«Гривна Святовита»

Гривна Святовита (fb2) - Гривна Святовита 139K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Константинович Белов

А. К. Белов ГРИВНА СВЯТОВИТА

Глава 1. Двоеверие

Маркграф Йоркин, сын Йорка Рваное Ухо, того самого, кто пролил больше людской крови, чем протекло воды через устье Рейна, дремотно млел в седле. Всю ночь его воины не смыкали глаз. Франконы двигались походным порядком, подставив плечи под свои трёхзубые копья. Их полосатые плащи были закручены поперек тел, а массивные щиты зримо горбатили спины.

Шел последний час ночи. Глухую тишину уже будили птичьи голоса, но по краям луга, в подлеске еще держался сок. Ночная остуда пробирала Йоркина, и он зябко передернул плечами, думая о том, что эти земли, взятые Оттоном I во времена Империи, жили своей жизнью, не собираясь подчиняться порядкам Второго Рима.

Йоркин не восседал бы с таким спокойствием на своем ленивом коньке, когда бы не присутствие лучших воинов Империи — легиона «куничьих хвостов». Где-то впереди рыскали его сторожа, чутко поводили мордами кони, хватая принесенные ветром запахи, однако ничто пока не предвещало тревоги.

Маркграф зевнул и повел равнодушным взглядом вдоль луга. Впереди, над головами его воинов, покачивался бычий череп в золотой окове — штандарт «хвостатого» легиона. Его уже тронул первый луч восходящего солнца, и золото сверкало, как бы прожигая редеющий туман. Возвещая о начале дня, запел франконский рог, и маркграф, которого по обычаю здешних мест называли бы кнезом, подобрался в седле, распрямил спину.

Солнце било франконам в глаза, и никто из них не заметил, как посреди высокотравья разом поднялись гладкотелые стрелки. Они дружно ударили из луков, и выпущенные стрелы пронзительно взвизгнули в настороженной тишине. Первая же из них разорвала Йоркину щеку и застряла в меховой накидке над плечом.

Франконы метнулись в пролесок, но стрелы летели плотно, поражая всадников одного за другим. Йоркин, прикрываясь конем, перебросил щит на грудь и, привычно откинувшись назад, взял коня ногами. Потом, раскачав себя на скаку, с тугой оттяжкой опустил руку в удар, но меч лишь скосил траву, никого не достав. Йоркин ударил на другую сторону — тоже пусто. Луг как бы вымер, хотя глаз маркграфа успел зацепить промельк голых смуглых спин в непримятых островках чертополоха.

Нападавшие, рассеявшись по травостою, уходили в подлесок. Толкнув коня ногами, Йоркин налег грудью на холку. Его чубатый конь влетел в подлесок и внезапно рухнул, ударившись грудью о хитро замаскированные в кустах повозки. Перевернувшись через голову коня, Йоркин рухнул на землю. Возбужденные всадники, не распознав опасности, вслед за ним повторили тот же наскок. Их кони обдирали себе бока о колеса повозок, ломали ноги о приподнятые оглобли, а седоки с бритыми затылками и длинными косами, спадавшими с висков, неистово крутились в седлах, горяча себя злобой.

Подавив в себе горячность первого натиска, франконы приветствовали своего поднимавшегося с земли кнеза боевым кличем. Их неуемная готовность сражаться рвалась наружу, но Йоркин остановил воинов решительно и властно. Он расставил легион большим кругом, развернул вторую линию лицом к дальнему лесу. Первая же, по его расчету, должна была окружить засаду, не дать ей возможности скрыться в чаще.

— Эи, Йоркин! — услышал он вдруг за спиной голос одного из легионеров.

— Смотри, кого мы тебе привели!

Перед кнезом стоял молодой воин с узорчатой татуировкой на руках. Всем своим видом он подчеркивал нрав гордый и неукротимый.

— На колени, раб! — рявкнул тот же легионер, сопроводив повеление ударом кулака.

Воин выдержал удар, не дрогнув. Франкон замахнулся снова, но Йоркин жестом остановил его.

— Кто ты? — обратился он к юноше.

— Я Брагода, из рода Оркса.

— У раба нет рода, — процедил сквозь зубы кнез.

— Рабами наши люди не бывают, — невозмутимо заметил пленник.

— Тогда почему ты отдал свое оружие?

— Там было слишком тесно, чтобы продолжать бой. Закончим его здесь.

Франконы громко рассмеялись, опустив мечи к ноге, а пленник смерил врагов долгим цепким взглядом.

— Ну, хватит болтать! — проговорил Йоркин. Он хотел добавить еще что-нибудь оскорбительное, но неожиданно изменившееся лицо Брагоды заставило его замолчать. Тот вдруг тряхнул головой и, оскалившись как зверь, тихонько завыл. Потом резко поднял голову и, надрывая горло, закричал.

Ничего подобного Йоркину слышать не доводилось, и прежде, чем кнез схватился за меч, его новый конь шарахнулся в сторону и понес седока в лес. А пленник все кричал ему вслед, переходя то на вой, то на рык.

Внезапно оборвав свою «песню смерти», воин подскочил к одному из легионеров, легко, словно сноп соломы, бросил его на землю, на лету выхватив из рук меч. Кто-то из франконов, опомнившись, метнулся к Брагоде, но тут же упал к его ногам, сраженный наповал. Легионеры окружили храбреца, однако меч в руках выбирал такую точную и скорую дорогу к цели, что казалось, любые действия противников ему были известны заранее.

Прорвавшись сквозь кольцо врагов, Брагода бросился бежать. На миг склонился над одним из убитых, запустил ладонь в его широкую рану и с диким хохотом вымазал кровью свое лицо.

— Берсерк! — закричали видавшие виды франконы. — Бешеный!

А Брагода промчался по наклонным щитам легионеров и в мгновение ока оказался у них за спиной. Однако на его пути возник кнез, наконец-то сумевший совладать с конем. Воин застыл на мгновение, встретившись взглядом с Иоркином. В этом противостоянии взглядов сошлись две неукротимые воли, и ни одна не дрогнула под натиском другой.

Йоркин резко повернул коня, взмахнул мечом, но Брагода ускользнул, переметнулся, распластавшись всем телом по траве, и снова оказался на ногах, недосягаемый для всадника. В этот момент чья-то нетвердая рука послала в Брагоду дротик. Тог перехватил его на лету и тут же метнул в Йоркина. Тонкое перо дротика, разорвав кольчугу, утеряло свою смертоносную силу и вошло в тело лишь на полпальца. Тогда Брагода сбоку прыгнул на кнеза, сбросил его на землю и, завладев гнедым, скрылся в лесу.

Все это произошло столь быстро, что растерянные франконы лишь проводили Бешеного взглядами и поспешили к вторично поверженному Йоркину.

* * *

Тихо оплывал день. Его остаток опускался в долину, заливая ее вечерним светом.

Брагода лежал в травяной постели расслабившись, постепенно успокаивая в себе бешеного зверя. Жизнь борсека, или берсерка, как говорили франконы, проходила через два обличья — людское и звериное, — и каждое из них тяжко переносило соседство другого.

Над Брагодой склонилось лицо колдуна. Бесцветные старческие губы двигались неспешно, и Брагоде казалось, что вещие слова сами собой рождаются у него в голове.

— Тяжесть отпустит, если ты удержишь себя в равновесии. Над тобой — сластолюбие, под тобой — жертвенность, по одну сторону — бунтарство, по другую — покой. А ты — посредине. Понимаешь? Стоит безоглядно хватить чего-то слишком, и все рухнет, раздавит тебя. Если затянет в одну сторону — держись другой, так и сохранишься… Лютую ярость свою удержи покоем, иначе сгоришь в яровитом огне. Когда ты лютуешь в бою, тебе легко, но когда люто не отдает тебе покой — тебе тяжко. Все потому, что стоишь ты не посредине, а сбоку. Все живет этим порядком, так уж поставлено богами. Вот хотя бы земля… Весной она бунтует, летом — сладостраствует, осенью — жертвует, зимой — покоится. И все по кругу, все повторяемо и равностепенно. Поэтому и нельзя перетянуть ни в какую сторону…

Пальцы колдуна не уставая трудились над онемевшими ранами борсека, втирая в них зелье. Брагода заставлял себя почувствовать боль, боль как признак живого, но она была уже над ним не властна. Каждый воин его рода в назначенный срок проходил одну из магических инициации, лишавшую человека чувства боли. Брагода вспомнил, как старик опаивал его, тогда еще совсем юного, желтым тягучим силогоном. От одной плошки колдовского пойла все тело становилось чужим, а перед глазами появлялись демоны. Колдун тогда долго заговаривал тело юноши, и от его криков демоны начинали бесноваться. Потом он втыкал в Брагоду костяные иглы, но, обессиленный, тот уже не чувствовал, как ему делали татуировку темным травяным соком.

— …К риксу Искору не ходи, он от тебя уже отрекся. — Старик по старинке называл кнеза риксом, то есть повелителем. — Искор всех вас назовет разбойниками, а головы ваши наколет на ослопы[1].

Брагода медленно приподнялся, сел, упираясь в землю руками.

— Если сюда придут франконы, — продолжал колдун, — они потребуют большую виру за каждого убитого воина. Но рикс Искор платить не станет, он откупится вашими головами. Какой спрос с разбойников?!

— Франконы за вирой не придут. Они придут с большой войной — я убил их кнеза.

— Этого не нужно было делать?

— Теперь уже его не воротить. Он первым напал на меня. Пусть Искор на себя и берет. Мы там не по своей воле оказались.

— Теперь ты остался один. Нет тебя, нет и Искорова умысла.

— Он должен мне еще две меры серебра…

— Поди возьми! У голодного пса легче кость выпросить.

Брагода положил руку на плечо старику.

— Благодарю тебя, Хорат! Теперь снова священный огонь Сва горит на алтаре моей груди.

Он уходил от старика, оставляя у него какую-то часть своей жизни. Она цепляла его душу доброй печалью, ластилась, но отпускала от себя безвозвратно.

Дорога огибала холм, но Брагода свернул с нее и поднялся на вершину.

* * *

С высоты Искоровы леса казались необмерными. Да, пройти сквозь такие дебри и не сгинуть в них навеки сможет не всякий.

Холм оглавляла массивная четырехликая каменная веха Святовита: величественный бог простирал свой взор во все концы земель Рода. Вехи, подобные этой, незримыми нитями связали землю славянскую с великой Арконой. Оттуда пришел Род, там от плоти священного дуба взял жизнь первочеловек, там жрецы сохраняли заветы богов, их священное слово — Веду.

Брагода приветствовал Святовита, вскинул голову и коснувшись ладонью левой стороны груди. Так делали все воины рода Оркса.

Над каменным изваянием густели краски вечернего неба. С приходом сумерек в Турьевом городище трубили в рог, возвещая о воцарении ночного времени. Едва замирал последний звук, как его тяжелые ворота закрывались. Но это обстоятельство сейчас не смущало Брагоду. По своему родовому положению Брагода должен был въезжать в городище рикса только на коне, трубя в рог, однако он выбрал путь менее почетный, зато более надежный.

Дожидаясь урочного часа, Брагода предался воспоминаниям.

После смерти отца его, как старшего из Орксовой молоди, рикс Турьего городища посадил в две головы от себя. Будь это кто-либо другой — такое расположение старого кнеза не спасло бы его от зависти, злобной неслады с ближними риксовыми мужами. Но борсека боялись, а потому вроде бы и не замечали. Тогда Брагода почувствовал себя обиженным и однажды, не раздумывая, сел к риксу-кнезу даже ближе, чем сиживал его отец. Он был старшим, и потому представлял не только род, но и делал его славу со своим именем. Род Оркса происходил из триверов[2], вот почему Брагода по традиции носил тройное имя, считая еще и имя отца.

Старый рикс восседал во главе стола, возвышаясь на массивном дубовом седалище. Над его головой нависали тяжелые турьи рога, прибитые к низкому потолку. Древние боги, сошедшие когда-то на землю, тоже имели рога. Так говорит Веда.

Дубовый стол едва доходил до колен рикса, который неспешно делил добычу, разрывая мясо руками. Оторвав кусок, он обводил взглядом сидящих и бросал его на стол, говоря негромко, но так, чтобы слышали все:

— Тебе, Болеслав, сын Грумира… Тебе, Брагода — Вук Орксов…

Потом рикс разливал вино в ритоны[3], и рабы не мешкая подносили их мужам.

Когда дошла очередь до Брагоды, он вдруг ощутил горькую сухость во рту — испытанный признак предугаданной опасности. Внезапно раб опрокинул кубок, и в наступившей тишине пировавшие увидели, как по плечам воина потекло густое липкое вино. Брагода повернул голову, и его взгляд наткнулся на ядовитую усмешку молодого рикса Искора.

— Сколько стоит жизнь этого раба? — едва расцепив зубы, спросил Брагода у старого рикса.

— Я ее не продаю, — тихо ответил тот.

Никто даже и не заметил движения борсека, но раб, корчясь от боли, медленно осел на пол, пытаясь вытащить из окровавленной груди короткий кинжал Брагоды.

Старый рикс крякнул от удовольствия.

— Экий ты скорый на руку-то! Ну так и быть, я дарю этого раба тебе…

Вспомнил Брагода и свое первое знакомство с нравами Турьего городища, согласно которым гостеприимство местных риксов-кнезов следовало принимать как обязательную, хотя и малоприятную повинность. И молодой рикс Искор не замедлил показать себя.

Искорово время началось с больших и малых тревог. Молодой рикс принадлежал к тому поколению правителей, которые начали ставить себя выше Рода, не признавая над своей властью никакой иной. Земля уходила от малых племен к большим властителям, и первыми встали на защиту Рода его извечные ревнители — волхвы. Ничто не могло так поколебать трон рикса, как сопротивление жрецов, всегда стоявших выше и разделявших свою власть лишь с богами. Волхвы, а стало быть, и вера предков, встали непреодолимо на пути новых властителей. Искору вязала руки шаткость его положения в борьбе за общеродовую власть. Лютичи не ставили высоко правителей Гурьева городища и потому на вечевых сходах Искор был угрюм и молчалив. Его слово ничего не решало.

Появление в городище франконских капелланов не усилило бы влияние Искора, а наоборот, низвергло бы его окончательно. И оттого, побив франконов своими малыми силами, Искор полагал обрести себе славу среди лютичей, ставя их на грань войны с Империей.

…Деревья шумели, и мелкой-мелкой дрожью заходились кусты. Над ними гулял ночной ветер-духовей.

Брагода подобрался к самым стенам городища и, найдя подходящее место, спрятал там свои пожитки. Он взял с собой только пару фряжских кинжалов да цеп, которым обвязал себя поверх пояса с родовыми клеймами.

С помощью кинжалов, втыкаемых поочередно в бревенчатую стену, он легко добрался до самого верха и распластался на замшелом скате.

Все городище плотно укутала ночь. В редких домах светились огоньки сквозь прорези-оконца.

С факелами в руках, позвякивая оружием, к риксову двору прошла ночная стража.

Внизу, под стеной, были плотно вкопаны остроконечные колья. Перепрыгнуть их с высоты в четыре человеческих роста было невозможно. Борсек снял с ноговиц кожаные обмотки, связал их вместе, затем сделал петлю и, накинув ее на зубец стены, спокойно спустился вниз.

— Проснись, кнез!

Брагода теребил за плечо сонного Искора, но тот лишь мотал головой и что-то бормотал, не размыкая век. Должно быть, рикс усладился дурманом сок-травы и теперь отдал себя ненасытным демонам ночи.

Воин присел на низкую постель из тонкорунных шкур, ворс которых был столь мягок, что рука не сразу замечала его прикосновение. В изголовье висел щит Искора с его родовым знаком. Этому знаку всегда оставался подвластен дух — сторож риксова тела.

Но Брагода не боялся духа. Он усыпил его заговором, едва переступив порог спальни.

— Проснись же, кнез! — Брагода снова тронул спящего за плечо.

Искор, превозмогая сонный дурман, вяло оттолкнул от себя чужую руку и принялся ощупывать свое Лицо. Сознание вернулось к нему не сразу, но когда он пришел в себя, сперва испуг, а потом ярость охватили рикса:

— Что ты здесь делаешь?!

Искор вскочил, обращая свой неистовый интерес к дальнему углу спальни, где слышались какая-то возня и глухое мычание.

— Нет, Искор, твой тельник[6]не придет на выручку. Я на всякий случай связал его своей цепью. Вишь, как барахтается! Так что его ядовитые дротики тебе сейчас не услужат.

— Ты… ты поднимаешь руку на своего кнеза?!

— Вспомни, Искор, род Оркса Бешеного присягает только богам! Нас можно купить, но заставить подчиниться кому-либо из риксов нельзя! Я не такой человек, а ты не мой рикс.

— Что тебе нужно?

— Где мое серебро?

— Ты пришел сюда только за этим?

— Слишком много вопросов. Я больше не верю тебе, рикс. Ты отдашь мне долг — и я уйду, и тогда ничья кровь в твоем доме не прольется.

Брагода вонзил свой взгляд в глаза Искора. Кнез был едва ли не вдвое старше борсека и не привык отводить глаза, но против пронзительного взгляда Брагоды был беспомощен.

Рикс встал, молча подошел к изголовью своей постели, откинул золототканую накидку и открыл спрятанный под ней ларец. Затем нехотя извлек две пригоршни серебряных колтов[7] тонкой чеканки и протянул их Брагоде.

— Зря ты пришел сюда. Видно, забыл завет предков: «Не желай другому — не получишь сам!»

— Я пришел к тебе за своим. Наши предки говорили и так: «Обещанное другому — уже не твое!» И Руговит[8]мне помог. Он усыпил твою стражу, он и выведет меня отсюда.

Брагода спрятал за пазухой серебро, небрежно поклонился риксу и спустился в темную подклеть спальни.

Искор обессиленно рухнул на шкуры. Горечь постыдного унижения сдавила ему горло, но он превозмог себя, рассудок взял верх над чувствами.

Брагода, конечно, не тронул его сторожей. Он не посмел бы нарушить древнее правило — первому не проливать кровь Рода. Но, с другой стороны, ему только и нужно, чтобы Искор поднял сейчас шум. Все начнут метаться, обнажат оружие против Брагоды, и тот в суматохе уложит всех. Нет, его надо перехитрить.

Искор разорвал на левом плече поволоку, плеснул на руку красного вина из недопитого накануне кубка и, сняв со стены факел, сошел в подклеть, а потом на низкое крыльцо. Здесь, во внутреннем дворе, вповалку спали его воины.

Нечеловеческий вопль вырвался вдруг из груди кнеза, разбудив спящих. Тяжелый факел дрожал в его руке, блики огня прыгали по разбросанному оружию, по отшлифованной глади бревенчатых стен.

Воины повскакивали на ноги, силясь понять происходящее.

— Бужату мне! — кричал рикс, корчясь будто бы от боли. — Бужату сыщите…

Из мечущейся толпы вперед выступил молодой длинноусый воин.

— Бужата, ты славный боец… — начал Искор, спускаясь по ступенькам. — Жаль, что мне не служишь. Но ты служишь богам, и потому должен отстоять завет их и слово. Что говорит великая Веда? «Слово против слова, железо против железа, кровь против крови!» — Искор застонал, наклонив голову к несуществующей ране. Потом, как бы собравшись а силами, заговорил вновь — Сейчас меня хотел убить Брагода. Он решил, что я обманул его… Смотрите все — он пролил кровь лютичанских кнезов! Там, — Искор кивнул на окна спальни, — лежит связанным мой тельник — дикий Годемал. Кто может связать такого зверя! Только борсек!

«Странно, — подумал Бужата, — если борсек решил убить тебя, то почему ты еще жив?»

— Убей его, Бужата! Убей оружием кнеза Искора. Это будет твой заклад для Арконы.

Воин не спешил верить риксу, но при упоминании Арконы глаза его заблестели. Он поклонился и пошел собираться в дорогу.

* * *

Брагода, все видевший и слышавший лежа на соломенной крыше Искоровой кухарни, подивился коварству лютичанского кнеза. Теперь он знал, кто охотник за его жизнью — Бужата. Этот воин был пришлым, и Брагода видел его всего несколько раз. Бужата, носивший такие же длинные усы, как и франконы, но в отличие от них не заплетавший косы на висках и не бривший затылок, шел в Аркону — к храму Святовита. Опытный взгляд Брагоды сразу оценил горделивую осанку и подчеркнутую стать молодого воина.

Борсек перевел взгляд на рикса. Откуда у него взялась рана? Полоснул себя ножом? Это Искор-то?! Нет, тут какое-то коварство. Все нужно решить сейчас, сразу, не дав злым языкам бесчестить род Оркса.

Брагода встал на крыше в полный рост.

— Эй, рикс, вот он я! Кто тут хочет со мной драться?

Все подняли головы, оживленно заговорили. Лишь Бужата, словно ожидавший появления борсека, остался совершенно спокоен. Кое-кто из воинов потянул на себя налучье, но Брагода знал, что они побоятся первыми обнажить свое оружие.

Вдруг Бужата резким движением извлек клинок из ножен и с вызовом обернулся, злобно ощерив зубы. Борсек тут же ответил на вызов. Поджав ноги, он прыгнул вниз и, оказавшись в двух шагах от своего противника, приветственно поднял правую руку.

— Я буду драться по обычаям предков… Я — Брагода— Вук[9]из рода Оркса Бешеного. Как твое имя?

— Я — Бужата из рода Одара Железное Сердце!

Брагода вспомнил, что этот род ему знаком но рассказам отца.

Заметив, что борсек безоружен, Бужата предложил:

— Выбери себе что пожелаешь, из моего оружия. Я буду драться мечом кнеза.

— Не принимай от него оружие, Бужата. Кнез — лжец!

По сторонам возбужденно зашумели. Бужата медлил, глядя на стоявшего невдалеке Искора. Наконец сказал упрямо:

— Нет, я приму оружие из рук кнеза.

Искор вздохнул с облегчением, недооценив, однако, сполна желание молодого воина.

Кто-то из ближних рикса принес меч и, следуя ритуалу, встал на колено и протянул его Искору. Рикс, словно перед великой битвой, медленно разомкнул огниво[10] и ножны. Следуя вековому порядку, произнес над обнаженной сталью заклинание и, полностью освободив меч от ножен, поцеловал оружие. После этого он жестом подозвал Бужату и протянул ему клинок. Воин приветствовал меч поклоном и в своем усердии приблизился к риксу настолько, что почти коснулся его одежды. Ощутив некую тревогу, Искор осторожно отступил назад. Бужата поднял голову, пристально посмотрел на кнеза и, ничего не сказав, повернулся к Брагоде.

Меч вислоусый воин держал двумя руками у самого лица. Он медленно двигался на Брагоду, который, притоптывая ногами, уже раскачивался в ритуальном танце. Оружие, которое выбрал для себя борсек, его рука оценила сразу. Лишенный вычурных узоров и кичливых клейм, меч ходил в ней устойчиво и легко. Конец клинка был более вязким, а закованный сердечник указывал на его бронебойную силу.

Притоптывая и играя мечом, борсек шаг за шагом сближался с противником. Наконец оба они застыли друг против друга. Их мечи, соприкоснувшись, замерли в воздухе. Брагода усмехнулся про себя нелепой случайности — род Одара скрестил оружие с родом лютичанских кнезов!

Воины, выдержав паузу, отскочили в разные стороны. На их лицах застыл оскал ярости. Пугая друг друга жуткими гримасами и боевыми кличами — каждый по-своему, они неистово кружились по площадке, потом как по команде остановились, расслабившись, и, поворотись друг к другу спинами, разошлись в стороны.

Ритуал был исполнен. Толпа риксовых людей, обступившая площадку, быстро рассеялась. Дымно пылали факелы, заволакивая светлеющее небо.

Брагода дышал легко. Он переминался с ноги на ногу и выжидал. Мгновения какой-то одной из этих двух жизней уже были отсчитаны, и надо было только сделать шаг навстречу судьбе. Подчиняясь какому-то внутреннему велению, борсек повернулся, еще раз окинул взглядом противника. Бужата был примерно одного с ним возраста, но борсек выглядел матерее, внушительнее. В его облике проступало нечто такое, отчего даже лохматые риксовы псы начинали метаться на своих привязях.

Бужата неожиданно сделал выпад, но борсек даже не пошевелился, хотя клинок едва не задел ему щеку. Взгляд Бужаты как бы говорил: «Зря… Ты слишком уверен в себе. Не обманись!»

Бужата вновь стремительно рванулся вперед. Брагода пресек это движение ударом, но, к удивлению своему, почувствовал: его меч провалился в пустоту. Противник оказался совсем в ином месте. Сразу сориентировавшись, борсек послал туда руку. Мечи сошлись, и Брагода еще раз оценил оружие, ощутив, как сила отбоя погасла в клинке, совсем не потревожив кулак. Он видел, оценивал, знал, понимал и направлял свои действия, легко ухватывая почти молниеносную смену реальности.

Но удивительная быстрота оценки происходящего оказалась подвластной не только Брагоде. Бужата перемахнул через посланный в него меч легко и невесомо. Теперь уже его удар, распаленный прыжком, сорвался на борсека. Тот, еще не вставший в полный рост, метнулся но площадке, зацепив спиной землю. Еще один переворот, теперь уже в обратном направлении, и Брагода оказался у самых ног Бужаты. Меч борсека ударил вверх, Бужата отскочил, но было поздно: удар достиг цели. Бужата, медленно западая на спину, опустил оружие.

Брагода выиграл бой. По обычаям предков, поединки всегда проходили до первой крови, если, конечно, не нужна была жизнь противника. А жизнь вислоусого Брагоде была не нужна. Но Брагода оставался борсеком и не всегда мог остановить себя. Он подскочил к Бужате и занес над ним меч, но тот вдруг легко переместился вперед и тяжелым основанием черена — «яблоком» — зацепил с разворота руку борсека выше локтя. От сильного и неожиданного удара борсек выронил меч, его рука повисла плетью. Клинок Бужаты скользнул к горлу борсека.

Брагода мог бы продолжить бой, зацепив ногу Бужаты и перевернув его хитрым приемом, если бы меч врага не вошел в плоть настолько, что борсек уже находился на полпути между жизнью и смертью.

Искор, не сводивший глаз с дерущихся, оживился. Но Бужата почему-то медлил. Повернувшись к толпе вместе с насаженным на меч Брагодой, он крикнул:

— Эй, кто-нибудь, дайте вина! Я хочу напоследок смочить это горло.

Кнезовы мужи зашевелились. Кто-то побежал за вином, и скоро рука с наполненным ритоном протянулась к пересохшим губам Брагоды. Едва кубок освободился наполовину, Бужата подтолкнул борсека в спину. Он отпускал его, дарил ему жизнь.

— Я расквитался за тебя, кнез! А кровь Брагоды будет, пожалуй, слишком дорогим подношением твоему мечу…

Искор лютовал. Еще четверть луны назад у него здесь был один враг, а теперь их стало двое! Никто из кнезовых людей не подставится под мечи этих негодяев, чтоб защитить его, Искорову, честь. Эх, если бы были живы Лютибор и Осада! Но, увы, теперь их тела склевывает воронье…

Да, после стычки с франконами у Искора больше не осталось настоящих воинов. Распираемый злостью кнез не мог совладать с собой. У него подкашивались ноги. Он забыл и о Брагоде, и о своей «пролитой» крови. То была его обида. Теперь же речь шла об унижении всего рода. Этот чужак оскорбил оружие кнеза! Нет, если он сейчас не отстоит честь рода, то подтолкнет людей к смуте.

— О, боги! Во всем власть ваша! Чем я прогневал вас? Да неужто справедливость попрана с вашего дозволения? Отдайте мне головы врагов моих, и я принесу вам великую жертву!

Брагода, до сих пор не пришедший в себя, стоял посреди двора. Призывы рикса подействовали на него, как ушат холодной воды. Расценив их как повеление расправиться с поединщиками, борсек поднял с земли меч. Его рука еще висела плетью, но и левая рука борсека хорошо владела мечом.

— Я рад, что ты не посрамил это оружие, — услышал он вдруг рядом мягкий голос Бужаты. Собственный меч оставил след на лице воина — его усы окрасились кровью. Бужата бережно взял клинок у Брагоды и, не обращая внимания на угрозы рикса, занялся своими пожитками. — Я иду в Аркону, — сказал он борсеку. — Дорога для двух идущих становится короче вдвое. Решай…

Брагода утвердительно кивнул:

— Я разделяю с тобой этот путь.

Искор конечно же и не помышлял вымаливать у богов головы молодых воинов. Напротив, он боялся, что боги разгневаются на него за хитрость и придумают какую-нибудь кару.

Кнез освободил своего угрюмого тельника, успевшего к тому времени уже переползти в подклеть, сдержал его пыл.

— Подожди, время твоей мести еще не пришло. Слушай меня внимательно, Годемал. Ты быстро, как только сможешь, поскачешь на полночь, и там на дороге встретишь их. Они не удолжны уйти, Годемал. Ты понял? Могучий страж риксовых покоев свирепо оскалился и молча кивнул в знак согласия.

* * *

Утро обжигало лица шагавших воинов стоялым холодком. Брагода молчал. В нем сошлись разом гордыня и покорность, уверенность в себе и червоточина гнетущего сомнения. Бужата же наслаждался живительными соками наступающего дня. Он жмурился, подставляя лицо солнцу, и незаметно улыбался. Полученные воинами раны заставили их сначала завернуть в лесную хижину старого Хората, а уж потом отправиться к Арконе.

Колдуна они застали склонившимся над жертвенными камнями, от которых тянулась вверх тонкая змейка дыма.

— Чу-Чурило, стар-перестар! Ты ходи-ходи похаживай, ты води-води поваживай, ты сади-сади посаживай да от нас отваживай!

Он негромко твердил заговор, мерно покачиваясь в такт словам. Заметив присутствие воинов, Хорат поспешно поднялся.

Брагода всматривался в его глаза, обесцвеченные старостью, и вдруг почувствовал в себе почти ребяческое озорство.

— Скажи, отец, почему люди, гоняясь за мелкой дичиной, не видят перед собой крупного зверя?

— Люди берут то, что им по силам. Каков охотник — такова и добыча.

Хорат водил тонким пальцем вдоль пораженной руки борсека, ища в ней русло «солнечной реки». Находя крупные преграды-валуны, вставшие поперек ее потока, он разглаживал их легким прикосновением пальцев.

— У людей нельзя отнимать их заблуждения. Это все равно что отобрать игрушку у ребенка. Пусть они перерастут их сами.

— Потому ты и не зовешь к богам всех подряд?

— Конечно! Разве б ты стал на лук вместо тетивы натягивать свой тонкий волос?

— Так-то оно так. Но вот явились инородцы со своей верой и…

— И народ им поверил? Нет, люди пойдут не за их верой, а за чудесами, которые никто не видел. Люди хотят чудес. Так хотят, что начинают в них веровать. И потом, почему ты думаешь, что все должны знать дорогу к богам? Нет. Чем ближе к богу, тем меньше посвященных в его дела. Для всех — храм, для избранных — бог!

— Разве это не одно и то же?

— Храм — лишь идол бога. Храм слишком много говорит о боге, а ведь познание истины накладывают печать на уста.

Брагода усомнился:

— Разве человек не подобен сосуду? Чем больше через него перетекает, тем свежее содержимое.

— Да, но будешь ли ты лить воду в переполненный сосуд?! Ты прав, истина как вода — вечно течет, вечно движется. Отого у нас и нет священных текстов, как у греков. Истина — в Слове! И все-таки знающий истину молчит, ибо истина — язык богов, а не людей. Вот Ис Ус[11]говорит, что всех накормит одним хлебом. Это значит, что он всем даст одну истину. Не даст! Одной для всех истины нет… Утреннее солнце говорит, что нужно светить, поднимаясь над землей, дневное — что нужно светить сверху, вечернее — что опускаясь в царство тьмы. Так в чем же истина? Все это — свет солнца, да только он все время разный…

Бужата, прислушивающийся к их разговору, подсел поближе.

— Нынче ночью один славный воин понял, что нельзя доверяться очевидной истине, — сказал он и многозначительно коснулся своей раны на щеке. — Но потом он забыл об этом и едва не поплатился жизнью.

Борсек насупился, и Бужата понял: вряд ли стоило еще раз напоминать ему об этом поражении.

Днем Бужата решил сходить в Турьево городище, где у земляного вала на закатной стороне осели наезжие купчины и вели торги. Брагода высказал было по этому поводу беспокойство, но Бужата только улыбнулся в ответ. Ничем не пронимаемая его самоуверенность начала цеплять борсека за живое. Он подошел к Бужате и протянул пригоршню серебра.

— Вот возьми, хотя ими и не откупишься от кнезовой стрелы…

Приученный к особому порядку боя, порядку, без которого борсек давно бы распрощался с жизнью, Брагода и мир сводил к четким, различным и неизменным устоям. Брагода знал, что рано или поздно ночной разлад с Искором как-то напомнит о себе. Но возвращаться в логово зверя сейчас, по-живому, было неразумно. И не то чтобы борсек боялся за своего товарища, нет. Просто такого быть не должно!

Бужата же, напротив, получил бы несказанное удовольствие от возможной встречи с риксовыми людьми. Кто-то из них обязательно его увидит и донесет Искору. Даже если рикс соберется затеять драку, то он, Бужата, не станет этого дожидаться. Просто сторгует свое и уйдет.

К концу дня Бужата привел двух фракийских лошадок. С виду они были неказисты, не чета риксовым жеребцам, но Брагода остался ими доволен. Бужата хлопотал вокруг кобыл и цри этом старательно обходил взглядом Брагоду. Неожиданно он обернулся к борсеку и после некоторого раздумья сказал:

— Я хотел бы видеть тебя своим братом. Может быть, в твоем сердце найдется место для рода Одара Железное Сердце?

Брагода посмотрел в глаза Бужаты, и взгляд его оказался красноречивее слов: когда один воинский род соединяется с другим, принимая в младшее свое колено чужую дочь, оба они соединяют кровь, но не свое оружие. Но когда воины двух великих семей становятся побратимами, они соединяют свое оружие, жизнь и честь сразу. Кровные братья не могут поднять руку друг на друга, это преступление богопротивно и родоотступно.

Но названые братья должны стать кровниками.

Над ритуалом ворожил Хорат. Он соединил кровь из надрезанных вен обоих воинов, посыпал ее пеплом и произнес заклинание. Бужата, младший по возрасту, но одолевший борсека в единоборстве, должен был стать старшим по братанию. Трудно давалась борсеку роль младшего, он никогда ни под кем не ходил, но родовые устои сломили сопротивление его сердца.

— Я, Брагода, рожденный от Вука, ведущего свой род от Оркса Бешеного, рожденного от Красного Волка, ведущего свой род от Сварожичей, отдаю тебе кровь своего рода и беру тебя братом… старшим.

По обычаю, воины обменялись оружием. Брагода держал меч, поглаживая ладонью его холодное лезвие, и не мог избавиться от мысли, что именно это оружие впервые принесло ему неудачу. Возможно, оно и не могло повернуться против своего хозяина, предать его.

Эх, как бы борсеку сейчас хотелось в это верить! И он, конечно, верил, не допуская, что Бужата мог знать и уметь нечто такое, что Брагоде было неизвестно. Но сомнение, этот извечный враг любой истины, подтачивало тщеславие борсека.

— Его имя — Радага. Запомни. — Борсек протянул побратиму святыню своего рода — рогатое копье. — Вся молодь Орксова дерева предпочитает для сечи топор, но дух свои вверяет рогатым копьям. Радага однажды спас мне жизнь… Бужата испробовал копье на руку. Два костяных, необычайно острых клыка Радаги покачивались и воздухе.

— Да-а, укус его должен быть смертелен! Провожая воинов, Хорат наклонил голову:

— Свидеться нам больше не придется… Как бы там ни было, не старайтесь быть мудрецами в глазах людей, но мудрецами будьте в глазах богов. И еще. Всегда помните: глупец пьет вино как воду, а мудрый — воду как вино!

Хорат поднял руку. и воины ответили приветствием.

Впереди ухали совы. В осевшем тумане лес казался призрачно белым. Воины ехали молча. Головы им кружил настой ночного леса, а затаенная в тишине угроза откликалась едва сдерживаемой боевой горячностью.

Брагода выглядывал потаенную тропу, уводящую их след от чужого сыска, и безошибочно направлял лошадь. Лес все сгущался, как вдруг широким повалом распахнулся безоглядный луговой простор. Волею судьбы он снова пересек путь Брагоды!

Борсек нашел взглядом полупрозрачный островок молодой поросли и отвернулся.

— Вот что, Бужата, твое слово здесь, конечно, последнее, но мне дороги дальше нет! Бужата удивленно поднял брови.

— Там они… падалью смердят. Искор их огню не предаст, он нас выставил разбойниками, чтоб откупиться легче было.

Бужата хмыкнул:

— Ах, Искор, Искор пух орлиный! Ну, быть тому, какой тут разговор.

Воины повернули лошадей к пролеску. Остаток ночи они готовили место под предстоящее погребение. Воины перенесли тела товарищей Брагоды, убитых франконцами, и подготовили их к обряду. По священному правилу «крада» — кремация — должна была проводиться на закатном солнце: уходящее во мрак светило своим примером наставляло людей, напоминало им об извечной повторяемости жизни. Для того чтобы пришел рассвет нового дня, обязательно должен угаснуть последний луч заката. Священный огонь освобождает дух от нечистот умерщвленной плоти подобно тому, как обращается в пар вода, выплеснутая на раскаленные угли.

Среди тел, возложенных на гору увязанного в пучки сушняка, внимание Бужаты привлек труп с разрубленным лицом. Судя по одежде, это был франкон. Свои, стянув с него доспехи, почему-то бросили тело.

Борсек мог бы уже ничего и не говорить — прочел все в глазах старшего брата.

— Он воин и честно сражался!

— Он чужой, — возразил Бужата. — Он их воин… Неужели мы посрамим духов Рода этой падалью? Брагода вспыхнул.

— Кто сказал тебе, что ты можешь решать за мертвых? Им решать, куда пойдет их дух. Если мы оставим его без огня — дух загниет здесь.

…Примятую траву тут и там облепила почерневшая кровь, и воины не сразу нашли место для костра.

Разложив свои нехитрые пожитки, Брагода прилег на траву, а Бужата все сидел у коста, ворошил веткой прогоравшие угли.

— В бою, — задумавшись заговорил Бужата, — особо важную роль играет умение из великого обилия ударов отобрать только те, против которых противник не найдет способов защититься. Иначе твои силы и энергия распылятся понапрасну. Нет абсолютно неуязвимого человека. Просто одного поразить трудно, а другого — легко.

Набюдая за Бужатой, борсек все еще был одержим мыслью, что этот молодой воин распорядился его жизнью и посрамил Брагоду тем, что не взял ее. Брагода никогда не носил в своей душе коварства и озлобления, однако он оставался борсеком, а это было больше, чем просто характер. И потому Брагода ощущал, как он, зверь, не убитый, но и не прирученный, щетинит спину на своего побратима.

Внезапно его обожгло чувство тревоги. Мгновением позже заржали лошади.

Брагода приподнялся на локтях, осмотрелся. Все было спокойно в сонливой неподвижности ближнего леса.

Бужата после долгого молчания заговорил снова.

— Наши рода дерутся по-разному. Тебе было бы проще биться не один на один, а сразу с кучей лихоимцев. Уж тогда бы ты разошелся. А так… Противник один, пустого пространства много…

— Ты слишком легко судишь о борсеках.

— Хочешь отдам тебе секрет своего оружия? Это наш родовой секрет, но тебе как брату я могу сказать… Нападая, мы заставляем противника отбиваться, но когда он начинает это делать, нас под ударом уже нет, ибо это только приманка. Мы уходим туда, откуда в этот момент он удара не ожидает, и убиваем сразу, поскольку Яровит, если мы не примем его помощь, то есть преимущество перед противником, больше может уже и не помочь.

«Яровит… помочь…» — угасали в сознании засыпавшего борсека последние слова Бужаты.

Бужата не сразу заметил, что побратим спит. Перед тем как улечься самому, он встал и направился к лошадям. Вдруг воин насторожился, всем своим нутром почуяв внезапную опасность. И в этот самый момент короткий дротик глубоко воткнулся ему между лопаток…

Глава 2. Гривна Святовита

Над спящим Брагодой застыла тяжелая, узловатая фигура Годемала. В его руке вздрагивал дротик, смазанный ядом, почти мгновенно убивающим жертву. Ядовитый шип покачивался у шеи борсека, но Годемал, тельник кнеза Искора, медлил, разглядывая цепь, которой тот был опоясан.

Нет! Этот ненавистный Брагода будет не только убит, но и посрамлен. У всех на виду. Только так риксов тельник сможет вернуть себе былой почет. Впрочем, почет этот точнее было бы назвать ненавистью и страхом, которые он вселял в сердце людей.

Годеиал склонился над борсеком и оглушил спящего страшным ударом кулака.

Сознание к Брагоде вернулось не скоро. Воин лежал на спине, связанный своей же цепью.

Перевернувшись на бок, он осмотрелся: в нескольких шагах от него качалась могучая спина Годемала, на которую падали пряди грязных нечесаных волос. Риксов тельник, чавкая, трудился над остатками утренней трапезы побратимов. Его наглое спокойствие и непонятное исчезновение Бужаты вселяли в душу борсека недобрые чувства.

Брагода приподнялся, потом, звякнув цепью, встал.

Годемал обернулся. Чудовище, видно, не захотело оценить Брагоду сполна и потому не потрудилось собрать разбросанное по земле оружие, рассчитывая на надежность оков. Брагода увидел то, что искал, и теперь медленно пятился в том направлении.

Годемал тяжело поднялся.

— Ну ты, Орксов звереныш, очухался? Куда же ты? Вот он я, перед тобой…

Годемал, набычась, двинулся вперед, и в этот момент Брагода нащупал ногой древко Радаги. Легким движением стопы борсек развернул копье в нужном направлении, вдел ногу в ременную петлю и бросив его в Годемала. Риксов тельник не мог знать, что Брагода бросал копье ногой не хуже, чем рукой.

Клыки Радаги вошли в живот Годемала на всю длину, и тот, хватая ртом воздух, осел на подкосившихся ногах.

Освободившись от цепи, Брагода вспомнил о Бужате. Где он мог быть? Мысли борсека метались. Он пошел наугад сквозь изломанный в недавнем бою подлесок, натыкаясь на поваленные деревья. Кричать было опасно, но все-таки крик вырвался наружу:

— Бужата!

Внезапно рядом качнулись ветки. Борсек метнулся туда и отшатнулся: прямо на Брагоду, вращая обезумевшими глазами, шел Годемал! Он намертво вцепился в древко копья, силясь вызволить его наружу.

Брагода взревел и ударом ноги опрокинул Годемала. Тот упал навзничь.

* * *

Золотогривый Хоре еще катил свое огненное колесо вверх по небесной горе. День расцвел ярко, всеохватно и близился к своей центральной отметине. Брагода думал о том, что это риксово чудовище должно было как-то добраться сюда. До городища лежал путь длиною в день. Более короткий проход через леса и болота знали очень немногие, и вряд ли Годемал пришел оттуда. Если он и знал этот проход, собирался им воспользоваться, то прежде ему следовало убедиться, что воины не поедут прямоезжей дорогой. Иначе он бы их просто потерял. Да и зачем ему соваться в лес? Проще засесть на дороге и ждать. Дорога проходила в полуперестреле[12] отсюда. Вдоль нее шли франконы в тот роковой для себя час.

Поиски Брагоды оказались недолгими — к заваленной ольхе на длинном недоуздке был привязан пегий риксов жеребец. Молодой ельничек, насевший на дорогу, стеной укрывал засаду.

Увидев чужака, жеребец заходил, заметался на привязи, но рука воина цепко взяла недоуздок. Жеребец был под развальным византийским седлом с притороченной к нему дорожной сумой. Пальцы Врагоды сами собой впились в ее шнуры. Узлы податливо разъехались, и взгляд борсека окаменел: в суме лежала голова Бужаты!

Вытащив из берестяного налучья гибкое тело лука, воин старательно укрепил тетиву, для чего зацепил петлями прорези рогов. В Брагоде снова как бы проснулся зверь: он почувствовал опасность спиной, порывисто обернулся. В кустах стоял Годемал, белый, как призрак.

Первая же стрела сбила его с ног. Вторую Брагода утопил в окровавленном животе врага. Третья выбила Годемалу глаз.

Борсек стрелял и стрелял, а чудовище все еще сопротивлялось смерти.

— Живуч, поди ж ты… — процедил сквозь зубы борсек. Он, всегда соизмеряющий свою силу, волю, чувство с точным расчетом, на этот раз не мог остановиться, растворившись в нахлынувшей беде.

Неспешно приводя к привычной норме свою жизнь, уходя из одиночества и тут же возвращаясь к нему, Брагода твердо знал, что борсек всегда один. Всегда! Это ему внушали с детства. Живя родом, ты остаешься один, чтобы не полагаясь ни на чье плечо, сделать для своего рода самое большее, на что способен человек и воин.

Борсека не тянет к людям. Они от него далеки, слишком далеки. Род борсеков создал великий бог Яровит для того, чтобы на их оружии держалась власть древних диксов. Подобно тому, как всесветлое солнце дня опирается на ярую силу восхода, сила правителей поднялась от силы оружия. Полночные рода были немногочисленны и не могли выставлять столько воинов, сколько имели ромеи, но зато научились биться так, как никогда не бился ни один ромейский солдат.

Брагода сжег стрелы, обагренные кровью врага, своего спасителя, Радагу, долго очищал огнем и заговором. Будь это обычный враг, не воинского рода, борсек не утруждал бы себя возней с его телом — достаточно было бы и того, что оно никем не погребено. Но Годемал был особым врагом — он убил брата, и потому Брагода скормил куски его мяса воронам.

Тело Бужаты риксов тельник забросил на подготовленный для костра хворост — погребальную залежку воинов. Оно нашло свое место среди них, и Брагода не мог избавиться от мысли, что боги просто откупились за жизнь франконского кнеза жизнью Бужаты, сохранив борсека. Значит, он нужен богам!

* * *

…Брагода сидел на корточках и варил в железной плошке красный мухомор, Бангу. Священный плод обладал чудодейственной силой. От краснокожей головы гриба отходил тягучий, золотистый сок. Превращение его в «напиток бессмертия» глаза человека видеть не должны — таково поверие, и Брагода смотрел поверх плывущего дымка туда, где колючий гребень леса зацепило закатное солнце.

Благословенный сход священных чар кружил голову борсеку. Испив сок Банги, он запалил погребальный костер. Тела воинов, вознесенные, казалось, под самые небеса, утонули в дыму. Воины теперь готовились к дальнему и непростому переходу. Брагоде предстояло открыть этот путь.

По обычаю рода, погребаемых облачали в свадебные одеяния с белыми рушниками. Белый цвет символизировал очищение и вечную жизнь, солнечную силу — «сва», борющуюся с губительной властью Бездны. Потому-то, когда из Империи пришли жрецы новой веры в черных одеждах, народ принял их за служителей мрачного царства Чернобога.

Языки пламени, съедая сушняк, потянулись вверх. Погребальный костер разгорался.

Дух воина всегда слит с духом оружия. Они неразрывны. Однако на этой краде оружие сопровождало только Бужату — франконы не оставили лесному воинству ничего. Вместе с Бужатой сейчас умирали Радага и Раздар, его меч, умирали в плоти своей, чтобы сопровождать побратима борсека в мир духов — хранителей рода.

Брагода больше не любовался Раздаром, он просто его вернул, и все. Пусть дух его будет угнетаем смертью Бужаты. Вот Радага — дело другое. Копье его не подвело, оно оказалось рядом с Брагодой, а не где-нибудь в кустах, и удар его пришелся точно в цель.

Рогатые копья всегда благоволили роду Оркса. Когда еще мальчиком Брагода попытался метнуть ногой такое копье, то даже не сдвинул его. Брагода зло пнул оружие и был жестоко наказан своим наставником. Его старый, изрезанный шрамами дядька-пестун сказал тогда:

— Только дурак может отказаться от лишней руки в бою!

Он положил на землю несколько рогатых копий и показал, как нужно метать оружие. Руки его беспрерывно вытягивали дротики из заплечного чехла, а ноги легко поднимали в удар копье за копьем. Орксово воинство, по традиции, вбивало рогатые копья в щиты врагов, чтобы потом, ухватив их за древко, легко выводить противника из равновесия.

Брагода, раскачиваясь в ритуальном танце, ходил вокруг языков пламени, которые уже высоко взметнулись к небу. Танец всегда соединял Брагоду с животворными силами природы, борсек общался с ее духами; его в этот момент словно бы не существовало, а было то, что говорило на одном языке с Огнем и Водой, Землей и Ветром.

Какое-то время Брагода твердил слова заговора и слышал свой голос. Но потом голос растворился в огне Банги, и борсек уже не мог запомнить, какие слова высекали из его головы этот огонь. Сознание Брагоды отдыхало. Власть над ним захватили силы более могущественные и стойкие.

С шумом провалились в прогоревший сушняк мертвые тела. Колючие искры обдали небо взметнувшимся потоком. В самом пекле кострища свершалось великое таинство кремации. Брагода уже видел, как труп побратима скрючивает жаром, и в этот момент в воздух отходит нечто напоминающее шумный выдох. Прощай, Бужата! Уже ничто и никогда не напомнит тебе об этой короткой жизни. Как белотелое облако выпадает на землю дождем, так вернешься и ты, соединись с зачатым младенцем нового поколения Одаровой молоди. Имя твоего рода столь известно, что осело в разных языках. Северные люди называли предка твоего Одаром, в средних землях его именовали мягче — Одарь, а византийцы звали Одарием. Прощай, Бужата!..

Соблюдая обряд, воин остался при погребении еще на два дня. Весь следующий день он громоздил насыпь в рыхлый придорожный глинозем и перетаскивая его волоком на своем кожаном плаще. Этот день традиционно связан с шумным пиршеством — стравой. Полные кубки гуляют по рукам, шипя пенной брагой. За словостойным шумом воинство поедает ржаные ковриги, пряную квашню и прочую снедь.

Заезжие греки по недомыслию считают поминальное питие пьянством. Суть этого бражничания, конечно, далека от ублажения веселости и дури. Кубок, в представлении воинства, сроднен с детородным мужским началом, с небесной влагой, низвергающейся на Землю из грозовых туч. Покуда она есть — жизнь беспрерывна, и смерть лишь открывает дорогу новым росткам жизни.

Грядущий день должен был снова перенести борсека в мир духов. На этот раз ему предстояло силой своего воинского обличья отогнать демонов от кургана. На погребениях этот великий обряд называется тризной. Демоны цепки до мертвячины, и человеческие останки, даже захороненные, для них еще одна возможность оборотиться какой-никакой плотью.

* * *

…Спустилась ночь. Еще один день отошел в небытие, соединяя прошедшее с предстоящим. Преодолевая тягостное чувство, Брагода подошел к пожиткам Бужаты. Рано или поздно ему все равно бы пришлось познакомиться с его дорожной сумой.

Среди костяных амулетов, тонкокожих крученых шнуров, россыпи драхм[13], коротких кинжалов в волосяных чехлах его внимание привлекла одна удивительная вешица. Это была увесистая гривна, сплетенная из трех золотых жил. Отогнутые лапки ее изображали клювастые орлиные головы.

Борсек некоторое время с любопытством рассматривал украшение, потом надел гривну на шею и осторожно сцепил орлиные головы.

Вся последующая дорога прошла для Брагоды как бы в полусне. Посыпался мелкий, нескончаемый дождик, утопив даль в висячей пелене. Иногда мимо борсека проезжали повозки, шлепая по грязи дощатыми колесами, спешили озабоченные люди, завернувшись в намокшие епанчи[14].

В городе Волине, куда пришел Брагода, топили уже не по-летнему — торфом. От этого на улицах висел белый пахучий чад. По дощатым мосткам, вытянувшимся вдоль улиц, перекатывался торопливый шаг прохожих.

По обычаям страны, в этом самом крупном городе славянского Севера отмечалась пятница[15]. На гостевом дворе это чувствовалось по-особому: разносчики несли из погребов соленья, буженину, пряную затравку к бараньим ногам, копченую рыбу, крынки с закваской, лепехи козьего сыра… Дородные хозяйки, справедливо считавшие этот день своим праздником, только что наварили густого пива, и оно щедро заливало столы и рубахи гуляк.

Брагода тихо сидел в углу и ни о чем не думал. Он мог бы, конечно, прямым ходом добраться до двора местного кнеза, где борсеку оказали бы должный прием. Но ласки риксов уже тяготили воина, и он решил никому о себе не заявлять.

Оплывали сальные светцы, ведя неравный бой с полумраком. Скоро к Брагоде подсел грек и, опасливо озираясь, принялся всасывать сочную мякоть винных ягод. Потом отломил кусок сухой лепешки, скрошил его в ладонь и ссыпал крошки в рот. Грек заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Зачем зря ищете? Научитесь лучше в руках держать, а то уходит от вас ваше, и совсем уйдет. Кто твердо держит, тот себе не ищет снова!

Брагода насторожился. Он плохо понимал искаженный чужим говором язык рода, но все равно обратил себя в слух.

— Горды вы, оттого и боги у вас стоят под родом. Разве ж это допустимо? Вот Йесус говорит: «Я и есть род! Откажись от отца земного и матери, как это и сам сделал, и не будет рода иного, кроме верящих в меня». Все должны быть едины…

Вмешиваясь в мысли пилигрима, Брагода спросил:

— Разве все плоды природы едины?

Грек настороженно покосился на борсека.

— Нет, не едины.

— Значит, одного рода быть не может! Чем богаче краски природы, тем богаче жизнь!

Грек вытер руки о грудь и, не ответив, поспешил с гостевого двора. Брагода проводил его равнодушным взглядом.

Самое горестное, вдруг подумал борсек, в том, что он прав. Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник.

В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо.

— Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем.

Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик — нечесаный, немытый, в грязной сермяге — и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов.

Брагода вскипел, но ограничился тем, что оттолкнул мужика, не поднимаясь с лавки. Мужик, широко разбросав руки, повалился на спину. Назревала драка, но пьяные глаза гуляки, видимо, успели оценить воина, его оружие и стать. Мужик решил не ввязываться в ссору, однако сидевшие рядом выпивохи стали его подначивать. Наконец, собравшись с духом, он обратился к Брагоде:

— Выходи тягаться… на руках!

— Нет, — тихо ответил Брагода, — тебе нельзя на руках.

— Это почему же?

— Потому, что они у тебя будут заняты штанами.

Воин метнулся вперед и неприметным движением ножа смахнул узел подвязной бечевки у мужика на животе. Прежде чем тот успел что-либо понять, его широкие, засиженные и протертые гати, почувствовав свободу, устремились к полу.

Застолье разразилось дружным смехом.

* * *

…Холодное море под Волином встретило Брагоду тяжелой, покатистой волной. В искореженных соснах стонал ветер, и влажная тень от низко висевших облаков накрывала песчаную полосу берега.

Когда сквозь тучи изредка проглядывало солнце, старик жмурился. От этого его лицо, иссушенное, как китовый бок на коптильне, сжималось в подобии улыбки. Он разговаривал с лежавшей рядом с ним собакой.

— Кто сейчас ходит за рыбой? — донеслись до Брагоды слова старика. — Промыслы совсем пусты. Ушла рыбица. А потом, почему я должен отдавать лучшую свою поимку колдуну, если он не может возвернуть косяки обратно? Верно я говорю, Урчага?

Пес, поджав тощее брюхо, слушал, иногда вздрагивая и поднимая голову. Временами он словно силился ответить хозяину, и тогда из его груди вырывался слабый, похожий на восклицание, стон.

— Так-то вот. — Рыбарь прислонился спиной к вывернутым на просушку шкурам. Они источали гниловатый смрад, доходивший до Брагоды, и борсек морщился. Старик же как ни в чем не бывало жевал копченую рыбью мякость. Потом с трудом поднялся и, вновь обратившись к собаке, сказал — А-а, пойдем-ка, пожалуй…

Они поплелись мимо растопыренных стапелей судостроильни, давно пустой и забытой, как и весь этот грязный берег.

— Смотри, смотри, «Орлица»! Вот так развалина! Ты узнаешь ее, старина?

Пес, как бы в знак согласия, помахал лохматым хвостом.

Старик подошел к черному остову лодки.

— Сколько же лет прошло?

Он погладил лодку рукой и закрыл глаза. И кто только не гонялся за ней в протоках Водры[16] — даны, свены, норвеги…. Никто не упрекнет эту древесину в том, что ее кости рассохлись на берегу!

— Пойдем, Урчага, мне здесь что-то тяжело дышать.

Пес, шлепая лапами по мокрому песку, поспешил за хозяином.

Неожиданно старик вспомнил о Брагоде.

— Эй, воин! Вечерять пора, а там, глядишь, за доброй чарой и ночь переминем.

В щель между краями облаков ударило закатное солнце. Брагода обреченно вздохнул и пошел по песчаной дорожке вслед за стариком.

Попав в самый разлет осеннего ветрохода, борсек уже пятый день клял налетающие на берег волны. Если бы не пожитки Бужаты, пущенные на мен, воину уже давно пришлось бы голодать. В Волине ходовым разменом признавалась только вешка — беличья шкурка, и потому, почти достигнув цели своего пути, освободясь от обременительной для борсека поклажи, фракийских кобыл и дорожного снаряжения, Брагода походил на меховщика.

В Волине поговаривали о том, что жрецы и оракул Арконы собирают представителей знатных воинских родов для посвящения[17]. Теперь только Брагоде стала ясна цель Бужаты и смысл его приглашения в Аркону.

Никогда еще вражеское побережье[20] не знало такого скопления ближних к роду иноплеменников. После того как вся приморская Славия отринула новую попытку Оттонских епископов затянуть на ее шее петлю под трупоносным распятьем, не приходилось и помышлять, что родовая вольница удержится сама собой.

Земли эти однажды уже крестили. Народ, видя у христиан и свою, языческую, символику, не противился обряду. Язычники всегда поклонялись символу солнца — кресту, и потому целовали его с полным своим душевным благоговением. Однако дальше этого дело не пошло. Иссушенного Иисуса приняли как новое солнечное божество и уготовили ему достойное место в череде солнечных сезонов. Но когда гамбургские пастыри учредили единовластие нового бога с непонятными, сумасбродными его идеями, народ взроптал. Но Брагода не раз замечал, как круглолицая, еще не старая хозяйка дома, где он жил, старательно милостивила разом и Святовита и Ис Уса.

…К утру волны утихли. Струг столкнули на воду, добротно укрепили мачту на пеньковых распорах, и корабль ожидал только воли кормчего.

Брагода всматривался в открытую всем ветрам морскую даль. Попутчиков подобралось немного, но рыбарь в накладе не остался. Старик неузнаваемо преобразился, едва только его сухие руки уцепили кормчее весло. Он поднял плечи, приосанился, и совсем иная стихия завладела им. Если бы не лошади, перегородившие судно от борта до борта, теснота не стесняла бы путников. Но и это неудобство скоро разрешилось тем, что каждый устроился на своем облюбованном месте.

Брагода украдкой осмотрел своих попутчиков, не выказывая, однако, особого интереса к каждому из них в отдельности. Двое из пяти были воины, руяне. Несмотря на свежесть морских порывов, они не прикрывали тела плащами, а бесстрастно подставлялись ветру в своих кожаных косогрудках с одним обнаженным плечом. К широким их очельям были прикреплены кожаные косицы, подчеркивавшие воинское происхождение. Брагода подумал о том, что и ему не пристало прятаться в объятиях своего тяжелого плаща. Но в этот момент сырое крошево разбившейся волны придало мыслям борсека иное направление: он решил, что не стоит распушать оперение раньше самого полета.

Аркона — город среди скал — затерялась в дальнем углу священного острова Руяна. На пути к нему всадникам предстояло перебраться через многочисленные заливы, распахавшие здесь земную твердь.

Едва только холодная слюда небес озарилась огненным колесом золотогривого Хорса, как три всадника, резвя лошадей, ворвались в долину. Предстоящий день будоражил их воображение, а цель у них оказалась одна. В едином порыве слились биение молодых сердец, дробь копыт по каменному панцирю долины, свежий напор утреннего ветра.

Спутники Брагоды не выявляли особой тяги к верховой езде. Живя среди скал или в прибрежных песчаниках Варяжского моря, руяне привыкли видеть врага, идущего под парусом, а не конной лавиной по берегу. Это и делало их пешими воинами. Однако сейчас скачка увлекла их не меньше, чем Брагоду.

В глубине долины всадники пересекли хрустальные струи ручья.

— Смотрите, что это? — спросил своих спутников Брагода.

Из приземистых кустов тянулся вверх сизоватый дымок, который постепенно превращался в уродливое существо с клыкастой пастью.

* * *

— Это дух долины. Мы вторглись в его владения, — тихо проговорил один из всадников.

— Нужно принести ему жертву, — сказал борсек, — иначе мы отсюда не выберемся.

Он спрыгнул с коня, привязал его к узловатой ветке дуба и отправился на поиски потребия. Сыпучий холм, на который забрался борсек, наверху был сплошь усыпан камнями, поросшими серым лишайником. Поиски Брагоды скоро увенчались успехом — перед ним на плоской спине камня грелась змея.

Воины, нанизав куски рассеченной гадюки на тонкую острогу, возвели жертвенник. Под острогой руяне подожгли сушину одолень-травы, и, когда взгляды их снова устремились вперед, утренний воздух над холмами снова был чист и недвижим. Дух принял их жертву!

Аркона выступила внезапно. Город, отдаленный от дороги высокой насыпью, был залит солнцем, и всадники даже зажмурились, прикрывая глаза козырьками ладоней. У ворот они спешились и возвестили о своем прибытии сдержанным, но неробким стуком. К их удивлению, тишина, стоявшая над Арконой, поглотила шум вторжения так легко, что не оставила воинам и шанса быть услышанными. Руяне стали выказывать беспокойство. Однако вскоре створки ворот качнулись, разъехались, и перед всадниками открылась пустынная улица, ведущая к центру города. Их никто не остановил.

Ближе к вечеру, гуляя по Арконе, борсек столкнулся с одним из здешних жрецов. Тот вперил взгляд в гривну, висевшую на шее воина, однако ничего не сказал и поспешно удалился.

Брагода почувствовал, что интерес жреца к нему был не случаен, и стал думать о том, что дорогое украшение ему нужно обязательно принести Святовиту. Может быть, на то рассчитывал и Бужата, сам не носивший гривну?

В тот самый момент, когда борсек вспомнил Бужату, в затененной глубине храма возникла фигура молодого жреца. Он подошел к алтарю, возле которого распластался оракул. Простояв некоторое время и не обнаружив к себе ни малейшего интереса, жрец робко произнес:

— Он здесь…

Оракул неторопливо поднялся.

— Ты видел гривну?

— Да. Он пришел!

В тесной подвальне борсек с трудом пробрался сквозь месиво лоснящихся от масла тел. У дальнего свободного простенка сбросил с плеч суму и опустился на залежку из сухого тростника.

Брагоду стал быстро одолевать сон. Он шел с таким напором, что обессиленное тело воина сразу перешло под его власть. Закрылось окно в один мир и распахнулось в другой. Распахнулось широко и просторно.

Пришедший сон удивил Брагоду совершенной своей ясностью. Такие сны, уходя, заставляют нас долго метаться между двумя реальностями — сущей и ожившей внутри самих нас.

Ему снилось, что он лежит, прижимаясь щекой к подгнившему вывороту пня. Впереди и внизу, в широкой ложбине, золотым пятном отсвечивал доспехами и оружием ромейский легион. Сверху были хорошо различимы и четкие линии его построения, и великолепная пышность воинства.

Брагода обернулся, посмотрел на своих бородатых сородичей, распластавшихся в траве. Все они цепкими взглядами держали Брагоду, ожидая от него повеления. И тогда воин оторвал от пнища правую ладонь, медленно поднял ее и резко стиснул пальцы в кулак.

Вереск заходил волнами. Брагодино воинство, истошно вопя, начало метать плоские, обточенные камни. Звучные удары возвещали об их попадании в тяжелые ромейские щиты — пальизы. Затем в ход пошли дротики.

Воины-бородачи действовали напористо. Это были рослые, мускулистые люди, единственным доспехом которых был широкоохватный кожаный пояс. И только Брагодину грудь прикрывал дорогой старинный доспех из резных, плотно подоганных друг к другу костяных пластинок.

Дротики тучей летели в легионеров. Бородачи кидали их с обеих рук, опустошая свои заплечные чехлы. Первая линия легиона — гастаты и отчасти вторая — принципы редели на глазах. И тут на флангах зашевелилась конница. Это была опасность немалая: триста всадников легиона могли легко взлететь на холм и раздавить людей Брагоды.

Из толпы воинов к борсеку подбежал человек и, словно укоряя предводителя за медлительность, крикнул:

— Оркс, всадники!

Не мешкая, Брагода поднял меч, длинный, волнистый, как скифский акинак, и с диким хохотом бросился вперед. Его ноги почти не касались земли, а расстояние в полсотни шагов он перемахнул, как ему показалось, на одном дыхании.

Направленное прямо ему в грудь копье Брагода легко перерубил, а гастат повалился от его второго удара. Откуда-то сбоку взметнулся короткий меч. Брагода, повалив тело вниз, саданул врага нод колено. Поднимаясь, борсек увидел движущуюся массу плита принципа. Время было уже проиграно, и Брагода даже не успел поворотиться — удар откинул его назад. Из-под щита, пытаясь дотянуться до борсека, метнулся ромейский клинок. Тогда Брагода испытанным приемом поддел ногой легионера под колено и развернул его боком.

Последовавший сразу же удар лег принципу поперек спины и перегнул его назад. Тут же, вынося меч вперед, Брагода бросил оружие к горлу врага. Ромей было дернулся, но острие вошло мягко и глубоко, обдав руку до плеча теплой кровью.

Оттолкнув от себя обмякшее тело, Брагода сжался в комок. Двумя ногами с лета он ударил по щиту сомкнушего строй легионера. Того вынесло из ряда, но и Брагоду отбросило назад. Легионеры снова быстро сомкнулись плечом к плечу, снова закрыли образовавшуюся брешь. На борсека сверху тут же обрушилось несколько мечей, но, уходя от ударов. Брагода перекатился по земле под ноги ромеев и свалил сразу троих человек.

Только сейчас он заметил, что не имеет поддержки своих мужей. Все они увязли еще в первой линии легиона. Брагода зло выругался, метнулся назад буквально по спинам принципов и, оказавшись у своих, дал знак отходить.

Рассеялись быстро в молодой поросли дикой лещины. Ромеи сразу преследовать не стали. До затайки, где были спрятаны дротики на случай отступления, оставалось уже несколько шагов, как вдруг показалась конница ромеев. Воины Брагоды падали на траву, перекатывались по ней и, завладев оружием, обращались в сторону врага с уже занесенными для броска дротиками. Ромеи валились со своих коней, бились в предсмертной агонии.

Только убедившись, что преследователи отстали, Брагода разрешил споим бородачам остановиться и отдохнуть.

Теперь, после окончания боя, Бозгода смог заглянуть в свою душу, душу борсерка. Он ощущал какой-то чужой склад внутри самого себя, да и тело его как бы принадлежало другому человеку. Брагода знал его имя, но боялся еще поверить в то, что он и Оркс Бешеный — одно лицо.

— Кто ты? — спросил себя Брагода и сам же удивился этому полному сомнения голосу.

— Я — Оркс, сын Красного Волка.

— Скажи мне, Оркс, я хочу у тебя спросить… Зачем ты проливаешь их кровь?

— Зачем я проливаю их кровь? Я делаю то, что умею делать, всякому — своя песня. Они-то сами охочи до чужой крови.

— И все-таки, когда кругом гора трупов, а кровь хлюпает под ногами, как осенние лужи, неужели возможно понять, кто и зачем начал убивать первым?

— Чего ты хочешь от меня?

— Понять! Только понять, почему все так?

— Не знаю и не должен знать. Твое желание оценивать отрывает тебя от необходимости действовать. Я не знаю, почему все так. Но я твердо знаю другое: мечи редко поднимаются только с одной стороны. Еще я знаю, что кому-то очень нужны твои сомнения и будут нужны всегда, потому что как раз твоих врагов сомнения не терзают!

— И все-таки, когда ты резал горло молодому ромейскому принципу, я видел за твоей спиной слезы его матери…

— А если бы этот ромей принес ей мой череп[21], увидел бы ты тогда у нее слезы счастья и умиления? Если я сегодня не захочу делать то, что делаю, — завтра не сумею это сделать даже при большом желании.

— Нет, убийство доставляет тебе удовольствие, убийство — твоя стихия. Но ты же не демон! Даже Яровнт, убивая, не наслаждается смертью. Опомнись, Оркс! Скоро ты станешь убивать ради удовольствия, а не по воле рода.

— Нет, нет! Сын Красного Волка берет чужую жизнь для того, чтобы не отдать свою. И только. Конечно, этим ромеям, может быть, и не нужна была моя жизнь. Но они не оставят род в покое, потому что они есть, они существуют. Одно это заставляет их считать себя выше других народов. Потому сегодня мы напали первыми. И завтра нападем, иначе послезавтра для нас может уже не наступить. А жизни их я беру так, как умею. Нет никакой разницы, как ты убиваешь человека, — чужими руками, подсовывая подложный свиток, или разрывая ему пальцами горло. Это одно и то же. Правда, я не сумел бы убить человека ядом, мирно разговаривая с ним и улыбаясь. Такой убийца страшнее зверя. Бешенство — это мера твоей защиты. Спокойно убивать нельзя.

— Теперь я понимаю, почему тебя зовут Бешеным.

— Бешеным? Что ж, красивое имя! Брагода закрыл глаза и замолчал.

— …Проснись, проснись, воин!

Какая-то новая сила ворвалась в покой борсека и вернула ему чувство реальности. Брагода потерял Оркса, вересковую долину и снова оказался среди шумной подвальни арконских казарм. Перед ним стоял мужественного вида человек, весь исполосованный шрамами.

— На тебя пал выбор оракула. Идем, нас ждут в храме.

Яркие краски храма были притушены полумраком. Сопел ветерок, резвясь под плоскогрудыми изваяниями каменных опор.

Воины двигались твердым шагом, гордо вскинув головы. Мягкие подошвы их ноговиц не поднимали гулкого шума в каменных пустотах храма. Впереди на ступени налегла плотная тень от низкой выступающей притолоки. Тень поглотила воинов, и Брагода в первый момент потерял из виду своего поводыря.

Оракул уже ждал. Он двинулся навстречу, остановив вошедших жестом. Брагода взглядывался в мягкий полумрак, пытаясь рассмотреть того, кто запросто разговаривал с богами, общался с ними на странном языке жестов, криков, плача и молчания. Лицо оракула было сокрыто тенью от массивного шлема с золотыми рогами. Его тело покрывала причудливая татуировка, но не такая, как у воинов, с иными знаками. Длинные седые пряди волос были схвачены в пучки, на которых висели украшения из резной кости.

Брагода поклонился. Какое-то время он и оракул молча смотрели друг на друга. Наконец оракул дал знак своему посыльному удалиться. Голос вящего был тяжелым и низким, как звук боевого рога.

— Покажи мне то, с чем ты пришел к Святовиту.

Подобную просьбу, оглашенную кем-либо другим, Брагода, пожалуй, и не понял бы. Но сейчас рука его сама собой нащупала гривну.

— Да, это она! Я ничего не буду скрывать от тебя, воин. Такова воля Святовита.

Брагода, разжигаемый любопытством и гордостью одновременно, казалось, весь растворился в голосе оракула.

— Эта гривна имеет особенную силу. Она притягивает к себе воинов, верных Роду, его заветам, его Слову. Сейчас это, может быть, и не так важно, пока мы все вместе, но пройдут годы, много лет, и все придется начинать сначала. Тогда будут Веду, но Род вернет ее новым своим жрецам. Веда самовозрождаема. Готовые и способные к тому откроют в себе дорогу к заветам старины. Но это будут одиночки. Притягательная сила гривны, которую ты носишь и с которой будешь связан всегда, соединит всех вместе.

— Но эту вещь нес сюда другой воин. Он погиб.

— У того, кому она должна принадлежать, на лбу есть метка — след от полученного в бою улара…

Цепкие пальцы оракула ощупали голову Брагоды.

— Вот она!

«Какая метка? — мелькнуло в голове у Брагоды. — Откуда?»

Борсек действительно испытал какое-то непонятное жжение между своими бровями. Чувство это было ново для него. Внезапно в памяти возникло смутное видение — круглый щит молодого принципа, того самого, которому Оркс в бою перерезал горло. Ведь это он ударил его щитом в лицо. Странный сон!

— Мне понятны твои сомнения. Но боги не ошибаются.

— Не ошибаются? Почему же тогда они проспали Яже, который едва не проглотил Землю[22]?

У Брагоды как-то само собой выплыло это сомнение.

— Все подчинено порядку. Особому порядку. Малый порядок встает в большое правило, а то — в великое. Но великое не может сразу охватить ничтожно малую свою часть, и потому уменьшается постепенно. День повторяет год, год — жизнь и так дальше. Яже должен был проглотить сушу земную, и в том нет вины богов. Не может быть возрождения, то есть обновления жизни, если нет ее угасания. Боги упустили Змея, но его не упустил тот, кто выше богов, их отец — Сварог. А раз он допустил потоп, значит, видел в том какой-то толк. И богам вовсе не обязательно знать, какой именно, ибо он стоит над ними.

— Выходит, ему ведомо и отречение от богов, которое сейчас охватило многие земли?

Оракул замолчал, наклонив голову. От этого золотые рога его шлема как бы грозно нацелились на Брагоду.

— Ты касаешься вопроса, в который посвящены только верховные жрецы. Воинам не доверены эти познания… Но здесь случай особый. Раз на тебя указал сам Святовит, то не мне вставать у тебя на пути. Слушай… Три века подряд развивается жизнь, на четвертый она засыпает. Но когда проходит этот четвертый век, жизнь поднимается с новой силой. Три века прошли после власти Змея, и грядет время новых испытаний. Но затмение богов еще не есть их гибель. Боги умирают, чтобы возродиться с новой силой! Так солнце каждый вечер уходит во власть Чернобога и утром воспламеняется снова. Три великих бога — как три солнца. Но ведь их когда-то было четыре…

Брагода с удивлением взглянул на оракула.

— Да, четыре. Имя четвертого скрыто, и упоминать его нельзя. Он принесен в жертву. Потому наше зимнее солнце не подвластно никакому богу. Яровит вступает в свои права весной, а Даждьбог уходит осенью. Но не все посвященные с честью держали тайну. Тень умерщвленного бога явилась тогда, когда кому-то понадобилось разрушить родовые устои. Почему? Потому, что его теперь можно как угодно оболгать. Ведь табу нарушаешь только тогда, когда говоришь правду об этом боге. Так появился тот, который сразу отверг все родовые связи. Он взял знак солнца — крест, принес себя в жертву, как и следовало, даже явился с жертвенным ягненком на плечах. Он пришел после Даждь-бога, а предали его кресту перед Ярилой. И теперь он будет править миром потому, что нам греет закатное солнце… Его приход так поспешно готовили, что не смогли даже начертать единообразный текст[23]. Но придет время — и наступит утро. Ты сохранишь память об этой священной гривне и на все времена останешься ее обладателем. Прощай!..

Последний луч уходящего солнца скользнул вниз по притолоке храма и на мгновение обнажил прекрасное лицо арконского оракула.

Очень скоро Брагода покинул Аркону. Он и еще несколько знатных воинов были отряжены посольством к королю данов Свену I, поднявшему народ свой против христианства. Свен искал поддержки у Арконы, и поддержка эта не замедлила появиться.

На второй день плавания корабль посланников Арконы попал в шторм. Его мотало на волнах, словно осенний листок в водовороте снежных бурь. После двух дней стойкой борьбы лодья рассыпалась на прибежных камнях Вагрии, унося в пучину надежды и ожидания арконских мореходов. Суровой варяжской земли достигли лишь два измученных существа — конь и всадник. Две искорки жизни, едва не поглощенные бездной уже у самой земли.

Обнимая непослушными руками мокрую шею своего спасителя, Брагода не имел сил даже для того, чтобы подумать об очередной ниспосланной ему богами удаче…

Глава 3. Когда умирают легенды…

Осень брала свое. Сквозь густые дымы с прогоревших подзольных жнивищ солнце казалось малой горящей лучинкой. Где-то в отдалении тянула свою унылую песню берестяная сопель, сподобившись голосу неведомой болотной птицы.

На покатой крыше старого языческого храма изборские мужики ладили длинноногий струганный крест. Мореные стволы храмовой постройки сходились к небу клином, словно вонзая крышу в стоялые дымы. Сквозь косые оконца, под крышей, выставленные под утренний разбег, дневную силу и вечерний отход солнца, внутрь храма бил свет, отраженный тонкослойными полосками слюды и сосредоточенный затем на алтаре. Сам же каменный алтарь, в жерле которого когда-то горел священный огонь, пребывал в мертвенном бездействии. Недоброй памяти времена не обошли изборский храм, впечатав в него свои следы. Следы эти остались и на пристенных резных изваяниях, посеченных и искалеченных еще в первую волну прихода сюда греческих законников.

Свободных людей в Изборске не было, и киевским сотникам не приходилось никого усмирять на потребу новой вере. Однако псковский посадник Рюшата, не принявший греческий закон, выгнал киевлян из Изборска и закрыл перед ними ворота.

Посадника поддержали варяги, осевшие в Ладоге после бесконечных войн за свою землю с франконскими императорами. Варяги оставались язычниками, как и все славяно-русское северное порубежье, и поклонялись кто Перуну, а кто — Трибожию. В самый разгар событий на Псковщине и Новогородчине их лодьи бороздили воды северно-восточной Руси, а дружины их растекались по дальним ее перепутьям. Они же поставили и городище Ругодив[24], потеснив эстов. Возможно, тогда приток варягов и отрезвил голову Владимиру, князю киевскому, всерьез мыслившему свой крестовый поход на Север и создание еще одного «Рима».

После новгородской смуты пришлая вера двинулась по землям славян на киевских мечах. Однако ушла недалеко, и у Владимира тогда родилась мысль:

— Пусть осядет она в Новгороде да во Пскове на века, а уж там Новгород свое возьмет по всей земле северной.

Старый, немощный Рюшата, отбивавшийся за изборскими стенами и от наседавшего па него псковского веча, и от новгородского меча, и от киевских слаиников, не мог бы сберечь храм. И потому, когда языки пламени на погребальной краде жадно лизали иссохшее тело посадника, судьба священного огня в Изборске была предрешена.

В тот год матки-рожаницы скорбно отвернулись от родов лесного Порусья. На оскудевшие поля пришел неурожай. К дальним волокам на Ловати потянулись струги да кочи, груженные доверху добротной утварью. Купцы и менялы устроили на Ловати бойкий торг, забирая у людей последнее по такому низкому мену, что многие, уходя, накликали на головы лихоборов божью кару.

Иные, затаившись, лютовали, прикидывая, во что им может потянуть сытая жизнь пришлого купчины. По лесам тогда бродили беглые смерды, первыми обреченные на голодную смерть. Они пополняли шайки лихих людей ушкуйников-ухорезов.

И случился к тому еще вдобавок падеж скотины. Кто-то понес молву, будто мор наслали вящие старцы, изгнанные с поруганного Перунского святилища. В Новгороде бабки-вещуньи, закликая силы святвеликие, устрашали посадских людей, принуждали призвать старцев в город, повиниться во спасение рода. В Неревском конце люди даже высыпали на улицу, потрясая грозно костылями и кольями. А грек Никий, понимая, против кого в конце концов обратится буйное негодование новгородцев, замкнул резчатые врата церкви и, опасливо озираясь, поспешил в детинец, под опеку молодого и набожного княжича.

…А здесь, в Изборске, постельничий князя Ярослава, могучий, как тур, Година Добрынич наблюдал за мужиками, ставившими крест на крышу старого языческого храма. Жизнь шла своим чередом. Княжеский тиун хорошо знал, чье сейчас время и кто здесь хозяин. Знал и не скрывал этого.

— И-ть ты, несклепа! Что ж такой конец сладил, как тянуть-то? — ругался рыжий нечесаный мужик, цепляя к пеньковой веревке корчагу со смоляным лаком. Его напарник, искрючившись на крыше, долго и старательно прибивал стоячий брус креста.

Година перевел взгляд на дымы, висевшие в предвечернем небе, на тлеющий в них уголек солнца и с хозяйским напором толкнул дверь гридницы.

На дубовом полу, вытягивая лапы и широко зевая, разлегся огромный пес. Он игриво замахал хвостом, увидев хозяина.

Година подошел к столу, черпнул из узорчатой бадейки квасу и, обливаясь, долго и шумно пил.

В углу заворочался инок, наблюдавший за чем-то в оконце.

Година утер широким рукавом черную окладистую бороду, спросил:

— Ну, что скажешь, божий человек, возьмем мы их поутру?

Инок заерзал на лавке.

— На все воля божья.

— Не-е-т, — протянул Година, — на то моя воля, а не божья. Возьмем!

— Речи твои богопротивны и немыслимы.

— Так ли уж? — Година сел рядом с монахом, облай ни руками колени. Инок сразу напрягся, испытывая некую душевную тесноту рядом с этим сильным и грубым человеком. Потом резво встал и заспешил к выходу. — Куда ты?

— Молитву твердить.

— А-а, это дело! Только не забудь нынче кровь врагов наших откупить у господа бога. Слышь?

— Богопротивны речи твои. Святое дело так не начинают! — отозвался уже за порогом инок.

— А то ты знаешь, как начинают, — буркнул Година. — Ишь, умелец какой!

На дворе дружинники чистили лошадей. Их смех и пересуды доносились до гридницы. Година глянул вниз. По широкому двору, заставленному возами, заваленному соломенной требухой, гарцевал всадник. Его конь почти не испытывал над собой никакого насилия и, кабы было куда скакать, всаднику пришлось бы сейчас несладко.

— Держи, держи… — доносилось снизу. Година отвернулся. Темными сочными глазами смотрел на него пес.

— Что, Липко, ты тоже не любишь этих брехунов-законников?

Пес заластился к хозяину, тычясь ему в колени мирным мокрым носом. Година трепал собачью холку и думал о чем-то своем, сурово сдвинув густые брови.

* * *

Дружина поднялась до восхода. На дворе было сыро и холодно. Полыхали факелы. Собирались быстро, но без лишней суеты.

— Слу-у-шай! — раскатилось по Изборску, и дружинники встали плечом к плечу. Година Добрынич в увесистом дощатом доспехе выступил вперед.

— Дружичи! Идти нам смертить лютых врагов княжих. Коли наша возьмет — быть святой правде на земле русской. А уж коли нет — да простит бог нам немощь и малосилие!

Година говорил негромко, но ладно и крепко, так, что каждое слово его цепляло молодые сердца.

— Кто из вас поворотит коня от врага? Есть ли здесь такие, ну? — Постельничий обвел взглядом своих воинов. — Может, ты, Млав Лютич? Или ты, Василько Кривой?

Дружина стояла замерев, подавленная голосом княжеского тиуна. Година бросил широкую ладонь на холодный черен меча, повернул оружие в руках, тяжело и вдумчиво посмотрел на обнаженный клинок.

— Этот клинок пережил моего отца… Вот этот удар, — говорил Година, показывая всем зарубку на тусклой полосе железа, — должен был разрубить ему голову, но не разрубил, потому что меч Добрыни не знал страха, стыда и жалости! Так неужели й-я-я, — громогласно выдохнул Година, — посрамлю это оружие?!

Наступила суровая тишина. Година взглянул на сотника и пошел к своему коню.

— Вер-хами е-е-сьм! — разнеслось по двору.

Дружинники, разом выдохнув придержанный в оцепенении воздух, быстро оказались в седлах, и отряд потянулся к воротам.

Двигались без обоза, в один переход, так как скоро собирались воротиться. Кони шли легко, словно на вольное гульбище. На рысях пересекли луговое поречье, приболоченные застойны в низинах, бугристые подъемы, нехоженый пожухлый травостой. День расцвел ярко, по-летнему, непохожий на устоявшуюся осеннюю скудобу. Глубокая лесная тень поглотила всадников, унося их все дальше и дальше в зеленое безмолвие.

К полудню достигли рубежа, за которым начиналась Годинова охота. Тиун приказал спешиться. Непуганые клесты завертели бойкими головками, с любопытством наблюдая чужеродное вторжение. Ушли вперед сторожа, оставив своих нерасседланных лошадей на попечение воинской братии. Година сам проверил привязи, затянул свободные концы недоуздков на перехваченных стволах деревьев и расставил конюших. Он вообще привык все делать самолично, не полагаясь ни на чью помощь.

После возвращения сторожей снова двинулись вперед, но теперь уже пешими и молча: в лесу говорить было не принято. Этот обычаи, как и многое другое, воины неуклонно исполняли, возвращаясь к той прежней жизни, к тем законам, с которыми они теперь должны были бороться. И каждый из них боролся как мог, веруя или не веруя в нового бога, хотя в душе каждый боялся кары старых богов. Все они знали, что с приходом на земли их рода греческих законников, из этого леса никуда не ушли духи-лесовики с их властным управителем — лешим. Лесовики, потревоженные человеком, могли наслать дурманящий дымный вар, заводящий путника в болотные топи. Могли до погибели замотать, закружить его в лесной чащобе, навести лютых зверей, которых они прячут, делая до поры невидимыми.

Воины углублялись в лес гуськом. При таком движении под стрелу притаившегося засадника попадает только идущий впереди. Дружинники оставили у коновязи малопригодные в чащобе копья, заменив их на короткие дротики-сулицы, вынули луки из походных налучьев, посадили на стрелы тонкоперые наконечники, закрепили на ремнях щиты, прикрывая себе спины. Если бы чужая стрела с визгом сорвалась навстречу идущим, все они разом повернулись бы спинами, уже заряжая свои луки. Следующий разворот — и воздух задрожал бы от их ответных стрел!

А вокруг стоял лес — великан. Его могучие стволы сцепились тяжелыми корнями, словно пытаясь задушить Друг друга в объятиях. Сквозь зеленый шатер сплетенных над головой веток пробивались лишь узкие полоски света.

Уже через один перестрел дружина наткнулась на затаившихся сторожей. Година пошел вперед, пропихивая себя сквозь частый березняк.

* * *

— Дедушка, а пошто лисица из норы носу не кажет?

— Детки у нее там, вот и не кажет.

— А пошто тогда у куста колобом ходит?

— Чтоб от норы ворога увести.

Мальчик в длинной холстине, перехваченной соломенным пояском, резал из орешины дуду. За его усердием наблюдал старик, сидя в тени одиноко стоящего дерева.

— Ну-ка пойди сыщи мне ягод красненьких, — попросил старик, привставая.

Мальчик, поначалу удивившись просьбе, с поспешной готовностью засверкал пятками по поляне. Уже вдогонку старик крикнул:

— Беги скорей к сваруну, схоронись у него! Скажи, что лесом идут люди, идут не с добром, за кровью. Сюда не возвращайся!

Но мальчик не убежал, а, достигнув кустов, схоронился в них. Любопытство оказалось сильнее веления деда.

Старик между тем воздел ладони к небу. Его сухие губы шептали вещие слова заклинания. Вдруг он запнулся, хотел было посмотреть себе за плечо, но не обернулся, а продолжил молитву с прежним усердием. В этот момент где-то у дальнего ельника звонко ударила тетива, и в глазах мальчика застыло перекошенное от боли лицо деда.

Година подошел к лежавшему в траве волхву, перевернул его на спину носком толстокожей ноговицы, задумался.

— Что-то здесь не так, — сказал он стрелявшему дружиннику. — Слишком смиренно принял смерть старик, будто есалинский агнец, а не грозный колдун!

Година не сомневался, что волхв знал о приближении его воинов уже давно и при желании мог бы схорониться в дальнем углу леса или встретить их совсем по-другому — с громогласными проклятиями и черным заговором, от которого люди потом иссыхают.

А тем временем совсем недалеко бежал по лесу, захлебываясь от слез, маленький посыльный. Ему сейчас хотелось зарыться лицом в траву и все забыть или поворотить время вспять, броситься к старику и позвать его за собой.

…Осевшие каменные ступени обжигало солнце. Ступени тянулись вниз, пропадая в рослой траве. Со всех сторон к святилищу подступил лес, а оно возвышалось над зеленым безмолвием могучим холмом.

На каменных требищах истлевали пучки духостоикой травы. Огромный деревянный идол, утонувший среди венков жертвенных цветов, смотрел куда-то вдаль слепыми глазами.

У подножия идола, стоя перед волхвом, что-то сбивчиво и торопливо говорил мальчик. Его горю было тесно в словах. Все старание своей души призвал он, чтобы еще раз пережить происшедшее, поведать о том сваруну — могущественному и единоправному жрецу.

Отпустив ребенка, волхв спустился с холма туда, где на разогретых солнцем камнях лежал Брагода. Почувствовав приближение жреца, борсек стремительно поднялся и преклонил перед стариком голову.

— Они пришли… Настало твое время, воин!

Брагода спрыгнул с каменной плиты, повел плечами и стал разминать красивое, смуглое от пренебрежения одеждой тело. Он двигался легко — как тень. То припадал к земле, распластавшись на ней всем телом, то вытягивался вверх, вслед за поднятыми руками, устремленными к солнцу. В его танце виделась охота, большая охота сильного зверя, никогда не упускающего добычу. Если бы в этот момент он мог говорить, то жрец услышал бы голос его танца.

«Прочь сомнения! Сомнения — это гибель! Я только исполняю волю моего рода, я — его оружие, он — моя совесть. Если род вдруг ошибется в своем волеизъявлении, моя честь будет поругана, и я уже ничем не откуплюсь. Я верю своему роду, верю, что он справедлив, ибо он держится на заветах богов. Кто это сказал, что доброта правит миром? Миром правит справедливостью! Доброта и справедливость — разные вещи. Доброта пресмыкается перед жалостью. Справедливость — это порядок, а добро и зло — хаос. И если кто-то, прикрываясь своей христианской добротой, придет сюда, чтобы разрушить родовые устои, чтобы извести волхвов, несущих людям Веду, я встречу его достойно. Волк будет драться так, как если бы это был его последний бой! Волк не сдерживает себя, желая победить и выжить. Выживет он или нет — пусть решают боги. У Волка каждый бой — последний…»

— Не-е-т, нет! — жрец был подавлен выразительной ясностью танца. — Это не должно произойти… За кровью прольется кровь. Тот, кто губит свой род, — еще больший враг, чем враг пришлый. Мы не прольем кровь чужих!

— Тогда они прольют нашу.

— Пусть возьмут ее, если это нужно богам.

— Ты говоришь, сварун, как греческий законник. А что же тогда справедливость?

— Справедливость обернется против них, но только не с помощью твоего меча. Я пойду к ним со Словом.

— Они пришли с железом, а ты пойдешь со словом? Разве так говорит Веда?

— Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай — восторжествует справедливость, но рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость?

Брагода вздохнул:

— Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло!

— Или еще не наступило…

Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец.

Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол!

Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле.

Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину.

Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи.

— Стой! Кто ты?

Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина.

Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой.

— Я — Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного.

По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый.

— Я не слышал никогда о таком роде.

— Его хорошо знают в полабской Русии… Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья.

— О-го! Да знают ли? — усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей.

— Знают, знают, — спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. — И не дай бог тебе его узнать!

— Что-о? — прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью.

— Возьми его! — приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому.

Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.

* * *

…Вечерело, когда Година, внезапно потеряв интерес к лесным поискам, заспешил в обратную дорогу. Многие понимали, что ведет его какой-то помысел, связанный с дерзким лесным воином. Дружинников, вернувшихся к своим коням, немало удивило и то, что горячий на руку и неуемный в обиде изборский посадник вдруг отпустил врага, не распоров, по обыкновению, обидчика от подбородка до детородного ответвления.

Година насупился и молчал, покачиваясь в седле. У камышового брода он вдруг приказал свернуть в другую сторону, и тогда многие нашли подтверждение своим мыслям.

В сумерки дружина вышла к постоялому двору у прямоезжего тракта на ивонию. Година не велел расседлать своего коня. Он спрыгнул на землю и пошел расспрашивать о чем-то испуганного хозяина. Шло время, воины, сняв доспехи, уже собрались вечерять незатейливой крестьянской снедью, а посадник все не появлялся. Наконец он вышел из низенькой бревенчатой избы, отозвал в сторону сотника и что-то сказал тому. Затем легко, без помощи стремянного, вскочил в седло и, дав знать хозяину, чтобы тот следовал за ним, взял с места в галоп. Хозяин с трудом забрался на сонную кобылку, долго барахтался на животе поперек ее спины, кое-как уселся и заспешил вдогонку.

Не слушая пустую болтовню Годиновых гридей, услуживающих изборскому посаднику в обучении ратному делу, сотник сказал старым воякам Осте и Василию Кривому:

— Тот, в лесу, был борсек. — Дружинники утвердительно закивали. Сотник пригубил ритон стоялого, хваткого меда. — Если к полуночи не вернется — велел всем выступать к тракту.

— Кто не вернется, наш-то? — шутливо переспросил Васильке. — Этот хоть от черта придет и того с собой притащит!

Все трое дружно рассмеялись, разрывая зубами розовую духовитую козлятину, зажаренную ломтями на ножах.

* * *

Година между тем нещадно гнал коня. Стена непродышливой пыли вставлена на пути далеко отставшего от него хозяина постоялого двора. Тиун не щадил никого и ничего, даже времени, и расправлялся с ним соразмерно с собственным горячим темпераментом. Не обнаружив за спиной своего спутника, он перевел коня в рысь, затем подобрал на себя поводья. Время ожидания показалось ему вечностью.

— Ну что ты плетешься?! — накинулся тиун на гостинщика, когда тот приблизился.

— Да какой из меня скакач?

— Далеко еще?

— Гона три.

Година больше не отрывался, хотя это и стоило ему немалых душевных усилий. Вскоре в густых осенних сумерках замерцал огонек.

— Это они, — сказал его измученный спутник. Година проверил рукой нож-засаножинк, вытащил его и спрятал в левый рукав.

— Ну вот и добре!

Впереди раздался пронзительный свист, и на дорогу вышел растрепанный мужик с горищей головней на руках.

— Кто такие? Чего тут рыщете?

Гостинщик заерзал, но, совладав с собой, ответил твердо, хотя и визгливо:

— Махоню кликни, дело у нас до него спешное.

— Махоню? — наигранно удивляясь, переспросил мужик, разглядывая приезжих.

От Годины не ускользнуло, как по кустам — справа и слева — метнулись быстрые тени.

— Ну-ну, не шалить там! Слышь? — рявкнул он таким голосом, что нескладная гостинщикова кобыла шарахнулась в сторону.

— Дома понукать будешь, — спокойно отозвался мужик с головней, — ежели доберешься до него.

Краем глаза Година заметил, как сзади из темноты в его сторону пошла жердина. Тиун, разом навалившись на заднюю луку седла, укоротил ее мечом вполовину так, словно бы это был ивовый прут. Развернув коня, тиун с маху взял нападавшего, перехватив ему горло своей тяжелой рукой. Другой пятерней зацепил косматые кудри и рванул вверх, дав коню пятки. Мужик заревел, как подсаженный стрелой медведь. Година перебросил его поперек седла и приставил к горлу засапожник.

— Если кто двинется — перережу этому дурню глотку!

— Валяй, режь… — проговорил кто-то, уверенно выступая из темноты. — У меня этого добра много. Режь!

— А, так ты и есть Махоня?

— Я и есть, — спокойно сказал вожак ушкуйников и зорким взглядом окинул Годину. — Ишь ты, боров какой! Людей моих собрался резать…

Он вдруг метнулся вперед, пытаясь повиснуть на конской шее, но Година, словно предугадав, резко поворотил коня и так ударил вожака ногой в грудь, что тот отлетел и шлепнулся оземь.

Все вокруг словно оцепенели. Первым заговорил опомнившийся гостинщик.

— Махоня, это посадник изборский… И дружина его здесь стоит, не уйти вам!

Махоня поднялся, не сводя глаз с Годины Добрынича.

— Ты что там лопочешь, Щуня? Кто это вольного ушкуйника может в чистом поле взять, да еще ночью? А вот тебе, это верно, уйти некуда.

— Да у него дело к вам. По добру сладить пришел.

— По добру, говоришь?

Година сбросил своего пленника на землю, спрятал нож, однако руку положил на черен меча.

— Пришел я нанять тебя и людей твоих на службу, — сказал посадник. — Отслужишь — награжу щедро. Хочешь — монетой чеканной, хочешь — оружием, хочешь — конем.

— Что за службу велишь справить?

— Человека нужно одного взять.

— Что ж ты одного да целой дружиной взять не можешь?

— То мое дело, — огрызнулся Година. — Ну что, отслужишь?

Махоня посмотрел на него сговорчивым взглядом.

— Каков человек твой?

— Воин. Складный воин. Бить его лучше стрелой, сзади.

— Увертлив, видать? Но у нас на всякого лиса свои силки найдутся.

Година спрыгнул с коня.

— Я сам с вами поеду… Этот — не лис, этот — волк, волчара! С рассвета поедем. — Година подошел к костру, вокруг которого были в беспорядке разбросаны прелые шкуры. — Значит, сговорились?

— Сговорились! — отозвался Махоня, жестом приказывая гостиншику слезать с лошади.

Обсудив еще кое-какие мелочи с вожаком, Година заспешил назад. Он старался не замечать гостинщика, заставляя себя забыть о нем. Година подозревал, что злоба атаманова за свое принижение в глазах разбойничьего круга должна быть на ком-то вымешена. Впрочем, все это мало тревожило тиуна.

Гостинщик собрался было ехать вдогонку за изборским посадником, однако рука атамана остановила его:

— Погоди, мил человек. Куда так спешишь?

Дорша Щуня, рябой нескладный мужик, державший постоялый двор на ливонском тракте, съежился от страха. Когда ночь проглотила изборца, гостинщику стало совсем скверно.

— Что ж ты приумолк, Щуня? — сверкнул глазами Махоня. — То стращал нас дружиной, а теперь вот и сник, а?

Ушкуйники засмеялись.

— Садись к огню, погрейся… Вот ведь как получается: едва какой-нибудь полоцкий купчина соберется в чудь — тут как тут Щуня со своими уговорами. И купец, понятно дело, поостережется дальше путействовать, чтоб, значит, на лихоимцев не наехать.

Щуня дергался, как домовая мышь в хорьковых зубах. Он присел поближе к огню и потянул к себе пожираемую огнем ветку. Махоня подошел к Щуне, подбоченясь, потом спокойно взял гостинщика за ворот суконного оплечья и, приподняв, сунул лицом в пылающие угли. Щуня взвыл, неистово вырываясь, но жилистая рука Махони словно окаменела.

Какое-то время в углях еще угадывалось биение жизни. Наконец Махоня отошел от костра. Гостинщик, глубоко зарывшись в него лицом, больше не шевелился. Теплый воздух над становищем ушкуйников пропитался сладковатым запахом жареного мяса…

* * *

День для Годины начался рано. Едва рассвело, а он был уже на ногах и принялся за сборы. Дружинники еще спали на духмяном сене. Укутанные в епанчи от цепкого утреннего холодка дозорные хмуро поглядывали на тиуна, прикидывая, видимо, что досыпать им придется в седле.

Объяснив что-то заспанному сотнику, Година сел на коня, не по верховому порядку загородив себе спину щитом, и в одиночку двинулся за ворота.

Утро прожгло вислый туман над дорогой. Прибитые им гольяны слезились росой, а воздух бражничал кисловатым запахом перестоялого разнотравья.

Выехав на дорогу, тиун перевел коня в галоп и скоро скрылся из виду.

Махоня встретил Годину недружелюбно, однако чутье подсказало тиуну, что атаман важничает только для того, чтобы подчеркнуть собственную значимость. Еще бы, на самочинное атаманово господство вдруг легла тень далекого изборского посадника.

«Ну давай-давай! — подумал Година. — Посмотрю на твою рожу, когда ты вытянешься на дыбе». А вслух спросил:

— Что не весел?

Махоня исподлобья посмотрел на самодовольного чужака.

— После веселиться будем, когда сладимся.

— Ну так не мешкай, вон уже солнце где стоит.

Двинулись вперед двумя подводами. Година ехал впереди, и широкий щит, закрывавший его спину, назойливым пятном мозолил глаза ушкуйникам. Махоня недоверчиво озирался окрест.

— Эй, посадник, а где ж мы его сыщем?

— Он сам нас найдет, — Година выдержал паузу, чтобы неповоротливые разбойничьи умишки прихватила робость, и красивым жестом поднял свой подпоясной рог.

Хрипловатый рев ворвался в нетронутую тишину утра. Заруба, долговязый мужик, возничий на передней подводе, вцепился что было сил в поводья: испуганные лошади рванули, однако тяжелая подвода не пошла, осадила их порыв.

Это же утро, но на другом конце разлетных далей, назойливо будило Брагоду. Воин ежился в отсыревшем за ночь фессалийском коче. Добротное сукно уже не спасало от холода, а свой кожаный плащ он уступал оружию. Что ж, теперь снова придется спать в обнимку с луком и топором.

Брагода открыл глаза. Почему-то вспомнилась песня, которую слышал у полоцких дружинников:

Звери рыскучие, птицы клевучие, Доле и вам вспоминать обо мне…

«Не замыкайся, — говорил внутренний голос Брагоде, — не ищи себя вне окружающего мира. Пока ты не возвращаешься к сознанию своего „я“, твое тело выпадает из плена времени. Не сосредотачивайся ни на одном из известных тебе чувств. Чувства внутри, а ты — снаружи. Точно так же и боль, которую ты уже забыл. Ты есть — и тебя нет. Тебя нет ни в чем конкретном, но ты существуешь во всем сразу…»

Брагода поднялся. Великая сила-сва пропитывала его невесомую плоть. По ту сторону сомкнутых век стоял молодой Яровит. Воин всматривался в него закрытыми глазами. Яровит отчего-то мрачнел, постепенно закрывая свое ослепительное лицо темными ладонями.

Брагода отогнал от себя тревожные мысли и начал мерно раскачиваться в потоках сва. Тело его было сперва вязким и податливым. Потом воин добавил силы, и тело стало упругим, словно ивовый прут.

Обнажившись, борсек пригнул в холодную росистую траву и распластался на ней. Закончив умывание, занялся приготовлением силогона. Утреннее питье взбудоражило, прогнало прочь остатки сна.

Между делом борсек взглядом искал коня. Он всегда отвязывал его на ночь, пуская пастись на лугу, и пегий сразу же приходил, едва только Брагода начинал думать о нем. Так случилось и сейчас: прямо на него бежал его верный конь, мотая гривастой головой.

Увязав дорожную суму, Брагода бросил последний взгляд на свое пристанище: не забыл ли чего? Он уже поднимался в седло, когда издали послышался протяжный голос рога. Кто-то возвещал о себе призывно и настойчиво. Брагода двинул коня навстречу этому зову.

По неезженному лугу через заросли пахнущей медом таволги шел обоз. Брагода явственно различил две подводы. Лошади валили перед собой траву, уминали ее копытами и тяжелыми дощатыми колесами. Обозники его заметили и почему-то стали разъезжаться в стороны.

Развернув коня, чтобы скрыть от посторонних глаз свои приготовления, борсек высвободил лук из узкого походного налучья и перехватил его тетивой. Брагода присудобил оружие под левую руку, после чего смело двинулся навстречу подводам.

— Этот, что ли? — спросил Заруба у сидящего рядом с ним Махони.

Вожак тоже заприметил всадника.

— От солнца заходит, поди ж ты!

А тот, на кого они затеяли охоту, мерно и величественно как бы плыл навстречу, растворяясь в пятне утреннего солнца.

— С лаской примем али как? — во всеуслышание бросил Махоня.

Разбойники молча потянулись за луками.

Брагода пустил издали сразу две стрелы. Первая ушла, а вторая села в бороду возничему на передней подводе. Заруба дернулся всем телом, захрипел и повалился вперед, под колеса. Брагода толкнул пегого в галоп, рассчитывая проскочить, но ушкуйники ударили разом. Припадая к шее коня, борсек понял, что не успел. Стрелы разбойников миновали его, но пегий захрапел и повалился на землю. Как и следовало боевому коню, он валился ровно, словно боялся сбросить со своей спины всадника.

Перехватив в обе руки топор, Брагода оторвался от коня и нырнул в нетронутую таволгу. Кустистые стебли сомкнулись, Брагода уходил, извиваясь всем телом, чтобы не завалить траву и не выдать себя. Ушкуйники уже рассыпались в цепь. У подвод осталось по одному сторожу. Раненый Заруба, едва державшийся на ногах от слабости, придерживал лошадей.

Неожиданно взгляд ушкуйника остановился на неизвестно откуда взявшемся чужаке. Тот спокойно ладил ремни на ногавицах, совсем не замечая Зарубу.

— Эй, ты кто такой?

Брагода обернулся.

— Куда тебя зацепило?

— Под ключицу. — Заруба тронул действующей рукой рану.

— Сюда? — Брагода сунул в рану ушкуйника большой палец.

Заруба присел от боли на подкосившихся ногах. Это и спасло ему жизнь: борсек не стал добивать покалеченного.

Ждать Брагоде надоело. Никто к повозкам не возвращался. Ушкуйники лазали по траве, размахивая во все стороны своими длинными рубилами, и ругались.

— Эко воинство! — Брадора даже не потревожил себе матерого зверя. Подняв топор, он сам шагнул навстречу ушкуйникам.

— Что, никого не нашел? — спросил борсек взмыленного мужика, показавшегося из высокого травостоя.

— Не пойму… куды ж он делси? — мотнул бородой мужик.

— Да вот он я, — сказал Брагода и утопил в спине разбойника топор.

Махоня уже начал смекать, что дело недоброе. Он то и дело поглядывал на пустые повозки, на свою разгоряченную братию, постепенно наливаясь злобой. Разбойники же, напротив, сменив наступательный задир на бесполезную потраву сил, ободрительно шутействовали.

Внезапно из травы поднялся подпертый корягой труп бородатого разбойника в залитой кровью посконной рубахе.

— Вот он! — послышались крики, и, подбодренные живостью предстоящей охоты, разбойники бросились к борсековой приманке.

Брагода легко подсадил топором одного, второго, после чего снова исчез в таволге.

Махоня велел распрячь лошадей, и восемь человек верхами двинулись в травостой. Размахивая клинками по сторонам, они стеной двинулись туда, где маячил труп их собрата. Но вот один из разбойников немного отклонился в сторону, взмахнул мечом, нацеливая в кого-то удар, и вдруг какая-то неведомая сила повалила его в траву.

Брагода легко вскочил на коня убитого. Ушкуйники повернули лошадей в его сторону, но Брагода уже сам наседал на них. Он раздавал удары, словно играя топором, направо и налево.

Махоня смотрел на все издали, затем схватил копье и побежал к скучившимся всадникам. По нетвердой посадке тел, по запрокидывающимся головам и опущенным рукам вожак понял, что его верховое воинство, с трудом владевшее конями, гибнет на глазах. Махоня задыхался от бессильной ярости. Он ринулся на подмогу своим головорезам, представляя, как сейчас всадит копье в бок противнику, как поднимет того на пружинистом древке.

Но борсек снова будто канул в воду!

— Где ты? Покажись, вот он я-я!!! — крикнул вожак, потрясая копьем.

И, словно повинуясь этому неистовому зову, перед ним вырос воин с обнаженным до пояса телом. Махоня, казалось, точно рассчитал удар, но копье в его руках оказалось просто коротким деревянным обрубком.

Вожак отпрянул, упреждая следующий удар, однако рядом уже слышался топот подоспевших верховых. И тогда борсек метнулся под животы лошадей. Махоня медленно двинулся вперед, стиснув у груди рукоять ножа, как вдруг на пути его опять возникла демоническая полуобнаженная фигура и нож вместе с отрубленной кистью вожака полетел на землю.

Все было кончено…

Брагода долго оглядывал место побоища, порубленные тела, обоз ушкуйников, заросли таволги, по-прежнему грозящие опасностью, потом медленно двинулся прочь…

Примечания

1

Ослопы — жерди

(обратно)

2

Триверы — славянские племена раннего средневековья, названные так за поклонение культу трех солнечных братьев-богов.

(обратно)

3

Ритон — кубок из рога.

(обратно)

4

Племена полабских славян.

(обратно)

5

Древний славянский город, позже Лейпциг.

(обратно)

6

Тельник — телохранитель.

(обратно)

7

Колты — ювелирные украшения округлой формы, височные кольца.

(обратно)

8

Руговит — бог солнечного цикла у полабскях славян.

(обратно)

9

Волк — так у пиласских славян обычно называли младшего сына в многодетных семьях.

(обратно)

10

Огниво — поперечина на рукояти древнерусского меча.

(обратно)

11

Ис Ус — искаженное имя Иисуса Христа.

(обратно)

12

Перестрел — древнерусская мера длины, равная дальности полета стрелы.

(обратно)

13

Драхма — имевшая хождение среди полабских славян греческая серебряная монета.

(обратно)

14

Епанчи — суконные плащи.

(обратно)

15

По языческой традиция неделя состояла из пяти дней. Пятница, последняя в неделе, соединялась с женским божеством Макоши.

(обратно)

16

Водры — славянское название реки Одер.

(обратно)

17

С конца Х до середины XIII века окруженные со всех сторон христианским миром пемли балтийских славян оставались последним оплотом старой веры — родового язычества. Один из крупнейших языческих храмов — Святовита в Арконе держал для своей обороны 300 отборных, прекрасно подготовленных воинов.

(обратно)

18

Рюен — сентябрь.

(обратно)

19

Родсток у немцев стал называться Ростоком. Старградов было несколько, они превратились после онемечивания в Альтланд, Ольденбург и т. д.

(обратно)

20

То есть южное побережье Балтики. В славянских диалектах слова «вир», «за;..;:» имели много значений, однако почти повсеместно они обозначали сразу и плавающую дружину, и население южного берега — жителей северного Сеугга.

(обратно)

21

По языческим представлениям, череп врага, выставленный перед воротами дома, символизировал победу и отпугивал злых духов, ему прислуживающих.

(обратно)

22

По мифологии славян, чудовищный змей, подчинивший себе водяную стихию — Яже (Ящер), соединил все земные воды. Змея превозмог в поединке Ярило.

(обратно)

23

Имеются в виду канонические и апокрифические писания.

(обратно)

24

Позже был переименован в Нарву.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Двоеверие

Глава 2. Гривна Святовита

Глава 3. Когда умирают легенды… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg