«Жемчужина (СИ)»

Галина Емельянова ЖЕМЧУЖИНА

Коротки летние ночи, а дел успеть много надобно, особенно оруженосцу: оружие почистить, костер разжечь, воды наносить, накормить ватажников — ушкуйников.

Вся эта работа Егорше не была в тягость. С двенадцати лет на рыбный промысел ходил, силой бог наградил такой, что за троих невод тянул, и удачлив так, что все в Новгороде знали, где он в артели, там рыба косяком, а у других шиш да кумыш.

Сегодня братию решил побаловать раками, ловушки еще с вечера расставил, и теперь пришло время собирать улов.

Егорша спустился к реке, и тут его окликнул знакомый голос.

— Егорша, неужто ты?

— Родька, вот так встреча.

Родька, соседский паренек из рыбачьей слободы пропал еще зимой, сказывали, подался к разбойникам, на московский шлях, да и сгинул.

— Ты же Егорша, за мамкину юбку всегда прятался, а тут в поход угораздило.

На самом деле, Родька завидовал статному и сильному соседу, в свои шестнадцать Егорша, был росту наравне со старшим братом, и в плечах широк. Льняные кудри и серые, глаза, слегка пробивающиеся усики, заставляли таять не одно девичье сердце.

— Матушка благословила, сказала, чтобы держался Афони, икону Николая Чудотворца целовал, что не ослушаюсь, брата.

И в этом Родьке не везло, у него одни сестры были.

— Ты фартовый, — добавил парень ради справедливости.

— Да вот куш хороший возьмем, так и свататься пойду, к Алене или к Наталье.

— Это к какой Наталье? К поповской дочке?

— Ага, к ней?

— Так ты, что, с обоими хороводишься?

— Да, как Наташа прогонит, к Алене иду, вроде и с той, и с другой весело.

— Кабы в жизни одно веселье было. Наша доля, славы и злата искать, а бабская доля, ждать и рожать, — это уже на берег пришел старший брат, Афоня. — Тебя, только за смертью посылать, вода выкипает, а он лясы точит.

Парни сноровисто выбрали верши из воды, а Родька, убежав в лагерь, вернулся на берег со своим нехитрым скарбом.

— Дядя Афанасий, можно я с вами, поплыву?

— А ты с кем в поход шел?

— Да с вятскими, с Козьмой.

— Ну, оставайся, будете с Егоршей лодки стеречь.

Афоня решил поберечь молодых, у Егорши старая братнина кольчуга, была, а у Родьки и еще одного паренька кожаные доспехи, от стрелы то защитят, а от меча вряд ли.

Утром едва начали блекнуть звезды, флотилия стала спускаться ниже по Волге, и когда над рекой разнеслась молитва басурманского попа, ушкуйники пошли на штурм Сарай-Берке.

Лодка, в которой сидели ребята, была спрятана в плавнях, но и сюда долетал шум жесткой битвы, а когда ядра от небольших пушек, подожгли город, дым поднялся до самого неба.

В Сарае царила паника, видно было, как кто-то самый проворный и богатый успевал погрузить все семейство в телеги, стремительно убегал в степь, некоторые напротив, спешили к Волге, сажали в лодки женщин и детей, отчаливали от берега.

Сначала Егорша все это наблюдал просто из интереса, но когда от берега, отошла богатая купеческая галера, он не выдержал, и, забыв приказ брата, закричал:

— Ребя, гребем, вон уходит, богатый видать, ишь, дно, как просело.

— Не иначе турчанин, давай поддай, раз навались, еще шибче, — поддержал его порыв Родька.

Егорше всегда везло, вот и сегодня у купца, что-то там с парусом не заладилось, и уже через мгновение их лодка настигла беглеца.

Ушкуйник видел купца близко-близко, белоснежный тюрбан, разноцветный шелковый халат, на шее бусы, и золотые перстни на толстых пальцах, все сулило молодцам богатую добычу.

Их лодки поравнялись, и бывший рыбак первый прыгнул на борт чужого судна. Друзья его достали багры и зацепили купеческую галеру, и тут случился казус - оружия у молодых разбойников не было, никакого!

Егорша растерянно смотрел на немолодого купца, тот ошалело вращал огромными на выкате глазами, белки устрашающе белели, изо рта брызгала слюна, и тут турок достал из-за пояса, кривую саблю.

Купец был ниже новгородца, но толстый, и саблей или по-ихнему ятаганом, махал с бешенством.

Егорша не раздумывая, прыгнул назад в свою лодку. Слуги, купца, подростки, такие же, как ушкуйники, смогли отцепить багры и гребцы — невольники, заработали с удвоенной силой. Добыча уходила, расстояние между лодками все увеличивалось.

И тут новгородцы увидели, как наперерез галере, устремился ушкуй самого воеводы, с вырезанной на корме головой медведя, купец в отчаянии стал бросать за борт товар: ковры, ларцы, тюки с тканями.

Пока торговца брали в полон, ушкуйник со товарищами, достигли того места, где турок избавился от товара. Встали на якорь.

Егорша попросил ребят помочь ему снять кольчугу, те сноровисто управились и парень прыгнул в мутную, теплую воду.

Уж что — что, а нырять он умел, даже в ледяной воде родной реки Волхов.

Правда вода в их реках и озерах была голубой и прозрачной, а здесь илистая, желтая, и видимости никакой, но подросток смог разглядеть сначала ковер, потом ларец. Ларец был небольшим, и Егорша подумал, что без труда его поднимет, но тут, он увидел торчащие из ковра ноги в смешных лаптях с загнутыми носками.

— Вот ведь гад, человека утопил, — возмутилось все в парнишке, и не раздумывая он потянул за край ковра, но уже не хватало воздуха, и пришлось всплыть.

Передохнул, держась за край струга, ребята, сняв доспехи и рубашки, тоже ныряли где-то поблизости.

Нырнул Егорша, и в этот раз точно над утопленником, потянул за край, ковер тяжело, но поддался, и когда он размотался полностью, парень увидел ребенка.

Вблизи за ним следом опустился Родька, схватил ларец, и, оттолкнувшись от дна, поплыл наверх.

А Егорша подхватив безвольное тельце, стал подталкивать его наверх, силы уходили, воздуха в груди оставалось все меньше, но наконец-то вынырнули.

Разбойник перекинул безжизненное тело через борт, и, отдышавшись, забрался в лодку сам.

Добычей новгородца, была девушка — татарка, хрупкая, с черными косами, в которые были вплетены серебряные монетки, длинная рубашка, с вышитым нагрудником и шаровары.

Егорше в его рыбацком деле не приходилось еще утопленников спасать, но видел, как это делали рыбаки постарше. Он несколько раз вдохнул девушке в рот, и нажал на живот, изо рта утопленницы полилась вода, но та не дышала.

Парень смерть не раз видел, и не знал он эту девчонку, но так жалко ее стало, что слезы сами полились из глаз, хорошо, что хоть ребята не поняли, что плачет, вода после ныряния, еще стекала по длинным кудрям.

Но слезами горю не поможешь, и Егорша снова и снова пытался вдохнуть в девушку жизнь.

И чудо случилось, утопленница еле слышно всхлипнула и открыла глаза, взгляд был еще бессмысленным, но даже он не мог скрыть красоты глаз девушки.

Таких очей Егорша никогда в жизни не видел: словно самая безлунная, черная ночь, словно, вода на дне бездонного колодца.

Полонянка закашлялась, и парень помог ей перевернуться на бок.

Наконец-то губы порозовели, заалели щечки, взгляд прояснился, и пленница испугано прикрыла грудь руками.

Егорша достал из котомки свой сухой кафтан и набросил на худенькие плечи.

Они возвращались к своей ватаге, Родька хвастал, шкатулкой полной драгоценных камней, брат Афоня, складывал в ладью ковры, медную утварь и оружие.

Все были рады победе, знатному кушу, и посмеивались над Егоршей, просили еще раз рассказать, как он, вместо ларца, вытащил заморыша из реки.

Среди ватаги был крещеный татарин, он спросил что-то у девушки и перевел Егорше.

— Мируэрт зовут, по-вашему жемчуг.

Тут уж вся братия грохнула от смеха.

— Ай, да ушкуйник, все-таки клад нашел, да, большая жемчужина попалась.

Егорша, достал из кафтана припасенную денежку и отдал татарину.

— Ты скажи ей, пусть не боится, я ее к мамке отвезу, сестрой назову, крестим, сарафан оденем, будет не хуже наших девок.

— Нет, жениться должен, ты ее спасал, за руки — ноги держал, женись!

Егорша краснел, бледнел, но отшутится так и не сумел.

Караван их, разбойничий, возвращался к родным северным берегам, ратная победа, богатая добыча.

Мируэрт стойко перенесла бурю на Волге, морская болезнь ей видимо была не знакома.

Егорша, сначала думал, вот такая маленькая, будет мне сестрой, вместо погибшей сестры Наины, но у самого душа улетала, когда Мируэрт латая его рубаху, пела милым нежным голоском. А уж как глянет своими глазищами в пол-лица, так сердце и замирает, словно на глубине, когда ее спасал.

Он молчал, только глупо улыбался, от того странного, что с ним происходило. Казалось, что он Святогор-богатырь, вот горы ему прикажи, эта юная полонянка снести — снесет, и сил у него бы хватило на руках ее нести до самого дома, только пусть бы пела, и смотрела вот так, прямо в душу.

В Астрахани их уже ждали купцы, чтобы скупить все: ткани, утварь, пленников.

На ночь встали лагерем передохнуть перед торгами, связанных пленников усадили прямо на раскаленной, за жаркий день, земле.

Мируэрт, Егорша с братом называли ее при всех сестрой, быстро освоилась с походным бытом, выменяла на отрез ткани риса и вяленого мяса, варила, то-ли похлебку, то-ли кашу.

Ушкуйники гуляли, предприимчивые менялы уже завезли в лагерь крепкого зелья, медовухи.

Афоня сам не пил, лежал у костра, Мируэрт перевязывала ему раненую руку, но брата с Родькой удерживать не стал.

— Ступайте, дело молодое. Да друг дружку не бросайте, зелье много не пейте, — напутствовал старший брат парней.

Там где зелье, там и игра. Егорше, так вино в голову ударило, что даже в зернь, в кости играть не побоялся, а ведь знал, если матушка прознает, непременно выпорет, за дело это бесовское.

Молодому ушкуйнику и тут везло, кости ложились то белой стороной, то черной, но почти всегда, как загадывал Егорша.

Родька, пьяно крича и сквернословя, проиграл почти все из добытого им ларца.

Егорша положил выигрыш за пазуху и собрался уже уходить, но ноги не слушались, и он, упав прямо на землю, заснул мертвецким сном.

Проснулся от засухи во рту, солнце палило нещадно, голова была тяжелой и гудела, словно, Егорша, всю ночь в колокола бил.

Он доплелся до своего кострища, брат спал, Мируэрт не было.

— Братка, братка, где Мира?

— Так ведь Родька прибежал, сказал, что тебе помощь нужна, она и подхватилась, вместе и побежали.

— Проиграл ты свое счастье касатик, — к Егорше подошла одна из подружек ушкуйников. — Увел ее, плюгавенький дружок твой. Сама видела, как рот заткнул, руки, ноги связал, и на торг поволок.

Егорша вылил на себя полный чан холодной речной воды и, преодолевая тошноту и слабость, заспешил к торжищу.

Он бежал вдоль торговых рядов, пот застилал глаза, от выпитого накануне зелья знобило, даже в такой жаркий день.

Торжище растянулось на много шагов вдоль берега, кругом шум, гам.

И все — таки он их нашел, и вовремя, Мируэрт уже ощупывал кто-то из московских гостей. Егорша налетел на Родьку, сбил с ног, а гость, подхватив длинные полы кафтана, отошел от греха подальше.

Но драки не случилось, Родька лежал в пыли по-щенячьи поскуливая. Егорша развязал Мируэрт, вынул изо рта кляп, девушка прижалась к нему, что-то шепча, но тут и без толмача понятно — испугалась девчонка.

Егорша посмотрел на вчерашнего своего друга, и, пожалев, вытащил из-за пазухи несколько ниток бус, кинул их прямо Родьке в руки.

Мируэрт идти не могла, так сильно веревки в ноги впились, Егорша словно в своих грезах, про богатыря, понес девушку на руках.

Уже когда все было брату Афоне рассказано, и каша рисовая съедена, девушка пришла в себя, и, взяв Егоршу за руку, повела по лагерю, оказалось, шли к толмачу.

Мируэрт расплела косу, и, вытащив монетку, отдала ее татарину, тот попробовал монетку на зуб, удовлетворено хмыкнул и начал переводить слова девушки.

— Я хочу, чтобы ты знал, Егоша, ни один мужчина меня не касался, и ни с кем не делила я ложе любви. На базаре я видела наших соседей, они сказали дом мой сгорел, семья погибла. Толмач говорит, что ты хочешь назвать меня сестрой, но знай, я лучше брошусь в реку, превращусь в жемчуг, и буду лежать на дне до скончания времен. Мируэрт, не нужна жизнь, без тебя. А теперь пойдем в степь, я буду танцевать для тебя.

— Ну, танцу перевод не нужен, — толмач улыбнулся, и похлопал молодца по плечу.

Девушка взяла парня, за руку и повела подальше в степь, усадила Егоршу в высокие травы и сначала спряталась за его спиной. Егорша уже хотел обернуться, но тут Мируэрт встала прямо перед ним.

Она сняла сорочку, осталась в одних шароварах, грудь подвязала шелковым расписным платком. На шее, руках и ногах переливались разноцветные браслеты.

Росточку татарка была небольшого, но без рубашки стало видно, что она уже созрела для любви и детей.

Мируэрт стукнула босой ножкой, и округлые бедра ее стали качаться, словно волна за волной, бедрам вторили хрупкие руки, как только правая рука заканчивала волну, левая ее продолжала.

Она словно темный лебедь плыла по степи, степной ветер пел в травах, бедра и чрево девушки стали мелко вибрировать, пяточки четко отбивали ритм.

Браслеты нежно звенели, дрожь смуглыхчресел, становилась все быстрее и быстрее, каждое движение обжигало так, что перехватывало дыхание. У Егорши кровь застучала в висках, хотелось дотронуться до бархатной кожи губами.

Грудки, целомудренно спрятанные под шелковым платком, были неподвижны, словно из камня, и только острые сосочки, казалось, через мгновение порвут тонкую ткань.

Мируэрт повернулась к Егорше спиной, и он увидел внизу спины татуировку ящерки, и подумал, что девушка сейчас превратиться в изумрудную ящерку и скроется в высокой траве.

Танцовщица стала выгибаться назад, руки извивались, как змеи, и словно во сне Егорша увидел, как соскальзывает с желанной платок, он встав на колени склонился к темным, словно вишни соскам, и нежно лизнул упругую плоть, вкус был терпко-сладким. Сердце у парня затрепетало, словно попавшая в силки птица, кровь прилила к щекам, любовная истома потекла по крови, опьяняя, сильнее хмельного зелья.

Мируэрт покачнулась, и он, положив ладони ей на бедра, помог девушке встать. Она вырвалась и спряталась в высокой траве, и уже увидел он ее одетой, на щечках горел румянец, глаз чаровница не поднимала. Парень, подхватив платок, положил его за пазуху, и, покачиваясь на непослушных ногах, пошел вслед за возлюбленной в лагерь.

— Мира, я красиво говорить не умею, но знай, не сестра ты мне, а жена будешь законная, вот только крестишься, а в Новгороде свадьбу сыграем.

В день крещения небо покрылось тучами, сильный ветер поднимал на Волге волну за волной.

Крестили в тот пасмурный день не одну Мируэрт, видя шатание нравов и ссоры, воевода приказал крестить всех подруг и полюбовниц ватажников, а тех, что холостые были, венчать.

С Мируэрт долго о чем-то толковал походный батюшка, отец Никодим, толмач долго слушал священника, но перевел коротко: «Если хочешь быть вместе с Егоршей и на земле, и на небе, то креститься надо!»

Мируэрт смело три раза окунулась в воды великой реки. Егорша боялся, что начавшаяся на реке буря заберет назад свой подарок, девушку — жемчужину, но толи молитва страстная помогла, толи крещение Мируэрт в Мавру, но река милостиво пощадила возлюбленную ушкуйника.

Крестным отцом стал Афоня, на груди у девушки, рядом с монистами, засверкал медный крестик. Правда, свадьбу решили отложить до возвращения в Новгород.

Чем ближе к дому, тем больше молодой ушкуйник печалился, потерял покой и сон, ничего и никого на свете не боялся Егорша, кроме матушки.

Сурова матушка, Домна Власьевна, даже внуков в ежовых рукавицах держит, строго все обряды церковные соблюдает, и «Домострой» чтит. Старостой ее в рыбачьей слободе избрали, ей первой, почет и уважение.

Как мужа похоронила, с которым двадцать лет душа в душу прожила, так, словно закаменело у нее сердце. Ни внуков не баловала, ни слезинки не проронила, когда дщерь ее, Наину, муж до смерти забил.

— Значит вина, на ней была, — только и отвечала любопытным.

Похвала Егорше редко от нее перепадала, а уж ласка и подавно.

Вот уже и стены Кремля Новгородского, и по слободе родной ушкуйники героями прошлись, но во двор собственный вступил Егорша робко. Мавра — Мируэрт в сарафан наряженная пряталась за спину жениха, из — под полы виднелись зеленые шаровары.

Молодых встретила во дворе дородная женщина, из-под вдовьего платка смотрели на Мавру Егоршины серые глаза. В первое мгновение что-то такое в них сверкнуло, толи слеза, толи радость, дрогнули скорбные губы, но уже в следующий миг Домна Власьевна, взглянула на смуглянку — невесту, и молча, перстом на дверь указала.

— Матушка, она крещеная, благослови нас.

— Вот бог, а вот порог, не для чернавки тебя растила, чтобы да у моих внуков глаза черные, да лица темные, вон!

И братка Афоня ходил заступаться, да, все напрасно, Власьевна, не только на милость не шла, а еще грозилась проклясть молодых. Повенчались без благословения, жить стали у деда Карпуши, бобыля.

Парень из ушкуйников ушел, стал снова рыбаком, не по нутру парню пришлись слезы и разорение людей, куда спокойнее рыбу ловить.

Года, в любви и заботе, летели, как мгновения, уже Егором Никитовичем, величают рыбака. Троих богатырей родила Маврушка, своему Егору, а с виду такой же девочкой хрупкой осталась.

Свекровь даже на Пасху внуков от «чернавки» не привечала, смотрела мимо сына и невестки, словно чужие. Люди сказывали, грозилась все добро монастырям отдать, только бы не ослушнику сыну.

А Мавра и Егоршу в слободе уважали, ни про кого они злого слова или действа не чинили, ни кому не завидовали.

Мира, так чисто по-русски говорить стала, ничем не отличишь от новгородцев, только иногда оставляя детей на деда, уводила мужа в луга, где пела протяжные грустные песни, и плясала для своего любого.

А что, богу своему, там молилась, про то Егор никому не сказывал.

В тот страшный год случился мор великий по всей новгородской земле, смерть косила целые деревни, и городские кварталы.

Матушка слегла в одночасье, с утра сходила в церковь, а к обеду жар и ломота в костях, приказала, никого не пускать, все их дом стороной стали обходили, тряпку черную увидят, и прочь бегут. Слобода словно вымерла, только похоронный звон тишину нарушал.

Но Мируэрт пришла к Домне Власьевне, и осталась на долгие недели.

Старуха горой возвышалась на перине, стонала, только, когда сознание теряла.

В одну из бессонных ночей, когда Мавруша меняла на ней исподнее, очнулась Домна Власьевна.

— Наклонись, что спросить хочу, чем ты моего сыночка околдовала? Ни кожи, ни рожи, одни глазюки. А может ласку, какую знаешь, запретную?

— Нет, матушка, живем по-христиански, а полюбил меня Егорушка за песни грустные, и танцы горячие.

— А вот сказывала внучка Афонькина, Дарья, что видела в бане у тебя змею нарисованную, почти на срамном месте.

— Не змея матушка, ящерка.

— А, правда, что ты короля ящериц дочь, и ночью ящеркой оборачиваешься?

— Это сказки я детям рассказывала, неужто вы поверили.

— Хотела бы верить, иначе как же ты меня от горячки спасешь?

— Молитвой матушка и любовью, спасу.

— Егорушка, поскребышек мой от мужа Никитушки, в тот год, Ильмень — озеро мужа моего навсегда к себе забрало. Как же я умру и не прощу его, внуков его не прижму к груди. Самый тяжкий грех, гордыня, меня в могилу сведет, а не горячка.

— Вот пейте отвар медовый, по-утру Егорша свежей тройной ухи принесет, для вас варит, матушка, знает, как вы ее уважаете.

Егор за эти недели поседел весь, себе зарок дал, если Мира уйдет в мир иной, то ему без нее не жить. Отвел детей брату, Афонина женка, их, как своих лелеяла, а сам на озере рыбачил, тоску лечил.

И как-то поутру вышла Маврушка к нему за ворота свекровиного дома, взяла за руку повела в горницу. Домна Власьевна одета была в праздничное, восседала на лавке, сели все чинно за стол, уху разлили по плошкам.

Ели молча, а как посуду со стола убрали, Маврушка сама в ноги к свекрови кинулась, и Егора следом потянула. У матушки уже и икона в руках, вот получили они наконец-то родительское благословение на жизнь долгую, в любви и согласии.

Матушка, к себе позвала сына с невесткой жить, и впредь, если кто-то называл ее внуков татарским отродьем, становился ей лютым врагом.

А Мируэрт — Мавра, на зависть многим в слободе, щеголяла на праздники в жемчужном ожерелье, свекровиным подарке.

Такая вот история о жемчужине со дна Волги, о любви и божьем промысле.