«За Дунаем»

За Дунаем (fb2) - За Дунаем 6360K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Македонович Цаголов

ВАСИЛИЙ ЦАГОЛОВ

ЗА ДУНАЕМ

РОМАН

ИЗДАТЕЛЬСТВО „ИР" ОРДЖОНИКИДЗЕ * 1968

Василий Цаголов принадлежит к поколению молодых осетинских писателей.

В 1962 г. вышел его первый сборник рассказов «Мой друг Бибо», а через три года он выступил в жанре исторического романа. Его книга «Послы гор» повествует о драматических событиях середины XVIII века, связанных с присоединением Осетии к России.

«За Дунаем» переносит читателя в 70-е годы XIX в. Осетия, Россия, Болгария... Русско-турецкая война. Широкие картины жизни горцев, колоритные обычаи и нравы.

Герои романа — люди смелые, они не умеют лицемерить и не прощают обмана. Для них свобода и честь превыше всего, ради них они идут на смерть.

ПРОЩАЙТЕ, ГОРЫ.

1

Бабу сидел под низким навесом и, зажав коленями недоплетенную корзину, срезал острым ножом концы тонких ивовых прутьев. Это было для него настолько привычным занятием, что он плел не глядя. Вдруг внимание Бабу привлекло причитание женщины, и он перестал работать. Он напряг слух, но все же не мог определить, в чей дом пришло горе. Видно, оно велико, если женщина забыла стыд и голосит на людях.

Плач приближался к дому Бабу. Упругие бока корзины сильно сплюснулись. Так и хотелось встать и выглянуть на улицу, но он боялся: а ну, кто заметит его любопытство, что тогда подумают о нем?

— Бабу!

Это позвала мать. Он оглянулся, но прежде чем подняться с места, тяжело вздохнул и отбросил корзину в дальний угол. Мать, сложив руки на груди под короткими концами черной шали, смотрела на него снизу вверх, затем провела ладонью по глазам. Сколько помнил ее Бабу, она беспрестанно терла слезившиеся глаза, оттого веки ее были красные и припухшие.

— Бабу, помощник старшины сейчас придет к

нам,— тоскливо проговорила мать,— а нам платить нечем...

Ее маленькое с крупными, глубокими морщинами лицо, как земля в знойную пору. Сын редко смотрел на нее и сейчас удивился тому, как она постарела. У него больно защемило сердце.

— Боюсь, заберут сегодня нашу корову,— продолжала мать.

— Корову? Зачем им эта коза? Им нужны деньги, нана...

— У соседей тоже не лучше корова, а все же они лишились ее. Пристав не пожалел больных детей,— не унималась встревоженная мать; она то и дело поглядывала на калитку.— Шел бы ты в дом, Бабу!

Но сын не слышал ее, думал о своем: придется опять унижаться перед помощником старшины, просить его повременить, пока заведутся деньги и он рассчитается с долгами.

— Слышишь? — мать дотронулась до его локтя.— Уходи! Он постесняется меня... Старуха я, он в сыновья мне годится,— упрашивала она, хотя в эту минуту была твердо убеждена, что помощник старшины не пощадит их и уведет корову, не тронут его слезы и мольбы, не поверит он обещаниям.

Поэтому хотела, чтобы ушел сын: боялась, не сдержится он, и тогда не миновать беды. Чувствовало ее сердце, как несчастье вползало через порог, но она не могла отвратить его. Оно приближалось вместе с помощником старшины и сопровождавшим его стражником.

— Именем твоего отца прошу тебя, Бабу, уходи! — снова взмолилась мать.

Сын хотел возразить ей, сказать, что мужчине не пристало прятаться в минуту опасности, да еще за спиной у женщины, но с улицы донесся знакомый голос:

— О, Бабу, если ты дома, то выйди ко мне!

— Сдержи свой гнев,— успела прошептать мать.

Бабу бросил на нее короткий взгляд, и несчастной

женщине показалось, что сын улыбнулся ей. Про себя же она прочла молитву, прося бога отвести беду от ее очага.

Помощник старшины спешился у ворот. «Хотя бы задержался в поле Знаур. Боюсь, потеряем мы сегодня волов»,— мелькнула у Бабу тревожная мысль, и он шагнул к выходу. Однако не успел взяться за ручку калитки, как она распахнулась настежь. Это помощник старшины нетерпеливо пнул ее ногой. «Ах ты, собачий сын. Как- будто пришел в свой дом»,— возмутился Бабу, но промолчал. Как-никак за порогом стоял гость.

— Не вздумай только уговаривать меня, как в прошлый раз,— почти выкрикнул помощник старшины.

— Здравствуй, дорогой гость! — приветствовал Бабу, а сам посмотрел в ту сторону, откуда пришел незваный гость.

Напротив дома Бекмурзы, соседа Бабу, у дороги мычали две коровы, привязанные одна к другой за рога. При коровах находился верховой стражник. Чуть поодаль две женщины били себя кулаками по коленям и причитали охрипшими голосами:

— О да-дай!

— Ох-хо!

Позади них стояли мужчины и смотрели в землю, понуря головы. «Дожили... Скоро и курьер станет погонять нас, как ишаков. Житья нет от этих волков! Э, да от голодных волков можно отбиться».

— Что ты молчишь, Бабу? Может, тебе не известно, почему я пожаловал в твой дом? Или думаешь, я хочу быть твоим гостем? Платить когда будешь?

Ну что мог ответить на это Бабу, если помощник старшины еще в прошлый раз грозился свести со двора волов? Упасть ему в ноги? Не поможет. Сегодня он, как видно, неумолим.

— Денег нет! — неожиданно твердо заявил Бабу.— И не будет! — добавил он и исподлобья посмотрел на помощника старшины.— Веди меня к приставу... Может, скажет, где мне взять деньги? — Бабу заложил большой палец за пояс.— Не вздумай забрать последнюю корову, она только и кормит нас.

Однако помощник старшины, ухмыльнувшись, отстранил от калитки Бабу и перешагнул порог. Он не ответил даже на приветствие старой женщины, поклонившейся ему, и направился прямо к корове.

Коротконогая черная коровенка стояла посреди двора и лениво жевала траву. Бабу неотступно следовал за помощником старшины. Тот на ходу отвязал от пояса веревку с железным кольцом на конце и уже было приготовился накинуть его на перебитый рог коровы. Она перестала жевать и подняла голову.

— Не дам! — глухо произнес Бабу.

Помощник не удивился словам Бабу, даже не вспылил. К такому он был привычен. И угрозы убить не действовали на него, и проклятия не пугали. Он представлял канцелярию пристава и поэтому чувствовал свою силу. Невысокого роста, коренастый, он молча мотнул головой, что означало: «Уйди, не то будет плохо!»

Только один раз взглянул Бабу на мать: прижав руки к груди, она качалась, словно деревце на ветру. Воспользовавшись тем, что Бабу отвлекся, помощник старшины присел, схватил его в охапку, оторвал от земли и бросил в сторону. Бабу не удержался на ногах и упал на спину, а помощник старшины не спеша, с невозмутимым видом накинул кольцо на рог и потянул корову за собой. Чтобы не вскрикнуть, мать зажала рот и с ужасом смотрела на сына, Он медленно поднялся с земли, отряхнул пыль с черкески и, не отрывая взгляда от спины обидчика, бросился вперед. Помощник старшины успел только оглянуться — и тут же тяжелый кулак Бабу прилип к его лицу. Кажется, угодил в толстые губы, потому что помощник старшины сплюнул кровь. Бабу ударил еще раз, потом еще... Но теперь уже в раскрытый рот. Помощник старшины, растерявшийся вначале, наконец, бросил корову и схватился за рукоять кинжала. Вспомнил об оружии и Бабу: «Убью... Нет у меня никаких сил уже! Попасть бы ему в сердце... Сам он виноват. Разве я его оскорбил? Вот и пришел мой конец. А я мечтал жениться, сыновей растить... Теперь начнется кровная месть... У него дрожат ноги. Боится...» Женщина, доселе стоявшая в оцепенении, вскрикнула, обнажив голову, кинулась к мужчинам и упала, успев бросить черный платок. Подбитой вороной лег он у ног мужчин. Помощник старшины первый вогнал кинжал в широкие ножны и тут же выскочил на улицу.

— Стражник! Инал, скорей сюда!

Мать нашла в себе силы оторвать голову от земли:

— Беги! Они убьют тебя!

В сознании Бабу мелькнуло, что оставаться ему действительно нельзя. Пристав как-то на сходе грозился сослать в Сибирь каждого, кто посмеет оказать сопротивление сборщику налогов.

— Прощай, нана! —успел крикнуть сын и тут же перемахнул через плетень. Он бежал огородом, пригнувшись, выставив перед собой кинжал.

Женщина поднялась и пошла навстречу помощнику старшины и стражнику. Они едва не сбили ее с ног, подступили к ней чуть ли не с кулаками.

— Где он? Куда убежал? Все равно найдем его!

— Эй, Бабу, выходи! Сейчас спалим твой дом!

Но Бабу уже не слышал всего этого; оказавшись во дворе у соседа, он кинулся к выходу. Наперерез рванулась собака, но тут появился хозяин. Он понял, что произошло, и только спросил:

— Помощник старшины?

Запыхавшийся Бабу на ходу кивнул головой и выскочил на улицу, за которой начиналось кукурузное поле.

Не переводя дыхания, он шел, раздвигая высокие стебли. К счастью, быстро надвигались сумерки. Однако, боясь погони, Бабу не думал об отдыхе, он шел и шел, держа путь к горам. Временами, чтобы увидеть их, ему приходилось останавливаться и подниматься на носках, а потом, чтобы наверстать упущенное, он прибавлял шагу. Но вскоре и горы растворились в сумерках.

Была минута, когда он подумал, что люди будут говорить о нем, как о трусе, мол, оставил мать, брата, а сам сбежал, испугался властей. Его бросило в жар, и он даже остановился, но тут же отогнал от себя мысль о возвращении, вспомнив пристава. Успокоившись после долгой ходьбы, Бабу понял, что он натворил: в аул ему нельзя было возвращаться,— схватят, закуют в кандалы и отправят в Сибирь. Так лучше уйти к осетинам, что живут за перевалом, и переждать. Бабу пожалел о свидетельстве, которое осталось дома. Он его получил весной, когда собрался поехать на заработки в Баку. Напрасно Бза не разрешил ему оставить дом на попечение Знаура. Старший брат отца ревниво оберегал мужчин рода Кониевых, во главе которого стоял. «Наше дело сеять хлеб и выращивать скот»,— неизменно говорил старик тем, кто норовил увидеть белый свет и порывался для этого покинуть аул.

Стемнело, и Бабу уже с трудом различал дорогу. Поле осталось позади, и он шел по равнине, поглядывая на звездное небо. Он хорошо знал это место: равнина густо заросла полынью. Бабу не раз слышал, как старики сокрушались, что ее нельзя пахать: под ней был толстый слой гальки. Очевидно, здесь когда-то текла река. Правда, старики об этом ничего не помнили. Значит, это было в далекие времена.

Шел Бабу быстро, хотя погоня уже не была страшна и можно бы отдохнуть. Но Бабу не чувствовал усталости. Его несло вперед, в горы. Идти в Куртатинское ущелье к родственникам он не решался: пристав, наверное, уже послал туда своих людей. Перейти перевал у Мамисона или Зака будет еще трудней. Там расставлена стража. Разве что попытаться через Стур-Дигорию. «Да, пойду туда»,— решил он и пошел быстрее...

Тем временем, не обнаружив Бабу в доме, помощник старшины счел за благоразумное увести корову и доложить о случившемся приставу. «Далеко не уйдет, вернется ночью, а мы его подкараулим»,— сказал стражник. Видно, ему не хотелось рыскать в сумерках. Инал был почти уверен в том, что Бабу найти не удастся.

Вечером вернулся с поля Знаур. Ничего не подозревая, он распахнул ворота и въехал во двор. Мать сидела под развесистым тутовым деревом. Это удивило его. Обычно было так: откуда бы ни возвращались сыновья, как долго бы ни отсутствовали, она встречала их у калитки. Бабу и Знаур — все, что осталось у нее в этой жизни. Она ее провела у дымного очага, склонившись над закопченным котлом, пропиталась дымом и запахом кислой сыворотки, на которой варила опостылевшую похлебку.

Встревоженный Знаур, однако, не поспешил к матери. Закрыв за собой ворота, задвинув засов, выпряг волов, загнал их под навес и тут только обнаружил, что нет коровы. Сразу же мелькнула мысль о брате. В доме не было старшего мужчины, и Знаур всю свою любовь, предназначенную отцу, которого смутно помнил, перенес на брата.

— Нана, что случилось? Где Бабу? — в голосе тревога за брата.— Почему ты сидишь? Кто приходил к нам?

Мать не ответила сыну, только перевела дыхание, подумала: «На Бабу и была вся надежда моя, на нем держался дом. Теперь и хромой Кудаберд может обидеть... Ну почему бог не дал мне смерти до сих пор? Уж так я его всегда прошу осчастливить меня этим! Ну как еще ему молиться? Наложить на себя руки? Но что скажут люди? Сбежала, не дождалась сына...»

Знаур присел возле матери на корточках.

— Ты не хочешь сказать, куда ушел Бабу?

Она смотрела мимо него и, тихо раскачиваясь, кусала губы. Вскочил Знаур, схватился за голову, дернулся в одну сторону, в другую, вбежал в саклю и тут же вернулся, привязывая на ходу кинжал.

— Скажи, что с братом?

— Корову увел помощник старшины,— простонала мать.

— Что?! А где был Бабу?

— Дома. Ох, лучше бы он...

— И Бабу отдал корову?

Всхлипывая, мать рассказала ему о случившемся, и Знаур задумался, соображая, куда мог податься Бабу. Наверное, брату нужна его помощь, а он тут торчит посреди двора. Наконец, Знаур вспомнил о своем друге — соседе Бекмурзе. «Пойду, посоветуюсь с ним, что делать. А может, сбегать к Бза? Нет, пойду к Бекмурзе»,— решил Знаур. Он открыл калитку и увидел соседей. Посреди дороги, по ту сторону канавы, что была у дома, толпились мужчины и разговаривали вполголоса.

— Бабу навлек беду на свой дом!

— Зачем было спорить... Все равно увели корову.

— Да разве царю и приставу перечат?

— Э, так они скоро и нас заберут вместо коров!

— А ты не пойдешь, если погонят?

— Нет! Уйду в абреки!

— В абреки! И будешь рыскать вокруг дома, как волк.

— Не скоро Бабу придет домой.

— Не посмеет. Сразу же схватят его...

Знаур прикрыл калитку и забегал по двору в беспомощном отчаянии. Значит, дороги домой брату нет? Тогда Знаур отомстит и приставу, и старшине и уйдет к Бабу, будут вместе абрековать. Подкралась ночь, а Знаур все еще не решил, что ему делать. Он ходил взад и вперед, пока не вспомнил о волах, и пошел к ним. Но не успел он набрать охапку травы, как за его спиной рявкнул пес. Знаур насторожился. С чего бы это? Вокруг все тихо погружалось в ночь. А может, пес почуял чужого человека? На своего так не залает. «Кажется, новая беда крадется к нам. Эх, было бы у меня ружье. Ну ничего, я и с одним кинжалом расправлюсь хоть с кем, только бы его увидели мои глаза. А если их несколько человек и они ждут, когда я уйду в дом? Но я сегодня не сомкну глаз. И завтра тоже». С этими мыслями Знаур подкатил к мазанке арбу и улегся в ней, бросив под себя овчинный тулуп. Кинжал он вынул из ножен, крепко сжал рукоять. Хлопнула дверь: вышла из сакли мать. Приподнявшись на локте, Знаур прислушался. Мать пошаркала к калитке. Остановилась. Снова зашлепала чувяками через двор. Она ждала, что услышит голос старшего сына. Вдруг ей почудился стон. Женщина перенеслась к плетню. Знаур нервничал оттого, что ничего не видел вокруг себя, и, почувствовав озноб, даже натянул на себя короткую полу тулупа и прижался спиной к арбе.

Яростно залаял пес, и Знаур, откинув тулуп, спрыгнул на землю. Он стоял, выставив левую руку, словно приготовился к прыжку.

— Эй, кто там? — крикнул он в темноту, скорее для того, чтобы подбодрить себя.— Если ты мужчина, то почему крадешься в наш дом, как вор?

Знаур уловил шорох, он донесся с улицы. Потом кто-то нетерпеливо забарабанил в калитку, а вслед за этим раздался требовательный голос:

— Открой!

Но Знаур не спешил: он узнал по голосу помощника старшины. «Что он хочет еще? Убью я его! Какой же я мужчина, если не отомщу за брата? А что скажет мне Бабу? Нет, надо встретиться с Бабу и поговорить с ним». Он перевел дыхание и, переступив с ноги на ногу, вложил кинжал в ножны.

— Кониевы, умерли вы там, что ли?

Понял Знаур, что и в огороде чужой человек: туда рвался пес. С трудом удерживая его, Знаур открыл калитку. Помощник старшины сразу же набросился на него:

— Почему не открывал? Держи собаку! Куда теперь уйдет от нас Бабу? Инал, иди сюда... Пойди позови брата,— приказал Знауру помощник старшины.

Кто-то перелез через плетень и, сердито ворча, приблизился. Знаур разглядел в нем стражника.

— Веди нас к Бабу!— пробасил Инал чуть ли не в лицо Знауру.

— Брат еще не пришел. Разве вам не известно, что его нет? — в свою очередь спросил Знаур.— Будь он дома, так вышел бы к вам сам.

Он внутренне радовался приходу стражника и помощника старшины: значит, брат на свободе. И кто знает, не слышит ли их сейчас.

— Мы не уйдем отсюда, пока не найдем Бабу,— сказал помощник старшины.— Я знаю, он спрятался где-то здесь.

— Найдем в доме — оторвем ему голову,— пригрозил стражник.— И тебе тогда несдобровать.

— А я при чем? — возразил Знаур.

— Молчи!

— Не надо так кричать! Меня, как и тебя, Инал, родила осетинка,— в голосе Знаура прозвучала явная угроза.

«Спустить на них собаку? Эх, если бы я знал, что с Бабу, а то вдруг он осудит меня за это. Но ведь стыдно отпустить их, как добрых гостей! Ничего, они от меня не уйдут, я еще встречусь с ними»,— Знаур заложил правую руку за спину.

Не обнаружив Бабу, ночные посетители потоптались посреди двора да и ушли восвояси...

2

Сакля почтенного Дзанхота стояла на краю аула, а двор оканчивался высоким отвесным обрывом. Старик имел обыкновение вставать очень рано. Заботы, которых у него, как и у всякого горца, было невпроворот, не давали ему покоя. Долгие годы он жил в одиночестве с женой. Одна у него была радость: рядом жил племянник Царай.

В то утро, когда Бабу оказался гостем уважаемого в ауле Дзанхота, старик стоял у обрыва и смотрел на дорогу. Она петляла по дну ущелья, рядом с речкой. Бурная, быстрая, она урчала без устали. Над злобным, вспенившимся потоком с берега на берег перекинулся мостик. Он лежал на двух валунах, прогнувшись серединой

к воде. Бабу стоял по ту сторону мостика, когда его заметил Дзанхот, и не решался переходить через речку. Старик сразу же признал в нем путника и поспешил к племяннику.

— Царай,—позвал он, а сам встал так, чтобы лучше видеть незнакомца.

Боясь, как бы гостя не перехватил кто-нибудь другой, Дзанхот нетерпеливо ждал племянника, который, наконец, появился в дверях, поправляя лохматую шапку. Он остановился перед дядей.

— В аул идет гость, он внизу у моста... Пойди повстречай его,—велел Дзанхот.—Ты должен успеть к нему, пока тебя никто не опередил. Другие тоже не спят! Пусть он осчастливит наш дом... Ты настои, чтобы он был моим гостем, пусть он доставит мне такую радость.

Так Бабу попал в дом Хамицаевых. Хозяин сакли и гость сидели друг против друга на низких табуретках. Тут же стоял Царай. Дзанхот расспрашивал гостя о жизни осетин, что живут на плоскостных землях. Слушая невеселый рассказ, он иногда приговаривал: «Зачем только осетины оставили горы? Разве им живется в долине лучше?»

За всю свою долгую жизнь Дзанхот ни разу не был во Владикавказе, не видел бурного Терека. Разве только хаживал в молодости в земли кабардинские. Он очень любил горы и не расставался с ними даже на короткое время.

— Ты извини, гость, за любопытство,— проговорил хозяин.— Разговариваем, а сами не знаем, может, мы родственники... Прости еще раз за любопытство, чей ты сын?

— Куртатинец мой отец.

— О, в Куртате у меня много друзей!

— В роду у нас старший Бза Кониев, брат моего отца. А меня звать Бабу...

— Дай бог Бза турьего здоровья, да пусть в роду вашем никогда не переведутся мужчины!.. А мы — Хамицаевы,— помолчав, Дзанхот разгладил седые усы и снова проговорил: — Куда ты держишь путь, Бабу? Не девушку ли выбираешь для брата своего? Тогда ты не ошибся, что попал в Дигорию. В наших краях красавиц много...

Бабу ждал этого вопроса и все же не нашел сразу, что ответить. Он молчал, понурив голову. Молчал и хозяин. Старик понял, что гость появился в горах неспроста. Скорее всего он бежал от кровной мести. Но он не скроется от нее! Для этого надо разве только умереть. Конечно, теперь неприятности ждут и того, кто укрыл его. Но Дзанхот не из тех, кто может сожалеть о случившемся, о том, что ему придется оберегать жизнь незнакомого человека. Таков закон гор. Обычай, оставленный дедами, свят!

— Помощник старшины замучил,— нарушил тягостное молчание гость.— Требовал уплаты налогов царю... Не стало жизни от него, хуже пристава, а еще называет себя осетином. Он перестал стыдиться людей...

Дзанхот оторвал взгляд от пола и посмотрел на гостя, ждал, что он скажет еще.

— Корову последнюю хотел увести... Как просил я его не обижать нас, но он не послушался меня, да еще оскорбил,— Бабу вздохнул.— Не сдержался и я...

— М-да! Мудрые люди говорят, что с царем и с богом надо ладить, если ты не безумец. Но они досаждают так, что и камень не выдержит. Слышал я, что царь сильный, у него солдаты, пушки. Пусть он и воюет с такими же сильными, как сам. Что ему надо от нас?.. Ты знаешь, сколько наших братьев посадили власти в тюрьму? Кто из них вернулся? И не назовешь... Бежал, выходит, ты? — хозяин помолчал.— Живи у меня, мой дом — твой дом! Никто тебя не обидит. Мое имя — твоя защита, добрый гость! Пусть у Хамицаевых не будет большего несчастья, как забота защитить своего гостя от врагов. Они, Бабу, и мои враги! Мы честно разделим с тобой твою беду... Ты поднял руку на власть! Она застряла и у меня в горле!

— Спасибо, Дзанхот, век не забуду я тебя и твоих слов! Но мне оставаться у тебя нельзя, найдут меня. Зачем же причинять горе еще и твоему дому? Пойду я за перевал, там тоже живут люди! Наши братья, может, не оставят они меня в беде... Прости меня, Дзанхот, но сердце велит поступить так!

«Благороден и смел мой гость... Знал бы Бабу, что ждет его за перевалом». Дзанхот утаил от гостя, что из-за перевала недавно приходил тамошний осетин. Оказывается, и там не сладко живется. Два аула спалили казаки, мужчин заковали. За что? Нечем было платить царю налоги, и он послал к ним казаков. Но мужчины сказали, что не пустят их к себе. Тогда в них стали стрелять. Да разве можно сдержать обвал в горах? Нет, не стал Дзанхот огорчать гостя. Зачем? Пусть поживет у него, а там будет видно.

— Отдохни с дороги... О случившемся не думай. Раньше и не такое бывало. На то ты и мужчина, Бабу, чтобы жить в тревогах и опасностях. Отдохни, а там бог позаботится о тебе!

Поднялся со своего места Дзанхот. Гость тоже встал. Сразу же Царай подхватил столик с остатками еды и вынес из кунацкой.

— Было время, когда осетины жили, не зная, откуда придет беда. И турки, и шах рвались в горы. Нашим дедам приходилось класть саблю под голову вместо подушки... О, раньше осетинка не могла рожать сына-труса! Теперь мужчины больше сидят на пирах... Твой поступок, Бабу, не позорит осетина, да простит тебе бог!

С этими словами хозяин покинул кунацкую. Он направился на нихас1, чтобы посоветоваться: его беспокоила судьба нежданного гостя. Он понимал, что русские власти, наверное, уже ищут Бабу и, конечно, найдут непременно, стоит только приехать помощнику пристава Хаджи-Мусса Кубатиеву. Как скроешь чужого человека в маленьком ауле, если у Кубатиева есть верные ему глаза и уши.

Тревожно было на душе у Дзанхота. Но не потому, что думал о себе. Он обязан был уберечь гостя.

Светило солнце, и хотя утих ветер, все же было прохладно. Рядом возвышались горы; казалось, протяни к ним руку — и достанешь снежную вершину.

Дзанхот вступил на нихас (аульный совет), и ему навстречу поднялись сверстники. Он приветствовал их как обычно:

— Пусть бог убережет нас от неприятностей и достанутся они врагам нашим!

Каждый занял свое место только после того, как сел Дзанхот. Все молча ждали, что он скажет. Такое предпочтение отдавали ему не только как старшему. В маленьком ауле уже знали, что в доме Дзанхота— гость, выхолит, у него и новости, значит, ему первому и говорить.

— К вам я обращаюсь, хорошие люди,— не мешкая проговорил Дзанхот,— гость осчастливил дом моего почтенного родителя!

— Твой гость — наш гость, Дзанхот, и радость твою разделим, а черная весть, если с ней пришел гость, да останется у входа в ущелье... Ну а если бог не поможет нам отвести несчастье, пусть оно будет не тяжелее, чем забота помирить двух кровников,— ответил за всех тот, что сидел по левую сторону Дзанхота.

Остальные же, не изменив позы, согласно кивали головами, не выказывая нетерпения скорее узнать, кто этот гость и чего ради пожаловал в аул, да еще пеший.

— Он хочет уйти за перевал к нашим братьям,— Дзанхот обвел всех взглядом,— гость обидел царского сборщика.

Старики моментально оживились. Кто-то качнул головой, кто-то откинулся назад, а сосед Дзанхота проговорил:

— Кажется, он храбрый мужчина... Против царя пойдет не всякий, даже паши отцы не решались,—и уже после паузы недовольным тоном добавил: — Боюсь, за ним к нам нагрянут казаки. Мы не знаем, кто он! Трудно стало верить людям...

— Ты, Лади, хочешь, чтобы мой гость ушел из аула? Не советуешь ли ты мне выдать его приставу? О, Хаджи-Мусса будет благодарен! — Дзанхот полуобернулся к своему соседу слева.

— Я сказал, что у меня на сердце, Дзанхот... О женщинах и детях подумал я... Не о себе забочусь, нам с тобой давно пора туда, где наши почтенные родители... Казаки не пощадят, они верные царю люди, Дзанхот.

Встал Дзанхот и, ни на кого не взглянув, удалился быстрой походкой по тропе, ведущей к его сакле. Войдя во двор, старик позвал племянника, и тут же Царай появился из-за сакли.

— Гость отдыхает? — спросил Дзанхот.

— Нет,— коротко ответил Царай, удивленный тем, что Дзанхот так скоро вернулся.

— Ты отправишься в Тулатово, найдешь Кониевых. Скажи им, что Бабу ничего не угрожает, пока Дзанхот на ногах... Не задерживайся там, ты будешь нужен мне. Иди собирайся, а я зайду к гостю.

Когда Дзанхот переступил порог кунацкой, Бабу сидел на широкой скамье, застланной домотканым цветным ковриком. Пр1и виде Дзанхота он встал.

— Совесть говорит мне, чтобы я послал в твой дом гонца,— проговорил старик.—Дам думают о тебе, надо успокоить их.

Не в силах был Бабу скрыть радость, вздрогнул, не знал, куда деть глаза.

— Может, ты хочешь передать что-нибудь?

—       На дорогах неспокойно, пусть Царай будет осторожен...

— О, Царай — мужчина! Он — моя надежда... Бог наказал меня и не сберег сыновей. Прости, гость, меня за эти слова! Ушли они за турами и не вернулись. В ту весну было много обвалов в горах...— Дзанхот смотрел себе в ноги.— Еще раз прошу тебя, извини старика... Отдыхай, Бабу, а я пойду, отправлю Царая.

В знак уважения и благодарности Бабу склонил низко голову...

3

Оглянулся вокруг Царай и удивился: на улице ни души. Он стоял и не знал, кого спросить, где живут Кониевы. Постучать же к кому-нибудь не решался. Постучи — потеряешь время. Не отпустит хозяин, пока не пригласит в дом. А там хозяйка начнет готовить угощение. Оно бы, конечно, неплохо выпить с дороги, но у Царая поручение Дзанхота, и он не может медлить. Он и так потратил на дорогу три дня. Но куда идти? Бабу объяснил ему, где их сакля, да только Царай вошел в село не со стороны гор, как советовал Бабу, а прежде отправился на речку, умылся и, шагая берегом, очутился в селе.

Молодые стройные тополи вытянулись вдоль канавы. По обе стороны узкой улицы из-за плетней выглядывали мазанки, приземистые, с одним окном на южную сторону. Цараю казалось странным, что в такое время (еще не наступили сумерки) не видно людей. Теряясь в догадках, он замедлил шаг и оказался напротив высокого покрытого черепицей дома с двумя окнами. Царай решительно направился к нему и остановился так чтобы его заметили. И действительно, из сакли появился хозяин. Сильно припадая на левую ногу, он пересек двор, и Цараю стало неловко.

— Здравствуй, гость!

Приложив руку к сердцу, Царай ответил на приветствие легким поклоном.

— Вижу, ты много шел,—хозяин оглядел Царая.— Войди в дом, отдохни с дороги. Осчастливь нас своим вниманием, и пусть твой приход принесет мне счастье!

Случилось то, чего более всего опасался Царай, но бог видел, у него не было иного выхода. Войдя во двор, мужчины откинули короткие полы черкесок и чинно уселись под яблоней на длинной скамье. Первым заговорил хозяин.

— Всю зиму молились богу, вот и дал он нам такую погоду.

— Да, лето теплое, и дожди бывают, поддержал разговор Царай, а сам думал, как бы уйти, пока хозяин не пригласил его в дом.

— Выходит, ты дигорец?

Царай пожал плечами, мол, что делать, если тебе не угодно, так я уйду. А хозяин, словно не замечая этого, продолжал;

— Во Владикавказ держишь путь или в другое место?

Не понравились Цараю дотошные расспросы незнакомого человека: «Пристал ко мне, как будто мы с ним живем под одной крышей. Что ему нужно от меня? А может, он служит в канцелярии? Очень уж он старается заглянуть мне в душу. Но если он лиса, то я его хвост»,— ухмыльнулся Царай. Но Кудаберд не заметил его насмешливого взгляда.

— В твоем ауле у меня дела... К Кониевым я направился.

Хозяин оживился, привстал, снова сел, почему-то подмигнул:

— К Бабу? О, мы с ним добрые соседи. Значит, ты к Бабу...

— Да, мне нужен он... Когда-то я продал ему на базаре седло, пригласил он меня тогда к себе.

— Меня зовут Кудабердом... Спроси в ауле каждого, и тебе не скажут обо мне ничего плохого,—Кудаберд придвинулся к гостю и зашептал ему на ухо.— А ты знаешь, что случилось с Бабу?

— Откуда мне знать, если я его не видел,— спокойным тоном ответил тот.— Послушай, не заболел ли он? А может, женился?

— Его ищут власти... Весь аул перерыли, во Владикавказ уехал сам пристав, в Куртат ускакал старшина... Бабу ударил сборщика налогов, и пристав сказал, что ему не простят. Лучше Бабу не появляться. Ох-хо, погубил он себя!

Слушая словоохотливого хозяина, Царай вспомнил о Бабу. Выходит, теперь он будет скитаться и не сможет прийти в свой дом? Интересно устроен мир. Хаджи-Мусса Кубатиев ударил сельского курьера, и тот долго ходил с синяком под глазом. А пожалуйся курьер на Кубатиева—досталось бы ему не так.

— Тот, к кому ты пришел, живет рядом, ты шел мимо его дома... От угла третий, по левую сторону улицы. Прости, гость, ты не назвал себя,— Кудаберд ерзал на месте, часто заглядывая в лицо Царая и улыбаясь.

— Из Стур-Дигории я, сын Хамицаевых, Цараем меня зовут,— нехотя ответил Царай собеседнику, который был ему неприятен своей суетливостью. Он пожалел, что встретил его.

— Дай бог тебе здоровья, и пусть твой род никогда не постигнет горе,— проговорил хозяин.

«Будь я его соседом, проучил бы. А еще носит шапку и кинжал выбрал самый большой. Жаль мне его мать. Лучше бы она родила черта»,— гость встал, но Кудаберд чуть ли не силой удержал его:

— Ты хочешь, Царай, чтобы надо мной смеялись люди? Останься, пожелай моему дому счастья... Еще успеешь уйти, я тебя провожу к Кониевым. Как можно переступить порог дома и не пожелать ему счастья?

— Не могу я остаться у тебя, Кудаберд,— твердо возразил Царай.

На улице послышался топот коней: мимо пронеслись вооруженные всадники. Кудаберд засуетился, потянул Царая.

— Кто это?

— Пусть все проклятья падут на их головы! Чтобы высох их род. Стражники это, вот кто...— Кудаберд хотел сказать еще что-то, но осекся: стражники вернулись, осадили коней у высокого плетня, и один из них, указывая кнутовищем на Царая, спросил:

— Эй, кто ты?

___ Человек! — не замедлил ответить Царай.

— Смотри у меня,— прикрикнул стражник, он рассматривал Царая с явным интересом.

Перепугавшийся Кудаберд, отступив в глубь двора, залепетал:

— Инал, это мой гость! Его отец мой кунак, из Ди-гории он пришел. Устал с дороги... Ты уж прости его, Инал!

— Наверно, его род славится говорунами!

Побагровел Царай, шагнул было к выходу, но хозяин подскочил к нему, схватил за черкеску:

— Прошу тебя, не губи меня!

«Трус! Будь ты проклят, несчастный. Неужели у него нет родственников? Как только они терпят такого? Он же позорит их. Да я бы затравил его собаками»,— Царай презрительно оглядел Кудаберда.

Всадники хлестнули коней и ускакали.

— Разве можно с ними так? — Кудаберд дрожал всем телом.

Не скрывая своего презрения, гость криво усмехнулся, и хромой понял, что он смеется над ним. В эту минуту он был противен самому себе, но, вспомнив Инала, затараторил:

— Не шути с ними... Они погубят тебя. Теперь тебе придется подождать, пока стемнеет,— Кудаберд жестом пригласил Царая в дом.

Но тот решительно отказался.

— Нет, я пойду! Я и так навлек гнев стражников на тебя... Жаль, что встретились мы здесь,— Царай прищурил глаза.

На улице Кудаберд не отставал от Царая. «Не думает ли он идти со мной к Кониевым? Пусть только попробует! Тогда его не спасет сам пристав!» — Царай энергично потер подбородок и проговорил вслух:

— Прости, Кудаберд, что потревожил тебя... Теперь я сам найду дом Кониевых.

Хромому ничего другого не оставалось, как пожелать гостю счастливого пути. Про себя же подумал, что гость неспроста отделался от него. «Подслушать бы твой разговор в доме Бабу!» — Кудаберд, почесав затылок, вернулся к себе. Вспомнив, как Царай разгова* ривал со стражниками, Кудаберд подумал, что такой может убить человека, если его рассердить.

Тем временем Царай перешел по узкому мосточку на другой берег канавы и, остановившись у ворот, покашлял. Залаяла собака. Она не успокоилась, пока из сакли не вышел хозяин.

— О, Знаур!— негромко позвал Царай.

Тут же из-за плетня послышался сдавленный голос:

— Кто ты?

— Гость я, Знаур! —ответил тихо Царай.—Прошу тебя, открой мне дверь и не мешкай!

Калитка приоткрылась, и Знаур торопливо сказал:

— Входи. Да останутся за порогом твои беды!

Царай не заставил повторять приглашение. Он дождался, пока Знаур задвинет щеколду, потом, сдерживая волнение, поздоровался с ним:

— Добрый вечер!

— Здравствуй, гость! Да пощадит нас бог и пошлет он с тобой хорошую весть!

На это Царай ответил шепотом:

— Веди меня в дом и не теряй времени!

В дымной комнате у самого потолка коптила лучина. Придвинув к гостю низкую табуретку, Знаур предложил ему сесть, потом опустился рядом с ним сам. Сердцем он понял, что незнакомец от брата. Он почувствовал на себе его пытливый взгляд и посмотрел ему в глаза, едва сдерживаясь, чтобы не спросить: «Тебя прислал Бабу?»

— Если в доме нет чужих ушей, то я тебе передам привет от Бабу! Ты, должно быть, гордишься своим братом?

— Где он?—выпалил Знаур и тут же проговорил смущенно: — Прости, гость! Сердце изнывает, боюсь за него,— Знаур встал и поклонился.

Царай устало опустил голову и, когда Знаур сел на прежнее место, проговорил:

— Бабу — гость Дзанхота Хамицаева... Я тоже из рода Хамицаевых. Цараем меня зовут. Твой брат задумал уйти на ту сторону перевала. Просил никому не говорить об этом...

— Ох-хо! — схватился за голову Знаур.— Остался я без брата! Будь проклят сборщик налогов... Все это из-за него.

— Разве Бабу погиб, что ты оплакиваешь его?

— Лучше смерть, чем такое, Царай...

— Э нет, брат мой!.. Да, он еще просил царскую бумагу, которую ему выдали в канцелярии,— Царай положил руку на плечо Знаура.

Но тот продолжал сидеть, уткнув лицо в ладони. Его мучила мысль, что он теперь не скоро увидит Бабу.

Гость обвел взглядом жилище. В полумраке заметил длинную скамью, столик, полку с деревянными тарелками, под полкой кадку.

— На рассвете я уйду... Что за человек Кудаберд? Я был у него в доме. Ему можно верить?

— О, конечно,— не сразу ответил Знаур.

— Кто-то позвал его с улицы, и он тяжело встал, постоял задумавшись.

— О, Кониевы!

Извинившись, Знаур вышел во двор, посадил на цепь пса, рвавшегося из рук, и, проклиная судьбу, направился к калитке.

На улице стоял курьер. А за канавой, на дороге, маячил всадник. «Это Инал! Не дождешься ты Бабу, сукин сын»,— Знаур протянул курьеру руку, но тот сделал вид, будто не заметил ее, и смущенный Знаур не слышал его слов.

— Утром пойдешь в канцелярию, помощник пристава тебя зовет. Понял? — курьер говорил нарочито громко, чтобы его слышал стражник. Но Знаур молчал.

— Ты что, оглох?

— Хорошо,— проговорил Знаур.— Разве ты когда-нибудь придешь с доброй вестью к людям.

— Есть ли кто у тебя в доме? — грубо спросил подъехавший Инал.

—1 Бог осчастливил меня гостем,— ответил в замешательстве Знаур; он тут же спохватился, однако было поздно.

— Позови его,— приказал всадник, заподозрив неладное.

— Не надо обижать его,— попросил Знаур.— Зачем он тебе? Или ты забыл обычай наших отцов? Ты хочешь позора на свою голову?

— Не вынуждай меня сойти с коня,— повысил голос Инал.

Подумав, что лучше ему не затевать сейчас ссору с Иналом, Знаур вернулся в дом. Инал же соскочил на землю, бросил поводок курьеру и, толкнув калитку, бросился за Знауром.. Но с цепи рвался пес, захлебываясь в злобном лае, и Инал остановился.

Вскоре из сакли вышли Знаур и Царай.

— О, вот кто твой гость! Ни тебя ли мы видели у Кудаберда?

— Меня,— руки Царая легли на рукоять кинжала.

— А что ты делаешь здесь?

— Хочу покушать и лечь спать, —дернул правым плечом Царай.

— Гм! Вот я тебя отведу в канцелярию... Шлешься по селу. Постой, постой, а может, тебя прислал Бабу?

Царай, рассмеявшись, развел руками:

— Тогда бы я не показывал людям свое лицо. А ты же сам сказал, что я шлюсь по селу...

Озадаченный Инал задумался, потом, почесав затылок, произнес:

— Э, да ты, кажется, прав... Ну, ладно, пойдем,— позвал он курьера,— Знаур, чтобы утром ты явился в канцелярию и пусть с тобой придет твой гость. Понял?

— Хорошо, Инал... Дай бог нам дожить до этого времени,—ответил Знаур.

Непрошенные гости ушли, а Знаур и Царай все еще стояли во дворе, думая об одном и том же: «Цараю нужно уходить, не дожидаясь рассвета».

Но разве Знаур мог отпустить гостя одного, к тому же ночью? Сунув в его сумку лепешку и круг сыра, он проводил Царая до дороги, которую называли царской. По ней горцы приходили во Владикавказ на базар, а еще чаще — с прошениями к царским властям.

Попрощались Царай и Знаур, крепко пожав руки, и обнялись по-мужски сдержанно. Расходились, оглядываясь. А когда потеряли из виду друг друга, Царай заспешил в сторону гор, а Знаур удалялся от них.

Вернулся Знаур домой на заре и тут же улегся к очагу, чтобы согреться. От одежды валил пар. Рядом опустилась на корточки мать. Сын знал, чего она ждет от него: мать сидела в къабице1 и не слышала его разговор с гостем.

Лежал Знаур, подставив спину теплу. Ему не хотелось говорить. Усталый, он думал о Царае, боялся, как бы Инал не устроил ему засаду. Кто знает, не проследил ли он гостя? Подумал Знаур и о том, что стоит ему завтра утром появиться в канцелярии одному, как там догадаются, откуда и зачем пожаловал Царай, и пошлют за ним погоню. Но тогда она уже будет не страшна. Видать, и Царай не из тех, кто может легко попасться в руки стражников.

Мать терпеливо ждала, когда заговорит сын. О, загляни Знаур ей в душу, не молчал бы он, не терзал изнуренную тревогой женщину. Ее страшила неизвестность.

Но вот Знаур сел, снял постолы, мокрые, тяжелые, стащил шерстяные носки. Мать принесла пучок душистого сена, долго мяла, потом вложила в чувяки. Подтянув ноговицы, Знаур обулся на босу ногу и только после этого посмотрел на мать.

— Бабу — гость Хамицаевых...

Женщина сидела неподвижно.

— Собирается уйти за перевал.

Старуха насторожилась.

— Я тоже пойду к нему!

Мать облегченно вздохнула. Ох, как бы она сейчас обняла Знаура за эти слова! Но только не могла она так поступить: Знаур уже мужчина, ему уже жениться давно пора. Она и девушку присмотрела: соседскую дочь, Ханифу.

— Зовут меня в канцелярию,— Знаур отвязал кинжал от пояса, протянул матери, но, подумав, снова повязал его, положил руку на широкую рукоять из черной кости.

— Я тебя прошу, не горячись...— в голосе матери мольба.— Не погуби очаг наш, не дай ему потухнуть.

— Ты хочешь, чтобы меня били по щекам, а я стоял и улыбался? Вижу, ты готова принять позор, только бы твои сыновья были рядом с тобой!

— Нет, нет! Пусть тебя поразит бог, прежде чем ты простишь обидчику... Боюсь позора! И за тебя боюсь, Знаур! Ты теперь моя единственная надежда.

— Не умру я, пока не отомщу сборщику!

— Спасибо, Знаур,— мать провела дрожащими руками по груди сына.

— Ладно, пойду... Зайду к Кудаберду, скажу, чтобы о Царае меньше говорил людям... Один бог хотел нас погубить, а другой привел Бабу к Хамицаевым!

Еще не решил Знаур, как вести себя в канцелярии, он не знал, зачем его зовут туда. Наверное, опять станут допытываться о Бабу. Как царь мог доверить таким глупым людям канцелярию, они спрашивают у Знаура о его брате? Да разве он им скажет что-нибудь? Скорее погибнет, чем выдаст Бабу. А возможно, их насторожил ночной гость? Почему Инал велел обязательно прийти с Цараем? Не иначе как у него возникло подозрение. Ну, конечно, зачем бы потребовался Царай в канцелярии? Не призывают же туда всех, кто приходит в гости к сельчанам. А что если Знаур скажет, что он не знает никакого Царая? Ну, кто его видел, кроме Инала и курьера? Знаур пошел быстрее и вскоре оказался у дома Кудаберда. Тот возился во дворе: набивал новую шину на колесо от арбы, которая лежала тут же на боку.

— Входи, чего ты остановился? — Кудаберд смаху всадил топор в деревянную колоду и протянул руку Знауру.— На твоем лице усталость и печаль... Ну и времена настали, одни только слезы.

— Да, радоваться нечему, Кудаберд... Послушан, ты вчера видел моего гостя? Он мне что-то рассказывал о тебе, называл хорошим человеком. Ты ему очень понравился,— схитрил Знаур и почувствовал, что краснеет.

— Царай был сначала моим гостем, Знаур, а потом он попал в твой дом. Только что-то он торопился к тебе, не захотел остаться у меня... Обидел Царай нас своим отказом.

Кудаберд встал на здоровую ногу, другая оторвалась от земли.

— О, какой он храбрый человек! Как он разговаривал с Иналом,— воскликнул Кудаберд.— Дал бы бог мне такого брата.

Хозяин, отступив к опрокинутой арбе, не оглядываясь, уселся на оглоблю.

— Послушай, Кудаберд, если тебя спросят о Царае, так ты скажи, что не видел и не слышал о нем. Понял? Так надо, очень тебя прошу, если ты не желаешь горя Бабу!

— Что ты, Знаур! Конечно, я сделаю, как ты хочешь. Но разве...

Однако взволнованный Знаур не дал ему договорить:

Спасибо тебе, Кудаберд, я так и знал, что ты не откажешь мне. Век не забуду тебе этого... Ну, а теперь я пойду, в канцелярию зовут.

— В канцелярию?

— Не знаю, что они от меня хотят, наверное, спросят о моем госте. Так ты не проговорись, стой на своем и все!

Кудаберд задумался, и Знаур пристально посмотрел ему в глаза.

— Э, ты плохо знаешь Кудаберда! Или не считаешь меня за мужчину? Может, я больше не друг твоего дома? — спохватился Кудаберд.

— Нет, Кудаберд, я так не подумал, но сейчас такое время...

“ Какое время? Да если я захочу, так за Бабу отдам голову!

Устыдился Знаур своих слов, поспешно отвел взгляд, а про себя подумал: «Как хорошо, что Царай встретил его. Ну, теперь я спокоен. Он не выдаст меня». Они пожелали друг другу здоровья. Хозяин проводил соседа за калитку и не уходил — смотрел ему вслед. Когда Знаур скрылся за углом, Кудаберд вдруг вспомнил пристава, старшину, Инала и испугался, пожалел, что пообещал сказать, будто не видел Царая. Ругая самого себя на чем свет стоит, Кудаберд занялся прерванным делом.

Разговор с Кудабердом успокоил Знаура. Пусть теперь Инал говорит все, что хочет, а он будет стоять на своем: «Не видел!» И на Кудаберда он надеется. Как-никак тот много раз сиживал в доме Кониевых.

Размышляя так, Знаур подошел к канцелярии. Было еще раннее утро, но на крыльце уже сидел курьер и курил трубку. Поприветствовав его, Знаур поднялся по ступенькам и уселся рядом. Курьер вынул трубку, сплюнул и, не глядя на Знаура, спросил:

А где твой гость? Так долго он спит?

— Ты мне говоришь?—Знаур провел рукой по лицу.

— Нет, моему деду, который умер сто лет назад!

— Ты видел сон, а разговариваешь со мной. Какой гость? — удивленно переспросил Знаур.

— Послушай, тебя как звать?

— Меня? Ты видишь меня в первый раз?

— Если ты Знаур, то почему не пришел с тобой гость? Мы же с Иналом вчера видели его в твоем доме! Что ты скажешь на это?

— Ты за день в чьем только доме не побываешь... Перепутал меня с кем-то. Да разве в селе мало гостей?

— Ты хочешь, чтобы я позвал Инала?

— Зачем ты пугаешь меня? Все равно ничего ты не услышишь от меня! Больше того, что случилось с Кониевыми...

Курьер скривил губы в хитрой усмешке, встал, но не спешил уходить, коротким мундштуком трубки провел по усам:

— Мои хозяева, Знаур, шутить не любят и нас не учат этому. Мы у царя на службе! Не подумал о приставе Бабу, вызвал его гнев...

— Когда родится человек, то он не знает, где найдет свою смерть... Разве не так?

Знаур поднял голову, и курьер., увидев, как блеснули и прищурились большие черные глаза юноши, понял, что лучше с ним не спорить. Этот скорее расстанется с головой, чем признается в чем-либо. Курьер подумал и о Бабу. Кто его знает, что он за человек. Был такой тихий и вдруг поднял руку на помощника старшины. А его, курьера, он может и прикончить. И никто не узнает имя убийцы. Курьер понял, в какую историю попал. Видно, Знаур будет отпираться, тогда позовут его, курьера, и он не сможет отказаться, что видел у Кониевых Царая. Тем более, он был с Иналом. Да Инал готов за пристава отдать свою жизнь, так он выслуживается перед канцелярией. Попробуй только курьер обмануть, как сразу же он угодит на гауптвахту и лишится навсегда всех благ. А перепадает ему от сельчан немало, слава богу, кормится приношениями не первый год. Нет, он не станет на сторону Знаура.. Но курьер вспомнил о Бабу и, чертыхнувшись про себя, сплюнул на крыльцо.

— Как же ты забыл о Кудаберде? Инал доложил приставу, что видел Царая вначале у хромого. Вот почему он сказал, чтобы ты привел своего гостя в канцелярию. Он догадался, что Царай пришел от Бабу... О, Инал очень хитрый, наверно, второго такого у осетин больше нет.

Открылась дверь, и Знаур увидел на пороге Инала.

— Эй, ты чего расселся в канцелярии? Что, это тебе, кунацкая? Посмотрите только на этого абрека!

Знаур спустился с крыльца и, полуобернувшись к Иналу, но не поднимая головы, проговорил:

— Ты не на сына своего кричишь, Инал. Скажи, зачем звал?

— Нам нужен пока твой гость. Где он?

Пожал плечами Знаур, не меняя позы, ответил:

— О каком госте ты спрашиваешь, Инал?

— Ты посмотри на него! Не мы ли с тобой вчера были у Кониевых? — пораженный Инал оглянулся на курьера.— Может, Знаур, ты — не ты? Ну-ка сбегай за Кудабердом,— велел курьеру Инал.— Ишь ты, притворился ягненком! Будь здесь и никуда не уходи. Вот приедет пристав, и он сам поговорит с тобой. О, его не надо учить, как заставить выложить все твои тайны!

Обрадовался курьер, что так легко отделался, сбежал с крыльца и, не глядя на Знаура, удалился. Инал тоже ушел в канцелярию, и Знаур остался один со своими мыслями. Пока все шло так, как он задумал. Лишь бы молчал Кудаберд. Ну, а пристав ему не страшен. Знаур скажет, что Инал зол на него из-за Бабу и теперь наговаривает, хочет отомстить. А причем он, Знаур? Вот только бы не испугался Кудаберд и стоял на своем. А вдруг не выдержит, проговорится? Что тогда? Все равно Знаур будет отказываться.

К канцелярии подходили люди, здоровались с ним. Они разделяли большое горе Кониевых, хотя у каждого из них были свои печали и нужды.

Мужчины толпились у крыльца в ожидании, когда кто-нибудь выйдет из канцелярии и возьмет у них прошение на имя пристава. Они явились сюда с затаенной надеждой, авось, да соблаговолит начальство рассмотреть прошение и удовлетворит просьбу. Но, увы, пройдут месяцы и еще не раз придет сюда проситель, а ответа все не будет.

Показалась коляска пристава. Она быстро катила к канцелярии. Все отпрянули от высокого крыльца, и кто застыл в полупоклоне, кто обнажил бритую голову,

а Знаур стоял все так же полуобернувшись, положив руки на бедра. И когда пристав проходил мимо, Знаур че изменил позы. Пусть знает поручик: Знаур не боится его. А тот сделал несколько шагов да вдруг остановился.

—< Какие вести прислал Бабу?—у поручика дернулось под левым глазом.

Не откликнулся Знаур, и кто знает, как бы повел себя дальше пристав, не появись Инал. Он скатился с крыльца и, застыв перед начальством, доложил, что гость Кониевых не явился. Поручик ухмыльнулся и, играя кнутовищем, медленным шагом вернулся к Знауру.

— Ты непочтителен к старшим,— пристав давно служил на Кавказе и хорошо разговаривал по-осетински, достаточно изучил нравы и обычаи горцев, имел среди них кунаков, разумеется, из числа знати.

— О Бабу я ничего не знаю,— сдерживая волнение, ответил Знаур; он опустил руки по швам, но лицом к приставу все же не повернулся.

— Охотно верю тебе! Отчего же не поверить мужчине... Ну, а гость твой откуда явился? — допытывался пристав.

Еще быстрее задергалось у него под глазом, и без того бледное лицо стало совершенно бескровным. Люди, заметив/ что он теряет самообладание, бросали на Знаура выразительные взгляды, мол, уходи, пока не случилось беды. А тот стоял и, казалось, в нем поселился бес.

— Так куда сбежал твой ночной гость?.. Инал, как ты думаешь, откуда пришел этот человек?

— Из Стур-Дигории!

— Выходит, Бабу укрылся там! А? Знаур, почему ты молчишь?

— У меня никакого гостя не было! — почти выкрикнул Знаур.

Пристав размахнулся, чтобы ударить его наотмашь, но Знаур не пошевельнулся, и рука повисла в воздухе: вовремя опомнившись, пристав пригрозил посадить Знаура на гауптвахту и удалился в канцелярию. За ним поспешил Инал, но вскоре снова появился и, ожесточенно потрясая кулаками, сдавленным голосом приказал всем разойтись. Люди уходили, оглядываясь в надежде, не позовет ли их пристав. Ушел и Знаур,

По пути домой он завернул к Бза и рассказал ему о только что случившемся в канцелярии. Старик выслушал племянника, долго молчал, а Знаур стоял возле и ждал, когда Бза что-нибудь скажет. Он, конечно, не предполагал, что дядя отругает его. А случилось именно так. Бза, стукнув палкой о землю, стал выговаривать Знауру, что он опозорил Кониевых: Бза должен был повидаться с Цараем, а Знаур взял да и отпустил его. Бза беспокоила дальнейшая судьба племянника. Куда он подастся? Долго ли будет скитаться? Бабу поступил правильно, в этом Бза нисколько не сомневался. Будь на его месте родной сын, так Бза сказал бы ему: «Ты не посрамил мое имя, спасибо тебе!» Но почему Знаур не посоветовался с ним, не спросил его, что передать Цараю?

Расстроенный Знаур вернулся домой. Здесь его поджидал Кудаберд. Он сидел на сохе, вытянув перед собой несгибающуюся ногу, и, откинув полы черкески, водил прутиком перед собой. У него было хорошее на» строение. Только что он вернулся из канцелярии, где, не моргнув, глазом, сказал: «Какой гость? Да я вчера дома не был». Инал угрожал ему расправой и все же ничего не добился от него.

Знаур горячо поблагодарил Кудаберда, а мать поспешила в дом, чтобы принести мужчинам угощение. Однако Кудаберд отказался и, весело болтая, ушел к людям, чтобы рассказать им, как он вел себя с Ина» лом, грозой села.

4

Бабу покинул дом Дзанхота с болью в сердце. Когда еще придется ему увидеть людей? Он не ждал, что Царай принесет ему радостную весть. Но и не думал услышать от него столько горького. Теперь пристав будет вымещать зло на брате и матери. А причем они? Разве дело мужчины поступать так? Э, да откуда у пристава совесть и стыд!

Ему стало жарко, он расстегнул ворот бешмета, чуть расслабил ремень и, сняв войлочную шляпу с головы, обтер ею лицо, а затем перебросил хордзен1 с одного плеча на другое.

Крутая тропа ползла по лысому склону. На небе высыпали звезды, но и без этого Бабу хорошо различал дорогу и уверенно ступал всей ступней. Иногда из-под ноги срывался камень и с грохотом летел в бездну.

С хорошими людьми он встретился. Чужую беду они приняли близко к сердцу. Царай проводил его до родника, а потом Бабу пошел один, уверенно выбирая дорогу, хотя никогда прежде не бывал в этих краях. Правда, днем Царай ему долго объяснял, как пройти к перевалу. Но в горах столько звериных тропок, что легко можно пойти не той. А ему нельзя терять время. Неровен час, в аул нагрянут власти. Не найдут его и кинутся в погоню. Конечно, в горах погоня не страшна, но к чему рисковать!

Но что это? Сверху по склону ему наперерез спускались двое. Промелькнула мысль: «Погоня!» Он, замедлив шаг, надел шляпу, рука сжала рукоять кинжала. Остановиться? О нет! Подумают, испугался. На ходу снял с плеча хордзен, вытащил кинжал и, выставив его острием вперед, приготовился к схватке. Нет, не думал Бабу отдаваться в руки живым. Но почему те не обнажили оружие? Он уже различал их заросшие лица, заплаты на черкесках. «Нет, они не похожи на стражников», — облегченно вздохнув, Бабу поспешно вложил кинжал в ножны. Тот, что шел впереди, приветствовал его:

— Да будет прям твой путь, Бабу.

— Пусть сбудется дело, ради которого вы пустились в путь,— ответил так же почтительно Бабу, удивленный тем, что его назвали по имени.

— Мы заметили тебя еще у родника,— сказал все тот же незнакомец.— Ты ходишь быстро... Как видишь, мы рады тебе!

Сам не зная почему, Бабу тихо рассмеялся, развел руками:

— Тогда тебе остается назвать себя, и мы, считай, породнились...

— Я Кайтук, а мой товарищ — Созо...

Бабу не знал, кто эти незнакомцы и как вести себя с ними. Царай что-то говорил ему об абреках, появившихся здесь прошлым летом. Но Кайтук и Созо не были похожи на них. Созо слишком молод, а Кайтук напоминает смиренного человека, отягощенного заботами.

— Приглашаем тебя к себе в гости,— проговорил Кайтук властно, показав вытянутой рукой на вершину горы.— Не обижай нас отказом... Мы не князья, но гостя принять у нас есть чем!

— Твое приглашение, Кайтук, для меня честь,— ответил Бабу.

Польщенный Кайтук приложил руку к сердцу и поклонился.

— Тогда в путь! — воскликнул он.

Ни одного слова не было произнесено в пути, Бабу даже не слышал дыхания спутников, хотя поднимались быстро. Шли, сильно наклонившись вперед. Так было легче идти.

— Вот мы и дома,— неожиданно Кайтук остановился и шумно выдохнул.

Бабу увидел, что они стоят перед нагроможденными глыбами гранита, и вопрошающе посмотрел на Кайтука.

— Извини, гость, но тебе придется войти в нашу саклю на корточках. Мы обходимся без дверей, привыкли,— Кайтук шагнул вперед, и Бабу заметил склонившиеся друг к другу камни, которые образовали подобие шалаша.

Кайтук опустился на колени и вполз под камни, Бабу последовал за ним, а Созо остался снаружи.

Сидели на сухой траве молча. Но вот Кайтук приподнял плитку величиной в две ладони и положил ее рядом с собой, не разгибаясь, стал дуть, пока в неглубокой ямке не вспыхнули угли.

— Без огня тяжело на душе,— Кайтук положил сверху стружки, видно, специально для этого приготовленные, глубоко вздохнув, дунул еще раз, и вспыхнул огонь.

Бабу протянул к теплу руки, хотя во время ходьбы согрелся так, что пришлось расстегнуть бешмет на груди. Понял, наконец, Бабу, к кому он попал. Неужто вот такие люди — абреки? Ведь они так похожи на аульцев, и вовсе они не страшны!

Отвязав кинжал, Кайтук положил оружие рядом с собой, разгладил бороду и, взглянув на Бабу, сказал:

— Не думай, что мы всю жизнь провели здесь... У нас тоже есть сакли. Но возвращаться туда нам нельзя,— Кайтук тяжело вздохнул.— О тебе мы узнали еще в долине... Новость. опережает человека! Видели, как ты пришел в дом Дзанхота, верные люди рассказали нам о твоем горе.

Что заставило Кайтука покинуть родной очаг? Кровная месть или он, подобно Бабу, бежал от тюрьмы? А может, другое что... Неужто и Бабу будет прятаться вот так, словно зверь? А как же аул, мать, брат? Кто защитит их от обид?

— С соседом мы пошли в горы на туров... Долго лазили по скалам, все удача нас сторонилась. Собрались уж домой... И как только он заметил туров? Лучше бы он ослеп в этот миг! Поползли по скале. Впереди я, а он за мной. Вдруг слышу грохот, оглянулся, а его уже нет: сорвался в пропасть... Эх, почему я сам не погиб?

Скрестив руки на груди, Кайтук смотрел на затухавший огонь.

— Не поверили мне люди... Мы с ним до этого поругались. Да разве никто и никогда не спорил? Думали, я его столкнул,— Кайтук откинулся назад.— Прогнали меня из аула. Второе лето я здесь... Как-то ходил к аулу, думал, спущусь, посмотрю на сыновей, да постеснялся людей... А Созо мой брат. Он все лето со мной. Говорю, иди домой, да он не хочет. Жениться ему пора, но кто теперь пойдет за абрека? А о тебе слышали на Урухе... Да, новость бежит впереди человека... Потом виделись мы с курьером стур-дигорского прихода, родственник он мне. Он тоже рассказал о тебе. Так ты задумал уйти за перевал?

— А что делать? — быстро ответил Бабу.— Отдаться приставу? Не хватает у меня смелости погибнуть так легко.

— Зимой я жил за перевалом... Эх, трудно им и без нас! Они тоже несчастны... Оставайся с нами. Чем плохо? Над головой чистое небо. Свободу нашу в кандалы не закуют! А на зиму уйдем в аул, что на самом перевале, туда никто не придет... Будь нам товарищем! Я все сказал...

Умолк Кайтук, и Бабу задумался... Согласиться или махнуть за перевал? Но что его ждет там? А здесь?

Он погибнет, не оплаканный матерью. Хорошо, если земле предадут товарищи его прах...

5

Инал смеялся, запрокинув назад голову. Он сидел на краю стола. Одна нога у него болталась, ударяясь каблуком легкого сапога о толстую квадратную ножку стола, а другая уперлась в край скамьи. Курьер улыбался, стараясь угодить Иналу, к которому благосклонно относился сам пристав. Перед ними стояла Фарда, мать Бабу, и, понурив голову, смотрела в заляпанный сапогами пол. Она не могла совладеть с собой, дрожала от обиды, думая о том, как бы не упасть перед потерявшими совесть мужчинами.

— Скажи, где твой сын? — Инал вдруг оборвал смех, сполз со стола и, покручивая ус, вперил взгляд в женщину.— Пусть он вернется, если не трус! Зачем ты только родила такого сына?

Фарда подняла голову, и Инал увидел, как дрогнули в усмешке ее губы. Вдруг женщина громко произнесла:

— Подожди, Бабу напомнит тебе эти слова, несчастный! Ты лучше сними шапку и вместо нее повяжи на свою голову платок...

Пораженный курьер так и застыл с раскрытым ртом. Это было неслыханное оскорбление мужчине. Он приготовился увидеть слезы женщины, услышать ее мольбы простить сына, а она такое сказала. Да кому? Самому Иналу! Стражник оглянулся на курьера, словно искал у него поддержки. Тот закрыл рот и привстал, наклонившись вперед, с интересом рассматривая женщину.

Неожиданно Инал сорвался с места, оскалив зубы, подскочил к женщине и замахнулся на нее. Фарда, отпрянув, закрыла лицо краями платка.

— Бей! — крикнул курьер.— Все равно Бабу узнает.

Имя Бабу отрезвляюще подействовало на Инала, и он, сверкнув глазами, в беспомощной ярости заметался по канцелярии. Фарда повернулась к нему спиной и тихо пошла к выходу. Курьер шлепнул рука об руку, зацокал языком, а Инал остановился. Широко расставив ноги, он стоял посреди канцелярии. Когда

за женщиной закрылась дверь, Инал выпалил одним духом:

— Убью, если откроешь рот... Ничего ты не слышал! Этой проклятой женщины в канцелярии не было!

Курьер выставил перед собой руки, потом поспешно приложил их к груди:

— Э, мало ли кто ходит сюда! Никакой женщины я не видел. Откуда я знаю мать Бабу?

— Замолчи, ишак! Не произноси при мне это имя... Скажи, пусть уберут канцелярию. Чего ты уставился на меня? Пшел вон! — топнул ногой Инал.

Курьер не стал дожидаться, пока Инал распалится: чего доброго и ему достанется...

Фарда вышла из канцелярии сгорбившись. Постояла на крыльце, не зная зачем, потом спустилась по широким ступенькам...

По улице шла, не отрывая взгляда от дороги. Не было сил передвигать ноги, она волочила их.

Мужчины, встречавшие ее, уступали ей дорогу и молча кланялись. Они понимали: то, что случилось с Бабу, может произойти и с ними. Кто же из них сдержится, если будут уводить последнюю корову?

Фарда не видела, как из дома вышел Кудаберд и направился к ней. Поравнявшись с женщиной, он встал на ее пути, и только тогда она подняла голову.

— Прости, Фарда, меня опять зовут в канцелярию. Сам пристав хочет говорить со мной...

Снова она смотрела под ноги и едва заметно кивнула головой.

— Пусть твое сердце будет спокойно, я им ничего не скажу. О, они еще не знают меня!

Фарда продолжала молча стоять. Ей было все равно, что скажет Кудаберд приставу. Никто ей теперь не поможет вернуть сына.

— Молю бога, Фарда, чтобы он дал тебе сил дождаться Бабу,— Кудаберд шагнул в сторону, и женщина пошла своей дорогой.

Кудаберд посмотрел ей вслед: «Как только она еще ходит по земле? Эх-хе, за что только бог так немилостив к ней? В хлебе-соли никому не отказала, если у кого горе, она себя не щадит, готова помочь, чем может... Да убережет меня бог от такого несчастья». Но тут же, забыв о ней, он стал рассуждать о том, как будет вести себя с приставом. Приковыляв в канцелярию, он поднялся на крыльцо. Робко приоткрыл дверь и, не просовывая головы, поздоровался, а уж только потом переступил порог и огляделся.

Инал отошел от окна, сел на скамейку рядом с курьером, пригласил и Кудаберда, но тот отказался.

— Как живешь, Кудаберд? Давно мы не виделись с тобой,— Инал загадочно улыбнулся.

«Чтобы у тебя подохла вся скотина, а в поле высохла кукуруза»,— подумал Кудаберд, он заложил руки за спину и тоже улыбался.

Инал посмотрел на курьера, и тот встал, медленно прошел к выходу, у порога оглянулся и, подмигнув Кудаберду, плотно прикрыл за собой дверь.

— Ты, Кудаберд, часто ездишь на базар во Владикавказ... Говорят, у тебя много серебра. О, люди все знают! От них ничего не утаишь!

— Серебро? Откуда оно у меня, Инал? Да и чем я торгую?

Но Инал уже не слушал хромого, он почесал заросшую щеку.

— Ну-ка подойди      поближе,— неожиданно сказал он, и, когда Кудаберд покорно приблизился к нему, понизив голос, продолжал: — Пристав позвал меня вчера к себе домой и говорит: «Как ты думаешь, Инал, можно довериться Кудаберду?» Что я мог ответить ему? Не стал напоминать приставу, как ты обманул меня, сказав, будто не видел гостя, который приходил к Знауру.

Хромой утер нос рукавом: «Какой капкан приготовил ты мне? Эх, зачем я вышел тогда к Цараю? И Знаур оказался хорош, заставил меня врать».

— Пристав просил передать тебе, что он заплатит тебе серебром, если ты узнаешь, где укрывается Бабу,— продолжал Инал.

Кудаберд отчаянно замахал руками:

— Подумай, что ты говоришь? Мне ты предлагаешь такое? Да я... Среди людей я живу, проклянут они меня!

Инал шумно встал, шагнул к Кудаберду, положил ему на плечо руку. Хромой не мог вынести его насмешливого взгляда и опустил голову.

— Не спеши, Кудаберд! Отказаться ты всегда успеешь... Серебро не валяется в твоем хлеву, а к тому же почему бы тебе не стать кунаком пристава? Отказом же навлечешь на себя его гнев... Иди, да помни — я жду тебя завтра.

Он проводил Кудаберда до дверей и на прощанье повторил:

— Так не забудь, зачем я тебя звал.

На крыльце стоял курьер; он поджидал Кудаберда.

— Тебе не могут забыть обмана,— проговорил он, не глядя на хромого.— Не будь дураком, серебро тебе достанется даром.

Кудаберд даже не остановился, он скатился по ступенькам и, не оглядываясь, захромал к себе.

Дома Фарда застала Знаура. Сын вбивал колья вокруг молодых деревцев, посаженных еще весной братом. Достаточно ему было посмотреть на мать, как он понял, что опять случилось неладное. Выпустив из рук топор, он шагнул к ней.

— Ты слышала плохое о Бабу?

— Нет... люди уж забыли о нем,— мать больше всего боялась выдать свое состояние сыну.

Но разве она могла сказать, что у нее на сердце? Узнай он, как ее оскорбил Инал, так разве удержался бы! Нет, не простил бы сын ему. Смерть бы предпочел позору. И лишилась бы Фарда последнего сына.

Поднял Знаур топор; он не поверил матери, но не стал допытываться. Он принялся за прерванную работу, вгоняя колья в землю одним ударом. В душу вкралась тревога.

В хлеве блеяла неподоенная коза, но мать ушла в дом, и Знаур растерялся. Спасибо, пришла Ханифа. Она взяла ведерко, подоила козу и, процедив молоко, собралась домой.

— Постой, Ханифа,— Знаур преградил девушке дорогу, вытянув руку. Пойди посмотри, что делает Фарда. Случилось что-то...

— Я сделаю, как ты хочешь, Знаур,— послушная Ханифа не посмела отказать ему.

Его одолевала мысль о том, как узнать, что случилось в канцелярии. Но у кого спросишь? Не бежать же к Иналу. О чем только ни передумал Знаур, пока Ханифа была в сакле. Ему показалось, что девушка слишком долго там, и уж было сам пошел туда, однако постеснялся матери, а особенно Ханифы. Наконец, вышла его посланница.

— Плачет,— проговорила Ханифа.— Причитает, отца вспомнила...

Девушка не знала, чем ему помочь, и, потоптавшись на месте, направилась к выходу. Хлопнула калитка, и Знаур быстрым шагом пошел в саклю. По тому, как он остановился перед матерью, Фарда поняла, что должна рассказать ему все, иначе Знаур пойдет в канцелярию и наделает бед. Мать видела, как суровело его лицо. На переносице сошлись брови, сухая кожа у глаз собралась в складки. Потом дернулись ноздри тонкого с горбинкой носа.

— Прокляну тебя, Знаур! Всему народу скажу, что ты предал мать и она отказывается от тебя!

Знаур не понял, куда клонит мать.

— Если ты не сдержишь в себе гнев, хоть одним словом покажешь моим смертельным врагам свою боль,— мать задыхалась, она сорвала с головы платок, седые волосы рассыпались по плечам,— прокляну!

Сын стоял перед ней, растерявшийся, беспомощный.

— Инал смеялся мне в лицо... Он поднял руку, хотел ударить. Курьер тоже смеялся,— сказала Фарда, и у нее подкосились ноги.

Громко застонав, Знаур схватился за голову и заметался по сакле. Ну почему мать взяла с него клятву?

6

У дома Дзанхота, размахивая руками, кричали стражники. Старик терпеливо слушал, никак не реагируя на их вызывающее поведение. Он даже зевнул. Позади с ноги на ногу в который раз переступал Царай. Ох, как бы он сейчас расправился с наглецами! Ему непонятно поведение Дзанхота, почему он не заставит их умолкнуть? А старик знал, что эти люди опасны, они наделены властью. Она вскружила им головы, заставила забыть приличие.

— Бабу жил в твоем доме!

— Куда он делся?

Молчание Дзанхота бесило их еще сильнее.

— Что мы скажем Хаджи-Мусса Кубатиеву?..

Тут Дзанхот не выдержал, улыбнулся, пожал плечами.

— Вы рядом с ним живете, на горячих конях ездите и служите самому царю... Вам ли не знать!

Дзанхота перебили:

— Почему ты не схватил Бабу?

— Его ищут власти!

— Он был гость моего дома... Или вы уже не осетины? Может, в вас умерла кровь ваших родителей? — повысил голос Дзанхот.— Стыдно мне слушать вас. Что за время пришло?

Всадники поняли, что ничего не добьются от старика, и решили искать Бабу в горах, на тропках, ведущих к перевалу. Они стегнули коней и умчались. Когда стражники удалились, Дзанхот оглянулся на племянника:

— Мы забыли о своем госте... Какой позор! Ты слышал, они хотят знать, куда ушел Бабу,— Дзанхот кивнул в сторону гор.— Боюсь, не настигли бы они его. Успел ли перейти перевал? В горах легко заблудиться. Как ты думаешь, Царай?

Племянник привык к такому обращению Дзанхота. Старик советовался с ним, правда, не на людях, а вот так, когда оставались одни.

— Бабу вырос в горах, не заблудится...

— Я думал, ты скажешь, что тебе надо идти в горы... Хотя где его теперь искать?

Почувствовав, как на спине выступила испарина, юноша бросил быстрый взгляд на старика. Царай был готов сказать ему, что тут же отправится в горы и не вернется до тех пор, пока не найдет Бабу.

— Да, Бабу — настоящий мужчина! Другой бы отдался приставу... Мы еще услышим о нем, Царай.

Помолчав, старик разгладил обвислые усы и, прошаркав через дворик, вышел за калитку. Царай проследил за ним, а когда Дзанхот св'ернул на тропинку, ведущую к нихасу, он перепрыгнул через ручеек и оказался у себя во дворе. Ему пришло в голову отправиться за перевал, если он не встретит Бабу в горах. Нет, не случайно Дзанхот завел этот разговор. Надо найти Бабу и предупредить о погоне... Стражники могут добраться и за перевал. Хороши Хамицаевы, если не смогли уберечь своего гостя, выпроводили за порог и успокоились. Нет, Царай не может рисковать таким человеком, как Бабу. «Видно, никому нет покоя от этих приставов. Да разве они люди? Вырезать бы весь их род, и тогда бы нам стало легче. Хорошо, что к нам редко приезжают власти. Один Кубатиев чего стоит». Он вбежал в саклю. Мать сидела у очага и штопала башлык. Оторвавшись от работы, она посмотрела на сына: Царай снял со стены хордзен.

— Нана, хочу сходить в горы... Положи мне еду. Дня два-три не жди меня.

Ни о чем не спросила мать сына. Уходит — значит, нужно. Царай уже мужчина и знает, что ему делать.

Пока мать укладывала чурек и полкруга сыра, Царай переобулся. Снял легкие чувяки и на шерстяные носки натянул постолы. Прошелся по сакле. Снял висевшую в углу бурку, свернул, перевязал сыромятной кожей и перекинул через плечо, принял от матери хордзен. Женщина стояла у порога и молча наблюдала за ним. Рослый, широкоплечий, он весь в отца.

— Пойду, нана... Не забудь пересчитать овец, и пусть Асланбек накосит свежей травы для коня. Если Дзанхот спросит, где я, скажи, ушел искать гостя, а остальным нет дела до меня,— Царай почему-то провел рукой по лицу и вышел.

За калиткой он ступил на тропинку, по которой провожал Бабу. Но уйти из аула незамеченным Цараю не удалось. Его окликнул Тарко, соседский парень. Царай от досады не мог и слова вымолвить.

— О, похоже ты собрался в дальний путь,— Тарко оглядел Царая с ног до головы, усмехнулся.

Невысокого роста, щупленький, Тарко едва достигал плеча Царая.

— Не к грузинам ли отправился? Торговлю с ними, может, хочешь завести? — Тарко засмеялся, а Цараю хотелось ударить его кулаком по крупным белым зубам.— Послушай, возьми меня с собой. С попутчиком все же веселей, а потом в горах много волков,— Тарко выразительно посмотрел ему в глаза, и Цараю пришлось отвернуться от его пытливого взгляда.

— О чем ты говоришь? У грузин мне нечего делать... Ну, а волков я не боюсь! — Царай попытался улыбнуться, соображая, как отделаться от соседа, так некстати повстречавшегося. — Хочу побродить в горах.

Наклонив голову, Тарко прищурил правый глаз. От него не скрылось смущение соседа. Он знал, чего ради Царай идет в горы.

— Э, я давно искал, с кем бы пойти в горы... Сейчас, подожди меня, я только бурку прихвачу,— воскликнул Тарко и убежал к себе; крутая тропинка вела к прижавшейся к скале сакле.

«Придется вечером вернуться домой... Эх, надо было мне дождаться ночи. Куда я потащусь с ним... А может, остаться? Тогда он обидится»,— с горечью подумал Царай.

Бросив на землю хордзен, он опустился на корточки, положил на колени бурку. Аул расположился на выжженном солнцем склоне. Только сакли Дзанхота и Царая стояли на узкой площадке у самого обрыва. С того места, где сидел Царай, виднелись дворики, над аулом стоял терпкий кизячный дым. Хотя лес был рядом, на северных склонах гор, а все же горцы предпочитали топить кизяком, который заготавливали летом.

Наконец появился Тарко. Он сбежал по тропинке и остановился перед Цараем, который смотрел на него снизу вверх.

— Ничего на свете так не люблю, как наши горы... Правда, еще квас мне нравится и свежая баранина в чужом доме. И горячий кукурузный чурек с парным молоком, и еще — пироги с мясом...

Не' выдержав болтовни, Царай прервал его:

— Может, ты останешься дома?

— Я?! Ты это сказал мне? — Тарко оглянулся.

— Разве нас здесь трое? — спросил в свою очередь Царай.

Тарко присел рядом с Цараем и тихо, но внятно проговорил ему на ухо:

— Гость Хамицаевых был гостем аула,— Тарко откинулся назад и посмотрел себе под ноги.— Если его схватят волки, то позор падет и на меня. Разве это не так?

На лице Царая появилась улыбка, он кивнул головой.

— Спасибо, Тарко. Мы найдем его и скажем, что ему грозит опасность. Идем, время дорого.

Впереди пошел Царай, за ним Тарко...

7

После мучительного раздумья Бабу остался с Кайтуком. Он побоялся сделать шаг, который бы отдалил его от родимого края. Уйти за перевал, значит, ничего и никогда не услышать о своем ауле, матери, брате, не видеть родные места.

Оставшись в Дигории, Бабу надеялся иногда наведываться домой. Правда, это, наверное, будет не так скоро, когда успокоятся власти и перестанут охотиться за ним. Кто знает, скоро ли наступит этот день. Но Бабу может терпеть. В детстве он ушел с чабанами в горы и, отстав от них, заблудился. Три дня и две ночи мальчик провел один, голодный, даже воды не было. Но он ни разу не заплакал, сам пришел на стоянку. Его накормили и тут же отшлепали, чтобы в другой раз не случилось подобного.

... Бабу сидел на камне и с высоты смотрел вниз, туда, где грохотала речка, где аул затерялся в расщелинах скал. Нет, он не забудет Дзанхота и Царая. Конечно, они поступили по обычаям, завещанным отцами. Но никто бы не осудил Хамицаевых, не пошли Дзанхот племянника в Тулатово. Высокую честь оказали ему Хамицаевы.

Солнце припекало спину, Бабу натянул на затылок широкополую войлочную шляпу. Вокруг раскинулся ковер разнотравья. Напротив крутой, почти отвесный, лесистый склон. Природа как бы нарочно сделала так: лес рядом, а взять его нельзя. Выше леса — заснеженные скалы, за ними вершина, покрытая чабанской шапкой из белой овчины.

К Бабу приблизился Кайтук. Он не сразу дотронулся до его плеча, не хотел прерывать думы нового товарища. Наконец Кайтук мягко проговорил:

— Пора, брат мой!

Бабу оглянулся, и Кайтук увидел в его глазах грусть. Он тоже первое время тосковал по дому, сердце не находило покоя, и, чтобы забыться, он без устали ходил по горам. Потом как-то сразу смирился. Наступила осень, и в заботах о себе отодвинулись мысли о близких. Кайтук понимал товарища. Тот, кто уходит в абреки, теряет связь с людьми, умирает вдали от дома. А ведь уходят в абреки не по своей воле. Таких безумцев мать редко родит.

Доверчиво улыбнувшись Кайтуку, Бабу встал, так тряхнул головой, что шляпа свалилась набок.

— Сердце плачет, Кайтук... Но ты верь мне: в руки пристава не отдамся. Будем вместе! Теперь мы с тобой братья... Веди меня, я верю тебе, Кайтук. Только прошу об одном: погибну — похорони в горах. Не забудь только сообщить братьям, пусть придут ко мне, простятся...

Мужчины крепко стиснули друг другу руки и одновременно повернулись к ожидавшему их Созо.

Им предстояло пройти по крутому склону, потом, спустившись по нему, укрыться в скалах, дождаться темноты, чтобы незамеченными выйти из ущелья. Кайтук шел легко и быстро, казалось, вот-вот пустится в пляс. И у Бабу такая походка: энергичная, шаг пружинист. В такт шагу размахивал руками, сильно сгибая их в локтях. Только один раз оглянулся, чтобы сказать:

— Ты, Бабу, идешь неслышно, словно зверь. Какой из человека абрек,. если за версту слышен его шаг.

Бабу не ответил. Его все еще занимали невеселые мысли о будущем. Как он ни старался не думать, а все же в голову лезло настойчивое: «Теперь ты бездомный волк».

Неожиданно Кайтук остановился в кустах, тихо проговорил:

— Дальше не пойдем, дождемся темноты...

Приподнявшись на носках, Кайтук посмотрел на дорогу, которая шла рядом, шагах в двадцати от того места, где они укрылись. Бабу узнал ее, по ней он пришел в Стур-Дигорию. Недалеко отсюда, за поворотом, родник. Возле него Бабу долго отдыхал, вода ему понравилась, все никак не мог напиться. Она не такая, как в долине. Смотришь в родник и хочется пить, а пьешь — ломит зубы. Бабу почувствовал, что у него высохло во рту, и облизал пересохшие губы.

Отдыхай, Бабу. Не в гости мы идем, силы нам понадобятся еще,- Кайтук улегся, задрав ноги на кусты.

Его примеру последовал Бабу. Забросив руки за голову, он смотрел на небо, голубое, высокое... Из-за утеса всплыло облако, и тень на склоне быстро скользнула вдоль ущелья. Бабу следил до тех пор, пока она не перевалила за хребет, в сторону долины. Провожая ее взглядом, Бабу подумал о предстоящем деле. В первый раз совсем отчетливо представил, на что решился, и стало не по себе.

— Будет дождь,— заметил Кайтук.

—       Небо чистое,— поддержал разговор Созо.

— Посмотри, сколько червей повылазило из земли,— ответил Кайтук и укрыл лицо шляпой.

Воробьи тревожно чирикали, взлетая, они тут же ныряли в кусты. С дороги донесся скрип арб. Созо привстал, да рука брата придавила его к земле. Юноша понял, что допустил оплошность. Длинное, смуглое лицо выражало растерянность, уши стали пунцовыми, черные глаза заметались. Бабу присел и, вытянув шею, прислушался.

— Проехали,— произнес он шепотом.

Кайтук молчал. Он и брату ничего не сказал. Бабу заметил, как сдвинулись его густые брови, ноздри клювообразного носа часто вздрагивали.

— Идем за добычей в долину, а она рядом,— сказал вполголоса Бабу.

Ему вдруг захотелось услышать чей-нибудь голос, молчание для него стало тягостным.

— Мы не разбойники,— Кайтук оторвал голову от земли и посмотрел на Бабу.— Волк и тот знает, на кого нападать.— Кайтук сел, сложив руки на коленях, сплюнул сквозь зубы.— Мы в долине отобьем скот у казаков. Они не нашей крови, и бог простит нам этот грех,— Кайтук ухмыльнулся.

Высказавшись, снова улегся и умолк, как бы давая понять, что разговоры на эту тему исчерпаны. Созо почувствовал в голосе брата раздражение, и ему стало неприятно за свой поступок. А ну, заметили бы его с Дороги, что тогда?

8

На лице Тарко играла улыбка, и люди удивлялись: прапорщик Кубатиев грозился посадить иа гауптвахту его и Царая, а он и не думал просить о пощаде. Только один раз на побледневшем вдруг лице сверкнули гневом глаза, когда услышал тихий плач среди женщин, сгрудившихся поодаль. Он узнал по причитанию мать, и резкая боль в сердце пронзила его. Потом он овладел собой и уже без улыбки смотрел на собравшихся, как бы говоря всем своим видом: «Ну, что вам надо здесь, шли бы домой и занимались своими делами, и ты, прапорщик, ничего не добьешься от меня, мы не скажем тебе о Бабу, напрасно кричишь, угрожаешь».

Ну а Царай стоял, опустив плечи, безразличный ко всему. Осунувшееся лицо со впалыми щеками заросло черной щетиной. Он думал о том, что ему не удалось найти Бабу и, наверное, тот блуждает в горах в поисках дороги через перевал.

Помощник пристава Хаджи-Мусса Кубатйев расхаживал взад-вперед. Вдруг он остановился перед Цараем.

— Тебя я спрашиваю или кого?

Тарко ткнул друга в бок, и тот словно очнулся, перевел взгляд на прапорщика, соображая, чего от него хочет Кубатиев.

— Что ты делал с ним в горах? — Хаджи-Мусса показал рукой на Тарко.

Ничего не ответил Царай, только дернул правым плечом.

— Ты искал Бабу?—воскликнул Кубатиев.—Где он?

— Какого Бабу? — попытался вставить слово Тарко.— Зачем нам какой-то Бабу... Взбесились, что ли, люди?

— Молчи! — прапорщик подступился к Тарко.

Юноша осекся, невольно присев на коротких ногах,

растопырив при этом колени.

От того места, где стояли старики, отделился Дзанхот и быстрым шагом приблизился к прапорщику.

— Хочу спросить тебя, пристав!

— Я помощник пристава, Дзанхот!

— Ты назвал мое имя, лаппу!1 Разве мы с тобой

играли в бабки? Так ты прославишь и без того знатный род Кубатиевых!

Хаджи-Мусса кнутовищем сдвинул со лба каракулевую папаху.

— Ты забыл, Дзанхот, кто перед тобой?

Эти слова были сказаны громко для тех, кто стоял в сторонке и глядел на него нахмурившись, злобно.

— У тебя только усы пробились, а ты собрался поучать нас... Не позорься, пристав, подумай о своем отце. Так ты не прибавишь славы к его имени... Нас ты не испугаешь, лаппу! Мы на плечах держим горы, а уж тебя...— Дзанхот махнул рукой.

— Чего ты хочешь, Дзанхот? — понизил до шепота голос прапорщик.— Почему ты мешаешь мне? Хочешь угодить в Сибирь? Еще раз спрашиваю: что тебе надо от меня? Ты учишь народ неповиновению!

— Зачем ты пристал к ним? Дожились... Теперь нам нельзя и выйти из аула? А потом придумаете еще что-нибудь! В горы они пошли... А твои люди вернули их назад. Разве они провинились перед канцелярией царя?

— Ты не знаешь, почему они были в горах? — Хаджи-Мусса вытянул шею.— Они помешали моим людям поймать Бабу!

— Царай,— обратился Дзанхот к племяннику, и тот поднял на него взгляд.— Ты встретил в горах нашего гостя?

— Нет,— твердо ответил он и не отвел взгляда, пока прапорщик смотрел на него.

Увидев, что бесполезно спорить, Кубатиев еще раз оглянулся на Царая:

— В другой раз посажу!

И люди поняли, что он так и поступит. Ушел Хаджи-Мусса. Разошлись и женщины. А мужчины обступили Царая и Тарко.

— Вы, как дети, попались им, проклятым людям-шакалам... Мне стыдно за тебя, лаппу. И ты, Тарко, оказался не лучше, хотя старше моего племянника.

Что мог ответить Царай? Не станет же он объяснять при всех Дзанхоту, как Тарко, несмотря на уговоры, развел в горах костер, мол, тем и привлечем внимание Бабу. А случилось наоборот: на них набрели те, кто искал Бабу. Прятаться было поздно, пришлось покорно возвращаться под охраной в аул. Правда, в пути Ца-рай кивнул в сторону глубокого ущелья, и Тарко понял: «Разделаемся сними, сбросим в пропасть». Но Тарко не ответил готовностью, он всю дорогу шел, опустив голову, словно искал что-то на земле.

Удалился к себе Дзанхот, провожаемый взглядами мужчин.

— Не послушался я Царая,— проговорил Тарко и ударил себя по лбу. — Это я помешал ему найти Бабу.

Забросив за плечо пустой хордзен, Царай коротко сказал:

— Идем!

Не мешкая, Тарко покорно последовал за ним. Остальные тоже расходились, растекаясь тропинками по аулу. О чем было говорить им? Люди в горах не проявляют любопытства, презирают пустословие.

У своего дома Царай проговорил:

— Мы снова отправимся в горы. Или найдем Бабу, или на всю жизнь будем посрамлены.

Тарко с готовностью кивнул.

— Жди меня,— добавил Царай,— в полночь зайду... Будь у калитки наготове. Возьми с собой еды дня на четыре.

Тарко подмигнул и свернул к своей сакле.

... Зайдя за саклю, Царай сбросил с себя черкеску и бешмет. Брат поливал ему из деревянного ковша, и он долго умывался. Тем временем мать готовила еду. Нарезала в деревянную тарелку овечьего сыра, положила копченую баранину и чурек. Посреди столика возвышался кувшин с квасом.

Сын уселся, взял кувшин и, проговорив молитву, отпил, потом обтер губы, отломил кусочек чурека и отправил его в рот. Жевал медленно, будто не проголодался.

Мать зажгла лучину, а брат уселся у порога и не спускал глаз с Царая. Любил он его и гордился им. Большой, сильный, справедливый, ничего не боится. Однажды чьи-то быки сорвались в пропасть, так Царай полез туда, хотя его никто не просил. Решил облегчить горе соседа, пусть, мол, мяса наестся вдоволь. Но от быков ничего не осталось. Люди тогда удивлялись поступку Царая, рисковавшего остаться навсегда на дне пропасти.

— Гость не принес в наш дом радости,— мать оглянулась на сына и присела у очага.

— Сегодня я снова уйду с Тарко.

— Это твой долг, и никто другой не исполнит его за тебя,— одобрила мать решение Царая и встала.— Лаппу, принеси хордзен,— велела она младшему сыну.

Со двора послышался лай. Царай быстро вышел из сакли, за ним — брат. Мать, поспешно убрав столик с остатками еды, прильнула к двери. Она слышала чей-то приглушенный шепот, но не могла разобрать слов. Сердце ее тревожно забилось. Потом все стихло. Вернулся младший сын.

— Люди пристава следят за Цараем и Тарко... Курьер приходил, сказал, чтобы сидели дома,— важно доложил сын и снова вышел.

9

В сакле было дымно. Хозяин, маленький, юркий кабардинец, не пригласил ночных гостей в кунацкую, опасаясь появления погони из Осетии. Старый перекупщик скота имел дело не только с Кайтуком. Он знал по опыту, что власти могут нагрянуть к нему в любую минуту. Он давно у них был на подозрении, но схватить его за руку не могли. Все как-то ему сходило. Правда, каждый раз приходилось накрывать стол в кунацкой, вести витиеватые речи, пересыпанные прибаутками. А случалось и давал отступные. Но только такое позволял не со всеми.

— Хазби, ты дал полцены,— попытался возмутиться Кайтук.— Риск большой для нас...

Хозяин полулежал на подушках. Уронив голову на плечо, смотрел на Кайтука.

—       Боишься расстаться с головой? А у Хазби две головы? Зачем мне твои быки? Продай их другому... У кого ты их отбил? У Тугановых. А они кабардинцам кунаки. Аллах видит, какой я грех принял на душу. Но мне жалко тебя... Уважаю тебя, Кайтук, как брата, поэтому так поступил... Ему риск! А мне? Что если сейчас пожалует погоня?

Бабу рассматривал кабардинца. Хозяин дома часто облизывал нижнюю оттопырившуюся губу и при этом тяжело дышал. У него приплюснутый нос и шрам на правой щеке.

Хазби то потирал дрожащие руки, то теребил серебряные брелоки на поясном ремне. Бросая нетерпеливый взгляд на окно, он качал головой.

Хозяин хотел побыстрее избавиться от абреков. Деньги уже у Кайтука за пазухой, Хазби хорошо их угостил. Чего они ждут? Пока появится погоня, люди Тугановых? Но Кайтук непонятно почему тянул время, и даже Созо беспокойно переводил взгляд с Бабу на брата. Наконец Кайтук произнес традиционные пожелания хозяину дома и его домочадцам, всему роду, пожелал здоровья и долгих лет самому старшему аула, в котором живет такой хороший человек, как он, Хазби.

Кабардинец, прежде чем подняться, попытался удержать гостей. Но каждый знал, что это приличия ради.

Вышли во двор, освещенный луной, и Хазби недовольно поцокал языком, что означало: «Принесло же вас в такую ночь». Кайтук протянул руку Хазби и перепрыгнул через плетень в сад. За Кайтуком последовали Бабу и Созо, попрощавшиеся с кабардинцем без слов, кивком головы.

Почти бегом спустились к речке, перебежали через мост и берегом запетляли между деревьями к лесу, что чернел верстах в трех. Кайтук знал дорогу, по которой его однажды провел Хазби. Правда, за это пришлось заплатить кабардинцу конем из казачьего табуна.

Ноги у Бабу давно промокли; шли по густой траве. Теперь им ничего не угрожало, но Кайтук спешил. Старался не отставать от него и Бабу, он помнил слова Кайтука: «Только в горах спокойно мое сердце».

В лесу стояла дремотная тишина. Толстые стволы чинар бросали тени, а Бабу все казалось, что рядом люди. Он то и дело оглядывался, пока не вышли на поляну, откуда открылись горы.

Никак Бабу не мог смириться с тем, что совершилось этой ночью. Если бы ему кто-нибудь сказал, что он станет абреком, наверное, не простил бы тому человеку.

Остановились. Кайтук первым развернул бурку и бросил на траву. Усевшись, засмеялся, стянул с головы шляпу, обтер лицо.

— Лаппу,— Позвал Кайтук брата.— Посмотри, что нам положили в хордзен? Садись, Бабу... Опять меня обманул проклятый Хазби!

Бабу разостлал бурку и, откинув полы черкески, уселся.

— Мясо и чурек,— Созо положил перед мужчинами хордзен, а на него —еду.

Юноша нагнулся, энергично, несколько раз провел руками по траве, вытер их об черкеску, присел и острым ножом нарезал мясо, разломал чурек. Первым потянулся к еде Кайтук. Подбросил на ладони кусочек чурека и медленно поднес ко рту.

— Отведай, Бабу. Отдохнем, теперь нам спешить некуда. До ущелья совсем недалеко...

Созо устроился позади них и быстро жевал закрытым ртом.

— Примечай, Бабу, дорогу. Может случиться, станешь по ней ходить без меня.

— Это почему?

— Убить меня могут,— рассеянно ответил Кайтук, и Созо перестал жевать.

— И меня не пожалеют,— рассмеялся Бабу.

— И тебя убьют, попадись только казакам в руки.

Теперь уже перестал есть Бабу. Он почувствовал,

что в горле застрял кусок. Вспомнил мать, представил, как она ждет сыновей у калитки, прислушиваясь к чужим шагам на улице. Весть о его смерти она не вынесет. Нет, Бабу будет жить для нее. Сам не зная почему, спросил Кайтука:

— Прости, брат, жива твоя мать?

Кайтук, прежде чем ответить, вытер губы тыльной стороной руки, потом взглянул на товарища.

— Не помню ее...

— Извини, Кайтук...

— Бог покарал меня еще в утробе матери...

— А Созо? Он же твой брат!

—       У нас с ним был один отец...

— Не хотел обидеть тебя, Кайтук, прости меня. Сердце у меня разрывается!

— Давай отдохнем, Бабу... Эй, Созо, ты тоже уснн. Здесь мы, как дома, в горах. Никто нас не найдет,— Кайтук лег на край бурки, а другим концом укрылся с головой.

Натянув на себя бурку, Бабу повернулся на левый бок. Однако он быстро надышал под буркой так, что стало душно, й, приподняв бурку, сделал большой вдох.

Луна спряталась: Над поляной стлался туман. Он тянулся из ущелья, густой, тяжелый. Горы стояли стеной, а низкое небо улеглось на горбатых вершинах.

Над головой шелестела густая крона высоких деревьев. И хотя Бабу слышал, что это шумит листва, а все же, приподнявшись, оглянулся: ему мерещилась погоня. Не от смерти он прятался — позора боялся больше всего на свете. Все представлял себя арестованным за абречество. От одной такой мысли все в нем холодело. Неотступно думал, как бы не попасться Властям. И казаки обозлены за частые набеги на их табуны и стада. Охотников поживиться за счет казаков, поселившихся на кавказской линии, было немало. Он знал: попадись им в руки, так не уйти живым.

Когда Кайтук проснулся, небо над вершинами посветлело. Он привстал.

— Созо!

Тот -беспокойно заерзал под буркой, но не проснулся.

— Устал,— оправдывая брата, сказал Кайтук.— Скоро совсем рассветет. Надо перейти на ту сторону.— Он стал на колени и стянул с брата бурку.— О, Созо, вставай, а то воробей заклюет тебя.

Кайтук поднялся во весь рост, потянулся, посмотрел на горы. Лицо дрогнуло в улыбке, и он тихо запел:

— О, горы, вы горы мои!

Как люблю я вас, горы мои!

Ничего нет лучше вас, горы мои.

Его поддержал Бабу:

Единый бог милостив,

Когда-нибудь да обратит внимание и на нас.

Ему приятна молитва бедного,

И он сжалится над ним.

О, наши горы, наша родина,

Как нам жить без вас?

Созо вылез из-под бурки, протер глаза. Брат шагнул к нему, присел рядом.

— Ты еще не проснулся? Тебе надо идти в аул... Теперь мы е Бабу, нам не будет скучно. А там еще кто-нибудь пристанет к нам...

Созо поднял на брата лицо, припухшее, в кровоподтеках. Это он в доме кабардинца в темноте наткнулся на что-то.

— Мы с Бабу уйдем в горы, а ты отправишься в аул.

Догадался Созо, что у брата на душе неспокойно, и проговорил, пытаясь вызвать Кайтука на откровенный разговор:

— Идти в гору втроем всегда легче...

И Кайтук понял намек брата, оглянулся на Бабу, усмехнувшись чему-то своему, проговорил:

— Видел сон... В ауле на свадьбе побывал, на носках танцевал дольше всех, и за это мне старшие прислали ковш пива и баранье ухо. Как будто знали, что я люблю ухо...— Кайтук положил руку на колено брата: — Жениться тебе пора, Созо... Уходи в аул, а то посчитают тебя абреком и кому захочется породниться с тобой? А в доме, считай, один ты мужчина. Кому продолжить наш род, как не тебе?.. Вот придем в горы, и ты уйдешь. А теперь — в путь!

Понял Созо, что возражать брату бесполезно.

Быстро свернули бурки, перевязали их длинными ремешками. Созо, подхватив с земли хордзен, бросил взгляд в сторону гор. Вершины укрылись за светло-голубой дымкой.

— Нигде не могу оставаться долго: в горы тянет. Как вы живете, Бабу, без гор? А реки наши... День и ночь шумят, вода холодная, свежая...

Негромко разговаривая, они пересекли поляну, оставляя в траве примятый извилистый след. Ноги снова промокли до колен. Бабу сорвал травинку, размял пальцами и сделал несколько глубоких вдохов, почувствовал, как закружилась голова, захотелось упасть на траву и забыться. Несколько раз он подолгу смотрел вокруг себя. Трава стояла плотной стеной, напоминая ячмень.

Его спутники остановились у края обрыва, а он все еще оглядывал поляну.

— Теперь мы дома,— воскликнул Кайтук.

Бабу недоуменно посмотрел на него, потом перевел

взгляд на ствол чинары, перекинутой на другой берег. Внизу плескался Урух о высокие, отвесные берега. Ущелье рядом. Бабу чувствовал его дыхание и радовался в душе не меньше Кайтука.

Первым шагнул на ствол Кайтук. Уверенно ступая, не глядя вниз, он перешел на другой берег. Бросил на траву бурку, сняв шляпу и широко раскинув руки, он посмотрел в сторону ущелья, радостно засмеялся. Вдруг из-за густых зарослей выскочили двое, и Кайтук отскочил в сторону.

Узнал в них Бабу стур-дигорских стражников, ужаснулся.

— Попался, Кайтук, попался,— кричали они.

— Эй, ты, кажется, Бабу? — Один из них подошел к краю пропасти.— Если ты не трус, то не оставишь товарища в беде,— стражник смеялся, потирая руки.

Созо в этот момент был на середине бревна.

— Иди, иди сюда, Созо. Мы и тебе приготовили угощение,— проговорил стражник, обнажив кинжал.

— Созо, назад! — крикнул ему брат.

Кайтук, преследуемый, отходил все дальше от берега... Созо остановился. Его отделяли от берега два-три коротких шага. Стражник пытался достать его кинжалом. Созо тоже вытянул свой кинжал, и, балансируя свободной рукой, неожиданно метнул его во врага. Стражник, вскрикнув, полетел в стремнину. Не удержался и Созо...

Не размышляя, Бабу вырвал из ножен кинжал и в мгновение ока оказался на том берегу.

— Держись, Кайтук! — крикнул он.

Но Бабу не успел. Кайтук сам бросился за вторым стражником, убегавшим к ущелью, всадил ему в спину кинжал. Тот даже не застонал, выставив вперед руки, уткнулся головой в землю.

... Сидели на берегу и молчали. Бабу сказал Кайту-ку, что он не вернется в горы.

— Подамся к русским... Есть у меня царская бумага, наймусь к кому-нибудь. И тебе советую уйти на время, пережди. Никто не узнает, что мы убили их,— Бабу встал.— Прощай, брат мой!

Не шевельнулся Кайтук. Он сидел, не . отрывая взгляда от реки.

— Царство тебе небесное, Созо! Прощай...— с этими словами Бабу перешел на кабардинский берег.

... Не вернулся в горы и Кайтук: отдался в руки властей. Спрашивали о Бабу. Но Кайтук ответил: «Не знаю я его, не встречался с ним... Слышать слышал о таком. Кажется, на ту сторону перевала перебрался».

КИНЖАЛ ОТЦА

1

Он шел впереди. Шел тем привычным с детства шагом, каким ходят горцы по крутым склонам: подавшись вперед, плавно переносил тяжесть тела то на одну полусогнутую ногу, то на другую. На левом плече лежали длинноствольные кремневки. Короткие, толстые приклады возвышались над отливающей медью каракулевой шапкой. Свое же ружье он сжал онемевшей от напряжения правой рукой. Кремневки па случай, если встретятся турки, были предусмотрительно заряжены.

Освещенная луной тропа висела над пропастью. Она тяжело взбиралась по голому склону к вершине, черневшей под опустившимся небом. Местами тропа становилась не шире ноги, обутой в царвули.1 А рядом зловеще замерла бездна, словно подстерегала, когда оступится человек. По ту сторону пропасти тоже гранитная стена, такая же отвесная, холодная, без расщелин.

Шаг у Бабу пружинист, размерен, нетороплив. Он боится, что не успеет до рассвета добраться на бивуак, но идти быстрее не может. Конечно, будь он сейчас

один, так всю дорогу бежал бы. Но не бросать же ему друзей. А они едва плетутся, и все из-за Ивко.

Накануне днем разведчики заметили подозрительное оживление в турецком лагере и, подобравшись к нему, стали наблюдать. Они подползли настолько близко, что слышали голоса низами.1 Оказалось: к туркам пожаловал какой-то военачальник. А с наступлением сумерек на дороге к лагерю появились три табора низами при двух пушках: турки готовились к новому наступлению на позиции Моравской армии. Начальник разъезда, оценив обстановку, велел Бабу и его друзьям, Христо и Ивко, до наступления сумерек выбраться из укрытия и как можно скорее добраться в штаб с донесением к генералу Черняеву, командующему сербскими войсками и русскими добровольцами. Как ни хотелось Бабу остаться в разведке, а все же пришлось подчиниться. Бесшумно выбравшись из засады, один за другим проскользнули через открытое место между лесом и лагерем. Без происшествий разведчики добрались до входа в ущелье, и тут Ивко забыл об осторожности. Он поднялся во весь рост, поджидая отставшего Христо. А в это время показался пеший разъезд неприятеля. Турки обнаружили себя ружейным огнем и ранили Ивко. Пуля попала ему в ногу, и он, сделав сгоряча несколько шагов, упал. Христо подхватил друга и поволок за выступ скалы. Тем временем Бабу, прикрывая отход, открыл огонь в сторону неприятеля. Разведчик был уверен, что турки не посмеют преследовать их по ущелью. Он догнал друзей и только тут увидел, что случилась беда: раненый не мог идти. Друзья понесли его на руках. Но чем дальше в ущелье, тем уже становилась тропа, и серба пришлось нести по очереди.

«Эх, Ивко, Ивко, и как это ты угодил под пулю?! Теперь вот всем нам трудно. И Христо выдохся, устает быстро... А ну-ка я сменю его, а то мы будем тащиться, как старые волы в гору, и, кто знает, доберемся ли до восхода солнца»,— Бабу остановился, снял ружья и оперся на них.

— Давай я понесу, Христо,— коротко сказал он.

Но Христо не нашел нужным даже ответить. Он ловил горный воздух широко открытым ртом. Бабу понял, что болгарин скорее умрет, нежели уступит ему свою очередь нести раненого. Он слышал, как хрипело в горле у Христо, и хотел сказать ему, что он ведет себя, как мальчишка, но щадил его самолюбие, -хотя даже Ивко чувствовал, как подкашиваются ноги у Христо, и жалобно просил:

— Брось меня... Будь человеком, Христо.

Бабу боялся, что Христо споткнется и вместе с Ивко сорвется в пропасть. От этой мысли екнуло сердце, и он уже было подступился к нему, чтобы отобрать раненого, но Христо угадал намерение друга и яростно тряхнул головой:

— Нет! Не отдам!

Очевидно, эти слова стоили Христо последних сил, потому что он поспешно прислонил раненого спиной к скале, а Ивко, чтобы удержаться на спине у Христо, крепче обхватил руками его короткую мускулистую шею. Еще труднее стало дышать Христо. Но разве мог он попросить Ивко чуть разжать руки?

Решимость болгарина обезоружила Бабу, и он даже несколько смешался, не зная, что и сказать, и только подумал: «Настоящий мужчина. Как хорошо, что я встретился с ним». Засунув руку за высокий воротник бешмета, он провел им по вспотевшей шее и взглянул на серба. У Ивко волосы упали на лоб, и Бабу зачесал их пятерней.

— Спасибо, Бабу,— прошептал Ивко.

— Ну, зачем же ты так упрямишься, Христо? Ты устал... А нам надо спешить. Давай я возьму его,— проговорил теперь уже без всякой надежды Бабу.— Так мы быстрее...

У Христо сомкнулись брови на широкой переносице. Он посмотрел на Бабу ожесточенным взглядом, и тот осекся, не смея больше сказать ему, что они не смогут предупредить до утра генерала Черняева о намерении турок и может случиться беда. А бед у добровольцев и сербов и без того много.

Болгарин попытался присесть на полусогнутых ногах, и у него разъехались в стороны колени. Казалось, сейчас он упадет и больше не встанет. Бабу поспешно протянул к нему свободную руку, чтобы поддержать Ивко, но Христо все же нашел в себе силы, подбросил ношу и замер на мгновение.

Наконец он сделал шаг. Тяжелый... Второй шаг был еще короче и тяжелее. «Что-то долго не возвращается Васил. Не попался бы он в лапы баши-бузуков... Отец, наверное, расспрашивал его обо мне? Васил, кажется, из Батака. Ну конечно, как же я забыл? Эх, баши-бузуки озверели тогда и устроили резню в Батаке... Никого не пощадили, даже старух и грудных детей... Спаслись только те, что успели уйти в гайдуки1 2», — Христо уже не чувствовал на себе Ивко. А тот все стонал:

— Слышишь, бачо3, брось меня...

Но Христо не слышал его. «Интересно, что делает сейчас Иванна? Давно ей пора замуж. А за кого ее выдашь? Да и время ли людям думать об этом? Сколько крови пролили болгары — и все напрасно: сорвалось восстание. А как верили мы в победу! Удобрили турки землю кровью болгарской».

Ни разу Бабу не оглянулся, чтобы не обидеть Христо, но слышал за своей спиной шарканье и удивлялся тому, откуда только взялись силы у друга. Бабу и радовался его упорству, и сердился. Кто знает, сколько они будут тащиться до бивуака.

— Бачо, бога ради, оставь меня... Сам доползу,— молил раненый.

Остановился Христо.

— Молчи,— наконец с трудом выговорил он и, проведя сухим шершавым языком по горячим губам, задышал, наконец, глубже.

У Христо не осталось сил сказать сербу, что он скорее прыгнет с кручи, чем бросит его, а если надо, то поползет с ним на четвереньках. Он не уступит своей очереди нести Ивко. Он бы мог рассказать Бабу о том, как пытали его в тюрьме турки. Целый месяц мучили, требовали сказать, где укрылись гайдуки. Но он даже рта не раскрывал. Тогда палачи, озлобленные мужеством Христо, бросили его в подземелье. И все же гайдук не сдался. «А знаешь ли ты, Ивко, почему я победил смерть? Когда меня били, я самому себе пел песни, а когда оставался долгими ночами один, рассказывал сказки и тогда забывал обо всем на свете, кроме Стара Планины»,— Христо указательным пальцем провел по глазам и, наконец, глубоко перевел дыхание.

— Пой песню, Ивко,— прошептал он,— и тебе будет легче... Ну! Пой мне на ухо, прошу тебя, Ивко.

И правда же — Ивко перестал стонать и замурлыкал. Бабу улыбнулся: его натренированный в горах Осетии слух уловил журчание ручейка. Бабу вспомнил, как вчера вечером, когда шли в разведку, он припал к роднику и долго не мог оторваться от ломящей зубы влаги. И воздух, и горы, и небо — все напоминало ему Осетию. Вот только нет здесь сакли, да не пекут чуреки из кукурузной муки. Эх, сейчас бы горячего чурека с хрустящей коричневой коркой да овечьего сыра, запить бы парным молоком.

У родника Бабу сложил оружие, помог снять раненого и усадить спиной к скале: Ивко сам попросил об этом, чтобы посмотреть на ногу, оголенную до колена и стянутую жгутом.

Луна висела над ущельем, и Христо казалось, что она жжет ему голову. Натянув на бритую голову войлочную шляпу, он обтер рукавом лицо, расстегнул куртку на груди и сел на камень рядом с Бабу.

— Ну, теперь совсем близко до бивуака,— сказал Бабу и плеснул в лицо пригоршню воды.— Ух! Хорошо... Попробуй, Христо, сразу почувствуешь себя молодым туром.

Но Христо все еще занимали невеселые мысли: «Почему мы потерпели поражение? Все держались стойко, никто не жалел себя. Какие болгары погибли! Ни одна мать не родит больше таких. Братья Жеговы из Стара-Загоры. Беньковский! А Ботев... Какой мужественный человек погиб!»

Засучив рукава, Христо опустился на колени перед родником и окунул в воду лицо.

Набрав воду, Бабу взболтнул флягу, отпив из нее, а затем, подумав, поднес к губам раненого:

— Пей, Ивко. У нас тоже такая вода, как молоко...

Серб сделал большой глоток:

— Мм-а!

— Еще хочешь?

— У-у,— Ивко вытянул губы.

— Теперь ты будешь долго жить, Ивко,— Бабу положил флягу себе под голову и вытянул ноги поперек узкой тропы.

Христо тоже улегся рядом с ним.

— Эх, Ивко, Ивко, если бы ты знал, как я люблю горы,— осетин лежал на спине и смотрел на небо, которое теперь, казалось, поднялось выше и уже не так давило на сгорбившиеся вершины.

— Послушай, Бабу, давно хочу спросить тебя,— Христо провел влажной рукой по лицу.— Что тебя привело сюда, на край света?

— Меня?

Бабу устало закрыл глаза, и представилось ему, что он у себя дома. Даже чувствует запах кизяка и сыворотки в сакле, слышит шаги матери. Сейчас она поставит перед ним столик с едой. Как вкусно сегодня пахнут лепешки и похлебка!.. И вдруг... Пристав. Он без стука вошел во двор, даже собака не залаяла. Мать крикнула ему: «Беги!»

— Болгары и сербы соседи... Нам нельзя не помогать друг другу,— Христо положил тяжелую руку на колено Бабу. — О чем ты думаешь?

— Осетины, Христо, живут далеко в горах, даже орел не залетает туда... Но и там знают о турках. А с русскими мы братья: и радость, и горе делим пополам. Они идут в поход, и мы с ними. А как же иначе? Не сидеть же мужчинам дома и держаться за подол? Осетины всегда были воинами!

Христо вздохнул. Поджав одну ногу под 'себя, он наклонился вправо и внимательно слушал Бабу.

— Осетины умеют воевать. У них раньше было много врагов. Раньше, Христо, наши отцы ложились спать, а под голову клали кинжал. Старики на нихасе рассказывают такое, что кровь стынет!.. Почему я здесь, Христо? Бог послал меня сюда, а он знает, что делать...

Не все, что было на душе, рассказал Бабу. Умолчал он о том, как, спасаясь от преследования, попал в Кабарду. Там ему помогли укрыться, а потом снабдили деньгами и отправили с верным русским купцом в Россию. Долго он мыкался по имениям русских помещиков, пока не попал в Одессу, а оттуда в Сербию. В нем заговорило чувство мести. Все равно кому мстить за обиды. А потом подумал, не безразлично ли, где умереть, так уж лучше не в тюрьме, а в честном бою. А может, он разбогатеет и с деньгами вернется в Россию? Дом построит, купит землю, тайком перевезет мать; Знаура... Но разве Христо это поймет, и к чему ему знать все? Бабу воюет против турок, значит, Христо, Ивко и он — братья.

— А мой народ сто, триста, пятьсот лет проклинает турок. Слезы, кровь, горе... Ты слышал о Басил Левеком? Повесили в Софии. Георги Раковски... У бабушки Тонки погибло четыре сына-революционера. А сама она? Бесстрашная болгарка! — Христо оживился.— Нет, никогда мы не смиримся!

Ивко ткнул Бабу в бок курительной трубкой.

— Что, Ивко?

— Возьми!

— Ты хочешь курить?

— Возьми, Бабу, тебе дарю.

— Ты же знаешь, Ивко, что я не курю.

— Будешь дома — вспомнишь Сербию...

Встал Бабу на колени, прижал к груди трубку с коротким обгрызанным мундштуком.

— Спасибо, Ивко,— поспешно проговорил Бабу и отвернулся: стыдно ему стало слез своих.

Но Ивко не заметил этого, теперь он смотрел на Христо.

— А что тебе подарить, бачо?

Болгарин не ответил. Он сидел, положив голову на колени, и, ни к кому не обращаясь, говорил:

— На моих глазах убили Ботева..-. На горе Вол. Если мы когда-нибудь прогоним турок, то она станет для нас священной... Гайдуков была горсточка, а баши-бузуки все лезли. Тогда Ботев встал во весь рост и бросился вперед... Пуля попала ему в голову. Какой человек погиб! Я знал Беньковского до восстания, правда, немного. Мы встретились с ним в Румынии, потом вместе были в Обориште. Ох, как он верил в победу восстания! Со всей Болгарии собрались отчаянные... Но самым храбрым среди них был Ботев! Есть ли на земле люди, которым турки не причинили горе? Что ты скажешь на это, Бабу?

Что мог ответить Бабу? Он не представлял себе турок вне боя, не испытал неволи, поэтому и непонятна ему была мечта Христо избавиться от ига. Вот смерть друзей Христо он принял близко к сердцу, потому что из головы не выходили Созо и Кайтук. Он почему-то, думая о Кайтуке, был уверен, что тот не выдержал обрушившегося на него горя, одиночества и, наверняка, покончил с собой.

— Я тебя спрашиваю, Бабу!

— Я думаю, что турки самые жестокие на земле... Они никому не дают покоя.

— Покоя, говоришь? Нет, Бабу, они смерть и горе приносят. Собрать бы слезы наших матерей в один котел, да потопить в нем все племя турок... Ивко, ты что-то хотел подарить мне?

— Да... Но у меня ничего нет. Ты не обижайся на меня, бачо. Разве только свое сердце тебе отдать? А? Но оно мне еще нужно самому. Вот покончим с турками, тогда бери!

— Дай мне твою руку, Ивко,— болгарин встал и крепко стиснул ладонь серба.— Пусть бог даст тебе еще одну жизнь!

Снова шли в гору. Теперь раненого нес Бабу.

2

Кто-то звал с улицы:

— О, Знаур, где ты? Если ты дома, так выйди!

Не отрывая лобастой головы от коротких лап, зарычала собака, и в дымном проеме мазанки появился хозяин дома. Чтобы не удариться головой о косяк, он пригнулся и перешагнул через порог, стесанный топором дубовый брус. Коротким и резким движением тряхнул перед собой мохнатую шапку из овчины и водрузил ее на голову.

Стройные ноги, обтянутые черными сафьяновыми ноговицами, легко несли крепко сбитое тело Знаура, в котором по чуть покатым плечам и упругому шагу угадывалась сила. Когда Знаур поравнялся с волкодавом, тот быстро передернул обрубленными ушами, как бы говоря ему: «Я настороже».

Не останавливаясь, Знаур посмотрел в сторону открытого хлева: быки лениво жевали траву. «Интересно, что нужно от меня Бекмурзе? Можно подумать, он пришел звать меня в гости к своему будущему тестю. А если он попросит волов? Гм! До сих пор не может завести своих. Наверное, надеется на меня. Придется дать ему их на один день. А что делать? Не могу же я отказать своему соседу. Это все равно, что плюнуть в свой колодец. Но это будет в последний раз. А может, Бекмурза догадается и больше не станет просить... Э, лучше бы ему потребовалась моя жизнь».

Остановившись перед воротами, Знаур взялся за деревянную ручку и, чуть замешкав, почесал почему-то переносицу, слегка покашлял в кулак, а потом дернул на себя низкую дощатую калитку и шагнул на улицу. Не поднимая глаз, угрюмо поздоровался:

— Здравствуй, Бекмурза!

— Да будет счастлив твой день! — ответил на приветствие гость и отошел от калитки, давая тем самым понять Знауру, что он не собирается входить в дом.

Он направился к большому плоскому камню, чтобы усесться, да его окликнул Знаур.

— Ты звал меня, а сам уходишь, Бекмурза.

Сосед остановился и, задрав кверху голову, проговорил:

— Смотрю на небо, и сердце болит... М-да! Уже весна.

Знаур в недоумении пожал плечами. Но поняв, что Бекмурза чем-то взволнован, промолчал и не стал допытываться, что значат его странные недомолвки. Сосед открыл было рот, но в это время из-за угла показалась арба, груженная ивняком. Длинные неочищенные концы его волочились по пыльной дороге. Возница, наклонившись вперед и закинув руки за спину, припадал на левую ногу. Он то и дело забегал вперед, останавливался и, горделиво окидывая взглядом воз, подгонял коня. Ему казалось, что сейчас за ним наблюдают украдкой мужчины и любуются женщины.

— Н-но! Э-э! — кричал возница громко.

Высокие деревянные колеса перекосившейся арбы

скрипели на всю улицу.

— О, Кудаберд, ты, кажется, вырубил весь наш лес,— окликнул возницу Бекмурза.— Клянусь небом, во всей Осетии не сыскать такого жадного, как ты.— И прибавил вполголоса, теперь уже для Знаура: — Этот парень, как мышь: все тащит в свою нору.

Знаур усмехнулся и провел указательным пальцем по коротким усам, которые стал носить в тот год, когда бежал из дому Бабу.

— А, это ты, Бекмурза? Удивительно, как рано ты встал сегодня,— не остался в долгу возница; он стоял на одной ноге, оторвав другую от земли, и улыбался во весь рот.— Ты бы пошел поспать еще. Бог милостив, и если ты хорошо помолишься, то он вспомнит о тебе. А мне спать некогда, надо всюду самому поспеть.

— Да за тобой сам бог не поспеет,— беззлобно засмеялся Знаур.— Ты, наверное, провел всю ночь в лесу? Как только тебя не съели волки? Хотя зачем им кости да сухая буйволиная кожа...

— Эх, пожить бы мне одним вашим днем,— Кудаберд присел на правую ногу, а левую, несгибающуюся в колене, вытянул вперед.

— Ты бы тогда погиб под тяжестью забот,— Бекмурза вонзил острый конец палки в землю.— Правда, тогда бы в ауле стало на одного хромого меньше! — Бекмурза знал, чем обидеть Кудаберда.

— Какая у тебя забота, если ты не хочешь разбогатеть,— Кудаберд сплюнул прямо перед собой, пропуская мимо ушей слова Бекмурзы.— А мне и во сне видится богатство Тулатовых.

— Для кого так стараешься, Кудаберд? Или у тебя в доме растут десять сыновей-джигитов? — Бекмурза сдвинул шапку на затылок, и солнцу открылся высокий лоб, отливающий бронзовым загаром.

Кудаберд вскочил, как ужаленный, и, потрясая кнутом в воздухе, запальчиво крикнул:

— Из Тифлиса привезу красавицу! Черноглазую грузинку...

В ответ на это хромой тут же услышал смех, но, однако, не растерялся.

— За деньги и царица согласится жить в моем доме! А вы так и будете ходить, поглядывая на чужих жен,— Кудаберд лихо подкрутил усы.

— Ты лучше попроси у бога другую ногу... А то за тебя, хромого, даже старуха не согласится выйти,— не унимался Знаур.

Махнув рукой, Кудаберд заковылял за своим возом. Когда арба скрылась за поворотом, Бекмурза откинул полы вылинявшей черкески и уселся па плоский камень, привезенный с речки отцом Знаура в то лето, когда он только собирался строить на этом месте саклю.

— Будь гостем, Бекмурза, арака1 для тебя всегда найдется,— пригласил соседа Знаур.—Мой дом — твой дом! Зайди, пожалуйста.

Однако Бекмурза на вежливость Знаура не ответил, как того требовало приличие, а просто отказался.

— В другой раз.

Но Знаур сделал вид, будто не слышал, и снова повторил приглашение.

— Не помню, когда ты в последний раз был в доме друга своего отца. Может, мы тебя обидели? Так скажи...

И вновь Бекмурза ответил отказом, на этот раз даже резко;

— Нет, пе проси. Не об араке думаю.

Может, сосед отказался потому, что он не услышал в голосе Знаура достаточной настойчивости, а может, по какой другой причине. Как бы то ни было, а поведение его настораживало Знаура: Бекмурза обычно заявлялся к нему без всякого повода, если знал, что в доме есть выпивка, а тут взял да и отказался.

Знаур опустился на камень рядом с соседом и ждал, когда тот заговорит сам. Но Бекмурза, упершись грудью в длинную суковатую палку, нахмурил широкие взъерошенные брови и, не мигая, смотрел перед собой. Знауру было непонятно молчание обычно говорливого друга.

Они считались ровесниками, хотя мать Бекмурзы при случае с некоторой гордостью говорила, будто ее сын уже стоял на ногах с посторонней помощью, когда родился Знаур. Это было трудно опровергнуть, и поэтому Знаур вел себя в присутствии Бекмурзы, как и подобает младшему, независимо от того, разговаривали они наедине или на людях. Вот и сейчас он ждал, когда Бекмурза соизволит сказать, с чем пожаловал.

Но сосед как будто и не собирался говорить, вовсе не заботясь о нарастающем беспокойстве Знаура.

У них одинаково печально сложились судьбы. Рано лишившись отцов, Знаур и Бекмурза получили в наследство нужду и горе. Правда, у Бекмурзы выросла красавица-сестра, и он лелеял мечту получить за нее хороший калым. Ее сватали многие и даже из далеких аулов. Но брат отказывал им под разными предлогами, надеясь втайне выдать Ханифу за человека, у которого бы в доме был достаток. К несчастью, к нему шли такие же бедные, как он сам. И все же Бекмурза надеялся, что вот-вот привалит, наконец, счастье и его принесет сестра.

— Слушай, Знаур, скоро люди будут выезжать в поле. А нам что пахать? — нарушил Бекмурза тягостное молчание, не меняя при этом позы.— Я пришел посоветоваться с тобой. Не податься ли нам в город? Как ты думаешь? Живут же там осетины. Думаю, и твой брат ушел туда. Но почему-то молчит долго. Вон и брат Кудаберда живет в Баку. Хромой рассказывал, что он уже шлет деньги. Надо что-то придумать, а то женщины в наших домах умрут с голоду.

Скосив глаза на заросший затылок соседа, Знаур подумал: «Эх, да если бы не мать, давно бы отправился я на край света... Нет, не могу я обидеть ее. Один бог знает, жив ли Бабу,— теперь я сбегу. Нет, лучше наймусь к Тулатовым, а ты как знаешь».

— Ты не хочешь сказать, что у тебя на душе? — Бекмурза резко повернул голову и посмотрел пытливо на друга. — Может, ты оглох? И мне следует говорить громче? Тогда нас услышат люди, а мне не хочется попадать им на язык. Начнут говорить о нас всякое.

Встрепенулся Знаур, задел его Бекмурза за живое. Он уперся правой рукой в бок и выпалил одним духом.

— А разве оттого, что я буду много говорить, бог даст мне землю?

Однако, устыдившись своей горячности, он тут же добавил, понизив голос:

— Э, к чему мне ломать голову... Где уж ей думать о жизни, когда она устала шапку носить!

— Посмотрите на него! Ты забыл, что я твой сосед?

Или ты скажешь, что Бекмурза говорит пустое? Не хочешь обидеть меня?

Выпрямив спину, Бекмурза оглянулся на Знаура. Тот, видимо, собирался с мыслями. Но вот Знаур встал и, одернув бешмет, отступил на шаг: «Наверное, Бек-мурзе не понравилось, что я уселся рядом с ним. Пусть на один день, а он старше меня... Нехорошо получилось. Человек пришел со своим горем, а я накричал на него». Одернув еще раз бешмет, Знаур опустил руки вдоль тела и проговорил:

— Сам думаю день и ночь... Мой отец оставил горы, а разве он нашел счастье для себя? Э-э, и в горах у нас не было земли, и здесь ее не больше горсти. Видно, богу так угодно, Бекмурза, и нам надо терпеть. Наши отцы ничего не смогли придумать, а мы...— Знаур досадливо махнул рукой.— Был бы дома Бабу!

В минуты безысходного отчаяния Знаур больше всего сердился на самого себя. Вот и сейчас Знаур не может помочь хотя бы советом самому близкому другу. Да и сам не в состоянии выбраться из нужды. Подождет еще до осени Бабу, и если брат не даст о себе знать, тогда надо что-то решать. Больше терпеть нет сил.

— А как жить дальше? — требовал ответа сосед.— Мне давно пора жениться. Дети пойдут, а чем их кормить буду? Может, ты мне скажешь?

Из ворот дома, что напротив, вышла старуха. В руках у нее были деревянные ведра. Высокая, худая, она шла, раскачиваясь на ходу. Старуха пересекла дорогу и только у канавы оторвала взгляд от земли. Мужчины встали и, почтительно склонив головы, приветствовали ее.

— Да продлит бог вашу жизнь,— пожелала им женщина и, обеими руками окунув в воду ведро, зачерпнула через край.

Мужчины стояли, пока старуха не набрала воды. И когда она повернулась к мужчинам спиной, Бекмурза устроился на прежнее место.

— Я тебя спрашиваю, куда мне податься со своей нуждой? — продолжал Бекмурза прерванный разговор.

«Опять он за свое. А разве я не живу один, как волк? Эх, Бекмурза, вот возьму и украду твою сестру, тогда будешь знать»,— Знаур улыбнулся, и это не ускользнуло от взгляда друга.

— Ты почему смеешься? — повысил голос Бекмурза.— Надо мной?

Мимо пронеслась ошалелая собака, а вдогонку ей неслось запоздалое;

— О, будь ты проклята!

По улице бежала девочка-подросток и, размахивая толстой палкой, продолжала кричать:

— Вот я тебя...

Заметив мужчин, она поспешно повернула назад и юркнула в дом.

— Откуда мне знать, что тебе делать? — ответил Знаур. Он прищурил правый глаз и развел руками.— Я не настолько мудр, чтобы давать советы другим. Иди и спроси об этом пристава... Сколько лет воюем с Тулатовыми за наши земли, а что толку? Русские власти не хотят обижать богатых.

Бекмурза вскочил и ударил себя кулаком в грудь.

— Разве мы с тобой мужчины? Нам не шапки, а платки надо носить! Тугановы, Каражаевы, Тулатовы... Вот они — мужчины! Й поэтому у них все: и земли, и лучшие скакуны, и скот... Мне уже стыдно смотреть матери в глаза... Не хочешь — тогда я один уйду в город,— не сказав больше ничего, Бекмурза повернулся и зашагал к своему дому.

Кто-кто, а Знаур понимал соседа. У самого в доме никогда на зиму не хватало хлеба, и чтобы заработать его, Знауру и Бабу приходилось гнуть спины на Тулатовых с весны до осени, не зная отдыха. А с тех пор, как ушел старший брат, стало совсем трудно.

Прикрыв за собой калитку, Знаур задвинул щеколду и горестно вздохнул. Правду говорят старики на нихасе, что бедняк и прежде в горах, и теперь на плоскости может укрыть куцей буркой свой клочок земли. За низким покосившимся плетнем приютился огород. Знаур собирался с утра перекопать его. Да Бекмурза растравил старую рану своими разговорами. И сам же обиделся, как будто Знаур не хочет помочь ему в чем-то. Знаур вытащил из-под низкого навеса соху, перекинул через плетень в огород. «Пожалуй, оставлю работу до завтра,— решил он,— А сейчас поеду к Тулатовым. Чего доброго, другие наймутся к ним, и я останусь без дела».

Он уперся правой рукой в прогнивший плетень и задумался. Солнце стало пригревать, и Знаур сдвинул шапку на затылок. Заметив соседа, разжигавшего на своем огороде костёр из сухих листьев, он окликнул его:

— О, Джамбот, смотри, не подожги свой дом.

— Сгорел бы он до того, как я родился,— буркнул сосед, раздувая огонь войлочной шляпой.

— Тогда от нашего села останутся одни головешки,— Знаур ударил ладонью по колену.

В дверях турлучной мазанки, приткнувшейся к сакле, показалась мать.

— Иди поешь,— позвала она.

Знаур вспомнил, как накануне жаловалась мать на то, что муки осталось совсем немного и жир кончился, что теперь одна надежда на козу. Но и та не особенно щедра. Правда, если чашку молока разбавить водой из канавы, то ее хватит на похлебку. Но от нее уже тошно.

Мать скрылась в мазанке, и Знаур крикнул соседу:

— Эй, Джамбот, перелазь сюда. Еще успеешь закоптиться, у нас есть хорошая арака.

Ему захотелось выпить и высказать кому-нибудь наболевшее. Разве Бекмурза прав: поговорил, растревожил и ушел?

Сосед пригнулся и, отдуваясь, вырвал из земли длинный старый корень.

— Заполнить свой бурдюк аракой я и дома могу... Почему из твоего дома не пахнет жареным мясом? Тогда бы тебе не пришлось звать гостей,— засмеялся Джамбот.

— В другой раз скажу, чтобы в огонь подбросили кусочек сала,— пошутил Знаур.

— Лучше ты им помажь котел,' похлебка будет вкуснее.

— Ладно, пойду, вижу, ты с утра наелся шашлыка и теперь облизываешь жирные губы,— Знаур засмеялся, но тут же умолк.

Он вспомнил слова Бекмурзы и снова задумался. «Надо что-нибудь придумать... Бекмурза правду говорит, умрем с голоду, если сидеть сложа руки. Может, мне уйти к абрекам? Вот только Бабу скажет, что не дождался его. И мать жалко. На кого ее оставлю? Сколько раз замечал, как она, подойдя ночью, смотрела на меня, думая, что я сплю»,— Знаур боком вошел в мазанку.

Его обдало кислым запахом сыворотки и овчин. Защипало глаза. Посреди мазанки чадил очаг. Из-под чугунка, что висел на цепи, дым тянулся к низкому потолку и, не успевая вырваться наружу через дыру, стлался по мазанке. Знаур медленно опустился перед низеньким столиком на трех ножках. Прежде чем привычным движением сунуть ложку в миску с похлебкой, положил руки на колени и задумался. И этот столик, и щербатая ложка достались братьям в наследство от отца. Нехитрая утварь в доме вырезана его рукой и не просто напоминала о нем, а как бы говорила сыновьям, что отец рядом с ними и все видит.

— Знаур, не смею тебе сказать... Дотянем ли мы до нового урожая?.. Наверное, в ауле никто не живет беднее нас. Эх, и смерть так долго не приходит,— мать стояла позади сына, привычно сложив руки на груди.

Не донес Знаур ложку до рта: она застыла над столиком. Мать поняла, что сказала лишнее, спохватилась, но уже поздно, и стала проклинать себя за то, что высказалась сыну. Она слышала, как ложка ударилась о край миски, и закусила губу.

Сын сидел, не поднимая головы. Ему был неприятен начатый матерью разговор. Ударив ладонью по столику, он порывисто поднялся и долго стоял молча, потом провел тыльной стороной руки по губам и вдруг схватился за голову, заметался по сакле. Обессилев от внезапной вспышки, обернулся к матери, крикнул:

— Что вы все хотите от меня? Бекмурзе земля нужна, тебе мука... А где я возьму тебе муку? Может, ты скажешь? Разве отец мне оставил мельницу? Или я не хочу трудиться? Почему ты не удержала Бабу! Уйду, на край света убегу... Не могу уже слышать, как все плачут!

Мать всплеснула руками и, выставив их перед собой, отступила к двери: она никогда не видела сына таким. Она поняла, что ей не следовало говорить с ним, пока он не поел. А потом разве не Знаур выбивается из последних сил, чтобы прокормить себя и ее? «Лучше бы у меня отсох язык...» — старуха вытерла глаза концом шали.

Знаур сорвал уздечку с колышка, вбитого в расщелину немазанной. стены. У него дрожали руки, и поэтому он не мог развязать узел на длинном поводке, пока, разозлившись, не вцепился зубами в сыромятину, пропахшую стойким конским потом. «Эх, что я на-1 делал! Как мог так разговаривать с матерью».— Знаур почувствовал на себе ее взгляд и густо покраснел.

Стараясь поскорее скрыться с глаз матери, выскочил из мазанки. Оседлав коня, вскочил в седло и выехал со двора. На улице конь, почуяв воду, остановился у канавы, и Знаур отпустил поводок. Напившись, конь фыркнул и перешагнул канаву. Всадник направил его к южной окраине села.

Нанявшись к Тулатовым, Знаур повеселел и всю дорогу домой напевал любимую песню о Хазби. Он въехал во двор в ту пору, когда в домах задувают лучины и хозяева спускают с цепи собак. Село погрузилось в сон. Тихо. Слышно только, как шелестят тополя. Знаур подумал, что хорошо бы повидать соседа и обрадовать его вестью: на все лето Тулатовым нужны работники, и Бекмурза мог бы воспользоваться этим, пока не опередили другие. Тем более Знаур просил за него, и Сафар Тулатов не отказал: помещик знал Бек-мурзу. Конь перешагнул через ручей и ткнулся мордой в ворота; Знауру ничего не оставалось делать, как сойти. Слегка надавил плечом на ворота, ввел коня во двор.

Отпустив подпругу, Знаур на прощанье провел рукой по горячему крупу и вышел из тесной конюшни, оставив дверь приоткрытой. Тихо свистнул, и тотчас у ног появился волкодав. Пес улегся, перед входом в конюшню, как это делал и раньше. Теперь он скорее погибнет, чем впустит чужого. Расправив плечи так, что хрустнули кости, Знаур вдохнул прохладу и пошел к выходу на улицу. Но тут от мазанки отделилась тень. Он узнал мать и остановился. Старуха подошла настолько близко, что Знаур почувствовал ее прерывистое дыхание. Сердце у него сжалось. Она часто не спала по ночам. У нее хрипело в груди, и оттого кашляла она надрывно, долго. В такие минуты старуха выходила из сакли, чтобы не разбудить сына. Но разве Знаур мог спать, видя, как мучается мать? Он лежал, закусив губу, терзаясь тем, что не может накопить денег и показать ее лекарю.

— Тебя зовет Бза... К тебе пришел,—сказала мать.

Старейшина небольшого рода Кониевых не так часто навещал их дом, и Знаур не знал, радоваться или ждать неприятности. Заботы о роде, да и возраст Бза не позволяли ему бродить по родственникам и вести с ними праздные разговоры, и тем более со Знауром. Тот был слишком молод. Все знали, что если Бза появлялся у кого, то не иначе как по важному делу. От того и взволновался Знаур. Спустив рукава черкески, воскликнул:

— Зачем он пришел? Что ему нужно от меня? — в его голосе звучало отчаяние, он боялся услышать черную весть.

К счастью, было темно, и Знаур не заметил, как мать нахмурилась. Она отметила про себя его невыдержанность: сын не должен проявлять нетерпение и спрашивать, зачем пожаловал Бза. Это не к лицу мужчине. А если Знаур поступит так же в присутствии аульцев? Его засмеют и не станут уважать до самой смерти. Вот о чем думала обеспокоенная мать. Она заботилась о чести сына, но высказать ему свои думы не могла: он уже взрослый.

— Не знаю... Поговорить, наверное, хочет,—сухо ответила она, и Знаур понял, что мать недовольна им.

Ее слова остудили его. Ничего больше не сказав, он вошел в саклю и предстал перед Бза: высокий, плечистый, взгляд вперил в загнутые кверху носки чувяк гостя, сшитых из целого куска сыромятной кожи.

Женщине не полагалось участвовать в разговоре мужчин, да еще в присутствии старшего брата мужа, и она хотела выйти, но Бза удержал ее.

— Подожди, побудь здесь... Послушай, о чем мы будем говорить,— старик набил самосадом глиняную трубку; Знаур выхватил из огня уголек, перекинул с ладони на ладонь и поднес Бза.

Женщина поняла, что предстоит серьезный разговор. Она застыла у выхода. Как всегда, руки ее были сложены под свисавшими на грудь концами черного

платка. Она замерла, стараясь не обращать на себя внимание. Не догадываясь, с чем пришел Бза, старуха передумала о многом. Знаур тоже был встревожен неожиданным приходом Бза, но старался успокоить себя. Мало ди зачем пожаловал старик. Племянник никогда и ничем не посрамил имя отца, поэтому ему и опасаться нечего.

— Ты думаешь о своем долге перед родом Кониевых? Мужчина родится не только для того, чтобы носить шапку и уметь лихо скакать на коне... У осетин были женщины, которые делали это не хуже мужчин,— Бза говорил нарочито сердитым тоном, и Знаур понял, наконец, куда клонит старик.—Та, которая дала тебе жизнь, не останется вечно на земле. Придет время, и ее позовут к себе старшие... Позовут и тебя. И кого ты оставишь в доме после себя? Нет, Кониевы не допустят, чтобы потух очаг в доме их брата. О продолжении жизни мы заботимся...

«Видно, ты твердо решил женить меня. Жениться... Я не могу прокормить одну мать, а ты хочешь привести мне в дом жену. А ты подумал, чем буду платить за нее? Эх, был бы дома Бабу»,— Знаур чуть согнул в колене правую ногу. Старик, очевидно, заметил эту вольность и поднял голову.

— Ты устал стоять, мальчик? Садись рядом со мной,— проговорил Бза.

В котле кипела вода, переливаясь через край, и оттого шипели уголья, чадили. Знаур, смущенный замечанием Бза, посмотрел в сторону матери и, перехватив ее взгляд, кивнул на котел, мол, сними, но та не сдвинулась с места.

— Жениться надо,— повелительно сказал гость и добавил после маленькой паузы: — Давно пора... Я приду завтра, а ты подумай, в чей дом послать сватов. А может, сейчас скажешь? Будь дома Бабу, то, конечно, прежде женился бы он. Но его нет,' и никто не знает, где он. А время идет, и может случиться, что все мы умрем, не дождавшись Бабу... Мы уже помолились богу за тебя. Пусть его гнев падет на нас за то, что мы нарушаем обычай дедов. Об этом мы подумали... А если появится Бабу, дай бог, так он не обидится на тебя. Такова наша воля!

Вода в котле продолжала кипеть, и Бза разгреб палкой жар под котлом. Не вытерпел Знаур, схватил кочергу с короткой ручкой и проворно снял котел, а цепь, чтобы не накалялась зря, подвесил выше. Он провел руками по ноговицам и стал в прежнюю позу.

— Не твое это дело,— сердито буркнул Бза.— У очага возится женщина. Так угодно богу... Может, ты умеешь и чурек печь? Тогда зачем тебе жениться? Надень платок, а шапку уложи в сундук...

«Э, сегодня он особенно строг ко мне, видно, от него не отвертеться... А почему он никогда мне не говорил об этом? Хорошо, мне нравится моя соседка, но как я могу назвать ему ее имя? Ладно, до утра я что-нибудь придумаю, иначе Бза правда приведет бог знает кого»,— Знаур почувствовал усталость в затекших ногах. Краешком глаза заметил, как подалась вперед мать. А ей хотелось крикнуть: «Пусть сваты пойдут в дом Бекмурзы!» Она давно приметила Ханифу. Но разве Фарда могла вмешаться в разговоо? Уронив голову на грудь, она прислонилась спиной к стене. Сердце билось радостно и тревожно.

— Сижу вот и думаю, а что есть в тебе от отца? Ты подражаешь мужчинам и отпустил усы, а тебе, может быть, надо хозяйничать в кладовой вместо хозяйки,— чем больше говорил Бза, тем сильнее распалялся, и, кто знает, чем мог кончиться разговор, не заплачь старуха, чем немало удивила мужчин.

Ей стало обидно и за себя, и за сына. Она проклинала свою судьбу. Разве ей забыть тот день, когда умер отец Знаура и распался дом Кониевых? Братья мужа разделили имущество между собой. Мужчины взяли землю, коней и волов, а ей на двух сыновей выделили коровенку, трех овец да десяток кур. Когда же Фарда стала говорить о несправедливости, то мужчины пригрозили ей, что поступят по обычаям и заберут у нее детей, а ее отправят в дом, где она жила до замужества. Но она не сдалась и в отчаянии пригрозила, что опозорит весь род Кониевых, если те посмеют лишить ее сыновей. С тех пор она жила, породнившись с нуждой и горем. Фарда не жаловалась никому, не просила помощи, сама вырастила детей. Сыновья никогда не огорчали ее. Вот только Бабу в бегах и, может, поэтому ничего не сообщает о себе.

Засунув руку за пазуху, Бза произнес несколько торжественно:

— Старшие долго советовались между собой... Они решили далеко не ходйтъ. Разве сестра Бекмурзы не могла бы породнить Каруаевых и Кониевых? Как ты думаешь, Знаур? — старик впервые обратился к нему, как равный к равному.

Он встал, положил руку на рукоятку кинжала, а правую с палкой отвел в сторону.

— Твое слово, Бза, для меня — слово отца,— ответил племянник.

Знаур слышал, как мать облегченно вздохнула. Такой ответ пришелся по душе и старику.

3

Петр не мог уснуть. Покрутившись на жестком тюфяке с боку на бок, старик встал и тихонько вышел во двор. Тут же рядом с ним завертелся пес, Петр присел и, обняв верного друга, прижал к себе. Пес заскулил, и хозяин потрепал его по мягкой спине:

— Тсс! Чему радуешься?

Петр тяжело поднялся, посмотрел в сторону Балкан: они возвышались черной сплошной стеной. Где-то там, в горах, — сын. Соскучился по нему Петр, изболелась душа в вечной тревоге за сына. Вечер был прохладный, и, почувствовав озноб, старик вернулся в дом, улегся на прежнее место и закрыл глаза в надежде уснуть. Изредка коротко стонала во сне больная мать. А дочь спала у него под боком, положив обе руки под голову. Он прислушался к ее ровному дыханию, и сердце залила нежность и боль. Выросла Иванна без материнской ласки, и кто знает, что еще ждет ее в жизни.

Петр укрылся с головой, вздыхал, до боли зажмурив глаза, но сон не шел. Наконец, обозлившись, он вытянулся на спине, сложил руки на животе и задумался. Теперь его мысли были с сыном. Собственно, отец никогда не переставал думать о нем. Даже во сне не расставался с ним. Ничего, что Христо ходил в воеводах. Все равно сын для Петра оставался мальчиком, за которым нужен хороший присмотр. «Эх, где моя молодость? Пролетела, словно ее и не было...

Будь у меня больше сил, ушел бы в горы к гайдукам,— Петр почесал пятерней за ухом и в который раз повернулся на левый бок, просунув руки между коленями.— Ушел бы... А на кого мне оставить дочь? Будь бы у Христо брат, не беспокоился бы я так о них».

Яростно залаял пес. Видно, пришел кто-то чужой. Пес так кидался еще на турок, которых уж очень ненавидел хозяин.

Затем раздался настойчивый стук в дверь. Шум на дворе прервал невеселые думы Петра, и он затаил дыхание. Иванна беспокойно заерзала во сне, и отец положил ей на голову теплую руку. Кто-то обошел вокруг дома, и Петр увидел в маленьком окне тень. Пес продолжал лаять. Снаружи нетерпеливо пробарабанили по стеклу. Проснулась старуха и позвала сына;

— Петр? Выйди, кто-то стучит.

— Тсс!

— Это свой человек, сын.

— Откуда тебе знать,— прошептал Петр.

— Турки врываются в дом, а этот просится к нам. Иди!

Старик откинул одеяло, стащил с тюфяка ноги на холодный пол и, поеживаясь, уперся дрожащей рукой в колено.

— Иванна,— позвал Петр шепотом, чтобы успокоить себя, но дочь спала.

Ему стало жутко оттого, что он не знает, кто за дверью. Пугала неизвестность, хотя он понял, что к ним явился не враг. Но кто? Может, болгарин бежал из тюрьмы и спасается от преследования турок, а Петр медлит открыть ему? Но у него не было сил встать, а за дверью -ждал человек, и проклятый пес не умолкал. Чего доброго на лай поднимется все село, и неминуемо случится беда, если прибегут турки.

— Ты еще здесь? — спросила мать.

Старик дышал открытым ртом.

— Ангел,— позвали со двора.

Что он слышит? Так звали его в детстве, и об этом знают только Христо и дочь.

Это, наконец, вывело Петра из оцепенения, и он вскочил, будучи не в силах, однако, сдержать волнение.

— Сейчас, подожди... Не уходи! — прошептал он.

Чертыхаясь, Петр шаркал ногами по глиняному полу, но куда-то запропастились царвули. «Кто бы это мог быть?» — подумал старик и, плюнув в сердцах, прошлепал босыми ногами к выходу. Дверь распахнулась, и не успел Цетр произнести ни слова, как перед ним вырос незнакомый человек.

— Кто в доме? — нетерпеливо спросил он хозяина, заглядывая вовнутрь.— Почему ты не открыл сразу?

Петр снова растерялся и не знал, что ответить. Из-за облаков выглянула луна и тут же спряталась. Но этого мига гостю было достаточно, чтобы заметить замешательство хозяина, и он отступил от двери. Настороженно глядя на старика, он едва различал в темноте его лицо:

— Молчишь?

В эту минуту Петр подумал о Христо и обрел дар речи.

— Увидел тебя и вспомнил о сыне... Может, он тоже сейчас стучится к кому-нибудь в дом? .Чего ты стоишь? Не бойся! Я бы тебя не впустил в дом, но ты назвал мое имя. Тебе ничего не угрожает у меня, входи,— старик цыкнул на пса, и тот умолк.

Ночной гость проскользнул мимо хозяина. Плотно прикрыв дверь, Петр постоял, прислушиваясь к шорохам за дверью, и только потом задвинул щеколду. Подумал и еще накинул крючок. Гость тем временем стоял рядом, и старик чувствовал его горячее дыхание на своем затылке.

— Добрые люди в такое время спят,— нарушил молчание хозяин и пригласил незнакомца к затухшему камину, разгреб тлеющие угли.— Теперь опасно бродить по ночам.

— А когда было не опасно? Опасно... Болгарина могут убить и в доме.

— Да, это так,— согласился Петр, он догадался, откуда пожаловал гость, но устыдился спросить сразу о Христо.

А потом действительно ли он тот, за которого его принимает Петр?

Старик не раз слышал о предателях. Под видом гайдуков они являлись в дома соотечественников, выпытывали у них о лесных жителях и о тех, кто им помогал продуктами, а потом доносили жандармам. К счастью, таких среди болгар не так уж много, но все же приходилось быть осторожным. А особенно ему, Петру. Ведь его сын бежал из крепости, был в Румынии, а затем участвовал в Апрельском восстании.1

В душе Петр был рад незнакомцу, надеясь узнать от него о сыне. Невысокого роста, щупленький, гость походил на мальчика-подростка. Хозяин показал ему на низенький стул, который смастерил, когда только родился Христо. Но гость опустился на пол, откинувшись назад, вытянул перед собой ноги и устало вздохнул. Петр сел рядом, поджав под себя ноги.

— Оттуда я пришел, дядя Петр...

У старика дрогнула рука. Он чуть не крикнул: «Скажи, а как там сын?» Петр готов был вскочить и обнять гайдука, но снова вспомнил о предателях и сдержался.

— Не пойму, о чем ты говоришь, добрый человек? Тебе нужен ночлег? Так скажи об этом... Гостю мы всегда рады,— Петр почувствовал озноб и передернул плечами.

Гость встал, нагнулся над Петром и прошептал ему на ухо:

— Христо просил передать тебе привет.

И опять Петр не выдал своего волнения. Еще отчетливее вспомнил предателя-болгарина, который выдал туркам юнака1 2, попросившего у него ночлег. Видно, гайдук понял состояние старика и еще тише добавил:

— Твой сын велел мне поцеловать медальон, что ты носишь на груди. А еще просил передать тебе: «Отец, выпей чарку из того бочонка, который я зарыл в саду».

Это был пароль, оставленный сыном, и старик тут же запричитал, ударяя руками по коленям:

— Бог ты мой! Сын... жив!

Он попытался встать, но гайдук удержал его:

— Сиди, дядя Петр.

— Господи, да как же так? Сын!.. Почему ты молчал так долго? — в голосе старика были слезы.— Ты, наверное, голоден? Сейчас я разбужу дочь...

— Постой, успеем с угощением,— гайдук прошел к окну, тряхнул решетку.— Когда я пробирался сюда, то меня, кажется, видели в турецком квартале.

— О, боже мой! — старик вскочил.— Тогда злодеи уже рыщут, как водки. Куда тебя спрятать?

Петру представилось, как турки врываются к нему, выволакивают юнака, а вместе с ним и его. Бедная Иванна, что-то будет с ней? Старик прижал руки к груди, забегал по комнате. Гость вернулся к нему и обнял за трясущиеся плечи.

— Мне оставаться у тебя нельзя, дядя Петр... Запомни слова Христо: нужны деньги на оружие. Побывай у самых надежных болгар, и пусть каждый даст для общего дела сколько может. Смотри, не нарвись на предателя. К тебе придет наш человек в первую ночь после новолуния. Будь осторожен, не открывай ему душу, пока не попросит у тебя щепотку табака. А потом скажет: «Нет ли огня прикурить». На это ты должен ответить ему: «За огнем дело не станет». Только тогда отдашь ему деньги. Он знает, что делать с ними. Не упрашивай его остаться ночевать у тебя. Он уйдет в ту же ночь. Не забудешь?

— Как ты мог так плохо подумать обо мне? Да я... — но Петр не договорил, он положил руку на плечо юнака.— Да как там Христо? Наверное, голоден и царвули развалились?

— Не так уж плохо нам там, дядя Петр... Многие болгары подались в Сербию, мстят врагу, и никто не хнычет. Кого только там нет! Со всей земли собрались славяне. Горе сделало всех нас хорошими братьями. Каждый думает о победе и не лезет на читаков1 очертя голову. Нас слишком мало, чтобы умирать под их пулями. Жизнь гайдука нужна болгарам.

Петр согласно качал головой и тихо приговаривал:

— Так, так...

А когда гость умолк, спросил:

— Скоро ли вы покончите с ними?

— Все говорят, что осталось меньше, чем живем под игом турков,— грустно улыбнулся юноша.

Но Петр шутки не понял и, заглядывая юнаку в в глаза, допытывался:

— А спите вы на чем? Наверное, голодные?

— В Сербии тоже живут люди... Они делятся с нами, чем могут. Христо и я находимся при русском генерале Черняеве.

Старик ударил в ладоши.

— При настоящем генерале? А ты видел его своими глазами? Генерал командует тобой и Христо?

— Русских там, дядя Петр, много, целая армия. Понял?

Конечно, Петр не знал, что такое армия, но ответил не задумываясь:

— А как же... Мне ли не понять? Да я... Когда я был ребенком, то мне каждую ночь снился дед Иван1. Высокий, до самого неба, могучий, как наш дуб. А под ним белый конь, украшенный попоной из чистого золота. У него была острая сабля. Как взмахнет ею, так летят сто голов читаков. А этот... как его? Ну, генерал твой...

— Черняев...

— Да... Он тоже такой великан?

— Нет, дядя Петр. Генерал наш чуть ниже тебя ростом.

— У-у, а я думал...— разочарованный Петр махнул рукой.— Ну, такой с турками ничего не сделает. Их одолеть — сила нужна! Так ты скажи сыну, пусть не думает о нас. Турки оставили меня в покое. Они сначала грозились, но я не испугался... А денег я соберу столько, что на трех ишаках не увезете.

Ему вдруг захотелось высказать все, что наболело, передумалось за все то время, как расстался с сыном. Он даже не заметил, что гость прошелся от окна к двери, снова вернулся.

— Пойду, не буду ждать, пока сюда ворвутся турки. Прощай, дядя Петр,— юнак обхватил старика, прошептал: — Поцелуй Иванну!

— Э, нет, подожди, не спеши уходить,— старик исчез в другой комнате, и юнак слышал, как он там возился, приговаривая: — Ну и горе мне с ним... Ну и горе... Пришел и тут же уходит.

Петр вернулся и сунул что-то гостю в руки:

— Держи, ты же голодный...

— Спасибо, дядя Петр.

— Господи, да за что ты меня благодаришь? За хлеб и сыр?

— Ну, дядя Петр, прощай!

Не успел Петр ответить ему, а уж юноша исчез так же неожиданно, как и появился. Вытирая слезы, старик приоткрыл дверь. Во дворе была ночь, темная, настороженная. Тяжелый комок подкатил к горлу. Петр провел ладонью по щекам: «Христо... Значит... жив! Да сохранит тебя господь бог. Надежда ты моя единственная. Пойду разбужу Иванну, пусть порадуется тоже. Господи, он сказал, чтобы я поцеловал дочь... А как же его звать? Старый дурак! Я не узнал имя юнака!»

— Отец,— позвала дочь, она стояла за его спиной.

— Ой, Иванна, что я тебе расскажу! — Отец обнял ее и, не стыдясь слез, говорил, шмыгая носом: — Христо жив... Гайдуки бьют турок. Их много, они победят.

— Я все слышала, отец,— дочь отстранилась от него.

— Жив... Христо жив,— шептал отец, а сам все ходил и ходил взад-вперед. — Сын наш с генералами разговаривает. Это тоже ты слышала, Иванна?

— Угу!

— Что за юнак приходил от него! Герой... Ушел, даже имени не сказал... Эх, таких молодцов да побольше нам. Да мы бы тогда проклятым туркам отплатили за все наши слезы и горе. За все! И за нашу мать.

— Не надо, отец,— прошептала дочь, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.

Она вспомнила мать. Иванну считают высокой, но мать была выше и тоньше. А глаза у них похожи: большие, черные. Дочь любила вечерами сидеть рядом с ней и слушать сказки. Как много знала их мать.

— Неужели мы не отомстим за нее, Иванна? Подумать только, вовремя не уступила дорогу мулле...

Во дворе снова на кого-то кидался пес, он захлебывался в злобном лае. Послышались голоса, и девушка в испуге прильнула к отцу.

— Турки,— прошептала она и еще сильнее прижалась к отцу.

Он гладил дрожащей рукой ее волосы, плечи. Незапертая дверь распахнулась и, с силой ударившись о стену, отскочила, но тут же на нее навалился плечом полицейский. Петр узнал его по высокому росту. Это был Али. А за ним влетели его сподручные, двое полицейских. Петр их не знал, они недавно появились в селе. Ни слова не говоря, кинулись они в комнату, в которой спала одна бабка, и, ничего не обнаружив, вернулись, подступились к Петру с Иванной.

— Где ты спрятал юнака? — спросил Али и потряс кулаком перед носом старика.— Думаешь, мы не слышали, как лаял пес?

— Говори, не то убью! Он выдал себя.

— А разве господин полицейский не знает, где бывают юнаки? — спокойно спросил Петр и сам удивился своему спокойствию.— В лесу! Спросите любого, и вам скажут то же самое. Пусть почтенный Али поправит меня, если это не так.

Али огляделся вокруг и вытянул вперед длинную худую шею:

— Старая лиса! Кого ты хочешь обмануть? Это тебе не удастся,— полицейский потянул носом.— Он только что был здесь! Куда делся гайдук? А? Найдем — из твоей шкуры обтяну тамбуру1.

— Э, к чему пугать старого человека,— махнул рукой хозяин.— Стара моя кожа для этого... Я уж не проживу столько, сколько хожу по земле. Мне давно пора туда, эффенди, я даже собрался в путь, да никак не покончу с земными делами. То одно, то другое...

Петр вдруг отстранил дочь и, сжав кулаки, подступил к полицейскому:

— Я умер в тот день, когда твои люди убили нашу мать.

Иванна всхлипнула, но отец прикрикнул на нее, и она умолкла:

— Молчи! Я ему все скажу...

Иванна видела, как размахнулся Али, и кинулась вперед, но было поздно. Отец провел рукой по лицу и проговорил таким невозмутимым тоном, будто ничего не случилось:

— Бог видит, что у меня в доме никого нет, кроме вас. Ищите, найдете — голову положу на плаху. Только скажу вам, зря будете время тратить...

Али шепнул что-то на ухо своему товарищу, и тот, сунув под мышку мушкет, вышел во двор. Полицейский еще раз окинул Петра с ног до головы и, погрозив ему кулаком, тоже пошел к выходу.

— Доиграешься е огнем... Ох, накличешь беду на свою голову,—Али щелкнул пальцами перед носом Петра.— О твоем сыне я не забыл, помню его... Хорошо, что погиб, а то бы я замучил Христо вот этими руками.

Полицейский позвал Али:

— Пойдем, что с ними говорить... По-моему, гайдук укрылся в другом месте.

Али и его спутники вышли на улицу. Петр плюнул им вслед и, потирая щеку, засмеялся, а когда стихли их шаги, погрозил в темноту кулаком.

4

Высокий кирпичный дом Тулатовых господствовал над селом и был виден отовсюду. Он стоял на возвышенности, а вокруг раскинулась зеленая поляна, обрамленная молодыми тополями. Стройные деревья вытянулись, напоминая неподкупных сторожевых, гордых своей преданностью сильному человеку.

Под каменной стеной забора журчал ручеек. Трава на поляне нехоженая, густая. В солнечные дни дети, не смея приблизиться к усадьбе, глазели издали на цинковую крышу тулатовского двухэтажного дома: с восхода и до заката на крыше играли блики. А взрослые смотрели на усадьбу через злой прищур.

Расцвеченное лучами солнца небо предвещало жаркий день, и собравшиеся, задрав головы, цокали языками. Нетерпеливо поглядывая в сторону ворот, они молча строгали палки, курили трубки... Солнце вставало из-за гор. За забором мычали коровы, блеяли овцы, слышались торопливые голоса тулатовских холопов.

Расставив ноги, Знаур уперся плечом в ствол тутовника. «Алдары забыли обычаи отцов, ни младшего, ни старшего давно уже не почитают... Да разве я виноват, что у меня нет табуна скакунов или мой дом не покидает нужда? Или бог не дал мне такое же сердце, как у Сафара?» — Знаур перевел взгляд на Бекмурзу.

Toт сидел на камне и, подперев рукой голову, медленно раскачивался из стороны в сторону. Но вот Бекмурза Оглянулся по сторонам и крикнул неожиданно:

— Есть среди нас старший или нет? Почему Тулатовы не выходят к нам?

Никто не повернул к нему и головы.

— Ну хорошо, тогда я сам напомню им о себе,— Бекмурза хотел встать, но на его плечо легла рука Кудаберда.

— Не горячись, Бекмурза, ссориться с Тулатовыми мы не можем: они кормят нас.

Бекмурза поднял взгляд на Кудаберда и побагровел:

— Убери руку... Послушайте только этого хромого. Он поучает меня, несчастный щенок!

Кудаберд, однако, не вспылил. Продолжая стоять возле, он пытался привлечь к себе внимание собравшихся:

— Ты хочешь, чтобы Тулатовы обозлились на нас? А ты подумал об этом честном народе? Кто просил . тебя говорить от его имени? — Кудаберд стоял подбоченясь, с таким бравым видом, будто собирался драться с Бекмурзой.

— Отойди, а то и вторую ногу перебью!

У Кудаберда не хватило выдержки. Заметив, как с лица Бекмурзы стала отливать краска, он отскочил в сторону и, испуганно озираясь, поспешно заковылял к воротам: «Разбойник, ну, подожди, я тебе припомню твои слова. Щенком меня назвал, сукин сын!»

Ссора, к счастью, тут же погасла. Но Бекмурза продолжал кричать, все больше распаляясь:

— Эх, вы... Вам бы только пить араку да кушать мясо в чужом доме. Скоро нас нужда задушит, а мы боимся напомнить Тулатовым о себе и ждем у ворот, пока нам подадут милостыню,— Бекмурза уронил голову на руки.— Ох-хо!

В другой раз бы ему мужчины не простили дерзких слов. Но сейчас каждый чувствовал себя униженным и молчал, невольно соглашаясь с Бекмурзой; они понимали. что бессильны перед Тулатовыми.

Наконец приоткрылась калитка, и люди повскакивали со евоих мест. К собравшимся вышел Сафар, елнпствеиный сын Дхполата Тулатова.

Сельчане столпились в нескольких шагах от ворот, образовав полукруг, и молча ждали, что им скажет Сафар. А тот медлил. Кончиками длинных пальцев нарочито долго снимал с рукава белой черкески паутинку. «Сволочь, нарядился, как на свадьбу собрался,— Бекмурза продолжал сидеть и искоса смотрел в сторону Сафара. Заметив, как Сафар похлопал хлыстом по голенищу блестящих ноговиц, Бекмурза встал. Знаур, следивший все время зр ним, испугался, 'как бы он не натворил беды, и поспешил к нему. Бекмурза попытался отстранить его, но Знаур настойчиво проговорил:

— Не надо, Бекмурза! В другой раз, а сейчас стыдно перед людьми. Ты хочешь, чтобы они остались без хлеба из-за нас? Прошу тебя, Бекмурза! Побойся позора.

Бекмурза медленно, оглядываясь на Сафара, вернулся на прежнее место.

— Солнце уже давно взошло, а вы еще здесь. Или вы ждете, когда мои люди вынесут вам шашлык с горячими пирогами? Привыкли дрыхнуть...— Сафар, заложив руки за спину, продолжал играть хлыстом.

У его ног сидел на корточках Кудаберд и, заглядывая ему в лицо, угодливо приговаривал:

— Да, да...

Но на Кудаберда никто не обоатил внимания, ибо все были возмущены грубостью Сафара. Послышались нерешительные голоса:

— Хозяина ждали, а не приглашения на пир.

— Ты, Сафар, не кричи на нас, а скажи, что нам делать?

— Так вы еще вздумали разговапивать в моем доме? Забыли, что я вас нанимаю работать? Бепите волов и отправляйтесь в поле. Сразу же начинайте пахать. Только не вздумайте возвращаться рано, лодыри! — прикрикнул Сафар и ушел в дом.

Знауоа от этих слов передернуло, в нем закипал гнев. «Ах ты, собака, как разговаривает со старшими. Правду говорит Бекмурза: нет среди нас мужчин, а то бы ему голову оторвали».

Мимо шли сельчане, направляясь в поле.

— Поджечь бы волчье логово!— крикнул Бекмурза.

Кудаберд услышал угрозу Бекмурзы и остановился,

сделав вид, что поправляет ноговицу. Но Знаур заметил, как он поглядывает в их сторону, и шепнул другу:

— Жди неприятностей от Кудаберда, он слышал твои слова. Кажется, он частый гость в доме Сафара!

— Я ему сейчас переломаю хребет,— рванулся Бек-мурза, засучивая рукава черкески.

Испуганно взмахнув руками, Кудаберд запрыгал по дороге, словно подбитая птица.

Люди, счастливые тем, что у Тулатовых нашлась работа, не хотели быть причастными к разговорам Бекмурзы. Не оглядываясь, они быстро уходили в сторону речки. За нею начиналась земля, на которую давно уже претендовали аульцы. Ее захватили Тулатовы, переселившиеся с гор вместе с крестьянами. Алдары хорошо заплатили золотом кому надо, чтобы начальство не обращало внимания на жалобы крестьян. Так это или нет, но сколько прошений ни писали аульцы, а ответа на них не получили. Вот и стали поговаривать, что незачем было направлять послов к русским, жили бы себе, как и прежде, в горах. А то оставили насиженные места и выселились в долины в надежде, что наделят землей всех. А оказалось совсем другое. Царь и алдары быстро поняли друг друга и стали роднее, чем братья, вскормленные одной матерью. Кое-кто поговаривал, не лучше ли вернуться в горы. Но для этого тоже надо было просить разрешения. На нихасе поговаривали, что осетинам пришел конец, прогневали они бога, не нужно было бросать могилы предков. Теперь его ничем не задобришь. И никто не знает, какие беды еще ждут всех.

— Поджечь бы их сегодня ночью,— задумчиво сказал Бекмурза.

Знаур вцепился в руку друга, словно тот в самом деле собирался сейчас же поджечь тулатовский дом, и потащил его за собой.

— Не шути, подумают, правда ты...

Бекмурза, презрительно скривив губы, перебил Знаура:

— Испугался? Конечно, у тебя богатство... Ну, а мне все равно, похлебку мою никто не отнимет.

— Ты выбрось из сердца черную мысль, Бекмурза,— взволновался Знаур.— Услышат — головы тебе не сносить. Тебе не остановить бег реки! — Видя, что сосед взволнован, Знаур продолжал увещевать его.— Э, да ты никак абреком думаешь стать?

— Лучше быть абреком, чем ишаком у Сафара,— Бекмурза рассек воздух кулаком.

Понял Знаур, что Бекмурза не шутит, и слетела с его лица улыбка.

— Надумал ты страшное... Боюсь за тебя! Пойми, Бекмурза, не время сейчас, весна пришла. Если Тула-товы выгонят, останемся без хлеба.

Ничего не ответил Бекмурза. Они быстрым шагом стали нагонять остальных...

Уставший, но с хорошим настроением, в сумерки вернулся с работы Знаур. Еще бы, он нанялся к Тулатовым. А в ауле есть такие, что просились к ним, да Сафар отказал, и так, мол, наняли много людей, а чем платить станем, того и гляди сами разоримся.

Что и говорить, повезло Знауру. Правда, Сафар напомнил ему о Бабу, но тут же многозначительно сказал: «Смирная телка сосала молоко у двух коров». А Знаур и не думает ни с кем затевать ссору, ему бы только прокормить семью.

Утолив наспех голод, Знаур собрался идти к соседу, да пришли сверстники. Они понарядились на танцы. В конце аула жил однорукий Бицко, у которого родился сын. и молодежь спешила туда. Не часто выдавался им случай повеселиться, и упустить его было бы обидно.

— Ты прости нас, Знаур, что мы посмели пригласить тебя... Но ты уже давно не бываешь с нами,— проговорил один из пришедших.

— У меня много дел... Вы же знаете, один я в доме теперь.— отказался Знаур.

И товарищи поняли: Знаур не пойдет. Не может он веселиться, когда неизвестно, где Бабу. Слишком большое горе свалилось на Знаура. надо выждать.

Мять тоже не поддержала просьбу товарищей, и Знаур остался дома. Пока не стемнело, он бесцельно ходил по двору. Пробовал заняться чем-нибудь, да все валилось из рук. Встревожили душу сверстники, и не мог он успокоиться.

Он видел, как вышли из дому нарядная ХаниФа и Фаризат. Конечно, соседки отправились туда же. Иначе чего бы она надела красное атласное платье.

Девушка показалась ему красивее прежнего, и вселилось в него беспокойство: «Не опередил бы меня кто-то другой. Э, пока соберутся Кониевы, ее сосватают... Вот только что подумают обо мне люди? Старший брат не женат, а я поспешил...»

Вспомнил Знаур, что собирался к Бекмурзе, и, застегивая на ходу высокий воротник бешмета, он покинул двор. Соседа он застал за работой: Бекмурза вбивал в землю колья покосившегося плетня.

— Добрый вечер, Бекмурза!

— Здравствуй, Знаур!

— Отдохнул бы...

Бекмурза как будто ждал повода: забросил топор и, присев на корточки у канавы, засучил рукава черкески, стал мыть руки.

— Эх, уйти бы в лес, построить шалаш под деревом и выспаться один раз в жизни,— Бекмурза, не вставая, провел мокрыми руками по ноговицам.

— А мне хочется выпить... Послушай, Бекмурза, пойдем к нам.

И друзья заспорили:

— Ну как я пойду к вам, если мы стоим напротив нашей калитки?

— Но об араке первый вспомнил я! — Бекмурза, ни слова более не говоря, увлек друга за собой...

— Зачем ты говоришь мне это? — сощурив правый глаз, Петр водил кончиками узловатых пальцев по морщинистой щеке и поминутно дергал обвислые усы; он смотрел в задумчивое лицо турка.— Ты же знаешь, что я живу с Иванной тихо и мирно. Никого в гости не зову и сам не хожу... Откуда ты взял, что у меня был кто-то, да еще в поздний час?

В эту минуту, конечно, Петр говорил неправду, сам не зная почему. Все село знало, что полицейские уже навестили его. И все же Петр боялся открыть тайну лаже Рашиду, хотя они были давнишними друзьями. Рашид жил в том же селе, только на турецкой половине, что не мешало ему тайком, под покровом ночи приходить к Петру.

Рашид понимал, что рискует многим. В семье росли два мальчика и девочка. Прознай турки о его симпатиях к Петру — дети Рашида могли остаться сиротами и заслужить презрение правоверных. Но Рашид умел, как никто, пробираться незамеченным к другу и час-другой побыть в его обществе. Поговорить же им было о чем.

Собеседники сидели друг против друга. Гость молча посасывал глиняную трубку и ожидал, когда выскажется хозяин. Но Петр неожиданно умолк. Ему показалось, что Рашид рассматривает прожженную дырку на его рубахе: «Проклятая девчонка, не успела заштопать. А Рашид тоже хорош — уставился, как индюк на муху... Но откуда он прознал о моем ночном госте? Нет, не случайно Рашид завел разговор о юнаке». Хозяин придвинулся к турку и с горечью заговорил:

— У меня, Рашид, твои братья отняли счастье. Ты помнишь нашу мать? Ты можешь сказать всем: мое сердце ненавидит их! И муллу, и... Я знаю, кто убил мою гордую Марию. Но я несчастный человек, Рашид, силы давно покинули меня. Эх, если бы моя рука могла удержать саблю,— Петр поднял свою маленькую сухую руку, исполосованную вздувшимися венами.

Рашид стянул с головы феску, почесал ею красный нос и снова водрузил на место.

— Я не хотел обидеть тебя, Петр. Мое сердце не желает тебе ничего плохого,— турок посмотрел на хозяина открытым взглядом.— Мои уши слышали, как грозился Али найти какого-то человека. Люди говорили, будто чужой прошел ночью на вашу половину, Петр. В мечети собралось много народа, и Али именем Аллаха заклинал узнать, у кого мог остановиться незнакомец. Он думает, что комит1 пришел не с пустыми руками и не для того, чтобы набить брюхо... Так думает Али, а я, Петр, ему не зять и. не шурин. В тот вечер я боялся за тебя... Меня к тебе тогда привело мое сердце. Разве я плохо поступил? Не таись, скажи мне, и я уйду туда, откуда пришел. А может, ты не знаешь меня?

«Вот и обидел я человека. Мы с Рашидом знаемся с тех пор, как мой отец спас от смерти его брата... Э, у меня от Рашида никогда не было тайн»,—Петр легонько ударил ладонью по плечу друга и вкрадчиво сказал:

— Сейчас такое время, когда сын не доверяет отцу, а мы с тобой разной веры...

Потрескавшиеся губы Рашида дернулись, и улыбка расползлась по худому лицу.

— Подвинься ко мне ближе, не могу же я кричать. У меня на сердце есть такое, что не должен слышать никто,— проговорил сердито Петр и первым придвинулся к Рашиду.

Он губами касался большого оттопыренного уха гостя:

— Гайдук был у меня.

Турок не изменил позы, на лице по-прежнему было равнодушие.

— Ты слышал мои слова или тебе их повторить?— повысил голос старик.

Рашид кивнул головой, мол, зачем так кричать, если я хорошо слышу даже шорохи за дверью.

— Он тут же ушел. Но потом ворвались полицейские... Будь они прокляты! Перевернули весь дом: искали его. Понял?

— Я все это знаю,— буркнул турок.—Трактирщик рассказывал в мечети, а сам я видел твоего гостя.

Старик окинул турка удивленным взглядом: «Я всегда думал, что Рашид много знает, но мало говорит»,— а вслух произнес:

— Почему ты молчал? Где ты видел моего гостя?

Турок поднял на друга глаза: они у него всегда были полузакрыты, и оттого казалось, будто Рашид дремлет.

— У тебя во дворе.

— Ты его спутал с кем-то! А может, рассказываешь прошлогодний сон? — слабо возразил Петр.

Турок безразлично пожал плечами, что означало: «Думай, как тебе угодно, но я видел твоего ночного гостя».

Встревожился Петр:

— Слушай, а может, о нем знает еще кто-нибудь?

Но Рашид на это не ответил, и старик вскипел:

— Проснись или, клянусь твоим Аллахом, я не ручаюсь за себя. Открой рот, я хочу услышать, что у тебя на душе!

Флегматичный Рашид потянул воздух мясистым носом, задержал дыхание, а затем шумно выдохнул.

— Я был в мечети на вечерней молитве и слышал, как мулла шептал старосте...

— Пусть бог покарает того и другого или превратит их в ишаков, — перебил Петр.

Утвердительно кивнув головой, Рашид усмехнулся и поспешил сказать:

— Тогда ты одолжишь мне хоть одного ишака дня на три.

— Гм! Э нет, ты его замучаешь, и что я буду делать потом без ишаков? — Болгарин усмехнулся в усы.— Еще что слышали твои большие уши?

— Мулла сказал старосте, чтобы он на ночь устраивал засады на всех дорогах.

— И все?

— Да.

— А при чем здесь мой гость?

— Я сразу же после молитвы направился к тебе и увидел, как чья-то тень выскользнула из калитки й удалилась в сторону ущелья. Тогда я вернулся домой и лег спокойно спать.

Болгарин положил руку на плечо Рашиду:

— Спасибо! Мое сердце всегда верило тебе, даже больше, чем брату. А теперь слушай: ои пришел оттуда. Понял?

— Я так и знал...

— Их там очень много. С ними русские... Христо передал, что им нужны деньги, оружие хотят купить.

— А где взять столько денег? — удивился Рашид.

— Я оторву от себя один флорин1, ты, знаю, не откажешь.

— Я дам два флорина. Но это так мало, что на них не купишь и одного ружья.

— Болгары дадут, никто не пожалеет.

— Среди моих братьев тоже найдутся такие,— проговорил уверенно Рашид и встал.— Ну, ладно, пойду, а то скоро начнет рассветать, и если мулла застанет меня у тебя, то мои дети не дождутся своего отца.

Друзья пожали друг другу руки, и один из них ушел...

Обычно овец стригли в конце весны, и шерсть попадала к хозяйке. Прикинув, сколько ее, она прежде всего заботилась о старшем из мужчин, о главе семейства. Вдруг оказывалось, что ему нужен новый башлык, теплые носки, сукно на бешмет. А потом уж хозяйка думала о других членах большого семейства. Но тогда шерсти оставалось совсем немного, и хозяйка неизменно говорила: «Вот придет весна и обязательно вам сотку тонкое сукно». Но шел за годом год, а младшие домочадцы продолжали носить одежонку с чужого плеча, заплатанную, хорошо, если перешитую.

У Бекмурзы было десятка полтора овец да штук шесть ягнят весеннего приплода. Много ли настрижешь с них! И все же мать ухитрялась распорядиться шерстью: часть сукна отправляла на базар, а что оставалось — сыну.

Она с утра засела за починку чувяк, а девушкам поручила перебрать шерсть. Подруги сидели на корточках и разговаривали вполголоса. Между ними ощетинилась тонкими стальными иглами чесалка. В комнате стоял запах свежей глины: Ханифа часто смазывала пол.

В окно заглядывала распустившаяся вишня. Так сильно она зацвела в первый раз. Сквозь ветви пробивались лучи солнца, разбросав на полу причудливые узоры.

— Гляжу на дерево, а мне кажется, это девушка... Высокая, тонкая, боюсь, не переломилась бы. На ее белом лице блестят черные глаза. Коса толстая, до самых ног. — Ханифа перестала работать и, не отрываясь, смотрела на веселую, нарядную вишню.

— Так ты же сама такая,— отозвалась подруга.

— Нет, Фаризат, мою девушку еще никто не встречал в жизни. Ты знаешь, и в сказке нет такой красавицы... Я ее вижу и во сне. Она в длинном платье, серебряные крючки сверкают на груди, подобно звездам на небе,— Ханифа встала и приблизилась к окну.

Ей было лет шестнадцать. Еще недавно девочка играла в куклы, которые сама же искусно шила из тряпок. К. ней приходили девчонки со всей улицы, и Ханифа охотно учила подружек нехитрому мастерству. А то убегала с ними за село и собирала цветы. Так шли дни, пока однажды мать не сказала, что ей пора оставить свои забавы, мол, взрослая уже стала.

С тех пор Ханифа редко, да и то тайком, встречалась со своими куклами; не могла расстаться девочка с детством. Мать же стала особенно придирчива к ней и даже на улицу запретила бегать босоногой да простоволосой.

С некоторых пор и сама Ханифа стала застенчивой при чужих, особенно в присутствии мужчин. Бывало, раньше соберется с девчонками и пойдет без спросу на свадьбу посмотреть, как веселятся молодые люди. До чего Ханифа любила танцы, особенно симд1. Так заглядится, что и о доме забудет.

Теперь же Ханифа, отправляясь к кому-нибудь с поручением матери, наряжалась, подолгу заплетала косу. Брат купил ей в городе малиновую бархатную кофту и красные сафьяновые чувяки. Мать, прежде чем выпустить дочь за порог, оглядывала ее, наставляла, как вести себя. А уж возвращалась дочь, так расспросам не было конца, обязательно ей хотелось узнать, с кем встречалась Ханифа и что ей говорили. Ну, конечно, Ханифа в последнее время не все рассказывала матери. У девушки появились свои тайны.

Как-то к ним пришли мужчины и долго разговаривали о чем-то с братом. А когда гости ушли, Бекмурза сказал матери, что сватают Ханифу. Девушка услышала об этом и поняла: теперь ей недолго оставаться дома.

С тех пор к ним зачастили гости, и каждый раз Ханифа с трепетом ждала, что вот сейчас позовет браг и объявит: «Собирайся, тебя берут замуж». Но время шло, сваты уходили ни с чем...

Усевшись на подоконник, Ханифа притянула к себе веточку и припала к ней губами. Фаризат тоже бросила работу. Она была младше подруги и не могла заметить перемены в Ханифе, ее взволнованности. «Все девушки с нашей улицы завидуют Ханифе, а она говорит о ком-то... Эх, будь у меня брат, уговорила бы его

украсть тебя»,— Фаризат снова принялась за свое занятие: упругим прутиком короткими ударами взбивала шерсть. И вдруг неожиданно даже для самой себя сказала:

— А ты знаешь, Знаур скоро женится...

Веточка выскользнула из рук Ханифы, и она поспешно оглянулась, переспросила:

— Знаур женится? Наш сосед? А кто тебе сказал?

— Его мать рассказывала у нас,— теперь уже рассеянно проговорила Фаризат, помолчала, а потом засмеялась: — Вот бы Знаур женился на тебе... Ты не хочешь стать женой соседа? Он такой красивый. Скажи, Ханифа, нравится тебе наш сосед?

Фаризат вопросительно посмотрела на подругу, но та ничего не ответила. Зажмурив глаза, Ханифа перепрыгнула через подоконник в сад. Пораженная ее поступком, Фаризат растерялась. «Она, кажется, сошла с ума. Да разве девушка может себя так вести? А если увидит кто-нибудь? Тогда от нее отвернутся все женихи, и она останется старой девой».— Фаризат заправила волосы под шапочку и подбежала к окну: Ханифа ласкала рябого теленка. Над окном прожужжала пчела, и Фаризат испуганно вскрикнула.

— Ой, что с тобой? — всплеснула руками Ханифа.

— Пчела чуть не села мне на нос! — воскликнула Фаризат.— Ох, узнает мать, как ты выпрыгнула в окно, достанется тебе.

Оголив колени, Ханифа влезла в комнату, запрокинула руки за голову, приподнялась на носках и пробежала на цыпочках. «Что с ней? Она не такая, как всегда»,— встревожилась Фаризат. Но такое настроение у Ханифы продолжалось недолго. Опустившись на колени, она взяла клок шерсти, нанизала на иглы чесалки и тихо запела. Фаризат подкралась к ней и обхватила за плечи.

— Скажи, Ханифа, ты видела хороший сон? Ты чему-то радуешься. Ведь правда? — Фаризат горячо дышала подруге в лицо.

— Тебе показалось, будто мне весело.

— Неправда, сестра моя, ты скрываешь от меня какую-то тайну,— Фаризат надула губы и умолкла.

Ханифа, запрокинув назад голову, погладила Фаризат по щеке.

— Да разве есть на свете такое, что бы я скрыла от тебя? У меня же ты единственная подруга. Ты веришь мне?

— Угу!

Помолчали. Фаризат уселась на корточки рядом с Ханифой и устремила взгляд на дерево. Они сидели молча, пока не вошла мать.

— Оставь их одних! Эх-хе... Да я бы сама давно управилась, а вы с утра возитесь. Горе мне с вами. В наше время девушки...— старуха не договорила и, погрозив подругам, вышла.

Фаризат, не смея поднять головы, склонилась над чесалкой так низко, что того и гляди ткнется лбом в иглы. Но она не могла долго молчать. Не прекращая работы, девушка продолжала, сама того не подозревая, бередить душу подруги.

— Из этой бы шерсти свалять башлык Знауру,— сказала Фаризат.

Ханифу словно обдало жаром, она почувствовала, как заколотилось сердце.

— Ты что-то часто называешь имя нашего соседа,— голос у Ханифы дрожал, хотя девушка старалась казаться равнодушной.— Смотри, не поселились бы в тебе черти, будешь тогда мучиться по ночам, как...

Она вовремя умолкла. Не умея лгать, Ханифа чуть было не сказала о себе: к ней часто во сне являлся сосед. Брал ее за руку и уводил далеко в горы. Они поднимались на снежные вершины и оттуда смотрели на землю. Потом всходило солнце, и Знаур растворялся, как легкое облако.

— Он лучше всех... Правда? — спросила Фаризат и заметила, что у подруги сдвинулись длинные черные брови,— Когда Знаур бывает у себя во дворе, то я подкрадываюсь к плетню и смотрю на него украдкой.

Ханифа вдруг представила себе Фаризат, наблюдавшую за соседом, и ей стало обидно, что она сама не додумалась до этого, но тут же спросила себя: «Не любишь ли ты его, Ханифа?» В какой раз задает Ханифа этот вопрос. Ну а ответить никогда не успевает, все ей кто-то мешает. Вот и сейчас со двора донесся голос брата:

—- Ханифа, где ты там?

Девушка встала, все еще думая о Знауре, и рассеянно подобрала со лба под шапочку короткие, вьющиеся локоны.

— Ты что, оглохла? — кричал Бекмурза.

Фаризат ткнула ее прутиком в бок.

— Беги, а то влетит тебе от Бекмурзы.

Когда Ханифа вышла во двор, то увидела, как мать, склонившись над сыном, отчитывала его:

— Опозорить хочешь ее? Орешь на все село... Совсем голову потерял!

Задержавшись у ветвистого тутового дерева, Ханифа невольно поднялась на носках и посмотрела поверх нового плетня в сторону соседей. Но там никого не было. Заметив дочь, мать ушла под навес к своим прерванным делам.

Ханифа неслышно подошла к брату и замерла у него за спиной. Бекмурза сидел на деревянной лавке и, сжав коленями седло, ловко орудовал длинным шилом и иглой.

— Сбегай к соседям и возьми у Знаура кусок войлока. Он когда-то обещал... Да побыстрей и не глазей по сторонам,— тихо, но строго сказал брат, а сам и головы не поднял.

Не ожидала такого поручения Ханифа, потому замешкалась, ей хотелось сказать брату, что лучше ему послать Фаризат, но тут же в ней заговорил внутренний протестующий голос; «Нет, иди сама. Ну чего же стоишь?»

— Ты еще здесь? — спросил брат.

«Сама пойду, Фаризат и так видит Знаура, когда хочет»,— Ханифа пересекла двор быстрым шагом.

Никогда прежде Ханифа не сравнивала своего соседа с другими мужчинами. Она запросто бегала к ним, когда Фарда просила помочь ей по хозяйству. Беззаботная девчонка смеялась шуткам Знаура и даже пробовала подтрунивать над ним, если рядом не было старших.

Но однажды... Это было давно, когда еще в доме Кониевых не случилось горе. Ханифа первый раз пришла на свадьбу наряженной и в сопровождении двоюродной сестры. На нее сразу же обратили внимание, и она смутилась, стараясь скрыться за чужими спинами. А потом освоилась, завороженными глазами смотрела на девушек. Они плыли в плавном танце, словно лебеди. Стройные, как тополи, с длинными косами... И вдруг Ханифа увидела Знаура. Он птицей влетел в круг и застыл на носках. Послышались возгласы: «Асса!», дружней захлопали в ладоши, надрывалась гармоника.

Потом к нему вышла девушка, и они долго танцевали.

С того вечера Ханифа все время думала о нем. Встречаясь же с ним, не вела больше праздных разговоров. А со временем старалась не ходить к соседям даже по делу. Фарда сразу же заметила в ней перемену и тоже перестала звать ее к себе. С тех пор девушка все чаще ловила себя на мысли, что думает о Знауре...

На несмелый стук Ханифы отозвалась собака, затем она услышала звонкий голос Знаура, приведший ее в трепет:

— Входи, кто бы ты ни был: Друг или враг!

Но Ханифа оробела и не могла дотронуться до калитки. Так бы и простояла, не выйди к ней Фарда. Хозяйка искренне обрадовалась гостье и, отступив, лас* ково пригласила:

— Зайди в дом, дочь моя,— но, видя, что девушка мешкает, повторила приглашение.— Не стесняйся, мы же соседи.

— Я... Мне Бекмурза сказал... Ему войлок нужен;— совсем смутилась Ханифа.

«Как похорошела! И куда только Бабу смотрел? Если бы он женился, то, может, не был бы так горяч... Бедный мой сын... Нет, нет, Знаура надо женить. Ох, как бы Бекмурза не отказал нам!»—женщина шагнула к девушке и взяла гостью под руку: Ханифа робко переступила порог. Увидев ее, Знаур тоже засуетился, но быстро оправился, спасибо, мать помогла.

— Бекмурза прислал Ханифу за войлоком. Ты обещал ему?

— Сейчас... Где-то спрятал и не помню. Только у меня черный, а ему, наверное, нужен коричневый? Нана, ты не видала, куда я положил его?

Знаур суматошно искал повсюду войлок, а потом, плюнув в сердцах, воскликнул:

— Надо же, а? Лежит перед моим носом и молчит! Это, наверное, ты переложила сюда.

— Вот так получается всегда... Сам положит, и спрашивает меня. Разве у хозяйки своих дел мало? Пойдем, Ханифа, твой брат подождет, ничего с ним не случится.

Фарда оглядела девушку, не скрывая своего восхищения: будь на месте Ханифы другая, прочла бы в глазах женщины сокровенные думы: «Как бы нас не опередили, не может же Бекмурза отказывать всем женихам... Как расцвела! Отчего она прячет глаза? Думает ли Ханифа, что скоро станет женой моего сына? Нет, не дал бог высохнуть дереву. О, горе мне с ним! Хорошо, Бза вмешался, а то бы Знаур не женился до седой бороды. Наверное, ему наколдовали, не иначе»,— рассуждала старуха. Она ввела девушку в саклю и не знала, куда усадить.

— Ты так редко стала бывать у нас... Я тебе сейчас дзыкка1 приготовлю,— старуха укрылась было в къабице, но Ханифа вскрикнула, и хозяйка вернулась к ней.— Что с тобой, дочь моя?

— Ой, не надо, Фарда. Меня ждет Бекмурза,— взмолилась девушка,— убьет он меня...

Но Фарда ничего и слышать не хотела. Она приоткрыла дверь во двор и крикнула:

— Сын!

— Здесь я!

— Сходи к Бекмурзе, а Ханифа пока останется у нас, она мне нужна.

— Хорошо,— отозвался Знаур.

Ханифа видела, как он сунул под мышку войлок и вышел на улицу. Ей вдруг представилось, как Фаризат в окно любуется Знауром, и она безотчетно прошла мимо хозяйки, чем немало удивила ее, но, опомнившись, остановилась и проговорила:

— Пойду я, а то Бекмурза рассердится на меня,— на ее длинных ресницах блеснули слезинки.

Старуха же думала о своем: «Внуков она подарит мне. О, очаг в моем доме никогда не потухнет... Бза обещал прийти к нам, но что-то его долго нет. Кого он выберет в сваты? Сам, наверное, пойдет к Каруаевым».

7

Петр шел по обочине обычным своим Шагом: он у него мелкий и спорый. С детства Петр не мог ходить медленно. Оттого в пути бывал всегда один: уставали идти с ним люди. Ну а если случался незнакомый попутчик, то он, запыхавшись, поднимал кверху руки и говорил: «Ты уж беги, старик, мне спешить некуда».

Вот и ходил Петр по дорогам один со своими думами и заботами. А еще брал с собой в путь свою верную спутницу — суковатую палку, почерневшую и гладкую, словно ее долго полировали.

Старик в округе прослыл непоседой. И никто не удивлялся тому, что Петр отлучался из села. Частенько у него находились какие-то дела. Вот и этот раз он покинул дом, чтобы навестить надежных болгар и поговорить с ними насчет поручения сына. Гайдукам нужны деньги на оружие. А где их взять, как ни попросить у честных болгар. Пусть каждый поможет повстанцам, если желает погибели туркам.

Петр уже успел навестить дальнего родственника в Пародиме, заглянул к давнишнему другу в Згалинце. Те обещали ему в свою очередь сходить кое к кому в Боготе, Гривице. Ну а если поискать, так у кого-нибудь да отыщутся родственники и в древнем Тырнове, а то и в самой Софии.

На окраине Булгарени кто-то окликнул Петра, но он остановился не сразу.

— Эй, братец,' ты несешься, как будто бежишь от долгов!

Из виноградника вышел крестьянин примерно его лет, и Петр вынужден был подойти к нему: «Откуда ты взялся на мою голову? Успеть бы сегодня добраться домой».

— Добрый день,— приветствовал Петра крестьянин, обмахивая лицо длиннополой шляпой и широко надувая впалые щеки.

— Дай бог добра! — ответил Петр довольно неприветливо.

— Кажется, мы когда-то виделись с тобой,— произнес незнакомец, разглядывая путника.

— О да! Мы встречались, только не припомню где... Память уходит с годами.

— Уж не в гости ли спешишь? — допытывался крестьянин.

— Кто в наше время ходит в гости? С самого Габрово догоняю свою тень, а она, окаянная, несется впереди меня. Вот и привела меня сюда...

Крестьянин засмеялся раскатисто, видно, соскучился по шутке. Присев на землю, он пригласил и Петра.

— Садись, отдохни, а то от твоих царвулей пошел дым,— и, когда Петр сел, добавил: — Вас, габровцев, видно, одна мать родила, все такие жадные...

Он резко нагнулся, и рубаха на груди распахнулась: на шее болтался талисман от всех болезней и напастей — топорик величиной с большой ноготок. Застегнув рубаху на все пуговицы, крестьянин сорвал сухую травинку, пожевал ее и вытер губы, вынул из глубокого кармана просторных шаровар сырницу, не открывая, предложил:

— Отведай, оно с усталости неплохо обмануть голод. Да ты не стесняйся, мы не то, что габровцы.

Скосив взгляд на сморщенное лицо собеседника, Петр проговорил:

— За угощение спасибо. А ты вот что... Послушай, добрый человек, одолжи мне один флорин,—не спуская взгляда с крестьянина, Петр почесал пальцем загорелый нос.

Крестьянин удивленно посмотрел на Петра, присвистнув, ударил его по плечу и откинулся назад. Он долго смеялся, а потом, вытирая слезы, проговорил;

— Да где взять сиромаху1 столько денег? Ты, оказывается, непрочь и пошутить!

— Никак твой дед родился в Габрово? Ты такой же жадный, как и все габровцы. Что ты скажешь на это?

Крестьянин смущенно улыбнулся, хлопнул в ладоши.

— Да ты, видать, мудрый, как тот кадия1 2. Ладно, не будем ссориться, все мы болгары — братья... Я тебе скажу, что одна моя дальняя родственница была замужем за габровцем. Ей богу, не вру,— крестьянин пошарил за пазухой, достал глиняную трубку, постучал ею по расплюснутому ногтю, сунул в беззубый

рот.— Не торопись в село, путник, посиди, поговорим, а тем временем остынут твои ноги. Что слышно на белом свете? Кто-то принес весть, будто немцы и французы поссорились?. Бог ты мой! Что только нужно этим царям? Живи себе во дворце, пей кофе и слушай, как поют соловьи. Нет же, лезут друг на друга с кулаками. А ты как думаешь? — но, не дождавшись, что ответит Петр, сам же продолжил, словно боялся, что не успеет высказаться: — Австриякам всяким да римлянам тоже не сидится.

— Гм! — Петр сковырнул палкой корку потрескавшейся земли.— Чего ты заботишься о чужом горе... Ты лучше скажи, чем помочь сербам и черногорцам? Тебя не радует, как гайдуки колошматят турок?

— Тсс! — Крестьянин выхватил изо рта трубку и испуганно оглянулся по сторонам.— Ты хочешь на виселицу вместо того юнака?

— Какого юнака? — встрепенулся Петр.

— А разве ты не слышал? — крестьянин помрачнел, его короткие редкие брови взъерошились, на сухом лице резче обозначились морщины.

— Что же ты умолк? — нетерпеливо спросил Петр, а у самого мелькнула тревожная мысль о посланце сына.

— Ночью проклятые сеймены (жандармы) схватили одного парня... Сходи в село, взгляни на него. Народ собрался у канака (сельской управы), но я не посмел и ушел сюда... Какое надо иметь сердце, чтобы смотреть, как будут казнить юнака,— крестьянин махнул рукой.

— Парня? Болгарина? — рассеянно бормотал Петр.

— Ну, а кого же еще? Посмотришь на него, так похож на мальчишку, а силы в нем больше, чем в другом мужчине.

— Похож на мальчишку, говоришь? — у изумленного Петра затрясся подбородок.

— Послушай, может, ты его знаешь? Не твой ли он сын? А?

— Сын,—рассеянно проговорил Петр, а про себя подумал: «Нет, это не он. Мало ли парней ходит по земле».

Поднялся Петр, ничего не сказав, побрел к селу. Оно начиналось сразу же за виноградниками, возвышаясь над ними черепичными крышами. Чем ближе подходил к селу, тем тяжелее шаг. «Он, это он... А почему он? Ох, сердце мне говорит, что быть горю. Видно, не дошли до бога мои молитвы. Даже Иванну просил молиться за него... Как я умолял всевышнего уберечь юнака! Замучают парня».

В село Петр вошел, с трудом передвигая ноги. Широкая, пыльная улица вела к мечети. Еще издали Петр заметил, что там собрался народ. Но почему-то оттуда не слышно голосов? Тишину улицы нарушало лишь шарканье ног Петра. Старик почувствовал смертельную усталость, ему захотелось присесть на обочине, закрыть глаза и забыться.

Он подошел к безмолвной толпе, но никто не обратил на него внимания. Стоящие перед ним мешали ему увидеть, что делается впереди. Тогда Петр положил на чье-то плечо дрожащую руку и приподнялся на носках. О, лучше бы он ослеп в эту минуту! Из канака, что рядом с мечетью, вышел баш1 и остановился у порога. Сложив руки на большом животе, турок медленно перебирал четки. Широкие из синего атласа шаровары шевелил ветерок с Балкан. Но вот турок пошел, переваливаясь из стороны в сторону. Когда он достиг середины площади, из того же дома показался вооруженный сеймен. У Петра перехватило дыхание, он почувствовал, что под ним качнулась земля, и он сильнее ухватился за чужое плечо.

За сейменом появился юнак, посланец сына. На площади стояла звенящая тишина. Юнак держался прямо, шаг широкий, легкий, то и дело резким взмахом головы отбрасывал со лба черную прядь волос, и народу открывалось бледное лицо. Оно улыбалось людям.

Из-за мечети вышли еще два сеймена во главе с бюлюк-башия (командиром отряда)2. Но Петр их не видел. Все расплылось перед глазами, и подкосились ноги. Но ему не дали упасть. Чьи-то сильные руки подхватили обмякшее тело и бережно уложили на землю. Не слышал Петр, как баши объявил:

— Эй, эй, гяуры, слушайте внимательно. Того, кто посмеет пойти против султана, ждет кара на земле! Тот, кто поймает комита, получит у меня большой бакшиш — один флорин.

С этими словами он небрежно махнул рукой — и юнака увели в окружении четырех сейменов. Неожиданно арестованный оглянулся и крикнул:

— Болгары! Будьте мужественны!

Сеймен ударил его прикладом в спину.

— Вставайте все и дружно беритесь за оружие!

Все четыре приклада обрушились на юнака, и он

споткнулся, но удержался и, стараясь выкрикнуть еще что-то, повернулся к застывшей площади.

— Болгары! Верь...

Его сбили ударом приклада, и он захлебнулся, упал на землю. Люди видели, как юнак старался высвободить руки, стянутые веревкой за спиной.

Площадь не откликнулась ни единым звуком...

8

День, о котором мечтала Фарда, настал. В ее доме сидели самые уважаемые из рода Кониевых и с почтением слушали Бза. Он восседал во главе стола и с достоинством произносил тост.

— Пусть нам сопутствует святой Георгий! — сказал Бза и, помолчав, добавил:—Может ли птица взлететь в небо, если у нее обрезаны крылья? Так и человек! Без родственников его и муравей одолеет. О, такому человеку лучше не жить на свете... Слава богу, род Кониевых держится на земле крепко. У него много корней. Вот и сегодня мы собрались сюда, чтобы позаботиться о нашем благе. Да будет дело, ради которого мы здесь, дорого сердцу каждого из нас. Благословение бога тебе,— обратился Бза к своему сверстнику, сидящему по левую сторону от него.

Они чокнулись. Бза медленно поднял рог на уровень головы и, откинувшись назад, сказал важно:

— О, господь бог, помоги нам, не оставь без своего внимания!

С этими словами Бза приложился к рогу. Старик пил крепкий напиток долго, не отрываясь, слегка раскачиваясь. И только после того, как Бза передал рог

юноше, стоявшему у него за спиной, каждый из гостей произносил традиционную фразу: «Пусть сбудутся слова нашего старшего» и выпивал, а затем приступал к трапезе.

Наполнив рог из кувшина, юноша замер в ожидании, когда Бза потребует араку, чтобы произнести очередной тост. Юноша был сосредоточен, серьезен от сознания порученного ему дела. Коричневая черкеска плотно облегала спину, плечи. Подбородок с ямочкой выступал вперед. Рука с рогом застыла на уровне узкого поясного ремня с серебряными брелоками.

Гости после выпитого закусывали сдержанно. Перед каждым из них на узком длинном столе лежал нож. Но пользовались им в тех редких случаях, когда нужно было отрезать ломтик мяса. Делалось это не спеша. Наконец старик встал, и остальные последовали его примеру.

— Пора нам, добрые люди, исполнить наш долг,— проговорил Бза.— Путь в дом Каруаевых короток, но не легок... Отправляемся мы туда с надеждой... Дай бог, чтобы там нас не посрамили отказом. Еще никогда нам не отказывали те, с кем мы хотели бы породниться. Мы молим бога, чтобы он уберег нашу честь! Не подобает мне быть сватом, но кому я доверю такое дело? Что-то тревожно у меня на сердце. Да поможет нам бог породниться с Каруаевыми.

Все разом выдохнули:

— Оммен!

— И чтобы через год в доме нашего брата мы дали имя мужчине, который родится в нем! Пусть большего несчастья не случится для Кониевых, чем забота о том, какое ему дать имя.

— Оммен!

К Каруаевым ушли Бза и старики — Гацыр и Елкан. Сваты не сразу направились к Бекмурзе. Они постояли у своей калитки, пока глаза привыкли к темноте. А когда стали различать дорогу, оглядевшись, прислушались к ночным шорохам, далеким звукам. Бза очень боялся чужого глаза, когда дело еще не сделано. Этот суеверный страх появился у него с тех пор, как он начал ходить на охоту в горы. Он рассуждал так: попадись мы кому-нибудь на глаза, считай, не видать тебе удачи, возвращайся назад. Да еще наутро все село облетит весть: «Кониевы послали сватов к Каруаевым». Вот почему Бза действовал с большими предосторожностями. Сваты больше молчали, а если говорили между собой, то шепотом и лишь в тех случаях, когда не было другого способа объясниться.

Короткая летняя ночь укрыла сватов от недругов, и оттого на душе у Бза было спокойно. Он знал жизнь слишком хорошо, чтобы не остерегаться завистников.

У калитки Бекмурзы сваты остановились. Спутники Бза услышали, как старик произнес про себя короткую молитву, и тоже поспешили обратиться к богу с мольбой помочь им в многотрудном деле, за которое они взялись. Где-то залаяла собака. Бза постучал в калитку и замер. Вскоре послышались шаги по ту сторону низкого забора.

— О, Бекмурза, где ты? — вполголоса спросил Бза.

— Здесь мы, здесь,— раздался тревожный голос хозяина.

Загремел засов, открылась калитка, и, не выходя на улицу, Бекмурза проговорил:

— Да принесет мне ваш приход счастье! Кто бы вы ни были, говорю я вам, «здравствуйте», и пусть черная весть, с которой, быть может, вы пришли, останется за порогом! — хозяин отступил в глубь двора, чтобы дать возможность пройти нежданным гостям.

— Да не откажет тебе бог в счастье!—ответил Бза.

Узнал Бекмурза старика по голосу и сразу же успокоился.

— О, извини, Бза, ночь такая темная, что глаза плохо видят. Входите в дом, дорогие гости,— хозяин шел впереди, указывая дорогу в кунацкую.

Бекмурза был беден, а кунацкая все же в доме имелась. Пусть там нет ничего, кроме жесткого топчана, покрытого войлоком, да столика, а все же гостю в доме Бекмурзы было где отдохнуть. .Хозяин сам часто оставался голодным, а для гостя он припас угощение. «Гость — посланец бога и радость для хозяина»,— говорили в старину. Об этом завете дедов Бекмурза никогда не забывал. И что бы ни случилось, мать всегда находила, из чего испечь вкусные пироги с сыром. В холодном подвале у нее вдруг оказывалась арака. А что еще надо гостю?

Не успели гости рассесться в кунацкой, как хозяйка уже хлопотала над корытом. Ей помогала дочь. Ханифа усердно раздула огонь в никогда не затухавшем очаге, слазила в подпол за кувшином с аракой. Мать поняла сердцем, с чем пожаловали гости в такой поздний час, и была рада им. Ведь завтра утром в селе станут говорить о сватах и при этом будут завидовать ей, Борхан, у которой такая дочь. Еще бы! Не в каждый дом так часто наведываются сваты. В иные вовсе не заходят. О, горе той матери, которая не дала красоту своей дочери!

Люди удивлялись Борхан. Сама маленькая, подвижная, сухонькая, с тонким и горбатым носом, а дочь высокая, большеглазая, спокойная. Нет, не в мать она. На это Борхан говорила: «Всем обидел меня бог, а взамен дал красавицу-дочь».

Когда Борхан вошла в кунацкую, мужчины встали и слегка поклонились ей. Подавшись вперед, старуха прошла к столику, что стоял в углу, и опустила на него деревянную тарелку с пирогами. Женщина отступила к выходу, приговаривая:

— Сидите, почему вы встали? Спасибо... Вы извините меня за то, что я вошла к вам. В доме нет младших мужчин. Да что поделаешь...

В эту минуту Борхан чувствовала себя самой несчастной женщиной на свете. Ее ли дело входить в кунацкую, когда там мужчины? Но кого пошлешь? Бек-мурзу? Так он хозяин дома! К лицу ли ему это?

Потом Борхан еще раз приходила: принесла кувшин с аракой, и опять мужчины привстали.

— Да накажет меня бог, но у меня нет иного выхода,— произнесла Борхан виноватым голосом и поспешнее, чем следовало, покинула кунацкую.

Бекмурза поднял круглый, трехногий столик с едой и поставил перед гостями, снял со стены рог и обратился к Бза:

— Прошу вас, отведайте того, что бог послал.

По праву старшего, Бза принял вместительный рог:

— Да простит мне всевышний, Бекмурза, но твое ли дело стоять возле нас? Садись, ты хозяин дома...

— Разве я старше тебя, Бза? Или такие гости, каких мне сегодня послала судьба, часто бывают в доме моего родителя?

— Если в доме один ребенок, его родители чем-то прогневали бога. Так говорили прежде осетины. Ты только что убедился, Бекмурза, как плохо быть без младшего. О, раньше жили мудрые люди!

— Да, это так, Бза!

— Пусть в твоем доме будет столько мужчин, сколько пальцев на моих обеих руках! Это я тебе желаю от души, так же, как своему племяннику Знау-ру,— старик многозначительно глянул на хозяина и выпил.

— Оммен, хуцау1, — дружно поддержали тост гости.

— Спасибо,— пробормотал смущенный Бекмурза.

— Слова, которые я только что произнес, подсказало мне мое сердце, Бекмурза. Да дойдут мои молитвы до бога!

— Оммен, хуцау!

Легкое волнение охватило Бекмурзу. Он понял, ради кого так старается Бза. «Но Знаур не богаче меня... Правда, у него два вола. Но я же хотел выдать сестру за богатого жениха? Э, Бекмурза, не думаешь ли ты, что сваты будут приходить к тебе каждый день?»— пронеслось тревожно в сознании.

Гости выпили за тост старшего и, дав им возможность закусить, хозяин налил по второму разу. Но Бза не принял рога.

— Выпей, Бекмурза, если тебе понравились мои слова,— предложил старик.

Бза хотелось услышать, что ответит ему брат Хани-фы, и тогда он будет знать, как вести себя дальше. Да и Бекмурза понимал, чего от него добивается гость.

— Спасибо за доброе пожелание... Да сбудутся в доме моего соседа Знаура твои, богу угодные, пожелания.

— В твоем доме, Бекмурза, в твоем,— перебил гость.

— Пусть сгорит дом, в который вы пришли, если я не желаю вам здоровья и счастья! — горячо воскликнул хозяин.

— Мы верим тебе, Бекмурза, потому и пришли сюда!—ответил Бза.

— Спасибо, еще раз говорю вам, спасибо, дорогие гости,— Бекмурза обвел взглядом сидящих и быстро выпил.

... Гости ушли в полночь. Вернувшись в дом, Бекмурза позвал мать и объявил ей, что не смел отказать таким почетным сватам, как Бза, и, кажется, они породнятся с Кониевыми.

— Знаур — мой сосед, мы выросли вместе, люди считают нас братьями. Да и с Бабу мы не враги... Так почему я должен отказать ему? Как ты думаешь, Бор-хан? — спросил сын.

— Твой отец поступил бы так же мудро,— ответила мать.— Но у него есть старший брат. Разве Бабу женат?

— Вот уже год о нем ничего не слышно. Не может же Знаур ждать его до седой бороды... Это их дело, Борхан. Да и бог простит бедному человеку такое.

— Ты мужчина, и тебе лучше знать, что ты делаешь.

— Вот и хорошо, не бойся, я не ошибусь... А теперь пойду вздремну, кажется, уже рассветает.

Мать проводила взглядом сына, а потом задула лучинку. Вернувшись к очагу, она присела на корточках и подумала: «Знаур — настоящий мужчина, он не даст в обиду Ханифу... И отец его, и дед были мужчинами. Слава богу, дочь нашла свое счастье. Вот бы еще женить Бекмурзу, и тогда мне можно спокойно умереть»,— засыпав жар золой, Борхан пошла в свой угол и еще долго не могла уснуть, ворочалась, вздыхала. А Ханифа лежала на спине с открытыми глазами, ей казалось, что рядом стоял Знаур. Он смотрел на нее, и Ханифе хотелось плакать от радости. Повернувшись на левый бок, девушка закрыла глаза и вскоре уснула.

А утром мать с трудом добудилась ее:

— Вставай, уже солнце давно взошло... Какой стыд! Скоро ты сама станешь матерью и что же, так и будешь дрыхнуть? Позор на мою седую голову! Да если об этом узнают Кониевы, то они откажутся от тебя.

Дочь быстро оделась и собралась было выскочить во двор, но мать ее остановила.

— Не смей в таком виде выходить, увидит кто-нибудь... Да и нечего тебе делать на улице,—строго сказала Борхан.

Женщина отвернулась и украдкой вытерла слезу...

По улице проскакал глашатай. Привстав на стременах, он кричал во весь голос, потрясая кнутом над головой:

— На нихас! Люди, на нихас!

Услышав его, Фарда, придерживая подол, побежала в мазанку. Сын готовился к поездке в город, на базар. Надумал продать новую бурку, а на вырученные деньги купить черного сафьяна и каракулевую шапку. Ну, а если хватит денег, то привезти матери цветного атласа на платье.

Когда вошла мать, он держал на вытянутых руках бурку и любовался ею.

— Лаппу,— проговорила испуганно Фарда,— кажется, случилась беда...

Сын швырнул бурку на скамейку и порывисто повернулся к матери.

— Беда! Умер кто?

Мать досадливо отмахнулась рукой.

— Нет, бог с тобой, глашатай сзывает мужчин на нихас.

— A-а, ну при чем здесь беда? — Знаур взял бурку, провел ладонью по мягкому густому ворсу.— Самому бы оставить ее. Или послать Бабу. Да только куда? Ничего, может, когда-нибудь и на моих плечах будет такая бурка.

— Ты уж иди, Знаур, а то как бы чего не случилось,— забеспокоилась мать.— Иди, не задерживайся. Старшие, наверное, ждут и сердятся.

— Подождут,—буркнул Знаур, но, увидев, как посуровело лицо матери, улыбнулся:— Иду, иду...

На улице он встретился с Бекмурзой. Друзья поздоровались сдержанно и некоторое время шли молча. Им обоим было неловко после того, как сваты побывали у Каруаевых. Теперь Знаур Должен вести себя в присутствии родственников Ханифы, а тем более ее брата, подобно младшему в присутствии старших.

— Ты не знаешь, зачем мы понадобились на ниха-се? — наконец спросил Бекмурза.

— Новости ты должен узнавать раньше меня,-^-вежливо ответил Знаур.

— Почему?

— Твой дом ближе к нихасу,—дружески засмеялся

Знаур, но потом спохватился и Добавил: — Сейчас узнаем, чего хотят от нас.

Сельчане плотно окружили нихас. Перед почтенными старшими, понурив голову, стоял Кудаберд. Знаур и Бекмурза переглянулись.

— Никак хромой провинился,— проговорил тихо Бекмурза.

Знаур присвистнул и прошептал ему на ухо:

— А ты забыл, как он накричал на Дзамбулата и тот ударил его за это кнутом?

— Да, да, это же было недавно... Но почему старики молчат? — Бекмурза толкнул локтем стоявшего рядом мужчину.

Тот оглянулся, но сказать ничего не успел: хромой вдруг выкрикнул своим тонким, визгливым голосом:

— Что вы хотите от меня? Дзамбулат же ударил меня!

Но хромого тут же оборвал Бза. Старик сидел в кругу тех, кто решал споры между аульцами.

— Ты!.. Как ты сказал? Да сгинет твой род, несчастный! Пусть молоко твоей матери станет тебе ядом.

Хромой испуганно отступил, оглянулся на толпу, но встретил отчужденные взгляды и сразу же сник. Еще бы! Кудаберд посмел повысить голос в присутствии старших. О, да за такое прежде...

— Как ты мог погрозить пальцем мужчине? — Бза встал со своего места и, выставив перед собой палку, двинулся к хромому.— А завтра ты убьешь его из-за угла! — Бза схватил за шиворот Кудаберда и поднял было палку.

У хромого подкосилась нога, и старик не смог удержать его: Кудаберд повалился на землю. Так он поступал, когда не мог оказать сопротивление.

— У, трус! Ты уплатишь за оскорбление тремя баранами! Такова воля нихаса.— Бза оглянулся на стариков, и те утвердительно закивали головами.

Но тут раздался чей-то зычный голос:

— Прекратить!

К нихасу подъехал на коне помощник пристава, недавно назначенный в этот участок. Хотя сказано было по-русски, люди поняли и перевели взгляды на помощника пристава. Позади него двое стражников, тоже верхами.

— Что за сборище?—- обратился помощник пристава к писарю-осетину, застывшему по правую сторону от него.

Кудаберд вскочил и хотел было улизнуть, но его остановил помощник пристава.

— Иди сюда,— позвал он хромого, и толпа расступилась, давая дорогу.— Что ты натворил?

Хромой сердцем понял, что пришла неожиданная защита, и быстро сообразил, как себя вести.

— Ничего! Меня избили, и за это я же должен уплатить трех баранов. Так решили они,— хромой кивнул на Бза.— Разве в селе уже нет канцелярии?

Писарь едва успевал переводить. Старики хранили строгое молчание. Но не выдержал Бекмурза. Он растолкал локтями стоявших впереди мужчин и, оказавшись рядом с помощником пристава, с возмущением выпалил.

— Посмотрите на него! Он погрозил пальцем своему соседу и теперь оправдывается...

Помощник пристава ткнул Бекмурзу кнутовищем в грудь, и у того от удивления расширились глаза, а потом руки невольно легли на кинжал.

— Пошел вон! — гаркнул помощник пристава.

В тот момент, когда Бекмурза приготовился броситься на обидчика, его схватили сзади за плечи и оттащили, а то бы не миновать беды. Писарь передал помощнику пристава все случившееся и решение нихаса, добавив от себя, что старики поступили правильно.

— Раньше за такое оскорбление хромой заплатил бы своей кровью.

— Что?! Времена нихаса прошли! Я отменяю их волю,— помощник пристава указал .кнутом на Бза.— Пусть только посмеют сделать по-своему. Потерпевший может подать в суд. Понятно? Так и объявите всем: жаловаться нужно в суд. А эти мумии пусть сидят на печи.

— У нас нет печей с лежанками,— ответил писарь.

Развернув коня, помощник пристава уехал в сопровождении стражников... Вслед за ними поспешил вприпрыжку хромой.

Радуясь тому, что счастливо отделался, Кудаберд прибежал домой и возбужденно, потирая руки, кричал на весь дом:

— Трех баранов захотели? Да подавиться бы вам водой. Баранов им... Ха-ха! — хромой вымыл руки, обтер их об полы черкески и в ожидании, когда принесут ему еду, предался размышлениям. «И откуда только появился этот русский? Как будто мне его послал сам бог. Э, теперь ему за это надо понести что-нибудь! Мм-да! Придется разориться. Но что подарить? О, придумал. Подарю мою новую бурку и башлык. Пусть носит на здоровье да помнит о Кудаберде. Гм! А может, хватит с него и одного башлыка? Подумаешь, заступился за несчастного человека. Заступился... А я просил его? Да если бы весь нихас сгорел, и то бы Бза ничего не получил от меня. Пожалуй, для русского башлыка будет многовато. А потом зачем он ему? Ни морозов у них нет, ни ветров... Подарю-ка помощнику пристава... Э, да разве он нуждается в чем-нибудь? Нет, не понесет Кудаберд подачку самому помощнику пристава, бог знает, что тот подумает обо мне».

Тут перед Кудабердом появился брат с деревянным подносом, на котором стояла миска, наполненная доверху холодной бараниной, и лежали три пирога с сыром. Кудаберд придвинул к себе столик и, облизав губы, прикрикнул на брата:

— Клади, чего стоишь? Не мог сразу принести араку?

— Подогревается на огне.

— Подогревается... Не забудь положить в нее перец. Кинь целый стручок... Сегодня мы на дороге нашли трех баранов. Понял?

— А как же! Надо одного из них зарезать в субботу.

— Много говоришь! Иди за аракой.

Почесывая затылок, брат вышел, и Кудаберд произнес молитву. Только после этого отломил кусок от пирога, однако есть не стал в ожидании араки, но тут вбежал брат, и Кудаберд вскочил:

— Что случилось?

— Сафар!

— Сафар? Тулатов?

— Он. Ждет тебя!

Хромой выскочил в чем был: в бешмете и без шапки. Гость сидел на гнедом, с трудом сдерживая его: конь пытался вырваться вперед. Кудаберд приложил правую руку к груди и издали поклонился Сафару, состроив на лице улыбку. Но, взглянув в глаза гостя, не на шутку испуг алея. От волнения хозяин не мог промолвить и слова. Выпрямившись, застыл на одной ноге, но качнулся и, не удержавшись, принял обычную позу. Заметив, как вздрагивают перекосившиеся плечи хромого, Сафар ухмыльнулся.

— Тулатовы даже к тебе выходят в черкеске и шапке.

Смущенный замечанием, хромой оглядел себя и, неизвестно почему похлопав себя по груди, проговорил:

— Извини, Сафар, спешил к тебе...

— Ты лучше в другой раз забудь дома здоровую ногу, а о шапке помни. Мужчина ты или кто?

— Ох! — Кудаберд схватился за бритую голову.

Сафар поморщился и, отвернувшись, сказал тихо:

— Как только стемнеет, придешь ко мне, да смотри, не попадись людям на глаза, и язык свой не высовывай лишний раз.

Гость ослабил поводок, и конь рванулся, унося Са-фара. Как из-под земли, перед Кудабердом появился брат:

— Что ему понадобилось?

— Не твое дело,— огрызнулся хромой.

Брат не обиделся, только скривил в усмешке губы.

9

Иванна окончила поливать грядки и, забросив тяжелую тяпку под навес, поплелась в летнюю кухню. Упав на стол грудью, уткнулась лицом в загоревшие руки и заплакала. «Ну зачем Христо ушел в горы? Зачем? Говорил же ему отец, что турок не одолеть, если даже все наши мертвые явятся с того света. Ох, до чего он упрямый! Да турки истребят всех нас, и сами останутся на земле. И наши дома, и виноградники, и одежду — все заберут себе, а мы умрем... Рассказывал же отец, как турки убили дедушку. Пришли и забрали единственных волов. Дедушка умолял их оставить хоть одного вола, но турки смеялись ему в лицо. Тогда дедушка стал проклинать их, и они убили его. А маму за что погубили? Никто не знает. И так каждый день. Неужели у них нет бога? Люди перестали смеяться, не помню, когда я с девушками песни пела. Отец говорит, что турки сейчас злы, как никогда, и надо меньше попадаться им на глаза. Видно, не могут простить болгарам восстания. И почему только болгары терпят их? Каждый турок готов тебя оскорбить, им все одно — болгарин, значит, плохой... Пожалуй, Христо поступил правильно, что ушел к сербам. Не сидеть же ему сложа руки и ждать, пока турки придут в дом и отрубят голову. Будь я мужчиной, может, тоже не усидела бы здесь... Вот если все болгары, женщины, дети, ну, все, все, в одну ночь поднимутся, туркам придет конец»,— размышляя так, Иванна перестала плакать.

— Иванна,— позвал из дома отец.

Подперев голову руками, девушка сидела с закрытыми глазами. Она открывала их, когда по небу проплывало легкое облако и на лицо набегала тень.

— Дочка, да где ты там?

Иванна вылезла из-за стола и, закинув за плечо косу, провела ладонями по горячим щекам.

Отец лежал на деревянном топчане. Убийство молодого юнака в Булгарени так потрясло Петра, что он слег. Были дни, когда Петр отказывался от еды, а если к нему приходили соседи, то поворачивался лицом к стене. Иванна не знала, что и делать. Но вот однажды приехал младший брат отца, и они о чем-то долго говорили полушепотом. После этого Петр немного приободрился. Но зато, когда Иванна просыпалась ночью, она слышала, как отец разговаривал с самим собой. А то вдруг вставал, начинал ходить по дому и все грозился кому-то. Это было новое и пугало дочь. Однажды Иванна нашла под тюфяком старый мушкет. Это вселило в ее душу тревогу, и, боясь за рассудок отца, она вовсе не спала по ночам...

Иванна ждала, когда же отец скажет, зачем позвал ее. Наконец Петр дернул себя за ус, открыл глаза и посмотрел на дочь.

— Ты знаешь, Иванна, о чем я думаю? — Старик покашлял слегка.— Тебе надо выйти замуж.

Дочь присела на корточки, снова встала, наклонилась над отцом, горячо задышала ему в лицо;

—       Мне? Ты сказал это мне, отец?

— Если ты моя дочь Иванна, то тебе и никому другому,— старик приподнялся на локте.— Каждая

болгарка, когда она любит родину, должна подарить ей сына. Слышишь, Иванна? Мужчину, двух... десять. Ты бы видела того юношу! Как будто сошел с иконы... Ты знаешь, как он. попался жандармам? Его выдали. И ты думаешь кто? Болгарин! Да, болгарин.

Девушка закрыла лицо руками и покачала головой:

— Какой ужас! Еще один предатель...

— Нет, Иванна, не предатель. Это обезумевший, несчастный человек. У него убили двух мальчиков. Слышишь? Кто отомстит за них? Потерявший голову отец каждую ночь ходил за село и ждал сыновей. Не верил в их смерть... Господи! Говорят, он ходил по, улицам, стучался в дома и спрашивал, не видели ли люди его детей. А когда встретил посланца Христо, то вцепился в него и стал кричать, что, наконец, нашел того, кто увел сыновей на восстание. Жандармы схватили юношу...

Отец умолк, и дочь не знала, что сказать. К счастью, послышался голос бабушки:

— Иванна... Подойди ко мне, внучка.— Старуха прекратила работу. Она сидела на высокой скамье. На ее коленях лежало веретено, а поверх него сухие, костлявые руки.

— Бабуля! — только и смогла промолвить Иванна и залилась горькими слезами.

— Кто тебя обидел? Случилась беда?

Старуха затряслась, из рук выскользнуло веретено, а клубок закатился под стол.

— Дочка... Ты плачешь? — Старуха попыталась встать, но не удержалась на ногах и повалилась.

Хорошо Иванна успела подхватить ее, а сама продолжала:

— Замуж... Отец сказал.

— Что?

Внучка помогла бабушке дойти до постели, уложила ее, а потом, закрыв лицо руками, убежала. Она забилась в темной кладовой, куда раньше не заходила одна: боялась крыс, и ее провожали туда или брат, или отец.

Петр оделся и бросил на ходу матери:

— Съезжу на базар, к вечеру вернусь.

Взобравшись на свою клячу, Петр выехал со двора. Такое он позволял себе очень редко: берег коня для работы. И хотя дорога спускалась к речке, лошадь шла осторожно, вздымая впалыми боками. «Моя бедная кляча хочет надышаться на всю жизнь, боится, как бы турки не заставили меня платить налог и за воздух». В конце дороги он увидел турка-жандарма. Петр выругался про себя, но свернуть уже было некуда. Пришлось сползти с коня и, поравнявшись с турком, снять феску, приветствовать:

— Селям алейкум, эфенди!

Жандарм проехал мимо, даже не взглянув на Петра. Старик рассердился и больше не сел на коня. «Зачем только я выехал верхом? Чтобы слезть и пожелать доброго здоровья жандарму? Будь ты проклят! Разве я ему забуду, как он измерил наши окна и требовал, чтобы я уплатил налог больше прежнего. Ему показалось, что одно окно шире другого. За солнце тоже плати им! Скоро заставят нас нести налог за то, что мы дышим воздухом. Как только до сих пор не догадались?»

По дороге семенили ослики, груженные тюками табака, плетеными корзинами... Продавать у Петра нечего было, и покупать он не собирался. Повидаться он хотел кое с кем.

Мимо на лошадке протрясся турок, он болтался в седле вместе с переметными сумками. За ним, стараясь не отставать, спешил мальчишка на ослике.

Базар встретил Петра разноголосым гулом. Хотя торг только начинался и торговцы еще съезжались со всех сторон, народу собралось на площади много. Базар находился в том месте, где сходились дороги трех сел, рядом с речкой.

Турки сидели на зеленой траве и лениво перебирали четки. Они торговали всем на свете. В широких корзинах лежали яйца, тут же в клетках нахохлились канарейки; большие, желтые круги сыра и глиняные горшки с кислым молоком; веревки, ложки с длинными ручками. Покупатели пробовали на вкус муку, просыпали между пальцев кукурузные зерна.

В лавчонках, сколоченных из кольев и покрытых рогожей, торговали горшками, наваленными перед лавкой, а на стойке — свистульки, кувшины с изящными тонкими шейками.

Если находился покупатель, то тут же вокруг него собирались советчики и начинали яростно кричать, подкрепляя слова резкими жестами рук.

Чтобы пройти к болгарину, торговцу топорами и серпами, Петр переступил через цепи, вытянувшиеся на земле тремя рядами. Тут же, в окружении клеток с кроликами, дремал мальчишка.

Нагнувшись, Петр взял с земли серп и шепотом сказал:

— Пусть бог даст тебе богатого покупателя.

— Да не откажет и тебе всевышний в счастье! Не уходи с базара, деньги для тебя есть.

— Нет, такой серп у меня уже есть... О, кажется, у тебя я и приобрел его,— Петр выпрямился и пошел дальше.

Впереди шлепал чувяками на босу ногу старик-болгарин. Ватный халат висел на нем клочьями. Он свернул в сторону, к кустам, пролез сквозь густые ветви и, усевшись под тенью, извлек из-за пазухи тряпку, долго вертел ее перед глазами. Потом, повалившись на бок, улегся на земле.

Еще тяжелее стало на сердце у Петра. Он остановился напротив продавца седлами, сидевшего на корточках. Покупатель, худой, длинный турок с впалым животом, размахивал рукой над его головой:

— За один флорин я куплю осла и буду разъезжать на нем.

Продавец молча курил, словно не его товар торговался. Но вот покупатель махнул рукой и пошел. Продавец тут же вскочил и закричал на весь базар:

— Стой! Куда ты?

Однако покупатель и не думал останавливаться, он уходил все дальше, провожаемый взглядами недавних советчиков продавца.

— Сколько заплатишь? — истошным голосом закричал' продавец.

Он перепрыгнул через свой товар и понесся за покупателем, догнал его, схватил за руку:

— Не уходи...— Он тянул его за собой.— Идем, такое седло годится даже для самого персидского шаха!

Насильно притащив его, продавец подхватил с земли седло.

— Бери, езди на нем на здоровье.

Покупатель долго рассматривал седло, потом осторожно положил на место и пошел прочь. Вначале торговец остался с открытым ртом, потом, схватившись за голову, стал проклинать себя за то, что послушался советчиков, а те уж разошлись...

Петр вернулся к своему коню.

10

Событие на нихасе потрясло Бза. Придя домой, старик молча ходил по двору, заложив руки за сутулую спину, а когда наступила ночь, уселся у очага и, дымя трубкой, горестно размышлял. Бза не мог понять, что случилось с людьми. Почему Кудаберд стал врать в присутствии стольких людей? Смотрел им в глаза и ни разу не моргнул. Что же происходит в селе? И этот русский... Он даже не слез с коня, когда разговаривал со стариками, да еще угрожал им расправой и все время потрясал кнутом. «О, бог ты мой, и никто из мужчин не стащил его на землю, не заставил просить прощения у старших».— Бза схватился за голову и застонал от горькой обиды. Так просидел он до рассвета. В доме тоже не спали, уснули разве только внуки. Домочадцы боялись показаться ему на глаза и разговаривали шепотом, женщины находились на своей половине, а сыновья были во дворе; укрылись в сарае на случай, если позовет отец.

Утром старик умылся, расчесал бороду, надел новую черкеску и сафьяновые ноговицы и, помолившись богу, отправился в канцелярию. Не мог Бза смириться с тем, что помощник пристава посягнул на волю нихаса. Да разве такое было прежде? Бза шел в канцелярию, к чиновнику, чтобы напомнить ему об обычаях отцов, переступить которые никто не может, даже помощник пристава. Он скажет ему мудрые слова дедов: «В чьей арбе сидишь, того и песню пой».

Была суббота, и у высокого деревянного крыльца канцелярии толпились люди. Крестьяне собрались со всей округи. Они явились с прошениями и жалобами. В этот день помощник пристава выслушивал верноподданных русскому царю. Вот и женщина явилась с чем-то. Бза приостановился и, недовольно поморщившись, отвернулся от нее. Ему показалось это чудовищным. Чего бы она пожаловала сюда? Подойти к ней и спросить, разве в ее роду перевелись старшие? Но Бза считал для себя позорным заговорить на улице с женщиной, да еще с той, которая потеряла совесть.

Уступая дорогу Бза, сельчане поспешно расступились, и он с достоинством поздоровался с ними. При этом Бза смотрел прямо перед собой.

Поднявшись на крыльцо, старик положил левую руку на черную массивную рукоятку кинжала. Чувствуя на себе взгляды людей, оставшихся у крыльца, Бза не спешил входить в помещение. Он надеялся, что у порога его встретит сам помощник пристава. А как же иначе? Ведь Бза один из тех почтенных старших, чье слово до сих пор на нихасе было законом для других. А потом он и годами старше русского. Но вот открылась дверь и показалось одутловатое лицо курьера. О, Бза давно собирался отчитать его за беспробудное пьянство, да еще поговаривают, он занимается вымогательством. У кого? Берет с таких, как сам, бедных. Несчастные просители, давая взятку, с надеждой думали, что курьер поговорит с самим приставом н уладит их дело. Откуда им было знать, что курьер заискивает даже перед писарем, а при помощнике пристава теряет дар речи. Но курьер все больше наглел и уже требовал взятку одними курами и ара-кой. И люди несли. А как же! Ведь курьер сидел в канцелярии рядом с русским чиновником.

Другой бы при виде Бза поздоровался, а курьер, не мигая, выдержал взгляд старика. Бза, не раз смотревший смерти в глаза, стушевался от столь великой дерзости.

— Тебя избаловали русские, лаппу,— едва сдерживая ярость, сказал Бза.

Курьер нагло ухмыльнулся в коротко подстриженные усы и, облокотившись о косяк узкой двери, закинул ногу за ногу.

— В гости пожаловал, Бза? — курьер зевнул, обнажив крупные крепкие зубы.—А разве ты до сих пор не знал, что к русским ходят, если они сами приглашают... У них свои законы, Бза.

Надвинув на узкий лоб лохматую шапку из черной овчины, курьер засунул руку под бешмет и пошлепал по голой груди.

— Подожди, сейчас офицер доест баранину... Видишь, сколько к нему явилось сегодня... Все его ждут, а разве ты...

На крыльце послышались шаги, и курьер моментально умолк. На его лице задрожала улыбка, и он чуть не силой оттолкнул Бза от двери.

— Отойди, не видишь, кто идет? — прикрикнул курьер на старика.

Мимо ошеломленного Бза прошел Сафар Тулатов. Курьер открыл дверь, и Сафар шагнул через порог. Закрыв за ним дверь, курьер чмокнул губами:

— Мда! Сафар — настоящий мужчина...— Он потер тонкий с горбинкой нос.— Иди, Бза, не стой здесь зря, мой господин позовет тебя, если понадобишься ему. Он у меня важный. Одно слово — офицер!

Не успел курьер умолкнуть, как на его одутловатое лицо легла тяжелая рука Бза. Удар оказался настолько неожиданным и сильным, что курьер упал назад и открыл головой дверь.

— Собака! — выругался Бза и поспешно сошел по крыльцу вниз.

Курьер вскочил и кинулся за ним, но мужчины преградили ему дорогу. Бза же удалялся от канцелярии, быстро шагая по тропинке, вьющейся через поросшую репейником площадь.

Поздно вечером прибежал Знаур. Племянник был так взволнован, что, забыв о приличии, выпалил одним духом:

— Бабу жив! Он на войне! Письмо прислал. Я к Сафару бегал, чтобы он мне прочитал. На край света уехал! Там тоже горы...

Бза сердито прикрикнул на расходившегося племянника:

— Ты что раскудахтался? А мы разве Бабу похоронили? Сходи завтра в город и найми писаря, пусть напишет тебе письмо к Бабу. И о Каруаевых не забудь написать. Иди и не ори, а то я уже оглох.

— Извини, Бза, обрадовался я письму Бабу...

— Никогда не забывай, что ты мужчина.

Знаур ушел, прижимая письмо брата к сердцу.

11

В штабе генерала Черняева сознавали, что сербы проигрывают войну, и все же боевой дух русских добровольцев был по-прежнему высок. Сраженья продолжались с неослабевающей силой. И если туркам удавалось добиться успеха, то только ценой больших потерь. Днем шли бои, а по ночам действовала разведка.

Небольшой летучий отряд охотника Бабу спустился в долину и устроил засаду на дороге. Лазутчики донесли в штаб, что ночью ожидается проезд обоза с продуктами. В штабе решили, что не худо захватить его и пополнить запасы провианта. Тем более, что снабжение продуктами боевых позиций в последнее время ухудшилось в связи с отступлением. Отряду пришлось ждать сутки, пока появился турок верхом на коне, но его не стали брать. Он покрутился у моста и, не заметив ничего подозрительного, поспешно вернулся, понукая своего коня. Вскоре на дороге показался вьючный караван. Еще раньше охотники уговорились, чтобы не вызвать шума, который могли услышать в турецком лагере, брать неприятеля без единого выстрела. Караван, наконец, поравнялся с засадой, и охотники выскочили с обнаженными саблями. Турки растерялись и не смогли оказать им сопротивления. Бой был короткий и неожиданный для турок. Неприятель оставил на дороге пятерых убитых и трофеи: десять навьюченных коней. В живых остались только те, кто догадался упасть на колени и поднять руки. Таких насчитали шесть человек. Вести в горы пленных не было смысла, и кто-то из сербов предложил тут же покончить с ними. Бабу не согласился, хотя и понимал состояние людей, которым турки причинили столько горя. Он приказал связать пленным руки w ноги, а чтобы не орали, заткнуть рты и оставить на дороге. Иначе Бабу не мог поступить. Правда, ему было больно смотреть на своих друзей-сербов, перед которыми чувствовал он себя виноватым.

У охотников был всего один раненый, да и тот мог сидеть в седле. Выставив заслон, Бабу переложил часть груза на своих коней, и отряд, не задерживаясь, ушел в горы.

На рассвете Бабу привел людей в расположение штаба, и те едва распрягли коней, как разом повалились под тень старого дуба.

Спали беспечным сном в обнимку с ружьями, подложив под головы легкие седла. Казалось, разорвись турецкий снаряд — никто бы не проснулся. Стреноженные кони паслись в дубняке.

Не отдыхал только Христо. Он ходил взад-вперед на лужайке в ожидании Бабу: урядника срочно потребовали к генералу Черняеву.

Хотя Христо не спал две ночи, он все же не чувствовал большой усталости. У него еще не прошло возбуждение от удачного дела с обозом. Они добыли галеты, рис, патроны и три палатки. Все это было как нельзя кстати. «Эх, будь сейчас жив Ивко, как бы порадовался. Никогда не забуду его взгляда! Как он хотел жить... Почему смерть так безжалостна? Если человеку нужно исполнить свой долг, отчего не отпустить ему время на это...»,— Христо не заметил, как из штаба вышел Бабу.

— Христо, иди сюда.

Болгарин поспешил к другу.

— Радуйся, тебе опять повезло!

— На моем лице, Бабу, не скоро появится улыбка. Ну, что у тебя? — Христо смотрел мимо урядника.

— Генерал разрешил спать. Понял?

— Ну, тогда нам незачем терять время... А я думал, что другое,— разочарованно протянул болгарин.

— А потом, братушка,— урядник обнял болгарина за плечи, — тебе оказана честь.

Христо замедлил шаг, но на Бабу не оглянулся.

— Сербы сдали Джунин, они несут большие потери и отходят в горы... Уже пали Гредетинские высоты. Турки собрали туда несколько таборов. Ты сам понимаешь, не будь здесь нашего корпуса — сербам пришлось бы еще труднее.

— Да, русские добровольцы хорошо воюют... И мои братья — болгары не жалеют себя.

— Не скрою от тебя, Христо, да и сам ты видишь, нам долго не продержаться. Турки двигаются к Белграду. Ты уверен, что полковник Хорватович закрепится на новых позициях?

И вспомнился Бабу недавний бой у села Радевцы и деревень Малый и Великий Шелиговац.

... Турецкая центральная батарея произвела залп, и вслед за этим появилась пехота. За первой цепью на расстоянии 200—300 шагов шла вторая цепь. Потом третья, четвертая, пятая... Орудия не переставали палить по позициям сербов.

В разных местах появлялся дым, окрашенный то в желтый, то в синий, красный и зеленый цвета. Это были условные знаки. И сразу же туда или устремлялся резерв, или артиллеристы переносили огонь.

Не выдержали сербы такой атаки и отступили. Правда, Бабу за участие в этом бою получил чин урядника, он первым поднялся навстречу атакующим и, обнажив шашку, бросился вперед, увлекая сербов.

Но что мог сделать небольшой отряд необученных добровольцев против такой силы турок?..

... Друзья стояли друг против друга. Бабу подергивал правым плечом. Высокий, горбоносый, на переносице глубокая складка: часто хмурил брови. Сильный овальный подбородок, всегда чисто выбритый, на этот раз зарос черной щетиной. Христо заметил в нем седину.

На уряднике неизменная коричневая черкеска. На узком ремне с серебряными брелоками висел кинжал в ножнах из чистого серебра, на боку пистолет в мягкой кобуре. Походка быстрая: прежде ступал на ступню, оттого не слышен и пружинистый шаг.

Болгарин, напротив, роста небольшого, едва достигал плеча Бабу. У него крупные черты лица, прямой широкий нос и грустные глаза. В иссиня-черных волосах седая прядь. Лоб открытый, изрезан морщинами.

— То, что ты мне сказал, ранило мое сердце... Сколько раз и черногорцы, и сербы, и болгары поднимаются, а победа остается за турками. Ты не представляешь, Бабу, как мне больно... Снова- поражение! Я не знаю такого болгарина, который не отдаст свою жизнь, только бы его детям жилось без страха.— Христо отвернулся, очевидно, устыдившись своих чувств.— Тебе, Бабу, не понять нас. Ты не слышишь, как стонет земля моих отцов, ох, как стонет! Ты думаешь, турок так силен? Нет, но его не одолеть нашими пушками, у которых стволы из черешни, пока не поднимутся все... Восстанет Панагюрище, а Братца молчит. Поднимется против турка болгарин, а серб выжидает. А турку это и надо, он бьет нас по очереди... Вот почему иноверец до сих пор хозяйничает на Балканах... Эх, сколько довелось мне пережить, Бабу. Сердце мое, кажется, превратилось в камень. Если меня когда-нибудь окружат турки и у меня не окажется патронов, то я вырву из груди свое сердце, чтобы ударить камнем по турецкой голове... Эх, Бабу, Бабу... Ты знаешь, мне уже не так больно, как раньше. Даже... Честно говоря, мне легко.

— Что? — У Бабу от удивления расширились глаза.

— Я вижу начало конца султанской империи. Она же держится на человеческих костях... Я видел поличьбу, Бабу!

— Что за чудо это... По...полич...

— Поличьба? Это значит знамение. Моя поличьба — это звезда, в которую я верю...

— С хвостом, что ли? — усмехнулся кончиками губ Бабу.

— Нет, в черкеске и с кинжалом...

— А-а,— осетин слегка ударил друга по плечу,— ишь ты!

— Эх, Бабу, как мне хочется видеть Болгарию свободной...

Что мог ответить ему Бабу, как успокоить человека, у которого плачет сердце? Бабу придержал Христо за руку, и они пошли медленнее.

— Я тебе уже говорил, Христо, что наши горы сказали мне: «Ты не родился мужчиной, если не отомстишь врагам». И черногорец, и серб, и болгарин, и осетин помнят сыновний долг. Поэтому-то не хотел умирать Ивко... Нет, не смерти он боялся, а невыполненного долга перед родом своего отца. Ты разве забудешь его слова: «Трус я, трус, а то бы не умирал...» Генерал посылает тебя в гости к туркам,— неожиданно закончил Бабу, ему показалось, что глаза болгарина вспыхнули на мгновение.— Да, вот что... — Бабу замялся.

Обеспокоенный Христо не выдержал и схватил урядника за руку:

— Ты хочешь сказать еще что-нибудь неприятное?

— Нет! Ты понимаешь...

— Говори! Ты слышал о Василе?

— Ничего не случилось, Христо... Генерал сказал, чтобы тебя представили к кресту за храбрость.

— А-а! — болгарин досадливо махнул рукой.— Кому это надо сейчас, Бабу?

Дальше они шли молча.

Тяжелые дни переживала русская армия. Пришли помочь сербам, а приходится отступать. И войск вроде собралось около 170 тысяч человек. Но у турок была хорошо вооруженная и обученная армия.

Первые семь дней сорокатысячная армия генерала Черняева победно двигалась вперед, сокрушая врагов. А потом турки во главе с Абдул-Керимом перешли в контрнаступление, и теперь трудно их остановить. Генерал Черняев с часу на час откладывал намерение уведомить князя Милана, что сопротивление бесполезно, да щадил его самолюбие.

... Навстречу Бабу и Христо попался священник в полном облачении, словно собрался на службу в храм. На левом боку болтался ятаган, а под мышкой прижата кремневка.

— Святой отец, ты все воюешь? — бросил ему на ходу Бабу.

Священник остановился.

— С крестом на груди ждать, пока турки голову отрубят? — Сказал и тоже пошел.

12

Бза проклинал тех осетин, что сто лет назад первыми согласились оставить горы, бросить могилы дедов и поселиться в долине. Тысячу раз он говорил самому себе, что осетины наказаны за это богом и обычаи поэтому рушатся. А ведь со времен нартов обычаи для осетин были превыше всего, даже самой жизни. Теперь же традиции отцов забываются, каждый поступает так, как находит нужным, и думает только о себе, а до других ему дела нет.

Вот и курьер из таких осетин. Не заботится о своем потомстве, оттого и не боится позора. Но в народе будут помнить о пощечине, которую он получил от Бза. Из поколения в поколение станут передавать об этом. И потомки проклянут имя отступника.

Пощечина наглому курьеру вызвала в селе оживленные толки. Обитатели нихаса в тот день шутили больше обычного, а вечером кто-то из них пригласил всех провести вечер за пивом и вспомнить былые времена. Что же касается Знаура и его сверстников, так они растерялись: не знали, как держаться возле старших. Ведь курьера проучил Бза, а не они, молодые, сильные.

Особенно горячее участие в истории с курьером принял Кудаберд. Хромой, не таясь людей, несколько раз бегал к нему домой и подбивал пойти к самому помощнику пристава и пожаловаться на Бза.

Уж очень хотелось Кудаберду отомстить за унижение, которому он подвергся на нихасе. С того памятного дня хромой затаил злобу против Бза и все искал случая напомнить ему о себе. И случай подвернулся...

Кудаберд побывал и у Сафара, обещая служить ему без вознаграждения, только бы тот помог досадить Бза. И Сафар рассказал о случившемся помощнику пристава. Русский чиновник расценил пощечину курьеру, как посягательство на власть, и велел немедленно привести к нему провинившегося. В ожидании, когда Бза предстанет перед ним, чиновник придумывал ему одно наказание за другим. Но вскоре вернулся стражник и доложил, что сыновья Бза прогнали его, угрожая расправой, если он еще раз появится у их дома. Тогда разгневанный не на шутку помощник пристава велел оседлать коня. Прихватив с собой курьера и подмогу из двух стражников, он галопом проскакал через все село.

Обеспокоенные сельчане высыпали на улицу и растерянно смотрели им вслед. Предчувствуя беду, люди не расходились, ждали на улице — не понадобятся ли. Они видели, как помощник пристава осадил взмыленного коня у дома Бза, и поспешили туда. Не сходя на землю, помощник пристава крикнул:

— Эй, старый ишак, выйди сюда!

Он нетерпеливо стучал кнутовищем по широкому носку сапога. Курьер, однако, не посмел перевести сказанные офицером слова.

— Эй, Бза, у твоих ворот ждут гости! — позвал он, придав своему голосу строгость.

Не мог не слышать их Бза. Но вышел не сразу. Не поднимая головы от земли, кивнул непрошенным гостям,

— Ты почему не явился в канцелярию? — переводил курьер.— Я за. тобой послал стражника...

Бза посмотрел на помощника пристава снизу вверх отчужденным взглядом. Вокруг собрались соседи. Взглянув на их хмурые лица, курьер смекнул, что лучше не раздражать сельчан, а то недолго и без головы остаться. Он озирался с опаской, пытаясь вызвать на своем лице угодливую улыбку.

Ничего не ответил Бза, словно не к нему обращались, лишь прищурил глаза. Но выдавала рука на кинжале: она дрожала, и старик не мог унять дрожь. Позади Бза застыли два сына, они готовы были броситься на обидчиков, скажи им Бза хоть слово. Сельчане теснее обступили чиновника.

— Раз-з-ойдись! — заорал помощник пристава.

Никто, однако, не подумал повиноваться. Стояли

молча. Но вот Бза вскинул руку и, указав в ту сторону, откуда приехал помощник пристава, произнес по-русски:

— Иды!

А сам повернулся и быстро ушел в дом.

— Ну, хорошо! — погрозил ему в спину помощник пристава. Он привстал на стременах и хлестнул коня, народ едва успел расступиться...

13

Моросило. Третий день висели над землей тучи. Они ползли из ущелья, и казалось, нет им конца. Дневальные развели костры, и все, кроме дозорных, устроились вокруг. Но пришел вечер, а с ним моросящий дождь, и пришлось прятаться в палатки. А там было холодно, сыро. Накануне Бабу нарубил тонких веток и устелил ими палатку, а Христо притащил три охапки травы и бросил поверх веток. И когда дождь загнал их в палатку, Бабу улегся, укутавшись в бурку, а рядом, завернувшись в палас, устроился Христо. Спать не хотелось, и болгарин стал напевать мелодию, запомнившуюся с детства. Но вот он перевел дыхание, спросил друга;

— Послушай, Бабу, ты не спишь?

— Сплю, Христо.

— Почему ты тогда не храпишь?

— Э, ты плохой человек, Христо. Почему ты так сказал обо мне?

— Да ты, Бабу, храпишь, как медведь.

Откинув полу бурки, Бабу сел и уставился на болгарина:

— Сегодня ночью сам послушаю, как я сплю,— Бабу засмеялся и потер глаза...— Мне и дома доставалось за это... Мы спали с братом в одной постели, и я ему дышал в ухо. Чего только Знаур не делал со мной! Эх, напишу я им еще одно письмо.

Болгарин натянул на голову сложенный втрое полосатый палас.

— Расскажи, Бабу, что тебе пишет брат?

— Письмо? — переспросил осетин.— Да я тебе уже пять, десять раз рассказывал.

— Пожалуйста. Когда я слушаю тебя, то мне кажется, что легче на душе. Боюсь, Басил попался к туркам, что-то долго не возвращается.— Христо перевернулся на левый бок.— Когда ты рассказываешь вслух, то кажется, письмо прислал мне мой отец. Интересно, как они там? Эх, когда же мы увидимся?

Бабу помнил содержание письма Знаура и даже во сне его повторял, и живо ему тогда представлялись аул, дом... Письмо не успокаивало его. Оно бередило душу, усиливало тоску.

— Если ты так хочешь, расскажу... Я тоже скучаю по дому.

Приготовившись слушать, Христо улегся удобнее.

— Слушай, Христо... «Милый брат Бабу! Мы были очень встревожены, не зная о тебе ничего. Но получив на днях твое письмо из Белграда, успокоились и очень благодарим тебя за него»,— Бабу умолк и, закрыв глаза, задумался.

Может, вспомнил, как в детстве пас овец, косил траву на крутых склонах, привязавшись веревкой к вбитому в землю колу.

— Ты что, уснул? — спросил Христо.— Рассказывай,— настойчиво потребовал он.

— Хорошо... «Ты пишешь, что послал несколько писем к нам, но мы не получали ни одного, иначе как бы я тебе не ответил? Я и так несколько раз собирался писать тебе, но никто в селе не знал твоего адреса...» Удивляюсь, как письмо Знаура нашло меня? Да тут можно потеряться, как овцы в лесу, и никогда тебе не выбраться отсюда..-. Ну, ладно... «Мы все, слава богу, живы и здоровы. Кланяются тебе все родные и знакомые. Фаризат чуть не прыгала, когда узнала, что ты здоров и прислал письмо. Зять Тотырбек откармливает барана, чтобы сделать кувд за твое здоровье».— Эх, когда я еще выпью пива? Слушай, Христо, поедем к нам! Женим тебя на моей сестре. Ты знаешь, сколько у Кониевых красавиц? Не захочешь кониевскую девушку, найдем у наших родственников. Вся Осетия нам родия!

Христо перевалился на другой бок, подложил ладонь под голову.

— Рассказывай! Ты забыл, о чем пишет дальше Знаур?

— «От тебя долго не было вестей, и Бза решил женить меня на соседке, сестре Бекмурзы»,— Бабу засмеялся, потом добавил: — Я же ее очень любил... Ждал, когда она подрастет... А когда я женюсь?

— А ты бродишь по белому свету, как хыш1... Послушай, Бабу. Как думаешь, а что если я напишу письмо самому...— Христо потер подбородок,— самому русскому царю? — Христо присел.— Так, мол, и так, ваше величество, уже пятьсот лет народ болгарский ждет Деда Ивана... И о сожженных домах в Копривщице напишу! И об убитых турками грудных детях в Ба-тацкой церкви... так и напишу, что одна ласточка весну не делает, один генерал не освободит славян от турецкого рабства. Посылай, батюшка, еще, еще... Скажи, сколько генералов нужно, чтобы помочь нам?

— Много, Христо.

— Я тоже так думаю...— Христо поднялся.— Пойду, Бабу, посижу у костра.

Болгарин вышел, а Бабу натянул на плечи бурку.

14

На нихасе сидели его обычные обитатели и вели неторопливый разговор.

— Да разве среди осетин есть еще настоящие мужчины? — горестно сказал Дзанхот и умолк в ожидании, авось да кто-нибудь захочет вступить в беседу. Но все молчали: ждали, что еще скажет самый старший из них. Зажмурив глаза, Дзанхот сухими, угловатыми пальцами теребил клинообразную бороду.

— Раньше мужчины походили на нартов. Даже я еще застал таких. И как только они родились? Что ни мужчина, то великан, ну, чуть меньше Белой горы,— рассказчик вздохнул и умолк на минуту-другую, потом продолжал: — О, кабардинские князья считали за честь породниться с такими соседями. В доме моего отца тоже воспитывался княжеский сын из рода Атажукиных.

Старик открыл глаза, но тут же прикрыл их ладонью: они у него слезились от яркого солнца. Откинувшись назад и пожевав губами, он обратился к сидящему рядом:

— Сандир, не помнишь ты имя того кабардинца?

Но Сандир то ли не слышал, то ли не понял, что

обращаются к нему, и продолжал сопеть носом. Тогда рассказчик ткнул его локтем в бок:

— Тебя я спрашиваю или кого? Что ты молчишь?

— А?! — встрепенулся Сандир,— Дзанхот, это ты?

— Забыл я имя кабардинца...

— О, как же, кабардинцы славились своими конями.

— Твой род, Сандир, тем и прославился, что больше наплодил глухих, чем мужчин,— рассердился Дзанхот и заерзал на месте.

Наступило неловкое молчание, и те, что помоложе, сделали вид, будто ничего не слышали. Им всем было интересно знать, куда клонит Дзанхот. Но из уважения к нему никто не показал своего нетерпения, не говоря уже о том, чтобы кто-то решился спросить его о чем-либо.

Среди молодых сверстников стоял и Царай, племянник Дзанхота. Он был в таком возрасте, когда его еще не признали мужчиной, с которым можно посоветоваться, и в обществе юношей он уже стыдился бывать... Правда, старшие сами звали иногда молодых на нихас. При этом говорили, что заботятся о молодых, мол, им надо набираться мудрости у старших. Они на нихасе нужны были и для поручений: сбегать позвать кого-нибудь или принести холодного кваса... Да мало ли какие могли быть просьбы у старших!

Всегда, когда Царай был на нихасе, он чувствовал волнение. Конечно, он гордился тем, что находится рядом со старшими, и жадно слушал их. Теперь же слова Дзанхота о том, что, мол, только раньше были мужчины, достойные уважения, больно задели его.

Дзанхот погрузился в свои думы, и Цараю показалось, что старик намеренно забыл о своем рассказе. Царай ожидал, когда люди начнут расходиться по домам. Но вот старик проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Кабардинец Тасултан, говорят, оставил после себя семь сыновей и одну дочь. Такое богатство найдется не в каждом доме. Эх, а вот раньше и не такое бывало в Дигории. У Дзатто Бетрозова, вы все слышали о нем, было десять сыновей. Один к одному, крепче дуба. Теперь же только и слышно, что родилась девчонка.— Старик яростно ударил палкой о землю.— Сыновья Тасултана хотят исполнить волю своего отца: выдать сестру за джигита. Красавица, говорят, она у них. Да, девушка подобна цветку: не сорвут вовремя— пожелтеют лепестки... Тасултановы объявили, что ищут достойного зятя. Конечно, фамилия Тасултановых большая, известная, разве князья породнятся с кем попало. Эх, вот во времена наших отцов бывало...— Старик, не договорив, извлек кисет, не спеша набил трубку самосадом, затянулся глубоко и только потом продолжал прерванный рассказ: — Говорят, кабардинцы требуют сто коней из табуна Кара-Ногайского хана. Да кто из живых может дать за девушку такой калым? Сто коней! Эх, вот когда мы были молоды... И двести скакунов пригнали бы Тасултановым. А теперь...— старик махнул рукой и умолк.

Почувствовал Царай, как часто забилось сердце. Не верилось, что во всей Осетии нет настоящего мужчины, способного породниться с Тасултановыми. Конечно, Царай не чета им. Ну какое у него богатство? Дымная сакля и десятка два овец. Да разве же они с братом щадят себя и не трудятся? А из нужды не выберутся. Что же касается кабардинской красавицы, так Царай готов помериться ловкостью с теми, кого сзывают Тасултановы. Он даже приосанился и чуть было не обратился к Дзанхоту с просьбой послать его в Кабарду. Так и хотелось воскликнуть: «Не родился я сыном для своей матери, если дочь Тасултановых не будет привезена в Дигорию». Но Царай вовремя сдержался, иначе бы друзья высмеяли его, а старшие прогнали с нихаса. Но от неожиданной мысли не отказался.

Дома Царай хотел поделиться с матерью своим намерением ехать в Малую Кабарду к князю Тасултанову, но та сама опередила сына: она завела разговор об этом.

— Чего только не придумают алдары!.. За женщину требуют сто коней! Да за меня твой отец и трех баранов не хотел давать. Ну и времена настали!

Разговаривая, мать хлопотала у очага: высыпала в кипящий котел кукурузную муку и быстро размешала варево деревянной ложкой.

— Ну где у осетин такой богатый человек? Тут вот умершим не можешь зарезать барана... Стыд и позор! А разве наши покойники хуже других?

Сын хранил молчание. Царай понимал, что мать пытается вызвать его на разговор, и если он скажет ей о своем решении, то она воспротивится, и тогда не будет конца ее причитаниям. Царай поспешил выйти, взял вилы и направился чистить хлев. Но ему не работалось. Он стоял, упершись грудью в вилы. .

15

Закинув руки за спину, Рашид считал вслух звезды на небе. Но каждый раз на счете десять почему-то сбивался и начинал сначала. Со стороны казалось, что не только в селе, но и на всем свете нет человека беспечнее Рашида. Но он мало заботился о том, что подумают люди. Задрав голову, он скосил взгляд на соседа, который разговаривал с кадием напротив своего дома. Рашиду не нужно было напрягать слух: он слышал, о чем говорили те.

— Кто такие болгары? Они бараны! Да, да. Бараны и те умнее безмозглых болгар.

Это сказал кадия. Ему ответил сосед Рашида:

— Аллах всемогущ и видит, что я думаю о них!

— Не только ты, но и все турки должны ненавидеть гяуров.

Оглянись кадия на Рашида, непременно заметил бы, как тот улыбнулся. Кто-кто, а Рашид хорошо знал, что на душе у соседа. Не сговариваясь, они сочувственно относились к болгарам. Правда, свои думы соседи не доверяли каждому встречному, даже домочадцы ничего не знали. Время настало такое, что за одно доброе слово, сказанное турком болгарину, соотечественники презирают, а то и мстят. И все же о болгарах, хотя и осторожно, первым заговорил Рашид. Он начал издалека, что, мол, Петр спас его брата, а самого Рашида заставляют ненавидеть хорошего человека. Соседу казалось тогда, что Рашид выпытывает его думы, и он долго молчал. Но однажды не выдержал и сказал Рашиду: «Пусть сгорит твой дом, если ты обманываешь меня и хочешь забраться мне в душу, чтобы потом побежать к мулле и рассказать ему... Я тоже жалею болгар. А теперь можешь идти к мулле, мне надоели твои разговоры». С тех пор прошло много лет. Соседи ничего не скрывали друг от друга, но каждый, расставаясь, находил нужным предупредить другого не откровенничать с кем попало. Однако легче было лишить их головы, чем вырвать слово.

Дождался Рашид своего: кадия произнес традиционные пожелания доброй ночи и ушел. Давно уже не слышны были его шаги, а Рашид все еще не спешил прервать свое занятие. Наконец, оглянувшись вокруг и мурлыча под нос, он пошел обычной валкой походкой. Будь это днем, люди непременно бы подумали, что самое большое богатство, которое есть на земле, хранится в доме Рашида. Поравнявшись с соседом, Рашид обратился к нему:

— Скажи, мудрейший из мудрейших, чем лучше запивать жареную баранину — кислым молоком или крепким кофе? А?

Сосед недоуменно пожал плечами и пробормотал:

— Если в доме есть мясо, то 'можно и тем, и другим.

— Гм! Ну, я так и поступлю.

— Ты всегда был мудр!

Скрипнула калитка, и Рашид, увлекаемый хозяином, оказался во дворе. «Он, наверное, хочет сказать мне, что у него не нашлось денег»,— подумал Рашид, и тут сосед сунул ему что-то. «Серебряный рубль»,— догадался Рашид. Монета сохраняла еще тепло, очевидно, сосед долго держал ее в руке, прежде чем она попала к Рашиду.

— Что тебе сказал кадия? — поинтересовался Рашид.

— Как всегда, угрожал убить своей рукой того, кто войдет в дом неверных болгар,— ответил сосед.

Передернув плечами, Рашид притворно вздохнул:

— Значит, мои дни сочтены?

— Мне тоже осталось жить не очень много,— рука соседа легла на плечо Рашида.— Будь осторожен, подумай обо мне, чем я буду кормить твоих детей, когда кадия отправит тебя к твоему отцу!

— Еще не родился кадия, который может перехитрить меня. Спи до утра, и пусть аллах даст тебе приятных снов.

Хозяин проводил Рашида на улицу, и тот бесшумно пошел в противоположную своему дому сторону. О, он умел ходить так, что и сам не слышал собственных шагов! Вокруг наступила такая темнота, что сколько Рашид ни вертел головой, а ничего не увидел. Зато на свой слух Рашид не мог пожаловаться. Улавливая далекие звуки, Рашид мог безошибочно определить, откуда они исходят.

Он быстро пересек площадь и невольно посмотрел направо: там была мечеть. Еще сегодня вечером Рашид внимал молитве муллы и вместе со всеми клялся в верности аллаху и его наместнику на земле — Султану, а теперь спешит на болгарскую половину села.

Едва Рашид вступил на нее, как услышал рядом с собой шорох. Он сопровождал его до тех пор, пока Рашид не остановился и не проговорил в темноту:

— Послушай, бачо, ты своим грохотом разбудишь моего глухого ишака, и чего доброго, бедное животное, хватившись меня, поднимет шум.

— Э, да никак это ты, Рашид?

Турок притянул к себе Петра и прошептал ему над ухом:

— Убери свой мушкет и не называй мое имя так громко.

— Гм! Да я ж сам не слышу своих слов, а ты говоришь...— Петр почти лег грудью на турка.— Интересно, куда ты так спешишь, почтенный эфенди? Надо было проследить за тобой, но ты быстро обнаружил меня.

— Куда я шел? Ты только послушай его! Куда я шел? Спроси меня об этом завтра... Ты лучше скажи, почему ты торчишь здесь?- Может, ты вышел встретить меня?

— С сегодняшней ночи мы будем охранять наш квартал от твоих братьев. Люди взяли мушкеты и караулят свой дом, как цепные собаки. Что ты суешь мне?

— Тсс, не ори на все село. Это деньги...

— А, спасибо... На следующей неделе жду человека от Христо. Я уже собрал много денег... Люди несут свое, кровное. Да разве можно отказать для такого дела...

— Послушай, Петр, тебе с дочкой надо уйти из дома. Боюсь, нагрянут к тебе полицейские, кажется, прознали они о твоих деньгах.

— Что? — ужаснулся Петр.

— Тсс! Говорю тебе, что сам слышал.

— От кого?

— Это тебе не надо. Не все турки враги вам. Ну, ладно, пойду, а то чего доброго, кадия ищет меня, чтобы позвать к себе в гости, а я с гяуром обнимаюсь.

Турок ушел в ночь, а Петр вдруг прослезился. Растрогал его поступок Рашида. К нему приблизился напарник, и Петр поспешно провел рукой по щекам, а сам бодрым голосом произнес:

— Кажется, в эту ночь турки отдыхают... Может, и мы пойдем спать?

— Если ты устал, дядя Петр, то ступай домой, а я не покину свой пост... Иди, Петр.

Разговаривали вполголоса. Петр рассердился и прежде всего на себя: «Черт дернул меня откровенничать с этим мальчиком... Чего доброго, теперь растрезвонит по всему свету». Зевнув в темноту, Петр проговорил:

— Пойми ты, стар я, откуда у меня столько сил? — а про себя подумал: «Куда мне податься с Иванной?»

— Мой дед тоже не молодой, а он никогда не спит.

— Послушай, сынок, ты много моложе моей Иванны, а рассуждаешь, словно ты мой отец. Замолчи и идем на то место, куда нас поставили.

Ночь скрыла их.

16

И все же пришло время высказать матери, что у него на душе. Она выслушала Царая, но промолчала. Держась за стену, прошла к длинной скамье и присела на самый краешек. На круглом лице появились новые морщины. Сын растерялся и не знал, как поступить: стащил с головы лохматую шапку из черной бараньей овчины и тряхнул ею, затем нахлобучил на самые брови.

Все эти дни ему не давали покоя слова Дзанхота, и Царай надумал поехать к Тасултановым. О женитьбе, конечно, он не думал. Правда, достанься ему красавица Тасултановых — увез бы в Дигорию. Вот только чем кормить княжескую дочь, во что одевать? Но его больше занимали мысли о тех, кто соберется в дом кабардинца добиваться чести стать зятем рода Тасултановых. С кем ему доведется померяться силой и ловкостью? Почему молчит мать? Разве она не желает видеть меня равным среди мужчин, уважаемых аулом? Какая мать не мечтает о том! — Царай тяжело вздохнул. Если он откажется от задуманного, то в каком деле еще проявит себя? Осетины набегов не совершают, обороняться им не от кого...

Не сразу понял Царай, что мать плачет. Женщина раскачивалась из стороны в сторону и тихо причитала:

— О, да-дай! Лучше бы мне принесли черную весть... Ох-хо! Люди станут смеяться мне в лицо. Л что мне скажет на том свете твой отец? Ох-хо! Ты хочешь опозорить весь род Хамицаевых?! О, почему я вскормила безумца? — старуха перестала раскачиваться и ритмично ударяла себя кулаками по коленям.— Почему ты не умер в утробе? Люди узнают твои мысли, и мы осрамимся на веки веков... Ох-хо! Как только ты осмелился даже подумать о кабардинке. Тебя убьют ее братья, едва переступишь порог ее дома... На тебе нет новой черкески, бешмет в заплатках. Обезумел ты У меня. Да посмотри, сколько красавиц в Дигории. Если хочешь, я найду тебе девушку в Туалетии, Уала-джирикоме... Хочешь — поезжай в Куртатинское ущелье.

Царай заложил большой палец за ремень, расправил плечи и остановился перед матерью:

— Будет так, как я сказал, нана, и не обижайся на меня.

Пораженная женщина вмиг умолкла, но тут же с новой силой стала бйть себя то в грудь, то по коленям.

— О-да-дай!

Не обращая внимания на причитания матери, Ца-рай уставился мимо нее, в темный угол сакли.

— У Хамицаевых не перевелись мужчины, достойные своих отцов. Я докажу это, и ты не мешай мне,— Царай взглянул на мать. — Лучше помолись за меня...

Он повернулся к ней и, сделав два широких шага, переступил порог сакли. Брат поспешно последовал за ним.

— Принеси седло,— велел ему Царай, а сам вывел застоявшегося коня.

Был теплый темный вечер, казалось, будто аул укрыли черной буркой. Задрав кверху голову, Царай подумал с радостью, что такая ночь ему и была нужна: он хотел украдкой покинуть аул. Быстро оседлал коня, а у самого на сердце камень: не получил благословения матери. Вскочив в седло, потрепал коня за гриву. Царай хотел сказать что-то брату, но тут из сакли вышла мать, встала перед конем.

— Останься! — простонала она.

Царай обратился к брату:

— Смотри у меня,— строго сказал он.— Погонишь овец в Хорее... Да только не усни, а то волки наделают беды.

— Да разве я маленький,— ответил брат.

— Ты много говоришь...— повысил голос Царай.— Если люди спросят обо мне, скажешь, уехал в гости к Тасултановым... Не вздумай болтать лишнее и не забудь привезти дров из лесу, обленился ты совсем.

Послышалось шарканье: мать ушла с дороци, встала рядом.

— Лаппу,— позвала она.

Улыбнулся в темноте Царай и соскочил с коня.

— Все-таки уезжаешь?

Понял сын по голосу: смирилась мать.

— Сердце меня зовет в дорогу, нана. Будь жив отец — не удержал бы!

— Ну, хорошо, хорошо! Пусть бог сохранит тебя от позора!

Мать протянула руки, нашла высокие плечи сына и прильнула к нему.

— Э, да разве я ребенок, нана? Не думай о плохом, все будет хорошо,— отступив на полшага, сын еще раз успокоил старуху.— Не бойся за меня! Царай головы не потеряет.

— О, бог ты мой! — произнесла женщина.— Не оставь меня одну у потухшего очага! Слышишь, Царай? Прокляну... Обо мне подумай, о брате... Не ссорься ни с кем!

Еще долго мать стояла во дворе. Из ущелья доносился монотонный гул реки...

17

Соседи стараются жить дружно, но не всем это удается. А вот Знаур и Бекмурза до сих пор жили, как родные братья, неразлучно, и вроде характерами разные. Но с тех пор, как сваты побывали в доме Каруаевых, друзья стали реже видеться. Даже на работу к Тулатовым отправлялись порознь. И если им все же случалось встретиться, то тут же расходились. Обычай дедов требовал от них этого. Жених проявлял свое особое уважение к мужчинам рода Каруаевых, из которого происходила его невеста. Так поступали все, и Знаур не был исключением. Хотя порой он даже начинал жалеть, что дал согласие жениться на сестре Бекмурзы: с тех пор потерял соседа и друга, не с кем стало ему посидеть и потолковать по душам.

Не попадается на глаза и Ханифа. Лишь один раз случайно увидел ее. Девушка выскочила на улицу, размахивая ведром, зачерпнула воду из канавы и стремительно исчезла. Знаур не успел окликнуть любимую. Пока не состоится свадьба, Ханифа будет избегать его, а свадьбу назначили на последний месяц лета. К ней готовились в доме жениха и невесты. Заботливый Бза стал чаще наведываться к племяннику.

О, Бза был признанным старейшим рода, а его мудрость известна всему селу. Он жил строго по обычаям, являя собой пример уважения традиций. Бза, облаченный высоким доверием, решал судьбы сородичей. Правда, он не всегда вмешивался в их дела, а Являлся к ним, когда возникала опасность для рода.

Больше всего он заботился, чтобы не дать людям повода позлословить на свой счет. Старик знал, как оброненное в шутку слово обрастало, подобно кому снега, пущенному по склону.

Не допустить, чтобы оскудел род Кониевых мужчинами, тоже было дело чести Бза.

Мысль женить племянника на соседке ему пришла не вдруг. Бза выбирал такой дом, с кем не стыдно породниться, и чтобы девушка происходила из бедной семьи. Это что-нибудь да значило при сговоре сватов. Старик знал: за богатую невесту запросят большой калым, и тогда тяжесть ляжет на плечи родственников. Нет, Бза не мог решиться на такое. Он подумал обо всем этом, когда назвал имя Ханифы. Да и в день свадьбы опять же почти никаких забот у родственников: взял невесту и привел из соседнего дома. Не надо за нею отправляться на быстрых конях. А где их взять Знауру в случае нужды? У родственников. А кто согласится легко отдать в чужие руки своего единственного коня? А если что случится с ним? Какой тогда мужчина без коня? Да, не напрасно Кониевы доверились ему. А как он уладил дело с калымом! Каруаевы после долгого упорства согласились на том, что Кониевы дадут им двух волов и десять овец.

Но если результаты сговора успокоили Кониевых тем, что все требуемое есть в доме жениха, то самому Знауру было над чем задуматься. Он сидел, сжав голову большими ладонями, и, не мигая, смотрел на огонь. Кизяк тлел, нещадно дымя. Но Знаур к нему привык с детства, как к нужде. «Отдам волов, а сам с чем останусь? Что я запрягу, когда в лес соберусь? Ханифу или себя? Конечно, будь у меня стадо коров, так не жалко за такую девушку отдать сто коров! А если человек беден?» — горестно рассуждал Знаур.

Ударом ноги Знаур распахнул дверь. Постоял, прислушался к темноте. Уже собрался уходить, как до слуха донеслись приглушенные голоса, и он осторожно шагнул к невысокому плетню.

— Ну, ты скоро, Ханифа?

По голосу Знаур узнал Фаризат.

— Тсс! Ты так кричишь...

«Ханифа... давно я не видел ее»,— затаив дыхание. Знаур присед У плетня, боясь спугнуть девушек.

— Ханифа, может быть, ты уснула? Пока ты нарвешь пучок лука, настанет рассвет. Хочешь, я крикну Знауру? Пусть поможет нам.

— Чувяк потеряла,— прошептала Ханифа, и в голосе послышались слезы.— Ты с ума сошла, а если сосед услышит нас?

Знаур, не удержавшись, тихо засмеялся, и его услышали по ту сторону плетня.

— Ой! — воскликнула Ханифа.

Испуганный голос Ханифы еще больше развеселил Знаура, и он уже смеялся, не таясь. Девушки убежали, а Знаур вернулся к конюшне, проверил засовы, потом завернул к волам. Животные лежали под низким навесом и жевали. «Теперь мы с Бекмурзой все равно, что одна семья... А разве мы с ним до сих пор не жили, как два брата? Вот только забор между нами. Да и он не мешает нам ходить друг к другу. Когда мне нужно будет привезти дров из лесу или вспахать огород, я всегда попрошу у него волов, а он не откажет. Волов, конечно, жаль отдавать. Да уж ладно... Ханифа родит много сыновей и тогда дом моего отца сразу разбогатеет. И раньше, и сейчас люди уважают тех, у кого сила. Разве я один могу постоять за самого себя так, как если бы у меня были братья?— вздохнув, Знаур ушел в саклю.

18

Усадьба Тасултановых была отделена высокой каменной оградой. А за стеной — молодой сад. Единственные железные ворота распахнуты настежь. Кабардинцы всегда отличались гостеприимством, а Тасулта-новы, в особенности. В просторном дворе усадьбы много приезжих. Все нарядные, веселые, ведут неторопливые разговоры, не забывая, однако, бросить взгляд в сторону кунацкой. В ней укрылись именитые князья кабардинские и почтенные старшие из гостей. Их потчевали на славу, как это всегда делают радушные хозяева. Остальным же, тем, что помоложе, накрыли столы под тенью кудрявых вишен. Но к еде никто не притрагивался. Разве только из уважения к братьям красавицы Фатимы молодые гости пригубили бузу из красивых, украшенных серебром рогов.

Всем не терпелось услышать условия состязаний, и поэтому было не до пиршества. К тому же обильная пища могла расслабить волю джигитов. А ведь каждый из них лелеял мечту быть первым и получить право на любовь Фатимы.

Кони искателей счастья находились под неусыпной охраной верных людей, знающих толк не только в скакунах и тонкостях скачек, но и разбиравшихся в причинах поражения, остающихся тайной для многих, им были ведомы подвохи, которые случаются на состязаниях.

Разодетые молодцы, сынки имущих родителей, щеголяли один перед другим, блистая дорогим оружием. Один только Царай не участвовал в коротких беседах. Он стоял у забора и был занят своим конем. Засунув под ремень полы посеревшей от времени черкески и закатав широкие рукава, Царай гладил шею коня, что-то нашептывая ему на ухо. Высокий, поджарый иноходец, навострив острые уши, изредка фыркал, водил вокруг большими глазами, нетерпеливо перебирал тонкими ногами.

— Эй, а ты что здесь делаешь?

Царай узнал по голосу пристава Кубатиева, но счел за лучшее не оглядываться на него, сделав вид, будто не слышит. Он присел под конем и провел ладонью по подтянутому животу.

— Разве я обращаюсь не к тебе? — повысил голос пристав.

Не оставляя своего занятия, Царай посмотрел через плечо и увидел пристава. Тот стоял, расставив ноги, обутые в черные сафьяновые сапоги, слегка смазанные жиром. Полы белой черкески опускались чуть ниже колеи, Царай отметил про себя, что черкеска новая. Взгляд Царая скользнул выше. На поясе висел кинжал в позолоченных ножнах, и брелоки на ремне были позолоченные.

— Царай! А может, это не ты? За чьей ты лошадью ухаживаешь?

Приподнялся Царай не спеша, с достоинством оглянулся на Кубатиева и нарочито громко воскликнул:

— О, Хаджи-Мусса! Прости меня, не слышал твоих слов.

— Почему ты здесь? — спросил пристав, не переставая играть коротким кнутом.— Кто хозяин этой клячи?

— Как и все вы, я тоже приехал в гости к Тасултановым.

— Гм! Они тебя приглашали к себе? — сощурил правый глаз пристав.— Разве ты им чета?

— Как и все, кто здесь есть,— Царай старался говорить спокойно.— Я тоже хочу испытать счастье, Хаджи-Мусса.

Пристав раскинул руки и, откинувшись назад, захохотал.

Как будто Царая ударили плетью по лицу, кровь гулко застучала в висках. Пристава обступили его дружки и недоуменно поглядывали то на Царая, то на Хаджи-Муссу.

— Что тебя так развеселило?

— Скажи, чему ты смеешься?

— Нам тоже хочется порадоваться!

— Ха-ха! Вы только послушайте... Ха-ха! Вот этот князь хочет стать мужем красавицы Фатимы! Приехал на своей кляче за счастьем!

Теперь уже смеялись все вместе, а Царай беспокойно озирался, словно затравленный, и не знал, как поступить. Он страшно побледнел и дрожал, не попадая зуб на зуб. И тут Царай вспомнил о спасительном кинжале, рука потянулась к нему. Но, видно, Царай родился под счастливой звездой: из кунацкой показались старшие, и кто-то из хозяев крикнул:

— Гости! Желанные наши гости! Подойдите к нам. Тасултановы хотят пожелать вам счастья. Пусть самый достойный из вас станет сегодня нашим родственником!

Хаджи-Мусса и его окружение умолкли, и, забыв о Царае, все поспешили к старшим. Двор пришел в движение, и разом со всех концов люди двинулись к кунацкой. Опустив полы черкески, Царай снял с седла ружье и, не выпуская из рук поводка, сделал несколько шагов вперед. Но, видно, опомнился и не посмел идти дальше с конем, а оставить его без присмотра не решился.

Человек десять белобородых мужчин медленно шли гостям навстречу. Горячие взоры джигитов были обращены на них: что они скажут еще? Но вот старики

остановились, и один из них, тот, что выделялся высоким ростом и длинной пышной бородой, обратился к собравшимся.

— Пусть аллах даст удачу самому достойному из вас... Прошел ровно год с тех пор, как ушел к старшим наш брат Тасултан. Так пожелал аллах... Сегодня мы собрались, чтобы выполнить последнюю волю Тасултаиа. Семь его сыновей и весь наш род отдадут свою красавицу Фатиму за того, кто окажется джигитом, достойным уважения.

Наступила такая тишина, что было слышно, как трещали под котлами сухие дрова: в глубине двора хозяева готовили гостям обильное угощение. В больших, в рост человека котлах варились туши ягнят. В стороне хлопотали женщины.

Сегодня и для них большой день: решается судьба сестры. Им не безразлично, кто станет родственником Тасултановых. Да, будущему зятю придется нелегко, чтобы удостоиться такой чести. У кабардинцев и осетин, ингушей и грузин всегда уважали самых удалых и смелых молодых людей. Говорить может каждый, а пусть-ка он попробует с первого выстрела попасть в турий рог. Для этого надо родиться мужчиной.

— Покажите свою ловкость, дети мои. Тот из вас, кто попадет в белое пятно, что на лбу турьей головы, получит от братьев Тасултановых их сестру. Идите, и пусть наши уши поскорее услышат имя самого достойного из вас, джигиты! — Старик махнул рукой и все кинулись к своим коням.

Первыми со двора выехали братья Тасултановы. За ними прогарцевали самые знатные из кабардинцев. А потом — пришлые. Царай не сел на коня, он шел к воротам, ведя на поводу своего верного друга. Вдруг Царай заметил Хаджи-Муссу. Пристав огрел кнутом вороного, заставив его вздыбиться. _ Сразу же Царай пришел в себя и, не коснувшись ногой стремени, вскочил в седло одним махом, слегка натянул поводок, и чуткий конь понес седока. Царай старался держаться позади других. Положив ружье поперек седла, он ца время забыл о приставе.

Всадники уже выстраивались перед мишенью. Шагов за тридцать от них, на высоком колу торчала турья голова. Царай пристроился к тому краю, где стояли

молодые. Никто из них, конечно, не обратил на него внимания. Напряженно слушали распорядителя.

— Надо поразить турью голову. Победит тот, кто попадет в центр белого пятна.

Все сделали почти одно движение: вскинули ружья. Царай же, прищурив правый глаз, прицелился к заветному пятну.

— Из ружья и слепой попадет, джигиты... Братья Фатимы желают выбрать среди вас самого меткого. Он должен выпустить стрелу,— распорядителю подали лук, и он поднял его над головой.— Вот из него надо попасть... Так решили старшие из рода Тасултановых!

Не слышал Царай последних слов распорядителя. Чем дольше смотрел на мишень, тем больше расплывалась она, и вместо белого пятна стало вырисовываться лицо пристава. С новой силой вскипела в нем обида на Хаджи-Муссу. От прилива гнева у него потемнело в глазах. Но тут же он вспомнил слова матери: «Не погуби нас, не горячись, Царай». О, неужели он оставит Кубатиева без отмщения только потому, что тот из сильного и богатого рода?

— Кто желает первым испытать .свое счастье?

Резкий голос прервал мысли Царая, и он невольно

оглянулся вокруг себя, а тем временем распорядитель повторил вопрос, теперь уже с нескрываемой усмешкой:

— А вы думали, Тасултановы отдадут вам свою сестру, как только вы заявитесь к ним в дом?

Из строя всадников выехал чернобородый кабардинец. Царай его приметил еще во дворе. Он ни с кем не разговаривал, держался прямо, горделиво подняв голову. Синяя черкеска красиво облегала его тонкую талию. Привстав на стременах, кабардинец протянул руку, и служители подали ему лук и стрелу. Одну-единственную!

Не сходя с коня, чернобородый проехал вдоль строя и остановился напротив мишени. Целился долго, пока не дрогнула рука. В одно мгновение с этим кабардинец выпустил стрелу. Она со свистом вонзилась в насыпь, позади мишени.

Один за другим посылали стрелу искатели счастья. С каждым разом редел их строй, а стрела лишь трижды угодила в мишень. Но распорядитель объявил, что

белое пятно все же не Поражено. При этом приглашал всех убедиться в промахе.

Пустил стрелу мимо, мишени и Хаджи-Мусса. С нескрываемой завистью, пристав оглядел оставшихся в строю. Ох, как бы Кубатиев желал еще раз испытать счастье! Встретив взгляд Царая, пристав нахмурил брови и отъехал.

Хаджи-Мусса был старше Царая и даже женат. Но девушка из рода Тугановых недолго жила в куба-тиевском доме. Несчастная умерла, не успев подарить ему сына. Потом Хаджи-Мусса попытался породниться с грузинским князем, но тот гордо отказался отдать свою дочь за перевал. Наконец, пристав облюбовал девушку из чеченского аула, и снова отказ: в роду Кубатиевых было несколько дворов, оставшихся в православной вере. И вот теперь Хаджи-Мусса вынес приговор самому себе: промахнулся. А ведь счастье было всего-то в тридцати шагах!

Настала очередь Царая. Собственно, он остался один на один с мишенью. Распорядитель небрежно скользнул по нему взглядом, полным презрения, но все же велел подать ему стрелу и лук. Конечно, это было сделано без почтения со стороны служителя.

Братья Тасултановы не стали ждать, пока Царай пошлет стрелу, и покинули поляну. За ними последовали и неудачники. Царай решил стрелять с того места, где стоял. Он поднял лук на уровень глаз, нашел белое заветное пятно, плавно натянул тетиву и сразу спустил ее, и все это на одном дыхании.

Еще до того, как распорядитель объявил, что стрела попала в самый центр белого пятна, Царай сердцем понял: победил!

Никто не поздравил безвестного горца. Лишь распорядитель сдержанно пожал ему руку, но для этого Цараю пришлось сойти с коня.

— Мне не знакомо твое лицо и имя не припомню. Прости меня, гость, но сегодня так много джигитов.

— Из Дигории я, из рода Хамицаевых,— ответил Царай, он был удивительно спокоен, словно ничего не случилось.

Они шли рядом, пока распорядителю не подвели коня. Ехали быстро и молча. Однако спокойствие стало покидать Царая с приближением к усадьбе. Ему

даже стало страшно от одной мысли, что победил. «Сейчас Тасултановы поздравят меня и назовут своим зятем. Нет, я откажусь от гордой красавицы. Да разве по мне княжеская дочь? Она не станет жить в моей сакле». Царай решился сказать распорядителю, чтобы тот не говорил людям о нем. Промахнулся и ладно. Но кабардинец был хмур и старался не смотреть на него. Цараю показалось обидным такое невнимание к нему, и он тут же забыл о своих тревогах. В нем взяла верх гордость.

Гости разбрелись по усадьбе, среди них не было заметно прежнего оживления. Но вот все тот же благообразный старик из рода Тасултановых обратился к ним.

— Мое сердце плачет сегодня. Не потому, что наша дочь еще на один год останется дома и не будет исполнена воля Тасултана... Среди стольких мужчин не оказалось ни одного со взглядом орла,— старик сокрушенно покачал головой и хотел было уходить, но, помешкав, добавил:—Приглашайте гостей в дом, у Тасултановых никто не должен скучать.

И тут распорядитель ответствовал, но не столь торжественно, как бы хотел Царай:

— Гость дома Тасултановых, почтенный Царай из рода Хамицаевых, поразил цель.— Полуобернувшись, он жестом руки пригласил Царая подъехать к нему.

Едва заметное движение коленями, и конь сделал нужный шаг вперед. Старик недоуменно посмотрел подслеповатыми глазами, и Царай содрогнулся.

— Да продлит Аллах жизнь в его доме... С дигорцами еще наши отцы и деды роднились и нам завещали. А как же! Мы соседи... Порадовал ты меня, гость... Да поможет тебе Аллах найти свое счастье.

Понял Царай, что отвергнут.

— Посади его рядом с младшими,— велел старик,— Тасултановы умеют воздать почесть каждому...

Старик ничего более не сказал, повернулся спиной, и в этот момент Царай натянул поводок, дал сильные шпоры, и конь, сделав свечу, замер на секунду. Удар плетью — и конь вынес Царая со двора. Он не видел улыбки на лице распорядителя, не слышал слов старика:

— О, это настоящий мужчина!

19

По улицам болгарского, квартала носились сеймены верхами на коротконогих лошадях. Врываясь во дворы, угрожали расправой, пока хозяева все до единого не покидали дом. Они стекались по улицам за околицу. Никто не знал, какое новое горе ждет их. Предчувствуя беду, никто, однако, не тревожился за себя: боялись за детей, и оттого было страшно.

Гиканьем и болгарскими ругательствами турки, наконец, согнали жителей к леску, что чернел за речкой в полуверсте, на пологом склоне. Перепуганных детей и женщин отделили от мужчин. И тех, и других окружили вооруженные жандармы.

Оставшиеся на болгарской половине села турки проскакали по вымершим улицам и спешились у дома Петра. Их было трое: один маленький, с двойным подбородком и горбатым носом, напоминающим клюв совы. По тому, как к нему обращались, было видно, что он у них за командира. Его спутники — тоже невысокого роста, но в отличие от него худые и кривоногие,— ждали повелений. Часто отдуваясь и беспрестанно вытирая пот с лица, командир протиснулся боком в калитку и просеменил через двор. За ним последовали спутники. Остановились у низких дверей. Командир бросил свирепый взгляд на кривоногих, и тех словно ветром сдуло: исчезли в доме. Командир в ожидании тихо насвистывал, то и дело оглядываясь. Он боялся внезапного нападения и поэтому трусливо озирался, пока не появились его помощники. Сеймены доложили, что в доме, кроме старухи, никого нет. Тогда командир смело вошел.

Действительно, на тюфяке лежала больная бабушка Иванны. Она и головы не повернула к пришельцам. Ее руки скрестились на груди, и, казалось, она не дышит.

Турки торопливо прошлись по комнатам и вернулись. Командир обратился к ней на своем языке, спросив о деньгах. На лице женщины отсутствовали признаки жизни. Тогда турок повторил вопрос по-болгарски.

— Где твой сын? Когда он вернется? Иванна ушла с ним? Где он спрятал деньги?

Голова старухи отделилась от мутаки, и турок, проследив за ее взглядом, бросился к полке, схватил медный кувшин.

— Здесь? Говори, гяурка!

Но вот старуха, вздохнув, Открыла глаза. Она долго смотрела в одну точку. Вдруг ей показалось, что над ней склонился голубоглазый красавец, высокий, широкоплечий. Он поднял ее на руки и закрутил по комнате. Она узнала своего мужа. Кудри черные, упрямо лезут ему на глаза, и она их то и дело отбрасывает со лба. На ее морщинистом лице появилась улыбка.

Женщина покачала головой и, закрыв глаза, замерла.

Командир присел и резко повернул кувшин вверх дном. Из узкого горлышка выкатилась медная монета.

Турок заглянул в кувшин одним глазом, но там действительно было пусто, и напрасно он яростно тряс его. В отчаянной злобе турок, размахнувшись, с силой бросил кувшин на пол. Но кувшин не разбился. Подняв над головой плеть, турок шагнул к старухе.

— Убью! Где твой сын спрятал деньги? Скажи, где? Замучаю, зубами загрызу.

Несчастная женщина перевела дыхание и произнесла внятно:

— Не скажу.

Тут же плеть оставила багряный след на лице больной; она только вскрикнула.

— Я тебя заставлю...— плеть снова просвистела, и снова послышался стон, но теперь уже глухой.

Видя, что так он ничего не добьется от нее, турок велел накалить на огне цепь. Сеймены побежали исполнять приказание, а он вышагивал из угла в угол, стараясь угадать, где спрятаны деньги. Сеймен знал, что деньги в доме есть. Предатель даже назвал точную сумму. Но где они спрятаны?

Больная, однако, хотя и стихла, но украдкой следила за ним, и если тот приближался к окну, то ей не хватало воздуха й она задыхалась. Ей казалось, что турок сейчас поднимет подоконник и обнаружит тайник сына.

— Эй, или ты промолвишь слово, или сейчас же умрешь, клянусь Аллахом! — взревел турок.

Он склонился над женщиной, и та затаила дыхание.

— Ну! Говори же, проклятая змея.

Наконец, вошли сеймены: они несли перед собой на длинных щипцах раскаленную цепь из нескольких звеньев. От нее пылало жаром, и жандармы, откинувшись назад, часто отдувались.

— Скорее, чего вы медлите, ишаки, остынет цепь,— замахал руками турок.— А ну, приложите розу к ее губам,— с этими словами турок сдернул с больной одеяло.

Цепь висела над ее почерневшим лицом. Турок отошел в сторону и скомандовал:

— Спустите еще ниже... Клянусь Аллахом, я вас самих накажу,— пригрозил он, и тут же запахло паленым.

Женщина дернулась, застонала.

— Говори или прощайся с жизнью! Деньги! Где деньги? Ах ты, дочь гяура! Положите цепь ей на губы.

Дрогнули руки у сейменов, отвернулись они.

— Осман-ага,— прошептал один.

— Ну, вислоухие ишаки!

Они выпустили из рук цепь, и на этом все кончилось: застыл открытый взгляд женщины. Даже турок не выдержал. Зажав руками широкий рот, выбежал из дому. За ним неслись жандармы.

20

Жизнь в селе шла своим чередом. О предстоящей свадьбе, как о всяком другом деле, поговорили в самом начале, да и забыли. Помнили о ней только Ка-руаевы и Кониевы. Другим же своих забот хватало. «Не перешагнешь порог, чтобы не споткнуться о них»,— говорили на нихасе. Лишь один дом встревожила весть о женитьбе Знаура. Она вызвала зависть и негодование Кудаберда. А все оттого, что хромой дважды посылал сватов в дом Бекмурзы, но всякий раз получал отказ. Правда, Бекмурза не говорил прямо, почему не хочет выдавать сестру за него. Но незадачливый жених догадывался, и вскоре в селе стали поговаривать с усмешкой: «Какой же хозяин станет держать в доме хромую собаку? А у Кудаберда всего полторы ноги».

Узнав о том, что сваты Кониевых договорились, Ку-даберд перенес злобу на Знаура только за то, что тот оказался счастливее. Он решил отомстить, но как это сделать, Кудаберд не знал, да и придумать не мог и посоветоваться было не с кем.

И все же однажды Кудаберда осенила коварная мысль. Такое могло родиться только в его голове.

С утра хромой отправил брата в поле (у Кудаберда было две десятины земли) и, оставшись дома, стал точить и без того острый нож. Возился с ним целый день, даже об еде забыл, чем немало удивил мать: сын любил покушать много, вкусно и при этом один, чтобы ему не мешали.

Вернулся брат с поля поздно вечером и уже собрался было идти спать, как Кудаберд сказал ему:

— Хочу рассчитаться со Знауром. Как ты думаешь?

Брат не успел ответить, как хромой добавил:

— Над моей ногой он смеялся...

— Когда хочешь пойти к нему в гости? — усмехнулся брат.

— Сегодня ночью, зачем же откладывать доброе дело. Будь во дворе... Если понадобишься — позову тебя. Только приготовь кинжал да не забудь вытащить его из ножен.

— Хорошо,— ответил брат и, когда Кудаберд собрался уходить, добавил: — Знаур остался в поле... Вернулся ли?

Хромой задумался, постоял, заложив руки под мышки.

— В поле, говоришь? Это и надо мне! Подожди, а на чем он? Где его волы? — Кудаберд подступил к брату, словно тот виноват в том, что Знаур обидел его.

— Видел его верхом. А потом откуда у него волы? Они теперь принадлежат Бекмурзе.

Кудаберд презрительно посмотрел на брата.

— А что если прирезать волов? А? Тогда ему будет нечего отдавать за Ханифу... И других волов не скоро найдет! Понял? Не видать ему Ханифы до тех пор, пока не вырастет моя нога,— злобно засмеялся Кудаберд.

— Пусти меня, я с ним разделаюсь,— брат понял коварный замысел хромого и удивился его сообразительности.

— Долг отмщения лежит на мне,— твердо сказал Кудаберд и уверенный в успехе задуманного вышел из сакли.

За ним последовал брат.

Словно зверь, крался Кудаберд по улице. Прежде чем перейти канаву у дома, в котором раньше он бывал гостем, хромой присел на корточки и прислушался к тишине, соображая, как перелезть через забор. То, что дома казалось ему делом простым, теперь страшило. Вспыхнувшая днем искорка мести едва теплилась в нем. Еще полчаса назад хромой представлял себе, как осуществит свой план. Теперь же заколебался и готов был отказаться от затеи. «Эх, надо было пустить Мисоста. Он молодой и легко бы перемахнул через забор. Ну куда я гожусь с одной ногой? Пожалел я Мисоста»,— рассуждал Кудаберд и уж собрался уходить, да почудился ему голос Ханифы. Не вставая, хромой вытянул шею, приложил руку к уху и прислушался. Но вокруг стояла тишина. Мысли о Ханифе разбудили в нем злобу против Знаура, и хромой, вскочив, сделал несколько шагов к канаве. «Где-то здесь должен быть мостик»,— подумал Кудаберд.

Он спешил, ему нельзя было медлить: а ну, вернется с поля Знаур? Но хромой не мог найти мостик и решился перепрыгнуть на тот берег. Оттолкнулся здоровой ногой и, не рассчитав, угодил в воду.

На шум откликнулся пес со двора Знаура. Испугался хромой и начал скорее выбираться из канавы. Чертыхаясь, поспешил к себе домой.

Он плакал в темноте от обиды и неисполненного замысла, оттого, что не отомстил Знауру.

У ворот его встретил брат.

— Завтра надо пойти в гости к Кониевым. Люблю шашлык из свежего мяса! Быстро ты управился,— прошептал он.— Будет знать, собака, как обижать нас.

— Молчи! Бог против меня... Я упал в воду, и пришлось вернуться.

— Тогда я пойду,— решительно заявил брат.— Не оставлять же его безнаказанным! Он смеется над нами... Разве мы не мужчины?

Кудаберд облегченно вздохнул: именно это он хотел услышать в тот момент.

— Будь осторожен, не попадись... Узнают люди — тогда хоть уходи из села,—напутствовал Кудаберд брата.

— Не беспокойся за меня! — сказал тот и ушел.

Но не успел Кудаберд переодеться и выпить рог

теплой араки, как вернулся брат.

— Ну? — нетерпеливо спросил хромой.

— Надо же! Оказывается, Знаур уже дома. Я ведь его оставил в поле! Дошел я до ворот, а он вырос передо мной, как из-под земли.

Простонав от злости, Кудаберд плюнул под ноги и пошел спать.

21

Да, Царай и не помышлял о красавице Тасултановых. Не за тем ехал к ним. Царай хотел доказать старшим из Стур-Дигории, что не обедняли осетины мужчинами, есть среди них достойные носить шапку. Не посрамил же Царай имени своего отца! Не могут стур-дигорцы упрекнуть его в чем-то. Вот разве только что уехал из аула, ничего не сказав старшим. Но не мог же он поведать им о намерении помериться ловкостью в доме Тасултановых. Да его бы и не отпустили, а друзья бы посмеялись над ним.

С этими думами Царай ехал вдоль дороги и не чувствовал, как ветви хлестали его по лицу. Очнулся Царай, когда конь остановился перед корягой, загородившей путь. Впереди в сумерках мигали огни: в доме Тасултановых продолжалось веселье. «Нет, Фатиму мне не украсть. Обязательно попадусь в руки Тасултановых, и они меня замучают... Да разве я боюсь смерти? Позор падет на Хамицаевых. Но не могу же я оставить их безнаказанными, они унизили меня... Нет, нельзя не отомстить Тасултановым? Что подумают обо мне люди? Засмеют. А Хамицаевы не простят мне такого позора, зачем мне тогда такая жизнь?» — Царай кнутовищем сдвинул шапку на затылок.

В стороне от дороги послышался дробный топот лошади. Царай тотчас спрыгнул и, бросив поводок, лег на землю и замер в ожидании. Вскоре из чащи выскочил белый жеребец. Царай вздрогнул: узнал коня, хотя видел впервые. Это был знаменитый жеребец из табуна Тасултановых. Князь перед смертью велел сберечь любимца, мол, пусть ходит на свободе и напоминает всем о нем. И седлать коня не разрешил... Изогнув тонкую шею, красавец застыл. «Уведу»,— мелькнула мысль, и Царай бесшумно пополз на другое место. Жеребец, почуяв присутствие чужого коня, перешел через дорогу. Беспокойно заржав, раздвинул заросли высокой, сильной грудью и приблизился к коню Царая. Мгновение — и Царай бросился к нему. Жеребец ударил об землю копытами и шарахнулся, но споткнулся о корягу и грохнулся на бок. Делом одной минуты было набросить ему на шею аркан. Жеребец вскочил, но Царай уже сидел на нем верхом. И напрасно оскорбленный конь старался сбросить Царая, тот словно слился с ним воедино.

Радости Царая не было предела. И вместо того, чтобы скакать домой, он вдруг вспомнил Хаджи-Муссу и решил покончить с ним.

Не сходя с коня, Царай стал наблюдать за дорогой, ведущей из усадьбы Тасултановых, надеясь, что вот-вот на ней появится Хаджи-Мусса. Не мог Царай простить приставу обиду. Кубатиев унизил его в глазах чужих людей и должен за это заплатить своей кровью. Если Царай сразу же не поступил, как подобает мужчине в таких случаях, и не вонзил в сердце обидчика кинжал, так в том виновата мать. Когда Царай готов был покончить с Хаджи-Муссой, ему вдруг почудилась мать, и куда делась его решимость.

Но теперь, когда ему повезло с конем, Царай должен рассчитаться с Кубатиевым, и тому не уйти от заслуженной смерти. Царай заставит ползать Хаджи-Муссу у своих ног и целовать землю. Только бы встретить его.

Пришли сумерки, и дорога стала уж не видна. Но Царай ждет. До боли в глазах всматривается в надвигающуюся ночь. Конь ие стоит на месте, все рвется куда-то, беспокойно храпит, норовит сбросить с себя всадника, и тому приходится быть начеку. А Куба-тиева все нет. Стал тогда Царай подумывать, не остался ли пристав ночевать в доме Тасултановых? И тут вспомнил про другую дорогу, что идет севернее речки. Не поехал ли по ней Хаджи-Мусса? Вкралась в душу тревога, и Царай готов был скакать в погоню, да догонишь ли... Пока будешь догонять пристава, если тот вообще уехал, наступит полная ночь. А Хаджи- Мусса, наверняка, не рискнет ехать в темноте и заночует у кого-нибудь из своих друзей.

Сидя на коне и соображая, что к чему, Царай стал рассуждать: «Братьям Фатимы я отомстил, завладев конем, а вот пристава упустил». Но ничего, Царай еще успеет напомнить ему о себе. Развернув коня, он быстро удалился от усадьбы Тасултановых. Погони он не опасался: не могли же Тасултановы хватиться коня, который гулял на воле. А когда обнаружится пропажа, так Царай уже будет дома, и тогда кабардинцы не страшны ему.

... Когда Царай въехал во двор, то, к своему удивлению, увидел мать: она стояла посреди двора, сложив руки на груди. Аул еще не проснулся. Собаки после бессонной ночи дремали.

Царай соскочил на землю и, не выпуская из рук поводка, легко вздохнул. Мать поняла, что сын угнал у кабардинцев коня и, подняв высоко над головой руки, ударила ими по коленям, словно плетьми, и запричитала.

— О, да-дай!

На крик выскочил младший брат и, протирая на ходу заспанные глаза, радостно воскликнул:

— Саулох!1

Он кинулся к жеребцу, хотел обнять его за лоснящуюся шею, но красавец мотнул головой, и Царай счастливо засмеялся:

— На нем разъезжал сам бог!

А мать все причитала и била себя попеременно то в грудь, то по лицу, безжалостно рвала выбившиеся из-под черного платка седые волосы:

— Ох-хо! Горе пришло в мой дом! Что ты наделал? Погубил всех нас...

Однако сын не обращал внимания на ее слезы, радуясь своей удаче, о которой и не мечтал; он повел жеребца к сараю, а брат расседлал другого коня.

— Народ подумает, что в нашем доме покойник, нана... Ты так причитаешь, что боюсь, как бы не сбежались к нам люди... А мне не хочется показываться им на глаза. Устал я с дороги, хочу поспать,— проговорил Царай, поравнявшись с матерью.

— Откуда у тебя эта лошадь? — быстро спросила она.

— Добыл, нана, или я не мужчина? А?

Вернулся брат и, поминутно ударяя в ладоши, воскликнул:

— Ну и конь! Огонь! Ты мне дашь проехаться на нем?

— Конечно, только не сейчас. Не приставай.

Над зубчатой цепью гор вставал рассвет.

22

Христо устроился на вершине бука и рассматривал в бинокль турецкий лагерь. Он старался запомнить вал и глубокий ров перед ним, число орудий. Шесть тупых рыл сторожили выход из ущелья. Вот бы пробраться в неприятельский лагерь да пальнуть по туркам из их же орудий.

Уже второй раз к палатке, что в центре, в отдалении от других, подходят два молодых турка. Постояв, снова удаляются в сторону сторожевой вышки, что шагах в сорока. Но вот из палатки вышел долговязый турок, он то и дело размахивал руками и вертел головой. Он что-то кричал, но Христо не слышал. Те два молодых турка стояли перед ним, опустив головы. Видно, он отчитывал их строго за что-то. «Эх, вот бы захватить длинного! Да, за него Бабу руку пожмет. Должно быть, он не простой офицер. Но как завладеть им? Откуда и зачем пожаловал сюда?» — Христо перевел бинокль на долговязого.

Воздев руки к небу, тот быстро обошел вокруг палатки. Христо увидел в его правой руке длинную нить четок. Как ни старался Христо рассмотреть лицо турка, у него ничего не получалось: долговязый все время суетился. Наконец, что-то сказав, он махнул рукой и исчез в палатке. Христо проследил, куда пошли те двое. Саженях в трехстах от того места, где сидел Христо, росли три дерева. Под ними из-под камней выбивал родник. Здесь и устроились турки под тенью деревьев. Христо прикрыл ладонью глаза: они болели от напряжения и солнца. Задание генерала разведать турецкий лагерь Христо выполнил, но ему нельзя было оставлять наблюдательный пункт до наступления темноты. Вспомнив Бабу, Христо перевел взгляд на палатку: «Жаль оставлять здесь длинного... Бабу говорил мне, что в штабе очень обрадовались бы пленному офицеру».

Солнце пригревало сквозь густую крону, а запах листвы предательски клонил ко сну. Христо почувствовал, как ноет старая рана на левом плече. Сложив руки на груди, он закрыл глаза и сразу же ощутил в теле приятную истому. Промелькнувшая мысль о том, что он может уснуть и не вернется в лагерь к назначенному сроку, погасла. Христо все больше погружался в забытье.

... Чьи-то легкие руки подняли его ввысь, и под ним поплыли горы, леса... Сверкнула серебром река. Он присмотрелся к ней и узнал Дунай. Теперь земля стремительно приближалась к нему, и он оказался на пристани в Гюргево. К нему отовсюду шли хыши, бородатые, в одежде садовников. И он, ни о чем не спрашивая, пристроился к ним. На его бронзовом от загара лице выросла короткая пышная борода. Но вот колонна остановилась у самого Дуная. Кто-то прошел и пересчитал людей. Их было двести человек... Впереди показался Ботев. Он тоже одет, как все. Он взошел на палубу «Радецкого». Но почему медлят? Дружина стоит вдоль бортов и ждет сигнала. Впереди Козлодуй. От одной этой мысли у Христо все сильнее бьется сердце. Все быстрей... Наконец блеснула в руках Ботева сабля. Это солнце припало к ее лезвию. Оно скользило взад-вперед, словно задумало подточить оружие. Командование кораблем берет на себя Ботев. Но только до Козлодуя. Сигнал — и дружина одевается в униформу. Ботев смотрит на тот берег, и вдруг «Радецкий» срывается и птицей несется вперед. Козлодуй...

Дружина упала на колени и припала к земле. Долго ты нас ждала, земля отцов! Пятьсот лет ждала. Прости, что мы так задержались...

Ему представился Ботев великаном, а рядом с ним он увидел себя. Но вдвоем они оставались недолго: Ботева обступила дружина. Оглядев всех, Ботев улыбнулся. Гайдуки смотрели на него снизу вверх. Лицо Ботева вдруг посуровело. Он что-то сказал. Однако Христо засмотрелся на него и не слышал слов, а переспросить не успел. Ботев повернулся к нему спиной й пошел легкой походкой. Гайдуки не отставали от него.

И тут воевода взлетел ввысь птицей, покружил над степью, дождался, пока к нему поднялась его рать, и перенесся на Балканы.

Едва дружина опустилась на гору Вол, как начался бой... Кто-то крикнул: «Воевода, не поднимайся!» Христо узнал Бабу. А что он делает здесь? Бабу, стреляй, видишь, баши-бузуки лезут. Снова поднялся Ботев... Убили! Дрогнула дружина, и баши-бузуки полезли вперед. Кого они гонят перед собой? Отца! Рядом с ним Иванна! Что мне делать? Отец, держись! Я не буду стрелять... Я саблей проложу дорогу...

... Уже наступил вечер, и Христо ущипнул себя за ногу: «Проспал... Как же так? Вот так разведчик».

Засунув бинокль за пазуху, Христо соскользнул по стволу и пошел в лесную чащу. Двигался, выставив перед собой правую руку с мушкетом. Дорогу он знал...

23

Опрокинутые арбы застыли, задрав кверху оглобли. Стреноженные кони и быки паслись вдоль дорожной насыпи. Второй день Знаур с земляками работал на ремонте дороги, которая вела из Владикавказа в Тифлис. Дважды в год село выделяло сюда до пятнадцати арб.

Сельчане расселись вокруг широкого костра, образовав большой пестрый круг. Перед каждым на коленях или просто на земле лежала еда. Как будто одна скупая хозяйка собирала мужчин в дорогу: овечий сыр, кукурузные лепешки. И только завтрак Кудаберда выделялся. Нарезав жирное мясо и обильно подсаливая большие куски, он отправлял их в рот... Громко чавкая, хромой то и дело шмыгал носом да проводил по нему закатанным рукавом черкески.

Ели молча, сосредоточенно. Кто-то подбросил в разгоревшийся костер хворосту, пламя задохнулось под сырыми ветками, и сразу повалил дым. День выдался пасмурный, и хотелось посидеть подольше у огня. Из ущелья веяло сыростью, над Тереком висел туман. Люди ежились, ругая вполголоса тех, кто заставил их ехать сюда; слышался частый, сухой кашель.

—       Эй, скоро вы кончите пировать? Ишь, расселись, будто на свадьбе гуляют! — кричал подрядчик.

Знаур встречал русского в крепости весной. Он, пьяный, заставлял двух подростков то ложиться на сырую землю, то бегать по площади перед духанчиком.

— Запрягайте подводы. Живо! Надо бы успеть по одному разу привезти песок... Ишь, заволокло туманом. Чья очередь? — спросил подрядчик и почему-то уставился на Кудаберда.

Хромой, не переставая жевать, лениво проговорил:

— Что тебе? Отдыхаю я...

Этого было достаточно, чтобы подрядчик подбежал к нему и, пнув ногой, закричал:

— Вставай! Живо... Ишь, ты!

Кудаберд, не ожидавший такого оборота, вскочил и растерянно посмотрел вокруг, видимо, искал поддержки у сельчан. Но никому не хотелось влезать в беду из-за него. Хромого особенно презирали после случая на нихасе, когда он был избавлен помощником пристава от наказания, которое ему определил Бза. Хромой вдруг опустился на одно колено, быстро сгреб остатки еды и бросил в хордзен. Подрядчик стоял над ним и ждал.

— Пошевеливайся! — крикнул подрядчик и, отступив на шаг, закинул за спину руки.

— Не пойду! — запальчиво вскрикнул Кудаберд и сам же испугался своей решимости; ожидая удара, закрыл рукой лицо.

— Что? Бунт?! Я тебе покажу, грязное мырло... Ишь, ты!

Знаур стоял за спиной подрядчика, спокойный, неторопливый.

Только расширявшиеся ноздри тонкого носа выдавали его состояние.

— Начальник, не надо... Пошли меня, пусть Кудаберд посидит. Не видишь разве, что он хромой.

— Нет, ты постой... Ишь, казанская сирота,— не оборачиваясь, отмахнулся от Знаура подрядчик.— Я его заставлю! Вздумал против меня пойти,— он схватил Кудаберда за расстегнутый воротник бешмета.— Ишь...

Вокруг притихли, перестали жевать. Первым не выдержал Знаур, подступил к подрядчику валовую и похлопал по плечу. Но подрядчик не оглянулся, продолжал кричать:

— Сгною!

Тогда Знаур, тряхнув его, выругался по-осетински:

— Ишак! На кого ты поднял руку?

В эту минуту Знаур меньше всего заботился о Кудаберде. Он представил себя на месте хромого, и ему стало не по себе. Подрядчик вдруг отпустил Кудаберда и замахнулся кулаком, собираясь ударить Знаура. Однако кулак повис в воздухе. Встретив взгляд Знаура, подрядчик примирительно пробормотал:

— Ладно уж, иди, коль тебе охота... А ты мне не попадайся,— пригрозил он хромому.— Давай еще один, чья там очередь? Живей, скоты! Ишь, ты!

Люди не понимали незнакомых слов, иначе бы несдобровать разошедшемуся подрядчику. Небрежной походкой Знаур направился к своим волам, запряг их и выехал на разбитую колею — она вела к Тереку. За Знауром прогромыхала одноконная арба. Проводив их молчаливым взглядом, люди уселись, чтобы продолжить прерванный отдых. Хромой вытряхнул из хордзена остатки мяса и пирога и начал поспешно жевать. Только один раз прервал чавканье, чтобы сказать:

— Как я его не убил только? Напрасно вмешался Знаур. Вечно лезет не в свои дела... Ну, кто просил его? А теперь будет рассказывать всем в селе, что спас меня от смерти,— и опять зачавкал.

Никто не обратил внимания на слова хромого. Покончив с едой, тот встал, потянувшись, запрыгал на одной ноге, потом почесал затылок и проговорил, нарочито растягивая слова:

— Что ему от меня понадобилось? У меня лошадь вот-вот издохнет... Да погиб бы весь род у этого русского. Как он кричал! У Знаура быки от жира чуть не лопаются, а ко мне пристал. Собака! Его счастье, что мой руки были заняты едой.

Людям надоело брюзжание хромого, и они, покинув места, пошли к своим арбам. А Кудаберд все продолжал поносить Знаура.

— Замолчи, а то вторую ногу выдерну! — крикнул Бекмурза.

— Ха-ха! Смотрите на него, какой нарт! Пожалел чужое добро. О, как я забыл! Быки же в самом деле твои, за Ханифу полу...

Последнее слово застряло в горле хромого: здоровенный кулак Бекмурзы пришелся ему прямо по губам. Он икнул и грохнулся на бок, а Бекмурза брезгливо вытер руку об полу черкески и с безразличным видом, будто ничего не случилось, пошел запрягать коня. Он поехал к Тереку, за ним потянулись остальные.

24

В ауле только и говорили о Царае. Мужчины, не скрывая восхищения его поступком, были на редкость многословны с ним. Они расспрашивали, дотошно уточняя подробности, а потом шли к навесу и долго глазели издали на жеребца. Налюбовавшись, возгорались желанием погладить коня. Но стоило кому-нибудь приблизиться к жеребцу, как гордый красавец изгибался и быстро перебирал тонкими ногами. Когда же он оставался один, то начинал ржать на всю округу, и люди нет-нет да бросали дела и слушали его плач. Гордый конь тосковал по своему табуну, хотел на волю, к которой успел привыкнуть. Шли дни, а он по-прежнему никого не подпускал. Даже Царай подходил к нему с опаской, удивляясь, как ему удалось приехать на нем в аул. С болью в душе Царай понял, что коня ему не приручить. Но Царая занимала мысль о Тасултановых: или те до сих пор не прознали, где их конь, или не думали начинать ссору.

Однажды Царай проходил мимо нихаса. Сам не зная почему, пошел этой дорогой, хотя прежде и он, и многие другие мужчины обходили святое святых, чтобы лишний раз не попадаться на глаза старшим. А тут ноги сами привели Царая на запретную тропинку, что огибала небольшую площадку, на которой издревле собирались седобородые. Тут появляться могли только они, обитатели нихаса, остальные — если их звали. Увидев стариков, Царай спохватился, но возвращаться уже было поздно.

— Эй, лаппу! — окликнули его, и Царай остановился.

По голосу Царай узнал Дзанхота. Продолжая смотреть себе под ноги, вытянув руки по швам, Царай ждал, что ему скажут еще.

— Чей это сын? — спросил Дзанхот, притворяясь, будто солнце мешает ему рассмотреть того, кто стоит перед ним.— Глаза мои стали плохо видеть...

— Хамицаев сын, Царай,—подсказал кто-то.

— А-а,— протянул Дзанхот и после паузы добавил: — Мы все жили раньше, как родные братья... Отец Хамица, я еще застал его, одной рукой задушил медведя. Самый сильный конь не выдерживал под ним лето... Не помню, чтобы обидел кого-нибудь. Эх-хе, с людьми так жить теперь может не всякий.

Впервые услышав столько лестного о своём деде, Царай растерялся и не знал, что делать: то ли остаться, то ли уйти. Он чувствовал, что бешмет прилип к спине, а лицо вспыхнуло огнем. Вдруг нестерпимо зачесалось под глазом, но он не смел поднять руки и лишь исподлобья глянул на чинно сидевших жрецов правосудия, белобородых, удивительно похожих друг на друга.

— Хамиц очень напоминал своего отца... Ростом, правда, был поменьше, а вот смелостью не уступал ему. Второго такого отчаянного я больше не встречал в жизни. Э, ей богу, я не намного моложе наших гор,— Дзанхот посмотрел на гору, что была перед аулом.— Нет, раньше жили совсем другие люди. При старшем мы дышать не смели. А сейчас... Э... — старик досадливо махнул рукой.

Его внимание отвлек поднимающийся в гору всадник. Правда, он еще не появился, но люди знали, что кто-то спешит: подковы часто цокали о гранитную дорогу. Царай увидел всадника раньше других и содрогнулся: на него в упор смотрел пристав. Опешил Царай, но не надолго. Когда, спрыгнув на тропинку и ударяя кнутовищем по ноговице, Хаджи-Мусса шагнул на площадку, никто из стариков не обратил на него внимания.

— Позор! Оказывается, у кабардинцев коня украл ты? — спросил Кубатиев.— Вы только посмотрите на этого джигита! О, на его лице такое. самодовольство, как будто он совершил подвиг в бою!

Промолчал Царай. А что бы он ответил приставу, если боялся навлечь на себя гнев старших. Не мог же в их присутствии, да еще на нихасе, вступать в перепалку с приставом? Больших усилий стоило ему молчание, и Хаджи-Мусса, поняв это, продолжал изощряться, желая вызвать Царая на ссору.

— Как вы до сих пор не изгнали его из аула? — воскликнул пристав.— Он же пренебрег традициями и нарушил обычай гостеприимства!

Кубатиев обвел взглядом нихас в надежде, что найдет поддержку у стариков. Но те сделали вид, будто заняты своими мыслями и не слышат, что он говорит. Расставив стройные ноги шире плеч, пристав подбоченился и вытянул вперед красную от напряжения шею.

— Сейчас же отведи коня туда, откуда привел! Да смотри мне. Не вздумай только сесть на него верхом,— повысил голос Хаджи-Мусса.— Что ты уставился на меня? Или думаешь, что Тасултановы тебе простят? Ну, чего стоишь? Езжай!

— Нет,— произнес тихо Царай.

Его услышали старики, заерзали, но промолчали.

— Что?! Ничтожество! Ты еще смеешь открывать рот!

Не выдержал Царай, поднял кулаки на уровень груди и шагнул к приставу.

— Берегись, Хаджи-Мусса! Твое счастье, что мы здесь...

Видно, что-то страшное было во взгляде Царая, если пристав отступил.

— Вы слышите? Царай грозит мне, Кубатиеву! Приставу! А ты знаешь... Ты поссорил осетин и кабардинцев! Тасултановы отомстят и тебе, и всему твоему роду...

Тут встал Дзанхот и стукнул палкой по земле:

— Хватит тебе кричать! Разве мы глухие или все умерли и нихас осиротел? Отправляйся в свой дом и учи там уму кого хочешь.

Пристав закусил губу и удивленно посмотрел на Дзанхота, мол, ты опять посмел кричать на меня.

— Ты забыл, Хаджи-Мусса, где находишься! — сорвал голос Дзанхот, покашлял, задыхаясь от негодования.

— Я — пристав! Заставлю...

— Ты у русских властей пристав, а мой пристав вон там,— старик указал пальцем в небо,— один бог мне судья, Хаджи-Мусса... Тебе неприятно, что Царай не опозорил имя своего отца в доме Тасултановых? Если бы он имел табун лошадей, как ты, быть бы ему сегодня зятем Тасултановых... Не пугай нас кабардинскими князьями. Мы видели их...

Слушая Дзанхота; Царай позабыл даже о Хаджи-Муссе. Не сразу сообразил, что тот вскочил на коня и уехал. Не слышал его угрозы: «Завтра же приведу Тасултановых».

Кто-то засмеялся ему вслед дребезжащим голосом, и Царай, очнувшись, тряхнул головой...

— Иди, Царай,— впервые по имени обратился к нему Дзанхот,—ты поступил, как мужчина. Пусть насладится твоим счастьем та, которая дала тебе жизнь.

Это было признание, но Царай не обрадовался. Второй раз оскорбил его пристав, а он не мог ответить, поступить с ним по закону гор.

25

Печальные вести получил Христо из дома: погиб посланец, турки замучили бабушку. Убитый неожиданным горем, Христо забрался в горы. Дремучий лес шумел над головой. Неистовствовала быстрая река, придавленная гранитными глыбами. Злобная, неугомонная, она пробивала себе путь, а вот вырваться из тисков тесного русла не могла.

Христо лежал на земле лицом вниз; только скупые мужские слезы могли облегчить его горе. Но их нет! После поражения Апрельского восстания Христо неотступно думал о том, как велик гнев народа, неизмеримы его горе, страдания, а вот сбросить ярмо чужестранцев он не может. И в Сербии турки одерживают верх, вопрос только во времени. Теперь повстанцам ничто не поможет, и стоит ли ему оставаться здесь? Да, Христо не имеет права больше оставаться в Сербии и должен вернуться на родину. Он подумал, не обидятся ли на него сербы, но тут же отогнал эту мысль. Его храбрость ставили другим в пример. Не щадил себя Христо. Ну а теперь он нужнее там, в Болгарии. Если гайдуки не вернутся в горы, то турки будут продолжать надругательства над болгарами, превратят в рабынь сестер и жен, матерей, будут хозяйничать в отчих домах... Нет, он вернется туда, где уже покоится воевода и апостол Левеки. На память пришли стихи Ботева: «А сердце, мать, не может терпеть, глядя, как турки беснуются в отчем доме»...

Решив твердо возвратиться в родные горы, Христо скорым шагом направился в лагерь. Он подумал, что, наверное, в горах собралось уже немало гайдуков. Чего доброго, братья готовятся к новому выступлению против турок, а он к этому не поспеет. Что тогда? Но кого Христо возьмет с собой? Пожалуй, уйдет один. Безопаснее пробираться, и забот меньше в пути.

В лагере Христо разыскал Бабу и увлек в укромное место, в дубняк.

— Хочу домой, к своим, Бабу,— выпалил с ходу Христо.

Бабу не удивился словам друга, понимая, что Христо, как и он, доброволец и волен поступать, как находит нужным, тем более, что болгарин в боях показал себя храбрым, всегда был впереди. Но почему Христо до сих пор не говорил ему об этом? Бабу, конечно, не допускал мысли, будто Христо, видя неминуемое поражение сербов, струсил. Нет, он не бежит с поля брани, Христо скорее погибнет. Кто-кто, а Бабу хорошо знал своего друга.

— Помнишь Басила? — болгарин стиснул правой рукой подбородок, а сам пристально посмотрел в глаза Бабу.— Ты бы мог подумать, что он станет настоящим гайдуком? Почему я послал его? Это я виноват! Я, я! — кричал в отчаянии Христо.

Бабу отметил про себя, что гнев Христо велик и он не пожалеет себя ради Болгарии.

— Басила схватили жандармы. Замучили звери мальчика,— Христо отдернул руку от лица, ударил кулаком по лбу.— Не могу, Бабу, забыть его! Пойми, я должен отомстить... Ты же сам мужчина! Никого у него не было, один на всем свете. Кто будет горевать, плакать по нему? Нет, Бабу, я должен быть там и бить, мстить, мстить...

Они ходили вокруг дуба рядом, иногда касаясь плечами друг друга.

— Тебя, Христо, зовет сердце,— иди... Я знаю, ты не трус и не от смерти бежишь навстречу своему позору.

Остановился Христо, .протянул руку осетину. Обменялись сильным рукопожатием:

— Спасибо, Бабу!

— Верю тебе, брат.

Болгарин улыбнулся:      .

— Ты назвал меня братом после первого боя... Помнишь? Мы тогда пробрались к туркам и взорвали пороховой погреб. Никогда не забуду тот день, всегда буду носить в сердце твое имя. Вернешься домой — скажи своему отцу, что у него есть еще один сын: Христо. О, болгары умеют любить своих родителей!

Взволнованный этими словами, Бабу порывисто обнял болгарина и долго не отпускал от себя. Потом оглядел с ног до головы и вдруг издал крик радости. Он нашел, что подарить побратиму! Мгновение — и кинжал Бабу вместе с узким поясом висел на Христо. Откинувшись назад, осетин хлопал в ладоши:

— Возьми... Кинжал отца! Наш дед носил его! Я буду носить другое оружие.

— Зачем? Ты же... Бабу, не надо,— смущенно бормотал Христо.

— Молчи! Бабу знает, что делает! Ты не опозоришь наш род... У Кониевых никогда не было трусов!

— Клянусь! — болгарин выхватил из ножен клинок и поцеловал сталь.— Буду верным твоему роду!

— А теперь пойдем в штаб. Да, как ты думаешь добираться?

— Через «Бабина-голову»,— ответил Христо.

Небо хмурилось, но в просветы между тучами пробивалось скупое солнце.

Бабу отправился в штаб, чтобы передать адъютанту просьбу Христо. В просторном каменном доме разместился генерал Черняев, а вместе с ним — адъютанты, писари, порученцы...

Бабу встретил старшего писаря, и тот кивком голо-, вы пригласил его в свою каморку.

— Свертываемся, друг,— сказал писарь, усаживаясь за походный столик, перед ним лежал ворох бумаг,—уходим побежденными. Так-то вот, Бабу. А ты, помню, в России говорил, что через месяц турки будут просить пощады.

— Не говори так, мы еще не подняли рук,— горячо возразил осетин.— Вот посмотришь, как мы...

Ухмыльнулся писарь в пышные усы:

— Эх, мил человек, да белый флаг вот-вот будет поднят над нашими позициями.

—       Замолчи! Что ты говоришь, Митрич? — возмутился Бабу.— Ты хоронишь живого! Как ты мог подумать так?

Писарь покрутил ус, встал и, вздохнув, нашел нужную бумажку, протянул Бабу.

— Вот тебе патент... На серебряную медаль и крест. За храбрость тебя жалуют, мил человек. Сербское военное министерство не поскупилось. Бери! Останешься жив, выберешься в Россию, представишь куда следует...

Не разворачивая плотную гербовую бумагу, Бабу вложил патент в пакет и засунул во внутренний карман. Козырнув, он вышел и направился к адъютанту, чтобы поговорить о Христо. Значит, придется сложить оружие... А ведь ему так хотелось победить!

26

Еще с неба не сошел щербатый месяц, а уж девушки из рода Кониевых закончили подметать улицу напротив дома Знаура. Еще раз оглядев улицу, они вошли в дом. За ними хлопнула калитка, и тут же из ворот Каруаевых вышли добровольные подметальщицы, как будто ждали этого момента, и дружно заскребли метлами, нарушая предрассветный покой аула.

Петухи взяли первые высокие аккорды. Им вторили регистром ниже менее голосистые солисты. И уж когда оркестр заиграл дружно и слаженно, в общий хор ворвались запоздалые голоса молодых. Их надтреснутый дискант явно сбивался с общего тона, и они снова и снова начинали свою партию.

Село проснулось сразу. Над крышами сакель вился легкий курчавый дымок. Коровы, разноголосо мыча, лениво двигались за пастухом. А он шел, величавый, исполненный гордости, переваливаясь из стороны в сторону, изредка останавливаясь, оглядывался назад и покрикивал зычным голосом:

— О! О!

Из конца в конец села протрусил всадник на неоседланном коне. На солнце вышли дети — постоянные обитатели улицы. Они еще были под впечатлением сказочных снов и, протирая кулаками глаза, поеживаясь, зевали. Каждый сидел у своих ворот. Но вот кто-то позвал товарища, и тогда все повскакали с мест и по-

167

неслись навстречу друг другу: начались прерванные игры и забавы...

Дети первыми увидели, как в доме Кониевых раскрылись ворота и в них появились быки. Они долго пили из канавы, потом лениво махали хвостами и облизывали языками блестящие черные ноздри. Следом за ними выгнали овец, и ворота снова закрылись. Двое юношей, цокая, погнали быков и овец к дому Бекмурзы. Там их, очевидно, ждали, потому что ворота Каруаевых широко распахнулись в тот момент, когда один из юношей хотел было позвать хозяина.

Но быки никак не желали переходить канаву и упорно старались вернуться назад. Овцы тоже бросились врассыпную. Спасибо, подоспевшие дети помогли загнать скот во двор к Бекмурзе.

В доме Каруаевых обрадовались: как-никак, а такое богатство Бекмурза за многие годы не накопил бы.

К полудню стали сходиться нарядные гости. Прежде шли женщины, не иначе как с пирогами, поверх которых лежали жирные вареные куры. Их сопровождали девочки-подростки, которым доверили нести бутыли с аракой.

За женщинами появились мужчины, они шли небольшими группами. У дома Знаура их встречал Бза. И у Каруаевых был такой же старший.

Мужчины в обоих домах садились за длинные низкие столы, установленные во дворах. В стороне от пирующих собралась молодежь. Появилась гармонь. В доме Знаура ее держала на коленях девушка лет двадцати. Наклонив голову, она задумчиво перебирала басы. Напротив юношей стояли девушки, образовав полукруг. Но вот вышел распорядитель танцев. Они начинались после первого тоста, который произнес Бза. Однако веселиться молодежи долго не пришлось. В тот момент, когда танцор стал отплясывать на носках, мелодия оборвалась... Во двор въехал всадник. Не слезая с лошади, он поднял левую руку с кнутом, и все поняли, что это вестник несчастья.

— Умер Лади! — объявил всадник.

Все встали. Никто не проронил ни слова. Стояли понуря головы. Бза вышел вперед и скорбно произнес:

— Царство ему небесное! Дай бог, чтобы никто раньше времени не уходил туда, где наши старшие. Отныне, чтобы вы все лишь радовались и видели горе только на склоне своей жизни!

Вестник уехал, ввергнув собравшихся в уныние. Бза поднял рог и произнес нарочито бодрящим голосом:

— Царство небесное тебе, Лади! Мы с тобой родились в один год, были неразлучны. Счастливого пути тебе, Лади. Не успеешь ты дойти туда, где наши старшие, как я догоню тебя. Вот закончу некоторые дела и поспешу за тобой. Царство небесное тебе, Лади! Ничего, Лади, не скучай, мы еще с тобой там повеселимся,— эти слова Бза позволил себе сказать, потому что был старше умершего.

Мигом исчезла гармонь, а девушек словно и не было. Мужчины выпили за счастливый путь Лади. Потом произнесли тост за здоровье живых. Не слышно было обычных шуток, песня так и не прозвучала. А какая это свадьба, если без песен?

Молодежь ради танцев и песен собирается на свадьбы, посмотреть друг на друга, приглядеться к девушкам, чтобы потом годы носить в сердце полюбившийся образ. А там, может, посчастливится жениться на своей избраннице.

Пожелал тамада счастья всем, не забыл и род Кониевых. На этом все кончилось. Бза объявил, что мужчины пойдут отдать последний долг Лади.

— Молодые пусть занимаются своим делом! Мы поручаем им привести нашу невесту. Ее нельзя оставлять в чужом доме,— сказал старик и направился к выходу, за ним последовали остальные.

Опустели дворы Каруаевых и Кониевых. Остались в них только женщины да Юноши с девушками.

Тем временем в доме Тулатовых оформился заговор... Щеголеватый Сафар, развалясь на тахте, дрыгал вытянутыми ногами и с усмешкой рассматривал Кудаберда. Хромой говорил торопливо, взахлеб, подкрепляя слова быстрыми движениями коротких рук.

— Знаур ненавидит тебя, Сафар. Ей-богу, не вру! Своими ушами слышал, как проклинал весь род Тулатовых... Зверь, а не человек!

Сафар подтянул к себе ноги, шлепнул ладонями по коленям:

— Ну, вот что, принеси мне голову Знаура, и Тулатовы отрежут тебе десятину земли. А? Ты же хочешь разбогатеть, Кудаберд?

Сник хромой, куда делась горячность, поднялся, постоял на здоровой ноге; болезненно сморщилось птичье лицо.

— Трудно, Сафар,— произнес хромой после долгого раздумья.

— Ха-ха-ха! А ты как хотел? Приобрести богатство и ничем не рисковать? Хитер, брат! Трус ты, а не мужчина! И правильно делают, что тебя все презирают в ауле. Чего ты злишься на Знаура? Он не то, что ты, хромой... Знаур не побоится средь бела дня отрубить тебе голову. Вот он — джигит... А ты? Я тебя больше не пущу в свой дом, несчастный. Думаешь моими руками убить Знаура. Нет, я заставлю тебя самого сделать это. Молчишь? А вот я сейчас свяжу тебя и отнесу на нихас, людям скажу, с чем ты пришел ко мне.

Вздрогнул хромой, поверил в угрозу, понял, что попался в капкан, забегали маленькие глазки.

— Боишься? А ты будь таким, как Знаур... Все, что ты услышишь из уст этих оборванцев, запоминай! Только ко мне днем не приходи, догадаются люди, тебе же достанется. А теперь иди!

Вернулся к себе хромой, не рад, что наговорил Сафару на Знаура и Бекмурзу. Спохватился, но уже поздно. Как-никак он бывал у них в доме не раз, ел-пил, а у Сафара и скамейки не нашлось, чтобы усадить гостя. Может, напрасно затеял ссору с аульцами? Ему же жить с ними по соседству. Случись несчастье— Сафар не прибежит к нему.

Кудаберд сидел на высоком пороге и от досады на самого себя часто сплевывал. Думал рассердить Сафара, чтобы тот в гневе посчитался со Знауром. Но не получилось, как задумал хромой, разгадал его коварные мысли Сафар. Теперь ему самому-надо столкнуться с ним.

27

После случившегося на нихасе между приставом и Цараем все чего-то ждали. Люди знали, что Хаджи-Мусса горд, самолюбив, мстителен, как и весь род Ку-батиевых. Аульцы понимали, что беды не миновать.

Правда, почтенные старики о Хаджи-Муссе речей не вели и не потому, что забыли о нем: презирали его.

Ссору с приставом особенно тяжело переживала мать Царая. Старуха боялась потерять сына. В ее памяти много примеров, когда из спора правым всегда выходил сильный. В последние дни она бродила по дому и беспрестанно что-то шептала, но расслышать ее слов было нельзя. ЦарЗй не мог уже смотреть на мать и, боясь за нее, послал брата к своей незамужней тетке. Не дождавшись ее, он поспешил со двора. Но едва успел спуститься под гору к дороге, как услышал крик ребят. Они бежали со стороны моста и размахивали в воздухе шапками:

— Кабардинцы!

— Едут кабардинцы!

Дети пронеслись мимо Царая и вскоре скрылись в узкой улочке аула. На крыши высыпали мужчины и с тревогой смотрели вниз, под гору: двое верховых кабардинцев поднимались к аулу. Человек десять, тоже кабардинцы, остались у речки, по ту сторону моста. Догадавшись, что это Тасултановы, люди вышли им навстречу. И только Царай вернулся домой. Он понимал, что с кабардинцами разговор будет трудный, но почему-то был спокоен за себя. То ли потому, что не заблуждался насчет сыновей Тасултана, понимал, что братья не из робкого десятка и не оставят ему коня, чтобы не навлечь на себя позора. Другое дело, как они собрались заполучить его обратно? Если силой, то Царай, конечно, не пощадит ни своей жизни, ни чужой.

Дома его встретил встревоженный брат с ружьем в руке, бледный и тоже готовый на все.

— Повесь ружье на место... Ты как овца среди волков,— велел ему Царай, а сам пошел было к коню, но передумал.

Конь стоял под навесом и скреб копытами землю. Дрогнуло сердце Царая, он почувствовал легкий озноб. Нет, коня он не вернет, даже если кабардинцы будут грозиться убить его тут же. Они сами виноваты. Окажи Тасултановы ему честь, достойную мужчины,— не стал бы Царай уводить коня. Но ведь Тасултановы нехотя пригласили его сесть рядом с именитыми гостями. Пусть теперь почувствуют такое же унижение.

Оставаясь посреди двора, Царай незаметно для себя положил руки на кинжал и, широко расставив ноги, смотрел в землю. Брат сидел на колоде у входа в саклю и теребил полу черкески. Мать ничего не знала о кабардинцах, а то бы неизвестно, что сталось с нею, и без того обезумевшей от горя и страха за судьбу своего дома.

С улицы послышались голоса, и Царай направился к выходу. Перед калиткой остановились Дзанхот и кабардинец: в последнем Царай узнал распорядителя в доме Тасултановых.

— Принимай гостей, Царай,— произнес торжественно Дзанхот.

Приложив руку к сердцу, Царай слегка поклонился:

— Дом моего отца — ваш дом! Добро пожаловать! Разве тебе, Дзанхот, нужно приглашение? Каждому, пришедшему с тобой, Дзанхот, открыта дорога сюда!

Отступив в сторону, Царай жестом руки пригласил гостей. Первым вошел Дзанхот, за ним кабардинец. Остальные остались за калиткой. Они смотрели во двор, поверх низкого каменного забора. То ли жеребец почувствовал хозяина, то ли еще почему, но он громко заржал, и Царай заметил, как вздрогнул кабардинец. «Больно тебе? То ли будет еще»,— Царай от радости, что причинил кабардинцу боль и унизил его, забыл о неприятных мыслях, только что одолевавших его.

— Тасултановы просят вернуть им коня,— произнес Дзанхот, не глядя на Царая.

Почувствовав на себе взгляд кабардинца, Царай поднял голову: в глазах гостя была мольба. «Нет, не отдам, пусть встанет на колени»,— Царай смотрел на кабардинца, пока тот не отвел взгляда.

— Конь освящен молитвой.— проговорил кабардинец по-осетински.— Он дорог Тасултановым!

Снова скрестились два взгляда. Царай наслаждался, видя мучения кабардинца. В эту минуту он подумал о том дне в доме Тасултановых. Может, и кабардинец вспомнил, как Тасултановы отнеслись к Цараю.

— Что ты молчишь, Царай?

Кабардинец переступил с ноги на ногу, его доселе прямая спина ссутулилась. Царай перевел взгляд на высокую каракулевую папаху кабардинца: «Ишь, как нарядился... А я и в гости хожу, и сплю в одной и той же черкеске. Бешмет у меня преет на спине... Будь у меня такая папаха, продал бы за целый гурт баранов. Сволочи, бесятся от жира».

— Разве ты не слышал моих слов, Царай? — мягко спросил Дзанхот.

Встрепенулся Царай, словно очнулся после забытья, долго собирался с мыслями.

— Может быть, гость скажет, сколько коней угнали кабардинцы из Дигории? Табуны... Но я не помню, чтобы они вернули нам хоть одного,— Царай поднял глаза на Дзанхота и добавил: — Да простят старшие мое многословие!

— Твои слова идут от сердца, но ты подумай...

Перебил Царай кабардинца:

— Нет, не верну я коня! — он сказал это решительно, со злостью.

— Ты был нашим гостем,— сквозь черную щетину на впалых щеках кабардинца пробивалась бледность.— И никто из нас не подумал о тебе плохое. Разве тебя оскорбили?

Не сдержался Царай, позабыл о Дзанхоте.

— Тасултановы встречали в своем доме не мужчин, а знатных гостей... Ну а моя черкеска хозяевам не понравилась. Ты сказал, что честь мне была оказана? У Тасултановых гости сидели за праздничным столом, а на меня никто не обратил внимания. Кажется, братья выбирали своей сестре не достойного мужа, а табун скакунов,— Царай улыбнулся.— В зятья я не напрашивался... Хотел доказать, что в Осетии не перевелись мужчины!

Волнуясь, Царай говорил невпопад. Заметил Дзанхот, что племянник, теряя голову, забыл о приличии, если разговаривает таким тоном с гостем.

— Те, кто помнит твоего отца и считает его своим братом, решили, как им подсказала совесть: ты должен вернуть коня,— Дзанхот ткнул палкой в землю.— Так поступил бы твой почтенный родитель! Мы не желаем позора, Царай!

Ни слова не сказал Царай. Только бросил короткий взгляд на кабардинца и снова увидел на его лице мольбу. Конечно, Царай мог сказать Дзанхоту: «Нет». Но старик напомнил ему об отце. А может, правда Хамиц поступил бы так же?

Пересек Царай двор. Люди за калиткой напряженно следили за ним. Вот он вывел жеребца, и кабардинец не выдержал, поспешил к нему. Но Царай отстранил его и вывел коня за ворота, снял уздечку и похлопал по крутому лосйящему крупу. Жеребец, почувствовав свободу, поскакал по дороге вниз, туда, к мосту, где стояли кабардинцы.

— Пусть бог продлит на многие годы твою жизнь, Царай! — громко воскликнул Дзанхот, ему пришлось по душе неожиданное решение Царая.— Ты еще раз поступил, как подобает мужчине!

Гость впал в минутное замешательство. Наконец, он поклонился Дзанхоту, а на Царая и не посмотрел.

— Тасултановы будут помнить сегодняшний день!— сказал кабардинец и полез за пазуху.

Дзанхот увидел на его широкой ладони монеты: золото блеснуло на солнце.

— Возьми,— сказал кабардинец, протянув руку Цараю.

Чувствуя, как кружится голова, Царай исподлобья глянул на Дзанхота. У старика хмурое, морщинистое лицо, колючий взгляд. Взял Царай деньги, пересчитал: десять рублей. Дзанхот повернулся было к нему спиной, да в этот момент Царай взмахнул рукой — и монеты полетели в пропасть.

— О! — воскликнул гость.

Царай вытер руки об полу черкески. Кабардинец сорвал с головы папаху и с волнением обратился к Цараю:

— У меня много братьев! Но среди них нет ни одного, похожего на тебя! Забудем обиды, Царай!

Дзанхот подошел к племяннику и обнял его:

— Спасибо, теперь я могу умереть спокойно!

Гость шагнул к Цараю и протянул ему папаху:

— Мужчина, оказывается, красив не тем, что он говорит... Давай обменяемся шапками, прошу тебя! Ты молод, но я видел тебя в деле уже дважды, и правильно сказал Дзанхот: ты мужчина, достойный уважения! Давай побратаемся.

Закинув руки за спину, Царай смотрел мимо гостя: за ним стоял Дзанхот.

— Брат брату, Царай, должен радоваться,— проговорил старик.

Отказался, однако, Царай от такой чести, и кабардинец приложил папаху к груди.

— Пусть у осетин не переводятся мужчины! Отказал ты в моей просьбе, Царай... Но не обиделся я иа тебя. Видно, так надо было унизить меня! Люди, Тасултановы многое потеряли. В этом я убедился сейчас! Ох, как поздно теперь!.. Прощайте!

И все поняли, на что намекал кабардинец!

28

Стиснув ладонями голову, Христо уткнулся лицом в колени. Ему надо было забыться хоть на минуту и дать отдых телу, иначе не хватит сил дойти. Он не спал двое суток, а самое трудное испытание еще ждало его впереди.

В лесу противно выли шакалы. Временами Христо казалось, что они подкрадывались к нему, и он слышит клацанье их зубов. Нервы сдали, он вскочил и, не удержавшись, повалился назад, ударился затылком о дерево. Это привело его в себя, и шакалы куда-то девались. Погладив ушибленное место, Христо засмеялся тихо, беззвучно. «Дурень, шакалов испугался? А еще против турок восстал! Эх, Христо, Христо, сидел бы ты лучше дома да играл с ребятами в «чижа»,— он резко дернул плечами раз-другой и пошел к речке. Впереди мост, но его охраняют турки. А Христо обязательно нужно пройти по нему, чтобы попасть в Болгарию. Эх, тогда никто не поймает доброго молодца. «Да поможет тебе бог, Христо... Проскочишь пост — считай, ты дома, и горе вам тогда, турки проклятые. Не будет пощады никому от гайдуков»,— Христо вышел на опушку и остановился. Воздух сырой, тяжелый, в горле першит. Но кашлять нельзя, разве только в шапку, да и то опасно: могут услышать там, у моста.

До чего же хочется гайдуку вступить на землю болгарскую, забраться в лес, растянуться на траве да выспаться! А сейчас надо спешить. Легко сказать, спешить! Пойди узнай, сколько их там, жандармов? Наверняка потребуют у него документ, выданный турецкими властями. А что предъявить? Сказать им, как

бежал из крепости в Румынию? Или об участии в Апрельском восстании поведать? О Бабу и сербах поговорить с ними?

Христо еще не придумал, что скажет им, и даже не представлял хорошо, как будет пробиваться через мост. Зато гайдук твердо знал одно: быть ему на той стороне реки. Даже если земля и небо столкнутся. И домой проберется. И соберет себе отряд из самых отчаянных гайдуков. Уведет их в горы. И туркам станет мстить за Басила, за мать, за бабку — за всех! Вот только пост проскочить бы. Но как? Тревожил один вопрос; «Как?»

Нащупав под курткой рукоятку кинжала, Христо настороженно пересек открытую поляну и направился к сторожевому посту. Шел тем спокойным шагом, каким ходят люди, которые ничего не опасаются. Навстречу поднялись двое полицейских. Христо продолжал свой путь, хотя и заметил их.

— Селям алейкум,— почтительно приветствовал полицейских Христо.

Он говорил по-турецки без акцента, и полицейские не сразу признали в нем болгарина.

— Алейкум селям! Куда это ты так рано идешь? Может, ты нам скажешь и мы поспешим туда же? — пошутил один из них.

— Работник я, иду в город,— Христо приблизился еще на шаг.

«Из будки никто не вышел, значит, они одни... Сначала ударю ногой верзилу. Надо угодить чуть ниже живота. Потом брошусь на безусого»,— Христо сделал к туркам полшага; ступня припечаталась к земле.

— Э, да ты никак гяур? — присвистнул безусый.— А я разговорился с тобой, как с братом.

— Болгарин я, эфенди,— переступил с ноги на ногу Христо, стараясь казаться простоватым и глупым.— У меня нет братьев. Один я на земле...

— Баран ты, понял? — взревел другой полицейский, тот, что выше ростом и в плечах шире.

— Как не понять, эфенди! Только баранов стригут, и людям польза, а с меня нечего взять.

В эту минуту Христо вспомнил о своем ружье, которое оставил в лесу. Опасно было идти с ним сюда. Полицейские бы поняли, с кем имеют дело. Мелькнула

мысль, от которой он внутренне содрогнулся: «А что, если мне не удастся перейти мост?»

— А ну, покажи документ. Видно, говорун ты. Иди за мной,— приказал безусый и скрылся в будке.

Христо смотрел ему вслед, пока другой полицейский не прикрикнул на него:

— Чего уши развесил?

Ему велели взять пузатый глиняный кувшин ведра на два и отнести в будку. Поднял Христо кувшин на грудь и неожиданно ударил им по голове полицейского, который назвал его бараном. Потом грудью упал на дверь будки, задвинул засов. Выхватив кинжал, он покончил с тем, что лежал, и метнулся к будке, раскрыл дверь, и разъяренный турок, вскрикнув, отступил. Но было поздно...

Втащив убитого в будку, Христо закрыл дверь и спокойно перешел мост. Не оглядываясь, он удалялся от реки. Вот и спасительный лес. Оказавшись в нем, Христо побежал, как бывало в детстве. Теперь-то он дома!

... Христо лежал под кустами и не отрывал взгляда от деревни, в ожидании, когда в ней все угомонятся. Но близость жилья не давала гайдуку покоя, манила. Ему чудился запах хлеба и молока. Не дождавшись ночи, вылез он из своего укрытия и прислушался. Тишина. Забыв опасность, Христо бесшумно пошел к деревне. Снова остановился. И вдруг он пришел в себя: чуткий слух уловил плач ребенка. Вмиг вспомнил то, с чем не расставался всю жизнь; с мыслью о турках.

Присев на корточки, присмотрелся вокруг. Ни огня, ни домов уже не различал — все слилось с ночью. Делая короткие перебежки, Христо ощупью двигался в темноте, пока не наткнулся на плетень. Осторожность, чувство опасности по-прежнему владели им, и он замер. Потом, перебирая руками плетень, Христо медленно, шаг за шагом шел вперед и нашел калитку. Она и нужна ему. Попробовал надавить на нее: видно, на большом запоре.

Вернулся назад, перелез через плетень и оказался в огороде. Двигался, выставив перед собой руки, спотыкаясь о грядки. Но вот руки уперлись во что-то твердое: «Забор кирпичный. Может, вернуться?»

— Дядя! — услышал он вдруг чей-то голос и замер.

С трудом он различил около себя мальчика.

— Чего тебе? — промолвил Христо.

— Ты из этих.... Из комитов, что ли?

— А зачем тебе это?

— Ты настоящий гайдук?

— Настоящий.

— Дай мне ощупать твой револьвер...

— Нет у меня револьвера, вот потрогай кинжал.— В горле застрял комок, закружилась голова.

Мальчик зашептал прерывающимся от волнения голосом:

— Беги, дядя! Я дам тебе хлеба, сыра... Только ты не входи в дом. Я уже пять дней обманываю папу, будто у меня болит живот, а сам сижу здесь. Я жду гайдуков.

— А зачем они тебе?

— Папа их ненавидит... Пять дней назад я подслушал, как он говорил своему брату, что уже предал туркам троих гайдуков. Вчера у нас был читак, он сказал папе, что если к нему придет человек и скажет: «Много тебе здоровья от содержателя кафе, значит, он свой. Папа мне не настоящий отец... Я найденыш... А ты подожди, я сейчас принесу тебе еду.

— Кто дома?

— Только папа и я. А мама в гостях в Ловече, а работник пасет овец в горах.

— Вот что, иди домой и ложись спать. Да смотри не проговорись, что видел меня.

И мальчик ушел.

... После полуночи Христо постучал в калитку. Не сразу вышел хозяин, спросил недовольным тоном:

— Кто ты, человек божий, что будишь меня в такое время?

— Ябанджи1 я, хозяин... Ищу хлеба и ночевку...— шепотом ответил Христо.

— У меня, слава богу, есть и то, и другое... Входи! Ага, вот какой ты ябанджи! — ласково сказал хозяин, увидев на Христо кинжал.— Не дай бог, если кто-то увидел тебя...

— Если кто-то и увидел меня, так, должно быть, болгарин...

— Да что ты? Мир велик, люди — разные...

Вошли в дом. Хозяин поставил перед Христо софру.

— Что делать, хозяйки нет дома.

Но Христо отказался от еды. Тогда хозяин предложил идти ему спать в одае1 2.

— Лесные люди отвыкли спать в одае. Лучше я лягу в плевнике,— сказал Христо.

Хозяин поднял плечи, мол, как хочешь, гость.

Они поговорили о суровой гайдуцкой жизни. Вдруг хозяин предложил ему познакомить его с другими гайдуками. Они, мол, уже собираются после Апрельской резни.

— Хорошо, хорошо, вот настанет утро, а сейчас пойду спать.

Угодливый хозяин понесся впереди Христо.

Гость не лег. Он притаился за дверью.

Вдруг от дома отделилась крадущаяся тень. Христо узнал хозяина и последовал за ним. У калитки Христо положил ему руку на плечо.

— Куда спешишь так, хозяин?

— А... Это ты? У моего соседа спрятано немного патронов... Я хотел порадовать тебя...

— Я забыл сказать: «Много здоровья тебе от содержателя кафе».

— Что же ты молчал? А я подумал ты гайдук.

— Тсс! У меня к тебе поручение, подойди ближе.

Предатель нашел в темноте руку Христо и прильнул

к нему:

— В село должен приехать учитель.

— Ну?

— Он бежал из крепости.

— Учитель? Так, так...

— Связан с теми, кто в лесу...

— Сволочь! Но кто тебя послал?

— Не твое дело!

— Хорошо, молчу.

— Узнаешь, с кем он будет якшаться, и передашь о нем... Сам знаешь, кому. Понял?

— Да, да... Значит, бежал из Крепости. Ну, й ему покажу. Отправлю к праотцам.

— Не смей трогать... А еще вот что,— Христо слышал дыхание предателя.

— Ну, говори!

Рука с кинжалом легла на спину предателя.

— О-о!

Для верности еще раз... Теперь уже в грудь.

Потом он поспешил в дом и долго стоял над мальчиком. Не выдержал он и погладил его голову. Мальчик вздрогнул и проснулся.

— Дядя?! Папа...

— Твой отец вышел в деревню, а я пришел, чтобы поблагодарить тебя за все,— ласково сказал Христо.— Возьми,— он положил в руку мальчика карманные часы.

Ошеломленный мальчик приложил часы к уху.

— Тикают! — воскликнул он, повертел в руках и неожиданно вернул подарок.— Такая вещь не для меня... Мой папа... А ты возьмешь меня с собой в горы, когда я стану взрослым?

— Конечно!

— Дядя, а комиты всегда говорят правду, да?

— Да...

— Тогда ты не возьмешь меня в гайдуки. Я солгал тебе насчет папы.

— Что? — вскрикнул Христо.

— Он мне настоящий отец...

— А,— облегченно вздохнул Христо.— Ну, прощай, сынок!

29

Ханифа, подойдя к хлеву, собралась было гнать скотину на улицу, как из мазанки вышла свекровь и остановила невестку.

— Подожди, я сама. Тебе еще рано показываться людям.

Подхватив пустое деревянное ведро, Ханифа засеменила через двор. Женщина чувствовала на себе взгляд мужа, но оглянуться на него не смела; стыдилась показать ему свои чувства. И все же не выдержала. Остановилась у входа в саклю, опустила ведро к ногам и сделала вид, будто поправляет на голове платок, а сама быстро посмотрела в сторону Знаура. Он улыбнулся ей и даже кивнул. Но тут же послышались шаги свекрови, и Ханифа юркнула в дом.

Задав корм коню, Знаур забросил за плечо хордзен и отправился, как обычно, в поле. «Кукуруза у Тулатовых нынче хорошая... Ну почему бог так несправедлив ко мне? Чем богаче человек, тем больше он его одаривает. Да будь у меня земля, так на ней бы ничего не уродилось... Неужели Тулатовы мне не заплатят больше обещанного? Как будто я для себя стараюсь, словно ишак, работаю на их поле... Э, ишак бы давно издох, а я еще стою на ногах».— Знаур зашагал по улице, размахивая свободной рукой.

На углу стояли сельчане, среди них он заметил Бекмурзу. «Что-то случилось, наверное. Почему люди не в поле?» — встревожился Знаур, прибавив шагу. Уже ближе услышал:

— Надо вырезать весь их род...

Это сказал Кудаберд. Он метнул взгляд на Знаура.

— Вот еще один работник... Иди, иди, чего остановился? Тулатовы давно тебя ждут.

Знаур сбросил хордзен под ноги и подступился к хромому, замахнулся кулаком, но ударить не успел: рука Бекмурзы легла на плечо зятя. И все же Знаур не сдержался:

— Что ты мне на рану соль посыпаешь? Других учишь, как поступить, а сам боишься и курицы Тулатовых.

Закружился на месте Кудаберд, взывая к справедливости. Но откуда люди знали о намерении хромого вызвать на ссору Знаура и заставить его в гневе высказаться в адрес Тулатовых. А вместе с ним выпытать, что на душе у Бекмурзы. Кудаберд притворно застонал, стараясь показать, что его очень обидели слова Знаура. И кто знает, чем бы закончился спор, не вмешайся в разговор Бекмурза.

— Кудаберд говорит нужные слова. Скоро Тулатовы заставят нас грызть землю, а на шею наденут ярмо.' У кого в доме есть мука? Скажите? Где вы станете косить траву? А? Наверное, ваш скот будет сыт одной водой! Но и ее скоро у нас отберут, как и наши земли...

— О, слышите, Бекмурза мудр, как и я,— хромой ударил себя в грудь.— Разве я вам не сказал то же самое? Но что значит; для вас Кудаберд...

— Ну чего ты раскудахтался?! — прикрикнул кто-то на Кудаберда, и тот умолк.— Ты никогда плохого о Тулатовых не посмеешь даже подумать, а тут раскричался. С чего бы это?

— Между собой мы ругаемся, готовы головы оторвать друг другу. А за что? Ну, кто мне скажет? А стоит появиться Сафару, как у нас языки отнимаются и ноги подкашиваются. Разве не так? Если хоть одно мое слово будет неправдой, жизнь не пожалею. Так вот и умрем...— Бекмурза закатал рукава черкески.

Люди молчали, понурив головы. Что они могли ответить? Их отцы и деды жили в горах и сотни лег выращивали ячмень на заоблачных лоскутках. А случалось, проливалась и кровь соседа, если он нечаянно бросал зернышко за межу. «Или бог нас возьмет к себе, или мы погибнем, и никто не узнает, что на земле когда-то жили осетины»,— говорили в те далекие времена на нихасах. Горцы молились богу, а чтобы было надежнее, совершали жертвоприношение. Но оттого никому не становилось легче. Прошли долгие годы, пока горцам разрешили поселиться в долинах, на землях их отцов. Сто лет прошло с тех пор, а спор о земле продолжается. Она досталась алдарам. Да разве же ее возвратят теперь богатеи? У них сила. Тулатовы тоже сумели отделить себе лучшие земли. А какие у них особые права на нее? Этот вопрос задавали друг другу сельчане, и никто из них не мог ответить на него. Даже самые мудрые старцы становились в тупик. С думой о земле начинался день, с ней ложились спать.

— Может, напишем прошение? — предложил Бекмурза.

У хромого заблестели глаза, и, облизав губы, он прежде всего посмотрел на Знаура. Ему хотелось крикнуть: «Соглашайся, Знаур! Ну, обругай же Тулатовых!»

Никто не ответил Бекмурзе, и тот вскипел:

— Нам бы только на кувдах красивые тосты произносить. Это мы можем! Ну и живите, как думаете, а я подамся в Грозный...

— Конечно, надо,—вмешался в разговор Кудаберд с тайной надеждой все-таки выпытать, что на душе у Знаура.— Но кто из нас напишет жалобу? Разве ты когда-нибудь держал в руках бумагу? Или знаешь язык русский? Нет, ничего не получится из этой затеи.

— У меня есть знакомый писарь,— произнес, наконец, Знаур, стараясь не смотреть ни на кого.— Говорят, он сочиняет прошения...

— Что же ты молчал до сих пор! — закричал Кудаберд и развел руками.— Вы только посмотрите на него! Да ты знаешь, если он поможет написать жалобу, так Тулатовы тут же вернут наши земли!

Бекмурза презрительно махнул рукой:

— Подожди, не стрекочи. Правда, Знаур, мы все соберем по рублю, а если надо, дадим и по барану... Ничего не пожалеем, все отдадим ему, пусть только поможет добиться правды. А оттого, что мы будем ссориться между собой, нам не станет легче. Ты уж, Знаур, не тяни, завтра же отправляйся в город.

— Хорошо, пойду к нему,— согласился Знаур,— может, получится.

— Обязательно получится!

— Да если русский генерал узнает...

— Э, а то он не знает?

Кудаберд дышал часто, открытым ртом.

— Генералу бы неплохо барашка подсунуть. Знаю я их...

Но Знаур не взглянул на него. Дождавшись, когда все разошлись, хромой, несмотря на предупреждение Сафара не ходить к нему днем, понесся к Тулатовым.

Все передал Кудаберд, ничего не утаил. Обрадовался Сафар, даже рубль дал хромому.

— Иди, да пусть твои уши слышат даже ночью, когда ты спишь. Понял?

— О, а как же... Только,— хромой покрутил в руке рубль.

— Что? Ты хочешь сказать, мало? Ах ты, предатель! Да если я им расскажу о тебе, так они сожгут твой дом, да и тебя самого, а пепел пустят по ветру. Несчастный! Пошел вон, да не забудь, что я тебе сказал.

Кудаберд уходил, трусливо оглядываясь на Сафара.

30

Отец и сын стояли посреди комнаты. Руки старика лежали на широких плечах Христо. Всхлипывая, он шептал ему на ухо:

— Опять ты уходишь, Христо... А как же мы?

— Ты бы хотел, чтобы твой сын сидел дома, когда гайдуки готовятся к новому восстанию?

— Нет, нет... Бог с тобой. Мне трудно расставаться с тобой. Пойми, ты же мне сын! Вот и голова твоя поседела. Давно тебе пора жениться... Тяжело жить в разлуке, сын.

— Ты не один. Иванна, спасибо, рядом. А у кого нет ни сына, ни дочери? Они как? — Христо стиснул зубы, он вспомнил сына предателя.

— Ладно, хватит, а то сейчас разорвется сердце. Или ты думаешь здесь камень? — Петр ударил себя по груди.

У порога, склонившись над сумкой, возилась Иванна. Сестра уложила в торбу три круга овечьего сыра, лепешки, холодную баранину и большую флягу ракия. А на дне лежали деньги, собранные отцом.

— Вот й Иванна не хочет выходить замуж из-за тебя...

— Что ты говоришь, папа! — Иванна зарумянилась и еще ниже склонилась над торбой.

— Эх, папа! — вздохнул сын.— Разве ты забыл поговорку: «Гайдук не кормит мать»? А у меня и матери нет. Говоришь, убили ее потому, что не уступила дорогу имаму? Нет, неправда! Убили, потому что родила комита. И за то, что была гордая, как девушка-воевода Сирма... Да, много домов сожгли турки, сколько людей убили... Но они, сами того не желая, убили то, что для них самое нужное...

— Кого убили, говоришь? — спросил старик, положив руку на ухо.

— Страх смерти убили они в болгарах... Теперь мы не такие покорные. Пришло такое время, когда и мертвые пойдут против душманов1. Власти считают меня мертвым, а подлая турецкая шкура часто пробует острие моего кинжала. И еще попробует...

Отец глядел на сына, а у самого на глазах стояли слезы. Ему казалось, что все это сновидение и стоит ему открыть шире глаза, как сын сразу же исчезнет...

Когда Христо накануне ночью появился в доме, все растерялись от неожиданности и не верили своим глазам. Но все же это был он, Христо, живой, только грустный. Уж очень ему хотелось повидаться с родными, а то бы остался с гайдуками, а их в горах опять много.

Всего один день Христо гостил дома. Расспрашивал отца о том, как жилось ему, о чем говорят люди. Узнав, что турки считают его погибшим в дни Апрельского восстания, обрадовался. Первое время турки грозились расправиться с отцом за сына, но старик как-то сказал Али, что убьет того, кто первый переступит порог его дома. И тогда старика оставили в покое.

— Господи, да что же это такое? Иметь сына и говорить с ним украдкой. Зачем только родился на свет болгарин?

Христо мягко обнял отца, потом, отстраняясь, сказал:

— Не лей слез попусту о живом сыне, отец! Иди сюда, Иванна, спой мне в путь-дорогу мою любимую, про Яну. Ты не забыла?

— Что ты, бачо!

Девушка тряхнула головой, выпрямилась, подумав о чем-то, шагнула к брату и, обняв его за плечи, запела вполголоса:

«Отдашь, отдашь ли, горец Иова,

Красотку Яну в турецкую веру?»      '

«Эй, воевода, голову дам вам,

Яну не дам вам в турецкую веру!..»

Голос Иванны слегка дрожал.

Христо закрыл глаза и почувствовал, как напрягаются мускулы, казалось, будто его тело вот-вот превратится в гранитное изваяние, подобно тем, что созданы природой у Белоградчика.

Иванна пела прерывающимся от волнения голосом. Тяжелая коса вздымалась на груди.

Руки по локоть ему отрубили,

Снова о том же спрашивать стали:

«Отдашь, отдашь, горец Иова,

Красотку Яну в турецкую веру?»

«Эй, воевода, голову дам вам,

Яну не дам в турецкую веру!»

Сидевший на корточках старик вытер слезу.

Обе ноги ему отрубили,

Снова о том же спрашивать стали:

«Отдашь, отдашь ли, горец Иова,

Красотку Яну в турецкую веру?»

«Эй, воевода, голову дам вам,

Яну не дам вам в турецкую веру!»

Голос Иванны зазвучал сильнее, и отец прикрикнул на нее:

— Тихо, сумасшедшая, накличешь беду!

К Иванне присоединился Христо, теперь они пели в два голоса.

Тогда Иова выдрали очи,

Спрашивать больше не стали.

Схватили турки красотку Яну

И посадили на вороного.

Угнать решили полем-низиной,

Полем-низиной в село к татарам.

Вытирая кулаком слезы, отец поднялся и встал рядом с детьми:

«Прощай, Иова, брат мой родимый!»—

«Будь же здорова, сестрица Яна!»

Нет глаз у Иова, чтоб взглянул он,

Нет рук у Иова, чтоб мог обнять он,

Нет ног у Иова, чтоб проводил он!

Во дворе коротко залаяла собака, и песня оборвалась. Отец бросился к выходу, но его остановил Христо:

— Не выходи,— сын схватил сумку и обнажил кинжал.— Посмотри, Иванна, в окно. Только не подходи близко.

Собака перестала лаять. Христо облегченно вздохнул и обтер рукавом лицо.

— Ничего не вижу,— прошептала сестра.

— Так, так,— соображал Христо.— Отец,      открой дверь и прикрикни на собаку. Или она мертва, или там свой!

Рука Петра еще не легла на щеколду, а уж в дверь кто-то постучал трижды, с небольшими паузами.

— Рашид,— обрадовался старик.— Ну, конечно... Господи!

Он рванул на себя дверь, и все увидели турка. Не переступая порога, Рашид выпалил, захлебываясь от одышки:

— Под утро придут сеймены! Облава!

И тут же скрылся в ночи.

— Ой, Христо,— девушка кинулась к брату.— Тебя поймают!

— Спокойно, я сейчас уйду... А там пусть ищут. До утра я успею попасть на Балканы! Самодива1 встретит меня и сохранит,— Христо вложил кинжал в ножны и обнял сестру.— Ну а теперь прощайте... Ждите вестей от меня. Иванна, сестра, держись... Ты у меня настоящий юнак. Ну, все, пора... Пойдешь на могилу матери, поцелуй ее за меня. Слышишь, Иванна, три, десять, сто раз. И бабушку обними!

— Слышу, Христо!

— Ухожу... Ну, прощайте!

Христо ушел, словно его и не было. Иванна слышала, как на дворе заскулила собака. Отец, схватившись за грудь, медленно опустился на пол...

До утра ни Петр, ни дочь не сомкнули глаз; лежали молча, рядом на топчане, ожидая турок. Терялись в догадках: или жандармы прознали о Христо, или должна быть очередная облава.

На рассвете Иванна задремала, и, боясь ее разбудить, отец вылез из-под одеяла, взглянул на дочь и на цыпочках вышел во двор. Село просыпалось. Хлопали калитки. В соседнем саду блеяла коза. На крышах серебрился иней. На сердце Петра стало легко, и он засмеялся. Ничто не предвещало новой беды. Он знал: Христо давно уж в горах.

31

Дорога к белокаменному дому командующего тянулась по крутому склону. Огороженный забором особняк возвышался над городом и поэтому виднелся со

всех сторон. Когда Знаур остановился перед генеральской усадьбой, из раскрывшихся ворот выехала карета. Ворота тотчас захлопнулись, и на улицу вышел солдат. Бросив ружье на левое плечо, он начал вышагивать от калитки до ворот и обратно. Знаур проводил взглядом карету и приблизился к воротам. Он несколько раз пытался обратиться к солдату, но опасался его строгого вида. Кто знает, сколько бы он простоял так, не появись из усадьбы офицер.

Тут Знаур вовсе оробел и даже собрался уходить, проклиная себя за то, что согласился поехать в город с прошением.

— Чего пожаловал? — грубо спросил офицер.

Обрадованный Знаур засуетился. Он никак не мог

найти карман.

— Ты что, барана ищешь или чешешься?

Знаур вытащил прошение и подал офицеру.

— Вот... Бери!

Офицер, взглянув на бумагу, однако не взял ее. Знаур стоял перед ним с протянутой рукой, растерявшийся, не зная, как поступить. И тогда он вспомнил тех, кто послал его с прошением, и посмелел.

— Бери,— глухо произнес он.

Офицер оглядел его недобрым взглядом и присвистнул:

— Однако ты настойчив.

— Бери,— повторил Знаур.

У него раздувались ноздри, на смуглом лице ходили желваки. Офицер вырвал из рук Знаура прошение.

— Бродят тут, разбойники. В Сибирь бы их... И чего только их пускают в город? — недовольно проворчал он.— Того и гляди вонзят кинжал в спину.

Знаур терпеливо ждал, когда офицер удосужится взглянуть на прошение.

— Идем,— позвал офицер и, пригнувшись, исчез в калитке.

Одернув кинжал, Знаур последовал за ним. Во дворе, справа от калитки, стоял домик, похожий на сторожку, в каких на Кавказской линии жили казаки. Вошли туда. Усевшись за низкий широкий стол, офицер громко крякнул, бросил на стол прошение.

Ну-с, с чем пожаловал? Так-с! Так-с!

В какой уже раз Знаур обращался про себя к богу, чтобы тот помог ему в деле, за которое взялся он не по своей воле. Стоя перед офицером в почтительной позе, Знаур боялся чем-либо вызвать новый гнев русского.

— Выходит, самому командующему вздумали подать прошение? М-да! — офицер взял двумя пальцами гербовую бумагу и поднес к глазам.— «До водворения русской власти на Кавказе,— читал он вслух,— мы жили в горах, где вместе с фамилией Тулатовых пользовались наравне землей пахотною, сенокосом и пастбищными выгонами. Наконец, по принесению покорности правительство предложило горным жителям заселить плоскость, почему мы с Тулатовыми и поселились около Владикавказа...» Покорность, значит, проявили? Да вы и в могиле разбойничать будете! Ну а на что же жалоба? Тулатовы не дают вам пользоваться землей? Ай-ай! Несчастные. Наравне со своими господами хотите жить?

Знаур не мог понять, то ли офицер обращается к нему, то ли разговаривает сам с собой, и поэтому на всякий случай кивал головой. В помещение втиснулся солдат, встал у двери, облокотившись на ружье. Офицер обратился к нему, и солдат принял положение «смирно».

— Что, Иван, и ты хотел бы жить, подобно своему барину? А?

— Никак нет, вашблагородие!

— А отчего же?

— Больно уж хлопотно быть барином,— осклабился солдат.

— Ха-ха! А вот он не прочь! Хорош, каналья! Да как ты смел беспокоить его превосходительство пустяками? — неожиданно крикнул офицер.— Да я тебя сейчас отправлю на гауптвахту! — Он ожесточенно смял прошение.— Чтобы и ноги твоей не было в округе, каналья!

Остался далеко позади господский дом, а Знаур все бежал, пока его не окликнули.

— Эй, добрый человек!

Знаур остановился, лицо его горело. Перед ним стоял незнакомый мужчина.

— Да будет счастлив твой день,— приветствовал незнакомец.— Прости меня, я обратился к тебе, но у меня не было другого выхода.

— Пусть у моего врага будут такие дни, что бог дал мне сегодня,— со злостью ответил Знаур.— Прости меня, брат, наверное, я похож на зайца, которому приснился волк?

Незнакомец засмеялся шутке и спросил в свою очередь:

— Вижу, ты в городе свой человек, не то, что я... Скажи, как мне найти дом русского генерала.

Сплюнув в сторону, Знаур выругался:

— Сгори он перед тем, как ты войдешь в него.

— Разве генерал твой враг?

— Задушить бы его вот этими руками, а потом самому умереть. Да разве даст бог бедному человеку такое счастье!

— Извини меня, добрый человек, за мое любопытство, но мы разговариваем, и кто знает, не братья ли встретились? Мой отец говорил мне, что у него в долине много друзей...

— Я из рода Кониевых... Если ты спросишь в Тулатово Знаур а, то тебе каждый укажет его дом. Будешь в моем краю — не проходи мимо.

— Спасибо, Знаур. Ну а Еналдыко Кайтова в Уа-ладжире знают все... Тебе не будет стыдно, если ты назовешь его имя.

— Да продлит бог жизнь в твоем доме,— Знаур приложил руку к сердцу и слегка поклонился.— Какое дело привело тебя сюда? Я только что оттуда, куда идешь ты, Еналдыко. Ходил с прошением...

— Ты смотри... Я тоже с прошением! — Еналдыко захлопал в ладоши, извлек из-за пазухи лощеную бумагу.— Понимаешь, старшина замучил... Сына моего побил, а он у меня слепой. Боюсб поднять руку на обидчика: в тюрьму посадят... Не за себя боюсь, за сына, кому он нужен такой. Ну, я пойду!

— Иди,— Знаур вытянул руку, указывая, куда идти.— Генерал живет вон в том доме.

Знаур смотрел на улицу, поднимающуюся в гору. Еще недавно он шел по ней в надежде найти, наконец, управу на Тулатовых. Вверх к усадьбе тащилась черная карета...

Поправил Еналдыко шапку на бритой голове и пожелал Знауру всех благ.

— Да будет прям твой путь,— ответил Знаур, и они, помолчав с минуту, разошлись.

Вернулся Знаур в село в полдень и сразу же поскакал в поле. Не терпелось ему рассказать Бекмурзе о случившемся. Он направил коня к крутобокому кургану. Знаур и Бекмурза построили на кургане шалаш и иногда оставались в нем ночевать, чтобы не тратить время на ходьбу. Бекмурза сидел перед шалашом и курил трубку. Знаур заметил, что тот даже не шелохнулся, словно бы ему было все равно, с какими вестями вернулся Знаур. Даже когда подъехал зять, Бекмурза не изменил позы, а на лице было выражение полного безразличия. Знаур уселся рядом с шурином, расстегнул ремень, сбросил с себя черкеску и, полуобернувшись к Бекмурзе, погладил ладонью бритую голову. Хмыкнул раз-другой носом, и в тот момент, когда хотел заговорить о деле, со стороны села показался всадник. Он быстро приближался к ним. Приложив к глазам руку, Знаур напряженно смотрел вперед. Но не мог понять, кто это несется во весь опор.

— Горит, наверное, чей-то дом,— нарушил тягостное молчание Бекмурза и пожевал длинный ус.

— Пусть горе постигнет моего врага. Зачем же он тогда так спешит в степь? — Знаур привстал.

— Садись... Он скачет сказать хозяину, чтобы тот больше не думал над тем, как залатать крышу,— невозмутимо ответил Бекмурза.— Теперь он устроит зиу1, и всем селом ему построим новый дом.

— Э, что ты говоришь? Он же несется к нам,— вскочил с места Знаур.— Лошадь, похоже, из конюшни Тулатовых.

— Садись, беде теперь ничем не поможешь. А разве наши дома не могут сгореть? — Бекмурза по-прежнему посасывал трубку.— Поджечь, что ли, свой дом. Как ты думаешь, Знаур?

Уже видно было лицо всадника.

— Сафар?!— прошептал Знаур.— Фу! А я думал, беда случилась. Резвится он на сытый желудок.

На Бекмурзу имя Сафара не произвело никакого

впечатления. Не все ли равно, кто это? Не поднимаясь, он повернулся задом к полю и на четвереньках вполз в шалаш. Всадник подлетел и на всем скаку осадил разгоряченного коня.

— Эй вы, неблагодарные!

От этих слов Знаур даже присел, потом медленно, не спуская с Сафара глаз, приподнялся, наклонившись, шагнул вперед, будто собирался прыгнуть на него. Перед глазами зарябило.

— Ты что-то сказал? — высунулся из шалаша Бек-мурза.— Ты извини, от солнца я спрятался в тень. Хоть и осень, а жарко... Печет, окаянное! Куда это ты скачешь, Сафар?

— В город ходил? Жаловаться вздумал? Нам неблагодарные работники не нужны... Можешь идти домой, Знаур. И ты, Бекмурза, убирайся. С голоду умирали, умоляли...

— К кому ты обращаешься? — прохрипело в горле Знаура.

— Разве ты не Знаур? Я сказал: убирайтесь отсюда и не проситесь больше к нам,— Сафар развернул коня и опустил плеть на его гладкий бок.

Знаур стоял, уперев в бока руки, и не мог сообразить, что же случилось.

Вернулись Знаур и Бекмурза домой. Что же им еще оставалось?

У калитки разошлись, кивнув друг другу. Ханифа ждала мужа. Она стояла под навесом и делала ему знаки рукой. Оглянулся Знаур, нет ли поблизости матери, и поспешил к жене.

— Что случилось?

— Царай у нас,— прошептала Ханифа.

— Где же он?

— Спит, в огороде под яблоней устроился... Всю ночь шел пешком.

Оставив Ханифу, Знаур легко перепрыгнул через плетень и увидел гостя. Он лежал на спине под тенью молодой яблони и спал. Усевшись рядом, Знаур снял шляпу и стал рассматривать Царая. На впалых щеках резко обозначились скулы, квадратный подбородок чисто выбрит, над левым глазом шрам полумесяцем рассек лоб. К приоткрытым губам прилипла травинка.

В воздухе парило. Небо заволокло облаками. Над головой назойливо жужжала пчела. Царай беспокойно заерзал, облизал губы, перевел дыхание и открыл глаза. Улыбнулся, кулаком потёр щёки:

— Почему ты не разбудил меня?

— Если бы я мог так крепко спать! А то лежу всю ночь и о чем только не передумаю...

Царай присел, пожал протянутую ему руку.

— Вставай, пойдем в дом. Где это было, чтобы гостя держать на огороде? — Знаур попытался встать, но Царай удержал его.

— Я не гость... Сиди, здесь хорошо. Люблю я под открытым небом. Какие новости у тебя?

— Сердце не знает покоя... О Бабу ничего не слышно. Может, он уже погиб...— Знаур резко встал, схватившись за голову.— Ему надо было уйти за перевал. Он же хотел туда. Сам пошел на верную смерть...

Встал и Царай. Не зная, как успокоить Знаура, он беспомощно развел руками:

— А ты думаешь, за перевалом ему приготовили мед?

Вдруг Знаур нахмурил лоб, положил руки на кинжал:

— Убью помощника старшины! Пристава тоже, и стражника...

— А потом подожги свой дом, возьми хордзен и попроси бога укрыть тебя от мести. А куда вернется Бабу? Если он захочет однажды ночью украдкой прийти в дом и повидаться с тобой, с матерью? Что он найдет здесь? Наступивши в навоз, не бросаются на него с кинжалом... Ты подумай, как помочь брату! Прости, Знаур, я громко говорю, но ты же знаешь, что мы с Бабу названые братья. А потом я немного старше тебя.

Отвернулся Знаур, опустились плечи, вдруг упал грудью на яблоню, обхватил ствол руками...

32

Чета гайдуков, к которой примкнул Христо, ушла звериными тропами далеко в горы. В который раз оставили теплый очаг болгары! В который раз в горах хозяйничали гайдуки! Правда, сразу пришлось им нелегко: время стояло осеннее, беспрестанно дули холодные ветры, оголились леса, шли дожди. Но никто из

повстанцев не помышлял вернуться домой. У всех было одно настроение — мстить. У всех, кто пришел в лес, на сердце осталась глубокая зарубка, она кровоточила, болела. И не было на свете другого лекарства, как борьба с турками. Эта решимость пришла к болгарам после Апрельского восстания. Другими глазами они смотрели на мир. Раньше они мстили за обиды, теперь люди поднялись за свою Болгарию. На ее судьбу они взглянули в 1876 году с высоты апрельской схватки. Турки потопили болгар в крови, но те, кто участвовал в восстании, видели, что свобода близка.

Люди многими тропами шли в горы.

Гайдуками на северо-западе Балкан руководил Панайот. Его хорошо знали турки, много бы они отдали за голову воеводы. Панайот жил в горах, но никто, кроме близких сподвижников, не знал местонахождения сорокалетнего воеводы, прославившегося своей ненавистью к поработителям, мужеством и преданностью делу освобождения Болгарии от многовекового ига.

Отрядом, в котором состоял Христо, командовал участник Апрельского восстания. В одном из боев он был тяжело ранен, и во главе четы встал Христо. Таково было желание гайдуков и воеводы Панайота, с которым они познакомились еще накануне Апрельских дней в Румынии. После поражения восстания Христо подался в Сербию, а Панайот с верными друзьями укрылся в горах и оттуда совершал нападения, мстя наиболее ненавистным болгарам-предателям и туркам. Его малочисленный отряд был неуловим и подвижен. Когда же утихла резня, устроенная турками, Панайот начал сзывать к себе болгар, не смирившихся, готовых на смерть, только бы победить. Их оказалось много, и тогда воевода приступил к формированию отрядов.

Товарищами Христо были такие же молодые, как и он сам, болгары. Правда, Христо уже прошел закалку, а они впервые взяли в руки мушкеты. Но каждый из них мог и без мушкета пойти на турок.

Главная забота Христо на первых порах была о продуктах. Он не мог забыть, как трудно пришлось с провиантом повстанцам в Сербии, и посылал своих людей в окрестные села налаживать связь с населением.

Гайдуки Старались экономить: ели два раза в сутки, ровно столько, чтобы обмануть желудок. И никто, даже в шутку, не говорил о пище. Это было первое серьезное испытание, и гайдуки выдержали его.

Христо все время присматривался к людям, отмечал про себя тех, кого он возьмет на первое задание. Гайдуки уважали своего командира за боевое прошлое. Он часто и подолгу рассказывал им о болгарских дружинах, о том, как надо вести себя в бою. Горячие головы просились побыстрей в дело, но Христо выжидал, когда к серьезным испытаниям будут готовы все.

И вот такой день настал. Воевода шел, петляя между вековыми деревьями, а за ним бесшумно следовал отряд. В сумерках гайдуки спустились к подножию горы и укрылись на опушке леса в ожидании темноты. Каждый гайдук знал, что ему делать.

Деревня растворилась в сумерках. Днем до нее саженей восемьсот, а в темноте идти — дальше. В ней зверствуют трое жандармов и их командир. Им помогает предатель-болгарин. Нет жизни от извергов, особенно досаждает болгарин, видно, желает выслужиться перед турками. Уже два раза приходили в отряд болгары и просили Христо помочь им. Гайдуки судили жандармов заочно и приговорили к смерти. Но прежде решили покончить с предателем.

Когда на небе проступила Большая Медведица, настала пора идти, и Христо ткнул в бок соседа. По цепочке передали команду вставать. Все поднялись, заняли свои места, а в деревню с Христо пошли только двое. Остальные ждали, на случай, если нужно будет прийти на помощь Христо. Шли гуськом, часто останавливались, прислушивались. Но ничто не нарушало тишины.

Дом предателя стоял по правую сторону от управы, на границе двух кварталов. Он укрылся за высоким каменным забором. Широкие двукрылые деревянные ворота закрыты накрепко. Христо нащупал в темноте молоток и постучал. За забором залаяла собака. Хлопнула дверь, и вскоре кто-то спросил недовольным голосом:

— Кто там?

— Юрдан Денкоглу, купец. Есть у вас зерно?

—       Мой чорбаджия торгует только с хаджи Костей, что живет в городе.

— Ты открой, потом разберемся,— потребовал Христо.

— Чорбаджия в дюгене.

— А чауш с ним? Нам нужен вооруженный сопровождающий, потому что нам надо идти к...

— Все полицейские на мохабете с одним из стражников. Они уже, наверное, пьяные...

— Кто же охраняет деревню от гайдуков?

— После апреля гайдуки спят в своих норах.

— Кто знает... Ну, тогда мы пойдем к твоему хозяину...

— Ваша воля, господин Денкоглу...

— А может, ты спросонья не разобрался, где твой господин? — спросил Христо.

— Когда он дома, то работники не спят.

— Ну, ладно, иди и помолись аллаху, чтобы твой господин задержался в дюгене.— Христо не стал больше задерживаться и кивнул гайдукам.

Они понимали, что им нельзя возвращаться к товарищам без предателя, если даже для этого придется всем умереть.

У дюгена остановились. Оттуда доносился гул голосов, похожий на встревоженный улей. Христо жестом показал гайдукам, где стать, а сам подошел к двери и заглянул внутрь.

В дымной харчевне находилось человек тридцать. Они сидели за низкими столиками и отчаянно спорили, размахивая руками. Его взгляд задержался на старике. Он уперся грудью в край стола и, приложив руку к уху, подался вперед. Но, видно, недослышивал, потому что привстал и, вытянув худую шею, почти лег на стол.

Он, очевидно, был из тех болгар, которые всю долгую жизнь боролись против турок. Но избавление не приходило, хотя за него платили самой дорогой ценой — жизнью. Ох, как жаждали старики услышать о новом восстании и тогда бы спокойно умереть!

Христо встал, машинально отряхнул пыль е колен и передал товарищам свое оружие. Затем толкнул дверь ногой, обутой в царвули, и, выставив вперед правое плечо, вошел в харчевню. Все обратили внимание на него, но гул стих не сразу. Христо задержался у входа, чтобы дать людям возможность рассмотреть себя. Когда все притихли, не спеша двинулся к стойке. Его сопровождали настороженные взгляды. Но это длилось недолго: люди заспорили, теперь уже с новой силой. Повернувшись спиной к хозяину дюгена, Христо поздоровался с ним:

— Здравей!

Христо оглядел харчевню. Он искал предателя, чьи приметы хорошо знал. Тот сидел в углу в новой одежде, обшитой яркой тесьмой. Предатель разговаривал с соседом, одетым по-европейски. Христо прошел к столику, за которым сидел старик, почтительно поздоровавшись с ним, присел. Сразу же к Христо подошел хозяин дюгена. Христо заказал подогретую водку, а потом спросил старика:

— Чего ты, дедушка, так задумался? Твоя шхуна, может, утонула?

— Нет,— старик поднял голову.— О жизни думаю... Большое богатство у меня дома, даже трудно пересчитать его...

Христо принесли водку, и он отпил глоток.

— Бараны?

— Нет, блохи...

Засмеялся Христо, отодвинул на середину стола стопку.

— Сдаюсь, дедушка, хорошо ты проучил меня... За хорошую науку не выпьешь ли одну стопку за мой счет?

— Что ж, разве только дурак отказывается от дарового угощения. А твоя милость кто?

— Не все ли равно, кто я, дедушка? Ну, скажем, Христо из Габрово. Я портной... А почему эти добрые люди раскудахтались, словно курицы, вспугнутые кошкой?

— Обсуждают мировую политику. Разве ты не знаешь, что болгарин любит решать мировые дела. Свои только никак не уладит...

— Слушай, дедушка, получилось нехорошо: я забыл предложить выпить остальным...

— Не знаю, господин, это твоя воля. Если у тебя столько денег, сколько у меня дома блох...

Христо подозвал трактирщика:

— Угости всех по стопочке.— Воевода вынул из кармана деньги и небрежно бросил их на стол. Трактирщик раскланялся и поспешил к стойке. Все обратили внимание на Христо. Даже те двое, что в углу, замолчали. Предатель кивнул ему и улыбнулся.

— Ваша милость угощает нас, а мы не знаем, кто вы? — спросил он.— Ну, хоть тост скажите...

Христо поднялся.

— Я слушал, как вы горячо спорите, и, откровенно говоря, удивился. Вы говорите о французах и немцах. Но есть одна страна, о которой нужно помнить всегда, даже на том свете. Я пью,— Христо обвел взглядом харчевню и неожиданно крикнул: — пью за свободную Болгарию!

Все посмотрели в угол на предателя и его дружков.

— Что? — поднялся предатель, лицо его побагровело.— Люди еще не пришли в себя от одного бунта, а ты, негодяй, хочешь, чтобы опять люди страдали?

Христо подошел к стойке и пристально посмотрел трактирщику в глаза. Тот даже не моргнул. Улыбнувшись, Христо повернулся к присутствующим и воскликнул:

— За свободу! Кому из вас, болгары, не дорога родина?

Все вскочили в едином порыве и, не проронив ни слова, выпили. И только один остался сидеть за столом: предатель. Люди не садились, ждали, пока выпьет гость. А он, заложив за спину свободную руку, шагнул к предателю.

— Почему обижаешь братьев? Выпей...

Предатель повернул к Христо лицо:

— Много вас ходит, героев... Хватит с нас крови! — нервно крикнул он и попытался встать.

Рука Христо с вином сделала быстрое движение, и предатель схватился за лицо.

— Ай, ай! — завопил он.

— Братья, спасибо за Болгарию... Я вижу, вы любите ее. Каждый из нас отдаст за нее жизнь. Она же нам так дорога! Возьми, друг,— Христо бросил хозяину монету.

Люди ждали, что он скажет еще, но Христо взял за шиворот предателя и поволок к выходу.

— Если вздумаешь вспугнуть ночную тишину, то...— Христо не договорил.— Иди, собака!

Предатель упал и стал биться головой об пол, скулил по-собачьи.

— Братья,— обратился Христо к собравшимся,— гайдуки приговорили его к смерти!

Все закричали:

— Правильно! Давно его следовало проучить!

— На нем кровь болгар!

— Кто ты?

— Болгарин,— Христо засмеялся и, подняв предателя на руки, понес к выходу...

33

Фарда вязала сыну носки. Невестка тоже была занята работой: штопала бешмет.

— Съешь халтамата1, ты же голодна с утра,— сказала свекровь, не прерывая работы.

— Сыта я,— Ханифа посмотрела на старуху,— о себе подумай, я сильная, со мной ничего не случится.

Ее муж сидел по ту сторону порога и все слышал. Ему стало невыносимо тяжело. Знаур стыдился матери и жены за свою беспомощность, но не знал, как выбиться из нужды. От досады он закусил губу.

— Не о тебе думаю, Ханифа, о внуке забочусь, а мы с тобой не умрем. Его сбереги, поняла? А тебя бог не оставит без внимания,— проговорила свекровь.

Не слышал Знаур, что ответила жена: он заткнул уши и ушел в конюшню. В бессильном отчаянии уткнулся он в горячий бок коня. Здоровый, сильный, а двух женщин прокормить не может. Вот теперь родится сын, потом, наверное, Ханифа подарит ему еще не одного мальчика. Но чем их кормить? И Бабу ничего не пишет. Нет, он должен что-то придумать.

Перебрав все, чем бы мог заняться, Знаур вдруг вспомнил, как Кудаберд недавно хвалился братом, которого отправил на нефтепромыслы в Грозный, и даже показывал присланные им серебряные рубли. «Все же

придется уйти из дома,— воспрянул духом Знаур и почувствовал прилив сил.— Эх, напрасно я не послушался Бекмурзы. Теперь бы у меня были деньги. Уеду... Не оставит же Бекмурза в беде мою семью, пока я заработаю деньги. А вернусь — так отблагодарю. Сейчас же уйду! Чего мне еще ждать? Коня оставлю дома, а сам доберусь и пешком. А если и Бекмурза захочет поехать? Нет, не захочет». Тут его и застала мать:

— Где ты, лаппу?

— Здесь я, здесь, гыцци,— Знаур не сразу вышел из конюшни.— Сегодня ночью я уйду. Хватит так жить! Что скажет Бабу? Он на войне, а я не могу выбиться из нужды.

Не ускользнуло от сына, как дернулась в сторону мать, будто ее толкнули в спину.

— В Грозный хочу податься... Кудаберд рассказывал о своем брате. У меня тоже есть руки и ноги.

Ни слова не проронила мать, только поджала губы.

— Он им присылает деньги, и хромой разбогател... Обо мне не думай, не пропаду среди людей. Пойдем, собери в дорогу хордзен. Да что там... Давно надо было так сделать, а я сижу и жду чего-то!

— Нет,— глухо проговорила мать, стиснув руки на груди.— Ты хочешь, чтобы потух очаг в доме твоего отца? Он не простит тебе этого, слышишь?

— Мы умрем с голоду... Не могу я больше видеть, как ты мучаешься.

— Твой отец не сказал бы таких слов,— заломила руки мать.

Отвернувшись от сына, она постояла молча и быстро пошла в дом. Проскрипела дверь мазанки. Знаур неторопливо направился в саклю, нашел в углу пустой хордзен, сдернул с деревянного костыля бурку. Бросив ее на плечо, а хордзен сунув под мышку, оглядел двор. И тут перед ним выросла мать.

— Прокляну,— сдавленным голосом прошептала она.— Прокляну тебя. А теперь иди! Бабу ушел, теперь ты? Убегаете, сыновья, а дом на женщину оставили?

Так и стояли мать и сын посреди двора, а Ханифа украдкой смотрела на них из мазанки и плакала.

34

Земля, на которой каждую весну сеяли горцы ячмень, приняла не одну человеческую жизнь. С тех пор, как предок Царая прикатил гранитные глыбы и обозначил ими границы своего участка, прошли многие годы. Кажется, камни, что застыли на углах участка, подобно боевым башням, пустили в землю корни.

Земля...

С какой надеждой сотни горских семей переселились в долины, и все же земли не хватало. И не кому-нибудь, а горцам. Бедняк неистово молился богу и совершал бесчисленные жертвоприношения. Но всевышний не слышал его молитв. Видно, он разбирался в людях.

Царай тоже совершал обряды и терпеливо ждал, когда же бог обратит на него внимание. А так как бог не откликался, то ему не оставалось ничего другого, как сеять на своей пашне и с трудом сводить концы с концами.

Царай с утра ушел из дома. Он побывал у соседа Тарко, потом заглянул на мельницу, оттуда завернул на пашню. «Корзинок бы сорок надо принести земли. Да только откуда? Может, в лесу поискать? И разрешит ли сход?» — Царай направился на противоположный северный склон, заросший кустарником, да чей-то голос заставил его оглянуться.

— О, Царай, не думаешь ли ты, что за ночь у тебя стало больше земли?

— А, это ты, сосед? Да услышит бог твои добрые слова!

— Тогда я не стану завидовать тебе, Царай. Где ты возьмешь столько волов, чтобы вспахать всю землю? А потом, не забудь, тебе придется плести сапетки. Надо же где-то хранить ячмень, а у тебя всего четыре старых плетеных корзины. Э, на меня не надейся, сам ломаю голову, не знаю, куда буду ссыпать зерно.

К Цараю подошел мужчина лет сорока, стянул с головы войлочную шляпу, вытер ею горбатый нос, потом помахал перед вспотевшим лицом.

— Эх-хе, а я, Царай, завидую тем, кто переселился в долину,— сказал горбоносый и, подоткнув под ремень потрепанные полы выгоревшей черкески, присел

201

на корточки.— Давай и мы двинемся отсюда. Может, .ты подумаешь?

— Не хочу быть ишаком у кого-то,— Царай опустился рядом с горбоносым.

— А ты думаешь, я во сне вижу баделят? — буркнул тот.— Ты мне скажи, какого черта осетины кланялись русскому царю в ноги? А? Теперь надо и русскому царю угодить, и баделятам услужить.

— Тугановы не ходили к царю, они сидели дома и ели шашлык с кабардинскими князьями. А теперь у них земли больше, чем у всех осетин. Я тоже не знаю, зачем только мы роднились с русским царем?

Горбоносый с силой ударил кулаком по земле:

— Да сгорит его дом, а вместе с ним и Кубатиевы, и кабардинский князь с приставом... Я тебя спрашиваю, кто подумает о нас? Эх, была бы у нас такая сила, как у нартов... Русский царь и его братья оказались нечестными. Они отдали всю землю баделятам,— не унимался горбоносый.—У меня вместо подушки — думы о земле... Ладно, пойду я. Да, старшина сказал, чтобы никто не покидал аул.

Горбоносый состоял при старшине Стур-Дигорского прихода курьером и потому узнавал новости прежде других. Он встал, потянулся.

— В гости к нам надумал пожаловать чиновник из Владикавказа.

— Что ему нужно от нас? — резко спросил Царай и подумал: «Настала пора рассчитаться с приставом... Ишь, думает, наверное, что я забыл, все. Убью его в горах, а потом пусть Кубатиевы дознаются обо мне!»

— Может, гость скучает без меня... Надо приготовить ему угощение. Вдруг надумает зайти в мой дом. Пойду...

Царай потер ладонью широкий лоб и направился к своей сакле. Она стояла особняком на пологом утесе. Никто в Одола не знал, зачем понадобилось предку Царая селиться над самой пропастью. Старики говорят, будто они слышали, что род Хамицаевых берет начало с тех пор, как построили саклю, в которой живет Царай. А уж потом стали селиться рядом горцы из других ущелий; И, конечно, Царай гордился этим.

35

Оставив отряд на опушке леса, Христо в сопровождении четырех гайдуков поскакал к деревне. Она виднелась на склоне, окруженная густым дубняком. В самом центре деревни возвышалась церковь. Туда-то и спешил воевода. Священник, строгий с прихожанами старец, через своего человека передал Христо десять золотых монет. При этом посредник сказал, что батюшка прислал флорины за молодецкое дело, в котором было убито десять жандармов, и всякий раз, когда гайдуки будут также находчивы и смелы, их ждет благословение бога, удача и десять золотых.

Христо передал через посланца, что будет в деревне, и указал день.

... Ехали рысью, не забывая о возможной встречи с жандармами. Кони легко вынесли седоков в гору, и вскоре Христо въехал в деревню. Ее улицы были безлюдны, и он от досады присвистнул: не успел, в церкви началась служба. Ему не оставалось ничего другого, как отправить коней за деревню, под тень ветвистых каштанов, а самому с тремя гайдуками войти в церковь. Чтобы не привлекать к себе внимания, гайдуки на цыпочках поднялись по скрипучим лестницам на хоры. Несмотря на осторожность, их все же заметили, и по рядам прихожан поползло: «Христо здесь!» Все оглядывались, желая увидеть гайдуков, а священник, заметив необычное движение, повысил голос. Но это не подействовало: молельщики сбились с ритма. Старец, конечно, не догадывался о присутствии в храме гайдуков. А знал бы, так не сердился на паству.

Но тут случилось непредвиденное: люди перестали молиться, повскакали со своих мест и сгрудились, испуганно оглядываясь на выход. Священник понял, что случилась беда, и поспешил закончить молебен. Он произнес последнее «Аминь» в спины прихожан и, скрывшись за царскими вратами, уже не видел, как в дверях появились турки, вооруженные мушкетами, ятаганами, они стояли, широко расставив ноги, и глазели на испуганных болгар: стариков и женщин с подростками.

Кто-то из мужчин привычно пошаркал к выходу, сам не сознавая того, что делает, и сразу же к нему потянулись руки турок. Опомнившись, молельщик отпрянул и поспешно укрылся за чужие спины. В храме стояла тревожная тишина. Люди поняли, ради чего пожаловали непрошеные гости. Среди прихожан были греки. По случаю святого Константина и Елены они пришли в церковь с деньгами. Турки знали об этом и явились, чтобы выпотрошить их карманы, а заодно разделаться с дружиной Христо, о прибытии которой они знали заранее.

Широкая дубовая дверь всего четыре года назад отстроенного храма тяжело закрылась.

Гайдуки наблюдали за турками, готовые вступить в бой. Христо, однако, не спешил, он насчитал их двадцать человек и подумал, что ему с друзьями придется туго. Турки сняли с себя оружие и разлеглись на траве в ожидании, когда, наконец, прихожанам и дружине надоест сидеть взаперти и они отдадутся на милость предводителю, для которого под липой разостлали пестрый ковер и установили бунчук.

Гайдуки все нетерпеливее поглядывали на воеводу. Наконец он жестом подозвал одного гайдука и шепнул ему на ухо:

— Уходи через колокольню... Скачи в отряд, а мы займемся ими. Не горячись, а то сорвешься и костей не соберешь. Будь осторожен, попадешься — считай, все погибли. Надо их проучить, ишь, повадились... Иди.

Гайдук пожал протянутые руки товарищей и исчез, а воевода снова прильнул к зарешеченному квадратному окну, в которое не мог бы пролезть даже ребенок. Турки, беззаботно развалясь на траве, весело переговаривались. Но вот появился староста: он нес кофе на маленьком подносе. И вдруг у Христо созрел план. Положив ствол ружья на окно, он выждал, пока староста нальет в чашку кофе. Воевода впился гладами в руку старосты. Он совсем перестал дышать. Староста взял с подноса чашку. Даже на таком расстоянии было видно, как дрожала у него рука. Вот болгарин сделал два шага, остановился перед предводителем и протянул ему чашку. Рука турка медленно потянулась вперед, и тут грохнул выстрел. Длиннолицый повалился на спину. Среди жандармов началась паника, все мигом бросились врассыпную.

Растерянность турок, однако, длилась недолго. Они открыли скорый огонь по церкви. Но гайдуки находились под защитой толстых церковных стен. Кто-то из них догадался крикнуть прихожанам, чтобы закрыли дверь изнутри, и сразу же несколько человек бросились вперед.

Воевода тем временем перезарядил ружье. Предводитель не поднимался с земли, только ворочал головой. Чашка валялась тут же. Турки не показывались из-за своих укрытий.

Но вот из-за дерева вышел баши-бузук и направился к церкви. Он шел без оружия.

— Не стрелять,— приказал Христо и сошел вниз.

Он открыл дверь в тот момент, когда турок позвал его:

— Воевода!

— Что ты орешь?—Христо стоял перед ним, широко расставив ноги.

— Осман-ага послал меня спросить тебя, что ты думаешь?

Христо пожал плечами:

— Мы готовы сложить оружие, но только при одном условии. Пусть он разрешит нам исполнить песню.

Удивленный турок даже отступил. Он хотел переспросить Христо, но тот закрыл тяжелую дверь.

Все видели, как турок вернулся к своим.

— Ну, что? — спросил нетерпеливо Осман-ага.

Башибузук поклонился главарю.

— Они хотят сложить оружие!

— Не может быть, это хитрость какая-то,— быстро сообразил турок.— Какие у них условия?

— Хотят спеть песню.

— Песню? — удивленно поднял брови Осман-ага по прозвищу «Кючюк Наполеон».

— Их воевода сказал: «Вижу, что нам некуда бежать, так дайте нам время спеть одну песню, не более. Правда, она чуть-чуть длинная, но пусть Осман-ага простит нам это. Таково наше последнее желание...»

Предводитель затянулся табачным дымом, прищурил глаза. Взглянув на солнце, Осман-ага понял: до заката осталось не более двух часов. Гайдуки хотят дождаться ночи, когда они чувствуют себя, как щука в реке.

— Вернись и скажи Христо, что однажды воевода

Ангел точно так схитрил с кем-то. Но я Осман-ага! Меня трудно провести вокруг пальца.

Ушел посланец предводителя и тут же вернулся в сопровождении гайдука.

— Селям алейкум, Осман-ага! — приветствовал предводителя гайдук.— Воевода посылает тебе пожелания большого здоровья, пусть множится твоя слава и чтобы тебя не оставляли богатство и милость падишаха. Христо велел мне сказать тебе, что у него голос не такой звонкий, как у Ангела-воеводы. Но бог одарил его другим, а чем — ты увидишь сейчас,— снова поклонился гайдук и отошел на несколько шагов в сторону, ближе к дереву.

Грянул выстрел. Осман-ага вскочил и растерянно оглянулся: «Вай Аллах! Он меня убьет сегодня!» Пуля срезала кончик бунчука. Осман-ага кинулся было к липе. Но там стоял гайдук, и его взгляд не сулил турку ничего хорошего. Осман-ага выпрямился и скрестил руки на груди.

— Что же еще сказал Христо-воевода? — спросил предводитель таким тоном, будто ничего не случилось.

— Воевода дал такой наказ, Осман-ага...— посланец гайдуков тянул время.— Воевода приказал, чтобы ты немедленно отослал своих баши-бузуков туда, откуда они пришли. Ты должен стоять на месте, пока твои люди не станут маленькими, как муравьи. Я буду сторожить тебя. Если же ты сойдешь с места, то я застрелю тебя.

— А моя голова останется на своем месте, если я выполню все? — спросил турок, а сам проклинал себя за то, что выбрал такое открытое место.

— Конечно, останется! Христо-воевода верен своему слову.

— Знаю, знаю!

Гайдук снова обратился к предводителю.

— Как только твои люди отойдут отсюда, наши выйдут из церкви и пойдут в обратном направлении. Если ты согласен с нашими условиями, так брось кончик бунчука на ковер. А если нет, так сунь его за пазуху.

Осман-ага поднял кончик бунчука, подумал и бросил на ковер...

Из-за горы показалась дружина Христо, И турки спешно удалились.

36

В нужде прошла зима, вьюжная...

Ханифа ждала ребенка, и свекровь не разрешала ей заниматься хозяйством. «Береги внука, порадуй меня... Пусть девочка родится в другой раз, а сейчас подари моему дому мужчину»,— горячо просила старуха и с каждым днем становилась все заботливей и нежней к невестке.

Наступила весна. Она была в тот год особенно ранней. Старики говорили, что давно не видели такой погоды. Уже в конце февраля сошел снег, и те, у кого была земля, заговорили о севе. Знаур все еще надеялся на то, что Тулатовы позовут его, и не раз выходил за село. Он с тоской наблюдал, как парила земля.

В этот день Знаур с утра собрался отправиться в город в надежде найти работу. Но замешкал и уже не мог уйти во Владикавказ. По улицам села носились глашатаи:

— Война! На нихас!

— Война! На нихас!

Люди, забыв о возрасте и приличии, обгоняя друг друга, бежали к нихасу, навстречу страшной вести. Во всем селе, быть может, только Знаур никуда не спешил и остался равнодушным к тревоге людей. Он вынул кисет, неторопливо набил самосадом короткую трубку и уселся на соху. Глубоко вдыхая в себя дым, он ногтем большого пальца отколупывал с лемеха ржавчину. Голоса на улице давно стихли, но Знаур не думал о сходе. Обеспокоенная мать украдкой наблюдала за ним, не смея, однако, спросить сына, что с ним. Докурив трубку, Знаур продул ее и, ничего не сказав, вышел из дома. Когда он пришел на нихас, говорил приезжий русский.

— Вполне сознавая, что всякий живущий в государстве и пользующийся его законами должен помочь ему в минуты опасности...

Знаур подумал, что наступили теплые дни и земля хорошо прогрелась... Сейчас бы только сеять.

— Желающих пойти охотниками в формирующийся полк прошу отойти вон к тому тополю,— приезжий указал рукой, и все оглянулись на дерево.

Толпа раскололась: к тополю пошли мужчины, что помоложе, это была добрая половина собравшихся, и приезжий сокрушенно покачал головой, о чем-то поговорил с приставом.

Добрые люди,— сказал по-осетински пристав...— Надо всего пять человек! Желающих поехать на войну много и в других селах. Прошу старших отобрать самых сильных и выносливых. Они уйдут в чужую страну. Не всякий всадник выдержит, подумайте об этом.

Тогда кто-то крикнул из толпы:

— Жребий!

И народ поддержал:

— Правильно!

— Пусть каждый вытянет свое счастье!

Снова Знаур остался безучастным ко всему. Сдвинув на лоб шапку, он выбрался из толпы. Никто не обращал на него внимания.

Он шел, ссутулившись, и его думы были далеки от происходящего. Какой уж день в доме питались халтамата и похлебкой. Хорошо, появилась крапива... Знаур уже не мог видеть сломленную горем, постаревшую мать, слышать по ночам ее стоны. И Ханифа не спала, страдала за того, чью жизнь носила в себе.

На том углу, где нужно было свернуть на свою улицу, Знаур постоял немного и, не поднимая глаз от дороги, прошел мимо, в сторону поля. За аулом, до самого горизонта, простирался зеленый ковер. Знаур водил рукой по густой траве. Она тянулась к солнцу. Раздвинув траву, он сунул руку в рыхлую землю, набрал горсть чернозема и вернулся в аул. Дома его нетерпеливо поджидал Бекмурза. Шурин расхаживал по двору и был чем-то взволнован.

— Ты где пропадаешь? — спросил он.— Я вытянул жребий!

— Какой жребий? — переспросил Знаур и еще сильнее сжал руку с землей, спрятал ее за спину.

— Ты что, не слышал? Поеду воевать с турками!

— А-а,— рассеянно протянул Знаур.— А ты скоро вернешься?

— Откуда мне знать это!

— Старики тоже едут?

— Нас всего пять человек!.. Ха-ха! А ты знаешь, Сафар тоже вытянул жребий. Его заставил русский, и ему некуда было деваться. Э, как он побледнел. Не хочет воевать за русского царя. Конечно, у него в доме есть все, кроме нужды,— говорил горячо Бекмурза.— Послушай, а может, ты пойдешь вместо него? Если останешься жив, придешь домой с деньгами. Обещали платить фуражные, порционные, приварочные, чайные, дровяные... Фу, даже перечислять устал! И если убьют твою лошадь, то царь уплатит за нее. Да я десять коней отобью! А ты думаешь, зачем я иду на войну? Нужен мне царь вместе с турками. Но, может, мне повезет, и я найду там счастье... Если не убьют, то обязательно разбогатею,— понизив голос, добавил Бекмурза.

«Э, да он, кажется, дело говорит! А что, если и я попытаю счастья»,— Знаур впервые после женитьбы на Ханифе по-простецки обнял своего шурина. В другой раз бы он посчитал это за дерзость. Но сейчас друзья были взволнованы.

— Конечно, как я не догадался сразу! А он захочет?

— Попробуй уговорить его,— Бекмурза обрадовался тому, что Знаур согласился.— Бери коня и скачи к Сафару, пока кто-нибудь другой не поспешил к нему. Только сумасшедший может упустить такое счастье.

Осадив коня у дома Тулатовых, Знаур громко позвал Сафара. Ему в ответ залаяли собаки. Всадник от нетерпения мял поводок, потом спрыгнул на землю, прошелся вдоль ворот. Наконец, вышел Сафар.

— Добрый день, Сафар!

— Ну, здравствуй!

У Сафара было мрачное лицо, и Знаур почувствовал сердцем, что тот согласится уступить ему свое право ехать на войну. И его осенила мысль: «Не хочет он ехать... А если я с него потребую плату? Думаю, он согласится на все».

— Слышал, ты вытянул жребий,—проговорил Знаур, специально растягивая слова.

— А ты радуешься этому?

— Хочу умереть за русского царя вместо тебя, Сафар. Ты не женат, кто продлит твой род, если пуля турка попадет в тебя? — Знаур пожал плечами.— Моя жизнь стоит всего две десятины земли. А у вас ее много.

Оживился Сафар, не мог скрыть от Знаура, что его слова пришлись ему по душе. Куда девалась его важность.

— Люди будут смеяться,— произнес Сафар.— В нашем роду не было трусов. Вот если бы народ узнал, что ты очень просил и я долго не соглашался... Что-нибудь такое, а?

— Хорошо, Сафар, скажу людям, что я валялся у тебя в ногах. Боюсь только...

— Ты уже раздумал?

— Видишь ли, на войне не всем и не всегда везет, могут убить! Турки не пожалеют и меня... Понимаешь, Сафар, умирать за две десятины не хочется.

— Э, а разве я тебе обещал две десятины? Нет, столько я не дам.

— Как хочешь, Сафар. У твоего отца много земли и всего один сын!

— Одна десятина! Земля теперь в большой цене!

— Две! Ну, если ты не хочешь спасти свою жизнь за две десятины...

— Нет! Я мужчина и не боюсь смерти!

Вспомнил Знаур мать, Ханифу, пустой ларь, халтамата, похлебку...

— Ну, хорошо, полторы,—глухо сказал он.— Подумай, Сафар, я не спешу на тот свет.

— Одна десятина!

Лицо Знаура побагровело, одним махом он вскочил в седло.

— Отдай голову за русского царя сам! — и только он взмахнул кнутом, как Сафар протянул к нему руку.

— Постой... Хорошо, полторы!

Ударили по рукам, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Гикнул Знаур, и конь сорвался с места.

А вечером пришел Бза. Он ходил по двору, и никто из женщин не смел показаться ему на глаза. Знаур же стоял в стороне и следил за стариком в ожидании, когда тот, наконец, заговорит. Не мог понять Знаур, сердится на него Бза или станет давать напутствия.

Как бы там ни было, а уж Знаур теперь спокоенз если даже он не вернется с войны, так мать и жена имеют свою землю, ведь полторы десятины для них целое богатство. Будут они сеять кукурузу. А если еще между кукурузой посадить и фасоль, так это совсем хорошо. U, он знает: мать и Ханифа и ночевать будут в поле. Бабу тоже оценит его поступок.

Дай бог многих лет жизни царю. Почему только он немного раньше не начал войну с турками? Хорошо, что жребии вытащил Сафар! На счастье Знаура, Сафар оказался трусом. Боится он за свою шкуру. Еще бы! Пуля и шашка не станут разбирать, кто ты: алдарский сын или родился от работницы в хлеву. Наверно, Сафар будет говорить всем, что Знаур надоел ему и он, Сафар, уступил ему свое место в осетинском дивизионе.

Ну а Знауру теперь нечего думать об этом. Жена родит сына и тем продолжит род Коняевых. Эх, пришел бы только Бабу. Поговорить бы с ним, рассказать, что на душе, посоветоваться...

— Разве я умер и не у кого тебе было спросить разрешения?

Голос Бза прервал думы Знаура, и он обратил взор на старика. Бза стоял посреди двора, опершись правой рукой на палку.

— Ты собрался на войну? А со мной посоветовался? Бабу ушел, теперь ты! Так все мужчины разойдутся... А ими Кониевы не богаты...

Что мог сказать в ответ Знаур? У Бза есть клочок земли, два сына, дом. Ему не на что жаловаться. Мать говорила, что при разделе он забрал себе большую часть земли, остальное же досталось другому орату, а о ней, о Фарде, не вспомнили. Как-то Бабу жаловался матери на несправедливый поступок братьев его отца и даже грозился подать на них в суд, но мать чуть не на коленях упросила сына не делать этого, если он не хочет ославить их род.

— Ты никогда не держал в руках ружье, тебе не приходилось вынимать шашку из ножен... т\ак ты оу-дешь воевать? Или тебе хочется опозориться, и тогда о Кониевых будут говорить по всей Осетии? На войну, Знаур, идут мужчины бывалые. Если они остаются живыми, то привозят добычу. А ты...

Снова стал ходить по двору Бза, сердито ударяя палкой перед собой.

— На чем ты отправишься в полк? Много ли у тебя коней? В доме без мужчины не обойтись... Как ты мог бросить женщин? Бабу поступил, как мальчишка, теперь ты! На чьи плечи лягут заботы о твоем доме, ты подумал?

Нет, об этом Знаур не подумал. Но и без земли уже нет сил жить.

— Ну хорошо, теперь нам уже нельзя отказываться, посчитают нас за трусов... Готовься, дорога дальняя,— Бза быстрым шагом вышел со двора.

37

Деревня лежала в котловине, на берегу безымянной речки. В зной речка высыхала, а в дождь урчала бурными водами. В ту деревню и держал путь отряд Христо. Накануне к нему приходил гонец и со слезами просил у него защиты от баши-бузуков. Командир отряда баши-бузуков объявил болгарам, что хочет осчастливить их своим посещением, и приказал старосте приготовить угощение на десять человек. «Если бы дело кончилось только угощением»,— сказал обеспокоенный гонец.

Прознали болгары о злых намерениях баши-бузуков. Те шли за «кровавой данью». За последние десять лет третий раз горе приходит в дом многострадальных болгар. Кто же поможет им, как не воевода. У Христо тоже были свои счеты с Османом-ага, командиром баши-бузуков. Это он замучил его бабушку. Видно, скрестились их пути.

Спешил отряд в деревню, чтобы поспеть до того, как туда заявятся турки.

Место вокруг деревни голое, лишь кое-где видны копны сена на низкорослых деревьях. А до леса скакать с версту, и в кустарниках не укрыться: они редкие и низкие. Но воевода нашел выход.

С наступлением сумерек отряд спешился, коней отправили в лес, а гайдукам воевода велел зарыться в копны. Боясь, однако, предательства, Христо отправился в деревню и встретился с болгарами, пользовавшимися благосклонностью турецких властей. «Настал час,— сказал воевода,— показать вашу любовь к родине. Накормите и напоите гостей на славу. Ничего не жалейте... Обласкайте их. О нас же им не говорите ни слова, если не хотите потерять головы».

Воеводу заверили, что сделают, как он требует, только бы не дать туркам силой взять «кровавую дань».

К встрече баши-бузуков готовилась вся деревня: проверяли оружие, расставляли посты.

Турки заявились до сумерек и, не ответив на приветствие старосты, потребовали развести их по домам, в которых будут отдыхать. Баши-баюка с двумя его приближенными пригласил владелец магазина.

Прямо с дороги их усадили за стол. Не мешкая, турки приступили к трапезе, а хозяин и вся его семья стояли в ожидании, когда потребуется услужить непрошенным гостям.

В полночь баши-бузуки, наконец, потребовали от хозяина «зубную дань», и каждый получил золотой за то, что у него стерлись зубы во время еды в доме болгарина. В селе настороженно ждали дальнейших событий. Люди знали, что, когда турки наедятся, они приступят к тому, ради чего приехали. Действительно, баши-баюк вышел во двор, позвал старосту и, когда тот предстал перед ним, объявил:

— Неблагодарные бараны, вы забыли, что на свете существует «кровавая дань»? На этот раз мы не уйдем с пустыми руками.

— А вы и раньше не уходили,— попробовал возразить староста.

— Поговори ты еще у меня!:

Дрогнули сердца у людей. Но где же Христо? Неужто гайдуки испугались ночи и укрылись в лесу? Кто же сегодня лишится самого дорогого — сына? Не помогли матерям молитвы. Видно, их бог бессилен перед аллахом. Староста не двинулся с места.

— Может, тебе повторить мои слова? — прикрикнул турок.

Староста выпрямился. Он вспомнил, как у него самого двадцать лет назад забрали семилетнего сына. В туоетчине мальчика научили ненавидеть болгар. Может быть, сын убил уже не одного соотечественника? Кто знает, не явится ли он когда-нибудь в отчий дом, чтобы вонзить ятаган в сердце давших ему жизнь? Он же не помнит ни отца, ни рода своего. Ему внушили одно: болгарин достоин только смерти'.

Удар плетью прервал мысли старосты, но не заглушил боль в сердце. Ни словом не обмолвился старик, только вздохнул.

— Веди нас куда надо,— баши-баюк по-хозяйски расставил ноги.— Двух мальчиков нам нужно... Бараны, радуйтесь, что вы дадите султану своих сыновей! Не старше четырех лет!

К кому же поведет староста своих врагов, в чей дом принесет черное горе? Себя отдать на смерть? Так все равно людям придется платить дань. О, превратиться бы султану в пепел!

— Ты долго будешь торчать передо мной? — угрожающе спросил баши-баюк.

Не успел ответить староста. Перед турком внезапно вырос Христо. Сверкнула сталь в его руке, и баши-баюк повалился, как сноп: страх убил в нем силы. Турки не ждали гайдуков и поэтому вели себя так нагло. Но люди из леса отомстили им за своих братьев. Только один из баши-бузуков бросился бежать. Но сам воевода настиг труса, чтобы совершить возмездие. Взмолился турок, воздел руки к небу:

— Один я у матери... Пощади!

— Ничего, она еще родит таких, как ты. Подрастут твои братья и тоже найдут свою смерть.

Христо вернулся к баши-баюку. С ним у Христо были особые счеты. Узнал воеводу и турок. Он затрясся, встал перед ним на колени, заскулил по-собачьи. Воевода вытащил из ножен саблю, зажал в коленях голову турка, ловко сбрил ему левый ус и бровь, а затем отхватил и ухо.

— Осман-ага, ты достоин смерти... Ты убил Басила и мою бабушку,— Христо обтер саблю о штанину,— но я жалую тебе жизнь. Ты обещал султану поймать меня. Как видишь, напрасно ты похвалился. Теперь ты меченый...

Охая, Осман-ага прижался к земле.

— Ты ходил по деревням и мстил невинным... Иди и скажи своим братьям, что Христо за смерть одного болгарина возьмет три ваши поганые души. Эй, молодцы,— обратился воевода к гайдукам,— остался ли кто из этих собак в живых?

— Осман-ага,—-ответили ему тотчас.

Христо пнул ногой турка.

— Убирайся... Но запомни, Осман-ага, я слов на ветер не бросаю. Моя рука достанет тебя, когда будет надо... Прощайте, братья. Ничего не бойтесь, мы рядом с вами!

Гайдуки сели на коней и последовали за своим воеводой.

38

Аульцы плелись узкими кривыми улочками, направляясь к плоскому камню, на котором стоял пристав. Кто-то позвал Царая.

— Пойдем... Не каждый же день к нам приезжает пристав. С Кубатиевыми не шути.

— Мне пристав не нужен и на том свете,— отмахнулся Царай.—Иди, я не пойду.

Сердце подсказывало ему не встречаться с Хаджи-Муссой. Знал Царай, что схватка неминуема. Люди заметили, как посуровело его лицо, из дома он выходил редко, не хотел показываться аульцам и на ниха-се появлялся, если только звали старики.

— О, Царай! На нихас! — кричал глашатай.

Накануне днем в аул приехал русский чиновник из

Владикавказа. Он собрал мужчин и приказал им, чтобы к утру следующего дня они уплатили серебром за пользование пастбищами в урочище Хорее. Его молча выслушали и разошлись. Чиновник оставил в ауле пристава Хаджи-Муссу Кубатиева, а сам уехал через перевал в Зарамаг. И вот настал час уплаты. Но никто и не подумал явиться да еще принести деньги. Пристав выждал до обеда, а затем послал глашатая созвать народ.

Царай позвал брата и велел ему пойти послушать, о чём будут говорить Хаджи-Мусса и аульцы.

— Только не вздумай стоять рядом со старшими,— строго сказал он.— Если спросят про меня, то лучше смолчи...

Брат застыл перед ним. Такое поручение было ему впервой. Он удивился тому, что брат посылает на нихас его. Но спрашивать не стал: раз посылает, значит, так надо.

— Иди да смотри, не пропусти ни одного слова и не открывай рта. Чтобы никто не слышал на нихасе твоего голоса.— Царай занялся прерванным делом, а брат, отступив на шаг, повернулся к нему спиной и быстро вышел со двора.

На нихасе все уже были в сборе. Мужчины, внешне проявляя полнейшее безразличие к Кубатиеву, вполголоса, сдержанно шутили между собой.

— Эй, Бидзеу, отчего у тебя такие жирные губы?

— А разве вы не знаете? Он всю ночь ел шашлык.

— Один? Почему же никого не пригласил к себе?

— Ждал русского, а тот уехал к Кубатиевым.

— Ну, ладно, вот уедет начальство, и мы ему вспомним!

Кто знает, как долго продолжались бы шутки в адрес сельского курьера, не крикни пристав:

— Бидзеу, а где Царай Хамицаев?

— Здесь он. Где же ему быть! — отозвался курьер.

— Не вижу! — повысил голос Кубатиев.

— Брат Царая пришел,— ответил курьер.

— Пусть сам Царай явится,— потребовал Хаджи-Мусса.

Тут же раздались возмущенные голоса собравшихся:

— Его брат давно уже не мальчик.

— Ты зачем нас оторвал от дела?

— Говори, что тебе понадобилось от нас?

— Чего мы стоим, пошли по домам!

Кубатиев прошелся взад-вперед и присел на пригорке, широко расставив ноги. Рукава черкески засучены по локоть, словно для того, чтобы показать новый бешмет из белого тонкого сукна. Между колен с запястья толстой руки свисала плеть. Полы черкески небрежно отброшены назад. Низкая каракулевая папаха надвинута на лоб.

Аульцы толпились шагах в пяти от него и с тайной надеждой посматривали на старших, от которых ждали услышать хоть одно слово, чтобы знать, как вести себя.

— В последний раз повторяю: каждый из вас должен заплатить серебром за пастьбу скота в Хоресе.

Кому и сколько платить, можете узнать у писаря Георгия Будаева! Завтра в это время соберетесь здесь... Теперь назначаю срок я, и тот, кто осмелится не прийти...— пристав потряс в воздухе плетью,— пусть потом никто не скажет, что Хаджи-Мусса жесток!

Кубатиев поднялся, похлопал рукой по мягкой кобуре пистолета и, заложив руки за спину, пошел к своему коню. Вдогонку ему посыпалось:

— Не приезжай!

— Хорее — земля наших отцов!

— Ничего ты не получишь, даже если придут с того света все твои предки!

— Будь проклят ты и тот, кто тебя прислал!

Хаджи-Мусса остановился, затем всем телом, по-

волчьи, развернулся к людям:

— Против царя? Да я вас... Сгною!

Аульцы умолкли. Глухой рокот реки из пропасти слышался отчетливее...

Разошлись не сразу.

39

Сделка между Сафаром и Знауром состоялась. В селе об этом узнали, но никто не решился высказать свое мнение.

Потом Сафар и Знаур съездили в город к атаману, и тот, после разговора с Тулатовым с глазу на глаз, велел Сафара из списка исключить, а вместо него зачислить в осетинский дивизион Знаура.

Так Кониев стал охотником и начал готовиться к отправке в полк. Времени у него осталось немного, и он несколько раз ходил к Сафару по поводу обещанной земли. Сафар уверял, что в день отправки в полк выделит Знауру полторы десятины, как и договорились.

И вот настала последняя ночь перед уходом охотников в полк. Мать была взволнована, однако старалась казаться спокойной. Она нарочито строго велела сыну отправляться спать, а затем послала на покой и невестку.

— Нечего мешать мне. Иди, завтра тебе рано вставать...

Конечно, при других обстоятельствах она бы так не поступила. Но теперь... Муж Ханифы уходил на войну, и разве мог кто-нибудь сказать, когда он вернется?

Оставшись одна. Фарда открыла сундук, присела возле него на корточки, и вспомнился ей далекий осенний день...

... Туман придавил к земле все живое. Моросило. В доме стоял плач. На полу лежал отец Знаура. Под ним была постлана его черная бурка. Убили единственного кормильца, а кто совершил злодейство, так и не узнали... Некому было мстить за его смерть...

Фарда держала в руках черкеску, которую сшила мужу в тот черный год. Вынула бешмет, кинжал в серебряных ножнах и, опершись на край сундука, поднялась. У нее подкашивались ноги, и она опустилась на пол.

Знаур лежал рядом с женой и, прижавшись щекой к ее горячему лицу, шептал:

— Сына хочу... Не посрами моего имени. Сбереги мальчика!

Ханифа знала, что если произнесет хоть одно слово, то не удержится от слез. А разве ей можно рыдать сейчас? Не покойника же оплакивает.

Муж водил шершавой ладонью по ее плечу и шептал:

— Сына хочу! Сына Г

Всю ночь они не сомкнули глаз, говорили мало и только о сыне.

На рассвете к ним явился Бза. Старик принес племяннику новое седло.

— Кониевы не хуже других,— с гордостью сказал он.

Отец Фаризат подарил Знауру пояс с серебряными брелоками. Потом пили подогретую араку с перцем и произносили тосты, желая счастливого пути Знауру и всем, кто уезжал на войну. Первый раз в жизни Знаур в присутствии старших выпил и даже чокнулся с Бекмурзой.

— Ну а теперь пойдем в поле, там Сафар нас, наверное, ждет,— сказал Бза.

Но напрасно было беспокойство: Сафар еще не пришел. «За свою же землю я должен отправиться на смерть вместо Сафара... Подлое племя, а не люди»,— негодовал в душе Знаур.

Накануне он договорился с Бекмурзой. что Борхан даст быков вспахать землю, которую получат Коние-вы в собственность от Тулатовых. поможет убрать урожай. «Вот вернусь с войны, привезу с собой богатство, прикуплю у тех же Тулатовых еще земли и заживу не хуже Сафара. А пока полторы десятины хватит. Да и мать Бекмурзы не чужая мне... Как-никак, а ее дочь подавит мне сына».— рассуждал Знаур. нетерпеливо поглядывая в сторону села, не появится ли Сафар. Бза и Бекмурза расхаживали вокруг яблони-дички и о чем-то разговаривали.

Но Сафар не шел, и Знаур начал беспокоиться. В полдень записавшиеся в полк охотники должны были отправляться во Владикавказ, а он еще не сделал главного: не получил землю, ради которой согласился ехать воевать с турками.

— Эй, Знаур, сходи к Сафару, не сидеть же нам до вечера,— крикнул Бза.

«Почему не пришел Сафао? Он же сам сказал, что будет ждать меня здесь».— Знаур быстро зашагал по пыльной дороге к дому Тулатовых. Как всегда, пришлось долго стучать, но никто не отозвался, и тогда Знаур перемахнул через высокий забор. Во дворе не было ни души. Быстро пробежал к дому, открыл дверь и остолбенел: Сафар лежал на кровати, задрав ноги на высокую спинку.

Не ожидал Сафар прихода Знаура, растерялся, не мог попасть босой ногой в чувяк. Знаур перевел взгляд на стену: за спиной Сафара висели кинжал, ружье, сабля.

— Ты заставил себя ждать, Сафар,— проговорил Знаур, чувствуя что-то неладное.

— О, сейчас, сейчас, Знаур... Иду, как я забыл! — бормотал Сафар.— Думал, что еще рано... Подожди, дай одеться.

У него трясся острый подбородок, тонкие губы скривились. Наконец он всунул ногу в чувяк и порывисто вскочил. На бледном лице появилась зловещая улыбка.

— Тулатовы к холопам не ходят, Знаур!— запальчиво крикнул Сафар в надежде, что его услышат в доме и придут на помощь.— Кто тебя впустил сюда? Убирайся вон!

— Ты обещал землю за мою жизнь, я отдаю ее тебе за полторы десятины, — Знаур прикинул расстояние, отделявшее его от Сафара. — Тебе не стыдно так скупиться?

— Ха-ха! Землю я ему обещал! Где у тебя свидетель? А? Ты сам захотел умереть за русского царя,— Сафар провел рукой по бритой макушке.— Ну и иди, причем же тут Тулатовы и их земля? Ты привык быть ишаком, и не все ли равно у кого...

Знаур прыгнул вперед, сбил с ног Сафара и, пока тот поднимался, выхватил из ножен кинжал, но не вонзил в обнаженную грудь обидчика, дал Сафару возможность подняться на ноги. Сафар встал не сразу, а когда увидел в руках Знаура кинжал, присел, прикрыв лицо руками, запричитал.

— Не надо, Знаур... Пощади, погорячился я! Пусть лучше меня накажет бог...

— Вставай, собака!

— Нет. нет... Пощади! Идем, три, пять десятин дам,— Сафар порывисто вскочил и кинулся к выходу.

В дверях остановился, и в тот момент, когда оглянулся, удар кинжала оборвал его вопль. Вытер Знаур сталь о полу отцовской черкески, надетой впервые, и переступил через распластавшееся тело Сафара. Устало прошел через двор. Здесь его окликнул старый слепой отец Сафара; Тулатов стоял в дверях кунацкой.

— Сафар, это ты? Но почему ты шаркаешь?

Сгорбившийся Знаур прошел мимо, медленно отодвинул засов и уже на улице услышал, как тревожно звал Тулатов:

— Эй, кто в доме? Что случилось?

В конце улицы Знаура поджидали Бза и Бекмуоза.

— У тебя на руках кровь...— бросился к зятю Бек-мурза.

Бессознательно посмотрев на свои руки, Знаур понял весь ужас случившегося, схватился за голову, застонал.

— Ты убил Сафара? — был вопрос Бза.

— Убил! Да, убил! — яростно закричал Зняул.— Он обманул меня! Назвал ишаком... Землю! Землю.,,

40

Хаджи-Мусса был разгневан. Он стоял на горке и смотрел на опустевшие дворы. Никто не явился к нему в назначенное время. Казалось, аул вымер. Тогда два стражника въехали в аул с разных концов и начали стучать в калитки, стучали до тех пор, пока к ним не выходил хозяин. Под угрозой немедленной расправы стражникам удалось, наконец, к полудню собрать мужчин на нихас.

Пристав готов был пойти на крайние меры, но боялся попасть в немилость к высшему начальству. Его предупреждали не обострять отношений с горцами: на носу война с турками. А уж потом, мол, каждый получит сполна.

Кубатиев дрыгал ногой и, насупившись, о чем-то думал. В другое время он бы не посмел стоять перед старшими, тем более, положив левую руку на пистолет. Высокий лоб его нахмурен, густые брови чернеют на бледном лице. К нему подъехал стражник и доложил коротко:

— Собрались!

Хаджи-Мусса сразу же набросился на всех:

— Ослушались? А вы знаете, кто послал нас сюда? Царь! Платить будете?

И тут неожиданно для пристава раздался резкий голос:

— Нет!

Кубатиев опешил.

— Кто сказал нет? — пристав впился глазами в толпу.

Царай шагнул к нему. Руки уперлись в бока, подбородок чуть приподнят, смотрит Хаджи-Муссе прямо в глаза.

— Мы ничего не должны русскому царю!

Разъяренный Хаджи-Мусса тоже сделал шаг вперед, играя плетью, но Царай не сдвинулся с места, даже не моргнул глазом.

— Смотри у меня,— глухо проговорил пристав и провел дрожащей рукой по бледному, перекошенному злобой лицу.— Ты мутишь людей! Сгною!

Большие грубые руки Царая сжали рукоятку кинжала.

— Разве ты не слышал, Хаджи-Мусса, мои слова? Ни мой отец, ни дед не были рабами у русского царя... Они у него никогда не одалживали ни серебра, ни земли. Так что не знаю, почему ты требуешь от меня какой-то долг?

— 1ы задолжал подлинным хозяевам за пастьбу! Или ты раньше не платил им за Хорее? — Хаджи-Мус-са обвел взглядом людей и добавил: — Где твой скот пасется? Может, ты скажешь? Вы тоже не знаете, добрые люди, на чьей земле живете? Эй, писарь! А ну, скажи, сколько причитается с Царая Хамицаева?

К приставу подлетел писарь, раскрыл толстую потрепанную книгу, но никак не мог найти нужную страницу, и Кубатиев нетерпеливо крикнул:

— Ну!

— Вот... Сейчас... Три рубля серебром!

— Слышал? Иди и принеси деньги, пока...

— Боюсь, тебе придется долго ждать, Хаджи-Мусса,— Царай усмехнулся.

— Отказываешься? — пристав подбоченился.

И тут случилось невероятное: из толпы вышел старшина прихода Бязров и встал рядом с Цараем. Один за другим —все мужчины перешли к ним, и пристав отступил.

— Царь сильный, у него много таких, как ты, преданных. Пусть он берет с нас силой то, что мы ему должны,— произнес старшина.— Но мы за собой не знаем долга.

— И ты с бунтовщиками?

Старшина развел руками и дернул вверх правым плечом:

— Разве ты когда-нибудь пошел против своих

братьев?      ;_

Хаджи-Мусса оглянулся на стражников и махнул плетью:

— Взять его!

Стражники спешились и двинулись к старшине, но народ окружил его плотным кольцом.

— Вызову русских... Всех на виселицу!

И тут вскочил со своего места молчавший до сих пор Дзанхот;

— О бог ты мой! Да разве вы осетины? Заткните ему глотку! Будьте вы прокляты, трусы несчастные!

Не успел Царай опоМнитьсй, как Хаджи-Мусса оказался в седле.

41

Люди окружили площадь перед канцелярией. Четверо молодых всадников держали под уздцы поджарых коней, навьюченных по-походному. Они выстроились в ряд перед стариками, один из которых принял чашу с пивом, поднял голову к небу и прошептал молитву, затем обратился к юноше, стоящему с левого краю.

— Пусть святой Георгий поможет тебе в пути! Да не посрами ты имя своего отца. Не опозорь и нас трусостью и недостойным поступком.

Аульцы притихли, жадно слушая старика. Высказавшись, он подал всаднику чашу, и тот, вскинув голову, громко проговорил:

— Я еду на войну, добрые люди, чтобы исполнить свой долг. Вполне надеясь на себя, даю клятву, что не посрамлю вас. Верьте мне, люди! — после этих торжественных слов всадник выпил пиво.

Потом наступил черед Бекмурзы. Он поискал глазами мать, но ее не было на площади. Люди видели, как дрожала в его руках чаша. Долго Бекмурза не мог вымолвить ни слова.

— Слушаем тебя, Бекмурза!.

Люди притихли, они знали, чем взволнован Бекмурза.

— Прощайте... У Каруаевых еще не родился трус. Не буду им и я. Люди! Прошу всех, не оставьте в беде мать-старуху и семью моего зятя Знаура.

В толпе, где стояли женщины, послышалось рыдание.

— Буду жив — увижусь с вами. Бекмурза не забудет делавших ему добро, а если умрет он, скажете: «Вечная память!»

Церемония еще продолжалась, когда в конце улицы послышался плач. Все, кто был на площади, замерли. Он приближался, и люди чувствовали себя неловко, словно они были в чем-то повинны. На площадь вступил Знаур в сопровождении стражника Инала. Народ поспешно расступился. Знаур шел, ни на кого не глядя, с низко опущенной головой. Руки заломлены за спину, стянуты ремнем из сыромятной кожи. Поравнявшись с всадниками, отправляющимися в полк, Знаур остановился.

— О, лучше бы ты погиб на войне! — кричала хриплым голосом Фарда.

Знаур нашел глазами Бекмурзу, и тот побледнел. Но тут следовавший за ним стражник ткнул арестованного ружьем. Взгляд Знаура скользнул по лидам, он успел крикнуть:

— Люди! Не оставьте в беде! Именем бога прошу!

«Хорошо, что я не убил тебя, а то бы угодил в Сибирь. Ха-ха-ха! Теперь Ханифа горько заплачет, но уже поздно. Не хотела выходить за хромого, пусть ждет своего любимого... Э, да за убийство Сафара ему дадут не меньше двадцати лет. За это время он сгниет в Сибири». Кудаберд отвернулся.

— Почему ты не умер в утробе матери? — плакала Фарда, она царапала лицо, колотила кулаками колени.— Ты хотел уехать в Грозный, почему я тебя не отпустила? О, лучше бы у меня тогда отсох язык!

На площади остались старики и отъезжающие в полк, остальные же пошли за арестованным. За околицей стражник загородил путь сельчанам.

—       Остановитесь! — сказал он.— Не ходите, нельзя...

Развернув коня, он погнал Знаура по пыльной дороге. За сыном, вытянув перед собой руки, бежала мать, загребая носками чувяк рыжую пыль, а за ее спиной на дороге распластался черный платок, напоминая людям подбитую птицу.

— Сын! Ох-хо!

Старуху бросало из стороны в сторону. Народ стоял в суровом молчании. И даже когда Фарда споткнулась и упала навзничь, никто не сдвинулся с места. Собравшись с последними силами, женщина подняла голову, но слабые руки не удержали ее, и она снова ткнулась лицом в землю...

42

С первыми лучами солнца стражники въехали в аул Одола. Никто в то утро не выгнал скот на пастьбу. Только Царай не нарушил заведенного дедами порядка: Поручил брату овец с ягнятами. Они мирно паслись на зеленом склоне.

Царай стоял во дворе и наблюдал за стражниками. На боку у него висел пистолет, купленный в городе у знакомого грузина. Царай заметил, что брат стал тревожно посматривать в его сторону. Вот он сорвался с места и погнал овец к развесистой дичке. Из аула выехал пристав, а за ним — пеший писарь. Кубатиев направил коня к тому месту, где паслись овцы Царая. «Что он задумал?» — Царай машинально нашел кинжал, судорожно сжал рукоятку. Над Одола, затерявшемся у подножья ледников, раздался звонкий голос. Кричал сельский курьер Бидзеу:

— О, стур-дигорцы! Если вы верны своей клятве, то собирайтесь!

И сразу же народ высыпал в узкие и кривые улочки, двинулся туда, где паслись овцы Царая. Тем временем прапорщик спешился и приказал писарю гнать овец в приход. И Царай, и Хаджи-Мусса знали, что в этой встрече одному из них не жить. Мужчины были готовы к поединку и даже сделали все, чтобы он состоялся. Иначе и не могло быть: на оскорбление Кубатиева Царай должен был ответить так, как того требует честь горца.

— Мы же тебе ничего не должны, Хаджи-Мусса... Разве ты не слышал моих слов вчера? Ради отца твоего...— проговорил Царай в спину пристава.

— Эй, писарь! Прогони подальше этого щенка! — не оглядываясь, приказал Хаджи-Мусса.

Царай, не торопясь, вынул пистолет и, прежде чем выстрелить в Кубатиева, крикнул:

— Собака!

Пуля сбила папаху с головы Хаджи-Муссы. Писарь ошалело понесся к аулу. Ему навстречу скакали стражники. Их остановили новые выстрелы: пристав разрядил пистолет в Царая, но тоже промахнулся. Подоспевший народ не вмешивался в поединок мужчин.

В руках Царая сверкнул клинок, и Хаджи-Мусса отступил. Он отходил, не спуская глаз с Царая. А тому понадобилось сделать лишь один прыжок...

Царай посмотрел презрительно на корчившегося под ногами пристава:

— Он нашел то, что давно искал!

43

— Христо, где же вы! . Перестаньте прятаться от меня, слышите?

Петр озирался вокруг, но лес был безмолвен. Старик готов был идти в обратный путь, когда над его ухом раздался свист. Из рук Петра выпала палка, а сам он шарахнулся в сторону.

— Что, испугался, дед?

С дерева спрыгнул гайдук, поднял палку и протянул старику.

— Тьфу! — выругался тот.— Зови скорей людей, чего ты стоишь, как истукан? Война!

Гайдук и не думал никого звать. Поджав губы, он раскачивался из стороны в сторону на длинных журавлиных ногах. В его глазах дрожала смешинка, и Петр рассердился.

— Чего ты смеешься, осел? Дед Иван идет войной на турок! Понял, дурень?

Старик кричал на весь лес, а гайдук, разинув от удивления рот, хлопал глазами.

— Да ты никак обалдел, юнак? Тебе же говорят, братушки уж воюют с турками, а вы здесь ни черта не знаете,— Петр ударил согнутым пальцем гайдука по лбу.

— Война?

— Ну да!

Гайдук ответил коротким странным смехом и кинулся в глубину леса. Петр потряс в воздухе палкой и припустил за ним, боясь, что гайдук прежде него принесет радостную весть в отряд. Но тот скрылся за деревьями, и Петр, потеряв его из виду, в отчаянии стучал палкой по стволу бука.

— Эй, люди! — кричал он на весь лес.

Но тут же из чащи вышел тот же долговязый гайдук. Лицо бледное, мушкет перекосился под мышкой, толстым стволом вниз.

— Слушай, дядя Петр, я тебя в лагерь не пущу,— решительно заявил он и встал на пути Петра.

— Меня?! Посмотрите на этого юнака. Да я тебя на части разорву. Уйди!

— Ты посмеялся надо мной. Возвращайся к себе домой, а то... Я не посмотрю, что воевода — твой сын.

— Дурень, да когда же я обманывал тебя? — не нй шутку испугался Петр такой решительности гайдука.

— Вот только что ты сказал о войне, и я побежал, как дурак, в лагерь,— выпалил гайдук.— Хорошо, я спохватился...

— Да ты, видать, в самом деле спятил,— начал горячиться старик.— Разве же этим шутят? Да за такое я сам, кого хочешь, отправлю на тот свет. Видно, у тебя в голове не все в порядке.

— Ты сам выжил из ума, дядя Петр. Разве можно так шутить,— видя, с какой горячностью говорил Петр, смягчился гайдук.—Ты сказал, что дед Иван воюет с турками.

— Ну конечно! Скоро войне конец. Пока мы с тобой препираемся, уж русские, наверное, в Софии. Веди меня к воеводе!

— Так это правда? Поклянись перед богом!

— Пусть мои глаза никогда более не увидят Христо, если я вру.— Петр перекрестился.— Послушай, не хочешь ли ты рассердить меня по-настоящему? Смотри, я быстро пройдусь по тебе палкой!

Гайдук ошалело бросился обнимать старика, и тот взмолился:

— Ой, задушил!

В отряде весть произвела настоящий переполох. От радости люди целовались, кричали, на все лады пели... Петр узнал в запевале сына.

— Мургаш, Мургаш, гора наша!

Всем хороша ты, богата

Пастбищами для зимовок,

Чащобами для гайдуков.

Товарищи сошлись к Христо, и лес наполнился мощным гимном.

Ушел воевода Данчо

Скитаться в лесу зеленом,

Да пить студеную воду,

Да храбрых водить юнаков.

Уж песня смолкла, а эхо все еще несло ее в глубь леса. В который уж раз Христо спрашивал отца:

— Скажи, ты своими ушами это слышал, или тебе твой вездесущий Рашид передал?

— Ой, боже, да я слышал сам, понимаешь, сам! Квой-векил1 шептался со старостой, а я стоял за их спиной. Русские заявили туркам:.идём на вас войной.

Христо поднял руки над головой:

— Братья! Радость... Живио1 2 Петр! Чарку моему отцу!

Гайдуки снова обнимались, раздались выстрелы салюта. Кто-то вынул круглую деревянную бутылку с вином.

— Гей, Вельо, гайду! Рученицу! — крикнул Христо. И тут же гайдук с длинными усами надул меха, а пальцы быстро заскользили по трубе.

— Кто сможет танцевать дольше меня? — спросил воевода.

— Я! Бьюсь об заклад! — крикнул кто-то из гайдуков.

— Ладно! На что заклад?

— На кинжал!

— Сердце отдам, а кинжал нет! — тряхнул головой Христо и пустился в пляс.

На поляне поднялось невообразимое. Танцоры то семенили на одном месте, то стремительно летели по кругу, то танцевали «на коленях», лихо и громко крича: «И-га! Гоп!»

Не раз гайдуки пускались в этот вихревой танец. Иногда в состязании плясали по двое суток. Но такой рученицы никто не помнил!

Держись, земля! «И-га-га! Гоп!»

44

Рано утром Фарда вошла в узкий проулок и остановилась, не зная, куда идти дальше. Прохожая удивленно оглядела старуху:

— Что с тобой? У тебя горе?

— Сын... Иду к Знауру,— ответила Фарда.

— А где он? Почему у тебя обнажена голова? Надень платок!

Взглянув на незнакомую женщину, Фарда заплакала:

— Убил он... Алдара убил,—прошептали ее посиневшие губы.—Арестовали его вчера.

— Ну, это ничего... Мужчина должен кого-то убивать в жизни. А я думала, у тебя сгорел дом. Сестра, гордись, что у тебя такой сын. Эх, а у меня дочери, три дочери... О, горе! Пойдем, я тебе покажу участок,— женщина взяла Фарду за руку, и та поплелась за ней.— И раньше убивали, и теперь обиду не прощают. Вот мы и пришли...

Перед входом на гауптвахту прохаживался стражник. Несчастная Фарда приблизилась к нему и с затаенной надеждой спросила:

— Знаура отпустили? Сына моего... Разве ты его не знаешь?

Но стражник сделал вид, будто не слышал ее вопроса.

— Куда ты дел моего сына? — вдруг отчаянно закричала Фарда.— Отдай мне сына! Слышишь! Пусть сгорит твой дом...

Стражник засуетился, оглядываясь на дверь:

— Ты, наверное, с ума сошла? Какой сын?

— Зачем ты его арестовал?

Но тут распахнулись двери гауптвахты, Фарда увидела Знаура и бросилась к нему. Однако стражник опередил женщину и оттолкнул ее в сторону. Но мать догнала сына и припала к его спине. С трудом стражник и конвоир оторвали ее от арестованного.

Знаур уходил все дальше и дальше. Теперь уже в окружении конвоиров. Солдаты сменили стражников. На их плечах застыли ружья, в патронташах комплект боевых патронов. Два шага отделяют Знаура от впереди идущего солдата. Всего один прыжок и... Один прыжок. Но конвоиров двое! Два штыка блестят под лучами раннего солнца.

Ветерок легонько подталкивал Знаура в спину. На липовой аллее шелестела густая листва. Не останавливаясь, Знаур оглянулся на горы и почувствовал, как сжалось сердце.

— Иди, не задерживай, а то враз огрею,—пригрозил солдат, тот, что шел позади.

Шагали через железнодорожные пути к вагону с решетками он стоял особняком. Вдоль него расхаживал солдат. Увидев конвой с арестованным, он приподнялся на широких растоптанных носках казенных сапог и забарабанил кулаком в зеленый бок вагона. Не сразу в дверях показался солдат. Появившись, покрутил загнутый кверху ус и, не взглянув на арестованного. потребовал:

— Реестр!

Знаур с надеждой смотрел на него снизу вверх. Ему казалось, что это самый главный начальник и сейчас он отпустит его домой. Но тот гаркнул:

— А ну. давай, поднимайся!

Арестованный все еще ждал чего-то.

— Ну, чего выкатил бельма? Живо, говорю! — усатый стал в дверях боком, чтобы дать пройти Знауру.

С ужасом понял арестованный, чего хотят от него. Взялся, наконец, за деревянные поручни и, поднявшись по ступенькам, протиснулся мимо солдата. В коридоре невольно провел рукой по решетке, за которой остались солнце, горы. аул... Знаур ожесточенно вцепился в решетку и тут же услышал смех.

— Ну. попробовал? А теперь ступай, отдыхай,— солдат подтолкнул Знаура в раскрытую дверь,— вот твоя сакля...

Знаур вошел в тесную клетушку, и за ним задвинулась дверь. Оглянулся: на уровне его лица торчало маленькое оконце и тоже с решеткой. Зарыдав, Знаур навалился на толстую дубовую дверь.

Заглянул в оконце усатый и. зевая, проговорил:

— Успокойся, разбойник... Угомонись, буйная головушка, так-то будет лучше. Себя пожалей, дурень! Ведь двадцать годков тебе жить в неволе... Так что не балуй.

Арестованный метнулся к окну, с новой силой тряхнул решетку.

— Не дури, а то бить буду.— строго сказал солдат.

Знаур в изнеможении упал на жесткую полку и затих. Солдат ушел, гремя ключами и громыхая сапогами.

Долго лежал Знаур лицом вниз. Он не повернулся, когда открывали дверь. Затопали сапоги усатого, и раздались еще чьи-то шаги. Дверь захлопнулась. Знаур слышал, как с улицы звали кого-то:

— Царай!

Тот же голое продолжал торопливо говорить:

— Ты не думай о доме! Слышишь? Мы не оставим тебя даже на краю света. Понял? Мы будем ждать от тебя письма. Соберем деньги...

Ударили в колокол, и под вагоном заскрежетало. Кто-то быстро пробежал по коридору.

В вагоне грохотало и трясло. Знаур поднялся и, усевшись с ногами на полке, зажал ладонями уши. На полу между полками плясала тень от решетки. Раз... два... три... шесть клеток в одну сторону, четыре в другую.

На соседней полке лежал человек с закрытыми глазами, и было трудно понять, спит он или нет. А за окном мелькали поля, деревья, виднелись вершины гор. Знаур расстегнул ворот бешмета и, почувствовав на себе взгляд соседа, оглянулся.

— Вот мы и встретились опять, Знаур,— проговорил тот глухо.

Знаур ошалело смотрел на него.

— Ты?! Царай!..— соскочил Знаур и бросился к другу, обнял его, зарыдал:

— Что будет с нами теперь?

Царай положил руку на непокрытую голову Знаура и проговорил:

— Мы вернемся домой! Обязательно!

СТАРА ПЛАНИНА

1

Войска стояли лагерем у Зимниц в ожидании переправы на левый берег Дуная. Правда, никто не знал, даже высшее начальство, что переправа главных сил будет именно здесь. Пока саперы наводили через реку понтонный мост, в сотнях, батареях и полках нижние чины отсыпались после долгой дороги через всю Румынию к границам Болгарии. А офицеры проводили время за картами.

Кавказская казачья бригада расположилась верстах в трех от города. Казаки и охотники из осетинского дивизиона, будучи по натуре веселым народом, несмотря на запрет, пели у костров вполголоса любимые песни, беззлобно шутили и искренне радовались делу, которое вот-вот должно открыться.

Все дни ожидания походили один на другой. Отправлялись в ночные разъезды да глазели на тот берег.

Однажды обычное ленивое бивуачное утро было нарушено. Новый начальник бригады полковник Тутолмин созвал к себе офицеров, чтобы объявить им приказ главнокомандующего действующей армией, его императорского высочества Николая Николаевича.

Офицеры были всего несколько дней знакомы с полковником. До него дивизией командовал генерал-лейтенант свиты его величества Скобелев-старший. А после расформирования дивизии образовалась Кавказская казачья бригада, куда вошел и Владикавказский осетинский полк. Командовал им полковник Левис-оф-Менар.

Тутолмин принял бригаду на марше к Журжево. Еще не старый и очень подвижный, он с первых же дней пришелся по душе офицерам и казакам своей немногословностью и распорядительностью.

Тогда же ночью, в пути, вместе с новым начальником в бригаду пришла радостная весть, которая приободрила людей. Вскинув руку, Тутолмин улыбнулся и зычным голосом поздоровался с бригадой, застывшей в ожидании: «Здравствуйте, други!»

Ему ответили дружно, но сдержанно. Полковник заметил это, но виду не подал и добавил после короткой паузы: «Славные орлы отечества, наша бригада будет действовать в авангарде доблестной русской армии».

Бригада выдохнула коротко: «Урра!» Так состоялось первое знакомство с новым начальником бригады. Все это вспомнил сотник Индрис Шанаев. Он стоял особняком вместе со своими друзьями: командиром осетинского дивизиона ротмистром Есиевым и поручиком Байтовым.

— Как ты думаешь, Индрис, о чем приказ? — спросил Байтов сотника.

— Боюсь, не хотят ли нас вернуть домой... Скорей бы началось все. А полковник наш бравый на вид. Посмотрим, как он поведет себя в бою.

При этом Шанаев не отрывал взгляда от начальника бригады. Тутолмин, сдвинув густые брови, пробежал взглядом по рядам.

— Перебраться бы на тот берег,— проговорил так же вполголоса Есиев,— а там я сам себе полковник!

— Господа офицеры!—заговорил Тутолмин.— Прошу внимательно выслушать приказ главнокомандующего,— он начал читать: «Принимая во внимание особый характер местности предстоящего театра военных действий, я признал полезным сформировать особый кавалерийский отряд следующего состава:      Драгунская бригада, под начальством его императорского высочества полковника Евгения герцога Лейхтенбергского... Сводная бригада... Донская бригада... Кавказская бригада... Всего в отряде будет состоять 42 эскадрона и сотен и 26 орудий. Общее командование над означенным отрядом возлагаю на назначенного состоять при мне генерал-майора Гурко. Под его начальство должны вступить также четвертая стрелковая бригада и Болгарское ополчение. Все означенные части составят передовой отряд...»

— Сколько еще будет таких приказов, прежде чем произведем первый выстрел? От безделья кровь стынет, как на морозе,— проговорил тихо Шанаев.

— Ну, теперь скоро,— вздохнул Есиев.— Этот приказ похож на весеннюю птицу!

— Пока генштабисты сочиняют приказы, один длиннее другого, турки не четки перебирают, а укрепляются на том берегу,— поручик Байтов нетерпеливо передернул плечами.

Свернув бумагу вдвое, не оглядываясь, Тутолмин протянул руку, и подскочивший адъютант принял приказ. Захлопнув шнуровую книгу, он застыл в положении «смирно» в полушаге от Тутолмина. Полковник Левис наклонился к начальнику бригады, о чем-то поговорил с ним, затем, расправив длинные седые усы, произнес:

— Господа, скоро, может быть, сегодня ночью, мы вступим на болгарскую землю. Главная квартира предупреждает, что за всякий беспорядок будет примерно взыскано с ближайших начальников. С мародерами будет поступлено по всей строгости военно-уголовных законов. Господа, это приказ его императорского высочества Николая!

Командир полка откашлялся, сделал небольшую паузу, а потом сердито добавил:

— Предупреждаю вперед, кто попадется в том, что возьмет что-нибудь даром, будет расстрелян на месте!

Расходились молча. У всех на уме одно: скоро ли кончится томительное ожидание?

Когда осетины садились на конй, кто-то окликнул их:

— Земляки!

Это был сотник, недавно прибывший в полк из Санкт-Петербурга по собственной охоте. Ему обрадовались.

— А, это вы, господин Верещагин,— пробасил Есиев.

Командир дивизиона, козырнув, подал руку сотнику, и тот с чувством пожал ее. «Уж годами не молод, а держится молодцом»,— Верещагин с нескрываемым восхищением смотрел на действительно молодцеватого Есиева. А тот, в свою очередь, подумал о сотнике: «Папаха у него заломлена лихо, посмотрим, как он рубит в бою. Но, видно, человек он хороший».

Ехали быстрой рысью по обочине пыльной дороги. День выдался жаркий, на небе ни облачка. Говорить никому не хотелось, да и не о чем было говорить.

Впереди показались сады, а вскоре за ними и бивуак. Кони шли ровно, они легко несли седоков, и их не приходилось подгонять.

У бивуака всадники разъехались: Александр Верещагин направил коня к своей палатке, а осетины свернули в сотню.

Еще издали Александр заметил своего денщика. Беспечно развалясь у входа в палатку, тот курил трубку. Завидев сотника, денщик нехотя поднялся со своего места. Придержав саблю, Александр спрыгнул на землю и бросил ему поводок. Денщик почесал затылок, посмотрел вслед сотнику, который уже нагнулся, чтобы приоткрыть дверь в палатку, и сказал, как будто только вспомнил:

— От Сергея Васильевича письмо пришло. Может, желаете взглянуть, ваше благородие?

Александр резко повернулся и сердито прикрикнул:

— Ну, давай, чего же ты мешкаешь? Не мог сразу вручить!

Верещагин нетерпеливо шагнул к денщику и взял протянутое письмо. Нетерпеливо пробежав письмо глазами, он успокоился и стал снопа внимательно читать. Брат Александра, Сергей, находился в действующей армии. Он состоял при штабе главнокомандующего.

Сергей писал, что ожидает приезда на Балканский фронт из Франции старшего брата Василия, у которого в Париже была организована выставка.

Денщик надеялся, что сотник скажет ему хоть одно доброе слово, но тот увлекся письмом и позабыл о его существовании. Тогда денщик провел коня, намереваясь задеть сотника.

— Смотри, куда прешь! — беззлобно проговорил Александр и удалился к себе. «Боюсь за Сергея, уж очень молод, горяч».

Он снял через плечо саблю и бросил на походную складную кровать, затем расстегнул ремень с кинжалом. Скинул с себя заказанную еще в Санкт-Петербурге черную черкеску с серебряными газырями и тоже швырнул на кровать.

Оставшись в ластиковом бешмете, сотник пригнул голову и прошелся по палатке. Два шага в одну сторону, два шага в другую. «Письмо, что ли, дописать родителю»,— подумал Александр и, усевшись за низкий столик, расстегнул бешмет, под которым белела рубаха. Недописанный лист серой бумаги лежал на столе со вчерашнего дня. «О чем, бишь, я писал давеча? Да, об осетинах»,— Александр обмакнул перо в медную четырехугольную массивную чернильницу и размашистым почерком продолжил письмо: «Какой все видный народ, осетины. Молодец к молодцу, точно на подбор. Весь дивизион состоит из охотников. Что мне в особенности бросилось в глаза у осетин, так это их осанка и походка. Каждый осетин имеет походку, точно князь какой: выступает важно, степенно, с чувством собственного достоинства. Причем, левую руку непременно держит на поясе, а правую — на рукоятке кинжала. Ты знаешь, горцы интересный народ, точно такой, как мне виделся до сих пор по прочтении графа Толстого.

По приезде я пошел в штаб. У подъезда виднелось полковое знамя и денежный ящик, а при них часовой с обнаженной шашкой. Часовой — почти старик, но очень бодрый, плечистый, с подстриженной седой бородой и густыми нависшими бровями. На поясе у него висел длинный черный кинжал с костяной ручкой. Выправка совсем не походила на ту, что я видел у кубанских казаков. При моем приближении часовой нисколько не изменил позы, как стоял, подбоченясь, так и остался. Только когда я на него посмотрел, он вместо того, чтобы отдать честь шашкой, как того требует устав, перенес ее на левую руку, бросил на меня исподлобья сердитый взгляд, медленно поднес правую руку к папахе и протяжно сказал: «Здравствуй». Вот так службист, думаю, устав здорово знает! Свое возмущение я высказал адъютанту, и тот засмеялся. «Этот всадник — осетин. Они все охотники, своей волей пошли в поход, и с них особенных формальностей нельзя требовать...»

Снаружи послышался знакомый голос, и Верещагин отложил ручку.

— Где господин сотник? Эй, Иван, ты спишь?

— Обленились мы, ваше благородие,— ответил бодро денщик.

Александр поспешно встал, откинул дверцу палатки и увидел поручика Гайтова.

— А, Гайтов, входите, гостем будете, — радушно проговорил Верещагин.— Вот не ожидал вас.

— Спасибо, Александр... Покажи своего коня.

Гость стоял, широко расставив ноги. Плотные икры

обтянуты ноговицами и перехвачены под коленками узкими ремешками. На поясном ремне висел кинжал в дорогих ножнах с позолотой. Красный бешмет и синие атласные шаровары блестели на солнце. Низкая папаха была сбита на левое ухо.

— Иван! — крикнул сотник, хотя денщик стоял тут же.— Приведи коня, живо. И смотри, не упусти его.

— Какого коня, ваше благородие?

— Порассуждай мне еще.

Денщик бросился исполнить приказание, и поручику не пришлось долго ждать. Денщик явился, ведя на поводке коня. В ту же минуту Гайтов позабыл обо всем на свете, даже не слышал слов Александра:

— Давайте, дружок, лучше посидим за чаркой... Послушайте, Гайтов, оставьте свое занятие. Не желаете табачку турецкого?

Но Гайтов был глух: он обошел вокруг коня. Темногнедой с золотистым отливом, тот словно понимал состояние человека: изогнув тонкую шею, косил большими глазами. Поручик принял поводок и одним махом вскочил в седло, конь шарахнулся, взвился на дыбы, намереваясь сбросить Гайтова. Всадник, удерживая коня, взмахивал короткой плетью, и тот нетерпеливо пританцовывал на месте всем телом. Этого й добивался Гайтов, продолжая, однако, горячить его, и, когда почувствовал, что конь готов выйти из повиновения и сорваться с места, неожиданно гикнул. Два прыжка вперед — и гнедой перешел на галоп. Сделав несколько кругов вокруг палатки, Гайтов осадил коня перед Верещагиным.

— Хороший конь, Александр! Очень! — соскочив на землю, Гайтов не выпускал из рук поводка.— Очень хороший! Сколько заплатил?

Конь оказался задиристый, неожиданно дернул головой, норовя укусить Гайтова.

— Сто полуимпериалов,— ответил польщенный Верещагин.

— Двести не жалко! Продай, деньги плачу сразу.

— Ну нет, с конем не расстанусь... Да и столько он не стоит.

— Не говори, Александр. Ты настоящий джигит, у тебя уже три коня. Молодец! Мужчина без коня, все равно, что твой конь без хвоста,— засмеялся Гайтов и, ударив в ладоши, пошел за Александром в палатку.

Он потерял интерес к гнедому и ни разу не оглянулся.

2

Над бивуаком повис яркий месяц. Гости, развалясь на бурках, рассеянно слушали песенников. Казаки сидели в стороне полукругом, и только запевала стоял, выставив вперед правое плечо. Он пел вполголоса красивым тенором.

Казбулат удалой, бедна сакля твоя,

Золотою казной я осыплю тебя...

Перед гостями коптили три свечи в стеклянных колпаках. Денщик Александра, из гребенских казаков, присев на корточки, жарил баранину, нанизанную на длинные шампуры. Свежее мясо сочилось на угли, и они, шипя, чадили, распространяя аромат.

Кончилась песня, и весь еще во власти ее, Александр, приподнявшись на локте, задумался.

— Молодцы, земляки! — воскликнул денщик, подхватив плошку с мясом.

Верещагин обратился к казакам:

— Спасибо, станичники, Ступайте отдыхать... Иван, поставь им но чарке.

— А то как же! И не пожалею.

— Знаю тебя, сам ешь, а руки дрожат с куском. Ну, ступайте, казачки милые.

Песенники, повеселев, столпились вокруг Ивана, который подносил каждому полную чарку вина.

Вдруг в той стороне, где расположилась пехота, прорвал тишину ружейный выстрел, а вслед за ним чей-то крик «Ур-рра!» бросил людей к козлам. Поднялся топот, послышалась торопливая команда. Но тут же раздался властный голос: «Отставить!», и снова все успокоилось.

Мимо проехал рысцой донской казак. Его узнали по свисавшим чуть ли не до плеч усам.

— Эй, Гаврилыч!

Казак придержал коня, развернул его.

— Вот, я те дам Гаврилыч!

На это владикавказцы загоготали.

— Так мы шутку ем!

— А что, станичник, не слыхал ли ты, скоро мир будет? Надоело уж — все воюем да воюем!

И снова дружный хохот.

— Аль по бабе соскучился? Так сходи на туретчину, там, балакают, красавиц богато,— не остался в долгу проезжий. — Прощевайте, земляки. Вернетесь до дому вперед нас — так кланяйтесь Дону!

Он заметил пирующих офицеров и явно желал обратить на себя их внимание: авось да угостят чаркой вина. Не дождавшись, сверкнул белками глаз и отъехал. Но тут же вернулся и, осадив коня, крикнул:

— Счастливо оставаться, станичники! — и снова он посмотрел в сторону офицеров.

Сотник, наблюдавший за донцом, понял нехитрую уловку и окликнул его:

— Казак, пойди сюда!

Тот вмиг оказался возле и лихо щелкнул каблуками.

— Держи, службу знаешь.

— Рад стараться, ваше блогородие!— и поднес чарку ко рту.— Ваше здоровье!

Казак повеселел, он обтер губы, вскочил в седло и, пришпорив коня, запел:

Заночуй, казаченько,

Заночуй со мной.

Заночуй, молоденький,

Хоть ночку со мной...

Выхватив из жара шампур, денщик ловко срезал мясо на плоскую деревянную тарелку. Наполнив, поставил ее перед господами. Гайтов вытащил ножичек, бывший тут же при кинжале, и ткнул им в тарелку. Глубоко вдыхая знакомый с детства запах жареного мяса, он, однако, есть не стал. Это заметил хозяин и забеспокоился: «Не нравится ему. А мне, напротив, кажется, что съел бы всего барана». Обеспокоенный Александр обратился к Гайтову:

— Индрис, почему ты не ешь?

Гость постучал пальцем по пустому ковшу:

— Наливать надо вино... Шашлык и вино — как родные братья.

— Фу, а я не догадался предложить еще по чарке,— засуетился хозяин и приказал денщику: — Вытащи бочонок и разлей господам офицерам!

Второй гость, командир дивизиона, молчавший весь вечер, сразу же оживился:

— Ай, молодец Александр! Хорошее вино сердце веселит.

— «Век живи—век учись», говорят у нас,—Александр нетерпеливо поглядывал, как денщик разливает вино; ему казалось, что делает он это чересчур медленно, и сердился на него, готов был взяться за дело сам.

Дружно чокнувшись, приложились к ковшам, молча выпили и сразу же потянулись к закуске.

— Как вы думаете, господа, когда начнется переправа бригады? — спросил Александр, обтирая губы салфеткой.— Право же, уж надоело ждать. Ехал спешно на войну, а попал на отдых. Слышали, господа, новость? Главнокомандующий Абдул Керим-паша поклялся, что русские не решатся на переправу у Си-стова.

— Почему? — спросил Есиев.

— Укрепление, крепость, крутой берег... Только безумцы решатся на такое.

— Эх, был бы приказ...— вздохнул Гайтов.

— Паша сказал, что скорее у него на ладонях вырастут волосы, чем русские рискнут!

— Он большой шутник,— Есиев погладил рукоятку кинжала.

— А не кажется вам, господа, что это так. Похоже, наши готовятся брать Никополь и Рущук... Уже третий день артиллерия обстреливает эти крепости.

Поручик Гайтов, не переставая есть, молча протянул ковш денщику, и тот проворно схватил бочонок. Подставил посудину и командир дивизиона Есиев.

— Никто ничего не знает, в секрете держат,— проговорил Есиев.— Известно одно: люди рвутся в дело...

Александр взял с тарелки горячий кусок мяса, подкинул на ладони, подул на него и, прежде чем откусить, сказал:

— С такими казаками скоро до Стамбула дойдем!

Сотник ел быстро, обжигаясь с непривычки, а когда покончил с куском, потянулся за другим:

— Бог ты мой, как вкусно! Пожалуй, сейчас нам до Стамбула далеко, надо прежде Дунай перейти...

Сидел Александр, поджав под себя ноги по-восточному. Попав впервые в общество охотников, Верещагин старался во всем подражать им. Но у него еще не все получалось, и он от этого страдал.

— Казак много спать будет — скоро ленивым станет,— Гайтов чокнулся с Есиевым, дождался, когда наполнят ковш Александру, с ним чокнулся.— Пусть бог помогает нам!

— Оммен! — сказал Есиев.

— Дай бог! — поддержал Александр.

Выпил Гайтов и, не закусывая, опрокинулся на спину, задумался.

— Запах пороха щекочет нервы.— Александр оглянулся на денщика, и тот удалился, прихватив полный шампур с недожаренным мясом.

Он двигался по-утиному и боялся выплескать вино из глиняной чашки, которую раздобыл у румына.

Устроившись у входа в палатку, он, не мешкая, приложился к вину. Высокая лохматая папаха его съехала на затылок. Было слышно, как он вздохнул, свободно, глубоко.

— Не к теще ехали, а на войну и вдруг остановились на виду у неприятеля,— Александр последовал примеру Гайтова и тоже опрокинулся навзничь.

Тишина. Бивуак ушел на покой. Мимо проскакал

всадник, и опять стихло вокруг. Есиев оперся на локоть и подбросил в огонь сучьев.

— Государь прибыл, где-то поблизости от Зимниц остановился,— Есиев лениво зевнул.— Ну, что, господа, пора спать, завтра может случиться переправа. Только в каком месте?

— Надо полагать, там, где войска,— Верещагин вытер подбородок.

— Ха-ха! Они по всему берегу Дуная,— весело сказал Есиев.

Смутившийся Александр что-то' пробормотал. Не заметив, однако, смущения сотника, Есиев воскликнул:

— Держу пари, переправа будет против Систова!

— Значит, тебе известно? — обернулся к нему Гайтов.

— Мне так хочется!

— Послушай, Асламурза,— Гайтов понизил голос,— что там натворил Мамуков?

Отодвинув от себя пустую плошку, Есиев сел и подкрутил кончики пышных усов.

— Господам, непременным членам съезда^ мировых судей Владикавказского мирового округа, в просьбе отказано!

Все засмеялись шутке командира дивизиона.

— Нет, правда, как с ним, беднягой, велено поступить? Ему охота воевать, он уж очень просил меня поговорить с тобой. Я обещал ему. Ты же знаешь, что мы с ним из одного аула.

— Эх, Индрис, да разве мы можем сейчас отпускать отсюда всадника? Война начнется, и мы все пойдем в строй. Ты что, никогда в бою не был? Судьи требуют посадить Ебаза Мамукова в тюрьму на шесть месяцев. Бараны, а не люди! Он оскорбил чиновников, но те не успели надеть на него кандалы... А оскорбил за что? Не отпускали его в полк из-за того, что долг у него был перед канцелярией. На вот, читай сам, что они пишут,— Есиев вытащил из внутреннего кармана пакет, передал Гайтову.

Повернувшись спиной к костру, Гайтов протер глаза, откашлялся:

— Ну-ка, посмотрим. «Съезд мировых судей, рассмотрев в распорядительном заседании рапорт...» — Индрис возмутился.— Их бы сюда, законников... «При-

говор не может быть приведен в исполнение за выбытием его в поход с Терско-Горским конно-иррегулярным полком в Дунайскую Армию...» Да ну их к черту,—Гайтов вернул Есиеву письмо и снова улегся на спину.— А что решил генерал?

— Гм! Как и ты, послал их к черту! — засмеялся Есиев.— Генерал просит съезд потерпеть, пока окончится война.

— Которая еще и не начиналась! — отозвался Г айтов.

— А если он погибнет? — Верещагин снова сел.

„ — Тогда его на том свете казнят!

Поговорили и тут же забыли о Мамукове...

На рассвете в бригаду прискакал адъютант штаба, и всему войску стало известно: ночью 14-я дивизия генерала Драгомирова форсировала Дунай. Тут же Тутолмин и Левис в сопровождении Гайтова и Александра проскакали через проснувшийся город.

За Зимницами, на берегу Дуная, собрались офицеры штаба. Среди них выделялась широкая фигура Скобелева-старшего. Его высокая папаха с красным верхом возвышалась над толпой. Генерал был в неизменной синей черкеске, обшитой новыми серебряными галунами.

Подъехав к коновязи, офицеры Кавказской бригады спешились и, стараясь не обращать на себя внимания, примкнули к свите Скобелева. Но генерал заметил их приезд и поманил к себе Тутолмина. За полковником последовал и командир полка Левис. Генерал, по обыкновению, протянул, здороваясь, два пальца;

— Нравится вам, господа, затея вашего командира?

— Нам остается удивляться,— быстро ответил Тутолмин.

— Разве что удивляться,— недовольно буркнул Скобелев-старший.

Он смотрел на противоположный берег, высокий, обрывистый, почти недоступный на всем протяжении. Саперы спешно наводили понтонный мост, а турки временами вели сильный обстрел снарядами и гранатами.

Сын генерала, Скобелев-младший, накануне днем на военном совете предложил, не дожидаясь, когда будет готов мост, переправить на тот берег кавалерию. Однако Тутолмин и Левис возразили; мол, могут случиться большие потери. И тогда Скобелев-сын на-! стоял на том, чтобы с небольшим отрядом в тридцать ‘человек казаков и осетин лично совершить переправу. После некоторого колебания отец разрешил ему «эту затею», но все же был озабочен, хотя и не подавал виду.

На болгарском берегу, на лесистой возвышенности, белел город Систова, а на самом гребне стояла крепость. Чуть левее Систова — крутой спуск к Дунаю. К этому месту и наводили переправу.

Офицеры с восхищением наблюдали, как Скобелев-младший, оставшись в белой нательной рубахе, с Георгием на шее, взобрался на высокую караковую лошадь. Кто-то из офицеров устремился к нему, чтобы помочь, но генерал раздраженно остановил его взмахом руки. В окружении казаков и охотников из осетинского дивизиона Скобелев спустился к берегу.

Очевидно, турки заметили эту возню и выкатили на берег орудие. Они долго наводили ствол. Вспыхнул огонек, а затем над орудием появился дымок, словно легкое облако. Снаряд, не долетев, упал в Дунай. Наши артиллеристы хотели ответить тем же, но последовал приказ: не стрелять. Лицо Скобелева-старшего побледнело. Он дрожащей рукой провел по окладистой бороде. Только один раз генерал улыбнулся, когда лошадь под сыном уперлась и не хотела входить в воду. Она фыркала, водила беспокойно ушами, и тогда у отца появилась слабая надежда, что сын откажется от задуманного.

Но вот лошадь вошла в Дунай, еще мгновение — и вместе с всадником она погрузилась в воду. Отплыв от берега саженей сто, Скобелев, видно, сполз с коня в реку и, вцепившись в седло, поплыл резвей. И тут отец не выдержал:

— Миша, воротись! Миша-а, утонешь!

Голос Скобелева-отца заглушил истошный крик за спиной:

— Ой, убили!

Турецкая граната все же угодила в наше расположение. Она разорвалась во дворе полкового штаба. Писари да резервисты, приписанные к интендантской службе, бросились врассыпную. И только офицеры нетерпеливо поглядывали на Скобелева, не смея ему предложить уйти в безопасное место. Однако генерал не проявил беспокойства и молча направился к своей резиденции, которая как раз и была в штабе полка. За ним последовали адъютанты. На берегу оставались Тутолмин, Левис. Здесь же находились Александр, Гайтов, а также офицеры штаба отряда и пехотного полка.

И тут все стали свидетелями неожиданного поступка Верещагина. Сотник на виду у изумленных офицеров начал проворно раздеваться и вмиг остался в одних штанах и нательной рубахе.

— Ты куда, Александр? — успел крикнуть Гайтов.

Но сотник лишь кивнул. Свернув одежду в тугой

узел, затянул его поясным ремнем и поспешно приторочил к седлу. Тут только люди поняли затею сотника и стали уговаривать не рисковать.

— Господа, там где рискует генерал, сотнику можно и погибнуть,— пошутил Александр.— Я вмиг переплыву, не беспокойтесь.

Конь Верещагина вошел в Дунай и погрузился по самое седло.

— Верещагин, молодец!

— Передайте привет болгарам!

— Возвращайтесь!

Всего этого сотник уже не слышал. Он плыл рядом с конем и, держась за седло левой рукой, правой подгребал. Плыли к острову, хотя Александр не видел его. Чуткий конь плыл, разрезая грудью спокойные волны Дуная. Пловцу показалось, что он находится в воде уже целую вечность. Всего один раз сотник поднял голову, и ему стало вовсе жутко: кругом вода, а берега не видно.

Плыли еще долго, и Верещагин стал выдыхаться. К счастью, показался остров. Конь, почувствовав под ногами землю, рванулся вперед, уже на острове тряхнул гривой и фыркнул. У Александра не хватило сил встать на ноги, и он повалился на берег, а когда отдышался, то потянулся к голове, однако папахи не нашел: не заметил, как снесло водой. Досадуя на самого себя за потерю, Александр встал и, с трудом передвигая одеревяневшие ноги, прошелся по берегу. Верещагин выбрался на середину острова и осмотрелся. Остров был невелик, густо зарос высоким камышом. Солнце дрожало в крупных росинках всеми цветами радуги.

Размявшись, Александр вернулся к коню, проверил подпругу, немного подтянул ее так, чтобы под нее свободно проходила ладонь. Сделав несколько резких движений руками, чтобы согреться, сотник присел, встал и снова прошелся, повеселел. А когда посмотрел на тот берег, замерло сердце — плыть надо было еще много. Вздохнув, нежно погладил коня и подвел к воде. Конь попытался упереться, но Александр пошлепал верного друга по шее и что-то прошептал. Очевидно, ласка подействовала: пофыркивая, конь вошел в воду, тряхнув гривой.

Плыли долго...

На том берегу их никто не встретил. Подумав о том, что обошлось без свидетелей, Верещагин развязал изрядно подмокший узел, отжал одежду, оделся и пустил коня шагом по дороге к городу.

Окраина Систова встретила сотника опустевшими духанчиками, заброшенными домами бежавших турок. Александр дал шпоры, и конь перешел на крупный аллюр. Офицер оглядывался, надеясь увидеть хоть кого-нибудь. По обе стороны извилистой улочки стояли дома, низенькие, хотя и двухэтажные, с балконами на улицу. Большая часть с выбитыми окнами и дверьми. Александр выехал улицей к Дунаю. С высокого берега вниз вел крутой извилистый спуск. На переправе возились саперы, и среди них расхаживал Скобелев. Верещагин почувствовал прилив радости, и ему захотелось крикнуть, как бывало в детстве, так, чтобы слышали на том берегу.

— Добре дошле, добре дошле, капитане,— болгарин старался поймать стремя, но Александр вовремя спрыгнул с коня.

— Турка нема? — спросил довольно бойко Александр.

— Нема, сичка (все) у Балкан бега,— оживился болгарин,— указывая в сторону гор.

Чувствуя себя неловко в мокрой одежде, Александр, однако, оглядел болгарина. Брюнет, чисто выбритый, скулы резко очерчены на худом смуглом лице. Черная шелковая кисть спадала с красной бархатной фески. Очевидно, желая сделать что-нибудь доброе, приятное русскому офицеру, болгарин вытянул двумя пальцами портсигар, ловко свернул папиросу и протянул ему.

Верещагин не отказался, чем немало обрадовал болгарина. Курили молча, каждый занятый своими мыслями. «Смелый, однако, человек Скобелев... С таким генералом можно и на смерть идти,— Верещагин перевел взгляд на румынский берег.— Что будет, когда войска вступят в бой? Собьют неприятеля, и побежит он... Ох, побежит».

3

Хотя Бабу и не имел офицерского чина, а все же его назначили дежурным по полку. Аттестация, данная генералом Черняевым, и два патента на награды, врученные от имени сербского военного министерства, говорили сами за себя, и за ним сохранили звание урядника, которое он получил у сербов. Он слыл человеком честным и храбрым.

По возвращении из Сербии ему предложили выбрать любой кавалерийский полк, в котором он хотел бы продолжить службу. Но Бабу, узнав, что в действующей армии есть часть, сформированная на его родине, ничего другого не пожелал, и его зачислили в Осетинский дивизион.

В дивизионе были рады неожиданной встрече с земляком, да еще с человеком бывалым, обстрелянным. Оттого Бабу никогда не оставался один. Возле него неизменно собирались земляки и ждали, когда он в минуты отдыха начнет рассказывать бесчисленные истории из военной жизни в Сербии. А у него было одно желание: остаться наедине с Бекмурзой и наговориться о своих, близких. Вот и сейчас, устроившись поудобней, Бабу приготовился рассказывать о своем побратиме Христо, но ему помешали: в штаб влетел казак, стоявший на посту.

— Бабу, скорей. Дежурный по бригаде есаул Прий-мак требует тебя к себе!

— А ты не мог сказать есаулу, что мне не до него. Уже вечер, и самое время нам пить вино,—пошутил Бабу и вышел из дежурной комнаты.

Перед штабом прохаживался есаул. Завидев урядника, он велел взять двух всадников и срочно следовать за ним.

Дорогой есаул объяснил уряднику, что румын, хозяин питейного заведения, жалуется на беспорядки, чинимые то ли казаками, то ли охотниками из дивизиона.

— Хотели ограбить его? — поинтересовался Бабу.

— Да нет, как будто... А вот и дошли мы.

У низенького дома толпились казаки и всадники из Осетинского дивизиона. Одни из них успели взять вино и в тесном кружке оживленно разговаривали между собой, другие ждали своей очереди, чтобы просунуть в проделанную в стене квадратную дыру деньги и получить ковш вина.

Глядя на внезапно появившихся дежурных, нижние чины приумолкли в ожидании.

— Гуляем, братцы? — спросил есаул, придирчиво оглядев собравшихся, и, не обнаружив ничего подозрительного, ухмыльнулся.

Ему ответили вразнобой:

— Откушайте, вашблагородие, за компанию.

— Служба, братцы... А деньги вы платили за питье?

— Так точно!

— А как же? Да разве...

— А где же хозяин? — перебил есаул.

— Милости просим, вашблагородие.

Все расступились, и есаул, пригнувшись, заглянул в дыру.

— Да где же он?

— Здесь, господин офицер,— ответил хозяин на ломаном русском языке.— Вина желаете? Сухого, сладкого прикажете?

— Жалуетесь на беспорядки, а тут тихо, спокойно,— строго сказал есаул.— Наговариваете на русских солдат.

Румын исчез за деревянной задвижкой и больше не появлялся. Есаул попытался стучать, но хозяин пивни-цы не отвечал.

— Ладно, братцы, пейте, да головы не теряйте... В чужом, небось, краю находимся.

— Да разве же мы малые дети!

— Не подведем!

— Аль впервой такое, вашблагородие!

Есаул и Бабу, посмеиваясь, завернули за угол дома и остановились. Подложив под себя торбу, на земле

248

сидел священник и ругался на чем свет стоит. Оказывается, у него украли коня.

— Ну, только привязал конягу и даже в питейное заглянуть не успел, а уж увели.

— Бес попутал вас, а за это бог вовремя наказал,— засмеялся есаул.

Вдруг из тесного проулка выбежал запыхавшийся солдат и, размахивая длинными руками, заорал:

— Убили! Скорей!

Дежурные кинулись ему навстречу:

— Где? Кого убили?

Перепуганный солдат указал рукой в сторону, откуда прибежал:

— Там... В харчевне.

Патруль бросился в проулок. Из подвала двухэтажного дома доносился гвалт. Бабу опередил есаула и прыгнул вниз через десяток ступеней. Ударом сапога вышиб дверь и ввалился в харчевню. Не сразу он увидел людей в дымном чаду.

— А, сволочь!

— Ти сама собак!

За этим последовала отборная брань, и Бабу никак не мог сообразить, что ему делать, да подоспел есаул. Во всю мощь легких он крикнул:

— Молчать! Нижние чины, на выход по одному. Живо!

Команда была подобна разорвавшейся гранате. Мгновенно наступила тяжелая тишина. Из-за стойки выкатился хозяин харчевни и, протянув к есаулу руки, взмолился:

— Деньги! Ваше благородие...

Есаул приказал всадникам занять место у выхода и никого не выпускать, а сам прошелся к стойке и обратился к нижним чинам:

— Что вылупили глаза? Кто из вас не рассчитался? Уплатите деньги и марш отсюда!

Допив вино, солдаты один за другим подходили к стойке и долго пересчитывали медяки, пока, наконец, хозяин не хватался за голову:

— Бог тебе судья! Иди... Ох! Разорили меня!

На выходе стоял Бабу и всматривался каждому в лицо. Прежде чем выпустить кого-нибудь, спрашивал:

— Кто затеял драку?

Все показывали на щуплого казака с лычками урядника и двух всадников из Терско-Горского конно-иррегулярного полка. Наконец в подвале остались одни провинившиеся. Есаул, схватив за шиворот урядника, тряхнул его так, что у того лязгнули зубы:

— Пьяная свинья! Опозорил все воинство! Перед кем?

Доставив задержанных в штаб полка, есаул учинил им настоящий допрос с оплеухами, против которых никто не возражал, лишь бы отпустили.

Оказалось, что урядник до того, как заявиться в харчевню, успел побывать в кабачке. Выпил там изрядно и то ли потерял, то ли у него там украли два рубля. Как бы то ни было, а обнаружив пропажу, урядник с горя забрел в харчевню и после - стакана водки стал похваляться, что у него много денег. Тогда два всадника подсели к нему и стали вымаливать у него взаймы три рубля, которые они задолжали хозяину трактира за вино и закуску. Урядник засмеялся, потом неожиданно умолк и, выпучив глаза, ударил кулаком по столу:

— Ду-рааки!

И тут началась потасовка..

Обо всем этом дежурный написал в рапорте начальнику дивизиона, а арестованных приказал взять под стражу.

Бабу было неприятно, что арестованные оказались ингушами и чуть ли не соседями.

— Мне стыдно за вас,— сказал он землякам.

— Послушай, отпусти нас,— умоляли они Бабу.— Ей-богу, мы тебе подарим ружье. Ингуш не обманет.

Оскорбленный предложением, Бабу даже опешил:

— Мне? Ружье?!

— Мало? А коня хочешь?

— Вы разве мужчины? Наденьте вместо шапок платки! — все больше распалялся Бабу и повернулся к ним спиной.

— Извини, земляк, обидели. А тебе не стыдно держать нас под арестом? Кто знает, может, наш отец был в доме твоего отца гостем...

И тут случилось неожиданное: Бабу открыл дверь и крикнул:

— Уходите...

Но теперь ингуши, поговорив между собой, ответили, что они не уйдут, если их даже поведут на виселицу, потому что, как и Бабу, они тоже родились на Кавказе.

Не выдержал Бабу, махнул рукой и пошел в дежурку.

4

Пока в пересыльной тюрьме шла перекличка, разноликая толпа настороженно замерла в тревожном молчании. Но стоило жандармским унтерам сложить длинные листы с замусоленными краями, как поднялся гомон. Тюремный двор стал походить на встревоженный улей. Арестанты сорвались с мест и забегали взад-вперед по просторному двору, в котором вдруг стало тесно.

Одни сновали в поисках земляков, другим непременно надо было узнать такое, от чего, как им казалось, зависела их судьба, а то хотелось просто поговорить и отвести душу, истосковавшуюся по новому человеку.

В этой пестрой толпе Царай и Знаур выделялись своей необычной для тех краев одеждой. Обращали внимание на их черкески и папахи, а потом уж приглядывались к лицу и качали головами, приговаривая: «Вроде бы похожи на турков». Друзья держались особняком и никогда не разлучались.

— Почему они бегают, как жеребята? — удивился Царай.— Не смог бы я жить среди них.

— Все кричат, и никто не слушает,— пожал плечами Знаур.— Эх, кто знает, что будет с нами теперь?

Он сунул руки в потрепанные рукава черкески и присел на корточки, рядом устроился Царай и тоже на корточках. Ему утром сняли наручники, и он беспрестанно гладил запястья.

Внимание Царая привлек забор из целых сосен, приткнутых одна к другой хлыстами вверх, казалось, они подпирают небо.

— Если бы мне сейчас сказали: «Перепрыгнешь через забор — можешь уходить домой», то...— Цараю показалось, что забор стал выше,—;.. перепрыгнул бы!

— А ты знаешь, в какой стороне наш аул? — спросил Знаур, но, не дождавшись ответа, проговорил с горечью.— Лучше думай о жизни...

— Двадцать лет,—свистнул Царай.—Нет, Знаур, я не буду ждать, пока у меня поседеет голова. Убегу! Запомни мое слово.

— Да разве отсюда можно убежать? Здесь же край света! — Знаур сверкнул глазами на друга, словно тот виноват в чем-то.— Погибнешь в дороге. А мне хочется жить ради сына.

— А я убегу,— совершенно спокойно ответил Царай.

— Куда? Тебя тут же поймают и убьют... Я спрашиваю тебя: куда ты пойдешь пешком?

— Или я убегу, или...— Царай накручивал на палец ус, а сам смотрел на забор, будто примерялся к нему.

— Не мучайся, смирись, и время пройдет быстрее...

— Нет,— глухо проговорил Царай, и Знаур сокрушенно покачал головой.

«Надо сдерживать его, а то наделает бед... Он очень похож на Бабу. Эх, был бы дома Бабу, может, и не случилось бы такое несчастье со мной,— Знаур положил подбородок на колено.— У нас уже пшеницу убирают... Здесь и земля другая, совсем не похожа на нашу». Знаур провел пальцем по земле, потом набрал щепотку земли, хотел понюхать, но передумал и высыпал.

По двору шел пьяный арестант. Он был раздет догола, если не считать мешковины, которая висела на нем, как на бабе широкая юбка, с той только разницей, что мешковина прикрывала его от пояса до колен. Он горланил песню и размахивал руками. Очевидно, он таким образом сохранял равновесие, а то бы упал, не сделав и одного шага.

— Пропил все с себя,— брезгливо поморщился Царай.

— Он умрет дорогой, ночью стало холодно.

— Не бойся, мы будем хоронить его в тот день, когда он не выпьет водки,— грустно улыбнулся Царай.

— А на что он выпьет? Фунт хлеба стоит 14 копеек, а нам дают по 10 копеек.

— Они хотят, чтобы мы погибли дорогой.

— Нет, мы не умрем! Нам надо вернуться домой, и мы вернемся.

— Эх, Знаур, ты слышал, что говорил этот русский?

Он уже второй раз идет в Сибирь... Полгода мы будем в пути... Полгода!

Знаур встал, расправил затекшие ноги и сказал:

— Пойдем, поглядим на людей.

Шли молча. Царай не отрывал взгляда от земли, а Знаур всматривался в каждого встречного. «Да разве отсюда убежишь? Нет, надо терпеть, перенести все, только бы вернуться домой. Эх, у меня уже родился сын, и он очень будет похож на Кониевых»,— Знаур остановился, подтянул сползшие ноговицы и тут их кто-то окликнул:

— Эй, земляки, салям алейкум!

Друзья оглянулись: к ним шел, разбросав руки, арестант, он улыбался неизвестно чему.

— Не узнаете? Вот так диво! Да я же гребенской! Земляк из Кизляра! — воскликнул он.

— Кизляр? — проговорил Царай и вдруг кинулся обнимать казака.— Кизляр! да... Кизляр!

Знаур тоже поздоровался с земляком, но сдержанно, кивком головы. А когда казак протянул ему руку, то крепко пожал ее и отступил в сторону. Он не хотел мешать своему расчувствовавшемуся товарищу.

— Значит, домой? Веселей будет нам добираться вместе-то,— казак перевел взгляд на Знаура.— А ты чего нос повесил? Аль не рад, браток? Домой, домой едем!

— Ты пойдешь домой,— Знаур махнул рукой.— А мы идем далеко... Сибирь.

— Как? А я, дурень, думал... Казак сник, словно ему предстояло отправляться в ссылку.— Тю! Ну ладно. Счастливой дороги вам, земляки. Передать вашим что? Ну, дома что сказать?

В этот момент почти над ухом Знаура раздался окрик:

— Турки, оглохли, что ли?

Это был унтер из конвоя. Он схватил Знаура за рукав черкески и дернул в сторону.

— Марш! Этап выходит, а они тут баки бьют, гады! Вот я вас проучу в дороге...

Но тут вмешался казак.

— Послушай, ваше благородие, ну дай слово сказать! Не дури. Есть ли у тебя бог? Побойся греха, человек, может, на смерть идет, а ты...

Унтер, видно, оказался несговорчивым:

— Пошел вон, стерва!

— Ну, ты не больно ори... Видел я таких.

Погнал унтер арестантов. Они то и дело оглядывались на земляка. Вдруг казак сорвался с места и побежал за ними. Догнал, сунул Знауру деревянную ложку, щербатую, черную.

— Из дома еще... Моя! Бери, ну же!

Знаур не успел и опомниться, как унтер двинул казака по лицу.

— Пшел! Скотина!

Казак остался стоять с ложкой в протянутой руке.

5

Переправа на тот берег началась в одиннадцать часов утра. Кавказская казачья бригада под началом Тутолмина заняла исходную позицию в ожидании очереди. Казаки нетерпеливо поглядывали на Дунай. Только в полдень бригада, наконец, получила приказ вступить на понтонный мост. А тут из тыла докатилось:

— Государь!

А вслед за этим прискакал на переправу офицер и, не сходя с коня, объявил: «Его императорское величество государь император изволит еха-а-а-ать!»

И снова ускакал навстречу царю Александру.

Начальник переправы дрожащей рукой провел по борту мундира, расправил бакенбарды и, откашлявшись, стал отдавать поспешные приказания. Со своими помощниками он вмиг навел порядок и подготовил свободный проезд государю. Шеренги войск выстроились по обе стороны дороги. Никто даже не пошевельнулся, чтобы не спугнуть тишину. Вскоре показалась легкая коляска с улыбающимся Александром'. Левая рука государя застыла на эфесе сабли с Георгиевским темляком. Рядом с ним сидел наследник. Коляска катила мимо войска, сопровождаемая мощным возгласом: «Ура!», и рука Александра повисла в воздухе. На нем была темно-синяя гусарская венгерка с толстыми золотыми шнурами. За ним свита, в парадном, на конях.

Как только коляска достигла противоположного берега, войска ринулись к переправе и началась суматоха. Но Есиев быстро сообразил, что ему надо делать, и пришпорил коня. За ним двинулась полусотня Верещагина. Действуя энергично и оттеснив в сторону чей-то обоз, полусотня едва сдерживала наседавших. Поднялся гвалт, послышались угрозы. Но бригада уже вступила на понтон. Впереди двигалась сотня кубанского полка, за ней Владикавказский и Кубанский полки, потом горная Донская батарея. Осетинский дивизион, пропустив бригадный обоз, замкнул колонну. Шли по краям моста в два ряда, ведя коней на поводу.

Настил качало на крупных волнах Дуная.

Сойдя на болгарский берег, бригада растянулась по извилистому и крутому песчаному склону и, одолев его, свернула на большую Тырновскую дорогу. Верстах в двух от Систова авангард спешился в ожидании отставших батарей и обоза. Зной и подъем утомили упряжных коней и людей. А тут еще непривычная густая пыль.

Только в пять часов пополудни бригада смогла двинуться на Царевицы. Однако тащились шагом, потому что впереди тоже были обозы, и они замедляли движение. Казаки проклинали пехоту, выбившуюся из сил, и обозников, но от этого не было легче.

Уже стемнело, когда бригада остановилась у села Царевицы. В темной степи вспыхнули костры, нижние чины загремели котелками. Палаток не разбивали, ночь была теплая, и спать решили под звездным небом. Послышались голоса, где-то в ночи возникла песня, ее подхватили:

Запоем мы, братцы, песню

Про далекие страны,

Где рубились молодцы,

Где дрались уланы,

Где драгуны во цепи

День и ночь стояли...

Тутолмин и Левис сидели у костра, разостлав на коленях карту. Бригада оторвалась от 35-й пехотной дивизии, к которой считалась прикомандированной, и Тутолмин, озабоченный отсутствием связи с ней, решил послать офицера. По приказу командира передового отряда бригаде после переправы предписывалось присоединиться к дивизии у Дели-Сулы. А после освобождения Делй-Сулы бригада должна была выдвинуться на шоссе, ведущее в Плевно, и занять подходы к реке Осьма. В действительности же бригада оказалась без связи с дивизией.

Командир бригады вызвал сотника Верещагина, и тот, явившись скоро, стоял в ожидании приказания. А тем временем командир бригады и полковник Левис разговаривали, не стесняясь, что их слышит Верещагин.

— Пока не прибудет проводник, мы будем блуждать,— проговорил полковник.— Еще не соприкоснулись с противником, а уж началась неразбериха.

— Обещаю, что проводник будет утром! Одному богу известно, в каком направлении двигаются войска.

— Насколько известно мне, в трех направлениях... На юге — к Сельви и Тырнову, на востоке — к Янтре и на западе — к Осьме... Господин сотник,— обратился Тутолмин к Верещагину,— возьмите трех осетин и отправляйтесь по дороге к Болгарско-Сливу. Разыщите начальника дивизии и спросите, куда нам двигаться.

Повторив приказание, Александр отдал честь и кинулся в первую Сотню, к поручику Зембатову.

Вскоре он уже скакал в нужном направлении. Коней пустили обочиной. А по дороге в темноте, переругиваясь, все еще двигалась пехота, громыхали орудия, обозы. Никто не знал, где находилась 35-я дивизия, и Александру пришлось блуждать по степи остаток ночи, и только на рассвете он набрел на штаб дивизии. Кто-то из солдат указал на палатку начальника дивизии:

— Во-он, ваше благородие, где генеральская стоит!

Спешившись у палатки, Александр спросил денщика:

— Можно видеть генерала? Пойди узнай, не примет ли нас?

Но тот и головы не повернул (он чистил генеральские сапоги), лишь недовольным тоном проговорил:

— Никак нет, генерал еще спят-с!

— Надо разбудить, дело спешное,— Александр нервничал, но раздражения своего не показывал.

Однако денщик по-прежнему не обращал на него никакого внимания. Тогда один из сопровождающих Александра осетин схватил денщика за шиворот и прошипел в его искаженное испугом лицо:

— Буды генерала! Ну! Бистро, собака! Убью!

Спутники засмеялись.

— Эй, Бекмурза, дай ему пожить еще до вечера.

Денщик уронил на пыльную землю начищенный генеральский сапог и исчез в палатке. Вышел генерал: заспанный, недовольный.

— Что скажете? Нельзя ли было подождать?

Сотник кратко доложил поручение Тутолмина, надеясь, что генерал сменит гнев на милость. К его удивлению, генерал неожиданно вскипел:

— Ну уж, батюшка мой, передайте полковнику Тутолмину, пусть он, куда знает, туда и идет. Я никакого распоряжения о бригаде не имею. Сам, как в лесу,— генерал развел руками, слегка поклонился и ушел в палатку.

Денщик ехидно улыбнулся, мол, выкусите, господин сотник. Его ухмылка была замечена осетинами, и тут же плетка легла на его широкую спину. Александр оглянулся на вскрик денщика, но охотники уже сидели на конях, готовые следовать за сотником.

— Бекмурза, что случилось? — спросил Верещагин, и хотя он догадался, в чем дело, однако нисколько не осуждал в душе поступок Бекмурзы.

— Не знаю,— невозмутимо ответил тот.

— Ну ладно, с богом!

Выехали на дорогу и остановились, не зная, куда двигаться. То ли податься на старый бивуак, то ли идти навстречу бригаде. Посоветовавшись, решили ехать навстречу.

Голодные кони то и дело сбивались на зеленую обочину. Всадники поговорили между собой по-осетински, и затем Бекмурза обратился к Александру. Из его слов, подкрепленных жестами, сотник понял, что коням нужно дать отдохнуть, да и самим не мешает перекусить, а то неизвестно, как скоро они встретятся с бригадой.

— Хорошо, только где мы достанем еду? Вокруг ни души...— Александр всматривался вперед.— О, кажется, там впереди село?

Действительно, вправо от леска виднелись низенькие домики, крытые черепицей. Над ними возвышался минарет. Позади домов зеленели виноградники, сады. Почуяв жилье, кони пошли резвей.

Деревня оказалась турецкой. Хозяева, очевидно, подались в горы или сражались в рядах баши-бузуков.

За деревней всадники стреножили коней, отпустили подпруги. Бекмурза и его друг Фацбай отправились поискать чего-нибудь съестного. Не успел Александр разостлать бурку на траве, как они вернулись. Фацбай нес на руках ягненка. Где они его нашли, не сказали, хотя сотник и допытывался.

Во флягах нашлось вино...

Опаленные июльским зноем и изнуренные дневным переходом, солдаты, смяв строй колонн, тащились вразброд. Их серые от пыли лица были мрачны. Штыки поблескивали за плечами. На солдат уже не действовали обычные окрики младших офицеров. Самые известные в полках едоки и те позабыли о каше.

По дороге проскакала сотня осетин. Щеголеватые всадники держались бодро. Завидев их, пехотинцы оживились:

— Ишь, какие молодцы!

— А кони сухие!

— Оружие у них — чистое золото.

— Никак, князья!

В сотне привыкли к такому, и поэтому никто не обращал внимания на возгласы. Люди даже между собой не разговаривали. Предстоящая встреча с неприятелем занимала их мысли.

— Так то ж... Как их? — крикнул кто-то с обочины.

— Чеченцы!

— Ага! Эй, чеченцы!

От сотни отделился всадник.

— О, Бекмурза, ты куда?

Не оглянувшись, всадник развернул коня и, взмахнув коротким кнутом, понесся во весь опор. Друзья не поняли, с чего это он вдруг так. Но вот Бекмурза на всем скаку подлетел к пехотинцу. Тот шарахнулся в сторону.

— Тю, аль ослеп?

Он достал из-за голенища трубку, расковырял мизинцем пригорелый табак и сунул в рот.

Над ним склонилось смуглое лицо всадника.

— Мы осетины! Знаешь?

Не на шутку перепуганный солдат поспешно залепетал:

— А как же! Известное дело, знаю!

Погрозив кулаком, Бекмурза круто развернул вороного. Растерявшийся солдат поспешно перекрестился и под общий смех товарищей почесал затылок:

— Во, кажись, с самим чертом повстречался!

Лениво тащились обозы, груженные доверху офицерскими вещами: саквояжи, чемоданы кожаные, парусиновые, сундуки, складные кровати, котелки, самовары — все было покрыто пылью. За каждой повозкой плелся денщик.

Но всю армию на повозки не погрузишь, она на своих плечах несет и палатки, и кухню, и провиант — все, что нужно солдату в бою и на отдыхе.

Запасливые солдаты, отправляясь в поход, набивали ранцы. А когда перешли Дунай, сначала все лишнее, а потом и очень нужное полетело прочь. Солдаты надеялись, что без груза будет идти легче, выбрасывали фуфайки, одеяла и даже сапоги. Уставшие от непривычной жары и жажды, они не думали о том, что может случиться непогода, а война затянется, и наступят холода. Да разве в такое пекло думается о чем-нибудь?

Спасибо, надвинулись сумерки. Солдаты кое-как составили ружья и повалились на землю. А казаки не позволили себе отдыха: коней замучил овод, и они отмахивались хвостами, трясли гривами. Пришлось разжечь траву, и только тогда овод отступил.

Накормив коней, казаки повеселели, стали бродить в одних исподних рубахах, босые, обнажив коротко остриженные головы.

По дороге прокатили два фургона, запряженные четверками здоровенных лошадей. Лошади шли крупной рысью.

Послышались голоса:

— Генерал катит...

— Кто он, этот генерал?

— Догони, спроси.

Загоготали вокруг.

Впереди, вдоль дороги, замаячили костры. Не будь их — блуждать бы войскам по степи. Они вытянулись в два ряда. Ночную тишину тревожили шаги на дороге, раздавались голоса:

— Тут будут кубанцы?

— Которые здесь донцы?

— Еще с версту шагать...

— А, мать иху так!

Осетинская сотня расположилась вблизи глубокой балки. Опасаясь внезапного нападения неприятеля, выставили дополнительные секреты, усилили конные дозоры... Коней расседлали, у каждого для них нашлись остатки от скудного провианта. О себе же люди не думали.

Скинув черкески, всадники растянулись на траве, подложив под головы седла. На небе по-прежнему не было ни одной звезды.

— Бабу, где ты? — раздался голос в тишине.

— У тебя под боком, Бекмурза.

— Такая ночь бывает еще у нас в горах.

Вокруг задвигались, послышались вздохи да покашливания, заговорили:

— Сейчас бы араки.

— Смотри, Бекмурза, не забудь положить туда перцу.

— Только красного, стручкового,— прибавил кто-то.

— И подогрей араку хорошенько!

— Эй, не обожгитесь!

Опять умолкли. Было слышно, как похрапывают кони, позванивают удилами. Из темноты вынырнул вестовой.

— Кониев!

Никто не отзывался, и он позвал еще громче.

— Бабу, к ротмистру! Быстро!

В ответ кто-то выругался по-осетински. Вестовой подошел поближе и узнал Бабу.

— Ты чего ругаешься?

— Не спрашивай.

— Эй, Бабу, зачем ты понадобился ротмистру? — спросил Бекмурза друга.

— Не может поесть шашлык без меня,— ответил тот.

Вокруг засмеялись.

— A-а... Счастливый ты человек, Бабу. Только не забудь запастись водой, а то ночью тебе захочется пить,— не остался в долгу Бекмурза.

Долго надевал Бабу черкеску, потом, подхватив ружье, прикрикнул на вестового.

— Иди! Показывай дорогу.

— Ну, ты не очень-то кричи,— огрызнулся вестовой.

Он шел быстро, и Бабу едва поспевал за ним:

«Ночью, как кошка, видит. Молодец! Но чего хочет от меня ротмистр?» Издали Бабу узнал склонившегося у костра Асламурза Есиева, а рядом с ним разведчика Ев-фимия. «Откуда он появился? В последний раз мы виделись с ним в Кишеневе. А потом исчез неизвестно куда»,— подумал Бабу. Он уж было хотел доложить, да не успел и рта открыть, как вестовой гаркнул:

— Так что прибыли, ваше благородие!

Командир дивизиона поднял голову:

— Садись, Бабу. Слушай внимательно, что будет говорить Евфимий. Он вернулся оттуда,— Есиев посмотрел в темноту,— у турецких позиций был.

Урядник опустился рядом с разведчиком, пожал ему руку.

... И вспомнился Бабу бой в Сербии. Полусотня, в которой оба служили, преследовала турок. Вдруг конь под Бабу споткнулся и завалился на. передние ноги. Бабу вылетел из седла и со всего маху шлепнулся на землю. Товарищи пронеслись мимо, и в этот момент к нему подкрался башибузук и занес над ним ятаган. Однако опустить не успел: подоспел Евфимий. В тот день Евфимий и Бабу стали кунаками.

Разведчик продолжал прерванный разговор:

— Проберемся балкой. Она глубокая, густо заросла на склонах. По дну балки идет сухое русло... Вот тут балка раздваивается,— Евфимий ткнул в карту толстым коротким пальцем.— Мы двинемся вправо. Пройдем еще с версту. А потом откроется поляна. За ней будет крутой склон. Тут-то и окопались турки. Сам слышал их речь, своими ушами.

Ротмистр еще ниже склонился над картой:

— Так! Так!

Кониев, откинувшись, с интересом рассматривал Евфимия. Тонкий нос с горбинкой, длинное заросшее лицо, быстрый взгляд. Родом он был из станицы Архонской. А его отец переселился туда из-под Кизляра, тому уж лет сорок пять. Ротмистр прервал мысли Бабу:

— Все понял, Бабу?

— Прикажете повторить, господин ротмистр?

— На рассвете пойдешь с Евфимием в разведку. Вторая сотня будет следовать за нами... Завтра первый бой, и, если осрамимся, так лучше умереть сейчас!

— Да убережет нас бог от позора! — сверкнул глазами Бабу.

— Евфимий только что вернулся оттуда. А завтра хочет идти с тобой,— командир дивизиона сложил карту.

— Спасибо, кунак,— Бабу посмотрел на разведчика.

— Идите, отдыхайте,— приказал Есиев.

Разведчик и Бабу встали и, откозырнув, удалились.

Они шли рядом, не торопясь, молча. «Эх, Бабу, Бабу, смел ты... Вот только горяч в бою, легко можешь потерять голову»,— думал о товарище Евфимий.

Но тут Бабу оставил Евфимия и шагнул вперед: у костра стоял незнакомый человек.

— Эй, Бекмурза! — позвал Бабу.

— Ай, ай... А, это ты?

— Кто это?

— Болгарин, в гости пришел... Живет рядом. Мясо принес, вино. К себе зовет...

Кто-то подкинул в костер сучья, и вспыхнувшее пламя осветило лицо болгарина. «До чего похож на Бза»,— Бабу протянул болгарину руку:

— Салам! Здравствуй!

— Здравей! — поспешно ответил старик.

Бекмурза узнал Евфимия и радостно воскликнул:

— О, Евфимий! Дорогой, где пропадал?

Всадники окружили разведчика. Многие из них

слышали о нем, и каждому захотелось пожать казаку РУКУ-

— Садись! Все садитесь! — Бабу положил руку на плечо болгарина и пригласил его подойти поближе к огню.

Наконец все разместились у костра, и Бекмурза спросил Бабу по-осетински:

— Что делать с вином и мясом?

— Угощай гостей,— весело ответил Бабу.

Делом одной минуты было поделить большой кусок

262

вареной баранины и разлить по чаркам вино. Бабу поднял рог:

— Дай бог, отец, чтоб в твоем доме только радовались... Пусть плачут жены турок! Спасибо!

— Твои слова мудрые, Бабу, мне к ним нечего добавить,— разведчик чокнулся с другом.— С богом!

Бабу подождал, пока выпил Евфимий, и после этого снова обратился к болгарину:

— Пожелай нам хорошей дороги, отец... Выпей, слово скажи!

Старик стянул с головы маленькую войлочную шляпу с короткими полями и попытался встать, но Бабу удержал гостя. Болгарин волновался, у него тряслись руки:

— На здравие!

Потом Бекмурза запел. Песня перенесла их в родные горы...

6

Этап пришел к месту назначения пополудни. Арестанты, чертыхаясь, повалились посреди тюремного двора, мощенного булыжником. Предоставив ссыльных самим себе, конвоиры поспешили в сторожку.

Кругом высокие кирпичные стены, а за ними тайга. Беги на волю, если хочешь. Никто не станет тебя отговаривать, и охранники, спохватившись, не кинутся за тобой, чтобы поймать. Сам вернешься, когда почуешь смерть.

Не одна отчаянная голова соблазнилась мыслью о свободе, да возвращался смельчак, если, конечно, не погибал. Тайга, она шуток не любит. Правда, были такие, что добирались в Россию. А иные долго бродили по Сибири. Но конец для всех был уготовлен один: смерть на каторге, с кандалами на руках, а то умирали прикованными к тачке или холодной каменной стене. И все же бежали! Ничего не страшились. Одно слово — свобода.

Многим из каторжан придется провести здесь десять, двадцать лет, всю жизнь. Одни состарятся, другие найдут смерть на чужбине. Ну а таким, как Зна-ур, надо выжить любой ценой.

Знаур натянул на голову полы изодранной черкески и оголил спину. От него падала короткая, узкая тень. Ее было достаточно, чтобы в ней поместилась голова Царая. Тот лежал на левом боку, подтянув ноги к животу.

— Почему нас держат на солнце? — Царай сел и оглянулся на домик, в котором жил смотритель тюрьмы.

— Хороший хозяин в такую жару собаку не выгонит на улицу,— Знаур откинул с головы черкеску.

Долго еще маялись на солнцепеке, пока не появился смотритель. Белый форменный китель его был застегнут на все пуговицы. Круглую голову прикрывала кепи с блестящей золотой кокардой. Он был при шпаге. Заложив большой палец правой руки за отутюженный борт кителя, смотритель медленно приблизился к арестованным. Из сторожки выскочил урядник и гаркнул:

— Ста-а-анновиссь!

Арестанты, напуганные громовым голосом, повскакивали и, подхватив с земли тощие сумы, суетливо искали свои места в общем строю. Каждый из них уже испытал на себе фанатизм властолюбивого урядника. Особенно доставалось Цараю. Однажды урядник велел ему подмести пол в этапной тюрьме, а Царай отказался. С тех пор урядник стал придираться к нему. Но он никак не хотел покориться, и чем больше свирепел урядник, тем яростнее становилось сопротивление Царая грубой силе самодура. Не укротили горца даже кандалы, в которые его заковали в одной из пересыльных тюрем по наговору урядника, мол, пытался бежать. Стремясь во что бы то ни стало подчинить себе Царая, сломить его волю, урядник пошел на хитрость: снял кандалы и даже разрешил ехать остаток дороги на телеге. Но Царай не оценил этой «милости» и больше того — поклялся убить урядника. Знаур в душе завидовал другу.

— Не шевелись! — гремел урядник, пробегая вдоль строя.

Он пересчитал вслух арестованных. Добежав до конца строя, еще раз окинул быстрым взглядом ссыльных и, вскинув руку к козырьку кепи, доложил смотрителю.

— Сто тринадцать ссыльных налицо! Больных нет, в бегах никто не числится

Смотритель тюрьмы, крякнув, скомандовал:

— Убийцы, два шага вперед!

Знаур ткнул локтем Царая, и они одновременно покинули строй. Бритоголовых было десять. Все, кроме Знаура и Царая, с кандалами на руках. Мимо них проплыло тупое лицо смотрителя.

— Не баловать мне! Замучаю так, что у бога смерти станете просить. Два дня отдыху, а потом потолкуем, что да как.

За спиной смотрителя ухмылялись охранники. Им предстояло жить с новой- партией ссыльных. Тюрьма принимала первую партию после того, как ее заново отстроили: года за два до этого она сгорела дотла.

— В первый барак,— кивнул на убийц смотритель тюрьмы,— пошли вон! Быстро!

И те заковыляли за охранником. Знаур старался держаться прямо, казалось, будто его не изнурил долгий этап. Протопал он не одну тысячу верст с юга на восток, от черкески остались лохмотья, на ногах кровавые мозоли, а все же осанка молодцеватая.

— Каков он, чернявый? — обратило на него внимание начальство.

— Смирный, как теленок,— отрапортовал урядник, довольный тем, что привел ссыльных без особых происшествий.

В дороге трое пытались бежать, да тут же попались. Драк между арестованными, на удивление, не случилось, даже болезнь пощадила их.

— Так-с! — многозначительно процедил сквозь зу: бы смотритель.

Знаур и Царай вступили в узкий холодный коридор и одновременно облегченно вздохнули. По обе стороны темного коридора распахнутые двери камер. В первую из них заглянул Знаур. Тяжелый затхлый запах ударил в нос. Нары вытянулись вдоль стен. Посреди комнаты на двух столбах ушат для воды. Ссыльные стояли молча, все еще не решаясь войти.

— Вот и наш дом,— сказал кто-то.

Переступили порог, и Царай бросил на нары хор-

дзен. Знаур, оглядевшись, выбрал место в углу.

— А ты рядом со мной ляжешь, Царай. Может, зимой будет теплее здесь.

Началась новая жизнь. Еще неведомая, но страшная уже не только по чужим рассказам.

За все время Знаур не произнёс ни слова, лежал, Широко раскинув руки и ноги, часто и шумно вздыхал. Ему не спалось.

В тот вечер ссыльных не кормили. Охранник объявил по баракам, что похлебки не будет. Никто и не шелохнулся, не оторвал головы от нар.

На перекладине дрожала лучинка. Знаур смотрел в низкий деревянный свод: подними руку и достанешь. Двадцать зим велено ему пробыть под ним, и только потом разрешат пуститься в обратный путь. А доживет ли он до того дня? Когда же рассвело, в барак ввалился охранник и позвал Знаура с собой. Он сунул ему лопату и, ничего не сказав, привел на задний двор тюрьмы.

— К вечеру выкопай яму... Отмерь два шага в одну сторону и три в другую,— велел охранник и ушел.

Знаур вонзил лопату в землю, сбросил с себя одежонку и остался в холщевой рубахе, которую купил в тюрьме за пайку хлеба. Плюнув на руки, он поднял голову: по серому низкому небу шли тучи. Они двигались со стороны тайги, угрюмой, пугающей.

Безмолвный лес стоял черной стеной сразу же за тюремной стеной.

Отмерив два шага в одну сторону и столько же в другую, Знаур приступил к работе. Ему не сказали, для чего нужна была яма, да мысль о ней не очень-то и занимала его.

Земля была мягкая, лопата вонзалась легко, и вскоре Знаур стоял в яме по колено. Вдруг из рыхлой почвы к ногам вывалились кости. Не обратив на них внимания, Знаур подхватил кости лопатой, но не ус-пел выбросить наверх: его обдало жаром. На лопате лежала кисть руки. Лопата задрожала, и с нее посыпалась земля. Не опуская лопату, Знаур вылез из ямы, отошел в сторону. Он быстро выкопал лунку, уложил на ее дно кости и засыпал землей.

От мысли, что он может умереть на чужбине, Знаур содрогнулся... Работал с остервенением, без отдыха и поэтому быстро управился с делом.

7

Кавказская казачья бригада двигалась к Дели-Сулы, имея впереди себя Владикавказский полк. В свою очередь, полковник Левис выставил авангард. Эта обязанность выпала на долю второй сотни осетинского дивизиона.

Сначала двигались вдоль быстрого ручья. Дорога то круто поднималась по склону, то сбегала на дно балки. Наконец сотня вступила в узкое ущелье у Булгарско-Сливы. Деревня как бы раздвинула ущелье. Ее плоскокрышие дома прилепились к склонам. Войско прошло по вымершей улице.

За деревней ущелье снова сужалось и тянулось версты три, пока новый поперечный кряж не преградил путь. Перевалив через него, ущелье запетляло, а дорога сползла в балку. За вторым кряжем открылась долина. В самом ее центре — Дели-Сулы. В нем неприятель. Его обнаружил Евфимий с разъездом кубанского полка. Разъезд вернулся, а разведчик подкрался к позициям неприятеля и высмотрел его силы. Но это было накануне...

Впереди послышалась ружейная пальба. Это, наткнувшись на пикеты неприятеля, авангардская сотня завязала перестрелку. Командир сотни Зембатов послал спешное донесение полковнику Левису.

Не долго думая, Левис направил первую сотню осетин на подкрепление авангарду, а две сотни казаков бросил на фланги. Остатки полка построились в боевой порядок. Неприятель, однако, отступил, и сотни осетинского дивизиона залегли в балке. Всадники, возбужденные предстоящей встречей с турками, нетерпеливо поглядывали на поляну. До боли в глазах ощупывали лесок, в котором притаились баши-бузуки.

— Вон! — шепнул кто-то.

И по цепи проползло: «неприятель».

Разведчики, Бабу и Евфимий, заметили турка прежде других и впились в него взглядом. Турок привстал, огляделся и, видимо, не заметив ничего подозрительного, ушел. Разведчики следили за ним, пока он не скрылся за деревьями.

Евфимий бросил короткий взгляд на Бабу, и тот понял: «Будем брать его». Евфимий распластался на земле, замер на миг и затем пополз вперед. За ним Бабу. Трава густая, высокая, не колышется.

‘ Ротмистр Есиев приказал без команды не стрелять. Около него находились человек семь охотников, на случай, если надо будет прийти на помощь разведчикам.

Не отрывая тела от земли, Бабу старался не отставать от Евфимия. Разведчики спешили достичь опушки. Евфимий приподнял голову, выждал, а затем перебежал к дереву и притаился под ним. Тот же маневр проделал Бабу.

Солнце пробивалось сквозь густую крону бука. Вдыхая запах свежей травы, разведчики напряженно вслушивались в тишину. Треснула веточка. «Идет», — пронеслось в сознании. Уже видно было лицо турка. Еще шаг. Другой... Р-р-аз! Они бросились на него одновременно, подмяли под себя; Бабу уселся ему на ноги, а Евфимий сдавил горло. Турок и пикнуть не успел: сунули в рот кляп и заломили за спину руки.. Туго запеленали его веревкой и, подхватив обмякшее тело, вынесли его на поляну. Не мешкая, поползли к своим позициям. Турка волокли за собой на веревке.

Едва они пересекли поляну, Бекмурза и Фацбай поспешили на помощь и, подхватив пленного, унесли его в кусты. Ротмистр приказал Фацбаю доставить турка в штаб отряда. Всадник, однако, с места не сдвинулся, и ротмистру пришлось повторить приказание уже более строгим тоном. Проклиная турка, Фацбай поехал в штаб. Пленный на привязи бежал за ним.

Командир дивизиона видел, что людям не терпелось вступить в бой, и он в душе пожалел Фацбая. Все ждали сигнала к атаке, который должен был подать Левис. Есиев знал, что командир полка выжидает, пока противник откроет свои позиции, и тогда полк ударит по нему в центре, а резерв навалится на фланги.

В наступившей тишине со стороны неприятеля послышался голос:

— Эй, кто вы? Магометане или христиане?

— Христиане! — крикнул Бекмурза, хотя был магометанином.

Он выехал на поляну, и тут же по нему открыли беспорядочный огонь. Но Бекмурза продолжал гарцевать на разгоряченном скакуне. Удивленные турки прекратили стрельбу и вылезли из-за укрытий. Всадник пригрозил им кулаком.

В этот момент Есиева покинули хладнокровие и выдержка. Он привстал на стременах, взмахнул саблей:

— Вперед!

Команда прозвучала на родном языке. Конь под ним вздыбился и, сделав прыжок, вынес седока на поляну. Дивизион лавиной устремился на неприятеля, который не ожидал наступления именно в этот момент и поэтому растерялся. Но замешательство неприятеля длилось недолго. Из леса вылетел на коне предводитель турок. Выставив кривую саблю, он что-то дико кричал. За ним, рассыпавшись цепью, следовали башибузуки. Бабу развернул коня и направил наперерез предводителю. Тот тоже заметил Бабу и смело пошел на сближение с ним. Лязгнула сталь. Разгоряченные кони храпели. Опять разъехались... Бабу не слышал стонов, топота коней. Вдруг, откуда ни возьмись, Бек-мурза. Не успел Бабу крикнуть другу, чтобы он не мешал ему, как сабля Бекмурзы просвистела в воздухе, но опустить ее на турка он не успел. Конь под предводителем споткнулся, и турок вылетел из седла. Бекмурза спрыгнул на землю и подмял его под себя. Не выдержал Бабу, выругался.

— Забирай его и уходи! — яростно закричал он и бросился в самую гущу боя.

... К вечеру все было кончено. Дивизион занял Дели-Сулы. Охотники выстроились на площади в ожидании полковника Левиса. Он появился в сопровождении ротмистра Есиева и стал объезжать ряды.

— Осетины! Сегодня вы показали свою верность русскому боевому знамени! Слава вам, доблестные сыны Отечества!

— Урр-ра!

— Кто захватил предводителя Хаид-бея? — спросил командир полка.

Ротмистр отрапортовал.

— Урядник Кониев и рядовой Каруаев!

— Представить на них реляцию!

... Дивизион не понес потерь, и его вернули на позиции, которые он занимал перед боем. Костров не жгли, даже не курили. Коней свели вместе. Люди не

спали, ждали, что противник предпримет контратаку, и нервы у всех были напряжены. Наступила тишина. И вдруг в ночи раздалось:

— До-оон!'

Дивизионный разведчик Бабу Кониев вышел на поляну, повел головой по сторонам: «Осетин?! Откуда он здесь, если наши на своих местах? Нет, это мне послышалось. Хотя после вчерашнего боя и не такое покажется». Бабу хотел было вернуться, но опять донеслось, теперь уже совсем рядом:

— До-оон!

К Бабу присоединился Бекмурза и предложил:

— Пойдем, поищем.

Друзья двинулись на стоны раненого и вскоре склонились над ним:

— Кто ты? — спросил Бекмурза дрожащим от волнения голосом.

— До-оон! — было ему ответом.

Быстро отвязав флягу, Бабу поднес ее к губам раненого.

— Он, наверное, из тех осетин, которые ушли в Турцию,— прошептал ему на ухо Бекмурза.

Рука с флягой застыла, вода пролилась на землю.

— Как?! — воскликнул пораженный Бабу.— Он пошел против братьев?

Раненый открыл глаза и тихо прошептал:

— Прощайте, братья...

Перед мысленным взором Бабу встали горы, аул, мать...

В осетинском дивизионе знали о том, что в составе турецкой армии на Кавказском фронте действовало большое число осетин. Они были из тех осетин, которые лет десять назад, обманутые и гонимые, переселились в Турцию. Но их надежды на лучшую долю не оправдались, и многие спешно потянулись в обратный путь, на родину. А самых молодых из оставшихся на чужбине турки загнали в армию и заставили воевать против русских.

А вот как этот осетин попал за Дунай, никто не знал. А он, не приходя в себя и не раскрыв тайны, умер. Так и осталось неизвестным его имя.

Убитый лежал в балке на сырой ночной земле. Все были удручены тем, что он оказался осетином и шел к ним со стороны неприятеля. Но, пожалуй, тяжелее всего было Бабу. «Почему я не оглох в тот момент, когда он просил воды? Кто же ранил его?» — размышлял урядник.

Бекмурза ерзал рядом с ним, пытаясь вызвать друга на разговор.

— У моего отца был кровник из Заманкула. Он тоже ушел в Турцию. Может быть, убитый — его сын, а мы хоронить собрались,— проговорил он неодобрительно.

Но Бабу не отрывал взгляда от поляны, на которой днем разгорелся жаркий бой.

— Надо исполнить наш долг, Бабу,— вступил в разговор Фацбай,— кровник он или брат, а хоронить надо. Он осетин, а не турок...

И опять смолчал Бабу. Его занимали свои думы. «Если мне придется умереть, то прежде унесу не одну неприятельскую жизнь,— рассуждал он.— В нашем роду не было недостатка в мужественных людях. Да у нас и женщины такой не найдется, которая бы родила изменника». Бабу почувствовал, как Бекмурза придвинулся к нему еще ближе.

— Никто даже бурку не дал,— наконец с горечью проговорил Бабу.— Разве бы нас похвалили за это старшие?

— А почему ты просишь бурку? Или у тебя нет своей? Ты его нашел, тебе и заботиться о нем до конца! Он умер на твоих руках. Это все равно, что покойник находится в твоем доме, а ты хочешь подкинуть его своему соседу,— затараторил Бекмурза.

Бабу вспыхнул, но сдержался: он сам не оказался сердобольнее товарищей.

— А ты сходи к поручику Зембатову,— посоветовал все тот же неугомонный Бекмурза.— Как-никак, а он к Есиеву ближе тебя и знает, как нам надо поступить.

Обрадовался Бабу неожиданному совету и тотчас отправился к поручику. Тот спокойно выслушал известие о смерти земляка и приказал тому же Бабу доложить обо всем ротмистру. Пришлось Бабу тащиться в потемках к командиру дивизиона. Но и здесь ему не повезло. Ни с того ни с сего Есиев пригрозил Бабу арестом за то, что он отвлекает других от наблюдений. Лазутчики донесли в отряд о намерении турок отбить оставленные ими позиции, и поэтому ротмистр боялся прозевать внезапное нападение неприятеля.

Обозлившись на самого себя за то, что послушался Бекмурзу, урядник вернулся к своим. Растолкав друзей, молча улегся между ними. Но не таков Бекмурза, чтобы оставить в покое Бабу.

— Боюсь что-то,— прошептал он, переводя дыхание.

Но Бабу, закусив губу, сделал вид, будто не слышал его.

— Очень боюсь,— продолжал свое Бекмурза.

И Бабу не выдержал.

Сидел бы ты дома и пил теплое молоко. Что ты ноешь?

Усмехнулся про себя Бекмурза.

— Не смерти и не турок боюсь. А как ты думаешь: не может ли он оказаться моим родственником? Ты знаешь, Каруаевы очень похожи друг на друга, словно их родила одна мать! Я что-то начинаю припоминать, как отец рассказывал об одном из наших родственников, который уехал в Турцию вместе с Кундуховым.

На небе появился месяц, похожий на выеденную корку арбуза, и вокруг посерело. «А почему мне не взглянуть на убитого. По лицу я узнаю, близкий ли он мне по крови»,— вдруг спохватился Бабу и поспешно вскочил.

— Ты куда? — спросил Бекмурза.

— К нему,— глухо ответил Бабу и направился в чащу.

Бекмурза последовал за ним. Притаившись за деревом, он видел, как Бабу склонился над убитым и долго всматривался в его лицо. «Нет, на моего родственника не похож. Да и в ауле, слава богу, не было таких»,— с облегчением подумал урядник. Бекмурза продолжал наблюдать за ним. Бабу, присев на корточки, снял шапку и провел по голове рукавом черкески. Он не оглянулся, когда Бекмурза вышел из-за укрытия. Опустившись на колени рядом, Бекмурза тоже впился взглядом в убитого. Тот лежал на спине. Под голову ему кто-то подложил лохматую шапку,

такую же, как у него с Бабу. Длинное с тонкими чертами лицо обросло черной щетиной, взлохмаченная борода покоилась на широкой груди. Бекмурза с силой потянул за высокий воротник своего бешмета. «Да убережет меня бог от такой смерти»,— подумал он и медленно поднялся на ноги. Бабу тоже попытался привстать, но рука друга легла ему на плечо.

— Сиди, это же покойник. Нельзя его покидать. А как же? Осетины мы или кто? — проговорил Бекмурза и удалился.

Едва стихли его шаги, как появился Фацбай. Он не задержался: взглянул на убитого и ушел, сказав:

— Хорошо, что он унес с собой имя своего отца. Хоть в этом похож на мужчину!

Один за другим подходили люди, смотрели на убитого и молча возвращались на позицию. Даже ротмистр пожаловал. Кому же хотелось найти на болгарской земле позор?

Когда Бабу остался один, у него промелькнула горестная мысль. «Где-то его отец, думает, наверное: вот придет сын, женю его, и будут у меня внуки... Брат пошел против брата! Не родился я сыном для своей матери, если не узнаю его имя».

Поспешно вернувшись к друзьям, Бабу присел рядом с Бекмурзой и прошептал ему на ухо:

— Пойду к туркам...

— Что?! — удивился тот.

Урядника услышал Фацбай: не зря же они были лучшими разведчиками в сотне.

— Куда ты собрался?—проговорил Фацбай И, схватив Бабу за рукав, притянул к себе.

— Хочу поймать турка... Не может быть, чтобы на той стороне не знали его имени,— урядник кивнул головой в сторону чащи.

Фацбай отпустил Бабу:

— A-а! Так бы ты и сказал сразу... Да, нужно узнать его имя, иначе какие мы осетины? Как можно похоронить человека без этого.

— Ты собрался хоронить? — быстро спросил Бекмурза.

Фацбай опешил и, помедлив, ответил:

— Почему я, а не ты?

— Кто-нибудь да сделает свое дело. На земле он не останется, — строго сказал Вабу.— Придется отправляться на ту сторону, но боюсь, Зембатов не отпустит.

— Возьми меня с собой,— попросил Бекмурза.

Но урядник покачал головой:

— Нет, ты у меня вчера перехватил турка.

— Э-э, зачем ты обижаешь меня? Мы же вместе его взяли,— поспешно возразил Бекмурза.

— Все равно не проси,— решительно отказал Бабу.

У Бекмурзы даже перехватило дыхание от обиды.

Ему, который с тем же Бабу вплавь переправился через Дунай на берег, занятый турками, теперь не доверяют? Кто знает, что бы сделал Бекмурза, будь на месте Бабу кто-нибудь другой. Но с ним они родственники. Когда аульцы отправляли Бекмурзу на войну, Бза на прощанье сказал: «Тебе надо найти Бабу, он ведь тоже на войне. И смотри, если один из вас запятнает нас позором, то ему лучше остаться на чужбине. Да и другой пусть не возвращается домой». Кто-то спросил Бза, зачем же так наказывать товарища? В чем же будет его вина? На это старик ответил: «Каждый должен вовремя удержать брата от дурного поступка»,

— Смотрите! — прошептал Фацбай.— Турок!

Из леса, перед которым вчера проходила вражеская позиция, вышел турок и посмотрел в сторону балки, в которой укрылся дивизион. Потом он оглянулся назад и, сильно пригнувшись, быстро пересек поляну. Сделав шагов двадцать, остановился, повел головой по сторонам и опять двинулся вперед. Прибежал хорунжий Хоранов, зашептал:

— Смотрите, не вспугните его... Зембатов сказал, что он не похож на лазутчика. А там кто его знает?

Бабу подался вперед, но его удержал хорунжий.

— Христо?! — Бабу оттолкнул все еще удерживавшего его Хоранова и выскочил на поляну.

— Бабу!

Христо в два прыжка оказался среди осетин и попал в крепкие объятия Бабу.

— Дорогой мой... Бабу!

— Брат! Христо!

Бабу вытер набежавшую слезу, чем немало удивил Бекмурзу, который, устыдившись за него, отвернулся и неодобрительно присвистнул.

— В Сербии воевали... Побратимы мы с ним! — проговорил взволнованно Бабу.

Христо откинул полу кафтана, и все увидели кинжал в серебряных ножнах. Тогда осетины теснее обступили болгарина, а Бекмурза заглянул ему в лицо.

— Побратим, говоришь? — Бекмурза обнял Христо.— Так это ты о нем все вспоминал.

— Ну, рассказывай,— попросил Бабу.— Где ты был после того, как мы расстались?

— О, сколько мне надо поведать тебе... Я же немного пробыл у Гурко. Какой генерал! Лев! И солдаты похожи на него... Попал я со своими гайдуками в роту пластунов, как раз перед атакой турок. Перед нами с войском стоял сам Сулейман-Паша. Это был не бой, а ад, Бабу. Э, в Сербии мы не воевали! Ты бы посмотрел, Бабу, как унтер-офицер подхватил знамя и ринулся вперед! Пуля попала ему в живот, но он не сразу выпустил знамя. Потом знамя подхватил подполковник Калитин и крикнул: «Ребята, наше знамя с нами, вперед!» И тут же упал с коня: его тоже убили. Герой был! Эх, Бабу, жаль тебя не было с нами в том бою... Ну ладно, пойду к вашему командиру. Я еще приду к тебе, Бабу,— друзья обнялись.— А ты знаешь, что сказал болгарам Гурко? Я на всю жизнь запомнил его слова: «Вы показали себя такими героями, какими вся русская армия может гордиться». Бабу, как ты думаешь, пришел туркам конец?

— О, конечно, Христо!

— Спасибо, Бабу! Ну, я пойду.

Хорунжий указал Христо, куда идти. За ними двинулись Бабу и Бекмурза. Болгарин часто оглядывался на них и кивал головой. С его лица не сходила улыбка. Когда они проходили мимо убитого осетина, Христо остановился и неожиданно снял шапку.

— Проклятые турки,— проговорил болгарин вполголоса.

Бабу схватил Христо за плечи, прерывающимся от волнения голосом спросил:

— Ты знал его?

Опечаленный болгарин кивнул головой и присел рядом с убитым.

— Когда турки узнали о вашем дивизионе, они привезли из-под Кареа двух осетин, думали подослать их к вам...

Бабу с ненавистью посмотрел на убитого.

— Но ваш брат отказался, и тогда турки долго мучили его. Потом, он согласился, — болгарин нагнулся и поправил раскинутые полы черкески убитого.

— Собака! — воскликнул Бекмурза.

Вздрогнул Христо, посмотрел на него снизу вверх.

— Почему ты ругаешь его? — в голосе болгарина послышалась угроза.

— Он изменник,— вмешался в разговор хорунжий.

— Пусть в моем народе будет побольше таких изменников, как он,— мягко сказал Христо.— Турки обрадовались, когда осетин решил проникнуть к вам и склонить на предательство. Вывели вашего брата в лесок двое сопровождающих. Один тут же погиб от его руки, а другой успел выхватить саблю... Турки думали, что он погиб... Как он приполз сюда? Слышал я о нем от самих турок... Ну, пойдем к командиру...

Переглянулись Бекмурза и Бабу, опустили низко головы. Уже стихли шаги Хоранова и Христо, а они все еще стояли над убитым.

— Принеси мою бурку,— произнес, наконец, урядник.

Бекмурза ушел и вскоре вернулся с двумя бурками. Расстелили бурку Бабу и бережно перенесли на нее тело земляка, а буркой Бекмурзы укрыли.

... Блеснула сталь в руках друзей. Они вонзили клинки в холодную землю. К ним присоединился и Фацбай. Затем их сменили. Сотня молча копала могилу.

... Под ветвистым каштаном вырос безымянный курганчик. Убитый унес с собой тайну: имя своего отца.

После боя у Дели-Сулы Тутолмин получил первый рапорт Левиса. Полковник очень подробно писал ему: «Осетины дрались со свойственной им отвагой, и меткие выстрелы их заставили неприятеля отступить через глубокий овраг и занять позицию по другую сторону оврага... Несмотря на отчаянное сопротивление,

276

в третий раз были сбиты турки и бежали. Позиция у Дели-Сулы занята с бою. Считаю своим долгом доложить об отличной распорядительности командира осетинского дивизиона ротмистра Есиева, об отличиях, оказанных сотенными командирами Дударовым и Зембатовым и прочими офицерами, а также о храбрости и мужестве нижних чинов. Покорнейше прошу ходатайства Вашего о воздаянии по заслугам как офицеров, так и нижних чинов, более отличившихся в этом деле».

Начальник бригады в свою очередь послал в штаб передового отряда полевую записку: «Вчера разъезд открыл неприятеля (конных более 200, пеших до 200), желавшего удержать выход из глубокого ущелья перед плато у деревни Дели-Сулы. Полковник Левис был во главе колонны. Следовательно, все вышло хорошо, в порядке и с божьей помощью позиция взята с бою. Осетины были высланы на джигитовку, две сотни владикавказцев поддержали их центр. Из остальных двух сотен вызваны были на фланги лучшие стрелки, и неприятель бежал, выбитый из трех сильных позиций. Прошу ходатайства вашего превосходительства о воздаянии по заслугам храбрых владикавказцев и осетин. Убитые и раненые все из осетин».

А на следующий день в бригаде стало известно, что русские войска прошли через Балканские горы и заняли долину реки Тунджи. Разбив турецкие войска у Оресаты, Уфлани и Казанлыка, войска отрезали путь отступления туркам, и последние вынуждены были уйти на вершину Шипки, где их и окружили.

Через несколько дней пришла новая весть, ободрившая войска: русские взяли Шипку!

8

С тех пор, как Знаура осудили на двадцать лет и сослали в Сибирь, Фарда ни разу не выходила на улицу, а с невесткой почти не разговаривала. Она спала, не раздеваясь, на глиняном полу, подложив под голову руку.

Вставала задолго до рассвета, устраивалась у очага и, обхватив руками колени, сидела не шелохнувшись, пока Ханифа не давала ей поесть. Или забивалась в угол мазанки и, уткнувшись лицом в колени, причитала без слез.

К ней приходили родственники, говорили, что этим теперь сыну не поможешь, но старуха оставалась безучастной ко всему. С наступлением темноты Фарда уходила в конюшню и что-то шептала коню глухим голосом. Боясь за нее, Ханифа тоже не спала, а потом целый день занималась хозяйством. Правда, под покровом ночи, чтобы не видели соседки, приходила к ней Борхан. Надо же было помочь дочери: Ханифа ждала ребенка.

Жили тем, чем помогут родственники и соседки. Сыновья Бза привезли сено на зиму для коня, заготовили дров. Однажды сам Бза рано утром прикатил на арбе и, ни к кому не обращаясь, сгрузил под навес мешок кукурузной муки. Ханифа старалась расходовать ее как можно экономнее.

Набрав чашку муки, чтобы сварить халтамата, Ханифа, однако, подумала и высыпала муку обратно: «Пойду лучше в огород, может, в земле осталась картошка». Она перешагнула через низкий плетень, но в это время залаяла собака. «Кого это принесло? Неужели опять черная весть?» — Ханифа вернулась во двор.

— О, Знаур, где ты? Выгляни на улицу!

«Кудаберд?! Что ему надо?» — встревожилась Ханифа и, оглядев себя, пошла открывать калитку. Хромой улыбнулся ей и, откинув перекосившееся тело назад, сказал:

— Если Фарда дома, то пригласи меня!

Ханифа молча отошла в сторону, и Кудаберд ступил во двор. Сложив руки на ремне, он, как показалось женщине, старался обратить ее внимание на свою новую черкеску. И хотя длинные полы обновки- касались пяток сафьяновых чувяк, ему было не скрыть дугообразной ноги.

Окинув с нескрываемым любопытством двор, Кудаберд хотел было плюнуть по привычке, да вовремя удержался: из мазанки вышла старуха.

— Добрый день, Фарда!

Впервые за долгое лето старуха, встретившись с чужим человеком, не ушла. Ханифе показалось, что свекровь как будто даже обрадовалась Кудаберду.

— Фарда, ты извини меня, но я хотел спросить тебя, не продашь ли коня? Стоит он в конюшне и только сено ест...

Вздрогнули плечи старухи, переступила с ноги на ногу, и было видно, как сжались ее губы.

— Да, да... Зачем он вам? В доме нет мужчины.

Женщина подошла к хромому.

— Хорошо заплачу за него. Вижу, как вам трудно...

— Несчастный хромой! — неожиданно крикнула женщина.

Опешил Кудаберд, отступил на шаг, но поздно: Фарда, подбоченясь, шагнула к нему вплотную и плюнула в лицо. Ужаснулась невестка, закрыла лицо руками и попросила умоляюще:

— Уходи... Уходи, она стала безумна. Разве ты не видишь?

Провел Кудаберд пятерней по лицу и запрыгал через двор. У калитки остановился, крикнул злобно:

— Волчица ты, и сын твой волк! Погибнешь ты в этом доме, Ханифа. Идем ко мне! Пойдем хоть сейчас!

Фарда, не оглядываясь, пошла в конюшню, а Ханифа смотрела в землю, не в силах произнести ни звука. Захлопнулась калитка, и женщина, поддерживая живот, ушла в саклю. Весь день она проплакала, а к вечеру вспомнила о свекрови. Но ее не было ни в мазанке, ни во дворе, и тогда Ханифа поспешила в конюшню. Приоткрыла дверь и отшатнулась. Больше она ничего не помнила.

... Когда же она пришла в себя, то прежде всего услышала голос матери и не решилась открыть глаза.

— Да почему же бог так покарал нас? — причитала мать.— Бедная моя дочь, что-то станет теперь с ней?

«Значит, Фарда и в самом деле повесилась?» — Ханифа приподнялась на локте, и мать, очевидно, заметив ее, заплакала пуще прежнего:

— Ох-хо! Лучше бы ты стала женой хромого Кудаберда. Сколько горя выпало на твою долю!

Свесив ноги с кровати, Ханифа бессознательно пригладила волосы и с ужасом посмотрела на заплаканные лица соседок. Женщины, тихо раскачиваясь, всхлипывали, слушая плакальщицу. Помогли Ханифе встать, и она увидела свекровь: старуха лежала на длинной скамье, неподвижно, сложив на груди руки. Схватилась за сердце Ханифа. Резкая боль опоясала живот,

279

и женщина присела. Мать догадалась, что с ней, и, умолкнув, строго еказала:

— Уведите ее в хлев,— и снова продолжала плач.

Ханифа послушно пошла из сакли, но в дверях пошатнулась, упала. Ее вытащили наружу. Женщины в сакле слышали, как она вскрикнула. Но Борхан не переставала оплакивать Фарду. За дверью раздавались голоса, беготня, и в ту минуту, когда Борхан сделала паузу, приоткрылась дверь, и Фаризат прошептала:

— Мальчик!

9

В штабе Скобелева-младшего собрались командиры входящих в отряд частей. Ждали генерала, который должен был появиться с минуты на минуту. Вскоре со двора послышались голоса, распахнулась дверь: в штаб шумно вошел Скобелев. Отвечая на ходу на приветствия офицеров, генерал боосил на походный стол перчатки и оглядел присутствующих. Скобелев был чем-то раздражен.

— Скажите на милость...— он сделал паузу.— Не могут наладить связь с главной квартирой... Его превосходительство Гурко в две недели пересек Дунайскую равнину, перевалил по тропам Балканы и угрожает туркам пленением, а мы что же, господа? А если вас, господин штабс-капитан, послать в дело? Могу ли я положиться на вас?

— Так точно, ваше превосходительство,— ответил без запинки штабс-капитан.

Полковник Тутолмин любовался Скобелевым. Высокий, стройный, худощавый, он держался непринужденно. Еще бы! Состоит в свите его величества. Тутолмин перевел взгляд на Георгиевский крест. Михаил Дмитриевич никогда не расставался с ним.

— Никак нет! — возразил генерал, он слегка картавил.— Прошлой ночью линия до того была испорчена, что на весь следующий день было прекращено телеграфное сообщение. Позор! Доложите командиру военного походного телеграфного парка, что я вами недоволен... Ну, почему происходит так? Извольте держать ответ...

— Большею частью линия повреждается проходящими мимо войсками. Солдаты привязывают к шестам лошадей.

— Ну и что? — Скобелев вертел пуговицу на своем кителе.

— Нижние чины рвут проволоку и берут на свои нужды. Более пуда уже пропало ее, ваше превосходительство!

— Так прикажете мне охранять вашу линию? — Скобелев потянул за пуговицу.

Штабс-капитан испуганно захлопал глазами:

— Никак нет! Я сам... Объявлю в частях... Военное го значения, какое имеет телеграф, нижние чины не понимают. Ваше превосходительство, смею доложить, что нижним чинам будет объявлено, что за умышленную порчу виновный будет подвергаться смертной казни, а наследники лишатся всякого состояния и даже наследственных званий...

— Так оповестите всех, кого надлежит, особенно командиров проходящих частей о том, что вы мне доложили. Ступайте!

Лицо штабс-капитана просветлело. Еще бы, отделаться так легко, когда связь с главной квартирой не налажена,— просто счастье. И офицер, не задерживаясь более, поспешно удалился.

Генерал расстегнул ворот белого кителя. В другой форме его никогда не видели. И на передовых позициях он появлялся в нем, да на белом коне. За это турки прозвали Скобелева «белым генералом». Конечно, в том было и уважение к военному таланту молодого военачальника.

К нему подошел адъютант-капитан генерального штаба и доложил о новых документах и распоряжениях, полученных за время отсутствия генерала.

— Ну и что там предписывают? — спросил Скобелев, усаживаясь на табурет.

— Его императорское высочество главнокомандующий приказать изволили...— проговорил капитан и прервал доклад.

При упоминании имени Николая Скобелев встал и снова опустился на табурет.

— Так-с! — процедил он.— Читайте, мой капитан.

— Надобно немедленно устроить летучую почту.

Генерал прервал капитана:

— Послушайте, зачем это нам? Мы же подвижной отряд!

— Ваше превосходительство, так это велено кавалерии Рущукского отряда.

— Причем тут мы? — допытывался Скобелев.

— Вы приказали доложить...

— Ну, хорошо... Еще что там у вас?

— Начальник главного штаба разослал копию письма генерал-майора Горлова.

— Послушаем, господа,— обратился он к сопровождающим его командирам.

— В сегодняшнем номере газеты «Дейли телеграф» имеется длинное письмо корреспондента этой газеты при Турецкой армии, проехавшего из Плевны в Орхание в ночь после последней атаки. Он был сопровождаем конвоем из турецких кавказцев, и партия их, всего — считая корреспондента и его слугу,— в б человек три раза прошла через линию наших ведетов без всякого препятствия. Этот беспрепятственный проход совершен был при помощи того обстоятельства, что один из кавказцев говорил по-русски. Лишь только партия этого англичанина подходила к нашему ведету, кавказец этот выезжал вперед и после некоторого разговора получал дозволение ехать далее.

Об этом обстоятельстве, которое считается в Англии новым подтверждением повсеместно распространенного мнения о чрезвычайной небрежности, с которою производится в нашей армии сторожевая служба, я считаю долгом довести до сведения вашего сиятельства с тем, что, может быть, будет признано полезным сообщить нашей кавалерии, находящейся в Турции, об этих уловках турецких кавказцев и о том недоверии, которое должны внушать всякие неизвестные люди, хотя бы они и говорили по-русски. Главнокомандующий приказал сообщить об этом генералу Тотлебену, с предписанием принять решительные меры об устранении подобных случаев».

— Какой каналья этот кавказец,— произнес кто-то тихо, но генерал услышал.

— Совсем непохоже на моих молодцов-кавказцев! Как вы считаете, полковник? — Скобелев посмотрел на Тутолмина.

— Осетины весьма преданы его императорскому величеству!

— Ну и хорошо! Надеюсь, доклад ваш, капитан, окончен...

— Простите, последняя депеша.

— Ну, ну, только не утомляйте уж нас, любезный.

— Условный словарь телеграфистам...

— О, это интересно.

— Низами шифруется так: «овцы». Баши-бузуки...

— Ха-ха! Вы слышали, господа? Мудро! Однако оставьте это для другого раза,— генерал смахнул слезу и обратился к офицерам.— Я созвал вас, господа, чтобы лично с глазу на глаз предупредить об обстановке.

Присутствующие подтянулись, обратили взоры на генерала. Скобелев встал, прошелся взад-вперед, вернулся на прежнее место.

— Наше столь успешное продвижение в глубь страны весьма беспокоит меня. Полагаю, как бы турки не устроили нам ловушку. Каково ваше мнение, господа? Прошу полковника Тутолмина высказаться.

Начальник бригады сделал полшага вперед и, задумавшись, посмотрел на носки до блеска начищенных сапог генерала.

— Весьма похоже, ваше превосходительство, на маневр противника затянуть нас, а потом ударить во фланги. Наше столь быстрое продвижение создает в войсках сумятицу... Не далее как двадцать пятого числа вынужден я был послать полусотню под командой хорунжего Тимофеева для отыскания местонахождения девятого корпуса... Весьма подозрительно поспешное отступление неприятеля. Правда, он дает бой, но... Наши войска одерживают все время легкие победы.

Тут генерал сделал нетерпеливый жест, и Тутолмин умолк.

— Э, нет, полковник, не всегда. Этой ночью ваши две сотни... Как они именуются?

— Первая Владикавказская и осетинская,— подсказал полковник.

— Да, да... После рекогносцировки Плевны они бежали. Ведь так?

— Не совсем так, ваше превосходительство,— мягко возразил Тутолмин.— Не дождавшись подкрепления...

— Сотни возвратились в лагерь?

— Так точно.

— Похвально! Весьма похвально. Советую подать рапорт и просить о награждении отличившихся офицеров.

Тутолмин молчал, потупив взор. Нечего было сказать и другим офицерам.

— Капитан, подайте карту,— приказал Скобелев и жестом пригласил командиров к столу.

10

Проснулся Знаур и никак не мог сообразить, что видел мать не наяву, а во сне. Она стояла перед ним и, воздев руки к небу, умоляла бога ниспослать несчастье Тулатовым, погубившим сына. Потом Фарда упала на колени и принялась целовать пол, а сама шептала: «Здесь ступила нога сына... О, почему ты, Знаур, не сдержал гнева?» Сын хотел нагнуться, поднять ее, но она вдруг помахала ему черным платком и исчезла.

Не сразу пришел в себя Знаур, хотя лежал с открытыми глазами и слышал вокруг себя храп. Ему захотелось рассказать Цараю о своем сне, он протянул руку и... Рядом на нарах было пусто. Почуяв беду, Знаур все же позвал друга по имени. В бараке захрапели еще сильней. Понял Знаур, что Царай бежал.

Когда работали в лесу, Царай несколько раз уходил в тайгу. Наверное, хотел привыкнуть к ней. Его проделки были замечены товарищами, но никто ни о чем не спросил, не выдал. Они поняли, что он задумал побег.

«Сбежал! Ничего не сказал... Боялся, что я буду отговаривать. Смелый он человек! О, Царай на четвереньках будет ползти, а дойдет домой. Когда же он ушел? Пока рассветет, Царай уж будет далеко»,— рассуждая так, Знаур смотрел в окно. В нем серело утро.

Раздался гонг, и Знаур соскочил с нар. Барак мгновенно ожил, наполнился шумом. Поеживаясь, Знаур выбежал во двор, все еще не теряя надежды

увидеть друга. Но увы, лишь одинокая фигура охранника маячила посреди двора. Ссыльные протирали глаза и, поеживаясь, гудели под нос. Знаур сбросил одежонку и побежал к колодцу; кто-то уже успел набрать воды в корыто. Зачерпнув полную пригоршню, он плеснул в лицо, а сам все думал о Царае.

В бараке уже хватились беглого и шепотом делились новостью. Потом все потянулись за похлебкой. Когда настал черед Знаура, он протянул миску, и тут охранник спросил:

— Значит, сбежал?

Не знал Знаур, что и сказать, молчал, вперив взгляд в дно миски.

— Далеко не уйдет,— лениво проговорил охранник.— Вернется — прибью. Да смотри, не вздумай сам улизнуть, погибнешь...

Знаур поспешил уйти, хлебая на ходу горячее варево, а внутри у него все торжествовало. «Не бойся, Царай, они не пошли за тобой вдогонку. Отдохни, а потом снова пойдешь. Эх, не сказал ты мне, а то бы вдвоем ушли...» — засунув миску под изголовье, Знаур вышел во двор. Ссыльные потянулись в лес...

Дорогой Знаур по-прежнему думал о друге и не слышал, о чем говорили арестанты, пока кто-то не толкнул его в спину:

— Чернявый, пошто ты остался, не бежал?

— Не знаю,— ответил Знаур.

— Э, тут нашего брату полегло — уйма.

— А куды он денется? Ну, дойдет по Кути до Илимска...

— Эх, кабы я добег до Илимска! А оттель бы на Ангару махнул, да по ней на плоту в Енисейск... Глядишь, и перебрался на Московский тракт да ночами до Россеи прибежал бы,— говоривший споткнулся, и вокруг засмеялись.

— Ты уж с копыт плюхаешься...

— Помирать скоро тебе.

— Не хочу, братцы... Ой, как охота в деревню! Ей-ей сбегу.—Так и шли, разговаривая, пока конвой не велел остановиться. Арестованных разделили на три партии. Одних поставили валить ели, другим поручили обрубать сучья, а Знаур и еще трое должны были распиливать хлысты.

Вечером голодные, уставшие плелись через село. Знаур старался идти прямо, с высоко поднятой головой. Он боялся признаться даже самому себе в том, что ему очень тяжело. Никогда ему не приходилось видеть такие могучие деревья. А уж пилу впервые держал в руках. Все непривычное, чужое, настораживающее...

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Знаур оглянулся. Молодая крупнолицая женщина, скрестив руки на высокой, полной груди, смотрела на него в упор, и ему показалось, что она смеется. Она стояла у дороги. Дальше на пути каторжан тоже стояли крестьяне и молча рассматривали новичков.

За селом каторжане остановились. Им навстречу двигались двое. По одежонке, изорванной, казенной, в них узнали ссыльных бродяг. Поддерживая друг друга, чтобы не упасть, они хмуро смотрели на новичков. Молчание было тягостным, и никто не знал, как быть: стоять или идти. Но вот из села вышел надзиратель, он быстро приблизился:

— Чего торчите? Пошли вон,— надзиратель оттолкнул бродяг, и они, не удержавшись, упали.— А ну давай,— махнул он рукой, и каторжане тронулись по дороге к тюрьме.

А те двое поднялись и, все так же держась друг за друга, продолжали свой путь...

11

Шел дождь. Первый за всю кампанию. Нагрянул он с наступлением коротких сумерек, тяжело забарабанив по степи, и сразу же запахло пылью, землей. Разведчики метнулись в виноградник, думая переждать ливень. Начнись он раньше, скажем, как только Бабу пришла мысль раздобыть в болгарском селе что-нибудь съестное, друзья остались бы на бивуаке. А теперь дождь застал их в пути. Небо заволокло тучами, и сразу все погрузилось во мрак. Удивительные вечера на болгарской земле. Не успеет зайти солнце, как наступает темень, а небо беззвездное. Вытяни руку и не увидишь ее.

Разведчики топтались на месте. Они не могли определить, в какой стороне бивуак: мгла слизнула деревья, сады, дорогу... Бекмурза до того, как начался дождь, просил друга вернуться, пока не стемнело, а Бабу лишь презрительно отмахнулся и шел, сам не зная куда. И завела его гордость в степь. Нет, не зря Евфимий говорил, что Бабу когда-нибудь да погубит его горячая голова. Вот и пришла беда! Да что там пришла: Бабу сам к ней стремился.

Правда, под бурками разведчикам было не так уж плохо; они укрылись от дождя, словно под шалашом. Но сколько можно сидеть на корточках, а тут еще голод дает знать о себе. Эх, не погорячись Бабу, грелся бы сейчас Бекмурза у костра и пел песни со всеми.

И если Бекмурза мучительно размышлял над тем, как выбраться из неприятной истории, в которую они попали, то Бабу занимало другое. Урядник думал о Фацбае: «Нет, с пустыми руками я не вернусь в сотню. Бекмурза как знает, а мне лучше смерть, чем услышать насмешливый голос Фацбая. Да и прапорщик что скажет? Ушли, мол, двое мужчин и ничего не достали. Конечно, нас никто не посылал, мы сами напросились. Но все же...»

Временами разведчикам казалось, что дождь утихает, и тогда, будто сговорившись, они высовывали головы из-под бурок и тотчас же прятали. Сидели молча. Даже Бекмурза, который и во сне не переставал разговаривать, не проронил ни слова.

«Как там мать живет? А может, ее уже нет в живых?.. Э, как я мог подумать так? Погорячился я тогда... Пусть бы проклятый казначей увел корову, все равно он не оставил ее. Вот Знаур поступил правильно. Но как только Тулатовы не убили его? Наверное, растерялись... Бекмурза говорит, что Знаур сам пришел в канцелярию и все рассказал приставу. Потом прибежали Тулатовы, но было поздно: стражники не отдали им Знаура... О, теперь мы кровники. Но пусть только они посмеют обидеть мать! А что если за смерть Сафара его родичи начнут мстить Кониевым? А причем же сыновья Бза? Боюсь, Знаур не выдержит на чужбине двадцать лет, погибнет. Жаль брата, лучше бы его сразила пуля в бою. Все бы не мучился.

Зачем только Бекмурза рассказал мне об этом? Вернулся бы я домой и узнал все... А если меня арестуют? Нет, все равно после войны отправлюсь в свой аул. Теперь мне не страшен пристав. Герой не герой, а я уже урядник, ордена имею и здесь не пожалею себя... К самому царю поеду, и тогда этому приставу скажут: «Не трогай Бабу, он на службе у царя был». Вот только Георгия бы заслужить». Бабу устал сидеть в одном положении и решил отвлечься разговором:

— Эй, Бекмурза, ты что, уснул?

— Эх, Бабу, Бабу, горячая у тебя голова. Куда ты завел меня?

— Молчи, а то твой крик услышат турки и схватят нас... Послушай, Бекмурза, тебе не хочется домой?

— Чего я там не видел? Здесь нет-нет да мяса наешься вдоволь и вино пью вместо воды. Жаль, фляга сейчас пустая... Домой! С чем я вернусь туда? Я боюсь, как бы война не окончилась скоро... Деньги, пойми ты, деньги мне нужно накопить!

— А голову не боишься потерять?

— Нет, Бабу, об этом я не думаю. Моя голова тверже скалы, турецкая сабля ее не возьмет... А если пуля попадет в меня, пусть она застрянет в черкеске, а еще пусть достанется моему врагу. Хорошо, хоть ты рядом. Тебе я доверяю передать все мое состояние моей матери... Какое счастье, что мы встретились с тобой, Бабу.

— Не нужно мне самое большое богатство, Бекмурза. Домой хочу, чурека бы сейчас горячего... Чтобы корка хрустела на зубах.

— Не говори о еде, Бабу.

Снова умолкли, но на этот раз ненадолго.

— Вернемся домой, женимся на красавицах и заживем без нужды,— размечтался Бекмурза.

— Тебя послушать, так счастливее нас нет на свете! А сестра твоя будет плакать день и ночь, ожидая отца своего ребенка? А я, по-твоему, забуду брата? Он счастья ищет...

— Какой же ты, Бабу, плохой человек, не дал мне хоть под буркой помечтать.

Урядник ругнулся про себя, а вслух сказал:

— Идем, будем искать людей... В сотне нас ждут, думают, мы им мясо принесем...

Бекмурза, чтобы не вспылить, счел нужным промолчать, и Бабу пришлось повторить еще настойчивей:

— Я сказал, идем! Или ты уснул?

Но Бекмурза не разделял намерений другая с него хватит случившегося.

— Там дождь, а здесь я надышал, и мне тепло,—> проговорил он и, помолчав, добавил: — Посидим еще, нас никто не гонит.

— Обрастешь мхом... Может, ты испугался темноты? Так скажи мне об этом, как мужчина мужчине. Я тебя не выдам никому,— в голосе урядника слышалась насмешка.

Слова Бабу показались Бекмурзе обидными, и он запальчиво крикнул:

— Вставай, чего ты расселся?

Выбрались из виноградника наощупь и закружились на одном месте. Бурки накинуты на лохматые папахи, только носы торчат. Шли, пока Бекмурза не ткнулся в спину Бабу.

— Разве мы уже пришли, что ты остановился? —* съязвил он.

«Поторопился, надо было в винограднике дождаться рассвета... Бекмурза тоже хорош, не мог удержать меня. А куда теперь идти?» — напрасно Бабу таращил глаза: он не видел даже Бекмурзы, хотя слышал его сердитое сопенье.

Внезапно дождь прекратился. Они заметили это сразу, но легче от этого не стало. Они еще долго кружили, соображая, в какой стороне расположилась на ночлег сотня. Напрасно поглядывали и на небо, в надежде по звездам определить путь. Но вот чуткий слух Бекмурзы уловил звуки, которые заставили его насторожиться: подул ветерок и принес с собой признаки жилья.

— Собака! — прошептал Бекмурза.

Он высунул голову из-под бурки, потянул носом и с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть:

— Дым!

Ни слова больше не говоря, Бекмурза двинулся вперед, изредка останавливаясь, чтобы глубже вздохнуть. Ему казалось, что теперь он и дорогу видит. За ним покорно шел Бабу.

Совсем неожиданно впереди замигал огонь. Остановились. Горел костер под низким навесом. Шаг, другой... Кинжалы выставили острием вперед. Присели на корточки. Устремили взгляды на огонь. Перед ними сидел старик. Разведчики видели его бороду. Бабу скинул с плеч бурку. То же самое сделал и Бекмурза. Урядник тихо свистнул. Где-то коротко залаяла собака.

— Эй, другарь! — позвал ' Бабу сдавленным голосом.

У костра зашевелились. Старик повел головой, встал и, вглядываясь в темноту, увидел незнакомцев. Разведчики двинулись ему навстречу. Старик понял, кто перед ним, и безбоязненно приблизился к незнакомцам.

— Мы русские! — зашептал Бабу.

Бекмурза на случай опасности посматривал по сторонам.

— Тс-с! — старик приложил палец к губам.

Он предостерегающе выбросил левую руку перед собой, а правую поднял на уровень груди подавшегося к нему Бабу: «Назвали себя русскими, но не похожи на них. Но кто бы ни были они, а надо их укрыть от турок. Но как они добрались сюда через турецкие позиции?» — Старик, наконец, оглянулся на Бабу.

— Осман-Паша! Турки-

Разведчики переглянулись. У Бекмурзы оттопырилась нижняя губа. «Как бы нам унести ноги отсюда? Э, но что скажет Фацбай, если мы не принесем еды? Нет, мы не можем вернуться в сотню без вина и мяса»,— решил урядник. У костра промелькнула тень, и разведчики вопросительно посмотрели на старика. Тот потянул к себе Бабу и, постучав себя по груди, с трудом выговорил по-русски:

— Иванна. Дочь!

«Иванна... Что у них все девушки так зовутся? У Христо сестра тоже Иванна... Вот бы захватить турка и привести в сотню! Как обрадуется Зембатов. На рассвете предстоит бой, и пленные могли бы рассказать о многом»,— промелькнула мысль у Бабу. Он- попытался спросить у старика, где спят турки. Но старик думал о своем: «Почему у меня нет сил? На что нужна моя жизнь людям? У меня в доме враги, турки, а я не могу расправиться с ними. О, где моя молодость!» Бабу, нетерпеливо отстранив старика, шагнул вперед. Тогда хозяин спохватился и сам засеменил к дому. Бекмурза не отставал от них, зорко вглядываясь в ночь. Ускорив шаг, Бабу поравнялся с хозяином и положил ему на плечо руку. Старик остановился, и разведчик, выразительно посмотрев на дом, спросил:

— Турки? Баши-бузук?

Хозяин быстро закивал головой. Тогда разведчик перебежал через двор и притаился у входа в дом. Бек-мурза, прежде чем последовать за Бабу, огляделся: вокруг тишина. Он подхватил под руку старика и быстро потащил его к дому.

Прислушались. Неожиданно, словно из-под земли, выросла женщина. Бабу насторожился, а Бекмурза отпрыгнул в сторону. И опять старик произнес:

— Иванна! Дочь!

Он что-то пошептал дочери на ухо, и та исчезла в доме. Прошли минуты томительного ожидания, пока появилась девушка. Она кивнула разведчикам, они приблизились к двери и услышали храп. Урядник задрожал от волнения, а Бекмурза, не задумываясь, шагнул через порог. Вытянув шею, он заглянул во внутрь, но ничего не увидел. В единственном окне дрожал свет от костра. Тогда Бекмурза посмотрел на девушку, показал на окно, зябко передернув плечами, подул на руки. Но Иванна недоуменно качала головой.

— Огонь, подложи дров...— проговорил шепотом урядник.

Иванна радостно улыбнулась, поняла, что хотят от нее, и поспешно ушла к костру. Вскоре вспыхнул огонь, в помещении посветлело, и разведчики разглядели троих турок. Они спали вповалку на полу, на паласе. На столе находились остатки еды и торчала бутыль. Видно, они не брезгали вином и перепились.

Недолго думая, Бабу юркнул мимо Иванны. На него пахнуло кислым вином. Застыв на миг, урядник соображал, как им поступить, а Бекмурза нетерпеливо ждал его решения. Наконец Бабу кивнул, мол, бери крайнего, и Бекмурза, не замедлив, встал возле турка. Сам Бабу, чуть пригнувшись, застыл с кинжалом в руке и неожиданно свистнул, как в горах, пронзительно, протяжно. Храп мгновенно прекратился, и турки разом проснулись. Вытаращив глаза и ничего не соображая, они испуганно озирались по сторонам.

— У, собачий сын! — крикнул Бекмурза во весь голос — он заметил, что один из турок шарит рукой возле себя.

Бекмурза опередил его ударом ноги в грудь. Турок вскрикнул, повалился набок. Остальные тряслись от испуга. У запасливого Бабу появилась в руках веревка, он нагнулся, чтобы связать пленным руки за спиной. А когда он выпрямился, турок, которого караулил Бекмурза, изловчился и кинулся к окну. Но его настиг кинжал урядника, и обмякшее тело турка грохнулось на пол. Остальных двух пленных вывели во двор, а чтобы они не вздумали кричать, заткнули им рты. Во дворе разведчиков ждал старик с дочерью. У него на плече висела переметная сума. Старик без слов привлек к себе дочь, погладил ее плечи и, отстранившись, сказал разведчикам:

— Плевна!

Бабу радостно закивал.

— Да, да, нам надо под Плевну.

Старик показал рукой перед собой и пошел. За ним спешили турки, подгоняемые Бекмурзой: Бабу оглянулся, чтобы попрощаться с девушкой, но ее уже не было...

Шли всю ночь, давая иногда отдохнуть пленным. То ли турки притворялись, то ли у них действительно не было сил идти, но они время от времени падали на землю и лежали пластом. Отдышавшись, вставали и покорно плелись за болгарином. Но тут случилось непредвиденное. Один из них вытолкнул языком кляп и крикнул, призывая помощь. К счастью, дело было в чистом поле, и никто не слышал крика. Бабу предложил привязать пленных спинами друг к другу и бросить. Отошли ©т них шагов двадцать, но тут болгарин сбросил сумку и побежал назад. Когда старик вернулся, Бабу увидел на его руке кровь, но ничего не сказал, он понял все. Дальше шли молча: впереди старик, а за ним разведчики.

На рассвете они заявились в сотню. Но страшное дело, бивуак словно вымер. Встревоженный Бабу поспешил к Фацбаю и застал его в смятении. Шагая взад-вперед, Фацбай то и дело восклицал:

— Сумасшедший! Что наделал?

Бабу подступил к нему, крикнул:

— У тебя есть язык сказать мне хоть одно слово?

— Иналук убил русского,— выпалил Фацбай и опять зашагал.

— Какой Иналук? Текоев?

— Он родился от волчицы! Поругались, и убил Алексея наповал. Прямо в сердце попал... Ох-ох!

— Подожди, ты не причитай, как старуха, а расскажи толком,— Бабу снял шапку.

— Иналук встретился с Алексеем, казаком из первой сотни... Встретились, значит, разговорились мирно, и тут казак возьми да и скажи Иналуку, что он разжирел на войне, как поросенок. А сам стоит и смеется. Побледнел Иналук и, ни слова не сказав, в упор расстрелял человека. Эх! Не в бою погиб, а от руки соседа... Гузь, из Архонской станицы. Что наделал? Сотня ушла хоронить Алексея, а меня оставили охранять Иналука...

— Охранять? А где он?

— За палаткой,— Фацбай встал.

Выбежал Бабу и сразу же за палатку. На земле лежал Иналук. Руки стянуты вожжой к ногам. Подошли болгарин и Бекмурза. И тоже смотрели, как корчится Иналук. Выхватил урядник кинжал, разрезал путы и сказал:

— Мужчина! Скольких врагов ты убил? А ты их видел в глаза? Уходи отсюда, презренный трус.

Бекмурза, ничего не понимая, смотрел то на Бабу, то на Иналука.

— Стой! Ты почему развязал его? Ты знаешь, что о нем полковник подал рапорт самому царю? Сейчас приедет следователь... Эх, как мне стыдно! Все плевали ему в лицо... Как только я не умер от стыда,— Фацбай качал головой.

Наконец Бекмурза наклонился к Бабу и шепотом спросил:

— Что тут происходит?

— Иналук убил Гузя.

— Ну и что тут плохого? Наверное, надо было, вот и убил... А ты почему сердишься?

Изумленный урядник вытаращил на него глаза.

— Ты... Безоружного убил он! В упор, тот даже не сопротивлялся! Понял?

— A-а, ну, так бы и сказал сразу.

Бабу заложил руки за спину и, не оглядываясь, позвал:

— Бекмурза, пойдем скажем . Алексею рухсаг1,—

остановился и добавил: — Пускай старик побудет у тебя, Фацбай.

12

Коня Ханифе все-таки пришлось продать. Кому еще на нем ездить? Сыну Знаура едва исполнилось два месяца, а нужда так прочно устроилась у порога, что не прогонишь. И когда матери Ацамаза стало невыносимо трудно, она рассталась с конем. Купил его Кудаберд! Не забудет Ханифа, с каким нетерпением хромой вырвал из ее рук поводок и попытался сесть на вороного. Но конь резко вздыбился. Кудаберд испугался и, прикрыв лицо руками, присел, а конь убежал в конюшню. Поднялся хромой и бросился к конюшне. Но д дверях стояла Ханифа.

Ноздри у Кудаберда раздуваются, щека под левым глазом подергивается, зубы стиснуты. Хромой сплюнул и отошел. Вывела Ханифа коня, прошла с ним к калитке и молча сунула поводок новому хозяину.

— Нет, того дня Ханифе не забыть. Ей было так тяжело. Как будто она похоронила Знаура.

Вечером сын Бза сам открыл ворота, и во двор въехала арба, груженная сеном. Развернув арбу, он задом подогнал ее к сараю. Тут к нему вышла Ханифа.

— Спасибо тебе, лаппу, позаботился ты о нас.

Юноша в это время вылез из-под арбы: он держал

в руках веревку и сделал вид, что не слышал слов невестки. Деревянные вилы мелькали в воздухе, пока сено не оказалось сгруженным. Быстро уложив веревки, вилы и бурку на дно арбы, он вдруг спохватился.

— А где конь?

Бросился в сад. вернулся, осмотрелся:

— Кто попросил коня?

— Кудаберд...

— Ты посмотри на него! Какой бессовестный, у самого три коня и просит!

— Не ругай его.— проговорила Ханифа.

— Да как же? Нашел, к кому идти.

— Продала я ему коня.

— Ты?! Значит, у тебя... А Бза знает?

— Нет!

— Э... Как ты посмела? — Юноша вскочил на арбу и, хлестнув коня, выехал со двора.

Потом прибежал Бза и бегал по двору, пока не успокоился. Он говорил, что прежде, чем решиться на такое, Ханифе следовало посоветоваться с ним. Она, конечно, не смела поднять на него глаз, тем более, сказать что-то в ответ. А у самой на душе была тревога: не спала ночей, глядя, как плачет ребенок. Сын просил молока, а мать давала ему сухую грудь. Да разве Ханифа могла объяснить это старику. Ведь она дала мужу слово вырастить сына. Вернулся бы, а уж за проданного коня не станет ругать ее; эту жертву она принесла ради ребенка. Верила Ханифа, что русские власти скоро разберутся и мужа оправдают. Какая у него вина перед Тулатовыми. Ведь муж убил Сафара за обиду, которую никакой мужчина не простил бы.

Покормив мальчика, Ханифа проворно запеленала его в люльке, и сын быстро уснул, а она все еще стояла над ним и искала в лице Ацамаза черты мужа. От этого занятия ее отвлек голос с улицы.

— О, Ацамаз, где ты?

Это заявился Кудаберд, и Ханифа, накинув платок, вышла к нему. Хромой стоял, приоткрыв калитку, не смея войти: овчарка лежала у входа и, не отрываясь, смотрела на него.

— Деньги тебе принес, Ханифа,— Кудаберд ждал, когда женщина пригласит его в дом, но хозяйка не собиралась делать этого.

Хромой знал, что мать Ханифы в городе, и поэтому выбрал момент. Он пренебрег обычаем дедов: если в доме одна женщина, мужчина не может переступить порога. Кудаберду казалось, что нужда и горе сломят бедную женщину и она не станет сопротивляться, стоит только предложить ей выйти за него замуж. С этой низменной мыслью хромой не расставался: «Нужда поставит на колени, и она сама приползет ко мне, покажи только, куда идти».

Кудаберд бесстыдно рассматривал Ханифу, и когда с ее губ уже готово было сорваться гневное слово, он разжал руку, и на ладони сверкнули серебряные рубли.

— Бери, теперь я тебе ничего не должен,— хромой протянул деньги, и Ханифа сделала к нему несколько шагов.

«Какие у нее глаза... Они еще не потухли... И губы розовые. Ничего, я подожду, когда тебе станет совсем плохо»,— передавая      деньги, Кудаберд дотронулся

пальцами до ее руки и весь вспыхнул.

— Не жди Знаура, слышишь? Я тебя люблю, Ханифа,— хромой задыхался.— Пойдем в мой дом, твой сын будет расти для меня... Мать у меня старая, сестра выйдет замуж, и ты будешь хозяйкой.

Молчание Ханифы Кудаберд истолковал по-своему и приблизился к ней, но пес зарычал, и хромой трусливо отступил на улицу. Он злобно выругался про себя: «Чтоб Знауру подавиться костью». Ханифа смотрела на него в упор, губы скривились в усмешке:

— Разве ты родился от женщины? Как смеешь так разговаривать со мной? В доме нет мужчины и поэтому...—Ханифа захлебнулась от волнения, грудь вздымалась под просторной рубахой,— Проклятый хромой, уходи, а то натравлю собаку.

Однако Кудаберд не обиделся на ее слова, напротив, ласково сказал:

— Солнце ты мое, счастье... Куда ты денешься, когда проешь коня? А? Потом что продашь? Дом? Но кому он нужен?..

— Возьми его! — крикнула Ханифа, и волкодава словно подбросили.

Кудаберд поспешно захлопнул калитку.

Из города вернулась мать и, не заходя домой, направилась в канцелярию. Дождалась своей очереди к писарю, с великой затаенной надеждой вынула из-за пазухи прошение. Курицу и три десятка яиц да кувшин масла отдала она за то, что во Владикавказе написали ей прошение.

— Так! Ну, что у тебя, Борхан, покажи,— писарь стал читать вначале про себя, потом обратился к сидевшему на подоконнике казначею.—Ты только послушай, что она просит у начальника области... По случаю одиночества и бедного состояния моего я за нахождением сына моего Бекмурзы Каруаева всадником в Кавказской бригаде 30-ой Дунайской армии не в состоянии не только нести домашние работы, а я по нездоровию трудами рук не в состоянии устроить безвыходное положение и прошу вернуть мне сына из армии домой...»,— писарь прервал чтение и, вытянув шею, уставился на женщину.— Позор!

— Кониевы и Каруаевы не боятся позора,— вступил в разговор казначей.

Борхан смерила его взглядом, на что он не замедлил ответить.

— Возьми у нее прошение и пусть уходит, а то я не ручаюсь за себя, абреки проклятые.

— Пошла отсюда! — крикнул писарь.

Борхан вышла, а у порога не выдержала, оглянулась: «Будь вы прокляты!»

13

Начальник Кавказской казачьей бригады полковник Тутолмин усадил Христо и прежде всего велел денщику накормить гостя. Как болгарин ни отказывался, а все же пришлось выпить чарку вина и съесть кусок холодной баранины. Незаметно для себя Христо увлекся едой и уж когда в плошке ничего не осталось, застенчиво засмеялся.

— Ну а теперь можно и поговорить, сказал полковник и уселся напротив Христо.— Вы довольно бойко объясняетесь по-русски.

— Немного выучился в Румынии, а потом в Сербии.

— Да, да... Вы же были в русском добровольческом корпусе. Ну, как же, генерала Черняева я хорошо знаю. Так-с!

— Здесь я встретился с урядником, мы вместе воевали в Сербии.

— Это с Кониевым? О да, урядник очень смелый разведчик. Мм-да! Так чем вы хотели быть полезным нам? — Тутолмин засунул пальцы за борт мундира.

Христо оживился, придвинулся к Тутолмину и заговорил, стараясь выложить то, что, очевидно, много раз было им обдумано. На втором складном столе горели две свечки и стояла бутылка красного вина.

— Болгары горят желанием помочь русской армии... Поверьте, никто из нас не пожалеет себя. Наконец пришло избавление, и благодарные болгары не могут сидеть сложа руки.

Полковник не перебивал Христо, понимая состояние гайдука.

— Мой отряд действовал под Габрово, а незадолго до прихода русских мы ушли в глубь леса. Мои товарищи остались в горах, а я вот поспешил к вам... У меня дом недалеко отсюда. Отец и сестра живут в деревне,— Христо умолк, но не надолго.— Моя жизнь принадлежит делу, которое будет мне поручено.

— Хорошо-с.— полковник встал и, заметив поспешное движение болгарина, протянул руку.— Сидите, сидите, батенька. Так-с... Останьтесь у меня переводчиком.

— О нет! — воскликнул Христо.— Благодарю вас, господин полковник, но... Хочу туда, где бои!

Ответ Христо пришелся по душе полковнику. Он терпеть не мог тех, кто избегал настоящего дела.

— Тогда вернитесь в тыл... Отличное поручение у меня для вас. Оно под силу человеку очень смелому, я бы сказал, отчаянному!

Христо встал и, вытянув руки по швам, застыл, внимая тому, что говорил полковник.

— Нам нужны агенты. Понимаете? Разведка неприятельского тыла на участке, где будут действовать русские. Вы поняли, какое доверие оказывается вам?

— О, конечно, ваше превосходительство! — воскликнул Христо.

— А чем вы докажете свою верность нам?

— Вот! — Христо как будто ждал этого вопроса, он сжал кинжал.— Это подарок... Бабу Кониев подарил там, в Сербии. Турки мне причинили много горя... Поверьте слову болгарина!

— Гм! Ну ладно. Так вот, слушайте внимательно... Мм-да! Вы должны собрать сведения о неприятеле, который в Плевне и в округе. И не только о гарнизоне, а главным образом о готовящихся перемещениях войск из тыла на боевые позиции. Ну так вот, батенька. Но где уж вам одному справиться с этим. Выходит, не обойтись без помощников. Подумайте о них сами. Нужны доверенные люди. Для меньшего риска надобно привлекать в помощники родственников своих. Но чтобы они жили в местах расквартирования армии неприятеля... Ну вот... Помощники должны быть с головой. Им надо будет изыскивать наиболее удобные

и верные средства сноситься со своими родственниками и получать от них сведения. Вот, батенька, какое дело вам поручается... А теперь как доставлять в наши штабы сведения. Сами или через доверенных лиц, на коих вполне можете положиться. За деньги, думаю, найдутся охотники.

Но тут же полковник спохватился: лицо Христо побледнело. Тутолмин взял под руку гостя и, будучи в некотором замешательстве, проговорил:

— Не хотел обидеть... Деньги — это вознаграждение для ваших помощников. Я вручаю вам некоторую сумму...

— Нет! — отстранился от него Христо.— Болгарин за деньги не станет спасать свою же душу!

— Ну, хорошо, батенька... Хочу вам сказать, что охотник, коему будет доверено вами донесение, не должен знать содержания исполняемого им поручения. Ему передается заклеенная бумага, в которой изложены сведения, с поручением доставить в штаб ближайшего корпуса наших войск. Устная передача сведений не допускается... Вот, кажется, и все... Да, самое главное. Надобно вам своих помощников снабдить условным значком. А как вы узнаете, что те сведения, которые посланы, действительно от него поступили? И у вас будет свой значок. Ну, теперь действительно все. Готов выслушать вас, мой друг!

— Когда мне следует отправляться?

— Тотчас же после формальностей, кои надо исполнить у моего адъютанта. Однако вам не следует встречаться с Бабу... Начнутся расспросы.

— Будет исполнено, ваше превосходительство. Как ни жаль, а долг превыше всего!

— Хвалю, батенька... Степан! — позвал полковник денщика, и когда тот явился, велел препроводить гостя к адъютанту.— Разбуди адъютанта и вели зайти ко мне прежде, а гостя угости чаем!

Поклонившись, Христо последовал за денщиком.

14

Фацбай, которому Бабу поручил старика-болгарина, был занят арестованным товарищем и совсем забыл о Петре. А тот подождал, подождал, а потом взял да и

пошел. Ходить ему было не привыкать, заблудиться не мог, все эти места он знал хорошо.

Отойдя от бивуака, он спустился по крутому склону в балку. Здесь старик решил передохнуть, а вечером двинуться дальше, с тем, чтобы за ночь дойти до села, в котором жил брат. Иванна, наверное, уже там и ждет не дождется его.

Сбросив суму на землю, Петр улегся в тени под кустом. закрыл глаза и вспомнил о своем доме. Разграбят его турки, а то возьмут и сожгут. Если русские не одолеют их, то всем пришла смерть. О себе, конечно, Петр не думал. Ему, как он говорил, давно пришло время умереть. А что станется с Иванной? Неизвестно, где и Христо. Может, сын уже сложил свою голову и некому его похоронить?

По небу плыло облако. Неужели и раньше небо было такое голубое? Как же он не замечал этого? А облако легкое... Куда-то спешит! А что если и Христо наблюдает сейчас за ним? Но кто закрыл от него небо?

— Эй, ты кто?

Петр не нашел сил встать. Так и остался лежать; глаза закрылись сами, а голова повалилась на бок.

— Может, он мертв?

Старик хотел пошевелить рукой, но она — словно чужая.

— Да нет... Я сам видел, как он хлопал глазами. Ну-ка, давай поднимем его, ишь разлегся!

Петр слышал чужое дыхание и хотел сказать им, что жив, да язык прилип к гортани, и рот невозможно было разжать.

— Брось его к черту, видно, он пьян... Посмотри, нет ли у него в сумке табаку?

И тут Петр дернулся, открыл сначала глаз, потом другой.

— Э, да ты живой! А ну, старик, проснись...

Наконец Петр пришел в себя, тряхнул головой и

слабо проговорил:

— Напугали... Думал, турки напали.

Петр увидел перед собой двух незнакомцев и уставился на них.

— Да кто вы такие? На русских не похожи...

Тот, что стоял ближе к нему, уселся обхватив колени, и весело сказал:

— Болгары мы, разве не угадал?

— Да уж больно одежонка чудная на вас.— Петр дернул за полу темно-зеленого кафтана, потом провел рукой по отложному воротнику, покрутил медную пуговицу, залюбовался красными погонами. — Не пойму, кто вы?

К ним подсел другой болгарин, снял шапку с красным суконным верхом, ударил ею по опанкам.

— Ополченцы мы, старик... Слышал? Мы в Кише-неве жили, да «от война началась. Не сидеть же было нам сложа руки, мы и пошли в армию. У нас, брат, генерал такой боевой... Как его, Никола?

— Столетов... Сколько раз буду напоминать тебе. Не голова у тебя, а решето. Послушай, старик, нет ли у тебя покурить?

— Со вчерашнего дня не курили,— как бы оправдывался другой.

— Ты уж прости нас.

Суетливый Петр встал на колени, развязал сумку дрожащей рукой, порылся и извлек кусок мяса, лепешку.

— Возьмите, ешьте, сынки мои!

Ополченцы смущенно переглянулись, но от еды отказались.

— Да чего там... У меня сын воевода! Так вам курить?

Петр положил перед ополченцами кисет и кресало.

— Курите. Возьмите себе, мне не надо.

— Э, нет, старик, мы не турки.

— Так я бросил курить. Это так... Просто ношу с собой. Берите, берите... Может, и мой Христо где-то... — голос Петра осекся, и он поспешно вытер глаза.

Молодые воины набили трубочки и с наслаждением затянулись, даже дыхание задержали.

— Ух! Ну, теперь можно и воевать!

— До чего хорош табак!

Старик смотрел на них счастливыми глазами.

— Так ты говоришь, твой сын воевода? — спросил один из ополченцев.— Теперь все ушли воевать.

Оживился Петр, придвинулся к нему.

— Он в Сербии воевал! И в Румынии был. У самого Ботева в отряде состоял.

— Да ну? Видать, он у тебя храбрый!

— А дочь у меня красавица.

— О, так ты богатый человек, отец! Ну ладно, мы пойдем.

— Да, да, поспешим, а то и к утру не поспеем. Прощай, отец!

— Привет передавай дочке!

— Спасибо! Может, вы встретите моего Христо, так скажите ему, пусть не думает о нас.

Они встали, потянулись, а Петр смотрел на них повлажневшими глазами. Закинули ополченцы ранцы за плечи, козырнули и полезли по склону. А Петр стоял на коленях и кулаком вытирал глаза...

15

Знаур лежал с открытыми глазами и слушал соседа. Тот сидел на нарах, подобрав под себя ноги, и размеренными движениями вонзал шило в почерневшую от времени и затхлой сырости доску.

— Эх, тудыть его мать,— все злобнее приговаривал каторжанин.

Не поворачиваясь к нему лицом, Знаур спросил:

— Почему ты злой?

— Сердце плачет, князь!

Засмеялся Знаур, приподнялся на локте:

— Не князь я... Убил князя, понимаешь?

Каторжанин вдруг наклонился к Знауру и поднес

к его лицу шило.

— Видал? В реке утопленника нашли... К берегу прибило.

— Умер?

— Нет, улыбался... До чего ты непонятливый, князь.

— Не князь!

— Ладно, ладно, запамятовал... Утопленник, значит, померший. Понял? Шило у него в груди было, под самым соском. Понял?

Опрокинулся на спину Знаур, подложил руки под голову. Сосед вонзил шило между босых ног и тоже лег.

— Помру я скоро, князь...

— Что сказал?

— Да так...

Кто-то снаружи распахнул дверь и гаркнул, строго, требовательно:

— Выходи! Живо!

Попробуй замешкаться, так попадешь в немилость. Тогда считай, что пропал: замучают. Знаур вылетел во двор, не успел даже надеть бешмет; накинул черкеску на голое тело.

Каторжники сгрудились посреди двора. Ждали, когда появится смотритель. Конвой находился тут же. Никто не знал, зачем они понадобились вдруг. Но вот в воротах показался смотритель в сопровождении старшего надзирателя.

Дул ветер. Прижав руки к груди, Знаур старался укрыться за чьей-то спиной. Голые ноги покраснели на холоде.

— Дармоеды! — ни с того ни с сего выкрикнул смотритель.— Жрете, сволочи... А работать кто будет? На казенном харче думаете прожить? Кто хочет на прииски, будет уволен по билетам. Остальные — как знают... Через неделю вы больше не получите ни крупинки. Обленились от сытой жизни... А теперь пошли вон!

Расходились не сразу, понурив головы. В бараках разговорились, посылая проклятья на голову всех и вся. Знаур улегся на голые нары. Над ним болтались чьи-то штаны. Через весь барак над нарами протянули веревку. С вечера и до утра на ней висела одежонка, а больше сушились портянки.

— Порезать бы всех и тикать куда глаза глядят,— сказал сосед Знаура.— Возьму на душу еще один грех. Семь бед — один ответ!

На это откликнулись сразу же.

— Лучше порешить купца. Глядишь, золотишко высыплется из него. А на золотишко-то...

— Тряхнуть бы деревеньку. Верное дело. Пришел — и нож к горлу.

— Дело говоришь! Да только знать бы, к кому пожаловать?

— Знаю я эти прииски, могила и только.

— Оттель легче бежать.

— И отсель беги, коль охота.

Знаур прижался спиной к доскам, и ему показалось, что они греют. Неужто он так и погибнет здесь? А как же сын, мать, Ханифа?

Кто-то споткнулся о парашу, и опрокинул ее. На него тут же закричали застуженные глотки:

— Ослеп, мать твою так.

— Лизай теперь, халява!

— Сам такой! Сука порядочная. Чего лаешься?

— Поговори мне еще! Вот сейчас дам тебе в печенку!

— На, выкуси!

Приподнялся Знаур и с интересом стал наблюдать, что же будет дальше. С нар соскочили сразу двое и, словно сговорившись, с кулаками кинулись к тому, кто опрокинул парашу. Тот метнулся к двери, но его настигли и ударом по спине сшибли с ног. На нарах молча лежали, думая о своем. Били безжалостно, молча, пока Знаур не крикнул им:

— Эй, земляк, хватит!

Они оставили свою жертву и стали подступаться к нему.

— А ты чего лаешь?

— Бей его, чего там! Ишь, какой князь!

Но бить не пришлось. Знаур не спеша встал, опустил ноги с нар и резким ударом ногой в живот повалил наземь того, что стоял к нему ближе. Другого достал кулаком. Схватил ушат, к счастью, он был без воды, и заревел:

— У-у, собака! Убью!

Те струсили не на шутку и уползли под нары. Поставив на место ушат, Знаур вышел из барака.

16

Возвращаясь из штаба бригады, всадники въехали в село рысью и проскакали по пустынной улице, тревожа тишину. В отдаленных друг от друга домах мычали коровы, блеяли овцы, ленивые буйволы чесали черные бока о плетень. Всадники выскочили на небольшую площадь и осадили коней возле мечети. Село словно вымерло.

— Эй, Фацбай, возьми с собой Бекмурзу и посмотри, нет ли там турок,— приказал урядник, указывая на мечеть кнутовищем, украшенным серебряными насечками.

304

Мечеть возвышалась над низенькими домами, а за нею начиналась турецкая половина села. «Аллаха почитают, время намаза не пропустят, если даже в могилу их бросить, а сами жестоки... Детей не жалеют, женщин убивают.— Бабу перевел взгляд с белокаменной мечети на тонкий минарет.— О, рука у турка не дрогнет, если попадешься к нему в плен».

Объехав вокруг мечети, всадники вернулись к Бабу.

— Ну, что? — спросил он и, заметив, как конь насторожил уши, оглянулся.

— Ты думаешь, турки ждали, пока мы приедем к ним в гости? — засмеялся Фацбай.— Болгары и те сбежали.

— Не хотят они встречать тебя,— Бабу улыбнулся и развернул коня.

Фацбай тоже провел этот маневр и увидел болгар. Впереди шел старик, а за ним двое — помоложе. Стараясь не отставать друг от друга, болгары стали кланяться издали, прижимая к груди чалмы. Бабу соскочил с коня.

— Добре дошле, добре дошле! — приветствовали болгары всадников.

Урядник бросил поводок Бекмурзе и приветливо поздоровался с болгарами:

— Здравствуйте! Здравей!

Он сильно тряхнул каждому руку и, широко улыбаясь, обратился к старшему:

— Отец, ты не видел русских казаков?

Болгары переглянулись, и старик, положив руки на

плечи Бабу, тихо проговорил:

— Отец! Ты назвал меня отцом... Спасибо, сын мой! — у него стояли в глазах слезы.

Он отступил в сторону и, не оборачиваясь, направился к дому, что напротив.

— Бегом, бегом, Тырново, бегом, э-э,— затараторили болгары.

Слышно было, как шаркал опанками старик. Бабу подумал, что опанки похожи на арчита, которые он носил еще в детстве дома. Даже короткая серая куртка и широкие шаровары сшиты из сукна, похожего на то, что ткут осетинки.

Пока всадники разговаривали с болгарами, из дома вышел тот же старик. Он нес на вытянутых руках деревянную тарелку. К нему поспешили товарищи. Старик что-то сказал им, и те скрылись в доме, а сам ои шел медленно, покачиваясь.

— Зембатов послал проведать, нет ли в деревне турок, а мы попали на пир,— проговорил Бекмурза, а сам не отрывал взгляда от тарелки.— Гм! Догадливые хозяева оказались.

Фацбай сунул ему поводок и сказал, потирая руки:

— Привяжи коней к плетню и возвращайся быстро, а то можешь остаться голодным...

— Помолчи, Фацбай! — строго сказал Бабу.

Не доходя до всадников, старик остановился, ждал чего-то. Но вот из дома выбежали болгары. Один из них нес цветной палас, а другой столик. Расстелили палас на густой траве у колодца, поставили столик, и старик опустил на него ношу. Приложив руку к сердцу, он низко поклонился Бабу, угадывая в нем старшего.

Бекмурза осмотрелся вокруг, но ни коновязи, ни дерева поблизости не нашел. К нему подбежал болгарин и, улыбнувшись, протянул руку к поводку, давай, мол, я подержу. Однако Бекмурза на такое не решился, пока ему не кивнул урядник.

— Передай коней, а сам иди сюда.

Фацбай, засучив широкие рукава черкески, с нетерпением посматривал то на еду, то на Бабу. Но тот, видно, не торопился.

— Вода... Руки надо мыть,— урядник показал на

колодец, и старик торопливо закивал, подожди, мол, сейчас принесут. Фацбай отвернулся от еды, которая стала раздражать, и перевел дыхание:      «Не дай бог,

появится кто-нибудь из наших, считай тогда, что остались голодными».

— О, бог ты мой! — воскликнул Бабу и чуть было не сорвался с места.

К ним шла девушка с удивительно знакомым лицом. «Да это же Иванна. А где же ее отец? Что я ей скажу?» — Бабу проводил девушку взглядом. Она несла длинное полотенце и медный кувшин.

Покрасневшая от смущения девушка приготовилась поливать мужчинам.

Урядник долго тер руки, не сводя глаз с ее лица, и девушка невольно подняла голову, встретившись с ним взглядом, покраснела.

Неожиданно для всех, она уткнулась лицом в полотенце и заплакала. Старик сердито прикрикнул, очевидно, прогонял ее домой. Но Бабу удержал девушку:

— Подожди... Ты Иванна?

— Она Мария,— ответил хозяин дома.

— Нет! — воскликнул Бабу.

Все удивленно смотрели на урядника, а Фацбай, смущенный поступком товарища, ворошил ногой траву.

— Идем в дом, дорогой гость,— старик подхватил урядника под руку и увлек за собой.

Фацбай недоуменно пожал плечами и с грустью посмотрел на еду, которую уносили болгары, позади в пол шаге от него шел Бекмурза.

Переступив порог, Бабу мгновенно закрыл глаза, и ему представилась сакля, свежее вымазанный глиняный пол, дымящийся очаг, над ним котел на цепи, закоптившийся дымоход в потолке.

— Садись,— Бабу почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и открыл глаза: старик приглашал сесть к столику на трех ножках. Стульчики тоже низкие. Все как у него дома, в Осетии. Когда уселись, Бабу поднял деревянную чашку с вином.

— О, бог ты мой, к тебе я обращаюсь от своего имени и от имени моих товарищей. Помоги нам... Мы оставили наши аулы и пришли в чужие края... Болгары очень похожи на осетин... И дома, и все, что мы видим, похоже на наше, осетинское. Пусть наша сила победит турок, пусть никто из наших не погибнет здесь. О, бог ты мой, мы отдаемся тебе! — Бабу поднял чашку, посмотрел в потолок и, не отрываясь, выпил.

Болгары догадались, что Бабу молился богу, и это им было приятно. Фацбай обтер руки об полу черкески, взял протянутую ему чашку и вполголоса произнес традиционную молитву. А Бекмурза обратился к богу про себя: он младший, и ему не положено произносить тост. Его дело поддержать сказанное старшими и выпить, что он и сделал, но не слишком поспешно.

Ели, прерываясь, чтобы сказать новый тост и затем осушить чашку с вином. Несколько раз Бабу пытался посадить рядом с собой хозяина, но старик, прикладывая обе руки к груди, низко кланялся, отступая при этом на шаг. Покончив с едой, Бабу обратился к нему.

— Где отец девушки? Ее зовут Иванной? — спросил он и сделал паузу.— Где ваш брат? — он чувствовал взгляд больших черных глаз девушки.

— Она моя дочь, ее зовут Марией... А где брат, мы не знаем... Он пришел к нам, переночевал, а утром отправился искать сына,— старик старался подбирать слова, понятные русскому человеку.

— Ее зовут Иванной! — решительно сказал Бабу.

— Нет, она Мария! — улыбнулся хозяин.

Взволнованный Бабу вынул из кармана, пришитого

к внутренней стороне черкески, кожаный мешочек, похожий на талисман, и снова положил на место, подумал: «Как она похожа на Иванну».

Наконец пришло время расставаться. И снова Бабу глянул на девушку, встретился с ее взглядом...

Гости встали и по старшинству подходили к хозяину, крепко пожимали ему руку и выходили во двор.

Подвели коней, и, еще раз поблагодарив болгар, Бабу вскочил в седло, за ним последовали друзья. Хозяева провожали гостей долгим взглядом... На окраине села, там, где дорога уходила влево, в лесок, урядник круто осадил коня. Девушка видела, как сильно припал на задние ноги конь. Но почему урядник скачет назад?

Разгоряченный конь остановился, как вкопанный. Бабу выхватил серебряный газырь и протянул девушке:

— Бери! Иванна!

И конь унес его по улице, на которой стали появляться жители.

17

Каторжникам милостиво разрешили заняться своими делами, и они, голодные, бесцельно бродили, пока, наконец, в изнеможении не плюхались кто где, но не иначе, как в тени, под каменными стенами барака. Только Знаур не мог найти себе места. С тех пор, как ушел в тайгу Царай, он считал дни, и ему казалось, что прошла вечность. Знаур клял себя за то, что он не сумел стать Цараю товарищем в пути. Проснись он в ту памятную ночь, сейчас бы находился далеко отсюда. Кто знает, что подумают о нем мужчины в ауле, когда Царай станет рассказывать им о том, как он один, без Знаура добирался домой.

Кто-то позвал Знаура, и он вышел из барака.

— Эй, князь, беги в караулку. Надзиратель кличет.

Не задумываясь над тем, зачем понадобился надзирателю, Знаур шел, сложив руки на груди. Глядя ему вслед, каторжане удивлялись: все валились с ног, а он будто не знал усталости, шагал через двор легкой походкой, словно его несли сильные крылья. Но знали бы они, каких усилий это ему стоило!

У караулки среди надзирателей Знаур еще издали заметил женщину и замедлил шаг. Высокая скуластая баба улыбалась ему. Он узнал ее...

Засмотревшись на нее тогда в деревне, он споткнулся и чуть не растянулся на дороге, спасибо, кто-то поддержал.

С тех пор Знаур еще несколько раз встречал ее в деревне.

Потом баба приходила к старшему надзирателю и с ним о чем-то говорила. Случилось Знауру проходить мимо, и он слышал, как надзиратель, кивнув на него, сказал: «Погоди трошки, потом отпущу к тебе. Вроде, смирный».

Знаур терялся в догадках, но так и не мог придумать, зачем понадобился. Он подошел к караулке, остановился в двух шагах от надзирателя. Почувствовал взгляд женщины, и оттого вспыхнуло небритое лицо.

— Он? — спросил надзиратель.

— Ага, — прошептала она.

— Ну что же, Пелагея, бери, да гляди, не замучай, побойся бога. Работник будет ладный, деток настрижет тебе!

Женщина засмеялась счастливо, а вслед за ней загоготал и надзиратель.

— Да куда мне... Старая я уж, кум.

— Ладно, сам, небось, не слепой. Только дело-то магарычовое. Могу и не отпустить его к тебе. Сама понимаешь, убийство за ним.

— Так тебе же выгода, все не на казенном харче.

— Ты еще поговори мне!

— Ладно, ладно, кум... Разве за мной когда пропадало? — всплеснула руками Пелагея.— Эх ты, а еще... Да уж всем хватит и тебе.

— Да не о том я, дура... Самогончику да медку принесешь.

— Тю, о чем он! Как месяц пройдет, так получишь свое. Господь бог видит...

— Хватит причитать... Эй,— обратился надзиратель к Знауру,— пойдешь до бабы... В работники отпускаю тебя, скажи ей спасибо, а то бы помер на казенных харчах. Да смотри у меня, не балуй. Ну, чего стоишь, как истукан? Веди его, Пелагея. С богом!

Оглядываясь на надзирателя, Знаур поплелся рядом с Пелагеей, не зная, то ли радоваться, то ли сокрушаться. Он понял, что теперь работник у этой женщины. Многие его товарищи по этапу получили билеты и ушли на золотые прииски. Кто-то подался в таежные деревни, да только их там встретили с угрозами и прогнали, и пошла бродяжничать братва, не захотела вернуться к месту приписки.

Знаур же твердо решил не ходить на прииски. Если удавалось найти работу в деревне, то он был сыт, а нет, так сидел на баланде. А тут привалило такое счастье.

До деревни было с версту, шли лугом...

18

Из-за Балкан выкатило солнце, и лучи его скользнули по склону. Два взвода всадников из третьей сотни Владикавказского полка и разведчик осетинского дивизиона скакали по пыльной дороге. Не останавливая коня, Бекмурза сбросил с плеч бурку, свернул ее и уложил впереди себя поперек седла. Вдали показалась большая роща. Бекмурза узнал то место у рощи, где в прошлую ночь он встретился с турками. А это было так: Евфимий и Бабу отправлялись за «языком», и Бекмурза попросился с ними. Командир сотни подпоручик Зембатов отпустил Бекмурзу, но предупредил разведчиков': самостоятельного дела ему не поручать, мол, молод и может провалить поиск. Да й сам погибнет ни за что, а в сотне сейчас каждый человек на счету.

Подпоручику нравился Бекмурза. Он его приметил сразу по прибытии охотников во Владикавказский полк. Бекмурза не ленился служить, старался все узнать, лихо джигитовал и рубил шашкой. А на стрельбах оказался метче бывалых служак. Его отчаянная храбрость в бою удивляла даже Зембатова.

Отправились разведчики в поиск с наступлением темноты, условившись не переговариваться, ехали по мягкой обочине шагом, вслушиваясь в ночь. И нужно было в такой обстановке Бекмурзе вспомнить о бурке. Он провел рукой за седлом и не обнаружил ее там, где ей должно быть. Чуткий конь остановился, и Бекмурза, спрыгнув на землю, поспешно провел руками по горячему крупу коня. Бурка болталась на длинном конце сыромятной кожи. Выругавшись, Бекмурза вскочил в седло, но, отстав от товарищей, не знал, куда ехать. Вдруг он услышал тихую речь. Турки! Голоса приближались. Конь и всадник замерли в темноте, ничем не выдавая себя. Сабля наизготове, ружье в левой руке. Разговаривали двое. Они проехали в шаге от Бекмурзы. Решение созрело молниеносно. Развернул коня и направился вслед за ними.

— Назир? — спросил турок.

И не успел раствориться в темноте вопрос, как Бекмурза ударил саблей наугад и попал... «Аля-ля!» — Это завопили турки, удирая в ночь.

Пришлось Бекмурзе вернуться в сотню и доложить о случившемся.

... Размышления Бекмурзы прервали голоса болгар, которые ехали навстречу, отчаянно крича, размахивая руками и при этом молотили пятками впалые бока коней. Всадники под командой Верещагина ждали, пока они подъедут.

— Наперед! Наперед (вперед)! Баши-бузуки дошел малям-ти (умоляем),— кричали болгары, перебивая друг друга.

— Наперед! Наперед!

— В чем дело? — спросил Верещагин.

— Турки, наперед!

Верещагин поскакал, за ним последовали всадники. Кони шли резво, но болгары все же продолжали торопить Александра.

— Успокойтесь, братушки,— сотник приподнялся на стременах.— А то прогоню!

Ехали рысью. Добравшись до моста через Янтру, остановились. Здесь дорога раздваивалась: влево — на Габрово, вправо — в Сельви. Проехали еще верст семь, пока не показалась Сельви. Домики белели на фоне лесистого склона отлогой возвышенности. Завидев город, Верещагин остановил коня и вскинул бинокль, хотя местность хорошо просматривалась и невооруженным глазом. Пока сотник принимал решение, впереди раздались ружейные выстрелы.

Владикавказцы по команде Александра рассыпались цепью и, достигнув передней линии, занятой казаками 30-го донского полка и батальоном Курского полка, открыли стрельбу по флангам противника. Бек-мурза, экономя патроны, высматривал неприятеля. Вдруг он увидел высокого плечистого офицера. Бекмур-за узнал его сразу по рыжим волосам, торчащим из-под кепи. А может, это не он? — и тут Бекмурза совсем ясно вспомнил Владикавказ. «Он, у него толстые губы... Знаур мне показывал его. Он, конечно, он! Я припомню ему, как он не принял нашу жалобу на Ту-латовых. Убью, как собаку, убью»,— Бекмурза не мог унять дрожь. Его товарищи уже вступили в бой, а он продолжал наблюдать за офицером. Вдруг из-за копен выскочили баши-бузуки, стреляя на ходу, они отступили к кустарникам, за которыми и укрылись. Их поддержала артиллерия. Правда, гранаты разрывались за нашими позициями.

На мгновение Бекмурза забыл о поручике и, взяв на прицел высунувшуюся из-за кустарника красную феску, выстрелил, но промазал. Это обозлило его, и он, выругавшись вслух, перезарядил ружье. Но выстрелить ему не пришлось. Офицер, выхватив саблю, пошел вперед. Конники и болгары сорвались с места и лавиной ринулись на неприятеля. Враг, не ожидавший наступления, отошел, не принимая боя. Батальон Курского полка продолжал преследовать турок, а конники прикрыли курган на случай, если баши-бузуки перейдут в контратаку. Выйдя из боя, Бекмурза искал по поляне поручика. Поднявшись на стременах, он проехал вдоль брошенной позиции. Трубач проиграл «отбой», и владикавказцы съезжались со всех сторон к кустам, у которых стоял спешившийся Александр.

Бекмурза еще раз оглянулся вокруг и вскрикнул от радости: поручик шел через поляну к своим казакам. «Ну, теперь не уйдешь! Как собаку, изрублю!» — и тут Бекмурза заметил, как из-за копны, с которой поравнялся поручик, высунулась голова турка. Бекмурза, пришпорив коня, оказался между поручиком и копной. Успев крикнуть поручику «ложись», Бекмурза круто развернул коня и в одно мгновенье оказался над турком. Взмах сабли — и разрубленная феска выкатилась к ногам разгоряченного коня. Подбежавший поручик выхватил пистолет, но тут же отступил: Бекмурза занес над ним окровавленную саблю.

Поручик в ужасе бросил пистолет и закрыл лицо руками.

... Подоспевший казак в упор выстрелил в Бекмурзу, и он медленно сполз с коня. Казак снял кепи и перекрестился.

... Бекмурзу и шестерых убитых в бою казаков предали земле на окраине Сельви, а поручика похоронили отдельно.

«Почему осетин крикнул ему «ложись»? — подумал Верещагин и горестно вздохнул.— Царство небесное тебе, брат ты мой!»

Закинув пики «на плечо», казаки перешли мостик, где их поджидали жители Сельви. Мужчины протягивали им кувшины с вином, а женщины надевали венки, совали букеты цветов.

Было уже за полдень, и Александр решил остаться на ночлег в городе. Всадники расположились напротив небольшой церкви. Разбили палатки прямо на зеленой площадке, откуда-то натащили свежего сена. Болгары стояли в нескольких шагах, ожидая, когда освободятся казаки, чтобы, наконец, излить свои чувства. Сделав нужные распоряжения, Верещагин ушел в свою палатку и с наслаждением повалился на сено, поверх которого казак постелил палас, добытый им неизвестно где и когда.

Денщик появился в дверях с медным кувшином, и Александр нехотя поднялся, сбросив с себя черкеску, вышел наружу. Балканы поднимались высокой серой стеной. Небо покоилось на их зубчатых вершинах.

— Откуда это у тебя? — строго спросил сотник, ткнув носком легкого сапога в пузатый бок кувшина.

—       Братушка болгарин подарил,— не моргнул глазом казак.

—       Верни.

— Зачем? — возмутился казак.— Ведь не его, турецкая.

— Верни!

— Слушаюсь, ваше благородие,— ответил казак и пошел было. Но сотник окликнул:

— Постой же, куда ты?

— Пойду искать того болгарина, да только найду ли его,— невозмутимо ответил казак, а на лице было написано: «Какой неблагодарный, я ему принес умыться, а он меня же отчитал».

— Полей, да бог с тобой, оставь себе, коль тебе оно нравится и коль подарили.

Пока умывался Верещагин, к палатке приблизился староста. Он держал в одной руке поднос с белой чашечкой, в другой — кофейник.

— Кофе-молоко треба, капитане? — спросил староста.

Сотник застегивал пуговицы бешмета.

— Треба, треба,— проговорил довольным тоном Александр.

Но прежде чем войти за сотником, староста позвал кого-то:

— Эла тука (иди сюда).

За старостой протиснулся, сильно пригибаясь, старик, грузный, с заросшим лицом. Верещагин предложил болгарам сесть на палас, рядом с собой, но они дружно отказались и опустились у выхода, поджав под себя ноги по-восточному.

Сотник пил теплый кофе маленькими глотками, наслаждаясь ароматом. Староста тем временем объяснил ему, что его попутчик в трауре. Мулла из соседнего турецкого села выдал его сына-ополченца баши-бузукам, и те замучили юношу во дворе на глазах у старых родителей. Мать не выдержала и умерла в тот же день. .

— Этот от тогава, аз плача, плача и не мога да из-плача мойте очи (вот с тех пор я плачу, плачу и не могу выплакать своих очей), — несчастный старик, сжав большие кулаки, смотрел в землю.

Староста сочувственно качал головой. Александр отложил чашку и вздохнул. Староста поспешно взял кофейник, но Верещагин отодвинул чашку:

— Хватит, спасибо.

Убитый горем старик продолжал говорить, ни к кому не обращаясь:

— Ако бы могал, то с моити рэци бих рассекал този мулла (если бы мог, то собственноручно разорвал бы этого муллу),— он поднял кверху руки и потряс ими над головой.

— Далеко ли до той деревни? — Верещагин дотронулся до локтя старосты.

Тот улыбнулся, подался вперед.

— Тутка недалеко, братка; има один час (тут недалеко, братец, всего один час езды):

— Вооружены они? Что у них есть?

— Има кони, има оружие, има деньги, има сичко, сичко има (они имеют лошадей, оружие, деньги, имеют все, все имеют).

— Хорошо, завтра поутру поедем, а теперь будем отдыхать...

Староста передал старику решение Верещагина,. и тот заплакал от волнения. Александру стало неловко, он встал. Болгары вышли, оставив его одного.

Потом казак принес Александру ужин. Покончив с курицей, яйцами и фруктами, Верещагин приказал выставить дозорных и лег спать.

Наутро сотника ждали староста и вчерашний старик. Завидев Верещагина, болгары поклонились. Верещагин осмотрелся вокруг: перед каждой палаткой толпились жители; они принесли еду для казаков и терпеливо ждали, когда те покончат с ней.

Подошел урядник и, вытянувшись перед сотником, доложил о том, что ночь прошла спокойно, если не считать настойчивых требований болгар быть в дозоре вместе с казаками.

— Братушки вооружились, кто чем мог, и находились в дозоре,— улыбнулся в прокуренные усы урядник.— Удивительные люди.

— Трубачу играть «по коням»,— приказал сотник.— Отправимся к туркам, тут недалеко, в соседней деревне.

Урядник, придерживая саблю, побежал к казакам, и Верещагин, наконец, обратил внимание на старосту и старика:

— Сейчас отправляемся, укажите нам дорогу,— попросил он.—- На всякий случай пусть жители, у кого есть оружие, займут наши позиции, пока мы вернемся.

Староста радостно закивал:

— Добре!

Но тут же попросил взять его с собой.

— Мы люди военные и к делу привычные, а с вами, не дай бог, случится что? — ответил Верещагин.— Нельзя... Вы уж лучше объясните дорогу.

Пока староста и старик спорили между собой, как лучше проехать, казаки в седлах ждали команду.

Выслушав торопливое объяснение старосты, Верещагин сел на коня, и маленький отряд выехал из городка.

Отдохнувшие за ночь, сытые кони шли бодро. Да и казаки были веселы: выспались, и угощение было на славу. Кто-то даже пытался затянуть песню, но урядник строго прикрикнул:

— Отставить! Не к теще едем, скоро деревня.

Действительно, нужная деревня была верстах в

двух. Она лежала в котловине, в окружении лесистых вершин. Очевидно, казаков давно заметили, потому что их встретила на площади у мечети молчаливая толпа. Вокруг пестрели фески и тюрбаны. На мужчинах длинные халаты двух цветов: коричневого и желтого, некоторые в коротких цветных куртках без рукавов.

Александр впервые видел мирных турок, и ему было интересно, он даже пожалел, что нет с ним брата Василия. Тот бы уж непременно воспользовался случаем и успел бы сделать этюд. Казаки соскочили с коней, на всякий случай расчехлили ружья.. Сотник приказал отойти в сторону мулле и еще нескольким туркам, стоявшим возле, похоже, что они были из его приближенных. В толпе поднялся ропот, на что сотник не обратил внимания, и тогда послышались гортанные выкрики. Очевидно, турки испугались за судьбу своих соотечественников. Мулла оглянулся на толпу, и снова наступила тишина.

Сотник, заложив левую руку за спину, а другой держа плеть, прошелся взад-вперед. На нем была черная черкеска, подпоясанная ремнем, кинжал, чepeз

плечо висела шашка в серебряных ножнах, папаха с синим суконным верхом, чуть сбитая налево, лихо сидела на голове.

Заметив вызывающие взоры турок, сотник решил не трогать муллу, а прежде собрать оружие. Он остановился против муллы.

— Приказываю снести оружие,— строго сказал сотник, не надеясь, что будет понят.

К его удивлению, мулла тут же произнес что-то негромкое, и мужчины бросились к домам. Вскоре перед Александром выросла куча из ятаганов, ружей, мушкетов, пистолетов.

Каждый бросал оружие и, отойдя в сторону, с ненавистью, исподлобья смотрел на сотника в ожидании, что же тот будет делать дальше.

— Разберите оружие, урядник,— велел сотник, и казаки быстро разделили трофеи между собой.

Никто из жителей не шелохнулся, хотя их волнение выдавали глаза: сощуренные, злые. Покончив с оружием, Александр подошел к мулле и спросил:

— Разве ваш сан позволяет вам убивать людей, да еще на глазах у родителей?

Мулла выдержал взгляд Верещагина.

— Вы не поняли, что я сказал?

Верещагину показалось, что на смуглом лиде муллы промелькнула улыбка. Александр соображал, как ему поступить с турком.

Вдруг со стороны лесистой вершины раздался выстрел. Один из казаков, даже не вскрикнув, упал.

Площадь мигом опустела. Только мулла остался на своем месте. Сотник приказал уряднику пройти по домам и вывести всех мужчин. Казаки переходили из дома в дом: но хозяева исчезли. Сотник, едва сдерживая гнев, спросил муллу, не объяснит ли он, что значит этот выстрел? Мулла нисколько не смутился:

— Враги стреляли во врагов.

Верещагин удивился правильному произношению русских слов.

— Ах, вот как! Мы поступим с вами по законам военного времени.

Мулла дерзко посмотрел на сотника, и тот, не задумываясь, велел двум казакам расстрелять его.

19

Когда Знаур приходил к Пелагее, она встречала каторжанина у калитки, пропускала мимо себя, и ему приходилось протискиваться боком, чтобы не задеть ее. Пелагея обжигала Знаура горячим дыханием и шептала неизменно:

— Соколик ты мой!

Ему были понятны вздохи, улыбка, целый день не сходившая с лица женщины. Но Знаур был настороже: чувствовал себя работником и не поддавался настроению Пелагеи. Каждый вечер хозяйка предлагала ему остаться ночевать у нее, уговаривала переходить к ней жить, как делали многие ссыльные. Но Знаур отмалчивался. В тюремном бараке было невыносимо трудно, но ему казалось, будто Царай незримо присутствует здесь. И когда люди засыпали, Знаур мысленно беседовал с ним, и это немного отвлекало его от тоски по дому, которая все сильнее овладевала им. Иногда Знаур всю ночь думал... А дождавшись утра, вставал раньше других и отправлялся к Пелагее. Поеживаясь, бежал через луг, чтобы согреться; уж и тропку протоптал между тюрьмой и деревней. Она петляла между кустарниками.

В деревню Знаур входил с петухами, радуясь их приветственному пению. Он на секунду закрывал глаза, и тогда ему казалось, что стоит он в родном ауле. Видно, все петухи поют на один лад.

О Царае в бараке не вспоминали. После него сбежало еще пять человек. Каторжане ушли со стариком, который уже дважды был в бегах. В первый раз его поймали в Николаевке, где устроился он под чужим именем сторожем в женский приют. И все бы хорошо, но каторжанин под угрозой смерти уводил девчонок в лес. И те, напуганные, молчали. Но однажды он попался. Его схватили, опознали и отправили к месту приписки, добавив еще пять лет каторги. В деревне каторжанина звали по кличке, которая пришла вместе с ним в Сибирь,— Перебейнос.

Второй побег у него был удачнее: добрался до родных мест. Побывал на Тамбовщине, виделся с женой и детьми. Но пробыл дома всего одну ночь: беглого выдали сами же крестьяне. И снова Перебейнос отправился в ссылку, теперь уже приговоренный к кандалам. Но он не пал духом, неутомимо балагурил. А когда его расковали на одну ночь, то Перебейнос не упустил возможности — бежал, подбив еще пятерых.

Смотритель тюрьмы не послал за ним погони, только пригрозил: мол, попадется ему Перебейнос, так найдет свою смерть в карцере. В том же, что беглый вернется, тюремщики не сомневались.

А вот Знаур не верил этому. Ему казалось, что главное — решиться уйти из тюрьмы. А там... Временами сам собирался бежать в тайгу и найти смерть на свободе. Но когда вспоминал аул, саклю, на глаза набегали слезы. Жить, жить, чтобы только вернуться домой. Вот почему Знаур где-то в душе радовался тому, что есть на свете Пелагея. И, работая без устали, он старался угодить ей. Она наблюдала за ним и не могла нарадоваться. Ему не нужно было говорить, чем заняться. Он хозяйничал, словно в своем доме.

Соседи — мужики, вначале шутя, а потом всерьез пытались переманить его к себе, обещали хорошо кормить. Но Знаур отвечал неизменно: «Нет, жаль Пелагею».

Засучив по локоть рукава, он рубил дрова, когда с улицы донесся крик. Коротким взмахом Знаур всадил топор в чурку и прошагал к выходу, но тут из избы выбежала Пелагея и вцепилась в него.

— Уходи, слышишь, иди схоронись в избе,— умоляла она.

А он тянулся посмотреть, что там, на улице. Мужики толпой двигались по дороге. Они с остервенением били кого-то. Почуяло сердце Пелагеи беду:      не

впервой ей видеть такое, и она с силой оторвала Знаур а от калитки.

— Убьют! Ступай, сказала,— сама бледная, того и гляди ударит.— Вишь, очумели мужики!

И он послушно пошел. Прежде чем скрыться в избе, оглянулся: Пелагея задвинула дубовый брус, вырвала из чурки топор и застыла у калитки.

Разъяренные мужики колотили ссыльного, кто ногами, кто палкой, и все норовили угодить по голове.

— Дай отвести душу! — орал пьяный детина, размахивая над собой топором, только что отобранным у ссыльного.

— Сунь ему снизу... Ух, ворюга! Их могила исправит...

— Раззява, бей!

Не заметила Пелагея, как подошел Знаур. У него было желание вырвать у Пелагеи топор и кинуться на мужиков, разогнать их, он ухватился за калитку, да Пелагея с трудом задержала его, прижалась к нему всем телом.

— Милый... Аль ты ошалел? Зарубят, соколик. Ишь, до чего озверели.

Мужики повалили ссыльного на землю и стали топтать ногами, будто месили глину. Покончив с ним, успокоились.

Расходились медленно, оставив ссыльного на обочине...

20

День выдался сухой. Уже с утра кони и люди изнемогали от жары. Предстоял бой за Ловчу. Накануне генерал Скобелев-младший лично провел рекогносцировку, чтобы выяснить численность неприятеля, оборонявшего город. Два артиллерийских дивизиона беспрерывно обстреливали неприятельские позиции; турецкие ложементы занимали противоположную гору. Турки на первые выстрелы не ответили, а потом не выдержали и открыли ответную канонаду. Началось с перелетов и недолетов, но вдруг два снаряда угодили рядом с первой батареей. К счастью, снаряды не разорвались.

Получив нужные сведения о турках, Скобелев приказал войскам отойти от Ловчи по дороге к Сельви, чтобы подготовиться к решающему бою. Отход прикрывался огнем орудий. Первая сотня осетинского дивизиона оставалась на аванпостах. Потребовалось послать к ним адъютанта и повторить приказ об отходе.

Командуя передовым отрядом, Скобелев лично находился на передовых позициях. Нижние чины говорили о нем с уважением: «Его благородие не кланяется турецким пулям и нам не велит». Генерал пренебрегал опасностью, только бы поднять дух своих солдат. Его присутствие выручало в самые критические моменты.

Наступил вечер. Скобелев с маленьким подвижным отрядом направился к ущелью, что перед Ловчей. Генерала предостерегали, мол, ущелье узкое и турки могут всех перебить. Но генерал резко оборвал советчиков: он решил лично осмотреть вход в ущелье.

Проезжая через лагерь, генерал то и дело останавливался, чтобы прислушаться к приглушенным голосам: войска скрытно выходили на выбранные днем позиции.

— Где командир?

— Чьи орудия?

— Стой, постромка соскочила!

— Черти, куды прете?

— Что там на дороге торчите? Эй, вы!

Это уже относилось к генералу, которого не узнали в темноте, и Скобелев, засмеявшись, тронул коня.

— Ишь, смешно ему, туды его мать,— ругался все тот же голос.

Передумав, Скобелев оставил коня и направился к артиллеристам, за ним поспешили и адъютанты, но генерал разрешил следовать лишь порученцу. И вскоре послышался его голос:

—Где ротный?

— Здесь, что прикажете?

Скобелев называет себя, и офицер вглядывается в погоны, затем берет под козырек.

— Что, капитан, ничего не заметно?

— Пока ничего-с, все спокойно!

— Вот, ваше благородие, сейчас вроде огоньки мелькали,—вступил в разговор усатый фельдфебель и указал рукой.

— Это ничего, так, жучки,— спокойным тоном сказал офицер, и ответ его пришелся по душе генералу.

Он повернулся влево. Чуть поодаль разговаривали вполголоса:

— Турки нас не ждали.

— Эх, вспомню, как мы карабкались по скалам да с оружием, так теперь один страх берет.

— Пластуны им всыпали... Сам видел, как урядник пятерых ихних прикончил.

— И мы с житомирцами добежали аж до Систова, а там такая суматоха...

— Стрелки Фока, как звери, лезли.

— Один паром пошел ко дну... Орудие, жалко, погибло новенькое...

Офицер беспокойно поглядывал на генерала и, боясь, как бы солдаты не сказали чего-нибудь лишнего, хотел пойти к ним, но его удержал Скобелев.

— Кажись, Сергееву не выжить.

— Что ж так? — спросил другой голос.

— Чего же, коли насквозь прошла, под самой селезенкой.

— Что-то завтра господь бог даст?

— Не думай о том, хватит, что генерал Скобелев думает.

— Оно верно, генерал у нас такой, что не хуже других.

— Сказал! Поискать такого — не найдешь.

— Разговоры! — прикрикнул офицер, и голоса умолкли.

— Зачем же так перед делом,— понизил голос Скобелев.— Объявите по линии, что Горный Дубняк взят, а Хивзи-паша и его штаб пленены.

— Слушаюсь!

Скобелев вернулся к поджидавшей его свите. Из-за туч выползла некстати луна. Все понимали, какой опасности подвергаются, но никто не смел более говорить об этом генералу. Ехали долго по освещенной луной долине, пока в кустах не мелькнула чья-то тень. У кого-то нервы не выдержали, и прогремел выстрел. Неприятель никак не ожидал такой дерзости от русских и замешкался открыть огонь. Этим воспользовался отряд Скобелева и поспешно отступил. Генерал, обозленный неудачей, крепко выругался по адресу того, кто стрелял. А тут обнаружили, что нет Бабу.

— Ничего не приобрели, да еще разведчика потеряли,— Скобелев хлестнул коня и поскакал, не обращая внимания на растерянную свиту.

Позади слышалась ружейная пальба, она сопровождала генерала до своих позиций.

— Глядите! — крикнул кто-то.

Вдоль позиций галопом несся всадник. В нем вскоре узнали Бабу. Перед ним на седле трясся турок. Обрадованный генерал не мог скрыть своей радости и,

забыв о недавнем настроении, обнял спешившегося разведчика.

— Адъютант,— крикнул генерал.— К Георгию!

— У меня есть, ваше превосходительство,— гордо ответил Бабу.

— Ко второму!

Урядник вынул изо рта пленного кляп, и тот усиленно задышал. Не в силах унять дрожь, турок испуганно озирался. Генерал велел адъютанту допросить пленного, а сам в сопровождении порученцев отправился на позицию.

Бой начался задолго до рассвета артиллерийской канонадой турок. После первых выстрелов появились раненые. Солдаты торопливо пронесли на носилках раненого, стараясь идти в ногу. За носилками семенил их товарищ, то и дело поправляя на раненом сползающую шинель.

Скобелев находился на батарее.

— Второе! — командует офицер и отбегает в сторону, чтобы проследить за полетом снаряда.

За ним также спешат наводчик и прислуга. Снаряд не долетел до турецкой позиции, разорвался, не причинив вреда неприятелю. Скобелев, опершись на саблю, наблюдал за действиями артиллеристов, потом поднес к глазам бинокль. Верстах в двух синеватой лентой вилась река Осьма. За ней раскинулся город. Вправо от Ловчи на расстоянии не более версты виднелись на равнине два сильных неприятельских редута.

— Во-о-н ихняя батарея,— переговариваются артиллеристы.

— Опять недолет.

— Господин прапорщик, вы какую дистанцию определили? — спросил Скобелев.

— Теперь 1200 сажен возьмем, ваше превосходительство!

— Картечной гранатой?

— Обыкновенной, ваше превосходительство!

— Нельзя ли картечной?

— Картечная граната! — кричит офицер.

Наводчик оседлал хобот орудия. Он старался изо

всех сил, чтобы не опростоволоситься. Уткнувшись глазами в целик, ерзая по стволу, то вертел ручку, то показывал, куда подать хобот, и, наконец, решительно спрыгнул в сторону. Офицер подбежал, чтобы проверить наводку.

— Третье: «Пли!»

— Вот это ловко! В самую середину угодила. Эх, как рванула! — весело крикнул наводчик.

Скобелев сел на лошадь и отъехал, довольный стрельбой. Ему навстречу все чаще попадались раненые.

— Здорово, молодцы! Что, тебя в руку ранили? — спросил генерал солдата.—Эка пуля-дура угодила в моего молодца!

— Так точно, ваше превосходительство!

— До свадьбы заживет.

— Так точно...

Со стороны наших позиций показался батальон.

— Здорово, братцы! Спасибо вам за службу,— кричит им генерал.

— Рады. стараться...

— Какие вы молодцы, любо с вами служить,— продолжает Скобелев.

А когда батальон отошел, проговорил: «И какая скотина! Как растянулся строй. Вовсе не похожи на туркестанцев».

Подошла рота пластунов, последовала команда «вольно», и все заговорили разом, полезли за кисетами, повалились на траву в ожидании, когда их введут в бой.

Неприятельская граната разорвалась далеко перед позицией и кто-то из пластунов пошутил по этому поводу. Но не успел умолкнуть смех, как две гранаты одна за другой разорвались в расположении роты. Послышались стоны, крики. Пластуны в панике бросились врассыпную. К счастью, Скобелев не успел отъехать. Не сходя с коня, он крикнул:

— Стой! Назад!

Генерал оставил коня и, находясь на виду у всех в своем неизменном белом кителе и с Георгием на шее, взошел на пригорок.

Посрамленные пластуны возвращались растерянные, не глядя друг на друга. Скобелев отдал команду встать в колонну «по четыре» и прошелся быстрым шагом вдоль строя.

— Ружье на плечо-о! — скомандовал он, и, когда пластуны провели маневр, последовала новая команда: — К ноге! На плечо!.. К ноге!.. На месте арш!

Видимо, турки узнали белого генерала и сразу ударили в несколько пушек, но гранаты упали, не разорвавшись.

— Правое плечо, арш! Прямо на позицию!

Солдаты отбивали шаг, словно на плацу. И когда

рота удалилась, Скобелев подошел к раненому. Его уже перевязали санитары и приготовились уносить. Он лежал на спине в разорванной белой рубахе, обнажившей широкую грудь. Гёнерал покачал головой и сделал выговор санитарам за то, что не сберегли рубаху. Санитар захлопал глазами, не зная, что и ответить, а Скобелев тем временем наклонился над раненым.

— Не убило, значит, будешь жить.

— Ох, тяжко, ваше...

— И мне тяжко, молодец-удалец! Турка надо одолеть... Ты в лазарете будешь спать, а мне еще воевать,— генерал порылся в кармане и извлек оттуда серебряный рубль.— Держи, выздоравливай да возвращайся. Видишь, как нам люди нужны... И не охай, не то на гауптвахту отправлю. Ишь, как орал, думал, и в самом деле убило! С богом!

Санитары подхватили носилки, а генерал уже думал о бое, который только разгорался...

Особенно трудно пришлось первой сотне осетинского дивизиона. Неприятель, заметив аванпост, бросил против осетин три сотни конницы. Турки хотели охватить сотню с флангов, но на помощь аванпосту поспешил резерв, и они вместе отстояли позицию и даже заставили турок отступить к реке Осьме.

В цепи находились подпоручик Зембатов и бригадный адъютант Индрис Шанаев. Они возглавили преследование неприятеля, который едва спасся от порубки, перейдя Осьму вброд.

Ночь прошла спокойно, а утром, не возобновляя боя, неприятель численностью до четырех батальонов пехоты и при шести орудиях, сопровождаемый конницей, вышел из Ловчи, обогнув правый фланг наших аванпостов, и стал подниматься по плевненской дороге на высоты у села Слатина. С этих высот турки вели

огонь из орудий до тех пор, пока наша конница неожиданно не ринулась на правый фланг. А тут еще ‘на подмогу пришла сотня корнета Дударова. Началась сильная перестрелка, закончившаяся атакой. Турки отступили к селению Павликяне.

Весть о смерти Бекмурзы принес Фацбай. Выслушал его Бабу, и дрогнули у него плечи: он глухо зарыдал. Эх, Бекмурза... Он всегда говорил, что очень хочет остаться в живых и вернуться домой. Перед каждым боем просил бога уберечь его от смерти, пока не увидит родного аула.

Найдет ли Бабу в себе мужество сказать Борхан о гибели Бекмурзы? Ему никогда не приходило в голову, что он может потерять кого-то из друзей. Он видел смерть много раз, но никогда не задумывался над ней — то была чужая беда.

Трубач сыграл «по коням», и Бабу словно подбросило. Вскочил и Фацбай. Подхватили они ружья и побежали к своим коням.

21

Знаур отворил калитку и увидел Пелагею: она бежала ему навстречу, на ходу вытирая руки о подол, румяная, с неизменной улыбкой, от которой лицо ее казалось еще скуластей. В этот раз хозяйка была особенно приветлива.

— Соколик мой! Соскучилась по тебе...

Едва он вошел во двор, Пелагея закрыла калитку на тяжелый запор и прильнула к Знауру.

— Милый мой... Родненький, соскучилась.

В сенях Пелагея велела ему подождать, а сама ушла в избу и вскоре вернулась с деревянным ведром. Знаур недоуменно глядел на нее, думал: «А Пелагея — добрая женщина... Но почему живет без мужа?»

— А ну скидай тряпье,— приказала хозяйка и, схватив ковш, набрала воды из бадьи.—Давай, чего вылупил глазищи? Ишь, какие черные, обжигают!..

Улыбнулся Знаур в первый раз, засучил рукава черкески.

— Ты что же это? Совсем раздевайся... Аль не понимаешь? — Пелагея свободной рукой расстегнула высокий ворот его бешмета,— ну, чего ты застеснялся?

И Знаур разделся. Когда такое было раньше, чтобы он стоял обнаженный перед женщиной. Мылся долго, фыркал от удовольствия, а Пелагея терла ему спину. Потом принесла исподнюю рубаху, да еще холщевую, с косым воротником и длинными рукавами.

— Вот! Так-то будет лучше, а то прет от тебя, аж дух захватывает.

С этого начались новые отношения между Пелагеей и Знауром. До сих пор он являлся к ней и работал во дворе, пока хозяйка не выносила ему еду. Знаур успевал за это время переколоть дрова, вскопать огород, каждый день чистил хлев. Работал молча, не отдыхая. И ни разу Пелагея не позвала его в дом. Станет, бывало, она на крыльце и наблюдает за ним, а если попытается заговорить, так Знаур молчит.

— Носи, милый,— Пелагея провела ладонью по его груди, и Знаур смутился.—Пойдем в избу.

Пелагея вошла первая в просторную горницу. А за ней он, покорный, настороженный...

— Садись, будь хозяином,— пригласила женщина и ласково посмотрела на Знаура.

Придвинула к нему миску с дымящейся картошкой и краюху хлеба, поставила кринку молока, потом принесла кусок желтого, пахучего сала. Знаур сидел, сложив руки на коленях, и казалось ему, что все это во сне.

— Ешь, ну... До чего ты стеснительный!

Ел не торопясь, а Пелагея все приговаривала:

— Ишь, до чего заморили тебя, даже есть не хочешь. Ясное дело, казенные харчи... Ничего, скоро ты у меня станешь великаном.

Женщина стояла позади Знаура и вдруг обняла его за плечи, припала к нему, зашептала:

— Милый ты мой, соколик!

22

В сотне заметили, что Бабу замкнулся, ни на кого не глядит, ни с кем не разговаривает. Правда, урядник и до этого не особенно много говорил, а тут и вовсе умолк. Все знали, что на него сильно подействовала смерть Бекмурзы, и удивлялись: бывал во многих боях, видел не одну смерть и вдруг печалится столько

327

времени. Только Фацбай догадывался, кто растревожил душу Бабу, и готов был подшутить над ним, но, зная вспыльчивость урядника,, не решался: тот мог враз рубануть саблей. Но про себя Фацбай возмущался его поведением. Дело ли воина влюбляться? Он создан ходить по острию кинжала, жить по соседству с опасностью, быть готовым принять смерть. А для этого нужно твердое, как камень, сердце. По мнению Фацбая, любить можно только коня. С ним ты всюду, в любую погоду, днем и ночью, с ним только и поговорить можно по душам. А женщина нужна мужчине, чтобы рожать сыновей да доить коров. Нет, Фацбай никогда не поймет Бабу. Да если об этом узнают в сотне, так засмеют, и тогда останется одно: или уйти в другой полк, или пулю в лоб. «Ничего, пройдет горячка... Вот начнутся жаркие бои, забудет про нее»,— рассуждал Фацбай.

Но и время шло, и бои случались частые и горячие, а Бабу ходил сам не свой. Тогда Фацбай пошел к сотенному командиру и рассказал о том, что Бабу воспылал любовью к болгарке. Выслушал сотенный, но своего мнения не высказал, велел только позвать к нему Бабу. И когда тот явился, то застал Зембатова в гневе.

— Ты это выбрось из головы! Твое дело воевать... Если я тебе в отцы гожусь, то считай меня старшим братом,— Зембатов остановился напротив урядника.— Эх, Бабу, Бабу, не ожидал от тебя такого...

Молчит Бабу, думает: «Откуда Зембатов узнал о том, что у меня на сердце? Если можно заставить говорить камень, то и Фацбай проболтается?»

— Не сердись, брат мой,— урядник тронул короткую черную бородку, которую отпустил после смерти Бекмурзы.— Человек я, понимаешь? Она на осетинку очень похожа...

Постепенно гнев на лице подпоручика сменился удивлением:

— Ты ли это?

Пожал плечами Бабу, мол, как хочешь думай обо мне.

— Вот вернемся в Осетию, тогда самую красивую девушку сосватаю тебе. Положись на меня!

— Не говори так,— в голосе Бабу была твердость,

которую уловил Зембатов. — Лучше отпусти меня, пока мы на отдыхе...

— -Куда отпустить?

— К ней,—урядник не отвел глаз от острого взгляда командира.

Тот понял, что Бабу не отговорить, и если попытаться удержать, то, кто знает, что из этого получится.

— Ну, хорошо, отпускаю тебя на одну ночь,— смягчился Зембатов.— Только сделай так, чтобы никто не знал об этом. Опозоришь всю сотню — не прощу тогда тебе... Спросят, куда собрался, придумай что-нибудь... Возьми с собой Фацбая, все же веселее, да только и его не жени.

Приложив руку к сердцу, Бабу слегка поклонился и выскочил вон. У входа он чуть не сбил с ног Фацбая, который все слышал.

— Поехали быстро, — Бабу кинулся к коновязи.

Фацбай едва поспевал за ним. Ни о чем не говоря,

оседлали коней, накинули оружие, приторочили к седлам хордзены с бурками и выехали из лагеря. Навстречу им шел Евфимий, вел коня на поводу, без седла.

— Куда это? — спросил казак.

— Едем по одному делу.

— Вижу, что не пешком идете,— недовольно проговорил Евфимий.

Фацбай расправил усы и почему-то улыбнулся. Бабу, нахмурив лоб, сделал ему знак, и Фацбай понимающе кивнул.

— Послушай, Евфимий, — вмешался в разговор Фацбай,— если мы не вернемся к утру, то ты возьми себе мои вещи,— он приподнялся на стременах и вытащил из-под себя полы черкески.

— Пусть мне достанутся вещи моего врага! Прощайте!

Ехали рысью. По обе стороны шоссе пылали костры. Слева черной стеной высились Балканы.

— Послушай, Фацбай, откуда Зембатов узнал про болгарку? — урядник слегка придержал коня, чтобы посмотреть в глаза друга.— Как ты думаешь?

— На то он и сотенный, чтобы все знать...

Однако Бабу не успокоился. Фацбай вздохнул, молча изобразил на скуластом лице горестное выражение.

— Разве под тобой убили лошадь, что ты так вздыхаешь?

— Не хотел тебя огорчать,— Фацбай нарочито растягивал слова.

— Говори быстрей,—потребовал Бабу.

— Во сне ты все время зовешь болгарку...

Урядник изменился в лице, весь наклонился к другу.

— Кто-нибудь слышал?

— Зембатов проходил как-то мимо, когда ты кричал... Э, какие только слова ты не произносил. А утром вызвал меня, спрашивал о тебе, но я молчал.

— Гм! Нехорошо получилось... Знаешь, Фацбай, все время вижу Иванну во сне,— проговорил Бабу и снова погрузился в свои думы.

К знакомому дому подъехали в полночь. Не слезая с коня, Бабу кнутовищем постучался в калитку.

— Кто? — спросили через некоторое время со двора.

— Бабу,— тихо ответил урядник и спрыгнул на землю.

— Бабу? — переспросили из-за калитки.

Потом загремели засовом, и на улицу кто-то вышел, долго рассматривал всадников.

— Отец! — воскликнул Бабу, узнав болгарина, и обнял его. Петр не сразу узнал приезжего, потом обрадовался ему, пригласил в дом.

— Заходите, мои гости,— суетился старик, раскрывая ворота. Всадники ввели коней. Петр семенил впереди. Когда вошли в комнату, Бабу огляделся: нет ли Иванны. На стенах задрожал слабый свет лучинки.

— Садись,—предложил хозяин и позвал Марию.

Но гости продолжали стоять. Фацбай ждал, пока

сядет Бабу, а тот устремил нетерпеливый взгляд на дверь. И когда в ней появилась Мария, урядник, а вместе с ним и Фацбай, приложив руки к груди,- поклонились девушке.

— Мария, смотри кто к нам пожаловал! Узнаешь? Ну, иди, угости наших дорогих гостей,— велел отец.

Девушка удалилась так же молча, как и вошла. Гости опустились на палас, которым был застлан пол, и молча раскурили трубки.

— Фацбай, скажи ему, что ты мой сват,— проговорил по-осетински Бабу и сильно затянулся дымом.— Пусть отдаст мне свою дочь в жены.

— Так уж и сразу?

— Нечего тянуть, мы не ночевать приехали.

— Дай им опомниться.

— Я сказал, что у меня на душе, а ты как хочешь!

— Хорошо, если это удобно. Но...

— Мы на войне.

Старик сделал вид, будто не заметил перешептывания гостей. Поговорив, Бабу хотел встать, но Фацбай его удержал.

— Сиди! — Фацбай посмотрел на старика.— Говорить будем с тобой.

И все же Бабу встал, прошелся к выходу. Наблюдавший за ними Петр беспокойно заерзал, бросая подозрительные взгляды то на Бабу, то на Фацбая. Но вот открылась дверь, на пороге появилась Мария, и старик облегченно вздохнул: девушка внесла угощенье. Не обращая на нее внимания, Фацбай сказал:

— Понимаешь, он любит твою дочь,— Фацбай кивнул на Бабу.

Старик рассеянно покачал головой и что-то сказал Марии, та, пожав плечами, осталась в комнате.

— Бабу любит твою дочь,— продолжает свое Фацбай.

— Кого? — переспросил Петр.

— Иванну. А я ему говорю...

— Иванну? — переспросил Петр.

— Ну, конечно, но я не хочу!

— Ты не хочешь, чтобы он любил мою дочь? — повысил голос старик.— Может, ты повторишь... Кажется, я плохо слышу!

— Понимаешь,— смутился Фацбай.— Наш закон не позволяет.

— Ай-ай... Мария, ты слышишь? Казак любит Иванну, а он ему запрещает,— Петр оглянулся на девушку.

Она стояла и улыбалась.

— Ты плохой человек,— старик рассматривал свои руки.— Твой брат отдает сердце моей Иванне, а ты мешаешь... Как тебя звать?

— Фацбай.

Старик встал, прошаркал к дверям и, взяв под руку Бабу, сказал:

— Иди сюда! Я тебя понимаю... Ты храбрый, настоящий гайдук. Любить может только добрый человек... Я верю тебе. Но надо спросить Иванну, хочет ли пойти за тебя? Ее дядя что скажет? Брат Христо...

— Христо? — переспросил Бабу.

— Да, он у меня воевода. В Сербии воевал!

— В Сербии?!

— Ты не поверил?

— Ты Петр, а Христо твой сын?

— Ну, конечно. Они мои дети... Но почему ты так удивляешься?

— Христо — мой брат.— Я тоже воевал в Сербии...— сказал, волнуясь, Бабу и прибавил тихо: — Ох-хо! Значит, Иванна его сестра?

Петр прослезился, обнял урядника. Но больше всех радовался Фацбай: Бабу нельзя любить сестру Христо, своего названого брата. Таков обычай осетин. Понял это и Бабу и поэтому помрачнел, смотрел под ноги.

Не долго они оставались в доме. Уехали, отказавшись от угощения.

С того времени отношения .между Бабу и Фацбаем несколько остыли. В ночные разъезды Бабу уходил без него, да и Фацбай находил разные предлоги, чтобы не быть вместе. Но разве скроешь от людей разлад, всем было видно, что друзья избегают друг друга. Однажды Фацбай попросил подпоручика Зембатова поручить ему самостоятельное дело. Тот удивился: Фацбай раньше отказывался, говорил, что у него слух плохой, а теперь сам просится...

Подпоручик только спросил, с кем он пойдет в разведку.

— С Евфимием, мы с ним понимаем друг друга,— ответил Фацбай.

Он знает о Бабу? — подпоручик пристально посмотрел на Фацбая.

Прежде чем ответить, Фацбай погладил бороду.

— До сих пор у нас от Евфимия не было секретов,— Фацбай прищурил левый глаз.— Он тоже недоволен. Но разве Бабу послушается кого-нибудь? Все Кониевы такие. О, он не захочет — не сойдет с места, хоть убей.

После разговора с подпоручиком Фацбай отправился к Евфимию и застал у него Бабу. Они о чем-то горячо спорили, но когда заслышали шаги, разговор оборвался.

— А, Фацбай!.. Заходи,—сдержанно пригласил Евфимий; он сидел на корточках и привстал.

Было видно, что они не желали посвящать Фацбая в разговор, который им обоим был неприятен. И все же Фацбай пересилил себя и выпалил одним духом:

— Ты зачем пошел на войну?

Бабу поморщился, мол, обязательно тебе нужно было заводить этот разговор.

— Кониевы тем и славятся, что не боятся воевать,— ответил Бабу.

Фацбай стоял, подбоченясь, между Бабу и Евфимием.

— Да, ты храбрый, ни у кого в дивизионе нет столько орденов, сколько у тебя. В Сербии воевал... Поэтому ты и должен оберегать свою голову от позора.

— Хватит! — крикнул урядник и, сверкнув на Фацбая глазами, выскочил из палатки.

Конечно, будь другой на месте Бабу, разведчики бы не стали нянчиться с ним.

— Эх, пропал человек!.. Сошел с ума! — махнул рукой Евфимий.

Фацбай хотел что-то сказать, но раздался сигнал трубача: «По коням». Фацбай выбежал следом за Евфимием. Через несколько минут сотня выстроилась перед палатками. Командир сотни Зембатов выехал на середину и обратился к землякам на родном языке:

— Командир дивизиона ротмистр Есиев вызвал меня сегодня к себе и сказал: «Даю тебе, господин подпоручик, три ордена для самых храбрых. Пусть люди сами назовут имена достойных».

Последние слова подпоручика заглушили голоса всадников:

— Не хотим так!

— Мы тебе доверяем!

— На сотню и только три?

— Серебро жалеют?

— Сам раздай!

— Сам...

Зембатов поднял руку, и все умолкли.

— Кто в прошлый раз отбил обоз с оружием и продовольствием?

— Фацбай! — ответила сотня.

— Кто захватил турецкое знамя?

—       Бабу!

— Кто захватил трех турок?

Руки потянулись вверх, и обнажились головы.

— Бекмурза Каруаев,— сам же тихо ответил Зембатов.— Пошлем награду его матери. Пусть все знают, что он был героем. Царство ему небесное! Эх, до сих пор не могу понять, почему Бекмурза убил русского поручика? Вгорячах, наверное, не разобрался...

Наступило напряженное молчание, которое нарушил командир.

— Фацбай Елбаев, получи награду! — Подпоручик прикрепил к его груди орден, и Фацбай отъехал. Потом наступила очередь Бабу.

— Братья! Каждого из нас ждут награды.— Подпоручик чувствовал, что сотня недовольна малым количеством орденов.— Начальник бригады полковник Тутолмин сказал, чтобы ночами у каждого из нас бодрствовал один глаз. Бригада оторвалась от отряда, и турки могут внезапно напасть на нас. Сегодня ночью в дозор пойдут Дзанхот Золоев, Тембулат Хадарцев и Абе Гарданов... Урядник Гадын Калманов!

— Я!

— Это твои люди, и ты отвечаешь за них головой. Берегите себя... Не лезьте под пули. Наблюдайте за дорогой, что идет на Плевну. Отправляйтесь,— приказал подпоручик, и отделились названные всадники от сотни.

— Прапорщик Дзанхот Муртазов, ты пойдешь с Афако Бесаевым, Цопаном Гуриевым, Асахом Бесоловым и Татарканом Томаевым. Не прозевайте турок со стороны «Зеленых гор»,— повысил голос командир сотни.— Евфимий и Фацбай Елбаев, Бабу Кониев и Дзе-гула Зангиев отправятся в разъезд ночью. Остальным можно отдыхать.

Ветер с Балкан разорвал тучи, и долина неожиданно осветилась лунным светом. О том, что турки могут посметь напасть на них, Бабу не думал. Он направил коня в ту сторону, где, по его расчетам, должен был быть разъезд Евфимия. Мурлыкая себе под нос, урядник поднял голову и опешил: по степи неслись всадники. «Турки»,— мелькнула тревожная мысль, послышались запоздалые выстрелы, и из-за бугра выскочили двое верховых. «Они!» — Бабу направил коня наперерез туркам: их было пятеро. Конь Бабу несся во весь опор, вытянув шею. Всадник не выпускал из виду неприятеля. Завидев Бабу, турки растерялись и закружили на месте. Тем временем подоспел Фацбай. Он занес высоко над собой шашку и, сделав обманное движение, мгновенно перебросил шашку в левую руку. За этим последовал удар...

С другой стороны на турок наседал Евфимий. Бабу заметил, как один из них вырвался из окружения и стал удирать. Не долго думая, урядник пустился за ним вдогонку. Конь турка шел легко, но все же после долгой скачки Бабу приблизился к нему настолько, что мог достать саблей. И тут Бабу в какое-то мгновение уловил, что конь под ним валится вперед, он едва успел оставить стремена и отбросить в сторону саблю. Вскочив на ноги, Бабу вгорячах побежал по полю, а потом опустился на землю и схватился за голову: упустил турка. Успокоившись, нашел саблю, постоял над верным другом, снял с него седло, уздечку. Конь приподнял голову и жалобно заржал. Бабу бросил седло и обхватил рукой шею коня. Здесь его и застал Фацбай.

— Оставь его, Бабу,— Фацбай держал кнут в левой руке, подобно вестнику несчастья.

— Евфимий?! — он вскочил, вцепился в Фацбая, но тот молчал, опустив голову. Бабу побрел по полю...

Сотня встретила Фацбая и Бабу суровым молчанием. Урядник остановился перед командиром, распахнул черкеску, отстегнул от бешмета солдатский крест, протянул подпоручику. Люди услышали:

— Пошли отцу Евфимия...

— Спасибо, Бабу... Но Евфимий давно заслужил третьего Георгия, и я сделаю так, чтобы его имя прославилось в Осетии.

Уронив голову на грудь, Бабу заплакал...

23

Знаур лежал с открытыми глазами. Пелагея положила ему на плечо голову и нежно гладила его грудь.

Над ними висел низкий потолок из отесанных сосновых бревен. В избе было тепло, уютно...

Впервые за много месяцев Знаур почувствовал себя Человеком, забыл о бараке, надзирателе... И только Царай не выходил из головы.

Счастливый он человек, уж, наверное, заявился в Стур-Дигорию. А к Знауру домой, конечно, и не зашел. А зачем? Разве Знаур мужчина? Трус. Иначе бы ушел за Цараем и догнал его. Тогда еще были видны его следы на земле. Теперь уже поздно. Скоро зима. По утрам на землю ложится густой иней, и вечерами холодно. Спасибо, Пелагея дала зипун, а то бы замерз ночью на голых нарах.

Знаур напрягся всем телом, хотел встать, но чуткая Пелагея удержала.

— Лежи, соколик! Что с тобой?

— Ничего,— вяло ответил он.— Пойду.

— Да ты никак обиделся? Лежи, отдыхай. Сейчас я тебя накормлю вкусно. Соколик мой ненаглядный... Сегодня смотрителю снесу ведро медку да ляжку окорока. И надзирателю перепадет. Лежи и все тут.

— Нет, пойду.

Пелагея поняла, что не удержать Знаура, и соскочила с полатей.

— Ты уж погоди, хоть поешь. Пельменями накормлю...

— Нет, не надо, Пелагея!

Сбежал с крыльца, а женщина все суетилась за спиной.

На траве густая роса, ноги сразу же промокли. Из-за сопок еще не показалось солнце. Туман стлался над землей.

Всю дорогу Знаур бежал. Ему было стыдно самого себя. На лице он ощущал поцелуи Пелагеи. Нет, он не простит себе этого. Наверное, Царай сейчас у него дома, и мать с Ханифой слушают о нем, сын тянется ручонками к Цараю, и тот треплет черные волосы мальчонки.

Взбежав на мост, Знаур сообразил, что под ним речка. Вернулся на берег, спустился к воде и долго плескал в лицо студеной водой, тер щеки, пока не заломило руки.

24

Ночью Ханифа услышала, как кто-то стучал к Бор-хан. Испуганная, в одной рубахе, она дрожа прильнула к плетню и судорожно ловила воздух пересохшим ртом. Наконец вышла во двор Борхан и тревожно спросила:      '

— Кто ты?

— Путник... Из-за Дуная я пришел, с войны,— ответил чей-то простуженный голос.

— Ох, сейчас!

Ханифа испугалась за брата и, чтобы не вскрикнуть, схватилась за горло. Влетела в саклю, суматошно искала одежду, повязывая на ходу платок, выскочила на улицу. Добежав до раскрытых ворот дома, в котором родилась, остановилась в нерешительности; еще не прошло года с тех пор, как она вышла замуж за Знаура, и поэтому она не имела права переступить порог родительского дома. Зябко передернув плечами, Ханифа куталась в платок и смотрела во двор. И тут до слуха донесся вскрик матери. «Беда! Бекмурза...»— пронеслось в сознании и, не помня себя, Ханифа вбежала во двор. Открылась дверь, в тусклом свете появился мужчина в папахе и в бурке. За ночным гостем вышла мать. Поравнявшись с дочерью, Борхан всхлипнула, и опять кольнуло Ханифу в сердце: «Погиб. О, несчастье на нашу голову».

Закрылись ворота, и ночь вспугнул плач матери. Ханифа лишь смогла крикнуть одно слово:

— Бекмурза?

— О да-да-дай, что опять случилось с нами!

Целый месяц в доме Борхан не умолкал плач. На

сороковой день сделали поминки, и после них, заколотив двери сакли, Борхан перешла жить в дом зятя. Она одна и дочь без мужа, вот и будут коротать вместе дни, ждать Знаура. Правда, когда об этом узнали родственники Борхан по мужу, то стали уговаривать старуху не оставлять дом мужа. Издавна так повелось: пришла женщина в дом, там и должна умереть.' Но Борхан не могла больше оставаться в^ сакле, в . которой не раздастся родной голос сына, где каждый угол кажется могилой.

Уж если женщина преступила обычай, то, значит, горе плещет через край, и ее должны простить самые строгие земные судьи. И старшие из рода Каруаевых смирились.

Несколько дней Борхан не показывалась людям, и не потому, что стыдилась чего-то: не хотелось встречаться со сверстниками сына, боялась найти в их глазах равнодушие к своему горю.

По утрам она выходила во двор и подолгу смотрела в сторону заброшенного дома. Над чужими саклями клубился дым, там была жизнь, и только на крыше ее дома каркала ворона...

25

Из каморки доносился частый кашель, словно ломились сухие сучья. Один из рабочих не выдержал:

— Умрешь ты с нами, Ханифа!

— Шла бы в другое место,— неизменно добавлял еще кто-то.

А куда она могла уйти? Где заработать на кусок хлеба? Нет, Ханифа умрет в тесной душной каморке, а работу не оставит. Она как-то взглянула в зеркало и заметила, что ее лицо стало похоже на табачный лист. И грудь впала. С рассвета до сумерек сидела в одном положении: на коленях, согнувшись, перебирая табачные листья. Ей некогда было разогнуть спину, даже кашляла, не меняя позы.

Но сколько радости испытывала Ханифа, когда, сделав покупки на базаре, приезжала домой к сыну.

Сдерживая дыхание, чтобы меньше глотать табачной пыли и не раздражать горло, Ханифа проворно сортировала листья. В каморке, где она после работы спала на войлочной подстилке, днем чадила керосиновая коптилка. Однажды Ханифа осмелилась сказать мастеру, почему бы не прорубить окно в стене. А мастер, оглядев ее с головы до ног, ответил с усмешкой: «Хозяин боится, как бы в его овчарню не повадились волки через окно».

Ханифу обидели дерзкие слова мастера, хотя она и привыкла к его окрикам и грубостям. В первый же день, едва Ханифа переступила порог табачного заведения, мастер выругал ее за то, что опоздала на работу. Тогда Ханифа заплакала, и мастер засмеялся ей прямо в лицо: «Ишь, какая девочка... Вон у тебя груди, словно вымя у коровы». Ханифа заплакала навзрыд. Ей было обидно оттого, что она беспомощна и беззащитна. Мастер же смеялся долго, и когда ему наскучило, ткнул Ханифу в спину, пригрозил: «Ты еще похнычь у меня!»

С тех пор мастер обязательно при случае задевал несчастную женщину. А как-то утром зашел к ней в каморку и сказал:

— Хозяин что-то злой... Позвал меня и говорит: «Гони ты Ханифу, не нужна мне больная».

Ханифа изменилась в лице. Перед глазами встал •сын с протянутыми к ней руками, мать, плачущая над похлебкой из кукурузной муки. Молодая женщина уронила голову на руки.

— Ну, ты работай пока. Жаль мне тебя. Ладно уж, пойду сегодня к хозяину, попрошу... Приходи вечером ко мне, я тебе скажу, что ответит хозяин. Может, уговорю... Да только он очень крутой. Ты же знаешь, где я живу?

— У-у-у,— сквозь слезы протянула Ханифа.

— Вот и хорошо... Ну, ладно, пойду,— мастер нагнулся, погладил вздрагивающие плечи Ханифы.— 'Трудно тебе будет жить...— Он ушел, а женщина дала волю слезам.

Дом мастера стоял особняком у самого Терека. Ханифа в нерешительности стояла у крыльца, за спиной ее шумела река, ворочая камнями. Набравшись смелости и преодолев робость, Ханифа постучала в окно. Но, испугавшись своего поступка, она сошла вниз. У нее было одно желание: бежать без оглядки. Но за--скрипели половицы, и на крыльце появился мастер.

— А, это ты, Ханифа? Заходи в дом, там моя сестра,— мастер поманил пальцем, но Ханифа не двигалась •с места.— Ну, иди, иди... Побудь с людьми, еще успеешь в свою нору.

Поверило сердце человеческому слову. Скрипнули иод ногами ступеньки. Остался позади порог. Затаив дыхание, слышала, как закрылась дверь, звякнул запор. Испугалась, метнулась к выходу. Мастер встал на пути:

— Ты что? Дверь я закрыл, разные люди ходят, обкрадут... Ну, иди в дом, сестра у меня больная. Если хочешь, уходи, но тогда совсем убирайся с фабрики... Видно, зря я упросил хозяина...

Обмякла Ханифа, и мастер заговорил еще настойчивей:

— Хозяин сказал мне: «Как ты, Арчил, хочешь, так пусть и будет». Ну, иди, поздоровайся с сестрой. Больная она у меня,—дрожал голос Арчила.

26

В командирской палатке сидели Гайтов и Шанаев. Полковник полулежал на кровати, подперев голову рукой. Временами приглаживал подстриженную бороду или накручивал на пухлый палец длинный ус. Хозяин глубоко потянул носом, громко вздохнул:

— Угощу вас на славу, господа!

Обязанности повара у Левиса исполнял казак, по кличке Золотопуп. Никто не знал, откуда у него такое прозвище. Скорее всего, конечно, ему завидовали. Всю войну за спиной у командира полка просидел и даже Георгия выслужил. А еще он был большой мастер варить борщ и теперь суетился, собираясь подать свое варево гостям. Для командира полка у него был припасен где-то добытый кофейный серебряный поднос, на котором вмещалась всего одна тарелка. Казак выхватил из раскрытого кожаного саквояжа салфетку, отряхнул, потом разгладил на правом колене и ловко накрыл поднос, а сверху поставил дымящуюся тарелку. На походном столике лежали ножи, вилки и ложки разных размеров и форм.

— Ну-с, господа, откушайте нашего борща,— полковник легко поднял свое тучное тело и протянул обе руки: казак вложил в них поднос и выскочил, чтобы принести остальным.

Но его вернул Шанаев.

— Мы борщ не будем есть.

— Напрасно, господа, пожалеете... Такого борща нигде не отведаете более. Ведь так, Золотопуп?

— Так точно, ваше высокоблагородие,— казак лихо стукнул каблуками.

Гостям пришлось ждать, пока Левис покончит со своей тарелкой борща. Полковник, наконец, вытер губы краем салфетки, прибавив к старым жирным пятнам новое, и покачал головой:

— Отведай сам государь борща нашего, потерял бы я своего Золотопупа. Непременно... А что я буду делать без него? Пропаду с голоду.

— Так точно, ваше высокоблагородие,— казак держал в каждой руке по плошке с бараниной.

С легким поклоном Золотопуп вручил еду офицерам. Но так как гости сидели в тесной палатке, на чем попало, то плошки им пришлось устроить на коленях.

— Эй, Золотопуп, где вино? Подай румынского...

Увидев, что гости повеселели, полковник после небольшой паузы добавил:

— Скряга ты, Золотопуп... Шельма и скряга.

— Так точно, ваше высокоблагородие,— отчеканил казак.

Он держал под мышкой кувшин и выжидающе смотрел на полковника. После того, как тот подмигнул, казак налил вино прежде ему, Левису, и подал в турьем роге. Это был подарок командира осетинского дивизиона. Шанаеву досталась глиняная чашка, а Гайтову серебряный кубок.

— По вашим обычаям, господа, полагается прежде пожелать счастливого пути Гайтову... Жалка расставаться с поручиком, но служба не спрашивает. А потом боевые офицеры нужны не только в полку. Пусть и в свите генерала Скобелева будет наш человек, авось пригодится нам.— Полковник пил долго, пока не задрал над головой витой конец турьего рога.

Положив плошку на край походного столика, Гай-тов выжидательно взглянул на Шанаева. Оба офицера служили во Владикавказском полку не первый год. И с турками уже встречались под Карсом. Их боевые подвиги и храбрость были отмечены многими наградами. С первых дней нелегкой службы они вместе, неразлучны. А вот теперь один из них отправляется в свиту генерал-майора Скобелева. Начальник отряда вытребовал себе и хорунжего Хоранова, отличившегося в боях за Дунаем.

— Бог видит, как мне не хочется сказать моему брату: «Прощай»,— Шанаев слегка покашлял в кулак, чтобы собраться с мыслями. Он поднялся и чуть не уперся головой в верх палатки. Изящно сложенный, с тонкой девичьей талней, гибкий, он преображался в бою. Не одного турка зарубил Индрис, но сам об этом не любил говорить, да и другие при нем не вспоминали о его подвигах.

Сотник держал в одной руке плошку, а в другой — чашку с вином. Полковник взял у него плошку и, не найдя, куда пристроить, поставил на кровать рядом с собой.

— Пусть тебе, Иналук, сопутствует бог! Да сохранит он твою жизнь, и если ему нужна будет жертва, пусть возьмет мою жизнь,— Шанаев длинными пальцами разгладил усы и залпом выпил вино.

Гайтов был возбужден предстоящей поездкой к месту новой службы. Ему льстило, что он, а никто другой из полка, поедет в свиту такого боевого генерала, как Скобелев. Гайтов понимал, что многие товарищи хотели бы быть на его месте. Но выбор пал именно на Гайтова. И вот сейчас он вспоминает, когда впервые обратил на себя внимание генерала.

... В бою за высоту, господствующую над долиной, был убит знаменосец пластунского полка. Это случилось на глазах Гайтова, который прибыл к месту боя, чтобы передать Скобелеву донесение Тутолмина. Пластуны растерялись, не видя перед собой полкового знамени. Тогда Гайтов бросился вперед, и, хотя вражеские гранаты рвались вокруг, он подхватил знамя и поднял высоко на вытянутых руках. Увидев знамя, пластуны поднялись и с криком «ура» неудержимой лавиной ринулись на врага.

На груди Гайтова рядом со св. Станиславом и св. Анной появился первый офицерский Георгий.

— В полку я чувствовал себя, как дома... А там все чужие люди. Правда, со мной рядом будет Хоранов,— Гайтов посмотрел на Шанаева.— Пусть до нас доходят от вас самые радостные вести. Пусть горе обходит вас стороной! Пусть мой полк будет всегда впереди!— Гайтов выпил стоя.

У входа в палатку послышались голоса, и Золото-пуп выскочил вон. Но скоро возвратился, и полковник спросил его:

— Кто там?

— Осетинцы, ваше благородие, ломятся сюда, а я их не пущаю,— самодовольным тоном отрапортовал казак.

Шанаев хотел было встать, но полковник строго сказал:

— Марш отсюда и пусть войдут!

На его розовом носу выступила испарина.

— Так их там целая полусотня,— недовольно пробурчал Золотопуп, но все же пошел исполнить приказание полковника.

В палатку втиснулись хорунжий Хоранов, Бабу, Фацбай.

— А, орлы! Эй, Золотопуп, по чарке разведчикам,— велел полковник, и на полном лице его заиграла добродушная улыбка.

Задвигались плечи, и между ними протиснулся Золотопуп. Нахмурив низкий лоб, ни на кого не глядя, взял со столика чашку, налил до половины и протянул Хоранову. Но тот отстранил его руку:

— За здоровье полковника нельзя пить очень мало,— улыбнулся глазами Хоранов, но казак не спешил, и тогда хорунжий повысил голос: — Налывай!

Золотопуп от неожиданности дернулся, расплескал вино, да еще сзади его подтолкнул Бабу. Офицеры засмеялись. Хоранов обвел сидящих взглядом и весело сказал:

— Пусть у вас не будет большего горя, чем наш отъезд! — хорунжий вскинул голову и лихо выпил.

Чашка побывала и у Бабу с Фацбаем. Каждый пожелал Гайтову и Хоранову скорой встречи на родине.

— Спасибо, молодцы-разведчики! А ты, Золотопуп, не смей мне обижать осетин.— Полковник встал.— Господа, я же забыл поведать новость.

Поднялись и Байтов с Шанаевым, обратив взоры на полковника.

— Главнокомандующий доволен владикавказцами, а особливо осетинами. Полковник Тутолмин находился в штабе его высочества, и ему довелось прочитать телеграмму главнокомандующего в Тифлис великому князю Михаилу Николаевичу, он просит выслать по сотне конников в пополнение кубанцев и владикавказцев, а осетин требует прислать как можно больше. Он уведомил великого князя, что для дивизиона будет просить у государя Георгиевский штандарт!

— Ура! — гаркнули все одновременно, и полковник улыбнулся.

Выпили еще по чарке. Помолчали. Все были возбуждены сообщением.. Наконец полковник ласково посмотрел на Гайтова.

— Ну, прощай, брат, прощай, Христос с тобой.— Левис обнял Гайтова, и они поцеловались троекратно.— Так всех вас перетаскают, с кем воевать буду? Заурбека Дудаева и Мусса Гасиева затребовал полковник генерального штаба Паренсов, а Александр Кайтов будет ординарцем Тутолмина... Уходят от нас герои...

Полковник обнял Гайтова еще раз и первым вышел из палатки. За ним последовали остальные.

27

Вбежав в барак, Знаур сразу же бросился к нарам. Где же Царай? На спине лежал чужой человек и охал. Лицо опухшее, синее, седые волосы разметались на рогоже.

— Царай! — дико закричал Знаур.— О, бог мой! Что стало с тобой?

Знаур упал на грудь друга и зарыдал.

— С тайгой не шуткуют,— проговорили за спиной.

— Долго блуждал.

— А помирать все одно пришел сюда.

Вошел надзиратель, и арестанты расступились.

— Эй ты, скотина, а ну, проваливай,— он ткнул Знаура кулаком в шею.

Кто-то оттащил обмякшего Знаура.

— Помрет...

— А то нет!

— Царство ему небесное.

— Тю, чего ты по живому...

— Считай, он уж там.

— Счастливый, теперь выспится до отвалу! Надзиратель оглянулся, и арестанты разбрелись по

своим углам.

Целый день Знаур не отходил от Царая. Поил его водой, сбегал на кухню и выпросил горячей бурды. Но друг и рта не раскрыл.

И тут Знаур вспомнил о Пелагее. Сорвался с места и побежал знакомой тропинкой в деревню, ветер свистел в ушах. Ввалилвя в хату, крикнул:

— Пелагея!

Та появилась, испуганная:

— Случилось что?

— Царай... Больной!

— Фу, напугал! Чего тебе, соколик?

— Мой брат пришел оттуда, из тайги. Понимаешь? Царай помирает.

— Ах, Царай. Ну а мне что до него? Помирает и ладно, все мы помрем.

Схватил ее за плечи Знаур, тряхнул:

— Хлеб давай, Пелагея... Молоко надо.

— Хлеб, говоришь? А где мне взять? Скажи? Одинокая баба я...

Сверкнул глазами Знаур, притянул к себе Пелагею, пересилив себя, поцеловал в складки толстой шеи, и она засмеялась тихим грудным смехом.

— Ну а ты придешь сегодня? — отстранилась она от него.

— Вечером... Давай, ну, давай.

Женщина поколыхала к печке, отодвинула закопченную заслонку и с головой влезла в проем. Подала Знауру теплую краюху, потом сунула в руки кринку с молоком:

— Кринку-то не забудь... Принеси вечером.

— Хорошо, Пелагея, милая,— Знаур посмотрел на женщину такими влюбленными глазами, что та сама поцеловала его в щеку.

Так и шел Знаур: в одной руке краюха, в другой кринка. Шел скорым шагом, а сам рассуждал вслух: «Ничего, Царай, не дам умереть тебе... Пелагея богатая, если захочу, отдаст тебе весь дом».

Задворками пробрался к своему бараку: боялся, встретят арестанты и отберут еду. К счастью, сумел проскочить никем не замеченный и сразу же направился к Цараю.

— Ты ждал меня? На, вот тебе горячее молоко.

Но Царай молчал: тогда Знаур поставил кринку на

нары и нагнулся над ним; «Уснул... Ну, пусть поспит, а тогда покормлю. Э, он, кажется, не дышит?» Знаур отбросил со лба друга прядь седых волос и вскрикнул:

— Ох-хо!

Он притронулся к рукам Царая: они были белые, холодные.

— О! Люди!

Швырнув краюху, Знаур кинулся вон из барака.

— Умер! — схватившись за голову, он громко рыдал.

Пришел надзиратель и тряхнул Знаура за шиворот.

— Чего орешь?

— Умер! Брат!

— А ну идем,— надзиратель подтолкнул Знаура.

Обезумевший от горя Знаур бил кулаками себя по

лицу. В бараке он не смел подойти к покойнику и спрятался за спину надзирателя.

— Возьми и снеси в овраг,— приказал надзиратель,— похорони, коль брат...

Отпрянул Знаур, выставил перед собой дрожащие руки:

— Нет!

Но тут последовал удар в лицо, и Знаур покачнулся.

— Бери! Убью,— схватил надзиратель обеими руками Знаура за горло.— Ну?

В барак входили каторжане и укладывались на нары...

Могила Царая, обложенная толстым слоем дерна, напоминала курганчик. Вокруг застыли ели с высокими гладкими стволами в два обхвата.

Уткнув лицо в колени, Знаур сидел на низкой скамье, которую сам же сколотил из молодой березы. Было холодно, и он нет-нет да передергивал плечами. На сопках лежал снег. Солнце спряталось.

Позади Знаура причитала Пелагея:

— Ой, соколик, да чего же ты так убиваешься по нему! Да другой бы уж поднялся из могилы, а он лежит себе. Господи, да что же ты так убиваешься?

С тех пор, как похоронил друга, каждый день Знаур приходил к могиле Царая. Он разговаривал с ним, вспоминал аул, и на душе у него становилось немного легче...

28

Ханифа, задумавшись, медленно перебирала табак. Рабочие еще не пришли, и мастер, пройдя через весь сарай, остановился в дверях каморки.

— Почему ты не убралась? Собирай свои вещи и чтобы твоего духа здесь не было!

Ханифа не шевельнулась, руки привычно сортировали табак.

— Может, ты оглохла? — мастер шагнул в каморку.

Женщина оглянулась. Увидев его перекошенное

злобой лицо, она с ужасом посмотрела на мастера. Не успела Ханифа заштопать платье, которое он изорвал на ней, не прошла еще боль в руке.

— Ты вчера плюнула мне в лицо? Э, ты не знаешь Арчила! Издохнешь с голоду, как собака... И сын твой издохнет!

Ханифа с ненавистью смотрела в сутулую спину мастера.

29

В штабе бригады, куда вызвали Фацбая, его встретил офицер генерального штаба. Он появился вместе с Христо. Поздоровались. Потом все трое сели на коней и молча выехали в степь. И когда скрылся из виду бивуак, офицер придержал коня и обратился к Фацбаю:

— Ты, говорят, уже один раз был в разведке?

— Так точно, ваше благородие!

— По-турецки лопотать где научился?

— Под Карсом.

— Христо — главный лазутчик,— офицер кивнул на болгарина.— Прямо отсюда он отправит тебя с надежным человеком в тайную разведку.

Фацбай не удивился неожиданному поручению, согласно кивнул.

— В сотню тебе возвращаться нельзя, начнутся расспросы нежелательные,— офицер переложил в другую руку поводок, конь навострил уши.— Слушайся его, как своего командира... Ну а теперь расстанемся. Дай бог удачи!

Разъехались: офицер ускакал в дивизию, а Христо и Фацбай держали путь к подножью Балкан. Фацбай ни о чем не спрашивал болгарина, Христо заговорил сам.

— В Виддине есть осетин,— Христо скосил взгляд на Фацбая, но лицо разведчика было непроницаемо, хотя слова болгарина взволновали.— Он много знает, и через него надо получить нужные сведения о планах турецкого командования,— продолжал Христо.— В городе есть наши люди, но встречаться с осетином не решаются... Тебе надо подумать, как завладеть его сердцем.

— Там подумаем, глазами надо посмотреть на него, может,' он окажется моим кровником,— уклончиво ответил Фацбай.

— Вон в той роще,— Христо кивнул вправо,— нас ждет человек, с которым ты пойдешь в Виддино. Он сам турок, а в городе у него брат живет.

Действительно, на опушке стоял тот, о котором говорил Христо. Они быстро приближались к нему. Сдержанно поздоровались. Турок сразу же, без стеснения оглядел Фацбая, задал ему несколько вопросов по-турецки и остался доволен.

— Ну, что нового, Рашид? — спросил Христо.

— Строят укрепления... Он там, видел у штаба. Будем отправляться, пусть переоденется,— сказал Рашид.— Время не ждет...

Под кустом лежал узел. Болгарин подхватил его и передал Фацбаю со словами:

— Одевайся, только быстро.

Фацбаю не нужно было объяснять, что к чему. Он сбросил черкеску, бешмет, шаровары и, развязав узел, оделся.

—- О, настоящий турок! — засмеялся Христо.

Рашид тоже улыбнулся:

— Как будто твоя одежда... Теперь отдай коня Христо, а мы пойдем пешком. Слушай меня внимательно. Ты мой работник и живешь в деревне Дольний Лог. Твое имя Живко Нешов. Понял? Живко Нешов! Но ты ничего не слышишь с детства и никогда не говорил. Понял? Если ты не будешь глухим и немым, то потеряешь голову,— Рашид выразительно провел ладонью по горлу.

— Надо взять осетина и узнать у него все секреты турок, а потом пусть пропадает голова,— строго сказал Христо.

Рашид и Фацбай попрощались с Христо и, не оглядываясь, углубились в лес. Они обогнули крепость и вышли к ней е противоположной стороны. По дороге

сновали жители города и турецкие солдаты. Никто, по счастливой случайности, как потом говорил Рашид, не обратил внимания на Фацб.ая. А может, это оттого, что он шел е Рашидом. И только дома, когда опасность осталась позади, они посмотрели друг на друга и с чувством пожали руки.

Во дворе Фацбай чувствовал на себе чьи-то взгляды, но никого не видел. Сам хозяин поливал ему из кувгана, он же принес есть.

Уже стемнело, когда Рашид повел его в сарай, молча указал второй выход в сад. Посреди сарая лежал ворох сена, и Фацбай понял, что ему здесь придется провести ночь. Повалившись на сено, он вытянул ноющие от долгой ходьбы ноги и закрыл глаза. Хозяин присел возле и думал о том, удастся ли Фац-баю склонить на свою сторону осетина. Он хотел было спросить его об этом, но Фацбай уже спал.

Жизнь в крепости началась на рассвете, и Фацбай, расхаживая по сараю, прислушивался к шуму улицы.

Вошел Рашид и прошептал ему на ухо:

— Видел.

Фацбай кивнул головой на выход, мол, идем, чего еще ждать. Он нравился Рашиду своим немногословней и спокойствием.

На улице Фацбай невольно зажмурился: турки, его враги, находились рядом с ним, а он проходил мимо. Свернули в узкий проулок.

— Идет,— прошептал Рашид.

Прямо на них шел тот, чьи приметы так точно передал Рашид. Обо всем на свете забыл Фацбай.

Рашид взглянул на небо, будто оно занимало его, покачав головой, показал на пальцах Фацбаю, мол, давай вернемся. Тем временем с ними поравнялся осетин, и Рашид, еще раз оглядев улицу, двинулся за ним. Фацбай не отставал от Рашида, не спуская, однако, глаз с осетина. Но вот Фацбай поравнялся с ним, толкнул в плечо и, когда тот оглянулся, то улыбнулся ему. С трудом удержался Фацбай, чтобы не обнять незнакомого осетина-земляка.

Решение пришло моментально. Ткнув пальцем в кинжал,— он торчал из-под короткой куртки незнакомца,— Фацбай знаками попросил показать ему кинжал. Осетин нехотя исполнил просьбу, и Фацбай, цокая языком, рассматривал искусную резьбу кубачинского мастера. Потом проговорил по-осетински:

— Брат мой! Тсс!

Осетин вздрогнул, Фацбай видел, как вытянулось его лицо.

— Лучше возьми кинжал и убей меня, чем открывать туркам,— Фацбай вернул кинжал.

— О, бог ты мой! — осетин дрожащей рукой вложил кинжал в ножны.

— Иди за мной и ни о чем не спрашивай, я покажу тебе дом, в котором буду ждать тебя.— Фацбай ускорил шаг, поравнялся с Рашидом и моргнул ему.

Ни разу Фацбай не оглянулся, только у дома Рашида он задержался: и этого было достаточно, чтобы бросить быстрый взгляд через плечо: земляк кивнул и прошел мимо.

Едва закрылась калитка, Рашид воздел руки к небу и прошептал молитву, обращенную к аллаху, а Фацбай сдернул с головы феску и забегал по двору. «Неужели он выдаст меня? Не верю... Как осетин может продать врагу своего брата?» — Фацбай остановился.

— Придет? — спросил Рашид.

— Конечно.

— Если он приведет солдат, погиб дом моего брата! Мы с тобой уйдем. А как же брат? Он же единоверцев предает!

— Он осетин и...— Фацбаю не удалось договорить: в раскрытой калитке стоял его земляк.

Он сам задвинул деревянный засов. Фацбай приложил палец к губам и взглядом пригласил его следовать за собой. Рашид остался во дворе. Они вошли в сарай и одновременно раскрыли друг другу объятья.

— Ты пришел оттуда? — наконец смог произнести осетин.

— Мы слышали о тебе, и меня послали твои братья... Как твое имя? Чей сын ты? Извини за такое любопытство... Время не ждет.

— Куртатов я, сын Дудара, звать Батыром... Отец мой жил в Куртатинском ущелье. А ты кто?

— Из Дигории... Фацбай Елбаев я. Вот как пришлось встретиться двум братьям, опасаясь чужого взгляда. Эх, Батыр, почему вы оставили горы? Ну как вы могли бросить своих покойников?

— Многие плачут, но разве теперь что-нибудь сделаешь? На чужбине мы счастья не нашли, турки нас не считают своими.

— Ну, хоть ты уходи к нам! Пойдешь со мной?

— Не могу, отца и мать турки взяли заложниками. Лучше скажи, чем могу помочь тебе?

Собравшись с мыслями, Фацбай спросил:

— Как ты оказался здесь?

— Нас было двое... Товарищ мой из рода Кануковых погиб.

— У него было худое длинное лицо с черной бородкой?

— Ты знал Алисултана?

— Мы похоронили его...

— Они хотели послать его против вас... Требовали склонить дивизион на их сторону...

— Что думают турки? Много ли войск в крепости?

Батыр говорил быстро, точно называя цифры и расположение батарей.

— Крепость ты сам видел, большая... Живут здесь только турки и евреи. Когда ты шел сюда, то переходил через глубокий ров.

Фацбай кивнул.

— Он опоясал крепость. Сегодня ночью в него впустят воду из Дуная. Запомни: крепость имеет восемь ворот. Они дубовые и окованы толстым железом. В случае осады, мосты поднимаются цепями и ворота закрываются наглухо. Они охраняются днем и ночью. Удивляюсь, как тебе удалось пройти сюда? В башне хранят порох. О, туда сам султан не попадет без начальника охраны... Ты заметил толщину крепостной стены? Она двойная... Шесть орудий готовы к стрельбе. За рвом земляная насыпь. Первые ворота называются Стамбульскими. Сейчас здесь находится ферин-пашй1. Он готовит защиту. Все запомнишь?

Улыбнулся Фацбай и похлопал земляка по руке:

— В моей голове может вместиться вся Турция!

— Турки имеют запас продуктов и воды.

— Так...

— Но крепость можно легко взять...

— Как?

— Она не выдержит долгой осады...

— Хорошо. Ты узнаешь пароль?

— Пароль «Стамбул», отзыв «Мечеть», пропуск «Коран»... Ну, а теперь прощай,— Батыр обнял Фацбая.— Будешь в моих краях — поцелуй землю отцов... О, боже, чуть не забыл. Возьми, передай, кому надо... Не попадись с ним,— Батыр передал кожаный мешочек, подобный тем, в которых турки носят на шее талисманы,— сам не знаю, как удалось мне переписать... Это телеграмма Осман-паши султану из Плевны.

— Был в Плевне... Кавказцев здесь, еще трое. Но они не осетины.

— О, спасибо! Как эта бумага попала к тебе? Фацбай вдруг что-то вспомнил, расстегнул ворот

бешмета и с силой дернул шнур на шее.

— Возьми, здесь земля Осетии,— Фацбай протянул кожаный мешочек.— Мне мать дала на прощанье, чтобы помнил о ней...

Схватил Батыр мешочек, поцеловал трижды и, не оглядываясь, ссутулившись, пошел к выходу...

30

Войска выскочили из ущелья на простор. Перед ними открылась равнина. В центре ее — курган, место предлагаемой ночевки. Путь к кургану преградил вал, а за ним глубокая, узкая траншея. Озабоченный полковник Тутолмин стоял на валу и наблюдал за головными сотнями. Они легко преодолевали препятствия. А вот сумеют ли артиллеристы переправиться, да еще засветло? Старший трубач, неотлучно следовавший за начальником бригады, подсказал осторожно:

— Ваше высокоблагородие, зарыть бы надо траншею до прихода орудий!

— Знаю, батюшка, что надо, но чем?

— Топорами да руками,— оживился трубач. Задумался Тутолмин, а потом, решив, что иного

выхода нет, приказал:

— Труби, чтобы заехали левым плечом.

И трубач затрубил: «Са-а-шенька-Ма-а-шенька». И бригада провела маневр «левое плечо вперед».

Траншею закопали на ширину орудийного лафета, и артиллеристы с ходу преодолели препятствие.

Но не успели разбить палатки, как прискакали дозорные и доложили полковнику о противнике, замеченном под Никополем. Турки двигались в сторону бивуака. Полковник нарочито спокойно сказал:

— Везде вам турки мерещатся,— а сам вскочил на коня и поехал в сопровождении Зембатова и Верещагина, имея впереди дозорных.

Верстах в двух от бивуака остановились. Тутолмин вскинул бинокль.

— Видите, ваше превосходительство? — спросил старший дозора. Но полковник все еще не был уверен, что впереди стоит неприятель: «В том месте, черт возьми, назавтра назначена нам встреча с пластунами». Чтобы получить подтверждение донесению дозора, Тутолмин приказал подпоручику Зембатову отправить в разведку Бабу и Фацбая, но не успел сотенный командир отъехать, как к ним подскакал Христо.

— Христо?! Откуда?

— Встречал Елбаева... Не дождался. С трудом прорвался.

— Так, кто это? Похоже, неприятель...

— Турки! — доложил Христо.— Пять таборов.

Последние слова болгарин проговорил на ухо полковнику. Тутолмин потер переносицу и, закусив губу, подумал: «Семь слабых сотен на виду у пяти таборов... М-да! Оторвались мы от тыла, и отступать уже поздно. Угораздило же нас, однако!»

Начальник бригады спокойным тоном запретил разжигать костры, велел коней не расседлывать и выслать дополнительные дозоры. С наступлением темноты сотни бесшумно передвинулись к дороге, намереваясь, в случае боя, отрезать туркам путь на Плевну. Батарея заняла позицию между первой и второй сотнями, зарядив дежурные орудия на ближний бой. Между орудиями залегли стрелки Кубанского полка. Часть прислуги устроилась у лафетов, а остальные полудремали позади или курили, укрывшись шинелями.

Вдруг в полночь секреты, заложенные далеко перед нашими позициями, услышали надвигающийся гул, а потом раздалась беспорядочная ружейная стрельба. Секреты постепенно отступили, не открывая себя. По ружейным вспышкам было видно, что турки охватывают бивуак полукругом. В последнюю минуту прозвучал сигнал, и наши орудия встретили неприятеля в упор.

Первая атака врага захлебнулась в самом начале. Неприятель откатился, и лишь один очумелый всадник, видно, не разобравшись, в какую сторону надо убегать, направил коня прямо на наши позиции. И в тот момент, когда над ним занесли саблю, Шанаев крикнул:

— Стойте!

Сабля застыла в руке, готовая разрубить турка надвое.

— Эх, ваше благородие...— досадливо протянул казак и бросил клинок в ножны.

Турок оказался ординарцем офицера, и при нем находилась переписка. Он подтвердил, что их действительно пять таборов, но ввязываться в бой они не думали, имея приказ поспеть в Плевну. Тутолмин собрал военный совет и спросил коротко:

— Что будем делать?

Первым, как старший по чину, ответил командир Владикавказского полка Левис:

— Стоять!

— Стоять! — подтвердил Александр.

— А мы и не думали иначе,— спокойно проговорил Шанаев.

Турки отошли на холмы, опоясавшие поляну, и открыли оттуда сильную ружейную стрельбу, но пули ложились позади русских позиций. С наступлением темноты турки успокоились.

Стало холодно, и люди укрылись бурками, боясь, однако, уснуть и прозевать неприятеля.

— Гадын,— позвал Бабу.

— Ой, ой,— отозвался тот.

Товарищи лежали рядом, прижавшись друг к другу, греясь собственным дыханием.

— А какая ночь сейчас у нас дома? — проговорил Гадын.

Бабу старался думать о чем угодно, только не о сакле, в которой родился, о Знауре, о тутовнике, что раскинулся ветвями посреди двора.

— Домой хочу,— прошептал Гадын.

На это Бабу сердито ответил:

— Успеешь еще, дай вот с турками расправиться... Да и денег у нас накопилось всего ничего.

— Деньги, говоришь? С тех пор, как мы перешли Дунай, мы ничего не получали, и Зембатов молчит. Надо утром спросить, сколько там накопилось у меня,— Гадын положил голову на руки,— ждет меня отец и, наверное, не спит, во сне видит.

Чтобы отвлечь Гадына от неприятных мыслей, Бабу сказал:

— Куда денутся наши деньги? Останемся живы-здоровы, будет что привезти домой... Фуражные получали всего два раза.

— Один,— со злостью в голосе перебил Гадын.

— Ну, один, так, один... Чаевые, дровяные не выдавали нам. Сухари не помню, когда последний раз привозили в сотню!

За разговором и не заметили рассвета. Впереди чернели холмы.

— Эй, Бабу, а где турки? — Гадын привстал.

— Протри глаза,— проворчал Бабу и тоже поднялся на колени.— А правда, нет их. Ха-ха! Ушли ночью.

Фацбай появился на бивуаке неожиданно. Ему обрадовались, но расспрашивать ни о чем не стали. Он нашел Бабу, и тот прежде всего накормил его. Потом Фацбай увел Бабу и обо всем рассказал.

— Молодец, Фацбай, сумел ты пробраться к туркам в дом. А я бы не смог.

— Не говори так! При упоминании о турках у меня дрожат руки... Хочется выхватить кинжал!

Потом друзья отправились к полковнику Левису. Он очень обрадовался Фацбаю. Коротко передав командиру полка о своем посещении неприятеля, вручил ему кожаный мешочек. Недоуменно пожав плечами, Левис извлек из него бумажку, развернул, но ничего не мог прочитать. Пришлось вызвать Христо, и тот перевел написанное на турецком языке:

«Я уже сообщал, что неприятель неделю тому назад обложил нас со всех сторон и что сражения идут беспрерывно днем и ночью. Уповая на помощь Бога и Пророка, мы стараемся сопротивляться и победить неприятеля и успели уже отнять у него три орудия с передками, нескольких лошадей и много амуниции. Неприятель потерял семь или восемь тысяч человек, но бой продолжается еще с большею силою. Снаряды и провиант у нас на исходе. Выделить и отправить отсюда таборы и заместить их другими нельзя. Снаряды и двадцать таборов, о которых я недавно просил, еще не прибыли. (Наши потери убитыми и ранеными за последнюю неделю сильно ослабили нас, и мы поставлены в необходимость отступить, но исполнить отступление очень трудно и в случае оставления нами этого важного пункта весь северный склон Балканов до Виддина будет открыт, что может произвести вредное влияние на наших и на иностранцев). Бросить на произвол неприятеля столько мусульманских семейств, которых нельзя взять с собою при отступлении, было бы также несогласно с намерениями и чувствами его Величества. Эти соображения заставили меня удерживать эту позицию. Пока Ловча не будет взята нами обратно, наш путь отступления будет находиться в постоянной опасности. При милости Божьей, после того как неприятель будет прогнан, а императорские войска будут приведены в порядок, мы снова возьмем Ловчу. Для обеспечения нашего отступления и наших сообщений и для подвоза...»

Полковник в спешном порядке отправил документ Тутолмину, а Фацбай и Бабу вернулись на позиции: предстоял марш под Плевно, находившемуся в осаде...

31

Кудаберда преследовала мысль о том, что он не смог отомстить Знауру, а теперь вот и Ханифа не считает его мужчиной и откровенно смеется ему в лицо. Если в одно утро Кудаберд услышит о смерти Ханифы и ее сына, то не удивится тому: долго ли проживешь на молоке одной козы? А сама и виду не подает, скрывает от людей свою бедность. «Вот подожди, начнешь грызть стены от голода, а я соберу людей на кувд, зарежу им самого жирного барана»,— грозился про себя хромой.

Однажды случилось ему быть в городе по своим делам. Распродав выгодно на базаре товар, он подъехал к знакомому грузину-духанщику, распряг коня и, самодовольно похлопав себя по животу, вдохнул запах шашлыка.

— Кудаберд, заходи,— обрадовался духанщик хромому.— Вах-вах, какое вино есть!

В тесном полуподвальном помещении было душно, чадило из-за перегородки. За длинным столом сидело несколько человек. Положив локти на жирный стол, хромой скосил взгляд на соседей. Не обращая внимания на него, они о чем-то горячо спорили. Хромой прислушался к ним, но ничего не понял: подвыпившие соседи говорили по-армянски.

Хозяин поставил перед Кудабердом высокий глиняный кувшин.

— Ай, спасибо, Вано! — хромой заулыбался.

Приложившись к холодному кувшину, пил долго, а

когда поднял голову, встретил взгляд сидящего напротив полного армянина.

— Эй ты, лопнешь!..

Хромой съежился, поспешно втянул голову в плечи.

— Оставь его, Арчил,— урезонил полного один из товарищей.

— Мма! — Арчил чмокнул кончики пальцев.— Как козочка...

— О чем ты, Арчил?

— Так просто... Девочку знаю, у меня работает. Табачные листья перебирает. Скоро моя будет!

Быстро допив вино и покончив с шашлыком, Кудаберд позвал хозяина, расплатился и выбрался из подвала на улицу: «Слава богу, не случилась драка... Как я удержался и не запустил в этого Арчила чашку?» Кудаберд ковылял к своей арбе и вдруг за спиной услышал смех: Арчил с дружками выбрался из духан-чика. Он направился к арбе Кудаберда, без слов сгреб в кучу сено, взобрался на арбу и улегся:

— Вэзи домой!

Друзья Арчила стали увещевать его.

— В мой дом ты пойдешь? — пролепетал хромой.

— Хай-ха! — смеялись дружки Арчила.

— Барашка зарежешь? Ты где живешь? — сквозь смех спросил Арчил.

— В Тулатово,— угодливо ответил Кудаберд.

Спрыгнул Арчил с арбы:

— Ты Ханифу знаешь?

— Ханифа?! — переспросил Кудаберд.

Но Арчил уже не слышал хромого, он уходил с дружками, горланя на всю улицу...

Все двадцать пять верст гнал Кудаберд коня: торопился привезти в село новость. Ну, теперь он, наконец, отмщен. Да как?! Нетерпение хромого было так велико, что, встретив на окраине села мальчонку-пастушка, не удержался, окликнул его:

— Эй, ты не видел Ханифу?

— Какую Ханифу? Бартуеву?

— Тьфу, осел,— досадливо махнул рукой хромой и въехал в широкую улицу.

Дома он не задержался. Поручив коня брату, Кудаберд заторопился к дому Кониевых. «А что, если Ханифа скажет Арчилу, и тот встретит меня в городе? Э, подумаешь... Да я ему шею сломаю, он и не успеет пикнуть».

— Ацамаз, о, Ацамаз! — прокричал хромой.

К нему вышла Борхан. Она прежде увидела искривленные в усмешке губы Кудаберда, а потом посмотрела ему в глаза, маленькие, злые. Хромой ожидал Ханифу, а не ее мать. Старуха с тревогой подумала о том, что привело его.

— Где твоя дочь? — внезапно спросил Кудаберд, и у Борхан защемило сердце.— Ханифа в городе гуляет с мужчинами... Своими ушами слышал, врать не буду. Плохое о ней говорили!

Опустила низко голову старуха и жестом пригласила Кудаберда в дом. «А, испугалась позора и теперь приглашает в дом! Ты еще будешь ползать у моих ног», — хромой вошел во двор.

Борхан задвинула засов, подперла бревном калитку и, пока Кудаберд соображал, к чему это все, позвала пса.

— Ус, ус!

Кудаберд не успел опомниться, а уж волкодав сидел у него на спине. Хромой молча и яростно отбивался от собаки, но пес рвал на нем одежду. Старуха бегала вокруг и науськивала:

— Уист! Уист!

Черкеска уже превратилась в лохмотья, хромой упал и, укрыв голову руками, перестал сопротивляться, и тогда Борхан оттащила пса.

— Скажи еще где-нибудь слово о Ханифе — убью,— пригрозила Борхан.

Кудаберд поднялся и, взглянув на нее, испуганно прошептал:

— Не буду... Отпусти.

Старуха открыла калитку, и хромой выскочил на улицу.

32

Отряд Скобелева двигался по Плевненскому шоссе. Взошедшее солнце предательски пригревало, и людям, утомленным переходом, хотелось прикрыть глаза. Только Скобелев не подавал виду, что устал, хотя наравне со всеми бодрствовал всю ночь. Генерал расстегнул пальто, и все увидели сверкающего Георгия на его белом кителе.

Отряд догнал батальон драгун. Генерал пробежал взглядом по рядам и потеребил ус: у многих драгун были изорванные брюки, развалившиеся сапоги, ранцы и скаты небрежно свисали с плеч, и вид был у драгун уставший.

— Здорово, братцы! Государь прислал сердечное спасибо за службу и молодецкое ночное дело!

— Рады стараться, ваше превосходительство,— недружно ответили драгуны, и генерал поморщился.— Снимай шапки! Помолись богу, перекрестись, дело будет жаркое,— и сам же перекрестился.— Молодцы, вы взяли Никополь, возьмите и Плевно!

Драгуны закричали: «Рады стараться!»

— Помните, орлы, сигнала к отступлению не будет,— Скобелев нетерпеливо дал шпоры.

Раздалась команда:

— Накройсь!

— Ружье вольно!

— Марш!

Посмотрел вслед генералу Верещагин и подумал: «Смелого и пуля не берет. Всюду он поспевает». Полусотня Александра шла правее дороги. Стояла спокойная степная тишина.

Но вот послышалась ружейная пальба. Это авангард вступил в перестрелку с турками. Казаки спешились и стали готовиться к бою. Кто водил коня в поводу, кто полез за кисетом. Все делалось молча, сдержанно. На гнедом подлетел казак и отрапортовал Левису:

— Генерал приказал прислать к нему сотню владикавказцев.

Командир полка смотрел в ту сторону, откуда явился казак. На холме стоял на белом коне Скобелев. Рядом с ним верховой, с красным знаком начальника отряда Скобелева. И белый китель генерала, и значок виднелись далеко. Казаки знали: генерал с ними.

— Индрис Дударович,— почему-то полковник на поле боя обратился к Шанаеву по имени,— отправьте сотню подпоручика Зембатова.

Шанаев, не мешкая, поскакал в сотню.

Впереди, саженях в двухстах, вспыхивали выстрелы пехоты. Мелькали белые рубахи солдат: покажутся из-за зеленых кустов и снова прячутся.

Вдруг рядом с генералом кто-то вскрикнул: «Ой! Убили!» Шальная пуля сразила казака. Не оглядываясь, генерал сердито отвел руку с биноклем и сказал:

— Прикажите всем разъехаться шире.

Он сердился оттого, что на наших позициях мелькали солдатские кепи и рубахи: хорошая мишень для вражеской пули. Он отметил, как, ловко стреляя, быстро передвигались вдоль линии владикавказцы.

В перестрелке наступила ночь, и трубач сыграл: «Отходить». Но на позициях, кроме секретов, остались осетины, продолжая стрелять по противнику. Это рассердило Левиса, и он велел ординарцу отозвать сотню.

— Что они до сих пор делают в цепи?

Бой затих, но солдаты и казаки не спали. Выставив дозоры и разъезды, войско бодрствовало. Поздно ночью у палатки Скобелева появились трое: офицер, казак и болгарин.

Болгарин оказался протодьяконом Плевненского округа. На вопрос адъютанта, зачем он пожаловал к генералу, болгарин, волнуясь, сбиваясь, сказал:

— Я воспитывался в России. Меня долго преследовали турки, я скрывался в Булгаренях... Турки и черкесы ушли в горы, они в лесах у Ловчи и Телеша.

Адъютант перебил его, попросил войти в палатку, усадил на стул, приказал принести еду. Но болгарин есть не стал, только выпил вина и продолжал говорить, стараясь скорее высказаться:

— Осьму можно перейти вброд, вода выше пояса.

— А мостов нет?

— Есть, как нет! Но они в Булгарени и под Никополем... В Плевне не было войск, его можно было отбить. О, теперь там шесть таборов, шесть орудий и несколько сотен черкесов.

— Ну, хорошо, вас проведут в палатку к младшим порученцам, отдыхайте,— велел адъютант и раскланялся с болгарином.

Скобелеву он не стал докладывать об этом визите, чтобы не прерывать отдых генерала.

Отряд Скобелева расположился в густой роще между Сельви и Ловче. Отсюда каждую ночь уходили разъезды. Войска слышали канонаду, доносившуюся со стороны Шипки, до которой было не более пятнадцати верст.

Полки, дивизии получали пополнение. Прибыло оно и в осетинский дивизион. Хорошо экипированные осетины, молодец к молодцу, на свежих конях, сразу же попали в объятия земляков, и не было конца расспросам. Многим с родины привезли добрые вести: родился сын, женился брат, ожеребилась кобыла, урожай собрали... И только Бабу нерадостен: умерла мать. Он вскочил на коня и ускакал по дороге на Плевну. Никто не удержал его. Ох, и ругали товарищи того, кто привез Бабу черную весть! «Зачем было понапрасну ранить сердце? Вернулся бы домой и узнал свою горькую правду»,— говорили бывалые воины.

А среди ночи в сотне появился Верещагин, нашел Фацбая и велел ехать с ним. Оказывается, Бабу, встретившись с Александром, проверявшим секреты, возвращался на бивуак. Сотник знал о горе Бабу и ни о чем не спрашивал. Ехали обочиной, как вдруг из-за кустов раздался выстрел. Пуля ранила коня под Верещагиным, он даже не успел высвободить ногу, как конь под ним повалился, придавив его к земле. Вытащив сотника из-под коня, Бабу передал ему своего вороного:

— Езжай!

Но Верещагин решительно отказался, и разведчику пришлось прикрикнуть на него:

— Садись!

Александр, однако, медлил, и разгневанный урядник направил на него ружье:

— Убью.

Видя, что Бабу обезумел, сотник с его помощью уселся в седло, а когда отъехал, оглянулся: Бабу исчез. Не было слышно ни выстрелов, ни шума, и Александр, решив, что Бабу ушел от турок, перевел коня па рысь.

Но Бабу на бивуак не пришел, встревоженный Александр поспешил к Фацбаю, и они поскакали в степь. На месте ночного боя нашли убитую лошадь сотника, а в стороне под кустом лежал Бабу, рядом с ним сабля, под рукой ружье. У него оказались простреленными рука и нога выше колена. Раненого осторожно посадили на коня.

Добрались они до лазарета не скоро, потому что всю дорогу ехали шагом.

На следующий день к нему приехали Александр, Шанаев и Фацбай. Сотник, хромая, прошел к койке и пожал Бабу руку. Тот слабо улыбнулся в ответ, и это несколько ободрило Верещагина.

— За своего коня не беспокойся, мой денщик смотрит за ним. Я тебе дарю араба,—сотник снял кепи и вытер вспотевший лоб.

— Нет, нэ надо,— возразил Бабу, а у самого заблестели глаза.

— Ты спас мне жизнь, и я не забуду тебя.

Шанаев пообещал Бабу, что к нему будут приходить друзья из сотни. А Фацбай передал слова полковника Левиса, которые слышал своими ушами:

— «Представить Кониева к Георгию». Теперь у тебя будет три креста! — радовался за друга Фацбай.

Но разве за этими вестями мог Бабу забыть о смерти матери? Остался он один на всем свете, и никто не ждет его в ауле. Да разве о такой судьбе он мечтал?

А тут еще доктор пообещал отчислить из действующей армии. «Какой ты солдат без пальцев?» — ухмыльнулся он, думая, что раненый обрадуется, но Бабу так сверкнул глазами, что тот пожал плечами, и рядом сидящие услышали: «Странный народ эти туземцы! Остался жив, едет домой и недоволен».

33

Бза сидел на треноге и молча ударял палкой по носку чувяка. Это означало, что старик в гневе, и никто в доме не показывался ему на глаза. Даже хозяйка ушла в кабиц, недоступный для мужчин.

Стоило, однако, ему позвать старшего сына, как он тут же появился.

— Собирайся в город.

Сын не мог сообразить, зачем вдруг его посылают во Владикавказ: продавать им нечего на базаре, а для покупок давно уж в доме не водятся деньги. Но спросить отца не посмел и терпеливо ждал, когда Бза сочтет нужным сказать о цели столь поспешной поездки, да еще в полдень. Ведь в город ездят на рассвете, по прохладцу, чтобы не загнать коня.

— Найдешь эту паршивую овцу, свяжешь ноги ее же косами. — Бза яростно ударил палкой по ноге.

Сын, наконец, понял, о ком идет речь: Ханифа без разрешения Бза отправилась в город и поступила работать к табачнику. Она не подумала, что ее поступок позорит весь род Кониевых. Старик заботился не о Ка-руаевых, к которым прежде принадлежала Ханифа, а о своем имени. И он не мог смириться с тем, что с тех пор, как осетины покинули ущелья, молодые стали поступать своевольно. Раньше они ничего не видели, кроме неба и снежных вершин, от дурных поступков их удерживали горы и обычаи. Теперь вышли на простор, в долины, и что для них слово старшего?

Вот и Ханифа ушла в город. А спросила Бза? Посмела бы женщина прежде пойти без нужды даже к соседке?

Видно, пришли иные времена, и Бза никак не мог этого понять. Старик не сдавался. В доме у него, по крайней мере, было так, как требовали обычаи. А вот Ханифа оказалась с характером. Правда, невестка из другого рода, но она же жена Знаура, и племянник не умер, жив он, и, кто знает, не вернется ли раньше, чем его ждут?

Грустным мыслям Бза суждено было прерваться: во двор вошла Борхан. Мать Ханифы молча прошла к хозяйке, и вскоре старик услышал, как гостья сквозь рыдания рассказывала о Кудаберде.

— Некому нас защитить... В доме нет мужчины, и хромой смеется мне в лицо. Назвал Ханифу капхай1... О, почему бог наказал меня и отобрал сына? Что я ему сделала?

— Успокойся, хромой он и есть хромой... Кто считает Кудаберда за мужчину? — успокаивала хозяйка.—Злится он на вас, не отдали ему Ханифу. Люди знают эту болтливую собаку...

Но Борхан продолжала причитать:

— Я ли не молюсь богу! Почему я не родилась мужчиной. Ох-хо-хо!

Старик взглянул на сына, и тот понял, вбежал на мужскую половину дома, схватил кинжал и, на ходу подтягивая ноговицы, вышел на улицу. Соседи украдкой смотрели за ним и удивлялись: степенный Ахмат и вдруг спешит куда-то.

Ахмат остановился у дома хромого, засучил рукава и крикнул:

— Эй, Кудаберд!

Хозяин дома показался во дворе и почему-то радостно потер руки.

— Чем я обязан богу, Ахмат, что он послал мне такого гостя, как ты? — не подозревая ничего плохого, хромой вышел к незваному гостю.

Но стоило ему еще раз взглянуть на Ахмата, как он тут же съежился и оттого стал уродливее.

— С тех пор, как нет Знаура, ты бросаешь на его дом грязь,— Ахмат ударил Кудаберда в лицо.

На крики хромого сбежались соседи и, умоляя Ахмата успокоиться, оттащили Кудаберда. Но в хромом вдруг пробудилась прыть, и он кричал, чтобы ему не мешали расправиться с Ахматом. Покончив с хромым, Ахмат обратился к собравшимся:

— Извините, добрые люди, Кудаберд позорит Знаура своим поганым языком... А мы Знауру братья!

На шум явился младший брат Кудаберда. Ничего не поняв, он растерялся и не знал, как ему поступить.

— Смотри, Кудаберд, в другой раз я тебе не прощу... Еще раз извините, добрые люди, оскорбил он Знаура зря.

Поклонившись сельчанам, Ахмат удалился. Соседи начали расходиться, а хромой все еще сидел на земле. Но вот он вскочил и закричал на брата:

— Почему ты не убил его?

34

После разговора с доктором, Бабу всю ночь ворочался на жесткой постели и не слышал, как стонал сосед, как плакала сестра милосердия, когда выносили умершего казака. Бабу занимала одна мысль: его списали из армии, и теперь он должен попрощаться с дивизионом. А что его ждет дома? Сакля, обдуваемая ветрами? Мать и та не дождалась возвращения сына. Нет, Бабу в аул не вернется. Проедет мимо и даже не посмотрит в окно вагона. Он устроится на нефтепромыслах. У него есть руки и ноги. Правда, на левой руке не хватало двух пальцев. Но ведь могло с ним случиться и хуже. Урядник представил себя без ног и привстал на койке. К нему поспешила сестра.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

— Ничего,— покачал головой Бабу.

Сестра взяла его руку, слегка пожала и перешла к другому раненому. Откуда было знать ей, что мгновенное прикосновение растворило в его сознании горестные думы и перед мысленным взором встала Иванна. Бабу лежал, боясь спугнуть появившийся образ любимой. На заросшем, осунувшемся лице появилась улыбка...

В палату вошли доктор и офицер в чине капитана. Они подходили к каждому раненому, и доктор что-то вполголоса объяснял офицеру.

— Этот списан,— доктор глянул на Бабу и добавил:— Однако, огорчен отчислением из армии. Поражаюсь!

— Осетины пошли на войну по своей воле и верность свою государю доказали храбростью,— ответил офицер.— Нельзя ли оставить его служить?

— О, нет! Без двух пальцев, и нога, ограниченная в движении,— поспешно возразил доктор.

— Ну, хорошо, списывайте, пусть едет домой. Нечего кормиться на казенных харчах,— буркнул офицер и, потеряв интерес к Бабу, перешел к другому раненому.

Из слышанного разговора Бабу понял, что его судьба решена: он будет отправлен на родину и больше не увидит Иванну. Неужели это конец? Конечно, Христо прав, нельзя женщине уезжать в чужие края. Ну, а ему как быть? Разве заставишь себя не думать о ней. «Видно, богу угодно, чтобы я остался на свете один... Эх, не помог он мне найти смерть в бою. Конечно, будь Иванна одна, подобно мне, поехала бы со мной. Одна... Постой, а почему я не могу остаться здесь?» — Бабу громко засмеялся, и с другого конца палатки послышался сердитый голос доктора:

— В чем там дело?

Бабу уселся на койке и весело воскликнул:

— Ничего, доктор!

Не обращая внимания на боль в правой ноге, он отплясывал на месте.

— Вот, вот! — яростно выкрикивал Бабу.

— Молодец, орел! — доктор вернулся и похлопал урядника по плечу.— Ложись, а то не выпишу... Мда! Не поймешь человека, черт возьми.

Но прошло нервное возбуждение, и Бабу почувствовал слабость: стоило ему закрыть глаза, как появлялась глубокая пропасть, в которую он валился. Хватаясь за кровать, раненый поспешно открывал и таращил глаза на стонущего рядом пластуна. К нему являлись лица аульцев, мать с распростертыми объятиями. Потом все исчезало, и Бабу оказывался в холодной, темной сакле. Незнакомая женщина в черном одеянии, склонившись над очагом, старалась разжечь огонь под щербатым чугунком, но сухие поленья не разгорались...

Очнулся Бабу, когда на дворе был полдень. «Не вернусь, не к кому... Деньги накопил, четыреста рублей серебром. Один мой конь чего стоит! Останусь здесь и все!» — почувствовав душевное облегчение, Бабу повернулся спиной к пластуну. Новая мысль овладела им, и он уже видел себя среди болгар. Рядом с домом Петра он выстроит свой, с высокими и широкими воротами, просторным двором. Каждый вечер к нему будут собираться соседи, и он станет им рассказывать о высоких горах со снежными вершинами, очень похожими на Балканы, о быстрых реках, аулах, почтенных стариках... Тем временем Иванна станет готовить угощенье гостям. А дети у него будут тоже горбоносые и смуглые, как он сам...

Незаметно для себя Бабу уснул, подложив под голову ладонь. Он спал спокойно.

К нему на цыпочках приблизилась сестра милосердия. Видя, что раненый спит, беспомощно пожав плечами, оглянулась на вход. Там стояла Мария и с мольбой на лице смотрела на сестру. Очевидно, чувствуя на себе взгляд, Бабу заерзал и приоткрыл глаза.

— Ты не спишь?

— А, — встрепенулся Бабу.

— К тебе пришли.

Бабу посмотрел на дверь, и с потрескавших губ сорвалось тихое:

— Иванна!

Он поднялся на локте и увидел Марию. Девушка подошла к нему, и сестра милосердия вышла. Мария встала на колени перед Бабу и прошептала:

— Иванна, сестра... Спасибо сказала...

В палатку вошел Христо, а из-за его плеча выглядывал Фацбай. Болгарин оглянулся, многозначительно моргнул Фацбаю, и они вышли.

Прохаживаясь перед госпитальной палаткой, Христо думал о Бабу с сестрой, а Фацбай не мог свыкнуться с мыслью о том, что его друг не вернется в дивизион. Всадник резко повернулся на носках мягких чувяк и, ничего не сказав Христо, быстрым шагом направился к палатке, в которой помещался хирург госпиталя.

— Стоп, куда прешь? — перед Фацбаем вырос солдат, поправляя кепь, он лениво добавил:— Или не видишь, что здесь господа живут?

— Где господин доктор?

— Хирург, говоришь? А вон, в очках...— Фацбай увидел двух офицеров и направился к ним.

— Ваше благородие,— обратился Фацбай к ним.— Оставьте Бабу.

— Ничего не понимаю! — хирург поправил на переносице пенсне. — Какой Бабу? О чем ты говоришь?

— Там,— Фацбай кивнул на палатку, в которой лежал друг,— больной Бабу...

— А, это твой товарищ? Ну, так бы и сказал сразу!

— Да, да,— радостно закивал Фацбай,— Можно обратно в дивизион?

Офицер, сопровождавший хирурга, выразительно посмотрел на хирурга, и тот, заметив это, яростно Замахал руками:

— Нет, голубчик, нельзя, не пригоден к службе. Ясно?

Фацбай, глядя вслед офицерам, подумал, что, будь этот разговор в другом месте, он, может быть, и заставил бы сделать хирурга так, как просил.

35

Подогнув к груди колени, Ханифа закрыла глаза на секунду и не заметила, как подошел хозяин.

— Спишь?

Женщина вскочила и испуганно отступила в глубь каморки.

— Я же сказал тебе, Арчил, убери ее! Смотри, старый ишак, самого прогоню.— Хозяин удалился, переваливаясь на коротких ногах.

Не сразу поняла Ханифа смысл сказанного хозяином, а когда сообразила, бросилась за ним, забежала вперед, распласталась на его пути. Сапоги проскрипели мимо...

В тот же день, закинув за спину хордзен, Ханифа с трудом волочила разбитые в кровь ноги. Вышла она из города утром и только к вечеру добралась домой. Мать поняла, что случилась беда, и ни о чем не стала спрашивать дочь, повалившуюся в углу на войлок.

Задув лучину, старуха сидела у очага и слушала, как стонала во сне ее Ханифа. Проснулся Ацамаз, и Борхан сунула ему в рот кусочек свежего сыра.

Старуха знала о домогательствах Арчила. Ханифа ничего не скрыла от нее. О, Борхан готова была покончить разом и с дочерью, и с собой, но думала о внуке.

Давно уже Борхан не показывалась на улице. Разве когда кто-то умирал, она ходила в дом покойника выплакать свое горе.

Утром Ацамаз проснулся раньше обычного, видно, почувствовал присутствие матери, громко лопотал, размахивал ручонками. Ханифа украдкой наблюдала за сыном, не смея все же подойти к нему.

— Ишь, до чего окаменело твое сердце, своего ребенка не хочешь приласкать,— мать горестно вздохнула.— Иди, побойся бога.

Обхватив люльку, Ханифа тихо плакала. Борхан подошла к ней и спросила:

— Как будем жить?

Вытерла слезы Ханифа, взглянула на мать открытым взглядом и сказала четко, твердо:

— Между нами ничего не было!

И мать, и дочь поняли, что говорят об этом в последний раз, и у обеих стало легче на душе.

36

Нога быстро зажила благодаря Иванне: девушка прислала с Марией сухую траву и велела посыпать на рану. Вскоре Бабу смог ходить вокруг палатки. Ему сказали, чтобы он готовился к отправке домой. Но Бабу твердо решил остаться в Болгарии. «К кому мне ехать? Где у меня дом? Нет, в Осетию я больше не вернусь. Была бы у меня еще земля, скот, а то одна сакля. Здесь тоже люди, как-нибудь проживу, вышла бы за меня Иванна. Эх, когда я ее увижу? — рассуждал Бабу и незаметно для себя впервые стал спокойно рассматривать руку.—Двух пальцев недостает... Ничего, другие без рук и ног живут».

Устроившись за палаткой, урядник, прищурив глаза, подставил лицо солнцу и тихо замурлыкал под нос. Здесь его и застали Фацбай с Хорановым. Бабу не слышал их шагов.

— Греешься на солнце? — Фацбай засмеялся.

Ох, как ему обрадовался Бабу!

— Гостей разучился встречать,— Хоранов широко улыбнулся.

Обнялись друзья, потом, немного смутившись за свою минутную слабость, постояли молча.

— Ладно, в другой раз будет нам шашлык... Смотрю на тебя и радуюсь, да ты же молодец? — Хоранов оглядел Бабу.

Тот сдержанно улыбнулся.

— Прощаться приехали,— Фацбай шел, временами ударяя кнутом по ногам.— Уезжаем.

Слева от него шел Бабу.

— Куда? На Кавказ?

— На Шипку...

— На Шипку? — Бабу остановился, вцепился в плечо Фацбая.— Ты за мной пришел?

Что мог ответить Фацбай? Ему самому очень хотелось взять с собой Бабу, но, видно, расставались они надолго.

Разжались цепкие руки Бабу, потускнел взгляд, и голову он опустил ниже, будто сосредоточенно рассматривал что-то под ногами. Друзья понимали его состояние, но чем они могли помочь ему?

— Ну, давай прощаться,— нарушил тягостное молчание Хоранов, он остановился, выжидательно посмотрел на друга.— Ничего, война скоро кончится, и жди нас в гостях у себя дома,— бодро сказал хорунжий.— Коня твоего пригнали, стоит в конюшне. Ох и конь!

Тягостным было расставание друзей. Фацбай и Хоранов торопились, чувствуя, что всколыхнули душу Бабу. Он смотрел вслед уходившим в сторону Балкан всадникам.

А вечером хирург объявил, чтобы раненые, которым предстоит отправка на родину, на рассвете были на ногах. У кого есть кони, поедут верхом, а пеших устроят на обоз до Систова.

Дождавшись темноты, Бабу оседлал коня и поскакал по дороге к Плевне. Застоявшийся конь шел галопом.

Нашел Бабу бивуак бригады, разыскал дивизион, без труда отыскал палатку ротмистра Есиева, доложил ему:

— Прибыл... Никуда я не поеду и все,— голос Бабу сорвался.

— Тсс! Не ори, ты же не в горах. Тебя списали, понятно? Радуйся, что остался жив. Деньги ты накопил, дома на них хорошо устроишься,— увещевал ротмистр.

Но Бабу наотрез отказался.

— Не поеду!

— А что будешь делать?

— Дождусь, пока кончится война, и вернусь вместе с дивизионом.

Есиев уже знал о намерении разведчика жениться на болгарке и, подумав, согласился:

— Ну, ладно, оставайся... Но в дивизионе тебе нельзя быть, черт возьми.

— Ничего, я найду себе место... Зембатов знает, где меня искать,— Бабу сдвинул шапку на бок.— Даже искать не надо, сам появлюсь, когда будет нужно.

— Нет, так нельзя, Бабу, я командир дивизиона и меня спросят.

— Ладно, скажу тебе,— Бабу приблизился к командиру дивизиона.— Буду жить у моего друга-болгарина, у Христо!

— A-а,— протянул Есиев, а про себя подумал: «Не хочет расстаться с ней».

— Поеду, нечего мне здесь делать,— Бабу вышел из палатки, вскочил в седло и тронул коня.

Ротмистр послал за. подпоручиком Зембатовым, и когда тот явился, сказал ему:

— Кониев приезжал...

— Бабу? Где же он?

— Уехал...

— Куда?

— К болгарину...

— Так я и знал! Ну, ладно, бог с ним...

Приезд Бабу был таким неожиданным, что Петр от счастья бесцельно носился по дому. Мария смотрела на него с улыбкой и тоже радовалась. А Бабу сидел перед очагом и курил.

— Послушай, Бабу, скоро кончится война? Ты ничего не слышал от своих генералов? — Петр остановился перед гостем.

— Мне до генералов так же далеко, как тебе до бога,— Бабу сильно затянулся и задержал дыхание.

— Гм! Если дело и дальше так пойдет, то турки не выдержат... Я никогда не воевал, но сердцу своему очень верю. Послушай, Бабу, а русские не могут сейчас заключить с турками мир? А?

— Нет, что ты!

— Я тоже так думаю. Нам самим их никогда не одолеть. Это я точно знаю! Ты скажи своим генералам, пусть они сильнее бьют их.

— Скажу, только не скоро,— проговорил Бабу и стал выбивать трубку о каблук.

— Как так? — старик наклонился к Бабу.— Разве ты списан?

Бабу поднял беспалую руку на уровень лица:

— Вот, видишь?

— Не горюй... Ты голову береги. Еще ноги человеку очень нужны. Куда без них? Значит, тебя списали? Христо говорил о тебе... Так, так... Ну и как теперь, домой поедешь? — старик оглянулся на Марию, стоявшую в дверях.

Посмотрел Бабу на старика и твердо сказал:

— Деньги у меня есть... Пятьсот рублей. Конь хороший. Дом построю, землю куплю. Скажи, где Иванна?

Петр молча набил трубку, раскурил ее и ждал, что еще скажет Бабу. Тот встал, Петр положил ему на плечо руку, проговорил:

— Боюсь отпустить ее в Россию, далеко... Потом ты ее совсем не знаешь, видел один раз.

Не оборачиваясь, Бабу сказал:

— Один раз видел — на всю жизнь запомнил. Скажи, отдашь ее мне?

— Ой! — всплеснула руками Мария.

Петр, прикрикнул на нее:

— Ну, чего разохалась! Готовь нам поесть. С этими женщинами погибнешь скорее, чем в бою.

Убежала Мария.

— Отдам, Бабу! Полюбил тебя... Но как мне расстаться с ней? На мать она очень похожа...

— Где Иванна?-—почти выкрикнул Бабу.— Ты спрятал ее?

— Она далеко, в горы отправил к родственникам. С братом ушла, а меня оставила дома. Придет она...

Соседи, узнав, что у Петра гость, собрались во двор. Они хлопали Бабу по плечу, каждый хотел обнять его. Потом Петр объявил людям:

— Теперь я богатый!

Вокруг притихли, стали слушать Петра, не понимая, куда он клонит.

— Иванна, дочь моя, выходит замуж за Бабу... Теперь он мне сын! Так, люди?

— Сын!

— Сын!

Сильные руки подхватили Бабу, подбросили вверх раз-другой. Потом люди снова оглядывали Бабу, хлопали по плечу.

На следующий день Бабу встал по бивуачному рано и собрался на улицу: хотел побродить по селу, присмотреться. Но Мария запротестовала:

— Подожди, еще рано... Ты видишь, на улице никого нет,— она приложила руки к его груди,— счастливая Иванна...

Удивился Бабу, потом раскатисто засмеялся.

На улице прозвучал колокол, и Мария отступила .от калитки.

— Ну, иди, только приходи домой скорей... Завтра воскресенье, и все пойдем в церковь!

На улице сразу стало шумно: из домов шли люди, они, закинув на плечи мотыги, спешили в поле.

— У нас так, Бабу, пока в колокол не ударят, никто не выходит из дома. Понял? — Петр оглядел Бабу.

— О,— Бабу поднял кверху указательный палец.— У нас не так. Ходи куда хочешь. Ночью, утром...

Мария перекрестила Бабу и закрыла за ним калитку. Он оглянулся, помахал ей и свернул в узкую улочку, стиснутую домами. С ним приветливо здоровались:

— Доброе утро!

— Добре, Бабу!

— Добре,— весело отвечал Бабу.

Все напоминало ему аул в горах. Дома, сложенные из каменных плит, глухой стеной наружу, запах дыма и овчины, мычанье коров. И ишак орет точно так же. Бабу закрыл глаза и счастливо засмеялся.

В конце улочки был родник. Забросив назад полы черкески, Бабу набрал полную пригоршню: вода обжигала руки.

Кто-то дотронулся до его плеча, и он оглянулся. Перед ним стоял старик и улыбался. Он что-то говорил Бабу, кажется, приглашал его к себе в гости. Приложив руку к груди, Бабу поклонился старику.

— Спасибо!— и покачал головой.

Болгарин подхватил его под руку, и Бабу, смутившись, уперся:

— Нэт... Нэльзя!

Догадался Бабу, что он опять ошибся. Сколько раз ему говорил Христо: если ты хочешь сказать «нет», то кивни головой, а когда качаешь головой, то этим говоришь «да».

Подошли еще двое мужчин и, видя беспомощность Бабу, засмеялись. И он не обиделся, тоже засмеялся. Здесь его и застал Петр. Домой возвращались вместе.

А вечером приехал дядя Иванны и, узнав новость, обрадовался, сказал, что свадьбу сыграют в его доме. Снова пришли соседи. Уселись за длинным столом, на котором нарезали табак. Кто-то из молодых разливал вино, которое достали из погребка... Пели песни.

37

Собака ползала у ног Знаура и скулила, а он гладил ее. Пелагея наблюдала за ним с крыльца. Накинув на плечи тулуп, она стояла, облокотившись спиной об стену, и не сводила взгляда с него. Она удивилась тому, что Знаур ласкает собаку. А с ней он редко говорил, с чужими же вовсе молчал. Пелагея старалась потрафить ему, была нежна, а он краснел и глаз не поднимал. Ей было обидно, но, несмотря на свой нрав, она не могла обойтись с ним круто. Одна мысль, что она может лишиться его, обезоруживала ее. Сама не подозревая того, властная Пелагея подчинилась ему, стала покорна. А ведь сколько мужиков набивалось к ней — всем отказала. И любить они обещали...

Кто-то с улицы позвал Пелагею, и она сошла с крыльца. У калитки соседка затараторила:

— Побегли, кажись, Саньку нашли в лесу.

— Да ну! Жива хоть она? — Пелагея мигом влезла в тулуп и пошла рядом с соседкой.

Они выбрались за околицу и двинулись к ©пушке. Ноги утопали в снегу, хотя шли по чужому следу. Впереди у елей стояли мужики и курили.

— Да как же Санька? — спросили в один голос бабы.

Не дождавшись ответа, Пелагея заметила Саньку: она сидела на тулупе и выбивала снег из валенка. Присев возле нее, Пелагея спросила:

— Цела?

Санька, скуластая баба, с двойным подбородком и черными усиками, смеялась:

— Уволок, окаянный... Думала, убьет, а он целует. Зверь и только!

— Кто? — вырвалось у Пелагеи.

— Тю, аль ты девка, что не поняла? Каторжанин один подмял!

— Отбилась? — допытывалась пораженная Пелагея.

— Зверь-человек, говорю тебе... Помолчав, Санька добавила: — А что я, дура, отбиваться буду,— и опять засмеялась.

Мужики загоготали да и пошли к деревне, потеряв интерес к Саньке. Поднялась и она, тряхнула тулупом и вдруг слезно запричитала:

— Ах, злодей, топор унес...

Никто не посочувствовал ей, ушли и бабы, а Санька все топтала снег, в надежде найти потерю.

Вернувшись из деревни, Знаур улегся на нары лицом вниз и забылся. Не слышал, как рядом уселся кто-то из товарищей. Не сразу поднял голову, когда его растолкали.

— Слышь, браток. Да ты никак помер?

Знаур поднялся, сел, подтянув колени к груди.

— В тайге ночью я вижу, что зверь... Побежим, чего там думать,— зашептал сосед Знауру в лицо.— Порешим твою Пелагею... Чует сердце, с золотишком она. А? Сегодня ночью!

Уставился на него Знаур, не понял, чего тот хочет от него.

— Согласен?

Пожал плечами Знаур, переспросил:

— Чего сказал ты?

— Тю, дурень...

— Я дурень? — Знаур ткнул пальцем себя в грудь.

— Ну, а кто же? Ясное дело, ты!

Соскочил Знаур с нар, схватил за грудь обидчика и прижал к нарам, стиснул ему горло. А тот и не думал сопротивляться, и Знаур отпустил его.

— Медведь! Да мы с тобой губернатора возьмем голыми руками... Ну, как? Порешим Пелагею?

Тут только сообразил Знаур, вытаращил глаза, побледнел.

— Нэльзя! — прошептал он.— Пелагея — женщина, ты мужчина... Нэльзя! Ай-ай...

На это он услышал презрительное:

— Держись тогда за ее титьку!

Каторжанин пошел к выходу, а Знаур все еще стоял пораженный.

«НА ШИПКЕ ВСЕ СПОКОЙНО!»

1

Выставив перед собой руки, Бабу сидел у камина и смотрел на огонь. Молча подошла Иванна, накинула ему на плечи жилет из домотканого сукна, а сама, взобравшись на топчан, вытянула ноги и принялась за прерванное вязанье.

На другом конце топчана, свернувшись калачиком, спал Петр. Изредка он стонал во сне, и тогда дочь откладывала работу и переводила на него тревожный взгляд.

Ей было трудно оставаться все время в одном и том же положении, и она наклонялась то в одну, то в другую сторону, подкладывая каждый раз под локоть туго набитую подушку.

В камине завыл ветер, начавшийся с утра. Он, не переставая, дул со стороны Балкан, а к вечеру все замело снегом. Бабу нарубил дров, растопил камин, уселся, ни слова не проронив Иванне.

Она давно заметила, что муж не спит по ночам, часто выходит во двор и курит. Как-то Иванна пошла за ним и застала его у коня. В другой раз Бабу стоял посреди двора и, сложив руки на груди, смотрел на Балканы. Чувствовала Иванна, что с ним творится неладное, и не раз говорила о своей тревоге отцу. Но тот лишь отмахивался, мол, от счастья тебе, бог знает, что кажется.

И вот он опять сидит молча, грустит о чем-то, а с нею не хочет поделиться своими думами. А у женщины не хватает смелости спросить, чем он так озабочен.

— Бабу! — позвала Иванна неожиданно для самой себя. Муж оглянулся, она заметила на его лице грустную улыбку. Встал он, прошелся по комнате, вернулся к ней и, присев рядом, проговорил тоскливо:

— Сердце болит, Иванна!

— Ой, ты заболел? Пойдем к лекарю!

— Нет,. Иванна... Утром рано я уеду. Не могу сидеть дома, воевать хочу!

Женщина недоуменно посмотрела на него, потом заплакала:

— А если тебя убьют? У тебя же нет пальцев на руке?

— Чего ты мелешь? — Петр присел на топчане.— Он гайдук, и сердце зовет его на войну с проклятыми турками. Радуйся, что у тебя такой муж!

Засмеялся Бабу, не ожидал он такой сильной подмоги. Ему стало легко, и он, радостный, пустился в пляс.

— Ос-с! Сс-с! — сделав несколько быстрых и резких движений, Бабу плавно прошелся по комнате на носках и остановился перед Иванной.— Вот! Я не хромой, и рука у меня сильная.— Он потряс над головой беспалой рукой.

Засуетился Петр: то присядет к камину, то кинется к выходу во двор и, не открыв двери, снова семенит к Бабу. А сам все приговаривает себе под нос:

— Настоящий болгарин!

Утром Бабу встал раньше других и, оседлав коня, провел его по двору. Пощипывал легкий морозец, и Бабу свободной рукой тер лицо, уши. К нему вышел Петр, не сходя с низкого крыльца, присвистнул:

— Сколько снега! Может, ты останешься, Бабу? Боюсь, замерзнешь в пути...

Бабу мотнул головой и полез под коня, просунул широкую ладонь под подпругу, вылез и сильно дернул за луку седло. Оставшись доволен осмотром, он привязал коня к специально вбитому в землю брусу.

Сборы были недолгими. Иванна, охая, уложила еду в переметные сумы, туда же втиснула пузатую солдатскую флягу с вином. Тем временем Петр и Бабу уселись перед низким столиком, старик дрожащей рукой наполнил пиалу вином и протянул зятю:

— Держи, герой! Ты мне еще больше люб, сын мой! — впервые Петр назвал Бабу сыном.— В хорошие руки попала Иванна, слава богу! И внук будет похож на тебя... Выпей за добрую дорогу, и пусть бог позаботится о тебе в пути и на войне сбережет, да и Иванну не даст в обиду.

Встал Бабу и, волнуясь, произнес коротко:

— Спасибо! Пусть будет так, как ты сказал!

Пил долго, потом вернул пиалу старику, вытер усы и сел. Подошла Иванна, обхватила мужа за плечи:

— Вот родится сын, и скажу ему, что ты оставил меня одну,— Иванна не обращала внимания на отчаянные жесты, которые делал ей отец.— Береги себя, не горячись... Знаю я тебя, Христо рассказывал, как ты лезешь на штыки!

— Не бойся, Иванна, я не пойду к туркам близко,— Бабу поднял на нее взгляд, и она провела горячей рукой по его щекам.

Выпили еще по одной — за Христо. Потом пожелали здоровья Иванне. Первым поднялся Бабу.

— Бедный конь злится на меня. Ай-ай! Как нехорошо! Сам сижу и пирую, а он мерзнет.

Петр прошлепал к выходу, а Иванна прильнула к Бабу. Он неловко поцеловал ее в мокрые, соленые глаза, неумело погладил волосы.

— Сын будет похож на меня... Так Петр сказал!

— А я возьму и рожу тебе двух дочерей!

— Нет, Иванна, ты так не сделаешь! Сына надо мне, понимаешь!? Кто продолжит род Кониевых? Зна-ур, боюсь, не вернется из Сибири, погибнет там! Эх, кончится война, все будет хорошо, обязательно поеду к нему, найду его и увезу!

Приоткрылась дверь, и они услышали голос отца:

— Эй, гайдук, ты уснул, что ли? Давай выходи, или передумал ты?

Бабу поддержал Йванну Под руку, посмотрел ей в глаза, хотел сказать многое, но слов не нашел.

— Боюсь за тебя, милый! — прошептала Иванна.

— Зачем? Пусть умрет мой враг и плачет его жена! Пойду... Ты не ходи, не люблю, когда женщина идет за мужчиной. Стыдно это у нас! Очень скоро я вернусь. Понимаешь, война вот-вот кончится, а я сижу дома! Ну, до свиданья!

Иванна кивнула головой. У порога он оглянулся, помахал ей и выскочил во двор.

Когда он уехал, пришли соседки и, узнав, куда уехал Бабу, разнесли весть по селу. Вскоре собрались мужчины. Все в один голос сказали, что Бабу — настоящий гайдук, и когда он вернется, то устроят ему всем селом пир.

Но Иванна не слышала их разговоров: она лежала на спине и громко стонала. Возле нее суетились женщины, многозначительно переглядываясь: боялись, не разродилась бы она преждевременно. Они, как могли, успокаивали ее.

2

— Ну, как прикажешь мне поступить с тобой, батенька? — генерал Скобелев слегка картавил.— Помню тебя в деле под Ловчей, не забыл, как ты приволок турка... Герой ты, знаю, а взять в отряд не могу, батенька! Списан ты из строевой...— но достаточно ему было взглянуть на Бабу, как он понял, что делается у того на душе, и он переменил тон.— Мда! Задал ты мне головоломку, однако.

Бабу по-прежнему стоял перед генералом, не меняя позы, в положении «Смирно!» и ел глазами начальство. Ох, как он был уверен, что Скобелев оставит его при себе. А получилось, что даже белый генерал не может помочь ему...

В двух шагах стояли Гайтов и Хоранов. Они обрадовались неожиданной встрече и тоже просили генерала оставить их товарища при штабе. С какой надеждой боевые друзья Бабу смотрели на генерала.

— Нет, не могу... А ты, батенька, чудак! Поезжай

домой, ведь ждут тебя! — генерал теребил пышную бороду.

— Здесь хочу, ваше высокоблагородие!— отчеканил Бабу.

Генерал досадливо махнул рукой, поднялся со своего места, подошел к охотнику, подержал его за брелок на поясном ремне.

— Ступай, батенька, ступай...

Повернувшись, Бабу прошел к выходу, придерживая шашку. За ним проследовал Хоранов. Он увлек товарища в палатку, в которой жили порученцы генерала.

— Не огорчайся... Если Скобелев отказал, значит, никто тебе не поможет. Садись, сейчас придет Байтов... Ну, рассказывай, как ты там жил,— Хоранов усадил Бабу на походную кровать, а сам устроился на седле.— Скучал без дела? Эх, а тут были бои... Ну и злой народ турки.

— Как там в дивизионе? Фацбая давно не видел...

—       Фацбая ранило, уехал он домой... Он, наверное,

уже женился. Ему повезло: получил два Георгия... Многие уже не попадут домой.— Хоранов опустил голову.— Поредели сотни...

Сложив на коленях руки ладонями кверху, Бабу проговорил:

— Царство им небесное! Пусть они попадут в рай...

В палатку просунулась голова денщика. Он вначале посмотрел с явным интересом на Бабу, потом подмигнул Хоранову.

— Его высокоблагородие велели накормить урядника.

— Генерал еще в штабе? — спросил Бабу, думая о чем-то своем.

— А кто его знает... Мое дело телячье. Велели — вот. и побег я до вас,— денщик поставил прямо на землю котелок, и в палатке запахло горячей овсяной кашей.

Потом он отстегнул от пояса флягу и тоже положил на землю рядом с котелком.

— Откушайте, ваше благородие,— денщик уселся в дверях, спиной к Бабу и занялся своим развалившимся сапогом; стянул его, стал рассматривать.

Хоранов взял с земли флягу, открыв, подал ее Бабу со словами:

— Возьми, здесь ты старший.

Но Бабу молчал, и Хоранов настойчиво повторил:

— Скажи угодные богу слова! Пусть твоя молитва дойдет до него и убережет он наших людей.... Эх-хе, осталось нас немного.

Не отрывая взгляда от земли, урядник протянул руку, и Хоранов вложил в нее флягу. Бабу не сразу произнес тост. Прежде подумал о Знауре, вспомнил сотню, друзей... Стало горько на душе.

— Царство небесное погибшим! Кто же из наших братьев остался в живых, пусть увидят родные горы!

Всего один небольшой глоток сделал он и тут же вернул флягу.

Опустив на колено руку с флягой, Хоранов задумался. Свободной рукой он провел по пышным усам. Густые брови нависли над большими черными глазами.

— Да услышит бог твою молитву и не оставит он нас без своего внимания! — Хоранов тоже сделал всего один глоток, воткнул деревянную пробку в широкое горлышко и бросил флягу на кровать.

— Обидел меня белый генерал,— нарушил молчание Бабу... Эх, как надеялся я на него. Нет, не вернусь я домой! К русским уйду...

— Не противься судьбе, видно, так угодно богу... Сотенный Зембатов рассчитался с тобой?

— Не верю ему... Может, и утаил что, кто его знает, не буду же я его проверять. Эх, Созрыко, все равно мое сердце в дивизионе... Прощай, поеду!

Удивленный такому решению товарища, Хоранов откинулся назад, уставился на Бабу и не сразу нашел, что сказать ему.

— Нечего мне делать у тебя. Ждать, пока выгонят, как собаку?

Встал Хоранов, развел руками, снова сел.

— Дождался бы завтрашнего дня... Останься, отдохни.

— Не устал я...

... Далеко позади остался штаб отряда генерала Скобелева. Впереди заснеженная даль; она убегает к Балканам.

Конь йод Бабу шел резво. Но куда он держит путь? Ему же надо в обратную сторону. Развернуть коня? Но впереди же позиции...

Переночевав в деревне у старика-болгарина, Бабу выехал на дорогу, которая вела к Шипке. Он много слышал о тяжелых боях защитников высоты и не мог понять, почему нужно удерживать ее ценой многих жизней.

Сулейман-паша предпринял несколько отчаянных попыток перевалить Балканы у Шипки. Его аскеры дрались не щадя себя. Но вынуждены были довольствоваться неудачами, оставляя на поле брани сотни убитых...

Шипка стояла непоколебимо, и оттого дух русских воинов был высок, каждый гордился героизмом гарнизона Шипки.

Падение Шипки означало бы поражение русских войск в войне.

На Шипку и устремился Бабу. Но как он попадет туда, под каким предлогом? Он уже пытался примкнуть к какой-то части, однако, его не только не взяли, но чуть было не арестовали, посчитав за шпиона. Спасли свидетельства Сербского военного Министерства да Георгиевский крест, висевший на груди под черкеской. Й все же Бабу решил пробраться на Шипку, хотя он сам не знал, как это сделает.

Конь шел широким шагом. Бурка, накинутая на плечи Бабу, прикрыла круп коня. Справа от дороги, вдали, возвышалась Шипка. Она манила к себе, и Бабу лихорадочно думал, как попасть туда.

Вдруг впереди из-под горы вынырнула легкая карета, сопровождаемая отрядом конников. Они быстро приближались, и Бабу счел за благоразумное свернуть на обочину. Когда же карета поравнялась с ним, его окликнули.

— Казак!

Бабу развернул коня и подъехал к карете. Открылась дверца, и Бабу опешил: на него смотрел генерал. Сбросив с плеч бурку, урядник спрыгнул на землю и вытянулся. Тут же у дверцы появился офицер.

— Какой части казак? — спросил генерал.

— Охотник осетинского      дивизиона,— отчеканил. Бабу.

— Охотник! Молодец-герой! Куда же ты спешишь?

— Воевать! На Шипку иду!

Из глубины кареты послышался голос:

— Какой красавец под ним, однако! Спросите, не уступит ли он своего коня?

Офицер наклонился:

— Слушаюсь, Ваше высочество!

Он отвел в сторону Бабу и с нескрываемым восхищением стал рассматривать коня. Бабу это не понравилось, хотя он понял, что в карете сам главнокомандующий и хочет приобрести коня. Бесцеремонность офицера задела его самолюбие.

— Продай коня,— без предисловий сказал офицер.— Его императорское высочество купит. Сколько ты желаешь за него?

— Нэ продаю!

Офицер удивился и даже отступил:

— Как? Главнокомандующий...

— Нэт! Нэ хочу!

В карете слышали этот разговор и засмеялись. Офицер, смутившись, поспешно оглянулся.

— Голубчик, не горячись, под тобой убьют коня, и деньги пропадут,— сказал генерал.— Уступи, добрый молодец, коня своему главнокомандующему.

И Бабу смягчился; в самом деле, зачем ему рисковать.

— Хорошо, сто полуимпериалов!

— О, это многовато,— воскликнул офицер.

И снова в разговор вмешался генерал.

— Не торопитесь, голубчик. Возьмите деньги и уплатите,— голос генерала звучал повелительно.

Офицер отсчитал Бабу сто полуимпериалов золотом, и конь перешел к главнокомандующему. В последнюю минуту Бабу не выдержал и обнял коня за шею. Но офицер отстранил его, и Бабу с презрением посмотрел на него, словно тот был виноват в том, что он расстается с конем.

Захлопнулась дверь кареты, офицер передал коня казаку, а Бабу остался на дороге. Вдруг он сорвался с места и побежал по дороге вслед за каретой.

— Стой! Эй, стой!

Но разве его могли услышать?..

Пластуны задержали Бабу и привели к старшему наряда, усатому, заросшему щетиной унтер-офицеру. Тот подозрительно оглядел Бабу и строго спросил, кто он и чего ради оказался перед позициями. А Бабу, счастливый оттого, что пробрался на Шипку, стоял и улыбался. Это вывело унтер-офицера из себя. И все ,же Бабу не спеша снял с плеч бурку, бросил к ногам, потом распахнул полушубок, и пластуны переглянулись: на груди Бабу сверкнули ордена.

— Ишь ты, Георгия имеет!

Бабу понял, что произвел впечатление, и попросил отвести его к генералу, которому он желал сообщить нечто важное.

В штабе Радецкого он коротко рассказал о себе дежурному адъютанту и положил перед ним свидетельство Сербского военного Министерства.

Выслушав Бабу, офицер ответил, что незачем тревожить генерала, и дал письменное распоряжение командиру пластунов зачислить урядника Кониева на все виды довольствия.

Так Бабу попал под начало к тому же унтер-офицеру, что сопровождал его в штаб.

Не успели они вернуться на позицию, как турецкая батарея открыла огонь.

— Ишь, как тебя приветствуют, басурманы проклятые,— пробасил унтер.

Стреляли с высоты св. Николая. Снаряды ложились, не причиняя урона русским.

... С тех пор прошло много дней. На Шипке вьюжило день и ночь. А когда прояснялось небо, турки палили со всех орудий и наступали на позиции цепь за цепью, зверея оттого, что не могут сломить сопротивление русских.

И чем злее были морозы и яростнее атаки неприятеля, тем упорнее оборонялись защитники Шипки. Они в бою забывали о голоде, сне.

3

В тумане передвигались, выставив вперед руки, переговариваясь вполголоса. Люди радовались наступившей передышке и возможности отдохнуть. Солдаты, гремя котелками, собирались группами, садились в кружок у огня и обжигались кипятком, балагурили.

Тепло расслабляло их, и они, забыв о турках, извлекали кисеты, дружно дымили турецким табаком. В огонь подкладывали экономно из запасенных днем сучьев. Бабу сидел на снегу, подложив под себя бурку, а шапку натянув на лоб.

— Эх, теперь бы домой, да на печь взобраться, выдрыхнуться.

— Ишь, чего захотел!

— Господа, не желаете в баньку?

— В гости бы к болгарам податься...

— Да чего там... Вот нас встречали болгары, словно князей,— проговорил усатый унтер.

— А может, ты и есть князь? — хихикал сосед унтера, пластун, с длинным птичьим носом.

Засмеялись беззлобно, но унтер не смутился; он сидел на пустом ранце, расставив ноги.

— Так вот, вошли, значит, мы в Тырново, а нам навстречу валит само духовенство, а за ними болгары, тьма-тьмущая... Да с цветами, кувшинами... Мда! Еще бы разок туда!

— А дальше?

— Дальше, браток, воевали... Небось, не к теще на блины спешили!

— Тю, воевали! Да турок от нас драпал, не чуя ног...

Унтер скосил взгляд на соседа-пластуна.

— Драпал!.. Значит, в отряде Гурко я был поначалу. Ну вот. Перевалили мы хребет да покатили к Казанлыку. Ну, идем, значит, и тут ба-бах... Глядим — турки. Тут нам команда дадена была развернуться в боевой порядок. Развернулись, значит, перекрестились да вперед — арш! Ух и палили, ух и палили турки. А потом мы как ринулись, как навалились на него, да как сбили его, и покатился он. Ну и погоняли его по оврагам! Убитых было — мать честная!, а раненых еще боле. А все почему? У нас в цепи стрелки были что надо. Турок бежит, ему прицелиться некогда, и в небо палит. А жара страшная... Добежали, значит, мы до Казанлыка ихнего...

— Не ихнего, а болгарское оно,— вставил сосед-пластун.

— Ну вот, добежали, выходит, мы до Казанлыка и остановились. В город не вошли, а ну, как ловушка нам уготовлена? Послали узнать, чего там и как? Эх, мать честная, как повалили к нам болгары, чуть не задушили, все обнимают, целуют... За тот раз на всю жизнь нацеловался!

— Небось, все к девкам лез,— хихикнул все тот же пластун.

— А то! — поддержали шутку!

— Ишь, исцелованный...

Накрутил унтер ус на палец, покачал головой, а глаза смеются.

— У ратуши, значит, батальон турков ждет нас, умоляет взять в плен. Взяли, чего там... А народ все валит да несут хлеба, сыру, молока, вина... Потом, глядим, коней под седлами нам подвели, просят: «Возьмите себе, это турки оставили». Мне, значит, гнедой попался с красным чепраком. Такой норовистый, все укусить хотел... Вот, брат, было дело, как князей каких встречали. У каждого дома останавливают, мужчины вином потчуют, а бабы вареньем. Ну, а девки, как положено, цветы нам дарят... Эх, а красавиц в Казанлыке сколько! Бабы больше в платьях, а молодки в шароварах шелковых... Командир видит такое дело и повел нас в чисто поле. Стали, значит, бивуаком у города, а болгары туда... Ну и пожили мы тогда!

Рассказчик поднял котелок, обжигаясь, сделал глоток и снова придвинул к огню. Бабу стоял за его спиной. Он вытащил из-за пазухи сухарь, подкинул на ладони и протянул унтеру. Но тот отстранил руку Бабу и продолжал рассказ:

— Отсель мы подались по шоссе... Для обоза удобно было идти по нему. Думали, так и будет впереди нас дорожка укатанная. Ан нет. Турок запер проход в ущелье и — баста. А мы думали, его высокоблагородие турок разбит! Офицеры разделили нас да пустили в обход, с тылу, значит. Идем, а что поделаешь, коль приказ вышел?

Карабкаемся в гору, устали, клянем султана-басурмана. Сбили, значит, турка с позиций, да и ворвались в лагерь. Глядь, а он белый флаг, значит, выкинул, мира запросил. Офицер наш погнал парламентера до него. Турки цап его, прижали, а парламентер из вольноопределяющихся, возьми и выложи секрет: нас-де два батальона. Эх, мать честная, как вдарил по нас турок, залп за залпом, да в упор, так и полегли рядами братцы. Стон, крик, а он больше картечью бьет. Ух, и обозлились мы, да как бросились в штыки, как подняли их... Дрались мы, что звери! Потом, значит, подоспели наши... Тогда убили полковника Климанто-вича, в голову угодила пуля-дура. Ну и кляли мы Гурко, что послал нас в зоду, не зная броду, и артиллерии не придал. А ты говоришь: «драпал».

Неприятель начал пальбу, а тут еще буря поднялась, ветер валит деревья. Ревет все! Мда! Было дело жаркое, полегло наших много, ну, а их — поболее!

Сидели молча, каждый думал о своем...

4

Перед генералом Радецким на низком столе лежала толстая, похожая на конторскую, книга. Бисерным почерком выведено: «Дневник. Шипка. 1877—78 гг.». Генерал раскрыл дневник, перелистав до нужной страницы, задумался. Потом придвинул чернильницу, начал писать. Строка ложилась к строке. «В долине, не скрываясь, стали накапливаться войска Сулеймана-паши. Что же намеревается делать сей главнокомандующий? Какой маневр готовит он? Надо полагать, он стремится через Шипку перевалить, захватить Тырнов и войти в связь с западной и восточной армиями, что у Плевны и на реке Кара-Ломе.

Наше положение угрожающее. Мой 8-й корпус слаб и не окажет серьезное сопротивление Сулейману-паше, к тому же корпус разбросан. Удержит ли Столетов со своим четырехтысячным отрядом Шипку? Орловский полк, часть Брянского и болгарские дружины стойко обороняют высоту, но сколько они продержатся без существенной им помощи? Столетов доносит, что изнемогает от отчаянных атак турок. Главнокомандующего убедили в необходимости концентрировать войска для предстоящей обороны Шипки. Войска прибывают из Тырнова в Габрово.

В Габрово прибыл и я. Своими глазами видел трагическое положение Столетова. Приказал направить к нему на лошадях вторую роту 16 стрелкового батальона.

Еще через день, слава господу богу, подошли Житомирский и Подольский полки с артиллерией. За ними подоспели волынцы. Они стали бивуаком в двух верстах от места предстоящего боя. Шипку надо удержать!

Бой начался 9 августа. Неприятель предпринял десять атак. Одиннадцать-двенадцать атак! Семь тысяч триста человек против 25 тысяч низами. Нижние чины и офицеры были храбры до отчаяния. На поле брани решалась честь Руси!

На горе св. Николая стойко держится граф Толстой. С семью ротами орловцев он отбил восемь атак 14 таборов во главе с Сали-пашой.

У «Стальной» князь Вяземский, получив ранение, остался в строю. Депрерадович с пятью ротами брянцев и двумя дружинами болгарского ополчения дает отпор аскерам Реджиба-паши. Полковник Липинский, имея под началом 20 нижних чинов, подбирает 150 раненых, идет в атаку на превосходящего противника и отбивает траншеи. Брянцы под командой поручиков Кончиалова и Гинея ударили в штыки. Атаки турок все яростнее. Они длятся пять дней.

Делаю ставку на резерв. Это рота (всего-навсего!) Волынского полка. Вот она рассыпалась широкой цепью и пошла вперед. Уповаю на господа бога! Он услышал мои молитвы: турки, будучи уверены в победе, увидели волынцев и отступили.

Бой продолжался шесть дней и затих четырнадцатого августа. Теперь же зима. Холод. Нижние чины и господа офицеры раздеты: подвели интенданты. Сидим на сухарях и конине. Скудную еду готовят в ущельях ночью. Днем некогда, перестрелка не прекращается.

Перед нами армия озверелых турок. Они хотят любой ценой завладеть перевалом. До чего они фанатичны!»

Открылась низкая, узкая дверь, и неслышно вошел дежурный офицер. Генерал закутался в плед и, не поднимая головы, принял очередное донесение. Перечитав его, он вдруг перечеркнул все и написал: «На Шипке все спокойно!». Подписавшись:      «Радецкий», передал

донесение офицеру, и тот вышел, так же мягко ступая.

Генерал продолжал свое занятие. «У турок сильные укрепления. Центральная батарея имеет четыре орудия. Батарея ведет круговой огонь. Она не дает нам покоя. Неприятель избрал новую тактику: вся артиллерия обрабатывает по очереди наши батареи. Наша пехота уходит в траншеи, и мы, как можем, стараемся отвечать. Удивляюсь духу и мужеству моих солдат!

А турки наглеют. Выкатили нынче 16 орудий и повели открытый бой. Наши батареи на голых вершинах. Чтобы укрепить их, самые отчаянные ушли накануне в глубокие лощины и по живой цепи передавали заготовленные туры и фашины, а равно и землю брустверов.

Трудно! Офицеры держатся молодцами, подают нижним чинам пример. Как противно кричат аскеры: «Алла! Алла!» Тысячами лезут на позиции и орут! Удивляюсь, что до сих пор не сошел с ума!

В другой раз туман бывает тягостен, а мы здесь, на перевале, мы рады ему. Чем он гуще, тем спокойнее на душе: можно спать, турки не полезут. Валятся люди, где попало, и спят. Тяжко, ох, как тяжко! Но воинский дух высок. Русскому дорога честь, и не сломить ее».

Генерал отодвинул книгу: «Пожалуй, на сегодня хватит. Успеть бы описать все, пока жив».

Снова вошел дежурный офицер, и генерал, закрыв дневник, обратил на него нетерпеливый взор.

— Ваше высокоблагородие, вы просили доложить о показаниях турецкого поручика.

Генерал склонил голову в знак согласия выслушать его.

— Он показал, что Сулейман-паша отправился в Рущук. Офицеры проявляют недовольство: двадцать пять месяцев они не получали жалованья. В армии Сулеймана-паши имелось четыре дивизии низами и кавалерийский корпус из четырех полков. С прибытием Сулеймана-паши и по настоящее время новых подкреплений не подходило, но зато ничего и не выделялось из отряда. У Шипки стоит 50 таборов. Но численность таборов, вследствие потерь во время боев, сильной болезненности и побегов, уменьшилась. Стоянка для неприятеля чрезвычайно трудна и, несмотря на устроенные землянки, болезненность громадная. Теплой одежды, кроме шинелей, нет...

На этом месте генерал жестом руки прервал доклад офицера:

— Извольте доложить, как давно был у нас обоз?

Офицер понял и покраснел.

— Покорнейше прошу направить пленного в штаб II корпуса. Ступайте!

5

Очнулся Бабу и не мог сообразить, где он и что с ним случилось. Не было у него сил даже поднять голову и осмотреться. Тогда он закрыл глаза и попытался вспомнить, но тут раздался грохот, кто-то закричал, и все отчетливо прояснилось в памяти.

... Пришел на позицию адъютант Радецкого и сказал Бабу: «Напои генерала». И Бабу ответил: «Для моего генерала и колодец перенесу сюда». На прощанье адъютант добавил: «Представил он тебя к офицерскому званию». В ответ Бабу улыбнулся и, приложив руку к груди, слегка поклонился.

На рассвете, обвешанный флягами, он спустился в лощину к роднику. Сюда, к единственному источнику, ходили и русские, и турки. Набрав воду и напившись, Бабу стал возвращаться. Прополз на животе открытую поляну и, когда, добравшись до деревьев, встал, его ударили в спину. Что было дальше, он не помнил.

В сознании пронеслось: «ранен», и он открыл глаза. Долго и мучительно соображал, пока понял, что лежит на левом боку. Он не чувствовал ни боли, ни ног и рук, тело онемело, только в голове гул. Казалось, все это сон, но он слышал, как часто бьется сердце.

И еще слышал русскую речь. Кто это так громко разговаривает? Рядом же неприятель...

И опять тишина. Только в голове шум, словно Бабу в горах сидит на берегу реки.

Он хотел крикнуть, но для этого надо было- раскрыть рот, а он не мог. Стало страшно. Понял Бабу, что не выбраться ему отсюда. Не смерти испугался он: хотел умереть в родных горах.

Снова пробежали мимо. Вернулись. Сердце бьется сильнее. Слышны голоса:

— Кажись, наш?

— Царство ему небесное!

— Эх, не дожил бедняга.

— Ну, айда!

— Погоди, фляги разберем, чего добру пропадать...

— Тю, чудак, турку всыпали, глядишь, войне пришел конец, а он лопочет, бог знает что.

— Так добро же!

Ушли...

Кажется Бабу, будто он стоит на бревне и качается, не может найти равновесие, а под ним Урух. До берега всего один шаг. Слышен голос Созо: «Держись! Сейчас помогу!» Но поздно: Бабу летит в бездну... Он хватается руками за воздух. Сердце замирает.

Только журчит родник...

ЭПИЛОГ

Поезд остановился у перрона. Сразу же в вагоне третьего класса засуетились, послышались голоса, кто-то протискивался к выходу, но на него шумели. Пассажир в черном котелке смотрел в окно, не обращая внимания на обеспокоенных попутчиков. Его вещи лежали на средней полке. Поверх саквояжа брошено легкое пальто. Когда гомон из вагона перенесся на перрон, пассажир перекинул через руку черное пальто, взял саквояж и направился к выходу.

Приезжий прошел в конец перрона и долго смотрел через пути в сторону села. Трижды ударил станционный колокол, спустил пары паровоз, и поезд, заскрежетав, прошел мимо. Перрон опустел.

Лицо приезжего выражало нетерпение и беспокойство. Проскрипев высокими сапогами в другой .конец перрона, он сошел с него и быстрыми шагами приблизился к рабочим: они вбивали в шпалы костыли.

— Добрый день,— поздоровался приезжий по-осетински, и рабочие удивленно посмотрели на него. Ему пришлось еще раз произнести слова приветствия.

— Извини, но мы не думали, что ты знаешь наш язык,— смущенно проговорил один из рабочих, видимо, старший из них.

— Разве я не похож на осетина? — спросил незнакомец.— Вы мне лучше скажите, нет ли среди вас кого-нибудь из Тулатово?

— Мы все оттуда...

Покашляв в большой кулак, приезжий глухим голосом спросил:

— Каруаевых никто не знает из вас?

— Каруаевых? — переспросил старший.— Кто из них?

— Бекмурза!

— О, Бекмурзу у нас давно забыли... Не вернулся он с Дуная.

— А сестра у него была, Ханифа,— приезжий заметно волновался.

— Она жива... Вот ее сын. Эй, Ацамаз, иди сюда,— позвали высокого, чуть сутулого юношу.

— Вот гость спрашивает о Бекмурзе.

—       Здравствуй, — сдержанно поздоровался Ацамаз.

— У тебя хорошее имя, Ацамаз... Сын... Вот мы и встретились.

— Знаур?! — Ацамаз отступил, потом бросился к отцу, и они обнялись.— Отец...

Люди смотрели на них и не знали, как вести себя. И когда подошел мастер и крикнул на них, почему не работают, кто-то урезонил:

— Тише ты, Ацамаз отца нашел, не видишь...

— Работать надо, а не целоваться,— сказал мастер.

Счастливый Ацамаз вытер глаза кулаком, обратился к мастеру:

— Отпусти домой... С отцом двадцать лет не виделся.

— Двадцать лет? Ничего, до вечера потерпишь, а теперь за работу, живо,— закинув за спину руки, мастер пошел к вокзалу.

— Так как же? — растерялся Ацамаз.

— Отпусти, будь человеком,— вступились рабочие.

Мастер даже не оглянулся на Ацамаза, и юноша

схватил кувалду, готовый нагнать мастера.

— Не надо! — отец крепко держал его за плечо.

— Собака! — гневно произнес Ацамаз.

Услышав ругань, мастер остановился и потряс рукой:

— Смотри у меня, быстро сведу в полицейский участок.

— Собака! — в исступлении выкрикнул Ацамаз.

— Считай, что ты получил расчет,— мастер торжествующе засмеялся и пошел.

— А-а! — застонал в бессильной злобе Ацамаз.

— Пойдем, сын мой, проживем, теперь нас двое в доме,— Знаур слегка подтолкнул сына в спину, и они зашагали по шпалам.

* **

Иванна стояла на коленях у белой мраморной плиты. Слез не было.

Каждую весну Иванна приходит к Бабу.

Погладила Иванна мрамор, встала. Сын вел ее под руку. У подножья он оглянулся: на вершине Шипки возвышался памятник воинам.

А над Шипкой чистое голубое небо...

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg