«Забытая слава»

Забытая слава (fb2) - Забытая слава 2707K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Васильевич Западов

Александр Западов Забытая слава

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро.

Будешь проклято во век, в век удивлением всех.

А. Радищев

Глава I В рыцарской академии

Друзья! досужный час настал:

Все тихо, все в покое:

Скорее скатерть и бокал!

Сюда, вино златое!

А. Пушкин

1

Четырнадцатого апреля 1740 года Александр Сумароков с приятелями праздновал выход из корпуса.

В небольшой сводчатой комнате с бело-голубыми изразцами по стенам, на узких топчанах, придвинутых к низкому, грубо сколоченному столу, сидели два молодых офицера и пятеро кадет в зеленых с красными отворотами кафтанах Шляхетного корпуса. У дверей, привалившись плечом к косяку, дремал хлопец — крепостной слуга одного из кадет. Собаки, лежавшие у его ног, внимательно наблюдали за людьми, ожидая своей доли в угощении.

Рассчитывать на многое им не приходилось. Стол вовсе не ломился от яств. Тарелка с потемневшей от времени солониной, лужа горчицы на листе бумаги, миски с огурцами, нарезанный ломтями каравай хлеба, три полные фляги и жбан холодной воды — вот все, чем располагали молодые люди. За исключением водки — обычный кадетский харч.

В новую жизнь вступали четверо — Александр Сумароков, Алексей Обресков, Иван Мелиссино, Александр Собакин, сдавшие последний экзамен и только что назначенные на службу. Из гостей поручик Михаил Собакин окончил корпус двумя годами ранее и пришел на пирушку к брату, прапорщик Адам Олсуфьев был выпущен из корпуса год назад, а Петру Криницыну предстояло еще несколько месяцев учиться.

Хозяева и гости не чинясь передавали друг другу фляги, перстами хватали солонину, по пути обмакивая в горчицу, и громко похрустывали огурчиками домашнего соленья. Хлопец, увидев, что закуска на исходе, полез под топчан, выволок бочонок и, отворачивая нос — солонина была с крепким душком, — насыпал на тарелку гору кусков.

Из окна кадетской спальни было видно Неву, еще туго затянутую льдом после долгой морозной зимы. Неяркое солнце едва просвечивало сквозь дымку костров, пылавших на берегу. Там пахло пригорелой кашей — хлопцы, состоявшие при кадетах, готовили себе ужин, им рациона не полагалось. Старики дворовые и молодые парни, в лаптях и домашней дерюжке, толкались у огней, помешивая палками в котлах. Стая собак терпеливо сидела поодаль.

— Вот и кончился наш экзамен, — сказал Сумароков. — А как мы боялись!

— Еще бы! — солидно ответил Адам Олсуфьев. — Кому же охота быть списану в матросы? Нас в прошлом году тоже предупреждали, что неуспешных выпускать офицерами не будут, — глядишь, подтянулись, и все обошлось.

Олсуфьев был кадетом старательным и важным. Он учился хорошо, но военных экзерциций не любил и, выпущенный подпоручиком в армию, мечтал о статской службе.

Кадетский корпус в Петербурге, где учились Александр Сумароков и его приятели, имел название императорского Шляхетного, то есть дворянского, и был открыт в 1731 году.

При Петре I дворянские дети начинали службу солдатами и матросами, с нижних чинов, и это им было обидно. Петру требовались прежде всего работники — штурманы, артиллеристы, инженеры, астрономы, кораблестроители, врачи. Школы, созданные им, выпускали практиков. Шляхетный корпус готовил администраторов, начальников, руководителей, которых теперь не хватало империи.

Каменный трехэтажный дом на правом берегу Невы, напротив Адмиралтейства, где был размещен корпус, построил для себя светлейший князь Ижорский Александр Данилович Меншиков, но закатилась его звезда, отправился он под конвоем в Березов, и дом перешел к другому хозяину.

Как Меншиков обманывал казну, так и его обманули подрядчики. Потолочные брусья быстро сгнили, печи и трубы разваливались, ветхая крыша протекала. Кадеты отчаянно мерзли в классах. Скамеек не поделали, кадеты писали стоя, пользуясь как пюпитром спиной товарища. Не было и столов, чертить приходилось на полу, оберегая работу от собачьих лап, — великое множество собак бродило по зданию, затевая между собой драки. Иметь пса было принято среди кадет. Собаки сопровождали хозяев в столовую, выпрашивали кости, разносили их по спальням. Ленивые звери были не приучены к порядку, и кадеты ходили поглядывая, чтобы не поскользнуться.

Жили тесно — по восемь и по десять человек в комнате. Вместе с кадетами в холодное время тут же спали крепостные слуги — кто с барином на топчане, кто на полу. Летом хлопцы переселялись на крышу корпусного дома, устилая ее живописным тряпьем. У хозяев деньги водились не часто, слуги выпрашивали еду на кухне, кормились господскими объедками, да еще делились и с собаками. Привозимые из вотчин запасы — солонина, крупы, капуста — варились на кострах перед корпусными воротами; на кухне хлопцам стряпать не давали.

Знатные персоны, видя этот беспардонный табор на берегу Невы, обижались, однако жалобы их оставались без последствии: корпусное начальство не могло справиться со своевольной толпою.

Господа и слуги ели из одной миски либо казенный обед, либо сваренный хлопцем. Директор требовал, чтобы кадеты не якшались с прислугой, не играли в лапту, в щелчки, в карты, разговаривали бы в спальнях на иностранных языках. Но молодежь не внимала наставлениям. Мальчику-кадету, привезенному из отцовской вотчины в холодный Петербург, присланный с ним дядька был милее немецкого командира роты — он всегда напоминал о доме, покинутом ради хитрой науки и солдатской муштры.

…Впрочем, все это было теперь позади. Корпус окончен, аттестаты получены. Но почему Олсуфьев полагает, что учились только из боязни наказания? Это неправда.

Сумароков постучал по столу, чтобы привлечь внимание собеседников.

— Слушай, Адам, — сказал он, — дело-то вовсе не в страхе. Матросская служба почетна. Блаженной памяти царь Петр сыновей первых дворянских фамилий посылал за море и сам пример им показывал. Ныне же дворянину без наук не обойтись, и понять это всем надобно.

— И то верно, — поддержал его Криницын. — Возьми хоть Иникова…

Иников был кадет, недавно бежавший из корпуса. Он учиться не желал и разгуливал в черном крашеном кафтане — одежде наказанных кадет. Иников скучал по привольной жизни недоросля в родительском доме и скрылся из Петербурга, подговорив с собой двух приятелей. Для верности они связали себя клятвою, подписав ее кровью: «Даем бога порукою, что нам сбежать из кадетского корпуса в Архангельский город и быть нам там, и когда мы этого не сделаем, то будем прокляты от бога».

Беглецов поймали. Иников сказал за собою «слово и дело», — это значило, что он хочет раскрыть государственную измену, объявить о содеянном кем-то оскорблении величества. На допросе в Тайной канцелярии розыскных дел оказалось, что Иников «слово и дело» кричал с испугу, ложно. Его приговорили три раза прогнать сквозь строй шпицрутенов — бить палками, ведя между двумя шеренгами кадет. Но директор корпуса не согласился, чтобы кадеты участвовали в наказании. Тогда Иникова увезли в гарнизонный Ингерманландский полк, чтобы там исполнить приговор и оставить, если выживет, солдатом. Об этом побеге много толковали в корпусе.

— Иников жалок и глуп, — сказал Сумароков. — Он имени дворянина недостоин. Дворянин больше всех учиться должен.

Иван Мелиссино перестал жевать и прислушался к разговору.

— Почему же дворянам учиться столь необходимо? — с вызовом спросил он. — Или они иным сословиям в образованности уступают?

Мелиссино был из семьи венецианского лекаря. Отец его прибыл в Россию по приглашению Петра I и дворянство получил жалованное, по чину, что водилось при этом царе. Сумароков же, как и большинство кадет, принадлежал к потомственному русскому дворянству. Свое отличие от них Мелиссино иногда ощущал.

— Зачем спорить? — примирительно сказал осторожный старший Собакин. — Давайте лучше тронем еще по одной.

Он потянулся к фляге.

— Нет, погоди, Михаил, — отвел его руку Сумароков. Повернув свое нервное, подвижное лицо к Мелиссино, он торопливо заговорил: — Дворяне суть первое сословие в государстве, его голова. Они управляют Россией, стало быть, должны уметь это делать и быть к тому готовыми. Для той цели мы и в корпусе учились.

— А недворяне что ж? — спросил Мелиссино. — Купцы, подьячие, лекари? Им без наук можно? Они почтения у тебя не заслужили?

— Все члены рода человеческого почтения достойны, — горячо отвечал Сумароков. — Презренны только люди, не приносящие обществу пользы. Крестьяне пашут, купцы торгуют, ученые взращают науки, духовные проповедуют добродетель, воины защищают отечество. И сколько почтенны нужные государству члены, столько презренны тунеядцы. В числе их считаю я и дворян, которые возносятся своим маловажным титлом и помышляют лишь о собственном изобилии. Все науки, все художества и рукоделия обществу потребны.

— В том я с тобой согласен, — сказал Мелиссино, и старший Собакин с удовольствием закивал головой, уверенно хватая флягу. — Только, думаю, в мыслях у тебя очень гладко выходит, а мы что-то мало видим, как ремесло и художество поощряются. Правда, при дворе конюхи в почете, потому что герцог Бирон коней и верховую езду любит, но ведь это художество неважное. А просвещенные люди в упадке.

— Да не все и конюхи в почете, только немецкие, — подхватил Сумароков. — Немцу теперь все ходы открыли в России. До чего дошло — русские фамилии на немецкий лад пишут и выговаривают: так директор корпуса генерал-майор фон Тетау приказать изволил. В нашей первой роте фельдфебель нынче не просто Алексеев, а господин Матвей фон Алексеев, сержанты — Фома фон Скобельцын да Иван фон Ремезов. А я фон Сумароковым не хочу быть. Я Сумароков! Поверьте, это не так мало!

Сумароков гордился своими предками. Двоюродный дед его, Иван Богданович Сумароков, некогда спас жизнь царю Алексею Михайловичу. Во время охоты напал на царя медведь, Иван Богданович распорол зверя кинжалом. За такую смелость был он от царя проименован Орлом. В то время как готовился первый стрелецкий бунт, люди царевны Софьи подговаривали Ивана Богдановича оболгать Нарышкиных, донести, что они предлагали-де ему убить царя Федора Алексеевича. Обещали Сумарокову боярство, воеводство, тысячу крепостных крестьян. Он отказался клеветать. Тогда стали его мучить в Разбойном приказе, били, пытали, но не вынудили поступиться совестью. Молчал Иван Богданович. Может быть, тем и спас Нарышкиных от полного истребления.

Видя, что Сумароков разволновался, — водку пили домашнюю, не разбавленную кабатчиком, — Олсуфьев счел долгом вмешаться.

— Оставим об этом, — промолвил он и повел глазами в сторону притолоки, где по-прежнему маячил хлопец.

— Ничего, ничего, — быстро возразил Сумароков. — Про конюхов ты, брат Мелиссино, правильно сказал. Невеж много, и власть они имеют. Мелкий дворянин какой-нибудь, не простирающий далее двух шагов рассудка своего, думает, что на каком почтительном расстоянии он от бога находится, на столько и крестьянин от него находиться должен. Для таких людей лягушка, не размышляющая о божестве и живущая спокойно в болоте, блаженнее мудрого Сократа.

— Ишь кого вспомнил, Сократа! — засмеялся Алексей Обресков. Он не принимал участия в беседе, сидел опустив голову и только сейчас встряхнулся. — Что будет, то будет, а выпить приходится. Со свиданьицем! — протянул он кружку Олсуфьеву и Собакину.

Остальные также подняли кружки и чокнулись. Псы у двери насторожились.

— Дело прошлое, ребята, — сказал Обресков, утирая рот, — ничего вы не знали, хоть и вместе жили. А теперь молчать не нужно. Ведь я женат!

Застольный шум сразу стих. Новость была неожиданной. Корпусной устав настрого запрещал кадетам жениться. За тайный брак списывали в матросы без выслуги.

— Как же ты теперь? — сочувственно спросил Мелиссино.

Алексей Обресков при выпуске получил назначение пажом в свиту чрезвычайного и полномочного русского посла в Турции генерал-аншефа Александра Румянцева и скоро должен был отправляться в Константинополь. О браке своем объявить он не мог. Тут было о чем подумать.

— А что же мне делать? — спокойно ответил Обресков. — Мне девятнадцать лет, одногодки мои уж по трое детей имеют… Да девка больно хороша встретилась. Я и женился. Попу сказал, что офицер. Придется ей пожить еще у батюшки с матушкой, там видно будет. А в Турции другую заведу, Мухаммедов закон позволяет, — добавил он, подмигнув товарищам.

Шутку его не поддержали. Разговор оборвался. Потом Сумароков сказал:

— Никто тебе не позволит у Румянцева гарем открывать. Да ты и сам не станешь, как человек просвещенный.

— При чем же тут просвещение? — с ухмылкой спросил младший Собакин. — Раз натура позволяет и душа того просит — наукам не вступаться.

Все захохотали.

— Ты все о науках хлопочешь. А зачем они нам, офицерам? Наше дело — выполнять, что старшие прикажут, да подойти, когда вызовут.

Сумароков, как обычно, не понял, что его желают разгорячить и посмеяться над волнением, непритворным, а потому для шутников особенно забавным. Он отвечал с пылкой убежденностью:

— Многие думают, что нет нужды воину в науках, кроме инженерства и артиллерии. Если мы возьмем рядового солдата, так ему и тех не надобно. Но ведь офицер надеется на высшие восходить ступени, он может стать полководцем. А тому знание наук не меньше профессора потребно. В древности знаменитые полководцы — люди ученые.

— Стало быть, ты раньше всех в полководцы выйти хочешь? — спросил Собакин-младший. — Удивил! А что ж на строевую службу идти отказался и выпущен по писарской части, в адъютанты? Или перо тебе, дворянину, дороже шпаги?

Он знал, что метит в больное место. Сумароков любил стихи больше всего на свете и, чтоб иметь возможность без помехи сочинять, при выпуске не объявил своего желания служить в гвардии и в полевых полках, а, с одобрения главного командира корпуса графа Миниха, был назначен в его канцелярию адъютантом. В статскую службу, как Мелиссино, он выходить не хотел, полагая, что дворяне служат в военной и возрастают к защите отечества, но маршировки, парады и караулы были ему противны. Сумарокову казалось, что он лучшим образом решил свою судьбу, и насмешка товарища его не смутила.

— Воин служит отечеству шпагою, поэт — пером и рифмой, — твердо сказал Сумароков, — и служба его никак не меньше, а, напротив того, еще и важнее будет, потому что стихом своим он пороки людские исправляет и на пользу общую трудится.

— Как бы не так! — не замедлил ответом Собакин. — Может быть, где и живут поэты столь величаво, да не у нас. Слышали вы, что кабинет-министр Артемий Петрович Волынский с академическим секретарем Тредиаковским сделал? Избил его, да и взятки гладки. Вот Криницын знает, сам видел.

Кадет Криницын был вхож в дом Волынского, рассчитывал на карьеру и выполнял поручения министра. Он помогал в устройстве Ледяного дома и маскарада на шутовской свадьбе. Историю с Тредиаковским Криницын рассказывал кадетам, но был не прочь повторить ее перед гостями с подробностями.

2

История заключалась в следующем.

С начала 1740 года в Петербурге готовились к празднествам по поводу окончания русско-турецкой войны. Пышностью торжеств императрица Анна Ивановна и ее придворные как бы старались скрыть великую цену, в которую обошлась война, — сто тысяч солдат и многомиллионные денежные затраты.

Перед Зимним дворцом в Петербурге 14 февраля были собраны гвардейские и армейские полки. Императрица в парадном парчовом платье, с бриллиантовою короною на голове, в сопровождении герцога Курляндского Бирона, своего необъявленного мужа, во главе огромной свиты прошла в придворную церковь. Секретарь Бакунин, окруженный герольдами, с амвона прочитал манифест о мире. Залпами стреляли пушечные батареи с Петропавловской крепости и в Адмиралтействе, гремели трубы и литавры.

По городу, предшествуемые литаврщиками и трубачами, медленно проезжали пестро разодетые герольды, читали манифест о мире и бросали в народ золотые и серебряные жетоны. В улицах было светло — согласно приказу на каждом подоконнике горело не меньше десяти свечей.

На следующий день — маскарад во дворце, еще через день — угощение народу. По площадям стояли столы с кушаньями, у Зимнего бил фонтан красного вина. В давке многие простились с жизнью. На Неве сожгли фейерверк. Несколько ракет, для смеха, были пущены прямо в народ. Как говорилось потом в газетном описании, «произвели они в нем слепой страх, смущенное бегство и великое колебание, что высоким и знатным смотрителям при дворе ее величества особливую причину к веселию и забаве подало». А жертв и увечий не считали…

Серия этих празднеств открылась в первых числах февраля шутовской свадьбой, из-за которой и пострадала академический переводчик и секретарь Василий Кириллович Тредиаковский.

Свадьбу справляли в Ледяном доме, выстроенном между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Его сложили из ледяных плит, — зима выдалась суровая, и лед на Неве достиг неслыханной толщины. У дома стояли ледяные пушки и дельфины, был сад — ледяные деревья с птицами на ветках. Ледяной слон днем пускал хоботом струю воды, а ночью — зажженной нефти.

Внутри дома — ледяное убранство, столы, стулья, кровать, в камине горели ледяные поленья, но холод был свирепый. Тысячи зрителей рассматривали сверкающий лед и забавлялись выдумкой строителей.

Дом был предназначен для новобрачных. Царица женила своего шута князя Михаила Алексеевича Голицына на придурковатой шутихе калмычке Евдокии Ивановне, по прозвищу Бужениновой. Свадьбу обставили пышно. В Петербург привезли по три пары крестьян: украинцев, татар, чувашей, русских, чукчей — всех в национальных костюмах, с их музыкальными инструментами и оружием. Доставили больших меделянских собак, козлов, баранов, лошадей, быков, оленей, свиней. Они везли в санях поезжан к Ледяному дому в день свадьбы.

Сумароков, как и все в Петербурге, видел дом, сложенный изо льда, и дивился царской затее.

Шутовской свадьбой распоряжался кабинет-министр Волынский. Он желал угодить императрице и готовил праздник по образцу придворных. Как и на дворцовых торжествах, понадобились приветственные стихи.

Единственным стихотворцем был Тредиаковский. Шутовскую оду приходилось спрашивать с него. Волынский знал, что Тредиаковскому оказывал покровительство князь Александр Борисович Куракин, злейший враг кабинет-министра. На деньги Куракина поэт возвратился в Россию после обучения за границей и ему посвятил книгу «Езда в остров Любви».

Унизить Тредиаковского, заставив его написать стихи на дурацкую свадьбу, значило обидеть и Куракина. Мстительный Волынский обрадовался этой возможности.

Вечером 4 февраля он послал за Тредиаковским кадета Криницына. Юноша приехал к поэту и стал стучать так сильно, что едва не выломал дверь.

— Кто там?

— Отворяй! Приказ императрицы!

Тредиаковский отодвинул засов и впустил посыльного.

— Тебе приказано немедленно явиться в императорский кабинет.

— Мне? — со страхом спросил Тредиаковский. — За что? То есть по какой причине?

— Там узнаешь. Собирайся быстрее, — командовал кадет.

Тредиаковский дрожащими руками натянул на себя новый кафтан, сменил чулки, подпоясал шпагу.

— Вот все мои сборы, господин офицер, — сказал он, надевая шубу.

У ворот дожидались сани. Кадет поднял полость, пихнул перед собой Тредиаковского, вспрыгнул.

— Пошел!

Тредиаковский сидел молча. Во дворце он бывал редко, и зачем мог понадобиться в кабинет государыни не понимал. В Академии наук все обстояло благополучно, переводы свои он сдает без опозданий, врагов как будто не имеет. Что приключилось?

Сани пронеслись через Неву, Васильевский остров потонул в ночной темноте. Вот и Зимний дворец. Но он остается слева, сани едут по Невской перспективе и свертывают на берег Фонтанки.

— Куда же мы, господин офицер? — спросил Тредиаковский.

— На Слоновый двор. К кабинет-министру Артемию Петровичу Волынскому.

Слоновым назывался большой двор близ Летнего дворца цесаревны Елизаветы, окруженный кольцом служебных построек. Во дворе жил слон, присланный персидским шахом в подарок императрице.

У Тредиаковского отлегло от сердца. Не в кабинет, — значит, не по государственному делу. Провинностей за собой он не ведал и потому осмелел.

— Зачем же вы сказали, — обратился он к спутнику, — что меня требуют к императрице? Ведь таким объявлением человека ума лишить можно или по крайней мере в беспамятство привести. Кабинет — дело великое и важное. Вы еще мальчик, не надо столь дерзко поступать и шутить с почтенными людьми.

Кадет, которого только что называли офицером, на «мальчика» обиделся.

— Я приказание господина министра исполнял, а за оскорбления на вас жаловаться буду.

— Нет, первая жалоба — моя, — возразил Тредиаковский. — Господин министр человек разумный и, чаю, обо мне наслышан. Шутки ваши, государь мой, дорого вам обойтись могут.

На Слоновом дворе стоял многоголосый шум. Там были собраны во множестве люди, привезенные для участия в шутовской процессии, мычали быки, лаяли собаки, хрюкали свиньи.

Тредиаковский осматривал нестройное сборище, а кадет, скоренько выскочив из саней, пробежал в дом. Когда поэт вошел вслед за ним, он увидел своего конвоира рядом с Волынским.

Министр принимал репетицию маскарада. В большой комнате поезжане ходили парами и кланялись. Играли скрипки. Свечи нещадно чадили.

— Ваше превосходительство, — сказал Тредиаковский, кланяясь министру весьма почтительно, — всенижайше осмеливаюсь доложить, что посланный за мною молодой господин…

Волынский встал с места и ударил Тредиаковского по щеке.

— Осмеливаешься доложить? — негромко спросил он и ударил еще раз.

Кадет насмешливо улыбался.

— Чувствуешь ли? — со злобой сказал Волынский. Он бил Тредиаковского наотмашь, голова поэта качалась из стороны в сторону. — Почему ты не хочешь исполнять, когда я приказываю? Бей! — скомандовал он Криницыну.

По лицу Тредиаковского катились слезы. За что его бьют? Ему ведь еще ничего не приказывали.

— Ну, хватит, — сказал Волынский, — гони, а когда опомнится, пусть пишет.

Тредиаковского отвели в чулан и заперли дверь. Он плакал, поглаживая ладонями опухшие щеки.

Через час кадет вывел поэта в залу и сунул ему записку. Репетиция окончилась, слуги тушили свечи.

Одним глазом — другой, сильно подбитый, не открывался — Тредиаковский прочел приказ Волынского сочинить стихи к дурацкой свадьбе.

Раздумывая о горестной своей судьбе, он влез в шубу и отправился через весь город пешком к себе на Васильевский остров.

Стихи, конечно, нужно было написать, да и дело это пустое для мастера, но кто заплатит ему за увечье? Волынский — министр, однако есть ведь и повыше! Бирон — вот у кого нужно просить защиты.

О том, что два первых в государстве лица между собой не дружат, было известно. Когда Волынский служил губернатором в Казани, он широкой рукой брал взятки, чинил самоуправство и крупно поссорился с архиереем Сильвестром. Пришлось бы ему плохо, но догадался он собрать все наличные деньги, занял, у кого смог, стремглав помчался в Москву и роздал щедрые подарки. Самый лакомый кус отвалил Бирону, почему и сумел оправдаться. Служба пошла у Волынского хорошо, и в апреле 1738 года стал он кабинет-министром. Бирон распорядился назначить его для противодействия другому министру — графу Андрею Остерману, первостатейному политику. Третий член кабинета, князь Алексей Черкасский, ленивый, жадный, недалекий человек, в счет не шел.

Но вскоре Бирон разочаровался в своем выборе. Волынский, казалось, не помнил о заступничестве герцога, перестал у него бывать, секретничал с императрицей, принимал дома неприятных Бирону людей и вел с ними тайные беседы. Про герцога однажды сказал так: «Что он, немец, куражится над русскими? Почему это терпеть нужно?»

Фразу Бирон не забыл. Волынский еще раз опасно напомнил о себе — отговорил принцессу Анну Леопольдовну выходить замуж за Петра Бирона, сына герцога, а брак этот был нужен фавориту: он видел, что здоровье императрицы слабеет, и собственная судьба начинала его серьезно заботить.

Бирон был врагом Волынского, к нему и резон обращаться с жалобой на бесчестье, думал Тредиаковский.

На следующий день, завязав для приличия глаз, он пришел во дворец.

Герцог вставал по утрам поздно. Тредиаковский смирненько сидел в приемной среди многих дожидавшихся выхода фаворита и вдруг увидел Волынского. Он вошел, громко доканчивая начатый за дверью разговор, и заметил свою жертву, сжавшуюся в дальнем углу.

— Ах ты такой-сякой! — закричал Волынский.

Бодрый голос его напугал просителей, с робостью глядевших на расшитую золотом фигуру министра. Тредиаковский вздрогнул и съежился еще более.

— Ты зачем здесь в такую рань? — грозно спросил Волынский, подойдя к нему ближе. — Небось жаловаться на меня притащился? Мало я вчера тебе дал, сегодня добавлю. За мной не пропадает.

Волынский кликнул солдат и велел отвести Тредиаковского в караульную.

— Шпагу с него долой, и рвите бездельника!

Солдаты бросили Тредиаковского на пол и принялись избивать палками.

— Что ты делал в приемной у герцога? — спрашивал министр.

Тредиаковский в беспамятстве молчал.

— Будешь ли ты иметь охоту впредь на меня жаловаться и пасквильные песенки сочинять?.. Ну, сто ударов, хватит. Теперь дайте ему иголку, пусть зашьет дыры, и никуда не выпускайте.

Его и не выпускали больше суток. Шутовской свадьбы Тредиаковский не видел. Когда в Ледяном доме собрались почетные зрители, его обрядили в дурацкое платье, надели маску, чтобы скрыть следы побоев, и под стражею привели на праздник.

С грехом пополам, запинаясь и трудно ворочая разбитыми губами, Тредиаковский прочел кое-как сочиненные вирши:

Здравствуйте, женившись, дурак и дура, Еще… тота и фигура! Теперь-то прямое время вам повеселиться, Теперь всячески поезжанам должно беситься…

Когда он кончил — снова под караул, ночевал на соломе. Утром снова били, потом привели к Волынскому. Тот велел отдать шпагу и напоследок сказал:

— Иди теперь жалуйся кому хочешь. Я свое взял. А ежели и впредь станешь сочинять песни, то и того больше достанется.

Вернувшись домой, Тредиаковский написал завещание — он думал, что умрет от внутренней ломоты. Однако врач, академик Дювернуа, подивившись, как его изувечили, успокоил, что жить будет…

— Жить будет… — наконец сказал Сумароков, освобождаясь от впечатления, произведенного рассказом. — Но честь?! Кто вернет ему поруганную честь? А ты, Криницын, как тебе не стыдно было пугать и бить ученого человека?! Какой позор! И это произошло в наши дни, в столице России! Первый министр глумился над первым поэтом… Ведь мы все у него учились — и я и вы, — обратился он к Михаилу Собакину и Олсуфьеву.

Дверь спальни со скрипом отворилась, на пороге показался офицер.

— Господа кадеты не слышали сигнала «отбой»? — вежливо спросил он. — Ба! Я вижу старых знакомых!

— Здравствуйте, господин поручик Еремиас, — отвечал Собакин. — Не забыли еще своих воспитанников?

— Я ничего не забыл, и больше всего помню правила. Команда «отбой» — надо всем подряд укладываться, как это говорить по-немецки, schlafen.

Все было съедено и выпито, хмель прошел, но расходиться не хотелось.

— Одну минуту еще, господин поручик, — попросил Обресков. — Ведь с сегодняшнего дня мы уже не кадеты. Мы только простимся.

— Минутку можно. Только чтоб тихо! — строго предупредил Еремиас, закрывая за собой дверь. Должность корпусного гофмейстера — заведующего хозяйством и воспитателя — требовала от него суровости.

— Тихо, тихо… На прощание споем нашу песню, — сказал Олсуфьев и мягким тенором начал:

Благополучны дни Нашими временами; Веселы мы одни, Хоть нет и женщин с нами: Честности здесь уставы, Злобе, вражде конец, Ищем единой славы От чистоты сердец.

Слова сочинил Сумароков. Это была дружеская песня, возникшая в среде хороших, неиспорченных молодых людей, строгими стенами корпуса отгороженных от мира, в котором царили произвол вельмож, побои, взятки и предательство.

Мы о делах чужих Дерзко не рассуждаем И во словах своих Света не повреждаем; Все тако человеки Должны себя явить, Мы золотые веки Тщимся возобновить.

И если не все певшие, то автор слов был искренне уверен в том, что надобно постараться возобновить «золотые веки», и обещал себе приложить к тому старания в жизни, которая по-новому начиналась для него с завтрашнего дня.

Ты нас, любовь, прости, Нимфы твои прекрасны Стрелы свои внести В наши пиры не властны; Ты утех не умножишь В братстве у нас, любовь, Только лишь востревожишь Ревностью дружню кровь.

Так пели всегда и верили в это, и вот, оказывается, Алеша Обресков нашел свою нимфу, утех братской дружбы ему показалось мало. Что сделает с каждым из них любовь? Ведь они знают о ней и ждут, ее прихода…

…Песня кончилась. Товарищи простились.

— А теперь schlafen, как говорится, спать, — сказал Сумароков.

3

Последнюю ночь в корпусе Сумароков спал плохо. Не давал заснуть рассказ Криницына, огорчала горестная история Тредиаковского, известного русского стихотворца, чья книга «Езда в остров Любви» приобщила кадетов к поэзии.

Сумароков провел в корпусе восемь лет. Отец, Петр Панкратьевич, видный петербургский чиновник, записал его вместе с братом Василием в корпус 30 мая 1732 года, вскоре после начала занятий, в первый набор кадет. Александру, родившемуся 14 ноября 1717 года, было тогда пятнадцать лет.

Классы Шляхетного корпуса торжественно именовались Рыцарской академией, но учили в этой академии, если не считать маршировки и ружейных приемов, мало. Не хватало учителей, не было учебных пособий. Да и кадеты, в большинстве своем давно перешагнувшие двадцатилетний возраст, по наукам не скучали.

Сумароков читать и учиться любил, и годы, проведенные в корпусе, не пропали для него даром. Он узнал иностранные языки и прочел немецких и французских авторов.

Русской грамоте Сумарокова учил в детстве Иван Алексеевич Зейкен, венгр по национальности, служивший в доме Александра Львовича Нарышкина.

Учитель он был дельный, Петр I, знавший Зейкена, приказал ему заниматься с маленьким Петром, сыном царевича Алексея, своим внуком.

Сумароков вступил в корпус хорошо подготовленным благодаря домашним занятиям.

Грамматики русского языка в годы его учения еще не существовало. Такой учебник создал Ломоносов много лет спустя — в 1755 году. Не было в корпусе и профессора русского языка — эта должность всегда находилась в числе вакантных. Кадет учили два немца — Эрих Весман и Гендрих Эрих, диктуя правила письма. Сумароков занимался самостоятельно, ибо основы у него были заложены крепко.

Книг в России издавалось в ту пору немного, а что печаталось, было руководством или наставлением для тех, кто изучал вводимые Петром I в русский обиход науки. Лишь однажды Сумарокову попала в руки книжка, изданная в 1730 году, от которой не пахло скукой учебника.

«На меня, — писал в предисловии автор, — прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы между собой говорим».

Что ж, это хорошо — простое русское слово. Таких книг Сумароков еще не читывал. Автор, видимо, человек светский, а о любви, как свободно пишет! И верно, для мирской книги язык славянский не годится — он стал языком церковным, многие его просто не разумеют, о любви же надо говорить так, чтобы все понимали.

В книжке были стихи и проза. Сочинитель — он звал себя Тирсис — описывал землю, которая называется остров Любви. На берегу острова гуляют женщины, старые и молодые, пригожие и некрасивые, ибо все подвластны Купидону и всех поражают любовные стрелы. Тирсис погнался за прекрасной Аминтой. Она укрылась в пещере Жестокости, но Тирсис отвел ее в дом Искренности и побывал затем в городе Любви. Вскоре им встретилась девка, которая хотя и чрезмерно дурна, однако весьма спесива и не знает, как себя уставить, ни в чем довольствия своего не находит. Зовут ее Холодность. А потом явился Рок, увел с собой Аминту, и Тирсису пришлось удалиться в пустыню Воспомяновения…

Время заглаживает раны. Понемногу Тирсис стал забывать о своем несчастье и поселился в городе Беспристрастность. Происшедшее изменило его нрав. Он больше не хотел отдаваться серьезному чувству и мечтал о том, чтобы найти приятную потеху:

Без любви и без страсти все дни суть неприятны: Вздыхать надо, чтоб сласти любовны были знатны. Чем день всякий провождать, ежели без любви жить? Буде престать угождать, то что ж надлежит чинить?

В городе Глазолюбность Тирсис принялся ухаживать сразу за двумя дамами — Ирисой и Сильвией, посетил местечко Забава и замок Милостей, но потом встретил величавую женщину по имени Слава и навсегда оставил остров Любви, начав жить разумно и осмотрительно.

Повесть окончилась быстро. Сумароков вернулся к началу книги и снова перелистнул страницы. Значит, все это на манер аллегории — беспокойность, надежда, любовь, после холодность, и жестокий рок разрушает едва возникшее счастье. Но как, пережив утрату Аминты, полюбить сразу двух, а затем забыть Ирису и Сильвию, обратившись к Славе? Может быть, так и живут люди, и сочинитель написал правду, украсив ее нарядом игривого вымысла? А когда ему, Александру, придется поехать на остров Любви?

Сумароков задумался над книжкой и не вдруг заметил, что вслед за повестью шли на русском и французском языках «Стихи на разные случаи» — собрание стихотворений.

Первой была напечатана «Песнь», в честь коронации Анны Ивановны:

Да здравствует днесь императрикс Анна, На престол седша увенчанна, Краснейша солнца и звезд сияюща ныне!

Сумароков споткнулся на слове «императрикс» — вроде бы не указное и в мужеском роде. Но сочинителю виднее. Дальше — «Элегиа о смерти Петра Великого». Тут отдавало школьным красноречием — античные боги Паллада, Марс, Нептун и с ними Политика плачут о государе. Сумароков старательно прочел стихи — он с детства питал уважение к памяти Петра, — но элегия не понравилась: слов много, да все какие-то ветхие, скучные. А вот следующие — лучше; видно, что сочинитель, быв вдалеке, с любовью вспоминает отечество:

Чем ты, Россия, не изобильна? Где ты, Россия, не была сильна? Сокровище всех добр ты едина, Всегда богата, славе причина.

Дальше — опять плохие, на брак его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина. Льстиво очень и длинно. А за ними французские стихи о любви и русские — «Плач одного любовника, разлучившегося со своей милой, которую он видел во сне», «Стихи о силе любви», «Песенка любовна».

Книжка «Езда в остров Любви» была неожиданным и счастливым открытием Сумарокова. Он скоро узнал через товарищей, что сочинил ее Василий Кириллович Тредиаковский, астраханский попович, на свой кошт учившийся в Париже. Книжку напечатал он, вернувшись в Россию, и молодежи рассказ весьма понравился, а людям, в старых книгах начитанным, — нет, и Тредиаковского ученые монахи обвиняли в безбожии, книгу же его именовали бесстыдной.

Расспрашивая своих однокашников, Сумароков понял, что некоторые кадеты любят стихи и сами пробуют сочинять.

Он подружился с ними. Это были Михаил Собакин, Адам Олсуфьев, Отто Розен. Новые товарищи его писали силлабические вирши на торжественные случаи — поздравления в рифмованных строчках императрице от имени Шляхетного корпуса — и казались Сумарокову опытными сочинителями. В январе 1735 года, например, в день рождения Анны Ивановны, их даже пригласили во дворец на парадный обед, и там Розен поздравил государыню в немецких стихах, а Олсуфьев прочел свою оду, написанную по-русски от имени «юности Рыцарской академии», то есть от кадет.

Когда в том же 1735 году вышел в свет небольшой трактат Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», Сумароков внимательно изучил его вместе с приятелями. Ни одна корпусная наука не доставила им такого удовольствия. Кадеты постарались усвоить советы автора, вводившего новые начала в русское стихосложение.

Новыми они были потому, что раньше строки русских стихов — книжных, письменных, а не тех, что слагались в народе устно, — уравнивались по количеству слогов — одиннадцати, тринадцати; это было слоговое, или силлабическое, стихосложение, завезенное к нам из Польши. Тредиаковский стал считать главным для стиха не равность слогов, а одинаковое число ударений в каждой строке, ритмическое чередование ударных и неударных слогов — то есть ввел тонический принцип в русские стихи. Особенно горячо он рекомендовал хорей — двусложную стопу, в которой первый слог нес ударение, а второй был безударным.

Корпусные поэты едва ли не первыми оценили новинку и стали писать, пользуясь образцами Тредиаковского. Михаил Собакин в конце 1737 года сочинил в честь императрицы поэму «Совет добродетелей», стихи которой звучали гораздо лучше прежних, силлабических.

Сумароков стал писать в корпусе песни для друзей, оды по случаю и этому также учился у Тредиаковского. В 1740 году две его поздравительные оды императрице Анне Ивановне от имени кадетского корпуса были напечатаны отдельным изданием:

Корпус наш тебя чрез мя поздравляет С тем, что новый год ныне наступает.

Но больше, чем торжественные стихи, занимали его любовные. Он писал:

Сердце ты мое пленила И неверна хочешь быть, Мысли ты переменила, Хочешь вечно позабыть. Забывай меня навеки, Забывай меня, мой свет, Проливайтеся, слез реки, Вас уняти силы нет…

Сумароков слагал песни о любви и разлуке, об изменах и верности:

Не вини, мой свет, меня, Что я воздыхаю, Но жалей о мне, пленя: Я тобой страдаю. Ты в сию меня напасть, Дав почувствовать злу страсть, Привела, драгая. Как тебя я не видал, Я зараз любви не знал, Был всегда спокоен.

Ко времени окончания корпуса Сумароков был самым видным кадетским стихотворцем. Песни его переписывались от руки, запоминались с голоса. Это была слава, начинавшая приятно кружить голову.

Он вступал в жизнь, адъютант в ранге поручичьем, не имея о ней ясного представления. Восемь лет в корпусных стенах, среди друзей и преподавателей, с книгами и стихами, без серьезных огорчений и житейских забот, воспитали в нем идеальные помыслы, желание быть полезным сыном отечества, помогать слабым и бороться со злом. Но Сумароков не был закален для борьбы, да и противники ему рисовались неясно.

Очень скоро он понял, что жизнь совсем не так проста, как думалось в корпусе.

Глава II На службе и дома

Четырехстопный ямб мне надоел!

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву

Пора его б оставить.

А. Пушкин

1

Через несколько дней после окончания корпуса Александр Сумароков явился в родительский дом. Солдат принес за ним узел с вещами.

Семья была в сборе: отец, мать, Прасковья Ивановна, сестры — Прасковья, Александра, Елизавета, Анна, братец — десятилетний Иван. Старший брат Василий, вышедший из корпуса четырьмя годами ранее, служил далеко от Петербурга.

За годы кадетской жизни Сумароков отвык от семьи. В отпуск ходил он не часто, к домашней ласке не был приучен. Петр Панкратьевич отличался суровым характером и нежностей не признавал, мать жалела Александра, жившего в чужих людях, но заботы о муже и дочерях поглощали ее целиком. Человек она была не сильный, легко подчинялась влияниям и жила настроениями и мыслями тех, вокруг кого доводилось ей хлопотать. Душевной близости с сыном не возникало. Сумароков видел это, но не сердился — кадетское товарищество давно заменило ему семью.

— Поспешать не изволил, — сказал Петр Панкратьевич, обнявши сына. — Или так сладко жилось в корпусе, что дорогу домой запамятовал?

— Не сразу, батюшка, удалось рассчитаться, — ответил сын. — На мне записано много вещей казенных, надобно сдать гофмейстеру. Пришлось-таки поискать, где они запропастились, а за недостающие уплатить. Да и то остался за мной том сочинений де Молиера. Брал я его у французского учителя Руина, с собой носил, в свободное время читал, да и забыл где-нибудь. Насилу уговорил аттестат выдать, сказав, что новую книгу доставлю.

— Похвастай, чему выучили, — приказал Петр Панкратьевич.

Сумароков развязал узел, достал толстую тетрадь синей бумаги и вынул аккуратно сложенный документ с большой сургучной печатью.

— Так, так, — бормотал отец, вчитываясь в аттестат. — «Экспликует и переводит с немецкого на французский язык, имеет начало в итальянском языке…» Ишь ты, значит, французского мало?!

— Итальянский язык, батюшка, красивейший и музыкальный, на нем писано множество поэм и театральных опер, и мне, как сочинителю, необходимо нужно по-итальянски разуметь.

Девицы, внимательно следившие за разговором, прыснули при этом объяснении. Отец строго взглянул на них и снова обернулся к сыну:

— Не нравится мне твое сочинительство, Александр. Ты думаешь, я не понимаю, что из-за этой писанины ты не пожелал, как подобает офицеру, быть в строю и вышел к графу Миниху в канцелярию? Бумагу марать — дело подьячего, а не дворянина.

— Я знаю это, батюшка, — с достоинством ответил Сумароков. — И я не писарь, но офицер, армии поручик. За ябедой ходить стыдно, это так, а если стихи сочинять будут подьячие, то просвещению конец и развратным нравам удержу не станет.

— Покойный государь, — продолжал Петр Панкратьевич, не слушая возражений, — крестный отец мой, вечная ему память, в честь коего и я наречен, требовал от дворян службы на благо отечеству. И мы, Сумароковы, о том всегда помнить должны. Твой дед Иван Богданович не сробел перед кровожадными стрельцами, спасая молодого государя, и за то честь ему и слава. О себе что сказать? Люди знают мою службу. А ты, Александр, не так начинаешь, к тому, что полегче, тянешься. Девки, подите прочь, — обратился он к дочерям.

Сестры дружно вышли из комнаты.

— И ты, мать, выйди на час. Не для ваших ушей, что с господином адъютантом говорить буду.

— Помилуй, Петр Панкратьевич, — робко вымолвила Прасковья Ивановна, — покормить бы Сашеньку с дороги…

— Невелик-от путь, до обеда потерпит Александр.

Он закрыл дверь за женой и знаком указал на стул.

— Садись и слушай. В корпусе вам лекционов о том не читали, а знать нужно. Ты вступаешь в свет, так надобно понимать, что в дворце происходит и почему немцы в русском государстве забрали такую власть. Государыня хворает, все в руках божьих. Должность дворянина — оборонить труд Петра Великого и престол сберечь для прямых его наследников, кои теперь не в авантаже обретаются.

Петр Панкратьевич начал издалека и в быстрой речи развернул перед сыном жестокие сцены борьбы за российский трон. Живое воображение Сумарокова рисовало картины придворных интриг, и на этом фоне все ярче выступала фигура цесаревны, дочери Петра Елизаветы, чьи права на отцовский престол были неоспоримы. Так думал Петр Панкратьевич, и убежденность свою он торопился передать Александру.

Сумароков слушал, не упуская ни слова. Кое-что из дворцовых историй до него доходило — в Петербурге об этом говорили, — но отец знал гораздо больше и не скупился на подробности.

— Десять лет, — закончил свою речь Петр Панкратьевич, — императрица Анна Ивановна правит Россией. Главную же силу при дворе составляют немцы, и герцог Бирон делает что хочет. Немцы в почете, русскому дворянину никуда нынче нет ходу. Цесаревна. Елизавета в небрежении. Государыня нездорова, все в воле божьей. Кому же престол перейдет? Кто нас от немцев избавит? Вся надежда на цесаревну, и я хочу, Александр, чтобы ты об этом знал и крови Петра Великого верно служил, как дед твой и отец служивали. Ты к Миниху в адъютанты идешь — Миниху не верь, Бирона опасайся, за своими речами следи: мигом донесут о каждом резком слове твоем, и не догадаешься, кто. Больше всего о пользе отечества радей, будь верен и честен. Остальное сам увидишь… Ну вот, заговорил я тебя до смерти… Пойдем теперь обедать, мать заждалась.

Сумароков молча обнял отца.

2

Главный командир Шляхетного корпуса генерал-фельдмаршал Миних был человеком опытным и ловким. Он отказался участвовать в стараниях членов Верховного тайного совета ограничить власть приглашенной на престол новой царицы Анны Ивановны, а потому пользовался ее расположением.

Миних был очень нужен Анне Ивановне и как военачальник и как иностранец. Фаворит ее Бирон не столь давно еще служил конюхом, и герцогский титул не мог закрыть в глазах русских аристократов низкого его происхождения. С ними Бирон не дружил. Он вошел в близость с Остерманом, с Левенвольде — иноземцами, захватившими видные посты в русской администрации: один ведал внешней политикой, другой управлял двором императрицы. Два фельдмаршала, князья Михаил Михайлович Голицын и Василий Владимирович Долгорукий, были противниками Бирона, и противопоставить им следовало военного человека, не меньше их знаменитого. Для этой цели и был возвышен Миних.

Как-то вдруг Миних занял все высшие военные должности в России: он командовал армией, был президентом Военной коллегии, Воинской комиссии, генерал-фельдцейхмейстером, Петербургским, Карельским, Ингерманландским, Финляндским генерал-губернатором, начальником над всеми крепостями и укреплениями, директором Ладожского канала и, наконец, главным командиром кадетского корпуса. При таком обилии назначений Миних ничем как следует командовать не успевал, но это и не беспокоило ни Бирона, ни Остермана. Важно было то, что «свой человек» держит в руках все нити военного управления и что он руководит подготовкой молодых офицеров.

На следующее утро после возвращения в родительский дом Сумароков проснулся без четверти пять, как будили в корпусе, и с досадой подумал, что намеревался поспать подольше. Но Петр Панкратьевич встал еще раньше сына.

— Хочу проводить тебя на службу, — сказал он, войдя в комнату Александра. — Насидишься еще дома. Надобно явиться к месту.

Сумароков не рассчитывал на поблажку — он знал твердый отцовский характер — и поспешно оделся. Сегодня или через неделю, к Миниху идти было необходимо. Так лучше сделать это сразу.

Он с удовольствием осмотрел стол, накрытый для завтрака, — в корпусе утром полагалась только пшеничная булка с маслом, — и принялся за мясной пирог.

— Не спеши, Александр, — сказал Петр Панкратьевич, — кадетские привычки надо оставлять. Тут никто твой кусок не отнимет.

Слова отца обидели Сумарокова.

— Я знаю, батюшка, — ответил он, — но разве не вы меня в детстве учили, что тот, кто медленно ест, и работает медленно?

— Торопливость не есть быстрота, — возразил Петр Панкратьевич. — Торопятся нагоняя, быстро движется идущий вперед. А ты, замечаю, любишь спешить. Оттого и ешь неосновательно. Смотри, как накрошил.

Начинка пирога, была рассыпана по кафтану Сумарокова и на скатерти стола. Он весело отряхнулся.

— Есть грех, батюшка, тороплив и небрежен бываю. Теперь, под вашим присмотром, авось к порядку привыкну. Не сердитесь для первого раза!

— Я не сержусь, а тебя жалею, — с неожиданной серьезностью сказал Петр Панкратьевич, внимательно глядя на сына. — С твоим нравом нелегко на свете прожить будет.

— Мой нрав, батюшка, других людей не хуже. Что горяч да вспыльчив — это верно, а иных грехов за собой пока не ведаю.

— Ладно, поживем — увидим, — заключил Петр Панкратьевич, крестясь и вставая. — Я поеду в коллегию, а ты пешком пройдись. Хоть граф и рано встает, а мы нынче его перегнали. Поторопились для начала. Ну, беда небольшая. Счастливый путь!

Вслед за отцом Сумароков вышел на улицу и частым шагом, скользя новыми башмаками на поворотах, устремился к Минихову дому.

Отец оказался прав, в личной канцелярии Миниха, занимавшей половину нижнего жилья, Сумарокову сказали, что граф еще не выходил.

Сумароков прошел в приемную, положил шубу на стул и поправил казенный паричок, — собственным, модным, только предстояло обзавестись.

Из соседней залы доносился сдержанный гул: канцелярия генерал-фельдмаршала была многолюдной, хоть и называлась личной. Во всех учреждениях и комиссиях, где командовал Миних, существовали, разумеется, свои канцелярии, но эта, домашняя, считалась главной: через нее вел к Миниху кратчайший ход.

Дежурный капрал то и дело впускал новых просителей, и скоро в приемной не хватило стульев. Вошедшие позже подпирали плечами стены. Народ все, видно, нечиновный, многие с кульками и свертками в руках.

Сумароков утомился ожиданием. Он вскакивал со своей шубы и пробегал несколько шагов взад-вперед, потом снова опускался на стул и нетерпеливо вертел пуговицу камзола.

Время от времени из канцелярии выходили подьячие, вокруг них мгновенно собирался кружок. Разговор шел шепотом, и когда чиновник возвращался обратно, дверь перед ним услужливо отворяли — руки его были заняты. Иногда человек, говоривший с подьячим, надевал шапку и, приговаривая знакомым: «Ну, прощевайте, послезавтра свидимся тут», — выходил на улицу.

Сумароков ждал, сердясь и недоумевая. Кто эти люди? Что передают они канцеляристам? Сколько сидеть ему в приемной?

Он решительно подошел к капралу:

— Господин граф скоро ли будет?

Капрал снисходительно посмотрел на Сумарокова.

— Граф и совсем, может, не будет. А вы от кого?

Сумароков объяснил, что назначен к Миниху адъютантом и явился в должность.

— Так вам совсем не сюда! — воскликнул капрал. — Что ж вы раньше-то не спросили? Вам с другого подъезда, вон куда сани-то подкатывают. А здесь — кто попроще, купцы да подрядчики с Ладожского канала. Им графа и не нужно, без него все обделают. Подбери, что рассыпал! — закричал он вдруг.

Проследив за взглядом капрала, Сумароков увидел бородача в армяке. Прижимая одной рукой к животу холщовый мешок, он закрывал другой дыру, откуда сыпалась крупа.

— Подставь полу-то, голова! — распорядился капрал. — Ни разу, что ли, по делам не хаживал? Что принес, и того не уберег?!

— Зачем у него крупа? — спросил Сумароков.

Капрал ухмыльнулся:

— Шутите со мной, господин адъютант?

— Зачем крупа? Говори! — приказал Сумароков.

В голосе его прозвучала властная нота, и капрал, привыкший к начальственным окрикам, повиновался.

— Ваше сиятельство, это ж добровольные приношения от просителей, стало быть, господам подьячим. Чтобы какой задержки не было в решениях.

Сумароков с новым интересом оглядел пестрое собрание челобитчиков. Вот зачем они с пакетами! Это взятки! Кто больше даст, тот большего добьется. Крупа — мелочь, наверное, и денег тут проходит немало…

— Надо же кормиться, жалованье-то грошовое, а есть-пить всем хочется. Дело житейское, ваше сиятельство, — капрал на всякий случай называл Сумарокова графским титулом.

— Я не сиятельный, — сказал Сумароков, — и хватит об этом.

Капрал подал ему шубу, и Сумароков покинул канцелярию. Его жизненный опыт получил изрядное пополнение.

В главном подъезде стояли рослые лакеи, держа в руках господское платье. Дежурство нес измайловский офицер из немцев. Сумароков не без труда — он писал по-немецки лучше, чем говорил, — постарался сочинить вежливые фразы, разъяснявшие, почему граф должен его принять. Офицер, не выслушав, кивнул головой и отошел к новому посетителю.

Если бы Сумароков бывал при дворе, он мог бы узнать многих из тех, кто навестил Миниха в это апрельское утро. Военные мундиры, щегольские кафтаны, длинные парики мелькали перед его глазами. Собравшиеся, — они больше походили на гостей, чем на просителей, — стояли группами или степенно расхаживали по зале. Русский и немецкий язык мешался в их негромких речах. Никто не держал при себе кульков и пакетов, — Сумарокову стало смешно, когда он сообразил, что пытается представить себе этих господ в роли челобитчиков близ дверей личной канцелярии.

Утренний прием у вельможи был делом обычным в то время. Приходили, чтобы подать просьбу, получить рекомендацию, засвидетельствовать почтение, наконец, чтобы просто и как бы нечаянно сказать в разговоре со знакомым: «Сегодня, когда я был в доме князя…»

Сумароков почувствовал, что в приемной царило какое-то напряженное ожидание. Он ловил беспокойные взгляды, которыми обменивались между собой собеседники. Состояние тревоги начало передаваться и ему. Оно усилилось, когда Сумароков стал схватывать обрывки разговоров, услышал знакомые имена и понял, что волновало посетителей Минихова дома.

— Волынскому объявлен домашний арест, — говорил толстый господин, проходя со своим собеседником возле Сумарокова. — Его допрашивает Андрей Иванович Ушаков, но не один, а в комиссии.

Ушаков был начальником Тайной канцелярии и разыскивал политические преступления.

— Андрей Иванович в своем деле мастер, — продолжал толстяк, — и любому язык развяжет. Волынский многих за собой потянет. Я за верное скажу, что вчера взяли президента коммерц-коллегии Мусина-Пушкина, оберштреккригскомиссара Соймонова…

— Да нет, ваше превосходительство, он споткнулся на Тредиаковском, — услышал за своей спиной Сумароков гулкий бас. — Герцог Бирон донес государыне, что Волынский избил в его покоях академического секретаря и тем нанес оскорбление ее величеству. Герцог, мол, только слуга императрицы, но бил-то Волынский Тредиаковского во дворце, вот в чем непристойность. За такое самовольство Волынского под суд.

— Это лишь предлог, ваше превосходительство. Подумаешь, важность — побил стихотворца! Волынский составил проект о поправлении государственных дел, обсуждал его с Мусиным-Пушкиным, Еропкиным и подал государыне письмо. А в письме изображено, что при дворе, мол, доверять никому нельзя, достойные люди в упадке, Остерман же не на пользу нашему отечеству старается.

— Тише, господа, тише! — сказал третий голос. — Могу вам сообщить, что герцог пригрозил уехать из России, если Волынский не будет осужден, и государыня изволила плакать…

— Может, и плакала, а все-таки Волынского герцогу выдала головою, — прогудел бас и замолк.

Дверь спальни распахнулась, дежурный офицер на цыпочках подбежал к ней и вытянулся по команде «смирно». Собравшиеся приготовились к поклону.

Миних, в новом французском кафтане со звездой, любезно улыбаясь, вышел из спальни. Он обходил приемную, произнося то «гут морген», то «здравствуйте» и кланяясь отрывистым движением головы. За ним шел полковник-адъютант.

— Да, да, я рассмотрю, — сказал Миних пожилому человеку в потертом мундире с пустым рукавом. — Возьмите его прошение, — приказал он по-немецки адъютанту. — Здравствуйте, генерал. Что нового у наших воспитанников?

Сумароков увидел директора Шляхетного кадетского корпуса генерал-майора фон Тетау, которого раньше не заметил, увлеченный чужими разговорами.

— Воспитанники кадетского корпуса, господин генерал-фельдмаршал, возносят молитвы о здравии своего главного командира и всегда видят его непрестанную о них заботу, — рапортовал по-немецки фон Тетау.

— Ну, ну, — сказал Миних, — я буду сегодня в корпусе. Приготовьтесь к докладу.

Наметанный глаз его, скользнув по толпе, выделил в ней молодое лицо Сумарокова.

— Чем могу служить, господин офицер? — спросил он.

Сумароков, смущенный неожиданным окликом, вспыхнул. Перед ним расступились.

— Господин генерал-фельдмаршал! По окончании кадетского корпуса явился в ваше распоряжение для дальнейшей службы. Адъютант в ранге поручика Александр Сумароков, — отрапортовал он, слегка заикаясь.

Директор, поглядывая на Сумарокова, сказал, что он учился в корпусе хорошо, в штрафах не бывал, сочиняет оды, грамотен весьма, но в военных артикулах слаб, и что сам граф, когда ему докладывали о выпускниках, пожелал взять Сумарокова к себе адъютантом.

— Да, да, — сказал Миних, — он мне нужен. Он будет разбирать ваши бумаги и докладывать по делам корпуса. Отдайте его приказом, — скомандовал он своему адъютанту, — и пусть начинает службу… Ваше дело, государь мой, еще не решено, немного терпения…

Миних говорил уже с другим просителем. Сумароков поклонился и вышел.

3

Каждое утро, собираясь в коллегию, Петр Панкратьевич будил Александра:

— Вставай, брат, вставай, нечего залеживаться. Младый отрок должен быть бодр, яко в часах маятник.

Сумароков, поздно сидевший по вечерам, поднимался неохотно. Канцелярия Миниха была ему противна. Столько лет учиться, мечтать, готовить себя на службу отечеству — и теперь губить невозвратное время на разборку скучнейших бумаг? Нет, кажется, он сделал ошибку, не выйдя в армию…

Адъютант генерал-фельдмаршала Миниха — это, наверное, почетно и хорошо на войне. Однако ныне турки разбиты, крепость Хотин пала и адъютанты командующего занялись не офицерским делом — изводят чернила наравне с канцелярскими служителями. Но погоди, дай срок, он сменит перо подьячего на перо стихотворца!

Миниха случалось видеть лишь изредка. Он ездил по губерниям, бывал на Ладожском канале, заседал в Военной коллегии и всегда спешил во дворец. Собственный глаз и усердие нужны были везде, а при дворе — особливо.

Императрица Анна Ивановна хворала, и это очень беспокоило Миниха. Завтрашний день надобно готовить сегодня. Десять лет назад он рассчитал правильно, поддержав приехавшую из Митавы герцогиню как самодержавную властительницу. Как бы не сплошать на новом повороте! Но прежде всего — осторожность. Бирон шутить не любит. Судьба Волынского тому пример.

Бывшего кабинет-министра под пыткой допрашивали в комиссии, поднимали на дыбу. Волынский признался во взятках, но измену за собой отрицал.

Бирон подводил к тому, чтобы Волынский повинился в покушениях на престол — сам-де хотел царствовать. Покалеченный, залитый кровью, Волынский повторял: «Злого намерения и умысла, чтоб себя сделать государем, подлинно не имел…»

Тредиаковский написал два прошения императрице, подробно рассказал о буйстве кабинет-министра и о том, как избил его Волынский в дворцовых покоях. Тогда он промолчал, доносить побоялся по своей малости, а теперь искал на Волынском за бесчестье.

Допросили — министр ответствовал, что «оное продерзостно учинил от горячести своей, не опомнясь; и в том признавает себя виновным и просит себе милостивого прощения». Но его не последовало.

Бирон хотел получить голову врага, судьи дорожили своими, а потому и приговорили обвиняемого и его друзей к мучительным казням.

На последнем заседании комиссии 20 июня был оглашен приговор: Волынскому отрезать язык и живым посадить на кол, детей отправить в Сибирь, в вечную ссылку; Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова, Еропкина четвертовать; остальных обвиняемых кого обезглавить, кого бить кнутом, понимай — до смерти.

Все члены суда с приговором согласились, хоть и знали, что обрекают, на страшную казнь невинных людей. Не подписать — значило самому быть пытанным, посаженным на кол.

Лишь князь Василий Репнин своей подписи не поставил. Он натер лицо сухими фигами и объявил, что болен разлитием желчи. Способ такой не был тайной — к нему, случалось, прибегал Остерман, когда хотел уклониться от опасного решения и сказывался больным.

Александр Нарышкин в приговоре участвовал, но едва подписал и сел в коляску, чтобы ехать домой, как потерял сознание. Всю ночь бредил и кричал, что он изверг, осудивший на смерть мучеников…

Царица утвердила приговор. 27 июня Волынскому отрубили сначала руку, потом голову, — это была милость. Остальным наказания также смягчили — не четвертовали, а рубили головы. Мусину-Пушкину вырвали язык, Соймонова секли кнутом и сослали в Сибирь.

О расправе Бирона с Волынским столица знала в подробностях, и не только Миниха беспокоило, как сложится дальше обстановка в Зимнем дворце.

Сумароков рассказывал отцу новости, услышанные за день, и Петр Панкратьевич прибавлял к ним свои основательные и верные наблюдения. По всему выходило, что спор о престоле пойдет между немцами и цесаревна Елизавета участия в нем принимать еще не будет. Ближе к императрице была ее племянница Анна Леопольдовна, жена принца Антона-Ульриха Брауншвейгского, и в наследники глядел их младенец-сын по имени Иоанн.

Сумароков привел в порядок бумаги, поступившие из корпуса. Новых занятий не оказывалось. Корпус жил без особых происшествий. Принесли, впрочем, длинную кляузу о том, что кадет Бабушкин Петр — великовозрастный парень, Сумароков знавал его — утащил в пьяном виде у квартирмейстера Морского полка Шадрина серебряную кружку и сахарницу. По ордеру Миниха был Бабушкин бит кнутом и отправлен солдатом в гарнизон.

Часто писали о постройке бани для кадет — мыться им было негде, — но денег все не отпускали.

«Не знает директор, что ли, с какой стороны подойти? — думал Сумароков, читая очередной рапорт генерала фон Тетау. — Если поговорить с кем следует в канцелярии и как следует попросить, небось нашли бы статью расхода. Великое ль дело — баня…»

Смешной казалась Сумарокову прежняя наивность, — как же, не догадался, почему просители приходят не с пустыми руками! Месяцы службы убедили его в том, что взятки — их в разговоре канцеляристы называли иностранным словом «акциденции» — берут все или почти все чиновники. Он допускал исключения, хотя сам с ними не сталкивался. Приказные грабят просителей, это так. А их начальники безгрешны? Нет, конечно, только «акциденции» у них крупнее, вот и вся разница.

Иногда он рапортовался больным и проводил неделю дома. Петр Панкратьевич видел, что сын с трудом привыкает к службе, сердился на то, что считал он забавой, — на стихотворство, которое мешало Александру жить как положено, но властью родительской не пользовался: придет время, сам образумится.

Однажды после обеда, когда старшие ушли отдохнуть, сестры попросили Александра остаться в столовой.

— Мы вчера были в гостях у Мельгуновых, — сказала Елизавета, — новую песню выучили. Алексей услышал, как мы поем, и говорит: «Это ваш Александр сочинил».

Алексей Мельгунов был корпусным товарищем Сумарокова, продолжавшим свой курс.

— Песня очень хороша, — сказала другая сестра, Анна. — Мы ее списали.

— Что за песня? — спросил Сумароков. — Покажите.

Анна проворно выдернула из лифа сложенный вчетверо листок.

Сумароков развернул душистую бумагу и по первым девичьим каракулям угадал свои стихи. Он знал, что песни его ходят по городу и от многих похваляются, но признание сестер было приятно.

— Сколько ошибок! — ворчливо заметил он, рассматривая листок. — А стихи — точно, мои.

Он пробегал глазами знакомые строки, жившие теперь самостоятельной жизнью, без связи с ним, их создателем. Песня была сочинена в корпусе, незадолго до выпуска.

Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою? Любим и страдаем всякий час, Боремся напрасно мы с своей судьбою. Нет на свете радости для нас. С лестною надеждой наш покой сокрылся, Мысли безмятежные отняв; От сердец разженных случай удалился, Удалилось время всех забав…

— Песня длинная, — сказала Елизавета, — они только не всю знают. У меня зато другая есть.

Она подала Александру новый листочек.

И эти стихи принадлежали ему.

Что ты тужишь, я то знаю, Да не можно пособить. И сама, мой свет, вздыхаю Да нельзя тебя любить. Стыд и страх мне запрещают Сердце поручить тебе И невольно принуждают Не любить и быть в себе…

— Нравятся вам песни? — спросил Сумароков.

Сестры хором ответили, что песни отменные, они таких еще не слыхивали, и просили пожаловать переписать других.

Сумароков обещал дать, если вспомнит, и сказал так для важности: знал все свои песни на память.

До славы было еще далеко, но к ней он уже готовился.

4

В канцелярии Миниха Сумароков прослужил полгода и был рад перейти на новое место, что произошло по изменению дворцовых обстоятельств.

Императрица Анна Ивановна умерла в октябре 1740 года. Престол наследовал император Иоанн Антонович, двух с половиною месяцев от роду. Но родители его, Анна Леопольдовна и Антон-Ульрих, к управлению государством допущены не были. Регентом, по предсмертному приказу государыни, был назначен герцог Бирон.

Миних считал себя обойденным. Не в его привычках было сносить обиды.

Искусно скрываясь от шпионов, Миних завел дружбу с Анной Леопольдовной, прежалостно изобразил ее роль во дворце — матери государя, за которого правит герцог-регент. Он просил разрешения выступить на защиту попранной справедливости и получил его. Смелости у него хватало, преданные люди нашлись.

Восьмого ноября Миних день провел у Бирона, обедал с ним, ужинал и убедился, что герцог не подозревает о его замысле. Ночью Миних приказал своему адъютанту Манштейну взять роту Преображенского полка и арестовать регента. Манштейн с солдатами отправился в Летний дворец. Бирон полез прятаться под кровать, его вытащили, избили и свезли в Зимний. Анна Леопольдовна стала правительницей Российской империи, а Миних — первым лицом в государстве.

Сумароков узнал о перевороте утром, придя на службу. Он вспомнил рассказы отца и по-настоящему понял его беспокойство. Одни немцы сменяли других, вместо Бирона у престола Миних. Но чем возможно было этому помешать и что нужно сделать для цесаревны?

Перед обедом в канцелярию вошел Миних. Был он с орденской лентой, вид имел веселый и победительный.

— Здравствуйте, господа офицеры! — крикнул Миних по-русски зычным командирским голосом, едва переступив порог. — Поздравляю вас с праздником! Ее императорское высочество великая княгиня Анна Леопольдовна ныне правительница Российского государства.

Офицеры и чиновники вразброд ответили:

— Здравия желаем, ваше сиятельство!

Миниху понесли на подпись бумаги. Потом он вызвал к себе нескольких офицеров. Сумароков удивился, когда услышал и свою фамилию.

— У тебя хорошая аттестация, — сказал Миних, когда настал черед аудиенции Сумарокова. — И ты бы мне еще очень понадобился. Но мне теперь приходится обо всех думать. Сегодня граф Головкин назначен вице-канцлером. Ему нужны помощники. Я отдаю ему лучших офицеров, и тебя в том числе. Не благодари.

Сумароков и не думал благодарить. Он только переступил с ноги на ногу, услышав неожиданное известие.

— Приказ я подписал. Сегодня же явись к графу Головкину. Иди.

Спрашивать у генерал-фельдмаршала не полагалось, спорить с ним было не о чем. Покидая канцелярию Миниха, Сумароков слегка пожалел о ней только потому, что служба оставляла ему много свободного времени. Но, может быть, в другом месте будет не хуже?

Новый начальник Сумарокова граф Михаил Гаврилович Головкин совсем не походил на Миниха. Он ничего не добивался, ибо получил почти все возможное в смысле богатства и чинов без всякого труда со своей стороны, а потому делами себя не обременял.

Головкины состояли в родстве с царской фамилией через Нарышкиных. Гаврила Головкин служил молодому Петру I стольником и пользовался его расположением. На поле Полтавской битвы царь назначил Головкина государственным канцлером и вскоре дал ему графский титул. При Екатерине I Головкин был членом Верховного тайного совета.

Сын его Михаил Головкин учился за границей, потом служил сержантом в гвардии. Петр I, благоволивший к отцу, позаботился и о сыне. Желая породнить дома своих ближайших сотрудников, он устроил брак Михаила Головкина с внучкой князя Федора Ромодановского, знаменитого «князь-кесаря», начальника кровавого Преображенского приказа.

Екатерина Ивановна была богатейшей наследницей — ее семья владела двадцатью тысячами крепостных. Она знала по-немецки и по-французски, много читала, умела танцевать, играла на лютне и клавесине.

В московском доме деда, где она выросла, царил уклад медленного боярского быта. Старый князь не признавал заграничных новшеств, не брил бороду. Петр прощал Ромодановскому, уважая тяжелую силу его преданности.

Михаил Головкин занимал должность русского посла в Берлине, потом ведал Денежным двором и Монетной канцелярией. Он с женой по-родственному навещал во дворце государыню Анну Ивановну, но Бирона весьма опасался.

Дом Головкиных в Петербурге стоял на берегу Невы, по соседству с кадетским корпусом. Стены комнат в нем были затянуты обоями — гобеленовыми, ткаными русскими. С потолка спускались хрустальные люстры, в парадных покоях на полу персидские ковры. Венецианские зеркала висели в золотых рамах. Мебель, на вызолоченных ножках, с тиснением по коже звериных и птичьих фигур, была украшена графским гербом хозяина.

Когда Бирон стал регентом, Головкин ощутил страх: теперь некому было прийти на помощь в случае беды, тетка-императрица лежала в могиле.

Трусость толкнула его к действию.

Головкин подбил группу офицеров и придворных чинов просить Анну Леопольдовну восприять российский престол вместо сына и выгнать Бирона. Сам, ссылаясь на подагру, идти отказался и посоветовал взамен пригласить князя Черкасского.

Тот, не моргнув глазом, выслушал предложение, взял время подумать — и помчался к Бирону с доносом. Заговорщиков схватили. Никто под пыткой не выдал Головкина, и он уцелел.

На другой день после переворота, произведенного Минихом, Головкин в ранге действительного тайного советника был назначен вице-канцлером и кабинет-министром. К нему и князю Черкасскому отошли дела по Сенату, Синоду, денежные сборы, коммерция и юстиция.

Для несильной головы и отчаянной лени этого вельможи поручений оказалось чересчур много. Работать он не привык, в твердости положения своего, как сослали Бирона, был уверен, с Черкасским встречаться не желал и поэтому ничем не занимался. Головкина беспокоила только подагра — ее он лечил старательно.

Сотрудники министра и чиновники, за которыми они приставлены были наблюдать, не чуя над собой властной руки, творили что вздумается. За подпись графа Головкина они взимали с тех, кто нуждался в ней, большие деньги. Правда, получить эту подпись каждый раз стоило им немало хлопот — граф не любил, чтобы его беспокоили.

Ловкие секретари кабинет-министра командовали Сенатом, обеляли виновных, наказывали правых. Взятка заставляла исполнителей законов служить себе. Время было неспокойное. Кто мог — торопился унести, что шло в руки.

Сумароков пробовал стыдить канцелярских — какое!

— Ты, видно, богат, а мы люди бедные, — говорили ему. — Кормиться надо, детей поднимать. Акциденция не разбой. Проситель благодарит — как человека обидеть?

Головкин хворал месяцами, адъютанты ему не требовались.

Сумароков все реже ходил в канцелярию вице-канцлера.

Сослуживцы махнули на него рукой — бог с ним, видать, ушибленный, от денег отказывается…

Однажды он пошел к Миниху проситься куда-нибудь, где не грабят род человеческий, но в приемной было набито битком, и Сумароков ушел несолоно хлебавши.

Оставалась поэзия.

Он с усмешкою вспоминал теперь «Езду в остров Любви». Как вычурны и неуклюжи эти вирши! А ведь было время, ему нравились грузные строки Тредиаковского:

Можно сказать всякому смело, что любовь есть велико дело; Быть над всеми и везде сильну, а казаться всегда умильну, кому бы случилось? В любве совершилось.

Слог пригоден был для шутовской свадьбы, но так нельзя писать о любви, чувстве нежном и сладостном. Пусть Тредиаковский человек ученый, однако в песнях ему с Сумароковым не сравняться.

Отношение к Тредиаковскому у него было сложным. Когда Волынский в канун открытия Ледяного дома избил академического стихотворца, Сумароков горячо сочувствовал несчастному. Мысль о позорном унижении была нестерпима для его дворянской гордости. Но едва Волынского арестовали, Тредиаковский побежал с жалобой. И Сумароков не простил доносителя. Незаметно для себя он забыл, что книжка Тредиаковского научила его понимать стихи, и смеялся над ее автором.

Пороки стихов Тредиаковского показались более заметными, когда Сумароков прочитал в листках «Примечаний на Ведомости», прилагавшихся к «Санкт-Петербургским ведомостям», две оды неизвестного доселе сочинителя.

Они появились там в конце лета 1741 года, во время войны со шведами. Ведомства Головкина война не касалась. В Петербурге не придавали большого значения военным действиям, были уверены в легкой победе, — покойный император Петр Алексеевич давно переломил хребет шведскому льву, — и потому город жил своим порядком.

Одна из этих од описывала сражение при Вильманстранде, в Финляндии, где русские войска разбили шведскую армию:

Уже ступает в свой поход К трудам избранный наш народ Нагим мечом на Запад блещет… Вдается в бег побитый швед, Бежит российский конник вслед Чрез шведских трупов кучи бледны До самых Вильманстрандских рвов, Без счету топчет тех голов, Что быть у нас желали вредны.

Сумароков увидел картины боя, поэт набрасывал их широко и сильно, может быть, слишком широко, но любовь к отечеству водила его пером. Это были мощные стихи, они отлично звучали. Он вчитывался в строфы блестящего четырехстопного ямба, мысленно скандировал новый, торжественный и важный, размер. Хорошо!

Тредиаковский таким стихом не владел, да и слог его руки не показывал. Корпусные стихотворцы подавно в счёт не шли. Сочинитель — ода подписана фамилией Ломоносова — был человеком новым, и отыскать его следовало: поэты должны знать друг друга.

Сумароков решил справиться в типографии. Сентябрьским утром, положив в карман номер «Санкт-Петербургских ведомостей» с одой, он переплыл в лодке перевозчика через Неву на Васильевский остров и во дворе Академии наук спросил типографию.

Едва Сумароков потянул дверь, в лицо ему ударил запах пыли, свинца и краски. Середину длинной комнаты заполняли высокие столы с наклонными верхними досками — наборные кассы. Работник с ремешком на лбу, прижавшим стриженные в кружок волосы, глядя в бумагу, правой рукой брал что-то с доски и ставил на металлический угольник, который держал на левой ладони. Слабый осенний сеет заставлял его близко наклоняться к бумаге, чтобы разглядеть написанные на ней слова. В ближнем углу у окна спиной к вошедшему сидел человек с гусиным пером за ухом.

— Скажи, любезный, — обратился к работнику Сумароков: он понял, что перед ним наборщик, — у кого бы мог я узнать…

Тот искоса глянул на офицера и кивнул головой в угол.

— Мы люди темные, — ответил он, и бойкость речи подчеркнула иронический смысл фразы. — Лучше у господина студента спросите, что вам надобно.

Сумароков подошел к угольному столику. Сидевший за ним человек повернул голову и встал. Сумароков невольно сделал шаг назад, когда перед ним вдруг выросла мощная фигура. Сдвинутый на затылок парик открывал высокий лоб, глаза смотрели ясно и весело, круглое лицо таило усмешку.

— Что вам угодно, господин? — звучным голосом спросил тот, кого наборщик назвал студентом.

— В листах «Санкт-Петербургских ведомостей», — сказал Сумароков, вытаскивая из кармана газету, — прочитал я оды и любопытен знать их сочинителя. Где бы мне о том сведать?

— А на что вам он? — строго спросил студент.

Сумароков на секунду задумался. Зачем ему сочинитель? Да уж не по делу государственному. А впрочем, почему бы и не государственному? Поэзия не забава, не прихоть, она исправляет нравы и, стало быть, отечеству полезна. Скрываться тут нечего.

— Я к стихам привержен, — сказал Сумароков, — и чаял с новым сочинителем о науке стихотворства побеседовать.

Студент будто ждал такого ответа.

— Что ж, извольте говорить. Эти оды мои, а зовусь я Михайлом Ломоносовым.

Сумароков назвал себя. Фамилии друг друга оба они слышали впервые.

— Радуюсь нашему знакомству, — сказал Ломоносов. — Выйдем на час. Корректура обождет. Слышь, Сидоров, — предупредил он наборщика, — следующий оттиск положи на стол, я не замешкаюсь.

Он взял кафтан, висевший на стене, натянул его и шагнул к двери.

— Обедать рано, — сказал Ломоносов, когда они вышли на улицу, — мы на бережку посидим.

Вид Невы пробудил у Сумарокова память о корпусе. Он посмотрел в сторону меншиковского дворца.

— Восемь лет я в этих местах прожил, — промолвил он, — когда учился в Шляхетном корпусе.

— А я по Неве пять лет назад в Германию уплыл, только этим летом домой возвратился, — ответил Ломоносов.

— Вы академический студент?

— Был студентом, а теперь невесть кто, — сказал Ломоносов. — Ученье свое кончил, ожидаю, куда назначат господа академики. Пока же приказано обретаться при газете «Санкт-Петербургские ведомости». Перевожу статьи для «Примечаний на Ведомости», корректуры читаю. Оклада не положено, а с голоду умереть не дают, жалуют на пропитание.

Он подошел к вытащенной из воды лодке и сел на борт, упершись ногами в землю. Сумароков сделал то же.

По Неве бежали мелкие волны, вершинки их иногда курчавились белыми завитками. Против течения поднимался вельбот. Гребцы по команде рулевого высоко поднимали весла и без плеска опускали их в воду. Андреевский флаг — синий косой крест на белом поле — полоскался за кормой.

— Хорошо гребут, — заметил Ломоносов. — Раз-два… Раз-два…

Сумароков удивленно посмотрел на него. Воды он не любил.

— Я на Северной Двине вырос, по Белому морю хаживал, — пояснил Ломоносов. — Сам к веслам привык, и глядеть на гребцов приятно.

Он рассказал Сумарокову, что из-под города Архангельского пришел в Москву, учился в Славяно-греко-латинской академии, был потом переведен в академический университет в Петербурге и оттуда послан за границу. Прошел курс наук — метафизику, химию, горное дело, металлургию, вернулся, а работы не дают.

— Вы оды пишете, — сказал Сумароков.

— Стихи стихами, — возразил Ломоносов, — а мне и другое надобно. Руду искать, металлы плавить. Земные недра у нас богаты, а что мы о них знаем?

Сумароков никогда не думал о земных недрах. Ломоносов сочинял стихи — это было главное в новом знакомом.

— Ваши оды от стихов Василия Кирилловича Тредиаковского весьма отличаются, — сказал он. — Вы не так слагаете стопы, как он в своем трактате предписывает.

— Книжица его «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» мне известна, и творения читать приходилось. Господин Тредиаковский человек ученый, однако я с ним не во всем согласен, о чем и в Академию наук посылал извещение.

— Что же вы опровергаете? — спросил Сумароков.

— В письме моем определил я основания, на каких российское стихотворство должно быть утверждено. И главнейшее — то, что стихи нам надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему несвойственно, из других языков не вносить.

Ломоносов объяснил, что по-русски вовсе не нужно составлять строки из одинакового числа слогов с рифмой на конце, чтобы вышли стихи, как пишут обычно, последуя польским образцам. Секрет заключен в том, что надо соразмерять стопы — сочетания двух или трех ударных и неударных слогов, русский язык очень к тому удобен. Тредиаковский это понял, но ввел один лишь хорей — двусложную стопу с первым ударным слогом: «чувство в нас одно зря на тя дивится». Рифму на старый манер он оставил только женскую: «приятна — внятна».

— Такие правила, — продолжал Ломоносов, — столь нашему языку непригодны, как будто кто велел здоровому человеку на одной ноге скакать, вместо того чтобы двумя ходить. Рифмы могут быть мужские, женские и три слога в себе имеющие: «победителю — возбудителю». Хорей — стопа красивая, но кроме него умыслил я стихи составлять из иных стоп — ямба, анапеста, дактиля. Чистые ямбические стихи сочинять хотя и трудновато, однако они, поднимался тихо вверх, материи благородство, великолепие и высоту умножают.

Восторг внезапный ум пленил, Ведет на верх горы высокой, Где ветр в лесах шуметь забыл; В долине тишина глубокой. Внимая нечто, ключ молчит, Который завсегда журчит И с шумом вниз с холмов стремится…

Он читал свою оду строфу за строфой. Сумароков слушал, как зачарованный.

— Отменные стихи, — сказал он, когда Ломоносов остановился. — Я не видал их в печати.

— Эту оду сочинил я в позапрошлом году на взятие крепости Хотин, послал при письме в Академию, но господин Тредиаковский не согласился с моими правилами российского стихотворства, и ода света не увидела. Да полно мне ворчать, — оборвал себя Ломоносов, — теперь вы расскажите, стихи почитайте.

Сумароков смутился.

— Я вас повеселить не сумею, — сказал он. — Служу я у графа Головкина в канцелярии, ничем еще себя не ознаменовал. В бытность свою кадетом писывал оды, но теперь вижу, что правил не знал, не тем путем следовал, каким надобно. Песни сочиняю, да это что ж…

— Ямб, ямб, — сказал Ломоносов, — в нем вся сила. Это стих героический, он создан для оды и свойству нашего языка кругом отвечает.

Ломоносов встал.

— Надобно кончать корректуру, наборщики ждут. Прощайте покуда, господин Сумароков. Теперь будем встречаться. Заходите ко мне в академический дом, что на Второй линии, за Малым проспектом. Хоть и бедно покамест живу, а товарища встретить сумею.

Сумароков пожал крепкую, широкую ладонь нового знакомца и пошел берегом к перевозу. В ушах его звенели ямбы хотинской оды.

Глава III Двадцать пятое ноября

Велико дело есть и знатно

Сердца народов привлещи,

И странно всем и непонятно

Полсвета взять в одной нощи!

М. Ломоносов

1

— Как служишь, Александр? — спросил Сумарокова отец в один из осенних дней 1741 года. — Что-то не слышу я о твоих в головкинском доме успехах.

Сумароков молчал. Он не сделал ничего, что могло бы заслужить одобрение Петра Панкратьевича. Ведь не сказать же о том, что сочиняет песни и многими они одобряются…

— Я думаю, — продолжал отец, — что у графа Головкина ты свой карьер не сделаешь. Надобно подумать о переводе. Жаль, в строй не хочешь, дельные офицеры вот как нужны. Война со шведами изрядных командиров требует.

— Как ваша воля, батюшка, — отвечал Сумароков. — Я теперь, пожалуй, куда хочешь пойду, только б подьячими вокруг не воняло. Истребил бы я все это крапивное семя…

— Экая горячка! — нетерпеливо прервал Петр Панкратьевич. — Бирона изжили, а от главной напасти не избавились. Вместо одних немцев другие повылезли, и цесаревна Елизавета у них в немилости. Долго ль будем сносить поругание крови Петровой?

Сумароков знал, что, подобно отцу, так думают в Петербурге многие — и сенаторы, и офицеры, и гвардейские солдаты. Сам он держался тех же мыслей, но в доме Головкина о них лучше было помалкивать.

— Что же, батюшка, — нерешительно сказал он, — разве гвардия прежнюю силу потеряла?

Петр Панкратьевич покачал головой.

— Гвардия сильна, — сказал он, — но в нынешних конъюнктурах надобен союз с европейскими государями, а у цесаревны лишь недавно с ними альянс обозначился. Маркиз Шетарди большую хитрость имеет, однако и наш брат русак смекалкой силен.

Разговор этот запомнился Сумарокову, но гораздо позже он понял, что отец знал куда больше, чем говорил, и смог представить себе картину стремительно развернувшихся событий.

Посол Франции маркиз Шетарди приехал в Россию затем, чтобы заставить ее правительство изменить политику, уничтожить австрийское влияние и насадить французское. Если русские министры оказались бы не согласны, Шетарди имел поручение во имя интересов Франции сменить русское правительство, только и всего! Иностранные дипломаты называли Россию младенцем и думали, что могут распоряжаться в стране как угодно.

Однако австрийские связи России разрушить было трудно. Они еще сильнее укрепились после того, как племянница Анны Ивановны, дочь ее сестры Екатерины Анна Леопольдовна Мекленбургская, была выдана замуж за принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. Немцы — то есть курляндцы, голштинцы, пруссаки, датчане, ливонцы, вестфальцы — были по-прежнему сильны при русском дворе, и не ожидалось, что они собираются дать дорогу французам.

Маркизу Шетарди предписывалось узнавать о состоянии умов в России, посчитать число огорченных правлением Анны Ивановны и Бирона, взвесить шансы цесаревны Елизаветы и потихоньку расширять недовольство, подтачивая доверие к правительству. Обязанности для посланника не совсем официальные, но уж очень хотелось французскому королю Людовику XV усилить свои позиции в Европе и поссорить Россию с Австрией. Его эмиссары отчаянно интриговали и в Швеции, настраивая ее против восточного соседа.

Шетарди были нужны переводчики для разговоров с императрицей и Бироном — во дворце пользовались немецким языком — и с русскими вельможами. На родном языке маркиза объяснялся с ним только князь Куракин. Зато врач Елизаветы Лесток оказался чрезвычайно полезен — и по-французски говорит, и к цесаревне близок, а это самое главное. Шетарди понял, что ее любят как дочь Петра I, угнетаемую немцами. Она популярна в гвардии, крестит детей у солдат, раздает деньги, дом ее — Смольный двор — рядом с избами гвардейцев. За ней пойдут.

Об этом знал и шведский посланник Нолькен. Ему также хотелось переменить правительство в России. Нужны были царь или царица — это безразлично, — которые могли возвратить Швеции земли, утерянные ею в ходе Северной войны. Посланник держал сто тысяч талеров для любого кандидата на русский трон при условии, что получит от него письменное обязательство вернуть Швеции все отнятое Петром. Эту ловушку Нолькен расставил и Елизавете. Деньги она взять желала, но расписку дать отказывалась.

В июне 1741 года Швеция объявила России войну. Нолькен и Шетарди с двух сторон побуждали Елизавету скорее свергать правительство Анны Леопольдовны. Они опасались, что их заговорщицкие связи с цесаревной будут раскрыты.

Елизавета слушала соблазнителей молча. Она продолжала быть осторожной и не брала на себя никаких обещаний.

Когда гвардия собралась в поход против шведов, Елизавета приказала каждому солдату выдать по пять рублей. Деньги вышли большие, она одолжила жалованье у своих придворных, продала драгоценности — в такие дни надо быть щедрою. Но деньги были нужны и на дальнейшее, и потому Елизавета попросила их у Шетарди. Маркиз сочувствовал, однако денег крупных не имел, разрешения французского двора тоже и передал цесаревне только две тысячи червонных. За эту сумму посол требовал от нее решительных поступков.

— Действия моих приверженцев, — снова отвечала Елизавета, — будут безуспешными до тех пор, пока со стороны шведов не будет исполнено все, что обещано. Где герцог Голштинский? Он дома, а не при шведской армии. Где манифест о том, что шведы идут помогать потомству Петра Великого?

— Я могу успокоить наше высочество, — сказал Шетарди, — вот манифест шведского главнокомандующего графа Левенгаупта.

Елизавета схватила бумагу, поданную ей французом.

В манифесте Левенгаупт с похвалой отзывался о русской нации и писал, что его армия вступила в пределы России затем, чтобы исправить несчастья, причиненные Швеции не Россией, нет, а ее иноземными министрами. От этих министров несносное иго испытывают и русские люди — сколько из них потеряли собственность, свободу и жизнь! А ныне шведский король хочет избавить достохвальную русскую нацию от тирании бесчеловечных чужеземцев и предоставить ей возможность избрать новое правительство, которое всем даст право пользоваться спасительной безопасностью и хранить со шведами доброе соседство. Поэтому русские должны соединяться со шведской армией, вместе идти против Анны Леопольдовны и ожидать от шведского короля всякой себе помощи и обороны.

Елизавета Петровна обрадовалась манифесту. Она желала царствовать, но мысль о перевороте ее страшила. Рядом не было человека, который, подобно Миниху, мог бы взять на себя арест правительства и передачу власти новой владетельнице, сама же она в таких делах опыта не имела.

Встанет ли войско на защиту детей Петра I, пойдет ли под знамена Голштинского герцога?

Министры Анны Леопольдовны приказали: где оный манифест объявится — его изымать и сдавать в Кабинет. За Елизаветой Петровной повели слежку — дружба ее с французским послом была подозрительна.

Серьезность положения ощутила даже ленивая и беспечная Анна Леопольдовна: в письме Линара, полученном ею 22 ноября, подробно сообщалось об интригах Шетарди и Лестока. Линар, любовник правительницы, слишком крепко связал с ней свою судьбу, чтобы можно было пренебрегать его опасениями.

Во время придворного вечера 23 ноября Анна Леопольдовна подошла к Елизавете, сидевшей за карточным столом.

— Я прошу вас уделить мне несколько минут, — сказала она, — надеюсь, что ваши партнеры извинят нас.

Правительница ласково улыбалась, глядя на Елизавету, и та поняла, что разговор будет политическим и трудным.

Анна Леопольдовна прошла длинный ряд покоев. Елизавета следовала за нею, соображая: что может быть известно и не проболтался ли доктор Лесток?

— Вот здесь мы можем поговорить, — наконец сказала Анна Леопольдовна, садясь в кресло и показывая рукой на другое. — Я слышу о вас много дурного. Зачем вы секретничаете с маркизом Шетарди? Он враг русского двора, обманщик, интриган, вы не должны встречаться с ним. Я буду просить короля отозвать его из Петербурга.

«Нет, она не знает», — подумала Елизавета и, потупив глаза, ответила, что ей неудобно отказывать в приеме дипломату могущественной державы. Можно сказать, что ее нет дома, раз, другой, но вчера, например, Шетарди подоспел, когда она выходила из саней, и тут отговорки не помогли бы.

— Я знаю только то, — раздраженно сказала Анна Леопольдовна, — что вы должны прекратить эти свидания.

— Тогда сделайте это вы, — возразила Елизавета. — Вы правительница, прикажите Шетарди не ездить ко мне более, он не посмеет ослушаться.

— Шетарди станет жаловаться, выйдет огласка, я не хочу, — сказала Анна Леопольдовна. — Да и не в нем вовсе дело. Мне говорят, что вы всему виною. Ваше высочество имеет корреспонденцию с неприятельскою армиею, ваш доктор Лесток ездит к французскому посланнику и с ним совещается. Мне советуют немедленно арестовать Лестока и заставить его повиниться. Если он окажется замешан в интригу и его задержат, надеюсь, вы не рассердитесь?

— Я с неприятелем отечества моего никаких альянсов не имею, — ответила Елизавета, чувствуя, что надо любыми заверениями убедить собеседницу. — А если доктор мой ездил до французского посланника, то я его спрошу, и как он объявит, о том вам донесу. Сама же я, — тут она всхлипнула, — и в мыслях никогда не имела что-либо злоумышлять, перед богом клянусь. Ведь я присягу принимала и нарушать не буду, знаю, что бог за это накажет. Всё мои враги, зла мне желающие… Наговаривают на сироту несчастную…

Елизавета рыдала, из-под кружевного платочка уголком глаз посматривая на правительницу. Анна Леопольдовна тоже заплакала.

— Я не верю… Мне говорят… беречь престол… Все обманывают…

Она обняла Елизавету, и слезы их смешались.

— Ну, полно, — наконец сказала правительница, — нас ждут в зале.

Дамы напудрились, повертелись перед зеркалом и вышли к обществу.

Елизавете не удалось скрыть взволнованный вид. Она сослалась на нездоровье, извинилась перед партнерами и поспешила уехать на свой Смольный двор.

— Доктора ко мне, — приказала Елизавета, едва скинув шубу.

Хирург цесаревны Лесток был старым ее знакомым и поверенным. Лесток приехал в Россию еще при Петре I, как врач, при нем же и сослан был в Казань по жалобе одного придворного служителя, за то, что обрюхатил дочку его. Екатерина I возвратила Лестока из ссылки и назначила ко двору цесаревны Елизаветы.

Был он человек легкий, даже чересчур, необычайно общительный, везде заводил дружбу, знал все, что делалось в городе, в каждой придворной семье, и умел рассказать весело, не стесняясь на выдумки. Верность его, кажется, испытана. Когда фельдмаршал Миних арестовал Бирона и правительницей стала Анна Леопольдовна, Миних предложил ему наблюдать за Елизаветой Петровной и доносить. Лесток отказался шпионить. Многие же соглашались.

Лесток вел переговоры с французским посланником от имени Елизаветы, толковал с гвардейцами, собирал сведения для цесаревны… Если начнут искать, все откроется разом.

«Елизавету могут отправить в монастырь, не больше, — рассуждал Лесток, — это особа царствующего дома. Шетарди охраняет дипломатическая неприкосновенность. Найдут, что нежелателен он, — отошлют во Францию, и дело с концом. А меня ведь на дыбу, ноздри рвать, да и в Сибирь, а то и четвертуют… Какой вельможа был Волынский — не пощадили».

Явившись ночью по вызову Елизаветы, Лесток твердо знал, что спасение его в смелых действиях и жизнь зависит от государственного переворота. Он выслушал сбивчивый рассказ Елизаветы и понял, что нынче же распорядятся арестом подозрительных лиц.

— Шведы нам не помогут, — горячо говорил он Елизавете, — манифест никто не читал. Да и прочтя — кто из русских ему поверит? Надо начинать самим и не мешкать, иначе будет поздно.

Елизавета молчала, покусывая полные губы.

Лесток вынул из рукава кафтана две игральные карты.

— Смотрите, принцесса, вот ваше будущее, если вы не сможете решиться, — сказал он.

На пиковой двойке бойким пером было набросано несколько фигур, стоявших вокруг коленопреклоненной женщины.

— Это монастырь. Вам обрежут вашу роскошную косу, вы станете монахиней, если раньше не снимут голову.

Елизавета вздрогнула. Она понимала, как легко это могло бы случиться.

Лесток показал другую карту — двойку червонную. Тут изображалась толпа народа, трон, плыли облака, солнце бросало длинные лучи.

— Ваша победа, — сказал Лесток. — Вы императрица, вам присягают счастливые подданные.

Он взмахнул рукой, и карты исчезли.

— За дело, принцесса! Молитесь — и бог пошлет вам решимость.

Лесток схватил руку Елизаветы, поднес ее к губам, отпустил — рука бессильно упала — и выбежал из покоя цесаревны.

2

Елизавета не спала ночь. Она молилась и плакала. К утру забылась в дреме и проснулась далеко за полдень.

В спальню вошел камердинер Василий Иванович Чулков.

— Матушка Елизавета Петровна, вставайте, — сказал он громким шепотом, — господа офицеры дожидаются.

Цесаревна велела подать одеваться, прогнала парикмахера и уже через час вышла в смежную комнату. Там ее ждали Алексей Разумовский, Воронцов, Лесток и неизвестный царевне смуглый преображенский сержант. Они окружили Елизавету.

— Ваше императорское высочество, беда, — сказал Разумовский. — Гвардия получила приказ выступить на шведов. Слышно, Левенгаупт идет к Выборгу. А этот, — он кивнул на сержанта, — к твоей милости.

— Говори, в чем твое дело, — сказала Елизавета.

— Выслушайте его внимательно, — попросил Лесток. — Гвардия уходит из Петербурга, но не потому, что шведы близко, а потому, что ее уводят из страха перед вами: известно, как преданны вам преображенцы. Сержант Гринштейн доложит вам намерения гвардейцев.

Гринштейн упал на колени.

— Встань, — сказала Елизавета, — и докладывай нам, что знаешь.

Цесаревна, подражая отцу, устремила пронзительный взгляд на сержанта, но нимало его не смутила. Он бывал в переделках и ничего не боялся.

Петр Гринштейн, сын саксонского крещеного еврея, с младых лет торговал в Персии, был взят в рабство кочевыми татарами, бежал к русским, лютеранскую веру переменил на православную, записался в Преображенский полк и стал служить солдатом, ходить в столичные караулы. Бывалый человек, он пользовался доверием офицеров, поднялся в чине до сержанта, но не терял дружбы и с рядовыми. Вовлеченный в заговор Лестоком, Гринштейн вербовал в гренадерской роте приверженцев цесаревны и мог похвастать успехами.

Сержант объявил, что вся гвардия хочет видеть на престоле Елизавету Петровну и готова выступить на ее защиту, что надо поторопиться, пока не спохватились Остерман и генералиссимус принц Антон-Ульрих, муж правительницы, покуда ничего не знает Миних. Уйдет Преображенский полк — будет поздно, неизвестно, многие ли вернутся из шведского похода. Гринштейн ручался за гренадерскую роту Преображенского полка и был уверен, что она легко поднимет остальные.

— Жаль мне вас, дети мои, — сказала Елизавета. — А ну как не улыбнется нам фортуна, что тогда будет? Зашлют всех, куда и ворон костей не заносил.

— Что ж, подождите, пока всех ваших друзей по одному не перетаскают на плаху! — гневно заметил Лесток. — Надобно рисковать, иначе не выиграешь.

— Подлинно, это дело требует немалой отважности, — медленно проговорил Воронцов. — И такой отважности не сыскать ни в ком, кроме дочери Петра Великого, — его кровь свое скажет.

Слова эти заставили Елизавету покраснеть от удовольствия.

— Будь что будет, — сказала она, тряхнув головою, — с моими гвардейцами и с вашей, господа, помощью ничего я теперь бояться не стану. Изготовьте, что требуется, а ввечеру пожалуйте ко мне — и положимся на волю божию.

Она подала руку каждому своему гостю и павой уплыла в спальню.

Заговорщики с тревогой и волнением отсчитывали часы уходящего дня. Делать им, собственно, было нечего. За всех трудился Гринштейн — он говорил то с одним, то с другим гренадером, убеждал, доказывал, обещал — и к одиннадцати часам вечера двадцать четвертого ноября в сопровождении нескольких солдат явился на Смольный двор, к цесаревне.

Все уже были в сборе: братья Разумовские — Алексей и Кирилл, братья Шуваловы — Петр и Александр, Михаил Воронцов, Лесток, — придворные Елизаветы, принц Гессен-Гомбургский с женою, и родные — Василий Салтыков, Скавронские, Ефимовские, Гендриковы — все, кто был близок к Елизавете.

Гринштейн доложил Воронцову, что люди его ждут в казарме.

Воронцов подошел к двери спальни, у которой сидел Чулков.

— Попроси, — торжественно сказал он, оглядывая собравшихся.

Елизавета вышла в шубке, накинутой на плечи.

— Не простудись, матушка, — озабоченно прошептал Чулков.

— Кровь Петрова не мерзнет, — ответила Елизавета, значительно глянув на Воронцова. — Готовы, господа? С богом!

Уступая друг другу дорогу в дверях, заговорщики вышли на крыльцо. Несколько парных саней стояло в глубине двора.

— Подавай! — крикнул Чулков.

В первые сани сели Елизавета, Лесток, на запятках встали Воронцов и Шуваловы. В двух санях поместились Алексей Разумовский, Салтыков и Гринштейн. Следом двинулись остальные. Поехали недалеко — к избам преображенцев.

Караульный солдат перед съезжей избой Преображенского полка забил в барабан тревогу. Лесток выскочил из саней и проткнул кожу барабана. Тринадцать гренадер, прибывших с Елизаветой, разбежались по домам, чтобы поднять товарищей. Гринштейн отдавал им команды. Офицеров в расположении полка не было — они все ночевали в городе, а дежурный командир, шотландец Гревс, не владевший русским языком, был арестован гренадерами прежде, чем успел понять, почему в полку тревога. Елизавета испуганно глядела на толпы солдат, окруживших сани.

— Не медлите, зажигайте их сердца, — негромко сказал Воронцов.

— Что мне делать? — покорно спросила она.

— Скажите им, кто вы и чего ждете от них.

Елизавета встала в санях и сбросила шубку. Стальная кираса, надетая поверх платья, тускло заблестела.

— Ребята, — закричала Елизавета, отчаянно напрягаясь, — знаете ли вы, кто я?

— Знаем, матушка, знаем! — нестройно ответили солдаты.

— Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти со мной, меня защитить?

— Готовы, матушка! — закричали гвардейцы. — Мы их всех перебьем!

— Бить не надо, я не хочу крови. Целуйте крест!

Елизавета вытянула из-под кирасы большой нательный крест на длинной, из мелких звеньев цепочке и приложилась к нему.

— Клянусь, что умру за вас, и в том святой крест целую. Клянитесь и вы!

— Клянемся! — отвечали солдаты.

Многие, расстегивая вороты, вытаскивали нательные кресты. Волнение нарастало, и Елизавета ощутила свою власть над толпой.

— Так пойдемте ж за мной, — призвала она, — и сделаем наше отечество счастливым, как при батюшке было, а я вас, ребята, не оставлю. Идем ко дворцу!

Сани цесаревны двинулись к Невскому. Преображенские гренадеры бежали рядом. За ними двигались солдаты других рот, человек с триста.

Совсем недавно фельдмаршал Миних, свергавший Бирона, показал, как нужно поступать в подобных случаях, и опыт его пригодился сторонникам Елизаветы. Поезд цесаревны направлялся к Зимнему дворцу. По пути Лесток с помощью Гринштейна разослал отряды арестовать членов правительства Анны Леопольдовны, и прежде всего — фельдмаршала Миниха.

Где с шумом, где без крика, гренадеры входили в дома Миниха, Остермана, барона Менгдена, Левенвольде, стаскивали с постелей хозяев, накидывали шубы и отправляли под караулом на Смольный двор.

Остерман стал было грозить гренадерам, обругал Елизавету — его избили. Миниху тоже досталось от гвардейских кулаков. Президент Менгден с женой пострадали при аресте — они сопротивлялись гвардейцам и отчаянно ругались по-немецки.

Фельдмаршал Ласси поступил дипломатичнее.

Гренадеры ворвались в дом, разбудили старика, спрашивали:

— За какое правительство ты стоишь?

Ласси ответил осторожно:

— За то правительство, которое находится у власти.

— Тогда одевайся и беги во дворец, к матушке царице Елизавете Петровне!

— Я рад служить крови Петра Великого. Благодарю за извещение, — сказал Ласси и отправился поздравлять новую императрицу.

Зимний дворец не ждал ночных гостей. Гренадеры ввели Елизавету в караульное помещение. Солдаты с восторгом встретили цесаревну.

Анна Леопольдовна и принц Антон-Ульрих спали в своей опочивальне. Гренадер Ивинский подскочил к постели и потащил одеяло.

Елизавета мягко сказала:

— Сестрица, пора вставать!

— Как? Это вы, сударыня, так рано? — стряхивая сон, спросила Анна Леопольдовна. — Но кто с вами?

Она увидела гренадер, сразу поняла все и горько заплакала…

Елизавете принесли маленького императора Иоанна Антоновича, ему шел шестнадцатый месяц. Она взяла его на руки, целуя, приговаривала:

— Бедненький! Ты вовсе невинен, твои родители во всем виноваты…

Свергнутого царя понесли в кордегардию. Следом вели Анну Леопольдовну и принца Антона. Гренадеры разбежались по дворцу, открывали все двери, заглядывали под столы и кровати, — ими овладело любопытство, ничего особенного не искали.

Захватив семейство правительницы, Елизавета уехала к себе. Смольный двор стал теперь средоточием власти. Туда стекались офицеры и сенаторы. Двадцать гренадер на конях отправились поднимать остальные полки, гвардейские и полевые. Бестужев и Черкасский сели сочинять манифест новой императрицы. Ночные часы пробежали скоро.

В восемь часов утра Елизавета в андреевской ленте через плечо начала принимать поздравления особ первых классов империи. Она объявила себя полковником гвардейских пехотных полков — Преображенского, Семеновского, Измайловского и кавалерийских — Конной гвардии и Кирасирского.

Войска были выстроены перед дворцом. Елизавета показалась народу, прошла между рядами гвардейской пехоты. Днем она переехала в Зимний дворец, где отслужила молебен.

Переворот совершился неожиданно просто и благополучно. В Петербурге ликовали. Иностранцы глядели настороженно — им было чего опасаться.

Безудержно радовалась гренадерская рота Преображенского полка. Солдаты понимали, что они герои дня, и рассчитывали на богатые награды. Но благодарность Елизаветы превзошла все ожидания.

После молебна в Зимнем дворце императрицу окружили солдаты гренадерской роты, весело поздравляли, желали долгих лет царствования. Елизавета, ласково улыбаясь, благодарила. Гринштейн сказал:

— Ваше императорское величество видели, как усердно служили вам гренадеры Преображенского полка. Всех врагов ваших схватили, и капли крови при том не упало. За это гренадеры просят одной награды — объявите себя капитаном нашей роты и разрешите первыми присягнуть вам!

— Будь по-вашему, — охотно согласилась императрица. — Отныне я капитан вашей роты и сама остальных офицеров вам назначу.

За всеми хлопотами первых недель царствования Елизавета не забыла о своих гренадерах. Накануне нового, 1742 года, 31 декабря, был издан указ: выдать в полки лейб-гвардии за счет Соляной конторы штаб- и обер-офицерам не в зачет жалованье на треть года, а унтер-офицерам, капралам и рядовым наградные деньги. Дальше стояло:

«А гранодирскую роту Преображенского полку жалуем. Определяем ей имя лейб-компания, в которой капитанское место мы, наше императорское величество, соизволяем сами содержать и оною командовать».

Офицерами были назначены ближайшие помощники Елизаветы, прежние ее придворные, участники переворота, ныне виднейшие вельможи Российской империи: капитан-поручик в чине полного генерала — ландграф Гессен-Гомбургский, поручики в чине генерал-лейтенантов — Алексей Разумовский и Михаил Воронцов, подпоручики — генерал-майоры Александр и Петр Шуваловы.

Прапорщик лейб-компании был в чине полковника армии, сержанты равнялись подполковникам, капралы — капитанам. Рядовые гренадеры получили звание поручиков — двести шестьдесят семь человек.

Среди солдат роты дворян было не много — всего двадцать девять, остальные происходили из поповских, мещанских, крестьянских детей, а кое-кто был из иностранцев. Всем им пожаловали потомственное дворянство, сочинили гербы с надписью: «За ревность и верность». Офицеры лейб-компании наделены были деревнями и крестьянами, каждый рядовой получил по двадцать девять душ и вышел в помещики. Гринштейну за особые услуги отписали без малого тысячу душ, и явился он сразу богатым человеком, лейб-компании прапорщиком, а вскоре и адъютантом.

Капитан-поручик ландграф Гессен-Гомбургский, принявший команду над лейб-компанией, был вызван в Россию в 1724 году. Петр I думал женить его на Елизавете, у которой не ладилось с женихами, но после смерти царя об этом больше не заговаривали, и немецкий принц жил без особых забот, получая полковничье жалованье. Человек он был незавидный, обладал сварливым характеров, образования не имел, хороших манер также. Петр II пожаловал его в генерал-майоры, при Анне Ивановне служил он начальником артиллерии, с должностью не справлялся, получил отставку и прилепился к бывшей невесте Елизавете Петровне. Та дорожила людьми, искала приверженцев, и Гессен-Гомбургский не был отвергнут. А после ее восшествия на престол он стал командиром лейб-компании. Больших способностей для этой роли от принца не требовалось. Здесь нужна была безусловная преданность — и только. На Гессен-Гомбургского в этом смысле полагались.

Лейб-компания, составленная из людей, посадивших Елизавету на престол, имела теперь одну обязанность — охрану особы императрицы. Преображенских гренадер возвеличили свыше меры и стали на них крепко надеяться.

Вторым начальником лейб-компании был Алексей Разумовский, негласный супруг Елизаветы Петровны. Он защищал свое семейное счастье.

3

Двадцать четвертого ноября в доме Головкиных пышно праздновались именины графини Екатерины Ивановны. Больше сотни гостей обедали и остались на ужин. Все видные сановники империи почтили присутствием торжество — Миних, Черкасский, Левенвольде, Менгден, Голицын, собралась обширная родня Ромодановских и Головкиных.

Сумароков по должности адъютанта день проведав доме начальника, помогая встречать и рассаживать гостей. Столы были поставлены во всех покоях, кроме комнаты самого Головкина. Он переживал припадок подагры и лишь ненадолго, злой, с кислым и сморщенным лицом, показался шумному обществу.

К болезни его в Петербурге привыкли, и потому отсутствие хозяина не помешало веселью. Именинница, истинная внучка Ромодановского, князь-кесаря всешутейшего собора, не жалела вина. Кушаний тоже поставили вдосталь.

После полуночи гости с неохотой расходились по домам. Слуги вдвоем, вчетвером вытаскивали, найдя под столами, усердных питухов и, стараясь быть вежливыми, относили их в сани. Министры уехали раньше, соблюдая свой ранг и достоинство.

Домашние валились с ног от усталости. Графиня ушла к себе. Лакеи гасили свечи. Адъютанты Головкина разбирали шубы, как вдруг в дверь парадного входа с набережной Невы застучали. Стук был громкий и нетерпеливый. В доме вице-канцлера такого еще не слыхивали.

Дворецкий переглянулся с офицерами и пошел отворять.

— По именному повелению! — гаркнул сержант, появляясь из-за солдатских спин.

— Господин граф недужен и почивает, — сказал дворецкий. — Час поздний…

— Где граф Головкин? — закричал сержант. — Немедленно проводи к нему! По приказу государыни императрицы!

— Наш государь Иоанн Антонович, — возразил дворецкий, — а ее высочество великая княгиня Анна Леопольдовна…

— Было высочество, да все кончилось, — оборвал сержант. — А государыня наша ныне — Елизавета, Петра Великого дочь и воинства российского любезная матушка. Ну?! — угрожающе двинулся он на испуганных домочадцев Головкина.

Дворецкий, схватив свечу, побежал по анфиладе комнат, оглядываясь на преображенцев. Они пошли в ногу, и гулкий шаг их как бы раскачивал здание.

Сумароков прислонился к стене, потрясенный случившимся. Вот как это бывает… Ворвались ночью во дворец Меншикова — и поехал светлейший князь в Березов, постучали к Бирону — и нет герцога-регента… Теперь настала очередь министров правительницы. Поди, в двери каждого вельможи ломятся сегодня гвардейцы. Как просто и страшно происходят события, от которых зависит благополучие государства российского… Но зато отныне утвердится оно под скипетром Елизаветы Петровны, дочери просвещеннейшего и храбрейшего из монархов.

…Головкина волокли через покои, заставленные мебелью, меховой халат его подметал огрызки хлеба и кости. Солдаты то и дело останавливались возле неприбранных столов, хватали недопитые бутылки, звеня хрустальной посудой. Осколки стекла трещали под тупоносыми башмаками.

Екатерина Ивановна подбежала к мужу. Сержант локтем оттолкнул ее.

— После, после… — пробормотал он.

Головкина втиснули в сани между двумя солдатами и повезли.

Графиня, упав на ковер, билась в рыданиях. Офицеры по одному покидали дом бывшего сановника.

Наступило утро нового царствования.

Сумароков неважно чувствовал себя в декабрьские дни: граф Михаил Головкин был объявлен государственным преступником, репрессии легко могли захватить и его адъютанта. Но время шло, следствие развивалось, а кроме арестованных в ночь переворота вельмож, больше никого не трогали.

Через полтора месяца после арестов начался суд, и 16 января 1742 года огласили приговор. Судьи предложили смертную казнь, Елизавета показала милосердие и заменила смерть ссылкой.

Головкину было поставлено в вину то, что он желал провозгласить Анну Леопольдовну императрицей… «И в том, что нас, — писала Елизавета в манифесте о преступлениях вельмож, — от наследства безбожно и против всего света законов отлучить намерен был, оный Головкин признал себя виновным».

За это его сослали на вечное поселение в острог Ерманг, расположенный на реке Колыме, двумя тысячами верст севернее Якутска. Графиня Екатерина Ивановна пожелала разделить судьбу мужа.

Почти три года добирались Головкины до Ерманга и провели там десять лет. Оттуда в 1755 году графиня вернулась одна, привезя в Москву залитый воском труп мужа, похоронила его в Георгиевском монастыре и в течение всех тридцати пяти лет своего вдовства аккуратно навещала могилу.

Несмотря на мрачное состояние духа, Сумароков писал стихи. Не рискуя поздравлять государыню — в данных обстоятельствах ода могла показаться неискренней, — он все же пробовал силы в торжественной лирике. Воспоминания о победах Петра I были хороши для всех случаев, и Сумароков посвятил им свою новую оду.

От начала перьва века Такового человека Не видало естество, —

восклицал он и подробно пересказывал деяния Петра. Названы были строительство Петербурга, Петергофа, создание флота, расцвет промышленности и торговли, развитие наук. Сумароков деловито повествовал о том, что было достигнуто в петровское царствование, и выражал скорбь по поводу утраты государя-работника.

Ломоносовские оды явили неведомую еще благозвучность и силу русского стиха: они были написаны четырехстопным ямбом. По правде сказать, очень немногие люди в России разглядели и поняли значение этой особенности двух газетных стихотворений, и Сумароков был едва ли не первым из них. Он сочинил оду, в которой на обширном историческом материале трактовал извечную тему суетности мира, мнимого величия завоеваний. Сумарокову пригодились тут корпусные уроки истории и собственная начитанность.

Полны глубокого смысла суровые обличения коварства португальских завоевателей, вторгшихся в пределы Мексики. Жители мирной Страны солнечных врат встретили их как небесных гостей, «что молнией повелевают и гром из рук своих бросают», и сразу же поняли, что те, кого они сочли бессмертными богами, на самом деле пришли завладеть их землею.

Ум, хранящий добродетель в сердце, а не грубая сила оставляет след в истории, утверждал Сумароков. Истина дает настоящую славу, без нее любые завоевания — «в неправде то единый звук».

Эта зрелая мысль составляла убеждение Сумарокова, вслед за ним ее повторяли многие прогрессивные русские писатели, и особенно охотно — Державин.

4

Министры Анны Леопольдовны отправились в ссылку, на их места сели другие вельможи из окружения Елизаветы Петровны, служащих перетасовали, и государственная машина продолжала свой ход.

Канцелярия графа Головкина была расформирована, адъютанты его разбрелись кто куда. Петр Панкратьевич Сумароков стал действительным тайным советником и устроил сыну Александру карьер — определил с повышением, в ранге капитанском, адъютантом к Алексею Григорьевичу Разумовскому, объявленному теперь камергером и лейб-компаний поручиком. Назначение получить оказалось нетрудным — Сумароков начинал пользоваться некоторой известностью как стихотворец.

Судьба Разумовского сложилась для него необычайно счастливо. Крестьянский сын, черниговский пастух, кое-как чемерским дьячком обученный грамоте, он овладел фортуной и прославил семейное прозвище, полученное в насмешку, — отец его имел обыкновение в пьяном виде похваливать себя словами: «Эй, що то за голова, що за розум!»

Петербургский полковник в 1731 году проезжал через село Чемер. Пока меняли лошадей, он зашел в церковь, восхитился голосом и красотой молодого певчего — и увез его с собой для придворного хора.

Бывший пастух несколько лет пел в церкви и на дворцовых праздниках, пользовался милостями знатных дам, пока его однажды не увидела Елизавета Петровна и не выпросила у обер-гофмаршала Левенвольде для своего двора. Разумовский — фамилию ему дали на русский образец по отцову прозвищу — увеселял опальную цесаревну, а когда голос ему изменил, перевелся в придворные бандуристы. Впрочем, дело теперь было не в музыкальных способностях — Елизавета его полюбила.

Разумовского назначили управлять имением цесаревны, а вскоре и всем ее двором, и сделался он самым необходимым для Елизаветы человеком. После переворота ему подарили крупные вотчины на Украине и в России, дачи под Петербургом, возвели в графское достоинство, наградили орденами. Осенью 1742 года Елизавета, коронованная императрица, негласно обвенчалась с Разумовским, и он занял в царском дворце покойное и прочное место.

В государственное управление Разумовский не вмешивался, держался скромно, властью своей не пользовался. Но пил он много — оттого и с голоса спал, — во хмелю же был буен и скор на расправу. Тяжелой его руки собутыльники опасались.

При дворе пошла мода на украинское. Земляки Разумовского потянулись в Петербург. Младшего брата Кирилла фаворит отправил на два года для просвещения за границу с воспитателем Тепловым, сделал президентом Академии наук. В 1750 году на Украине возобновили гетманское управление — Кирилл Разумовский был выбран гетманом. И Украиной и Академией наук правил при нем Григорий Теплов, умный и опасный делец.

В народе знали о Разумовском — мужик, сошедший с голоса певчий, живет с царицей. Слышно о нем было не много, в сражениях он не отличался, на войну не ездил, от министерских дел стоял далеко, а все-таки не лежало к нему сердце. Залетела ворона в царские хоромы…

Говорили о том, что Разумовский в Петербурге держал команду черкас — украинцев — и много та команда русского народа убила, мертвые тела привозили в полицию, и там дивовались, кто это все делает. За верное передавали, что старинные, прежних царей вещи и других государей подарки, что во дворце хранились, Разумовский вывез и отослал своей матери, а мать переправила их в Польшу, Государыне докладывали о таком воровстве, только она ничего ему сделать не изволила.

Иной раз обвинения были и потяжелее. Злоумышлял Разумовский на жизнь и здоровье великого князя Петра Федоровича. Фальшею графа Алексея Григорьевича наследник придавлен был потолком обвалившимся, чудом спасся. После по приказу Разумовского должны были его высочество сонного на постеле задушить, а солдат, к тому назначенный, о таком злодействе донес, и на постелю положили другого, а кого — неизвестно, и когда того убитого погребали, то его высочество изволил говорить: это-де Алексея Григорьевича удавленник…

Хитер граф Разумовский и колдовство ведает, — иначе как бы все ему с рук сходило? А он в полной милости, и любовь Елизаветы Петровны к наследнику совсем остудил, только его она и слушает. И оттого слушает, говорили, что в платье, которое государыня всего более изволит носить, зашито волшебное, подобное как рыбка, и через него граф Алексей Григорьевич государыню прельстил.

Так толковали в народе, и за такие байки ссылали в Сибирь, заточали в монастыри. Дворцовые происшествия отражались порой в этих слухах, — например, в гостилицкой мызе Разумовского, спешно приготовленной к приезду императрицы, действительно рухнул потолок, — но иные легенды никаких оснований не имели. А тем, кто рассказывал про волшебное в виде рыбки, зашитое в платье Елизаветы Петровны, было совсем невдомек, что она, с тех пор как стала императрицею, дважды не надевала ни одного платья и беспрерывно шила себе новые. Так что волшебства и на полдня бы не хватило, а Разумовский владел ее сердцем годами.

Получив приказ, Сумароков явился во дворец для представления новому начальнику.

Часовые легко его пропустили. Разумовский в халате сидел за столом, уставленным тарелками с обильным завтраком.

— Кто таков? — спросил он грудным, низким голосом.

Сумароков отрапортовал.

— Грамоте умеешь?

— Окончил Шляхетный кадетский корпус, о чем аттестат имеется.

— То хорошо… — подумав, сказал Разумовский. — Горилку пьешь?

— Пью, господин лейб-компании поручик.

— То нехорошо. Привыкать не треба. А кто привык, тому ничего. Выпей.

Разумовский налил две рюмки и чокнулся с Сумароковым.

— Про то, что государыня императрица изволила лейб-компанию учредить, знаешь?

— Знаю, господин лейб-компании поручик.

— То хорошо. Вот и занятие тебе, — Разумовский посмотрел на верхний лист лежавшей перед ним стопки бумаг, — господин адъютант Сумароков. Живи во дворце, а потом и квартиру сыщем. Пойди пока. Или нет. Здоровье государыни выпьем.

Он встал и снова наполнил рюмки.

— Теперь иди. Эти бумаги возьми, в жалобах разберись, мне доложишь. А я отдохну.

Сумароков, повернувшись налево кругом, вышел в соседнюю комнату. Подвинув к окну тонконогий перламутровый столик, он принялся читать листы голубой и белой бумаги, исписанные лихим канцелярским почерком, со множеством росчерков и завитушек.

В покой Разумовского заглянул придворный лакей, тихонько прикрыл дверь и сел перед нею на штофном стуле.

5

Дел по лейб-компании было много, и скоро они стали приводить Сумарокова в уныние. Жалобы на пьянство гренадер, на чинимые ими разбои летели со всех сторон.

Новопожалованные поручики пустились в загул. Они громогласно кричали на улицах, что служба их свету известна, и знать ничего не хотели. Елизавета называла лейб-компанцев своими «детьми» и прощала любые вины, закрывая глаза на преступления. Помнила она, что сделали для нее преображенские гренадеры в ноябрьскую ночь, боялась, видно, солдатской вольницы и власть над ней потеряла.

Единственной обязанностью лейб-компанцев была охрана императорской персоны. Гренадеры несли дворцовый караул. В наряд выходило пятьдесят человек, командовали унтер-офицеры. Караул выставлял внутренние посты у дверей в личные апартаменты Елизаветы, у лейб-компанского знамени. Ночью рядом с комнатой, где спала царица, — боясь покушений на свою жизнь, она каждый раз меняла место ночлега, избегая ложиться в опочивальне, — помещался пикет, и число постов увеличивалось.

Самые рослые и красивые гренадеры — таких нашли шестьдесят человек — составляли кавалергардский корпус. Кавалергарды получили нарядную форму: красные накладные кафтаны без рукавов, с вышитым золотом государственным орлом на груди и спине — супервесты. В дни приемов они дежурили у дверей в личные комнаты, куда пропускали только по особому разрешению. «Пройти за кавалергардов» означало быть в милости.

Понимая, что с ходу взятое можно в одну ночь потерять, Елизавета распорядилась держать лейб-компанцев поближе к себе и во всегдашней готовности к действию. Гренадер поселили в большой зале Зимнего дворца и настрого запретили отлучаться без ведома унтер-офицера. Оказалось, однако, что такое соседство двору беспокойно. Лейб-компанцы пьяные слонялись по комнатам Зимнего, их ругань и песни доносились в покои государыни. Уговоры вести себя пристойно не помогали. Тогда лейб-компанцев вывели из дворца и разместили в ближайших домах, чтобы можно было собрать их за четверть часа.

Караульную службу гренадеры несли отвратительно — уходили с постов, стоя на часах, напивались до невязания лык, грубили унтер-офицерам, между собой ссорились и смертным боем дрались. Жены их состояли в бесконечной сваре.

Страшновата она была, эта лейб-компания…

Когда князя Черкасского назначили канцлером, гренадеры при начальстве говорили:

— Вельможа-то он, пока нам это угодно…

Об этом доносили Черкасскому, жаловались Разумовскому и Елизавете, но никто за продерзости наказан не был.

Кавалергард Прохор Кокорюкин, без меры пьяный, по пути из кабака с азартом вошел во двор богача-промышленника Акинфия Демидова, покалечил приехавших к нему кунгурских купцов, изрубил тесаком стол, потом забрался к прачкам, порвал на них платья и разломал лохани. Услышав о таком буйстве, сосед Демидова фельдмаршал князь Долгорукий послал своих людей утихомирить кавалергарда. Удалось вывести его со двора, но не дальше коляски, стоявшей у крыльца. Кокорюкин залез в нее и требовал, чтобы его отвезли на квартиру. Потом воткнул в землю тесак и плакался прохожим, что пришел в гости к князю, а его не принимают. Фельдмаршал из окна увещевал господина поручика идти домой и должен был услышать немало ругательств. Никакого взыскания Кокорюкин не получил.

Вице-капрал Травин приехал ночью к вдове майора Кунаковского, выломал окна в доме, бранил скаредною бранью майоршу и ее дочерей, хвалился их шпагою колоть, крича: «Я тебя вытащу со двора вон и на улице бить стану, и ты мне, лейб-компании вице-капралу, ничего не сделаешь!»

Гренадер Леонтий Дубов, находясь в карауле при дежурной комнате, напился пребезмерно пьян и шатался близ дворца по Луговой Миллионной улице, спустив штаны.

Гренадер Осип Уваров, неся службу в пикете, оказался беспамятно пьян и под утро в покоях ее величества необычайно стал кричать. Сержант хотел его увести, но Уваров наставил на него ружье и кричал, покуда хватило голоса. Все во дворце проснулись, однако из своих комнат никто не вышел, пока не затих Уваров.

…Каждый день Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях в лейб-компании, сделавшихся для нее служебным бытом. Самых отчаянных сажали на цепь, но гренадеры скопом приходили освобождать товарищей. Другим Разумовский делал реприманд — словесное внушение.

Императрица же все прощала.

Глава IV Российские стихотворцы

Сюда, на берег тихой Леты,

Бредут покойные поэты;

Они в реке сей погрузят

Себя и вместе юных чад.

К. Батюшков

1

Петербург — город небольшой, и стихотворцы в нем хорошо знали друг друга, хоть и встречались с надменной улыбкой. Тредиаковский завидовал таланту Ломоносова и не мог простить этому адъюнкту физических классов критики нового способа сложения российских стихов, открытием которого справедливо гордился. Ломоносов был уверен, что Тредиаковский похоронил в архиве оду на взятие Хотина, сопровожденную письмом о правилах стихотворства, и в противность ему, Ломоносову, не желает признавать ямба.

Разделяли их и академические обстоятельства. Тредиаковский, смиренный и мученый, с начальством не спорил, на горьком опыте поняв, что плетью обуха не перешибешь. Ломоносов же обличал правителя Канцелярии Академии наук Шумахера, добился расследования его действий, много шумел, случалось — и дрался с обидчиками.

Сумароков был младшим среди своих собратьев по перу, ничего важного пока не сочинил и потому больше слушал ученые разговоры. Не любил он в этом признаваться, но писать стихи учился у Тредиаковского. Зато когда понял силу четырехстопного ямба, стал подражать новой манере.

Апрельским полднем 1743 года Сумароков, рано закончив служебные часы во дворце, пошел прогуляться. На той стороне привычным взглядом он видел каменный дом Кунсткамеры Академии наук, здание двенадцати коллегий, кадетский корпус. Перед его фасадом по-прежнему горели костры.

Сумароков подумал о юности, проведенной за стенами старого меншиковского дворца. Всего три года назад покинул он их для службы на благо отечества, а что успел сделать и кому его служба нужна? Он проводил в тюрьму двух начальников, привыкает к третьему, но ни в ком из них не заметил прямого радения о государственной пользе. Каждый думает о себе. Всюду так ведется.

По Неве плыли льдины, и лодочники, медленно лавируя между ними, перевозили на Васильевский остров пассажиров из города. Сумароков отдал копейку и вступил на банку старенькой шлюпки. Ему захотелось взглянуть на корпус поближе.

Ушедшие годы не изменили быта кадет и распорядка занятий. Дневальный у ворот с примерным усердием бил в колокол, возвещая час обеда. Хлопцы на берегу варили кашу. Собаки быстро облизывались, ожидая дележа остатков. Молодые люди в зеленых форменных кафтанах толпились во дворе. Лица их были Сумарокову незнакомы — в учении состояло новое поколение.

— Александр Петрович, государь милостивый! — услышал он громкий голос.

Берегом шли, возвращаясь из Академии, Тредиаковский и Ломоносов. По их возбужденному виду Сумароков понял, что они вели спор, и, наверно, опять о стихах. Ломоносов снял шапку, подставив крутой лоб лучам неяркого солнца.

Сумароков подошел, поздоровался и зашагал рядом с поэтами. Он был рад случаю прервать докучные мысли об озорстве лейб-компанцев.

— Мы идем обедать, — сказал Ломоносов, — так не угодно ли с нами в трактир? К себе не зову, еще не устроился, жена недавно приехала. А Василий Кириллович свою молодку, что привез из Москвы, скрывает, даже близким знакомым не показывает.

— А вот и нет, и нет, — торопливо ответил Тредиаковский, и на его широком морщинистом лице проступило хитровато-почтительное выражение. — Но Александр Петрович привыкли кушать с вельможами за столом его высокографского сиятельства…

— Полно вам! — сурово сказал Ломоносов, и Тредиаковский замолчал, пошевелив беззвучно губами. — Он во дворец не для обедов ходит, а на службу.

Сумароков был благодарен за эту поддержку, погасившую готовый сорваться с его уст резкий ответ, и, чтобы переменить разговор, спросил, какую материю обсуждали господа стихотворцы, когда он попался им на пути.

— Все об одном говорим — о новом российском стихосложении, — отвечал Ломоносов. — Какая стопа благороднее будет — ямба или хорея? Василий Кириллович ямб теперь уже не отвергает, как делывал, но и полного достоинства ему отдавать не хочет.

— Не досадил ли я вам чем, государь мой, что вы язвите меня такою насмешкою? — обидчиво спросил Тредиаковский. — Подлинно, в том моя ошибка, что в наши стихи одни было хореи ввел. Да ведь повинился я перед вами, и не о том у нас речь…

Стихотворцы повернули в Третью линию и вошли в маленький деревянный трактир, за которым начинался ботанический огород Академии наук.

В низкой горнице стояли четыре стола. За одним шумели мастеровые люди. Над прилавком в глубине возвышался хозяин.

— Здорово, Иваныч, — перекрывая голоса, сказал Ломоносов. — Гостей привел. Покорми.

Он прошел в дальний угол горницы, видать, на знакомое место, и подвинул стулья Тредиаковскому и Сумарокову.

Хозяин исчез за перегородкой и вскоре появился с подносом. Поставил перед поэтами кувшин, рюмки, горшок щей с солониной, блюдо вареной корюшки, положил горку хлеба и три анисовых кренделя.

— Этой, брат, закуской Иваныч императора Петра Алексеевича поминает, — сказал Ломоносов, подавая Сумарокову крендель. — Любимая его была. Иваныч — петровский солдат, со шведами воевал. Голова!

Он поболтал водку в кувшине и налил рюмки.

— Сейчас, смотрите, будет фокус-покус.

Хозяин раскрыл кулак и протянул Ломоносову стакан.

— Так у него заведено — первый попробовать должен. Вот… Сейчас и нам можно. А ты бы рассказал, Иваныч, откуда у тебя обычай такой, они не слышали.

Хозяин опасливо покосился на военный кафтан Сумарокова.

— Не бойся, — сказал Ломоносов, — он хоть и в мундире, да человек свойский. Ты говори, а мы пока за щи примемся.

Иваныч перестал чиниться:

— Первой чарки прежде хозяина никогда не пьют. Слыхивал я от старых людей, что единожды был блаженныя памяти государь наш Петр Алексеевич в некоторой компании и изволил спрашивать у одного человека: «Ты кто таков?» И он сказал: «Я-де такой-то дворянин». Другого спросил — и он дворянин. А третьего спросил, и тот сказал ему: «Я вор».

Государь того вора пожелал на искус взять, отозвал его и говорит:

«Будь же ты мне брат, и пойдем вместе».

«А куда ж нам идти?»

«Пойдем в государев дом, там казны неведомо что, на возах не увезешь».

Осердился вор на государя за такие слова, ударил его в щеку и говорит:

«Как ты, брат, бога не боишься? Кто нас поит да кормит, за кем мы слывем? Лучше поедем к большому боярину, у него возьмем, а не у государя».

Так и решили. Вор сначала пошел под окна к тому боярину послушать, что говорят. Вернулся сердитый.

«Хотят завтра звать государя кушать и водку ему дурную поднесут. Не хочу я, брат, никуда ехать».

Государь говорит:

«Ин ладно. А где, братец, нам с тобой завтра увидеться?»

«Увидимся завтра в соборе».

И как в собор пришли, признал вор, что брат его названый сам государь Петр Алексеевич. Большой боярин просил его к себе откушать, и он велел брата просить, и вместе поехали.

Вор государю говорит:

«Ну, брат, первую чарку станут подносить — без меня не кушай».

Стали подносить — государь говорит:

«Брату моему поднеси, я прежде брата пить не буду».

А вор сказал:

«Я прежде хозяина умереть не хочу. Пускай хозяин прежде выпьет».

Хозяин выпил, и его разорвало. С этого-то первую чарку прежде хозяина и не пьют.

— Славная сказка, — одобрил Ломоносов, когда Иваныч окончил свою речь. — Выпей еще, чтобы горло размочить, да помяни мое слово: если б столь усердно первых рюмочек не придерживался, не такую избу себе отгрохал бы. Ну, не мне тебя этому учить… А пока иди, мне с друзьями говорить надо. Я люблю его часом послушать. Много знает старик и хорошо рассказывает, — добавил он, обращаясь к Сумарокову.

Вместо него ответил Тредиаковский.

— Человек он грубый и непросвещенный, — сказал он, — толковать с ним удовольствия нет. Беда наша как стихотворцев в том, что мы такой подлый язык каждый день слушать должны и тем свою пиитическую речь портим. Ни основательной грамматики, ни красной риторики тут не находим.

— Это русский язык, — возразил Ломоносов, — и мы ему еще учиться должны.

— А вот и нет, и нет! — зачастил Тредиаковский. — Украсит наш язык двор ее величества, — он посмотрел на Сумарокова, — в слове учтивейший и великолепнейший богатством и сиянием. Научат нас искусно им говорить и писать благоразумнейшие министры и премудрые священноначальники.

Сумароков усмехнулся:

— При дворе раньше по-немецки говорили, а ныне у императрицы попы по-славянски поют, у графа Алексея Григорьевича на украинской мове балакают.

— Научит нас и знатнейшее благородных сословие, утвердит язык и собственное о нем рассуждение, — продолжал Тредиаковский.

— Вот последнее вернее будет, — заметил Сумароков. — А у благородного сословия при дворе русский язык не в почете, ему французский предпочитается.

— Своим языком плохо мы владеем, — сказал Ломоносов. — Русской грамматики еще не составлено. Это нам с вами, Василий Кириллович, укор. Российский же язык живостью — французскому, бодростью и героическим звоном — греческому, латинскому и немецкому не уступает. И новые стихи наши тому изрядное доказательство. Но каждая ли стопа любому роду стихотворения подходит, сама в себе имея великолепие, звон или нежность, — вот о чем у нас сегодня с Василием Кирилловичем спор пошел.

— Позвольте, государь мой, я по порядку Александру Петровичу объясню, — попросил Тредиаковский.

Сумароков сразу оценил позиции спорящих. Ломоносов полагал, что стопа ямба, возносящаяся снизу вверх, от безударного к ударному слогу, по такому свойству имеет высокость и благородство и для того прилична героическим стихам и одам. Хорей же подходит элегическим стихотворениям, которые требуют нежных и мягких описаний: он падает сверху вниз, от ударного слога к безударному, больше показывает нежную умильность, чем высокость и у стремительное течение.

Тредиаковский утверждал, что сами по себе стопы хорея и ямба не содержат ни нежности, ни благородства и все зависит только от изображения, которые употребляет стихотворец. Ямб может передать сладкую нежность, если приберутся мягкие слова, а хорей — высокое благородство, если будут благородными речи поэта. Все зависит не от самих двусложных стоп, а от их приложения к поэтической задаче, от словаря стихотворца и от его умения писать.

— Что ж вы нам теперь объявить изволите? — спросил Сумарокова Тредиаковский, принимаясь за корюшку.

— В ямбе и я нахожу высокость, благородство и живность, — ответил Сумароков. — В ямбических стихах речь важнейшею кажется. В хорее же, кроме нежности, ничего не вижу. Он, упадая, точно что изображает любовническое воздыхание, и я с Михаилом Васильевичем согласен.

— Выходит, двое одного хотят преодолеть, — сказал Тредиаковский. — Но такую материю большинством, если позволено так сказать, не решить.

— Я тех же мыслей, — согласился Сумароков. — А почему нам не сделать некоторый опыт — сочинить по оде, кто ямбом, кто хореем, и через то выяснить, где высокость и где нежность будет?

— Чтобы сравнить можно было, надобно взять общую идею, — сказал Ломоносов, — а лучше всего псалом переложить стихами. Псалтырь все знают, и не мы сами, так люди нас рассудить смогут.

Тредиаковский попытался было дополнить свои аргументы, но Ломоносов остановил его:

— Довольно, господин защитник хорея, теперь делом свою правоту доказать беритесь. Я думаю, надо взять Сто сорок третий псалом — песнь Давида пред битвой с Голиафом: «Благослови, господь бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты моя на брань… Поели руку твою с высоты, и изми мя, и избави мя от вод многих, из руки сынов чужих…»

Ломоносов вспомнил об этом псалме потому, что тот отвечал его настроению. Он вступил в открытую схватку с академическим начальством, ему грозила тюрьма. Год складывался очень тяжело, и ожидание боя, которым проникнут Сто сорок третий псалом, было родственно душе Ломоносова.

Выбор его никто не оспорил.

— А теперь нам пора, — сказал Ломоносов, подзывая Иваныча. — Домой заходить не будем, и так заобедались. Сочиним — встретимся.

2

Сумароков много раз перечитал Сто сорок третий псалом и почти выучил его наизусть, прежде чем принялся перелагать в стихи славянский текст. Ему льстило равноправное участие в споре поэтов, у которых он учился словесному искусству.

В сочинительском пылу Сумароков забывал придерживаться оригинала. Он следил только за общим смыслом, кое-что пропускал, иные же фразы расширял подробностями, возникавшими в его воображении.

Благословен творец вселенны, Которым днесь я ополчен! Се руки ныне вознесенны И дух к победе устремлен: Вся мысль к тебе надежду правит; Твоя рука меня прославит…

Стихи ему нравились. Сумароков нетерпеливо ждал встречи с товарищами.

Но собраться им все же не пришлось. Тредиаковский принес к Сумарокову свои стихи, псалом Ломоносова и не без ехидства сообщил, что третий автор явиться не может — он сидит под караулом. Следственная комиссия Академии наук ввергла Ломоносова в тюрьму за продерзости, учиненные им профессорам-немцам. Сумароков слышал о неприятностях, которые терпел Ломоносов, но весть об аресте до него еще не дошла;

— Жаль, что такая строгая участь Михаила Васильевича постигла, — сказал Сумароков. — Будем в надежде на скорый конец его злоключениям, а наши оды выпустим в свет. Я доложу графу Алексею Григорьевичу, его апробация для типографии необходимо нужна.

— Да, жаль, жаль, — рассеянно согласился Тредиаковский. — А впрочем, жил бы тихо и порядочно — не сиживал бы в холодной… Молчу, молчу! — спохватился он, заметив, что Сумароков нахмурил брови. — Не сердитесь. Извольте посмотреть, я титул книжке приготовил и к ней предуведомление начертал.

На листе, изображенное твердым, четким почерком Тредиаковского, стояло заглавие: «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо». В предисловии был описан спор между поэтами о преимуществах ямба и хорея. Фамилии участников назывались, но кем написана какая ода, оставалось неизвестным. Для сравнения к стихам прилагался славянский текст Сто сорок третьего псалма.

— Изрядно, — сказал Сумароков, прочитав рукопись. — Потрудились вы немало, Василий Кириллович.

— Моя, видите ли, часть, что я способен к тому, что мелочь, — ответил Тредиаковский в обычном для него самоуничижительном тоне. — Но моя ли вина, что люди ныне больше склонны к пользе, нежели просто к славе? Я ввел, государь мой, новое количество в наш стих, назвав его тоническим, потому что оно в ударении голоса состоит. Однако этим изобретением, как невеликим, не величаюсь, а как не бездельным — не стыжусь.

На самом деле Тредиаковский очень величался своим открытием, и это было досадно. Сколько угодно Сумароков мог издеваться над нескладными виршами Тредиаковского, однако новой мерой стих обязан ему да еще Ломоносову, спорить тут нечего. Но кто лучше может пользоваться этой мерой и умеет владеть российским стихом — предстоит выяснить.

Тредиаковский попросил у Сумарокова его оду, прочел стихи, шепча про себя и покачивая головой, затем наказал печатать эту оду первой в книжке и удалился.

Поздно вечером во дворце Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях дня:

— Лейб-компании гренадер Петр Товарищев обнаженным палашом порубил дворового человека князя Александра Михайловича Долгорукого. Гренадер Афанасий Ермолаев драл за волосы и бранил церкви Николая Чудотворца священника Михаила Иванова…

— Ты вчера мне о драках говорил.

— Нет, ваше сиятельство, вчера другие гренадеры отличились, а именно…

Разумовский жестом остановил своего генеральс-адъютанта.

— Будет на сегодня. Рапорт государыне изготовь: «Все благополучно». Караулу пароль — «святой Кирилл», лозунг — «Киев». Что надобно? — спросил он, увидев, что Сумароков хочет передать ему сшитую тетрадь.

Сумароков рассказал о споре между поэтами и просил распоряжения напечатать книжку за их собственный кошт.

— Псалмы — то хорошо, — одобрил Разумовский. — Я их много знаю. А ямбы и хореи — не для меня. Смолоду не учен, догонять поздно. Почитай лучше про божественное.

Сумароков прочел свою оду. Граф умиленно улыбался, казалось, пробовал подпевать. Второй шла ода Тредиаковского, написанная хореем. Она была вдвое длиннее оригинала, и стих ее не имел нежности, которой ждал от хорея автор.

Но смотря мою на подлость И на то, что бедн и мал, Прочих видя верх и годность, Что ж их жребий не избрал. Вышнего судьбе дивлюся Так глася, в себе стыжуся…

— То нехорошо, — сказал Разумовский. — Не божественно. Читай третью.

Произнося вслух чеканные, лаконичные, мужественные строки переложенного Ломоносовым псалма, Сумароков с завистью почуял их огромную поэтическую силу, но поспешил прогнать свое впечатление:

Меня объял чужой народ, В пучине я погряз глубокой; Ты о тверди длань простри высокой, Спаси меня от многих вод. Вещает ложь язык врагов, Десница их сильна враждою, Уста обильны суетою, Скрывают в сердце злобный ков…

Он кончил читать. Разумовский сидел, задумавшись.

— То правда, — сказал наконец он. — Скрывают в сердце злобу… Не спрашиваю, кто писал, и гадать не стану. Да и никто не будет. Кому ваши споры нужны? А псалмы важные. Дай сюда.

Медленно, часто макая перо в чернильницу, думая над буквами, он вывел на рукописи: «Печатать. Граф Алексей Разумовский».

3

Книжка со стихами трех поэтов вышла в свет, но внимания к себе не привлекла. Во всяком случае, Сумароков разговоров о ней не слышал. Думать об этом было некогда: императрица и двор готовились летом 1744 года путешествовать на Украину, лейб-компания их сопровождала.

Елизавета Петровна отправилась в Киев, чтобы помолиться печерским угодникам. Это была официальная цель поездки, но истинная причина заключалась в том, что Алексей Разумовский страстно желал побывать на родине. Елизавета приняла и обласкала всю деревенскую родню, и мать Разумовского увидела в государыне покорную невестку.

Сумароков участвовал в этом высочайшем путешествии. Императорский поезд был огромен. Для него собрали двадцать три тысячи лошадей.

С первых же дней пути к Сумарокову начали поступать рапорты о бесчинствах лейб-компанцев. В Орле пьяный гренадер Жуков кричал «слово и дело» на вице-сержанта Гура Куломзина, протрезвившись, отговорился беспамятством и был штрафован палками. — В Дмитровке капрал Волков отнял у мужика лошадь. В Глухове капрал Зотов бил и таскал за волосы начальника гарнизона, а гренадер Бизеев утащил в кабаке казачий жупан и кушак… Из каждого города и местечка, где останавливались гренадеры, текли слезные на них жалобы.

Торжественный въезд императрицы в Киев состоялся 29 августа. Унтер-офицеры с трудом набрали сорок державшихся на ногах гренадер, для того чтобы, обряженные в кавалергардские уборы, они следовали верхом за каретой государыни.

Исполнив эту службу, лейб-компанцы сочли себя свободными и принялись пить, да так, что пришлось их выгнать с частных квартир и запереть в каменной казарме.

На обратном пути в Нежине произошла драка, стоившая прапорщику Гринштейну дальнейшей его карьеры.

Поздним вечером зять Разумовского, бунчуковый товарищ Влас Климович с женой возвращался в коляске от тещи. Навстречу ему ехал Гринштейн. Лошади столкнулись, — адъютант лейб-компании сворачивать не привык, а зять царицына мужа в своем городе также считал себя фигурой не последней.

Гринштейн выпрыгнул на дорогу и закричал:

— Что за канальи ездят, генералитету чести не отдают?

Гренадеры стащили с коня слугу Климовича и бросили к ногам Гринштейна.

— Ты кого везешь?

— Графа Разумовского сестрицу с мужем, — ответил слуга. Он поспешил назвать имя графа, надеясь усмирить ночного буяна.

— А-а, Разумовского?! — закричал в ярости Гринштейн. — Я Алексея Григорьевича услугою лучше, и он через меня имеет счастье, а теперь за ним и нам добра нет! Его государыня жалует, а мы погибаем…

Он перешагнул через слугу, подбежал к коляске Климовича и сильным ударом свалил кучера наземь.

— Бейте их, гренадеры!

Климович понял, что дело завязывается нешуточное, и оставил свой экипаж. Но прежде, чем он успел сказать слово, Гринштейн ударил его раз, другой, схватил палку и принялся обрабатывать свойственника фаворита, отпустив его только по просьбе жены. Однако, едва Климович велел кучеру ехать обратно к Разумихе, как все пошло сначала — лейб-компанцы выволокли зятя из коляски и нещадно избили.

— Ваш бог Разумовский через меня воскрес, а мы теперь страждем! — кричал Гринштейн.

Тем временем дали знать старухе Разумовской, она прибежала на побоище уговаривать драчунов — и едва унесла ноги…

Утром Гринштейн припомнил, что спьяна хватил через край. Он поехал к Разумихе и потребовал от нее письменную справку о том, что Климович его, Гринштейна, бранил и хотел бить тростью.

У себя в доме Разумиха не испугалась петербургского начальника и сказала, что никакой бумаги не даст.

— Вы забойство начали делать, так справку о чем ищете?!

Гринштейн не смутился отказом.

— Меня государыня жалует, — ответил он. — Я не то что зятю вашему, а и сыну не уступлю.

Собрал лейб-компанцев и покатил в Петербург.

На допросах по нежинскому происшествию Гринштейн валил всю вину на Климовича. Лейб-компанцы Журавлев, Съедин, Замятин согласно подтверждали его показания.

Что было делать? Императрица миловала своих гренадер-поручиков, освободивших для нее престол. Если назначить пытку, произойдет немалое кровопролитие, истину же сыскать надежды нет — все запираются. Надо бы тогда и зятя Климовича кровью попугать, да где там, не притронешься! Потому решили розыск оставить и о том донести императрице.

Она приняла доклад, но так как Разумовский не захотел держать дальше Гринштейна адъютантом — он себя открытым врагом обнаружил, — то его из лейб-компании выключили и назначили на службу в город Устюг.

Сумароков возвратился в Петербург потрясенный всем виденным. Российская императрица во главе огромного двора едет за тысячу верст навещать родных своего фаворита. Ее сопровождают очумевшие от пьянства разбойники, которым вверила она охрану престола…

Киево-печерский архимандрит прислал лейб-компанцам две сотни книг из своей библиотеки, желая с пользой занять их время, свободное от службы. Какое там чтение! Из трех гренадер двое были совсем неграмотными и вместо подписи рисовали косой и жирный крест. Они предпочитали ловить гусей по дворам киевских обывателей и приставать к прачкам на Днепре, поручики российской армии, с медалями «За ревность и верность» на груди… Постыдное и жалкое зрелище!

Осенью 1745 года принц Гессен-Гомбургский уехал в Германию, и Разумовский принял главную команду над лейб-компанцами, назначенный их капитан-поручиком.

Теперь Сумарокову приходилось не только докладывать графу о происшествиях в дворцовом карауле, но и следить за выполнением приказов, иногда распоряжаясь от имени Разумовского. Он жил в доме купца Дебиссона на Луговой Миллионной улице, недалеко от Зимнего дворца, в квартире, предоставленной лейб-компании главной полицмейстерской канцелярией. Унтер-офицеры должны были сносится с Разумовским через его генеральс-адъютанта.

От ежедневных объяснений с капралами и сержантами, от разбирательства гренадерских проступков Сумароков стал раздражительным и беспокойным. Государыня выговаривала Разумовскому за то, что кавалергарды выходят на пост в грязных кафтанах, с непудреными волосами, во дворце плюют на пол и на стены, чистоты не содержат. Капитан-поручик диктовал Сумарокову новые приказания о том, чтобы часовые вели себя порядочно и плевали б в платки, — и все оставалось по-прежнему. Лейб-компанцы исправно служить не хотели, вернее сказать — не могли, потому что распущенны были до крайности, а начальство боялось применить к ним строгие меры.

Однажды Сумароков попробовал заговорить об этом с Разумовским.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — худой в лейб-компании порядок, и приказами его не поправишь. Надобно с корней начинать.

— В чем же корни? — лениво спросил Разумовский.

— В излишнем предпочтении, кое лейб-компанцам оказывается. У нас военная служба похвальна, так не требует она ласкательства ради превознесения своего. Чтобы исправить развращение, науки необходимы. Ведь и сам воинский порядок от наук свое начало имеет. Наука произвела полководцев, а не военная служба — ученых.

— Ты философию оставь, — сказал Разумовский. — Говори просто.

— Всему свету ведомо, что господа гренадеры из грязи в князи попали. Их известную службу я, избави бог, не охуляю — подлинно в одночасье и притом без пролития крови сей подвиг сотворили, вернули государыне отцовский трон. Но от славы голова закружилась, а просвещения не имеют, и заняли себя пьянством.

— Пить много нехорошо, — сказал Разумовский, поглядев в сторону.

— Днем и ночью во дворце, — продолжал Сумароков, — всё видят, всё знают, коронованные особы мимо них в капотах проходят, отчего почтение теряется. Господа офицеры лейб-компании гренадер не учат, а капралы и сержанты своих подчиненных ничем не лучше, такие ж озорники и пьяницы.

— Все знаю, — мрачно сказал Разумовский. — Не один Гринштейн думал, что его услуга важнее моей. Но что будешь делать! Государыня никого из тех, кто был с нею в тот достопамятный день, обидеть не хочет и наказывать не дает.

— Стало быть, и нам суждено дальше приказы писать без надежды, что нравы улучшим, — сказал Сумароков. — Воспитать некому, наказать нельзя — будем ждать, пока род человеческий исправится и все люди просвещение получат.

— Но если все просвещенны будут, так пропадет между людьми повиновение и порядок исчезнет. Все умны, все командуют, исполнять лишь некому, — возразил Разумовский.

— Сия система принадлежит малым душам и безмозглым головам, — тотчас откликнулся Сумароков, но поспешил смягчить свою резкость: — Эти взгляды враги просвещения давненько проповедуют. Рассудим так. Сделаем новое общество и вообразим, что оно состоит из умнейших голов — Сократов. Собралися бы Сократы, посоветовались и выбрали бы себе государя, никого иного. А за ним изберут начальников и вельмож, которым они еще усерднее повиноваться будут, имея здравый рассудок. Предпишут они ненарушимые законы, свяжут себя и вельмож теми правилами, которые сами уставили. Все перед законом равны. Не получат власти случайные люди, и государь первым защитником закона станет.

— Случайные люди, говоришь? — задумчиво переспросил Разумовский, и Сумароков с досадой понял, что снова промахнулся. — Что ж, знаю, что я человек случайный и не по достоинствам моим государыней на верх почета вознесен. Но потому и место свое понимаю, в дела не мешаюсь и законы для меня святы. Хоть и живу я во дворце, да тем зла никому не причиняю.

Сумароков, забыв о субординации, резко парировал:

— Не делати зла хорошо, но это благо еще похвалы не заслуживает. Добродетель есть делати людям добро!

— По мне, — сказал Разумовский, — если кто зла не делает, то тем и добро сотворяет. Если б каждый жил тихо и ближнего б не грыз, вот всем покойно будет. А когда, паче чаяния, где и ссора выйдет, пусть две собаки грызутся, третья не пристает, оно и обойдется.

— Кто не вмешивается в чужие ссоры, — ответил Сумароков, — тот называется обыкновенно добрым человеком. Но доброго человека дело — прекращать ссоры. Кто в чужие не мешается дела — лишь себя любит. Не могу не напомянуть: в Афинах древних было установление, что если республика разделится и афинянин не пристанет ни к одной стороне, его выгоняли из отечества.

— Что было в Афинах, о том никто не знает, — возразил Разумовский. — А у нас ты, кажется, всех мирных людей удалить хочешь. При твоем горячем характере, и верно, ни с кем не уживешься. Из разговора нашего польза та, что я теперь об этом знаю и впредь с тобой осторожнее балакать буду. За прямое слово спасибо. Кликни, чтоб закусить подали, в горле пересохло.

4

Когда Сумароков говорил Разумовскому, что людей могут исправлять начальники и писатели, он высказывал свое самое искреннее убеждение.

Театр был школою жизни. Корнель, Расин, Мольер учились у греков и римлян и сами стали преславными стихотворцами, кому теперь надлежало последовать. В России нет еще своих трагиков и комиков, никто со сцены не поражает пороков и не возносит добродетель. Нет пока и самой сцены. Но можно ли медлить долее?

Сумарокова удивляло, что Ломоносов равнодушен к театру. На Тредиаковского он надежд не возлагал, идеи его и слог к тому не годились. Ломоносов сочиняет оды, пишет руководство к красноречию, трудится в Академии наук по горному делу, открыл химическую лабораторию — на все его хватает, вероятно, возьмется и за трагедии. Однако еще не взялся, и тут можно уйти вперед, если отстать пришлось в одах.

Писатель должен влиять на умы сограждан, и театральное действие удобно к тому, чтобы в лицах представить мораль и толкнуть зрителей к подражанию образцам.

Свою первую трагедию «Хорев» Сумароков сочинил в 1747 году на сюжет из русской истории. Там он прежде всего искал назидательных страниц для своих современников.

Киевский князь Кий — трагедия возвращает зрителя к легендарным временам начала русской государственности — как будто бы правит страной разумно и милосердно. Но спокойствие его напускное. На самом деле Кий озабочен благополучием трона и чутко прислушивается к опасности. Когда боярин Сталверх наговаривает ему на Хорева, Кий забывает, что речь идет о его родном брате, известном своею доблестью воине, и мгновенно прозревает измену.

Зрители видят честность Хорева. Только ослепленной Кий не верит в нее. Боязнь потерять престол заставила его быть болезненно подозрительным, он потерял способность рассуждать. По лживому доносу Кий обвиняет Хорева в намерении посягнуть на трон.

План отмщения готов, и удар направляется на возлюбленную Хорева — Оснельду. Девушке подают отравленное питье. Безутешный Хорев закалывается.

История молодых и нежных любовников, загубленных дворцовой интригой, звучала поэтично и трогательно. Князь Кий, боявшийся потерять свой сан, не задумался убить Оснельду. Жадно внимая наветам боярина Сталверха, самого опасного своего соперника, он заподозрил в измене родного брата, тотчас же забыл о его заслугах перед отечеством. Какую страшную силу над сердцами людей имеет жажда власти, как она портит их, какие происки вельмож открываются наблюдателю придворной жизни!

…Пьеса была готова. Надобно цензуровать и печатать.

Типографией владела Академия наук. Туда, через Неву, отправился Сумароков.

В Канцелярии он подал вместе с рукописью просьбу президенту издать трагедию. Выйдя на берег, встретил Тредиаковского и должен был ответить на подробные расспросы.

— Трагедию изволили сочинить? Ново, ново, и, наверное, во французском вкусе? — приговаривал профессор. — Всенепременнейше и скорейше прочитать не оставлю — ведь рукописи ко мне, яко цензору Академии, на отзыв идут.

— Уж не задержите, Василий Кириллович, — попросил Сумароков. — На днях я вас опять докукой обременю — сочинил две эпистолы, хочу напечатать.

— А к кому вы пишете?

— Не к кому, а о чем, — ответил Сумароков. — О русском языке и о стихотворстве.

— Послание к Пизонам, на манер Горация? — осклабился Тредиаковский. — И это прочтем, высокочтимейший. А зато и у меня к вам дельце будет. Малое оно, однако ж само в себе противуречиво. Нуждаюсь я в покровительстве, а помочь мне способов не нет.

— То есть способы имеются? — переспросил Сумароков. — Какие же?

— Доложите его высокографскому сиятельству… Отойдемте в сторонку, разговор наш огласки не требует… Так попросите графа предстательствовать перед братцем его Кириллом Григорьевичем, главным-командиром Академии и ее президентом. А о чем молвить, у меня в прошении означено, и тому следуют пункты.

Сумароков, щурясь и мигая, принялся читать прошение, но запутался среди хитросплетений приказной речи и вернул Тредиаковскому бумагу.

— Вы мне так расскажите, Василий Кириллович, — попросил он.

Тредиаковский объяснил, что Военная коллегия требует от него вернуть мужу крепостную девку.

— Гренадер Невского гарнизонного полка Бетков, из башкирцев, донес в коллегию, будто встретил на Васильевском острове свою жену, которую оставил дома, когда шел в рекруты. И будто увезли ее потом офицеры в Санкт-Петербург и подарили мне. Такую напраслину взводит! А я года с четыре, верно, имею у себя женку башкирского народа, крещенную под именем Натальи, и она мне на время тестем презентована, а ему досталась по указу. Лет восемь назад бунтовали близ Самары воры-башкиры. После усмирения мужиков казнили, а баб самарским почетным людям роздали и крепости на них составили. Тесть мой в Оренбургской комиссии служил протоколистом, и ему одну девку записали. Мужа этой башкирки давно в живых нет, а гренадер вклепался ложно не в свою жену.

— А вдруг он жив и через многие годы разлуки нашел жену? — спросил Сумароков. — Можете ли вы уверенно полагать, что это не так?

Тредиаковский уклонился от прямого ответа. Возражения он обдумал по порядку.

— Да хотя бы моя девка и подлинно была в Башкирии тому гренадеру женой, что с того? Они совокупились по магометанскому беззаконию, а Наталья теперь христианка. Нет правил святых отцов и указов императорских, чтобы православную признавать басурманскою женою.

Сумароков не без удивления посмотрел на собеседника. Он привык считать законным крепостное состояние крестьян, но черствость Тредиаковского его задела. Неужели перед ним тот самый Орфей острова Любви, описатель Аминты и Тирсиса, чьи стихи открывали ему когда-то тайны нежного чувства? Что сделали с ним ушедшие годы и побои Волынского!

— А если бы гренадер и обещал креститься, — продолжал Тредиаковский, — то не для спасения души, а затем, чтобы получить жену. У магометанцев можно иметь по семь жен, — что ж, он каждую будет отбирать у хозяев? Мой тесть никогда не согласится отдать свою крепостную, а без приказа его добром я распоряжаться не властен.

«Ханжа, — подумал Сумароков. — Лицемер и ханжа. Ничем я тебе помогать не буду».

— Башкирку эту вы, поди, в приданое за супругой получили, — сказал он, — что ж тут тестя спрашивать? А доброе дело исполнить и мужа с женой соединить без разрешения можно, это по-божески.

Тредиаковский слушал, пригнув голову, а потом спросил:

— Верно ли я выразумел, государь мой, что на вашу помощь мне надеяться нечего?

— Верно, Василий Кириллович. Таким конфузным делом, я графа утруждать не стану и вам советую гренадерскую жену отдать. Пусть она крепостная ваша, да ведь не раба, не в бою захвачена, а подьяческим пером подшиблена! Ныне свое малое счастье нашла — пусть и пользуется.

Тредиаковский бережно спрятал прошение в карман. Он был смертельно обижен отказом, но не изменил своей выдержке.

— Благодарствую, Александр Петрович, что научили меня уму-разуму, — с присвистом произнес он. — Но я от своего не отступлю и положусь во всем на волю всевышнего, если на грешной земле защитников не обрел. Напрасно только вашу милость потревожил…

«Ну, держись теперь, моя трагедия!» — сказал про себя Сумароков, прощаясь с профессором.

5

Сумароков опасался не напрасно. Тредиаковский забраковал трагедию «Хорев»: автор допустил в пьесе торжество порока и не дал победы добродетели, а потому сочинение его безнравственно. Однако генеральс-адъютант Разумовского фигура не маленькая, и Канцелярия Академии наук распорядилась трагедию печатать.

Эпистолы Тредиаковский читал в самом скверном расположении духа. Он был гоним судьбой и несчастен.

Обидным оказалось потерять башкирку Наталью. Сумароков не помог, дело пошло законным порядком. Гренадер Бетков принял крещение, стал Петром Петровым. Обер-комендант послал к Тредиаковскому за солдатской женой Петровой. Тот, исчерпав доводы христианской морали, ответил прямо: «Не отдам, она моя крепостная».

Военная коллегия упорства не любила. По новой жалобе гренадера приказала отобрать Наталью у профессора Тредиаковского и вернуть мужу.

А она и сама ушла, видя, что за нее начальники вступаются.

Но это было полгоря. Вскорости же Тредиаковский погорел.

Жил он в наемном доме с крохотными горницами, от огня берегся, да судьбы не минуешь — горел он уже вторично. Первый раз — лет десять назад, еще без Марьи Филипповны, и для поправления дел, ибо жалованье служителям Академия задерживала, уехал на год в Белгород, — кормиться у знакомых людей.

Новый пожар вспыхнул мгновенно. Тредиаковские сумели вылезти через окно. Погибли рукописи, сотни листов переводов, книги. Никаких вещей спасти не удалось. Надо просить вперед жалованье, чтобы снять квартиру, покупать хлеб.

Тредиаковский сидел в тесной кухне соседского дома. Кривая свеча коптила. На сундуке, прикрываясь хозяйской овчиной, спала Марья Филипповна. Холодный ноябрьский ветер дул в щели. Вероятно, в Неве прибывала вода.

Отгоняя тараканов, бегавших по столу, он читал рукопись Сумарокова, помечая ногтем отдельные строки.

Сумароков не интересовался земными недрами, подобно Ломоносову, и не исчислял хода планет. Его занимала только литература, но ее он ощущал как самое кровное свое дело и по личной склонности и по нуждам государственным. Он был уверен в могуществе слова, в силе призыва, укора, критики, наставления и желал расположить это слово в порядке, определить его лучшие качества, дать образцы, которым нужно следовать.

Тредиаковский удовлетворенно черкнул на поле, прочитав:

Что очень хорошо на языке французском, То может в точности быть скаредно на русском. Не мни, переводя, что склад в творце готов; Творец дарует мысль, но не дарует слов.

«Истинно, истинно! — подумал он. — Дельная речь, хоть слово «скаредно» для стихов не годится».

Он вернулся к началу эпистолы о русском языке, набело произнося шестистопные ямбы, — и вдруг увидел личность:

Тот прозой и стихом ползет, и письма оны, Ругаючи себя, дает писцам в законы. Хоть знает, что ему во мзду смеется всяк, Однако он своих не хочет видеть врак.

— «Твоих эпистол вздор набредить может всяк, поверит лишь тебе не умный, но дурак». Вот как ему ответить надобно. И отвечу, дай срок! — шептал Тредиаковский, уязвленный раскрытым намеком.

Вторая эпистола предлагала тему стихотворства. Тредиаковский, знавший наизусть стихотворный трактат Буало «Поэтическое искусство», ожидал уворованных строк, но, к своей досаде, не находил. Буало подробно говорит о романе, водевиле, эпопее — Сумароков их не упоминает. Зато у него есть оценка басни, ироикомической поэмы, о чем француз не писал, много сказано о песне и совсем мало — об эпиграмме, подробно разобранной Буало.

Да, образец наставления писателям у Сумарокова был, однако пользовался им он совершенно свободно.

Но личности и здесь проглядывают: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен» — это Ломоносов, с ним теперь Сумароков дружит. «А ты, Штивелиус, лишь только врать способен» — в кого тут метит новоявленный Буало?

Тредиаковский дернул плечом, как бы уклоняясь от направленной в него стрелы…

Конец, впрочем, хорош:

Все хвально: драма ли, эклога или ода, — Слагай, к чему влечет тебя твоя природа; Лишь просвещение, писатель, дай уму: Прекрасный наш язык способен ко всему.

Но зачем насмешки над почтенными людьми публиковать? Нужды нет.

На последнем, чистом листе Тредиаковский быстро написал, что стихи Сумарокова злостные сатиры, а именем только эпистолы, и такие поносительные сочинения печатать непристойно.

Он погасил свечу. Западный ветер стучал ставнями кухонного окна. С утра предстояло идти в Академию, просить денег хоть сколько-нибудь в счет жалованья.

«…Как полыхал дом-то! — думал он. — С чего бы? Наталья-башкирка могла спалить или своего гренадера научила… Оба очень злобились. Но искать не на ком. Жаль рукописей. Не вернешь…»

Ощупью найдя сундук, он примостился под овчину к Марье Филипповне.

Глава V Сцена и жизнь

Доколе дряхлостью иль смертью не увяну.

Против пороков я писать не перестану.

А. Сумароков

1

Кажется, главное было сделано — путь найден.

Театр овладел мыслями Сумарокова. Сюжеты пьес возникали один за другим. И все они говорили о власти и правителях, о том, как захватывают престол и какими способами его удерживают.

По идее своей трагедия — так, в духе времени, понимал ее Сумароков — занималась только особами царской крови, от которых зависели судьбы государства и его подданных. Ошибки их создавали подлинно трагические конфликты, неверный шаг колебал безопасность отечества. Это было важно для всех, и потому любовная страсть повелителя получала всеобщий интерес, от ее исхода зависело благополучие страны. Дела и чувства частных лиц такого значения не имели, и углубляться в них казалось бесплодным.

Такова была драматургия Корнеля, Расина, Вольтера — любимых писателей Сумарокова. Но их опыт переставал быть для него только традицией.

Жизнь, которую знал Сумароков, сначала ограничивалась стенами Шляхетного корпуса — наглухо закрытой школы. Оттуда он вынес мысли прочитанных книг, дополненные собственными раздумьями. А затем он, после нескольких месяцев службы у Миниха и Головкина, столкнулся с жизнью придворной, как адъютант фаворита императрицы. Двор — то, что он изучал ежедневно. Окружение Елизаветы и Разумовского, включая бесшабашных поручиков-гренадер, — среда, в которой Сумароков проводил свое служебное время. На его глазах уже не раз сменились царствующие особы, и он знал, как происходят такие смены, чьими руками добывалась корона и чем расплачивались за нее.

После «Хорева» Сумароков написал трагедию «Гамлет», взяв основу ее у Шекспира, прочитанного во французском переводе. На очереди были «Синав и Трувор», «Артистона», «Семира».

Сумароков вместе со своими учителями и современниками считал неизменной человеческую природу, полагал, что во все времена люди думали, чувствовали, действовали одинаково. Историческая обстановка событий поэтому была несущественна. Драматург передавал основное, ведущее — борьбу идей, столкновения между разумом человека и его чувствами, между его обязанностями перед государством и личными влечениями.

Пьесы просились на сцену. Но сцены не было.

Русский театр еще предстояло создать.

Царь Петр пригласил в Россию немецкую труппу и отдал в актерскую науку два десятка купеческих детей и подьячих. Ему требовались спектакли, прославлявшие государевы труды и победы над шведами, пьесы без любви и без шутовства, полезные для тех, кто их смотрит, пусть таких пока и не много.

Заезжие немцы старались угодить, но ничего прочного и путного подготовить не смогли. Театр не задался, и Петр к нему охладел.

Однако интерес к театральным зрелищам был пробужден. Спектаклями увлеклась сестра царя Наталья Алексеевна, а потом и вдова царского брата Ивана Прасковья Федоровна. Пьесы разыгрывали ученики доктора Бидлоо в московском госпитале. Библейские сюжеты школьных драм чередовались в их репертуаре с интермедиями в духе народной сатиры скоморошеских представлений.

Позднее возникли недолговечные труппы любителей из числа подьячих, придворных служителей, солдат — демократические по составу исполнителей и по характеру зрительской аудитории. Они играли инсценировки популярных рыцарских романов, перемежая действия больших пьес сценками грубоватых и смешных интермедий.

При дворе в царствование Анны Ивановны шли спектакли немецкой труппы Каролины Нейбер и французской — Сериньи, ставились пьесы Корнеля, Вольтера, Мольера. Театр обходился дорого. На содержание актеров отпускались десятки тысяч рублей в год, а видели их игру только те, кто был вхож во дворец.

Где же поставить новые трагедии? Иностранные труппы для того не годились. У них контракт, свой репертуар, и русские стихи учить актеры не станут.

Сумароков вспомнил о корпусе.

В его время кадеты, обучавшиеся у танцмейстера Ланде, иногда приводились во дворец исполнять балетный дивертисмент в итальянских комедиях. Группа кадет, занимавшихся французским языком, разыграла трагедию Вольтера «Заира». Зимой 1748 года ее повторили во дворце.

Сумароков побывал в корпусе. Он встретил старых преподавателей, почтительно его узнававших. О генеральс-адъютантской службе прежнего воспитанника они были наслышаны.

Инспектору фон Зихгейму затея Сумарокова — поставить силами кадет русскую трагедию — пришлась по вкусу. Он знал, что императрица любит театральные представления.

Охотников явилось много. Учить пьесу пожелали Петр Мелиссино, Василий Разумовский, Дидрих Остервальд, Петр Свистунов, Никита Бекетов, Отто Гельмерсен, Александр Бухвостов. На послеобеденное время их освободили от занятий.

Сумароков прочел кадетам трагедию «Хорев» и распределил роли. Женские достались тем, кто покруглее лицом и порумянее.

Кадеты бывали на спектаклях французской труппы и, подражая слышанному, читали стихи нараспев. Они старательно в нос тянули шестистопные ямбы трагедии и норовили играть голосом, от высоких нот переходя к низким.

Сумароков заставил каждого накрепко вытвердить пьесу. Потом приказывал читать поодиночке и внимательно слушал. Терпения у него хватало ненадолго.

— Тише, сударь! — то и дело восклицал он, прерывая кадета. — Зачем натужиться и кричать? Сила не от крика. Произносите спокойно, благородно. В словах все сказано, нужно, чтобы зритель их услышал и понял.

Он поспешно нюхал табак, просыпав ароматичную пыль на камзол, и дирижируя рукой с зажатой в кулак табакеркой, декламировал свои стихи из эпистолы о стихотворстве:

Нет тайны никакой безумственно писать, Искусство — чтоб свой слог исправно предлагать. Чтоб мнение творца изображалось ясно И речи бы текли свободно и согласно.

— Свободно и согласно, слышали? — повторял Сумароков.

Кадеты посмеивались над его пылкостью, но им передавалось неподдельное увлечение сочинителя. Выразительнее становились монологи, живее летали реплики.

Сумароков доложил Разумовскому, что репетирует в корпусе новую трагедию. Он попросил разрешения меньше бывать во дворце, обещая, что в делах перебивки не будет.

— То хорошо, ступай, — меланхолично сказал Разумовский и больше ни о чем не спрашивал.

Спектакль «Хорев» состоялся в корпусе поздней осенью 1749 года. Актеры и зрители остались им очень довольны. Сумарокову предложили показать пьесу во дворце. Вновь пошли репетиции, были сделаны две генеральные пробы, и наконец в феврале 1750 года кадеты пришли во дворец.

Императрица заинтересовалась трагедией, «первой на русском диалекте», как гласила афишка, и заглянула в комнату, где одевались молодые актеры. Она любезно побеседовала с Сумароковым, расспросила его о кадетах и понимающим взглядом осмотрела юношей, исполнявших женские роли.

— Не так, не так! — быстро сказала она Свистунову, налеплявшему на лицо мушку. Он играл героиню трагедии Оснельду. — Ты ставишь мушку на висок, что означает болезнь. А надо среди правой щеки — это будет «дева».

Мушки, маленькие кусочки черной тафты, круглые или фигурные, — будто невзначай появлялись на лицах и руках светских дам и были в моде. Они составляли свой язык, не терпевший ошибок. Науку эту кокетки знали в совершенстве, и кавалеры свободно читали сигналы мушек.

Мушка среди лба говорила «любовь», под правой щекой объявляла о печали, под левой — о соблюдении чести. Кончик носа, украшенный мушкой, означал отказ поклоннику, на подбородке мушка читалась целой фразой: «люблю, да не вижу». Реестр о мушках, который можно было списать и выучить, раскрывал секреты дамской сигнализации и давал возможность на балу вести тайную беседу, содержания незамысловатого, но для корреспондентов восхитительного.

Хотя по пьесе Оснельда была дочерью князя древнего Киева, она выходила на сцену в платье с фижмами и высокой прическе. Кий и Хорев носили чулки и башмаки с пряжками, то есть были одеты как и зрители, наполнявшие зал. Сумароков не представлял еще себе, что исторические герои должны быть одеты в свойственные их времени наряды, мысль об этом, очень важная, пришла ему позднее. Поэтому Оснельда выглядела придворной красавицей, и Елизавете показалось, что наряд ее беден.

— Подайте мои камни, — сказала императрица.

Две фрейлины побежали в уборную комнату Елизаветы и принесли ларец с драгоценностями.

— Подойди, я тебя уберу, — подозвала она Свистунова.

Елизавета очень любила наряжаться и украшать других.

Она прилепила мушки на миловидное лицо кадета, обвила жемчужной ниткой парик, надела на обнаженную шею юноши бриллиантовое ожерелье и, отступив на шаг, залюбовалась своей работой.

— То хорошо, — сказала она. — Идемте в залу.

Кадеты очень волновались. Сумароков с табакеркой в руке — он пристрастился нюхать табак — суетился вокруг актеров, оглядывая каждого перед выпуском на сцену.

Во время действия он стоял за кулисой, шепча, про себя стихи трагедии и готовясь подсказать текст оробевшему исполнителю. Но кадеты роли выучили назубок и не сбились ни разу.

Разумовский первым поздравил Сумарокова с успехом.

— Лиха беда — начало, Алексей Григорьевич, — ответил довольный Сумароков. — У меня ведь не одна трагедия готова, еще лучше сыграем. Да и комедиям черед подходит.

2

Сумароков уже пробовал свое перо в этом виде сочинений, одноактная комедия была написана. Называлась она «Тресотиниус».

Когда автор прочел своим актерам «Тресотиниуса», они очень смеялись и без труда узнали заглавного героя — Василия Кирилловича Тредиаковского. В пьесе высмеивались его стихи и книжка «Разговор об ортографии».

Сумароков был зол на Тредиаковского за его дурные отзывы о «Хореве» и об эпистолах. Стихи выручил второй рецензент — Ломоносов. Он одобрил их к печати, не найдя в эпистолах никаких личностей. «Таковые стихи, — рассудил Ломоносов, — касающиеся до исправления словесных наук, невзирая на такие сатиричества, у всех политических народов позволяются». Мнение это взяло верх, и «Две эпистолы» вышли в свет.

Тредиаковский был очень осторожен, боялся начальства и сатиру отвергал. Сумароков становился все более резким, язвительность его возрастала. А кроме того, он знал, что пишет стихи лучше Тредиаковского, и не видел, почему нельзя смеяться над тем, что смешно.

При этом Сумароков совсем не старался соблюдать вежливость. Имя «Тресотиниус», сходное по первому слогу с фамилией Тредиаковского, он образовал на латинский лад, с окончанием «иниус», от французских слов «très sot» — очень глупый. И подписал, что комедия начата 12-го, а окончена 13 января 1750 года, — дескать, одного дня довольно, чтобы вышутить педанта Тресотиниуса, Тредиаковского тож.

Комедия была несложной. Господин Оронт желал выдать дочь Кларису за Тресотиниуса, о чем составил договор с крупной неустойкой. На Кларисе хотел жениться и офицер-самохвал Брамарбас. Но подьячий, сговоренный возлюбленным Кларисы Дорантом, вписывает в брачный договор его имя, и остальным женихам натягивается нос.

Кроме Тресотиниуса в комедии были выведены еще два мнимых ученых — педанты Бобембиус и Ксаксоксимениус. В их грамматических спорах Сумароков пародировал рассуждения Тредиаковского о русской орфографии, о букве «т», по-славянски называвшейся «твердо».

«Я содержу, — говорил Тресотиниус, — что твердо об одной ноге правильнее, ибо у греков, от которых мы литеры получили, оно об одной ноге, и треножное твердо есть урод, не имущий с греческим твердом ни малого свойства».

Тресотиниус «знает по-арапски, по-сирски, по-халдейски, да диво, не знает ли он еще и по-китайски, и на всех этих языках стихи пишет, как и на русском». Сумароков намекал на французские стихи Тредиаковского.

В сцену объяснения Тресотиниуса с Кларисой была вставлена злая пародия на поэтическую манеру и слог Тредиаковского:

«Тресотиниус. Прекрасная красота, приятная приятность, попремногу кланяюсь вам.

Клариса. И я вам попремногу откланиваюсь, преученое ученье.

Тресотиниус (вынув песню из кармана). Эта бумажка яснее вам скажет, какую язву в сердце моем приятство ваше, то есть красота ваша, мне учинило, то есть сделало.

Клариса. Я верю вам, сударь.

Тресотиниус. Однако ж, не поскучите ль послушать, а песенка сочинена очюнь, очюнь, подлинно говорю, что очюнь хорошо; да еще и хореическими, сударыня, стопами.

Клариса. Очень, сударь, хорошо, я вам верю, что эта песня хороша.

Тресотиниус. Она сочинена на голос «О места, места драгие», изволите послушать, да послушайте ж, сударыня.

Клариса (особливо). Боже милосердный!

Тресотиниус (читает):

Красоту на вашу смотря, распалился я, ей-ей! Изволь меня избавить ты от страсти тем моей! Бровь твоя меня пронзила, голос кровь зажег. Мучишь ты меня, Климена, и стрелою сшибла с ног… Или ты меня, спесиха слатенька, любезный свет, Завсегда так презираешь, о! увы моих злых бед! Хоть, Климена, исподтиха покажи мне склонный вид! И не делай больше сердцу преобидных ты обид».

Сумароков изучил свою мишень и бил без промаха. Он смешно и верно передразнил хореические стихи Тредиаковского, подчеркнул неуклюжесть его любовной лирики и старомодные выражения. Теперь стал готовиться к мести Тредиаковский.

Вторая комедия Сумарокова называлась «Пустая ссора». Он сочинил ее в духе народных представлений. Смешны были глупый дворянский недоросль Фатюй и щеголь Дюлиж, помешанный на подражании французам. Сумароков удачно схватил манеру модного светского разговора, пересыпанного французскими словами:

«Деламида. Я этой пансе не имею, чтоб я и впрямь в ваших глазах эмабль была.

Дюлиж. Трезэмабль, сударыня, вы как день в моих глазах.

Деламида. И я вас очень эстимую, да для того-то я за вас и нейду; когда б вы и многие калитэ имели, мне б вас больше эстимовать было уж нельзя.

Дюлиж. А для чего, разве бы вы любить меня не стали?

Деламида. Дворянской дочери любить мужа, ха! ха! ха! Это посадской бабе прилично!

Дюлиж. Против этого спорить нельзя, однако, ежели б вы меня из адоратера сделали своим амантом, то б это было пардонабельно.

Деламида. Пардонабельно любить мужа! ха! ха! ха! Вы ли, полно, что говорите, я бы не чаяла, чтоб вы так не резонабельны были…»

Дворянство в России все больше увлекалось Парижем. Дюлиж гневается, когда Фатюй именует его русским человеком, и грозит шпагой за такое оскорбление. Сумароков в полный голос высказал свое презрение дворянам, забывающим об отечестве, и обнажил на сцене их духовное убожество.

Кадеты, весело разыгрывали эти комичные сцены, и придворные Елизаветы немало потешались на спектаклях, однако продолжали разговаривать на ломаном русско-французском диалекте.

Двадцатью годами позже Николай Иванович Новиков в журнале «Живописец» снова будет толковать о модном щегольском наречии, осуждая дворян, пренебрегающих русским языком. За эти годы французомания только усилилась, и самая острая сатира была бессильна поколебать дворянские нравы.

3

Кадеты играли во дворце «Гамлета».

Спектакли ставились в приемной зале — аудиенц-камере. Раздвижной занавес отделял зрителей от сцены, занимавшей примерно четверть большой продолговатой комнаты. Помоста не воздвигалось — по утрам в зале происходили придворные церемонии.

Пятеро кадет по команде Сумарокова натягивали задник — рисованный холст, изображавший колонны. Это был дворец. Впрочем, он мог быть и площадью и тюрьмой, этот «palais á volonté» — дворец какой угодно. Ремарки драматургов не определяли обстановки действия, она значения не имела. Зрители слушали речи героев, из них узнавая, что и где происходит на сцене, пустой и просторной.

В зале было тесно. Сотни восковых свечей излучали свет и тепло. Роброны дам занимали много места. Потесниться не удавалось — китовый ус, заложенный в круглые юбки, сильно пружинил. Кавалеры склоняли корпус и тянулись, чтобы шепнуть какой-нибудь пустяк в украшенное бриллиантом ушко. Однако все они знали цену мнимой неприступности китовой обороны и не страшились ее препятствия.

Внезапно шум в зале стих. Его сменили шарканье и шепот.

Сумароков отодвинул край занавеса.

Толпа расступилась. Из дверей, которые вели в ее собственные покои, под руку с Разумовским вышла императрица.

Елизавета Петровна, высокая и очень полная дама, была в пышном платье из серебряного глазета, с золотым галуном. Свободная от законов моды, точнее, сама диктовавшая их для своего двора, она не носила парик. Стройная башня из собственных черных волос — блондинка Елизавета всегда красилась — казалась еще выше от воронова пера, воткнутого слева в прическу. Алексей Разумовский любезно улыбался. На его белом, красивом, но слегка опухшем лице было написано сытое удовольствие.

За ними шел нескладный молодой человек в коротком зеленом мундире — великий князь Петр Федорович. Он гримасничал, дергал плечом, кобенился, но вид имел невеселый.

На полтора шага сзади чинно выступала его жена Екатерина Алексеевна, одетая в лиловое с золотом платье. Почти рядом с Екатериной шел молодой Иван Шувалов, недавно взысканный особой милостью Елизаветы. Затем появились дамы императрицыной свиты.

Сумароков отошел от занавеса. Наступало время начинать пьесу.

Зрителей собралось много, и это означало, что новая забава — кадетская труппа — получала во дворце признание. Сегодня вышел даже великий князь, весьма неохотно покидавший свои две комнаты, где он веселился на особенный манер, о чем были кое-какие известия. Петр Федорович муштровал, как солдат, лакеев, дрессировал кнутом собак и пилил смычком скрипку, не умея извлечь верного звука.

Сын родной сестры императрицы и голштейн-готторпского герцога, Петр Федорович был выписан из Голштинии Елизаветой вскоре после переворота и объявлен наследником русского престола. А он с детства готовился принять шведский, имея на него права по родственным связям. Восемь лет, проведенных в России, не научили Петра любить страну, которой ему предстояло управлять. Он оставался немцем, презирал русских и водился только с голштинцами, составлявшими его двор. Двадцатидвухлетний малый, неразумный, как ребёнок, и распущенный, как дворцовый солдат, он меньше всего подходил для роли монарха и тем не менее предназначался к ней. Менять тут что-либо было поздно.

Его недостатки в глазах придворного общества с избытком выкупались женою. Дочка бедного ангальт-цербстского принца, София-Фредерика была рекомендована министрам Елизаветы Петровны прусским королем Фридрихом II, у которого ее отец служил губернатором в Штеттине. Пятнадцатилетней девочкой ее привезли в Россию, крестили по православному обряду, нарекли Екатериной Алексеевной и в августе 1745 года выдали замуж за великого князя.

В отличие от мужа, юная немка быстро схватила дворцовую обстановку, с лёту запоминала поучения бородатых попов и умилила Елизавету преданностью обрядам русской церкви. Она старалась быть всем приятной, не скупилась на подарки окружающим, внимательно смотрела и чутким ухом слушала все, что около нее говорилось. Екатерине показалось заманчивым самой стать императрицей, — разумеется, когда придет время, — и она исподволь готовилась исполнить свое желание. Супруга она поняла с первой встречи, всем казалась заботливой, но несчастной женой, потихоньку пользовалась утешением друзей — и не торопилась влиять на события.

Перед началом спектакля Петр громко обратился по-немецки к жене, спрашивая, о чем будет пьеса. Екатерина, посмотрев афишку, ответила ему по-русски:

— Играется трагедия «Гамлет» сочинения господина Сумарокова.

Петр не знал ни слова на русском языке. Он замолчал, надулся и пребольно ущипнул Екатерину. Обругать ее при тетке он не осмелился, хотя понял, что Екатерина сказала фразу на чужом языке нарочно, чтобы досадить ему. Имена Гамлета и Сумарокова были в равной степени неизвестны великому князю.

Екатерина читала Шекспира во французских переводах, помнила «Гамлета» и сперва, не догадалась, почему автором трагедии Шекспира назван генеральс-адъютант Разумовского Сумароков. Но уже начальные сцены показали, что кадеты играют совсем другую пьесу, — правда, носившую имя шекспировского героя. В ней не было Лаэрта, Фортинбраса, Розенкранца, Гильденштерна, актеров, могильщиков. Взамен появились наперсник Гамлета Арманс, мамка и подруга Офелии.

Все стало гораздо яснее, проще и заняло Екатерину больше старого «Гамлета». Она слушала русские стихи с напряжением, стараясь понять существо дела и перевести в уме на немецкий язык.

А существо это обозначалось кратко: власть берут обманом, кровью, за нее борются насмерть. Сумароков очень мало оставил в своей трагедии от шекспировского «Гамлета» и беспощадно отсек все, что мешало единству действия. Темой пьесы стала месть принца за убийство короля-отца, совершенное матерью и царедворцем Полонием. Новый король Клавдий — отъявленный злодей. Добившись трона, он хочет умертвить своих бывших союзников и взять в жены Офелию.

Гамлет у Сумарокова лишен колебаний, нерешительности, раздумья и весь устремлен к одной цели — им владеет жажда мести. Он любит Офелию, но знает, что ее отец Полоний участник злодейства, и выбирает между необходимостью убить его и сознанием несчастья, которое будет причинено Офелии. Об этом он рассуждает в монологе вместо проблемы «быть или не быть». Как и у Шекспира, монолог пришелся на третье действие.

Что делать мне теперь? Не знаю, что зачать. Легко ль Офелию навеки потерять! Отец! Любовница! О имена драгие! Вы были счастьем мне во времена другие…

Гамлет хватается за шпагу, желая покончить с собой. Выбор мучителен.

Когда умру — засну; засну и буду спать. Но что за сны сия ночь будет представлять? Умреть… и внити в гроб… спокойствие прелестно. Но что последует сну сладку? Неизвестно.

Смерть — избавление от бедствий, она страшит человека, но страх отступает перед волей. Умереть просто, однако что будет дальше с тем делом, которому ты обязан служить на земле? Эта мысль останавливает Гамлета. Он сознает свои земные обязанности и не может пренебречь ими. Так велит ему сыновний долг, этого требуют государственные интересы.

Но и Клавдий с Полонием не дремлют. Полоний собрал отряд воинов — рабов, по его выражению, то есть подданных тирана, солдат, — для того чтобы убить Гамлета, а за ним — королеву Гертруду. У Шекспира нет этих сцен. Сумароков сочинил их, думая о лейб-компанцах, мастерах устраивать дворцовые перевороты. У Елизаветы Петровны они были в чести. Царица боялась, что удачный первый опыт может за большие деньги перейти во второй, не столь ей приятный, и потому сверх меры задаривала своих гренадер. Коварный Полоний намеревается уничтожить наемных убийц после того, как они расправятся с врагами короля, чтобы все следы остались навсегда скрыты. Расплата разная, но поручения примерно были одинаковыми…

Гамлет управляется быстрее. С помощью граждан он разгоняет убийц, врывается во дворец, и Клавдий падает под его мечом. Он останавливает руку Полония, занесенную над Офелией, и, отправив его в тюрьму, объясняется с возлюбленной. Зритель видит, что в датском королевстве снова стало все благополучно, скипетр получили надежные руки. Разумная Офелия будет помогать Гамлету управлять страной, которую он избавил от жестокого тирана.

«Я не Офелия, — думала Екатерина, — да и великий князь не Гамлет. Подчиняться ему я не буду — это ни к чему хорошему не приведет. Разделять его судьбу не стану, он плохо кончит, это всем ясно. Стало быть, я должна действовать так, чтобы не быть в зависимости от случайных событий. Может, мне суждено спастись самой и спасти государство, когда муж мой поставит его на край гибели… Нет, в пьесе, которую мы играем во дворце, я сама буду Гамлетом и сумею привести в порядок королевство…»

Спектакль окончился. Придворные окружили императрицу. Великий князь скоро и неразборчиво болтал по-немецки с фрейлинами.

Разумовский подозвал Сумарокова.

— Ее величество трагедией довольна, — сказал он, — и повелела узнать, какой кадет играл ролю Офелии.

— Спасибо государыне за лестный отзыв, Алексей Григорьевич, и вам за предстательство. Без него, чаю, не обошлось. А кадета зовут Никита Бекетов, он и верно к театру способен. Да жаль, в скором времени выйдет из корпуса.

— Прикажи узнать о нем все, что можно. — Разумовский помолчал. — После выпуска я его, красавчика, в адъютанты возьму.

— Да зачем вам столько адъютантов? — спросил Сумароков. — Нынешний штат не знает, чем заняться.

Разумовский хитро взглянул на него.

— Голова у тебя е, а розума нема. Чи то мой адъютант будет? Неужели ж тебе объяснять треба?

Он хотел что-то добавить, но замолчал, увидев за спиной Сумарокова Екатерину, и отошел в сторону.

— Алексей Григорьевич упрыгнул от меня, да это, как говорится по-русски, грех не беда.

Сумароков обернулся. Екатерина с ласковой улыбкой сияла ему глазами. Фрейлина великой княгини, высокая девушка с приятным, несколько длинноватым лицом, также улыбалась, глядя на Сумарокова.

— Господин сочинитель, — сказала Екатерина, — я имею поздравить вас. Спектакль вышел отменный, чему раньше всего автор трагедии виною.

Сумароков нагнул голову и сунул руку в карман за табакеркой.

— Мы еще не очень сильно знаем русский язык, но пьесу поняли, и нам понравилась. Не правда ли, Иоганна? — спросила Екатерина девушку.

Фрейлина присела с поклоном, стрельнув глазами в Сумарокова.

— Мне очень лестно, ваше высочество, — сказал Сумароков, прикладывая к груди кулак с табакеркой, — хотя успехом этой пьесы одолжен я отчасти английскому трагику Вильяму Шекспиру.

— Ум — хорошо, а два — лучше, ведь так говорится по-русски?

— Шекспир — писатель непросвещенный, — продолжал Сумароков. — По мнению господина Вольтера, он пишет, как пьяный дикарь, не соблюдая правил, для сочинителей положенных. Он может трогать сердца, не спорю, но вкус, образованный хаосом действия, оскорбляет. В нем и очень худого и чрезвычайно хорошего изобильно, и я старался первое исправить, а второе умножить.

— О, вам это вполне удалось! Трагедия ваша учит легко и с пользою, — сказала Екатерина. — Тех, конечно, кто хочет учиться. А мы из их числа, не правда ли, Иоганна?

Фрейлина снова присела в реверансе, и дамы ушли.

Сумароков раскрыл табакерку.

Зрители задвигали стульями. Начинался балет.

4

Сумароков сочинил новую трагедию — «Артистона». Кадеты разыграли ее в Зимнем дворце.

Герои трагедии назывались персами, и среди них был царь Дарий Гистасп, однако рассуждали они как образованные русские дворяне.

Перед зрителем была семья знатнейшего вельможи Отана. Он сохранил царство и передал Дарию персидскую державу, оказал множество услуг — и всё для того, чтобы выдать за молодого царя свою дочь Федиму и самому еще ближе придвинуться к трону. А сына Орканта Отан хочет женить на Артистоне, дочери царя Кира.

Придворным, сидевшим на спектакле кадетского театра, трудно было не вспомнить светлейшего князя Меншикова. Подобно вельможе Отану, он сватал сына за цесаревну Елизавету и собственную дочку обручил с мальчиком-императором Петром II. Не вышли расчеты сиятельного хитреца, кончились дни его в Березове, но как близко подбирался он к российской короне!

Сумароков вовсе не думал показывать эпизоды историй русского императорского двора. На примере, почерпнутом из древности, нужно было осудить деспотичность монарха, открывая ему, однако ж, пути к исправлению. В трагедии «Артистона» так совершается перемена в Дарии — он переступает через губительную страсть к женщине и становится отцом для своих подданных. Но замышленная отвлеченно характеристика придворных отношений вобрала в себя жизненный опыт сочинителя. Стараясь предостерегать и учить, он стремился к убедительности, и порой под пером Сумарокова проступали контуры хорошо известной ему русской действительности.

Все частное, конкретное оставалось за пределами художественного сознания Сумарокова. В трагедию попадала только схема, в главных чертах иногда соответствовавшая историческим фактам, и по ней удавалось понять расстановку сил, какой-то пунктир реальных характеров. Герои трагедии двигались в безвоздушном пространстве, но зрители дышали воздухом современной эпохи. Примеры пороков, изображенные актерами, заставляли думать о том, что происходило вокруг, и сравнивать двор персидского царя Дария с обитателями Зимнего дворца в Петербурге.

Одну за другой писал и ставил свои трагедии Сумароков. Кадетский театр обретал прочный репертуар, но понемногу направление его стало внушать при дворе некое смутное беспокойство. Зрителей начало тревожить сходство положений, описанных драматургом, с памятными для них лично событиями, они желали угадывать его намеки, действительные или кажущиеся, К тому же тиранство монархов нельзя было считать популярной темой, а Сумароков именно ее разрабатывал с увлечением.

Но почему, собственно, пьесы пишет один только Сумароков? Разве в России нет других писателей? Есть!

В сентябре 1750 года указом Елизаветы Петровны было поведено профессорам Ломоносову и Тредиаковскому сочинить каждому по трагедии, «и какие к тому потребны им будут книги, из библиотеки им выдать с распискою, и по скончании того возвратить в библиотеку по-прежнему».

Ломоносов принялся писать трагедию раньше этого указа, как бы предвидя его появление. Он продолжил свою работу с новой энергией и уже в ноябре закончил трагедию «Тамира и Селим». Ее сейчас же отдали в печать. На кадетском театре пьеса была играна дважды.

Тредиаковский по указу произвел трагедию «Деидамия», огромную размером и тяжелую слогом. Труд его с превеликой натугой прочитали и в театре не ставили.

Трагедия Ломоносова «Тамира и Селим» была посвящена теме из русской истории — в ней говорилось о Куликовской битве и разгроме хана Мамая.

Через год Ломоносов принес вторую трагедию — «Демофонт», но ставить ее не решились, увидев в тексте намеки на дворцовые тайны.

Трагедия была основана на древнегреческих мифах. Сюжет ее целиком принадлежал Ломоносову, и речь в пьесе шла о захвате трона, о происках придворных, об изменчивой судьбе монархов:

Как в свете все дела преобращает рок! Сегодня свержен вниз, кто был вчера высок. Сей час нам радостен, но следующий слезен, Тот вечером постыл, кто утром был любезен…

Но главное — в трагедии участвовал мальчик, возможный претендент на троянский престол, которого похищают греческие цари, чтобы избавиться от его возможной в будущем мести. Нельзя было не вспомнить, что такой мальчик существовал и в России — свергнутый Елизаветой император Иван Антонович, Иоанн VI, скитавшийся вместе с родителями по далеким монастырям и тюрьмам. Сопоставления такого рода были неуместны.

Пьесы академических профессоров не изменили тон кадетского театра. Елизавета приказала поискать других актеров, в надежде, что с ними придет и новый репертуар.

Труппа придворных служителей показала императрице свое искусство, но одобрения не получила. Тем временем стало известно, что в городе Ярославле купеческий сын Федор Волков с товарищами ставит спектакли, которые от зрителей очень похваляются.

В начале января 1752 года был подписан указ о вызове ярославских комедиантов в Петербург, и за ними с великим поспешением выехал гвардейский офицер.

Сумароков неодобрительно отнесся к этой затее. Он подозревал тут происки своих врагов и завистников. Их набиралось достаточно. Славу кадетский театр получил немалую, и Сумароков связывал ее со своим талантом. Он писал пьесы, учил актеров, и спектакли теперь не уступали тем, что играли иностранные гастролеры.

Правда, кадеты кончали корпус, уезжали служить, это народ для театра временный. Но есть придворные певчие. Если с ними заняться, выйдут заправские актеры. Зачем же нужны молодцы из ярославской провинции?

Между тем Федор Волков с братией прибыл в Петербург.

Сумароков узнал, что он из купцов, владел серным и купоросным заводами, но торговлю бросил, ибо всей душой пристрастился к театру. Живал в Москве, когда учился, видывал итальянские спектакли и пьесы, что разыгрывали в частных домах любители из простого люда — типографские рабочие, бывшие семинаристы, подьячие — на святках и масленице. И сцена его увлекла.

Ярославцы сначала в помещении немецкой труппы на Большой Морской показали трагедию Сумарокова «Хорев». Автор остался доволен выбором пьесы, но игру осудил: она была природной, без школы, без умения важно и напевно произносить стихи.

Потом приезжих комедиантов пригласили во дворец. В великий пост светские пьесы играть было нельзя, и Волков поставил церковную — «О покаянии грешного человека».

Актеры перепугались, выступая перед императрицей, повесть о кающемся грешнике показалась длинной и скучной. Спектакль не понравился, и ярославцев приказали отправить домой.

Сумароков был отчасти рад этой неудаче, но похлопотал о том, чтобы отпускать не всех провинциальных комедиантов. Были оставлены Федор Волков, его брат Григорий, Иван Дмитревский, Яков Шумский и Алексей Попов. Одних раньше, других позже определили в Шляхетный корпус — образовать ум, навести петербургский блеск. Туда же зачислили и семерых придворных певчих.

Не сразу строилась Москва. Сумароков исподволь набирал и готовил будущих российских актеров.

Глава VI Продолжение спектакля

Жениться хорошо, да много и досады,

М. Ломоносов

1

Екатерина Алексеевна очень внимательно присматривалась к людям. Она старалась искать сочувствия. Камергер молодого двора Сергей Салтыков стал ее ближайшим другом. Екатерина полюбила и перестала тяготиться соседством неприятного мужа. Петр Федорович кое-что замечал, но больше помалкивал. Императрица требовала наследника, а он знал, что помочь тут не может.

Имя Сумарокова приобретало известность. Екатерина бывала в кадетском театре и думала, что образ мыслей автора трагедий ей открылся. Она не считала поэтов серьезными людьми, но и от них желала иметь пользу. Сумароков служил у Разумовского и тем более мог пригодиться.

На одном из придворных маскарадов Екатерина в перерыве между танцами подошла к Сумарокову.

Расшитый золотом кафтан и панталоны с чулками составляли ее костюм, голову покрывал пудреный парик, под которым прятались длинные косы. Маскарад был превращенным, какие нравилось устраивать Елизавете Петровне. Для них кавалеры переодевались в женское платье, а дамы — в мужское. Говорили, что императрица любит такую забаву потому, что не боится показать свои стройные ноги и не ожидает увидеть в дворцовой зале соперницу.

Сумароков был редким гостем на балах. Корпусные уроки менуэта давно забылись, танцы он презирал, но обязанности службы требовали иногда, чтобы он сопровождал Разумовского.

Фаворит играл в карты, благодушно посматривая на окружающих. Дежурный адъютант, стоя за его стулом, держал в руках кожаный кошелек с червонцами.

— Господин Сумароков, — сказала Екатерина, — улыбаясь, — я вижу, вы скучаете. Я тоже. Почему бы нам не поскучать вместе?

Она потянула Сумарокова за рукав к нише окна, скрытого шелковой гардиной, колыхавшейся от ветра. Небрежно прилаженная рама пропускала осенний холод.

— Ваше высочество, я чту за честь, — бормотал Сумароков, по приглашению Екатерины усаживаясь рядом с нею.

Забыв этикет, он оглядывал свою собеседницу. Что ни говори, великая княгиня приятная и просвещённая женщина. С ней Сумароков мог рассуждать о том, что его занимало, и, казалось, встречал дружеский отклик. Алексей и Кирилл Разумовские, Шуваловы — Иван, Петр и Александр, Бестужевы, Воронцовы, Гендриковы и прочие вельможные семьи, с кем Сумароков почти ежедневно сталкивался по службе, — разве кому-нибудь было дело до того, что пишет генеральс-адъютант в ранге майорском Сумароков и что он думает о судьбах российского театра? Императрица совсем ни во что не вникает, танцует, молится, каждый день примеряет новые платья и с величайшей неохотой подписывает порой бумаги. Не отцовский склад, что и говорить. Великая же княгиня…

А великая княгиня между тем окончательно обдумала свою стратагему и предприняла обходное движение по правилам военной науки. И в ней она была сведуща, ибо запоминала команды, что выкрикивал ее муж, переставляя фарфоровых солдат на столах своего кабинета, а лучше сказать — игральной комнаты.

— Смотрите, какой билетец я сейчас получила, — молвила Екатерина, показывая маленький бумажный листок с печатным текстом:

К тебе мой пламень утушится, Когда мой тела дух лишится.

Билетцы с двустишиями на любовные темы были модной игрой. Ими обменивались на балах, выбирая подходящие строки. Сумароков сочинил множество билетцев, их печатали в Петербурге и переписывали в провинции.

— Я догадываюсь, кто прислал мне эти стихи, — продолжала Екатерина. — А что вы посоветуете ответить моему корреспонденту? Найдите здесь.

Она отдала Сумарокову пачку билетцев. Перебирая листки, он угадывал и вспоминал каждый стих, нарочно сочиненный им для игры или взятый из его трагедий, не зная, что выбрать. Наконец он усмехнулся и подал Екатерине билетец:

Прости, прости, мой петушок, Не иметь тебе уж сей кусок.

— Фу, как нехорошо! — засмеялась она. — Нельзя так грубо разговаривать с влюбленными. Под вашей командой я растеряю кавалеров, а их у меня и так очень мало.

— Больше, чем достаточно, ваше высочество, — галантно поправил Сумароков. — А если угодно читать мою речь, она в этом листке.

И в свиданьи, и заочно Ты всегда мила мне точно, —

увидела Екатерина и взяла у Сумарокова пачку. Взгляд ее с озорством пробежал строки:

Мне кажется, твоя рожа На любовника не схожа, —

но она сразу же вытянула другой билет:

Если б власть моя была, Я б весь век с тобой жила!

— Однако увы! Власть не моя, так что не бойтесь, господин сочинитель, — смеясь, говорила Екатерина. — Но я знаю кое-кого, кто вам об этом готов сказать совершенно серьезно.

Заиграла музыка. Елизавета Петровна, сменившая мундир капитана лейб-компании на голубое, вышитое серебряными цветами платье, открыла менуэт с французским послом. За ними двинулись кавалеры, заметно раздавшиеся у пояса, и дамы, на чьих лицах нередко проступала щетина и краснели толстые носы, обличавшие склонность владельцев к горячительным напиткам.

Сумароков с негодованием отвернулся. Екатерина ласково смотрела на танцующих, которые, встав двумя рядами, церемонно кланялись и приседали, приседали и кланялись своим визави.

— О ком вы говорите, ваше высочество? — спросил Сумароков.

— Не притворяйтесь, — строго сказала Екатерина. — Вы чудно знаете, что я говорю об Иоганне, моей фрейлине, которую вы чуть не съели глазами, когда мы смотрели трагедию.

Сумароков не помнил о таком своем внимании к Иоганне, но ее приятное лицо выплыло из памяти, и он готов был согласиться с Екатериной.

— Это очень преданный мне человек, Иоганна-Христина Балк, — продолжала она. — Мы с ней вместе приехали из Германии. Кроме нее, у меня почти нет близких людей. Кого я полюблю, со мной разлучают. Эта участь нынче грозит Иоганне. Сохраните ее для меня!

— Но как же я могу это сделать, ваше высочество? — удивленно спросил Сумароков.

— Она милейшая девушка, сирота из хорошей семьи. Сватайтесь — вы получите любящую жену и в моем лице верного друга в придачу.

Сумароков пристально смотрел на великую княгиню. Мысль о женитьбе не приходила ему в голову. Служба и театр отнимали львиную долю времени, остальное уходило на сочинительство. Жена, конечно, внесет беспорядок в его устоявшийся холостяцкий уклад, но с этим надобно свыкнуться. Все равно, общей судьбы не избежать. Лишь бы не случилось, как сказано в одной его эпиграмме:

Ты очень ей любим, она в твоей вся воле, Да только тридцать есть, которых любит боле…

Однако на рекомендацию великой княгини можно положиться.

— Мы очень здесь одиноки, — настойчиво говорила Екатерина, — и я и моя Иоганна. Мы должны всегда быть бодры и веселы, хотя на душе кошки скребут. Когда умер мой отец, я плакала о нем. На восьмой день императрица приказала мне перестать плакать — ведь мой отец не король. Великой княгине, видите ли, неприлично так долго плакать об отце, который был всего-навсего только принц… Мне пришлось утереть слезы и сесть за карточный стол.

Сумароков с ожесточением нюхал табак.

— Ваше милостивое внимание, — сказал он, — мне дорого, и дружба ваша почетна. Но я совсем не знаю Иоганну, и, может быть, ее сердце уже занято?

— О, не беспокойтесь! — весело сказала Екатерина. — Я ручаюсь за все, и мы сыграем самую веселую свадьбу… Меня, я вижу, ищут. Прощайте, и помните нашу беседу.

«Господин сочинитель колеблется, — подумала она. — Не надо натягивать поводья, он теперь пойдет сам, без шенкелей и хлыста. Главное сделано».

Екатерина проходила школу верховой езды, садилась в седло, нарушая приличия, по-мужски, и владела лексикой кавалериста.

2

Иоганна Балк давно подумывала о замужестве. Это был единственный способ устроить жизнь. Служба при Екатерине со дня на день могла прекратиться. Возвращение, в Цербст полунищей отставной фрейлиной? Но ведь все знают, что Россия сказочно богатая страна, где немцы в короткое время неслыханно богатеют. А что, кроме зачиненных платьев великой княгини, привезет она? На какие деньги будет жить? Цербстские горожане вряд ли возьмут ее даже гувернанткой к детям — на эти роли везде предпочитают француженок. В германских княжествах, как и во всей Европе, мода на парижское…

Молодой двор был замкнут для посторонних людей, а своих кавалеров там не хватало. Да и кто из камергеров Екатерины, принадлежавших к знатным семействам России, обратит внимание на немецкую сироту?

Иоганна слышала о Сумарокове, не раз видала его на придворных церемониях. В мечтах ее избранником был бодрый немецкий офицер, лучше даже принц, пусть владеющий лишь одним захолустным городком. Но немецкие принцы охотились за дочерями европейских монархов. Окружавшие великого князя голштинские офицеры, как на подбор, редкие грубияны и пьяницы. А Сумароков был свободен. С ним могла стать свободной и она.

Иоганну смущало, что Сумароков слывет сочинителем, что он слишком быстр, порывист, неумерен в речах. К тому же он имел привычку нюхать табак, угощая коричневой пылью грудь камзола, кафтан и туфли. Не украшали его и рыжие волосы, как не красило моргание, подмигивание то левым, то правым глазом. Правда, ресницы у него были длинные и красивые.

Верно и то, что Сумароков русский офицер в майорском чине, и хоть служит он не в полку, зато близок Разумовскому и у всех на виду. И если приложить к нему твердую женскую руку, можно сделать его похожим на других аккуратных людей, привести в полный разум.

Когда Екатерина передала ей свой разговор с Сумароковым, Иоганна охнула про себя, но благодарила с чувством и томностью.

— Я сделала, что сумела, — сказала напоследок великая княгиня. — Теперь сама за него принимайся и помни, что железо куется горячим, не правда ли, Иоганна? «Пришел, увидел, победил», — как говаривал Юлиус Цезарь.

Иоганна понимала это. Но «прийти» и «видеть» было не так-то просто. На спектаклях не поговоришь, вокруг столько глаз и любопытных ушей, в церквах они бывали разных, Иоганна — в лютеранской, а Сумароков — в православной, если он вообще когда-либо захаживал в церковь. Встреча на маскараде? Сумароков их не жаловал. Однако он мог стать знаком великому князю и приходить на концерты, которые иногда устраивались в его комнатах. Или нет, еще вернее — он может приходить к Чоглоковым!

Муж и жена Чоглоковы — камергер и статс-дама Мария Симоновна, двоюродная сестра императрицы, ее любимица, — вскоре после женитьбы Петра Федоровича на Екатерине были приставлены к ним главными надзирателями. Императрица желала исправить характер наследника престола, отучить его от дурных наклонностей и послеживать за великой княгиней, которую молодой супруг не баловал своим вниманием. Екатерина сразу поняла характер этих глупых и вздорных соглядатаев и научилась незаметно командовать ими. Теперь, в разгаре ее романа с Сергеем Салтыковым, Чоглокова уверили, что он обладает талантом стихотворца, сочиняет нежные песни, и каждый день стали требовать от него новых. Чоглоков с преважным видом вооружался пером и целыми вечерами выводил на бумаге бессмысленные строчки, а молодая компания шумела и веселилась, прикрывая беседы Екатерины с любовником.

По совету Иоганны, Чоглоков позвал к себе Сумарокова, чтобы показать ему свои песни.

Собрался обычный кружок — Екатерина с фрейлинами, камергеры Сергей Салтыков и Лев Нарышкин, два-три гостя. Чоглокова скоро ушла в спальню, — она донашивала ребенка, седьмого по счету, — а муж ее дожидался, когда наступит черед его песням.

Присяжный балагур и потешник этой компании Лев Нарышкин, посвященный Екатериной в обстоятельства Иоганны, обратился к Сумарокову:

— Александр Петрович, наш любезный хозяин сочинил песенку. Не угодно ли послушать?

Мягким баритоном он запел:

Если девушки метрессы, Бросим мудрости умы; Если девушки тигрессы, Будем тигры так и мы. Как любиться в жизни сладко, Ревновать толико гадко, Только крив ревнивых путь, Их нетрудно обмануть…

— Какова песенка-то? — спросил он, оборвав пение. — Что ж сочинитель не подтягивает?

— Это песенка моя, — ответил Сумароков, поглядывая на Чоглокова, — да подтягивать я не стану.

— Что ж ты, брат, чужое за свое выдаешь? — с деланным возмущением обратился Нарышкин к Чоглокову. — Зачем друзей подводишь?

Чоглоков раскрыл рот, соображая ответ, однако Нарышкин не дал ему размышлять.

— Вот эта уж наверное твоя песня, подпевай, — скомандовал он Чоглокову и, придав серьезность своему подвижному лицу, затянул:

Как зреть я стал тебя, То страсть в меня вошла, И в оный час любовь моя Уж превзошла совсем меня.

Сумароков невольно улыбнулся. Нарышкин заметил это и с удвоенным старанием выговаривал слова. Чоглоков тонким голосом пел вместе с ним, отстукивая такт ногой и млея от удовольствия.

— Александр Петрович, — тихо позвала Екатерина, — удостойте нас беседы.

Она сидела с Иоганной и Сергеем Салтыковым на диване, куда не доходил дрожащий свет горевших на столе свечей, и Сумароков, только подойдя ближе, разглядел говорившую.

— Садитесь, Александр Петрович, — негромко раскатывая «р», произнесла Иоганна.

На диване было тесно, и Екатерина, а вслед за ней Салтыков поднялись и перешли на кресла, стоявшие по соседству.

Сумароков сел и поискал в карманах табакерку.

— Я очень люблю ваши песни, Александр Петрович, — сказала Иоганна. — Сочините одну для меня.

Петь она не умела, но сноровкой в разговоре обладала.

— Обещаю вам, сударыня, что сочиню, и самую приятную.

— Ах, нет, зовите меня, как зовет великая княгиня; просто Иоганна, — потупившись, сказала она и, оправляя пышное платье, совсем придвинулась к Сумарокову.

Нарышкин обвел глазами комнату, в полутьме у дальней стены увидел силуэты двух пар и завел с Чоглоковым новую песню.

3

Изредка встречаясь с сыном, Петр Панкратьевич огорчался, видя его невеселым. Он спросил о причине расстройства, когда Сумароков навестил семью, что бывало весьма нечасто.

— Сам не знаю, что со мной, — чистосердечно признался он. — Я здоров, граф мною доволен, по службе упущений не имею. Беспокоен же я от своих мыслей. Право, жалею подчас, что миновали кадетские годы, а с ними веселье и ясность духа.

— Не век же сидеть в корпусе, — усмехнулся отец. — Ты взрослый человек, ребячество пора оставить. Стишками не проживешь.

— Стишками балуются, стихотворство же исправляет пороки, — убежденно сказал Сумароков. — Нравы дворянства немалой поправки требуют. И то, что каждый день во дворце вижу, не трагедии, но сатиры просит: ласкательство, вымогание наград, взаимная вражда, утрата чести и совести.

— Государыне свой престол устраивать нелегко. Дай срок, все наладится, тогда и добродетель возрастет.

— Это зависит от писателей и начальников, — ответил Сумароков. — Одни толкуют добродетель, другие должны за нее награждать. Но монархи не всевидцы. Потому надобны также вельможи, которые бы им помогали отличать правду от зла. А если вельможи, как у нас то ведется, травят зайцев или играют в карты днем и ночью, то за ними и все дворяне либо в поле, либо за карточный стол.

— Экая беда — карты! — сказал Петр Панкратьевич. — Надобно ведь провождать время, а кроме карт, обществу заниматься нечем.

— Нечем, когда голова пуста, — возразил Сумароков. — Но пустой голове должно ли большой имети чин? Неужели же нельзя хулить пьянство, потому что знатные господа его придерживаются? Трусливый моралист лучше не принимайся за перо. А я не таков, батюшка, вы меня знаете.

Петр Панкратьевич был несколько озадачен порывом сына.

— Видать, накипело у тебя, Александр. Я от дворца далек и, признаться, о том не жалею. Мне в коллегии дел хватает, искать ни в ком не хочу, что есть, тем доволен.

Сумароков не вслушался.

— Религия и правосудие, — продолжал он, — что может быть их святее, но сколько же в них злоупотребления! Суетно все на свете, когда добродетель подпоры не имеет.

— Да, да! — приговаривал Петр Панкратьевич. — Только успокойся ты. Ведь как развоевался, право!

— А судьи, хватающие взятки, всех тварей гаже. И ежели крючкотворный подьячий должен получать жестокое наказание, чем же грозить судье? Продавая истину, он воров и разбойников бездельством своим превосходит. Нет ему в свете соразмерной казни. Когда я такого злодея только воображу, вся во мне востревожится кровь.

Сумароков схватил графин, наклонил его над бокалом и залпом выпил вино.

— Простите, батюшка, — сказал он, переводя дыхание. — Накатит иной раз — сам не рад. А на бумагу все не положишь. Надо и выговориться, бывает.

Помолчав минуту, он продолжал:

— Я ведь к вам не жаловаться пришел, а благословения просить.

— Что ты?! Никак надумал жениться? Уж вот бы славно-то! А кого думаешь, взять? И не меня ли хочешь сватом?

— Сватает великая княгиня Екатерина Алексеевна, а девицу звать Иоганна Балк.

— Балк? Она не из русских?

— Нет, батюшка, из немок она, служит у великой княгини.

Петр Панкратьевич молчал.

— Что ж, немцы тоже разные бывают, — наконец вымолвил он. — Эта какова?

— Вроде бы по моему нраву, — ответил Сумароков. — Грамотна и стихи любит.

— Чем кормиться будете? Я ведь ничего дать не могу, — сам знаешь, сестры на выданье, каждую наделить надо.

— Я и не жду, батюшка. Проживем на государево жалованье. У меня одного оно меж пальцев текло, а вдвоем — еще оставаться будет.

— Не о такой невесте для тебя гадал я, Александр, — задумчиво сказал Петр Панкратьевич. — Но с тобой волю родительскую показывать не стану. Ты умом меня перерос, живи, как знаешь. Поди матери скажи, да не ушиби вестью-то. Осторожненько! Благословясь, в час добрый!

Он поднял графин и наполнил стаканы.

4

Сумароков взял полугодовой отпуск. Разумовский рассеянно подписал приказ и только, передавая его Сумарокову, спросил:

— Женишься, Александр Петрович? То хорошо… Совет да любовь! Однако насчет этого берегись…

Он приставил указательные пальцы к вискам и показал рога. Рогатыми называли обманутых мужей. Сумароков сочинил несколько эпиграмм на эту модную тему, и предупреждение Разумовского было ему неприятно. Впрочем, не графу бы так шутить. Все знают, кто такой Иван Шувалов и как ласкова с ним императрица. Алексей Григорьевич тоже знает. Елизавета привязана к нему, но сердце ее открывается новым влюбленностям. Так-то…

Занятый кадетским театром, ставшим для него почти служебным поручением, Сумароков в последние месяцы удалился от Разумовского, и первая роль среди адъютантов перешла к Ивану Перфильевичу Елагину. Он был на семь лет моложе Сумарокова, кончил Шляхетный корпус, служил в лейб-компании секретарем, и Сумароков рекомендовал его Разумовскому. Елагин женился на горничной императрицы, но тайно дружил с молодым двором и пользовался доверием великой княгини. Он был большим почитателем поэтической музы Сумарокова и сам пописывал стихи.

Служебные дела уладились быстро, денежные расчеты не беспокоили Сумарокова: он не привык загадывать вперед, будет день — будет и пища. Сложнее казалось примирить различие вероисповеданий жениха и невесты, но и это препятствие исчезло — Иоганна согласилась перейти в православие. Если она не знала крылатой фразы Генриха Наваррского, сказавшего, что Париж стоит обедни, то перед ее глазами был пример великой княгини. Отправляя свою дочь в Россию, Христиан-Август Ангальт-Цербстский снабдил ее увесистым томом собственных рассуждений о правильности лютеранской веры и наказал не менять ее на иную. Екатерина из Петербурга вежливо благодарила отца за наставления и сообщила, что разницы в верах нет. Правда, внешние обряды различны, но православная церковь вынуждена сохранять их во внимание к грубости здешнего народа… Успокоив таким резоном отца, Екатерина приняла православие и сделалась русской великой княгиней. Иоганне же не приходилось ни перед кем оправдываться. Она не колеблясь выучила по-русски «Символ веры».

Двор собирался в Москву, и Сумароков медлил со свадьбой, желая избежать многолюдства, огласки и пересудов. Он мог быть шумливым, когда дело касалось театра, литературы и связанных с ними прав его как писателя. Сумароков легко преувеличивал свои заслуги на поприще отечественной словесности, но был застенчив, если речь шла о каких-то обстоятельствах его личной жизни, не связанных с тем, что он считал своей гражданской обязанностью. В церкви он не хотел видеть праздных зевак, за свадебным столом — лишних гостей.

С отъездом двора жизнь в Петербурге замирала. Вслед за императрицей с места снимались многие тысячи людей: одни — потому, что так или иначе были связаны с гигантской придворной махиной, другие — потому, что желали приобрести такую связь и наивно видели в ней смысл своего существования. Правда и то, что с царского пирога падали обильные крохи, а изловчившись, можно было ломать его и кусками.

Свадьбу сыграли скромную. Молодых пригласили пожить в родительском доме, но родственные связи устанавливались вяло. Мать почему-то побаивалась немки, сестры хихикали над русскими фразами Иоганны, а сама она, соблюдая отменную вежливость в обращении с новой семьей, скучала по дворцовой суете и развлечениям.

Сумароков был не то чтобы счастлив, а как-то спокоен. Его чувство к жене не таило в себе ничего неожиданного.

Он радовался, что раздумья, уговоры, хлопоты позади и теперь начинается ровная семейная жизнь. Ему хотелось писать, образы будущих пьес оттесняли персонажей домашней сцены, и за своим вымышленным миром он следил гораздо пристальнее, чем за реальным.

А тут было о чем подумать. Иоганна много тратила — она спешила одеться, вознаграждая себя за долгие годы мечтаний о новых, наимоднейших платьях. Она объезжала галантерейные лавки и привозила французскую пудру, мушки, стальные английские пряжки, цепочки, пуговицы, фландрские кружева и невесть еще что. Золовки с завистью рассматривали покупки — родители не баловали их заграничными безделками, а платья шил им дворовый человек, обученный портняжному искусству. Полугодовое жалованье Сумарокова пролетело вмиг, и он занял под вексель деньги у ростовщика.

Через несколько дней Иоганна решительно отказалась жить с мужниной родней, и, так как свой дом купить было не на что, Сумароковы возвратились на казенную квартиру в Луговой Миллионной, у купца Дебиссона. Под жилье купец сдавал две комнаты — большую, окном на улицу, и темную каморку. В ней обосновался Сумароков. Сидя и днем со свечами, он писал. Иоганна же свела дружбу с Дебиссоншей, взявшей их на свои харчи, рассказывала хозяйке придворные вести полугодовой давности, играла в карты. Они вдвоем путешествовали по лавкам, в Гостиный двор, где торговал Дебиссон, заводили знакомства с капитанами иностранных кораблей, приходивших в Неву, однако чаще смотрели заморские товары, чем покупали. Сумароков, оставаясь дома, перебирался в светлую комнату и с неохотой отрывался от пера при возвращении дам.

Ездить в гости Сумароков не любил, да и знакомых в городе не оставалось, их надобно было искать в Москве. Однажды навестили они на Васильевском острове Ломоносовых. Иоганна косо посматривала на профессорскую жену, отчаявшись найти тему для разговора, — бедняжка не была приобщена к дворцовой хронике, не знала, кто с кем машется, и самое удивительное — не интересовалась этим!

Ломоносов вышел без парика, со следами копоти на лице — он что-то жег в своем кабинете, из дверей выползал ядовитый запах серы, а когда умылся, принес водку, соленую рыбу и стал угощать Сумарокова. Они говорили между собой, не обращаясь к женам, потом начали кричать, не слушая друг друга. Иоганна увидела, что Сумароков сильно мигает и заикается, от волнения просыпает табак, сердится на Ломоносова, уступая ему в споре, — и поняла, что время уезжать.

На прощание она просила Ломоносовых навестить их, наговорила светских любезностей, но про себя сказала, что по ее воле свидание больше не повторится. Сумароков же не сразу понял, что нужно, прощаться, он продолжал горячо толковать с Ломоносовым, и конец его монолога Иоганна выслушала уже в карете.

Другой визит растревожил Иоганну и заставил ее с опаской взглянуть на мужа.

Сумароковы обедали у Мельгунова. Старые корпусные товарищи весело вспоминали прожитые вместе годы, Иоганна деликатно пробовала от каждого блюда, казавшегося ей после стряпни Дебиссонши отменно вкусным, как вдруг произошел конфуз. Слуга, обносивший вином, задел рукой одного из гостей. В уважение к хозяину тот не осмелился поучить парня кулаком, чтоб не забывал осторожность, и лишь обругал его не длинно, но крепко. Заключительные слова фразы: «…хамское отродье!» — пришлись на паузу в застольной беседе и явственно прозвучали. Услышав их, Сумароков сорвал с шеи салфетку, вскочил, крикнул, что хамов нет, все люди одинаковы и различаются просвещением, и убежал из комнаты.

Обед нарушился, гости недоуменно переглядывались. Мельгунов сказал:

— Это с Александром Петровичем бывает. Невоздержан, чувствителен. Но титло наперсника муз для меня его извиняет.

Иоганна столь снисходительна не была. Дома Сумарокову пришлось выдержать град упреков и обвинений. Он снес их молча, однако не думал раскаиваться — жена увидела это ясно — и вскоре ушел в свою каморку, плотно притворив дверь. Такая мера предосторожности была условной, но Иоганна еще с ней считалась.

Когда, наконец, окончился отпуск, Сумароков получил приказ Разумовского оставаться в Петербурге и навести порядок в канцелярии лейб-компании. Копиист Кружевников подал донос: писарь поручик Беляев говорит предосудительные слова на командиров лейб-компании, Разумовского называет запросто «старикашею», а Шуваловым сулит знакомство с кнутом палача.

Дело могло выйти криминальное. Сумароков допрашивал Кружевникова и его сослуживцев копиистов. Они жаловались на Беляева, своего начальника, — груб, подчиненных бьет, у гренадер принимает взятки, в лавках городских купцов забирает товары безденежно. Беляев во всем запирался, и Сумароков верил ему как офицеру. Он изругал подьячих-копиистов, пригрозил им — пункты доноса начали таять, неприятное дело удалось притушить. И кстати: того и гляди вмешалась бы Тайная канцелярия. Лейб-компанцы судились собственным судом, но тут замешалась политика, и Петр Иванович Шувалов, как офицер лейб-компании, не постеснялся бы передать следствие и расправу над виновным в Тайную канцелярию — ведь начальником ее был Александр Иванович Шувалов. Конечно, Беляев виноват, тут греха таить нечего, но в жертву подьячим Сумароков офицера не отдал. Вместо него под арест сел доносчик.

За десять с лишним лет разгульной своей жизни гренадеры лейб-компании поизносились, и служба становилась обузой многим из них. Сумароков со штаб-лекарем осмотрели оставшихся в Петербурге лейб-компанцев и потерявших здоровье представили к пенсии. Штаб-лекарь записывал кратко: «Глазами и головою слаб», «Стар и глазами худ», «Моча не держится, и чахнет», — но для начальства и таких заключений было достаточно.

Служебные хлопоты заполняли дни Сумарокова, он мало бывал дома. Иоганна ждала ребенка. В ее характере показались раздражительность, резкость. Она жаловалась Девиссонам на мужа и затевала с ним ссоры. Сумароков старался молчать, но иногда и он повышал голос. Писать совсем не удавалось. Семейная жизнь, оказывается, куда как трудна. А ведь это только начало…

Глава VII Физика и лирика

Но дружбы нет и той меж нами:

Все предрассудки истребя.

Мы почитаем всех — нулями,

А единицами — себя…

А. Пушкин

1

Полтора года императрица со свитой прожила в Москве и пышно отпраздновала годовщину коронации. Лишь в июне 1754 года по петербургским улицам помчались кареты, линейки, коляски, потащились возы, телеги, фуры, в городе заметно прибавилось прохожих и всадников, поднялись шторы в окнах барских домов, раскрылись двери подъездов. Двор возвратился в столицу империи.

Сумароков, возбужденно переживший впервые радость отцовства, — у него родилась дочь, нареченная Екатериной, — на несколько дней был захвачен сутолокой приезда, узнаванием новостей, встречами сослуживцев.

Политическое известие было одно: великая княгиня беременна, чувствует себя хорошо, и есть надежда, что доносит ребенка, а не выкинет, как уже дважды случалось. Если будет мальчик, престолонаследие в России можно полагать обеспеченным. На ухо непосвященным называли имя отца — Сергей Салтыков.

Эта весть не была для Сумарокова неожиданной. Гораздо важнее оказались новости о Ломоносове: по его проекту в Москве учреждается университет, а в Петербурге Академия наук приступит к изданию журнала. Иван Иванович Шувалов ломоносовские выдумки одобряет и взносит к императрице, заручаясь ее согласием.

Журнал — это было то, чего не хватало Сумарокову. Пьесы его смотрел зритель, песни в печати не нуждались, их запоминали с голоса, а стихотворения и притчи без типографского станка рисковали остаться в безвестности. Ныне им открывается выход на страницы журнала, если не поставит препон Ломоносов. Сумароков знал, что профессор его песни осуждает по той причине, что не дело поэта забавляться пустяками на утеху щеголих и модных молодых людей — петиметров. Верно, одни лишь песни славы творцу не принесут, но ведь Сумароков и не ищет ее в стихотворных безделках. Он сочиняет трагедии, пьесы его показуют величие разума и учат людей поступать, как велит их должность. И он ставит на ноги русский театр. Если бы не писал Сумароков, играть актерам было бы нечего, это все знают.

Разумовский выслушал подробный доклад Сумарокова, распоряжения утвердил, а копииста Кружевникова, доносившего на писаря поручика Беляева, за многие его непотребства и непорядки приказал из лейб-компании выключить и послать солдатом в армейские полки.

— Что с кадетским театром делать, Алексей Григорьевич? — спросил Сумароков. — Я чаю, придворная контора потребует, чтобы начинали представления, а мне, право, нет охоты ей покоряться. Ярославские комедианты и певчие учатся в корпусе, надо им хоть самое сокращенное понятие о науках в головы вложить, да и мне с ними заняться, прежде чем на сцену пускать. А начнем репетировать новое — ученье погубим.

Разумовский ответил не сразу:

— О театре спроси не у меня, а у кого — догадайся.

Он гулко залаял и взглянул на Сумарокова.

— Гавкать еще, либо хватит?

Сумароков засмеялся, поняв, что Разумовский не хочет называть Ивана Ивановича Шувалова. Он знал эпизод, который послужил поводом для такой шифровки. Великий князь подарил Екатерине английского пуделя, названного хозяйкой Иваном Ивановичем. Это была презабавная собачка. Она ходила на задних лапках, ела за столом из своего прибора, фрейлины шили ей платья, одевали и причесывали на разные манеры. Четвероногий Иван Иванович тоже приобрел популярность. Слух о нем дошел до императрицы и распространился по городу, как всегда в преувеличенном виде. Говорили, что молодые дамы, неприятельницы Шувалова, завели себе каждая по белому пуделю, в насмешку именуют их Иван Иванычами и наряжают в светлые платья, потому что настоящий Иван Иванович был охотник до белых и палевых костюмов.

Екатерине пришлось отвечать государыне, что пудель зовется так по имени истопника, смотревшего за печью в ее комнате, что камергер Шувалов вовсе ни при чем и других пуделей с подобной кличкой не существует. Елизавета Петровна осудила неприличную шутку и приказала переименовать собаку. Более строгие меры могли поставить в смешное положение и Шувалова и его покровительницу, что она сумела понять.

Смысл приказания Разумовского был ясен, однако Сумароков не спешил обращаться к Шувалову. Тот распорядится начинать спектакли, как будто без него этого не знают, и не подумает о том, что актерам еще надо учиться.

Федор и Григорий Волковы, подхваченные общим потоком, устремившимся за Елизаветой в Москву, играли там с итальянскими актерами, но затем возвратились в Петербург и вслед за своими товарищами сделались кадетами Шляхетного корпуса. В его стенах готовилось ядро новой труппы, и ему нужно было, пусть небольшое, время для созревания.

Сумароков навещал молодых людей, читал вслух трагедии, проходил роли, что нравилось им больше классных занятий. Ученье певчим и ярославцам давалось не без труда. Только Федор Волков, отличавшийся острым умом и подготовленный лучше других, схватывал все на лету и оказывал быстрые успехи в науках.

Новая трагедия, которую желал репетировать Сумароков, была «Семира». Правда, однажды кадеты сыграли ее во дворце, но автору думалось, что новые актеры поймут эту трагедию глубже. Он любил свою «Семиру», и друзья уверяли, что пьеса удалась ему больше прежних.

На сцене — эпизод из русской истории, придуманный Сумароковым, чтобы осудить властителей-тиранов. Князь Игорь победил киевского князя и передал престол Олегу. Дети свергнутого владетеля Оскольд и Семира томятся в плену. Сознание утраченной вольности для них невыносимо. Оскольд готовится восстать против тирана Олега. Семира горячо ему сочувствует, но ей приходится трудно: она полюбила сына своего врага молодого князя Ростислава и с ужасом сознает, что стремления брата и возлюбленного непримиримы.

Семира, чьим именем названа трагедия, по праву ее главная героиня. Сумароков многими красками расцветил этот образ, и столкновения противоречивых чувств в душе Семиры волнуют зрителя. Что делать ей? Княжне должно показывать примеры благородства, моральной стойкости, — ведь только этими чертами можно подтверждать преимущества знатного рода, — поступать по велениям разума и подавлять страсти.

Предатель выдал Олегу замысел Оскольда. Герой-патриот в цепях. Он проклинает рабство и выражает непреклонную волю освободить отечество от захватчиков:

Советований я ничьих уже не внемлю, Без пользы свету жить — тягчить лишь только землю! Лишився скипетра, мне свету чем служить? Я добродетель здесь хотел восстановить…

Семира склоняет влюбленного Ростислава отпустить Оскольда из тюрьмы к собравшимся в лесах отрядам непокоренных киевлян, и тот соглашается нарушить присягу. Любовь его побеждает долг. Князь Олег приговаривает сына к смерти. Напрасно Семира берет на себя вину — уже назначена казнь. Вдруг Оскольд врывается в город. Народ требует, чтобы Ростислав вышел против него. Семира переживает тягостные минуты — два любимых ею человека встречаются в открытом бою. Кому желать победы?

В монологе Семира подробно оценивает свои противоречивые чувства, возбуждая слезы зрителей трагичностью переживаний. Смертельно раненный Ростиславом Оскольд соглашается на мир с Олегом и передает Семиру ее возлюбленному.

Сумароков был уверен в себе как драматург и не видел вокруг никого, кто мог бы с ним равняться. То, что Ломоносов взялся писать трагедии, обидело друзей Сумарокова, считавших этот род творчества его монополией. Елагин придумал смешную афишку о трагедии Ломоносова «Тамира и Селим», высмеяв эту пьесу, а вместе с ней и оды его, и ученые опыты с цветным стеклом, и мозаичные работы. Он сочинил также длинную сатиру на петиметров и кокеток и в начальных строках расхвалил Сумарокова:

Открытель таинства любовныя нам лиры, Творец преславныя и пышныя Семиры, Из мозгу рождшейся богини мудрый сын, Наперсник Боалов, российский наш Расин, Защитник истины, гонитель злых пороков, Благий учитель мой, скажи, о Сумароков! — Где рифмы ты берешь?..

Сколько титулов сразу! Сумароков без лишней скромности соглашался с каждым из них. В самом деле — разве он пишет для театра меньше и хуже французского драматурга Расина? Слава пришла к нему, стихи Елагина это подтверждали.

Сатира порицала петиметров и кокеток за то, что они напрасно губят время и тратят деньги на щегольские туалеты. Стыдно гоняться за модой, проживать накопленное дедами, болтать всякий вздор в приемных залах, ухаживать за ветреницами.

Похвалой Сумарокову обиделся Ломоносов и отвечал Елагину стихами:

Златой младых людей и беспечальный век Кто хочет огорчить, тот сам не человек…

Он защищал молодежь, ее право пользоваться юностью, которая, увы, скоро проходит, заменяясь тревогами жизни взрослого человека. Ломоносов включил в стихи ядовитые намеки на Елагина и осмеял его притязания давать уроки нравственности.

В рукописной этой полемике приняло участие еще несколько авторов — одни вступились за Елагина, другие поддержали Ломоносова. Стихи споривших расходились по Петербургу, отсылались в провинцию.

Молодые друзья Сумарокова шли гораздо дальше его самого. Они обижались похвалами Ломоносову в сумароковской эпистоле о стихотворстве и находили, что нельзя, требуя простоты и естественности слога, хвалить оды Ломоносова, по их мнению — чересчур громкие и надутые.

Занятый кадетским театром и ссорами канцеляристов лейб-компании, Сумароков не торопился к новому фавориту Ивану Ивановичу. Лишь в конце августа, перед возвращением двора на зимние квартиры в Петербург, он, сердясь и вздыхая, выбрал время для своей поездки и поскакал в Сарское Село.

2

Злые языки в Петербурге уверяли, что Сумароков на вопрос отца, Петра Панкратьевича: «Что полновеснее — ум или глупость?» — дерзко отвечал: «Глупость, батюшка: вас возит шестерка лошадей, а я обхожусь двумя».

На паре разъезжали младшие чины, шестерню могли закладывать особы первых пяти классов империи по табели о рангах, сочиненной при государе Петре Алексеевиче. Сумароков остер в речах и к старшим относится без должного почтения, следовало из этого разговора.

…Четверка лошадей оставила позади домишки петербургской окраины и побежала по укатанной дороге. В загородный дворец ехал полковник Сумароков, и прохожие могли узнать о чине, глядя на запряжку.

За Средней рогаткой его карету обогнала другая. Шестеро лошадей летели бешеным карьером. На первой паре всадники-форейторы визгливо кричали: «Пади! Сторонись!» — подхлестывали нагайками взмыленных коней. В императорскую резиденцию поспешала важная персона — действительный тайный советник. Лица его Сумароков увидеть не успел — карета в секунду проскочила мимо, подняв густое серое облако пыли.

Елизавета Петровна любила быструю езду. На место загнанной лошади подставлялась запасная, а вынужденная остановка наверстывалась в считанные минуты. Подражая государыне, опрометью поскакали сановники, галопчиком потрусили нечиновные дворяне, кому закон разрешал запрягать только одну лошадь.

Влево и вправо от дороги Сумароков видел павших коней. С карканьем разлеталось воронье, завидев приближающуюся карету, и, пропустив ее, снова садилось на трупы.

Сумароков беспрестанно приказывал погонять — нетерпеливость была в его характере очень заметна — и приехал в Сарское Село близ полудня. Час этот для обитателей дворца был ранним — они ложились спать на рассвете. Сумароков остановил карету в Софии и пошел пешком по аллеям парка.

Ивана Ивановича Шувалова он знал уже несколько лет, с тех пор как тот попал ко двору. Его ввели двоюродные братья Александр и Петр, первые камер-юнкеры Елизаветы, сопровождавшие цесаревну в Зимний дворец памятной ночью двадцать пятого ноября. Младший, Петр Иванович, женатый на камеристке Елизаветы Мавре Егоровне, с тех пор присвоил себе власть в делах Русского государства.

Старший брат, Александр Иванович, начальствовал в Тайной канцелярии и оберегал престол, откуда сыпался на Шуваловых золотой дождь. Направление и силу его регулировал Иван Иванович, сумевший овладеть сердцем императрицы, за что и платила она всей семье с неимоверной щедростью.

Сумароков не любил этих безродных выскочек, но волей-неволей должен был с ними считаться. Он с горечью думал об этом, подходя к боковому подъезду дворца.

Иван Шувалов, молодой человек с мягким, благообразным лицом, сидел в кресле перед уборным столиком. Он милостиво кивнул, увидев Сумарокова, которого провожал камер-лакей в расшитой ливрее. Сверх бледно-голубого камзола Шувалов накинул меховой халат — в комнате было сыро и холодно.

— Как здоров граф Алексей Григорьевич? — спросил он.

Сумароков ответил, что граф здоров, надеется, что его превосходительство Иван Иванович также в добром здравии пребывает, а ему, генеральс-адъютанту, велел испросить приказаний по театральной части. Так не угодно ли приказать?

— Нет, не угодно, Александр Петрович, — ответил Шувалов, щеточкой начищая блестящие ногти. — Граф Алексей Григорьевич с вашей помощью весьма удачно распоряжал спектаклями, а его опытность всегда одержит верх над моими стараниями угодить государыне.

Сумароков сообразил, что Ивану Ивановичу очень хочется и самому подать какую-нибудь команду, но он не знает, что придумать, и нуждается в совете.

— Всем ведомо, Иван Иванович, — сказал Сумароков, — как вы на утеху ее величеству заботы свои простираете о российском театре и как благоразумно учению ярославских актеров споспешествуете. Для того и надобно их возможно более обучить, чтоб способнее играть были.

— Так что же? — нерешительно спросил Шувалов, перестав натирать ногти и глядя на Сумарокова.

— Вот и я это самое говорю, ваше превосходительство. Французские актеры будут увеселять двор, а русскую комедию отложим, пока не подготовим нашу труппу, в чем успехи кадет, особливо же Федора Волкова, сомневаться не позволяют.

— Я рад, что ваше мнение с моим согласуется, — непринужденно сказал Шувалов. — Смею думать, что государыня этот план одобрит и тем приблизит час открытия русского театра…

Не успел Сумароков подивиться ловкости наудачу предпринятого хода — он имел все основания не доверять своим способностям дипломата, — как в комнату вошел новый гость, и, увидев его, Шувалов приподнялся с кресла.

— Здравствуйте, Михайло Васильевич! — приветствовал он Ломоносова. — Что изобрели, с кем воюете, чем нужно помочь?

Сумароков с обидой заметил разницу в приеме, оказанном ему и профессору, и гордо отвернулся от вошедшего. Но тот не заметил неприязненного жеста.

— Здравствуйте, ваше превосходительство Иван Иванович, — звучно говорил Ломоносов. — Давненько явиться бы должен, и не по нужде какой, а по велению сердца, да верите ли, делами в Академии замучен. Здравствуйте, Александр Петрович, как, ваше благородие, поживаете?

Сумароков молча нагнул голову.

— Право, и сейчас еще за чудо почитаю, что с вами разговаривать могу, Иван Иванович, — продолжал Ломоносов. — Ведь Рихмана убило в тех же точно обстоятельствах, в которых и я был в ту грозу у своей электрической машины.

Как и все в городе, Сумароков знал, что во время опытов с атмосферным электричеством сотоварищ Ломоносова профессор Рихман был поражен молнией, ударившей в железный прут громоотвода. Сумароков не мог не уважать бесстрашия Ломоносова, видел его увлеченность исследованиями природы, но все это не вызывало в нем сочувствия. Такие занятия казались Сумарокову неподходящими для истинного поэта. По-настоящему значительным в его глазах было только то, что относилось к общественным интересам, к борьбе политической, к управлению страной и народом. Физики не решали таких вопросов, а стихотворец должен отвечать на них, и Сумароков считал себя обязанным делать это как можно подробнее.

— Опыт плачевный, что и говорить, — закончил Ломоносов, — но смерть его прекрасна. Он умер, исполняя по своей профессии должность. И мы теперь знаем, что громовую силу отвратить можно, однако шест с железом надо ставить на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет.

— Вы написали мне об этом случае в Москву, — сказал Шувалов, — и я очень за вас порадовался. Не скрою, что те, кто рассказывал о смерти профессора Рихмана, порицали ваши опыты — они, дескать, гневят бога, и надобно удивляться, что одного только зашибло.

— Я знаю, Иван Иванович, и более всего опасаюсь, чтобы этот случай не был у ее величества истолкован против наук. Тут на вас надежда. И о том еще прошу, чтобы семье несчастного Рихмана назначить, сколько следует, на пропитание — остались вдова, теща и трое детей. Старший сын, пяти лет, добрую показывает надежду и может быть воспитан таким же любителем наук, как его отец.

— И это помню, Михайло Васильевич, — уверил Шувалов, — да ведь у нас дело-то не скоро делается, сами знаете. За мной ведь и еще один должок есть: мнение ваше о Московском университете я получил и вам свой план вскоре сообщу. Он с вашим весьма различествовать не будет. Однако наперед скажу: пункты о том, чтобы доставлять образование всем сословиям, не исключая и податных крестьян, апробации не удостоятся. Подлый народ учить нам не нужно, — кто ж землю потом пахать станет?

Сумароков неожиданно для себя вмешался в разговор.

— Подлый народ — бездельники, а не земледельцы и ремесленники, — резко возразил он. — У нас это имя дается всем тем, кто не дворянин. О несносная дворянская гордость! Невежды — вот прямая чернь, Иван Иванович, и не в поле крестьянском, а в Петербурге обитают они.

— Ваше превосходительство, — медленно и твердо сказал Ломоносов, — а мне обратно в Холмогоры идти прикажете? Если не землю пахать, так рыбу ловить, как отец мой и соседи его в том упражняются?

Шувалов слегка смутился:

— Я не о вас говорю, Михайло Васильевич, как вы могли этакое подумать…

Недовольный тем, что его прервали, Сумароков торопился досказать:

— Собрались невежды в Петербурге, и многое знать называется у них «знать по-школьному», «по-педантски», а малое знать, или, погрубее выговорить, ничего не смыслить, слывет «знать по-кавалерски».

— Кто ж тут педанты и кто кавалеры? — спросил Шувалов, ухватившись за повод лишить разговор личного свойства, который придал ему Ломоносов.

— Педанты, по мнению невежд, суть профессоры и прочие ученые люди. А кавалеры, иначе сказать — дворяне, знают, сколько благородному человеку пристойно, то есть мало и неосновательно. Столько, чтобы уметь начинать говорить обо всем и окончать ни о чем, скакать из материи в материю.

— Ловко вы кавалерское знание честите, Александр Петрович! — засмеялся Ломоносов.

— Быть историком, физиком, математиком дворянину стыдно, — быстро говорил Сумароков, — а всего стыднее — проповедником. Похвально ничего не знать, а всего похвальнее — не знать и грамоте. Предки наши рассуждали так: «На что уметь писать? Ведь не в подьячих быть… На что уметь читать? Ведь не во дьячках быть». Так их время прошло, а теперь мы в просвещении прямую нужду имеем.

— Иные и без вас это поняли, — колко сказал Шувалов. — Я немалую заботу несу о приращении, наук и, следовательно, об истинной пользе и славе отечества.

— Многие молодые люди из весьма знатных семейств устремляются в безделушки и всю премудрость во единой моде почитают, не мысля ни о небе, ни о земле. Две особы недавно вели разговор. Одна была просвещенна и знала, что есть на свете Африка, ибо у себя имела арапа. «Я думаю, — говорит, — что в Африке-то очень жарко, если солнце в ней так жестоко, до черноты, сжигает людей». А другая, смеючись, отвечает: «Фу, матка, будто не то же в Африке солнце, что и у нас!» Я и эту особу называю просвещенною: она знает, что солнце одно только на свете, а другие и об этом не ведают!

Сумароков так убежденно и серьезно сказал последнюю фразу, что собеседники расхохотались. Уловив паузу, Шувалов спросил:

— Не позавтракать ли нам, господа сочинители? Дух наш бодр, а тело требует подкрепления.

Подойдя к столу, стоявшему посередине комнаты, Шувалов трижды стукнул в пол каблуком и отступил на шаг. Сумароков увидел, что стол вдруг начал странным образом опускаться вниз. Он потер глаза. Стол действительно исчезал. Вот на его месте открылась круглая черная дыра, и запах жареного мяса поплыл в воздухе.

— Никакого волшебства, чистая механика, — сказал Шувалов, любуясь произведенным эффектом. — Избавляет от лакеев-соглядатаев. Можно говорить с друзьями, не боясь чужих ушей.

Вскоре из ямы плавно поднялся стол, тесно заставленный судками, кастрюлями, бутылками. Шувалов разложил приборы, и гости, подвинув стулья, приступили к завтраку. Хозяин подливал вино.

Ломоносов рассказывал о своих мозаичных работах.

Он проделал несколько тысяч опытов и научился окрашивать стекло, приготовлять смальту — мозаику. После первых портретов Ломоносов думал приняться за грандиозные картины на темы из русской истории. В своем имении Усть-Рудица, подаренном императрицей, он открыл фабрику и варил цветное стекло, делал бисер.

— Тружусь, рук не покладая, — сказал Ломоносов, — и горестно слышать насмешки над мозаичным искусством от людей, которые ни уха ни рыла в нем не понимают и доброго в новом деле видеть не хотят. Не обинуясь при Александре Петровиче молвлю — надо унять Перфильевича, Елагина то есть. Он и мозаику и стихи мои подвергает охулению, в одах находит высокопарные мысли и надутость. Кого же он мне ставит в образец? Александра Петровича, коего почитает как учителя своего!

— Так отвечайте ему и тем, кто с ним соучаствует! — воскликнул Шувалов. — Ничего другого от вас не ожидаю ныне, и более того — как друг требую, ибо воля императрицы мне ведома. А вам, Александр Петрович, критику свою и на себя обратить бы не худо. Громки оды Ломоносова, да зато все их слышат, а Сумароков, видно, хвалу монархине молча слагает, в печать стихов не дает, что не мной одним замечается.

Сумароков побледнел.

— Что оды Михайлы Васильевича чрезмерно громки, надуты и против языка нашего грешат — говаривал я, не отпираюсь, — подыскивая слова, отвечал Сумароков. — Кому что нравится, на вкус и цвет товарищей нет. Но не всем же играть на трубе и бить в барабаны. Инструмент поэта — лира.

— Не спорю, но лира, а не гудок или балалайка, на чем ваш Перфильевич играет, как шут в балагане. — Шувалов вынул из кармана сложенный вчетверо лист. — Послушайте, что отвечает Елагину один ученый и умный корреспондент.

Шувалов хитро взглянул на Ломоносова.

Сумароков нервно перебирал пуговицы камзола.

— Начало опускаю, тут автор о Елагине судит зло, но тонко. А вот дальше: «В первой строчке почитает Елагин за таинство, как делать любовные песни, чего себе Александр Петрович, — то есть вы, — как священнотайнику приписать, не позволит… Семира пышная, то есть надутая, ему неприятное имя, да и неправда, затем что она больше нежная. Рожденным из мозгу богини сыном, то есть мозговым внуком, не чаю, чтоб Александр Петрович хотел назваться, особливо, что нет к тому никакой дороги».

Сумароков должен был сознаться, что автор письма рассуждает логично, критикуя посвященные ему стихи Елагина из «Сатиры на петиметра и кокеток». Он заметил изъяны елагинского слога и неуклюжесть похвал.

— «…Минерва трагедий и любовных песен никогда не сочиняла; она богиня философии, математики и художеств, в которые Александр Петрович, как человек справедливый, никогда не вклеплется… Наперсником Буаловым назвать Александра Петровича несправедливое дело. Кто бы Расина назвал Буаловым наперсником, то есть его любимым прислужником, то бы он едва вытерпел: дивно, что Александр Петрович сносит. Российским Расином Александр Петрович по справедливости назван за тем, что он его не токмо половину в своих трагедиях по-русски перевел, но и сам себя Расином называть не гнушается. Что не ложь, то правда».

— Довольно, довольно, Иван Иванович, дальше и слушать не хочу! — замахал руками Сумароков. — Что я все из Расина беру, это неправда, а что у меня есть подражания и стихов пять-шесть переводных, я укрывать не имел намерения, для того что нимало не стыдно. Сам Расин, великий стихотворец и преславный трагик, взял подражанием и переводом из Эврипида немало стихов, чего ему никто не поставит в слабость, да и ставить невозможно. Епистола о стихотворстве моя, я не все взял у Буало, как он не все взял из Горация. А если б я сочинял «Эдипа», то б, конечно, взял из Софокла, это его вымысел. Корнель и Вольтер у него своих Эдипов брали.

— Да вы не спешите так, Александр Петрович, — с притворным участием сказал Шувалов. — Выпейте лучше.

Сумароков, расплескивая вино, отставил от себя рюмку.

— Благодарствую, ваше превосходительство. Угостился на славу и по горло сыт. Позвольте мне домой отъехать, пока совсем разума не потерял от этаких писем. Кланяйтесь вашему ученому корреспонденту. А впрочем, я и сам поклонюсь.

Сумароков отвесил поклон Ломоносову и, не оглядываясь, побежал по анфиладе дворцовых комнат.

Ломоносов насмешливо пожал плечами и повертел у виска указательным пальцем.

Трапеза была кончена. Шувалов застучал каблуком. Стол не шелохнулся. Он стукнул снова. Машина бездействовала.

— Ничего, — добродушно сказал Ломоносов. — Видать, механизм обедает. Это и с ними бывает…

3

Академический журнал «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» начал выходить с нового, 1755 года. Его титульный лист украшал виньет, изображавший земной шар, двуглавого орла, вензель Елизаветы Петровны и солнце, в лучах которого проступала надпись: «Для всех». Редакция в предуведомлении обещала печатать статьи научные, прикладные, а также стихи и все изображать таким слогом, чтобы всякий, какого бы кто звания или понятия ни был, мог разуметь предлагаемые материи. Участвовали в журнале академические профессора и переводчики, свои статьи и стихотворения приносили сочинители Тредиаковский, Херасков, Елагин, Поповский, начинающие авторы из студентов Академии наук.

Сумароков был прошен участвовать в журнале и охотно, помногу печатался на его страницах в каждой книжке. Оды, сонеты, мадригалы, эпиграммы, песенки, идиллии, сказки, притчи, баллады, эпитафии — во всех жанрах пробовал свое перо Сумароков, торопясь всюду проложить след, оставить образцы для подражания, сказать первое слово.

Это было тем легче, что Ломоносов участия в журнале не принимал. Распорядителем в «Ежемесячных сочинениях», редактором их Академия наук назначила Георга Миллера, ученого-историка, а с ним Ломоносов находился в контрах. Несколько лет назад он раскритиковал диссертацию Миллера о происхождении народа и имени российского за то, что автор первых русских князей выводил от варягов и, как записал в отзыве Ломоносов, «Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен». В журнале, которым командовал Миллер, Ломоносов выступать не желал, да и его там не ждали.

Журнал предполагали назвать «Санкт-Петербургские академические примечания». Ломоносов высмеял такой титул: ведь кроме статей будут печататься и стихи, разве можно их считать «примечаниями»? Он добавил, что журнал в такой же мере удобно назвать «Санкт-Петербургскими штанами» — смысла будет не меньше, чем в имени «Примечаний».

Сумароков не задевал в журнале Ломоносова, но досадил Тредиаковскому, напечатав «Сонет, нарочито сочиненный дурным складом», в доказательство того, что «если мысль изрядна, стихи порядочны, рифмы богаты, однако, при неискусном, грубом и принужденном сложении все то сочинителю никакого плода, кроме посмешества, не принесет».

Адресат пародии узнал себя и в этом пояснении и в тяжелых строках сонета:

Всяко се наряд твой есть весь чистоприправный, А хотя же твой убор был бы и ничто, Был однак, бы на тебе злату он не равный, Раз бы адаманта был драгоценней в сто…

Тредиаковский был сердит на всех — на Ломоносова, Сумарокова, на редакцию «Ежемесячных сочинений», отклонявшую его творения, и внимательно вчитывался в каждую строку журнала, стараясь найти еретические мысли, крамолу, какую угодно ошибку.

С синодскими попами и чиновниками он дружил и сообщал им обо всем, что делалось в Академии наук, не упуская случая очернить Ломоносова. С Сумароковым было труднее — генеральс-адъютанта графа Разумовского в служебных упущениях обвинять не приходилось, как поступал он с Ломоносовым. А вот в стихах Сумароков мог и подставить себя под удар.

Например, не клонится ли к осуждению дворянства стишок-эпитафия:

На месте сем лежит презнатный дворянин. Был очень он богат, имел великий чин. Что здесь ни сказано, все сказано без лести. Довольно ли того к его бессмертной чести?

Бессмертны бог и ангелы его, а все людское — преходяще. Тут вдобавок и еретичеством попахивает. А сонет и вовсе непристойный:

О существа состав, без образа смешенный, Младенчик, что мою утробу бременил И, не родясь еще, смерть жалобно вкусил, К закрытию стыда девичества лишенный! О ты, несчастный плод, любовью сотворенный, Тебя посеял грех, и грех и погубил. Вещь бедная, что жар любви производил, Дар чести, горестно на жертву принесенный! Я вижу в жалобах тебя и во слезах. Не вображайся ты толь живо мне в глазах, Чтоб меньше беспокойств я, плачуща, имела. То два мучителя старались учинить: Любовь, сразивши честь, тебе дать жизнь велела, А честь, сразив любовь, велела умертвить.

О чем здесь Сумароков трактует? Не сразу поймешь, а как разберешься — персты в крестное знамение сами сложатся. Вытравление плода — тяжкий грех, и не соболезновать, а проклинать надлежит злодейку. Зачала беззаконно — роди, не обманывай будущего мужа, и да сопутствует тебе осуждение твоего порока до конца дней… Свой богопротивный нрав сочинитель показал ясно, но не будет ли от него выдано что-либо прямо с религией несходное?

В сентябрьской книжке «Ежемесячных сочинений» Тредиаковский наконец увидел то, что искал так старательно: Сумароков напечатал в журнале переложение Сто шестого псалма, и в стихах его говорилось о множестве миров, о бесконечности вселенной. Это была неприкрытая ересь. И немец Миллер пустил ее в свет.

Там множество светил горящих, Подсолнечным своим светящих, И тьма великих твердых тел… Открывшаяся мне вселенна Являет, что конца ей нет.

Вот как толковал псалом Сумароков! Тредиаковский жирно подчеркнул неприличные строки в книжке журнала и сел писать прошение в Святейший Синод.

Он жаловался на полковника Сумарокова: достоверно известно, что вселенная не может быть бесконечна, что множество миров есть только мечтание философское и церковным книгам оно противоречит.

Тредиаковский был впущен перед собрание Синода и прочитал вслух свой донос. Синод постановил: «По оному впредь иметь рассуждение».

Проволочка была досадна. Тредиаковский подождал два дня и вновь взял перо. Теперь он обратился персонально к члену Синода архимандриту Афанасию, которого знал как человека строгой набожности, и просил его разъяснить остальным сочленам, что столь важным сообщением нельзя пренебрегать.

«Ода с осьмыя строфы по первую надесять, — писал Тредиаковский, — говорит от себя, а не из псаломника, о бесконечности вселенныя и о действительном множестве миров, а не о возможном по всемогуществу божию… Сочинена по разуму новейших философов, а не по разуму псаломника и содержит ложное разумение о беспредельности вселенныя…»

Отец Афанасий бумагу взял, но обещаниями себя не связывал: он знал, что Синод не захочет ссориться с Разумовским из-за стихов Сумарокова. Дружбой графа церковь очень дорожила.

И верно, Синод жалобу Тредиаковского оставил без последствий. А Сумароков, зная о ней, стал писать осторожнее и не умедлил сочинить похвальную оду императрице, как подобает лирику.

Глава VIII Необыкновенные страдания одного директора театра

Кто в кони пошел, тот и воду вози.

Пословица

1

Сумароков жил мечтой о театре.

Ярославские комедианты и придворные певчие уже два года учились в Шляхетном корпусе, и наступало время закончить их подготовку. Русская труппа, надеялся Сумароков, скоро заставит потесниться французов и итальянцев.

Он совсем забросил лейб-компанию, пропадал в корпусе, занимаясь с актерами, и наезжал к Шувалову, чтобы поторопить указ о театре.

Иоганна снова ждала ребенка, редко покидала комнату, томилась в скуке и потому была раздражительна.

— Мне нужны деньги, — встречала она Сумарокова. — Я не могу выходить в старой шубе. Мужчина должен иметь средства, чтобы содержать семью. Иначе — зачем он женился?

— Я не подьячий, а офицер, — обыкновенно слышала она в ответ. — Взяток не беру, обхожусь жалованьем и помню, что за царём служба не пропадает.

— Может быть, — говорила Иоганна, — да зато мы раньше пропасть можем.

— Не пропадете, — бурчал Сумароков и, посмотрев на спящую дочку, скрывался в свою комнатку.

Разумовский знал о театральных планах Сумарокова и сочувствовал им. Он повысил своего генеральс-адъютанта в ранге — из полковников в бригадиры — и в мае 1756 года уволил его от правления лейб-компанских дел.

Указ о российском театре был заготовлен, ждал подписи Елизаветы Петровны в числе других срочных бумаг. Так пролежал он все лето. Императрица весьма не любила заниматься делами, и никто не мог заставить ее взять в руку перо, чтобы начертать имя на документах. Только имя, ибо никакого рассуждения или резолюции от нее при этом не ожидалось…

Лишь 30 августа указ наконец украсился подписью. Императрица соизволила учредить российский для представления трагедий и комедий театр. Помещение отведено ему в бывшем головкинском доме, что на Васильевском острове, близ кадетского корпуса. В театр брали актеров из обучающихся в корпусе певчих и ярославцев труппы Федора Волкова, а вдобавок к ним искали еще актеров из неслужащих людей, также и актрис. На содержание театра штате-конторе поведено отпускать в год по пять тысяч рублей.

Дирекция театра поручалась бригадиру Александру Сумарокову, и ему, сверх бригадирского жалованья, рационных и денщичьих денег, назначено из театральной суммы тысяча рублей и его из армейских списков не выключать.

Читая указ, Сумароков остался доволен этим пунктом. Он был офицером и не желал расставаться со своим званием. От штатской службы попахивало на него приказным душком, подьяческими плутнями. Но денег на театр отпущено мало. Французская труппа Сериньи, играющая в Петербурге, получает двадцать пять тысяч. Придворная контора готовит ей декорации, посылает музыкантов. А русскому театру таких льгот не предоставлено.

Однако с кем спорить? Указ подписан — и то хорошо. Дальше дело покажет.

Сумароков взял с собой из лейб-компании копииста Дьяконова для смотрения за театральным домом и выхлопотал ему чин армейского поручика. Потом подобрал в штат двух молодых людей из обретающихся не у дел копиистов. Один из них, почти мальчик, Саша Аблесимов, был ему известен: он переписывал иногда приказы и донесения для лейб-компанской канцелярии. В нем Сумароков не ошибся. Аблесимов стал ему верным помощником. Подражая директору, он задумал сделаться сочинителем и беспощадно марал казенную бумагу.

Не без волнения отправился Сумароков осматривать головкинский дом. Он хорошо помнил, как на его глазах вытащили оттуда хозяина, который закончил дни свои в далекой Сибири. Богато жил вице-канцлер, что и говорить! В его хоромах всем актерам найдутся квартиры. Стойте, да почему же только им?..

Сумароков с новым интересом обошел свои владения. Вот зала, здесь будут играть спектакли. Надо поставить сцену и привезти скамьи для зрителей; Вот уборные комнаты актерам. А другое крыло дома со сценой не связано, и в нем найдутся два-три покоя для директора театра. Он отвечает за подготовку актеров, за их поведение и просто обязан быть вместе с ними!

Возможность покинуть наконец Дебиссонов дом обрадовала Сумарокова. Иоганна будет ворчать — Нева осенью и весной отделит ее от карточных партнеров. Что ж, пусть ищет новых на Васильевском острове. Живут же здесь академики с женами по многу лет, не жалуются.

Сумароков попросил корпусное начальство отпустить актеров и певчих согласно указу, и в начале ноября в театр пришли братья Волковы — Федор и Григорий, Иван Дмитревский, Алексей Попов, Евстафий Григорьев, Лука Иванов, Прокофий Приказной. С ними надо было начинать спектакли. Через газету «Санкт-Петербургские ведомости» Сумароков известил, что в театр набираются актрисы. «И ежели сыщутся желающие быть комедиантками, то б объявились у бригадира и директора».

Новый театр открыл свои двери для всех. За вход брали деньги: билет — рубль, ложа — два рубля. Сборы подлежали сдаче в казну, дирекция на них рассчитывать не могла. Впрочем, с этаких доходов не разбогатеешь. Васильевский остров населяли ремесленники, огородники, мелкие чиновники, — кому придет в голову отнимать у себя рубль, чтобы посмотреть комедию? Соседи засмеют чудака. На зрителей из города надеяться нечего — далеко, в карете через Неву не проедешь, а понтонный мост чаще разведен, чем наведен бывает.

Первое же представление, состоявшееся 27 ноября, показало, что публика театр не поддержит. Ставили не трагедию, а веселую пьесу, комическую оперу «Танюша, или Счастливая встреча», но желающих посмотреть ее почти не нашлось.

Зима была трудной для театра. В головкинский дом зрители не ходили. Сумароков добился возможности играть по четвергам в оперном доме, когда французская труппа отдыхала. Для этого каждый раз нужно было просить особое разрешение у гофмейстера двора. Лишь в среду вечером становилось известным, будет ли выступать русская труппа. За немногие часы приходилось спешно все изготовить к спектаклю.

Великое множество забот одолевало Сумарокова, обо всем он должен был подумать, всем распорядиться, везде нужен хозяйский глаз. Эти обязанности скоро измучили его. Их обилие, невозможность предусмотреть возникающие препятствия, непомерная затрата сил на какие-то пустяки, — к примеру, на разрешение пригласить придворных музыкантов, — изматывали директора. По своему беспокойному характеру Сумароков часто преувеличивал значение этих мелочей, но волновался он каждый раз от чистого сердца.

Времени и сил для того, чтобы писать, не хватало. Сумароков задумал комедию — репертуар театра нуждался в новой пьесе — а мысли бежали к театральным заботам. На листе бумаги он рисовал узоры, чертил эскизы декораций, набрасывал столбики цифр, подсчитывая театральные расходы, — что угодно, кроме строчек стихов и прозы.

Весной 1757 года в кассе театра не было ни копейки. Карнавал прошел без русского представления: костюмы для актеров не сшили, платить нечем.

Сумароков впадал в бешенство, сменявшееся отчаянием. Где выход, как спасти молодой русский театр, бесприютный и нищий? Как заинтересовать в его судьбе тех, в чьих руках деньги и власть?!

2

Он бушевал и досадовал впустую — судьба театра никого при дворе не занимала. Там беспокоились о здоровье императрицы. Елизавета начала прихварывать, и каждому нужно было рассчитать возможные варианты. Россия же, толкаемая министрами, которых соблазняло иностранное золото, втягивалась в войну.

Прусский король Фридрих II, уверенный в силе своей армии да вдобавок опиравшийся на союз с Англией, задумал быть хозяином Европы. Он полагал, что Пруссия в одиночку справится с каждым соседом, а если против нее будет образован союз государств, то и это не страшно: участники блока не сговорятся между собой, потянут в разные стороны, и прусские батальоны по очереди разгромят противников.

В августе 1756 года армия Фридриха II вошла в Саксонию. Австрия и Франция объединились для совместных действий против Пруссии. Вскоре к этому союзу присоединилась Россия. Министры Елизаветы торговали солдатами. За два миллиона флоринов ежегодной платы Россия обязывалась послать восемьдесят тысяч войска и флот, для того чтобы сражаться с Пруссией.

Фридрих II забеспокоился. Русские полки представляли опасную угрозу. Необходимо было задержать их выступление до того, как будут разбиты французы и австрийцы. В Петербурге жила бывшая ангальт-цербстская принцесса Екатерина Алексеевна. Фридрих тайно связался с ней, просил остановить поход русской армии и сообщить ему план кампании, составленный генералами императрицы. Выполнить первую просьбу было не по силам Екатерине, вторая оказалась преждевременной — стратегических планов еще не составлялось.

Весной 1757 года Фридрих приободрился. Из Петербурга шли вести, что императрица тяжело больна и вряд ли встанет с постели. Наследника же престола Петра Федоровича Фридрих с полным основанием считал своим учеником и поклонником. Он занялся операциями против союзников в Европе. Пруссаки вступили в Богемию и разгромили австрийцев под стенами Праги.

Пришел черед России выполнять союзнические обязательства. В начале августа русская армия, семьдесят тысяч человек под командой фельдмаршала Степана Апраксина, форсировала реку Прегель и двинулась на Кенигсберг. У деревни Гросс-Егерсдорф дорогу ей преградили прусские войска. Сражение было кровопролитным. Пруссаки побежали, Апраксин получил свободу движения, перед ним лежал путь на Кенигсберг. Но он пренебрег плодами победы и передвинулся от Гросс-Егерсдорфа поближе к русским границам. Армия негодовала — противнику дарили территорию и время. Фридрих понимал причины отступления и надеялся на новые милости судьбы.

Дело заключалось в том, что из Петербурга Апраксин получил нехорошие вести — с императрицей на людях случился припадок, и она при смерти. Новый государь Петр Федорович с немцами воевать не станет и того, кто воевал, не пожалует. Апраксин был царедворцем и сообразил обстановку. Короля Фридриха как генерала он боялся, но свой император был еще грознее. Военный совет разделял эту точку зрения. Апраксин, выжидая новостей из Петербурга, отвел армию назад…

Однако здоровье Елизаветы улучшилось, французская и австрийская партии при дворе вошли в прежнюю силу. Положение великого канцлера Бестужева, постоянного и отнюдь не бесплатного сторонника Англии, пошатнулось. Апраксин был смещен и арестован в Риге. Командующим русской армией назначили генерала Фермора, и в январе 1758 года он занял Кенигсберг.

Когда в столице улеглись первые военные впечатления, Сумароков возобновил разговоры о театре, адресуясь то к Ивану Шувалову, то к гофмаршалу двора графу Сиверсу.

Карл Ефимович Сиверс был родом из Лифляндии. Приехав в Петербург за карьерой и деньгами, он случайно поселился в доме, куда захаживали слуги цесаревны Елизаветы Петровны, чтобы весело провести свободное время. Сиверс играл им на скрипке танцы и смешил немецкими шутками. К нему привыкли, и однажды, когда Елизавета заехала посмотреть, как пляшут ее лакеи, — у нее развлечений было не много, — Сиверс развернул свои застольные таланты и понравился. Он был назначен форейтором, затем кофишенком — так назывался небольшой придворный чин смотрителя за чаем и кофе, что подавались во дворце.

Сначала Сиверс служил без жалованья, но не унывал, надеялся на лучшее, и оно себя ждать не заставило. Когда Елизавета Петровна стала императрицей, Сиверс был назначен камер-юнкером к великому князю Петру Федоровичу и затем отправлен в Берлин собирать сведения о принцессе Софии-Фредерике, которую присмотрели в невесты наследнику российского престола. Он получил титулы барона, графа Римской империи и занял должность гофмаршала двора с чином генерал-лейтенанта.

Сиверс наблюдал за русским театром, придирался к пьесам, ворчал на убытки, но, кроме начальственных замечаний, никакой помощи от него Сумароков не видел и однажды, выведенный из терпения, крупно поговорил с графом.

Гофмаршал пожелал узнать, какую пьесу русский театр сыграет во дворце.

— Я вам скажу, — ответил Сумароков, — что в четверг никакого представления не будет.

— Почему же?

— Должны были играть мою трагедию «Синав и Трувор», но денег нет, чтобы изготовить костюмы. Другой же пьесы, уча эту трагедию, не подготовили, да и для нее костюмы все равно сшить не на что.

Сиверс поморщился:

— Деньги, все деньги… Вы копите, наверное, театральные суммы и жалуетесь, что вас обделяют. На расходы скупитесь — в зале для публики горят сальные свечи! Им в кабаке место, а не в благородном собрании.

— А на какие шиши я вам буду воск покупать? — шепотом, со злобой спросил Сумароков. — Воск — он знаете нынче почем ходит? То-то! И я не знал никогда, а теперь за ценами слежу. Что воск, — я седьмой месяц жалованья не получаю, на что жить, спрашивается? Занимать? А у кого? Я и так всем, кому возможно, обязан.

— Что вы такое говорите? — удивился Сиверс. — Ведь жалованье вам из театральных денег идет. Для чего ж вы его не берете?

— А для того я не беру, — быстро сказал Сумароков, — что актерам платить надобно и все необходимое по театру исправить. Да хоть бы не мешали мне, и то я рад, а тут, изволите видеть, как хорошее затею — тому препятствия. Комедианты — такие ж люди, господин гофмаршал, и, как прочие, болезням подвержены, а докторов и лекарств не имеют. Я сговорился с армейским лекарем и жалованье выкроил ему, принялся он лечить, а его, как нарочно, командировали на корабли, в море. Что учинил — не доискаться, а лекаря нет. Я и сам болен грудью, зрение теряю…

— Что ж волноваться-то? Вы директор театра, но не более того. Есть начальники постарше. — Сиверс приосанился. — Доложите им, о чем следует, а сами продолжайте командовать своими подчиненными.

— Да где они, подчиненные-то? — выкрикнул Сумароков. — Все на мне на одном. А сколько забот!

Загибая пальцы, он принялся отсчитывать:

— Перед спектаклем нанимать музыкантов, — придворная контора в них отказывает; покупать сало и воск для освещения; разливать по плошкам; делать публикацию о пьесе, всех уведомить; посылать за статистами; вызывать машиниста; подготовить залу; вызвать караул; смотреть за порядком, когда начнется съезд публики…

Пальцы обеих рук сжались в кулаки. Сумароков посмотрел на ноги.

— Хватает суеты, не правда ли? А у меня в команде два копииста, один из них мальчишка еще, у них своей работы по письменной части выше головы. Стало быть, директор сам везде поспевать должен.

Сиверс встал с кресла, прошел по комнате и остановился перед Сумароковым.

— Деньги у вас есть, — сказал он, — только вы сумейте их взять. Собирайте плату со зрителей, когда во дворце играть будете, безденежно никого не пускайте. Сбор разрешаю обратить в пользу театра. Каково?

Сумароков, негодуя, вскочил:

— Увольте, ваше сиятельство, искусством торговать не стану! С чином моим сборщиком быть не гораздо сходно. Сборы мне так противны и несродственны, что я сам себя постыжусь. Я не антрепренер. Я дворянин и офицер, да и стихотворец сверх того!

Он повернулся и вышел.

— Экая горячка! — сказал вдогонку Сиверс. — Кричишь напрасно, господин директор. Подпишу приказ — и пойдешь с кружкой по зале, ничего с тобой не случится.

3

— Нет, чем так страдать, лучше разрушить этот театр, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или заседать в коллегию. Я грабить род человеческий научиться легко могу, а профессоров этой науки довольно. Право, лучше подьячим быть, нежели стихотворцем!

Сумароков излагал эти взгляды Ивану Шувалову в разговорах и письменно, однако знал, что ни в какую коллегию он не пойдет и долгу поэта не изменит.

Роль театрального директора требовала гибкости. Сумароков ею не обладал, но кое-какие уступки вкусу публики делал и он.

— Трагедии ваши, Александр Петрович, — поучал Сиверс, — слов нет, высоки и значительны, да мрачны чрезмерно. Сегодня горести Трувора, завтра страдания Семиры, — на чем же отдохнуть взору, чем развлечься? Надо пополнять репертуар. Не изволите ли сочинить что-нибудь этакое?! — он щелкнул пальцами и подмигнул.

Сумароков и сам знал, что театру нужны новые пьесы. Были планы, идей, наброски — не хватало времени. Сутолока ежедневных забот обволакивала его талант. Расходившиеся нервы заставляли всюду искать врагов и завистников.

«Ломоносову — деревни, дом, фабрику, доходы, — думал Сумароков, — а мне и жалованье через пень-колоду, кругом в долгах. Сорок два года стукнуло, я в службе двадцать восемь лет, мои труды в словесных науках ничьих не меньше. Почему бы я не мог быть членом Академии наук, подобно Ломоносову или господину Тауберту и Штелину? Из них двое немцев, а я природный русский. Ученое собрание в Лейпциге избрало меня членом. Видно, русскому стихотворцу пристойнее быть избранным в немецкой земле, а в России немцам первые кресла… Да полно, кто ж этому поверит?!»

Сумароков сочинил для театра оперу «Альцеста». Музыку написал композитор Раупах, пели придворные певчие. На сцене были храм Аполлона, храм Верности, площадь, сад и царство адского бога Плутона, от которого Геркулес уводил Альцесту, жену царя Адмета. Опера посвящалась нежной любви: жена подменила обреченного богами на смерть мужа, оставив его жить «для счастия народа», но богатырь спас Альцесту из подземного ада. Сумароков славил верную любовь, как делал это в своих песнях.

Вторая опера — «Цефал и Прокрис», на музыку придворного композитора Арайи, была грустной: в ней изображалась разлука любовников, неизбежная, потому что так пожелали всесильные боги. Аврора, богиня утренней зари, полюбила Цефала и постаралась разлучить его с Прокрис. Супруги хранили взаимную верность, но воля богов сильнее человеческой. Не овладев Цефалом, Аврора подстроила так, что он выстрелом из лука убил свою Прокрис…

Когда любовь полезна, Пресладостна она; Но коль любовь та слезна, Что к горести дана! —

заключал оперу стройный хор придворных певчих.

Сумароков написал и поставил балет «Прибежище добродетели», драму «Пустынник», а по случаю победы над пруссаками под Франкфуртом сочинил пролог «Новые лавры».

В этом спектакле участвовали лучшие актеры труппы — Федор Волков, Григорий Волков с женой Марьей, Иван Дмитревский с женой Аграфеной. Они представляли античных богов, сошедших в санкт-петербургские рощи и увеселяющих себя беседой о благополучии России под скипетром Елизаветы. Гремели трубы и литавры, и Марс — его играл Федор Волков — рассказывал о победе русских войск, превознося их мужество и доблесть.

Для таких постановок деньги отпускались особо, и Сумароков был доволен, заказывая в счет парадных аллегорий актерские костюмы для пьес основного репертуара. На эти средства была поставлена новая трагедия Сумарокова — «Ярополк и Димиза».

Сюжет ее автор вымыслил. Имена всем героям дал «значащие», как он думал — «в русском духе». Князь российский зовется Владисан, его любимец — Русим, первый боярин — Силотел, наперсник Ярополка — Крепостат, все владеющие саном, сильные телом, крепкие статью люди.

Живут же они в большом беспокойстве по той причине, что сын князя Ярополк против воли отца полюбил Димизу, дочь боярина Силотела. Князь Владисан желает найти Ярополку более выгодную партию, запрещает ему мечтать о Димизе и подозревает Силотела в намерении свергнуть его. Угрозы напрасны — любовники не могут забыть друг друга. Разгневанный князь отправляет Димизу на казнь, и тогда Ярополк поднимает бунт против отца. Трон Владисана колеблется, и спасает князя Димиза. Она уговаривает Ярополка подчиниться родительской воле. Это в свою очередь смиряет Владисана. Князь сознает, что превратился в тирана, негодует на себя и соединяет любовников.

Кто прав в трагедии — отцы или дети?

Силотел учит свою дочь:

Природа нудит нас страстям повиноваться, Но разум нам велит страстям сопротивляться. Оставь, оставь любовь и следуй ты уму: Препятствуй, дочь моя, ты сердцу своему.

Димиза не слушает его советов, поступает по велению сердца и как будто бы, в духе законов театральной трагедии, должна принять за это возмездие. Однако нарушение отцовского завета остается для нее безнаказанным. Ничем не платится и Ярополк, вышедший из подчинения Владисану.

Дети не хотят страдать по вине отцов, и они правы. Любовная тема трагедии Сумарокова тут перерастает в политическую. Умный Русим поучает Владисана:

Не для ради того даются скиптры в руки, Чтоб смертным горести соделывать и муки… Не для ради себя имеешь царский сан, Для пользы общей он тебе богами дан. Не к нападению владей, а к обороне И тьмы не прилагай к сияющей короне!

Царь существует для общего блага, он должен быть безусловно справедлив, и украшают его человеческие достоинства.

Сумароков, желая изобразить частный случай в княжеском доме, невольно показал, как развращает самодержавная власть ее носителя, сколь губительно отзывается на его душевных качествах беспредельное самовластие, и голос поэта звучал осуждающе.

4

Дела театра шли все хуже и хуже. Актеры голодали.

— К кому я ни адресуюсь, — говорил Сумароков Шувалову, — каждый отвечает, что русский театр сам о себе заботиться должен и спектакли давать в прибыль, а не в убыток. Извольте, я могу ежедневно ставить «Привидение с барабаном, или Пророчествующий женатый», балет и оперу, но разве тогда театр будет училищем нравов? В ином же театре нужды нет никакой, и лучше прикончить все заведение, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или посадить подьячим в коллегию…

Он видел один выход — передать театр в дворцовое ведомство, уравнять правами с иностранными труппами — и убедил наконец Ивана Шувалова. В январе 1759 года вышел именной указ, чтобы русского театра комедиантам и прочим, кто при нем находится, которые были до сего времени в одном бригадира Александра Сумарокова смотрении, отныне быть в ведомстве придворной конторы и именоваться им придворными. Денежное содержание театра увеличивалось до трех тысяч в год.

Это было хорошо, да худо. Главную команду над театром принял гофмаршал Сиверс, и с ним Сумароков, хоть убей, сговориться не мог. Он презирал выскочку графа, распоряжения его высмеивал и стойко сопротивлялся попыткам Сиверса вмешиваться в репертуар.

Слово «Сивере» было обозначением одного человека, но для Сумарокова оно олицетворило бездарную систему руководства искусством, вмешательство невежд в дела театра и литературы. Корыстолюбцы чиновники, подьячие, скороспелые графы стояли поперек дороги истинному российскому дворянству, людям, благородным не по праву рождения, а по делам своим и мыслям, думал Сумароков, и надобно учинять им отпор. Собирать тех, кто не развращен и не подкуплен, объединять хороших, верных людей, учить их, как бороться с неправдой и утверждать добродетель, — вот что нужно делать писателю.

Сумароков решил сам поговорить с публикой в собственном журнале.

Без малого шестьдесят лет, со времени выхода в конце 1702 года первой газеты «Ведомости», правительство — непосредственно и через Академию наук — держало монополию на печатное слово. Сумароков первым нарушил принятый порядок и начал выпускать журнал от своего имени. Он подал просьбу в Академию наук — печатать его журнал по тысяче двести экземпляров каждой книжки, соглашался на цензуру, но сердито предупредил, чтобы академические профессора его слога не касались. Тут он был непреклонен и ничьего суда не признавал.

Журнал получил имя «Трудолюбивой пчелы» и выходил ежемесячно в течение 1759 года. Сумароков посвятил его не императрице, не Разумовскому, а жене наследника престола Екатерине Алексеевне и во вступительном стихотворении называл ее просвещенной, к титулу «великая княгиня» рифмой подставил «богиня». Елизавете Петровне, когда о том ей доложили, это не понравилось. Она была ревнива и никому похвал не терпела.

Разочарованный тем, что испытал и видел вокруг себя, Сумароков с надеждой глядел на Екатерину, ожидая от нее в будущем горячей поддержки искусств и наук.

В журнале он подсказывал Екатерине, что надо делать монарху, который желает благополучия своей стране. Подробнее всего об этом написано в статье «Сон. Счастливое общество».

Сумароков рассказывает, что однажды, заснув, побывал он в Мечтательной стране и рассмотрел подробно мечтательное оныя благосостояние. Тамошний государь всех подданных принимает ласково и выслушивает дела с большим терпением. Он преследует беззакония, награждает достоинства и начальниками делает людей честных, разумных, во звании своем искусных.

И духовные лица — монахи, священники, архиереи — в Мечтательной стране совсем не похожи на своих собратьев, которых встречаешь в жизни. Они довольствуются самым необходимым для себя, денег с верующих не берут и умеют ограничивать расходы цифрой казенного содержания. Притом все они люди великой учености.

Страной управляет состоящий при государе совет, и рассматривает он вопросы важные, а частных дел не решает. Книга узаконений в счастливом обществе не больше нашего календаря и у всех выучена наизусть, а грамоте там все знают. Начинается эта книга так: «Чего себе не хочешь, того и другому не желай», а кончается так: «За добродетель воздаяние, а за беззакония казнь». Права людей Мечтательной страны оттого в такую малую вмещены книгу, что все они на одном только естественном законе основаны.

Дела в коллегиях, канцеляриях и судах проходят скоро, потому что там мало спорят, а еще меньше пишут, челобитчиков и ответчиков лишнего говорить не допускают. Но глазная причина быстрого вершения дел — полное беспристрастие и равенство перед законом. Судья, во взятках изобличенный, лишается имения и чина.

«Не имеют люди там ни благородства, ни подлородства, — писал Сумароков, — и преимуществуют по чинам, данным по их достоинствам, и столько же права крестьянский имеет сын быть великим господином, сколько сын первого вельможи. А сие подает охоту ко снисканию достоинства, ревность ко услугам отечеству и отвращение от тунеядства».

Сумароков убеждал читателя, что только личные достоинства дворянина должны давать ему право командовать и распоряжаться. «Порода», происхождение, знатность семьи — предрассудки.

На страницах «Трудолюбивой пчелы» Сумароков свел свои счеты с графом Сиверсом.

Сиверс начал управление русским театром с того, что запретил театральным копиистам носить шпагу. Опытный администратор, он знал, что начинать нужно с малозначительных по виду, но преследующих дальние цели реформ. А такою целью, которую он хотел уничтожить, был подчиненный ему директор.

Сумароков оскорбился. Шпаги своим копиистам повесил он, чтобы отличить их, переписчиков произведений высокого искусства, от канцелярских служителей, принимавших подношения крупой и льняным маслом. А Сиверс в приказе назвал копиистов «подьячими нижайшей степени». Сумароков поскакал к Шувалову.

Негодующий голос его слышался в карете, он продолжал говорить вслух, идя по залам дворца, и Шувалову достался лишь конец взволнованного монолога:

— …Озлобленный мною род подьяческий, которым вся Россия озлоблена, изверг на меня самого безграмотного подьячего и самого скаредного крючкотворца. Претворился скаред сей в клопа, вполз на Геликон, свернулся под одежды Мельпомены и грызет ее прекрасное тело…

— О ком это вы, Александр Петрович? — спросил Шувалов, смекнув, что эта затейливая характеристика относится к Сиверсу. — Да сядьте вы, успокойтесь!

— О клопе, а если угодно — о блохе, различие небольшое, ибо укусы их равно гадки, — отвечал Сумароков. — Эта блоха держится только в тех местах, где Ингрия с Финляндией граничит, проще сказать — в Петербурге. И сыны любезного моего отечества должны освободить российский Парнас от кровопускателей. На что нам чухонские блохи? У нас и своих довольно.

— Знаю, знаю, — сказал Шувалов, — да извольте доложить, что вам от этой блохи приключилось?

Сумароков рассказал о шпагах театральных копиистов, снова обрушился на Сиверса и подключил к разговору новую тему:

— И разве один Сиверс меня мучит? Здесь, в ваших покоях, граф Чернышов назвал меня вором, и я должен был стерпеть, чему причиной дворец и ваши комнаты. Я слишком помню дело Волынского, чтобы найти силы сдержаться и не оскорбить ее величество.

— Позвольте, почему же вором? — изумился Шувалов. — Разве что литературным… Он имел в виду, что вы подражаете Расину и у него стихи свои заимствуете?

— О Расине, помнится, Иван Иванович, мы уже говорили. Что я брал у него — не скрываю, но так между всеми писателями водится. А граф Чернышов, не зная порядка, кричит: «Вор!» Я не граф, однако дворянин, я не камергер, однако офицер и служу без порока. Он больше меня чином и быструю поступь по службе имеет, но я от него терпеть не намерен. Я не спал целую ночь и плакал, как ребенок, не зная, что предпринять.

— Право, Александр Петрович, — примирительно сказал Шувалов, — вы напрасно волнуетесь. Граф Чернышов пошутил и вашей чести дворянской не затронул.

— А писательскую честь поносить можно? — вскричал Сумароков. — Перед графом, сановником, подьячим писатель бессилен, и я столько лет напрасно трудился?! Что только видели Афины и видит Париж за века своего существования, то ныне Россия вдруг одним старанием моим увидела. Я преодолел трудности, препятствия — и вот возник у нас театр Мельпомены. А сочинения мои? Лейпциг и Париж! — воззвал он, вскинув правую руку над головою. — Вы тому свидетели, сколько перевод одной трагедии «Синав и Трувор» чести мне сделал. Лейпцигское ученое собрание удостоило меня избрать своим членом, Париж прославил мое имя в журнале. А я и дале еще драматическими моими сочинениями хотел вознестися…

Сумароков вздохнул и встал, откланиваясь.

— Под гофмаршалом я даже ради десяти тысячей жалованья быть не хочу. Ежели ж я никуда не гожусь, то прошу исходатайствовать мне отпуск на несколько времени из государства искать хлеба. И я его сыщу.

Шувалов обещал подумать…

А Сумароков рассуждение о клопах, грызущих тело Мельпомены, напечатал в «Трудолюбивой пчеле».

5

Думал вельможа долго — больше года. Сумароков продолжал управлять театром, воевал против Сиверса и просил об отставке. Шувалов в ответ сочувственно улыбался и говорил, что хлопочет, да не может получить высочайшей апробации. Поди проверь, может, и совсем не докладывал императрице…

Тем временем Сумароков совсем испортил отношения с Ломоносовым. Он высмеял его поэму «Петр Великий», издевался над «Письмом о пользе стекла», обращенным к Шувалову, и сочинил пародии на ломоносовские оды. Ломоносов, как профессор и цензор, запретил печатать эти «вздорные оды» в академической типографии. Возмущенный Сумароков попробовал спорить — и проиграл, оды в свет не вышли. Тогда он поместил в петербургском журнале «Праздное время, в пользу употребленное» басню «Осел во Львовой коже» — про урода

Из сама подла рода, Которого пахать произвела природа.

Сумароков знал, что поступает неблагородно, попрекая Ломоносова его крестьянской кровью, — ведь он сам называл земледелие «почтенным упражнением», — но ничего с собой поделать не мог: ревность к успехам соперника застилала ему глаза.

Ломоносов не остался в долгу и сочинил притчу «Свинья во Львовой коже». К этой Свинье обращался настоящий Лев и с упреком замечал:

Была б ты не свинья, Так знала бы, кто я, И знала б, обо мне какой свет носит слух.

Поэты давно перестали встречаться, молва разносила острые фразы, оброненные ими, взаимное недовольство возрастало и громыхнуло вдруг, как петарда.

Случилось это на второй день нового 1761 года во дворце у Шувалова. Поздравить Ивана Ивановича собрались десятки людей — придворные кавалеры, генералы, сенаторы, академические профессора. Был здесь и Ломоносов.

Сумароков с утра готовился к спектаклю — опять пришлось искать музыкантов, вызывать караул, покупать воск для свечей — и опоздал к началу приема. Когда он вошел в залу, гости стояли и сидели кружками, взглядами следя за Шуваловым, переходившим от одной группы к другой.

— Поздравляю с Новым годом, ваше превосходительство, — сказал Сумароков, близоруко осматриваясь. — Желаю отлично хорошего состояния духа и успехов во всех начинаниях ваших, украшающих Россию наукой и просвещением.

— Спасибо, Александр Петрович, поздравляю и вас, — жеманно сказал Шувалов. — Вам прошу спокойных дней и полезных трудов для российской словесности.

— О спокойствии помышлять нельзя, — тотчас возразил Сумароков, — покуда театр наш в презрении находится, а отчего он так живет, я вам докладывал не единожды.

— Знаю, знаю! — отмахнулся Шувалов. — Поговорим лучше о чем-либо другом. Михайло Васильевич! — воззвал он, повысив голос.

Ломоносов подошел.

— Михайло Васильевич, — повторил Шувалов, — помнится, выражали вы мне свое недовольство рассуждениями Александра Петровича в «Трудолюбивой пчеле» о мозаичном художестве? Чтобы в новый-то год старых обид с собой не брать, не угодно ли вам с Александром Петровичем объясниться, а мы рассудим, кто прав, кто виноват. Не так ли, господа?

Гости кружком обступили Шувалова. Чтобы развеселить публику и позабавиться самому, он постарался зажечь огонек спора между поэтами.

— Что ж, Михайло Васильевич, неужто вы забыли нападки господина Сумарокова?!

— Спорить с Александром Петровичем почитаю излишним, — медленно сказал Ломоносов. — Да и вина его тут не первостатейная. Он лишь напечатал то, что сочинил человек, соединивший свое грубое незнание предмета с подлою злостью.

— Это вы о господине Тредиаковском? — спросил Шувалов, незаметно для Ломоносова подмигивая гостям.

— Вам все ведомо, ваше превосходительство, — ответил Ломоносов, — а я и в самом деле забыл эти поклепы, ибо трудам и старанию моему вреда им принести не удалось.

Сумароков выступил из толпы. Краска сбежала со щек, пальцы его дрожали.

— Напрасно Михайло Васильевич хочет видеть подлую злость там, где разговор шел об искусстве. Живопись малеванием превосходнее картин, из разноцветных стекол составленных. Так многие славные авторы полагают, и я им не противоречу. А тот, кто это понимает, но по хитрости и пронырству за счет короны строит стеклянные заводы и становится владельцем двухсот душ крестьян, тот есть человек презрительный.

Ломоносов иронически пожал плечами.

— Высочайшую милость дурно толковать изволите, ваше благородие, — ответил он. — Я к пользе и славе российской завел фабрику изобретенных мной разноцветных стекол, за мной Опольская мыза и крестьяне укреплены по указу. На фабрике же делаю бисер, понизки, стеклярус, чего еще в России не бывало, а привозят из-за моря великое количество на многие тысячи. И я государственной экономии способствую.

— Никому ваши фабрики и заводы не надобны! — запальчиво сказал Сумароков. — Заводы полезны там, где мало земли и много крестьян. Лионские шелковые ткани Франции приносят не меньше богатств, чем земледелие. Россия же на него должна рассчитывать, имея пространные поля и много крестьян. Что же у нас творится, Иван Иванович! — отнесся он к Шувалову. — Даже начальник мой гофмаршал Сиверс заделался фабрикантом. В Красном селе варит бумагу и добивается, чтобы Сенат закрыл фабрики купца Ольхина, которые подрыв его ремеслу и торговле творят. Это придворный человек! А простому дворянину пришло садиться в торговые ряды либо выходить с ножом на большую дорогу.

— Заводы России необходимо нужны, — возразил Ломоносов. — Одним хлебом страна прожить не может. Не станем же мы за железной рудой в Швецию, за углем в Англию посылать! Должно самим стараться о размножении ремесленных дел и художеств.

Спор начинал принимать слишком серьезный характер, и Шувалов постарался дать ему другое направление.

— Полно, господа! — обратился он к поэтам. — Скажите, Александр Петрович, верно ли, что вам героическая поэма Михайлы Васильевича «Петр Великий» не по сердцу пришлась и что вы на нее притчу написали?

— Верно, Иван Иванович, но в притче моей никто не назван, и если в обезьяне-стихотворце господину Ломоносову себя узнать было угодно, ему виднее.

Гости засмеялись. Сумароков, ободренный вниманием, прочитал:

Пришла Кастальских вод напиться обезьяна, Которые она Кастильскими звала. И мыслила, сих вод напившися допьяна, Что вместо Греции в Ишпании была, И стала петь, Гомера подражая, Величество своей души изображая.

Ломоносов досадливо поморщился. Сколько шума из-за глупой опечатки! В оде на взятие Хотина вместо «Кастальская роса», — а Кастальский источник близ Парнаса был посвящен Аполлону и музам, — в двух изданиях его сочинений появилось «Кастильская», то есть испанская. Виноват наборщик, недосмотрел он сам, держа корректуру, — но ведь это же мелочь! А дела Петра I впрямь достойны героической песни, и смеяться тут нечего.

— Хватит балагурить, Александр Петрович! — почти дружески сказал Ломоносов. — Остроумие ваше всем известно и горячность тоже, но и я теми свойствами владею, да только ради праздника ссориться нам не стоит.

— Ссориться не нужно, — вмешался Шувалов, — а поговорить есть о чем. Стихи Гомера — всем образец, и насмешки над его подражателями не могут быть одобрены. Но Александр Петрович такие стихи зовет надутыми, пухлыми. Что ж надобно? Не то ли, что в Москве в университетском журнале печатают:

Как стал я знать взор твой, С тех пор мой дух рвет страсть; С тех пор весь сгиб сон мой. Стал знать с тех пор я власть.

Гав-гав-гав… Разве это поэзия? Образованный читатель с негодованием отвергнет экзерсисы господина Ржевского. Стопосложению надо учиться у Михайлы Васильевича Ломоносова. «Ее великолепной славой Вселенной преисполнен слух…» Музыка!

— Музыка, не спорю, — подхватил Сумароков. — Господина Ломоносова слава состоит в одах, а прочие стихотворные сочинения и посредственного пиита в нем не показывают. Да если взять и оды — в них, кроме красот, многие отвратительные пороки сыщутся. Вы, — он ткнул рукою в сторону Ломоносова, — пишете: «Возлюбленная тишина, Блаженство сел, градов ограда». А ведь «градов ограда» сказать не можно. Град оттого и свое имя получил, что огражден. Тишина ему оградой не бывает. Для этого нужны войско и оружие, а не тишина. В другой строфе писано: «Летит корма меж водных недр». Разве ж одна только корма летит? А весь корабль не движется?! «И токмо шествовать желали». «Токмо» — слово приказное, а не стихотворное, такое ж, как «якобы», «имеется», «понеже». Поэт не подьячий.

— Вы все сказали, Александр Петрович? — спросил Ломоносов.

— Помилуйте, я еще и не начинал говорить! У меня все строфы ваши разобраны. Есть среди них прекраснейшие, прекрасные, хорошие, изрядные, но не меньше числом требуют полного исправления. Вы ведь родом не москвитянин и потому ввели в некоторых словах провинциальное произношение. Впрочем, — спохватился Сумароков, — не подумайте, Иван Иванович, что я о происхождении господина Ломоносова в ругательство ему вспоминаю. Нас не благородство, но музы на Парнас возводят, ибо благородство — последнее качество нашего достоинства, и много о нем думают только те, которые ничего другого за душой не имеют.

— Вы меня весьма обяжете, если пришлете список с разметкою моих строф, — ответил Ломоносов, — но пристойнее будет, если разговор наш продолжим как-нибудь после. Не стоит он того, чтобы собирать стольких слушателей.

Сумароков оглянулся. Они стояли в тесном кружке гостей, с ухмылками следивших за словесной перепалкой. Шувалов сиял, довольный полученным развлечением…

— Пришлю, пришлю, — пробормотал Сумароков.

А ныне простите, Иван Иванович, поспешу к актерам, вечером спектакль, надобно многое исправить.

Раздвигая толпу, он побежал к дверям залы.

6

Новогодняя размолвка поэтов была неприятна Шувалову, хоть он и признавался себе, что умышленно вызвал словесную баталию. Хозяин желал посмешить гостей, а вышла драматическая сцена, и Сумароков развоевался совсем не забавно. Теперь третью неделю сидят стихотворцы по домам, во дворец глаз не кажут, и о них ничего не слышно.

А собственно, зачем ему эти ссоры? Очень мало в России людей, владеющих словесным искусством, — их можно перечесть на пальцах, — и первыми идут Ломоносов и Сумароков. Беда, что не понимают они шуток. Один голову положит за грамматические правила, другой — за свои опыты и проекты введения наук в отечестве. Неужели же нельзя жить мирно, ведь служат-то они общему делу?!

Шувалов был недоволен собой. Надобно соединять усилия просвещенных людей. Он о таком соединении старается, чему примером Московский университет, где шестой год уже ведутся занятия. Придумал его Ломоносов, но если бы Шувалов не поддержал затею, не видеть бы Москве храма науки. А Сумароков и Волков открыли российский театр. И как ни скучен Тредиаковский, он язык наш вычищает, и переводы его издает Академия наук.

Нет, что ни говори, худой мир лучше доброй ссоры. Спорить следует, однако в разумных пределах, и его, Шувалова, должность — мир между сочинителями водворить на благо отечества.

Приказать мириться нельзя, не такие натуры у его подопечных. Попробовать уговорить — удобнее. И начать с Ломоносова, человека разумного. Сумароков бешеный и в гневе себя не помнит.

Шувалов послал записку Ломоносову, пригласил его во дворец.

На утренний выход фаворита собрались, как обыкновенно, разные господа — напомнить о себе, попросить милости. Ломоносов приехал из Академии наук и, казалось, горел еще пылом схватки со своими противниками в академической Канцелярии. Он готовил к печати книгу «Первые основания металлургии» и надеялся, что Шувалов ускорит ее выход. В мае ожидалось важное астрономическое событие — прохождение планеты Венеры через диск Солнца, и Ломоносов был озабочен выбором ученых наблюдателей, подготовкой приборов. Среди вялых, равнодушных ко всему на свете, кроме собственных притязаний, шуваловских прихлебателей и придворных лизоблюдов Ломоносов глядел радостным пришельцем из другого мира — труда, поисков и открытий.

Шувалов ласково поздоровался с Ломоносовым, выслушал его короткий рассказ о том, что происходит в Академии, но ничего не обещал.

— Мы еще вернемся к вашим начинаниям, Михайло Васильевич, — сказал он. — А пока я вас хочу просить — помиритесь с Сумароковым.

— Что-о? — изумился Ломоносов.

Шувалов повторил свою просьбу.

— Помирись с Сумароковым! — не скрывая разочарования, произнес Ломоносов. — То есть сделай смех и позор, Иван Иванович?! Свяжись с таким человеком, от которого все бегают и вы сами не рады? Возлюби того, кто всех бранит, себя хвалит и бедное свое рифмачество выше всего человеческого знания ставит? Нет, увольте от этого срама!

— Какой же срам-то? — спросил Шувалов. — Александр Петрович офицер заслуженный, известен государыне, он Лейпцигского ученого собрания член, я сам с ним дружбу вожу.

— Вам это не в диковину, Иван Иванович, — сказал Ломоносов, — вы всех принять должны и всех выслушать ваша доля, стало быть, такова. А у меня по разным наукам столько дела, что я отказался от всех компаний. Жена и дочь моя привыкли сидеть дома и не желают с комедиантами обхождения. Я пустой болтни и самохвальства не люблю слушать, а Сумароков, привязавшись ко мне, столько всякого вздору наговорил, что на весь мой век станет.

— А вы его не слушайте больше, — тихо попросил Шувалов, — но окажите любезность мне. Понимаете? Мне. Два пиита чуть не передрались у меня в покоях, во дворце идут разговоры, — на что это нужно?

Ломоносов молчал.

— Ну, так что ж, Михайло Васильевич, помирить вас с господином Сумароковым? — громко спросил Шувалов. К нему приближалась группа придворных.

— Быть по-вашему, Иван Иванович, — так же громко сказал Ломоносов. — Буде господин Сумароков человек знающий, искусный — пускай делает пользу отечеству. Я по моему малому таланту также готов стараться.

— Вот и хорошо, Михайло Васильевич, — с облегчением сказал Шувалов. — А нужды ваши по Академии и по университету я рассмотрю особо и, что от меня зависит, исполню.

7

Вечером Шувалову доложили о приходе директора театра и подали письмо. Он приказал просить Сумарокова и разорвал конверт, увидев знакомый почерк Ломоносова.

Оставив светские любезности, Ломоносов начинал прямым и резким признанием:

«Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше превосходительство».

«Странно! — подумал Шувалов. — Уж теперь и я обидчиком оказываюсь. Вот благодарность за мое расположение!»

Рассерженный тоном письма, Шувалов собрался бросить его на стол, но заметил, что несколькими строками ниже мелькнула фамилия Сумарокова. Обладатель ее в то же время вошел в комнату.

— Я посылал за вами, Александр Петрович, — сказал Шувалов, — и сообщу причину, лишь дочитаю письмо.

Ломоносов объяснил, что мириться с Сумароковым — напрасное дело, и аттестовал его как озлобленного самохвала.

«Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, — писал он, — показал я вам послушание, только вас уверяю, что в последний раз».

— Ну, в последний или нет, загадывать рано, — проворчал Шувалов, пробегая вторую половину письма:

«Ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству вспомоществованием в науках, можете лучше дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться… Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет… Ежели вам любезно распространение наук в России, ежели мое усердие к вам не исчезло от памяти, постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы отечества прошений, а о примирении меня с Сумароковым, как о мелочном деле, позабудьте».

— Александр Петрович, — сказал Шувалов, складывая письмо, — помнится, последний раз круто вы с Михайлов Васильевичем поговорили. Меня огорчает ваша неуступчивость.

— Слабость вашего сиятельства к господину Ломоносову известна, — сухо ответил Сумароков. — Но и я в поле не обсевок, и мне уступать нечего. Не за себя — за русское стопосложение, сиречь за науку поэзии, бьюсь и до конца моих дней биться буду.

— Я прошу вас помириться с Ломоносовым.

Сумароков покачал головой.

— Мы с господином Ломоносовым и ссоримся и миримся, как сами рассудим, пусть это вас не тревожит, Иван Иванович. У меня к вам дело есть поважнее: спасите от Сиверса. Наконец он ясно сказал, чего от меня добивается, — чтобы я писал пьесы, а директором над российским театром не был. А я из директоров в театральные поэты не пойду, хотя бы мне это жизни стоило. Пустите в отставку.

— Вы все с тем же припевом, Александр Петрович. Не надоело вам? Подождите, решим.

— Избавьте от Сиверса, сделайте мне отставку, — повторил упрямо Сумароков. — Я только не желаю штатского чина. Ибо весь мой век носил я мундир и сапоги, так башмаки носить не скоро выучусь.

— А вы знаете, что Ломоносов сказал, когда его пригрозили отставить от Академии? — спросил Шувалов. Забыв о роли миротворца и объединителя, он не удержался от искушения поддразнить Сумарокова.

— Не слыхивал о том.

— Михайло Васильевич, наш первый поэт и ученый, ответил так: «Меня отставить от Академии наук невозможно. Разве Академию от меня отставите». Каково?! Что ж вы так про свой театр не говорите?

— Повторять за Ломоносовым не стану, — обиженно возразил Сумароков, — но и я скажу, что уставил театр, своими сочинениями России бесчестья не сделал и еще сочинять многое буду, кроме драм. Все потомство узнает, как со мной поступлено было. Это худое ободрение впредь тем, кто захочет служить музам. Но что делать — болен, беден, красно говорить не умею. Отставляйте меня от театра, Иван Иванович.

Как ни торопил Сумароков, дело решалось не спешно. Лишь в июне 1761 года Шувалов сообщил в придворную контору, что императрица изволила указать: господина бригадира Сумарокова от дирекции над российским театром уволить. Жить ему — где пожелает. А за труды его в словесных науках и за установление театра производить ему прежнее жалованье, чтобы он, имея свободу от должностей, старался усугубить свое прилежание в сочинительстве книг, которые сколь ему чести, столь и всем любящим чтение удовольствие приносить будут.

Сумароков горько вздохнул, узнав о высочайшей милости. Уходил он, Сиверс оставался…

Прощай, российский театр!..

Глава IX Бригадир и недоросль

Нам правда отдает победу;

Но враг такого после вреду

Еще дерзает против нас.

М. Ломоносов

1

Конца войне с Пруссией не было видно.

После ареста фельдмаршала Апраксина главнокомандующим русской армией был назначен генерал Фермор. Он занял Кенигсберг, дал пруссакам сражение при деревне Цорндорф и начал осаду крепости Кюстрин.

Союзники австрийцы помогали плохо, петербургская конференция министров — как бы верховный тайный совет при императрице — контролировала приказы Фермора, не хватало продовольствия, фуража, обоз в тридцать тысяч подвод задерживал движение армии, лошади падали от бескормицы.

Тогда Фермора заменили новым главнокомандующим — Петром Салтыковым. Он разгромил прусские войска под Франкфуртом, у деревни Кунерсдорф. Фридрих II смог увести едва три тысячи солдат из сорока восьми, с которыми он вступал в дело.

Союзники могли идти на Берлин, но не решились — и снова дали Фридриху возможность собрать войско и приготовиться к отпору.

Салтыков медлил, торговался с австрийцами, полки его стояли в Силезии. В конце сентября 1760 года небольшой русский отряд под командой генерала Тотлебена занял Берлин. Город уплатил полтора миллиона талеров контрибуции, оружейные и пороховые заводы в окрестностях были разрушены. Через три дня отряд ушел. Выгодами набега союзники не воспользовались, и Фридрих II опять ободрился. А русского главнокомандующего заменили, и вместо Салтыкова появился граф Александр Бутурлин, близкий приятель императрицы.

Война продолжалась…

Поэты писали оды, славя победы русского оружия. Три оды, одну за другой, сочинил Сумароков. Он грозил пруссакам и призывал:

Пылай, Россия разъяренна, Греми, рази и не щади; Карай и, кровью обагренна, Покой в Европу приведи.

Ломоносов был убежденным сторонником тишины и с Семилетней войной соглашался только потому, что она, как хотелось надеяться, будет закончена всеобщим в Европе миром. «Карать» и «не щадить» поэт не требовал. Сумароков по сравнению с ним держался куда более непримиримо и резко: Россия обнаженным мечом должна привести в порядок Европу, и войну следует продолжать до полной победы.

Кампания шла бестолково. Болезнь императрицы сдерживала русских военачальников. Было известно, что тот, кто наследует ей, не одобрит побед над Фридрихом… Неудовольствия между союзниками — Австрией, Россией, Францией, Швецией — заметно возрастали. Частные цели, которые ставило себе каждое правительство, мешали достижению общей — разгрома Пруссии Фридриха II. Но, вероятно, и до этого дело бы дошло, если б не новое, хоть и давно ожидавшееся, событие: 25 декабря 1761 года императрица Елизавета Петровна умерла, и на престол в России вступил Петр III.

Сумароков с облегчением принял весть о перемене царствования. Он не обольщался насчет молодого государя, недоросля из немецких дворян, но жена его вселяла доверие, Екатерину Сумароков считал другом поэзии, ей посвятил «Трудолюбивую пчелу», от нее ждал покровительства театру. Обманутый, как и многие, искусной игрой великой княгини, он был готов помогать ей в качестве советника и друга, трудиться над просвещением дворянства, острым пером обличать пороки. Умершей царице он был не нужен. В новом правительстве ему должно будет найтись почетное место.

2

Казна сокращала расходы, разыскивала наличные деньги. Петр поспешил заключить мир с прусским королем, но приказал вновь готовиться к войне, на этот раз с Данией. Он хотел присоединить к своему голштинскому княжеству земли принадлежавшего датчанам герцогства Шлезвиг.

Сумарокову перестали выплачивать жалованье. Хорошо, что Екатерина вспомнила о своей фрейлине Иоганне и прислала, став императрицей, денежный подарок. Она рассудила, что Сумароков может понадобиться — не сейчас, так позже, — и помогла семье бывшего театрального директора.

Наведавшись еще раз в Придворную контору и узнав, что деньги ему не выписаны, Сумароков проехал к отцу.

Дом Петра Панкратьевича стоял на Васильевском острове, по Большой перспективе, на углу Девятой линии. От уличной суеты он отгораживался кустами и деревьями сада. Двор окружали службы — конюшня, каретник, баня, кладовые, амбар. Петр Панкратьевич в городе жил, как в деревне, хоть и небогато, но просторно.

Сумароков подивился тому, что на дворе толкалось много мужиков. У коновязи хрустели сеном десятка три лошадей. Двери в барский дом были открыты. Дворовые люди выносили обвязанные веревками сундуки, ставили их на подводы и укутывали соломой. Петр Панкратьевич из растворенного окна дирижировал укладкой. Кучер Прохор, пятясь задом, смотрел на барина и указывал, на какую подводу нести вещи.

Сборы эти были для Сумарокова неожиданными. Он очень давно не бывал дома и почувствовал некоторое раскаяние в том, что отстал от семейных новостей.

— Насилу пожаловал! — увидев его, закричал отец. — Уехали бы — поди, не стал бы искать?!

— Недосуг, батюшка, — смущенно вымолвил Сумароков.

— Не приди ты сегодня, завтра бы сам тебя притащил, — продолжал Петр Панкратьевич. — Видишь, что делается? Едем в Москву. Да проходи скорей в горницы!

Уступая дорогу носильщикам, Сумароков поднялся в дом. Он обнял мать, отца, поцеловал младших сестер, — старших, замужних, сегодня не ждали.

В комнате кроме самых близких Сумарокову людей сидел тощий и не очень молодой человек с длинным носом и глубоко спрятанными глазами, с виду весьма обходительный и любезный. Это был Аркадий Бутурлин, муж покойной сестры Елизаветы. Он прилепился к семье, а точнее говоря — к свояченице Анне, и побуждения его выходили за пределы обычных родственных симпатий. Анна принимала ухаживания Бутурлина, отец смотрел на него с неудовольствием, а мать, Прасковью Ивановну, он сумел обойти, заставить себя терпеть и более того — слушаться.

Сумароков еле поздоровался с зятем. Он недолюбливал Бутурлина за фальшивую любезность, прикрывавшую черствый характер и мелочную скупость. Сестре Елизавете за ним жилось не сладко. И кто знает, в чем причина ее ранней смерти… Бутурлин мог пожалеть денег на врачей, на лекарства. Погубил одну сестру — к другой подсыпается.

Петр Панкратьевич угадал мысли сына и, предупреждая возможную вспышку, увел его в свой кабинет.

— Напрасно вы это, батюшка, — сказал Сумароков. — Когда-нибудь нам с ним поговорить придется. Не терплю я этого пролазу.

— Понимаю тебя, Александр, — ответил отец, — но последние дни перед отъездом нашим на что заводить ссору? И к чему она приведет? Ведь Анна его исканиям не препятствует.

— Как же ваша служба? — спросил Сумароков.

— Я в отставку выхожу. Заготовлен указ — ранг действительного тайного советника мне и жить, где пожелаю. Мог бы еще потрудиться, да, признаюсь, в нынешних обстоятельствах охоты не имею. Не много уж осталось деньков-то…

«Отец сильно сдал, — подумал Сумароков. — Но как еще бодр и деятелен! Что со мной в его-то годы будет? Мне сорок пять, а я уже в отставке, здоровьем слаб… Жизнь, почитай, проходит. А может, прошла? Что я без театра?..»

Вслух он сказал:

— Полно, батюшка, себя расстраивать. И в отставке люди живут, вы довольно на своем веку постарались. Теперь же и служить совсем не модно, после указа о вольности дворянской.

Сумароков упомянул о манифесте, месяца три назад объявленном государем. В нем говорилось, что покойный император Петр I обязал дворянство нести службу, отчего произошли неисчетные пользы, невежество сменилось здравым рассудком, и ныне, дескать, в сердцах россиян вкоренились благородные мысли. Никого приневоливать не нужно: хочешь служить — занимай должность в гвардии, в армии, в суде или в коллегии; не хочешь — оставайся в своем поместье, веди хозяйство.

Этот указ обрадовал многих дворян, утомившихся обязательной службой. Прошения об отставке потекли сотнями, в полках не хватало офицеров. Сочинители указа такой конфузии не предусмотрели, и Сумароков осуждал их за неразумие. Откуда же брать офицеров, если дворяне осядут в имениях? Нанимать иностранцев?

Указ произвел и другое следствие. Крестьяне, услышав о вольности, дарованной дворянству, ожидали вольности простому народу. В губерниях становилось неспокойно.

— Не думай только, что я по манифесту освобождаюсь, — возразил Петр Панкратьевич. — Невмоготу терпеть то, что делается. Все, чего достигли при покойной государыне, прахом пошло. Слыхано ли — мирный договор с королем Фридрихом император поручил составить прусскому посланнику Гольцу! Немецкие земли, занятые нашими войсками, русской кровью политые, мы возвращаем Пруссии и заключаем с Пруссией дружеский союз. Император возвратил из ссылки иностранцев — Бирона, Миниха с их клевретами, приказал отнимать у монастырей вотчины, распорядился попам брить бороды, ходить в немецком платье, из церквей выкинуть все иконы, кроме Христа и богородицы. Не обидно ли сносить это русскому сердцу?!

— Верно, батюшка, — мрачно сказал Сумароков. — Вам ведомо, как трудно было мне управлять лейб-компанией. Пьяная вольница, что толковать. Лейб-компанию расформировали. Жалеть не будем. Но место ее заняли у государя его голштинские отряды. Тот же дым коромыслом пошел.

— Вот и надумал я, — продолжал Петр Панкратьевич, — от греха подальше убраться в первопрестольную, где силен еще русский дух и жить посвободнее. Дом у нас там порядочный, поправки еще не требует, места всем хватит. А здесь тебя оставлю хозяином. Довольно по квартирам скитаться. На той неделе переезжай, как мы тронемся.

Сумароков сердечно поблагодарил отца. Дом подоспел необычайно кстати. Казенную квартиру необходимо было освобождать. Актеров уже переселили за реку, поближе к дворцу, рассовали по разным углам, и бывший директор искал новый приют для своей семьи.

— Вера! — крикнул Петр Панкратьевич, отворяя дверь в соседнюю комнату. — Дай нам закусить.

Через несколько минут девушка внесла поднос, на котором стояли графин, рюмки и блюдца домашних солений. Сумароков, продолжая рассказывать отцу о своем уходе из театра, мельком взглянул на вошедшую, докончил фразу и снова, близоруко прищурившись, оглядел девушку.

Невысокая, стройная, с длинной черной косой, своей тяжестью заставлявшей девушку высоко держать голову, она, разгружая поднос, ощутила внимание Сумарокова, не смущаясь посмотрела на него влажными черными глазами и удалилась. Сумароков замолчал и пошарил в кармане табакерку.

Отец усмехнулся.

— Не узнал? А ведь не раз видел раньше. Мой дворецкий, кучера Прохора дочка. Сирота. Выросла у нас в доме с твоими сестрами Марьей и Феоной. Да ведь ты и на них не много внимания обращал, как с театром связался… Девчонкой была мелкая, черная, вроде таракана, а выровнялась — в Москву повезти не стыдно. Прохора я тебе оставлю, еще кое-кого, а Верку возьму, не проси, — добавил он, хотя Сумароков нюхал табак и не произнес ни слова. — Расставальную мы с тобой еще выпьем, а пока так побалуемся. Наливай.

3

В Петербурге ожидалось, что будут распущены гвардейские полки — Преображенский, Семеновский, Измайловский, Конной гвардии. Петр Федорович не доверял им, ибо знал о том, как они свергали и ставили русских императриц.

В ожидании датского похода гвардейцы, переодетые в узкие мундиры немецкого образца, маршировали на вахтпарадах, ворча и негодуя. Впереди батальонов вышагивали фельдмаршалы, для которых до сих пор их военные звания были только почетной строкой в пышных титулах. Тянули носки тучный и старый князь Никита Трубецкой, граф Кирилл Разумовский, граф Александр Шувалов. Император смеялся над ними и заставлял гвардейскую пехоту с утра до вечера повторять повороты и перестроения.

Потешив себя военной экзерцицией, царственный недоросль Петр III разъезжал по городу с любовницей Лизаветой Воронцовой, пьянствовал в домах приближенных, болтал всякие глупости. Трезвым его не видели.

Иностранные дипломаты доносили в свои столицы, что среди русских растет недовольство государем. Они уверяли, что если Петр III уедет к армии, которую он собирался вести на датчан, то в Петербурге может вспыхнуть восстание.

В Шлиссельбургской крепости сидел бывший император Иоанн VI — Иван Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны. Ум его от многолетних скитаний по тюрьмам был в расстройстве. Однако знали об этом лишь его караульные да пять-шесть человек в Петербурге. Но разве те, кто примутся готовить переворот в его пользу, так нуждаются в том, чтобы претендент был в здравом рассудке?! Имя свою роль сыграет, а дальше видно будет…

И другой вариант разочли дальновидные люди: переворот мог быть совершен в интересах наследника престола, мальчика Павла Петровича, а за его спиной правили бы сановники, ободряемые матушкой Екатериной Алексеевной.

О ней самой домашние политики как-то не думали. Зато сочувствие к ее судьбе становилось общим для военного и служилого Петербурга. Она страдала от пьяных выходок мужа и с приличной кротостью сносила его безумное поведение. Екатерина играла роль несправедливо обиженной, число ее друзей росло с каждым днем.

Сумароков мало вникал в петербургские новости. Лишенный своего театра, он перестал бывать во дворцу и взамен получил время, так необходимое ему для сочинительства. Политические известия приносила Иоганна. По старой дружбе она частенько наезжала к императрице, обедала с ней, игрывала в карты и передавала мужу обрывки услышанных разговоров. Острым своим носом Иоганна чуяла, что ее патронесса вовсе не так тиха и благостна, но в чем ее секреты — узнать не могла.

Не догадывался об этом и Сумароков — он в дворцовых шашнях искушен не был и рассуждал о них больше теоретически. То, что происходило вокруг, возмущало его — голштинское засилье, подготовка похода, нелепые приказы императора. Дворянская вольность не подарок для праздника, а средство к погублению дела Петра I. Сумароков хорошо знал русское дворянство и просвещения в нем не замечал. Возможность бить баклуши в поместьях, не служить, оставляя отечество без верных защитников, — вот чем должен был обернуться новый указ, и он отказывался назвать его благодеянием.

Бумага и перья манили Сумарокова. Он пробовал себя в новом роде — сочинял притчи.

Первые басни его, напечатанные в «Ежемесячных сочинениях», были замечены читателями. Сумароков отступил от принятого русскими авторами обычая писать и переводить басни шестистопным ямбом, какой употреблялся и для трагедий. Размеры, изобретенные Тредиаковским, казались ему нарочно придуманными, трудными для чтения. Сумароков взял разностопный ямб. Длинные и короткие строки придавали живость стиху, позволяли строить естественный диалог, складывались непринужденно.

Писал он легко, беседовал с читателем, балагурил, смеялся, не остерегался грубых выражений, и в уме его звучали фразы крепко сбитой крестьянской речи. Иные притчи выглядели сюжетной сценкой, изложенным в стихах анекдотом, пословицей, разыгранной между персонажами, иные были просто авторской речью, поучением, словом, репликой, обращенной к читателю.

Шершни на патоку напали И патоку поколупали. Застала их хозяйка тут. И тварь, которая алкала, Хозяйка всю перещелкала: Недолог был хозяйкин суд. Хозяйка — истина, а выколупки — взятки. Шершни — подьячие, которы к взяткам падки.

Он сочинил притчу «Филин» — о Сиверсе:

В павлиньих перьях Филин был И подлости своей природы позабыл. Во гордости жестокой То низкий человек, имущий чин высокой.

Сумароков написал о коловратности света: собака кошку съела, собаку съел медведь, медведя — лев, льва убил охотник, того ужалила змея, змею загрызла кошка.

И видно нам неоднократно, Что все на свете коловратно.

…Был Бирон — его съел Миних, оба они уехали в ссылку, вознесся Лесток — и нет его… Был канцлер Бестужев, но вот он потерял ордена и чины, теперь пошли в ход голштинцы — надолго ли? Надо думать, что нет. Ах, как все коловратно на свете!

Сумароков писал о том, что:

Страдает от долгов обремененный мот, А этого не воспомянет, Что пахарь, изливая пот, Трудится и тягло ему на карту тянет.

Он беспощадно бранил подьячих, обирающих просителей, порицал взяточников судей и требовал прямой расправы над ними, не надеясь уничтожить их пороки разумной сатирой:

Тому, кто вор, Какой стихи упор? Ворам сатира то: веревка и топор.

Притчи быстро накапливались, и Сумароков подумывал издать их отдельной книгой. Но кого просить, куда идти за разрешением?

Все было смутно, шатко, решения дел откладывались на будущее. Близкое ли? Бог весть…

…Во время празднования мира с Пруссией, на торжественном обеде, в присутствии сотен гостей, Петр Федорович прокричал жене через стол: «Дура!» — и в тот же вечер приказал ее арестовать. Правда, его уговорили отменить это приказание, но кто мог поручиться, что завтра оно не будет отдано снова…

Екатерина поняла, что судьба ее висит на волоске, и предпочла сама позаботиться о собственной безопасности.

Путь тут был только один…

4

Ранним июньским утром Иоганна разбудила мужа.

— Довольно спать, отставной бригадир, — сказала она. — Мы едем в Петергоф.

Сумароков сел на постели, пригладил рыжие растрепанные волосы и потянулся за париком. Иоганна, уже причесанная, в пудромантеле, накинутом на парадное платье, взметнув облако пудры, вышла из комнаты.

В раскрытое окно доносился уличный шум. Сквозь молодую зелень кустов сирени Сумароков увидел василеостровских хозяек, идущих на рынок, рыбаков с корзинами их добычи, ремесленников, солдат и матросов — хлопотливую толпу петербургской окраины, занятую своими заботами.

Поездка к императрице в Петергоф, где двор проводил лето, должна была, как предполагал Сумароков, прояснить его положение. О новой службе он уже не думал, но жалованье по указу ему причитается, а где оно?! Своим пером он приносит пользу отечеству и занят настоящим трудом. Так надобно, чтобы о том знали подьячие из Военной коллегии и выписывали бы ему в срок бригадирский оклад.

Иоганна предпочитала бывать во дворце одна и ехала с мужем без особой охоты. Сумароков не умел поддерживав церемонные разговоры, скрывавшие под покровом светских любезностей ядовитые намеки, он повышал голос, начинал заикаться и не замечал, что собеседники просто подсмеиваются над ним.

— Перемените камзол, — приказала по-немецки Иоганна, оглядев мужа, когда он вышел в столовую, — вы запачканы табаком.

Сумароков провел рукой по груди, стряхивая табачную пыль.

— Это самый чистый, — спокойно ответил он. — Вы, как обычно, слишком строги ко мне. Я готов. Едемте.

Карета, запряженная шестеркою лошадей, покатилась по Девятой линии к понтонному мосту через Неву и скоро выехала на Петергофскую дорогу. Супруги сидели молча, поглядывая каждый в свое окошко.

Годы совместной жизни не сблизили Сумароковых. Иоганна считала мужа непрактичным чудаком, потерявшим карьеру из-за глупой страсти к сочинительству. Не добился ничего в то время, как Разумовский был в чести, а теперь и вовсе надеяться не на что. От природы Иоганна не была злым человеком, но годы бедности в Германии, роль горничной девушки при великой княгине, необходимость прислуживать, слушать и запоминать чужие разговоры, сплетничать, стараться изловить жениха придали ее характеру уксусный привкус. Она желала командовать мужем, отчасти вымещая на нем перенесенные ею обиды, и с раздражением видела, что Сумароков просто не замечает ее главенства в семье, занятый своими мыслями и стихами.

Сумароков привычно сносил упреки Иоганны и не искал у нее сочувствия в трудные минуты. Если есть на свете злые жены, значит, нужно, чтобы они кому-нибудь доставались. Он попал в число таких обладателей. Но, кажется, заслужил и лучшую участь. Впрочем, где же бывают счастливые браки?!

Екатерина занимала две смежные комнаты в деревянной пристройке Монплезира, небольшого дворца в Петергофе. В дверях Сумароковы чуть не столкнулись с молодым красивым офицером.

Иоганна дернула за кафтан мужа: «Смотри скорей!»

Сумароков похлопал глазами. Он успел оценить лишь высокий рост царицына гостя и могучий склад его сильной, мужественной фигуры. После он узнал от Иоганны, что это был Григорий Орлов, артиллерийский офицер, новый любовник Екатерины, сменивший Понятовского, которому пришлось расстаться со своей возлюбленной и выехать в Польшу. Орлов — игрок, мот, искатель приключений, был храбрым человеком, и в гвардии его любили.

Екатерина встретила гостей в передней комнате, и Сумароков подивился перемене, произошедшей с ней за те недели, что они не виделись. Императрица была благостно величава. Скорбь и прощение изображались на ее лице, а крупный подбородок, всегда уверенно выдававшийся вперед, как-то подобрался и стал незаметным.

— Здравствуй, Иоганна, — грустно сказала Екатерина, — здравствуйте, Александр Петрович. Стихи ваши читала и чувства, выраженные в них, разделяю.

— Рад, ваше величество, — ответил Сумароков. — Однако ж кроме тех, что напечатаны, имею много других, они ждут еще печатного станка и, чаю, не меньшей похвалы от читателей заслуживают.

Екатерина быстро переглянулась с Иоганной.

— Рада и я, что вы своими стихами довольны. Вы наш первый поэт, я думаю, и создатель театра. Жаль только, что такие заслуги плохо у нас награждаются.

Сумароков оживился и раскрыл табакерку.

— Какие награды! За управление театром придворная контора на меня начет сделала, а жалованья своего который месяц не вижу. Граф Сиверс, злобный мой неприятель, о том постарался, а Ивана Ивановича, который мог бы мне на помощь прийти, над ним уже нет. Зато и я в долгу не остался. Извольте послушать мою притчу «Филин», всего четыре строки, но каких! Из каждой можно узнать чухонскую блоху, сиречь бывшего конюха, ныне генерал-лейтенанта Сиверса.

Екатерина сочувственно улыбнулась.

— Я на досуге прочту, ежели пришлете, а пока советую вам быть осторожнее. Ваше перо весьма острое, врагов нажить легко, защитников же не много найдется. Я по себе это знаю.

Сумароков собрался отвечать, но его опередила Иоганна:

— Ах, ваше величество, не говорите так! Вокруг вас великое число защитников, и вы можете иметь их, сколько пожелаете.

— Зачем? — спросила Екатерина. — Кто может спасти меня от собственного мужа? А в нем причины моих горестей. Тебе известна моя любовь к порядку, Иоганна. Перед смертью императрицы я все ему написала по пунктам: кого вызвать, кому что сказать, как оповестить войска, когда приносить присягу, о чем говорить с иностранцами. И что же? Петр Федорович так обрадовался, что перековеркал мой план. В церкви кривлялся, как арлекин, а вечером собрал на ужин в куртажной галерее человек полтораста, напился пьян и с тех пор не протрезвлялся. Он упрячет меня в крепость, для того чтобы жениться на Лизавете Воронцовой. Об этом все говорят при дворе.

— Мы тоже слышали об этом, — призналась Иоганна, — и очень встревожены.

— Все благонравные люди осуждают поведение государя, — продолжала Екатерина, — и только сам он собой доволен. Петр Федорович говорит: «Когда умеешь обходиться с русскими, то можно быть покойным на их счет». Государь полагает, что именно он умеет обходиться с русскими… И даже король Фридрих не в силах тут его разубедить! Но хватит толковать о моих печалях, Иоганна. Что вы теперь пишете, Александр Петрович, что думаете делать?

— Я прошусь путешествовать и хочу описать свои странствия, — ответил Сумароков. — На российском языке путешествий нет никаких, читателей угощают романами. Роман же не проясняет мысли и рассудка, читать такую книгу — напрасная трата времени.

— Это верно, — поддержала Екатерина, — читать нужно с пользой, черпая уважение к законам и правительству. Однако не все же романы плохие. Есть между ними и хорошие, «Дон Кишот», например.

— Ну разве что «Дон Кишот», «Телемак», еще два-три достойных романа сыщутся, а остальные — дрянь. Говорят, что романы служат к утешению неученым людям, потому что другие книги им непонятны. Дело тут не в читателях, а в писателях. Я уверен, что можно удобным для всех языком изложить даже основания высшей математики, хотя подлинно, что таких книг мы еще не видывали.

— Он и впрямь собрался ехать, ваше величество, — вмешалась Иоганна. — Какую глупость вбил себе в голову! Нечем семью кормить, кругом задолжали, так он от кредиторов бежать надумал.

Екатерина мирно улыбалась.

— Экий вздор! — рассердился Сумароков? — Я на путешествие деньги получу и вам оставлю. А книгу издам — казне сумма вернется, да и прибыль немалая произойдет. Мне сейчас в России делать нечего. Я поеду в Италию, в Париж, оттуда через Голландию в Петербург. Ежели бы таким пером, как мое, описана была вся Европа, и триста тысяч на это жалеть не стоит.

— Ого! — засмеялась Екатерина. — Дорого же ваши труды ценятся, господин сочинитель! Боюсь, у монархов не хватит средств их оплатить.

— Видно, так и есть, — тоскливо сказал Сумароков. — Давненько я подал просьбу государю, но ответа нет по сей день. Ныне надежда на ваше величество. Без вас резолюции никакой мне не выйдет.

— Нет, Александр Петрович, я от всего удалилась. Дела вершатся не по моим мыслям и правилам, ни чести, ни славы они России не принесут. Полгода я ни во что не вмешиваюсь и дальше не стану.

Сумароков с досадой махнул рукою.

— Воля ваша, — пробормотал он. — Но я намерения своего не оставлю. Завтра поеду к государю и из покоев не выйду, доколь не получу резолюцию.

…На следующее утро Сумароков поленился вновь трястись по Петергофской дороге, а через день и ехать стало не к кому — бывшего императора Петра Федоровича под строгим караулом отвезли в Ропшу.

Настало другое царствование.

Глава X Торжествующая Минерва

Не трон, но духа благородство —

Дает велики имена;

Прямое духа превосходство —

Лишь к истине любовь одна.

Г. Державин

1

Царствование это, как не раз уже бывало в России, началось внезапно.

Поздним утром двадцать восьмого июня Сумароков, ожидая карету, чтобы ехать к государю, вышел на черное крыльцо поторопить кучера. Предпраздничный городской шум — столица готовилась встретить день Петра и Павла — удивил его обилием звуков. Над Петербургом плыл колокольный звон. Изба реки, от дворца, доносились крики «ура» и трескотня беспорядочной ружейной стрельбы. С Большого проспекта Васильевского острова и Девятой линии — дом стоял угловым — слышались голоса, шарканье шагов, пьяные выкрики.

Двор был пуст, карету не выкатили.

Сумароков закипел гневом. Он мгновенно вспыхивал, но быстро отходил и винился перед собой в невоздержанности. Однако при случае все повторялось.

В распахнутые настежь ворота вбежал кучер Прохор, сопровождаемый толпой дворовых.

Побелен лицом, Сумароков выхватил шпагу и бросился навстречу.

— Ты меня погубить надумал, разбойник! — закричал он. — Почему нет лошадей? Опоздаю к государю!

Люди рассыпались в стороны; Прохор замер на месте. Сумароков бежал к нему с поднятой шпагой и в двух шагах, тяжело дыша, остановился.

— Помилуйте, батюшка, Александр Петрович! — весело сказал он. — За народом побёг. Войска присягу принимают.

Сумароков опустил клинок.

— Какую присягу, что ты городишь? Видно, со вчерашнего не проспался?

Из города прилетела волна криков и выстрелов.

— Новой государыне присягают, слышите? — продолжал Прохор, видя, что вспышка гнева Сумарокова погасла. — Государя-то того… Нету… Вот те крест!

Кучер был под хмельком, что за ним водилось. Не настолько же пьян, чтобы сочинять небылицы?.. А в городе что-то произошло. Надо ехать. Скорее.

— Подавай карету. Да с козел не упади, — приказал Сумароков.

…Что ж, ожидать новостей следовало, к тому шло. Нет, какова Екатерина! На днях ведь Сумароков был у нее. Хоть бы словом обмолвилась, взглядом показала! От Иоганны могла и скрываться, та долгоязычна. Но ему-то намекнуть?!

Теперь заграничное путешествие побоку, найдутся дела и в Петербурге. Создателю российского театра, первому стихотворцу и драматическому писателю предстоят новые труды. Хорошо, он готов и пером и советом помогать государыне. Идей и мыслей преизобильно.

Сумароков не без удовольствия подумал о том, что Ломоносову не миновать потесниться — не все ж ему командовать в Академии. Если Тредиаковский — профессор, чем Сумароков его хуже? Лучше, это всем известно, кто на русском языке читать умеет.

Карета подана. Быстрее, по Девятой линии, через мост — к дворцу.

На левом берегу Невы, у Адмиралтейства, тесно от сбежавшегося народа. Лошади шли шагом, кучер бранился с пешеходами, с форейторами других карет, тянувшихся к Зимнему.

Сумароков нервничал, сердился и наконец, потеряв терпение, выскочил из кареты.

— Поезжай домой, один скорей дойду, — бросил он Прохору и смешался с толпой.

Народ собирался ко дворцу, потому что туда прошли гвардейские полки, там звучало «ура» и потрескивали ружейные выстрелы. Среди ремесленников из Коломны, василеостровских огородников, рыбаков, меж матросов и гарнизонных солдат Сумароков медленно двигался вперед, поневоле вслушиваясь в говор своих случайных соседей.

Как бывало всегда, в толпе неизвестно откуда знали многое и не стесняясь толковали о том, что произошло этим утром. Раза два до ушей Сумарокова долетело слово «вольность». Обернувшись, он пытался разглядеть говорившего, но увидел кругом равнодушные, казалось — бесхитростные, лица бедняков петербуржцев.

— Присягать, что ли, бежим, ребята? — спросил, ни к кому особо не обращаясь, человек в рыжем, забрызганном чернилами кафтане.

— С нас присягу попозже спросят, господин подьячий, — ответил ему мастеровой человек в кожаном фартуке. — Сегодня бы посмотреть на новую государыню. Когда-то после ее увидишь…

— Наверное, опять на соль сбросят гривенник с пуда, — деловито сказал пожилой купец, шагавший рядом с Сумароковым. — Покойная императрица Елизавета Петровна на трон вступала — тоже соль дешевле пустили.

— Стало быть, надо пуд соли съесть, чтоб монаршую милость на гривенник почуять, — заметил мастеровой. — Многонько!

Позади Сумарокова разговаривали люди осведомленные — лакей, видать, из богатого дома, и солдат.

— Бывший государь с Екатериной Алексеевной намерен был самое пребеззаконное дело учинить, а именно — заколоть, и к тому генералы Мельгунов и Гудович уже подосланы были, только она не изволила их допустить до себя.

— А в Ораниенбауме церковь нашу, православную, сделал тевтонской, — рассказывал солдат. — И уже с Лизаветой Воронцовой бывший государь по-тевтонски обвенчался, и ей знамена преклоняли.

— Пустое брешешь, — возразил лакей. — Где ж это слыхано — от живой жены с другой повенчаться?

— У нас нельзя, а он по-тевтонски с Лизаветой-то, по-тевтонски, — объяснил солдат. — А сегодня утром, чуть свет, Орлов, какой — не знаю, — их ведь пять братьев, — в Петергофский дворец прикатил, государыню в чужом экипаже увез — и прямо в Измайловский полк. Там всех под присягу — и ко дворцу. По пути у Казанской церкви обедню отслужили. Теперь шабаш Петру Федоровичу, вся гвардия здесь. Не иначе, в поход на него пойдут, если пардону не запросит.

Чем ближе к Невской перспективе, тем больше в толпе прибывало народу и тише становилось ее движение, пока не прекратилось совсем. Сумароков, расталкивая людей, стал пробираться вперед. Его неохотно пропускали, оглядывая нахмуренное лицо с подергивающимся глазом и военный кафтан.

Достигнув передних рядов, Сумароков увидел причину задержки. Вход на поле перед Зимним каменным дворцом, где собрались войска, преграждали полицейские. Они стояли поперек улицы и плетками хлестали тех, кого придвигала, к ним напирающая толпа. Крики побитых и женский плач не заглушал воинский шум гвардейских рядов.

Сумароков рванулся и схватил за руку полицейского.

— Негодяи! Что вы делаете? Кто велел избивать людей? Не позволю! — повелительно закричал он.

— Вы проходите, господин офицер, а народ пущать не велено, — нимало не смутившись, сказал полицейский, отводя руку с плетью за спину.

— Я-то пройду, — отвечал Сумароков, — на мне бригадирский чин, и вас, буянов, усмирю.

За цепью, в кучке офицеров и штатских, Сумароков увидел знакомую фигуру.

— Адам Васильевич! — крикнул он. — Прикажите полицейским чинам не драться хоть в этот радостный день, не мрачите праздник!

Адам Олсуфьев, однокашник Сумарокова по Шляхетному корпусу, поспешил обнять старого товарища и поздравить его с воцарением императрицы Екатерины.

— Будут манифест читать, — сказал он, — пойдем поближе, там и полицмейстера встретим, скажем, чтоб унял хожалых.

Олсуфьев после корпуса был в штатской службе и с недавних пор состоял секретарем государыни. События последних часов придали ему новый вес и значение. Сумароков почувствовал покровительственный тон, но постарался смолчать — обижаться было некогда. Олсуфьев с подробностями описал ему, что произошло, и вместе они вошли в Зимний дворец. Там собрались сенаторы, архиереи из Синода, офицеры гвардейских полков и придворные.

Петербург признал Екатерину Алексеевну императрицей.

2

Переворот произошел настолько неожиданно, что легкость его заставила тревожиться Екатерину. Она достаточно знала своего супруга, отдавала себе отчет в том, что его неразумные поступки открыли ей дорогу к трону, и рассчитывала на поддержку гвардии. Но ведь и бывший государь еще не бессилен! У него есть голштинские войска, перед ним дороги в Кронштадт, в Ригу, наконец, за границу, к прусскому королю Фридриху. Мало ли что можно предпринять законному императору, имея рядом такого советчика, как граф Миних, опытного и храброго интригана…

Надобно было искать Петра Федоровича. И спешить, елико возможно.

Гонцы поскакали в Ригу, в Пруссию, где стоял русский корпус, в Кронштадт скоропостижно поплыл адмирал Талызин. А вечером 28 июня гвардия выступила из ворот столицы и пошла по Петергофской дороге к резиденции бывшего государя, Ораниенбауму. Екатерина в Преображенском мундире старого образца, отмененного было Петром III, верхом, с распущенными волосами ехала впереди полков в обществе молодой княгини Дашковой, тоже в мундире и на коне.

А в это время Петр III с оставшейся у него свитой, — все, кого он раньше отправлял в разведку и с поручениями, обратно не возвращались, — всходил на палубу яхты, чтобы идти в Кронштадт. Но когда яхта, сопровождаемая галерой, пришла на Кронштадтский рейд, из крепости приказали судам отойти, угрожая стрельбой. Адмирал Талызин успел прибыть раньше, гарнизон уже присягнул Екатерине и не пустил в крепость бывшего императора.

Граф Миних предложил плыть к армии, в Померанию.

— Вы примете начальство над войском, — уговаривал он Петра Федоровича, — поведете его, и я ручаюсь, что в шесть недель Петербург и Россия снова будут у ваших ног.

Петр не пожелал рисковать. Суда возвратились в Петергоф. Вице-канцлер Голицын поехал к Екатерине с письмом. Государь соглашался разделить с нею власть и править совместно.

Екатерина не ответила. Голицын остался при ней.

Придворные Петра понимают, что дело его проиграно. Они советуют покориться, — и Петр, изнемогавший от необходимости что-то решать, о чем-то думать и беспокоиться, даже о собственной жизни, покорно своей рукою переписал отречение от престола, быстренько сочиненное Григорием Тепловым;

«В краткое время правительства моего самодержавного российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное… Объявляю целому свету торжественно, что я… от правительства российским государством на весь век мой отрицаюся».

Отречение было принято. Петра Федоровича доставили в Петергоф, определили в караул к нему шесть офицеров да взвод солдат и не задерживаясь отвезли в Ропшу. Поместьем этим владел раньше князь Федор Ромодановский, он отписал его в приданое за дочерью Екатериной, женой графа Головкина, а после его ареста Елизавета Петровна взяла Ропшу в казну.

Заполучив в свои руки мужа, Екатерина с гвардией возвратилась в Петербург и принялась командовать. Среди множества неотложных дел, озабоченная мыслями о том, как поступить дальше с Петром Федоровичем, она прежде всего подумала о наградах участникам переворота.

Свой заговор Екатерина вела с двух концов. В гвардии старались в ее пользу братья Орловы, люди популярные среди солдат и приятели десяткам офицеров. В кругу вельможном и чиновном действовал Никита Иванович Панин, воспитатель наследника Павла Петровича, умница, первоклассный дипломат, долго прослуживший русским послом в Швеции. Екатерина тонко плела нити, ее партизаны не встречались между собою и поняли, что преследуют общую цель, только после начала событий. Молодая княгиня Дашкова, например, считала себя главным агентом Екатерины и очень обиделась, узнав, что роль ее в перевороте была весьма скромной.

Екатерина не раз прикидывала, как рассчитаться с помощниками, не обижая никого. Список потребовал от нее изрядных трудов, не раз исправлялся и был опубликован не в том виде, как намечалось первоначально, однако менялся он только в частностях.

«Григорий Орлов камергером, александровская кавалерия.

Алексею Орлову майором в Преображенском полку, лента александровская.

Федор Орлов в Семеновском полку поручиком.

Всем троим в Серпуховском уезде село Ильинское с приписными 2929 душами, да пятьдесят тысяч, да российскими графами».

Кирилле Разумовскому, Никите Панину, князю Волконскому — пожизненные пенсии по пяти тысяч рублей.

Дальше именовались офицеры Измайловского, Преображенского полков, Конной гвардии, а за ними актеры Федор и Григорий Волковы. Им — российское дворянство, каждому триста душ и по десять тысяч рублей.

Екатерина вспомнила о Сумарокове, но в список его не внесла. Он хоть и сочувствовал ей, да к трудам привлечен не был по причине вздорного и неосновательного характера, а потому награды не заслужил. Что-нибудь для него сделать надо, однако еще успеется.

Она отложила бумагу и думала о том, как поступить с бывшим государем.

Петр Федорович слал ей из Ропшинского дворца записки. Он имел надежду, что его отпустят в чужие края с Лизаветой Воронцовой и не оставят там без пропитания. Просил доставить ему лекаря Лидерса, арапа Нарцисса, камердинера, скрипку и мопсинку-собаку. Еще просил, чтобы караульщики офицеры выходили из комнаты, когда ему есть нужда на судно.

Лекарь не поехал, опасаясь попасть в пожизненное заключение вместе со своим пациентом. Скрипку и собаку отправили. А что дальше?

За границу пускать никак невозможно. Сам Петр не сообразит, но найдутся охотники, из них первый — прусский король, похищать для него обратно российский престол. Заточить в Шлиссельбург? Там сторожат другого законного императора. — Ивана Антоновича. Не много ли — два самодержца на маленькую крепость под Петербургом? Проще бы всего… Ведь и сложение у него хилое, болезнями страдал, и ныне на голову жалуется…

Екатерина не таила своих сомнений от ближайших друзей и по зрелом размышлении старшим караульщиком в Ропшу назначила Алексея Орлова. Ему как бы передавалась забота о счастье брата Григория и всей семьи, а кроме того — о благополучии Российской империи. Велика Россия, да три государя сразу и для нее чересчур богато…

Раздумывая об этом, Екатерина энергично занималась делами. Она побывала в Сенате, отменила последние указы Петра Федоровича и дала свои распоряжения. К вечеру же того дня, шестого июля, из Ропши прискакал нарочный с пакетом от Алексея Орлова.

На листке серой, нечистой бумаги пьяной рукой были налеплены безграмотные строки:

«…Матушка — его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата».

Екатерина по-христиански пожалела Петра Федоровича, но все же вздохнула с облегчением. Она никому не показала записку Алексея Орлова и спрятала ее, приняв на себя ответственность за происшедшее.

На следующий день, седьмого июля, был объявлен манифест. В нем сообщалось, что бывший император Петр III обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику. Врачевание не помогло, и он волею всевышнего бога скончался.

Следом читался второй манифест, подписанный еще накануне. Императрица обстоятельно исчислила вины Петра Федоровича, нигде не назвав его мужем. Было помянуто, что он смерти своей тетки Елизаветы Петровны радовался неприлично, предпринял искоренять православие в народе и велел разорять церкви. «Законы в государстве все пренебрег, судебные места и дела презрел и вовсе о них слышать не хотел; доходы государственные расточать начал вредными государству издержками; из войны кровопролитной начинал другую — безвременную и государству российскому крайне бесполезную, возненавидел полки гвардии…»

Но и этого мало. Екатерина должна была отстранить Петра от престола, чтобы сохранить свою жизнь: бывший государь приказал убить ее. Словом, жалеть покойника нечего. Надо радоваться тому, что у русских есть новая императрица.

Прочитав манифест, поэты взялись за перья. Сумароков приветствовал государыню: ведь на престол взошла «просвещенная великая княгиня», покровитель искусства и художества. Он описал бедственное положение страны, ввергнутой Петром III в пучину несчастий:

Российски лавры увядали И отдавалися врагам, Которых россы побеждали, Повергли россов к их ногам. Мир ложный россы проклинали, Во время торжества стенали, На небо с плачем вопия…

Он излагал здесь и собственные переживания, был искренен в своей оценке события. Ломоносов смотрел на них так же, и Сумароков не разошелся с ним в характеристике засилья иноземцев, когда писал:

Страны российски подвергались Иноплеменничьим странам; Иноплеменники ругались Во градах наших явно нам. В себе Россия змей питала И ими уязвленна стала…

Этих змей Сумароков знал и хранил следы их укусов, но, к сожалению, стихи выглядели запоздалыми, а напутствие императрице ограничивалось несколькими фразами.

Сумароков описывает захват власти Екатериной, объясняя его, в согласии с манифестом, необходимостью спасения империи и жизни монархини. Екатерина, мол, сострадая России, взяла на себя смелость защиты народа от истребления, пожелала спасти православие — об этом Сумароков пишет без тени улыбки — и с помощью сочувствовавших ей войск совершила переворот. На троне снова появился Петр I, пусть в женском обличье, но злоба пала, и все пойдет теперь хорошо — просвещенный монарх учредит основательные законы и заставит их соблюдать.

3

Суета и спешка первых дней царствования не отвлекли трезвую голову Екатерины от соображений дальнего плана. Едва успев занять Зимний дворец, она приказала готовить коронацию, назначив ее на сентябрь.

Этой церемонии, происходившей всегда в Москве, в Успенском соборе Кремля, придавалось особое государственное и религиозное значение. Церковь благословляла нового монарха, он возлагал на голову золотую корону, и власть его отныне подкреплялась авторитетом священства. Петр I короновал себя и свою жену Екатерину, успел короноваться мальчик-император Петр II, пышно отпраздновала торжество Елизавета, и лишь Петр III опоздал с обязательным для русских самодержцев обрядом.

Екатерина с усмешкой подумала о том, как легкомысленно покойный муж откладывал коронацию, потому что венцы будто бы не готовы.

С помазанным на царство монархом справиться труднее, и не ей жалеть, что Петр Федорович оставил свой лоб без императорской короны, но сама она такой оплошности не совершит.

Распоряжения Екатерины были ясны и кратки. Коллегиям, конторам, канцеляриям, за ними Сенату, Синоду и двору складываться и переезжать в Москву. На расходы — пятьдесят тысяч рублей. Для короны отпустить мастерам фунт золота. Поделать сто двадцать дубовых бочек с железными обручами, чтоб в каждую входило пять тысяч рублей серебряной монетой. В такой таре перевезти комнатную сумму, личные деньги императрицы.

Подписав указ, Екатерина взялась за другие бумаги, принесенные Олсуфьевым. На соль сбавили гривенник с пуда, и Сенат не знает, чем покрыть убыток в шестьсот тысяч рублей? Половину — из комнатной суммы, а остальные собрать от передела медных денег — чеканить из рубля побольше копеек. Торговлю стесняют привилегии, откупа, — жалуются купцы? Кончать надо с откупами, уничтожать монополии, заведенные Шуваловыми для своих доходов. Новгородской губернской канцелярии регистратор Яков Ремберг приводя к присяге людей, брал с них за это деньги? Сослать его в Сибирь на вечную работу. И заготовить указ о лихоимстве. Ничего, что писано об этом не раз. Повторить нужно…

Последней в стопке бумаг лежала печатная ода Ломоносова. Поздно приветствует монархиню, раньше писал быстрее.

Екатерина внимательно читала стихи. Что говорит о ней этот шуваловский друг?.. Так и есть. Не хвалит, а сравнивает с покойной государыней. Лучшее, что сказал, — «воскреснет нам Елизавета». Не расщедрился господин химии профессор… Нападает на иноземцев. Немцы ему поперек дороги встали. А сам ведь на немке женат… Ну, о прошлом царствовании верно. С Фридрихом поспешил мириться Петр Федорович, тут одни убытки, никакого преферанса Россия не получила… Опять про немцев… А здесь к чему призывает?

Услышьте, судии земные И все державные главы: Законы нарушать святые От буйности блюдитесь вы. И подданных не презирайте, Но их пороки исправляйте Ученьем, милостью, трудом. Вместите с правдою щедроту, Народну наблюдайте льготу, То бог благословит ваш дом.

Законы… И Панин все о них толкует. Фундаментальных, видите ли, законов захотелось. Не выйдет, голубчики! Жаль, резко нельзя оборвать, все вокруг тревожно, еще неустойчиво, надо с каждым быть ласковой, чтоб не укусил исподтишка…

Что в этих строках? Не угроза ли?

О коль велико, как прославят Монарха верные раби! О коль опасно, как оставят От тесноты своей в скорби…

Нечего пугать. Императрица сама знает, что делать, без непрошеных советчиков обойдется.

…Нет, Ломоносов совсем не такой поэт, какой нужен. Не то пишет, не так думает, умеет ценить только Петра да Елизавету. С ним — как это по-русски? — каши не сваришь. В Академии наук своеволен, себя выше всех ставит, президента не слушает. Кажется, он здоровьем плох? Не пустить ли его в отставку?

Сумарокова ода пристойнее. Однако тоже о правде чересчур много хлопочет, будто один он знает, что такое правда и как ее в России вводить. Кстати, о его награде распорядиться. Чинов поэту не следует. Жалованье задержанное выплатить. А дальше — пусть печатает, что сочинит, за счет кабинета, из комнатной суммы. И долг с него сложить — по прежним своим книжкам не расплатился с академической типографией. Предовольно пока. Он к тому ж человек нежадный, да и часто не в разуме бывает…

На коронацию же взять, и пусть «Слово» напишет, как раньше Ломоносов Елизавете Петровне писывал…

4

Императорский поезд — семьдесят экипажей — тронулся из Петербурга в Москву первого сентября. По всей дороге были расставлены высланные заранее гвардейские караулы, и на каждой станции ямщики перепрягали четыреста лошадей.

Сумароков ехал с Адамом Олсуфьевым. Иоганна осталась в Петербурге наблюдать за домом и детьми. Ей очень хотелось побывать на коронации, но Сумароков наотрез отказался взять жену с собою. Он сказал, что Иоганна будет мешать ему сочинять «Слово», что в Москве у родителей им негде поместиться, а нанять квартиру нельзя — все занято приезжими. Закричал, затопал ногами, напугал девочек и поставил на своем.

Олсуфьев редко бывал в карете. Он больше ехал с императрицей, записывал ее приказы, пересаживался в кареты вельмож, сообщая им распоряжения, на станциях отправлял курьерами почту в Петербург и командовал ямщиками. Сумароков ехал один и обдумывал свое «Слово».

В этой речи вознамерился он сказать, каким должно быть новое царствование, определить основу и предел самодержавной власти.

Самое главное — законы и верное их исполнение. Прихоти монарха и происки его фаворитов тогда не коснутся фундамента государственного. Правда, у Екатерины характер твердый, но все-таки женщина, сердце не камень, что уже и обозначилось. Григорий-то Орлов на всех покрикивает, не гляди, что из безродной шляхты.

В Твери, после обеда, Сумароков записывал сложившиеся мысли:

«Самодержавию никто, кроме истины, закона предписать не может; но колико мы подчинены самодержцам, толика они подчинены истине; а потому, что на все многочисленные или паче бесчисленные обстоятельства законов уставить никак нельзя, так нет лучше самодержавного правления, когда самодержец премудр и праведен».

Он прочел невысохшие строки. Как будто бы ясно и вместе с тем осторожно, обижаться не на что. Будь мудрым, праведным, а если собьешься, мы тебя подправим законом.

Но где взять эти законы? Старых немало, да они путаные, иные надвое писаны, слогом темным. Потому иногда грешат и честные судьи — а как их немного, честных-то! — зато подьячие грабят и невинные страждут. Нужны усилия многих разумов, чтобы составить законы, и время требуется, несколько лет. Но браться немедленно — созывать умных людей и начинать законодательную комиссию.

— Александр Петрович! — нарушил его одиночество голос Олсуфьева. — Голубчик, дай бумагу и перо. Неплюеву надо ответить.

Он вбежал в комнату обывательского дома, где сидел Сумароков, и, приказав вошедшему за ним преображенскому сержанту подождать, наклонился над столом.

Неплюев, старейший сенатор; остался главноначальствующим в Петербурге после отъезда двора и каждый день посылал вдогонку императорскому поезду курьеров, докладывая, что в столице все пока благополучно. Покидая Петербург, Екатерина испытывала тревогу — она была не совсем уверена в прочности еврей власти, захваченной всего два месяца назад, и нуждалась в ежедневных рапортах о столичных новостях.

— Вот пакет. Отправляйся, — сказал Олсуфьев, передавая сержанту завернутое в бумагу письмо. — И скачи быстро. Эстафета весьма спешная. Собирались, будто на пожар, — продолжал он, закрывая за курьером дверь и обращаясь к Сумарокову, — дивно, что голов не оставили.

— Что случилось-то? — спросил Сумароков.

— Потеряли державу. Скипетр есть, а державу найти не можем.

Скипетр — золотой жезл — и держава — золотое яблоко с крестом, украшенное драгоценными камнями, — были знаками монаршего достоинства. Их полагалось держать в руках во время коронации.

— Хватились в дороге — нет державы. Я пишу Неплюеву — разыщи. А он отвечает, что искали, мол, в дворцовой спальной, в гардеробе, в казенной, где деньги хранятся, — пусто. У бывшего-де императора ее и не было. А державу покойной государыни давно разломали и золото в дело пустили. Я написал, чтобы Неплюев новую заказал и через две недели в Москву доставил.

— Хлопотлива же твоя служба! — Сумароков сказал эту фразу из любезности. Суетливая деятельность Олсуфьева не возбуждала в нем сочувствия.

— Нелегко, брат, — самодовольно согласился Олсуфьев. — Дальше еще круче пойдет. Зато — всё я, всё через меня. С утра изволят кликать: «Адам Васильевич!» — и пошло на весь день…

Сумароков подумал, что и он когда-то по утрам являлся за приказаниями к Алексею Григорьевичу Разумовскому. Но давно это происходило, и сам он был молод… Олсуфьев же в почтенных годах скачет, как заяц, и этой жизнью своей доволен — безотлучно во дворце, при высочайшей особе… Нет, лучше отставка от службы, считанные рубли пенсиона, чем придворная суета.

— Скоро тронемся, Александр Петрович, — сказал Олсуфьев, выходя из комнаты. — Собирай свои писания.

Но Сумароков вернулся к прерванной работе. Он заканчивал «Слово» и набрасывал призывы ко всем сословиям и званиям, военным и статским, начиная, однако, с поэтов:

«Наперсники муз, просвещайте отечество!

Наперсники Беллоны, храните мужественно российские границы!

Судии, блюдите уставы, поражающие беззаконников и ограждающие безопасность невинных; ибо внутренние злодеи обществу еще и внешних пагубнее!

Способствуй, российское купечество, изобилию и обогащению сея империи, и обогащайся не отягощением, но облегчением сынов российских, и заслуживай себе почтение не получением чинов, а услугой отечеству…»

Это значило: купцы, не лезьте в дворянство, занимайтесь своим ремеслом, судьи, будьте честными, соблюдайте законы. Крестьяне — подразумевалось — должны трудиться по-прежнему. К ним призыв не обращался, до них он и не дошел бы никогда.

…Императорский поезд, неспешно двигаясь, десятого сентября прибыл в подмосковную гетмана Кирилла Разумовского — село Петровское. Там Екатерина приняла поздравления от московских начальников, свита почистилась после дороги, отдохнула, и через три дня состоялся торжественный въезд в Москву.

Город выглядел празднично. На пути к Кремлю заборы были обиты ельником, стены домов украшены коврами, балконы — драпировками, на перекрестках и площадях поставлены галереи для зрителей. Гвардейские полки, выстроенные шпалерами, образовали узкий коридор, по которому шагом ехали экипажи.

Екатерина поселилась в Кремлевском дворце, прибывшие с ней вельможи заняли свои московские владения. Олсуфьев, едва добравшись до места, убежал с поручением императрицы, и Сумароков в его карете поехал к отцу. Свое «Слово» он успел сам переписать и отдал Олсуфьеву — текст подлежал высочайшему утверждению.

Дом Сумароковых стоял неподалеку от церкви Девяти мучеников, за селом Кудрином, — деревянный, на каменном фундаменте, в один этаж. Сад, окруженный забором, был велик. Москвичи строились широко — деревянный город часто горел, строения сближать остерегались, земля же стоила еще дешево.

Кудрином владели Нарышкины. Жили раньше в селе царские кречетники, псари, печники и трубочисты. Боярский дом сгорел лет двадцать назад. На пустыре был привоз — подвижной рынок, мужики приезжали торговать. Постройка, сбитая на живую нитку, кабак украшался двуглавым орлом: питье — дело казенное.

Напротив села, через дорогу, у церкви Девяти мучеников, возвышались хоромы Алексея Петровича Мельгунова, товарища Сумарокова по кадетскому корпусу. Он жил богато, одной дворни сто человек, всех надо разместить. Рядом начиналась земля Новинского монастыря, за триста лет не сменившего прозвища: был, когда построили, новым, и остался таким в людской речи.

Сумарокова ждали. Сестры ходили на Тверскую дорогу смотреть императрицу и наперебой рассказывали родителям о пышной процессии. Женский наметанный глаз поразила роскошь, нарядов, привезенных столичными дамами.

Москвички не отстали. Парчовые золотые и серебряные платья сверкали с балконов домов и в первых рядах зрителей на попутных галереях.

Разговаривая с родными, Сумароков то и дело посматривал на дверь. В комнате кого-то не хватало, и он не сразу отдал себе отчет, кого, собственно, хотел бы здесь увидеть. Но когда вошла Вера и доложила, что стол накрыт, Сумароков понял, зачем он приехал в Москву и почему так сопротивлялся намерению жены сопровождать его. Он желал увидеть Веру, и присутствие жены отравило бы ему радость ожидавшейся встречи.

Он плохо живет с женой, и об этом говорят в городе. Иоганна давно перестала скрывать недовольство мужем, а Сумароков не делал ничего, чтобы наладить отношения. Жена была чужда ему. Осознав это, он пил, чтобы забывать о необходимости что-то устраивать в своей семейной жизни. Да и не только из-за этого. Пил потому, что пили кругом, что десять лет лейб-компании приучили его к водке, что театральная машина крутилась трудно и обижал Сиверс, Пил и пьет. Кому какое дело?

Сумароков не загадывал еще, как он будет поступать дальше, после поездки в Москву. Важно было увидеть Веру и убедиться в том, что ему не давало покоя впечатление первой встречи. Он помнил, что Вера крепостная, что разница их возрастов превышает четверть века, что он еще не перемолвился с ней ни словечком, — и обо всем забыл, снова взглянув на девушку.

Петр Панкратьевич рассказывал сыну о переезде, о том, что пришлось подновлять крышу, перекладывать печи, мать жаловалась на дворовых, избаловавшихся в Москве без господ, сестры потихоньку переговаривались между собой.

Сумароков молчал, прислушиваясь не к застольной беседе, а к тому, что звучало у него в душе:

Любовь, любовь, ты, сердце к утехам взманя, Любовь, ты уж полонила меня…

5

— Уф! Как гора с плеч! Поздравь меня — привезли, — сказал Сумарокову Олсуфьев, встретив его во дворце через неделю после приезда.

— С чем поздравить? — не понял Сумароков.

— Державу привезли. Ведь послезавтра коронация, а ну как не поспели бы с этой штукой? Старик Неплюев молодец — петербургских ювелиров заставил день и ночь работать, но к сроку поспел.

— Ты вот о чем… — разочарованно протянул Сумароков. — А мне что скажешь?

— Разве мало такой новости? — засмеялся Олсуфьев. — Я тебе доверил важную государственную тайну — это ли не признак моего дружества?

Он сделал вид, что не понял вопроса Сумарокова. Ответ на него должен был огорчить старого товарища.

— «Слово» мое время печатать, — сказал Сумароков. — Или ты уже сам распорядился?

Олсуфьев набрал в грудь воздуха.

— Александр Петрович! — начал он. — Видишь ли, брат, это тебе не Петербург. Университетская типография заказами перегружена — где печатать? Мы тут посовещались и решили: пусть будут только речи духовных лиц — Новгородского архиерея, епископа Белорусского. Так оно торжественнее.

— Что ты крутишь? — строго спросил Сумароков. — Скажи правду. Императрица читала мое «Слово»?

— Читала. И одобрить не соизволила. Зато в коронационный указ тебя внесла. Будешь действительным статским советником. А многие повычеркнуты. Доволен?

Сумароков не отвечал. Что могло в «Слове» не понравиться императрице? Мысль б том, что и для монархов законы обязательны, что государи нуждаются в умных советчиках, что надо преследовать взяточников? Ведь сходные пункты есть в манифестах, о том говорено с Никитой Ивановичем… Странно! Он поблагодарил Олсуфьева за хлопоты, возвратился домой, прошел в свою комнату, кликнул Веру и попросил закусить.

Вера принесла водку на том, же подносе, который видел он в Петербурге. Сумароков выпил одну за другой три пузатые рюмки, пока Вера составляла закуски на стол, и, когда она повернулась, чтобы уйти, схватил ее за руку.

— Не надо, Александр Петрович, — проворно высвобождая руку, сказала она, — не балуйте.

— Вера, — проговорил он, пьянея, — чувствие человеческое равно, хотя и мысли непросвещенны.

— Оставьте, Александр Петрович, не говорите стихами. Я боюсь.

— Это еще не стихи. А почему бы не говорить мне стихами? Ты знаешь — ведь я поэт!

— Знаю. Я от боярышен ваши стихи выучила.

— Это хорошо, — сказал Сумароков, наливая рюмки. — Выпей со мной, Вера. Я сегодня полный афронт получил. И от кого?! Если бы ты знала… Не хочешь? Ну, я за тебя… Какие же стихи ты помнишь?

Вера нараспев прочитала:

Успокой смятенный дух И крушась не сгорай! Не тревожь меня, пастух, И в свирель не играй. Я и так тебя люблю, люблю, мой свет, Ничего тебя милей, ничего лучше нет.

— Вздор, какой пастух? Я все выдумал. Это вранье. Природное изъяснение чувств из всех есть самое лучшее. Понимаешь — природное! Вот послушай песенку, какую на Камчатке тамошние люди поют, в природной простоте живущие:

Потерял жену и душу И пойду с печали в лес, Буду с древ сдирать я корку И питаться буду тем. Только встану я поутру, Утку в море погоню, И поглядывать я стану, Не найду ли где души…

Он читал, скинув парик. Рыжие с сединой волосы поблескивали при мигающем свете заплывших свечей. Вера жалеючи смотрела на Сумарокова, неслышно отодвигаясь от стола.

Тихо приоткрыв дверь, она вышла из комнаты.

Сумароков открыл глаза, увидел, что Веры нет, попробовал встать, но передумал — и придвинул к себе графин…

Через день, в воскресенье, была коронация.

Кремль заполнили гвардейские и армейские солдаты в строю. Народ не пускали.

Екатерина в императорской мантии, хвост которой несли камергеры, сопровождаемая полусотней архиереев и архимандритов, вошла в Успенский собор, приложилась к иконам и села на трон. Ей поднесли корону. Золотой обруч императрица надела слегка набекрень, но, увидев волнение в глазах придворных дам, поправила корону и глубже нахлобучила ее на голову. Пушки с Красной площади открыли холостую пальбу. Началась церковная служба.

Литургию Екатерина слушала, стоя у трона. В правой руке у нее был скипетр, пальцы левой цепко захватили державу — золотой шар не умещался на маленькой ладони.

Первый член Синода, Новгородский архиепископ Дмитрий совершил миропомазание — начертил на лбу государыни крест кисточкой, помакнутой в сосуд с миром — составом, смешанным из благовонных веществ. Пение мощного хора, стрельба, шум толпы, окружавшей собор, создавали праздничный звуковой фон церемонии.

Коронованная императрица Екатерина Алексеевна возвратилась в Кремлевский дворец. Был объявлен указ о наградах. Из его строк сыпались ордена Андрея Первозванного, Александра Невского, бриллиантовые шпаги, придворные чины. Орловых возвели в графское достоинство, — Екатерина хотела сделать это еще в первые дни, но кое-кто заворчал, и пришлось подождать, — а Григорий награжден чином генерал-адъютанта. Эта новая должность обозначала главного телохранителя императрицы. «По Сеньке и шапка», — шептались генералы не адъютанты, слушая длиннейший перечень новопожалованных персон.

Олсуфьев не обманул — Сумарокова повысили в ранг действительного статского советника. Он равнодушно принял это известие. Службы все равно не было, а жалованье оставалось прежним.

Всю осень в Москве продолжались коронационные торжества — царские приемы, обеды, спектакли, маскарады, выезды в дома знатнейших вельмож, посещения монастырей, народные забавы и гульбища. Для москвичей готовилось невиданное зрелище — уличный маскарад «Торжествующая Минерва».

Сочинял и репетировал маскарад первый актер российского театра Федор Григорьевич Волков. Замысел его был парадным — аллегорией показать, как пороки гибнут, когда воцарилась Екатерина Алексеевна, она же богиня мудрости Минерва, и какое торжество по сему случаю происходит.

Литературной частью маскарада ведал Михайло Матвеевич Херасков, асессор Московского университета, поэт, издатель журналов. Он окончил Сухопутный Шляхетный кадетский корпус, намного позже Сумарокова, с юности знал его сочинения, весьма уважал автора, но писал на свой манер, с уклоном в чувствительность, в религию, и сатиры не признавал. Людей же исправлять, в чем нужду видел неотменную, полагал с помощью добродетельных примеров. Надобно наставлять, а не осмеивать, думал Херасков и так учил молодежь, собравшуюся вокруг него в университете.

Волков позвал и Сумарокова. Александр Петрович, огорченный неудачею своего «Слова», без большой охоты приехал в дом Хераскова, где Волков назначил ему встречу.

У Херасковых было тепло и уютно. Елизавета Васильевна, жена поэта, сама писала стихи, но не представлялась ученой дамой и с любовью несла заботы о муже и доме. Корешки книг в шкафах блистали позолотой букв, бумаги лежали на письменном столе ровными стопками, масляные портреты были протерты.

Чай сервировали в столовой. Сумароков подождал, не предложат ли чего-нибудь более занимательного, но посуды, похожей на бутылки, не обнаружил. Он откашлялся, выпил чашку чая и поторопился поблагодарить хозяйку. Волков пробовал печенье, сладкий пирог, торт, все похваливал и просил наливать ему чаю. Херасков степенно участвовал в трапезе.

Когда перешли в кабинет, Волков вынул из кармана тетрадь и, заглядывая в нее, рассказал Сумарокову о фигурах маскарада — процессии, которая должна была пройти по московским улицам.

Волков придумал двенадцать маскарадных групп. Сначала изображались пороки — пьянство, обман, невежество, спесь, мздоимство, несогласие, мотовство, затем показывались золотой век, мир и добродетель.

— Седьмое отделение — «Превратность света», — говорил Волков. — Знак его — летающие четвероногие звери и вниз обращенное человеческое лицо. Что и значит — превратный свет, несообразности отношений между людьми. А пойдут такие фигуры…

Он прочел по рукописи:

«Непросвещенные разумы.

Хор в развратном платье.

Два трубача на верблюдах и литаврщик на быке.

Четверо идут задом.

Лакеи везут открытую карету, в коей посажена лошадь.

Вертопрахи везут карету, в коей сидит обезьяна.

Люлька, в коей спеленан старик и при нем кормящий его мальчик.

Свинья в розах».

— Понимаю вашу идею, — сказал Сумароков. — Все наоборот в превратном свете. А что на следующем листе?

— Стихи Михайлы Матвеевича к этому отделению:

В изображении своем превратный свет Нам образ жития несмысленных дает, Которы, напоясь невежества отравой, Не так живут, как жить велит рассудок здравый.

— Дальше их поочередно сочинитель называет, — пояснил Волков:

Который, например, недавно был в заплатах И, став откупщиком, теперь живет в палатах; В карете сидя, он не смотрит на людей, Сам будучи своих глупее лошадей. Иль баба подлая, природу утая, Нарядом госпожа, поступками свинья.

— Очень хорошо, — засмеялся Сумароков. — Откупщик — чем не лошадь в карете, которую везут лакеи либо прихлебатели, до денег откупщиковых падкие! И свинья в розах — его жена. Видывали мы таких скоробогачей. Их и при дворе немало. Не забыть мне, как Петр Иванович Шувалов, почитай, всю Россию на откупе держал.

— К чему имена? — поторопился остановить его Херасков. — В нашем маскараде будет сатира на пороки, а не на лица, то есть сатира истинная, в общем своем виде, чтобы все люди исправлялись.

— На мой же взгляд, показать перстом — оно вернее, — ответил Сумароков. — Не отвертишься и на других не переложишь. Но чем я могу быть вам полезен? Тут уже все, кажется, придумано.

— Хоры, Александр Петрович. Сочините нам песни для каждого отделения, — попросил Волков. — Я оставлю вам свою тетрадь, вы увидите, где какие хоры будут потребны. А мы подберем к ним голоса и выучим с исполнителями.

Сумароков согласился, унес тетрадь и несколько дней сочинял песни. Он дал волю своему язвительному перу и в хорах живописал обман, мздоимство, плутни подьячих:

К ябеде приказный устремлен догадкой, Правду гонит люто крючкотворец гадкой, Тал лал ла ла ра ра, И плуту он пара. Откупщик усердный на Руси народу В прибыль государству откупает воду, Тал лал ла ла ра ра, Плутищу он пара.

Для хора «Ко превратному свету» Сумароков не ограничился только собственной выдумкой. Стараясь, чтобы хор вышел понятым московскому люду, уличным слушателям, он взял за образец народную сатиру «Сказание о птицах». Из-за Дунайского моря прилетела птица, собрала вокруг себя русских птиц и стала объяснять; как живут за морем. Птицы там разведены по службам, по работам, и у каждой есть свои обязанности:

Дрозд на море целовальник, Сорока на море женка кабацка, Воробеюшко на море холопина боярска, Крестьянина всегда он обижает… Мошник на море крестьянин, Гагара на море рыболовник.

Сумароков оставил в своем хоре сюжет народного стиха: из-за моря прилетела синица, у ней спрашивают, какие там обряды, чем занимаются заморские, — нет, не птицы, а люди. Он снял иносказание и писал прямо:

Воеводы за морем правдивы; Дьяк там цугами не ездит, Дьячихи алмазов не носят, Дьячата гостинцев не просят. …Со крестьян там кожи не сдирают, Деревень на карты там не ставят, За морем людьми не торгуют. За морем нет тунеядцев. Все люди за морем трудятся, Все там отечеству служат. Лучше работящий там крестьянин, Нежель господин тунеядец.

Когда Сумароков повез читать песни Волкову и Хераскову, все было похвалено, кроме хора «Ко превратному свету». Слушатели нашли, что стихи очень длинные и для пения не годятся.

— Я сокращу, — сразу обещал Сумароков.

— Нет, Александр Петрович, — мягко сказал Херасков, — не в том дело. Как бы вразумить… Идет хор пьяниц и поет — вот мы какие питухи, служим Бахусу, двоеная водка нам всего на свете милее. Или невежды — они поют «прочь аз и буки», учиться не будем. А в этом хоре вы чего только не затронули — и везде плохо. Превратный свет, стало быть, Россия, где все идет худо и надежды на улучшение не показывает. Так нельзя, Александр Петрович, эта песня маскарад испортить может.

Сумароков сердито молчал.

— Михайло Матвеевич верно говорит, — сказал Волков. — Зачем на рожон лезть? Сатиры у вас и без этого хора довольно.

Возражения были дружными, и Сумароков задумался.

— Быть по-вашему, — наконец ответил он. — Кажется, я знаю, как этот хор переделать. Сейчас и займусь.

Он сел за стол и начал быстро писать. Херасков и Волков продолжали рассуждать о маскараде.

Через полчаса Сумароков прочел им новый, короткий хор «Ко превратному свету»:

Приплыла к нам на берег собака Из-за полночного моря, Из-за холодна океана. Прилетел оттоль и соловейка.

Гостью спрашивают, какие обряды за морем. Она отвечает, что могла бы рассказать многое, если бы смела петь сатиры, но предпочитает этого не делать и только полает на пороки:

За морем хам, хам, хам, хам, хам, хам, Хам, хам, хам, хам, за морем хам, хам, хам, За морем хам, хам, хам, хам, хам, хам…

— Долго ли так лаять актерам? — серьезно спросил Волков.

— А сколько они пороки ненавидят и сколько пороков есть, — в тон ему ответил Сумароков.

— Этак они никогда и не кончат, — заметил Волков. — А впрочем, другого выхода нет. Если нельзя говорить правду, как людям, пришло и по-собачьи залаять.

Хераскову был неприятен этот разговор. Он не одобрял злых сумароковских критик, но из уважения к нему не стал спорить и наставлять. В конце концов, маскарад большой, всего подряд люди не услышат, а и услышав не скоро поймут, что к чему.

«Хам, хам, хам» — так и учили актеры хор «Ко превратному свету».

Маскарадом «Торжествующая Минерва» заканчивались торжества коронации. Три дня — 30 января, 1 и 2 февраля 1763 года — маскарад, растянувшись на две версты, ездил по улицам Большой Немецкой, обеим Басманным, по Мясницкой и Петровке, изъявляя гнусность пороков и славу добродетели. В процессии было занято четыре тысячи участников — их набрали из московских жителей, — каждый в маскарадном костюме, шитом на казенный счет. Шествие заключалось картиною золотого века и торжеством победившей пороки богини Минервы. Императрица смотрела процессию из окон дома Бецкого и осталась довольна своим торжеством и великим стечением народа, заполнившего улицы, по которым двигался маскарад.

Праздник этот стоил жизни его изобретателю и режиссеру. Федор Григорьевич Волков, три дня водивший маскарад, простудился по сырой февральской погоде, слег — и больше не встал… Его похоронили в начале апреля.

Сумароков остро чувствовал невознаградимую потерю. Вместе с Волковым начинал он регулярные спектакли русского театра в годы своего директорства, сколачивал труппу, создавал репертуар. Какой огромный талант покинул молодую отечественную сцену!

Он сочинил элегию на смерть Волкова, выразил грусть о безвременно погибшем друге, вспомнил и свои труды, оставшиеся без оценки и внимания.

Сумароков писал:

Мой весь мятется дух, тоска меня терзает, Пегасов предо мной источник замерзает. Расинов я театр явил, о россы, вам; Богиня, а тебе поставил пышной храм; В небытие теперь сей храм перенесется, И основание его уже трясется. Се смысла моего и тщания плоды, Се века целого прилежность и труды!

Он был угрюм, пил, изредка разговаривал с Верой, когда хлопоты по дому оставляли ей свободную минуту. Вера перестала дичиться. Сумароков читал ей стихи, успокаиваясь их ровным течением, декламировал сцены своих трагедии. Девушка слушала благоговейно, иногда принималась плакать. Она скучала без отца, с трудом привыкала к Москве, одиночество начинало ее томить, и при всей рассеянности своей Сумароков стал это понимать.

Понимал многое также и Петр Панкратьевич. Он видел, что сын по-особому смотрит на Веру, и если не называл его чувство любовью, то лишь потому, что это понятие не годилось для отношений между барином и дворовой девушкой. Тут, по его мнению, действовали более простые пружины, и пользоваться ими отнюдь не возбранялось.

Двор собирался отъезжать в Петербург, и Сумарокову нужно было возвращаться к семье. В один из последних дней он попросил Петра Панкратьевича отпустить Веру в столицу повидаться с отцом.

— Я ждал этой просьбы, — ответил Петр Панкратьевич, — чай, не слепой.

Сумароков вспыхнул:

— Разве я дал повод, батюшка…

— Не дал, не дал, — добродушно сказал отец. — Ладно, Александр, твое дело. Скажу одно — берегись Иоганны. Жены — они, знаешь, мужей не всегда понимают.

— Нет, батюшка, — Сумароков был серьезным и грустным, — барские забавы с девушками не по мне. А Вера… Что будет — не ведаю, но сердцем к ней прикипел, на радость, на горе ли — все едино…

Глава XI Петербургские досуги

Ведь столбовые все, в ус никого не дуют

И об правительстве иной раз так толкуют,

Что если б кто подслушал их… беда!

А. Грибоедов

1

Сумароков возвратился из Москвы в смутном состоянии духа. Вслед за ним осенью, по первопутку, с крестьянским обозом, который повезет припасы для стола, назначенные отцом, должна была приехать Вера. Какое место она займет в доме, как встретит девушку Иоганна?

Задавая себе такие вопросы, Сумароков знал, что жизнь его еще более усложнится, но что иначе он поступить не может. Вера была ему необходима. Он часто писал о любви, не зная, сколь внезапно возникает чувство, для которого не существует преград, поставляемых обществом. Как перейти чрез эти преграды, не уронив дворянской чести и сохранив совесть человеческую? Думай, сударь, думай…

Нужно было понять и неудачу «Слова», написанного для коронации. Будто не погрешил он против своих убеждений, и, помнится, государыня сама о законах говаривала и выдержки из книги президента Монтескье вслух читывала. Она была тогда еще великой княгиней. Но неужели, поднявшись на другую ступень, человек должен отказываться от всего, чему верил, и находить для себя новые пути и цели?

А ведь, пожалуй, в этом причина перемены. Просвещение просвещением, но, взявши скипетр, держи его крепко, чему законы и помешать могут… Если так — умна Екатерина Алексеевна, ничего не скажешь, но будет ли она просвещенным монархом или склонится в деспотичество — лишь время покажет. И что-то уже замечается.

В Москве после коронации были большие разговоры о замужестве императрицы. Быть ли ей за Григорием Орловым? Он добивался этой чести, братья поддерживали его притязания. Марьяж сулил Орлову неслыханную силу.

Другие участники переворота брачный проект отвергали. Екатерина и сама понимала, что брак с Орловым не подходит ей ни в личных, ни в государственных целях, но некоторое время уклонялась от прямого отказа, потому что боялась восстановить против себя Орловых.

Григорий напирал на то, что такие браки в царском доме бывали, и приводил в пример Елизавету Петровну, повенчавшуюся в церкви с казаком Алексеем Разумовским. Орловы же как-никак российские графы.

Дворянство было настроено против брака царицы с Григорием, и, до конца убедившись в этом, Екатерина распорядилась прекратить толки о марьяже. Кое-кого из врагов Орловых, грозивших с ними покончить, выслали в деревни и посадили в крепость, а для прекращения разговоров о том, что в Москве-де зачали пропадать камер-юнкеры, был сочинен манифест о молчании.

Так для себя назвала свой указ Екатерина. Сенатский секретарь, предшествуемый барабанщиками, собирал народ и читал на площадях манифест с его полным титулом: «О воспрещении непристойных рассуждений и толков по делам, до правительства относящимся».

Рассуждения указано было прекратить. Екатерина писала:

«Являются такие развращенных нравов и мыслей люди, кои не о добре общем и спокойствии помышляют, но как сами заражены странными рассуждениями о делах, совсем до них не принадлежащих, не имея о том прямого сведения, так стараются заражать и других слабоумных».

Аресты в Москве среди гвардейских офицеров и придворных вызвали неприятные слухи, и продолжать эти меры не решились. Надо бы, конечно, людей с длинными языками предавать достойной казни, но, как говорила Екатерина, ей мешает сделать это природное человеколюбие. Потому приходится только увещевать подданных удалиться от всяких вредных рассуждений, нарушающих тишину и покой в государстве Российском.

Манифест о молчании очень смутил Сумарокова. Не то чтобы он отнес эти увещевания к себе, — нет, болтовня о том, что творится во дворце, никогда его не занимала, — но требование не рассуждать вызывало протест. «Не рассуждать» было приказом «не думать», а такой власти за монархиней Сумароков признать не мог.

Сомнения копились, и, чтобы избавиться от них, Сумароков собрался ехать к Панину.

Никита Иванович Панин был на год его моложе, но по службе и чинам обогнал далеко. Сын именитого генерала, он пошел по дипломатической части. Императрица Елизавета обратила на него свое благосклонное внимание. Панин уклонился от роли фаворита и уехал посланником в скандинавские страны — в Данию, а затем в Швецию.

В этой стране Никита Иванович провел двенадцать лет и возвратился только в 1760 году, когда императрица назначила его воспитателем шестилетнего Павла, сына Петра Федоровича и Екатерины. Очень скоро Панин восстановил дружеские связи в России, завел новые, сделался ближайшим советником правительства, и его слово нередко было решающим в вопросах внешней политики.

Шведские порядки нравились Панину. Там правил король, но волю его связывала конституция. Королевский совет, состоявший из родовых аристократов, зорко наблюдал за монархом, не позволял ему самостоятельных действий. Такой способ правления Панин желал видеть и в России. Сумароков был с ним согласен.

Екатерине Алексеевне Панин внушал мысль о том, что царствовать она сможет только с помощью опытных руководителей в каждой отрасли управления. Сенат — помощник плохой. Он законов не издает, лишь следит за выполнением старых. Законы же и указы не всегда имели твердое основание: многие издавались наскоро, неосмотрительно или пристрастно, в угоду фаворитам, для чьей-то выгоды.

Панин мечтал о господстве аристократии. Его доводы не убедили Екатерину. Согласившись вначале на создание императорского совета, она выбрала восемь его членов и даже подписала указ, но вечером того же дня надорвала свою подпись, сказавши вслух:

— Иной человек долго жил в той или другой земле и думает, что везде по политике его любимой страны учреждать должно. Напрасно он так считает. Мы своих внутренних порядков менять не будем.

Это был приговор Панину с его шведскими образцами. Однако он сдаваться не собирался.

2

Никита Иванович Панин встретил Сумарокова приветливо.

— Российскому Мольеру и Расину почтение! — весело сказал он. — Давненько не виделись! Или у вас на Парнасе отпусков не дают?

— Не упомню, когда и бывал там, — отшутился Сумароков. — Пегас мой, видно, совсем постарел, из конюшни не выгонишь. И не о нем речь, Никита Иванович. Объясните мне: что происходит? То, что раньше хорошо было, — теперь плохо. Сочинения мои приказано печатать за счет кабинета, а в пропуске «Слова на коронацию» мне отказано. Писал же я там лишь про то, о чем раньше с государыней говорено было.

Панин значительно улыбнулся.

— Видно, что вы поэт, а не политик, Александр Петрович, — ответил он. — Одно дело — великая княгиня, другое — самодержавная императрица. Раньше она могла себе поблажки делать, рассуждать с приятелями, а ныне каждое слово ее на скрижалях высекается, ничего на ветер молвить нельзя. За все, что творится в Российском государстве, она в ответе.

— А я разве спорю? — спросил Сумароков. — И я тех же мыслей. Монархическое правление — я не говорю «деспотическое» — есть самое лучшее. Но для этого нужен монарх просвещенный.

— Такого монарха, к счастью своему, Россия имела, — сказал Панин. — А после него порядка у нас поубавилось. Взять эпок царствования императрицы Елизаветы Петровны. Генерал-прокурор князь Трубецкой не законы и порядок соблюдал, но был угодником фаворитов и случайных людей. В тот эпок все жертвовали настоящему времени, о будущем не думали и знатные должности по прихоти, а не в знаменование отлично хороших качеств раздавали. Временщики и куртизаны в домашнем кабинете императрицы главную силу имели, и кабинет сей претворился в самый вредный источник не только государству, но и самому государю. Дела решались по указам, а если подходящего не находилось — сочиняли и государыне на подпись давали. Каждый по произволу и по кредиту дворских интриг хватал и присваивал себе государственные дела, соображаясь со своей выгодой.

— Истинно так, Никита Иванович, — подтвердил Сумароков.

— Если фабрикант мастеров будет наряжать на работы не по знаниям, а по своей любви к ним, он разорится, — продолжал Панин. — Сапожный мастер не путает подмастерья с учеником и нанимает каждого к своему званию. А мне, напротив того, приходилось слышать у престола государева от людей, его окружавших, пословицу льстивую, за общее правило поставляемую: была бы царская милость — всякого на все станет. Из чего происходит, что дела остаются назади, а интриги дворские — в полном их действии. Разумных же людей при должностях не видим. Так ли?

Сумароков кивнул головой. Он подумал о своей судьбе, об отставке от театра и большой обиде, ему нанесенной. Панин заметил согласие слушателя и постарался захватить близкую Сумарокову тему:

— Театр наш плохо уставлен. Зрители страстнее были бы к зрелищу, если бы за вход платили деньги. Всякий смотрел бы с примечанием и более к театру прилеплялся.

— Справедливые слова, Никита Иванович, — подхватил Сумароков. — Русский театр необходимо привести в лучшее состояние и, главное, разбить тот предрассудок, что он хуже иностранного. Многие при дворе хулят русских актеров для того только, чтобы хулить. Надобно более думать о помощи театру, нежели пустым насмешеством показывать свое легкомыслие.

— А разве гофмаршал Сиверс об этом думает? — спросил Панин, намеренно затронув больное место Сумарокова. — Или возьмите Академию наук. Ведь она без всякого попечения оставлена. Граф Кирилл Григорьевич совсем ею не занят, только называется президентом, а сам все о своем гетманстве хлопочет. Между тем школ для воспитания юношества, чтобы приготовить его к академическим занятиям, у нас нет. Какая из того польза, что десять или двадцать иностранцев, созванных за великие деньги, будут писать на латинском языке, весьма немногим известном? Если б крымский хан двойную дал цену и к себе таких людей призвал, они б и туда поехали и там писать бы стали. Со всем тем татары все бы прежними невежами остались. Если бы действительно принято было намерение распространить в России науки и художества, просветить граждан, то об этом нужно подумать такой голове, которая сама думать умеет, а не такой, которая всюду бредет, куда ее волокут. Я это Кириллу Григорьевичу говорил и еще раз скажу, если доведется.

Сумароков слушал с большим удовольствием. Он давно уже думал о том, что ему по праву принадлежит место в Академии наук, и считал, что голова его «сама думать умеет», как выразился Никита Иванович. Но Панин имел в виду Ломоносова, о чем, конечно, собеседнику не сказал.

— Об этом с государыней говорено, — продолжал Панин, — но, видно, не время еще просвещением заниматься как следует. Потому и вам, Александр Петрович, должного хода нет. Запаситесь терпением, один раз не вышло — другой попробуйте. Я то же и себе говорю. Времена шатки, надобно престол укреплять. Иван-то Антонович, бывший российский император, жив. Слышали небось об офицерах, что желали «восставить Иванушку»? Пусть они пьяные болтали, но кто знает, что у них у трезвых на уме… Сослали их навечно в Сибирь, да разве рты всем заткнешь и руки свяжешь? Вот и опасаемся…

Разговор с Паниным не успокоил Сумарокова. Собеседник подтвердил его собственные догадки. Политика берет верх над истиной, и нужно уметь приспособляться к обстоятельствам. Толкать раз, толкать два, — может, дверь и отверзется, как сказано в евангелии.

Слова Никиты Ивановича о том, что Екатерине следует побаиваться неожиданностей, вскорости подтвердились. Произошла попытка освободить Ивана Антоновича, разыгралось дело Мировича — «шлиссельбургская нелепа», по выражению императрицы.

О Мировиче Сумароков узнал подробно от Адама Олсуфьева. Тот был членом Верховного суда, назначенного разбирать государственное преступление Мировича, и писал приговор — смертная казнь.

Бывшему императору Ивану Антоновичу шел уже двадцать второй год. Всю жизнь, с тех пор как младенцем лишился престола, провел он в заключении, сначала в Риге, потом в Раненбурге, двенадцать лет под строжайшей тайной содержался в Холмогорах, а в 1756 году был переведен в Шлиссельбург. Узник с годами несколько повредился в уме. Офицеры, сторожившие Ивана Антоновича, дразнили арестанта — они пребывали в тюрьме безотлучно и неистово желали отделаться от секретной своей комиссии.

Екатерина пожелала видеть заключенного, нашла, что он выглядит здоровым, и отдала распоряжение караульным при нем офицерам Власьеву и Чекину в случае попытки освободить Ивана — живым его не отдавать.

Он продолжал томиться в Шлиссельбурге, и само его существование составляло для Екатерины угрозу.

Василий Мирович был подпоручик Смоленского пехотного полка. Дед его вместе с гетманом Мазепой бежал в Турцию. Мирович вырос в бедности. Он хлопотал о возвращении родовых маетностей, дело тянулось бесконечно. Ожидая указа, он должен был из офицерского жалованья кормить сестер и мать.

Смоленский полк стоял в шлиссельбургском форштадте. Солдаты несли караульную службу. Мирович ходил с ними в наряд, свободные же дни лежал на постели, соображая, как разбогатеть и сделать карьеру.

Однажды Мирович узнал, что в крепости есть тайная внутренняя тюрьма и там под неусыпным надзором заключен законный русский император Иоанн VI, Иван Антонович.

Мирович слыхал, как в России вступают на трон. Рота гренадер могла сменять и ставить монархов. Не пришел ли теперь его час схватить Фортуну за чуб? Чем дольше он думал, тем сильнее убеждался в том, что только освобождением Ивана может поправить он свои дела и вернуть семье былое богатство.

В ночь на пятое июля 1764 года Мирович скомандовал солдатам: «В ружье!» — и повел их на каземат Ивана Антоновича. Часовые открыли огонь. Офицеры Власьев и Чекин, услышав стрельбу, исполнили инструкцию Екатерины и закололи арестанта. С его смертью кончалась надоевшая секретная служба, и потому они поторопились убийством.

Увидев, что Иван мертв, Мирович покорно дал себя арестовать. Ставка была бита, оставалось расплатиться по крупному счету жизнью.

На следствии выяснилось, что Мирович помощников не имел. Освободив пленника, он привез бы его в Петербург. Что будет дальше — рисовалось ему в общих чертах: мол, сбегутся солдаты, присягнут законному государю Иоанну VI, петербургские обыватели их поддержат и новый царь займет свое место во дворце, свободном от хозяйки, потому что Екатерина в это время находилась в Риге.

Императрицу сразу известили о бунте Мировича, и она возвратилась в Петербург, чтобы поторопить следствие и предупредить неприятные разговоры в публике и за границей.

Ей сразу стало спокойнее. Вероятный претендент был уничтожен. И, подписывая смертный, приговор Мировичу, Екатерина слегка пожалела беднягу.

3

На зимнего Николу в Петербург к Сумарокову пришел обоз, отправленный Петром Панкратьевичем, — пять крестьянских саней, нагруженных крупой, солониной, грибами и прочей снедью. Дворовые окружили возчиков, расспрашивая их о московских новостях, Иоганна распоряжалась приемкой добра, Сумароков же, щурясь из окна, пытался распознать Веру среди заиндевевших фигур в тулупах и катанках.

Лишь вечером, едучи с Прохором во дворец, Сумароков узнал от кучера, что из Москвы прибыла дочь и что барыня определила ее пожить вместе с отцом в каморке при конюшне. Надолго ли приехала, сказано не было. Петр Панкратьевич в письме с реестром припасов о Вере не упоминал.

На спектакле французской труппы Сумароков рассеянно смотрел мольеровскую «Школу мужей», в антракте, здороваясь со знакомыми, нарочито повернулся спиной, когда увидел графа Сиверса, и, едва опустили занавес, поскакал домой. Нужно было получше устроить Веру, и он обдумывал, что можно сказать Иоганне.

Жена ездила навещать родственников, как объяснила она, — семейство Балк множилось в Петербурге, выходцы из Германии продолжали вступать в русскую службу, — и возвратилась поздно. А может, она была не там, где сказала? Сумароков не старался узнать истинные причины ее частых отлучек. Супружеская верность выходила из моды, и рогатый муж сделался героем эпиграмм и басен. «Маханье» — флирт, ухаживание за девушками и чужими женами — благодушно признавалось в обществе необходимой забавой молодежи. Сумароков сказал об этом в своих эпиграммах, разошедшихся по городу:

Вчера свершился мой, жена, с тобою брак. Что думал я найти, не сделалося так. Жена ему на то: «Не те уж нынче годы, Трудненько то найти, что вывелось из моды».

Он писал о дерзкой жене и обманутом муже:

Сожительницу Хам имеет за врага, За то, что сделала она ему рога. А жонка говорила: «С рогами трех сынов я Хаму подарила, А если бы мной он единый обладал, Не только трех сынов, — щенка бы не видал…»

Сумароков припомнил еще одну свою эпиграмму. Женитьба в ней рассмотрена со всех сторон, и конечный вывод, вероятно, неизбежен:

Ты будущей себя женою утешаешь, Какую взять тебе, усердно вопрошаешь. Возьми богатую, так будешь ты богат. Возьми большой родни, боярам будешь брат. Возьми разумную, любви к похвальной страсти. Возьми прекрасную, телесной ради сласти. А ты ответствуешь: «Хочу иметь покой»… Так лучше не бери, пожалуй, никакой.

Сам он таким советом в свое время не воспользовался. Жалеть ли об этом? Нет, он был счастлив, — пусть недолго, он отец двух дочерей, но только дети ныне связывают его с Иоганной…

Сумароков спросил у жены о московском обозе. Иоганна похвалила присланную отцом солонину и пожаловалась на затхлость гречневой крупы. Потом будто ненароком сказала:

— К Прохору-кучеру отпустили дочку. Девка молодая, сильная. Пусть помогает отцу на дворе и в конюшне.

— У батюшки она жила в доме, — возразил Сумароков, — и матушка доверяла ей все хозяйство. Нам такой человек не меньше надобен. Ты часто в отъезде…

Иоганна отлично разглядела Веру и поняла, что справку свою Сумароков дал не случайно. Он знает девку, видел ее в Москве, — может быть, выписал нарочно? Но тогда спокойнее, если она будет всегда на глазах, — удобнее наблюдать за ней и за мужем…

— Пожалуй, — согласилась Иоганна. — Возьмем ее — как это назвать? — в ключницы.

— У нас ничего не заперто, — засмеялся Сумароков, довольный, что судьба Веры меняется. — Старые ключи, что от батюшки переданы, растерялись, а других не заказывали. Но это неважно. Приставь ее к белью и припасам.

Он велел кликнуть Веру и ушел к себе. Иоганна долго наставляла девушку, критическим взглядом оценивая нежданную помощницу. Красива и знает об этом, но держится скромно, воли ей старики не давали. «И здесь не увидит», — подумала Иоганна, кончая разговор.

Вера была расторопна и понятлива, она сняла с Иоганны хозяйственные заботы, и сделала это незаметно. Вовремя готовился завтрак, подавался обед, лакеи выглядели опрятнее, вино, чай, сахар не переводились. Но Иоганна проявляла недовольство и не скупилась на брань и выговоры.

Несправедливость жены побуждала Сумарокова усиливать свое внимание к девушке. Она была благодарна ему, ибо нуждалась в заступнике. Наверное, можно бы проситься обратно в Москву, чтобы не слышать попреков Иоганны, но странное дело — ей было жаль оставить барина одного. Вера знала, что ему приятны ее заботы. Он меньше пил, сочинял комедии, бывал на людях, стал спокойнее.

Иоганна также заметила эти перемены и легко сообразила, где искать их причину. Однажды за ужином она сказала:

— Верка избаловалась. Надо высечь ее и отослать. Хватит, погуляла в столице.

У Сумарокова задрожали руки.

— Нет, — решительно ответил он, — наказывать и отпускать незачем.

— Верка! — позвала Иоганна.

Девушка послушно вошла в столовую.

— Подойди поближе. Ты сожгла сегодня мои кружева И раскалила утюг нарочно, бестия!

— Барыня… — начала было Вера.

— Молчи, холопка! — взвизгнула Иоганна и ударила Веру по лицу. — Я из тебя гордость вышибу!

Она замахнулась вторично, однако ударить не успела. Сумароков с перекошенным от гнева лицом схватил Иоганну за руку и дернул к себе с такой силой, что стряхнул с головы свой парик.

Иоганна закричала от боли. Вера с ужасом смотрела на Сумарокова, и слезы медленно катились из ее глаз.

— Иди, — коротко приказал ей Сумароков и ушел в кабинет.

Иоганна, плача, поднялась, оглядела стол и взяла чашку, из которой пил Сумароков. Секунду она подержала посудину в руке, а потом размахнулась и бросила в дверь, закрывшуюся за мужем. Мелкие черепки полетели по комнате. Иоганна вздохнула и направилась в спальню.

Когда все в доме улеглись и стало слышно, как у буфета скребутся мыши, Сумароков без башмаков прошел через столовую. У комнатки Веры он остановился, прислушался, толкнул дверь и переступил порог.

Вера проснулась, вскочила с постели и слабо вскрикнула.

Сумароков обнял девушку.

— Никуда не поедешь, не пущу, обижать не дам, ты моя радость… — зашептал он.

4

Панин жил во дворце на правах воспитателя наследника престола и свое свободное от других дел время проводил с ним. Безотлучно с мальчиком находился его кавалер Семен Андреевич Порошин, двадцатитрехлетний офицер, получивший образование в Сухопутном Шляхетном кадетском корпусе. Порошин был человек разумный, честный, прямой, искренне желавший добра своему воспитаннику. По всем этим качествам он совсем не подходил для придворной службы и недолго задержался в кавалерской должности.

Павлу шел одиннадцатый год. Это был болезненный и капризный мальчик, рано понявший значительность своего положения. Он доставлял немало хлопот и огорчений воспитателям, в особенности Порошину, желавшему погасить в нем дурные задатки, развить ум и характер.

В Зимнем дворце наследнику было отведено несколько покоев — учебная комната, опочивальня, парадная зала, столовая, бильярдная. К мальчику приходили учителя закона божьего, истории, фехтования, танцев. Математикой и русским языком занимался с ним Порошин. Павел с утра учился, играл, а вечером бывал на спектаклях французского театра, на придворных ужинах, маскарадах, балах и танцевал с фрейлинами.

За обеденный стол Никиты Ивановича и его воспитанника каждый день усаживались приглашенные гости и друзья. Часто бывали граф Захар Чернышов, граф Александр Строганов, Сумароков, Олсуфьев, голштинский министр при датском дворе Салдерн, Петр Панин. Младший брат Никиты Ивановича, он с юности служил в армии, отличился в Семилетнюю войну и состоял уже в генеральском чине. Братья очень дружили между собой и держались одних политических взглядов — волю монарха они желали ограничить законом, самовластию положить предел дворянской конституцией.

Вино развязывало языки. Во время обеда шел неумолчный разговор, и присутствие мальчика не удерживало собеседников от резких фраз и двусмысленных историй. Порошин понимал, как страдает педагогика от этих сборищ, но Никита Иванович не видел в том ничего особенного, и он должен был подчиняться.

Сумароков находил в кружке друзей Панина единомышленников и любил ораторствовать среди них за стаканом вина, но чужие рассказы выслушивал с меньшей охотой. Эту слабость за ним знали и над ней посмеивались, не переступая, однако, границу доброго обхождения.

На немилость к себе он пожаловался однажды Панину, навестив его во дворце сентябрьским утром.

— Я писал государыне, — сказал Сумароков, — что надобно мне какое ни есть решение дать. Я ни при военных, ни при статских, академических или придворных делах, ни в отставке. Просил что-нибудь со мной учинить. Ведь сколько я России по театру услуги сделал, о том вся Европа ведает, а особливо Франция и Вольтер.

— И какой ответ был? — спросил Панин.

— Никакого. К делам не берут. Милость одна — сочинения мои печатать за счет кабинета. А что напечатано — в народ не пускают.

— Может ли это быть, Александр Петрович?

— И может, и бывает. Сочинил я оду королю польскому Станиславу Августу, новоизбранному Пясту, напечатал — и повелением двора ее императорского величества все экземпляры уничтожены. Черновики я сам изорвал, и эти стихи мои, почитай, для потомства погибли. Что в них императрице не понравилось — ума не приложу. Еще тиснул я басню о двух поварах — там тронул я князя Якова Петровича Шаховского и еще кой-кого, — лист со стихами в типографии арестовали и сожгли. Да, кроме того, Адам Олсуфьев от имени государыни внушение делал — прекратить глупости, одуматься, на горячую голову не писать ничего… Трудно стало мне, Никита Иванович!

Панин обдумывал ответ — а что, собственно, мог он сказать утешительного? — как в комнату заглянул Порошин.

— Никита Иванович, пожалуйте в залу, — попросил он.

Предлог подвернулся кстати. Панин, довольный возможностью не отвечать Сумарокову, вместе с ним вышел вслед за Порошиным.

У входа в залу они увидели кучку придворных лакеев, преграждавших дорогу высокому толстому человеку в очках. За его спиной двое слуг держали крашеные доски, большие и поменьше.

— Господин магистр Бодинус, — сказал Порошин, — просит разрешения прочитать великому князю свою оду. При этом желает, чтоб ему в зале поставили кафедру, у него с собой захвачена. Без вас не решился рассудить, пускать его или нет.

Бодинус, увидев Панина, обратился к нему по-немецки с обстоятельной речью, уверяя, что его ода очень хороша и что ее нужно читать с кафедры, иначе пропадет весь эффект.

Панин, смеючись, сказал Сумарокову:

— Послушаем, Александр Петрович? Хоть и невдомек мне, зачем тут кафедра, однако немцы народ ученый, им виднее. Семен Андреич, прикажи пропустить.

Немец поблагодарил, и лакеи расступились. Панин прошел в учебную комнату Павла, Сумароков и Порошин остановились поглядеть, как будут устраивать кафедру.

Посередине парадной залы красовалась модель корабля «Анна» длиной в две сажени — Павел имел чин генерал-адмирала. Немец попросил отодвинуть модель к стене, и мастера на освободившемся месте сладили кафедру. Доски были подогнаны аккуратно, шипы без поколачивания входили в пазы. Бодинус поднялся по трем ступенькам и потоптался на кафедре, испытывая прочность сооружения. Потом слез и встал рядом, держа в руке перевязанную ленточкой рукопись.

Время шло к обеду, и в зале появились привычные гости — Петр Иванович Панин и Захар Чернышов. С ними прибыл представиться наследнику недавно возвратившийся из Франции князь Белосельский.

Павел, попрыгивая, выбежал из учебной комнаты, но, увидев чинного немца, остановился и глянул на подходившего Никиту Ивановича. Тот назвал Белосельского, и Павел важно протянул ему руку для поцелуя. Тем временем немец взобрался на кафедру, надел очки, развернул свои бумаги, прочитал длинное приветствие по-латыни и поклонился. Павел умоляюще посмотрел на Панина. Воспитатель строго сжал губы и едва заметно покачал головой. Это значило, что нельзя проявлять нетерпение, выполняя придворные церемонии. Мальчику были очень знакомы такие сигналы — они часто подавались ему на людях, и за каждое нарушение этикета Павел получал выговор.

Магистр Бодинус взял другой лист и стал по-немецки читать похвальную оду его императорскому высочеству.

После первых стихов Сумароков переступил с ноги на ногу и громко вздохнул. Панин машинально поджал губы, но сейчас же понял, что недостаток благовоспитанности проявляет не тот, кто поручен его заботам, и придал опять лицу спокойное выражение. Павел покорно стоял, считая паузы, которыми автор отделял одну десятистрочную строфу от другой. Потом он указал Порошину их число — тридцать три.

Немец читал, постепенно повышая голос. В стихах был потревожен весь мифологический Олимп, названы десятки имен богов и героев, и оказывалось, что они не выдерживали сравнения с Павлам — будущий владетель русского престола превосходил умом, красотой и силою всех античных персонажей, вместе взятых.

Сумароков, досадливо морщась, нюхал табак. Оду сочинил тупой и тяжелый педант, жалкий льстец и похлёбщик, поэзия не ночевала среди выровненных по ранжиру однообразных строф. Какая надутость слога, что за скверное витийство! Он болезненно ощущал эти плохие стихи, оскорблявшие поэтическое искусство, и не прочь был прогнать магистра и разбить на куски его дурацкую кафедру. Но Панин, давая урок выдержки великому князю, стоял торжественно и прямо, как стаивал он на приемах иностранных министров, и Сумароков позавидовал его спокойствию.

Чтение кончилось на самой высокой ноте. Автор перевел дух, снова поклонился великому князю, спрятал очки, собрал свои бумаги, перевязал их ленточкой и вопросительно поглядел на Панина. Никита Иванович поманил его пальцем… Магистр с неожиданной бойкостью соскочил на паркет, бросился перед Павлом на колени и протянул ему сверток. Павел взял оду, пробормотал по-французски слова благодарности и дал облобызать руку, незаметно вытерев ее затем о штаны.

Комедия с кафедрой была окончена. Хозяева и гости прошли во внутренние покои, магистр Бодинус кликнул своих ассистентов, чтобы разобрать и унести трибуну поэтического красноречия.

В желтой комнате, прозванной так по цвету штофной обивки стен, был накрыт стол на восемь персон.

— Черт побери этого немца, — начал Сумароков, завязывая на шее салфетку, — какую тоску нагнал!

— А я уважаю настойчивость, — ответил Панин, — может, потому что сам ленив. Этот магистр своего добился. Кафедру во дворце поставил — и мы согласились, скучнейшую оду читал — и мы слушали. Как захотел, так и сделал. Это всем нам поучение, а вам, Александр Петрович, особливое. Есть у вас цель — ее достигайте.

— Характер мой не таков, Никита Иванович, — сказал Сумароков. — Что худого вижу, о том не смолчу, а войну осадную не люблю. Слушая же немца, думал я о том, что язык наш и поэзия исчезают. Зараза пиитичества весь российский Парнас охватила. Прекрасный наш язык гибнет, и когда истребится это зло, я предвидеть не могу.

— Не соглашусь с вами, Александр Петрович, — возразил Порошин. — Умножаются и язык наш и поэзия. Да и в прозе не худые образцы существуют. «Ты едина истинная наследница, ты дщерь моего покровителя», — звучит ведь проза! Пиит и ритор тут соединяются.

— Это конечно уж из сочинений дурака Ломоносова, — как бы про себя, но внятно произнес Павел.

— Желательно, милостивый государь, — строго сказал Порошин, — чтобы много у нас таких дураков было. А вам, великому князю, неприлично, мне кажется, таким образом отзываться о россиянине, который не только здесь, но и по всей Европе учением своим славен и во многие академии принят членом. Правда, что Ломоносов имеет много завистников, но это доказывает его достоинство. Великое дарование всегда возбуждает зависть.

— Я пошутил ведь, Семен Андреич, — потупившись, извинился мальчик, смущенный горячностью Порошина.

Наступила неловкая пауза, которую вскоре нарушили слуги.

Обед в покои наследника носили за тридевять земель — с дворцовой поварни. Кушанье остывало в пути, лакомые куски исчезали, не дойдя до стола, и на посуде мелькали жирные следы лакейских пальцев.

— Во Франции теперь новые кареты делают для удобства путешественников, — сказал князь Белосельский, глотнув холодного супа. — Выезжая со станции, возьмешь с собой сырое кушанье, на другую приехал — вынимай, сварилось. И горячее, словно с плиты снято.

— Россию не удивишь, — невозмутимо откликнулся Никита Иванович. — У нас теперь такие сапоги шьют, что в них рябчика изжарить можно, верхом с охоты едучи.

Белосельский поперхнулся.

Павел, широко раскрыв глаза, смотрел на Панина, соображая, серьезно говорит он или шутит.

— Но не все во Франции новинки, — продолжал Панин, довольный произведенным впечатлением. — Есть там и старинные вещи. Я, например, терпеть не могу французскую комедиантку Дюшамоншу, потому что никто мне о старости столько не напоминает, сколько она. Я видел ее на театре маленькой девчонкой. Теперь уж сколько зубов у нее во рте не будет, а она со сцены не сходит.

Гости засмеялись. Захар Чернышов сказал, что и во французской труппе, играющей в Петербурге, стариков немало и что пьеса «Кузнец», игранная вчера, многим в публике не понравилась.

— Дело тут не в актерах, — возразил Панин. — Что не всем понравился «Кузнец», тому причина есть одна. Мы привыкли на театре к зрелищам огромным и великолепным, а в музыке — ко вкусу итальянскому. А тут играли комическую оперу в народном вкусе, и на театре, кроме кузниц, кузнецов и кузнечих, никого не было. К этой идее привыкнуть сначала надобно, а после и вкус появится к простоте.

— Эта простота — хуже воровства, — вмешался Сумароков. — Мной уж давненько сказано было, не грех напомнить:

Для знающих людей ты игрищ не пиши: Смешить без разума — дар подлыя души. Не представляй того, что мне на миг приятно, Но чтоб то действие мне долго было внятно. Свойство комедии — издевкой править нрав; Смешить и пользовать — прямой ее устав…

— Эпистола ваша о стихотворстве всем памятна, — осторожно прервал поэта Никита Иванович, зная, как любил он читать свои стихи.

— Думаю, что так, — уверенно сказал Сумароков. — Комедия на театре полезна и приятна. Опера-комик — французская выдумка и нравоучения не содержит. Зачем нам она? И так без оглядки все перенимаем — обычаи, моды, речи. Особливо падки на чужие слова. Наш язык так заражен этой язвою, что вычищать его очень трудно. Какая нужда говорить вместо «плоды» — «фрукты»? Вместо «комната» — «камера»? Мамка стала гувернанта, любовница — аманта. Мне сказывали, что немка одна в Москве говорила так: «Мейн муж кам домой, стиг через забор унд филь инс грязь». Смешно? Но и этак смешно: «Я в дистракции и дезеспере. Аманта моя сделала мне инфиделите, и я ку сюр против риваля своего буду реваншироваться». Стыдно? И потомство нас не похвалит!

— А вот попробуйте сказать по-русски вашу фразу, — предложил князь Белосельский, — и вы увидите, как неблагородно и грубо она прозвучит: «Любовница мне изменила, но я от соперника своего ее опять отобью…» Мужик так скажет, а дворянину этакая речь не свойственна.

— Полно, ваше сиятельство, — прервал его Порошин. — Мужик такого и говорить не будет. Он любовниц не имеет, и думать о них ему некогда. Император Карл Пятый, например, полагал, что с женским полом даже не на французском, а на итальянском языке говорить прилично. Верить ли нам ему, когда мы и своим языком с дамами беседуем и желанного успеха достигаем? Михайло Васильевич Ломоносов справедливо уверяет, что для всего есть на русском языке пристойные речи. И ежели чего точно изобразить не можем, то не языку нашему, а малому своему в нем искусству должны приписать.

Сумароков с обиженным видом выпил вино. Годы сгладили остроту его споров с Ломоносовым, но похвалы ему в своем присутствии он считал просто невежливостью. В конце концов, он раньше Ломоносова писал о русском языке и не хуже понимает дело. Почему Порошин не ссылается на его мнения?

Никита Иванович понял недовольство Сумарокова и, чтобы переменить материю, рассказал о письме гвардейского офицера, пришедшем из Токая, что в цесарской земле. Офицер поехал туда закупить виноградные вина, а взамен своей комиссии написал о беглом человеке помещика Жолобова. Встретил-де русского крепостного, так просит воинскую команду, чтоб его взять.

— Это, наверное, рекрут, беглый-то? — спросил Петр Иванович Панин, молчавший, когда речь шла на литературные темы. — Бегут рекруты за рубеж, это правда.

— Не знаю, кто он таков, — сказал Никита Иванович. — Я много лет был в Швеции русским министром и все повеления государыни выполнял с наивозможной точностью. Но что касается до сыска и высылки беглых, каюсь, не со всем усердием старался, а проще молвить — и вовсе не искал, хотя писали о том из России часто. Всякому природно выбирать себе жилье, где лучше. Как можно людей приневоливать? А чтоб не бежали мужики, не стража на границе нужна, а другие немаловажные средства. Надобны хорошие порядки в пограничных наших провинциях, чтобы состояние жителей соседней страны здешних не прельщало.

— Почему же только в пограничных провинциях? — спросил Порошин. — А московские или симбирские люди в хороших порядках разве не нуждаются?

— Вы что ж, Семен Андреич, о вольности мечтаете? Вольность — химера, — сказал Петр Иванович, — и крестьянам она вред принесет. Почему бегут рекруты? Причин тут много, и каждая для кого-то свою ролю играет: нерадение властей, лихоимство, отдача в рекруты не в очередь, за то, что взятку не поднес господину своему или воинскому начальнику. Но есть еще причина, едва ли не главная, и состоит она в неограниченной власти помещиков.

Обед закончился, лакеи собирали посуду и ставили на стол новые бутылки. Никита Иванович кивнул Порошину, однако Павел раньше увидел этот знак и поднялся, не дожидаясь кавалера. Конечно, самый интересный разговор начинается после обеда, и уходить мальчику было досадно, однако он привык исполнять предписания Никиты Ивановича, и ему в голову не приходило, что можно ослушаться.

— Пойдемте, сударь, поучимся. На сытый желудок оно сподручнее, — сказал Порошин, стараясь принять веселый тон. Ему также очень хотелось остаться.

Петр Иванович дождался ухода великого князя и продолжал:

— Роскошь в помещичьих домах всякую умеренность превосходит. Для нее господа облагают подданных неисчислимыми сборами и употребляют в работах, не давая отдыха. Жизнь заграничных крестьян потому и соблазняет наших мужиков.

— Люди, Петр Иванович, — сказал Сумароков, — не работы, а каторги гнушаются. Помещик, который обогащается непомерными трудами крепостных, должен быть назван доморазорителем. Это враг природы, тварь безграмотная, он стократно вреднее отечеству, чем разбойник. Имея доброе сердце и чистую совесть, как я могу увеселяться, когда мне такой изверг показывает сады свои, оранжереи, скотину, птиц, рыбные ловли? В его обеде пища — мясо человеческое, а питие — слезы и кровь. Пускай он то сам со своими чадами вкушает! Нет, я с такими кащеями не схожусь и пищи, орошенныя слезами, не приемлю!

— Сильно сказано, — заметил Захар Чернышов. — Но поэту простительны увлечения. Домостроительство состоит в приумножении изобилия. Польза от него та, что прибытки увеличиваются, а тем самым и государство обогащается.

— Чьи прибытки-то? — спросил Сумароков. — Ежели только одного хозяина, так это ему разрешение вина и елея, а крестьянам его — сухоядение. А ведь польза государственная, или, по-другому, общественная, — умножение изобилия всем, а не единому. Понять не в силах: почему называют домостроителями тех жадных помещиков, которые на свое великолепие сдирают со крестьян кожи? Ведь они делают мужиков невинными каторжниками, кормят и поят, как водовозных лошадей, лишь бы не подохли с голоду.

— Вы хотите, чтобы мужика питали устерсами? — засмеялся князь Белосельский.

— Я теперь спрошу, — не обратив на него внимания, продолжал Сумароков, — что приятнее богу и государю: когда господин ест привезенных из Кизляра фазанов и пьет столетнее токайское вино, а крестьяне его едят сухари и пьют одну воду, или когда помещик ест кашу и пьет квас, а крестьяне то же? Вкус помещика потоне, так пускай щи его будут погуще, когда ему угодно. Я думаю, если солнце равно освещает помещика и крестьянина, так можно и мужику такие же есть яйца, какие его высокородный помещик изволит кушать. Это верно, мещанин должен жить пышнее поселянина, дворянин — мещанина, государь — дворянина, но можно и крестьянину есть курицу, как и вельможе, ибо от вельможи прежде всего рассудка надо требовать, а не прожорливости.

— А рассудок, — сказал Петр Иванович, — предписать повинен сочинить положение о работах и податях, где сколько брать, сколько дней на барскую пашню ходить, причем отнюдь не более четырех. Продажу рекрутов запретить, а если продавать мужиков — только семьями. У господ бесчеловечных и жестоких поместья брать в коронное управление и за ними надзор учреждать. Сделаем так — побеги если не совсем прекратятся, то поменеет их изрядно.

— Обсудили, господа сенат? — усмехаясь, спросил Никита Иванович. — Вот и ладно. Жаль, что никто вас не послушает, а то бы вы, подобно государю Петру Алексеевичу, из России некую метаморфозис, сиречь претворение, совершили… не вставая из-за стола, впрочем. Кстати, пора нам в комедию, на придворный театр. Сегодня будет русская пьеса, бывшие ваши актеры играют, Александр Петрович.

Принаряженный Павел вошел в комнату, и Никита Иванович встал, жестом руки приглашая своих гостей проследовать в покои императрицы.

Глава XII Крепостные и благородные

Они работают, а вы их труд ядите.

Да вы же скаредством и патоку вредите.

А. Сумароков

1

Ни при делах, ни в отставке…

Сумароков сначала мучился неопределенностью своего положения, но потом привык. Так оно, пожалуй, и лучше. Кажется, сбывались мечтания юности, о чем было думано в корпусе, — поэт служит отечеству пером, это его долг, стоящий службы судьи и генерала.

Он очень серьезно смотрел на свой литературные обязанности и выше их ничего не знавал. Дело поэта — его слово. Сатира уничтожает пороки, трагедия учит править государством, комедия улучшает нравы. Но, видно, глубоко развратились люди, если не чувствительны они к слову, — подьячие продолжают брать взятки, господа секут мужиков, государи пренебрегают законами…

А годы идут, подступает старость, мучают недуги. Конец пути — может быть, он близок. Вот уже нет Ломоносова. Правда, был он постарше на пять-шесть лет — разве это много? Тредиаковский тяжко болеет, одряхлел и сгорбился. А давно ли…

Ломоносов скончался на второй день пасхи 1765 года, и, восьмого апреля его хоронили. Тело везли по Невской перспективе на монастырское кладбище. В горестном молчании шествовали рядами тысячи провожающих — друзья, помощники, ученики, почитатели славы ученого и поэта. Народ хоронил своего гениального сына.

Сумароков шел за гробом на кладбище Невского монастыря и размышлял о том, что четверть века прожили они с Ломоносовым рядом, ссорились и мирились, не признавали взаимно успехов, не согласны между собой были и в крупном и в мелочах, а все же творили одно дело, трудились на пользу российской словесности и многонько-таки ее украсили.

«Ломоносов имел истинный талант в одах, — думал Сумароков, — хоть и не был исправен в стихосложении. Если бы его со мной не стравливали, лучше бы нам обоим было. Что спорить, что делить нам? Слава — она у каждого своя: его — в лирике, моя — в театре…»

Он был настроен миролюбиво и забывал о том, как ревниво спорил с Ломоносовым за первенство, как несправедливо и резко подчас о нем отзывался. О мертвых — или хорошее, или ничего, aut bene, aut nihil, как говорили римляне.

Только в Зимнем дворце притворились, что ничего не случилось. Императрица Екатерина смотрела в придворном театре комедию, а сын ее, повторяя разговоры взрослых, сказал:

— Что о дураке жалеть, он казну разорял и ничего не сделал.

Воспитатель наследника Никита Иванович Панин оставил эти жестокие слова без внимания. Он сам не любил Ломоносова и не мог простить ему дружбы с Иваном Шуваловым.

Екатерине Ломоносов, был не нужен, она разочаровалась в нем как в поэте, не пожелавшем ее похвалить, научные же заслуги покойного были ей неведомы. «Разорял казну»…

Императрица приняла меры предосторожности. Едва Ломоносов испустил дух, как в дом его примчался граф Григорий Орлов, собрал все бумаги, запечатал и отвез к себе. Больше их никто никогда не увидел.

Сумароков единолично владел теперь званием первого русского поэта, — первого, но не единственного. Писали и печатались молодые стихотворцы из Московского университета, которых собрал вокруг себя Михайло Матвеевич Херасков, — Ржевский, Нартов, братья Карины, братья Нарышкины. Старик Тредиаковский издал «Тилемахиду» — огромную эпическую поэму, перевод «Приключений Телемака», сочиненных французским аббатом Фенелоном. Сумароков читал эту книгу и негодовал на переводчика за дурной слог и неверное стопосложение. А может быть, сердился на Тредиаковского за прошлые доносы, каверзы да эпиграммы, особливо за самую краткую и обидную:

Кто рыж, плешив, мигун, заика и картав, Не может быти в том никак хороший нрав…

Некий Лукин, служивший у кабинет-секретаря Елагина, издал два тома своих сочинений и переводов, задевших Сумарокова. Лукин упрекал, что в комедиях его мало сходного с российскими нравами: «Как может русскому человеку, делающему подлинную комедию, прийти на мысли включить в нее нотариуса или подьячего для сделания брачного контракта, вовсе нам неизвестного… И какая связь тут будет, если действующие лица так поименуются: Оронт, подьячий, Фонтицидиус, Иван, Финета, Криспин и нотариус!»

Сумароков не думал, что на театре нужно показывать русские обычаи, — не в них заключена суть пьесы. На сцену попа не выведешь — духовная цензура не пропустит, венчание можно заменить брачным контрактом, беды не будет, если верно главное — высмеян старый купец, который женится на своей воспитаннице, не желая отдать в чужие руки ее приданое. Иван или Криспин, Тресотиниус или Злораден — все они и везде одинаковы, и зрителю важны не их имена, а характеры.

Летом 1766 года объявилась новинка — комедия «Бригадир». Привез ее из Москвы молодой автор Денис Фонвизин, переводчик Иностранной коллегии. Он читал пьесу мастерски, его слышал граф Григорий Орлов, и вслед за тем Фонвизин был приглашен во дворец. Начал он читать комедию робко, но вскоре приободрился и блеснул искусством. Императрица похвалила комедию, и на Фонвизина посыпались приглашения читать в домах петербургских вельмож.

Никита Иванович Панин встретил автора в парке Петергофского дворца и первый ему представился.

— Слуга покорный, — сказал он, — поздравляю с успехом. Ныне во всем Петербурге ни о чем другом не говорят, как о комедии и чтении вашем.

Фонвизин смущенно выслушал комплименты. Панин пригласил прочесть комедию великому князю.

— Государыня похваляет сочинение ваше, и все вообще очень довольны, — добавил он.

— Но я только тогда совершенно доволен буду, когда ваше сиятельство удостоите меня своим покровительством, — вежливо ответил Фонвизин.

Он поспешил по зову Панина во дворец, был усажен за обед в компании обычных гостей великого князя и после кофе прочел свою комедию. Слушатели — и Сумароков с ними — от души хохотали.

Никита Иванович заметил:

— Я вижу, что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо бригадирша ваша всем родня. Никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу.

— Ваше сиятельство, — говорил Фонвизин, — для меня ничего лестнее быть не может, чем такое ваше одобрение.

— Это в наших нравах первая комедия, — продолжал Панин, — и я удивляюсь вашему искусству — как вы, заставя говорить такую дурищу пять актов, сделали, однако, роль ее столько интересною, что все хочется ее слушать. Советую вам не оставлять вашего дарования.

Фонвизин благодарил графа, был приглашен прочитать комедию у него, затем у брата его Петра Ивановича, потом его позвали к Захару Чернышову, к Александру Строганову — каждый день он был куда-то зван обедать, и всюду «Бригадир» принимался отменно хорошо.

Читал он на разные голоса и, обладая способностью подражать выговору знакомых, а проще сказать — передразнивать, после пьесы устраивал дивертисмент: показывал кого-нибудь из бывавших в том доме людей. Чаще всего Фонвизин изображал Сумарокова, говорил его голосом и притом именно то, что мог бы сказать по каждому поводу сам поэт. Он остро схватывал смешное в людях, и Сумароков невольно снабжал его материалом для многих сценок.

Однако эти представления разыгрывались без Сумарокова. Фонвизин знал горячий характер своего героя и прямых столкновений с ним избегал. Сумароков слышал, что молодой человек в домах Панина, Чернышовых, Воронцовых его копирует, посердился и отстал.

«Бригадир» ему очень понравился и заставил подумать о том, что русские нравы в самом деле занимают зрителей и что картины их помогли автору провести его идею о пользе воспитания, о том, сколь смешны молодые дворяне, без ума увлеченные подражанием французам.

«Тело мое родилось в России, а дух принадлежит короне французской», — повторял Сумароков реплику Иванушки и улыбался, вспоминая чтение Фонвизина.

Поздней осенью того же года Сумароков принял участие в конкурсе на решение задачи, предложенной Вольным экономическим обществом.

Это общество было учреждено год назад для распространения в народе, — как говорилось в утвержденном императрицею уставе, — полезных и нужных к земледелию и домостроительству знаний. Президентом его избрали Адама Васильевича Олсуфьева, и через него Сумароков уведомлялся о происходящих на заседаниях разговорах. Участвовали в них сановные люди — граф Григорий Орлов, граф Роман Воронцов, Иван Чернышов, Григорий Теплов и многие другие. Общество собирало сведения о хозяйственном состоянии русских губерний, следило за экономией в иностранных государствах.

Императрица Екатерина поручила обществу собрать мнения о собственности крестьян: полезно ли мужику обладать землей или ему владеть только движимым имуществом?

И как далеко его права на то и на другое простираться могут?

За наилучший ответ объявили премию — тысячу червонных.

Конкурсный срок истекал через год, но Сумароков, едва услышав о задаче, поставленной обществом, немедленно послал свое письменное возражение. О каком крестьянине идет речь, спрашивал он, — крепостном или свободном? А если о первом, то прежде надобно спросить: потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода?

Сумароков искренне считал, что крестьянам за хорошим помещиком живется удобнее, чем на воле, и затруднение состоит только в том, чтобы научить всех дворян быть разумными начальниками, их воспитать и просветить… Во имя этой цели он и трудился.

Разумеется, канарейке лучше жить без клетки, а собаке не сидеть на цепи, но тогда — одна улетит, другая будет грызть людей. Как же примирить общественные противоречия?

На этот вопрос Сумароков ответить не мог и предпочитал оставить все по-старому. Он полагал, что интересы русского дворянства совпадают с интересами государства и направлены они к достижению общего благоденствия. Земли в России — жалованные, наследственные, купленные — принадлежат дворянам. Что же останется у членов этого сословия, если они лишатся мужиков и земли? Ничего! Не уцелеет тогда и государство. Свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, заключал Сумароков, — а почему пагубна, того и толковать не надлежит.

Тут он поставил точку в своем письме, находя, что высказался достаточно ясно. Впрочем, вельможные члены Вольного экономического общества пуще всего боялись крестьянской вольности и разговоры о ней вели не всерьез.

А крестьяне проклинали барщину и точили топоры на господ.

Они ждали случая и часа.

2

Каждое утро, выпив чашку кофе, Екатерина Алексеевна садилась писать.

Водить пером по бумаге она очень любила, писала охотно и чрезвычайно много, не задумываясь над фразой. Что не так — исправят секретари, известные знатоки российского диалекта.

Несколько месяцев прошло в ежедневных трудах. Императрица сочиняла Наказ для Комиссии по составлению новых законов. О созыве такой Комиссии было сообщено всем европейским корреспондентам, и в ответных письмах Екатерина читала льстивые похвалы своему законодательному усердию.

Сочинять Наказ было нетрудно. Екатерина, выбрав книгу, пригодную для творческого освоения, выписывала из нее, что понравится, иногда целиком страницами, чаще с переделками. Она приспосабливала текст оригинала к своему пониманию вопроса, подгоняла его к русским условиям. При такой системе императрица смогла заимствовать куски даже из статей знаменитой Энциклопедии французских просветителей, переправив их так, что от авторских мыслей в ее изложении ничего не оставалось.

Изрядно попользовалась Екатерина книгой Монтескье «Дух законов» — с нее начала свой Наказ и не постеснялась обобрать французского писателя дочиста. Около трехсот параграфов — половину своего Наказа — взяла царица у Монтескье.

Потом Екатерина подвинула к себе книгу итальянского юриста Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Перелистала, составила конспект — и поместила написанное в Наказ под именем десятой главы. «О обряде криминального суда». Текст Беккариа было легко переписывать, не изменяя, и потому глава получилась весьма длинная.

Затем наступила очередь немецкого законоведа Бильфельда, а за ним других, менее известных, авторов. Одну за другой императрица добавляла к Наказу главы «О дворянстве», «О среднем роде людей», «О воспитании», «О городах» — и после того сочла свою работу законченной.

Теперь нужно было составить общее впечатление о Наказе и собрать отзывы первых читателей, ожидалось — восторженные. Екатерина отличалась склонностью к лести и жаждала одобрения своих литературных трудов.

Секретари отредактировали полуграмотный русский оригинал императрицы и отдали переписать несколько экземпляров Наказа. Екатерина распорядилась, кому послать рукопись для чтения, и торопила рецензентов. К списку их позже она прибавила имя Сумарокова. Пусть узнает о новом таланте монархини. Не каждый мужчина-царь способен ведь писать законы, а о прежде бывших русских государынях что ж и говорить!

Первым возвратил свой экземпляр граф Михаил Воронцов. В письме, приложенном к рукописи Наказа, он изъявлял величайший восторг по поводу этого многотрудного и мудрого сочинения. Он превозносил Екатерину за ее таланты и дарования, замечаний же никаких не сделал.

Другой избранный императрицею советчик, Василий Баскаков, писал о радостном восхищении, которое испытал он, читая мысли самой кротости и прямого человеколюбия, основанные на зрелом разуме и мудрости. Льстивые фразы сопровождались небольшими советами редакционного свойства. «Не соизволено ли будет прибавить…», «Не благоволено ли будет, для ясности, изъяснить…» — писал Баскаков, закончив отзыв извинениями в неумышленных погрешностях и заблуждениях слабого разума, которому, по простосердечию своему, единственно следовал.

«Все его примечания умны», — записала на полях Екатерина и взялась за следующий отзыв. При нем — ни письма, ни обращения. Посмотрела на подпись и пометила сверху: «От Александра Петровича Сумарокова».

По наивности своей Сумароков в самом деле подумал, что мнения его спрашивают. Он о деликатности выражений не заботился, спорил по существу, не щадил самолюбия составительницы, ответствовал по пунктам Наказа как человек, себе цену знающий.

Екатерине сразу не понравился тон его замечаний. Пробежав текст, она взяла перо и каждую фразу Сумарокова сопроводила своим ответом, уча и высмеивая неосторожного подданного.

Сумароков начал с наиболее близкой для себя темы. «Вместо наших училищей, а особливо вместо кадетского корпуса, — утверждал он, — потребны великие и всею Европою почитаемые авторы, а особливо несравненный Монтескиу, но и в нем многое критике подлежит, о чем против его и писано».

Тезис этот — о важности литературы, о ее воспитательной и образовательной роли. Нужно учиться у великих авторов, считал Сумароков, к их числу, разумеется, относя и себя, — в таких оценках лишней скромности он вовсе не имел. Взамен училищ — литература, вот как надобно. А кадетский корпус помянут «особливо» — его школу Сумароков прошел и недостатки Рыцарской академии знал на собственном опыте.

Императрица на мысль его не посмотрела, но вступилась за Монтескье: «Многие критиковали Монтескиу, не разумея его: я вижу, что я сей жребий с ним разделяю».

Она без тени иронии сравнивала себя с Монтескье и, увидев, что Сумароков не склонен восхищаться Наказом, принялась резко возражать на каждое его замечание.

«Вольность и короне и народу больше приносит пользу, нежели неволя», — написал Сумароков.

Императрица сухо возразила:

«О сем довольно много говорено».

Она подчеркнула, что встретилась якобы с общей фразой, которая не заслуживает внимания. Но Сумароков продолжал развивать этот тезис, не удержавшись от искушения привести собственные стихи из трагедии «Димиза»:

Зачнет перед царем он быти лицемерен. Невольник никогда не может быти верен.

«Но своевольство еще и неволи вреднее, — продолжал он. — Между крепостным и невольником разность: один привязан к земле, а другой к помещику».

«Как это сказать можно! Отверзите очи», — приписала Екатерина.

А Сумароков всегда различал эти понятия. Он находил естественным, что крестьянин привязан к земле, но при этом служит государству хотя бы и в лице помещика, а не является рабом, невольником.

В десятой главе Наказа Сумароков узнал сочинения Беккариа и посчитал излишним разбирать ее, заметив, что эта глава для краткости отзыва оставлена без возражений. «Потери нету», — ответила Екатерина.

«Господин должен быть судья, это правда, — писал далее Сумароков, — но иное быть господином, а иное тираном: а добрые господа все судьи слугам, и отдать это лучше на совесть господам, нежели на совесть слугам».

«Бог знает: разве по чинам качества считать», — возразила Екатерина, пропустив слова Сумарокова о господах тиранах. А он говорил о том, что тиранов нельзя ставить судьями своих слуг и в законе должно быть об этом сказано.

Двести двадцать седьмая статья Наказа — «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных» — вызвала обширное рассуждение Сумарокова:

«Сделать русских крепостных людей вольными нельзя: скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут и будут ласкать слуг своих, пропуская им многие бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян. И будет ужасное несогласие между помещиками и крестьянами, ради усмирения которых потребны многие полки, и непрестанная будет в государстве междуусобная брань, и вместо того, что ныне помещики живут спокойно, в вотчинах (Екатерина приписала сверху этой строки: «И бывают зарезаны отчасти от своих»), — вотчины их превратятся в опаснейшие им жилища, ибо они будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них».

«Не отроду», — заметила Екатерина.

«Мне в деревнях вовеки не жить. Но все дворяне, а может быть и крестьяне, сами такою вольностью довольны не будут, ибо с обеих сторон умалится усердие. А это примечено, что помещики крестьян, а крестьяне помещиков очень любят, а наш низкий народ никаких благородных чувствий еще не имеет».

«И иметь не может в нынешнем состоянии», — докончила Екатерина. Тут она была согласна со своим оппонентом.

«Продавать людей как скотину не должно, — писал Сумароков. — Но где слуг брать, когда крестьяне будут вольны! И холопьи наборы поведут только к опустошению деревень: как скоро чему-нибудь слугу научат, так он и отойдет к знатному господину, ибо там ему больше жалованья…»

Городской житель, лишь в общих чертах представлявший себе условия труда и быта крестьян, Сумароков не мог быть судьей между мужиком и помещиком. Его пугала возможность освобождения крестьян, как пугала она и Екатерину, вовсе не предполагавшую осуществлять то, что порой для красного словца было написано в Наказе. Крестьяне должны работать в поле, рассуждал Сумароков, и подчиняться помещикам, яко начальникам и руководителям. Но через службу свою частным лицам служат они государству. Мужики не рабы, их нельзя продавать, как скотину. Это люди, они требуют внимания я заботы помещиков. Однако дать им свободу — невозможно: дворянство лишится слуг, ибо никто из вольных людей не согласится быть на побегушках в барском доме, получать затрещины и плети.

Наказ не понравился Сумарокову, и оценки своей он не потаил. Приведение в порядок российских законов представлялось ему слишком большим делом для того, чтобы оберегать самолюбие коронованной переписчицы чужих книг.

В заключение отзыва Сумароков добавил нечто о слоге Наказа:

«Писать ясно — потребно, но очень мудрено. А высокопарно писать хотя и легко, и казисто, но только глупо и бесполезно, а особливо в законах, где оно и пагубно. Ибо все приказные крючки от бестолковых писцов и от криводушных толков бывают».

Он повторил то, о чем писал двадцать лет назад в эпистоле о русском языке, — требования его к языку за эти годы не изменились:

Нет тайны никакой безумственно писать, Искусство — чтоб свой слог исправно предлагать, Чтоб мнение творца воображалось ясно И речи бы текли свободно и согласно…

Прочитав сумароковский отзыв, Екатерина задумалась. Возражения были существенны, однако, пожалуй, на автора не стоило обращать внимания — человек он от службы отставленный, стихотворец, — и спокойнее всего сделать вид, что критикует он по мелочам.

Так она и поступила. Мнение Сумарокова было зачеркнуто императорской резолюцией:

«Господин Сумароков хороший поэт, но слишком скоро думает, чтоб быть хорошим законодавцем. Он связи довольной в мыслях не имеет, чтобы критиковать цепь, и для того привязывается к наружности кольцев, составляющих цепь…»

…Поэтом для Екатерины Сумароков еще оставался, но роль советника ему вновь никогда не предлагали.

3

В декабре 1766 года вышел манифест, созывавший Комиссию о сочинении Нового уложения. Екатерина сама приехала в Сенат, чтобы объявить его. В Комиссию надобно было повсеместно избирать депутатов, по одному от каждого уезда и города, от каждого кавалерийского и пехотного полка. Посылали депутатов и сословия, по одному на провинцию: однодворцы, пахотные солдаты, разных служб служилые люди, государственные черносошные и ясачные крестьяне, а казацкие и запорожские войска — по усмотрению их начальства. Кроме того, депутатов избирали Сенат, Синод, коллегии и столичные канцелярии.

Был определен обряд выборов и повелено, чтобы депутатам вручались наказы — пожелания избирателей, о чем говорить, каких законов добиваться.

Депутаты освобождались от смертной казни, пыток и телесного наказания за любые проступки. Имения их не подлежали конфискации, разве лишь за долги. Человек, нанесший оскорбление или вред депутату, подвергался двойному наказанию против следовавшего ему по закону. Депутатским знаком была медаль. На одной ее стороне чеканился вензель Екатерины, а на другой — пирамида с короной и надпись: «Блаженство каждого и всех».

Все сословия были представлены в Комиссии — все, кроме помещичьих крепостных крестьян. А они составляли едва ли не половину населения России! Наиболее многочисленный и совершенно бесправный слой русских людей не участвовал в Комиссии, ибо голоса его боялась императрица.

Народ откликнулся на эту несправедливость пока еще сдержанным, но достаточно заметным протестом. Настроения крепостных крестьян выразил неизвестный мужицкий грамотей в стихотворении «Плач холопов»:

О, горе нам, холопам, за господами жить. И не знаем, как их свирепству служить. Господа в свою пользу законы переменяют, Холопей в депутаты затем не выбирают.

А кончался «Плач» совсем не минорными нотами. В заключительных строках излагалась программа восстания:

Ах, когда б нам, братцы, учинилась воля, Мы б себе не взяли ни земли, ни поля, Пошли бы мы, братцы, в солдатскую службу И сделали б между собою дружбу. Всякую неправду стали б выводить И злых господ корень переводить.

Этой угрозы господам — злым или добрым, где разбирать в пожаре народного возмущения, — постоянно береглась Екатерина. И не напрасно, как показали ближайшие годы, окрашенные багровым заревом войны крестьян под водительством Емельяна Пугачева против помещиков.

Через полгода после объявления манифеста о Комиссии Нового уложения в Москву съехались четыреста шестьдесят депутатов, и Екатерина приказала 30 июля торжественно открыть заседание Комиссии.

В этот день ранним утром депутатов собрали в Чудовом монастыре, чтобы вести в Успенский собор. Руководил ими генерал-прокурор князь Вяземский. Императрица с огромной свитой прибыла в Кремль из Головинского дворца, и депутаты прошли перед нею попарно, как школьники, предшествуемые наставником — генерал-прокурором.

Отстояв литургию в Успенском соборе, депутаты принесли присягу, что приложат чистосердечное старание в трудах, и строем были отведены Вяземским во дворец. Они выслушали слово митрополита Димитрия, речь императрицы, которую прочитал князь Голицын, были допущены к ручке — и представление окончилось.

На следующий день состоялось первое Большое собрание Комиссии.

Екатерина, понимая, что затевает небезопасное дело, постаралась предусмотреть возможные случайности и прежде всего точно регламентировала порядок заседаний и обязанности руководителей Комиссии. Вместе с Наказом она вручила Вяземскому «Обряд управления Комиссией» и «Генерал-прокурорский наказ», где все определила подробно — сколько времени говорить ораторам, как записывать их речи и куда отдавать протоколы.

Но и этого ей показалось мало. Она сочинила для директора дневной записки — начальника протокольной части Комиссии — секретный наказ, в котором велела ему следить за протоколами всех частных комиссий и назначила в Большом собрании место за председательским столом с маршалом и генерал-прокурором. Маршал был должностным лицом, выбранным депутатами, и хоть Екатерина ему доверяла, но постоянное наблюдение за Комиссией поручила и генерал-прокурору, князю Александру Алексеевичу Вяземскому, человеку ей безусловно преданному. Сначала они командовали вдвоем, а затем к ним подсадили и директора дневной записки — графа Андрея Петровича Шувалова.

«Мы предвидели, что в Комиссии будут такие нечаянные происшествия, — писала Екатерина в секретном наказе, — для коих никак не можно предписать правила, и для того велели сидеть всем вместе, дабы маршал, как человек, явно действующий, имел бы близ себя людей, с кем советывать, и чрез то получил бы приличный род помочи».

Составился президиум, на который Екатерина уже могла положиться.

Для того чтобы сохранить потомкам речи депутатов о статьях сочиненного императрицей Наказа, в Комиссию были набраны секретари-протоколисты, держатели дневной записки, как их называли. Екатерина распорядилась для письменных трудов в Комиссии отнюдь не брать приказных людей, а назначать хорошо грамотных дворян-офицеров и сержантов из гвардейских и полевых полков. В числе секретарей Комиссии были молодые литераторы — Николай Новиков, Александр Аблесимов, Михаил Попов, Василий Майков, позднее — Гаврила Державин.

Составители дневной записки отмечали время прихода и ухода депутатов, заносили сведения о порядке в зале и в пристойных выражениях кратко записывали депутатские речи.

Семь заседаний Комиссии ушли на чтение Наказа, выборы маршала, поднесение императрице титула «Великой, Премудрой, Матери отечества», от чего она не без скромности отказалась, а на восьмом, 20 августа, в ожидании результатов избрания членов Дирекционной комиссии, маршал предложил заняться слушанием депутатских наказов.

Сделал он это потому, что нужно было как-то начинать деловую часть заседаний — праздники уже кончились. Без особого выбора маршал взял наказ черносошных крестьян Каргопольского уезда, переданный ими депутату Василию Белкину, и стал читать его вслух, запинаясь на титлах и затейливых росчерках уездного канцеляриста.

Черносошные крестьяне, или черные тяглые люди, были крестьянами государственными. Они сидели на «черной» земле, то есть принадлежавшей не частным владельцам, а казне, и свои участки передавали наследникам. Раньше черносошные люди могли продавать свои земли, но в 1765 году продажа была запрещена, и это вызвало брожение и недовольство среди крестьян.

По мере того как маршал читал, рос шепоток в Грановитой палате. Маршал несколько раз взглядывал строго на депутатские скамьи и ближе придвинул к себе жезл.

Граф Роман Воронцов поманил держателя дневной записки. Тот вышел из-за своего налоя, наклонился к графу, выслушал его и молча закивал головой. Григорий Орлов мигнул другому держателю и также был записан для выступления. Князь Михайло Щербатов шепотом заявил держателю дневной записки, что он желает возразить на Каргопольский наказ. Следом за ними список ораторов пополнили другие дворяне.

Каргопольский наказ был первым, который выслушали депутаты, и в Комиссии сразу пахнуло крестьянскими нуждами и трудами. Это не было голосом помещичьих крестьян — они депутатов не выбирали, за них ответствовали господа, — но и государственные крестьяне имели тысячу оснований жаловаться на свою тяжелую жизнь.

«Во всех волостях каргопольских, — писали крестьяне, — пашенная земля по большей части песчаная и гнильная, между болотами и мокрыми местами, по числу душ крайне недостаточна, отчего и хлеба засевается мало. В лето случаются холодные дни и даже морозы, посеянный хлеб часто вызябает, купить очень дорог, от двух рублей с полтиною до четырех рублей за четверть. Крестьяне примешивают к малой доле ржаной муки сосновую кору и траву, называемую вохка, или солому, отчего происходят многие болезни, даже до умертвия.

Подушный платеж велик. Потребно устройство казенных хлебных магазинов, из которых крестьяне получали бы в весеннее время хлеб, с отдачей по выросте нового. Во многих местах близ самых полей растет мелкий лиственничный лес, а рубить его не позволено, и поля зарастают.

Содержание дороги от Петербурга к Архангельску, идущей через уезд, починка мостов, перевозы — на обязанности крестьян, и вознаграждения они за это не получают. Службу же такую нести им обременительно.

Проезжающие по подорожной берут на почтовых станах лошадей больше, чем указано им, а прогоны платят, как в бумаге написано. Подводчиков же бьют нещадно, если они лошадей укрывают. Экипажи великую тягость имеют, а проезжающие принуждают к езде весьма скорой, а лошадей заганивают, и за это не платят…»

Пункт за пунктом перечисляли черносошные государевы крестьяне в наказе своему депутату жалобы и закончили, обращаясь к нему, так:

«А сверх того, что тобою, Белкиным, к общей здешнего уезда крестьян пользе усмотрится, о том тебе, где надлежит, представлять и просить. Во всем тебе верим».

Маршал положил на стол наказ и спросил:

— Кто имеет подать свой голос?

Депутат шлиссельбургского дворянства граф Роман Воронцов сказал:

— В Каргопольском наказе говорится о больших недостатках, но по всей справедливости этому поверить нельзя. Может быть, уезд не хлебороден, так взамен там скотоводство, обильно зверей, рыбные ловли. Жители свободно могут платить подати. А что до представления их о бесплодных местах, не в общем собрании Комиссии эту материю обсуждать. Нет плана земель, неизвестно число душ, населяющих Каргопольский уезд. Полагаю, что вопрос следует передать на рассмотрение частной комиссии.

Граф Григорий Орлов из всех жалоб каргопольских крестьян выбрал одну, но зато разобрал ее подробно, будто в ней скрывался корень всех мужицких бед. Он выступил вслед за Воронцовым:

— Нужно определить меру тяжести, которую подвода должна везти, и назначить время, в какое лошадь пройдет с ней определенное расстояние. Как только это станет известно, все беспорядки на почте прекратятся: седок будет знать, что он может требовать, а возчик — что он обязан исполнить.

Один за другим говорили дворянские депутаты. Все пункты наказа каргопольских крестьян были разобраны и отвергнуты начисто. Вроде и нечего было северным мужикам обременять государственных людей пустыми жалобами — живут они преотлично, только сами своего счастья не понимают…

Спорить в Комиссии было запрещено: «голос на голос никто не может подавать», — указывалось в инструкции. Депутаты молча выслушали все речи, согласны они с ними или не согласны — не подали виду, и когда настал час обеда, по знаку маршальского жезла пошли вон из Грановитой палаты.

Императрица, прятавшаяся в тайнике над палатой, наблюдала за ходом заседания и порядком его осталась довольна.

Секретари, стоя за своими налоями, усердно скрипели гусиными перьями, глядели в рот говорившим, ловя каждое слово. Дневные записки представят будущим поколениям умоначертание сего века.

То-то подивятся потомки гению императрицы, воздвигшей храм закона в стране гипербореев!

4

Иоганна ушла из дома.

Она поселилась у тетки — родственников много понаехало из Германии, — везде бывала и на все лады бранила Сумарокова. В Петербурге стали поговаривать, что Сумароков тронулся умом от пьянства, выгнал жену и живет с крепостной девкой.

Шум этот дошел до императрицы. Ей пересказывали семейные истории. Заметно было, что портятся нравы и материнское, попечение свое государыня дворянским семьям оказывала. Рангом ниже наблюдала Управа благочиния, сиречь петербургская полиция.

Сумароков был смущен поступком Иоганны, однако пребывал в растерянности недолго. Выход, пусть и неожиданный, нашелся, и по крайней мере наступил конец фальшивому благополучию.

Девочек пришлось разлучить. Младшая, Прасковья, осталась у Сумарокова, старшую, Екатерину, отвезли к матери.

Вера продолжала исполнять свои обязанности, за стол с Александром Петровичем не саживалась, но дворня знала, какие в семье господ произошли изменения, и в людской их со вкусом комментировали. Было признано, что Вера гордячка, хоть чваниться ей пока нечем — мало ли девок у бар в наложницах! Вера плакала от мимоходом брошенных злых намеков, но Сумарокову не жаловалась, опасаясь его бешеных вспышек.

В декабре 1766 года скончался отец Сумарокова Петр Панкратьевич. Известие об этой смерти пришло в Петербург поздно, и Сумароков на похороны не успел. Пожалуй, оно и лучше, что печальная ведомость задержалась, иначе пришлось бы ехать в Москву, объяснять в семье свой развод. Сумароков не был готов к отчету и разговаривать не желал. Отца он любил, был благодарен ему за всегдашние заботы, но с роднею предпочитал не встречаться.

Причиной всему был муж покойной сестры Елизаветы Аркадий Бутурлин. Он забрал власть в доме, держал в подчинении тещу Прасковью Ивановну и теперь хлопотал о разделе наследства, надеясь урвать кусочек побольше.

Весною следующего года Сумарокову пришлось все же побывать в Москве. Там собиралась Комиссия о сочинении Нового уложения. Сумарокова в депутаты не избирали, но он не мог пропустить заседаний российских законодателей. Второй повод для поездки — семейный раздел. Нельзя было допустить, чтобы Аркадий Бутурлин обидел мать и сестер. О своей доле Сумароков не беспокоился, на государево жалованье и впредь проживет.

Бутурлин был жаден и скуп. Сумароков выводил его в комедиях под именем Кащея и Чужехвата. Хищный скряга обманывает даже своих домашних и трясется над каждой полушкой.

После смерти Петра Панкратьевича Бутурлин намеревался исключить Сумарокова из участия в разделе имущества. Основания к тому судейские крючки находили. Александр Петрович разошелся со своей законной женой Иоганной-Христиной и спутался с крепостной, за что ото всех почтенных людей порицается. Дворянин, презирающий осуждение своего круга, — нормальный ли он человек? Нет, он выжил из ума, через пьянство потерял рассудок, в дела употребляться не может и перед законом неправоспособен.

Так убеждал Бутурлин московских приказных, раздавал взятки и настраивал Прасковью Ивановну против ее непокорного сына.

Сумароков, едучи в Москву, был мрачен. Он, создавший русский театр, от детища своего отстранен. Старания его привести в приличный вид нравы дворян бесплодны. По-прежнему в судах брали с просителей деньги, помещики мучили крепостных, мужья обманывали жен, имения проигрывались в карты, а при дворе первые роли играли фавориты, случайные люди. Семейная жизнь с Иоганной не принесла радости, и развод прерывал их неудавшийся брак. Любовь его к Вере была предметом насмешек в городе. Вера ждала ребенка. Какова будет участь его, не в законе рожденного?!

Сумароков не пожелал поселиться в родительском доме, где хозяином похаживал Аркадий Бутурлин, и остановился по соседству, у Алексея Петровича Мельгунова.

Через несколько дней по приезде Сумароков отправился навестить родных. Отворивший дверь слуга отпрянул в сторону. Сумароков прошел в залу.

Прасковья Ивановна, увидев сына, всплеснула руками и взвизгнула.

— Здравствуйте, матушка, — сказал Сумароков.

— Да, да, — невпопад ответила старуха. — Здоров ли ты, мой свет? Чай, с дороги приустал? Не прикажешь ли отдохнуть?

Она лепетала несвязные слова, оглядываясь вокруг и как бы ожидая помощи.

Сумароков шагнул к матери, но в это время открылась дверь, ведущая во внутренние комнаты, и выскочил Аркадий Бутурлин.

— Стой, нечестивец! — завопил он, загораживая собой Прасковью Ивановну. — Не касайся святых седин матери, прелюбодей! Яко тать в нощи ты пробираешься в дом праведницы, но напрасно ждешь, что для тебя, как для блудного сына, с раскаянием вступившего под отчий, кров, заколют упитанного тельца!

— Жалкий паяц! — воскликнул Сумароков. — Комедиантом тебя назвать не могу, ибо звание это слишком почетно и не к лицу плутам и негодяям, от них же ты первый. Каким коварством отвратил ты от меня родную мать? Воюют страсти все противу сил моих, и больше никакой надежды нет на них…

— Матушке все известно! — причитал Бутурлин. — Ты прогнал законную жену, отрекся от детей, в несытой похоти своей слюбился с блудницей…

— Молчи, змея! — закричал Сумароков, хватаясь за эфес шпаги.

Но Бутурлин не дожидался сверкания стали. Он обежал вокруг Прасковьи Ивановны, взял ее двумя руками за бока и, пряча голову, стал отступать вместе с нею к двери.

Сумароков дернул эфес раз, другой. Клинок не выходил из ножен.

— Карай мя, небо, я погибель в дар приемлю, рази, губи, греми, бросай огонь на землю! — в отчаянии прорычал он собственные стихи, кинул вслед Бутурлину стул и выбежал из дома. Дворовые со страхом глядели ему вслед.

Однако умысел Бутурлина сорвался. Приказные, несмотря на взятки, признать Александра Петровича сумасшедшим не осмелились, и он участвовал в разделе движимого и недвижимого имущества на полных правах.

Раздел произошел сравнительно тихо. Сумарокову отписали петербургский дом — большего он и не просил. Прасковья Ивановна закрепила за собой дом в Москве. Дочери поделили деньги, оставшиеся от родителя, и тут Бутурлин взял три пая — на себя, на покойную Елизавету и на Анну, с которой жил теперь как с женой.

Челобитную о разделе подали в Вотчинную коллегию. Тем временем начались заседания Комиссии. Сумароков ходил в Грановитую палату послушать, о чем говорят депутаты, бывал у московских знакомцев, часто вечерами сиживал с Мельгуновым за бутылкой токайского и был отчасти доволен, что живет без семьи, сам себе господин.

В конце лета, возвращаясь однажды после обеда из гостей, Сумароков надумал зайти в родительский дом. Он получил из Петербурга известия — Вера Прохоровна родила дочь, назвали Настасьей. Эту новость Сумароков хотел сообщить матери, — так или иначе, надо налаживать отношения. Разрыв его с Иоганной был такой очевидностью, против которой спорить не приходилось.

Сумароков толкнулся в ворота кудринской усадьбы — заперты. Постучал кулаком — никто не отзывался. Сумароков начал бить ногою — за воротами послышались шаги, и к щели между досками прильнул чей-то глаз.

— Открывай, бездельник! — крикнул Сумароков.

Глаз оторвался от щели. Хриплый голос ответил:

— Не могу отпереть, ваше благородие!

— Открывай, старик, — сказал Сумароков. — Не узнал меня?

— По причине, что узнал, и открыть не могу. Не велено пущать.

— Как не велено? Меня в собственный дом не пускают?

— Ах, не собственный, Александр Петрович! — раздался тонкий голос Бутурлина. — Дом отписан Прасковье Ивановне, она в своем жилье хозяйка и развратника под ложным именем сына видеть отказывается.

— Смотри, Бутурлин, дождешься ты батогов! — пригрозил Сумароков.

За воротами послышался смешок.

— Не извольте озорничать, Александр Петрович, и запомните, что в этот дом ходу вам больше нет.

Вместо ответа Сумароков застучал ногами в ворота. Бешеный гнев на Бутурлина придал ему силы. Отойдя несколько шагов, он с разбегу ударил в ворота плечом. Что-то скрипнуло в деревянном запоре. Сумароков повторил, удар.

— Открывай! — неистово закричал он. — Стрелять буду!

Дворовый струсил и отодвинул засов. Калитка открылась. Бутурлин семенил по дороге к дому, оглядываясь через плечо. Сумароков выхватил шпагу — теперь она легко вышла из ножен — и погнался за своим врагом.

Бутурлин успел вскочить в дом и запереться. В комнатах поднялась беготня, у окон показались испуганные лица.

— Я буду жаловаться государыне! — верещал из-за дверей Бутурлин. — Узнаешь, пьяная голова, как чинить разбой, отведаешь монастырской похлебки!

— Дай ему! Бей окна-то! — закричали сзади.

Сумароков обернулся. Двор наполнили любопытные.

Ворота были распахнуты настежь, и прохожие, привлеченные шумом, уже составили толпу нетерпеливых зрителей.

— Стучи сильнее — откроют, стучи!

Сумароков отер со лба пот и вложил в ножны клинок.

Погорячился, надо остановиться вовремя. Публичность яри семейных ссорах ни к чему.

Он сошел с крыльца и побрел к воротам. Люди, толкаясь, отступали на улицу. Бутурлин приоткрыл дверь, высунул голову и показал уходившему Сумарокову язык. Кащей был даже рад скандалу — есть о чем писать в слезной жалобе на высочайшее имя.

Вскоре Бутурлин сочинил прошение императрице и заставил Прасковью Ивановну приложить к нему руку. Он расписывал, как Сумароков обнаружил свой неистовый дух, пришел в дом, совсем из ума исступивший, злоречил и угрожал матери, гостей разогнал, родственники спрятались по комнатам. Сумароков же, видя, что спорить не с кем, выбежал во двор со шпагой, грозил переколоть прислугу, зачем его в дом не пускают. Несколько часов озорничал, весь переулок смотрителями наполнился. На следующий день опасались его прихода и просили у главнокомандующего для защиты военного караула. А Сумароков ничего не боится, порицать и злословить не перестает.

Екатерина с брезгливой гримасой выслушала слезницу Бутурлина, прочитанную секретарем Олсуфьевым, не очень поверила ей, но без ответа не оставила. За Сумароковым в самом деле водились странности. Иоганна от него ушла, что-то говорят о крепостной его любовнице, ныне мать на него жалобу подает… Екатерина приказала напомнить Сумарокову ее решение по делу Андрея Бестужева-Рюмина и предупредить, что и с ним так же будет поступлено.

Сын бывшего канцлера Елизаветы Петровны графа Алексея Петровича Бестужева, возвращенного из ссылки и реабилитированного Екатериной, Андрей Алексеевич был женат на княжне Анне Долгорукой. Жил он с ней неладно, проматывал женино состояние и наконец попросту согнал со двора. Алексей Петрович встал на защиту невестки и просил императрицу наказать сына.

Екатерина не пожелала вмешиваться в семейную распрю и ответила, что поступки графа Андрея достойны всякого похуления, но кому же исправлять сына, как не отцу его? Андрей погрешил перед ним, раздражил своим жестоким обращением с женою, однако перед государем и отечеством, он не совершил проступка, за который следует наказывать по законам.

Бестужев-отец настаивал, и Екатерине пришлось выполнить его просьбу. Андрея лишили чина действительного тайного советника и сослали на покаяние в Александро-Свирский монастырь.

Неизвестно, как долго просидел бы там Андрей, но старика Бестужева схватила смертельная болезнь, он пожелал простить сына, и тот в мае 1766 года был освобожден. Все ж имения Андрея были взяты в опеку, а сам он обязался жить добропорядочно, да притом в деревни свои отнюдь не въезжать и в управление ими не вмешиваться.

То, что сделано было с Андреем Бестужевым, называлось усмирением и знаменовало полноту родительской власти в дворянских семьях. Екатерина выказала себя ее сторонницей и по жалобе матери Сумарокова могла поступить с ним таким же образом — отдать в монастырь.

Сумароков не стал ждать новых устрашений и покинул Москву.

5

Комиссия, вслед за императрицей, в декабре 1767 года перебралась в Петербург и через два месяца вновь открыла свои заседания. Сначала депутаты слушали законы о юстиции. Особых прений они не вызывали. Депутаты скучали, и если бы не строгость маршала, зорко следившего за дисциплиной Большого собрания, давно бы перестали отбывать свою повинность и предались радостям столичной жизни.

Но вот седьмого апреля дошла очередь до законов о беглых мужиках, и лености сразу поубавилось. Разговор пошел о том, что, по-разному, конечно, волновало всех депутатов — дворян, пахотных солдат, черносошных крестьян и казацких старшин.

Законов о беглых было много — около двухсот. Их читали на девяти заседаниях, и депутаты терпеливо слушали ежегодно повторявшиеся указы об отдаче беглых холопов и крестьян по крепостям их помещикам, о чинении им за побег наказания, бив кнутом нещадно, о недержании в городе воеводам и приказным людям у себя беглых людей под опасением жестокого страха, о битии беглых людей, при отдаче, кнутом, об учинении по польской границе застав — и опять о беглых, о беглецах и беспаспортных… Новые указы подтверждали прежние, строгости усиливались, а крестьяне по-прежнему бежали от помещиков в дремучие северные леса, в донские степи, за польский рубеж.

Почему бегут они и как прекратить оскудение людьми Русской земли — эти вопросы неминуемо встали перед депутатами, и они попытались разобрать причины такого неустройства.

Первое слово сказал города Углича депутат Сухопрудский. Он посоветовал у ведать истину: сами ли бегающие, будучи невоздержаны и беспокойны, отваживаются чинить побеги либо дело тут в другом — не бывает ли у них несносной по недостатку пропитания нужды, вымогательства непосильных податей, напрасных побоев, необыкновенной строгости?

Сухопрудский, городской человек, рассуждал теоретически, но в речи его, несмотря на всю осторожность, проглядывал ответ: бегут мужики не по своевольности характера, а от нестерпимой жестокости помещиков.

Депутат обоянского дворянства Михаил Глазов яростно запротестовал против попытки какого бы то ни было государственного вмешательства между господами и крестьянами.

— Чинятся побеги, то самое правда, — говорил он. — А для чего бегут, свидетельствуют рапорты от губернаторов и воевод — сколько владельцев побито до смерти и замучено с женами и детьми, сколько крестьян и беглых солдат в разбойных делах повинно, да они к тому же и не сысканы. Господа должны строже смотреть за своими людьми, это их дело. Ограничить же дворянство законом нельзя никак.

Верейского дворянства депутат Петр Степанов поддержал Глазова и очернил беглых крестьян.

— Беглецы наши суть пьяницы и лентяи, — сказал он. — Зараженные такими пороками, они оставляют дома свои, бегут от гнева господ, коих непорядками уже раздражили, прельщенные праздностью, тащатся в Польшу, идут в раскольничьи скиты либо, собравшись шайками, принимаются за разбои. Это люди такие, которые не стоят России сожаления, что она их теряет. Их можно счесть вредными и заразительными отраслями народа.

Дворянские депутаты дружно охраняли свои права и с негодованием порицали беглых крестьян. В народную защиту выступили депутат от пахотных солдат нижегородской провинции Иван Жеребцов и депутат Козловского дворянства Григорий Коробьин.

— Часто размышлял я о том, — начал Коробьин, — что понуждает крестьянина бежать — оставить свою землю, покинуть родственников, жену, детей, скитаться по неизвестным местам, предаваться стольким несчастьям, а иногда и смерти! Не могу себя уверить, что одни только крестьяне были причиною своего бегства. Многие из вас, почтеннейшие депутаты, знают, что есть довольно на свете таких владельцев, которые с крестьян своих берут свыше обыкновенной подати. Есть и такие, что, промотав свое имение и войдя в долги, посылают крестьян на заработки, чтобы выплачивать хотя бы проценты. Но больше всего таких владельцев, кои, увидев, что крестьяне трудами рук своих вошли в некоторый достаток, лишают их плодов труда, отнимают крестьянское имущество.

Коробьина слушали внимательно. Лишь депутат обоянского дворянства Михаил Глазов шептался с тверским депутатом Василием Неклюдовым — готовил, видно, возражения.

— Известно, — продолжал Коробьин, — что земледельцы суть душа общества, и если они пребывают в изнурении, то слабеет и само общество. Яснее сказать: разоряя крестьян, разоряем и государство. Нетрудно усмотреть, что причиною бегства крестьян служат по большей части помещики, столь много отягощающие крепостных своим правлением. Зло состоит в неограниченной власти помещика над имуществом своего крестьянина. Надобно законом определить, что именно помещики могут требовать от крестьян, и учредить нечто полезное для собственного рабов, — то есть земледельцев, — имущества. Крестьянин же, зная, что у него есть и собственное имущество, не только помещичье, старательнее будет трудиться, и к бегству его поводы прекратятся.

Увидев, что Глазов завертелся на месте и толкал своих соседей, кивая головой на оратора, Коробьин, подумав секунду, добавил:

— При этом, когда здесь говорено об ограничении власти господской над имуществом земледельца, еще ничего не сказано об ограничении власти помещичьей в рассуждении правления. Она ему останется полной, как и поныне. Крестьянин его пребывает ему, как и ныне, крепостные Желаемым узаконением пресечется только воля у худых помещиков разорять своих хлебопашцев…

Во время речи Коробьина маршал Комиссии Бибиков беспокойно поглядывал на стоявшие перед ним песочные часы. Речей останавливать по регламенту не дозволялось, но то, что говорил козловский депутат о разорении крестьян, о бесчинствах помещиков, совсем не походило на мирные похвалы статьям высочайшего Наказа! Между тем песка в верхнем шаре стеклянных часов оставалось еще немало. Что придется услышать из уст неистового депутата в оставшиеся минуты и как оценит столь свободные речи императрица?

Бибиков решительным жестом перевернул часы:

— Господин депутат, ваше время истекло. О том, что имеете сказать еще, благоволите изложить на письме и вручить держателю дневной записки.

Коробьин не смутился замечанием маршала.

— Спасибо, ваше превосходительство, — ответил он. — Я напишу, чего не успел домолвить, но и вслух свое мнение заявить впредь также не упущу…

Речь Коробьина внесла живость в размеренный ход пышной колесницы Большого собрания. Последующие ораторы так или иначе откликались на нее, причем в подавляющем числе говорили противоположное тому, о чем сказал Коробьин. Маршал и генерал-прокурор подсчитали, что с мнением Коробьина согласились всего трое депутатов, а спорили с ним восемнадцать.

Убеждения дворянской части Комиссии в том, что помещичьим крестьянам живется лучше всех на свете и свобода им пагубна, обстоятельно и хитро высказал ярославский депутат князь Михайло Щербатов. Столбовой дворянин и защитник прав благородного сословия, он был остер на язык, начитан, умен, хорошо владел пером и занимался историей Русского государства.

— Великое сие есть право, чтобы кому свободу даровать! — говорил Щербатов. — Единое имя свободы возбуждает в сердцах наших радость и желание сделать свободными, насколько возможно, всех жителей света!

Оратор живописал прелести свободы с большим пылом и казался прямым ее апостолом. Но вот лицо его приобрело серьезное, даже грустное выражение и голос понизился, когда он перешел к следующему пассажу.

— Все это так, но здесь тщетным мечтанием опасно нам обольститься. Проект закона надлежит согласить с состоянием государства, с умствованием народа, наконец, с климатом сей пространной империи! Благополучными можно сделать лишь тех людей, которые по состоянию своему довольного счастья не имеют. Посему должно рассмотреть: в каком положении находятся ныне помещичьи крестьяне?

Лица многих дворянских депутатов, вытянувшиеся от натужного желания понять смысл вступительных слов князя Щербатова, приняли спокойные мины. Оратор кончил маневр и теперь будет говорить дело.

— Мастер улестить князь Михайло Михайлович! — шепнул за столом президиума маршал Бибиков генерал-прокурору.

— Голова! — отозвался Вяземский. — Слушайте дальше, Александр Ильич.

— Я шлюсь на всех находящихся здесь господ депутатов, — продолжал оратор, — и утверждаю, что крестьяне час от часу богатеют и благоденственнее становятся. Наказы, присланные от городов, полны жалобами на то, что крестьяне своими торгами подрывают купецкие торги. Следственно, они богаты! Где примечены худое состояние помещичьих людей или недоимки по государственным сборам? Нет таких мест в Российской империи! Крестьяне защищены своими господами, которые о них пекутся. Так надлежит ли нам право делать благополучнейшими таких людей, которые все благополучие имеют и коего сверх меры умножение может ли во вред обратиться?

Вяземский беззвучно смеялся от восхищения, прикрывшись рукавом кафтана. Депутаты сидели с раскрытыми ртами. Такого ловкого и беззастенчивого хода не ожидал никто.

Щербатов, победоносно пожимая тянувшиеся к нему руки, опустился на свое место.

Законы о беглых были прочитаны и обсуждены. Никаких решений Комиссия не принимала, и, если судить по речам большинства депутатов, она даже признала благополучным состояние помещичьих крестьян. Однако несравненно более важным оказалось то, что впервые в общественном собрании представителей русских сословий прозвучали речи о бедствиях народа, о жестокосердых помещиках, о том, как облегчить крестьянское горе. Эти речи жадно слушали и запоминали секретари Комиссии, молодые люди с отзывчивыми сердцами. Неприкрашенная, страшная картина крепостной деревни открылась для них, и самый чуткий, умный и талантливый слушатель — Николай Новиков постарался вскоре познакомить с нею русских читателей в своих сатирических журналах.

Крестьянский вопрос не раз возникал затем на заседаниях Комиссии, и владельцы крепостных душ упорно противились малейшим попыткам посягнуть на их интересы.

6

Когда обсуждался «Проект правам благородных», спор зашел о статье тринадцатой: «Благородные могут, если пожелают, правовладение крепостных своих деревень переменить на право деревень свободных, но свободных деревень паки на право крепостных переменить уже не можно».

По этой статье вызван был говорить князь Щербатов.

— Соединение государства делает ли его твердость? — спросил он.

— Вопрос темен и далек от материи! — крикнул с места Григорий Коробьин.

— Нет, отнюдь не далек, — возразил Щербатов. — Право даровать кому свободу клонится ко вреду общему и, наконец, к разрушению государства. Невозможное дело всякому дворянину и верному сыну отечества согласиться на то, что вредно целому государству, и я с этим не соглашаюсь. Единое имя свободы может быть вредно в таком непросвещенном народе, как наш. Тепло противно холоду, разнообразие противно соединению. Свобода подает причину думать о вольности, и цепь, которая связывает законами государство, начинает разрушаться. Стоит только дать это право делать свободными деревни — и ни законодатели, ни их потомки не смогут ослабить вред, который оно принесет государству. Множество есть примеров, кои несчастную Россию от сего разнообразия угнетали и приводили в истощение. Если только вспомнить тысяча шестьсот седьмой год…

— Господин депутат ярославский от дворянства, — прервал его маршал, — вы от материи прения отступили. Будет защищать сию статью господин депутат Козловский от дворянства Григорий Коробьин.

— Имя свободы не вредно, — горячо сказал Коробьин. — Я бы вам это доказал в другом месте или если б я вам сказать мог тихо.

Маршал остановил оратора:

— Господин Коробьин, доказательства ваши вы все ясно и без закрытия привести можете, ибо ничего тут такого быть не должно, что тайно или скрыто говорить надлежит, но все с благопристойностью и откровенно.

— Когда б я хотел доказывать, — проговорил Коробьин, — то я б мнение князя Щербатова опровергнул, но в этом нужды теперь нет. Ведь в статье только о возможности писано, и если усмотрится, что свободность деревни вредна, то она, конечно, и не освободится. А имя свободы не вред, но пользу причиняет, делает побуждение крестьян полезным государству и помещикам. Можно дозволить деревни отпускать на волю.

Другим вопросом, чрезвычайно занявшим Комиссию, был вопрос о правах благородных людей, то есть дворян. Проект законоположения составлялся в одной из частных комиссий и был одобрен в комиссии дирекционной.

Большинство депутатов считало крестьян рабами, которою не должны обладать никаким собственным имуществом, ибо все в крестьянском доме и хозяйстве принадлежит господину. Тем важнее становилось определить, кого можно отнести к дворянам и предоставить право владеть крепостными.

Третья статья «Проекта правам благородных» гласила: «Благородные разумеется все те, кои от предков того имени рождены или вновь монархами сим нарицанием пожалованы». Проект уравнивал в правах исконных дворян, имевших несколько поколений предков этого звания, и жалованных дворян, получивших, как было заведено Петром I, дворянство вместе с чином. В указе 1721 года говорилось, что все обер-офицеры, которые произошли не из дворян, — прапорщики, поручики, капитаны, равно как и дети их и все потомки, суть дворяне, которым надлежит выдавать о том патенты. В статской службе дворянство приносили соответственные штаб-офицерские чины по табели о рангах, начиная с надворного советника.

Этот указ расширял состав первого в государстве сословия и был враждебно принят родовитым дворянством. Завязалась борьба между «породой» и «чином». Комиссия также стала ареной этой борьбы. По проекту о правах благородных выступали Алексей Нарышкин, Андрей Нартов, Аврам Рышкович, Яков Урсинус, Владимир Золотницкий, Михайло Щербатов, Никита Миронов, Иван Смирнов, — депутаты от дворян, от городов, от казачьего войска, от коллегий и департаментов.

Сумароков слушал с хор споры в Большом собрании, а когда не бывал, осведомлялся о прениях у своих знакомцев — секретарей Аблесимова и Новикова. Он стоял за жалованное дворянство и соглашался с ораторами, которые требовали соблюдения указов, подписанных Петром I.

Депутат города Рузы Иван Смирнов говорил:

— Надобно, чтобы дворянство и преимущества оного не доставались по наследству, но чтобы всякий старался достигать их по заслугам. За преступления же или за небрежность к своей должности нужно отнимать и самое дворянство. И судить дворян следует по законам, которые установлены для всех других людей.

— У нас по рангам, а не по дворянству отдается честь на караулах, — доказывал Никита Миронов, депутат Терского семейного войска. — Звание офицерское драгоценнее звания дворянского без службы. Одни ли дворяне защищают отечество? Конечно нет. С ними и все другие кровью венчаются. Если же вышедшим верною службой не из дворян в обер-офицерские чины не будет дано дворянство, то какое же они получат поощрение к службе?

Права породы защищал князь Михайло Щербатов, опытный и красноречивый оратор.

— Прежде всего почитаю за долг объяснить происхождение имени дворянин, — разглагольствовал он. — Известно, что первое различие между состояниями произошло от отличной доблести некоторых лиц из народа. Потомки их также в том упражнялись. Повторяемые в течение многих лет заслуги склонили народы и государей присовокупить к чести происходить от столь доблестных предков — почтение дворянского звания. Самый естественный рассудок убеждает нас — и это признают все лучшие писатели, — что честь и слава наиболее действуют в дворянском сословии… Главное основание дворянства — честь. Она прививается с рождения, с воспитания. Надобно потому установить, чтобы никто из разночинцев в право дворянское только по чину обер-офицерскому вступить не мог.

— Лучшие писатели признают, говоришь? — проворчал сквозь зубы Сумароков, слушая Щербатова. — Ан врешь, не все! Я не признаю, а я писатель в России не из последних. Рожают дамы и бабы. Люди от рождения одинаковы. Потребно просвещение для истинно благородного человека, и не доблести предков, а то, что сделал он сам, заслужит ему от людей почтение.

Мысли эти были для Сумарокова не новы. Так он думал всегда. Речи комиссионных златоустов рассердили его и вызвали желание произнести свое слово. Сумароков начал писать сатиру «О благородстве». В ней он излагал свою точку зрения на дворянский долг. Резкий тон сатиры и слишком прямой отклик на словопрения депутатов заставили Сумарокова временно воздержаться от печатания сатиры, и она увидела свет лишь несколько лет спустя.

Поэт обращался к «первым членам общества» — к дворянскому сословию — с вопросом:

На то ль дворяне мы, чтоб люди работали, А мы бы их труды по знатности глотали? Какое барина различье с мужиком? И тот и тот — земли одушевленный ком. А если не ясней ум барский мужикова, Так я различия не вижу никакого. Мужик и ест, и пьет, родился и умрет, Господский также сын, хотя и слаще жрет. И благородие свое нередко славит, Что целый полк людей на карту он поставит. Ах, должно ли людьми скотине обладать? Не жалко ль? Может бык людей быку продать!

Чтобы дворянин не походил на скотину, он должен учиться, учение — дорога к мудрости и благородству. Великие военачальники древности не гнушались наукой, Петр насаждал ее в северной столице. Без науки нельзя командовать войском, вершить судебные дела.

Подьячий согрешит или простой солдат: Один из мужиков, другой из черни взят, А во дворянстве всяк, с каким бы ни был чином, Не в титле — в действии быть должен дворянином. И непростителен большой дворянский грех. Начальник, сохраняй уставы больше всех!

Сумароков гордился своим дворянским званием, но считал, что, полученное им по праву рождения, оно является только задатком, оправдать который можно личными достоинствами и верной службой отечеству.

Заканчивали сатиру энергичные строки, как бы прямо обращенные к Щербатову и его сторонникам:

Без крылья хочешь ты летети к небесам. Достоин я, коль я сыскал почтенье сам, А если ни к какой я должности не годен, — Мой предок дворянин, а я не благороден.

Сумароков как умел дал свои ответы на вопросы, стоявшие в центре внимания депутатов Комиссии. Он был обижен на императрицу за недоверие к его политическому опыту и цензорские замашки, но почитал долгом поэта быть участником жизни гражданского общества и говорить от лица своего сословия. Недостатки его он знал хорошо и за дворянскую честь боролся в стихах и прозе.

В декабре 1768 года, как началась война с Турцией, Екатерина распустила Комиссию о сочинении проекта Нового уложения. В указе писалось, что с поправлением гражданских законов придется повременить — оборона государства от внешних врагов приключит делам Комиссии немалую остановку, но, как позволят обстоятельства, депутаты будут собраны снова.

Это было таким обещанием, которое государыня выполнять не думала. Она узнала меру общественного недовольства, слышала голоса, раздававшиеся в защиту крепостных крестьян, — и этого было достаточно. Лишних разговоров допускать не следовало, ни с глазу на глаз, ни, тем более, скопом.

Комиссия дальше не собиралась. Но темы, волновавшие депутатов, сделались достоянием русских журналов.

Глава XIII В Москву! В Москву!

Уж на челе его забвения печать

Предбудущим векам что мог он передать?

Страшилась грация цинической свирели,

И персты грубые на лире костенели.

А. Пушкин

1

Пятьдесят лет. Полвека. А впору все начинать сызнова.

Позади — целая жизнь, три царствования, слава лучшего стихотворца, первого директора российского театра, драматического писателя и сатирика-журналиста. При четвертой государыне — не у дел. Хоть и награжден орденом святыя Анны, может носить под кафтаном через плечо красную с желтой каймой муаровую ленту, но знает, что не в чести. Сказала про него: «Сумароков без ума есть и будет…» Не нравится горячность его к истине, недовольна мнением о Наказе — Олсуфьев видел ответы на пункты его замечаний.

А теперь он — отставной бригадир, перечисленный в ранг действительного статского советника, муж оставившей его законной жены, любовник крепостной служанки своей и отец двухмесячной дочери. Надо хлопотать о разводе с Иоганной — иначе новый брак не заключить и Верины дети не получат дворянского звания, а будущий его сын ему не наследует. Из имущества, правда, этому сыну не много достанется, но имя отцово и свою посмертную славу Сумароков страстно желал передать в сыновние руки.

Итак, надобно вновь начинать карьер. Трудненько это на шестом десятке, хватит ли сил и терпения!

Сумароков чувствовал свой возраст — болеть стал, глазами худ, читает в очках — но духом был бодр. Он жаждал одного — вернуться в театр. Разлука со сценой угнетала.

Придворным театром командовал обер-гофмейстер Сиверс. Но, как слышно, императрица не была довольна его управлением. Новые пьесы ставились редко, актеров никто не учил, на спектаклях стоял крик вместо правильной декламации. Как тут не вспомнить Сумарокова? Давно ли уставлял он российский театр, да так, как самому Мольеру не стыдно было бы показать пьесы! Нет, и сейчас еще творец «Семиры» и «Хорева» может порадовать публику славной трагедией. Он сказал со сцены далеко не все, что мог, и сумеет не раз увлечь зрительный зал.

Сумароков был доволен порядком в доме, заведенным Верой, меньше пил и дни проводил в своем кабинете — писал. Солдат Аралин, состоявший при нем переписчиком — в уважение к поэту так постановила Военная коллегия, — не успевал перебелять рукописи. Экземпляры были нужны в кабинет императрицы, для типографии, для театра. Сумароков читал чисто переписанный текст, видел неточности слога, лишние слова и принимался исправлять и вычеркивать, стремясь к ясности. Измарав листы, снова звал Аралина, и тот безропотно садился писать. Он дорожил службой у Сумарокова — как-никак не в пример спокойней, чем в Ингерманландском полку, откуда получал он жалованье и провиант. Надеялся Аралин и на сержантский чин, о котором хлопотал для него господин бригадир.

— Вера! Вера! — кричал Сумароков, перечитывая принесенную Аралиным чистовую рукопись. — Иди сюда, послушай, что я сочинил!

Вера появлялась из дальнего покоя, где жила она с дочерью, чтобы плач ребенка не мешал Александру Петровичу работать.

— Я слушаю, — тихо молвила она, останавливаясь у двери.

— Садись, садись скорее! — возбужденно говорил Сумароков. — Да какая ты, без приказа никогда не сядешь! Эти стихи в новой моей трагедии «Вышеслав» произносит княжна Зенида. Она любит Вышеслава, а он дал слово выдать ее за Любочеста, да сам ее полюбил, но честь не позволяет ему нарушить обещание, понимаешь? Все они страдают, но долг свой прямо помнят. Тут об истинном государе у меня, о его свойствах, в напоминание царям настоящим и будущим:

Но имя царское меня не обольщает, Когда достоинства к себе не приобщает: И будет суетна ласкателей молва, Коль буду зреть сама, что я не такова. Когда достоинства царь делом не докажет, Нагия истины никто ему не скажет: Хоть будет он тиран, не устыдится льстец Сказать ему, что он отечества отец. А я хотела быть царицею такою, Чтоб истину держать крепчайшею рукою И чтобы ясно всем явити, Станобой, Как жить на свете сем, пример сама собой…

— Александр Петрович! — сказала Вера. — Отпустите меня, я слышу — Настенька плачет.

— Погоди, — попросил Сумароков. — Я дальше почитаю.

— Настенька плачет, — умоляюще повторила Вера.

— Ну, иди, дура! — сердито сказал Сумароков и продолжал читать про себя, взмахивая рукой в такт стихам шестистопного ямба.

Комедии Вера слушала охотнее и много смеялась, когда Сумароков читал «Лихоимца». В фигуре жадного ростовщика она узнавала Аркадия Бутурлина. Так же как и Бутурлин, Кащей по скупости не давал своим дворовым людям дров и посылал их добывать топливо где сумеют — бить баржи на Москве-реке или воровать. В пьесе встретились знакомые Вере по жизни в московском доме ругательные выкрики Бутурлина:

«Клара. А наш Кащей называет падлостью слуг своих.

Пасквин. Разве подлостью?

Клара. Нет, падлостью, думая, что слово это от «падать» началось и что слуги его и всех господ люди самые презренные и что в них не такие души, как у господ, и всегда кричит: «Хамово колено! Злодеи мои! Враги мои!» Вот как он домочадцев своих называет.

Пасквин. Крестьяне или земледельцы степенью еще и нас ниже, однако не знаю, за что бы их называть подлыми, или, по его, падлыми людьми: я думаю, что земледелец почтеннее лихоимца».

Сочинения Сумарокова печатались за счет кабинета императрицы, но теперь они проходили предварительную цензуру. Их читали секретари, а иногда и сама Екатерина. Комедия «Лихоимец» вызвала замечания государыни, высказанные в вежливой, но решительной форме. Некоторые слова показались ей неблагопристойными, зазорными, упоминание о Комиссии Нового уложения — неуместным и соблазнительным. Сумароков не знал, что императрица, недовольная слишком свободными разговорами в Комиссии, велела убрать подальше печатные экземпляры Наказа и не давать его для чтения никому. Она опасалась, что либеральные фразы, проскочившие на страницы ее сочинения, внесут сумятицу в слабые головы неосторожных читателей.

Секретарь императрицы Григорий Васильевич Козицкий, давний знакомец Сумарокова, прислал ему полные фальшивой скромности «Примечания безграмотной на подчерченные места комедии «Лихоимец». Сумароков читал их, сравнивая с текстом пьесы, и восклицал, обращаясь к Вере:

— Смотри, что пишет: «Кажется и сие можно выставить, так как не у места сказанное…» Выставить, то есть вычеркнуть. И писать-то не умеет, а меня учит! По-твоему, не у места, а по-моему, в самый раз. Меня безбожником считает, а за что? В комедии сказано: «И лучше мне быть в закуте господином, нежели в соборной церкви туфлями вселенского патриарха». Государыня пишет: «Не лучше ли шутку другую вздумать, а о соборной церкви и вселенских патриархах на театре с презрением не упоминать». И слова: «Уж с вами до второго Христова не увижуся пришествия» — указала исключить. Каково это мне, Вера!

Вера, занятая вязанием, промолчала.

— Ты не слышишь, как меня государыня аттестует неверующим? — спросил Сумароков.

— Слышу, Александр Петрович, — ответила Вера и с неожиданной смелостью прибавила. — Но ведь, вы на самом деле в шутку говорите о святой церкви и о Христовом пришествии. Для чего же так поступать, строить насмешки и вводить зрителей в сумнительство о боге?

— Ты тоже ничего не понимаешь, — огорченно сказал Сумароков, — и я тебе объясню. Что бог есть, я в том нимало не сомневаюсь, видя его повсюду в естестве. Да и никто в этом из философов не сомневался ни в древней Греции, ни в древнем Риме, ни в нынешней Европе. И что души наши бессмертны, я тоже уверен. Но попы твердят зады и за каждую букву церковных книг держатся. А я смотрю философически и полагаю, что исчезание душ наших несходственно с милосердием всевышнего, а физически — ведь мертвое в живое и живое в мертвое преобращаться не может. Что же, значит, выходит, будто живность или души скота, рыб, птиц бессмертны? Я инако и не думаю.

— Ах, побойтесь бога, Александр Петрович! — вскрикнула Вера. — Страшно подумать, что вы говорите!

— Может сказать невежа, — повысил голос Сумароков, жестом как бы зачеркивая восклицание Веры, — что за рыбу и птицу Христос не умирал. Верно, — однако их праотцы и не согрешали! Да не только бессмертны душами воробей и червяк, — малейшая былинка душою бессмертна, яко и зверок едва помощию микроскопа являющийся взору нашему. От сочетания рождается человек, от сочетания и былинка. Где ж по кончине былинки будет душа ее? Этого я не знаю, как и о своей душе не ведаю. Оставим им переселение Пифагорово…

— Пифагорово! — в ужасе повторила Вера. — Грех на вашей душе, Александр Петрович, за такие слова!

Закрыв лицо руками, она, пошатываясь, вышла из комнаты.

Сумароков, увлеченный своими рассуждениями, не заметил ее ухода и продолжал умствовать:

— Разум наш не больше разумов других тварей, и преимуществуем мы перед ними не разумом, а просвещением оного. Может быть, между человеком просто и человеком в разуме расстояние больше, чем между человеком и ослом. Впрочем, у всех тварей есть разум, и все они логичествуют. Муха прочь летит от страха и соображает, что ежели не отлетит, то может худое ей последовать. Бабочка летит к огню, или не зная, или забыв, что он горяч. Видит только прелестное его сияние и летит не на смерть, а на забаву. Зрение, слух, обоняние, вкус и осязание имеют и муха и бабочка. Устрица и крапивный куст хотя не все чувства имеют, но можно ли их за это не считать животными? А между животного и одушевленного я различия не знаю.

Сумароков оглянулся вокруг и увидел, что собеседницы кет.

— Убежала-таки, — пробурчал он. — Боится философических рассуждений. Разум непросвещенный, что поделаешь… Но будем просвещать. Вера! Подай мне чего-нибудь кисленького!

Вера внесла поднос. Штоф был наполовину опорожнен еще за обедом.

Сумароков поболтал водку и взял с подноса хрустальный стакан.

2

Пьесы были написаны — трагедия «Вышеслав» и четыре комедии, отданы в печать, актеры готовили роли. Но директором театра Сумароков не стал. В июне 1768 года Екатерина поручила управление театром и придворной музыкой Ивану Перфильевичу Елагину, бывшему до того при ней секретарем по принятию прошений. Елагин был также назначен сенатором, а на его место в кабинет взят Григорий Васильевич Козицкий.

Сумароков дружил с Елагиным. Тот когда-то называл поэта своим учителем и в стихах заступался за него, нападая на Ломоносова. Однако оставаться только драматургом в чужом театре Сумароков не желал и не мог. По этому поводу говорено было много еще перед отставкой его из директоров, и служить при Елагине поставщиком репертуара Сумароков не собирался.

Театр в Петербурге ушел от него.

Но, может быть, остается Москва?

И не пора ли ему переменить город?

В Петербурге жить становилось неспокойно. Пока Сумароков сидел дома и писал, его одиночество было не так заметно. А когда он кончил работу, оказалось, что идти некуда. Его сторонились и к нему не ездили. Сочувствие двора и петербургских гостиных было на стороне Иоганны. В доме, где хозяйкой осталась крепостная раба, бывать неприлично. Это общее мнение скоро дошло до Сумарокова. Обозлившись на всех и на себя, за то, что он ожидал такого результата, но к нему не подготовился, Сумароков и сам ни к кому не ездил, иногда гулял по линиям Васильевского острова, но не переходил мост.

Нужно было что-то предпринимать. Вера не сознавала сложности обстановки, в которой он очутился. Она хлопотала вокруг маленькой дочки, слушала чтение Сумарокова, вела, как умела, дом и была довольна своей судьбой. Отец ее Прохор, слонявшийся целыми днями без дела — Сумароков не приказывал запрягать, — выпивал все чаще, и дворовые в открытую смеялись над пьяным «барским тестем».

Однажды Сумарокову подали конверт — принес неизвестный человек, чей-то лакей, ответа не спросил. В конверте были гнусные стихи — о нем и о Вере. Пасквилянт осуждал Сумарокова за семейный разлад и глумился над Верой. Сумароков побелел, читая бойкие строчки, написанные как бы от его имени:

Пришел желанный час! Прошло уж время злое! Оставила меня теперь жена в покое! …Чтоб больше заслужить твою ко мне любовь, Я яростью зажег против нее всю кровь. Везде ее браню, о зле ее стараюсь, И дети мерзки мне, и ими я гнушаюсь.

— Собака! — произнес Сумароков. — Холуйское перо! Все врет, негодница! Детей люблю, желаю им счастья.

…Со всеми хоть тогда лакеями таскалась, Но страстная душа надеждами ласкалась, Что буду я тебе сих подлых всех милей. Коль подлых любишь ты, то я их всех подлей.

Сумароков разорвал бумагу на мелкие клочки и швырнул их об пол. Опять упреки простым людям в подлости! Подумаешь, какой благородный нашелся! Строки, обращенные к Вере, при всей их чудовищной несправедливости задели его меньше, чем упреки в подлости, то есть в низком происхождении. Нет по крови благородных и подлых людей! Все они одинаковы и различествуют лишь по своим достоинствам. Об этом он писал часто и вновь готов повторить. Честь наша не в титлах состоит. Тот сиятельный, кто сердцем и разумом сияет, тот превосходительный, который других людей достоинством превосходит, и тот болярин, который болеет за отечество.

Так или иначе, подметный стишок (кто мог его состряпать? ни слога, ни почерка Сумароков не узнавал) — был признаком весьма неприятным. Семейный раздор получил слишком широкую огласку и сделался темой бездарных и мерзких стишков. Сумароков обиделся и на это — стишки о нем могли быть написаны пограмотнее. Уж он-то сумел бы ответить анонимному виршеплету так, что тот без памяти унес бы ноги из города в глухую деревню и просидел бы там до конца своих дней.

Но, кажется, нынче уносить ноги нужно ему.

Ждать от Петербурга больше нечего. Видно, судьба хочет видеть его московским жителем, и спорить с нею — напрасный труд.

В Москву из северной столицы отъезжали вельможи, попавшие в немилость или желавшие окончить век подальше от двора с его суетой и соблазнами. Столичная знать держала в Москве дворцы и дома. На Никитской стояли хоромы княгини Дашковой и графини Головкиной, на Воздвиженке — Разумовских и Нарышкиных, на Знаменке — Апраксиных, на Тверской — Чернышовых и Салтыковых, на Моховой — Пашковых и Барятинских. Под Москвой, в Михалеве, раскинулась усадьба Петра Ивановича Панина, на Покровке выстроился Иван Иванович Шувалов. Повернется к кому фортуна лицом — добровольный изгнанник возвратится в Петербург, а нет — и так проживет, ворча на новые порядки и вспоминая о прежних своих удачах.

Москва была центром оппозиции правительству Екатерины, зорко следившей за разговорами и настроением тамошних дворян. Главнокомандующий Москвы через тайных осведомителей узнавал, о чем болтают за обедом подвыпившие гости где-нибудь на Разгуляе у Мусина-Пушкина или на Гороховой у Куракиных, и обо всем неукоснительно рапортовал в Петербург. Пока ничего серьезного услышано не было, да и слава богу, что так. Мужики неспокойны, война с турками берет много денег и солдат, товары вздорожали, — надобно начальству смотреть и смотреть, чтобы сохранить благочиние в Первопрестольной.

Для исправления нравов московского дворянства и разного звания людей вот как нужен театр! Сцена представляла бы образцы людей, подражания заслуживающих, в сатирических комедиях осмеивала пороки. Русские пьесы есть, можно играть каждый день, и в репертуаре этом Сумарокову принадлежит львиная доля — больше пятнадцати драматических сочинений.

Русский театр в Москве уже три года содержал полковник Титов, но был он чужд сценическому искусству и деловыми способностями не обладал. Потому актеры шалбеничали, от серьезной игры отстали, и смотрителей на спектакли собиралось мало. Антреприза Титову не удалась, это ясно, а если приложить к делу желание, умную голову да умелые руки, театр в Москве мог бы греметь и приносить пользу обществу. Вот чем заняться стоило бы!

Поедет он в Москву с Верой, Настенькой и Прасковьей. Старшая дочь, Екатерина, давно уже заневестилась, и жених ее, Яков Борисович Княжнин, торопил свадьбу. Сумароков радовался этому браку. Он очень любил Екатерину — дочка вышла характером в него, наследовала от отца горячую любовь к поэзии, сама писывала стихи. Сумароков еще в «Трудолюбивой пчеле» печатал ее девические наброски, пройдясь по ним рукой мастера, но сохранив для читателей имя авторши.

Княжнин был сыном вице-губернатора, получил хорошее образование, с детства писал стихи. Он служил сначала в иностранной коллегии у Никиты Ивановича Панина — и этим также стал близок Сумарокову, — а потом достиг офицерского звания и быстро выдвинулся в адъютанты при дежурных генерал-адъютантах императрицы. Княжнин сочинял трагедию «Дидона», и Сумароков предсказывал ему славу знаменитого драматурга.

Словом, старшая дочь будет надежно пристроена, Пашенька живет пока с ним. Когда придет время, — а ждать недолго, ей шестнадцатый год, — он подумает о женихе.

Дом в Петербурге придется продать. Вряд ли много за него дадут, — кому из богатых людей захочется жить на Васильевском острове? На переезд понадобятся деньги, жалованье за год вперед все истрачено…

…Сев за стол, Сумароков почувствовал потребность выговориться, излить душу.

Он взял гусиное перо — десяток их, тщательно очиненных Верой, стоял перед ним в стакане — и с маху написал:

Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя! Несчастливее всех людей на свете я!

Ему сразу стало легче. Восклицания вырвались искренние. Сумароков думал о своей судьбе, о жизни, и в уме незаметно сложились новые строки:

Я счастья пышного сыскать себе не льстился И от рождения о нем не суетился: Спокойствием души одним себя ласкал: Не злата, не сребра, но муз одних искал.

— Муз одних искал… — задумчиво повторил он. Мысль его устремилась в воспоминания о пройденном писательском пути. Нападки безымянного пасквилянта были таким, в сущности, пустяком! Стоит ли ему отвечать! Собака лает, ветер носит… О нем говорили плохое, а сколь много он сделал полезного для отечественной поэзии, для русского театра! И успехом обязан самому себе.

Впрочем, правда ли, что только себе? Тредиаковский и Ломоносов кое-чему его научили. Это, разумеется, верно. Однако это были начатки литературной грамоты. Не меньшим обязан он отцу и Зейкену, которые учили его читать и писать. Всех ведь не перечислишь, да и зачем это делать?

Он уверенно записал следующую строфу:

Без провождения я к музам пробивался И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался.

Рифма вышла нехороша, однообразная. Но пусть остается так.

Он поднялся на Парнас, увидел реку вдохновения — Геликон, думал, что уже находится в Эдеме, в раю, но если б он знал тогда, сколько огорчений и страданий принесет ему литературное творчество! Смело можно сказать — несчастен был тот день, несчастнейшая минута!.. Да что об этом говорить! Словами не поможешь, жизнь прожита. И если пройти ее снова, вряд ли он изберет другой путь.

Сумароков писал о том, что начал он с любовных песен: «Эрата перва мне воспламенила кровь» — и лишь затем обратился к театру, отдал перо музе Мельпомене. Служил ей столько лет, а что получил в награду? Шиш.

И окончаю жизнь я прежнею забавой, Довольствуясь одной предбудущею славой, Которой слышати не буду никогда…

На смену пьесам он увлекся притчами: «Делафонтен, Эсоп в уме мне были вид». Басенный род творчества ему удавался, но и с ним настало время прощаться:

Не буду драм писать, не буду притчей плесть, И на Парнасе мне противно все, что есть. Не буду я писать!

Он бросил на бумагу восклицательный знак и засмеялся. Вот пуант, высшая точка — «не буду»! И дальше — вывод, которого читатель не ожидает, а для автора он единственный:

Но о несчастна доля! Во предприятии моя ли в этом воля? Против хотения мя музы привлекут И мне решение другое изрекут. Хочу оставить муз и с музами прощаюсь. Прощуся с музами и к музам возвращаюсь.

Он прочел написанное вслух, покусал перо и добавил еще несколько строк о том, что хотя власть муз для него вредоносна, однако избавиться от нее невозможно. Поэт не имеет спокойствия, его бранят неразумные сограждане — и все же нет на свете силы, которая оторвет его от песен. А признание придет, рано или поздно.

Обдумав окончание стиха, Сумароков набросал завершающие строки стихотворения:

Но пусть мои стихи презренье мне несут, И музы кровь мою, как фурии, сосут, Пускай похвалятся надуты оды громки, А мне хвалу сплетет Европа и потомки.

Он посыпал песком медленно подсыхавшие чернила и крикнул:

— Вера, иди послушай, что я написал! И начинай сборы. Мы едем в Москву.

3

Недовольство было не только в Москве — оно давало себя знать и в столице. Но города лишь отдаленно воспринимали то, чем жила крепостная деревня. А там волнение росло с каждым годом.

Непосильный труд на барина, монаха, заводчика вызывал ропот и возмущение голодных людей. Все чаще возникали попытки отпора угнетателям, принимавшие форму восстаний. Волнения охватили десятки тысяч крестьян, полки пехоты и кавалерии усмиряли народ.

Екатерина попыталась создать видимость, что положение дел в стране, по крайней мере в части законодательства, может быть предано гласности. Так была созвана Комиссия о сочинении Нового уложения.

Через полтора года Екатерина поняла, что дальнейшая игра в либерализм может привести к неприятным для нее последствиям, и распустила Комиссию.

Она попробовала с новой стороны подойти к общественному мнению и выступить на поприще журналистики — печатно излагать свои взгляды на управление страной и постараться навербовать себе сторонников.

Второго января 1769 года на улицах Петербурга прохожим раздавали печатные листки. Крупным шрифтом на них было написано: «Всякая всячина», ниже и помельче: «Сим листом бью челом, а следующий впредь изволь покупать». На других страницах можно было прочесть «Поздравление с новым годом» и обращение «К читателю».

Такой листок принес утром Сумарокову кучер Прохор. Он выпросил его у разносчика, зная страсть барина к печатной бумаге.

Сумароков, надев очки, внимательно прочитал кое-как составленные статейки и не нашел в них ни складу, ни ладу.

«Всякая всячина всегда с нами пребывала, но ни который год не мог похвалиться иметь оную напечатанную… О, коль сей год отличен от прошедших… О, коль счастливо самолюбие ваше в сей день, когда ему новый способ приискался смеяться над пороками других и любоваться собою. О, год, которому прошедшие и будущие будут завидовать…»

— О, коль скверно нынче писать зачали! — сказал Сумароков, перевернув последний листок. — Стало быть, неизвестный сочинитель намеревается издавать журнал и ждет, что его примеру многие последуют — я вижу, мол, бесконечное племя Всякия всячины… О, коль славно бы вернуть мне к старости прежние силы! Показал бы я всем, как надобно составлять журнал, и «Трудолюбивая пчела» моя в том порукою!

Листки новоявленного журнальца не давали покоя Сумарокову. Не раз он снова перечитывал их и качал головой, — дело, по-видимому, было не так-то просто. Кто из сочинителей, ему знакомых, мог взяться за еженедельное издание? Ломоносова нет, да и живой он такими, короче воробьиного носа, ведомостями не занялся б — ему подавай предприятия обширные, обнимающие всю Россию. Тредиаковский — больной и нищий старик, дышит на ладан, не сегодня-завтра отдаст богу душу. Фонвизин занят театром и службой — его начальник Елагин сам работать не горазд, а с подчиненных спрашивать мастер. Лукину отродясь не додуматься до такой идеи, тощие комедийки свои скропал — хватит с него по гроб жизни. Херасков с друзьями в Москве, да он и к сатире не склонен. Кто ж, однако, сочиняет «Всякую всячину»? Не узнать ли о том в типографии?

На следующее утро Сумароков во время прогулки зашел в типографию Академии наук. Она располагалась теперь в доме по Седьмой линии Васильевского острова, близ набережной, и Сумароков часто бывал там в последние месяцы.

В печать были отданы его новые пьесы, сборник стихотворений — оды, элегии, эклоги, псалмы и разные мелочи; вторым тиснением по тысяча двести экземпляров выходили трагедии «Хорев» и «Синав и Трувор». Задумав отъехать в Москву, он спешил напечатать свои произведения и сам держал корректуру.

В наборной командовал Сидоров, и, взглянув на него, Сумароков подумал, что больше четверти века прошло с тех пор, как увидел он его молодым наборщиком. Тогда он явился в типографию искать автора оды в «Санкт-Петербургских ведомостях» и познакомился с Ломоносовым. С тех времен Сидоров столько раз набирал его стихи и пьесы и почти не делал ошибок против правописания Сумарокова, — а оно имеет особенности. Сумароков доверял ему и отдавал свои рукописи в типографию, оговаривая, что работать у него будет Сидоров.

Он поздоровался с наборщиком, расспросил о своих книжках и собрался осторожно разведать «Всякую всячину», как входная дверь отворилась и через порог переступил господин в синей суконной шубе с бобровым воротником.

— Александр Петрович! Государь мой, коль давно я вас не видывал и скучаю безмерно! — воскликнул вошедший.

— Рад и я, Григорий Васильевич, — ответил Сумароков. Секретарь императрицы пожаловал в типографию! Сумароков еще не встречал его здесь. — В этом царстве свинцовых литер мы, поэты, ищем летучую славу. Неужели же вы вознамерились отнять у нас ее тощие лавры? Вы принесли свою оду?

— Славу российского Расина у вас, Александр Петрович, никто не отымет, — учтиво сказал Козицкий, — и не нам, грешным, соревноваться с вами. Я по другому делу — со «Всякой всячиной». Видели небось наш первый лист?

— Читал, читал, — отозвался Сумароков, — но по старости лет не уразумел, что сей сон значит. Вы новый журнал затеваете, наподобие английского «Зрителя» и «Болтуна»?

— Напрасно жалуетесь на старость, Александр Петрович, — весело ответил Козицкий. — Направление «Всякой всячины» поняли вы без ошибки, но головой всему делу полагаете меня напрасно. — Он понизил голос и со значительным видом добавил. — Сия затея принадлежит ее императорскому величеству, но об этом молчок. Строжайшая тайна. И я сюда езжу как частное лицо, чтобы секрет наш не разгласился.

«Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен. Я спорить не хочу, да только склад твой гнусен», — подумал Сумароков словами своей эпистолы о русском языке, а вслух сказал:

— Затея отменно хороша и мысли ее величества достойна — изгонять пороки сатирою. Я в том немало потрудился и знаю, что благодарности от одноземцев не сыскал, а врагов себе накликал множество. Желаю вам лучшего успеха.

— В сатире вашей переложено соли и перца, — ответил Козицкий. — Она задевает личность. Настоящая же сатира, как объяснила государыня, личностей касаться не должна и политики не затрагивать. Обличать мы будем, но не отдельных лиц, а пороки, и притом в улыбательном духе, чтобы никто не обижался на «Всякую всячину». Нам нужны Ювеналы и Горации, однако бич в их руках надлежит заменить материнским увещанием.

— Изрядная ж у вас будет сатира! — с неприкрытой насмешкой сказал Сумароков. — А впрочем, оно спокойнее. Дивлюсь, как раньше сам не догадался!

— Мы ожидаем, что примеру нашему другие сочинители воспоследуют, — рассказывал Козицкий, — и примутся издавать свои журналы, отчего может произойти великая польза отечеству. Я сегодня передал в Академическую комиссию именное повеление — у тех, кто восхощет выпускать журнал, не спрашивать о звании и фамилии, ежели не пожелают назваться. Под прошением можно ставить подпись «Аноним», и типография возьмет журнал печатать. Но по счету платить придется даже безымянным авторам, — засмеялся он, — иначе экземпляров не выдадут.

— Меня бесплатно, за счет кабинета, печатают, — в тон ему ответил Сумароков. — Но журналами заниматься недосуг — уезжаю в Москву.

— Наслышан о том, — сказал Козицкий. — Покорнейше прошу все же не оставить своими дарами «Всякую всячину». Статейка ли, стишок, эпиграмма — вашего пера изделия с превеликой радостью напечатаем.

— Спасибо на добром слове, Григорий Васильевич. Только не сумею в улыбательном духе писать. Горек мой хлеб, и перо не в чернила, а в желчь окунаю. Для вас не тот букетец требуется.

Он попрощался с Козицким и пошел к себе на Девятую линию, размышляя о «Всякой всячине».

4

— Вот мое объявление в газете, — сказал за обедом Сумароков, просматривая номер «Санкт-Петербургских ведомостей». — «Продаются Сумарокова сочинения у господина Школария. Между прочими трагедия «Ярослав и Димиза» по пятьдесят пять копеек и новоисправленная «Синав» по той же цене. Дом его продается за те деньги, скольких ему стоил, не считая перестроек, хотя они и много стоили».

Кучер Прохор, который ездил в книжную лавку Миллера на Луговой Миллионной улице за газетой и привез ее барину вместе с новым листком «Всякой всячины», выжидательно кашлянул. Сумароков оглянулся.

— Налей, Вера, отцу анисовой, — приказал он.

— Пойдем, батюшка, в буфетную, — молвила Вера, подымаясь из-за стола. Она обедала с Александром Петровичем, повинуясь его приказу, но садились они всегда вдвоем. Дочь Сумарокова Пашенька теперь не выходила к обеду, не желая как ровню встречать Веру, и кушанья носили к ней в горницу.

Отложив газету, Сумароков взял номер «Всякой всячины». Листки были заполнены пустяковой болтовней, на сатиру отнюдь не похожей.

«Всякий честный согражданин, — читал Сумароков, — признаться должен, что, может быть, никогда нигде какое бы то ни было правление не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно, и из самых опытов доказано, стараются подражать и главные правительства вообще».

Вон куда пошло! Стало быть, все в России хорошо, мудрая монархиня о подданных заботится неусыпно, судьи, подьячие народ не грабят, воеводы не лихоимствуют, фавориты не растаскивают казну… Это, наверное, и называется сочинением в улыбательном духе? Нет, со «Всякой всячиной» правды не сыщешь…

— На дом покупщики не сказывались еще, — проговорил Сумароков, когда возвратилась Вера. — И трагедии мои лежат у книготорговца в нетронутых пачках. Забыли меня читатели, не видят в театре зрители. А лет десять назад и более не валялись мои стихи и пьесы на прилавках, мигом раскупали.

— И нынче возьмут, Александр Петрович, — утешала Вера. — Жаркое-то совсем остыло! Снесу погреть.

— Оставь, не надо, есть не буду. Налей и мне анисовой… Как я писал! Мог из очей исторгать слезы, сердца наполнить страхом или подвигнуть к мужеству. И как смело я писал! В той же «Димизе», на которую теперь охотника не найти, есть такие стихи:

Не для ради того даются скиптры в руки, Чтоб смертным горести соделывать и муки: Не истиной людей, но властью обвинять И в гордости себя с бессмертными равнять, Великолепствуют монархи в том венцами, Что их с усердием народы чтут отцами… Не для ради себя имеешь царский сан, Для пользы общей он тебе богами дан: Не к нападению владей, но к обороне И тьмы не прилагай к сияющей короне!

Вера украдкой зевнула и наскоро перекрестила рот. Сумароков декламировал, полузакрыв глаза, но увидел ее жест и, против ожидания, не рассердился.

— Тебе скучно, — с обидой сказал он. — И всем, кто разумом не живет, стихи мои скучны. А в них царям глаголется истина, от нее же лицо тираны отвращают.

Он помолчал и кивнул Вере на рюмку.

— Во Франций ввелся новый и пакостный род слезных комедий, а это смешение противоестественное. У меня сказано: «Свойство комедии — издевкой править нрав, смешить и пользовать — прямой ее устав». При чем тут слезы и горести? Но в Париже не погибнут семена вкуса Расинова и Мольерова, а у нас по театру почти еще и начала нет, и нам такого скредного вкуса не надобно. Меж тем слезная комедия тщится и к нам вползти. Какой-то подьячий перевел пьесу Бомарше под именем «Евгения» и напечатал ее. Горе мне, что я до такого неприличного на театре происшествия дожил!

— Успокойтесь, Александр Петрович, — ласково сказала Вера. — Пьеса худая — ну и что из того? Вам почему печалиться?

— Нет, мало, что она худая, — отвратительная, — с живостью подхватил Сумароков. — И ты сама это увидишь, когда я расскажу тебе, о чем эта слезная комедия. Молодой худовоспитанный и нечистосердечный английский граф в бытность свою в деревне распалился красотою дочери некоего небогатого дворянина и велел своему слуге, одевшись пастором, его с нею обвенчать. Она обрюхатела, граф же возвратился в Лондон и помолвил жениться на какой-то знатной особе. Но только сбирается он ко дню сочетания, как первая супруга приехала в его дом…

Сумароков потянулся за табакеркой и насыпал понюшку на палец.

— И что дальше? — взволнованно спросила Вера. — Страсть-то какая!

— Сведала она, что сожитель ее с другой вступает в брак, бегает, растрепав прическу, — Сумароков взъерошил волосы, рассыпав табак, — рыдает в голос, отец сердится. В доме иной плачет, иной хохочет. Наконец молодой граф, развратник, достойный виселицы за поругание религии и дворянской дочери, которую он плутовски обманул, обманывает и другую невесту, знатную девицу. Он входит из бездельства в бездельство, отказывает невесте и вдруг, опять переменив свою систему, женится вторично на первой своей жене, уже с настоящим пастором. Но кто за такого гнусного человека поручится, что он завтра еще на ком-нибудь не женится, ежели правительство и духовенство его не истребят? Сей мерзкий повеса не слабости и заблуждению подвержен, но бессовестности и злодеянию!

— Ах, нашу сестру обмануть ведь недолго, — печально сказала Вера. — У бабы волос долог, да ум короток. А уж как славно, что граф с той, с обманутой, по-честному обвенчался! Душа радуется. Да не всем такая судьба…

Она громко заплакала.

— Ты о чем? — спросил Сумароков. — Никак на свой аршин Евгению примеряешь? Да не реви, — прибавил он раздраженно, однако сразу смягчился и, подойдя к Вере, обнял ее за плечи.

В последние месяцы Вера оставалась его единственным другом и собеседником. Прежние приятели обходили сумароковский дом. Хозяин его нарушил правила дворянского круга — жил в столице с холопкой как с женой. Вынужденное одиночество преследовало Сумарокова. Это была месть, которой подвергло его петербургское общество.

— Полно, Вера, — сказал он мягко. — Я тебя не брошу. Помяни мое слово — разведусь с Иоганной и женюсь на тебе. Синод не дозволит — не посмотрю на попов, буду просить императрицу предстательствовать. Сними с груди моей тяжелый сей ты камень и в сердце затуши терзающий мя пламень! Пусть и не в чести я у ней — думаю, не откажет помочь.

— А я о том и не мечтаю, Александр Петрович, — ответила Вера, вытирая глаза. — Мне и так ваших милостей довольно. Да уж очень жалостную историю вы рассказали, оттого и взгрустнулось мне.

— Жалость — вздор, театр должен учить добродетели, и на сцене брюхатые девки не надобны. Упаси бог, расплодятся такие пьесы — что будет с театральным художеством в России! А чтоб не допустить уничтожения вкуса, нужно слезные драмы запретить. Я о том с Перфильевичем, с Елагиным, говорить стану. Мне он поверит. А ежели моего слова мало, я самому господину Вольтеру напишу! Да что медлить?! Сейчас и напишу. Слышно, князь Федор Козловский во Францию собирается, он в Ферней непременно заедет — вот и передаст и ответ мне возьмет.

Сумароков поцеловал Веру в лоб и ушел в кабинет. Он принялся сочинять письмо, сердясь на себя, что забыл французскую грамматику и наверняка пишет с ошибками. Но откладывать задуманное было не в обычае Сумарокова, он заспешил узнать мнение Вольтера о слезной драме.

Театр Корнеля и Расина во Франции, театр Сумарокова в России знали трагедию и комедию и не допускали соединения печального и смешного. Их театр — высокой мысли, удаленной от житейских забот и треволнений. Игра ума, борьба страстей, взятых в их чистом виде, становились известными зрителю по речам персонажей, и он, насколько позволяли образование и развитие, наслаждался движением логических схем, придуманных драматургом.

А Бомарше утверждал, что драма должна быть верным изображением человеческих действий. На зрителей произведут впечатления несчастья, которые могут произойти с ними в жизни, а не те мнимые королевские страдания, о которых обычно говорится в трагедиях.

— Чем ближе положение страдающего человека подходит к моему, — объяснил Бомарше, — тем сильнее горе его захватывает мою душу. Что мне, человеку восемнадцатого столетия, до революций в Афинах, до гибели молодой принцессы в Авлиде? Землетрясение, случившееся в Лиме, потрясает меня, ибо оно могло случиться и в Париже, где живу я, а убийство Карла I возбуждает только мое негодование.

Сумароков не мог согласиться с Бомарше — это значило зачеркнуть все, что было сделано им для театра. Он был уверен, что прав.

В письме Вольтеру Сумароков отчаянно ругал слезную драму, отрицал серьезный драматический жанр и умолял поддержать его в борьбе с дурным вкусом непросвещенной публики.

Он послал дворового человека просить князя Козловского заехать к нему по письмо и сам перебелил послание Вольтеру.

Снять копию для себя у Сумарокова терпения уже не хватило.

5

Вслед за «Всякой всячиной» через неделю в Петербурге вышел новый листок — «И то и се». Поздравляя читателя с наступившим 1769 годом, издатель предупреждал: «Не ожидай ты от меня высоких и важных замыслов, ибо я и сам человек неважный, и когда правду тебе сказать, не утруждая совести, то состоянием моим похожу на самое сокращенное животное. Я предпринял увеселить тебя и шутить перед тобою, сколько силы мои позволят, единственно для той причины, чтоб заслужить твою благосклонность…»

Состояние свое издатель изображал похоже: он был человеком незнатным и бедным. Звали его Михайлов Чулковым, и раньше служил он во дворце камер-лакеем. Сумароков помнил его по этой службе, но знал еще и как начинающего писателя.

Уведомившись от Козицкого о планах «Всякой всячины», Сумароков позвал Чулкова и надоумил его взяться за издание собственного журнала, обещав свое участие и поддержке.

Чулков приписался в родню к журналу императрицы, именовал «Всякую всячину» старшей сестрою, однако ж не робел перед нею и вскоре начал даже покусывать.

Теперь в столице каждую неделю выходили уже два журнальчика. Двадцатого февраля к ним прибавился третий. Василий Рубан, невидный, но оборотистый стихотворец, живший на подачки богатых милостивцев, которым сочинял он похвальные оды, выпустил свой листок — «Ни то ни се». Печатал он преимущественно переводы в прозе и в стихах и, объявив об этом, добавил, что эта смесь, может быть, покажется полезной, а может, и бесполезной. Впрочем, смущаться издатель не собирался. «Мы уже будем не первые, — писал он, — отягощать свет бесполезными сочинениями: между множеством ослов и мы вислоухими быть не покраснеем».

Последняя неделя февраля увеличила семью журналов еще двумя изданиями. Офицеры Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса Румянцев и де Тейльс начали выпускать журнал «Полезное с приятным». Материалы они переводили из иностранных изданий, чаще всего — из английского «Зрителя», и выбирали статьи на темы воспитания и морали. Литературная мода увлекла и офицера полевых полков Тузова, который более месяца ежедневно печатал листки «Поденщины» — пустого журнальчика, состоявшего из случайных разнородных заметок и переводов.

Сумароков не обманул Чулкова, написал для него несколько статей, эпиграмм, басен — и сразу ввязался в спор со «Всякой всячиной».

Он оспорил редакционное примечание к напечатанному на страницах «Всякой всячины» письму, в котором высмеивались переводы Владимира Лукина. Редакция, ссылаясь на слабость распространения науки в России, считала, что сочинителям, переводчикам и молодым ученым нужно поощрение и строгая критика отпугнет их от занятий.

Сумароков в пятой неделе «И того и сего» выступил против этой позиции. Он писал, что проповеди Феофана и других церковных ораторов, панегирик Ломоносова Елизавете Петровне — на большее признание заслуг Ломоносова Сумароков не пошел — не показывают в России парнасского младенчества и могут выдержать любую критику. Вообще же труднее со вкусом и со справедливостью критиковать, нежели без вкуса и несправедливо сочинять. Поэтому и одобрения худо пишущим молодым людям не надобно. Излишние похвалы вселят в них неверные представления о легкости литературного труда.

Статьей о «Всегдашней равности в продаже товаров», помещенной в шестой неделе «И того и сего», Сумароков протестовал против повышения цен, особенно во время неурожая. Дорогой хлеб разорителен для народа и обогащает лишь корыстных, злочестивых продавцов, пользующихся несчастьем ближнего.

Барыши на все товары, писал Сумароков, должны быть по размеру их доброты и по издержкам, на них употребленным, иначе продажа превратится в грабительство. Богатые люди, как бы что ни было дорого, покупать смогут, но только ли одни богатые суть члены общества? Благополучие государства не в некоторых членах, но во всех состоит.

Он опять схватился со «Всякой всячиной» в заметке «Противуречие г. Примечаева». Чулков при всем уважении к Сумарокову побаивался резкого тона его статей. Он печатно хвалил «Трудолюбивую пчелу», но предпочитал в своем журнале держаться осторожно.

Сумароков понял это — и не настаивал. Подготовка к переезду в Москву, улаживание денежных дел занимали его время — и он оставил Чулкова вести «И то и се» как вздумается.

В «Санкт-Петербургских ведомостях» Сумароков поместил новые объявления о продаже дома, на этот раз более подробные, сообщил адрес — в Девятой линии, по Большой перспективе Васильевского острова, упомянул о саде. Но покупщики по-прежнему не являлись.

Неясно было также, как устроить судьбу младшей дочери Пашеньки. Сумароков через Козицкого подал письмо императрице. Жаловался на старость, нищету, болезни, напоминал о том, что не выплачены ему квартирные и пенсионные деньги, да и ныне их не платят, хотя указ не отменен, и просил за дочь — взять ее ко двору во фрейлины либо дать из казны приданое. Еще просил Сумароков пожаловать ему деревнишку под Москвой. Поэту парнасское убежище необходимо, да и жить в деревне здоровее.

Екатерина приказала из кабинетских сумм выдать Сумарокову две тысячи рублей, а другие просьбы не уважила и о них промолчала. За раздачей долгов на остатки можно в Москву перебраться, и на том спасибо.

Ехать надо по санной дороге, а дом когда еще дождется новых владельцев… Прохор с людьми останется, ежели что — сообщит, он приедет.

Прощай, постылый город Петербург!

В Москву! В Москву!

Глава XIV Лев состаревшийся

А что всего больней.

Не только он теперь не страшен для зверей,

Но всяк, за старые обиды льва, в отмщенье,

Наперерыв ему наносит оскорбленья.

И. Крылов

1

Сумароков не предупредил мать и сестер о своем приезде, и звон колокольцев его тройки во дворе старого Кудринского дома прозвучал для них неожиданно.

Петербургский гость вбежал в комнаты, затормошил Прасковью Ивановну и, пока дочь Пашенька обнимала теток, объявил, что прибыл в Москву на жительство, намерен строить дом, а до того поживет с ними.

Сестры не поверили сказке о доме, и Сумароков не старался их убедить. Он придумал это наскоро — сорвалось с языка. Знал отлично, что денег на постройку у него нет, никогда не будет, и что об этом домашним не меньше его ведомо…

Вера не вошла за Сумароковым в барские покои. Она скользнула в людскую и под восторженное аханье дворовых раскутывала Настеньку, завернутую для дороги в одеяла и волчью шкуру мехом внутрь.

Сумароков, увлеченный беседой с родными, не сразу хватился Веры и лишь спустя полчаса вспомнил, что приехал не один.

— Где Вера? — спросил он мать.

Прасковья Ивановна поджала губы.

— Ты привез эту холопку с собою? — сухо спросила она. — Собираешься из нее барыню сделать? В Петербурге не удалось, думаешь, Москва-то все стерпит?!

— Матушка, — спокойно сказал Сумароков, — для кого Вера холопка, тот мне другом быть не может. Это жена моя, пусть еще и невенчанная. Что ж из того? Блаженныя памяти государь Петр Алексеевич за себя пленную рабу Екатерину взял да и венчал ее потом на царство. Его пример дворянину не постыден.

— О государях не сужу, — раздраженно ответила мать, — а в своем доме разврата не хочу. С беглой рабыней за один стол не сяду, как ни проси. А введешь ее в горницу — выйду вон и на всю Москву расславлю, что ты собственную мать из дома прогоняешь. Зять Аркадий куда как прав был, аттестуя тебя бессердечным злодеем!

— Кстати вспомнили о нем, матушка, — ответил Сумароков. — Два медведя в одной берлоге не живут. Придется Кащею другое пристанище искать, ежели хочет он голову сохранить.

— Мы все уйдем, — твердо сказала мать, — и за твои безумства в ответе не будем. Живи как знаешь, только без нас. Анна, съезди к Прасковье, спроси, примет ли она свою мать, которую любезный сын лишает крова. А мы той минутой платьишки соберем.

Анна отправилась к старшей сестре, Прасковье Петровне Хитровой. Сумароков в ярости бегал по комнатам, натыкаясь на стулья. Вера сидела в людской, еще не зная о семейной ссоре, возникшей с ее появлением.

Бутурлин, возвратившись к вечеру домой, застал драматическую сцену сборов и отъезда. Сумароков вышел к нему, но зять не принял встречного боя и поспешил ретироваться.

Мать и сестры в превеликом смятении уехали следом за ним к Хитровым.

Сумароков остался в кудринском доме с Пашенькой, Верой и Настенькой нечаянным завоевателем. Неприязнь родных, выраженная столь открыто, обнажила перед ним печальную картину одиночества и непонимания, ожидавших его в Москве, где он думал найти покров от петербургских уколов и пересудов.

«Ничего, авось обойдется, — говорил он себе, стараясь бодриться. — Разведусь с Иоганной, обвенчаюсь с Верой — пойдет веселее. И то сказать — ведь живу я теперь непорядочно…»

Он сошел в людскую и позвал Веру в комнаты. Прижимая к себе Настеньку, она плакала, приговаривая:

— Стыд какой, Александр Петрович! Дозвольте мне уехать!

Дворовые смотрели на нее с укоризной.

— Вера Прохоровна, — сурово сказал Сумароков, — извольте, государыня моя, пожаловать наверх.

Вера покорно встала.

— Воля ваша, Александр Петрович, — сквозь слезы ответила она и вышла за ним из людской.

Сумароков понимал состояние Веры и отвел ее в каморку, которую она занимала до поездки в Петербург. Войдя, Вера вновь зарыдала, следом заплакала дочь, и голос ребенка напомнил матери ее обязанности. Вера сбегала в людскую за узлом с Настенькиными вещами, уложила девочку спать и принялась устраивать свое жилище. Сумароков занял комнату, в которой останавливался во время приездов в Москву, Вера изготовила ему постель, и он заснул, уверяя себя, что утро вечера мудренее.

Сон подкрепил Сумарокова, утомление, вызванное долгой дорогой, прошло, он поднялся бодрым и деятельным. Предстояло навестить московских друзей, побывать в театре Титова, сговориться о постановке пьес и о том, что сам он будет учить актеров. Сумароков в последующие дни с воодушевлением выполнял свою программу, и недели бежали незаметно.

Очень утешил Александра Петровича ответ Вольтера, который привез князь Козловский, вернувшийся из Франции.

Вольтер учтиво согласился с оценками Сумарокова, но в письме его больше сквозило удивление по поводу того, что в глухой северной стране есть люди, знающие французскую литературу. Он признал ошибкой мнение тех, кто утверждает, будто музыка и поэзия цветут только под небосклоном роскошной природы. Гений — дар всемирный, но для его расцвета необходимы просвещенные государи. Они меняют климат и заставляют розы расцвести среди снегов.

Уснастив письмо комплиментами Екатерине — Вольтер знал, что строки его дойдут до императрицы, — он связал несколько ходячих фраз о том, что Расин превосходный трагический поэт, Кино — великий поэт, а Мольер — неподражаемый драматург. Но что было ценным для Сумарокова — Вольтер осудил слезную драму и назвал ее искаженной комедией. Он обвинил авторов в том, что для трагедии у них недостаточно ума, для комедии — веселья, и потому они сочиняют неправильные пьесы, рассчитывая нажиться на низких вкусах зрителей.

«Они вывели плачевные приключения под именами мещанскими, — писал Вольтер. — Говорят, что эти драмы довольно привлекательны и занимают, когда хорошо разыграны. Может быть, но я их не читаю. Эти драмы — ублюдки, ни трагедии, ни комедии. У кого нет лошадей, тот рад, если тянется и на мулах».

Сумароков был необыкновенно доволен письмом Вольтера и рассчитывал на него опереться в борьбе против слезной драмы.

Театр московский в самом деле выглядел плохо. Сумароков ездил на каждый спектакль, беседовал в антрактах с актерами, возмущался поведением зрителей, которые шумели и громко переговаривались в зале, и горел нетерпением все поправить. Театр — училище нравов, и забота о нем — долг московского правительства, то есть главнокомандующего фельдмаршала Салтыкова и всех чиновников его.

Во дворец к Салтыкову и поехал Сумароков поговорить о театральных нуждах.

Граф Петр Семенович принял его как просителя и заставил подождать в приемной.

— Чем могу служить вам, государь мой? — спросил он, не предлагая Сумарокову сесть. Граф был наслышан о петербургских сплетнях и знал, что к поэту при дворе относятся насмешливо.

— Хочу с вашим сиятельством молвить слово о московском театре и бедственном его состоянии, — без обиняков начал Сумароков. — Содержится театр здесь как захудалая контора, привилегий не имеет, и при таких непорядках поднять его невозможно. Театр должно поставить как подобает и не только подпискою деньги с дворян собирать, что полицмейстер делает, а в государственный штат ввести.

— Какие привилегии? — удивился граф Салтыков. — Театр ведь не фабрика и для того в казенной субсидии не нуждается.

— Нет, ваше сиятельство, — возразил Сумароков, — фабрика — театр, да еще и самая полезнейшая, ибо выделывает она разумы и какого-нибудь недоросля в прямого человека превратить может. А лучше сказать — театр есть школа бродягам по жизни человеческой, сиречь всем нам, грешным.

— А, вы это в поэтическом смысле, — усмехнулся граф, — а я в буквальном, в финансовом. Денег у меня для пустых забав не сыщется.

— И в театре денег нет, там одни убытки. А вместо помощи вы каждый вечер посылаете собирать на Воспитательный дом. Унтер-офицер ходит за кулисы, в то время как дают трагедию, стучит шпагой, ищет кассира. Когда увидел я это, мне театр показался не Парнасом, а таможнею, и я потерял охоту о драмах помышлять.

— Собираем по приказу государыни, — сказал Салтыков. — Воспитательный дом не дешево стоит.

— Актерам есть нечего. Иные уж поехали в Петербург. Их оттуда будто из чужого государства переманивают. А в Москве театр надобнее, чем в Петербурге, ибо и народа и глупостей здесь больше. Ежели хотите знать, по запущенности своих нравов и вредных привычек ста Мольеров требует Москва, а я при других моих упражнениях один только.

— Неужто ж, Александр Петрович, с Мольером себя равняете? — ядовито спросил Салтыков.

— Мы с Мольером одно дело творим, — ответил Сумароков, — и в этом я с ним равняюсь. О таланте Мольеровом вся Европа известна, обо мне же судить нелицеприятно будет потомство. Я, граф, кладу себе еще три года на сочинения. Но если это последнее мое к театру усердие останется суетно, принужден буду проститься с музами и замолчать вечно.

— Вы напрасно грозитесь, — сказал Салтыков. — Не вы, так другой кто для театра напишет. Нынче сочинителей довольно.

— Это в Париже довольно — там Расины, Вольтеры, Мольеры, — а у нас писатели очень безграмотны, переводы скаредны, подлинники еще хуже, актеров приходится созидать. Ибо одного Сумарокова и одного Дмитревского к совершенству театра еще недостаточно. Да и Дмитревский, — продолжал Сумароков, не удержав желания повеличаться, — без моих наставлений в Париже ничему б не научился. Ведь язык французский с нашим в декламации — как снег с огнем или хотя немного и поменьше.

Сумароков замолчал. Салтыков барабанил пальцами по столу.

— Впрочем, ваше сиятельство, — вскинулся опять Сумароков, — набирайте себе кого знаете, а я вам не слуга. Мое стремление с тридцать лет к театру, я неожиданный в наши времена показал успех. Но как начал по доброй своей воле, так могу и закончить. Грубости слушать не обязан и о вашем к театру московскому небрежении буду писать государыне. За сим честь имею кланяться.

Он щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

— Пиши, пиши! — злорадно сказал Салтыков. — Мы тоже не лыком шиты. Знаем, как тебя в Петербурге привечают…

Сумароков под горячую руку изложил в письме к Екатерине свои мысли о московском театре и отправил почтой конверт Козицкому с просьбой передать императрице. В следующие дни он послал ей еще несколько очень взволнованных писем, требуя быстрейшей помощи театру.

Екатерина, посмеиваясь над нетерпеливостью Сумарокова, все же отдала распоряжение фельдмаршалу Салтыкову отказать в антрепризе полковнику Титову и разрешить актерам переход к иностранным содержателям театра в Москве — Бельмонти и Чинти. Императрица предоставила им исключительное право давать в Москве публичные балы-маскарады, комедии, серьезные и комические оперы, играть на любом языке, — однако с соблюдением строгой благопристойности и с предварительным цензурованием пьес. Для постройки здания театра отводилось место в городе. За это антрепренеры были обязаны четвертую долю доходов отдавать все тому же Воспитательному дому — приюту подкинутых младенцев, внебрачных детей.

Перед московским театром как будто бы открывалась благоприятная перспектива. Но Сумароков нажил себе нового могущественного врага — главнокомандующего графа Салтыкова.

2

Журнальное поветрие в Петербурге между тем продолжалось.

Сумароков купил в апреле номера нового еженедельного журнала «Смесь», а в мае стали выходить листы «Трутня». Издатели весьма непочтительно отзывались о журнале императрицы. «Трутень» вступил с ним в жестокий спор, наговорил колкостей и рьяно защищал свое право печатать сатиру на лица, критиковать пороки отдельных вельмож, чиновников, судей.

В «Смеси», печатавшей много переводных статей, попадались подчас острые сатиры. У читателя, например, спрашивали: кто полезнее обществу, простой ли мещанин, который дает на своей фабрике работу двумстам человек и снабжает соотечественников товарами, или превосходительный Надмен, чьи достоинства состоят только в том, что на своем веку он застрелил шесть диких уток и затравил сто двадцать зайцев? Ответ подсказывался самой постановкой вопроса: мещанин, владелец мануфактуры, полезнее родовитого лоботряса Надмена.

Автор статьи «Речь о существе простого народа» иронически рассуждал о различиях между крестьянами и благородными. Говорят, что крестьяне очень много работают, уподобляясь лошадям, и труд составляет для них первую потребность, подобно тому как для шелковичных червей естественно испускать шелк. Поэтому напрасно искать у крестьян разуму с помощью которого дворяне живут в роскошных домах, спят на мягких постелях, наслаждаются вкусной пищей. Разумные люди, они знают, что для благополучия необходимо иметь высокий чин, выгодное место, сильных защитников, и, заручившись всем этим, принимаются грабить и просителей и казну, не опасаясь закона. Крестьяне же так не поступают, и, следовательно, их нельзя называть разумными.

Усомнившись в справедливости таких рассуждений, автор обратился к ученому анатомисту. «Сей искусный человек, — пишет он, — к великому моему удивлению, показал мне в крестьянской голове все составы, жилы и прочее, способствующие к составлению понятия, и через свой микроскоп увидел, что крестьянин умел мыслить основательно о многих полезных вещах». Наоборот, в голове знатного человека ученый нашел требование чести без малейших заслуг, высокомерие, смешанное с подлостью, любовные мечтания, худое понятие о дружбе и пустую родословную. Нет, нельзя сомневаться в том, что простой народ одарен разумом, хотя князья и бояре утверждают противное.

Правда, в журнале «Смесь» появилась пасквильная элегия. Сумароков читал ее еще в рукописи, принесенной чьим-то лакеем, но не пережил обиду и очень рассердился на журналиста. Это не сатира, но кляуза, сплетня, донос, мелкая личность, которой порядочный человек постеснялся бы. Что ж, перо не всегда бывает в чистых руках, с этим приходится мириться. Имя там не названо, а в Москве петербургские сплетни разбирать не будут — своих довольно.

Издателя «Трутня», Николая Ивановича Новикова, Сумароков знал. Этот молодой человек был сыном алатырского воеводы, учился в гимназии при Московском университете, служил в Измайловском полку, оттуда перешел в секретари Комиссии о сочинении Нового уложения, а затем взял отставку и сделался издателем. Он с большим уважением относился к Сумарокову и не скрывал этого в своем журнале. Эпиграф для него был выбран из сумароковской притчи: «Они работают, а вы их труд ядите», — то есть трутни пользуются медом, что собирают пчелы.

В предисловии к журналу Новиков опять напомнил о Сумарокове, привел его стих: «Без пользы в свете жить — тягчить лишь только землю», — и назвал славным российским стихотворцем. Сумароков был благодарен ему за память и с гордостью подумал о том, что десять лет назад он первый открыл дорогу сатирическим журналам в России своей «Трудолюбивой пчелой». Этого не забыл Николай Иванович, и за то ему спасибо. В «Трутне» он тоже хорошо пишет и остроту слога имеет немалую. Как смешны объявленьица наподобие тех, что печатают «Санкт-Петербургские ведомости»! Сатирическое жало уколет любителей иностранщины, тупых балбесов, проживающих за границей отцовские денежки, модников и вертопрахов:

«Молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и, который, объездив с пользою, возвратился уже совершенною свиньею, желающие смотреть, могут его видеть безденежно по многим улицам сего города»…

Новиков хотел исправить нравы сограждан. Он серьезно смотрит на обязанности сатирика, и «Всякая всячина» знает, что делает, когда на него нападает. Ей пуще всего желается представить нынешнее царствование воплощением рая на земле, а все грехи приписать предыдущему государю, Петру Федоровичу. Понимаем вас, ваше величество, госпожа «Всякая всячина»! Вы требуете человеколюбия, кротости, снисхождения к слабостям, да тут же и команду подаете: «Впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит». А люди разумеют не меньше вашего, и Новиков вам отвечает:

«Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия… Они говорят, что слабости человекам обыкновенны, и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее называть пороколюбием. По моему мнению больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным снисходит, или (сказать по-русски) потакает…»

Каждую неделю в Москву прибывали новые листы петербургских изданий. «Всякая всячина» охуляла «Трутень», именовала его статьи «ругательствами», писала, что он истребляет милосердие, за все да про все кнутом сечет. Новиков отвечал остроумно, спокойно и продолжал печатать в журнале сатирические статьи. Читая их, Сумароков вспоминал горячие речи Козельского в Комиссии о сочинении Нового уложения, дышавшие сочувствием крепостному крестьянству и болью за его обиды.

В «Трутне» Новиков напечатал переписку барина с крестьянами, поистине страшную в своей беспощадной правдивости. Староста в письме докладывает господину деревенские новости. Оброк собран, да недоимки велики — был падеж скота, хлеб не родился, мужики скудны. Неплательщиков секут на сходе, но денег у них после этого не прибавляется. Донимает соседний помещик Нахрапцев — землю отрезал по самые гумна, курицу некуда выпустить. Как быть с Филаткой? Он лето прохворал, хлеба не сеял, работать в доме некому, лошади пали.

Староста пересылает барину письмо Филатки, составленное деревенским грамотеем. Четверо ребятишек, на сходе сечен, корову продали, но денег, чтобы покрыть недоимку, все равно не хватает, и есть нечего. Мир, видя такую бедность, дал Филатке корову и заплатил подушные, однако, чтобы снова встать на ноги, нужна помощь от барина.

«Прикажи, государь, — просит Филатка, — в недоимке меня простить и дать вашу господскую лошадь, хотя бы мне мало-помалу исправиться. Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься?»

За сердце берут читателя крестьянские просьбы и жалобы. Но барин остался непреклонным, Новиков приводит его приказ, подробно перечисляющий, что должны платить крестьяне, Филатке объявлено, чтобы он впредь пустыми челобитными помещика не утруждал, платил бы оброк бездоимочно, а старосту за то, что он мягко с мужиками обходится, приказано сместить, высечь нещадно и взыскать сто рублей штрафа.

Императрица уверяла своих заграничных друзей, что крестьянам в России живется — лучше не надо, и если не едят они куриц, то лишь потому, что предпочитают им индеек. Новиков впервые написал о том, как несчастны крестьяне и как равнодушны к их страданиям господа.

В июле к «Трутню» присоединился новый союзник. Литератор Федор Александрович Эмин приступил в Петербурге к изданию ежемесячного журнала «Адская почта, или Переписка хромоногого беса с кривым». Бесы пересказывали друг другу различные случаи и анекдоты из жизни столичного общества, и многий знатные люди могли узнавать себя в изображении сатирического пера издателя бесовских переписок.

Сумароков не терпел Эмина и считал его сочинителем гнусной элегии, напечатанной в «Смеси», но не мог не оценить поддержки, которую «Адская почта» оказала «Трутню». Эмин упрекал «Всякую всячину» в том, что она справедливую критику называет злонравием, и предупредил ее: «Знай, что от всеснедающего времени ничто укрыться не может. Оно когда-нибудь пожрет и твою слабую политику. Когда твои политические белила и румяна сойдут, тогда настоящее бытие твоих мыслей всем видным соделается…»

Так оно и случилось.

3

С новыми содержателями московского театра Бельмонти и Чинти Сумароков заключил условие — пьес его без согласия автора не играть. Ом будет сам готовить актеров, смотреть, чтобы роли были вытвержены и театральные махины состояли в исправности.

Театр помещался в казенной постройке на поле перед Головинским дворцом. Так назывался дворец в Лефортове, за рекой Яузой, когда-то купленный Петром I у наследников адмирала Федора Головина. Здание горело несколько раз дотла, его опять возводили архитекторы Растрелли, Коробов, Успенский. Прислуга русских самодержцев небрежно обращалась с огнем, и дворцу предстояли новые пожары.

Трагедия Сумарокова «Синав и Трувор» еще не ставилась в Москве. Бельмонти упросил автора подготовить этот спектакль.

Сумароков принялся работать с актерами. Труппу созывать на репетицию было нетрудно — в трагедии участвовало всего четыре действующих лица.

Актеры ленились и кое-как, с голоса, разучивали текст. Сумароков помнил трагедию наизусть и воодушевленно читал стихи. Показывая, как произносить реплики, он увлекался, забывал о времени и декламировал пьесу страница за страницей, обычно до конца действия. Лишь тогда его удавалось прервать и возвратить на землю, в темноту сцены, пахнущую сыростью и клеевой краской.

Московские служители Мельпомены не привыкли к режиссуре. Они играли как бог на душу положит, за славой не гнались, только бы жалованье не задерживали. Публика в театре бывала неохотно, полный зал рисовался Бельмонти в мечтах, и он возлагал большие надежды на Сумарокова. Но актерам было все равно, есть ли зрители или нет, а Сумароков им надоел. Они считали, что прочесть монологи Синава, Трувора, Ильмены, Гостомысла могут не хуже автора, и потому пропускали репетиции, сказываясь больными.

Особенно мешала Сумарокову актриса Элиза Иванова, игравшая роль Ильмены, а усмирить ее режиссер не мог. Элиза приобрела благосклонность главнокомандующего Москвы графа Салтыкова, часто гостила в его городском дворце и наезжала в подмосковное имение Марфино.

Салтыков построил в Марфине новый дом с двумя флигелями, два театра, два двухэтажных псарных корпуса и разбил парк. В дальнем павильоне находила свой приют Элиза, приезжавшая повеселить старика и пожаловаться ему на тиранство Сумарокова.

Фельдмаршал зачастил в театр. Он расспрашивал Бельмонти о Сумарокове, выговаривал за мусор на сцене и сдобным голосом ворковал с красоткой Элизой, задерживая порой течение спектакля.

Сумароков гордился вниманием фельдмаршала к театру, но, как был недогадлив, причины видел не там, где следует, а в тех пунктах, что изложил он, беседуя с графом. И то, что ошибался в своих мнениях, узнал очень скоро.

Однажды играли «Семиру». Актеры вяло бубнили стихи и лишь изредка невольно оживлялись искусным диалогом. Но тогда они начинали декламировать напыщенно, чересчур громко, с пафосом и слезою. Эта манера чтения была противна Сумарокову. Его стихи требовали спокойного и сильного произнесения. Мысли, сосредоточенные в них, ясные и простые, убеждали зрителей логикой изложения, а не высокостью слов.

«Семира» слыла хорошим спектаклем, и если она идет с таким скрипом, что могло ждать «Синава»? Репетиции не ладились, а между тем трагедия на днях должна быть играна…

Сумароков стоял за кулисами, поминутно нюхал табак, забывал чихать.

В театр приехал фельдмаршал. Из дверей, ведших в актерские каморки, выскочили два адъютанта, а вслед за ними на сцену поднялся граф Салтыков в парадном мундире со звездой.

В театральной зале зрители разговаривали, шумели, пересаживались с места на место, грызли каленые орехи, отчего происходила немолчная трескотня. Под ногами хрустели скорлупки. В одной ложе поставили на барьер деревянного щелкуна-медведя. Дамы совали ему в рот орешки и нажимали на хвост — рычаг, поджимавший орех к нёбу медвежьей пасти. Кавалеры играючи пробовали закладывать вместо орехов дамские пальчики, что вызывало визг и восклицания.

«Истинно говорит пословица: для потехи — грызи орехи, — думал Сумароков. — Господа уверены, что если за вход заплачено, то можно в партере на кулачки биться, а в ложах рассказывать истории своей недели громогласно и после рты набивать орехами. Но ведь и в Москве многие ездят в театр не для того, чтобы слушать соседские сплетни, а грызенье орехов не приносит радости ни зрителям разумным, ни актерам, ни автору, трудившемуся для просвещения публики. Уж его-то служба награды, а не наказания стоит».

За дверями залы послышались ругань, беготня, плач и пьяные вопли:

— Ой, больно! Ой, матушка! Ой, дьяволы!

Сумароков заткнул уши.

— Варвары! — простонал он. — У стен храма Мельпомены полицейские секут подвыпивших кучеров! Представление в пущем жаре своем, а партер и ложи слушают не Синава и Трувора, но крики хожалых! Можно ли такое вынести, не умереть драматическому автору?! Умру и я или писать перестану!

И верно, публика почти не смотрела на сцену. Зрители повертывали головы ко входной двери, вслух обсуждали ход экзекуции, кое-кто вышел узнать, не его ли кучеру достается от чинов московской полиции. Лакеи с шубами в руках потихоньку проникали в зал и устраивались в задних рядах посмотреть на барскую забаву.

— Тьфу, пропасть! — выругался Сумароков и подошел к Салтыкову.

Главнокомандующий Москвы, полуобняв Элизу, поправлял колье на высокой груди актрисы и не спешил закончить свой труд.

— Ваше сиятельство, — сказал Сумароков, в рассеянности наступив на ногу Элизе, — как докладывал я вам, театр московский в расстройке и мою трагедию «Синав» придется до лучших времен отложить. Сколь ни бьюсь, прямого толка не вижу.

— Что? — спросил Салтыков. — Что высказать изволили?

— «Синава», говорю, нельзя играть, — повторил Сумароков.

— Не потерплю! — крикнул фельдмаршал, кося глазом на актрису. — Будешь играть как миленький! Не беда, если актеры перепутают твои тарабарские вирши. Спектакль назначен, отменять поздно.

— Тарабарские вирши?! — воскликнул Сумароков, и голос его прокатился по зале. — Да знаете ли вы, государь мой, как о «Синаве» в журнале «Меркюр де Франс» писано? Сия трагедия — новинка не только на российском театре, но и в общем мире драматическом. Она дышит простотою греческих трагедий. Вот как! Дышит!

— Право, твоя простота хуже воровства. Пойдем к Бельмонти. Я назло тебе велю играть «Синава» послезавтра.

Фельдмаршал схватил Сумарокова за руку и потащил, в пылу ссоры забыв, что отступает он к рампе. Сумароков освободил руку. Салтыков, удерживая равновесие, сделал шаг — и очутился перед глазами зрителей.

Зал необыкновенно оживился, Салтыков был популярен. Актеры умолкли, за ними утихли и зрители. Всем было интересно, какое участие в сумароковской пьесе принимает главнокомандующий.

— Занавес! — как всегда с опозданием, скомандовали за сценой.

— Не надо, постойте! — добродушно сказал Салтыков. Нимало не смутившись, он поправил парик, стукнув ладонью по темени, и поклонился публике. — Здравствуйте, господа!

Зрители вставали с мест и кланялись главнокомандующему.

— Здравия желаем, ваше сиятельство! — раздалось в ответ.

— С благополучным прибытием! — крикнули из последнего ряда.

Салтыков, улыбаясь, погрозил публике пальцем и, прижав его к губам, на цыпочках проследовал за кулисы.

На следующий день была назначена генеральная репетиция «Синава».

Когда Сумароков приехал в театр, актеры уже собрались. Не хватало только Элизы Ивановой, игравшей Ильмену. Бельмонти сказал, что вечером, после «Семиры», она уехала с фельдмаршалом, вероятно, в Марфино, и просил обождать.

Сумароков распалился гневом, накричал на Бельмонти и потом, чтобы остыть, долго прохаживался по зале, вертя в руках табакерку.

Прошло полчаса, час — Элиза не появлялась.

— Ждать дольше не буду. Я за нее прочитаю, — сказал Сумароков Бельмонти и поднялся на сцену. — Готовы, господа актеры? Начинаем!

Гостомысл, знатнейший боярин новгородский, как значился он в списке действующих лиц, в щеголеватом театральном кафтане с кружевными манжетами, шелковых панталонах и востроносых туфлях, украшенных стальными пряжками, утробным басом возгласил первую строку трагедии:

Пришло желанное, Ильмена, мною время…

Сумарокову не понравилась интонация Гостомысла, однако он приберег до поры свое замечание, чтобы не задерживать репетицию, и с чувством прочитал за Ильмену ее реплику. Гостомысл кое-как ответил и затем, путаясь и перевирая текст, произнес монолог, вводивший зрителей в суть событий, по ходу которых Ильмена должна стать женой Синава, провозглашенного новгородцами князем.

Режиссер кусал губы, но продолжал репетицию. Терпеливость его казалась диковинной. Было ясно, что спектакль совсем не готов, однако Сумароков желал еще раз убедить в этом Бельмонти, себя и актеров.

В середине третьего акта приехал главнокомандующий. Элизы, с ним не было. Бельмонти узнал от кучера, что актриса пьяна и осталась в Марфине, но сказать о том Сумарокову не осмелился.

Салтыков уселся в кресле на сцене. Актеры, увидев его, встрепенулись. Сумароков раздражал их своими придирками, и в присутствии начальства они и готовились выпустить когти. Сумароков суетливо располагал мизансцены, не забывая вести роль героини, а в свободные минуты слушал собственные стихи, отстукивая ногой ямбы трагедии.

Внезапно он вздрогнул. Трувор сказал:

Любовь, гнев, жалость рвут меня, его виною, Играйте, страсти все, играйте, страсти, мною. Кладет меч свой в ножны.

Трувор не дотронулся до шпаги, висевшей у него через плечо, и с наглым вызовом глядел на Сумарокова.

Синав тотчас откликнулся:

Кладет меч свой в ножны и говорит Ильмене: — Я ради лишь тебя не мщу сего ему…

Фельдмаршал захохотал. Актеры, чтобы посмешить его и сорвать репетицию, читали трагедию с авторскими ремарками.

Сумароков подскочил к Синаву, потряс его за плечи, оттолкнул, бросился к Трувору — тот убежал за кулисы. Он остановился, провел рукой по лбу, криво улыбнулся и побрел прочь, шаркая подошвами по настилу подмостков.

В театре стало тихо.

— Ничего, — сказал Салтыков, — к завтраму Элиза проспится и сыграет эту трагедию. Подумаешь, какие нежности! Уж и пошутить нельзя.

Он был все же несколько смущен.

Сумароков, закрыв ладонями лицо, плакал от обиды и злости, прислонившись плечом к спинке бутафорского трона.

4

Назавтра «Синава» играли, как приказал фельдмаршал. Спектакль провалился.

Сумароков не поехал в театр. Он сидел дома и писал элегию:

Все меры превзошла теперь моя досада. Ступайте, фурии, ступайте вон из ада, Грызите жадно грудь, сосите кровь мою!

Он потрогал под камзолом грудь, как будто и вправду ощущал прикосновение чьих-то хищных зубов, привычным движением плеснул в стакан водку из полуштофа, выпил, понюхал табак и продолжал:

В сей час, в который я терзаюсь, вопию, В сей час среди Москвы «Синава» представляют И вот как автора достойно прославляют: «Играйте, — говорят, — во мзду его уму, Играйте пакостно за труд назло ему!»

Сумароков вытащил из ящика стола письмо фернейского старца и положил перед собою.

Стираются ругать меня враги и други. Сие ли за мои, Россия, мне услуги? От стран чужих во мзду имею не сие, Слезами я кроплю, Вольтер, письмо твое…

Лицо его сморщилось, как будто он в самом деле собирался заплакать.

За труд мой ты, Москва, меня увидишь мертва: Стихи мои и я наук злодеям жертва.

Сумароков поставил точку и перечитал написанное. Стихи, конечно, печатать нельзя, но и в рукописи они получат известность. Можно было бы послать элегию государыне, однако вернее написать, ей в прозе. И не откладывая, чтобы упредить доношение Салтыкова.

Так он и поступил. Но не ограничился одним письмом, а послал их дюжину. Болезненная чувствительность делала Сумарокова необычайно восприимчивым к любой мелочи, касавшейся его драматических сочинений и театра. Он забывал о спокойном коварстве августейшего адресата и одно за другим отправлял возбужденные письма, жалуясь на графа Салтыкова, на московскую публику, на пренебрежение к себе, напоминал о своих заслугах и грозил положить перо.

Он писал:

«И повару досадно, когда у него подаваемое на стол кушанье напортят, и трагедия, недожаренная или пережаренная, много вкуса теряет. Пьесы театральные не ради чтения сочиняются; так много славы погибает тогда, когда они мерзко играются…

Разве мне, поработав ради славы, приняться за сочинение романов, которые мне дохода довольно принести могут, ибо Москва до таких сочинений охотница? Но мне ли романы писать пристойно, а особливо во дни царствования премудрый Екатерины, у которой, я чаю, ни единого романа во всей ее библиотеке не сыщется? Когда владеет Август, тогда пишут Виргилий и Овидий и в почтении тогда «Энеида», а не Бовы-королевичи. А я и Бовою, выданным от себя, не обесчещуся, хотя и немного чести присовокуплю. А еще лучше, ежели я стану сочинять «Тысячу и одну ночь», или, по крайней мере, писать высокопарные оды, думая:

всхожу ко небесам И хитрости своей не понимаю сам.

Или:

Гром на гром ударяет, Ветры с ветрами спираются, Фиссон шумит, Багдад пылает, Афински стены огнь терзает, Этна верх кавказский давит И дух мой Пинд на Оссу ставит…

Или:

Живу любовно, Тому причина та, что лето не грибовно.

Я ради того мешаю дело с бездельем, дабы Вашему, всегда в ваших делах упражняющемуся духу, мелкостию, говоря о ней важно, не принести докуки…»

Екатерина письма частью читала, частью слушала краткое изложение их в докладах Козицкого и недоумевала по поводу горячности Сумарокова.

— Напишите ему, — указала она в записке Козицкому, — что письма его мною получены, что я на них ответствовать не буду, для того чтобы копии с оных писем ему не наносили снова досады, и что, впрочем, желаю ему здравствовать, а не лишиться жизни, здравия и ума, как он то пишет ко мне.

Однако столкновение Сумарокова с главнокомандующим заставило императрицу вмешаться и принять сторону Салтыкова. Она выразила недовольство поведением Сумарокова и приказала ему впредь исполнять повеления московских начальников.

Получив пакет из Петербурга, Сумароков с горестью узнал, что его протест по поводу «Синава» отвергнутой поехал искать сочувствия к Михайле Матвеевичу Хераскову. Он тем более рассчитывал на внимание, что Херасков тоже подвергся немилости.

Наставник литературной молодежи, руководитель Московского университета, Херасков был видным масоном. Екатерина подозревала, что масоны могут быть пособниками Павла Петровича в его притязаниях на российский престол. Поэтому она сочла за благо перевести Хераскова поближе к себе, чтобы чаще приглядывать, и назначила поэта вице-президентом Берг-коллегии, ведавшей горной промышленностью.

Херасков ничего не понимал в горном деле, но был не одинок в таком служебном положении. Певчий Алексей Разумовский ведь состоял же фельдмаршалом русской армии, хотя по этой своей должности не занимался ничем! Главное в том, чтобы удалить Хераскова из университета.

Когда вошел Сумароков, Херасков укладывал в ящики библиотеку. Елизавета Васильевна подавала ему книги, обтирая каждую пыльной тряпкой.

Сумароков сообщил о письме, полученном от Козицкого, и описал свою ссору с фельдмаршалом Салтыковым.

— Государыня изволила сделать мне выговор. Дескать, автору делает честь, что фельдмаршал похотел увидеть его трагедию, и было пристойно удовольствовать в том первого на Москве начальника. А дальше пишет: вы, мол, более других знаете, сколь много почтения достойны заслуженные славою и сединою покрытые мужи, и для того советую вам впредь не входить в подобные споры, через что сохраните спокойство духа для сочинения, а мне всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах.

Сумароков перевел дух и занялся комментарием.

— Вот как, видите ли: надо исполнить приказ. Да разве фельдмаршал стоит над законом, а не законы над ним? Пускай он главный начальник Москвы, но музы не в его власти. Какое он имеет право ставить мои сочинения в театре по своей воле? Это мои пьесы, и они принадлежат мне. Я уважаю высокое место, которое занимает фельдмаршал, но в рассуждении муз я себя уважаю более, нежели его.

Херасков грустно улыбнулся.

— Музы нас любят, а земные боги не всегда жалуют, — молвил он, показывая на ящики с книгами. — Готовлюсь к отъезду в столицу, на новое место служения. Чем сия перемена судьбы вызвана — не ведаю, но высочайшему приказу повинуюсь и не ропщу.

— А я возроптал. Мельпомене я больше не слуга. Хочу писать сатиры. И есть на кого! Вам же в отъезде могу позавидовать. Признаться, с тоской вспоминаю Петербург и жалею, что был к нему отчасти несправедлив. Там в театре публика труд актеров и драматурга уважала. Правда и то, что присутствие высоких особ дурные страсти сдерживало. А здесь в театр съезжаются, чтобы шуметь, кричать, грызть орехи, забыв о приличиях.

— Вы очень строги, Александр Петрович, — примирительно сказал Херасков. — Не всех же зрителей должны мы винить. Шалят в театре глупцы, на которых не стоит обращать внимания.

Сумароков сделал протестующий жест.

— Беда в том, что таких шалунов по Москве гораздо много. Один крикун может оглушить, как колокол, и автора оскорбит до слез. А если закричат пять дюжин таких бездельников, самый разумный человек в театре ничего не услышит.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Херасков. Он боялся раздражить Сумарокова, но не мог удержаться от советов. — Замечу только, что намерение ваше писать сатиры тоже не принесет вам спокойствия. Вы досадите людям и навлечете на себя гнев и преследования.

— Плутней и невежества не боюсь, — возразил Сумароков. — Почтенных людей уважаю, а невежи пускай меня ругают. Брань их на вороту не виснет.

Херасков сочувственно поглядел на него.

— Да разве в брани дело? — сказал он. — Есть вещи посерьезнее. Лжец ославит вас разрушителем семейного очага… Да нет, это я к слову, — поспешил прибавить он, заметив, как Сумароков изменился в лице. — Судья решит спор в пользу вашего соперника, полиция оштрафует за неподметенную мостовую, вельможа задержит вам назначенное жалованье. Мало ли чем озлобленные сатирой мелкие люди будут мешать вам!

Сумароков горделиво поднял голову.

— Я буду возвещать народу истину и сатирой чистить нравы, — ответил он. — Люди честные, видя мое старание, умножат ко мне дружбу. И, думаю, защитит меня российская Паллада, сиречь наша просвещенная государыня, если уж очень допекать примутся.

Последние слова Сумароков произнес не совсем уверенно — ведь Паллада-императрица явно к нему не благоволила.

— Так-то оно так, — сказал Херасков, — но до того, как сумеют вас защитить, пострадать придется вам многохонько. У нас так повелось, что хорошие люди живут меж собою розно и душевной чистотой своей услаждаются сами, а дурные связаны круговой порукой и друг дружке помогают, как родные братья. Пойдут они войной — достанется вам как следует, прежде чем подмога подоспеет. Да и не придет ли она слишком поздно?

— Я отвечу вам стихами, — сказал Сумароков, — как и подобает поэту:

Где я ни буду жить — в Москве, в лесу иль в поле — Богат или убог, терпеть не буду боле Без обличения презрительных вещей. Пускай злодействует бессмертный мне Кащей…

Это зять мой, Аркадий Батурлин, я его Кащеем зову за непомерную скупость. Он против меня козни строит, — неразборчиво пояснил Сумароков, спеша вернуться к стихам.

Пускай Кащеиха совсем меня ограбит, Мое имение и здравие ослабит…

А это дражайшая сестрица моя Анна Петровна. Моему злодею Бутурлину душою и телом предалась, мечтала имения лишить.

И крючкотворцы все и мыши из архив Стремятся на меня, доколе буду жив, Пускай плуты попрут и правду и законы…

Сумароков повысил голос и вскочил с места.

Мне сыщет истина на помощь обороны.

Он опустился на стул и закончил:

А если и умру от пагубных сетей, Монархиня по мне покров моих детей.

С волнением и жалостью выслушал Херасков эти стихи. Он видел, что Сумароков опустился, поблек. Былая уверенность покинула его, неудачи давали себя знать. «А отчасти виною тут нерегулярный образ жизни и горячительные напитки», — подумал он, видя, как гость трясущейся рукою сыплет на кружевное жабо, крахмальное и свежее, надетое к визиту, нюхательный табак.

— Словом, Михайло Матвеевич, — сказал Сумароков, успокоившись, — не испугают меня козни кащеев, приказных и даже фельдмаршалов:

Доколе дряхлостью иль смертью не увяну, Против пороков я писать не перестану!

Он ушел от Хераскова, довольный тем, что выговорился — случаев к тому бывало не много, московские дворяне с ним раззнакомились, — и жалея об отъезде почтенной и ласковой четы.

Намерение свое — писать отныне только сатиры — Сумароков не выполнил и вновь обратился к трагедии. Главной причиной послужила все та же «Евгения».

После провала «Синава» Бельмонти не мог рассчитывать на помощь Сумарокова, пьесы его не ставил, боясь гнева фельдмаршала Салтыкова, и должен был принимать свои меры для спасения театра. Надеясь привлечь публику, он подготовил слезную драму Бомарше и поставил ее в мае 1770 года. «Евгения» имела успех у московских зрителей, театр перестал пустовать.

Сумароков, укрывшись в ложе, посмотрел спектакль. Аплодисменты зала возбудили его негодование. Подлинный вкус оскорблялся. Элиза Иванова, лихо выпятив грудь, ходила по сцене, изображая какую-то вакханку, а не Евгению. Переведена пьеса Бомарше прескверно. А кто перевел? Подьячий Пушников. Подумать совестно — подьячий стал судьею Парнаса и утвердителем вкуса московской публики! Конечно, скоро преставление света будет.

— Неужели Москва более поверит подьячему, нежели господину Вольтеру и мне? — говорил Александр Петрович Вере, возвратясь из театра. — И неужели вкус московских зрителей со вкусом Пушникова сходен? Ведь у меня письмо Вольтера, отличного автора, следовательно, отличного и знатока театра. А если ни ему, ни мне в этом поверить не захотят, то я похвалю и такой вкус, когда щи с сахаром кушать будут, пить чай с солью, кофе с чесноком и с молебном совокупят панихиду.

Ворчаньем делу не поможешь. Вкус образовать надо помощью лучших образцов драматического искусства. И он будет вновь создавать эти образцы!

Сумароков сел писать трагедию, назначив ей цель — убить слезную драму.

Он взял историческую тему, однако приблизил ее к современности и написал о событиях всего полуторавековой давности — о правлении Димитрия Самозванца. Сумароков изучал исторические источники, например книгу «Синопсис», пользовался библиотекой профессора Миллера и с ним советовался, но собранными фактами распорядился на правах писателя. Он ввел вымышленных героев, по-новому представил характер князя Шуйского и дал ему в дочери Ксению, ставшую якобы предметом необузданной страсти Димитрия.

Трагедия эта — о неправильном царе, презревшем закон и погибшем от собственной гордыни.

Димитрий Самозванец в пьесе закоренелый злодей. Он понимает, насколько пагубно его правление народу, сознает себя деспотом, но упрямо движется навстречу гибели — хочет ввести в стране католическую веру и отдать народ в руки польских господ, которых уважительно называет «сынами отечества».

Для того чтобы жениться на Ксении Шуйской, Димитрий задумал отравить свою супругу, ни в чем не повинную женщину.

Перед царем должна быть истина бессловна. Не истина — царь, — я; закон — монарша власть, А предписание закона — царска страсть.

В сущности, Димитрий имеет смелость громко заявить о том, что давно уже стало характерной чертой русских самодержцев, было свойственно и царствующей императрице. Он отожествляет себя с государством и личные страсти считает необходимыми проявлениями государственной деятельности.

Сумароков осуждает Димитрия вовсе не за то, что тот, не принадлежа к царской фамилии, силою захватил русский трон, отстранив законных наследников. Он хорошо знает, что царь не только «помазанник божий». Символическое напутствий «вышней силы» остается лишь знаком ее доброго расположения к кандидату до тех пор, пока его не поддержат на земле реальные силы, — например, гвардия. Далее важно, чтобы монарх разумно управлял страной, не превращаясь в деспота. А если он соразмеряет свои страсти и заботится о процветании страны, его происхождение останется безразличным для народа.

Именно потому, что царь — это прежде всего человек, на котором лежит огромная ответственность за судьбы страны, он должен быть предельно честным и внимательным к людям всех званий, уметь повелевать своими страстями. Димитрий же Самозванец — тиран, презирающий добродетель, враг природы, и уничтожение его — общая и неотложная задача. Тиранам не место на престоле!

Восстание против Димитрия поднимает Шуйский. Движущей силой является народ. Он остается за сценой, но тем не менее и такое участие масс в дворцовых событиях произошло впервые на русской сцене, и сказал о нем именно Сумароков.

Кровавый злодей в царских одеждах не может вынести своего падения. «Ступай, душа, во ад и буди вечно пленна! — восклицает Димитрий, ударяя себя кинжалом в грудь. — Ах, если бы со мной погибла вся вселенна!»

Когда трагедия была готова и переписана, Сумароков отправил два экземпляра директору театра Елагину в Петербург.

Московская публика пусть любуется «Евгенией», слёзной драмой. Новую трагедию оценят в столице.

Глава XV Черный год

Председатель

Он выбыл первый

Из круга нашего.

Пускай в молчаньи

Мы выпьем в честь его.

Молодой человек

Да будет так.

А. Пушкин

1

Елагин поставил «Димитрия Самозванца» на императорском театре в феврале 1770 года. Заглавную роль исполнил знаменитый актер Иван Афанасьевич Дмитревский, Шуйского играл Гаврила Волков, Ксению — Татьяна Троепольская, Георгия — Иван Лапин. Спектакль был тщательно отделан — петербургские актеры любили Сумарокова и спустя десять лет после ухода его еще помнили первого директора российского театра.

Но публика приняла трагедию прохладно. Политические рассуждения в стихах выходили из моды. Слезная драма и комическая опера оттесняли на сцене классическую трагедию, скованную строгими литературными правилами.

Сумароков видел смену вкусов, но не понимал необратимости процесса и думал, что зрителей нужно образумить. Издавая «Димитрия Самозванца», он в предисловии выставил доводы против слезной комедии, пересказал иронически «Евгению» и напечатал письмо Вольтера, чье веское слово должно было подкрепить для читателей убеждения русского драматурга. Премьера трагедии прошла без автора. Лишь в половине февраля Сумароков приехал в Петербург, увидел спектакль, одобрил игру актеров и чинное поведение зрителей — они сидели тихо и орехов не грызли.

Все было очень прилично, однако связи между сценой и залой не возникало. Умные речи князя Галицкого не находили отклика, страстные обличения тиранства Димитрия звучали не так остро и злободневно, как задумывал автор. Играли вообще трагедию, русская жизнь слабо просвечивала сквозь тирады героев о неизбежной победе долга и чести над зверскими чувствами Самозванца.

Для Сумарокова постановка трагедии была только одним из поводов побывать в Петербурге. Он прибыл подтолкнуть продажу дома — операцию срочную по причине отчаянного безденежья. Жалованье, забранное за будущий год, утекало в уплату по долговым векселям, а расходы возрастали, и московские купцы требовали ежемесячных расчетов звонкой монетой.

Сумароков с дороги заехал в Аничков дворец, к Алексею Григорьевичу Разумовскому.

Граф болел. Он лежал под атласным одеялом на широкой кровати, осененной золотым балдахином, и слабо улыбнулся спутнику давних и — представлялось через тридцать лет — безоблачных дней.

— Здравствуй, господин генеральс-адъютант, — сказал он хриплым голосом и протянул тяжелую, большую руку. — Давненько не виделись. Рассказывай.

Стараясь не утомлять больного, Сумароков в двух словах описал свою московскую жизнь. Разумовский слушал как бы в забытьи. Долгая и, что понимал он, безнадежная болезнь сделала его сосредоточенным в себе. Сигналы внешнего мира принимались, но не удерживались меркнущим сознанием. Тем чаще рисовались в памяти картины давно прошедшей жизни. Больной перебирал их одну за другой.

Он оживился, когда заговорили о покойной императрице Елизавете, о лейб-компании, посмеялись пьяным выходкам гренадер. Сумароков рассказал о кознях, что строили братья Шуваловы против Разумовских, и о том, какие почести сулили ему, если отойдет он от графа Алексея Григорьевича, да не на таковского, мол, напали.

Петр III разогнал лейб-компанию. Старых гренадер, возводивших на престол Елизавету, оставалось семьдесят четыре. До штатной цифры — двести пятьдесят человек — лейб-компания была пополнена офицерами, переведенными из полевых и гвардейских полков. Тех, кто помоложе, царь определил служить в армию, а остальных отставил без пенсии. Лейб-компанцы в деревни свои не поехали, проживались в Петербурге, ожидая скорой перемены правления, и в том не ошиблись. Из первых пошли они за Екатериной, когда выступила та против мужа, и были щедро вознаграждены государыней.

Но старой лейб-компании, как надеялись бывшие гренадеры, императрица не восстановила. А как высочайшей особе невозможно жить без охраны, взамен учредила кавалергардский корпус — шестьдесят рядовых в обер-офицерских чинах. Шефом корпуса был назначен Григорий Орлов, поручиком — его брат Алексей.

Разумовский просил Сумарокова поселиться в Аничковом дворце и его навещать. Так и было сделано.

Московский гость выезжал в театр, виделся с Козицким, разузнал придворные новости, среди которых касалась его одна: государыня не изволила одобрить трагедию «Димитрий Самозванец». Страсти деспотичества, бушевавшие на театральном троне, были чересчур сильными и могли колебать уважение к монархам.

На другую мысль Сумарокова — о возможности признания государя, незаконно завладевшего престолом, если он справедлив и желает счастья подданным, — Екатерина внимания не обратила. Она уверила себя, что царствует по праву наследия, отчасти нарушив его порядок для благополучия россиян, и потому предпочитала не замечать даже самых скромных намеков на сомнительность происхождения своей короны.

Разрыв с Иоганной закрыл для Сумарокова двери петербургских гостиных. Поганые стишки о лакейской любовнице, ради которой он бросил жену, не забылись. Иоганна хворала, и болезнь также ставилась ему в вину. Сумароков чаще всего вечерами сидел с Разумовским. Граф не пил, но усердно потчевал постояльца редкими винами.

Накануне отъезда в Москву, беседуя с Алексеем Григорьевичем, Сумароков думал о том, что видит его, вероятно, в последний раз. Приходят времена, исполняются сроки… О, тайны судьбы! И живут злодеи, вроде Бирона, достигнув глубокой старости, в покое, забавах, изобилии. Не числят, поди, сколько людей погубили для мнимой своей славы, не внемлют совести. Что ж бог им терпит и народ молчит?! Алексей же Григорьевич тиранством не был страстен, льстецов презирал и не мстил недругам. Жил во дворце, был царским любимцем, но вреда никому не содеял и память о себе оставит добрую…

Сумароков не потаил от графа запутанность своих дел, невольно помянул и про бедность — она была с ним неразлучна.

— Я написал об этом, Алексей Григорьевич, так, — сказал он.

Но если я Парнас российский украшаю И тщетно в жалобе к Фортуне возглашаю, Не лучше ль, коль себя всегда в мученьи зреть, Скорее умереть? Слаба отрада мне, что слава не увянет, Которой никогда тень чувствовать не станет.

— Вот как я рассуждаю, Алексей Григорьевич. А мне приходит, что уж и в Москву домой не на что выехать. Жалованье вперед прошу, а ежели завтра задержат — впору о протянутой рукой на улицу выйти.

Какая нужда мне в уме, Как только сухари таскаю я в суме? На что писателя отличного мне честь, Коль нечего ни пить, ни есть?

— То нехорошо, — с трудом шевеля губами, ответил Разумовский. — Однако ничего. Не сумеешь добыть жалованье — возьмешь у меня. А это — на память.

Он вынул из-под подушек большую табакерку с портретом Елизаветы Петровны — государынин подарок — и подал Сумарокову.

2

Начинавшей таять мартовской зимней дорогой Сумароков на почтовых лошадях возвращался в Москву.

Уже в Любани, когда менялись ямщики, он услышал разговоры о чуме. В Новгороде встретились купцы, уверявшие, что Москва окружена войском и въезда никому нет. Сами они едва спаслись — успели проскочить заставу до того, как выставили караул.

Слухи ползли навстречу Александру Петровичу один страшнее другого. Передавали, что черная смерть косит людей тысячами и некому подбирать трупы. В церквах служат молебны, да, видно, разгневался господь — моровая язва свирепствует от часу более.

Сумароков тревожился за своих. Он подгонял ямщиков, давал им на водку серебряные монеты, смотрителям станций указывал на анненский орден, и ему закладывали почтовых лошадей.

Ни в Клину, ни в Медном, ни в Черной Грязи карантинов не было, хотя встречный поток из Москвы катился лавиной.

Сани Сумарокова беспрепятственно въехали в город, и он увидел, что дорожные россказни почти не преувеличивали размеры несчастья. В Москве царила чума.

Эта беспощадная болезнь была частой гостьей в Турции и принадлежавших султану Молдавском и Валашском княжествах, где разыгрывались битвы русско-турецкой войны. В Москву моровую заразу принесли солдаты, вернувшиеся из похода.

Суровые морозы сдерживали эпидемию, но с весенними днями чума захватила город. Преград ей не ставили. Медицина сложила оружие.

Полагали, что болезнь передается через воздух. Люди состоятельные жгли костры у своих домов, отгоняя чуму.

Все, что приносилось с улицы, опускали в ведра с уксусом. Но эти меры не помогали.

Зараза распространялась все шире, и Москва испытала панику. Кто мог ее покинуть — бежал прочь. Господские дома опустели. Их сторожили немногие слуги. Скрылось из города и начальство. Одним из первых уехал главнокомандующий — граф Салтыков.

Пригороды вымерли, и не в переносном, а в буквальном смысле — болезнь больше всего поражала трудовой люд, живший бедно и скученно. Затем чума опустошила окраины и подобралась к барским усадьбам в центральных кварталах. Москвичи вымирали семьями, домами, околотками.

Улицы были пусты. Временами из-за угла показывались дроги, нагруженные деревянными ящиками-гробами. Крышки для скорости не заколачивали, и ноги мертвецов торчали наружу.

Покойников собирали мортусы — колодники, под охраной солдат. Поездом командовал полицейский чиновник, верхом, издали кричавший на арестантов, волочивших крючьями к дрогам мертвые тела. Мортусы ходили в вощаных балахонах и колпаках, чтобы предохранить свою одежду от заражения.

С большим опозданием кто-то из начальников догадался запретить въезд и выезд из Москвы, усилить заставы караулами. Но тем самым подвоз съестного прекратился, и в городе наступил голод.

Московские церкви всегда были заполнены народом. Днем и ночью священники служили молебны, то там, то здесь виднелись хоругви, вздымавшиеся над крестными ходами. Во время сборищ люди заражались чумой. Парчовые ризы не спасали пастырей — они умирали, пересчитывая медяки, набросанные в кружки молящимися.

А Екатерина в мае 1771 года писала по-французски заграничной приятельнице:

«Тому, кто Вам скажет, что в Москве моровая язва, ответьте, что он солгал: там были только случаи горячек, гнилой и с пятнами, — но для прекращения панического страха и толков я взяла все предосторожности, какие принимаются против моровой язвы. Теперь жалуются на строгие карантины, окуривание и прочее. Я очень рада — это в другой раз научит, что значат карантинные прелести, и голова не вскружится так легко у людей, склонных к подобному изуверству.

В самом деле, не изуверы ли те, которые видят моровую язву там, где ее вовсе нет?!»

Не скрывая от себя истинных размеров несчастья, императрица старательно обманывала своих влиятельных корреспондентов за рубежом. Однако ее старания были напрасны. Чуму — не скроешь. Известия о московской беде мелькали во всех иностранных газетах.

Сумароков с трепетом подъезжал к воротам кудринского дома. Кучер долго стучал, прежде чем в калитку высунулась голова дворника.

— Здорово ли живете? — выпрыгивая из кибитки, спросил Сумароков.

— Бог нашим грехам терпит, — кланяясь, ответил дворник. — Пока все живы. А у Алексея Петровича Мельгунова уже десятерых недохват.

Перед крыльцом горели костры. Сумароков, скинув шубу, постоял с подветренной стороны, щуря глаза от едкого дыма, — в огонь подбрасывали ветки можжевельника.

Вера встретила его в сенях и устремилась обнять, но Сумароков отстранился. Он приказал подать горячей воды с уксусом, перемену платья, вымылся, велел сжечь дорожные вещи и лишь тогда поздоровался с Верой и дочерьми.

Рассказ о поездке был коротким — трагедия прошла, дом не продан, жалованье получено. Счастливый тем, что чума пока не тронула семью и дворовых, Сумароков думал, как дальше беречься от черной смерти.

Он вспомнил уроки фортификации в корпусе и перевел усадьбу на военное положение, установил строжайшую дисциплину. В доме хранились запасы муки, солонины, грибов, крупы и прочих даров сельской природы. Какое-то время можно было продержаться. Для сношений с улицей Сумароков назначил дворника и запретил остальным домочадцам выходить из калитки. У ворот запылал костер.

Осадное сидение не пугало Сумарокова. Связи его с обществом порвались задолго до чумы, и к одиночеству он успел привыкнуть, да и не чувствовал себя несчастным, работая за письменным столом.

Летом в комнатах стало душно. Боясь заразы, окна держали закрытыми. Сумароков, в распахнутой на груди рубахе, без парика, целыми днями писал стихи.

Наперекор чуме, отводя свой взор от ужасной картины моровой язвы, от распухших трупов, испещренных багровыми пятнами, от плачущих, голодных детей и мортусов, тянущих крючьями мертвецов, Сумароков сочинял эклоги о счастливой жизни влюбленных пастухов и пастушек. Двумя штрихами намечал он пейзаж — лужок, лес, речка, это не имело значения, природа была условной — и описывал затем любовные домогательства младого пастуха, не скупясь на игривые подробности:

Одежда легкая, растрепаны власы Умножили еще Агнесины красы: Стыдом и нежностью потупленные взоры И без витийств ее простые разговоры Горяща пастуха восхитили весь дух: Не во Эдеме ли тогда был сей пастух? Во всем довольствии они потом расстались, И целую им ночь утехи их мечтались.

За оградой Кудринской усадьбы чума тысячами подхватывала жертв, а внутри было по-прежнему спокойно. Никто не болел, и Сумароков уверился в спасительной силе полной изоляции, установленной им для домашних.

Смерть ждали каждый день, однако траурная весть пришла из Петербурга. Екатерина Княжнина прислала короткое письмо, сообщавшее о кончине матери.

Сумароков не поразился печальной новости — Петербург подготовил его к этой развязке, — но был охвачен истинный горем. Он не сумел быть хорошим мужем, сделать Иоганну богатой, как ей хотелось, больше занимался театром и стихами, чем семьею. Но ведь Иоганна сама… Впрочем, какие могут быть счеты с покойной?.. А если он вдовец, то нет препятствий для того, чтобы повенчаться с Верой и прекратить городские сплетни. Жену действительного статского советника не посмеют затронуть пасквилянты. И Вера, сердечный друг, того заслужила. Надо лишь выждать срок траура. Для приличия повременить месяц-другой.

Сумароков раздумывал: сообщить ли Вере о письме дочери или, когда наступит час, разом приказать сбираться под венец? То-то будет удивлена и счастлива! Но едва Вера вошла в кабинет звать к обеду, Сумароков по глазам ее понял, что она догадалась о петербургской эстафете и ждет его извещения.

— Да, — сказал он, отвечая на немой вопрос Веры. — Мир ее праху. Мне просить Синод не придется.

Вера перекрестилась.

— Что тебе пообещал — выполню. Будешь бригадиршей, как тебя на дворе величают, не в насмешку, а по чину, мне дарованному. Рада небось?

Не отвечая, Вера прижалась к плечу Александра Петровича.

— Что молчишь, горе ты мое луковое?!

— Не за себя рада, мне у бога просить нечего, — прошептала Вера. — За детей, за сына… Ведь я тяжела…

— Сын, сын! — улыбаясь, сказал Сумароков. — Будет у меня наследник законный. Молодец, Верка!

Он обнял Веру и крепко поцеловал ее в губы.

— Скажу стихами:

О тебе одной болею, Дорогая, тя любя, И тебя одной жалею. Я жалею лишь тебя.

— Это правда, Александр Петрович? — спросила Вера, краснея от счастья.

— Истинная поэзия — всегда правда, — ответил Сумароков.

3

Народ в Москве не верил, что гибнет от чумы, и называл болезнь горячкой. Говорили темные люди, что мор напускают лекаря в карантинах, что напрасно закрыли торговые бани и не позволяют собирать крестные ходы.

Чума почиталась наказанием за грехи, знаком немилости божьей. Нужно было найти понятное объяснение несчастья, и оно не заставило себя ждать.

Фабричный из суконного двора Илья Афанасьев и Семеновского полка солдат Савелий Бяков закричали о том, что знают причину болезни. Над Проломными, мол, воротами, что у Варварской башни Китай-города, висит образ богоматери, называемой Боголюбской. Его москвичи забыли, тридцать лет прошло — никто не отслужил там молебна, и даже свеча перед образом не горела. За такое непочтение хотел Иисус Христос наслать на Москву каменный дождь, но богородица упросила, чтобы вместо оного быть трехмесячному мору.

Эту басню услышал и подхватил некий поп Николай, рассказал ее с церковного амвона, и Москва пришла в движение. У Варварских ворот охотнорядские мясники и монахи сели собирать с православных деньги на всемирную свечу богоматери. Не только черные люди — купцы взапуски приносили пожертвования. Взамен кружек понадобились емкие сундуки. Попы, бросив свои приходы, стекались к иконе и наперебой пели молитвы. От заказчиков отбою не было.

Полицмейстер обратился к архиепископу Амвросию с просьбою снять икону и прекратить скопища.

Амвросий приказал перенести образ в приворотную церковь Кира Иоанна, однако сделать это не удалось. У ворот стояла двухсаженная лестница — по ней поднимались прикладываться к высоко висевшей иконе, — и молящиеся не давали страже ни подойти, ни подъехать. А попы угрожали побить игемонов — то есть начальников — каменьями.

Архиепископ советовался с воинскими командирами. Решили икону оставить на месте, силой не брать, чтобы не возмутить народ. К сундукам же приложить печать, ибо собранные деньги могут расхитить.

Пятнадцатого сентября пришла к воротам команда — шесть солдат Великолуцкого полка с унтер-офицером, два консисторских подьячих с печатью и поп Николай, разгласитель чуда, которого только что в консистории допрашивали.

Увидев солдат, народ заволновался, и едва подьячий приблизился к воротам, в толпе закричали: «Бейте их!» На пришедших бросилось множество людей, началась драка.

В ближайших церквах грянули в набат, зазвонили на Спасских воротах Кремля, наконец, во всем городе. Народ с четырех сторон бежал на Варварку с дубинами, кольями, топорами — спасать от разграбления икону богоматери, поддержать ее защитников.

«Экой звон! — сказал про себя Сумароков, выходя из дома. — Куда все бегут? Ополоумели, или, проще молвить, очумели?!»

Он положил венчаться с Верой через неделю. Служба в церкви запрещалась полицией, чтобы люди не дышали дурным воздухом, но священник храма Девяти мучеников Петр Васильев согласился уважить соседа-бригадира и обвенчать его келейно, при закрытых дверях. Сумароков не мог ждать конца морового поветрия. Не ровен час он подхватит чуму, и тогда Веру с дочкой и будущим сыном выгонят на улицу, на верную смерть.

Под колокольный набат, поталкиваемый в темноте обгонявшими его людьми, Сумароков шел на Пречистенку, где обитал его корпусной приятель Михайло Григорьевич Собакин. Что он еще оставался в Москве, было известно: начальнику Иностранного архива, одному из старших московских чиновников, фельдмаршал Салтыков, спасаясь от чумы в Марфине, поручил наблюдение за городом.

Сумароков думал пригласить Михайлу Григорьевича на свою скромную свадьбу и надеялся не встретить отказа. Все-таки вместе провели школьные годы, учились писать стихи. Правда, Собакин, начавши службу, отстал от поэзии, но разве осуждать его за это можно? Не всем дан талант, и простым усердием его не заменишь.

Других гостей Сумароков звать не предполагал. Свадьба в чумной год справлялась тайно, и особой торжественности в ней быть не могло — привенчивали дочку, и невеста снова была беременна… Да если б он и пожелал пригласить, кого довелось бы застать в городе и кто, не испугавшись злых языков, согласился украсить своей персоной обряд брака отставного поэта и крепостной его служанки? Нет, лучше не надо никого…

Дом Собакина еле светился одним окном. Ворота заперты наглухо.

Сумароков стучал минуту, другую, третью. Подождал немного — залаяла собака. Повторил удары — никто не вышел. Удивляться нечего. В Москве шалили, оставленные господами дома нередко грабили среди бела дня. Вечерами открывать было страшно. Еще ворвутся чумные, над ними ведь ничьей воли нет…

Убедившись, что Собакин его не впустит, Сумароков пошел к себе в Кудрино. Колокола звонили неумолчно. Московские люди бежали в Кремль. На город наступала ночь.

У дома Собакина остановилась карета. Слуга постучал в калитку и, не дождавшись привратника, стал кричать.

Снова залаяла собака, и кто-то со двора вбежал в сени. Вдоль окон двинулся огонек.

Михайло Григорьевич Собакин лежал в этот час на кровати, укрывшись тремя одеялами. Лакей со свечой вошел в спальню. Барин поднял голову и раздраженно спросил:

— Что там еще? Мало бит?

— Ваше превосходительство, во двор стучатся. Кричат, что его преосвященство архиепископ Амвросий прибыли.

— Опять врешь, болван? Зачем Амвросий поедет? Не отпирать!

Он махнул рукой: «Иди!» — и натянул одеяло.

Михайло Григорьевич был труслив, берегся чумы и разбойников. Под одеялом не так страшно.

Лакей не вернулся к воротам.

Карета, прождав полчаса, тронулась дальше. Человек, сидевший в ней, поехал навстречу своей гибели.

Это был архиепископ Амвросий. Он покинул покои в Чудовом монастыре, чтобы искать пристанища и защиты. Чернь волновалась у Проломных ворот. Монахи донесли, что вожаки зовут идти на Чудовку кончать преосвященного.

Амвросий приказал заложить карету и поехал к Собакину. Ему не открыли. Он велел поворотить к Петру Дмитриевичу Еропкину, но по дороге передумал — вдруг тоже не пустят? — и указал везти в Донской монастырь. Заглядывая в слюдяное оконце кареты, архиепископ всюду видел толпы людей, бежавших к Проломным воротам с криками: «Грабят Боголюбскую богоматерь!»

Из Чудова монастыря Амвросий скрылся вовремя. Вскоре туда собрались сотни голодных московских людей, обшарили уютные монашеские кельи — искали владыку, поломали мебель и отворили двери погребов. Расчетливые монахи сдавали обширные погреба виноторговцу Птицыну, и под каменными сводами было тесно от бочонков французской водки, английского пива, виноградных вин. Сутки длился разгром погребов. Пьяные засыпали у разбитых бочек, захлебывались в винных озерах.

Еропкин был отставным военным и труса не праздновал. На следующую ночь он известил Амвросия, что монастырские служки выдали его убежище попу Николаю, и советовал перебраться в Хорошево, за крепкие стены Воскресенского монастыря.

Амвросий готовился к переезду, когда у Донского монастыря показалась тысячная толпа. Уходить было поздно…

Под ударами бревен ворота слетели с петель. Людской поток устремился на монастырский двор.

Архиепископ спрятался в церкви. Его нашли, подхватили под руки; вынесли из монастыря и забили до смерти, крича проклятия грабителю чудотворной иконы.

Еропкин, видя московское безначалие и убийства, принял на себя команду. Он привел две роты Великолуцкого полка, стоявшего в тридцати верстах от Москвы, занял Кремль, пострелял из пушек и навел порядок в городе.

Когда все было кончено, из Петербурга прибыл граф Григорий Орлов с великими полномочиями, чтобы прогонять чуму.

Но болезнь и сама осенью пошла на убыль, заморив более ста тридцати тысяч московских жителей. В ноябре ударили морозы, река замерзла, господа стали съезжаться, и Орлов поскакал в столицу. Екатерина встретила его как героя, богато наградила и поставила в Сарском Селе арку на память о подвиге любезного Григория Григорьевича.

Настоятель церкви Девяти мучеников отец Петр повенчал Александра Петровича с Верой. На свадьбе гуляла дворня.

— Тесть мой кучер не проломил мне головы, а дядя мой повар не окормил меня, — сказал Сумароков, вставая из-за стола после ужина со стаканом в руке. — Свой своему поневоле брат.

Он бросил оземь стакан и ушел в кабинет.

4

Когда улеглась чума и сняли карантин, Сумароков поехал навестить графа Петра Ивановича Панина в его подмосковном селе Михалкове. Он надел военную форму бригадира — красные суконные штаны, сапоги с небольшими раструбами, камзол без рукавов и кафтан зеленого сукна с красными обшлагами и отложным воротником, расшитым золотыми лавровыми листьями. Через плечо на портупее под камзолом повесил шпагу и взял трость — знак офицерского достоинства.

В русско-турецкую войну Панин командовал армией, его полки взяли в 1770 году крепость Бендеры. Однако императрица не скрывала, что недовольна слишком дорогой ценой, заплаченной за победу, — войска понесли значительные потери. Панин был награжден орденом Георгия первой степени, а мечтал он о звании фельдмаршала, о денежных подарках и потому счел себя оскорбленным.

Полный озлобления на весь мир, генерал отказался от службы, взял отставку и засел в Михалкове, наслаждаясь обидой, злословя по адресу государыни и ворча на Военную коллегию. В парке усадьбы плотники по его чертежам построили бастионы Бендерской крепости. Граф любовался ими, ежедневно вспоминал славную свою победу и заставлял всех гостей восхищаться его подвигами.

Дерзкий на язык, уверенный в поддержке старшего брата Никиты, человека влиятельного, Петр Иванович не щадил в нападках ни вельмож, ни императрицы. Он принимал широкий круг знакомых и в разговорах весьма резко порицал двор, критиковал политику Екатерины и все беды видел в том, что ему пришлось отойти от службы.

Императрица называла Петра Панина своим первым врагом и персональным оскорбителем. Совсем недавно ей как самоважнейшее дело донесли, что чумной бунт в Москве произошел по наущению генерала Панина. Через эту смуту он старался возвести на престол великого князя Павла Петровича.

Выдумке московских сплетниц Екатерина не поверила, но за Паниным приказала следить внимательнее. Новый главнокомандующий Москвы князь Волконский, — Салтыков, перепуганный чумой, был уволен и через несколько месяцев умер в своем Марфине, — постоянно подсылал в Михалково верных людей: слушать и доносить об услышанном от тщеславного самохвала, как именовал он Панина в письмах Екатерине.

Но болтун продолжал болтать, не боясь, что слова его пересказываются в Петербурге. Граф был уверен в безнаказанности: он мог еще понадобиться. Так и случилось. Через два с половиной года, когда потребовалась железная рука, способная потопить в крови восстание крестьян, Панина призвали и назначили командовать войсками правительства, выступившими против Емельяна Пугачева.

Петр Иванович Панин радушно встретил Сумарокова, оставил гостить и в беседах очень хвалил его оду Павлу Петровичу, написанную ко дню именин, 28 июня, в чумной Москве.

Павлу исполнилось уже семнадцать лет, и Сумароков, как и многие другие близкие к дворцовым сферам люди, знал, что Екатерина в свое время дала письменное обязательство уступить трон сыну в день его совершеннолетия. Однако бумагу потом она уничтожила и правление Павлу передавать отнюдь не торопилась.

Сумароков прямо не касается в оде этого больного вопроса и подводит к нему читателя издали. Наследник готов к принятию короны, как бы говорит он, и принципы правления, намеченные им, справедливы, чего, надо понимать, не скажешь о правилах его матери. Остается ждать срока, когда великий князь возвысит свою главу, как кедр.

Наставник Павла граф Никита Иванович Панин, муж мудрый и опытный, научил его побеждать страсти. Юноша созрел для высокого назначения и верно понимает обязанности царя.

Первое, что необходимо помнить ему, — не надо насилия над людьми. Царь велик своими добродетельными поступками, а не страхом, который он может внушить народу, — это сделать нетрудно.

Когда монарх насилью внемлет, Он враг народа, а не царь. И тигр и лев живот отъемлет, И самая презренна тварь, Змея…

Просвещенные государи знают, что власть дана им для общего благополучия.

И что на троны возведенны Не для себя они одних: Хотя и для себя рожденны, Но для и подданных своих.

Владыка, который забывает об этом, проигрывает во мнении людей, и ничего путного от него ожидать не приходится:

Нестройный царь есть идол гнусный И в море кормщик неискусный. Его надгробье: был он яд. Окончится его держава, Окончится его и слава, Исчезнет лесть, душа во ад.

Сумароков нарисовал картину, дурного правления, говоря в оде от имени Павла Петровича. И так как не по-родственному натянутые отношения между сыном и матерью-императрицей ни для кого не были тайной, аттестация «нестройного царя» ближайшим образом связывалась с нею…

Пока Сумароков веселился у Петра Ивановича Панина, слушал рассуждения графа о важности основательных законов, о деспотичестве и фаворитах императрицы, а также комплименты своей оде и сатирам, его кудринский дом описали за долги чиновники Московского магистрата, то есть городского управления, наделенного исполнительной и судебной властью.

Несколько лет назад Сумароков одолжил у Прокофия Демидова, знаменитого заводчика и богача, две тысячи рублей. С деньгами собраться для уплаты было трудно, но он вернул бы занятую сумму, если б не помешали обстоятельства. Демидов больше года провел в Голландии, потом наступил в Москве мор, потом Сумароков забыл про вексель.

Демидов напомнил о себе неожиданно — передал дело в магистрат. Он знал, что Сумароков живет на жалованье и забирает его за год-полтора вперед, но миллионщику показалось забавным описать имущество самолюбивого поэта.

Магистратские были наслышаны о бешеном нраве Сумарокова, встретиться с ним опасались и для описи выбрали время, когда Сумароков уехал в Михалково.

В доме осталась бригадирша — робкая Вера. Подьячие вчерашней холопки не страшились. Громко болтая между собой, они, как хозяева, заходили по комнатам, трогая вещи, повертывали их к свету и говорили каждой цену, самую малую. Осмотрели, остукали весь дом, спустились в подвал, ковыряли бревна — нет ли жучка? — обошли сад, заглянули в конюшню.

Кабинет Сумарокова приказано было поглядеть особо тщательно. Обстановка там нехитрая — книжный шкаф, стол да стулья. Но рукописи, грудой лежавшие на столе, привлекли их особое внимание. Шустрый магистратский подканцелярист так и впился в бумаги. Он сортировал листы по цвету — белые, голубые, — черновики отделил от переписанных страниц. Потом собрал все в стопку и доложил старшему. Тот приказал бумаги перевязать и прихватить с собой. На глазах Веры магистратская опись перерастала в обыск!

Не осмеливаясь перечить подьячим, она соображала, как сохранить рукописи мужа, и прибегла к испытанному средству.

Подьячие кончили шататься по дому и уселись считать. Вера наскоро сервировала в столовой закуску и, когда из соседней комнаты послышались ругань и крики, открыла дверь и пригласила чиновников позавтракать чем бог послал.

Обгоняя друг друга, приказные ввалились в столовую. Закуска была домашняя, не покупная, устрицами не пахло, но кислая капуста поблескивала янтарем, ломтики копченой свинины манили белизной сала, водка медленно колыхалась в отпотевших графинах и звала, коварная!

С веселым гоготом подьячие набросились на еду. Застучали оловянные стаканы, графины опустошались, и Вера тут же наполняла их снова, пока не увидела, что дальше поить опасно. Чиновники были до вина лакомы, питье без меры принадлежало как бы к числу их профессиональных навыков, но и они будто стали терять головы. Подканцелярист заснул, уткнувшись носом в тарелку, секретарь ходил вокруг стола на четвереньках и лаял по-собачьи.

Вера взяла из кабинета связку бумаг Сумарокова и отнесла ее в дальнюю кладовку, чтоб не увидел подканцелярист, если хватится перед уходом.

Но, кажется, этого можно было не бояться. Магистратские упились.

Вера позвала отца, и тот с другими дворовыми, посматривая на графины с оставшейся водкой, вывел и вынес чиновников на улицу. Мужики не церемонились с подьячими и награждали пинками в зад, кулаками под ребра.

Проводив гостей, Прохор и его помощники приступили к столу, и вскоре вторая пьяная компания в барской столовой загорланила песни.

Вера закрылась в спальне. Своих бывших сотоварищей она боялась не меньше, чем подьячих…

5

Когда Сумароков возвратился из Михалкова, он разгневался до крайности, узнав о визите подьячих, и разбранил Веру за то, что пустила в дом проклятое крапивное семя. Впрочем, он быстро смягчился, умиленно поблагодарил жену за спасение рукописей и стал думать, как выпутаться из нежданной беды.

С Демидовым тягаться одному было не по силам. Деньги платить по векселю необходимо. Однако сумма долга значительно возросла: заводчик требовал проценты и рекамбии — пеню за неплатеж в срок. Сумма увеличивалась чуть не вдвое, и выбрасывать эти деньги Сумароков не хотел. Да если бы и желал, то не мог заплатить.

Кудринскую усадьбу со всем имуществом магистрат оценил в девятьсот рублей и сорок одну копейку с полушкою. Эта полушка больше всего огорчила Сумарокова.

— Дом стоит не менее шестнадцати тысяч, — объяснял он Вере, — а они норовят взять его за полушку. Выгонят нас из-под крыши, да и останемся должны Демидову те же две тысячи. А за мой счет разбогатеют подьячие. Как у меня сказано:

Весь город я спрошу, спрошу и весь я двор: Когда подьячему в казну исправно с году Сто тысячей сбирается доходу, Честной ли человек подьячий тот иль вор?

Сумароков произнес свою эпиграмму и несколько отвлекся о печальных мыслей. Он разобрал спрятанные Верой бумаги, положил их на столе в прежнем порядке, но, вспомнив о магистратском налете, рассердился опять.

— Мои рукописи и книги вздумали досматривать и забирать! Что в них они понимают?! Ни те канцеляристы, что здесь шарили, ни вся магистратская контора не знают различия между одой, элегией и эклогой!

Кипя злостью, Сумароков схватил перо и сочинил жалобу в Петербург на самоуправство магистратских чиновников.

«Произошедшему от знатных предков, — писал он, — имеющему чин и орден и прославившемуся к чести своего отечества по всей Европе — таскаться по миру и замерзнуть на улице не позволяется. И разбойники людей грабят, но не всегда умерщвляют. А магистрат должен о человеколюбии больше стараться, нежели разбойники.

Сии судьи, которые меня разорить хотят, суть рабы отечества. А я сын отечества, — и по тому, что я дворянин, и по тому, что я уже отличный чин и орден имею, и по тому, что трудился довольно во красноречии российского языка…»

Он выводил строку за строкой прямым, отчетливым почерком — и вдруг остановился, осененный новой идеей.

Взяв чистый лист, Сумароков написал прошение в магистрат, предлагая внести вместо денег, предписанных к уплате, драгоценные вещи — о них он и вспомнил за письмом Козицкому.

Драгоценностей было всего три, но Сумароков очень воодушевился. Если бы взять за них настоящую цену, о долге больше не говорили б. Он обладал табакеркой, полученной от великого князя Павла Петровича, из лучшей ляпис-лазури, с бриллиантами. Стоила она, по расчетам Сумарокова, две тысячи рублей. Вторую табакерку, ценою в семьсот рублей, он получил последний раз в Петербурге, от Алексея Григорьевича Разумовского, а тому ее подарила покойная императрица Елизавета Петровна. Третьей вещью были серебряные часы работы мастера Эликота. Сумароков знал, что по апробации Петербургской часовой фабрики в рассуждении машины лучших часов не бывало.

Уплата долга Демидову табакерками была, конечно, блестяще задумана, однако согласится ли с ней магистрат, если объявить о том без необходимой подготовки? Вряд ли. Сумароков понимал, что с кем-то из чиновников нужно предварительно сговориться, посулить барашка в бумажке, дать денег, соблазнить взяткой, акциденцией.

Делами в магистрате вершит обер-секретарь. К нему и надобно подойти. Противно это, с души воротит унижаться перед подьячими и обличителю кривосудов самому вступать на обходный путь, да что делать? Нужда научит кузнеца сапоги тачать… На людях, в конторе просьбу свою не обскажешь. Придется ехать вечером домой. Сумароков послал Прохора в магистрат узнать за пятак у подканцеляристов адрес обер-секретаря и велел после обеда закладывать карету.

Чиновник жил в Замоскворечье по Большой Ордынке. Одноэтажный дом его стоял в глубине сада, и сквозь частые кусты, высаженные вдоль забора, с улицы был виден свет, пробивавшийся в щели неплотно запахнутых ставен.

Прохор долго топтался у ворот. Из калитки наконец выглянул дворник и спросил:

— Кто приехал? Как ваше здоровье прикажете величать?

Сумароков вспыхнул, но сдержался и отвечал:

— Бригадир Сумароков, ордена святыя Анны кавалер.

Дворник захлопнул калитку.

Сумароков подождал и велел Прохору постучать снова.

— Одним стуком не возьмешь, — хладнокровно сказал Прохор. — Нужно дать. — Он посучил двумя пальцами и щелкнул себя по горлу.

Сумароков вышел из кареты и застучал в калитку. Дворник выглянул. Сумароков сунул ему медяки и спросил:

— Дома ли его благоутробие?

— Этого я еще не знаю, ваша честь. Пойду доложу, какой ответ выйдет — посмотрим. А вы на дворе обождите.

Сумароков был взбешен наглостью дворника, но вошел во двор и огляделся. Подворотня была высокой, калитка — очень узкой, толстый человек мог с трудом протиснуться. На цепи скакала огромная собака, исходившая лаем.

«Силен дьячий Цербер, — подумал Сумароков. — Напугал бы и Геркулеса, а я не Геркулес, хоть и в ад спустился. Как лает! Поди, ждет, чтобы проситель поклон ему отдал? Немало есть несчастных, судами замученных, кои рады и псу подьяческому поклониться, лишь бы дело свое привести к окончанию. А чем лучше моя судьба? Свет знает, сколь редко вспоминаю, что я дворянин, а тут об этом кричать хочется. Что же выходит? Обер-секретарь важнее меня. Он богаче, а я несу ему деньги. Он хуже меня, а я иду ему кланяться. Впору бы восклицать: «О, времена! О, нравы!»

— Пожалуйте, ваше здоровье, в боярские покои, — сказал подошедший дворник.

В натопленной горнице Сумарокова встретила обер-секретарская служанка, которую дворник назвал «боярыней», — толстая женщина в подкапке, телогрее, но босиком.

— Боярин в мыльне, — сказала она, — и уже выпарился. Скоро изволит выйти.

«Чтоб черти побрали твоего боярина», — ответил про себя Сумароков. Да полно, его такая угроза не испугает. Говорится ведь, что подьячему и на том свете хорошо: умрет — прямо в дьяволы… Знатно парится здешний боярин. Подьяческое племя с младенчества к битью привыкает, потому и терпят они, как их по спине секут, если подвержены будут телесному наказанию. В бане холопья каждую субботу секут их, пока не побагровеет спина, — вот они и под батогами не вопят.

Красный, распаренный обер-секретарь в халате и туфлях вошел в горницу и осмотрел Сумарокова подозрительным взглядом.

— Чем могу служить, государь мой? — спросил он тонким голосом.

Сумароков изложил свою просьбу: дом его за долг Демидову не продавать, а взять с него дорогими вещами — табакеркой, полученной от великого князя, да другой, что подарена графом Алексеем Григорьевичем, да эликотовыми часами, в рассуждении машины равных себе не имеющими, а всего на сумму три с половиною тысячи рублей, если не более.

— Покажите вещицы, ваше благородие, — сказал обер-секретарь.

Сумароков положил на стол свое имущество. Подьячий вздел на нос очки в серебряной оправе, долго разглядывал портрет Павла Петровича, написанный на крышке большой табакерки, и постучал пальцем по донышку.

— Вещица хорошенькая, — наконец проговорил он. — Да кто за нее две тысячи даст? Теперь ляпис-лазурь не в моде. Сто рубликов.

Сумароков вырвал у него табакерку.

— Ты глумишься надо мной, негодный подьячий! — закричал он. — Табакерка лучшей работы и подарок мне от высочайшей особы.

— Воля ваша, — солидно сказал чиновник. — Несите к бриллиантщику, магистрат же оценит их в полсотни рублей, ежели вы и дальше так же недогадливы будете.

— Кто недогадлив? Ты меня дураком называешь?

— Того сказать я не смею, а на поверку выходит — вроде бы оно и так. Очень вы заноситесь, ваше благородие, и того не видите, что и нам пить-есть надобно. Знаете небось пословицу: не подмажешь — не поедешь?

Сумароков наконец уразумел, что с него требуют взятку. Едучи сюда, он был готов сунуть что-нибудь в лапу подьячего, но уверенная хватка обер-секретаря его возмутила. Бесцеремонность, с какой в двадцать, тридцать раз была снижена стоимость дорогих табакерок, толкала к отпору.

— Ну, спасибо тебе, — с неожиданным спокойствием сказал Сумароков. — Думал я, что всякие мерзости видел, — ан нет, и малой доли не ведаю. Связавшись с вашей братией приказными, сам чуть с честной дороги не сбился, в плутни готов был вступить. Да чего не сделаешь, отчаявшись! Но ты глубину падения моего показал, и за то спасибо! Вон бегу из дома твоего, на краденые деньги выстроенного, бегу вон, в пустыню! Корки грызть буду, в рубище облекусь. Терзайте меня, грабьте, о гнусные люди, не одной, а многия висельницы достойные!

Сумароков сунул в карман табакерки и часы, повернулся на каблуках и хлопнул дверью так, что в кухне с грохотом упало качавшееся на гвозде коромысло.

На обратном пути, доехав до Кудрина, Сумароков оставил карету и послал Прохора домой. Нужно было обдумать положение, подготовиться к расспросам Веры, освежить голову… Петля затянулась.

Он медленно побрел по улице, увидел на вывеске двуглавого орла и вошел в дверь тесной кабацкой хибарки, — от армии бригадир, Лейпцигского ученого собрания член, первый директор российского театра и поэт…

1958–1963

Мичуринец — Малеевка — Москва

Оглавление

Глава I В рыцарской академии

Глава II На службе и дома

Глава III Двадцать пятое ноября

Глава IV Российские стихотворцы

Глава V Сцена и жизнь

Глава VI Продолжение спектакля

Глава VII Физика и лирика

Глава VIII Необыкновенные страдания одного директора театра

Глава IX Бригадир и недоросль

Глава X Торжествующая Минерва

Глава XI Петербургские досуги

Глава XII Крепостные и благородные

Глава XIII В Москву! В Москву!

Глава XIV Лев состаревшийся

Глава XV Черный год Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg