Жизнь адмирала Нахимова
Военная энциклопедия.
Спб.: т-во И. Д. Сытина, 1914. Т. 16
НАХИМОВ ПАВЕЛ СТЕПАНОВИЧ — адмирал, герой Наварина, Синопа и Севастополя. Происходя из старой дворянской семьи, Нахимов родился в 1802 г. в сельце Городке Вяземского уезда. Окончил Морской кадетский корпус в 1818 г.
Молодым офицером совершил продолжительное кругосветное плавание на фрегате «Крейсер» под командованием М. П. Лазарева, с которым близко сошёлся; дальнейшая его деятельность протекала с небольшими перерывами под руководством того же Лазарева.
Назначенный в Архангельск на вновь построенный корабль «Азов», в 1827 г. Нахимов отправился в Средиземное море, участвовал в Наваринском сражении, за которое был награждён орденом Св. Георгия 4-й степени и произведён в капитан-лейтенанты. Пробыв ещё несколько месяцев на «Азове», Нахимов в двадцать четыре года назначен командиром взятого в плен египетского корвета «Наварин», на котором проплавал 1828—1829 гг. в Средиземном море и в 1830 г. вернулся в Кронштадт.
В 1832 г. Нахимову дали в командование строящийся фрегат «Паллада», на котором он и плавал в эскадре адмирала Беллинсгаузена, отличившись во время аварии корабля «Арсис», когда он своим сигналом и примером предостерёг эскадру от грозившей ей ночью опасности.
В 1834 г., по особому ходатайству Лазарева, бывшего в то время главнокомандующим Черноморским флотом, Нахимов был назначен командиром 41-го флотского экипажа, с производством в капралы 2-го ранга, а через два года — командиром корабля «Силистрия», на котором проплавал до производства в адмиралы (1845 г.).
Обладая значительным организаторским талантом, Нахимов умел приохотить к морскому делу подчинённых, внушить им энергию и любовь к службе. Его внимание к офицерам и низшим чинам было неисчерпаемо: как командир корабля и экипажа, он входил в мельчайшие подробности их жизни, помогал им словом и делом; подчинённые, даже низшие чины, не стесняясь, приходили к Нахимову за советом. Такое отношение, особенно редкое в период сурового николаевского режима, естественно, привлекало к Нахимову сердца подчинённых и сослуживцев; его популярность в Черноморском флоте была так велика, что редкий матрос не знал командира «Силистрии».
В 1845 г. контр-адмирал Нахимов был назначен командиром 1-й бригады 4-й флотской дивизии. Совершая ежегодно практические плавания, в одно из которых оказал помощь Головинскому укреплению против горцев, он в 1853 г. был назначен командующим 5-й дивизией и произведён в вице-адмиралы.
Осенью того же года, перевезя десант из 16393 человек и 824 лошадей из Севастополя в Анакрию, Нахимов, невзирая на бурное осеннее время, продолжал крейсерство. Получив известие о начале военных действий 1 ноября у Анатолийского берега, он тотчас же объявил об этом по эскадре, состоявшей из 5-пушечных и 84-пушечных кораблей, сигналом и отдал приказ, заканчивавшийся словами: «Уведомляю господ командиров, что в случае встречи с неприятелем, превосходящим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас исполнит свой долг».
Продолжая крейсировать, эскадра выдержала жестокий шторм, после которого турецкий флот был обнаружен в Синопской бухте, под прикрытием береговых батарей. Установив тесную блокаду Синопа, Нахимов стал ожидать возвращения из Севастополя посланных для исправления двух судов; но когда 16 ноября пришла эскадра контр-адмирала Новосильского (три 120-пушечных корабля), Нахимов сейчас же решил атаковать неприятеля.
18 ноября эскадра вошла в Синопскую бухту; сражение окончилось полным поражением турок, со взятием в плен начальника эскадры и двух командиров. Вернувшись в Севастополь, Нахимов отклонил все ожидавшие его чествования.
В рескрипте на его имя императора Николая I говорилось: «Истреблением турецкой эскадры при Синопе Вы украсили летопись русского флота новой победою, которая навсегда останется памятной в морской истории. Исполняя с истинной радостью постановление статуса, жалуем Вас кавалером Св. Георгия 2-й степени большого креста».
Синопским боем закончилась морская деятельность Нахимова.
Исполняя предписание главнокомандующего, 14 сентября 1854 г. Нахимов приказал затопить все суда в Севастопольской бухте, а команды их присоединить к гарнизону. Назначенный начальником обороны Южного фронта Севастополя, Нахимов явился одним из главных руководителей его защиты. Его популярность среди гарнизона росла с каждым днём. Ежедневно объезжая передовые позиции, постоянно рискуя жизнью, Нахимов воодушевлял защитников, вызывал у них энтузиазм.
Лучшей характеристикой адмирала является рескрипт 13 января 1854 г., полученный им от генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича по случаю высочайше пожалованной Нахимову награды — Белого Орла. В нём говорится: «Я вменяю себе в удовольствие выразить
Вам ныне личные чувства мои и всего Балтийского флота. Мы Вас за Ваше доблестное сражение. Мы гордимся Вами и Вашею славою как украшением нашего флота. Мы любим Вас как почтенного товарища, который сдружился с морем, который в моряках видит друзей своих. История флота скажет о Ваших подвигах детям нашим, но она скажет также, что моряки-современники вполне ценили и понимали Вас».
28 марта, после так называемого «второго усиленного бомбардирования», Нахимов был произведён в адмиралы. За «третье усиленное бомбардирование» 25 мая, блестяще отбитое по всему фронту, Нахимов получил последнюю предсмертную награду — аренду.
28 июня, с 4 часов утра, началась жестокая бомбардировка 3-го бастиона. Напрасно подчинённые старались удержать Нахимова: он поехал на бастион, чтобы поддержать и воодушевить его защитников, оттуда отправился на бастион Корнилова, по которому неприятелем был открыт сильный ружейный огонь. Невзирая на просьбы приближённых, Нахимов встал на банкет и в это время был смертельно ранен ружейной пулей в висок. Не приходя в сознание, он скончался через два дня. Останки Нахимова погребены в Севастополе, в соборе Св. Владимира.
Книга первая Тридцать лет на флоте
Глава первая Гардемарин
ысяча восемьсот двенадцатый год. Степан Михайлович Нахимов снова надел екатерининский мундир и служит в Смоленском ополчении. По чину отставного секунд-майора его выбирают батальонным командиром. Федосья Васильевна уезжает с младшими сыновьями – Павлом, Иваном и Серёжей – в Харьковскую губернию, к двоюродному брату мужа, Акиму Матвеевичу. Усадьба и деревенька на крутом берегу Днепра опустели после разгрома французами, в первый раз после смоленского пожара и во второй – при поспешном бегстве их из Москвы.
Война наконец переходит русскую границу и кочует по Европе. Но в деревеньке и на усадьбе медленно залечивают разорение. Степану Михайловичу всё некогда. Его избирают уездным предводителем. Добрый старик, гордясь почётом, оказанным его худородному дворянству, изо всех сил печётся о ссудах соседям и возврате их крепостных "подданных". Жене он сообщает в редких и поспешных письмах, что мужики на сельцо Городок собираются плохо. Нынче только сто тридцать шесть душ значатся за ним на реестре дворянских владений Вяземского уезда. Худо, что озимые не сеяны, а на яровые не хватает семян; одна надежда на горох и гречу, иначе крепостные не проживут. И вот ещё беда – стоит высокая цена на лён, но льна у них в сём году не будет…
Федосья Васильевна читает письма мужа долго, медленно складывает слова и беззвучно повторяет их. Она отвечает Степану Михайловичу слёзными мольбами приехать за нею с детьми. Просит о том же старших сыновей – Николая, подпоручика в Морском корпусе, и Платона, лейтенанта в 14-м флотском Кронштадтском экипаже. Но Николай и Платон не отзываются – оба в учебном плавании. А муж сообщает, что прежде надобно быть ему на службе в Смоленске, куда на губернское собрание съезжается разорённое дворянство.
Итак, вяземская помещица вынуждена ещё многие месяцы скучать в бескрайной степи. Она вздыхает и бродит тенью по низким горницам. Федосья Васильевна робеет перед учёным родственником и его соседями – их добрые усмешки кажутся ей язвительно-злыми. Да и всё малороссийское, украинское чуждо, необычно. Нету, например, покорности у мужиков. Иные из них считаются вольными, именуют себя казаками… Но может ли мужик даже предками равняться с дворянином?
С испугом и растерянностью переводит Федосья Васильевна свой взгляд с портрета на портрет в маленькой гостиной. Художник написал деда и прадеда Степана и Акима Нахимовых, сотника Мануйлу и запорожца Тимофея, во весь рост; на обоих яркие жупаны, у обоих хищные горбоносые лица, и одинаково сжимаются сильные пальцы на эфесах обнажённых кривых сабель. Разбойные лики!.. А тут ещё Аким Матвеевич в вечернюю пору увеличивает бабий страх своими рассказами об украинской казачьей старине, о битвах с ляхами и татарами, пожарах и огневых пытках. В долгую ночь Федосья Васильевна не может уснуть. Зажигает свечи и кладёт поклоны перед образом Смоленской божьей матери, пока не заноют натруженные кости.
А мальчики будто и не замечают огорчений матери. Они любят дядюшку и его рассказы. Болезненный и желчный эпиграмматист, Аким Матвеевич с детьми общителен и прост. И чего только не знает! От него услышали, как далёкие предки ходили на челнах в суровое море до самого Царьграда. Племянники даже заучивают строфы дядюшкиных стихов, отвечающие их детскому патриотическому чувству:
– Смерть! – Смело мы злодеям скажем И землю кровью обагрим, Судьбе завистливой докажем, Что храбрый Росс непобедим.Потом на смену войне приходят новые интересы, и они с увлечением, не осмысливая содержания, повторяют:
Блажен, кто в жизни сей с указкой меж перстов Прошёл сквозь юс и кси, достигнул до складов, И тамо в бра и дра прилежно углублялся, Чей ум во чтении довольно подвизался И наконец, явя в писании успех, Российской грамоты взошёл на самый верх.Непонятно, что хотел сказать дядюшка, но мальчики чувствуют в этих строках дерзость, какое-то и чему-то осуждение. А Федосью Васильевну сближение сыновей с дядюшкой беспокоит. У Степана Михайловича положение почтенное, и дети должны стать усердными слугами государю. Но жизнь поэта, который не служит и не занимается хозяйством, строчит – будто повытчик бумаги, читает – будто лекарь – непонятные книги и бродит целыми днями в шлафроке – дурной пример для мальчиков. Может быть, родственник вольтерьянец? Добрая женщина особенно присматривает за Павлушей. Ему двенадцатый год, а он часто задумывается о чём-то своём, часами молчит, и велико его сходство с прадедовским портретом! А запорожец, что весь свой век прожил вольным молодцом и сложил голову на чужой стороне? Он тоже не пример дворянскому сыну.
Однажды Аким Матвеевич заводит разговор о воспитании. Государству нужны образованные люди. Почему бы не отпустить мальчиков в харьковскую гимназию? Через четыре-пять лет они смогут поступить в университет. Аким Матвеевич готов устроить племянников. Федосья Васильевна благодарит. Кроме родительской заботы, мальчики имеют право на щедрость царя. У смоленских Нахимовых денег нет на университеты. Как и старшие братья, мальчики пойдут в Морской корпус. Туда принимают без труда и содержат бесплатно. В шестнадцать-семнадцать лет молодые люди уже офицеры и становятся "на ноги".
Аким Матвеевич беседует с Павлом и неожиданно встречает полное согласие мальчика с планами матери. Павлуша мечтает быть моряком. Дядюшка с удивлением убеждается, что не столько пример старших братьев, сколько его собственные рассказы о древних походах днепровских славян, о Запорожской сечи, его восторженное преклонение перед гением Петра и смелой мыслью Ломоносова запали в эту замкнутую детскую душу. Поэт уже не пытается узнать, чего хочет ленивый и весёлый Ваня. Он подчиняется желанию Павла и садится с ним за математические учебники. Так проходит зима. И наконец приезжает Степан Михайлович.
Федосья Васильевна воскресает. В два дня тарантасы наполняют укладками с платьями, вареньями, колбасами, и по пыльному большаку обоз Нахимовых выезжает в обратный путь. Степан Михайлович, выслушав обильные упрёки супруги, храпит и покачивается в рессорном возке. Он не живёт прошлым и не знает, что много лет назад дед отвозил по этой дороге его отца, Михаилу, в Смоленской ландмилиции кавалерийский полк.
В этом, 181З году Степан Михайлович не отправляет сыновей в корпус. Поездка в столицу и обмундирование кадетов требуют денег, а их совсем нет. Не отвозит их и в следующем году – нет вакансий. Для младших кадетов сыновья уже велики, а в гардемаринские классы принимают с экзаменом.
Правда, проверка знаний Нахимовым не страшна… "По дружбе господина помощника инспектора и ротных командиров, экзамены будут лёгкие", – уверяет родителей Николай в очередном послании. Но Павел, оказывается, не хочет поступать "как-нибудь". Он понуждает брата Платона объяснять ему из геометрии, механики и теории навигации и даже то, чего вовсе не требует программа. Он упорно занимается и после отъезда старшего брата осенью 1814 года на службу в Кронштадт. Приходится поселить Павлушу и Ваню на несколько дней в Вязьме, где спившийся математик из уездного училища может руководить занятиями будущих гардемаринов.
В городе Павел трудно сходится с мальчиками, хотя его нельзя назвать нелюдимым. Он охотно играет в рюхи. Он принимает участие в кулачных сражениях. Но равнодушен ко всему, что волнует вяземских мальчуганов; ко всему, кроме игр на воде. Купаясь, Павел отдаёт все силы длительной борьбе с течениями и водоворотами. Когда гребёт, расчётливо переводит дыхание и откидывается всем корпусом. При этом серые глаза из-под бронзовой пряди волос смотрят куда-то поверх реки, поверх деревьев, поверх холмов. Никто не знает, что Павел видит бурное море, что в этот момент направляет гичку в разрез волны через штормовой прибой.
В Петербурге на масленой неделе стоят морозы. Много снегу. На крепком гладком льду реки тесно уставлены балаганы фокусников и скоморохов. Раздаётся лязг и грохот ударных инструментов. Шумная толпа гогочет у края набережной перед клетками грустных зябких обезьян и вялых львов. Под пискливые такты унылой флейты качается синий от холода канатоходец. Клубится пар от пирогов с требухой, вязигой и рыбой, от горячих блинов, от разгорячённого весельем и водкою рабочего люда.
Павел оглушён человечьим гомоном. Неловкий, длинноногий, в чрезмерно короткой шинели, он торопливо шагает за братом и его блестящим товарищем, Николаем Бестужевым. В своей новой форме, не обвыкший к ней, сутулый Павел "точно молодой пингвин, выбирающийся с птичьего базара", – шутит бывалый Бестужев.
Они выходят к Сенату. Наискось, за рекой грузно поднимаются стены и верки, тёмным силуэтом врезается в небо шпиль Петропавловской крепости. Широта и величие! Щемящее тревожное чувство охватывает мальчика. Он поворачивается и вздрагивает. Огромный всадник вздыбил коня над скалой; он скачет на Павла, он грозно простёр руку. Великий, страшный Пётр! Как можно говорить о каких-то безразличных вещах в присутствии славного царя?! Невольно Павел тянет за рукав Николая, – кажется, он ищет защиты.
Два Николая смотрят в его растерянное лицо. Два Николая смеются.
– Какой кадет, какой гардемарин перед сим памятником не воображает себя адмиралом!
– Ты хочешь осмотреть Адмиралтейство? Ну пойдём.
Только теперь замечает Павел, что плац справа замыкает низкий жёлтый фронтон громадного здания и над ним в сером петербургском небе парит лёгкая золотая игла. Он молча идёт за лейтенантом. Часовые в холодных киверах делают на караул, и они вступают между высоких подстав с якорями и пушками под арку, проходят вдоль замерзшего канала. Справа и слева деревянные эллинги укрывают остовы будущих кораблей российского флота, дальше во дворах под навесами груды материалов. Снова ворота, и они выходят на великолепный гласис, обсаженный в три ряда молодыми деревьями.
– Теперь ты можешь обнять глазом всю перспективу замечательного произведения русского зодчего. Его имя Захаров[1], – говорит Николай Бестужев. Он берёт Павла за плечи и ворочает мальчика лицом к главному въезду с башней-колоннадой.
Грудастые нимфы поддерживают каменную небесную сферу, над ними громадный барельеф, и снова барельеф, и квадрат ионических колонн с фигурами стихий, времён года и стран света, и, наконец, фонарь с часовым.
Павел долго стоит закинув голову. Он пытается понять содержание барельефов, и бессилен. В смоленской деревне его не обучали греческой и римской мифологии. Мальчик вопросительно смотрит на брата.
– Царь Пётр на корабельной верфи, а остальное в сей аллегории я позабыл. Вот Коля у нас учёный, литератор. Спрашивай его.
Бестужев охотно поясняет: – Нептун, бог морей, передаёт царю-адмиралу эмблему своей власти – трезубец. Подле царя Минерва и Паллада, славные богини… А мифические чудища-тритоны – российские реки, изображают Волгу и Волхов, Двину и Дон. Ныне, видишь, подносят они лес, канаты и якоря женщине с веслом – Неве, малой, но для сношений с миром важнейшей из рек нашей родины. Гляди на эту урну, обвитую лаврами Александра Невского и великого Петра. Оба – предводители россиян, побеждали здесь, в воротах к морю, и о том помнит восседающая на скале под сенью лавра Россия…
Вдруг Николай Бестужев кривит губы и продолжает зло, горько, словно забыл, что перед ним только мальчуган из деревни.
– Россия может быть покойна!.. С нею эмблема силы и богатства – палица Геркулеса и рог изобилия. Да ещё сам кузнец Вулкан покорно складывает перед нею оружие, да ещё Слава несёт её флаги над морем. Какая ложь! Страшная ложь! В наши дни загублен флот. Хоть детище Петра было возрождено и вновь прославлено Спиридовым, Ушаковым и Сенявиным, нынче оно унижено, ограблено…
– Николай! – укор и предупреждение в голосе старшего Нахимова, а в глазах будто даже испуг.
– Ну-ну, – ещё больше кривится рот учёного лейтенанта, – я только говорю Павлу, что он должен мечтать о новой славе андреевского флага.
– Аминь! – Николай Нахимов весьма недоволен вспышкой товарища и торопит в обратный путь, к корпусу.
Но Павел уже задет словами Бестужева глубоко. Что же случилось с флотом? И разве не Россия, сокрушившая власть Наполеона в Европе, самая мощная держава мира? Вопросы застревают на губах. Ему нет дела до недовольства брата. Но он смущается и не умеет выразить свои мысли. Ведь Бестужев овеян славою Афонского сражения[2]. Ведь в возрасте Павла Николай Александрович уже числился в экипаже легендарного капитана Лукина.
Он решает расспросить Мишеля, третьего из пяти братьев Бестужевых, который только классом старше его по корпусу и с ним очень мил. Павел любит в столице всего больше бестужевский дом. Там много книг на русском и иностранных языках, коллекции минералов, гранёные камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, собранные учёным отцом братьев Бестужевых, в прошлом тоже боевым моряком.
В очередное воскресенье Павел забирается с Мишелем на антресоли, в комнату мальчиков. И здесь книги, рукописи, акварели, морские приборы, карты, флаги, модели кораблей смутно говорят Павлу о том, что существует мир ещё недоступных ему вкусов и интересов, и он в сравнении с Бестужевым просто дикарь.
Мишель – мальчик открытый и страстный, как старший брат. Он рад просветить Павла. Достаёт с полки запрещённого Радищева и читает Павлу наполненное гневом большого сердца "Путешествие".
– Не правда ли, стыдно и горько владеть крепостными душами?
– А у нас не так, – вспоминает Павел своих сверстников на деревне и то, что после разорительной войны отец покупал для сельца рожь в дальних местах, а барщину облегчил чуть не вполовину.
– А у нас не так, – вспоминает Павел своих сверстников на деревне и то, что после разорительной войны отец покупал для сельца рожь в дальних местах, а барщину облегчил чуть не вполовину.
Мишель презрительно улыбается. Значит, Павел ещё неспособен понять, что войну против Наполеона вёл и выиграл народ, но не для себя, а для чужого ему высшего сословия, и даже для купцов Великобритании, как пояснял старший Бестужев.
Но и Павел разочарован, не дождавшись от Мишеля разъяснений о российском флоте и его бедах. Странно устроены люди! Каждый хочет рассказывать о чём-то важном для него, а никого – ни других Бестужевых, ни старших Нахимовых, ни многочисленных сверстников в корпусе – не занимают вопросы, такие важные для Павла после речи лейтенанта у Адмиралтейской иглы.
Он делает ещё несколько попыток получить ключи к словам Бестужева, и безуспешность их вынуждает учиться терпению и самостоятельному наблюдению жизни. Что ж, коли он будет моряком, всё касающееся флота станет ему известно. Ничего он не упустит и не будет пугаться правды, как брат Николай, не будет тяготиться морскими буднями, подобно брату Платону, и уж, конечно, не станет ребячествовать, словно брат Ваня.
Конечно, его характер ещё не определился. Но то, что он не хочет походить в поступках и желаниях на братьев, кладёт начало внутренней, мало заметной окружающим работе его сознания и чувств.
Он сдержан и молчалив, и в корпусных буднях мало выделяется. Начальникам кажется одним из покорных и старательных юношей. Товарищам представляется скучным увальнем, из тех, что безразлично повинуются короткому приказу директора после праздника: "Завтра кадетам и гардемаринам в классы".
Однажды из столовой залы служители выносят столы и сваливают скамьи к стенам. Только громадная модель линейного корабля перед царским портретом остаётся на своём месте. В полумраке залы она плывёт с распущенными парусами, и у Павла стеснённо бьётся сердце. Как, должно быть, прекрасен большой корабль на воде! Павел ходит вокруг модели. Эта средняя мачта грот-мачта, впереди неё, в носовой части, фок-мачта, а ближе к корме бизань… Он шепчет названия поперечных дерев – реев и гафелей, продолжающих мачты стеньг, растянутых полотнищ парусов, и все они звучат музыкой будущей жизни моряка.
Брат Иван и соклассники безуспешно зовут Павла играть. Он отмахивается. Он мечтает о времени, когда на линейном корабле в совершенстве будет управляться в парусах. О времени, когда спорые руки матросов будут выполнять приказания, отданные им в грохоте сражений и в штормах.
Вдруг мечтания прерывает дробь барабана.
– По местам!
Воспитанники корпуса вытягиваются шеренгами, В интервалах становятся ротные командиры. Команда "смирно". Прибыл директор корпуса – престарелый адмирал Карцов. Сотни ног шаркают по паркету и отбивают шаг. Шеренги перестраиваются во взводные колонны, и вот весь дивизион с развёрнутым знаменем проходит по зале церемониальным маршем. Адмирал пялит старческие красные глаза и выкрикивает простуженным басом:
– Ого, Громовы детки, хорошо, здорово!
Он был когда-то вольтерьянцем, вольнодумцем, но теперь он только старик и не вникает в воспитание кадетов. Павел разочарован первой встречей с адмиралом.
Когда Карцов уезжает в Сенат, помощники директора, Баратынский – Пётр 2-й и Мамаев – Пётр 3-й (так их зовут потому, что Карцов тоже Пётр), позёвывая уходят в уютные казённые квартиры. Продолжаются будни. Кадеты и гардемарины расходятся на вечерние занятия. Из класса географии хор голосит:
Обь с Иртышом, Таз, Енисей, Лена, Тана, Яна проте-ка-а-ают по Росси-ии-и.Считают, что так основательнее запоминаются трудные названия рек, гор и городов.
Павлу надо в класс инспектора Марка Филипповича Горковенко. Здесь у доски топчется Бутенёв. Он никак не может показать вес вооружённого корабля, хотя Горковенко сообщил ему "пространство" той части судна, которая должна погрузиться в воду.
– Эх ты, теорист! Дубина стоеросовая! – пронзительно ругает инспектор маленького, живого, а сейчас беспомощного гардемарина.
– Он зейман[3], Марк Филиппович, – кричит "старик", сидящий рядом с Павлом. "Старик" трясёт чубом, вытягивает совсем нещегольские рыжие сапоги, играет цепочкой у пояса и фыркает.
– Он такой же зейман, как ты, и оба вы болваны! – огрызается Горковенко и снова требует от Бутенёва:
– Для чего в исчислении объёма надобен удельный вес воды?
Бутенёв не знает, что делать с удельным весом воды. Он вообще ничего не знает и сконфуженно уходит на своё место. Старший из гардемаринов Михаил Рейнеке[4] бойко объясняет правило определения веса корабля. Павел прилежно записывает, что при измерении корабельного трюма надо вычесть толщину шпангоутов и обшивки. Сосед косится на его прилежно склонённую голову.
– Хочешь быть теористом?
– Что это?
– Ну, теористы, которые идут по теории кораблестроения, по механике. А астрономисты, зейманы, – настоящие моряки солёной воды.
Нахимов задумывается. Ему кажется, что моряку надо всё знать о корабле. Но он не смеет высказать "старику" своё суждение. А звонок избавляет его от ответа.
Бойкий сосед – его фамилия Лутковский – приглашает:
– Пойдём на ваган.
– Куда?
– Без разрешения, значит. На Смоленском поле драка с горными назначена.
Павел соглашается за себя и за Ивана. Нельзя нарушать дух товарищества. "Старик" может ославить их трусами.
Вылазка назначена вечером. Лутковский ведёт новичков чёрными лестницами. Они выбираются в мрачный двор, бегут в темноте по Четырнадцатой линии. Где-то заливаются псы. На перекрёстке, над сонным будочником, тускло горит фонарь. У стекла роем белых мух летят пушинки снега.
Лутковский рассказывает:
– С горными у нас была генеральная драка. Мы им орём: "горные, заборные", они нам: "морские, воровские". Потом свалились, квасим, квасим морды… Даже ротные разнять не могли. Ты любишь драться?
Павлу мальчишеские драки неинтересны. Но отвечает равнодушно:
– Люблю.
На Смоленском поле пусто. Постепенно сходятся несколько кадетов Морского и Горного корпусов, сговариваются отложить драку за недостатком сил у обеих сторон.
– Ничего, ещё попадёшь в драку, – утешает нового приятеля Лутковский.
– Попаду, – спокойно соглашается Павел.
Ротный командир обошёл отделения. В дортуарах укладываются спать, шепчутся по углам. Великовозрастные, из тех, что стали "на три точки", сидели в одном классе три года, продолжают делиться итогами воскресенья, хвастают выигранными в трактире партиями на бильярде и встречами с хористками. Младшие жадно прислушиваются. Одного маленького кадета освободил покровитель-гардемарин от сластей, присланных из дому, и малыш плачет в подушку. Ещё группа кадетов следит за потасовкой. Дерутся тихо, чтобы не услыхал дежурный. Зрители советуют побеждающему:
– Бей, пока не скажет – покорен.
Койка Павла у окна. Он кладёт локти на подоконник и смотрит на реку, ещё недавно скованную морозами. Постепенно шум в комнате затихает, разносится мирное сонное посвистывание. Унтер-офицер тушит огонь, и квадрат окна светлеет. Время близится к весне, к бессонным, призрачным белым ночам.
– Скоро пойдёт ладожский лёд, вот гул да треск будет, – шепчет справа голос. – Ты видел ледоход, Нахимов?
Гардемарин Анжу, кутаясь в одеяло, с ногами забирается на подоконник.
– Если долго-долго глядеть в одну точку, видны огни на устье.
– Брандвахты?
– Брандвахту ставят с открытием навигации. Ты был в море?
– Я совсем и не знаю, какое оно.
– Меня в детстве везли морем из Англии. А мой дед из Тулона; он был моряком. Я уже три лета ходил в море, – спешит выложить Анжу.
– Брат Николай получил производство в Тулоне, – вспоминает Павел. – Это вроде нашего Кронштадта?
– Ну да! В море чудесно. Вы скоро пойдёте в кампанию. Гардемарины ходят каждое лето. Корпусный бриг называется "Симеон и Анна", ещё есть фрегат "Малый".
– Я знаю. А ты пойдёшь?
– Я кончаю курс. Надо заказывать мичманский мундир. – Анжу ёжится от холода. Его чёрная, коротко стриженная голова лежит на острых кулачках: – В Англии гардемарины учатся на кораблях, учатся и плавают. На берегу только экзамены сдают.
– Так то не гардемарины, а мичманы.
– У них вроде одно и то же. Мидшипмен – по-нашему гардемарин.
Подумав, Павел соглашается:
– Наверно, хорошо – учиться на корабле. Но как же там занимаются науками? Этого Анжу не знает.
– Думаю, капитан или штурман помогают…
– А всё другое? Словесность, история, языки?
– Подумаешь, словесность! К чему она морякам? Всё одно мы в корпусе ничего из неё не знаем. При выпуске адмиралтейские гоняют перво-наперво по навигации.
– Ты плохо занимался?
– Скучно. Я всё практически пройду на корабле. Ты тоже не будешь заниматься.
– Я буду.
– Не будешь.
Павла смущает уверенность товарища. Он про себя решает, что будет заниматься. Он должен кончить корпус из первых, унтер-офицером. Тогда попадёт в дальнее плавание.
Он спрашивает:
– А ты хочешь в кругосветное?
– Ещё бы! У нас многие собираются – Литке[5], Рейнеке, Врангель. Ты уже знаешь их?
Павел познакомился с Мишей Рейнеке, усердным и ровным юношей, готовящимся к плаванию на Севере. Рейнеке ему понравился.
– Он серьёзный, зейман! – подтверждает Анжу и зевает. – Пора спать. Ложись и ты, завтра с утра кораблевождение.
Анжу прыгает в свою койку и сворачивается калачиком. Павел продолжает смотреть на реку. Она как чёрный бархат, вздутый ветром. По Исаакиевскому мосту с Адмиралтейского острова проехал извозчик. Огонёк торопливо побежал и скрылся влево. Но за рекой много огней, и от их бесконечной линии уходят в стылую воду дрожащие столбы света.
Немногим больше ста лет существует Петербург, и уже такой огромный! Павел силится представить себе пустынную реку, заболоченные берега, сырой бор на месте дворцов. И вспоминает слова старика служителя: "Царь Пётр восхотел, а строили народом, косточками мужицкими болота высушили". Да, и сейчас мужики трудятся, вон какие колонны возводят на стройке Исаакиевского собора… А корпус? Тоже сколько труда ушло… Почему-то вспоминается Николай Бестужев. Это он сказывал, что корпус старше Петербурга, назывался Навигацкой школой и помещался в Сухаревой башне, в Москве…
Павел снимает онемевшую руку с подоконника, сползает в койку, закрывает глаза.
Откуда Николай Александрович так много знает? И братья его очень способные. Александр – кавалерист, пишет стихи… Николай мог бы написать историю корпуса? Наверное. Как сначала корпус перевели в Кронштадт, а потом царь Павел Петрович распорядился устроить кадетов в столице. Говорят, в Кронштадте очень плохо кормили, все кадеты были разуты, в классах были выбиты стёкла и кадеты воровали дрова. Но, конечно, там было интереснее. Морская крепость, и очень много больших кораблей и иностранцев. А в Петербург судам нельзя приходить, потому что на устье мелко…
"Я ещё очень мало знаю…"
И вдруг становится удивительно, что все знаменитые моряки были мальчиками, как он: что так же в корпусе учились Лаптевы, Овцын, Челюскин, Чириков[6], такие отважные исследователи… И Ушаков, и Сенявин, которые побеждали флоты неприятеля? Смешно! Адмиралы?! Адмиралы сидели за партами и, может быть, не понимали задачу по навигации?
Нет, должно быть, они очень выделялись. Сразу. Как Николай Александрович…
Павел ныряет в холодную постель. Неодолимая сила притягивает его голову к подушке, и ещё один тихий посвист входит в сонное дыхание первого отделения третьей роты.
Гардемарины толпятся на кронштадтском стимботе. Павел рад, словно сейчас только поступает в корпус. Пряно пахнет смолой, солью. До горизонта уходит светлая вода. А небо высокое, голубое, чистая эмаль и всего одно розовое облачко уплывает к Ораниенбауму.
Путешествие началось. Машина перестала отчаянно стучать. Для экономии огонь в топке погашен. Из высокой трубы уже не летят, к радости пассажиров, искры и хлопья жирной копоти. Бог с ним, с новшеством, заведённым в нынешнем году. По ветру и так ладно идёт стимбот. Хлопает парус, гудит и скрипит дерево, музыкой отдаётся в ушах каждый звук моря. Впрочем, какое же это море?! Берега не отступают, за ботом неотступно следуют мызы, монастырские главы, дачные домики, купы зелени. Это Сергиева пустынь, Стрельна, Петергоф, ещё дальше – Ораниенбаум.
Павел переходит на другой борт. Отсюда море кажется шире и темнее.
Харьковчанин Андрюша Чигирь подталкивает Павла к группе гардемаринов.
– Ходим, Павка, князь про Кронштадт кажет. Видать уже.
Павел хочет сразу вобрать в себя низкую угрюмую землю, многоугольники каменных фортов, лес корабельных мачт, башни старого корпусного здания ныне там штурманское училище… Он почти не следит за рукой кадетского любимца, тишайшего князя Ширинского-Шихматова, показывающего первокампанцам примечательные места Кронштадта.
Павел угадывает многие здания. Он узнал и полюбил их, расспрашивая братьев, Бестужевых и товарищей в корпусе.
– Царь неутомимо преследовал шведов. Наши гребные суда высадились на острове Ретусари. Шведы так спешно бежали, что оставили в добычу котёл с обедом своим. Сие событие и дало повод к наименованию острова Котлином[7].
Надобно верить учёному князю. Однако же Котлин был принадлежен исстари к Новгородской земле… Павел прислушивается.
– Царь-моряк оценил, что оборона острова преграждает путь к новому граду, что по мелководью на входах в Неву основательнее строить суда в Кронштадте и здесь иметь торг с иностранцами.
Шихматов недолго увлекает в историю: он помнит, что гардемарины начинают практическое плавание, и заканчивает свои объяснения навигационными указаниями:
– Длина от Военной гавани до Толбухина маяка шесть миль. Ширина между Купеческой гаванью и Кроншлотом – кабельтов, между Цитаделью и Рис-банкой около мили, против косы и маяка до материкового берега – не более двух миль. Течение на рейде обычно пол-узла, но ежели много воды, оное доходит до узла с четвертью. Течение есть следствие невского течения и направляется по фарватеру к западу. Следует, господа, запомнить, что при продолжительном западном ветре сие течение оборачивается к Неве и тогда грозит бедствием нашей столице…
Стимбот идёт по Купеческой гавани. С низкой палубы кажутся огромными двухдечные корабли, привлекательны и пузатые шхуны с косыми парусами, и стройные бриги, и даже тендеры, шебеки и требаки. Над судами вьются пёстрые флаги Англии, Франции, Швеции, Дании, Гамбурга, Штеттина, Мекленбурга, Португалии, Испании и Сезеро-Американских Штатов. С тяжело нависших к воде корм, с облегчённых приподнятых носов уходят под воду якорные канаты.
Тихо, ясно, ветер слабый – бомбрамсельный. Судовой мусор – щепу, солому и гнилые овощи – течение сбивает в кучи и, словно плоты, медленно выносит на рейд.
Второкампанцы изображают перед новичками бывалых моряков. Они раскачиваются на широко расставленных ногах, хотя нет качки; они ловко сплёвывают за борт, хотя не жуют табака, и бросают едкие замечания о судах.
– Немец, должно быть, напоил свой бушприт. Он совсем клонится к воде.
– Смотри, у датчанина фор-штаг идёт враздрай с грот-стень-штагом. Бьюсь об заклад, шкипер и его команда окривели на один глаз.
Павел с удивлением слушает товарищей. Он и наполовину не понимает их речей. Он восхищен мнимыми знаниями гардемаринов и удручён своим невежеством. Только что он считал все корабли красивыми и думал об их капитанах с завистью и трепетным восторгом. Теперь замечает лишь облезшие борта, облупившуюся краску, гирлянды сохнущего тряпья на вантах, скверные камбузные запахи.
Первая встреча с торговыми судами отравлена, и тем больше волнуется Павел, ожидая свидания с военными кораблями.
Машина стимбота снова бьёт лопастями колёс по воде. Он идёт каналом в Среднюю гавань. Замшелые зелёные камни и пирамиды с золотыми двуглавыми орлами встречают будущих офицеров. В когтях орлов корабли. Да, военный флот совсем иной. Павел читает елизаветинскую вязь на красном фронтоне старого, петровского дока: "Являет дело – каков был труд! Чего не победит России мужество".
И вот перед кадетами стопушечные корабли первой дивизии Балтийского флота под адмиральским флагом и ординарными вымпелами. Из портов в два и три яруса грозно смотрят жерла пушек. Но уже некогда озираться по сторонам. Подают концы. Бот толкнулся кранцами в стенку и притирается вдоль неё. Гардемарины едва дождались закрепления швартовых и команды; гурьбой прыгают на пристань. Павла стискивают, выносят на камни, как на волне…
Бриг "Симеон и Анна" ещё не готов к плаванию. С Бутенёвым и Чигирём оба тоже первокампанцы – Павел целыми днями странствует по Кронштадту. Они измеряют Крестовый канал – насчитывают больше трёх тысяч шагов. Они смотрят, как конопатят и килюют суда, как каторжане с тузами на спинах, обритые и клеймёные, заводят скрипучий ворот и на палубу спускают мачту. Они дышат пеньковой пылью на канатном заводе и восторгаются мачтовыми сараями. Там сохнет великий клад – отечественные дубы и сосны, и заграничный тик, и непобедимо господствуют запахи смолы. Они шмыгают по чугунолитейному заводу, задыхаясь от жары и не слыша в стуке молотов своих голосов. Они делают друг перед другом вид, что им известны все роды орудий, лежащих на пушечном дворе, и покровительственно хлопают по холодным стволам единорогов и каронад. Они глазеют на диковины – кран, поднимающий тяжести, как соломинки, на паровую машину, очищающую дно Военной гавани.
Они толкутся между поморами и иностранными матросами у голландской кухни на берегу. Здесь работают коки всех судов, потому что на кораблях в гавани запрещено разводить огонь. Но здесь не столько едят, сколько пьют и заключают сделки.
Они подолгу стоят у окна лавки Осипа Васильева, именуемого на вывеске Ioseph Willamson. Здесь в открытых футлярах лежат секстаны, октаны[8], хронометры, компасы, подзорные трубы, и трёхъязычное объявление над ними утверждает, что эти приборы лучших мастеров достойны лучших командиров кораблей, отправляющихся вокруг света. И сам Васильев, ряженный мистером Джозефом Вильямсоном, представляется гардемаринам кронштадтским Ньютоном.
Чигирь забавно хрюкает и подмигивает товарищам:
– Трохи погодить. Через три роки придемо закуплять? А? – Он показывает из кармана угол ассигнации: – Гайда за вином, тут арап один продаёт, американский арап, ей-богу…
Бриг в море. Он лавирует у финляндского берега. С попутным ветром обходит мыс Стирсудден и остров Биорке. Потом идёт поперёк залива к красноватым пескам Красной Горки. Всё новые и новые берега надо запоминать молодым навигаторам. То на траверзе Сойкина гора, то остров Сескар. Всюду песчаные мели, и глазу радостен вид узкого лесистого островка Пенисаари.
Первая вахта Павла. В первый раз неловкие ноги упираются в зыбкие выбленки. Под сеткой вантов палуба ушла в сторону – у брига резкий крен на правый борт, море встаёт бурлящей стеной и голова кружится, тянет вниз. Но Павел уже забрался на салинг, обвил руками стеньгу и качается вместе с мачтой. Сердце перестаёт давать перебои, страхи неожиданно исчезли, становится легко и весело, как некогда в детстве. Он что-то мурлычет, смотрит вниз на матросов и старших товарищей. Они крепят паруса, вися в воздухе так же спокойно, будто находятся на ровной земле. Павел нерешительно освобождает одну руку, потом другую. Оказывается, можно держаться со свободными руками. Он доволен собой. Он складывает ладони рупором и лихо кричит вниз:
– Справа по носу земля!
Это остров Гогланд. Горбатым хребтом лежит остров поперёк залива, и бриг должен менять галс. Но на время капитан велит ложиться в дрейф. Качка становится порывистее, шире и резче. Павел чувствует резь в желудке: ощущение такое, будто они с Чигирём сейчас пили арапское вино. Но крепится…
Обратно, на палубу, спускаться тяжелее: ноги делают беспомощные паучьи движения в поисках опоры, вот-вот полетишь. В отчаянье гардемарин скользит по пеньковой снасти, натирая до крови ладони и инстинктивно сплетая ноги. Ур-ра! Он на палубе.
На другой день – повторяет такой же спуск. Он хочет добиться подъёма и спуска без остановок. На это уходит неделя. Матросы замечают упорство мальчика и охотно помогают Павлу, учат практически находить прочный центр тяжести тела. Наконец руки и ноги так натренированы, что он с закрытыми глазами может взбираться на мачты. Его мускулы крепнут, он уже не должен сосредоточивать на физическом упражнении своё внимание и может спокойно изучать паруса.
Теперь он чувствует себя моряком и, как "старики", лихо носит рабочий костюм – измаранную смолою парусиновую рубаху и широкие панталоны. Научается сбивать фуражку набекрень, чтобы её удерживал только ремешок. И с каким удовольствием повторяет звучные команды! Пусть по рангоуту и снастям действительно сорок сороков названий, как уверяет стихотворец Володька Даль[9], но Павел уверен, что всё изучит и всем будет знать место. Вот уже его похвалили за смелое выполнение команды "крепить штык-болт". Нок рея заходит много дальше борта. Сорвёшься – упадёшь в сердитую волну, и поминай как звали… Но Павел уже брал рифы на пятисаженной высоте под хлопающим парусом. Он не полетит вниз, не разобьётся.
Дни бегут. Гардемарины постепенно обучаются всему, что означено в инструкции, вручённой командирам корпусных судов. Они узнают, как "делать такелаж, привязывать, ставить и крепить паруса, брать рифы, сниматься с якоря и становиться на оный, поворачивать судном против ветра и по ветру; ложиться в дрейф под разными парусами, спускать и поднимать стеньги, править рулём, бросать лаг и лот, брать пеленги и делать обсервации, писать журналы, вести счисление, полагать оное на карту, делать морские описи береговых и прочих видимых мест…"
Ежедневно после работы в парусах командир назначает пушечные и ружейные учения. Учителя – квартирмейстер Никон Муравьёв, матросы первой статьи Абрам Катаев и Семён Шихов – командуют орудиями.
Они ревностны и суровы, эти старики, служившие под флагом Ушакова и Сенявина в адриатических, черноморских и архипелажских сражениях. С плохо скрытым пренебрежением они выслушивают строгие предупреждения корпусного надзирателя молодых дворянских птенцов "следить, чтобы не опалило, не ожгло".
"Разве служба и нежности могут идти рука об руку?!"
– К смотру! Бань! – сипло кричит Абрам Катаев; и Павел выныривает из порта к дулу орудия над водой, а Чигирь и Бутенёв раскрепляют тали. Момент пробка снята, пыжовник прошёл по внутренним стенкам ствола орудия.
"Хорошо, узла от старого заряда нет. Теперь надо банником очистить канал от нагара".
Чигирь несёт на вытянутых руках картуз узлом вверх. Павел ловко подхватывает его, забивает пыжи и посылает до казны. Теперь ясно, снова пыж – и всё готово. Он быстро ныряет в порт и оглядывает палубу.
"Ага, другие ещё возятся! Мы снова первыми!"
Бутенёв за канонира. Он вдруг становится невыразимо похож на квартирмейстера Никона. Широкий нос-картофелина лоснится. Та же размеренная торжественность и чёткость движений, то же посапывание, когда пробивает картуз и из рога насыпает порох в запал.
Но вот все приготовления закончены: остаётся лишь ломами и ганшпугами навести пушку на мишень. Эта работа требует силы матросов, но мальчики хотят обойтись без помощи. Они подбодряют друг друга возгласами: "Ну-ка, разом! Ещё раз! Ещё разик!" И обливаются потом, точно грузчики, что носят из барж громадные тёсаные карельские камни на постройку Исаакиевского собора.
После десяти выстрелов на бриге устойчиво держится сладкий продымлённый запах жжёных тряпок и пороха. Возбуждённые гардемарины спорят, чей выстрел был ловче, и даже молчаливый Павел азартно защищает вероятный успех своей каронады.
Как-то ночью бриг соединяется с Кронштадтской эскадрой. На кораблях жгут фальшфейеры, отсветы слепящих огней вырывают из темноты призрачные стены парусов. Потом эскадру снова поглощает мрак. Гардемарины с завистью думают о своих товарищах, расписанных по кораблям вице-адмирала Кроуна. Да, прелесть плавания на бриге исчезла – рядом с настоящими боевыми военными кораблями бриг так жалок! Никто не ложится спать, все толпятся на палубе, следят за новыми фальшфейерами, ожидают рассвета, когда можно будет рассмотреть эскадру. Наконец наступает утро. Очень тихо, и корабли лежат в дрейфе, соблюдая строй походного ордера в две колонны. На ветре "Ростислав", "Любек" и "Дрезден". С подветренной стороны – "Три иерарха", "Гамбург" и "Святослав". Впереди эскадры фрегаты "Архангельск", "Аргус" и "Автроил".
"Симеон и Анна" меняет галс и становится в кильватере за кормой "Малого". С "Ростислава" стреляет пушка "для утренней зори" и поднимается кормовой флаг. Тотчас же флаги идут вверх на всех кораблях. Адмирал начинает будничный рабочий день эскадры. Предстоит учение на гребных судах, посылка десантных партий, потом постановка всех парусов, какие можно нести.
И Павел думает: "Нет, какой же я моряк… Сигналы и задачи, поставленные адмиралом, мне совсем, совсем неизвестны…"
Когда поднимается ветер, суда эскадры делают перестроение. Они вытягиваются в линию баталии и все вдруг поворачивают оверштаг.
Да, настоящая морская учёба ещё впереди; возможно ли стать моряком на жалком учебном бриге?..
Разойдясь с эскадрою, "Симеон и Анна" бросает якорь у Петергофа. Гардемаринов в воскресный день отпускают на берег. Павел остаётся у воды. Так жарко, такая в ногах и руках усталость после вахты, что не хочется двигаться. Только бы лежать, лежать и слушать тихие голоса моря.
– Фонтаны, брат! – соблазняет один из друзей.
– Бог с ними, в другой раз.
– А что его спрашивать, хватай и волоки, – кричит Чигирь. А Бутенёв в таких случаях рад стараться. Он рывком тащит Павла за ноги. Напрасно Нахимов упирается руками в песок, напрасно брыкается. Приятели сильны и неумолимы. Приходится натянуть куртку и брюки, надеть тяжёлые башмаки и плестись под конвоем к фонтанам.
Он сначала злится, но в парке прохладно и красиво, и верно стоило увидеть дворцовые чудеса; такое в смоленской усадьбе Нахимовых не снится никому.
Между подстриженными деревьями, на усыпанной галькою дорожке, на мостках с узорными переплётами, у журчащих искусственных ручьёв открывается сердцу новая красота жизни. О, как звонко, чисто щебечут птицы! А осы, шмели, стрекозы, бабочки опускаются на пёстрые и пышные цветы, будто для того, чтобы заметили их разнообразные богатства.
Павел замечает, что Чигирь притих, а ругатель Бутенёв, забияка Бутенёв, мурлычет песенку о благодетельной натуре. Значит, и на них воздействовала природа. Он неясно понимает: сейчас товарищи не удивились бы рассказам о материнской ласке, о детстве, не стеснённом корпусной дисциплиной. Сорвав веточку, Павел жуёт листок за листком и радуется сочной горечи.
Чигирь вздыхает:
– У нас, на Харьковщине, сейчас вишня и кавуны, да ещё дыни…
– Яблоки, – в тон ему начинает Павел, но вдруг тишина взрывается. Визгливый и грассирующий, властный и растерянный голос будит парк, уничтожает очарование мирного утра.
– Как смел! Негодяй! Взять его! Обоих взять! Арестовать!
На самой задушевной ноте обрывает свою песенку Бутенёв. Побледнев, шепчет:
– Государь!
– Ходим зараз побачим – кого! – сразу проникается потребностью действовать Чигирь.
Но идти незачем. Навстречу мчится растрёпанный гардемарин Галл.
– Вы куда, га-спа-да? Бежим!
На ходу, выкрикивая, оглядываясь и преувеличенно ужасаясь, Галл передаёт, что Александр Павлович остановил Лутковского и Артюхова и стал отчитывать гардемаринов за небрежность в одежде и манере. Лутковский ответил, что гардемарины не пажи. Тогда государь поднял руку. Может быть, он не хотел ударить, а только притянул бы Лутковского к себе, но Артюхов испугался за друга и бросился государю под ноги.
– Он сначала пошатнулся, но потом поймал Артюшку за воротник. И.. и… Лутковский, Лутковский…
Они никак не могли услышать, что же сделал Лутковский, хотя уже сидели в шлюпке и гребли к своему бригу.
– Так что сделал Феопемис? – спрашивает Павел, не из любопытства, а из желания покончить с невыносимым томлением.
– Он толкнул царя и плюнул. Я сам видел – в щёку плюнул.
Вечером вызывают во дворец капитан-лейтенанта Геннинга, командира корпусного отряда. Директор Карцов уже там. А на следующий день зачитывают высочайшее повеление: "Гардемаринов Лутковского и Артюхова за весьма худое поведение разжаловать в матросы и отправить в Свеаборг, где иметь за ними особое наблюдение![10]"1.
Лутковский в корпусе считается "стариком", хотя ему всего пятнадцать лет. Он рано поступил в кадеты, и его сверстники уже выходят в лейтенанты. Но Павел больше думает о маленьком Артюхове, кротком и болезненном. Долго ли он выживет "под особым наблюдением"?
Конец плавания проходит угрюмо, и так же подавленно начинается новый учебный год. Отвозят в сумасшедший дом Николая Безобразова, заболевшего после келейного наказания розгами. Увольняют по высочайшей воле за неспособность к морской службе Роде, Толбузина и Яковлева. Умирает грузин Канчихадзе, а другой грузин, Пагава, покушается на самоубийство. Вряд ли останется на морской службе и болезненный лекарский сын Владимир Даль.
Павел видит, что путь к мичманскому производству нелёгок. Корпус – не лицей и даже не сухопутный корпус, где почти сплошь учатся сынки богачей. Сто тридцать душ рабов Нахимовых в глазах большинства кадетов огромное богатство. У родителей иных товарищей или совсем нет крепостных, или десять, двадцать, самое большое пятьдесят душ. Павел с братом Иваном, Алекс Кучин, глупейший князь Урусов, генеральский сын Завалишин[11] – аристократия корпуса. Брат Платон, ставший с этого года ротным командиром в корпусе, впрочем, разочаровал Павла.
– Нас пятеро, Паша. Поделить – на каждого выйдет 26 душ. Да и делить не придётся. На имении долги.
Я отказался от своей доли, да ещё помочь пришлось отцу. После войны надо было имение поднять, вас троих привезти в корпус, экипировать. Четыре тысячи долгу за мной Российско-Американской компании, не знаю, когда и выплачу. В каждую треть шестьдесят пять рублей остаётся жалованья. Половину отдаю за долг.
– А Николай?
– Что Николай? – кротко усмехается Платон. – Каждый, Паша, живёт по своему разумению… Как науки? "Изрядно" или "частью"? – старший брат спешно и неловко отводит разговор в другое русло.
Павел отрицательно качает головой:
– Весьма и очень хорошо. Можешь проверить…
У Павла появляется новый товарищ, Дмитрий Завалишин. Анжу уже офицер и вместе с Врангелем[12] собирается в плавание на шлюпе "Камчатка", который поведёт Головнин: превосходнейший из русских моряков, он только вернулся из двухгодичного плена в Японии.
Что влечёт Павла к Дмитрию? Что Завалишин хороводит в классе и в коридорах? Кичлив и насмешлив? Что латиниста Триполу прозвал пуделем итальянским?
Он бесспорно смел – объявил географу: "Я вас сам могу учить". Груздеву, словеснику, теперь нагло поют завалишинское: "Ска-ачет груздочек по е-ельничку, не гру-уздо-очек, а поповий сын". Научил кадетов дразнить учителя Белоуса синеусом, красноусом, черноусом. Дмитрий умеет обойти даже солдафона, гатчинца, майора Метельского. Когда майор отказывает в отпуске, Завалишин умильно говорит: "Помилуйте, я свои сапоги ношу", и скаредный аракчеевец подписывает пропуск. Дмитрий всегда лисьей хитростью избежит розог. Правда, Завалишин хорошо учится: он – лучший математик, великолепно владеет языками, знает историю. Но Нахимов ведь тоже не отстаёт. Он уже старший в своём взводе и на класс впереди Завалишина.
Нет, должно быть, Дмитрий завоевал его тем, что также носится с мечтой о кругосветном плавании и что в рассуждениях болтливого Дмитрия о флоте есть что-то общее с мыслями Бестужевых. Отец Завалишина – видный генерал, суворовской выучки. Дмитрий благо, даря положению отца знает многих и многое. И то, что Павел от него слышит, наконец объясняет горькие слова Николая Александровича перед Адмиралтейством…
Зимний воскресный день. Уроков нет. Павел вернулся с катка и слоняется по зале, высчитывая дни, оставшиеся до летней кампании.
– Что ходишь как неприкаянный?
– А нечего делать. Крузенштерна прочитал, Скоресби и новую книгу Головнина тоже[13].
Лукавые глаза Дмитрия прищуриваются. Он выпячивает свои крупные яркие губы, отбрасывает со лба прядь волос; его явно забавляет уныние товарища.
– Может быть, хочешь погулять?
– Спасибо. Намёрзся на катке. Шинели не дают надевать.
– В город?
– Нет.
– А в Кронштадт? – Дмитрий с торжеством вынимает из куртки отпускной билет гардемаринам Нахимову и Завалишину на два дня. Павел не радуется:
– Что интересного, когда корабли во льдах. Флотские казармы и здесь есть…
– Дурень! Это ж я уговорил братца твоего, Платона. В гости к самому Головкину нас с собой берёт. Поездка на буере под парусом. Тебе не улыбается мчаться по наезженной на льду снежной дороге? Торосы, огни костров, часовые бьют в колокола…
– Замечательно, замечательно. Когда ехать?
– Сейчас.
В квартире Головнина тепло и по-холостяцки уютно. Всюду карты, чертежи, мореходные инструменты. Хозяин сидит за столом со старшим Бестужевым, молодым лейтенантом Константином Петровичем Торсоном[14] и Платоном Нахимовым. Мальчики забираются на диван, прихлёбывают из серебряных чарок слабый, но горячий грог.
Бестужев вернулся из Голландии. Он читает друзьям свои очерки, состоящие, по литературной моде, из писем. Он увлекательно изложил историю и рассказал о культуре энергичного свободного народа. Павла особенно занимает повесть о том, как голландцы огромными насыпями в заливе отвоевали у воды землю, осушили её.
– Здесь-то, – взволнованно и значительно повышая голос, читает Бестужев, – голландцы показали свету, к чему способно человечество и до какой степени может вознестись дух людей свободных.
На ночь Павла и Дмитрия устраивают в соседней комнате. Но они не спят и прислушиваются к голосам офицеров. Гости уже переговорили о последнем походе Бестужева, об его планах по написанию истории флота. Теперь рассказывает Головнин, и Павел напряжённо ловит его слова. Ему очень нравится капитан, герой и писатель. Он какой-то ровный, хорошо собранный. Нравится его хохолок над крутым лбом, зачёсы на висках и сдержанная убеждённость.
– Всего больше рад походу, – поясняет Головнин, – потому что покину ваше царство "шпрехен зи дойч". Маркиз Траверсе, нынешний управляющий министерством, дрянь, но Моллер, командир нашего порта, ещё подлее.
– Флот без надобности. Флотские экипажи гнали французов до Парижа вместе с пехотой, – так зачем корабли? – усмехается Платон Нахимов и краснеет от испуга за свою дерзость.
– Вот-вот, так они и рассуждают. А если бы в те времена, когда пи одно английское судно без позволения испанцев не смело показаться на море и когда сама Англия трепетала в ожидании нападения Испании, если бы тогда английское правительство думало как нынче Воронцов, на каком положении пребывала бы сия держава? Впрочем, – морщится Головнин, – Российское государство не британский остров и не для колониального пиратства Пётр создавал флот. Наш флот послужил народу освобождением искони русских берегов Балтики и Чёрного моря. Посему имел он Ушакова[15] и Сенявина. Но ныне…
Головнин ждёт поддержки Бестужева, но тот делает узор из хлебных крошек, и капитан продолжает:
– Ныне Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей. Вероломство и корысть довели флот до полного ничтожества, до презрительного и бессильного положения…
– О, суждение преувеличенное, – примирительно говорит Платон. Он не любит резкостей, а тут ещё рядом мальчики. Наверное лишь делают вид, что спят. И добрый Платон кивком головы показывает на приоткрытую дверь.
Головнин бормочет:
– Пусть знают. Они же будущие офицеры и, следовательно, устроители флота. – Но голос понижает: – Корабли наши гнилые, вооружены и снабжены худо, бедственно. Флотоводцы хворые, престарелые, без познаний и присутствия духа…
– А Сенявин? – укоризненно напоминает Торсон.
– Так Сенявина ж заставили уйти в отставку, как ранее Ушакова[16]; и живёт славный адмирал на нищем пенсионе – в заслугу за великие победы в Средиземном море и умножение флота… Имена Ушакова и Сенявина Моллерам ненавистны… Или матросы? Наши матросы всегда оборванные; в столице толкутся у биржи, на невских мостах, да и на всех перекрёстках города, чтобы к казённому кошту прибавить копейку на харчи.
Бестужев сметает крошки ребром ладони и напоминает:
– Морскую силу Англии утвердил Кромвель, когда навигационным актом обеспечил торговому британскому мореплаванию великие преимущества пред иностранцами.
– А до того Кромвель отсёк английскому королю Карлу голову[17], – вставляет Торсон и раскуривает трубку.
– Заехали, заехали… – бормочет Платон.
– Вы об этом думали, Василий Михайлович? – резко спрашивает Бестужев.
Головнин отвечает глухо, но раздельно:
– Я всегда думаю, что отечество наше не бедно людьми воли, ума и чувства общественного долга. Вот-с мы, моряки. Морская служба – скажу прямо – занятие тягостное, несносное, опасное. С самых юных лет мы говорим "прости" приятностям жизни. Носимые злоключениями в крепости над глубиной морской, имеем неприятелем – воду, огонь, ветры, туманы, мели, рифы, иногда даже своих спутников…
– У него на "Диане" был офицер-изменник, немец Мур, – шепчет Дмитрий Павлу.
– Так как не ждать, что настоящий моряк будет в отвращении к корыстолюбивой сволочи; жизнь наша учит благородству чувств, – продолжает Головнин.
"Ах, как это он хорошо сказал. Это надо помнить, как заповедь", восторгается Павел и молит Дмитрия:
– Сделай милость, помолчи. А там, за столом:
– Государь наш, первый по благородству чувств… – пытается затушить опасную тему Платон.
А Бестужев громко хохочет, и Торсон ему вторит:
– Царь наш русский, носит мундир прусский. Тебе бы, Платон, с князем Шихматовым в монастырь пойти. Князюшка – прекрасный, светлый человек, своих крепостных освободил. Но это не все. И не в Александре Павловиче дело нынче. Не он, им управляют…
– Аракчеев[18], – глухо и зло называет он презренное имя.
– Этот подлый слуга деспота возвёл утеснение в закон. Малые угнетаются средними, средние – большими, сии – ещё высшими. А временщик – гроза над всеми. Ненавижу…
И, оглянувшись на дверь, словно вспомнив, что не следует привлекать внимание юнцов к беседе, Бестужев упавшим голосом заканчивает:
– Будем думать, Василий Михайлович, к вашему возвращению мыслящие честные люди успеют в своих надеждах.
Торсон одобрительно кивает головой, выбивает трубку: похоже, он добился какого-то жданного итога. Он снова садится и спрашивает:
– Как идут сборы к вашей экспедиции, Василий Михайлович?
– А так: заказал я, например, мануфактуру. Ну-с, привёз подрядчик. Осмотрели её экипажмейстер, контрольный советник и художник. Четыре раза увозил купец, пока не догадался всех "подмазать". Тогда экипажмейстер подал по форме рапорт, составили росписи и занесли в шнуровые книги. Потом у экспедитора подмазал мой подрядчик пяток чиновников, сочинили они записку и отправили в коллегию. Там ещё сочиняют новую кипу бумаг, пока Моллер получит куш. А мы ждём, и на команду платье не шьётся…
Торсон опять кивает головой:
– Знаете, в кронштадтских складах все иностранные купцы у воров покупают такелаж и части рангоута, не нахвалятся. А для наших военных кораблей, хотя бы вашего кругосветного шлюпа, остаётся дерьмо. С иным и до Гогланда не дойти. Так, наверно, и у Беллинсгаузена грузятся. (Торсон должен идти в Южный океан с этим капитаном).
Когда на другой день гости прощаются, Головнин задерживает руку Павла.
– Плавал уже? По Финскому заливу? Это ерунда-с. Кончишь корпус, просись в дальнее. Тут моряком не станешь.
Павел вспыхивает:
– Я и сам так считаю. Я бы с вами…
– Ну-ну, расти. В своё плавание беру разжалованного Лутковского, выручать надо. А ты время не теряй, учись. Моряк должен быть образованным. Кука путешествия читал[19]? Возьми у меня.
Отпустив руку Павла, Головнин отечески ухватывает острый подбородок Дмитрия и тянет к себе:
– А ты, быстрый, помалкивай, о чём слышишь, ясно?
– Как можно, – обижается Дмитрий. – Мы не ребята.
Несмотря на убеждение, что он взрослый и о всём по-взрослому может судить, в новом плавании на бриге "Феникс" Дмитрий ведёт себя мальчишески, отлынивает от работы в парусах, а на стоянке ищет знатных знакомств. В Стокгольме покидает Нахимова для танцев в доме российского посланника. В Копенгагене проводит время с наследным принцем.
Павла Нахимова не увлекают пышные балы. Столь же мало ценит он планы Дмитрия, мечтающего вместе с датским принцем об отмщении потомкам Нельсона за сожжение этим адмиралом датского флота и пиратское крейсерство в балтийских водах. После вечера у Головнина отроческие годы Павла будто сразу кончились. Плавание на бриге "Феникс" – последнее учебное плавание. Зимой предстанет перед флотской, артиллерийской и астрономической комиссиями. Ещё один последний год учения, и он станет офицером. Что предстоит делать? Будущая жизнь – зачарованная страна, белое пятно на карте. Её нужно открыть, в ней нужно определить свой курс. Ничего не значит, что до тебя по этой стране шли другие. Опыта старших мало, нужен свой, собственный. Вот старшие братья уже определились, но их путь для Павла не годится. Даже с Иваном, сверстником, они идут разными фарватерами.
На бриге "Феникс" для такого направления ума у Павла благоприятная обстановка. О качестве морской практики заботится опытный офицер. Капитан-лейтенант Милюков – один из пяти офицеров русского флота, овеянных славой участия в Трафальгарском сражении[20].
Для успокоения петербургского начальства воспитатель гардемаринов, всё тот же Шихматов, с деланной непосредственностью сообщает анекдотические наблюдения путешественников. Он пишет из Стокгольма: "Его величество, страдая от паралича, принял нас в кабинете своём, сидя в креслах в полном мундире. Будучи по причине крайнего расслабления косноязычен, сделал несколько вразумительных вопросов о нашем плавании и отпустил нас от себя весьма милостиво. Несмотря на измождённое немощью тело, его дух, кажется, ещё не лишился своей бодрости, ибо глаза его удивительно живы и быстры…"
Из Копенгагена Шихматов с мнимым восторгом заявляет: "Толикое видели к себе внимание их величеств и их высочеств, что даже приведены были тем в удивление…"
Но гардемарины, которые хотят быть моряками, могут оставаться в стороне от веселья в иностранных столицах. Такие юноши изучают морские базы. Гардемарин Павел Нахимов старательно записывает в личном журнале: "Карлскрона – главный шведский военный порт. Наиболее достоин в оном примечания новый бассейн, имеющий вид четверти круга, с пятью покрытыми доками, по дуге расположенными. В доках два 82-пушечных корабля заканчиваются и два заложены. На рейде 12 кораблей (один из них – наш "Владимир"), 8 фрегатов и 2 корвета…"
Павел стоит помощником вахтенного офицера в открытом море. Лейтенант Дохтуров доверяет Нахимову больше, чем другим гардемаринам. Он не отменяет ни одного распоряжения Павла. Но, несмотря на удачное управление, юноша волнуется. Он обыскивает горизонт – не находит ли шквальная облачность. Он зорко осматривает – хорошо ли обтянуты брасы, как стоят паруса и достаточно ли наполняет их ветер. Он посылает проверить, сколько воды в интрюме. Он берёт высоты солнца, снова и снова определяет место корабля. Так вахта превращается в напряжённый спешный труд.
Он наконец сознает, что работать надобно иначе. Когда стоят вахту Мардарий Васильевич Милюков или Дохтуров, они безразлично прохаживаются по шканцам, не сходят с них и только изредка тихо подают команды. Павел тоже пытается принять равнодушно-спокойный вид. Но это удаётся плохо. Чтобы развлечься и избавиться от тревоги, он начинает вспоминать всё, что знает о близком Гангуте, пытается представить себе атаку гребных судов на корабли шведов[21].
"Должно быть, нашим было адски трудно…" Он закрывает глаза и слышит гулкие выстрелы, вёсла с шумом ударяют по воде, рассыпая пёстрые брызги.
Вдруг фуражку, сдвинутую на затылок, срывает ветер и катит по палубе. Павел вздрагивает, хватается за поручни. Корабль зарывается носом в воду, и волна окатывает бушприт. Всё же пропустил ветер, и корабль на два румба уклонился с курса. Чёрт знает что! Сейчас выскочит Милюков и даст взбучку. "Эх вы, вахтенный начальник! Не брались бы, господин гардемарин…" Мгновенно подаёт команду:
– Поднять фок- и грот-брамсели.
Вахтенные уже раскачиваются в вантах. С увеличенной парусностью бриг прибавляет ход.
"Так и есть, Мардарий Васильевич поднялся наверх, сейчас распечёт".
Павел смущённо рапортует:
– Идём бейдевинд левым галсом. Несли три марселя и бизань… Я прибавил по причине перемены ветра…
– Очень хорошо. – Мардарий Васильевич одобрительно улыбается.
Несколько минут безразлично ходит по шканцам и опять говорит:
– Вы будете хорошим моряком, Павел. Не ленитесь только и не засиживайтесь на берегу…
Четвёртого февраля 1818 года гардемарины выстроены в шеренги от края громадной столовой залы. Инспектор классов, капитан-поручик Марк Филиппович Горковенко, подходит к столу и деликатно сморкается. Канцелярский служитель кладёт перед ним экзаменационный журнал. Двести глаз с трепетом и надеждой смотрят на широкие белые листы.
Павел сумрачен. Ему кажется, что вице-адмирал Гаврила Сарычев[22] остался недоволен его ответами.
Разумеется! Он заставил Павла идти из Охотска к Курильским островам ("дались адмиралу эти острова, будто каждый должен ходить по пути Сарычева"). Приказал идти при противных ветрах сряду три недели, потом на месяц уложил в туманы, привёл в дрейф с течением в два с четвертью узла, нагнал шквалы последовательно через все румбы, сломал ему фок, порвал все лиселя и расщепил брам-стеньгу. А когда всё же Павел управился, адмирал с торжеством заявил: "Ну, Нахимов, вы погибли, у вас давно нет воды. Про воду вы забыли вовсе". И все члены комиссии расхохотались. Ясно, по практике ему поставят самое большое – изрядно.
– Павел, – шепчет ему беззаботный Иван, – ты унтер-офицер!
– Я?
С волнением он слушает:
– Всего по представлению комиссии и его превосходительства вице-адмирала и господина директора утверждено морским министром, его высокопревосходительством адмиралом и кавалером, унтер-офицерами 15 гардемаринов. Поставлены они по старшинству…
– Арифметика, геометрия плоская, сферичная, тригонометрия и геодезия весьма хорошо у Станицкого, Дудинского, Рейнеке, Соколова, Чигиря, Нахимова-первого (это у него, у Павла!), Кучина. Также практика и эволюция.
"Что? Практика – весьма. Ах, чудесный адмирал! Так он только посмеялся. Ну, да это же надо было сразу понять".
– Алгебра и вышние вычисления, механика, теория морского искусства, опытная физика, корабельная архитектура, артиллерийская фортификация Дудинский, Нахимов-первый, Рейнеке… У них же история и география весьма хорошо. Российская грамматика – очень хорошо.
Павел качается в тумане. Иван опять шепчет, на этот раз с простодушным удивлением:
– Пашка, и я с отличием – двадцать второй. И не с конца, право. В третьем десятке из сотни. Правда, здорово?
В воскресенье в последний раз Павел отбивает шаг на корпусном параде. После литургии они снова в зале. Стоит торжественная тишина.
Весь корпус замер в ротных колоннах. Весь корпус слушает. "Производятся на вакансии по флоту в мичманы и из списков по корпусу выключаются…"
Один за другим подходят новые мичманы к столу, где перед генерал-майором Баратынским лежит печатный лист присяги. Её знают все кадеты, но сейчас опять читали, и когда Павел берёт перо для подписи, для него с новой силой звучат идущие к сердцу слова: "…и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против должности своей и присяги не поступать".
Он на мгновение задержался и потом твёрдо выводит: "Мичман Нахимов 1-й".
Курс взят. Куда он приведёт?
Глава вторая На фрегате "Крейсер"
Когда наполеоновские войны окончились, русские моряки предприняли ряд кругосветных плаваний с научно-исследовательскими целями. За Крузенштерном и Лисянским[23] второй раз идёт в Тихий океан Головнин. Совершают плавания Коцебу[24] и Васильев. В 1819 году снаряжается экспедиция в южные полярные моря. Её поручают участнику путешествия Крузенштерна капитану 2-го ранга Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену и лейтенанту Лазареву 2-му[25].
Мичман Павел Нахимов стоит вахту на тендере "Янус", когда шлюпы "Восток" и "Мирный" с попутным ветром покидают Финский залив. Вахтенный начальник велит салютовать семью выстрелами из маленьких шестифунтовых пушек, поднимает сигнальные флаги – счастливого плавания! – и долго удручённо следит за маячащими на крупной зыби кораблями южной полярной экспедиции.
Николай Бестужев просил своего товарища по корпусу Михаила Лазарева взять Павла в плавание, и Константин Торсон, ушедший лейтенантом на "Востоке", тоже ходатайствовал за него, и добрый Платон бегал по министерским канцеляриям с запиской вице-адмирала Карцева, и всё-таки Павел не получил вакансии. Все мичманские места лично распределил министр маркиз де Траверсе.
"Когда же теперь представится новый случай к дальнему плаванию? Может быть, никогда? Может быть, лучше уйти из флота, как нынче сделал брат Николай, как подумывает об этом Платон? Или предоставить свою судьбу усмотрению начальства, как беспечный Иван?"
На этот раз он недолго предавался унынию. В конце концов ему только восемнадцать лет, время не ушло, а тендер "Янус" прекрасное, послушное судно. Нельзя не полюбить "Янус", однажды увидев режущий волну острый форштевень и плывущий над водой белый бушприт. У "Януса" лёгкий корпус с узкими обводами и строгая красота в его парусах, когда восьмиузловым ходом он бежит в бейдевинд. Поэтому Павел с огорчением оставляет тендер для службы на берегу в Гвардейском экипаже.
В Гвардейском экипаже можно сделаться заметным двору его величества. Часто через увеселительную яхту путь к командованию фрегатом короче, чем из кругосветных путешествий. Но от морских гвардейских офицеров требуются качества, которых нет у мичмана Нахимова. Он тянул лямку скучной службы, угрюмый и невзрачный, пока командир экипажа не списал его в Архангельск.
Братья ждали, что Павел постарается улизнуть от этого назначения и подаст рапорт о болезни.
– Добро бы назначили на привод нового корабля с тамошней верфи, а то к порту! – возмущается Платон. Даже гардемарин Сергей, самый младший из Нахимовых, ломающимся баском убеждает:
– Любой лекарь за десять рублёв напишет тебе скорбный лист.
– Ерунда-с, – односложно отвечает Павел. В сущности, он рад. Архангельск – колыбель российского флота. Там Пётр строил корабли, там настоящее море, и там сейчас увеличивается адмиралтейство.
Он торопится получить подорожную и уехать по зимнему пути. Верит, что на Севере ждёт настоящее дело…
Первым из знакомых Павел встречает Михаила Рейнеке. В корпусе они не сдружились, хотя чувствовали взаимную симпатию. Может быть, это происходило потому, что Павел был в среде Бестужевых, Завалишина и братьев, а у Рейнеке было своё землячество эстляндцев – Литке и Врангель. Но здесь из выпуска только они одни, и обоим нужно многим поделиться – " приобретёнными знаниями, надеждами и планами.
Часами, разложив карты и дневники, Михаил обстоятельно рассказывает о недавнем долгом плаваний из Белого моря к Югорскому Шару, – в прошедшем веке Овцын, Прончищев и Лаптевы поведали немало важного для отечественного мореплавания в суровых водах. Но до исполнения завета великого Ломоносова сделать доступным российским кораблям путь из Европы в Тихий океан вдоль сибирского берега ещё далеко. От нашего поколения потребуется много работ гидрографических, много труда по описанию берегов и по изучению льдов, говорит Рейнеке.
Павел с вниманием разглядывает карты и рисунки, описания льдов. Ещё никто до Рейнеке не занимался точным обозначением сала и снежуры, шуги[26] и блинчатого льда, различением тёмного и светло-серого льда, различиями ровных и торосистых полей, условиями плавания в весеннем припае и среди стамух, как поморы называют нагромождения льда.
– Ты здесь в одно время и зейманом стал и теористом, – одобрительно отзывается Павел.
Он смущает Михаила похвалою. Рейнеке словно оправдывается, утверждая, что записями должен быть признателен местным рыбакам и мореходам.
– В здешнем народе потребность породила сии знания, вероятно, задолго до Петра. Здешний народ плавал на западе ранее, чем оттуда приплыли впервые англичане и голландцы.
– Да, народ! – Павел задумывается. Может быть, рассказать, что говорят о замечательных силах народа Бестужев и Головнин?
– Да, народ, он всё может, – повторяет Павел, откладывая объяснение, потому что чувствует Рейнеке очень далёким от страстей своих петербургских учителей.
Конечно, по молодости они не всегда заняты вопросами службы в море. Рейнеке даже любит танцевать и сентиментально вздыхать возле девушек на местных балах. И застенчивый Павел, следуя за другом в общество, приобретает иногда знакомых. В конце зимы он признается Михаилу, что влюбился в старшую дочку командира порта.
– Ты собираешься жениться?
Рейнеке спешит привести доводы против ранней женитьбы. Лейтенантский чин не обеспечивает безбедности семьи. Мешает службе в море. Дети…
Павел перебивает грустным заявлением:
– Зачем ты меня убеждаешь? Я уже сообразил, что получу отказ.
– И отлично! – резко, по свойству мужской дружбы, восклицает Рейнеке. Но, встретив укоризненный взгляд Нахимова, спешит загладить грубость добрыми словами о будущем. Есть девушки, из которых выходят верные в несчастье жёны.
Рейнеке неподдельно внимателен к горю Павла, но подойдёт весна, поломается лёд, и он уйдёт в плавание, и тогда – знает Павел – с одиночеством навалится тоска.
Павел обострённым чувством ненавидит Архангельск, сонное, одуревшее царство пропойц и воров. Есть ли довольные люди в этом северном деревянном городе на берегу холодной реки?! Недовольны купцы и промышленники, потому что царь, посетив прошлый год Архангельск, дал великие привилегии гамбургским и любекским немцам. Недовольны и соломбальские судостроители: тупое и равнодушное начальство не хочет знать никаких новшеств на верфи, рабочие из ластовых экипажей, арестантских рот и адмиралтейских крепостных в работах небрежны и медлительны.
Зима тянется. Льды сковывают Двину и её многочисленные протоки. Павел убегает из деревянного злого города на верфь, в деревянную сумрачную Соломбалу, потом обратно. И тут и там одинаково нехорошо.
Он сторонится Мишеля Бестужева[27], который, затеяв театр, стал в нём и актёром, и художником, и осветителем. Может быть, так и нужно жить. Но Павел не умеет. Ему нужно море.
В это первое архангельское сидение он плохо оценил красоту Севера, цветные радуги полярных сияний, суровую мощь гигантской реки и людей прирождённых моряков, беломорцев. Каким-то вялым и опустошённым проводит он в Архангельске остаток года. Провожает полярную экспедицию, провожает Михаила Бестужева, который на вновь выстроенном фрегате "Крейсер" уходит в Кронштадт вокруг Скандинавии.
"За что? Почему его забыли министерство, друзья, братья!"
Однажды Павел уезжает на взморье. Идёт отлив, и он бродит по плотному песчанику. Потом садится в лодку, опускает на воду вёсла.
Море сказочно-синее, море напевных поморских былин, и веет от него живительной прохладой. В песке высыхают, блекнут студенистые малиновые кругляки морского сала и голубые морские звёзды. Высокие скалы дальнего острова напоминают разрушенный остов корабля. Очень красиво и очень тоскливо. Говорят, когда уходит прибылая вода, местами открываются предательские подвижные пески. Поставишь в них ногу – и уже не вытянешь, засосёт. Очень глупо так, по неосмотрительности погибнуть!
Внезапно Павел решает написать Василию Михайловичу Головкину, который вернулся с Востока. Павел напомнит его слова, что моряков создают дальние плавания.
"Что-нибудь выйдет, что-нибудь должно выйти!" Испуганные морские птицы оглашают воздух криками и тысячами снимаются с воды. Человек – не птица, сам выбирает свою долю. Повеселев, Павел энергично гребёт против большой волны, и ветер играет на его обнажённой голове бронзовой прядью мягких волос.
Из высокой закопчённой трубы летят искры и валит густой дым. Уж третий час, но ещё далеко до отхода. Уродливые громоздкие колеса неподвижны. Первенец Петербургского пароходства словно в насмешку назван "Скорым". Теперь до сумерек не попасть в Кронштадт. Павел выбирает свободное место на баке и открывает в книжке "Полярной звезды" стихи Александра Бестужева[28]…
– Павел? Нахимов? Какими судьбами! И не зашёл?! А я в кругосветное. На "Крейсере", Совсем измотался – между Петербургом и Кронштадтом беспрерывно. Понимаешь – с боем забрали из корпуса. Там кричат: наш лучший преподаватель! А Лазарев: в моей экспедиции нужен Завалишин, не хочу никого, кроме Завалишина, для ревизорской должности. Отдали. А я, верно, и швец, и жнец, и на дуде игрец. По адмиралтейству и по постройке гребных судов, преобразую артиллерию, хлопочу по провиантской, и шкиперской, и штурманской части, казначей, правлю в канцелярии…
– О, в таком случае ты должен бы знать о моём назначении к вам, наконец вставил Нахимов. Ах, Дмитрий, всё такой же: видит вокруг себя только собственные отражения и глубоко убеждён, что без него погибнет мир, сейчас вот кругосветная экспедиция.
– Ты к нам? Наверно, без меня пришёл указ. Я три дня не был на фрегате. Но странно, что Михаил Петрович мне не отписал… На второе судно отряда, на "Ладогу", к Андрею Петровичу?
Павла восхищает и раздражает неподражаемый апломб приятеля, его лисья мордочка с яркими влажными губами и хитро сощуренными глазами.
Он сдержанно объясняет – назначен вахтенным начальником на "Крейсер". Об этом уже с месяц состоялось решение.
Завалишин разводит руками, но не сдаётся:
– Значит, запамятовал. Извини, ведь я тебя по-прежнему люблю. Очень рад. С нами ещё Бутенёв…
– Иван? Чудесно! А лейтенанты?
– Иван Кадьян, Анненков, Куприянов и Вишневский. Ещё мичманы Путятин[29], Муравьёв и Домашенко.
– Зачем столько?
Завалишин важно смотрит по сторонам, наклоняется к Павлу.
– Ты что-нибудь знаешь о задачах экспедиции?
– Откуда же? Я вчера на почтовых из Архангельска. Братьев в городе нет. С тобою первым говорить приходится.
Нахимов с усмешкой ждёт очередного фантастического рассказа, но на этот раз сведения Дмитрия настолько романтичны сами по себе, что он не слишком расцвечивает их своей фантазией. Павел чувствует правду и слушает внимательно.
"Крейсер" и "Ладога" под общим командованием капитана 1-го ранга Лазарева должны пройти тремя океанами в российско-американские колонии. Военный флаг императорских судов покажет морским державам, что правительство России намерено защищать территории, которые осваивает Российско-Американская компания. Отряд положит конец хищничеству и пиратству иностранных промышленников в русских водах. Командующий отрядом обревизует ведение дел правителем колонии.
– Наконец, – ещё больше понижает голос Завалишин, – по-видимому, предстоит занятие Калифорнии. Павел озадаченно смотрит на Дмитрия.
– Владения Испании?
– Никому не принадлежит Калифорния. Испанцы оттуда ушли. У мексиканцев же хватает забот по устроению новой республики. Я имею свои соображения, и уже делился ими с членами совета компании.
Павлу ясно: теперь Завалишин "втирает очки", вдохновенно врёт и сам верит своим выдумкам.
Он переводит беседу на практические вопросы.
– Как подготовлен фрегат к плаванию?
Тут всеведущий Дмитрий ограничивается общими местами. Увеличивают высоту рангоута для большей парусности. Плотники переделывают деки, и "Крейсер" будет нести не 38, а 44 пушки. Для каронад приняты новые поворотные станки.
Но он не может сказать, что сделано для укрепления подводной части. Детали корабельной архитектуры не занимают воображения Завалишина, и он с досадой останавливает Павла.
– Полно тебе допытываться. Завтра сам увидишь, если кончили килевание. Мы обшиваем фрегат медными листами.
– Как? Так ещё и к погрузке не приступили? Ещё впереди работы по оснастке?
Павел очень доволен. В подготовке "Крейсера" к плаванию будет и его работа. Ведь тогда только может быть офицер хорошим командиром на корабле, когда знает его со всех сторон. А кое-что о "Крейсере" он узнал на Севере.
Пароход наконец подаёт признаки жизни. Под палубой растут стуки и сотрясают неуклюжий корпус. Из пароотводной трубы со свистом вырывается горячее облачко. Колеса широкими лопастями ударяют по воде. Сняты трапы, и судно разворачивается посреди Невы на фарватер, разгоняет широкую волну.
Завалишин морщится от шума, мешающего беседе. Ему не терпится, и он кричит Павлу в ухо:
– А на Кронштадтском рейде прошлую неделю анекдот вышел. Император приезжает на смотр эскадры Гамильтона[30]. По сему случаю выстроили суда в линию баталии и выкрасили лицевой борт. Изрядная экономия досталась министру и братцу его, командиру над портом. Каково ловчат?!
Дмитрий смеётся, зажимает уши и гримасничает, пока не прекращается пронзительный рёв пароходного гудка.
– Мерзавцы! – глухо говорит Павел. – Иностранцы будут говорить о сём позоре во всех портах.
– Ну конечно, конечно! – становится серьёзным Дмитрий. – Против этого нужен союз всех нравственных людей. Мы поговорим с тобой. О! О многом надо нам потолковать…
Но в ближайшие дни и недели Павлу не то что беседовать с приятелем едва хватает времени побриться. До поздней ночи на фрегате идут работы в трюме, каютах, кубриках, в снастях.
Лазарев не зря четыре года служил волонтёром в английском флоте и плавал вокруг света на шлюпах "Суворов" и "Мирный". Совершенно по-новому организуется шкиперский склад. В носовой части устраивается камера, весело освещённая фонарями с гранёными стёклами. По стенам её шкафы с выдвижными ящиками. Крупные предметы, паруса, блоки и канаты лежат посреди помещения за решёткой.
Высокопоставленные посетители говорят: "Маis с'еst un vrais magasin de cosmetique"[31].
Далее в пороховой камере бочки заменены ящиками с выдвигающимися втулками.
Едва успевает Павел закончить приёмку шкиперского снаряжения и пороха, как Лазарев поручает мичманам составить расчёт по погрузке. После изменений, сделанных в рангоуте и подводной части, старые расчёты ни на что не годны.
Павел, Бутенёв и Дмитрий припоминают корпусную премудрость: делят фрегат на десять частей и заново вычисляют их водоизмещение. Для определения грузовой ватерлинии учитывают, что кораблю предстоит плавание в солёной воде. Составляют ведомость всем грузам, которые предстоит взять в трёхлетнее плавание…
40 саженей дров, 8000 вёдер воды…
До 2000 пудов сухарей…
По 400 – 500 пудов капусты, мяса, соли, гороху, разных круп и коровьего масла…
Они плюсуют вес пушек, барказа, катера и ялов, и шкиперских тяжестей, и тяжестей крюйт-камеры, и живой вес людей с их пожитками, и многое другое. Потом соображают, какой дифферент надо дать на корму, чтобы руль, подставляясь ударам волн, получил наибольшую силу для поворота корабля, и как уравновесить груз пушек и такелажа, чтобы фрегат лучше сопротивлялся крену. Они хотят возможно ниже опустить центр тяжести и, исписав цифрами десятки листов, снова придирчиво перебирают – не забыли ли чего, снова возобновляют свои расчёты. Иногда в каюту забегает Дмитрий и спрашивает:
– Может быть, помочь? Вы знаете, как я быстро делаю математические задачи. – Но, написав одну формулу, вспоминает о "бездне" других дел и исчезает.
Наконец Павел приносит Лазареву план распределения полезного груза по отсекам и называет вес необходимого дополнительного чугунного балласта 7400 пудов.
Работу проверяет лейтенант Куприянов, уже ходивший в кругосветное на "Мирном"; он объявляет:
– Чисто сделано: прямо корабельные инженеры!
Но всё же Лазарев два дня держит у себя расчёты мичманов, и в это время "корабельные инженеры" ходят по фрегату так, будто доски палубы раскалены. Потом Михаил Петрович замечает их напряжение, ждущие взгляды и коротко бросает:
– Very well! Присмотрите за пошивкой парусов.
Командир фрегата не доверяет готовым парусам, которые отпускает шкиперский склад порта. Все запасные паруса шьются на фрегате. Но тут ни Павел, ни Иван Бутенёв ровно ничего не смыслят. Бутенёв, покрутившись два дня возле парусников, сбегает. Но Павел остаётся изучать новое дело вместе с шкиперским помощником Трифоновым. А эта будничная работа связывает мичмана с матросами в обстановке, когда люди могут не тянуться во фрунт и не должны отвечать казёнными уставными словами.
Сухая и простая аксиома – корабль идёт под парусами, стреляет из пушек. Но убрать или распустить паруса – особенно при свежем ветре – тяжкая работа. Пушки тоже требуют умелых матросских рук. А что ж эти руки? О, такие же мужицкие руки, какие в дворянских имениях засевают поля и снимают урожай, кормят и выхаживают барскую скотину, рубят и вывозят барский лес! Павел Нахимов раньше не задумывался, что эти руки принадлежат людям, которые думают, любят и ненавидят, радуются и огорчаются. Правда, в кружке Бестужевых возмущались рабством и торговлею людьми. И Павел не противоречил – действительно ужасно видеть рабом художника, услышать, что куплей-продажей разлучили членов семьи, мать с детьми. Но ведь не в таком положении крепостные Нахимовых. Они, верно, работают на господ, но без заботливого помещика как бы им было плохо в неурожайный год, и кто бы опекал ослабевшие семьи, вдов и сирот на деревне, если бы не помещик с помещицей? А Нахимовыми пруд прудить, вся Россия… Книжным и отвлечённым казался Павлу вместе со старшими братьями крестьянский вопрос, как его поднимали и обсуждали Бестужевы, не знавшие деревни.
Но тут, на "Крейсере", вопрос о мужике-матросе возник с новой стороны. Матрос был не только подчинённым. Иной матрос был носителем знаний и опыта; его шрамы и седины напоминали о славе сражений.
Теперь мичман Нахимов невольно прислушивается и приглядывается к матросам. Оказывается, что квартирмейстеры не самые достойные из матросов. Например, матросы первой статьи Яков Сатин и Андрей Станкевич много умнее и опытнее квартирмейстеров Карпова, Пузыря и Ершова. А матросы, которые охотно слушаются квартирмейстеров Федяева и Каблукова, о других говорят с сердцем и злобой. Между тем Федяев и Каблуков требовательны, точны в соблюдении дисциплины.
Матросы презирают вороватого Тимофея Иванова, матросы замечают смешное и подлое в офицерах. Они уже назвали Завалишина "Завралишиным", злобятся на грубость и сварливость лейтенанта Кадьяна…
Мысль молодого офицера всё это отмечает. Он хочет служить так, чтобы матросы любили и уважали его офицерскую требовательность. Он будет отныне учиться не только из книг, но и у людей, независимо от их чина и звания…
В кают-компании закончена окраска. Блестят лаком диваны по стенам и круглый стол, сквозь который проходит обшитое кожей основание бизань-мачты. Павел рассеянно мешает ложечкой остывший чай и пробегает – для практики в английском – страницы биографии Нельсона. "Офицер должен соединять практические знания матроса с благородными привычками джентльмена!.."
– Что такое джентльменство? – спрашивает Павел вслух и поднимает глаза. В каюте их только двое. Он и лейтенант Вишневский.
– Вы задумались о Нельсоне, Павел Степанович? Посмотрите на нашего командира.
– Михаил Петрович, по-вашему, способен на всё то же, что и Нельсон?
– Флотоводца, конечно, проверяет бой. Но как моряк – Лазарев учился чему можно было, у англичан. Впрочем, и Ушаков с Сенявиным учили всё хорошее принимать. Наш капитан – славный моряк! Но, может быть, чрезмерно суровый начальник.
Лейтенант берёт у Павла стакан, наливает горячего чая и продолжает:
– С ромом?.. Вы часто беседуете с матросами. Смотрите, избегайте столкновения со старшим лейтенантом Кадьяном.
– Разве матросы – арестанты? – недовольно и смущённо тянет Павел.
– Для Кадьяна, пожалуй. Всех нас Михаил Петрович подбирал по рекомендации корпуса и плававших командиров, а Кадьян ему навязан. Это морской аракчеевец.
Павла удивляет резкая откровенность Вишневского, и он пытливо смотрит на офицера.
А Вишневский улыбается и шепчет:
– Мне вас Бестужев называл. Думаю, мы в единомыслии…
В дверь каюты бочком протискивается грузный Кадьян, и лейтенант поспешно заканчивает:
– Относительно джентльменства свирепого лорда Нельсона, недруга нашего Ушакова…
Павлу Нахимову, Завалишину, Бутенёву да и большей части экипажа "Крейсера" неизвестен мир, в который они входят через Каттегат. Северное море встречает русских моряков сырыми туманами. В намокших, отяжелевших снастях яростно воет противный ветер. Волны достигают шкафутов, расплёскиваются по палубам, пробираются к люкам. Лазарев расчётливо лавирует контргалсами, выигрывает мили с помощью косых парусов. По ночам вахтенные ищут кормовой фонарь "Ладоги" и, когда он пропадает, жгут фальшфейеры.
Уже позади Гельголанд. На зюйд-осте растаяли низкие берега Голландии. Корабли идут в илистых, будто закрашенных молоком водах Догтербанки и часто стреляют из пушек, чтобы не раздавить рыбачьих лодок и не столкнуться с пакетботами. Перед Дильским рейдом впервые хорошая видимость. Дымят будущие хозяева морей – пароходы. Дрейфует английская военная эскадра, и русские корабли, идя на ветре британского адмирала, салютуют тринадцатью выстрелами. Потом "Крейсер" и "Ладогу" на верпах втягивают в Портсмутскую гавань. Плавание в чужие края останавливается на два месяца, чтобы снова начаться шквалами и штормами.
Лондон очень большой город, и на Темзе заметны морские приливы. Но мичман Нахимов далёк от ребяческого гардемаринского любопытства. Он посещает с Вишневским и Дмитрием Завалишиным Вестминстерское аббатство, Британский музей, театры и парки. Но главный его интерес к той Англии, которую можно видеть за делом в Портсмуте. После десяти дней жизни в Лондоне он без сожалений снова отдаётся службе на корабле. Он замечает, что англичане строят свои корабли втрое быстрее и у них работают 150 человек там, где в Соломбальском адмиралтействе нужны пятьсот. Он замечает повсюду, что рукам деятельно помогают паровые машины, что плотников и слесарей, которые приходят на "Крейсер", никто не понукает. Они очень точны и очень старательны, но в то же время работают без любви к вещам. Просто хотят и могут заработать.
– Знаешь, у них нет нашего запоя, – неловко выражает Нахимов свою мысль Бутенёву.
– Ещё как, брат, пьют. Ого!
– Я о работе. Очень трезвый, равнодушный народ. Нашему мастеровому их заработки…
– Экой вздор, Паша. Адама Смита[32] читаешь? Крепостному мужику зачем много денег? Хлеб и капуста почти даровые. На сало, на водку… Даже овчины и полотна свои. – Бутенёв уходит довольный своими политико-экономическими рассуждениями.
С Вишневским Павел осматривает английские корабли. На них всё очень прочно, ладно, удобно, но однообразно. Никакой домовитости, никакого различия, говорящего о заботе офицеров и матросов.
– Как вам понравилось? – спрашивает Вишневский.
– Служат-с, – говорит Павел. Он всё чаще усваивает манеру цедить сквозь зубы, точно ему трудно выговорить слово.
– Прочный народ, – размышляет вслух Вишневский. – С их свободами мы бы больше сделали. Как, Павел Степанович?
Павел вертит пуговицу. Большой нос с горбинкой придаёт его лицу выражение грусти.
– Мы? Не знаю. Мы же господа, а народ у нас особая статья, народ у нас в дикости.
"Трудный юноша! Не то глуп, не то хитрит", – думает Вишневский и отступается от молчаливого мичмана.
Отряд Лазарева уходит из Англии в конце ноября. В середине декабря уже остаётся позади остров Тенериф, и попутный пассат гонит корабли на юг. Кончилась трудная работа в снастях. Команда не должна укрываться от дождя и холодных ветров в спёртом воздухе нижних помещений. После уборки и примерных артиллерийских учений под тентом играют флейтисты, люди пляшут и поют песни. А океан качается гладкой, густой яхонтовой массой. А солнце всходит в золотых туманах и торжественно опускается в сверкающую воду.
Корабли теряют пассат перед экватором. Лазарев улавливает малейший ветерок для лавировки и продвижения вперёд. И 17 января они переползают в южное полушарие. С "Ладоги" прибывают гости в кают-компанию. Они рассказывают, что встретили экватор очень весело и матросы проявили много выдумки, выряжаясь свитою Нептуна.
Веселье на "Крейсере"?.. В кают-компании молодёжь смущена, ей нечем похвастать перед "ладожцами". У них торжество перехода экватора ограничилось кроплением новичков и раздачей к праздничному обеду чарок рома[33].
Один Кадьян откровенно фыркает:
– Возитесь с быдлом. Полагаю вместе с Михаилом Петровичем, что шумное веселье не к лицу на военном императорском корабле.
– Конечно, с такой образиной не порадуешься, – быстро шепчет Завалишин Павлу.
Павел пожимает плечами и выходит. "Да, прав Вишневский, этот Кадьян не лучше аракчеевцев".
Ночью Павел делает астрономические определения. Белый свет луны призрачен. И за кормою, и перед форштевнем, и вдоль бортов фосфорические огненные потоки. Мириады чужих, необычно прекрасных звёзд тепло мерцают в необозримом высоком своде. Надо отнести инструмент в каюту, но нельзя уйти, нельзя отвести взгляд от великолепного созвездия Центавра, от тёплого Южного Креста, от пронзительного голубого луча Корабля Арго.
– Ищут, ваше благородие.
– Зачем?
– Вестовой из кают-компании. Должно, вечерять. Павел узнает голос.
– Ты, Станкевич? Почему не спишь?
Станкевич не сразу отвечает. У него худое лицо с высокими скулами и глубоко сидящими под широким лбом тёмными глазами. Губы его всегда скорбно сжаты. Он говорит с отчаянием, он уже привык не бояться Нахимова:
– Землю бы под таким небом, Павел Степанович, мужикам. И чтоб жить на той земле с полной свободой. День работай на пропитание, ночью любуйся. Есть ли такая земля? Должно, есть на тёплых водах.
– А вот скоро придём в Бразилию…
– А што, в этом Абразиле никакого начальства? Пустая земля?
Павел смущённо смеётся:
– Португальская земля.
– Значит, не пустая!
Павлу хочется сказать матросу что-нибудь ласковое.
– Ты, брат, не тоскуй! Не любопытно разве мир поглядеть?
– Очень, Павел Степанович, любопытно. Да ведь как глядеть. Опостылело. Забивает в нашей вахте господин Кадьян. Давеча зуб мне выбил перстнем. Сделайте милость, ваше благородие, попросите перевести в вашу вахту.
– Попробую, только выйдет ли? Кадьяна же и просить надо. Он – старший.
Каюта мичманов под шканцами. Парусиновые переборки разбивают её на три отсека. Павел и Завалишин живут вместе. В свободные часы они теперь мало разговаривают. Завалишин в каких-то таинственных видах изучает испанский. Павел штудирует "Жизнь британских адмиралов". Этой ночью душно. Завалишин лежит голый, накрытый мокрой простыней. Павел в одном белье садится на угол койки товарища и рассказывает о беседе со Станкевичем.
– Да. Нехорошо. Кругом нехорошо. Против зла нужен союз нравственных людей… Под большим секретом, Павел: я написал из Лондона государю письмо.
– Государю? О чём?
– Когда прочитал в английских газетах, что в Вероне европейские монархи постановили не допускать распространения освободительного движения греков это, конечно, старая стерва Меттерних[34] нашептал Благословенному, – я понял, надо открыть Александру Павловичу глаза. Он должен стать во главе международного общества нравственных людей. Моральная сила высоких, честных душ развалит реакцию, уничтожит насилие революции в корне. Государь поймёт… Я предложил назвать общество Орденом Восстановления.
Дмитрий сбрасывает простыню.
– Проект продуман мною во всех деталях. Члены ордена будут носить на собраниях белые атласные туники и наплечники с красным крестом, голубые атласные нагрудники с крестом из золотых звёзд. У них будут обоюдоострые мечи с рукояткой из креста и надписью: "Сим победим". А на ручной повязке девиз: "Достижение или смерть".
Павел слушает, опершись головой в стенку каюты и вытянув босые ноги.
– Новое масонство-с. Не вижу, какими путями голубая туника воспрепятствует офицерам выбивать зубы у матросов.
– My dear, ты просто глуп, не видишь дальше своего носа. Торжество обрядов очищает души, уготовляет к откровению, а сие последнее сообщает безусловно истины.
Павел фыркает.
– Может, и глуп я, но ты спятил. Совсем как наш корпусной иеромонах проповедуешь. Замени отца Илария на фрегате. Кстати, он чересчур уж воняет от грязи и водки. – Нахимов выпрямляется и огорчённо продолжает: – Я думал, ты используешь отличные свои отношения с Михаилом Петровичем, потолкуешь о мордобое, а ты… "Достижение или смерть!" – передразнивает он. – Истинно, кому достижение, кому смерть. Пока Завалишин на письме к государю карьер делает, Кадьян Станкевича в могилу загонит.
– Господи, Нахимов стал оратором! – пытается обернуть спор в шутку Дмитрий. – Демосфен на фрегате! Ты обязательно должен стать членом моего ордена! Слышишь, Павел.
Павел уже снова в своей раковине:
– В шуты-с не годен… – Он задувает свечу: – Спокойной ночи.
Первая станция после пересечения Атлантического океана Рио-де-Жанейро. Шли в португальскую колонию, а прибыли в столицу новой империи.
Вишневский, конечно, когда рядом нет доверенных лиц Кадьяна, бросает едкое замечание: умеют рядиться короли и принцы, лишь бы сохранить власть. Вот как стал дон Педро Португальский патриотом Бразилии!
К императорскому двору лейтенанты и гардемарины доступа не получили. Да, собственно, и не добивались. Любопытно было видеть не бразильское повторение дворов и столиц Европы, а то, чего в Европе нет и не может быть. А тут оказалось, что российский консул и временный министр при новом дворе, господин Ламздорф[35], может кое-что и настоящее бразильское показать "крейсерцам". Ламздорф, друг Крузенштерна и участник его похода, даже чувствовал себя обязанным выступить в роли радушного хозяина перед дорогими гостями из России.
Ламздорф пригласил офицеров "Крейсера" и "Ладоги" на свою плантацию в глубине страны.
В приливные часы к кораблям подошли туземные гребные суда. Чёрные полуголые гребцы направили их вверх по жёлтой от ила Януарии. Обогнули гору, разрезавшую надвое молодой город, и вступили вглубь почти безлюдных лесов. Потом, когда быстрое течение воспрепятствовало плаванию, хозяин и гости пересели на мулов и длинной кавалькадой потянулись по горным тропам.
Всё кажется невероятным тропической ночью: чужое звёздное небо, мохнатые стволы гигантских пальм, крики птиц и зверей. Даже охота на рассвете, подготовленная Ламздорфом так, чтобы запомнился её итог надолго, выглядела фантастично и сказочно.
Негры с копьями рассыпаются в чаще, бьют в барабаны и дико кричат, чтобы выгнать ягуара на охотников. Вишневский убивает великолепного пятнистого зверя; негры повторяют свою воинственную какофонию и странные телодвижения танца. Они привязывают трофей к палкам и бегом несут его к дому плантатора.
Два дня среди банановых и кофейных насаждений, и офицеры отправляются в обратный путь. На узких кривых улочках Рио-де-Жанейро копыта мулов вязнут в нечистотах. Толпы чёрных и коричневых от природы и грязи ребятишек окружают иностранцев, хватают мулов под уздцы. Путешественники вынуждены пробираться пешком через тесный рынок, забитый разноязычной и разноцветной толпой. Много раскрашенных индейцев и ещё больше серых сутан католических монахов. Павла увлекает поток людей в сторону навеса, под которым производится продажа негров. Коренастый португалец, с лицом, изрытым крупными оспинами, взмахами плети заставляет живой товар показываться покупателям. Нахимов видит исполосованную мускулистую спину, обнажённые набухшие груди, закатившегося в немом крике ребёнка, усталого старика с кривыми, изъязвлёнными ногами… Мерзкий запах больного, распаренного солнцем, немытого, истощённого человеческого тела шибает в нос. Павел отворачивается и видит рядом хмурых матросов. Тут Станкевич и Сатин, квартирмейстер Каблуков.
– Ужасно! – беспомощно, упавшим голосом произносит Нахимов. Но Сатин презрительно сплёвывает.
– Обыкновенное дело, ваше благородие. В этом Абразиле арапов продают, как нашего брата в России.
Зло и нарочито нагло глядит матрос: "Докладывай, мол. И пусть наказывают. А правда всё ж моя…" Сейчас нужно что-то сказать обыкновенным голосом, нужно помочь матросу потушить его озлобление. И, неловко покосившись на каменные лица Станкевича и Каблукова – вот-вот и они заявят свою отчуждённость, своё недоверие мичману, – Павел отирает потный лоб платком.
– Вонь, конечно, – вежливо говорит Каблуков.
– Да, запахи, – подхватил Павел с облегчением, будто вовремя кинул ему трос квартирмейстер и вовремя он схватил конец, чтобы подняться из залитой шлюпки на борт корабля. Так, ещё одно усилие, и всё будет – как будто ничего не было… Мичман делает два журавлиных шага и хрипло, строго объявляет:
– С пушкой для вечерней зори быть на корабле. И Каблуков, уже весь во власти дисциплины, лихо вытягивается:
– Есть, с пушкой быть на корабле.
Но Сатин продолжает смотреть в упор с тем же необыкновенно злым и новым для добродушного костромича выражением. А Станкевич словно и совсем не замечает своего офицера.
В конце марта в кают-компании вспоминают, что Павел Нахимов выслужил пять лет и сейчас в столице, наверное, подписан приказ о его производстве в лейтенанты. Вишневский даже дарит из своего запаса эполеты, а Завалишин приготовляет пунш и речь. Пьют торопясь, а речь и вовсе не слушают. Не до праздника, когда сильная качка кладёт корабль с борта на борт, и он выпрямляется, кряхтя в шпангоутах, со скрипом рангоута, со стонами в снастях.
Свистали всех наверх, и под проливным дождём Павел на вышке марса следит за уборкою парусов. Один из них не выдерживает напора шквала и с треском рвётся в клочья. Матроса вырвавшийся на свободу конец паруса сбивает с рея. Вой ветра заглушает крик, и несчастный исчезает в штормовом облаке водяной пыли. Вода бурлит, как кипяток, и волны теряют свои очертания. Корабль рыскает, и авральная работа продолжается сорок часов.
Наконец циклон отходит: его хвост ещё грозно обозначается на половине неба пепельными полосами тяжёлых облаков и волнением моря: всё та же измучивающая бортовая качка, при которой фрегат то лезет на бугор до белого гребня, то, вздрогнув, падает набок, срывается вниз и снова, кряхтя, поднимается; но повреждения исправлены, паруса закреплены, и "Крейсер" идёт по курсу в Индийском океане.
Постепенно Павел приобретает морское зрение. В безбрежном океане можно наблюдать кипучую многообразную жизнь. Зачерпнутая мешком из флагдука океанская вода полна стеклянных радужных трубок-пиросан и обжигающей морской крапивы. Моряки вылавливают плоских паразитических прилипал и фантастических моллюсков в синей фольге с перпендикулярной перепонкой, похожей на парус. Сначала "Ладога" сигнализирует, что наблюдала птиц, потом и на "Крейсере" замечают белых альбатросов, а Вишневский подстреливает иссиня-чёрного буревестника с жёлтыми плавниками. Наконец, на траверзе острова Амстердам, они встречают стадо встревоженных китов и ещё мёртвую тушу, плывущую по течению, вверх брюхом. Видно, где-то недалеко бродят китоловы.
Первого мая отряд в двухстах милях от Вандименовой Земли. Скоро конец трёхмесячному плаванию, скоро стоянка. Всё надоело – Индийский океан, зелёная бурная вода, частые дожди с градом и снегом. Надо снова конопатить подводную часть. В льялах "Крейсера" неизменно 10 – 14 дюймов воды, и все вахты беспрерывно стоят у помп. Надо проветрить и обсушить каюты и жилые помещения команд. Крейсеровцы досадуют на "Ладогу", потому что она плохой ходок: "Крейсеру" приходится убавлять паруса, брать грот и фок на гитовы, чтобы не разлучаться с тяжёлым шлюпом, тогда как "Ладога" ставит все возможные паруса. Но наконец, 16 мая, при умеренном ветре и облачности отряд бросает якоря на рейде Дервента.
В столице молодой колонии уже есть губернатор с чиновниками, деятельны горожане из отпущенных на поселение каторжан. Губернатор весьма любезен; горожане тоже устраивают офицерам русских кораблей радушный приём и берут втридорога за свежее мясо и зелень.
Лазарев хочет скорее уйти в Тихий океан. Он не даёт отдыха экипажу. Половина людей назначается в помощь плотникам и конопатчикам, другие наливают свежую воду в бочки, а партию в 20 человек посылают с мичманом Домашенко на рубку дров.
Через десять дней дровосеки должны доставить топливо, но из реки не выходят плоты. Лазарев направляет Завалишина поторопить нерасторопного офицера. Исполненный важности, с пистолетами за поясом прыгает Завалишин в ял и громко командует:
– Отваливай!
– Завтра же пришлю донесение, – кричит он.
Но опять много дней никаких вестей из лесного лагеря крейсеровцев. Когда наконец возвращаются сконфуженные Домашенко и Завалишин, Павел несёт вахту и принимает рапорты прибывших офицеров.
– Из числа посланных со мною на барказе для рубки дров самовольно отлучились матросы первой статьи Иван Малков, Илья Турышев, Терентий Прокофьев и Станислав Станкевич, – говорит Домашенко.
– Во вверенной мне команде яла обстоит благополучно, – начинает Завалишин и вдруг чертыхается. – И у меня удрал Яков Сатин:
Они уходят к Лазареву, и здесь под настойчивыми вопросами командира уясняется ход событий.
На шестой день работы в засеке появились какие-то островитяне. Домашенко не придал значения их сношениям с матросами, так как никто из его команды не знал английского языка. Между тем среди незнакомцев был русский матрос. Насильно завербованный в английский флот, он сбежал сначала на американский китобой, а затем стал фермером на острове. В лагерь явился специально с целью соблазнить соотечественников прелестью вольной жизни. Домашенко наконец заметил, что после разговоров с островитянами матросы стали неохотно работать, ворчать на замечания. На девятый день, когда Домашенко после полудня уснул, по почину Турышева команда устроила собрание. За Домашенко побежал квартирмейстер Пузырь. Мичман поспел к концу заключительной речи Станкевича, звавшего матросов не возвращаться на фрегат. По требованию Домашенко часть матросов немедленно вернулась к работе, но другие не пожелали. Тогда он приказал квартирмейстеру Пузырю арестовать Станкевича и Турышева, как зачинщиков бунта и изменников присяге. Матросы толпой бросились на квартирмейстера и вырвали у него ружьё. Домашенко для острастки выстрелил в воздух. У него тоже вырвали пистолет.
– Тут, – Домашенко мнётся, но храбро продолжает: – Станкевич сказал, что будь на моём месте Куприянов или Кадьян, он не оставил бы их живыми…
– К делу, – перебивает Лазарев.
– Остаётся сказать немногое. После неудачи Станкевич и Турышев скрылись с ружьём и пистолетами. На следующий день бежали матросы Малков и Прокофьев. Я организовал розыски, но преследование не имело результатов. Не нашли мы и русского смутьяна, бывшего соотечественника.
Лазарев хмуро поворачивается в сторону Завалишина,
– А вы, герой?
– Прибыв в лагерь, продолжил поиски. По-видимому, все наши матросы в сговоре не выдавать беглецов. Я думаю, что Сатин встретился с прочими бунтовщиками. На обратном пути, – спешит он умаслить командира, – заявился к губернатору и потребовал выдачи дезертиров.
– Хоть это догадались сделать, – отрывисто бросает Лазарев. Он тоже садится писать губернатору. Это невыразимо тяжело. Для англичан в происшествии нет никакой чрезвычайности. Ведь то же – и гораздо чаще! случается на британских кораблях. Лазарев сам был не раз свидетелем дезертирства с английских военных кораблей. И тем не менее капитану стыдно признаваться в том, что это случилось на его корабле.
Но вывод Михаил Петрович делает один: надо подтянуть дисциплину, укрепить благодетельный страх в тех, кто равнодушен к возвращению на родину.
Конверт запечатан. Лазарев поворачивается к продолжающим стоять офицерам.
– Вот последствия либеральных бредней, господа. С одной стороны снисхождений проступкам, с другой – недостаточное воспитание. Затем, что мало бываете с матросами. О вас не говорю, Нахимов… Теперь во всей строгости придётся применить устав.
Он внезапно умолкает. В капитанскую каюту доносится грохот сваленных дров. Стучат молотки и визжат пилы, за кормой высокий голос тянет унылую песню:
О-оой ты мо-ре, мо-ре синее…Это висит в люльке маляр и закрашивает вновь проконопаченный борт. "Крейсер" живёт размеренной трудовой жизнью, и ещё не все знают, что его налаженная жизнь подточена червём разложения и ненависти.
Через шесть дней добровольно является Терентий Прокофьев, а ещё через два дня, когда "Крейсер" готовится выбрать якоря, английские солдаты доставляют Малкова, Сатина, Турышева. Всех троих заковывают в кандалы…
"Крейсер" и "Ладога" опять в плавании. Долго матросы сидят в цепях. Лазарев молчит, и офицеры не смеют спросить, что же делать? Так продолжается до 8 июня 1823 года. Этот день начинается при самом лёгком волнении океана. Командующий приказывает лечь в дрейф и "Ладоге" занять место в полукабельтове с подветренной стороны "Крейсера". Потом следуют сигналы собрать команду и читать из Морского устава главы семнадцатую и осьмую.
Экипаж "Крейсера" выстраивается в две шеренги на шканцах. Караул приводит арестованных к грот-мачте.
Лазарев принял рапорт, раскрывает толстый фолиант и без предисловий сердито читает:
– "О возмущении, бунте и драке. Пункт 90. Не чинить сходбищ и советов воинских людей, хотя для советов каких-нибудь (хотя бы и не для зла) или для челобитья, чтоб общую челобитную писать…"
"При чём тут челобитные", – думает Павел. Он старается смотреть в море, но глаза схватывают угрюмо настороженные лица матросов в строю, и жалко трясущиеся, обмоченные слезами щёки покаявшегося Прокофьева, и каменное упорство в лице Сатина.
– "…через то возмущение или бунт может сочиниться, через сей артикул имеют быть весьма запрещены. Ежели из рядовых кто в сём деле преступит, то зачинщиков без всякого милосердия, несмотря на то, хотя они к тому какую причину имели или нет, повесить; а с остальными поступить, как о беглецах упомянуто".
– Тяжело изложено. Пора бы написать новым стилем, – шепчет Дмитрий, никак не взрослеющий болтун. Павел брезгливо отодвигается – дальше от приятеля.
Лазарев закрывает книгу и делает шаг к строю.
– За сборища в лесу и слушание возмутительных речей обязан всех повесить. Однако для первого случая и того ради, что быстро одумались, прощаю.
Он строго оглядывает матросов. Но в лицах нет признательной благодарности. Строй молчит. У матросов прежняя настороженность, тщательно упрятана вся работа их мысли.
Лазарев раскрывает книгу на новой закладке:
– "Из главы осьмой. Пункт 84. Ежели кто из службы уйдёт и пойман будет, тот будет смертью казнён, равным же образом тот казнён будет, кто беглеца будет укрывать…" Также для первого случая допущу снисхождение. Приказываю Ивана Малкова, Андрея Сатина и Илью Турышева из матросов первой статьи в рядовые разжаловать и бить кошками сколько выдержат, по указанию лекаря. Терентия Прокофьева за добровольную явку от наказания освободить.
Он добавляет скороговоркой:
– Лейтенант Кадьян, приступите к экзекуции. Господин Алиман, осмотрите наказуемых.
Кадьян молодцевато выдёргивает саблю из ножен.
– На караул!
Под барабанную дробь шеренги матросов вытягивают головы к грот-мачте. Профосы – квартирмейстер Пузырь и презираемый матросами воришка Тимофей Иванов – мочат плети в солёной воде.
Во внезапной тишине раздаётся первый сдавленный крик. Квартирмейстер Пузырь со всей силой прорезывает ремнём кожу Сатина. Он бьёт с наслаждением, он мстит за побои в лесу.
Уже свистали отбой. Уже подвахтенные спустились вниз. Нахимов у фок-мачты отдаёт приказания марсовым. Что-то мешает ему говорить. Он путает команды. Он радуется, что налетает ветер.
"Хорошо бы шторм, долгий шторм, чтоб очистить застоявшийся воздух на фрегате".
Вечером, сдав вахту, он неохотно идёт в каюту. Дмитрий ерошит волосы и бегает из угла в угол. Он кипит:
– Невозможно. Я совершенно разочарован в Михаиле Петровиче. Знай я, что у нас получатся подобные истории, не пошёл бы в плавание… Но я ещё больше утверждаюсь в мысли о значении моего ордена. Будь Лазарев связан словом члена общества…
– Довольно болтать-с, Дмитрий Иринархович! До-вольно-с, – вдруг неожиданно для себя выкрикивает Нахимов. – Я вам приказываю… Что вы понимаете? Разве легко Михаилу Петровичу?
Он в остервенении мнёт подушку, ложится ничком, "Что нужно, чтобы на корабле не применять кошек? – спрашивает он себя. – Что нужно, чтобы матрос не чувствовал себя крепостным рабом и так же любил Российский флот и свой корабль?"
– Решили выслуживаться, Павел Степанович! Счастливого пути! – обидчиво бормочет Завалишин.
Кадьян на правах старшего офицера даёт волю своей жестокости.
Наказание кошками становится повседневным на "Крейсере". Плети за чарку водки! За два самовольно взятых сухаря! Плети за промедление в постановке парусов! Плети за плохо высушенную одежду! Кажется, что профос не покидает зловещего поста у грот-мачты.
И всё больше, всё больше становится на корабле матросов второй статьи, несмотря на долгую и славную службу.
Вишневский говорит в кают-компании:
– Плавучую каторгу устраивает Кадьян.
Завалишин поддакивает, а Павел хмурится. Слова Завалишина его бесят: за словами так часто не следуют дела. Он завидует тому, как Бутенёв спокойно принимает всё, что бы ни происходило. Завидует розовому Путятину, который с телячьей убеждённостью молодого карьериста подражает каждому шагу Кадьяна. Но он не может быть Бутенёвым, не может быть Путятиным.
И у него созревает убеждение, что с корабля должно списать Кадьяна. Не может быть, чтобы того не понимал Лазарев.
А корабль подвигается на север – и вот уже Таити. Здесь очаровательны и грациозны туземки, ласкает слух музыка укулеле, девственно-прекрасны голубые лагуны, окружённые белыми рифами и величавыми пальмами, но всё, всё кажется Павлу таким же мерзким, как рынок в Рио-де-Жанейро, как арестантские казармы в Архангельском адмиралтействе.
– Выслуживается! – уверяет Завалишин Вишневского, когда лейтенант удивляется, что Нахимов избегает поездок на берег и постоянно хлопочет на фрегате.
– Выслуживается! – решают все молодые лентяи, замечая, что Нахимов с исключительной ревностью обучает матросов парусным и артиллерийским экзерцициям.
А Лазарев доволен рвением молодого офицера и, насколько возможно, чтобы не подорвать авторитета старшего офицера, поручает Нахимову ряд задач, которые требуют работы с командой.
Фрегат проходит северным Тихим океаном без "Ладоги". Шлюпу назначено рандеву в центре российско-американских колоний – Новоархангельске[36]. Теперь, когда не нужно поджидать тихоходного товарища, "Крейсер" оправдывает своё название. Он мчится при попутном ветре со скоростью в 12 узлов, навещает на короткий срок рейд Сан-Франциско и 3 сентября подходит к Ситхе.
Штиль. Туман застилает изрезанные берега. После Калифорнии здесь холодно. Офицеры в пальто толпятся на шканцах, и Лазарев, повеселев перед портом назначения – достигнута цель кругосветного плавания! – рассказывает о первом своём приходе на Ситхинский рейд.
– Правитель колоний Баранов был крутенек. И то сказать – без характера с такими владениями не управиться. Старик половину жизни провёл в Америке. При нём создались оседлости промышленников на Командорских островах, в Атхе, Уналашке, на островах Павла, Георгия и Кадьяке, в заливах Ситхинском, Кенайском, Чугацком и Якутате. Его энергией продвинута оседлость русских в Калифорнию…
Он перебивает себя:
– Что-то лоцмана не посылают… Велите, Нахимов, ещё раз выпалить из пушки.
На носу откатывают орудие. Эхо разносит пушечный гул по островкам, скалам и в синеющие лесные чащи. Лазарев восхищённо продолжает:
– И ведь сколько неудач постигало человека, а он не терял бодрости. В самом начале деятельности своей, когда отправился сюда ещё по частному поручению купца Шелехова, галиот "Три святителя" постигло крушение. Но он не вздумал отступать. С горстью людей начал войну против колошей – здешнее весьма воинственное племя, до сих пор не замирённое, – завёл бобровый промысел, построил бриг "Феникс", создал крепость в Ситхе, отразил нападение иностранных каперов, устроил боевую эскадру из бригов "Ольга", "Александра" и "Елизавета". Когда Лисянский пришёл на "Неве", Баранов доверху наполнил трюмы этого шлюпа мехами.
Потом был у Баранова новый шквал бед. С колошами возобновилась война. Они сожгли якутатское селение, осадили Новоархангельск. В то же время несколько шхун компании потерпели крушение. Два авантюриста, Наплавков и Попов, подняли мятеж… Наконец, погиб фрегат "Юнона", которым командовал в вояже к Японии знаменитый Хвостов. Что же, Баранов стал унывать? Нет! Купил несколько американских судов, подписал договор с королём Сандвичевых островов Камеамеа о торговле и возмечтал о приобретении сих островов… Чересчур рьяный авантюрист доктор Шеффер интригами против Камеамеа сорвал этот грандиозный план… И умер Александр Андреевич хорошо: адмиральскую смерть принял на бриге "Кутузов" в Зондском проливе, 72 лет от рождения. О волевой упорной работе этого человека – для российского юношества надо написать книгу. Поучительно будет!
– А что у вас с ним вышло, Михаил Петрович? – любопытствует Завалишин.
– Вздор. Ну, нашла коса на камень. Хотел мною управлять. Из пушек крепости приказал палить по "Суворову" за то, что я снялся с якоря без его разрешения. Нет, замечательный был человек. А жестокий, как Кортец, это тоже правда.
Вишневский в стороне бормочет:
– Бесполезная растрата сил. И сколько их разметала Русь по миру.
– Вы думаете? – сердится почему-то Нахимов. – Нет-с, семя, в почву упав, всегда рост даёт.
– Шлюпка из залива, – кричит марсовой.
– Вот и лоцман, – говорит Лазарев. – Снимайтесь, пойдём в гавань… Кто вахтенный начальник? Анненков? Вахту передайте Нахимову. А вам я поручения дам на берег…
После тропиков и калифорнийского тепла моряки плохо переносят северную дождливую и ветреную осень. С фрегата все грузы свезены – выкуривают крыс, и экипаж живёт в палатках на заболоченном берегу. Хотя офицеры поселяются в блокгаузе, где массивный бревенчатый сруб долго хранит жар русских печей, они тоже болеют. Слегли Вишневский, Завалишин, Анненков, Куприянов.
Здесь очень трудно работать, ещё труднее поддерживать дисциплину: квартирмейстеры всё чаще и чаще рапортуют о дерзких разговорах части матросов, о противозаконных речах промышленников. Матросы здесь чувствуют себя много свободнее, чем в чужих портах. У правителя колоний вся воинская сила – инвалидная команда.
Подвыпивший рулевой с тендера "Баранов" приходит гулять в палатки крейсеровцев. Его бутыль американского джина быстро распита. Рулевой шумит о воровстве Компании и правителя колоний. Мехов продают на сотни тысяч долларов, а снабжение дрянное, голодное. Компания уже за два года задолжала сукно, кожу, порох охотникам и экипажам. Муку отпускают на голодный паек, а цены…
– Не приведи бог вам, ребята, быть на ихней службе, – каторга, – вопит один.
– А у нас не слаще.
– Чуть что, в подвал под домом правителя, – вторит другой промышленный.
На пьяные крики подходят ещё охотники и крейсеровские матросы. Моряков начинают соблазнять мехами в обмен на одежду. Тут же возникает торг. Некоторые отчаянные матросы продают новоархангельцам казённые бушлаты, сапоги, связывают в узлы бобровые шкурки.
Дежурный по экипажу Домашенко вызывает караул и разгоняет сборище.
Правитель колонии спешно принимает меры. Отсылает в море промысловые шхуны. Бриги назначаются в Петропавловск, Охотск и Кантон. Военный шлюп "Аполлон" будет сопровождать "Крейсер" в обратном плавании на рейд Сан-Франциско за пшеницей и живыми быками. Но так как страсти не утихают, пускается в ход испытанное средство. По селению начинают бродить слухи о подготовке колошами нового нападения на крепость. Это оправдывает переход на суровое военное положение. По ночам на угловых башнях блокгауза жгут смоляные факелы, а свободных от промысла жителей расписывают по стенам и батареям.
Лазарев видит, что обстановка колонии разлагает экипаж, а его ближайший помощник Кадьян не только не может поддержать дисциплину, но всем своим поведением способствует подрыву её. Приходит время для крутых решений.
Лазарев даёт Кадьяну и Завалишину отпуск для возвращения в Петербург через Охотск. Команда не должна считать, что командир сделал ей уступку. Так нужно для дисциплины.
Лейтенант Нахимов в стороне от этих событий. Его с командой штрафных матросов Лазарев командировал из Новоархангельска на Озёрный редут. Здесь на водяной мельнице Нахимов должен перемолоть пшеницу и приготовить запас дров.
Уже по ночам заморозки, и на заре деревья и травы стоят в голубом инее, а с зеркальной глади воды поднимается пар. Павел умывается выше мельничной запруды, докрасна растирает шею и идёт к артельному кашевару.
– С нами, Павел Степанович?
– С вами.
Он примащивается на пенёк рядом с Федяевым. Каблуков тщательно обтирает для него деревянную ложку. Угрюмый Сатин стучит по меди, и десять рук дружно тянутся к котлу.
– Черти, – неизменно говорит Каблуков, – и лба не перекрестили. Молитву!
Проглатывая слова и посматривая на пышную кашу, матросы бормочут: "И помилуй нас…" Павел делает всё то же, что и матросы. Он отдыхает, он снова верит, что море создаёт товарищество моряков независимо от чинов и званий.
К вечеру молодёжь крепко засыпает, но стариков мучает бессонница. Каблуков раскуривает трубку и делится с другом Федяевым.
– А ведь испортят парня?
– Известно, – отвечает Каблуков. – Уж так положено от века.
– А сейчас ничего…
– А сейчас он свойский. Грех жаловаться.
– Пропали наши с тобой лычки.
– В могилу их не возьмёшь.
Они дымят, и дым гонит злую, не желающую помирать мошкару.
В шканечном журнале фрегата "Крейсер" на пути из Ситхи в Сан-Франциско обычные сухие записи:
"От 15 ноября. Шторм. Сильная боковая качка. Изорван грот-марсель. Воды 19 дюймов (восемь дюймов прибыло с 5 до 8 пополудни). В полдень 8 дюймов (это значит, что работали все помпы), но в 4 часа пополудни уже снова 12 дюймов. Шторм возобновился с огромной силой.
Фрегат несёт зарифленный фор-марсель, штормовую бизань, фор-трисель".
Лазарев оголяет рангоут, чтобы яростный ветер не встречал препятствий. Но ветер не идёт по прямой. Неожиданно совершает предательский обход, нападает на судно с бакборта и уничтожает грот-трисель. Грот-штаги ослабли, и многопудовую мачту расшатывают удары уплотнённого воздуха. Цепляясь за штормовые леера, марсовые волокут новый грот-трисель. А "Крейсер", пока парус поднимают и закрепляют, зарывается носом, и волны лижут верхний дек.
От 16 ноября. Шторм с полудня возобновляется. Новый грот-трисель изорван.
17 и 18 ноября риф-марсельный ветер. 19 и 20 ноября штормы в прежней силе. Штормовая неделя измотала людей. 20 ноября для работы в парусах не хватает рук. Лазарев приказывает послать наверх всех канониров:
– На корабле каждый моряк должен быть артиллеристом и каждый артиллерист моряком!
Но в шторм даже опытные марсовые с трудом управляются в снастях.
Канонир Егоров только накануне был признан здоровым. После шестидневного пребывания в лазарете он сразу задохнулся от ударов ветра, наполнивших его уши и рот холодным сжатым воздухом.
В отяжелевшей голове что-то застреляло, ввинтилось в затылок острой болью. Егоров должен пройти по портам до нока рея, но всякий раз, когда он хватается руками за мокрое и холодное бревно, фрегат стремительно летит в бездну и рей уходит вниз. Наконец он изловчился обнять бревно и перекинуть ногу, когда корабль круто идёт вверх на гребень волны. Он сидит на шаткой скрипучей снасти и порывы шквала то прижимают его к дереву, то стремительно рвут в сторону. Ему кажется, что он попал в какой-то вихревой круг, что вода и небо переместились, а корабль совсем исчез. Он кричит, и ощущение, что он существует, что он может звать людей, на мгновение возвращает ему равновесие, а с ним является стыд перед товарищами за преступное промедление и трусость. Он судорожно ползёт вперёд, натирает колена до крови о подпертки. В несколько секунд добирается до нока рея, но ему эти секунды представляются часами, и животный безграничный страх перед бездной моря опять овладевает им. Не может освободить даже руку для работы. Делает это жмурясь, с противной слабостью и дрожью в ногах. И тут ветер валит обмякшее тело. Егоров летит головой вниз в водяное облако.
– Человек за бортом!
Павел Нахимов не на вахте и только что вышел наверх взглянуть на лютую стихию. Распорядиться должен вахтенный начальник, но покуда он лишь приказал сбросить спасательные буйки.
Тогда Павел кричит спускать ял, и матросы во главе с Сатиным без раздумья забираются в шлюпку. Но как спустить её на качке? Удар в борт разобьёт ял в щепы.
Зорко оглядывается Павел. Торопливо приказывает:
– Готовь топоры рубить тали.
И выждав, когда шлюпка вместе с кораблём стремительно кренится к воде, кричит:
– Слушай команду, руби!
Сам вскакивает в шлюпку, когда она отрывается от корабля. Какое-то мгновение – и корабль уже далеко впереди, и шлюпка в злых, заливающих её волнах. Гребцы успели увести ял от страшного удара о борт. Под сильными взмахами весел ял всходит на гребень, скользит по скату и снова взбирается в гору.
Павел берёт курс норд-вест. Фрегат не мог пройти за это время больше мили, при скорости семь узлов. Офицер тщательно всматривается в горизонт, держа румпель. Со шлюпки видимость не велика. Ял перебирается через бесконечное число валов, а всё же моряки видят лишь сверкание белой пены и чёрно-зелёные волны.
Лейтенант сажает на руль Сатина и становится на банку, но всё так же тщетно осматривает горизонт. Ничего! А ял уже далеко от фрегата, и временами волны совсем закрывают мачты "Крейсера".
Надо возвращаться. Канонир Егоров стал жертвой Тихого океана.
На яле ставят мачту. Гребцы могут дать отдых усталым спинам и одеревеневшим рукам. Но недолог этот отдых, потому что шквал ломает лёгкую мачту и уносит за борт. У Сатина при этом щепой разрезан лоб от виска до переносья. Павел кладёт голову раненого на свои колени, отрывает кусок своей рубахи, туго перевязывает рану. Тем временем, повинуясь приказанию, часть людей разбирает вёсла и мрачно гребёт, а другие выливают воду. Ял, постоянно захлёстываемый гребнями волн, нахлебался воды.
Наконец перевязка закончена. Павел снова на руле и ободряет матросов:
– Ничего, друзья, доберёмся!
Вот уж растут мачты фрегата. Ещё пятнадцать – двадцать минут, и ял подходит к "Крейсеру" с подветренной стороны. Вовремя! Их так давно не было видно за высокими гребнями, что Лазарев уже отдал приказание сниматься с дрейфа.
Начинается мучительная борьба за то, чтобы схватить гаки талей. Океан то стремительно несёт ял на фрегат, то тащит его параллельно борту за корму. Много раз шлюпку проносит, пока удаётся поймать нижние блоки талей и заложить гаки в подъёмные рымы. На фрегате ждут, когда ял поднимет волною, чтобы оторвать шлюпку от воды. Два отпорных крюка выставлены с борта в желании ослабить столкновение с кораблём, но при первом толчке они ломаются. Утомлённый Сатин едва не вылетает за борт. Он тут же пытается накинуть на Нахимова спасательный круг.
Лейтенант отталкивает – "незачем, ты слабее" – и упирает весло в борт фрегата. Ял вертится, прыгает в воздухе, стучится в корпус то кормой, то носом. Одна доска вылетает, нос трещит.
– Проклятая бортовая качка!.. Фрегат кренится и дёргает шлюпку. На палубе матросы, тянущие тали, валятся в кучу, и ял стремительно ударяется в обшивку всем бортом. Теперь это только груда рассыпающихся досок. И хорошо, что людям вовремя сбросили спасательные концы.
Павел поднимается на палубу последним и направляется к командиру с рапортом. Лазарев протягивает руку:
– Спасибо за службу…
Свежий ветер гонит корабль в бакштаг. Сатин стоит на руле, Нахимов проверяет курс.
– Ещё полрумба к весту, Сатин.
– Есть, ещё полрумба к весту.
– Как твоя голова?
– Спасибо, ваше благородие, вовремя обвязали.
– Не за что-с.
Сатин оглядывается, потом угрюмо, но решительно кается:
– И ещё перед вами, Павел Степанович, виноватые мы давно, с Абразиля… Так что теперь на вашу строгость по службе не обижаемся.
Запершило в горле, и вахтенный начальник хмыкает, приставляет к глазам стекло раздвижной трубы. "Тоже бразильское приобретение, с французского фрегата", – зачем-то вспоминает он, и досадует на себя, что боится делать вывод. А делать его нужно. Сатин, непримиримый Сатин, который во всём был единомыслящим со Станкевичем, теперь понял, что бегство в чужую страну измена.
"Да, Сатин, пусть тебе тяжко, и не отец тебе командир, а отчим, и мать-родина обращается как мачеха, но нет ничего страшнее и позорнее измены…"
Компасная картушка чуть колеблется. Рогатое колесо штурвала блестит начищенной медью и отполированным деревом, поскрипывает в жёстких ладонях рулевого. И тишина. Оба – лейтенант и матрос – заняты своими мыслями, всего не может сказать офицер штрафному, во всём не может признаться матрос лейтенанту.
– Так-то, Сатин, гляди ж, не давай фрегату рыскать.
И сутулый, горбоносый лейтенант медленно идёт по шкафуту; вот остановился: значит, строгий глаз, уже намётанный под рукою Лазарева, обнаружил непорядки – полощущий парус, неподвязанные концы, плохо вымытый трап.
Глава третья Перемены и зрелость
С половины августа "Крейсер" стоял на Большом кронштадтском рейде, но в Петербурге не торопились дать заслуженный отдых экипажу. Только 2 сентября пришёл приказ, разрешавший втянуть корабль в гавань и приступить к разоружению. Работали споро и дружно, надеясь на отпуска в столицу и к родным. Павел Степанович – он стал нынче, в лейтенантском мундире, привыкать к обращению по имени-отчеству, – устроясь с холостяцким уютом в двухкомнатной квартирке, решил побывать на родной Смоленщине. Мать уже второй год вдовела, управлял общим имением брат Николай, вышедший в отставку, и на все перемены в сельце Городок было любопытно взглянуть. Когда ещё вновь моряк окажется далеко от солёной воды! Впрочем, было, конечно, не одно любопытство. С грустью и нежностью думалось о совсем состарившейся матушке, ещё чаще о том, что поутру уже не встретить на крылечке озабоченного отца, выслушивающего старосту, – лежит Степан Михайлович на погосте и во второй раз выросли на могиле цветы… Наконец, была ещё не вполне чётко осознанная потребность всмотреться в братьев, чтобы лучше узнать себя. В Петербурге Павел Степанович был считанные дни. Но, как водится, кого хотелось видеть – не заставал, а неприятный Дмитрий Иринархович попался вдруг – на входе в Адмиралтейство.
– Едешь в деревню? До нового года? Что ты задумал? – Завалишин кипятился и пылал вновь привязанностью друга, бог знает почему, наверное по привычке непременно играть действенную роль,
– Зачем ты закопаешься в деревне? Сейчас именно надо быть на глазах двора и министра. Кстати, государя на зиму ждут из Таганрога, будут большие приёмы.
Завалишин, вызванный приказом царя в столицу для объяснений по своему письму, оставил фрегат в начале 1824 года. За год уже успел обрасти связями, и хотя его сумбурный план нового ордена, по туманному либерализму своему, не встретил сочувствия Александра и Аракчеева, он чувствует себя на большой дороге к чинам и важным должностям. Престарелые адмиралы Шишков и Мордвинов[37] снисходительно выслушивали планы молодого человека о Калифорнии. Кое-кто находил в Завалишине талант администратора, о нём заговорили как о кандидате в образованные продолжатели Баранова. Даже умница, наблюдательный секретарь Российско-Американской компании, писатель Рылеев[38] с симпатией отнёсся к Завалишину.
Подходила осень 1825 года, осень обнажённых политических страстей. Это время, когда руководителям Северного общества уже не удаётся сохранить втайне свои замыслы. Члены общества спешат привлечь новых членов…
"Молодой, инициативный и честолюбивый офицер, к тому же моряк!.." Рылеев, не спрашивая Бестужевых, не зная мнения других моряков, членов общества (Вишневский, включённый в общество Торсоном, наверно был бы против приёма Завалишина), рассказывает Дмитрию Иринарховичу о целях государственного переворота.
И Завалишин, уговаривая Нахимова остаться в Петербурге, хочет в свою очередь распропагандировать товарища. Если Нахимов согласится, вес Завалишина в обществе как человека, имеющего свой кружок среди моряков, да ещё кругосветников, несомненно повысится.
Но как подойти к Нахимову, который не любит слов и занят одной морской службой, на все намёки Завалишина отвечает коротким "ерунда-с"? Завалишин укатал все петербургские горки, но перед старым приятелем беспомощен, раскрыт настежь, и оттого теснятся слова…
– Ты даже не увидишься с Николаем Александровичем?
– В мае, к морской кампании возвращусь. Тогда… Ну, прощай, брат, ямщик мой уже дважды стучал.
Смешон Павлу Завалишин. Уехал из Ситхи в Охотск, а рассказывает в Петербурге о попытке спасения Егорова, будто очевидец. Врёт и сам себе верит…
О декабрьских столичных событиях стало известно на приднепровских усадьбах в начале января – пришёл вызов от смоленского военного губернатора для присяги Николаю Павловичу "находящегося в отпуску лейтенанта российского флота Павла Нахимова". А в Смоленске Павел Степанович услышал, что на Сенатской площади при вооружённом столкновении сторону мятежников держал Флотский экипаж. Называли его главарём Бестужева-старшего и будто Бестужев бежал через Финляндию за границу. Дома Павел советуется с братом Николаем, осевшим в имении после смерти отца. Николай за то, чтобы Павел выждал в деревне.
– Пускай пройдёт гроза!
– И женился бы ты здесь, сынок. Не так в море потянет. Что это вы все у меня холостые. Батюшкиному роду конца хотите, – плачется постаревшая, но не смирившаяся Федосья Васильевна. Но где уж тут матери отвечать на вопрос о женитьбе. Совсем не в пору личное, будто и нет его сейчас вовсе.
Павел Степанович ходит по низким горенкам сутулый и угрюмый, оставляя без внимания охи и ахи мамаши, хоть и доходят до него:
– Ой, казак, казак, весь в прадеда!
Он рассуждает про себя:
"Что-то Дмитрий Иринархович знал… Что-то порывался он сказать, без надобности упоминая нового знакомого, поэта и секретаря Российско-Американской компании, господина Рылеева. А этот, слышно, из главарей…"
Чаще всего мысль вызывает картину Сенатской площади с матросами Гвардейского экипажа.
"Сколько их побили, должно?.. А зачем их подставили, и без того несчастных? Соблазнили освобождением? Этим могли… Пустая земля…", вспомнилась тоска беглого Станкевича…
В конце концов он понял, что до конца отпуска невозможно высидеть. Сюда, в глушь, все сообщения приходили искажёнными. Он должен был узнать правду. И узнать из первых рук.
Нет, здесь решительно верного мнения не составить,
А прятаться оснований нет, нет…
– Прикажи, Николай, лошадей мне в Белый, до товой станции. Вернусь в Кронштадт.
Как десять лет назад, идёт по зимней настывшей панели через Сенатскую площадь. Камни и стены молчав о трагедии 14 декабря. На высоко поднявшихся лесах Исаакиевского собора копошатся рабочие. В Адмиралтействе тихо. Доки перенесены отсюда в Гавань и ни Охту. На гласисе деревья разрослись, уже закрывают перспективу к площади Зимнего дворца. Он на минуту останавливается перед золочёным шпилем.
"Так, так. Здесь Николай Александрович сказал о славе России: "Так было…" А что же, Николай Бестужев[39], на нашу долю-с? Неужели бесславие?"
Он проходит в музей, сбрасывает шинель на руки швейцару, поднимается по холодной лестнице вверх, мимо моделей старинных галер с мифологическими фигурами на носах, мимо трофейных шведских и турецких пушек.
– Господин директор не принимает.
– Скажи: Нахимов. Впрочем, я сам пройду.
Он отстраняет писаря и входит в кабинет Бестужева. Только Бестужева теперь нет – стынет в равелине, и, может быть, его ждёт смерть через повешение.
– Вот нежданный гость! По вызову?
Дмитрий Иринархович идёт навстречу. На лисьей мордочке на лбу и под глазами морщинки, в лице бледность и голос тусклый.
– А меня вот запрягли в науку, в морскую историю.
– Да, за этим столом не тебя должно было встретить.
Завалишин смущается:
– Бедный Николай Александрович. Его зима подвела. Неплохо укрылся на Толбухинском маяке и при навигации успел бы уйти. А тут жандармы налетели и узнали: матросы не имеют холёных рук с драгоценными перстнями.
– И ты на его месте? – грубо говорит Нахимов. – Карьер продолжается.
Он делает жест, которым изображают жокея, берущего на тренированном жеребце препятствие. Они видели вместе таких жокеев на лондонском ипподроме.
Завалишин прикусывает губу, зло щурится.
– Николай Павлович, всемилостивый государь, после допроса возвратил мне шпагу и поручил должность. По-твоему, из ложного преувеличения чувства личной дружбы и высокопочитания несчастного Бестужева я должен был отказаться от дела?
– Я не прокурор, Дмитрий. – Со вздохом Нахимов садится на подоконник. Просто обидно, что флот потерял таких офицеров… Бестужев, Торсон, Вишневский, Арбузов… – Он поднимает на Дмитрия грустно улыбающееся лицо: Ты и в корпусе всегда избегал розог.
Голландские бронзовые куранты со шкипером в зюйдвестке отбивают часы. Шкипер трижды кивает головой. Он действует на обоих умиротворённо.
– Я рад, – говорит Завалишин, – что не открылся тебе, что ты совсем остался в стороне.
– Значит, ты был с ними?.. И думаешь – уже не откроется?
В этот момент Завалишин с ужасом вспоминает сгоряча сказанное не одному Рылееву: "Уничтожать надо с головы – убить императора и всю фамилию". Чёрт знает как это вышло, что он стал выразителем крайней революционности. Он опять тускло говорит:
– Кто знает… Мы довольно жалкие заговорщики. Все друг на дружку показывают. – Он спохватывается: – Но не здесь об этом толковать. Остановишься у меня? Я живу у графа Остермана, это обеспечивает солидность репутации, – он жалко усмехается.
Павел берёт со стола медную пушечку, катает её по подоконнику и молчит.
"Жалкий Дмитрий. В последний раз с ним. А те флоту были нужны".
– Во всяком случае, над тобою не висит подлый страх, – прорывается жалобой Завалишин. – Какую уже ночь совсем не сплю.
Павел будто не слышит, тихо говорит:
– Надежды были, что руководителями флота нашего станут образованные патриоты. А теперь… Медная пушечка падает на пол.
– Разбились надежды?
– И разбились и живут. Туманно! Вот пойду в плавание, разберусь.
Но до плавания ещё далеко. В Адмиралтействе какие-то новые люди, и они всего больше озабочены докомплектованием офицеров в Гвардейский экипаж, где минувшие события сделали в списках изрядные плеши. Младший братьев Нахимовых, Сергей, только что произведённый в лейтенанта не в очередь (а какие у него заслуги для этого?), горячится и злится на нескладного упрямца. Разве можно раздумывать в таком случае? Разве часто подвёртывается такое счастье?
Нахимов 1-й слушает и не слышит Нахимова 3-го. Можно ли жадному до лёгкого успеха Серёге объяснить, что гвардейские и истинные моряки идут разными дорогами в жизни. Кто в стенах корпуса и на кораблях, приписанных к Кронштадту и Севастополю, не знает, что в своё время Ушаков отказался командовать царской яхтой, предпочёл тяжёлую стройку в Херсоне, даже борьбу с чумою. И кто не брал в пример поведение Сенявина, столь же славного флотоводца и потомка флотоводцев, который пренебрёг блестящей жизнью гвардейца для трудов и боев в море!
Ещё из отпуска Павел Степанович писал Михаилу Рейнеке. С другом можно было беседовать откровенно, насколько, разумеется, в опасное время решались доверять мысли бумаге, которую может читать осведомитель Третьего отделения канцелярии его величества.
"Да, я кандидат Гвардейского экипажа. Но ты всегда знал мои мысли и потому можешь судить, как это мне неприятно… Употребляю все средства, чтобы перевестись в Архангельск или куда-нибудь, только не в Гвардейский экипаж".
Когда Нахимов так решительно объявлял о готовности драться за свою судьбу, он торчал в Белом, застигнутый непогодой. Сидел перед окошком, дышал на стекло в прихотливых зимних узорах. За окном было так бело, будто сугробами вокруг деревьев и на крышах, дымившимися сейчас в вихрях позёмки, Белый хотел оправдать своё название. Павел Степанович глядел тогда в прогретый овал и думал, что Михаил очень счастлив. Со свойственной ему размеренностью, вероятно, готовит для нового плавания инструменты и лекарства, книги, карты и одежды, и вот по такому пути отправится в Архангельск. Он думал, что хорошо бы стать хоть помощником Михаила в деле заполярных описей. Составлять указания мореплавателям в суровых водах, какие на многие тысячи вёрст простёрлись на севере родины, – вот задача, которой хватит на всю жизнь.
Тогда ещё у него была надежда, что Лазарев, его кругосветный руководитель, засвидетельствует морские способности и знания лейтенанта Нахимова для гидрографии. Но он не решился писать Михаилу Петровичу, осведомлённый о болезни капитана. Потому же в письме не просил Рейнеке сказать Лазареву о своих желаниях.
И вот теперь в Петербурге, с опозданием на многие недели, однако надо было начинать хлопоты непременно с Михаила Петровича. А вдруг поздно? А вдруг Лазарев после ареста Вишневского, и особенно в связи с арестом Завалишина (так и не успевшего переменить галс), не захочет хлопотать о лейтенанте из той же "крейсеровской" молодёжи…
На несчастье, конечно, Рейнеке уже укатил в Архангельск с казённым обозом. Добиваться встречи с Лазаревым надо было самостоятельно. И скорее. Лед подтаивал и чернел, впитывая раструшенную солому и конский рыжий навоз, когда Павел Степанович ехал в начале апрели из Кронштадта на важное для него свидание и в вешней свежей чистоте неба над Невою искал себе поддержку против невесёлых ожиданий.
И вдруг всё оказалось удивительно хорошо. Его служба была уже решена, и именно капитаном первого ранга Лазаревым, выдвигавшимся на один из важнейших постов во флоте…
Ещё не закончено было следствие о выступлениях против монархии в Первой армии и на Сенатской площади, ещё со всех концов России доставляли в Петербург оговорённых и скрывшихся членов тайных союзов, ещё неистовствовал за дверьми следственного комитета император, помазанный на царство кровью расстрелянных солдат и матросов, но уже другие события занимают общество столицы.
В Петербург приезжает чрезвычайный посол Великобритании, герцог Веллингтон[40], и с ним ведутся переговоры о совместном выступлении против Турции. Оживлённо обсуждается откровенное заявление победителя под Ватерлоо, что "вопрос о турецком наследстве было бы легко решить, если бы в Турции было два Константинополя", и твёрдый, будто, ответ государя, что он не сделает шага к отступлению там, где дело идёт о чести его короны.
Совсем недавно важные сановники, повинуясь общему курсу Александра, пожимали плечами, когда заходила речь о борьбе греков за независимость. Ещё недавно ободряли гнев покойного императора на графа Каподистрия[41], отставленного от должности министра иностранных дел за симпатии к греческим повстанцам. Недавно были выключены личным рескриптом царя Александра из русской военной службы братья Ипсиланти[42] за предводительство теми же греческими повстанцами.
Теперь говорят, что покойный "император по слабости уступал на Веронском конгрессе и Петербургской конференции проклятому Меттерниху, и что Россия не может не вступиться за своих единоверцев, и что Каподистрия лучший блюститель русских интересов на Востоке.
В кругах молодых офицеров вести о предстоящей войне встречают со смутной надеждой, что помощь греческой революции как-то облегчит судьбу разгромленных участников выступления 14 декабря…
Главный морской штаб в этом году проявлял необычную хлопотливость в подготовке судов к летней кампании. Много офицеров, ранее назначенных к описи берегов, приказом министра возвращены на корабли Балтийской эскадры или посланы в Чёрное море. В охтенских и кронштадтских доках ремонтируют старые корабли и вооружают новые фрегаты. Закладывают ещё три линейных корабля, с предписанием закончить их постройку в один год. Наконец, рескриптом царя возвращён на службу адмирал Сенявин.
И так как для делания истории народов нужны, наравне с прославленными адмиралами, и безвестные мичманы и молодые лейтенанты, то в подготовку российского флота к большим средиземноморским событиям был включён не мечтавший об этом Павел Нахимов.
Едва его возок въехал на Пантелеймоновской улице во двор, где проживал лейтенант Бутенёв (здесь Павел Степанович хотел надеть парадный сюртук для визитов), как хозяин ошарашил его:
– И незачем тебе сегодня ходить. Послано Михаилом Петровичем приказание быть тебе у него в пятницу, и уже со всеми вещами, для отправления вкупе со мною, с Домашенко и Путятиным в Архангельск.
– Да ты что, шутишь? И почему с вами? Разве вас привлекла работа в северных морях, с Врангелем и Рейнеке?
– Иные следуют на свирепый Север, чтобы оказаться на сладостном Юге, загадочно ответил Бутенёв. Но он не обманывал. В его добром, красном от радости и довольства лице, в его светлых смеющихся глазах можно было прочитать: знает, и знает что-то важное, определяющее жизнь лейтенанта на многие годы.
– Не томи, Иван, не томи, рассказывай, – взмолился Нахимов.
– В Архангельске строят новый линейный корабль "Азов". Капитан – Михаил Петрович. Мы – его офицеры. А вообще надо понимать – гре-че-ски-е дела.
– Неужто будет война с Турцией?
– Сенявин пятнадцать лет в отставке был. Даже в двенадцатом году его, флагмана, продержали в начальниках ополчения тыловой губернии. А теперь сам государь просил вернуться на флот. Его имя нужно, равно для турок и для всей Европы.
– Если война, оно нужно нам, морякам России прежде всего, как имя победоносного вождя и продолжателя ушаковских нововведений в руководстве сражениями, – возразил Нахимов.
На какое-то время Павел даже забыл о своей личной радости. Действительно, появление на флоте Сенявина – важнейшее событие. Господа Траверсе и Моллеры не могли помешать изустным передачам о жизни опального флотоводца. Из поколения в поколение рассказывают, как Потёмкин доверил молодому Сенявину крейсерский отряд для набега на анатолийские берега. Повествуют также, будто долгое время Ушаков-младший, а потом первый черноморский флагман – ревниво относился к этому успеху Сенявина, считал последнего самонадеянным аристократом и вплоть до штурма Корфу старался держать на третьих ролях. Но потом всё же Сенявин стал его правой рукой, и, когда Ушакова отозвали, Сенявин блестяще продолжил как в войне, так и в политике подвиги созидателя республики Ионических островов. С такой же смелостью и дальновидностью действовал в адриатических водах и помогал освобождению южных славян на островах, в Рагузе и Боко-ди-Каттаро.
– Да, большие перемены, Иван, – произносит после паузы Павел Степанович. – И, значит, я сегодня же ночью обратно в Кронштадт за вещами.
Михаил Петрович Лазарев, назначенный командиром "Азова", решил сохранить по возможности своих проверенных офицеров. Конечно, не будет Вишневского и Завалишина, государственных преступников, и он не возьмёт чересчур грубых, негибких в обращении с матросами Куприянова и Кадьяна. Нет, Лазарев не любил либеральства; он получил подготовку на британских кораблях, где вовсе нет места проявлениям чувств, где господствуют кулак, плеть и кандалы для непокорного матроса. Но если его офицеры, чуждые опасному вольнодумству, могут обходиться без кулачной расправы и без кошек, отлично. Пусть остаётся страх вмешательства капитана, благодетельный страх перед существом, которое в непосредственные отношения с матросами не вступает.
Как видно было из опыта "Крейсера", лучше, если наказания редки, если ими не злоупотреблять…
Молодые офицеры расположены к службе под командованием Лазарева не меньше, чем он к ним. Не так уж много в российском флоте образованных в морских науках старших офицеров, и к тому же трижды водивших корабли в кругосветное плавание. Есть капитаны, которые дальше Гогланда на кораблях не плавали, а десанты высаживали только в Стрельне, на огороды маркиза Траверсе…
Путятин, который превосходно знал, что способствует карьере, а что ей во вред, определил положение очень точно:
– Да, друзья, половина офицеров Гвардейского экипажа, рвётся на наши места.
Саша Домашенко услышал его, покраснел и вспыхнул. Нельзя ведь о всех плохо думать!..
– Мне кажется, – и он ищет у Павла поддержки, и его карие глаза даже увлажняются от чувства обиды за коллег по службе, – мне кажется, – повторяет он, – что многие прослышали о нововведениях в устройстве "Азова". Каждому приятно служить на корабле, в котором виден завтрашний, а не вчерашний день флота.
Павел был рад поддержать застенчивого Домашенко:
– И если ещё на "Азове" будет в плавании адмирал, какой простор для офицеров, желающих учиться!
На это Бутенёв и Путятин ответили смехом. Неужто Павел воображает, что адмиралы разъясняют младшим офицерам, для чего они отдали то или другое приказание или делятся вслух своими соображениями об обстановке?!
Павел пожимает плечами. Пусть считают сказанное им чепухой. Он намерен учиться и не упускать ни одной возможности…
И Михаил Петрович именно это угадывает в косноязычных, стеснённых фразах лейтенанта, когда Нахимов в назначенное время является к нему с рапортом.
Павлу Степановичу было время собраться с мыслями в гостиной Лазарева. Знакомый денщик ввёл его и сейчас покинул, призванный требовательным женским голосом. Он ждал, что Михаил Петрович вот-вот войдёт, и даже на реку, по которой неслись, обгоняя друг дружку, синеватые плоские льдины, смотрел украдкой. Казалось, будет неуважительно, если капитан увидит его со спины. А между тем Лазарев не шёл, и доносился звон посуды из столовой, в которой было общество, болтавшее непринуждённо по-французски, женское общество, и судя по мелодичности голосов – молодых женщин. Павел Степанович испугался, дерзнув подумать, что сейчас его пригласят и познакомят с барышнями. Хотя в новом зелёном сюртуке он выглядел порядочно, но задача вступить в беседу с дамами казалась невозможным искусом. У него не было умения объясняться, тем более по-французски, с особами женского пола, хотя он читал и по-французски и по-английски бегло.
Впрочем, страх попасть в общество дам оказался напрасным. Денщик явился вновь и объявил, что Михаил Петрович уже дожидается в кабинете.
Разговор начался, естественно, с вопросов о семье. Михаил Петрович с запозданием посочувствовал потере молодыми людьми отца. Он так и сказал "молодыми людьми", хотя Николай и Платон Нахимовы почти сверстники Лазарева 2-го. Но Михаил Петрович становился руководителем общества через высшие посты на флоте и, следовательно, отставших и отставных в сравнении с собою мог считать "молодыми".
– Так Николай пустил корни на природе. А вы?
Павел Степанович на это ответил, что рад своему назначению. Особливо потому, что никогда не намерен расставаться с флотом. Деятельность помещика ему совсем не по вкусу.
Лазареву, очевидно, понравилось стремление молодого человека отдать все силы службе. Не поленился вытащить из стола чертежи разных линейных кораблей последнего времени и, тыча в них холёным ногтем, доказал преимущества "Азова" против самоновейших иностранных образцов.
– Что значит подхватывать первостепенные методы в корабельной архитектуре? Я думаю, это – обязательство не успокаиваться на самых отличных достижениях. Поставим себе это за правило в службе, Павел Степанович. Наш академик Платон Гамалея[43] в своё время обнаружил прогресс в теории и практике кораблестроения у шведа Чемпена. Хорошо, его идеи у нас использованы сколь возможно. Но вот нынче по "Азову" получается, что свет не только в чужом окошке. Познакомитесь на архангельской верфи со строителем Ершовым и увидите – мы теперь в корабельную архитектуру вносим своё, русское слово.
Михаил Петрович даже позавидовал своему лейтенанту. Ничто его не держит в Петербурге. Может хоть завтра отправляться.
– Роты не укомплектованы, – напомнил Павел Степанович.
– Да, это моя беда, – вздохнул Лазарев. – Но уж так и быть, лично вас пущу на верфь без роты. А месяца через два-три и сам поспешу. В будущую навигацию "Азов" должен быть в Кронштадте.
Белые короткие ночи на островах Северной Двины, и все двадцать часов, что светло, стоит шум работ в доках. Не в пример прежним годам, "Азов" и "Иезекиил" строят с исключительной быстротой. Корабли заложены в сентябре 1825 года, а в июне 1826 года они уже должны быть на воде и начнётся их вооружение для летнего плавания в Кронштадт. И всё же Павел, когда в первый раз видит решетчатый кузов "Азова", сомневается в возможности уложить работу в такие короткие сроки. Он осторожно спрашивает:
– Сколько времени, господин Ершов, потребно для обшивки интрюма?
– На внутреннюю обшивку? – Ершов довольно улыбается и, обтирая выпачканные смолой руки, заявляет!
– А её совсем не будет.
Сложное дело – постройка военного корабля. Раннее средневековье не знало особых кораблей для войны. Ещё и каравеллы Колумба одинаково годились для торговых плаваний и морских сражений. Но в 1500 году французские судостроители изобрели орудийные порты и тем положили начало новому роду кораблей. Благодаря орудийным портам оказалось возможным, не нарушая остойчивости кораблей, во много раз увеличить судовую артиллерию и вес её залпа. На палубе "Санта-Мария", самой крупной из каравелл Колумба, помещались только две бомбарды, стрелявшие десятифунтовыми чугунными ядрами. А через сто лет английские, испанские, французские и голландские корабли имеют бортовые батареи в два и три яруса. В семнадцатом веке уже ни одно вооружённое торговое судно не может тягаться с кораблём, специально выстроенным для войны.
Затем борьба за морское могущество, в которой Англия последовательно сокрушает морские силы Испании, Голландии и Франции, вызывает новые усовершенствования судов. Складываются типы кораблей с особыми назначениями: фрегаты для крейсерской войны, корветы и бриги для разведывательных действий, связи в море и эскортирования торговых судов. Линейные корабли составляют ядро этих выросших военно-морских флотов. На линейных кораблях, в трёх ярусах закрытых батарей, размещают от 80 до 120 пушек.
Под парусами ходят теперь грозные пушечные форты, и морское сражение флотов становится жестокой артиллерийской дуэлью, а абордажный рукопашный бой отходит в прошлое. Инженеры-кораблестроители уже не могут ограничить свои расчёты вычислением должного сопротивления судов ударам воды и давлению ветров. Сила отдачи при бортовом залпе 40 – 50 орудий велика: она расшатывает весь набор корабля. Годность кораблей к трудной военно-морской службе проверяется теперь не только в штормовых походах, но и в способности выдержать сотрясения при стрельбе.
Из корпуса Нахимов вынес знания, что самой совершенной системой стройки кораблей является метод Чемпена.
Учёный шведский адмирал написал свой труд в восьмидесятых годах прошлого столетия, в екатерининское время; на этом трактате воспитывались три поколения морских офицеров и судостроителей флотов всего мира. В России ярым пропагандистом чемпенского метода был сам Платон Гамалея – академик, душа морской науки в корпусе. И потому Павел спрашивает Ершова:
– Это что-то новое?
– Да, изволите ли видеть, ныне Чемпена побоку. Я уже давно думал, как достигнуть наибольшей крепости при наименьшем весе. Давно предлагал генералу Курочкину свой расчёт. А в прошедшем году контр-адмирал Головнин поддержал меня…
– Вы что, господин Ершов, за границей учились? Ершов искренно хохочет.
– Какое там! Сызмальства здесь, адмиралтейский ученик. Да я вас помню, вы здесь были в двадцать первом году.
Павлу неловко. Он растерянно улыбается. Но Ершов уже тянет его обратно.
– А теперь посмотрите. – И тычет в корму, которую обшивают сейчас толстыми дубовыми досками.
– Круглая корма! Круглая корма меньше оказывает сопротивления обтекающему воздуху…
– И способствует ходу корабля! Как это просто, а никто не додумался, восклицает Павел.
Он оставляет Ершова поздним вечером и уносит в свою холостяцкую комнату толстую папку чертежей.
Несколько дней проходят у него в увлекательной работе. Он знакомится со всеми частями будущего корабля и его рангоута. Он бросает бумаги лишь для того, чтобы посмотреть отделку руля, забежать в кузницу, в такелажную мастерскую на испытание тросов. Корабль будет на славу!
А по ночам он читает французское сочинение господина Пукевиля о борьбе греков за свободу, о подвигах паликаров и клефтов Мавромихали, о смерти английского поэта лорда Байрона, об осаждённых Миссолонгах и крепко засыпает, положив щёку на ладонь. Он видит во сне то спуск "Азова", то морские бои в Архипелаге. И так проходят недели, и "Азов" уже действительно на воде, и приходит экипаж, и Нахимов будто забывает о том, что было минувшей зимой,
Но однажды Бутенёв и Домашенко остаются у Павла ночевать. Они выпивают за "Азов", за счастливое плавание и за всех плавающих и путешествующих, и неловко замолкают, потому что в одно время вспоминают товарищей с "Крейсера", которые сейчас в серых куртках арестантов.
– Вы видели? – наконец выдавливает Нахимов.
– Насмотрелись, – бормочет Бутенёв.
А Саша Домашенко глухо рассказывает:
– Тринадцатого июля казнили… моряков повезли в Кронштадт… Бестужева, Дивова, Арбузова, братьев Бодиско, Завалишина, Вишневского и Торсона. На большом рейде эскадра в строю, будто для баталии: матросы по реям, и тишина… Господи!.. Доставили на "Эмгейтен". Его, знаешь, Торсон вооружал… Сколько там нововведений, им придуманных. Каково на свой корабль арестантом!.. Прочитали приговор, сломали над каждым шпагу. Уже они не офицеры, не дворяне, в каторгу! Лишь Петю Бестужева рядовым[44] в Кавказский корпус и Водиско-младшего в матросы. И опять приятели молчат. Потом Бутенёв забористо ругается и наливает стаканы:
– Выпьем, друзья! Что уже случилось, нам не изменить…
Всё-таки Павлу Степановичу долгое время казалось, что перемены происходят вокруг него, но сам он остаётся верным своим юношеским представлениям и желаниям., Вот неизменно его чувство к Михаиле Рейнеке. Неизменно ровен он со всеми матросами. Как всегда, ищет общих черт во вкусах и привычках между товарищами по службе, чтобы сблизиться с ними и сблизить их, пусть даже поначалу внешним порядком – через общий чай, например.
Когда такая затея удалась, он несколько дней сиял и гордился успехом, но вдруг случайно от грубоватого Бутенина узнал, что многие офицеры рассматривают это начинание как стремление Нахимова утвердить своё превосходство и предстать в глазах начальства вожаком кают-компании, усерднейшим блюстителем уставов.
Затем оказалось, что взгляд на него переменился даже у друга Михаилы. Да, Рейнеке мог подумать, что Павел Нахимов стремится в высшие сферы и равнодушен к друзьям молодости. Он узнал об этом в отсутствие приятеля, продолжавшего и зимой скитаться ради продолжения описи берегов. Со страстью отчаяния одинокого человека Нахимов написал:
"Есть ли это то, что я понял, то я очень далёк от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если бы судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши были одинаковыми об таком человеке, который, возвыся своё состояние, забывал тех, у которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения? Итак, неужели это мой портрет? Неужели этими словами ты хотел изобразить мой характер?"
Бедняга! Лишиться нравственной опоры в совершенном уважении друга, когда приходится задавить своё первое серьёзное чувство к девушке, потому что оно без взаимности. Ни любви, ни дружбы сразу?! Это до того ужасно для молодого человека, воспитанного романтическим временем на патетических фразах, что он серьёзно заверяет Рейнеке в том же письме:
"Право, я не таков… Мысль, что я потерял твоё расположение, меня может убить".
Неправда! Он себя только ещё начинает понимать!
Не убивает даже неразделённая любовь. Где же так сильно действовать короткому сомнению в действительных чувствах друга? Изо всех этих огорчений следует, однако, на некоторый период пристальное и более или менее непредвзятое самоизучение. И если ему в какой-то мере помогли любовь и дружба, то свою работу для достижения зрелости сделала также ненависть, соединённая с презрением.
Предметом этого острого и нового для Павла Степановича чувства был старший квартирмейстер Пузырь, некогда жалкий и гаденький участник трагических событий на Вандименовой Земле. Лазарев ценил в Пузыре одинаково неутомимого доносителя и прекрасного парусного мастера, а может быть, даже прощал первого ради второго. Но Павел Степанович обнаружил, что не может с офицерским спокойствием относиться к нижнему чину. До спазмы в горле, до зуда в ладонях доводила его речь Пузыря, пересыпанная прибаутками и ласкательными окончаниями, потому что не мешала квартирмейстеру его елейность густо материть молодых матросов и больно щёлкать их по голове железными своими пальцами (или теми же пальцами закручивать кожу до разрыва и крови!).
Когда на переходе архангельского отряда в Балтийское море Павел Степанович пообещал Пузырю такую же расправу с ним, если квартирмейстер не прекратит своих палаческих действий, он ощутил, что в самом деле способен бить хоть и мерзавца, но, во всяком случае, человека, не имеющего права сопротивляться, ответить на удар… Ужасно!..
Это было у Лофотен. Дикие причудливые обиталища духов норвежских саг обступали горизонт, и каменные стены их казались напитанными тёмной обильной кровью. Проводив хмурым взглядом трусливо засеменившего Пузыря, Нахимов разжал кулаки и усмехнулся. Завалишин сказал бы, что в нём было сейчас бешенство ярлов, героев здешней древности. Но он трезво оценил, что попросту угрожал своим офицерским правом расправы. В этом и состояла перемена – он начинает привыкать к власти; конечно, ею можно распорядиться умнее, обойтись без выбитых зубов, но и это неразумное свидетельство власти, оказывается, может быть приятно.
Да, Михаиле Францевич был прав – и в нём совершались перемены.
Одним из первых офицеров "Азова" Павел Степанович запасся перед уходом эскадры из Кронштадта в Англию двумя частями книжки лейтенанта Броневского[45]. Всем было известно, что Портсмут только станция на пути эскадры в Средиземное море. А на такой случай Броневский служит гидом в портах Италии и Греции. Ещё существеннее представлялось значение этой книги потому, что в ней описывались боевые кампании русского флота под флагом Сенявина. А Дмитрий Николаевич, постаревший на два десятка лет (дух захватило, что он был рядом на "Азове"), подтверждал иногда:
– Уж не припомню, поглядите у Броневского.
Но тут было некоторое кокетство старого адмирала. Его память оставалась свежей, и даже однажды на шканцах ("Азов" шёл в бейдевинд в голове левой походной колонны) он вспомнил, что Броневский соединил две его инструкции в одну для Афонского сражения.
Старый адмирал обращался к Лазареву, но говорил достаточно громко, чтобы его слышал вахтенный начальник, замерший при первом упоминании турок и великого Ушакова.
– Мудрое правило Фёдор Фёдорович установил ещё у Тендры – уничтожать корабль капудан-паши… Без своего адмирала турки не сражаются. Но с течением времени неприятель наш усвоил сию истину, и тогда все его флагманские корабли при баталии стали занимать места в середине строя, прикрываясь и с хвоста, и с головы, и даже с резервом за линиею для помощи. Вот и пришлось сообразить, что при таком предмете нам иметь в своих действиях.
Тростью, с которою старый адмирал, выходя из салона, не расставался, он очертил в воздухе некое расположение турецкого флота и, быстро отступив на шаг, ткнул пять раз в направлении воображаемой линии врага:
– А тут мы. Я – на "Твёрдом", Грейг – на "Ретвизане", с каждым из нас ещё корабль, и в трёх группах остальные линейные корабли парами. Для чего? Чтобы вернее и скорее победить двум – один неприятельский корабль. Оба атакуют с одной стороны, и с той, на какую видна будет удобность бежать турку.
– Таким решением вы получили возможность управлять эскадрою на всех этапах боя. Даже в Трафальгарском сражении этого не было, – сказал Лазарев.
– Не перехвалите; делали, что могли, что по здравому смыслу следовало. Теперь вам, молодым, в случае чего, надо не уронить русского морского звания.
Михаил Петрович почтительно склонил голову:
– С вами не уроним.
– А надобно и без меня, – вдруг резкой скороговоркой оборвал адмирал и, приложив руку к фуражке, удалился.
Читая рассказ Броневского о действиях кораблей Сенявина вместе с пехотой и вооружённым народом Рагузы, Цары и Каттаро против наполеоновского генерала Мармона, Павел Степанович задавался вопросами, на которые автор дипломатично не отвечал. Хотелось расспросить адмирала, что же Александр пренебрёг при соглашениях с Наполеоном родственным народом, естественным союзником, и свёл на нет все победы Ушакова и Сенявина, все подвиги таких моряков, как Скаловский или Лукин?
Но чем ближе была цель плавания, тем угрюмее становился адмирал и казался неприступнее. Кто-то передал, что Дмитрий Николаевич с горечью вспоминает перед приходом на рейд гнусную выходку петербургских заправил. В 1808 году приказание срочно возвращаться в Балтику из Эгейского моря Сенявину прислали, но не предупредили, что Россия в войне с Англией, и пришлось Сенявину сначала скрывать эскадру на Лиссабонском рейде, а потом решать, какому же врагу – французу или англичанину – сдаваться? Решил: и так и так Петербург свалит на него вину за позор, так уж лучше англичанам. Французы разграбят суда и зачислят матросов в свои войска, а у британцев он выговорит по крайней мере, что с заключением мира эскадру отпустят в Балтику, а покуда будет война – стоять им на Спидхедском рейде, на том самом, где сейчас "Азов" и прочие корабли ждут, как дорогих союзников…
И снова, на вахте находясь, подхватил Павел Степанович слова Лазарева, сказанные Сенявину вроде в утешение:
– Общество наше всегда приравнивало это ваше соглашение с англичанами к победам под вашим флагом.
– Даже?! – словно усомнился Сенявин. Но по тому, как он твёрдой рукой расправил холёные и подбритые баки, лейтенант понял, что и сам адмирал высоко ценит своё упорство, свою – редкую в жизни военных людей – мирную победу. И правда же, англичане могли расстрелять эскадру, держать её личный состав в лагерях, а согласились кормить и помогать ремонту, и не смели заглядывать на пленённые корабли, которые продолжали жить по Петровскому уставу.
– Даже? – повторил адмирал. – А ведь это на вашей памяти, капитан, в какое глупое положение меня поставили потом, в России. Призовые деньги мерзавец Траверсе придержал вкупе с Чичаговым. Задолжал я тогда кругом, чтобы сколько-нибудь матросам отдать. Не мог нижних чинов обижать. Пока обманывают их, до тех пор нечего ждать в существе ни добра, ничего хорошего и полезного от них для флота, а значит, и для России.
Вечером в кают-компании Павел Степанович попробовал пересказать слова адмирала о матросах и встретил кислые улыбки, непонятное молчание. А перед сном каютный сожитель Бутенёв сказал:
– Слышал и я адмиральские утверждения: "дух, дух, дух – прежде всего", "русскому матросу иногда спасибо дороже всего". Оно, разумеется, в принципе верно. И с адмиральской дистанции особенно. А в повседневной близости видишь – разные матросы бывают. Ну, и иной раз с подлеца спросишь таким способом…
Бутенёв постарался изобразить злое выражение на круглом своём лице и взмахнул волосатым кулаком.
Павел Степанович возмутился, но почти капитулировал перед приятелем, сказав всего только, что надо свой гнев обуздать и воли руке не давать.
Дело было в том, что перед его взором опять хитрый квартирмейстер Пузырь. Этот палач молодых матросов дважды сумел попасться на глаза адмиралу, ввернул-таки вкрадчивое словечко о том, как начинал службу на "Селафаиле" у Дарданелл и Тенедоса, и, взволнованный напоминанием о прошлом, адмирал подарил ему золотой, как обойдённому в прошлом законной наградой. А в то же время Пузырь продолжал оставлять следы своих: пальцев на шеях и руках молодых…
– Не зарекайся, – пророчески сказал в заключение этого короткого спора Бутенёв. И будто глядел в завтрашний день. Всего через несколько часов случилось так, что именно Нахимов, из всех офицеров один, бесповоротно уронил себя в глазах адмирала.
Надо же было Пузырю устроить длительную издёвку над рекрутом, когда Павел Степанович обходил верхний дек. Лейтенант с утра, мысленно продолжая ночную беседу, решил просить Лазарева по приходе, в Англию списать Пузыря на корабль, возвращающийся в Россию. И вдруг негодяй – перед ним, и методично мучает несчастного парнишку.
– Пузырь! – бешено крикнул Нахимов. И столько ярости было в его голосе, что квартирмейстер инстинктивно бросился наверх. Но лейтенант нагнал его на палубе перед люком и ударил раз и другой по темени, и ткнул ногой.
Безобразнейшую эту сцену избиения покорного старика молодым человеком увидел вышедший на прогулку Сенявин. Его властный, совсем молодой, негодующий окрик остановил занесённую руку Павла Степановича. Но не сразу в распалённом состоянии он понял, что адмирал спрашивает его фамилию и требует объяснений.
Он растерянно назвался.
– И это брат Платона Нахимова? – презрительно сказал адмирал. – Брат порядочного человека? Что скажешь?
Было противно и невозможно оправдываться. Но сказал Павел Степанович тоже унизительную фразу:
– Виноват, ваше высокопревосходительство.
Сенявин дёрнулся широкими плечами:
– Старого, заслуженного матроса!.. Что ж, о вашем проступке, чтобы другим не было повадно, объявлю в приказе по эскадре. Идите…
Отвратительное событие. Напрасно убеждали товарищи объяснить адмиралу свой поступок. Павел Степанович угрюмо отмахнулся. Ему-то ясно было, что дело не в Пузыре, а в нём, в управлении собою. Впрочем, критического отношения к себе не хватило для признания даже другу Михаиле. Если бы ещё не Сенявин! Ведь Сенявин отождествлял весь российский флот… Павел Степанович из Англии не послал письма к Рейнеке, хотя давал слово подробно писать к нему полный "журнал" плавания. Все дни стоянки он ощущал своё одиночество, замкнувшись от товарищей. И оттого особенно оценил внимание Михаила Петровича, любимого начальника. Как только Дмитрий Николаевич Сенявин поднял флаг на "Царе Константине", Лазарев вступил в исполнение обязанностей начальника штаба при командующем средиземноморской эскадрой (Сенявин возвращался на Балтику, а флагманом стал граф Логин Петрович Гейден) и без чьих-либо подсказок подписал перевод Пузыря на транспорт, возвращавшийся в Россию. Так он избавил лейтенанта от постоянного напоминания о позорной несдержанности, напоминания о приказе, который навечно останется пятном в его жизни.
Глава четвёртая Наваринское сражение
Восставший народ Греции после пятилетней борьбы с силами огромной Турецкой империи истекал кровью. Смелые моряки Псары и Гидры на шхунах и брандерах уже не могли сражаться против огромного военного флота турок, обученного австрийскими и французскими инструкторами. Мужественные пастухи, крестьяне и рыбаки Морей и Эвбеи отступали перед армиями султана Махмуда. Партия помещиков, составившая временное правительство республики, предавала народ. Она плохо вела борьбу против турок в Беотии и Аттике, но успешно организовала гражданскую войну против народных вождей Колокотрони и Одиссея.
И в то время как Англия и Россия всё ещё торговались между собой по турецкому вопросу и английские министры высчитывали выгоды приобретений в Архипелаге и расходы на вмешательство, в то время как две великие державы добивались присоединения Франции к их соглашению, Австрия и Пруссия понуждали турецкого султана к последним усилиям, чтобы окончательно подавить греческую революцию.
Австрийское правительство хотело быть на Балканском полуострове и в восточной части Средиземного моря единственным наследником разваливавшейся Турецкой империи. Оно боялось, чтобы движение греков не нашло отклика среди угнетённых славян на Балканах и в Австрийской империи. Поэтому Меттерних добивался полной победы султана. И ему казалось, что для этого есть все основания. Конечно, Турция уже не была той грозной империей, которая могла подступать, как два века назад, к Вене и Будапешту, но всё ещё являлась одним из крупнейших государств, с неисчислимыми ресурсами для армии и флота. Власть Стамбула ведь простиралась на всю
Малую Азию, острова Кипр, Крит и сотни островов Эгейского архипелага. На Балканском полуострове лишь у Адриатического моря отстояло от неё свою независимость маленькое черногорское племя, а болгары, румыны, валахи и молдаване, сербы и боснийцы, македонцы и словены и ещё большая часть греков на юге полуострова – подчинялись туркам. А затем власть Стамбула распространялась на огромные территории Аравии с древней Палестиной и святынями мусульман – Меккой и Мединой, с городами великого арабского прошлого – Багдадом, Дамаском и Алеппо. И, наконец, Стамбулу всё ещё принадлежали целиком южные берега Средиземного моря с такими странами, как Египет, Ливия, Тунис, Алжир и Марокко. Западные державы, правда, подбирались и к Леванту, то есть к странам Аравии, и к Египту, и особенно к вассальным Алжиру, Тунису и Марокко. Но пока Стамбул распоряжался их людьми и их средствами для войны.
Стало известно, что австрийский кредит возымел своё действие и что сын хедива Мехмета-Али, получив венское золото, под именем Ибрагим-паши стал начальником большого карательного флота. Пятьдесят четыре военных корабля приготовлены для эскортирования четырёхсот транспортов и купеческих судов с войсками. Поток карателей уже устремился против греческих революционеров. Пали Афины. Кровавая резня устроена в героических Миссолонгах. И в базу для новых ударов превращён Наварин.
Это были самые последние сведения с Ближнего Востока, когда на Спидхедский рейд пришла под флагом Сенявина балтийская эскадра. И за несколько дней перед демонстрацией дружбы русских и английских морских сил, 6 июля 1827 года, был подписан договор трёх держав, долженствовавший положить конец козням Меттерниха. Англия, Франция и Россия долго медлили, но теперь, обнаружив, что могут потерять всякое влияние на Ближнем Востоке, спешили заявить о своей безусловной поддержке греков.
И потому русскую эскадру долго не задерживали в Портсмуте. 29 июля эскадра пришла, а на другой день она разделилась. И корабли, назначенные под флагом Гейдена идти в Средиземное море, уже 8 августа оделись парусами и салютовали британскому флагу на "Виктории", корабле Нельсона в великом Трафальгарском сражении… Ла-Манш, и бурный Бискайский залив, и берега Португалии. Всего через две недели "Азов" сообщил кораблям и фрегатам новый генеральный курс – на ост. С правого борта, появились выжженные берега Африки, слева – Испания, но и в Испании на крутой скале развевался британский флаг. В Атлантике были проливные дожди. После Гибралтара наступила душная жара. С африканского берега в паруса дул горячий сирокко. Он приносил на палубы облака жёлтой пыли из Сахары. Это делало плавание затруднительным, с лавировками до широты острова Сардиния. Но суда эскадры соблюдали строй, как требовал ревностный и строгий начальник штаба Михаил Петрович Лазарев. И это было ещё не всё. Он также требовал от имени графа Гейдена, командующего, чтобы команды были заняты, кроме постоянной работы в парусах, артиллерийскими стрельбами, учебными спусками десантных шлюпок. Эскадру серьёзно готовили к бою.
И вот сирокко отходит, уступает путь свежему западному мистралю, а мистраль переходит в попутный крепкий ветер, и со скоростью в 12 узлов под стакселями и грот-марселями в четыре рифа эскадра 9 сентября достигает берегов Сицилии,
Утро. На горизонте высокие горы сливаются с облаками. Солнце ярко освещает зелёный берег. Но море не успокоилось после шторма, и вокруг кораблей беспорядочная толчея. Нахимов спит после ночной вахты и не слышит шума, вызванного криком при падении матроса за борт, он не видит, как с койки срывается в одежде Саша Домашенко и через открытый борт бросается в море. Узнает о гибели смелого друга уже на якоре в Палермо.
Ослепительно блестит мраморная пристань. На синем бархате бухты снуют шлюпки. Весело играют оркестры" Сладкие запахи померанцев и олеандров стоят над кораблями. Все оживлённо готовятся к съезду на берег, и мичман Корнилов[46], красивый нервный юноша, торопливо рассказывает:
– Матрос совсем не мог держаться на воде. Домашенко было доплыл к брошенному с борта буйку, но повернул обратно на крик матроса. Пока мы подошли на шлюпке, лейтенант устал поддерживать утопающего. Вместе, в объятии пошли на дно… Надо, Павел Степанович, испросить разрешения на памятник герою в Кронштадте. Вот я обращение на имя государя составил от сослуживцев. Подпишетесь?
– Да, да, конечно, – соглашается Павел Степанович. Он проглядывает строки, выведенные чётким тонким почерком, набросок карандашом проекта памятника, примерный расчёт стоимости памятника (даже расчёт составил мичман Корнилов)…
"Экий молодец! И ведь что ему Саша? Только недавний сослуживец… А мы с Сашей в кругосветном были. Знали, какой скромный, милый товарищ".
– Спасибо, Владимир Алексеевич. Вот в письме добавить надо о пенсии матери. Саша мать и сестёр содержал одним своим жалованьем. – И Павел Степанович пожимает руку юноши, вновь обретённого товарища…
Флегматичный граф Гейден не торопился в Архипелаг. В письменной инструкции значатся заходы в Палермо и Мессину, и он аккуратно выполняет предписания министра. А между тем росли слухи, что британский коммодор Гамильтон не сумел блокировать турок в Александрии, что у Коринфского залива уже соединились две турецкие эскадры и готовятся возобновить активные действия против греков.
На бриге "Ахиллес" возвращается с письмом командующего английской эскадрой вице-адмирала Кодрингтона флаг-офицер Гейдена, лейтенант маркиз де Траверсе, сын бывшего министра. Он дружит на "Азове" только с лейтенантом Александром Моллером, тоже сыном бывшего министра. Они снисходительно допускают в своё общество мичмана Путятина, и уже от последнего узнают остальные офицеры: союзным эскадрам назначено рандеву южнее острова Занте.
Первого октября русская эскадра идёт в походном ордере двух колонн. За "Азовом" в кильватер следует линейный корабль "Гангут", за "Иезекиилем" держится "Александр Невский". На ветре у кораблей фрегаты "Константин", "Елена", "Проворный" и "Кастор". Левантийский сухой ветер гонит корабли вдоль берега Морей Идущий впереди адмирала корвет "Гремящий" расцвечивается сигнальными флагами. В полветра от эскадры подходят британцы.
С марса Нахимов жадно оглядывает море. Насчитывает два фрегата, шлюп, четыре брига и линейный корабль с флагом британского флагмана на грот-мачте. А с юга показываются два корвета, на гафелях которых вымпелы турецкого флота и белые переговорные флаги на фор-брам-стеньгах.
В двенадцатом часу, когда русские и английские суда уже лежат в дрейфе, от Занте спускаются французы. Они проходят вдоль русской линии и салютуют пятью выстрелами. Корнилов громко читает названия кораблей: "Тридан", "Бреслау". Флаг контр-адмирала де Риньи на бизань-мачте фрегата "Сирена". За ним следуют белая грациозная шхуна и греческий военный бриг.
С ростров "Азова" спускают белый адмиральский, катер. Шестнадцать гребцов берут вёсла на валёк. Гейден, Лазарев, советник министерства иностранных дел Катакази, маркиз Траверсе и мичман Корнилов проходят между шеренг выстроенного караула к парадному трапу.
На "Азии" – корабле Кодрингтона – гремит оркестр. Флагман лично встречает командующих российской и французской эскадрами.
– Везёт Корнилову, – с завистью смотрит вслед мичман Ефим Путятин, знаток и любитель большой политики. О, и без поездки на совещание командующих мичман имеет своё мнение о развитии событий. Разве англичане хотят настоящей победы греков? Да нет же, купцы из Сити и промышленники Бирмингама и Манчестера – о чём откровенно пишут в английских газетах всего больше обеспокоены, чтобы азиатское чудище в Европе не разлезлось по швам, не явились бы новые не зависимые от Британии силы на Ближнем и Среднем Востоке, перед Индией.
Бутенёв, тоже, любитель потолковать о международных делах, одобрительно кивает и разводит руками:
– Вот как огромна Турция, однако ж велика Фёдора, да дура!
Поморщившись – не любит Путятин, когда его перебивают, – мичман продолжает:
– А что касается французов, то об искренности их намерений не позволять туркам дальше грабить и истощать греков можно судить по тому, что ни один французский офицер из числа многих инструкторов на кораблях турок не отозван.
Жарко в безветренной полосе на совсем заштилевшей и будто не имеющей течения воде. Все корабли и фрегаты под марселями и бизанью, противодействующими друг другу, почти неподвижны. Надо прислушаться, чтобы уловить шёпот воды за бортом. Сейчас бы лечь на выдраенную добела палубу и загорать на южном солнце, – какая война в этакой благодати! Но скорее всё же, думает Павел Степанович, что разговоры – уклонения союзников от обещанных действий – чепуха. Назвался груздем – полезай в кузов.
– Пойдёмте, Истомин[47], – ласково зовёт Нахимов назначенного в его распоряжение восторженного гардемарина, – пойдём, любезнейший, проверим нашу готовность ещё раз.
Вместе они спускаются на баке в нижний дек. Перегородки, отделявшие помещения офицеров, сняты. Вокруг батарей обоих бортов необычно просторно.
– Матросы наши какие-то праздничные, – щурится коренастый юноша.
Истомина целое утро томит желание сказать о своих наблюдениях перед боевыми действиями. Но в обществе Путятина и Моллера он чувствовал себя чужим. А сейчас бы рассказал Нахимову, так лейтенант отвлёкся на всякие боцманские и шкиперские дела.
"А ведь это самое важное… Очень важно, что наши матросы, побыв на берегу, сочувствуют разорённым, полунищим виноградарям и пастухам. Важно, что они свою воинскую задачу видят в ограждении мирного труда".
Нахимову нравится, что юноша заметил праздничность у матросов:
– Приоделись, таков уж обычай перед боем. Вы заметьте, Истомин: не в пример нам, здесь не интересуются участием англичан и французов в бою. Здесь думают о том, как свою обязанность выполнить.
Он перебивает себя и обращается к квартирмейстеру:
– Сюда бы ещё воды в бочонках, да кишку протянуть к танксам. Распорядись, голубчик.
Он отдаёт ещё какие-то будничные распоряжения, и, хоть иные требуют переноски тяжестей и переделки уже совёршенной работы, матросы выполняют их дружнее и скорее обычного.
Владимир Истомин удивляется. Либо старые матросы забыли об избиении одного из них Нахимовым, либо простили ему расправу! Как их понимать? И вдруг встречает взгляд старика с медалью за Афонское сражение. Тот смело вступает в разговор: гардемарин ещё не офицер.
– Рано вы, молодой барин, в сраженье попадаете. Годы ваши какие-с? Ещё с книжкою сидеть.
– Мне шестнадцать исполнилось, – вспыхивает Истомин.
– То ж я и говорю, девятью годами моложе нашего лейтенанта.
Он сказал "нашего" с таким теплом, что, не взвесив своего поступка, гардемарин воскликнул:
– Так у вас любят Павла Степановича?
– А как же! Подлеца Пузыря за молодых матросов пугнул и даже пострадал на том. А дело знает, не болтается зря, сурьёзный командир.
– Истомин! – зовёт отставшего гардемарина Павел Степанович. – Сходите в констапельскую, там должны быть ещё сетки, – он делает жест над головою, растянем дополнительно на верхнем деке.
Писарь проталкивается к лейтенанту с месячными ведомостями на морскую провизию. Нахимов кладёт шнуровую книгу на лафет и оглядывает любопытствующие лица матросов.
– Небось в Италии все деньги спустили?
– Все, ваше благородие. А много ли их было!
– Призы возьмём, гуще будет в карманах, – обещает лейтенант.
Боцманская дудка сзывает к обеду, а Нахимов углубляется в бумаги, и томительный час до возвращения адмирала проходит незаметно. Да и чего ждать? Не для демонстрации же погнали вокруг Европы. Он не принадлежит к числу нытиков, какие боятся, что к войне дело не придёт. И спокойно слушает вечером в кают-компании переведённую мичманом Корниловым нотификацию трёх адмиралов Ибрагим-паше. Она уже отослана в Наварин с египетским корветом. "Ваша светлость, доходящие до нас со всех сторон самые точные сведения извещают нас, что многочисленнее отряды вашей армии рассеяны по всей западной Морее, что они повсюду опустошают, разрушают, жгут, вырывают с корнем деревья, истребляют виноградники и все растительные произведения земли, словом спешат обратить этот край в настоящую пустыню.
К тому же мы узнали, что приготовляется экспедиция против округов Майны и что войска уже двигаются по этому направлению.
Все эти акты чрезмерного насилия происходят, так сказать, перед вашими глазами, в нарушение перемирия, которое ваша светлость честным словом обязались свято соблюдать до возвращения своих гонцов и благодаря лишь которому и было допущено, 26-го минувшего сентября, возвращение вашего флота в Наварин…"
Нотификация объявляет флот Ибрагим-паши вне законов международного права, если он возобновит военные действия против греков. Ясно – сражение будет. И будет в самые ближайшие дни.
К ночи эскадра ставит паруса и полным ходом идёт на юг вместе с союзниками. Подвижные огоньки обозначают плывущие суда: огоньки клюют тихую воду, рассыпаются в темноте и кажутся нижним ярусом неба.
Шестого и седьмого октября эскадры союзников крейсируют перед бухтой Наварина. Корабли устремляются на ветер к узкому проходу у острова Сфактерия и потом, но сигналу "Азии", последовательно поворачивают на обратный курс.
Стоят последние дни южного лета. Оба наваринских мыса, поднимаясь тёмно-лиловыми суровыми утёсами, уходят вдаль бледно-красными холмами с серебристыми лесами оливок. В подзорную трубу отчётливо видны укрепления крепости, бастионы старого Наварина и батареи на острове Сфактерия. Турецкий флот невооружённому глазу представляется лесом мачт, но в стёкла можно разглядеть все суда, стоящие в бухте. Здесь три линейных корабля, пять двухдечных фрегатов, пятнадцать сорокапушечных фрегатов, двадцать шесть корветов и одиннадцать бригов. Вместе с береговой артиллерией турки имеют больше двух тысяч орудий против тысячи двухсот в союзном флоте. Военные суда стоят по дуге в три линии, а за ними прячутся десятки транспортов и торговые бриги австрийцев, успевшие проскочить в бухту по снисходительности британского коммодора.
Днём 7 октября ещё несколько австрийских шхун под охраной двух корветов пытаются пройти в Наваринскую бухту, не отвечая на вопросы "Азова".
"Азов" поднимает сигнал "Проворному". Фрегат, быстро поставив лисели, пускается наперерез австрийским кораблям. Австрийские корветы поворачивают оверштаг, не вступая в переговоры. "Проворный" пушечным выстрелом приказывает шхунам лечь в дрейф и спускает шлюпки. На шхунах оказывается военный груз, и "Проворный" запрашивает адмирала, как поступить.
– Отошлём грекам в Патрас? Так, Логин Петрович?
Николай I дал Гейдену приказ уважать австрийский флаг. Но нельзя же допускать на глазах флота откровенную помощь оккупантам.
– Отошлите, – недовольно машет рукой контр-адмирал. – Пусть господин Катакази расхлёбывает эту кашу.
Полдень прошёл, а нет ответа по существу на послание адмирала. Младший турецкий флагман в любезном французском письме сожалеет, что не получил решения Ибрагим-паши; командующий уехал в неизвестном направлении, а без него Мухарем-паша не может сняться с якоря и уйти в Александрию. Вместе с тем младший флагман убеждён, что союзные суда не предпримут враждебных действий и не войдут в Наваринскую бухту. Так он пишет из вежливости. Но на самом деле, вместе с Ибрагимом-пашой, убеждён, что оборона Наварина надёжна, нападающих ждёт полный разгром, а тогда морские державы откажутся от вмешательства в греко-турецкую войну.
В пятом часу "Азия" вызывает флаг-офицеров с "Азова" и "Сирены". Де Траверсе возвращается через час с приказом союзного флагмана. Это диспозиция боя на завтрашний день.
"Азия". У Наварина, 7(19) октября 1827 г.
"Известно, что те из египетских кораблей, на которых находятся французские офицеры, стоят более к SO, а потому я желаю, чтобы его превосходительство контр-адмирал и кавалер де Риньи поставил свою эскадру против них.
Так как следующий за ними есть линейный корабль с флагом на грот-брам-стеньге, то я со своим кораблём "Азия" измерен остановиться против него с кораблями "Генуя" и "Альбион".
Касательно российской эскадры, мне желательно было бы, чтобы контр-адмирал граф Гейден поставил её последовательно вслед за английскими кораблями. Российские же фрегаты в таком случае могут занять турецкие суда, вслед за сим оставшиеся.
…Если время позволит, то, прежде чем какие-либо неприятельские действия будут сделаны со стороны турецкого флота, предлагаю судам соединённой эскадры стать фертоинг со шпрингами, привязанными к рыму каждого якоря. Ни одной пушки не должно быть выпалено с соединённого флота прежде, чем будет сделан на то сигнал, разве только в том случае, если огонь откроется с турецкого флота. Те из турецких судов, которые откроют огонь, должны быть истреблены немедленно…
В случае же действительного сражения и могущего произойти какого-либо беспорядка советую привести на память слова Нельсона: "Чем ближе к неприятелю, тем лучше".
Михаил Петрович перечитывает текст, и короткий энергичный нос его вздёргивается выше обычного, сжимаются губы узкой дужкой и тянут подбородок вперёд. Большой, открытый зачёсами с висков лоб хмурится. Экий странный приказ! Французы против французов? Это зачем же? Чтобы дело миром обошлось? Да есть ли в приказе военная мысль?! Является дерзкое желание познакомить Кодрингтона с боевыми приказами Ушакова и Сенявина. Но небось английский адмирал убеждён, что весь морской опыт принадлежит английскому флоту…
На судах соединённых эскадр эту ночь офицеры проводят в проверке крюйт-камер, батарей и запасного такелажа. Утром в бой! Но с утра дует противный ветер и отжимает корабли от входа в Наваринскую бухту.
Эскадры наблюдают друг друга. В парусных эволюциях совершается морское соревнование наций. Корабли спускаются из бейдевинда на фордевинд. Они лавируют и снова восходят до линии ветра. Лазарев беспокойно наблюдает за постановкой парусов и переменой их. Он прячет свой хронометр и весело говорит командующему:
– Не хуже англичан действуем, Логин Петрович. "Гангут" только с французами вместе медлит. Да и то сказать – трудновато на нём, чрезмерно длинный корпус.
Только в одиннадцать часов ветер отходит и круто сворачивает на 55Немедленно с "Азии" следует сигнал французской эскадре "поворотить на правый галс и построиться в линию баталии, в кильватер английским кораблям".
Лазарев ждёт приказа Кодрингтона русскому отряду, но флагман молчит, будто хочет проверить способность русских командиров к самостоятельным эволюциям.
Маленький, полнеющий капитан первого ранга нервно проводит рукой по лбу, взбивает хохолок и оглядывается на графа Гейдена. Командующий молчаливо шагает по шканцам "Азова". Но Лазарев не только командир корабля, он начальник штаба, и чувствует, что в пору подсказать командующему эскадрой приказание. Поэтому очень громко Лазарев спрашивает подошедшего с рапортом Нахимова:
– Ну-с, Павел Степанович, как поступите в качестве адмирала? Надобно дать французам дорогу?
– Надобно-с. – Нахимов смотрит в сторону французской колонны, перерезающей путь русских кораблей, и уверенно решает:
– Следует сомкнуть линию под ветром и положить грот-марсель на стеньгу.
– Именно так, именно сомкнуть линию под ветром, – весело и ещё более громко повторяет Лазарев. – Прикажите, ваше сиятельство? – обращается он к командующему, заметив, что Гейден прислушался к беседе.
Гейден молча наклоняет треуголку, и "Азов" расцвечивается сигналами.
Пока корабль медленно лавирует во главе колонны к входу в бухту, Павел Степанович возвращается на бак и проверяет готовность к сражению. Брандспойты и помпы вооружены для борьбы с пожаром и водою. Люки в нижнюю палубу накрыты мокрым брезентом. Фор-люк тоже обнесён парусиною. Цепь шепотком балагурящих людей вытянулась от пушек к крюйт-камере для передачи картузов с порохом. Ядра лежат в кранцах.
Местами фуражка лейтенанта касается растянутой сетки. Если будут попадания в верхний рангоут, сетка задержит обломки. Для той же цели, на случай разрыва фалов и горденей, реи дополнительно укреплены цепями.
Нахимов доволен. Инструкция командира выполнена точно. Что ещё? Он ныряет под мокрый брезент и опрашивает конопатчиков. Под рукой ли у них свинцовые листы, войлок, гвозди, доски?
– Скоро ли, Павел Степанович? – томится гардемарин Истомин.
– Это вы о бое? Запаситесь терпением, Владимир. Ещё успеет надоесть.
– Скучно в нижнем деке. Брат с Корниловым все увидят.
Улыбаясь, Павел Степанович покидает огорчённого юношу. После полумрака в нижней палубе глазам больно от яркого солнца и бирюзового блеска воды. Прикрывая их ладонью и щурясь, Нахимов глядит в сторону Сфактерии.
"Сирена" и "Армида" французов ещё держатся близко. Это досадно. Задерживается вся русская колонна, и турки выигрывают время для изготовления к бою береговых батарей. Кодрингтон недаром ушёл вперёд с английскими кораблями. Вот они без выстрела уже в глубине бухты и методично заходят на левую сторону турецкой дуги.
– Помолчите-ка, братцы. Что с марса кричали?
Он прислушивается, и тогда долетает звучный, отчётливый доклад Корнилова:
– Турецкий адмирал сигналит: "Не ходить далее".
Тишина. Хлопает парус. Скрипит какая-то снасть. Вскрикивает Лазарев:
– Мичман! Корнилов! Докладывайте ответ "Азии"! Разобрали?
– Так точно! Адмирал Кодрингтон поднял сигнал: "Иду давать приказания".
Теперь отчётливо виден оголённый и безлюдный берег Сфактерии. Мрачно высится пятиугольник каменного форта с чёрными амбразурами.
– Жалкие потомки Сюфрена, – бормочет по соседству с Павлом Степановичем мичман Путятин и жестом показывает на корабли де Риньи. Они пропустили ветер и нарушили дистанцию. Их фрегаты оказались уже позади русского арьергарда.
Морской глаз Нахимова отмечает больше. Французы вынудили и "Гангут" потерять ветер. Отрезанный от "Азова" французскими кораблями, он не скоро догонит флагмана. А это значит, что в бою "Азову" придётся тяжко, он будет верный час без поддержки. Нахимов не высказывает вслух свои соображения. Лазарев, конечно, всё видит и оценивает, а впрочем, и не к чему сейчас обсуждать.
– Счастливо, – ворчит опять Путятин, – что турки струсили.
– Клевещете на противника, – невозмутимо говорит Павел Степанович. Извольте прислушаться.
Ветер из бухты дует в борт и отчётливо доносит оживлённую ружейную трескотню. Не дожидаясь ответа, Нахимов взбирается на фор-марс и кладёт на плечо марсового длинную подзорную трубу.
Дымки и огоньки распространяются с низкого турецкого судна, подвигающегося к "Азии". К фрегату "Дармут" спешно возвращается шлюпка. "Ага! "Азия" спустила переговорный флаг. Взлетает новый сигнал. Так и есть. "К атаке!" И это брандер. Зажгли! Какое зловещее тёмное пламя! Подбирается к "Тридану". Уже порозовели паруса".
Вдруг весь лес турецких мачт опоясывается огнём. Гулкий тяжкий грохот грозовым громом достигает "Азова".
"Ну, теперь нам легко не дадут войти в бухту", – соображает Павел, быстро спускаясь вниз.
– Зажечь фитили! Забить снаряды! Приготовиться к стрельбе с обоих бортов!
Он командует с виду бесстрастно. Не юноша вроде Путятина, и не мальчик, конечно же, как Истомин, выглядывающий в фор-люк с жадным вопросом в глазах. Нет, он – опытный лейтенант. Однако, скрыто от товарищей и подчинённых, и у него сердце трепещет, неровно, торопливо гонит кровь. И у него этот бой первый.
У батареи левого борта матросы бросились плашмя на палубу. Слабо ухнуло ядро и всплеснуло воду, ствол пушки окатился водою. Это начался обстрел с форта. Он уже почти на траверзе.
– Не кланяйсь, не зевай! – кричит лейтенант. – Батарея правого борта!.. Пли!
Ползёт пороховой дым и застилает палубу, и, когда его относит ветром, между необычно сдержанными и старательно работающими моряками кровь раненых растекается в пазах и пропитывает скоблёные доски.
"Было тридцать семь, осталось тридцать пять", – механически считает своих артиллеристов Павел, отсылая из цепи в крюйт-камере одного матроса на четвёртую пушку.
Сто двадцать пять орудий береговых батарей продолжают стрелять по кораблю. "Азову" достаётся всех больше. Счастье, что турки берут прицел высоко. Пока только в корме одна подводная пробоина. Её быстро заделывают. Но на верхней палубе повреждения растут.
В лужах крови и воды мокнут клочья парусов и тросов, опалённое тряпье, пустые картузы. Всё чаще уносят раненых к лекарям в кают-компанию и церковную палубу; там же в углах под простынями лежат и убитые.
Очень жарко в пороховом дыму, и время тянется невыносимо медленно, пока, подавляя батареи, "Азов" идёт к своей якорной стоянке и настаёт короткий перерыв в сражении. Распоряжаясь заменой убывших артиллеристов и приготовлением нового запаса ядер, устраивая взамен разбитых запасные снасти на фок-мачту, Павел часто отирает пот и глядит, свесившись за борт, назад. Там "Рангут" и "Иезекиил" продолжают бой с ослабевшими батареями. Он уверяется, что корабли пройдут. Ещё полчаса – и они станут рядом с "Азовом". Это хорошо, потому что главный бой впереди, там, где ясно обрисовывается плотным полумесяцем турецкий флот… Скорее надо становиться на шпринг.
– Приготовиться к положению якорей! – кричит Павел и глядит на часы. Два двадцать пять. До сумерек ещё долго.
Он смотрит в сторону шканцев. С кормы бегом вернулся Лазарев, на что-то в глубине залива указывает Гейдену с раздражительной жестикуляцией. Наверно, недоволен французами; они мыкаются в бухте, не выстраиваясь в линию, и всё ещё не достают своими пушками до турецкого полумесяца.
Английский адмирал входил в бухту, вопреки собственному приказу, не дождавшись правой, русской колонны. Лазареву сейчас не до рассуждений о скрытых замыслах английского командующего. Допустим, он рассчитывал, что один вид английского флага заставит турок капитулировать. Его дело – рискнул и ошибся: "Азию" сейчас засыпают турки ядрами и книппелями. И его счастье, что "Азии" сейчас придёт на помощь "Азов". Но всё-таки надо признать и отметить на будущее в памяти, что к русской эскадре господин вице-адмирал Кодрингтон отнёсся более чем невнимательно, будто нарочно поставил её под огонь турок.
Лазарев даёт приказание усилить огонь по турецкому флагманскому фрегату, что вполовину уменьшает огонь по "Азии". Теперь он может составить мнение о неприятеле.
Да, выходит, что и давнего опыта Чесменского поражения турки не учли[48]. С таким обилием мелких и средних судов на первом этапе боя должно было переходить к активной обороне, роду контратаки, и в первую очередь атаковать массою брандеров, а не одиночками, которых несколько дерзких шлюпок с союзных кораблей легко отводят…
– "Азия" до клотика в дыму. Командующий не может управлять боем, спокойно замечает прохаживающийся по шканцам Гейден. Он кивает признательно головой на рапорт Корнилова, что за "Гангутом" стали на линию огня "Иезекиил" и "Александр Невский".
Михаил Петрович отвечает на слова Гейдена не прямо. Посмотрев на часы и оглядев строй своей эскадры, насколько позволяют стелющийся дым и рвущееся из турецкой линии пламя, он заявляет:
– Пожалуй, к шестому часу нашу половину турецкого флота побьём.
В его голосе звучит уверенность, что для сражения русским морякам английское командование ни к чему, и с самого начала признание его было делом просто джентльменской вежливости.
Духота немыслимая. Михаил Петрович, кажется, уже выпил свой штоф воды с лимонным соком, а пить всё хочется.
– Угощайтесь, господа, – говорит он молодёжи, стеснённо глядящей на утопленные в ведре бутылки. – Из моего личного запаса – брусничная.
Книппели во вращении рвут на высоте парусину. Трещит распоротая ткань, с грохотом на доски палубы падают чугунные мячи.
– Опять же, – продолжает какую-то свою мысль вслух Лазарев, – не задумались турки над требованием нашего славного Дмитрия Николаевича. В море, на ходу, стрелять надо по рангоуту, а тут, в бухте, на якорях – чем ниже, хоть под ватерлинию, тем больше для противника беды. Мы уж пятого вывели из боя, а они у нас ни одного.
Три часа пополудни.
Мичман Корнилов заносит в записную книжку поступившие сведения. Семь пробоин в подводной части и нижнем деке, но вода остановлена и выкачивается. А всего попаданий в корабль до полутораста. Ого, четверти этих попаданий, придись они на корпус, было бы достаточно, чтобы лишить эскадру её флагмана!
Ну, и по "Азии" тоже турки зачем-то больше бьют по снастям. Будто для них важно, чтобы союзные корабли не могли сейчас уйти из бухты. Но можно утверждать решительно, что такого желания ни у одного из флагманов нет.
Рядом с Корниловым останавливается Гейден.
– Послушайте, Михаил Петрович, – удивляется он, выведенный нераспорядительностью турок из своего педантичного, чисто голландского, по мнению на эскадре, спокойствия. – Послушайте, капитан, я их не понимаю. С такими средствами и имея трое суток на подготовку… Это же чёрт знает что; этого ни один из наших гардемаринов не сотворил бы. Они совсем, как сказать, бездельники. Они начали сражение, но предоставляют ему развиваться так, как никто из нас даже мечтать не мог. Что? Честное слово, так.
– Вполне с вами согласен, Логин Петрович. Однако и наши действия оставляют желать лучшего.
– А именно?
– Промешкали и мешкаем устраивать линию баталии.
– А, француз вертится посреди бухты, – опять флегматично говорит Гейден. – Это "Бреслау". Ему остаётся наилучший манёвр – стать между нами и "Азией".
– Английские фрегаты тоже неладно становятся. Одними кормовыми пушками смогут бить.
Как ни плохо палили турки, "Азов" до подхода прочих кораблей дрался один против шести. Из врагов только флагманский трёхдечный корабль Тагир-паши был ему равен по вооружению. Но державшиеся кучно четыре двухдечных фрегата вместе составляли могучую батарею. Сотни пудов чугуна выбрасывали их многочисленные орудийные стволы, и только редкие пудовые ядра падали в воду. За двести сажен можно было целить без корректировки.
Пройдясь вновь по кораблю, Лазарев увидел много раненых. В церковную палубу были снесены десятка три убитых и прикрыты с головой окровавленными одеялами. Посмотрев на стонавших, перевязанных лекарем и его помощником, раненых, Лазарев, понял, что будет ещё немало смертей, но сосредоточиваться на этом не было времени. Он вернулся к артиллеристам.
Михаил Петрович вышел к средней батарее, которой командовал распаренный и охрипший Бутенёв. "Высоко берёт", – подумал Лазарев. Но у лейтенанта, поднявшего стволы всей батареи, были свои соображения.
– Огонь! – И ядра накрыли многочисленную прислугу пушек на верхней палубе Тагир-паши. Кто-то у турок истошным призывом пытался навести порядок, и кучки матросов вернулись было заряжать не сбитые ещё с лафетов орудия, но люди Бутенёва работали много скорее. Раз – очищены каналы орудий, два забиты картузы с порохом и ядра, три… Турки, не помогая, поражённым и упавшим, бегут с палубы вниз. Теперь Бутенёв возобновляет удары по корпусу, и стволы опускаются почти горизонтально.
Михаил Петрович возвращается на шканцы.
– Верхний дек хорошо стреляет, – одобряет Гейден. – Сходите к Моллеру, маркиз. Что он, спит?
Траверсе зовёт с собой Корнилова. Но мичман ни за что не хочет расставаться с удобным постом для обозрения. И трусливый молодой Траверсе убегает вниз, дивясь желанию юноши быть наверху, в явной опасности.
У нескольких орудий на корабле Тагир-паши перебиты тросы, крепящие станки пушек к борту. Рухнувшая грот-мачта накренила корабль на тыл турецкой линии, и пушки катятся, давя людей. Борт "турка" высоко поднялся, и выстрелы из нижнего дека теперь летят над "Азовом". Лейтенант Моллер, подстёгнутый адмиралом, использовал этот рост цели, и его залп довершил беды Тагир-паши. Остаётся спешное бегство. В то время как на корабле отклёпывают якорные цепи и освобождённый, накренившийся корабль, с шатающимся рангоутом, уваливается по течению за вторую линию турецких судов, Тагир-паша прыгает в шлюпку, любой клочок земли сейчас представляется ему спасительной гаванью.
"Это уже победа? Конечно, победа!" – с торжеством смотрит восхищенный мичман Корнилов на ближайший турецкий корвет. На его баке пылает костёр. Слепящий огонь вдруг поднимается в высоту, – и, вслед за языками пламени, в воздухе пушки, люди, балки и разные обломки корпусного набора. Странно, гул взрыва не так отдался в ушах, как раздирающие крики горящих и тонущих людей. Нет, победа не так уж красива. Она тускнеет перед ужасом смерти.
Когда Лазарев посылает мичмана на бак в помощь Нахимову, он уже далёк от выражений восторга и совершенно понимает озабоченность лейтенанта.
Противники Нахимова – все четыре фрегата.
Баковых пушек "Азова" недостаточно, чтобы с ними справиться. Когда, за поражением Тагир-паши, два фрегата занимают место своего расстрелянного адмирала, огонь против баковых батарей уменьшается, но всё ещё сильнее ответных залпов "Азова". В лазарет сносят два десятка раненых, и у пушек верхнего дека лежат, разметав руки, уткнув головы в мокрые доски, мёртвые канониры. Фок-мачту "Азова" ядра выбили из степса, натянулись удерживающие её цепи. Две пушки оборвались с брюков. Зажжённый фитиль, отброшенный на кучу картузов, взорвал порох, и огонь стал распространяться по палубе. Группа матросов в панике бросилась к фор-люку, несмотря на окрики товарищей.
Напрасно мичман Корнилов, призванный только что командовать одной из батарей, взывает, стыдит и угрожает. Страх перед огнём и ядрами прочно владеет людьми. Но вдруг Корнилов видит, что толпа подаётся назад и над нею возвышается лейтенант Нахимов. Его фуражка сбилась на затылок, и мокрая длинная прядь волос трепещет на суровой горбинке носа.
– Ура, друзья, победа за нами, добьём турецкие фрегаты, – раздаётся необычно властный и звонкий голос. Люди остановились в замешательстве. Задние ряды сталкиваются с пробивающимися обратно, и вдруг все, подхватив "ура", разбегаются к орудиям.
Павел Степанович ещё подталкивает белого как мел, трясущегося в лихорадке матроса.
– Ты куда, дурень? На корабле ядро всюду найдёт.
– Хватай швабру! – кричит он другому. Уже наводя пушки, Корнилов слышит распоряжения Павла Степановича:
– Тащи ведра! Заливай!
Этот возглас разносится на "Азове" всё чаще. Везде шипит и испаряется вода, везде тлеет дерево. Облака пара, отходя к борту, оставляют на досках смрадные лужицы.
– Товсь, пли! – командует от грот-мачты Бутенёв: у него не нарушалась дисциплина, и он ничего не замечает, кроме действий своих плутонгов.
– Константин, не запаздывайте! Ворочайте орудия на корму крайнего фрегата, – подгоняет старшего Истомина Бутенёв, в азарте вскочив на сбитую пушку. Он пытается разглядеть в облаке дыма попадания своих пушек, но вдруг клонится на руки канонира, заливая его своей кровью.
Трудный, очень трудный бой! Однако Лазарев не помышляет об обороне. Ветер отнёс к "Гангуту" коричневую тучу дыма, и наблюдатели "Азова" ясно видят "Альбион", сорванный с якорей; англичанина в упор расстреливают линейные корабли турок.
Надо помогать союзнику.
Лазарев распоряжается перенести часть огня нижних деков на эти корабли, и громы "Азова" усиливаются. Два пояса пламени тесно опоясывают корабль, вновь ползёт едкий густой дым, и словно наступает ночь, хотя всего четыре часа пополудни.
А турецкие фрегаты продолжают бить по "Азову" ядрами и книппелями. Треснула до нижнего дека грот-мачта, пришлось бросить за борт обломки бизани. Героическая помощь "Азова" союзнику ухудшила его собственное положение.
Всё это потому, что Кодрингтоновой диспозицией[49] не предусмотрено создание против наиболее важных пунктов турецкой линии мощных огневых соединений. Презрение к врагу вызывает излишние жертвы.
К счастью, французский линейный корабль "Бреслау" перестал мешкать на рейде. Его капитан выбирает место, где может быть всего полезнее. Он не задумался нарушить директиву флагмана, стал между "Альбионом" и "Азовом" и открыл губительный для турок огонь. Вступление в бой свежей силы спасает "Альбион" и избавляет "Азов" от необходимости рассеивать свои залпы. В то же время "Гангут" потопил турецкий фрегат, стоявший против него, и подходит ближе к "Азову". Он начинает палить по фрегатам, сражающимся против флагмана.
– Ур-ра, "Гангут"! – кричат матросы с Корниловым.
– Ур-ра, "Азов"! – отвечают гангутцы.
И эти клики, напоминая о русской славе в сражениях прошлого столетия, вливают новые силы в моряков.
Перелом начался, и теперь уже ясно, что конец боя близок. Корабли турок горят, и команды бросаются вплавь, стремятся к шлюпкам, спущенным судами второй и третьей линии турок. Но на кораблях соединённых эскадр никто не думает об отдыхе. Обстрелянные артиллеристы палят ещё чаще и попадают ещё вернее. Ещё полчаса, и по всей линии турки рубят якоря, выбрасывают суда на камни. Иные же в отчаянии и ярости зажигают свои корабли.
На верхнем деке "Азова" у грот-мачты после ранения Бутенёва распоряжается пальбой пушек Константин Истомин.
– Пли! – срывающимся на дискант голосом командует юноша, и в восторге взмахивает фуражкой.
– Братцы! Наддай! Тонет фрегат!
Матросы отвечают хриплым "ура" и вновь закладывают ганшпуги для поворота орудий.
Прошёл тот первый час, когда люди замечали опасность и страшились её. Исступление боя притупило все чувства, возбуждённые сначала падением неприятельских ядер, видом убитых и искалеченных тел, стонами раненых и непрерывным гулом канонады.
Близость победы укрепляет и растит общую ярость. Она делает молодых матросов одинаково со стариками ловкими и точными в движениях. Размеренно сгибаются артиллеристы над орудиями, работая банниками и пыжовниками. Их руки размеренно упирают ганшпуги под тяжёлые медные и чугунные тела пушек, перебрасывают ядра, картузы и пыжи, дёргают штерты.
Ещё один фрегат турок, получив широкую пробоину под кормой, круто поднял нос, валится на бок и уходит в воду.
– Ура! – снова кричит Истомин.
И в этот раз "ура" прокатывается по всему кораблю до шканцев, на которых стоит адмирал со штабом. Это не в ответ Истомину. Это потому, что на клотике "Бреслау" появился репетованный сигнал главнокомандующего.
"Отбой"!
Сражение кончилось.
Из всего турецкого флота уцелели один фрегат и два корвета, да шхуны под австрийским флагом, пощажённые союзными кораблями.
Сражение кончилось, но ещё долго бурые тучи дыма наплывают на соединённые эскадры. Гигантскими золотыми факелами горят суда, приткнувшись к берегу или беспомощно дрейфуя на воде.
Французы, русские и англичане спускают шлюпки и подбирают плавающих, цепляющихся за обломки врагов. От пушечных залпов ветер упал, и тысячи трупов покоятся на воде, притираясь к бортам шлюпок, задевают вёсла. В пять тысяч жизней обошлось упорство Ибрагим-паши…
Битва кончилась, служба продолжается. Офицерам должно распорядиться по уборке, поставить людей к помпам для отливания воды, к брандспойтам, чтобы смыть с палуб пороховую копоть и кровь. Надо последить за плотниками и конопатчиками, заделывающими разрушения. Обломки дерева, обрывки тросов летят за борт. Общий аврал!
Павел Степанович всё же выкраивает минуту и забегает в лазарет. Запах палёного мяса, удушливый запах крови и гниения шибает в нос, стесняет дыхание. Мгновение растерянно смотрит Нахимов на лекарей: они пилят, зашивают, копаются в рваных ранах. Сделав несколько нерешительных шагов, он спотыкается о ведро, наполненное человеческими обрубками. Ещё утром они принадлежали здоровым, молодым людям… И это есть цена победы!..
– Бутенёв?
– Жив, жив, Павел Степанович! Ручку отхватили до локтя. По вантам, конечно, лазать не придётся…
Нахимов подходит к койке, на которой разметался Иван. Так много растеряно на коротком жизненном пути друзей, товарищей, что вновь терять страшно. Иван не очень умён, не очень чувствителен и не заменит никого из тех, погибших в Сибири, но он прямой, честный и не чета Моллерам и Траверсе. Хочется, чтобы он был жив, чтоб оставался рядом.
Нахимов склоняется над раненым, целует воспалённый лоб.
– Держись, герой! Держись, Ваня!
Бутенёв проводит шершавым языком по сухим губам.
– Победили?
– Уничтожили вчистую. О тебе рапорт царю пишут.
– Ну? – Раненый слабо улыбается. – На флоте оставят, Паша? А?
– Вот ещё! Не голову же у тебя отняли. Такую протезу сделают, что чище живой руки послужит.
Наступает ночь. Пылающие суда окрашивают тёмные воды в цвета рубина и яхонта. Берега Наварина и серые камни города мрачно выступают в зареве бесконечных тоскливых костров. Где-то ржут встревоженные лошади, ревут верблюды бедуинов. Полки Ибрагим-паши ожидают высадки десанта. Но со шлюпок, плавающих дозором вокруг кораблей эскадры, только для испуга турок кричат "ура". Подняв вёсла на валёк, матросы лихо поют песни, качаются на лёгкой зыби и потом уходят к кораблям на мигающие кормовые огни.
На "Азов" в эту ночь прибывают с рапортами адмиралу все капитаны. А в нижнем деке, под уютным фонарём, устроена временная кают-компания, и в неё набиваются офицеры других линейных кораблей и фрегатов. Молодёжь сидит на трофейных турецких коврах, пьёт греческое вино и вспоминает события дня.
– Удивительное событие произошло у нас на "Гангуте", – рассказывает лейтенант Анжу. – В третьем часу, должно быть, мы дрались правым бортом. А с левой стороны турки погнали на нас брандеры. Капитан Авинов вовремя заметил, и бах! – одним залпом "Гангут" потопил пару проклятых факелов. Только один брандер пронёсся весьма близко перед носом.
– Нет, у нас на "Азове", – Путятин старательно подкручивает жидкие усики, – у нас дело серьёзнее было. Матросня драться не хотела. Я рапортовал Михаилу Петровичу, чтобы пушками пугнуть. Стыд какой был бы перед союзниками!
– Помолчи, – перебивают Путятина голоса. – Наши матросы – молодцы, мы с ними георгиевский флаг заслужили.
Нахимов вспыхивает, резко поднимается, оправляет темляк палаша. Из полутьмы, как на древней медали, выступает его решительное лицо с широко расставленными глазами, высокими скулами и сжатым ртом.
– Выходит, мичман, что мы с вами победу одержали без матросов?
Путятин неловко смеётся. Головы офицеров с любопытством поднимаются на лейтенанта. Что это он? Чего вспылил?
– Лавры Кодрингтона и графа не собираюсь приписывать ни себе, ни вам, пытается шутить Путятин.
– Но Павел Степанович заслужил лавры! – горячо вмешивается Корнилов. Я лично у него в долгу.
– Не в том дело, Владимир Алексеевич, – тихо и вразумляюще говорит Павел. – Я отвечаю господину Путятину потому, что он презирает наших служителей… Я скажу, что "матросня" – слово обидное и подлое. Страху на мгновение поддалась горстка людей, но затем дралась со всеми вместе геройски, по-русски. И всегда матрос лихо сражается… Конечно, если офицер исполняет роль руководителя и воодушевителя… А момент паники законно возник… План сражения вице-адмирала Кодрингтона был из рук вой скверный. Никакого плана по существу не было-с. План стоянки в гавани, не больше-с. Исправили этот план команды соединённых эскадр мужеством и умением своим. Самое замечательное для нас, господа, в сегодняшнем дне, что русские матросы дрались не хуже, а может, и лучше опытных английских моряков.
Он поворачивается и уходит в темноту.
– Да, – задумчиво говорит Анжу, – нашим матросом можно гордиться. Но разгадать его трудно. Он – крепостной, а мы баре.
Лейтенант Бехтеев с "Александра Невского" пренебрежительно цедит:
– Слюнтяйство, либерализм. В британском флоте ничего не разгадывают, лупят матроса, – на здоровье! – даром, что завербованные и свободные люди.
Глава пятая Первое командование.
От закатного солнца бьёт красный луч в бумагу. Тринадцать листков мелко исписаны для далёкого друга Михаилы Рейнеке. В письме и журнал плавания, и грустная история Саши Домашенко, и подробный рассказ о Наваринском сражении. Впрочем, не совсем подробный. О своём мужестве и находчивости Павел Степанович, конечно, умолчал. О неприятном презрении молодых офицеров к героям-матросам тоже не написал. Ни к чему это делать в письме, которое будет доставлять любопытный господин маркиз Траверсе.
Однако что-то ещё обязательно хотелось сказать? Ну конечно, о Михаиле Петровиче! Что он чрезмерно, по-английски жесток в службе и барствен с матросами, Павел Степанович думает по-прежнему. Но нынче об этом вспоминать не хочется. Зато есть превеликое желание похвалить за командирское самообладание и уменье.
Павел Степанович обтирает перо и пишет на новом листке:
"О любезный друг, я до сих пор не знал цены нашему капитану. Надобно было на него смотреть во время сражения, с каким благоразумием, с каким хладнокровием он везде распоряжался. Но у меня недостанет слов описать все его похвальные дела, и я смело уверен, что русский флот не имел подобного капитана.
Прощай ещё раз, не забудь преданного тебе
Павла Нахимова".
Повертев в пальцах перо, он приписывает:
"Желаю тебе счастливо кончить свою опись Белого моря. Да, уговор дороже всего: письма моего не показывать никому, потому что я наделал так много ошибок, что самому совестно, а времени имею так мало, что, ей-богу, некогда даже прочесть. Прощай".
Теперь эпистолярная вахта, как пошутил забегавший Корнилов, окончена. Остаётся запечатать послание в конверт и занести к маркизу в соседний номер гостиницы, и пора на службу, в док.
Не без удовольствия Павел Степанович надевает белый сюртук с капитан-лейтенантскими эполетами и пристёгивает кортик. Пальцы касаются ленты георгиевского ордена, и радость пронизывает, как некогда в Архангельске. Эту ленту нашивала Эми, мисс Эми, младшая дочь адмирала Кодрингтона.
– Прелести этой англичаночки, кажется, примирили нашего строгого Павла Степановича с флотоводческими недостатками её папаши, – иронизирует Путятин.
Павел Степанович этого шепотка о себе не знает. Подобно большинству скромных влюблённых, он считает своё чувство надёжно спрятанным от чужого глаза.
Улица Лавалетты, усаженная пальмами, серебристыми оливками и пряными белыми акациями, ещё не остыла после дневной жары, но оживлена по-вечернему. Почти каждый прохожий с итальянской экспансивностью приветствует русского офицера. Впрочем, возможно, и по знакомству. С приходом в Лавалетту здешние англичане и мальтийцы непрерывно устраивают для русских гостей и героев празднества. Вечерние балы у губернатора и высших чинов сменяются приёмами у негоциантов и дворян Мальты. На каждой кавалькаде, в загородных виллах, на каждом пикнике у моря, при всяком посещении дружественных кораблей и домов, при визитах к милым дамам и прогулках с ними в лавки – кого-то представляют, к кому-то ведут знакомиться.
Перед кривым, сбегающим к порту переулком Павла Степановича окликает компания офицеров. Они идут развлекаться и укоряют в нарушении товарищества.
– Да что ты, дежурный?
– Не справится с поверкою твоей роты квартирмейстер?
– Или развод на работы изменён?
Попеременно Павел Степанович бросает смущённые взгляды на Рыкачева и Корнилова, на братьев Истоминых. И решение идти в док ослабевает.
– Там стучат, колотят, красят. Грязно, пыльно. Вымажешься ещё, продолжает Рыкачев.
– Но куда же вы собрались?
– Мы ещё не выбрали, Павел Степанович, – улыбается Корнилов, и огонёк в глазах освещает его красивое сухое лицо. – Вам, как старшему, предоставляем решать. Сегодня мисс Кинтерлей поёт в "Семирамиде".
– В "Севильском цирюльнике", – поправляет старший Истомин.
– Можно, однако, пойти к античной мистрисс Грейг, – продолжает Корнилов.
– Или к очаровательной кокетке, леди Понсонби. Там открытый бал, предлагает Рыкачев.
– Господа, в военном совете первое слово принадлежит младшему. Я с опозданием предлагаю обойтись без Женщин. Отправимся к Викари.
Владимир. Истомин вспыхивает под насмешливыми взглядами офицеров.
– Фи, в трактир! – морщится Корнилов.
– Сначала в трактир, – немедленно соглашается ветреный Рыкачев. – У Владимира губа не дура, даром, что молодой мичманок. У Викари дочери похожи на лукавых героинь пьес Гольдони: черноглазки, красотки. И там сегодня синьора Ипполита, прелестнейшая танцовщица.
В трактире за соседним столом группа офицеров "Альбиона", такая же беспечная молодёжь. Шумно сдвигают оба стола. Русские и англичане соревнуются в заказе вин, отпускают комплименты прислуживающим компании девицам Викари. Но сосед Павла Степановича, английский лейтенант, как и сам он, пьёт немного. Под общий весёлый гул они тихо беседуют.
– Нас сдружил Наварин, но он же, кажется, и поссорит, – неожиданно говорит англичанин.
– Почему? – удивляется Нахимов. – Разве имеются разногласия в отношении к греческому народу?
– Каннинг[50] умер, а наше новое правительство не радо "несчастной" победе под Наварином. Наши дипломаты считают, что Наваринское сражение нарушило равновесие на Средиземном море. Не удивляйтесь, в моей стране мало кто гордится своим великим поэтом Байроном и меньше всего тем, что он был до конца своей жизни преданным другом греков. Лейтенант медленно скандирует:
Встревожен мёртвых сон – могу ли спать? Тираны давят мир – я ль уступлю? Созрела жатва – мне ль медлить жать? На ложе – колкий тёрн; я не дремлю; В моих ушах, что день, поёт труба, Ей вторит сердце.Павел Степанович слушает и мысленно отвечает на скорбь и страсть английского поэта словами стихотворения, слышанного от Дмитрия Завалишина:
Я песни страшные слагаю, Моих песней не петь рабам… Я в первый раз взял в руку лиру, Славянско племя, пробудись: Услышь мой глас, вооружись, Воспрянь от сна и ободрись, Яви себя великим миру…Англичанин исподлобья смотрит на собеседника. Очевидно, русскому доступна поэзия. Он заставил офицера думать…
– Эти стихи я знаю в списке. Они не напечатаны, и, может быть, не скоро их услышит английский народ.
"У них тоже на свободное слово запрет", – отмечает в памяти Павел Степанович и разливает в глиняные кружки вино. Но, усмехаясь, говорит о другом:
– Так у вас боятся нарушить равновесие? Видимо, такая боязнь издавна влекла ваше правительство к захватам. Вот и этот остров добровольно отдавался под покровительство России, и тогда Нельсон завладел им, чтобы в гавани не появился флаг адмирала Ушакова. Вы знаете это?
– Не совсем так, – мягко говорит англичанин, но раскуривает трубку и, поставив локти на стол, приготовляется слушать.
– Потом, для равновесия, ваше правительство заявило права на освобождённые тем же Ушаковым Ионические острова и способствовало уничтожению опекавшейся нашим адмиралом Республики. Или это тоже не так?
Англичанин неопределённо кивает головой.
– Испания предлагала нам за материальную помощь порт Магон. Ваши лорды и это посчитали нарушением равновесия! Да бог с ними, с приобретениями. Много мы, могли их иметь в Средиземном море с Чесменской победы. Но нынче не для них сражались. Пролита кровь ради греков, ради наших потуреченных братьев-славян. Неужели этого не хотят знать ваши тори? Зачем же герцог Веллингтон приезжал в Петербург? Зачем подписывал договор?
– Но тогда русский флот не утверждался в портах Архипелага и ваш бывший министр, граф Каподистрия, не выступал в роли президента-правителя Греции. Разве всё это не может служить причиною подозрительности в Англии?
Англичанин задаёт вопросы быстро, словно они приготовлены заранее, и остро впивается взглядом в Павла Степановича. И капитан-лейтенант внезапно сознает, что перед ним неглупый, но неосторожный агент, и мнимая откровенность, и стихи Байрона только мостки к этому главному.
– Я не в курсе видов русской политики. Я лишь офицер российского флота, – нарочито громко говорит Нахимов.
– Ну и брось о политике говорить, – подхватывает Рыкачев. – Замечаю, что вы оба не пьёте. Штраф!
Павел Степанович охотно подвигает свой бокал и вежливо чокается с тайным агентом. Но опьянение не приходит, а больше повторять тосты не хочется. "Странно сидеть среди возможных завтрашних врагов, – размышляет он. – Мы слишком доверчивы… Да, доверчивы и благодушны… А они живут, уверенные в своём превосходстве и праве утверждать свой флаг всюду, где есть солёная вода… Они хотят играть, и хотят, чтобы мы были фигурой в их игре, а греки – даже пешкой, Нет, господа хорошие, не выйдет".
Пользуясь минутой, когда на эстраду выбегает танцовщица и все офицеры шумно аплодируют, Павел Степанович ускользает. Он чувствует, что вечер испорчен, что не в состоянии сейчас слушать даже милый щебет Эми Кодрингтон. Может быть, следует рассказать о разговоре Михаилу Петровичу? Или самому графу? Или дипломатическому советнику? Но что? В конце концов, в словесной дуэли он ничего не узнал нового по сравнению с газетными сообщениями и ни в чём не компрометировал свою страну. Начальникам может показаться, что он хвастает своей наблюдательностью.
Назавтра он почти забывает этот случай, потому что приходит почта из России, а с нею почётные для эскадры рескрипты царя. Графу Гейдену присвоен чин вице-адмирала с арендами и имениями в Эстляндии. И главное – Лазареву дан чин контр-адмирала. Снова волна балов и приёмов, в которых русские становятся гостеприимными хозяевами, и снова капитан-лейтенантом Нахимовым овладевает общая весёлая беспечность.
– Авось до драки с англичанами не дойдёт.
– А дойдёт, так за андреевский флаг постоим.
Так говорят лейтенанты и мичманы, не вдумываясь в существо разногласий дипломатов, и Павел Степанович следует общему течению.
Однажды утром он просыпается в трактирном номере. В открытое окно влезла ветка душистой акации и сухо стучит колючими иглами в голубое стекло. Он вытягивается и размечает день: сапожник, портной, перчаточник, капитан Райт, полковник Уинтворт, вечером опера Россини, надо завезти букет леди Понсонби. Завтра нужно в док. Он делает недовольную гримасу, укоряет себя за день.
"Впрочем, скоро опять в Архипелаг. Когда ещё удастся повеселиться".
И снова дремлет, когда в дверь стучат. Входит матрос с пакетом от начальника штаба. Зевая, Нахимов небрежно ломает сургуч, пальцем рвёт нитку.
Капитан-лейтенанту Нахимову предписывается отобрать на пополнение команды корабля "Азов" сто рядовых из числа матросов, прибывших на черноморских транспортах.
Павел выскакивает из постели, ставит свою подпись на конверте, протягивает матросу и восклицает, только теперь узнав посыльного:
– Сатин! Ты как же здесь?
– Узнали, ваше благородие. Наших, "крейсеровских", много на "Александре Невском".
– Да, верно. Но я тебя ни разу не встречал. Что так? Не гуляешь?
Он благодушно смотрит на матроса. Лицо бывшего рулевого "Крейсера" почернело и скулы обозначились ещё резче. За три года он состарился на десяток.
– Садись, Сатин, и рассказывай, как живёшь. Матрос послушно усаживается на кончик стула, укладывает тёмные руки на колени.
– Ничего живём, ваше благородие. Не хуже, как на "Крейсере".
Нахимов завязывает галстук, и зеркало показывает, что в углах сжатых губ матроса обозначаются иронические складки.
– Ты брось со мной церемониться. Говори толком. Я капитана Богдановича знаю. Он не злой человек.
– А што нам с евонной доброты, Павел Степанович. Лейтенанты дерутся, мичманы…
– Жаловались?
– Как пожалуешься? Устав запрещает… Молчим, пока терпится… Опять же за Наварин шесть крестов на команду прислали, так их квартирмейстерам дали, которые матроса за турку считают.
– Да, нехорошо… Я поговорю с контр-адмиралом Лазаревым. Он не допустит зряшных наказаний. Да в чужих портах ещё.
Павел Степанович надевает сюртук и достаёт монету.
– Выпей, брат, с "крейсеровцами" за моё производство.
Сатин оставляет монету на открытой ладони.
– Нас и на берег не увольняют. Все деньги в ротном сундуке лежат.
– Это совсем чепуха какая-то. Ты не врёшь напрасно?
– Зачем же. Вы мичмана, господина Завойко, спросите.
Павел Степанович намерен на следующий день при докладе начальнику штаба об отборе матросов в экипаж "Азова" сообщить о неполадках на "Александре Невском", но Лазарев обедает у губернатора и ужинает с графом Каподистрия. А потом сам он хлопотливо готовится к карнавалу, для которого русские офицеры наряжаются в крестьянские костюмы. И рассказ матроса выветривается из памяти, и когда он вспоминает его, уже нельзя предупредить тяжкие события. На "Александре Невском" шестнадцать матросов арестованы и ожидают военного суда за возмущение.
"Может быть, и Сатин, которому я дал обещание… Что ж он теперь обо мне думает?"
В трактире Викари Нахимов находит мичмана Завойко и просит к себе в номер.
– Скажите, мичман, вы знаете арестованных матросов по фамилиям? Я плавал со многими из вашего экипажа на "Крейсере".
Плотного сложения молодой человек, в слишком тесном мундире, багровеет.
– Гнусная история, Павел Степанович. Офицеры наши, конечно, кругом виноваты. Фамилии арестованных? Саврасов – боцман, Зуев и Афанасьев боцманматы, квартирмейстер Шовырин…
– Никита, беломорец?
– Он самый. Потом матросы Стрекаловский, Другов, Бутин, Швалин, Веселовский, Баташов. Остальных не помню, всё молодёжь и не моей роты. Впрочем, отбор виновников произвольный. Мой ротный командир Стадольский заявил, что из нашей роты никто в возмущении не участвовал, и ежели нужно виновного, то пусть привлекают его… Отступились.
– А как всё это возникло? Из-за неспуска на берег, невыдачи денег.
Завойко удивлённо вскидывает на Нахимова глаза под лохматыми, разлапистыми бровями.
– Между нами, мичман. Я до возмущения беседовал с одним матросом. В вашем экипаже вас считают справедливым офицером.
Завойко стесненно кланяется и бормочет:
– Очень лихие у нас матросы. У них учиться и учиться. Кругосветники. Не только на "Крейсере" – на "Мирном", "Кротком", "Востоке", "Суворове" и "Предприятии" многие плавали. Ни один английский корабль такой команды не имеет.
Он ярится:
– Посудите, Павел Степанович, мы же марсели крепим быстрее всех. А как рифы берём?! Когда наши примутся работать, сердцу весело. Таких матросов, уже кричит он и простирает свои медвежьи руки, – на руках носить надобно. Они погулять, конечно, рады, любят и хорошо одеться. Да почему бы им не погулять? Не одеваться? А их форменно ограбили и на берег ни-ни. Вся эскадра три дня гуляла, а наших на вторые сутки запрягли на корабль…
Он снова садится, вытирает вспотевшее до подбородка лицо.
– Конечно, в таких настроениях любой случай может озлить людей. А у нас в один день два происшествия случилось. Лейтенанта Бехтеева знаете? Бехтеев-четвёртый – он у нас ревизором. Двадцать осьмого числа привезли свежее мясо и зелень. Бехтеев распорядился лучшую провизию отделить для офицерских денщиков. Понимаете, из матросского кармана оплатил офицерский счёт! Мы, конечно, этого не знали! А среди матросов пошёл разговор. Вахтенный офицер, мичман Стуга, тоже зверь (мы его в корпусе не любили), плюнул в физиономию одному матросу. Будто раньше его распоряжения взялись за койки.
– Ну-с, тут началось брожение. "Не нужно нам ваших коек!" И пошло, и пошло… "Люди гуляют, а нас только по рылу бьют, обворовывают". Ушли вниз.
– Стуга, гад, к капитану. Наш Лука Тимофеевич растерялся. "Бунт", говорит и трясётся. Двинулся к фор-люку, а команда кричит "ура" и толпится в нижнем деке. Тут он засигналил на "Гангут": "требую адмирала". Лазарев же случаем та корабле не оказался, и сам граф Гейден приехал. Ну, команду поставили во фрунт, – Завойко махнул рукой с безнадёжностью: – Уж назад не повернёшь…
В зале трактира скверные скрипочки пилят; разносится топот ног офицеров, обучающихся кадрили. Кто-то пьяно хохочет и вопит:
Мирандолина, Мирандолетта, Па-ацелуй меня За этта.– Господа, тащите его в бассейн! Выкупаем мичмана! – ревут другие.
– Это он самый, Стуга, веселится, – сумрачно говорит Завойко. – Знаете, просто сбежал бы с корабля.
Павел Степанович, уткнув подбородок в сжатые кулаки, неподвижно чернеет на кровати.
– Это трусость, мичман. Мы должны служить с матросами России-родине. И не быть такими свиньями, понимаете… На этой Мальте, признаюсь, я тоже повёл себя преподлейшим образом.
– Что-нибудь бы, сделать для них.
– Ничего не сделать. Коли отдали под суд, до императора дойдёт. Поэтому капитаны преподнесут адмиралу строжайший приговор. Я завтра узнаю, заходите за мной.
На прощание он крепко жмёт руку честного юноши.
Теперь товарищи смеются, что Нахимов безнадёжно влюбился и впал в байронизм. Он вдруг начинает избегать общества и пишет короткие извинения в ответ на пригласительные билеты. Он хлопочет в доке на "Азове" или ездит в лазарет к Бутенёву, которого врачи ещё не выпускают в город.
Потом, занятый какой-то мыслью, посещает здание английского военно-морского суда. Судят пиратов с греческого судна. Пираты – страшное и неверное именование. По сути дела, судят морских партизан, которые перерезают сообщения Константинополя со Смирной, Салониками и Александрией, блокируют оккупационную турецкую армию. Но с сентября 1827 года по настоянию английского правительства военно-морские операции греков строго ограничены территориальными водами Морей, Эвбеи и Пелопоннеса. Греческий флаг, поднятый на путях Турецкой империи, объявлен разбойничьим.
Восемьдесят матросов, шкипер и его помощник сидят на скамье подсудимых. Они получают государственного защитника и, кроме того, от их имени выступает нанятый мальтийский адвокат. Защитник, лейтенант флота, на основании выписей шканечного журнала доказывает, что экипаж "Зевеса" не мог знать о декларации английского адмирала, когда выходил в плавание. Адвокат распространяется о любви к отечеству подсудимых и отсутствии у них материального интереса, потому что взятые "Зевесом" призы передавались греческому правительству. Судьи и присяжные заседатели слушают. Обвинитель настаивает на том, что во встречах с крейсерами, записанных в том же журнале, командир "Зевеса" осведомился о декларации адмирала. Он требует расстрела шкипера и ссылки остальных подсудимых в Ботани-бей.
Нахимов возвращается в суд на следующий день выслушать приговор. Судьи утверждают заключение присяжных, признают виновными офицеров и унтер-офицеров греческого куттера и приговаривают их к ссылке в далёкий Ботани-бей. Матросов освобождают, и Нахимов выходит из залы вместе с угрюмо жестикулирующей толпой. Греки что-то кричат своим товарищам, оставшимся под стражей, и им отвечает горячей речью шкипер:
– Английская справедливость всегда несправедливость. Они вмешиваются в нашу жизнь, чтобы мы работали на них в колониях. Паликары, мы вернёмся в Грецию!
Он кричит, пока караульные прикладами отгоняют его к остальным арестованным и увозят.
"Шкипер судит об англичанах справедливо, но всё же у них есть видимость закона", – размышляет Павел Степанович.
"По крайней мере, подсудимых выслушали. Они могли защищаться. А шестнадцати нижним чинам "Александра Невского" никто не задал вопроса: признают ли они себя виновными? Вызвав возмущение, офицеры внесли шестнадцать ветеранов в список вожаков, а старшие офицеры, получив этот список, только определили меру наказания. За храбрость, проявленную в Наваринском бою, шестнадцать оговорённых нижних чинов милостиво избавлены… от смертной казни! Девять матросов получили по 200 ударов кошками, исключены из военного звания и отсылаются на "Гангуте" в Россию. Они пойдут в Нерчинскую каторгу навечно; семь матросов получили по 100 ударов кошками и посланы в каторгу на два года.
Если бы военный суд состоялся по английскому образцу и Павел Нахимов, капитан-лейтенант российского флота, был назначен защитником жертв? Что он сказал бы? О, в первую очередь он потребовал бы посадить рядом с матросами капитана Богдановича, лейтенанта Бехтеева и мичмана Стугу. Он сказал бы, что эти господа позорят звание флотских офицеров.
Но в чём обрести надежду, что когда-нибудь на российском флоте слово честного человека будет играть решающую роль? Для офицеров "Александра Невского" дело кончилось очень хорошо. Богданович, правда, смещён, но назначен на должность капитана порта; это даст ему возможность греть руки за счёт казны и подрядчиков. А Стуга и Бехтеев получили устный выговор от адмирала без занесения в послужной список. Гнусно! И Лазарев ничего не мог сделать – жёсткие инструкции из Петербурга. А Гейдену, голландцу, что до русских людей?!"
Одна за другой приходят любезные записки от мисс Эми Кодрингтон. Павел Степанович вертит в руках надушенные голубые конверты и рассматривает детские, круглые и крупные буквы: "Дорогой мистер Поль…"
Дорогой мистер Поль видит длинные розовые пальцы с блестящими, обточенными ногтями – и голубые глаза под длинными ресницами. Золотые локоны на худых детских плечиках. Милая, кроткая, воздушная. Она поймёт…
Это первый вечер карнавала. В окнах верхних этажей домов ещё держатся отблески закатного солнца, а на улице мелькают цветные фонари и факелы. Движутся, смешиваются в весёлых группах домино, Арлекин, рыцари, черти, гении, арапы, Пьеро и Коломбины. Нежные губы и белые шеи женщин в чёрных полумасках обещают забвение.
По Рояль-стрит, обсаженной кипарисами, катится карета с дамами. В Нахимова бросает горсть конфетти леди Понсонби. Он спешит завернуть в переулок и попадает в объятия костюмированных офицеров.
– К Кодрингтонам, Павел Степанович?
– Мы все туда же. Погодите, позабавимся.
С хохотом они бьют группу егерских английских офицеров варёными в сахаре зёрнами и заставляют ретироваться на другой угол.
Толпа аплодирует победителям. "Для них это тоже победа? Так встречали нас, когда мы пришли из Наварина", – думает Нахимов. Он уже не рад, что с шумной гурьбой входит в гостиную Кодрингтонов и видит очаровательную Эми в костюме русской крестьянки.
Она взволнованности Павла не замечает. Она премило капризничает:
– Вы не оделись а ля мюжик? Я так хотела с вами танцевать русский. Вы и сегодня Чайльд Гарольд?
"Кокетливая гримаска, заезженные слова… Боже, она глупа. И ей хотел я рассказывать, с нею делиться?!"
Павел Степанович бормочет извинения и смотрит в сторону.
Вице-адмирал Гейден и контр-адмирал Лазарев идут, окружённые блестящей свитой. За ними офицеры в русских костюмах, с прилизанными волосами или в русских париках.
– Милорд Кодрингшн, позвольте вам представить наших православных крестьян, – акцентирует Гейден. Кодрингтон церемонно кланяется.
– Граф, разрешите вам показать пансион благородных девиц – туристок славной Британии. – И Кодрингтон ведёт адмирала к шеренге офицеров британского гарнизона, выстроившихся во главе с полковником в девичьих белых платьях; колючие мужские щёки скрывает слой пудры.
"Пошлость, пошлость! А в это время всамделишные мужики, изуродованные кошками, лежат в трюме "Гангута"… А доблестные греческие моряки в трюме ждут, когда невольничий корабль распустит паруса".
Павел Степанович пробирается к выходу – прочь от "мужиков" и "пансионерок", под хохот общества, отплясывающего кадриль.
"Нет, в плавание надо!" – шепчут губы, и он уходит с освещённых улиц в темноту, на приморский бульвар и смотрит на посеребрённую луной тёплую гладь бесконечного, любимого моря.
Отношения России и Великобритании остаются натянутыми. Но Николай I понимает, что, имея Францию союзником, не рискует вызвать враждебные действия Англии. В апреле на Мальту приходит сообщение, что Россия официально начала войну с Турцией[51] и русские войска уже перешли Прут. Из Балтики приходит отряд под флагом контр-адмирала Рикорда. Русские корабли постепенно покидают Мальту и уходят в крейсерские операции к турецким берегам.
Фрегат "Проворный" очень скоро отсылает на Мальту захваченный в открытом море вражеский корвет. Когда приз выпускают из карантина, капитан-лейтенант Нахимов направляется осмотреть его для доклада контр-адмиралу Лазареву. Он обходит вокруг корабля на шлюпке и любуется стройными линиями крепкого корпуса из левантийского дуба, узким длинным форштевнем и высокими тонкими мачтами.
Два дня Павел Степанович выстукивает и ощупывает корабль, как лекарь больного. Проходит с фонарём в трюмы, проверяет все крепления, пересматривает соединения бимсов с шпангоутами, пересчитывает имущество шкиперского склада, штурманской части, крюйт-камеры, мысленно размещает команду и офицеров, приказывает откатить пушки и изучает каждое из двадцати четырёх орудий.
Надо признать, что корабль, построенный французом де Серизи, может жить добрых двадцать лет и ни в чём не нуждаться.
Павел Степанович может заверить Лазарева, что "Наварин" (под таким именем командование русской эскадры вносит корвет в списки русского флота) несомненно с честью понесёт андреевский флаг.
Но какой счастливец получит корвет в командование? Называют командира брига "Усердие", лейтенанта Кадьяна. Говорят, что Кадьян усердствует в лести главному командиру. Льстить, начальнику штаба ведь напрасно – Лазарев помнит службу Кадьяна на фрегате "Крейсер".
Бутенёв, назначенный командовать старым бригом "Ахиллес", стучит деревянным протезом по столу кают-компании "Азова".
– Кадьяна на такой кораблик?! Кадьяна, которого пришлось с "Крейсера" снимать?! Да он доведёт матросов до того, что они "Наварин" обратно туркам отдадут.
И вдруг Кадьян, уже хлопотавший вместе с капитаном Богдановичем об окраске призового корвета в британском доке, назначается историографом эскадры. Ползут слухи, что в Портсмуте на "Усердии" произошли какие-то беспорядки, и теперь концы, несмотря на искусство интриги Кадьяна, Лазарев всё же вывел наружу.
У Михаила Петровича Лазарева нет колебаний в выборе командира корвета. Он много лет имел Павла Степановича своим подчинённым – мичманом, вахтенным офицером, вторым помощником, правой рукой. Лазарев знает, что Нахимов в системе воспитания не будет слепым подражателем, бездумным формалистом. Этот отважный, находчивый и знающий моряк уже на "Азове" нащупал какой-то новый путь для поддержания дисциплины. Он не опасается былой дружбы Нахимова с несчастными Вишневским и Завалишиным. Это всё в прошлом – от молодости, и перебродило. Главное – его, лазаревская закваска: службе подчинять всё остальное. Нахимов и тяжёлую службу может сделать для матроса приятной, значительной. Пусть же пробует свои командирские силы.
Лазарев осторожно высказывает свои соображения Гейдену. Голландец слушает контр-адмирала терпеливо, расчёсывает бачки и поправляет белые накрахмаленные манжеты. Потом высказывается, обнаруживая своё знание натуры молодого офицера.
– "Наварин" обещает быть отличным ходоком. Если им будет командовать отличный моряк, нам с вами, Михаил Петрович, удобно будет передвигаться между отрядами в Архипелаге. И береговая линия, знаете, там требует мастера в управлении парусами. Нахимов же, кажется, вашей школы… Но вот что. Когда человек начинает командовать, когда имеет полную ответственность, он отправляет за борт юношеское прекраснодушие. Дайте капитан-лейтенанту Нахимову в экипаж худших по непокорству людей. Это его излечит от увлечений дружбы с матросами.
Вот как случилось, что Нахимову в числе двухсот человек его экипажа достаются опытнейшие моряки, старые знакомцы с "Крейсера". Новый командир "Александра Невского" Епанчин 2-й рад избавиться от бунтовщиков, но приличия ради высказывает сожаление, что Нахимову навязывают негодяев. И Павел Степанович тоже притворно вздыхает. Может быть, в первый раз в жизни он хитрит и играет роль человека, отягощённого непосильной заботой.
Михаил Петрович жалеет, что путь на шканцы "Наварина" для молодого командира корвета оказывается таким крутым. Он предлагает Нахимову взять в вахтенные начальники трёх мичманов по своему выбору. Но даже перед Лазаревым Павел Степанович не выказывает радости, с деланным равнодушием называет Василия Завойко (мичман немного изучил людей с "Александра Невского"), Владимира Истомина (он получил производство за "Наварин" и как будто ходит без дела) и Панфилова[52] (за которого уже хлопочет перед ним Завойко).
Матросы работают на "Наварине" с утра до ночи. Весь хлам, оставшийся после турецких солдат, выброшен за борт. Уничтожены следы грабительского хозяйничания команды "Проворного". Первого августа Нахимов приказывает поднять сигнал: "Готов к походу. Прошу разрешения явиться к адмиралу".
Он возвращается с приказом идти в море, надевает старый сюртук и неторопливо – а палуба горит под ногами! – выходит по правому борту на шканцы.
Завойко в роли старшего офицера неподражаемо важен. Расставив ноги, он стоит у шпиля с рупором под мышкой. Боцман ест его глазами и сжимает дудку.
– В пол ветра пойдём? Отличный марсельный ветер, – радуется второй офицер Панфилов.
– Отличный, мичман! – весело соглашается Павел Степанович и жестом приглашает Завойко действовать.
– Свищи наверх! – басит Завойко, и боцман, откозыряв, бегом пускается к грот-люку.
Дудка разливается серебристой трелью, топочут десятки босых грузных и лёгких ног. Бак и ют мгновенно заполняют белые рубахи и стриженые головы.
Боцман вскрикивает протяжное "пошёл наверх", и марсовые цепляются загорелыми сильными руками за ванты.
Канаты плехта и даглиста, толстые, просмолённые, навиваются на шпили. Боцманмат, повторявший за командными словами "есть", особенно лихо выкрикивает "встал якорь".
Павел Степанович поднимает голову к реям. Самый ответственный момент. С берега глядит Лазарев, а англичане, конечно, станут зубоскалить, если случится заминка.
Нет, всё идёт лихо. Кливер поднят, матросы дружно тянут брасы, и можно отдать приказание рулевому, чтобы "Наварин" плавно покатился под ветер влево и сделал полуциркуляцию.
– Право руля! Одерживай! Одерживай, Сатин.
"Славный корабль!"
Павел Степанович назначает компасный курс и глядит, замирая, как распахнулись фок и грот, как вздуваются марсели. А слухом ловит всплеск воды за бортом.
"Славный всплеск, резвый, быстрый, под стать кораблю".
– Разрешите прибраться? – спрашивает Завойко.
– Прошу.
Сияя, Завойко склоняется и шепчет:
– До чего народ охоч у нас к работе.
Павел Степанович смотрит на ясное, почти благостное лицо Сатина у штурвала, на ревностные движения матросов, укладывающих снасти и вымбовки, на боцмана, подводящего железную цепь рустова к поднятому из ила разлапому плехту, и ощущает: все сейчас счастливы на корвете. Но он своего счастья и любви к морскому товариществу не должен выказывать. Он – командир корабля под андреевским флагом…
В море он скрывает волнение суровой требовательностью:
– Грязновато-с на палубе, мичман. Распорядитесь сделать большую приборку. Медь надраить.
Не только Лазарев, но и Кодрингтон выходит поглядеть, как "Наварин" будет убирать паруса и становиться на якорь после первого плавания с русским экипажем. У нового командира корвета много завистников-недругов, и ещё больше среди офицеров обеих эскадр скептиков, спешащих согласиться, что щегольской уход Нахимова был случайной удачей.
Но Павел Степанович возвращается в Лавалетту, трижды проделав манёвр постановки на якорь у других рейдов острова. И сначала все видят корвет одетым парусами до бом-брамселей. Он режет волны чуть кренясь, как гордый гигантский лебедь. Будто на нём совсем нет людей, и кажется, что командир запаздывает с манёвром.
Но в таком обманывающем появлении есть сознательный замысел лихого капитана. Внезапно, перебивая шум работы в доках, прорезает воздух свисток. И мгновенно оседают паруса, мгновенно появляются в снастях торопливые фигурки. Потом белые крылья совсем исчезают, бухает в воду стопудовый плехт, и на корме, под неулёгшейся пеной, взвивается флаг Российского военного флота.
– По хронометру рассчитывает время манёвра Павел Степанович! восхищается Лазарев. – Вот-с, ученик превосходит учителя…
Ещё три дня эскадра наблюдает, как "Наварин" одевается парусами. Такой быстроты и точности в отдаче и закреплении парусов, такого проворства матросов на русской эскадре ещё не видали.
Адмирал Кодрингтон поздравляет Гейдена с прекрасной мыслью создать образцовое учебное судно.
– Вы собрали с экипажей ваших лучших моряков, граф? Мудро. А наши лорды Адмиралтейства только пишут проекты в пользу подобного начинания.
Гейден отмечает эту фразу в своей памяти для доклада царю. Она очень кстати после неприятного возмущения на "Александре Невском". Но чтобы любознательный Кодрингтон не обнаружил истины в подборе команды "Наварина", он в тот же день отправляет Нахимова в крейсерство.
– Счастливого плавания! – жмёт руку Павла Степановича Лазарев. – Я с вами не расстаюсь. И дальше будем служить вместе.
Дни идут, складываются в недели и месяцы. Корвет посещает Патрасский залив – широкое тихое озеро, составляющее прихожую Коринфского залива. Моряки свыкаются с зелёными горами и снежными вершинами. Много раз скользит послушный корабль через узкие ворота – эти малые Дарданеллы – в залив. Здесь у острова Оксия 6 октября 1571 года дон Жуан Австрийский уничтожил двести турецких кораблей. В великом сражении Востока с Западом лейтенант Мигель Сервантес де Сааведра потерял руку и начал горькую жизнь писателя[53]. А там, за архипелагом островов и голубых лагун, городок Миссолонги, в котором закончилась бурная жизнь другого гения человечества – Байрона.
В записях шканечного журнала штурман отмечает пеленги Капагросса и мыса Матапан, против которого сплошным каменным забором стоят опасные кораблям отвесные голые скалы. В записях много якорных стоянок – Навплии, Наполи ди Романья, где на голубом небе грозно выступают зубцы стен и башен, узорчатая венецианская каланча и пирамидальная гора Паламида.
Все ветры обдувают корвет у берегов древней Эллады. Надо держать людей наготове, потому что вихрь с лилово-розовых хребтов падает внезапно, как бешеный зверь рвёт снасти; потому что так же внезапно может налететь тремонтана-негра, и тогда берега скроются в густых облаках, небо станет чернильно-чёрным и исчезнет линия горизонта под ливнем. Или небо будет белёсым, колюче-холодным, и буря с рёвом нагонит снежную метель.
А знойный душный сирокко, что вызывает на ссоры, натягивает нервы, как струны, или делает людей вялыми?! А проливные дожди, когда командиры и матросы мокнут до последней нитки, – дожди, которые заливают водой все помещения корабля!
Плавание редко бывает праздничным. Плавание – суровые рабочие будни. Даже в дни, когда море расстилается, как нежно-синий бархат, а сухой левантийский ветер приносит с берега ароматы фруктовых садов и лесов, моряки трудятся. С утра, как только матросы уберут койки, позавтракают и скатят палубу, назначается обязательное купание, потом учение на шлюпках, или у орудий, или в парусах. Весь корабль ежедневно проветривают, просушивают, моют, подкрашивают, чинят.
Командир строг и непреклонно требует жизни по расписанию. Но между тем матросы и офицеры одинаково довольны друг другом. Павел Степанович однажды замечает, что на баке поёт Сатин и песня его, несмотря на горькие слова, звучит весёлой издёвкой над незадачливым героем Фомкой:
Ведут Фомку у поход, Фомка плачет – не идёт… Эх, ка-алина, эх, ма-алина…Сатин подымает над головой руки и вдруг, точно на пружинах, пускается в лихой быстрый пляс.
Павел Степанович поспешно уходит в каюту. Это молодое веселье немолодого человека напоминает, сколь много радостей жизни у матросов отнято, сколь непрочна нынешняя возможность у матросов улыбаться в их трудной и опасной жизни.
По молчаливому уговору за столом в кают-компании офицеры не говорят о создавшемся новом укладе жизни. Они знают: лучше не признаваться никому, даже самому себе, что на корвете отменены кошки, мордобой, злая ругань.
Только однажды, когда Завойко рассказывает о "Гангуте", Нахимов цедит сквозь зубы:
– Матросу всего только и нужно-с, чтоб не обращались с ним как с собакой. – И сразу переводит на другое: – Кто сегодня стоит "собаку"?
"Собакой" называют вахту с полуночи до четырёх утра.
– Моя, Павел Степанович. – И хотя командир положил конец обсуждению опасной темы, Завойко добавляет: – Давеча в Поро на работах в порту спрашивали люди с фрегата "Кастор" наших, как служится (меня они не видели). "Ничего, – отвечают, – командир строгий, послабления не даёт и мичманы на него равняются". – "Плохо, значит?" – переспрашивают фрегатские. А наши уклончиво: "Живём, грех жаловаться".
– Сколько нам людей завтра в наряд в порту, Истомин? – спрашивает Павел Степанович. – Сорок? Пусть боцман проверит у каждого обувь, вчера Фёдоров ногу занозил, – не зачинил подмёток. Поправится, на две вахты отправить на салинг, да в море, да при свежем ветре. – И, нахлобучив белый картуз, он уходит наверх.
– Я всё же не понимаю, Василий, – удивляется Истомин. – Чем наши матросы недовольны? И ты напрасно при Павле Степановиче. Его это уязвило.
– Дурень, – авторитетно объясняет Завойко. – У матросов наших круговой сговор помалкивать о порядках на корвете, чтобы не стали говорить в эскадре. Начнёт трезвонить баковый вестник, дойдёт до капитанов – и они станут адмиралу жаловаться, что "наваринцы" мешают наводить дисциплину. Тогда и Лазарев не поможет, Павел Степанович это понимает…
– А я не понимаю!
– Потому что ты зелёный мичман. – И Завойко сдавливает Истомина в медвежьих объятиях.
В Поро теперь резиденция греческого правительства. Строится город, строится порт. Лазарев создаёт базу, чтобы освободиться от всё более и более холодного гостеприимства на британской Мальте. Англичанам не нравится, что греческий президент демонстративно носит русские ордена. Им кажется, то русские ведут себя как покровители и негласные хозяева Греции. Ещё больше не нравится правительству Великобритании, что после первых неудач в кампании 1828 года русская армия Дибича перешла Балканы[54] и гонит турок к Константинополю, что Паскевич взял Эрзерум[55], что с моря турки находятся в кольце российских эскадр – Средиземноморской и Черноморской.
Всё чаще и чаще между капитанами русских, французских и английских судов, совместно наблюдающих за выполнением Турцией и Грецией условий лондонского соглашения держав, возникают конфликты. У англичан находятся резоны для послабления туркам, русские защищают действия греческих войск. Как-то командир "Наварина" получает распоряжение ликвидировать пиратское гнездо в Майне.
"Сомнительное поручение", – бормочет он, вспоминая пиратов, осуждённых на Мальте. Он передаёт командование корветом Завойко и съезжает на берег с десантной партией.
Моряки проходят городок, в котором каждый дом высоко прорезанными узкими окнами и глухими каменными стенами свидетельствует о веках тревожной жизни и военной борьбы. Греки, в белых фустанеллах, в белых суконных ноговицах, с откинутыми назад пышными албанскими рукавами, в круглых красных ермолках с громадными чёрными кистями, провожают отряд сумрачными, отчуждёнными взглядами.
Моряки покидают дорогу между аккуратно разделанных виноградников и поднимаются в гору по каменным тропам. Олеандры, пинии, кипарисы остаются внизу, открывается широкий простор моря, а впереди, на высотах – голые скалы и жёлтая редкая трава. Звенят цикады, жарко, и лядунки оттягивают плечи.
У каких-то древних развалин с остатками дорических мраморных колонн "наваринцы" пропускают вперёд курчавые чёрные и золотые волны овец и бредут за ними в облаках сухой пыли. Здесь же прыгают среди редких дубов козы. Наконец они вступают в деревню. Вокруг жалкие поля. Здесь на коровах, мелких, как собаки, пашут крестьяне, полуголые, бронзовые, с длинными, горбатыми носами, древние, как мир Гомера.
Кто-то, приняв Павла Степановича за грека, обращается к нему с горячей быстрой речью. Он не понимает её смысла, улавливает отдельные слова: "тири" – сыр, "гала" – молоко, "псоми" – хлеб. Переводчик поясняет, что мужик жалуется на голод. Всё у них забрали, а есть нечего.
– Разбойники?
Переводчик, смотря в сторону, неохотно переводит. Крестьянин вовсе не считает четников Мавромихали разбойниками. Забирают что есть за неуплату налогов правительственные чиновники. А паликари? Наоборот, они деревне помогают. С турецкого судна зерно дали…
– Где же теперь ваши добрые покровители?
– Ушли. Через горы ушли, в Аттику. Там их шхуны.
"Наваринцы" возвращаются из бесплодной погони после ночлега в горах. Павел Степанович останавливается перед растением с колючими шипами. Оно похоже на человека из народа: такое же притянутое к земле и угрюмое.
На корвете Павел Степанович пишет рапорт, что пираты в указанном ему пункте не обнаружены, что население Майны утомлено войной и правительство разоряет его тяжёлыми налогами. Потом разрывает исписанный лист и коротко, формально сообщает о прогулке десанта. Кому в штабе эскадры нужно его донесение?
Но когда теперь говорят о свободе Греции, Павел Степанович невесело посвистывает.
Очень невесело посвистывает и всё больше сутулится Павел Степанович. На корвете, если не считать дней, когда на нём плавает граф Гейден, конечно, дышится свободно, и он всё ещё переживает радость командования прекрасным кораблём.
"Но что дальше? – спрашивает он себя. – Раньше или позже он и его милые товарищи оставят этот корвет. После них матросам придётся привыкать к мордобойцам, и это будет ещё тяжелее…"
– А что же делать?
Он не находит ответа на вслух произнесённый вопрос. Он ходит по шканцам и смотрит на белую Полярную звезду, на ковш Медведицы, что упал к горизонту над фосфорящимися тихими водами.
Что может сделать молодой человек, знающий только морское дело и властный только над людьми своего корабля, и то пока это угодно адмиралу российского императора?
Вот уже конец войне с турками. Здесь остаётся отряд контр-адмирала Рикорда[56], а прочие корабли пойдут либо в Чёрное море, либо вокруг Европы в ледовый и туманный Финский залив.
Давеча быстрый Рикорд, давнишний друг Головнина и, видать, одних с Василием Михайловичем убеждений, в лоб спросил:
– С чем будете возвращаться, капитан-лейтенант, на родину? – опалил взглядом чёрных глаз и опять: – Какой опыт считаете важным?
Ничего он не мог ответить, растерялся.
А потом в бессонные ночи, одиноко прохаживаясь по шканцам, думал:
– А в самом деле, с чем возвращаюсь? Какие у меня надежды и какие цели?
И вот выходило – и чуть он не покаялся в этом своим молодым людям, что здесь, на тёплых водах, останутся последние порывы его молодой веры в мужественное боевое братство морских офицеров. Потому что чересчур много таких, как Кадьян и Бехтеев, Стуга и Куприянов. И ещё выходило, что с изнанки рассмотрел он деятелей, которые говорят красивые слова о чести наций. Нельзя верить в дружбу современных правительств, в единство этих правительств с народами. Нельзя даже верить в искренность людей, захвативших власть во имя национального освобождения греков, – нет, они не бестужевской, не торсоновской породы. Но и эти свои горькие выводы он схоронил от молодых друзей и подчинённых. С таким знанием легче не делается жизнь! Ой, нет!
Глава шестая На "Палладе"
Утром лекарь обнадёжил: затяжное течение гриппа.
– Ударит морозец, изгонит кронштадтскую сырость и поставит вас, уважаемый, на ноги. На рождестве попляшете в офицерском собрании.
Прописал полоскание морской водой, компрессы и горячую воду, поболтал о новостях по флоту и ушёл. А боли остались. Компресс и полоскания не избавили от ощущения тугой пробки в горле. Всё та же тяжесть в груди, хоть лекарский помощник безжалостно насосал банками огромные иссиня-красные пятаки. Знобит до ломоты в костях, несмотря на двойную порцию грога. И ещё лекарь вызвал боль душевную.
"Значит, уходит единственно приятный начальник на далёкое Чёрное море, и берёт с собою старых сослуживцев, кроме меня?!"
Темь за окном. Унылая дробь дождя по стёклам и крыше. Павлу Степановичу тоскливо. Он прислушивается. Но за дверью, в тёмной прихожей, тишина, только дрова потрескивают в печи. Молодой вестовой, конечно, улизнул.
Когда нельзя заглянуть в своё будущее, когда в настоящем нет дела, невольно обступают события минувшего. Вздохнув, Павел Степанович вспоминает первое знакомство с Михаилом Петровичем. Годы бегут: от встречи, в которой он получил заслуженный выговор, прошло тринадцать лет. Тринадцать!.. На недобром числе пошли морские дороги врозь. То ли от жара в крови, то ли от возвращающегося стыда за морскую неграмотность мичмана Нахимова 1-го, больной чувствует испарину под прилипшими ко лбу волосами.
Как это было? Ну да, совсем нежданно, в отсутствие командира, с катера проходившего мимо "Януса" вдруг взобрался на палубу коротенький живой капитан-лейтенант.
– Командир "Суворова" Лазарев, – назвался он и сразу атаковал: Замещаете командира, мичман, а выставляете тендер на посмешище. Мачта завалена назад, гик без планок. Плавать думаете?
Не дождавшись ответа, пояснил свой вопрос:
– Без планок рифов вам не взять.
Смутил. Едва смог мичман доложить, что штатный гик сломан в последнем переходе при повороте через фордевинд. А как устраивать планки, никто в команде не знает.
Михаила Петровича чистосердечное признание смягчило; успокоясь, обстоятельно показал он, где и как ставить планки.
И уж постарались в грязь лицом не ударить, когда Михаил Петрович, по обещанию своему, вновь пришёл показать манёвр с рифом… Вот теперь я бы на новом поприще работал с ним так же, не покладая рук, всею душой…
Никому не нужно это обещание, и оно не срывается с губ, а мысли обращаются к немилой службе; хочется горечь свою излить дружественной душе Михаиле Францевичу. Он близко – в Петербурге, но повидаться с ним не удалось в суматошном году.
– Напишу сейчас…
Павел Степанович нашаривает у постели кресало и трут, высекает огонь, потом зажигает свечу, прячет ноги в валенки и кутается в стёганый халат. Гусиное перо со скрипом выводит дату: "15 ноября 1831 года". С чего начать? Ах, да ведь он Михаиле не писал всю кампанию… Издалека надо начинать журнал…
Он выводит круглые, чёткие, ровно связанные буквы. Строки ложатся без росчерков и помарок. Так положено вести шканечные журналы и писать рапорты. "Любезнейший Михаиле Францевич! Пишешь, что, наверное, после похода я в больших хлопотах, и потому извиняешь меня, что до сих пор к тебе не писал. Признаюсь откровенно – приготовления к походу, самому несносному, и самый поход имели в себе так много охлаждающего, что даже лишили меня способности думать о предметах самых любезных. Вот причина моего молчания. Только письмо твоё могло вывести меня из усыпления и прервать апатический сон мой".
Не совсем это так. Но сегодняшним огорчением от вести об отъезде Лазарева в должность начальника штаба Черноморского флота делиться нет охоты.
"Если не скушно будет тебе видеть описание моего путешествия, то вон оно".
Он ненадолго задумывается, подрезая нагоревший фитиль, и быстро продолжает: "На четвёртый день по выходе из доку вышел на рейд с неполной командой, без камбуза, парусов и прочего. Простоял на рейде полтора месяца без всякого дела, потом должен был занять пост карантинной брандвахты для предохранения Кронштадта от холеры. До шестисот судов стояло в карантине; можешь вообразить, каково мне было возиться с людьми, не имеющими ни малейшего понятия, что такое карантин".
Фитиль опять спёкся колечком; свеча оплывает так, что лист письма оказывается во мраке. В воображении Павла Степановича другие свечи – в надгробии – у многих гробов. Но стоит ли распространяться о печальном предмете? В Петербурге холера унесла много больше людей, и среди них почитаемого всеми друзьями генерал-интенданта, кругосветника и писателя Василия Михайловича Головнина. Достаточно упомянуть выразительные цифры:
"…у меня было из 160 человек команды 40 холерных, 11 из них умерло. Таким образом провёл я ещё полтора месяца.
После сего послали меня отвести в Либаву конвой с провизией к эскадре. По возвращении простоял недели три на рейде и втянулся в гавань. Так кончил я свой скушный поход…
Ты просишь уведомить – какие повреждения и отчего потерпела эскадра в бури 19 и 20 числа. Эскадра лежала фертоинг, расстояние между кораблями 125 сажен, у некоторых и менее. К вечеру 19 числа ветер ужасно скрепчал и ночью превратился в совершенный шторм некоторые корабли подрейфовало с даглиста, отчего оные ещё более между собой сблизились. Вода необыкновенно много прибыла, а в 3 часа бросилась с таким стремлением на убыль, что течение это простиралось до пяти узлов. Флот начало поворачивать по течению, и в сие время некоторые из кораблей сошлись и весьма много повредили себе…
Вот тебе, любезный Миша, наши горестные новости", – заканчивает Павел Степанович страницу и присыпает песком, раздумывая, что ещё ничего не написал о себе. Признаться ли в желании уехать к Лазареву?
– Ваше благородие, там дожидается квартирмейстер Сатин, – неожиданно басит за спиною вестовой, и фыркает, прикрывая рот ладонью.
– А чего тебе смешно, поздний гуляка?
– Они, ваше благородие, с кувшином молока. Приказывают для вас греть.
В другое время свидетельство матросских чувств порадовало бы, но сейчас ещё горше. Кажется, эта любовь подчёркивает заброшенность и одиночество командира разоружённого корвета.
– Проси подождать. А молоко кипяти. Я скоро письмо закончу и выпью.
– Так точно, отчего не попить, коли поможет против хвори, – соглашается матрос.
Павел Степанович укрепляет на углу стола вторую свечу и с некоторым раздражением продолжает, убеждая себя, что пишет другу правду: "Насчёт слухов о назначении моём на новостроящийся фрегат в Архангельске несправедливо. И поистине я сам весьма доволен. Есть ли уже ты признаешься, что изленился, то совестно было бы мне не сознаться, что я, по крайней мере, вдвое ленивее тебя и очень рад, что судьба оставила меня в покое нынешний год".
Можно подписать, но Павел Степанович спохватывается, что распространился о всём дурном, когда есть чем и порадовать собрата-зеймана. "В исходе сентября приведены в Кронштадт выстроенные на Охте бриг, тендер и шхуна. Отличные суда, весьма хорошо построены, отделаны и вообще в таком виде, в каком русский флот мало имеет судов… Забыл было совсем написать тебе об американском корвете, названном "Князь Варшавский". Прекрасное судно, отличное, но, по моему мнению, не стоит заплаченных за него денег, тем более что у него внутренняя обшивка гнила; её необходимо переменить. Рангоут также не совсем исправен, фок-мачта гнила. Корвет отдан Гвардейскому экипажу. Говорят, что он может ходить до 13 узлов в бейдевинд; есть ли сие справедливо, то это одно выше всякой цены.
Так много написал, боюсь, что наскучил тебе. Всё потому, что время провожу весьма скучно. Горло и грудь разболелись жестоко, так что три недели не выхожу из дому…
Будь здоров и весел, приезжай скорее обрадовать своим присутствием истинно преданного и любящего тебя друга Павла Нахимова.
Сейчас узнал, что меня отправляют на зиму с экипажем в Копорье. П. Н."
Он выходит в тёплую прихожую, взбодрённый тем, что высказался, и вручает Сатину конверт с адресом Экспедиции гидрографических исследований в Адмиралтействе. Пакетбот ещё ходит. Не далее послезавтра почта доставит послание.
Сатин словно взвешивает на руке пакет и укоризненно говорит:
– Нет чтобы спокойно вылежать, внутрь загоняете болезнь.
. – Коли внутренность гниёт? Расснастился, конопатка нужна. Я вот сейчас твоим лекарством прогреюсь. Не ворчи, брат. И лучше расскажи, что в казарме – мёрзнете? Довольствуют от порта сытно? Больные есть?
– Жаловаться нельзя. Их благородие господин Завойко пекутся о матросах. Как-то будет в Копорье…
– Да, глушь. По крестьянским избам частью придётся. Зато питание наладим без порта. Одну артель охотников заведём, другую – на подлёдный лов. С тем и направится вперёд первая партия. Хочешь с нею?
– Это вы задумали вроде на Аляске, Павел Степанович, это хорошо, оживляется Сатин. – Я бы с полным удовольствием…
– Конечно, если зазнобушка с Козьего болота отпустит, – с улыбкою замечает Павел Степанович.
На Козьем болоте, на Кронштадтском рынке и толкучке матросы всех экипажей заводят знакомства с матросскими вдовами и женскою прислугой.
Сатин кивает на вестового.
– Энтим делом либо салаги занимаются, либо кто семьёю не боится обрасти. А я, Павел Степанович, полагаю: вечному матросу лучше вечным бобылём жить.
Никогда не знаешь, чего ждать от Сатина. Однако хорошо, что он своей правды и своей боли не таит. Это помогает понять, что есть несоизмеримое с горем служилого дворянина народное горе.
Павел Степанович медленно допивает молоко.
– Ну, прости за шутку не в час. Я тоже холостяк и холостяком помру, моряцкая доля.
Из подворотни арочная лестница ведёт на третий этаж в квартиру корабельного мастера Ершова, того архангелогородца, что опрокинул систему корабельного набора по иностранным образцам. После постройки "Азова", под рукою покойного Головкина он стал главным мастером на Охтеяской верфи. Приятно после многих лет представиться ему уже не восторженным и желторотым мичманом, а командиром новостроящегося образцового фрегата. Но в дом, однако, Нахимов вступает волнуемый грустным чувством. Тут, рядом с Ершовым, обитали мать и сестра Константина Торсона. Рассказывают, что от них переодетым в чуйку ушёл Николай Бестужев – на другое утро после восстания.
Павел Степанович сжимает горячими пальцами ветхие отполированные перильца и бросает взгляд на улицу. Она по-прежнему узким ущельем выползает из громады Сената, за которым вечно памятная площадь. Вот, кажется, сейчас увидит незабвенного Николая Александровича, независимо поглядывающего на конный патруль.
Помнит Ершов только архангельскую встречу? Или и то, что они имели общих несчастных знакомцев, общих друзей? Сердце толкает Павла Степановича расспросить о судьбе ссыльных в далёкой Сибири, и в мыслях отодвигается дело, ради которого командир будущего фрегата является к строителю "Паллады".
"Неужели мне не забыть? Неужели интересами службы, полной преданностью службе не затянуть раны, наносимой воспоминаниями?"
– Что это вы задумались, господин Нахимов? Или забыли, где моё обиталище?
Навстречу катится по ступенькам располневший Ершов. Лишь лицо его до выставленного на тугой стоячий воротник двойного подбородка то же – лукавое, скуластое, с крупным носом, с твёрдым ртом и лбом учёного. В живых глазах Павел Степанович читает понимание и желание ответить.
– Да, любезный капитан-лейтенант, я вас сразу признал… Новые люди хуже запоминаются.
В скромном кабинете хозяина, рассматривая чертежи "Паллады", гость неожиданно спрашивает:
– Понравилось бы это "ж? Вообще – наша увлечённость?
– И они забвения в деле ищут. Но масштаб дела в ссылке дико малый, тихо отвечает хозяин. – Вот-с, слышал, с двухколёсной таратайкой возятся Бестужевы, а Торсон с машинами для сельского хозяйства. – Он машет рукой. Чистый грабёж, у России столько умов отнять! Слава богу, Пушкина Александра Сергеевича, гордость нашу, не посмели голоса лишить. С ним вместе "нетерпеливою душой отчизны внемлем призыванье"… работать.
Ершов сжимает толстые и ловкие свои пальцы и растопыривает их, словно гордится натруженными мозолями. Он до сих пор любит показать молодым работникам на верфи то плотницкое, то кузнечное своё искусство.
– Отчизны внемлем призыванье, – повторяет Павел Степанович благодарно, и не высказывает тяжкой мысли (она пугает его), что здесь свободы для дела не многим больше, чем в читинском остроге. Посапывая, он вытаскивает документ.
– Имею предписание кораблестроительного и учётного комитета от 6 мая о представлении ведомости на необходимое для "Паллады" оборудование. Нынче уж двадцатое, но прибыл я в Петербург только вчера. И хочу посему просить вашей помощи.
– А кто подписал?
– Амосов.
– Знаю. Капитан корпуса инженеров. Не рутинёр, как и полковник Стоке. Давайте ответим. Размерения и веса большей части всех предметов мною определены. А о прочем советуйтесь с полковником Стоке.
– Ас Амосовым потолкуйте насчёт крюйт-камеры. Оригинальные имеет предложения по устройству и также по безопасному освещению.
Они погружаются в детали требующейся заявки, и оба ощущают облегчение. Оборудование корабля – дело хоть и сложное, но ясное и в пределах видимых усилий.
Больше говорит Нахимов. Ершов же быстро прикидывает на чертеже, довольно крякает: "изрядно будет", "отменно"; или восклицает:
– Да вы, батенька, поэт корабельного устройства.
Потом Ершов скороговоркой читает составленную ведомость, повышая голос на пунктах, особенно способствующих украшению будущего корабля, и защищает их:
– Сзади грот-мачты иметь место, обнесённое железом, для свежего мяса… Скольким командирам советовал!.. Брандспойт по образцу "Азова"… занимался им для лучшего устройства… Хорош оказался в сражении? Вместо рымов хотите иметь скобы и для цепных и для пеньковых канатов? Амосову свою цель особо поясните. Румпеля по лазаревскому образцу? Всё, что он вводит, надо заимствовать. Ба-альшой моряк. Я бы его начальником Морского штаба назначил, а то дали придворного генерала Меншикова вам в начальники. А он ни уха, ни рыла.
Павел Степанович замечает, что тихая хозяйка вносит лампу и задёргивает шторки. На дворе уже белая ночь.
– Ох, простите, замучил я вас, – и спешно собирается, благо ведомость готова, остаётся только писарю перебелить по форме.
Но хозяин бесцеремонно обнимает его и тащит в столовую.
– Ежели вы человек холостой и не чураетесь простых людей, некуда вам бежать от графина пшеничной, огурчиков и пирогов с телятиной, да свиного студня. Всё еда русская и мужская.
И Нахимов даёт увести себя к столу. Он любит в последние годы присматриваться к чужому счастью в семье…
Где-то уже горизонт окрасился зорькою. Но за домами ярких красок не видно. Только чуть розовеет облачко на востоке, раскинувшееся птицей в полёте. Серебристый ровный свет продолжает владеть столицей, выделяет кроны раскинувшихся над Мойкою дубов и дрожащую молодую листву голубых берёз. От домов шагают колоннады, тишина звенит в гулких арках ворот, манят тайной провалы распахнутых окон. Но город не спит. Сплочённые брёвна медленно плывут за лодкой, в такт постукивают вёсла в уключинах. Рябится сонная вода и хлюпает у борта разгружающейся баржи. Везут и везут камень на стройку Исаакия[57]. Откуда-то вьётся вкусный дымок. Громыхают по булыжнику бочки водовоза. Шатаясь, задел плащом палаш Павла Степановича спешащий коллежский секретарь. Будочник поглядел ему вслед и подтянулся, увидев офицера. А вон, зачарованная лунным блеском на воде, перегнулась за перила парочка влюблённых, тесно сближая головы.
– Целуйтесь, милые, на то весна!
На всё глядит радостно, всё кажется красивым и родным. Нет, Павел Степанович пьян не от водки, а от приобретённой дружбы, от того, что на год жизни в столице избавлен от одиночества. Есть Ершов, есть Миша Рейнеке и брат Сергей, ныне уже командир роты в корпусе. И будут ещё люди, книги, театры, а главное – работа, наблюдение за тем, как постепенно оденется ребристый корпус "Паллады" и станет живым кораблём, на котором дружной семьёй заживут члены новой команды.
Перед поворотом на Невский, у дома Английского клуба, его задерживает шумный разъезд с бала. На булыжную мостовую и плиты тротуара падают жёлтые столбы света, стоит гул мужских голосов и улетает ввысь женский смех. А из залы рвутся весёлые звуки польки. После Мальты Павел Степанович презирает мишурную светскую жизнь, но сейчас проходит мимо умиротворённый, не раздражаясь ни барской небрежностью ответных приветствий гвардейцев, ни их косыми взглядами. У каждого своя жизнь. А он… отчизны внемлет призыванью.
Он думает: поэт, может быть, тоже здесь. Пушкин, по словам Ершова, женился и принят во дворце; куда как весело жить под наблюдением императора!
Путь к Таврической, где Нахимов снял комнату у другого охтенского мастера, не близок, и наступает утро. Идут обозы с дровами, розовыми тушами мяса, с клохчущей птицей и визжащими свиньями, стучат тележки молочников и пекарей. Дворники, позёвывая, метут улицы. Из напряжённой тишины белой ночи всё больше выступают в прозаической окраске облезлые фронтоны домов, вывески, витрины лавок.
Император… С минуты, когда на нём остановилась мысль, он сопровождает Павла Степановича на всём пути. И кажется, это он сдёрнул серебристый покров ночи с города. Дивизионный генерал, решивший, что всех лучше знает сложные задачи управления! Наслал на флот солдат, матросов взял в солдаты. Для поравнения в муштре… Его именем отдают приказания командиру "Паллады". "Государю императору угодно, чтобы фрегат "Паллада" был отделан с особым тщанием…" Положим, это форма казённых отношений. Однако же первый вотчинник может и действительно вмешаться. А не он, так начальник его морского штаба – друг царя и никакой моряк.
К концу лета Павел Степанович изводит новый сюртук и штиблеты. Одежда выгорает, пропыливается, в пятнах от разных красок и смолы. Дожди – а дождливых дней, конечно, по петербургскому режиму погоды больше, чем весёлых солнечных часов, – промачивают одежду капитан-лейтенанта насквозь и закрепляют разные пятна. На плечах, на локтях и коленках появляются заплаты – невозможно не рвать одежды, ползая в интрюме, забираясь во все закоулки корабля.
Ершов знает: если нет Нахимова на стапеле, если не маячит он беспокойно на палубе "Паллады", надо искать его неподалёку под навесом, куда свозится имущество фрегата. Там он бродит часами, ощупывает каждое рангоутное дерево, бракует стеньги и реи из-за одного сучка. Там он, как скупец, считает свои богатства – железные детали, кадки, ящики – и вновь испытывает помпы. А нет его на складе – значит, прошёл на вспомогательную верфь, где отделывают гребные суда "Паллады" – вместительный барказ, капитанский катер, ещё два катера, гичку и ял.
Ершов знает: Нахимов вернётся к нему в конторку под вечер, с парусиновым портфелем, набитым чертежами и ведомостями, долго будет мыться, расправит, разумеется, чудом остающиеся белоснежными концы воротничка – свои лиселя (единственное кокетство в туалете), и уж тогда исчислит по записной книжке жалобы и недовольства. Впрочем, с девятью из десяти таковых Ершову придётся согласиться. Зря командир "Паллады" ничего не требует.
Но бывает, что уже полдень, а капитан-лейтенанта и неизменного сопровождающего – боцманмата Сатина – нет на верфи.
Тогда Ершов подстёгивает работников:
– А ну, ребята, постараемся к завтрему зашить корпус по правому борту до ахтерштевня. Вроде сюрприз Павлу Степановичу будет. Поди, скачет он сейчас на Ижорские заводы.
И верно, пара сытых лошадок, выклянченных у портового начальства, тянет тарантас с Нахимовым, разбрызгивая грязь петербургских окраин, увязая в песке и вытягивая тяжёлые колеса из размытой глины.
– Опять этот капитан-лейтенант! – плачутся в дирекции. – Да делайте его помпы и брандспойт не в очередь, вперёд другим заказам.
Павел Степанович ставит от себя ведро водки мастеровым верфи и в июле получает капитанский катер. Тогда он начинает набеги на Кронштадт. Там предстоит "Палладе" вооружаться и там тоже растёт склад разного имущества: пушки и поворотные станки к ним, паруса и снасти. Там также и часть будущей команды.
Три месяца пробегают как один день у стапеля – колыбели рождающегося корабля. И вот "Паллада" должна сойти в воду. Павел Степанович стоит, как всегда, у стапеля, хотя длинный рабочий день окончился.
Может быть, что забыто?
Он обходит вокруг высящегося корабля, смотрит на полозья, на смазанный салом скат, на быструю реку. Кажется, всё в должном порядке – и на фрегате, и на стапеле, и на прибранной к торжеству площади верфи. Даже жёлтым песочком посыпана дорожка к помосту, в честь гостей украшенному хвоей и берёзками.
Кто-то там будет наблюдать и обсуждать его действия?.. Да, впрочем, всё равно! Вот не мало ли для остойчивости балласта? Две тысячи пятьсот пудов разных тяжестей. Если недостаточно – фрегат может перевернуться. А если много и нерасчётливо уложено – корпус переломится, даже не сойдя в воду.
– Но ведь я рассчитывал? И рассчитывал, имея опыт "Крейсера", "Азова" и "Наварина"!
– А всё же ошибка могла вкрасться.
Споря с собою, он сдвигает фуражку на затылок, чтобы не мешал козырёк, а рука тянется к записной книжке и вновь исписывает формулами листок за листком. Сидеть фрегат у форштевня должен не более одиннадцати с половиною фут, у ахтерштевня между пятнадцатью и шестнадцатью. А что получается, исчисляя вес вытесненной воды?
Ершов подбирается неслышными мягкими шагами, глядит на прыгающий карандаш, на строгий профиль склонённой головы и, заглянув через плечо, насмешничает:- Кажись, в пятый раз? Вы бы, Павел Степанович, конференции академиков дали расчёт проверить. А то плюньте на цифирь и на зелёных листочках погадайте – выйдет не выйдет, удивит красою, плюхнется на дно.
– А вы нисколько не беспокоитесь?
– Я, батенька, осмьнадцатое судно построил на Охте. Да два десятка в Соломбале. Шесть линейных кораблей благословил в плавание. Зачем мне волнением сердце нагружать. Закрывайте книжечку и приглашайте меня на ваш катер. Сплывём вниз, жареных грибов в сметане поедим, чайку выпьем, а завтра пораньше вернёмся дело доделывать.
– Что вы? – даже пугается Нахимов. – Мы с Завойко людей распишем – кому на "Палладу", кого клинья выбивать… Промер глубин ещё хочу сделать. Тут топляк наносит…
Ершов тепло и укоризненно качает головою.
– Кипяток, крутой кипяток. Ну ладно, выкипайте, авось с гостями и начальством завтра будете спокойны.
– Это почему я? Это, кажется, обязанность начальства по верфи, адмиралтейцев, комитета кораблестроительного?
– Хм… а вдруг царь-батюшка пожалует? – дразнит Ершов.
Но на это Нахимов отвечает иронической улыбкой. Царь Николай любит торжества армейские…
– Не покинет Николай Павлович сейчас Царское. А Меншиков ленив прибыть к чёрту на кулички – в девять утра…
Солнце с рассветом не показалось. Небо в быстрых, напоенных тучах. Ветер верховой, ладожский, рвёт пену с гребней. И шлюпку даже заливает, пока она пересекает реку.
– Хмурится сентябрь. Что бы нам вчера торжество устраивать! – жалеет добрый Завойко. Он уже расставил вдоль стапеля самых сильных матросов. Другие на палубе – у шпилей, чтобы разом отдать оба якоря.
– Тем лучше, тем лучше, меньше зрителей, меньше беспокойства, отрывисто цедит Павел Степанович и, не оглядываясь на помост, ставит ногу на трап. Сухопутные лестницы были точно на лесах при постройке дома. Верёвочный шторм-трап, пляшущий под ногами, – это первый признак близкой морской жизни.
– Как, Павел Степанович, служба прежде будет? – шёпотом осведомляется принаряженный, даже подбривший седеющие бачки Сатин и теребит дудку на груди.
– Какая ещё служба?
– Известно, церковная. Молебствие.
– Святили при закладке, – уклончиво отвечает командир и крупным шагом идёт на правый борт к чугунному клюзу. Сто семьдесят пудов в каждом якоре. Массивные битенги должны будут удерживать тросы, когда освобождённые якори рванут их вниз. Ну как что случится?
– Ты здесь следи. Тут… – он усмехается и про себя заканчивает; Молебном не поможешь.
Его волнение против обыкновения сегодня всем бросается в глаза.
– Ишь, и к (начальству не идёт, прямо на борт явился, – шепчет Сатин товарищу.
Один Завойко сейчас беспечно прохаживается на палубе и развлекается лицезрением помоста. Глаз у него острый, и он отмечает для журнала чинов Адмиралтейства: генерал-интенданта флота, контр-адмирала Васильева; инспектора корпуса корабельных инженеров, генерал-лейтенанта Брюн Сен-Катерина; состоящего в исполнении обязанностей директора кораблестроительного департамента генерал-майора Быченского. Знает он и штатских гостей и дам, заполнивших крытый ярус помоста пёстрым цветником.
Зажав под мышкой мегафон, Завойко называет лейтенантам и мичманам светских красавиц; а внизу могучими ударами выбирают клинья, снимают стопора. И Ершов докладывает полковнику Стоке, что к спуску фрегат готов.
Полковник нынче официален и сосредоточен. В глазах начальства он по своему положению главный строитель "Паллады", а Ершов только исполнитель. И Стоке цедит:
– Для снятия последних стопоров я подам сигнал флагами и голосом. Надобно испросить разрешения начинать процедуру у его превосходительства.
– Понятно, господин полковник, – буднично и добродушно соглашается Ершов. Теперь и он может подниматься на фрегат. Матросы с ласковой усмешкой смотрят, как ловко балансирует большой, толстый человек.
– Вид бабий, а мужик работящий.
– И пузом всю краску вытрет.
– Гляди – ты шибче не подымешься.
На веку Стоке спуски кораблей были десятками, но, шагая к помосту и взяв под козырёк при рапорте директору департамента, он волнуется не меньше Нахимова.
Быченский, коротконогий и полный, ещё больше выпячивает живот. Он отвечает громко, чтобы дамы разобрались в его главной роли на торжестве. Но дискант толстяка не соответствует внушительности слов и вызывает улыбки.
– Господин полковник Стоке, приказываю приступить к спуску фрегата его величества государя императора "Паллада". Отдайте команду.
Стоке ещё раз козыряет. Надо, чтобы бравую выправку и почтительные глаза увидели и Брюн Сен-Катерин, и Васильев 1-й, и прямой начальник, и каждый отнёс его почтительность к своей особе.
– Сиг-наль-ный! – разнеслась протяжная на низком басовом тоне команда, предупреждая о начале торжественного действа. И сотни зрителей на помосте и в черте, ограждённой канатами, замерли в ожидании. Судно возвышается над салазками громадиною дома в три этажа и протянулось поперёк верфи к реке почти на средний невский квартал. Нерасчётливому глазу может показаться, что, устремившись в воду, оно станет поперёк реки понтоном – преградою. Но в толпе больше сомневающихся, что этакая махина, когда выбьют клинья и снимут стопора, вообще-то не захочет двинуться по салазкам.
– Фрегат, говоришь? – спросил скептик в чуйке. – Видали мы на Охте таковые, а этот не похож. Длины, брат, несуразной. Побьются, пока доставят в Кронштадт, да и доставят ли.
– Так ведь не плотники псковские мудрили, чай учёные строители. Бона они – полковник Стоке, Амосов, Ершов.
Чуйки разговаривают возле господина, которому по платью место на помосте. Но он, видимо, находит свою позицию за шеренгою матросов с крепкими стрижеными затылками удобною для себя и не собирается уходить. Свою шляпу положил на неубранный пенёк, и волосы его под ветром с реки, курчавые, похожие на нити из тёмной бронзы, свободно развеваются. Он стоит, опираясь левой рукой и спиною на массивную палку, а правая – с нервными тонкими пальцами – стынет на бакенбарде. Его лицо – смуглое, но без румянца, с синими, беспокойно светящимися глазами и крупными, очень красными губами привлекло внимание всезнающего чуйки. Охтенец толкнул локтем соседа и кивнул головой:
– Гляди, Пушкин. Он самый, стихотворец, сочинитель. Я на их квартиру дрова доставлял…
Александр Сергеевич привык к тому, что в самых разных слоях населения столицы находятся люди, узнающие его. Но обсуждение его особы охтенцами слуха Александра Сергеевича почти не задевает – хлопоты моряков и строителей вокруг остова будущего корабля захватили мысль целиком, напомнили ему безвозвратно ушедшие в прошлое страницы жизни на далёком теплом море. Один только лицейский приятель обрёл на нём опору – Фёдор Матюшкин стал офицером флота[58]. А ведь его самого тоже привлекало море с той поры, когда на бриге с Раевскими (с Марией!) они плыли от Кавказского побережья, от древней Тамани до Юрзуфа. Но позднее, в Одессе, в первой его ссылке, в трудных отношениях с Воронцовым[59] оно обернулось против него, стало тоже стеною обширной тюрьмы. Да, попытка бежать морем в жизнь, такую полную и страстную, как у Байрона, не удалась. Где нынче друг албанец Морали, с которым они посещали иностранные суда в шумной одесской гавани? Нынче позади все мечтания и надежды выйти из круга, начертанного двумя императорами. И семья…
Он перевёл взгляд на помост. Почему Натали и свояченица вздумали, несмотря на ранний час, посмотреть процедуру, прелесть которой нельзя почувствовать, не представив себе этот грузный остов одетым парусами; под тремя главами мачт и с остро вонзающимся в туманы бугшпритом, он будет легко всходить на длинной, на могучей океанской волне… Нет, этого сёстры-москвички не вообразят, и их спутники кавалергарды тоже.
Он пропустил какую-то команду, и освобождение корабля уже началось.
Разносились стуки молотков и удары ломами. Сильные руки матросов отмыкали путь новому Пенителю моря. Послышался шорох, скрипучий шорох дерева по дереву. Кажется, передние полозья качнулись и поползли. На какой-то дюйм вперёд. Неужто задержится?!
Командир "Паллады" сомнений не имел. Его воображение подчинялось законам механики, а из них следовало, что движение должно нарастать. Дерево трётся, вдавливается в дерево, дымится даже. Но сила инерции и тяжести одолеет торможение. Для скольжения, для уничтожения вреда от трения поможет сальная смазка. А сало целыми пластами щедро уложено под корабль. Недаром в народе говорится: "Пошло как по маслу".
Ага, скрип, тряска, дребезжанье уменьшается. Уже взгляд не поспевает за движением, только провожает широкую корму со славянской вязью названия. Ага, первый всплеск! "Паллада" скатывается. Да, вот она вытесняет воду с пушечным ударом, уходит в яростную волну, в фонтаны, вздыбившиеся выше бортов. И вот победно плывёт…
Когда ликующие голоса перекрыли грохот, Пушкин прошёл к жене и подал ей руку. Свояченица пошла за ними рядом с кавалергардом. Коляски уже ждали разъезжающихся господ за воротами.
– Но вы, кажется, хотели, мой друг, побеседовать с командиром? сказала Наталья Пушкина. Неужели рассчитывала, что он её покинет? Коляска миновала забор, и был виден остов судна, повёрнутый против течения и удерживаемый тугими канатами. Очень будничный вид в низких, топких берегах…
– Я записал его фамилию – капитан-лейтенант Нахимов. Может быть, разыщу потом; боюсь, что сейчас ему не до разговоров с поэтом. А впрочем, как знать…
И правда, командир "Паллады" был поглощён своими обязанностями. Как только два расходящихся вала показали, что уже и ахтерштевень – завершение кормы – режет воду, он крикнул в рупор:
– Отдать плехт!
И Завойко, стоявший на баке, повторил:
– Отдать плехт!
Боцманмат Сатин свистнул, потопали матросские сапоги, замерли, а руки навалились, и люди дружно заходили по кругу, отпуская со шпиля витки каната.
Форштевень углублялся и всходил, вспенивая воду, а якорь выставил крючковатые лапы, закачался у борта, пошёл в воду. Забрали когти, впились в дно…
– Сколько на клюзе?
– Сорок сажен, сорок пять.
– Цепь на битенг. Отдать даглист. "Паллада" мечется в килевой качке и вдруг замирает между двумя туго натянутыми якорными канатами.
– Разрешите поднять флаг? – счастливо улыбаясь, кричит Завойко.
Флаг огромным голубо-белым полотнищем лежит у самого ахтерштевня. Чьи-то руки мгновенно укрепили шток, и флаг распластывается, гордый андреевский флаг с перекрещёнными полосами.
С минуту Павел Степанович держит руку у виска. То ли чувствуют офицеры и матросы, недвижно обратившие головы на своё знамя? Видят ли они эту пустую палубу уставленной пушками, с галереей на юте, с шканцами, с мачтами, одетыми парусами, со сплетением снастей, с вымпелом под клотиком фок-мачты?
– А знаете ли, Павел Степанович, кто оказал честь нашему празднику? неожиданно нарушает очарование будущим голос Ершова.
– Генералов и адмиралов много, мой друг.
– Но в поэзии нашей один адмирал!
– Пушкин?! Где он? Ведите меня к нему.
– Куда же вас вести? Шлюпка ещё не подошла, а он был на берегу. Отдельно стоял, близко к матросам.
– Экой вы право. Что бы позвать на корабль… Первой записью значилось бы славное имя, и с ним "Паллада" вошла бы в российскую словесность. А теперь… Что у вас, Завойко?
– Хочу доложить: ахтерштевень углубился на пятнадцать футов шесть дюймов, форштевень на одиннадцать футов два дюйма. Балласт в порядке. За поступлением воды установлено наблюдение.
– Так, значит, можно писать рапорт о благополучном спуске…
Были все основания рассчитывать, что до зимы "Палладу" вооружат в Кронштадте. Ради этой цели и пребывал всё лето Павел Степанович в лихорадке труда. Но адмиралтейское начальство после спуска отнюдь не спешило. Высочайшее благоволение объявлено, а камели для вывода фрегата из Невы оказались нужны сначала под транспорт "Виндаву". И, покуда их доставляли обратно к верфи, наступила ранняя зима.
По реке идёт сало, льдины запирают мелководный бар, и надобно корпус ставить на зимовку.
– И чего ты кипятишься? – удивляется младший брат Сергей. – Радоваться надо, брат, что вместо Кронштадта зиму пробудешь в столице.
– Весьма подлое суждение о службе, Серёжа, – взрывается Павел Степанович. – Этак ты учишь гардемаринов своей роты? Мне вверены люди, в большом числе не знакомые с кораблём. Казарма сделает их солдатами. А весною на "Палладе" нужно иметь моряков.
– Да если так случилось! Философия учит в дурном искать хорошее, приспособляться к обстоятельствам.
Тон Сергея примирительный, и сам он полнотелый, круглолицый олицетворённое благодушие.
"В брата Николая пошёл", – определяет Нахимов и ещё пуще негодует:
– Этакая философия не по мне. И тебе на службе России не след ею руководствоваться. Пропадёшь.
– А вот и не пропаду. Гляди – через три-четыре года Горковенко пойдёт в отставку, и я стану инспектором классов. Сейчас имею в училище бесплатную комнату с дровами и свечами, а тогда займу квартиру, женюсь на Шурочке… Что?
"Что бы ему в пример иметь Платона, тот без корысти. Собрались в Сергее худые черты себялюбца Николая, а от Платона только любовь к округлости, чтобы без углов, без столкновений шла жизнь".
– Я пойду, – после недолгого молчания произносит Нахимов.
Сергей не понимает мыслей брата. Так же благодушно он предлагает:
– Перебирайся ко мне, Павлуша. Сократишь расходы. Мамаше больше сможешь высылать. И мне легче будет, выкрою на новый мундир.
Уже подвинувшись к выходу, Павел Степанович неожиданно смеётся. С ним это случается редко, и тогда он становится не похожим на себя. Так и сейчас: почти сев на пол, залился на высокой ноте, а глаза наполнились слезами. Едва отдышался, топая ногами и взмахивая руками, как утопающий.
– Что ж я смешного сказал? – обиженно спрашивает Сергей. – И хохочешь странно. Будто тебя щекочут.
– Подлинно так. Щекочешь. Очень щекочешь. И как ты умеешь для себя пользу извлекать из всего. Ладно, перееду. К Михаилу и Ершову ближе буду.
На фрегате должно держать часть команды. Следить, чтобы лёд не повредил корпуса, не набралась вода выше ординара, да и охранять от расхищения. Зима суровая, а бедноты на Охте много. Люди промышляют казённым лесом, а то просто тащат на топливо. Но условия жизни на недостроенном корабле – в щелистой избёнке плотовщиков – тоже скверные, и Нахимов каждую неделю сменяет дежурный наряд. А вся команда хлопотами старшего офицера недурно устроена в Новой Голландии[60].
Павел Степанович благодарит Завойко и уводит к себе. Его занимают вопросы:
– Чему можно без фрегата обучить для службы на фрегате?
– Что за зиму наши матросы должны изрядно узнать?
Не торопясь Нахимов перечисляет: во дворе поставить мачтовое дерево со снастью, чтобы матросы лазали и в снег и при ветре. Офицерам сделать чертежи внутренностей фрегата, такелажа и парусов, и по ним знакомить команду. Боцманам с квартирмейстерами обучать плетению матов, кранцев и тросов, вязанию узлов, кройке и шитью парусов. Командирам батарей рассказывать о пушках, заряжании и наводке. Штурману беседовать по карте Балтийского моря о навигации. Изучать также сигналы флажные и фальшфейеры.
– На том и господа офицеры будут совершенствовать знания, и к подчинённым ближе станут.
Завойко одобрительно кивает на все предложения и добавляет:
– Грамоте учить станем?
Павел Степанович, помолчав, предупреждает:
– В расписание только не вводите. А то вспомнят про ланкастерские школы[61] и в либерализме обвинят. Петербург! Мичманам поясните…
Планы широки, и не всё удаётся без опыта. Но командир и старший офицер "Паллады" со страстью и упорством осуществляют свою программу и находят многих последователей. Сами матросы просят рассказать об устройстве флота царём Петром, о морских сражениях и кругосветных плаваниях, об андреевском флаге, и каждый день находится для всех офицеров дело в казарме экипажа.
И время поэтому бежит, уплотняя недели и месяцы, И ещё ускоряют его бег – книги и частые душевные беседы всё с тем же Ершовым и с Михаилом Рейнеке.
У Ершова, человека из народа, Павел Степанович черпает знания о жизни простых людей труда и их нуждах. С Рейнеке дружбу укрепляют общий интерес к морским наукам, стремление к преуспеванию родного флота.
– Опять небось адмиралтейский совет держал со своим эстляндцем. И чего нашёл в этом сухаре? – нападает Сергей на поздно вернувшегося брата.
– Сухарь голод утоляет, – в тон брату усмехается Нахимов. – Не любишь ты и не знаешь флота, Серёжа.
– Ладно, отступлюсь, носись с любезнейшим Михайлою. Но ты и от мужика Ершова редко выходишь. Тоже флотский интерес?
– Ершов – русский мужик. А мы, дворяне, – не русские ли?
– С нашими крепостными сдружись по этой причине.
– Немало и крепостных, перед которыми нам с тобою ломать шапки надо, кротко говорит Нахимов.
– Павел, Павел! Забыл ты о декабре двадцать пятого года?
– Напротив. И никому не пожелаю забывать. В средствах исправления общества не разбираюсь и тайных союзов избегал. Но в народ и лучшую его судьбу верю. Может быть, и наш предок, бежавший в Сечь, был рабом сытого боярина. Благо, ему повезло…
Сергей нервно распахивает дверь в коридор, но в нём стоит ночная тишина, а стены толстые, и он поворачивается к брату:
– Зачем же служишь неодобряемому порядку?
– Я служу отечеству, Сергей. Я, кажется, неплохой моряк, а России нужны моряки особливо. Сильнейшие державы суть державы морские. И как бы тошно ни было мне, до смерти буду держаться примера достойнейших людей флота; так поступал покойный Василий Михайлович Головнин, так поступали они…
Сергею жутковато слышать брата. Да и многословие такое не в обычае Павла. Младший Нахимов не знает, что ответить, и, молчаливо раздевшись, тушит огонь. Но сон не идёт. Ещё из-за Павла к чёрту пойдёт карьера, и свадьба не состоится. Да и самого брата жалко. Прямую свою дорогу в адмиралы перекапывает.
– Ты не спишь, Павел? Я тебе скажу по-доброму – зарекись от жизни на берегу. На корабле – как в монастыре. А монахов не проверяют, что они думают, лишь бы устав выполняли. Так?
Он нетерпеливо вертится; брат смеётся – вновь, как в начале зимы.
– Ты прав, благоразумный офицер и жених. И можешь не беспокоиться – у меня других планов нет, и службы твоей не испорчу. Спокойной ночи.
Наконец прошёл лёд. "Паллада" снова на чистой воде. Надо идти вниз по реке; там к ней подведут камели. Впрочем, Павел Степанович предпочитает называть эти понтоны верблюдами по смыслу английского слова.
– Был грех у великого царя, – говорит он Завойко, – по-попугайному вводил в нашу речь иностранные названия. А это мешает молодым людям осваиваться в новом деле. Вот сказал я матросам "верблюды" – и сразу любой понял, что корабль станет в ложбинку соединения понтонов и поплывёт, будто в люльке.
– Сегодня, пожалуй, тронемся. – Завойко мечтательно смотрит на ширь реки.
– Обязательно.
– А ночевать?
– К левому берегу приткнёмся для постановки камелей. Облюбовал я Калинковский островок. Оттуда и начнём буксировать всеми гребными судами в залив.
Левый берег Невы против устья Фонтанки полюбился Нахимову, потому что редкие дома не закрывают перспективы топких лугов и осиновых рощиц. Здесь, на местах повыше, ютятся одни рыбаки. Здесь всегда тихо. Оттого рыба посещает эти места и плодится в протоках.
Приход "Паллады" к Калинковскому островку вносит необычное оживление. С мастеровым людом и своими матросами Нахимов создаёт новую оседлость. Женатые работники приезжают в лодках с семьями и ставят шалаши. Холостяки устраиваются на самом фрегате. Целая флотилия гребных судов сбивается в устье речки и в Канаве. Первые четыре дня от утренних до вечерних сумерек звенят пилы, стучат топоры и бьют молотки. К бортам "Паллады", в предупреждение возможных повреждений, нашивают доски, приделывают контрфорсы и фальшивые битенги. На битенги – массивные тумбы – лягут канаты, а контрфорсы – чугунные распоры – создадут прочность всего крепления.
"Паллада" пришла первого мая, но лишь шестого мая Ершов разрешает подводить камели.
Место выбрано преглубокое, и под килем фрегата для "верблюдов" достаточно воды. Работа кипит, пока закрепляют выстрелы, рыбины, раскосины, свозят такелаж и обносят тросы. Кой-кому приходится выкупаться в ещё ледяной воде, и островок оглашается притворными криками матросов.
– Ай, тону!
– Раки хватают!
– Не дури, Сенька, лишнюю чарку не выпросишь. Павел Степанович прислушивается к бодрым голосам, к язвительной перепалке и подзывает ревизора, бойкого мичмана.
– Закажите рыбакам судаков пуда… ну, побольше. Котлы у нас на берегу?
– Так точно.
– Ну-с, будет уха в добавление к обычному приварку. Картофель тоже, вероятно, можно купить.
– Но у нас не примет порт счетов по здешним ценам. Солёная рыба отпущена.
– Какие там счёты! Пусть люди едят свежую. На воде – и вдруг солёная. Чушь. Вот-с деньги…
В сумерках он ходит от костра к костру. Над дымом кружится ранняя в этом году мошкара, и шея Павла Степановича в крови, хоть он шлёпает по ней без милосердия. Но весело, потому, что люди довольны.
– Вкусный дым! – твердит он, присаживаясь возле Сатина, хлебает наваристую уху и выпивает казённую чарку с боцманматом.
Бывалый матрос про себя вспоминает время, когда они были десятью годами моложе. Старики тогда твердили, что молодой барин испортится. "Ан нет!.."
Для веселья в следующие дни основания мало. Началась самая трудная работа – выкачка воды из ящиков понтонов, чтобы поднять фрегат на десять футов.
Ручных помп мало, и производительность их невелика. Семь потов сходит с матроса, делающего однообразные движения; вода идёт ручьём, а камели с фрегатом поднимаются на дюйм, на два дюйма.
Чавканье помп разносится всю неделю. Лишь одиннадцатого мая басисто командует Завойко: "Шабаш!"
Осадка ахтерштевня теперь только девять футов, а форштевня даже пять футов. Фрегат почти целиком вылез из воды, и можно сниматься для перехода в Кронштадт.
Завойко от удовольствия говорит на родном языке:
– Чисто зробили, Павло Степанович. Гарно зробили. Бачу, идём в океан, в кругосвитне, ни дале як в це лито.
– Гоп-гоп, скаче козаче. Раньше надо в Кронштадт прийти!
Нахимов с досадой тычет рукою на устье. Оттуда ползёт грозовая туча, и под ней вода стала свинцовой.
– При противном ветре нам не выйти.
– Да уж греби не греби, с фарватера отнесёт на банку. – Завойко чешет затылок. – Ну не беда, роздых людям. На сутки, на два дня.
Отдых длится больше. Но какой отдых под проливным дождём? Все закоулки фрегата набиты мокрыми и зябко трясущимися матросами. И все три дня они щедро честят погоду и небожителей – в. самых сильных выражениях.
Лишь в ночь на четырнадцатое мая ветер уклоняется на три румба к югу. Нахимов приказывает завезти верпы гребными судами. Аврально трудится команда, и скоро на прибылой неспокойной воде буксирные канаты связывают камели с двумя ботами, шестью катерами и восемью барказами.
– Вёсла на воду!
Буксирные канаты пружинят и выскакивают из воды. Камели, с высоко сидящим в них фрегатом, медленно расплёскивают перед собой волны.
С Ершовым уже направлен в Адмиралтейство рапорт, что "Паллада" идёт в Кронштадт. Но это преждевременно. Ветер снова заходит от вест-норд-веста. Шлюпки топчутся на месте, сталкиваются, мешают общему согласному движению.
Посмотрев на карту, Нахимов соглашается с штурманом, что надо становиться на якорь за поворотным Рижским буем.
Семнадцатого мая наконец корабль в виду обетованной земли; фрегат становится на восточном Кронштадтском рейде. И это последняя ночь перед Кронштадтом.. 18 мая в шканечном журнале корабля появляется первая запись: "Вошли в Военную гавань для постановки мачт".
Придать благообразие физиономии адмирала Беллинсгаузена, знаменитого своим антарктическим плаванием, поистине невозможно. Рыжий жёсткий волос лезет из мочек ушей и из ноздрей, баки торчат устрашающей щёткой, а на голове волосы всегда спутаны. Адмирал стареет в однообразных плаваниях практической эскадры между Ревелем и Либавою. Его оживило бы новое заокеанское плавание, но галсирование по проторённым путям в береговых водах ему осточертело. Он не командует эскадрою, а присутствует на ней.
За десятилетия службы адмирал отвык от длительных объяснений. Его излюбленное утверждение, что в Балтике – как на Невском проспекте. Заход на мель равносилен езде экипажа по тротуару. На проспекте в предупреждение непорядка стоят будочники. В Моонзунде, Ирбене, на всём материковом берегу и островах есть маяки.
– Я вам, господа капитаны, не гувернёр и не нянька. Извольте помнить знаки и карту, справляться и при противном ветре и в туманы, – говорит Беллинсгаузен в начале каждой кампании.
Характер Фаддея Фаддеевича в какой-то степени знаком Нахимову по двум кампаниям в Балтике на "Наварине". И, явившись на Ревельском рейде к командующему с рапортом, Павел Степанович не ждёт, что. Беллинсгаузен особенно заинтересуется новым фрегатом. Но приём ещё обиднее его предположений. Адмирал слушает рапорт, созерцая подволок с отполированными бимсами.
– Так, хорошо, капитан-лейтенант, поставим вас концевым в походном ордере. Вы – моряк опытный, но как люди у вас необученные, так беды другим кораблям не наделали бы.
– Если поэтому концевым назначаете мой фрегат, ваше превосходительство, смею заверить, что "Паллада" готова к любым эволюциям эскадры.
– Когда же вы людей приготовили? А? Самонадеянны, капитан-лейтенант? В этом ли морская выучка? А?
– Обучал команду, руководствуясь соображениями на сей счёт Михаила Петровича Лазарева…
– Каковой есть мой выученик, и я Лазаревым горжусь, – объявляет Беллинсгаузен, чуть оживляясь, но сейчас же блеск в его глазах меркнет, и скучным голосом он объявляет: – Вы молоды, господин Нахимов, а я на службе государю императору состарился. Я отвечаю перед ним за все корабли эскадры.
И всё? Ни одного вопроса о том, как удалось командиру "Паллады" в два месяца вооружить и снарядить фрегат. Адмирал не спрашивает, как вёл себя корабль на первом большом переходе. А капитан-лейтенанта подмывает-таки желание похвастать, сколько узлов делали при марсельном ветре и сколько с полной парусностью.
– Прикажете приготовить фрегат к смотру?
– Нет, мой друг, нет… отрабатывайте команду в парусах и по артиллерии. Чего ж я прежде времени спрашивать с вас буду. В конце кампании, конечно, ждите.
Остаётся откланяться. Но, подходя на гичке с щегольским вымпелом к красавице "Палладе", её командир невесело размышляет: а стоило ли тратить силы на такое поспешное устройство и нововведения, если их на эскадре никто не замечает и не подхватит для распространения на флоте.
В дни работы казалось, что то, и это, и третье, и десятое вызовет на флоте подражание и станет новым правилом. А нынче, оказывается, "Палладу" и порядки на ней никто и рассматривать не станет. "Разве так было бы у Лазарева? Он бы и похвалил, и покритиковал, и свои выводы сделал бы широким достоянием".
Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен с вечера диктует флаг-офицеру приказ о походном порядке эскадры. Назавтра корабли второй флотской дивизии должны пройти у Дагерорта, сохраняя строй кильватерной колонны. Передовым линейным кораблём назначается "Арсис".
– Поставьте "Палладу" последней, за фрегатом "Помона", на двойную дистанцию… В команде рекруты. И не очень известно, как новый фрегат слушается парусов и руля. Ещё налетит на чью-нибудь корму и поломает строй.
– Отдельное плавание у Нахимова прошло благополучно. Он вышколил команду.
– Ну-ну, осторожность делу не вредит, – прекращает возражения адмирал.
В третьем часу 16 августа эскадра снимается с дрейфа. Свежий ветер, облачно. Адмирал флажным сигналом приказывает поворачивать последовательно в бейдевинд правого галса и взять по одному рифу.
Из стелющегося на воде тумана выступают клотики "Арсиса", "Иезекиила" и "Памяти Азова". За ним начинает движение вторая бригада – "Императрица Александра", "Александр I" и "Великий князь Михаил". И, наконец, одеваются парусами едва различимые "Кульм", "Кацбах" и "Эмгейтен". На "Палладе" слышат свистки боцманов передовых фрегатов – "Екатерины", "Елисаветы" и "Невы". Лейтенант Панфилов внимательно смотрит на корму "Помоны". Как только фрегат отдаст марсели, нужно повторить его манёвр.
Вот кормовой огонь "Помоны", зажжённый по случаю мглы, дрогнул и поплыл вправо. Пора!
– Грот-марсель на стеньгу, – командует он. – Право руля не вдруг.
Павел Степанович смотрит вдаль, на протянувшийся в рассветном чистом небе частокол высоких мачт.
– Какой курс? – спрашивает он штурмана.
– По приказу адмирала зюйд-зюйд-вест.
– А вы не ошиблись? Тут, знаете, на четверть румба уклонишься – и дагерортские камни.
– Нет, Павел Степанович, занесено приказание в журнале.
– Занесено-с. А вы проверьте, что из сего получится. Возьмите пеленги Дагерортского маяка, пока огни его не потухли.
– Но ведь мы идём последними в колонне, – напоминает штурман.
– Осторожность делу не вредит. – Павел Степанович невзначай повторяет фразу адмирала, определившую место "Паллады" в колонне.
Он ходит по шканцам и нетерпеливо посматривает на штурмана, согнувшегося над картой. Блистание маяка в такую погоду подозрительно ярко. Ещё не доводилось столь близко проходить у опасных подводных камней Даго.
– Павел Степанович! В самом деле неладно. Выходит, что курс ведёт прямо на камни. Если расчёт расстояния верен, то передние корабли сейчас ударятся…
– Ну, покажите. Так, истинный курс, истинный пеленг… Лейтенант Панфилов, кричите всех наверх. Выпалить из пушки и поднять сигнал: "Флот идёт к опасности". Приготовиться к повороту оверштаг.
– Без разрешения адмирала? – недоумевает Панфилов, но выполняет распоряжение командира.
– Какое там разрешение? – покрывая боцманский свисток, басит прибежавший на шканцы Завойко. – Начнут все в панике ворочать, обломают друг друга.
Фрегат, как туго взнузданная лошадь, на мгновение становится неподвижным, и вдруг, круто ложась на левый борт, начинает восходить к ветру.
– Гитовы быстрее тянуть, – требует Нахимов.
– Манёвр сделан недостаточно чисто, но "Паллада" ложится на курс, параллельный эскадре, и можно наблюдать её положение. Вот ближайшие фрегаты репетуют сигнал "Паллады", но продолжают идти в прежнем порядке.
"Беда, если адмирал обидится. Перед всей эскадрой срамим… И если зря? И если дойдёт до царя?.."
Завойко с сочувствием следит за командиром.
А Нахимов озабоченно всматривается вперёд. Он думает только об одном: успело ли его предупреждение? Может быть, корабли первой бригады потерпели аварию? Какое безобразие! На одном корабле ошиблись, а другие идут слепо, не определяясь, не задумываясь над сигналами "Паллады".
Ага, наконец адмирал увидел! Командует: поворот оверштаг всем вдруг. Не поздно ли? И ему обидно за старика. Подвели адмирала офицеры флагманского корабля, подвели моряка, который без аварий ходил в торосистых льдах и в ураганах Южного океана. Однако же сам он приучил их к беспечности.
Завойко восторженно хлопает тяжёлой своей рукой новичка в службе с Нахимовым – лейтенанта Алферьева и шепчет:
– Видал, брат, каков наш Павло Степанович?
Строгим жестом командир останавливает шепчущихся офицеров.
"А что? Мы же вами довольны", – говорит ответный простодушней взгляд Завойко.
И тогда Павел Степанович, поманив его к себе, мягко укоряет:
– Милый Василий, не пристало своей смётке радоваться, если невнимание дорого обошлось нашему флоту. Вон, поглядите…
Уже седьмой час. Туман свёртывается, уходит вверх и открывает корабль, засевший в камнях.
– Господи, вокруг него буруны. Как только забрался!
– На "Арсисе" сигнал: "Адмиралу, нуждаюсь в помощи гребных судов и снятии тяжестей", – громко докладывают с марса.
Нахимов пожёвывает губами и решает:
– Ляжем в дрейф, спустим барказ и катера.
Через два дня эскадра возвращается в Ревель. Павел Степанович просит разрешения съехать на берег, но получает приказание явиться на "Память Азова" к адмиралу.
На этот раз старик идёт навстречу и крепко жмёт руку. Он искренен. Он просто забыл, что о деле не беседовал с командиром "Паллады".
– Ты прекрасно усвоил мои уроки. Пишу о тебе государю. Прекрасно, прекрасно поступил. Да, переводятся настоящие моряки. Когда мы были в Индийском океане…
Павел Степанович почтительно слушает длинный и вправду поучительный рассказ о бдительности в море, но душа протестует: не так надо командовать эскадрою.
Проходят новые недели в новых плаваниях. Дагерортская история начинает забываться в хлопотливых приготовлениях к высочайшему смотру на Кронштадтском рейде. И вот царский катер с шестнадцатью гребцами проходит вдоль линии кораблей, и, конечно, царь не поднимается на "Палладу". Но вызывает Нахимова вместе с другими командирами выслушать царское спасибо за службу. И тогда Рикорд, старший из флагманов, знающий Павла Степановича по Средиземному морю и по дому покойного друга Головкина, напоминает императору о поступке Нахимова.
– Помню, – громко говорит Николай, – подзови его ко мне.
Павел Степанович смотрит в красивое жестокое лицо царя, подняв голову. Он сам рослый, но Николай на голову выше.
– Ты наваринец?
– Да, ваше величество.
– Хорошо служишь. Мой генерал-адъютант Лазарев просит отдать тебя. Поздравляю с чином капитана второго ранга. Назначаю тебя командующим новостроящегося черноморского корабля. В память победы моих войск он назван "Силистрией"[62]. Служи.
Надо что-то отвечать на царскую милость, но Нахимов растерянно склоняет голову и молчит.
– Ваше величество, – раздаётся, кладя конец тягостной паузе, едкий тенорок, – для одного из героев Наварина ваша милость оказывается страшнее турецкого огня. На последний, говорят, "азовцы" отвечали быстро.
– Жизнью своей готов служить России и вашему величеству, – с запозданием произносит Нахимов, и так глух его голос, что самому кажется чужим.
Император небрежно кивает головой и в окружении членов своего штаба проходит вперёд. Но владелец едкого тенорка, гигант ростом (он ещё длиннее царя и, как говорят, повторяет всем обликом знаменитого своего предка), замешкался и удерживает возле себя Беллинсгаузена:
– Каков молчальник был у вас! – Тенорок уже не едкий, а просто презрительный.
Старый адмирал не хочет быть несправедливым:
– Но, князь, вам, начальнику Морского штаба, должно быть известно, как этот молчальник своевременно заговорил у Дагерорта.
– Вы великодушны, Фаддей Фаддеевич, – намеренно возвышает голос князь Меншиков[63] и в упор смотрит на неуклюжего, ненаходчивого командира фрегата: В конце концов, любой бывалый штурман сделал бы то же, и даже боцман, вот именно боцман.
Почему-то представляется, что от этого человека надо ещё много ждать дурного… Он как чёрная тень. И даже светлее становится, когда царь с вельможами сходят на катер.
– Так вот он каков, наш князь Меншиков, наш начальник Главного морского штаба из кавалерийских генералов, величайший из придворных остроумцев…
Нахимов говорит тихо, но Завойко хорошо услышал:
– Экий грубиян.
– Да нет же, попросту аристократ. Грубияном можно было называть предка его, Алексашку[64], да и то – покуда титулы и должности не предали забвению жизнь пирожника и денщика.
Глава седьмая Новые дороги
Не узнать Павла Степановича в его лихорадочных сборах на юг. Даже встреча с Меншиковым, по-прежнему надменным и презрительным, лишь тенью проходит по лицу. Он оживлён и весел, не сутулится как всегда, и в новом сюртуке с эполетами капитана 2-го ранга выглядит на венчании брата гораздо представительнее жениха.
Всё складывается отлично. Хрустящий лист с назначением, подорожная и подъёмные получены. Нежданно нашёлся спутник, старый корпусный приятель Чигирь, возвращающийся к месту службы – в штаб Лазарева. Едет с Павлом Степановичем и Сатин, будущий боцман "Силистрии". Приобретены новый секстан в щегольском футляре и складная подзорная труба; книги старые и вновь купленные заняли два ящика и изрядно истощили пачку ассигнаций.
Но о деньгах Нахимов думает сейчас ещё меньше обычного. Добрую половину получки вручает брату с напутствием баловать молодую жену.
– Ты не стесняйся в расходах, Серёжа… Сашеньке не грех угождать. И я впредь буду тебе высылать. Много ль надо на корабле. И вот ещё, ты мать выпиши, скучно старой в деревне.
Сергей самодовольно и значительно улыбается:
– Спасибо, Павел. Но Шура скромна и нетребовательна, а выше головы не прыгнешь. Насчёт мамаши, полагаю, следует её спросить. Ты заедешь по пути в нашу деревеньку?
– Что? Нет, это слишком в сторону. В подорожной выписан маршрут через Витебск, Кременчуг и Елисаветград. А вот ты возьми отпуск, свези Сашеньку к мамаше. Надо ей скорее познакомиться с моей сестрёнкой, новой дочерью.
Он говорит и глядит на хлопочущую Сашу. Да, несомненно, сейчас Сергей не стоит своего счастья. Но Саша его переделает, благотворно повлияет. Любо не то, что невестка хороша. Любо, что она умница, чувствительна к страданиям людским, пытлива и пряма в суждениях…
Поутру во дворе стоят коляска и тарантас. Вещи уложены, и среди них умащиваются Сатин с двумя денщиками. Неопохмелившийся, сонный Чигирь ходит вокруг коляски и часто достаёт часы-луковицу.
– Павел Степаныч, Павло, время трогаться.
– Сейчас, дружище. Сейчас Сашенька придёт с братом.
И правда, она спускается в простеньком утреннем платье и туфельках без каблучков. Её пышные волосы уложены в высокую причёску. Восхищающим жестом загорелой руки прячет за ухо выбившийся завиток и останавливается перед названным братом.
– Павленька, вы в нетерпении нас покинуть?
Карие влажные глаза смотрят с упрёком, а в углах решительного маленького рта прячется нежность.
– Пора, сестрица, чтобы к ночи быть в Луге.
– Не забывайте же нас, возвращайтесь. Сергей смотрит из-за плеча жены и небрежно притягивает Сашеньку к себе.
– Безусловно ждём в будущем году – ты должен явиться в роли крестного нашего первенца.
Опять улыбка брата кажется Нахимову неприятно самодовольной. Но прочь завистливые чувства! Очень хорошо, что Сергей счастлив.
Павел Степанович наклоняется к смущённой Сашеньке:
– Он прав. Может ли быть большая радость – понести к купели маленькую Сашу?
Последние объятия. Сергей отходит к Чигирю, а Сашенька доверчиво прижимается щекою к эполету и таинственно шепчет: "Приезжайте, бобыль, я вам невесту разыщу". И у Нахимова на таком же шёпоте срывается полупризнание: "Ежели найдёте схожую с вами…"
И вот коляска перестала прыгать на неровных камнях. Песчаная дорога пошла лесом. Верещат вдавливающиеся в сухую землю колеса. Звенит подвязанное к рессоре ведро. Топочут быстрые кони, и лишь от скуки взмахивает кнутом ямщик: "Но, милые, но-о, не ленись". Позади Луга, тишь застывшей псковской Руси. Она подступает к большаку полосками сжатых полей, тёмными срубами редких погостов, ещё более редкими усадьбами помещиков с белеющими барскими домами, липами и вязами в садах. Над верхушками синих елей и зонтичными кронами сосен проглядывает бледное сентябрьское солнце. Долго всхрапывавший Чигирь вдруг вкусно зевает.
– А ты не поспал, Павло? Все мыслями в столице? И, не дожидаясь ответа, приказывает ямщику:
– Подгони, братец, коней к воде. Разомнём ноги.
Ямщик охотно выполняет распоряжение. Скосив глаза, он видит, что барин тянется к погребцу. Надо полагать, чарочка перепадёт и ему.
Вода в луговой речке подернута ряской и тепла. Чигирь тормошит Павла, и, раздевшись, они пересекают медлительный поток до другого, высокого берега, потом плывут по течению.
– Это что, – отдуваясь и пристраиваясь к скатерти, уставленной закускою и Сашиными пирогами, объявляет Чигирь. – Это разве вода? Так, иллюзия, друг сердешный. Наш Николаев стоит на слиянии Буга и Ингула. Вот эти реки ласковы. Доедем и сразу бултых – смывать дорожную грязь. А на Неву в октябре разве чёрт купаться заманит… Но ещё лучше в Севастополе – Кача, Херсонес Таврический, Балаклава, а затем Байдары и южное побережье. Эх, после Балтики тебе сном покажется наша благодать.
– Я же был в Средиземном море, – вставляет Павел Степанович, бережно разрезая пирог.
Чигирь ставит перед ним стакан и льёт настоянную зеленоватую водку.
– То, Павло, чужое море. А я тебе о своём говорю! Разница, потомок запорожцев. Ты слезу обронишь, увидя плавни и море, где прадеды ходили на стругах. Э-эх, не было тебя в двадцать девятом, когда мы жарили турок и так и сяк. Слышал про "Меркурий" Казарского[65]? Два линейных корабля неприятеля спасовали перед ним. Потому что офицеры решили драться до смерти и взорвать корабль. Черноморцы! Наше племя тебе ещё раскусить надо. Память о Фёдоре Фёдоровиче Ушакове у нас живёт, несмотря на всяких Пфейферов и Папаригопуло.
Чигирь может выпить много, а выпив, обнаруживает богатую на даты память. Размахивая руками, вспоминает, как воображение арабских географов пленилось походами руссов, и они назвали древний Понт Эвксинский Русским морем.
– Знаешь ли, что между временем осады Херсонеса – Корсуни Владимиром и приходом на Ахтиарский рейд фрегата "Осторожный" прошло почти восемь столетий?
Запрокинув руки за голову, Нахимов слушает приятеля с любопытством. Чигирь не терял времени в канцелярии Командующего флотом и портами Чёрного моря. Беспечный и лёгкий приятель – любознательный патриот. Успешно знакомился с полувековой историей Черноморского флота и особенно хорошо знает деяния Фёдора Фёдоровича Ушакова.
– Друг ты мой любезный, так отправлялся из Петербурга Ушаков… Только не в Николаев, а в Херсон. Был в одном с нами чине – капитаном 2-го ранга, и такой назначен был командовать строящимся кораблём. В одном разница – Ушаков вёл с собою экипаж в неустроенный край, и ждала его чума. Да… полвека, и вот ты едешь налегке, и ждёт тебя приветливый начальник.
Полупьяный Чигирь вдаётся в философию, и Сатин помогает ему нащупать высокую ступеньку коляски. Но, пристроясь на подушках, Чигирь продолжает заплетающимся языком ораторствовать о благополучии в настоящем Черноморского флота.
Флот, Николаев, Севастополь, турки – таковы предметы бесед друзей изо дня в день. И день за днём одолевают версты коляска с тарантасом. Велика Россия. Русскую речь сменяет белорусская, белорусскую – украинская. И наконец леса отступают перед весёлыми степями. Пряно пахнет чебрец, серебрится ковыль, машут крыльями ветряки. Играют на солнце золотые короны подсолнухов. Приветливы голубые и синие хаты, возвышающиеся на глади равнины золотыми кровлями, будто стога в полях. А на широком степном шляхе коляска обгоняет то отары овец, то обозы с важно переступающими волами. Поднимает усатую голову чумак, лениво глядит из-под широкополого бриля или смушковой шапки на проезжих офицеров и снова дремлет, бормоча своё "цоб-цоб-цобе". Другая, нерусская, просторная жизнь, В городах вдруг обрываются палисадники со спрятавшимися в них домиками чиновников и мещан, и кричит, переливается всеми цветами радуги южный многоплеменный базар, и тоже нет в нём российской степенности.
В Елисаветграде, через который течёт к Николаеву Ингул, Нахимов и Чигирь бродят в воскресной толпе меж возов с дёгтем, пёстрым глиняным товаром, горами бураков, кавунов, дынь, баклажан и огурцов. Рябит в глазах от буйной пестроты. И кажется, вышитые плахты, сорочки и юбки девушек, украшенных цветами в волосах, повторяют богатство красок могучей южной природы. И что-то в их цветущей юности напоминает Нахимову Сашеньку. И ещё сердце твердит: вот она – моя родина.
Нечаянно он вступает в круг молчаливых слушателей и замирает перед слепым бандуристом.
Хриплый, сильный голос то дрожит на протяжной высокой ноте, то низко и гневно рокочет о рыцарской старине, то в тон торжественно звенящим струнам гордо ширится над толпою слушателей, восхваляя мужество вольницы. И под песню старца исчезает шумный базар с гортанными восклицаниями евреев, необычными акцентами и ударениями в речи панков, с быстрой руганью греков, выкриками турок и татар, с родным, но мало знакомым певучим говором крестьян. Возникают в мареве жары дикая степь и синее море, казаки то скачут, то плывут на стругах, и кажется Нахимову, что в таком мире он жил. Это воскресло мечтательное детство, распалённое рассказами дядюшки Акима.
– Ваше высокородие, подайте Христа ради старому морскому служителю. Несчастному инвалиду подайте.
Павел Степанович опускает глаза. У ног жалкий обрубок человека в выцветшей матросской шляпе. Бог весть когда носили такие уборы.
Опуская в протянутую руку алтын, Нахимов спрашивает:
– Где покалечили, старик?
– На верфи, батюшка. На верфи, бревном отдавило ноженьки. Я бы нынче милостыни не просил. Но чума погубила – жену, дочь и двух сынов разом выкосила. Один, аки перст, остался в юдоли сей.
– Почему морским служителем именуешься?
– Был я матрозом, ваше высокородие, двадцать пять лет служил. Корфу с адмиралом Ушаковым брали, а допреж того в Севастопольской эскадре на корабле "Павел" плавал. Столько лет зажил, а всё не забирает смерть.
Чигирю инвалид оказывается знакомым.
– Всё врёшь, старый хрыч. Учуял нового человека?
Он увлекает Павла Степановича к коляске.
– Небось не рассказал тебе про жительство своё на Корабельной слободке в Севастополе? Даром, что – безногий, а возмущал народ, когда слободку "Хребет Беззакония" – этакое гнездо нищеты и грязи – жгли, чтобы чуму пресечь. Вон куда нынче перебрался, избегая наказания.
– За что же судить безногого? Чем опасен? – недовольно и нехотя спрашивает Нахимов.
Он сожалеет, что позволил прервать беседу о далёком прошлом. Вымрут последние ветераны героического времени, и останутся без них от прошлого одни сухие реляции.
– Опасный чем? Язык без костей другой раз хуже огня, – наставительно отвечает Чигирь. – То время у нас было пляскою на пороховой бочке. Согнали народ со слободок в карантин. И чиновники, сам понимаешь, думали руки погреть за избавление от вонючей казармы. Однако не случилось по-ихнему. Женщины расшумелись и толпою явились к адмиралтейству. А тут подошли мастеровые из рабочих экипажей, пристали к ним люди трёх флотских экипажей. Не слыхал? Нахимов вопросительно глядит на Чигиря:
– Это в тридцатом году?
– Ну да. Убили военного губернатора Столыпина, и на два дня бунтари стали хозяевами в Севастополе.
– Вот как? Что ж ты всю дорогу "молочные реки и кисельные берега" живописал?
– К слову не пришлось. А к тому ж я под хмелем плохое забываю, беспечно смеётся Чигирь. Как всякий любитель-рассказчик, он не может остановиться, пока не выложит своих знаний. И пока коляска переезжает обмелевший Ингул, пока она кружит между обветшалых валов Елизаветинской крепостцы, Чигирь рассказывает о событиях теперь уже трёхлетней давности. Чем больше вдаётся Чигирь в личные воспоминания и изображает бунт как дело тёмных личностей из евреев, поляков и заражённых бунтарскими настроениями, высланных после 1825 года из Балтийского флота матросов, тем больше сомневается Павел Степанович в достоверности изображённого приятелем.
Если бунт не имел опоры в населении, зачем пороли и сослали в каторгу сотни женщин? Зачем наказаны шпицрутенами и забиты до смерти сотни матросов из трёх флотских и двух рабочих экипажей? И, наконец, зачем последовало повеление стереть окраинные севастопольские посёлки с лица земли и выселить семьи отставных моряков?
Напрягая память, Павел Степанович говорит:
– Что-то слишком просто у тебя выходит. Помнится, когда Михаил Петрович к вам уезжал, у него флигель-адъютант Римский-Корсаков рассказывал, что кормили в Севастополе крупой и сухарями с затхлостью и червями, а в муке было больше песку, чем растёртых зёрен. И тогда же рассказывал кошмары об этих карантинах, из-за которых ведь началось всё.
– Карантины, конечно, были дрянные, без печей и без света, даже без полов. Понадеялись, видать, что зимою не понадобятся.
Ямщик, долго прислушивавшийся к разговору офицеров, неожиданно поворачивается на облучке:
– И я, ваше благородие, был тогда в Севастополе.
Это ж мучительство народу было – в январе, в стужу, загоняли в бухту купаться. А потом вроде как арестовали по домам – не смей выходить. Иные не от чумы, а попросту от голода помирали. Или дохтур пьяный молодую женщину осматривал, шесть раз сряду оголял.
Чигирь молчит, а Павел Степанович, будто подводя итог этому разговору, вполголоса читает:
Полумилорд, полукупец, Полумудрец, полуневежда, Полуподлец, но есть надежда, Что будет полным наконец…И когда ямщик, не дождавшийся ответа господина на свою реплику, с досады хлестнул коней и коляска покатилась быстрее, Нахимов пояснил:
– Это в списках ходит эпиграмма на графа Воронцова. Самого Пушкина. Не имел ли в виду Александр Сергеевич, что подлою была эта история, жестокою расправа, которую чинили, как ты говорил, под руководством графа?
Чигирь раздражённо посапывает ("Вот охота пуще неволи о мрачных историях толковать").
– Хватит тебе переживать, скоро будет селение немцев-колонистов, поедим вкусных колбас и кухенов, и вино у них славное.
Однако Павел Степанович не так легко переключается на радости для желудка. Шесть тысяч человек были затронуты этим столкновением с жестокой властью. Что во много раз больше, чем матросов на "Крейсере" или на "Александре Невском". Что уже по размерам близко к событиям в Южной армии и на Сенатской площади. И хоть тут не было офицеров, управляли шкиперский помощник, квартирмейстеры и мастеровые, но сила была использована в одном направлении, на расправу с ненавистным законом-беззаконием.
Осадок от бесед на последнем этапе пути вызвал в Николаеве желание с первого же часа расстаться с Чигирём. Поманив к себе Сатина, Нахимов потайно от старого приятеля распорядился, чтобы Сатин поискал квартиру:
– Главное, – в тихой семье и близ верфи. Найдёшь – сразу перевозите вещи.
На Сатина можно положиться, как на самого себя. Он знает, что нужно Павлу Степановичу. И, таким образом, личную жизнь можно считать устроенной и знакомиться с новым мирком, в котором, очевидно, пройдут долгие годы.
Ориентироваться в Николаеве легко. За низкими домами справа и слева вода. Идти следует на запахи гари, на визг металла. Туда, где упираются в голубое небо оголённые мачты. Путь ведёт через широкую площадь, по которой ветер метёт жёлтые и бурые листья акаций и серебристых тополей. Большой дом с колоннами, каких много строено в минувшей четверти столетия, должно быть адмиралтейство. К нему примыкает длинный квартал каменных зданий казённой жёлтой окраски. Перед заборами полосатые будки караульных. Тут казармы и артиллерийский двор. А вот пошли штабеля леса до самой воды, вот шумные кузня и слесарня. Через проулок, по которому строем ведут кандальников, наверно лежит путь к верфи. Конечно. Уже можно разглядеть подступившие к воде стапели.
"Флора", – читает Нахимов на корпусе, копирующем размерения "Паллады". Рядом ещё фрегат, потом несколько шхун. Двухмачтовый бриг стоит поодаль от берега, вооружённый рангоутом, и с баржи на его палубу поднимают орудия.
Соблазнительно отправиться и посмотреть на завершённую южными мастерами работу, но прежде следует осмотреть свою "Силистрию". Она заложена в другом конце верфи, и надо обогнуть целую флотилию тендеров. Видимо, Михаил Петрович остался верным своей любви к этим судам для проведения суровой морской практики… Ну что ж, Лазарев прав – каждому молодому человеку полезно наловчиться сначала на малых судах.
За тендерами Нахимов останавливается в недоумении. В переплёте корабельного остова что-то незнакомое. Подводная часть почти плоская, корма круглая…
Перекрикивая стук топоров и визг пил, Павел Степанович окликает пробегающего рысцою лейтенанта.
– Простите, на минуту задержу вас. Каково назначение этого судна?
Офицер вежливо козыряет.
– Это, господин капитан 2-го ранга, будет стосильный пароход для буксировки вновь построенных кораблей в лиман.
"Так, разумно. Михаил Петрович опережает Петербург. Не потребуются дьявольские усилия гребных судов".
– Механический завод, значит, тоже устраивается?
– Проект имеется… Павел Степанович.
Круглоголовый, круглолицый лейтенант знакомо улыбается, и Нахимов порывисто протягивает ему обе руки.
– Истомин! Вас не узнать! Возмужали!.. От Константина вам привёз письмо и посылку, кажется, книжную. Не ваш ли бриг-красавец?
– О, я ещё только вступаю в командование тендером. "Фемистокл" предназначен Корнилову, тоже нашему "азовцу".
– Как же, как же, помню Владимира Алексеевича. Достойный офицер. Но мне говорили, что он на описи укреплений Босфора.
– Корнилов вернулся. Кстати, мы сегодня вечерком празднуем его награждение Владимиром четвёртой степени. Если бы вы согласились, Павел Степанович… будут ещё старшие офицеры – Авинов, Хрущев.
– Мне очень приятно возобновить знакомство с наваринцами.
Истомин провожает Нахимова к стапелю "Силистрии", расспрашивая о брате. На первой при Лазареве постройке линейного корабля сделано немного, и на площадке совсем мало леса. Видно, стройка безнадзорна. Истомин вдобавок огорчает рассказом о бедности верфи материалами. Да, Чигирь, привыкший к грейговским порядкам, слишком благодушно описывал жизнь Черноморского флота. Те трудности, о которых он рассказывал по документам века Екатерины и Потёмкина, совсем не изжиты. Так быстро, как на Охте, нечего рассчитывать на спуск и вооружение "Силистрии".
Павел Степанович загибает пальцы, слушая истоминское исчисление недостач. Нет медных листов и белого железа. Транспорт с севера по году тащит железные детали. Немало трудностей и с работниками. Они надобны также в Севастополе, где роют сухие доки, прокладывают водопровод, возобновляют батареи.
– Я вас расстроил, Павел Степанович? Брат писал мне, как отлично и скоро сделали "Палладу".
– Что ж огорчаться, если беда общая. Дольше с Лазаревым потрудимся легче станет.
С юношеской горячностью Истомин подхватывает:
– Вы превосходно выразились. Мы все верим в Михаила Петровича и в славное будущее нашего флота.
Он прощается, снова повторяя просьбу посетить маленькое торжество, и Павел Степанович остаётся один возле своего корабля. Он решает ничего не записывать и не обращаться к строителям. Раньше нужно официально представиться главному командиру. Но завтра… завтра он потребует увеличить число плотников и притянет к работам свой полуэкипаж.
На обратном пути у адмиралтейства его нагоняет Чигирь.
– Лазарев приветствует. Сказал, чтобы сегодня командир "Силистрии" отдыхал, а завтра поутру являлся.
Пьют в этот вечер немного. Николаевцы расспрашивают о князе Меншикове и его деятельности во вновь созданном Главном морском штабе. Верно ли, что князь собирается насаждать солдатскую муштру? Сюда уже дошли вести о происшествии на эскадре Беллинсгаузена, и от Павла Степановича ждут подробностей. Как шла эскадра? Почему заметил опасность лишь концевой фрегат?
– Друзья мои, – молит Нахимов, – мне этот эпизод поперёк горла – не могу о нём вовсе говорить. Одно хорошо – без дагерортского происшествия не скоро довелось бы возвратиться под команду Михаила Петровича. Лучше послушаем впечатления Владимира Алексеевича о Турции.
– Охотно, – отзывается Корнилов, – но сначала удовлетворите наше любопытство в отношении князя Меншикова.
В лице Нахимова изображается досада.
– Меншиков, Меншиков! Не по душе мне князь, следственно мнение моё будет пристрастно.
– Ваше мнение ценно как заключение моряка, пребывавшего в Петербурге довольно долго, – настаивает Корнилов. На его смуглых щеках выступают красные пятна. Он нервничает. – О Меншикове разно говорят; от отца я слышал, что князь храбр, бескорыстен и не лишён способностей; при разностороннем образовании это свидетельства в его пользу.
Корнилов словно вызывает Нахимова на спор. Но Павел Степанович добродушно усмехается.
– Беда, когда один остроумец наскакивает на другого. В Москве ныне проживает возвратившийся из-за границы знаменитый Чаадаев[66].
– Тот, которому посвящал мятежные стихи в прежнее царствование Пушкин? – любопытствует Путятин.
– Он самый. Только нынче Чаадаев других взглядов, скептический и злословящий посетитель Английского клуба. Ну-с, недавно Меншиков был в Москве и в клубе обратился к Чаадаеву. Почему-де тот не кланяется, не узнает старого знакомого. "Ах, это вы, – ответил Чаадаев. – Действительно, не узнал. Мундир попутал – прежде был у вас красный воротник". Меншиков объяснил: "Адмиральские воротники чёрные, а я возглавляю флот". – "Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли". – "Что ж, не черти горшки обжигают" – отвечает князь и от Чаадаева ретируется, но тот успел дать ещё залп: "Да, разве на этом основании".
Павел Степанович обводит застольное общество повеселевшими серыми глазами и заливается неудержимым смехом.
– Так, получив чёрта, и удалился наш князь!
Анекдотом офицеры смущены, и, кроме Истомина, никто не вторит смеху рассказчика. Авинов цедит:
– Чаадаев, кажется, вышел в отставку ротмистром. Не пристало ему издеваться над одним из первых людей империи[67].
А Корнилов с принуждённо-вежливой улыбкой уверяет:
– Эта история по меньшей мере неубедительна для определения качеств князя.
– Вы думаете? – сердито и громко переспрашивает Павел Степанович. – Не дай вам бог на деле убедиться в противоположном утверждении.
Холодок после рассказа Нахимова недолго связывает компанию. В другом конце стола Чигирь вовремя произносит вычурный и двусмысленный восточный тост.
А через полчаса Меншиков совсем забыт в жаркой перепалке о возможности форсировать Босфор. Корнилов уверяет, перечисляя укрепления и замки, что эскадра, сильная артиллерией и способная высадить десант, прорвётся к Стамбулу. Путятин, не оспаривая сведений Корнилова (они вместе проделали картографические работы на берегах пролива), более осторожен в выводах.
– Надобно опровергнуть западные авторитеты. А англичане и французы считают, на историческом опыте, корабли бессильными против береговых крепостей, – напоминает он.
– Отсталость и рутина не должны идти в пример, – кипятится Корнилов и вдруг обращается за поддержкою к Нахимову.
– С каким мнением вы согласны, Павел Степанович?
– Я-с? – Нахимов встречается с небольшими, но горящими под выпуклым лбом глазами лейтенанта.
– Не знаю, кому из вас будет угодно считать моё высказывание верным. Путятину, по наваринской памяти, думается – нет. Вот моя мысль: побеждают желающие победы, стойкие и умелые. Люди-с – основа всех тактических теорий. А потому задача наша – на кораблях воспитывать в идее наступления, на берегу, в военных портах – в идее обороны. Тогда чужие укрепления возьмём, как Ушаков на Корфу[68], а своих не отдадим.
– Чудесно! Чудесно! – восклицает Корнилов и, пригибаясь к уху Нахимова, едва слышно просит: – Не сердитесь за Меншикова. Я мыслю, что государь выбирает достойных советчиков.
Павел Степанович наклоняет голову. Корнилов волен принять этот безмолвный жест за согласие.
Проснувшись на заре – солнце светит прямо в постель, – Нахимов вспоминает горячность Корнилова и отдаёт должное молодому офицеру – есть ум, есть пыл… Но всё образовано другой средой, чаяниями другого поколения… По крайности, любит флот. На него, на Истоминых, на моего Завойко можно надеяться, что их с верной морской дороги не свести.
Он одевается тщательно, – Лазарев с первого взгляда заметит малейшую оплошность. Но ещё нет десяти, как приказывает доложить о себе. Лазарев быстро катится навстречу. Обнимает и целует в обе щеки, тычась в переносье взбитым хохолком.
– Хорошо, хорошо, дорогой Павел Степанович! Теперь у меня все "азовцы". Здоровье как? Ревматизмы мучили, слышал? Пойдёт на поправку в тепле. Скорее бы только перетащить "Силистрию" в Севастополь.
Он говорит быстро, ходит по кабинету, как раньше на шканцах, чётким командирским шагом, в сюртуке с Георгием, заложив руки за спину. Внезапно останавливается, тепло смотрит на Павла Степановича и вдруг заливается смехом.
– А в дагерортской истории был молодцом. Уж я порадовался, что не был на месте Фаддея Фаддеевича. Грешен, порадовался.
– Когда же вы, Михаил Петрович, штурманов на малых глубинах не поверяли лично? Всегда нам твердили, что корабль любит воду, и в архипелажных плаваниях со шканцев не сходили.
Лазарев качает головой и хитро щурится:
– Обижал вахтенных начальников своим наблюдением? Да?
Он привлекает Павла Степановича на уютный ковровый диван с подушками на восточный лад, садится рядом и начинает вводить нового сотрудника в дела и заботы Черноморского флота.
– Наследство от Грейга получил я такое, что в пору было подозревать, будто намеренно флот доводили до состояния полного ничтожества. Строили мало и плохо. Лучшие корабли через три-четыре года после спуска гнили. Внутри всё худо, расположение дурное. Словно и не знали об успехах корабельной архитектуры. И заметьте, до меня в Севастополе никто не думал строить доки. Не только строить, разобрать корабль негде было. Поэтому завалили бухту в самой главной части днищами старых кораблей.
А о людях? Я не оправдываю того, что здесь случилось. Но надо же знать меру. И вы помните моё правило: обеспечь, чтобы человек был бодр, здоров, сыт, одет, в тепле и чистоте, а тогда с него спрашивай, три шкуры дери. Ох, плохо обучали при Грейге и мало имели народу. И теперь нехватка ещё по всем статьям.
От жёстких оценок прошедшего в жизни Черноморского флота Лазарев перешёл к перечислению того, что делается и что надлежит совершить для создания могучей и способной тягаться с лучшими флотами силы. Он называл заложенные и проектируемые корабли всех рангов, береговые укрепления, механические и лесопильные, полотняные и канатные заведения, жилые и общественные постройки. И с такой уверенностью убеждал в осуществлении своих планов, что Павел Степанович не выдержал и спросил:
– Неужто это всё нужно против Турции, которую нынче при дворах европейских по причине внутренней гнилости султанского правления зовут "больным человеком"?
Лазарев снял со стены два длинных чубука, открыл ящик стола с золотистым и пряным табаком, придвинул прибор с зажигалкой и пепельницей.
– Прошу, из подарков признательных турок; когда по приглашению Стамбула одним своим присутствием черноморцы оборонили его в тридцать третьем году от замыслов мятежного и подстрекаемого британскими агентами вассала, хозяева не знали, как нас одарить. Прекрасное оставили там по себе впечатление и ещё более было бы оно превосходно, будь наши корабли покрепче, да получше вооружены. Туда ещё кое-как дошли, а на обратном пути совсем разлезлись… Так вот, Павел Степанович, вывод из этой странички отношений России с Турцией даёт подтверждение событию, когда русско-турецким флотом командовал Ушаков. По-прежнему в общих интересах обеих держав совместная оборона проливов. Турция с нашей помощью крепче. А дружба Турции для нас означает уменьшение опасности южным нашим границам, особенно морским.
– Следовательно, большой сильный флот нужен для убеждения Турции в разумности мира и дружбы? – попытался уточнить Павел Степанович.
Лазарев дымил по-восточному через воду, и она булькала в сосуде, а на поверхности занятно лопались пузырьки газа.
– Вот ещё! Нет, друг мой, имея соседом одну Турцию, можно было бы думать в первую очередь об отражении контрабандистов и поставщиков оружия кавказским незамирённым племенам. Беда, что раньше или позже Турцию на нас натравят и с нею вместе будут те самые державы, коих имели в Наваринской бухте соратниками.
– А тогда, – взволнованно сказал Павел Степанович, – а тогда не видать нам отдыха и не будет предела в определении потребной силы.
– Пожалуй, так. Самая большая беда в запущенности флота. Вот, предвижу, будете мне, – Лазарев печально улыбнулся, – каждый месяц отписывать, что медлят с окончанием "Силистрии". От случая к случаю обслуживают нас подрядчики, и воруют сколь могут, и сбывают дрянь. Многих уже повыгоняли, но интендантская часть налаживается плохо. А чиновники норовят грабить казну, как прежние комиссары…
Глава восьмая Три года спустя – снова дорога
В устье лимана днепровская вода встречается с черноморской, и всхолмлённые просторы её становятся тёмно-зелёными. Паруса забирают ветер и туго вздуваются. Можно расстаться сначала с буксирами, а потом и с лоцманом. Впереди уже жёлто-бурой низкой плоскостью выступает предательский берег острова Тендры и в сторону отходит Кинбурнский риф. Вот оно, южное море, не чета серой и опасной мелководьем Балтике.
Волна поднимает на мощном гребне корабль и ещё, ещё хлещет в подводную часть, бьёт под форштевень. Хорошо! Как хорошо, что можно забыть хлопотливые бесконечные месяцы в скучном и пыльном Николаеве, сложившиеся в три года. Да, почти три года длилась постройка "Силистрии"…
Когда штурман определяется по пеленгам мыса Тарханкут, командиру окончательно ясно: корабль удался, хорошо режет форштевнем волну, хорошо несёт все возможные паруса. Но чего это стоило! Одна установка мачт задержала постройку на целый год. А если бы он согласился принять первоначально доставленное дерево? В первый шторм мачты сломались бы по гнилости. "Я боролся с собою, с желанием скорее выйти в море. Боролся с офицерами, тайно упрекавшими меня в ненужной задержке стройки. Кажется, и Михаилу Петровичу надоел жалобами…"
Письма к Михаиле Рейнеке опять превратились в подробные журналы, потому что постепенно все знакомые перебрались в Севастополь или ушли в плавания. Проторчав на ветру в открытом эллинге, то под дождём, то под мокрым снегом, он мог делить вечерний досуг лишь с Андреем Чигирём, а это было и в мыслях неприятно, – Чигирь всё чаще выпивал.
"Лейтенант Панфилов, закончив парусный манёвр, стоит у борта, склонясь к шпигатам. Волна, бросаясь на борт, пенится по палубе и стекает в медные решётки.
– Что там, Панфилов?
– Гляжу, отлично переделали трубы. Моментально стекает вода.
Павел Степанович довольно кивает головой. Хозяйское чувство радости лейтенанта командиру "Силистрии" понятно. Он сегодня сам любовался работою лебёдок, новых брашпилей с зубчатыми передачами. Ведь каждая частица корабельных принадлежностей вырвана у интендантов руганью, угрозами, просьбами. И сейчас он перегибается за борт, чтобы взглянуть на черно-белые ряды портов. Корабль перекрашен своими средствами в Очакове и будет первым щёголем флота.
"Не как-нибудь. Первый трёхдечный корабль нового образца! Севастополь сбежится глядеть на "Силистрию".
– Ветер благоприятствует. Завтра сможем подойти к Севастополю, Павел Степанович?
– Не собираюсь спешить. Испытаем корабль суток пять в море. Не для того месяц потратили на всякие исправления в Очакове. Проверим корабль во всех отношениях. Да и команду оморячить надо… Назначьте курс зюйд-вест и спускайтесь ко мне обедать.
Обеденный стол вокруг основания мощной мачты. С открытой кормовой галереи солнечные лучи бродят по корешкам книг в массивном шкафу, по холстам картин, изображающих Чесменское и Наваринское сражения.
Морщась от болей в левой руке и в ногах – аневризмы и ревматизмы заработаны в эллинге, в хождениях по осенним лужам и зимним сугробам, Нахимов прикрывает цветные створки дверей. Пёстрые лучи теперь падают только на стол.
– Прошу рассаживаться. Наш первый обед в открытом море с марсалою.
– Кажется, ваше любимое вино? – нарушает молчание гостей молодой лекарь.
– Совершенно верно. Водку вовсе не признаю. Ревизору рекомендую обзавестись запасом вина для кают-компании.
– За что выпьем, Павел Степанович? – спрашивает Панфилов.
– Конечно, за устроителя нашего флота, за Михаила Петровича Лазарева.
За обедом Нахимов часто обращается к двум мичманам, только недавно прибывшим из корпуса. Знают ли молодые люди, что корабль сейчас в водах, знаменитых двумя сражениями Ушакова, что между Тендрою и Фидониси бил Ушаков сильнейшего врага новою тактикой. Об этих славных делах следует рассказывать матросам.
Он говорит, преодолевая усиливающееся недомогание. Хочется лечь и уснуть в тепле, но долг обязывает к другому. Он сам установил расписание дня, и после обеда предстоит артиллерийское учение.
В разгаре стрельбы, когда одновременно все деки палят по сброшенным плотикам с воткнутыми штоками, Сатин докладывает:
– Парус, ваше высокоблагородие. Не иначе корвет из Севастополя.
– Ты с марса смотрел?
– Зачем с марса? Так видать. На наш "Наварим" очень похож.
– А и впрямь корвет, – наводит Нахимов свою трубу.
– Запросить позывные, как подойдёт ближе.
Корвет идёт в полветра и быстро приближается. Взлетают флаги, и на марсе читают:
"Приветствую с вступлением в строй. Командир "Ореста" Корнилов".
– Ну что ж, поздравим и мы Владимира Алексеевича. Я считал его ещё командиром "Фемистокла"…
Сигнальщик набирает: "Капитан-лейтенанту Корнилову, поздравляю с чином и вступлением в новую должность. Если идёте в Севастополь, передайте – буду пятого ноября".
Флаги взвиваются до клотика и сменяются новой вереницей, а затем отдаляющийся корвет отвечает:
"Благодарю. Ваше поручение выполню. Командир".
В полдень пятого ноября со свежим ветром "Силистрия" скользит мимо Константиновской батареи. Город в густой зелени, возвышающийся от новой каменной пристани до вершины горы, вырастает этажами зелёных и красных кровель, колокольнями церквей, белыми стенами.
С телеграфа на горе "Силистрия" принимает сигнал становиться на якорь. Почти против Графской пристани с грохотом летят якорь-цепи из клюзов. Забывая о боли, хотя руку приходится держать уже на перевязи, Нахимов впитывает давно жданную панораму – ушаковский дом, где живёт главный командир, Корабельную сторону, отрезанную узкой бухтой и болотом, северную голую степь, отделённую широким и далеко протянувшимся заливом.
Как обидно, что желанный город флота предстал, когда он болен и не может обежать все постройки и бастионы, не может проехать к прославленной Балаклаве, к воспетым Байдарским воротам и дальше, на прекрасный южный берег.
Приняв рапорт, Лазарев в не допускающем возражений тоне объявляет:
– Николаевские медики настаивают на длительном лечении вашем. Я не хочу потерять вас для флота и потому решил отпустить в годичный отпуск. Завтра же выезжайте в Петербург. Если станут посылать вас в Европу на воды – надо ехать. Я о средствах позабочусь.
И, не давая возразить, быстро добавляет:
– Государю и князю написал. Рассчитывайте на царскую признательность за "Силистрию", а моя… вот.
Как раньше в Николаеве, притягивает к себе голову Нахимова и целует.
– Утешительно иметь сейчас "Силистрию" в первой линии. В твоё отсутствие, Павел Степанович, я буду на ней ходить. Оставайся спокоен за корабль…
Делать нечего – надо собираться. Ночью в последний раз ходит Нахимов по своей каюте. Матросы уже унесли чемоданы. Надо и самому покидать "Силистрию". Но почему-то хочется оттянуть время. Он вздыхает и тихонько малодушно стонет. Что, если конец морской службе? Острая, жгучая боль пронизывает кисть. Словно в руке вскипела кровь и пузырится где-то под ногтями. Боль от руки пошла к плечу, тупо грызёт затылок, и ноги не держат. Расстегнув сюртук, он упирается щекою в стекло двери.
Первая и, возможно, последняя севастопольская ночь. Под темно-звёздным сводом растёт багрово-огненная полоса, на зеркальной поверхности моря обозначается золотистый след, и вдруг всплывает над батареей громадный шар полной луны, и длинные тени парусов зыбятся на воде.
Прекрасное море! Гомерово море Благоприятствования!
Нет, не должно быть ныне окончательному расставанию – он непременно поправится и вернётся. Он не скажет "прощай!"
Почти год Павел Степанович в Петербурге прикован к постели. Нет сил даже пройти на Мойку и поклониться дому Пушкина, в котором месть царя отыскала поэта.
Взволнованно рассказывает Саше Нахимов, как много значило для него после гибели друзей молодости, что Пушкин продолжает в российской темнице писать.
– Александр Сергеевич учил любить Россию, любить наш народ. Море, если хотите, тоже завещал любить. Я встречался не однажды с его лицейским товарищем – Матюшкиным. Тоже мятущаяся, чуткая душа… Как теперь жить?
– Как жить? – повторяет Павел Степанович. Опираясь на палку, он ходит из угла в угол. – Всюду произвол, пруссачество.
Сашенька в сумеречном окне неподвижна. Будто силуэт грусти.
– Так и жить, Павленька. Дело каждого – кирпичик в будущее. Разве оно не придёт? И как можно вам падать духом. За Лазаревым вы, черноморцы, как за стеною. Вот, несмотря на годичный отпуск, вам следующий чин дан. Вы капитан первого ранга. Одною ступенькой отделены от адмиральского звания, а в нём сколько добра можно сделать.
Славная Шура, жена Сергея, роняет слова тихо, но со сдержанной силой. И, уже покорённый её душевным теплом, Павел Степанович более спокойно твердит:
– Если бы я не был инвалидом. В службе, конечно, иное.
– А станете хандрить – не скоро поправитесь. Вот навигация откроется, проводим вас в Кронштадт на пакетбот. С комфортом поедете до Штеттина, а там через Берлин на воды. И вернётесь в Севастополь полным сил.
– Родной вы человек, сестрица, самый родной. Спасибо вам.
Саша ласково проводит рукой по его лбу и быстро целует.
– А теперь ложитесь, я к вам крестницу пошлю.
В столице лечение не ладится. Месяцами деятельный моряк лежит на диване и вокруг него ползает, теребит, заливаясь лукавым смехом, маленькая Саша, крепкая девчурка Серёжи. Часто входит, оправляет подушку, подаёт лекарство, утешает милым словом Саша большая, жена Сергея. От неё и племянницы командир "Силистрии", давно отвыкший от женской дружбы и семейного уклада, в нервически-восторженном состоянии. Только чтобы освободить сестрицу от забот о себе, Павел Степанович позволяет брату и друзьям ходатайствовать за него об отпуске за границу для лечения на Карлсбадских водах.
Первый раз в жизни он в роли пассажира на морском переходе. Странное и тягостное положение для человека, который двадцать лет привык иметь на корабле обязанности. С облегчением сходит Павел Степанович на берег, где сердитый прусский сержант грубо выспрашивает его и бормочет, прочитывая паспорт, тем особенным голосом, который свойствен лишь прусским жандармам. Павел Степанович с первого дня начинает презирать Пруссию за голос сержанта, за то, что она не имеет флота, за то, что на каждом шагу встречаются мундирные люди, автоматы без души и сердца, и всё в этой стране сковано бюрократической рутиной ещё подлее, чем под управлением Николая Палкина.
Тоскливо на чужбине, и тоску усиливает болезнь. Он не знает, как лечить тоску. Ему кажется, что хорошо было бы умереть в доме брата, чтобы в последние часы голубоглазая светлая девочка звонко лепетала возле него и теребила его ручонками и чтобы взгляд мог остановиться на реке, от которой он столько раз уходил в плавание.
Из Карлсбада он спешит описать своё путешествие.
"Любезный брат и милая сестрица!
После трёхдневного скучного плавания на "Геркулесе" и разных неудач в дороге от Кронштадта до Штеттина, наконец 29/17 мая прибыл в Берлин. Хотя и в дороге чувствовал себя нездоровым, но несколько дней не мог приступить к лечению. За самую высокую цену нельзя было отыскать двух удобных комнат. Берлин похож не на свободную столицу, а на завоёванный город. Везде гауптвахты, будки, солдаты. Все квартиры и трактиры были заняты под высочайших высоких особ и их свиты. Здесь собран был весь Германский Союз. Наконец отыскал комнатки за весьма дорогую цену и адресовался к известнейшему хирургу доктору Грете, который пользуется европейской славой. Он решил, что против болезни моей минеральные воды не будут полезны (как болезнь давно действует, то против неё нужно принять решительные меры). Я немедля согласился на всё. Через две недели от начала лечения я уже так был болен, что слёг в постель и пять недель не вставал, не чувствуя ни малейшего облегчения. 5 августа (24 июля) снова была консультация. Я потребовал от врачей указания, что должен я, наконец, предпринять, чтобы прийти хоть в прежнее состояние. На долгом совещании они решили всё же отправить меня к Карлсбадским минеральным водам. Я так был слаб, что комнату переходил с двух приёмов. И, несмотря на то, должен был немедленно ехать, потому что неделю спустя было бы уже поздно для целого курса вод. Теперь я другую неделю пью воды, беру ванны, но до сих пор не чувствую ни малейшего облегчения… Я перенёс более, нежели человек может и должен вынести. Часто приходит мне в голову – не смешно ли так долго страдать? И для чего? Что в этом безжизненно-вялом прозябании? и которого, конечно, лучшую и большую половину я уже прожил.
Здорова, весела ли моя несравненная Сашурка? Теперь без меня ни трогать, ни дразнить её некому.
Начала ли ходить, говорит ли, привита ли ей оспа, проколоты ли уши для серёжек? Часто ли её выпускают гулять? Ради неба – держите её больше на свежем воздухе. Во всей Германии детей с утра до вечера не вносят в комнату, и оттого они все красные, полные, здоровые. С такого раннего времени в милой Сашурке раскрывается так много ума, и если физические силы её не будут соответствовать умственным, то девятый и десятый годы возраста будут для неё тяжелы. Знаете ли, что она всё более меня занимала в моём горестном и болезненном одиночестве. Что она создала для меня новый род наслаждения мечтать, – наслаждения, с которым я так давно раззнакомился.
Описания Германии не ждите. Берлина почти, а Пруссии совсем не видел. Карлсбад мог бы быть земным раем, если бы тут не было людей! О люди, люди! Всегда и везде всё портили и портят. Большая половина посетителей приезжает для развлечений, тратят большие деньги, и для них, конечно, время летит незаметно. Нынешний год здесь, против обыкновения, много русских, и, между прочим, граф Панин[69] и князь Голицын. Первый, кажется, боялся, чтобы я его не узнал, второго я сам узнать не хотел.
Прощайте, прошу вас, сохраните меня в своём воспоминании. В особенности Вам благодарен я, милая, добрая сестрица. Я Вам вполне признателен, хотя и не умел этого высказать. Поцелуйте за меня у маменьки ручки. Душою преданный и любящий Вас брат П. Нахимов. Милую несравненную Сашурку никому не поручаю, сам мысленно целую".
У расселины гранита, из которой бьёт горячий источник Шпрудель, сегодня особенно много посетителей, С лесистых гор на Карлсбадскую долину непрерывно ползут сизые набухшие тучи, и крупный холодный дождь залил водой террасы кургауза. Павел Степанович едва находит место на скамье в переднем зале и разворачивает французскую газету. Он пробегает столбцы в поиске морских новостей, закрывшись листом от любопытных взглядов.
"Русские на Черном море". "Письмо из Мюнхена". Отыскали газетчики место для верной морской информации в самой сухопутной стране! Он читает и фыркает. В самом деле, забавно, даже не придумать такого комического анекдота. Надо вырезать и послать адмиралу в Николаев.
– Разрешите, милостивый государь, присесть?
– Пожалуйста, – механически отвечает он на изысканную французскую просьбу и поднимает голову от газеты.
И он и господин, распространяющий запах модных духов, с досадой раскланиваются. Всё же не удалось им избежать встречи. Граф Панин с находчивостью дипломата первый нарушает неловкое молчание.
– Вы, любезнейший Павел Степанович, удаляетесь от общества соотечественников. Живете анахоретом по старой морской привычке?
– У меня, граф, здесь мало знакомых.
– Помилуйте, да хоть бы я. Я живо помню путешествие на вашем фрегате. Кажется, "Чесма"?
– Корвет "Наварин", граф. Воспоминания не очень приятные-с. Вы изволили тогда жаловаться, что я напрасно держу вас в море.
– Что поделаешь, – дипломат округлым жестом снимает блестящий цилиндр перед проходящими дамами, – мы, сухопутные люди, теряемся в вашей стихии. И, vraiment[70], я спешил в Неаполь. Я вижу, вы читаете заметку о "Виксен". Этот резкий захват британского корабля и увеличение им сил наших на Черном море сделают нам немало хлопот.
– Какие же хлопоты? Арест шхуны произошёл при мне, граф. Шкипер Белль доставлял горцам военную контрабанду, а линия от Анапы до Батума объявлена блокированной. Шхуну забрал бриг "Аякс", кажется даже без выстрела. А что пишут газетчики – это просто неловко-с повторять: ""Виксен" стал сильнейшим линейным кораблём русских!" Помилуйте, какой вздор! На нём больше полусотни матросов и десятка мелких орудий не разместить. Обыкновенное посыльное судно, каких у нас на Черном море немало.
– Да? О, вы меня очень обязали. Это несчастное дело. Господин Лонгворт из "Morning Chronicle" атакует британское правительство, что оно пасует перед русскими властями. Создаётся общественное мнение…
Павел Степанович заметно пожимает плечами. Он знает, что царь и министерство совсем не считаются с европейским общественным мнением. Да в конце концов шумиха вокруг "Виксен", видимо, исходит от самого Пальмерстона[71]. Обычный способ английских министров подготовлять свою страну к русофобским действиям.
– Вы в отставке, господин Нахимов? Хозяйничаете в деревне? – Граф лорнирует скромный, застёгнутый до ворота сюртук Павла Степановича.
– В отпуску для лечения. И где же мне хозяйничать, граф? На морской службе мы ничего не приобретаем.
– Значит, всё ещё на этом корвете? Ваш чин?
– Капитан первого ранга, командир линейного корабля "Силистрия", который сейчас под флагом адмирала Лазарева.
– Но это же прекрасное положение, капитан. Искренно поздравляю. Всё наше общество будет радо узнать, что имеет в вашем лице представителя отличённых государем морских офицеров. Vraiment, mon cher, вы должны меня навестить в середу. Непременно.
Павел Степанович складывает газету и запихивает в карман. Поднимается, опираясь на палку. Внимание графа ещё более отвратительно, чем его аристократическое снисхождение.
– Весьма признателен. Я во вторник выезжаю в Берлин.
Беседа с Паниным, потом встреча с офицерами из свиты Меншикова, приехавшего к императору на Теплицкие воды, с новой силой вызывают желание скорее вернуться на корабль.
Из прусской столицы, в которой его по-прежнему мучают и вымогают гонорары глубокомысленные и важные доктора, Павел Степанович часто пишет Михаиле Францевичу Рейнеке в Петербург. Наряду с чтением это единственно возможное занятие в его жизни добровольно заключённого.
"3 декабря 1838 г.
Не получив в Карлсбаде ни малейшего облегчения для настоящей болезни, возвратился опять в Берлин ещё с новою – биением сердца. Трудно вообразить себе, чего со мною не делали, и я не знаю, что остаётся мне ещё испытать. Меня жгли, резали, несколько дней был на краю гроба, и ничто не принесло облегчения. Теперь у меня сыпь по всему телу, в левом боку продета заволока. Три месяца должен жить на одном молоке.
Не правда ли, я очень несчастлив? Корабль мой употребляется в делах у абхазских берегов, и я мог бы действовать. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что остаюсь здесь на зиму, что ещё 6 – 8 месяцев должны протечь для меня в ужасном бездействии, а в отсутствие моё, вероятно, меня отчислят и назначат другого командира экипажа и корабля. Много мне было хлопот и за тем и за другим. Не знаю, кому достанется "Силистрия"! Кому суждено окончить воспитание этого юноши, которому дано доброе нравственное направление, дано доброе основание для всех наук, но который ещё не кончил курса и не получил твёрдости, чтоб действовать самобытно. Не в этом состоянии располагал расстаться с ним, но что делать! – надобно или служить или лечиться…"
"9 декабря 1838 г.
Любезный друг Миша!
Я вполне понимаю, что тебя обидело равнодушие некоторых твоих сотрудников к гидрографическим занятиям. Но не должно принимать это так близко к сердцу. Согласен, что для человека с возвышенными понятиями о своих обязанностях непостижимой кажется холодность к делу в других. Но, проживши на белом свете лучшую и большую половину нашей жизни, право, пора нам приобресть опытность философического взгляда, или, лучше сказать, время найти настоящую точку зрения, с которой должно смотреть на действия нас окружающих… В человеческой жизни есть два периода – в первый живём будущим, во второй – прошедшим. Мы с тобой, коснувшись последнего, должны быть гораздо более рассудительны и снисходительны к тем, которые живут ещё в первом периоде. Они живут мечтами, для них многое служит развлечением, забавой, над чем можно смеяться. Огорчаться же этим, значило бы себя напрасно убивать.
Что скажу о себе? На днях был консилиум – решили, что болезнь происходит от расстройства нервов, и присудили кормить меня арсенитом[72]. Можешь вообразить себе, как отрадно для больного знать, что он глотает яд. Но я бы с удовольствием принимал эту отраву, если бы был убеждён, что она принесёт мне исцеление. Так нет, надежда давно перестала меня ласкать. Признаюсь, я бы отсрочил это испытание и уехал бы на совет в Дрезден, если бы Богдан Глазенап выслал мне за майскую треть моё жалованье. Он неделикатно со мной поступил. Потрудись переговорить с ним, возьми от него деньги и перешли мне с жалованьем за сентябрьскую треть, на получение которой от комиссионера Черноморского флота Коренева посылаю к тебе доверенность…
Пиши мне, ради неба, – после письма брата Сергея я ни строчки ни от кого не имею. Из Чёрного моря, кроме адмирала, никто ко мне не напишет, но его я не хочу затруднять частой перепиской. Прощай ещё раз…"
"4 февраля 1839 г.
…Сейчас получил письмо из Чёрного моря. Адмирал советует бросить мне неудачное лечение в Германии, возвратиться в Николаев и отдаться в руки Алимана, искусство которого превозносит. Нет сомнений, что если он и не так искусен, как некоторые из здешних докторов, то несравненно их добросовестнее и не станет даром кормить меня лекарствами…"
Вспомнив просьбу Рейнеке, он приписывает:
"О Стодольском можешь не беспокоиться. Полагая, что он при переезде на Чёрное море может нуждаться в деньгах, я писал об этом заранее к Путятину, и Стодольскому выдана тысяча рублей в счёт его содержания. Квартира моя и всё в ней находящееся, что принадлежит мне, поступило в полное его распоряжение.
Нечего сомневаться – любому из корпусных товарищей он поможет. Даже за спивающегося Чигиря дважды хлопотал перед Лазаревым…"…
"10 февраля 1839 г.
…Об излечении настоящей моей болезни перестал и думать. Ведь известно, что противу расстройства нервов медицина не нашла ещё определённых мер. Предаваться же беспрестанно испытаниям – значит действовать на счастье, а я давно убедился, что оно существует не для меня. Положение моё становится день ото дня тягостнее.
Не выходя пять месяцев из комнаты и от недостатка всякого развлечения, не знаю, как до сих пор не лишился рассудка. Пора положить этому конец. Нельзя же, целый век лечиться! Я решился в апреле возвратиться в Россию. Надеюсь, милый мой Миша, в дружеской твоей беседе разогнать свои чёрные думы и хоть несколько отдохнуть от болезненных страданий. Почём знать, что это свидание будет не последнее в нашей жизни?!
Весьма благодарен за новости. Не странно ли, что на юбилей Крузенштерна в такое короткое время собрано до 16 тысяч, а на памятник Казарскому оба флота с трудом пожертвовали 11 тысяч!.. Хорошо, ежели Врангель возникший спор успеет окончить в пользу Американской компании. Знаю, что при устье реки есть наше заселение, но дело в том, что оно основано гораздо позже английского на границе. И англичане, конечно, селились с тем, что проход на реку останется свободным…"
Хлынули воспоминания. Будь Миша здесь, Павел Степанович рассказал бы ему о давних юношеских планах Дмитрия Завалишина.
В Ванкувере, Калифорнии, повсюду на теплом тихоокеанском побережье начинают действовать беззастенчивые англосаксы. Судьба российско-американской колонии предрешена, если на азиатской стороне мы не заведём промышленности и флота… Но ничего этого писать нельзя. Так часто в Третьем отделении собственной его величества канцелярии читают письма и придают им иной смысл…
Павел Степанович пододвигает к себе кипу английских журналов и газет. Трясёт колокольчик. Уже темно читать без лампы, а экономная хозяйка без предупреждения никогда её не зажжёт. Служанка, неслышно ступая, освещает стол, приносит молоко и сухари. Он коротко благодарит и углубляется в газеты. Племя станционных смотрителей привыкло ко всяким путешественникам. Но и их удивляет путешествующий на перекладных капитан 1-го ранга. Время весеннее, травы идут в рост, и деревья наливаются соками. После тряски по размытой дороге приятно посидеть за самоваром или за крынкою молока в зале для господ проезжих. Но господин Нахимов, значащийся в бумагах от российского посольства в Берлине возвращающимся к месту службы после лечения, ест и пьёт второпях и требует запрягать лошадей поскорее.
Да, Павел Степанович торопится. Не потому, что хочет скорее советоваться с доктором Алиманом. Его замысел другой – из Москвы ехать на Тамань через Новочеркасск. В Тамани всегда есть посыльное судно, а оно доставит его на эскадру, в дело.
План туманно возникал ещё в Берлине под впечатлением письма адмирала, но там больной не решался думать о нём всерьёз. План окреп с вернувшимся в дороге здоровьем. Павел Степанович рассмотрел его по пунктам в пути между Минском и Смоленском. В самом деле, в Севастополе сейчас кто? Интенданты, канцеляристы и крепостные крысы. Адмирал лично отплыл с эскадрою к Кавказским берегам содействовать главноначальствующему на Черноморской линии генерал-лейтенанту Раевскому. Сын прославленного героя двенадцатого года[73] ещё в прошедшем году произвёл рекогносцировку в районе рек Сочи, Туапсе, Псезуаппе и Шахе. В делах участвовали моряки, и особенно отличился Корнилов. А теперь предстоит закрепление линии, чтобы никакие "Виксены" не могли снабжать английским оружием черкесов. И самая пора вступить в командование "Силистрией", не дожидаясь возвращения адмирала в Севастополь, что случится лишь к концу лета.
И ещё хорошо, что, избрав такой маршрут, можно остановиться на два-три дня в Москве, которую Павел Степанович совсем не знает, но любит по письмам брата Платона.
Кажется командиру "Силистрии", возвращающемуся из казённого и бюргерски чопорного Берлина, что Москва в чём-то сродни доброму Платону. Должна быть уютной, ласковой, очень русской.
Павел Степанович, конечно, ожидал, что Платон спросит – заезжал ли он в родной городок. Ведь свернуть с большой Смоленской дороги в имение Нахимовых недолго и просёлок песчаный, по нему коляска быстро доставит. Но, и не желая огорчать Платона, проехал мимо, прямиком. Николай с семьёю своей почему-то был в тягость. А мать уже покоилась рядом с отцом…
– Москва, – сказал ямщик, показывая на что-то блестевшее выше горизонта, и Павел Степанович скорее догадался, чем увидел, макушку колокольни Ивана Великого. Коляска за Филями, приближаясь к Москве-реке, запрыгала на подмосковных булыжниках, а он, испытывая тряску, всё же умудрился зашептать бывшие в моде стихи Языкова о древней столице.
Платон жил во втором дворе Университета, в тылу Моховой улицы. Он занимал уютнейший мезонин с балконом, над которым простёрлись ветви пахучих лип. Всё в этом домишке, совсем не похожем на холодные доходные дома немцев со стрельчатыми окнами и чугунными лестницами, что-то сладостно пело сердцу приезжего – и лестничка с шаткими ступеньками, и половицы в передней, и продавленное сиденье кресла и, наконец, самовар на балконе, где братья сразу уселись пить чай с вареньями, липовым мёдом и медовыми коврижками.
Платон действительно был такой же милый, как окружавшие его предметы обстановки. Павла Степановича умилило, что брат может сообщать мёртвым вещам свою собственную благость. Но на него глядел с грустью. Платон очень постарел, ходил с одышкой и говорил с тою же одышкой, но не жаловался:
– Да мы с тобою, Нахимов Павел, совсем молодцы. Что же Сергей писал о тебе? Почему ты не жилец на свете! Твоих сорока лет не видать. Ну, долго поживёшь у меня?
– Сколько нужно, чтобы подорожную выправить до Тамани. На Кавказ спешу.
– На Кавказ? Ой, не люблю. Погибельный для русской словесности этот Кавказ. А притом же ты моряк. Чего тебе делать в горах?
– А ты, Платон, служа в Университете, географию не позабыл ли, посмеялся младший Нахимов. Платон добродушно отмахнулся:
– У нас науки более важные – философия. Шеллингом и Фихте клялись. А нынче новый кумир у молодёжи – Гегель. Науку же, более близкую к российской жизни, или умные выводы из тех же чужих философов держат под запретом.
– Кто?
– А кто? Министр с генерал-губернатором. И повыше есть метла…
Понизив голос, рассказал Платон и об уволенных профессорах и об отличной молодёжи, которую года два, как переарестовали и выслали. Особенно похвалил Платон двух друзей из своих питомцев – Огарёва и Герцена.
Оказалось, что младшему Нахимову об этих юношах рассказывали за границей, что там русские о своих делах беседуют свободнее и откровеннее, чем дома. И каждое событие в столицах немедленно разносится по русским кружкам.
Платон, потирая лысеющие височки, возрадовался и ещё зашептал о сосланном на Кавказ, в Тенгинский полк, Лермонтове, о сумасшествии Петра Бестужева, о производстве в прапорщики Александра Бестужева.
– Может быть, с кем из них увидишься, отнесись дружественно, Павел. Облегчи печальную участь.
– А разве ты меня считаешь способным на иное? У нас на юге, Платон, и сатрапу Воронцову приходится оглядываться на окружающих. А Раевский и Лазарев мало считаются с Петербургом в том, что могут делать неофициально.
– Да, но много ли можно сделать без ведома Чернышева, Меншикова и Бенкендорфа[74]? Николай через них во всё входит. Во всё!
– У страха глаза велики, – усомнился приезжий и небрежно объявил:
– Да на каждый чих из Петербурга не наздравствуешься.
К первому боевому делу он не поспел. Ещё восьмого мая, когда въезжал в Москву, эскадра появилась в виду высоты Субаши, обстреляла аулы и завалы черкесов, содействовала высадке. В деле у Субаши, как и в прошедшем году, снова отличился Корнилов. И Раевский, представлявший молодого офицера к чину капитана 2-го ранга, сейчас просит о присвоении ему следующего чина.
– Мне, – делится Лазарев с прибывшим на "Силистрию" Нахимовым, внимание генерала к Корнилову лестно. Я сам его выделяю из всех наших офицеров. Размах, талант администратора, пылкая храбрость и в одно время рассудительность не по летам. Многим старикам пора на покой. Чины имеют большие, а запала на устройство флота в высшем смысле уже нет. В вас и Владимире Алексеевиче вижу достойную себе смену. Не возражайте – надо смотреть вперёд.
Они разговаривают на палубе "Силистрии", отдалясь от группы штабных армейцев и моряков. В темноте не видно берега, но близость его ощутима корабли стали на картечный выстрел. С гор скатывается холодный воздух и доносит запахи леса и фруктовых садов. Бесчисленными огоньками, соперничающими в частоте с звёздами, горят костры; где-то они в ущельях, на склонах гор и в долинах. Горцы обозначают для соседей своё расположение и охраняются цепью секретов от неожиданного нападения русских.
– Трудно поверить в этой тишине, что мы накануне боя, – признается Нахимов.
– И добавьте – с врагом, которого Лондон и Стамбул не допускают мириться. А нам нельзя оставлять в своём тылу черкесов незамирёнными. До новой войны с Турцией от Анапы до Поти берег должно прочно закрепить.
Он прислушивается:
– Прибой будто небольшой. А шумит…
– На гальке.
– Шли бы вы отдыхать, – предлагает Лазарев. – Денёк постоим, а к вечеру начнём трудиться.
– Значит, командование правым флангом гребных судов за мною, Михаил Петрович?
– Если не передумали, я сейчас отдам приказание. Адмирал открывает дверь в салон, и оттуда вырывается на галерею гул возбуждённых голосов.
– Есть два вида управления колониями…
– Да, батенька, какие у нас могут быть колонии…
– А верность черкесов и абзыхов русским?!
– Казачество здесь распространится…
– Мужиков из голодных северных мест поселить…
– И ничего с крепостными вы не сделаете. Сравните нищету Испании с благоденствием Южной Франции. Свободный труд…
Павел Степанович закрывает дверь и кладёт локти на перила. Нужно побыть в тишине после насыщенного впечатлениями дня. Утром, когда шхуна "Гонец" дала сигнал, что на борту её командир "Силистрии", со всех кораблей его приветствовали капитаны. А на "Силистрии", несмотря на присутствие Лазарева, команду построили на реях и верхней палубе. И громкое "ура" катилось по морю, когда шлюпка подходила к парадному трапу. А уж когда он поднялся и взволнованно скомандовал после рапорта: "Вольно", – все матросы сгрудились, по-детски смотрели, как он пожимает руки офицеров и целует старого соплавателя Сатина, и – куда ни оглянись – были приветливые, открытые взоры, сердечные улыбки.
"Конечно, я поведу гребные суда. Под пулями черкесов по крайности буду в своей семье моряков. Покажу, что не отстал от них…"
Отрадно проснуться утром на корабле. Солнце за горами, и на стылой воде лежат тени до дальнего горизонта, Слышно, как скатывают из брандспойта палубу, шлёпают крепкие босые ноги матросов и сурово покрикивают боцманматы.
– За такую драйку под килем протянуть.
– Почему брасы не выбраны?!
Скоро будут играть зорю и раздастся выстрел с адмиральского корабля, с его корабля… Надо вставать.
Насвистывая, Павел Степанович окатывается до пояса холодной водой, бреется, надевает белые брюки и туго накрахмаленную белую рубашку, повязывает широкий чёрный галстук и выпускает длинные концы воротничка. Остаётся набросить короткую тужурку, по-летнему, не застёгивая её, и взять фуражку.
"Та-та-та-а", – заливается горнист.
"Ба-бах!" – выстрелила сигнальная пушка.
Сразу после молитвы он окунается в будни корабельной жизни. Осматривает брот-камеру и камбуз, шкиперскую и крюйт-камеры, лазарет и нижние деки. Пропасть мелочей занимает командира "Силистрии". В его отсутствие о многом не заботились бы, но, видно, часто вмешивается адмирал. С полудня, однако, он занят лишь подготовкою к высадке.
Зовут на совещание сразу после обеда. Лазарев предоставляет слово Корнилову и вместе с Раевским благосклонно смотрит на своего нового начальника походного штаба, раскладывающего карту, списки с числом гребных судов от кораблей и фрегатов и расписанием по судам назначенных в десант солдат.
Красивое худощавое лицо Корнилова уверенно, и докладывает он свободно, будто много лет состоял в роли штабного начальника.
Невольно и Нахимов любуется своим молодым сослуживцем. Но настораживается при чтении инструкции правофланговому отряду. Что-то чересчур детализовано, и одинаковые указания даны левому флангу. А ведь береговая линия неодинакова. Мысленно он решает: более лёгкие гребные суда выдвинуть вперёд, выбросить без замедления застрельщиков, а с барказов, на которых есть фальконеты, сначала обстрелять устье реки и рощицы, в которых могут сидеть стрелки неприятеля. Впрочем, такое решение надо проверить на местности.
Лазарев спрашивает:
– Против инструкции, составленной штабом, нет возражений?
– Я должен предупредить, что место высадки левого фланга мне знакомо, быстро взглянув на Нахимова, говорит Корнилов. – Что касаемо правого фланга, точное направление с наибольшими удобствами никому не известно. Мы можем рассчитывать лишь на морской глаз Павла Степановича.
Нахимов наклоняет голову к окну:
– Ничего-с, промерим. Попрошу внести в инструкцию для господ командиров, чтобы суда были обеспечены сигнальщиками с принадлежностью, шлюпочными лотами и надёжными верпами. Потом, извините, Владимир Алексеевич, я, может быть, пропустил – относительно сапёрного инструмента: лопат, топоров и пил. Полезно сразу устраивать завалы.
– Это, пожалуй, армейская часть, – сдержанно возражает Корнилов, скатывая в трубку карту.
– Наша часть, наша, а капитан прав – командиры рот часто забывают снабдить первый бросок десанта, – вмешивается Раевский, – запишите, полковник.
Нахимов делает ещё несколько замечаний и покойно устраивается в кресле.
– Теперь, кажется, всё. Командиров кораблей я вызывать не буду, заключает Лазарев. – Вы, Павел Степанович, и вы, Владимир Алексеевич, обойдёте гребные суда и лично проверите, чтобы всё подготовлялось по правилам.
Капитанскому катеру "Силистрии" Нахимов приказывает идти к корвету "Пилад" и дожидаться его к ночи, когда соберутся все гребные суда. А сам садится в лёгкий ял и велит идти к мыску, намытому течением горной речки.
Сначала матросы гребут весело и с любопытством поглядывают на молчаливый берег. Он казался крутым увалом одной горы. Но, подвигаясь к берегу, на яле видят, что горы раздвигаются и вглубь уходит долина, начинаясь грядой камней у берега, где глубина до трёх – пяти сажен. Сидя на руле, Нахимов рисует рельеф лёгкими штрихами в книжке, развёрнутой на коленях. Сатину кажется, что увлечённый командир забыл о близости врага.
Так и есть. Над берегом в разных местах взвиваются дымки. Эхо разносит ружейные выстрелы по ущельям. Плеснула пуля под веслом в воду. И ещё жужжанье в воздухе. В лицах матросов любопытство сменилось напряжённым ожиданием.
Нахимов видит расщеплённое весло; но, не дожидаясь, пока загребной торопливо вставит в уключину запасное, командует:
– Навались! Не больно кусаются эти мухи!
Его левая рука не выпускает румпеля, а правая продолжает зарисовку. Матросы было пригнулись и потеряли темп, но теперь снова дружно наваливаются и гонят ял к самому устью речки.
Нет, не ошибка: за речкою скалы круто обрываются в воду и всюду осыпи камней, недоступные для высадки. Можно поворачивать в море.
Павел Степанович прячет книжку в карман и снимает фуражку. Сатину хорошо знаком этот жест – всегда он означал, что с командиром можно беседовать не чинясь.
– Полную поправку дали вам лекаря, Павел Степанович, или ещё сидит болезнь?
– Отболел, хватит. Нынче самочувствие как на "Наварине" до Балтики. А немцы мне не помогли, старик. Какие они моряки, такие и лекари…
Довольные избавлением от опасности и простым обращением командира, матросы перестают смущаться. Рассказывают о свадьбах старослужащих. О крестинах и смертях. О новых кораблях. О Севастополе. И невыразимое чувство гордости любовью матросов к флоту охватывает Нахимова.
"Да, главное сделано, дух ушаковской поры восстановлен. Ещё пять десять лет, и программа Лазарева будет выполнена. Черноморский флот составят две дивизии линейных кораблей. Изрядным станет число крейсеров – фрегатов и корветов. И тогда флот обеспечит процветание России на Черном море".
К ночи в погоде небольшие перемены, Слабый ветер поможет гребным судам идти к берегу, а кораблям не помешает покойно стоять на якорях. Всё на том же яле, переменив гребцов, Павел Степанович обходит суда своего отряда и подолгу беседует с командующими в барказах и катерах лейтенантами и мичманами. Кой-кого без жалости отсылает обратно на корабли за положенным снаряжением.
– Обидно тратить силы на двойной путь? Разумеется. Да вы сами виноваты. Легкомыслие в службе непристойно, ведёт к лишним жертвам, а то и к потере чести. Потрудитесь нынче больше, зато запомните впредь обязанности офицера и правильно других молодых людей будете учить. Ну-с, выполняйте.
– Есть, выполнять, – басит молодой человек и отчаянно командует: – На воду!
Уже солнце закатилось в море и высыпали звёзды, когда вокруг корвета прерывается гул голосов и стук весел в уключинах. Собранный и проверенный отряд засыпает до утренних сумерек.
Павел Степанович, оказывается, прав – мухи черкесов не больно кусают. Толпы, маячившие вчерашний день на высотах, сообразили после артиллерийской подготовки, что русские слишком сильны. Они быстро ретируются. Только несколько людей из первой высадки ранены стрелками, и только на одной высоте дело доходит до рукопашной. Взобравшись на эту высотку, Павел Степанович флагами последовательно вызывает к берегу группы шлюпок и предоставляет армейским командирам разводить десантников в глубь долины и по берегу влево на соединение с войсками, высаженными Корниловым.
– С быстротою и в совершенном порядке действовали. Обоих отмечаю в рапорте князю, – хвалит Лазарев на следующий день в обратном плавании к Новороссийской бухте.
Корнилов вспыхивает. Он мечтает скорее получить эполеты капитана 1-го ранга. А Нахимов ничего не ждёт и отвечает искренно:
– Слишком малая задача, Михаил Петрович. Вы нам ученье дайте на высадку капитальную, ну, дивизии, с артиллерией, с конями. Вот это будет благодарная задача для руководства Владимира Алексеевича. Он о ней давно мечтал, с Босфора…
Лишь в августе эскадра проходит в Севастополь. Здесь, на вынужденном отдыхе, Нахимова вдруг одолевает чувство досады на себя. Зачем он поехал из Берлина не через Петербург, не повидал дорогих и родных Сашеньку большую и Сашеньку маленькую?! И зачем не писал Саше ни разу за всё лето.
Он садится за письмо, опасаясь выразить свои чувства.
"Вы, верно, уже сердитесь на меня, милая сестрица Александра Семёновна! Как за неаккуратное моё письмо из Москвы, так и за то, что я только на шестой день по прибытии в Севастополь собрался писать к Вам. Разные обстоятельства помешали мне ранее написать к Вам, но ничто в мире не воспрепятствует всегда мыслить о Вас с наслаждением, моя добрая, несравненная сестрица. Я был бы самый неблагодарный человек, если бы мог когда-нибудь забыть, как Вы, отказавшись от всех удовольствий, усладили несколько недель моей болезненной жизни.
Что делает моя Сашурка, здорова ли она, помнит ли своего дрянного дядю? В Москве я видел племянника – тёзку. Чем более я на него смотрел, тем сильнее привязывался к нашей милой Сашурке. Боже мой, какая разница между ними! Неужели с летами эта разница исчезнет? Нет – не поверю и останусь при своей мысли, что она, как в младенчестве, так и в зрелом возрасте, будет превосходить всех…
Прощайте. Тороплюсь, боюсь опоздать на почту, здесь только два раза в неделю она отходит. Поцелуйте за меня вашей маменьке ручки. Книга Захарьину доставлена. Хоть изредка вспоминайте душевно любящего и уважающего Вас брата
П. Нахимова"
Написал, что торопится на почту, а всё сидит и перечитывает короткое послание, и складка на лбу обозначается резче, а слабый румянец окрашивает щёки. Распахнув дверь на балкон, он дышит полной грудью. На далёкой северной стороне уже ложатся сумеречные тени. Вода на рейде отливает всеми цветами радуги, и солнце садится в веере золотистых лучей.
"Силистрия" стоит против Графской пристани, и клотики её розовеют в закатном небе. Вот взбираются по вантам фигурки, замерли на реях, с ударом пушки для вечерней зори побежали снова. Должно быть, спускают брам-реи.
И он без боли ощущает: есть на его век только одна любовь – к кораблям, морю и морякам. И только в этой любви он может рассчитывать на благородное ответное чувство.
Глава девятая На "Силистрии"
Голубоватая мгла обволакивает Севастополь и ущелья. Тонет в волнах прибрежье. Горы отступают стеной и нахлобучивают сизые облачные шапки. За Балаклавой с развалинами генуэзской крепости хаос колонн, тоннелей, подводных скал, глинистые обрывы, громадные полукружия горных подошв, очерченные серой полосой крупного щебня. Мыс Сарыч сбежал к воде вогнутыми дугой склонами и замер на каменном барьере, похожем на распущенное крыло птицы.
У побережья штиль. Корабль идёт мористее и захватывает ветер в верхние паруса. Ветер, тёплый и влажный, продувает палубы, шелестит занавесями в каютах.
Офицеры стоят перед картиной, приобретённой для кают-компании. Художник изобразил спуск кливера.
– Море и корабль выписаны хорошо. Сюжет, однако, неподходящий. Был кливер и нет кливера! А такого момента, когда его убирают, быть не должно-с.
Мичман Станюкович многозначительно толкает приятеля Ширинского-Шихматова. Дескать, сел Павел Степанович на своего конька. А Нахимов продолжает глядеть на картину, сутулясь и щуря зоркие глаза.
– Такую картину я бы матросам не стал показывать. Весьма непоучительно, потому что в нашем морском деле главное в проворстве. Давеча от сигнала сняться с якоря до того, что мы пошли фордевинд и под лиселями, прошло четыре минуты. Как же отдельный момент постановки парусов изобразить на неподвижном полотне? Невоз-можно-с!..
– Так матрос всё одно в картине ничего не поймёт по неразвитости, Павел Степанович. Художники пишут для сознательных людей,, для способных к анализу, – защищает своё приобретение хозяин кают-компании, лейтенант Ергомышев.
– Матросы не поймут?!
Нахимов поворачивается к нему и смотрит с укоризной. Веко над левым глазом часто вздрагивает – след давней болезни.
– Вздор! У матросов есть ум, сердце и честь. От нас зависит вызвать их к мысли и действию. У вас, господин Ергомышев, служба не пойдёт, ни за что не пойдёт хорошо, если матросы будут знать, что вы их презираете… Правда, некоторые офицеры думают, что можно одним страхом действовать. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием, нужна любовь к своему делу.
Командир меряет каюту большими шагами. Неловко молчат офицеры. Все хотят есть, но не смеют напомнить командиру, что пора обедать. "Куда лучше было, – думает Станюкович, – когда "Силистрией" временно командовал Путятин. При нём матрос вовсе не упоминался за офицерским столом".
А Ширинский-Шихматов жадно ждёт, что ещё скажет Нахимов. Если бы он смел задать вопрос…
На баке отбивают склянки. Павел Степанович спохватывается:
– Вы, господа, наверное, обедать хотите. Хорош гость…
Но, выпив стакан любимой марсалы, он мысленно возвращается к волнующей теме. Все эти молодые люди не сегодня-завтра будут самостоятельными командирами. Ужасно, если они пойдут по пути капитана Бехтеева, у которого завязывают матросам глаза, чтобы действовали "яко ночью", а когда "слепцы" ошибаются в определении парусов и снастей, их секут линьками. Или возьмут в пример командира фрегата "Кулевча" Ендогурова. У того во время парусных учений матросы набирают в рот воду, и он лично в кровь избивает каждого, кто выпустит или проглотит воду до спуска на палубу. Салтычиха на флоте!
– За успех кампании, Павел Степанович.
– За обширный взгляд на жизнь, а в особенности на службу, господа офицеры. Я всё ещё о матросе, если вам не прискучило слушать. Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов – крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами; он же наводит орудие на неприятеля; матрос бросится на абордаж. Ежели понадобится, всё сделает матрос! Мы, начальники, не должны быть эгоистами; не будем, смотреть на службу как на средство для удовлетворения своего честолюбия, а на подчинённых как на ступени для собственного возвышения. Матросов нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость и геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги отечества.
Он говорит тихо и медленно, точно раздумывает вслух. Но мичман Ширинский-Шихматов вскакивает с блистающими глазами, поднимает бокал и кричит: "Браво!"
Нахимов дружелюбно чокается:
– Экой вы восторженный, Евгений! Дядя ваш, мой корпусной наставник, был такой же.
После обеда час чтения и затем второй обход корабля.
Сегодня рекруты обучаются такелажной работе. У каждого конец около сажени длиной. Молодой матрос своими руками должен сделать ряд изделий из троса – и кноп, и муссинг с различными оплётками, и сдвижной кноп, и редьку.
Сатин командует встать и докладывает:
– С шестой ротой идут занятия по вязанию морских узлов.
– Занимайтесь. При работе во фрунт тянуться незачем.
И командир приседает на корточки, чтобы лучше рассмотреть работу матросов. Дружелюбно спрашивает парня, взяв в руки два конца с узлами:
– Что это ты сделал, братец?
– Кнопы.
– Кнопы. Так вот, расскажи мне, какие это кнопы и для чего служат.
Матрос – совсем молодой коренастый паренёк. Над сросшимися бровями по загорелому лбу катятся капельки пота от напряжённого поиска слов.
– Они, значится, узлы. Удерживать чи укреплять коренной конец троса. Вот у вашей левой руци простой кноп, а у правой вантовый чи сдвижной. К примеру, лопнет стоячий такелаж – разом сращу цим кнопом.
– Ты полтавский?
– Ни, подольские, з рыбаков, уси в нашем хуторе Кошки.
– То-то видать природного моряка. И Павел Степанович вновь нагибается перед другим, неловким белобрысым матросом.
– Ты редьку делал? Какая ж это редька?! Чистый бурак! Конец должен постепенно становиться тоньше, на нет сходит. Понятно? И оплетается вот так – вроде косички. Ну, как тебя любезная попросит косу заплести? У тебя крысиный хвост получится. Поучи его, Кошка.
Под смешок матросов заходит под ванты – в тень – и говорит себе: "Деятельность – великое дело. У неё одной благодетельные последствия. Остальное-с всё – тлен!.."
Через два дня "Силистрия" в виду кавказских берегов. Кораблю открывается стена гор, прорезанная ущельями. Прибрежные вершины, зелёные и красно-коричневые, громоздятся конусами, трапециями и полушариями-шатрами, а за ними величаво распростёрся в безграничной синеве снежный хребет.
Корабль поворачивает на левый галс и берёт курс в Цемесскую бухту. Берег здесь образуют однообразные низкие скалы. Скаты гор покрыты мелким лесом, а вершины их от порывов знаменитой "боры" совершенно лысы. На рейде Новороссийска, молодого военного городка, пусто и тихо. Павел Степанович лично распоряжается постановкой новых бочек для мёртвых якорей и гонит работу – надо завершить труды "Силистрии" до штормового времени, иначе бора вынудит начинать всё с начала. Да и кораблю лучше не быть в шторм на воде Цемесской бухты, лучше сбежать от ярости ветра и волнения в открытое море.
Молодёжь находит, что командир чересчур опасается. Стоят такие ясные дни, и под утро к кораблю доносится уютный, мирный дымок русского и горского жилья, и за зеркальной водою, в зеркально-прозрачном воздухе красуются незатуманенные, лесистые и травяные вершины хребта Варада. Молодые офицеры, освободясь от вахты, избежав работы по установке бочек, охотно занимаются с матросами греблей и парусными гонками на шлюпках. Правда, и тут не уйти от зоркого и внимательного глаза командира. Если Павел Степанович заметит неуклюжий манёвр, медлительность в повороте или иную небрежность, непременно сигналом прикажет повторять и повторять задачу, пока не выйдет шлюпка из испытания красиво и легко.
Бора подходит незаметно. Восток чист. Только на вершинах садятся небольшие снежные облачка. Медленно они выползают из-за хребта, накопляются, толпятся. И затем начинаются сильные порывы ветра, падающего с гор.
В четвёртый раз навещает Нахимов Новороссийск. Дважды был здесь старшим на рейде. И хитрости подхода штормовой боры им уже изучены. Он приказывает поднять шлюпки. И, любуясь лавировкой ялов, захваченных ветрами с разных румбов, спешащих по клокочущей воде в водяной пыли, обращается к офицерам:
– Какая важная вещь катание на шлюпках под парусами в свежий ветер! Тут на деле вы можете убедиться, что трусость есть недостаток, который можно искоренить, и что находчивость есть такая способность, которую можно возбудить и развить!
Мичман Станюкович ждёт разноса за поломку руля на гичке под бортом корабля, – все знают, как нетерпим Павел Степанович к промахам на море; но командир против ожидания добродушно трунит:
– Вы неудачно пристали к борту, это ничего-с. Вы в первый раз приставали на гичке в такую погоду; я очень рад, что это вышло неудачно. Опыт – великое дело-с.
Станюкович спешит заявить, что постарается скорее приобрести опыт, но Павел Степанович уже не слушает. Ветры разогнали застоявшийся над бухтой воздух, и скопление облаков начинает ползти вниз. Вот одно облако отрывается и падает вниз со страшной стремительностью. Воздух свистит, стонет в снастях, и его напор гнёт мачты. Зловещая мгла находит с северо-востока. Пора уходить.
Павел Степанович стоит без фуражки. Ветер треплет волосы, седеющие на висках. На почерневшем от загара лице напряжённое оживление.
– Мухи! Зачем по вантам не бегут? – бормочет он и быстро идёт к бизани:
– Не бойсь падать – вниз упадёшь, а не вверх.
Насмешка командира действует. Работа на реях ускоряется. Паруса быстро отдаются, и берега бухты медленно уплывают назад.
Промелькнули Кабардинское укрепление и разорённый старый турецкий редут. Чернильная волна возникает у берега, расширяется и растёт в длинную гряду, увенчанную пеной. Тяжёлый вал ударяет в корму и подбрасывает корабль, как сухой лист. С правого борта ветер образовал на гребнях смерчи. Остроконечные пирамиды вытягиваются в колоннады тёмных малахитовых столбов.
Как живительны солёные яростные волны! Как крепнут руки и ноги на раскачивающейся палубе. Нужно ли моряку другое средство для здоровья?!
Ночью шторм утихает. Павел Степанович листает в сборнике "Маяк" повесть морского писателя Бурачка "Лейтенант Венцов". Моря в этой повести мало. Нет, после Николая Александровича Бестужева никто в русской литературе не умеет писать о море. А мораль какая же в повести? Мораль – лучше не жениться! Ну, это, господин Бурачек, мы без вас знаем, – и берёт с полки Куперова "Лоцмана". Купера и Мариетта Павел Степанович любит, "Франк Мильдмей" напоминает прошедшую молодость, "Два адмирала" – о подбирающейся старости.
"Силистрия" проходит траверз подковообразной бухты Геленджик, остаются позади каменные башни Субаши и Туапсе, памятные по высадке десанта. На другой день появляется тёмно-зелёная группа гагринских гор, рассечённых глубоким ущельем. Очищенные от леса скаты висят над новой крепостью. Здесь кончилась жизнь Александра Бестужева, сумевшего и в трудной солдатской доле ссыльного прославить имя писателя Марлинского. И снова шторм отжимает корабль в море, снова он идёт в мглистых рассветах, в чёрных ночах.
В один из таких пасмурных бурных дней Нахимов присоединяется к первой практической эскадре. Флаг главного командира на "Двенадцати апостолах", и Корнилов командует этим новым стодвадцатипушечным кораблём. Корнилов временно оставил штабную работу на эскадре для управления лучшим кораблём Черноморского флота. Павел Степанович, становя "Силистрию" за кормой флагмана, любуется стройными обводами громадного корпуса, просторными палубами и гордыми мачтами.
Эскадра стреляет из новых, шестидесятивосьмифунтовых бомбических пушек в плавучие щиты, и "Силистрия" занимает по числу попаданий первое место. Лазарев выражает сигналом своё удовольствие, а Корнилов приезжает советоваться по старой дружбе об учении команды. Корнилов задумал написать краткий артиллерийский катехизис в вопросах и ответах.
– У меня обучение простое, – отшучивается Павел Степанович. – Ядро булка, бомба – пирог, ядро с начинкой порохом. Нет, Владимир Алексеевич, коли б матросы были грамотны, а младшие офицеры доходили к ним с внимательным уяснением, затею вашу одобрил бы. А так получится попугайство, формалистика и долбёж.
– Не мысль передаётся, а запугивающие слова, – уже серьёзно отговаривает он.
Владимир Алексеевич заносит в записную книжку распорядок дня на "Силистрии".
– Я ваш порядок перейму для "Двенадцати апостолов". Я ещё хотел вас спросить о результатах парусных учений. С какой скоростью производите?
– Извольте. У нас в шканечном журнале как раз занесены последние эволюции…
Нахимов вызывает штурмана Некрасова, и тот зачитывает:
– Прямые паруса отдаём в четыре минуты. Ставим все паруса с лиселями в пятнадцать минут. Крепим все паруса с лиселями в семь минут. Марселя переменяем в четыре минуты, а реи – в тридцать. Спускаем брам-стеньги в ростры минуты в три, а поднимаем в шесть. Стеньги спускаем в тридцать, а поднимаем – в пятьдесят.
– И при этом несчастных случаев?
– Обходилось благополучно.
– Удивительно, удивительно, – пожимает руку Павла Степановича Корнилов. – Трудно будет сравняться с "Силистрией" по всем статьям. Но буду пытаться.
– Скромничаете, Владимир Алексеевич. С вашей ревностью к делу, с вашим пылом на "Апостолах" скоро служба будет образцовой. И я приду к вам учиться.
Эскадра, закончив учебные стрельбы, идёт навстречу отряду вице-адмирала Юрьева. С парохода "Северная звезда" Лазарев даёт диспозицию встречного боя. Против "Силистрии" Юрьев выдвигает корабли "Адрианополь" и "Махмуд 2-й". Нахимов уклоняется от огня "Махмуда" и кладёт "Силистрию" поперёк курса "Адрианополя". Если теперь "Адрианополь" не быстро повернётся и залпом одного из бортов не предупредит одностороннего, огня "Силистрии", следует считать корабль условно выбывшим из строя. Экипаж "Силистрии" с удивлением смотрит на быстро приближающегося "противника". "Адрианополь" продолжает идти прежним курсом, точно хочет таранить "Силистрию". Белые крылья его парусов уже кладут тени на палубы.
Павел Степанович догадывается о причине этого странного движения прежде, чем под клотиком "Адрианополя" появляется грозное предостережение: корабль не повинуется рулю. Он резко командует:
– С крюйселей долой, от правого борта все на шкафут за грот-мачту.
Офицеры бегут с юта. Но он сам остаётся и, сутулясь, ждёт неизбежного.
Кто-то с "Адрианополя" размахивает мегафоном и беззвучно командует. Чужим, неправдоподобным голосом вновь повторяет и Павел Степанович: "По левому борту ложись, головы укрой".
А сам будто выключился из трагедии столкновения кораблей. Глядит на размалёванного африканца, приделанного к форштевню "Адрианополя", с презрительным любопытством. Кажется, мускулистые руки негра нацеливают дерево бушприта на командира "Силистрии". Если сделать шаг в сторону… нет, упрямо стоять… ну и чучело терпит Стерлингов… какие белки намазали… Теперь самое время начать поворот оверштаг, чтобы ослабить удар.
Несколько резких металлических звонких командных слов поднимают часть офицеров и матросов с палубы для манёвра. Словно отступая, "Силистрия" принимает ослабленный удар.
Бушприт "Адрианополя" проходит где-то над головой Нахимова и ломается в грот-русленях. Корабль скрипит и кренится. Половина снастей с треском лопается, все бизань-ванты срезаны, точно ножом. Большой катер грохочет с боканцев вниз, бизань-мачта шатается, а крюйс-стеньга, обламывая марс и бегин-рей, пробивает палубу. И после грохота кажется странною тишина: избежавшие смерти люди не смеют её нарушить и растерянно бродят среди обломков дерева и обрывков снастей, пока Павел Степанович среди них невозмутимо распоряжается поворотом корабля.
"Силистрия" уклоняется влево. Ободранный бушприт "Адрианополя" вновь отступает над головой командира "Силистрии". А он невозмутимо прикладывает руку к козырьку фуражки и здоровается с багровым от смущения и страха капитаном Стерлинговым.
Робко и взволнованно спрашивает Шихматов:
– Вы живы? Зачем вы не ушли? Вас поранило?
– Не беспокойтесь, мичман. Команда должна видеть присутствие духа в своих начальниках.
Есть род практических деятелей-тружеников без доли честолюбия. Общество привыкает к ним незаметно. Оно повседневно ожидает от таких руководителей славных и ++++++ поступков, и, избалованное их нетребовательностью, привыкает скупо оценивать подвиг.
Ничего удивительного, что поступок Нахимова при столкновении "Силистрии" и "Адрианополя" не вызвал восторгов. Всем образом жизни Павел Степанович умаляет цену своих дел. И Михаил Петрович Лазарев, любящий погордиться своими воспитанниками, выражает общее мнение:
– Что для другого подвиг, у Нахимова естественное состояние. Он вырос в сознании долга морского офицера. Для него рисковать жизнью так же просто, как мне с вами не укачиваться в шторм.
Таким образом, даже проницательному и давнему начальнику остаётся неизвестным внутренний мир капитана "Силистрии". А всё морское общество привыкает его поступки и мнения снисходительно объяснять укоренившимися чертами бирюка-боцмана.
Павел Степанович знает о складывающемся общем отношении и не обижается. Наоборот, пример Владимира Алексеевича упрочивает его желание обходиться с обществом на правах благожелательного наблюдателя. Да, Корнилов деятель в другом роде; беспокойно и настойчиво он требует перестройки жизни флота по своему разумению. И хочет, чтобы признавали его вожаком. А разве от этого честолюбия дело выигрывает? Командующий эскадрою контр-адмирал Чистяков в каждом плавании ищет случая уязвить "фаворита главного командира", – иным именем контр-адмирал не называет Корнилова. Владимир Алексеевич старается, чтобы служба на "Апостолах" была самой щегольской, но действительно показательные успехи его лишь раздражают других капитанов. У него не учатся, но начинают искать ошибки. Не хотят соглашаться, что деятельность Корнилова исключительно полезна. Многое улучшил на своём корабле. Ещё больше важных начинаний предложил флоту и переводами учебных пособий, и новшествами в Морском собрании, и, наконец, своими хлопотами по библиотеке – новому месту общения образованных и стремящихся к образованию моряков.
Часто в эту зиму Нахимову хочется сказать: "Не обижайтесь вы на меня, Владимир Алексеевич. Человек вы вправду блестящий и умнейший. Но для чего так неглижировать товарищами нашими по работе? То Хрущева обидите – а он моряк почтенный и по заслугам начальником штаба, – то всю молодёжь записываете в свистуны".
Обычно составляется такая речь по пути на квартиру друга, а за порогом забывается. Придёт Павел Степанович в уютный дом, – Елизавета Васильевна Корнилова, напоминающая Сашу, как Танюшка Корнилова маленькую Сашу, заботливо устроив мужчинам ужин, оставит их в кабинете, и старший капитан увлечётся вдохновенными и всегда страстными планами младшего товарища.
Поздно уходит Павел Степанович от Корниловых и всегда уносит бумаги, английскую книгу или французский журнал, чтобы выполнить просьбу Владимира Алексеевича, отчеркнуть важное, сделать возражения, посоветовать о средствах применить новшество… Владимир Алексеевич работу Нахимова не выдаст за свою, но так изложит, что Лазареву и всякому другому станет ясно, какая малая и незначительная часть принадлежит командиру "Силистрии".
По библиотеке все планы они просматривают вместе; мысль о директорате из флагманов обоюдна; списки моделей и книг составляются больше по предложениям Павла Степановича, потому что он читает основательно; но защищает планы Корнилов. И он распространяется о них в письмах в Николаев к адмиралу с такою личной страстью, что истинной роли Нахимова никто не узнает, и сам Владимир Алексеевич убеждён в своём первенстве по этим начинаниям.
Старшие флагманы пытаются жаловаться Лазареву на непочтительность и самоуправство "фаворита". Они – в первую очередь по давнему знакомству Хрущев – желают привлечь на свою сторону Павла Степановича, ведь командира "Силистрии" Лазарев уважает не меньше, чем Корнилова. Изменяя своей привычке коротко говорить и долго слушать, Павел Степанович твёрдо прерывает:
– Извините, ваше превосходительство, но в отношении нашего почтенного сослуживца я держусь другого мнения. Думаю, что польза флота на первом месте. У каждого поколения моряков один век, а флот остаётся. Адмиральство, даст бог, и Владимир Алексеевич заработает, коли в небольших чинах столько доброго сделал. Так вот. Нам делить нечего, а помогать в хорошем всегда должно-с.
– Да ведь ваш приятель – эгоист! За вас он так не заступился бы.
– За меня заступаться, ваше превосходительство, будто и незачем? Так что праздно судить о том, как относился бы в неизвестном случае господин Корнилов.
В эту зиму нет уютного дома Корниловых для их постоянного гостя. Корнилов в Петербурге, и Владимир Алексеевич блистает в светском обществе разных вельмож. Поэтому в свободное время Павел Степанович – от дока, где тимберуется "Силистрия" – делает длинные прогулки по косогорам Севастополя и главным улицам. Приятно пройти по Графской, с белокаменной аркою и статуями в нишах. Улица от Морского собрания и дома Ушакова оставляет вправо новую солидную постройку Николаевских казарм, в которых размещается нахимовский сорок первый флотский экипаж. Ныне там тепло, благодаря разработанному всё с тем же Корниловым новому способу отопления каменным углём. Дальше улица застроилась домами в два и три этажа и полукружием идёт у подошвы главной севастопольской горы к театру. Здесь начинается дорога к Балаклаве и южному берегу, прекрасный вид на Мекензиевы горы. Можно сделать кольцо по этому пути нижними улицами, идя почти до Малахова кургана над Корабельною бухтой, над прибрежными верфями, складами и госпиталем. Но любимая дорога Павла Степановича к своему дому поперёк горы. На её вершине строится храм, а против храма закончено здание Библиотеки с астрономической вышкою и башней семафорного телеграфа. Отсюда все кровли текут вниз, точно широкие ступени. Между ними сбросившие зелёный наряд купы груш, слив и яблонь, строгие и стройные тополя, вечнозелёные кипарисы. А ниже три рейда со стражем на выходе в море – Константиновской батареей, и на всех рейдах корабли, расснащённые и под парусами, на отдыхе и в деятельности. А горизонт обзора широк, и глаз уходит далеко за пределы Севастополя, в море, по-зимнему суровое и действительно почти чёрное.
Всякий раз с особым удовольствием Павел Степанович ступает по широкой лестнице Библиотеки. Мраморные сфинксы и статуи ещё не установлены. Величествен будет вход, когда они станут справа и слева от посетителей, а наверху поместится барельеф, заказанный московскому художнику Рамазанову. Хороши и акации в небольшом саду за чугунной решёткою. Из своего садика командир "Силистрии" пожертвовал несколько луковиц тюльпанов, и клумбы минувшей осенью пышно оттеняли белые гладкие стены.
Сейчас Нахимов пробегает быстро и наружную лестницу и вестибюль. Предстоит осмотреть новую превосходную модель. На пути в Петербург Владимир Алексеевич заказал её в Николаеве, и вот уже здесь сложный корабельный остов. Задумано, чтобы стол раздвигался и модель делилась пополам, открывая в деталях внутренность корабля и всё строение корпуса.
Со служащими в Библиотеке и ревностным членом дирекции Владимиром Истоминым Павел Степанович тщательно свинчивает части, опробует раздвижку стола.
– Добро! Оставьте теперь её в покое, а то в усердии попортим. Есть ещё что новое?
Он бегло ведёт взгляд по гравюрам на стенах.
– Что морские битвы навесили – хорошо, но надо заказать картины из отечественной истории, господа.
За Нахимовым свитою идут офицеры по анфиладе комнат – с витринами херсонесских монет и мозаик, с моделями малых кораблей и лодок. В одной зале путь преграждает упирающаяся мачтой в потолок модель "Апостолов". Корнилов постарался – все снасти, орудия и флаги как на настоящих "Апостолах" и с той же изящной строгостью.
В двукратном плавании за войсками в Одессу минувшим летом Павел Степанович привёз большие партии книг. Теперь он проверяет расстановку их по отделам. Морской раздел изрядно пополнился. История и изящная литература тоже. Но по механике отдел беден. За зеркальной чистоты стеклом в шкафу красного дерева всего десятка два изданий.
– Пополнять надо ради кораблестроителей и нас самих, – указывает Нахимов. – У меня списочек есть. Пошлём вслед Владимиру Алексеевичу. То же по гидрографии. Общий наш приятель, капитан Рейнеке, поможет купить. Нынче век другой, морское дело меняется, требует новых знаний…
Истомин открывает дверь в читальню с покойной мебелью красного дерева и весело восклицает:
– В камине огонь, Павел Степанович. Экий уют! Кажется, свою старость я буду проводить только здесь.
– Ну, вам до старости далеко. Это я отсюда буду смотреть, как вы эскадру вводите, – шутит Нахимов и довольно оглядывается. – А в самом деле, английские моряки могут нам позавидовать! Посмотрите наши ландкарты. Они повешены на блоках! Пятнадцать сотен уплатили.
В восемь часов с вышки Библиотеки по-корабельному спускается флаг знак посетителям покинуть её уют. Нахимов и Истомин спускаются на маленький бульвар. Его ещё называют мичманским, потому что молодые – главные посетители уютных аллей и музыки. Посреди площадки, от которой расходятся дорожки, темнеет на белом пьедестале чугунная трирема.
– Как славно, что увековечили подвиг Казарского, – тихо произнёс Павел Степанович и усаживается на скамью. – Мне этот памятник особо полюбился; правда, в нём морская сила выражена. Но я предпочёл бы натуральное изображение брига "Меркурий".
Истомин рассказывает о памятниках, осмотренных им за границей, спрашивает: верно ли, что из Петербурга Корнилов проедет в Англию?
– Он советовался, и я понимаю его желание. Адмирал, кажется, согласился ходатайствовать перед государем. При нынешней системе нашего Главного морского штаба, надобно самим морякам знакомиться с пароходным устройством и переносить опыт. Верфи наши в состоянии вспомогательные пароходы делать, и за границею уже серьёзные боевые корабли с паровой машиной есть. Владимир Алексеевич восприимчив, и что узнает – будет для пользы флота.
– А у вас нет желания?
Нахимов поднимается:
– Вечер, однако, прохладный. Пойдёмте, Истомин.
– Нет, право же, Павел Степанович, вам следовало бы съездить. Ведь вы в постройке кораблей большой опыт имеете.
Нахимов не отвечает. Нарочно ускоряет шаг по лестнице к Екатерининской улице.
Год за годом война на Кавказском побережье продолжается. Часто плавание кораблей для морской практики и артиллерийской подготовки прерывается погоней за контрабандистами, привозящими оружие, высаживающими эмиссаров Турции и агентов Великобритании.
То затухая, то вспыхивая, война с горцами, отстаивающими свою свободу, держит в напряжении армейские гарнизоны и дозорные крейсеры. Цепь фортов и русских поселений, конечно, растёт. Отстроились Лазаревское, Наваринское, Головинское и Анаклия. Люднее стало вокруг Поти и Сухума. Каждое укрепление запирает черкесам доступ к побережью, каждое – мешает турецким фелюгам выгружать военную контрабанду. И всё же в горы проникают английские авантюристы, то в качестве любознательных "географов" и "журналистов", то под видом действующих на свой страх и риск "торговцев". Береговая линия слишком велика; посты, разбросанные по побережью и связанные только морской коммуникацией, не могут контролировать все пути сношений на Кавказе, сопротивляющемся военным силам российского самодержца. Ледники кавказских хребтов прорыли много ущелий, и по каждому из них к морю вьётся тропа. Глухо в устьях многих речек, ворчливо перемалывающих камни. В тёмные ночи, на сигнальный костёр, с моря подходят фелюги или шхуны. И война получает новую пищу шеффильдского и бирмингамского производства.
Беспокойство на черноморской линии в июле 1844 года было вызвано одной из таких удач контрабандистов. К враждебным черкесам явились в одно время и турецко-английские инструкторы и средства для войны – фальконеты, ружья и порох.
В эти дни "Силистрия" закончила работу по гидрографическому обеспечению в Цемесской бухте. Корабль только снялся с якоря, когда на горизонте формарсовый вдруг заметил подозрительный косой парус. Нахимов хотел идти в Севастополь, но теперь надобно было пускаться в погоню, хотя кораблю мешало маловетрие. К несчастью, и оно скоро окончилось – наступил штиль. Беда! Даже на бом-брам-стеньгах паруса не забирают ветра и обвисают. Душная, почти тропическая жара. В пазах течёт смола. Её испарения, смешанные с запахом кислой капусты и солонины, проникают во все деки. Сколько ни окатывают палубу и тенты морской водой, дышать не легче.
Но не это беспокоит Павла Степановича. Он досадует на течение, сносящее корабль к Лазаревской, – проверить подозрительное судно не удастся.
– Парус на зюйде! – внезапно опять раздаётся голос марсового.
Море блестит и парит в зное. Солнце ожигает кожу, как только полуголые люди выходят из тени. Однако, томимые скукой безделья, сотни матросов и все офицеры облепляют ванты в поисках места для обзора горизонта на юге.
– Неужто проклятая фелюга вылезла?
– Парус, а какой – не разглядишь.
– Едва двигается.
– На траверз мыса дойдёт – и совсем заштилеет.
Нахимов слушает высказывания офицеров, не участвуя в них. Его мнение составилось. Паруса для фелюги слишком высоки. Это может быть лишь один из кораблей крейсирующего отряда Конотопцева. А если за мысом и есть ветерок, то его достаточно, чтобы подвинуть небольшое судно. Скорее всего, идёт шхуна "Гонец" с каким-нибудь донесением.
Сделав этот вывод, Нахимов размеренно шагает по шканцам и придерживает под мышкой подзорную трубу. Ежели шхуна и заштилеет, то, имея надобность в "Силистрии", вышлет гребное судно и предупредит пушкой. Командира, лейтенанта Скоробогатова, в прошедшем году ещё мичмана, Павел Степанович знает за расторопного и смышлёного офицера.
И в самом деле, будто в ответ на его мысли со стороны маячащего паруса вспыхивает бледный огонёк, потом доносится глухой раскат.
– Корабль выпалил из пушки! – опять раздался голос марсового.
Павел Степанович наводит подзорную трубу – от мыса к парусу, от паруса к мысу. Соотношение не изменилось. Так и есть, шхуна заштилела. А когда с неё доберётся шлюпка? Стоит пойти навстречу, потому что ветра до полудня ждать нечего. Даже над горами, резко очертившимися на ярко-синем небе, не видно облаков. Он распоряжается спустить гиг, но не велит отваливать трап. Несмотря на тяжесть лет, ноги не утратили лёгкости. Не хуже лихого мичмана Нахимов скользит с выстрела на банку гига.
Вёсла разваливают тяжёлую нагретую воду и рассыпают сверкающие брызги. Напуганные дельфины резвятся стайками и с любопытством провожают гиг. Моряки удаляются от "Силистрии", неподвижной, будто нарисованной на фоне зелёных гор и такой же зелёной воды. Но до мыса, кажется, всё так же далеко, а парус едва заметно раздвоился. Раньше гребцов командир "Силистрии" видит точку, выдвигающуюся из-за лесистой косы, и распознает в ней шлюпку с "Гонца". Там тоже, должно быть, заметили гиг. Скоро становятся видны вёсла, дружные и быстрые на взмахе, будто крылья. И через сорок минут (по хронометру) шлюпки сходятся.
– Здравствуйте, лейтенант, – приветствует Нахимов стоящего в яле рослого Скоробогатова. – Догадался, что вы ко мне спешите.
– Здравия желаю, господин капитан первого ранга. Хотел бы с вами поспешить обратно к Головинскому. Я вам обрадовался несказанно, иначе мне хоть на вёслах идти в Новороссийск к генерал-майору Будбергу или искать, бог знает где, моего начальника.
– Конотопцев с двумя фрегатами собирался выходить к Поти. Он сейчас в Новороссийском. А что там? Черкесы небось зашевелились?
Скоробогатов, уцепясь руками в борт шлюпки, приближает свою голову к Нахимову.
– Я ушёл по настоянию командующего в форте. Три дня назад отбили яростное нападение огромной толпы. Урон в укреплении велик. Одних убитых свыше тридцати, да ещё раненые. Гарнизон ослаб на сотню людей. Хотя горцы усеяли завалы трупами, опасность есть, что вернутся. По показанию пленных, они получили оружие от наибов Шамиля, но будто им ещё обещан груз оружия на английском судне.
Нахимов слушает, скользя взглядом по ровной скатерти моря. Прищуренные глаза скрывают его чувства.
– Может статься, может статься. Англичане – специалисты по колониальным войнам… Так возвращайтесь, мой друг, на шхуну и идите в Новороссийск. Скажете контр-адмиралу Конотопцеву, что завтра поутру прибуду к Головинскому и там его дождусь.
– Но, Павел Степанович, ведь штиль?
– Скоро будет свежий ветер с веста. Глядите-с.
Скоробогатов смотрит в направлении вытянутой руки командира "Силистрии". Ничего! Разве только маленькое перистое облачко почти у горизонта.
Но лейтенант не сомневается. Весь Черноморский флот знает об особом чутье командира "Силистрии" на погоду.
– Слушаюсь, Павел Степанович. Не имеете других поручений?
– Тут вблизи Новотроицкого подозрительное судно позавчера было. Да теперь уж поздно его искать, – ушло, конечно. Нет, более ничего. Прощайте-с.
К своему кораблю Нахимов подходит с парусом. Фор-марсели на "Силистрии" тоже начинают вздуваться. Вокруг вода уже рябится и с рокотанием плещет в борт. Ветер подошёл как раз в полдень.
Всю ночь в ущелье кричали шакалы. Тени их стремительно бегут через дорогу за кукурузное поле. На болоте самозабвенно концертируют лягушки, радуясь крупному дождю. Десант спит на освободившихся после боя койках. Владельцы коек уже лежат в братской могиле под деревянным крестом.
Спит и майор, гостеприимный хозяин, вдоволь наговорившись с командиром "Силистрии" о тяготах жизни в заброшенном укреплении.
Несмолкаемый назойливый звон стоит в комнате от летающей мошкары. Обе ладони липнут от шлепков по кровососам-комарам. Нестерпимый зуд заставляет жаждать прохладной воды.
Нашарив туфли, Павел Степанович выходит на крыльцо. С трёх сторон нависают скалы в кизиловых и ореховых зарослях. От нижней площадки поднимаются пряные запахи нагретых за день плодов и Табаков. Море – где-то под обрывом – с шумом переворачивает гальку. С крыльца виден лишь его неясный край и только угадываются далёкие оголённые мачты "Силистрии" за силуэтом "Молодца". Этот пароход густо дымит, готовясь в обратный рейс с генерал-майором Будбергом, начальником береговой линии.
Как-то до сих пор не думалось, что "Силистрия" может стать чужой. Одиннадцатый год Павел Степанович в должности командира "Силистрии". И пять последних лет без расставания с нею. Но, вероятно, Конотопцев прав последняя на ней кампания. Явится новый командир, для которого гнилые части будут просто гнилыми кусками дерева, требующими замены. Новый командир будет с завистью смотреть на более совершенные корабли и жаловаться друзьям, что его загнали на старую коробку, которую пора поставить брандвахтой, или плавучим маяком, или для карантинной службы. И скоро так действительно случится. Корабль что человек: потрудится свой век и – на покой, а жизнь пройдёт мимо, предавая его забвению.
Да, несомненно, старик Конотопцев что-то знает от Лазарева. Не случайно сказал: "Узнаете, каково беспокойно командиру крейсерского отряда. С ума сводят и генералы, и черкесы, и контрабандисты". Да что ж, служба есть служба… Пора передавать опыт младшему поколению не на берег же уходить.
Спустясь по выбитым в скале ступенькам, Нахимов оказывается у тлеющего костра. Он поворачивает голову на знакомый голос и узнает известного ему матроса Кошку. Матрос возбуждённо рассказывает солдатам и матросам:
– Туточки я его за ноги хвать. А в его подошвы гладкие – не уцепиться. Он, значится, носом в землю, я на него. Одначе здоровый, страсть, ворочался, як той хряк. Сапожки добрые, непременно полтину визьму в Севастополе. А бешмет с газырями и гинжал ко-мусь из ахвицеров продам. Которые есть любителя трохвеев!
– А черкес? – спрашивает Павел Степанович, неожиданно вырастая перед собеседниками. – Приволок? Кошка смущённо молчит.
– Или заколол?
– Ни; Коли б то був хряк. Пустыв скаженного. Яка ни есть людына.
Солдаты вздыхают разом. Не то они осуждают матроса, не то сожалеют об его признании начальнику.
Усмехаясь, Павел Степанович раздевается и входит в воду. Правду говорили – как парное молоко. Он плывёт к барказам широкими взмахами… В самом деле, Кошка глуп. В хорошем поступке признается начальнику… Человек, видимо, по природе добр. А такой Кошка должен убедиться в необходимости убийств, чтобы уничтожить черкесов, хотя он из молодечества полез в опасную разведку и, наверное, по-пластунски полз версту, много часов потом выжидал противника. А если бы на Подолии, на хутор Кошки, лез тот же черкес? Разумеется, рассуждал бы Кошка по-другому и казнил или пленил черкеса, не думая о сапогах и бешмете; рубль на водку нужен, когда отечеству ничего не грозит… Да, человек добр. И это хорошо!
С моря Павел Степанович возвращается освежённый. Из-за гор брызнули красные лучи и осветили клотики кораблей, а склон остаётся сумеречным. Утро в этой теснине принадлежит морю, и, наверное, население её ещё спит.
Нет, на террасе за накрытым столом услаждается толстяк Будберг; заправив под высокий воротник кителя салфетку, он с аппетитом скребёт ложкой в сковородке. Кувшин с кислым молоком должен последовать за пышной глазуньей в объёмистое чрево.
Генерал взмахом руки с зажатою в ней ложкой приглашает к столу. Денщик генерала наливает кружку чаю. У генерала превосходное настроение.
– Нынче, дорогой Павел Степанович, могу вас отпустить. Прибыли ко мне три азовских барказика с командою, так что потерийки форта я возместил… Да-с, а лазутчики донесли о черкесиках; направилось всё скопление их к Наваринскому форту. Как разочаруются?! Раньше их там фрегаты, и Конотопцев свёз на "Браилове" подкрепленьице. Прошу кушать. Форт не обидим. Я всё с собою вожу. Да-с, у меня и курочки несутся, и боровки откармливаются, и коровки путешествуют. Нельзя-с иначе. Воевать без корму трудно.
Генерал чавкает, прихлёбывает и отдувается:
– Рапортик с благодарностью вам я уж отправлю из Новороссийска. Государя адмирал Михаил Петрович, конечно, известит о своевременном вашем появленьице. О-ох, батенька, не приди вы третьего дни, беда! Палисадник, мерзавцы, в самом удобном месте сожгли. И людей для обороны мало было. А тут ваши пушечки и матросики!..
– Только и дела что показались, – холодно вставляет Нахимов.
Даже грустно, что такой бурбон заменил деликатного и умного Раевского. Потерийки… Смерть солдат для генерала цифирь. Он возместил… Коли человек добр, то этот немец до человека не вырос.
Он пропускает длинную тираду генерала. Впрочем, тот повторяется:
– Именно! Самое главное, что показались, скромник. Ну, вы ролю свою поймёте в следующую кампанию, когда смените Конотопцева.
– Ничего об этом мне неизвестно, ваше превосходительство.
– Зато нам, сударь, ведомо, ведомо; хе-хе, и вас тже скоро величать превосходительством. Так что наперёд примите мои поздравления.
Конотопцев и Будберг разболтали Нахимову то, что в Николаеве известно каждому канцеляристу штаба. Лазарев послал просьбу о производстве Нахимова в контр-адмиралы и назначении младшим флагманом пятой дивизии. "По познаниям и образованности своей господин капитан 1-го ранга Нахимов с пользой и честию для флота займёт высшее место. К тому же он является старшим из капитанов и служит образцом для всех командиров кораблей".
Проходит, однако, год, прежде чем царь подписывает рескрипт. Этому предшествует поездка на юг для инспекции флота великого князя генерал-адмирала и самого царя.
В новую должность Нахимов вступает после летней кампании.
Гичка с фрегата "Мидия" медленно идёт на вёслах к унылому причалу в Клокачевой балке па Северной стороне. Жарко, несмотря на конец сентября. Нахимов парится в сюртуке с новыми эполетами и сердито выговаривает мичману:
– Всегда у вас так гребут? Сущий разврат. Примите-с, молодой человек, два наряда вне очереди за такую греблю, и командиру передайте, что вам поупражняться следует в первом для моряка деле.
Раздражённый поездкой, он идёт в гору по пыльной дороге. На пути к казармам низкие мазанки. Тряпье в крохотных разбитых оконцах. У иных жилищ только одна стена – они врылись в мягкую скалу. Вокруг заваленные мусором пустыри. Ни заборов, ни травы, ни деревца. Зато в сотне шагов питейный дом.
Казармы – старые бараки, строившиеся в начале века.
Он входит внутрь. Темно. Кислый, душный запах ударяет в нос. Тесно стоят кровати, над ними возвышенные нары, и ещё выше, под стропилами, навесные койки. Пол не настелен, потолка нет.
– Подлинно, звериное логово.
Он вспоминает светлые просторные казармы 41-го экипажа.
– Как можно в этих условиях требовать от людей службы?
Оказывается, что больные живут тут же. Командир экипажа беспомощно разводит руками.
– Я докладывал командиру порта.
– А дом небось себе построили не тесный, – грубо обрывает контр-адмирал. – Немедля возьмите палатки, не хватит – в три дня поставьте шалаши. Заразных отделите. И бараку сделайте полный ремонт. В этом можно одну роту держать. Для других прибавьте здесь же новые бараки.
– Но, ваше превосходительство…
– Знаете, капитан, ежели я начну экономические суммы с вас искать, вам дороже обойдётся. Так-то. А лесу я вам доставлю, много ли его нужно?! Да ещё кругом камень, напилите-с.
На обратном пути у пристани отставной боцман, обнажив седую голову, горячо приветствует:
– Здравия желаю, Павел Степанович. Нахимов щурится, порывисто обнимает Сатина и целует.
– Здравствуй, здравствуй, Сатин. Как живёшь? В прошлом году он добился для старого соплавателя отставки и устроил его жизнь.
– Что бога гневить, не хуже горского князька, Павел Степанович. На ваши деньги домик выстроил, огородничаю и рыбачу. – У старого костромича появились в голосе певучие южные интонации.
– Значит, женился? А помнишь, что говорил в Кронштадте?
– Так в отставке ж, Павел Степанович.
– Ну, пожалуй, в отставке можно. Приходи ко мне с женой, а то я к тебе не соберусь. Далеко живёшь?
– Да тут же, я прямо в камень вмазал хатёнку. Дёшево и тепло.
Павел Степанович раздумывает недолго.
– Ладно, пойдём посмотрим твоё житьё-бытьё.
Гребцы устают ждать адмирала и располагаются спать в тени. Заработавший наказание мичман хмуро шагает по мосткам пристани и мысленно произносит речи против тиранства адмиралов. Какая дикая прихоть у образованного человека, у морского офицера такого звания! Отправляться с визитом к нижнему чину и заставлять себя ждать! Боцманская шутка!
А Павел Степанович и не предполагает, что разлилась желчь в молодом человеке. Он пробует султанку в масле и малосольные огурчики сатинского изготовления, и молодое мутное вино, и прошлогоднее кизиловое варенье, и всё похваливает, и рассказывает хозяйке, какой её муж бравый моряк, бывалый в плавании по всему свету. А в двери мазанки набиваются ещё отставные матросы и матросские вдовы. И все, оказывается, знают Нахимова. И все желают поздравить его с чином, всем надо спросить у него совета. Адмирал чертит рангоут для барказа и вставной руль для шлюпки, и пишет прошение о пенсии, и обещает крестить ребёнка.
Когда наконец он покидает гостеприимную хату, толпа гурьбой провожает адмирала к причалу. Ему едва удаётся на прощанье украдкой сунуть Сатину ассигнации.
– Ты раздай, голубчик, кому надо, вдовам…
– Есть раздать…
Гребцы отдохнули на камнях. Шлюпка быстро режет волну, и вода звонко журчит за кормой. Серебристо-голубая плотная вода окружает высокие корабли, уходит извилистой лентой к инкерманским высотам, окружает низкий мыс Лазаревского адмиралтейства на Корабельной, длинным языком убегает вдоль крутой городской горы, усеянной новыми постройками. До самой Графской пристани Павел Степанович молча улыбается и ласкает тёплую забортную воду пальцами. И только на лестнице замечает недовольное лицо мичмана.
– Пойдёмте, молодой человек, погуляем. Вы, наверно, в Библиотеку собрались. И я загляну новые газеты посмотреть.
Мичман совсем не собирался в Библиотеку. Он даже знает её только издалека, по астрономической вышке. Он предпочитает Приморский бульвар у Николаевской батареи и бильярдную Мисолаки. Однако нельзя же отказать начальнику и, в конце концов, лестно идти в людной части города с адмиралом.
Он хмуро наклоняет голову и шагает за Нахимовым.
– Что ж вы отстаёте? Неужели лестницы утомляют? Я в ваши годы на Тенерифский пик бегом поднимался. Адмирал берёт мичмана под руку.
– Нынче у меня, молодой человек, праздник. Старых матросов повстречал, с которыми в безвестное – так они называют кругосветное – плавал. Я убедился, что они меня любят и понимают. А это составляет главную задачу жизни. Я, любезнейший, матросской привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с.
– А кто же о вас плохо отзывается? – считает необходимым долгом вежливости возразить мичман.
– Э-э, бросьте, голубчик. Мне сорок пять, и тридцать лет я на воде. Меня боцманом называют. Я знаю-с. И пускай. У матросов есть ум, душа и сердце. Вот гребцы наши слыхали, как я вас распёк, так на обратном пути старались вовсю, вас жалеючи. Один раз дайте почувствовать, что оценили ихнее рвение, и увидите, как изменятся к вам и службе. А на меня не обижайтесь. Вы, может быть, сейчас охотнее сидели бы в молодой компании. А что толку – угар, головная боль и деньгам расход.
Мичман растерянно молчит. За год службы на Черном море никто не говорил с ним так просто, без всякой официальности. Ему хочется признаться в том, что он нашёл соперницу моря, которая не уступит ему ни в прелести, ни в ветрености, и что денег у него давно нет, и он кругом должен, и что деньги особенно нужны для посылки матери. И он сам не знает, как случилось, что выпаливает всё это сразу, и Павел Степанович даёт ему в долг сто рублей для маменьки, а он торжественно обещает адмиралу с послезавтра, уйдя в море, заниматься английским…
В этот вечер он не разлучается с Нахимовым и смущённо принимает приглашение поужинать по-домашнему.
У мичмана слегка кружится голова от единственного стакана марсалы – так взволновал его разговор. Смутно доходят сильные спевшиеся голоса адмирала и капитана. В этот вечер у адмирала гость из Николаева, вечный капитан 2-го ранга Чигирь. Голоса рокочут под аккомпанемент гитары Чигиря:
Ой! Йшов бурлак с Дону, Ой, с Дону – до дому. Тай, сив над водою, Нарекае долю. Доля ж моя доля, Нещастлива доля, Доля ж моя доля, Нещастлива доля!– Заснул наш мичман. Не умеет нынче пить молодёжь, – говорит Чигирь и откладывает гитару. – Помнишь, Павел Степанович, как ром тянули в Кронштадте? Щенки были… Выпьем за твои эполеты.
– А не хватит ли, Андрей?
Но Чигирь наполнил стаканы марсалой и выпивает свой залпом.
– Мне, ваше превосходительство, невозможно не пить.
– Что в штабе нового?
– Ничего особенного. Собираются флагманов опросить, какой корабль лучший ходок.
– Что тут спрашивать – все одинаковы, от рук зависит. Корнилов у вас?
– В Англию снова уезжает капитан Корнилов, покупать пароходы.
– Проклятые самовары, – бормочет Нахимов и тянет к себе гитару.
– Не любишь, Павел Степанович, пароходы?
Гитара на одной струне протяжно басит. Павел Степанович не отвечает. Конечно, его сердце не радуют чёрные угольщики, пачкуны. Парусная служба из-за них приходит в небрежение. Безветрие или противный ветер, и сразу ленивый командир сигналит – прошу буксировать.
– Не любишь, говорю, пароходов. И я их не понимаю.
– Без них не обойтись, – строго говорит Нахимов. – Так знаешь, что заказывать собирается адмирал? С гребными винтами целые корабли или для наших линейных машины?
– А я даже не знаю, какие такие гребные винты?
– А такие, могильщики нашего брата, парусника, – сердито отвечает Павел Степанович. – Иди, брат, спать. Последнее дело – служишь и не любопытствуешь.
– Да подожди, – не унимается Чигирь, – это что – не колёсные пароходы? По-моему, царь приказал заказать пароходо-фрегаты.
– Эх, капитан Чигирь, штабной офицер! Не читаешь журналов и газет. Гребной винт ставится под корму любого корабля, действует вроде весла, которым галанят. Спусти в трюм корабля машину – и всего делов. Я бы на месте Лазарева, как ни дороги переделки, на все крепкие линейные корабли и фрегаты приобрёл паровые машины. Англичане изготовляют быстро. А ежели не сделаем флот наш через пять лет против европейских держав только для смотров будет годиться. И тогда, может быть, поздно будет переделывать…
– Ты серьёзно, Павел Степанович?
– Какие могут быть шутки. Я лично умереть хотел бы под парусами. Но ты почитай, что выдумали инженеры.
Он достаёт "Таймс".
– Вот-с. В Глазго строится паровой фрегат "Гринок". Отличительные элементы нового судна: дымовая труба складывается, гребной винт поднимается на палубу, чтобы пользовать паруса без замедления хода, 585 лошадиных сил в машине. Глубина трюма 23 фута и паровые котлы на 5 футов ниже ватерлинии. Значит, не так легко попасть в его машины. И далее – киль из кованого железа, шпангоуты из узлового железа. Шесть глухих переборок, не пропускающих воды. Такой фрегат с 20 пушками страшнее "Двенадцати апостолов".
Чигирь недоверчиво смотрит в газетные столбцы, потом поднимает глаза на Павла Степановича.
– Так что же адмирал? Главный штаб? Наконец, император? Ты писал записку о сём?
– Я? Я, любезный, – парусник, боцман. Кто меня послушает? Моё дело матросов учить, и я их буду учить чему знаю – до смерти. А в конце концов на каждом флоте главное – люди, способные и желающие сражаться.
Пароход "Геркулес" в 220 сил, тот пароход, на котором Нахимов отправляется в Германию, построен Ижорскими заводами в 1833 году. С тех пор отечественное судостроение на Балтике мало подвинулось вперёд. В 1846 году, кроме "Александры", "Геркулеса", "Богатыря", в Балтике все пароходы иностранной стройки. На Черном море дела обстоят не лучше. В Николаеве выстроены "Северная звезда" и несколько корпусов для машин, заказанных в Англии. Оттуда в 1842 году приходят три парохода для линии Одесса Константинополь. Но все эти колёсные суда типа "Колхида" слабосильны. Они не могут быть серьёзной военной силой. Даже турки обзаводятся большими пароходами до 450 лошадиных сил и устанавливают на них 68-фунтовые бомбические пушки с английскими ударными замками.
После Наваринской битвы Россия вместе с Францией делила второе и третье место по величине морских сил. И это место она теряет, когда в морское дело вторгаются железо и пар.
Николаю I ещё в 1838 году докладывал побывавший в Америке капитан 1-го ранга Шанц об успехах паровых кораблей. Но царь отнёсся к сообщению беспечно. В парусных кораблях есть выправка. А что будут делать команды на паровых кораблях с неуклюжими кожухами? Николай уже воспротивился введению штуцеров, нового дальнобойного оружия. Он нашёл, что при замене кремнёвых ружей исчезает лихой, привычный солдату темп ружейных приёмов, и это "соображение" решило дело.
Рутина обволакивает армию и флот в одинаковой мере. А то, что слабая отечественная промышленность не может предложить на оборону страны ни кораблей, ни оружия, какие изготовляет Запад, увеличивает рутину во много раз.
Организатор Черноморского флота Лазарев серьёзно болеет, лечится в Вене. Ему уже не удаётся во всё вникать, внушать свою энергию подчинённым. В ежетретных рапортах отделов и управлений Черноморского флота всё чаще встречается фраза о том, что нововведений и улучшений не было или "нововведения" сводятся к анекдотическим справкам. Например: "подушки вместо рубленых перьев набили конским волосом". Чиновников в Адмиралтействе и портах раздражает инициатива, идущая снизу. Они не следят за качественными изменениями в иностранных флотах, их не беспокоит, что отечественная промышленность не в состоянии перевооружить флот.
Ещё в 1839 году мир облетела весть об изобретении винта. Для военных кораблей это было особенно важно, потому что на колёсных пароходах кожуха закрывают среднюю часть бортов и мешают установке артиллерии. Винтовой корвет "Архимед" совершает переход от Лондона до Опорто. В 1845 году на состязании винтовых кораблей "Великобритания" и "Ратлер" с колёсными пароходами все преимущества в поворотливости и скорости, в ходе под парусами, в артиллерии, в безопасности машин и экономичности потребления угля оказываются на стороне винтовых кораблей. Возникает энергичная работа по переделке парусных кораблей. Оказывается, что любой крепкий парусный корабль в короткий срок можно снабдить паровой машиной, приводящей в движение винт.
А между тем Корнилов командируется в Англию для заказа колёсных пароходов. Ему не разрешают переключаться на приобретение машин для линейных кораблей Черноморского флота. Глазенап, командированный из Балтийского флота с той же целью, не может изменить решения Адмиралтейства. Николай I и Меншиков зачарованы участием колёсных пароходов в боях минувшего десятилетия. В 1838 году колёсный пароход пересёк океан. В этом же году французская эскадра, в составе которой действовали два колёсных парохода, разгромила Вера-Крус и заставила сдаться мексиканский гарнизон, потеряв всего 33 человека. В 1840 году в экспедиции против Акры уже участвуют четыре колёсных парохода. В 1844 году французы громят Танжер, буксируя парусные корабли пароходами.
– Ну, хоть колёсные!
Корнилов утешается тем, что пароходо-фрегатами можно будет буксировать линейные корабли.
Нахимов не ищет утешения. Он не может закрывать глаза на упрямые факты. И тем больше поэтому думает о людях, плавающих под Андреевским флагом.
Книга вторая Подвиг севастопольцев
Глава первая Контр-адмирал
есною шумно в Новороссийском укреплении и городке. С азовских барж на пристани выгружают железо и каменный уголь, чугунные ядра и бочки сельдей. Скрипят мажары. Ржут кубанские кони. Клубится пыль на горных спусках, по которым гонят отары овец. Тихие улочки заполняют пластуны и конники. Мешаются серые шинели и кавказские бешметы, чёрные бушлаты и невероятной ширины шаровары украинцев. Всюду мелькают облезлые курпеи и низкие кубанские шапочки, папахи донцов и солдатские картузы, турецкие фески и колпаки рыбаков.
А в бухте дымят пароходы Кавказского управления; с попутным ветром снимаются в плавание дубки и кочермы, тендеры и шхуны. Куда ни кинь взор на подернутой рябью воде скользят квадратные и треугольные, белые и коричневые паруса. Нет ещё, однако, севастопольцев. Бочки, укреплённые на мёртвых якорях, дожидаются боевых кораблей. Новороссийцы знают, где станут "Мидия", "Кагул", "Браилов" и "Флора", и о нетерпением высматривают большие паруса на горизонте.
Эскадра абхазской экспедиции в первый раз приходит в Новороссийск с новым флагманом – контр-адмиралом Нахимовым. И новороссийцы живо ощущают, что севастопольцами ныне управляет крепкая рука. Со второго дня по прибытии кораблей офицеры и матросы не слоняются по скверам и не заполняют трактиров. Нет драк моряков с солдатами кавказских частей. Между кораблями и пристанями снуют гребные суда, погружая войска и припасы для фортов. И через неделю половины судов уже нет в бухте. Один за другим бриги и корветы уходят в дозоры.
Флаг Нахимова на "Кагуле". Этот фрегат тоже недолго стоит на бочке. С первых чисел апреля его можно разглядеть у кавказского берега между Сочи и Сухумом. Лишь когда является нужда пополнить запасы воды и провианта, "Кагул" возвращается в Новороссийскую бухту. Но напрасно офицеры мечтают о воскресном гулянье с музыкой. Командующий рассуждает иначе. Несмотря "а отсутствие командира, выбывшего на берег, в воскресное утро после церковной службы назначается общий смотр. Итог нехорош. Нахимов уходит, приказав просить командира, как только явится, в адмиральскую каюту.
Поэтому старший офицер встречает командира у трапа и торопливо шепчет:
– В ваше отсутствие у нас гроза случилась, Командующий осматривал слабых и рассердился, боже мой. Медика велел оставить без берега. Вам приказал немедля быть у него.
Лесовский коротко рассказывает о смотре, но Истомину и не нужно подробностей. Он отлично знает своего старого начальника.
– Поделом, – стараясь быть спокойным, говорит Истомин. – Я вас упреждал, нельзя поправку больных сбывать на руки лекаря. Наше общее дело заботиться о матросе, и теперь мы, конечно, виноваты.
Истомин скрывается к себе только затем, чтоб поправить гребешком волосы на лысеющей макушке и заменить мундир лёгкой тужуркой. Не глядя на притихших офицеров, пересекает кают-компанию и стучится в дверь кормового салона.
Хмуро шагая от койки к столу, кивком головы флагман указывает командиру на кресла; Истомин, конечно, не садится, дожидаясь бури. А Нахимову трудно начать. У давнего сослуживца и подчинённого не думал он найти подобные непорядки. Столько приучал на "Наварине" и "Палладе": здоровы матросы боеспособен корабль.
– Шестнадцать человек обнаружил заражёнными цингою! – вдруг бросает он обвинение и останавливается перед командиром фрегата. – Что скажете об этом, Владимир Иванович? Почему больных показываете здоровыми?
– Моё упущение, – твёрдо признает Истомин. – С выхода из Севастополя не делал лично осмотра. – Он очень хочет, чтобы любимый начальник скорее выкипел. А известно, Павел Степанович не терпит трусливой лжи и оправдываний. Офицер должен отвечать честью за свои поступки.
– Огромное упущение! Важнейшее! – восклицает Нахимов и снова начинает шагать от стола к койке. Однако лицо светлеет, и видать, что гнев уступает место рассуждению.
Действительно, Павел Степанович в мыслях выгораживает командира. В должность на фрегате Истомин вступил с подъёмом флага к кампании. Плавание было до сих пор в трудах – штормы, сложные рейдовые лавировки у фортов и погони за контрабандистами. Последние дни командир хлопочет в Новороссийском порту. Обещали, что в Новороссийске дадут лук и свежее мясо, а пока паек тот же – солонина и кислая капуста.
Окончательно выгородив в душе Истомина, Нахимов усаживается к столу и тычет в листки своих заметок.
– Я вынужден буду приказ писать. Не обижайтесь на выговор. Надобно пример показать всему отряду. Итак-с, каждый четверг и воскресенье вам осматривать команду вместе со старшим офицером, ротными командирами и судовым медиком – его списать, при первом случае возможной замены. На якоре – осмотр после выноса коек, в море – в первое свободное время. А не найдётся часа, так на следующий день. Впрочем, вам известны мои правила.
– С этими больными как быть, ваше превосходительство?
Павел Степанович морщится, и на переносице образуются поперечные складки.
– Цинготных моё превосходительство рассуждает списать на "Силистрию", пока её в Севастополе исправляют. Пользование там будет лучше. Напишу об этом в штаб.
Он делает заметку в раскрытой записной книжке и задвигает шторку на иллюминаторе, чтобы не отвлекаться. (Бриг "Паламед" отдаёт якоря с недостойной медлительностью.) Но вспоминается другое упущение офицеров "Кагула", и складки морщин становятся ещё глубже, рот стягивается, а на скулах кожа темнеет. "Быть второй грозе, – угадывает Истомин. – Чего тут наделали мальчишки? Сегодня соберу всех на шканцах и постругаю".
– Вообще фрегат в запущенном состоянии, Владимир Иванович.
"Удружили назначением. А теперь изволь", – отчаивается командир.
– Давеча переходили на новую стоянку, – невозмутимо продолжает Нахимов, – ворочали оверштаг. Вышел я наверх поглядеть, как управляется Лесовский без вас. Неплохой офицер. Ну, а господа офицеры помоложе что делают? Никакого внимания к своим обязанностям! Лейтенант Макухин о пустяках болтает с мичманом Коскулем, а на мачте квартирмейстер распоряжается. Отдавали грот-марса-булинь. Ветер, понятно, забрался в парус, а как грот-марса-брас с подветра забыли отдать, то…
– Сломали грот-марса-рей?! – чуть что не плача восклицает Истомин.
– Точно так. Я велел для первого случая с господина Макухина за ущерб казне взыскать, что стоит грот-марса-рей, да показать в акте, что сломан он от незнания дела вахтенным офицером. А вперёд прошу за такую невнимательность аттестовывать офицеров нерадивыми.
Истомин слушает со страданием в лице, бесцельно рассматривая свои руки.
– Каждый день такие происшествия, Павел Степанович. Согласитесь, лучше взамен себя посылать в порт хоть Лесовского. А то я и к концу кампании не приведу фрегат в надлежащий вид.
Нахимов доволен, что командир взволновался, и, неожиданно улыбаясь, давит на плечи Истомина, понуждая усесться в кресла.
– Сегодня к ночи уйдём, поневоле с борта не отлучишься. Новости привёз с берега?
– Ничего, Павел Степанович. Почты новой нету. Вот луку выпросил два мешка да шлюпку со свежею рыбой. Пожалуете к нам?
– Добро. И гостя приведу.
За обедом все офицеры чувствуют, что гроза пронеслась. Даже Макухину Павел Степанович приказывает подать стакан своей марсалы и шутит, что лучше расстаться с частью, жалованья для казны, чем в бильярдной.
Гость командующего лейтенант Скоробогатов, всё ещё командир шхуны "Гонец", сидит рядом с ним и кажется всецело поглощённым очисткою своей тарелки. Опорожнив её, он подставляет вестовому для новой порции и снова молчаливо принимается выбирать кости.
Павел Степанович поглядывает на молодого человека с отцовской снисходительностью.
– За ваш успех, Скоробогатов! – предлагает он тост. – И расскажите нам в подробностях, как достался вам приз.
Скоробогатов краснеет и басит:
– Право, не соображу, с чего начать.
– С начала, лейтенант, – дружелюбно помогает Нахимов, – где была шхуна, в какое время.
Скоробогатов стоит прикрыв глаза. Такая помощь некстати. Словно опять далёкие снеговые горы выступают из лилового тумана на прозрачно-золотистый свет восходящего солнца, словно сейчас призрачный месяц тускнеет на светлеющей лазури.
Тогда особенное трепетное чувство охотника владело лейтенантом. Приняв вахту от своего единственного офицера, он всматривался в неровные слои дымки, подымавшиеся с воды. Освобождаясь от ночного покрова, волны неуловимо переходили от тёмно-зелёного к белому, от почти чёрного к бледно-лиловому цвету. И тут среди пенистых гребней глаз поймал подозрительные паруса.
– Так как же, лейтенант?
– На высоте Константиновского мыса, идя от Бомбор ранним утром, хрипло начинает Скоробогатов, – я усмотрел по румбу зюйд, милях в десяти, судно под парусами.
Всё происходившее очень живо и ярко в памяти молодого командира. Но где моряку найти слова, чтобы передать ход событий, отделив факты от своих переживаний?.. Приникнув к стёклам подзорной трубы, Скоробогатов сразу узнал паруса одномачтовой турецкой чектырмы. Он начал сближаться без особого пыла. Предстояла надоевшая в ряде кампаний работа: опрашивать и под враждебными взглядами проверять груз в трюме. К тому же он надеялся, что чектырма испугается четырнадцати каронад на палубе "Гонца". Да и расстояние между шхуной и турком сокращалось. Но чектырма вдруг повернула на норд-вест, а "Гонец" остался за ветром в полосе штиля.
Самое ужасное: когда заполоскали паруса, лейтенант непозволительно мечтал. Представлялась среди будущих пленников прелестная черкешенка, и фантазия его колебалась определить возможное поведение пленницы. То красавица поблагодарит лейтенанта за разрешение чектырме продолжать плавание, то с мольбой вытянет смуглые руки в браслетах и упросит доставить в замирившийся аул, из которого её украли…
Манёвр турка вернул Скоробогатова к неприятной действительности. Увидев, что чектырма выбросила с обоих бортов дюжину весел, он пришёл в ярость. Называя себя обманутым дураком и величайшим ослом из плававших под андреевским флагом, велел спускаться на ветер и зарядить орудия…
Конечно, всё это невозможно и не нужно рассказывать. И после долгой заминки лейтенант продолжает:
– Я сигналил, но турок рассудил уйти от меня до темноты. Мне удалось выбраться из полосы штиля и, придя на дистанцию выстрела, я выпалил холостым.
Он умалчивает, что в последнюю минуту, когда были зажжены фитили, скомандовал: "Отставить ядра". Невозможно сознаться, что мысль о некой лермонтовской Бэле вновь навязалась в такое время, и он пожалел разрушить уходившее судёнышко.
– Чектырма, однако, осмелилась в тот же момент отвечать. Ядра не долетали всего на четверть кабельтова. Тогда велел палить под её корму.
Теперь воспоминания и обстоятельства, о которых надо говорить, сливаются, и рассказывать легче. Скоробогатов описывает жестокую артиллерийскую дуэль, протянувшуюся до темноты. Он потерял надежду на рассвете догнать судно, потому что его лавировку в сумерках понял как устремление к берегу близ Сочи.
– Я всю ночь старался держаться на высоте Сочи и с рассветом усмотрел чектырму в четырёх милях под парусами и вёслами. На сей раз уйти ей стало невозможно. Затем зюйдовый ветер, и мы могли ставить все возможные паруса… Но не хотел стращать людей выстрелами, ваше превосходительство, – вдруг признается лейтенант, поворачиваясь к Нахимову, – пока черкесы не вынудили. Они вновь стали палить. Мы насчитали до двадцати пушечных выстрелов… Тогда, приведя шхуну против борта чектырмы, я стал вредить её парусам. Мы побили рулевое колесо и двух людей и заставили отдать фалы. Думаю, там большинство возмутилось палившими, выбежали на палубу, кричали, махали платками и курпеями. По допросу знаете, ваше превосходительство, – это знатные черкесы возвращались из Стамбула с семьями, и все были сторонниками продолжения войны.
Нахимов одобрительно кивает головой. Он доволен сообщением Скоробогатова и шумно выражающимся восхищением молодёжи. Он хотел, чтобы офицеры "Кагула" выслушали поучительный рассказ о настойчивом и умелом исполнении долга. Если Скоробогатов и сплоховал вначале, что очевидно и по его замешательству при рассказе, то потом энергично исправил свою ошибку. Теперь будет наглядно всем, почему можно быть недовольным офицерами корвета "Пилад" и брига "Паламед".
– Господа офицеры, командующий намерен сделать вывод из сообщения лейтенанта, – предупреждает Истомин.
Нахимов медленно поднимается и жестом руки просит у офицеров внимания.
– Я вас ненадолго задержу, господа. Случай лейтенанта Скоробогатова мог бы найти достойных продолжателей. Но, наоборот, на этой неделе при встрече гребных судов двух наших кораблей с контрабандистами сказалось равнодушие к службе командующих офицеров. В безветрие предметом действия гребных судов корвета и брига явились три контрабандистских судна. Тактика в таком случае известна – первейшей обязанностью командующих должно быть ведение огня так, чтобы облегчить свалку на абордаж и чтобы припасу хватило до постановки судов к борту противника. А господа офицеры издали растратили снаряды и показали перед ответными залпами контрабандистов недостойную вялость. В итоге один противник выбросился на берег, команды других скрылись у местечка Вардан. Правда, потом с корвета и брига запалили все суда контрабандистов, но люди с них отбились и перед уходом на берег нанесли нам потерн, ранив семерых людей. Вчерашний день из них померли лейтенант Сутковой и матрос Бортнюк. Жалко товарищей, а ещё больше обидно, что зря они погибли. Нанёсши значительный вред орудиями гребных судов контрабандистам, должно было броситься на абордаж и взять их с командами. Конечно, потеря наша могла быть ещё значительнее, но честь и слава остались бы безукоризненны…
Командующий встаёт и жестом даёт понять, что урок заканчивает:
– Вот так я смотрю на службу и прошу помнить, что в военное время с нас во много раз больше потребуется и риска и смелости.
Третий год у контр-адмирала Нахимова всё то же. Зимние месяцы он делит в Севастополе между Библиотекой, доками, казармами и холостой квартирою, потому что адмирал Лазарев либо в Николаеве, либо лечится в Вене. А Корнилов ещё не вернулся из Англии, изучает тамошнее кораблестроение и ездит для того же во Францию. Павел Степанович рад береговую скуку в Севастополе сменить на длительное плавание своего отряда в кавказских водах. Правда, и здесь новых впечатлений нет. Сорок седьмой год похож на сорок шестой, сорок восьмой – на сорок седьмой. Словно черноморская служба наглухо отгорожена от жизни страны расписанием – с марта по август помогать войскам Черноморской линии ловить контрабандистов, а с сентября по ноябрь плавать в штормах.
А между тем в это самое время сколько событий! Глухие раскаты революционных движений слышны равно из Петербурга и европейских стран. Правда, в России лава извержения не прорывается; арестом группы Петрашевского общественное движение заковано снова на десяток лет, и у царя вновь свободны руки помогать европейской реакции. Поистине счастье служить не в армии, а на флоте в годину венгерского восстания. Как "и смирился Нахимов, как ни замкнулся в сокровенных мыслях даже от друзей, но было бы свыше сил выполнять роль карателя соседнего народа.
Он присматривается к молодёжи с чувством тревоги за неё. Вот Евгений Ширинский-Шихматов, восторженный мичман с "Силистрии", без времени погублен – осуждён за переписку и чтение в кружке товарищей письма Белинского к Гоголю[75]; арестовали благородного молодого человека и сдали в штрафной ластовый экипаж матросом. А что писал Гоголю Белинский, патриот и русский с головы до ног? Только что надо уважать народ. Плюёшь на крепостных – топчешь, значит, и своё сословие образованных людей. Народ всё создаёт, народом держится русское государство, и от народа зависит его будущее.
Голова идёт кругом от жгучих общественных вопросов. Трагично, что не с кем о них говорить. Невозможно даже на эзоповском наречии беседовать в письмах. Рейнеке Михаил ограничен своими департаментскими интересами гидрографа. Сашеньку Павел Степанович не смеет тревожить. Брат Платон тяжко болен.
С братьями Николаем и Сергеем общего языка нет.
В таком положении человек рад любой работе. Только бы она оставляла меньше досуга для размышлений. За отсутствием дел по флоту Павел Степанович ревниво оберегает своё право флагмана абхазской экспедиции руководить в Новороссийске подъёмом тендера "Струя".
"Струя" стала могилою своего экипажа в январе сорок восьмого года, погубила бора – новороссийский ветер, дующий из норд-остовой четверти. Ещё в конце ноября прошедшего года, когда на той же "Струе" при урагане лопнула судовая цепь и её тащило на берег, Нахимов одновременно распоряжался спасением брига "Аргонавт" и фрегата "Мидия". Он знает бору и опасности её. Но вот понимал ли, что делать, молодой командир "Струи".
Обыкновенно перед борою на горном хребте, обрывающемся к бухте крутыми склонами, показываются клочья облаков. Надо глядеть за ними пристально. Если они отрываются и разносятся, если следом за ними показываются вновь облака, следует ждать урагана. Раньше налетят шквалы, распространяясь в стороны на четыре-пять румбов. Потом к заливу прорывается непрерывный и стремительный поток ледяного воздуха, вздувает воду стеной, сокрушает её, вновь воздвигает и тащит с собою, ломая всё, что встретит на пути. Так было при боре на исходе ноября сорок седьмого года, так повторилось в январе.
Не случилось ли со "Струёй" то, что угрожало "Аргонавту"? Не обледенел ли тендер и не утонул ли под тяжестью намерзшего льда? Чем больше Нахимов расспрашивает моряков, переживших трёхдневную борьбу с ураганом в январе, тем больше склоняется к мысли, что найдёт "Струю" целой.
Капитан 2-го ранга Юрковский, испытанный черноморец, утверждает: брызги превращались в лёд ещё в воздухе, и от густоты ледяных капель меркнул свет. Каждая волна, вскатываясь, стыла на взлёте и оставляла ледяной слой. Двенадцатого января это началось, и всё тринадцатое ураган свирепел. Шхуна "Смелая" спаслась лишь потому, что команда непрерывно сбивала лёд топорами, тесаками, всем абордажным оружием, что имелось на борту.
– Кажется мне, будто на вторую ночь с тендера были сделаны сигнальные вспышки и палили из пушек. Но верного ничего не могу сказать, – добавляет Юрковский. – Мой бриг несло в это время вместе с мёртвыми якорями и побило на мели. А видать было по-настоящему не дальше чем за два шага.
Тендер лежал на сорокафутовой глубине, на течении, и лишь салинг грот-мачты обозначался над водою. Скептики утверждали, что поднять "Струю" не удастся. Ссылались на рапорт контр-адмирала Колтовского, обследовавшего потопленный тендер с водолазами. Но именно сообщения водолазов убеждают Павла Степановича, что здесь любопытный случай для искусной механической работы. Водолазы нашли ахтерштевень повреждённым футах в четырёх от киля, киль отломанным футов на двадцать пять тоже в кормовой части. С левой стороны, на которую лёг киль, оторвано всего несколько обшивных досок. Видимо, всё это случилось от удара при падении тендера на дно.
Вновь и вновь спускались водолазы, и каждый раз новая подробность позволяла Павлу Степановичу составлять картину отчаянной схватки с борою команды тендера. Первый вывод: Леонов сделал всё возможное и потерян отличный мужественный офицер. Так, оказывается, что бушприт вдвинут внутрь, якори вместе с верпами сброшены за борт и носовые орудия перевезены на корму. Следовательно, командир стремился облегчить носовую часть. Затем найдено, что цепи, которыми тендер был связан с мёртвым якорем, расклёпаны сзади брашпиля. Это могло быть предпринято с одной целью – выброситься на берег.
"Что же помешало последнему дерзкому плану?" – спрашивает себя Нахимов. И находит единственный ответ: цепь не удалось освободить от льда. Вероятно, бак целиком обледенел, и брашпиль с цепью и вся палуба бака были одной глыбою льда.
Для подъёма тендера важно, что в нём нет подводной пробоины. Возможно, тендер не станет держаться на воде в полном грузу, но это и не требуется. Можно постепенно облегчить корпус, вытаскивая из него разные тяжести.
Пятнадцать лет назад с такой живостью и усердием Павел Степанович занимался установкой "Паллады" на камели. Он досадует, что дважды приходится покидать место работ для крейсерства вдоль абхазского берега. Все основные технические задачи он решает сам и наглядно изображает в лично составленных чертежах. Сам определяет место постановки килекторов – портовых судов для подъёма тяжестей – "в расстоянии от оконечностей тендера по пятьдесят саженей". Он придирчиво осматривает на килекторах все принадлежности, как только суда приводит на буксире пароход "Бессарабия"; и сам вычисляет максимальную подъёмную силу всех лебёдок.
Потом несколько дней он затрачивает на присмотр за приготовлением подъёмных стропов. По его мысли, должна быть сделана особая брага. Обычную брагу укрепляют вокруг корпуса корабля, чтобы надёжно её буксировать. Его же брага пройдёт под днищем, затянет в пеньковое кольцо корабль от киля до палубы и вздёрнёт вверх.
Многие севастопольские адмиралы, послушав объяснения Нахимова работникам килекторов и водолазам, окончательно сошлись бы на том, что Павел Степанович истый боцман.
Да, он по-боцмански предусмотрителен, заботясь, чтобы тендер не вывернулся из браги на подъёме. Но не боцман, а талантливый механик открывается в адмирале, когда он чертит остроумное устройство одношкивных ходовых блоков. На подъёме тендер будет лежать стянутый канатами, как ребёнок в люльке…
В последние дни перед окончанием подготовительных работ Павел Степанович все разговоры сводит к подъёмам судов. Он узнал множество удачных и неудачных случаев и уверяет, что успех любого подъёма зависит от настойчивости. Было бы желание и упорство, можно добиться подъёма судна и с большей глубины.
Истомин сомневается в выводах командующего. С усмешкою он возражает:
– Ведь ещё тендер, Павел Степанович, не подняли. Хоть вы приняли все меры, но может случиться неудача.
– Не случится. Если хотите знать, у меня в запасе другой способ имеется. Килекторы поставим тогда с бортов… Что скажете?
– Вы, кажется, хотите все подводные работы перевернуть, – смеётся Истомин.
– Нет, – невесело шутит Нахимов, – этим я заниматься не желаю. Я сам ни одного корабля не потопил и не собираюсь топить. Зачем же мне переходить в гробокопатели.
Четвёртого августа, в четвёртом часу пополудни, место гибели тендера окружают барказы и шлюпки. С килекторов и барказов в воду ушли четырнадцатидюймовые тросы. Как-то они себя поведут?!
– Пошёл! – командует Истомин.
– Бери на кат!
Начали работу на брашпилях силачи-матросы. Скрип снастей, дружное "раз-два, взяли" распространяются по тихому рейду. Тросы звучно шлёпают по поверхности бухты и вытягиваются. Мачта дрогнула и идёт вверх, выпрямляясь. Вода над затонувшим тендером рябится. Проходит долгий час, и вдруг с всплеском появляется планширь – верхняя кромка фальшборта шхуны. Ещё несколько минут – весь фальшборт выставляется из воды, обнажается занесённая илом палуба. Что-то на ней чернеет в разных местах. Это топоры, палаши, лопаты – всё, чем работал несчастный экипаж, рубя лёд.
Павел Степанович и за ним сотни моряков обнажают головы: вечная память погибшим честной смертью…
Грустно. Но время нельзя терять. Павел Степанович приказывает:
– Стоп выбирать браги: забивать порты, клюзы, шпигаты и гельмгюрт. Приготовить помпы и ведра для отливания воды.
Остаётся сделать немногое: высушить корпус, окрасить известью и отправлять в Севастополь на буксире той же "Бессарабии". Это может быть произведено без наблюдения адмирала.
Павел Степанович возвращается на фрегат "Кулевча". Ночью надо идти в море, искать утешения в другой деятельности. А времени до октября довольно, – тогда только ожидается из Англии Корнилов на новом пароходо-фрегате.
Ещё до длительной командировки в Англию и Францию Владимир Алексеевич Корнилов признавался Лазареву, что посчитает себя несчастным, получив адмиральский чин за плавание в водах Херсонеса и знакомство с современным корабельным делом морских держав по журнальным статьям.
Теперь, покидая Темзу на построенном под его присмотром "Владимире", он уверен, что уничтожил пробелы в своём морском образовании и может разумнее любого черноморца руководить флотом. Он изучил в подробностях пароходное и портовое дело на отличных образцах. Он пополнил хозяйство черноморского адмиралтейства станками и машинами для верфи железных судов. Он озаботился доставкою землечерпалок и заказал новые транспорты. И наконец он возвращается на пароходо-фрегате, который не слабее крупнейших военных судов этого класса в турецком флоте и в самой Англии.
В канале, Бискайском заливе и Атлантике Владимир Алексеевич не перестаёт расхваливать своё приобретение, или, лучше сказать, создание, то жене, то первому командиру "Владимира" капитан-лейтенанту Аркасу, то пассажиру, русскому посланнику в Лиссабоне, то, наконец, завербованному в службу парусному мастеру. Господин Мартин великодушно согласился (с четырьмя дамами своего семейства!) есть русский хлеб в Николаеве, а одновременно надеется описывать силы русского флота первому лорду британского адмиралтейства.
Господину Мартину Владимир Алексеевич показывает, что трубы не мешают "Владимиру" нести паруса на трёх мачтах, а грузные колеса с плицами не препятствуют бегу фрегата под силою ветра. Посланника Корнилов поражает медными креплениями, мощными котлами и машинами с качающимися цилиндрами в четыреста сил. Что до милой Лизаньки, то, влюблённая во всё, что нравится её красивому и деятельному мужу, она и без просьбы восхищается рубкой красного дерева с бронзовыми украшениями. Молодая женщина мечтает в этом роскошном помещении совершать морские прогулки в Одессу, и на южный берег Крыма.
Из всех собеседников посланник наименее поддаётся восторгам. Кутаясь в редингот, посланник гуляет по шкафуту с Корниловым и осторожно напоминает, что один пароход с шестью бомбическими орудиями бессилен против больших эскадр, тоже управляющихся силою пара.
– Мы приближаемся, Владимир Алексеевич, к Лиссабону. Не вспоминается ли вам, что здесь вынужден был спустить флаг достойнейший боевой адмирал Сенявин?
Корнилов пожимает плечами. Барон Бруннов, российский министр в Лондоне, недавно заверил его в отличном расположении английского правительства к России. И потому Корнилов заверяет посланника:
– Если бы Англия и захотела вмешаться в неминуемый наш спор с "больным человеком", она опоздает придвинуть свои эскадры. Мы раньше займём проливы и сумеем их запереть. Конечно, наш флот пока парусный, но имеет вспомогательную движительную и транспортную силу колёсных пароходов, которых на Черном море будет до двадцати.
Сомнения дипломата не могут омрачить Владимира Алексеевича. При огромной жажде деятельности, при надежде через Лазарева стать у руля управления флотом, перспективы представляются ему безоблачно-прекрасными. Как часто случается с умными, но безудержно увлечёнными людьми, веру в себя молодой деятель перекосит на любимый флот и политическую обстановку. Ему хорошо в отличном и комфортном вояже в кругу своей семьи. Просторно его мыслям и планам. Так почему бы опасаться, что не устроится и всё прочее к лучшему!..
Пока в Лавалетте британский шкипер с наёмною командой грузят уголь и приготовляют "Владимир" к переходу в Одессу, Корнилов делает с женою визиты и знакомит её с местами, в которых проходила его мичманская служба на "Азове".
Он вспоминает здесь Истоминых, Путятина и многих других сослуживцев, и особенно милейшего Павла Степановича, который и тогда отличался уже странностями заядлого холостяка. Неясная мысль, что в отношении к товарищам и старшим сослуживцам придётся скоро стать в положение начальника и руководителя, что снова возникнут интриги и жалобы, заставляет Корнилова не ожиданью сосредоточиться.
– Ты что, Володя? – беспокоится Елизавета Васильевна.
– Так, подумалось, что многие из наших, эгоисты в службе, мыслят лишь о своём благополучии и чине. Может быть, один Павел Степанович бескорыстен. Жалко, что недостаточно интересуется нововведениями. В военное время он сможет командовать отдельной эскадрой и вообще – отличный морской офицер. Но разве сейчас достаточно знать детали отделки и снабжения судов? Надо иметь широкие интересы.
Он разводит нервные красивые руки, будто высыпая груду камней, из которых следует сложить новое здание.
– У меня столько планов, Лизанька, что я боюсь оглушить нашего старика. Флоту промышленность нужна. Например, предприятие, по производству морского клея. С офицерами занятия надо вести по тактике и эволюциям. Закончить надо книгу "Артиллерийское учение". И главное – строить, строить…
Когда Павел Степанович с отрядом приходит в Одессу, Корнилова уже нет. На пароходе "Северная звезда" он вместе с Лазаревым отправился в Николаев. Капитан-лейтенант Аркас докладывает Нахимову, что для него оставлены письмо и ящик с книгами.
– Хорошо-с! Вы вступили в командование? Можете мне показать "Владимир"?
– Прикажете сейчас? По механической части объяснения даёт прапорщик, но если угодно, я позову мистера Винга.
– Зачем же русскому адмиралу на военном пароходе расспрашивать иностранца? Вы год пробыли на постройке разве зря?
Аркас отказывается от помощи англичанина, но хватается за другой якорь спасения:
– Разрешите с нами быть лейтенанту Бутакову, ваше превосходительство.
– Это какой Бутаков? Григорий? Конечно, зовите.
Нахимов одобрительно оглядывает молодого человека. Открытое доброе лицо и особенно хорош выпуклый чистый лоб.
– Давно ли юный мичман переписывал списки книг для библиотеки и переводы статей. Вырос Григорий Иванович! Нельзя уж не по отчеству величать. Интересуетесь пароходами?
– Так точно, – вспыхивает лейтенант. – Я служу на пароходах, но это же первый военный пароход наш, в полном смысле военный. И я думаю, ваше превосходительство, я вот давеча говорил капитан-лейтенанту, что на пароходах принципы эволюции будут иные.
Нахимов без удивления и без снисходительности к младшему, какая сейчас звучала в его обращении, спрашивает:
– Точно ли дело в принципах? Возможности управлять боем, конечно, иные.
– Так как эти возможности не требуют добиваться наветренного положения, так как они позволяют навязывать бой и устраивать с помощью пара выгоднейшие позиции для пальбы, с одной стороны, а с другой – маневрировать от огня противника, то они и становятся новыми принципами, – быстро отвечает лейтенант, и за гладкой речью Нахимов ощущает пытливую самостоятельную мысль.
– Любопытно, любопытно, Бутаков. Вы в Севастополе ко мне загляните. Вы свои мысли бумаге доверьте, чертежом подкрепите.
Бутаков и Аркас обмениваются недоверчивыми взглядами. Оба ждали, что "парусник" Нахимов презрительно отнесётся к пароходному патриотизму. Но гость уже выходит из каюты, и надо следовать за ним.
Адмирал начинает осмотр с машины, и тут удивление офицеров растёт с минуты на минуту. Словно Нахимов плавал на многих пароходах или был при стройке "Владимира". Вопросы его точны и обнаруживают знакомство с разными системами котлов и машин. Переходя из одного помещения в другое, он не спрашивает о назначении принадлежностей и занимается деталями, едва знакомыми Аркасу и немногим больше прапорщику-механику.
Потом просит фонарь и в трюме осматривает стенку корпуса. "Что тут, вторая обшивка?"; "Кажется, одна расположена под углом в сорок пять градусов к набору?"; "Гм, строитель, значит, учёл повреждения "Террибл".
На палубе он размеряет шагами места для вращения пушек.
– Не так свободно, как на парусниках, но ничего – стрелять можно. А, Бутаков? Лучше бы всё-таки иметь винт, чем эти нашлёпки. Да и уязвимое место – кожух. И нежданно строго обрывает разговор:
– Советую учиться использовать колёсные пароходы, но не увлекаться ими. Будущее непременно за винтом. Он обеспечит пароходам сохранение всех достоинств парусных судов.
Пока спускают книги в шлюпку фрегата, Нахимов обращается к Аркасу:
– Вы в Николаев? Передайте Владимиру Алексеевичу мою признательность. Ждём его скорее в Севастополь. Чаю, и он заскучал в заграницах без флота да без морской семьи.
Но до желанной встречи должно пройти много месяцев. Наступает зима, а Корнилову, получившему чин контр-адмирала, назначенному в общее присутствие черноморского интендантства и фактически приступившему к исполнению обязанностей начальника штаба главного командира флота и портов, некогда мчаться в Севастополь.
Первый год после заграницы пробегает в трудах зимою и в плаваниях с весны до глубокой осени, ничем не затемняя планов Корнилова. А в феврале 1850 года происходит важное событие в его жизни, обеспечивающее путь к новому возвышению. Он едет в Петербург с докладом в Главный морской штаб к самому царю.
Николай принимает Корнилова в своём военном кабинете. Походная жёсткая кровать театрально демонстрирует скромный трудовой образ жизни российского самодержца. Он осматривает Владимира Алексеевича с высоты своей сажени, переводит глаза с худощавой нервной фигуры адмирала на папку в опущенной по-строевому руке.
– Ты привёз мне чертежи ваших построек?
– Да, ваше величество. Проекты нового Севастопольского адмиралтейства.
– Разверни.
Император не садится и не сгибается. Его длинный костистый палец бродит по аккуратным планам с каллиграфическими надписями. Накладная грудь топорщится. Набитый ватою мундир должен придать императору то ложное молодечество, которым маскируется прогнившая под его управлением монархия.
– Что старик? Здоров? – спрашивает Николай об адмирале Лазареве. – Я разрешил ему вновь отправиться на лечение в Вену. Надеюсь, вы с Верхом управитесь в его отсутствие. – Палец двигается по линии зданий. – А почему этот сарай не на линии? Непорядок. Что? Пожарный сарай? Да хоть бы и так. Он берёт карандаш и аккуратно проставляет, как передвинуть сарай.
– В будущем году можно начать постройку. Денег в этом году на обширные работы дать не могу.
Владимир Алексеевич пытается убедить императора, что работы надобно продолжать теперь, потому что у подрядчика есть рабочие и инструмент, но царь упрямо выдвигает тяжёлый немецкий подбородок.
– И не проси. В Петербурге много строю. Теперь он садится в кресло и указывает Корнилову на стул.
– А что у вас корабли?
– Те, которые налицо, в исправности. Есть слабые, старые. Например, "Силистрия" выслужила пятнадцать лет. По чести в этом заслуга её прежнего командира, Нахимова. Прежде это неслыханно, чтобы корабль без тимберовки мог служить так долго.
– Нахимова я знаю, – говорит император неопределённо. – Хорошо служит?
– Павел Степанович прекрасный моряк и воспитатель матросов, ваше величество. – Корнилов ищет в лице императора ответа на свою оценку достоинств Нахимова. Но император наклоняет голову.
– Довольны ли вы пароходами, выписанными из Англии? – Царь подыскивает более точный вопрос, чтобы показать молодому адмиралу свою заботу о флоте. Из хорошего ли лесу?
– Они все обещают долгую службу, и новые, и покупки 1842 года. Но, ваше величество, пора нам, по примеру англичан и французов, обзавестись судами с Архимедовым винтом. На новых фрегатах и линейных кораблях машины следует вводить, как правило; но и старые, что покрепче, тоже надо переделать. Мы готовим вашему величеству докладную записку, и князь Меншиков уже осведомлён о наших предположениях.
Вдруг Корнилов останавливается. Император, кажется, не слушает. Его глаза уставились в окно и нога автоматически отбивает такт, пока на площади маршируют гвардейские роты под треск барабанов.
– Ты видал у королевы Виктории таких солдат?
Англичане совсем не умеют держать ровную шеренгу. И солдатского звука нет в их экзерцициях… Да, я подумаю, что можно будет сделать для вас с преобразованием на пар. Вам потребуется механическое заведение. Не лучше ли его сделать в Севастополе? Я не в состоянии устроить двух, а в Николаеве навигацию запирает лёд.
– Адмирал Лазарев имел в виду отдаление от неприятеля. Севастополь…
Николай откидывает голову и удивлённо смотрит на Владимира Алексеевича.
– Турки не осмелятся пропустить в моё море неприятелей. И не вижу, откуда им взяться. Через Германский союз я достану Францию, как мой покойный брат. Франц-Иосиф[76] мне обязан. Я удержал его на престоле. Одна Англия ещё двадцать лет будет угрожать и не решится на войну со мной.
Царь поднимается в знак того, что отпускает собеседника.
– Вы насчёт Севастополя не опасайтесь. Театром вашей войны будут проливы. Впрочем, башню этому подрядчику – Волохову – заказывайте. С моря Севастополь должен быть внушителен.
Корнилов возвращается в Николаев воодушевлённый царскими решительными утверждениями и категорическими суждениями.
– Когда государь меня принял вторично в своём кабинете, признаюсь, я вышел от него очарованным. Аудиенция окончилась самым счастливым образом. И, знаете, князь Меншиков тоже отнёсся как нельзя благосклоннее. По всем делам удовлетворил. Обещался быть с великим князем Константином Николаевичем на смотр. Нам нужно немедля устроить хоть одну практическую эскадру на рейд.
Лазарев слушает своего любимца, греясь у камина. Зябнут ноги и руки. Теперь уж пора на покой. Есть на кого передать Черноморский флот. Несомненно, Корнилова утвердят начальником штаба. А там зачисление в свиту. И после… на осиротевшее место назначат главным командиром. Надо ещё для Нахимова добиться назначения командиром дивизии. Это будет потруднее… Вдруг делается жалко себя, уходящей жизни. Он быстро заявляет:
– В Одессу пойдём для смотра. А потом я опять отправлюсь лечиться в Вену и возьму с собою Истомина. Всё одно – в этом году "Париж" в строй не войдёт. А мне в чужой стороне страшно. Истомин хоть гроб захватит в Севастополь.
– Какие грустные мысли, Михаил Петрович. Вы не должны им предаваться. Что мы без вас! Пожалейте нас, всю нашу морскую семью.
Корнилов искренно взволнован, и Лазарев рад бы вернуть прорвавшееся признание.
– Как бог рассудит. Перед ним все равны.
В конце мая после удавшегося смотра Корнилов поднимает в первый раз свой контр-адмиральский флаг на фрегате "Кулевча". Начальник штаба флота обходит ряд портов. Это строгая инспекторская поездка, сопровождающаяся закрытием адмиралтейства в Ростове, сокращением их в Керчи и Ейске. В Новороссийске фрегат "Кулевча" застаёт эскадру под флагом Нахимова на фрегате "Кагул".
У Павла Степановича те же рабочие будни. Сейчас он закончил обход выдвинутых по морскому берегу до Поти укреплений, собирал больных и раненых, гонялся за контрабандистами и агентами беспокойного Шамиля[77]. Флагманы встречаются на берегу в доме начальника Черноморской линии, и Владимир Алексеевич живо рассказывает о беседе с царём и посещении портов.
Павел Степанович окутывается дымом старой трубки и посапывает.
– Однако не понимаю-с, Владимир Алексеевич. Зачем вы тыловые базы для флота не только не развиваете, а даже убавляете. В войне – чем больше баз, тем лучше-с. Вспомните, как трудно приходилось британцам блокировать французское побережье по причине многочисленных портов.
– А деньги? Сухие доки Севастополя миллионов будут стоить, не говорю уже о переделке кораблей. И притом учтите, Павел Степанович, государь убеждён, что неприятель не войдёт в Чёрное море. Как при таком взгляде надеяться на увеличение ассигнований?
Павел Степанович выпускает новое густое облако дыма и нехотя бормочет:
– В Петербурге, притом самому государю, конечно, виднее. Однако англичане и французы уже двадцать лет оберегают целость Порты. Они недавно решительно расправились с Египтом. Англичанам особливо страшен выход Черноморского флота в Средиземное море. Положим, что Россия не Египет, да всё же средств на морскую войну у нас недостаточно. – Он выбивает трубку и кладёт её в карман. – А может быть, старею, Владимир Алексеевич. Полвека прожил, и уже пора вводить в гавань…
– Вот ещё! Вы – главная опора флота! – восклицает Корнилов.
Они уходят из Новороссийска одновременно. Владимир Алексеевич обычно не мешает командирам судов самостоятельно командовать, но сейчас ему хочется обставить "Кагул", и он не сходит со шканцев, стараясь выиграть ветер. А Павел Степанович не думает затевать гонку. Он полулежит под тентом с книжкой "Морского сборника" и отмечает карандашом заметки, о которых следует побеседовать с офицерами эскадры.
Ещё одно усовершенствование в пароходных машинах Эриксона, того шведа, что в 1845 году сделал лучший опыт с Архимедовым винтом. Он поставил на пароходах два взаимодействующих аппарата – паропроизводитель и холодильник и устранил нужду в большом запасе воды. Теперь паровые суда с изобретением Эриксона могут ликвидировать часть водяного трюма. Да и на оснастку влиял громадный водяной трюм. Купцы теперь смогут уменьшить рангоут, а значит, и число команды. Подумать только, как одно изменение вызывает цепь других.
Он искренно сказал Корнилову, что чувствует себя стариком. Первый признак старости – недостаточно деятельности, точно гардемарина – тянет к бесполезным рассуждениям. Да где ещё? В море! В походе с эскадрой! Он с досадой смотрит на бриг, идущий в кильватере.
– Спросить "Орест", почему полощут верхние паруса. Разврат-с. – И, заложив палец в книге, следит за ответом, поднимающимся под клотиком брига.
– Рулевые виноваты! Дурака валяет. Вахтенный офицер виноват. Объявите бригу выговор и занесите в журнал. Что это, на матроса спихивать! Безобразие!
Он стоит на шкафуте и внимательно рассматривает бриги "Фемистокл" и "Эндимион", тендеры "Проворный" и "Нырок". Где-то запропастилась шхуна "Смелая"…
А "бесполезные" мысли не уходят. Он мысленно беседует с редакторами "Морского сборника", хвалит их за статью о капитане Салтанове – первом русском моряке, бросившем линьки и кошки за борт фрегата "Святая Параскева", за внимание к коренному русскому мореходству на Севере, за подробную информацию об иностранных флотах. Да это ещё не всё, не главное. "Морской сборник" должен полноправно войти в семью русских журналов и добиваться, чтобы вся страна обернулась к своим морям.
За обедом он рассказывает офицерам:
– У Англии теперь тысяча двести пароходов. И во Франции, и в Америке, и у других держав торговое мореплавание ширится. В нём основа морского могущества. А мы, точно турки, моря имеем, а ходим только на военных кораблях. Откуда образоваться среди простолюдинов постоянному морскому сословию, ежели даже рыболовству и китобойному промыслу мы привилегий не даём.
– Вы бы написали, Павел Степанович.
– Куда уж! Я достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем соперничать с ними. – Он закрашивает красным вином воду и медленно пьёт.
"И в деятельности ушла пора, когда можно было соперничать… Что толку критиковать? Лучше помогать. У Корнилова сил и пыла куда больше. Вот этому умнице и надо помогать…"
– Так вам не нравится "Морской сборник"?
– Журнал хорош, да одной краски много-с. Сотой доли нет того разнообразия, которое замечаем на службе.
– И правда, английские морские журналы интереснее… Я в "Морской сборник" не заглядываю, – признается один лейтенант.
– А вот это уже напрасно-с. Зачем прельщаться всем чужим и своим пренебрегать. Не отвыкайте, молодой человек, от русского, – обрезает Павел Степанович.
Смущённый офицер вечером в кают-компании клянётся, что больше не примет приглашения к столу адмирала.
Капитан Гувениус утешает его:
– Что вы, голубчик, не вы первый и не вы последней. Адмирал одного мичмана знаете как распёк за упущение в парусах? Царям, говорит, много дела-с, им есть о чём думать: во Франции революция, в Германии тоже; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам. Ступайте к своему делу.
– Значит, каждый сверчок знай свой шесток? – обидчиво допрашивает лейтенант. – Адмиралу можно критиковать журналы, а нам нельзя.
– И совсем не то. Упаси бог задеть патриотизм Павла Степановича, совсем, знаете, особенный патриотизм.
Ещё год. Во второй половине лета Павел Степанович принимает пятую флотскую дивизию, поднимает флаг на корабле "Ягудиил" и ведёт эскадру к анатолийским берегам. На юге тянется сплошной зубчатый хребет. По его скатам плавно спускаются к морю возделанные поля, а под берегом пробираются тяжёлые турецкие шхуны и фелюги с косыми парусами. Лишь в открытом море пустынно, и корабли – грозная стена пушечных фортов – окружены бесконечной искристой равниной воды.
В воскресный день Павел Степанович даёт эскадре отдых и сам приходит на бак послушать песни.
В Ахтиаре на горе Стоят девки на дворе,запевает молодой матрос.
На горе девки стоят, В море Чёрное глядят,поддерживает хор.
В море Чёрное глядят, Меж собою говорят,молодецки выводит запевала.
Скоро ль корабли придут, К нам матросов привезут,гудит палуба.
К нам матросов привезут, Тоску нашу разнесут,сверкает белыми зубами матрос и бесстыдно паясничает.
Нам наскучили солдаты, С виду хоть они и хваты,рявкает хор, и матрос комически подхватывает высоким и звонким речитативом:
Да маленько простоваты. А матросы как придут, На всё средствие найдут…Запевала выталкивает соседа в круг и пускается в пляс.
Павел Степанович узнает старого знакомого Кошку.
– Что ж ты, Кошка, солдат позоришь? Они тебе за такую песню шею наломают.
– Невозможно, ваше превосходительство, против моряков им устоять.
– И даже нехорошо. Скажем, перевозить будем войска. Они у вас вроде гостей будут, а вы в песне заноситься станете.
Ой усаживается на бухту.
– Что, ребята, кто ещё песни знает?
– Морские, ваше превосходительство?
– Разумеется, морские. Ну-ка, старики! Сотня людей окружает адмирала. Такого случая на "Ягудииле" ещё не было, чтобы адмирал веселился с матросами.
– Можно "Как с вечера, с полуночи", – солидно предлагает старый канонир.
Павел Степанович отрицательно качает головой.
– Это не лихая. Спойте "То ли дело наша служба". Кошка, знаешь?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Мало, значит, ты ещё просолился. Вперёд выходит краснощёкий рябой матрос, начинает неожиданно сильным чистым баритоном:
То ли дело наша служба Летом по морю гулять.Павел Степанович подхватывает с матросами:
Ай люли, ай люли, да гулять! Шторм иль буря, нет препоны, Ветер воет. Мы его Равнодушно слышим стоны. Не боимся ничего. Ай люли, ай люли, не боимся ничего!Головной корабль эскадры бриг "Аргонавт" передаёт, что на горизонте дым парохода. Вырастают высокие трубы "Владимира". Серое облако дыма ползёт над ним. На его стеньге поднимается сигнал: "Желаю говорить с адмиралом".
"Владимир" возвращается из Босфора с вице-адмиралом Путятиным, а такая встреча Нахимова не радует. Он Путятина никогда не любил. И на "Крейсере" и на "Азове" молодой карьерист возбуждал в нём неприязнь. Потом немало пришлось потрудиться на "Силистрии", чтобы вытравить путятинский дух: напрасные обиды матросов, подобострастие в офицерах, доносительство унтер-офицеров. С 1843 года Путятин был на Каспии, в Персии, прожектировал захват туркменского берега – и сделал карьеру. Проныра, краснобай. "Надо же было эскадре оказаться на курсе "Владимира", – с досадой думает Павел Степанович. Однако приказывает принять гостя со всеми почестями, положенными Путятину по чину вице-адмирала и званию генерал-адъютанта.
Он сух и сдержан, но Путятин этого не хочет замечать. Когда Путятину кто-либо нужен, он любезен и мил. Без умолку рассказывает какие-то пустяки о константинопольских гаремах, скандалах в посольской колонии, угощает Павла Степановича турецкими лакомствами, сожалеет, что Павел Степанович не обзавёлся семьёй (какие прекрасные шелка он везёт петербургским дамам!), и много раз заявляет свою радость видеть старого товарища.
Наконец становится серьёзным и конфиденциально нагибается:
– Знаете, Павел Степанович, зачем я ездил в Константинополь?
– И турки об этом знают. Да ведь ничего нового, думаю, с 1848 года. А тогда Истомин облазил и европейский и азиатский берега.
– Вы знакомы с запиской Истомина?
– Читал и вопросы Меншикова и истоминские ответы. Память у меня основательная. Заслуживало внимание указание Истомина о превосходстве турок над нами в пароходах. Они, кажется, в Сан-Стефано пароходный завод устроили?
– Совершенно верно. И начальствует на верфи тулонский инженер Серизи. Командует отрядом пароходов англичанин, капитан Слейд. Главная его сила четыре парохода типа "Таиф", по двадцать орудий имеют на поворотных станках.
– Солидно-с для турок.
– Для вас бы это не было препятствием прорваться в пролив, Павел Степанович?
Нахимов щиплет свои редкие усы и щурит голубые глаза: "Вот оно что! Господин Путятин смелый прожект пишет царю. Хочет стороной вызвать тактическое решение задачи. Чего бы проще выложить прямо, Нахимов не станет набиваться к императору с докладом".
– Не бывал я в этих местах и карт не имею на корабле, Ефим Васильевич.
– Нет, в самом деле любопытно, как вы оцениваете, Павел Степанович. Давайте обсудим тактическую задачу. У меня, кстати, и карты с пометками силы батарей есть. Поедемте ко мне на "Владимир".
Нахимов возвращается на "Ягудиил" в сумерках. Корабли лежат в дрейфе, и темень уже охватила их корпуса, только верх рангоута резко выделяется в чистом воздухе.
Путятин хотел знать, может ли Черноморский флот высадить десант из двух-трёх дивизий, опрокинуть турок на европейском и азиатском берегах и открыть Черноморскому флоту путь в Константинополь. Нахимов доказал – может. Даже в следующую неделю флот подвезёт вторую партию десанта… И, конечно, всё это так. Просто глупо было в войне 1829 года не воспользоваться флотом в полной мере. Двенадцати линейных кораблей Черноморского флота, шести фрегатов и восьми пароходов при двух десятках транспортов для решения такой задачи более чем достаточно. Турки плохие моряки, а их иностранные инструктора – сброд авантюристов.
Но он не признался Путятину в самом главном, в своих затаённых мыслях, идущих от опыта Ушакова. При первых признаках ухудшения отношений между Россией и Турцией, по глубокому его убеждению, в Босфоре окажутся средиземноморские эскадры англичан и французов.
Чего проще – вновь пойти на "Владимир" и сказать: "Упустил, Ефим Васильевич, одно соображение. Главное в вопросе проливов – не турецкая враждебность, а враждебность европейских эскадр. Надо добиться дружбы с Турцией, представить султанскому правительству невыгоды для Турции следовать политике морских держав, превращающих её в колонию, надобен союз с Турцией, и на его основе совместная оборона входов в проливы из Эгейского моря… Это дело должны готовить дипломаты, а задача флотоводцев – представить стратегический расчёт…"
Но вдруг Путятин сотворит из этого невесть что?! Скажут – Нахимов спорит с Петербургом.
Корнилов передал черноморцам царское повеление: не опасаться входа в Чёрное море иностранных эскадр. Значит, и не стоит возвращаться к этому. Моря не зажжёт один из контр-адмиралов российского флота, не переубедит царя, считающего себя руководителем целой Европы…
Но всё же Нахимов ощущает в себе что-то нечистое, мелкое: есть грех на совести. Куда легче справляться со стихиями воды и воздуха, чем с отношениями к Петербургу.
Глава вторая Скованные
В недостроенном храме открыт склеп. Испуганные наплывом людей, взлетают с верхних лесов галки. Резко каркают вороны, и птичий гомон стоит над сдержанным гулом в толпах севастопольцев, высматривающих похоронную процессию из-за цепи матросов.
Жарко. Нагрелись стволы штуцеров и обнажённые палаши, но шеренги черноморцев неподвижны и суровы. Лишь изредка вскинутся глаза стариков к вышке телеграфа, где реют траурные флаги. Семнадцать залпов доносятся из Южной бухты. Там, с "Владимира", на руках адмиралов плывёт в последнее путешествие тяжёлый свинцовый гроб. Шаркают ноги по ступеням Графской пристани. Шаркают ноги по лестнице на Мичманский бульвар. Гравий хрустит на аллеях подле триремы Лазарского. Хоругви и золотые ризы проходят мимо чугунной ограды Библиотеки.
Дробь барабанов. Надрывно бряцают тарелки. На высокой, грустной ноте замирают флейты и кларнеты. Трубят валторны и трубы. На все голоса плачут флотские музыканты.
Жарко. Запах ладана разносится в неподвижном воздухе вместе с мрачным рыданием церковного хора. Древняя византийская обрядность растит горе утраты, и Корнилов не в силах её выносить. Услышав стук гроба, опущенного на каменный пол склепа, он невольно ищет опоры Нахимова, защиты от невыносимой муки…
А Павел Степанович, увидав корабли, приспустившие флаги, войдя на "Владимир", затянутый чёрными полотнами, замкнулся в страдании. Сутулясь больше обычного, в надвинутой на глаза фуражке, он молчит. Молчит, поддерживая плечом угол гроба и уступая в очередь дорогую ношу Истомину. Ему не расстаться с вереницею образов прошлого. Под свинцовую крышку гроба с Лазаревым полегли тридцать лет его собственной пёстрой морской службы. Лазарев учил его делать первые командирские шаги. Встают в памяти и далёкое кругосветное путешествие, и война на Средиземном море с Наварином и Мальтою, и плавания на корвете, и два десятилетия черноморской деятельности. Теперь учителя нет. Что их различия во мнениях, что значат слабости адмирала, англоманство и природное барство перед великими заслугами. Был учитель и кормчий – и нет его. Тридцать лет захлопнуты крышкою гроба. Зачем сейчас, когда сбираются грозовые тучи? Когда образованному трудами Михаила Петровича флоту предстоит, быть может, поверка и ответственное испытание, и в борьбе ставкою явится честь, достоинство, слава России?!
Твёрдой рукой Нахимов поддерживает локоть Корнилова и подавляет вздох. Комок в горле ширится и душит, но нельзя давать волю чувствам. Совсем худо будет Корнилову. Тогда он тоже ищет опоры, устремляя взор поверх людских голов, через зев окна к морю, блестящему гладью за холмами Северной стороны и равнодушно отражающему отвесные лучи солнца.
Дамы под зонтиками прикладывают к глазам и губам надушенные платочки. Дамы без зонтиков шепчутся в углах. На похороны адмирала явились дамы-утешительницы и дамы-плакальщицы, дамы соболезнующие и дамы любопытствующие. Павел Степанович, почувствовав на себе чужие женские взгляды, внезапно озлился. Он пустил бы в храм не этих сорок-зрительниц, а народ, и в первую очередь тех, что с полной выкладкой десантников стоят на солнцепёке, обнажив стриженые, седые и лысые, прокалённые солнцем и солёными ветрами головы черноморских ветеранов.
Поддерживая Корнилова, Нахимов сходит в склеп с группой флагманов и капитанов. Здесь безучастный Берх и престарелый Дмитриев, багровый и хмурый Станюкович, строгий Новосильский. Кучкой жмутся к стенам капитаны Микрюков, Кузнецов, Барановский, Истомин, Панфилов. Эти не стесняются своих слёз.
Рука Корнилова дрожит. Может быть, вывести его?
– Вам нехорошо, Владимир Алексеевич?
После многих часов молчания од не узнает своего голоса в хриплом шёпоте.
Корнилов, не отвечая, сдавливает пальцы друга. Корнилов старается унять лихорадочную дрожь в руках и ногах. Одна мысль гложет его: как теперь работать? Чьим именем требовать исполнения от чиновников, инженеров, капитанов, работников. Разве именем этого равнодушного старца, режущим русское ухо именем Морица Верха, можно вооружать батареи и корабли, увеличивать черноморскую силу России?
В последний раз грохают штуцерные залпы, и с площади ползёт пороховой дым.
Адмиралы остаются в склепе, склоняя головы перед проплывающими ризами. Кончились речи. Слышно, толпы вверху расходятся. Оглянувшись, видя только близких товарищей, в порывистом движении приникает Владимир Алексеевич к плечу Нахимова. Истомин просит:
– Вам надо лечь, Владимир Алексеевич. Потом я приду рассказать о последних часах Михаила Петровича. Он вас и Павла Степановича вспоминал до последнего забытья, называл своими наследниками и завещал вести нас для славы родного флота.
– Ах, Истомин, вы помните? И вы, Павел Степанович… Вижу нашего благодетеля на "Азове" расхаживающим под огнём с турецкого адмирала. На "Азове" все мы получили воспитание, не правда ли? Как будем теперь без своего капитана?
– Все-с тлен, – угрюмо произносит Нахимов, подводя Корнилова к лестнице. – Я хотел бы одного – место обрести рядом с Михаилом Петровичем. С ним трудился, с ним и успокоиться.
Привычка действовать пробуждает Корнилова.
– Да, да. Нам это дело надо решить. В склепе учителя будет вечный дом учеников. Я распоряжусь. Кому же, как не нам.
Рука об руку они выходят из собора к Библиотеке. Корнилов вдруг начинает быстро говорить об ускорении постройки собора.
– Наше первое дело – закончить священный памятник Михаилу Петровичу. Ведь так?
Павел Степанович снова частый гость семьи Корнилова. Старшие мальчики Корнилова уже учатся в корпусе, а Танюша в Смольном институте, но младшие также любят доброго адмирала. Он может часами просиживать у постели больной Сонюшки и ухаживает лучше всякой няни.
Владимир Алексеевич, если он не в Николаеве и не в крейсерстве, томится без Павла Степановича. Нахимов – преданный общему делу товарищ, тут, которому можно рассказать о всех неприятностях и волнениях. А причин к недовольству у Корнилова всегда много. Потому что для исполнения планов устройства, флота у начальника штаба слишком мало власти. После высочайшего смотра он и генерал-адъютант, вице-адмирал, и служит связью Черноморского флота с государем, но для дела этого недостаточно. Решать вопросы нельзя в обход иерархического начальства – главного командира Берха и управляющего морским министерством. А Берх всё задерживает, всё хоронит по неспособности и трусости.
– Неужто нельзя найти более способного адмирала? Противно входить в дом Лазарева и находить там Морица, глупую обезьяну. Читали вы Эженя Сю "Саламандру", Павел Степанович? Комический капитан корвета – это он, а я его старший лейтенант, Дон-Кихот в морском мундире.
Расстегнув тужурку, Корнилов устраивается на оттоманке. Поджав ноги, он крутит папиросу.
– Что, молчите? Хотите сказать – коли не нравится, уходи? Но если я считаю, что это будет изменою памяти покойного благодетеля? Что сказал бы Михаил Петрович вслед оставившим руль в обстоятельствах общего несчастья?
Нахимов у окна в глубоких креслах. Как всегда, его глаза далеко. Может быть, сейчас следят за тучкой, ползущей на Мекензиевы горы. Но он не безучастен. Он с верою в свои слова убеждает:
– Вам нельзя уходить. Пусть вам и кажется ваше положение фальшивым, нельзя.
– Конечно, фальшивое. Я имею случайное и косвенное влияние на главные артерии механизма управления, на интендантство и строительную часть. А попадёт под нарекание кто? Я. Без всякого официального признания, а государь сказал, что на меня одного полагается.
В чуть заметной усмешке дрогнули усы и губы Нахимова: даже трогателен бессознательный эгоизм Владимира Алексеевича.
– Ну-с, и попадёт вам, что с того?! Усугубляйте деятельность, покажите, что сделанное Лазаревым сделано не только хорошо, но и прочно.
Корнилов задумывается. Выпуская дым, он размышляет вслух:
– Положим, князь Меншиков в последнему смотре был со мною внимателен и любезен, может быть, он и устранит служебные затруднения? Он сказал, что я имею право и должен знать всё. Или вы по-старому не верите князю? Это напрасно. Он лично хлопотал о вице-адмиральском чине для вас.
– Поживём – увидим, – уклоняется от разговора о Меншикове Павел Степанович. – Во всяком случае, я не отчаиваюсь в судьбах флота, пока вы трудитесь, любезный друг. Самый страшный враг – рутина в общем смысле. Берх только её порождение.
Попав в русло своих важнейших мыслей, Павел Степанович не может беседовать сидя. Он ходит большими шагами, то останавливаясь перед Корниловым, то кружа вокруг стола с моделью "Владимира".
– Я посмотрел ваши черновые соображения о корабельном комплекте. Вот где основа всему. Разве может быть большее дело! Через головы дурных советников вы ясно указали на необходимость отныне строить лишь винтовые корабли. Правда, с опозданием приступаем. Но мы – русские, мы постоянной армией и флотом обзавелись тоже позднее других держав, а это не помешало нам сделать их лучшими в мире. Авось из упадка выведем. Или другое ваше дело заказ Мальцеву паровых машин для винтовых шлюпов и шхун. Превосходно! Давно пора поощрять своих предприимчивых людей, развязаться с услугами англичан и вообще иностранцев…
– Это была ваша мысль. Я её урезал, Павел Степанович, для верности своих машин для больших кораблей не сделать.
– Возможно, я и не корю. По нынешним обстоятельствам лучше маленькое дело, чем большие мысли без дела. Но заметьте, Владимир Алексеевич, что русский человек всё может. "Азов" и "Палладу" Ершов строил не по чужим образцам. Мы не хуже других просвещённых народов.
Корнилов не любит общих рассуждений и хочет вернуть беседу в русло флотских дел.
– Это крайность, Павел Степанович. Нам ещё долго в учениках у Европы быть. Я сочувствую патриотизму славянофилов, но не их презрению к иностранному.
– А по мне, и патриотизм господ Аксаковых чаще смешон[78]. Но, принимая взгляд, что от ученического положения нам не избавиться, мы себе учителей не вырастим. Суворов на Фридриха не оглядывался. Покойный Михаил Петрович практически служил опровержением этой идеи подражания. Помните, как подсказал, что английская метода обучения по артиллерии для нас чересчур педантична. Да вот, пожалуйста, ещё пример. Вы из Англии привезли громоотводы. А почему их у нас нет? Приказу не дали сверху!
– Экий вы сегодня полемист, – принуждённо смеётся Корнилов. – Вернёмся лучше на нашу грешную землю.
– Вернёмся, – остывает Нахимов, – какой пункт для рандеву?
– На верфи наши в тишайшем Николаеве. В будущем году мы будем иметь на плаву "Императрицу Марию". Чтобы не удлинять этот стапель для двухдечного винтового корабля, не лучше ли заложить винтовой фрегат?
– Фрегатов у нас мало, а для крейсерств они нужны. Пожалуй, полезно так решить вопрос, если на новое строительство стапеля по берегу Ингула в Петербурге согласятся. Выгодно перейти на постройку трёхдечных кораблей стопушечных. Но тогда полный комплект двух дивизий образуется к какому году? Позвольте, Владимир Алексеевич, карандаш и бумагу.
– Лизанька, прикажи дать нам лампу! – кричит, оживляясь, Корнилов.
На зиму дела флота вынуждают Владимира Алексеевича уехать с семьёю в Николаев. Опять Нахимов одинок в холостяцкой квартире. В его маленьком садике на изрытых дождями клумбах отцвели самые поздние осенние цветы. Перевезённая из Редут-Кале магнолия укутана в солому от ветров с моря. Капризные ветры атакуют море за мысом Лукулл и катят волны мимо Херсонеса на Александровскую и Константиновскую батареи либо взбаламучивают Большой рейд, мчась через пологие холмы Северной стороны. Частая сетка дождя закрывает Сапун-гору и протягивается к Инкерману до Дуванки на севастопольской дороге. Снег не выпадает, но оттого город кажется особенно мрачным. Оголённые деревья скучны и неестественны, как голые мачты. Листва должна одевать акации, каштаны и тополя, как паруса корабельное дерево. Тогда жизнь становится полнее, и прочь уходят грустные мысли о старости, и не беспокоит застарелый ревматизм.
Трудно в эту зиму соблюдать свои привычки, регулярно посещать доки с разоружёнными кораблями и казармы, подниматься на гору в Библиотеку. Но отказаться от дел ещё труднее. Становиться на мёртвый якорь в спальне или в кабинете Павел Степанович не хочет. Чем тогда он будет отличаться от развалины Юрьева или николаевского главнокомандующего, расслабленного Верха? Командиры бригад Вукотич, Вульф и Панфилов, старый его лейтенант с "Наварина", должны видеть пример в исполнении служебного долга и ваботы об экипажах.
В одно февральское утро, кашляя и пряча руки в карманы верблюжьего пальто, Нахимов сходит с крыльца, но звон бубенцов за спиною заставляет его повернуть голову. Из коляски выпрыгивает офицер и бежит к нему. Кажется, Платон, племянник. В самом деле, это капитан-лейтенант Воеводский, лихой командир шхуны "Ласточка", и с ним Скоробогатов, вновь назначенный командир фрегата "Флора", и Керн, командир корвета "Андромаха". Все трое имели отпуск в столицу.
– Откуда вы, молодые люди?
– Сейчас прямо из Симферополя, а вообще из Петербурга, ваше превосходительство, – басит Скоробогатов. – Честь имею явиться и прошу разрешения вернуться к исполнению обязанностей.
– Я, дядя, уговорил их ехать прямо к вам. Ведь иначе искать весь день пришлось бы или отложить новости до вечера.
– Новости чьи?
– Общие и домашние. Тётушка Александра Семёновна шлёт вам привет. От неё, от Сергея Степановича и маленькой Саши письма вам.
– Так-с. Ну что же, я вижу, господа, вы рассчитываете на моё гостеприимство.
– Нет, как можно, мы затем в гостиницу, – вместе опровергают Керн и Скоробогатов, но покоряются доброму жесту хозяина, уже распахнувшего дверь.
– Платон, ты займись, устраивай друзей. Комната лейтенанта Острено свободна. А потом прошу в кабинет.
Семейная почта, полная нежных чувств, не передаёт никаких новостей, кроме короткого сообщения брата, что Меншиков нынче собирается в путешествие и опять будет на Черноморском флоте. Прочитав это, Павел Степанович ходит по кабинету, прислушиваясь к возне в умывальной молодых офицеров. Какие же общие новости? Или приезд Меншикова для капитан-лейтенантов значительное событие?
– Ну-с, – шутливо спрашивает он, когда раскрасневшиеся, обожжённые ледяной водою офицеры входят в кабинет. – Ну-с, какие новости оправдывают нарушение моего рабочего дня? Может быть, приспело десант на Босфор вести?
Капитан-лейтенант Воеводский прищуривается, словно разглядывает предмет, который сейчас продемонстрирует адмиралу, и нарочито медлит с ответом. Хочется поинтриговать дядюшку.
– Ты что, Платон, играешь? – в тон ему спрашивает Павел Степанович, но племянник чует, что за мирным вопросом может последовать и гроза.
– Так как сказать, дядя. Пока о войне прямой речи нет, но к Босфору наша новость имеет отношение. Вот Керн будет вестовщиком. У него в придворных кругах знакомства, из первых рук слышал.
Фёдор Керн успел побриться и надеть свежую тужурку. Встретив взгляд Павла Степановича, почтительно наклоняет голову.
– Ну-с, чего стоит передача дворцовых кумушек? Керн не смущается.
– Судите сами, ваше превосходительство. Государь разговаривал с английским послом и приказал Нессельроду[79] сделать запись. Она будто и озаглавлена: "Предложение российского императора о дележе Турции".
Недоверие и отвращение так явно проявляются в лице адмирала, что Фёдор Керн разводит руками:
– Именно так повествовал мне доверительно чиновник Нессельрода. Его величество заявил британскому представителю, что турецкое государство дальше существовать не может и самое время договариваться великим державам. Государь согласился, что английские интересы распространяются на Египет, Крит и Кипр, а в русских интересах поставить в зависимость от нас дунайские княжества, Болгарию и Сербию. Что касается Константинополя, то государь прямо заявил, что он никому не позволит водвориться там и даже возьмёт на себя роль временного охранителя.
Павел Степанович сидит, прикрыв глаза рукой. Потом глухо спрашивает:
– Конечно, англичанин ничего не ответил?
– Многие говорят, что он казался очень взволнованным. Ведь издали беседующих наблюдали. Это было на рауте у великой княгини Елены Павловны.
– Подходящее место решать вопрос о мире и войне, – раздражённо цедит адмирал. – Да-с, это вроде камня в осиное гнездо. Зажужжат теперь…
Неясно, кто, по мнению Нахимова, должен зажужжать, но офицеры догадываются, что адмирал имеет в виду отнюдь не друзей России.
– Ведь армия наша сильная, Павел Степанович. С армией победителей Наполеона все державы должны считаться? – робко спрашивает Скоробогатов.
– Россия благодаря военной силе занимает важное место. Нас боятся… Нахимов опять не кончает фразы, потому что вспоминаются чьи-то рассказы о генерале Сухозанете, выразившемся недавно в тон с верховным вождём армии: "Наука в военном деле не более как пуговица к мундиру… Без науки побеждать возможно, но без дисциплины – никогда". А дисциплина у таких генералов есть муштра с палкою… Что, если такие мысли утвердились в генералитете? Тогда есть солдаты, но нет войска.
– Новость ваша в самом деле важная, но рекомендую о ней более не распространяться, господа. Впрочем, мы и судить, по существу, средств не имеем. Наше дело исполнять, что потребует величие отечества… По флоту что толкуют в департаментах министерства? Или вы адмиралтейского шпица избегали?
Скоробогатов поспешно вспоминает:
– Как же. Контр-адмирал Матюшкин, мой прежний командир, звал меня к себе, расспрашивал. Вам кланяться велел. Так он говорил, что государь не одобряет больших расходов, какие проектируют по нашему ведомству с переходом на винтовое устройство. Программа николаевских верфей будет урезана. Будто государь нашёл, что достаточно одного винтового корабля на бригаду.
– А хоть бы один был на дивизию, на весь флот. Обзаведение для машинных и котельных мастерских решено иметь?
– Отлагается этот вопрос.
Кряхтя и ощущая внезапный приступ болей в ноге и руке, Нахимов машет рукою:
– Что и говорить, развесёлые новости вы привезли.
В это время пароход "Громоносец" стоял под парами в Одесской гавани. По срочному вызову Корнилов прибыл к светлейшему князю Меншикову. Князь неторопливо устраивается в каюте и рисуется перед своим гостем.
– Итак, Владимир Алексеевич, вы сызнова отправитесь в места ваших юношеских трудов. Я даже надеюсь, что, деля со мною стамбульскую скуку дипломатических обедов и завтраков, вы найдёте время дополнить последние наблюдения вашего приятеля Путятина. Да-с, вы жалуетесь, что нет людей, способных охватить разнообразие флотских дел. А мне сейчас придётся соединять с обязанностями начальника Морского штаба ремесло человека, ведущего с неверными переговоры о церковных материях. Вы, например, разбираетесь, чего мы не поделили с турками и европейцами в Иерусалиме? В святых местах! – с циничной интонацией светлейший потирает мерзнущие подагрические руки.
– Я не читал меморандума, – замечает Корнилов. – Признаюсь, мне легче выполнить другую миссию, поручаемую вами.
– Э-э, чепуха. В дипломатии важна сила. Я не собираюсь с Абдул-Меджидом церемониться. Я запасся в Петербурге сведениями, кого из министров французских клевретов – надо выгнать, ну и выгоню. Весь сыр-бор из-за лягушатников нового Наполеона[80].
Как только на время утихает революционный ураган, снова всплывает на поверхность вечный восточный вопрос, – справедливо отмечал Энгельс перед Крымской войной. Действительно, европейские социальные бури 1848 года временно ослабили вражду России и. Англии на Ближнем Востоке. Пока Николай I спасал от распада Австрийскую империю, министры королевы Виктории с беспокойством следили за революционными событиями во Франции. Европейский жандарм и британский капиталист одинаково боялись победы народов. Но повсеместное торжество реакции развязало сторонам руки для борьбы в Турции. Англия может повести теперь более активную политику, потому что в Наполеоне III, жалком племяннике злейшего врага её могущества, она приобретает верного и агрессивного союзника.
Между тем император Николай, привыкнув считать себя диктатором Европы, не сомневается, что в столкновении с морскими державами Россия будет иметь союзников. Он дорого ценит своё содействие Австрии и всему Германскому союзу, оплаченное кровью русских солдат в Венгрии.
В 1828 – 1829 годах Николай I вёл войну с Турцией в надежде осуществить греческий проект Екатерины II. Опыт этой войны показал, что овладеть территорией европейской Турции возможно. Однако об условиях мира приходится договариваться с другими державами Европы, упорно не желающими видеть Россию на выходах в Средиземное море.
Николай сразу после Адрианопольского мира решительно перешёл от тактики сокрушения к тактике измора. Он долго соревнуется с Англией, Францией и Австрией в заботах о сохранении Турецкой империи.
По русской пословице – у семи нянек дитя без глазу. В сложном международном положении султанская Турция надеялась доказать, что дело обстоит наоборот. Прогнившая Порта мечтала удержать проливы и многонациональные владения, принимая одновременно покровительство и услуги всех рьяных добровольных гувернанток и дразня одну предоставлением преимуществ другой. Так, в 1833 году турецкое правительство благодарит Россию за посылку эскадры с десантной дивизией для защиты от восставшего Мехмет-Али, а англо-французов – за уничтожение войск и флота египетского вассала в Сирии. Все последующие двадцать лет Порта довольно ловко балансирует между великими державами-няньками, а они изображают мнимое согласие и делают вид, что им очень приятна совместная опека "больного человека".
Но рано или поздно истина этих отношений должна была вскрыться.
Невыгоды России заключались в её экономической отсталости. Англичане и французы, расширяя свою торговлю, вывозя турецкое сырьё и ввозя промышленные товары, укрепляются в Порте в качестве инженеров, коммерсантов, строителей дорог и кораблей, организаторов новых заводов и фабрик.
Но они – чужие населению Турции. А у России есть культурно-историческая миссия, о которой даже реакционное крепостническое правительство в Петербурге может твердить, пользоваться ею как козырной картой. Русский народ имеет вековые культурно-языковые связи со славянами Балканского полуострова. Русский народ связан с греками историческими общими традициями религии.
После рекогносцировки адмирала Путятина Николай решил, что пришло время потеснить других нянек Турции. Его дипломаты досаждают турецкому правительству требованиями новых привилегий православному духовенству.
Следует сказать, что турецкое правительство не придерживалось политики исключительного благоприятствования мусульманскому духовенству. Но в русском требовании заключалась не столько забота о православии в Турции, сколько о создании повседневной опеки турецких православных церквей русскими властями. Так, например, в числе русских требований было притязание на территорию в Иерусалиме или в его окрестностях для постройки там целого городка – с церковью, странноприимным домом для паломников, больницей и домом для неимущих. Предполагалось, по русским представлениям турецкому правительству, что все административные права и обязанности в отношении этих учреждений будет выполнять российский генеральный консул для Сирии и Палестины.
Это притязание в свете других требований означало, что русские подданные в Турции будут подчиняться только русским консульским учреждениям. Русская декларация требовала ещё больше – по её смыслу любой православный вступал в Турции под защиту России, что означало установление для огромной части населения Турции двойного подданства.
Но большой аппетит на турецкое наследство заявляла и бонапартистская Франция. Наполеон III – авантюрист и глава реакционных групп, подавивших революцию, – стремился успехами агрессивной внешней политики отвлечь народное внимание от гнусных порядков внутри страны. Он объявил, что Франция должна продолжать политику своих христианнейших королей. Наполеон поощрил организацию католических миссий в Турции, обещал католическому духовенству поддержку против православного духовенства в Иерусалиме, щедро снабдил миссионеров деньгами французского народа.
Николай I никак не ожидал, что Франция сделает вопрос о доходах от иерусалимских храмов и паломничества к "гробу господню" оружием дипломатической – войны против России.
Николай ведь воображал себя после 1848 года новым руководителем нового Священного союза. Николай Палкин считал, что покорность ему устрашённых народов России распространяется и на все государства Европы. Попытки противиться его политике в Турции поэтому означали для царя, что от тактики выжидания он должен перейти к решительным действиям. Это заставит отступить всех, кто самовольно потянулся к турецкому пирогу или пообещал Турции своё, покровительство. Николай был убеждён, что решать судьбы Турции никто ему не помешает. Когда же, с его согласия, кое-что перепадёт Англии, она будет признательна России не меньше, чем Пруссия и Австрия…
Князь Меншиков, бездарный и чванный, как царь Николай, не понимал, что собирается делать политику слепого и глухого.
С чем он пришёл 16 февраля 1853 года на "Громоносце" в Стамбул? Прежде всего он привёз в Константинополь свой сплин, свою барскую кичливость, своё неумение работать. Он оставил Петербург, не поладив с министром иностранных дел Нессельроде, и он знал, что последний будет рад каждой его ошибке. Необходимость выступать в роли охранителя православия была отвратительна его скептическому и циническому уму. Он искренно выразил отвращение к своей миссии в первой встрече с Корниловым.
Имел ли он другие идеи для решения сложной дипломатической задачи? Нет, – и, в сущности, он выложил тому же Корнилову всю свою программу: "Давить, пока турки не уступят". Он начинал игру, даже не догадываясь, как в ней будут участвовать сильные противники – "послы Англии и Франции.
Меншиков надменно подчеркнул, что привёз в Константинополь ультиматум явившись к визирю на парадный приём в пальто.
Наконец, Меншиков думал, что его миссия отнимет несколько дней, а турки затянули переговоры.
Не отклоняя русских предложений, они консультируются с соперниками России и выводят русского посла из равновесия. Внезапно он осознает, что ответ на требования России зависит совсем не от воли турок. Он растерянно запрашивает Петербург: должно ли доводить настояния до прекращения дипломатических сношений с Портой? Можно ли довольствоваться нотой либо другим документом вместо формального трактата? В случае разрыва согласно ли с видами императора объявить, что Россия будет требовать удовлетворения любыми средствами?
От чванной уверенности князь переходит к страху перед войной с коалицией западных держав. Он спешит сообщить царю заявление британского посла: "Если вы домогаетесь новых прав, то встретите сильное противодействие и вооружите против себя коалицию… Скажу вам прямо, слишком тесная дружба между вами и Турцией возбудит столько же подозрений в Европе, сколько разрыв, который поведёт за собой войну".
Николаю I и графу Нессельроде угрозы посла Англии в Стамбуле представляются не стоящими внимания. Уверения в доброжелательности Англии и её премьера следуют из Лондона от барона Бруннова неизменно. Меншиков получает предписание предъявить ультиматум и покинуть Турцию вместе с поверенным в делах, если турецкое правительство не подпишет конвенции в соответствии с требованиями России.
Турки колеблются. Их страшит появление в Босфоре Черноморского флота. Тогда послы Радклиф и де Латур заявляют султану и визирю, что средиземноморские эскадры Англии и Франции будут вызваны в Босфор для защиты Константинополя. Они убеждают турок решительно отклонить ультиматум… Этот акт провоцирует войну, которой так хотят Англия Пальмерстона и Франция маленького Наполеона.
Всем своим воспитанием и образованием кадрового морского офицера, стоящего в стороне от политической жизни, Корнилов не подготовлен к самостоятельной оценке дипломатической войны в Константинополе и действий Меншикова. Давнее обаяние острого ума и важной манеры князя также сказывается на впечатлительном и увлекающемся Владимире Алексеевиче.
Из Константинополя он пишет жене без всякой тревоги за успех миссии: "…Вчера мы были у султана. Князь прекрасно говорил ему и, кажется, до некоторой степени рассеял сомнение в наших благородных намерениях, нашёптанное туркам английскими интригами и французским тщеславием. Вначале физиономия Абдул-Меджида имела выражение человека, приготовленного отразить нападение, но когда пошла учтивая, но вместе с тем твёрдая речь князя, вид султана принял покойное выражение и под конец уже прояснился… Итак, первый шаг сделан; через неделю, я надеюсь, что напишу тебе о своём возвращении, а покуда прошу не скучать и о войне не думать; от войны мы так далеко, как и в самое обыкновенное время, а может быть, и далее, именно потому, что готовнее наших соперников…"
Впрочем, за развитием дел и ошибок Меншикова Корнилов не имеет времени наблюдать. Осмотрев константинопольское адмиралтейство, он уходит на "Громоносце" в Дарданеллы и Архипелаг, а затем возвращается в Одессу.
На прощание Меншиков сказал, что турок придётся попугать приготовлениями армии и флота к войне, что на этот счёт есть распоряжения из Петербурга, и предложил сообщить о готовности флота в Константинополь.
В Одессе чуть ли не с первого часа Корнилов ощущает что-то неладное. Офицеры штаба пятого корпуса, предназначенного действовать на нижнем Дунае, распоряжаются средствами флота, нарушая существующие инструкции. Но разобраться, оставаясь тут, невозможно. Надо ехать в Николаев и убеждать главнокомандующего адмирала Верха отменить сделанные распоряжения. Либо отправляться в Севастополь и исправлять дело на месте, обходя Верха. Поддаваясь раздражительному чувству и уверенности, что получит поддержку Меншикова, Корнилов уходит в Севастополь.
– Служить у нас скоро будет не честью, а позором, – говорит он Нахимову в первом свидании после бурных объяснений с командиром Севастопольского порта адмиралом Станюковичем[81] и вице-адмиралом Юрьевым, командующим эскадрой. – Как вы, Павел Степанович, здесь не протестовали? Вы, командир пятой дивизии и вице-адмирал, и главное – самый опытный начальник на нашем флоте?
– Перед кем протестовать-то? У вас есть власть, а мне идут только предписания. Да я лишь по слухам знаю о распоряжениях, потому что моей дивизии они не касались.
– Завтра коснулись бы. У вас лучшие казармы хотели отобрать для войск. Желаете, я вам перечислю всё, что натворили выжившие из ума старики? Во-первых, безо всякой критики стали делать репетиции гребных судов по указаниям генерала Андерса.
– Это со щитами от пуль?
– Вот, знаете же!
– Да, давеча прибегал командир "Ягудиила", плакался.
– Главное, выдумали ставить щит на баке… А как стрелять тогда? Затем приняли расписание судов флота для погружения войск и тяжестей, предложенное неким полковником Залецким на смех и грех. Затем передали наш сухарный завод, будто флоту продовольствоваться не нужно… Я за дружбу с армией. Мы не две державы. Но нужно знать меры, которые способствовали бы взаимному усилению. Разве мы станем подменять генералов? Они обучены своему делу, а мы своему.
– И вы всё это творение прикрыли? – восхищается Нахимов.
– Полностью отменил. А завтра князю сообщу и потребую вовсе избавить нас от стариков.
– Да бог с ними, не гневайтесь. При вас старцы тише воды, ниже травы.
Успокоясь, Корнилов описывает паровой завод и орудийные мастерские Константинополя, содержание батарей и флота. Его мнение против 1833 года не изменилось. Если выросли средства турецкой обороны, то в ещё большей мере увеличились средства черноморцев для решительного наступления. Нужно сделать диверсию в сторону румелийских портов, чтобы турки обманулись и стянули туда свои силы. А тем временем вооружить флот и подготовить десант на Босфор. Если наступление будет стремительно, англичане не поспеют с Мальты, а французам с главными силами потребуется ещё больше времени.
– Всё верно-с, всё верно-с, – соглашается Нахимов. – Одна беда – мы с вами скованы в действиях. Последние предписания из Петербурга не таковы, чтобы можно было надеяться на решимость воевать, а через несколько месяцев будет поздно.
– Почему же поздно?
– А может быть, и слишком рано, – вырывается у Нахимова. – Парового флота всё-таки не завели. Припасов не имеем. С сухарями не случайная история. Загляните глубже – ужаснётесь вооружению пехоты против англо-французов. А с генералами вы познакомились.
19 мая из Одессы Меншиков направляет в Константинополь новую ноту. Проект конвенции, составленный им, должен быть подписан в восьмидневный срок, иначе русские войска получат приказание перейти границу. Армия не откроет военных действий, но приобретёт материальный залог до получения от Турции нравственного ручательства в исполнении справедливых требований России. Это бряцание оружием – крупнейшая ошибка. Пользуясь угрозой Меншикова, послы добиваются согласия султана призвать эскадры англичан и французов. Адмиралы Ласюсс и Дундас могут вводить корабли в Дарданеллы, а турецкое правительство вновь заявляет, что не допустит нарушения его верховной власти.
Россия угрожала войной, но к войне не готова, И Николай бесплодно теряет время в переписке со своими советниками о плане военных действий.
14 мая Нахимов поднимает флаг командующего 5-й флотской дивизией на семидесятичетырёхпушечном корабле "Ягудиил" и приказывает приготовить корабли к выходу в море…
Весна запоздала. Стоят пасмурные, дождливые дни. Холодные ветры обходят все румбы картушки. Но это не мешает адмиралу с утренней пушкой начинать строгую проверку кораблей и фрегатов дивизии. 15 мая Павел Степанович проводит боевые тревоги. 16-го – заставляет командиров ставить и крепить паруса. 17-го – с половины дня – назначает спуск десантных отрядов на Северную сторону.
Шлюпки и барказы ещё заполняют рейд, когда за Константиновской батареей в сером небе показываете высокий столб дыма и телеграф с вышки Морской библиотеки сообщает, что идёт "Громоносец".
Лейтенант Острено, старший адъютант Павла Степановича, спешит доложить эту весть адмиралу. Он находит Нахимова, на "Урииле" занятым осмотром шкиперского склада. Будничный сюртук Павла Степановича выпачкан смолой, брюки помяты и вымокли.
– Ваше превосходительство, надо ехать переодеться. Его светлость князь Меншиков будет через полчаса на Графской.
– А зачем я там понадобился? – удивляется Павел Степанович. – Вам хочется скорее узнать новости, вы и езжайте на Графскую.
Но Острено настойчиво упрашивает адмирала, и Нахимов наконец сдаётся. Гичка Павла Степановича всё же пристаёт к Графской с опозданием. "Громоносец" ошвартовался, и князь со свитой съехал на берег. На лестнице от моря и на площади за колоннадой густая толпа любопытных, в которой за достоверное передают, что война объявлена и флот отплывает к Босфору.
– Павел Степанович, скоро уходите в море? Павел Степанович прикладывает пальцы к козырьку.
– Каждую весну уходим, сударыня.
– Но теперь вы не так уходите?! Не в простое плавание.
– Плавание, сударыня, никогда лёгким не бывает, – отшучивается Нахимов, направляясь к князю.
Меншиков, пожелтевший, усталый – он плохо перенёс морской переход, небрежно протягивает Павлу Степановичу руку, указывает на диван.
– Владимир Алексеевич, – Меншиков делает вежливый жест в сторону Корнилова, – убеждал меня сейчас познакомить вас с предположениями государя…
Это значит, что адмирал лично для себя не нуждается во мнении Нахимова. Павел Степанович вынимает трубку и набивает крепким табаком.
– Вам не помешает дым, князь?
– Пожалуйста… (какой мужик!). Так вот, его величество думает, что сильная морская экспедиция может решить дело в Царьграде… ежели флот в состоянии поднять в один раз 16 тысяч человек с орудиями и необходимым числом лошадей?
– Можем-с, – цедит Павел Степанович в облаке дыма. – Больше можем.
– В какой срок? – раздражённо спрашивает Меншиков.
– С утра начнём грузить, а послезавтра можем уйти.
– Войска надо брать здесь и в Одессе, – тихо вставляет Корнилов.
– А тогда ещё три дня на поход эскадры. Впрочем, всё это вам, Владимир Алексеевич, известно.
– Значит, вы считаете план государя выполнимым?
– Я сказал, ваша светлость, что флот готов поднять войска, но я ещё не слышал о плане.
Меншиков сердито хмурит брови. После Константинополя князю в словах каждого чудится обидная преднамеренность.
– Извольте слушать, – отрывисто говорит он и с неодобрительной интонацией читает письмо Николая Павловича: – "Оба десанта должны садиться в один день, и в Севастополе и в Одессе, и потом идти на соединение к Босфору. Ежели турецкий флот вышел бы в Чёрное море, то прежде следовать будет с ним сразиться и, ежели удастся его разбить, тогда уже входить в Босфор. Но буде флот не выйдет, тогда приступить прямо к прорыву в Босфор или высадкой в тыл батареям или прямой атакой мимо батарей, на самый Царьград…
Поставя город под огонь флота, десантный отряд должен будет атаковать турецкую армию и, разбив, ограничиться сим… Но ежели правительство Порты не будет просить примирения и станет стягивать свои силы у Галлиполи и Эноса в ожидании помощи от французов, тогда должно занять Дарданеллы…"
Это слово в слово то, что говорил три года назад Нахимов Путятину. Краска проступает в лице Павла Степановича. Он сжимает в ладони горячую трубку.
– "Здесь рождается другой вопрос, – продолжает читать Меншиков, – можем ли мы оставаться в Царьграде при появлении европейского враждебного флота у Дарданелл, и в особенности ежели на флоте сем прибудут и десантные войска? Конечно, предупредить сие появление можно и должно быстрым занятием Дарданелл…"
– Ну-с, каково же ваше мнение? – скрипит Меншиков и стучит письмом царя по лакированному столику.
– Следственно, государь опасается военных действий морских держав? Павел Степанович взглядывает на Корнилова, и тот кивком головы показывает, что помнит давние сомнения адмирала.
– Ваша светлость, план хорош, если мы немедля идём в Босфор, усилимся там флотом турок и уже через десять дней займём дарданелльские батареи. В две недели положение изменится. У британцев на Мальте один винтовой корабль, винтовые фрегаты "Империус", "Амфитрион", "Хайфлайер", пароходо-фрегаты "Тигр", "Инфлексибль", "Ретрибюшен", "Файербранд", "Сампсон" и "Фиркс". В эскадре адмирала Дундаса сверх того восемь парусных линейных кораблей и три фрегата. Эти силы уже равны нашим, и от Мальты до Дарданелл они пройдут скоро, как только электрические телеграфы принесут известие о нашей экспедиции. Кроме того, у французов в греческих и сирийских портах восемь пароходов, три винтовых и пять парусных кораблей.
– Откуда такие подробные сведения, Павел Степанович? – иронически спрашивает князь.
– Читаю "Moniteur" и "Т1те5", ваша светлость. Павел Степанович невозмутимо ровен, несмотря на вызывающий тон князя.
Меншиков жуёт отвисшую старческую губу.
– А что вы сказали, Павел Степанович, об усилении турецким флотом? Непонятно, как вас неприятель усилит?
– Это Владимир Алексеевич лучше меня пояснит. Он нынче турецкий флот видел.
Павел Степанович имеет в виду захват части турецкого флота, находящегося без вооружения в Константинопольском адмиралтействе.
Корнилов думает о другом:
– Турки могут обороняться крепко. В соединении их флот представит 38 судов с двумя тысячами пушек. Артиллерия их превосходна.
– А Павел Степанович, – желчно вставляет Меншиков, – собирается перемахнуть через турецкий флот к Дарданеллам.
– Потому что в море артиллерия без умелых эволюции ничего не стоит, поясняет в защиту взгляда Нахимова Владимир Алексеевич. – Потому что внезапным ударом мы предупредим вооружение большей части турецких кораблей.
Павел Степанович встаёт и глухо говорит:
– Двадцать лет Михаил Петрович готовил флот к сражению, учил нас добиваться внезапности и быстроты действий. И морская история нам такой пример показывает. Нельсон бомбардировкой Копенгагена сразу принудил Данию выйти из враждебного Англии союза. Незабвенный Ушаков внезапной атакой разгромил у Калиакрии силы тройного превосходства. Приказывайте флоту, ваша светлость, пока британцы и французы не вошли в Дарданеллы, да и турки не собрали свой флот из Архипелага.
– Я не могу советовать государю нападение на Константинополь и уже объяснил это Владимиру Алексеевичу.
– Кто говорит о советах? – волнуется Корнилов. – Советовать поздно. Надо начинать амбаркацию и слать курьера за приказом сниматься с якорей.
– Такого распоряжения я не сделаю. Буду писать государю, что приемлемее второй план – занять Дунайские княжества.
– Тогда европейская коалиция составится и выиграет время для нападения на нас, и мы у себя увидим англо-французский флот. Ведь так, Павел Степанович?
Нахимов упорно смотрит на рисунок ковра. Он кажется старым, сгорбленным. "Нечего сказать, фигура! А тоже о лаврах Ушакова и Нельсона мечтает", – презрительно щурится Меншиков и после паузы говорит:
– Пошлите, господа, крейсеры в море. Турки поспешают сейчас переброской войск на азиатскую границу. Пусть крейсеры наблюдают за выходом из Босфора. Но не начинать баталии ни в каком случае.
"Зачем было ходить, – думает Павел Степанович, – знал же, что незачем, а пошёл". Он поднимает глаза на князя и просит разрешения удалиться для распоряжений, по дивизии.
– Тяжёлый характер! – восклицает Корнилов по дороге с пристани. – Я о князе говорю, Павел Степанович. Я нынче его в ином свете увидел. Нет, не такому человеку государь должен был подчинить флот и войска Крыма.
– Петербургская натура, – односложно отвечает Нахимов. – Подождите меня, Владимир Алексеевич. – Он сует цветочнице рубль и торжественно взмахивает пёстрым громадным букетом.
– Я к вашим деткам без подношений не являюсь.
– Вам жениться надо. – Корнилов рассеянно выдирает лиловый ирис и вертит в пальцах. – Вы будете превосходным отцом.
Корнилов выполняет приказ Меншикова о рассылке крейсеров. На "Громоносце" собираются командиры бригов "Язон", "Птоломей" и "Эней", фрегатов "Коварна" и "Кулевча".
Молодые капитаны рвутся в бой и разочарованно выслушивают распоряжения начальника штаба. Они не должны подходить на видимость к турецким берегам; не должны останавливать купеческие суда и опрашивать их. "Состоявшийся разрыв есть дипломатический, а не коммерческий, и формального объявления войны не было, дела ещё могут быть улажены миролюбивым образом".
Всё это Корнилов упоминает скороговоркой, теребя генерал-адъютантский аксельбант. Он становится спокойнее, когда его адъютант, лейтенант Железнов, раскладывает на столе карту юго-западной части Чёрного моря. Карандашные линии размечают сектора крейсеров. "Язону" – на параллели Бургаса. "Птоломею" – напротив Босфора. "Энею" – восточнее "Птоломея" и служить для передачи сведений на фрегаты, располагающиеся к осту от бригов.
– Следом за вами в море выходит эскадра под флагом вице-адмирала Нахимова, – указывает Корнилов на карте район плавания. – Все ваши донесения спешите передавать Павлу Степановичу.
Теперь остаётся сформировать вторую эскадру для смены в море Нахимова и усилить Черноморскую линию, чтобы предупредить внезапную помощь черкесам со стороны Трапезунда и Батума. Письмом к Корнилову новый начальник линии вице-адмирал Серебряков просит срочно усилить постоянный крейсерский отряд. Начальник штаба с обоими командующими эскадрами – Нахимовым и Новосильским (Юрьева Владимир Алексеевич в море больше не пускает) – решает составить для Серебрякова два отряда. В первом, северном, остаются суда, растянутые обычно от Геленджика до Поти. В новом, южном, будет фрегат "Месемврия", шхуны "Смелая" и "Дротик", тендер "Скорый" и корвет "Калипсо". Последний будет крейсировать на меридиане Синопа для связи с босфорскими крейсерами и эскадрою Нахимова.
Когда окончательно распределены корабли между эскадрами и выделены отряды, когда пароходы собраны в особое соединение под командованием контр-адмирала Панфилова, Корнилов удовлетворённо смотрит на карту.
Флот владеет Чёрным морем – от Батума до Босфора. Ни один парус не ускользнёт от зорких наблюдателей с марсов крейсеров.
Он ждёт выражения удовольствия князя. Но Меншиков смотрит и слушает так, будто ребёнок хочет его заинтересовать своими игрушками.
– Отлично, Владимир Алексеевич. Только Севастополь совсем опустеет. Дамы уже жалуются, что в Морском собрании не с кем танцевать, а на пикники приходится приглашать армейцев.
– Время ли шутить, ваша светлость, – и взволнованный Корнилов в упор смотрит на князя.
Меншиков отводит свой взгляд и с гримасой объясняет по-французски:
– Я всю жизнь шутил, любезный Владимир Алексеевич. Зачем же мне на старости становиться скучным.
Глава третья Война на море
Проходило лето 1853 года, а о войне официально не объявляли, хотя русские войска распространялись по Молдавии и Валахии, имея боевые столкновения с частями турецкой армии. Князь Горчаков, впрочем, не торопился действовать. У него было всего восемьдесят тысяч солдат против ста двадцати тысяч турок, а из Петербурга, смущённого поведением Австрии и Пруссии, не обещали подкреплений.
Да, теперь уже многим военным и гражданским деятелям страны, которые раньше боялись самостоятельно думать о внешних и внутренних делах империи, боялись даже тени императора, становилось ясно, что по всем статьям Россия в некоем тупике. И прежде всего страшна изоляция России в Европе. Лопнули надежды на признательность Вены за подавление революции в Венгрии. На всём протяжении границы с Австрией – а она тянулась на многие сотни вёрст – надо было ставить гарнизоны и военные магазины. А кроме "подлой" Австрии была ещё неблагодарная, тоже обязанная России своим существованием и приобретениями двуликая Пруссия. И она оказывается способной ударить в спину, если на границе, на путях к обеим столицам не собрать войска. А ещё приходится думать об обороне Балтийского побережья от возможных, англо-французских десантов. И, наконец, войска нужны на незамирённом Кавказе, куда с помощью горцам теперь уж непременно поспешат турецкие армии.
Об этих невесёлых обстоятельствах в двухмесячном плавании своей практической эскадры Павлу Степановичу некогда было осведомиться. Только кой о чём догадывался, получив с опозданием столичные и европейские газеты. Но в Севастополе его ждал гость из Петербурга, давно желанный и всё же – по времени – нежданный.
Гостем был милый друг, закадычный приятель, Михайла Францевич. Если и не было у него широко распространившейся славы одного из флагманов российского флота, то, во всяком случае, он заслужил гидрографическими трудами уважение моряков всех стран. Недавно завершён был его многолетний труд – описание Балтийского моря, и никого не удивило, что, как признанный глава русских гидрографов, генерал-майор Рейнеке назначен директором Гидрографического департамента.
Павел Степанович, конечно, заставил друга переселиться к себе, отдал комнату с видом на Южную бухту. Предполагалось, что отсюда поутру гость будет следить, как живут черноморцы на кораблях. Но, конечно, с первых дней этот план оба друга вместе поломали. Столь многое следовало обсудить и составить общее мнение, что Михаила Францевич сопровождал командира пятой дивизии на его флагманский корабль и по судам всех трёх бригад. А Павел Степанович отправлялся с Михайлою Францевичем к командиру порта, пренеприятному Станюковичу, вырывать средства и людей для начала черноморских описей по планам прибывшего учёного Друга.
Они были бы совершенно довольны своим свиданием, возможностью несколько месяцев обходиться без переписки, продолжавшейся уже 30 лет, если бы не мысли о войне, если бы не ощущение, что с них, моряков, в этой войне наиболее спросит родная страна. От Михаилы Рейнеке Павел Степанович впервые услышал, что оба западных соседа отказались объявить дружественный нейтралитет, и оттого на огромных территориях от Дуная до финляндских шхер Россия теперь должна содержать полумиллионную армию.
– Если бы ещё всюду были так готовы, как у вас, – говорит Рейнеке 11 августа, любуясь вместе с приятелем вновь пришедшими в Севастополь кораблями – трёхдечный "Великий князь Константин" и двухдечный "Императрица Мария".
– Живём трудами покойного Михаила Петровича, осуществлением его программы. И хорошо, что имеем ревностного Владимира Алексеевича. Вот поглядишь завтра, как Корнилов поведёт корабли в двух колоннах на Севастополь, изображая соединённого неприятеля.
– А ты, Павел, будешь оборонять вход?
– Вернее, буду устанавливать слабые места обороны…
Манёвры – для них требовался сначала вестовый ветер – начались в первом часу.
В 2 часа свежий ветер отходит к зюйд-весту, эскадра ложится правым галсом ниже Херсонесского маяка и быстро спускает гребные суда с ростров. На "Двенадцати апостолах" взвиваются один за другим сигналы:
– Сняться с дрейфа.
– Поставить все паруса, какие можно нести, не вредя рангоуту.
– Атаковать неприятеля.
– Сделать по три выстрела из орудий, начиная по второй пушке адмиральского корабля.
Огонь батарей явно недостаточен, чтобы воспрепятствовать белокрылым колоннам, хотя бы и с сильными повреждениями, войти на рейд. Кроме того, заранее спущенные на воду барказы сейчас отдают концы и гребут к берегу. В правой колонне их прикрывает пароход "Владимир", в левой – пароход "Грозный". Пристрелка по барказам чрезвычайно затруднена. Десант надо встречать ружейным огнём. Отбивать в штыки.
Корнилов на "Двенадцати апостолах" проходит мимо "Ростислава", "Святослава" и "Чесмы" и, бросив якорь против "Императрицы Марии", открывает огонь.
За флагманом становятся "Париж", "Три святителя" и "Храбрый". Командующий кораблями севастопольского отряда имеет два свободных от атаки корабля – "Варну" и "Селафаил". Они поворачиваются своими батареями "Варна" против колонны фрегатов, "Селафаил" против кораблей, но на этом завершаются манёвры.
Павел Степанович уходит в каюту, делает заметки в памятной книжке. Разумеется, с таким числом судов ни одна эскадра не посмеет войти на рейд. И прежде она должна подавить береговые батареи. Но если эскадра будет в 3 – 4 раза сильнее и будет идти на парах, независимая от ветра, что её остановит? Вход на рейд должен быть заперт не только огнём. Нужно заграждение.
Вечером у Корнилова, склонив свою крупную голову на руку, он слушает игру Лизаветы Васильевны на фортепьяно и задумчиво смотрит на выход с рейда.
– В Пунические войны Карфагенский порт запирался цепями. Очень ловко. Ежели бы мы придумали бон для Севастополя. Пожелали выйти на фарватер отомкнули…
Корнилов тоже смотрит на рейд через его плечо; сразу от общих вопросов он переходит к деловому обсуждению:
– Ставить надо между Александровской и Константиновской батареями. А ширина порядочная. Цепи придётся сделать на буйках.
– С инженерами потолкуем. Если не возражаете, я займусь, – предлагает Павел Степанович. Он доволен. Он знает, что Владимир Алексеевич, если принял мысль, непременно быстро и хорошо добьётся дельного решения.
А Корнилов порывисто срывается с места, наискось пересекает комнату и глухо бормочет:
– Всё оказывается неосновательным: устройство портов, число пароходов, береговые батареи. Как мы этого раньше не замечали? Где корень наших ошибок и на что надеяться?
– Уж так ли неосновательно, – добродушно журит Павел Степанович. Корабли отличные, экипажи молодецкие. Всё ещё поправится, Владимир Алексеевич. Пройдёт гроза, построим паровой флот, заведём новые порты. Чёрное море останется русским морем.
Павел Степанович искренно заботится вернуть равновесие Корнилову. "Шутка ли, на нём всё дело Лазарева".
Корнилов неожиданно успокаивается и улыбается.
– Бодрите меня, а тон у вас грустный, завещательный.
– Так мне шестой десяток пошёл. Я дедушка. – Павел Степанович ласково привлекает к себе дочурку Корнилова и нежно гладит чёрную головку.
В один из следующих хлопотливых дней Меншиков неожиданно приглашает обоих адмиралов к себе. На лице его гримаса (разыгралась подагра). Он сразу объявляет:
– Государю угодно отправить часть моих войск, на восточный берег Чёрного моря. Вы, Павел Степанович, брались, кажется, в один приём перевезти 16 тысяч? Ну-с, командуйте амбаркацией. А вы, Владимир Алексеевич, изберёте место высадки и передадите войска Кавказскому корпусу.
Павел Степанович официально спрашивает:
– Когда прикажете, ваша светлость, приступить к посадке войск и погрузке тяжестей?
– Завтра. Завтра.
Попрошу вашу светлость объяснить армейским командирам, что они безусловно должны выполнять распоряжения флотских начальников.
– Хорошо. Я пришлю к вам генерала Обручева, командира дивизии. Да вот ещё что: часть флота выделить в Одессу. Оттуда надо привезти в Севастополь замену. Тысяч восемь. Ну, их можно в два приёма.
Павел Степанович составляет вместе с Обручевым десантную ведомость. По точному подсчёту, надо взять на флот 17500 человек с полной амуницией, парками, обозами и артиллерией. Это только для перевозки на Кавказ. Из средств флота надо ещё выделить отряд в Одессу.
– Так как же, ваше превосходительство? В один приём или в два? спрашивает генерал Обручев.
– В один, в один! Особливо так нужно, чтобы наконец начальство узнало способность нашего флота.
Весь день 16 сентября рейды Севастополя, несмотря на свежий зюйд-вестовый ветер, были заполнены барказами, катерами и большими шлюпками. Гребные суда и малые парусники сновали от Северной стороны к линии кораблей, и с них то голосно пели солдаты, затосковавшие от одной мысли о Кавказе, то испуганно ржали лошади, на которых хлестнула волна.
Предвидя, что с такими средствами погрузка затянется и на следующие сутки, и ожидая по ряду признаков, что 17-го будет перемена погоды с попутным ветром, Павел Степанович распорядился, чтобы малые пароходы, "Грозный", "Молодец" и "Аргонавт", помогали переброске пушек. Что до транспортов в числе одиннадцати, то на них ещё 15 сентября были отправлены, по уговору с Обручевым, все обозы.
Оттого в четвёртом часу пополудни он стал получать с кораблей сигналы об окончании погрузки. Впрочем, об этом можно было судить и по внезапно наступившей тишине на рейдах. Последние барказы с матросами, утомлённо взмахивавшими вёслами, и солдатами, перезябшими в ожидании посадки, подходили к кораблям. А берег Северной стороны, который ночью был опоясан многими рядами бивачных огней, а всё утро и после полудня кишел толпами людей, полностью опустел. Только при налёте ветра вихрь вздымал разбросанные клочки сена и соломы, катил по камням какие-то тряпки и бумажки. Да ещё держался у причалов на воде разный мусору всё больше арбузные и дынные корки, баклажаны, помидоры и пожухлые капустные листья.
Князя Меншикова три дня не было в Севастополе. Отдав распоряжения Нахимову и Корнилову, он выехал на отдых в Алупку. Сначала начальник Главного Морского штаба предполагал пробыть в виноградниках с избранным обществом, пока на горизонте не появятся суда флота. Но с утра 16 сентября, испытывая приступы угрюмой злобы (приступы, которые в вынужденном крымском сидении всё чаще охватывали его), князь приказал запрягать лошадей и с лейтенантом Стеценко поскакал в Севастополь.
Однако действительно скакать можно было лишь часть дороги. Пока коляска шла в гору к Байдарским Воротам и пока достигла высот, окружающих Севастополь, прошло много часов.
Уже подъезжая к городу и глянув в бинокль на открывшиеся рейды, князь с торжеством сказал:
– Ничего-то они не успели. Все корабли на тех же бочках. Хвастать любит Нахимов, а Корнилов его поддерживает.
Стеценко ничего не ответил князю, хотя заметил, что "Селафаила" и "Уриила", а также фрегатов "Флора" и "Кулевча" нет на их якорных стоянках. Явно было, что адмирал воспользовался ветром и отправил суда в Одессу. Он промолчал, потому что главный интерес его шефа относился к выполнению флотом другой и важнейшей задачи.
К удивлению лейтенанта, князь велел остановиться на площади у Графской пристани и нетерпеливо стал прохаживаться под аркою, покуда вызывали на дежурный катер гребцов.
Очень просто было спросить у матросов катера, что делалось в течение дня, но нахохленный вид Меншикова вынуждал Стеценко к осторожности. Он даже опять поднял к глазам бинокль украдкою, совсем по-воровски пробежал глазами по захламлённому берегу и облегчённо вздохнул: не на кого распаляться князю… Катер проходит мимо судов, стоящих с обнажёнными мачтами, со спущенными брам-стеньгами. На палубах чисто и тихо.
– Они, кажется, ещё не начинали, – обращается князь к лейтенанту Стеценко, своему временному адъютанту.
– Напротив, ваше высокопревосходительство, они закончили, и адмирал дал командам отдых. На Северной совершенно пусто.
Меншиков осматривает берег в бинокль. Захламлённая досками, кучами золы, навозом, соломой, разным мусором двухвёрстная полоса берега красноречиво рассказывает, что её недавно оставила масса войск.
– Поворачивайте назад, – говорит генерал-адмирал.
– На "Константин", к адмиралу? – спрашивает Стеценко.
– Мне незачем к вице-адмиралу! – вскрикивает князь, делая ударение на чине Нахимова. – Я сказал "назад", на берег.
Стеценко с недоумением смотрит на князя. Что теперь его сердит?
Меншиков зябко дрожит в шинели, надвигает фуражку. Одинаково раздражают его холодный сентябрьский ветер и черноморские адмиралы. Почему они раньше не убедили его? Может быть, он лишил себя славы, не послав Нахимова с десантом на Константинополь. Теперь он знает, что Нахимов успел бы, поднял бы даже 30000 десанта (он сейчас поднимет 24000 с одесским отрядом). А ещё не все средства флота использованы. И Нахимов был бы исполнителем его, Меншикова, начертаний. Флот пустился бы в величайшее военное предприятие века под его флагом. А он испугался. Испугался, точно не был живым свидетелем великих дел Кутузова, Ермолова, Наполеона. Точно не потомок дерзейшего сподвижника Петра.
Князь поднимает воротник шинели, дряблая кожа шеи выступает из узкого ворота, кожа морщинистых щёк обвисает. "Точь-в-точь нахохлившийся индюк", думает Стеценко.
Дома князя ждёт рапорт Нахимова.
Посадка закончена, но свежий юго-западный ветер мешает выходу с рейда. "Ага, не помогает ветер!" И Меншиков чувствует некоторую признательность природе. Он ходит в сапогах и тёплой бекешке по террасе, прислушивается к шуму дождя. Над кораблями ползут низкие чёрные тучи, громыхает гром, в зигзагах молний выступают клотики поднятых бом-брам-стеньг.
– Не спалит. А?
Стеценко угадывает его мысль:
– Корабли, ваша светлость, имеют громоотводы.
– Это я без вас знаю. Но громоотводы могут быть в неисправности, наверное в неисправности.
– В Черноморском флоте неисправности не допускаются. Флагманы и командиры непременно проверили, – с гордостью и обидой говорит Стеценко и пугается своей дерзости: "А чёрт с ним, пусть не оскорбляет лазаревцев".
Меншиков брезгливо пожимает плечами и продолжает шаркать ногами по опавшим листьям.
К ночи штормовая туча уходит на запад, возникает попутный ветер. Первым снимается отряд транспортов на буксирах пароходов под флагом контр-адмирала Вульфа. Когда концевое судно отряда проходит за вехи, "Константин" поднимает сигнал: "корабельному флоту сняться с якоря".
В несколько минут корабли становятся крылатыми белыми гигантами и, ложась на правый галс, уходят за белую стенку Константиновской батареи. Вот покидает рейд последний в колонне парусного флота корвет "Калипсо". В бухте сиротливо остаются арестантские блок-шифы и "Силистрия". Пятнадцать лет назад Павел Степанович нежно называл свой корабль юношей, а теперь "Силистрия" состарилась и оставлена для брандвахты.
В открытом море сильная зыбь с юго-запада и свежий ветер заставляют корабли взять рифы. Пароходы тоже идут весь день под парусами, но к вечеру ветер стихает, Вульф велит развести пары и уходит далеко вперёд, за головным "Владимиром" под флагом Корнилова. Пароходы успевают выгрузить в Сухуме лошадей и полторы тысячи солдат и снова уйти в море навстречу парусным судам, а флот Нахимова ещё на высоте Пицунды.
Рейд в Сухуме мелкий, и главная высадка назначена в Анакрии. 23-го утром пароходы приводят сюда три корабля на буксире, но остальные ждут под парусами и бросают якоря лишь на рассвете 24 сентября. Потом высадка отнимает ещё полдня. Но в четыре часа пополудни адмирал велит сняться с якоря, и эскадра ложится на обратный курс.
"Шесть дней, – думает Нахимов. – В эти дни, с попутным ветром, к Босфору мы пришли бы за три. О, скованность, проклятая скованность капризами и тупостью титулованных невежд". Но откровенно говорить об этом невозможно в Севастополе ни с кем, кроме Рейнеке. Да и он слушает лишь из дружеского чувства, не присоединяясь к мыслям и выводам Павла Степановича.
– В твоём чине и звании, Павел, рассуждать о том, что теперь мир предпочтительнее войны, невозможно. Ты останешься ложно понятым… Могут сомневаться даже в личной твоей смелости.
– А разве это самое страшное? Разве не страшнее, что легкомысленно подведена Россия к войне против самых сильных держав, а у нас ни паровых машин, ни новых штуцеров, ни дорог, ни важнейших военных припасов…
С начала октября турки под нажимом англо-французских советников начали активные военные действия на азиатской границе. У Редут-Кале обстрелян и сильно повреждён военный пароход "Колхида". Турки снарядили эскадру для доставки большого десанта на Кавказ.
Едва Нахимов входит с флотом на Севастопольский рейд, лейтенант Стеценко привозит приказ Меншикова. Начальник Главного Морского штаба, не упоминая вовсе об успехе только что выполненного предприятия, приказывает Павлу Степановичу выйти в крейсерство с кораблями "Императрица Мария", "Чесма", "Храбрый", "Ягудиил", фрегатом "Кагул" и бригом "Язон". В предписании Меншиков указывает: "По сведениям из Константинополя, сделалось известным, что турецкое правительство дало своим крейсерам приказ по миновании 9/21 октября в случае встречи с русскими и буде они в меньших силах – атаковать их. Так как известие это неофициальное, оно со стороны нашей не должно быть принято за разрыв, но ежели оно справедливо, может подвергнуть наших крейсеров внезапной атаке. В предупреждение сего я предписываю: 1) пароходу "Бессарабия" находиться в вашем отряде; 2) вашему превосходительству распространить своё крейсерство Анатолийскому берегу, между мысом Керемпе и портом Амастро, так, чтобы быть на пути сообщения между Константинополем и Батумом. Эскадра ваша может подходить на вид берегов, но не должна без повеления высшего начальства или открытия неприятельских действий со стороны турок вступать с ними в дело; 3) к фрегату "Коварна" и бригу "Эней" послан пароход "Дунай" для предупреждения их быть осторожными и соединиться с эскадрой вашего превосходительства".
Павел Степанович, прочитав предписание, кивает Стеценко:
– Хорошо-с! Скажите князю, что я выйду завтра. Надо снабдить корабли и команды в зимнее плавание.
Разумеется, особой спешки нет, но Павел Степанович, как и Меншиков, уклоняется сейчас от встречи, в которой неизбежно всплывёт вопрос о потерянном случае для похода на Босфор.
11 октября при лёгком норд-норд-осте эскадра Нахимова снимается с Севастопольского рейда. Её провожают многочисленные шлюпки, и, словно все уверены в неминуемом сражении, раздаются пожелания победить.
На следующий день берегов не видно. Свежий ветер заставляет взять три рифа. С эскадрой соединяются фрегат "Коварна" и бриг "Эней", но лишь для рапорта, что израсходованы запасы воды и провианта, и адмирал вынужден отослать их в Севастополь с предупреждением: "Быть осторожными – близко к разрыву".
Затем в продолжение 12 дней при переменной погоде эскадра крейсирует у мыса Керемпе, производит обычные учения и осматривает редкие турецкие суда. Обычное плавание практической эскадры, но в небывало позднее время. "Как перенесём ноябрьские штормы?" – беспокоится адмирал.
26 октября корвет "Калипсо" привозит депеши о прорыве пароходов Дунайской флотилии с канонерскими лодками вверх по реке через турецкие укрепления и занятии турками Калафата на левом берегу Дуная. "Войну должно считать начавшейся", – пишет Корнилов и объявляет разрешение Меншикова брать военные турецкие суда.
– Эх! Потеряли напрасно приз, – замечает командир "Марии", капитан 1-го ранга Барановский.
Накануне под берегом был замечен пароходный дым. Турок, буксировавший бриг, хотел проскочить мимо эскадры, не поднимая флага. На флагманском корабле поднялся сигнал – пароходу "Бессарабия" и фрегату "Кагул" опросить идущий пароход и заставить его поднять национальный флаг. Корабли пошли на пересечку курса парохода. Бриг, поставив кливер, бросился к берегу и сел в балке у кордона на мель. Пароход же продолжал бежать и проскочил мимо фрегата, пославшего ему вслед ядро. Только после пяти выстрелов из кормовой бомбической пушки "Бессарабии" упрямец поднял флаг. Павел Степанович удовольствовался этим внушением и позволил турку уйти.
– Ничего-с, вознаградим себя более существенно, – рассеянно отвечает Барановскому Нахимов. – Пойдём искать турок в портах.
Погода круто меняется. Со штормом низко падает температура. Ледяные брызги достигают верхних парусов. Тяжёлые корабли валятся на волнах, как лёгкие тендеры. На "Ягудииле" течь, на "Храбром" сломаны стеньги, дважды изорваны марсели и разбит борт под правым шкафутом. Когда "Бессарабия" 1 ноября доставляет адмиралу новые депеши, невозможно спустить шлюпку. С трудом пароход подходит к корме флагмана, и в стенаниях ветра, в страшном шуме волн, разбивающихся о кузов корабля, Павлу Степановичу в рупор кричат об объявлении войны.
На "Бессарабии" курьер от Корнилова, лейтенант Крюднер, и 2-го числа его, как мёртвый груз, вытягивают на флагманский корабль.
Письмо Корнилова коротко и энергично:
"Посылаю вам, любезный Павел Степанович, Крюднера. Он как самоочевидец расскажет, что мы с пароходами видели и делали. Кажется, турки не на шутку озлобились: посылаемую ими флотилию в Батум или Сухум вы расколотите в пух. Жаль, что не могу прибавить вам парохода, все починяются. Я сегодня с тяжёлыми кораблями выступаю к Калиакрии…"
Присылка лейтенанта Крюднера неприятно поражает Павла Степановича. Всё, что должно сказать делового, скупо сказано в записке. Несмотря на его четырёхнедельное крейсерство, Меншиков не торопит сменить корабли. Нет, об этом он даже не задумался. А в отношении пароходов экая бестолковщина. Все враз чинятся! Теперь этот немчик, аккуратный рижанин, напоминающий о моллеровском племени… Зачем он здесь? Что он может рассказать? Кроме воды, чаек и горизонта, Крюднер, собственно, ничего не видел.
Разумеется, Корнилов не догадывается, что этот молодой человек послан для приватных наблюдений за действиями Нахимова и неофициальных донесений князю Меншикову.
Павел Степанович хмурится и решает сбыть с "Императрицы Марии" Крюднера, следующего за ним по пятам.
3 ноября он отсылает лейтенанта на "Бессарабию".
– Вам, молодой человек, дела хочется? Вот-с, отправляйтесь на пароход, осмотрите кругом горизонт.
Два дня "Бессарабия" рыскает вокруг эскадры. Попадаются фелюги, на которых самый тщательный осмотр не обнаруживает ничего, связанного с войной. Но во второй половине дня 4 ноября марсовой открывает на горизонте дым. Командир "Бессарабии" велит придержать к берегу, останавливает машину, поднимает паруса и закрывает машинную трубу лиселями. Теперь издали пароход выглядит, как низко сидящий купеческий бриг. Неизвестный пароход вырастает на горизонте, и открывается его двухмачтовый рангоут. Он замечает "Бессарабию" под парусами, а по близости её к берегу принимает за турецкое судно и доверчиво идёт на траверз.
Пора открываться! Командир "Бессарабии" приказывает ворочать оверштаг на правый галс и убрать паруса. Пар вырывается из трубы, и пароход полным ходом идёт на сближение с турком.
Превращение купеческого брига в пароходо-фрегат приводит турок в растерянность. Турецкий пароход пытается улизнуть, но два ядра с "Бессарабии" заставляют его остановиться, люди бросаются в шлюпки и отплывают к берегу…
– Очень кстати. Пароходов нам не шлют, а буксироваться надо. Вот мы турка и приспособим.
Так пароход и вошёл в состав русского флота под названием "Турка".
– Лейтенант Острено, – продолжает Павел Степанович, – прикажите поднять сигнал – "Храброму" и "Ягудиилу" идти в Севастополь на буксирах "Бессарабии" и "Турка", а "Кагул" пошлём к Босфору.
Феофан Острено, выполняя приказание, робко говорит:- С двумя кораблями остаёмся, Павел Степанович. Какая же это эскадра?
– А что нам ждать, лейтенант, когда "Храбрый" и "Ягудиил" ко дну пойдут? Они следующего шторма не выдержат. Починятся – вернутся.
В эти дни Корнилов энергично руководит спешным ремонтом пароходов. 2 ноября, когда эскадра Нахимова штормует в виду анатолийского берега и Павел Степанович поздравляет экипажи с началом войны, лучшие пароходо-фрегаты снимаются с Севастопольского рейда и уходят на вест под флагом начальника штаба флота.
4 ноября пароходы Корнилова и корабли Новосильского спускаются на зюйд-зюйд-вест вдоль балканского берега и ложатся в дрейф. Начинается штиль, а турки не обнаружены. Нетерпеливый Корнилов с пароходо-фрегатом "Владимир" покидает эскадру и направляется в поиск неприятеля к берегу западной Анатолии. Владимир Алексеевич досадует на бесплодное плавание. Он начинает понимать, что Меншиков не имеет плана и напрасно гоняет корабли. Он старается отвлечься от горьких мыслей беседами с офицерами. Лейтенант Железнов, привыкший за год адъютантства к отрывистым и деловым замечаниям адмирала, с удивлением слушает рассказ Владимира Алексеевича о поездке в Англию, заказе и спуске этого самого "Владимира" в тревожный сорок восьмой год.
Почти весь день 4 ноября они ходят – адмирал, Железнов и круглолицый новый командир парохода капитан-лейтенант Бутаков[82] – по верхней палубе, и Железнову кажется, что никакой войны нет, что совершается мирная образовательная экскурсия.
Моросит дождь. В сероватой мгле проступают гористые берега, а за ними хребты и вершины, остроконечные и скруглённые, крутые и седловатые, неподвижные и безнадёжно однообразные. Море, тяжёлое и маслянистое, у бортов под частыми шлепками плиц пенится и уходит рябой зыбью. На хмуром просторе затихших вод пустынно. Только дельфины резвятся, окружая пароход и прислушиваясь к ровным тактам качающихся цилиндров его машин.
Корнилов вслух мечтает:
– Будь у нас пять-шесть таких "Владимиров", 400 сил в машине, ход мощный! Денег не дали на новые заказы. При ограниченности радиуса походов в Черном море такие суда весьма выгодны в соединении с парусами.
Бутаков презрительно вскидывает руку к оголённой грот-мачте:
– Пароходы парусам несут смерть. Двигательная сила парусов приносит судну пользы много меньше, чем отнимает у него места; она бесцельно увеличивает вес корабля.
Верхняя губа Корнилова под холёными усами раздражённо поднимается. Он привык видеть в Бутакове мичмана – невозражающего ученика.
– В океане, милейший Григорий Иванович, не обойтись без парусов. Останетесь без угля – и будете носиться, как баржа, пока волна не опрокинет. Да, да! Много ли запасу на девять суток! Поэтому я особо заботился дать парусную оснастку "Владимиру".
Железнов с любопытством смотрит на Бутакова. Командир "Владимира" слывёт ярым защитником пароходов. Известно, что он поносил распоряжение об обязательном двухгодичном плавании под парусами всех офицеров, назначенных на пароходы. "Распушит его теперь адмирал!" – лениво решает лейтенант, согревая озябшие руки в карманах шинели.
– Я, знаете, – напоминает адмирал уже примирительно, – новшествам не противник… Но подождите хоронить паруса, под ними во всех флотах ходят стодвадцатипушечные трёхдечные корабли.
– "Северная пчела", – ровно говорит Бутаков, сбрасывая капли дождя со щеки и загорелой сильной шеи, – пишет, что в Константинополь пришёл французский винтовой корабль "Наполеон", машина в тысячу сил, вооружение девяносто пушек. Развитие новшеств совершается неуклонно.
– В самом деле?! – полувопросительно протягивает Корнилов. Он глядит на воду, и его красивое лицо заметно становится строгим и скучным. – В самом деле?! – Он почему-то пожимает плечами, нахлобучивает фуражку и вновь двигается вдоль борта.
– Не задерживаю вас, Григорий Иванович. Вы хотели определиться, пожалуйста занимайтесь.
Бутаков озадаченно козыряет. Он не догадывается, что вызвал у адмирала горькие мысли о слабости флота, о неуспехе планов…
С рассветом "Владимир" подходит к Зунгулдаку. Здесь турецкие пароходы грузят углём, отсюда в Константинополь бриги и шаланды увозят драгоценное для нового флота топливо. Бутаков стоял ночную вахту и, сдав её помощнику, уходит спать. Не раздеваясь, он бросается на койку и забывается в тяжёлом сне.
Суровые адмиралы хором спрашивают: "Где прокурор? Капитан-лейтенант Бутаков обвиняется в уничтожении парусного флота". И в ногах Бутакова встаёт Корнилов. "А защитник?" – спрашивает маленький адмирал с носом-пуговкой. И за плечом Корнилова выдвигается Сутулый Нахимов. Он ободряюще улыбается Бутакову и тихо говорит: "Могу и я, если господин Бутаков не пожелает сам защищаться-с". – "Да, да, я сам, разрешите только встать", – бормочет Бутаков. А каюта вдруг рассеялась, и Бутаков оказался в актовом зале Морского корпуса на Васильевском, и он опять юный гардемарин, третьекампанец. И этот Бутаков уверенно говорит: "Старые моряки зависели от ветра, от его скорости и направления, а пар подчиняется нам полностью. Старым морякам для эволюции нужны были сотни рук, а нам – машинист и несколько кочегаров. Движение парохода можно рассчитать математически, полностью подчинить требованиям артиллерийского огня…"
"А у вас есть опыт?" – строго спрашивает экзаменатор. "Никакого опыта, упрямство и непочтительность!" – кричит Корнилов. "Надо дать ему мишень, он докажет!" – восклицает Нахимов, и маленький адмирал с носом-пуговкой одобрительно кивает. Бутаков идёт с мелком к грифельной доске, но вдруг зал исчезает, и Бутаков снова падает на койку. И снова суровые адмиралы стоят вокруг него, трясут и кричат: "Пароход, пароход!"
– Дым на горизонте, ваше благородие! – шепчет над ухом Бутакова вестовой чуть ли не в десятый раз. Григорий Иванович широко открывает глаза и спускает ноги.
– Умываться, живо!
Лучи солнца пробиваются через влажную облачную пелену. Скаченная водой палуба белеет среди изумрудного моря. Медные части поручней и орудий, только что надраенные, не успели ещё потускнеть и весело отражают лучи.
– Пароход не наш, – решает командир "Владимира". – От донецкого антрацита такого густого дыма не бывает.
Неизвестный пароход идёт на норд-вест, и "Владимир", держа прямо на норд, в течение часа обрезает его курс. В 9 часов турок, заметив на гладкой линии горизонта клотики и дымки русского фрегата, круто забирает к весту. Бутаков продолжает идти прямым курсом. Манёвр врага ему на руку, так как ещё больше сокращает расстояние. Должно быть, капитан турецкого парохода сообразил, что не успеет уйти от настойчивого преследователя, и снова ворочает. В 9.45 он замыкает кольцо бесплодного метания, пересекает свой прежний путь и решительно идёт на сближение.
Теперь виден чёрный корпус с жёлтой полоской и обвисший огромный турецко-египетский флаг. По борту взвиваются пять белых дымков, и в двух кабельтовых от носа "Владимира" вода всплёскивается фонтанчиками.
По боевой тревоге на русском пароходо-фрегате канониры готовят пушки к стрельбе. Тяжёлые стволы, повёрнутые под углом в тридцать градусов, медленно возвышаются над бортами. Разложены пыжовники, банники, ломы и ганшпуги. Артиллеристы с довольными лицами людей, совершенно готовых к дружной работе, стоят по назначенным расписанием местам. На очищенной от канатов и коек палубе чернеют крутые горки ядер, книппелей, картечи и пороховые картузы,
Железнов подходит к кадкам с водой, над которыми дымятся фитили: с неловким чувством человека, находящегося под наблюдением множества глаз, он протягивает руку к прицелу Миллера и проводит пальцем по кресту в кругу мишени.
"Надо сказать матросам что-то бодрящее. Будь я начальником батареи, я обязан был бы воодушевлять". Слова о царе, родине, флоте теснятся и сплетаются, Железнов кашляет и с неожиданной хрипотцой спрашивает старика канонира, указывая на тарельный пояс:
– Зачем служит, знаешь, голубчик?
– Для точности стрельбы. Надо, чтобы нарезки на поясе и дуле сошлись с предметом, в который целим.
– Так, так, молодец! Да вы все, должно быть, молодцы! – на каком-то фальшивом фальцете выкрикивает Железнов и идёт от батарей, не слушая ответа матросов. Оба парохода переходят на параллельные курсы к весту, и пониже арабских знаков на корме турецко-египетского корабля можно прочитать латинскую надпись "Перваз-Бахри".
– "Морской вьюн", – переводит Корнилов. – Однако и вьюнов ловят, не правда ли, Григорий Иваныч?
– Постараемся! – коротко отвечает Бутаков, холодея от счастья осуществить свой геометрический замысел боя.
Турецкий пароход снова заволакивается дымом, а по левому борту "Владимира" у всех пяти бомбических пушек раздаются чёткие команды:
– Трубку!
– Цельсь!
– Товьсь!
– Пли!
Стремительные волны тёплых и сладко-терпких пороховых струй воздуха охватывают людей.
Корнилов с мостика следит за матросами, снова задвигающими пушки в порты. Мелькают банники, быстро и ловко прочищая дула орудий от тлеющих остатков картузов. Мелькают фигуры матросов, спешно подносящих картузы из крюйт-камеры.
Опустив голову, адмирал натягивает лайковую перчатку и небрежно зажимает под мышкой чёрную лакированную подзорную трубу.
Бутаков решительно обращается:
– Прошу, ваше превосходительство, разрешить мне на практике испытать один манёвр.
– Теорию, Григорий Иванович, проверяют до боя.
Бутаков вспыхивает. Владимир Алексеевич отлично знает, что "Владимир" два года служил яхтою царской фамилии, возил князей и княжат в Венецию, Неаполь, Пирей, Триест, использовался для приёмов.
Он знает и не раз сочувствовал командиру, что команде пароходо-фрегата мешают заниматься боевой подготовкой.
– Простая теория, ваше превосходительство, – быстро говорит Бутаков. За основание эволюции пароходов непременно должно принять две простые геометрические линии – круг и касательную к нему. Последовательно поворачивая на четыре румба, я в момент выстрела противника оказываюсь к нему на перпендикуляре – и его продольные выстрелы ложатся впустую, а затем с полной безопасностью сам отвечаю бортом.
– А пока вы будете заниматься геометрией, противник будет палить.
– Мои повороты и захождения будут мгновенными и внезапными. Их поверял теоретически Павел Степанович.
Корнилову нравится азарт молодого командира. Он вспоминает своё торжественное состояние в Наваринском бою.
"Да, конечно, пусть пробует", – решает он и, внезапно щурясь, вплотную подходит к Бутакову.
– Предоставляю вам действовать. Распоряжайтесь!
Григорий Иванович резко поворачивается и командует:
– Лево руля!
Справа от носа "Владимира" с шумом падает волна.
Кренясь к гладкой и тяжёлой поверхности моря, "Владимир" заходит в кильватер к "Перваз-Бахри", и носовые орудия с грохотом пускают шестидесятивосьмифунтовые бомбы. Турок пытается принять направление поперёк нового курса фрегата, чтобы снова навести свои орудия, но Бутаков вовремя уклоняется на два румба. Ядра "Перваз-Бахри" пляшут по воде. Одна только бомба вертится на мокрых досках бака, но сейчас же один матрос быстро бросается к ней, хватает рукавичкой и выбрасывает в море.
Отсутствие кормовой и носовой обороны на "Перваз-Бахри" облегчает манёвры Бутакова.
В продолжение двадцати минут он методически заходит в кильватер неприятельскому пароходу, обстреливает его то носовыми орудиями, то правым, то левым бортом. В тот момент, когда турецкому командиру представляется, что русский пароход уходит, он совершает циркуляцию и снова осыпает снарядами. "Владимир" в конце концов начинает казаться методически вращающейся башней, широких сторон которой невозможно достать ядрами "Перваз-Бахри".
Уныние овладевает противником Бутакова. В то время как убойная сила пушек "Владимира" используется полностью, орудия "Перваз-Бахри" лишь поднимают белые брызги вокруг фрегата. Ни осмыслить, ни повторить манёвр Бутакова неприятель и его английский инструктор не в состоянии.
К одиннадцати часам на "Владимире" пострадала только стеньга грот-мачты, а на. "Перваз-Бахри" сбиты шлюпки, три орудия приведены в негодность и десятки раненых снесены вниз.
Вращение "Владимира" по кругу и его быстрые захождения оправдали себя. У Бутакова озабоченное выражение сменяется деловым благодушием. Он хозяйственно покрикивает в рупор:
– Полный! Стоп! Задний! Стоп! Вперёд! Право руля!
Он следит в стекло подзорной трубы за движением противника, рассматривает и предугадывает манёвры "Перваз-Бахри".
Он забывает о времени и адмирале, не ощущает струек воды, сбегающих под его расстёгнутый ворот на грудь и спину. Всё для него связано единственно с задачей доказать правильность его расчётов пароходных эволюции.
"Да, вот оно, туго проникает свет там, где мрак имеет прелесть", бормочет он между двумя командами какой-то английский стишок, и косится на Железнова:
– Как, лейтенант, будет что рассказать в Севастополе?
– Мы возьмём турка, Григорий Иванович? Он, кажется, выигрывает дистанцию, – шепчет Железнов.
– Ненадолго, – пренебрежительно стягивает пухлые губы Бутаков. – Через десять минут мы ещё влепим новую порцию.
– Четыре румба к зюйду! – обращается он к рулевому.
А в голове складывается фраза для записок: "В морской истории открывается новая глава. Ещё не было случая, чтобы пароход против парохода участвовал в артиллерийской дуэли".
Пароходы-враги сближаются. У турка изрешечены трубы, повалены, будто вихрем, переборки, обломки снастей и рангоута треплются на ветру. Под сорванным кожухом обнажились спицы колеса, тяжело и медленно бьющего по воде.
Корнилов поглощён боем не меньше командира. Он сознает, что ему, молодому флотоводцу, выпало редкое счастье быть свидетелем события, совсем нового в морской войне. Морских сражений после Наварина история не знала, если не считать незначительных операций в датско-прусской войне. И тогда опыт был не в пользу пароходов. Двадцатишестипушечный корвет датчан пробил тонкие железные стенки немецкого парохода. "Прусский орёл" испугался и удрал… А теперь командир "Владимира" осуществляет тактику на основе математических расчётов, геометрическими фигурами.
– Затянули, Григорий Иванович, свой манёвр. Кончайте быстрее. Теперь пора подходить ближе и заставить спустить флаг, – неожиданно для себя обращается он к капитан-лейтенанту.
– Слушаю! – отвечает Бутаков. Досадно, что он сам не догадался сочетать превосходные эволюции с решительной атакой.
"Владимир", повинуясь новым командам, ложится на параллельный курс. В продолжение получаса борта обоих судов гремят без остановки. Теперь, когда "Владимир" держится на одном курсе, турецкие ядра и бомбы начинают попадать во "Владимир". На палубе раздаются стоны. Уносят матроса с покалеченными йогами, и Железнов узнает того канонира, который утром расторопно объяснял действие нового прицела. Грот-мачта треснула в основании; одна за другой упали бомбы перед люком, ведущим в машинное. Уже зачастили штуцерные пули, и их тонкий свист неприятно напоминает о жалящих крымских мухах.
Корнилов продолжает невозмутимо ходить по мостику. Отдав приказ, он снова не вмешивается в распоряжения Бутакова. Он даже несколько успокоился; шум боя совсем отогнал неприятные мысли.
– Разрешите, ваше превосходительство, послать лейтенанта Железнова вниз. У нас штурвал плохо слушается и, кажется, в машинном потери.
– Пожалуйста, – соглашается адмирал.
Железнов обрадован поручением. Он сбегает к люку и сильными, ловкими руками опирается на перила трапа, чтобы привычно перескочить через несколько ступенек. Снизу его обдаёт паром. Влажный воздух бани обволакивает входное отверстие. "Каково там людям без смены", – жалеет лейтенант механика и кочегаров. И в этот момент кто-то с силой отрывает его руки от перил.
– Не толкай, дурак! – выкрикивает он и, сбитый ядром, разворотившим его спину, летит вниз. "Разобью голову, не упасть бы головой". Он не понимает, почему немеет его тело, и не знает, что умирает, когда его руки в последнем судорожном усилии прикрывают лицо. Он ещё дёргается и что-то шепчет, пока его кладут в стороне от трапа на пыльные угольные мешки.
А Корнилов, поцеловав в лоб своего адъютанта, такой же невозмутимый возвратился к Бутакову. Просунув между пуговицами сюртука подзорную трубу, он утверждает:
– Видите, бортовые залпы на близкой дистанции решили дело. Давайте отбой.
На "Перваз-Бахри" спускается турецкий стеньговый флаг и медленно ползут вверх, разворачиваясь под наступающим лёгким бризом, цвета русского флага. "Перваз-Бахри" стопорит машины. На море мгновенно возвращается тишина. Мелкая зыбь идёт от "Владимира" к первому большому трофею Крымской войны. Волны глухо шлёпаются у гребных колёс искалеченного судна.
На палубе "Владимира" прокатывается громкое "ура".
Фрегат "Флора" покинул Севастополь 31 октября, следуя к отряду вице-адмирала Серебрякова в Сухуме.
Он благополучно обходит шторм, который в этот день калечит корабли в эскадре Нахимова, и с тихим ветром достигает кавказских берегов. 6 ноября в полдень по приказу командира "Флоры" штурман берёт пеленг Гагры и Пицундского храма, а через час записывает в шканечном журнале: "Увидели дым. Идут три трёхмачтовых парохода, коим сделали опознавательный сигнал". День малооблачный, и видимость на море хорошая. Но пароходы продолжали идти по курсу OSO и не отвечали на позывные. Капитан-лейтенант Скоробогатов приказал бить тревогу. Ещё не смолкла барабанная дробь, а пушки уже заряжены и матросы на своих местах с любопытством смотрят на пароходы.
Невольно Скоробогатову вспомнились бои с чектырмами. "Господи, твоя воля, предстоит неравное сражение". Но, обходя верхнюю и нижнюю батареи, он бодро сказал матросам:
– Не посрамите, братцы, флага. Уйти от врага нельзя, – значит, надо его разбить. Бриг "Меркурий" от двух линейных кораблей отбился. Русским матросам сильный враг не впервой.
– Есть, разбить! – кричат матросы. Пароходы вышли на траверз фрегата в начале 2-го часа, соединились на подветренной стороне "Флоры" и открыли огонь. Прицел турок хорош, но "Флора" вовремя уклоняется и сама опоясывается огнём двадцати орудий левого борта.
Тогда один пароход спешит пройти за кормой "Флоры" на правый борт, чтобы поставить фрегат в два огня. Скоробогатов, угадав манёвр, поворачивает через фордевинд. Весь отряд турок снова оказывается с левого борта тесно друг к другу, и "Флора" накрывает его своими ядрами. Тогда командующий турецким отрядом решает повторить манёвр охвата, прорезав курс фрегата перед его носом. С "Флоры" видят чёрные густые клубы дыма над судами противника. Турки усиленно кидают уголь в топки для увеличения скорости. Дым так низко стелется над бирюзовым морем, что заходит и в паруса "Флоры".
– Похоже, турки собираются нас закоптить, – шутит Скоробогатов. Он спускается под ветер и открывает частый огонь. В течение 20 минут на палубах стоит непрерывный грохот канонады. Батальный огонь вынуждает турок отойти, но и "Флора" получает пробоину под фор-русленем у первого пояса меди.
Пароходы, выйдя за предел огня фрегата, сближаются. Скоробогатов довольный разглядывает их.
– Ну, пусть посовещаются, а мы пока заделаем пробоину и приготовим запасец гостинцев. Действуйте, господа, – рассылает он офицеров.
В три часа турецкие пароходы возобновляют атаку, но фрегат по-прежнему лавирует на разных галсах, и его артиллерия действует с ужасающей турок точностью, с поражающей их быстротой. С новыми повреждениями пароходы опять убегают за дистанцию огня пушек "Флоры".
Третья и последняя атака начинается в исходе 5-го часа. Окрашенный в чёрный цвет пароход "Таиф" с вице-адмиральским флагом на фор-брам-стеньге (на нём находятся англичанин Слейд, он же Мушавер-паша) подходит на дистанцию в двести саженей и стреляет всем бортом из больших бомбических орудий. Под ядрами врага матросы "Флоры" балансируют на реях, заменяют искромсанные паруса и укрепляют сбитую стеньгу.
Положение "Флоры" критическое, но два других парохода, тоже имеющие по 10 бортовых бомбических орудий, не решаются выйти на линию своего флагмана. После получасовой дуэли "Таиф", потеряв половину прислуги у пушек, вынужден прекратить бой.
Фрегат не может преследовать турецкие пароходы. Маловетрие, и "Флора" едва делает полтора узла. К ночи же совсем штилеет. Притом удача дня не кружит голову командира "Флоры". При лучшей выучке турецких команд, при настоящем знании дела и боевой настойчивости турецких командиров, конечно, "Флора" была бы утоплена или её пришлось бы взорвать.
Всего лучше воспользоваться ночью и уйти от турок, фонари которых покойно мигают в ночной темноте. Беда – отсутствует ветер. Нельзя надеяться и на спасение фрегата под защитой одного из ближайших черноморских укреплений: Гагр а, Бомборы и даже Сухум хороши против горцев, но их маленькие полевые орудия не достанут парохода в море.
Экипаж "Флоры" проводит ночь на боевых постах. Турки исправляют повреждения и часто переговариваются световыми сигналами. В море тихо, и слышно унылое пение на судах турецкого отряда. Может быть, муллы читают молитвы над убитыми.
Бой возобновляется с рассветом и протекает в этот день очень быстро. В журнале "Флоры" записаны его важнейшие этапы:
"В начале восьмого часа в расстоянии трёх миль увидели на ветре шхуну "Дротик", которая шла под всеми парусами к Бомборскому укреплению. При восхождении солнца был поднят на фрегате кормовой флаг при пушечном боевом выстреле; в сие время турецкие пароходы находились от нас в расстоянии трёх миль за кормой, уже построенные в боевой строй; на них тоже подняли кормовые флаги, но без выстрелов.
В 8.15 пароходы разделились и построились как бы в две колонны под ветром; под вице-адмиральским флагом шёл на левый борт, другие два – на правый, но вскоре передовой взял направление к шхуне "Дротик". Через пять минут он опять переменил направление и вступил в кильватер наветренного. В 8.30 пароходы подошли на пушечный выстрел к шхуне, открыв огонь из носовых орудий. В сие время фрегат поворотил и открыл батальный огонь левым бортом по оставшемуся за кормой пароходу. Это действие заставило остальных прекратить покушение на шхуну и обратиться к фрегату.
В 9.30, действуя по неприятелю, отражали их нападение. Фрегат получил пробоину под грот-русленем в медь первого пояса из орудия шестидесятивосьмифунтового калибра.
В 10 часов турецкие пароходы прекратили бои, сомкнулись вместе. Приостановив действие машины, адмиральский пароход пошёл на буксире. В это время фрегат, по прекращении боя, поворотил овер-штаг на левый галс, находясь от Пицундского укрепления в одной миле".
Капитан-лейтенант Скоробогатов с полным основанием заявляет в рапорте командиру восточного отряда Черноморского флота:
"Пароходы решительно были не в состоянии выдерживать огонь моей артиллерии и постыдно бежали по направлению к весту, оставя поле сражения парусному фрегату, получившему от них только две подводные пробоины".
Конечно, пароходы, сражавшиеся с "Флорой", не были потоплены по вине вице-адмирала Серебрякова. По расписанию Черноморского флота крейсеры Серебрякова должны были занимать посты вдоль восточного берега Чёрного моря. В распоряжении вице-адмирала имелись фрегаты "Мессемврия" и "Сизополь", корветы "Андромаха" и "Пилад", пароходы "Херсонес", "Боец" и "Могучий". Но посты не были заняты. Несмотря на то, что "Флора" дралась с турецким отрядом в продолжение двадцати часов, вице-адмирал Серебряков ничего не знал о бое, шедшем в ста милях от него. Его пароходы при правильной дозорной службе могли успеть к сражению и довершить победу "Флоры". Но начальник восточного отряда в это время без всякой пользы подставлял пароходы и весь свой парусный отряд под выстрелы турок, занимавших пост св. Николая. И пароходы Слейда получили возможность укрыться в Синопе до большой катастрофы турецкого флота.
Корабли "Мария" и "Чесма" недолго оставались одни на виду турецких берегов. К вечеру 6 ноября подошла эскадра Новосильского. Возвращаясь в Севастополь, он передал в распоряжение старшего флагмана корабли "Святослав" и "Ростислав" вместо "Храброго" и "Ягудиила". Новосильский также сообщил, что Корнилов захватил турецкий пароход и увёл на буксире в Севастополь.
Павел Степанович и одобрял и ворчливо корил:
– И совсем это не дело Владимира Алексеевича гоняться за призами, ещё попадёт под шальное ядро-с. А он у нас один. – Он сосал неизменную трубку и вдруг лукаво улыбнулся, взглянув на Новосильского:
– Так, значит, он пароход турецкий в негодность привёл? А мы без порчи взяли. И я Крюднера с подарком отослал в Севастополь. Кланяйтесь Корнилову, с боевым крещением в эту войну упредил он нас. И попросите его последить, чтобы порт не задерживал суда в ремонте. Ваши-то "Ростислав" и "Святослав" хороши-с?
– Да, в лучшем положении, чем остальные. Впрочем, и "Святослав" воды имеет в интрюме сверх ординара, а в ходу тяжёл. Один риф на прочих судах брали, чтобы он не отставал, – признается Новосильский.
– Значит, оставлю только "Ростислава". Мне опекатть больных некогда-с. А ежели понадобится для дела, вызову из Севастополя. Вы передайте высшему начальству, что я пойду осмотреть Синоп.
– Почему Синоп, Павел Степанович?
– У меня здесь рыбак, грек. С фелюгой его захватили. Говорит, что в Синопе три парохода и два фрегата. Я рыбака придержал до проверки. Он к тому же на турецком флоте долго служил и будто хорошо знает все их суда.
Оба отряда снимаются с дрейфа одновременно. Новосильский круто забирает на север. Нахимов лавирует вдоль берега на восток. На море опять ветер разводит крупную зыбь, и солнце садится зловещим красным шаром в мрачных сизых тучах. Ночью ветер падает, наступает тишина, потом возникает ровный грозный гул. Медленно, длинными правильными шеренгами, с ровными интервалами из мрака от норд-веста катятся высокие валы, вздымаются и атакуют корабли Нахимова.
С резким плачем опускаются морские птицы на холодные плотные гребни. Темнота сгущается, гул растёт, и, странно светясь, во мраке кружатся крупные снежинки.
Опасаясь, что корабли прибьёт к берегу, Павел Степанович даёт, приказ привести в бейдевинд. Но и валы учащают свой бег; их задние ряды наползают на передние, обрушивают гребни на шкафуты, и вода заливает палубы. Снежинки уплотняются, косым потоком бьют в ставни портов, набиваются в паруса. Уже нельзя различить свиста ветра, скрипа снастей, шума моря. Все звуки сливаются в однотонный бесконечный рёв бури.
Нахимов не заходит в адмиральскую каюту. Под личным его надзором идут авральные работы на "Марии". Он непрестанно следит за эволюциями задних кораблей и приказывает жечь фальшфейеры, чтобы обозначить место корабля. Но находит время для шуток с матросами, чтобы ободрять измученный экипаж.
Во второй день шторма сильный порыв ветра сбивает крюйс-брам-стеньгу, и куски её летят на палубу. Павла Степановича вовремя отталкивает матрос. Он всматривается, узнает разжалованного лейтенанта Евгения Ширинского-Шихматова и дружески протягивает ему руку:
– Спасибо, Евгений. Я помню о тебе.
– Знаю, Павел Степанович, – тихо говорит матрос и застенчиво отдёргивает свою руку.
В этом году Нахимов добился перемещения бывшего лейтенанта из ластового экипажа на "Марию" и произвёл в квартирмейстеры. Адмирал не теряет надежды теперь, на войне, возвратить бывшему мичману "Силистрии" офицерский чин.
Павел Степанович хочет позвать Ширинского, но он уже скрылся в снегопаде, вместе с матросами взбирается по обледенелым вантам вверх. Снег слепит глаза, забирается в рот, в нос, в уши. Бывший лейтенант с остервенением закрепляет парус. Он должен был сказать адмиралу, что ему ничего не надо, не надо никакого звания. Жить и умереть с матросами. Или в деревню – учить крестьянских ребят… Когда он спускается, младший брат, вахтенный лейтенант, презрительно бросает:
– Ты чересчур ревностен, милейший. Наверху и без тебя хватит рук, и я вовсе не хочу казниться перед мамашей за твою смерть.
Шестьдесят часов продолжается шторм; шестьдесят часов на кораблях Нахимова о смене дня и ночи знают только потому, что мгла то принимает свинцово-серый оттенок, то снова становится чернильно-чёрной. 10 ноября лавирующие против ветра корабли выходят на траверз мыса Пахиос. В разрывах туч впервые голубеет небо. Серые скалистые обрубы берега в клокочущей пене. Выплывает Аклиман-бухта, у которой на песчаное прибрежье волны выбросили горы леса и водорослей. И наконец перед эскадрой Синоп.
Узкий низменный перешеек не виден за волнами.
Жёлтый каменистый полуостров представляется окружённым водой со всех сторон. Сначала в мрачном небе вырастает зубчатая древняя башня, потом выступают своды замка и пониже их – амфитеатр белых крыш с узкими минаретами.
– Приблизимся к рейду, Павел Степанович? – спрашивает капитан Барановский.
– Да, на пушечный выстрел. Камней бояться нечего-с. Лучший и наиболее безопасный рейд Анатолии, глубина везде хорошая. Манганари здесь делал промеры тщательно.
– На рейде много мачт, Павел Степанович.
– Здесь верфь. Строят коммерческие суда и казённые транспорты. Очень неплохо строят, и дерево весьма прочное-с.
– Да нет, ваше превосходительство, взгляните. Мачты фрегатские.
– Так, так! Острено, – подзывает адмирал адъютанта, – Пошлите-с за греком.
Нахимов велит дрейфовать к самому входу в залив, на траверз горы Ада-Кьой. Солнце в это время прорывает сизую тучу и ярко освещает прибрежные каменные бастионы и обнажённые красные скалы.
На западной оконечности мыса у турок две четырёхорудийные батареи. Две батареи к северо-востоку от Ада-Кьой имеют по восемь пушек. Между молом, выступающим впереди города, и старой городской стеной тоже восьмиорудийная батарея, а на юго-восток от города, на мысу Киой-Хисар, десять пушек. Как под Наварином, турецкие корабли стоят слабовогнутым полумесяцем, прижимаясь к городу. Концевые суда северо-западнее киой-хисарской батареи и северо-восточнее бастиона, прилежащего к городу. В центре дуги против мола расстояние между судами больше, чтобы не мешать огню центральной батареи. В западной части двухдечные фрегаты, имеющие шестьдесят четыре пушки, "Навек-Бахри" ("Морская стрела") и "Несими-Зефер" ("Зефир победы"), тридцатипушечный корвет "Неджми-Фешан" ("Лучезарный"), фрегат с сорока четырьмя пушками "Фазли-Аллах" ("Божья помощь") и тридцатипушечный корвет "Гюли-Сефид". На "Ауни-Аллахе" флаг вице-адмирала.
В восточной части фрегаты "Дамиад" и "Каиди-Зефер" ("Путеводитель победы"), имеющие по пятьдесят четыре пушки, двухдечный фрегат "Низамие" ("Порядок") с шестьюдесятью четырьмя пушками и, наконец, корвет "Фейзи-Меабуд" с двадцатью четырьмя пушками. На крюйс-брам-стеньге "Низамие" флаг второго флагмана турецкой эскадры. За "Дамиадом" держатся пароходы "Таиф" с двадцатью орудиями и "Эрекли" – с четырьмя пушками. У верфи ещё два вооружённых транспорта. Под лесистым зелёным берегом мыса Киой-Хисар – два купеческих брига.
Старый грек крючковатым пальцем указывает на суда и уверенно называет их. По его словам, старшим начальником должен быть Осман-паша, а второй флагман – Гуссейн-паша. На большом пароходе всегда ходит англичанин Мушавер-паша.
Османа адмирал помнит по Наваринскому сражению. В нём Осман командовал корветом и был подобран шлюпкой "Азова". А Мушавер-паша, вероятно, капитан Слейд, что уже двадцать лет на службе в турецком флоте.
"Турки, значит, следом за Новосильским прошмыгнули. Хорошо, что мы сразу после шторма нагрянули. Завтра поминай как их звали, пошли бы к Батуму", – с досадой думает адмирал. А капитан Барановский недоверчиво переспрашивает грека:
– Ты говорил – три парохода. А здесь два. Те, что раньше стояли?
Грек смотрит из-под руки, чешет горбинку носа и объясняет: "Таиф" был раньше с двумя большими пароходами. Куда-то они ушли. Может быть, в Амастро, в Зунгулдак или в самый Константинополь.
Грек говорит правду. Названные им пароходы – те самые, что имели неудачный бой с "Флорой". Два в канун шторма оставили "Таиф" чиниться в Синопе, а сами проскочили севернее эскадры Нахимова.
– Отпустите старика вниз, – распоряжается Павел Степанович. Грек низко кланяется и уносит с собой тяжёлый запах рыбы и чеснока.
– Турки готовятся к обороне, – замечает Острено.
В самом деле, от мола непрерывно отходят шлюпки. С фрегатов завозят шпринги, а в открытых верхних батареях у пушек суетятся артиллеристы. Пароходы начинают дымить. По берегу скачут кавалеристы; увязая в дорожной грязи, ползут на быках двуколки с орудийными ящиками. На ближайших батареях вспыхивают белые дымки, и в нескольких кабельтовых шлёпаются в воду ядра.
Павел Степанович опускает трубу и задумывается. На трёх кораблях у него двести восемьдесят пушек, если действовать в два борта. Но прорезать линию неприятеля хорошо в открытом море. Здесь у турок пристрелян рейд, и они стоят слишком тесно. Прежде чем входящие корабли смогут использовать свою артиллерийскую мощь, пушки врага приведут их в негодность. Недооценивать приморские укрепления – вернейшее из средств проиграть сражение. Корабли неспособны бороться с сильными береговыми батареями иначе, как в самом близком расстоянии. Подойти на такое расстояние, без сомнения затруднительно, если противник откроет огонь вовремя из искусно размещённых орудий большого калибра.
Адмирал снова, осматривает берег в стёкла трубы и подсчитывает:
"Положим, что первая и вторая батареи в западной части мыса Ада-Кьой безвредны. Идя на норд, легко можно их миновать. Но тридцать четыре орудия на земле стоят сотни орудий на качающихся палубах. Ежели с батареей на молу расправиться нетрудно (она весьма низко от воды, и корабельные деки будут командовать ею), то прочие установлены в двадцати – тридцати футах над морем и смогут бить настильно, что самое страшное для кораблей…
Надо считать, что в первый час боя два корабля будут заняты четырьмя батареями… Теперь, на семь фрегатов и три корвета, чтобы в тот же час решить дело, надо ещё четыре корабля. И в море следует держать пароходы или ходкие парусные суда, иначе пароходы противника прорвутся".
Павел Степанович сдвигает фуражку на затылок, кладёт свою старую трубку в карман шинели. Он шагает и вычисляет перед чинами штаба – старшим штурманом Некрасовым и капитаном артиллерии Морозовым:
– Матросы наши ловки и заряжают орудия быстро, но залп с борта составит сто сорок бомб и ядер против… против (он быстро прикидывает) трёхсот пушек крепостной и судовой артиллерии, тоже считая один борт. Уничтожение неприятеля, буде оно удастся, может стоить потери кораблей. Сколько притом напрасно погибнет людей? А люди и корабли сейчас нужны России не против одних турок…
– Турки – вздор, ерунда-с. Турки от нас не уйдут, – поддерживает Морозов.
– Что, ваше превосходительство? Начнём? – спрашивает командир, "Марии" Барановский.
– Ворочайте оверштаг и сигнальте отряду собраться у мыса Инджи-Бурну. Мы блокируем турок.
– Слушаю, – разочарованно козыряет Барановский.
Город и рейд скрываются, тонут за перешейком турецкие мачты, и снова поднимаются возвышенности Воз-Тепе. В просветлевшем небе холодно сверкают голубые снежные цепи и простираются их причудливые вершины.
Павел Степанович подзывает второго флаг-офицера, мичмана Костырева.
– Вы что приуныли, мичман? Скучно в плавании? Сражаться хотите? Или мечтаете оказаться на родине Митридата и Диогена?
Мичман смущён своим невежеством и молчит. А корабельный иеромонах, неприятный и навязчивый доноситель, картёжник и пьянчужка, елейно вмешивается в беседу:
– Здесь, ваше превосходительство, не токмо об язычниках может вспомнить христианин. Синопские святые мужи в древности Русь посещали и пособляли утверждению православной церкви во славянах.
– Любопытно-с. Что предки наши на стругах делали набеги в здешние места, знаю, а про святых не наслышан. – Нахимов иронически поглядывает на монаха. – И как они в мореходстве преуспевали? Или молитвою спасались на море?
– Молитвами укрепляется мужество защитников престола, – с обидою отвечает иеромонах.
– Да, да, конечно, отец Милетий. Но я ведь не о нас. О предках, кои иной власти, кроме своей сабли, не ведали, – о запорожских казаках.
Павел Степанович чувствует, что Милетий сейчас разразится рядом наставлений и в первую очередь о том, что столбовому дворянину не след поминать предков из безродных. Он поворачивается к Костыреву, отдаёт ему подзорную трубу и вместе с мичманом идёт к другому борту:
– А вы тоже не знали, Костырев, что я потомок запорожца? Может быть, мой пращур здесь вытягивал свой струг…
Внезапно отцовским жестом он кладёт обе руки на плечи юноши.
– Слушайте, Костырев. Трудную задачу я на вас возложу. Неделю скучать не будете.
– Я готов, ваше превосходительство.
– Трудно будет потому, что "Язона" мы услали, а надобность сообщить мои предположения и требования в Севастополь очень велика… Придётся вам пойти на фелюге. Выберите шесть охотников. Грека-шкипера с собою возьмёте. В Севастополе его с фелюгой отпустите и наградите за беспокойство.
– Ваши распоряжения будут устные?
– Изустно только кланяйтесь от меня Михаилу Францевичу Рейнеке. Письма пошлю князю Меншикову и Корнилову Владимиру Алексеевичу. Покуда изготовитесь, напишу. Обоим нам час на сборы. Так?
– Как прикажете, Павел Степанович. Уже иду распорядиться.
Глаза четвёртая Синопское сражение
Остовый свежий ветер вынуждает уменьшить парусность. Крутые волны в белых пышных гребнях гулко бьются в борта кораблей и разливаются шипящей пеной по палубам. Командирам и вахтенным офицерам нельзя зевать. Берег близок и опасен. Минутная потеря управления – и волнение потащит корабли на камни. Особенно страшно к ночи, когда сумрак сгущается и туман, насыщенный водяными парами, заволакивает всё вокруг кораблей.
Фор-марсовым обещаны добавочные порции за сообщение о появлении парусов "Святослава" и "Храброго". Но проходят дни и ночи, а "Мария", "Чесма" и "Ростислав" по-прежнему одни перед Синопом.
Подавляя беспокойство, командующий шагает по шканцам и кормовой галерее. Видимо, Корнилова с пароходами нет в Севастополе. Новосильский без предписания выйти в море не может. А Станюкович остаётся и в военное время байбаком. Рычать на матросов и младших офицеров недостаточно, чтобы ускорить исправление кораблей.
Меншиков, конечно, получил письмо и, может быть, преднамеренно не торопится посылать корабли. Вот-де торчал, торчал Нахимов в море, четыре корабля отослал исправляться и выпустил врага, не решаясь напасть. "Наделала синица шуму, а море не зажгла…"
Поворот оверштаг. Под низкими тучами открывается Синоп. Вместе с Барановским Нахимов пересчитывает суда неприятеля. Они на местах с оголёнными мачтами. Пароходы не дымят. "Таиф", верно, зализывает раны, нанесённые Скоробогатовым. Остальные тоже предпочитают оставаться под защитой батарей: мало ли что случится, если выйти в море на виду русских кораблей.
А если другое? Если турецкий флагман спокойно ожидает поддержку? Грек уверял, что английская и французская эскадры вместе с силами турок пришли в Босфор. Из блокирующего отряд Нахимова внезапно может оказаться в положении обороняющегося. Позор! По милости равнодушного севастопольского начальства "Кулевча" стоит в порту более месяца. А "Святослав" и "Храбрый" в сутки могли снабдить реями и парусами со старых кораблей. Могли также выслать "Ягудиила" и один из стопушечных новых кораблей. Наконец, что делают пароходы? Ведь в письме подчеркнул, что в настоящее время без них – как без рук…
По адресу старого князя просится на язык матросская злая ругань. Павел Степанович, едва сдерживаясь, резким движением складывает трубу.
– Ещё две мили к весту, капитан, и снова пройдём на выход из Синопа.
– Есть. К ночи как?
– Тоже. Будем с вами наблюдать. А чтобы несчастья не было, пусть корабли обозначат свои места фальшфейерами. Риск необходим.
И ещё ночь. Ветер воет в снастях. Во мраке свиваются змейками сорванные гребни. От берега доносится яростный гул прибоя. Рассыпается столб огня, прочертив дорогу в чёрный полог низкого неба, осветив корабли, несущие все паруса. Спать нельзя до серого, хмурого рассвета.
"Если и сегодня не придут, надо решаться на атаку…"
Кажется, ночи не будет конца. Павел Степанович шагает и шагает, пока не бледнеет мрак, пока не возникает наконец линия горизонта в аспидно-серой дали.
Вдруг марсовые, едва слышные в стоне ветра, закричали, перебивая друг друга:
– Паруса с веста!
– Три корабля!
– Фрегаты на норде!
Капитан Барановский решается высказать вслух тревожащую Нахимова мысль:
– Неужто новые турецкие силы?
Кажется, что отряд неизвестных кораблей держит курс прямо на вход в Синопскую бухту. Нахимов молча наблюдает. Как бы то ни было, без боя идущим кораблям не войти. Курсы пересекутся перед входным мысом. Он наставляет трубу на быстро выдвигающийся вперёд фрегат. Что-то в нём хорошо знакомое. Этот длинный бушприт, слишком короткая бизань… Конечно, "Кагул". Вот его позывные ползут к клотику фок-мачты.
– Либо поддержка, либо смена нам, капитан.
Нахимов высказывается возможно равнодушней. Но Барановский угадывает, что, если случится смена, адмирал будет глубоко обижен.
– Как можно на смену, ваше превосходительство? Мы терпели месяц с неделею все беды крейсерства, заперли противника, а теперь другие будут славу получать?
– А вы подождите возмущаться, вон фрегат доносит, что у него на борту наш Костырев. Ложитесь в дрейф, примите мичмана и пошли ко мне.
Но ещё до прибытия Костырева обстановку уясняет сигнал с головного корабля под контр-адмиральским флагом. Новосильский пришёл с "Парижем", "Тремя святителями", "Константином", "Кулевчей" и "Кагулом" под команду Нахимова.
– Это всё сделал Владимир Алексеевич, – рассказывает мичман. – Я был вызван к нему немедля. Князь зачем-то уезжал в Симферополь, и Владимир Алексеевич ему вдогонку послал своё решение. И как он, Павел Степанович, при мне распёк Станюковича за бездействие, за промедление ремонта кораблей нашей дивизии! Обещался лично быть с пароходами, как только их приготовят в плавание.
– Сейчас хоть один самовар готов?
– Никак нет. Но к концу недели четыре смогут идти. Войска перевозили из Одессы, и машины у них сейчас разобраны.
– Поздно. Будем действовать без них, мичман.
Шканечный журнал "Трёх святителей" буднично рассказывает о дне 17 ноября. "В исходе седьмого часа пополудни сигналом велено развесить мокрое бельё для просушки. В 8 часов сигналом велено построиться в две колонны на правый галс по упавшему под ветер кораблю "Ростислав".
В 8 часов по рапорту воды в корабле 15 дюймов, больных по команде нижних чинов 4 человека. В 8 часов пеленговали Пахиос, находились от оного к NW в расстоянии 25 миль.
Ветер брамсельный, средний, с зыбью. Облачно.
В начале часа спустились на S. Корабль "Ростислав" держал ближе к ветру. В половине часа, придя в кильватер корабля "Ростислав", привели бейдевинд на правый галс. В 3/4 часа эскадра построилась в ордер похода двух колонн по назначенной диспозиции. В сие время по сигналу с корабля "Императрица Мария" отдали у марселей один риф. В 9 часов сигналом требовали со всех судов командиров. В сие время, обсервуя адмирала, убрали паруса, остались под марселями, легли в дрейф на правый галс.
В четверть часа спустили с боканцев шлюпку. Командир корабля, капитан 1-го ранга Кутров, отправился на корабль "Императрица Мария" к вице-адмиралу Нахимову…"
В кают-компании "Марии" собираются все командиры кораблей. Наваринец Истомин – капитан 1-го ранга и командир "Парижа", бывший лейтенант "Силистрии" Ергомышев – командующий на "Константине", отличный моряк Кузнецов – командир "Ростислава", командир "Чесмы" Микрюков, угрюмый холостяк (относительно его сломанного носа флотские остряки пустили не один анекдот), и молодые капитан-лейтенанты Будищев и Спицын, командующие фрегатами. Они все в сборе, когда приезжает Кутров, и сгруппировались вокруг стола, на котором разложен вычерченный флаг-штурманом Некрасовым план рейда с неприятельскими стоянками и береговыми батареями. Кутров становится сзади Истомина и через его лысеющую голову всматривается в раскрашенную бумагу.
– Господа, а ведь "Фазли-Аллах" – это наш "Рафайл", который турки забрали в 1829 году. У нас таких стариков даже на брандвахте не осталось. Истомин живо оборачивается к нему:
– Он перетимберован в 1848 году и даже удлинён. Одно время на нём было 60 пушек, потом для облегчения их сняли – и теперь 44.
– Всё равно, – небрежничает Кутров, – это не противник, старая гнилая посудина.
Барановский комически раскланивается.
– По диспозиции, кажется, мне его брать. Значит, никакой чести не будет? – Микрюков угрюмо хрипит:
– Государь заявил после сдачи "Рафаила", что, буде он попадёт в наши руки, сжечь его и смыть таким образом позор пребывания черноморцев под оттоманским флагом.
Неловкое молчание.
– А бог с ним, с "Рафаилом", – восклицает Истомин. – Господин Морозов, – обращается он к старшему артиллерийскому офицеру, – вы рассматривали укрепления берега. Каменные или земляные брустверы?
Морозов любит излагать свои соображения пространно и усложняет их математическими выкладками. Очень трудно следить за его речью. Сообщая о характере защиты синопских батарей, он отвлекается на морские атаки портов Танжера и Алжира, Копенгагена и устья Шельды, Акры и Александрии.
– Итак, – вежливо уточняет Истомин, – основание батарей каменное, но выше амбразур земляной настил? Морозов, не слушая, продолжает:
– Обращу ваше внимание, господа, на случай из последней, прусско-датской войны. Сильный корабль "Христиан VIII" нерасчётливо атаковал батареи, сооружённые в 18 и 12 футах над уровнем моря. Датский капитан истратил множество снарядов и не произвёл на батареи видимого влияния. Тогда как бомбы и каменные ядра с более возвышенной батареи зажгли корабль и взорвали его на воздух,
– Авось бог помилует, – снова мягко останавливает лектора Истомин. Под Наваркном мы прошли мимо батарей почти без выстрела.
– Что Наварин! – восклицает Морозов. – Из всего известного о крепостной пальбе бомбами в суда явно, что при теперешнем вооружении береговых батарей кораблям несравненно труднее мериться с ними. На каждые восемнадцать футов крепостной стены – доказал господин Саар и сие_ подтвердил знаменитый Дуглас – с корабля можно целить только в дуло одного орудия. Перед крепостью же, напротив, предмет, представляющий до двух тысяч квадратных футов, не считая рангоута и парусов.
– Одним словом, господа, капитан советует нам ворочать обратно, а мы пришли срывать батареи, – язвит Кутров.
– Я?! Я советую?! Как это? Почему же? – оторопело переспрашивает артиллерист. – Я не о Синопе, господа. Эти батареи мы сроем. Его превосходительству я докладывал, что надлежит только бить зажигательными бомбами и тяжёлыми ядрами. Верх прикрытия земляной, ерундовый, а осадных орудий у турок нет, не должно быть по всем сведениям от прошедшего лета…
Капитанам надоел Морозов. Ближайшие к флаг-штурману расспрашивают его о выгодах и недостатках ветров при входе на рейд. Молчаливый Некрасов карандашом чертит схему ветров, показывает лучший курс.
– Колонна контр-адмирала Новосильского отлично пройдёт на норд-вест, и страшные господину Морозову батареи не достанут до кораблей, пока не придём на пункт, указанный в диспозиции. От батареи № 3 почти миля, от батареи № 4 полмили, и лишь – № 6 на Киой-Хисаре будет основательно вредить. Тяжело-с придётся "Марии". Павел Степанович, как видите, на себя принимает удар, покуда эскадра устроится…
Капитан-лейтенант Будищев жалуется Спицыну:
– Видал, брат, диспозицию? Нет? Гляди. С Павлом Степановичем "Мария", "Константин" и "Чесма". Во второй колонне "Париж", "Три святителя" и "Ростислав"… А мы в прихожую. Даже носа на рейд не показывать.
– Что ты кипятишься? – солидно успокаивает Спицын. – И нам работа будет – не допустить прорыва неприятеля.
Кузнецов и Ергомышев не участвуют в учено-военных спорах. Они в эти дни три раза входили на рейд, и оба считают, что задача в сражении достаточно ясна. Их занимают севастопольские новости. Но попытки привлечь офицеров к мирной теме беседы – бессильны. Теперь разгорелся спор о пользе десанта. Лейтенанты "Марии" – Коцебу, Бутаков и флаг-офицер Новосильского мичман Головнин мечтают о высадке десанта. Высадка ослабит огонь батарей, и турки не будут иметь возможности выбрасывать суда на берег.
Дмитрий Бутаков, младший брат командира "Владимира", даже рисует план абордажных действий. Молодёжь восторженно шумит, и тщетно пытается её остановить басистый штаб-лекарь Земан.
– Решительно протестую. Никаких десантов. Самые благородные раны – на воде, – объявляет он.
– Любопытно, доктор, почему же они благороднее? – смеётся Барановский.
– Очень просто. Пыли нет на кораблях, а от земли, попавшей в раны, 4ъшает заражение, столбняк. Так что, господа, за раны, полученные на берегу, не отвечаю.
Общий смех раздаётся в ответ на это категорическое заявление. Капитаны хохочут, когда в каюту входят адмиралы. Все встают, а Нахимов спрашивает:
– В чём причина вашего веселья, позвольте принять участие?
– Господин Земан протестует против войны на суше во имя чистоты ран, Павел Степанович, – объясняет Истомин.
– Протестую, – энергично подтверждает штаб-лекарь и обтирает красное лицо. Павел Степанович улыбается.
– Успокойтесь, господин Земан. Мы все на воде себя лучше чувствуем и кораблей не покинем.
– Прошу садиться, – добавляет командующий и обводит командиров ясным взглядом серых, чуть выцветших глаз. Садясь, он отбрасывает прядь волос со лба и отирает его тылом ладони.
– Я, господа, ждал прихода контр-адмирала Новосильского с кораблями, чтобы дело решить скоро. Нам лавры на манер – чем больше потерь, тем больше славы – не нужны-с. Постараемся разбить врага так, чтобы, свою силу не ослабить. На рейд входить быстро и атаковать неприятеля прежде, чем он способен будет рассудить, как ему управляться. Вот-с какова тактика. Приказ я написал, и писаря со всех судов вызваны для переписки. Какая главная предупредительная мера? Шпринг – все знают – в рейдовом сражении вернейшее средство поставить корабль бортом к желаемому направлению. Прошу иметь шпринг на оба якоря. Господин Некрасов, верно, уже толковал, что при нападении на неприятеля самым благоприятным ветром будет норд. При таком ветре вытравите цепь саженей на шестьдесят и имейте столько же шпрингу, предварительно заложенного на битенги. Ежели же придётся идти на фордевинд при осте или ост-норд-осте, избегайте бросать якорь с кормы и тоже становитесь на шпринг до тридцати саженей. Тут у вас, ежели вытравленная цепь дёрнет, непременно корма придёт на ветер. Пусть за направлением шпринга следит офицер с грот-марса или салинга.
Он не привык говорить так много, теряет нить мысли и трёт пальцами дергающееся веко.
– Конечно, командирам всё это известно. Не новички на флоте. И ежели я так подробно об этом предмете толкую, то затем, чтобы всем офицерам и матросам была внушена важность этой меры. Малейшее невнимание или промедление – шпринги будут недействительны и бортовой огонь неверен.
Об артиллерии. Мы ею сражение решим. Я ваши корабли знаю. Стреляем мы хорошо, да иногда "бах-бах" впопыхах. От всех начальников плутонгов и наводчиков требуйте хладнокровной рассудительности. После первых прицельных выстрелов прошу отмечать положение пушечного клина мелом на подушке. В дыму неприятеля не видно, а огонь надо вести батально, без перерыву. – Адмирал откидывается в кресле и маленькими глотками пьёт воду.
Есть вопросы? У вас, Фёдор Михайлович?
Второй флагман, контр-адмирал Новосильский, одобряет речь Нахимова кивком головы:
– Ясно. Ни возражений, ни дополнений не имею. Но следовало бы, Павел Степанович, усилить вашу колонну. Против вас лишняя батарея и судов более. Может быть, "Чесму" переменить местами с "Тремя святителями"? – предлагает Новосильский.
– Ну зачем же? Разница не велика-с. Ещё, господа, какие замечания? Нет? Тогда прошу возвратиться на корабли и приготовиться к делу, как ждёт от нас Россия.
Он поднимается, тепло жмёт руки капитанов.
– Прошу сегодня же обязать младших офицеров рассказать матросам цель и задачу в сражении. Одушевление в бою без понимания невозможно-с.
– Что касается господ офицеров, не бывших в боях, напомните им, что флаг на крюйс-брам-стеньге "Парижа" принадлежит Фёдору Михайловичу, который мичманом на бриге "Меркурий" готов был спуститься с пистолетом в крюйт-камеру и взорваться с кораблём вместе, ежели к тому привела бы крайность…
Тёмная серая ночь плотно охватывает корабли. Кутров зябко поводит плечами, громко зевает и чертыхается, спускаясь в шлюпку. Мичман Нарбут прыгает за командиром в корму.
– Как прошло совещание, Николай Андреевич?
– А неизвестно зачем и вызывать было. Штабные – лекции читали. Вице-адмирал Нахимов велел вас в иереи поставить.
– Меня?
– Всех обер-офицеров. – Он понижает голос. – С матросами о сражении беседовать! Ерундистика.
Шлюпка уходит из освещённой полосы моря в зыбкую тьму. Гребцы ровными взмахами весел гонят шлюпку вразрез волны. Они молчат. У капитана Кутрова матрос не смеет задавать вопросы офицеру.
Вдоль побережья из Синопа в Константинополь мчатся курьеры. Осман-паша сообщает Порте, что блокирован русскими кораблями. Он просит помощи англо-французского флота. Лорд Редклиф немедленно заявляет султанскому правительству: одного присутствия союзных эскадр в проливах достаточно для безопасности турецкого флага. Русские не посмеют напасть на суда турок из страха перед наказанием их англо-французами. И затем, ведь Осман-паша пишет, что на море бурно! Союзники не могут рисковать своими кораблями. Союзные адмиралы убеждены, что и русские не удержатся в море. Блокада в штормовом ноябре – миф. В такие погоды даже Джервис и Нельсон уходили от берегов Франции и отстаивались в портах Англии.
Ожидая нападения, Осман-паша свозит солдат и пушки десантного отряда на берег, лихорадочно укрепляет синопские батареи. Страшный урок Наварина стоит перед глазами турецкого флагмана. Контр-адмирал Гуссейн уговаривает Осман-пашу выйти и прорваться в Константинополь. Но Осман-паша хорошо знает, что в открытом море русские моряки будут несравненно сильнее, что они превосходно маневрируют. И если Мушавер-пашу, опытного английского моряка, командовавшего тремя пароходами, поколотил один русский фрегат, то что ожидает эскадру при встрече с линейными кораблями Черноморского флота без поддержки берега? Флагман ищет поддержки своему решению у Слейда, но англичанин воздерживается от советов и торопит механиков с ремонтом машины "Таифа"…
Проводив Новосильского к трапу, Павел Степанович разбирает почту. В свете покачивающейся лампы его глаза устало скользят по газетным столбцам. Ничего хорошего нет в сообщениях с Запада, ничто не говорит о том, что в Петербурге понимают, какая буря будет трепать российский корабль. Когда адмирал писал Меншикову и Корнилову о присылке кораблей для уничтожения турецкой эскадры в Синопе, где-то в глубине души таилась надежда, что его отзовут и не сделают несвоевременного вызова коалиции. Завтра черноморцы разобьют турок, но что дальше? К войне Россия не подготовлена. Всё живое в ней удушено, и даже вооружаться она не может без покупок у нынешних врагов.
Над каютой топот ног, шуршат по палубам снасти. Офицеры и матросы готовятся выполнить свой долг. Жребий брошен. Остаётся вести черноморцев в битву и победить. Вспомнив Наварин, он испытывает удовлетворение. Отданные приказания точнее и яснее распоряжений Кодрингтона. Диспозиция точно указывает наивыгоднейшее место каждого корабля для борьбы с батареями и судами противника. Приказ решительно требует сосредоточенного огня, предусматривает безопасность движения и порядок управления в бою.
Павел Степанович вынимает свою записную книжку. Поперёк листка записано для памяти: "Евгений – доставить место в бою". Надо ему поручить такое дело, чтобы император не мог отказать в восстановлении офицерского чина.
Адмирал спускается в мидель-дек. Подвахтенные укрылись здесь от холодного ветра и мирно спят на голых досках палубы. Павел Степанович берёт у мичмана Костырева фонарь, и свет падает на груду тел.
– Почему не у всех овчины? Подите к вахтенному лейтенанту. Немедленно раздать!
– Матросы сами жалеют, ваше превосходительство. В сражении…
– Вздор. Глупо. Для сражения нужен здоровый, бодрый матрос. Интендантство овчины новые даст. Да и утром уложиться успеют. Подите-с. Барановского, ежели повстречаете, просите ко мне.
Он идёт на бак. Фонарь вырывает из темноты головы, разметавшиеся руки. Разносится здоровое сонное дыхание уставших людей. Но не все спят. В темноте золотыми угольками светят цигарки, и матросы сидят в кругу светляков. Адмирал вышагивает из темноты неожиданно:
– Поди, утром будете клевать носами. Почему не спите?
Матросы вскакивают.
– Садись, садись, – нетерпеливо ворчит Нахимов и светит в лица матросов. – Старые служивые, а плохой пример даёте молодым. Пора уже второй сон видеть,
– Старикам сон не требуется, ваше превосходительство.
– Байки слушаете?
– Письма нам господин квартирмейстер пишут. Адмирал теперь видит в кругу света Евгения Шахматова.
– И много вас к нему на очередь? Э, да вы так до утра просидите. Давай-ка помогу. Кому ещё? Ничего, ничего, не ломайся. Держи фонарь. – Павел Степанович усаживается рядом с Ширинским-Шихматовым и приготавливается писать.
– "Любезная супруга Анастасия Александровна, низко кланяется вам любящий муж ваш, матрос первой статьи сорок первого экипажа линейного корабля Черноморского флота "Императрица Мария" Шевченко Фёдор Тарасович. Перво-наперво, – матрос колеблется и, повысив голос, продолжает: – сообчаю, что письмо это писано перед сражением с туркой на турецкой гавани Синоп и писал его отец наш любимый виц-адмирал Павел Степанович Нахимов".
– Это, брат, напрасно.
– Сделайте милость, Павел Степанович, – требовательно говорит Шевченко. – "И потому прошу вас, любезная, дорогая супруга, сохраняй письмо, оно для черноморца равно что Георгиевский крест…"
– Правильно, Шевченко, – говорит другой старик.
– Правильно, – шепчут матросы и сдвигаются вокруг адмирала.
– Скажи, пожалуйста, до чего прост, – умиляется один из стариков, когда адмирал уходит.
– Да, хороший, на редкость сердечный человек, – задумчиво говорит Ширинский-Шихматов. – Ещё перед моим разжалованием был случай под крепостью Субаши. На корвете "Пилад" заболел рожей лейтенант Стройников. Его свезли на берег, да второпях ничем не снабдили. Офицеры с адмиральского фрегата доложили Павлу Степановичу, что Стройников без денег, без чаю и сахару. Так адмирал свою провизию отослал и двести рублей последних денег. А потом вызвал командира "Пилада" и отчитал: "Стыдно-с, говорит, непростительно, черство. Вы человек семейный, у вас дети, сыновья. Что, если бы с одним из них так поступили? Прощайте". И отвернулся от капитана.
– Пожалел, значит, офицера, – говорит кто-то. – Известно, каждый барин свою белую кость бережёт.
– Много ты понимаешь, – сердито огрызается в темноту Шевченко. – Павлу Степановичу всё одно – чи офицер, чи матрос. Даве летом на Графской дожидались мы его в шлюпке. Народу привалило со слободки, баб, ребят, инвалидов, кого хошь. Окромя фуражки, и не видать Павла Степановича. Ну, подошёл я, а все гудят: "Павел Степанович, ваше превосходительство, отец наш…" А адмирал, значит, одному старику фуражку надевает – нечего, мол, кланяться низко – и вроде как увещевает прочих, что разом только "ура" кричат, а коли дело есть, так по порядку говорить надо.
– Осерчал, значит? – опять спрашивает насмешливый голос.
– Какое осерчал! Велел к тому старику, что кланялся, плотников отправить, другому выдал пять рублей, а двум вдовам по трёшке. Всё, что было при себе, видать, роздал, потому когда тут старушка протиснулась и на девочек адмиралу показала, што отца их на верфи бревном зашибло, так он огляделся, подозвал одного мичмана и сказал: "Дайте мне, молодой человек, взаймы до завтра сколько есть у вас…"
– Больше тыщи, значит, имеет, – не унимается скептик.
– У адмирала доходов, кроме жалованья, нет, – вмешивается Ширинский-Шихматов. – А заботится он о матросах, потому что видит в нас боевых товарищей. Вместе мы служим, вместе смерть встречаем.
– Вместе! – обозлённо поднимается матрос. – Вместе нас с офицерами линьками бьют и под килем протягивают? Эх, князь, осерчал на тебя царь, а не равняйся ты с нами. Барин барином остаётся. Офицерам ордена выходят за сражения, а нам что? Кого за борт в холстине не кинут, тот серебряный целковый получит. Нужен он мне, как корове собачий хвост. – Матрос в сердцах ожесточённо выколачивает трубку на краю бочки и, грузно переваливаясь, исчезает в темноте.
– Иди проспись, дура, – с досадой ворчит кто-то вслед.
А всем неловко, словно кто-то сорвал одежды с каждого и все они перед хорошим барином сидят голышом.
Старый Шевченко первым нарушает тяжёлое молчание:
– Вы не серчайте, Евгений Александрия, горько матросу. Однако не вся правда в его слове. Потому что турки против русского народу, особливо против нас на Украине, баламутят испокон века. У нас и песни поють про турецкую неволю и про лыцарей-казаков, воевавших с ними. И ещё такая думка у меня – коли узявся за гуж, не кажи, що недюж. Завтра и той матрос, и кажный в команде покажутъ, що народ у нас лихой и нашим Павло Степанычем обученный. Не злякаемся Синопу. Народ про наше дело услышит, а народом же земля величается.
– Народом земля величается, – повторяет как эхо Ширинский, устраиваясь под рострами ко сну.
Его будит жёсткая частая дробь барабанов. В утренних сумерках музыканты играют зорю. Зябко дрожа, бывший лейтенант стягивает бушлат поясом с абордажным ножом и топором и всматривается в простирающийся над морем зыбкий туман. Ветер разгоняет мглу и открывает многослойные рваные облака. Находит полосою дождь, но слева ясно и можно видеть вторую колонну кораблей. "Париж" плывёт впереди "Трёх святителей" и "Ростислава", растянув огромные крылья парусов до клотиков высоких мачт.
В десятом часу освежённый холодной забортной водою командующий выходит на шканцы. Он в плотно облегающей шинели, при сабле и с абордажными пистолетами за поясом.
– Угадали, ваше превосходительство, ветер поворачивает к норду, докладывает Барановский.
– Отлично-с. – Павел Степанович поднимает голову к распластанному ветром вымпелу, но кажется прислушивающимся к какой-то своей мысли.
– Да, – вспоминает он, – давеча искал вас, Барановский, чтобы сняли с меня одну заботу. Старшему Ширинскому-Шихматову дайте случай отличиться. Поручите ему опеку кормового флага.
– Охотно, ваше превосходительство.
– Определялись?
– От Синопа к северо-западу в одиннадцати милях.
– Значит, время сниматься с дрейфа. Ставьте бом-брамсели, грот и фок. У марселей можно отдать рифы. Команду эту сообщите по эскадре.
Как на учении, подвигаются колонны кораблей. Сделаны все приготовления к постановке на якорь. Полетели с ростр на зыбкую воду гребные суда и устраиваются на бакштовах. Без суеты выносятся к батареям бомбические снаряды и ядра, картузы с порохом.
Некогда и он был молодым офицером, и он озабоченно проверял перед боем, как растягивают над палубами сетки и дополнительно крепят реи. Теперь эти заботы лежат на десятках и сотнях подчинённых, а у него общая забота о всех и о России. Неприметно вздохнув, Павел Степанович смотрит на хронометр. Близко к двенадцати. Очертания берега полуострова стали рельефны, словно необъятно раскинулся план, вырисованный флаг-штурманом Некрасовым. А вот и дымки, и резко сотрясается воздух.
– Батарея на мысу открыла огонь!
Павел Степанович стоит теперь с подзорной трубой. Всё шире открывается неприятельский флот, разбуженный выстрелами. Павел Степанович опускает трубу, чтобы снова взглянуть на часы. Без минуты полдень.
– Время показать пушкой полдень.
Барановский, Костырев и Некрасов переглядываются. И восхищение и удивление в их взорах, обращённых теперь на командующего. В такую минуту, ввязываясь в сражение, адмирал помнит о будничном распорядке на эскадре. Это залог победы! Это уверенность в победе!
Раскачиваясь с мачтою на вантах подле свёрнутого ещё флага, Евгений Шихматов слышит гулкий выстрел, видит репетованке сигнала другими кораблями, и под бодрый перезвон рынд, с выступившими на глазах слезами счастья и восторга спрашивает себя: "Что же это – красивый жест? О нет, это только величие простой души, не знающей ничего, кроме долга, призывающей не лихорадиться, а расчётливо и деловито трудиться в начинающемся бою".
Каждый день ждёт Осман-паша непрошеного гостя – русскую эскадру и каждый день тешится надеждой – не сегодня. Так и в это утро 18 ноября. Ему слышно, что по палубам "Ауни-Аллаха" стучит дождь. Он видел, что поднятый с зарею флаг обвис мокрой тряпкой, бухта и город укрылись в тумане, а тучи ползут бесконечной чередой. Если и рассеется к полудню, конечно, поздно вступать в сражение.
На чётках Осман-паша отсчитывает дни. Противник давно исчерпал запасы свежего провианта. Велик аллах! Русские, наверно, удалились. Они принуждены уйти, чтобы не пить протухшую воду и не питаться сухарями. На чётках Осман-паша отсчитывает дни. Оба его курьера давно в Стамбуле. Дивизия Капудан-паши, прикрытая кораблями инглизов и франков, может явиться даже сегодня на выручку. Повеселев, он удобно устраивается, на низкой оттоманке перед столиком со сладостями и дымящимся кофе. Сейчас полдень. Через час он съедет на берег к французскому консулу и захватит с собою Мушавер-пашу. Этот проклятый англичанин! Двадцать лет он ест султанский хлеб, а в нынешнем несчастье заботится только о восстановлении своих потрёпанных пароходов. Он способен удрать, если его не держать при себе.
Вдруг каюту сотрясаю? гулкие удары. Пальба?! Русские?!
Ответ уже в дверях. В них появляется, склонив голову и приложив руки к груди, адъютант.
Наваринский ужас возникает перед глазами турецкого адмирала, но, вскочив на ноги, он кричит:
– Гибель нечестивым! Всем кораблям бить по русскому адмиралу. Иди к командиру, Ибрагим, я следую за тобой.
Осман-паша ещё надеется, что тревога ложна, что, как на прошлой неделе, русские показались у входа для осмотра рейда. Но, взбежав на шканцы, турецкий адмирал видит две колонны кораблей, идущих на его эскадру.
Сотрясённый выстрелами туман разрывается и клочьями быстро уходит вверх. Он ещё окутывает верхние паруса, но высокие чёрные борты кораблей с тремя рядами орудий чётко обозначаются над водой.
Со стороны Ада-Кьой пальба батарей усиливается. "Навек-Бахри" и "Несими-Зефер" открывают огонь; зажигательные бомбы и ядра с шумом прорезают снасти русских кораблей.
Новые английские бомбические пушки "Ауни-Аллаха" уже приготовлены к сражению. Артиллерийские кадеты ждут приказаний.
Осман-паша замечает на передовом корабле ближайшей колонны флаг Нахимова.
– Огонь по русскому адмиралу! – повторяет он.
Туман уходит ещё выше и открывает андреевские военно-морские флаги русских на бом-брам-стеньгах кораблей. Два выстрела с "Марии" – после второго открывает огонь вся линия, и сразу чёрные облака порохового дыма застилают рейд.
Пройдя третью батарею, "Императрица Мария" уклоняется влево, и ветер дует в её корму. Она быстро выходит на траверз западной части турецкой линии. Три фрегата и корвет непрерывным огнём сотни орудий в течение пятнадцати минут засыпают корабль ядрами и книппелями, пока подходят остальные суда колонны. Щегольские паруса "Марии" продырявлены вертящимися двойными ядрами. Туго вздутая напором ветра парусина с треском разрывается, и клочья летят по ветру вместе с щепами грот-мачты и фок-мачты. Сломан бушприт. Сбиты все ванты грот-мачты, и не много их осталось на бизань и фок-мачте. Но двуглавый орёл на носу угрожающе стремится вперёд; корабль продолжает ровно идти к назначенному месту и бросает якорь против "Ауни-Аллаха" и "Фазли-Аллаха" по точному расчёту диспозиции.
Несмотря на десятки пробоин в борту, только одно кормовое орудие нижней батареи "Марии" заклинено и сбито со станка. Оба дека начинают методически расстреливать турецкий флагманский корабль.
Во время движения по рейду Павел Степанович стоит на кормовой галерее. Турки замечают золотые эполеты русского флагмана и сосредоточивают огонь на корме "Марии". Калёное ядро застревает в узорной решётке галереи, заряд картечи попадает над головой Нахимова в искусные резные украшения.
Над галереей свисает полотнище кормового Андреевского флага. Тяжёлым шмелём несётся коническая бомба и с визгом лопается. Обломки дерева и клочки парусины осыпают Павла Степановича. Фалы флага перебиты, и полотнище медленно сползает вниз. Павел Степанович невольно делает движение, чтобы схватить флаг, но он вдруг вздёргивается вверх. Адмирал поднимает голову и видит балансирующего Евгения Ширинского. Между двумя залпами картечи бывший лейтенант, обламывая ногти, вяжет узлы на обрывках фалов и быстро прикрепляет флаг.
– Молодцом, Евгений!
Ширинский не слышит. Восторженное состояние делает его юношески ловким и находчивым. Будто он молодой мичман, а не изломанный самодержавной властью, много переживший человек.
Адмирал продолжает ходить по галерее, пока "Константин" и "Чесма" не становятся по диспозиции. Он смотрит, как барказы под дружными взмахами весел быстро подходят к отданным якорям. Канаты струнами поднимаются с воды от якорей до вертикальных толстых брусьев – битенгов. И как на вожжах, натянутых сильными руками, копыта лошадей с полного хода вдруг неподвижно зарываются в землю, а сами кони только поводят крутыми взмокшими боками, так и корабли, вспенив форштевнями сонную воду залива, внезапно замирают, накреняются правой скулой и, тяжело вздохнув, переваливаются на левую скулу.
Колонна готова к сражению, и Павел Степанович переходит на левый борт. Корабли Новосильского разошлись веером перед мысом Киой-Хисар. "Париж" и "Ростислав" уже вытянули шпринги, и "Париж" палит продольными выстрелами, по судам противника, а "Ростислав" накрывает мощную батарею, и жёлто-зелёные вспышки взрывов над брустверами турок показывают, что пристрелка сделана артиллеристами Кузнецова умело. Но полубарказ с "Трёх святителей", преждевременно бросив концы, выдвинулся из-за кузова корабля, попал под залп неприятеля и идёт ко дну. Шпринг перебит. Зашедший ветер поворачивает корабль грузной кормой к линии турок. Кутров отбивается ретирадными орудиями, а в барказ подают новый буксир. На волнах ряд голов плывущих матросов.
Это, впрочем, не главная беда. Страшнее то, что за полосою дыма Кутров не разглядел "Парижа", попадающего под его огонь. Так и есть. Ядра падают близко к борту Истомина.
– Сигнальте им всеми средствами – прекратить огонь! – кричит Павел Степанович и даже перегибается через борт, пока адъютанты спешат выполнить приказание голосовой командою и флагами. К счастью, со стороны "Марии" нет полосы дыма. Кутров разобрался после второго залпа. Передние орудия прекратили стрельбу.
Проворчав что-то нелестное для Кутрова, командующий покидает галерею. На верхней палубе боевая работа спорится, а простым свидетелем дел Барановского адмирал не хочет быть. Он скрывается в люке, чтобы поглядеть на действие новых пушек.
Во втором деке стоят исключительно шестидесятифунтовые бомбические пушки. Звучно лязгают замки, и канониры торопливо перезаряжают орудия. Хотя банниками непрерывно смачивают стволы, орудия накаляются. От них пышет жаром печей, и горячие испарения с дымом охватывают людей. От пушки к пушке, тяжело дыша, Павел Степанович терпеливо проверяет углы возвышения орудий и велит снизить: надо бить в. подводную часть бортов.
Уже беспрерывно летящие бомбы и калёные ядра образовали над заливом огненную шапку, и красноватый матовый свет сурово ложится на лица и руки. Стучат инструменты пожарного дивизиона, выдирая завязшие в бортах калёные ядра. Струи воды из шлангов, попадая на горящее дерево, превращаются в пар. Одно ядро с визгом пролетает через борт, и здоровый, красивый комендор, что-то с улыбкой приговаривавший перед выстрелом, внезапно сгибается и валится с окровавленной головой. Забрызганный кровью адмирал спокойно заменяет его, наводит орудие, держась правой рукой за подъёмный винт, и методично командует:
– Немного вправо, теперь влево, ещё чуточку влево. Минута не потеряна, и бомба с шипением несётся на турецкий адмиральский фрегат.
– Ну-с, так палить! – говорит Нахимов после трёх выстрелов и идёт к следующей пушке, щурясь в багровой полутьме. И моряки между двумя залпами слышат ободряющий низкий голос командующего:
– Приноровился хорошо. Смётка есть!
На верхней палубе Павел Степанович с наслаждением дышит воздухом – всё же не так дымно – и покачивает головой, разглядывая перебитые снасти и рангоут.
– "Три святителя" действует бортом, и людей выловили всех, ваше превосходительство, – докладывает Острено.
– А где капитан Барановский?
– Сейчас контузило его упавшей снастью. Снесли вниз.
– Жарко-с!
– Жаркое дело!
– Я говорю: жарко-с. Пошлите в мою каюту вестового. Пусть принесёт воды в моём стакане. Только осторожно-с. Стакан подарил мне Лазарев, и я им дорожу-с. Дайте-ка, Костырев, трубу.
Полчаса эскадра ведёт бой с турками, и начинает сказываться губительный меткий огонь русских бомбических пушек крупного калибра.
Клубы дыма окутывают суда противника и окрашиваются в багровый цвет. Ровные языки высоко поднимаются над "Навек-Бахри". Жёлто-зелёное пламя показывается на корвете "Гюли-Сефид". Два подводных толчка один за другим, и страшный гул, и волны с шумом бросаются на корабли русских, точно под водой возникло второе сражение. Концевые фрегат и корвет, разбитые пушками "Константина" и "Парижа", взлетают на воздух. Подброшенные страшной силой обломки "Навек-Бахри" падают на береговую батарею и производят на ней пожар. Остатки корвета летят на купеческие суда и обрушиваются в разных местах скученных прибрежных построек. Дымные костры поднимаются над берегом. На "Ауни-Аллахе" пушки остались без прислуги. Осман-паша, расклепав цепь, стремится уйти из линии к мысу Киой-Хисар и направляется мимо "Парижа". Истомин встречает его меткими продольными выстрелами.
– Превосходно действует "Париж". Выразил бы ему восхищение, да не на чем поднять сигнал, – досадует Павел Степанович. – Пошлите мичмана на шлюпке к Истомину, пусть передаст мою благодарность.
Адмирал снимает фуражку и вытирает лоб.
– Да где же вода? Оказывается, легче взлететь на воздух двум кораблям, чем командующему эскадрой получить стакан воды.
Он оборачивается и видит вестового, который смущённо вытягивает руку с осколками стекла.
– Разбил?
– Держал, ваше превосходительство, крепко, а он хрустнул, как меня взрывом на палубу бросило.
– Руку поранил? Нет? Ну, и слава богу. Принеси хоть в кружке воду.
Он жадно пьёт тёплую, горькую от пороховой копоти воду, протягивает кружку матросу, но новый взрыв – и кружка катится то палубе и матрос отброшен в сторону. И мичман Костырев, который собирался идти на шлюпке, засыпан градом осколков. У мичмана вырвана пола куртки, окровавленная рука беспомощно повисла. Он морщится от боли, а упорный матрос уже на корточках ползает за укатившейся к борту кружкой и ловко подбирает её у шпигата.
– Счастливо отделались, – спокойно говорит адмирал, выдирая щепу, вонзившуюся в его густой эполет.
Костырев, обвязав платком пораненные пальцы, спешит выполнить приказание командующего. Теперь он даже счастлив – появится на "Париже" раненый, с личным поручением Павла Степановича. То-то позавидуют мичманы "Парижа".
Капитан Барановский оправился от контузии. "Мария" сосредоточивает огонь на "Фазли-Аллахе", а "Константин" на "Неджми-Фешане" и "Несими-Зефере". Эти фрегаты тоже отклёпывают цепи и бросаются к берегу.
– Идёт дело хорошо, – отрывисто бросает Барановскому Павел Степанович, наблюдая огонь "Чесмы" по высокой батарее под горой Ада-Кьой.
Колонне Нахимова остаётся только подавить батарею на молу, полузасыпанную после взрыва корвета. В колонне Новосильского бой продолжается. Пароходы "Таиф" и "Эрекли" развели пары и прорываются к выходу из залива перед русской линией, Истомин одним залпом заставляет "Эрекли" повернуть обратно, но "Таиф", идя зигзагами, лишает "Париж" верного прицела, развивает 11-узловый ход и убегает из залива. Истомин возобновляет огонь по фрегату "Дамиад". "Три святителя" и "Ростислав" заставляют избитые фрегаты "Низамие" и "Каиди-Зефер" броситься к молу.
В это время Нахимов слышит пальбу в далёком тылу, на входе в залив…
17 ноября Корнилов пришёл на "Одессе" в Севастополь из Николаева. Узнав о намерениях Нахимова, он велел вновь развести пары и приказал контр-адмиралу Панфилову немедленно следовать за ним с пароходами "Крым" и "Херсонес" к Синопу.
Все три парохода, только что вооружённые бомбическими пушками, ходили на товаро-пассажирской линии Одесса – Константинополь и плохо приспособлены к новому, немирному назначению. Пушки, расставленные на бортах по обе стороны колёсных кожухов, утяжелили суда, и они утратили свою проектную скорость.
Несмотря на нетерпение, Владимир Алексеевич может подойти к Синопскому перешейку только 18 ноября после полудня. На пароходах издалека слышат грозную канонаду, а затем за узкой полосой земли, закрывающей вход в залив, видят окутанный дымом клотик "Марии" с развёрнутым по ветру флагом Нахимова.
Фёдор Керн, командир "Одессы", спешно ворочает на мыс Ада-Кьой. Городские постройки и холмы снова закрывают рейд от отряда Корнилова. К Владимиру Алексеевичу доходят лишь отзвуки грохочущих орудий и гул взрывов. Небо на юге багровеет, как на ветреном закате солнца. Не зная, что означают взрывы, Корнилов мрачно смотрит с мостика и кусает губы, томясь неизвестностью.
Наконец сызнова открывается рейд в черно-багровом дыму. Солнце, пробившееся сквозь тучи, похоже на бледную луну в беззвёздном небе. Лучи его не проникают сквозь тяжёлые облака от пожаров и пальбы. Владимир Алексеевич напряжённо рассматривает исковерканные суда турок и неподвижные линии гордых высоких кораблей Нахимова.
– Успех! Успех! Полная победа! Да и можно ли было сомневаться в черноморцах с Павлом Степановичем во главе!
Он не имеет времени охватить итоги сражения в деталях, но видит уродливые обломки неприятельских судов, уносимые течением, прибитые к берегу. Нельзя счесть, сколько сотен людей рассеялось по всей бухте на обломках мачт и рей, на ящиках и досках. Нельзя счесть трупов, что выносят волны на прибрежные камни.
Некогда наблюдать победу, потому что и адмирал и командир "Одессы" замечают спешащий в море "Таиф". "Одесса" должна нагнать неприятеля.
– Преследуем, ваше превосходительство, всем отрядом? – спрашивает Керн, и Корнилов, отводя взгляд с рейда, отрывисто бросает:
– Конечно, сигнальте Панфилову. Тут сражение пришло к концу.
В самом деле, даже многие транспорты и купеческие бриги разбиты случайными ядрами. "Фазли-Аллах" горит за молом у батареи, а между городом и мысом Кьой-Хисар пылает "Эрекли". "Низамие", светясь как факел, свалился с "Дамиадом". Горит и "Каиди-Зефер".
Потом с "Неджми-Фешана" начинается ряд новых взрывов. Обломки этого корвета и "Фазли-Аллаха" перелетают за зубчатую городскую стену и зажигают несколько кварталов. С новым подводным гулом и всплеском волн взлетают вместе "Низамие" и "Дамиад", и наконец столб огня вырывается из "Каиди-Зефера". "Несими-Зефер", единственный из турецких кораблей, в состоянии поднять русский флаг.
Павел Степанович смотрит на часы и говорит:
– Всё дело закончено-с… в два часа тридцать пять минут.
И с сожалением оглядывает пылающий город.
– Жалко-с мирных жителей. Поезжайте под парламентёрским флагом, Костырев, и скажите властям, что мы городу не собираемся вредить.
Капитан Слейд, обменявшись несколькими залпами с "Кулевчой" и "Кагулом", пользуется тем, что слабый ветер не надувает паруса фрегатов, и уходит от них. Он уже считает себя в безопасности, когда из-за мыса показываются пароходы Корнилова. "Крым" и "Херсонес" стремятся зайти к его корме, а "Одесса" выходит наперерез.
Корнилов смело торопится навстречу мощному пароходу Слейда, хотя шесть пушек "Одессы" – ничтожная сила в сравнении с 20 орудиями "Таифа" и особенно десятидюймовыми дальнобойными орудиями. Палубу "Одессы" накрывают снаряды и заклинивают одну из двух шестидесятифунтовых пушек. Но русских моряков это не смущает. Чем меньше будет расстояние между ними и "Таифом", тем скорее устранятся преимущества сильного врага и смогут вступить в действие малые пушки.
Два снаряда удачно попадают в борт "Таифа" и взрываются. Но "Крым" и "Херсонес" далеко позади, а "Одесса" вдруг рыскает к ветру. Бомба "Таифа" разбивает штурвал и разносит в клочки рулевого.
Керн ставит на место рулевого штурманского кондуктора, и "Одесса" исправляет курс. Но уже поздно: "Таиф" выиграл время и с невозможной для "Одессы" скоростью уходит в море.
– Был бы здесь "Владимир" с Бутаковым. А "Одесса", что ж, купец! На купце не повоюешь, – кого-то упрекает Керн.
– Поворачивайте в Синоп, – с досадой соглашается Корнилов.
Теперь его тянет скорее на эскадру. Хочется скорее увидеть Нахимова здравым и невредимым… взглянуть в честные, бесхитростные глаза. Или теперь победитель будет другим?
"Одесса" швартуется у "Несими-Зефера" в пятом часу пополудни. На рейде снуют шлюпки, свозят с судов, вылавливают из воды турецких матросов. Странное сочетание разгрома и воинского порядка – на кораблях уже чинят рангоут и укрепляют такелаж, а город, батареи и прибитые к берегу фрегаты турок продолжают гореть.
К "Одессе" подходит шлюпка с "Константина", и Корнилов встречает Ергомышева стремительным вопросом:
– Здоров ли адмирал?
– Здоров, ваше превосходительство.
Сняв фуражку, Корнилов по-детски крестится, и в глазах его, глубоко сидящих под упрямым лбом, появляются слёзы:
– Слава богу! Этой победой Павел Степанович прославил Россию, Черноморский флот и своё имя! Поедемте к нему. Хочу расцеловать синопского победителя.
Вновь наступают флотские будни. На другой день в журнале корабля "Три святителя" записано: "В 19-й день ноября 1853 г., стоя на якоре на глубине 21 сажени, в Синопском заливе с эскадрою для истребления турецких судов, с полуночи случаи:
Ветер средний; облачно, шёл по временам дождь.
В 4 часа турецкий фрегат, наваливший на нас, был отведён от нас, пароходом отбуксирован к берегу на мель и запалён. Вице-адмирал Нахимов приезжал прощаться с убитыми в сражении. В 9 часов тела убитых 8 человек по совершении над ними погребения спущены в воду.
В 10 часов был сделан от нас телеграф: не могу поднять барказа и сняться с якоря без парохода: грот-рея и мачта сильно повреждены.
До 11 часов исправляли повреждения в рангоуте; отвязали побитые паруса, привязали другие, крепкие, тянули стоячий такелаж.
В 11 часов посетил корабль начальник штаба Черноморского флота г. вице-адмирал Корнилов, прибывший к эскадре на пароходе "Одесса"; осмотрев повреждения корабля, отправился на другие суда.
С полудни случаи:
Ветер средний, облачно, шёл дождь. Суда, стоящие с нами на Синопском рейде: под вице-адмиральским флагом корабль "Имп. Мария", под контр-адмиральским флагом "Париж" и пароход "Крым"; под ординарными вымпелами корабли "Великий князь Константин", "Чесма", "Ростислав", фрегаты "Кагул" и "Кулевча", пароходы "Одесса" и "Херсонес".
В начале часа сигналом уведомили адмирала, что готовы сняться с якоря.
В 4 часа прибыл к нам пароход "Громоносец", показал своё имя, салютовал вице-адмиральскому флагу 11 пушечными выстрелами, на что с корабля "Имп. Мария" был сделан сигнал: примите сей сигнал за ответ на ваш салют".
Павел Степанович не изменяет своей обычной скромности.
С утра 20 ноября корабли, в рекордный срок исправив важнейшие повреждения, готовы сняться с рейда Синопа.
В лазарете корабля 55 раненых; 16 убитых матросов лежат на палубе корабля, зашитые в парусину. Адмирал принял на себя первый удар турок, и экипаж "Марии" имеет почти половину потерь всей эскадры.
– Дёшево отделались. 38 убитых! Под Наварином на одном "Азове" больше погибло, – поздравляет Нахимова Корнилов.
– Тридцать семь, Владимир Алексеевич, – лукаво отвечает Нахимов. "Одесса" в мой счёт не входит… Да-с, берегли народ.
– Вот только на "Ростиславе" раненых умопомрачительное число – 104. С чего бы это? – спрашивает Корнилов.
Павел Степанович оживляется.
– Вот, дорогой Владимир Алексеевич, случай, где героизму нет меры.
– Граната ударила в одно из средних орудий, разорвала оное и зажгла, во-первых, кокор-с, во-вторых, занавес. Занавес навешен был для подачи картузов с нижнего дека. Тут и пострадали от ожогов человек сорок пятьдесят матросов, которые стали тушить пожар. Матросская самоотверженность… Это, однако, не всё. Горящие части занавеса попадали в люки крюйт-камерного выхода. Некоторые люди, опасаясь за камеру, бросились к дверям. Понимаете, какая могла бы подняться суматоха, буде они крикнули бы наверху: "Горит крюйт-камера!" Положение спас мичман Колокольцев. Запер двери и велел открыть люк и клапаны. Люди, успокоясь, принялись тушить. Прекрасный офицер!
Корнилов все эти дни возбуждённо внимателен к Нахимову. Он подчиняется свойственному ему порыву великодушного признания.
– Это вас надо восхвалять. Это ваше воспитание, дорогой. Помните, как я растерялся на "Азове" при подобном случае, а вы…
– Ах, какая неловкость, – спешно перебивает Нахимов, – мы с вами ещё пленного турецкого командующего не навестили. Пойдёмте, Владимир Алексеевич. Да и что вы на себя клевещете? Ваша, батарея тогда палила лучше всех. Хорошо бы все мичманы были такие, как вы.
Они почти не расстаются в эти дни, и Корнилов не по-обычному много времени уделяет людям – беседует с ранеными матросами и офицерами, подчиняется стремлению Нахимова улучшить состояние госпитализированных, а то и просто приласкать страдающих. Так, он выдерживает час целый у постели матроса Майстренко, потерявшего от ожога зрение, терпеливо слушает сбивчивый рассказ слепца о бое и о главном его герое Павле Степановиче. Может быть, вопреки непоседливости, и способен он так терпеливо слушать, потому что матрос любит Павла Степановича и из рассказов его особенно ясно следует, что вполовину победа добыта под Синопом благодаря непререкаемой и неколебимой вере экипажей от простых рядовых в любимого командира-наставника, Павла Степановича. Владимиру Алексеевичу хочется выслушивать это ещё и ещё. Таким образом он убеждает себя: всё случилось как должно, и хорошо, что он опоздал выполнить волю Меншикова, не успел принять командование перед сражением от Нахимова и предоставить нынешнему победителю лишь управление частью эскадры наряду с Новосильским и Панфиловым.
Владимир Алексеевич подражает Нахимову эти дни в обращении с подчинёнными, но когда они идут навестить пленённого на одном из фрегатов Осман-пашу, он вновь становится горделивым свитским генерал-адъютантом, первым руководителем черноморских моряков.
Однако Павел Степанович не удивлялся внезапной умилённой кротости Корнилова, не поражает его и эта перемена. Он скромно отступает на второй план, предоставляет Корнилову и допрашивать побеждённого врага и вести с ним беседу.
Осман-паша, кряхтя от боли в помятой руке и раненой ноге, встаёт с койки и задёргивает шторку на иллюминаторе. Турецкому командующему невесело смотреть на верхушки мачт затопленных кораблей и прислушиваться к продолжающимся взрывам. И о своей эскадре он избегает говорить. Он выражает сожаление, что пострадал город.
– Жители сознают, что в этом вина вашего командования, – перебивает его Корнилов. – Жители, оставшиеся в городе, просят нас принять их под своё покровительство либо вывезти их в Севастополь.
– Греки? Греки – плохие подданные, – презрительно морщится турецкий адмирал.
– Греки – отличные граждане своей страны и любят Россию, – парирует Корнилов.
Осман-паша недоверчиво косится. Старому турку трудно представить себе, что к грекам можно относиться хорошо. Они – причина бед турецких феодалов с начала века. И турецкий адмирал рад, Корнилов переходит к другой теме. Да, действительно, турки собирались высадить на Кавказском побережье большой десант. Пароходы Слейда делали с этой целью рекогносцировку и щедро снабдили горцев порохом и свинцом. Но бой с "Флорой" помешал выполнить эту задачу до конца, а потом эскадра оказалась блокированной, не дождавшись подкрепления.
– Упорство и решимость господина Нахимова были так велики! – Осман-паша почтительно наклоняет голову в сторону Павла Степановича, и Нахимов чувствует себя вынужденным сказать что-либо ласковое побеждённому.
– Надеюсь, у вас есть всё необходимое? И вы довольны врачебным уходом?
Осман-паша опять привстаёт.
– Ваше превосходительство очень любезны. Я в раю после моих бедствий. Я пролежал ночь в луже воды почти без памяти. Наши негодяи украли мою шубу и сундук. Ваш офицер, взяв меня в плен, дал мне своё пальто. Я видел, что ваши люди так же отнеслись к матросам, разделяющим мою несчастную судьбу.
– Да, – охотно подтверждает Нахимов, – наш народ добр и отходчив. А бой был короток.
Он не заканчивает своей старой мысли, что лучше русского человека не злить, и неясно бормочет извинения: служба требует его присутствия на другом корабле.
– Вы и врага завоевали, – шутит Корнилов, возвращаясь на пароход "Одесса".
– То есть как это? – изумляется Нахимов, выведенный из задумчивости.
– Да Осман-паша, ясно, влюбился в вас.
– Что толку? Победою нашей вырыта большая пропасть, для большой войны кровь пролилась, – негромко, серьёзно говорит Павел Степанович и машет рукой, обрывая себя.
22 ноября при тихом ветре эскадра возвращается в Севастополь. Пароходы буксируют изрешеченные ядрами корабли, Толпы севастопольцев собираются на берегу, приветственно машут шапками и платками. Корабли севастопольского отряда расцвечиваются флагами, салютуют победителям.
Но когда к "Константину" пристаёт гичка Меншикова, он, затянутый в генерал-адъютантский мундир, ещё у борта резко обращается к Нахимову:
– Почему нет карантинного флага? Немедленно поднять.
Скромность Павла Степановича велика, и признания, Меншикова ему не нужно, но не чересчур ли велико новое оскорбление?
Нахимов отступает на шаг и молча глядит на князя. Этот взгляд говорит: "Я не ослышался? Точно, вы так приветствуете эскадру, уничтожившую неприятельский флот?"
Наконец медленно и спокойно он поясняет:
– Ваше высокопревосходительство, мы на берег, команды не спускали и в карантине не должны быть. Таково мнение и вице-адмирала Корнилова.
– Я приказываю и прошу не рассуждать. – Князь по-старчески брызгает слюной, кашляет.
Павел Степанович наклоняется и быстро, необычно для него, шепчет:
– Хорошо, ваша светлость, но обернитесь к фронту. Герои Синопа, – он указывает на шеренги матросов, стоящие в ружьё, – ждут поздравления от главного начальника флота России.
– Я, господин вице-адмирал, не для любезностей приехал. Я требую дела. – Ментиков резко поворачивается и спускается в гичку.
– Вот-с награда, – горько шепчет Нахимов и вдруг возвращается к строю и звучно здоровается.
– Адмирал Меншиков от имени государя императора поздравил вас, дорогие мои товарищи, с победой. Награда будет всем, храбрецы. Но самая большая награда, у каждого из нас в груди – мы исполнили свой долг перед Россией, перед любимым отечеством.
Он подходит к фланговому, целует его в губы и разводит руками:
– Всех расцеловать не могу.
– Урра! Урра! Урра! – разносится по шеренгам эки-п-ажа "Константина" и подхватывается на других кораблях.
Меншиков в гичке вздрагивает от этого неожиданного победного клича.
"Неприятный господин, решительно неприятный боцман этот Нахимов. И, кроме ордена, он ничего не получит. Ничего больше!"
Глава пятая От Синопа до Альмы
После сожжения турецкого флота последовали взаимные обвинения. Турки упрекали британского и французского послов, пообещавших послать эскадры в Чёрное море, тогда как на деле все корабли морских держав не выходили из Босфора. Турки поносили Слейда – Мушавер-пашу – за бегство из Синопа и называли его виновником поражения Осман-паши. Англичане и французы возмущались вероломством, которое якобы проявили русские моряки во главе с Нахимовым, напав на слабые силы турок, к тому же имевших лишь мирные намерения.
Однако солидный "Тайме", выражая тревогу и истинные интересы своих хозяев, решился приоткрыть своему читателю истину. Павел Степанович читал: "Нельзя было отнять у России право топить корабли враждебной державы, так как Турция раньше Синопского сражения объявила войну и предприняла нападение у Кавказского побережья на русские суда". А со статьёй в "Таймсе" носился восхищенный и счастливый за друга Михаила Францевич. В конце концов, один большой абзац он стал произносить наизусть, поднимая руку жестом оратора:
– "Синопское поражение даёт повод к важным заключениям о превосходстве русского флота и негодности турецкого. Мы, в Англии, привыкли с пренебрежением смотреть на первый и любоваться последним, потому что он руководим английскими офицерами. Но и по сбивчивым показаниям лиц, оставшихся в живых после этой битвы, можно довольно ясно высказать два или три положения.
Часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную погоду, когда ни турки, ни английские пароходы не смели показываться в море… Боевой порядок русских в деле был удивительный, а такого совершенного истребления и в такое короткое время ещё никогда не бывало".
Как и опасался Павел Степанович, синопская победа толкнула недругов России к действиям[83]; она стала предлогом для перехода к агрессии английского и французского правительств. Страх, что Россия овладеет турецкими проливами и левантийской торговлей, понудил приказчиков западных промышленников и купцов шагнуть от угроз и дипломатических баталий к прямой войне! В зиму 1853/54 года война ещё не объявлена, стороны ещё пишут ноты, заявления и декларации, но флоты союзников входят в Чёрное море и готовятся к экспедиции в Балтику, и транспорты принимают для высадки на русских морских границах сухопутные войска королевы Виктории, императора Наполеона и турок.
Черноморцам приходится думать об обороне устьев Дуная и Днепра, Азовского моря, Кавказского и Крымского побережий и самого Севастополя. В таких обстоятельствах вице-адмиралу Нахимову некогда даже на зиму перебираться в городскую квартиру. Служба вынуждает его не спускать флага на "Двенадцати апостолах". А зима в Севастополе на редкость сурова. Непрерывно дуют норд-остовые холодные ветры. Стужа сковывает льдом мелководные бухточки, снег запорашивает плоскую возвышенность Северной стороны, овраги и балки. Снег белит Рудольфову и Зелёную горы, Мекензиевы и Инкерманские высоты. В Северной бухте, затрудняя сообщения с городом, ходят крутые волны, а море бушует так, что до весны нечего рассчитывать на постановку перед входом на рейд защитного плотового бона.
На палубах кораблей или в доках, где исправляются и вновь вооружаются "Гавриил" и "Уриил", впрочем, дела столько, что необычные морозы забываются. То надо изобретать способы работы при нехватке материалов, то перераспределять по стройкам рабочих, в которых везде недостаток, то контролировать обучение рекрутов на вновь устраиваемых батареях или в десантных батальонах. От утомляющей цифири, в справедливом возмущении негодным оружием, провиантом и снаряжением, в раздражении медлительностью и равнодушием морского министра и крымского главнокомандующего князя Меншикова другой раз даже на морозе в жар бросает. Но вот после трудового дня Павел Степанович уходит на отдых в каюту, и тут холод сразу пробирает до костей. На градуснике четыре-пять выше нуля. Кипяток быстро остывает. Прихотливые чеканные листочки изморози на стёклах и мерзкая сырость, которой тянет из каждой щели, нагоняют грусть. Через силу просматривает Павел Степанович горку газет, перескакивая с растерянных сообщений российских послов к хвастливым заявлениям министров западных держав, с петербургских новостей к невесёлым оповещениям об явном уклонении австрийского и прусского дворов от союзных обязательств. А письма – после Синопа шлют их адмиралу со всех концов России возрастающим потоком! – он сгребает в сторону и отдаёт адъютанту. Отвечать нет ни сил, ни желания.
Ещё в прошедшем году всякие препоны со стороны чиновников, бюрократических душ, сановных тупиц взрывали Корнилова, и Павлу Степановичу приходилось успокаивать друга. Нынче они словно обменялись ролями. Владимир Алексеевич неизменно бодр и радужно смотрит на будущее, и совестно его огорашивать своим неверием в то, что политические и военные обстоятельства будут благополучны. А иначе думать Павел Степанович не может.
Однажды половину дня он проводит с вольными матросами, числом до двух тысяч добровольцев, явившихся на пополнение корабельных экипажей. Милые, честные люди, простые, хорошие сыны русского народа! Они выражают вслух убеждение, что нет таких врагов у России, которых не побить под руководством Нахимова. "Известно же после Синопа, что есть нахимовские моряки!.."
Так и подмывает объявить: "Друзья мои, кроме врагов заграничных есть свои враги победы в отечестве, и первый из них Александр Сергеевич Ментиков". Но это он может говорить самому себе в тиши каюты, когда трясётся от кавказской лихорадки, а на берегу – одному Михайле Францевичу. Даже для Владимира Алексеевича горькие мысли Павла Степановича остаются тайною. Словам Нахимова, вырвавшимся в Синопе, он не придал значения и успел их забыть. А в кипучей деятельности Корнилов не успевает соразмерить масштабы приготовлений и масштабы опасности, какую представит для черноморцев европейская коалиция. Хоть он и предполагает, что Севастополь может быть атакован одновременно с моря и с суши, но ему кажется, что сил для отражения флота и десанта будет достаточно. Он рассуждает с опытом моряка, но в вопросах войны на берегу всецело доверяет сухопутному начальнику князю Меншикову. А светлейший почему-то твёрдо определяет наибольшее число войск, которых может выставить против Севастополя объединённый противник, в тридцать тысяч.
Уже накануне официального объявления Англией и Францией войны Владимир Алексеевич удовлетворённо рассказывает Нахимову:
– Теперь мы за Севастополь можем быть спокойны. На Бельбеке имеем бригаду, да вокруг города три дивизии. На рейде ваша эскадра не только для обороны готова, но и для атаки в море. Шесть вооружённых пароходов с "Владимиром" во главе – тоже сила. Ни войти, ни пустить на нас брандеры врагу не удастся.
– С Дуная какие вести? – спрашивает Павел Степанович, морщась от горькой хины.
– Вот-вот, им ещё и не до Крыма, потому что наши Дунай перешли и к осаде Силистрии приступают.
– С желанием взять оную?
– Коли наступать взялись, так как же?..
– Боюсь, Горчаков[84], да и сам фельдмаршал Паскевич пуще всего озабочены не раздражать Австрию. Тут один офицер из флотилии дунайской сказывал, что в горчаковском штабе опасаются появления австрийской армии в тылу и на всякий случай имеют план обратного перехода реки с полным очищением дунайских княжеств.
– Но это ужасно!
– Да, такая ретирада развяжет союзникам руки. Они вольны будут начать войну по любому плану – одинаково против Петербурга и против Севастополя.
– Но, кажется, государь определил ясно стратегические цели, и Горчаков не может выйти из его воли. Вы мрачно смотрите на вещи, Павел Степанович. Тем более, силы англо-французо-турок пока более на бумаге, чем в действительности.
– А нам свои делить приходится по милости немцев на рубеж более двух тысяч вёрст. Да что об этом, – внезапно торопится изменить предмет разговора Нахимов, не желая расстраивать впечатлительного товарища, – я тут подготовил вам, Владимир Алексеевич, несколько заметок. Хотелось бы видеть в связи с ними ваши приказы. Это о гребных судах Вульфова отряда, во-первых. Дурно управляются некоторые офицеры в плавании, – на банках сидя, кутаются в шубы, а им же действовать надо, двигаться; право, тут нет и чувства собственного достоинства. Второе – о койках на кораблях. Стали ныне пренебрегать лазаревским наставлением, не следят, чтобы матросы обязательно спали в подвешенных койках и раздевшись, а оттого и скорбут, и худосочие, и простуды растут.
Корнилов живо перелистывает записки и кладёт в свой портфель.
– Обязательно издам приказ и по первому и по второму случаю. Выручаете вы меня, Павел Степанович. За всем никак не поспеваю смотреть.
– Оно и понятно, дорогой, у меня одно дело, а у вас их сотня, – мягко отвечает Павел Степанович, провожая гостя.
Фрегат под австрийским флагом на траверзе Лукулла, бросившийся вслед за севастопольским парусником, никого не обманул в базе флота. Корнилов с вышки Библиотеки быстро опознал англичанина и выслал Бутакова на перехват противнику. Пират, успев ограбить каботажника, не смог забрать его в качестве приза. Спешно разведя пары, он поторопился улизнуть от погони. Так с конца марта началась новая глава в жизни черноморцев, которую Корнилов окрестил флибустьерской.
И в самом деле, невозможно по-иному назвать морские действия союзников после окончательного разрыва. Имея уже превосходные силы против севастопольских эскадр, они предпринимают крейсерства, рассчитанные не на боевые встречи, а на захват безоружных требак и дубков.
– Они начали с нанесения вреда моему имуществу, – иронизирует Владимир Алексеевич, – среди всякой дряни в грузе требак, шедших из Севастополя в Николаев, были шубы моего семейства, юбки гувернантки и горничной. Этакие знатные трофеи для просвещённых мореплавателей! Признаюсь, я был об адмиралах Дондасе и Лайонсе более высокого мнения.
После нападения на Одесский порт, когда четырёхорудийная батарея прапорщика Щёголева шесть часов заставила англичан и французов драться и вынудила к отступлению с серьёзными повреждениями кораблей, когда затем мощный пароходо-фрегат "Тайгер" был расстрелян и сожжён и весь экипаж попал в плен, презрение к противнику у Владимира Алексеевича ещё возрастает.
В отличном настроении он пишет в Петербург контрадмиралу Фёдору Матюшкину: "До вас, конечно, дошло чудное сожжение английского пароходо-фрегата "Тайгер" у Одесского маяка… Командир, капитан Гифаард, мой знакомец по Лондону, с оторванной ногою взят в плен, и при нём двадцать пять офицеров и двести один человек нижних чинов, включая мичманов… Невольно призадумаешься, и придёт на мысль, следует ли с нашим Черноморским флотом, ныне состоящим из двенадцати кораблей и семи фрегатов, готовых биться насмерть, смотреть со смирением на блокирующих Севастополь восемнадцать союзных кораблей с причетом пароходов… Неловко, когда взглянешь на двойной бон, на флот на позиции, на лес купцов, затянутый к Черной речке, а особенно, когда подают записку с телеграфа: "Неприятельский флот в числе тридцати вымпелов виден на зюйд-вест от Херсонесского маяка". Что ж делать? Терпи, казак, атаманом будешь!"
Уже май, уже севастопольское лето во всём своём великолепии, и море манит плавать, и терпеть блокаду трудно. То Корнилов, то Нахимов делают вылазки на поиск противника, неожиданно исчезнувшего с горизонта. Но далеко уходить князь Меншиков не разрешает. Он столько лет сопротивлялся введению паровых и винтовых кораблей, а нынче парусным кораблям вовсе не доверяет. В отношении же пароходов ограничивает крейсерства тоже: надо беречь уголь, каковой трудно доставлять с Донца.
Наступает август, а ещё в апреле манифест царя известил страну о войне России с Европой. Всё лето корабли и фрегаты не смеют, по приказу Меншикова, уходить дальше Херсонесского маяка и мыса Лукулл. Князь боится, что в море ветер может изменить парусному флоту. Князь боится, что парусные суда не смогут уйти от превосходящих их числом и артиллерией винтовых кораблей англо-французов.
Итак, на две тысячи вёрст русские берега открыты для нападений с моря. Море уступлено союзникам без боя. Они могут бороздить его во всех направлениях, не опасаясь встречи с синопскими героями. И понятно, что Нахимов, бродя по севастопольским пристаням, горько заявляет: "Вот-с, я как курица, выведшая утят. Они на воде, а я с берега гляжу-с".
Не сразу уверяются союзные адмиралы, что Чёрное море свободно от русских сил. Турецкие военные транспорты идут в Трапезунд под конвоем мощной пароходной дивизии. Весь флот союзников держится соединённо при перевозке экспедиционного корпуса из Галлиполи и Константинополя в Варну и Бургас.
При таких условиях насмешкой является приказ Павлу Степановичу принять командование отдельной эскадрой. Зачем его флаг на "Константине", если управляет флотом с вышки Морской библиотеки князь Меншиков?! Едва вступят пароходо-фрегаты в перестрелку с крейсерами неприятеля, телеграф у Константиновской батареи настойчиво призывает их ретироваться, вступить на свои места и загрести жар в топках.
Вечером 14 июля, не дослушав жалоб Панфилова, командующего пароходным отрядом, что вот можно было славно подраться днём (подходили двадцать судов противника), Нахимов съезжает с "Константина" на берег.
– Что это будет, Владимир Алексеевич? А? Впору отставку просить. Господа европейцы во внушительном числе приходили, а всё же поколотить их мы могли с четырнадцатью кораблями, семью фрегатами и шестью пароходами-с.
– Князь хочет сохранить живую силу для более серьёзных обстоятельств. Корнилов старается быть бесстрастным, но нервная дробь, отбиваемая пальцами по столу, его выдаёт.
– Вздор, вздор-с! Ежели союзные адмиралы придут со всем своим флотом, тогда поздно будет на эскадре поднимать сигнал к сражению. А они придут-с, продолжает Павел Степанович. Он думает, что Корнилов может повлиять на князя.
– Верите слуху о подготовке крымской экспедиции? – отводит Корнилов беседу в другое русло.
– Почему бы не состояться, ежели мы не препятствуем? – ворчит Павел Степанович, ходя из угла в угол. – В лондонском Сити каждый негоциант требует уничтожения Черноморского флота. И где на Черном море для империи места уязвимее Севастополя? Где-с?
Худые нервные пальцы Корнилова теперь перебирают генерал-адъютантский аксельбант. Он уклончиво и отрывисто замечает:
– Все пункты уязвимее Севастополя. Здесь мы славно укрепили рейд.
В светлых глазах Павла Степановича неприкрытое удивление. Он неловко снимает со стены турецкий пистолет и рассматривает его, с досадой пожимая плечами.
– Я не о том. Я об уязвимости в широком смысле. – Он тычет пистолетом в Севастополь на большой ландкарте Тавриды. – Севастополь и флот диктуют волю России на Черном море. Без оных нет у нас моря. Так неприятелю естественно сюда устремиться…
Павел Степанович вытаскивает из кармана сюртука "Тайме", кружным путём, но всё-таки дошедший к его постоянному читателю. Один столбец в газете обведён толстой карандашной чертою.
– Вы разрешите? – спрашивает он и читает английский текст: "Политическая и стратегическая цель предпринятой войны не может быть достигнута, пока существует Севастополь и русский флот. Как скоро этот центр русского могущества на Черном море будет разрушен, рушится и всё здание, сооружением которого Россия занималась столько веков. Взятие Севастополя и занятие Крыма покроют все издержки войны и предоставят нам выгодные условия мира, и притом на долгое время".
– Какая самонадеянность у господ британцев, – вспыхивает Корнилов, будто они Рим, а наш Севастополь – Карфаген.
– Карфаген хоть с суши был защищён, а у нас что? Устройством Волоховой башни гордиться?
Сложив газету, Павел Степанович щёлкает курком пистолета и резким звуком его будто закрепляет свои невесёлые выводы.
Пальцы Корнилова дрожат и сжимаются на генерал-адъютантском аксельбанте. Он об укреплениях Севастополя в тылу толковал не раз с князем Меншиковым; но старый упрямец ответил, что Севастополь надёжно защищён дивизиями Крымской армии, которая легко сбросит тридцатитысячный десант (а больше союзники на свой флот не поднимут), что, наконец, вряд ли потери от болезней в экспедиционном корпусе позволят англо-французам в этом году предпринять решительные действия, а тем временем дипломаты договорятся…
Владимир Алексеевич устал после хлопотливого дня. Он управлял огнём по неприятельским пароходам из башни Волохова и с батареи Карташевского. Он был на торжественном освящении сооружённой купечеством Малаховой башни на Корабельной стороне. Посетил артиллерийские склады и морской госпиталь. И что всего тяжелее – толковал со скрипучим князем. Хочется остаться сейчас в кругу семьи. Забыть обо всём до утра, которым откроется такой же хлопотливый день. И он молчит.
Павел Степанович, ворчливо повторив: "С суши мы голенькие-с", тоже замолкает и опять механически щёлкает ржавым курком.
Тогда с террасы доносятся женские беззаботные голоса и звон посуды. А в открытое окно врывается ветер и подымает начёсанные на виски волосы Нахимова. Он вдруг кладёт пистолет на угол стола и берёт фуражку.
– Пойдёмте чай пить, Павел Степанович, Елизавета Васильевна отругает меня, если вас отпущу, – спохватывается Корнилов.
– Нет-с, я на корабль, – глухо, странно упавшим голосом говорит адмирал. – К своему делу-с.
Потянувшись, Корнилов встаёт проводить гостя:
– Завтра учение на эскадре?
– Завтра-с бельё стираем и сушим.
Озадаченно смотрит Корнилов вслед сутулому, адмиралу. А он спускается по крутому переулку к пристани, и ему представляется, что всё это – и французские щебечущие фразы, и пряный аромат душной ночи, и сонно мигающие огни – когда-то возникало в далёком прошлом, в чём-то очень похожем на сегодняшний вечер. Бесполезно бередил он душу товарища. Вице-адмиралы Нахимов и Корнилов нимало не могут изменить негодные порядки. Даже Михаил Петрович Лазарев в такой обстановке был бы бессилен. Вовремя умер адмирал. Не пришлось ему дожить до позора России.
В те дни ещё одну тяжесть нёс втайне от Владимира Алексеевича замкнутый и чудаковатый (по мнению дам, объявляющих приговоры "общества") синопский победитель. Возможно, из горечи, вызванной этой новой бедою, Павел Степанович стал без особой надобности предпочитать жизни в городе пребывание на своём флагманском корабле. Тот же Севастополь, да доступ посторонним ограничен, и вокруг лица моряков, чуждых гадкой клевете и сплетням.
Это неправда, что военная гроза понуждает каждого человека становиться серьёзнее, больше понимать ответственность своих слов и поступков, что всенародная беда облагораживает любого члена общества. Это верно лишь в отношении тех, кто и без войны строг к себе, ненавидит безответственность и лишён чувства подленькой зависти. Гадкие же людишки умеют и в грозовых обстоятельствах благополучно блиндироваться[85] от всяких неожиданностей; они продолжают иметь достаточный досуг для низких толков и перетолков; им непременно нужно белое представить чёрным, свести отношения, которые выше их морали маленьких эгоистов, к обывательским мерзким нормам.
И в Севастополе и в Петербурге, в адмиралтейских кругах, после Синопа явилось немало "совершенно осведомлённых лиц", которые объявили, что между Нахимовым и Корниловым возникла и растёт ссора и что в основе её борьба за первенствующую роль на Черноморском флоте.
– Да полно, так ли это? – пытались возражать клеветникам знавшие бескорыстную дружбу двух адмиралов и общую их любовь к флоту. Но клеветники, люди солидные и даже с орлами на погонах, выставляли логические доказательства. Конечно, скромность Нахимова известна, да ведь никак иначе и не мог раньше держаться ничем не примечательный вице-адмирал рядом с блестящим генерал-адъютантом Корниловым! Естественно, до Синопа он был покорным и ревностным помощником Владимиру Алексеевичу. Ну-с, именно был Синопская победа сделала Павла Степановича первым человеком в российском флоте. Теперь его слава шагнула и вглубь страны и за границу, и он с пребыванием в качестве тени Корнилова не хочет мириться и не мирится.
Для уничтожения такой клеветы нужны были усилия многих людей, и тут даже потребовался известный своей беспристрастностью Михаила Францевич. Но и ему понадобилось изрядное время, чтобы разобраться во вздорной болтовне вокруг отношений Корнилова и Нахимова; расцвет сплетен совпал с действительным спором между Нахимовым и Меншиковым, а сторону последнего первоначально держал Владимир Алексеевич. Спорили высшие морские начальники, как лучше для обороны расположить корабли. Ментиков с Корниловым хотели поместить их в Северной бухте повыше – для безопасности от неприятельского огня. Павел Степанович считал, что огня батарей для задержки врага перед входом на рейды недостаточно. Часть кораблей должна отвечать вместе с батареями фронтальным огнём, часть же помогать отражению противника фланговым огнём из Южной бухты, Михаила Францевич убедился, что в этом споре нет ничего личного, но, к сожалению, лишь тогда, когда слухи о клевете стали известны и Корнилову. Сам Владимир Алексеевич рассказал учёному другу Павла Степановича, что через контр-адмирала Пущина клевета дошла и к генерал-адмиралу Константину[86] и к царю, который якобы спросил: "А что там они не поделили?"
Пораздумав, Михаила Францевич решил писать к флотскому деятелю, который энергично распространит его утверждения. Таким человеком был прямой и не остывший за сорок лет морской службы общий приятель севастопольских адмиралов, состоявший ныне в комитетах Адмиралтейства, контр-адмирал Пётр Фёдорович Анжу.
"…Полагаю, – сообщал ему Михаила Францевич, – от приезжих отсюда курьерами офицеров, конечно, известны вам главные приготовления и занятия нашего флота, жаль только, что эти господа изволили разгласить небылицу будто бы Павел не ладит с В. А. Корниловым. Эта молва дошла сюда и крайне огорчила как Нахимова и Корнилова, так и всех любящих и уважающих их… В опровержение этой лжи, расскажу вкратце отношения Павла с Влад. Алекс., которые по близости моей к обоим мне коротко известны. С самого начала вступления Корн, в должность начальника штаба, когда он стоял по чину от Павла гораздо дальше, чем стоит теперь, и тогда Павел в пример другим оказывал не только должное уважение к его служебной власти, но и к его личности…"
Вспомнив недавний спор о расположении кораблей на рейде – он разрешился наконец в пользу мнения Нахимова, – Михаила Францевич написал: "О важнейших делах они часто совещались, и, конечно, не обходилось без споров; но эти споры при взаимном уважении и откровенности ещё более утвердили доброе между ними согласие, и эти отношения к чести обеих сторон и вообще к пользе службы сохранились и поныне…"
"Павел молит только об одном, – закончил он назначенное для широкого чтения письмо, – чтобы Корнилова скорее утвердили главным командиром, ибо настоящее его положение без официальной законной власти во многом связывает его действия, особенно по хозяйству".
Закончив после многих исправлений черновик, Михаила Францевич, несмотря на изрядные помарки, не стал перебелять письмо. Лучше ознакомить с ним Павла, тем более что идея вовлечь в борьбу за истину Петра Анжу возникла экспромтом, а ещё и потому, что ошельмованный друг просил писать прямо в адрес распространителей клеветы. Записка об этом, размашистая и выдававшая тревожно-болезненное состояние её автора, состояние чрезвычайной горячности, лежала перед Михайлой Францевичем. По начавшейся дальнозоркости он стал пробегать её текст, держа листок в вытянутой руке. А по привычке к одинокому времяпрепровождению в, плаваниях повторял прочитанное с сохранившейся от детства певучей интонацией.
В записке было сказано: "Напиши, дорогой мой друг, и Матюшкину и Пущину, во-первых, что никто столько не ценит и не уважает самоотвержения и заслуг вице-адмирала Корнилова, как я, что он только один после покойного адмирала может поддержать Черноморский флот и направить его к славе; я с ним в самых дружеских отношениях, и, конечно, мы достойно друг друга разделим предстоящую нам участь…"
Тут Рейнеке перестал читать и опять повторил: "…достойно друг друга разделим"предстоящую нам участь…" Как пропустил он давеча этот взрыв скорби, как он остался равнодушным раньше к этим словам, наполненным ясным предчувствием, нет – даже знанием трагического и близкого конца?!. Если у Павла, сдержанного и всегда скрывающего свои переживания, прорвался такой тон, то почему? Почему? Через пять месяцев после Синопской победы и в обстановке продолжающейся нерешимости союзников предпринять на Черном море какие-либо активные шаги, почему Павла одолела мрачность?
Рейнеке был озадачен и долго барабанил по сфере небесного глобуса, возвышавшегося на углу стола. Он барабанил и прислушивался к металлическому звуку пустотелого шара, но ничего не рассказал ему этот звук, и преданный товарищ, тяжко повздыхав, сделал к письму Анжу приписку для Нахимова и вложил оба листка в конверт. Затем, шаркая шлёпанцами, Рейнеке прошёл на кухню. Здесь сегодня весьма кстати был старый соплаватель Павла Степановича и отставной боцман Сатин. Он привёз для адмиральского стола овощи своего огорода и собирался заночевать. Михаила Францевич попросил:
– Съезди, голубчик Сатин, на "Двенадцать апостолов" к адмиралу и вернись ко мне с непременным ответом.
– Мигом, ваше превосходительство. При пакете я на первой шлюпке.
Но привёз Сатин обратно конверт лишь на другое утро. Рейнеке нашёл сообщение друга на тыльной стороне своего черновика. Он посмотрел на короткие строчки и грустно улыбнулся. Павел был весь тут, со своей неизменной неприязнью к приметному положению и личной славе.
"Ни дельнее, ни умнее написать нельзя, – одобрил он, а далее откровенно жаловался: – До Синопа служил я тихо, безмятежно, а дело шло своим чередом. Надо же было сделаться так известным, и вот начались сплетни, которых я враг, как и всякий добросовестный чёловёк".
Удивительная всё же удача была для Павла Степановича, что в эти тревожные, напряжённые недели и месяцы он мог, не задумываясь о впечатлении, обращаться со своими обидами и горестями к Михаиле Францевичу. Но летом Меншиков стал настойчиво требовать, чтобы директор Гидрографического департамента отправился в Николаев для исполнения планов Главного Морского штаба. Ив самые критические дни Павел Степанович остался вновь один. Рейнеке даже не мог рассчитывать, что друг найдёт время писать. Он подрядил сообщать ему о Павле Степановиче нового адъютанта, тоже смоленца и родственника Нахимовых, капитан-лейтенанта Воеводского.
Ещё 25 августа 1854 года ушли из Коварны, Бальчика и Варны и соединились в море эскадры англичан и французов – пятьдесят линейных кораблей и фрегатов, сто военных пароходов и триста союзных транспортов. Но так как Меншиков разоружил и свёз на берег орудия и команды малых судов Черноморского флота, так как пароходо-фрегатам запрещено уходить в море, то главнокомандующий в Крыму ничего не знает о движении неприятеля до сообщения с Лукулльского телеграфа 1 сентября…
За Северным укреплением гнедой маштачок Павла Степановича обгоняет колонны Минского пехотного полка. Белая едкая пыль улеглась, кони лейтенанта Костырева и вестового казака идут рядом и бьют хвостами назойливых мух. Море поднимается гладкой, шёлковой, серо-синей пеленой, и вдали обозначаются частые дымки и белые паруса. С холма до устья Качи можно обозреть флот союзников, медленно двигающийся в трёх колоннах на север. Кажется, вдоль берега ползёт большой город, разделённый двумя проливами, город со множеством дымовых труб и высоких частоколов.
– И не счесть их! – вырывается у казака.
Павел Степанович долго разглядывает армаду англо-французов.
Со стороны Севастополя транспорта прикрываются военными судами англичан. Французская эскадра мористее. В общей сложности на эскадрах никак не меньше трёх тысяч орудий. И, судя по числу транспортов, военные корабли или вовсе не везут десанта или весьма мало связаны войсками, чтобы они не мешали флоту вступить в сражение. Неужто поздно приказал Владимир Алексеевич изготовиться к походу?
Тяжело горбясь, Нахимов неловко перебрасывает ногу через седло.
– Мученье-с верховая езда без привычки. Двадцать пять лет, с Мальты, не садился на коня, и вот… У вас тоже, Костырев, посадка раскорякой. Не годится этак ездить молодому человеку. Что, ежели вас возьмут в морскую кавалерию? Помнится, покойный адмирал Головнин рассказывал, как в волонтёрскую службу на английском фрегате в Вест-Индии они составляли конницу из моряков. Так…
– Павел Степанович, – перебивает Костырев, – как вы можете сейчас вспоминать, сейчас… – голос лейтенанта срывается, он оглядывается на отставшего казака и почти шепчет, спрашивая:
– Выйдем с эскадрой?
Они выбираются на пригорок, красные яркие лучи слепят лошадей. Нахимов вертится в казачьем седле и щурится на заходящее солнце.
– А разве я знаю, что прикажет светлейший? Пока главнокомандующий решил ожидать неприятеля на Альме. Будто войска союзников прибыло до семидесяти тысяч и помешать высадке десанта под защитой пушек с флота невозможно-с. Значит, от нас ничего не потребуется князю. – Он склоняет голову и пускает маштачка в галоп.
Великий мастер быстрого натиска, Суворов на месте Меншикова потребовал бы от Ушакова отвлечения военной части флота противника и диверсии к амбаркирующим судам. Суворов не дожидался бы устройства врага на берегу, он сам устремился бы на него. Да и в море…
Искусство лавировать – великое дело. Незаметно выйдя ночью с рейда, обойдя охраняющий флот, во взаимодействии с армией можно нанести тяжёлый урон неприятелю, можно сорвать его высадку… Но Меншиков не Суворов, а Корнилов и Нахимов не вольны в своих действиях, как Ушаков. Или это несправедливо в отношении князя? Или он, Нахимов, не понимает войны на сухопутье?..
Пять дней эскадра ждёт приказа выйти из бухты и сразиться с неприятельским флотом, занятым охраной сотен транспортов. Но приказа флоту действовать – нет. И Корнилов выслушивает самодовольное утверждение Меншикова, что враг оправдал все его расчёты, дал ему время собрать войска.
– Сам же князь на Альминской позиции больше чем оправдал надежды союзников. Они не только высадили армию с провиантом, инженерным инструментом и обозами, но и получили в Евпатории наши запасы фуража, хлеба и скота, – выкрикивает Корнилов ночью в каюте Нахимова. Он только что вернулся из штаба Меншикова в Бельбеке и размашисто ходит вокруг стола.
– Я должен был писать государю… Князь не дал флоту дела, и, если проиграет сейчас сражение, мы будем в ловушке… Я смотрел позицию. Левый фланг не укреплён, мало артиллерии, высоты, с которых можно бы препятствовать флоту участвовать в сражении, не заняты. Они, видите ли, труднодоступны. Как будто противник собирается на манёвры в Павловске. Вы слышите, Павел Степанович?
– Слушаю, Владимир Алексеевич.
– Я потребовал участия нашей эскадры в общем деле, вызывался поддержать левый фланг. Он отказал. Вы слышите, Павел Степанович? Князь запрещает морякам отстаивать подступы к Севастополю.
– Теперь он прав, – помедлив, грустно говорит Нахимов.
– Вы говорите это? Вы?! – всплёскивает руками Корнилов.
– Я, Владимир Алексеевич. Мы могли сразиться с англо-французами пять дней назад, ещё вчера. Но завтра неприятельскому флоту не придётся беспокоиться об армии. Она уже на суше-с и сама-с за себя постоит. Теперь мы не можем иметь никакого успеха. Теперь жизни наших моряков и наши пушки надо приберечь.
– Для чего? – запальчиво спрашивает Корнилов.
– Об этом я не могу судить. Преждевременно-с судить, – так же грустно говорит Нахимов. – Но, – он подходит вплотную к Корнилову и берёт в свои большие крепкие руки его тонкие пальцы, – но выполнить свой долг русских, долг военных моряков – учеников Лазарева – мы сумеем-с. Надейтесь, Владимир Алексеевич, на воспитанные нами экипажи…
С утра 8 сентября в Севастополь доносится гулкая канонада, а к четырём часам в городе и на кораблях распространяется весть о поражении. Корнилов оказался прав. Высоты левого фланга, которые Меншиков считал обеспеченными природой, легко форсирует французская дивизия Боске. Вооружённые дальнобойными штуцерами стрелки поражают с утёсов расположенные в лощине русские батальоны. Корабельная артиллерия французов сбивает русскую лёгкую батарею. Вместо того чтобы стянуть свои войска и перейти в атаку на зарвавшуюся дивизию французов, командующий русским левым флангом генерал Кирьяков приказывает отступать. Когда Меншиков во втором часу дня осознает ошибку своей диспозиции[87] и хочет её исправить, время уже утеряно. Он едва может сосредоточить шесть тысяч против четырнадцати тысяч французов и турок. И русские гладкоствольные ружья почти бессильны против мощного и чёткого огня нарезного оружия. Русские солдаты становятся совсем бессильными, когда патроны расстреляны, а патронные ящики оказываются где-то за пять вёрст, на правом фланге.
Поражение на левом фланге приводит к общему наступлению союзников по всему фронту Альминской позиции. К семи часам, после ожесточённой борьбы на правом фланге и в центре, всё проиграно. Напрасно солдаты выказывают замечательное мужество, начальники высших соединений губят дело полной тактической безграмотностью, и армия союзников занимает Альминскую позицию. Меншиков вынужден отводить войска к Каче.
Приехав на Качу, Павел Степанович покидает Корнилова, спешащего за распоряжениями к главнокомандующему. Он втискивается в группу моряков и молодых артиллерийских офицеров. Темно, и его не узнают, и он слышит попрёки на отсутствие взаимной связи в действиях войск, на отсутствие предварительных распоряжений; никто не знал, что нужно делать в бою, откуда вызывать резервы, где брать снаряды и патроны. Он слышит негодующие характеристики командующему. Меншиков посмел обвинять войска в недостаточной стойкости. Он презрительно отозвался о минцах, владимирцах и егерях, по три раза ходивших в атаки. Слышит рассказ о солдатских жалобах: из генералов никто доброго слова не сказал рядовым – ни перед сражением, ни после него…
"Что в сравнении с этой страшной правдой о гнилости всех основ русской военной силы трагедия Черноморского флота?" – думает адмирал.
– Теперь, может быть, и у нас поймут, что дело не в шагистике, а в обучении отдельного бойца, в образовании штабных начальников, в совершенствовании оружия, – волнуется какой-то сапёр.
– Кто на это годен в нашем генералитете? Нет, господа, другие люди должны нами управлять! – страстно восклицает знакомый Нахимову голос. Ну, конечно, это неугомонный Евгений Ширинский-Шихматов. Царь возвратил ему за Синоп чин лейтенанта, но за "преклонностью лет" приказал от службы отставить. Что тут делает лейтенант в отставке?
– Ты потише, – шёпотом останавливает Ширинского-Шихматова кто-то за спиной Павла Степановича. Поняв, что эполеты замечены и смущают молодёжь, адмирал идёт к своему маштачку.
– Острено, – кличет он во тьме адъютанта. – Дождитесь адмирала. Корнилова и приезжайте на корабль с его распоряжениями.
Острено торопливо подбегает и уговаривает:
– Вы бы заехали к князю, Павел Степанович.
– Ну, нет-с. Я, знаете, утешителем быть не могу-с. Я могу недоброе слово сказать. Так лучше от греха подальше.
Он трогает коня и скрывается на дороге между мрачными бивуаками.
"Да-с, другие люди пошли… Смело и умно. Но для успеха их мыслей надо, чтобы грохот альминского поражения прокатился по всей России, чтобы поднялась страна, как в славный Двенадцатый год".
Впервые за много лет Павел Степанович выходит на ют, не сменив воротничков – известных флоту белизной и щегольством нахимовских лиселей. Впервые он поднялся наверх позже утренней пушки.
За ночь корабли переменили позиции. В глубине Южной бухты мелкие суда. Линейные корабли в кильватер друг к другу по Большому рейду до Киленбалки. У берега пароходы и, наконец, у входа на рейд от каменного полукружия Константиновской батареи чернеют оголённые реи обречённых судов.
К борту "Константина" непрерывно пристают шлюпки флагманов и капитанов, вызванных на совет. Прошёл, разражаясь кашлем, старый Станюкович с группою портового начальства, быстро пробежал Новосильский. Вместе приехали Панфилов и Истомин, старые друзья, бывшие мичманы "Наварина". Они издали раскланялись с Нахимовым. Они знают – лучше оставить сейчас Павла. Степановича в одиночестве справляться с горем. Но Скоробогатов кипит от возмущения. Он дрался на "Флоре" с тремя пароходами, и эту "Флору" своими руками отправить на дно?! Немыслимо!
Он атакует Нахимова. Ладно, пусть его мнение молодого офицера для адмиралов пустой, незначащий звук! Но "Флора"?! Такой послушный фрегат! Если бы Павел Степанович видал её в шторм. Видал? Тем более! И разве не следует оставить "Флору" уже потому, что она вошла в историю своим прошлогодним сражением?
Нахимов даёт излиться Скоробогатову. Он шагает с ним об руку по юту.
– Сочувствую вам и ценю вашу привязанность. Рядом с "Флорой" потопят и мои, очень памятные корабли. Рядом с "Флорой" пойдёт ко дну "Силистрия"… Что поделать, голубчик… Пойдёмте слушать Владимира Алексеевича.
Корнилов сидит, сжав голову руками и неподвижно уставясь в бумагу с размашистой подписью Меншикова. Когда он встаёт и поднимает голову, все видят под его глазами чёрные круги. Он говорит очень тихо о том, что после вчерашнего несчастного дела князь Меншиков намерен выйти на Симферопольскую дорогу, опасаясь утерять сообщения с Россией. Незначительный гарнизон Севастополя должны подкрепить моряки со своей артиллерией. Часть сил флота главнокомандующий требует перевести на берег для обороны Севастополя с суши.
– И князь, – голос его дрожит, – в видах предупреждения прорыва неприятеля на рейд предлагает загородить вход, затопив несколько кораблей.
– Я не согласен с требованиями князя! – вдруг энергически выкрикивает он и торопливо продолжает: – Прежде чем решиться на крайнюю меру, после которой флот уже не сможет сражаться в море, я счёл своей обязанностью услышать мнение флагманов и капитанов. Вход на рейд и сейчас не свободен. У нас стоит бон из мачт и бушпритов, связанных цепями. Сойдясь с кораблями англичан и французов, мы можем вместе с ними взлететь на воздух, и армия их останется на нашей территории без связи со своим тылом. Пусть флот пойдёт на смерть, но на смерть почётную и геройскую!
Он ждёт взрыва энтузиазма и восторженных восклицаний. Всю эту мучительную ночь он представлял себе, что после совета поставит князя в известность об единодушном решении моряков и даст сигнал к походу.
Но один Скоробогатов восхищенным лицом своим выражает готовность немедленно поднимать паруса. Капитаны мрачно смотрят на зелёное сукно стола. Панфилов и Истомин перешёптываются. Станюкович громко кашляет и бормочет: "Замучил проклятый грипп". А Новосильский и Нахимов заволоклись дымом в углу каюты. Горло Корнилова сдавливает спазма, и он беззвучно заканчивает:
– Россия ждёт, что мы умрём, сражаясь. Станюкович снова кашляет и хрипит:
– Прошу высказываться. – Он председательствует, как старший из адмиралов.
Берёт слово младший член совещания, командир "Владимира" Бутаков. Он с грубой прямотой заявляет, что винтовые корабли неприятеля и пароходы всегда могут уклониться от соприкосновения с парусными судами, а в артиллерийской дуэли неравенство будет чрезмерно. Бутаков согласен, что нужно умереть, сражаясь, но с пользой. Поэтому не вернее ли будет – жить и сражаться? Он за потопление судов, с тем чтобы остался узкий фарватер для выхода пароходо-фрегатов и кораблей на буксирах.
– Вот-с и смена нам, Фёдор Михайлович, – шепчет Павел Степанович Новосильскому.
Один за другим капитаны присоединяются к Бутакову. А курчавый командир "Селафаила" Зорин решительно требует не медлить с затоплением, в котором единственное средство уберечь Севастополь с моря.
– Англичане, ваше превосходительство, – обращается он к Корнилову, ведь ещё в 1846 году проводили с корабля "Экселлент" опыты над разрывами боковых заграждений рейдов; делалось это и посредством взрывов и посредством стрельбы с гребных судов. В первом случае прикрепление бочонка со 130 фунтами пороха потребовало всего 70 секунд. Бон состоял из грот-мачт, связанных пятью найтовами из цепи, равной восьмидюймовому тросу, причём в каждом было шесть туго положенных шлагов. Однако после взрыва образовался проход в 20 футов. Бой, ежели подавят наши батареи, нас не спасёт. Но главное, раз время для сражений в море упущено, мы обязаны перед Россией защищать Севастополь от наступающей армии. 18 тысяч моряков и артиллеристов – готовый корпус для создания неприступной крепости. А сегодня Севастополь крепости не имеет.
– Я имел случай познакомиться с рапортом инженер-офицера к коменданту города, продолжает Зорин. – Он просит "принять зависящие меры против козла, принадлежащего священнику, который уже в третий раз, в разных местах на правом фланге Малахова кургана, рогами разносит оборонительную стенку". Очень хорошо, что никто в нашем уважаемом собрании не улыбнулся. Не до анекдотов! Не до смеха, когда решается судьба опорного пункта флота на Черном море. Но захотим мы – и матросские руки создадут такие оборонительные стенки, что неприятель сломит на них головы. А будет за нами Севастополь, так и флот будет. Он ерошит свои волосы и добавляет:
– Наконец, назначенные к затоплению "Силистрия", "Варна", "Селафаил" и "Уриил" всё равно в скором времени были бы предназначены на дрова. И фрегаты старые. Один корабль "Три святителя" мог бы ещё служить. Но, превратив рейд в озеро, мы сохраним остальной флот.
Каждое слово Зорина наносит рану Корнилову. Прекрасно всё это знал начальник штаба Черноморского флота. Лучше капитана Зорина знает слабость защиты Севастополя, знает и о средствах уничтожения бонов и о дряхлости кораблей, назначенных к затоплению. Но он не может допустить пассивной агонии Черноморского флота. Он хочет яркой и красивой смерти. Что говорит сейчас Панфилов? Присоединяется к Бутакову и Зорину? И Истомин тоже! Не может быть, чтобы так поступали старшие флагманы. Он резко оборачивается в угол, где поднялся Нахимов. Павел Степанович отгоняет рукой дым, веки набухших от бессонницы глаз дёргаются.
– Тяжело-с, конечно. Очень тяжело слушать рассудительные мнения. Но, Владимир Алексеевич, нам главнокомандующий не оставил на выбор двух возможностей. Время для сражений в море прошло. Весь год было оно.
Матросы, одушевлённые успехами прошедшего года, могли чудеса творить… Ну, а сейчас? Сейчас тоже чудеса будут творить, только уже не на кораблях. Надо готовиться к затоплению флота и встречать неприятеля грудью. Да, много было неверных установлений флоту со стороны его светлости, но сейчас приказ верен. Надо топить, со слезами топить, а умереть, сражаясь в поле, в городе, как придётся… Пустое дело загадывать, где смерть найдёт нас. Ясно – не в постели-с.
Станюкович трясёт старой головой, обводит собравшихся взглядом красных, слезящихся глаз и останавливает его на Корнилове.
– Как решаете, Владимир Алексеевич? Корнилов застёгивает сюртук, кладёт бумаги в портфель и протягивает капитан-лейтенанту Жандру.
– Меня, господа, вы не убедили, – с трудом произносит он, – я ещё буду говорить с князем. Готовьтесь к выходу. Будет дан сигнал, кому что делать. К потоплению же приступать, если на Морской библиотеке взовьётся национальный флаг. Всего хорошего, господа. – И он торопливо пробегает к выходу.
Меншиков на Графской пристани следит за переправой войск с Северной стороны. "Бессарабия", "Крым", "Херсон", "Громоносец" и другие пароходы густо забиты людьми, лошадьми, повозками и пушками. Войска следуют через город от Николаевской батареи на Куликово поле, к узлу дорог на Балаклаву и Георгиевский монастырь.
Увидев Корнилова, князь сумрачно кивает головой на выход в море.
– Не вижу, чтобы приступили к делу.
– Я не могу выполнить этого распоряжения, ваша светлость. Повторяю, вы должны разрешить нам пойти против неприятеля.
Князь брезгливо морщится.
– Сражаться?! Для чего? Извольте не беспокоить меня химерами или же отправляйтесь к месту службы в Николаев, ваше превосходительство. Я распоряжаюсь здесь и отвечаю перед государем.
– Ваша светлость!
– В Николаев, ваше превосходительство. В Николаев! – И он садится на лошадь.
Но Корнилов, задыхаясь, кладёт руку на гриву коня:
– Мне оставить Севастополь! Невозможно, я здесь умру.
Старик брезгливо оттопыривает губу и, ничего не отвечая, трогает коня шпорой. Такие чувства ему непонятны и чужды. Много лет он живёт холодным скептиком, равнодушным к судьбам страны барином.
В 6 часов над городским холмом поднимается флаг. Ветер раздувает его, и на кораблях различают три полосы – белую, синюю, красную. Корнилов подчинился распоряжению Меншикова.
Пароходы англо-французов в это время обсервируют рейд. Они удаляются донести союзным адмиралам, что пять линейных кораблей, по-видимому, приготовились выйти в море. Они не знают, что, когда их дьшки утонут на горизонте, на кораблях спустят брам-стеньги и уберут паруса, а с заходом солнца в трюмах застучат топоры и пилы вгрызутся в обшивочные доски, прорезая отверстия для впуска воды. Меншиков торопит и поэтому обрекает суда на смерть с артиллерией, припасами и шкиперскими материалами.
И вот вода хлещет бурными струями, вот уже во всех закоулках старой "Силистрии" заметались крысы, сотнями шмыгают по трапам, собираются на бушприте.
Рында бьёт сигнал: отваливать шлюпкам. Люди всё же не сразу сдались. Много пушек и имущества свезли на берег. И теперь возле остатков имущества матросы толпятся, как потерпевшие кораблекрушение.
А покинутый корабль вздыхает, всхлипывает, гонит от себя волну; его мачты, как руки отчаявшегося пловца, с шумом рассекают воду.
Гичка Павла Степановича проходит к "Трём святителям", и он не в силах оглянуться на оседающую "Силистрию".
Строил, строил, а теперь разрушает… А удары топоров и скрежет пил продолжаются, и снова тревожно звонят судовые рынды. Уходят в воду "Сизополь" и "Варна", "Уриил" и "Флора". И тогда наступает рассвет. На город кладёт красные блики невидимое солнце, а зелёные волны катятся через жалкие обломки рангоута потопленных кораблей.
– Прошу вас, Павел Степанович! Отправляйтесь, ваше превосходительство! Я обойду корабль и велю открывать пробоины, – мрачно говорит командир корабля Кутров.
С запада, за высоким корпусом "Трёх святителей", ещё держатся глубокие ночные тени. Вёсла шлюпок здесь с особенным шумом разбивают воду. Здесь ещё заметно светит бледная луна, и её срезанный лик дробится на морской ряби, ныряет между затонувших рей в грустную подводную могилу. Какой-то барказ едва не ударил маленькую рыбачью лодку. Рулевой безудержно ругает яличника:
– Поломать тебя, стервец. Чего глядеть пришёл? У людей сердце кровью обливается, а тебе тиатр!
– Дурень, – спокойно отвечает стариковский голос с воды. – Дурень, может, я со своим кораблём прощался.
– Эй, Сатин! – окликает Павел Степанович. Яличник быстро ворочает против волны, и вёсла скрипят в уключинах.
– Ваше превосходительство. Чуяло сердце, застану вас здесь. Что ж, Павел Степанович, порешилась наша держава? То мы к французам ходили, а теперь они к нам?
– Город будем защищать, Сатин. Город не сдадим.
Сатин ухватывается за борт двойки, и на лицо Павла Степановича поднимается суровый взгляд старого боцмана.
– Прикажите, Павел Степанович, меня хоть на какую морскую батарею взять.
– У тебя ведь жена. Тебе все шестьдесят лет.
– Что жена! Жена ребятам на батарее постирает, коли надо. Мы с ней уже переговорили.
– Эй, на шлюпке, отходи подале. Водоворотом бы не захватило.
Павел Степанович снимает фуражку, а Сатин мелко, часто крестится.
Но корабль "Три святителя" решительно не хочет на дно. Два часа корабль слабо наполняется водой и медленно кренится на правый борт. Приходится вызвать пароход "Громоносец" и рвать снарядами подводную часть левого борта. Тогда корабль, стремительно расталкивая вокруг себя воду, исчезает в волнах. И течение уносит к флоту союзников всплывшие обломки.
Глава шестая Стоять насмерть, как Корнилов
В анекдоте капитана Зорина о козле, разорявшем куртину Малахова кургана, конечно, было карикатурное преувеличение. Но оно весьма образно выражало бездействие и преступное равнодушие строителей инженерной обороны; они два года успокаивали Петербург, что работы по вооружению Севастополя с суши ведутся, а когда союзники стали приближаться, оказалось – нет ни лопат, ни кирок, ни ломов. Из этого затруднения севастопольцы не выходили долго, покуда всяким сапёрным инструментом их не снабдили по своей инициативе новороссийский губернатор Анненков и николаевский флотский генерал-интендант, контр-адмирал Метлин.
Было ещё одно природное затруднение, над которым до критического положения в сентябре не особенно задумывались, – скальный грунт; он почти не поддавался ручным усилиям. Пришлось привозить для оборонительных сооружений землю и камни издалека и пустить в дело сотни тысяч мешков, истребив для этого все запасы флотского снабжения.
Владимир Алексеевич совсем не давал воли своим расстроенным нервам, ежедневно преодолевал любые препятствия и непрерывно наращивал укрепления. Кроме тысячи матросов, работавших ранее, он взял из экипажей ещё несколько сотен, поощрил к инженерной работе талантливую флотскую молодёжь, как Перелешина, Будищева и других. И главная крепостная ограда стала вырисовываться, хотя на местах проектируемых бастионов были полевые батареи, а вместо прочных стенок временные каменные завалы.
Корнилов сознавал несовершенство осуществляемых сооружений; даже доведённые до конца, они окажутся ниже окружающих высот, но и это обстоятельство не подавляло его энергии.
– У нас кроме каменных стен и завалов из мешков с землёю ещё стена сердец. Не так ли, Павел Степанович? – спрашивал он и заражал своей страстностью.
"Да, оно несомненно… хорошо, – про себя думал Павел Степанович, – что есть дело, есть заботы…"
И верно, в хлопотах об организации и снабжении десантных батальонов, свозе орудий, расписании остающихся на кораблях команд к пушкам – некогда было грустить о затопленных судах и бездействии флота.
А всё же удивлялся Павел Степанович. Удивлялся, находчивости и уверенности Владимира Алексеевича в разрешении всех вопросов сухопутной обороны. Не поколебался взять на себя ответственность за оборону укреплений Северной стороны. Положим, Корнилову там помогали Тотлебен[88] и Ползиков – по всем отзывам, способные инженеры. Но как моряку начальствовать на суше? Он, Нахимов, этого, не умел.
Когда Меншиков, торопясь выехать к войскам, совершающим отступательный марш на Бахчисарай, предписывает Нахимову принять руководство морскими командами и защитой Южной стороны Севастополя, Павел Степанович решительно объявляет князю:
– У вашей светлости достаточно генералов. Я поставил себе правилом никогда не браться за дело, не изведав наперёд своих сил.
Меншиков убеждён, что натиск англо-французов на Северную сторону отдаст Севастополь в руки неприятеля в самые ближайшие дни. Назначая Корнилова и Нахимова начальниками обороны города, он хочет переложить на них ответственность за сдачу города. Поэтому он небрежно цедит:
– Я не принимаю вашего отказа, господин Нахимов.
– Ваша светлость, – настойчиво повторяет Павел Степанович. – Я не могу быть хорошим сухопутным генералом. Я готов подчиниться любому младшему начальнику, с радостью буду содействовать ему и не задумаюсь умереть для блага России.
– Кто вам говорит о смерти, любезнейший Павел Степанович, презрительно перебивает князь. – Затвердили вы одно с Корниловым…
Шпоры князя звенят за дверью и на лестнице, потом цокают копыта лошадей на булыжниках двора, и шум штабной кавалькады затихает в дальней улице.
– Уехал и не отменил приказания, – бормочет Нахимов. – Работай с генералом Моллером. Ну-с, моллеровскую породу на флоте я знаю. Сухопутный отпрыск не лучше. Наверно, сейчас занимает казённых лошадей под свою обстановку и помогает укладываться семейству.
– С чего начать? – громко спрашивает он себя. – Ежели бы я принял новую эскадру, то осмотрел бы суда и экипажи. Значит, надо объехать укрепления.
Неутешительная картина. Вместо земляных построек завалы из мягкого степного камня, сложенные на глине, а то и вовсе насухо. Свезённые с корветов и бригов пушки, каронады и единороги не поставлены на станки. Ни одного орудия больше тридцатифунтового калибра. Ни одной бомбической пушки. И хотя по всей окружности семивёрстной оборонительной линии можно быстро привести в боевую готовность полтораста орудий, но многие опасные пункты на лежащей впереди местности совсем не простреливаются, и нет ни одного пункта, на котором можно сосредоточить огонь больше четырёх орудий.
Если неприятель высадится в одной из бухт Херсонесского полуострова, он нападёт в первую очередь с западной и юго-западной сторон. Павел Степанович поэтому торопится укрепить 7-й, 6-й и 5-й бастионы. На правом фланге 6-го бастиона моряки ставят четыре единорога для обстреливания местности между этим бастионом и Карантинной бухтой. На фланге 5-го бастиона размещают восемь двенадцатифунтовых каронад. Матросы, тащат со складов адмиралтейства поворотные станки и пробивают новые амбразуры. Деятельно снующие через город люди привлекают внимание жителей. Сначала ввязываются помогать матросам ребятишки. Они с песнями тащат в мешках и ручных тележках землю на Бульварную высоту. Они заражают своим восторгом родителей. И уже со второго дня унылые, заброшенные укрепления оживают и их венчают горы свежей земли. За два дня фасы 6-го бастиона кипучим круглосуточным трудом обывателей Артиллерийской слободки подняты до семи футов в вышину, достигают шести футов толщины. Соревнуясь со слободкой, жители города также носят в корзинах и платках землю на 4-й бастион.
В ночь на 12-е Павел Степанович просыпается на "Константине" и прислушивается к канонаде с приморья на Северной стороне. Противнику часто отвечают батарея Карташевского и башня Волохова. Но англо-французская армия не спускается с Бельбекских высот и не атакует Северного укрепления. Счастье Меншикова, что он имеет дело с таким же нерешительным врагом.
Вдруг сердце Нахимова сжимается. А если неприятель воспользуется уходом русской армии к Бахчисараю и перевалит через Мекензиевы горы к городу с Южной стороны. Что тогда? Не напрасно ли потеряно время для укрепления города с запада, не напрасно ли оставлены без внимания подступы к Корабельной стороне.
Он требует шлюпку и быстро спускается в неё.
– Отваливай!
Поперёк Южной бухты мигают огни на понтонном мосту, устроенном по распоряжению Нахимова. Бриги и шхуны, укреплённые на мёртвых якорях, слабо раскачиваются, и под ними тихо плещет вода. Впереди чернеют высокие здания флотских казарм. Адмирал идёт так быстро, что лейтенанты Костырев и Колтовской, ещё не одолев сна, едва поспевают за ним и спотыкаются на дощатых настилах между судами. Они проходят мимо морского госпиталя, мимо батареи шхуны "Дротик" и батареи фрегата "Кагул", поднимаются на бастион.
"Непременно надо ещё одну батарею, чтобы держать под обстрелом Лабораторную балку", – отмечает в своей памяти адмирал.
На 3-м бастионе появление Павла Степановича в ночной час вызывает переполох. Костырев, забежавший в каземат к начальнику бастиона Ергомышеву, слышит ворчание адмирала:
– Вот-с я велю фуражку твою гвоздём прибить к голове, чтобы не кланялся, как иконе. Командир здесь, говоришь? В каюте? Как это в каюте?
В голосе адмирала появляются довольные нотки.
– По морскому приспособили? Молодцы, молодцы. Ну, покажи, где ваш трап. И склянки отбиваете? – Он счастливо смеётся.
Очень хорошо, что Ергомышев перенёс на бастион судовые порядки. В тревожные ночи матросы будут чувствовать себя на авральной работе. Караулы и наряды напомнят им о бессонных вахтах. Брустверы заменят в их воображении корабельные борты, а тёмные землянки и блиндажи – тесные кубрики. Надо издать приказ, что флот находится в кампании, чтобы люди получали усиленную морскую провизию и лишнюю чарку водки. Да, всё ещё пойдёт хорошо, если неприятель даст время изготовиться к обороне…
– Ну-с, Шевченко, много вас здесь с "Марии"? Все синопские?
– Новые быдто не поступали.
– Тут у вас хорошо, как в мидель-деке. Неприятель подойдёт – бейте прицельным огнём, точно по гребным судам. Знаешь? Знаешь, конечно. Вы все у меня герои… Не сдадите бастиона?
– Как можно, Павел Степанович, насмерть стали.
Адмирал с адъютантами дожидаются рассвета за самоваром в артиллерийской казарме. Павел Степанович, выпив стакан чаю, продолжает обход линии укреплений. С Бомборской высоты спускается по крутым тропинкам к подножию Малахова кургана и уже при высоко поднявшемся солнце осматривает местность с боевой башни.
– Колтовской, пиши, – диктует адмирал, – правее Северной дороги устроить завал и расположить батарею для обстреливания правой отлогости доковой балки.
– А ты, Костырев, отправляйся на Корабельную слободку пристыдить обывателей. Что ж природные моряки не помогают укреплять Малахов курган? Нужно возвысить гласис до десяти футов и пристроить левый фас для обстреливания Киленбалочных высот. Десять пушек выберешь в адмиралтействе и доставишь сюда к полудню. А ко мне вызовешь капитана 1-го ранга Юрковского.
Он задумывается, оглядывая Сапун-гору. К чему князь бросил такую превосходную позицию и удрал к Бахчисараю?!
Ветер катит под ноги жёлтые сухие листья, но море, по-летнему Голубое, зовёт в плавание. Павел Степанович не хочет видеть его, но оно протягивается узкой полосой к Инкерману, оно здесь, за скатом горы, бьётся в устье Киленбалки, оно прозрачной синевой простёрлось за пологими холмами Северной стороны. Оно всюду, и он вздыхает:
– Неужто не придётся больше плавать?..
Подозрение, возникшее у Нахимова 12 сентября, 14-го становится ужасной правдой. В этот день французские авангарды переходят Чёрную речку и спускаются с Федюхинских высот к окрестностям Севастополя. Назавтра перед городом можно ожидать шестьдесят тысяч человек. А что в распоряжении начальника обороны? Шесть резервных батальонов 13-й пехотной дивизии и 44-й флотский экипаж, всего пять тысяч солдат и матросов.
"Придёт ли Корнилов с Северной стороны? Решится ли оставить порученную ему позицию? Успеет ли он оказать помощь нашему слабому гарнизону?" размышляет Нахимов в кабинете начальника гарнизона.
Генерал Моллер робко обегает строгого адмирала и пытается угадать его мысли: "по правилам войны, нужно объявлять эвакуацию, уходить на Северную сторону…"
Толстые губы генерала шлёпают под густыми усами, но он не смеет высказаться. Он обтирает жирную шею и мямлит о необходимости срочно снестись с главнокомандующим.
– Ежели французы прошли-с на Бахчисарайскую дорогу, то князь от нас отрезан, – сурово напоминает Нахимов и сосредоточенно ведёт карандашом по плану Севастополя. Он ставит жирный крест у здания театра. Это точка, от которой почти одинаково близко ко всем бастионам. Здесь сосредоточился резерв… Эту точку для сборов по тревоге выбирали они с Корниловым ещё в январе.
– Костырев, – подзывает Нахимов адъютанта. – Передайте сигналы на корабли, чтобы мичманы явились за приказом…
– О чём приказ, Павел Степанович? Что вы решили? – беспокоится Моллер.
– Какой приказ? – тоже справляется лейтенант.
– Садитесь, продиктую.
Нахимов, не отвечая генералу, подходит к окну и прислоняется пылающим лбом к холодному стеклу. Твёрдо и раздельно говорит:
– Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизона; – я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры, а оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться, как герой…
– Как герой, – повторяет Костырев.
Павел Степанович продолжает стоять, упираясь лбом в стекло. Оно затуманилось, стало влажным, и корабли посерели, стройные могучие крепости, для которых Севастопольский рейд превратился в ловушку. А может быть, сжечь? Навесить на борта смоляные кранцы и устроить иллюминацию, чтобы чертям стало страшно. Нет, огонь может перекатиться на город. Пусть спокойно идут на дно.
– Добавьте ещё: нас соберётся до трёх тысяч. Сборный пункт на Театральной площади.
Моллер растерянно обмахивается платком. С кучкой матросов сумасшедший моряк хочет отразить неприятеля, расколотившего главные силы армии. И он должен участвовать в таком скандально-дерзком предприятии.
– Ах, ваше превосходительство, вы приняли геройское решение. Я буду свидетельствовать его величеству! – восклицает Моллер, и лёгкие слёзы катятся по жирным щекам. – Мы отдадим свои жизни за веру, царя и отечество.
К счастью, крайнее решение Павла Степановича можно не выполнять. Англо-французы делают чересчур осторожные рекогносцировки и не догадываются, что город легко взять открытой атакой. Они медленно устраиваются между Черной речкой и Балаклавой. А Корнилов и Тотлебен, обнаружив исчезновение перед собой неприятеля, переходят на Южную сторону с десятью флотскими экипажами и несколькими армейскими батальонами.
Всего несколько дней Павел Степанович не видал Владимира Алексеевича, но кажется, что прошло много лет. Совсем другой Корнилов, постаревший, с горькой складкой у сжатого рта, с каким-то новым знанием жизни в глазах.
"Прозрел", – думает Павел Степанович.
А Корнилов, как только они остаются вдвоём, порывисто сжимает руки старшего друга.
– Вам одному могу поверить то, что для сына пишу… Стыжусь всей жизни своей…
– Зачем же, Владимир Алексеевич!
– Да, да, стыжусь легкомыслия своего, барской веры в ум нашей аристократии; в того же Меншикова разве не был влюблён?! Ещё после Альмы жалел негодяя. Он – подлец, он – изменник. Где он с армией? О войсках Меншикова сейчас ни слуху ни духу. Что ожидать в этих условиях, кроме позора? С мизерным войском, разбросанным по огромной территории, при укреплениях, кой-как созданных в две недели, что сделаем? Князь должен дать отчёт России в гибели города…
– Но мы не отдадим его. Вы не отдадите, – с силой внушает Нахимов.
Корнилов поднимает голову, но сразу потухает огонь в его глазах.
– Ах, хотелось бы верить, что восторгом спасёмся. Я знаю – войско кипит отвагою. Но всё это может только увеличить резню. Если бы я догадался, что князь способен на изменнический поступок, конечно, никогда не согласился бы затоплять корабли; лучше бы вышел дать сражение двойному числу врагов.
В свою очередь Павел Степанович сжимает и трясёт нервные руки Корнилова, решительно подводит его к дивану.
– Вы устали, голубчик. И сами не знаете, что в вас сила наша, что с вашим руководством мы вдвое увеличим наше сопротивление. Отбросьте бесплодные рассуждения и продолжайте трудиться, как трудитесь все эти дни. Вы сделали крепостью Северную сторону, сделаете такими Южную и Городскую. Враг медлит, на наше счастье.
– Вы полагаете? Ах, всегда, Павел Степанович, утешительно вас слушать. Но я должен пересмотреть и передумать… Когда вспоминаю, как и из-за чего вам, бывало, жаловался, хочется наверстать всё, силы являются большие…
На это Павел Степанович не отвечает. Должно быть, безжалостная правда, неизбежная правда лечит и спасает. Возможно, Корнилов не один. Война учит всех честных патриотов и, собирая их в один лагерь против англо-французов, заставляет по-иному думать о том, кто давит из дворца у Невы.
В этот вечер Павел Степанович уступает Корнилову руководство обороной Южной стороны и города.
– Я буду полезнее по части артиллерии, – уверяет он.
И Корнилов, стремясь утопить своё горе и свои заблуждения в горячей работе по созданию обороны Севастополя, жаждая ещё и ещё дел, соглашается. Легко и счастливо, без трений образуется триумвират. Трудно сказать, кто в нём больше делает для создания оборонительной линии Севастополя. Очень важна настойчивость Корнилова, понуждающего командный состав точно и быстро выполнять его распоряжения по работам на батареях, бастионах, в городе и порту. Но содержание и смысл этим работам даёт инженер-организатор Тотлебен. До сих пор малоизвестный подполковник указывает пункты, на которых должна быть выставлена сильная артиллерия. Он определяет направление траншей для ружейной обороны и сосредоточения фронтального и флангового огня по всем подступам к городу, по всем извилинам прихотливого рельефа окрестностей. Его сотрудники, скромные инженеры Ползиков, Орда и другие, ведут работы на бастионах, усиливая оборону Севастополя каждый день.
Нахимов – блестяще образованный артиллерист – участвует во всех начинаниях Тотлебена и ревностно помогает инженеру. Как старший флагман, он содействует своим опытом Корнилову в извлечении для обороны всех средств флота и порта. Но есть у него и своя особая задача.
Его видят все – на батареях, перестреливающихся с неприятелем, на кораблях, с которых свозят порох и ядра, на пристанях, где ждут назначения вновь сформированные части, на крутых подъёмах, где впрягшиеся матросы с руганью тащат пушки в гору. То адмирал спокойно стоит под пулями, то показывает, как лучше сложить груз в барказ. Ещё через час он заботится, чтобы встреченная им часть не мокла под дождём и скоро получила горячий приварок с чаркой водки. На крутой улице он помогает вытянуть пушку. Всегда для солдат и матросов есть у него простые слова, которые осмысливают труд и подвиг, которые заставляют чувствовать, что в Севастополе обороняется родная земля, вся необъятная великая Россия.
Корнилова узнают как геройского командира, передают его фразу: "Заколите того, кто осмелится говорить об отступлении. Заколите и меня, если бы я приказал вам отступить". Но даже тем рядовым, которые не знают адмирала Нахимова, хорошо знаком Павел Степанович: каждому севастопольцу известна его сутулая фигура с золотыми адмиральскими эполетами и короткой саблей. Он становится душой обороны Севастополя.
У союзников недостаточно войск, чтобы обложить Севастополь. Они очищают Инкерманские высоты, и следом за ними возвращаются войска Меншикова. 18 сентября на усиление гарнизона приходят Бутырский и Бородинский полки. 20 сентября князь приезжает и осматривает работы по укреплению Южной стороны. Он с кислой улыбкой протягивает руку Нахимову.
– Как видите, вам не пришлось встречать неприятеля. Генерал-адъютант Корнилов своевременно переехал в город.
– Я не мог знать, ваша светлость, что взрослые люди затеют игру в жмурки-с, – громче обычного отвечает Нахимов.
Князь надменно играет плёткой. Говор в свите смолкает.
– Ужели непонятно-с, – безжалостно продолжает Павел Степанович. Канробер и Раглан искали вас на юге, вы увели войска на север. Они сюда – вы туда. Подлинно-с – жмурки.
– Такие анекдоты на баке рассказывают, господин Нахимов. – У князя дёргается нога, и он ещё сильнее взмахивает плёткой.
– Бака я никогда не чурался, ваша светлость, а анекдоты рассказывать не умею. Не моя вина, ежели события, чуть не стоившие нам Севастополя, похожи на анекдоты.
– Я вас не держу, господин вице-адмирал, – в бешенстве шепчет побелевшими губами Меншиков. Свита расступается перед Нахимовым с испуганными лицами. Конечно, князь доложит об этом дерзком разговоре царю.
Союзники начали осадные работы. От Рудольфовой до Зелёной горы, на высотах, окружающих Севастополь, вырастают гребни свежей земли. Союзники запасливы не в пример Меншикову. Они привезли с собой и туры, и фашины, и даже мягкую землю – всё, чего нет на безлесной скалистой почве Севастополя. А защитники города не имеют ни хвороста, ни дёрна, ни чёрной земли. Они вынуждены поддерживать внутренние крутости батарей стенками, сложенными из камня и глины, их лучшие одежды для щёк амбразур – мешки с землёй непрерывно загораются от выстрелов, осыпаются и мешают пушкам действовать. У севастопольцев на ряде вновь возведённых батарей ещё нет даже пороховых погребов, и их заменяют врытые в землю корабельные цистерны.
И всё же осаждённые теперь бодро смотрят в будущее. У пушек хлопочут моряки, на корабельных батареях не знавшие никаких укрытий. Батареями распоряжаются привычные к артиллерийскому делу морские начальники. Против каждой новой амбразуры, пробитой на бастионах осаждающих, на севастопольских укреплениях мгновенно появляется дуло нового орудия. И в тылах батарей громоздятся запасные пушки, свезённые с кораблей.
Первое предварительное состязание в вооружениях длится двадцать дней. 4 октября англо-французские батареи начинают по всему фронту осады пристрелку, а пароходы союзного флота расставляют в море буйки. Союзники готовят бомбардирование и с суши и с моря.
С рассветом 5 октября, лишь только расходится ночной туман и солнце встаёт на безоблачном небе, часть флота союзников вытягивается из Балаклавской и Камышовой бухт, другая часть подвигается ко входу на рейд со стороны Качи. На тихой воде отчётливо поднимаются вверх дымки суетливых буксиров, подводящих суда к их позициям. Армейское командование союзников не дожидается устройства флота и начинает бомбардировку с семи часов.
Павел Степанович приезжает на 5-й бастион, когда двухпудовые бомбы, стонущие в полёте, уже часто лопаются над банкетами батарей. Каменный парапет казармы разрушен, пять орудий приведены в бездействие, нижняя часть стены бастиона пробита насквозь, и вереница носилок с ранеными направляется в город.
Нахимов проходит на правый фас укрепления и весело здоровается, с матросами.
– Вот наконец и проснулись неприятели наши. Посмотрим-с, на что они способны. Грохот выстрелов учащается.
– Квочка! – кричит наблюдатель в прикрытие, и бомба с визгом впивается в каменную стенку, разрывая старательно уложенные камни
– Галки! – тем же беспечным, насмешливым голосом докладывает матрос, хотя два ядра шлёпнулись в центре пехотного резерва и солдаты спешно крестятся над убитыми.
– А зачем так близко батальон литовцев подвели? – морщится Нахимов. Кто это приказал? На случай штурма успеем вызвать. Отведите, господин майор, ваших людей на завал, в лощину. А здесь оставьте адъютанта.
– Жеребец! – снова возглашает наблюдатель и направлением руки показывает место, в которое должна упасть двухпудовая бомба.
Павел Степанович подходит к амбразуре, которую очищают и смачивают швабрами батарейцы.
– Ну-с, отойди, братец. А, Кошка! Чего ты застыл на месте?
Матрос нехотя отодвигается и неодобрительно смотрит на золотые эполеты адмирала.
– Он картошкой бьёт, ваше превосходительство. Пристрелялся по амбразурам.
– Вот и нечего подставляться на картечь. По такому красавцу небось не одна девка заплачет.
Павел Степанович приставляет к глазам подзорную трубу. Облако дыма застилает батареи на Рудольфовой горе. Только вспышка огня указывает места орудий. За ночь французы открыли новые амбразуры, и, должно быть, у них не меньше пятидесяти орудий. Картечь рвётся во рву, и осколки её вместе с землёй и мелкими камнями достигают амбразур. Напор воздуха срывает с головы адмирала фуражку, и она катится по рву. Что-то тёмное и клейкое каплет на руку Павла Степановича и трубу. Он выпрямляется и идёт к ближайшему орудию.
– Нуте-с, голубчик, сними щит. Да не ломай фуражку, дело надо делать-с. Так-то, молодец! – одобряет адмирал, потому что матрос, несмотря на посыпавшиеся пули, живо снимает щит.
Нахимов сгибается над орудием и бросает артиллерийской прислуге:
– Подъёмный винт на шесть градусов. Вправо, вправо. Есть. Так палить.
– Вот-с, попробуйте на этом прицеле, – говорит он лейтенанту, командующему батареей.
– К орудиям! – командует лейтенант.
Гремит залп, сотрясая весь бастион. С воем летят бомбы на Рудольфову гору, взметают над брустверами землю и балки.
– Очень хорошо! – кричит Нахимов в ухо лейтенанту. – Побыстрее надо. Батально. Не давайте им опомниться.
Через час на Рудольфовой горе один за другим раздаются взрывы, и столбы красного пламени в густом чёрном дыму поднимаются над линией французов.
– Пороховые погреба-с, – лаконически замечает Павел Степанович. Господа французы теперь вас не станут беспокоить. А вы всё-таки тревожьте их редкими выстрелами, мешайте им работать.
Он собирается сесть на лошадь, но его окликает Корнилов, приехавший со своей свитой.
– Павел Степанович! Поздравляю с успехом… Да вы ранены? У вас вся голова в крови.
– Кажется, оцарапало-с. Слишком мало, чтобы об этом заботиться, разве фуражку придётся новую приобретать.
– Беречься надо, Павел Степанович.
– Вам, вам беречься надо. Вы у нас начальник и душа защиты-с. Куда вы теперь, Владимир Алексеевич?
– Я на Четвёртый и на Корабельную. Поглядеть, как против англичан управляемся.
– Ну зачем? Там Новосильский, там Истомин, ни к чему-с. И я вот на Восьмом только побываю, тоже приеду,
– Значит, встретимся на Малаховом. – Корнилов энергично жмёт руку адмирала и пускает в карьер своего высокого ладного жеребца.
7-й бастион из орудий, фланкирующих приморскую батарею № 10, бьёт по прибрежной полосе Карантинной бухты, препятствуя выдвижению французских полевых пушек в тыл приморской батареи. Редкий огонь бастиона удерживает противника.
Павел Степанович знает преимущества, которые будет иметь неприятель в состязании с береговыми батареями. Корабли могут стать на дистанцию обстрела около 500 саженей, тогда как нашим батареям придётся отвечать на расстоянии не меньше 650 саженей. Вот уже французы отдают якоря. Из портов трёхдечных кораблей показались клубы белых облаков и разошлись, прихотливыми фестонами. № 10 и Александровская батареи открывают огонь по устанавливающимся французским кораблям. Они вырастают из морской шири, и, кажется, нет им конца. С юга от входа в Херсонесскую бухту грозную линию неприятеля начинают "Шарлемань", "Марсель" и "Монтебелло". На этом корабле уже перебит шпринг и в двух местах вспыхнул пожар. "Монтебелло" и "Париж" под адмиральским флагом. "Жан-Бар", "Вальми", "Сюфрен", "Генрих IV", "Баяр", "Наполеон", "Юпитер" и два турка "Махмудие" и "Шериф" протянулись параллельно входу на рейд перед затопленными судами.
Ещё дальше против Северной стороны – англичане. У французов 800 орудий, у англичан немногим меньше. Костырев, приехавший с Константиновской батареи, показывает Павлу Степановичу на смятом листке британское расположение. С запада корабли и пароходо-фрегаты – "Британия" и "Фуриус", "Трафальгар" и "Ретрибюшен", "Вандженс" и "Гигфлер", "Куин" и "Везувий", "Беллерофон" и "Циклоп" – всего 270 орудий. Вместе с винтовыми кораблями "Родней", "Агамемнон", "Санпарейль" и "Самсон" они подавляют Константиновскую батарею; севернее, против батареи Карташевского и башни Волохова, – "Тритон" и "Аретуза", "Террибль", "Лондон" и "Нигер", "Альбион" и "Файербранд". Итого, на каждое орудие береговых батарей приходится десять пушек неприятеля. Устрашающее превосходство! Эту силу не сравнить с силою кораблей Нахимова против синопских батарей.
Павел Степанович с беспокойством смотрит на батарею № 10. Огонь её ослаб, и вся она застлалась дымом. Снаряды перелетают через её казематы и, рикошетируя на местности, в огромном количестве ложатся перед 6-м и 7-м бастионами. Пройти на батарею трудно, но необходимо. Может быть, и орудия сбиты и люди погибли. Тогда неприятель сумеет её занять с сухого пути, и корабли подойдут на дистанцию, более действительную для обстрела укреплений.
– Охотников надо-с. Что делается на десятом – выяснить.
Охотниками вызываются два черноморских пластуна – старый Сатин и волонтёр Ширинский-Шихматов.
– Все знакомцы-с, – бормочет Павел Степанович. – И незачем столько-с. Тебе, Сатин, дело – орудие наводить. Пожалуй, сходите вы, Евгений. Не напрямик только. За завалами.
Облака затопляют корабли и стелются над фортами. Морская синь темнеет и вдруг исчезает в непроницаемом мраке. Звуки выстрелов сливаются в непрерывный глухой рокот, и только отблески молнии указывают моменты стрельбы, только свист и визг снарядов в небе выдают, что в этой адской канонаде корабли и береговые батареи продолжают напряжённое сражение.
Павел Степанович смотрит на хронометр. Скоро три часа. Союзники рассеяли свой огонь. Они бьют по тылу, фасам, брустверу и казематам одновременно. Они не знают целей, по которым бьют. А хорошо вышло, что вход на рейд закрыт. Дело ясно: корабельный залп даёт огонь сильнее и сосредоточеннее любого севастопольского форта, но борт корабля не в состоянии долго выдерживать огня. И ещё вывод – на очень близком расстоянии батареям трудно было бы наводить орудия по корпусам кораблей. Значит, затопленные ветераны Черноморского флота не только не пустили врага на рейд, но и не дали ему приблизиться к фортам. Ежели же господа союзники решатся сократить расстояние, просим на мелководье, где ждёт гибель.
Рокот пушечной пальбы затихает. Ветер с берега относит дым, и снова открываются эскадры неприятеля. Теперь можно подвести итоги первого этапа боя. На севере удаляется из линии корабль "Куин" с несколькими очагами пожаров, и большой пароход "Ориноко" потащил лишившийся мачт корабль "Альбион", а другой пароход стаскивает с мели "Аретузу". Сильно повреждены "Беллерофон", "Санпарейль" и флагман английской эскадры "Британия".
У французов "Париж" совсем изрешечен, а ют снесён ядрами. Он тоже горит и медленно удаляется за Херсонесский маяк. Линию огня оставляют "Вальми" и "Шарлемань".
– Отлично-с! – восклицает несколько раз Павел Степанович, слушая донесения наблюдающих флот неприятеля адъютантов.
– Отлично-с. Ежели наши батареи до вечера устоят, неприятель не скоро решится повторить морское бомбардирование. Чересчур дорого-с.
В это время с лошади соскакивает адъютант Корнилова Жандр. Бледный, с расстроенным лицом, он приближается к адмиралу.
– Ваше превосходительство, Владимир Алексеевич…
– Да, да, я обещал приехать на Малахов. Но, понимаете, загляделся на море. Сейчас…
– Владимира Алексеевича уже нет у нас. Он убит…
Павел Степанович простирает руки, точно хочет оттолкнуть страшную весть.
– Не может этого быть!..
Англичане умело использовали выгоды местности. Действуя фронтально по фасам укреплений Корабельной стороны, они ведут губительный огонь по флангам и тылу севастопольцев. Две ланкастерские батареи за подъёмом Воронцовской дороги, сорок орудий на Зелёной горе и двадцать шесть орудий на Воронцовской высоте вступили в бой позднее французов, но с несравненно большим успехом. На 3-м бастионе после полудня из двадцати двух орудий остались действующими пятнадцать при полуразрушенных амбразурах.
Корнилов заменил перебитых артиллеристов и посылает сказать Бутакову, чтобы "Крым", "Одесса" и "Ягудиил" били через Пересыпь с наибольшим углом возвышения. Уже без него на бастионе в 3-м часу дня взрывается главный пороховой погреб. Несчастье это для севастопольских защитников не меньшее, чем для французов взрывы на Рудольфовой горе. На воздух взлетают сотни людей, и деревянные обломки засыпают огромное пространство. Только на левом фланге сохраняются две двадцатичетырёхфунтовые пушки. Но вновь сформированная прислуга из охотников "Ягудиила" вместе с батареей Будищева учащённой стрельбой маскирует от англичан, что вся Бомборская высота в сущности лишилась защиты и открыта для штурма. Настал трудный час, когда капитан-лейтенант Будищев пожалел, что решительный и так быстро оказавший помощь резервами адмирал уехал. Он собрался рапортовать о положении и выразить надежду, что, может быть, адмирал найдёт время вновь посетить бастион. Но тут его известили, что Корнилова незачем искать на Малаховом кургане. Его оттуда увезли.
– Увезли?
– Не то убитого, не то смертельно раненного, – отвечает печальный вестник.
Порывистость свойственна была Владимиру Алексеевичу гораздо чаще, чем допускали его чин и должность. Он знал это за собою, и ранним утром, собираясь из дому, пообещал себе беречься от опасности. Но, странное дело, чувствовал её дома, и только дома, когда тоскливо, ввиду оказии в Николаев, писал милой Лизе письмо и поручал вместе с посланием передать жене любимые часы-хронометр. Жалко было их, и не сберечь в севастопольской суматохе. Но на улице, и чем ближе он подвигался к батареям, мысль об опасности стала казаться маловажной. Она не возвратилась, несмотря на просьбу Павла Степановича, и вдруг вовсе исчезла у подошвы Малахова кургана.
Пожалуй, в этом были виноваты офицеры и матросы резервного 44-го экипажа. Их "ура" в строю, с ружьями на руке, с блеском на тусклом свете обнажённых палашей, "ура", прокатившееся под пороховыми облаками и к Килен-балке и к Ушаковскому оврагу, необыкновенно взволновало Владимира Алексеевича. Хотя его свита из предосторожности покинула лошадей в Доковом овраге, он оставался верхом на своей высокой лошади, заметной белой мастью. Придержав её против фронта экипажа, адмирал приложил руку к козырьку и крикнул:
– Благодарю вас, товарищи! Но будем кричать "ура", когда собьём английские батареи, а покамест только французы кой-где замолчали. – И, не дожидаясь ответа, вскинув глаза на башню кургана, Владимир Алексеевич поскакал в гору.
Должно быть, на этом отчаянном броске коня он хорошо был виден вооружённым оптическими трубами наблюдателям врага. Но и этим риском не удовольствовался. В то время три больших неприятельских корабля вели яростный огонь. Истомин, начальник дистанции, хорошо изучивший расположение кораблей бомбардирующей эскадры, назвал их Корнилову.
– Вот как? Вы, значит, разглядели их с башни. Покажите же мне.
– Невозможно, Владимир Алексеевич. Полчаса назад снял с верха всех людей. Там дождь осколков!
– Ну уж и дождь, бог с вами! – шутит Корнилов но по твёрдому выражению Истомина понимает, что Владимир Иванович будет непреклонен, и вздыхает:
– Ладно, ведите куда можно.
Они осматривают первый и второй этажи башни и решают развернуть в ней пункт для первой помощи раненым. Корнилов тут же даёт распоряжение послать за доктором на Корабельную слободку.
Около двенадцати Истомин удовлетворённо прощается с приметным начальником и глядит, как он наконец удаляется за бруствер. Вдруг общий крик заставляет Истомина броситься вслед.
Противник терпеливо дожидался нового появления адмирала… Рассеивается облачко пыли, поднятое бомбой. В трёх шагах от мечущейся лошади, в кругу офицеров Корнилов лежит на земле. Лужа крови… Бледное лицо. Откинута голова, а рука упирается в камень.
Ядро раздробило левую ногу адмирала у самого живота.
Раненый в сознании, и Истомин сначала надеется, что Корнилов будет жить. Но когда офицеры, беспомощно суетясь, поднимают адмирала на руки и он звонко, требовательно говорит: "Отстаивайте Севастополь! Отстаивайте же Севастополь!!" – Истомин понимает: "Это конец, это смерть старого "азовского" товарища".
Павел Степанович выслушивает сбивчивый рассказ лейтенанта Жандра о том, как адмирал очнулся, как радостно улыбнулся, услышав, что английские орудия сбиты, как умер со словами: "Защищайте Севастополь".
Руки адмирала, которыми он хотел защититься от страшной вести, бессильно сплетаются на сутулой, спине.
– Сейчас перевозят тело на квартиру, – тихо говорит Жандр.
– Я приеду-с, приеду-с, – отрывисто отвечает Нахимов. Он проводит рукой по лбу. В запёкшейся ранке с колотьём пульсирует кровь. Трудно дышать.
– Необыкновенно жарко-с, – говорит он окружающим. – Что, не видать Ширинского-Шихматова?
– Нет, ваше превосходительство.
– Продвиньте сколько возможно два батальона литовцев к берегу, и пусть атакуют батарею, ежели она окажется занятой противником. Я проеду по линии и возвращусь на квартиру нашего незабвенного героя…
После дневного страшного грохота тоскливо наваливается сумеречная тишина. В душном воздухе стоит щекочущий, сладкий запах пороха. Павел Степанович становится в ногах убитого и долго смотрит на неподвижное лицо покойного. Свечи ровно освещают потемневшие щёки, заострённый нос и сжатый энергичный рот.
"Защищайте Севастополь", сказал он, лучший из тех, кого пощадило время, – думает Нахимов… – Теперь остались Новосильский, Истомин, но за ними, за мной стучится смерть. Кто останется в живых? Керн, Бутаков, Зорин? Может быть, они будут счастливее в службе России".
Входит Меншиков, сгибает старую голову над убитым, звонко целует лоб и прикладывает к глазам надушенный платок. Он что-то шепчет, жуёт отвисшую, дряблую губу, потом берёт Павла Степановича под руку и ведёт в кабинет Корнилова. Садясь на оттоманку и растерянно озираясь, дребезжит:
– Боже мой, боже мой, бомбардирование и эта смерть потрясли меня! Государь и я обязаны вам успехом дня, вашей распорядительности после смерти Владимира Алексеевича. Вам, Павел Степанович, придётся теперь возглавить оборону.
– Прошу, ваша светлость, не настаивайте на том, что я не могу принять. Для командования на суше я не гож. Оставьте мне ту деятельность, за которую я взялся, – твёрдо отвечает адмирал.
– Упрямитесь? – зло шепчет князь.
Он ждал объятия, сердечности, он хотел в сентиментальном порыве на миг убежать от своей уверенности в гибели Севастополя. Он был сейчас просто уставшим стариком, а теперь снова надменный, неприступный главнокомандующий.
– Дело столь серьёзно, что я буду вынужден считаться с вашим отказом. Но все будут полагать, что государь и его советники не хотели этого назначения.
– Матросы и солдаты не перестанут уважать и любить меня. Этого достаточно-с, чтобы я приносил пользу обороне.
– Итак, я назначаю адмирала Станюковича!
Сутулясь, Нахимов ходит по комнате. Сабли и пистолеты, наваринская гравюра, портрет Лазарева, ланд-карты Чёрного моря – всё на своих местах. Только нет хозяина и чужие люди наполняют квартиру. А Елизавета Васильевна и дети в Николаеве, и старший сын Владимира Алексеевича на фрегате "Диана" в Тихом океане, и все они не знают, что лишились мужа и отца, лишились гордости семьи.
– Он уедет в Николаев, – опять выводит из горестных размышлений раздражающий голос.
– Вы о чём, ваша светлость?
– Я говорю, что Станюкович уедет в Николаев. Вы примете дела порта и военного губернатора, оставаясь начальником эскадры и помощником начальника гарнизона.
"Ах, не всё ли равно, как будут называться должности… Надо стоять насмерть, как стоял незабвенный Владимир Алексеевич… Сегодня выстояли…"
– Хорошо, хорошо, ваша светлость…
Шестьдесят тысяч бомб и ядер, брошенных на Севастополь с кораблей и сухопутных батарей, не принесли союзникам желанной победы. В сумерки одна за другой замолкли уцелевшие батареи, а повреждённые корабли скрылись за горизонтом. А защитники Севастополя без передышки принялись чинить брустверы, плетёными турами, брёвнами и мешками с землёю наращивать валы бастионов, подготовлять площадки для новых орудий, закапывать цистерны для пороховых погребов.
Гул стоит на бастионах, переставших реветь медными глотками мортир. Лишь изредка в тёмной ночи гремят одиночные выстрелы выдвинутых секретов и вспыхивают ракеты, рассыпаясь звёздами.
Вновь молчаливо едут с Малахова в город Нахимов и Истомин. Лошади спотыкаются на размытом глинистом спуске, осторожно вступают на шаткий настил. Под досками моста чёрная глубокая вода и палубы тендеров; настил качается и ходит вместе с судами под ударами волн. И снова подъём к тёмной улице, в проулки на городскую гору.
Кажется, в эту ночь всему Севастополю светят только окна корниловской квартиры и все пути молчаливых прохожих ведут сюда. Он лежит в парадном мундире, спокойный, помолодевший, будто смерть сняла все заботы последнего года и страшного сентября. Может быть, просветлённое выражение обретено счастьем предсмертные минуты, когда Истомин сообщил, что малаховскими батареями сбиты орудия англичан и взорван их пороховой склад. Владимир Алексеевич крикнул "ура", сделал попытку подняться, и жизнь ушла из страдавшего тела.
Владимир Иванович вспоминает благословение друга и его последний поцелуй. Тогда слёзы подступают к глазам, и сквозь сетку влаги Истомин видит Павла Степановича, припавшего губами ко лбу Корнилова. Вздрагивают плечи в эполетах, и ниже, ниже склоняется голова…
Хоронили Корнилова к концу следующего дня под грохот возобновившейся бомбардировки. Но теперь огонь врага не беспокоил руководителей обороны Севастополя. Стреляли только уцелевшие на суше батареи. Ни один корабль союзников не возвратился на вчерашние позиции.
Глава седьмая В осаде[89]
Прямо с похорон Нахимов, Тотлебен и Новосильский поехали вместе с Истоминым на Малахов курган. Прошли мимо выложенного из камней крести на месте ранения Корнилова.
– Мы теперь бастион наш, – Владимир Иванович обвёл рукой пространство впереди и ткнул в батарею перед завалом, где таскали брёвна матросы, – будем называть Корниловским.
Нахимов и Новосильский наклонили головы в знак одобрения. Тотлебен подчёркнуто громко приветствовал подходившего сапёрного полковника Ползикова. Он его не любил и несколько ревновал к делу инженерной обороны.
– Вы незнакомы, Павел Степанович? Мой начальник штаба. Покойный Владимир Алексеевич весьма одобрял проекты строительства укреплений дистанции, составленные полковником. – Истомин заговорил тоже громко, будто становясь в возможном споре с Тотлебеном на сторону Ползикова.
Павел Степанович протянул руку молодому полковнику и крепко сжал:
– Слыхал и рад узнать. А как член Георгиевской думы, поздравляю с Георгием за пятое и шестое октября. Лихо действовали.
В землянке общим вниманием овладел всё же Тотлебен. Он уверял – и нельзя было не согласиться с его резонами, – что после неудавшейся бомбардировки защитники Севастополя имеют время превратить его в цепь укреплений.
– Если князь и не освободит нас ударом в поле, генералы Канробер и Раглан всё равно должны отказаться штурмовать. Им впору думать лишь об увеличении средств для осады и инженерных работ. Они слишком далеко от нашей оборонительной линии. Разве что перед Четвёртым бастионом поближе.
– Обратим и на Четвёртый и на Корниловский бастионы первоочередное внимание, но надлежит договориться об общем характере укреплений, предложил Павел Степанович.
Тотлебен одобрительно кивнул своей крупной, коротко стриженной головой:
– Мы должны строить вот такие сомкнутые укрепления.
Он придвинул к себе чистый лист бумаги и стал быстро, чётко, с тем чертёжным щегольством, за которое его рано отметил глава военных инженеров генерал Шильдер, набрасывать существующие бастионы. Потом пунктиром наметил желаемые новые работы.
– Вынесем вперёд этакие волчьи ямы, засеки и рогатки. Устроим завалы для стрелков и обороним их в промежутках ложементами.
– Лучше соединить траншеями. Тогда потери в людях резко уменьшатся. Впрочем, на нашей дистанции к этой работе уже приступили, – сказал Ползиков. Кажется, он добивался спора с руководителем инженерной обороны.
Но Тотлебен в присутствии адмиралов не пожелал уточнять свою позицию. Вопрос, волновавший Ползикова, полковнику Тотлебену казался третьестепенным и, во всяком случае, не имеющим отношения к инженерным работам.
– Увидим, что будет по средствам, – уклонился он. – Разумеется, нужны контр-апроши с назначением мешать работам осаждающих.
Он пристукнул карандашом и отодвинул листок:
– Но всего важнее нам увеличить защиту самих бастионов, заменить мелкие и средние орудия пушками крупного калибра. Владимир Алексеевич обещался не менее ста орудий передать на бастионы.
– Лишь бы до зимы князь отвлёк часть сил неприятеля. Матросам и солдатам помогут все севастопольцы, – вглядываясь в наброски Тотлебена, размышлял Павел Степанович вслух. – Что до Четвёртого бастиона, то мортиры мы можем немедля втащить на высоту. Они уже подвезены к Театральной площади.
– Превосходно. Одновременно позаботимся о подъёме насыпи. Беда Четвёртого бастиона в том, что он ниже высот, окружающих его с трёх сторон, а они заняты французами, – заметил Новосильский.
Павел Степанович вытащил из кармана тужурки записную книжку.
– Диктуйте, что вам надобно из флотских и общих средств. По порту я распоряжусь, а в остальном заставлю нашего Морица расщедриться.
– Хм, Моллера, верно, надо тормошить. Он вчерашний день только молебствия служил, – бормочет лютеранин Тотлебен. – Православные из моих соплеменников ревностно исполняют обряды вашей церкви…
Выразив желание, чтобы Меншиков отвлёк англо-французов от Севастополя, Павел Степанович вовсе не надеялся, что оно осуществится. Но уже со следующей недели начался ряд событий, действительно давших частичную передышку гарнизону неустроенной крепости. Первым из таких событий явился бой у Балаклавы, на высотах Кадыкьоя.
Героизм защитников Севастополя, неуспехи врага, ослабление противного лагеря начавшимися болезнями и незначительным пока поступлением подкреплений – всё это любого главнокомандующего русской армией должно было побудить к наступательным действиям. Тем более Меншикова в это время значительно усилили за счёт Дунайской армии и всех южных резервов. Он располагал почти стотысячным войском.
Но старый равнодушный князь по-прежнему считал, что в завязавшейся борьбе сила на стороне врага. Он сидел в своей ставке на Симферопольской дороге и ничего не предпринимал. Однако петербургские настояния заставили его произвести небольшой частью своих сил атаку в Балаклавском направлении. Выбор района для удара или, скорее, для демонстрации активности определяло то, что редуты между селом Чоргун и Балаклавой занимали англичане и турки и Балаклава стала базою английских сил.
Отряд генерала Липранди[90] выступил в трёх колоннах на рассвете 25 октября. Хорошее взаимодействие артиллерийского огня с пехотой позволило русским батальонам довольно быстро броситься в атаку. Уже к восьми часам английская и турецкая пехота в панике и густыми толпами убегала с позиций. На четырёх редутах полки Азовский, Днепровский, Украинский и Одесский захватили орудия, снаряды, палатки и шанцевый инструмент.
Генерал Липранди мог бы развить успех, если бы Меншиков усилил его. По сути, в его распоряжении была только одна дивизия и несколько сотен кавалеристов, и он не мог продолжать атаку. Меншикову своевременно доложили обстановку, но князь и слышать не захотел об усилении действующего отряда. Английское командование же пытается восстановить положение, открыв огонь по беглецам и одновременно вызвав на поле сражения свежие части. Конечно, удар свежей пехоты мог бы ликвидировать успехи русской дивизии, но глупость британского командующего оказалась сильнее безразличия русского главнокомандующего. Лорд Раглан, не желая оставить трофеи в руках слабого отряда русских войск, приказал двум бригадам кавалерии идти в атаку. Безумное и невежественное распоряжение! Русские стояли подковой. Английская конница, втягиваясь в расположение отряда Липранди, попала в долину смерти. Счастье Раглана, что он благодаря своевременной помощи французов потерял только конницу. После избиения его кавалерии дорога на Балаклаву снова была открыта солдатами Липранди.
Севастопольцы, конечно, связывали эту частную, не использованную главнокомандующим победу со своим стойким сопротивлением двухнедельной бомбардировке. Им казалось, что наступил новый этап войны. Энтузиазм матросов и солдат непрерывно рос.
В очередное посещение Нахимовым Четвёртого бастиона, где огонь французов наиболее губителен, адмирал замечает у орудий матросов и офицеров, которых видел здесь в первый день бомбардирования.
– Пора бы, Фёдор Михайлович, дать людям передышку. Право, молодцы достойны отдыха, – укоряет он Новосильского.
– Да я и сам такого мнения, Павел Степанович, – оправдывается Новосильский. – Но что поделаешь с упрямцами. Заявляют в один голос: здесь будем жить и здесь умрём. Чуть не взбунтовались, прослышав 6 смене.
Павел Степанович взволнован этим сообщением.
– Стыдно-с, стыдно-с нам. Я должен бы знать наших черноморских героев. Конечно же… В вечном, неоплатном долгу мы перед ними… Синопские? А?
– Синопские, Павел Степанович.
– А ведь кормим их дрянно, не заботимся. Сухари мерзкие. Водки мало. Полушубков нет… Безнаказанны интенданты-казнокрады… Пройдусь, пожму руки молодцам.
Под непрочной защитой брустверов кипит работа. Солдаты и матросы по доскам бегут с тачками земли. На пути Нахимова ямы, назначенные стать зимним жильём.
– Так, блиндаж на отделение делаете, друзья?
– Это курлыгу? На отделение! Тепло будет, ваше превосходительство. С печкою даже. Уж вы посетите новоселье.
– Добро, – соглашается Павел Степанович. – Я вам койки пришлю, устраивайтесь поудобнее.
– Наша едет! – вдруг раздаётся голос вахтенного, стоящего со штуцером перед откинутым верёвочным щитом, и собеседник адмирала бесцеремонно отталкивает Павла Степановича в сторону.
Приближается ровный посвист, в воздухе мелькает чёрный шар, ударяется в землю и с ощутительным гулом рвётся.
– Звиняйте, ваше превосходительство, – скалит матрос белые зубы, когда грохот прекращается, – бомба чинов не разбирает.
Бомба падает в котлован для большого блиндажа и отваливает пласт земли. Павел Степанович щурится и благодарно кивает головой:
– Экие вы удачливые, неприятель помогает строиться.
Он высовывается в амбразуру и, несмотря на посвистывание штуцерных пуль, долго вглядывается в желтеющую линию неприятельских окопов.
– Параллель будто новая?
– Вторая, – подтверждает Новосильский. – Приблизились до двухсот сажен. Ничего, Тотлебен наши укрепления ведёт навстречу.
Возвратясь в подземную каюту Новосильского, Павел Степанович неохотно подтверждает, что вновь задумано наступление армии Меншикова.
– Хорошо, если бы князь упредил Канробера. Вам докладывали, что перебежчики доносят? – спрашивает, Новосильский.
– Да. Только боюсь, вновь успеха не будет. Князь балаклавским делом дал неприятелю урок не иметь слабых мест. А при бдительности врага меншиковские генералы пороха не выдумают. И кто эти генералы? Сумасбродный Горчаков? Или, например, Данненберг? Был начальником дивизии в Дунайской армии и проиграл сражение под Ольтеницей. А сейчас сюда приехал командиром корпуса. Это что ж? И он второй человек после главнокомандующего?! Того гляди, ему и поручат наступление.
Смерть Корнилова не забывалась, а бывали часы, когда от горя потери, страшной потери для обороны, пронизывала такая боль, что хотелось кричать злыми словами о бездарном князе и его лакействующих, разных рангов, сотрудниках – облегчить этим душу, умерить своё возбуждение.
В одну из таких минут принесли Павлу Степановичу письмо от Рейнеке: "…Слышу, что ты разъезжаешь на коне по всей оборонительной линии, и единственно тобою поддерживается порядок и дух войск, не только матросов, но и солдат… Но для чего без нужды пускаться в самые опасные места и подвергать себя убийственному огню? К чему искать смерти? Рассуди хладнокровно – и увидишь, что эта отвага для главного действующего лица не только бесполезна, но даже вредна и опасна общему делу. Тебя убьют, и дух чинов, имеющих доверие и надежду единственно к тебе, упадёт. Хорошо ещё, если найдётся человек, который не допустит пасть духу войска до отчаяния и сумеет возбудить в них за потерю любимого начальника месть к врагам. Но есть ли такой человек при тебе? Для этого нужно и личное его уважение, и любовь к тебе, и бескорыстное сознание перед войском, что потеря невознаградима. Но такого бескорыстия я не полагаю в старших сподвижниках твоих…"
И ещё столько же увещеваний, чтобы дорогой Павел не совершил опрометчивого поступка, который будет расценён как самоубийство – акт для христианина и патриота позорный.
Слишком очевидно было – письмо написано издалека, в обстановке, позволявшей бесстрастно толковать о том, что здесь, в Севастополе, рассуждениям не поддаётся. Павел Степанович даже не нашёл, что ответить другу, и просто промолчал, предоставив писать о себе Платону Воеводскому. Но одно из письма он твёрдо запомнил: даже в Николаеве знают, что князь к нему не благоволит. И отлично. Не станет Нахимов заниматься искательством перед главнокомандующим и его генералами. Тем более в отношении Данненберга, как он и пророчил, самые тяжкие предположения оказались верными. Право, огорчительна была эта способность предвидеть мерзости!
Ему случилось сказать Новосильскому о Данненберге, что – не дай боже Меншиков назначит тупицу командовать задуманной атакой на правый фланг союзной армии, а так оно и стало – об этом появился письменный приказ…
Данненберг перед задуманным сражением появился в Севастополе – конечно, в тылах.
Павел Степанович встретился с Данненбергом в кабинете начальника гарнизона. Тощий генерал учтиво раскланивается:
– Я столько наслышан о вас, Павел Степанович! Я чрезвычайно радуюсь нашему знакомству. Простите, что ещё не был у вас с визитом.
Павлу Степановичу противно потное рукопожатие. Глядя недобрыми потемневшими глазами прямо в довольное и тупое лицо, он без всякой учтивости предлагает:
– Помилуйте, какие нынче визиты, вы бы лучше отдали честь Сапун-горе.
Уж на что тяжело ворочаются мысли в голове престарелого Моллера, но и он понимает смысл намёка Нахимова. Сапун-гора является целью предстоящего движения войск Данненберга.
Но, опасаясь ссоры, Моллер торопится предупредить ответ своего гостя.
– Кстати, дорогой Павел Степанович, генерал – наш старый севастополец. Командуя здесь дивизией, страстно охотился в окрестностях.
– В таком случае желаю генералу успеха в охоте на крупную дичь. Она, к сожалению, ружья не боится. Прошу извинить, мне нужно сейчас ехать по службе-с.
Данненбергу только теперь удаётся вставить своё слово. Явно не разобравшись, что Нахимов издевался, он восклицает:
– Так я непременно буду у вас, ваше превосходительство. Непременно!
– Какой болван! – возмущается через несколько часов Нахимов, беседуя с симпатичным ему полковником Васильчиковым, начальником штаба гарнизона. – Ему не корпус возглавлять, ему двери открывать во дворце батюшки-царя.
– А ведь он к вам пожалует на обед, сегодня же пожалует, – смеётся Васильчиков. – Я знаю генерала, он страшно любит чужую славу. Пожалует, чтобы иметь право рассказывать: "Когда я запросто обедал с Нахимовым, синопский герой мне сказал…"
– Уж я ему скажу, поверьте, не поздоровится.
Свой флаг Нахимов для удобства сношений с бастионами держит на фрегате "Коварна", пришвартованном рядом с Графской пристанью. Приехав разобраться в бумагах, он недоверчиво встречает доклад племянника, Платона Воеводского, вступившего недавно в штат его адъютантов.
– Вас тут, дядюшка, важный гость дожидается, генерал от инфантерии Данненберг.
– А ты, пострел, уже прослышал об анекдоте. Не до шуток.
– Право, с полчаса ждёт. Заказать обед? Нахимов неожиданно вспыхивает:
– Я его накормлю, в самый раз, по уши накормлю! Вели давать катер к борту и зови генерала наверх. Он прохаживается по палубе, дожидаясь Данненберга. Он бы сейчас посмеялся от души, если бы не мысль, что дураку, которого он проучит, всё равно завтра вверят жизни десятков тысяч людей.
– Очень хорошо, ваше превосходительство, что вы меня дождались. К завтрашнему дню у вас назначено большое сражение. А я как раз собираюсь на Малахов курган, откуда отличный обзор. Вот и не потеряете время на бесполезный визит. Прошу вас на трап.
Данненбергу оставалось покориться.
А Павел Степанович нарочно повёз гостя к Истомину дальним путём, через Киленбухту, и объяснил, что генералу полезно осмотреть исходную позицию его подчинённого. Ведь генерал Соймонов пойдёт Киленбалочными высотами на соединение с инкерманским отрядом генерала Павлова. Данненберг устало кивал головой. Ему казался ненадёжным средством передвижения нахимовский катер, его пугали растущие звуки стрельбы.
Павел Степанович был готов безжалостно подвергнуть Данненберга всем случайностям жизни на Малаховом кургане, но Истомин благоразумно сократил обход. А Данненберг наконец спохватился, что может просто избавиться от проклятых моряков.
– Не найдётся ли у вас лошадей, господа, до Инкермана? Мне ещё предстоит отдать распоряжения и подписать приказы.
– Как?! – деланно изумился Павел Степанович. – А я полагал, что вами все распоряжения отданы.
Когда генерал уехал, Нахимов заходил по землянке Истомина, угрюмо посвистывая. Владимир Иванович, следя за ним понимающим взглядом, решился спросить:
– Нам-то что делать завтра, Павел Степанович?
– Известно что! Если отгонят наших солдат благодаря этим прохвостам, поможете огнём через Килен-балку. Я Бутакова поставлю с пароходами в Киленбухту с той же целью – пусть побросает бомбы в английский лагерь. Не обойдётся, должно быть, и без демонстрации с вашей стороны, чтобы англичане не слишком сосредоточивали силы.
Он опять засвистал, прислушиваясь к однообразному шуму дождя.
– А я, пожалуй, ночью к вам ворочусь. Беспокоит меня завтрашний день.
…И Меншиков и Данненберг не отдали необходимых для успеха боя распоряжений. Карт нет, рекогносцировка на местности не произведена, расчёт движения не сделан. Полки идут, зная одно: где-то впереди англичане, их надо выбить из редутов и овладеть лагерями.
Вместо Меншикова и Данненберга войскам, назначенным для атаки, помогают генерал-туман и генерал-дождь. Моросит с утра, как и в ночь. В бесконечной смене низин и подъёмов солдат укрывает цепкая и плотная пелена мглы, спустившаяся с гор. Идти с грузной и неудобной выкладкой, конечно, трудно; дрянные шинели впитывают воду, оттягивают плечи и тяжёлым коробом облегают тела. Зато неприятель ничего не знает о движении, не видит суеты у артиллерийских упряжек на крутых тропинках и у моста через Чёрную речку.
Колыванцы и томцы быстро атакуют редут у старой почтовой дороги, захватывают его со всеми орудиями и продолжают наступление на редут возле лагеря правофланговой английской дивизии. Екатеринбуржцы круто сворачивают вправо и врываются в другой английский лагерь на Сапун-горе. Но колонна Павлова опаздывает. Сапёры мешкают с восстановлением моста, и нельзя перевезти артиллерию через вздутую дождями Чёрную речку. А резерв Соймонова из четырёх полков под начальством генерала Жабокритского бездействует. Жабокритский не получает приказаний; Соймонов уже убит, а Данненберг без всякой связи со вступившими в бой войсками болтается в тылах отряда Павлова.
Между тем англичане энергично отправляют подкрепления на смятый фланг, хотя из тридцати пяти тысяч своих солдат Данненберг в сражение ввёл едва тринадцать тысяч. Русским ещё и ещё нужно одолевать подъёмы в Сапун-гору. Англичане же на подготовленных к обороне высотах сосредоточили шестнадцать тысяч солдат. Против дрянных ружей и слабой артиллерии русского отряда действуют их дальнобойные штуцера и орудия с укрытых позиций.
Полки Соймонова, потеряв бригадного и двух полковых командиров, вынуждены отойти в Каменоломную балку. Англичане вновь занимают свои укрепления. Но держатся в них недолго. Полки генерала Павлова наконец перебрались через Чёрную речку. Охотцы, селенгинцы и якутцы, несмотря на картечный и штуцерный огонь, штыками выбивают противника и уничтожают британскую гвардию. Фронт снова взломан. Свежие войска могут идти в прорыв, сделанный кровью русских солдат в трёхчасовом сражении. Но Данненберг, получив пять донесений от измученных и истощённых полков, никого не посылает и ничего не отвечает.
А главнокомандующий? Он пребывает в своём Бельбекском лагере. Он не обращает внимания на бездействие двадцатидвухтысячного отряда князя Петра Горчакова. Этот отряд должен бы сковать демонстративной атакой перед своим фронтом французский корпус Боске, но остаётся неподвижным. Французы могут три четверти своих войск безнаказанно бросить против уставших полков Соймонова и Павлова.
Только гарнизон Севастополя выполняет долг воинской помощи наступающим. В районе 6-го бастиона атаки одного отряда удерживают французские войска на месте, и крепость ведёт сильный огонь. Солдаты генерала Тимофеева в течение двух часов перемалывают три бригады французов и приводят в негодность одиннадцать осадных орудий. До конца борьбы на решающем направлении корпус генерала Форэ не может выделить ни одного солдата.
После полудня Нахимов встречает Тотлебена в штабе Моллера. Инженер вернулся с 6-го бастиона. Он рассказывает о героизме минцев, брестцев и виленцев, о полной гибели французской бригады Лурмеля в Карантинной балке. Павел Степанович теребит темляк своей сабли и кивает в сторону своих адъютантов.
– Вот-с, Ухтомский и Острено привезли мне другие вести. Под Сапун-горою были. Спешу теперь поставить "Владимир" и "Херсонес" в Инкерманскую бухту. Иначе всю артиллерию оставят наши войска. Данненберг приказал отступать.
– Но Соймонов имел же успех?..
– Соймонова в живых нет, а Горчаков великодушно отпустил французов выручать англичан. Солдаты и офицеры дрались без генералов…
– Вы видели сражение, господа? – поворачивается Тотлебен к адъютантам.
Оба офицера, заляпанные до груди мокрой глиной, устало смотрят на адмирала, и Ухтомский глухо отвечает:
– Я не видел сражения. Я видел ряд стычек. Наши батальоны искали противника, находили и били, пока не истощались. Я видел в одно время и англичан, бросавших даже амуницию, и наши части, вконец расстроенные.
Длинно и зло по-матросски выругавшись, Нахимов кричит:
– Вы слушайте, слушайте! Этот мерзавец даже о помощи раненым не позаботился. На Малахов курган приползают герои, на Второй бастион сами приползают, несчастные!
Тихий пасмурный октябрь сменяется холодным ноябрём. Норд-осты разводят волну. Грозные валы наступают на огромный каменный бык мыса Фиолент, бурлят над его рифом, подымаются к белым зубцам. Валы проникают на севастопольские рейды, атакуют узкий проход Балаклавской бухты, заливают низкий берег Стрелецкой и Камышовой бухт до Херсонесского мыса. Вода возвышается над предательскими, опасными камнями Лукулла.
Ветер мчит над морем с яростной силой. Мутные чёрно-зелёные громады внезапно появляются из мглы и падают на корабли непрошеных пришельцев, срывают их с якорей и несут на скалы. Корабли пытаются лавировать под штормовыми парусами, упорно работают машины против волны и ветра. Но не могут одолеть жестокую атаку стихий…
Прервав сообщения с Константинополем и Варною, буря набрасывается на палатки и бараки англичан, французов и турок. Непрерывные дожди заливают окопы союзной армии. Вода подтачивает земляные работы; вода уносит в быстрых ручьях дерево и песок, затопляет погреба.
Солнце изредка проступает негреющим оловянным диском и снова закрывается пепельными дождевыми тучами. Страшно и тоскливо интервентам. Тщетно прячась от порывов ледяного норд-оста, они ругают начальство, что думало совершить летнюю прогулку в Крым и не позаботилось вовремя о зимнем обмундировании.
Правда, грузы с зимним снаряжением уже направлялись в Балаклаву и Камышовую бухту, но они достались грозной стихии вместе с кораблями. Конные отряды меншиковской армии по всему западному и южному побережью обнаруживают выброшенные морем остатки имущества неприятеля, берут в плен команды транспортов.
Привыкшие к теплу солдаты в этих условиях быстро перестают быть бойцами. Они смотрят на далёкие крыши Севастополя, на добротные каменные постройки, устоявшие после многих обстрелов. Там всюду вьются дымки, там тепло! Разве холод можно прогнать кострами из виноградных лоз и безжалостно срубленных акаций? Солдаты жгут туры и фашины[91], не обращая внимания на приказы начальства. А ночами десятки дезертиров переползают овраги и сдаются русским постам. В Севастополе устают считать перебежчиков из английских полков, французских зуавов, спаги и егерей.
Непогоды худо отзываются и на севастопольцах. Сюда, конечно, не нужно везти обмундирование из-за моря. Но казнокрады умудряются полушубки и сапоги удалить от защитников России океаном преступлений. Бойцам на бастионах приходится носить овчины и обувь посменно. Плохо с кормами для лошадей. Плохо с порохом. Так плохо, что Павел Степанович твердит одно: "Плеть нам нужна. Плеть-с, чтобы навести порядок".
В первый раз он это кричит адъютанту царя, приехавшему передать ему поклон и поцелуй.
– Благодарю покорно-с, я от поклонов болен, не надобно нам поклонов-с, попросите нам плеть-с. Пожалуйте нам плеть, милостивый государь, у нас порядка нет.
Матросы, солдаты и офицеры не знают, сколько у ровного, доброго, беззаветно храброго адмирала мелких и досадных забот. Он – первый советник по всем делам на бастионах и в тылу. С Пироговым[92] и Гюббенетом он обсуждает, как проверить аптеки и снабдить их медикаментами, как и где устроить тысячи больных и раненых, чтобы уменьшить смертность. С интендантами он договаривается о доставке водки и овса, мяса и хлеба.
"Хлеба к чаю", – записывает он в памятной книжке.
Он думает о цистернах для воды и пожарном инструменте, об устройстве печей и кирпиче для них, о лесе и пилах, о наградах и о семьях убитых, и многом, многом другом.
Но эта широкая, беспокойная душа обороны, совесть защитников не разменивается в мелочах. Адмирал рассчитывает, как вернее нанести новый удар врагу. С окончанием штормов, когда устанавливаются холодные ночи, он поощряет вылазки, чтобы утомлять противника и задерживать его осадные работы.
Он думает также о возобновлении войны с моря. Конечно, линейные корабли и фрегаты в дело не пустишь. Тем более что с каждым днём они всё больше оголяются, сдавая людей и орудия на бастионы. За счёт кораблей эскадры пополняются оружием и артиллеристами укрепления, за счёт их вырастает вторая городская линия обороны с новыми редутами по названиям кораблей, создающих укрепления, – Чесменский, Святославов…
Но пароходы?! Они могут с честью нести андреевский флаг за бой. Павел Степанович никому не высказывает одной тайно лелеемой мысли. Россия оправится от поражения, вновь заведёт флот. Этому флоту понадобятся вожди. Кто же образует и воспитает будущих флагманов лучше, чем война? Поэтому он непреклонен перед просьбами Григория Ивановича Бутакова отпустить его на бастион. Этот капитан станет флотоводцем, поведёт в бои новые, паровые эскадры.
В конце ноября Нахимов приглашает Бутакова к себе на квартиру. Здесь уже нет былого уюта, нет той строгой морской чистоты и расположения скупой мебели по принципу дельного употребления, как заведено в каютах кораблей и что всегда отличало холостяцкий приют Павла Степановича. Застеклённый коридор разбит близким взрывом. Клумбы с георгинами, тюльпанами и настурциями истоптаны лошадьми, исковерканы камнями. В саду листы железа, сорванные с крыши в шторм. Высаженные хозяином акации и магнолии сломаны. Комнаты заполнены койками адъютантов, флаг-офицеров, вестовых казаков, раненых моряков. И только в кабинете сохранились старые, любимые флотской молодёжью железные кресла и библиотечные шкафы.
Бутаков идёт в темноте, но не осматривается. Дом 14 на Екатерининской хорошо знаком Григорию Ивановичу с поры, когда Нахимов поощрил его заниматься основаниями тактики паровых судов). И вот он опять сидит против Павла Степановича в тех же креслах и молча ждёт. Что скажет на сей раз адмирал? Может быть, по убыли флотских офицеров всё же отпустит на дистанцию к Истомину или Новосильскому? Надоело быть перевозчиком с Северной и на Северную. После Инкерманского сражения пушки "Владимира" в чехлах. Спасаясь от скуки, Бутаков последние дни занимался блиндированием ответственных участков верхней палубы. Деревом и тюками из матрацев ограждал люки в машину, делал щиты для орудийной прислуги. Да, если бы это сделать по-настоящему, из листового железа!.. Смутно бродит мысль о новых пароходах-бастионах, но пока он не решается её высказать даже Нахимову.
– Ты что ж, Григорий Иванович, молчать пришёл?
– Что прикажете, Павел Степанович?
– А я ничего не хочу приказывать. Петра, твоего братца, видал сегодня на бастионе, в вылазки просится. Матушка небось беспокоится?
– Матушка наша гордится Петей и Александром. Вы знаете, Александр был в Свеаборгском селе, там союзникам порядком досталось, ушли несолоно хлебавши.
– Да, на Балтике весь год окончился потерею Бомарзунда[93]. Много шума из ничего. Я вот тоже весточку получил от старого сослуживца Василия Завойко. Соединённую эскадру с позором наши отбили в Петропавловске-на-Камчатке.
Павел Степанович бросает в печь поленья и протягивает ноги к огню.
– Погоди, Григорий Иванович, ты что-то хитро выражаешься… Матушка ваша, выходит, только братьями довольна? Тебя не одобряет, что ли?
– Ни хвалить, ни ругать будто не за что. Пишу ей о чужих делах.
– А, всё о том же!.. Ну хорошо, давай поменяю вас с Керном. Ты в мои флаг-офицеры, а он – на "Владимир". Только уж не пеняй, если пароходы будут в деле без тебя.
Бутаков даже вскакивает:
– На прорыв пошлёте? Куда?
Григория Ивановича не только Павел Степанович, но и все знающие его офицеры привыкли видеть сдержанным. Помнят также высокую оценку, которую дал его умению вести артиллерийский бой незабвенный адмирал Корнилов.
– На прорыв? Какой прорыв? Для чего? Будто есть у нас порт, лучше Севастополя защищённый! – Адмирал неодобрительно взглядывает на взволнованное лицо командира "Владимира".
– Удивляюсь вам, Григорий Иванович. Таких результатов добились в дни осады, что только бы радоваться офицеру. Во-первых, стрельба с креном парохода позволила вам бросать бомбы почти за четыре версты. Во-вторых, научили своих комендоров с выносной корректировкой стрелять по невидимой цели.
– Павел Степанович, ведь мало всего этого. Как удовлетвориться, когда товарищи гибнут на бастионах. А мы, пароходчики, вроде в тылу.
– Положим, что и вам попадает от английских батарей. Да я и не намерен окончательно вас запирать в бухте-с. Вылазки делать должно. Вот, послушай, что я надумал…
Он тянется рукой к столу и раскладывает карту на коленях.
– Тут на фарватере, против Песочной бухты, стоит железный винтовой пароход. "Владимир" его атакует. А "Херсонес" в это время будет наблюдать за Стрелецкой бухтой, чтобы стоящие там пароходы вдруг не взяли вас в два огня и не обрезали отход. Имеешь возражения?
– Ах, Павел Степанович!
Забыв о разнице лет и служебном положении, Бутаков внезапно целует адмирала в щёку.
– Ну-ну, поди теперь к адъютантам, пусть тебе Воеводский напишет форменный приказ. А потом зовите меня – выпьем за успех. Есть ещё заветная марсала.
Он остаётся один и грустно мешает угли. Как хорошо было бы самому почувствовать под ногами качающуюся палубу, самому открыть огонь по кораблям противника.
Во втором часу пополудни на следующий день Павел Степанович является на Александровскую батарею наблюдать вылазку. В море по-прежнему стоит без паров дозорный винтовой пароход. Другие корабли союзников в бухтах, и горизонт чист. "Владимир" и "Херсонес" под малыми парами, за лесом торчащих из воды мачт потопленных кораблей. Они маскируют свою подготовку к выходу.
Совсем внезапно чёрная струя дыма выбрасывается из трубы "Владимира", и он самым полным ходом устремляется в узкий проход. Корпус парохода дрожит. Плицы быстро взбивают волны, зелёные и рябые на холодном солнце.
– Славно бежит, – делится Павел Степанович с окружающими его адъютантами.
Палуба "Владимира" сейчас видна простым глазом. Канониры стоят у орудий, а командир перевесился с мостика и поднял руку. Взвиваются дымки, вылетают языки пламени, и доносится низкий гул. Бутаков попутно угощает лагерь союзников на восточном склоне побережья Стрелецкой бухты.
В свою неизменную подзорную трубу адмирал наблюдает падение бомб. Они рвутся между бараками, и маленькие пёстрые фигурки быстро разбегаются.
– Так, угощение Григория Ивановича не нравится!
– Вторая порция ещё лучше! – кричит Ухтомский. – Поглядите, вызвал пожар.
На дозорном пароходе противника к клотику ползёт вереница флагов. Из трубы вырывается дым. И вдруг за кормою парохода начинает играть пенистая река. Он снялся с якоря, но не думает принимать бой.
"Владимир", однако, успел приблизиться на дистанцию для выстрелов своих мортир. На его баке появляются два огня, и две бомбы настигают противника. Другой залп, третий, и "Владимир" уже далеко…
– Манёвр англичанина простой, – ворчит Павел Степанович, – наводит Бутакова на огонь кораблей из Камышовой.
И верно, отбежав к бухте, пароход вместе с десятком других кораблей, выползающих из бухты, начинает огрызаться. Фонтаны воды ложатся перед носом и за кормою "Владимира". Одно ядро сбивает несколько снастей у фок-мачты. Не прекращая боя, Бутаков кладёт руль влево. Теперь его огонь втрое сильнее. Четыре орудия левого борта и повёрнутые носовые пушки бьют по противнику, решетя железный корпус и уничтожая артиллеристов.
– Мастерски! – вырывается у Нахимова.
Он переводит взгляд на "Херсонес". Маленький спутник "Владимира" неутомимо бросает бомбы по пароходам в Стрелецкой бухте. Бутаков ловко поворачивает и присоединяется к "Херсонесу".
На выдвинувшемся французском пароходе под вице-адмиральским флагом появляется облако пара.
– Это что же? – спрашивают непонимающие парусные моряки.
И Павел Степанович с удовольствием поясняет:
– Видимо, пробит паровой котёл, пар в большом количестве сочится из-под палубы.
Но ещё большее удовольствие доставляют адмиралу эволюции отряда Бутакова. Чтобы использовать все орудия и не мешать друг другу, "Владимир" и "Херсонес" расходятся на контргалсах и бьют поочерёдно то левым, то правым бортом.
Вот он, образ будущего сражения, до которого не дожить старшим из учеников Лазарева!..
Только появление на близком расстоянии пяти противников, в том числе одного со стороны Качи, вынуждает Бутакова начать отход. Но он производит его спокойно, продолжая отстреливаться из кормовых орудий.
Дождавшись, пока пароходы приходят под защиту Константиновской батареи и башни Волохова, Павел Степанович садится на коня.
Весело – таким ещё не видели его в продолжение всего года после Синопа – он взмахивает плетью. Весело он говорит офицерам:
– Эта молодецкая вылазка напомнит самоуверенному неприятелю, что суда наши хотя разоружены, но по первому приказу закипят жизнью; что, метко стреляя на батареях, мы не отвыкли от стрельбы на качке.
Новая зима не такая лютая, как в минувшем году. Но проклинают её в обоих лагерях дружно. Погоды неустойчивы. То возвращаются норд-осты со снегом, то наступает оттепель и дожди вконец портят дороги. На размытой глине, схваченной морозом, скользят лошади и люди, гибнут грузы. На рейде снова расшатан бон, сдвинуты с мест затопленные корабли.
Это обстоятельство всего больше беспокоит Павла Степановича. После промеров в середине декабря и январе очевидно, что активный морской противник может даже с глубоко сидящими кораблями проникнуть на Большой рейд, а затем овладеть Южной бухтой.
Если раньше Нахимов и его товарищи все средства направляли на бастионы между Сапун-горою и Карантинной бухтой, то сейчас с тою же энергией надо браться за укрепление Севастополя с моря. Моряки угрюмо докладывают, что водою размыты потопленные суда. Все знают, как дорожит Нахимов возможностью видеть андреевский флаг над кораблями. Но Павел Степанович, не дожидаясь осторожных намёков, заявляет, что пришла пора умирать по воле черноморцев новой группе славных кораблей.
– Если неприятель утвердится на рейдах, мы потеряем Севастополь и флот, лишась всякой надежды в будущем. А имея Севастополь, будем иметь и флот; однажды же отданный Севастополь без содействия флота отнять вновь невозможно.
– Это так, – подхватывает Тотлебен.
– Аксиома-с! – заявляет Павел Степанович. – Аксиома эта ясно-с доказывает необходимость решиться на всякие меры, чтобы заградить вход неприятельским судам на рейд. Тем спасём Севастополь, спасём – простите, может быть, односторонний взгляд моряка – сословие, которое от времени Петра к гордости России превосходно развивалось.
– Это и мой взгляд, Павел Степанович. Разве я не наблюдаю наших моряков в деле? Они у орудий и в вылазках, в строительстве сооружений и в минных работах подают пример мужества и ума.
– Благодарю вас, Эдуард Иванович… Значит, я сделаю главнокомандующему следующие предложения: во-первых, затопить корабли у входа на рейд по составленному списку; во-вторых, вернуть орудия и комплект матросов на три корабля – "Париж", "Константин" и "Храбрый", чтобы ими подкрепить батареи, обращённые к морю; в-третьих, из пароходов и вновь устроенных батарей на высоте "Голландии" и Лазарева адмиралтейства составить вторую линию рейдовой обороны.
– Думаю, что начальник гарнизона будет ратовать за ваши планы.
– Ну-с, барон Остен-Сакен[94], верно, предпочтёт предложить молебны. Таков уж наш Ерофеич. Я за два месяца службы с новым моим начальником путного слова не слыхал. Моллер второй!..
Несмотря на своё отвращение к писанию рапортов и докладных, Павел Степанович направляет Меншикову в конце января записку и перечисляет меры по охране входа в Севастопольскую бухту. Главнокомандующий ничего не отвечает. Павел Степанович думает, что записка получилась под его пером недостаточно основательной. Он пишет через несколько дней вторую, более распространённую записку, и заканчивает её благородным призывом:
"Если вы найдёте хотя немного истины во всём мною сказанном, то для собственного вашего спокойствия позвольте обсудить его в военном совете".
И опять Меншиков молчит. Павел Степанович не знает, что уж предположить, как вдруг встречается с Меншиковым на Северной стороне.
Князь раздражён вестями из Петербурга. Тяжкое состояние царя грозит переменами. Военный министр Долгоруков и другие сановники стали юлить перед наследником. А Александр Николаевич хочет заменить неудачливого князя. Корреспондент князя даже называет кандидата – князя Горчакова, командовавшего столь же несчастливо Дунайской армией.
Увидев Нахимова, Меншиков вспоминает докладные и особенно фразу о созыве военного совета. Вот кому он обязан в первую очередь недоверием Петербурга! Этот боцман, наверное, жаловался великим князьям, посещавшим Севастополь. А теперь третирует власть главнокомандующего, суётся с советами и предложениями, настаивает на каких-то совещаниях. И из-за чего? Корабли нынче гожи только на топливо…
На сдержанное приветствие Нахимова князь чуть склоняет маленькую голову длинноногой общипанной птицы.
– Вы мне писали, господин вице-адмирал, и весьма многословно. А вопросы того не стоят. Оборона всецело на обязанности Дмитрия Ерофеевича. Его, и только его, компетенция. Что до потопления новой партии кораблей, топите ради бога хоть все сразу. Я эскадру вашу давно списал в расход.
И, не дожидаясь ответа, главнокомандующий, в знак окончания беседы, приподнял над лысеющей головой армейскую фуражку. Но, пройдя вперёд, вновь остановился и с раздражающей презрительной холодностью сказал:
– Экое дело, чуть не забыл, господин Нахимов, о высочайшей милости к вам. Поздравляю вас с орденом Белого Орла.
В свите, сдерживая улыбки, посматривали на Павла Степановича. Понимает ли он намерения князя, его издёвку? Ведь награждение Белым Орлом – даже нерусским, а польским орденом, и к тому же после того, как Нахимов имеет Георгия второй степени, – это скорее знак немилости, и не без участия князя…
Павел Степанович понимал всех, и князя и свиту. Да разве суть в орденах? Разве уместно было прекращать разговор об обороне, чтобы сказать о вещах, важных для подлого себялюбия…
Светлые глаза твёрдо поднялись на главнокомандующего, и с побелевших губ вырвались убедительные, от сердца идущие слова:
– Ваша светлость, нам не ордена нужны, нам с вами делу служить надобно.
Князь резко поднял плечи и, горбясь, быстро пошёл. Он слышал, что Нахимов давеча кричал о плетях, и побоялся, что боцман повторит злую фразу при нём. Он обязан был ответить. А что? И как?
Адъютанты Павла Степановича надеялись – какие-нибудь дела на бастионах отвлекут адмирала от затопления "Двенадцати апостолов", "Ростислава", "Святослава", "Мидии" и "Мессемврии". Напрасно. В назначенный час он послал Платона Воеводского за шлюпкой.
Правда, он думал, что больнее в этот раз не будет, что он уже привык к самым страшным испытаниям – стал присяжным могильщиком и для друзей и для кораблей, которые при нём впервые побежали в море, при нём начали стариться, быв школою для сотен и тысяч прекрасных молодых людей, двух поколений русских моряков. Оказалось, он преувеличивал силу своего сердца. Оно было обыкновенным человеческим сердцем, и очень усталым.
Больно было, будто сейчас он отправлял на дно "Силистрию". Он как никогда почувствовал, что отправляет в глубины свои надежды плавать и держать адмиральский флаг под клотиком корабля, смотреть со шканцев на гордые колонны судов эскадры. Конец!..
Под сильными гребками шлюпка резала свинцовую зыбь. Далеко, на сумрачном горизонте, в сетке дождя, чернели реи и стеньги неприятельского флота. Несмотря на потери, он ещё увеличился… А позади остатки черноморской славы: "Константин", превращённый частью в госпиталь, частью ставший казармою для военнопленных, пароходы Панфилова и Бутакова.
– Были бы моряки, а флот можно построить, – сказал голос за спиною. Ухтомский, как всегда, готов был спорить с пессимистами и верить в будущее.
Ну что ж, он прав. Выводы архипечальные ведь Павел Степанович делал для себя, своего уходящего поколения. Хоронить Черноморский флот нельзя уж потому, что он сражается на бастионах, что без его офицеров и матросов, без его пушек и снаряжения не оборонить бы город. Если против сотен осадных орудий неприятеля уже пятый месяц стоит Севастополь и под бомбами, под взрывами мин превращается в крепость, в этом заслуга и моряков. И простоит ещё столько же, больше простоит город, принеся славу черноморским экипажам.
Шлюпка пристаёт к Графской. Боцманмат командует:
– Крюк!
– На валёк!
– Шабаш!
Шлюпка без толчка стала у каменных ступеней, удерживаемая отпорными крюками. Неторопливо проходит адмирал между наваленных на ступенях ядер, бомб, гранат и картечи, пробирается между загромоздивших площадь лафетов, станков, пушек и снарядных фурманок.
– Павел Степанович, я вас ищу.
– Чем расстроен, Евгений?
Он ласково жмёт руку лейтенанта. Успех разведки к 10-й батарее и первое бомбардирование позволили зачислить волонтёра Ширинского-Шихматова на действительную службу, и вот он уже командир батареи.
– Что случилось?
– У нас на батарее пленник. Утверждает, что государь умер, взволнованно шепчет лейтенант.
Для Нахимова в новости нет неожиданного. Накануне адмирал узнал, что император умер и наследник сменил Меншикова Горчаковым. Меншиков поторопился уехать в Симферополь и сдал командование Остен-Сакену, а барон затягивает объявление депеши до получения официального манифеста о восшествии на престол Александра.
– Знаю. Тебе-то что? – удивляется Павел Степанович и предупреждает ответ: – Для Севастополя всё едино-с. Начальники наши не станут умнее, и заботы о войсках не улучшатся… А честь России по-прежнему надо защищать на бастионах.
– Но если молодой царь станет на путь реформы?
– Не знаю. Я простой русский человек; только соображаю, что на всяком корабле нужен хороший командир. Пётр Первый вытягивал Россию из ничтожества, – значит, любил её. У меня вот адъютант, князь Ухтомский, не то прудонист, не то фурьерист, артели из матросов хочет сколачивать, общую торговлю с ними заводить для благосостояния. Доброта неописуемая… Это всё в наших-то условиях вздор. России надобно уничтожение рабства, страха и подлости. А книжная премудрость Ухтомского – пыль. Народ сам дойдёт до правильного порядка. Матрос сегодня тросовый щит придумал и пороховой погреб из обыкновенной цистерны. А дай ему грамоту?! Ну, что об этом толковать! Мы не увидим. Мы из Севастополя никуда не уйдём. И не нужно, – вдруг молодо и звонко говорит он. – И не нужно, Евгений. Чем больше нас здесь останется, тем больше будет слава Севастополя. И скажут русские люди: на что же мы способны, ежели вся Европа одного города у горсти наших воинов не могла взять?!
Ещё взволнованный этими мыслями, Павел Степанович дома велит составить рапорт адмиралу Верху в Николаев о потоплении кораблей.
Платон Воеводский скрипит пером и бормочет: "Г. командующий эскадрою судов Черноморского флота донёс мне, что по словесному приказанию его светлости г. главнокомандующего войсками в Крыму корабли "Двенадцать апостолов", "Святослав", "Ростислав", фрегаты "Кагул" и "Мессемврия" сего числа ночью затоплены между Николаевской и Михайловской батареями, фрегат же "Мидия" при первом удобном случае будет также затоплен, о чём вашему превосходительству имею честь донести".
Подписав бумагу, Павел Степанович с горечью смотрит на Воеводского:
– Стиль, Платон, стал у тебя – как у заправской чернильной души. "Честь имею донести"… Честь-то какова, а?
Снегу в этот день много, и он хрустит на морозе. Ребятишки, стайки которых в Севастополе всё ещё не перевелись, строят из снега укрепления, обливают водой снежные ядра.
По дороге к Нахимову, на одном из спусков в Екатерининскую улицу, Тотлебен приходит в восхищение от мастерства мальчуганов. Шесть амбразур в полукруге дают большой обстрел. Впереди и с флангов ложементы.
– Превосходно, превосходно! Кто у вас, молодцы, инженер?
– Кто?! Все вместе мы, на Малаховом, делаем. Вот он там бывал, – и вихрастый мальчуган в матросской бескозырке тычет деревянной шашкой в товарища.
– Превосходно, превосходно! А командир кто же?
– Я.
– О, ты, конечно, князь Меншиков?
– Нахимов он. Самый главный адмирал, – наперебой отвечает детвора, окружившая полковника.
– Так, так. Ну конечно, я должен был догадаться.
– Вы, наверно, недавно приехали. Вы ещё не можете знать Нахимова, снисходительно говорит девочка с повязкой Красного Креста.
– А где же неприятель? – Тотлебен обхватывает девочку за плечи и спускается в улицу, продолжая беседу с детьми.
"Нахимов", сбив фуражку на затылок, мрачно отвечает:
– Нету неприятеля, не хотит никто за француза.
– Тут, с другой улицы, – объясняет девочка, – мы звали к нам воевать. Но только как же? У них тоже есть Нахимов.
– Очень затруднительно, очень затруднительно, – Тотлебен вежливо козыряет детям.
– Вот, Павел Степанович, какая популярность у вас, – рассказывает он через несколько минут. – Но не в пример ребятам, господа союзники не стесняются быть нашими врагами и действуют по всем правилам осады.
– Вы относительно их минных работ под Четвёртый бастион? Мне докладывали показания перебежчика.
– Нет, меня беспокоит другое. Наши спусковые рукава проведены довольно далеко от капители бастиона… Тревожат меня недостатки в обороне подступов Малахова кургана. Англичане в своей первой атаке уже заложили батарею, да и французы могут то же сделать на Киленбалочных высотах, если мы их не упредим.
– Погодите-с, – говорит Нахимов и достаёт план. – Можем выдвинуться на высоту перед Малаховым. Вот-с на этой Кривой Пятке предлагают Истомин и Ползиков укрепиться.
– Без крепких позиций на высотах за Киленбалкою невозможно, курган попадёт под обстрел с трёх сторон.
– Совершенно верно-с, – кивает Нахимов.
В его воображении курганы оживают, превращаются в корабли. Для охранения авангарда – Кривой Пятки – необходимо выдвинуть наветренную колонну фрегатов. Тогда главные силы – Малахов курган и 2-й бастион – будут в безопасности от атаки. Правда, несомненно, на стороне Истомина.
– Но это означает наступление. А главнокомандующий, вы знаете, после Инкермана всячески избегает действовать.
– Вы его убедите, Павел Степанович.
– Трудно-с, – горько замечает Нахимов. – Главнокомандующий больше надеется на дипломатические победы в Вене, чем на свою армию.
– Что-нибудь новое оттуда?
– Всё то же-с, всё то же. Цена мира – наш отказ от флота на Черном море. "Moniteur" пишет, что никакой мир не может быть прочен, пока Россия сохраняет на Черном море свои морские учреждения. Опасаются негоцианты увидеть наш флаг в Средиземном море… Ежели воевать будем по-меншиковски, ещё не так заговорят… Пороха нам не везут. Провиант в азовских портах под ударом с моря. Войска разбросаны по всей Тавриде и без толку истощаются. Наступление, только наступление могло бы исправить дела и спасти честь России. Но князь даже оборонять Севастополь собирается до первого штурма…
Он свёртывает план и набивает трубку.
Есть вещи, о которых трудно говорить с инженером Тотлебеном. Он знает, как строить редуты, но укрепления сильны, пока в них сидят защитники… Сегодня только Павел Степанович нашёл на 4-м отделении массу чесоточных и цинготных безо всякой медицинской помощи. Поехал в госпиталь к медикам, а там не лучше – нет чайников для раненых, большая партия горячечных лежит во дворе и несчастных заметает снегом.
Тотлебен смотрит на ввалившиеся щёки Нахимова, на глубокие морщины, побежавшие от глаз.
– Я пойду, Павел Степанович. Скажу о нашем плане Дмитрию Ерофеичу.
– Да, да, конечно. В этом случае обойти начальника гарнизона невозможно. Но погодите-с. Я тоже с вами хотел поделиться. Минут на пять задержу, не больше-с.
Пять минут оборачиваются часом. Они обсуждают, как сделать на все амбразуры новые тросовые щиты, придуманные матросами. В них вязнут пули, при порче их не летит в стороны опасная щепа. Договариваются о мостах на инкерманскую гать, о заготовке туров на Северной стороне, об общем осмотре и очистке колодцев,
– Мне бы ещё хотелось устроить блиндажи на пароходах. Бутаков – вы знаете, разумный командир, и он у нас ведёт войну вылазками за рейд носится с мыслью сделать "Владимир" наименее уязвимым для ядер. Да, предохранить от навесного огня и пожаров наши пароходы существенно-с – они и батареи подвижные и возчики немаловажные. Уделите этому время.
– Пожалуйста.
– Спасибо, я пришлю к вам Бутакова.
Тотлебен уходит. Можно, пожалуй, прилечь. Но Павел Степанович вспоминает, что надо ещё позаботиться в шитье пороховых картузов, выяснить запасы пароходного угля, обеспечить в тылу варку пищи для 4-го отделения оборонительной линии.
А когда он кончает работу с адъютантами, на линии начинается частая пальба, и надо ехать на бастионы.
На улице темень. Северный ветер крутит мелкий снег.
В низко нависшем мглистом небе выписывает светлую траекторию бомба. Со стороны Херсонеса шумно летит огромная конгревова ракета. Оставляя огнистый след, с пронзительным стенанием грохается в каменную баррикаду у Николаевской батареи.
– Красивая иллюминация, Павел Степанович, – говорит адъютант Костырев.
– Красиво-с для плохих стишков, молодой человек. Один пиит мне прислал свои восторги-с! Уж лучше бы я бочку кислой капусты получил для цинготных.
– Ах, что вы, ваше превосходительство! – восклицает второй из адъютантов, Ухтомский. – Как можно сравнивать искусство с капустой!
– А ежели от этих стишков меньше пользы, чем от капусты? Искусство, любезный, человека видит и его дело возвышает. Ежели бы поэты изобразили мужество наших матросов и солдат – это было бы искусство. Но пииты не знают народа. Подлинное, Кукольники.
– А мне так хочется говорить стихами, ваше превосходительство, – не унимается Ухтомский, – особливо когда в тёмной вышине над бастионами светлеют звёзды бомб, перекрещивают свои полёты, взносятся стрелами, будто раздумывая, задерживаются в небе и потом стремглав слетают на землю.
– Вздор-с, – сердито бормочет адмирал и ударом плётки понуждает своего маштачка перейти на рысь. – Вздор, попробуйте с такой поэзией к матросам. Они скажут-с: блажной барин.
Глава восьмая Борьба за Малахов курган
В феврале 1855 года Павел Степанович стал официально первым лицом в обороне Севастополя. Он делал то же самое до назначения начальником гарнизона, военным губернатором и командиром порта, но теперь получил возможность не только просить, указывать и требовать, но и властно распоряжаться. Это сразу почувствовали многочисленные и до сих пор безнаказанные поставщики и подрядчики, интендантские чиновники и потерявшие совесть строевые командиры. Вздумал некий майор Вергопуло представить к ордену прощелыгу-интенданта, уже известного Павлу Степановичу беззакониями. И получил не только отказ по своему ходатайству, но и небывалую резолюцию: "Выговор за представление негодяя".
Существовал испокон веку для обогащения армейских мироедов такой порядок, что не израсходованный в частях армии и флота провиант объявлялся "экономическим". Его разрешалось продавать, чтобы другими видами довольствия улучшать питание нижних чинов. Но какая же экономия в осаде, где часто не было ни мяса, ни свежей зелени? Тем не менее "экономический провиант" продолжал появляться в ведомостях и перепродавался в частные руки, чтобы вновь, по двойной цене, его покупали мошенники для государственного снабжения. Сколько тысяч при этом налипало к нечистым рукам и какие убытки несла казна – об этом завистники говорили с восхищением, а честная молодёжь кипела и выкипала, не имея никакой надежды, что большое начальство прекратит грабёж и вернёт отнятую у защитников Севастополя пищу.
А Нахимов приказом объявил: "Если открыто будет, что экономический провиант продан частному лицу, то с этого лица будет взыскано штрафу по 1 рублю серебром за каждую четверть; а с частного начальника, допустившего это, будет взыскано и обращено в пользу нижних чинов вдвое за каждую четверть".
Не остановился Павел Степанович и перед борьбою с хищениями некоего почётного гражданина Диковского, главного поставщика на флот свежего мяса. Вероятно, купец Диковский своё звание получил за смелое воровство многих десятков тысяч и, вероятно, по тесной дружбе с верховодами из обер-провиантмейстерской части обер-интенданта Черноморского флота и портов считал свои доходы незыблемыми. Павел Степанович приказал командирам частей покупать по контрактной цене Диковского свежее мясо или зелень и посылать счета в обер-провиантскую часть для вычетов с не выполняющего договор купца.
В какую-нибудь неделю голодный, тощий приварок на линии укреплений и на кораблях сменился достаточно сытной и старательно приготовляемой пищей.
В том же феврале Павел Степанович, встревоженный сообщениями медиков о появлении цинготных и чесоточных заболеваний, заставил всех начальников спешно устраивать бани и добиться частой стирки белья. Некоего капитан-лейтенанта Виткорси за худую обувь и плохую одежонку в команде отстранил от должности.
Он сердился, хотя и не высказывался по этому поводу вслух, что начальник инженеров никаких материалов для бань не отпускал. И очень благодарил Ползикова и другого сапёра, Орду, за самостоятельное и толковое решение этих задач. Но и что было спрашивать с Тотлебена больше? Тотлебен умел строить, но лишь как расчётливый фортификатор, а не как человек с чувством. Такими были другие инженеры из скромных русских людей. Они делали расчёты люнетов и редутов не хуже Тотлебена, но, кроме того, они с особым вниманием устраивали траншеи, блиндажи и вот теперь бани, потому что эти постройки служили непосредственно защитникам сколько от пуль и ядер, столько же и от снега, грязи и непогоды.
Февраль был особо трудным месяцем, потому что определилось стремление противника заложить на Киленбалочных высотах укрепления и осадные батареи. А это значило, что англичане с французами поворачиваются для решительных атак от 4-го бастиона к Малахову кургану.
Хорошо, что в это время Павел Степанович получил ценнейшего сотрудника в армейском начальнике, генерал-майоре Хрулёве[95]. Как в армии, которую от суворовских и кутузовских традиций усердно избавляли бездарные Паскевичи и Горчаковы, уцелел этот всегда готовый на смелое предприятие молодой генерал, убеждённый в необходимости доверия солдат к их начальникам, – было удивительно.
Хрулёв и командир волынцев Хрущев, с благословения Нахимова и Истомина, стали силами пехотинцев осуществлять планы инженера Ползикова. Сражаясь с мешавшими работать французами, при деятельной поддержке батарей Истомина и трёх пароходов Бутакова, селенгинцы и волынцы построили два редута, названные именами тех же полков. Но это было только началом развития обороны впереди Малахова кургана.
– А выходит, чем труднее, тем мы лучше воюем и больше славных начальников обнаруживаем, – говорил в конце февраля Истомину Павел Степанович.
– И то, как генерал Хрулёв появился, я стал спокойно спать, согласился Истомин.
За окном чертит багровый след конгревова ракета. Дом скрипит, с шорохом осыпается штукатурка, струится воздух, пахнущий талостью и соками земли. Весна, хоть и робко, стучится в осаждённый город. Давеча на Малаховом кургане из-под снега извлекло солнце крест из ядер, сложенный на месте гибели Корнилова, и зоркий Истомин разглядел вылезающие травинки. А в балке по краю гати к будущим редутам он сорвал бледную фиалочку.
Где эта фиалочка? Должно быть, в кармане сюртука. Павел Степанович не ленится встать с постели – всё одно так утомился, что не заснуть. Но вместо фиалки нащупывает письма. Прочитанная почта прошедшей недели – послания Михаилы Рейнеке и Василия Завойко. И вдруг вспоминается, что в обеих корреспонденциях упомянут исключённый из жизни, но выживший в далёком Амурском крае Миша Бестужев.
То ли колкости Меншикова, то ли тяжесть дела затопления кораблей сразу помешали сердцу обрадоваться. И кажется, сейчас только он узнает, что Михаил живёт и не утратил бодрости ума, несмотря на тридцать лет травли. Невольно приходит на память рассказ о последних месяцах жизни царя. Одиноким волком метался
он из Зимнего в Петергоф, одиноко бродил по ночным набережным Петербурга, одиноко сидел перед картами Крыма и моделями севастопольских укреплений. Какую пирамиду строил на крови! И помер жалким трусливым зверем, с ощущением краха всей своей политики. А Миша вот жив и мечтает сажать на далёкой реке севастопольские акации. Так, значит, раньше или позже справедливость торжествует и прорастает хорошее, как эта фиалочка после зимы.
За дверью слышны шаги и шёпот:
– Спит?
– Может быть, не станем будить.
– А приказ? Заругает.
Мальчишки! Даже если бы спал, достаточно этих голосов, чтобы проснуться. Нет теперь у него сна мичманской юности.
– Слышу вас, господа. Готовьте лошадей. Поедем через Корабельную.
До белеющей будки на Водопроводном канале луна освещает путь и лошади идут бодро, но на последнем участке кромешная тьма. Если бы не фигуры солдат, идущих сменить товарищей в начатых работах, всадники могли бы заблудиться на извилистых скрещениях троп. Какой-то любезный поручик-волынец служит морякам проводником к генералу Хрущеву.
Хрущев, деятельный и толковый начальник, коротко и ясно вводит Павла Степановича в обстановку.
– Как условлено было, ваше превосходительство, мы выполняем ваши требования. Селенгинцы ещё устраиваются, обкладывают линию редута турами, а волынцы выброшены вперёд и начали делать свой редут. Тут, недалеко, сажен полтораста по прямой. Да вот сейчас новость сообщили: французы штуцерным обстрелом не довольствуются, собираются атаковать.
– Какие орудия получили и где поставили? – спрашивает адмирал.
– Двадцатичетырёхфунтовые на местах. Боясь за левый фланг, я ещё двухорудийную батарею заложил, но тяжёлые морские орудия не вытянуть, – сами видели крутизну.
– Крутизна точно большая… Как же, Александр Петрович, готовитесь отразить нападение? Помнится, я просил вас иметь фальшфейеры для сигнала "Чесме" и "Владимиру". Они знают, что на ваш вызов надо отвечать огнём по здешним позициям союзников.
– Помню, и у меня для этой цели в штабе мичман с "Чесмы". А батальоны работают с оружием. Кирку в сторону, ружьё на руку, пали и коли, действуй по-суворовски, лучшая оборона – контратака.
Они оба смеются.
– Так я подожду дела у вас, – решает Павел Степанович.
Но ожидание оказывается напрасным. Только пластуны ведут вместе с охотниками из моряков редкую перестрелку. Бой за новые редуты вспыхивает в следующую ночь. Французам удаётся подойти незамеченными к пластунским секретам. Они достигают мелкого рва, цепляются за туры, но тут волынцы и селенгинцы начинают стрелять в упор, берут наступающих в штыки и гонят в Георгиевскую балку. Фальшфейеры своевременно вызывают боевую тревогу в отряде Бутакова, и артиллерия пароходов косит густые ряды отступающих. Катится по Севастополю радостная весть: побили его, наступаем.
– Теперь, – рассказывает Ползиков, – можем спокойно заканчивать работы по плану, выносить оборону вперёд от Малаховой башни. Вот этот чертёжик я вручу сегодня командиру Камчатского полка.
Павел Степанович внимательно рассматривает бумагу, на которой показан знаменитый в недалёком будущем редут. Новое укрепление не замыкается валом и рвом с тыла, как другие редуты. Три фаса его соединены тупыми углами, оттого оно и носит особое название – люнет[96].
Как опытный артиллерист, Нахимов отчётливо представляет себе люнет на местности. Вот расставлены на нём десять пушек и держат под огнём местность между Доковым оврагом и Киленбалкою, позволяют обстреливать подступы французов за Киленбалкою, а с другого фланга наносить удары англичанам, расположенным против 3-го бастиона.
– Орешек вредный получится для господ неприятелей. Крупнейшее препятствие на пути к Малахову кургану. – Павел Степанович довольно улыбается. – И потому назовём его – в честь Камчатского полка и неприступной окраины нашей Камчатки…
– Знаете, Владимир Иванович, я непременно привезу на Малахов нового главнокомандующего, чтобы он оценил значение этого пункта нашей обороны. Тут ключ к Севастополю. Был другой ключ – Четвёртый бастион, но успех нашей минной войны, – поворачивается он к подошедшему Тотлебену, – считаю, этот ключ у союзников решительно отнял.
– Князь Михаил Дмитриевич почти слеп, – говорит о Горчакове Тотлебен, и, скажу вам прямо, имеет лишь два достоинства: лично храбр и заботлив в вопросах снабжения. В остальном же не лучше князя Меншикова.
– Ну, сделаем сами что сможем. Истомин тут с Малахова повседневно приглядит…
Павел Степанович очень надеялся на Владимира Ивановича, но ещё шли земляные работы на Камчатке под обстрелом и в рукопашных боях с французами, а Малахов курган уже лишился своего неутомимого и доблестного начальника.
Это случилось вскоре после глубоко огорчившей Нахимова смерти младшего Бутакова…
Возвратясь в начале марта с похорон младшего Бутакова, адмирал хмуро поясняет адъютанту:
– Этого-с нельзя больше допускать. Составьте, Феофан, приказ. В общей части упомянем, что Севастополь обороняется шесть месяцев и средства наши утроились. Севастополь мы не сдадим. Однако для полного торжества надо беречь силы. Вмените в обязанность начальникам, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было людей на открытых местах, а прислугу у орудий ограничили крайне необходимым числом. Всем свободным офицерам тоже находиться в блиндажах. И, наконец, повторите запрещение частой пальбы.
– Хорошо – так? – спрашивает через некоторое время Острено, заглядывая через плечо адмирала в исписанный лист.
– Не очень, не очень. И правосудие божье и поручение государя, а главное забыли: о существе сбережения сил. Приказы надо писать пореже-с, но так, чтобы они доходили до сознания. А это всё и в присяге есть. Дайте-ка мне перо. Вот-с тут мы и вставим перед последним пунктом. – Он пишет: "Прошу внушить офицерам и рядовым, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу и честь умеющему в своих поступках отличать сию храбрость от удальства".
– Так, Феофан? – спрашивает он у Острено.
– Так-то так, но разве вы без чести, Павел Степанович?
– Это почему-с?
– Сами знаете-с. Всё время искушаете неприятеля, появляясь в открытых местах в вашем чёрном сюртуке с адмиральскими эполетами.
– Нет-с, не без чести. У меня такая обязанность. Генералов Хрулёва или Хрущева, скажем, убьют, некому их войска вести. Истомин на бастионе хозяйничает. А я без места, я везде и нигде. Офицеры и солдаты скажут: "На час приехал, и то боялся неприятелю показаться". И разные глупые мысли о чрезмерном самосохранении возникнут. Моё дело единственное – внушать личным примером бодрость. Вот-с у Владимира Ивановича, действительно, неосторожное презрение к смерти. Уж будто без его надзора лопаты земли нельзя выбросить на Малаховом.
– Адмирал Истомин шутит, что давно выписал себя в расход и живёт на счёт французов и англичан, – припоминает Острено.
Истомин погиб на следующее утро. Он делал обычный обход своей дистанции и с Камчатского люнета возвратился на бастион. Быстро идя по гребню вала, Владимир Иванович вышучивает командира Камчатки, лейтенанта Сенявина, который упрашивал его сойти в траншею.
– Я на шканцах привык находиться. Что вы меня в трюм тащите? Притом от ядра не спрячешься.
Это его последние слова. С визгом несётся стремительно вращающееся ядро, отрывает голову Истомину и сильно контузит Сенявина.
И снова Павел Степанович стоит перед телом товарища. Он вспоминает командира "Парижа" под Синопом, мичмана "Наварина", гардемарина на "Азове". И чем дальше уходит его память в прошлое, чем ярче встаёт образ молодого Истомина, тем больше растёт в нём протест против всех уловок судьбы, заставляющей его пережить столько смертей…
Упокоить свой прах рядом с гробом Лазарева, учителя и вдохновителя черноморцев, – такая мысль возникла у Павла Степановича много времени назад, ещё на похоронах Лазарева. Высказав тогда её Корнилову, он был далёк от представления, что потребовал признания своих особых заслуг – продолжателя славного лазаревского дела. Он тогда не рассуждал, а просто чувствовал, что в черноморской семье (для него действительно заменившей обычную семью) не стало главы её, хоть строгого, но умного и талантливого руководителя. И, помыслив о смерти, захотел быть с Лазаревым, как сын возле отца.
Но Корнилов не состоял в романтических, стареющих на морской службе холостяках. Он подхватил предложение Нахимова, потому что так склеп Лазарева становился Черноморским пантеоном и место в нём означало признание крупнейших заслуг в истории флота. И Корнилов, конечно, был прав. Только печально было, что в глазах всех севастопольцев это превращение склепа – под недостроенным собором на вершине городского холма – в Пантеон боевой черноморской славы утверждалось похоронами самого Корнилова.
Павел Степанович не составлял исключения в этом запоздалом осознании севастопольцами нового, значения могилы адмиралов. Но именно поэтому он перестал смотреть на приготовленное для его праха место как на личную собственность. Места в соборе должны, очевидно, принадлежать достойнейшим черноморцам. Новые поколения офицеров и матросов будут там преклонять колена и вдохновляться примером героев… Но тогда… тогда рядом с Корниловым должен быть Истомин непременно!
Иначе не воздать должного младшему из "азовцев", славному участнику Наваринского и Синопского сражений, неустанному вождю Малахова кургана.
Как иначе подчеркнуть всем морякам, что в Истомине, создавшем на Малаховом кургане поистине корабельные порядки, утерян выдающийся флагман?
И Павел Степанович в конце концов машет рукой на своё взлелеянное желание. Нехорошо живому являться собственником того, что принадлежит мертвецу. Надо уступить своё место Истомину…
И вот третьи похороны в склепе…
С высоты городского холма видна опоясанная белыми дымками пушечных выстрелов дуга обороны от Карантинной до Киленбалочной бухты. Глухой перекатный гул канонады заглушает молитвы. Шеренги почётного караула стынут в серых шинелях под серым мартовским небом.
К Павлу Степановичу подошёл новый главнокомандующий. Он был очень рад познакомиться с адмиралом, ставшим великим, как герои Плутарха. Князь Горчаков объявил, что он скорбит, – его приезд совпал с гибелью одного из славных представителей русской Трои[97]. Да, Севастополь – Троя. Но она не погибнет. Отеческое попечение молодого императора и весна должны много помочь. Подкрепления уже идут. Скоро в наступление, скоро наступит блистательный поворот в кампании, которого, конечно, жаждет и доблестный адмирал.
Длинная, слащавая речь. Но, передохнув и перейдя на французский язык, главнокомандующий тут же заявляет, что с деньгами, провиантом и госпиталями чрезвычайно скверно, что он умоляет в письме к князю Варшавскому прислать пороха и снарядов (близко нет) и что нет причин ласкать себя надеждой на несомненный успех действий.
– Разумеется, скажу, не льстя: lа troupe est admiгаЫе аu рlus haut degre![98] (Французское восклицание означает, что Горчаков восхищается войском).
Вот разница между мной и моим предшественником: он находил войско плохим и направлял его куда угодно, точно можно штурмовать небо. Я считаю войско превосходным, но требую только возможного.
"По крайней мере, Меншиков был немногословен. А этот в одно время уверяет в блистательном повороте и отмечает возможный успех врага", проходит в мыслях Павла Степановича. Он перебивает Горчакова:
– Для защитников Севастополя невозможна лишь сдача города, ваше высокопревосходительство. Отложимте, князь, нашу беседу на более удобный час. Бомбардирование участилось, я должен уехать на Малахов курган, доверенный новому начальнику.
– Да, да, конечно. Я не держу вас, адмирал. Маis еntre nous[99] мне пишут из Петербурга, что его величество подписал рескрипт о производстве вас в полные адмиралы.
– Ни к чему-с. Адмиралы без флота, князь, России не нужны. Совершенно ни к чему-с.
Но рескрипт приходит.
Адъютанты Павла Степановича, молодые люди разных темпераментов и взглядов, и много переживший Шкот единодушны в сообщениях адмиралу о необыкновенном восторге всех черноморцев по случаю царского указа.
– И армейцы гордятся, что вы, Павел Степанович, получили высокий чин. Говорят, за ваши заслуги любой награды мало.
Павел Степанович косится на восхитительно молодого, оживлённого Ухтомского, которого про себя называет прудонистом.
– По мне бы, лучше наградили десятью тысячами пудов пороху не в зачёт запасам, да вместо рогожек снабдили бы овчинами и шинелями нижних чинов.
Павел Степанович весь следующий день с досадою выслушивает многочисленные поздравления. В душе складываются горькие слова, но он их не произносит. Видит, что его заявление о ненужности адмиралов утопленному флоту жестоко уязвит защитников Севастополя и удручающе подействует на них. Поэтому без возражений соглашается с предложением Платона Воеводского и Острено объявить приказ – ответ на радостные поздравления севастопольцев.
– Хорошо-с, напишите что-нибудь покороче, я подпишу. Покороче, прошу. Не терплю бесполезной писанины.
Адъютанты, скованные этим категорическим требованием, после долгих совещаний отвергли многие громкие начала и согласились на тексте, о котором можно сказать: поистине гора родила мышь.
Павел Степанович читал при свече после утомительного дня. Всё тело ныло от тряской верховой езды. Лихорадило от простуды и, в чём он ещё не признавался близким, мучила тошнота с лёгким головокружением.
– Вот хорошо, что немного написали, – сказал он и потянулся за гусиным пером. Склянка с чернилами была уже услужливо придвинута.
Однако он не подписал и, морщась, повторил текст приказа вслух: "По беспримерной милости монарха я высочайшим приказом 27 числа минувшего марта произведён в адмиралы. Благодарю господ адмиралов, капитанов, офицеров и экипажи за поздравление".
– А ведь не то, Платон, – сказал он со вздохом. Слишком очевидно было, что придётся самому стать автором приказа.
– Не то? – переспросил Воеводский.
Но Павел Степанович уже составил первую фразу и предварил ею адъютантский текст: "Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает славное участие, была поводом к производству моему…"
Это ещё не всё, не всё. Главное: ответить на чувства любви, объяснить их. Не царю, а им, боевым товарищам, он признателен за высокий чин…
Твёрдой рукой Павел Степанович нанизал внизу листка следующие строки: "Завидная участь иметь под своим начальством подчинённых, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня. Я надеюсь, что гг. адмиралы, офицеры, капитаны дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную.
Матросы! – размашисто выводит он с новой строки. – Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно,- я горжусь вами с детства. Отстоим Севастополь и…"
И что же? Бодрости-то нет. Раз заговорил о прошлом, надо сказать и о будущем. Что же? Что державы заставят нас отказаться от флота на Черном море и, верно, на десятки лет. Недавно один лейтенант пришёл, со слезами просил перевести в Балтику. Там-де строят канонерские паровые лодки, сражаются в море. Парень не был трусом. Он стосковался по воде. В нём моряк превысил прочие чувства. Тысячи подавляют тоску по морю в надежде на будущее… Так благородно – солгать, поселить в людях веру, хоть сам знает, что это не сбудется.
"И вы доставите мне случай носить флаг на грот-брам-стеньге с той же честью, с какой я носил его благодаря вам и под другими клотиками, приписывает Нахимов. – Убедите врагов, что на бастионах Севастополя мы не забыли морского дела, а только укрепили одушевление и дисциплину, всегда украшавшие черноморских моряков".
– Какой приказ! Слёзы подступают. Так говорили древние герои! воскликнул Ухтомский.
– Не обворовывайте главнокомандующего, – печально бросил адмирал.
Но Острено и Воеводский поняли, что этот приказ звучит как завещание. Платон, с трудом овладев собой и подражая Павлу Степановичу, процедил:
– Главное, кратко-с.
– Ах, пострел, словил меня! Ну, хватит прохлаждаться, утром проверять установку мортир на Кора-Сельной.
И при новых встречах князь Горчаков уверяет Павла Степановича, что готовится перейти в наступление, но в Петербург пишет по-французски: "Обстановка безрадостная, и тяжело думать, что я стал козлом отпущения за положение, не мной созданное. Я надеюсь на данное Вами слово быть ко мне справедливым, если обстоятельства будут продолжать ухудшаться".
Главнокомандующий боится ударов в восточной части полуострова и со стороны Евпатории. Боится высадки десанта на перешеек, связывающий Крым с Россией. Боится движения главных сил союзников к Симферополю. И хотя у него нет сил для того, чтобы во всех опасных с его точки зрения пунктах создать оборону, и нет возможностей по внутренним сообщениям быстро перебрасывать войска, он продолжает расставлять полки жидкими заслонами у Перекопа, у Керчи, под Симферополем и Евпаторией.
Война должна быть войной на уничтожение живой силы неприятеля. Отбросив идею охранения территории, Горчаков может собрать стотысячную армию, уже обстрелянную, знающую врага и его оружие, желающую победить.
К тому же позиция, выдвинутая вперёд и влево от Малахова кургана, при одновременном натиске от Черной речки, может служить превосходным плацдармом наступления с использованием войск, обороняющих город. Генеральное сражение – единственный путь для того, чтобы отбросить неприятеля от Севастополя.
Но убеждение Горчакова, что война проиграна, отвращает его от мысли о наступлении. Он больше всего думает о том, как с меньшими потерями увести войска из Севастополя. Отсюда дорогостоящая нерешительность в обороне города. Возведённые перед бастионами городской стороны контр-апроши при настойчивости обороны могут стать исходными позициями для продвижения на Рудольфову гору. Но их не поддерживают войсками. Французы легко овладевают ложементами перед батареей Шварца я пользуются ими для того, чтобы ближе подойти к основным укреплениям правого фланга обороны. Почти то же, но при более драматических обстоятельствах происходит затем на Корабельной.
С середины мая французы и англичане усиленно готовятся к штурму Камчатского люнета, Селенгинского и Волынского редутов. Их инженеры расширяют траншеи для свободных движений войск и строят боевые батареи на 60 орудий, в том числе на 18 мортир большого калибра.
Удалённость этих укреплений от главной оборонительной линии требует содержания на них значительного гарнизона. Число войск за Киленбалкой с апреля, по настоянию Нахимова, доведено до 10 батальонов, чтобы штурмующие колонны не могли при первом ударе затопить защитников редутов своим числом. Но, несмотря на явные приготовления неприятеля к активным действиям, генерал Жабокритский, начальствующий войсками Корабельной стороны, вдруг резко уменьшает прикрытие редутов. На позициях, которые ведут к "очкам Севастополя" – господствующему над всем городом и рейдом Малахову кургану, остаётся всего пять рот.
Назначение Жабокритского, показавшего свою бездарность и бездеятельность ещё в Инкерманском сражении, никому не понятно. Почему убран талантливый генерал Хрулёв? Почему доверяют Жабокритскому, если солдаты и офицеры называют его изменником?
Капитан 1-го ранга Юрковский, новый командир на Малаховом кургане, с возмущением читает диспозицию, подписанную Остен-Сакеном.
– Они там в штабе с ума посходили. Стоило Павлу Степановичу заболеть, так сразу глупости делают.
– Надо съездить в город, сказать адмиралу, – предлагает Фёдор Керн. Солдаты и матросы уже говорят, что редуты проданы.
– О, очень просто, что продали! Откуда у этого пана явилась забота об отдыхе солдатам! Устают от службы?! Скажите пожалуйста, какое внимание. А когда французов придётся штыками выбивать и потеряем сотни людей – лучше будет? – кипятится Юрковский.
– Я съезжу под вечер, непременно съезжу, – решает Керн.
– Нет, не нужно его тревожить, – раздумывает, несколько остыв, Юрковский. – Уж если Павел Степанович не выезжает на линию – значит, здоровье его плохо. Я напишу рапорт Остен-Сакену.
Однако и после рапорта Юрковского диспозиция войск остаётся прежней. А англо-французы начинают страшное бомбардирование, и становится известно, что перед этим они расширили траншеи и дороги. Явно надо ожидать общего штурма укреплений Севастополя.
Жители Севастополя и масса защитников накануне сражения, конечно, не предполагали близости кровопролития. После знойного дня защитники города и гражданское население высыпают на улицы и бульвары. Благоухают белые акации. У памятника Казарскому и на Владимирской площади играют оркестры. В тёмном небе мирно покоятся над городом звёзды и отражаются в заснувших водах севастопольских бухт.
На Камчатском люнете в эту ночь дежурят только 350 полтавцев, да в передовых ложементах сто штуцерников Владимирского и Суздальского полков. Полтавцы помогают морякам переменять подбитые за день лафеты, тащат лес на блиндажи и погреба, носят землю на траверсы, валы и банкеты. В переднем фасе настилают платформу для тяжёлой мортиры. Всю ночь деятельно идёт работа. Противник мало мешает. Иногда пошлёт брандскугель, и, когда пламя вырвет из темноты банкет с копошащимися на нём фигурами, защёлкают ружейные пули. Но потухнет брандскугель сам по себе или ловкий матрос накроет его мешком с землёй, и опять восстанавливается будничный рабочий шум.
С восходом солнца делается жарко и пыльно. Усталые люди набиваются в блиндажи, под траверсы, или устраиваются в тени орудий и засыпают. Они просыпаются уже под грохот канонады в третьем часу пополудни.
Семипудовые бомбы размётывают землю над блиндажами и фашины, трясётся накатник, осыпаются мерлоны[100] и амбразуры. Час за часом чугунный ливень над укреплениями растёт. Ночь не останавливает бомбардирования. Лишь увеличивается навесный огонь. Бомбы и ракеты, пролетев далеко за оборонительную линию, падают на Корабельной слободке и в городе. Население устремляется в подземные коридоры Николаевской батареи, осаждает пароходы и гребные суда для переправы на Северную сторону.
Утром 7 июня рассеивается дым, укрывавший горы, батареи, здания и рейд, открываются разрушенные укрепления.
Камчатка – безобразная груда развалин. Насыпь укрепления превратилась в беспорядочное нагромождение земли, из которой торчат доски, дула орудий и обломки туров. И, укрываясь в ямах, матросы продолжают заявлять о своём существовании редкой стрельбой из нескольких вновь поставленных орудий. Положение дел на Киленбалочных редутах и Малаховом кургане не многим лучше.
Получив донесение с Камчатского люнета, что орудия сбиты и засыпаны, что всё укрепление разрушено, Юрковский письменно требует от Жабокритского немедленного подведения резервов. У него на Малаховом кургане всего один батальон владимирцев, а для обороны редутов и бастиона нужны, по крайней мере, три полка, Жабокритский не отвечает.
Тогда Юрковский посылает отчаянное письмо на квартиру Нахимова.
У Павла Степановича резкий приступ его старой болезни – ревматизма. Но, опираясь на палку, он немедленно отправляется в штаб Остен-Сакена на Николаевской батарее.
– Голубчик, зачем вы вышли, на вас лица нет, – встречает его и суетливо усаживает командир корпуса.
– Не во мне дело-с, Дмитрий Ерофеич. Вся оборона на Корабельной ежечасно может погибнуть.
– Что же я могу сделать? Они по пятьсот снарядов имеют на пушку, а мы по пятьдесят.
Павел Степанович мрачно и упорно смотрит на Остен-Сакена.
– Я требую немедленно убрать генерала Жабокритского и заменить Хрулёвым. Оборонительная линия оголена от войск.
– Как это оголена? Что вы, дорогой!
– Вы, Дмитрий Ерофеич, я знаю-с, не склонны считать особо важной оборону Камчатки и Киленбалочных редутов. Но диспозиция, которую вы подписали, есть акт измены генерала Жабокритского. Измены, вами оплошно не замеченной.
Остен-Сакен растерянно сморкается, бормочет что-то о затишье после десятого мая, о превышении власти Жабокритским.
Павел Степанович поднимается, морщась от боли в ноге.
– Кто и как виноват, потом разберётся главнокомандующий. Вы направите на левый фланг генерала Хрулёва, или мне ехать к главнокомандующему?
– Направлю, если уж вам так хочется, дорогой адмирал.
Но как только Нахимов оставляет Остен-Сакена, генерал снова колеблется выполнить поспешно данное обещание. Избегая ссоры с адмиралом и не желая обидеть Жабокритского, он тратит несколько часов на то, чтобы привести заподозренного генерала к мысли сказаться больным и добровольно уехать на Северную сторону. И Хрулёв принимает войска Корабельной стороны в тот момент, когда генерал Пелисье уже приказывает строить войска для штурма.
Офицеры полевых частей, наблюдавшие бомбардирование с Мекензиевых высот, в течение всего дня видели Севастополь в дыму и пламени. Дым то поднимается громадными кольцами, то вырывается зловещими клубами, то медленно взвивается спиралями и сгущается в пепельные тучи. Но вдруг в шестом часу дня у левой половины города он исчезает, вспыхивают маленькие огоньки вокруг Малахова кургана, и пёстрые колонны быстро выбираются из скрытых лощин. Французы идут на штурм.
Павел Степанович в это время обходит с контр-адмиралом Панфиловым 3-й бастион.
– Ну, у вас будто ладно, – облегчённо говорит он. – Так, Александр Иванович? Стрелять есть из чего и англичан подбили. Это хорошо-с, что у них погреб взлетел. Это морально действует на всю линию.
Панфилов сурово улыбается и крутит седеющие усы.
– Думаю, у соседей моих не хуже. Пожалуйста, отправляйтесь, дорогой Павел Степанович, к себе. Ногу пожалейте, пока служит.
– Ничего-с, я верхом, на лошади покойно.
Он попадает на Малахов курган в самый свирепый час бомбардировки. В грохоте пальбы и разрывов беспокойно смотрит с банкета на Камчатку. Где длинные фасы, изрезанные глубокими чёрными амбразурами? Где высокие циклопические траверсы? Точно громадными заступами перекопана вся Кривая Пятка и вздрагивает от боли в синем дыме.
– Прибыл Хрулёв?
– Говорят, видели его на площади с владимирцами. Второй батальон их к нам пришёл.
– Отлично-с. Я туда поеду. – Адмирал указывает рукой на Камчатку, трогает лошадь, потом в раздумье дёргает поводами и говорит адъютантам: Вы, господа, здесь оставайтесь. Я скоро вернусь.
Гнедой маштачок выбирается через Рогатку на куртину между Малаховым и 2-м бастионом. Лоснящийся круп исчезает в лощине, застланной дымом.
Лошадь адмирала привыкла за месяцы осады к выстрелам и ядрам. Но сегодня адский непрерывный шум бомбардирования пугает её. Она часто трясёт ушами, упирается и дрожит всем телом. Нахимов вынужден несколько раз ударить её плёткой, чтобы заставить перескочить через дымящуюся воронку. Он сходит с лошади в выемке каменоломни и, прихрамывая, пробирается по засыпанной траншее к правому фасу люнета.
– Здорово, друзья, – приветствует Павел Степанович.
– Здравия желаем, Павел Степанович Левладный час к нам. Ажно и песни петь нельзя. Садит и садит.
– Нам же лучше. Растратит снаряды и замолчит надолго, пока ему новые привезут.
– Гляди, и в самом деле не хватает. Реже стал палить.
– Реже, в самом деле, – тревожно прислушивается адмирал. – Ну-с, поглядим, чего они притихли.
Несмотря на уговоры лейтенанта Тихомирова, начальника люнета после Сенявина, адмирал поднимается на банкет.
Английские мортирные батареи и 48 орудий французов, действительно, прекращают огонь. Частая пальба перекатывается за 3-й бастион, распространяется на всю городскую сторону и продолжается в море.
Есть что-то таинственное во внезапно наступившей тишине. Удовольствовались ли союзники разрушением укреплений или готовятся к штурму, обманывая бдительность севастопольцев канонадой по городу?
Он наводит трубу на высоты французской линии. Там вспыхивают белые ракеты и рассыпаются дождём искр. И как будто раздаются призывные звуки военных рожков.
– Шту-урм! – вдруг вскрикивает ближайший матрос.
Ракеты – сигналы для приготовленных штурмующих колонн. Две французские дивизии направляются против Камчатского люнета, две другие дивизии идут на Волынский и Селенгинский-редуты. Скрытые углублением Киленбалки и Докового оврага, они незаметно приблизились.
При крике "штурм" Павел Степанович опускает трубу. Невооружённому глазу отчётливо видны колонны, выбегающие из оврага на правый фас. Лёгким гимнастическим шагом алжирцы и зуавы в синих нарядных куртках и красных шароварах растягиваются перед укреплением.
– Картечь! – громко командует адмирал. – Сигнальщик, передай тревогу!
В ту же минуту рявкают пушки, и со всех сторон Камчатка окутывается дымом.
– Чаще! – кричит адмирал, видя, что атакующие батальоны сомкнули ряды и продолжают катиться к валу.
Полтавцы, выскочив из блиндажей, становятся в шеренги на брустверах и под барабанную дробь спускают курки ружей. Стрелки выбегают из контр-апрошей, вскакивают через мерлоны и тоже начинают пальбу.
Второй залп картечи сметает первые ряды алжирцев, но зуавы с криком "Vive l'empereur!" уже во рву.
В то же время батареи на флангах захлёстнуты вторыми колоннами алжирцев.
– В штыки! Коли! Ур-ра-а! – призывает майор Щетинников, командующий полтавцами.
Полтавцы соскакивают с брустверов, взяв ружья наперевес. Матросы, оставив бесполезные теперь орудия, бросаются в свалку с банниками и ганшпугами[101].
Стремительное движение защитников Камчатки сбивает зуавов, они бросаются в стороны, и резервные колонны открывают частый огонь.
Взмахивая саблей, Павел Степанович бежит в толпе солдат и матросов. Свист штуцерных пуль, яростная брань, крики раненых мешают понять, что нужно делать. Но об отступлении он не думает. "Продержаться хотя бы двадцать минут, и Хрулёв пришлёт подкрепление".
Вдруг перед ним вырастают красные шапочки с горизонтальными козырьками и козьи бородки французов.
– Un generale! – взвизгивает дородный зуав и прикладом ударяет по сабле Павла Степановича.
– Un generale! – кричат французские солдаты и толпой бросаются к нему. Он стреляет из пистолета в лицо бородатого солдата, сабля звенит по штыку другого зуава, но французы, привлечённые надеждой захватить важного пленника, густо облепляют адмирала, бросаются под ноги, хватают за руки.
– Братцы! Выручай Павла Степановича! – кричат матросы.
И, уже барахтаясь на спине под тяжёлыми сапогами солдат, Нахимов видит, как обрушиваются на его похитителей длинные ганшпуги. Чьи-то руки помогают ему подняться, и он оправляет изорванный сюртук.
Штыковая работа полтавцев очистила правый фас. Но весь Камчатский люнет залит синими куртками. Бессмысленно оставаться здесь с двумя сотнями солдат и матросов против трёх тысяч неприятеля.
Отстреливаясь, защитники Камчатки медленно идут по траншее. Один матрос успел даже забрать лошадь адмирала и подводит её к Павлу Степановичу.
– Нет-с, теперь, друг мой, на лошади не время-с.
– Резервы идут, ваше превосходительство! – кричит лейтенант Тихомиров, припадая на раненую ногу.
– Наши! – кричат матросы, поворачиваясь к врагу.
Но адмирал и сам слышит топот тысячи ног и крик "урра!". Услышали мощный крик русских и зуавы, преследователи кучки отступающих. Зуавы затоптались на месте, когда мимо полтавцев пробежали роты суздальцев. Павел Степанович издали увидел генерала Хрулёва. Не чета Жабокритскому, он сам вёл войска в контратаку.
– Ну-с, и мы обратно. Черноморцы, за мной! Полтавцы, вперёд! – сказал не очень громко адмирал – людей было немного, и они кучились вокруг.
На спинах зуавов ворвались в люнет суздальцы. Не ждав такого стремительного нападения, бригада французов отошла и оставила в русских руках знамя и триста пленных.
Весёлый, разгорячённый генерал Хрулёв решает, что он на Камчатке больше не нужен.
– Я, Павел Степанович, отправляюсь выручать Волынский и Селенгинский редуты. Вы уж тут справитесь без меня. Командовать батареей есть кому?
– Два мичмана живы-с. Командир люнета лейтенант Тихомиров контужен и ранен, едва унесли на Малахов. Резервов ещё просите, генерал. На второй штурм пойдут французы. Вот-с, сызнова начинают бомбардирование.
Адмирал, преодолевая боль в избитом теле, кричит, потому что над люнетом снова стоят грохот, визг и гул разрывов.
Хрулёв нагибается к уху Нахимова и тоже кричит:
– Послал второе донесение титулованным, чёрт их побери.
Он уезжает, и Нахимов подзывает к себе квартирмейстера Панкратова, чтобы выяснить, достаточно ли артиллеристов для уцелевших орудий.
С час под выстрелами матросы и солдаты пытаются восстановить укрепление, но огонь противника тотчас уничтожает их труд и вырывает самых доблестных бойцов. Потом снова появляются густые колонны неприятеля. Закипает бой, ожесточённый и неравный. Не довольствуясь этим, французы прибегают к обману. В разных концах поля сражения горнисты неприятеля играют русский сигнал к отступлению, внося сумятицу в ряды истомлённых защитников. Тогда, убедясь в невозможности отстоять люнет, приказав вновь заклепать орудия, Нахимов уводит горсть матросов и солдат на Малахов курган.
Мучительное отступление. Противник висит на плечах маленького отряда, скатывается на фланги, перерезает дорогу. Зуавы даже скопляются во рву перед Малаховой башней. Встречная контратака владимирцев спасает камчатцев, и, наконец, офицеры обступают окровавленного, запылённого Нахимова, наперебой выражая радость, что адмирал жив.
Павел Степанович видит общую удручённость результатами дня и находит в себе силы ободрить приунывших:
– Надеюсь, господа, что у вас, питомцев Корнилова и Истомина, злость увеличится. Я бы на месте главнокомандующего расстрелял того, кто придёт в уныние. А что неприятель будет теперь бить наши корабли и город вернее, так и до сего дня не конфетками и яблочками перебрасывались.
Он отдыхает у Юрковского, в том самом каземате, где столько раз беседовал с Истоминым. Приходит Ползиков, и вместе они ожидают Хрулёва. Надобно решать, что делать с рассветом – контратаковать неприятеля на Камчатке или примириться с приближением врага к Малахову кургану и, значит, с близостью общего штурма.
К вечеру муромцы и забалканцы во главе с Хрулёвым, несмотря на перекрёстный огонь неприятеля, снова овладевают Забалканской батареей и прогоняют французов от Киленбухты, но они не в состоянии двинуться дальше, потеряв больше половины людского состава.
Правда, Хрулёв ещё приказывал выдвинуться резерву – четырём батальонам эриванцев. Они прошли новый мост на бочках через Киленбухту, но бесплодно потеряли время по глупости священника Круглевского и офицеров. В такое время вздумали устроить церемонию целования креста. Солдаты в очередь прикладывались к нему до совершенной темноты, а потому их наступление с остатками отряда, засевшего в Забалканской батарее, совершилось вяло и по неверному направлению.
Проходив больше часа по незнакомой местности, батальоны, встреченные частым огнём французов, вынуждены были повернуть обратно и залечь впереди Забалканской батареи.
Хрулёв прекрасно воодушевлял войска своим личным примером, но, к несчастью, не проверив исполнения своих распоряжений, возвратился на Малахов курган.
– Слышите? – обеспокоенно обращает Нахимов внимание Хрулёва на ружейную пальбу. – Опять завязалось дело.
– Поздно уже, не сунутся французы! – беспечно заявляет Хрулёв.
Он ошибается. Французы готовы бросить всю свою армию, чтобы сохранить успех дня. Они продолжают бомбардирование и тревожат подготовленные за Килен-балкою войска, и несомненно, что даже с пришедшим к Хрулёву Кременчугским полком ничего нельзя сделать без ввода других крупных резервов. Но об этом Горчаков и Остен-Сакен не хотят даже слышать.
У главнокомандующего один ответ:
– Я должен накоплять силы, я не могу растрачивать войска до общего штурма.
В каземате Малаховой башни начальник штаба дистанции Ползиков доложил итог.
Для контратаки есть 12 батальонов. У французов и англичан в дело введены 40 батальонов. Для отбития Киленбалочных редутов надо открыто спускаться с 1-го бастиона, переходить мост, подниматься на высоту под огнём артиллерии из уже переделанных редутов. Камчатку же занимать, не имея надежды овладеть высотами Киленбалки, бессмысленно. Она в центре полукруга неприятельских батарей, и гарнизон в ней не удержится.
Хрулёв мрачно соглашается с этими выводами:
– Приходится мириться с потерею передовых укреплений.
"Точно всё в угоду врагу делается нашим начальством, – думает в тоске Павел Степанович. – Всё для облегчения планов сдачи города. Теперь, когда неприятель со всех сторон подошёл к укреплениям города, Горчаков может уже открыто добиваться оставления Южной и Корабельной сторон".
Адмирал сдаёт лошадь казаку и с трудом пробирается через комнаты адъютантов в свою спальню. Он едва удерживается от желания повалиться в постель в изорванном сюртуке и запылённых сапогах. Адъютанты – уже было так однажды – способны раздеть его во сне и тогда увидят подтеки, ссадины, контузии.
Стиснув зубы, чтобы не выдать криком мучительную боль, снимает сюртук. Но рубашку перекинуть через голову невозможно. Он рвёт её на груди, сбрасывает медленными движениями плеч и осматривается перед зеркалом. Живот и грудь испещрены синими и багровыми подтёками, следами кованых французских сапог.
"А вот на спине… в спину, кажется, что-то грохнуло", – припоминает адмирал. Через плечо в теплом розовом отсвете зеркала он разглядывает огромную жёлто-зелёную опухоль, расползающуюся от поясницы до шеи. Не иначе как удар выпуклостью осколка бомбы. Ну, не беда. Главное, чтоб ноги носили и чтоб голова не сдавала.
В дверь стучат.
– К вам от главнокомандующего, Павел Степанович, – сонно и недовольно докладывает Ухтомский.
Торопливо, как вор, сдерживаясь от крика боли, Нахимов прячет избитое тело под свежую рубашку.
– Войдите, Ухтомский. Адъютант озирается:
– А вы ещё не ложились? Записка от князя Горчакова.
– Что в ней?
– Просит вас поутру быть в штабе.
– Весьма неопределённо. Офицер привёз? Ну-с, скажите: буду к девяти. И попросите вестового принести мне воды.
На пристани у Михайловской батареи свален свежий лес. Пароход "Дунай" разводит пары, а его команда крепит буксирные швартовы к громадным плотам.
Павел Степанович здоровается с начальником инженеров армии Бухмейером.
– Это Тотлебену сюрприз, ваше превосходительство?
Очень кстати. После вчерашней бомбардировки много леса нужно.
– О, эт-тот л-лес особого н-назначения, господин адмирал.
Нахимов поднимает брови.
– Эт-тот л-лес есть средства пос-строения моста. Я доказал главнокомандующему, что можно навести плавучий мост. Эт-то будет с-событие в военной истории, господин адмирал. Ни одна армия ещё не строила такого длинного моста.
Павел Степанович багровеет, задыхаясь выкрикивает:
– Мост из города сюда? Для отступления! Мост через бухту? Подлое дело-с. Подлое, господин Бухмейер. Беспримерно подлое в военной истории.
Не простясь, он быстро идёт в гору к дому главнокомандующего. Горчаков полулежит в кресле и делает слабое движение. "Вот видите, – говорит это движение, – я совсем болен, я страдаю, я не могу даже подняться, я могу лишь жаловаться".
– Ах, дорогой адмирал! Со времени Петра Великого под Прутом[102] никто не находился в столь дурном положении, в каком нахожусь я… Я хотел бы видеть Меншикова здесь, а не в роскошном дворце на беспечном отдыхе. Это было бы только справедливо.
Мрачно, сосредоточенно Павел Степанович смотрит через бухту на город, который снова осыпают снаряды. И даже здесь, на безопасной Северной стороне, трясутся здания.
– У нас осталось сто тридцать пять тысяч выстрелов. Пороха хватит на десять дней, если отвечать огню неприятеля. Теперь я думаю об одном только, как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть двадцатитысячного урона. Чтобы спасти корабли и артиллерию, и помышлять нельзя. Ужасно!
С тем же отсутствующим взглядом Павел Степанович закуривает трубку и отрывисто говорит:
– Я, князь, не штабной генерал и не могу обсуждать ваших планов.
– Мой дорогой, вы только проверьте расчёты Бухмейера относительно моста. Ваш опыт в этом деле… Павел Степанович жестом останавливает Горчакова.
– Мой опыт не для отступлений, ваше высокопревосходительство. Не для того, чтобы покинуть город. Кровью лучших русских людей в Севастополе смывается позор этой войны, позор потопления флота. И почему не наступать, если пассивная оборона истощает наши силы? Они могут брать наши редуты, а разве их батареи неприступны?
– Не я оставил вчера укрепления, Павел Степанович, – морщится Горчаков.
– Я и Хрулёв оставили-с. А почему? Потому что не было войска. Почему четыре полка прибыли ночью, после боя? Они нужны были в шестом часу. В шестом часу мы с ними отстояли бы редуты.
– Вы горячитесь, Павел Степанович. Но мне тоже трудно и горько. Я отвечаю перед государем. Я ещё не даю приказа уходить, но мост…
– Мост, князь, нравственно ослабит гарнизон. Он будет означать, что нет решимости до конца отстоять Севастополь. Войска скажут: зачем умирать нам, когда после нас всё одно живые сбегут-с.
Горчаков нервно потирает руки. Он уже жалеет, что пооткровенничал с Нахимовым. Кажется, лучше отдать инициативу приказа об отступлении в руки Петербурга. Тогда не придётся одолевать сопротивления защитников Севастополя, особенно безумных моряков. К тому же по военным законам разрешается оставить крепость только по отбитии трёх штурмов. Он тихо, будто проникся страстностью Нахимова, обещает:
– Я подумаю, Павел Степанович… Может быть, мы предпримем наступление в тыл союзников и отложим постройку моста.
– Прикажите отдать лес на оборонительную линию.
– Что вы, Павел Степанович, это невозможно. Он принадлежит инженерному отделу военного министерства!
Павел Степанович раздражённо выколачивает пепел из своей трубки. Нетерпимы волокита и канцелярщина, когда нужно класть все силы на дело. Но сейчас не это главное. Он ещё найдёт лес в адмиралтействе, и, наконец, можно приступить к разборке домов, которые всё равно уничтожит неприятель.
Лишь бы не сдавали Севастополя. Для Малахова кургана и других бастионов Корабельной стороны он найдёт ещё сто двадцать морских орудий крупных калибров.
Он не знает, что тайно от защитников Севастополя Горчаков испрашивает в Петербурге разрешение покинуть Севастополь и получает на это согласие. И только временное ослабление деятельности осадной армии заставляет Горчакова не спешить с принятием позорных для русского оружия решений.
Между тем французы и англичане ослабили бомбардирование города не потому, что их командующие, как Горчаков, не знают, на что им решиться. Уверенные после захвата Камчатки в близкой гибели Севастополя, они готовятся к общему штурму. Только для успеха будущей атаки на город они прекращают бомбардирование и погружаются в земляные работы, разоружают старые батареи и возводят новые. На Камчатском люнете воздвигают четыре батареи на 28 орудий. На Киленбалочных редутах – три батареи на 24 орудия. В старых батареях прорезают дополнительные амбразуры и употребляют все средства к тому, чтобы сосредоточить против Малахова кургана и других бастионов ещё более страшный огонь, чем в предыдущие бомбардировки.
Но неудачи 8 июня (26 мая) имеют и для защитников Севастополя положительную сторону: уяснились слабые места обороны и сейчас деятельно укрепляется линия между Доковым оврагом и рейдом. Моряки с "Парижа" строят новую батарею для действия по Киленбалочным высотам и оврагу. В разных местах оборонительной линии, как у союзников, прорезаются амбразуры для новых орудий. Теперь против недавнего форпоста крепости, Камчатки, могут действовать 40 больших орудий.
Новым мероприятием перед штурмом является создание барбетов для полевых орудий, чтобы во время приступа действовать картечью по штурмовым колоннам. Устраиваются также закрытия для размещения близко к линии обороны стрелковых резервов.
Кроме войны, видимой невооружённым глазом и в подзорную трубу, разрасталась к лету и начатая ещё зимою подземная война. Англо-французские войска повели её, чтобы взрывами мин в подкопах подойти ближе к позиции обороняющихся и улучшить исходные позиции для атаки.
Но русские минёры оказались активнее и смелее в подземной войне. Ни один из подкопов осаждающих не был упущен внимательными сапёрами и бесстрашными разведчиками-пластунами. Внезапно ночью сваливались к подходу в галерею бесшабашные бойцы и в редком случае уходили без пленников, не оставив после себя в полном разгроме работы неприятеля. Если же работы противника оказывались тщательно защищёнными с поверхности, то сапёры, прославленные Мельников, Орда, Перелешин, начинали вести контргалереи и проходили глубоко, под работы противника, чтобы взорвать их и свести на нет надежды осаждающих.
При таком положении севастопольцы считали, что они могут отстаивать крепость бесконечно долго. Лишь бы высшее командование снабжало их порохом, снарядами, пулями, одеждою и пищей. Людей они не просили. Семи тысяч матросов-артиллеристов и свыше сорока тысяч пехотинцев и впрямь при толковых начальниках было достаточно для отражения четвёртого бомбардирования и штурма, которые начались 17 июня.
Страшное развитие получает с первого часа бомбардировки навесной огонь. Огромные мортиры союзников бросают тысячи бомб. Бомбы большого калибра! Они засыпают разом по две амбразуры, размётывают траверсы и хоронят под обрушившейся землёю десятки людей.
К ночи защитники бастионов прекращают ответный огонь и невзирая на выстрелы союзников исправляют повреждения. В 2 часа, когда эти работы почти закончены, секреты Брянского полка обнаруживают в Килен-балочном овраге колонны, назначенные для штурма.
В резервах бьют барабаны. Кременчугский полк занимает 1-й бастион. В промежутке между 1-м и 2-м бастионами располагаются эриванцы. На 2-м бастионе – владимирцы. В Ушаковой балке и на куртине у Малахова кургана суздальцы. На самом Малаховом кургане – севцы, полтавцы и забайкальцы. В общем резерве остаются Селенгинский и Якутский полки с 18 полевыми орудиями.
В 3-м часу генерал Хрулёв заканчивает все приготовления, и в это же время Павел Степанович велит пароходному отряду выбирать якоря.
"Владимир", "Херсонес", "Громоносец", "Крым", "Бессарабия" и "Одесса" занимают позицию в Килен-бухте. Прикрытые фонари слабо освещают пространство перед заряженными пушками, и люди негромко перебрасываются скупыми словами в томительной после суточного грохота тишине.
– Начинается! – Бутаков указывает на вспыхнувший в темноте белый фальшфейер. – Капитан Юрковский предупреждает о штурме.
– Уже не Юрковский, Григорий Иванович. Юрковский убит. Его заменил капитан 1-го ранга Керн. – Ах, бедняга! Что же с семьёй будет, Павел Степанович? Десять детей у него.
– Много сирот, друг мой. Семья моряков о всех заботится.
– Кажется, скоро, Павел Степанович, немного останется в этой семье.
– Не все ляжем. Не все. Вы ещё поплаваете, не сомневайтесь.
Адмирал молча прохаживается по шканцам. Сейчас бы в море, идти бесконечным океаном, как в молодости. У борта расплавленные потоки в золоте и серебре, воздух нежит и лелеет, солнце в пурпуре уходит за горизонт. А ночью, под свежим ветром, в темноте хлынет пронзительный свет луны на паруса, и корабль вспенит зелёную сверкающую волну…
Частый ружейный огонь на берегу выводит его из мечтаний. В полутьме опоясывается огнём парижская батарея.
– Ну-с, давайте сигнал к бою, Григорий Иванович. Поддержите Корниловский бастион.
Он спускается по трапу, когда орудия пароходов начинают палить по Киленбалке.
Генерал Мейран, командующий французской дивизией в Киленбалке, ошибочно понял прекращение артиллерийской подготовки за сигнал к атаке. В то время как другие колонны ещё устраиваются и ждут приказа главного французского командования, он выводит свои батальоны ко 2-му бастиону. Перекрёстный ружейный и картечный огонь останавливает порыв его войск. В тридцати шагах от рва солдаты рассыпаются. Только получив подкрепления и поддержку своих батарей, они повинуются приказу Мейрана начать вторую атаку.
Павел Степанович поспевает на бастион, когда гвардейцы Наполеона III с штурмовыми лестницами и фашинами снова вскакивают перед рвом, и опять частая картечь косит их ряды. Они бросают лестницы и окончательно отступают в Киленбалку.
С этой радостной вестью адмирал спешит на Малахов курган. Уже светает. С английской ланкастерской батареи брызжет струя белого огня и поднимается сноп сигнальных ракет. Они рассыпаются разноцветными огнями, а выжженная серо-жёлтая степь покрывается красными мундирами англичан и синими куртками французов. Первые лучи солнца ярко освещают пёстрые колонны, идущие на штурм под звуки рожков.
На Малаховом всё смолкло. Прикрытие батарей выросло грозной сплошной стеной штыков на банкетах. Артиллеристы ждут сигнала. Керн, козырнув Павлу Степановичу, машет рукой сигнальщику. Боевой флаг поморскому взвивается над башней кургана, и сразу весь грузный холм опоясывается огненной лентой. Картечь рвётся в колоннах наступающих, а они всё в большем и большем числе выходят из своих траншей.
Но первая колонна, не дойдя и сотни шагов до кургана, принуждена повернуть назад: немыслимо выдержать частый ружейный огонь севастопольских штуцерников. Вторая колонна заваливает ров и взбирается по склону вверх, но её сбивают штыками. Она убегает, оставляя на отлогости кургана и в волчьих ямах сотни тел.
Англичане против 3-го бастиона также отражены. Лишь через батарею Жерве части штурмующих прорываются на Корабельную слободку. Но здесь они принуждены стать обороняющимися. Хрулёв лично становится во главе роты севцев, к нему присоединяются подносчики патронов, артельщики и кашевары. И защитникам Севастополя быстро сдаются сотни неприятелей, возмечтавших о себе, что стали хозяевами Севастополя. Покончив с окружёнными полками французов, Хрулёв так же успешно атакует батарею Жерве и вновь занимает её.
Павлу Степановичу не пришлось побывать в деле. Ещё нет семи часов утра, а союзники по всей линии вынуждены признать свою неудачу и поднимают парламентёрский флаг для уборки убитых и раненых. Их потери – семь тысяч солдат и офицеров.
На плоской крыше Библиотеки князь Горчаков смахивает старческую слезу и жмёт руки приехавшим к нему с докладом генералам.
– Ах, Павел Степанович, вы были правы! Об оставлении Севастополя теперь не будет речи.
– Прислушайтесь, князь, к тому, что говорят солдаты, – отвечает Нахимов.
– Да, да, что говорят наши богатыри, адмирал?
– Небось присмирел француз! Сбили, видно, спесь-то. Почаще бы его так угощать.
И Павел Степанович пытливо смотрит на главнокомандующего.
– Наступать, ваше высокопревосходительство, непременно наступать, вмешивается Хрулёв.
– Как генерал сказал давеча: "Благодетели мои, вперёд!" – так рванулись, боже мой!.. сапоги снимали, чтобы догнать. Насилу удержали, ну, просто умолили вернуться в укрепления, – рассказывает Керн.
– От Малахова ловко отбросили, – вспоминает с удовольствием Хрулёв.
– Я думаю, я думаю, господа. Всё надо учесть, – бормочет Горчаков. – Но прежде возблагодарим создателя, даровавшего победу православному оружию. Театрально князь закатывает глаза, театрально крестится.
"Наградила нас судьба главнокомандующим, – думает Павел Степанович, тот хоть не смешон был…"
Глава девятая и последняя Навечно в Севастополе
И опять опостылевшее зарывание в землю, взрывы скального грунта, бесконечное исправление разрушений, замена разбитых неприятелем орудий и установка новых батарей по большому плану довооружения Корабельной стороны.
Два дня подряд собирался Павел Степанович на третью дистанцию к Александру Ивановичу Панфилову по случаю производства в вице-адмиралы этого последнего из живых наваринцев в Севастополе, и не выбрался. Тотлебен был легко ранен, но делами заниматься не мог, и все его обязанности почему-то непосредственно легли на адмирала. Так выходило, что больше и больше адресовались к нему всех отраслей работники обороны – сапёры и прочие инженеры, доктора и коновалы, артиллеристы и интенданты. И никто не задумывался, что Павла Степановича перегружают, что вот пришло лето, благословенное крымское лето, а он выглядит много хуже, чем зимой. Все поступали так, потому что это был самый простой, самый удобный способ разрешать любые вопросы без проволочек и добиваться исполнения. К тому же адмирал слушал, записывал и распоряжался не протестуя; и даже усмехался, когда начинали возмущаться навязываемыми ему поручениями его адъютанты – от юного Костырева до положительного и умудрённого жизнью Шкота. Девятнадцатого июня, окончательно убедившись, что вся неделя расписана до последнего часа, Павел Степанович сказал племяннику:
– Поезжай, Платоша, на третье отделение и поздравь вице-адмирала Александра Ивановича. Скажи: при первой возможности буду у него.
– Начнись у Панфилова атака или даже большое бомбардирование, вы бы, дядюшка, сразу выбрали время, – осмелился покритиковать капитан-лейтенант Воеводский. – А наверное, Александру Ивановичу обидно.
– Это я и без тебя понимаю, – отозвался адмирал. Он, однако, тут же, словно забыл о словах племянника, стал перечислять Шкоту требования, с какими тот должен был ехать в управление обер-интенданта при штабе Горчакова.
Павла Степановича выручала записная книжка, в которую с одинаковыми правами вносились и общие нужды обороны и частные ходатайства. Шкот должен был на Северной стороне пробыть до тех пор, покуда не отправят тысячи комплектов белья, и флотские рубахи, и пороховые картузы, и конические пули. Он должен был проверить поставку на пароходы донецкого антрацита до полной их бункеровки. А наряду с тем исхлопотать пенсион матросской вдове, оставшейся без ноги, так как женщина полгода стирала на бастион. Подлежали проверке исполнением по штабу Горчакова ещё несколько таких дел. И самым последним было получение военных орденов для раздачи на бастионах.
Внезапно Павел Степанович задумался. Однако ж обида Панфилову в самом деле может показаться чрезвычайной. Александр с ним служит не год и даже не один десяток, а без малого три. Да, почти тридцать лет, с тех пор как Завойко привёл его на "Наварин". Он был и на "Палладе", и на "Силистрии", командовал бригадою в дивизии Нахимова, и, наконец, являлся младшим флагманом на эскадре, командиром пароходного отряда.
– Чёрт, хоть в понедельник отправиться, – сказал он по привычке думать вслух. А Шкот обрадовался:
– Прямо к Горчакову?
– Да нет же, я Платону отвечаю. На третьем отделении буду…
– У главнокомандующего все нужды живо бы удовлетворили, коли вы отправитесь к нему.
– Не люблю переправляться, – отмахнулся Павел Степанович.
Адъютанты переглянулись. Конечно, дело не в переправе. Уже несколько недель адмирал избегает встреч с главнокомандующим. Отчасти поэтому ночует на бастионах, заезжает в город только освежиться и вытряхнуть из одежды пыль. А разумеется, невесело разговаривать с изолгавшимся генералом, который клянётся… защищать Трою, но повседневно подготовляет сдачу Севастополя.
– Не хочу переправляться, тем паче скоро можно будет шагать с Николаевской на Михайловскую.
Адмирал имеет в виду усиленно ведущуюся постройку моста между Николаевской и Михайловской батареями. Горчаков заявил, что это необходимо для лучшего снабжения Южной и Корабельной сторон с Северной, но кому же не ясно, что создают дорогу для отступления, для очистки города.
Шкот чувствует, что адмиралу горько вспоминать об этом предприятии горчаковского штаба, и торопится отвлечь адмирала.
– Я подобрал, ваше высокопревосходительство, документы на героев-матросов для награждения военным орденом.
– Оставьте мне на ночь, просмотрю. У Бирюлёва брали сведения?
– У лейтенанта Бирюлёва в отношении разведчиков Шевченко, Кошки[103] и других?
– Вот-вот. Они действительно герои. Требуется находчивость и мужество, когда в опасной близости падает бомба и надо мгновенно вырвать трубку запала или завалить бомбу землёй чем попадётся под руку. Но тут, так сказать, действует инстинкт самосохранения, и мы знаем сотни тушителей бомб, хоть это ведёт иногда к потере пальцев или всей руки, или даже к смерти…
Павел Степанович обволакивается ароматным дымком и машет длинным чубуком. Адъютанты с его разрешения закуривают самокрутки и внимательно слушают. Мысли о храбрости у Павла Степановича всегда неожиданны и в другой раз озадачивают.
– Да, у Бирюлёва матросы ходят за смертью, навстречу ей отправляются, и когда обманывают её, а когда принимают и объятия её. Кошка Пётр и Шевченко оба мне давно знакомы. Шевченко с "Марии"… Кошка ещё в десантах абхазской линии был. Так вот, посмотрите на подвиг Шевченко. В неприятельской траншее смерть ждала лейтенанта Бирюлёва, а Шевченко бросился его закрыть, стал живым щитом. Что я в этом вижу? Высшую дружбу воинов и сознание подчинённого, что офицер-начальник нужен команде больше прочих.
– И Кошка? – спрашивает Острено.
– Страшилище для англичан, – определяет Воеводский.
Павел Степанович недовольно качает головой.
– Это – что он прирезал несколько неприятелей, меньше стал приводить пленников? Поэтому именуешь его страшилищем? Нет, молодые люди. Я вам скажу, что Пётр Кошка отличается нежным сердцем и чувством справедливости. Он одного черкеса не прирезал: не думая об опале у начальства, на Кавказе отпустил горца, попавшего к нему в руки. Да-с. А тут просвещённых англичан не милует. Я полюбопытствовал и установил, с какого времени это началось у нашего героя.
– Я тоже знаю, – вмешивается Острено. – Когда англичане трупы наших прикопали и выставили перед своими ложементами.
– Совершенно так. Кошка на эту издёвку добровольно вызвался притащить поруганных для захоронения. И осуществил, да как ловко! Взял по пути английские носилки, просунул в сделанные им дыры руки убитого и на спине приволок. Шесть пуль попало в жертву англичан, а Кошка и царапины не получил… Но с тех пор он неприятелей жалеть перестал… И то, на Кавказе он был пришельцем, а здесь защищает Россию…
Кошка служил в последние недели под началом у Евгения Ширинского-Шихматова, который теперь опять был в чине капитан-лейтенанта. Ширинский не обманывался относительно истинной причины такой приязни начальства. Севастополь мёртвых рос за счёт Севастополя живых каждый день, и уже перерос последний. И начальство, возвращая подозрительным во взглядах молодым людям заслуженные ими чины, надеялось, что такое повышение не воспрепятствует английской бомбе или пуле французского штуцера отправить опасных бунтарей на вечный покой.
Тем не менее Евгений жил на бастионе веселее, чем прежде. Давно прошла пора, когда он волновался, стремясь быть понятым рядовыми, и ощущал, что остаётся в их глазах барином, хорошим, чудаковатым, но всё же человеком иного, господского сословия. Теперь, в блиндаже, в ночных поисках, день и ночь он вёл жизнь, ничем не отличную от своей команды, и сами собой создались отношения, о которых он мог мечтать на "Марии". Особенная дружба у Евгения завелась с Петром Кошкою, который даже рассказал капитан-лейтенанту о далёком селе на Подолии и своей матроске Христе. Пётр, видимо, очень любил свою жену и всё же говорил о ней в прошедшем времени, словно не сомневался, что останется в Севастополе не следует об этом горевать.
Говорили, что Кошка отчаянно храбрый чисто из озорства, по бесшабашной удали. Но Евгений скоро обнаружил, что того и другого недостаточно для объяснения хладнокровного и расчётливого мужества Кошки. Пётр, например, в противоположность некоторым другим удальцам, не пил перед вылазкой, не пил и после неё, когда появлялся, гоня перед собой пленников, и устало валил навешанное на себя неприятельское оружие. И оттого матрос Кошка становился непонятным Евгению.
Когда Павел Степанович, посетив команду капитан-лейтенанта вместе с Панфиловым, спросил о Кошке и сказал, что матроса вновь наградят военным орденом, Евгений осмелился спросить:
– А как вы понимаете, что двигает Кошкою в неустанных его дерзких вылазках? Он из крепостных, и жизнь ему ничего не обещает.
Павел Степанович тогда повернулся к Панфилову:
– Слышишь, Александр Иванович? А Евгений – не то, что мы! Считает себя передовых взглядов… Но, голубчик Евгений, иногда и крепостной помнит лишь о том, что он русский, и поступает, как свободный гражданин. И в самом ли деле Россию имеют право любить только господа? Разве одни дворяне создавали в веках наш язык, обычаи, верования, осваивали земли и моря, строили города?
Адмиралы ушли, а Ширинский, повторяя себе слова Павла Степановича, раздумывал: откуда адмирал, так недоверчиво относящийся ко всем новым веяниям, черпает прочную, незыблемую веру в преданность простых людей отечеству? И не это ли делает его душою обороны? ; Как многие молодые люди, Ширинский-Шихматов пренебрежительно относился к опыту старшего поколения. Ему бы полезно было услышать в то время Нахимова и Панфилова: уйдя в штаб отделения, они вспоминали матросов с "Александра Невского" и старого товарища Завойко. Видно, он не разучился ценить рядовых и потому мог противопоставить эскадре союзников упорную и дружную оборону Петропавловека-на-Камчатке…
Вестовые Панфилова принесли адмиралам матросский обед и бутылку вина.
– Всё-таки, Александр Иванович, с опозданием, но выпьем по случаю твоего производства?
– Два бокала, – ответил Панфилов, – первый по случаю вашего дня рождения…
– Поди ты, – удивился Нахимов, – и верно, мне сегодня пятьдесят четыре. Платон выболтал?
– А я, кажется, и сам могу вспомнить. Сколько раз праздновали. Но – по совести – напомнил мне Сатин. Наш отставной боцман теперь определился волонтёром и состоит здесь канониром.
– Сатин, Сатин… – задумчиво повторяет Павел Степанович. – А не находишь ли ты, Александр Иванович, что у матросов тоже есть традиции, своя, неведомая нам школа мысли. И Кошка у такого вот Сатина или подобного ему воспитывался… И у Кошки следующее поколение заимствует, как любить отечество без наших барских слов. Вот-с Пищенко Трофима, десятилетнего сиротку, знаешь? Бесстрашно под огнём носит к пушке картузы с порохом.
Они выпивают по бокалу любимой Нахимовым марсалы, – бережлив оказался Панфилов. От второго – адмирал решительно отказывается.
– Час, Александр Иванович, неподходящий. Разве вечером, если будет спокойно, загляни ко мне. Мои молодые люди хвастали, что тоже раздобыли вина и скумбрию парового копчения. Загляни, брат Александра, – вдруг переходит он на интимное "ты" и неловко целует Панфилова в колючую щёку.
– В следующем году чтобы под ногами у нас была палуба, – тихо и будто просительно произносит Панфилов.
– Дай бог, дай бог, – Павел Степанович медленно идёт к лошадям, в группе своих адъютантов.
И в последний раз видит Панфилов, как его старый командир и столь же старый друг перекидывает своё плотное большое тело через седло и по-моряцки растопыривает в стременах сапоги. Сутулая спина и белая фуражка убегают в облаке пыли, скрываются в Доковом овраге. Адмирал, завернув в город свою свиту, сам отправляется на Малахов курган.
В раздумье Панфилов подходит к группе моряков, гогочущих под траверсом.
– Опять, Кошка, подвигами удивляешь?
– Да нет же, ваше высокопревосходительство. Сказываю, как в последнюю бомбардировку одна вдова убивалась, що сын её на Малаховом. Стала на вулице и вопит: "Ой, лышенько, ой, лышенько; и зачем тебя родила!" А я ей кажу: та чого ты, тётка, там же флотский Павел Степанович.
– Ну?
– Она враз и замолкла. Значит, поверила, що з Нахимовым-адмиралом сын её целёхонький буде.
Взрыв бомбы заглушает его слова. Один из слушателей с криком запрокидывает раненую голову.
– Марш в блиндаж лишние, – сердито говорит Панфилов.
Через батарею Жерве Павел Степанович пешком идёт к Малаховой башне.
В нижнем каземате церковная служба, и бас попа, сопровождаемый недружным солдатским хором, возносит молитвы.
В жарком воздухе стоит запах ладана и пороха. Вытянувшиеся перед входом в каземат солдатские ряды с непокрытыми головами вызывают у адмирала раздражение.
"Ну, к чему людей утомлять в самый жаркий час. Им бы пляску, песни, рассказы, баню или, по частям, к морю искупаться, а тут тоску наводят".
– Вы зайдёте, Павел Степанович? – спрашивает Керн.
– Я вас не держу, капитан, – с досадой отвечает адмирал и, прихрамывая, взбирается на стену бастиона,
На всём пространстве между Камчаткой и Малаховым причудливыми зигзагами поднялись гребни новых неприятельских траншей. В сотне саженей взлетают вверх комки земли и ложатся на обращённый к кургану фас.
– Двенадцатую батарею вчера открыли. Каждый день новая батарея, и всё против кургана, – говорит Керн. – Не угодно ли отслушать молебствие, Павел Степанович? Солдаты всегда рады вам.
– Я уже сказал, что не держу вас. Ступайте! Ступайте! Я приду-с.
Павел Степанович выставляется из амбразуры и смотрит в сторону Киленбалки. Несколько штуцерных пуль с разноголосым тонким шипением облетают вокруг его головы. Сухая земля сыплется струйками из мешков.
Керн быстрым жестом показывает комендору ближнего орудия на адмирала. Матрос становится за спиной Нахимова и звучно откашливается.
– Тебе что, друг? – оглядывается адмирал.
– Ваше высокопревосходительство, Павел Степанович, вы трошки отодвиньтесь. Стрелки у них меткие.
– Целят довольно хорошо-с, – спокойно соглашается Нахимов, – да не всякая пуля в лоб. Ты, друг, лучше ударь вон по тем работам. Больно уж они обнаглели. Сходи за командиром батареи.
– А вы сами наведите. У вас ловко, – просит загорелый, скуластый парень. У него широкие плечи, движения твёрдые и неторопливые, и в лице то спокойное упорство, которое всегда увеличивает силы Павла Степановича и помогает ему верить, что с такими бойцами невозможное возможно…
– Добро! Пойдём к пушке… Постой-ка, брат, мы с тобою в Синопе палили?
– Точно так, вы, Павел Степанович, мою пушку наводили.
Вместе с командиром батареи, лейтенантом Лесли, капитан 1-го ранга Керн облегчённо крестится:
– Ну, слава богу, отошёл от амбразуры. Только бы они до отъезда Павла Степановича не начали отвечать.
И в самом деле, скоро за выстрелом раздаётся глухой удар. Светлая бомба с шипением делает крутую дугу, падает позади пушки.
– Ишь, ловко зацепила, – кричит сигнальщик, – трёх сразу подняла.
Павел Степанович спрашивает Лесли:
– Что же, за батареей неприятельской никто не наблюдает?!
Укоризненно пожав плечами, он выходит на открытое место и взбирается на банкет. В стороне французской батареи расходится пороховое облако. Адмирал подносит к глазам свою неизменную подзорную трубу. Он стоит спокойный, внимательный к движениям неприятеля. Вот на солнце мелькнула красная феска, блеснул ствол. Эге, да там зуавы, штуцерники! Значит, ночью вылазка может дать трофеи. Надо будет вызвать охотников, заодно пушки заклепают.
Керн и Лесли снова волнуются.
– Ведь под прицел встал. Как на параде, во весь рост. Я его силой стащу.
– Позорно нам будет, ежели ранят Павла Степановича. Глаза тогда не поднять.
И адъютанты вылезли из тени, в которой дремали, навёрстывая бессонную ночь. Они сидят на бруствере, сворачивают папироски из жёлтой бумаги и волнуются: не ровен час – ударит ядро прямо в дорогого начальника.
Вдруг опять запели штуцерные пули. Возле Керна посыпалась щебёнка, поднялась щекочущая пыль.
– Ну, так и есть, заметили!
– Павел Степанович!
– Ваше превосходительство!
– Сойдите же, Павел Степанович!
Адмирал не отвечает. Ещё в левый угол французской батареи надо посмотреть. Да, там свежий горб земли – ещё осадное орудие будет… Пуля летит у руки, жужжит под ухом, будто шмель забрался в раковину. Ну, конечно, не всякая пуля в лоб…
И он падает… Сознания уже нет.
Он тяжело падает на руки подбежавших офицеров и без сознания совершает последний путь через город.
Сначала рана наскоро закрыта носовым платком лейтенанта Лесли. Кровь выступает на лбу над правым глазом, алыми каплями медленно струится по виску. Потом на перевязочном пункте сестра милосердия охватывает эту благородную голову плотным бинтом и поверх – белым полотенцем. Свинцово тяжёлые, усталые веки прикрывают зоркие глаза адмирала. Мертвенная бледность обостряет нос и щёки. Теперь горбоносое лицо строго, как холодный мрамор античных статуй.
Но оно родное толпам, которые провожают носилки до Павловского мыска, всё увеличиваясь в силе. Много их, солдат, матросов, женщин, но все сторожко блюдут тишину, точно боятся разбудить раненого адмирала.
Не может, не должна отлетать от Севастополя душа обороны, выразитель мужества и стойкости его защитников. Не может кусок свинца, отлитый в чужой земле, убить Нахимова.
– Он очнулся?
– Нет, без сознания.
– Он поглядел? Дрогнули веки?
– Нет, не открывает глаз.
– Дышит? Жив?
– Жив, уж врачи постараются.
– Беда, Пирогов уехал. Тот бы вылечил. Матроски бегут, спотыкаются на булыжниках, шёпотом причитают:
– Ой, горе, горюшко! Ой, проклятые, лучше бы всех нас побили! Ой, господи, не _дай помереть мученику, страдальцу…
– Тише, бабы, что хороните? Тише, бабыньки, будет жить наш Павел Степанович! – говорит старый матрос и размазывает слёзы на обветренных просоленных щеках.
– Хошь бы глянул сердешный на божий свет!
Осторожно опускают носилки в шлюпку. Осторожно гонят шлюпку гребцы. Горестно журчат у бортов шлюпки расплавленные солнцем струи. Бездонное голубое небо отражает синие воды моря, прекрасного летом Чёрного моря.
Но не открыть глаза на любимый рейд Павлу Степановичу, не увидать ему уже мачт на воде, не услыхать, как застонет ветер в снастях и вздует паруса.
И бежит по Севастополю с бастиона на бастион, по редутам и батареям, в блиндажи и минные галереи, на корабли и пароходы, – бежит страшная весть, что врачи сказали:
– Кости повреждены, вдались до мозга… Восемнадцать осколков вынуты, но надежды нет…
Значит, не может Павел Степанович знать, что умирает? Не может уже спросить, как на бастионах готовятся к новому штурму? Не может он объехать корабли, на которые летят бомбы и конгревовы ракеты?!
На второй день ему будто лучше. Он часто открывает глаза, проводит рукой по лбу. Однажды губы шевелятся, и он внятно говорит: "Всё вздор!" Но к вечеру пульс слабеет, дыхание становится тяжёлым, и он снова в тяжёлом беспамятстве.
Павел Степанович умирает в параличе. И так лучше. Мягко, медленно уходят все звуки. Он не слышит гула севастопольской канонады. Тени белокрылых кораблей на высоких волнах вздымаются к увлекают адмирала. На тех кораблях кроткий брат Платон, удалой Бутенёв, милый Саша Домашенко. На тех кораблях Лазарев и Головнин, Истомин и Корнилов, Бестужев и Вишневский, матросы "Крейсера", "Азова", "Наварина", "Паллады", "Силистрии", "Марии". И мчатся корабли в большой океан, в бесконечное плавание…
Старый матрос сидит на завалинке халупы напротив госпиталя. Он сидит день и ночь, и ещё день и ночь, пока Павел Степанович жив. Он сидит, пока к телу не открывается доступ. Тогда Сатин покидает завалинку и, тяжело ступая, с обнажённой головой проходит к гробу. Он долго смотрит в строгое и доброе лицо; не замечает, что высокий лоб осенили флаги адмирала, вице-адмирала и контр-адмирала, что вытянутое тело прикрыто синопским героическим знаменем корабля "Мария", что вокруг на подушках торжественно разложены ордена – два Георгия, Владимир и Анна с мечами, и много других. Сатин опускается на колени и шепчет одному ему ведомую молитву благодарности за счастье знать Павла Степановича, не то остался бы он к старости далеко от родины, с ожесточившимся сердцем.
Приходят и уходят безмолвные и шепчущие люди.
В чьих душах из знавших Павла Степановича он не оставил глубокого следа?
Кого осторожно и мягко не свёл он с неправильного пути?
Кому не помог утвердиться на хорошей дороге моряка?
Стояли у тела адмирала продолжатели морской славы – Панфилов, Бутаков и Попов. Стояли молодые офицеры. Хмурясь и шмыгая носом, топтался матрос Кошка. Приходили старики, Гаркуша, Алферов и Вакуленко, и многие другие матросы, ставшие артиллеристами на бастионах и кочегарами на пароходах.
Когда на торжественной панихиде вокруг гроба собирается высшее начальство, уже сереет лоб адмирала и исчезает доброе выражение в застывшем лице…
– Флаг и гюйс приспустить! – раздаётся команда на флагманском "Константине".
– Флаг и гюйс приспустить! – повторяют за адмиральским кораблём на "Чесме", на "Марии", на "Париже" и на всех неутомимых пароходо-фрегатах. Замирают в шеренгах моряки на кораблях и смотрят на катер, отчаливший с Северной стороны. На вечный покой, к Лазареву, Корнилову и Истомину, везут тело отца матросов, душу флота и Севастополя.
Звенящая, необычная тишина над городом. Враг не стреляет. Склонился перед смертью русского героя. И тогда в тишину входит первый печальный звук колокола и раздаётся грустный перезвон.
К 1855 году ритуал похорон, вельмож и высших воинских чинов был тщательно разработан, и даже горести осады не могли его изменить. За аркою Графской пристани перед выгоревшим, чёрным от копоти пожарища ушаковским домом, как только причалил к нижней ступени катер, забил барабан, ударили в медные ладоши звонкие тарелки, загудели трубы оркестра. Тут же стоял с штуцерами к ноге батальон Модлинского полка, и от массы пропалённых солнцем солдат шла волна горячего дыхания. Но сильнее и острее этого привета севастопольских бастионов были душные запахи ладана. Десятки священнослужителей закадили на площади и понесли аромат смерти в гору, мимо памятника Казарскому, через аллеи молодого сада, мимо Морской библиотеки.
На крутом подъёме гроб с наброшенным на тело Андреевским флагом и крышку с тремя адмиральскими флагами несли заслуженные кондукторы и боцманы. На верхней аллее их сменили молодые офицеры с кораблей. А перед входом на Соборную площадь гроб закачался на плечах больших особ. Медленно ставя ноги, генералы поднялись на соборную паперть, и тут преемник должностей Павла Степановича, наследник его преданности долгу черноморского флагмана, последний адмирал-наваринец в Севастополе, Александр Иванович Панфилов в изумлении замешкался. Он должен был подать сигнал для салюта, но он смотрел в проход из сада.
Оттуда валом шёл Севастополь, неповторимый мученический Севастополь 1855 года. Шли калеки на костылях, и на чьих-то скрещённых руках их несли, и они просто ползли по сухой каменистой земле, подтягиваясь на руках. Безрукие и обгоревшие, с повязками, будто мусульмане-чалмоносцы, в заплатанных мундирах и в белых рубахах, в больничных халатах и в тряпье шли солдаты и матросы. Были тут и матроски, совсем старухи и здоровые молодицы, помогавшие слабым мужчинам или высоко, на головы и плечи посадившие ребят. Вал шёл на площадь и спокойно тек между модлинцами, подкатывался к паперти. Этого не могло быть на похоронах Корнилова – не было тогда такого количества раненых. Но не было такого сборища и много позже – на похоронах Истомина…
– Ужасно нераспорядительно, – сказал кто-то из генералов за плечом Панфилова по-французски. И вдруг эти брезгливо произнесённые слова помогли Панфилову понять, что так и должно быть на последнем пути Павла Степановича, который сумел стать настоящим отцом и братом всем этим героическим жертвам войны. Он, Павел Степанович Нахимов, признавал эту массу весьма будто ограниченных и невежественных людей подлинными делателями истории отечества.
Александр Иванович хотел сказать, чтобы допустили к телу Нахимова всех пришедших проститься с ним, но гроб уже опять подняли, и он над обнажёнными головами проплывал в тёмный и холодный зев собора. Рявкнули дьяконские басы, прижимая рокочущим звуком к земле, в унисон им завторил низкими голосами хор старых моряков, и не вдруг вступил, как возглас самой жизни, будто ласточками взмыл в вышину другой хор – детских альтов и дискантов. И, облегчённые, люди заплакали.
Александр Иванович встретил устремлённый на него взгляд Воеводского и вспомнил, что должен подать команду. Он скупо и накоротке взмахнул рукой. Воеводский в свою очередь поднял руку с платком. Другие адъютанты побежали на вышку Морской библиотеки и к модлинцам. И семафор на вышке взмахнул угрюмыми руками, закачался, а модлинцы дружно подняли штуцера дулами в солнечное небо, будто хотели его расстрелять. А внизу, в бухте, когда на "Константине" формарсовый повторил флагами приказ семафора, канониры лязгнули замками орудий.
Под пушечный многократный салют, под раскатистые залпы штуцерников-стрелков гроб пошёл по новым ступеням вниз – в склеп. И внезапно наступила страшная тишина. Только шаркали сапоги и стесненно дышали люди. Гроб, подхваченный широкими полотнищами, опускался в яму, приготовленную у стенки к югу от могилы Лазарева. Оба крыла в передней части склепа были уже заняты по указаниям того, кто сейчас становился здесь новым жильцом.
– Прощайте, адмирал!
– Прощай, Павел Степанович! – Полевые и садовые цветы в венках и букетах засыпают гроб. Генералы с князем Горчаковым во главе заторопились наверх, в тепло, под июньские лучи солнца. Остались моряки – Панфилов, Григорий Бутаков, Керн, Попов, адъютанты Нахимова. И опять стало тихо, но как-то по-особому – уже покой могилы не страшил, уже примиряла обстановка с трагедией смерти.
Да, пушечный салют услышали все севастопольцы на бастионах и береговых батареях, все солдаты армии на Мекензиевых высотах. Да, через мёртвое пространство, прорезанное траншеями, изрытое ямами минных взрывов, избитое и исцарапанное ядрами и чугунными осколками, салют донёсся в укрепления осадной армии. Да, скоро он распространится по Европе и России. Мир узнает из телеграфических известий в газетах, что Севастополь потерял Нахимова, что Россия лишилась одного из лучших своих сынов.
– А лишилась ли? – негромко спросил Панфилов и взял в свои руки горячие руки Бутакова. – Я думаю – будет жить Павел Степанович в вашей памяти долго после войны. Не так ли, будущие устроители флота?
– Так. Безусловно так.
– И ещё не забудьте, как запечатлели дорогой образ простые люди, незаметные герои…
– А это всего важнее, – шепнул Костыреву Ухтомский. – Нет ничего дороже и прекраснее народной памяти.
1938 – 1948
Ленинград – Севастополь
Словарь морских терминов
Амбаркация – посадка войск на корабль.
Ахтерштевень – деревянный брус, соединённый с килем и образующий основу конструкции кормы.
Бак – у парусного судна носовая часть верхней палубы от форштевня до фок-мачты.
Бакштаг – курс судна относительно ветра, при котором его нос составляет с направлением ветра угол более 90°, но менее 180°.
Бейдевинд – курс судна относительно ветра, при котором его нос составляет с направлением ветра угол менее 90°.
Бизань – прямой (т.е. прямоугольный) парус, поднимаемый на бизань-мачте. От палубы вверх – первый.
Бизань-мачта – последняя мачта, считая с носа судна.
Бимс – деталь поперечного набора корпуса судна.
Битенг – металлическая полая тумба, укреплённая на палубе.
Боканцы – деревянные балки на парусном судне; выступали за борт и служили для подвешивания шлюпок.
Бом – слово, прибавляемое ко всем парусам, рангоуту и такелажу, принадлежащим бом-брам-стеньге, т.е. стеньге, продолжающей вверх брам-стеньгу.
Бом-брамсель – прямой парус, поднимаемый на бом-брам-стеньге.
Брам – слово, прибавляемое ко всем парусам, рангоуту и такелажу, принадлежащим брам-стеньге, т.е. стеньге, продолжающей вверх стеньгу.
Брамсель – прямой парус, поднимаемый на брам-стеньге.
Брандвахта – судно, поставленное на рейде, в гавани или в устье реки для наблюдения за входящими или выходящими судами.
Брандер – в парусном флоте судно, наполненное взрывчатыми или горючими веществами. Предназначалось для взрыва или поджога вражеских судов.
Брасы – снасти бегучего такелажа, привязанные к оконечностям реев. Служат для поворота реев в горизонтальной плоскости.
Брать вёсла на валёк – форма приветствия старшего начальника. При этом гребцы шлюпки поднимают вёсла вертикально, лопастями вверх, лопасти разворачиваются в диаметральной плоскости шлюпки.
Брашпиль – устройство в виде ворота с горизонтальной осью вращения для подъёма якоря.
Бриг – двухмачтовое парусное судно для крейсерской и посыльной службы. Имело от 16 до 28 орудий.
Броткамера – помещение на судне для хранения сухарей, муки и сухой провизии.
Брюк – толстый трос, удерживающий пушку при откате после выстрела.
Булини – снасти нижних парусов (фока и грота) и марселей.
Бушприт – часть рангоута; горизонтальное или наклонное дерево, выдающееся с носа судна.
Ванты – снасти, служащие для крепления мачт и стеньг с боков (по бортам).
Ватерлиния – линия на корпусе судна, соответствующая углублению его в воду при загрузке.
Верп – якорь меньшего веса, чем становой (т.е. основной). Завозился на шлюпках и сбрасывался в воду в месте, к которому надо было подтянуть корму судна.
Выбленки – концы тонкого троса, укреплённые поперёк вант. Выполняют роль ступенек для взбирающихся на мачты и стеньги.
Вымбовки – деревянные рычаги для вращения шпиля вручную.
Выстрел – рангоутное дерево, перпендикулярное борту, укреплённое концом снаружи борта против фок-мачты.
Гак – крюк.
Галиот – небольшое парусное судно. Имело две мачты с косыми (т.е. треугольными) парусами.
Галс – курс судна относительно ветра. Если ветер дует в левый борт судно идёт левым галсом, в правый – правым галсом.
Ганшпуг (гандшпуг) – рычаг для разворота пушек.
Гельмпорт – отверстие на корме судна для прохода оси руля.
Гиг – вид шлюпки.
Гик – часть рангоута. Горизонтальное дерево, по которому растягивается нижний край парусов – триселя или бизани.
Гитовы – снасти бегучего такелажа, служащие для уборки парусов или подтягивания паруса к рею или мачте, чтобы временно уменьшить его площадь.
Грот – прямой парус, поднимаемый на грот-мачте. От палубы вверх первый.
Грот-мачта – мачта, следующая в корму за фок-мачтой.
Грот-марсель – прямой парус, поднимаемый выше грота.
Грот-руслени – площадки по бортам судна, к которым крепятся с помощью блоков ванты грот-мачты.
Грот-стень-штаг – снасть для крепления стеньги грот-мачты.
Даглист – левый становой якорь судна, т.е. отдающийся с левого борта.
Двухдечный – двухпалубный.
Дек – палуба; также пространство между палубами, в котором жила команда, на парусном судне.
Дифферент – угол наклона судна в продольной его плоскости.
Дрейф – снос судна с линии курса под влиянием ветра.
Идти в полветра – т.е. когда ветер дует перпендикулярно борту судна. Иначе – в галфвинд.
Идти под грот-марселями в четыре рифа – т.е. с марселями на грот-мачте, площадь которых уменьшена на четыре рифа.
Интрюм – трюм на парусном судне. Находился ниже самой нижней палубы и служил для укладки грузов.
Камели – плоскодонные судна-понтоны. Служили для подводки под судно, подъёма его и проводки по мелководью.
Каронада – короткая чугунная пушка большого калибра.
Картуз – мешочек цилиндрической формы из шёлка или шерстяной ткани, в котором помещался заряд пороха.
Квартирмейстер – первый унтер-офицерский чин в царском флоте, т.е. младший унтер-офицер.
Киль – продольная часть набора корпуса судна.
Кливер – косой парус, ставящийся впереди фок-мачты.
Клотик – деревянный диск на топе мачты или флагштоке. Имеет шкив для тонкого троса, с помощью которого поднимаются флаги.
Клюз – круглые или овальные отверстия, сквозь которые проходят якорные цепи или канаты.
Книппели – артиллерийские снаряды, состоящие из двух ядер, полуядер или цилиндров, насаженных на концы железного четырёхгранного стержня. Применялись для разрушения рангоута и такелажа парусного судна.
Кокор – мешок из кожи или сосуд из меди для доставки к орудиям пороховых зарядов.
Контр-апроши – широкие ходы сообщения, которые осаждённые в крепости войска прокладывали за её пределами навстречу апрошам наступавшего противника с целью контратаки.
Контргалс – курс судна относительно ветра, противоположный тому, которым оно идёт в данный момент.
Корвет – трёхмачтовое военное судно. Имело 20 – 30 пушек на верхней палубе.
Кранец – деревянный брус или парусиновый мешок, набитый обрубками тросов. Вывешивается за борт и служит для предохранения борта при подходе к причалу и т.д.
Крюйт-камера – помещение на судне для хранения взрывчатых веществ.
Крюйс – слово, прибавляемое к наименованиям части рангоута и такелажа бизань-мачты.
Крюйсель – прямой парус на бизань-мачте, второй от палубы вверх.
Лаг – прибор для измерения скорости судна и пройденного им расстояния.
Лавировка – продвижение парусного судна при встречном ветре переменными курсами.
Линейный корабль – самый большой в парусном флоте. Имел 80 – 100 пушек.
Линия баталии – термин из тактики парусного флота. Обозначает боевой строй эскадры или отдельных её частей. Обычно строй кильватера, т.е. строй, когда корабли следуют один за другим.
Лиселя – дополнительные косые паруса, поднимаемые при попутном ветре. В переносном смысле – длинные углы накрахмаленного воротника белой рубахи, надеваемой под офицерский или адмиральский сюртук.
Лот – прибор для измерения глубины.
Льяла – водостоки для воды, попадающей на палубы судна.
Марс – площадка на топе мачты.
Марсель – прямой парус, второй от палубы вверх.
Марсовой – матрос, работающий по расписанию на марсе.
Мидель-дек – средняя палуба на парусном судне, на которой размещалась главная артиллерия.
Набор судна – остов его, состоящий из продольных (стрингеры и кили) и поперечных (шпангоуты и бимсы) связей, придающих корпусу форму и прочность.
Нок – оконечность всякого горизонтального рангоутного дерева.
Обсервация – наблюдение береговых предметов и светил (Солнца, Луны, планет и звёзд) и определение по ним географических координат судна, т.е. его местонахождения.
Отдать фалы – т.е. отдать (дать свободный ход) трос, при помощи которого поднимается парус или рей, стеньга. Иначе – спустить парус (рей,стеньгу и т.д.).
Пакетбот – почтовое судно.
Пеленг – направление на предмет от наблюдателя. Измеряется углом между направлением на север и направлением на предмет.
Пёрт – трос, протянутый под реем. На пертах стоят матросы, работающие с парусами.
Плехт – правый становой якорь судна, т.е. отдающийся с правого борта.
Плутонг – группа пушек одинакового калибра на судне.
Поворот оверштаг – поворот, при котором парусное судно пересекает линию ветра носом.
Поворот через фордевинд – поворот, при котором парусное судно пересекает линию ветра кормой.
Подпертки – короткие тросы, поддерживающие пёрт, крепятся к рею.
Порт – вырез в борту судна для стрельбы из орудий.
Рангоут – круглые деревянные части парусного вооружения судов для постановки и растягивания парусов; мачты, реи, бушприты и др.
Ревизор – офицер, ведавший на парусном судне хозяйством.
Рей – рангоутное дерево, подвешенное за середину к мачте или стеньге. К реям привязываются паруса.
Рифы – поперечный ряд продетых сквозь парус завязок (риф-сезней), с помощью которых можно уменьшить его площадь. Взять рифы – уменьшить площадь паруса.
Румб – курс судна, или направление на предмет. Окружность горизонта делится на 32 румба. Один румб – 11 1/4°- Главные румбы – норд, зюйд, ост, вест (север, юг, восток, запад).
Руслени – площадки по бортам парусного судна. С них бросали лот, чтобы измерить глубину.
Рым – металлическое кольцо, продетое в болт с головкой. Служит для крепления или продевания тросов.
Рында – особый сигнал-звон в судовой колокол на парусном флоте в полдень.
Салинг – деревянная рама, устанавливаемая на топе стеньги. Служит для закрепления снастей.
Стаксель – косой парус. Ставится впереди мачт.
Стеньга – часть рангоута, продолжение мачты вверх.
Стать фертоинг со шпрингами – способ стоянки на двух якорях, при котором при перемене ветра судно всегда остаётся между якорями. Для этого используется специальное устройство – фертоинговая скоба, исключающая перекручивание якорных цепей.
Степс – деревянное или железное гнездо, в которое вставляется мачта.
Счисление – определение географических координат судна по формулам или полученное графически на карте на основании показаний лага и компаса.
Такелаж – все снасти на судне, служащие для укрепления рангоута, для управления им и парусами. Бегучий такелаж – подвижные снасти для подъёма парусов, поднятия и спуска части рангоута и т.д. Стоячий такелаж неподвижные снасти для укрепления рангоута.
Танке – танк, цистерна с водой.
Тендер – в парусном флоте одномачтовое военное судно водоизмещением в 50 – 60 тонн, вооружённое 10 – 12 пушками малого калибра.
Тимберовка – ремонт корпуса деревянного судна.
Топ – верхний конец всякого вертикального рангоутного дерева (мачты, стеньги).
Требаки, дубки – небольшие парусные торговые суда.
Трисель – дополнительный косой парус, ставящийся на мачте.
Узел – морская единица измерения скорости, одна морская миля (1852 метра) в час.
Фальконет – пушка малого калибра. Состояла на вооружении небольших парусных судов и шлюпок.
Фальшфейер – тонкая бумажная гильза, наполненная пиротехническим составом, горит ярким белым пламенем. Используется для сигналов ночью.
Фелюга (фелюка) – небольшое парусное судно.
Флагдук – специальная ткань, из которой шьются флаги.
Флагшток – древко, установленное на оконечности кормы судна, на котором поднимается кормовой-флаг.
Фок – прямой парус, поднимаемый на фок-мачте. От палубы вверх – первый.
Фок-мачта – первая мачта, считая с носа судна.
Фордевинд – ветер, дующий в корму судна; называется также полным ветром.
Фор-штаг – снасть, поддерживающая фок-мачту.
Форштевень – часть набора корпуса, образующая нос судна. Соединяется с килем.
Фрегат – трёхмачтовый военный корабль, второй по величине после линейного корабля, но имеющий большую скорость. Число орудий – до 60.
Швартовы – трос или цепь для привязывания судна к причалу, к другому судну.
Шканечный журнал – журнал, в который заносились в хронологическом порядке все события на судне.
Шканцы – часть верхней палубы от грот-мачты до бизань-мачты.
Шкафут – широкие доски, лежащие по бортам парусного судна и соединяющие бак со шканцами.
Шкоты – снасть, служащая для растягивания нижних углов парусов.
Шлюп – трёхмачтовое парусное судно с 20 – 30 пушками на верхней палубе. Больше брига, но меньше корвета.
Шпангоут – поперечное ребро корпуса судна, часть его набора.
Шпигат – отверстие в палубе или в её сплошном ограждении для слива за борт воды.
Шпиль – устройство в виде ворота с вертикальной осью вращения для выбирания якорных цепей или канатов.
Шпринг – толстый канат, прикреплённый к становому якорю или зерпу.
Штормовая бизань – парус, который ставится на бизань-мачте во время шторма.
Шхиперская часть – т.е. якоря, цепи, канаты, брезенты, блоки, инструмент, краски и т.д.
Ют – надстройка в кормовой части судна, кормовая часть верхней палубы.
Ял – вид шлюпки, имеет от 2 до 8 вёсел.
Хронологическая таблица
1802 год
23 июня[104] — Павел Степанович Нахимов родился в селе Городок Вяземского уезда Смоленской губернии.
1813 год
11 августа — П. С. Нахимов определён кандидатом в Морской корпус.
1815 год
24 июля — П. С. Нахимов зачислен кадетом в Морской корпус.
Конец июля — П. С. Нахимов произведён в гардемарины.
1816 год
П. С. Нахимов отправляется в учебное плавание на бриге «Симеон и Анна» в Финском заливе.
1817 год
20 мая — 17 сентября — П. С. Нахимов в плавании на бриге «Феникс» по Балтийскому морю.
1818 год
20 января — П. С. Нахимов произведён в унтер-офицеры.
9 февраля — производство в мичманы с назначением во 2-й флотский экипаж.
1820 год
23 мая — 1 октября — П. С. Нахимов плавал на тендере «Янус» в Финском заливе.
1822 год
13 марта — П. С. Нахимов назначен на фрегат «Крейсер».
24 июня — 7 августа 1825 года — П. С. Нахимов совершил кругосветное плавание на фрегате «Крейсер» под командованием М. П. Лазарева. Произведён в лейтенанты.
1825 год
1 сентября — за плавание на «Крейсере» П. С. Нахимов награждён орденом Св. Владимира 4-й степени.
1826 год
П. С. Нахимов назначен на корабль «Азов», строящийся в Архангельске.
5 августа — 19 сентября — переход на «Азове» из Архангельска в Кронштадт.
1827 год
10 июня — 8 октября — П. С. Нахимов на «Азове» в составе эскадры Д. Н. Сенявина, а затем Л. П. Гейдена совершил переход Кронштадт — Наварин.
8 октября — П. С. Нахимов командовал батареей на корабле «Азов», участвуя в Наваринском сражении.
13 — 27 октября — П. С. Нахимов на «Азове» вместе с эскадрой совершил переход Наварин — Мальта.
Декабрь — П. С. Нахимов за отличие, проявленное в Наваринском сражении, произведён в капитан-лейтенанты и награждён орденом Св. Георгия 4-й степени.
1828 год
4 апреля — 27 июля — Нахимов плавал на «Азове» в составе русской эскадры в Средиземном и Эгейском морях.
15 августа — П. С. Нахимов вступил в командование корветом «Наварин».
1829 год
Февраль — декабрь — П. С. Нахимов на «Наварине» в составе русской эскадры участвовал в блокировании Дарданелл.
1830 год
17 января — 13 мая — П. С. Нахимов на корвете «Наварин» в составе эскадры М. П. Лазарева совершил переход из Эгейского моря в Кронштадт.
Май — сентябрь — П. С. Нахимов на корвете «Наварин» плавал в Балтийском море.
1831 год
Май — сентябрь — П. С. Нахимов, командуя корветом «Наварин», плавает от Кронштадта до Гоглунда, конвоирует торговые суда в Либаву.
31 декабря — П. С. Нахимов назначен командиром фрегата «Паллада».
1832 год
П. С. Нахимов руководит постройкой и отделкой фрегата «Паллада».
1833 год
24 июля — 11 октября — П. С. Нахимов на фрегате «Паллада» находится в балтийском крейсерстве под флагом Ф. Ф. Беллинсгаузена.
1834 год
24 января — П. С. Нахимов переведён на Черноморский флот и назначен командиром корвета «Силистрия».
30 августа — П. С. Нахимов произведён в капитаны 2-го ранга.
1834 — 1836 годы
П. С. Нахимов руководит постройкой, оснащением и вооружением «Силистрии».
1836 год
15 сентября — 18 ноября — П. С. Нахимов на «Силистрии» совершил переход Николаев — Очаков — Севастополь.
1837 год
25 мая — 26 сентября — П. С. Нахимов находится в крейсерстве по Чёрному морю на «Силистрии».
1838 год
23 марта — 18 августа 1839 года — П. С. Нахимов в отпуске по болезни; лечение в Германии.
1840 год
9 марта — 8 июля — П. С. Нахимов принимает участие в перевозке и высадке войск на Кавказском побережье.
30 июля — 17 сентября — П. С. Нахимов руководит работами в Новороссийской бухте. Крейсерство между Анапой и Новороссийском.
1841 год
1 мая — 19 августа — П. С. Нахимов в плавании Севастополь — Одесса — Новороссийск — Севастополь.
1842 год
15 июля — 28 августа — П. С. Нахимов находится в черноморском практическом плавании.
1843 год
14 июня — 5 октября — П. С. Нахимов перевозил сухопутные войска из Одессы в Севастополь.
1844 год
2 июля — 28 июля — П. С. Нахимов руководит работами по оборудованию Новороссийской бухты.
18 — 19 июля — командуя «Силистрией», отразил нападение горцев на форт Головинский (Кавказское побережье).
1845 год
1 мая — 15 сентября — П. С. Нахимов находился в практическом плавании по Чёрному морю. За отличие по службе произведён в контр-адмиралы и назначен командиром 1-й бригады 4-й флотской дивизии.
1846 год
Март — П. С. Нахимов во главе отряда судов курсировал у Восточного побережья Чёрного моря, охраняя Кавказ от контрабандистов.
1847 год
3 мая — 3 июля — плавание по Чёрному морю на эскадре с флагом на фрегате «Ягудиил».
1848 год
2 мая — 2 октября — крейсерство у берегов Кавказа во главе отряда судов с флагом на фрегате «Коварна».
12 мая — 5 августа — П. С. Нахимов руководил работами по подъёму тендера «Струя», затонувшего в Новороссийской бухте.
1849 год
17 февраля — П. С. Нахимов назначен младшим флагманом практической эскадры.
1850 год
6 мая — 23 ноября — П. С. Нахимов командовал отрядом судов с флагом на фрегате «Кагул», крейсировавших у берегов Кавказа.
1851 год
30 марта — 10 апреля — П. С. Нахимов перевозил сухопутные войска из Севастополя в Одессу.
1852 год
30 марта — П. С. Нахимов назначен командующим 5-й флотской дивизией.
4 июля — 25 октября — с флагом на линейном корабле «Двенадцать апостолов» П. С. Нахимов, командуя эскадрой, дважды перевозит сухопутные войска из Севастополя в Одессу.
2 октября — П. С. Нахимов произведён в вице-адмиралы.
1853 год
Май — июнь — эскадра под командой П. С. Нахимова крейсировала у Херсонесского маяка.
17 — 24 сентября — П. С. Нахимов командовал эскадрой с флагом на линейном корабле «Великий князь Константин», перевозившей в Анакрию — Сухум 13-ю пехотную дивизию.
7 октября — за успешную перевозку 13-й пехотной дивизии награждён орденом Св. Владимира 2-й степени.
11 октября — крейсерство у Анатолийского побережья.
18 ноября — П. С. Нахимов, командуя эскадрой, разгромил турецкий флот в Синопской бухте.
28 ноября — за победу при Синопе П. С. Нахимов награждён орденом Св. Георгия 2-й степени.
5 декабря — П. С. Нахимов назначен командовать эскадрой, дислоцирующейся на рейде Севастопольской бухты и у входа в Южную бухту.
1854 год
7 сентября — П. С. Нахимов назначен главнокомандующим флотом и морскими батальонами на период отсутствия адмирала В. А. Корнилова.
5 октября — П. С. Нахимов при бомбардировке Севастополя ранен в голову.
30 ноября — П. С. Нахимов исполнял обязанности помощника начальника Севастопольского гарнизона (назначение было утверждено князем Меншиковым лишь в феврале 1855 г.).
1855 год
13 января — П. С. Нахимов за отличие при обороне Севастополя награждён орденом Белого Орла.
26 февраля — П. С. Нахимов назначен командиром Севастопольского порта и временным военным губернатором города.
27 марта — за отличие при обороне Севастополя П. С. Нахимов произведён в адмиралы.
27 мая — при штурме французами Камчатского люнета П. С. Нахимов контужен.
Май — начало июня — П. С. Нахимов постройкой моста на бочках через Южную бухту обеспечил переброску подкреплений и снарядов на Малахов курган.
6 июня — П. С. Нахимов руководил защитой Корабельной стороны Севастополя во время штурма союзников.
28 июня — П. С. Нахимов смертельно ранен в висок на Корниловском бастионе Малахова кургана.
30 июня — П. С. Нахимов скончался.
1 июля — похороны П. С. Нахимова в склепе собора Св. Владимира рядом с М. П. Лазаревым, В. А. Корниловым, В. И. Истоминым.
Об авторе
ЗОНИН АЛЕКСАНДР ИЛЬИЧ (1901—1962) — русский писатель, литературная деятельность которого была неразрывно связана с армией и флотом. В годы Великой Отечественной войны Зонин в звании капитана 3-го ранга служил на Балтийском и Северном флотах, принимал участие в боевых походах. Широко известны его романы и повести о знаменитых флотоводцах: «Капитан «Дианы» (о В. М. Головнине), «Воспитание моряка» (о С. О. Макарове), рассказы об Ушакове, Сенявине, Бутакове.
Героическим подвигам моряков-балтийцев посвящены его романы «Свет на борту», «Морское братство», сборник рассказов «Жизнь продолжается», документальная повесть «Гвардейский корабль «Стойкий» и др.
Роман печатается по изданию: Зонин А. Жизнь адмирала Нахимова. М.: Советский писатель, 1987.
1
Захаров Андреян Дмитриевич (1761—1811) — русский архитектор, представитель ампира, создатель одного из шедевров русской архитектуры — здания Адмиралтейства в Петербурге (1806—1823), собора в Кронштадте (1806—1817), автор проектов типовых сооружений для русских городов.
(обратно)2
Афонское сражение — произошло 19 июня 1807 г. у полуострова Афон в Эгейском море во время русско-турецкой войны 1806—1812 гг. Русская эскадра вице-адмирала Д. Н. Сенявина разгромила турецкую эскадру.
(обратно)3
Моряк (от нем. der Seemann).
(обратно)4
Рейнеке Михаил Францевич (1801—1859) — гидрограф, член-корреспондент Петербургской академии наук, вице-адмирал. Автор «Атласа Белого моря и лапландского берега» и «Гидрографического описания Северного берега России».
(обратно)5
Литке Фёдор Петрович (1797—1882) — русский мореплаватель, географ, президент Петербургской академии наук в 1864—1882 гг. Участвовал в кругосветной экспедиции В. М. Головнина 1817—1819 гг., руководил исследованиями Новой земли, Баренцева и Белого морей в 1821—1824 гг. В 1826— 1829 гг. руководил кругосветным плаванием на шлюпе «Сенявин». Был одним из организаторов Русского географического общества.
(обратно)6
Лаптевы, Овцын, Челюскин, Чириков... — Лаптевы — русские мореплаватели, участники 2-й Камчатской экспедиции. Лаптев Дмитрий Яковлевич — вице-адмирал; Лаптев Харитон Прокофьевич (?—1765) — капитан 1-го ранга. Овцын Дмитрий Леонович — русский гидрограф, руководил в 1734—1738 гг. отрядом 2-й Камчатской экспедиции. Челюскин Семён Иванович (ок. 1700—после 1760) - полярный исследователь, участвовал во 2-й Камчатской экспедиции. Чириков Алексей Ильич (1703—1748) — русский мореплаватель, капитан-командор. В 1725—1730 и 1733—1743 гг. был помощником В. Беринга в 1-й и 2-й Камчатских экспедициях. В 1741 г. на пакетботе «Св. Павел» первым из европейцев достиг западного побережья Северной Америки и открыл несколько из Алеутских островов.
(обратно)7
Котлин — остров в Финском заливе в 27 км к западу от Петербурга. В 1703 г. на Котлине была построена крепость Кроншлот (Кронштадт).
(обратно)8
Секстаны, октаны — угломерные инструменты, применявшиеся в морском деле.
(обратно)9
Даль Владимир Иванович (1801—1872) — известный русский писатель и этнограф. Собрал «Пословицы русского народа», создал «Толковый словарь живого, великорусского языка» (1863 — 1866). Свои очерки издал под псевдонимом Казак Луганский.
(обратно)10
Весьма любопытно, что в "Общем морском списке" Лутковский значится разжалованным за пьянство, а Артюхов вовсе не упоминается в числе как-либо провинившихся офицеров. Между тем Артюхов был прощён через несколько месяцев, а Лутковский восстановлен в офицерских чинах, после кругосветного плавания, по ходатайству Головкина. Он впоследствии был контр-адмиралом.
В истории этой мною ничего не выдумано. Факты изложены в документах корпуса, в журнале отряда учебных судов корпуса и в воспоминаниях современников. – А.З.
(обратно)11
Завалишин Дмитрий Иринархович (1804—1892) — участник кругосветного плавания в 1822—1824 гг. Был декабристом и приговорён к вечной каторге; с 1827 г. — на Нерчинских рудниках. Автор «Записок декабриста».
(обратно)12
Врангель Фердинанд Петрович (1796/1797—1870) — знаменитый мореплаватель, барон, адмирал, один из учредителей Русского географического общества. Участвовал в кругосветном плавании В. М. Головнина, в 1820—1824 гг. возглавлял Колымский отряд экспедиции в Сибири, в 1825—1827 гг. — кругосветную экспедицию на корвете «Кроткий». Позднее был главным правителем русских поселений в Америке, а затем морским министром.
(обратно)13
Крузенштерна прочитал... и новую книгу Головнина... — Крузенштерн Иван Фёдорович (1770—1846) — известный русский мореплаватель, адмирал, член-корреспондент Петербургской академии наук, учредитель Русского географического общества. Он был начальником первой русской кругосветной экспедиции 1803—1806 гг. на кораблях «Надежда» и «Нева». Автор «Атласа южного моря» (1823). Головнин Василий Михайлович (1776—1831) — вице-адмирал, член-корреспондент Петербургской академии наук, руководил кругосветными плаваниями на «Диане» (1807—1809) и «Камчатке» (1817—1819). На Курильских островах был захвачен японцами и провёл в плену с 1811 по 1813 г. Написал записки о пребывании в Японии (1816), о кругосветных плаваниях (1819, 1822).
(обратно)14
Торсон Константин Петрович (ок. 1790—1852) — капитан- лейтенант, участник Отечественной войны 1812 г., заграничных походов и кругосветного плавания на шлюпе «Восток» (1819—1821). Как декабрист был осуждён на 15 лет каторги.
(обратно)15
Ушаков Фёдор Фёдорович (1744—1817) — знаменитый флотоводец, адмирал, один из создателей Черноморского флота, с 1790 г. его командующий. Одержал ряд блестящих побед, самые известные — в Керченском морском сражении у Тендры (1790) и Калиакрии (1791). Он разработал и впервые применил маневренную тактику. Успешно провёл Средиземноморский поход русского флота во время войны против французов в 1798—1800 гг.
(обратно)16
...Сенявина ж заставили уйти в отставку, как ранее Ушакова... — Сенявин Дмитрий Николаевич (1763— 1831) — известный флотоводец, адмирал, отличился в русско-турецкой войне 1789—1791 гг. в сражении у Калиакрии. Участвовал в Средиземноморском походе Ушакова 1798—1800 гг. С 1806 г. командующий русским флотом в Адриатическом море. В русско-турецкой войне 1806—1812 гг. командовал эскадрой и разгромил турецкий флот в Дарданелльском и Афонском сражениях. Александр I был недоволен самостоятельными действиями Сенявина в Средиземном море в англо-русской войне, и в 1813 г. он был уволен в отставку.
(обратно)17
...Кромвель отсёк английскому королю Карлу голову... — Кромвель Оливер (1599—1658) — деятель английской буржуазной революции XVII в. Опираясь на парламентскую армию, им организованную, содействовал казни короля и провозгласил республику.
(обратно)18
Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — генерал, всесильный временщик при Александре I, с 1808 г. — военный министр, с 1815 по 1825 г. — фактически руководитель государства.
(обратно)19
Кука путешествия читал? — Кук Джемс (1728—1779)— английский мореплаватель, написал книги «Описание жизни и всех путешествий английского мореходца капитана Кука» (СПб., 1790), «Путешествие к Южному полюсу» (СПб.,1780), «Путешествие в южную половину земного шара и вокруг оного в 1772—1775 гг.» (СПб., 1797), «Путешествие в Северный Тихий океан с 1776 по 1780 г.» (СПб., 1805).
(обратно)20
Трафальгарское сражение — произошло 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар близ города Кадис (Испания) во время войны Франции против 3-й антифранцузской коалиции. Английский флот адмирала Нельсона разгромил франко-испанский флот. Нельсон был убит в бою.
(обратно)21
...о... Гангуте, пытается представить себе атаку гребных судов на корабли шведов. — Во время Северной войны (1700—1721) авангард русского галерного флота под командованием Петра I около Гангута 27 июля (7 августа) 1714 г. разгромил шведскую эскадру и захватил все 10 вражеских кораблей. Это была первая морская победа в истории русского флота.
(обратно)22
Сарычев Гавриил Андреевич (1764—1831) — гидрограф, почётный член Петербургской академии наук, адмирал. Руководил многими гидрографическими исследованиями в России, в том числе вместе с И. И. Биллингсом исследовал берега Северо-Восточной Сибири и Алеутских островов.
(обратно)23
Лисянский Юрий Фёдорович (1773—1837) — известный мореплаватель, капитан 1-го ранга. В первой русской кругосветной экспедиции И. Ф. Крузенштерна командовал «Невой». Открыл один из Гавайских островов.
(обратно)24
Коцебу Отто Евстафьевич (1789—1846) — капитан 1-го ранга, также участвовал в кругосветном плавании с И. Ф. Крузенштерном. В 1815—1818 гг. руководил экспедицией на корабле «Рюрик»; в 1823—1826 гг. вновь совершил кругосветное плавание на «Предприятии», открыл ряд островов в Тихом океане, залив на западе Аляски.
(обратно)25
...Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену и лейтенанту Лазареву 2-му. — Беллинсгаузен Ф. Ф. (1778—1852) — знаменитый русский мореплаватель, адмирал. Участвовал в первом кругосветном плавании 1803—1806 гг. В 1819—1821 гг. руководил первой антарктической экспедицией на шлюпах «Восток» и «Мирный», открывшей в 1820 г. Антарктиду и несколько островов в Тихом и Атлантическом океанах. Лазарев Михаил Петрович (1788—1851) — известный мореплаватель, адмирал, с 1813 по 1825 г. совершил три кругосветных плавания, в том числе в 1819—1821 гг. в экспедиции Ф. Ф. Беллинсгаузена, открывшей Антарктиду.
(обратно)26
Шуга — скопление губчатого рыхлого льда в водной толще или на поверхности водоёма.
(обратно)27
Бестужев Михаил Александрович (1800—1871) — декабрист, был приговорён к 20 годам каторги. В 1826 г. заключён в Шлиссельбургскую крепость, затем отправлен на Нерчинские рудники, с 1839 г. на поселении. Оставил «Записки».
(обратно)28
Бестужев Александр Александрович (Марлинский) (1797—1837) — известный писатель. Окончил Морской корпус. Был декабристом и приговорён к 20 годам каторги. С 1829 г. служил рядовым на Кавказе, где был убит в бою. Автор романтических стихов, повестей «Фрегат «Надежда», «Аммалат-бек» и др. В 1823—1824 гг. вместе с К. Рылеевым издавал альманах «Полярная звезда»; близко знал Пушкина, Грибоедова.
(обратно)29
Путятин Евфимий Васильевич (1804—1883) — граф, дипломат, адмирал. В 1822—1825 гг. совершил кругосветное путешествие. В 1852—1855 гг. возглавил экспедицию на фрегате «Паллада», открыл ряд островов, с 1861 г. — министр народного просвещения.
(обратно)30
Гамильтон Александер (1754—1804) — государственный деятель США. В период войны за независимость 1775—1783 гг. был очень популярен. Был секретарём Джорджа Вашингтона, в 1789—1795 гг. — министр финансов.
(обратно)31
Ну, в самом деле как в косметической лавке (фр. ).
(обратно)32
Смит Адам (1723—1790) — шотландский экономист и философ. Автор «Исследований о природе и причинах богатства народов» (1776). Он превратил политическую экономию в стройную систему взглядов.
(обратно)33
Об этом, то есть о будничной встрече перехода через экватор, сообщает Лазарев, и то же подтверждает журнал "Крейсера", – А.З.
(обратно)34
Меттерних Клеменс (1773—1859) — князь, министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства в 1809—1821 гг., в 1821—1848 гг. — канцлер. Он стремился помешать укреплению позиции России в Европе. Во время Венского конгресса 1814—1815 гг. подписал секретный договор с представителями Великобритании и Франции против России и Пруссии, был одним из организаторов Священного союза.
(обратно)35
Ламздорф Матвей Иванович (1745—1828) — граф, генерал от инфантерии, член Государственного совета, воспитатель императора Николая I.
(обратно)36
...в центре российско-американских колоний — Новоархангельске. — Новоархангельск — город на острове Баранова (Аляска), основан в 1799 г. А. А. Барановым, до 1867 г. был центром Русской Америки, с 1867 г. город Ситка.
(обратно)37
Шишков Александр Семёнович (1754—1841) — государственный деятель, адмирал, писатель. Был главой литературного общества «Беседа любителей русского слова»; с 1813 г. — президент Российской академии наук.
Мордвинов Николай Семёнович (1754—1845) — граф, государственный деятель, адмирал. В 1802 г. стал морским министром. В 1823 — 1840 гг. президент Вольного экономического общества. В 1826 г. он был единственным, кто отказался подписать смертный приговор декабристам.
(обратно)38
Рылеев Кондратий Фёдорович (1795—1826) — поэт-декабрист. Был членом Северного общества и руководителем восстания декабристов 14 декабря 1825 г. Казнён. Он автор многих поэтических произведений: известны его «Думы», поэмы «Войнаровский», «Наливайко» и др. Создал альманах «Полярная звезда».
(обратно)39
Бестужев Николай Александрович (1791—1855) — капитан-лейтенант, после окончания Морского корпуса был оставлен преподавать в нём. Был членом Верхней думы Северного общества декабристов; приговорён к вечной каторге. Был заточен в Шлиссельбургскую крепость, затем отправлен на Нерчинские рудники, а с 1839 г. жил на поселении в Селенгинске. Много и плодотворно занимался акварельной живописью, оставил портреты декабристов, писал историю русского флота.
(обратно)40
Веллингтон Артур Уэлсли (1769—1852) — герцог, английский фельдмаршал. В войнах против наполеоновской армии командовал союзными войсками на Пиренейском полуострове в 1803—1813 гг. и англо-голландской армией при Ватерлоо (1815). В 1827—1852 гг. был главнокомандующим английской армией. В 1828—1830 гг. стал премьер-министром кабинета тори, а в 1834—1835 гг. министром иностранных дел.
(обратно)41
Каподистрия Иоаннис (1776—1831) — граф, президент Греции с 1827 г., был сторонником дружественных отношений с Россией. В 1809—1827 гг. на русской дипломатической службе. Был иностранным почётным членом Петербургской академии наук. Убит в результате заговора, инспирированного Англией и Францией.
(обратно)42
...братья Ипсиланти... — Ипсиланти Александр (1792— 1828) — руководитель греческой революционной организации «Филики Этерия» (1820). Участвовал в Отечественной войне 1812 г. как генерал-майор русской армии. В 1821 г. сформировал повстанческую армию и поднял антиосманское восстание в Молдове, которое стало началом греческого национально-освободительного движения 1821—1829 гг. Ипсиланти Дмитрий (1793—1832) — главнокомандующий войсками Восточной Греции в греческой национально-освободительной революции, офицер русской армии.
(обратно)43
Гамалея Платон Яковлевич (1766—1817) — капитан-командор, участник многих сражений. До 1788 г. плавал в Балтийском море, с 1793 г. преподавал морское искусство и морскую практику, издал и составил «Высшую теорию морского искусства» (1808). Был действительным членом Российской академии наук.
(обратно)44
...Петю Бестужева рядовым... — Бестужев Пётр Александрович (1808—1840) — мичман, после восстания декабристов был разжалован в солдаты, с 1826 г. в армии на Кавказе.
(обратно)45
...книжки лейтенанта Броневского. — Броневский Семён Богданович (1786—1858) — генерал-губернатор Восточной Сибири. Здесь он первым учредил русские колонии, организовал военные отряды. Был известен и как писатель, написал «Новейшие географические и исторические известия о Кавказе» (1823).
(обратно)46
Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — знаменитый русский флотоводец, адмирал. С 1849 г. был начальником штаба, а с 1851 г. командующим Черноморским флотом. Убит при обороне Севастополя.
(обратно)47
Истомин Владимир Иванович (1809—1855) — контр-адмирал. Был командиром линейного корабля в Синопском сражении (1853). Во время Крымской войны руководил обороной Малахова кургана в Севастополе, был убит в бою.
(обратно)48
...опыта Чесменского поражения турки не учли. — Чесменский бой состоялся 25—26 июня 1770 г. в период русско- турецкой войны. Русский флот под командованием адмиралов Г. А. Спиридонова и С. К. Грейга запер турецкий флот в бухте Чесма (Чешли) у берегов Малой Азии и уничтожил его.
(обратно)49
Кодрингтон Эдвард (1770—1851) — британский адмирал. В Трафальгарском сражении командовал кораблём «Орион». В 1827 г. возглавил соединённый британский, русский и французский флот, блокировал турецкий флот в Наваринской бухте. В знаменитом Наваринском бое турецкий флот был уничтожен.
(обратно)50
Каннинг Джордж (1770—1827) — премьер-министр Великобритании в 1827 г., лидер тори. С 1822 по 1827 г. был самым видным английским государственным деятелем, считал главным мир и процветание стран, ратовал за выход Англии из Священного союза.
(обратно)51
...Россия официально начала войну с Турцией. — Имеется в виду русско-турецкая война 1828—1829 гг., которая была частью борьбы за раздел европейскими державами Турции. Завершилась война Адрианопольским миром 1829 г. К России отошли устье Дуная с островами и ряд крепостей на восточном берегу Чёрного моря, кроме того, Турция признала присоединение к России Грузии, Имеретин, Менгрелии, автономию Молдавии, Сербии и Греции.
(обратно)52
Панфилов Александр Иванович (1808—1874) — адмирал. Вначале служил на Балтийском флоте, потом на Черноморском. Отличился во время экспедиции по восточному побережью Чёрного моря в 1839 г. и в Севастопольскую кампанию в 1853—1855 гг. в Синопском сражении.
(обратно)53
В великом сражении Востока с Западом лейтенант Мигель Сервантес де Сааведра потерял руку и начал горькую жизнь писателя. — Великий испанский писатель Сервантес Сааведра Мигель де (1547—1616) в молодости служил солдатом и отличился в морской битве при Лепанто 7 октября 1571 г., в бою он лишился левой руки.
(обратно)54
...русская армия Дибича перешла Балканы... — Дибич-Забалканский Иван Иванович (1785—1831) — граф, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий в русско-турецкой войне в 1829 г.
(обратно)55
...Паскевич взял Эрзерум... — Паскевич Иван Фёдорович (1782—1856) — граф Эриванский, светлейший князь Варшавский, генерал-фельдмаршал, был близок к Николаю I. В 1827—1830 гг. был наместником на Кавказе, а во время русско-иранской и русско-турецкой войн был главнокомандующим русскими войсками.
(обратно)56
Рикорд Пётр Иванович (1776—1855) — адмирал. После окончания Морского корпуса три года служил волонтёром в английском флоте. В 1807—1809 гг. совершил кругосветное плавание под началом В. М. Головнина, освобождал его из японского плена. В 1817—1822 гг. был управляющим Камчаткой. В 1828 г. прославился при блокаде Дарданелл.
(обратно)57
...стройку Исаакия. — Исаакиевский собор в Петербурге, памятник позднего русского классицизма, строился с 1818 по 1858 г. по проекту А. А. Монферана.
(обратно)58
...Фёдор Матюшкин стал офицером флота. — Матюшкин Фёдор Фёдорович (1799—1872) — мореплаватель, адмирал, лицейский друг А. С. Пушкина. Участвовал в кругосветном плавании В. М. Головнина в 1817—1819 гг. и Ф. П. Врангеля в 1825—1827 гг.
(обратно)59
...в трудных отношениях с Воронцовым. — Воронцов Михаил Семёнович (1782—1856) — князь, государственный деятель, генерал-фельдмаршал. С 1823 г. был новороссийским генерал-губернатором и наместником Бессарабии, в 1828— 1844 гг. — новороссийский и бессарабский генерал-губернатор. Во время южной ссылки в 1823 г. А. С. Пушкин был приписан к канцелярии Воронцова в Одессе. Поэт был увлечён его женой Е. К. Воронцовой.
(обратно)60
...устроена в Новой Голландии. — В начале XVIII в. небольшой треугольный остров в Петербурге, образованный р. Мойкой и каналами Крюковым и Круштейна, назывался Новой Голландией. Здесь была расположена галерная верфь.
(обратно)61
...ланкастерские школы... — Ланкастер Жозеф (1771—1838) — английский педагог, занимался бесплатным обучением бедных детей и разработал оригинальную систему взаимного обучения. В России первая ланкастерская школа была открыта в 1819 г., в Петербурге — в 1823 г.
(обратно)62
...в память победы моих войск он назван «Силистрией». — В русско-турецкой войне 1806—1812 гг. русская армия под руководством М. И. Кутузова разгромила турецкую армию у с. Силистрия 10 (22) сентября 1811 г.
(обратно)63
Меншиков Александр Сергеевич (1787—1869) — светлейший князь, русский адмирал. С 1827 г. — начальник Главного морского штаба, глава морского ведомства. В Крымскую войну был главнокомандующим в Крыму, потерпел поражение при Альме и в Инкерманском сражении.
(обратно)64
...предка его, Алексашку... — Меншиков Александр Данилович (1673—1729) — сподвижник Петра I, светлейший князь, генералиссимус. Был крупным военачальником во время Северной войны 1700—1721 гг. При Екатерине I был фактическим правителем страны.
(обратно)65
...про «Меркурий» Казарского? — Казарский Александр Иванович (1797—1833) — герой русско-турецкой войны 1828—1829 гг., капитан 1-го ранга. Командуя бригом «Меркурий», он выдержал бой с двумя турецкими линейными кораблями.
(обратно)66
Чаадаев Пётр Яковлевич (1794—1856) — русский религиозный философ. Он участвовал в Отечественной войне 1812 г., в 1821 г. вступил в Северное общество декабристов. В известных «Философических письмах» выразил критическое отношение к русской истории, самодержавию, крепостничеству. Чаадаев был объявлен сумасшедшим.
(обратно)67
Анекдот взят из "Былого и дум". Герцен утверждает, что в его университетские годы эта история-быль была широко известна. – А.З.
(обратно)68
...как Ушаков на Корфу... — Во время Средиземноморского похода Ф. Ф. Ушакова в 1798—1800 гг. крепость Корфу (Керкира) была осаждена десантными войсками в ноябре 1798 г. и сдалась 19 февраля (2 марта) 1799 г.
(обратно)69
Панин Никита Петрович (1770—1836) — вице- канцлер, полномочный министр при прусском дворе.
(обратно)70
Право (фр. ).
(обратно)71
Пальмерстон Генри Джон Гемпл (1784—1865) — виконт, премьер-министр Великобритании в 1855—1858 гг. Ранее занимал пост министра иностранных дел. Правительство Пальмерстона участвовало в организации Крымской войны.
(обратно)72
Арсениты — соли мышьяковистых кислот, ядовиты.
(обратно)73
...генерал-лейтенанту Раевскому. Сын прославленного героя двенадцатого года... — Раевский Николай Николаевич (1801—1843) — генерал, начальник Черноморской береговой линии. Он и его брат Александр были дружны с А.С. Пушкиным. Раевский Николай Николаевич (1771— 1829) — отец Н. Н. Раевского, генерал от кавалерии. В Отечественной войне 1812 г. командовал корпусом, успешно действовал под Смоленском и Бородином (знаменитая батарея Раевского), Малоярославцем.
(обратно)74
Бенкендорф Александр Христофорович (1783— 1814) — государственный деятель, граф, генерал от кавалерии. С 1826 г. шеф жандармов и начальник 3-го Отделения, участник подавления декабрьского восстания.
(обратно)75
...письма Белинского к Гоголю... — Имеется в виду знаменитое «Письмо к Н. В. Гоголю» (15 июля 1847 г.) В.Г. Белинского по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями».
(обратно)76
Франц Иосиф I (1830—1916) — император Австрии и король Венгрии с 1848 г.
(обратно)77
Шамиль (1799—1871) — третий имам Дагестана и Чечни. В 1834—1859 гг. руководитель освободительной борьбы кавказских горцев против царских колонизаторов и местных феодалов под лозунгами мюридизма. В кавказской войне 26 августа 1859 г. был взят в плен и увезён в Калугу. Умер по пути в Мекку.
(обратно)78
...патриотизм господ Аксаковых... — Имеются в виду Аксаков Сергей Тимофеевич (1791—1859), известный писатель, певец русской природы, написавший «Детские годы Багрова-внука», «Семейную хронику» и др. Его сыновья: Аксаков Константин Сергеевич (1817—1860), публицист, историк, поэт, один из идеологов славянофильства, выступавший за отмену крепостного права при сохранении самодержавия; Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886), публицист и общественный деятель, также идеолог славянофильства. В 1877 — 1878 гг. был организатором кампании за освобождение славян от турецкого ига.
(обратно)79
Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862) — граф, с 1845 г. канцлер, министр иностранных дел (1816— 1856). Был сторонником Священного союза и одним из виновников дипломатической изоляции Россия во время Крымской войны.
(обратно)80
...нового Наполеона. — Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт) (1808—873) — французский император в 1852—1870 гг., племянник Наполеона I, придерживался политики бонапартизма. При нём Франция участвовала в Крымской войне 1853—1856 гг. Во время войны с Пруссией (1870—1871) под Седаном сдался в плен, был низложен.
(обратно)81
Станюкович Михаил Николаевич (ум. 1869) — адмирал и член Адмиралтейского совета.
(обратно)82
Бутаков Григорий Иванович (1820—1882) — адмирал, военно-морской теоретик. С 1856 г. главный командир Черноморского флота. Он разработал основы тактики парового флота, внёс изменения в его организацию. Автор научных трудов.
(обратно)83
...синопская победа толкнула недругов России к действиям. — Крымская война 1853—1856 гг. была первоначально русско-турецкой, за господство на Ближнем Востоке, с февраля 1854 г. Турция воевала в союзе с Англией, Францией, Сардинским королевством. Война окончилась Парижским миром, заключённым 18 марта 1856 г. между Россией, Францией, Великобританией, Турцией, Сардинией, Австрией и Пруссией.
(обратно)84
Горчаков Михаил Дмитриевич (1793—1861) — князь, генерал от артиллерии. В Крымской войне командовал войсками на Дунае, в феврале — декабре 1855 г. — в Крыму, потерпел поражение на р. Черной.
(обратно)85
Блиндироваться — обороняться (от фр. blinder).
(обратно)86
...генерал-адмиралу Константину... — Константин Николаевич (1827—1892) — великий князь, второй сын императора Николая I, генерал-адмирал. В 1853—1881 гг. руководил морским министерством, провёл ряд прогрессивных реформ на флоте. В 1865—1881 гг. председатель Государственного совета.
(обратно)87
...Меншиков..., осознает ошибку своей диспозиции... — Русские войска под командованием А. С. Меншикова были разбиты англо-франко-турецкими войсками, высадившимися 6 (18) сентября в Евпатории, 8 (20) сентября на р. Альма в Крыму.
(обратно)88
Тотлебен Эдуард Иванович (1818—1884) — русский инженер-генерал, граф. Руководил инженерными работа ми при обороне Севастополя в 1854—1855 гг. В 1863— 1877 гг. глава военно-инженерного ведомства, почётный член Петербургской академии наук.
(обратно)89
В осаде. — Севастопольская оборона продолжалась 349 дней, с 13 (25) сентября 1854 г. по 27 августа (8 сентября) 1855 г. Русские войска сначала под командованием В. А. Корнилова до 5 (17) октября 1854 г., затем вице-адмирала П. С. Нахимова до 28 июня (10 июля) 1855 г. героически обороняли Севастополь. Южная часть города была оставлена, когда были исчерпаны полностью возможности обороны.
(обратно)90
Липранди Павел Петрович (1796—1864) — генерал от инфантерии. Участвовал в кампаниях 1813—1814 гг., в русско-турецкой войне 1828—1829 гг. В Крымской кампании отличился в сражении при Балаклаве.
(обратно)91
Фашины - пучки хвороста, перевязанные прутьями, применялись для укрепления насыпей и дорог.
(обратно)92
Пирогов Николай Иванович (1810—1881) — знаменитый русский хирург, анатом, педагог, основатель военно-полевой хирургии, член-корреспондент Академии наук. Был участником Севастопольской обороны, впервые провёл операцию под наркозом на поле боя.
(обратно)93
...год окончился потерею Бомарзунда. — Бомарзунд — русская крепость на острове Аланда при входе в Ботнический залив, была разрушена союзными войсками в 1854 г.
(обратно)94
Остен-Сакен Дмитрий Ерофеевич (1790—1881) — граф, генерал от кавалерии, участвовал во всех походах против Наполеона I, в персидских и турецких войнах 1826—1829 гг. В Крымской войне в 1853 г. был начальником северного гарнизона и до М. Д. Горчакова командовал войсками. Написал очерк «Военный совет при обороне Севастополя» (1874).
(обратно)95
Хрулёв Степан Александрович (1807—1870) — генерал-лейтенант. В Крымскую войну сначала участвовал в боях на Дунае, а в 1855 г. командовал важным юго-восточным участком обороны Севастополя.
(обратно)96
Люнет — открытое с тыла укрепление, состоявшее обычно из одного-двух валов (фасов) с рвом впереди, прикрытых с флангов.
(обратно)97
Троя (Илион) — древний город, который около 1260 г. до н. э. во время войны с ахейскими царями испытал длительную осаду и был разрушен.
(обратно)98
Войско в высшей степени великолепно! (фр. )
(обратно)99
Но между нами (фр. ).
(обратно)100
Мерлон - насыпь между двух амбразур.
(обратно)101
Ганшпуг (аншпуг, ганшпиг) - дубинка, кол.
(обратно)102
Со времени Петра Великого под Прутом... — Во время русско-турецкой войны 1710—1713 гг. русская армия под командованием Петра I в мае 1711 г. вместе с союзными войсками молдавского господаря Д. Кантемира вступила в Молдавию, но была окружена превосходящими силами турок у Станилешти.
(обратно)103
Кошка Пётр — матрос 30-го флотского экипажа, в период Севастопольской обороны прославился своей легендарной храбростью. Умер около 1890 г. Его изображение имеется на памятнике адмиралу В. Корнилову в Севастополе.
(обратно)104
Все даты указаны по старому стилю.
(обратно)
Комментарии к книге «Жизнь адмирала Нахимова», Александр Ильич Зонин
Всего 0 комментариев