместо того чтобы ехать в Париж, как я хотел, мне пришлось остаться с ними, пока с замужеством их дочери не будет окончательно улажено. Меня не нужно было долго упрашивать, тем более что между родственниками принято решать такие дела сообща; так что я позволил себе удовольствие дождаться и проверить, окажется ли наш швейцарец столь же довольным и после свадьбы. Когда я подтвердил, что весь в их распоряжении, стоит только приказать, мы сели в карету и отправились в Париж к невесте — та, надеясь вскоре выйти из монастыря, привела себя в порядок и предстала перед нами прекрасная как день. Жених, ехавший вместе с нами, продолжал краснобайствовать перед супругами де *** не менее увлекательно, нежели в прошлый раз, — признаюсь, как бы хорошо ни судил я о швейцарцах, ни за что не поверил бы, что он из их числа, не услышь я его собственными ушами. Между тем, стремясь доказать свою правдивость, он попросил поехать в его гостиницу, настоял, чтобы будущие тесть с тещей поднялись с ним, открыл сундук и предъявил билет Заемной кассы{413} на пятьдесят тысяч франков, а затем пожелал даже показать его мне прямо в карете, но я отказался, ибо на меня напала болезнь, похожая на подагру, которая, впрочем, назавтра отступила.

Прежде чем возвратиться в свои края и сыграть свадьбу, мы прожили в Париже неделю, и за это время мадемуазель де *** получила от возлюбленного столько подарков, что я то и дело вспоминал пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло». И впрямь, иная честная девушка, даже имевшая состояние, и та была бы счастлива составить такую партию. Жениху не больше двадцати восьми — тридцати лет, и, как он сказал, его рота действительно стоила хорошего поместья — это была гвардейская рота, приносившая двадцать четыре тысячи франков в год. Как только я узнал его как человека солидного, то решил оказать ему добрую услугу: слыша, как часто он повторяет, что никогда не охладеет к будущей жене, хотя и встретил ее в столь подозрительном заведении, и размышляя, как бы укрепить его в этой мысли, я вспомнил о той мази, на которую, как уже рассказывал, наткнулся некогда у фрейлины Королевы. Я приложил немало трудов, чтобы разыскать подобную; к сожалению, судьба, подсунувшая мне это снадобье, когда я вовсе в нем не нуждался, не пришла на выручку, когда оно и вправду стало необходимо. Но — хвала небесам! — мадемуазель де *** оказалась слишком опытной, чтобы пренебрегать такими вещами; и даже не будучи посвящена в тот старинный рецепт, знала другой, к которому и прибегла; благодаря яичной скорлупе она столь искусно предотвратила всякие нежелательные настроения, что после женитьбы муж нарочно явился к нам и с признательностью подтвердил все, что прежде говорил о своей жене. Мы поздравили его с хорошим началом — он был так очарован ею, что стремился угождать ей во всем, и поэтому нам пришлось признать: если и есть на свете хорошие мужья, то их, бесспорно, надо искать среди швейцарцев.

Весь край, где история этой девушки наделала слишком много шума, чтобы оставить кого-нибудь в неведении, был удивлен этим браком. Всяк, якобы для поздравлений, приходил взглянуть на мужа — и сразу понимал, что обманулся: тот вовсе не походил на человека, которого ожидали увидеть. Новобрачная же отвечала не слишком сведущим: пусть не удивляются, что ее муж выглядит столь радостным, ведь его соотечественники простаки, и для швейцарца он даже чересчур счастлив. Многие девицы, желавшие, быть может, встретить такого же честного добряка, как он, завидовали ей, и больше всего — когда увидели роскошную карету новобрачных и богатый выезд. Та девушка, на которой собирался жениться я сам, не приехала на свадьбу, хотя была дома с подругами, и я слышал, как супруги де *** меж собою удивлялись этому. Мне же, впрочем, не приходилось сомневаться в причине: стоило ей услышать, что я не только до сих пор не покинул дома своих родственников, но и приглашен на свадьбу, как она наотрез отказалась явиться, пока некая знатная дама из ее краев, схитрив и не сообщив, куда они поедут, все-таки не привезла ее. Так моя ничего не подозревавшая бывшая невеста неожиданно оказалась под нашим кровом; вскоре, поняв, где находится, она стала пенять своей спутнице, недовольная ее лукавством, но, поскольку отступать было поздно, последовала за нею, приняв ее небрежные отговорки. Никогда дотоле я не был так взволнован, как в тот раз, когда вновь увидел ее, — и, зная ее характер, догадался, что она здесь не по своей воле. Да и мои сердечные раны еще кровоточили, поэтому я так и не осмелился взглянуть на ту, кого так любил, — наверное, больше всех на свете. Я тысячу раз проклял свою робость и пожалел, что не родился простаком-швейцарцем, и снова готов был на любые безумства: малейший повод — и я не устоял бы. Но тут некто довольно бесцеремонно завел с ней разговор — она подняла на него глаза, полные печали, и, не ответив ни слова, вышла в сад. Никто больше не смел заговорить с нею, а на следующий день она уехала, — так и она и я были избавлены от объяснений.

Когда свадьбу сыграли, я вернулся в Париж и, подобно девушкам для увеселения, никогда не живущим на одном месте больше трех месяцев, перебрался к одному банщику неподалеку от собора Святого Павла. Человек невеликого звания, он был тем не менее очень ловок и способен на многое, когда того действительно желал, но как никто другой пристрастился к игре и за час мог проиграть все, что скопил за месяц. Такое поведение я ставил в вину его жене, которая, вместо того чтобы тихо отвращать благоверного от пагубы, только и делала, что орала на него, а посему он более всего на свете ненавидел семейный очаг и старался бывать дома как можно реже. Я познакомился с ним, когда он был помощником банщика Дюпена с улицы Сент-Антуан{414}, где я, бывало, жил лет по пять-шесть. Там жили и другие знатные люди и там же произошла история, которая удивила многих и, видимо, удивит моего читателя — да так, что он, пожалуй, в нее не поверит. Но прежде чем выказывать сомнения, прошу обратиться к очевидцам: Дюпен еще здравствует, и те, о ком пойдет речь, — слишком важные люди, чьи имена известны даже в других странах; если справиться у них, они подтвердят — я ничего не выдумал. Впрочем, не стану никого упрекать в неверии, поскольку мне и самому все случившееся представляется столь невероятным, что, даже будучи свидетелем, я до сих пор сомневаюсь, что это было на самом деле.

Жили-были два вельможи, большие друзья: один — маркиз де Рамбуйе, старший брат госпожи герцогини де Монтозье{415}, другой — маркиз де Преси, старший сын в семье Нантуйе, откуда происходил даже один государственный канцлер, пользовавшийся такими милостями в царствование одного из наших королей, что заставил своего повелителя, чьею державой управлял единолично, испросить для него у Папы кардинальскую шапку{416}.

Отправившись на войну, как и все знатные особы во Франции, они однажды завели речь о делах потусторонних и, обнаружив, что оба не слишком сведущи в предмете своей беседы, в шутку поклялись друг другу, что тот, кого убьют первым, принесет эту весть оставшемуся в живых и пожмет ему руку в знак того, что помнит об этой клятве; затем они перешли к темам, несомненно, менее серьезным. Прошло два или три месяца, в течение которых ни один, ни другой не вспоминали о сказанном, затем маркиз де Рамбуйе отправился с армией во Фландрию, тогда как Преси, свалившись в горячке, был вынужден остаться у Дюпена, где в то время жил. Месяц или недель пять спустя, утром, в шестом часу, полог у постели Преси внезапно зашевелился, и тот, вскочив взглянуть, кто его потревожил, увидел маркиза де Рамбуйе в шляпе и сапогах. От радости, что друг вернулся, он хотел тотчас же броситься ему на шею, но маркиз де Рамбуйе, поспешно отступив, сказал, что приветствия запоздали, — он явился лишь затем, чтобы сдержать данное прежде слово, ибо погиб накануне при таких-то и таких-то обстоятельствах, и подтверждает: все, что они говорили о загробном мире, — правда; ему же, Преси, стоило бы теперь начать жить по-другому, ибо его тоже убьют в первом же бою, и времени терять нельзя. Легко представить, как эти слова потрясли маркиза де Преси, — не желая верить услышанному и думая, что друг шутит, он вскочил с постели и снова попытался обнять его. Но руки обхватили лишь воздух, и Рамбуйе, дабы рассеять его сомнения, показал себе на область почек, куда получил смертельный удар — оттуда, кажется, еще текла кровь. Затем он исчез, оставив друга в неописуемом ужасе. Преси опрометью выскочил из спальни и, разъяренный тем, что не дозвался слугу, мирно посапывавшего в гардеробной, разбудил криками весь дом. Проснувшись от шума вместе с остальными, я с Дюпеном поднялся в его покои. Когда он поведал нам о случившемся, мы приписали это галлюцинациям, свойственным изматывавшей его горячке. Поэтому мы велели ему снова лечь, убеждая, что все это ему привиделось, — однако он в отчаянии, что его принимают за фантазера, принялся в красках расписывать нам все подробности, о которых я только что рассказал. Его старания были тщетны — мы остались при своем мнении до тех пор, пока не пришли вести из Фландрии: господин маркиз действительно погиб. Тогда-то и пришлось нам вспомнить тот утренний переполох. Мы взглянули друг на друга и подумали, что он и впрямь не лишен причины. В Париже сей слух восприняли как сущий вздор, но всяк почел необходимым удовлетворить свое любопытство: мои друзья, зная, что я живу в том самом доме, прислали мне около сотни писем и нанесли столько же визитов, полагая, что лишь я один смогу рассказать обо всем беспристрастно. Но, что бы я ни говорил, у людей оставались сомнения, которые способно было развеять лишь время, — все ждали, что станется с Преси, которому, как уже упоминалось, было предсказано погибнуть в первом бою, и развязку его судьбы считали финалом этой истории. И вскоре правдивость пророчества была доказана: когда вспыхнула гражданская война{417}, он отправился сражаться в предместье Сент-Антуан; отец и мать, страшившиеся зловещего предсказания, можно сказать, кидались ему в ноги, пытаясь не пустить его туда, — но все же он поехал и был убит, к великому сожалению всей семьи, которая считала достойным продолжателем рода именно маркиза, а не другого наследника, заступившего на его место. И в самом деле, маркиз не был женат, а жил с женщиной незнатной и небогатой и, если верить сплетням, нечасто о ней вспоминал. Но такова судьба всех фамилий, чье былое великолепие потускнело, и он не единственный, кто вел беспутную жизнь, хотя это вовсе его не извиняет.

Вернемся же теперь к моему новому хозяину. Его жена то и дело жаловалась мне на то, что он играет, и однажды, когда банщик меня брил, я сказал ему об этом; тот, однако, оказался неисправим и, вместо того чтобы поверить моему опыту, ответил, что остается-де в выигрыше чаще, чем в проигрыше, к тому же играет только в мяч, полагаясь на свое умение, а не на случай, и вообще, нужно же ему как-то развлекаться, раз уж он совсем не пьет. Я возразил: эти речи пристали разве что дворянину, имеющему десять тысяч ливров ренты, но никак не ему, обремененному семьей и обязанному зарабатывать на хлеб насущный; и даже когда он не проигрывает, то все-таки теряет время, которое для человека его звания, обязанного усердно трудиться, гораздо ценнее случайных денег — не имея времени, он никогда не сможет заработать себе состояние; если он не воспользуется моими советами — ему же будет хуже, ибо то, что я говорю, — лишь ради его блага, и в его возрасте уже пора бы знать, что хорошо, а что плохо, и жаль, что он не извлек пользы из опыта. Но он, пропустив мои слова мимо ушей, продолжал вести прежнюю жизнь. Однажды его жена пришла ко мне совершенно расстроенной, — он снова отправился в ближайший зал для игры в мяч и просадил много денег, — и, если я по-прежнему добр к их семье, умоляла сжалиться над нею и пойти запретить ему играть, чтобы муж не лишился еще большей суммы. С тех пор как я постарел и перестал интересоваться забавами, которые любил прежде, мне не приходилось захаживать в такие места, но этот зал находился в трех шагах от дома; я заглянул туда словно бы ненароком и увидел его — он играл так скверно, что, хотя мне добрых двадцать лет как не доводилось держать в руках ракетку, я все равно легко бы его победил. Я выполнил просьбу моей хозяйки и вернул банщика домой, невзирая на его сопротивление. Поднявшись наутро, я сказал ему, что ничуть не удивляюсь его проигрышам — ведь он настоящий мазила — и что, даже несмотря на мой возраст, мне не составит труда выиграть у него, если я этого захочу. Он насмешливо ответил, что готов дать мне фору пятнадцать из тридцати, раз уж мне угодно, и я, притворившись простаком, поймал его на слове. Как был, в домашнем, я отправился с ним в зал, предупредив, что не собираюсь довольствоваться малыми ставками, и велев принести все остававшиеся у него деньги. Мы начали игру по десять пистолей за партию и, когда я позволил ему немного взять верх, он спросил, не хочу ли я получить обещанную фору. Я отказался, пояснив, что не совсем выдохся, и предложил ему сыграть пароли{418} на равных условиях. Обрадовавшись, он положил деньги на кон, но, поскольку играл ничуть не лучше, чем в первый раз, когда я его увидел в зале, был весьма обескуражен, проиграв тридцать пистолей. Правда, имея еще столько же в кошельке, он потребовал сыграть на все, что у него было. Я не возражал, заявив, что дам ему фору пятнадцать. Убедившись, что я не собираюсь обдирать его как липку, и довольный, что имеет дело с таким великодушным человеком, он даже несколько раз перепрыгнул через веревку, преуспев в этом, признаться, больше, нежели в игре. Но радость бедняги оказалась преждевременной: я, боясь устать, больше не прикидывался слабым игроком, и вскоре партия завершилась моей победой — я забрал шестьдесят луи, оставив его в сильном расстройстве.

Он попросил ничего не говорить его жене, и я согласился, не думая, впрочем, держать слово: мне хотелось, чтобы она узнала о преподанном ему уроке и о том, что у него больше нет денег. Итак, едва вернувшись, я сказал, что нашел способ образумить ее мужа на будущее и очень удивлюсь, если после постигшего его фиаско он еще когда-нибудь в жизни станет играть: я оставил его без гроша, отнял все шестьдесят луи и, поведав, как все произошло, добавил, что вовсе не желаю воспользоваться ими; я поступил так для того лишь, чтобы выставить его дураком и отвратить от игры; что же до этих шестидесяти золотых, то они будут ей возвращены, но пусть она пообещает рассказать об этом мужу не раньше, чем я позволю. Она поблагодарила меня, как того заслуживал мой поступок. Слезы, навернувшиеся ей на глаза в начале моего рассказа, сразу просохли, едва, окончив речь, я протянул ей деньги. Когда она зажала их в кулаке, то заявила, что теперь пусть хоть башмаки ей лижет, а она ему больше ничего не даст — и пусть сам думает, как прокормить своих детей, которых наделал немало. Она в точности так и поступила: день или два у них в доме не было ни корки хлеба, потому что никто не давал мужу в долг из-за его страсти к игре. Видя беднягу в нужде, сделавшей его куда покладистей, я сжалился и решил ему помочь, хотя это и обернулось для меня убытком. Он попросил меня дать взаймы десять пистолей, и я не смог ему отказать, так как выиграл целых шестьдесят, — но вынужден был отдать свои, не захотев признаться, что вручил выигрыш его жене. Такая же просьба последовала и несколько дней спустя, но, так как деньги предназначались для дома, я довольно легкомысленно ее удовлетворил, ибо считал, что, раз уж отдал пресловутую сумму его благоверной, то смогу получить свои пистоли назад сразу же, как только расскажу о его займах. В результате, все приходя и приходя, он вытянул у меня целых сорок пистолей; единственной предосторожностью, которой я озаботился, была его расписка. Между тем не проходило и дня, когда бы он не обещал мне всю жизнь быть разумным, и действительно переменился — то ли он притворялся оттого, что чувствовал себя мне обязанным, то ли его потеря и впрямь была слишком свежа. Как бы то ни было, его жена, видя, что он стал другим, постоянно ставила это мне в заслугу, твердила о своей признательности, пренебречь которой могла бы разве что черная неблагодарность. Тут-то я и напомнил о деньгах, занятых ее мужем, и указал на те необходимые в хозяйстве вещи, которые он на них приобрел, в ответ, однако, услышав от нее только то, что я очень добр, и ничего больше.

То, что люди в Париже не знают, с кем живут в одном доме, — дело известное; и вот оказалось, что прямо подо мной поселился некий человек, весьма представительный, но при этом крайне безалаберный — даже имея кое-какое состояние, он часто сиживал без гроша. Однажды мой камердинер проговорился ему, как накануне я выиграл в триктрак двести пистолей — это была правда, — и тот решил меня убить, чтобы завладеть деньгами. Это злодейство он поручил своему слуге, находившемуся при нем уже давно. Негодяй хорошо подготовился, чтобы не допустить промашки. Поскольку он приятельствовал с моим камердинером, то, улучив минутку, когда меня не было дома, заглянул к нему, якобы просто поболтать, и, подойдя к окну, выдавил стекло возле оконного шпингалета. Притворившись, будто сделал это нечаянно, он сказал: нужно заклеить окно бумагой, чтобы не сквозило; сам сходил за всем необходимым и залатал дыру. Это было ему нужно для того, чтобы открывать мое окно снаружи, полностью и так часто, как потребуется, потому что это была обычная застекленная рама без ставней и без надежных запоров. Окончив пресловутые приготовления, назавтра он уговорил моего камердинера сходить в кабачок и щедро угощал его с трех до десяти вечера. Обычно я возвращался домой довольно поздно, но так получилось, что в тот день явился несколькими часами раньше и, не найдя камердинера, удивился и начал расспрашивать, не видел ли его кто. Мне ответили, будто бы он ушел сразу вслед за мной, а поскольку я хотел спать, то раздеться мне помог лакей. Я уже собирался ложиться, когда камердинер вдруг объявился и на мой вопрос, откуда он прибыл в такой поздний час, ответил, извиняясь: один приятель позвал его обедать, и он засиделся с ним, думая, что я вернусь не раньше обычного, — но такого больше никогда себе не позволит. С тех пор как живу, я никогда не был дурным господином и никогда не наказывал слуг. Поэтому, ничего ему более не сказав, я лег и тотчас заснул. Он последовал моему примеру и уснул так крепко, что я с трудом его добудился, о чем сейчас расскажу.

В полночь слуга, разбивший мне стекло, поднялся к моей комнате, а так как рядом, самое большее футах в четырех или пяти от моего, находилось окно на лестницу, перебросил доску от одного окна до другого, добрался с ее помощью до бумаги, приклеенной накануне, и сорвал ее. Просунув в дыру палец, он поднял шпингалет, открыл окно и проник в комнату, чтобы отворить дверь еще нескольким сообщникам. По счастью, мой камердинер, спавший на кушетке в трех шагах от меня, запер дверь на засов, и когда преступник дернул ее, не подумав прежде отодвинуть задвижку, раздался шум, разбудивший меня. В доме жило много людей, и я даже решил, что это кто-то знакомый нашел ключ и хочет войти, чтобы пожелать мне доброй ночи. Сперва я спросил, кто там, но никто не отозвался, и мне пришлось позвать камердинера, храпевшего во все горло. Заставить его проснуться было нелегко, притом что мой голос напугал и злоумышленников, находившихся снаружи, и негодяя, проникшего в комнату, — тот, знавший в ней все углы, спрятался в камине, пока остальные сбежали, выбравшись на крышу.

Что же касается его хозяина, то сперва он дожидался в десятке шагов от своих дверей, чтобы подойти, когда приспеет время, но, поняв, что замысел не удался, возвратился к себе, тревожась, как его слуга выпутается из этой переделки. Я же, насилу разбудив камердинера, велел ему выглянуть за дверь, ибо, не помышляя ни о какой опасности, по-прежнему пребывал в заблуждении, будто это пытается войти кто-то из моих друзей. Повинуясь моему приказу, тот поднялся, открыл дверь, сказал, что за ней никого нет, и снова улегся. Я опять задремал, но ему, хвала небесам, не удалось уснуть после того как он был разбужен — и когда человек, оставшийся в комнате, попытался выбраться и наделал шума, камердинер вскочил с постели и крикнул мне, чтобы я поберегся: к нам забрались воры. Эти слова испугали меня: я вспомнил, что уже слышал шум, прежде чем снова заснуть, схватил шпагу, которая всегда была рядом, и спросил, что происходит. В это время камердинер подскочил к окну, увидел, что оно открыто, наткнулся на доску, все еще прилаженную, сбросил ее во двор, чтобы, воспользовавшись ею, никто не смог напасть на нас с тыла, и рассказал мне о том, что сделал, и как воры к нам проникли. Он уверил меня, что в комнате кто-то есть, и предложил мне со шпагой встать у двери, а сам взял под охрану окно. Предоставляю всем, читающим мои воспоминания, думать, как, должно быть, трясся слышавший все это вор. Он притаился в камине, сидел не дыша, и ему ничего не оставалось, кроме как прятаться. Я велел камердинеру кричать «держи вора» и, так как он стоял у окна, то вскоре поднял на ноги весь дом. Тогда вор, а точнее — несостоявшийся убийца, понимая, что вот-вот будет схвачен, выскочил из своего убежища, предпочитая быть скорее убитым, нежели узнанным при свете. Но мы на всякий случай размахивали в темноте шпагами туда-сюда, и мой камердинер случайно ранил его в бедро; а почувствовав, что задел кого-то, предупредил об этом меня и наказал остерегаться. Убийца не испугался своей струящейся крови, подскочил к нему еще ближе, но, даже получив еще один удар, попытался схватиться врукопашную. Я был слишком близко, чтобы не слышать, что происходит, однако не смел воспользоваться шпагой, чтобы не поразить невиновного вместо преступника — оставалось лишь взывать к храбрости моего слуги, напоминая, что вот-вот подоспеет помощь. Действительно, в доме уже было слышно движение, а шум, раздававшийся из моей комнаты, без сомнения, заставлял людей торопиться еще больше. Я дрожал от нетерпения, и мой слуга с трудом справлялся с негодяем, которому отчаяние лишь придавало сил; но еще прежде, чем подоспела помощь, ободряюще крикнул мне, что держит его за горло и ему уже не вырваться. Этого не стоило и говорить: я сам слышал, как преступник сдавленно хрипит, — поистине, то было лишь начало уготованной ему кары. Между тем банщик и его жена уже колотили в мою дверь, и я отворил, убедившись, что это действительно они. Взглянув при свете на человека, которого одолел мой камердинер, я изумился, узнав в нем слугу снизу — никакой ошибки быть не могло: ведь мне приходилось видеть его сотни раз. Банщик с женой поразились не меньше меня, но больше всего потрясен был бедняга камердинер, лишь накануне кутивший с ним в кабачке. Уже не думая ничего от меня скрывать, он воскликнул:

— Подлец! Да ты ведь замыслил убить моего господина! Ты подпоил меня после обеда и конечно же решил, что я так крепко засну, что не смогу прийти ему на выручку!

После этих слов я окончательно убедился, что избежал серьезной опасности, а когда узнал, что именно злоумышленник разбил стекло, догадался, что убийство готовилось заранее. Будь я не так сдержан — тотчас проткнул бы его шпагой насквозь; однако, смирив свой гнев, спросил у банщика и его жены, могут ли они поверить во все случившееся. Те пожали плечами и взглянули на схваченного негодяя, а тот пробормотал:

— Трусы! И работы-то было лишь на полчаса!

Я захотел узнать, что он имеет в виду, но убийца ничего не пожелал объяснять, и мне пришло на ум, что он, видимо, проклинал своих подручных, убежавших по крышам, — позднее на чердачной лестнице нашли следы их башмаков. Тем временем из него самого вытекло столько крови, будто в комнате резали быка, и, боясь, как бы он не умер у нас на руках, не будучи допрошенным полицией, я велел хозяину дома послать за комиссаром. Банщик ответил, что, конечно, сделает так, как я хочу, но предупредил, чтобы я не ввязывался в дело, способное вовлечь меня в большие траты: ведь меня не ранили, не обокрали, а от того, что беднягу повесят, мне не будет никакой пользы. Я счел эти слова справедливыми, тем более что при негодяе не было оружия. Сам он в свое оправдание заявил, будто пришел сквитаться с моим камердинером, с которым вчера поссорился в кабачке, — прежде чем его увели, прохвост успел даже бросить камердинеру несколько мстительных слов, чтобы подтвердить свою выдумку, если будет обвинен. Однако стекло, разбитое вот уже третий день, свидетельствовало против него, и, оказавшись в руках правосудия, он должен был сочинять иные отговорки. Так или иначе, я уступил банщику и его жене, которые бросились передо мной на колени, умоляя не навлекать на них месть постояльца снизу, которого заподозрили в причастности к преступлению его слуги.

Раз уж дело оборачивалось подобным образом, я решил поскорее покинуть дом, где мне грозила нешуточная опасность. Отправив вещи на другую квартиру в пригороде Сен-Жермен, я предложил рассчитаться. Банщик ответил: нет ничего проще, особенно если я дам ему еще денег, — своих у него по-прежнему нет, так что и с прежними долгами придется потерпеть. Я, смеясь, возразил: можно и потерпеть, но зачем? Выигранные шестьдесят луи я отдал его жене, и если мы с ней ни о чем ему раньше не рассказывали, то лишь затем, чтобы преподать ему маленький урок и избавить от тяги к игре. Тут он рассыпался в благодарностях, могу сказать, вполне искренне и немедля позвал жену, дабы вернуть мне пресловутый долг. Но та, даже не покраснев, решительно возразила, что никому ничего не должна, что она и вовсе сама по себе и все имущество в доме тоже принадлежит ей. Я убедился, что она не шутит, и, признаться, был немало удивлен, тем более после ее недавних изъявлений благодарности. Мне пришлось уговаривать ее: стоит хорошенько поразмыслить — и станет ясно, что, расскажи я кому-нибудь об этом некрасивом поступке, она будет так опозорена, что никто не захочет больше снимать у нее жилье; ей же известно, что сумма, данная мною ее мужу, была потрачена на такие-то нужды ее дома — это я ввернул нарочно, чтобы ей не удалось отпереться, — и, обходясь со мной столь несправедливо, она забывает об оказанной мною доброй услуге. Нет ничего унизительнее, чем эти мои упреки, но сейчас она не заслуживает, чтоб с ней обходились по чести. Я наговорил ей больше, чем на сорок пистолей, но, что бы ни произносил, так и не смог убедить ее вернуть деньги — и сам муж, хотя и сильно бушевал, большего не добился. Я воздаю ему по справедливости, говоря, что он сделал все, что в его силах, — по крайней мере, взялся за дело, точно сам был заинтересован в нем больше меня, — однако банщик не ограничился одними словами и сопроводил их несколькими оплеухами; не встань я между супругами, я бы увидел, кто из них сильнее. Другой на моем месте, наверное, охотно посмотрел бы эту комедию — за свои-то пропавшие деньги. Банщик, видя, что я не позволяю ему продолжать начатое, воскликнул: ему стыдно иметь такую дурную и вздорную жену, но я-де не понесу никакого убытка — он все мне вернет, как только заработает. Мне пришлось удовлетвориться этой клятвой и ничего более не требовать. Тем не менее, много чего посулив, он не торопится держать слово и не только о нем не вспоминает, но всегда при встрече со мной стремится теперь увильнуть. Раз или два я посылал к нему сказать, что честный человек не вправе нарушать обещание, но банщик либо пропускал уговоры мимо ушей, либо действительно не имел возможности расплатиться — как со мной, так и с остальными, у кого занимал, — и в конце концов дал такой невразумительный ответ, что стало понятно: ходить к нему дольше — значит попусту терять время. Но забавнее всего было вот что: однажды туда явился мой посыльный, и банщица, едва завидев его, принялась вопить, чтоб он убирался, а не то она раздерет ему все лицо — ибо это-де из-за случая, произошедшего со мной, никто больше не хочет здесь жить, и все постояльцы съехали, словно у нее тут какой-то притон.

В пригороде Сен-Жермен я тоже надолго не задержался: один из моих друзей, женившийся в провинции, пригласил меня погостить, и я нашел у него хорошую компанию. Человек обеспеченный и не желавший разориться, он придерживался обычая, весьма распространенного ныне среди знати — потчевать до отвала гостей, забывая при этом об их слугах и лошадях. Поэтому он выстроил шагах в двухстах от своего дома большой постоялый двор, дабы приезжие, останавливаясь там, не посягали на заведенный им порядок. Помимо доходов от постоялого двора, он имел еще и ту выгоду, что мелкие дворянчики, именующиеся обыкновенно «оберо»{419}, уже не докучали ему так часто, поскольку, не имея средств оплачивать свой постой, довольствовались вместо изысканных яств свиным салом. Они, конечно, ворчали, но на их жалобы не много-то обращали внимания, а местная знать, напротив, одобряла такое нововведение, считая его удобным. Я же, ничуть о том не тревожась, отослал своих слуг и лошадей ко всем остальным слугам и лошадям, а сам отправился повидать друга. Никогда я еще так не отдыхал — все развлечения были к моим услугам, и сверх того я выиграл четыреста пистолей. Обычно утверждают, будто бы удача сопутствует молодым, и многие с трудом отказываются от такого заблуждения; но вот я, совсем старик, никак не мог пожаловаться, что фортуна от меня отвернулась, и если бы вел учет своих доходов и расходов, то мог бы, пожалуй, приплюсовать себе еще добрую тысячу пистолей. Чтобы не потерять их так же, как прежде, я решил сделать вклад в Заемную кассу, наверняка зная, что если помещу деньги там, то не подвергнусь риску разориться. Когда один знатный дворянин возвращался в Париж, я попросился поехать в карете вместе с ним, решив, что улажу свои дела и вернусь. С собой я взял только одного лакея, а другого вместе с камердинером оставил на постоялом дворе приглядывать за лошадьми. Я велел им выехать за день до меня, однако они, видимо стремясь поскорее доставить мой маленький экипаж, ускорили отъезд на несколько дней, и когда я прибыл туда, куда приказал им явиться, то там и остался, ибо не нашел ни слуг, ни лошадей. Я не знал, чем объяснить их отсутствие, и, признаюсь, случай этот меня раздосадовал. Что могло приключиться с моим экипажем? Или же хозяин, неожиданно устроив в этот день охоту, воспользовался моими лошадьми, а то и одолжил их кому-нибудь еще, поскольку своих в конюшне не хватало?

Так строил я догадки, тут же опровергая себя и рассуждая так: пусть даже у моего друга и не оказалось достаточно лошадей, он вряд ли бы взял моих, зная, что я собираюсь уезжать. Под конец я прикинул, что, коль скоро с экипажем что-то случилось, друг обязательно об этом сообщит и пришлет какой-нибудь транспорт, чтобы я мог ехать дальше. Я тешил свои заблуждения и не слишком тревожился до следующего дня. Но уже спустился вечер, а никаких вестей по-прежнему не было, и мое спокойствие вновь сменилось волнением. Признав, что ошибался, я вдруг заподозрил, что в случившемся повинен мой камердинер. Тот любил выпить, и часто, когда в нем возникала нужда, я находил его пьяным то в постели, то на конюшне. Как-то мне довелось узнать, что, прежде чем оказаться у меня — я еще расскажу об этом, — он несколько раз грабил прохожих на большой дороге, но поскольку ночью, когда мне угрожала гибель, он проявил себя храбрецом, я продолжал его терпеть, не догадываясь, что он замешан в опасных преступлениях. Как бы то ни было, я вознамерился прояснить возникшие у меня подозрения и послал лакея на тот постоялый двор, где все они останавливались. Возвратившись, тот рассказал, что камердинер с другим лакеем уже дней пять как уехали ко мне. Это развеяло мои последние сомнения — я вернулся в Париж, чтобы посоветоваться с друзьями, как быть дальше. У пропавшего лакея в Сент-Антуанском предместье жил брат, я побывал у него и попросил предупредить меня, как только тот появится, но, не уверенный, что моя просьба будет выполнена, добавил на всякий случай, что прощу беглеца, если он поможет мне схватить своего сообщника; понятно, что лакей вряд ли отважился бы обокрасть меня, не подбей его камердинер, из мошенников мошенник, — именно он-то его и совлек с пути. Я посетовал на это, ибо всегда питал симпатию к этому лакею, и выразил надежду, что тот мне во всем признается — за пять или шесть лет службы у меня он успел узнать, что я человек слова; а уж если придет с повинной, то спасет себе жизнь, которой сейчас грозит большая опасность.

Это была сущая правда. У меня никогда не было слуги честнее и надежнее — можно было только догадываться, чем тот, другой, прельстил беднягу, если он решился отважиться на преступление. А ведь всего несколько месяцев назад, когда он заболел, я нянчился с ним, как с собственным ребенком, и он никогда бы не забыл всей моей доброты; его могло совратить только вино, и я не мог не прибегнуть к тому же средству. Редко кто способен был в этом преуспеть, ибо, без сомнения, немного сыщется господ, обходящихся со слугами так же кротко, как я; но всяк поступает по своему разумению, и наилучший рецепт — отнюдь не тот, к которому чаще прибегают.

Он действительно мне поверил. Узнав от брата, что прощен мною, он прибежал ко мне со словами, что всегда был мне предан, а скверный поступок совершил, и впрямь только поддавшись дурному влиянию, однако обязательно исправится, ибо больше не выйдет из моей воли; и раз уж заслужил смерти, то предпочтет принять ее от меня, — но брат сказал ему, что есть надежда на мое милосердие. Я отвечал, что ему нечего бояться: если и в самом деле виноват камердинер, пусть поможет мне его задержать. Это и есть условие примирения со мной, иначе добру не бывать, — и тут я осведомился, куда все-таки этот камердинер делся и что он сделал с моими лошадьми. Слуга ответил: вместо того чтобы отправиться прямо в Париж, тот нарочно промедлил, чтобы я уехал, не дождавшись его; убедившись же, что уже не повстречается со мной, одну лошадь он продал барышнику на улице Сен-Мартен близ церкви Сен-Никола-де-Шан{420}, а двух других оставил в гостинице, где остановился, — у кладбища Сен-Жан{421}. Выслушав рассказ лакея, я повторил обещание простить его, но потребовал, тем не менее, чтобы он возвратился к своему сообщнику, который не должен был заподозрить неладного. Я рассчитывал схватить негодяя на следующее утро, пока он не проснулся, и велел лакею, никому не сказав ни слова, предупредить меня на рассвете в назначенном месте, находится ли зверь в логове. Накануне вечером я известил полицейских, договорившись встретить их на полпути и пойти с ними, дабы самому взглянуть на задержание. Когда мы пришли туда, где дожидался мой лакей, тот сказал, что вор не ночевал у себя, и если внезапно появится, то мы не должны ничем выдать своих намерений, чтобы не упустить его. Я нашел, что он прав, отправил полицейских позавтракать, а сам остался в засаде. Я ждал мошенника не позже чем часа через два-три — но, видать, на деньги, вырученные от продажи моей лошади, он решил устроить себе разгульную жизнь: пробил полдень, а я все ждал и уже начинал подумывать, не донес ли ему лакей, который наконец вернулся ко мне. Тут я высказал ему свои подозрения, добавив, что, если он меня обманул, это рано или поздно откроется, и уж тогда рассчитывать на снисхождение нечего. Но он поклялся мне в верности, что немного меня успокоило. Я подумал, что камердинер вернется к вечеру, но тщетно караулил до полуночи и оттоптал себе все ноги, бродя поблизости от гостиницы весь следующий день — а мерзавец где-то прекрасно проводил время. У меня снова зашевелились сомнения, что лакей солгал, и я пришел в такую ярость, что готов был немедля отдать его под арест. Тот защищался, крича, что если это правда, то пусть его повесят; он-де, как и я, думает, что преступник сбежал, хотя теряется в догадках, как тому удалось что-либо заподозрить. Наконец, стало понятно — ждать уже бессмысленно, и я пошел в гостиницу забрать своих лошадей. В то время как я велел задать им овса, прежде чем увести, меня спросили: не носит ли камердинер такой-то кушак — а то тут видели одного человека: он приехал издалека и в самом деле похож на того, кого мы ищем. Я отправил лакея, находившегося при лошадях, взглянуть, действительно ли это он, но предупредил: если оба и в этот раз попробуют сговориться, пусть пеняют на себя, я их не пощажу. Тогда уж лакей признал своего товарища и побежал к нему — якобы чтобы сказать, что, возвратись тот пораньше, так мог бы сбыть оставшихся лошадей торговцу, — и пока он таким образом морочил ему голову, подоспевшие полицейские навалились на вора. Тот пытался вырваться, и я, услышав шум борьбы, заставивший меня усомниться в нашем преимуществе, поспешил на подмогу, буде таковая понадобится. Когда камердинер увидел меня, он весь обмяк — поистине, совесть упрекает первой, стоит вору взглянуть в глаза тому, кого он обокрал. Он сразу перестал сопротивляться и начал умолять меня о милости. «Ах, мой господин, — твердил он, — ах, мой господин, простите меня!»

Забыл упомянуть, что, кроме лошадей, мошенник украл также мою одежду, белье и туалетные принадлежности и все это тоже продал или променял, а когда он сознался в этом, я потребовал отвести его к моему другу — полицейскому комиссару, и сказал: по закону негодяя следовало бы предать суду, но я по доброте готов все простить — пусть только вернет, что взял; скажет, где мои пожитки, а за проданную лошадь возвратит деньги, чтобы барышник, у которого я собирался ее честно выкупить, не потребовал от него возмещения ущерба. Это предложение было не только разумным, но и весьма милосердным для вора.

К несчастью, за те два или три дня, когда он отсутствовал, с ним приключилась печальная история: он встретил шулеров, соблазнивших его сыграть и обобравших до нитки, так что теперь он остался без единого су, и выполнить мое требование никак не мог. Не желая в этом признаваться, он придумывал разные отговорки, — однако я, отнюдь не дурак, не поверил уверениям, будто бы деньги у него украли, и настоял, чтобы его отвели в тюрьму. Поскольку лошадь мою купил барышник, я и отправился к нему без всяких судебных тяжб и, сделав вид, что намерен выбрать какую-нибудь из его лошадей, заставил показать мою. Я знал, во что она ему обошлась, сколько времени пробыла у него, поэтому не мог отказать себе в удовольствии поторговаться с ним и договориться о приемлемой цене, а затем предложил привести лошадь ко мне и получить за нее деньги на месте. Когда же барышник явился, я объявил, что она была украдена у меня, и посоветовал в другой раз, прежде чем покупать товар, быть осмотрительней. Он оказался простым малым: не ожидая подвоха, удивленно воскликнул, что не знает меня и хотел бы получить доказательства сказанному. Я с превеликим удовлетворением ответил: вор сидит сейчас в Большом Шатле, и если есть сомнения в моей правоте, можно тотчас пойти в эту тюрьму и расспросить заключенного, а поскольку это мой камердинер, думаю, что нам не откажут. Торговец согласился и, когда мы шли, был чрезвычайно удручен тем, что я ему открыл правду и что, если арестант все подтвердит, придется вернуть лошадь.

Тем не менее какой-то крючкотвор посоветовал ему подать жалобу, будто бы я намерен отнять его добро силой, и он этим советом воспользовался. Затем нарочно, когда меня не было дома, ко мне явился сержант с предписанием конфисковать лошадь как спорное имущество, а на самом же деле — чтобы вернуть ее продавцу, с которым находился в сговоре. Я рисковал вновь оказаться в том же положении, что и с банщиком, жена которого не вернула мне денег, однако мой тогдашний хозяин не позволил увести лошадь и велел судебному исполнителю уйти. Из-за этого происшествия я был-таки вовлечен в судебное разбирательство, которого стремился избежать, благо лошадь мне уже возвратили, и, вспомнив данный мне совет, потребовал снять арест с моего добра. Поскольку проживал я тогда в пригороде Сен-Жермен, то опять отправился в Шатле, где начальником был господин Жирарден; весьма предупредительный к знатным особам, он не заставил меня просить приема дважды. Доказательства моей правоты оказались столь убедительны, что все единогласно высказались в мою пользу. Тем не менее, чтобы начать и довести до конца дело моего камердинера, дошедшее до генерального прокурора, необходимо было внести залог. Впрочем, один из моих друзей, также судейский, похлопотал, чтобы я не входил ни в какие траты, пояснив, что у королевского правосудия есть лучший способ вешать воров. Тем самым он позволил мне сберечь три или четыре сотни франков, за что я ему весьма признателен; пресловутый процесс повернули так, что залог пришлось платить барышнику, и, предоставив последнему разбираться с канцелярией суда, я уже считал дело законченным, однако для меня оно получило удивительное продолжение.

Этот камердинер, прежде чем поступить ко мне, служил маркизу де Л’Эглю, нормандскому дворянину, женатому на дочери маркиза де Рарэ — человека не слишком знатного, но благодаря родству с благородной фамилией и кое-каким собственным заслугам всю жизнь пользовавшегося уважением. Я водил с последним дружбу, и его дочь, которую я много раз встречал у него, однажды пришла ко мне как к господину бывшего слуги ее мужа с просьбой избавить заключенного от наказания: готова поручиться, добавила она еще, что это не введет меня в убыток. Я ответил: моего согласия и спрашивать не стоило — упреждая это заступничество, я и сам бы согласился помочь ему и даже сердит, что она обратилась ко мне с таким пустяком: всегда будучи к услугам ее батюшки, я и к ней расположен не меньше, и она может просить меня обо всем, что в моих силах. Однако выполнить задуманное, опасаюсь, будет трудно: дело человека, о котором идет речь, уже в суде, и вызволить бедолагу не так-то просто, как она думает; чтобы не сесть в лужу, сначала нужно посоветоваться с судейскими. Она нашла мой совет разумным, и мы, сев в экипаж, вместе отправились к секретарю суда, оказавшемуся ее хорошим знакомым. Тот объяснил, что теперь, когда я настоял на аресте преступника, ситуация усложнилась, однако она отнюдь не безнадежна: его судьба зависит теперь от свидетельских показаний, а поскольку таковые еще не заслушивали, то свидетелей можно заставить говорить все что заблагорассудится.

Мадам де Л’Эгль обрадовалась и заявила, что такой хитрый ход наверняка нам поможет, и, прежде чем попрощаться с нею, я получил заверение, что дама вскоре выполнит свое обещание. Однако спустя два-три дня она разыскала меня и печально произнесла, что не сможет сдержать слово: тот, у кого мы справлялись, теперь сказал, что заключенного нельзя выручить, пока он не вернет деньги лошадиному барышнику, а денег, понятно, у него нет, так что, если я не сжалюсь над злосчастным камердинером, он погибнет. Новое обращение этой женщины, которая вполне могла и сама все уладить, признаться, удивило меня, хотя и не отвратило от намерения помочь ей, дабы она не искала поддержки в ком-либо другом. Впрочем, я не смог удержаться и высказал свои соображения, получив следующий ответ: она якобы сделала для него больше, чем мне кажется, уже возместив убыток барышнику, но теперь призывает и меня хоть чем-то поступиться ради спасения несчастного. После заверений, данных мне ею в первый раз, я, разумеется, мог этого и не делать, но, рассудив, что проявлю себя не с лучшей стороны, если откажусь вытащить беднягу, произнес: я готов ради нее на все, и если она так хочет, значит, решено. Тут она горячо поблагодарила меня за великодушие, и мы расстались; я же, хорошо зная, что уголовный процесс — дело не одного дня, решил, не дожидаясь его окончания, совершить путешествие, которое уже давно откладывал.

Прежде я уже описывал, как сломал руку, когда отправился к монаху из Авиано, как доверился хирургу-невежде, а затем был вынужден прибегнуть к помощи палача в Рурмонде, которому удалось-таки меня вылечить. Но либо его помощь не принесла мне полного исцеления, либо, что более вероятно, с возрастом стали напоминать о себе старые недуги, — рука моя начала побаливать, особенно при перемене погоды. Я созвал всех светил медицинского факультета{422} и всех медиков Святого Козьмы{423}, но ни те, ни другие не посоветовали мне средства лучше, чем отправиться в Барботан{424}, что у подножия Пиренеев, — место, славящееся своими источниками, которым нет равных по лечебным свойствам. В этих источниках — не просто чистая вода для купаний, а особый вид грязи, весьма полезной для людей с ослабленными нервами или таких, которых, подобно мне, угораздило некогда сломать руку или ногу. Перед тем как уехать, я попрощался с маркизой де Л’Эгль, заверив, что мой отъезд не повредит ее намерениям: свидетели предупреждены и, прежде чем предстать перед судьей, обязательно выслушают ее наставления, а поскольку секретарь суда сказал, что все зависит от их показаний, то она останется удовлетворена исходом дела.

Я уехал, доверившись ее обещаниям и в мыслях не имея, что знатная женщина, с которой поступили по чести, способна во второй раз нарушить слово. Между тем, она была замужем за нормандцем, а те, мало того что искусные сутяжники, но и полагают своим принципом, будто человеку никогда не должно становиться рабом своей клятвы. И стоило мне покинуть Париж, как маркиза немедленно доказала, что недалеко ушла от нравов и обычаев людей, среди которых жила. Заставив меня пойти навстречу ее желаниям и дать необходимые наставления свидетелям, она, вместо того чтобы добросовестно соблюсти наши договоренности, подстрекнула преступника изменить свои показания: он заявил, что, вопреки моим обвинениям, якобы ничего у меня не крал, а лишь старательно выполнял мои приказания; не имея денег на содержание моих людей и лошадей, он, опять-таки по моему велению, продал мои пожитки, а если впоследствии вынужден был продать и лошадь, то лишь чтобы обеспечить пропитание двум своим собратьям, с которыми напрасно разыскивал меня в Париже.

Будь я там, мне нетрудно было бы опровергнуть эту ложь, однако прокурор и свидетели, обязавшиеся передо мной сделать все, как хотела маркиза, решили, будто такие показания призваны обелить обвиняемого, елико возможно. Таким образом, они пренебрегли защитой моих интересов и присудили меня к уплате судебных издержек: компенсации в пользу невинно оклеветанного, а кроме того и к возмещению барышнику суммы в четыреста пятьдесят ливров — цены лошади на тот день, когда я ее купил. Нечего сказать, достойная награда и тому, на чьей стороне была правда, и вору, по которому плакала виселица. Но это еще не все! Барышник потребовал, чтобы его судебный залог был выплачен из вмененной мне суммы, поскольку именно в это время ему пришлось оплатить несколько векселей, и даже опротестовав один из них, он сидел без денег и без друзей, способных его поддержать. Мне трудно говорить об этом без негодования против мадам де Л’Эгль, чья подлость и стала причиной всех бед; признаюсь, что, узнав обо всем, готов был уже отомстить ей, не останавливаясь ни перед чем, как если бы имел дело с мужчиной. Завершая этот печальный рассказ, добавлю, что, предъявив пресловутое требование и не дождавшись его удовлетворения, барышник сутки спустя настоял на конфискации мебели и товара у поручившегося за меня человека, а затем и отвез все это добро на площадь, где обычно продавали имущество несостоятельных должников. Можно представить, как был поражен поручитель: ему не оставалось ничего иного, как потребовать от меня ответа, а не дождавшись его, опротестовать все выплаты и проценты.

Когда все это произошло, я был в пути и даже ни о чем не подозревал, ибо просил не писать мне, пока не приеду в Барботан. Хотя мне и отправили несколько писем в те города, где я останавливался по дороге, но, не получая таковые, я, разумеется, не мог на них ответить. Странное дело: среди множества людей, наперебой и ежедневно клявшихся мне в дружбе, не нашлось ни одного, кто пожертвовал бы пятьдесят пистолей ради прекращения этого бесчинства. А они, что и говорить, очень обязали бы меня и спасли бы от поношения человека, которому, в свою очередь, был обязан я. У сословия торговцев, к которому он принадлежал, никогда не бывает по одному кредитору — и вот вместе с барышником к нему подступили и другие, а он, не имея возможности заплатить даже такую ничтожную сумму, думал, что совсем пропал. В один день он потерял все нажитое, хуже того — приобретенное в кредит. Когда я прибыл-таки в Барботан, меня дожидалось множество писем, посланных им мне вдогонку, — увы, они слишком запоздали. Не стану говорить о ярости, овладевшей мной, — она была неописуема. Я помышлял только о мести: когда она запала мне в душу, я уже не мог поступить иначе, чем поступил.

Столь далекое путешествие я предпринял, как уже говорил, с намерением поправить здоровье, но вместо того чтобы, по крайней мере, раз уж приехал, испробовать целебные воды, я немедля собрался в обратный путь, решив действовать, не дожидаясь худших последствий. Мне, как уже упоминалось, стало известно, что камердинер прежде промышлял на большой дороге; тогда я невзначай осведомился, какие есть тому доказательства, и узнал достаточно, чтобы его погубить. Где можно его найти, я уже не сомневался: это оказалось не так трудно, как представлялось сначала. Я велел одному из лакеев снять ливрею моих цветов, отправиться к маркизу де Л’Эглю, якобы наняться на службу и поступить к нему в дом — нормандец не преминет воспользоваться этим, лишь бы новый слуга не требовал большого жалованья. Действительно, тот согласился, ибо никогда не упускал своей выгоды, благо таковая подвернется.

Убедившись, что мой лазутчик принят, я стал ковать железо пока горячо, поскольку вознамерился воздать по заслугам не только семейке маркиза, но, для вящего позора, и самому мошеннику-камердинеру. Все заранее приготовив, я предусмотрительно призвал на помощь тридцать полицейских, дабы не получить отпор, — на рассвете мой лакей отворил им дверь, и, войдя в дом, они взяли вора еще в постели. Маркиз де Л’Эгль, услышав громкий шум, выбежал взглянуть, что происходит. С ним вышла и жена и начала грозить полицейским расправой за то, что те осмелились вторгнуться в дом столь знатной особы. Однако ей тотчас пришлось убедиться, что им нет дела ни до ее пола, ни до титула: один даже наставил на нее мушкетон и, возможно, не ограничился бы этим, если б его не удержал комиссар, который, впрочем, отнюдь не собирался защищать ее — он заявил только, что маркиза заслужила такое обращение, дерзнув угрожать слугам закона, и это ей припомнят в суде. Такое оскорбление заставило знатную даму вспыхнуть от ярости, но ей пришлось его проглотить, равно как и дерзость первого полицейского. Она догадалась, что слуга схвачен по моему наущению, а так как вместе с мужем знала суть прошлого судебного разбирательства не хуже прокурора, то решила, будто я пытаюсь опротестовать вынесенный оправдательный приговор. Но какие бы новые обстоятельства ни открылись, человека нельзя судить вновь, если однажды он уже был оправдан, так что он мог лишь посмеяться над такими потугами. Это немного успокоило оскорбленных супругов — они уселись в карету с видом поруганной чести, чтобы самолично сопровождать арестованного в тюрьму. Сколь же велико было их удивление, когда выяснилось, что заведено совсем другое дело: оказалось, они, не таясь, покровительствовали душегубу с большой дороги! Теперь, спасая его, им пришлось действовать исподволь и просить помощи у друзей, однако никто не обладал таким влиянием, чтобы избавить от наказания преступника, чья вина ясна как божий день. Он был приговорен к колесованию, и единственное, чего им удалось добиться — чтобы его прежде удавили, а не колесовали живьем, как полагается для убийц.

Занятый своей местью, я не позабыл и о торговце, который поручился за меня и, как говорилось выше, жестоко за то поплатился. Он требовал возмещения своих убытков, и было справедливо не только вернуть ему все имущество, но и вознаградить. Конечно, мне не пристало корить себя в том, что он наделал столько долгов, но ведь это по моей вине с ним случились все вышеназванные неприятности. Я предложил ему две тысячи франков, а потом и тысячу экю, но, отвергнув их с оскорбленным видом, он заявил, будто потерял раз в пять или шесть больше, и пояснил: его товары ушли менее чем за полцены, и только это обязывает меня возместить свыше четырех тысяч экю. Кроме того, из-за меня он продал свою лавку, ежедневно приносившую недурной доход, и я должен понять, что ему не только нужно открыть новую, но и возвратить кредит, срок которого как раз приближается; вот каковы его убытки и нужды, и, коль скоро я оставлю его на произвол судьбы, он погибнет, а жена и дети пойдут по миру. Как бы он ни настаивал, — не было сомнений, что просимая сумма явно завышена, так что я, хоть и против желания, был вынужден судиться с ним. Дело окончилось в мою пользу: вместо пресловутой тысячи экю меня обязали выплатить лишь половину, но ради прежних добрых чувств между нами я не стал скупиться и вручил ему первоначально предложенную сумму.

Вот так завершается моя история, которую я назвал бы не слишком благополучной, не доказывай она липший раз, что все мы в этом мире обречены горестям. Итак, рассудив, что жизнь полна печали и скорби, я в конце концов сделал тот шаг, на который должен был решиться давным-давно, — удалился в монастырь, где в немощи, неизбежной для столь преклонных лет, ныне ожидаю часа, когда Господу будет угодно призвать меня к себе{425}.

Конец

ПРИЛОЖЕНИЯ

В. Д. Алташина «Карта и территории»[1] Куртиля де Сандра

«Выбросьте реальность в окошко, и она войдет через дверь» — так называется одна из статей о современной французской литературе, опубликованная в газете «Le Monde» 20 января 2012 года. И правда — что может быть интереснее реальной жизни? Ведь подчас она предлагает сюжеты, которые ни в одном сне не приснятся, какие никогда не выдумает даже самая богатая фантазия! Наша эпоха конца XX — начала XXI века тому яркое подтверждение. В литературе доминирует «авто» и «био» — правда, мимикрирующая под вымысел, или вымысел — под правду о себе или о другом; роман черпает вдохновение из происшествия, вырастает из подлинной жизни известного человека, автор беззастенчиво делает героем самого себя, ибо нет ничего загадочнее и интереснее реального, умело преподнесенного факта.

Но оговоримся сразу: и это не ново под Солнцем! Вся многовековая история литературы колеблется между «картой» и «территорией», стремлением творчески преобразовать действительность или вымерить ее линейкой и циркулем, дать живописное полотно или точную фотографическую копию, которая, однако, никогда не будет воплощением территории. Ибо карта, по меткому замечанию А. Коржибски, не есть территория. Карта без территории — чистый вымысел, территория без карты — необозримая реальность, стремление понять которую и приводит к неизбежному появлению карты, способной уместить на одном листке огромные пространства.

Куртиль де Сандра решил изобразить «территорию» французской истории XVII века на «карте» романа, избрав для этого популярную форму мемуаров.

Его имя, — пишет о нем Вольтер в «Веке Людовика XIV», — упоминается здесь лишь для того, чтобы предупредить французов, а особенно иностранцев, что они самым серьезным образом должны остерегаться всех этих лживых мемуаров, напечатанных в Голландии. Куртиль — один из самых порицаемых авторов этого жанра. Он наводнил Европу вымыслами под именем истории.

Цит. по: Lombard CS 1982: 4

Негодование Вольтера — историка, требовавшего документальной точности, отказавшегося от хронологического перечисления фактов и изменившего само представление об историческом сочинении, — вполне понятно. Объяснимо и непонимание Вольтера — писателя-классициста, весьма скептически относившегося к «низкому» жанру романа. Но как мог автор «Кандида» не разглядеть в Куртиле своего собрата и непосредственного предшественника, талантливо соединившего историю и вымысел, подобно тому, как сам Вольтер сольет воедино философию и невероятные приключения?

Все объясняется просто — переходным характером эпохи, когда отбрасывались архаичные стереотипы и их место занимали новые модели, еще искавшие себя, не устоявшиеся, а потому часто воспринимавшиеся в штыки даже самыми передовыми людьми эпохи. Например, такими, как Вольтер или Бейль, писавший о том же Куртиле:

Жаль, что этот человек, наделенный таким плодотворным гением и даром писать с удивительной легкостью, не предпринял ничего, чтобы лучше употребить свои таланты. Если бы он последовал примеру великих писателей античности и придерживался тех правил, которые столь подробно объяснили корифеи исторического жанра, он мог бы стать хорошим историком.

Цит. по: Lombard CS 1982: 355

Но, стремясь изобразить ход истории — территорию, Куртиль пропускает ее сквозь ретину своего героя-рассказчика, создающего свою карту, верную в основных линиях и пропорциях, но субъективную в колористике и масштабе. Он был одним из первых, кто решил использовать интерес читателя к Истории, преобразил ее воображением и открыл секрет массовой литературы.

Хорошим историком Куртиль не стал — да вряд ли и стремился к этому. Его талант лежал совсем в иной плоскости — рассказывания увлекательных историй, и он стал писателем-новатором, чье имя пережило века.

Рубеж 17-го и 18-го столетий — а именно на этот период приходится его деятельность — время переходное, неустойчивое, когда ломается старое и зарождается новое; недаром во французской культуре существует особое понятие — fin du siècle. Для Франции это к тому же был конец не просто века, но «Великого века» — века Корнеля, Расина, Буало и Мольера. Век этот прославил французскую словесность и остался в истории «веком Людовика XIV», и в нем Куртилю действительно не было места (как тут не вспомнить уничижительную характеристику, данную ему Вольтером!). Французский классицизм с его строгой размеренностью, ясностью, математической стройностью и логичностью уходит в прошлое вместе с уходом стабильности из государственной жизни. На смену продуманным и взвешенным действиям кардинала Ришельё, всячески укреплявшего мощь французского государства и абсолютную королевскую власть, приходит эпоха войн и волнений. После смерти кардинала (1642 г.) и не намного пережившего его короля Людовика XIII (1643 г.), наступает эпоха Регентства королевы-матери Анны Австрийской и ее фаворита кардинала Мазарини, не отличавшегося государственными талантами своего предшественника и заботившегося прежде всего о собственном благополучии, — так, по крайней мере, изображают его все современники. Это время, ознаменованное смутами гражданской войны, так называемой Фронды (1648–1653 гг.), расколовшей страну, внесшей в жизнь сумятицу и беспорядок. Личное правление Людовика XIV начинается в 1661 году, и хотя этот король, известный приписываемым ему выражением «Государство — это я», делает все для укрепления страны и своей власти, именно он, стремясь за время своего долгого царствования доказать приоритет Франции, ввергает ее в четыре войны. Первая, известная в истории под названием Деволюционной, была вызвана его намерением завладеть Испанскими Нидерландами (Бельгией), чему воспротивилась Голландия, заключившая против Франции тройственный союз с Англией и Швецией. Война была непродолжительной (1667–1668 гг.), и Людовику XIV пришлось ограничиться аннексией нескольких пограничных крепостей. Вторая война, называемая Голландской (1672–1679 гг.), началась вторжением короля в Голландию с большой армией под командованием талантливейших полководцев той эпохи — Тюренна и Конде. Она окончилась Нимвегенским миром, по которому Голландии были возвращены все сделанные французами завоевания, а Людовик XIV получил вознаграждение от Испании, отдавшей ему Франш-Конте и несколько пограничных городов в Испанских Нидерландах. Теперь, когда король был на вершине могущества и славы, он, пользуясь слабостью и раздробленностью Германии, стал самовластно присоединять к французской территории пограничные местности, которые на разных основаниях признавал своими. Так, в 1681-м он занял имперский город Страсбург. Бессилие Испании и Германии перед Людовиком XIV выразилось далее в формальном договоре, заключенном ими с Францией в Регенсбурге (1684 г.), устанавливавшем перемирие на двадцать лет и признававшем за Францией все сделанные ею захваты, лишь бы она не претендовала на новые земли. Однако вскоре Людовик XIV под разными предлогами совершил нападение на прирейнские земли и овладел почти всей страной от Базеля до Голландии. Это стало началом третьей войны, продолжавшейся десять лет (1688–1697 гг.) и страшно истощившей обе стороны. Окончилась она в 1697 году Рисвикским миром, по которому Франция удержала за собой Страсбург и некоторые другие произвольные «воссоединения».

Четвертой, и последней, войной Людовика XIV была Война за испанское наследство (1701–1714 гг.). Со смертью испанского короля Карла II должна была пресечься испанская линия Габсбургов, что привело к попыткам дележа испанских владений между разными претендентами, о чем Людовик XIV вел переговоры с Англией и Голландией. В конце концов, Людовик XIV, женатый на дочери испанского короля Филиппа IV, добился от Карла II завещания, провозглашавшего наследником испанского престола одного из его внуков, Филиппа Анжуйского, при условии, что никогда французская и испанская короны не соединятся в одном и том же лице.

Но на испанский престол явился и другой претендент — эрцгерцог Карл, второй сын императора Леопольда I. Едва умер Карл II (1700 г.), Людовик XIV двинул войска в Испанию ради утверждения прав своего внука, Филиппа V, но встретил отпор со стороны новой европейской коалиции, состоявшей из Англии, Голландии, Австрии, Бранденбурга и большинства германских княжеств. Война за испанское наследство велась с переменным успехом, французы терпели одно поражение за другим, и к концу войны положение Людовика XIV сделалось крайне затруднительным. Страна была разорена, народ голодал, казна опустела, и престарелый король стал просить мира, который и был заключен между Францией и Англией в 1713 году в Утрехте.

Стоит отметить, что только две последние войны не попали на страницы романа Куртиля, ввиду того, что написан он был до их начала. События же Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) — первого военного конфликта в Европе, затронувшего в той или иной степени почти все европейские страны (в том числе и Россию), — а также Фронды, Деволюционной и Голландской войн изображены детально и точно, с явным знанием истории и военного дела.

Вторая половина 17-го столетия ознаменовалась не только масштабными международными конфликтами, но и бурным развитием наук. Изобретение счетной машины и барометра, телескопа и парового котла, экспедиции Гудзона (1607 г.), Абеля Тасмана (1643 и 1644 гг.), дальние путешествия и отчеты о них расширили представление об окружающем мире: то, что прежде представлялось стабильным и неизменным, оказалось подвижным и переменчивым. Человек конца XVII века, лишившийся прежней стабильности и определенности, переживает глубочайший кризис: слишком многое вокруг него поменялось, он больше не может определить своего места в окружающем мире, теряет ясное представление о самом себе и о других. Его состояние как нельзя более точно определяет один из блистательнейших ученых и философов эпохи Блез Паскаль (1624–1663), задавшийся не случайным вопросом: что же такое человек во Вселенной? — и сравнивший человека с мыслящим тростником. Нечто подобное произойдет во Франции и веком позже, когда Стендаль, пытаясь определить перемены, происходящие в культуре, заметит: «На памяти историка никогда еще ни один народ не испытывал более быстрой и полной перемены в своих нравах и своих развлечениях, чем перемена, происшедшая с 1780 до 1823 года. А нам хотят давать ту же литературу!» (Стендаль 1959/7: 30).

Изменения микро- и макрокосма приводят к изменениям в культуре и литературе, что выразится в «споре древних и новых» — важнейшем эстетическом диспуте во Французской Академии рубежа XVII–XVIII веков между ортодоксальными представителями классицизма во главе с Никола Буало и писателями, стремившимися в рамках классицистической доктрины к обновлению литературной теории и практики, во главе с Шарлем Перро[2].

Хотя классицизм с его жесткой и четкой системой, не терпящей никаких отступлений (знаменитое «Мнение Французской Академии по поводу трагикомедии „Сид“» в 1638 году сурово осудило шедевр Корнеля за несоответствие норме), еще долго не будет сдавать своих позиций, возрождаясь, как Феникс, в виде неоклассицизма, веймарского классицизма или классицизма XVIII века, но его авторитет уже не является непререкаемым, что дает возможность для все более смелого развития новых тенденций, прежде всего в неканонических жанрах.

Роман, жанр маргинальный и презираемый, а потому свободный и открытый, окажется наиболее чутким к изменениям социокультурной, политической, исторической ситуации, что будет доказано и следующим столетием, которое во Франции по праву назовут его «золотым веком». Барочный роман XVII века, хотя им полсотни лет спустя и будет зачитываться еще совсем юный Руссо, перестает удовлетворять потребности читателя. Низовое барокко, представленное бытописательным романом, оказалось слишком обыденным и приземленным, чересчур погруженным в изображение изнанки жизни, судьбы простого человека. «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона» (1623–1633) Шарля Сореля (1602–1674), дающее широкое полотно французской жизни, на фоне которой действует ловкий, умный, смелый авантюрист; «Комический роман» (1651–1657) Поля Скаррона (1610–1660), описывающий странствия по стране труппы комедиантов и весьма правдиво изображающий провинциальную действительность с ее мелочностью, невежеством и скукой, грязные дороги и постоялые дворы, или «Мещанский роман» (1666) Антуана Фюретьера (1620–1688), реалистично рисующий обыденный мир заурядных людей, — даже эти лучшие образцы жанра не могли надолго удержать внимание читателя, жадно следившего за происходящим в стране и за ее пределами, интересовавшегося историей, политикой и наукой.

Антипод бытописательного романа — роман прециозный[3] или галантно-героический — изображал, напротив, мир возвышенных страстей и безупречных героев. Он отличался большими размерами (так, «Артамен, или Великий Кир» Мадлен де Скюдери насчитывал 13 095 страниц), неестественной возвышенностью чувств и перегруженностью фабулы, в основу которой были положены похищения, переодевания, узнавания. Центральные персонажи строились по одному образцу: герой прекрасен, отважен, но в то же время галантен и чувствителен. Прекрасная и несчастная героиня страдает в разлуке с любимым, однако в конце романа они непременно сочетаются браком. Романы были довольно монотонны и малооригинальны, хотя лучшие из них, «Клеопатра» (1647–1658) Готье ла Кальпренеда (1609–1663), «Полександр» Марена Ле Руа де Гомбервиля (1600–1674), отличавшиеся обилием географических сведений, почерпнутых из реляций путешественников, буквально зачаровывали современников экзотическими топонимами; в «Артамене, или Великом Кире» (1649–1653) Мадлен де Скюдери (1607–1701) под экзотическими масками изображались все известные лица и события этих лет (принц Конде, г-жа де Лонгвиль, кардинал де Рец, битва при Рокруа и т. п.). Эти произведения еще и в следующем веке будут привлекать читателя необычайностью приключений, исключительностью характеров и чувств. Жан де Лафонтен в балладе «О чтении романов и книг о любви» (1665) признавался, что перечитывал «Полександра» «двадцать и двадцать раз». Но уже в середине XVII века аббат де Пюр отмечает, что героический роман начинает надоедать длиннотами, монотонностью и неправдоподобием. Наиболее последовательную атаку на галантный роман предпринял Буало в сатирическом диалоге «Герои романа», где Плутон, Меркурий и Минос, видя романических героев с громкими историческими именами, никак не могут узнать в них своих старых знакомцев: имена те же, что у античных героев, но речи непонятны, а поступки вызывают изумление и смех. В конце XVII — начале XVIII века само слово «роман» стало во Франции синонимом неправдоподобного, и авторы всячески избегали его в названиях своих произведений, предпочитая «историю», «жизнь», «хронику» или «мемуары». Именно так названо и большинство произведений Куртиля, который талантливо соединил опыт обоих типов барочного романа: бытописательного с его приземленностью и реализмом в изображении повседневности и галантного с его мнимым историческим правдоподобием, ведь речь там шла об истории давней и далекой, а действие происходило в самых экзотических странах (на что, безусловно, оказали влияние заморские плавания). В прециозном романе историзм обычно сочетался с принципом ключа (так называемые romans à clef), то есть с замаскированным изображением реальных лиц и событий современности, — Куртиль же называет героев их реальными именами, что, впрочем, с его стороны весьма неосмотрительно: почти все произведения писателя были запрещены.

Поскольку, как мы уже говорили, роман теряет доверие и интерес читателя, его место занимают документальные жанры. Это прежде всего мемуары, написанные участниками событий по горячим следам. Именно на конец XVII века во Франции приходится всплеск в написании воспоминаний, что в принципе является характерным для напряженных переломных эпох. «Мемуары» (опубл. 1662) Ларошфуко, автора знаменитых «Максим», деятельного политика; «Мемуары» (опубл. 1696) Бюсси-Рабютена, известного военачальника, автора «Любовной истории галлов» (1665), которые охватывают почти сорок лет жизни (1622–1666 гг.); «Мемуары» видного участника Фронды кардинала де Реца (1613–1679), опубликованные лишь в 1717 году, но известные современникам в списках; «Мемуары» мадемуазель де Монпансье, где рассказывается о шестидесяти годах жизни принцессы (1627–1688 гг.), — впервые увидевшие свет только в 1718-м, они также читались современниками, — вот лишь некоторые из наиболее ярких произведений, оказавших несомненное влияние на развитие романа. В них было то, чего ему так не хватало: достоверность детали, изображение реальной и в то же время героической действительности, любовь и подвиг, забавные случаи из жизни и трагические эпизоды, смех и слезы, возвышенное и обыденное.

Новый вид романа, для которого в принципе, по мнению М. М. Бахтина, характерен тесный контакт «со стихией незавершенного настоящего» (Бахтин 2000: 218), появляется под воздействием сложившейся в конце XVII — начале XVIII века социокультурной ситуации, когда в центре внимания оказывается человек как личность, когда под влиянием произошедших экономических, демографических, политических и религиозных изменений меняется отношение к обществу и к каждому его отдельному представителю, и необходимость познать и понять человеческую природу осознается все отчетливее. Новые жизненные приоритеты, развитие наук, в том числе и наук о человеке, приводят к увеличению интереса к документальным жанрам, что проявляется в широкой публикации воспоминаний, отчетов о путешествиях, писем, а в дальнейшем и к слиянию документальности с художественностью. Вертикальная концепция мира, в том числе и в литературе, когда герои произведений (как классицизма, так и барокко) расположены выше или ниже читателя, сменяется горизонтальной, когда герои расположены в той же плоскости, что и читатель, в том же временном и географическом измерении. Одной из специфических особенностей романного жанра является «новая постановка автора», изменение взаимоотношений автора с изображаемым миром: «они находятся теперь в одних и тех же ценностно-временных измерениях, изображающее авторское слово лежит в одной плоскости с изображенным словом героя и может вступить с ним (точнее: не может не вступить) в диалогические взаимоотношения и гибридные сочетания» (Бахтин 2000: 219). Именно такой диалог — автора-рассказчика с героем, автора с исторической действительностью, автора и рассказчика с читателем — мы встречаем в мемуарной литературе конца XVII века, устремленной как к познанию окружающего мира, так и к познанию своего места в нем, и эту характерную тенденцию эпохи смог уловить и продуктивно использовать Куртиль де Сандра.

Имя Гасьена Куртиля де Сандра (1644–1712), ныне почти забытое, было хорошо известно читателям рубежа XVII–XVIII веков, когда его памфлеты, мемуары, сборники галантных историй и анекдотов, политических размышлений и любовных интриг регулярно издавались и переиздавались, привлекая неизменный, подчас скандальный интерес. Полной уверенности в дате рождения и в написании его имени нет, поскольку писатель подписывался по-разному: в 1689 году при покупке собственности в Верже он поставил подпись «Гасьен де Куртиль, шевалье, сеньор де Сандра, ле Верже и других мест» (Gatien de Courtilz, Chevalier, Seigneur de Sandras, le Verger et autres lieux), нотариальные же документы подписывал обычно «Гасьен де Куртиль» (Gatien de Courtilz).

Его творческая карьера начинается в 1678-м (год публикации «Принцессы Клевской» г-жи де Лафайет) и длится до его смерти в 1712 году. Именно этот период с 1680 по 1715 год, когда со смертью Людовика XIV начнется новая эпоха — эпоха Просвещения, является переломным для французского романа, ищущего новые формы. В эти годы, как пишет Ж. Ломбар, Куртиль был единственным писателем, отличавшимся как особой продуктивностью, так и использованием разных литературных форм (см.: Lombard ACS 1988) — методом проб и ошибок он ищет то, что будет интересно читателю.

Жизнь писателя, о которой известно не очень много, напоминает его собственные авантюрные романы. Он происходил из старинной дворянской семьи и получил неплохое образование — им он был обязан помощи своего кузена Шарля де Клэра. В это время обучение сводилось к изучению древней истории и латинской поэзии, хотя произведения таких авторов, как Боккаччо, Сервантес, Макиавелли, равно как современников и соотечественников — Оноре д’Юрфе, Фюретьера, Мольера, Расина, Корнеля, — были ему хорошо знакомы. Избрав военную карьеру, в периоды мирной жизни — с 1668 по 1672 год — он продолжает свое образование у кузена на улице Сен-Пэр и в замках Вексена, где сводит знакомство с Моншеврёем, Ла Виллетертром и другими знатными людьми. Так, брат Моншеврёя был дружен с будущей госпожой де Ментенон, гостившей у них в доме в 1660–1669 годы. Позднее, около 1680 года, Куртиль благодаря этим знакомствам будет представлен принцу Конде, которому в 1683-м адресует письмо с предложением написать историю его жизни. Заметим, что, хотя «Жизнь принца Конде» так и не была написана, полководец стал героем многих произведений писателя. Шантийи, где жил в то время принц, было очень популярным местом у военачальников, писателей, представителей королевского двора, имена которых часто будут слетать с пера Куртиля. Именно там он мог повстречать многих героев своих будущих произведений.

Что касается военной карьеры, то она сложилась у Куртиля весьма успешно и тоже дала материал для писательского вдохновения: все военные кампании, которые будут описаны на страницах произведений, действительно были пережиты самим автором.

Куртиль поступил на военную службу в 1660 году, когда ему было всего лишь 16 лет (как не вспомнить Рошфора!), и был принят в первую роту мушкетеров короля под началом д’Артаньяна. Таким образом, большинство событий, описанных им в псевдомемуарах бывшего командира, пережито самим автором, что характерно для его творчества в целом. В 1667-м он получил звание корнета в Иностранном королевском полку, участвовал под руководством виконта де Тюренна (еще одного героя многих своих произведений) во фландрской кампании. В 1668-м под началом принца Конде принимал участие в захвате Франш-Конте. Когда в 1672-м вновь начинается война, Куртиль получает роту в полку Бопре-Шуазёля, становится капитаном кавалерии и проходит почти всю Голландскую войну (его «История Голландской войны» увидит свет в 1689-м). С 1674 по 1678 год принимает участие в каталонской кампании, и одна из первых книг Куртиля будет посвящена именно этим событиям. После заключения Нимвегенского мира (август-сентябрь 1678 г., февраль 1679 г.) он оставляет службу и посвящает себя литературе. В 1678-м в Париже вышли в свет два его первых литературных опыта: «Описание того, что произошло в Каталонии в 1674 и 1675 годах», а также «Любовные и галантные новеллы» — сочинения, получившие официальное разрешение властей (все остальные будут изданы нелегально) и обозначившие два направления в его творчестве: история и любовь.

Год 1678-й — веха и в личной жизни автора: Куртиль женится во второй раз (первая жена умерла, оставив его вдовцом в 27 лет, в третий раз он женился за год до смерти на вдове издателя, незадолго до этого шпионившей и доносившей на него). Это будет самый долгий (почти тридцать лет — с 1678 по 1706 г.), прочный и счастливый союз.

Начиная с 1683 года жизнь его проходит в переездах с места на место: Италия, Англия, Испания, но чаще всего — Голландия, где он публикует плоды своего пера. Вполне вероятно, что Куртиль пробовал себя и в роли книгоиздателя — это произошло в 1686 году в Льеже под псевдонимом Луи Мофора, где он издал пять своих произведений. С 1683 по 1686 год он выпускает еще тринадцать творений: двенадцать в «Кёльне» у фиктивных издателей, в частности «у Пьера Марто», и одно в 1685-м — у Хенрика ван Булдерена, в Гааге, где прожил довольно долго.

Неизвестно, в какой мере материальная необходимость подтолкнула Куртиля к поискам своего места на литературном поприще, но оно, безусловно, способствовало его финансовому благополучию. Так, в 1686 году в Гааге, все у того же ван Булдерена, он издает газету «Исторический и политический Меркурий» (Mercure historique et politique), редактором которой оставался до 1693 года; она приносит ему стабильный и неплохой доход. В то же время он занимается подпольной литературной деятельностью, способствуя распространению своих книг во Франции, куда регулярно наведывается. В 1689-м он приобретает в собственность земли Верже, в Шюэль, рядом с Куртенэ[4], где и поселяется окончательно, имея, однако, еще три адреса в Париже, ибо полиция уже давно ведет за ним наблюдение. Итог конфликта с властями не замедлил воспоследовать: 22 апреля 1693 года Куртиля заключают в Бастилию на шесть лет (Бастилия станет непременным топосом его произведений, а сам тюремный опыт вдохновит его на «Мемуары г-на Ж.-Б. де Лафонтена», написанные якобы во время заключения). После освобождения, 2 марта 1699 года, он уезжает в Верже, но в 1701-м начинает новую литературную авантюру в Париже. За ним опять надзирает полиция, получающая регулярные доносы от той самой вдовы книготорговца, которая через несколько лет станет последней женой скандального автора. Но Куртиль больше не намерен возвращаться в Бастилию: теперь он, оказывается, — субъект «секретных приказов» и находится под защитой комиссара полиции Деламара — факт, трудно поддающийся объяснению. С 1708 по 1711 год о его жизни ничего не известно, за исключением последнего брака.

Яркая, насыщенная жизнь не могла не отразиться в его творчестве, поражающем разнообразием жанров, форм и тем: хроники, трактаты, памфлеты, биографии известных людей, в большей или меньшей степени романизированные, а также собственно романы, апокрифические мемуары, исторические и галантные новеллы, точное число которых до сих пор не установлено[5].

Ж. Ломбар выделяет в творчестве Куртиля три основных жанра: скандальная хроника, биография и памфлет, полагая при этом, что наибольшего успеха писателю удалось достичь в написании апокрифических мемуаров. В этом жанре было создано девять произведений, среди которых и наиболее известные, обеспечившие автору посмертную славу: «Мемуары M. L. C. D. R.» (1687), «Мемуары г-на Ж.-Б. де Лафонтена» (1698); «Мемуары г-на д’Артаньяна» (1700), «Мемуары г-жи маркизы де Френ» (1701), «Мемуары г-на маркиза де Монбрюна» (1701), «Итальянская война, или Мемуары г-на графа д’***» (1702), «Война в Испании, Баварии и Фландрии, или Мемуары г-на маркиза д’***» (1706), «Мемуары г-на де Б***, секретаря M. L. C. D. R.» (1711), «Мемуары г-на де Бордо» (написаны между 1698 и 1704; опубл. 1758).

Отметим преемственность между первыми и последними, опубликованными при жизни, псевдомемуарами — M. L. C. D. R. и его секретаря, о котором, правда, в апокрифе M. L. C. D. R. даже не упоминается: видимо, писатель в конце жизни решил воспользоваться славой своего первого в данном жанре и самого удачного, по единодушному мнению критиков, творения.

Если герои первых пяти романов — лица исторические, то герои последних — вымышленные. Особой известностью пользовались «Мемуары M. L. C. D. R.», «Мемуары г-на д’Артаньяна», «Мемуары г-жи маркизы де Френ», «Мемуары г-на маркиза де Монбрюна».

Практика написания псевдомемуаров была достаточно широко распространена в конце XVII века, когда, например, появилась «История матери и сына», опубликованная в Амстердаме лишь в 1730 году: в ней от имени кардинала Ришельё рассказывается о жизни Марии Медичи и ее сына Людовика XIII. Авторство этого произведения приписывается Ф. де Мезере (1610–1683), чья популярная многотомная «История Франции» (1643–1651) пользовалась огромным успехом. В 1676 году вышли в свет «Мемуары маршала дю Плесси», написанные, по всей видимости, его секретарем Сегре и просмотренные братом маршала Ж. де Шуазёлем. В этом же году появляются «Мемуары де Понти», вероятно, написанные в Пор-Рояле Тома дю Фоссе по воспоминаниям самого Понти, которому автор, пытаясь приукрасить биографию героя, приписал вымышленные приключения. В 1674-м выходят «Мемуары о жизни Генриетты Сильвии Ла Мольер» г-жи де Вильдье, где хотя и указываются имена реальных людей и описываются реальные события, но сам сюжет представляет лишь плод воображения писательницы — пример, явно вдохновивший Куртиля на создание его апокрифических произведений.

Огромной популярностью пользуются в это время и исторические новеллы, в которых вымысел преподносится под видом реальных фактов. Так, например, один из наиболее плодовитых авторов XVII века Ж. де Прешак (1647–1720) в предисловиях к своим произведениям утверждает, будто описывает «то, что было», а не «то, что должно было быть», вступая в полемику с эстетикой классицизма, изображавшего не реальную жизнь, но то, что представлялось правильным с позиции разума (ср. у Буало в «Поэтическом искусстве» (1674): «пусть правда выглядит всегда правдоподобно») в романах «Английская принцесса, или Герцогиня-королева» (1677) и «Героиня-мушкетер» (1677) — последний роман, по уверению автора, представлял собой подлинную историю некой графини де Мейрак.

Известно, что исторические сочинения этого времени далеки от точности и строгой документальности: многие авторы считают себя вправе дополнять исторические факты тем, что, по их мнению, вполне могло бы произойти. Их основная цель — изысканно повествовать о великих деяниях королей и полководцев, о громких событиях эпохи, из чего, по возможности, должно следовать моральное наставление; при этом не требовалось ни точности, ни ссылок на источники, а факты можно было и приукрасить.

Отношение к истории изменится лишь в XVIII веке, когда она превратится в научную дисциплину благодаря сочинениям Монтескьё и Вольтера: те откажутся от простого перечисления фактов и описания биографий и будут пытаться объяснить исторический процесс, исходя из его закономерности и логичности; ход истории для них определяют не Бог, рок или случай, а естественные причины. Историки же XVIII века позволяли себе вольности в изложении исторических фактов, как, например, все тот же Ф. де Мезере, труд которого, «Краткая история Франции» (1668), можно отнести к разряду «галантной историографии», весьма далекой от точности, как и труды А. Варийя (1620–1696), историографа Гастона Орлеанского, автора «Истории Франции» (1683–1692), «Истории религиозных волнений в Европе с 1374 по 1569 год» (1686–1689) и др. Ученик последнего, Сезар де Сен-Реаль (1643–1692), по примеру своего учителя придавал мало значения точности, заботясь лишь об увлекательности повествования. Его перу принадлежат «романизированные истории», такие как «Дон Карлос» (1673), вдохновивший Шиллера, или «Заговор в Венеции» (1674), получивший высокую оценку Вольтера.

Специфика творчества Куртиля де Сандра состоит в том, что он попробовал свои силы во всех этих популярных жанрах. Его перу принадлежат хроники («Описание того, что произошло в Каталонии в 1674–1675 годы», 1678; «Описание того, что произошло во Фландрии и в Германии в ходе кампании 1678 года до заключения мира», 1679; и др.), четыре биографии (Тюренна, 1685; Колиньи, 1686; Кольбера, 1695; шевалье де Рогана, опубл. 1713), девять вышеназванных псевдомемуаров, сборник «Любовных и галантных новелл» (1678), «Новый сборник галантных писем и записок» (1680), а также «Война в Италии, или Мемуары г-на графа д’***» (1702), описывающие в основном галантные похождения героя, так же как и «Приключения графини из Страсбурга» (опубл. 1716). Как метко замечает Ж. Ломбар, все творчество Куртиля в той или иной мере обращено к истории: его памфлеты — это «суд над историей», его трактаты — «комментарии к истории», его журналистская деятельность — «история в процессе становления». Такие заглавия дает автор главам своей монографии, освещая разные стороны деятельности писателя, ощутившего на себе «притягательную силу истории» (Lombard CS 1982).

Наибольший интерес для читателя, безусловно, представляют биографии и псевдомемуары, которые, увлекая живостью повествования, позволяют погрузиться в изображаемую эпоху, почувствовать ее дух, подышать ее воздухом, увидеть знаменитых людей по-домашнему, без прикрас.

Интересно пробежать взглядом по трем произведениям писателя, герои и события которых широко использованы Куртилем и в его самом известном романе, ныне предлагаемом вниманию читателей, — «Мемуарах M. L. C. D. R.». Это — «Жизнь виконта де Тюренна» (1685), «Жизнь Жан-Батиста Кольбера» (1695) и «Мемуары г-на д’Артаньяна» (1700).

«Жизнь Жан-Батиста Кольбера, государственного министра в царствование Людовика XIV, короля Франции» объективностью изложения материала, строгой хронологией повествования, сухостью языка, четкостью и сжатостью композиции полностью отвечает всем канонам исторического труда своей эпохи. В предисловии к изданию 1695 года, анонимно вышедшему в Кёльне, Куртиль де Сандра сообщает, что при написании этого труда им руководило желание рассказать будущим поколениям о великих делах выдающегося государственного деятеля, показать без прикрас его достоинства и недостатки. Он настаивает на своевременности подобного произведения, так как если бы его опубликовали позже, то читатель мог бы с недоверием отнестись к истинности фактов, которые в нем содержатся: как известно, большинство событий, происходящих в мире, воспринимается искаженно, если вовремя не позаботиться об их сохранении в памяти. Когда историю жизни человека пишут много лет спустя после его смерти, велика опасность не суметь отличить правду от лжи, т. к. «то, что кажется наиболее правдоподобным, не всегда является истинным, и, напротив, то, что кажется ложным, чаще всего оказывается правдой». Куртиль вступает в полемику с одним из требований классицизма — правдоподобия, а не правды:

Невероятное растрогать не способно. Пусть правда выглядит всегда правдоподобно, — (Пер. Э. Липецкой)

призывал Н. Буало в своем «Поэтическом искусстве» (1674. Песнь III).

Проблема правды и правдоподобия широко дискутируется в конце XVII — начале XVIII века, и большинство писателей тогда будут высказывать мысли, сходные с этим утверждением Куртиля де Сандра, опередившим их почти на полстолетия. Так, аббат Прево в предисловии к роману «История Кливленда» (1731–1739) подчеркивает, что правдоподобие не является непременным признаком истины и что мы видим, как ежедневно случаются тысячи вещей, которые мы сочли бы невозможными, если бы не видели их собственными глазами. Того же мнения придерживается и аббат де Ламбер в предисловии к «Мемуарам знатной дамы, удалившейся от света» (1741): он признается, что часто жертвовал истиной ради правдоподобия, потому что многие реальные факты могут показаться невероятными. Дидро в статье «Прекрасное» (1751), написанной им для своей знаменитой «Энциклопедии», призывает к раскрытию сущности вещей через исключительное и выдающееся, добавляя, что «прекрасное — есть только правдивое, раскрытое через возможные, но редкие и чудесные обстоятельства» (Дидро 1980: 526). Таким образом, полемизируя в своем предисловии с эстетикой классицизма, Куртиль закладывает основы эстетики нового времени — эпохи Просвещения.

В этом произведении автор как истинный историк стремится к максимальной точности в изложении фактов, отбирая только те из них, которые не вызывают никаких сомнений. Возможно, именно с этим стремлением к достоверности и связано намеренное сужение рамок повествования: это не история царствования Людовика XIV и не вполне история жизни Кольбера — это лишь исторический фрагмент, отрезок биографии, когда Кольбер был одним из главных министров короля, а государственные события обрисовываются, только если главный герой имеет к ним непосредственное отношение.

Иную задачу ставит перед собой автор в «Жизни виконта де Тюренна», что явствует уже из самого названия: «Жизнь виконта де Тюренна, главного маршала лагерей и армий короля, генерального полковника легкой кавалерии, губернатора Нижнего и Верхнего Лимузена, включающая все наиболее примечательные события его времени, касающиеся как армии, так и дворов Франции, Германии и других стран» (на этот раз Куртиль скрыл свое авторство под псевдонимом: «господин дю Бюиссон, первый капитан и майор полка Верделена»). Если в предыдущем произведении его интересовала только деятельность Кольбера, то рамки этого труда значительно шире: не только жизнь выдающегося полководца, но и армия, не только армия, но и двор, не только Франция, но и другие страны. Больший охват материала влечет за собой большую свободу в изложении фактов и меньшую уверенность в их достоверности. Вероятно, поэтому автор и берет себе псевдоним военного, который хотя и принимает на себя обязанности историка, однако не может с полным правом называться таковым, ибо пишет о том, что известно лишь ему самому, т. е. придерживается, невзирая на стремление к достоверности, субъективного взгляда на вещи:

Если от историка прежде всего требуется говорить правду, то, без сомнения, это произведение удовлетворит тех, кто его прочтет. Именно правдивости стремился я достичь прежде всего, надеясь, что после того, как я заслужил хорошую репутацию с оружием в руках, я не потеряю ее, взявшись за перо.

Courtilz Turenne 1693

В предисловии рассказчик проводит четкую грань между генеалогией, цель которой — «копаться в древностях», и историей, требующей высказать все «за» и «против», предоставив судить обо всем самим читателям. История, по мнению рассказчика, в отличие от дневника, должна быть краткой: восьми-десяти строчек достаточно для изложения любого события, каким бы великим оно ни было. Однако есть случаи, когда хороший историк вправе отступить от данного правила и уделить большее внимание важным событиям. Прозорливый читатель должен понять, что именно так будет поступать автор, который в предисловии устами рассказчика излагает свое писательское кредо.

Что же касается «Мемуаров г-на д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащих множество частных и секретных сведений о событиях, которые произошли в царствование Людовика Великого», то в предисловии Куртиль де Сандра, скрывшийся на сей раз под маской издателя, пишет о том, что после смерти д’Артаньяна, «случившейся не так давно», он отыскал среди его бумаг множество отрывков, которыми и воспользовался для составления этих мемуаров, лишь придав им отсутствовавшую связность. Всю славу от авторства «Мемуаров» он оставляет г-ну д’Артаньяну, не боясь, однако, разделить с ним позор, если публика найдет их не заслуживающими внимания. Далее в «Предуведомлении читателю» говорится: в первом томе есть много любовных историй, которые могут не понравиться серьезным людям, но следует извинить за них д’Артаньяна, ибо любовь — удел молодости и умолчать о них — значит исказить правду (см.: Courtilz 1701/1). В дальнейшем же д’Артаньян стал более серьезен, как об этом свидетельствует содержание второго и третьего томов.

Таким образом, уже сама манера представления книги — название, авторство, предисловие — говорит о том, что эти три произведения, несмотря на видимое единство темы, совершенно различны.

«Жизнь Жан-Батиста Кольбера» построена по принципу строгой хронологии: начиная с 1661 года, когда Кольбер стал министром, и до смерти в 1683-м его деятельность расписана по годам (предыдущий период жизни изложен кратко — ведь автора интересует прежде всего Кольбер как государственный деятель). Изложение отличается точностью и беспристрастностью, обилием фактического материала (например, приводится подробное описание строительства дворца и парка в Версале). Повествование ведется от третьего лица. Всезнающий и беспристрастный рассказчик соблюдает узкие рамки, которыми автор ограничил себя в предисловии: в центре его внимания один Кольбер, а другие имена встречаются лишь потому, что они связаны с главным героем; так, автор подробно рассказывает о деле Фуке постольку, поскольку в его судьбе герой повествования сыграл не последнюю роль, а о трудах различных ученых упоминается потому, что именно Кольбер был основателем Академии наук.

Автор никак не выражает свое отношение к герою: о его уме и талантах говорят его дела, а о том, что он не был бескорыстен на своем посту, — его состояние и выгодное положение родственников и детей.

Иное дело — «Жизнь виконта де Тюренна»: начиная с первой главы, в которой «историк готовит читателя к приятному чтению своей истории», рассказчик постоянно присутствует на страницах произведения, высказывает свое суждение, отсылая читателя к уже сказанному или уведомляя, что произойдет дальше. Наряду с местоимением «я», используемым в тех случаях, когда требуется подтвердить свою причастность к событиям либо указать на источник сведений, используется также местоимение «мы» — не только когда речь идет о военных действиях, в которых рассказчик принимал непосредственное участие: нет, здесь под «мы» нередко подразумеваются Франция и все французы. Благодаря этим местоимениям повествование приобретает субъективную окраску, теряя абсолютную безличность, столь характерную для «Жизни Кольбера».

Описание жизни маршала — не самоцель рассказчика: оно служит лишь стержнем в обзоре политики Франции, ее отношений с другими странами, событий при дворе и в Парламенте. Автора интересуют не только военные заслуги Тюренна, характеризующие его как блестящего полководца, но и его личные, человеческие качества. Так, его противопоставление герцогу Энгиенскому, будущему принцу Конде, подчеркивает достоинства виконта:

Герцог Энгиенский любил все удовольствия до такой степени, что становился их рабом; единственным же удовольствием виконта де Тюренна был его долг; герцог был гневлив и вспыльчив; виконт — мягок и сдержан. Герцог был красноречив и много говорил, виконт говорил мало и, как я уже сказал, изъяснялся с трудом. Единственное, что у них было общим, так это храбрость и хладнокровие в командовании, в остальном же нрав их был столь различен, что можно лишь удивляться, как природа, сделав их столь непохожими во всем, дала им, тем не менее, два одинаковых качества.

Courtilz Turenne 1693/1: 328

Человеческие достоинства Тюренна часто выходят на первый план: «Бюиссон» постоянно подчеркивает великодушие и снисходительность великого полководца, умение прощать, поистине отеческое отношение к солдатам и слугам, благородство и высокие моральные добродетели. Его доблесть, скромность и доброта вызывают любовь не только солдат, но и самого молодого короля, который обучается у него военному искусству, а также уважение и доверие королевы-матери. Король неоднократно предлагает ему самые высокие посты в государстве (коннетабль, воспитатель наследника престола) при условии, что виконт откажется от веры своих предков и примет католичество. Ответы виконта всегда полны достоинства и твердости духа, однако и он не в силах устоять против стольких соблазнов и после долгих отказов наконец становится католиком. Смерть этого великого во всех отношениях человека огорчила не только его друзей и солдат, но и самого короля. Таким же виконт предстает и в «Мемуарах M. L. C. D. R.». Отметим, что творчество Куртиля представляет собой единое целое не только в силу общности изображаемых событий и лиц, но и благодаря устойчивости характеристик и отношения рассказчика к своим героям.

Куртиль, как правило, придает подлинному характеру своего героя некоторый «романический масштаб». Соблюдая точную историческую канву, он позволяет себе некоторые вольности в деталях, нигде не изменяя фактам, но порой представляя их по-своему.

Жизнь Тюренна показана на фоне событий государственной важности, значительную роль в которых играет французский двор. Подробно описаны разногласия двора с Парижским парламентом, заговор Сен-Мара, вынужденное удаление кардинала. Имена принцев Конде и Конти, герцога Орлеанского встречаются не реже, чем имя самого виконта. Война с Испанией, заключение мира, брак короля, отношения с Англией, Голландией, Германией, победы и поражения Франции служат не только для того, чтобы нарисовать масштабную картину эпохи, но и чтобы разнообразить повествование, перенося читателя с поля боя в королевский дворец, из Франции — в Испанию, из Парижа — в Бордо. Как этого и хотел автор, история читается живо и увлекательно.

Автора интересуют не только громкие исторические события, но и характеры сильных мира сего, подробности их личной жизни. Так, мы узнаем о любви герцога Бэкингема к французской королеве и о ревности кардинала Ришельё, а повествуя о рождении наследника престола, рассказчик сетует: французский король был бы величайшим из монархов Европы, не предавайся он уж слишком любви и не стремись чрезмерно к славе, — а в подтверждение своего мнения повествует об отношениях короля с мадемуазель де Лавальер, а затем с г-жой де Монтеспан. Отметим, что подобное чередование личного и общественного, военных действий и политических интриг было весьма характерно для подлинных мемуаров того времени, в которых встречаются те же истории о любовных увлечениях молодого короля.

Важное место в повествовании занимают оба кардинала — сначала Ришельё, о котором говорится с неизменным уважением, поскольку, по мнению рассказчика, именно гению этого великого человека, который никогда «не дремал, когда речь шла о службе королю или о собственной славе» (Courtilz 1693), Франция обязана своим процветанием; затем его сменяет Мазарини, и он, напротив, вызывает презрение и насмешки. Его корыстолюбие, алчность, стремление воспитать юного короля глупцом, чтобы всегда управлять вместо него государством, сурово осуждаются. Подвергая критике министров и военачальников, приближенных короля, рассказчик, как и подобает верному подданному, прославляет царствование Людовика XIV, называя его величайшим из королей и восхваляя его природные таланты и добродетели. Отметим, что все эти темы — прославление Ришельё, презрение к Мазарини, восхищение природными задатками короля — традиционны не только для творчества Куртиля, но и вообще для мемуаров его времени.

Можно сделать вывод, что, несмотря на живость повествования, интерес к душевным качествам героев, стремление разнообразить и расширить рамки жизнеописания, «Жизнь виконта де Тюренна» является образцом исторического сочинения — об этом говорят стремление автора к достоверности, строгое соблюдение хронологии, обилие дат и географических названий, интерес к важным государственным событиям и лицам, явное предпочтение общественного личному. «Жизнь Кольбера» и «Жизнь Тюренна» доказывают, что Куртиль с легкостью мог бы стать историком, если бы захотел!

Хотя герой «Мемуаров г-на д’Артаньяна» — тоже реальное историческое лицо (известно, что Шарль де Бац, граф д’Артаньян, гасконский дворянин, капитан-лейтенант королевских мушкетеров, маршал Франции, родился между 1610 и 1620 и погиб в сражении при Маастрихте в 1673 г.[6]), это произведение Куртиля де Сандра приближается к жанру романа. Уже с самого начала читатель предупрежден «издателем», что мемуары не являются абсолютно подлинными, и если они и основаны на собственноручных записках д’Артаньяна, то окончательную форму и вид им придала рука Куртиля де Сандра. Стремясь угодить вкусам как серьезных, так и более легкомысленных читателей, автор сознательно чередует рассказы о любовных приключениях героя с повествованием о политической жизни двора, военных кампаниях, исторических событиях. Причем если большую часть первого тома занимает любовная жизнь самого д’Артаньяна, то в дальнейшем тематика личного расширяется: это и отношения мушкетера с Мазарини, и его приключения в Англии, а также авантюрные истории других героев. Так, в начале первого тома после рассказа о военных действиях французов и испанцев, о славных победах Франции в Эльзасе и Италии, речь заходит об интрижке д’Артаньяна с хозяйкой дома, где он был на постое, о ревности мужа, о его стремлении отомстить юноше. Затем читатель снова переносится на поле брани, узнавая о том, что король посылает часть войск в Руссильон, который необходимо отстоять, а далее на двух страницах следует характеристика Ришельё, «одного из самых великих людей не только Франции, но и всей Европы» — штамп, переходящий из одного произведения в другое. За этим следует история заговора Сен-Мара, рассказанная более подробно, чем в предыдущем произведении. Сообщение о смерти Ришельё, о действиях короля и о выдвижении Мазарини прерывается продолжением любовных приключений д’Артаньяна, рассказом о кознях мужа его возлюбленной, о помощи Тревиля, об обещании юноши впредь быть осторожнее. Затем мы вновь возвращаемся ко двору с его интригами и сложными отношениями между королем, кардиналом и королевой.

В третьем томе, более серьезном по содержанию, как и было указано в обращении к читателю, мы встречаем все то же чередование общественного и личного. Однако, как и в конце «Мемуаров M. L. C. D. R.», героем любовных историй становится не сам, уже немолодой, герой, но другие персонажи — прежде всего юный король. Начав с краткой характеристики Кромвеля и положения дел в Англии, автор возносит хвалу выносливости и доброму нраву молодого монарха Франции, после чего приступает к рассказу о том, как д’Артаньян под видом торговца табаком идет на разведку. Благодаря хитрости ему удается пробраться к осажденной части армии короля и сообщить о приближающейся подмоге. Кстати, для Рошфора, героя «Мемуаров M. L. C. D. R.», неоднократно менявшего свои обличья, шпионаж был основным занятием; это оказалась очень продуктивная тема, во многом объясняющая успех первого романа. За описанием процесса воспитания молодого Людовика XIV и его отношений с кардиналом следует рассказ о том, как Мазарини тешил д’Артаньяна обещаниями назначить его капитаном мушкетеров, на деле всячески препятствуя этому, чтобы как можно выгоднее продать эту должность. Далее читатель узнает об отказе героя от предложения Фуке перейти на его сторону, предшествовавших этому решению мучительных раздумьях, а затем о поездке д’Артаньяна в Англию с дипломатическим поручением кардинала.

Таким образом, хотя любовные приключения действительно отходят на второй план — д’Артаньян стал старше и мудрее, его теперь больше заботит продвижение по службе и состояние — авантюрно-психологическая линия романа сохраняется, идет ли речь о военных хитростях героя, свидетельствующих о его смекалке и отваге, или о его сложных отношениях с кардиналом, в которых ему приходится пустить в ход весь свой ум и проницательность. Что же касается любовных историй, то теперь главную роль в них играет молодой король: его увлечение племянницей кардинала, его страсть к мадемуазель де Лавальер, хотя и сам д’Артаньян в конце третьего тома все еще продолжает покорять женские сердца.

При построении произведения автор использовал ту же структуру, что принесла ему успех в «Мемуарах M. L. C. D. R.»: чередование истории и вымысла, history и story, хотя в первом романе место любовных увлечений занимают бесконечные тяжбы с родственниками и вставные эпизоды, приходящие на память Рошфору. Куртиль де Сандра, умело чередуя и переплетая авантюрно-психологическую линию повествования с документально-исторической, поддерживает интерес читателя, его стремление узнать дальнейшее развитие событий и в то же время стремится убедить его в том, что все описанное — чистая правда.

Если о жизни Кольбера рассказывалось по годам, а вехами в истории Тюренна служили военные кампании, победы и поражения Франции, то в «Мемуарах г-на д’Артаньяна», как и в «Мемуарах M. L. C. D. R.», мы встречаем и то и другое. Хотя точные даты начинают регулярно появляться лишь в самом конце первого тома, установить хронологию событий достаточно легко по тем историческим событиям, о которых идет речь: война с Испанией, взятие Арраса, заговор Сен-Мара, смерть Ришельё и Людовика XIII, арест Фуке, рождение наследника престола, Пиренейский мир и т. п. Датировка по политическим и, главным образом, по военным событиям вполне естественна для человека, принимавшего в них самое активное участие. Упоминание знаменательных фактов недавнего прошлого, хорошо известных читателю, свидетельствует о точности и достоверности повествования, которое становится еще более «историческим» оттого, что автор часто указывает и точные даты: военная кампания 1644–1645 годов, заключение мирного договора 24 октября 1648 года, назначение Фуке сюринтендантом финансов в начале 1653-го, поездка д’Артаньяна в Англию сразу после завершения кампании 1654-го, возобновление военных действий в 1655-м, смерть Мазарини 9 марта 1661-го и, наконец, осада Маастрихта и смерть героя в 1673 году.

Повествование отличают не только временные, но и пространственные ориентиры: обилие географических названий позволило бы установить точные маршруты передвижения французских войск. Часто появляются и названия других стран — союзниц и противниц Франции: Испания, Португалия, Фландрия, Нидерланды, но особое место занимает Англия. Уже в этом произведении Куртиля де Сандра мы видим тот интерес к «прекрасному острову», который будет характерен для XVIII века: Куртиль отправляется туда сам и посылает своего героя, причем не один, а целых четыре раза! Можно сказать, что наряду с историей Франции в романе прослеживается и история Англии: в первый раз д’Артаньян приезжает в эту страну в разгар борьбы Карла I за трон, затем возвращается на остров уже после установления протектората Кромвеля, снова едет туда через некоторое время в качестве шпиона кардинала, который хочет узнать о положении в этой стране из надежного источника, и, наконец, последнее путешествие совершает по поручению короля, с тем чтобы поздравить Карла II с воцарением на английском престоле.

Произведения насыщены историческими вехами, и, поскольку время действия примерно одно и то же, представляется интересным сравнить то, каким образом показаны одни и те же события в разных произведениях — например, заговор Сен-Мара, речь о котором идет в «Жизни виконта де Тюренна», в «Мемуарах г-на д’Артаньяна» и в «Мемуарах M. L. C. D. R.».

Разумеется, основная канва событий и персонажи идентичны: Сен-Мар, сын маршала д’Эффиа, был выдвиженцем кардинала Ришельё и снискал особую милость короля, но вместо благодарности к своему благодетелю хочет избавиться от него, мечтая сам занять пост первого министра. К своему заговору он привлекает не только герцога де Буйона и своего друга де Ту, но и обращается за помощью к испанцам. Хитрому кардиналу удается раскрыть его планы и добиться ареста и смерти заговорщика.

В «Жизни виконта де Тюренна» автор придерживается документально подтвержденных фактов, не высказывая своего отношения к героям, не стремясь раскрыть их психологию, движущие силы их поступков. Мы узнаем лишь, что Сен-Мар недоволен своим положением, что кардинала огорчают его козни, ибо вследствие них он лишается королевского доверия, что герцог де Буйон труслив по природе. Предложения кратки, логичны, в них четко выражены причинно-следственные связи.

В «Мемуарах г-на д’Артаньяна» эта история обрастает деталями и подробностями, например, о быстрой и блестящей карьере Сен-Мара, имя которого читатель узнает не сразу, а лишь после рассказа о его отношениях с королем и кардиналом: таким образом, автор пытается заинтриговать, усилить напряжение, выдержать паузу. Далее следует подробный рассказ об отношениях Сен-Мара с королем, который не расстается со своим любимцем ни на минуту, о тех обманных путях, которые использовал Сен-Мар, стремясь во что бы то ни стало избавиться от кардинала и привлечь на свою сторону как можно больше сильных сторонников, о тщетных попытках заговорщика переманить к себе осторожного Тревиля, всей душой ненавидящего кардинала. Очевидно, что Тревиль появляется здесь лишь для того, чтобы история заговора Сен-Мара не представлялась инородным телом в романе, а была связана если не с главным героем, то хотя бы с одним из близких ему людей.

Добавляется и любовная подоплека: Сен-Мар хочет стать герцогом и пэром, чтобы иметь возможность жениться на принцессе Марии, в которую он страстно влюблен (в «Жизни виконта де Тюренна» этим героем двигали исключительно амбиции). Важную роль играет и сам король, который якобы признается Сен-Мару в том, что не слишком «разгневается», если тот избавит его от Ришельё, — факт, которому может быть место только в вымышленном произведении, поскольку его достоверность невозможно подтвердить и проверить, так же как и все переговоры Сен-Мара с Тревилем и с его поверенным де Ту: их не было в предыдущем произведении, и они-то и делают этот эпизод в «Мемуарах г-на д’Артаньяна» динамичнее и увлекательнее. Король, с одной стороны, хочет избавиться от опеки кардинала, а с другой — боится этого, так как без помощи Ришельё дела Франции идут все хуже и хуже (узнав о кознях, тот сказался больным и отошел от политической жизни). Кардинал же весьма хитер и умело убеждает короля в том, что необходим ему, в результате чего в очередной раз одерживает победу над своими врагами и добивается приказа об аресте заговорщиков.

Таким образом, сложные отношения между королем, кардиналом, Сен-Маром и его сторонниками выступают на первый план, и психологический механизм заговора — ненависть, ревность и любовь — показан убедительно.

Употребление негативно окрашенной лексики передает субъективный взгляд рассказчика, его отношение к заговору, который он осуждает и с моральной стороны, и как патриот своего отечества. Взволнованное повествование о судьбах заговорщиков дает повод для размышлений и сентенций.

В «Мемуарах M. L. C. D. R.», как увидит читатель, сам заговор отодвинется на второй план, а на первый выйдет та важная роль, которую в раскрытии заговора сыграл сам герой романа.

Один и тот же эпизод рассказан по-разному в зависимости от жанра: авторская оценка, психологические характеристики и мотивировки поведения, использование недостоверных фактов — то есть все то, что свойственно роману, мы находим на страницах «Мемуаров M. L. C. D. R.» и «Мемуаров г-на д’Артаньяна», и не только в рассказе о заговоре Сен-Мара.

В обоих произведениях романическое начало проявляется прежде всего в постоянном присутствии рассказчика, не совпадающего с автором, во внутренней фокализации, передающей субъективное видение мира, а также в умелом чередовании внешнего (истории) и внутреннего (личная жизнь) планов, равно как в художественном стиле романа, в умении представить сухие факты как живые сцены, заинтересовать и поразить читателя.

Для героев характерно эмоциональное отношение к описываемым лицам и событиям, размышления, ироническое отношение к самому себе и к окружающим. Часто встречаются отступления (рассказы о других людях, служащие подтверждением или примером), «двойной регистр», когда зрелый и умудренный опытом рассказчик оценивает поступки своей юности — приемы, характерные для художественного произведения. Это позволяет увидеть, как угол зрения меняет все повествование, как одни и те же события, увиденные и рассказанные в разных ракурсах, могут быть предметом как исторического повествования, так и романа.

Все творчество Куртиля свидетельствует о том, что он колеблется, как маятник, между двумя полюсами — историей и вымыслом, history и story, — приближаясь то к одному, то к другому. Само определение жанра мемуаров, которое дает Куртиль де Сандра в одном из своих произведений («История войны в Испании, Баварии и Фландрии, или Мемуары г-на маркиза д’***»), характеризует специфику созданных им произведений: в воспоминаниях, по мнению писателя, содержатся вещи, имеющие отношение к политике, галантной жизни и войне, — именно эту смесь мы находим во всех апокрифических мемуарах писателя. Все псевдомемуары построены по общей схеме: для них характерна фрагментарная композиция, большое количество анекдотов без всякой логической связи с основной темой повествования, традиционные для романа темы (ранняя смерть матери, незаконное происхождение, несчастья ребенка, служба в армии и т. п.), а также переплетение вымысла с реальными историческими событиями. Примечательно, что эта оказавшаяся столь продуктивной структура была найдена писателем в его первом апокрифе — «Мемуарах M. L. C. D. R., повествующих о наиболее примечательных событиях правления кардинала Ришельё и кардинала Мазарини, а также о многих занимательных подробностях царствования Людовика Великого».

Согласно сложившейся литературно-исторической традиции, бытовавшей уже во времена Дюма-отца, аббревиатура M. L. C. D. R. значит «господин граф де Рошфор» (Monsieur le Comte de Rochefort). Так, хотя в амстердамском издании 1742 года, вышедшем без указания имени автора, но с отсылкой к издателю Куртиля Хенрику ван Булдерену, сохранена аббревиатура на титульном листе, но в подробном алфавитном указателе персонажей главный герой назван графом де Рошфором, и в статье под этим именем почти на пяти страницах изложены все основные события книги с указанием страниц (см.: Rochefort 1742). Репринтное издание, выпущенное трижды (два издания — 2009 и одно — 2010) американским издательством «Kessinger Publishing», специализирующимся на редких книгах, указывает имя Рошфора на титульном листе (см.: Courtilz Rochefort 2009). Отметим и тот факт, что крупнейший специалист по творчеству Куртиля Ж. Ломбар в своей статье называет данный роман «Мемуары Рошфора» (см.: Lombard ACS 1988:134).

Однако, о каком именно из многочисленных Рошфоров идет речь, неизвестно. Поскольку уже в первой половине XVIII века имя Рошфора указывалось вполне определенно, то весьма вероятно, что прототипом главного героя мог стать наиболее прославленный из этого рода на тот момент. Однако, о ком именно идет речь, неизвестно. Вполне вероятно, что прототипом главного героя мог быть Шарль III де Гиз-Лотарингский (1620–1692), военный, служивший во время Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) в Италии (1641 г.) и Пикардии (1642 г.) под началом своего дяди графа де Аркура. Под командованием герцога Энгиенского он принимал участие в битве при Рокруа (1643 г.) и других знаменитых сражениях. В 1662 году Людовик XIV назначил его генерал-губернатором Пикардии и Артуа. Годы жизни и факты биографии этого представителя славного рода Рошфор наиболее точно соответствуют истории героя Куртиля, однако несомненно то, что в своем стремлении создать характер хотя и индивидуальный, но весьма типичный для данного времени писатель позволяет себе полную свободу в изображении жизни героя, вдохновляясь фактами биографий других представителей эпохи.

В названии, весьма характерном для творчества Куртиля (ср.: «Война в Испании, Баварии и Фландрии, или Мемуары г-на маркиза д’***», «Война в Италии, или Мемуары г-на графа д’***», «Мемуары г-на д’Артаньяна, содержащие множество частных и секретных сведений о событиях, которые произошли в царствование Людовика Великого» и др.), указывается имя главного героя и рассказчика, но подчеркивается, что речь пойдет не только о его жизни, но и об исторических событиях: жизнь частного человека накрепко вписана в историю страны.

В предисловии, написанном якобы близким другом героя, сообщается, что автор сего произведения столь хорошо известен, а события, о которых он рассказывает, произошли в столь недавнем прошлом, что нет необходимости что бы то ни было объяснять или оправдывать. Поскольку со времени написания романа прошло уже более трех столетий и современному читателю события и лица уже не кажутся столь близкими и знакомыми, текст романа снабжен в настоящем издании обширными примечаниями, которые не только предлагают недостающие и весьма любопытные исторические и географические сведения, но и подтверждают подлинность большинства изложенных фактов. Это вполне соответствует и словам автора предисловия, подчеркивающего: всем военным и придворным прекрасно известно, что автор этого произведения «никогда не выдавал вымысел за истину и уж тем более не писал ничего такого, что могло бы ввести публику в заблуждение». Далее, как бы предвидя упреки и недоумение читателей, автор предисловия добавляет, что некоторые вещи могут показаться «удивительными», однако «не следует думать, будто таковых не происходило в действительности». Аналогичные слова мы уже видели в предисловиях к «Мемуарам г-на д’Артаньяна» и «Мемуарам г-на маркиза де Монбрюна» в форме авторского предупреждения, что рассказываемые события подчас представляются столь «невероятными» и «выдуманными», что можно усомниться в их подлинности; однако имя героя и его жизнь известны столь многим, что стоит лишь прислушаться к их мнению, чтобы убедиться: автор рассказывает чистую правду. Те же доводы мы находим и в предисловии к «Мемуарам г-жи маркизы де Френ», чьим автором является якобы сама маркиза, которая замечает, что ее история, какой бы неправдоподобной она ни казалась, известна почти всем во Франции.

Еще одним доказательством правдивости автора, по мнению «его друга»-публикатора, является тот факт, что он рассказал о своих семейных делах такое, что на его месте многие предпочли бы скрыть. Маркиза де Френ в своем предисловии также пишет, что сочла за лучшее рассказать правду даже в тех случаях, когда та была не в ее пользу.

Таким образом, основная цель предисловий Куртиля де Сандра — убедить читателя в подлинности описываемых событий, для чего он нашел очень хитрый ход — доказательство от противного. Писатель, скрываясь под маской автора предисловия (близкого друга, издателя или самого героя), выражает недоверие к рассказанному и недоумение, но сам же весьма убедительно разбивает собственные сомнения так, что читателю не остается ничего иного, как сдаться и признать: правда действительно выглядит подчас весьма неправдоподобно.

Поэтому предисловия большинства романов-мемуаров Куртиля написаны по одной схеме: объяснение того, как их тексты попали в руки к издателю; уверения в правдивости описанных событий; воспитательное значение произведения; удовольствие от чтения. Отметим, что три последних момента были характерны и для подлинных мемуаров, к которым добавлялось еще и желание понять себя и прожитую жизнь. Отсутствие этого стремления в псевдомемуарах Куртиля де Сандра приводит к меньшему психологизму: его героев не мучают сомнения, не терзают неудовлетворенные политические амбиции, их место в романе-мемуарах займут страсти — любовь и ревность; герои не погружены в себя, но обращены к внешнему миру.

Какова же цель героя псевдомемуаров? Та же, что и у большинства подлинных мемуаристов эпохи, будь то кардинал де Рец или Бюсси-Рабютен, — взять реванш над прожитой жизнью, обнародовав ту далеко не последнюю роль, какую он играл в секретных делах своей страны, принести пользу и доставить удовольствие. Но, в отличие от подлинных мемуаров, герои Куртиля де Сандра не пытаются осмыслить свою жизнь, скорее ими движет желание поведать о своих приключениях и подчеркнуть свою роль в истории.

Романические мотивы, такие как рождение при чрезвычайных обстоятельствах и ранняя смерть матери, тяжелое детство, помощь богатого родственника или друга семьи, начало самостоятельной жизни в раннем возрасте, служба в армии, сражения, дуэли, секретные задания, заграничные путешествия, тюрьма и, наконец, славная смерть или добровольное уединение — то есть все то, что Куртиль почерпнул из своей собственной жизни и столь продуктивно использовал во многих своих произведениях, — станут в дальнейшем штампами приключенческого романа. Так историческая реальность — территория, — переработанная в соответствии с жанром, становится материалом для вымышленного сюжета — карты.

Следует отметить, что о детстве и юности героя говорится весьма кратко, без подробностей: так, мы почти ничего не узнаём ни о странствиях подростка с цыганами, ни о начале его военной службы, хотя оба эти этапа, вместо того чтобы стать эллипсисами, могли бы дать большой материал для увлекательных историй в духе Г. Мало или В. Гюго. Но в это время герой-ребенок еще не вызывает интереса: подробное изображение детских лет станет популярным только после «Эмиля» (1762) и «Исповеди» (1764–1767) Руссо. Поэтому подробное повествование начинается лишь с поступления героя на службу к Ришельё, то есть с того момента, когда он включается в общественную деятельность, становится частью государства и общества.

Для того чтобы проследить, как личная жизнь героя соотносится с историей его родины, понять последовательность событий и насыщенность различных периодов, проследить хронологию, мы решили представить событийную канву в виде таблицы (см. с. 395–406 наст. изд.[7]). Отметим, что упоминание точных дат встречается в романе крайне редко — и то когда речь в основном идет об исторических событиях: они и служат косвенным указанием на время действия, что характерно для художественного произведения.

Несмотря на все обилие приключений, выпавших на долю героя, можно заметить частую повторяемость некоторых из них, что позволяет считать их характерными и на их основании судить о личности Рошфора. Тюрьма, дуэли, секретные миссии, безденежье и обманы, семейные неурядицы, неверность друзей, несостоявшиеся женитьбы повторяются как в молодости, так и в старости. Они свидетельствуют о деятельном характере героя, о его одиночестве (к слову, ничто не наводит на мысль, кто мог быть тем другом, который публикует его «Мемуары», и тем секретарем, который напишет «Мемуары г-на де Б., секретаря M. L. C. D. R.»), о его порядочности и преданности, о неумении позаботиться о своем будущем.

Постоянные метания говорят об отсутствии четкой цели в жизни, о слабой воле, поскольку он часто следует не своим желаниям, а тому, куда направляют его другие. Даже приняв решение изменить собственную судьбу, он не достигает успеха — ведь не он управляет ею, а она ведет его за собой: сам же он плывет по течению, иногда барахтаясь, чтобы выбраться из стремнины, но не пытаясь изменить направление, настоять на своем.

Неудавшуюся личную жизнь героя, боязнь женщин можно, почти по Фрейду, объяснить впечатлениями раннего детства: смерть матери, неудачные женитьбы отца, жестокость мачехи приводят к тому, что герой всего лишь раз испытывает настоящее чувство, да и то уже в старости. Молодость же его, в отличие, к примеру, от д’Артаньяна в первом томе «Мемуаров» последнего, проходит не в любовных приключениях, а в шпионских путешествиях, дуэлях и тюрьмах.

Поездки, дуэли и тюрьмы служат для заполнения «пустот» в повествовании: поскольку Куртиль сознательно отказывается от подробного описания исторических событий — ведь он пишет отнюдь не историю, — ему необходимо найти занятие своему герою в периоды затишья политической и военной жизни. В общей сложности герой проводит в тюрьмах около 10 лет и в это время «выпадает» из активной деятельности; его пребывание в заточении позволяет повествованию, перескочив сразу через несколько лет, быстро продвигаться вперед, поскольку пресловутые тюремные годы представляют собой эллипсис.

Более 60 лет жизни страны и отдельного человека описаны на страницах этого не столь объемного (около четырехсот страниц) произведения (заметим, что «Мемуары г-на д’Артаньяна», охватывающие меньший временной отрезок — герой погибает в возрасте примерно пятидесяти лет, в то время как M. L. C. D. R. умирает, когда ему уже за семьдесят, — занимают объем в три раза больший).

Следует обратить внимание на то, что в этом произведении почти нет портретных описаний, столь популярных в мемуарах: так, Рец предлагает своему читателю целую портретную галерею главных участников событий. А вот для романа этой эпохи портрет нехарактерен — описание героев стереотипно и лишено художественности. Герой Куртиля подмечает лишь некоторые черты или детали внешности, предпочитая рассказывать о поступках, что придает еще больший динамизм повествованию. Подробных портретных описаний мы у него не найдем — рассказчик характеризует лишь поведение персонажей, их душевные качества, для чего ему бывает достаточно одной-двух фраз. В тех редких случаях, когда описание все-таки присутствует, оно, прежде всего, выражает его личное отношение к конкретному человеку. Наиболее любопытным представляется характеристика Кольбера, которого рассказчик сравнивает с Никола Фуке. Под внешней скромностью двуличный Кольбер скрывает безмерные амбиции и, хотя и кажется прямолинейным в разглагольствованиях о своей преданности, на деле бессовестно и безнаказанно ворует. Объявив войну всему человеческому роду, он стал жесток сверх всякой меры, хотя другим рекомендует мягкость в поведении. Единственным его достоинством, по мнению героя, было умение прятать свои недостатки. Многие думали, что он отказался от всех удовольствий ради дел, но на самом деле не было человека развратнее его, умудрявшегося при своей активной государственной деятельности отдавать столько времени гризеткам; притом если в обществе его всегда видели озабоченным и недовольным, то эти легкомысленные дамочки неустанно наслаждались его хорошим настроением. Так возникает весьма едкий с нравственной точки зрения портрет, выдающий явную неприязнь рассказчика.

Можно отметить и весьма ироничную характеристику герцога Орлеанского, которого рассказчик сравнивает с его братом-королем, отмечая величественность последнего и «низкие» манеры первого. Едкая ирония и сатира демонстрируют дар Куртиля-памфлетиста, проявленный им и в других жанрах.

Многочисленные дуэли, видимо, призваны подчеркнуть и мастерство владения оружием, и смелость героя, которые он не имеет возможности проявлять ни в политике, ни на войне. Политические интриги требуют совсем иных качеств, и хотя M. L. C. D. R. подчеркивает, что сослужил своей родине большую службу, однако из его рассказа мы можем лишь догадываться, какого рода поручения он выполнял. Куртиль впервые в литературе обращается к изображению профессионального шпиона, Джеймса Бонда XVII века, каковым, по сути, и является M. L. C. D. R. Отметим, что в 1897 году произведение Куртиля, сильно измененное явно для привлечения публики, взбудораженной знаменитым делом Дрейфуса, было издано под следующим названием: «Секретный агент Ришельё. Приключения графа де Рошфора, рассказанные им самим. Полиция и контрполиция. Жертвы кардинала. Скандалы двора и города» (см.: ACR 1890; Lombard ACS 1988: 139). Своим удивительным чутьем писатель угадывает, что шпионская тема представляет несомненный интерес — секретные миссии будут выполнять и герои других его произведений, например, тот же д’Артаньян. Но в Европе этой теме будет суждено оказаться надолго забытой, и только американец Фенимор Купер обратится к ней в своем первом романе «Шпион» (1819), принесшем ему небывалый успех. Куртиль и Купер, разделенные веками и океанами, через изображение секретных миссий показывают историческую эпоху, будь то Франция периода заговоров и войн или Америка периода борьбы за независимость, причем именно шпионская тематика придает повествованию одновременно и увлекательность, и достоверность.

M. L. C. D. R. — то есть Рошфору — еще далеко до профессионального шпиона: как правило, в его приключениях все решает Его Величество Случай. Так, непредвиденная встреча с незнакомцем, выходящим из Люксембургского дворца, и слежка за ним по просьбе Ришельё приводят к раскрытию заговора Сен-Мара. За заговорщиками устанавливается тайное наблюдение, и, когда одного из них арестовывают, M. L. C. D. R. удается найти договор с испанцами, благодаря чему заговор оказывается раскрыт, а Сен-Мар и де Ту приговорены к смерти. Повествователь подробно останавливается на своей роли в этом деле: именно он выследил изменников, и он же обнаружил договор в сапоге арестованного. Это, по существу, единственный случай, в котором он, по его словам, сыграл действительно важную роль, оказав большую услугу своему благодетелю Ришельё: хотя Рошфор и намекает на другие свои заслуги, никаких конкретных фактов он не приводит. Объясняется ли это скромностью рассказчика или невозможностью автора приписать своему герою деяния слишком известные? Ведь одно дело, когда речь идет о Тюренне или д’Артаньяне, прославившихся на поле боя, — и совсем другое, когда на важное место «претендует» человек, чье имя скрыто аббревиатурой.

Стычки и тюремные заключения в юности, ранения и болезни в старости призваны подчеркнуть несчастную долю героя: он не перестает жаловаться на судьбу — сколько раз ему суждено оказываться жертвой обмана, мошенничества, наветов и клеветы; и жизнь его началась-де под несчастливым знаком. Можно сказать, что герой Куртиля — один из первых страдальцев во французской литературе: ему не дано ни насладиться уютом семейного очага, ни гордиться удачной деловой карьерой, — напротив, он постоянно в движении, мечется, пытаясь чего-то достичь, чтобы обрести умиротворение лишь в самом конце.

Интерес романа заключается прежде всего в тех связях, которые устанавливаются между героем и историей, в его личной включенности во многие важные события, служащие опорными точками в повествовании, в том, что социальные изменения показаны через призму их личностной значимости. Все переломные моменты в жизни героя связаны с историей Франции: встреча с Ришельё; смерть кардинала-благодетеля; участие во Фронде; возвращение на королевскую службу; смерть виконта де Тюренна.

Переход от реальности к вымыслу происходит у Куртиля де Сандра за счет усложнения структуры произведения, нагромождения приключений, частого изменения ситуаций, что мы находим, хотя и в меньшей степени, в псевдомемуарах маркизы де Френ и маркиза де Монбрюна. Такая событийная насыщенность жизни героя вводит в заблуждение даже самого автора, который дает ему больше лет, чем могло быть на самом деле: возникает впечатление, что такое количество событий может вместить лишь очень долгая жизнь, и субъективное восприятие времени входит в противоречие с исторической хронологией. Кажется, что сам автор, так же как и герой, вспоминает о возрасте, только когда ему об этом напоминают, и читатель, узнав, что рассказчику уже перевалило за семьдесят, удивлен не меньше самого M. L. C. D. R. Тогда автор, как бы одумавшись и осознав, что подобное поведение не пристало в столь почтенном возрасте, быстро уводит своего героя с первого плана, который заполняют истории знакомых и друзей. Это дает возможность Куртилю отдаться собственной страсти к галантным историям, в изобилии появляющимся в конце повествования — на последних страницах двенадцать вставных историй сменяют друг друга как в калейдоскопе! Едва ли не половину текста романа занимает не главный герой, а другие, посторонние для повествования, персонажи, появляющиеся в первый и последний раз. Как правило, они возникают по аналогии: то или иное событие, упоминание какого-либо лица заставляют героя вспомнить подобное, рассказать, забежав вперед или вернувшись назад, о том, что случилось с этим человеком в прошлом или что ждет его в будущем.

В забавных анекдотах автор проявляет большую свободу и легкость, не стремясь к обобщению и рассуждению. Создаваемые им анекдоты (мы употребляем это слово в его французском значении — краткая, как правило, подлинная, забавная история) имеют небольшой объем, в их основе часто лежит какое-то меткое словцо или смешное, порой весьма пикантное, происшествие, героями которого могут быть лица как вымышленные, так и исторические. Таковы, например, весьма фривольные анекдоты о племяннице Ришельё герцогине д’Эгийон, о фрейлине королевы мадемуазель де Герши или о Ривароле. То, чего не позволяет рассказчик в повествовании о собственной жизни — слишком благоразумный, чтобы допустить такое неприличие, — он охотно использует, рассказывая о других.

В этих коротких историях проявляется и психологическое мастерство Куртиля: одним штрихом, одной фразой он умеет обрисовать характер, высмеять порок. Один из его анекдотов весьма напоминает сюжет «Мещанина во дворянстве»: некий безумец (как его называет рассказчик) выбирает себе герб, говорящий о его родстве с королями, одевает слуг в богатые ливреи, мечтает за любые деньги купить генеалогию родства с королевским домом.

Эти забавные штрихи многое могут рассказать о нравах века, которые часто критикует M. L. C. D. R.: благодаря им картина жизни становится более живой и разнообразной. Хотя в романе Куртиля мы слышим только голос рассказчика, но его обращение к судьбам других не только развлекает, но и ярко показывает окружение — людей таких же, как и он сам, с их слабостями и достоинствами.

А. Д. Михайлов полагает, что французская новеллистика «в наибольшей степени — по сравнению с другими жанрами — воспроизводила облик времени, подробно рассказав о том, как жили люди той эпохи и как они чувствовали. <…> Это ощутили рассказчики конца Ренессанса: они охотно включали в свои мемуары, бытовые очерки, философские труды и даже квазинаучные трактаты богатый новеллистический материал» (Михайлов 1998: 4). Этот же прием мы отмечаем и у Куртиля де Сандра, берет ли он свои истории из реальной жизни или из собственной фантазии. Скопление анекдотов в романе порой выглядит искусственным, события подчас неправдоподобны — и тем не менее эта фрагментарность складывается в конечном итоге в некий образ эпохи, в разнообразный калейдоскоп ее зорко подмеченных автором ликов и черточек.

Фрагментарность построения текста — эту деталь творчества Куртиля вполне можно назвать как нельзя более современной, созвучной нынешнему компьютерному сознанию: в мгновение ока, одним кликом, рассказчик прерывает основную нить, перескакивает на новый сюжет, чтобы затем так же внезапно вернуться к своему повествованию.

Особый интерес среди всех побочных историй представляет рассказ о жизни маркиза де Френа, с которым M. L. C. D. R. якобы познакомился во время очередного заключения в тюрьму. История эта любопытна тем, что несколько лет спустя, в 1701 году, Куртиль де Сандра снова вернется к ней, создав женскую версию событий в романе «Мемуары г-жи маркизы де Френ» (Амстердам, 1701).

Куртиль де Сандра — один из немногих писателей-мужчин XVII века, в творчестве которого немалое внимание уделено женщинам: они выходят на первый план в сборнике памфлетов «Дамы в их естестве» (Кёльн, 1686), в романах («Мемуары г-жи маркизы де Френ», 1687; «Приключения графини из Страсбурга и ее дочери», Гаага, 1716) и в сборниках галантных новелл («Любовные и галантные новеллы», 1678; «Новый сборник галантных писем и записок», 1680). Писатель следует примеру своего знаменитого соотечественника аббата де Брантома (1540–1614), основной труд которого «Мемуары господина де Брантома, содержащие жизнеописания галантных дам его времени» был впервые издан в Лейдене в 1666 году. Если в более раннем произведении — «Жизнеописании знаменитых женщин» — аббат не скрывает имен, то в «Галантных дамах» не названо ни одного настоящего: более того, как признается автор, он так искусно скрывает подлинные лица, что угадать их невозможно. Однако пересказываемые им истории были так хорошо известны современникам, что ни для кого не оставалось тайной, о ком идет речь.

Памфлеты Куртиля де Сандра тоже писались по живым следам, и читатель легко понимал, на кого направлена сатира писателя. Подобно Брантому, Куртиль использует анекдоты для доказательства или иллюстрации своих рассуждений, нанизывает их друг на друга, следуя аналогии. Как отмечает А. Д. Михайлов, Брантом «насытил свои рассуждения новеллистическим материалом в таком количестве, что его хватило бы не на один сборник новелл» (Михайлов 1998: 5). То же самое можно сказать и о романах Куртиля де Сандра, порой чрезмерно насыщенных краткими забавными анекдотами, однако их главной темой, в отличие от «Галантных дам», является не любовь, а нравы века, хотя Куртиль и чужд ханжества, а некоторые описываемые им сцены весьма пикантны. Превосходным примером того, что почти любой анекдот, занимающий одну, реже — несколько страниц, мог бы стать сюжетом самостоятельного произведения, и является история маркизы де Френ, сперва рассказанная как короткий забавный случай, а затем выросшая в роман-псевдомемуары.

Любопытно отметить, что мир произведений Куртиля де Сандра представляет собой единое целое: понятно, что изображается одна и та же эпоха, но читатель еще и встречает в разных произведениях одни и те же знакомые имена. Мы уже говорили о том, что во многих произведениях писателя изображены одинаковые, но по-разному описанные события (заговор Сен-Мара, арест Фуке, гибель Тюренна и др.). Кроме маркиза де Френа, в «Мемуарах M. L. C. D. R.» мы встречаем д’Артаньяна и его приятеля Безмо, которые отговаривают героя от службы у Мазарини, приводя в пример самих себя: за долгие годы преданного служения им-де ничего не удалось достичь. Появляется на страницах произведения и имя самого Куртиля, родственника M. L. C. D. R. — достойного человека, «состоявшего в родстве и с лучшими семьями провинции» (с. 24 наст. изд.[8]). Поскольку о жизни самого писателя известно не так уж много, можно предположить, что у этой истории есть автобиографическая основа: сама жизнь часто давала Куртилю материал для художественного творчества.

Для Куртиля де Сандра характерно использование первого лица в самых разных функциях: это он сам, как в качестве писателя, так и в качестве военного или путешественника; но это и рассказчик-свидетель, и рассказчик-герой. В «Мемуарах M. L. C. D. R.» рассказчик является и героем произведения, поэтому мы видим его в двух ипостасях: как активного участника событий и как повествователя. Рассказывая о себе, герой не пытается понять причины того, почему ни политическая, ни военная карьера не принесли ему столь желанного успеха. Он принимает свою жизнь такой, какой она была, не приходит в отчаяние от того, что многое не удалось, смиряется со своей жестокой судьбой. Ему свойственно не сокрушение о прошлом, но скорее констатация своих ошибок и заблуждений, и сожалеет он скорее о ходе истории, чем о собственной жизни. Если авторы подлинных мемуаров — Рец, Бюсси-Рабютен, мадемуазель де Монпансье — представали в своих произведениях как личности особенные, неповторимые, то герой Куртиля — один из многих, лицо частное и вполне обычное: так, сокрытие имени, отсутствие ориентации на рассказ о жизни некоего реального человека ведет к описанию характерного, к типизации, а не индивидуализации. Хотя это личность, безусловно, неординарная, но многое случившееся с ним вполне могло произойти и с другими.

В творчестве Куртиля де Сандра сочетаются разные тенденции, характерные для его эпохи: стремление к исторической точности и склонность к сочинительству, правда и вымысел. «Мемуары г-на д’Артаньяна» являются переходным произведением от псевдомемуаров к роману: герой его — личность историческая, в центре внимания — его общественная жизнь, автор старается следовать хронологии, стремится к точности в описании исторических событий, о чем свидетельствует обилие дат и географических названий (вероятно, писатель широко использовал документы). Перед нами жизнь конкретного человека, фактов биографии которого Куртиль старается придерживаться, хотя, в отличие от «Жизни виконта де Тюренна» и, тем более, «Жизни Жан-Батиста Кольбера», и вводит в свое повествование «вымышленные конфигурации».

Сокрытие подлинного имени героя в «Мемуарах M. L. C. D. R.» предоставляет автору больше возможностей для вымысла: в этом произведении на первом плане — не конкретное историческое лицо (как Тюренн или д’Артаньян), а вымышленное, и если какие-то факты жизни реального Рошфора и послужили материалом для автора, они типичны — яркая индивидуальность рассказчика не играет в них заметной роли[9].

Задолго до появления исторического романа В. Скотта Куртиль выводит на первый план героя придуманного, отводя подлинным историческим личностям роль второстепенную. История, занимая важное место в повествовании, дается лишь в той мере, в какой герой принимает в ней участие. Это позволяет назвать писателя одним из основателей приключенческого и исторического романа — двух жанров так называемой формульной литературы, которым будет суждена великая будущность и долгая жизнь, чего нельзя сказать о произведениях его самого, надолго забытых и лишь теперь возвращающихся к современному читателю.

Так, в 1965 году были изданы в сокращенном варианте «Мемуары г-на д’Артаньяна» (переизданы в 1987 и 2001; см.: Courtilz Artagnan 2001). Сокращение текста представляется вполне оправданным: в отличие от динамичных, захватывающих «Мемуаров M. L. C. D. R.», произведение о капитане мушкетеров затянуто и лишено напряженности. Если бы не Дюма, имя славного д’Артаньяна не дошло бы до потомков и не стало поистине мифологическим!

В 2004 году в издательстве Дежонкьер были переизданы «Мемуары г-на маркиза де Монбрюна» (см.: Courtilz Montbrun 2004), в 2009-м — «Жизнь виконта де Тюренна» (см.: Courtilz Turenne 2009) и «История Голландской войны» (см.: Courtilz HGH 2009). В число возвращенных читателю книг Куртиля вошли и «Мемуары M. L. C. D. R.», трижды (два раза в 2009 и один — в 2010) вышедшие, как уже говорилось, в американском издательстве «Kessinger Publishing», издающем редкие книги по специальному заказу. Подобный интерес к этому роману оправдан: на протяжении XVII–XVIII веков он издавался 22 раза, и соперничать с ним могли разве что «Мемуары г-на д’Артаньяна», переизданные 23 раза. Поэтому публикуемый перевод лучшего романа писателя, послужившего моделью для всех его последующих псевдомемуаров, а в дальнейшем для романа-мемуаров, приключенческого и исторического романов следующих веков, не только отвечает интересам современного читателя, но и дает нам возможность познакомиться с одним из выдающихся творений эпохи, как нельзя более точно отразившем ее дух.

Русский читатель имел возможность познакомиться с наиболее известным творением Куртиля — «Мемуарами г-на д’Артаньяна»: первый перевод на русский язык появился в 1993 году, когда отрывки из произведения были опубликованы в качестве приложения к роману Р. Нимье «Влюбленный д’Артаньян» (см.: Нимье 1993: 207–386). Но там речь идет не о переводе, а скорее о весьма вольном пересказе первого (в основном) тома произведения (весь второй изложен на двадцати страницах, а третий и вовсе отсутствует). Переводчик Святослав Свяцкий является и автором послесловия, где изложены весьма сомнительные сведения о жизни и деятельности Куртиля. Хронология событий далека от реальности, факты биографии писателя, который, как пишет автор, оказывается заключенным в Бастилию в 1702 году, где проводит девять лет и где создает более двадцати объемистых сочинений, сильно романизированы. На самом деле Куртиль провел в Бастилии шесть лет — с 1693 по 1699 год, а после 1702-го было издано всего лишь семь его творений. Вызывает удивление и утверждение, что Куртиль «оставил более сорока значительных по размерам рукописей, ждущих своего исследователя» (Артаньян 1993: 390). Серьезным исследователям творчества Куртиля, прежде всего Ж. Ломбару, о них ничего не известно. Хотя и можно согласиться с тем, — как уже было отмечено в этой статье, — что творчество Куртиля может таить ряд загадок и привести к новым открытиям (так, Ж. Ломбар в 1987 году установил авторство еще шести романов Куртиля, и вместе с имевшимися 36-ю это составляет на настоящий момент 42 произведения; см.: Lombard NR 1987: 193–202).

Позднее вышел полный перевод этого произведения, выполненный М. Поздняковым (см.: Артаньян 1995). К сожалению, он грешит буквализмом, что искажает стиль писателя и делает его трудным для читательского восприятия. Например, Cologne оказывается Колоном (а вовсе не Кёльном!), «chercher fortune» переведено как «поиски судьбы», a «vulgaire» — как «вульгарно»… Переводчик обращается не к тексту Куртиля, а к переработке текста Э. Глиссаном, который и указан в качестве автора произведения. Чтобы читатель получил представление об этом издании, которое мы не рекомендовали бы читать (а оно, к сожалению, легко доступно в Интернете), приведем аннотацию:

Простейшим путем к переизданию «Мемуаров месье Шарля де Баатца сеньора д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров короля, содержащих множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого» было бы точно перепечатать оригинальное издание, выпущенное в Колоне в 1700 году. <…> Не изменяя духу, не опресняя элегантности текста, «Мемуары» были переработаны и даны на языке, понятном и приятном человеку XX века. Сей труд стал произведением месье Эдуарда Глиссана, лауреата Премии Ренодо 1958 года и Интернациональной Премии Шарля Вейона за лучший роман на французском языке 1965 год.

Артаньян 1995/1

Справедливости ради отметим, что сам Э. Глиссан (1928–2011) указывает Куртиля в качестве автора изданных им в 1966 году «Мемуаров г-на д’Артаньяна».

Именно этот «перевод» положен в основу научно-художественной книги Е. В. Федоровой «Люди прекрасной Франции» (историческая повесть), построенной как вольный пересказ «Мемуаров г-на д’Артаньяна»; автор ее считает исторического д’Артаньяна создателем собственных мемуаров (см.: Федорова 2003).

Куртилю в России явно не повезло. Все три автора, пусть хоть мало-мальски, но все-таки обратившиеся к его творчеству, проявили научную некомпетентность. Эту досадную оплошность призван исправить предлагаемый перевод визитной карточки автора — «Мемуаров M. L. C. D. R.», перевод, который фактически открывает этого писателя русскоязычному читателю и, несомненно, не только доставит ему удовольствие, но и принесет пользу: мастерски созданная Куртилем карта отдельной личности дает возможность обозреть территорию определенной эпохи, прогуляться с опытным проводником по ее извилистым тропам.

В. Д. Алташина Куртиль де Сандра и Александр Дюма, или Сто пятьдесят лет спустя[10]

Хорошо известно, что своей плодовитостью Дюма обязан продуктивной работе «литературных негров», главную роль среди которых играл Огюст Маке (1813–1888): в соавторстве с ним было написано около двадцати романов, в том числе и самые известные — «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо». Но можно условно назвать одним из «негров» Дюма и Куртиля де Сандра (1644–1712) — писателя, жившего и творившего за полтора века до него. Куртилю Дюма обязан не только образом д’Артаньяна, давно ставшего героем-мифом, но и тематикой, сюжетной канвой, яркими персонажами и увлекательными сценами трилогии о мушкетерах. А с творчеством Куртиля писателя, по всей вероятности, познакомил все тот же Маке, преподававший историю в лицее Карла Великого.

В своем предисловии к «Трем мушкетерам» (1844) Дюма указывает на то, что знаком с написанными Куртилем де Сандра «Мемуарами г-на д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров короля» (1700), где его особенно привлекли необычные имена Атоса, Портоса и Арамиса (см.: Дюма 1975: 6). На деле же его заимствования этим отнюдь не ограничились. Представляется любопытным проанализировать, чем обязан Дюма своему предшественнику.

Молодой и бедный гасконец, уроженец Беарна, все богатство которого состоит из старой клячи (см.: Courtilz 1701/1: 5; Дюма 1975: 10) и рекомендательного письма (см.: Courtilz 1701/1: 13; Дюма 1975: 11), покидает родительский дом в поисках славы и состояния, воодушевленный примером своего земляка Тревиля, сумевшего добиться почетной должности капитана мушкетеров (см.: Courtilz 1701/1: 2; Дюма 1975: 10). В придорожном трактире между Блуа и Орлеаном некий незнакомец позволяет себе неосторожно пошутить над его кобылой (см.: Дюма 1975: 12), что не нравится вспыльчивому гасконцу, однако незнакомец от него просто отмахивается, видимо, считая ниже своего достоинства вступать в пререкания с ребенком, каковым ему представляется д’Артаньян. Последний, однако, распаляется еще больше и, когда оскорбитель поворачивается к нему спиной, окликает его, не желая нападать сзади. Незнакомец безуспешно пытается образумить вспыльчивого юношу и наконец вынужден обнажить шпагу, угрожая заставить д’Артаньян а раскаяться в своем безумном порыве. В тот же момент на бедного гасконца обрушиваются со всех сторон «удары вил и палок» (Courtilz 1701/1: 7), и д’Артаньяну, все еще угрожающему Ронэ (так назван у Куртиля незнакомец, превратившийся в романе Дюма в графа де Рошфора — а это, последнее, имя позаимствовано им из самого известного романа Куртиля де Сандра «Мемуары M. L. C. D. R.», речь о котором пойдет ниже), под натиском слуг приходится сдаться. Его помещают в тюрьму, откуда ему удается вырваться только через два месяца благодаря помощи одного дворянина. Шпага, кобыла, белье и, главное, заветное письмо безвозвратно утрачены. Поклявшись отомстить незнакомцу во что бы то ни стало, герой продолжает свой путь в Париж (см.: Courtilz 1701/1: 5–7).

В романе «Три мушкетера» мы находим аналогичную сцену (см.: Дюма 1975: 12–17), но гораздо более экспрессивную и динамичную, что связано с особенностями жанра: у Куртиля повествование ведется от первого лица, в прошедшем времени (как и положено в мемуарах); рассказчик, повзрослевший и поумневший, оценивает свое тогдашнее неразумное поведение, в то время как у Дюма повествование ведется от третьего лица, что благоприятствует остроте и живости диалога. Так, если д’Артаньян Куртиля пишет: «Я крикнул ему, чтобы он взял в руки шпагу, так как я был не из тех, кто нападает сзади» (Courtilz 1701/1: 6), то у Дюма он говорит своему противнику: «Повернитесь же, повернитесь, господин насмешник, чтобы мне не пришлось нанести вам удар сзади». «Ах, трус! Ах, презренный! Ах, фальшивый дворянин!» — в гневе восклицает д’Артаньян в романе (Дюма 1975: 14), в то время как в «Мемуарах» он «крикнул <…>, что принял его за дворянина, но теперь ясно видит по его поведению, что он далеко не настоящий дворянин» (Courtilz 1701/1: 7). Однако различия между двумя произведениями лишь в манере повествования, все основные элементы и структура сцен одинаковы: насмешка незнакомца над кобылой, вспыльчивость д’Артаньяна, поединок, удары палок, пропажа письма.

Наконец, д’Артаньян попадает в Париж, снимает комнату на улице Могильщиков (см.: Courtilz 1701/1: 14; Дюма 1975: 21) и на следующий день отправляется к Тревилю — правильное произношение его гасконской фамилии Труавиль, что отмечается и в романе, и в «Мемуарах» (см.: Courtilz 1701/1: 2; Дюма 1975: 22). Как проходит этот первый визит в романе Дюма и каким образом д’Артаньян знакомится с тремя мушкетерами, известно всем с детских лет. В «Мемуарах» Куртиля де Сандра д’Артаньян сначала знакомится с Портосом, соседом его отца по имению, который состоит в мушкетерах вместе с двумя братьями — Атосом и Арамисом. Родственные отношения в романе Дюма опущены, но дружба, связывающая мушкетеров, крепче любых кровных уз. Портос заводит с юношей разговор, и д’Артаньян, усмотрев в его словах насмешку, отвечает весьма задиристо. На что Портос замечает, что «следует быть храбрым, но не искать ссоры, и что обида без причины так же достойна порицания, как и слабость», добавляя, что хочет быть наставником юноши (см.: Courtilz 1701/1: 16), и предлагая ему попробовать свои силы в поединке между мушкетерами и гвардейцами. Д’Артаньян без колебаний встает на сторону мушкетеров, мечтая поскорее попасть в их ряды.

Дюма в начале «Трех мушкетеров» сохранил намечавшуюся дуэль с Портосом и поединок с гвардейцами, и эта схватка, в отличие от предыдущей сцены, происходит абсолютно одинаково в «Мемуарах» и в романе. В обоих произведениях д’Артаньяна нередко называют «ребенком», отмечая, что гвардейцы, несомненно, сумеют в поединке воспользоваться его юношеской неопытностью (см.: Courtilz 1701/1: 19; Дюма 1975: 54). Начинается поединок между Жюссаком, Бискара, Каюзаком и Ротондисом — с одной стороны (три первых имени мы находим и в романе), мушкетерами и их юным другом — с другой. Д’Артаньян, быстро разделавшись со своим противником, приходит на помощь раненому Атосу, и тот благодаря поддержке юноши успевает собраться с силами и нанести решающий удар (см.: Courtilz 1701/1: 24; Дюма 1975: 56). Обо всем этом становится известно королю, которого Тревиль пытается уверить в том, что его мушкетеры мирно прогуливались и случайно встретили гвардейцев (см.: Courtilz 1701/1: 25; Дюма 1975: 58). Король приказывает Тревилю привести к нему героев поединка на следующий день (см.: Courtilz 1701/1: 26; Дюма 1975: 60).

Утром перед визитом четверо друзей идут в «игорный дом, который находится совсем рядом с конюшнями Люксембургского дворца» (Courtilz 1701/1: 29) (ср. у Дюма: «игорный дом, расположенный совсем рядом с конюшнями Люксембургского дворца» (Дюма 1975: 60)), чтобы провести там время до полудня, забавляясь игрой в мяч; один из мячей пролетает так близко от лица д’Артаньяна, что тот, опасаясь более точного удара, нежелательного перед аудиенцией с королем (см.: Courtilz 1701/1: 30; Дюма 1975: 61), оставляет игру и уходит на «галерею рядом с веревкой» (Courtilz 1701/1: 30) (ср.: «рядом с веревкой, на галерею» (Дюма 1975: 61). Среди зрителей находится гвардеец кардинала, заметивший своим товарищам, что-де «не стоит удивляться тому, что я испугался, так как, по-видимому, я — ученик мушкетеров», рассказывает у Куртиля сам д’Артаньян (Courtilz 1701/1: 30). В романе мы читаем те же слова, но сказанные уже гвардейцем: «Неудивительно, — сказал он, — что этот молодой человек испугался мяча, это, вероятно, ученик мушкетеров» (Дюма 1975: 61). Услышав такое оскорбление, д’Артаньян предлагает ему покинуть зал, и между ними начинается дуэль. На помощь своему товарищу приходят гвардейцы, а к д’Артаньяну спешат Атос, Портос и Арамис (см.: Courtilz 1701/1: 32; Дюма 1975: 63). Дуэль происходит рядом с особняком Ла Тремуя, на службе у которого состоит родственник обидчика. Слуги Ла Тремуя бросаются на выручку гвардейцам, а мушкетеры бегут за подмогой к особняку Тревиля, чтобы позвать на помощь своих (см.: Courtilz 1701/1: 32; Дюма 1975: 63). Там пришедшие им на помощь сотоварищи, возмущенные «наглостью слуг из особняка» Ла Тремуя, осмелившихся напасть на них, собираются поджечь дом, но четверо друзей убеждают их отказаться от этой затеи (см.: Courtilz 1701/1: 33; Дюма 1975: 63–64).

Узнав об этом новом поединке, капитан мушкетеров идет к г-ну де Ла Тремую, предлагая ему узнать, как на самом деле происходила стычка, у ее зачинщика-гвардейца, в тяжелом состоянии лежащего у него в доме.

Гвардеец на пороге смерти рассказывает всю правду о потасовке (см.: Courtilz 1701/1: 39–40; Дюма 1975: 66). Вечером Тревиль идет к королю, который в сильном гневе спрашивает у него, «таким ли образом следует выполнять свой долг», обрушиваясь с упреками: «его мушкетеры убивают человека и причиняют большой беспорядок, а он не говорит об этом ни слова» (Courtilz 1701/1: 42). Сравним у Дюма: «Так-то вы несете вашу службу, господин?.. Для этого ли я назначил вас капитаном мушкетеров, чтобы они убивали человека, несли смуту во весь квартал и хотели поджечь Париж, а вы при этом не говорите мне об этом ни единого слова?» (Дюма 1975: 68). Тревиль, пытаясь доказать правоту своих подопечных, предлагает королю обратиться к самому Ла Тремую, за которым немедленно посылают, но не находят его дома (см.: Courtilz 1701/1: 43; Дюма 1975: 70). В «Мемуарах» Тревиль сам рассказывает историю дуэли королю, в то время как в романе это делает Ла Тремуй на следующее утро. Д’Артаньян наконец-то представлен монарху, который находит его «совсем молодым» (см.: Дюма 1975: 71), предлагает Тревилю поместить его кадетом в роту к деверю последнего, капитану гвардейцев Дезэссару, и дает ему денежное вознаграждение (см.: Courtilz 1701/1: 50; Дюма 1975: 73).

Не прошел Дюма и мимо эпизода с перевязью: в «Трех мушкетерах» она красуется на мощной груди Портоса и служит причиной его несостоявшейся дуэли с д’Артаньяном. В «Мемуарах» расшитая золотом перевязь — такие были тогда в большой моде — принадлежит Безмо — однополчанину гасконца. Он, как и Портос в романе, стесненный в средствах, но не желая отставать от моды, смог позволить себе золотое шитье только впереди, заднюю же часть прикрывал плащом, ссылаясь на болезнь, как и герой Дюма (см.: Courtilz 1701/1: 60–61; Дюма 1975: 27). Один из друзей догадался об этой хитрости и, решив подшутить, намеренно запутался в его плаще (у д’Артаньян а Дюма это вышло случайно), приоткрыв всем заднюю сторону знаменитой перевязи (см.: Courtilz 1701/1: 62; Дюма 1975: 42), что чуть не привело к дуэли (как и в случае с Портосом).

Находим мы в «Мемуарах» и прообраз возлюбленной д’Артаньяна — Констанции Бонасье: она является хозяйкой дома, где герой останавливается на постой. Тонкость ее чувств объясняется благородным происхождением, хотя она, в отличие от героини Дюма, не замешана в дворцовые интриги (см.: Courtilz 1701/1: 107; Дюма 1975: 83). А вот д’Артаньян Куртиля далек от того пылко влюбленного и преданного юноши, которого мы помним по «Трем мушкетерам»: он и не помышляет о женитьбе на хозяйке, поскольку это может повредить его карьере.

Сравнительный анализ позволил установить, что не только имена персонажей, но многие ситуации, детали, целые сцены и фразы перешли из «Мемуаров» в роман без всяких изменений. Дюма не только внимательно прочитал произведение Куртиля, но и многое переписал, а вовсе не «пролистал», как это утверждает Е. В. Федорова (см.: Федорова 2003), необоснованные размышления которой вызывают недоумение. Так, автор монографии о «Мемуарах г-на д’Артаньяна» пишет, что «во времена Дюма прочесть их было совсем не просто. Дело в том, что они написаны сильно устаревшим тяжеловесным языком» (Федорова 2003: 6). Хотя язык конца XVII века несколько отличался от языка середины XIX, он, однако, не представлял никаких трудностей для французов, а принимая во внимание тот факт, что данное произведение выдержало более десяти изданий в XVIII веке, достать его было довольно легко. Е. В. Федорова, кроме того, считает псевдомемуары Куртиля де Сандра подлинными мемуарами д’Артаньяна, который, по ее утверждению, писал их «для собственного удовольствия» (Федорова 2003: 5), поскольку средств для иных развлечений у него не было, а написание мемуаров — «приятное занятие и сравнительно дешевое: расходы только на бумагу, перья и чернила» (Федорова 2003: 55). «Его незавершенные мемуары по счастливой случайности сохранились», — говорит в заключение литературовед (Федорова 2003: 159), не удосужившийся навести справки об этом произведении и его авторе.

Гораздо более глубокое знание вопроса проявил современный испанский писатель Артуро Перес-Реверте в своем культовом бестселлере «Клуб Дюма, или Тень Ришельё» (1993), где он воздает должное Куртилю, которому А. Дюма обязан рождением своего самого популярного героя (см.: Перес-Реверте 2002).

История д’Артаньяна и миледи в романе также полностью повторяет «Мемуары» Куртиля. У него после первой поездки в Англию д’Артаньян видится с английской королевой, нашедшей пристанище при французском дворе, с тем чтобы рассказать ей о положении дел в ее королевстве. По мнению д’Артаньяна, Англия — «самая красивая страна в мире», однако ее жители «более жестоки, чем дикие звери, поскольку пошли войной против своего короля и заставили его удалить от себя принцессу, которая должна была бы вызывать их восхищение» (Courtilz 1701/1: 263). Одному из англичан, присутствовавших при этом визите, не нравится столь резкий отзыв об английской нации, и он вызывает д’Артаньяна на поединок; в результате французы ранят своих противников, среди которых и брат миледи, красота которой не оставила равнодушным впечатлительного гасконца.

Д’Артаньян признается, что влюбился в миледи с первого взгляда — «никогда не существовало женщины прекраснее ее» — и даже сейчас, спустя много лет, при воспоминании о ней раны его кровоточат (см.: Courtilz 1701/1: 274). Ни явное презрение красавицы к «простому гасконцу» — она насмехается над ним, показывая всем его любовные письма, — ни ее нескрываемая ненависть к французам не охлаждают пыл юного героя, который «больше принадлежит ей, чем самому себе» (Courtilz 1701/1: 276).

«Д’Артаньян любил миледи как безумный, она же не любила его совсем», — резюмирует уже Дюма (Дюма 1975: 348). В его романе красота миледи поразила юношу еще во время краткой встречи в Менге, а знакомством с ней он обязан брату ее мужа. Помилованный французом во имя любви к его сестре, лорд Винтер становится его другом и представляет ему миледи. При рассказе о дуэли и благородном поступке юноши миледи с трудом скрывает недовольство (см.: Дюма 1975: 308): если бы лорд был убит, ей бы досталось его состояние (см.: Дюма 1975: 322). В «Мемуарах» д’Артаньян тоже выручает брата миледи, когда того хотят убить, и в благодарность англичанин обещает добиться для француза, ставшего его другом, благосклонности сестры, которую отнюдь не радует благородство д’Артаньяна — ведь оно лишило ее наследства (см.: Courtilz 1701/1: 280–287).

И у Дюма, и у Куртиля в гасконца влюбляется горничная миледи, сообщившая ему о том, что ее хозяйка предпочитает графа де Варда. Благодаря хитроумному плану и посредничеству служанки, чьи муки ревности ему приходится время от времени успокаивать, герою удается под личиной графа провести с миледи несколько ночей. Затем, желая отомстить за пренебрежение к настоящему д’Артаньяну, он пишет ей оскорбительное письмо от имени де Варда, в котором, сославшись на множество других дел «подобного сорта», просит ее терпеливо ждать, когда придет ее очередь. Вне себя от гнева и обиды, миледи решает прибегнуть к услугам д’Артаньяна, чтобы отомстить неблагодарному любовнику. Она предлагает ему доказать свою любовь, вызвав де Варда на дуэль и убив его, за что обещает провести с ним ночь. Герой, мечтая о награде, но не имея ни малейшего желания убивать безвинного графа, просит платы до дуэли. Ночью, опьяненный своим счастьем, герой признается в обмане, подумав, что это признание обрадует миледи, т. к. вместо любовника, который ее презирает, она обретает любовника, который ее обожает. Однако расчет юноши оказывается неверным, и миледи в гневе прогоняет его, тем более что, стараясь удержать ее, юноша случайно рвет батистовую рубашку, обнажив лилию на прекрасном плече. Д’Артаньян решает быть настороже, поскольку миледи в бешенстве способна на все: и действительно, несколько раз ему чудом удается избежать смерти (см.: Courtilz 1701/1: 316–346; Дюма 1975: 320–356).

Как мы видим, история с миледи в мельчайших подробностях позаимствована в «Трех мушкетерах» из «Мемуаров г-на д’Артаньяна», за исключением как раз эпизода с лилией на плече. А вот эпизод с лилией привлек писателя именно в первом романе Куртиля — «Мемуарах M. L. C. D. R.». Отец героя — еще юного M. L. C. D. R., то есть графа де Рошфора, — после смерти жены решает вновь жениться и по рекомендации кюре выбирает в супруги добродетельную и очаровательную девушку, в которую безумно влюблен (см.: Courtilz 1688: 3–4). Несколько недель спустя, заметив нечто необычное на ее плече, он, сорвав рубашку, видит цветок лилии и в гневе прогоняет ее, сказав ей напоследок, что она умрет лишь от его руки (см.: Courtilz 1688: 5). Отцу героя удается добиться развода, заплатив изрядную сумму бывшей жене (см.: Courtilz 1688: 6). Очаровательная девушка, безумная страсть, роль кюре, ночная рубашка, лилия на плече — все эти элементы повторяются в романе: это подтверждает то, что автор «Трех мушкетеров» был знаком и с другими произведениями Куртиля де Сандра. Отметим, что дуэль с англичанами, но в защиту чести кардинала, происходит и в «Мемуарах M. L. C. D. R.», где французы также одерживают победу (см.: Courtilz 1688: 70–72). Обращение писателя середины XIX века к произведению 1700 года было весьма плодотворным: именно «Три мушкетера» — первый из наиболее знаменитых романов Дюма, и именно благодаря ему имя д’Артаньяна стало известно всем, в то время как «гипотекст» этого произведения — «Мемуары» Куртиля де Сандра — оказался не вполне заслуженно забытым. А ведь если бы Куртиля не привлек в свое время жизненный путь хорошо ему знакомого Шарля де Баца, графа д’Артаньяна, капитана мушкетеров, а позднее — маршала Франции, родившегося в 1613 году и погибшего при осаде Маастрихта в 1673-м, — то, скорее всего, никогда бы не было и такого великолепного литературного героя, как знаменитый гасконец, приключениями которого зачитывалось не одно поколение.

Однако Дюма (или Маке?) внимательно прочел и продуктивно использовал, по крайней мере, еще одно произведение Куртиля — его первый и самый известный роман «Мемуары M. L. C. D. R.» (1687), откуда он взял образ Рошфора — тайного агента, преданного Ришельё. Отсылки к роману Куртиля, начинаясь буквально с первых страниц «Трех мушкетеров», продолжаются во всей трилогии. Впервые оказавшись в приемной Тревиля, д’Артаньян слышит о том, что переодетый капуцином Рошфор (которого он еще не соотносит с незнакомцем из Менга) играл важную роль в раскрытии заговора Шале, что едва не стоило графу жизни (см. примеч. 56 в наст. изд.[11]). При этом Портос наделяет Рошфора нелестными характеристиками, называя его «предателем, разбойником и висельником» (Courtilz 1701/1: 33). Образ Рошфора — один из сквозных для всей трилогии, ведь д’Артаньяна связывают с ним непростые отношения вражды и уважения: ни тот, ни другой не достигли высот в своей карьере, при этом, будучи антагонистами и не раз сталкиваясь в сложной политической борьбе, они выказывают взаимное доверие и понимание. Так, у Куртиля именно д’Артаньян на своем примере пытается доказать Рошфору, что тот сделал неправильный выбор, поступив на службу к Мазарини, поскольку кардинал не очень ценит беззаветную преданность и не стремится вознаградить своих людей по заслугам. Герой Дюма, как и д’Артаньян и Рошфор у Куртиля, не добивается богатства и почестей, жалуется на неблагодарность и жадность Мазарини. В романе Дюма пути героев перекрещиваются значительно чаще, чем у Куртиля: уж слишком выигрышной показалась романисту эта история вражды-дружбы. Так, именно д’Артаньян оказывается тем посланцем кардинала, который приходит к Рошфору в тюрьму, именно д’Артаньяну герой рассказывает о популярной забаве на Новом мосту (см. примеч. 174 в наст. изд.[12]).

В «Мемуарах M. L. C. D. R.» мы находим рассказ о мадемуазель де Лавальер, где читаем, что она была не очень благородного происхождения, что у нее был возлюбленный — один из соседей, отец которого был против этого брака, поскольку у невесты не было приданого. Влюбленному юноше удается уговорить отца, однако, приехав к невесте сообщить ей радостную весть, он узнает, что она любит молодого короля. Она даже делает вид, что не узнает своего бывшего возлюбленного, и он с горя заболевает и умирает (см.: Courtilz 1688: 227–228). Этот незначительный эпизод несчастной любви бедного гвардейского лейтенанта д’Этурвиля к Луизе де Лавальер разрастается под пером Дюма в многотомное повествование о виконте де Бражелоне.

Во всех романах о неразлучных мушкетерах мы находим события, о которых говорится и в «Мемуарах г-на д’Артаньяна», и в «Мемуарах M. L. C. D. R.» Куртиля (заговор Фуке, козни Ришельё, события Фронды, любовь юного короля к мадемуазель де Лавальер). Безусловно, информацию обо всех этих событиях Дюма мог почерпнуть и из других источников, но многочисленные заимствования, сделанные писателем у своего предшественника, говорят о том, что Дюма был очень внимательным читателем Куртиля и хорошо знал его произведения.

Что же касается характеров главных и второстепенных персонажей, а также таких исторических лиц, как короли Людовик XIII и Людовик XIV, кардиналы Ришельё и Мазарини, то основные их черты в трилогии Дюма полностью совпадают с «Мемуарами»: так, Тревиль — порядочен, неподкупен, честен; он настоящий отец для своих мушкетеров, защищающий их от нападок кардинала. Миледи — коварна, эгоистична, расчетлива и корыстна, способна на любую подлость. Сам д’Артаньян — хитер, умен, ловок, честен и предан королю, хотя у Дюма, как и положено романтическому герою, он более пылок и эмоционален. У обоих авторов д’Артаньян проявляет себя как талантливый военный, но плохой политик: его честности и бескомпромиссности чужды козни двора, что и было причиной столь медленной карьеры.

Изображение романтической дружбы четырех мушкетеров со столь разными и яркими характерами украсило произведение Дюма, придав ему ту живость и увлекательность, которые так органично отвечали вкусам эпохи, и явилось одной из причин бурного успеха романа. Этот мотив полностью отсутствует у Куртиля, герои которого, будь то Рошфор или д’Артаньян, одиноки: им не на кого опереться, никто не приходит им на помощь в трудную минуту, у них нет ни друзей, ни семьи.

Написанное, как уже было отмечено, от первого лица повествование Куртиля де Сандра хотя и оживлено яркими сценами и эпизодами, но, особенно в последних томах «Мемуаров г-на д’Артаньяна», монотонно, лишено живых диалогов и неожиданных реплик; все исторические события, политические интриги мы видим исключительно глазами героя, психологические характеристики других персонажей не развиты, в центре — всегда сам рассказчик. Дюма строит свое повествование от третьего лица, что придает ему живость и динамику, в нем выигрышно звучат смелые и острые диалоги, каждый персонаж имеет свое лицо, и, хотя в центре оказывается главный герой, события и люди показаны с разных сторон.

Разница во времени создания произведений, разумеется, наложила отпечаток на их своеобразие: псевдомемуары Куртиля де Сандра стоят у истоков жанра романа-мемуаров, когда новый французский роман делал лишь свои первые шаги; роман Дюма, написанный полтора века спустя, имел другие цели и задачи. Однако оба произведения оказались новаторскими для своего времени: Куртиль выступил одним из создателей массовой литературы, неподражаемым гением которой стал А. Дюма. Знал бы Куртиль, с каким талантом и мастерством будут использованы его апокрифические мемуары полтора века спустя, — думается, он не стал бы обижаться за плагиат (он сам грешил этим!) — ведь именно Дюма дал его героям вторую жизнь, сделав их поистине бессмертными.

Основные даты жизни и творчества Гасьена Куртиля де Сандра (1633–1712)[13]

1644. Родился в г. Париже на ул. Университета. Отец — Жан де Куртиль, мать — Мари де Сандра. Родители были небогаты, но благодаря помощи родственников смогли дать сыну хорошее образование. Он обучается либо в иезуитском коллеже Клермон, либо в университетском Наваррском коллеже.

1660. Начало военной карьеры в 1-й роте мушкетеров, которой командует герцог де Невер, но на самом деле руководит ротой д’Артаньян.

18 августа 1664. Женится на Мари Депье.

1667. Получает звание корнета в кавалерийском Королевском Иностранном полку, участвует под руководством виконта де Тюренна во фландрской кампании.

1668. Под началом принца Конде принимает участие в завоевании Франш-Конте.

2 мая 1668. Подписание мирного договора в Ахене. Завершение Деволюционной войны (1667–1668 гг.). Отправляется в отставку.

1668–1672. Продолжает образование у своего кузена в Париже и в замках Вексена, где сводит знакомство с Моншеврёем, Ла Виллетертром и другими знатными людьми. Брат Моншеврёя был дружен с будущей госпожой де Ментенон, которая гостила у них в доме в 1660–1669 гг.

23 июля 1671. Смерть жены, от которой у Куртиля было двое детей, сын и дочь; их следы утеряны.

1672–1678. Голландская война. Получает роту в полку Бопре-Шуазёля, становясь капитаном кавалерии.

1674–1678. Принимает участие в каталонской кампании.

14 мая 1678. Женится в Париже на Луизе Панетье, дочери Антуана Лавока, сборщика податей. Многочисленное потомство от этого брака угасает к середине XVIII в.

Август 1678 — февраль 1679. Нимвегенские мирные договоры. Завершение военной карьеры. Живет в Париже на улице Монмартр, а также у тестя в загородном доме рядом с Мелёном.

1678. В Париже в издательстве Кине выходят первые произведения: «Описание того, что произошло в Каталонии в 1674 и 1675 годах» и «Любовные и галантные новеллы» — единственные творения, получившие официальное разрешение властей. Все остальные будут изданы нелегально без имени автора, что затрудняет их атрибуцию.

Посвящает себя литературному труду. Две основные темы: война и любовь.

1679. В издательстве Кине публикуется «Описание того, что произошло во Фландрии и в Германии во время кампании 1678 года до заключения мира».

1680. «Новый сборник галантных писем и записок» (Париж: издательство Кине).

1683–1686. Опубликовано 13 произведений: 12 с указанием Кёльна в качестве места издания и одно в Гааге у Хенрика ван Булдерена.

1683. Частые поездки в Голландию для публикации произведений. Также, вероятно, посещает Вену, Италию, Англию и Испанию.

Якобы в Кёльне под импринтом вымышленного издателя Пьера Марто публикуются «Поведение Франции после заключения Нимвегенского мирного договора»; «Ответ на книгу, озаглавленную „Поведение Франции после заключения Нимвегенского мирного договора“».

1684. «Любовные победы Великого Алькандра» (Кёльн: издатель Пьер Бернар); «История ложных обещаний после заключения Пиренейского мира» (Кёльн: издатель Луи Клу-Неф);

«Любовные интриги французского двора» (Кёльн: издатель Пьер Бернар); «Мемуары о разных замечательных событиях, произошедших в царствование Людовика Великого» (Кёльн: издатель Пьер Марто).

1685. «Поведение Марса» (Гаага: издательство ван Булдерена); «Новые интересы государей Европы» (Кёльн: издатель Пьер Марто); «Жизнь виконта де Тюренна» (Кёльн: издатель Жан Клу). Переиздана в 2009 г.

1686. Пробует себя в Льеже (Фландрия) в качестве книгоиздателя, публикует пять книг под именем Луи Монфора.

В Кёльне под импринтом «П. Марто» публикуются: «Завоевания маркиза де Грана в Нидерландах»; «Дамы в их естестве»; «Политические размышления, показывающие, что преследование реформ противоречит истинным интересам Франции»; «Жизнь Гаспара де Колиньи».

1686–1693. Издает у Хенрика ван Булдерена газету «Исторический и политический Меркурий», редактором которой является.

Занимается подпольной литературной деятельностью, способствуя распространению своих книг во Франции, куда регулярно наведывается.

1687. В Кёльне под импринтом «П. Марто» издаются «Мемуары M. L. C. D. R.» («Мемуары графа де Рошфора»). Переиздания: 1688 (дважды), 1689 (дважды), 1691 (дважды), 1692 (дважды), 1694, 1696 (дважды), 1703, 1706, 1707, 1710 (дважды), 1712 (дважды), 1713, 1742 (дважды), 1897.

1689. Приобретает в собственность земли Верже, в Шюэль, рядом с Куртенэ (департамент Луарэ), где и поселяется окончательно, имея, однако, еще три адреса в Париже, ибо полиция уже давно ведет за ним наблюдение.

«История Голландской войны» (Гаага: издательство ван Булдерена).

22 апреля 1693 — 2 марта 1699. Заключен в Бастилию сроком на шесть лет.

1693. «Политическое завещание г-на Ж.-Б. Кольбера» (Гаага: издательство ван Булдерена).

1695. «Жизнь Ж.-Б. Кольбера» (Кёльн: издатель Пьер Марто).

1698. «Избранные новости всех дворов Европы» (Амстердам: издатель Луи дю Валь); «Мемуары г-на Ж.-Б. де Лафонтена» (Кёльн: издатель Пьер Марто).

1699–1701. Живет в своем поместье в Верже.

1700. Выходят трехтомные «Мемуары г-на д’Артаньяна» (Кёльн: издатель Пьер Марто).

Переиздания: 1701, 1704, 1705, 1712, 1715 (дважды: Кёльн и Амстердам), 1730, 1847, 1888, 1896, 1899, 1903, 1919, 1928, 1941, 1945, 1947, 1955, 1958, 1965, 1966. В сокращении: 1965, 1987, 2001.

1701. Возвращается в Париж, где начинает новую литературную авантюру. За ним следит полиция, а также супруга некоего книготорговца Оруа. Однако он больше не попадает в тюрьму, поскольку, по непонятной причине, находится под защитой комиссара полиции Деламара. В Кёльне под импринтом «П. Марто» выходят «Анналы двора и Парижа в 1697 и 1698 годах» и «Беседы г-на Кольбера с Буйном».

В Амстердаме публикуются «Мемуары г-жи маркизы де Френ» (издатель Жан Малерб) и «Мемуары г-на маркиза де Монбрюна» (издатели Н. Шевалье и Ж. Тирель). Последние переизданы в 2004 г.

1702. «Война в Италии, или Мемуары графа д’***» (Кёльн: издатель Пьер Марто).

1704–1708. Проживает в Верже.

1706. «Война в Испании, Баварии и Фландрии, или Мемуары маркиза д’***» (Кёльн: издатель Пьер Марто).

4 февраля 1711. Женится на Маргарите Оруа, вдове книготорговца.

«Мемуары г-на де Б***, секретаря M. L. C. D. R.» (Амстердам: издательство А. Шелтена).

8 мая 1712. Умирает в Париже на улице Урепуа. Похоронен на кладбище Сент-Андре-дез-Арк.

1713. В Амстердаме в издательстве Шелтена выходят «История маршала-герцога де Ла Фейада» и «Несчастный принц, или История шевалье де Рогана».

1716. «Приключения графини из Страсбурга и ее дочери» (Гаага: издатель Ван Лорн).

1758. «Мемуары г-на де Бордо» (Амстердам).

Синхронистическая таблица дат биографии L. C. D. R. и подлинных исторических событий[14]

Основные даты биографии L. C. D. R.

в соответствии с упомянутыми в тексте историческими событиями

1608 или 1609. Рождение L. C. D. R., смерть его матери в результате несчастного случая.

Ок. 1609–1611. Второй и третий браки отца L. C. D. R.

Исторические события и даты,

упоминаемые или подразумеваемые в «Мемуарах M. L. C. D. R.»[15]

1610–1617. Начало царствования Людовика XIII, регентство и фактическое правление Марии Медичи (см. примеч. 42 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[16]).

Ок. 1611–1615. L. C. D. R, отосланный отцом из дома, живет с кормилицей в замке Оленвиль.

1615/1616. Отец, по требованию Мишеля де Марийяка, принимает L. C. D. R. обратно в свой дом.

1617/1618. L. C. D. R., не выдержав глумления мачехи, уходит из дому, присоединившись к цыганскому табору.

24 апреля 1617. Убийство Кончини (см. примеч. 46 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[17]).

1618–1648. Тридцатилетняя война.

ок. 1622/1623. L. C. D. R. поступает на военную службу в гарнизон приграничной крепости Локат.

1624. Кардинал Ришельё становится первым министром Франции.

Ок. 1625. L. C. D. R., находясь на военной службе, совершает вылазку и берет в плен королевского лейтенанта из Сальса, за что производится в чин знаменосца Пикардийского полка. Заочно представленный кардиналу Ришельё, L. C. D. R. получает его приказ прибыть в Париж. Анахронизм: в войну с Испанией Франция вступила, по крайней мере, на десять лет позже.

Ок. 1625. L. C. D. R. поступает на службу к кардиналу Ришельё.

1626. Заговор графа де Шале (см. примеч. 56 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[18]).

19 августа 1626. Казнь графа де Шале.

Ок. 1627. Секретная миссия L. C. D. R. в Англии.

1627–1629. Англо-французская война.

1628. Осада королевскими войсками гугенотской крепости Ла-Рошель, поддерживавшейся с моря англичанами (см. примеч. 35 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[19]).

1627–1630. Луи III де Креван, маркиз д’Юмьер — камергер короля (см. примеч. 60 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[20]).

1630. L. C. D. R. доставляет приказ об аресте маршала Луи де Марийяка.

21 октября 1630. Арест маршала Луи де Марийяка в Фелиццо (Пьемонт).

10 мая 1632. Казнь маршала Луи де Марийяка (см. примеч. 40, 47 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[21]).

1635. Начало войны между Францией и Испанией (см. примеч. 18 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[22]).

Осень 1637. Фиаско испанцев под Локатом (см. примеч. 19 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[23]).

Между 1640 и 1642. Секретная миссия L. C. D. R. в Брюсселе, Анахронизмы: заговор Шале (см. примеч. 56 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[24]) отнесен то ли к началу 40-х годов XVII в., то ли к периоду Фронды (1649–1652 гг.); Луи III де Креван, маркиз д’Юмьер, оставил должность камергера короля в 1630-м, а не в 1642 г. (см. примеч. 60 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[25]).

Ок. 1640. Гибель одного из братьев L. C. D. R. во Фландрии.

8 мая 1640. Бегство герцогини де Шеврёз в Испанские Нидерланды.

Ок. 1641 — декабрь 1642. Кардинал Ришельё жалует L. C. D. R. ренту Лионского банка; гибель другого брата L. C. D. R. на дуэли; суд над L. C. D. R. за участие в дуэли; тяжба L. C. D. R. и его отца с маркизом де Ла Вьёвилем; замужество сестры L. C. D. R.

1642. Участие L. C. D. R. в раскрытии заговора Сен-Мара.

1642. Раскрытие заговора Сен-Мара и казнь его участников (см. примеч. 94, 95 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[26]).

4 декабря 1642. Смерть кардинала Ришельё (см. примеч. 99 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[27]).

Конец 1642 — первые месяцы 1643. После смерти кардинала Ришельё королева Анна первые Австрийская предлагает L. C. D. R. новую миссию в Брюссель, очевидно, для переговоров с герцогиней де Шеврёз о возвращении в Париж; тот отказывается, опасаясь мести герцогини за службу у кардинала; переходит на службу к герцогу де Ришельё, но вскоре оставляет его, так как рассчитывает на более выгодное место у герцога де Бофора.

14 мая 1643. Смерть Людовика XIII (см. примеч. 109 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[28]).

Июнь 1643. Возвращение герцогини де Шеврёз в Париж.

1643. Кардинал Мазарини становится первым министром Франции.

2 сентября 1643. Арест герцога де Бофора (см. примеч. 117, 118 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[29]).

Осень 1943 — лето 1648. L. C. D. R. по приказу кардинала Мазарини находится в тюрьме, подозреваемый в связях с герцогом де Бофором и его приверженцами — будущими деятелями Фронды.

1647–1656. Эрцгерцог Леопольд Вильгельм Австрийский — наместник Испанских Нидерландов.

31 мая 1648. Побег герцога де Бофора из Венсеннского замка (см. примеч. 120 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[30]).

Лето 1648. L. C. D. R. совершает побег из тюрьмы и примыкает к фрондерам.

Февраль 1649. L. C. D. R, примкнув к парижанам-фрондерам, обороняет Шарантон.

Февраль 1649. Неудачная оборона Шарантона силами фрондеров (см. примеч. 127 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[31]).

Последующие месяцы 1652. L. C. D. R. участвует в посольстве фрондеров ко месяцы двору наместника Испанских Нидерландов.

Ок. 1650–1652. Мазарини лишает L. C. D. R. ренты Лионского банка. L. C. D. R. долго, но успешно хлопочет о ее восстановлении, на короткое время приезжает домой к отцу и мачехе, но затем снова возвращается в Париж и вновь присоединяется к фрондерам.

1651–1652. Двор под давлением Фронды соглашается удалить Мазарини (см. примеч. 134, 135 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[32]).

Перв. пол. 1652. Судебный процесс сестры L. C. D. R. по поводу наследства в Бретани.

2 июля 1652. L. C. D. R. в рядах фрондеров участвует в битве в Сент-Антуанском предместье.

2 июля 1652. Битва в Сент-Антуанском предместье (см. примеч. 160 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[33]).

Ок. 1653–1654. L. C. D. R., очевидно при покровительстве Мазарини, к которому впоследствии поступает на службу, получает чин капитана кавалерийской роты. Мазарини отправляет его в Бордо с тайной дипломатической миссией по разобщению лагеря фрондеров, группирующихся вокруг принца Конти.

1654. Принц Конде после поражения Фронды переходит на службу к испанцам и воюет против Франции.

Ок. 1655. L. C. D. R., несправедливо обвиненный, заключен в тюрьму на четыре месяца и уволен с должности капитана.

Ок. 1655–1656. L. C. D. R. по договоренности с капитаном Морского полка Депланшем и с молчаливого согласия кардинала Мазарини пытается сквитаться с графом д’Аркуром, которого считает одним из виновников своего заключения в тюрьму, но впоследствии получает на дуэли тяжелую рану от дворянина Бреоте, действовавшего, возможно, по наущению графа д’Аркура. L. C. D. R. и Депланш пытаются проучить графа, вторгшись в его владения.

Ок. 1656–1659. По поручению Мазарини L. C. D. R. отправляется в Льеж для тайных переговоров с графом де Марсэном, которые завершаются неудачно. На обратном пути попадает в плен к приверженцам Конде под Рокруа и проводит в заключении около трех лет.

1659. Франция заключает Пиренейский мир с Испанией (см. примеч. 190 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[34]).

Ок. 1659/1660 — март 1661. L. C. D. R. скрывается в монастыре от ярости Мазарини, не простившего дипломатического фиаско с графом де Марсэном.

9 марта 1661. Смерть кардинала Мазарини (см. примеч. 218 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[35]).

5 сентября 1661. Арест Никола Фуке.

Декабрь 1662 или нач. января 1663. Дуэль L. C. D. R. и Ла Вери с Ла Фреттом и его друзьями. L. C. D. R. ранен и скрывается от возможного наказания за участие в дуэли у маркиза де Нуармутье. Анахронизм: дуэль L. C. D. R. с Ла Фреттом и последующая дуэль братьев Ла Фретт с Шале отнесены в тексте на два года позднее, нежели арест Фуке (см. примеч. 219, 226 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[36]).

20 января 1663. Дуэль братьев Ла Фретт и Шале (см. примеч. 226 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[37]).

Конец 1663–1664. L. C. D. R. приезжает к отцу и мачехе для обсуждения вопросов наследства; после смерти отца начинает судебный процесс против мачехи за право наследовать имущество отца и матери, но проигрывает дело и, не имея возможности уплатить судебные издержки, подвергается тюремному заключению в замке Пьер-Ансиз.

Ок. 1664–1667. Заключение L. C. D. R. в замке Пьер-Ансиз; отбыв заключение и ссылку в Лионе, выплатив долг из доходов своей ренты, он получает свободу по королевской амнистии.

1667–1668. Деволюционная война (см. примеч. 255 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[38]).

1667–1672. L. C. D. R., очевидно, живет в Париже, но ко двору не допущен. Накануне начала Голландской войны ходатайствует перед Тюренном о назначении в действующую армию и получает таковое.

1672–1675. L. C. D. R. — адъютант Тюренна в трех кампаниях; 1675 — теряет свои сбережения при попытке выгодно их вложить; обманут Кёйеттом, которому ссудил денег; после гибели Тюренна окончательно оставляет военную службу.

1672–1678. Голландская война.

27 июля 1675. Гибель Тюренна (см. примеч. 328, 329, 330 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[39]).

1675–1679. L. C. D. R. живет на доходы от ренты в Париже или его окрестностях; 1675 — заболевает дизентерией, излечивается.

1678–1679. Нимвегенский мир (см. примеч. 274 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[40]).

Ок. 1680. L. C. D. R. совершает паломничество к монаху Марку из Авиано в Гелдерн; получает перелом руки при случайном падении и вылечивает руку благодаря операции, проведенной палачом из города Рурмонда.

7 марта 1680. Бракосочетание дофина Людовика с баварской принцессой (см. примеч. 379 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[41]).

Ок. 1680–1685. L. C. D. R. — на покое; опекает своего племянника и ходатайствует за него при дворе; в очередной раз неудачно помещает деньги в рост; участвует в конфликтах между гг. Эрве и Ведо де Гранмоном, а также виконтом де Мелёном и графом де Ла Шапелль-Готье; отправляется в Виллер-Котре на торжества по случаю бракосочетания дофина Людовика с баварской принцессой; посещает родственников под Парижем; намеревается жениться на совсем юной девушке, но впоследствии отказывается от этого решения.

6 сентября 1683. Смерть Кольбера (см. примеч. 107 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[42]).

Ок. 1685. Смерть L. C. D. R. в неназванном монастыре, где он, предположительно, в течение предыдущего месяца или двух надиктовал свои мемуары (см. примеч. 421 к «Мемуарам M. L. C. D. R.»[43]).

Указатель имен[44]

Августин Аврелий, святой (лат. Augustinus Aurelius Sanctus; 354–430), епископ Гиппонский (с 396 г.); один из самых почитаемых Отцов Церкви, философ, проповедник, богослов и политик; наиболее известные труды — «Исповедь» и «О граде Божием».

Австрийский дом (фр. la maison d’Autriche, нем. Haus Habsburg, исп. la casa de Austria, um. la casa d’Austria), др. назв. династии Габсбургов (фр. les Habsbourg, нем. die Habsburger, ucn. los Habsburgo, um. gli Asburgo), германская королевская династия, представители которой правили Священной Римской империей (с XIII в.) и Испанией (с XVI в.), а также многими зависимыми от этих государств территориями в Европе и во всем мире.

Агессо Анри д’ (Aguesseau Henry d’; 1638–1716), государственный деятель; интендант Лангедока (1673–1685 гг.); государственный советник (с 1683 г.).

Английский король — см. Карл I; Карл II.

Анж, брат (Ange, frère), монах из монастыря в парижском предместье Сен-Жак, помощник аптекаря; изобрел растительную соль и сироп, которые давал всем больным, приписывая своим снадобьям мнимое свойство избавлять организм от липшей жидкости; автор трактата по ботанике; «Энциклопедия» Дидро и д’Аламбера упоминает брата Анжа в статье о шарлатанах.

Анжо, маркиз д’ (Angeau, marquis d’) — см. Данжо Филипп де Курсийон, маркиз де.

Анкр, маршал д’ — см. Кончини Кончино, маркиз д’Анкр.

Анна Австрийская (Anne d’Autriche; 1602–1666), дочь короля Испании Филиппа III; супруга Людовика XIII (с 1615 г.); после его смерти — регентша при своем малолетнем сыне Людовике XIV (1643–1661 гг.); дети: король Людовик XIV и Филипп Французский, герцог Орлеанский.

Антен Анри де Пардайян де Гондрен, маркиз д’ (Antin Henri de Pardaillan de Gondrin, marquis d’; ум. 1663), старший брат мужа мадам де Монтеспан; был убит в знаменитом поединке с братьями Ла Фретт.

Антонио, кардинал — см. Барберини Антонио.

Антраг (Entragues), дворянский род.

Антраг Леон д’Ильер (называемый де Бальзак), маркиз д’ (Entragues Léon d’Illiers (dit de Balzac), marquis d’; ум. 1669), дворянин.

Апремон (Aspremont), дворянский род из Лотарингии.

Апремон Мари-Луиза д’ (Aspremont Marie-Louise d’; 1652–1692), третья супруга (с 1665 г.) Карла IV, герцога Лотарингского.

Арбувиль, мадам д’ (Arbouville, Mme d’), соседка семьи M. L. C. D. R.; крестная мать рассказчика.

Аржанльё Танги де Анжэ, виконт д’ (Argenlieu Tanneguy de Hangest, vicomte d’), паж Большой королевской конюшни (1641 г.); участник знаменитого поединка с братьями Ла Фретт (1663 г.).

Аркур (Harcourt), аристократическое семейство; одна из младших ветвей Лотарингского дома.

Аркур Анри I Лотарингский, граф д’ (Harcourt Henri Ier de Lorraine, comte d’; 1601–1666), главный шталмейстер (1643–1658 гг.); один из военачальников королевских войск во время Фронды; поссорившись с Мазарини, оставил службу и удалился в Эльзас, где на некоторое время провозгласил себя независимым правителем.

Аркур Франсуа-Луи Лотарингский, граф д’ (Harcourt François-Louis de Lorraine, comte d’; 1623–1694), младший сын Шарля II Лотарингского, герцога д’Эльбёфа (1596–1657); племянник и наследник титула предыдущего; брат Шарля III Лотарингского, герцога д’Эльбёфа; супруга (с 1645 г.): Анна д’Орнано (ум. 1695), удалилась от света.

Арлэ Ашилль III де, граф де Бомон (Harlay Achilles III de, comte de Beaumont; 1639–1712), генеральный прокурор, купивший должность у Никола Фуке (1667 г.); первый президент Парижского парламента (1689–1707 гг.).

Арси Рене Мартель, маркиз д’ (Arcy René Martel, marquis d’; 1624–1694), дипломат; посол в Савойе (1684–1689 гг.); воспитатель герцога Шартрского (с 1689 г.).

Арсхот Филипп Франсуа д’Аренберг, герцог д’ (Aerschot (вариант: Aarschot) Philippe-François d’Arenberg, duc d’; 1625–1674), выходец из Испанских Нидерландов; военачальник на испанской службе.

Артаньян Шарль де Бац-Кастельмор д’ (Artagnan Charles de Batz-Castelmore d’; ок. 1611/1615–1673), капитан-лейтенант роты королевских мушкетеров (с 1667 г.), в которой прежде служил под командованием капитана де Тревиля; доверенное лицо кардинала Мазарини; участник Деволюционной (1667–1668 гг.) и Голландской (1672–1679 гг.) войн; погиб при осаде Маастрихта; «автор» апокрифических трехтомных мемуаров Куртиля де Сандра, легших в основу знаменитого романа Дюма «Три мушкетера» (см. статью в наст. изд.[45]).

Архиепископ Лионский — см. Вильруа Камилл де Нёвиль де.

Архиепископ Тура — см. Майе Жильбер де.

Байёль (правильнее — Ле Байёль) Луи (Bailleul Louis Le; 1622–1701), сын Никола Ле Байёля; один из президентов Парижского парламента (1652–1689 гг.); передав должность сыну, удалился в аббатство Сен-Виктор.

Байёль (правильнее — Ле Байёль) Никола де, маркиз де Шато-Гонтье (Bailleul Nicolas Le, marquis de Chateau-Gontier; 1587–1652), отец предыдущего; купеческий старшина (мэр Парижа) (1622–1627 гг.); сюринтендант финансов (1643–1647 гг.); один из президентов Парижского парламента.

Барберини Антонио (Barberini Antonio; 1607–1671), племянник Папы Урбана VIII; кардинал (1627 г.); главный священник Франции (с 1653 г.); архиепископ Реймсский (с 1657 г.).

Бассомпьер Франсуа де (Bassompierre François de; 1579–1646), маршал Франции (1622 г.); провел долгие годы в Бастилии (1631–1643 гг.) за участие в заговоре против кардинала Ришельё.

Безмо Франсуа де Монлезен, маркиз де (Besmaux (вариант: Besemaux, Besemot) François de Monlezun, marquis de; 1611–1697), дворянин родом из Гаскони; сначала служил в армии, затем перешел в гвардию, где заслужил при Мазарини чин капитана; бригадный генерал; комендант Бастилии; друг д’Артаньяна.

Безон Клод Базен, сеньор де (Bezons Claude Bazin, seigneur de; 1617–1684), государственный деятель, юрист и дипломат; государственный советник (1648 г.); интендант Лангедока (1654–1674 гг.); супруга (с 1641 г.): Мари Тарже (ум. 1699).

Беллинцани Франческо (Bellinzani Francesco; 1619–1684), дипломатический и финансовый агент кардинала Мазарини, впоследствии перешел на службу к Кольберу, после смерти которого (1683 г.) был обвинен во взяточничестве и заключен в Венсеннский замок, где и скончался; автор занимательных воспоминаний (опубл. ок. 1680).

Бельбрюн (Bellebrune), разорившийся дворянин из Вексена, вынужденно поступивший на службу в тяжелую кавалерию; служил в полку д’Аркура; по словам рассказчика, покушался на его жизнь.

Берье (Berrier), агент Кольбера, которому тот поручил выкрасть бумаги Фуке.

Бове Катрин-Генриетта Белье, баронесса де (Beauvais Catherine-Henriette Bellier, baronne de; 1614–1690), была известна под прозвищем Кривая Като (Cateau-la-Borgnesse); первая камеристка Анны Австрийской; первая возлюбленная Людовика XIV; зять (муж дочери, Жанны Батисты де Бове): Жан-Батист Амадор де Виньеро дю Плесси, маркиз де Ришельё. Сен-Симон так описывает ее: «<…> очень умное создание, изрядная интриганка, очень дерзкая, прибравшая к рукам Королеву-мать, имевшая много любовных связей» (Saint-Simon 1879–1930/1: 382). За ознакомление молодого короля с плотскими утехами получила от Анны Австрийской замок и пансион в 2 тыс. ливров.

Бове(-Шантерак) Франсуа Поль де Ла Кропт, маркиз де (Beauvais(-Chanterac) François-Paul de La Cropte, marquis de; ум. 1656), бригадный генерал; шталмейстер принца Конде; был убит на дуэли; супруга (с 1653 г.): Мари-Шарлотта Мартель, графиня де Маренн.

Бомон, по прозвищу Драгун (Beaumont, Dragon), начальник охотничьего округа Сен-Жермен.

Бомон Анри, маркиз д’Ильер (Beaumont Henri, marquis d’Illiers; ум. 1674), младший сын Леона д’Ильера, маркиза д’Антрага; погиб в сражении при Сенефе в Геннегау.

Бонтан Александр (Bontemps Alexandre; 1626–1701), сын первого камердинера Людовика XIII, унаследовавший свою должность от отца; главный из четырех первых камердинеров Людовика XIV; верный наперсник короля; организатор и один из свидетелей тайного брака Людовика XIV с мадам де Ментенон. Сен-Симон описывает его так: «Бонтан <…> с давних пор был в курсе всех домашних тайн Короля» (Сен-Симон 2007: 358), «через него проходили также конфиденциальные распоряжения и послания, никому не ведомые посетители, коих он вводил к Королю, секретные письма, адресованные Королю и написанные Королем, и все прочее, что должно храниться в тайне от непосвященных» (Там же: 646); перед Бонтаном «заискивал весь двор, начиная с детей Короля и кончая самыми влиятельными министрами и самыми знатными вельможами» (Там же); «он всю жизнь был отцом для бедняков, утешителем и защитником для обездоленных и обиженных, по большей части почти совсем ему неизвестных, и, возможно, лучшим из людей, с чистыми руками и чистой совестью, не знавшим иной заботы, как честно и совершенно бескорыстно исполнять свои обязанности» (Там же).

Боссюэ Жак Бенинь де (Bossuet Jacques-Bénigne de; 1627–1704), проповедник и богослов; выдающийся писатель; был назначен епископом Кондомским (1669 г.), однако так и не приступил к пастырским обязанностям, поскольку в 1670 г. король поручил ему воспитание дофина; после женитьбы дофина занял епископскую кафедру в Мо (с 1681 г.); снискал литературную славу своими «Надгробными речами» (см.: Bossuet 1959), посвященными, в том числе, известнейшим из его почивших современников, в частности, принцу Конде (10 марта 1687 г.).

Бофор Франсуа де Бурбон-Вандом, герцог де (Beaufort François de Bourbon-Vendome, duc de; 1616–1669), сын Сезара де Бурбона, герцога де Вандома, побочного сына Генриха IV и сводного брата Людовика XIII; интриговал против Мазарини («заговор Кичливых») и был заточен по приказу королевы-регентши в Венсеннский замок; один из лидеров Фронды, пользовавшийся огромной популярностью среди парижан и получивший прозвище «король рынка»; впоследствии примирился с королевским двором; адмирал, командующий флотом, участник ряда сражений в проливе Па-де-Кале и на Средиземном море; пропал без вести во время одной из военных вылазок на острове Крит. Участник обороны крепости Кандия герцог де Навай в своих воспоминаниях так рассказывает об этом: «Видя отступление врага и думая, будто победа уже обеспечена, герцог де Бофор оставил свои позиции, ибо не считал более необходимым удерживать их, и направился в нашу сторону, сопровождаемый одним лишь шевалье де Вилларсо. По пути он наткнулся на один из наших отрядов, который теснили превосходящие силы турок, возглавил его, яростно сражался, но был покинут, и никто так и не узнал, что с ним сталось» (Navailles 1701: 227–228. Пер. Я. С. Семченкова).

Бражелонь (Bragelogne (вариант: Bragelongne)), картежник, содержатель игорного дома.

Бранденбургский Фридрих Вильгельм, маркграф (Brandenburg Friedrich Wilhelm, Markgraf (Kurfürst) von; 1620–1688), прозван впоследствии Великим курфюрстом (der Große Kurfürst); выдающийся германский политический деятель; основатель сильного Бранденбургско-Прусского государства.

Брауншвейгские (и Люнебургские), герцоги (Braunschweig (und Lüneburg), Herzöge zu), правители германских территориальных княжеств Бранденбург и Люнебург (оба — в Нижней Саксонии).

Бребье (Brebier), муж сестры финансиста Ла Жоншера.

Брезе Клер-Клеманс де Майе- (Brézé Claire-Clémence de Maillet-; 1628–1694), дочь Урбена де Майе, маркиза де Брезе, маршала Франции, и Николь дю Плесси, младшей сестры кардинала Ришельё; супруга (с 1641 г.) Великого Конде, который противился этому браку, но был вынужден смириться с волей отца; была сторонницей мужа во время событий Фронды, впоследствии удалилась вместе с ним в Испанские Нидерланды; Конде пытался расторгнуть навязанный ему брак, но, не сумев этого сделать, обвинил супругу в измене и заточил в замок Шатору, где она и скончалась.

Бреоте (вариант: Броте) Адриан III де, барон де Канши (Bréauté (вариант: Breauté) Adrien III de, baron de Canchi; ум. 1658), потомок знатной фамилии из Верхней Нормандии (его отец был бальи и губернатором Жизора); палатный дворянин короля; скорее всего именно о нем Куртиль де Сандра говорит как о «близком родственнике» Пьера де Бреоте и о сослуживце главного героя.

Бреоте Пьер I, сеньор де (Bréauté Pierre Ier, seigneur de; 1580–1600), старший брат предыдущего; капитан легкой кавалерии, прославившийся своей безрассудной храбростью; погиб во время осады Буа-ле-Дюка.

Бретонвильер Бенинь Ле Рагуа де (Bretonvilliers Bénigne Le Ragois de; 1622–1700), сын секретаря Королевского совета при Людовике XIII Клода Ле Рагуа де Бретонвильера, о котором Таллеман де Рео отозвался так: «Не верю, что шестьсот тысяч ливров ренты, которые он, как говорят, имеет, приобретены законным путем» (Réaux 1834–1840/5: 214); президент Счетной палаты Парижского парламента.

Брийак Шарль де (Brillac Charles de), советник Большой палаты Парижского парламента (с 1640 г.); его неоднократно упоминает в своих «Мемуарах» кардинал де Рец; дочь: жена капитана Депланша.

Бринон (Brinon), родственник рассказчика.

Бриоше Фаншон, наст. имя — Франсуа Дателен (Brioché Fanchon, François Datelin; 1630–1681), известный актер-кукольник, представитель артистической династии, впоследствии придворный артист — постановщик кукольных спектаклей.

Бриссак Альбер де Грийе, маркиз де (Brissac Albert de Grillet, marquis de; 1627–1713), военачальник; карьеру начал в кавалерийском полку Аркура, где дослужился до капитана; участник нескольких военных кампаний, в том числе Голландской войны; соратник д’Артаньяна при осаде Маастрихта (1673 г.); майор лейб-гвардии (1673 г.); генерал-лейтенант (1693 г.).

Буагийо, сьер де (Boisguiot, sieur de), приближенный дворянин и адъютант виконта де Тюренна во время Голландской войны (1672–1678 гг.); о нем упоминает и сам Тюренн в своих воспоминаниях. Согласно сообщению «La Gazette», в 1675 г. Тюренн отправил Буагийо к королю со знаменами, захваченными в битве при Мюльхаузене.

Буафран Жоашен де Сельер де (Вoisfranc Joachim de Seglière de; 1617–1706), управляющий делами (суперинтендант) и канцлер Филиппа, герцога Орлеанского; подвергся опале (1687 г.); его парадный портрет в 1686 г. был написан прославленным художником Гиацинтом Риго.

Бужи Жан Ле Реверан, сеньор де (Bougy Jean Le Reverend, seigneur de; 1618–1658), военачальник; начал карьеру корнетом в полку тяжелой кавалерии маршала де Гассиона; генерал-лейтенант (1651 г.); отличался мужеством и преданностью правительству королевы-регентши, несмотря на то, что по исповеданию был протестантом; разгромив армию фрондеров, занял город Бурж (1651 г.), в котором впоследствии получил губернаторство.

Буйон (Буйонский) Фредерик Морис де Ла Тур д’Овернь, герцог де (Bouillon Frédéric-Maurice de La Tour d’Auvergne, duc de; 1605–1652), старший брат маршала де Тюренна; участник нескольких заговоров против Ришельё, в том числе заговора Сен-Мара; один из вождей Фронды; автор «Мемуаров» (опубл. 1731).

Бур Леонор Мари дю Мэн, граф дю (Bourg Léonor-Marie du Maine, comte du; 1655–1739), рано поступил на военную службу; в составе мушкетеров участвовал в осаде Маастрихта (1673 г.), Филипсбурга (1689 г.) и Келя (1702 г.), а также в обоих сражениях при Хёхштедте (1703, 1704 гг.), в битве при Румерсхейме (1709 г.); полковник кавалерии (1675 г.); маршал Франции (1724 г.); первая супруга (с 1675 г.): Мари де Галес де Мезобран, богатая наследница из Бретани.

Бутвиль, граф де (Bouteville, comte de), титул маршала де Люксембурга до 1661 г.

Бутвиль Франсуа де Монмонранси, граф де (Bouteville François de Montmorency, comte de; 1600–1627), аристократ, прославившийся как дерзкий дуэлянт; невзирая на запрет дуэлей, угрожавший нарушителям смертной казнью, он только в течение 1625–1627 гг. убил и ранил на поединках нескольких известных вельмож и был вынужден бежать из Франции под защиту наместницы Испанских Нидерландов; оскорбленный опалой, назло властям возвратился в Париж и среди бела дня устроил поединок на Королевской площади (12 мая 1627 г.) с маркизами д’Аркуром-Бёвроном и де Бюсси д’Амбуазом; пытался спастись бегством, но был арестован, как и его секундант Франсуа де Росмадек, граф де Шапелль, убивший Бюсси; обоих, невзирая на заступничество дворянства, приговорили к смертной казни через отсечение головы; отец маршала де Люксембурга и герцогини де Шатийон.

Бюльон Клод де (Bullion Claude de; 1569–1640), государственный деятель и дипломат; президент Парижского парламента (с 1636 г.); посол в Турине (1632 г.); один из двух суперинтендантов финансов (с 1632 г.).

Бюсси-Рабютен Роже де Рабютен, граф де Бюсси, называемый (Bussy-Rabutin Roger de Rabutin, comte de Bussy, dit; 1618–1693), аристократ; участник Фронды; был известен экстравагантным поведением; оставив надежду сделать военную карьеру, прославился впоследствии как писатель; автор скандальной «Любовной истории галлов» (написанной в подражание Петронию яркой сатирической картины беспорядочных нравов того времени, в которой легко можно узнать многих современников), из-за которой попал на 13 месяцев в Бастилию, а затем находился в изгнании в своем бургундском поместье (до 1682 г.), а также «Максим любви» (1666), «Речи графа де Бюсси-Рабютена, обращенной к его детям, о пользе превратностей и о различных событиях его жизни» (1694), двухтомных «Мемуаров» (1696) и «Писем» (1697), представляющих большой историко-биографический интерес, так как его корреспондентами на протяжении многих лет были виднейшие современники: его двоюродная сестра госпожа де Севинье, госпожа де Скюдери, госпожа де Монморанси и др.

Валантинуа Катрин Шарлотта де Грамон, герцогиня де (Valentinois Catherine-Charlotte de Gramont, duchesse de; 1639–1678), дочь Антуана де Грамона и Франсуазы Маргариты дю Плесси де Шивре, племянницы кардинала Ришельё; супруга (с 1660 г.) Луи I Гримальди, князя Монако; суперинтендантка дома Генриетты Английской, первой герцогини Орлеанской; любовница Людовика XIV в течение короткого времени после Луизы де Лавальер.

Валлон (Vallon (у Куртиля — Walon)), полковник Лангедокского полка, отличавшийся невероятной толщиной; возможный прототип Портоса в «Трех мушкетерах» Дюма-отца.

Вальсассина Евгений Александр, граф-князь фон Турн-и-Таксис, граф (Valsassina Eugen Alexander, Graf-Fürst von Thum und Taxis, Graf von; 1652–1714), военный на службе у Испании; отличился при блокаде Люксембурга (1681–1682 гг.).

Вандом Луи-Жозеф де Бурбон, герцог де (Vendôme Louis-Joseph de Bourbon, duc de; 1654–1712), сын Луи, герцога де Вандома (внука Генриха IV), и Лауры Виктории Манчини (племянницы кардинала Мазарини); полководец; губернатор Прованса (1669 г.); вице-король Каталонии (с 1697 г.); военную карьеру начал под командованием Тюренна, позднее отличился в войне за испанское наследство; его характерный портрет нарисовал Сен-Симон в своих «Мемуарах».

Ведо (вариант: Вейдо) де Гранмон (вариант: Гра<м>мон) Робер-Франсуа (Vedeau (вариант: Veydeau) de Grandmont (вариант: Gra<m>mont) Robert-François; 1639–1697), советник Парижского парламента; из-за вражды с советником Эрве полностью разорился, был обвинен в подлоге имени (якобы выдавал себя за представителя аристократического рода Грамон), подвергнут публичному позору, приговорен к вечному изгнанию и заключен в замок Пьер-Ансиз; супруга: Анна-Клод Жену.

Ведо де Гранмон Франсуа (Vedeau de Grandmont François; ок. 1600–1658), советник Парижского парламента; королевский советник.

Великий пенсионарий Голландии — см. Витт Ян де.

Вервен Анна Дьёдонне де Фабер, маркиза де (Vervins Anne-Dieudonnée de Fabert, marquise de), старшая дочь Авраама де Фабера, маршала Франции; в первом браке (с 1667 г.) — супруга Луи де Комменжа, маркиза де Вервена (1630–1663), бригадного генерала пехоты и камергера короля; во втором (с 1677 г.) — Клода Франсуа де Мероде, маркиза де Трелона.

Вик, господин де (Vic, M. de), военный, служивший во Фландрии.

Вильгельм III (William III; 1650–1702), штатгальтер (стадхаудер) Соединенных провинций под именем Виллема Хендрика (Вильгельма Генриха), принца Оранского (Willem Hendrik, Prins van Oranje; 1672–1702 гг.); король Англии (1689–1702 гг.).

Вилькье, маркиз де — см. Омон Луи Мари Виктор д’Омон и де Рошбарон, герцог д’.

Вильмонте Франсуа де (Villemontée François de; 1598–1670), интендант юстиции, полиции, финансов и флота в Пуату, Онисе, Сентонже и Ангумуа (1631–1643 гг.); государственный советник (с 1635 г.); после разъезда с женой (1638 г.) стал священником; епископ Сен-Мало (с 1660 г.).

Вильруа Камилл де Нёвиль де (Villeroi Camille de Neufville de; 1606–1693), младший брат маршала Никола де Вильруа; архиепископ Лионский (с 1653 г.).

Вильруа Никола IV де Нёвиль, герцог де (Villeroi Nicolas IV de Neufville, duc de; 1597–1685), полководец; маршал Франции (1646 г.); наставник юного Людовика XIV.

Вильруа Франсуа де Нёвиль, герцог де (Villeroi Francois de Neufville, duc de; 1644–1730), сын предыдущего; маршал Франции (1693 г.); воспитатель Людовика XV (1715 г.).

Вильяэрмоса Карлос де Арагон де Гурреа-и-Борха, герцог де (Villahermosa Carlos de Aragón de Gurrea y Borja, duque de; 1634–1692), наместник Испанских Нидерландов (1675–1677 гг.); вице-король Каталонии (1688–1690 гг.).

Виньори Пьер де Рено (вариант: Реньо), граф де (Vignory Pierre de Renaut (вариант: Regnault), comte de; ум. 1675), губернатор Трира (с 1673 г.); умер в результате падения с лошади.

Витри Мари Луиза Элизабет Эме По, герцогиня де (Vitry Marie-Louise-Elisabeth-Aimée Pot, duchesse de; ум. 1684), дочь Клода По де Рода, главного церемониймейстера Франции; супруга (с 1646 г.) Франсуа-Мари де л’Опиталя, герцога де Витри; после смерти мужа (1679 г.) удалилась в монастырь; дочь, супруга господина де Ла Тура: Мари Франсуаза Элизабет, мадемуазель де Витри (ум. 1694), первая супруга (с 1680 г.) Антуана Филибера де Торси, сеньора де Ла Тура.

Витри Никола де л’Опиталь, герцог де (Vitry Nicolas de l’Hôpital, duc de; 1581–1644), начальник королевской лейб-гвардии; участник заговора против Кончини и непосредственный исполнитель приказа Людовика XIII об убийстве фаворита; маршал Франции (1617 г.); отличился при подавлении восстания гугенотов (1621 г.); губернатор Прованса (1631–1637 гг.); как допустивший злоупотребления властью был заключен по приказу кардинала Ришельё в Бастилию (находился там до 1643 г.); герцог и пэр (1644 г.).

Витри Франсуа де л’Опиталь, герцог де (Vitry François de l’Hôpital, duc de; ум. 1679), сын предыдущего; военный, придворный и дипломат; застрелил свою любовницу мадемуазель де Герши во время неудачного аборта (1660 г.); вел переговоры о браке дофина с принцессой Баварской, чем заслужил прощение короля и разрешение вернуться во Францию; государственный советник (1678 г.).

Витт Ян де (Witt Johan de; 1625–1672), государственный деятель Нидерландов, великий пенсионарий провинции Голландия (с 1653 г.); отстаивал позиции Голландии в торговом и колониальном противостоянии с Англией, которое вылилось в две войны между странами; был растерзан толпой вместе со своим братом Корнелисом.

Вобрен Никола Ботрю, маркиз де (Vaubrun Nicolas Bautru, marquis de; ум. 1675), генерал-лейтенант; командующий войсками в Верхнем и Нижнем Эльзасе; губернатор Филиппвиля; погиб в сражении при Альтенгейме.

Вюртембергский Эберхард III, герцог (Württemberg Eberhard III, Herzog von; 1614–1674), герцог Вюртембергский (с 1628 г.).

Гар<р>о, маркиз дю (Gar<r>ot, marquis du), дворянин, промышлявший мошенничеством вместе со своим братом графом де Кермено.

Гассион Жан, граф де (Gassion Jean, comte de; 1609–1647), военачальник периода Тридцатилетней войны; участник ряда крупных сражений; особенно отличился в битве при Рокруа; маршал Франции (1643 г.); погиб во время осады Ланса.

Генрих III (Henri III; 1551–1589), четвертый сын Генриха II и Екатерины Медичи; до 1574 г. именовался герцогом Анжуйским; король Польши (1573–1574 гг.); последний король Франции из династии Валуа (с 1574 г.); убит католиком-фанатиком Жаком Клеманом.

Генрих IV (Henri IV; 1553–1610), король Наварры под именем Генриха III (с 1572 г.); первый король Франции из династии Бурбонов (с 1589 г.); убит католиком-фанатиком Франсуа Равальяком.

Герар (Guerart), картежник, шулер.

Герши Маргарита де Ренье, мадемуазель де (Guerchy Marguerite de Régnier, Mlle de; ум. 1660), фрейлина Анны Австрийской (1644–1654 гг.); славилась галантными похождениями; была застрелена герцогом де Витри во время неудачного аборта.

Гито Гийом де Пешпейру де Ком<м>енж, граф де (Guitaut (варианты: Guitaud, Guiteau или Guitot) Guillaume de Pechpeyrou de Com<m>inges, comte de; 1626–1685), адъютант принца Конде, затем камергер и первый дворянин его двора; активный участник Фронды; любопытно, что свою карьеру Гито начинал так же, как и L. C. D. R., — в пажах у кардинала Ришельё.

Гито Франсуа де Пешпейру-Ком<м>енж, сеньор де (Guitaut François de Pechpeyrou-Com<m>inges, seigneur de; 1581–1663), капитан лейб-гвардии королевы-матери Анны Австрийской; известен прежде всего тем, что руководил арестами герцога де Бофора и других принцев-фрондеров; упоминается в воспоминаниях многих современников.

Гиш Арман де Грамон, граф де (Guiche Armand de Gramont, comte de; 1637–1673), сын маршала де Грамона; генерал-лейтенант; отличился во многих сражениях; образованный, ловкий, остроумный, обладавший красивой наружностью и приятными манерами; один из фаворитов Филиппа, герцога Орлеанского; из-за подозрений в заговоре против Луизы де Лавальер, фаворитки короля, был вынужден эмигрировать и вернулся во Францию только в 1669 г. (был прощен королем по просьбе его отца); его изданные посмертно «Мемуары» (см.: Guiche 1744), к которым приложены описания некоторых сражений, в которых он участвовал, — ценное историческое свидетельство о войнах и международных отношениях Франции периода «политики захватов»; один из основных персонажей «Любовной истории галлов» Бюсси-Рабютена (выведен там под именем Тримале) и одно из действующих лиц последних двух частей мушкетерской трилогии Александра Дюма — «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон», где является другом Рауля де Бражелона.

Главный распорядитель двора — см. Конде Анри-Жюль де Бурбон, принц.

Гонди (Gondi), обосновавшееся во Франции семейство, происходившее из Флоренции; из него вышел ряд известных дипломатов, военачальников, банкиров и священнослужителей (самый известный из них — знаменитый мемуарист кардинал де Рец).

Грамон Антуан III, герцог де (Gramont Antoine III, duc de; 1604–1678), полководец, дипломат и государственный деятель; государственный советник (1637 г.); маршал Франции (1641 г.); государственный министр (1653 г.); начальник французской гвардии (с 1661 г.); его мемуары, охватывающие период 1604–1659 гг., были написаны в 1676 г. (опубл. 1716); Таллеман де Рео пишет о нем в своих «Занимательных историях»; прототип графа де Гиша в пьесе Э. Ростана «Сирано де Бержерак» (1897), персонаж романа «Двадцать лет спустя» А. Дюма; младший брат: граф Филибер де Грамон (1621–1707) — герой знаменитого произведения А. Гамильтона «Мемуары графа де Грамона» (1713).

Грана Оттоне Энрико дель Карретто, маркиз Савона и (Grana Ottone Enrico del Carretto, marchese di Savona e di; 1639–1685), итальянский военачальник на имперской службе; камергер императора (1668 г.); участвовал в Голландской войне (1672–1678 гг.); губернатор Кёльна, Бонна, Вены; организовал похищение кардинала Фюрстенберга — представителя курфюрста Кёльнского на мирной конференции в Кёльне (1674 г.); посол в Испании (с 1678 г.); губернатор Испанских Нидерландов (с 1682 г.); Куртиль посвятил завоеваниям маркиза Граны отдельную книгу, выпущенную в 1686 г. анонимно (якобы в Кёльне у фиктивного издателя Пьера Марто).

Гранмон (Grandmont (вариант: Gram<m>ont)), семейство судейских чиновников; говоря о том, что представителей этого семейства «знали как людей, готовых сражаться» (с. 81 наст. изд.[46]), Куртиль, по-видимому, смешивает данную фамилию с аристократическим родом Грамон.

Гранпре Жюль де Жуайёз, маркиз де (Grandpré Jules de Joyeuse, marquis de; 1655–1700), сын Шарля Франсуа де Жуайёза, графа де Гранпре; племянник маршала де Жуайёза; лейтенант лейб-гвардии; губернатор Стенэ.

Гранпре Шарль Франсуа де Жуайёз, граф де (Grandpré Charles-François de Joyeuse, comte de; 1620–1680), генерал-лейтенант (1653 г.); отец предыдущего.

Грансей Жак III Руксель, граф де (Grancey Jacques III Rouxel, comte de; 1603–1680), военачальник периода Тридцатилетней войны и войн Людовика XIV; маршал Франции (1651 г.).

Грегуар (Grégoire), капитан в гарнизоне Люксембурга.

Гриньи (или Криньи) (Grigny (у Куртиля — Crigni)), сосед отца M. L. C. D. R.

Гробендонк Антуан Шетц, граф де (Grobendoncq (вариант: Grobbendonk) Antoine Schetz, comte de; 1560–1640), выходец из гессенского семейства, обосновавшегося в Нидерландах; губернатор Буа-ле-Дюка (Хертогенбоса), затем Лувена (Лёвена).

Губернатор Люксембурга — см. Шимэ Эрнест Александр Доминик д’Аренберг, принц де.

Данжо Филипп де Курсийон, маркиз де (Dangeau Philippe de Courcillon, marquis de; 1638–1720), великий магистр ордена Святого Лазаря; мемуарист; вероятно, его упоминание в тексте «Мемуаров M. L. C. D. R.» является анахронизмом.

Депью, шевалье (Despius, chevalier), завсегдатай игорного дома; колесован за воровство.

Депланш (Desplanches), нормандский дворянин; капитан в Морском полку; сосед графа д’Аркура.

Дерош Ги де Барбансуа, граф (Desroches (правильнее: Des Roches) Guy de Barbançois, comte; ум. 1682), капитан лейб-гвардии принца Конде; попал в плен к правительственным войскам в битве за Дюнкерк (1658 г.); участвовал в обороне крепости Кандия на Крите (1669 г.), был ранен.

Доманшен (Domanchin), ростовщик.

Дофин — см. Людовик Французский, Великий Дофин.

Дофина — см. Мария Анна Христина Виктория Баварская.

Дрё (Dreux), а) ветвь французского королевского дома Капетингов; б) мелкопоместный дворянский род, не имевший отношения к королевскому дому.

Дрё де Редон — см. Пранзак Александр де Редон де Дрё, маркиз де.

Дюга (Dugas), лейтенант гвардейского полка маршала де Креки.

Дюпен (Dupin), банщик с улицы Сент-Антуан, у которого одно время квартировал M. L. C. D. R.

Дюфур (du Four), знаменосец.

Епископ Баланса — см. Конак Даниэль де.

Епископ Кондома — см. Боссюэ Жак Бенинь де.

Жену Филипп (Genou (вариант: Genoud) Philippe; 1603–1684), секретарь Марии Медичи, затем секретарь короля; советник Большой палаты Парижского парламента (с 1641 г.); дочь: Анна Клод, супруга Робера Франсуа Ведо де Гранмона.

Жирарден Пьер (Girardin Pierre; ум. 1689), дипломат и судейский чиновник; королевский советник; начальник Шатле (т. е. начальник полиции по гражданским делам) (с 1675 г.); посол в Константинополе (с 1685 г.).

Жозеф, отец, наст. имя — Франсуа-Жозеф Ле Клер дю Трамбле (Joseph, le Père, François-Joseph Le Clerc du Tremblay; 1577–1638), монах-капуцин (с 1599 г.); ближайший сподвижник и доверенное лицо кардинала Ришельё, исполнитель его важнейших дипломатических поручений за границей, теоретик нового политического устройства Европы по окончании Тридцатилетней войны; пользовался огромным влиянием при дворе и в политических кругах; создал тайную разведывательную службу, базировавшуюся на структуре ордена капуцинов; за свою скромную серую рясу получил прозвище «серый кардинал», поскольку, формально не занимая никаких важных постов, имел власть, сопоставимую с властью самого Ришельё, носившего красное кардинальское одеяние.

Жонке Дени (Joncquet Denis; ум. 1671), известный в свое время врач и ботаник; автор каталога растений (1659) и справочника по лекарственным растениям (1663); сохранился эстамп с его портретом работы Франсуа Шово (1613–1676): «Дени Жонке, врач и профессор ботаники Королевского ботанического сада в Париже».

Жуайёз Жан-Арман, маркиз де (Joyeuse Jean-Armand, marquis de; 1631–1710), полководец; отличился во многих военных кампаниях начиная с 1648 г.; генерал-лейтенант (1677 г.); маршал Франции (1693 г.).

Иль, граф д’ (Isle, comte d’), выходец из Каталонии; командующий кавалерийским полком.

Ильер, маркиз д’ — см. Бомон Анри, маркиз д’.

Император — см. Леопольд I.

Императрица — см. Клавдия-Фелицитас Австрийская.

Испанская инфанта — см. Мария-Анна Австрийская; Мария-Тереза Австрийская.

Казо Исаак де Беон- (Casaux (вариант: Caseaux) Isaac de Béon-; ум. 1681), лейтенант, затем капитан мушкетерской роты лейб-гвардии кардинала Мазарини; участвовал в осаде Дюнкерка, в битве в дюнах (14 июня 1658 г.), в Деволюционной войне (1667–1668 гг.), в завоевании Франш-Конте (1668 г.) и в осаде Пучсерды в Каталонии (1678 г.); генерал-лейтенант (1678 г.); комендант (1668–1676 гг.) и губернатор (1679–1681 гг.) Берга, затем Тьонвиля (1681 г.); в своих воспоминаниях о каталонской кампании его неоднократно упоминает маршал де Навай.

Канай (вариант: Канэ) Жак (Canaïe (варианты: Canaie, Canaye) Jacques; ум. 1686), советник Большого совета, затем (с 1633 г.) советник Парижского парламента; заместитель старейшины Парламента; дочь: Анна, супруга (с 1666 г.) Гийома де Монтиньи.

Кантельмо (Cantelmo), полковник люксембургского гарнизона; был ранен на дуэли принцем де Шимэ, губернатором Люксембурга.

Канцлер — см. Сегье Пьер; Ле Телье Мишель.

Карл I (Charles I; 1600–1649), король Англии (с 1625 г.); был свергнут, обвинен в государственной измене и казнен.

Карл II (Charles II; 1630–1685), старший сын предыдущего; король Англии (фактически с 1660 г.); вернул себе английский престол в ходе Реставрации.

Карл II (Carlos II; 1661–1700), король Испании (с 1665 г.).

Карман (вариант: Керман) Шарль Себастьян де Майе, маркиз де (Carman (вариант: Kerman) Charles-Sébastien de Maillé, marquis de; 1647–1672), полковник Наваррского полка (с 1670 г.); погиб во время осады Нимвегена.

Карман, маркиза де (Carman, marquise de), супруга предыдущего; покончила жизнь самоубийством.

Кермено, граф де (Kermeno, comte de), выходец из Бретани; брат маркиза дю Гарро.

Кёйетт (Cueillette), офицер из полка маркиза Граны; попал в плен к французам в битве при Сенефе.

Клавдия-Фелицитас Австрийская (Claudia Felizitas von Österreich; 1653–1676), эрцгерцогиня Австрийская; вторая супруга (с 1673 г.) императора Леопольда I.

Кланлё Бертран д’Оту, маркиз де (Clanleu Bertrand d’Ostoue, marquis de; 1590–1649), участвовал во многих сражениях и осадах, начиная с 1635 г.; бригадный генерал (1646 г.); во время Фронды перешел на сторону фрондеров (1648 г.); защищал Шарантон от королевских войск и погиб в бою.

Климент X, наст. имя — Эмилио Бонавентура Альтьери (ит. Emilio Bonaventura Altieri, лат. Clemens X; 1590–1676), Папа Римский (с 1670 г.).

Клодоре Робер Ле Фишо де Фриш, сеньор де (Clodoré Robert Le Fichot des Friches, sieur de), служил 25 лет в Морском полку; майор гарнизона Кале; губернатор Кардоны в Каталонии, затем острова Мартиника (1665–1667 гг.).

Клозель (Clausel), подполковник Пьемонтского полка, затем капитан в кавалерийском Полку Герцога.

Колиньи (называемый Колиньи-Салиньи) Жан де Салиньи, граф де (Coligny (dit Coligny-Saligny) Jean de Saligny, comte de; 1617–1686), сподвижник принца Конде во время Фронды; командовал экспедиционным корпусом в составе австрийской и имперской армии во время похода в Венгрию, участник разгрома турок при Сен-Готтхарде на р. Рабе (1 августа 1664 г.); генерал-лейтенант.

Кольбер Жан-Батист (Colbert Jean-Baptiste; 1619–1683), талантливый государственный деятель; генеральный контролер финансов (с 1665 г.), сменивший суперинтенданта финансов Никола Фуке, обвиненного в злоупотреблениях и посаженного в тюрьму (1661 г.); морской министр (1669 г.); руководил внутренней политикой государства; способствовал развитию искусств и наук, прославивших Францию: по его инициативе и под его покровительством были основаны Академия надписей и изящной словесности (1663 г.), Королевская академия наук (1669 г.), Королевская академия музыки (1669 г.) и Королевская академия архитектуры (1671 г.); о его многосторонней плодотворной деятельности повествует Куртиль в своей книге «Жизнь Кольбера» (1695); младшая дочь: Генриетта Луиза Кольбер (1657–1733), супруга (с 1671 г.) Поля, герцога де Бовилье, младшего сына от первого брака Франсуа-Онора де Бовилье, герцога де Сент-Эньяна.

Кольбер Мадлен (Colbert Madeleine; 1656–1714), дочь Никола Кольбера, сеньора де Тюржи, королевского докладчика; в первом браке — супруга (с 1674 г.) Луи Жосье де Ла Жоншера.

Кольбер-Молеврие — см. Молеврие Эдуар Франсуа Кольбер, маркиз де.

Комон Мадлен де (Caumont Madeleine de), невеста отца M. L. C. D. R.

Конак Даниэль де (Cosnac Daniel de; 1626–1708), первый священник Месье; епископ Баланса (с 1654 гг.); архиепископ Экса (с 1687 г.).

Конде, дом (Condé, maison de), младшая ветвь королевской династии Бурбонов, принцы крови; старшие представители ветви носили титулы принцев Конде, а их младшие братья — принцев Конти; долгое время Конде были первыми принцами крови.

Конде Генрих (Анри) II де Бурбон, принц (Condé Henri II de Bourbon, prince de; 1588–1646), сын Анри I де Бурбона, принца де Конде; участник религиозных войн, которого Ришельё привлек на свою сторону политическими уступками; отец Великого Конде, Армана де Бурбона, принца де Конти, и герцогини де Лонгвиль.

Конде Анри-Жюль де Бурбон, принц (Condé Henri-Jules de Bourbon, prince de; 1643–1709), старший сын Великого Конде и Клер-Клеманс де Майе-Брезе; главный распорядитель двора (1660–1685 гг.).

Конде Луи II де Бурбон, принц (Condé Louis II de Bourbon, prince de; 1621–1686), сын Анри II де Бурбона, принца Конде, и Шарлотты де Монморанси; при жизни отца носил титул герцога Энгиенского; выдающийся полководец, за свои победы прозванный впоследствии Великим Конде; генералиссимус; первый принц крови Французского королевства; на склоне лет покровительствовал писателям и художникам.

Конде Шарлотта Маргарита де Монморанси, принцесса (Condé Charlotte-Marguerite de Montmorency, princesse de; 1594–1650), супруга (с 1609 г.) Анри II де Бурбона, принца Конде.

Конкрессо (вариант: Конкрессан) Луи Аламан, сеньор де (Concressault (варианты: Concressaut, Concressant, etc.) Louis Alamant (варианты: Allamand, Allemant, etc.), seigneur de), капитан-лейтенант тяжелой конницы принца Конти; полковник в армии принца Конде; отличался редкой храбростью.

Конти Арман де Бурбон, принц (Conti Armand de Bourbon, prince de; 1629–1666), младший брат Великого Конде; возглавлял силы фрондеров в Бордо, опираясь на местное антифеодальное и антиналоговое движение (1652–1653 гг.); примирился с двором, женившись на племяннице кардинала Мазарини; приобрел известность как полководец; воевал в Испании и Италии.

Кончини Кончино, маркиз д’Анкр (um. Conchini Conchino, фр. marquis d’Ancre; 1575–1617), также известен под именем маршала д’Анкра; итальянский авантюрист, фактический правитель Франции в период регентства Марии Медичи; пользуясь неограниченным влиянием на королеву-мать, получил звание маршала Франции, хотя не участвовал ни в одном сражении, и присвоил себе пост суперинтенданта дома королевы; ненавидимый народом и французской аристократией, был убит во дворе Лувра капитаном лейб-гвардии бароном де Витри с ведома молодого короля Людовика XIII, стремившегося сбросить опеку дерзкого временщика; супруга (с 1601 г.): Леонора Дори (Галигаи) (1568–1617), казнена по приказу Людовика XIII.

Королева — см. Анна Австрийская; Мария-Тереза Австрийская.

Королева-мать — см. Мария Медичи; Анна Австрийская.

Король — см. Людовик XIII; Людовик XIV.

Король Англии — см. Карл I.

Король Испании — см. Филипп IV; Карл II.

Креки Франсуа де Бонн, маркиз де (Créquy (вариант: Crqui) François de Bonne, marquis de; 1629–1687), известный полководец; маршал Франции (1668 г.).

Креки Франсуа-Жозеф де Бонн, маркиз де (Créquy François-Joseph de Bonne, marquis de; 1659–1702), сын предыдущего; во время Голландской войны служил у отца адъютантом.

Креки Шарль III де Бланшфор, маркиз, затем герцог де (Créquy Charles III de Blanchefort, marquis, затем duc de; 1624–1687), военачальник и дипломат; во время Фронды выступал сторонником двора и кардинала Мазарини; генерал-лейтенант; посол в Риме, Англии, Баварии; губернатор Парижа (с 1675 г.); единственная дочь: Мадлен де Креки (1662–1707), супруга (с 1675 г.) Шарля Бельжика Олланда, герцога де Ла Тремуя.

Креки-Берньоль и де Клери Александр, граф де (Créquy-Bemieulles et de Cléry Alexandre, comte de; 1628–1702), фрондер, который впоследствии вернул себе королевское расположение (1660 г.).

Купе (вариант: Коп<п>е) Даниэль де Беллюжон, барон де (Coupet (вариант: Cop<p>et) Daniel de Bellujon, baron de), секретарь коннетабля де Ледигьера; его племянницу прочили в жены M. L. C. D. R.

Курводон Сент [де] Бюд, дама де Кермаркер, мадам де (Courvaudon Xainte (вариант: Sainte) [de] Budes, dame de Kermarquer, Mme de; ум. 1693), в первом браке — супруга (с 1639 г.) Клода Танги дю Шателя (1621-?); во втором (с 1647 г.) — Клода Шарля Анзере, сеньора де Курводона, советника Руанского парламента; изображена авантюристкой и в апокрифе Куртиля «Мемуары маркизы де Френ».

Курсель Клод Ле Клер, сеньор де (Courcelles Claude Le Clerc, seigneur de), советник Большой палаты Парижского парламента.

Куртиль (Courtilz), дворянин; родственник M. D. L. C. R.; вероятно, подразумевается сам автор.

Ла Блетри Пьер де Монкерон, сьер де (La Bletterie Pierre de Monqueron, sieur de), в качестве «младшего откупщика» (sous-fermier) упоминается как один из ответчиков в судебном процессе, инициированном горожанами Ретеля, Мезьера и Доншери (1678 г.).

Лавальер Луиза Франсуаза де Ла Бом-Леблан, герцогиня де (La Vallière Louise-Françoise de La Baume Le Blanc, duchesse de; 1644–1710), фаворитка Людовика XIV, мать нескольких его детей; удалилась в монастырь кармелиток в Париже (в 1674 г.), где жила до конца дней.

Ла Вери (La Verie), дворянин из Пуату; офицер лейб-гвардии.

Ла Вьёвиль Шарль I, маркиз, затем герцог де (La Vieuville Charles Ier, marquis, duc de; 1582–1653), сын Робера де Ла Вьёвиля (ум. 1612), кавалера Ордена Святого Духа; капитан лейб-гвардии; управляющий двором герцога Неверского (будущего герцога Мантуанского); суперинтендант финансов (1623–1624, 1651–1653 гг.); сын: Шарль II, герцог де Ла Вьёвиль (ок. 1616–1689), почетный дворянин королевы, губернатор Пуату.

Ла Жоншер Луи Жосье де (La Jonchère Louis Jossier de), казначей чрезвычайных военных расходов; разорился и был заключен в тюрьму Консьержери за долги (1685 г.).

Ла Кардоньер Бальтазар де (La Cardonnière Balthazar de; ум. 1679), военачальник; начинал карьеру в роте тяжелой кавалерии кардинала Мазарини; участник многих сражений; генерал-лейтенант (1676 г.); генеральный кампмейстер кавалерии (с 1677 г.).

Ла Мотт-Аржанкур Люси (по другим данным — Анна Мадлен) де Конти д’Аржанкур, называемая мадемуазель де (La Motte-Argencourt Lucie (или Anne-Madeleine) de Conty d’Argencourt, dite Mlle de; 1637–1718), фрейлина Анны Австрийской; одна из первых фавориток юного Людовика XIV; удалилась в монастырь в Шайо.

Ла Невё — см. Невё.

Лансон Жан де Пуйи, сеньор де (Lançon (вариант: Lanson) Jean de Pouilly, sieur de; ум. 1685), участвовал во многих сражениях и осадах в 1650–1670-е годы, в т. ч. в битве при Сен-Готтхарде (1664 г.); служил в лейб-гвардии короля на разных должностях (1666–1677 гг.); генерал-лейтенант (1678 г.).

Ла Порт Пьер де (La Porte Pierre de; 1603–1680), камердинер королевы Анны Австрийской; первый камердинер Людовика XIV; судя по воспоминаниям современников, пользуясь доверием королевы, принимал участие в придворных интригах; в качестве второстепенного персонажа фигурирует в мушкетерской трилогии Дюма, позаимствовавшего из его довольно популярных в свое время «Мемуаров» (1755), охватывающих период с 1624 по 1666 г., эпизод с похищением королевской камеристки.

Л’Арбуст (L’Arbouste), дворянин из Прованса, купивший должность губернатора неназванного города.

Ларошфуко Франсуа V, герцог де (La Rochefoucauld François V, duc de; 1588–1650), аристократ; после «дня одураченных» (10–11 ноября 1630 г.) отправлен в ссылку; вернулся ко двору только после смерти кардинала Ришельё.

Ларошфуко Франсуа VI, герцог де (La Rochefoucauld François VI, duc de; 1613–1680), сын предыдущего; до 1650 г. именовался принцем де Марсийяком; политический деятель, видный участник Фронды; знаменитый писатель-моралист; Куртиль упоминает о нем также в «Мемуарах господина д’Артаньяна…», причем при описании тех же событий, что и в «Мемуарах M. L. C. D. R»: сражения в Сент-Антуанском предместье и ранения принца; название «Мемуаров M. L. C. D. R.» — несомненно, подражание заглавию очень популярных в свое время воспоминаний Ларошфуко (Memoires de M. D. L. R., 1662), из которых Дюма, в частности, позаимствовал для «Трех мушкетеров» историю с подвесками королевы.

Ла Салль, граф де (La Salle, comte de), колесован как уличенный в воровстве вместе с шевалье Депью.

Ла Тур Антуан Филибер де Торси, сеньор де (La Tour Antoine-Philibert de Torcy, seigneur de; 1648–1721), младший лейтенант лейб-гвардейской роты легкой кавалерии; бригадный генерал (1702 г.); первая супруга (с 1680 г.): Мари Франсуаза Элизабет де л’Опиталь, мадемуазель де Витри.

Ла Удиньер Клод де Гуайон дю Плесси-Ренар де (La Houdinière Claude de Goyon du Plessis-Renard de; ум. 1663), капитан лейб-гвардии кардинала Ришельё; бригадный генерал (1652 г.); Дюма упоминает его в «Трех мушкетерах».

Ла Ферте Анри I де Сентерр (Сен-Нектэр), маркиз де (La Ferté Henri Ier de Senneterre (Saint-Nectaire), marquis de; 1573–1662), военный и дипломат; бригадный генерал в армии графа де Суассона во время осады Ла-Рошели (1622 г.); посол в Англии (1634–1637 гг.), затем в Риме; государственный министр; ему посвящена одна из «Занимательных историй» Таллемана де Рео (см.: Réaux 1834–1840/1: 131–138); сын: Анри II, герцог де Ла Ферте, маршал Франции и губернатор Лотарингии.

Ла Ферте Анри II де Сентерр (Сен-Нектэр), маршал (La Ferté Henri II de Senneterre (Saint-Nectaire), duc de; 1599–1681), сын предыдущего; полководец; губернатор Лотарингии (с 1643 г.); маршал Франции (1651 г.); во время Фронды выступал на стороне королевского двора против принца Конде, способствовал его разгрому в сражении в Сент-Антуанском предместье; первая супруга: Шарлотта де Був (ум. 1654), вдова Филиппа Баржо, барона де Мусси; вторая (с 1655 г.): Мадлен д’Анженн (1629–1714).

Ла Ферте Мадлен д’Анженн, герцогиня де (La Ferté Madeleine d’Angennes, duchesse de; 1629–1714), вторая супруга (с 1655 г.) предыдущего; ее любовные похождения, равно как и ее сестры графини д’Олонн (одной из героинь «Любовной истории галлов» Бюсси-Рабютена — под именем Арделизы), были притчей во языцех.

Ла Форс (La Force), дворянский титул (сеньоров, затем маркизов и, наконец, герцогов) в гасконском семействе Комон.

Ла Фретт, братья — Гастон Жан-Батист Грюэль, маркиз де Ла Фретт (Gaston-Jean-Baptiste Gruel, marquis de La Frette; 1639–1686), капитан гвардии Месье, и Никола Грюэль, маркиз де Варти и д’Амийи (Nicolas Gruel, marquis de Warty et d’Amilly; ум. 1708), сыновья Пьера де Грюэля де Ла Фретта и Барб Сервьен; участники знаменитого поединка 1663 г.

Ла Шапелль-Готье, граф де (La Chapelle-Gauthier, comte de), приятель M. L. C. D. R.

Ла Шатр Эдм де Ла Шатр, граф де Нансэ, называемый маркиз де (La Chastre (Châtre) Edme de La Chastre, comte de Nançay, dit marquis de; 1610–1645), генеральный полковник швейцарских гвардейских полков в составе военной свиты короля Франции; участник «заговора Кичливых»; после ареста герцога де Бофора был вынужден отказаться от своей должности; был сослан.

Леви Роже де, граф де Шарлю, маркиз де Полиньи (Lévis Roger de, comte de Charlus, marquis de Poligny; 1625–1686), сподвижник принца Конде во время Фронды; королевский наместник в Бурбоннэ; генерал-лейтенант.

Ледигьер Франсуа де Бонн де Креки, герцог де (Lesdiguières François de Bonne de Crequy, duc de; ок. 1596–1677), генеральный наместник в Дофинэ (с 1642 г.).

Леопольд I (Leopold I; 1640–1705), император — правитель Священной Римской империи (с 1658 г.), царствование которого было отмечено острым соперничеством с Людовиком XIV за гегемонию в Европе.

Леопольд Вильгельм Австрийский (Габсбург) (Leopold Wilhelm von Österreich (Habsburg); 1614–1662), младший сын императора Фердинанда II; эрцгерцог Австрийский; наместник Испанских Нидерландов (1647–1656 гг.).

Ле Пелетье Клод (Le Peletier Claude; 1631–1711), сын Луи I Ле Пелетье; государственный деятель; купеческий старшина Парижа (1668–1675 гг.); генеральный контролер финансов (1683–1689 гг.) после Кольбера; государственный министр (1683–1697 гг.); генеральный смотритель почтового ведомства (1691–1697 гг.).

Ле Пелетье Луи I (Le Peletier Louis Ier; ум. 1651), финансовый секретарь Гастона Орлеанского; государственный казначей; секретарь короля (с 1637 г.).

Ле Телье Мишель (Le Tellier Michel; 1603–1685), сын Мишеля Ле Телье III, советника Палаты косвенных сборов; государственный деятель; карьеру при дворе начал благодаря покровительству кардинала Мазарини; государственный секретарь по военным делам (с 1643 г.); канцлер Франции (с 1677 г.); сыновья: Франсуа Мишель Ле Телье, маркиз де Лувуа, и Шарль Морис Ле Телье; дочь: Мадлен Фар Ле Телье (1646–1668), первая супруга (с 1660 г.) Луи Мари Виктора, герцога д’Омона.

Ле Телье Шарль Морис (Le Tellier Charles-Maurice; 1642–1710), сын предыдущего; архиепископ Реймса (с 1671 г.).

Линьерак Жозеф Робер, аббат де (Lignerac Joseph-Robert, abbe de; 1642-?), карточный шулер; вероятно, был агентом кардинала Мазарини.

Линьерак, шевалье де (Lignerac, chevalier de), брат предыдущего; карточный шулер.

Лиссак (Lissac), дворянин из графства Фуа; знакомый, оказавший услугу M. L. C. D. R.

Лиссак, шевалье де (Lissac, chevalier de), дворянин из графства Фуа; жертва карточных шулеров, промышлявших в игорном доме герцога де Креки.

Лобковиц Венцеслав Евсевий, князь (Lobkowitz Wenzel Eusebius, Fürst von; 1609–1677), имперский государственный деятель и дипломат родом из Чехии; первый министр (1657–1674 гг.); проводник профранцузского курса при венском дворе; после создания под эгидой императора антифранцузской коалиции и начала войны с Людовиком XIV впал в немилость и был сослан в свое поместье Раудниц (Роуднице) в Чехии, где и скончался, возможно, от яда.

Лозен Антонен Нонпар де Комон, герцог де (Lauzun Antonin-Nompar de Caumont, duc de; 1633–1723), аристократ; генерал-лейтенант (1670 г.); из-за интриг маркизы де Монтеспан и маркиза де Лувуа провел десять лет в заточении в крепости Пиньероль (1671–1681 гг.); неоднократно упоминается в воспоминаниях современников.

Лонгвиль Анна Женевьева де Бурбон, герцогиня де (Longueville Anne-Geneviève de Bourbon, duchesse de; 1619–1679), сестра Великого Конде и принца Конти; вторая супруга (с 1642 г.) Анри II Орлеанского, герцога де Лонгвиля; принимала активное участие в парламентской Фронде и Фронде принцев; возлюбленная герцога де Ларошфуко.

Лонгвиль Анри II Орлеанский, герцог де (Longueville Henri II d’Orléans, duc de; 1595–1663), государственный министр в период регентства Анны Австрийской; активный участник Фронды на стороне принцев (1649 г.); губернатор Пикардии и Нормандии.

Лонгвиль Шарль Пари Орлеанский, граф де Сен-Поль, с 1671 г. герцог де (Longueville Charles-Paris d’Orléans, comte de Saint-Pol, duc de; 1649–1672), сын предыдущего (по другим данным — Франсуа VI, герцога де Ларошфуко) и Анны Женевьевы де Бурбон; претендент на польский престол; погиб при переправе через Рейн.

Лорж Ги-Альдонс де Дюрфор, граф, затем герцог де (Lorges Guy-Aldonce de Durfort, comte, duc de; 1630–1702), племянник маршала де Тюренна, его соратник в ходе Деволюционной и Голландской войн; маршал Франции (1676 г.).

Лотарингский Карл IV, герцог (Lorraine Charles IV, duc de; 1604–1675), герцог Лотарингии и Бара (фактически в 1625–1634 гг., затем номинально); военачальник на имперской службе; противник Франции; третья супруга (с 1665 г.): Мари-Луиза д’Апремон.

Лотарингский Карл V Леопольд, герцог (Lorraine Charles V Leopold, duc de; 1643–1690), полководец на имперской службе; участвовал в Голландской войне и войнах с турками в Венгрии.

Лотарингский Филипп, кавалер (шевалье) (Lorraine Philippe, chevalier de; 1643–1702), фаворит и любовник Филиппа Орлеанского, находившегося под его влиянием в течение тридцати лет; славился своей красотой и скандальными похождениями; подозревали, что из ревности он отравил Генриетту Английскую, первую супругу Филиппа Орлеанского; был вынужден эмигрировать в Рим, и брат короля согласился на свой второй брак только при условии, что изгнанник вернется во Францию; нередко фигурирует в воспоминаниях современников и позднейших художественных произведениях, посвященных Великому веку, в частности у Дюма в «Виконте де Бражелоне» и в цикле романов А. и С. Голон об Анжелике.

Лувуа Франсуа Мишель Ле Телье, маркиз де (Louvois François-Michel Le Tellier, marquis de; 1639–1691), государственный деятель; государственный секретарь по военным делам (с 1668 г.); Людовик XIV относился к нему с большим доверием и прислушивался к его советам.

Л’Эгль (Лэгль) Луи дез Акр, маркиз де (L’Aigle Louis des Acres, marquis de; 1642–1717), королевский наместник в Нормандии.

Л’Эгль (Лэгль) Мари Шарлотта де Ланей, маркиза де (Laigle Marie-Charlotte de Lancy, marquise de; ум. 1724), дочь Анри де Ланей, маркиза де Рарэ; супруга (с 1669 г.) предыдущего.

Лэк (правильнее — Лэг) Жоффруа, маркиз де (Laicques (варианты: Laiques, Laïques, Laigue<s>) Geoffroy, marquis de; 1614–1674), один из капитанов гвардии Гастона Орлеанского; во время Фронды — дипломатический агент антиправительственных аристократических кругов Франции в Испанских Нидерландах; позднее примыкал то к фрондерам, то к партии кардинала Мазарини; любовник, затем тайный супруг герцогини де Шеврёз; в «Мемуарах господина д’Артаньяна» (см.: Courtilz 1701/II: 46) Куртиль упоминает маркиза де Лэка в числе сторонников кардинала де Реца («господина коадъютора»); сам Рец в своих воспоминаниях утверждает, что Лэк, «человек ума самого скудного, но весьма храбрый и самонадеянный» (Рец 1997: 68), вызвался представлять интересы фрондеров перед наместником Испанских Нидерландов и с этой целью даже завязал любовные отношения с брюссельской эмигранткой герцогиней де Шеврёз, но свою миссию бездарно провалил и был сменен новым эмиссаром — Нуармутье.

Люд Анри де Дайон, граф, затем герцог дю (Lude Henri de Daillon, comte, duc du; 1622–1685), сын Тимолеона де Дайона, графа дю Люда (1600–1635); главный начальник артиллерии (с 1669 г.).

Людовик IX Святой (Louis IX, Saint Louis; 1214–1270), король Франции (с 1226 г.); предводитель седьмого крестового похода (1248–1250 гг.); канонизирован (1297 г.).

Людовик XIII Справедливый (Louis XIII le Juste; 1601–1643), сын Генриха IV и Марии Медичи, его второй супруги; король Франции (с 1610 г.); дети: Людовик XIV и Филипп Французский, герцог Орлеанский.

Людовик XIV Великий, Король-Солнце (Louis XIV le Grand, le Roi-Soleil; 1638–1715), сын Людовика XIII и Анны Австрийской; король Франции (с 1643 г.); супруга (с 1660 г.): Мария-Тереза Австрийская.

Людовик Французский, Великий Дофин (Louis de France, le Grand Dauphin; 1661–1711), единственный сын короля Людовика XIV от брака с Марией-Терезой Австрийской; наследник французского престола; официально именовался Монсеньор.

Люин Шарль д’Альбер, герцог де (Luynes Charles d’Albert, duc de; 1578–1621), первый дворецкий, наперсник и фаворит юного короля Людовика XIII; вдохновитель заговора против Кончини и один из инициаторов изгнания королевы-матери Марии Медичи; в течение нескольких лет — фактический правитель Франции; коннетабль; погиб в бою, когда его поражение в борьбе со сторонниками королевы-матери было уже неминуемым; первый супруг знаменитой герцогини де Шеврёз.

Люксембург Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиль, герцог де (Luxembourg François-Henri de Montmorency-Boutteville, duc de; 1628–1695), до женитьбы (1661 г.) именовался графом де Бутвилем; знаменитый полководец; маршал Франции (1675 г.).

Мадайян (Madaillan), дворянин, вызвавший на дуэль маркиза де Ривароля.

Мадам Дофина — см. Мария Анна Христина Виктория Баварская.

Мадемуазель — см. Монпансье Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де.

Мазарини Джулио (ит. Mazarini или Maz(z)arino Giulio Raimondo; фр. Mazarin Jules; 1602–1661), дипломатический агент, впоследствии преемник Ришельё на посту первого министра Франции (с 1643 г.) и продолжатель его политики; кардинал (1641 г.); член Королевского совета; пользовался огромным влиянием на королеву-регентшу в период малолетства Людовика XIV.

Майе (Maillé), дворянское семейство из Турени.

Майе Жильбер де (Maillé Gilbert de; ум. 1125), архиепископ Тура (с 1118 г.).

Марийяк Луи де, граф де Бомон ле Роже (Marillac Louis de, comte de Beaumont Le Roger; 1572–1632), военачальник и дипломат; посол в разных итальянских княжествах и республиках, в Лотарингии, Германии; генеральный комиссар армии (с 1617 г.); капитан-лейтенант лейб-гвардейской тяжелой конницы Марии Медичи; наместник Меца, Туля и Вердена; отличился в военных кампаниях против гугенотов, в том числе на осаде Ла-Рошели; маршал Франции (1629 г.); после «дня одураченных» (10–11 ноября 1630 г.) был арестован, осужден по приказанию Ришельё за казнокрадство особой комиссией и казнен; после смерти кардинала реабилитирован; супруга (с 1607 г.): Катарина Медичи (ум. 1631), происходившая из того же рода, что и королева Мария Медичи, но из другой ветви, выделившейся в нач. XIV в.

Марийяк Мишель де (Marillac Michel de; 1563–1632), советник Парижского парламента; королевский докладчик; государственный советник; суперинтендант финансов (с 1624 г.); хранитель королевской печати (1626–1630 гг.); автор Кодекса Мишо (1628 г.); противник кардинала Ришельё и его предполагаемый преемник на посту первого министра; потерпев политическое фиаско («день одураченных», 10–11 ноября 1630 г.), был заключен в замок Шатоден, где и скончался.

Марийяк Мишель II де (Marillac Michel II de; ок. 1617–1684), внук предыдущего; советник Парижского парламента (с 1637 г.); королевский докладчик (с 1643 г.); государственный советник (1660–1682 гг.).

Марийяк, братья — Луи де Марийяк, маршал Франции, и Мишель де Марийяк, хранитель печати.

Мария-Анна Австрийская (Maria Ana de Austria; 1606–1646), дочь испанского короля Филиппа III; сестра Анны Австрийской; первая супруга (с 1631 г.) императора Фердинанда III.

Мария Анна Христина Виктория Баварская (Maria Anna Christine Victoria von Bayern; 1660–1690), дочь Фердинанда, курфюрста Баварского, одного из союзников Людовика XIV в Германии; супруга (с 1680 г.) Людовика Французского, Великого Дофина.

Мария-Тереза Австрийская (фр. Marie-Thérèse d’Autriche, исп. Maria Teresa de Austria; 1638–1683), дочь Филиппа IV, короля Испании, и Елизаветы (Изабеллы) Французской, его первой супруги; королева Франции, супруга короля Людовика XIV (с 1660 г.).

Марк из Авиано, наст. имя — Карло Доменико Кристофори (Carlo Domenico Cristofori, Marco d’Aviano; 1631–1699), странствующий проповедник; уроженец небольшого венецианского городка Авиано; юношей посвятив себя духовному служению, удалился в монастырь (1648 г.), а спустя год принял монашеский сан и назвался Марком; прославился тем, что чудесным образом исцелил монахиню, прикованную к постели в течение тринадцати лет (1676 г.); путешествовал по итальянским княжествам и республикам, а также по другим европейским странам, собирая толпы зевак и страждущих; из-за своего якобы чудодейственного дара проповеди почитался едва ли не святым; духовник и закулисный советник императора Леопольда I (с 1680 г.); личный представитель Папы Римского при имперском дворе; беатифицирован Папой Иоанном Павлом II (2003 г.).

Марсак, граф де (Marsac, comte de), корнет первой роты королевских мушкетеров; капитан вновь учрежденной второй роты мушкетеров лейб-гвардии (до 1663 г.).

Марсэн Жан Гаспар Фердинанд, граф де (Marchin (вариант: Marsin) Jean-Gaspard-Ferdinand, comte de; ок. 1600–1673), выходец из Льежа на службе у Франции, Англии, Испании; воевал на стороне Испании вместе с принцем Конде; генерал-лейтенант (1647 г.); главнокомандующий армией в Каталонии.

Мартине Жан (Martinet Jean; ум. 1672), военачальник; генеральный инспектор пехоты, инициатор крупных преобразований в армии; случайно погиб при осаде Дусбурга, попав под обстрел своей же артиллерии; впоследствии его имя стало во французском и английском языках нарицательным обозначением взыскательного воинского начальника.

Мартиноцци Анна Мария, принцесса Конти (ит. Martinozzi Anna Maria, фр. princesse de Conti; 1637–1672), племянница кардинала Мазарини; супруга (с 1654 г.) Армана де Бурбона, принца Конти.

Маршан (Marchand), суконщица.

Машо Жан-Батист де, сеньор де Гресси (Machaut (вариант: Machault) Jean-Bartiste de, seigneur de Gressy; 1636–1712), советник Парижского парламента (с 1658 г.).

Медичи Мария (ит. Medici Maria de’, фр. Médicis Marie de; 1573–1642), вторая супруга (с 1600 г.) короля Генриха IV; регентша Франции (1610–1614 гг.) при их малолетнем сыне Людовике XIII; фаворит: Кончино Кончини, маршал д’Анкр (ок. 1575–1617), жена его (с 1601 г.): Леонора Дори (Галигаи) (1568–1617).

Мезьер Шарль де Бетизи, граф де (Mézières (у Куртиля — Mesieres) Charles de Béthisy, comte de; 1598-?), палатный дворянин графа де Суассона, затем капитан-лейтенант его легкой кавалерии и генерал-лейтенант; командовал войсками графа во время рокового для того сражения при Ла-Марфе (1641 г.).

Мекленбургская Элизабет Анжелика де Монморанси, герцогиня, в первом браке — герцогиня де Шатийон (Mecklembourg Élisabeth-Angélique de Montmorency, duchesse de Châtillon, duchesse de; 1627–1695), дочь Франсуа-Анри де Монморанси, графа де Бутвиля, казненного за участие в знаменитой дуэли на Королевской площади 12 мая 1627 г.; сестра маршала де Люксембурга; в первом браке — супруга (с 1645 г.) Гаспара де Колиньи IV, герцога де Шатийона; во втором (с 1663 г.) — Христиана Людвига I, герцога Мекленбургского; в молодости была любовницей Великого Конде.

Мекленбургский (Мекленбург-Шверинский) Христиан Людвиг I, герцог (Mecklenburg-Schwerin Christian Ludwig I, Herzog von; 1623–1692), герцог Мекленбургский (с 1658 г.); приверженец Франции; участник Голландской войны; после перехода в католичество свое второе имя принял в честь Людовика XIV.

Мелён Франсуа Луи де Л’Арбалест, виконт де (Melun François-Louis de L’Arbaleste, vicomte de; ум. 1732), дворянин; враг графа де Ла Шапелля-Готье.

Менвиль (вариант: Манвиль) Катрин де (Men<n>eville (варианты: Mesneville, Manneville) Catherine de; 1636–1699), фрейлина королевы Анны Австрийской; одна из самых красивых женщин при французском дворе в 1660-х годах; любовница Фуке (в «Мещанском романе» Фюретьера эта история описана как соблазнение Нереиды интендантом ракушек Нептуна); ее письма к нему сослужили ей плохую службу: во время суда над ним они стали достоянием гласности, и она была вынуждена покинуть двор. О Менвиль была сложена народная песенка: «Cachez-vous, filles de la reine, | Petites, | Car Menneville est de retour, | M’amour» («Прячьтесь, фрейлины королевы, | Малышки, | Вернулась Менвиль, | Любовь моя» (пер. В. Д. Алташиной)).

Ментенон Франсуаза д’Обинье, маркиза де (Maintenon Françoise d’Aubigné, marquise de; 1635–1719), в ранней юности была выдана замуж (в 1652 г.) за поэта Поля Скаррона (1610–1660); воспитательница детей мадам де Монтеспан от Людовика XIV; возлюбленная, затем (с 1683 г.) вторая (тайная) супруга короля Людовика XIV; брат: Шарль, граф д’Обинье (1624–1703), губернатор Бельфора (с 1674 г.), Коньяка (с 1677 г.), Эг-Морта (с 1688 г.), Берри (с 1691 г.).

Мере (Meré), дворянин; родственник M. L. C. D. R.

Мероде (Merode), дворянский род в Голландии.

Миоссанс Сезар Феб д’Альбре, граф де (Miossens César Phébus d’Albret, comte de; 1614–1676), во время Фронды — один из военачальников королевской армии; маршал Франции (1653 г.).

Молеврие Жан дю Фэ (или Фай) III, граф де (Maulévrier Jean du Fay (Faÿ) III, comte de), дворянин родом из Нормандии; бригадный генерал; бальи Руана.

Молеврие Маргарита де Шомон, графиня де (Maulévrier Marguerite de Chaumont, comtesse de), фрейлина Анны Австрийской; вторая супруга (с 1644 г.) предыдущего.

Молеврие Эдуар Франсуа Кольбер, маркиз де (Maulévrier Édouard-François Colbert, marquis de; 1633–1693), младший брат генерального контролера финансов Жан-Батиста Кольбера; генерал-лейтенант (1676 г.).

Мольер Жан-Батист, наст. фамилия — Поклен (Molière Jean-Baptiste Poquelin, dit; 1622–1673), драматург; прославился своими комедиями «Смешные жеманницы» (1659), «Тартюф» (1664), «Мизантроп» (1666), «Мещанин во дворянстве» (1670), «Мнимый больной» (1673) и др.

Момба (вариант: Монба) и де Брет Жан де Бартон, барон де (Mombas et de Breet (вариант: Montbas) Jean de Barthon, baron de; ок. 1613–1696), голландский военачальник; генеральный комиссар кавалерии; бригадный генерал французской армии (1651 г.); был заочно обвинен в государственной измене в Голландии (1672 г.).

Мон, дю (Mont, du), полковник швейцарского полка.

Монако, мадам де — см. Валантинуа Катрин Шарлотта де Грамон, герцогиня де.

Монброн (вариант: Монберон) Франсуа, граф, затем маркиз де (Montbron (вариант: Montberon) François, comte de, marquis de; 1632–1708), лейтенант, затем капитан второй роты королевских мушкетеров; полковник Полка Короля (1672–1675 гг.); генерал-лейтенант (1677 г.).

Монеро, мадемуазель (Monerot (у Куртиля — Monero), Mlle), богатая наследница, которую прочили в жены Франсуа де Бовилье, графу де Сери, старшему сыну герцога де Сент-Эньяна.

Монморанси Анри (Генрих) II, герцог де (Montmorency Henri II, duc de; 1595–1632), адмирал (1612 г.) и маршал Франции (1630 г.); губернатор Лангедока (1614–1632 гг.); поддержал мятеж Гастона Орлеанского против Людовика XIII (1630 г.); попал в плен к правительственным войскам в битве при Кастельнодари, был приговорен к смертной казни и обезглавлен.

Монпансье Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня де (Montpensier Anne-Marie-Louise d’Orléans, duchesse de; 1627–1693), известна также как Великая Мадемуазель; дочь Гастона, герцога Орлеанского, и Мари де Бурбон, герцогини де Монпансье, его первой супруги; наследница огромного состояния своей матери; активная участница Фронды принцев, в т. ч. боевых действий в Париже; автор известных «Мемуаров» (опубл. 1729), посвященных главным образом подробностям ее частной жизни.

Монпе<й>ру Анри де Грегуар де Гарди, граф де (Monperoux (вариант: Montpeyroux) Henri de Grégoire de Gardies, comte de; 1638–1678), полковник Руэргского полка (с 1667 г.); бригадир; участник Голландской войны; был смертельно ранен во время осады крепости Лихтенберг в Эльзасе.

Монсабе (Monsabés), Куртиль упоминает его как супруга женщины, известной своими любовными похождениями.

Монсеньор — см. Людовик Французский, Великий Дофин.

Монталь Шарль де Монсонен, граф де (Montal Charles de Montsaulnin, comte de; ок. 1620–1696), военную карьеру начал на службе у принца Конде; капитан (1640 г.), затем полковник Энгиенского полка; оставался приверженцем принца все время Фронды и после его перехода на сторону Испании; участвовал в военных кампаниях едва ли не до последних лет жизни; генерал-лейтенант (1676 г.). Известно высказывание Людовика XIV: «Я хотел бы, чтобы Вобан атаковал крепость, обороняемую Монталем, и был бы очень раздосадован — ибо обоих в этом случае ожидала бы гибель» (цит. по: GDH 1759/7: 691). Тем не менее король так и не удостоил Монталя маршальского жезла.

Монтекукколи Раймундо, граф (Montecuccoli Raimondo; 1609–1680), итальянец по происхождению; прославленный полководец и теоретик военного искусства; генералиссимус имперской армии; был противником Тюренна во время Голландской войны; председатель Военного совета Империи (с 1668 г.); автор известных трудов по военному делу.

Монтескью, барон де (Montesquiou, baron de), капитан в Пьемонтском полку; погиб на войне в Германии.

Монтеспан Франсуаза Атенаис де Рошешуар, маркиза де (Montespan Françoise-Athénaïs de Rochechouart, marquise de; 1641–1707), супруга (с 1663 г.) Анри-Луи де Пардайян де Гондрена, маркиза де Монтеспана; управляющая двором королевы Марии-Терезы; фаворитка Людовика XIV (1667–1680 гг.).

Монтиньи Гийом де, виконт де Дрё (Montigny (у Куртиля — Montigni) Guillaume de, vicomte de Dreux; 1636–1694), сын Филиппа де Монтиньи, губернатора города и крепости Дьепп в Нормандии (1661–1667 гг.); супруга (с 1666 г.): Анна Канай (или Канэ).

Монтобан Рене де Ла Тур дю Пен Гуверне, маркиз де (Montauban René de La Tour du Pin Gouvemet, marquis de; 1620–1687), отличился во многих военных кампаниях, начиная с 1641 г.; генерал-лейтенант (1677 г.).

Монтозье Жюли Люсиана д’Анженн, герцогиня де (Montausier Julie Luciana d’Angennes, duchesse de; 1607–1671), старшая дочь Шарля д’Анженна, маркиза де Рамбуйе, и Катрин де Вивонн, хозяйки знаменитого парижского салона периода царствования Людовика XIV; супруга (с 1645 г.) Шарля де Сен-Мора, герцога де Монтозье (1610–1690); первая статс-дама королевы Марии-Терезы (с 1661 г.); славилась умом и красотой, носила прозвище «Несравненная Жюли», была любительницей театра и оказывала покровительство литераторам, ученым и художникам, собиравшимся в их доме.

Монтрёй (правильнее — Монтрёль) Жан де (Montreuil (Montereul) Jean de; ок. 1614–1651), дипломат и литератор; секретарь французских послов в Риме, Лондоне, Шотландии; секретарь и доверенное лицо принца Конти.

Моншеврёй Анри де Морнэ, маркиз де (Montchevreuil Henri de Momay, marquis de; 1622–1706), воспитатель герцога дю Мэна, побочного узаконенного сына Людовика XIV и мадам де Монтеспан, его домоправитель и палатный дворянин; губернатор Сен-Жермена (с 1685 г.). Апокрифы, подчеркивая, что Моншеврёй пользовался большим уважением при дворе и благоволением короля, приписывают Людовику XIV такую фразу: «Не будь я Бурбоном, то хотел бы быть Моншеврёем». Сен-Симон, напротив, отзывается о нем нелицеприятно и с ехидством: «Моншеврёй принадлежал к знатному роду Морнэ, но был на редкость глуп и к тому же беден как церковная мышь» (Сен-Симон 2007: 40) — и утверждает, будто тот был одним из трех свидетелей на тайном бракосочетании короля с мадам де Ментенон (см.: Там же: 41).

Моншеврёй Филипп де Морнэ, шевалье де (Montchevreuil Philippe de Momay, chevalier de; ум. 1672), младший брат предыдущего; рыцарь Мальтийского ордена; погиб при переправе французской армии через Рейн.

Морвиль (Morville), агент Анны Австрийской в Брюсселе.

Нантуйе (Nantouillet), дворянское семейство.

Нантуйе Луи дю Пра, маркиз де (Nantouillet Louis du Prat, marquis de; 1630–1652), сын Луи-Антуана дю Пра, маркиза де Нантуйе и де Преси (1600–1681); командующий тяжелой конницей кардинала Мазарини; погиб в битве за Сент-Антуанское предместье.

Невер Карл I Гонзага, герцог де (ит. Nevers Carlo I di Gonzaga, duca di, фр. Nevers Charles Ier de Gonzague, duc de; 1580–1637), герцог Мантуанский и Монферрато (с 1627 г.).

Невё (Neveu), парижская куртизанка.

Немур (Немурский) Шарль Амедей Савойский, герцог де (Nemours Charles-Amédée de Savoie, duc de; 1624–1652), принадлежал к одной из младших ветвей Савойского дома; один из полководцев Фронды принцев; супруга: Мари-Элизабет де Бурбон-Вандом (1614–1664), дочь Сезара де Бурбона, герцога де Вандома, побочного сына Генриха IV, сестра герцога де Бофора; убит на дуэли Бофором.

Нёбур Арман де Риё, маркиз де, позднее — аббат де Риё (Neufbourg Armand de Rieux, marquis de, abbé de Rieux), младший брат Александра де Риё, маркиза де Сурдеака; принял священнический сан; скорее всего, именно он имеется в виду под «шевалье де Риё».

Нуайе Франсуа Сюбле де (Noyers François Sublet de; 1589–1645), государственный деятель; суперинтендант финансов (1629–1636 гг.); государственный секретарь по военным делам (1636–1643 гг.); Мазарини в качестве компенсации за отказ от этой должности обещал Нуайе архиепископство Экс, но тот скончался, не дождавшись нового назначения.

Нуармутье Луи II де Ла Тремуй, маркиз, затем герцог де (Noirmoutier Louis II de La Trémoille, marquis, затем duc de; 1612–1666), активный участник парижской Фронды (1649 г.); получил вознаграждение и герцогский титул за примирение с правительством; бригадный генерал; губернатор Шарлевиля и Монт-Олимпа; генеральный наместник Анжу (с 1643 г.).

Нуармутье Луи Александр де Ла Тремуй, маркиз де (Noirmoutier Louis Alexandre de La Trémoille, marquis de; 1642–1667), старший сын предыдущего; участник знаменитой дуэли с братьями Ла Фретт; бежав из Франции, поступил на службу Португалии.

Оварти (правильнее — Варти) — см. Ла Фретт, братья.

Окенкур Шарль де Монши, маршал д’ (Hocquincourt Charles de Monchy, maréchal d’; 1599–1658), военачальник; маршал Франции (1651 г.); в период Фронды командовал королевскими войсками, затем перешел на сторону принца Конде, сражавшегося в стане испанцев, и погиб, обороняя захваченный испанцами Дюнкерк.

Омон Луи Мари Виктор д’Омон и де Рошбарон, герцог д’ (Aumont Louis-Marie-Victor d’Aumont et de Rochebaron, duc d’; 1632–1704), сын Антуана, герцога д’Омона, маршала Франции; при жизни отца носил титул маркиза де Вилькье; камергер короля (с 1669 г.); капитан лейб-гвардии; губернатор Булони; первая супруга (с 1660 г.): Мадлен Фар Ле Телье (1646–1668), сестра маркиза де Лувуа.

Оранская(-Нассау) Мария Генриетта Стюарт, принцесса (англ. Orange Магу Henrietta Stuart, Princess of, нидерл. Oranje(-Nassau) Maria Henriëtte Stuart, Prinses van Oranje; 1631–1660), дочь английского короля Карла I; сестра английских королей Карла II и Иакова II; супруга (с 1641 г.) Вильгельма II, принца Оранского.

Оранский, принц — см. Вильгельм III.

Оранский(-Нассау) Вильгельм II, принц (Oranje(-Nassau) Willem II, prins van; 1626–1650), сын Вильгельма I Молчаливого, основателя республики Соединенных провинций; стадхаудер (штатгальтер) Нидерландов (с 1647 г.).

Оранский Мориц Оранский, принц, граф Нассау (Oranje Maurits van Oranje, prins van, graaf van Nassau; 1567–1625), выдающийся полководец; стадхаудер Нидерландов (с 1585 г.).

Орлеанская Генриетта-Анна Английская, герцогиня (Orléans Henriette-Anne d’Angleterre, duchesse d’; 1644–1670), дочь английского короля Карла I и Генриетты-Марии Французской; сестра Карла II; первая супруга (с 1661 г.) Филиппа I Французского, герцога Орлеанского, брата Людовика XIV; вела с Карлом II переговоры о заключении секретного англо-французского договора (Дуврский договор от 1 июня 1670 г.); скоропостижно скончалась по возвращении во Францию (возможно, была отравлена).

Орлеанская Маргарита Лотарингская, герцогиня (Orléans Marguerite de Lorraine, duchesse d’; 1615–1672), сестра Карла IV, герцога Лотарингского; вторая супруга (с 1632 г.) Гастона, герцога Орлеанского.

Орлеанский Гастон Французский, герцог (Orléans Gaston de France, duc d’; 1608–1660), младший брат Людовика XIII, до 1638 г. — наследник французского престола; участник большинства заговоров и восстаний, направленных против кардинала Ришельё и его политики ограничения территориальной власти аристократии; первая супруга (с 1626 г.): Мари де Бурбон, герцогиня де Монпансье (1605–1627); вторая (с 1632 г.): Маргарита Лотарингская (1615–1672); дочь от первого брака: Анна Мария Луиза, герцогиня де Монпансье, Великая Мадемуазель (1627–1693), видная участница Фронды.

Орлеанский Филипп I Французский, герцог (Orléans Philippe Ier de France, duc d’; 1640–1701), сын Людовика XIII и Анны Австрийской; младший брат Людовика XIV; первая супруга (с 1661 г.): Генриетта Английская; вторая (с 1671 г.): Елизавета Шарлотта Баварская.

Орт Мадлен де Па, мадам д’ (Orthe Madeleine de Pas, Mme d’; 1615–1681), сестра маркиза де Фёкьера; супруга (с 1641 г.) Луи д’Орта, сеньора де Курселя (ум. 1657).

Отфор Франсуа, маркиз де (Hautefort François, marquis de; ок. 1610–1680), шталмейстер королевы Анны Австрийской; сестра: Мари де Отфор, тайная возлюбленная Людовика XIII, супруга маршала де Шомберга.

Папа Римский — см. Климент X.

Пи (правильно — При) Шарлотта Аламан, дама де (Pie (Prie) Charlotte Alamant, dame de), сестра Луи Аламана, графа де Конкрессо; владелица ряда земель.

Пиллуа (Pillois), бригадир кавалерии.

Плесси-Бельер Сюзанна де Брюк, маркиза дю (Plessis-Bellière Suzanne de Bruc, marquise du; 1608–1705), близкая подруга Никола Фуке; оказала ему гостеприимство в своем замке Руже в Нанте; впоследствии, как и он, была арестована и долгое время находилась в заключении в замке Монбризон.

Полишинель (Polichinelle), комический персонаж французского карнавала и кукольного театра.

Пранзак Александр де Редон де Дрё, маркиз де (Pransac (вариант: Pranzac) Alexandre de R<h>edon de Dreux, marquis de), правнук виноторговца из Бордо; внук Жана Редона, сеньора де Пранзака (ум. ок. 1620), президента Бордосского парламента (с 1607 г.), и Лукреции (Люсетт) Тарно (1588-?), единственной дочери Габриэля Тарно, президента Бордоского парламента (с 1593 г.); сын Александра де Редона, сеньора де Пранзака (1607-?); подвергся судебному преследованию и штрафу за притязание на принадлежность к древнему роду Дрё.

Преси, маркиз де (Précy, marquis de) — см. Нантуйе Луи дю Пра, маркиз де.

Пфальцский Карл I Людвиг, курфюрст (Pfalz Karl I. Ludwig, Kurfürst von; 1617–1680), курфюрст Пфальцский (с 1649 г.); из политических соображений выдал свою дочь Елизавету Шарлотту замуж за овдовевшего Филиппа Орлеанского (1671 г.); некоторое время был лоялен Франции, но впоследствии перешел в стан врагов Людовика XIV.

Пьер (Pierre), слуга графа де Шале; выдавал себя за адвоката с ул. Мобер.

Рамбуйе, маркиз де (Rambouillet, marquis de; ум. 1651), скорее всего, фиктивное лицо.

Рарэ Анри де Ланей, маркиз (или барон) де (Raray Henri de Lancy, marquis (baron) de; ум. 1680), капитан тяжелой конницы Гастона, герцога Орлеанского.

Ренель Луи де Клермон д’Амбуаз III, маркиз де (Renel Louis de Clermont d’Amboise III, marquis de; ум. 1677), генерал-лейтенант; губернатор Мон-Дофина и Шомона-ан-Бассиньи; погиб при осаде Камбрэ в Испанских Нидерландах.

Ре<й>нольд де Бевье Мари Саломе Гесси, мадам (Re<y>nold (у Куртиля — Renould) de Béviers Marie-Salomé Hessy, Mme), сестра Габриэля Гесси (1648–1729), генерал-лейтенанта французской армии (1704 г.), полковника одного из пехотных швейцарских полков в составе французской армии (с 1689 г.); супруга Франсуа де Рейнольда де Бевье (1642–1722), капитана 3-го полка швейцарской гвардии.

Рец Жан Франсуа де Гонди де (Retz Jean-François de Gondy (вариант: Gondi) de; 1584–1654), архиепископ Парижский (с 1623 г.); не имел кардинальского сана.

Рец Жан Франсуа Поль де Гонди, кардинал де (Retz Jean-François Paul de Gondy, cardinal de; 1613–1679), племянник предыдущего; политический деятель; во время Фронды переходил то на сторону двора, то на сторону парламентской, а затем и аристократической оппозиции, один из лидеров Фронды принцев; кардинал (1652 г.); архиепископ Парижский (1654–1661 гг.); был заточен в Венсеннский замок (в 1652 г.), а затем переведен в Нантскую крепость, откуда совершил побег (1654 г.); долгие годы находился в эмиграции; после смерти Мазарини возвратился во Францию, но серьезной политической роли уже не играл; автор знаменитых «Мемуаров» (опубл. 1717), в которых подробно и с большим художественным талантом описал события Фронды (см.: Рец 1997).

Ривароль Жозеф Филипп Гиацинт де Сен-Мартен д’Алье, маркиз де (Rivarol<l>e<s> Joseph-Philippe-Hyacinthe de Saint-Martin d’Aglié, marquis de; ум. 1704), капитан в Пьемонтском полку (с 1654 г.), которым командовал его отец, затем полковник этого полка (1678–1690 гг.); бригадный генерал (1688 г.); губернатор Перпиньяна; великий приор братства лазаристов в Лангедоке; отличался буйной и бесшабашной удалью, получил прозвище «отважный сорвиголова» (Débauché de la bravoure). В сражении при Келе (1677 г.) лишился ноги, оторванной пушечным ядром; когда же в очередном сражении пушечное ядро оторвало ему деревянную ногу, он хладнокровно пошутил: «Ага, в этот раз я их перехитрил: у меня есть запасная в чемодане!».

Риё, шевалье де — см. Нёбур Арман де Риё, маркиз де.

Ришельё Анна Пуссар де Фор, герцогиня де (Richelieu Anne Poussard de Fors, duchesse de; 1622–1684), во втором браке — первая супруга (с 1649 г.) Арман-Жана де Виньеро дю Плесси, герцога де Ришельё; статс-дама королевы Марии-Терезы, затем Дофины.

Ришельё Арман-Жан де Виньеро дю Плесси, герцог де (Richelieu Armand-Jean de Vignerot du Plessis, duc de; 1629–1715), внучатый племянник кардинала Ришельё, унаследовавший по завещанию его светский титул; посвятил себя военно-морской службе; командовал галерным флотом на Средиземном море.

Ришельё Арман-Жан дю Плесси, кардинал-герцог де (Richelieu Armand-Jean du Plessis, cardinal-duc de; 1585–1642), выдающийся государственный деятель Франции; епископ Люсонский (с 1607 г.); государственный секретарь по военным делам (с 1616 г.); кардинал (с 1622 г.); первый министр и фактический правитель королевства (1624–1642 гг.); проводил политику жесткой централизации государственного управления, подавляя самостоятельность протестантских общин и местничество феодальной аристократии; создавал систему, при которой единственным источником благ для дворян любого ранга становилась служба королю; во внешней политике был противником испанских и австрийских Габсбургов (Австрийского дома), в ходе Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) осуществлял финансирование враждебных Габсбургам сил; путем искусной дипломатии, а затем и военных побед обеспечил Франции лидерство в антигабсбургском блоке, подготовил перспективы ее гегемонии в Европе в течение нескольких последующих десятилетий. Кардинал Ришельё — один из главных персонажей романа А. Дюма «Три мушкетера», гений-вдохновитель коварных планов против королевы — испанки по рождению, патрон миледи и Рошфора. Для куртилевского L. C. D. R. Ришельё — мудрый и справедливый благодетель, выказывающий подчас подлинно отеческие чувства и навсегда оставивший в душе героя-повествователя чувство теплоты и признательности.

Ришельё Жан-Батист Амадор де Виньеро дю Плесси, маркиз де (Richelieu Jean-Baptiste Amador de Vignerot du Plessis, marquis de; 1632–1662), внучатый племянник предыдущего; брат герцога де Ришельё; генерал-лейтенант; губернатор Гавра; супруга (с 1652 г.): Жанна Батиста де Бове (1637–1663), дочь Катрин-Генриетты Белье, баронессы де Бове, первой камеристки королевы Анны Австрийской.

Роган Анри Шабо, сьер де Сент-Оле, с 1648 г. герцог де (Rohan Henri Chabot, sieur de Sainte-Aulaye, duc de; 1616–1655), губернатор Анжу (с 1647 г.); друг кардинала де Реца; участник Фронды.

Роклор Гастон Жан-Батист, герцог де (Roquelaure Gaston Jean-Baptiste, duc de; 1617–1683), губернатор Гиени; отец Гастона Жан-Батиста Антуана, герцога де Роклора (1656–1738), маршала Франции (1724 г.).

Рувре, граф де (Rouvrai, comte de), бургундский дворянин, ставший жертвой карточных шулеров.

Руль — см. Рур Антуан дю.

Рур Антуан дю (у Куртиля — Руль) (Roure (Roules) Antoine du; ум. 1670), мелкопоместный дворянин из города Лашапель-суз-Обена, возглавивший антиналоговое восстание в Виварэ, продолжавшееся с апреля по июль 1670 г. и жестоко подавленное королевскими войсками; казнен.

Сабле Луи-Франсуа Сервьен, маркиз де (Sablé Louis-François Servien, marquis de; ок. 1644–1710), сын знаменитого дипломата и государственного деятеля Абеля Сервьена; сенешаль Анжу.

Сайян (вариант: Суайян) Луи I де Ла Тур дю Пен Гуверне, маркиз де (Saillant (вариант: Soyans) Louis Ier de La Tour du Pin Gouvemet, marquis de; 1624–1692), брат маркиза де Монтобана; ординарный палатный дворянин короля.

Салле, господин (Sallé, M.), зять советника Эрве.

Салле, мадам (Sallé, Mme), дочь Шарля Эрве, старейшины Парижского парламента, и Мадлен Ле Рагуа; супруга предыдущего.

Сарразен Жан Франсуа (Sarrazin (варианты: Sarasin, Sarazin) Jean-François; 1614–1654), поэт, писатель и дипломат; секретарь принца Конти, от имени которого вел секретные переговоры о браке принца с племянницей кардинала Мазарини.

Сегье Пьер (Séguier Pierre; 1588–1672), государственный деятель; старший президент Парижского парламента (1624–1633 гг.); хранитель печатей (с 1633 г.); канцлер Франции (с 1635 г.).

Сен-Кантен Жан Франсуа Ле Биго, маркиз де (Saint-Quentin Jean-François Le Bigot, marquis de; ок. 1602–1692), капитан гвардии Жана Луи де Ногаре, герцога д’Эпернона; бригадный генерал; губернатор Оксонна; первая супруга (с 1656 г.): Мари (прозвище — Марион) де Морес (ок. 1640 — ок. 1660), сестра Анны (прозвище — Нанон или Манон) де Морес, дамы д’Артиг (ум. ок. 1686), любовницы Бернара де Ногаре, герцога д’Эпернона.

Сен-Мар Анри Куафье де Рюзе д’Эффиа, маркиз де (Cinq-Mars Henri Coëffier de Ruze d’Effiat, marquis de; 1620–1642), сын маршала д’Эффиа, одного из сподвижников кардинала Ришельё; главный шталмейстер Франции (с 1639 г.); фаворит Людовика XIII; пытался свергнуть Ришельё, опираясь на поддержку аристократической оппозиции во главе с герцогом Орлеанским и графом де Суассоном, а также на помощь Испании; заговор был раскрыт, Сен-Мар и его единомышленник Франсуа де Ту казнены с согласия короля. Историю заговора Сен-Мара Куртиль рассказывает в «Мемуарах д’Артаньяна» и в «Жизни виконта де Тюренна», рассматривая обстоятельства с разных точек зрения (см. статью в наст. изд.[47]). События, связанные с заговором Сен-Мара, легли в основу исторического романа французского писателя, поэта и драматурга А. де Виньи «Сен-Мар, или Заговор времен Людовика XIII» (1826). Дюма, вероятно, пренебрег пересказом об этих событиях и их интерпретацией именно из-за того, что история Сен-Мара была хорошо знакома современникам по роману Виньи.

Сен-Пуанж Жильбер Кольбер, маркиз де (Saint-Pouenge Gilbert Colbert, marquis de; 1642–1706), первый помощник (фактически заместитель) государственного секретаря по военным делам (Ле Телье и Лувуа) (до 1700 г.).

Сен-Сильвестр (Saint-Silvestre), офицер.

Сен-Теран (правильнее — Сент-Эран) Франсуа-Гаспар де Монморен, маркиз де (Saint-Hérem (у Куртиля — Saint-Téran) François-Gaspard de Montmorin, marquis de; 1621–1701), главный ловчий королевской охоты (1655–1684 гг.); управляющий королевским охотничьим округом Фонтенбло (с 1661 г.).

Сент-Илер Жакоб де Кё, сеньор де (Saint-Hilaire Jacob de Queux, seigneur de; ок. 1635–1678), генерал-лейтенант артиллерии.

Сент-Онэ Анри Бурсье де Барри, сьер де (Saint-Aunais (варианты: Saint-Aulnais, Saint-Auné, Saint-Annay, Saint-Aunetz, Saint-Aunez, Saint-Aunets, Saint-Aulnès) Henri Bourcier (вариант: Boursier) de Barry, sieur de; 1590 — ок. 1665), военачальник; губернатор Лёката (1606–1639 гг., с 1643 г.); попал в немилость к Ришельё, а после смерти кардинала вновь занял пост губернатора; генерал-лейтенант (1649 г.). О нем упоминается во многих подлинных воспоминаниях эпохи, например, у мадемуазель де Монпансье и маркиза де Монгла (1-е изд. — 1727). Таллеман де Рео упоминает его в своих «Занимательных историях» (см.: Réaux 1834–1840/3: 150).

Сент-Эньян Пьер де Бовилье, шевалье де (Saint-Aignan Pierre de Beauvillier, chevalier de; 1641–1664), второй сын Франсуа-Онора де Бовилье, герцога де Сент-Эньяна, и Антуанетты Сервьен, его первой супруги; участник знаменитой дуэли с братьями Ла Фретт (1663 г.); погиб на войне с турками в Венгрии.

Сент-Эньян Франсуа-Онора де Бовилье, герцог де (Saint-Aignan François-Honorat de Beauvillier, duc de; 1607–1687), государственный и политический деятель; камергер (с 1649 г.) и советник короля; генерал-лейтенант (1650 г.); литератор, ученый, покровитель искусств и изящной словесности; сыновья от первого брака (с Антуанеттой Сервьен): Франсуа, граф де Сери, Пьер, шевалье де Сент-Эньян, и Поль, герцог де Бовилье (1648–1714), государственный министр.

Сен-Шомон Сюзанна Шарлотта де Грамон, маркиза де (Saint-Chaumont Suzanne-Charlotte de Gramont, marquise de; ум. 1688), дочь Антуана II, графа де Грамона, от второго брака; супруга Анри Митта де Миоланса, маркиза де Сен-Шомона (ум. 1665); наставница детей герцога Орлеанского. Ее имя упоминают Великая Мадемуазель в «Мемуарах» и госпожа де Севинье в своей переписке.

Сервьер (Servières), житель Лиона; представитель старинного лионского рода.

Сервьер Никола Гролье де (Servière<s> Nicolas Grol<l>ier de; 1593–1686), родственник предыдущего; после 40-летней военной службы выучился слесарному ремеслу и прославился как искусный механик; собрал у себя целый музей различных машин собственного изготовления, которые показывал Людовику XIV во время пребывания короля в Лионе.

Сери Франсуа де Бовилье, граф де (Sery François de Beauvillier, comte de; 1640–1666), старший сын Франсуа-Онора де Бовилье, герцога де Сент-Эньяна, от первого брака; полковник кавалерии (1650 г.); камергер короля (с 1657 г.); отличился на войне с турками в Венгрии (1664 г.); командующий Овернским пехотным полком (с 1665 г.); помимо мадемуазель Монеро, ему в жены прочили его кузину Мари-Антуанетту Сервьен (1643–1702), вышедшую замуж за герцога де Сюлли, а также Жанну Мари Терезу Кольбер (1650–1732), ставшую впоследствии супругой Шарля Оноре д’Альбера, герцога де Шеврёза (1646–1712), государственного деятеля.

Сирон Жан де (Ciron Jean de; ум. 1673), генерал-лейтенант; губернатор Ла-Фера и Сент-Мену; погиб при осаде Римберга.

Со Поль Маргарита Франсуаза де Гонди, герцогиня де Рец, герцогиня (графиня) де (Sault Paule-Marguerite-Françoise de Gondi, duchesse de Retz, duchesse (comtesse) de; 1654–1716), супруга (с 1675 г.) Франсуа Эмманюэля де Бонна де Креки, герцога (графа) де Со.

Со Франсуа Эмманюэль де Бонн де Креки, граф (с 1674 г. герцог) де, с 1677 г. — герцог де Ледигьер (Sault (у Куртиля — Saux) François-Emmanuel de Bonne de Créqui, comte (duc) de, duc de Lesdiguieres; 1645–1681), был приобщен к отцовской должности губернатора Дофинэ (1651 г.); принимал участие в различных военных кампаниях; отличился в сражении при Сен-Готтхарде (1664 г.) и других битвах и осадах в Италии и Голландии.

Сове (Sauvé), агент кардинала Ришельё.

Соммардик (правильно — Соммердик) Корнелис ван Арсен<с> ван Соммельсдейк, барон (Sommardix (варианты: Sommerdieck, Sommerdij<c>k) Comelis van Aerssen<s> van Sommelsdij<c>k, heer van; 1637–1688), голландец; полковник французской кавалерии; отчаянный храбрец; принимал участие в осаде Маастрихта; голландский политический деятель; губернатор Суринама (с 1683 г.); был убит взбунтовавшимися войсками в Суринаме.

Ступпа (вариант: Стоппа) Анна Шарлотта де Гонди, мадам (Stuppa (вариант: Stoppa) Anne-Charlotte de Gondi, Mme; 1627–1694), внебрачная дочь Жан-Батиста де Гонди, вводителя послов; в первом браке — супруга Франсуа Кольбера де Сен-Мора, контролера финансов (брак был расторгнут); во втором (с 1661 г.) — супруга Иоганна Петера Ступпы.

Ступпа Иоганн Петер (нем. Stuppa Johann Peter, ит. Stuppa Giovanni Pietro; 1621–1701), выходец из Граубюндена на службе Франции (с 1636 г.); генеральный полковник швейцарцев (1674–1688 гг.); генерал-лейтенант (1676 г.); командующий полком швейцарской гвардии (с 1685 г.).

Суассон Луи де Бурбон, граф де (Soissons Louis de Bourbon, comte de; 1604–1641), принц королевской крови; губернатор Дофинэ (1612 г.); вместе с герцогом Гастоном Орлеанским принимал участие в заговоре против кардинала Ришельё; примыкал к оппозиционной аристократической группировке, пользовавшейся военной поддержкой Испании; случайно погиб в победоносном для него сражении против королевских войск при Ла-Марфе близ Седана.

Суассон Урания де Ла Кропт де Бове, графиня де (Soissons Uranie de La Cropte de Beauvais, comtesse de; 1655–1717), дочь Франсуа-Поля де Ла Кропта, маркиза де Бове, шталмейстера Великого Конде; супруга Луи-Тома Савойского, графа де Суассона.

Субиз Франсуа де Роган, принц де (Soubise François de Rohan, prince de; 1631–1712), сводный младший брат герцогини де Шеврёз; капитан-лейтенант тяжелой кавалерии короля; генерал-лейтенант (1677 г.), губернатор и наместник короля в Берри, затем в Шампани и Бри.

Сурдеак Александр де Риё, маркиз де (Sourdéac Alexandre de Rieux, marquis de; ок. 1620–1693), старший сын Ги де Риё, маркиза де Сурдеака; театральный антрепренер и меценат оперы; один из основателей Академии музыки (1671 г.); разорившись, был вынужден продать почти все свое имущество.

Сурдеак Ги де Риё, маркиз де (Sourdéac Guy de Rieux, marquis de; 1580–1640), первый шталмейстер Марии Медичи; генеральный наместник Бретани; губернатор Бреста (с 1628 г.); отправившись с королевой в изгнание (1631 г.), потерял должности и имущество.

Сури (Souris), майор швейцарского полка; погиб при осаде Дусбурга.

Сюлли Максимилиан Пьер Франсуа де Бетюн, герцог де (Sully Maximilien-Pierre-François de Béthune, duc de; 1640–1694), наместник Дофинэ; супруга (с 1658 г.): Мари-Антуанетта Сервьен (1643–1702), дочь знаменитого политика и дипломата Абеля Сервьена, маркиза де Сабле.

Тардьё Жак (Tardieu Jacques; ок. 1593–1665), лейтенант уголовной полиции Парижа (с 1635 г.); известный своей жадностью, послужил прототипом для мольеровского Гарпагона; допрашивал Бюсси-Рабютена в Бастилии (19 апреля 1665 г.) по поводу написания им романа «Любовная история галлов» (см.: Бюсси 2010: 176–178); вместе с женой был убит ворами.

Теодор (Théodore), шталмейстер герцогини де Витри.

Тийёль Элен Белен, мадемуазель де (Tilleul Hélène Belin, Mlle de), помощница мадам дю Пюи де Бруйи, наставницы фрейлин королевы Анны Австрийской.

Тонне-Шарант Жан-Клод де Рошешуар, граф, затем маркиз де (Тonné-Charante (варианты: Tonnay-Charante, Tonnécharante) Jean-Claude de Rochechouart, comte, marquis de; ум. 1672), полковник Морского полка.

Тревиль (Труавиль) Жан Арман дю Пейре, граф де (Tréville (Troisville) Jean-Armand du Peyré, comte de; 1598–1672), капитан-лейтенант роты королевских мушкетеров (с 1634 г.); в период регентства Анны Австрийской отказался уступить должность племяннику кардинала Мазарини, и рота была распущена; упомянут во многих произведениях французской мемуарной литературы XVII в., но особую известность, наряду со своим будущим преемником д’Артаньяном, приобрел благодаря роману Дюма «Три мушкетера», хотя его подлинная биография подверглась в интересах задуманного автором сюжета хронологической корректировке.

Трелон (у Куртиля — Терлон) Клод Франсуа де Мероде, маркиз де (Trelon (вариант: Treslon) Claude-François de Mérode, marquis de; ок. 1650–1690), потомок старинного фламандского дворянского рода; генерал-лейтенант; супруга (с 1677 г.): Анна Дьёдонне, дочь маршала Франции Авраама де Фабера, вдова Луи де Комменжа, маркиза де Вервена.

Ту Франсуа Огюст де (Thou François-Auguste de; 1607–1642), политический деятель; противник Ришельё; участник заговора Сен-Мара; казнен.

Тюренн Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт де (Turenne Henri de La Tour d’Auvergne, vicomte de; 1611–1675), прославленный полководец; младший брат Фредерика Мориса де Ла Тура д’Овернь, герцога де Буйона, под влиянием которого первоначально примкнул к принцам-фрондерам; примирился с двором (в 1652 г.) и выступил против принца Конде; его победа в сражении при Дюнкерке способствовала подписанию франко-испанского Пиренейского мира (1659 г.), а успехи в ходе Голландской войны (1672–1679 гг.) обеспечили военное преобладание Франции в Европе. Куртиль де Сандра посвятил ему одно из своих сочинений — апокрифические мемуары «Жизнь виконта де Тюренна» (1685) (см.: Courtilz 1693).

Тюркан Жан, сьер д’Обтерр (Turcan (вариант: Turquant) Jean, sieur d’Aubeterre), советник Большого совета (с 1634 г.); королевский докладчик (с 1650 г.).

Фабер Авраам де (Fabert Abraham de; 1599–1660), выдающийся военный инженер; ввел ряд усовершенствований в фортификационном строительстве и осадной практике, впоследствии использовавшихся и Вобаном; маршал Франции (1658 г.); наместник княжества Седан (с 1641 г.), крепость в столице которого модернизировал в соответствии с тогдашними принципами фортификации.

Фаворит королевы-матери (Марии Медичи) — см. Кончини Кончино, маркиз д’Анкр.

Фёкьер Исаак де Па, маркиз де (Feuquières Isaac de Pas, marquis de; 1618–1688), военачальник и дипломат; губернатор Французской Канады (с 1660 г.); генерал-лейтенант; посол в Швеции (1672–1682 гг.), в Испании (с 1685 г.); его сын, Антуан де Па, маркиз де Фёкьер (1648–1711), — автор любопытных «Мемуаров», которые Вольтер использовал в работе над «Веком Людовика XIV».

Филипп IV (Felipe IV; 1605–1665), король Испании (с 1621 г.).

Флам<м>аран Жан Франсуа Агесилас де Гроссоль, маркиз де (Flamarens (у Куртиля — Flammarin) Jean-François Agésilas de Grossol<l>es, marquis de; ум. 1706), первый дворецкий Филиппа, герцога Орлеанского; участник знаменитой дуэли с братьями Ла Фретт (1663 г.).

Флоранзак Луи де Крюссоль, маркиз де (Florensac Louis de Crussol, marquis de; 1645–1716), младший сын Франсуа де Крюссоля, герцога д’Юзеса; почетный дворянин Великого Дофина; бригадный генерал (1693 г.).

Фольвиль Жан Гийом Ле Санс, маркиз де (Folleville Jean-Guillaume Le Sens, marquis de; ок. 1615 — ок. 1686), уроженец Нормандии; генерал-лейтенант (1653 г.).

Фольвиль-ле-Санс (Folleville-le-Sens) — см. Фольвиль Жан Гийом Ле Санс, маркиз де.

Фонтрай Луи д’Астарак де (Fontrailles Louis d’Astarac de; ок. 1603–1677), один из непримиримых противников кардинала Ришельё, принимавший участие в нескольких заговорах против него — якобы из личной ненависти, поскольку кардинал однажды посмеялся над его уродством (Фонтрай был горбат); во время заговора Сен-Мара — представитель радикально настроенных заговорщиков, настаивал на убийстве Ришельё и поддерживал связь с испанцами; друг кардинала де Реца.

Фор Франсуа, отец (Faure François, le Père; 1612–1687), францисканец; епископ Амьена (с 1653 г.).

Френ Пьер Эннкен, маркиз де (Fresne Pierre Hennequin, marquis de; ум. 1718), носил прозвище Ла Вотре из-за своей должности генерал-капитана королевских охотничьих шатров, палаток и повозок для кабаньей охоты (la vautrait — снаряжение для кабаньей охоты); был осужден за попытку продать жену пиратам и помещен в Пьер-Ансиз; с разрешения короля сменил после этой истории имя на Экевийи (Ecquevilly); супруга: Мари Элизабет Жирар дю Тийе.

Фуке Никола, маркиз де Бель-Иль (Fouquet Nicolas, marquis de Belle-Isle; 1615–1680), генеральный прокурор Парижского парламента (1650–1661 гг.); суперинтендант финансов (1653–1661 гг.); был обвинен в растрате государственных средств, приговорен к вечному изгнанию и конфискации имущества; сначала находился в Венсеннском замке, затем в Бастилии (с 1663 г.); после замены ему вечного изгнания пожизненным заключением был переведен (в 1665 г.) в замок Пиньероль (Пинероло) на тогдашней границе Франции с Пьемонтом, где содержался в большой строгости: ему не позволяли писать, лишили прогулок и свиданий; единственная дочь от первого брака: Мари (1640–1716), супруга (с 1657 г.) Луи Армана де Бетюна, графа де Шаро, ставшего впоследствии герцогом де Шаро, а затем герцогом де Бетюном (1641–1717).

Фуко Жозеф (Foucault Joseph; 1612–1691), секретарь короля (с 1653 г.), Счетной палаты, затем Государственного совета (с 1670 г.); жалованный государственный советник (1658 г.); секретарь судебной палаты, вынесшей приговор Никола Фуке (1661 г.); родоначальник династии судейских чиновников, возвысившийся благодаря покровительству Кольбера. Его, в частности, упоминает Таллеман де Рео в своих «Занимательных историях».

Фуко Луи-Фуко де Сен-Жермен Бопре, граф дю Доньон, герцог де (Foucault (варианты: Foucauld, Foucaut, Foucaux) Louis Foucault de Saint-Germain-Beaupré, comte du Dognon, duc de; 1616–1659), военачальник; вице-адмирал (1639 г.); примыкал к принцам-фрондерам; укрепил Ла-Рошель и оборонял Бордо; маршал Франции (1651 г.); двор предлагал ему огромные суммы за переход на сторону короля; погиб при осаде Ла-Рошели королевскими войсками.

Фьёбе Гаспар де (Fieubet Gaspard de; 1627–1694), советник Парижского парламента (с 1649 г.); королевский докладчик (с 1654 г.); государственный советник; канцлер королевы Марии-Терезы (с 1671 г.).

Фюрстенберг Вильгельм Эгон (Fürstenberg Wilhelm Egon von; 1629–1704), епископ Меца (с 1663 г.), затем Страсбурга (с 1682 г.); кардинал (с 1686 г.); один из наиболее активных приверженцев политики Людовика XIV и его дипломатический агент в ходе переговоров с германскими князьями.

Хуан Австрийский, дон (D. Juan de Austria; 1629–1679), внебрачный сын короля Испании Филиппа IV; испанский военачальник; наместник Испанских Нидерландов (1656–1659 гг.); командующий испанскими войсками в битве за Дюнкерк.

Шавиньи Леон Бутийе, граф де (Chavigny Leon Bouthillier, comte de; 1608–1652), ставленник кардинала Ришельё; государственный секретарь по иностранным делам (1632–1643 гг.); после кончины Людовика XIII и начавшихся разногласий с Мазарини — посол при дворе князя-епископа Мюнстерского; в период Фронды выступал против Мазарини на стороне принцев; как противник королевского двора дважды попадал в тюрьму.

Шале Адриан Блез де Талейран, принц де (Chalais Adrien-Blaise de Talleyrand, prince de; ок. 1638–1670), первый супруг принцессы Орсини (с 1659 г.); участник знаменитой дуэли с братьями Ла Фретт (1663 г.); после поединка бежал в Италию.

Шале Анри де Талейран-Перигор, граф де (Chalais Henri de Talleyrand-Périgord, comte de; 1599–1626), аристократ, вовлеченный своей возлюбленной герцогиней де Шеврёз в заговор (так называемый заговор Шале) с целью низложения Людовика XIII и устранения Ришельё от власти; из-за разногласий в стане заговорщиков их замысел был раскрыт, и посвященный в него брат короля Гастон Орлеанский, стремясь обелить себя, выдал сообщников; как выяснилось впоследствии, реальной угрозы заговор не представлял, и за участие в нем был осужден только граф де Шале, казненный в Нанте.

Шапелль Франсуа де Росмадек, барон де (Chapelles François de Rosmadec, baron des; ум. 1627), участник знаменитого поединка на Королевской площади в Париже 12 мая 1627 г., секундант графа де Бутвиля; казнен вместе с ним за нарушение эдиктов о запрете дуэлей.

Шаро Луи де Бетюн, граф де Шаро, затем герцог де Бетюн- (Charost Louis de Béthune, comte de Charost, duc de Béthune-; 1605–1681), племянник знаменитого герцога де Сюлли, министра Генриха IV; капитан лейб-гвардии; губернатор Кале (1636 г.); генерал-лейтенант (1650 г.); супруга (с 1639 г.): Мари де Л’Эскалопье (ум. 1687); старший сын: Луи-Арман де Бетюн, маркиз, затем герцог де Бетюн-Шаро (1641–1717), наместник Пикардии, губернатор Кале; невестка (жена старшего сына): Мари Фуке (1640–1716), единственная дочь Никола Фуке от первого брака, принесшая супругу в приданое 600 тыс. ливров. Шаро фигурирует во многих воспоминаниях современников и в художественных произведениях, посвященных веку Ришельё и Людовика XIV, в частности, у самого Куртиля де Сандра в «Мемуарах господина д’Артаньяна…» и у Дюма в «Виконте де Бражелоне».

Шарпантье Жиль (Charpentier Gilles; ум. 1703), первый помощник военного министра — глава департамента (бюро) в Военном министерстве (1668–1691 гг.), ответственного за коммуникации и пути сообщения, затем контролер Военного министерства (с 1692 г.).

Шатийон (Châtillon), аристократическое семейство.

Шатийон, герцогиня де — см. Мекленбургская Элизабет-Анжелика де Монморанси, герцогиня, в первом браке — герцогиня де Шатийон.

Шатийон Гаспар IV де Колиньи, герцог де (Châtillon Gaspard IV de Coligny, duc de; 1620–1649), генерал-лейтенант (1648 г.); принимал участие во Фронде на стороне двора; был смертельно ранен во время атаки на Шарантон.

Шатободо Гаспар де Лигонде, сеньор де (Châteaubodeau (вариант: Château-Bodeau, у Куртиля — Châteaubaudot) Gaspard de Ligondez, seigneur de; ум. 1709), кавалерийский полковник; бригадир; королевский наместник Сентонжа и Ангумуа.

Шатонёф Шарль де л’Обепин, маркиз де (Châteauneuf Charles de l’Aupespine, marquis de; 1580–1653), политический деятель и дипломат; преемник Мишеля де Марийяка на посту хранителя печатей (1630–1633, 1650–1651 гг.); участвовал в заговорах против кардинала Ришельё и кардинала Мазарини, примыкал к Фронде принцев.

Шеврёз Клод Лотарингский, герцог де (Chevreuse Claude de Lorraine, duc de; 1578–1657), главный камергер и главный начальник соколиной охоты Франции; Куртиль ошибочно называет его «покойным» — в период «заговора Шале» (и даже во время Фронды) тот был еще жив.

Шеврёз Мари де Роган-Монбазон, герцогиня де (Chevreuse Marie de Rohan-Montbazon, duchesse de; 1600–1679), в первом браке (1617–1621 гг.) — супруга герцога де Люина; во втором (с 1622 г.) — супруга предыдущего; в юности — главная управляющая двором королевы Анны Австрийской, ее подруга и доверенное лицо; впав в немилость при дворе и будучи отправлена в ссылку, участвовала во всех заговорах аристократии, направленных против антифеодальных реформ Ришельё; активная участница Фронды.

Шизи (Chisy (у Куртиля — Chisi)), дворянин, проживавший в окрестностях Фонтенбло; приятель виконта де Мелёна.

Шильво (Chilvaut), дворянин; сосед маркиза д’Антрага.

Шимэ Эрнест Александр Доминик д’Аренберг, принц де (Chimay Ernest Alexandre Dominique d’Arenberg, prince de; 1643–1686), выходец из Фландрии на испанской службе; губернатор и военный комендант Люксембурга (1680–1684 гг.), который защищал во время осад французской армией; вице-король Наварры (с 1684 г.).

Шомберг (Шонберг) Фредерик Арман, граф, в Англии — герцог (Schomberg (Schonberg) Frédéric-Armand, comte de (1st Duke of); 1615–1690), полководец, маршал Франции (1675 г.), участник Тридцатилетней, Деволюционной и Голландской войн; командовал французскими войсками в Каталонии и Руссильоне (1674 г.). После отмены Нантского эдикта эмигрировал в Англию; погиб в сражении при Бойне (Ирландия).

Шомберг Шарль де, герцог д’Аллюэн (Schomberg Charles de, duc d’Halluin; 1601–1656), маршал Франции (1636 г.); вторая супруга (с 1646 г.): Мари де Отфор (1616–1691), гардеробмейстерина Анны Австрийской (до 1657 г.), прозванная при дворе Авророй, интриганка и тайная возлюбленная Людовика XIII.

Шон Шарль д’Альбер д’Айи, герцог де (Chaulnes Charles d’Albert d’Ailly, duc de; 1625–1698), военачальник и дипломат; генерал-лейтенант (1665 г.); посол в Риме (1664–1667 гг.); официальный представитель Франции (наряду с Куртеном и Барийоном) на конгрессе в Кёльне (1675 г.), где предполагалось выработать приемлемые условия завершения Голландской войны (1672–1678 гг.).

Шон Элизабет Ле Ферон де Савиньи, герцогиня де (Chaulnes Élisabeth Le Féron de Savigny, duchesse de; ум. 1699), во втором браке — супруга (с 1655 г.) предыдущего.

Эгийон Мари-Мадлен де Виньеро, герцогиня д’ (Aiguillon Marie-Madeleine de Vignerot, duchesse d’; 1604–1675), племянница и главная наследница кардинала Ришельё — дочь его сестры Франсуазы дю Плесси; супруга Антуана де Гримоара де Бовуара дю Рура, маркиза де Комбале, племянника коннетабля де Люина; гардеробмейстерина Марии Медичи. Таллеман де Рео посвятил ей одну из своих «Занимательных историй».

Эгремон (Égremont), приближенный дворянин Гастона Орлеанского.

Эльбёф Шарль II Лотарингский, герцог д’ (Elbeuf Charles II de Lorraine, duc d’; 1596–1657), главный камергер Людовика XIII; находился на стороне кардинала Ришельё и короля в их борьбе против мятежных аристократов; губернатор Нормандии и Пикардии; во время Фронды поддерживал мятежных парижан.

Эльбёф Шарль III Лотарингский, герцог д’ (Elbeuf Charles III de Lorraine, duc d’; 1620–1692), старший сын предыдущего; внук Генриха IV и Габриэль д’Эстре; первая супруга (с 1648 г.): Анна Элизабет де Ланнуа (1626–1654); вторая (с 1656 г.): Элизабет де Ла Тур д’Овернь (1635–1680); третья (с 1684 г.): Франсуаза де Монто де Навай (1653–1717).

Энгиенский, герцог — см. Конде Луи II де Бурбон, принц.

Эпернон Бернар де Ногаре де Лавалетт, герцог д’ (Épemon Bernard de Nogaret de La Valette, duc d’; 1592–1661), второй сын Жана Луи де Ногаре де Лавалетта, герцога д’Эпернона; генеральный полковник пехоты (с 1642 г.); губернатор Гиени (1643–1650, 1660–1661 гг.).

Эпернон Жан Луи де Ногаре де Лавалетт, герцог д’ (Épernon Jean-Louis de Nogaret de La Valette, duc d’; 1554–1642), участник религиозных войн; фаворит Генриха III; военный наместник Гиени (1622–1638 гг.), где было сильно гугенотское сопротивление; генеральный полковник пехоты (с 1581 г.); кардинал Ришельё долгое время был вынужден считаться с его политическим влиянием.

Эпине, принцы д’ (Epinay (вариант: Épinoy), les princes d’), одна из ветвей древнего аристократического рода Мелён.

Эрве Шарль (Hervé Charles; ум. 1697), советник (с 1633 г.), впоследствии старейшина Парижского парламента; враг Ведо де Гранмона.

Эруар (Érouard), игрок в карты, обманутый, по словам рассказчика, карточным шулером аббатом де Линьераком.

Эрцгерцог — см. Леопольд Вильгельм Австрийский (Габсбург).

Эскалопье Мари, мадемуазель де Л’ (Escalopier Marie, Mlle de L’; ум. 1687), представительница старинного и прославленного рода; супруга (с 1639 г.) Луи де Бетюна, графа де Шаро.

Эстре Франсуа Аннибал I, маркиз де Кёвр, с 1645 г. герцог д’ (Estrées François-Annibal Ier, marquis de Cœuvres, duc d’; 1573–1670), брат Габриэль д’Эстре; маршал Франции (1626 г.).

Этурвиль, сьер д’ (Étourville, sieur d’; ум. 1673), младший лейтенант в полку французской гвардии; убит при осаде Маастрихта; возможно, его история, рассказанная Куртилем, дала Дюма-отцу идею для трагической истории заглавного героя романа «Виконт де Бражелон».

Эффиа Антуан Куафье де Рюзе, маркиз (маршал) д’ (Effiat Antoine Coëffier de Ruzé, marquis (maréchal) d’; 1581–1632), один из сподвижников кардинала Ришельё; главный начальник артиллерии (с 1629 г.); маршал Франции (1631 г.).

Юзес (Uzès), герцогский титул в старинном роду Крюссоль; долгое время обладатель этого титула был первым пэром Франции.

Юзес Франсуа де Крюссоль, герцог д’ (Uzès François de Crussol, duc d’; 1604–1680), первый пэр Франции.

Юксель Никола де Лэ дю Бле, маркиз д’ (<H>uxelles Nicolas de Laye du Ble, marquis d’; 1652–1730), полководец; полковник гвардейского пехотного Полка Дофина (1674 г.); маршал Франции (1703 г.); губернатор Верхнего и Нижнего Эльзаса.

Юмьер Луи IV де Креван, маркиз д’ (Humières Louis III de Crevant, marquis d’; 1606–1648), камергер короля.

Юмьер Луи IV де Креван, герцог д’ (Humières Louis IV de Crevant, duc d’; 1628–1694), сын предыдущего; полководец; маршал Франции (1668 г.); губернатор Фландрии, Эно и др. (с 1668 г.); главный начальник артиллерии (с 1685 г.).

Список сокращений

Артаньян 1993. Дневники Шарля де Баатца, сеньора д’Артаньяна // Р. Нимье. Влюбленный д’Артаньян. СПб.: СП СМАРТ, 1993. С. 207–386.

Артаньян 1995. Мемуары месье Шарля де Баатца, сеньора д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров короля, содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого: В 3 т. / Пер. М. Позднякова. М.: Антанта Лтд, 1995.

Бахтин 2000.Бахтин М. М. Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000.

Бюсси 2010.Бюсси-Рабютен. Любовная история галлов. М.: Ладомир: Наука, 2010. (Литературные памятники).

Дидро 1980.Дидро Д. Эстетика и литературная критика. М.: Худож. лит., 1980.

Дюма 1975.Дюма А. Три мушкетера. М.: Худож. лит., 1975.

Дюма 1976.Дюма А. Двадцать лет спустя / Пер. с фр.; примеч. С. Шкунаева. М.: Худож. лит., 1976.

Дюма 2001.Дюма А. Три мушкетера / Пер. В. Вальдман и др.; примеч. С. Шкунаева М.: ACT, 2001.

Лабрюйер 1964. Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века / Пер. Э. Линецкой и Ю. Корнеева. М.; Л.: Наука, 1964.

Ларошфуко 1971. Ларошфуко Ф. де. Мемуары. Максимы / Пер. А. С. Бобовича, Э. Л. Линецкой. Л.: Наука, 1971. (Литературные памятники).

Михайлов 1998. Михайлов А. Д. Брантом — автор «Галантных дам» // Брантом. Галантные дамы. М.: Республика, 1998. С. 3–18.

Перес-Реверте 2002. Перес-Реверте А. Клуб Дюма, или Тень Ришельё / Пер. с исп. Н. Богомоловой. М.: Иностранка, 2002.

Рео 1974.Таллеман де Рео Ж. Занимательные истории / Пер. А. А. Энгельке. Л.: Наука, 1974. (Литературные памятники).

Рец 1997.Кардинал де Рец. Мемуары / Пер. Ю. Я. Яхниной. М.: Ладомир: Наука, 1997. (Литературные памятники).

Сен-Симон 2007. Сен-Симон. Мемуары (1691–1701) / Пер. М. В. Добродеевой. М.: Ладомир: Наука, 2007. (Литературные памятники).

Стендаль 1959.Стендаль. Собр. соч.: В 15 т. М.: Правда, 1959.

Федорова 2003.Федорова Е. В. Люди прекрасной Франции. М.: МГУ, 2003.

Черняк 1991.Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. М.: Международные отношения, 1991.

ACR 1890. Un agent secret de Richelieu. Les Aventures du Comte de Rochefort racontées par lui-même. P.: Montgredien et Cie, 1890.

Apocryphe 1996. Uomini S. L’apocryphe authentique: L’histoire dans les Mémoires de M. L. C. D. R. de Courtilz de Sandras // Histoires de vies: Actes du colloque de 1994. P.: Presses de l’Universite de Paris-Sorbonne, 1996. P. 36–61.

Bossuet 1959.Bossuet J.-B. Oraisons funèbres. P.: Robert Laffont, 1959.

BR 1829.Bussy-Rabutin R. Histoire amoureuse des Gaules: En 3 vol. P.: Mame & Delaunay-Vallée, 1829.

BR 1857–1859. Correspondance de Roger de Rabutin, comte de Bussy, avec sa famille et ses amis (1666–1693): En 6 vol. / Éd. L. Lalanne. P.: Charpentier, 1857–1859.

Bragelongne 1689. Bragelongne P. de. Discours généalogique: origine et généalogie de la maison de Bragelongne. P., 1689.

Buisson 1693.Buisson Nicolas du. La Conduite de Mars nécessaire à tous ceux qui font profession des armes: …avec des Mémoires contenant clivers événements remarquables arrives pendant la guerre d’Hollande. La Haye: H. van Bulderen, 1693.

Chalais 1967.Nicolas R. En feuilletant l’Histoire des Princes de Chalais // Études Charentaises. 1967. № 6. Oct. — déc.

CM 1820–1829. Collection des mémoires relatifs à Phistoire de France depuis l’avénement de Henri IV jusqu’à la Paix de Paris conclue en 1763: En 78 vol. Sér. 2. P.: Foucault, 1820–1829.

Count de Rochefort 1696. The memoirs of the Count de Rochefort containing an account of what past most memorable, under the ministry of Cardinal Richelieu, and Cardinal Mazarin, with many particular passages of the reign of Lewis the present French King, Never before in Print. Made English from the French. L.: printed for Jonh Sturton near Sergents-Inn-gate in Chancery-Lane, and A. Bosvile at the Dyal against St. Dunstans Church in Fleet-street, 1696.

Count de Rochefort 2011. The memoirs of the Count de Rochefort containing account of what past most memorable, under the ministry of Cardinal Richelieu, and Cardinal Mazarin, with many particular passages of the reign of Lewis the Great (1696). Made English from the French. L.: BiblioBazaar, 2011.

Courtilz 1684.Courtilz de Sandras G. Les Conquêtes amoureuses de Grand Alcandre. Cologne: [s. n.], 1684.

Courtilz 1688.Courtilz de Sandras G. Mémoires de M. L. C. D. R. contenant ce qui s’est passé de plus particulier sous le ministère du cardinal de Richelieu et du cardinal Mazarin, avec plusieurs particularités remarquables du règne de Louis le Grand. Cologne: chez Pierre Marteau, 1688.

Courtilz 1689.Courtilz de Sandras G. Histoire de la Guerre de Hollande: où l’on voit ce qui est arrivé de plus remarquable depuis l’année 1672 jusques en 1677. La Haye: H. van Bulderen, 1689.

Courtilz 1693.Courtilz de Sandras G. La vie du vicomte de Turenne, Maréchal général des Camps et armées du Roi, Colonel général de la Cavalerie légère de France, et Gouvemeur du haut et bas Limousin. Contenant ce qui s’est passé de plus mémorable de son temps, tant dans l’Armée que dans les Cours de France, Allemagne et ailleurs. Par M. du Buisson, premier Capitaine et Major du Régiment de Verdelin. Édition nouvelle: En 2 parties en 1 vol. Cologne: chez Jean de Clou, 1693.

Courtilz 1695.Courtilz de Sandras G. La vie de Jean-Baptiste Colbert, Ministre d’État sous Louis XIV, Roi de France. Cologne: [s. n.], 1695.

Courtilz 1701.Courtilz de Sandras G. Mémoires de Mr. d’Artagnan, capitaine lieutenant de la première Compagnie des Mousquetaires du Roi, contenant quantité de choses particulières et secrettes qui se sont passées sous le Règne de Louis le Grand: En 3 vol. Cologne: chez Pierre Marteau, 1701.

Courtilz Frêne 1701. Courtilz de Sandras G. Mémoires de Madame la marquise de Frêne. Amsterdam: chezj. Malherbe, 1701.

Courtilz Montbrun 1701. Courtilz de Sandras G. Mémoires de Monsieur le marquis de Mont brun. Amsterdam: chez Nicolas Chevalier et Jacques Tirel, Marchands libraires, sur le Rockin, 1701.

Courtilz 2001.Courtilz de Sandras G. Mémoires de Monsieur d’Artagnan. P.: Mercure de France, 2001.

Courtilz 2004.Courtilz de Sandras G. Mémoires de M. le Marquis de Montbrun / Texte établi et annoté par E. Leborgne, préface de R. Démoris. P.: Desjonquères, 2004.

Courtilz HGH 2004. Courtilz de Sandras G. Histoire de la Guerre de Hollande: où l’on voit ce qui est arrive de plus remarquable depuis l’année 1672 jusques en 1677. Whitefish (MT): Kessinger Publishing, 2009.

Courtilz Rochefort 2009. Courtilz de Sandras G. Mémoires du Comte de Rochefort: avec plusieurs particularités remarquables du règne de Louis le Grand (1689). Whitefish (MT): Kessinger Publishing, 2009 (2010).

Courtilz Turenne 2009. Courtilz de Sandras G. La Vie du Vicomte de Turenne: Maréchal, General [sic!] des Camps & Armées de Roi, Colonel General [sic!] de la Cavalerie Legere [sic!] de France, & Gouvemeur du Haut & Bas Limosin [sic!]. Michigan: University of Library, 2009.

Dangeau 1854–1860. Journal du marquis de Dangeau: En 19 vol. / Éd. E. Soulié, L. Dussieux et al. P.: Firmin Didot, 1854–1860.

DG 1770–1786. Dictionnaire généalogique, héraldique, chronologique et historique, contenant l’origine et l’état actuel des premières maisons de France, des maisons souveraines et principales de l’Europe; les noms des provinces, villes, terres, etc. érigées en principautés, duchés, marquisats, comtés, vicomtés et baronneries; les maisons éteintes qui les ont possédées, celles qui par héritage, alliance ou achat ou donation du souverain les possèdent aujourd’hui, les families nobles du royaume et les noms et les armes dont les généalogies n’ont pas été publiés par La Chenaye-Aubert: En 15 vol. P.: chez Duchesne, libraire, 1770–1786.

Diderot 1875–1877.Diderot D. Pensées detachées // Diderot D. Œuvres complètes. P.: Gamier, 1875–1877. T. 12. P. 125.

DU 1810. Dictionnaire universel, historique, critique et bibliografique / Publié par MM. Chaudon et Delandine. P.: De L’imprimerie de Mame frères, 1810.

Duels 1838.Fougeroux de Campigneulles. Histoire des duels anciens et modernes: En 2 vol. P.: Joubert, libraire; Douai: Adolphe Obez, libraireéditeur, 1838.

FM 1812. La France militaire sous les quatre dynasties: En 2 vol. P.: chez Mme Ve.Lepetit, libraire, 1812.

GDH 1725. Le grand dictionnaire historique, ou le Mélange curieux de l’histoire sacrée et profane … enrichi de remarques … tirées du Dictionnaire critique de M. Bayle: En 6 vol. / Par l’abbé de Moréri. P.: Coignard & Mariette, 1725.

GDH 1759. Le grand dictionnaire historique, ou Le mélange curieux de l’histoire sacrée et profane: En 10 vol. / Par Mre L. Moréri. P.: Les libraires associés, 1759.

Guiche 1744. Les mémoires concemant les Provinces-Unies des Pays-Bas: En 2 vol. L.: Philippe Changuion (др. изд.: Utrecht: chez Vander-AA), 1744.

HM 1726. Histoire militaire du regne de Louis le Grand, roi de France … enrichie des plans nécessaires: En 7 vol. / Par M. le marquis de Quincy. P.: Denis Mariette et al., 1726.

Legendre 1863.Legendre, l’аЬЬé de. Mémoires. P.: Charpentier, 1863.

Lezeau 2007.Lezeau Nicolas Lefèvre, sieur de. La Vie de Michel de Marillac (1560–1632): Garde des sceaux de France sous Louis XIII / Éd. D. A. Bailey. Quebec: Presses Université Laval, 2007.

Lombard ACS 1988. Lombard J. L’aventure dans le roman de la fin du Grand Siècle: Exemple de Courtilz de Sandras // Cahiers de l’Association internationale des études françaises. 1988. № 40. P. 129–149.

Lombard CR 1981. Lombard J. Courtilz de Sandras et la crise du roman à la fin du Grand Siècle. P.: PUF, 1981.

Lombard CS 1982. Lombard J. Courtilz de Sandras ou l’Aventure littéraire sous le régne de Louis XIV. Lille: Université de Lille, Service de reproduction des thèses, 1982.

Lombard DJ.Lombard J. Courtilz de Sandras // Dictionnaire des journalistes (1600–1789). № 202.

Lombard NR 1987. Lombard J., Gevrey F. Six nouveaux romans attribués à Courtilz de Sandras // Dix-septième siècle. P.: PUF, 1987.

Madaillan 1900.Campagne M. Histoire de la maison Madaillan du 1096 à 1900. Bergerac: Imprimerie générale du Sud-Ouest (J. Castanet), 1900.

Mazarinade 1651. Cent quatre vers contre ceux qui font passer leurs libelles diffamatoires sous le nom d’autrui. Par Monsieur Scarron P.: chez Toussaint Quinet, 1651.

Navailles 1701. Mémoires du due de Navailles et de La Valette, pair et maréchal de France. Amsterdam: chez Jean Malherbe, 1701.

Réaux 1834–1840. Les Histoirettes de Tallemant des Réaux: Mémoires pour servir à l’histoire du XVIIе siècle: En 10 vol. P.: H.-L. Delloye, 1834–1840.

Richelieu 1660. Mémoires pour l’histoire du cardinal due de Richelieu, recueillis par le sieur Aubery, advocat au Parlement et aux Conseils du Roi: En 2 vol. P.: chez Antoine Bertier, 1660. Vol. 2.

Rochefort 1742. Mémoires de M. L. C. D. R. contenant tout ce qui s’est passé de plus particulier sous le Ministère du cardinal de Richelieu et du cardinal Mazarin, avec plusieurs particularités remarquables du Règne de Louis le Grand. Cinquième édition revue, corrigée et augmentée d’une table de matières. Amsterdam: chez François l’Honoré et Fils, 1742.

Saint-Simon 1829–1830. Mémoires du due de Saint-Simon sur le siècle de Louis XIV et la régence: En 21 vol. P.: A. Sautelet: A. Mesnier, 1829–1830.

Saint-Simon 1879–1930. Saint-Simon. Mémoires: En 43 vol. / Éd. A. Boislisle et al. P.: Hachette, 1879–1930.

Sévigné 1976.Sévigné Mme de. Lettres. P.: Garnier-Flammarion, 1976.

Sévigné 1823. Lettres de Mme de Sévigné, de sa famille et de ses amis: En 12 vol. P.: chez Dalibon, libraire, 1823. Vol. 3.

Siècle de Louis XIV 1874. Voltaire. Siècle de Louis XIV. P.: Charpentier et Compagnie, libraireséditeurs, 1874.

Sigaux 2001.Sigaux G. Préface // Courtilz de Sandras. Mémoires de monsieur d’Artagnan. P.: Mercure de France, 2001. P. 7–27.

VR 1991.Chateaubriand R. Vie de Rancé. P.: GF Flammarion, 1991.

Список иллюстраций

Титульный лист четвертого издания «Мемуаров M. L. C. D. R».

Гаага: издатель Хенрик ван Булдерен, 1691.

________________

Ил. 1–2.

Замок Оленвиль.

Вид замка во времена Куртиля. В 1835 г. старинный замок был разрушен, но в конце 1830-х годов восстановлен.

Ил. 1–2.

Замок Оленвиль.

Совр. Оленвиль в восстановленном виде.

Ил. 3.

Шарль, граф д’Артаньян, капитан-лейтенант первой роты королевских мушкетеров (1611/1615–1673).

Фронтиспис из изд.: Mémoires de M. d’Artagnan, capitaine lieutenant de la première Compagnie des Mousquetaires du Roi, contenant quantité de choses particulières et secrettes qui se sont passées sous le Règne de Louis le Grand: En 3 vol. Amsterdam: chez Pierre Rouge, 1704. Tome premier.

Ил. 4.

Титульный лист издания «Мемуаров г-на д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащих множество тайных подробностей времен правления Людовика Великого».

Кёльн: издатель Пьер Марто, 1700.

Ил. 5.

Отдых цыганского табора. Приготовления к пиршеству.

Офорт из серии «Цыгане». 1621–1625. Худ. Жак Калло (1592–1635).

12,2 х 23,5 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Надпись в левой верхней части:

«Вот он, удел египетских бродяг, — Под небом ночевать и пировать в полях».

Ил. 6.

Кардинал Ришельё (1585–1642).

Эстамп. 1642. Худ. Мишель Лан (1590–1667).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Подпись:

«Я силой духа сего мужа восхищен. Весь мир, деяньями его ошеломленный, О нем лишь говорит: как строг он и силен. Но, что б ни сделал, — всё для благости короны».

Ил. 7.

Кардинал Ришельё в последние годы жизни.

Эскиз К. Меллана (1598–1688).

Стокгольмский музей.

Ил. 8.

Замок кардинала Ришельё в Пуату.

Гравюра Жана Маро (1619–1679).

24,5 х 57,2 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 9.

Военный лагерь.

Из серии «Малые бедствия войны». 1636. Худ. Жак Калло (1592–1635).

5,5 х 11,3 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 10.

Дуэль на шпагах и кинжалах.

Офорт из серии «Капричос». 1617. Худ. Жак Калло (1592–1635).

5,3 х 7,9 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 11.

Капитан мушкетеров.

1632. Офорт Авраама Босса (1604–1676) по рис. Жана де Сент-Иньи (ок. 1595–1647).

Бостон, Музей изящных искусств.

________________

Подпись: «Я — капитан. Горжусь своей отвагой, | Сын Марса, биться я всегда горазд, | И стоит мне лишь только тронуть шпагу, | Как все кругом трепещут и дрожат».

Ил. 12.

Барабанщик.

1632. Офорт Авраама Босса (1604–1676) по рис. Жана де Сент-Иньи (ок. 1595–1647).

Бостон, Музей изящных искусств.

________________

Подпись: «Земля дрожит от боя барабана, | Я поднимаю в битве дух солдат, | Зову, звончее грома грянув, | Как в отступленье, так и на парад».

________________

Ил. 13–36. Публ. по изд.: Lostelneau C. de. Le Maréchal de bataille, contenant le maniement des armes. Les évolutions. Plusieurs bataillons, tant contre l’infanterie que contre la cavalerie. P.: Estienne Migon pour Antoine de Sommaville, 1647. P. 4–13, 17–26, 30–32, 34 (раздел «Краткое руководство для мушкетера»).

Ил. 13.

«Мушкет — подвысь!»

Ил. 14.

«Шомпол — в ствол!»

Ил. 15.

«Фитиль — бери!»

Ил. 16.

«На фитиль — дуй!»

Ил. 17.

«Фитиль — на серпентин!»

Ил. 18.

«Фитиль — мерь!»

Ил. 19.

«Два пальца — на полку!»

Ил. 20.

«На фитиль — дуй!»

Ил. 21.

«Полку — открой!»

Ил. 22.

«Мушкет — на подставку. Пли!»

Ил. 23.

«Натруску — бери!»

Ил. 24.

«Затравку — сыпь!»

Ил. 25.

«Полку — закрой!»

Ил. 26.

«На полку — дуй!»

Ил. 27.

«Мушкет — левой дулом вверх — ставь!»

Ил. 28.

«Заряд — бери!»

Ил. 29.

«Зубами — скуси!»

Ил. 30.

«Заряд — в ствол!»

Ил. 31.

«Три раза — прибей!»

Ил. 32.

«Шомпол — подвысь!»

Ил. 33.

«Шомпол — перехвати!»

Ил. 34.

«Шомпол — на место!»

Ил. 35.

«Правой мушкет — бери!»

Ил. 36.

«Мушкет — на плечо!»

________________

Ил. 37.

Вид на замок Пьер-Ансиз в Лионе, в котором L. C. D. R. якобы находился в заключении ок. 1664–1667 гг.

Сер. XVIII в. Литография Ж.-Б. Лальмана (1716–1803).

Муниципальная библиотека Лиона.

Ил. 38.

Трактир.

Офорт из серии «Капричос». 1621–1622. Худ. Жак Калло (1592–1635).

5,4 х 7,8 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 39.

Малый Шатле (вид крепости).

Тушь, акварель. Худ. Ж.-Б.-Ф. Женийон (1750–1829).

16 х 22,4 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 40.

Малый Шатле, в котором якобы был заключен L. C. D. R.

Гравюра из сочинения А.-М. Малле (1630–1706) «Практическая геометрия» (1702).

Ил. 41.

Шарль де Креки, герцог де Ледигьер (1578–1638).

Эстамп. 1636–1638. Худ. Жан-Жак Шолленберг.

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 42.

Маркиз де Сен-Мар (1620–1642).

Эстамп. 1642. Худ. Бальтазар Монкорне (1600–1668).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 43.

Битва при Рокруа (19 мая 1643 г.).

Эстамп. 1643.

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Вверху — название: «Счастливое начало правления Людовика XIV под отважным предводительством герцога Энгиенского».

Надписи под названием (слева направо): «Сиро»; «Хорваты»; «Полк Рамбюра»; «Полк Аркура»; «Пьемонтский полк»; «Пикардийский полк»; «Враг полностью обращен в бегство»; «Герцог де Альбукерке»; «Крестьяне в лесах убивают испанцев».

Надписи справа (сверху вниз):

— на знамени французов: «Бей со всей силы и ничего не бойся. Грабь всё и ничего не отдавай»;

— на знамени испанцев: «Против изменчивости Фортуны — храбрость»;

— между знаменами: «Брошенные испанские пушки»; «Дон Франсиско де Мельо, генерал испанской армии»; «Жезл Мельо, потерянный им в ходе битвы»; «Шевалье Висконти»; «Дон Антонио де Веландия».

Надписи слева (сверху вниз): «Барон де Сиро»; «Барон д’Амбиз, полковник кавалерии».

Надписи по центру: «Королевские полки»; «Маршал д’Эпенан».

Надписи справа: «Смерть графа де Фонтена, бригадного генерала, полководца испанской армии, убитого прямо на стуле»; «Маршал де Ла Ферте-Сентерр»; «Герцог Энгиенский»; «Маршал Гассион»; «Граф Изембургский смертельно ранен».

Ил. 44.

Вербовка.

Офорт Жака Калло (1592–1635).

Бостон, Музей изящных искусств.

________________

Внизу — стихотворная подпись Мишеля де Маролля (1600–1681): «Металл сей, жил Плутона содержанье, Войну иль мир творит по своему желанью; | И блеск его твой застит взор, солдат: Навстречу горестям покинуть дом ты рад, | Но, следуя за войском, будь же строг: Пусть добродетель победит порок».

Ил. 45.

Мишель де Марийяк (1560–1632).

Эстамп. 1630–1632. Отпечатан Бальтазаром Монкорне (1600–1668).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 46.

Кардинал Мазарини (1602–1661).

Эстамп. 1660–1662. Худ. Этьен-Жеандье Дероше (1668–1741).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Подпись внизу: «Жюль Мазарэн. Кардинал, епископ Меца, государственный министр. Родился в Италии, в городе Пеншна, умер в Венсенне близ Парижа в 1661 году, в возрасте 59 лет».

Ил. 47.

План битвы в предместье Сент-Антуан (2 июля 1652 г.).

1652. Худ. Кокар.

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Надписи в правой части (сверху вниз):

— название: «План битвы в Сент-Антуанском предместье, состоявшейся 5 июля (sic!) 1652 г. между королевской армией под предводительством маршалов де Тюренна и де Ла Ферте и армией принцев под предводительством принца Конде»; «Шарантонская дорога»; «Маркиз де Навай»; «Рамбуйе»; «Река Сена»; «Дорога из Парижа на Иври».

Надписи по центру иллюстрации (сверху вниз): «Армия Короля: виконт де Тюренн»; «Армия принцев»; «Деревня Рюйи»;

— Вертикальные надписи: «Монтрёйская дорога»; «Писсотская дорога»; «Венсеннская дорога»;

— (вертикальная) «Главная улица предместья Сент-Антуан»; «Монахини Креста» (слева); «Монахини Святого Зачатия» (справа); «Дровяные склады».

Надписи в левой части (сверху вниз): «Часть деревни Шаронна»; «Шароннский холм, с которого Король и весь двор наблюдали за ходом сражения»; «Маркиз де Мегрен»; «Пусковая установка для снарядов»; «Деревня Пенкур»; «Дорога из Менильмонтана»; «Масштаб: 400 туазов».

Ил. 48.

Виконт де Тюренн (1611–1675).

Эстамп. 1675. Худ. Ж. Фрон (1623–1675).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Подпись: «Анри де Ла Тур, виконт де Тюренн, граф де Негрепелисс, виконт де Кастийон, барон д’Ольерг и де Кларенс и т. д.; советник Короля, маршал Франции и полноправный представитель Его Величества в войсках, губернатор Его Величества в Верхнем и Нижнем Лимузене».

Ил. 49.

Герцог де Бофор (1616–1669).

Эстамп. Автор неизвестен.

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Надпись вверху:

«Нет, не ошибся бы придирчивый гравер, Когда под Марсом подписал бы: „Де Бофор“; Резец его создал шедевр прекрасный, Соединив два образа так ясно. Его запечатлело мастерство Чудесного явленья естество».

Надписи к медальонам:

— слева: «Да покончит он с тиранами и у себя на родине» (лат.);

— справа: «Сражаюсь за родину киприотов и за свои пенаты» (лат.).

Подпись внизу: «Высочайшему и могущественнейшему принцу Франсуа де Вандому, герцогу де Бофору и пэру Франции, посвящает его покорный слуга Ж. Лё Брюн».

Ил. 50.

Нападение на дилижанс.

Офорт из серии «Большие бедствия войны». 1633. Худ. Жак Калло (1592–1635).

7,5 х 18,5 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 51.

Нападение на дороге.

Офорт из серии «Малые бедствия войны». Изд. 1636. Худ. Жак Калло (1592–1635).

5,5 х 11,3 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 52.

Умирающие на обочине дороги.

Офорт из серии «Большие бедствия войны». 1633. Худ. Жак Калло (1592–1635).

7,3 х 18.4 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 53.

Битва при Сенефе (11 августа 1674 г.).

Гравюра. 1674. Худ. Ромейн де Хоог (1645–1708).

Ил. 54.

Людовик XIV Великий (1638–1715), король Франции.

Эстамп. Ок. 1715. Автор неизвестен.

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 55.

Франсуа Мишель Ле Телье, маркиз де Лувуа (1641–1691).

Эстамп. 1677. Гравер Робер Нантёйль (1623–1678).

52,6 х 42,9 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 56.

Никола Фуке (1615–1680).

Эстамп. 1661. Отпечатан Бальтазаром Монкорне (1600–1668).

Париж, Национальная библиотека. Отдел эстампов.

Ил. 57.

Жан-Поль де Гонди, кардинал де Рец (1613–1679).

Эстамп. 1678–1679. Худ. Филипп Томассен (1638–1722).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 58.

Жан-Батист Кольбер (1619–1683).

Эстамп. 1660. Гравер Робер Нантёйль (1623–1678).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 59.

Разграбление деревни.

Офорт. Худ. Жак Калло (1592–1635).

Бостон, Музей изящных искусств.

________________

Внизу — стихотворная надпись Мишеля де Маролля (1600–1681): «Вот славны подвиги воров, что всюду рыщут | И забирают без остатка всё, что сыщут: | Тот ради золота казнит жестокой пыткой, | Другой подзуживает — тоже не в убытке: | И все, в согласии с насильем и злобой, | Творят смертоубийство и разбой».

Ил. 60.

Повешение.

Офорт. Худ. Жак Калло (1592–1635).

Бостон, Музей изящных искусств.

________________

Внизу — стихотворная надпись Мишеля де Маролля (1600–1681): «Расплата для воров: не миновав беды, | Висят злонравия созревшие плоды, | И гнусное отродье жизни — Преступленье — | Возмездье ждет: не место тут сомненью. | Мы видим: кровопийц, разбойников, повес | Настигнет кара праведных небес».

Ил. 61.

На дыбе.

Офорт из серии «Большие бедствия войны». 1633. Худ. Жак Калло (1592–1635).

7,3 х 19 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 62.

Колесование.

Офорт из серии «Большие бедствия войны». 1633. Худ. Жак Калло (1592–1635).

7,3 х 18,4 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 63.

Подписание Нимвегенского мирного договора с Голландией (10 августа 1678 г.).

Эстамп. 1678–1679. Худ. Ян Люйкен (1649–1712). Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Подпись: «1. Г-н Страатман; 2. Г-н Кольбер; 3. Граф д’Эстрад; 4. Епископ Гурка; 5. Граф Кински; 6. Кресло графа д’Аво».

Ил. 64.

Франция, победившая Голландию.

Альманах за 1673 г. Эстамп. 1673. Худ. Никола де Лармессен (1632–1694).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Надпись на ленте, обвивающей щит: «Нанесенное герцогом де Люксембургом великое поражение голландцам у Вердена, где они потеряли всех своих командующих офицеров, пушки, знамена и кавалерийские штандарты».

Надпись под фигурой льва: «Гордый голландский лев, низверженный и низведенный до ничтожества французской армией, непобедимой как на море, так и на суше».

Ил. 65.

Тираническая Франция, торжествующая над голландскими селениями.

Гравюра. 1673. Худ. Ромейн де Хоог (1645–1708).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 66.

Минерва, восседающая на военных трофеях, держит пред собою щит, на коем выгравированы различные латинские девизы.

Эстамп. 1678–1679. Худ. Антуан Трувен (1656–1708).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

________________

Надпись на постаменте: «Людовику великому, справедливому, непобедимому, водворяющему мир; одному против всех; увенчивающему войны победами, а победы — миром».

Девизы внутри щита:

I. «Frigora non timet» («Не боится стуж»);

II. «Quæ Regio non sensit?» («Какой край не ощущает <жара солнца>?»);

III. «Irida format» («Образует радуги») (радуга — намек на заключение мира);

IV. «Solem quis dicere falsum audeat» («Кто посмеет сказать неправду солнцу?»);

V. «Omnia fæcundat» («Всё питает»);

VI. (вверху) «Nascens nubila dissipat» («Рождаясь, разгоняет облака») (речь идет о солнце, а в переносном смысле — о короле, справляющемся с любыми трудностями и неурядицами);

VI. (посредине) «Pervius o<c>ceanus» («Удобопроходимый океан») (намек на то, что благодаря заключению мира смогут развиваться мореплавание и торговля);

VII. «Proprio lumine cuncta videt» («Благодаря собственной просвещенности [букв.: „собственному свету“] видит всё и вся»);

VIII. «Aquilam recreat» («Укрепляет орла») (намек на помощь, оказанную Людовиком XIV императору Леопольду I в борьбе с турками);

IX. «Habet hoc signa inter cætera signum» («Есть у него и такой знак среди прочих знаков») (весы — символ правосудия);

X. «Fulmina præparat» («Готовится метать молнии»);

XI. «Obicibus calor increscit» («Препятствия лишь умножают его жар») (три холма — аллегория Тройственного союза (Соединенные провинции, Англия, Швеция), сложившегося против Франции в 1668 г.);

XII. «Siccat paludes» («Осушает болота») (намек на победы в войне с Голландией).

________________

Любопытно отметить, что в одном из дополнительных выпусков журнала «Галантный Меркурий» (Mercure galant) за 1678 г. приводится панегирик — подробное описание (в прозе и стихах) аллегорических солнечных часов с таким же изображением и такими же девизами, как на ил. 66 (см.: Extraordinaire du Mercure galant. 1678. Tome IV. Quartier d’octobre. P. 152–171). По замыслу автора, солнце (символическое указание на короля Людовика XIV) освещает в определенный момент тот или иной девиз, а все вместе эти девизы изображают деятельность монарха. Согласно панегирику, девизы должны быть расставлены по циферблату солнечных часов сообразно ил. 66а (см. с. 465 наст. изд.[48]), где места расположения девизов маркированы их номерами, проставленными по внешнему кругу. Особенностью панегирика является указание его автором еще и тринадцатого часа путем введения в поле циферблата второй цифры «VI», которая вместе с первой цифрой VI задает горизонтальную ось на солнечных часах.

Ил. 66а.

Циферблат солнечных часов.

Ил. 67.

Марк из Авиано (1631–1699).

Портрет. XVII в. Гравер Карл Густав Амлинг (1650–1703).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 68.

Луи II де Бурбон, принц Конде, Великий Конде (1621–1686).

Эстамп. 1685–1686. Худ. Мишель Лан (1590–1667).

Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов.

Ил. 69.

Титульный лист французской летучей брошюры «Точнейшее описание бракосочетания Монсеньора Дофина и госпожи дочери герцога Баварского со всеми подробностями всего там произошедшего».

Тулуза: издатель Антуан Коломье, 1680.

Ил. 70.

Титульный лист французской летучей брошюры-мазаринады «Диалог, содержащий спор и договор войны и мира, в бурлескных стихах».

Париж: издатель Клод Юо, 1649.

Ил. 71.

Титульный лист брошюры «Договор о мире между сиятельнейшим и могущественнейшим государем Леопольдом, императором римским, и сиятельнейшим и могущественнейшим государем Людовиком XIV, христианнейшим королем Франции и Наварры, заключен в Нимвегене 5 февраля 1679 г.».

Тулуза, 7 апреля 1679 г.

Ил. 72.

Административное деление Франции в сер. XVII в.

Вкладыш

В данном вкладыше воспроизведена раскрашенная гравюра на дереве «Мушкетеры Людовика XIII» (1857; 46 х 37 см. Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов), а также ее фрагменты — типологические фигуры мушкетеров: (в левом верхнем углу [см. рис. 1]) со шпагой наголо — капитан-лейтенант, с трубой — тамбурмажор; (под ними [см. рис. 2]) рядовой мушкетер с мушкетом, рядом — маркитантка; (в правом верхнем углу [см. рис. 3]) со знаменем — знаменосец, справа от него — рядовой мушкетер.

Рис. 1.

Рис. 2.

Рис. 3.

В левом нижнем углу [см. рис. 4] — акварель «Принц в городской одежде: в жюстокоре и облегающих штанах» (посл. четв. XVII в.; Париж, Национальная библиотека Франции). Акварель имеет подпись: «Франциск I, герцог Бретонский, граф Ричмонд, граф де Монфор, пэр Франции, родился 11 мая 1414 года, унаследовал герцогство Бретонское в 1445 году; основал Орден Горностая и умер 17 июля 1450 года». Костюм принца — прообраз жюстокоров времен Куртиля.

Рис. 4.

В правом нижнем углу [см. рис. 5] — гравюра Ферхта по рисунку Ш. Эйзена (1720–1778) «Солдат легкой конницы» (1756; Париж, Национальная библиотека Франции. Отдел эстампов). Сопровождается подписью: «Рота легкой конницы, сформированная Генрихом IV в 1593 году, состоит из 310 солдат, включая капралов и младших капралов. Униформа: мундир пурпурный, обшитый черным бархатом, с золотыми бранденбурами; пуговицы и петлицы — серебряные, штаны — красные, шапка обшита золотом; плюмаж и кокарда — белые. На лошадях — седла из пурпурной ткани, обшитой золотом. Оружие — шпага и два пистолета». Униформа солдат легкой конницы видоизменялась под влиянием моды, как можно видеть на этой гравюре XVIII в., однако сама рота оставалась одним из престижных подразделений на протяжении нескольких веков.

Рис. 5.

ЭДИКТ О ДУЭЛЯХ И СТЫЧКАХ

(фрагмент)

Париж, 6 февраля 1626 г.

Опубликовано в Парижском парламенте

24 марта 1626 г.

Людовик, милостью Божией король Франции и Наварры:

Всех ныне живущих и тех, кто

придет следом, приветствуем!

Поскольку не существует более кощунственного нарушения закона Божьего, нежели необузданная страсть к дуэлям, и поскольку ничто сильнее не препятствует сохранению и росту нашего государства, ведь из-за этой мании погибает большое число представителей нашего дворянства, являющегося оного одним из главных столпов, мы до сих пор изыскивали все доступные нам средства, дабы поставить заслон этому явлению угрозой суровых кар и примерных наказаний, налагаемых за данное преступление нашими предыдущими эдиктами; но, поелику качество названных наказаний таково, что кое-кто из имеющих честь быть нашими приближенными, часто осмеливался докучать нам просьбами о смягчении строгости сих кар в различных случаях, вследствие чего виновные, которые благодаря подобной милости и снисхождению получали от нас грамоты о помиловании, оставались, вопреки нашему намерению, совершенно безнаказанными; и к тому же, поскольку, впервые пожаловав подобные милости частным лицам, мы недавно тем более были вынуждены пойти навстречу настойчивой просьбе, обращенной к нам нашей дражайшей и возлюбленной сестрой, королевой Великобритании{426}, в момент и ввиду ее бракосочетания, а также щедрот, увеселений и общего довольства, которые должны были получить от этих празднеств все народы наших королевств, [и] даровать всеобщую амнистию в отношении всех подобных преступлений, совершенных в прошлом;

Желая исправить положение и заново обеспечить условия для того, чтобы в дальнейшем подобные проступки не совершались в надежде на безнаказанность, а также стремясь предотвратить и упредить вольности и исполнение всех просьб и настойчивых ходатайств, кои могут быть обращены к нам ради освобождения виновных от заслуженного наказания;

Мы, не отменяя на будущее наших прежних эдиктов, решили и постановили ввести и учредить новые наказания, тем более подходящие для осуществления поставленных нами целей, что — ввиду их меньшей строгости — должно привести к тому, что будет менее удобно просить нас и докучать нам ходатайствами об избавлении от них виновников, каковые никогда не смогут избежать кары по какой бы то ни было причине или каким бы то ни было способом.

I.

По вышеизложенным причинам, по совету Королевы, почтеннейшей нашей госпожи и матери{427}, нашего дражайшего и возлюбленного брата герцога Анжуйского{428}, принца нашей крови, других принцев — чинов нашей короны и иных принципалов нашего Совета, Мы, во имя благосклонности и уважения к нашей дражайшей и возлюбленной сестре, королеве Великобритании, отменили, сняли, простили и амнистировали и отменяем, снимаем, прощаем и амнистируем проступки и преступления, совершенные до настоящего времени вопреки нашим эдиктам о дуэлях и стычках{429}; возвращаем виновникам доброе имя и репутацию, а также их имущество, причем даже тем из них или наследникам тех, против кого были выпущены заочные постановления об осуждении в наших верховных палатах{430}, и предписываем вечное умолчание на сей счет нашим генеральным прокурорам, их заместителям и всем прочим, — без ущерба, однако, для пожалований, сделанных нами из приобретенного нами конфискованного имущества, и обязывая тех, кто дрался на дуэли и совершил смертоубийство и кто в настоящее время жив, получить частные грамоты об амнистии от нас, зарегистрировать их в наших парламентах и — в случае необходимости — удовлетворить требования гражданских истцов. Постановляем, чтобы все, кто в будущем совершит данное преступление, сам вызвав кого-либо или оказавшись вызван на поединок, невзирая ни на какие грамоты о помиловании либо прощении, каковые они могут получить от нас хитростью или раздобыть иным путем, отныне лишались всех пожалованных нами должностей, если таковые имеют, а также чтобы у них были отняты все пенсионы и прочие благодеяния, от нас получаемые, без надежды когда-либо их вернуть; и сверх того, чтобы они понесли наказание по всей строгости наших предыдущих эдиктов, ежели судьи найдут, что тяжесть преступлений и обстоятельства их совершения заслуживают того; при этом мы оставляем на усмотрение чувства долга наших судей право налагать и более суровые кары, как они о том рассудят по совести, но чтобы при этом умеренность нижеописанных наказаний не могла распространяться на тех, кто, нарушая настоящий эдикт, совершит смертоубийство, в каковом случае Мы желаем, чтобы применялась строгость наших предыдущих эдиктов.

II.

И в случае если те, кто вынудит нас лишить их должностей, обратят недовольство против тех, кого мы ими наделим, и вызовут их на поединок либо побудят участвовать в нем, будь то сами или через посредство кого-либо, при личной встрече или иным образом, Мы желаем, чтобы таковые лица и те, к чьим услугам они прибегнут, были лишены дворянского звания, объявлены лишенными чести и наказаны смертью, не имея никогда возможности быть освобожденными от этих кар никакими нашими грамотами, каковые мы совершенно определенно запрещаем нашим должностным лицам принимать во внимание, ежели названные лица хитростью или каким-либо иным способом ими обзаведутся.

III.

Также повелеваем, чтобы треть имущества вызывающих и вызванных на поединок конфисковывалась и чтобы половина конфискованного шла госпиталям, которые будут созданы в провинциях для изувеченных солдат, коих мы поручаем нашим генеральным прокурорам, их заместителям и всем тем, кому будет поручено управление названными госпиталями, разыскать, тщательно наведя справки, под страхом понести личную ответственность за неисполнение; ввиду чего Мы приказываем, чтобы данная деятельность этих должностных лиц осуществлялась в течение и в продолжение двадцати лет, даже если их поиски не приведут ни к каким результатам, которые позволили бы продлить сей срок; и чтобы другая половина [конфискованного] причиталась нам, дабы Мы распорядились ею либо в пользу вышеуказанных госпиталей, либо иным образом, как нам покажется целесообразным, и чтобы четверть нашей одной шестой заранее вычиталась бы для оплаты доносчиков. А в том случае если названные виновники окажутся в нашем Королевстве в течение трех лет с момента их изгнания, Мы повелеваем, чтобы еще одна треть имущества точно так же конфисковалась за вышеуказанное несоблюдение и нарушение приказа о ссылке и чтобы при этом, как и в вышеуказанном случае, половина шла нам, а другая половина — вышеназванным госпиталям, а четверть первой одной шестой заранее взималась для вознаграждения доносчикам; и чтобы, помимо этого, по инициативе наших генеральных прокуроров или их заместителей, при первом же полученном ими доносе или поступившем к ним сообщении о таких нарушениях приказа о ссылке виновные помещались под стражу и содержались в заключении до окончания срока такой ссылки; и предписываем с этой целью губернаторам [провинций], генеральным наместникам, бальи, сенешалям, губернаторам наших городов и марешальским прево{431} оказывать им [прокурорам] поддержку в исполнении этого приказа столько раз, сколько им потребуется.

IV.

И хотя вызывающие и вызванные на дуэль все виновны, тем не менее, поскольку тот, кто бросает вызов, является главным исполнителем преступления обоих лиц, Мы повелеваем, чтобы, помимо вышеперечисленных наказаний, всякий вызывающий подвергался на три года изгнанию и вместо трети имущества терял половину, причем в случае применения данного штрафа, как и в вышеуказанном случае, не исключается и более строгое наказание, ежели наши ординарные судьи посчитают, что тяжесть содеянного заслуживает этого.

V.

И поскольку не раз бывало так, что иные, во избежание строгих наказаний, кои наши эдикты налагают за подобные преступления, изыскивали случай встретиться, дабы выполнить замысленное намерение драться, Мы повелеваем и приказываем, чтобы, ежели те, у кого возникнет ссора, распря или кто якобы получит оскорбление от кого-либо, прибудут на встречу и поединок в одиночку либо в одинаковом виде и количестве с обеих сторон, пешими или конными, то зачинщик должен быть подвергнут тем же наказаниям и строгостям, предусмотренным как нашим настоящим эдиктом, так и предыдущими, за исключением случаев, когда не будет доказано, что его намерение было предумышленным; в тех же случаях, когда факт зачина ссоры доказать невозможно, Мы желаем, чтобы обе участвующие стороны понесли одинаковое наказание, за одним исключением: когда бой происходит при других обстоятельствах, неравным числом и без предварительных трений, то преследовать [надлежит] только зачинщиков и виновных и наказывать их обычным путем.

VI.

А, кроме того, если найдутся другие наши подданные, которые, затеяв ссору в нашем Королевстве и назначив встречу для поединка вне его либо на его границах, посчитают, что сим способом сумеют убежать из-под власти наших эдиктов, Мы повелеваем, чтобы те, кто совершит подобные проступки, подвергались преследованию — в отношении имущества во время их отсутствия и в отношении их самих после возвращения — точно также и в таком же порядке, как и те, кто нарушит наш настоящий эдикт, не покидая нашего Королевства; и мы полагаем их еще пуще заслуживающими наказания, ибо у них было время осознать свой проступок и их не может извинить неожиданность [нанесенной обиды] и первые побуждения, возникающие в горячке, охватывающей того, кто только что получил оскорбление.

VII.

И хотя мы полагаем, что обнародование нашего настоящего эдикта, который Мы повелеваем сделать впредь нерушимым, помешает всем нашим подданным совершать проступки, против которых он направлен, тем не менее, ежели случится так, что им выпадет несчастье не удержаться от них и, не довольствуясь совершением подобных вопиющих преступлений пред Богом и людьми, они втянут и привлекут к участию в них других лиц, услугами коих воспользуются в качестве секундантов, тьерсов{432} и прочих помощников в еще большем числе, а сие не может быть сделано никем, кроме как с целью трусливо обеспечить — благодаря ловкости или мужеству и помощи тьерса — безопасность собственной особы, которую они хотят подвергнуть опасности из тщеславия, вопреки долгу, опираясь на эту единственную гарантию, Мы повелеваем, чтобы те, кто в будущем окажется виновным в столь преступной трусости, наказывались без всякой пощады смертью по всей строгости наших первоначальных эдиктов, и впредь объявляем вызывающих и вызванных на дуэль, каковые прибегнут к услугам секундантов, тьерсов или иных лиц, лишенными чести; они и их потомство объявляются лишенными дворянского звания и не имеющими права никогда занимать никакие должности, и при этом ни мы, ни наши преемники не будут иметь возможности восстановить такие права и снять с этих лиц пятно бесчестия, которое они по справедливости на себя навлекут как за нарушение наших эдиктов, так и за проявленную трусость, — невзирая на все гласящие иное грамоты о помиловании и смягчении наказания, кои они могут получить от нас хитростью или иным способом, — а названные секунданты или тьерсы подлежат при этом тем не менее только тем же наказаниям, что и вызванные, разве что они сами бросили вызов, — в каковом случае они будут подвергнуты тем же наказаниям, что предусмотрены настоящим эдиктом в отношении вызывающих на дуэль.

VIII.

Мы повелеваем, кроме того, и приказываем, чтобы те, кто обладает имуществом лишь пожизненно, без какого-либо права собственности, были за нарушение настоящего эдикта, помимо предусмотренного выше наказания в виде изгнания, лишены по меньшей мере сроком на пять лет двух третей их дохода, из коих средств половина должна отойти вышеупомянутым госпиталям, а половина — на другие благочестивые дела, согласно нашему распоряжению, и при этом не исключаются и более строгие наказания, ежели содеянное заслуживает того.

IX.

Все дети семейства, каковые будут уличены в подобных проступках, должны, помимо наказания в виде лишения всех должностей, пенсионов и невозможности получить оные впредь, вместо трех лет изгнания, предусмотренных выше, содержаться в течение такого же срока под стражей и строгим надзором.

X.

А дабы наш настоящий эдикт более неукоснительно соблюдался, Мы повелеваем, чтобы смерти без всякой пощады предавались все те, кто вторично его нарушит вызовом на дуэль{433}, какого бы звания и состояния они ни были. <…>

Переведено по изд.: Comte de Cbatauvillard. Essai sur le duel. P.: chez Bohaire, 1836. P. 298–307. © Сифурова Л. А. Перевод, 2016.

Комментарии (сост.: В. Д. Алташина, Я. С. Семченков)

1

Господин L. C. D. R. (Monsieur L. C. D. R. или, как в оригинальном заглавии «Мемуаров…», M. L. C. D. R.) — аббревиатура, предположительно означающая у Куртиля де Сандра автора апокрифа: «monsieur le comte de Rochefort» — господин граф де Рошфор. Впрочем, расшифровка эта не является ни единственной, ни бесспорной. Очевидно, Куртиль, эксплуатируя интерес читателей к воспоминаниям известных людей, пытался подражать заглавию мемуаров герцога де Ларошфуко: «Mémoires de M. D. L R. Sur les brigues à la mort de Louis XIII, les guerres de Paris et de Guyenne, et la prison des princes», вышедших за пределами Франции в начале 60-х годов XVII в. с указанием автора только в виде инициалов.

(обратно)

2

…да и скончался не так давно… — См. примеч. 421 /В файле — комментарий № 425 — прим. верст./.

(обратно)

3

Парламент. — Парламенты (parlements) — суверенные (то есть последней инстанции) судебные учреждения в провинциях старой Франции, созданные под королевским патронатом по образцу старейшего из них — Парижского (о нем и идет здесь речь), который, в свою очередь, возник еще в Средние века как совет при короле для решения широкого круга административных и правовых вопросов. Юрисдикция Парижского парламента распространялась на все северные и центральные провинции Франции. Номинальным его главой был король, а фактическим — первый президент, назначавшийся королем. Учитывая специфику дел и правовых норм, находившихся в ведении парламента, его структура была дифференцированной — помимо Высшей палаты (т. е. собственно парламента, включавшего несколько судейских составов во главе с главными судьями — présidents à mortier), в него входили также Следственные палаты, Палаты прошений, Палата по уголовным делам и др.; во главе каждой стоял свой президент. В XVI–XVII вв. Парижский парламент, наделенный обширными полномочиями и привилегиями, усвоивший право юридической квалификации множества проявлений общественной и экономической жизни, превратился во влиятельную корпорацию судейских чиновников — центр экономического и политического влияния представителей третьего сословия (они занимали среди парламентариев преобладающее положение). Должности парламентских чиновников могли продаваться, покупаться, даже переходить по наследству при условии выплаты в казну особого сбора (полетты), многие разбогатевшие судейские чиновники приобретали наследственное дворянство (дворяне мантии), из их сословия нередко рекрутировались кадры высшей государственной бюрократии (Никола Байёль, Никола Фуке и др.). В 1649 г. Парижский парламент, который постепенно взял в свои руки контроль над законотворческой деятельностью правительства, стал выразителем оппозиционных настроений третьего сословия и части дворянства, вызванных фискальной политикой кабинета Мазарини (так называемая парламентская Фронда).

(обратно)

4

Перевод выполнен по четвертому прижизненному, исправленному и дополненному, изданию: Mémoires de Mr. L. C. D. R. Contenant ce qui s’est passe de plus particulier sous le Ministère du cardinal de Richelieu et du cardinal Mazarin. Avec plusieurs particularites remarquables du règne de Louis le Grand. Quatrième édition revue et corrigée. La Haye: chez Henry van Bulderen, marchand libraire dans le Pooten, à l’Enseigne de Mezeray. M. DC. LXXXXI (Гаага, 1691) (название приводится современной орфографии).

(обратно)

5

Между Парижем и Этампом, правее Шатра, стоит замок, именуемый Оленвиль… — Невольно возникающие у читателя вопросы о происхождении и «малой родине» господина L. С. D. R. Куртиль обходит с изяществом опытного романиста — дает, казалось бы, прямые и географически вполне точные, но в то же время ни о чем не говорящие координаты. Оленвиль (Ollainville, в оригинале: Olinville) — маленький городок в Иль-де-Франсе, в 30 с небольшим км. южнее Парижа; ядром его был господский дом, именовавшийся по традиции замком, — квадратное в плане строение, окруженное по периметру рвом с водой и с круглыми башенками по углам. Во второй половине XVI в. он принадлежал французским королям. Генрих III, по некоторым данным, пожаловал его семейству Марийяк, хотя, согласно записи в официальном регистре Парижского парламента от 5 марта 1596 г., замок был передан в дар герцогине Барской, сестре короля Генриха IV. Во время Великой Французской революции был конфискован у последнего из его владельцев, а в XIX в. срыт и вновь восстановлен на частные средства. Замок Оленвиль принадлежал Марийякам как минимум до первой четверти XVIII в. Если ехать из Парижа, минуя Шатр (нынешний Арпажон), Оленвиль действительно находится по правую сторону, между городами Арпажон и Брёйе. Однако, хоть волею несчастных обстоятельств L. С. D. R. и родился там, тем не менее замок Оленвиль, как сразу уточняется, принадлежал его родне, а вовсе не отцу, который ехал туда лишь погостить. Можно предполагать (косвенное подтверждение тому — остановка запросто у некоего соседа Гриньи), что дом отца главного героя стоял где-то в округе Оленвиля, — но от более точных указаний Куртиль воздерживается. Допустимо также, что чета родителей L. С. D. R. направлялась в Оленвиль из Парижа, где его отец, насколько можно судить по дальнейшим указаниям в тексте, проводил большую часть времени (видимо, стремясь вести светскую жизнь). На протяжении повествования мы находим упоминание о дворянских владениях семьи L. С. D. R. — некой деревеньке возле Ножан л’Арто в Пикардии, к юго-востоку от Парижа — она, как прямо сообщает автор, принадлежала отцу главного героя и могла быть и имуществом с отцовской стороны, и приданым покойной матери. Ниже по тексту — еще ориентиры: отец L. С. D. R., как выясняется, владел замком, «находившимся при въезде в Орлеанский лес», т. е. где-то на берегах Луары, который, возможно, и был родным домом главного героя: это косвенно подтверждается упоминанием о городке Бриар, располагавшемся, по-видимому, неподалеку (см. примеч. 23 /В файле — комментарий № 27 — прим. верст./); любопытно, впрочем, что в дальнейшем об этом замке не говорится ни слова, хотя, умалчивая о нем, L. С. D. R. явно изменяет своему правилу скрупулезно описывать имущественные отношения в связи с судебными тяжбами. Родня L. С. D. R. по матери жила в 80 лье от мест, где он провел первые годы жизни, и весьма вероятно, что материнские корни главного героя были из Берри, откуда к нему в свое время, когда он добился высокой должности, явились просители из числа совсем уж неведомой родни, — во всяком случае, названное расстояние этому не противоречит, равно как и то обстоятельство, что он с детства был изолирован от общения с родственниками матери и, разумеется, не мог их хорошо знать. Как бы то ни было, место, где находится отчий дом L. С. D. R., Куртиль не называет ни разу, обходясь уклончивыми оборотами «возвратился домой», «наши края» и т. д. В одном из эпизодов он утверждает, что доехал до отцовского дома за шесть часов, но опять-таки не уточняет, откуда именно: можно лишь предполагать, основываясь на содержании «Мемуаров…», что обычным его местом жительства был Париж. Таким образом, намеченный ареал «малой родины» главного героя находится либо совсем близко от Парижа — столицы и центра тогдашней культурной жизни, либо на Луаре, по соседству с замками и поместьями высшей французской аристократии. И хотя L. С. D. R. был выходцем из семьи сельского дворянина (gentilhomme de campagne — именно так он называет своего отца), но, в отличие от д’Артаньяна, его никак нельзя назвать провинциалом по рождению: его отец, согласно «Мемуарам…», более или менее часто наезжал в Париж по делам, был вхож в круги судейских и имел в столице родственников. Очевидно также, что семья L. С. D. R., по замыслу Куртиля, принадлежала к старому дворянству, жила на ренту, но была небогата, а временами, как явствует из отдельных эпизодов повествования, и вовсе впадала в нужду.

(обратно)

6

Господин де Марийяк. — Если следовать хронологическим ориентирам в тексте (см. примеч. 40 и 176 /В файле — комментарии № 44 и 180 — прим. верст./), очевидно, имеется в виду Мишель де Марийяк-младший (ум. 1684), сеньор д’Оленвиль, королевский докладчик, советник Парижского парламента (с 1637 г.), государственный советник (с 1660 г.), сын Рене де Марийяка и внук хранителя печатей Мишеля де Марийяка.

(обратно)

7

…матушка… не прожила после моего рождения и двух дней. — Рождение при трагических обстоятельствах — традиционный зачин мемуаров XVII в. «Несчастия моего дома начались сразу после моего рождения (29 мая 1627 г.), поскольку за ним последовала смерть моей матери», — так начинает свои «Мемуары» мадемуазель де Монпансье (пер. В. Д. Алташиной). Как тут не вспомнить и знаменитые слова Руссо: «Я стоил жизни моей матери, и мое рождение было первым из моих несчастий» («Исповедь». Кн. 1. Пер. М. Н. Розанова). Тема потери матери сразу после рождения станет впоследствии традиционной во французском романе. Ср.: «Мемуары знатного человека» (1728–1731) и «Киллеринский настоятель» (1735–1740) аббата Прево, «Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***» (1731–1738) Мариво и др.

(обратно)

8

…после чего суд его полностью оправдал. — Теме судебных процессов и тяжб, которая, по-видимому, в немалой степени основана на жизненном опыте самого Куртиля де Сандра, отводится в повествовании огромное место. В XVII в. отжившие правовые нормы феодальной эпохи стали особенно активно вытесняться общегражданским законодательством: дворяне еще не готовы были расстаться с сословными привилегиями, но, лишенные права дуэлей и частной войны, вовлеченные в новые экономические отношения, которые всё меньше и меньше связывались с феодальным поместьем, прибегали к разрешению своих споров в судах, обращались за поддержкой к провинциальным парламентам. L. С. D. R. на протяжении всей книги неоднократно говорит о всевластии судейских, о своекорыстных интересах, царящих в их кругу, описывает перипетии множества судебных слушаний. Отдельные упоминания судебных разбирательств и подробные рассказы о процессах встречаются на страницах повествования более двадцати раз.

(обратно)

9

Меня нарекли Шарлем Сезаром… — В романах «Три мушкетера» и «Двадцать лет спустя» личное имя графа де Рошфора не названо (как, впрочем, и имя д’Артаньяна). В первом романе трилогии главным прототипом Рошфора является отнюдь не L. С. D. R., а некто по фамилии Ронэ (Rosnai) из куртилевских же «Мемуаров господина д’Артаньяна…» (впрочем, собственное имя Ронэ также не названо), — а те события из жизни L. С. D. R., которые Дюма позаимствовал у Куртиля, упоминаются в первых двух книгах трилогии лишь эпизодически: в «Трех мушкетерах» при разговоре Портоса с товарищами (глава «Приемная господина де Тревиля»), а в романе «Двадцать лет спустя» — в беседе Рошфора с д’Артаньяном (глава «Два старинных врага»).

(обратно)

10

Семейство Ла Форс. — Старинная фамилия Комон владела сеньорией, впоследствии — маркизатом, а с 1637 г. — герцогством Ла Форс на юго-западе Франции. Перешедшие в кальвинизм и немало пострадавшие за свою веру, представители семейства Ла Форс тем не менее остались преданными слугами французской короны, особенно отличившись на военном поприще. Упоминаемое ниже в тексте повествования имя новой жены отца героя — Мадлен де Комон, оказавшейся в действительности дочерью мельника, — и ввело в заблуждение незадачливого дворянина.

(обратно)

11

…клеймо в виде цветка лилии… — В старой Франции цветком лилии — символом королевского правосудия — клеймили проституток и уголовных преступниц. У Дюма, как известно, клеймо-лилию носит миледи, одна из ключевых фигур «Трех мушкетеров»; параллелизм миледи и проходного персонажа, выведенного Куртилем, в том, что обе женщины в юности жили в монастыре и пытались, будучи католичками, выдать себя за приверженок иного исповедания: миледи — чтобы спастись из узилища при помощи фанатика-пуританина, а новая жена отца L. С. D. R. — стремясь скрыть свое прошлое и выдать себя за представительницу знатного рода.

(обратно)

12

…за поношение религии. — То есть за то, что объявила себя протестанткой, не будучи таковой.

(обратно)

13

Экю (от écu — щит) — старинная французская серебряная и золотая монета весом ок. 3,4 г, на которой изображался гербовый щит с королевскими лилиями. Экю равнялся трем ливрам (франкам) или шестидесяти су и служил основой монетной системы Франции вплоть до Великой Французской революции.

(обратно)

14

…проезжая мимо Оленвиля… — Косвенное подтверждение, что дом семьи L. С. D. R. и замок Оленвиль находились неподалеку друг от друга.

(обратно)

15

Сетье (setter) — мера жидких и сыпучих тел в старой Франции (примерно 156 л.).

(обратно)

16

Лье (lieue) — старинная французская мера расстояния; у Куртиля чаще всего подразумевается лье сухопутное (4445 м.).

(обратно)

17

…через графство Бургундское и, держась дороги на Дижон, двинулись затем в Лионнэ, оттуда — в Дофинэ, Лангедок и, наконец, в графство Фуа. — Путь героя пролегает вначале по восточным, затем по юго-восточным и, наконец, южным областям страны (см. схему провинций старой Франции, ил. 72). Можно предположить, что L. С. D. R. возвращается из Германии или Швейцарии. Дижон — административный центр герцогства Бургундского, которое на юге граничило с областями Лионнэ; провинция Дофинэ располагалась еще южнее и на юго-западе примыкала к землям Лангедока; те же, в свою очередь, соседствовали с графством Фуа у самого подножия восточных Пиренеев, в непосредственной близости от испанских владений (ныне земли графства Фуа входят в состав французского департамента Арьеж).

(обратно)

18

Капсир — исторический район Каталонии; отошел к Франции по условиям Пиренейского мира 1659 г. (см. примеч. 190 /В файле — комментарий № 194 — прим. верст./).

(обратно)

19

Канигу — горный пик в Восточных Пиренеях (ок. 2785 м.). С него открывается замечательный вид на долину Руссильона.

(обратно)

20

Перпиньян — столица прежнего графства Руссильон, принадлежавшего испанской короне вплоть до 1659 г.; ныне — главный город французского департамента Восточные Пиренеи.

(обратно)

21

Сальс (точнее, Сальс-ле-Шато) — город в прежнем графстве Руссильон, в 17 км. от Перпиньяна, ныне — во французском департаменте Восточные Пиренеи; известен своей крепостью, возведенной в период испанского господства, на рубеже XV–XVI вв.

(обратно)

22

…мы и вели тогда войну с Испанией. — Один из примеров, когда историческая хронология вступает в противоречие с возрастом героя. В войну против Испании — продолжение Тридцатилетней войны — Франция официально вступила в 1635 г. Если герою было шестнадцать лет хотя бы в 1635 г., как говорилось выше, то родился он, соответственно, не раньше 1619 г., однако другие привязки сюжета к исторической действительности, присутствующие в книге, свидетельствуют, что рождение господина L. С. D. R. приходится на 1608 или 1609 г. (см. табл. исторических событий и дат жизни L. С. D. R. в наст. изд.).

(обратно)

23

Локат (точнее, Лёкат (Leucate)) — город в Южной Франции, на побережье Средиземного моря, близ границы с Руссильоном (современный французский департамент Од). Основательно укрепленный еще в Средние века, Лёкат играл важную роль при отражении натиска испанцев в период франко-испанского противостояния в XVII в. 28 сентября 1637 г. испанская армия, осадившая Лёкат, была разгромлена подошедшими на выручку городу французскими частями во главе с графом д’Аркуром, что впоследствии повлекло за собой ощутимый кризис отношений Испании с входившей в ее состав пограничной Каталонией и стимулировало каталонский сепаратизм. Можно предположить, что L. С. D. R., по замыслу Куртиля де Сандра, служил в Лёкате еще до осады, так как после своего фиаско 28 сентября разбитые испанцы были вынуждены отойти обратно в Руссильон и вряд ли отважились бы малыми силами устраивать погоню за пробравшимися в Сальс лазутчиками едва ли не до самых ворот Лёката, как повествуется ниже: такой дерзкий поступок характерен скорее для времени, предшествовавшего испанскому наступлению. Укрепления города были срыты по приказу Людовика XIV в 1664 г.

(обратно)

24

Знаменосец (enseigne) — воинское звание в пехотных частях старой Франции, эквивалентное прапорщику. В оригинале вместо слова «enseigne» использован деепричастный оборот-иносказание: «<…> me donnant en même temps un drapeau dans le régiment de Picardie» («<…> тотчас дав мне знамя в Пикардийском полку»). Пикардийский полк был старейшим во французской армии, а служба в нем — весьма почетной.

(обратно)

25

Королевский наместник. — Здесь имеется в виду заместитель губернатора крепости или укрепленного города (от lieutenant — букв.: «держащий место», «замещающий»).

(обратно)

26

Пистоль (pistol) — испанская золотая монета, двойной эскудо; во Франции равнялась десяти ливрам (франкам). После денежной реформы 1641 г. монета в весе пистоля, которую начали чеканить при короле Людовике XIII, получила название луидора или «золотого луи» (louis d’or), однако по старой памяти также называлась пистолем.

(обратно)

27

Бриар — городок в современном французском департаменте Луарэ, в 151 км. южнее Парижа; дал название Бриарскому каналу, прорытому в XVII в. для соединения рек Сены и Луары. Учитывая упоминание о Бриаре и названное время, которое потребовалось главному герою, чтобы добраться оттуда до своих краев, можно допустить, что родным домом L. С. D. R. был как раз пресловутый замок рядом с Орлеанским лесом. Однако это предположение не согласуется с другими указаниями в тексте. Сказано, в частности, что герой приехал сначала к кюре, а уж потом — к отцу и мачехе, жившим, очевидно, неподалеку; при этом никак не прояснен вопрос, был ли кюре — наставник и благодетель главного героя тем же самым «кюре в одном из лучших церковных приходов Парижа», который некогда по неведению посоветовал его отцу жениться на заклейменной преступнице. Если последнее справедливо, то дом кюре никак не мог находиться за 150 км. от столицы; если нет — сомнительно, чтобы герой, тем более путешествующий со слугой, т. е. вряд ли выбравший для своей лошади один из быстрых аллюров, добрался от долины Луары до окрестностей Парижа к вечеру текущего дня.

(обратно)

28

…дворянин по имени Куртиль… — Возможно, ниже Куртиль де Сандра пересказывает эпизод собственной биографии. Ж. Ломбар писал:

Очевидно, что реальность занимает большее, чем принято полагать, место в его произведениях. Его отношение к протестантам, рассказы о военных приключениях, некоторые эпизоды, которые кажутся нам неправдоподобными и которые мы склонны считать романическими, — все это берет истоки в его семейной истории.

Lombard CS 1982: 54 (обратно)

29

Госпожа д’Эгийон. — Имеется в виду племянница кардинала Ришельё Мари-Мадлен де Виньеро, госпожа де Комбале, ставшая герцогиней д’Эгийон только в 1638 г.

(обратно)

30

…на понтуазскую дорогу… — Понту аз — северо-западное предместье Парижа; упоминаемая далее деревня Сануа (Sannois, в оригинале: Sanois) находится именно там.

(обратно)

31

Капуцины — члены одного из монашеских орденов, ветви францисканцев; первоначально — насмешливое прозвище членов этого ордена, поведшееся от остроконечного капюшона (capuce), который они носили. Во Франции орден распространился с 1573 г.

(обратно)

32

Больница Милосердия (Hôpital de la Pitié) — основанная в начале XVII в. и существующая поныне больница в парижском квартале Сен-Виктор, одна из крупнейших в Европе.

(обратно)

33

Бастилия (историческое название: Bastille Saint-Antoine) — крепость в Сент-Антуанском предместье Парижа, которая была возведена в последней четверти XIV в. как часть городских укреплений, а впоследствии служила местом тюремного заключения государственных преступников. В начале Великой Французской революции Бастилия — мрачный символ старого режима — была захвачена восставшими горожанами Парижа и к 1791 г. полностью снесена.

(обратно)

34

Сен-Дени — небольшой город к северо-востоку от Парижа, ныне центр округа в департаменте Сена — Сен-Дени; известен благодаря располагающейся в нем древней усыпальнице французских королей — аббатству Сен-Дени.

(обратно)

35

Монфокон — каменная, многоярусная, квадратная в плане виселица, предназначавшаяся в Средние века для одновременной казни нескольких десятков человек и демонстрации тел казненных. Располагалась к востоку от центра Парижа, неподалеку от нынешней площади Полковника Фабьена и в описываемое время, т. е. в первой трети XVII в., еще являлась действующим местом казней. К концу XVIII в. разобрана до основания.

(обратно)

36

…жадный лекарь, представленный нам Мольером. — Сганарель, герой комедии Мольера «Лекарь поневоле», написанной в 1666 г.

(обратно)

37

Принц Конде. — Здесь речь идет о Генрихе II де Бурбоне, принце Конде, отце Великого Конде.

(обратно)

38

Лейб-гвардия (gardes du corps du roi) — телохранители, гвардейская кавалерийская часть (рота), первая по рангу в составе так называемого военного дома короля Франции.

(обратно)

39

…в этих странах уже было неспокойно… — Учитывая обычные у Куртиля де Сандра хронологические сдвиги, трудно сказать, о чем именно идет речь. Возможно, он пытается ссылаться на события шотландского восстания 1637–1639 гг., непосредственно предшествовавшие Английской революции XVII в. Тем не менее, объективные временные координаты, бесспорно, указывают на канун вооруженного конфликта между Англией и Францией в 1627–1629 гг., когда англичане военной силой поддержали протестантское антиправительственное восстание в крепости Ла-Рошель. (Осада Ла-Рошели королевскими войсками описывается и у Дюма в «Трех мушкетерах».) Предположительно в то время, когда Франция вела официальные переговоры с англичанами через герцога де Бассомпьера, L. С. D. R. мог исполнять миссию секретного дипломатического курьера Ришельё.

(обратно)

40

Святой Августин. — Труды блаженного (у католиков — святого) Августина были весьма популярны в среде французского дворянства XVII в. Интересно, что у Дюма в «Трех мушкетерах» д’Артаньян, деликатно стремясь скрыть истинную причину дуэли с Арамисом (глава «Королевские мушкетеры и гвардейцы господина кардинала»), так ссылается на мнимые разногласия религиозного характера:

— Я дерусь из-за несогласия по одному богословскому вопросу, — сказал Арамис <…>

— Неужели? — переспросил Атос.

— Да, одно место из блаженного Августина, по поводу которого мы не сошлись во мнениях, — сказал д’Артаньян.

Дюма 1975: 58. (обратно)

41

…три королевства, о которых идет речь… — То есть Франция, Испания и Англия, чьи отношения на начальном этапе Тридцатилетней войны были чрезвычайно сложными. В ходе соперничества с Габсбургами Франция была естественной союзницей Англии и германских протестантских князей, которых по династическим соображениям поддерживал английский король, — однако, будучи слишком слабой и изнуренной внутренней религиозной враждой, чтобы вступать в открытую войну, стремилась упрочить свое внешнеполитическое положение, играя на морской конкуренции между Лондоном и Мадридом. Испанские Габсбурги, выступавшие на стороне католической реакции, были вынуждены склониться к антианглийскому союзу с Францией и поддержать ее в подавлении мятежа в Ла-Рошели, но по сути желали поражения французов в начавшемся военном противостоянии с Англией. Протестантская Англия, непоследовательно и безуспешно искавшая поддержки в германских делах сначала у Испании, затем у Франции, в конце концов рассорилась с обеими и стала покровительствовать мятежникам Ла-Рошели. Кроме того, интересы всех трех стран по разным причинам зависели от внешнеполитической позиции республики Соединенных провинций (Нидерландов) — богатейшего и одного из самых влиятельных государств тогдашней Европы.

(обратно)

42

…король Англии, проявлявший по отношению к нам недружественные намерения… — Речь идет, по всей видимости, о подготовке к англо-французской войне 1627–1629 гг.

(обратно)

43

Сен-Марсо (или Сен-Марсель) — южное предместье старого Парижа, впоследствии — один из городских кварталов; располагается на границе 5-го и 13-го округов города.

(обратно)

44

…господином де Марийяком, чей брат… стал маршалом Франции… — Сводные братья Марийяк, Мишель (1563–1632), хранитель печати (т. е. министр юстиции) Франции, и Луи, граф де Бомон ле Роже (1572–1632), маршал Франции, родство и тесную связь с семейством которых Куртиль де Сандра приписывает главному герою, играли видную политическую роль в период, предшествовавший утверждению власти Ришельё. Оба принадлежали к сторонникам королевы-матери Марии Медичи и состояли в заговоре против Ришельё, но стали жертвой «дня одураченных» (10–11 ноября 1630 г.), когда король Людовик XIII заявил о поддержке политического курса, проводимого кардиналом. Можно допустить, что брак отца и матери L. С. D. R. устроил Мишель де Марийяк: он обладал, насколько можно судить по тексту, значительным влиянием на отца главного героя, был восприемником L. С. D. R., а в дальнейшем приютил маленького изгнанника в Оленвиле. Удивительно, но о его заключении и смерти L. С. D. R. даже не упоминает, хотя в дальнейшем, сам угодив в темницу, ищет помощи у сына (или, скорее, у внука) своего крестного (см. примеч. 2 /В файле — комментарий № 6 — прим. верст./).

(обратно)

45

…женился на родственнице Королевы-матери, попав у последней в большую честь. — Ветвь Медичи, к которой принадлежала королева Мария Медичи (а до нее — Лоренцо Великолепный, Папы Лев X и Климент VII, королева Екатерина Медичи, а также великие герцоги Тосканские), происходила от Джованни ди Биччи деи Медичи (1360–1429). Дед Джованни, Сальвестро, именуемый Светлейшим (Chiarissimo), был родным братом Джовенко Медичи (ум. 1320) — родоначальника той ветви, к которой принадлежала Катарина Медичи, супруга маршала де Марийяка (см.: Lezeau 2007: 514, п. 105). Как видим, родство королевы и супруги маршала было весьма отдаленным.

(обратно)

46

Он вступил на трон совсем юным… — Людовик XIII Справедливый, король Франции с 1610 г., вступил на престол в девятилетием возрасте после убийства его отца Генриха IV. Регентшей при малолетнем Людовике XIII была его мать Мария Медичи.

(обратно)

47

…из-за заведенного ею фаворита, соотечественника, чьи заслуги были столь же незначительны, как и его происхождение. — Речь идет о флорентинце Кончино Кончини, фактическом правителе Франции в период регентства Марии Медичи.

(обратно)

48

…его жена… — Имеется в виду Леонора Дори, супруга Кончино Кончини, наперсница королевы-матери Марии Медичи, наряду с мужем имевшая на нее большое влияние. Казнена по приказу Людовика XIII по обвинению в оскорблении величества спустя два с половиной месяца после убийства Кончини.

(обратно)

49

…один из них принадлежал к дворянству мантии, а другой — к дворянству шпаги… — В данном случае подразумевается, что старший брат избрал гражданскую службу, а младший — военную. Вообще, французские дворяне мантии, или судейские, в XVI–XVII вв. — это по преимуществу выходцы из зажиточного мещанства, получившие дворянское достоинство, личное или потомственное, благодаря недавнему королевскому пожалованию (отсюда и другое название этого сословия — «новые дворяне»). Они составляли элиту чиновничества, имели преобладающее влияние в провинциальных парламентах, судах, финансовых учреждениях, формировали базу растущего бюрократического аппарата. В отличие от них, дворяне шпаги — потомки старинных родов, как правило небогатых либо вовсе обнищавших, — вынуждены были искать приложение своих сил на военном поприще или избирать церковную карьеру; носители уходящих в прошлое феодально-рыцарских предрассудков, они относились к «новым дворянам» с пренебрежением и не считали их дворянство равным собственному. Главный герой, по Куртилю, принадлежит именно к дворянству шпаги.

(обратно)

50

…приказ найти кого-нибудь, кто убил бы временщика, и это сделал капитан телохранителей Витри. — Получив от короля приказ арестовать Кончили, Витри напал на него во дворе Лувра и тремя выстрелами положил его на месте (1617 г.). За это он был вскоре произведен в маршалы Франции.

(обратно)

51

…приговор был исполнен на Гревской площади. — Маршал де Марийяк был казнен 10 мая 1632 г. Гревская площадь (place de Grève) расположена в 4-м округе современного Парижа; в 1803 г. была переименована в площадь Ратуши (place de l’Hôtel-de-Ville). Название происходит от слова grève, означающего плоский берег, покрытый галькой или песком: изначально на месте Гревской площади находилась первая речная пристань Парижа. Здесь всегда можно было заработать на погрузке или разгрузке судов (отсюда французские выражения être en grève и faire (la) grève — «работать на берегу», ныне означающие «бастовать» — значение совершенно противоположное первоначальному). Историческую известность Гревская площадь приобрела как место публичного совершения казней и телесных наказаний.

(обратно)

52

Однажды граф, пользуясь своим высоким положением… — Эту историю рассказывает Таллеман де Рео в своих «Занимательных историях» со ссылкой на дневник кардинала Ришельё:

Он (граф де Суассон. — В. А.) стал гораздо более учтивым с тех пор, как командовал в Пикардии. Ему надо было завоевать расположение знати, ибо то обхождение, которое по его указанию было оказано барону де Купе, всем показалось странной жестокостью. Этот молодой человек услышал, как злословили по поводу мадам де Шале, и, будучи провинциалом, не принял во внимание, что об этом говорилось людьми, занимавшими гораздо более высокое положение, нежели он. Встретив ее в Тюильри, он наговорил ей глупостей. Она же, за которой в это время ухаживал господин граф, захотела отомстить и дала ему понять, что желает получить удовлетворение. Господин граф послал Борегара, своего гвардейского капитана, чтобы избить того палками в его же доме. Затем Купе дрался с Борегаром. Этот Купе был сыном секретаря г-на де Ледигьера, который, купив земли, сделался богатым и знатным. Его сын был военным и слыл дворянином. Господин граф, чтобы оправдать себя, говорил, что он не был дворянином. Покойный король счел это очень дурным и говорил: «Хотел бы я знать, разве я не могу сделать кого-то дворянином, и разве отец Купе, получив дворянское звание от короля Франции, не должен считаться знатным человеком?»

Réaux 1834–1840/I: 214–215. Пер. В. Д. Алташиной. (обратно)

53

Корби — город в Пикардии, в нынешнем французском департаменте Сомма. В ходе Тридцатилетней войны, в 1636 г., — направление главного удара объединенных испанско-имперских сил, наступавших на Париж из Испанских Нидерландов. В этом эпизоде историческая хронология в который раз вступает в противоречие с хронологией повествования: месть барона де Купе, по тексту, могла иметь место не ранее 1636 г., а предложение жениться на его племяннице было сделано главному герою «месяц или два спустя» после казни Луи де Марийяка, т. е. в июне или июле 1632 г.

(обратно)

54

…ополчение уже имело своих командиров… — Призывом добровольцев в армию руководил маршал-герцог де Ла Форс; номинальное командование сводными силами, выступившими для обороны Парижа в сторону Корби, принял лично Людовик XIII, выказав при этом немалую решительность и мужество. Графу де Суассону, одному из королевских военачальников, удалось отбить Корби у неприятеля.

(обратно)

55

Брюссель — нынешняя столица Бельгии, а в описываемые времена — главный город Испанских Нидерландов. По Вестфальскому миру (1648 г.) северная часть Нидерландов была признана независимой, в то время как южная часть вместе с Брюсселем осталась под управлением испанцев.

(обратно)

56

Эрцгерцог. — Речь здесь, несомненно, может идти только о Леопольде Вильгельме, эрцгерцоге Австрийском (1614–1662), младшем брате императора Священной Римской империи Фердинанда III, австрийском фельдмаршале. Наместником Испанских Нидерландов он был в 1647–1656 гг., т. е. в том числе в период Фронды, когда при его дворе находился де Лэк, — тогда как в 1625–1626 гг., во время заговора Шале, наместницей Испанских Нидерландов была инфанта Изабелла Клара Эухения (1621–1633 гг.). Таким образом, Куртиль, как впоследствии Дюма, искусно сплетает события, относящиеся к разным периодам.

(обратно)

57

Валлонка. — Валлоны — коренное население южных провинций Испанских Нидерландов (преимущественно Фландрии), потомки кельтского племени белгов.

(обратно)

58

…полечиться на водах в Форже… — Упоминание о лечении на водах в Форже, которое Дюма включил в роман «Три мушкетера» (см. главу «План кампании», письмо Тревиля, предоставившего отпуск Атосу), весьма вероятно, заимствовано из «Мемуаров M. L. С. D. R.». Форж, точнее Форж-лез-О (Forges-les-Eaux) — город в Нормандии (нынешний французский департамент Приморская Сена), популярный благодаря своим целебным источникам, был в XVII в. модным термальным курортом, который посещали Людовик XIII, Анна Австрийская, Ришельё и представители высшей французской знати.

(обратно)

59

Площадь Мобер. — Расположена на территории кварталов Сорбонны и Сен-Виктор в 5-м округе современного Парижа. Возникла в начале XIII в. Название, по одной из версий, восходит к имени выдающегося средневекового теолога св. Альберта Великого (ок. 1200–1280), некогда преподавателя находившегося неподалеку Парижского университета.

(обратно)

60

Граф де Шале — молодой аристократ, вовлеченный своей возлюбленной герцогиней де Шеврёз в заговор (позднее названный заговором Шале) с целью низложения Людовика XIII и отстранения Ришельё от власти. Королева Анна Австрийская, скорее всего, тоже была посвящена в этот заговор. Автор «Мемуаров…», непременно желая приписать участие в раскрытии заговора Шале своему герою, допускает хронологические несоответствия, совершенно ясно устанавливаемые путем сопоставления исторических дат и указаний, которые содержатся в том числе и в его собственном тексте. Так, по разным свидетельствам героя о своем возрасте, можно судить, что он родился около 1608/1609 г., а на службу к Ришельё поступил, когда ему было лет шестнадцать-семнадцать, т. е., в любом случае, не ранее 1624/1625 г. Но крайне сомнительно, чтобы секретные миссии, в том числе поездка в Англию и Шотландию, которая, бесспорно, состоялась до раскрытия заговора Шале, поручались такому юнцу, даже если допустить безукоризненное прохождение им кардинальских «проверок на верность» в самые короткие сроки. Между началом службы L. С. D. R. у Ришельё и пресловутой миссией в Брюсселе должно было пройти по меньшей мере несколько лет. Кроме того, выше идет речь о победе кардинала над сторонниками королевы-матери и осуждении братьев Марийяк — то есть о событиях, относящихся к 1630 г. Нет сомнений, что и в данном случае имеет место хронологический сдвиг, который, опять-таки, из-за присутствующих в тексте временных координат («месяц или два спустя», «через несколько дней») нельзя оправдать отступлениями в повествовании L. С. D. R., довольно частыми у Куртиля в дальнейшем.

Любопытно, что Дюма практически дословно воспроизвел эпизод о шпионской миссии L. С. D. R., связанной с заговором Шале, в гл. III романа «Жизнь Людовика XIV» (это произведение писалось в 1844 г., примерно в то же время, что и «Три мушкетера»), и человек, которому она была поручена, назван в нем Рошфором. В самом романе «Три мушкетера» (глава «Приемная господина де Тревиля») тема заговора Шале, брюссельской миссии Рошфора и его случайного разоблачения возникает в диалоге Портоса с Арамисом и другими мушкетерами (в скобках следует отметить, что начало событий романа отнесено к весне 1625 г.):

— Какого вы мнения о том, что рассказывает конюший господина де Шале? — спросил другой мушкетер, не обращаясь ни к кому в отдельности, а ко всем присутствующим одновременно.

— Что же он рассказывает? — с важностью спросил Портос.

— Он рассказывает, что в Брюсселе встретился с Рошфором, этим преданнейшим слугой кардинала. Рошфор был в одеянии капуцина, и, пользуясь таким маскарадом, этот проклятый Рошфор провел господина де Лэга как последнего болвана.

— Как последнего болвана, — повторил Портос. — Но правда ли это?

— Я слышал об этом от Арамиса, — заявил мушкетер.

— В самом деле?

— Ведь вам это прекрасно известно, Портос, — произнес Арамис. — Я рассказывал вам об этом вчера. Не стоит к этому возвращаться.

— «Не стоит возвращаться»! — воскликнул Портос. — Вы так полагаете?

— «Не стоит возвращаться»! Черт возьми, как вы быстро решаете!.. Как!.. Кардинал выслеживает дворянина, он с помощью предателя, разбойника, висельника похищает у него письма и, пользуясь все тем же шпионом, на основании этих писем добивается казни Шале под нелепым предлогом, будто бы Шале собирался убить короля и женить герцога Орлеанского на королеве! Никто не мог найти ключа к этой загадке. Вы, к общему удовлетворению, сообщаете нам вчера разгадку тайны и, когда мы еще не успели даже опомниться, объявляете нам сегодня: «Не стоит к этому возвращаться»!

— Ну что ж, вернемся к этому, раз вы так желаете, — терпеливо согласился Арамис.

— Будь я конюшим господина де Шале, — воскликнул Портос, — я бы проучил этого Рошфора!

Дюма 1975: 33–34

Е. Б. Черняк, автор представляющей определенный интерес книги «Пять столетий тайной войны», также пересказывая приключения L. С. D. R. в Брюсселе, уже говорит о Рошфоре как о реальном историческом лице — представителе секретной разведывательной службы Ришельё и отца Жозефа, хотя и уточняет, что его мемуары апокрифичны: «<…> они в действительности были написаны писателем Сандра де Куртилем. <…> и полны выдумок» (Черняк 1991: 106).

(обратно)

61

Королева. — Имеется в виду Анна Австрийская, супруга Людовика XIII.

(обратно)

62

…забросить в крапиву свой клобук… — То есть бежать из монастыря, самовольно сложить с себя обет монашества. Выражение «jeter le froc aux orties» — весьма колоритный фразеологизм, переведенный здесь дословно.

(обратно)

63

Почтальон. — Здесь: служащий станции, где происходила смена почтовых лошадей. Почтальоны иногда сопровождали путников, пользовавшихся почтовыми лошадьми.

(обратно)

64

Господин маркиз д’Юмьер… был лишен должности камергера… — Луи III де Креван (1606–1648), сеньор д’Аржи, маркиз д’Юмьер, покинул должность камергера в 1630 г., так что упоминание этого события около 1642 г., когда, согласно временным координатам в тексте, L. С. D. R. возвратился в Париж, — анахронизм. Камергер (premier gentilhomme de la chambre (du roi) — придворная должность; в придворной иерархии ее обладатели подчинялись главному камергеру (grand chambellan).

(обратно)

65

Луидор — французская золотая монета, чеканившаяся с 1641 г. в достоинстве и весе прежнего испанского пистоля (см. также примеч. 22 /В файле — комментарий № 26 — прим. верст./).

(обратно)

66

Симония — осуждавшаяся Церковью продажа церковных должностей и имущества за деньги. Названа по имени библейского персонажа Симона Волхва.

(обратно)

67

Академия. — Как гласит «Всеобщий словарь…» (1690) Фюретьера, «академиями <…> называются дома с ночлегом и манежем, где дворяне обучаются верховой езде и иным подобающим им занятиям». Наиболее известным среди этих заведений была в XVII в. академия Бенжамена.

(обратно)

68

Мне хотелось, чтобы он поступил в мушкетеры, но, зная, что кардинал не очень жалует командовавшего ими Тревиля, я решил не настаивать — и совершенно правильно поступил, ибо Его Преосвященство сказал, чтобы я не зарывался, а лучше дать моему брату мушкет в каком-нибудь из полков. Я все понял, пристроил брата во Французскую гвардию, я полгода господин кардинал дал мне для него чин знаменосца… — Престиж роты мушкетеров, которой командовал капитан-лейтенант де Тревиль, был весьма высок: ее номинальным капитаном был сам король, а штат приравнивался к придворным должностям (и неудивительно, что даже благодаря протекции отца и своим выдающимся заслугам д’Артаньян у Дюма поступил в королевские мушкетеры отнюдь не сразу). Рота являлась гвардейской частью; мушкетеры гвардии, в отличие от обычных мушкетеров, — то есть армейских пехотинцев, вооруженных мушкетами, — были сведены в отдельные роты (а не полки), имели статус кавалерии и сражались преимущественно конными. Таким образом, Ришельё, осаживая L. С. D. R., прочит его брату карьеру заурядного офицера пехоты, не сулившую дворянину особого блеска. Но далее компромисс найден: с согласия кардинала брат L. С. D. R. попадает в полк Французской гвардии — пехотную часть, пользовавшуюся широкими привилегиями, однако подчинявшуюся армейскому командованию и не входившую в военный дом короля. Для Куртиля характерно частое упоминание гвардейской службы как отличительной характеристики родственников, друзей и знакомых главного героя и, пожалуй, непременной вехи в карьере преуспевающего дворянина вообще. См. также примеч. 20 /В файле — комментарий № 24 — прим. верст./.

(обратно)

69

…в первую же фландрскую кампанию… — То есть в 1639–1640 гг., когда французские войска перешли в контрнаступление в Артуа и Фландрии.

(обратно)

70

Аббатство Монмартр — монастырь Монмартр, основанный бенедиктинцами в XII в.; существовал вплоть до Великой Французской революции.

(обратно)

71

Су (sou) — двадцатая часть ливра.

(обратно)

72

Сорбонна — знаменитый средневековый коллеж, история которого начинается в XIII в. Свое название получил по имени Робера де Сорбона, капеллана короля Людовика IX Святого. Постепенно объединился с теологическим факультетом Парижского университета. В XVII в. название «Сорбонна» распространилось на весь Парижский университет. С 1622 г. провизором, т. е. главой управляющего совета Сорбонны, был кардинал Ришельё (именно с этим и связано шутливое ходатайство главного героя о «маленькой каморке»). В церкви Сорбонны находится гробница кардинала.

(обратно)

73

…в Рюэе, где господин кардинал владел очень красивым замком. — Рюэй (или Рюэй-Мальмезон) — город в нескольких километрах западнее Парижа; с 1635 г. местонахождение загородной резиденции кардинала Ришельё. После смерти кардинала замок-резиденцию унаследовала его племянница герцогиня д’Эгийон. В период Фронды в Рюэе укрывались Людовик XIV, его мать Анна Австрийская и кардинал Мазарини. Здесь же 11 марта 1649 г. был подписан мирный договор, положивший конец парламентской Фронде. Связь замка в Рюэе с охотой не случайна: в его окрестностях издревле находились охотничьи угодья западно-франкских, а затем и французских королей.

(обратно)

74

Жюстокор (justaucorps). — Имеется в виду удлиненный кафтан, предмет военной одежды в XVII–XVIII вв. Известно, что в период правления Людовика XIV голубой цвет одежды и знамен был традиционно установлен для второй роты телохранителей гвардии.

(обратно)

75

…явился… во Дворец, где нечаянно толкнул президента Сегье… — Упоминание будущего канцлера Сегье как президента Парижского парламента (располагавшегося во Дворце правосудия) при описании событий, относящихся к 1639–1640 гг., когда он уже продал эту должность, — судя по всему, один из тех же хронологических сдвигов повествования, которые Куртиль де Сандра нередко допускает, когда позволяет главному герою делать «авторские» отступления и экскурсы.

(обратно)

76

Булонский лес — крупный лесной массив к западу от Парижа, в настоящее время — в городской черте (16-й округ).

(обратно)

77

Граф де Молеврие из Нормандии… — Сеньория, а впоследствии графство с центром в городке Молеврие-Сент-Жертрюд в Верхней Нормандии принадлежало на протяжении нескольких столетий разным фамилиям. В XVII в. графство было приобретено семейством Фэй дю Тайи.

(обратно)

78

…причислял себя к потомкам, Людовика Святого. — То есть, наряду с королями Франции, к отпрыскам древней королевской династии Капетингов.

(обратно)

79

За такое же преступление были казнены Бутвиль и Шапелль… — Речь идет о знаменитом дуэлянте Франсуа де Монморанси, графе де Бутвиле, и Франсуа де Росмадеке, бароне де Шапелле, его секунданте в знаменитой дуэли на Королевской площади в Париже 12 мая 1627 г. Им противостояли соответственно Ги д’Аркур-Бёврон и Бюсси д’Амбуаз. Шапелль убил своего соперника. Аркур-Бёврону удалось спастись бегством, а вскоре он погиб во время осады Касале. Суровое решение казнить дуэлянтов было принято из-за нарушения ими эдиктов о запрете дуэлей. Последний такой эдикт на тот момент был подписан 6 февраля 1626 г. На эти эдикты не раз ссылаются и персонажи «Трех мушкетеров» А. Дюма-отца.

(обратно)

80

Бутвиль… был родственником принца Конде, а точнее, его супруги, принцессы… — Бутвиль и принцесса Конде, мать Великого Конде, происходили из старинного аристократического рода Монморанси.

(обратно)

81

…дом Майе, из которого она родом, происходит-де от предосудительного сожительства одного Турского архиепископа. — Старинная фамилия Майе де Брезе, известная с XI в., действительно происходила из Турени; к ней, в частности, принадлежал Жильбер де Майе, архиепископ Тура (1118–1125 гг.).

(обратно)

82

…Бутвиль… был… схвачен… Участвовавшего в поединке вместе с ним его кузена, графа де Шапелля, тоже арестовали; ради мщения дому Конде в руки палача передали их обоих. Кардинал поступил так под видом правосудия, но в действительности преследовал свои личные цели. — Вымышленное Куртилем желание Ришельё отомстить дому Конде — анахронизм в повествовании, так как казнь Бутвиля состоялась в 1627 г., а брак принца — лишь в 1641 г.

(обратно)

83

…затеял тяжбу с господином де Ла Вьёвилем, чьи потомки ныне — герцоги и губернаторы провинции… — Речь идет о Шарле I, маркизе, затем герцоге де Ла Вьёвиле. Под «провинцией» здесь, скорее всего, подразумевается та область, откуда родом семейство L. С. D. R., но это отнюдь не прибавляет ясности в вопросе о родине главного героя: дело в том, что сын де Ла Вьёвиля, герцог Шарль II (ум. 1689), которого и имеет в виду Куртиль, говоря о «потомках», был губернатором и королевским наместником в Верхнем и Нижнем Пуату, Шательро и Лодюнуа, то есть в областях на западе Франции, существенно удаленных и от окрестностей Парижа, и от Орлеанского леса. Упоминание в мемуарах потомков Ла Вьёвиля как еще здравствующих — координата, коррелирующая с выводами о дате смерти L. С. D. R.

(обратно)

84

…в нашей деревне близ Ножан-л’Арто… — Упоминание городка Ножан-л’Арто (Nogent l’Artaud, в оригинале: Nogent l’Arthaut) вновь затрагивает вопрос о происхождении L. С. D. R., но не дает на него ответа: Ножан-л’Арто расположен в пределах исторической Пикардии (сегодняшний департамент Эна), к востоку от Парижа.

(обратно)

85

…господин де Невер, желавший вознаградить отца Ла Вьёвиля, просил Генриха IV удостоить его голубой ленты. — Ниже идет пересказ довольно известного анекдота о французском короле Генрихе IV. Робер, будущий маркиз де Ла Вьёвиль (ум. 1612), — отец упоминавшегося выше Шарля де Ла Вьёвиля. Голубая лента — знак отличия королевского ордена Святого Духа (Ordre du Saint-Esprit), учрежденного в 1578 г. Генрихом III и упраздненного в 1830 г. Луи-Филиппом.

Вот как эту историю излагает Таллеман де Рео:

«Когда он (король. — В.А.) пожаловал цепь господину Ла Вьёвилю, отцу того самого де Ла Вьёвиля, который дважды был суперинтендантом, тот, как это полагается, сказал ему: „Domine, non sum dignus“ (лат. „Господин, я не достоин“. — В.А.). „Я это знаю, — отвечал король, — да меня племянник просил“. Племянник этот был г-н де Невер, впоследствии герцог Мантуанский, у которого Ла Вьёвиль, незнатный дворянин, был дворецким. Ла Вьёвиль рассказывал об этом сам, опасаясь, быть может, как бы этого не сделал кто-нибудь другой, ибо был отнюдь не глуп и слыл любителем острых шуток».

Peo 1974: 12 (обратно)

86

Процесс вел советник Тюркан… — В Отделе рукописей Национальной библиотеки Франции сохранились документы с подписью Тюркан а, датированные 40-ми годами XVII в. Кроме того, он удостоился сомнительной чести стать героем одной из «Занимательных историй» Таллемана де Рео:

Тюркан, королевский докладчик и советник в Большом совете, — пишет Таллеман, — мастер расточать пустые любезности и, по сути, большой дурак. <…> Он женился на дочери одного из интендантов господина де Гиза и несколько лет прожил с нею так, что никто и не слыхивал о размолвках в его доме. Но в конце концов она пожелала узнать, не побольше ли у других мужчин достоинство, чем у господина Тюркана, ибо на сей счет он был несостоятелен до такой степени, что звали его обычно «Тюркан — стручок на одну горошину». Она легко подыскала любовника, хотя внешностью была так себе, и когда Тюркан находился в деревне под Шательро (он был родом из тех краев), кто-то из друзей отписал ему, что некий кавалер, овернец по имени Канийяк, весьма усердно навещает его жену, и об этом уже поползли слухи. Тюркан немедля возвратился в Париж, показал письмо жене, прикрыв рукой имя того, кем оно было написано, и сказал, что хоть и не верит, но все-таки, чтобы избежать скандала, просит ее не видеться больше с поименованным дворянином. «Нет ничего легче, — ответила она, — не нужно только оповещать об этом домашних». Но муж, продолжая терзаться ревностью, приставил к ней одного лакея… <…> Однажды летом, пришедши домой довольно рано, он встретил этого малого у дверей, и тот сказал, что мадам ускользнула от него, а куда — неизвестно. Случившееся привело супруга в такую ярость, что он, вообразив бог весть что, кинулся на поиски <…> один, пешком и в чем был. <…> Минуя ворота Сен-Жермен, он обратил внимание на подозрительную карету с недавно снятыми гербами <…> Те, кто находился в карете, намеревались покинуть ее, добравшись до какой-нибудь церкви, но, к несчастью, ни одной открытой не нашли, так что мадам Тюркан и ее горничной — а это и впрямь были они — пришлось стучаться к одной знакомой даме. Едва дверца кареты открылась, как разъяренный муж налетел на жену с расспросами, откуда да что, и даже наговорил ей грубостей. Она предерзко ответила, что раз он такой ревнивец, то она и вовсе не выйдет из кареты. Чтобы ее образумить, он побежал за каретой, однако догнать смог лишь против церкви Святого Северина. Когда же стемнело, думая остаться неузнанным, он, под предлогом, будто карета перегородила дорогу, начал бранить кучера и кричать, что колесовал бы его. При этом, сделав вид, что хочет пожаловаться его хозяину, он отдернул штору, но увидел за ней Канийяка. Тот вышел из кареты и вместе со своим лакеем воздал бедняге и за себя, и за его жену, да так, что Тюркан и на помощь позвать не мог…

Réaux 1834–1840/4: 305–307. Пер. Я. С. Семченкова (обратно)

87

Мёлан (Meulan en Yvelines, в оригинале: Meulan). — В действительности находится не в Бретани, а в Иль-де-Франсе, недалеко от Парижа. В его окрестностях располагалась известная женская обитель, основанная в 1642 г. по обету королевы Анны Австрийской.

(обратно)

88

Люксембургский сад (jardin du Luxembourg) — дворцово-парковый ансамбль на юго-западной окраине старого Парижа, основанный Марией Медичи, матерью короля Людовика XIII, модное место светских прогулок. В северной части Люксембургского сада расположен Люксембургский дворец, нынешнее место заседаний французского Сената.

(обратно)

89

…на углу улицы Турнон… — Улица Турнон примыкает к улице Вожирар прямо напротив северного фасада Люксембургского дворца.

(обратно)

90

Сен-Жерменское предместье. — Располагалось на левом берегу Сены; позднее — аристократический квартал Парижа.

(обратно)

91

Байонна — город в юго-западной Франции близ тогдашней испанской границы, на побережье Бискайского залива (современный французский департамент Пиренеи Атлантические).

(обратно)

92

Этамп — город на юге Франции (современный департамент Жер).

(обратно)

93

…помчался по дороге на Лангедок в сторону Перпиньяна… — Прежняя французская провинция Лангедок и принадлежавшее испанцам графство Руссильон со столицей в Перпиньяне соседствуют друг с другом. В ходе Тридцатилетней войны по границе Руссильона пролегал один из фронтов франко-испанского противостояния. Крепость Перпиньян, которую французы осаждали в течение десяти месяцев, капитулировала 9 сентября 1642 г.

(обратно)

94

Нарбонна — древний город во французском департаменте Од на берегу Средиземного моря.

(обратно)

95

Тараскон — город на левом берегу реки Роны, в исторической области Прованс; известен своей крепостью, построенной в XV в.

(обратно)

96

…сразился с врагом при Онкуре… — Онкур (или Онкур-сюр-Эско) — небольшой городок в сегодняшнем французском департаменте Па-де-Кале близ границы исторических Испанских Нидерландов. Возле Онкур а в мае 1642 г. французская армия потерпела в ходе Тридцатилетней войны поражение от войск наместника Испанских Нидерландов Франсиско де Мельо.

(обратно)

97

…этот великий человек… заболел еще сильнее. Из-за геморроя… всю дорогу он не покидал кровати, которую носили на плечах швейцарцы… — О геморрое у Ришельё и о том, что кардинал был вынужден передвигаться на носилках, сообщает также Таллеман де Рео. Многие источники отмечают и угнетенное душевное состояние кардинала незадолго до кончины.

(обратно)

98

Пьер-Ансиз или Пьер-Сиз (Pierre Encise, Pierre Seize — букв: «отколотый камень») — замок на высокой скале над р. Соной, возведенный в XI — начале XIII в. как часть крепостных укреплений города Лиона в прежнем Бургундском герцогстве. Название пошло от скалы, на которой он впоследствии был построен, — ее отрог, спускавшийся к реке и мешавший проезду по берегу, согласно преданию, некогда был отвесно срублен. В Средние века замок имел важное стратегическое значение. Его ядром было прямоугольное в плане строение с высоким круглым донжоном в одном из углов. От подножия скалы в замок вела лестница, вырубленная в толще камня и насчитывавшая более двухсот ступеней. Первоначально Пьер-Ансиз — резиденция архиепископов Лиона как феодальных владетелей, с XV в. — тюрьма, будущее узилище многих известных исторических лиц. В 1625 г. по приказу Людовика XIII, объявившего замок королевской собственностью, в Пьер-Ансиз были заключены перед казнью Сен-Мар и де Ту. Во время Французской революции Пьер-Ансиз был разрушен.

(обратно)

99

…герцога Буйонского… казнили бы тоже, если б ради своего спасения он не отдал… Седан. — Седан — город и важная крепость в Арденнах, центр княжества, принадлежавшего герцогу де Буйону. После раскрытия заговора Сен-Мара герцог де Буйон был арестован, заключен в замок Пьер-Ансиз и ради спасения жизни уступил княжество Франции по договору 1642 г.

(обратно)

100

…примкнул к смуте графа де Суассона… — Поддержанное испанско-имперскими войсками восстание, душой которого был граф де Суассон, произошло в 1641 г.

(обратно)

101

…смирил гугенотов, подчинил Португалию, Каталонию, Эльзас и Австрийский дож, спас Италию… — При Ришельё во Франции завершились религиозные войны, которые в интересах сохранения своей независимости поддерживала феодальная аристократия. В конце 1640 г. Португалия, поощряемая французской дипломатией, вышла из состава Испанской монархии, следуя примеру Каталонии, где несколькими месяцами ранее местные кортесы провозгласили правителем Людовика XIII. Оплатив услуги армии немецких наемников в Эльзасе и поставив во главе ее французского полководца, Ришельё удержал за Францией основную часть эльзасских земель. Поражение австрийских Габсбургов в ходе Тридцатилетней войны, уже очевидное в последние годы жизни Ришельё, означало, что европейская гегемония переходит к Франции. Определенных успехов достигла иностранная политика Ришельё в Швейцарии, а также в Италии, где предпринимались попытки создания антигабсбургского блока государств под патронатом Франции.

(обратно)

102

…совершил столько других великих дел… — В частности, при покровительстве Ришельё было основано первое французское периодическое издание — «Газета» (La Gazette), регулярно выходившее с 1631 г. Иногда кардинал сам писал для него статьи. В 1635 г. он учредил Французскую Академию, существующую до настоящего времени. Как указывалось в патенте, Академия была создана, «чтобы сделать французский язык не только элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки». Ришельё также покровительствовал талантливым художникам, писателям, архитекторам, многим из них назначил крупные пенсии.

(обратно)

103

Не успел кардинал закрыть глаза… — Кардинал скончался 4 декабря 1642 г. от гнойного воспаления легких, причиной которого, возможно, явились его другие многочисленные недуги. По свидетельству современников, он сохранял присутствие духа и продолжал работать до последних минут жизни. Очевидцы пишут, что в последние дни доступ к нему имели лишь самые близкие люди. Герцогиня д’Эгийон не отходила от ложа. Умирающего посетил и сам Людовик XIII, который, как утверждают одни, вышел взволнованным, а по словам других, — улыбался. Во время последнего причастия в ответ на традиционное увещание простить врагам своим Ришельё произнес одну из наиболее известных своих фраз: «У меня не было других врагов, кроме врагов государства».

(обратно)

104

Триктрак — старинная игра в шашки, где ходы делаются в соответствии с очками, выпавшими на брошенных костях.

(обратно)

105

…не остановился даже перед ее личным обыском. — Знаменитый эпизод из романа «Три мушкетера» (глава «О том, как канцлер Сегье не мог найти колокола, чтобы ударить в него, по своему обыкновению»), где он относится к событиям, предшествовавшим заговору Шале или сопровождавшим его.

(обратно)

106

…супругу маршала де Шомберга… — Речь о Шарле де Шомберге — маршале Франции, вторым браком женатом на Мари де Отфор (1616–1691), прозванной при дворе Авророй, гардеробмейстерине королевы Анны Австрийской.

(обратно)

107

Канцлер (chanceiier) — после 1627 г. высшая коронная должность во Франции. Канцлер был несменяем (хотя его обязанности мог исполнять хранитель печати); его полномочия, чрезвычайно обширные, простирались как на законодательную, так и на исполнительную сферы. Канцлеру подчинялся аппарат королевских докладчиков (maîtres des requêtes) — членов Парижского парламента, заседавших в Королевском совете для обсуждения правовых и административных вопросов. См. также примеч. 132 /В файле — комментарий № 136 — прим. верст./.

(обратно)

108

Шатле (от chatelet — маленькая крепость) — название двух средневековых предмостовых укреплений в Париже на острове Сите, предназначенных первоначально для обороны Большого и Малого мостов (отсюда и название — Большой и Малый Шатле). Утратив оборонное значение, Большой Шатле служил резиденцией парижского прево, а Малый — его жилищем. В дальнейшем в Большом Шатле заседал муниципальный суд по гражданским и уголовным делам, а в Малом устроили тюрьму.

(обратно)

109

…во Франции вспыхнула гражданская война… — Речь идет о Фронде (Fronde; букв.: «рогатка», «праща»), начавшейся в 1648 г. с оппозиционных настроений в Парижском парламенте в связи с финансовыми злоупотреблениями королевских интендантов и послевоенными экономическими трудностями, в которых обвиняли нелюбимого в народе Мазарини. Негодование против министра нашло отражение в зародившемся тогда же жанре малых публицистических произведений-сатир, нередко стихотворных, которые получили название мазаринад — по памфлету французского романиста, драматурга и поэта П. Скаррона «Мазаринада» (1649), осуждавшему кардинала Мазарини. В ней есть следующие строки: «За тирана, которого зовут Юлий, | Но он отнюдь не Юлий Цезарь, | За того, кто был рожден лишь для фарса, | игры в карты и кости, | для всех чрезмерных удовольствий | и на погибель королевства» (Mazarinade 1651: 3). Далее перечисляются все недостатки кардинала и все несчастные события, которые произошли за его правление.

Большинство мазаринад носило антиправительственный характер; тем не менее печатались и памфлеты, защищавшие зарождавшийся французский абсолютизм. Их авторы, оставшиеся в большинстве случаев неизвестными (они писали под псевдонимом либо анонимно), принадлежали к различным общественным и политическим группировкам. Среди известных авторов мазаринад — П. Скаррон, кардинал де Рец, О. Патрю, Ж. Лоре, С. де Бержерак, Г. Патен, И. Лаффема, Ф.-Э. де Мезере и др. Многие мазаринады — важные исторические источники.

Пятнадцатого марта 1649 г. Парижский парламент примирился с правительством и так называемая «парламентская Фронда» завершилась. Тем не менее в 1650 г. развиваются оппозиционные настроения и среди высшей французской знати, недовольной наметившимися абсолютистскими тенденциями, — возникает «Фронда принцев» (лидеры — герцог Орлеанский, мадемуазель де Монпансье, принц Конде, его сестра герцогиня де Лонгвиль и др.). Летом 1652 г. королевская семья и часть парламентских советников покинули Париж, чтобы не оказаться в руках фрондеров, а Мазарини — самая одиозная фигура в правительстве — даже отправился на время в добровольное изгнание, чтобы усыпить общественное мнение. Эта мера привела к тому, на что и была рассчитана: почти все аристократы покинули принца Конде, военного вождя Фронды; парижане отправили к королеве-регентше и юному королю Людовику XIV несколько депутаций с просьбой возвратиться в столицу. Большинство видных фрондеров были высланы из Парижа или спаслись бегством, как, например, кардинал де Рец, бежавший из заключения; иные же, как, например, мадемуазель де Монпансье, пошли на соглашение с двором. Последние волнения Фронды утихли в сентябре 1653 г. Фронда описана в мемуарах многих ее деятельных участников — Великой Мадемуазель, герцога де Ларошфуко, кардинала де Реца, герцога де Навая и др. Событиями Фронды Дюма открывает роман «Двадцать лет спустя».

(обратно)

110

…маркиз де Лувуа сделался преемником отца в должности государственного секретаря. Его труды и сегодня еще настолько свежи в памяти, что о них можно и не напоминать: все, что в недавнее время произошло в Европе, было следствием его политики… — В 1668–1672 гг. Лувуа как государственный секретарь по военным делам провел реформы в армии: в частности, была усовершенствована система набора войск, из армии удалены почти все иностранцы, ограничена продажа офицерских должностей, введено централизованное обеспечение войск оружием и провиантом и др. Лувуа был и одним из теоретиков и вдохновителей экспансионистской политики Франции (так называемой «политики захватов»).

(обратно)

111

…около двух лет назад скончался господин Кольбер… — Еще одно указание, связанное с годами жизни L. С. D. R. и единственное, благодаря которому можно установить дату его предполагаемой смерти. Кольбер умер в сентября 1683 г., соответственно, L. С. D. R. вспоминает о его кончине около 1685 г., когда уже ушел на покой и живет в монастыре; дата же первого издания «Мемуаров…», опубликованных якобы после кончины самого L. С. D. R., — 1687 г. Ход рассуждений, приведенных в примеч. 421 /В файле — комментарий № 425 — прим. верст./, допускает принятие 1685 г. в качестве точной даты смерти L. С. D. R.

(обратно)

112

…разделить регентство между ними… — Согласно завещанию Людовика XIII, королевой-регентшей должна была стать Анна Австрийская, а главой Королевского совета и наместником королевства — Гастон Орлеанский. Таким образом, король, не доверявший своей жене, хотел ограничить ее полномочия, однако завещание было пересмотрено сразу после его смерти, и Анна Австрийская стала полноправной регентшей до совершеннолетия сына. История придворных интриг, имевших целью упрочение власти Мазарини и его сторонников в последние месяцы жизни Людовика XIII, возможно, позаимствованы Куртилем из «Мемуаров» Ларошфуко (гл. II).

(обратно)

113

…и умер, так ничего и не изменив. — 14 мая 1643 г., после шести недель тяжелых страданий, сопровождавшихся кишечными коликами и рвотой, Людовик XIII скончался, как считается — из-за недуга, известного в современной медицине как болезнь Крона — воспаления желудочно-кишечного тракта. Как утверждают, лечение, предписанное тогдашними медиками, лишь ухудшило состояние короля, и врач Бувар нанес королю coup de grâce, помогая уйти из жизни.

(обратно)

114

Герцог де Ришельё. — Речь идет о внучатом племяннике кардинала Ришельё, унаследовавшем его светский титул.

(обратно)

115

Анэ — замок в нынешнем французском департаменте Эр-э-Луар, центр одноименного княжества, принадлежал семье Вандом.

(обратно)

116

Сен-Клу — небольшой городок неподалеку от западной окраины Парижа.

(обратно)

117

…где сейчас находится женский монастырь… — Имеется в виду обитель визитандинок в Шайо под Парижем, основанная Генриеттой Французской, королевой Англии, в 1651 г.

(обратно)

118

Холм Милосердных — возвышенность в Шайо, прежнем парижском пригороде (ныне — в городской черте).

(обратно)

119

…принц, которому доставляла удовольствие низменная забава срывать с прохожих плащи на Новом мосту, как это делал герцог Орлеанский… — Этот эпизод, хотя и в другом контексте, рассказывает д’Артаньяну Рошфор (роман «Двадцать лет спустя»): «Дело было так: однажды вечером, после попойки у Рейнара, в Тюильри, с Фонтралем [sic!], де Риё и другими, герцог д’Аркур предложил пойти на Новый мост срывать плащи с прохожих; это развлечение, как вы знаете, вошло в большую моду с легкой руки герцога Орлеанского» (Дюма 1976: 27). См. также примеч. 174 /В файле — комментарий № 178 — прим. верст./.

(обратно)

120

…Валлона, полковника Лангедокского полка… — Подробных сведений об историческом Валлоне (Vallon, в оригинале: Walon) не сохранилось, хотя английский король Иаков II Стюарт в своих мемуарах, обнаруженных только в 1954 г., рассказывая о годах своего изгнанничества во Франции, упоминает некоего Валлона как командующего войсками герцога Орлеанского в годы Фронды. Упоминание о Лангедокском полку накануне Фронды — анахронизм: этот полк был учрежден лишь четверть века спустя, в 1672 г. Имя и черты Валлона, «человека необычайно толстого и не имевшего ни единого шанса обрести естественные пропорции, ибо, вместо того чтобы хоть иногда садиться на диету, он только ел и ел» (с. 76 наст. изд. /В файле: «Мемуары M. L. C. D. R.» со слов«…Герцог захотел съесть омлет с живота Валлона, полковника Лангедокского полка…» (Прим. верст.)/), возможно, легли в основу образа Портоса в трилогии Дюма.

(обратно)

121

Герцог был в хороших отношениях с Королевой-матерью… — Действительно, Анна Австрийская питала к де Бофору, славившемуся красотой, самые нежные чувства, как об этом пишет в своих мемуарах герцог де Ларошфуко (гл. II). Казалось, что после смерти Людовика XIII именно герцог, которому Анна доверила своих сыновей, обретет полноту власти. Однако чувства Анны Австрийской к Мазарини оказались сильнее, герцог стал ревновать, оказался в опале, в 1643 г. присоединился к одному из самых громких заговоров против Мазарини, так называемому «заговору Кичливых» (см. примеч. 118 /В файле — комментарий № 122 — прим. верст./), и впоследствии был заточен в Венсеннский замок.

(обратно)

122

…впутался в заговоры против кардинала Мазарини… — Речь идет о «заговоре Кичливых» (cabale des Importants), т. е. группы аристократов, кичившихся своим происхождением и близостью к трону и свысока относившихся к «плебею» Мазарини. «Заговор Кичливых» идейно предшествовал Фронде принцев. Кроме самого герцога де Бофора, он был поддержан его отцом и братом, а также герцогиней де Шеврёз, герцогиней де Монбазон, герцогом де Гизом, маркизом де Шатонёфом, графом де Ла Шартром, президентом Следственной палаты Парижского парламента Баррийоном и др. Шатобриан в «Жизни Ранее» так объясняет происхождение названия заговора: «Их назвала так госпожа де Корнюэль, потому что они завершали свои речи словами: „Я ухожу по важному (important — кичливый, важный, надменный, высокомерный. — В.А.) делу“» (VR 1991: 46). После прихода к власти «Кичливые» рассчитывали восстановить старинные привилегии феодальной знати, планомерно уничтожавшиеся политикой Ришельё и его преемника Мазарини; кроме того, заговорщики намеревались заключить сепаратный мир с Испанией. Сознавая, что позиции Мазарини крепки, они разрабатывали план его убийства, однако министр упредил развитие заговора: в сентябре 1643 г. герцог де Бофор и Жан-Жак де Баррийон были арестованы, а многие из их приверженцев позднее отправлены в изгнание.

(обратно)

123

…отказался от должности генерального полковника швейцарцев. — То есть от придворной должности главнокомандующего швейцарскими пехотными подразделениями.

(обратно)

124

К этому времени господин де Бофор уже бежал из Венсеннского замка… — Герцог, проведший в заточении в Венсеннском замке около пяти лет, совершил побег в 1648 г. и впоследствии стал одним из лидеров Фронды принцев. Парижане прозвали его Королем нищих, или Базарным королем (Roi des Hailes). В 1653 г. он примирился с двором, а в дальнейшем получил несколько важных военных назначений (в частности, командовал французским флотом во время второй Англо-голландской войны 1665–1667 гг., участвовал в обороне крепости Кандия на острове Крит в 1669 г.). Побег герцога де Бофора из Венсеннского замка включен в сюжет романа Дюма «Двадцать лет спустя», причем организовать побег герцогу активно помогает граф Рошфор. В качестве литературного персонажа герцог де Бофор появляется и в «Виконте де Бражелоне». По одной из исторических версий, именно он был загадочным «человеком в железной маске».

(обратно)

125

…в котором я узнал посланца кардинала Мазарини. — Интересно, что в романе А. Дюма «Двадцать лет спустя» посланцем Мазарини, пришедшим в тюрьму к Рошфору, оказывается д’Артаньян.

(обратно)

126

Ворота Сен-Мартен — одни из ворот в крепостных укреплениях средневекового Парижа; располагались в восточной части старого города на пересечении современных улицы Сен-Мартен и улицы Блонделя, неподалеку от Триумфальной арки.

(обратно)

127

…эдикта, изданного кардиналом и обложившего налогом все верховные палаты… — В мае 1648 г. в условиях возрастающей конфронтации с Парижским парламентом, выступавшим против фискальной политики правительства, Мазарини, чтобы сделать судейских чиновников зависимыми от двора, упразднил взимание так называемой полетты — сбора за право наследования магистратских должностей — и заменил ее постоянным налогом, тем самым нанеся удар самим основам политической самостоятельности Парламента. Однако возмущение дворянства мантии было так велико, что Мазарини, стремясь не допустить гражданского противостояния, был вынужден отказаться от этой непопулярной реформы. Упоминание о налогообложении судов — еще одна хронологическая скрепа, связывающая повествование с реальными событиями.

(обратно)

128

…Королева-мать, приказавшая арестовать нескольких членов Парламента… — Лидеры парламентской оппозиции, советник Пьер Бруссель (ок. 1575–1654) и судья Николя Бланмениль (1618–1693), были арестованы 26 августа 1648 г., но через несколько дней отпущены после переговоров с Парламентом из-за угрозы беспорядков в Париже. Эти события стали началом парламентской Фронды.

(обратно)

129

…герцог Энгиенский, который принял после смерти отца титул принца Конде… — Поскольку принц Конде — один из главных действующих лиц куртилевских «мемуаров», необходимо подробнее остановиться на личности и деятельности этого гениального представителя эпохи, который, как сказал Боссюэ в надгробной проповеди, произнесенной 10 марта 1687 г., «прославил королевский дом Франции, всех французов, свой век и, более того, все человечество».

Жизненный путь принца Конде был извилист и отразил все сложные этапы французской истории этого времени. Он начал военную карьеру в возрасте 17 лет, приняв участие в Тридцатилетней войне, и в 22 года уже одержал блестящую победу при Рокруа (1643 г.), ставшую важной вехой в военной истории. Впоследствии он одержал еще ряд знаменательных побед — при Фрейбурге (1644 г.), Нёрдлингене (1645 г.), Дюнкерке (1646 г.), содействовал заключению Вестфальского мира (1648 г.). Когда вспыхнули волнения парламентской Фронды, он вначале принял сторону двора (не в последнюю очередь благодаря стараниям Конде было подписано соглашение в Рюэе (1649 г.)), но затем перешел в оппозицию и стал во главе Фронды принцев. Оказавшись не слишком искусным политиком, он, враждуя с правительством, в дальнейшем сражался против своей родины на стороне Испании. При заключении Пиренейского мира (1659 г.) Конде примирился с французским двором, но в течение восьми следующих лет оставался не у дел, практически в ссылке. В ходе Деволюционной войны он по приказу Людовика XIV принял командование над армией, отвоевавшей у испанцев Франш-Конте (1668 г.), а во время Голландской войны снова командовал французскими войсками. Любопытны отношения принца Конде с другим великим полководцем Нового времени, виконтом де Тюренном: в бурных событиях своей эпохи они были то союзниками, то противниками, неизменно соперничали между собой.

Не случайно современники сравнивают их, как, к примеру, Боссюэ в своей надгробной проповеди:

Самым великим зрелищем нашего века было видеть во время одних и тех же кампаний этих двух людей, которых вся Европа единогласно сравнивала с великими полководцами прошлого, то во главе противных армий, то совместно, еще более объединенных соперничеством, нежели общими приказами <…> Существовали ли когда-либо два человека, наделенные одинаковыми достоинствами, но столь разными, чтобы не сказать противоположными, характерами? Казалось, что один действует по зрелому размышлению, а другой — по внезапному озарению; последний, следовательно, более живой, но без поспешности, а первый — более холодный, но без медлительности. Даже смерть настигла их по-разному: виконт погиб на поле боя, а принц умер в кругу семьи, прославляя Бога и наставляя близких.

Bossuet 1959: 187. Пер. В. Д. Алташиной

После гибели Тюренна принц Конде возглавил в Эльзасе французские войска, противостоявшие имперской армии графа Монтекукколи. По окончании последней кампании Конде в Голландской войне Людовик XIV торжественно принял его на мраморной лестнице Версаля в присутствии всего двора. Принц, страдавший подагрой, с трудом поднялся по ступенькам и, когда начал было извиняться перед королем за медлительность, тот ответил: «Кузен мой, когда человек, подобно вам, так отягощен лаврами, ему трудно ходить быстро».

Боссюэ, отдавая должное многообразию интересов принца Конде — «его великий гений охватывал всё: античность и современность, историю, философию, высочайшую теологию, искусства и науки», — так характеризует его талант военного: «Если когда-нибудь он и казался исключительным человеком, если когда-нибудь он и казался просветленным, так это в те быстрые мгновения, от которых зависела победа, в пылу сражения».

(обратно)

130

Офицерский горжет (hausse-cou или hausse-col) — металлическая пластина в форме полумесяца, знак отличия офицеров во многих европейских армиях. Свое происхождение горжет вел от шейной пластины рыцарских доспехов.

(обратно)

131

…это не помешало принцу Конде атаковать Шарантон… — 8 февраля 1649 г., наступая на мятежный Париж во главе восьмитысячной королевской армии, принц Конде выбил ополчение фрондеров из Шарантона — городка к юго-востоку от столицы при слиянии Сены и Марны.

(обратно)

132

…поговорка, что шпага подчиняется мантии… — Происходит от изречения Цицерона: «Cedant arma togae» («Оружие да уступит тоге»). Здесь имеется в виду, что влияние чиновничества преобладает над дворянскими феодальными традициями.

(обратно)

133

Ревокация (лат. revocatio) — отзыв платежа плательщиком.

(обратно)

134

…мои дела затягиваются, как говорится, до греческих календ. — То есть никогда не будут завершены: в древнегреческом календаре, в отличие от древнеримского, календ не было.

(обратно)

135

…в Большой совет, где имел право судиться. — Речь идет о пожалованном королем некоторым лицам праве судиться лишь в инстанциях определенного ранга (так называемом conimitimus). Шатле был судом парижского прево, то есть судебным учреждением муниципального уровня. Право представлять свои дела в трибунал прошений Дворца правосудия Парижского парламента (tribunal des Requêtes du Palais) либо трибунал прошений Отеля короля (tribunal des Requêtes de l’Hôtel) имели лишь обладатели commitimus «с большой печатью», т. е. выданных в ведомстве канцлера Франции и имевших силу на территории всего королевства. Большой совет (Grand Conseil) — орган для обсуждения юридических, правовых и судебных вопросов в аппарате Королевского совета (аналог позднейшего Министерства юстиции); возглавлялся канцлером Франции. Упоминаемый ниже Частный совет (Conseil privé), который назывался также Советом сторон (Conseil des parties), — подразделение Большого совета, высшая кассационная инстанция, де-юре объявлявшая в своих постановлениях волю короля.

(обратно)

136

Королевский докладчик (maître des requetes; в отечественной традиции также рекетмейстер) — название категории чиновников в ряде высших судебных учреждений старой Франции. Должность королевского докладчика восходит к обязанностям средневековых референдариев, представлявших на личное рассмотрение короля прошения, жалобы и апелляции. Обязанности королевских докладчиков в XVI–XVIII вв. заключались в представлении прошений и апелляций по судебным делам в Государственный совет, Частный совет или Совет по финансам; одновременно они являлись служащими государственной канцелярии (то есть ведомства канцлера Франции) и судьями трибунала прошений Отеля короля (см. примеч. 131 /В файле — комментарий № 135 — прим. верст./). Из корпуса королевских докладчиков рекрутировались кадры высшей государственной и провинциальной бюрократии.

(обратно)

137

Сен-Мор (Сен-Мор-де-Фоссе). — Здесь: город в Иль-де-Франсе, современный департамент Валь-де-Марн.

(обратно)

138

…получил в награду строгое тюремное заключение, откуда смог выйти лишь по счастливой случайности. — После прекращения парламентской Фронды принц Конде попытался диктовать свои условия двору, скомпрометировал себя перед прежними соратниками соглашением с Мазарини, а покинутый ими, был арестован 16 января 1650 г. вместе с братом принцем Конти и зятем герцогом де Лонгвилем и заточен в Венсеннский замок. Боссюэ отмечает в своей надгробной речи, что, вспоминая о тюрьме, Конде говорил, что попал туда самым невинным на свете, а вышел самым виновным. После освобождения Конде стал одним из лидеров Фронды принцев. В декабре 1650 г. парламентская Фронда и Фронда принцев начали сближаться. 20 января 1651 г. парламентарии призвали двор выпустить принцев и отправить в отставку Мазарини. Королева-мать была вынуждена санкционировать освобождение Конде, Конти и Лонгвиля, которые с триумфом вернулись в Париж 16 февраля 1651 г. Испуганный масштабами протеста, Мазарини самолично отправился в Гавр, где в то время содержались сиятельные узники, чтобы отдать приказ об их освобождении.

(обратно)

139

…Мазарини… спасаясь от ярости народа, требовавшего его изгнания, был вынужден покинуть королевство. — Фрондеры-аристократы во главе с Гастоном Орлеанским, а также присоединившиеся к ним парламентарии в Париже и дворяне провинций требовали от королевы-регентши смещения и изгнания Мазарини из страны. Не видя иного пути лишить оппозицию единственного объединяющего ее фактора, Мазарини покинул Париж 6 февраля 1651 г. и нашел временное убежище в Германии, у архиепископа-курфюрста Кёльнского.

(обратно)

140

Монрон — старинная крепость в Центральной Франции (провинция Берри), заново отстроенная в первой половине XVII в. Служила оплотом фрондерам — сподвижникам Конде, в течение года осаждалась королевскими войсками во главе с маршалом де Паллюо и сдалась в сентябре 1652 г.

(обратно)

141

…жене… — Речь идет о второй супруге Гастона Орлеанского, Маргарите Лотарингской, сестре Карла IV, герцога Лотарингского.

(обратно)

142

…их с герцогом брак был одобрен лишь вынужденно. — Гастон Орлеанский женился тайно, поскольку предвидел осложнения, которые может повлечь его новое супружество. Действительно, Парижский парламент, преданный Ришельё, отказался признать тайный брак законным, а Людовик XIII объявил женитьбу брата-наследника мезальянсом, в течение многих лет настаивал на аннулировании брачных обязательств и принял невестку лишь незадолго до своей смерти, желая примириться с Гастоном.

(обратно)

143

Гиень (древняя Аквитания) — историческая область в Южной Франции в бассейне реки Гаронны. Главный город Гиени Бордо объединенные силы фрондеров избрали своим центром.

(обратно)

144

Ажан — город в Южной Франции, административный центр современного французского департамента Ло-и-Гаронны.

(обратно)

145

Ланже — город в центре Франции, историческая область Турень, современный департамент Эндр-и-Луар.

(обратно)

146

…двинулись по оверньской дороге… — Овернь — историческая область на юге Центральной Франции, на обоих склонах плоскогорья, образующего водораздел бассейнов Луары и Гаронны (нынешние департаменты Канталь, Верхняя Луара и Пюи-де-Дом).

(обратно)

147

Шарите (Ла-Шарите-сюр-Луар) — город в прежнем Бургундском герцогстве на берегах Луары. В Бургундии находились фамильные владения и замок Бюсси-Рабюгена (замок сохранился до наших дней).

(обратно)

148

Шатийон-на-Луаре — город на южном берегу Луары, в нынешнем департаменте Луарэ.

(обратно)

149

Жаржо (в оригинале: Жержо) — город в Центральной Франции, современный департамент Луарэ.

(обратно)

150

…было уже слишком поздно. — В сражении при Жаржо 29 марта 1652 г. фрондеры потерпели поражение.

(обратно)

151

…если бы пехотинцы не спаслись бегством, разгром маршала был бы полным. — Речь идет о сражении при Блено 7 апреля 1652 г.

(обратно)

152

Жьен — город в Центральной Франции, современный департамент Луарэ.

(обратно)

153

Отель Конде — комплекс зданий в центре Парижа (ныне 6-й округ), ограниченный улицами Конде, Вожирар и Месье-ле-Принс. Построенный в свое время для Жерома де Гонди, конюшего королевы Марии Медичи, отель Конде впоследствии был продан своими владельцами, а в 1610 г. пожалован королевой Генриху II де Бурбон-Конде.

(обратно)

154

Господчики (в оригинале: petits-maîtres) — пренебрежительное название окружения принцев — лидеров Фронды; вообще — молодые люди с вычурными манерами, щеголи.

(обратно)

155

…во Францию вторгся герцог Лотарингский… — Герцог Лотаринский стремился использовать волнения Фронды, чтобы вернуть себе аннексированную Францией Лотарингию, и для этого вел переговоры то с Конде, то с Мазарини. В мае 1652 г., подкупленный Испанией, он двинул свои войска на выручку армии Конде, воевавшего с французским двором.

(обратно)

156

…принц Конде… не смог воспрепятствовать подкупу герцога Лотарингского двором. — Герцог Лотарингский покинул Францию, выторговав у Мазарини денежную компенсацию за свое невмешательство в войну двора с фрондерами.

(обратно)

157

Мелён (Melun) — город в Иль-де-Франсе (нынешний департамент Сена-и-Марна).

(обратно)

158

…мадемуазель де Монпансье, на которой принц Конде надеялся женить своего сына и которая мечтала о замужестве… — Здесь у Куртиля наблюдается явный анахронизм: в 1652 г., году, к которому относится данное утверждение, герцогу Энгиенскому, сыну Великого Конде, было всего девять лет, и думать о его браке было еще рано. Согласно мемуарам Великой Мадемуазель, Конде сделал ей предложение о браке со своим сыном в конце 1662 г. Мадемуазель де Монпансье действительно мечтала о замужестве: тема предполагаемого и неудавшегося брака — лейтмотив ее воспоминаний; в числе своих потенциальных женихов она называла Людовика XIV, его младшего брата, будущего короля Англии Иакова I, короля Испании, королей Венгрии и Португалии, принца Конде, а также герцога де Лозена. Тем не менее ни один из этих матримониальных проектов не был осуществлен.

(обратно)

159

Гугеноты (huguenots) — французские протестанты кальвинистского исповедания. Название восходит к франко-швейцарскому слову eyguenot (aguynos), а через него — к средневерхненемецкому eitgenôz (совр. нем. Eidgenosse), что значит «соратник», «союзник». Первоначально было насмешливым прозвищем французских кальвинистов, но впоследствии они сами стали себя так называть.

(обратно)

160

…отказ в папском утверждении господину де Вильмонте, назначенному в епископство Сен-Мало… — Папа Александр VII не сразу подписал буллу о его назначении из-за того, что Вильмонте, прежде чем посвятить себя Церкви, состоял в браке и впоследствии разъехался с женой.

(обратно)

161

…отпрыск французского королевского дома, хотя бы и побочный, и так должен иметь преимущество перед иностранным принцем. — Герцог де Бофор был внуком Генриха IV и его возлюбленной Габриэль д’Эстре, а герцог де Немур — потомком княжеского дома Савойи.

(обратно)

162

…со стороны Сен-Клу… повернул к Сен-Дени… — Городок Сен-Клу находится к западу, а Сен-Дени, административный центр современного департамента Сена-Сен-Дени, — к северу от Парижа.

(обратно)

163

…между Шарантоном и Вильнёв-Сен-Жорж… — Шарантон и Вильнёв-Сен-Жорж — города к югу от Парижа (современный департамент Долина Марны).

(обратно)

164

…принять бой в Сент-Антуанском предместье… — Битва в Сент-Антуанском предместье Парижа, состоявшаяся 2 июля 1652 г., завершилась поражением фрондеров принца Конде, которые были вынуждены отступать парижскими улицами под прикрытием пушек Бастилии. Эта битва детально изложена в мемуарах ее активных участников герцога де Ларошфуко и мадемуазель де Монпансье. Великая Мадемуазель натуралистически неприглядно описывает принца Конде, чье лицо «было покрыто пылью на два пальца, волосы перепутаны; его воротник и рубашка были в крови, хотя он не был ранен; латы испещрены следами ударов» (СМ 1820–1829/XLI: 262).

(обратно)

165

Менильмонтан — возвышенность в окрестностях старого Парижа, ныне часть городской застройки в 20-м округе французской столицы.

(обратно)

166

…мадемуазель де Монпансье, его верный друг… оказала ему спасительную услугу. — Во время сражения в предместье Сент-Антуан Великая Мадемуазель, принимавшая активное участие в гражданской войне на стороне фрондеров, приказала стрелять из пушек Бастилии по королевской кавалерии, чтобы прикрыть отступление принца Конде.

(обратно)

167

…удар пришелся ему прямо в глаз… — Вот как пишет об этом сам герцог де Ларошфуко в своих «Мемуарах»:

В герцога Немура и его оружие попало тринадцать зарядов, а герцог Ларошфуко, раненный мушкетною пулей в лицо ниже глаз, сразу же потерял зрение, так что герцог Бофор и принц Марсийак вынуждены были уйти с баррикады, чтобы увести оттуда обоих раненых.

Ларошфуко 1971: 139

Мадемуазель де Монпансье также не обходит вниманием ранение Ларошфуко:

Мушкетный выстрел попал ему в угол одного глаза и вышел с другой стороны, между глазом и носом, так, что оба глаза были повреждены; казалось, что они выпадут, столько из них текло крови! Все его лицо было окровавлено, и он беспрестанно вдыхал воздух, как будто опасаясь, что кровь, попав в рот, задушит его.

СМ 1820–1829/XLI: 260 (обратно)

168

…Париж, в конце концов подчинившийся Мадемуазель и пропустивший армию принца Конде. — Мадемуазель де Монпансье так описывает этот эпизод:

Как только они (солдаты. — В.А.) узнали, что я была у ворот, они закричали от радости, говоря: «Свершилось чудо, нам обеспечено укрытие; Мадемуазель находится у ворот, и она нам их откроет, если мы поторопимся». Месье Принц попросил послать ему вина, что я сделала как можно быстрее; а когда они проходили под окнами, где я была, они кричали: «Мы пили за ваше здоровье, вы — наша спасительница».

СМ 1820–1829/XLI: 273 (обратно)

169

Собор Святого Павла — церковь, находившаяся неподалеку от Королевской площади в Париже; снесена в 1802 г.

(обратно)

170

Кардинал де Рец. — Имеется в виду Жан Франсуа де Гонди (1584–1654), архиепископ Парижский. Он не был кардиналом. Его преемником на архиепископской кафедре стал племянник Жан Франсуа Поль де Гонди, известный впоследствии как кардинал де Рец, а на момент повествования — коадъютор дяди-архиепископа и один из лидеров Фронды.

(обратно)

171

…послал меня в Бордо, чтобы убедить принца Конти изменить интересам своего брата. — Арман де Бурбон, принц Конти (1629–1666), младший брат принца Конде, возглавлял силы фрондеров в Бордо, опираясь на местное антифеодальное и антиналоговое движение. Примирившись с королем, приобрел известность как полководец, воевал в Испании и Италии.

(обратно)

172

Отец Фор… служит и поныне. — Упоминание об отце Форе в настоящем времени («…служит и поныне») подтверждает, что главный герой, по замыслу Куртиля, писал свои мемуары не позднее 1687 г.

(обратно)

173

Фонтенбло — дворец эпохи Ренессанса во французском департаменте Сена-и-Марна; прежде — средневековая резиденция нескольких французских королей. Вокруг дворца со временем возник город Фонтенбло. В Фонтенбло родились Филипп IV Красивый, Генрих III и Людовик XIII.

(обратно)

174

…одержанные нами победы… — В 1653 г. Тюренн занял герцогство Ретель (в Шампани, недалеко от границы с Фландрией), которое принадлежало мантуанскому принцу Лодовико IV Гонзага, а также Муссон, расположенный в Лотарингии.

(обратно)

175

…был не слишком доволен своей первой супругой. — Первой супругой маршала де Ла Ферте была Шарлотта де Був, умершая в 1654 г.

(обратно)

176

…лейтенант уголовной полиции Тардьё… — Пост лейтенанта уголовной полиции (lieutenant criminel) был учрежден в Париже еще в XIV в. в составе службы городского прево (само название должности означает «заместитель прево по уголовным делам»); с XVI в. назначенные на эту должность утверждались особым королевским постановлением. Жак Тардьё, занимавший ее с 1635 г., погиб вместе со своей женой в 1665 г. от рук преступников, пытавшихся ограбить его дом.

(обратно)

177

…принц Конде, вопреки своим грандиозным планам, вынужденно отступил к испанцам во Фландрию. — Принц Конде перешел на службу к испанцам после поражения Фронды в 1654 г.

(обратно)

178

Шевалье де Риё… сказал, что знает, как избежать участия в бесчинствах. — В романе «Двадцать лет спустя» Рошфор так рассказывает об этой забаве на Новом мосту д’Артаньяну, объясняя причины своего пребывания в тюрьме:

Нет, попросту я был пьян; но все же эту забаву я счел для себя негожей и предложил шевалье де Риё быть вместе со мной зрителем, а не актером и, чтобы видеть спектакль как из ложи, влезть на конную статую. Сказано — сделано. Благодаря шпорам бронзового всадника, послужившим нам стременами, мы мигом взобрались на круп, устроились отлично и видели все превосходно. Уж пять плащей было сдернуто, и так ловко, что никто даже пикнуть не посмел, как вдруг один менее покладистый дуралей вздумал закричать: «Караул!» — и патруль стрелков тут как тут. Герцог д’Аркур, Фонтраль [sic!] и другие убежали; де Риё тоже хотел удрать. Я его стал удерживать; говорю, что никто нас здесь не заметит; не тут-то было, не слушает, стал слезать, ступил на шпору, шпора пополам, он свалился, сломав себе ногу, и, вместо того чтобы молчать, стал вопить благим матом. Тут уж и я соскочил, но было поздно. Я попал в руки стрелков, которые отвезли меня в Шатле, где я и заснул преспокойно в полной уверенности, что назавтра выйду оттуда.

Дюма 1976: 27 (обратно)

179

Обитель Св. Сульпиция (Сен-Сюльпис, Saint-Sulpice). — Находится в 6-м округе современного Парижа; северным фасадом выходит на одноименную улицу, прежде именовавшуюся улицей Авёгль. Церковь на этом месте, как можно судить, действовала уже в X в. Существующее ныне здание было заложено в 1646 г., строилось, с перерывами, в течение ста тридцати лет и стало одним из самых величественных культовых сооружений Парижа. Инициатива сооружения церкви Сен-Сюльпис принадлежала приходскому священнику отцу Жан-Жаку Олье (1608–1657), основателю знаменитой семинарии и конгрегации Сен-Сюльпис. Общество священников Святого Сульпиция — католическое общество апостольской жизни, члены которого жили общинной жизнью, не принимая монашеского обета.

(обратно)

180

…господину де Марийяку, сыну того, кто некогда был хранителем печати. — Единственным сыном Мишеля де Марийяка (см. примеч. 40 /В файле — комментарий № 44 — прим. верст./) был Рене де Марийяк (1588–1621), королевский докладчик, но он умер в то время, когда L. С. D. R., согласно хронологии «Мемуаров…», выстроенной Куртилем, был еще подростком и странствовал с цыганами. Вероятно, подразумевается все же не сын, а внук Мишеля де Марийяка (см. примеч. 2 /В файле — комментарий № 6 — прим. верст./).

(обратно)

181

Консьержери — древняя резиденция франкских, а затем французских королей в Париже на острове Сите, с 1391 г. — тюрьма. Именно здесь содержалась перед казнью Мария-Антуанетта. Ныне — часть комплекса Дворца правосудия.

(обратно)

182

Морской полк (rgiment de Marine) — первоначально именовался полком Кардинала-герцога; ведет свою историю с 1627 г., когда Ришельё был назначен суперинтендантом навигации и торговли; в 1791 г. переименован в Одиннадцатый полк линейной пехоты.

(обратно)

183

Отель Суассон — комплекс дворцовых и садово-парковых сооружений в центре старого Парижа, в историческом Рыночном квартале, на месте здания нынешней Торговой биржи. Был основан в XVI в. королевой Екатериной Медичи путем оформления в единый ансамбль нескольких городских зданий и владений, окружавших старый отель Альбре и впоследствии назван по имени одного из своих владельцев — графа де Суассона, двоюродного брата короля Генриха IV. На протяжении своей истории принадлежал различным знатным семьям, был разрушен в XVIII в. Единственная память о нем — некогда располагавшаяся на его территории так называемая колонна Медичи (дорический ордер), которая, предположительно, служила для астрономических наблюдений.

(обратно)

184

Фальконет (fauconneau — букв, «соколенок») — старинное длинноствольное артиллерийское орудие.

(обратно)

185

Замок Нёбур. — Расположен близ одноименного селения в Нижней Нормандии (современный французский департамент Манш). В описываемое Куртилем время принадлежал семейству Риё-Сурдеак.

(обратно)

186

…я не преминул перенести военные действия и во владения графа д’Аркура, отправившись туда охотиться на куропаток, и подстрелил двух или трех. — Мелкая на первый взгляд месть главного героя представляет собой средневековый пережиток — частную войну, одну из старинных прерогатив феодальной знати.

(обратно)

187

…д’Артаньян и Безмо, оба сожалевшие, что всю жизнь посвятили службе Его Преосвященству, так ничего больше и не достигнув. — Куртиль де Сандра был узником Бастилии и, вероятно, почерпнул из рассказов болтливого коменданта Безмо немало подробностей для своих псевдомемуаров. Например, осенью 1653 г. Мазарини поручил Безмо подкупить графа д’Аркура, перешедшего на сторону принца Конде и удерживавшего эльзасские крепости; весьма вероятно, что рассказ Безмо об этой миссии лег в основу эпизода, в котором L. С. D. R. ведет переговоры с графом де Марсэном. Безмо был другом д’Артаньяна и также мог поведать Куртилю какие-то детали его биографии.

(обратно)

188

…маркиза де Бреоте… похвалявшегося тем, что одного за другим якобы поразил в бою двадцать пять испанцев. Гробендонк, губернатор Буа-ле-Дюка… посмеялся над этим рассказом и предложил маркизу хоть немного подтвердить сказанное на деле… — Буа-ле-Дюк — французское название города Хертогенбос (Герцогенбуш) в прежних Испанских Нидерландах (Брабант). Рассказанная Куртилем история — подлинная. Вот как она изложена в «Большом историческом словаре»:

Получив позволение от Генриха IV отправиться на службу в Голландию, Бреоте отличился под знаменами принца Морица, голландского военачальника. В 1599 году после одной из удачных кампаний он посетил Францию, где узнал, что один из его лейтенантов попал в плен во время неудачного сражения с испанским гарнизоном Буа-ле-Дюка. Лейтенант попросил Бреоте вызволить его из заключения, но тот ответил, что судьба трусов его не интересует, что не надо было сдаваться, даже если бы врагов оказалось в два раза больше. Это письмо было перехвачено Гробендонком, губернатором Буа-ле-Дюка, который позволил себе унизительные высказывания в адрес французов и самого Бреоте. Как только Бреоте вернулся в Голландию, он предложил Гробендонку сразиться двадцать на двадцать. Гробендонк принял вызов, но у него самого недостало смелости принять участие в сражении. Сославшись на то, что, будучи губернатором, не может покинуть свой пост, он послал вместо себя лейтенанта Ликербикема. Договорились о дне и месте сражения, выбрали оружие — пистолет и шпага — и решили драться двадцать два на двадцать два. Французы выполнили все обязательства, испанцы же прибегли к плутовству и обману, нарушив многие пункты договора. Бреоте со своими бойцами пришел в назначенный день в назначенное место. Прождав врагов более часа, он решил отправиться им навстречу и приблизился к Буа-ле-Дюку на расстояние пушечного выстрела. Начался бой, очень оживленный с обеих сторон. Бреоте убил из пистолета лейтенанта Ликербикема, возглавлявшего испанцев, и в то же время выстрелом из пистолета в другой руке убил на месте адъютанта Ликербикема, затем ранил еще двух испанцев. Слуга одного из раненых побежал в город, чтобы просить помощи для своего хозяина. Гробендонк же, решив, что его войско одержало верх, выстрелил дважды из пушки, что посеяло панику среди солдат Бреоте, которые обратились в бегство и трусливо оставили своего командира на растерзание врагу. Но Бреоте продолжал мужественно сопротивляться испанцам, отвечая на все их атаки. Когда его лошадь была убита под ним и увидев, что все, кроме его пажа и одного дворянина, его покинули, он решил сдаться. Его отвели в Буа-ле-Дюк, но, нарушив данное слово, убили ударами кинжалов, шпаг и пик между двумя мостами по приказу губернатора Гробендонка. Он умер в возрасте девятнадцати лет девяти месяцев и одиннадцати дней.

GDH 1725/2: 462. Пер. В. Д. Алташиной (обратно)

189

…герцогу д’Эльбёфу, погубившему собственную жену жестоким обращением. — Речь идет об Анне Елизабет де Ланнуа, вдове графа де Ла Рошгийона, первой супруге герцога д’Эльбёфа, которая, не дожив и до тридцати лет, умерла в 1654 г., что приблизительно соответствует описываемому времени. Однако была ли ее кончина вызвана дурным обращением мужа — неизвестно. Возможно, Куртиль включил в повествование одну из светских сплетен.

(обратно)

190

…в Планше близ Эврё… — Планш — маленькая деревушка в Нижней Нормандии (современный французский департамент Орн); от нее, судя по всему, и происходит фамилия капитана Депланша. Эврё — город в Нормандии, центр прежнего одноименного графства, некогда принадлежавшего членам французской королевской династии Капетингов; в настоящее время — в составе департамента Эр.

(обратно)

191

Пасси (Passy, в оригинале: Passi) — деревня на правом берегу Сены, недалеко от Булонского леса. Ныне — 16-й округ Парижа.

(обратно)

192

Мант (Мант-ла-Жоли) — город в Иль-де-Франсе, к северо-западу от Парижа (современный французский департамент Ивелин).

(обратно)

193

Брион — судя по области, где происходят события, — город в Верхней Нормандии (современный французский департамент Эр).

(обратно)

194

Пиренйский мир — Пиренейский мир между Францией и Испанией был подписан 7 ноября 1659 г.

(обратно)

195

…тот был то ли пятым, то ли шестым капитаном, да и в других полках упразднение должностей начиналось с самых младших. — После войны во французской армии в целях экономии средств обычно проводилось сокращение штата рот. Сокращаемые офицеры либо увольнялись в запас, либо переводились в другие полки или гарнизоны крепостей и продолжали службу на низшей должности и низшем окладе, пока в каком-нибудь полку не появлялась вакансия их прежнего ранга. Сокращение иногда проводилось в таких масштабах, что в иных полках оставалась одна лишь первая, самая старшая по статусу, рота — так называемая la colonelle, т. е. полковничья.

(обратно)

196

Большая палата Парламента (Grande chambre du Parlement) — главное подразделение Парижского парламента.

(обратно)

197

…погиб Бове, отец мадам графини де Суассон… — Нижеследующий рассказ о дуэли Бове приведен и в «Истории древних и новых дуэлей». Дуэль, стоившая Бове жизни, состоялась в Брюсселе, где в то время находился принц Конде. Произошла она из-за ссоры с неким дворянином, которого Бове, поднимаясь в покои к принцу, хотел обогнать на лестнице. Сражались двое на двое. Один из секундантов был убит, а сам Бове — ранен в голову из пистолета и умер несколько дней спустя (см.: Duels 1838/I: 232). У него якобы осталось много детей от женщины, с которой он не состоял в официальном браке, в том числе дочь Урания, которая в 1682 г. вышла замуж за Луи Тома, принца Савойского, графа де Суассона, старшего сына принца Эжена Мориса. В действительности 23 декабря 1653 г. Бове женился на Мари-Шарлотте Мартель, и Урания де Ла Кропт де Бове (1654/1655–1717), жена Луи Тома Савойского-Кариньяно, была единственным ребенком от этого союза, причем доподлинно известно, что родилась она в официальном браке. Тем не менее, вымысел о ее незаконном происхождении был широко распространен: его, в частности, повторяет и Сен-Симон в своих «Мемуарах».

(обратно)

198

Фамилия Дрё. — Графство Дрё на границе Нормандии и Иль-де-Франса в разное время являлось апанажем (владением младших сыновей и братьев), а также «вдовьей долей» во французском королевском доме Капетингов; во второй половине XVII в. принадлежало Мари де Бурбон, сестре графа де Суассона.

(обратно)

199

…у тех подкладка была зеленая, а у его челяди — голубая… — Голубой цвет считался королевским: так Пранзак стремился лишний раз подчеркнуть свое мнимое высокое происхождение.

(обратно)

200

…Пранзак присвоил титул, который ему не принадлежит, ибо только сыновья королей вправе называть себя «королевскими высочествами»… — Суть этого спора нуждается в пояснениях, относящихся главным образом к двоякой трактовке термина «принц» (prince — князь), в том числе и в русском языке. Оппонент главного героя, отстаивая свою позицию, подтасовывает факты и манипулирует терминологией: Вильгельм II Оранский действительно был принцем (князем), т. к. владел южнофранцузским княжеством Оранж, однако никогда не принадлежал к королевскому роду (его предки — германские графы). Аналогично, даже допуская, что среди владений, приписанных себе Пранзаком, имелось некое княжество, нельзя утверждать, будто он — принц королевской крови (prince du sang royal). L. С. D. R. формально не оспаривает княжеский титул, присвоенный Пранзаком, но и не позволяет отождествить его с достоинством принца крови, справедливо намекая, что феодальное владение любого статуса отнюдь не превращает его обладателя в близкого родственника короля.

(обратно)

201

…Король восстановил мир в государстве, женившись на испанской инфанте… — Заключенный 7 ноября 1659 г. Пиренейский мир, завершивший франко-испанскую войну 1635–1659 гг., был скреплен браком (9 июня 1660 г.) Людовика XIV с Марией-Терезой, старшей дочерью испанского короля Филиппа IV.

(обратно)

202

…из пригорода Сен-Жермен, где живет, на мессу в церковь при францисканском монастыре… — Пригород Сен-Жермен-де-Пре и францисканский монастырь (couvent des Minimes), заложенный в XV в., или, по-другому, аббатство Пасси, находились неподалеку, почти напротив друг друга, на разных берегах Сены. Монастырь был уничтожен во время Французской революции. Ныне на его месте располагается Музей вина.

(обратно)

203

…торговца из Льежа. — Льеж — город в Бельгии на реках Маас и Урт, крупный промышленный и торговый центр. В 1686 г. Куртиль де Сандра пробовал себя в Льеже в качестве книготорговца.

(обратно)

204

Замок Модав. — Расположен в одноименном бельгийском городе (современная провинция Льеж), является одной из известнейших достопримечательностей Валлонии. Был заложен в XIII в., в 1642 г. приобретен графами де Марсэн. В 1665–1667 гг. Жан Гаспар Фердинанд де Марсэн провел масштабную реставрацию и основательно перестроил в дворцовом стиле старое здание замка, запечатлев в интерьерах историю и славные деяния своей семьи. Упоминание о реконструкции замка Модав позволяет относительно точно датировать описываемые события, но опять-таки вносит путаницу в хронологию: ко времени реконструкции замка Модав Мазарини, якобы поручивший L. С. D. R. тайную миссию, уже скончался (в 1661 г.). В настоящее время замок Модав принадлежит Брюссельской межрайонной водяной компании (CIBE, новое название — «Vivaqua»).

(обратно)

205

Седан — город во Франции (современный департамент Арденны), на реке Маас близ границы с Бельгией. Прозванный за свое важное стратегическое положение «ключом к Франции», Седан не раз становился местом важных битв. См. также примеч. 95 /В файле — комментарий № 99 — прим. верст./.

(обратно)

206

Шарлемон — крепость в прежних Испанских Нидерландах, на высоком берегу р. Маас, близ границы с Францией (с 1680 г. — в составе Франции). Названа в честь испанского короля и императора Священной Римской империи Карла V, в царствование которого была основана. В ходе Тридцатилетней войны выдержала двадцатидневную осаду маршала де Ла Мейере (1640 г.). После присоединения Шарлемона к Франции выдающийся военный инженер Вобан усовершенствовал фортификационные сооружения крепости.

(обратно)

207

Намюр — крупный город в современной Бельгии к юго-востоку от Брюсселя, у впадения реки Самбры в Маас; некогда административный центр одноименного средневекового графства. В течение непродолжительного времени в конце XVII в. принадлежал Франции и был основательно укреплен Вобаном по приказу Людовика XIV.

(обратно)

208

Лувен — город на реке Диле (Дейле), административный центр современной бельгийской провинции Фламандский Брабант, прежде — столица одноименного средневекового графства в составе обширного Брабантского герцогства, вошедшего впоследствии в Испанские Нидерланды.

(обратно)

209

Тирлемон — город в исторической области Брабант на границе с Валлонией (современная бельгийская провинция Фламандский Брабант).

(обратно)

210

Лоо — небольшой городок в Брабанте, к юго-востоку от Лувена.

(обратно)

211

Голубая лента. — См. примеч. 81 /В файле — комментарий № 85 — прим. верст./.

(обратно)

212

Шарлевиль (ныне Шарлевиль-Мезьер) — город, основанный в 1606 г. мантуанским герцогом Карлом I Гонзага в своих французских владениях (современный французский департамент Арденны). Располагался возле прежней границы Франции с Испанскими Нидерландами.

(обратно)

213

Ретель — город в Арденнах, административный центр одноименного княжества, которое в 1659 г. было куплено у дома Гонзага кардиналом Мазарини.

(обратно)

214

Рокруа — французский город и крепость на границе с Испанскими Нидерландами (современный департамент Арденны). В 1643 г. принц Конде разгромил под Рокруа испанско-имперские войска, но впоследствии, перейдя на службу Испании, отбил эту крепость у французов; вплоть до Пиренейского мира 1659 г., когда она была возвращена Франции, в ней располагался крупный испанский гарнизон.

(обратно)

215

Пьерпон — название нескольких населенных пунктов в разных регионах Франции. Здесь имеется в виду старинная деревушка Пьерпон — одна из территориальных составляющих нынешнего поселка Лонуа-сюр-Ванс (департамент Арденны).

(обратно)

216

Тот, сражаясь под Валансьенном, допустил тактический промах… — В сражении с испанцами, удерживавшими Валансьенн, маршал де Ла Ферте попал в плен, но был выкуплен королем.

(обратно)

217

…без Дюнкерка, который впоследствии по договору был уступлен англичанам… — По требованию правителя Англии Оливера Кромвеля Дюнкерк, завоеванный объединенными силами французов и англичан, должен был стать английским плацдармом на континенте, хотя впоследствии, в 1662 г., все-таки был продан Франции.

(обратно)

218

Битва за Дюнкерк (Битва в дюнах) — знаменитое сражение (14 июня 1658 г.), подведшее итог франко-испанской войне 1635–1659 гг.: объединенные силы испанцев и принца Конде были разгромлены маршалом де Тюренном при поддержке английского военно-морского десанта.

(обратно)

219

…после заключения общего жира… — См. примеч. 190 /В файле — комментарий № 194 — прим. верст./.

(обратно)

220

Венсенн — Венсеннский замок, который при Мазарини был не только тюрьмой, но и одной из правительственных резиденций. Незадолго до своей смерти кардинал начал перестраивать его; там же он и скончался.

(обратно)

221

Ла Кардоньер. — Дата кончины исторического Ла Кардоньера — 1679 г. — выпадает из хронологической канвы «Мемуаров…»: L. С. D. R. упоминает его около 1684/1685 г. как живущего.

(обратно)

222

…до самой смерти кардинала… — Мазарини умер 9 марта 1661 г. Перед кончиной он советовал Людовику XIV править самостоятельно, не назначая первого министра, и рекомендовал ему своего управляющего и помощника Кольбера. При жизни Мазарини Людовик XIV, впоследствии персонифицировавший собой французский абсолютизм, был королем лишь номинально, даже будучи совершеннолетним. Мазарини — герой мемуаров многих своих современников, где, как правило, изображался человеком хитрым, циничным, но при этом талантливым и образованным. Франсуа де Ларошфуко, к примеру, писал о нем так: «Ум его был обширен, трудолюбив, исполнен коварства, характер гибок» (Ларошфуко 1971: 26).

(обратно)

223

…дело господ де Ла Фретт и де Шале… — О дуэли братьев Ла Фретт и Шале сообщают многие документы той эпохи. Примечательно, что автор «Истории дуэлей», рассказывая об этом событии, ссылается на апокриф Куртиля де Сандра. В своих мемуарах эту дуэль упоминает и Сен-Симон (см.: Saint-Simon 1829–1830/2: 117), хотя касается преимущественно ее последствий. Вольтер в «Веке Людовика XIV» отмечает:

Именно этот знаменитый бой, произошедший в 1663 году, определил решение Людовика XIV не прощать более дуэлей. Его счастливая строгость постепенно исправила нашу нацию и даже соседние нации, которые, усвоив прежде дурные обычаи, приспосабливаются к нашим мудрым: в Европе ныне в сто раз меньше дуэлей, чем во времена Людовика XIV.

Цит. по: Duels 1838/I: 236. Пер. В. Д. Алташиной (обратно)

224

…мы играли в мяч… — Игра в мяч (jeu de paume), предшественница тенниса, была распространена во Франции XVI–XVII вв. как азартная. А. Дюма в «Трех мушкетерах» не преминул позаимствовать, немного изменив, эпизод с игрой в мяч из куртилевских же «Мемуаров г-на д’Артаньяна…»: во время игры юный гасконец был высмеян за неловкость кардинальским гвардейцем Бернажу, вызвал оскорбителя на дуэль и ранил его (глава «Его величество король Людовик Тринадцатый»).

(обратно)

225

Сражение при Сенефе — битва между французской армией под командованием принца Конде и объединенными испано-имперско-нидерландскими силами во главе с Вильгельмом III Оранским, состоявшаяся во время Голландской войны (11 августа 1674 г.) близ деревушки Сенеф в Геннегау в Испанских Нидерландах (нынешняя Бельгия). Завершилась с крупными потерями, но без очевидного перевеса для той или другой стороны, хотя французы считали, что победителями вышли они. Маркиза де Севинье писала: «Эта победа стоила нам стольких потерь, что если бы не Te Deum и несколько знамен в соборе Парижской Богоматери, то мы полагали бы, что проиграли битву» (Sévigné 1823/3: 354. Пер. В. Д. Алташиной).

(обратно)

226

Легкая конница (chevau-légers) — легковооруженная кавалерия; в данном случае речь идет об одной из гвардейских частей военного дома короля.

(обратно)

227

Монастырь Босоногих кармелитов. — Босоногие кармелиты (carmes déchaussés), или босоногие братья Пресвятой Девы Марии, — наряду с францисканцами, доминиканцами и августинцами, католический нищенствующий монашеский орден, ветвь ордена кармелитов, основанная в 1593 г. В окрестностях парижского монастыря Босоногих кармелитов, или монастыря Дешо, согласно традиционному отечественному переводу «Трех мушкетеров», Атос назначил дуэль д’Артаньяну, что и послужило завязкой романа.

(обратно)

228

Пале-Рояль — дворец в Париже, севернее Лувра; был возведен в первой трети XVII в. для кардинала Ришельё и вначале назывался Кардинальским дворцом (Пале-Кардиналь); после кончины Ришельё стал местопребыванием королевы-регентши и юного Людовика XIV, а затем, на короткое время, резиденцией кардинала Мазарини. Впоследствии дворец был передан брату короля, герцогу Орлеанскому.

(обратно)

229

Шевалье де Сент-Эньян, приходившийся забияке двоюродным братом… — Их матери были родными сестрами.

(обратно)

230

Эти восемь дуэлянтов были сам Ла Фретт, его брат Оварти, лейтенант Французской гвардии, шевалье де Сент-Эньян, маркиз де Фламмаран, принц де Шале, маркиз де Нуармутье, маркиз д’Антен, брат мадам де Монтеспан, и виконт д’Аржанльё. — Куртиль де Сандра почти безошибочно называет участников настоящей дуэли, наделавшей так много шума. Это были:

— со стороны Ла Фретта — сам Ла Фретт; его младший брат Варти (Warty; в тексте: Ovarti — так называлось до 1710 г. одно из поместий в Пикардии, которое, вероятно, принадлежало его семье); Пьер де Бовилье, шевалье де Сент-Эньян; Франсуа де Гроссоль, маркиз де Фламмаран;

— со стороны принца де Шале — сам Адриан Блез де Талейран де Шале; его зять Луи-Александр де Ла Тремуй, маркиз де Нуармутье; Анри де Пардайян, маркиз д’Антен (был не братом, а деверем мадам де Монтеспан); и виконт д’Аржанльё.

Шестеро дуэлянтов, оставшихся в живых, были вынуждены покинуть страну, чтобы избежать смертной казни, полагавшейся за участие в дуэли. Любопытно, что Франсуаза Атенаис де Рошешуар-Мортемар, будущая госпожа де Монтеспан, должна была стать женой Луи-Александра де Ла Тремуя, маркиза де Нуармутье, но поскольку тот бежал из Франции, то их брак расстроился, и она вышла замуж за маркиза де Монтеспана, брата другого участника злополучной дуэли (свадьба состоялась 28 января 1663 г., через неделю после скандального поединка).

В действительности, ссора Ла Фретта и Шале произошла на балу, данном в Тюильри 20 января 1663 г. Если следовать хронологии повествования Куртиля, то дуэль Ла Фретта с L. С. D. R. и Ла Вери состоялась двумя или тремя неделями раньше, то есть в конце декабря 1662 г. — начале января 1663 г., и вызывает недоумение, что Ла Вери, отправляясь играть в мяч зимой, «можно сказать, вовсе был раздет»: не иначе, зал для игры действительно был совсем неподалеку.

(обратно)

231

Герцогиня де Шон попросила своего мужа, посла в Риме… — Титул герцогов де Шон принадлежал и до настоящего времени принадлежит семейству д’Альбер — потомкам герцога де Люина. Здесь речь идет о Шарле д’Альбере д’Айи, третьем герцоге де Шоне, французском военачальнике и видном дипломате.

(обратно)

232

…Король… полагает, что Папа не будет настаивать на своей просьбе, если внимательно рассмотрит все обстоятельства дела. — О заступничестве Папы Климента X за дуэлянтов пишет в своих «Мемуарах» Сен-Симон, поясняя, что хотя король и не смог исполнить просьбу понтифика, однако дал дуэлянтам негласное разрешение вернуться во Францию под чужими именами (см.: Saint-Simon 1829–1830/6: 187).

(обратно)

233

…он приобрел у дома Гонди и основательно укрепил Бель-Иль… — Бель-Иль — остров у побережья Бретани, территория которого в качестве феодального владения (маркизата) принадлежала дому Гонди, а затем была продана кардиналом де Рецом Никола Фуке. При Фуке была расширена гавань Бель-Иля и начата перестройка островной крепости — важной составляющей военно-морской обороны Франции — с учетом новейших требований фортификации. В романе А. Дюма-отца «Десять лет спустя» укреплением Бель-Иля руководил Арамис.

(обратно)

234

…господин Фуке предпочел уступить ее своему другу господину де Арлэ… — Ашилль де Арлэ был другом и дальним родственником Никола Фуке. О том, что именно его Фуке предпочел остальным соискателям продаваемой должности, свидетельствуют исторические документы, называющие в числе претендентов также Фьёбе и Ларше. Фуке, которому Арлэ ранее ссудил крупную сумму без процентов, запросил с него за кресло прокурора на четыреста тысяч ливров меньше, нежели с других. Об этом пишут в своих мемуарах Гурвиль и Сен-Симон.

(обратно)

235

…обе Королевы… — То есть королева-мать Анна Австрийская и ее невестка Мария-Тереза.

(обратно)

236

Вальвен (нынешний Вюлен-на-Сене) — небольшой город в Иль-де-Франсе (современный департамент Сена-и-Марна).

(обратно)

237

Нант — город в западной Франции, в устье реки Луары, недалеко от атлантического побережья; административный центр современного департамента Атлантическая Луара.

(обратно)

238

…монастырь в Шайо… — См. примеч. 113 /В файле — комментарий № 117 — прим. верст./.

(обратно)

239

Шартр — город в 100 км. от Парижа (ныне центр департамента Эр-и-Луара). Старинный собор города Шартра, где хранится плащаница Девы Марии, был частым местом паломничества французских королей и аристократии.

(обратно)

240

Экс (Экс-ан-Прованс) — город в Провансе на юге Франции (современный департамент Буш-дю-Рон). В Эксе Людовик XIV подписал соглашение о мире с принцем Конде (1659 г.).

(обратно)

241

Некоторое время господин Фуке провел в башне Венсеннского замка, а затем был отправлен в Пиньероль… — Фуке провел в Венсенне около двух лет (1661–1663 гг.), а умер в замке Пиньероль в марте 1680 г. Пиньероль отошел к Франции по мирному договору Кераско (1631 г.), его крепость служила тюрьмой для ряда высокопоставленных узников (в частности, с Пиньеролем связана загадочная история узника, известного как Железная Маска).

(обратно)

242

…с господином де Лозеном, заключенным восемь или десять лет спустя в ту же самую крепость… — Лозен был заточен в крепость Пиньероль из-за многочисленных любовных интриг, затрагивавших честь королевского дома, причем его арест в ноябре 1671 г. был поручен капитану королевской гвардии Рошфору, а препровождение в тюрьму — капитан-лейтенанту королевских мушкетеров д’Артаньяну. В тюрьме Лозен провел десять лет и вышел на волю только благодаря помощи Великой Мадемуазель: ради его освобождения она была вынуждена завещать свое состояние герцогу дю Мэну — сыну Людовика XIV и госпожи де Монтеспан.

(обратно)

243

…должность генерального полковника драгун… — Во Франции в XVII–XVIII вв. генеральными полковниками назывались постоянные командующие отдельных родов войск, а генералами — назначавшиеся королем на период военных действий командующие армиями.

(обратно)

244

…своего сватовства к мадемуазель де Монпансье… — Какой бы невероятной ни показалась Фуке эта история, потрясшая современников, но Лозен сказал правду. О своей любви к Лозену Великая Мадемуазель подробно рассказывает в своих мемуарах. «Я никогда никого не любила, кроме него», — признается она (СМ 1820–1829/XLIII: 278). Король действительно дал согласие на ее брак, которое, правда, аннулировал три дня спустя. Прав оказался Кольбер, сказавший ей: «Мне вас очень жаль, мадемуазель, за то, что вы сделали столько добра человеку, который был столь мало признателен и который причиняет вам такое горе» (СМ 1820–1829/XLIII: 466. Пер. В. Д. Алташиной).

Вот как описывает новость о замужестве Великой Мадемуазель госпожа де Севинье в письме к дочери от 15 декабря 1670 г.:

Я сообщу вам вещь самую удивительную, самую поразительную, самую дивную, самую чудесную, самую триумфальную, самую ошеломляющую, самую неслыханную, самую странную, самую необычную, самую невероятную, самую непредвиденную, самую большую, самую маленькую, самую редкую, самую обычную, самую блистательную, самую тайную до сегодняшнего дня, самую блестящую и самую достойную зависти: вещь, которой есть лишь одно подобие в прошлых веках, и то, быть может, недостоверное; вещь, которой не могут поверить в Париже (как вы хотите, чтобы этому поверили в Лионе?) <…> Вы не догадываетесь и сдаетесь? Ну что ж! надо вам сказать: г-н де Лозен женится в воскресенье в Лувре, угадайте на ком? Я даю вам четыре попытки, я вам даю их десять, я вам даю их сто <…> Надобно, наконец, сказать вам: он женится в воскресенье в Лувре с разрешения короля на мадемуазель, мадемуазель де… мадемуазель… угадайте имя: он женится на Мадемуазель, Боже мой! Ей-богу! Право слово! Мадемуазель, на Великой Мадемуазель; Мадемуазель, дочери покойного Месье; мадемуазель д’О, мадемуазель де Домб, мадемуазель де Монпансье, мадемуазель д’Орлеан; Мадемуазель, кузине Короля; Мадемуазель, предназначенной для трона; Мадемуазель, единственной партии во Франции, которая была бы достойна Месье.

А три дня спустя — новое письмо, уже о несостоявшейся свадьбе:

То, что произошло вчера в Тюильри, называется «упасть с облаков». <…> он (король. — В.А.) заявил им, что запрещает больше думать об этой свадьбе. Г-н де Лозен принял этот приказ со всем уважением, всей покорностью, всей твердостью и всем отчаянием, которого заслуживало столь большое падение. Что касается Мадемуазель, то она, в соответствии с ее нравом, разразилась рыданиями, криками, жесточайшими страданиями, чрезмерными жалобами и весь день не вставала с постели и ничего не ела, кроме бульонов. Вот прекрасный сон, вот прекрасный сюжет для романа или для трагедии…

Sévigné 1976: 65–66. Пер. В. Д. Алташиной (обратно)

245

…Кольбер упразднил казначеев Сберегательной казны… — Институт казначеев Сберегательной казны (trésoriers de l’Épargne) был учрежден во Франции в XVI в. в интересах централизации финансовой и фискальной деятельности королевства. При Кольбере Сберегательная казна подверглась реформированию и была переименована в Королевскую казну (в 1664 г.).

(обратно)

246

…свадьба состоялась, как и было условлено. — В начале 1671 г. Генриетта Луиза Кольбер (1657–1733) вышла замуж за Поля де Бовилье де Сент-Эньяна, будущего герцога де Бовилье (1648–1714), сына от первого брака Франсуа Онора, герцога де Сент-Эньяна.

(обратно)

247

…не имела права даже называться демуазелью… — Демуазель (demoiselle) — обращение к незамужним дочерям дворян.

(обратно)

248

…Генрих III, нашедший в Туре убежище во время раздиравших страну гражданских войн… — Во время религиозных войн король Генрих III перенес заседания Парижского парламента в Тур и сам подолгу жил в этом городе на Луаре.

(обратно)

249

…старший в семье… — То есть претендент на основную долю в наследстве или на все наследство целиком.

(обратно)

250

Его звали д’Этурвиль, гвардейский лейтенант… — Согласно данным «La Gazette» от 6 июля 1673 г., «сьер д’Этурвиль, младший лейтенант в полку Французской гвардии, убит при осаде Маастрихта», т. е. он был соратником исторического д’Артаньяна в Голландской войне: оба сражались бок о бок и погибли почти в одно и то же время.

(обратно)

251

…что лишь она будет повинна в его смерти. — Эта трагическая история любви легла впоследствии в основу романа А. Дюма «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя».

(обратно)

252

Большая палата. — См. примеч. 192 /В файле — комментарий № 196 — прим. верст./.

(обратно)

253

…он начал свой рассказ. — Эта история позднее ляжет в основу апокрифа Куртиля де Сандра «Мемуары г-жи маркизы де Френ» (1701; см.: Courtilz Frêne 1701), где предлагается несколько иная версия событий (повествование идет от имени жены). Основная канва — та же, но изменение точки зрения, ракурса меняет все повествование: не маркиз, а маркиза становится несчастной жертвой, благородной страдалицей. Она начинает свое жизнеописание с утверждения: мало кто во Франции незнаком с ее историей, ибо тяжба, которую она ведет со своим мужем, наделала много шума; именно поэтому она, маркиза, решилась изложить дело во всех подробностях. Добровольно выйдя замуж за маркиза де Френа, несмотря на предупреждения о его суровом и подозрительном нраве, она вскоре пожалела о своей опрометчивости. Муж жестоко ревновал к ее поверенному (по словам маркизы, безо всяких оснований), затем предложил поехать в Италию, где, сведя знакомство с одним корсаром, признался ему, что г-жа де Френ — якобы не настоящая его жена. Корсару, влюбившемуся в нее, удалось оставить даму у себя на корабле, куда муж прислал и ее вещи, забрав себе наиболее ценные из них. Корсар держался очень благородно, предложил ей руку и сердце и ради женитьбы даже готов был расстаться со своим ремеслом. Тем временем маркиз оповестил свет о смерти своей жены и носил по ней траур. Маркиза де Френ путешествовала по морям вместе с корсаром, который, захватывая большую добычу, делал ей дорогие подарки; он признался товарищам-корсарам, что решил покинуть их и отправиться в Рим просить у Папы развода для маркизы. Позднее влюбленные возвратились во Францию, где и узнали об интригах де Френа. Маркиза начала против него процесс — тут Куртиль де Сандра неизменно верен своему пристрастию к описанию судебных перипетий, — но ей объявили, что связь с бывшим морским разбойником может представить дело в невыгодном свете, и тогда корсар удалился в монастырь, чтобы замаливать грехи молодости. Де Френа арестовали, — но процесс, как заявила маркиза в конце книги, еще не завершен, и пообещала рассказать читателям о новых любопытных подробностях, если таковые возникнут. Кроме главной сюжетной линии «Мемуары г-жи маркизы де Френ» включают несколько вставных историй (что характерно для творчества Куртиля в целом), и, таким образом, из небольшого эпизода, занявшего в «Мемуарах M. L. С. D. R.» едва ли три страницы, вырос толстый приключенческий роман с анонсированной возможностью продолжения.

Будучи человеком страстным, он, влюбившись в Мари Элизабет Жирар дю Тийе, отец которой был президентом Счетной палаты Парижского парламента, а мать — наследницей богатой семьи, похитил девицу и женился на ней — причем венчал пару его собственный слуга, переодетый священником. Отец «невесты», возмущенный произволом, стал преследовать маркиза, но в конце концов стороны пришли к компромиссу, и брак был заключен в соответствии с законом. Жена де Френа оказалась дамой кокетливой, любившей галантные приключения, а сам он — дебоширом и транжирой, так что их супружество вскоре расстроилось. Из-за денег, в которых он постоянно нуждался, маркиз погубил двух своих братьев, а затем решил избавиться и от жены, чтобы завладеть ее большим приданым. Под личиной любящего мужа он предложил ей отправиться в путешествие по Италии, чтобы, добравшись до Генуи, продать жену средиземноморским пиратам-работорговцам. Но она почувствовала неладное и сумела бежать от коварного супруга во владения герцога Савойского, а затем, обратившись к правосудию в Париже, выиграла дело. Эта история наделала много шума; на маркиза де Френа показывали пальцем, говоря: «Вот человек, который продал свою жену». Он даже умолил короля позволить ему сменить имя на Экевийи — по названию своего наследственного баронства в Нормандии. Маркиз де Френ действительно был узником крепости Пьер-Ансиз; о его пребывании там сохранились документальные свидетельства.

(обратно)

254

…имение Вими, которое он именовал Нёвилем… — В 1630 г. Камилл де Нёвиль приобрел замок Омберваль в Вими к северу от Лиона, превращенный им позднее в архиепископскую резиденцию. В память о заслугах архиепископа перед приходом Вими последний был переименован в Нёвиль-л’Аршевек (ныне Нёвиль-сюр-Сон во французском департаменте Рона).

(обратно)

255

Эшевены (échevins), также консулы или синдики. — Здесь: члены городского самоуправления (консулата) Лиона, ведавшие судебными, торговыми и налоговыми вопросами.

(обратно)

256

…встретил по пути лионского дворянина по имени Сервьер… — Сервьеры — одно из старинных лионских семейств, представители которого не раз занимали высокие должности; например, Жан Гролье де Сервьер (1479–1565) был казначеем Франции.

(обратно)

257

…того Сервьера, который собрал такой прекрасный музей. — Речь идет о музее (cabinet) механических машин, изготовленных и собранных Никола Гролье де Сервьером в его лионском доме. Король Людовик XIV посетил этот музей во время пребывания в Лионе и удостоил создателя похвалы.

(обратно)

258

…далеко не все они походили на Людовика Святого… — То есть не отличались благородством, великодушием и справедливостью.

(обратно)

259

…мы вели войну то там, то сям… за исключением кампании на Иле… — Подразумеваются, очевидно, французская военная экспедиция 1664 г. в помощь архиепископу-курфюрсту Майнцскому ради подчинения немецкого города Эрфурта власти императора; поход французского корпуса в составе имперской армии против турок, вторгнувшихся в Венгрию и Трансильванию (1664 г.), и Деволюционная война 1667–1668 гг., которую Людовик XIV начал с Испанией под предлогом защиты прав своей супруги на Испанские Нидерланды. Иль — приток Рейна, протекающий по Франции. Во время Голландской войны (1672–1678 гг.) на берегах Рейна и его притоков разыгрывались главные сражения.

(обратно)

260

…Король воевал с одной процветающей республикой… — Республика Соединенных провинций Нидерландов, наряду с Испанскими Нидерландами (позднейшей Бельгией), не раз становилась объектом экспансионистской политики Франции в период так называемых «войн захватов» Людовика XIV.

(обратно)

261

…в 1668 году ему доверили завоевать Франш-Конте… — В ходе Деволюционной войны принц Конде был вновь, после многолетней опалы, призван королем к военному командованию и в феврале 1668 г. в течение двух недель овладел испанской провинцией Франш-Конте.

(обратно)

262

Шантийи — замок семейства Монморанси-Конде под Парижем, в живописной долине р. Нонет (современный французский департамент У аз). Принадлежал Великому Конде, который в течение нескольких лет своей опалы жил в нем. В настоящее время в Шантийи располагается Музей Конде.

(обратно)

263

…Его Величество, посылая войска в Венгрию… — В 1663 г. Рейнский союз (лига союзных Франции германских князей, созданная по инициативе кардинала Мазарини) решил направить на помощь Империи, боровшейся с турками, войско в составе 6 тыс. человек под раздельным командованием графа де Колиньи и архиепископа-курфюрста Майнцского.

(обратно)

264

…его родственнику графу де Колиньи… — Куртиль путает: родственниками принца Конде (через предков его матери, Шарлотты де Монморанси) была другая ветвь рода Колиньи — Колиньи-Шатийоны, а не Колиньи-Салиньи, к которой принадлежал граф де Колиньи.

(обратно)

265

Когда Король раздавал голубые ленты — в 1660 году… — 31 декабря 1661 г. Это было одно из самых массовых производств в кавалеры Ордена Святого Духа (63 человека).

(обратно)

266

Тяжелая конница (gens d’armes) — тяжеловооруженная кавалерия. Здесь: одна из гвардейских рот принца Конде.

(обратно)

267

…это безрассудство в дальнейшем стоило жизни ему и многим достойным людям. — Имеется в виду эпизод, произошедший в начале Голландской войны, при переправе французской армии через Рейн. Голландские солдаты на другом берегу, видя, что противник превосходит их по численности, готовились сдаться, но герцог де Лонгвиль призвал не щадить их и был убит во время завязавшейся перестрелки; его дядя принц Конде был ранен в руку.

(обратно)

268

Рейнберг — один из прирейнских укрепленных городов, занятых французской армией летом 1672 г., во время наступления на Нидерланды.

(обратно)

269

Эйссел — река в Германии и Нидерландах, правый рукав Рейна.

(обратно)

270

Дусбург — укрепленный город в нидерландской провинции Гелдерланд, на реке Эйссел. В 1672 г., во время Голландской войны, был взят французским полководцем и знаменитым военным инженером Вобаном.

(обратно)

271

Было в нем еще и нечто женственное… — Филипп, герцог Орлеанский, брат Людовика XIV, по утверждению современников, отличался гомосексуальными наклонностями, был приверженцем свободы нравов и носил экстравагантные наряды.

(обратно)

272

…вместе с графом де Гишем… отправился поджигать большой неприятельский корабль, — но… вовсе не из храбрости, а скорее из желания подстрекнуть остальных. — Подобные подвиги были вполне в духе графа де Гиша. Последний из них стал причиной его смерти. Осенью 1673 г. де Гишу было поручено сопровождать с особым отрядом большой обоз, отправленный в Германию. 22 ноября де Гиш был захвачен австрийским фельдмаршалом Монтекукколи, причем весь отряд, сопровождавший обоз, был уничтожен. Событие это так подействовало на де Гиша, что он умер семь дней спустя в Кройцнахе.

(обратно)

273

…в следующем году, при осаде Маастрихта… — Голландскую крепость Маастрихт французы осаждали с 13 по 26 июня 1673 г. При осаде Маастрихта 25 июня погиб капитан-лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян.

(обратно)

274

Бригадный генерал (maréchal de camp) — младшая из генеральских должностей в армии старой Франции; примерно соответствует чину генерал-майора или бригадного генерала в современных армиях.

(обратно)

275

…вручил ее графу де Монброну… который… командовал второй ротой мушкетеров. — Вторая рота мушкетеров гвардии, в дополнение к первой, возглавлявшейся Тревилем, затем герцогом де Невером и, наконец, д’Артаньяном, была сформирована из пешей гвардии кардинала Мазарини, который подарил эту роту королю по случаю его свадьбы в 1660 г. Вокруг данного подразделения разгорелись нешуточные страсти: маркиз де Молеврие, брат всемогущего министра Кольбера, полагаясь на влияние последнего, с полным основанием надеялся, что получит командование над обеими элитными гвардейскими частями, опередив лейтенанта д’Артаньяна, которому симпатизировал король. Первая, «старшая», рота по-прежнему считалась лучшей. Вторая рота не оправдала надежд короля в военных действиях, и Кольбер-Молеврие возглавил ее лишь в 1663 г., когда опозоренный граф де Марсак, первый командир (капитан-лейтенант) этой роты, продал ему капитанский патент. (В «Мемуарах господина д’Артаньяна» Куртиль утверждает, что Кольбер-Молеврие стал капитаном после смерти Марсака.) В следующем году король распустил вторую роту, но позже воссоздал ее вновь во главе с Кольбером-Молеврие (капитан-лейтенантом) и Монброном (лейтенантом). Впоследствии маркиз де Монброн занял место своего командира. В 1673 г. «La Gazette» называет маркиза де Монброна «полковником Полка Короля и капитаном второй роты королевских мушкетеров». Возможно, именно судьба Монброна, известного военного, и вдохновила Куртиля де Сандра на создание очередного апокрифа — «Мемуаров г-на маркиза де Монбрюна» (1701) (см.: Courtilz Montbrun 1701).

(обратно)

276

…женщину по имени маркиза де Курводон… — Речь, возможно, идет о Сент де Кермакер; она изображена авантюристкой и в апокрифе Куртиля «Мемуары г-жи маркизы де Френ» (см.: Courtilz Frêne 1701).

(обратно)

277

Осада Дусбурга, роковая для Мартине, стоила жизни еще двоим людям, которые по именам, как и он, были сродни животным… — «Martinet» в переводе с французского — «стриж», «ciron» — «клещ», a «souris» — «мышь». После взятия Дусбурга во французской армии ходила шутка, что этот город стоил королю стрижа и мыши.

(обратно)

278

Нимвеген (Неймеген) — город в нидерландской провинции Гелдерланд, в июне 1672 г. оккупирован французами; в 1678–1679 гг. — место проведения международных конгрессов, посвященных завершению Голландской войны и подписанию комплекса мирных договоров (Нимвегенский мир).

(обратно)

279

Великий пенсионарий Голландии. — Должность пенсионария в провинциях Нидерландов в XVII в. по своему значению могла быть приравнена к посту премьер-министра или государственного секретаря. Пенсионарий Голландии, богатейшей и наиболее влиятельной из нидерландских провинций, назывался великим пенсионарием. В данном случае речь идет о Яне де Витте (1625–1672), политическом лидере Нидерландов — ставленнике голландской торговой олигархии, противившейся монархическим устремлениям Оранской династии.

(обратно)

280

…принц Оранский… предложил своему дяде маркграфу Бранденбургскому объединить силы против общей опасности. — Вильгельм III, принц Оранский, ставший впоследствии королем Англии, был сыном Вильгельма II, принца Оранского (брата Луизы Генриетты Оранской, первой супруги курфюрста Фридриха Вильгельма, курфюрста Бранденбургского), и Марии Генриетты Стюарт (старшей дочери английского короля Карла I). Курфюрст Бранденбургский вмешался в Голландскую войну, поощряемый субсидиями Нидерландов, из опасения утратить свои прирейнские владения, которые французы использовали как плацдарм для нападения на республику Соединенных провинций.

(обратно)

281

…занимая подряд земли одного и другого… — Путь Рейнской армии Людовика XIV в Нидерланды пролегал через герцогство Клеве — наследственные владения курфюрста Бранденбургского.

(обратно)

282

Арнгейм — город в Нидерландах, на Рейне; в ходе Голландской войны был занят французами. Ныне — административный центр нидерландской провинции Гелдерланд.

(обратно)

283

Fructus belli (лат. «плод [итог] войны») — фразеологизм классической латыни, нередко фигурировавший в названиях произведений литературы и изобразительного искусства Нового времени. Так назывались, к примеру, серия картин-гобеленов, изготовленных в середине XVI в. в Италии по приказу князя Ферранте Гонзага, а также дидактико-философское сочинение польского иезуита Венцеслава Швертфера «Fructus belli contra Deum suscepti…» («Итог войны, направленной против Бога…», 1650).

(обратно)

284

…они же не только разорвали заключенный прежде мирный договор, но и расправились со своим главным министром, заподозренным в сговоре с нами. — Условия прелиминарного мирного договора, кабального для республики Соединенных провинций, были выработаны летом 1672 г. в Амеронгене под Утрехтом, однако сторонники Вильгельма Оранского отказались их признавать, обвинив правящую купеческую олигархию Голландии в потворстве французской политике захватов. 20 августа 1672 г. в Гааге подстрекаемая оранжистами толпа устроила кровавый самосуд над великим пенсионарием Яном де Виттом и его братом Корнелисом.

(обратно)

285

Курфюрст — титул в Священной Римской империи, принадлежавший семи (затем восьми и девяти) светским и духовным князьям, обладавшим прерогативой избирать императора.

(обратно)

286

Неккар — река в Западной Германии, правый приток Рейна.

(обратно)

287

Вимпфен (Бад-Вимпфен) — город в Юго-Западной Германии, федеральная земля Баден-Вюртемберг.

(обратно)

288

…не иначе, как это мошенничество казначея, — должно быть, он наживается, получая хорошую монету, а затем обменивая ее на низкопробную. — Во время войны из-за дефицита средств происходило замещение полновесных золотых монет серебряными такой же номинальной стоимости; из-за недоверия населения к новой монете ее курс по отношению к золоту снижался, что служило почвой для разнообразных финансовых спекуляций.

(обратно)

289

Майн — река в Германии, правый приток Рейна.

(обратно)

290

…маркграф первым стал заискивать и мирного договора… — Поход курфюрста Бранденбургского на выручку Нидерландов окончился неудачей и французской оккупацией владений Гогенцоллернов на Рейне. Курфюрст был вынужден выйти из войны и подписать с Францией относительно выгодный для себя мирный договор в Фоссеме (6 июня 1673 г.).

(обратно)

291

Бельфор — город в исторической области Франш-Конте (административный центр современного французского департамента Территория Бельфор). Во время Тридцатилетней войны перешел к французам, был основательно укреплен Вобаном.

(обратно)

292

«Скандальная хроника» (La chronique scandaleuse) — название альманаха, издававшегося во Франции в XVII–XVIII вв.

(обратно)

293

Нанси — город в современном французском департаменте Мёрт-и-Мозель, на р. Мозель; столица прежнего Лотарингского герцогства.

(обратно)

294

…пять ромбов, служившие гербом. — «В лазоревом поле пять серебряных ромбов» — герб дома Сентерр, к которому принадлежал маршал де Ла Ферте.

(обратно)

295

Кораблю на якоре парус не нужен… — Игра слов: якорь по-французски — «ancre», парус — «voile»; скрытый смысл: тот, кто близок с д’Анкром, не нуждается в вуали, т. е. ничего не стыдится.

(обратно)

296

…мы заключили мир с Бранденбургом… — 6 июня 1673 г. См. также примеч. 286 /В файле — комментарий № 290 — прим. верст./.

(обратно)

297

…в Германии все же занялся огонь, жар которого нам вскоре суждено было почувствовать. — Курфюрст Бранденбургский после своего неудачного похода на Рейн и заключения Фоссемского мира (см. примеч. 286 /В файле — комментарий № 290 — прим. верст./) был одним из главных инициаторов возобновления антифранцузской коалиции. Уже в августе 1673 г. император Леопольд, согласившись с его доводами, обратился к имперским чинам с воззванием дать отпор французской агрессии. Антифранцузские силы заручились финансовой поддержкой республики Соединенных провинций, и для похода на Рейн была набрана большая армия. В 1674 г. вслед за императором войну Франции объявила Испания. Имперские войска вторглись во французский Эльзас, оборона которого была поручена маршалу де Тюренну, располагавшему куда меньшими силами. В 1675 г., чтобы вывести курфюрста Бранденбургского из войны на Рейне, французские дипломаты побудили Швецию напасть на его наследственные земли. Курфюрст был вынужден возвратиться со своей армией обратно и нанес шведам поражение при городке Фербеллин (18 июня 1675 г.). Искусная дипломатия и успешные действия французских полководцев обеспечили Людовику XIV преобладание и последующую победу в Голландской войне.

(обратно)

298

Герцоги Брауншвейгские — правители группы территориальных княжеств (герцогств) в Германии (историческая область Нижняя Саксония). В апреле 1674 г. герцоги Брауншвейга — Люнебурга (кроме Иоганна Фридриха Ганноверского, не пожелавшего нарушать оборонительный пакт с Людовиком XIV) присоединились к антифранцузской коалиции.

(обратно)

299

Епископства — лотарингские анклавы Мец, Туль и Верден, де-факто принадлежавшие Франции еще с середины XVI в., но формально перешедшие под ее власть лишь по итогам Вестфальского мира в 1648 г.

(обратно)

300

Мец — город в исторической Лотарингии при слиянии рек Мозель и Сей, центр прежнего одноименного епископства, ныне — административный центр французского департамента Мозель.

(обратно)

301

Верден — город в исторической Лотарингии, центр прежнего Верденского епископства; находится в современном французском департаменте Мёз.

(обратно)

302

…отнять у нас Шарлеруа, уже осаждавшийся голландской армией. — В ходе Голландской войны испанцы выступали союзниками республики Соединенных провинций. Объединенные испано-голландские силы в начале 1674 г. пытались овладеть городом Шарлеруа в Геннегау, перешедшим к Франции по итогам Деволюционной войны.

(обратно)

303

…она должна была начаться в Эльзасе… — К лету 1674 г. в Германии сложилась антифранцузская коалиция, объединенные силы которой во главе с курфюрстом Бранденбургским и герцогом де Бурнонвилем начали наступление на французский Эльзас, оборонявшийся Тюренном.

(обратно)

304

Хагенау (Агно) — вольный имперский город на территории Эльзаса, вошедший в состав Франции по итогам Вестфальского мира (ныне французский департамент Нижний Рейн). Был укреплен Тюренном в ожидании вторжения имперской армии, а в 1677 г. сожжен французскими войсками генерала де Монклера в наказание за непокорность горожан.

(обратно)

305

Цаберн (Саверн) — укрепленный город в прежнем французском Эльзасе (современный французский департамент Нижний Рейн). В ходе Голландской войны окрестности Цаберна, защищавшего стратегически важные перевалы через Вогезы, не раз становились театром военных действий.

(обратно)

306

Брейзах — мощная крепость на Верхнем Рейне, наряду с Филипсбургом — один из французских форпостов в Германии.

(обратно)

307

Англичане, первоначально наши союзники, бросили нас с неприятелем один на один, и английский король объявил, будто не может поступить иначе, — мол, его обязывают к тому государственные интересы. — В феврале 1674 г. истощенная и раздираемая политическим кризисом Англия подписала Вестминстерский договор, завершивший третью Англо-голландскую войну, и вышла из числа союзников Франции в Голландской войне.

(обратно)

308

…давно низвергнутый герцог мог воспользоваться благоприятным случаем для возвращения. — Герцог Карл IV Лотарингский участвовал в Голландской войне на стороне имперцев и вынашивал планы вернуть себе наследственные владения с помощью сил союзников.

(обратно)

309

Битва при Сен-Готтхарде. — 1 августа 1664 г. в сражении при местечке Сен-Готтхард в верховьях реки Рабы, на границе Венгрии и наследственных австрийских владений объединенные силы христианских государств во главе с Раймундо Монтекукколи нанесли тяжелое поражение туркам, приостановившее их натиск на Центральную Европу.

(обратно)

310

Филипсбург (до 1632 г. — Уденхейм) — город в Германии, на Верхнем Рейне (современная земля Баден-Вюртемберг), в 1644 г. занят французами, перешел к Франции по итогам Вестфальского мира, однако в ходе последующих войн возвращен Германии (в 1697 г.).

(обратно)

311

…господина де Пиллуа, бригадира кавалерии… — О бригадире Пиллуа и проявленном им самовольстве рассказывается в книге «La Conduite de Mars, nécessaire à tous ceux qui font profession des armes» (cm.: Buisson 1693: 69–70).

(обратно)

312

Хомбург (Бад-Хомбург) — город в современной германской федеральной земле Гессен, центр прежнего территориального княжества (ландграфства) Гессен-Гомбург.

(обратно)

313

…в бою при Энсхейме… — Энсхейм — прежняя деревня в окрестностях Страсбурга (ныне на этом месте международный аэропорт), где 14 октября 1674 г. виконт Тюренн дал имперцам сражение, задержавшее их наступление в Эльзасе.

(обратно)

314

Сен-Дизье — город на востоке Франции, в современном французском департаменте Шампань — Арденны.

(обратно)

315

Полк Гассиона — кавалерийский полк, владельцем которого был маршал де Гассион и который долгое время носил его имя; был сокращен до одной роты, фактически распущен, в 1658 г., накануне подписания Пиренейского мира, однако, по некоторым данным, был восстановлен незадолго до начала Голландской войны в пользу одного из племянников маршала де Гассиона.

(обратно)

316

Микелеты (исп. miqueletes, фр. miquelets) — участники крестьянских партизанских отрядов, действовавших в горах Каталонии; во время Голландской войны и последовавшей за ней войны Аугсбургской лиги нанимались на службу то к испанским, то к французским военным властям.

(обратно)

317

Вексен — историческая область на северо-востоке Франции, ныне — в составе французских департаментов Долина Уазы, Ивелин, Уаз, Эр и Приморская Сена.

(обратно)

318

Тяжелая кавалерия. — Речь идет о так называемых жандармах лейб-гвардии короля (gendarmes de la garde du roi) — гвардейской кавалерийской части (роте) в составе военного дома короля Франции; номинальным капитаном этой роты являлся сам король. См. также примеч. 262 /В файле — комментарий № 266 — прим. верст./.

(обратно)

319

Грамота о назначении компенсационных выплат за должность (brevet de retenue) — королевская грамота, гарантировавшая владельцу ненаследственной должности выплату ее стоимости преемником.

(обратно)

320

…господин д’Юмьер не пошевелил и пальцем, объяснив, что… не хочет огорчать Короля, — ведь, если Его Величество пожелает помочь, то ему придется изыскать эту сумму в казне. — В «Дневнике» маркиза де Данжо за 7 сентября 1694 г. говорится о том, что маршал д’Юмьер всегда утверждал, что король должен ему 20 тыс. франков (которые маршал одолжил покойному Л’Арбусту), так как компенсация за должность не была выплачена после кончины Л’Арбуста и это был единственный такой случай (см.: Dangeau 1854–1860/5: 74). А в записи от 14 сентября Данжо упоминает, что король распорядился о выплате наследникам маршала д’Юмьера суммы, одолженной тем Л’Арбусту, включая проценты, и общая сумма таких выплат составила 55 тыс. франков (см.: Ibid.: 78).

(обратно)

321

…он дал четыре сражения… — Победоносные или тактически выгодные для французов битвы при Зинцхейме в Пфальце (16 июня 1674 г.), Энсхейме (4 октября 1674 г.), Мюльхаузене (29 декабря 1674 г.) и Тюркхейме (5 января 1675 г.) в Эльзасе. Во время осенне-зимней кампании 1674–1675 гг. Тюренну удалось добиться отступления превосходящих сил антифранцузской коалиции из Эльзаса.

(обратно)

322

Король самолично завоевал Франш-Конте… — В 1674 г. произошло так называемое второе завоевание французами провинции Франш-Конте (графства, административно входившего в состав Испанских Нидерландов) — завоевание, которым номинально руководил Людовик XIV, присутствовавший на театре военных действий.

(обратно)

323

Ауденарде — город в прежних Испанских Нидерландах (современная бельгайская провинция Восточная Фландрия). Полагая, что французы серьезно ослаблены в результате сражения при Сенефе, стадхаудер Испанских Нидерландов граф де Монтеррей решил захватить Ауденарде, но французским войскам во главе с Вобаном удалось удержать город. По Нимвегенскому миру 1678 г. Ауденарде был возвращен испанцам.

(обратно)

324

…маркиз Грана… похитил из Кёльна князя Вильгельма Фюрстенберга… и это расстроило переговоры, ведшиеся во благо христианского мира. — Вильгельм Фюрстенберг, представлявший на мирной конференции в Кёльне архиепископа-курфюрста Кёльнского (и — шире — интересы профранцузски ориентированной партии в Германии), был захвачен австрийскими военными из полка маркиза Граны 14 февраля 1674 г. Приказ об аресте и интернировании Фюрстенберга отдал император Леопольд I, стремившийся сорвать выгодные для Франции переговоры о мире. Он добился своего: Людовик XIV воспринял демонстративное посягательство на дипломатического представителя союзного ему государства как личное оскорбление и отозвал французских дипломатов (герцога де Шона, Баррийона и Оноре Куртена) с Кёльнской мирной конференции. Переговоры были свернуты и возобновились только год спустя, а мир был заключен лишь в 1678 г. (см. примеч. 342 /В файле — комментарий № 346 — прим. верст./). Первоначально осужденный на смертную казнь, Фюрстенберг был помилован благодаря вмешательству Папы Римского, но провел несколько лет в тюрьме.

(обратно)

325

Нёйштадт (точнее, Винер-Нёйштадт) — город в Нижней Австрии.

(обратно)

326

Нунций — дипломатический представитель Папы Римского при иностранных дворах и правительствах.

(обратно)

327

Императрица. — Судя по хронологии событий, имеется в виду Клавдия-Фелицитас Австрийская (1653–1676), вторая супруга (с 1673 г.) императора Леопольда, однако она практически не принимала участия в политической жизни и не могла повлиять на опалу князя Лобковица. Происпанская, враждебная Лобковицу, партия при императорском дворе группировалась вокруг первой жены Леопольда Маргариты-Терезы (1651–1673).

(обратно)

328

Куртенэ — город в современном французском департаменте Луарэ.

(обратно)

329

…у принца Карла, нынешнего герцога Лотарингского. — То есть у Карла V, номинального герцога Лотарингского.

(обратно)

330

Бар-сюр-Сен — город в Восточной Франции (Шампань — Арденны) (современный французский департамент Об).

(обратно)

331

…многоопытный полководец… и у немцев был тоже такой… — Подразумевается Раймундо, граф Монтекукколи (1609–1680), генералиссимус имперской армии, прославленный полководец и теоретик военного искусства, выступавший противником Тюренна в ходе Голландской войны; автор известных мемуаров о военном деле.

(обратно)

332

…господин де Тюренн… внезапно был убит выстрелом из пушки… — Тюренн погиб во время рекогносцировки 27 июля 1675 г., накануне сражения с имперцами Монтекукколи при Засбахе на Рейне.

(обратно)

333

…из-за оплошности господина де Сент-Илера, генерал-лейтенанта артиллерии… когда господин де Тюренн взял его с собой, чтобы определить место, где установить нашу батарею, тот додумался надеть красный плащ. — Об оплошности Сент-Илера с плащом источники не сообщают, однако нижеследующий эпизод часто пересказывается в мемуарной литературе: когда сын Сент-Илера, рыдая, бросился к раненому отцу, тот сказал ему, подразумевая Тюренна: «Оплакивать надо не меня, а этого великого человека». Эту сцену, в частности, описал Вольтер в «Веке Людовика XIV», посвятив целую главу смерти маршала и заметив, что «при монархическом правлении, когда все заняты только личными интересами, редко скорбят о тех, кто погиб за родину; Тюренна же оплакивали и солдаты, и народ» (Siècle de Louis XIV 1874: Ch. XII). В воспоминаниях также приводится и такая фраза самого Тюренна: «Дайте мне тридцать тысяч опытных солдат, пусть Шамле отвечает за разбивку лагеря, Сент-Илер — за артиллерию, Жакье — за продовольствие, и тогда нет такой силы, которую бы я не одолел» (цит. по: Legendre 1863: 135–136. Пер. В. Д. Алташиной).

(обратно)

334

…глубокое горе, охватившее войска из-за трагического случая. — О том, что гибель Тюренна, одного из наиболее выдающихся военачальников своего времени, огорчила не только его друзей и солдат, но и самого короля, Куртиль говорит и в романе «Жизнь виконта де Тюренна»: рассказчик Бюиссон, якобы прослуживший под началом Тюренна много лет, отмечает те же качества этого человека, что и L. С. D. R.: великодушие и снисходительность, умение прощать, поистине отеческое отношение к солдатам и слугам, благородство и высокие нравственные достоинства.

(обратно)

335

Вальштадт — старинный город в Прирейнской Германии, федеральная земля Баден-Вюртемберг (ныне — в городской черте г. Мангейма). В 1674–1675 гг., когда Тюренн оккупировал Рейнский Пфальц, город сильно пострадал от французских войск.

(обратно)

336

Битва при Касселе — одно из наиболее важных сражений Голландской войны. Состоялась 11 апреля 1677 г. во Фландрии, возле небольшого городка Кассель (ныне французский департамент Нор), между голландскими войсками во главе с Вильгельмом III Оранским и французскими, которыми командовал герцог Филипп Орлеанский; завершилась крупной победой французов. По итогам Нимвегенского мира Кассель вошел в состав французских владений. Упоминание битвы при Касселе в разговоре L. С. D. R. с маркизом д’Юкселем, случившемся «несколькими днями позже» событий, которые, судя по хронологии изложения, имели место в 1675 г., — очевидный анахронизм: L. С. D. R., судя по его же собственным словам, покинул действующую армию вскоре после гибели Тюренна.

(обратно)

337

…немецкий язык, на котором я говорю почти так же хорошо, как и на своем родном. — Признание L. С. D. R., что он превосходно говорит по-немецки, довольно странно, так как всю сознательную жизнь, как явствует из текста, он прожил во Франции, а его тайные иностранные миссии во время службы у кардиналов Ришельё и Мазарини требовали, скорее, знания английского, фламандского и валлонского языков. В начале повествования герой сообщает, что выучил каталанский язык. Можно допустить, впрочем, что немецкому он научился еще в детстве, когда странствовал с цыганами и мог основательно попрактиковаться в нем, находясь в ходе войны в Германии на должности адъютанта у Тюренна.

(обратно)

338

…тогда бы… город… не был низведен до того плачевного состояния, в каком пребывает ныне. — В мае 1684 г. Генуя, оказывавшая покровительство алжирским пиратам, которые наносили ущерб французской торговле на Средиземном море, подверглась жестокой бомбардировке французским флотом под командованием Сеньелэ и Дюкена. Упоминание о бомбардировке Генуи — свидетельство того, что L. С. D. R. здравствовал еще, по крайней мере, в середине 1684 г.

(обратно)

339

Ораторианцы (oratoriens) — основанное в 1558 г. религиозное католическое общество (общество апостольской жизни), объединявшее как духовных лиц, так и мирян.

(обратно)

340

…под Триром, где маршал де Креки потерпел тяжелое поражение… — Франсуа де Креки, выступив на помощь городу Триру, осажденному имперцами, был разгромлен Карлом Лотарингским на реке Саар и, окруженный при отступлении возле Трира, сдался в плен (сентябрь 1675 г.). Трир — крупный город в Германии, административный центр прежнего одноименного территориального княжества (архиепископства-курфюршества) (ныне в составе германской федеральной земли Рейнланд-Пфальц).

(обратно)

341

…несчастный случай с трирским губернатором Виньори. — Пьер де Рено (Реньо), граф де Виньори, губернатор Трира, погиб при падении с лошади.

(обратно)

342

Доктор Жонке — Дени Жонке, известный в свое время врач и ботаник, автор каталога растений (1659) и справочника по лекарственным растениям (1663). Однако Жонке умер в сентябре 1671 г., еще до начала Голландской войны, a L. С. D. R., если следовать хронологическим указаниям Куртиля, вернулся во Францию не ранее конца 1675-го и «в течение четырех лет <…> вел размеренный образ жизни», так что болезнь могла поразить его примерно в 1679–1680 гг. Как бы то ни было, эти временные указания вполне коррелируют с предполагаемой датой его рождения.

(обратно)

343

…человек, которому шел семьдесят первый год… — Еще одна хронологическая привязка, относительно точно свидетельствующая о дате рождения L. С. D. R., — 1608 или 1609 г.

(обратно)

344

Гелдерн — историческая область в Нидерландах и Германии, прежнее феодальное владение (графство, затем герцогство) в составе Священной Римской империи. Ныне территория Гелдерна — в составе нидерландских провинций Гелдерланд и Лимбург, а также немецкой федеральной земли Северный Рейн — Вестфалия.

(обратно)

345

Рурмонд — старинный город в Нидерландах на восточном берегу реки Маас, современная нидерландская провинция Лимбург.

(обратно)

346

…мирным договором, подписанным в Нимвегене. — Комплекс мирных договоров между участниками Голландской войны был заключен в Нимвегене в 1678–1679 гг.

(обратно)

347

…Люксембург остается в руках испанцев… — Основная часть герцогства Люксембург, входившего в состав Испанских Нидерландов, по итогам Нимвегенского мира осталась под испанским владычеством, а Францией была захвачена лишь в 1690 г.

(обратно)

348

Аалст (Алост) — город в Испанских Нидерландах на р. Дендер (современная бельгийская провинция Восточная Фландрия). По Ахенскому миру 1668 г., завершившему Деволюционную войну, перешел к Франции; оставался под властью французской короны до 1706 г.

(обратно)

349

Куртре (Кортрейк) — город в Испанских Нидерландах (современная бельгийская провинция Западная Фландрия). По Ахенскому миру 1668 г. перешел к Франции, по Нимвегенскому миру (см. примеч. 274 /В файле — комментарий № 278 — прим. верст./) был возвращен в состав Испанских Нидерландов.

(обратно)

350

Король… осадил Люксембург. — Речь идет о блокаде Люксембурга, начатой в июле 1681 г.

(обратно)

351

Бальяж — область (обычно город с округой), управлявшаяся бальи — особым чиновником короля или местного феодала. В XVI–XVII вв., после утраты бальи первоначальных судебных и военных функций, бальяж во французском языке — синоним административного округа.

(обратно)

352

…губернатор… — Губернатором Люксембурга был в тот момент принц де Шимэ.

(обратно)

353

Кобленц — город в Западной Германии (современная федеральная земля Рейнланд-Пфальц).

(обратно)

354

Главный распорядитель двора (grand maître de France) — одна из высших должностей при французском дворе, восходящая по своему происхождению к должности франкского майор дома. Главный распорядитель двора возглавлял комплекс учреждений королевского дома (maison du roi). В 1660–1685 гг. эту должность занимал Анри-Жюль де Бурбон (1643–1709), герцог Энгиенский, сын Великого Конде.

(обратно)

355

…господин де Ла Тур, муж ее дочери… — Речь идет о Марии Франсуазе Элизабет де Л’Опиталь и ее муже Антуане Филибере де Торси (1648–1721), сеньоре де Ла Туре, бароне д’Эгревиле, секунд-лейтенанте роты гвардейской легкой кавалерии, впоследствии — бригадном генерале. Их брак был заключен в феврале 1680 г., так что описываемые события могли иметь место до 1682 г., когда герцогиня де Витри ушла в монастырь.

(обратно)

356

…я передал ей, как явился к одному герцогу… — То есть к главному распорядителю двора герцогу Энгиенскому.

(обратно)

357

…дабы облагодетельствовать своего конюшего в ущерб единственной дочери. — На самом деле, у герцогини де Витри было еще трое детей: старший сын погиб во время Голландской войны, второй умер молодым, а младшая дочь, Мари Франсуаза, в 1695 г. вышла замуж за фламандского дворянина Антона ван Даля.

(обратно)

358

Маршальский суд (суд маршалов Франции) — учрежденная Людовиком XIV высшая ассамблея для разрешения дел, касавшихся дворянской чести.

(обратно)

359

…разделил бы участь принца Конде при осаде Лериды. — Имеется в виду вторая осада каталонского города Лерида французской армией во время Тридцатилетней войны (май 1647 г.). Принц Конде действовал неудачно и был вынужден отвести свои войска.

(обратно)

360

…забыл о судьбе графа д’Аркура, битого в предшествующем году… — Первую осаду Лериды предпринял осенью 1646 г. граф д’Аркур, тогдашний французский наместник Каталонии. 22 ноября из-за стойкого сопротивления осажденных, предпринимавших частые вылазки, он отступил.

(обратно)

361

…происходил из семьи, давшей стольких смельчаков… — Из семейства Аренберг.

(обратно)

362

Если бы они выступили против нас… — К концу Голландской войны (1672–1678 гг.) действительно возникла угроза вступления Англии в союз держав, воевавших с Францией. Вильгельм III, принц Оранский, стадхаудер Нидерландов, женился на Марии Стюарт, дочери будущего короля Англии Иакова II, а английский парламент был настроен враждебно по отношению к Франции. Захватив Гент и Ипр в марте 1678 г. Людовик XIV предотвратил переход Англии на сторону противника и укрепил свои позиции на переговорах по заключению Нимвегенского мира (см. примеч. 274 /В файле — комментарий № 278 — прим. верст./).

(обратно)

363

…почему была снята осада Люксембурга… — Блокада была снята 1 апреля 1682 г., когда во Францию дошли известия о скором нападении турок на Венгрию. В 1682–1684 гг. осада города возобновлялась несколько раз, пока наконец он не пал 4 июня 1684 г.

(обратно)

364

Полишинель (Polichinelle) — персонаж французского театра марионеток, прототип русского Петрушки, не умеющий хранить секреты (отсюда выражение «секрет Полишинеля»).

(обратно)

365

Берг — город в пределах исторической Фландрии (современный французский департамент Нор). Был присоединен к Франции по окончании Деволюционной войны.

(обратно)

366

…упразднении монет в четыре су, а также су с признаком… — Очевидно, имеется в виду одна из реформ Кольбера, направленная на укрепление национальной валюты, — изъятие из обращения мелкой иностранной монеты, главным образом испанской, служившей объектом финансовых спекуляций.

(обратно)

367

Прево (prévôt, от лат. praepositus — начальник) — в феодальной Франции королевский чиновник, обладавший судебной властью на вверенной ему территории.

(обратно)

368

Улица Мортеллери — ныне улица Ратуши, сейчас располагается в 4-м округе Парижа (центр), параллельно одноименной набережной.

(обратно)

369

…в одном деле, которое… Ведо де Гранмон затеял против некой дамы… — Речь идет о советнике Парижского парламента Ведо де Гранмоне. История, которую рассказывает далее L. С. D. R., основана на реальных событиях. Громкое судебное разбирательство с Шарлем Эрве, старейшиной Парижского парламента, из-за браконьерской рыбалки завершилось для Ведо де Гранмона плачевно: он был обвинен в подлоге дворянского звания, лишен постов, подвергся изгнанию, тюремному заключению в крепости Пьер-Ансиз и, дотоле очень богатый, оказался совершенно разорен. Вражду этих двух парламентариев описывает и Лабрюйер в своих «Характерах»:

Г. (Гранмон. — В.А.) и Э. (Эрве. — В.А.) оба живут вдали от больших городов, вдали от общества; они соседи, у них смежные поместья. Казалось бы, боязнь одиночества и желание встречаться с себе подобными должны были бы связать их дружбой; однако они повздорили из-за совершеннейшего пустяка и теперь ненавидят друг друга такой лютой ненавистью, что она, несомненно, будет передаваться из поколения в поколение. Между тем даже родственники, даже братья никогда еще не ссорились из-за такой безделицы.

Лабрюйер 1964: 113 (обратно)

370

…моего родственника — одного дворянина по имени Мере. — Учитывая стремление Куртиля к вплетению в канву вымышленного повествования имен реальных и широко известных в свое время исторических лиц, вполне вероятно, что подразумевается Антуан Гомбо (1607–1684), прозванный по своему литературному псевдониму шевалье де Мере, — популярный салонный писатель, автор назидательных сочинений «Порядочный человек» и «Рассуждения об истинной порядочности», математик-любитель, один из «отцов» теории вероятности, друг Паскаля. Впрочем, Гомбо не был дворянином, и его родственные отношения с L. С. D. R., неизменно подчеркивающим свое дворянское происхождение, вызывают известные сомнения.

(обратно)

371

…отстоять свои права перед известным ростовщиком Доманшеном… — Имя Саломона Доманшена не раз встречается в судебных документах второй половины XVII в.; так, в 1694 г. были опубликованы материалы процесса Жанны Эрве, вдовы Пьера Тапа, против Саломона Доманшена, «известного ростовщика и поддельщика документов». Следовательно, история о мошенничестве, которую рассказывает Куртиль, вполне могла быть основана на реальных фактах, получивших общественный резонанс благодаря открытым судебным слушаниям.

(обратно)

372

…препровожден в тюрьму Шатонёф в Тимере… — Шатонёф-ан-Тимере — город в южной части Нормандии (современный французский департамент Эра-и-Луара).

(обратно)

373

…навестил господина де Шаро, жившего в Во-ле-Виконте… — Несомненно, имеется в виду уже упоминавшийся Луи де Бетюн, герцог де Шаро, по Куртилю — близкий знакомый L. С. D. R. еще с тех времен, когда тот служил кардиналу Ришельё (ниже пересказывается эпизод более чем сорокалетней давности). Однако в действительности герцог де Шаро, будучи почти ровесником куртилевского героя, умер еще в марте 1681 г., тогда как описываемые события отнесены, по крайней мере, на несколько лет позже. Во-ле-Виконт — усадьба-дворец в окрестностях Мелёна, в 55 км. к юго-востоку от Парижа; была построена в 1658–1661 гг. для Никола Фуке. Сын герцога де Шаро был женат на одной из дочерей Фуке.

(обратно)

374

…придворным слухам, нужно верить лишь наполовину? — Широко известный по мемуарам современников анекдот, персонажами которого, в зависимости от интерпретации, становились разные люди.

(обратно)

375

Я говорю о печальной истории мадемуазель де Герши, которая, забеременев от герцога де Витри… погубила себя, когда пыталась избавиться от плода. — Трагический случай с мадемуазель де Герши, которая скончалась от неудачного аборта в 1660 г., был широко известен среди современников. О нем впоследствии рассказал также Вольтер в «Веке Людовика XIV», ошибочно предположив, что сонет Эно «Выкидыш» был написан по этому поводу (см.: Siècle de Louis XIV 1874: Ch. 26).

(обратно)

376

…имя его не многим отличалось от одного слова, которое я здесь упоминать не стану… — Фамилия Vic созвучна слову «vit» — причинное место.

(обратно)

377

…виконта де Мелёна, которого чаще называли Л’Арбалест, ибо он принадлежал отнюдь не к той самой славной фамилии, из которой вышел один коннетабль и чьи потомки ныне — принцы д’Эпине… — История дома виконтов де Мелён из Иль-де-Франса восходит к X в.; Мелён д’Эпине — одна из династических линий этого дома, возникшая в XIV в.; ее потомки — наследственные коннетабли Фландрии. На одной из представительниц семейства Мелён был женат Робер де Фьен (ум. 1372), коннетабль Франции при короле Иоанне II Добром. К этому роду принадлежал, в частности, Гийом III де Мелён, принц д’Эпинуа (1588–1635), наследственный коннетабль Фландрии, сенешаль и главный бальи Эно (Геннегау). В 1552 г. часть прежнего виконтства Мелён была куплена Ги л’Арбалестом, президентом Счетной палаты Парижского парламента, и его потомки именовались виконтами Мелён де л’Арбалест.

(обратно)

378

…господа де Шатийон ничуть не родовитее его семейства. — Ирония автора: Шатийоны — один из наиболее древних дворянских родов Франции, восходивший еще к IX в.

(обратно)

379

…некоего Руля, поднявшего бунт в Виварэ… — Куртиль исказил фамилию: речь идет об антиналоговом мятеже, поднятом в провинции Лангедок Антуаном дю Руром, мелким дворянином из города Обена. Вспыхнувшие в апреле-мае 1670 г. народные волнения вскоре охватили земли области Виварэ и приобрели угрожающие масштабы — однако уже в июле были жестоко подавлены правительственными войсками. Антуан дю Рур был казнен, его тело выставили для устрашения на дороге в Ним, а голову повесили над воротами г. Обена. Любопытно, что в подавлении мятежа дю Рура принимали участие и лейб-гвардейские части так называемого военного дома короля Франции, в том числе и рота мушкетеров во главе с д’Артаньяном.

(обратно)

380

…граф де Кермено, который, по правде сказать, происходил не из тех краев, о чем довольно свидетельствовало его имя… — Старинный дворянский род Кермено происходил из Бретани, но о каком именно из его представителей идет речь, определенно сказать нельзя. В одном из писем, адресованных Бюсси-Рабютену (от 28 мая 1677 г.), говорится о том, что король «жестоко обошелся с дю Гаро» (BR 1857–1859/3: 259), а в примечаниях к выпущенному в XIX в. изданию корреспонденции Бюсси сказано, что маркиз дю Гаро де Кермено был капитаном тяжелой кавалерии королевы и заплатил в свое время за эту должность 100 тыс. экю кардиналу Мазарини. Он был разжалован за то, что не участвовал в сражении при Касселе (11 апреля 1677 г.), и за должность ему вернули только 50 тыс. ливров (см.: Ibid.: 260).

(обратно)

381

…насмешил меня рассказом о маркизе де Отфоре… — Речь, безусловно, идет о Франсуа, третьем маркизе де Отфоре, бывшем конюшем королевы Анны Австрийской: он действительно скончался без потомства в октябре 1680 г., и его наследником стал младший брат Жильбер (1612–1693), еще ранее вступивший в должность конюшего королевы. Их сестра, прежде чем выйти замуж за маршала де Шомберга, была возлюбленной Людовика XIII (см. примеч. 102 /В файле — комментарий № 106 — прим. верст./). Историческая хронология в данном случае соблюдена, так как ниже L. С. D. R. «вспоминает» о случае с маркизом де Отфором, относящемся к весне 1680 г.

(обратно)

382

…как говорил Мольер, надо уметь ладить с больными, в противном случае нельзя будет ими пользоваться. — Интерпретация первого монолога Аргана из комедии Мольера «Мнимый больной» (1673): герой, негодуя по поводу высокой стоимости снадобий аптекаря, восклицает: «Да, господин Флеран, однако недостаточно быть учтивым, надо также быть благоразумным и не драть шкуры с больных. <…> сделайте милость, господин Флеран: если вы так будете действовать, никто не захочет болеть…» (акт первый, сцена первая. Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник).

(обратно)

383

Это случилось во время поездки на бракосочетание господина Дофина… — Людовик (1661–1711), единственный сын короля Людовика XIV от брака с Марией-Терезой, вступил в брак 7 марта 1680 г. Один из его сыновей (Филипп V) унаследовал трон Испании, а внук (Людовик XV) — корону Франции после смерти Людовика XIV. Свадьба дофина Людовика — последнее историческое событие, упоминаемое в «Мемуарах M. L. С. D. R.»; дальнейшее повествование состоит только из вставных историй, переходящих одна в другую: можно предположить, что, по замыслу Куртиля, L. С. D. R. после 1680 г. уже удалился от света.

(обратно)

384

Один знакомый дворянин, имевший какие-то дела с президентом де Бретонвильером, написал мне с просьбой посетить последнего от его имени. Когда я пришел в роскошный дом президента на острове Нотр-Дам… — Особняк (отель) Бретонвильеров на стрелке острова Святого Людовика посреди Сены (а не на соседнем острове Сите, где находится собор Парижской Богоматери), был построен для Клода де Бретонвильера в 1637–1642 гг. по проекту Жана Андруэ де Серсо и отличался помпезной роскошью; над созданием интерьеров особняка трудились Симон Вуэ и Никола Пуссен. Отель был снесен в 1874 г. при строительстве моста Сюлли и бульвара Сен-Жермен, но память о нем сохранилась в названии улицы Бретонвильер.

(обратно)

385

Улица Мишеля Леконта. — Расположена в квартале Марэ в 3-м округе Парижа.

(обратно)

386

Невеста — Мария Анна Христина Баварская (1660–1690), дочь баварского курфюрста Фердинанда, одного из союзников Людовика XIV в Германии. В марте 1680 г. вышла замуж за дофина Людовика.

(обратно)

387

Сермез — город в исторической области Орлеанэ (современный французский департамент Луарэ).

(обратно)

388

Шалон (Шалон-ан-Шампань, прежний Шалон-на-Марне) — город в современном французском департаменте Марна.

(обратно)

389

Наставника Монсеньора, господина епископа Кондомского… — То есть Жака Бениня Боссюэ.

(обратно)

390

Виллер-Котре — город в Пикардии (нынешний французский департамент Эна), в 80 км. от Парижа. В этом городе родился Александр Дюма-отец.

(обратно)

391

…пост… — Имеется в виду Великий пост. В 1680 г. Пасха пришлась на 21 апреля.

(обратно)

392

…Король отправился туда, где он обычно жил. — До 1682 г. резиденцией Людовика XIV преимущественно был находящийся в 20 км. восточнее Парижа дворец Сен-Жермен-ан-Лэ, в котором он родился.

(обратно)

393

Санлис — город в исторической Пикардии, современный французский департамент Уаза, к северо-востоку от Парижа.

(обратно)

394

Вьенн — город на юго-востоке Франции, столица прежних владений графов (дофинов) Вьеннских — Дофинэ; впоследствии — в составе домена королей Франции. В настоящее время — территория французского департамента Изер.

(обратно)

395

…переговорил с господином епископом Баланса… — Баланс — главный город прежнего одноименного диоцеза, а впоследствии — герцогства Валантинуа на юго-востоке Франции; административный центр современного французского департамента Дром. Епископом Баланса в 1655–1687 гг. был Даниэль де Конак (1628–1708).

(обратно)

396

Пьемонтский полк — один из «старых» пехотных полков французской армии, создан в 1569 г., свое название получил в 1585 г.; во время Великой Французской революции переименован в Третий полк линейной пехоты.

(обратно)

397

Братство лазаристов — духовная мужская миссионерско-просветительская конгрегация (общество апостольской жизни), основанная св. Венсаном де Полем в 1617 г. и названная по монастырю Св. Лазаря в Париже; имела разветвленную территориальную организацию, централизованную по образцу старых монашеских орденов.

(обратно)

398

Авен — город в прежних Испанских Нидерландах; перешел к Франции по итогам Пиренейского мира; ныне — в составе французского департамента Нор-Па-де-Кале.

(обратно)

399

Мадайян. — Род Мадайянов из Гиени — один из наиболее древних и прославленных во Франции; первые исторические упоминания о нем относятся к XI в. Он был связан брачными узами со многими могущественными и знатными династиями, в том числе с домом Конде. Главной резиденцией Мадайянов был замок Монтатэр в Иль-де-Франсе — центр феодального владения, в котором они получили в дальнейшем титул маркизов. Исследованию истории этой семьи посвящена книга М. Кампаня «Histoire de la maison Madaillan du 1096 à 1900» (см.: Madaillan 1900). Сложно сказать, о ком именно из Мадайянов идет речь у Куртиля и к какому времени следует отнести рассказываемый им ниже эпизод с вызовом на дуэль (этот эпизод стал позднее сюжетом для распространенного анекдота). Дополнительные биографические, хронологические и исторические привязки в тексте отсутствуют. Каталонскую крепость Пучсерда французские войска в течение второй половины XVII в. осаждали дважды — в 1654 и 1678 гг., однако Пьемонтский полк, в котором служил Ривароль, не принимал участие в первой из этих осад. Если допустить, что ко времени ссоры соперник Ривароля не слишком отличался от него по возрасту (согласно традиции, действовавшей уже в XVI в., большая возрастная разница обязывала дуэлянтов к естественному уравниванию сил, вплоть до делегирования старшим из соперников участия в поединке третьему лицу), то куртилевским Мадайяном мог быть и Жан-Батист де Мадайян (до 1640 — ок. 1693), будущий губернатор Филиппвиля, военный теоретик, и Луи де Мадайян де Леспар (1628–1709), маркиз де Лассе, капитан-лейтенант гвардейской легкой кавалерии принца Конде, и даже Арман де Мадайян де Леспар (1652–1738) — известный литератор и придворный донжуан, который начал свою армейскую карьеру как адъютант Великого Конде, но не достиг больших высот.

(обратно)

400

…маркиз де Карман, полковник Лангедокского полка… — Непонятно, о ком идет речь, — вероятно, об одном из представителей старинной бретонской фамилии Карман, Керман или Кермаван (маркизы с 1612 г.). Лангедокский полк был основан в 1672 г. из кадров прежнего Королевского Руссильонского полка, однако маркиз де Карман, кем бы он ни был, никогда не командовал «лангедокцами»: в тот период, о котором идет речь в романе, командирами Лангедокского полка поочередно были Дювивье де Вилландезе (со времени основания полка до 1675 г.), маркиз д’Эссар (с 1675 по 1680 г.), Жан Ле Камю, маркиз де Пюзиньян (с 1680 по 1689 г.), и Антуан-Луи де Пардайян де Гондрен, маркиз д’Антен (с 1689 по 1696 г.). Возможно также, Куртиль имеет в виду Шарля Себастьяна де Майе, маркиза де Кермана, полковника Наваррского полка, погибшего в Бретани в 1672 г.; впрочем, в генеалогических справочниках не приводится никаких сведений о том, что он когда-либо был женат.

(обратно)

401

…в столице Руссильона… — То есть в городе Перпиньяне (см. примеч. 16 /В файле — комментарий № 20 — прим. верст./).

(обратно)

402

Отель Креки. — Отель (городская усадьба) семейства Креки располагался в Париже на улице Сен-Никез и одним из фасадов выходил на площадь Карусель; неоднократно перестраивался.

(обратно)

403

Пикет, или пике (piquet) — старинная карточная игра, известная во Франции с конца XIV в.

(обратно)

404

Ландскнехт (lansquenet) — старинная карточная игра, распространившаяся в Европе благодаря немецким наемникам-пехотинцам — ландскнехтам.

(обратно)

405

Поэн (point — пункт, очко) — в пикете — единица подсчета выигранных очков при той или иной комбинации карт.

(обратно)

406

…шевалье де Линьерак… — О шевалье де Линьераке, угодившем в тюрьму из-за преследования кредиторов, упоминается в одном из произведений, приписываемых Бюсси-Рабютену («Франция, сделавшаяся итальянской, и последние настроения при дворе»); там же говорится и о брате должника — аббате де Линьераке (см.: BR 1829/3: 375–380). В этом произведении речь идет о попытках герцогини де Ла Ферте, домашним другом которой был аббат де Линьерак, вызволить его брата из заключения. Интересно отметить, что несколько страниц этой книги Куртиль дословно включил в роман «Любовные победы Великого Алькандра» (см.: Courtilz 1684: 149–155), не постеснявшись списать у своего популярного литературного предшественника (в тот момент авторство Бюсси-Рабютена не ставилось под сомнение).

(обратно)

407

Бражелонь. — Фамилия Бражелонь (или Бражелон) упоминается в нескольких источниках, в частности, в «Военной истории царствования Людовика Великого, короля Франции» (см.: НМ 1726/3: 17), но, кого именно подразумевает Куртиль, неясно. (Один из представителей семейства, Пьер де Бражелонь, выпустил исследование по генеалогии своего рода. См.: Bragelongne 1689.) Дюма позаимствовал эту фамилию для героя трилогии «Виконт де Бражелон».

(обратно)

408

Понтуаз — главный город исторической области Вексен (ныне северо-западный пригород Парижа), административный центр французского департамента Долина Уазы. См. также примеч. 26 /В файле — комментарий № 30 — прим. верст./.

(обратно)

409

Ла-Рошель — город и порт на западном побережье Франции (современный французский департамент Приморская Шаранта); важный опорный пункт для торговли с Африкой, Северной Америкой и средиземноморскими странами.

(обратно)

410

…на улице Галанд близ площади Мобер. — Улица Галанд расположена в квартале Сорбонны (современный 5-й округ Парижа), неподалеку от площади Мобер, возле бульвара Сен-Жермен.

(обратно)

411

Маделонетки (орден дочерей Св. Марии Магдалины) — женская монашеская община, монастырь в Париже на улице Фонтен — приют и исправительное заведение для проституток, основанное в 1620 г. После Великой Французской революции монастырь служил тюрьмой для уголовных и политических преступников.

(обратно)

412

…«ne polluantur corpora»… (лат. «не оскверни тело») — фраза из латинского католического гимна, которую невеста использовала в качестве намека, чтобы выразить недовольство преждевременным семяизвержением у жениха.

(обратно)

413

Заемная касса (caisse des emprunts) — один из инструментов финансовой системы Кольбера, сберегательный банк, выплачивавший 8 %, а затем 10 % годовых с помещенной суммы.

(обратно)

414

Улица Сент-Антуан. — Располагалась на юго-восточной окраине старого Парижа; оканчивалась Сент-Антуанскими воротами в виду Бастилии; ныне — в 4-м округе французской столицы.

(обратно)

415

…маркиз де Рамбуйе, старший брат госпожи герцогини де Монтозье… — У герцогини де Монтозье не было старшего брата. Титул маркиза де Рамбуйе носил ее отец. Он умер в 1652 г., но не во Фландрии, а в Париже, причем в возрасте 74 лет, поэтому и он тоже никак не может быть тем самым маркизом де Рамбуйе из байки Куртиля. Надо сказать, рассказанная Куртилем история воспроизведена во многих книгах, посвященных потусторонним явлениям. Нередко она преподносится как реальная (со ссылкой на… Куртиля).

(обратно)

416

…семье Нантуйе, откуда происходил даже один государственный канцлер, пользовавшийся такими милостями в царствование одного из наших королей, что заставил своего повелителя, чьею державой управлял единолично, испросить для него у Папы кардинальскую шапку. — Речь идет об Антуане III дю Пра, сеньоре де Нантуйе (1463–1535), — канцлере Франции в период царствования Франциска I. Впоследствии он стал епископом Баланса и Ди (с 1522 г.), Альби (с 1528 г.), Мо (с 1534 г.), архиепископом Санском (с 1525 г.) и, наконец, кардиналом (1527 г.).

(обратно)

417

…когда вспыхнула гражданская война… — То есть Фронда (см. примеч. 105 /В файле — комментарий № 109 — прим. верст./); это один из экскурсов в прошлое, столь характерных для романа Куртиля.

(обратно)

418

Пароли — удвоение ставки в игре.

(обратно)

419

«Оберо» (houbereau или hobereau — сокол-чеглок) — насмешливое прозвище обедневших или мелкопоместных дворян. Оберо — частый персонаж французских комедий XVII в.

(обратно)

420

Церковь Сен-Никола-де-Шан (Saint-Nicolas-des-Champs, т. е. «на полях»). — Находится в 3-м округе Парижа, неподалеку от площади Республики.

(обратно)

421

Кладбище Сен-Жан (при церкви Сен-Жан-ле-Рон). — Находилось в составе владений монастыря Нотр-Дам; к середине XVIII в. кладбище, а затем и сама церковь были снесены при реконструкции застройки острова Сите.

(обратно)

422

…созвал всех светил медицинского факультета… — Имеется в виду медицинский факультет Парижского университета.

(обратно)

423

…всех медиков Святого Козьмы… — Речь идет о братстве Святых Козьмы и Дамиана, старейшей профессиональной корпорации хирургов во Франции.

(обратно)

424

Барботан (Барботан-ле-Терм) — местность в окрестностях нынешнего французского города Казобон (Юг — Пиренеи), богатая минеральными источниками; термальный курорт.

(обратно)

425

…когда Господу будет угодно призвать меня к себе. — Дата смерти L. С. D. R., исходя из привязок текста «Мемуаров…», строго говоря, определена Куртилем относительно точно: учитывая слова L. С. D. R. о кончине Кольбера (1683 г.) (см. примеч. 107 /В файле — комментарий № 111 — прим. верст./), упоминания об отце Форе (см. примеч. 168 /В файле — комментарий № 172 — прим. верст./) и о бомбардировке Генуи (см. примеч. 334 /В файле — комментарий № 338 — прим. верст./), а также год первого издания «Мемуаров…» (1687), она относится к временному отрезку между 1685 и 1687 гг., однако ответ на вопрос, когда именно он писал свои воспоминания, может быть дан исключительно гипотетически, на основе одних лишь логических построений. Сам L. С. D. R. на протяжении всего повествования ни единым намеком не дает знать, пишет он мемуары или же набрасывает на досуге их черновики, хотя следует признать, что у него было достаточно времени для литературного труда. Напротив, вплоть до глубокой старости он предпочитает занятия, требующие физической активности, риска, отваги: путешествует с секретными поручениями, сражается на дуэлях, участвует в трех военных кампаниях. Его нраву, как неоднократно подчеркивает Куртиль де Сандра, претит все, что может служить доказательством долгих прожитых лет, и в первую очередь мемуары, более всего прочего свидетельствующие о возрасте автора. Тем не менее, о том, что они написаны, говорится уже в предисловии. Оно же обозначает некую временную веху: оказывается, автор, «…удалившись от мира, прожил всего месяц или два и перед смертью велел <…> их уничтожить». Если рассматривать это указание вкупе с заключительными словами произведения, данными в настоящем времени («…удалился в монастырь, где <…> ныне ожидаю часа, когда Господу будет угодно призвать меня к себе»), вполне убедительной представляется версия, что «Мемуары…» родились в последние месяцы жизни L. С. D. R., возможно — в 1685 г., который устанавливается на основании упоминания автора о смерти Кольбера, и в этом случае датировка кончины самого автора — также 1685 г. или первые месяцы 1686 г. Возражение может заключаться лишь в одном: человек преклонных лет вряд ли способен довести до конца столь значительное по объему произведение за короткий срок. Однако, если допустить, что L. С. D. R., пребывая в монастырской келье, диктовал его, а не писал собственноручно, все становится на свои места. Итак, если придать догадкам логическое обоснование, то анонимное предисловие к «Мемуарам…» было написано человеком, близким к литературным и журналистским кругам своего времени (каким, собственно, и был сам Куртиль де Сандра) и конспектировавшим воспоминания L. С. D. R. для того, чтобы их издать. Сугубо журналистский подход к этой работе косвенно подтверждается интригующим заглавием книги (аббревиатурой инициалов автора), а также структурой текста «Мемуаров…», в котором едва ли не четверть всего объема занимают вставные истории, грубо нанизанные в конце одна на другую и связанные с судьбой L. С. D. R. весьма опосредованно или же вовсе не имеющие к ней никакого отношения. Вероятно, они записывались «до кучи», как материал, который предстояло впоследствии либо органично вплести в повествование, либо вообще не включать в книгу, а приберечь до лучших времен. Сам L. С. D. R, рассказывая ему о своих былых заслугах, по-видимому, сначала тешил стариковское самолюбие, но потом запретил публиковать свои откровения — возможно, потому, что журналист, проверяя его слова, стал наводить нежелательные справки и показывать кому-либо свои конспекты (ср. в предисловии: «…не удовлетворившись ручательством Бриоше, я обратился к господину дю Мону…» и ниже: «…поскольку не я один прочел его мемуары…»). По той же причине L. С. D. R. не сам уничтожил черновики «Мемуаров…», а мог лишь просить об этом автора предисловия, у которого они, собственно, и находились.

(обратно)

426

Имеется в виду Генриетта-Мария Французская (1609–1669), сестра Людовика XIII, супруга (с 1625 г.) английского короля Карла I.

(обратно)

427

Имеется в виду Мария Медичи (1575–1642), вторая супруга (с 1600 г.) короля Генриха IV, мать Людовика XIII.

(обратно)

428

Имеется в виду Гастон Французский, герцог Орлеанский, до 1626 г. — герцог Анжуйский (1608–1660), младший брат Людовика XIII.

(обратно)

429

Стычками (rencontres) назывались поединки с участием более чем двух противников.

(обратно)

430

Имеются в виду парламенты и Большой совет.

(обратно)

431

Так назывались магистрат и королевское должностное лицо, занимавшееся судебным преследованием за правонарушения, совершенные на больших и королевских дорогах, а также в первой и последней инстанции судившее за преступления бродяг и военных.

(обратно)

432

Помощник секунданта на дуэли.

(обратно)

433

Случай знаменитого дуэлянта Франсуа де Монморанси, графа де Бутвиля (1600–1627).

См. примеч. 75 к «Мемуарам M. L. C. D. R.» /В файле — комментарий № 79 — прим. верст./.

(обратно)

Примечания

1

Название романа М. Уэльбека «Карта и территория» (2010) отсылает к замечанию американского ученого и философа польского происхождения Альфреда Коржибски (1879–1950): «карта не территория», то есть изображение не является калькой реальности, модель реальности не является самой реальностью.

(обратно)

2

Началом спора «О древних и новых» считают речь Ш. Перро (1628–1703) на заседании Французской Академии 27 января 1687 года, когда он прочел свою поэму «Век Людовика Великого», в которой утверждал, что французские художники, его современники, в своем искусстве намного превзошли древних римлян эпохи Августа. Это утверждение вызвало бурю возмущения со стороны консервативных академиков во главе с Н. Буало (1636–1711), поэтом и главным теоретиком классицизма. В поддержку Ш. Перро выступил Бернар де Фонтенель (1657–1757), опубликовав в 1688 году сочинение «Свободное рассуждение о древних и новых». Ш. Перро, приверженец «новых», оставался классицистом, но отрицал значение мимесиса (принципа подражания) — основы античной эстетики. Он считал античность временным, историческим феноменом, а целью художника — движение вперед, к идеалу прекрасного. Перро, сравнивая произведения античных живописцев с картинами Рафаэля, доказывал, что Рафаэль и его современники изображают прекрасное сложнее, тоньше и многообразнее.

(обратно)

3

Прециозность (от фр. précieux — драгоценный) — распространившееся во французских салонах середины XVII века своеобразное, чисто французское культурно-бытовое явление, которое выражало особое мировосприятие (стремление, иногда нарочитое, к утонченности и изысканности) и проявилось как в отношениях социальных, так и в подходе к литературе и языку.

(обратно)

4

Куртенэ (Courtenay) — ныне город в департаменте Луарэ.

(обратно)

5

По мнению Ж. Ломбара, в настоящее время речь может идти о 42 произведениях, однако цифра эта не окончательна, поскольку большинство произведений Куртиля было опубликовано анонимно.

(обратно)

6

Наиболее полное изложение фактов жизни подлинного д’Артаньяна, которое нам удалось найти, предлагается Ж. Сиго в предисловии к краткому варианту «Мемуаров г-на д’Артаньяна», выпущенному в Париже издательством «Меркюр де Франс» в серии «Обретенное время» в 1965, 1987 и 2001 годах (см.: Sigaux 2001).

(обратно)

7

В файле: Приложение — «Синхронистическая таблица дат биографии L. C. D. R. и подлинных исторических событий» (Прим. верст.).

(обратно)

8

В файле: «Мемуары M. L. C. D. R.» со слов«…Среди нашей родни был один дворянин по имени Куртиль…», см. также комментарий № 28 (Прим. верст.).

(обратно)

9

Когда точно возникла уверенность, что за буквенным сокращением скрывается имя Рошфора, сказать трудно, однако многие источники XVIII–XIX веков называют именно его. Стоит отметить, что Куртилю удалось убедить читателей в правдивости повествования: ссылки на это произведение используются в дальнейшем в исторических сочинениях. Даже Вольтер, несмотря на негативную характеристику писателя, не избежал его влияния при написании своего «Века Людовика XIV». Статья о Рошфоре в Википедии полностью построена на романе Куртиля.

(обратно)

10

Первая редакция настоящей статьи была опубликована под названием «Два д’Артаньяна: Дюма и Куртиль де Сандра» в журнале «Научная мысль Кавказа» (2008. № 2. С. 74–79). Здесь печатается в расширенном варианте.

(обратно)

11

В файле — комментарий № 60 — прим. верст.

(обратно)

12

В файле — комментарий № 178 — прим. верст.

(обратно)

13

Сост. В. Д. Алташина.

(обратно)

14

Сост. Я. С. Семченков.

(обратно)

15

В файле (раздел «Приложения» / «Синхронистическая таблица…») Исторические события и даты, упоминаемые или подразумеваемые в «Мемуарах M. L. C. D. R.» — выделены цитатой (Прим. верст.).

(обратно)

16

В файле — комментарий № 46 — прим. верст.

(обратно)

17

В файле — комментарий № 50 — прим. верст.

(обратно)

18

В файле — комментарий № 60 — прим. верст.

(обратно)

19

В файле — комментарий № 39 — прим. верст.

(обратно)

20

В файле — комментарий № 64 — прим. верст.

(обратно)

21

В файле — комментарии № 44 и 51 — прим. верст.

(обратно)

22

В файле — комментарий № 22 — прим. верст.

(обратно)

23

В файле — комментарий № 23 — прим. верст.

(обратно)

24

В файле — комментарий № 60 — прим. верст.

(обратно)

25

В файле — комментарий № 64 — прим. верст.

(обратно)

26

В файле — комментарии № 98 и 99 — прим. верст.

(обратно)

27

В файле — комментарий № 103 — прим. верст.

(обратно)

28

В файле — комментарий № 113 — прим. верст.

(обратно)

29

В файле — комментарии № 121 и 122 — прим. верст.

(обратно)

30

В файле — комментарий № 124 — прим. верст.

(обратно)

31

В файле — комментарий № 131 — прим. верст.

(обратно)

32

В файле — комментарии № 138 и 139 — прим. верст.

(обратно)

33

В файле — комментарий № 164 — прим. верст.

(обратно)

34

В файле — комментарий № 194 — прим. верст.

(обратно)

35

В файле — комментарий № 222 — прим. верст.

(обратно)

36

В файле — комментарии № 223 и 230 — прим. верст.

(обратно)

37

В файле — комментарий № 230 — прим. верст.

(обратно)

38

В файле — комментарий № 259 — прим. верст.

(обратно)

39

В файле — комментарии № 332, 333 и 334 — прим. верст.

(обратно)

40

В файле — комментарий № 278 — прим. верст.

(обратно)

41

В файле — комментарий № 383 — прим. верст.

(обратно)

42

В файле — комментарий № 111 — прим. верст.

(обратно)

43

В файле — комментарий № 425 — прим. верст.

(обратно)

44

Сост. В. Д. Алташина

(обратно)

45

В файле статья: В. Д. Алташина «Куртиль де Сандра и Александр Дюма, или Сто пятьдесят лет спустя» (Прим. верст.).

(обратно)

46

В файле: «Мемуары M. L. C. D. R.» со слов«…репутации семейства Гранмон, которых знали как людей, готовых сражаться…» (Прим. верст.).

(обратно)

47

В файле статья: В. Д. Алташина «„Карта и территории“ Куртиля де Сандра» (Прим. верст.).

(обратно)

48

Иллюстрация 66а приведена ниже. — Прим. верст.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

МЕМУАРЫ M. L. C. D. R.{4}

ПРИЛОЖЕНИЯ

  В. Д. Алташина «Карта и территории»[1] Куртиля де Сандра

  В. Д. Алташина Куртиль де Сандра и Александр Дюма, или Сто пятьдесят лет спустя[10]

  Основные даты жизни и творчества Гасьена Куртиля де Сандра (1633–1712)[13]

  Синхронистическая таблица дат биографии L. C. D. R. и подлинных исторических событий[14]

  Указатель имен[44]

  Список сокращений

  Список иллюстраций

  Вкладыш Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg