«Добрый царь Ашока»

Добрый царь Ашока (fb2) - Добрый царь Ашока (Сокровенные истории Востока - 1) 726K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Брячеслав Иванович Галимов

Брячеслав Галимов ДОБРЫЙ ЦАРЬ АШОКА

«Все люди – мои дети. Все чего я желаю для своих детей, а я желаю им богатства и счастья, того я желаю и для всех людей».

Царь Ашока

Великая победа

– Расступись! Расступись! Дорогу! – кричал всадник, несущийся на хрипящей взмыленной лошади к царскому дворцу.

Осыпаемый проклятиями людей, которые едва не попали под копыта, он добрался до царских ворот, бросил здесь лошадь и со всей силы стал стучать в узкое деревянное окошко:

– Откройте! Откройте во имя всех богов!

Окошко отворилось.

– Кто ты и что тебе надо? – спросили стражники.

– Я посланец от великого царя Ашоки к великой царице Кумари. У меня важное известие, – переводя дух и утирая вспотевшее лицо, отвечал гонец.

– Скажи пароль, – потребовали из-за ворот.

– Я больше года был в походе, – оттуда мне знать, какой сейчас пароль? Неужели вы не помните меня? Сколько раз я проезжал через эти ворота…

– Мы не можем впустить тебя без пароля, – упорствовали стражники.

– О, великие боги! – вздохнул гонец. – Хорошо, я попробую угадать, – раньше у нас были названия деревьев… Баньян?

– Нет.

– Пальма?

– Нет.

– Сандал?

– Нет.

– Бургу?

– Нет.

– Пунки?

– Нет.

– Так, может быть, джамбу? – гонец начал терять терпение.

– Не угадал.

– Гром меня порази! – вскричал отчаявшийся гонец. – Видно, мне никогда не войти!

– Заходи, – сказали стражники, открывая ворота. – Ты назвал пароль.

– Какой же он?

– «Гром». На прошлой неделе пароль был «молния», а перед этим – «гроза».

– Как всё переменилось: поди, догадайся, – проворчал гонец, проходя в ворота.

* * *

Царица Кумари отдыхала в нефритовом зале дворца в окружении своих рабынь. Она лежала на сафьяновой расписной кушетке, а рабыни пряли пряжу, вышивали и пересказывали царице дворцовые сплетни. Возле кушетки стояло кресло из красного дерева с вырезанными фигурами богов, – на нём сидел Самади, сын царицы. Со скучающим видом он читал какие-то записи.

– Тебе не нравится история о царевиче Сиддхартхе? – спросила Кумари.

– Нет, – сказал Самади. – По-моему, он просто блаженный. Разве боги сделали его наследником трона для того, чтобы он во имя безумных идей отказался от власти? И чего он достиг, став отшельником и нищим?

– Да, я тоже никогда не понимала этого, – сказала Кумари. – И почему твоему отцу полюбилась эта история?

Самади не ответил, но на его лице промелькнуло странное выражение.

– Так вы говорите, Джита вышла замуж? – обратилась царица к рабыням.

– Да, великая царица, – отвечали рабыни, – её выдали за водоноса. Парень очень недурен собой, но беден. Для Джиты и это большая удача, – ведь она проклята!.. Да, она проклята, родилась в плохой день, – такая девушка может принести несчастья и даже смерть своему мужу.

– У нас верят в это? – улыбнулась Кумари. – Какой же выход?

– Её выдали замуж сначала за глиняный горшок, потом знахарь прочитал заклинания и разбил его, а уж затем Джита вышла замуж за водоноса… Свадьба была бедной – у водоноса мало денег, но дело не только в этом: лишившись первого мужа, Джита осталась вдовой, а вдове неприлично устраивать пышную свадьбу… Подумать только: выйти замуж за глиняный горшок, – вот уж не хотела бы я такого мужа!

Рабыни рассмеялись.

– Я знала её мать, это была достойная женщина, – сказала Кумари. – Напомните мне, чтобы я отослала подарки Джите – для утешения и на радость. Ну как же, она потеряла одного мужа, но нашла другого!

Рабыни расхохотались больше прежнего. Кумари весело взглянула на сына, но тот сидел всё с тем же недовольным выражением лица.

В зал вошёл главный дворцовый распорядитель, он отвесил земной поклон и доложил:

– О, богоподобная царица, к тебе прибыл гонец от великого царя! Прикажешь впустить?

– Да, немедля! – Кумари встала с кушетки, подошла к креслу и сказала Самади: – Освободи мне место. Нет, не уходи, встань рядом!.. А вы ступайте, – приказала она рабыням.

…Гонец пал к ногам Кумари:

– Целую прах, по которому ходила великая царица!

– Ты привёз вести от царя?

– Я загнал трёх лошадей, великая царица! И четвёртая лошадь, наверное, издохнет, если её ещё не украли. Я оставил её у ворот дворца.

– Твоё усердие будет вознаграждено. Говори же, что велел передать царь.

– Полная победа, великая царица! Войско Ориссы разбито, эта страна теперь наша!

– Слава богам! Я непрестанно просила их о милости, – Кумари возвела глаза и молитвенно сложила руки. – Что ты молчишь? Ты понял, что произошло? – спросила она Самади. – Наше государство теперь самое большое и сильное в мире. Ты рад?

– Я рад за великого царя, – ответил Самади, изобразив подобие улыбки на лице.

– Как прошла битва? Расскажи нам со всеми подробностями, – повернулась Кумари к гонцу.

– О, это надо было видеть! – воскликнул он. – Я участвовал во многих битвах, но скажу тебе прямо – это была самая страшная и великолепная изо всех битв. А наш царь был подобен Индре…

– Вот как? – перебил Самади. – Ты считаешь, что кто-нибудь из смертных может быть подобен предводителю небесного воинства?

– Царь Ашока подобен ему! – горячо сказал гонец. – Если кто сомневается в этом, пусть посмотрит на его деяния.

Самади промолчал.

– Так что же битва? – сказала Кумари гонцу. – Поднимись и рассказывай.

– Да, великая царица… Благодаря мудрости и заботам царя Ашоки мы имели лучшую армию, чем Орисса. Одних боевых слонов у нас было более трёхсот, когда у противника не насчитывалось и пятидесяти, – и каждый слон был облачён в доспехи из воловьей кожи, а лоб закрывали бронзовые наголовья. Хоботы слонов были прикрыты железными пластинами с острыми шипами, а бивни – стальными наконечниками, пропитанными ядом. Кто мог устоять перед такими грозными животными? Страшно было видеть, как они наступали, но чтобы слоны ещё больше рассвирепели, царь приказал перед битвой вдоволь напоить их цельным вином. Вино дали и стрелкам, что сидели на спинах слонов в плетёных корзинах, метая дротики и стреляя из луков. Это придало бесстрашия воинам и наша атака стала неотразимой.

– А царь? Где был он? – спросила Кумари.

– В начале битвы великий царь взошёл на башню, которая располагалась сразу на двух слонах. Отсюда он мог видеть всё поле боя, а сигнальщики передавали его приказы флагами и барабанным боем. Однако в решающий момент битвы царь велел подать себе колесницу и понёсся на ней на врага. О, если бы видели это! – гонец восторженно всплеснул руками. – Его золочёная колесница неслась как молния, белоснежные вымпелы трепетали на ветру, а сам царь был грозен и прекрасен, как бог войны, – и я готов поклясться, что так оно и было!

– Но были и другие колесницы, атаковавшие врага? Или царь ринулся на целое войско в одиночку? – заметил Самади.

– Были и другие колесницы, – подтвердил гонец, – но они остались позади, не в силах угнаться за царской. Именно она влетела, как вихрь, во вражеские ряды; лучшие воины ориссцев были истреблены, их царь бежал, – и это обеспечило нам окончательную победу.

– А конница, а пехота? – продолжал допытываться Самади. – Разве они не участвовали в сражении?

– Что может пехота? Ополчение, мужичьё, они и сражаться-то как следует не умеют, – презрительно ответил гонец. – А конница у нас была превосходная, числом до десяти тысяч, – посмотрели бы вы, как она сшиблась во встречном бою с вражеской! Кони на всём скаку грудью били друг друга и падали наземь, подминая всадников, – хруст костей был слышен за пятьсот шагов! Небеса сотрясались от жуткого лязга мечей, от дробящих ударов булав, от яростных воплей сражающихся и их предсмертных криков. Ах, какая это была битва!

– Да, мужчины любят драться, без войны им скучно, – сказала Кумари. – Я думаю, что многие войны начинаются только из-за того, что мужчины скучают без них. Нам, женщинам, война приносит одни страдания, но мужчины находят в ней какой-то особый гибельный восторг. Если бы не мы, мужчины разрушили бы весь мир, – он держится только на женских плечах и под защитой женщин.

– Кто же начал битву, как всё было? Расскажи с самого начала, – приказал Самади гонцу, не обращая внимания на слова матери. – Пока мы слышали от тебя мало дельного.

Гонец обиделся.

– Твоя воля, царевич, – поклонился он, приложив руку к груди, и стал отрывисто рассказывать:

– Оба войска выстроились на равнине. Наше положение было выгоднее: мы встали по солнцу. Воинам орисской армии приходилось щуриться, чтобы разглядеть нас. Первыми начали они: выпустили вперёд метателей копей и лучников. Мы укрылись щитами и вред был небольшой. Затем наши копьеметатели и лучники обстреляли орисское войско: враг понёс значительно больший ущерб, чем мы.

Тогда на нас двинули слонов, но они не шли ни в какое сравнение с нашими – были плохо обучены и пугливы. Мы кололи их копьями в брюхо и пускали стрелы по ногам; слоны обезумели и бросились назад. Строй орисского войска был нарушен, и этим тут же воспользовался великий царь, – всё более оживлялся гонец. – Он приказал направить в атаку наших слонов; их удар был сокрушителен, орисская пехота побежала.

У врага остался последний шанс добиться успеха – использовать конницу. Она сумела обойти наше войско и атаковала нас с тыла. О, это был решающий момент, – всё могло плохо кончиться для нас! Но царь сразу же бросил навстречу врагу нашу конницу, – какой это был бой, какой страшный и великолепный бой!..

– Ты это уже говорил, – прервал его Самади.

– Да, царевич… – запнулся гонец, но тут же продолжил: – И вот тут-то великий царь нанёс последний смертельный удар по врагу: я говорю об атаке наших колесниц прямо на ставку орисского царя. Колесницы противника, пытавшиеся преградить нашим дорогу, были сметены и повержены, а телохранители орисского царя, хотя и сражались храбро, все погибли… Победа, полная победа! – вновь воскликнул гонец. – Слава великому царю!

Самади хотел что-то сказать, но Кумари перебила его:

– Так столица Ориссы теперь наша?

– Да, великая царица. Там сейчас находится великий царь, который шлёт тебе низкий поклон и сердечный привет, – гонец поклонился до пола.

– Город был, наверное, разграблен? – продолжала спрашивать Кумари.

– Да, на три дня великий царь отдал его нашим воинам.

– Представляю, что там творилось. Мужчины, распалённые войной, ведут себя, как дикие звери, – сказала Кумари. – А царь? Воспользовался ли он плодами своей победы?

Гонец вопросительно посмотрел на неё.

– У него было пиршество? К нему привели женщин? – спросила Кумари.

– Да, великая царица. Пир был роскошен, а женщины…

– Ну, говори! Чего остановился? Мне ты можешь сказать всё.

– Царю привели самых красивых женщин; он выбрал двенадцать из них, – они были с ним на пиру и в опочивальне.

– Двенадцать? Какой пыл вызвала у него победа! – по лицу Кумари нельзя было понять, говорит она серьёзно или шутит. – Он отдал предпочтение какой-нибудь из них?

– Нет, великая царица. Царь был ровен со всеми, ни одна из них не тронула его сердце, – ответил хитрый гонец.

– Что же, иди, отдыхай… Ты принёс нам благую весть; зайди к моему казначею, пусть он даст тебе столько золота, сколько ты сможешь унести в руке.

– О, великая царица, твоя милость безгранична! – гонец пал ниц перед царицей, а потом, пятясь и непрерывно кланяясь, исчез за дверьми.

– Почему ты такой мрачный? – спросила Кумари сына. – Разве тебя не радует победа царя?

– Это его победа, а я… – не закончил Самади.

– А ты – наследник царя! Всё что он завоевал, рано или поздно перейдёт тебе. Так почему же ты не радуешься? – Кумари погладила сына по щеке.

– Рано или поздно… – угрюмо ответил он.

– Наша жизнь – во власти богов. Только они знают, сколько и чего нам отмеряно, – загадочно произнесла царица.

* * *

Царь Ашока, пресыщенный и усталый, возлежал на роскошной кровати в парадной спальне захваченного дворца орисского правителя. Царь был полуобнаженным, шелковое покрывало было накинуто на его чресла. У ног царя свернулась клубком молодая наложница, она положила голову на его колени, – он гладил её, а она томно мурлыкала, изображая кошку. Остальные наложницы спали на разбросанных по полу подушках.

Царь лениво разглядывал убранство спальни, – оно было роскошнее, чем в его дворце. Потолок был из тёмно-зелёной, желтой и голубой яшмы; стены от потолка отделял карниз из сандалового дерева с золотым орнаментом; сами стены были из нефрита, таких же оттенков, что яшма на потолке. Пол устилали искусно вырезанные плиты из сандала и хлебного дерева; они были так плотно пригнаны друг к другу и так гладко отшлифованы, что казались одной блестящей твердью.

Огромная резная кровать из горного кедра стояла на столбцах, сплошь покрытых лазуритом, – этот же камень был пущен по краям кровати и по изогнутому каркасу балдахина, а сам балдахин был выткан из тончайшей кисеи нежного голубого цвета, с золотыми шнурами. Из горного кедра, покрытого лазуритом, были и низкие широкие кресла и скамьи, что стояли вдоль стен.

Подлинным украшением спальни была бронзовая фигура богини Лакшми в рост человека, – ожерелья и браслеты богини были из чистого золота и украшены изумрудами, на голове сверкал алмазный венец. Богиню окружали четыре слона из аметиста, высотой ей по пояс; хоботы слонов были серебряными, клыки – из настоящей слоновой кости, а на спины накинуты попоны из золотой филиграни.

Глаза царя слипались, ему мерещилось, что богиня Лакшми ласково улыбается ему, а слоны трубят в его честь, – но тут раздалось чьё-то острожное покашливание, и Ашока проснулся. Он увидел начальника своей стражи, почтительно склонившегося перед кроватью.

– Что тебе? – сонно спросил Ашока.

– Великий царь, к тебе просится Питимбар, – сказал начальник стражи. – Он говорит, что у него срочное дело, и ты знаешь, какое.

Ашока вздохнул:

– Пусть войдёт… Отдохните в других покоях, мои красавицы, – прибавил он, обращаясь к наложницам. – Ваши ласки дорогого стоят, вы будете щедро вознаграждены… А ты, моя кошечка, получишь самый красивый перстень из казны орисского царя, – потрепал он по щеке наложницу, лежавшую у него на коленях. – Иди, я ещё призову тебя…

В спальню вошёл высокий человек несуразной наружности: он имел непомерно большую круглую голову, его маленькие глазки были похожи на плошки; узкий, будто обрубленный подбородок был скошен в правую сторону, а длинный кривой нос – в левую. Это был Питимбар, которого с раннего детства приставили к Ашоке, дабы развлекать его, а также выполнять различные мелкие поручения. Когда Ашока стал царём, Питимбар остался при нём на должности то ли царского шута, то ли порученца, – во всяком случае, Ашока безусловно доверял ему.

– Ну, нашёл? – спросил царь.

– Смотря что, – ответил Питимбар, сильно покачнувшись и едва не завалившись на кровать.

– Фу, опять напился! – поморщился Ашока.

– Но не до состояния свиньи, тигра и даже попугая, – гордо сказал Питимбар. – Знаешь эту притчу?… Решил как-то один человек наварить вина. Сложил очаг под большим деревом, развёл огонь и поставил на него горшок с настоем цветов дерева махуа. Долго держал он горшок на огне, но за целый день не добыл вина ни единой капли. Пошёл он тогда к знахарю и попросил у него совета.

– Сруби дерево, под которым ты сложил очаг, наруби из него дров и этими дровами топи свой очаг. Тогда вина будет столько, что у тебя для него и посуды не хватит.

Поспешил человек обратно, срубил дерево, нарубил дров и стал бросать их в очаг.

А то дерево давало приют четырем живым тварям: скворцу, попугаю, тигру и дикой свинье. По утрам они отправлялись куда кому надо было, а с заходом солнца возвращались к дереву и проводили ночь под его защитой.

В тот вечер они, как всегда, спешили к своему дереву. Первым прилетел скворец. Увидел он, что дерево срублено на дрова и дрова бросают в печку. Жалко стало скворцу дерево, которое защищало его, и с горя он бросился в огонь. Сразу закапало вино из горшка.

Потом вернулся попугай и тоже увидел, как горит в очаге дерево, на котором он жил. Жалко стало попугаю дерево, и с горя он тоже бросился в огонь. Ещё быстрее стало капать вино.

Потом пришел тигр. Ему тоже горько было видеть, как горит дерево, и в великой печали тигр тоже бросился в огонь. Ещё быстрее потекло вино у винокура.

Вернулась наконец и свинья. Она, как и другие, вне себя от горя бросилась в огонь. Струей хлынуло вино из горшка в посуду. Обрадовался винокур, что много добыл вина.

Говорят, что с того самого дня от этих четырех лесных тварей вино и получило главные свойства. Потому-то когда человек выпьет вина одну чашечку, то начинает речи вести весело и радостно, будто певчий скворец. После второй чашки разговор идет ещё веселее, но делается он крикливым, будто трескотня попугая. Человек порывается петь и песни поёт во все горло. После третьей чашки он мнит себя тигром: начинает хвастаться и задираться, кулаками машет и рыком своим показать хочет, будто на свете нет никого сильнее. А в конце концов становится он свиньёй. И себя не помнит, и всякое соображение теряет, – не понимает, что хорошо, а что плохо. Несут его ноги неведомо куда, и валится он где попало…

Так вот, я – скворец! Мне весело и радостно.

– Как же ты надоел мне со своим пьянством, – гляди, прикажу всыпать тебе десятка три палок по пяткам, вмиг протрезвеешь, – нахмурился Ашока.

– Да, чтобы потом напиться вдрызг от огорчения. Тогда хоть крепостной башней бей, ничего не почувствую, – отозвался Питимбар.

– Да я просто прикажу утопить тебя, как шкодливого кота, а не то запру в темнице без капли хмельного, на воде и хлебе, – с нарочитой угрозой произнёс царь. – Что ты выбираешь?

– Захлебнуться водой или погибнуть от воды? Какой же здесь выбор? – удивился Питимбар. – Все считают тебя мудрым, великий царь, а я вижу, что ты не блещешь умом. Больше того тебе скажу…

– Поговори у меня! – оборвал его царь. – Много себе позволяешь! Пользуешься моей добротой.

– Ха, добротой! – пьяно рассмеялся Питимбар. – Если ты думаешь, что ты не только мудр, но и добр, ты ошибаешься ещё больше. Спроси у жителей этого города, коли мне не веришь.

– Хватит! Не лезь, куда тебя не просят, – сказал Ашока уже всерьёз. – Расскажи лучше, что ты нашёл.

– Правда глаза колет, – пробурчал Питимбар. – Ладно, не хочешь слушать про то, что действительно важно, слушай про то, что тебе интересно… Значит, разыскал я дворцового смотрителя, который знает все тайные ходы дворцового подземелья. Старик оказался крепким и несговорчивым: пытайте, поджаривайте на медленном огне, говорит, а ничего от меня не добьётесь. Ну, пытать я его не стал, а завёл с ним душевный разговор; сперва он ни в какую не хотел со мной разговаривать, а после, слово за слово, и разошёлся, – а уж когда мы с ним распили третий кувшин вина, тут и вовсе никаких тайн не осталось!.. Понял, отчего я пьяный? Твой же приказ выполнял, а ты меня этим попрекаешь, да грозишься ещё жизни лишить, – Питимбар всхлипнул.

– Вот шут! – усмехнулся Ашока. – Сладу с тобой нет. Не валяй дурака, продолжай.

– Если я шут, то как раз должен валять дурака, – сказал Питимбар. – Это опять к вопросу о твоей мудрости. Интересная вещь получается – глупцы считают себя мудрецами, а мудрецы – глупцами. Выходит, что мудрость вообще не существует?

– Перестань! Продолжай свой рассказ и не мудрствуй напрасно, – оборвал его царь.

– Да, это бесполезно, – согласился Питимбар. – Продолжаю. Старик призвал своих помощников и мы пошли в подземелье. О, боги, как там было страшно, что нам довелось испытать! Вначале мы шли длинным узким ходом, который весь был опутан липкой паутиной. Мириады насекомых хрустели под нашими ногами, а некоторые из них забирались под одежду и ползали по телу, поднимаясь до самой шеи. В конце тоннеля была массивная дверь, покрытая толстым слоем плесени; в тусклом мерцающем свете факелов я увидел, что эта отвратительная слизь шевелится и вспучивается. Старик нажал какой-то потаённый рычаг и дверь отворилась; перед нашими глазами была тёмная бездна, оттуда пахнуло могильным холодом. Мы привязали верёвки к вбитым в стену железным крючьям, и стали спускаться; мне казалось, что внизу нас поджидает нечто ужасное, какое-нибудь чудовище со щупальцами, которое в любой момент может схватить меня за ногу.

Мы спускались долго, и когда, всё же, достигли дна, старик совсем изнемог: он прохрипел, чтобы дальше мы шли без него. Помощники явно боялись идти одни – и было отчего! Смертельные ловушки подстерегали нас на каждом шагу, едва мы двинулись вперёд, как пол разверзся у нас под ногами. Пришлось ждать, пока старик отдышится и сам поведёт нас; без него мы погибли бы. Чего тут только не было: откуда-то падали массивные камни, вылетали острые стрелы, начинали вращаться огромные жернова! В довершение всего в этом подземелье было столько запутанных коридоров, что без старика мы остались бы здесь навечно.

Наконец, мы подошли к ещё одной двери, старик отворил и её. Мы очутились в громадной пещере, которая была вся заставлена коваными сундуками. Там были золотые монеты, бесценные украшения, золотая посуда с дорогими камнями и такое же оружие. Два сундука были доверху наполнены алмазами, из которых некоторые превышали своими размерами голову ребёнка.

– Ну уж, – недоверчиво сказал царь.

– Да не «ну уж», а так и есть! – возразил Питимбар. – Я не был пьян, хмель выветрился по дороге; я видел всё это сам.

– Когда же ты успел снова напиться? – удивился Ашока.

– А когда мы вылезли из этого проклятого подземелья, вот тут и выпил на радостях, – объяснил Питимбар.

– Причина всегда найдётся, – усмехнулся Ашока.

– На твоей службе – да, великий царь, – нахально ответил Питимбар.

Ашока сделал вид, что не заметил его дерзости.

– Надо перевезти эти богатства в мой дворец, – сказал он. – Но так, чтобы об этом никто не знал.

– Я уже распорядился от твоего имени. Старик и его помощники всё сделают, – ответил Питимбар. – Только они просят приставить их стражами к сокровищам и в твоём дворце.

– Этим людям можно доверять? – спросил Ашока.

– Хранить сокровища – смысл их жизни. Эти люди будут служить тебе столь же верно, как они служили орисскому царю, – сказал Питимбар.

– Хорошо, да будет так, – согласился Ашока. – Но что же ты молчишь о главном? – он со значением посмотрел на Питимбара.

– А нету главного, – отвечал Питимбар. – Нету.

– Но мне рассказывали, что оно хранится именно здесь, – царь не сводил глаз с Питимбара.

– Мало ли, кто чего рассказывает! – махнул рукой Питимбар. – Я тебе могу такого порассказать, – особенно после выпивки.

– Нет, я верю этим рассказам, – упрямо сказал Ашока. – В «Махабхарате» говорится, что небесная повозка царя Майасуры имела двенадцать локтей в длину и использовалась для метания пылающих снарядов. В «Рамаяне» сказано, что небесная повозка Раваны, повелителя ракшасов, напоминала Солнце или облако, блещущее в небесной выси. Она была способна домчать Равану в любую точку земли и неба. В других поэмах говорится о небесных колесницах, подобных цветку лотоса и таких больших, что на них перевозили слонов. Когда Сурьяпрабха воевал с раджой Шруташарманом, он приказал доставить на небесных колесницах слоновье войско, – а когда началась битва, Сурьяпрабха перебросил подкрепление по воздуху своему союзнику Прабхасе.

На небесной повозке путешествовала Сомапрабха, дочь асуры Майя, к своей подруге Калингасене, чтобы помочь ей найти мужа. Раджа Хемапрабха построил такой небесный корабль для того, чтобы доставить дочь к зятю. Раджьядхара построил небесную колесницу, чтобы помочь царевичу Нараваханадатте перелететь через океан и найти на острове Карпурасамбхава свою невесту. Разве всего этого недостаточно, чтобы поверить в то, что летающие повозки были у наших предков? А есть и много других свидетельств…

Но если небесные колесницы существовали, то должна же остаться хоть одна из них? А если осталась, то где ей ещё быть, как не в Ориссе? Ведь известно, что ориссцы водили дружбу с всезнающим народом йонов, которые являлись наиболее искусными строителями небесных колесниц. Ориссцы, в силу своей природной трусости, боялись летать на такой колеснице, они где-то спрятали её.

Что касается ваджры, священного меча, то наш лазутчик сообщил мне, что видел его у здешнего царя. Это мощное оружие: он может резать что угодно, и разит, как молния. От самого Индры, царя всех богов, ваджра был вручен его потомкам, а затем потомкам их потомков, – и так в течение тысяч лет, пока хитрый и коварный царь Ориссы не овладел священным мечом. Напрасно, однако, этот ничтожный смертный возомнил себя могущественным наследником Индры, ведь ваджра проявляет свою силу лишь в руках достойного человека. Вот ориссцы и потерпели поражение, а их небесная повозка и священный меч теперь по праву будут принадлежать нам. Ты понимаешь, как важно их найти? Ты хорошо искал?

– Говорят тебе – нету! Вот привязался! – возмущённо воскликнул Питимбар. – Старик знал бы, если бы это было здесь. Никогда в этом дворце не хранились ни небесная колесница, ни священный меч.

– Где же они тогда? – сказал Ашока. – Где их искать?

– По-прежнему хочешь покорить весь мир? Для этого тебе нужны небесная колесница и священный меч? – язвительно улыбнулся Питимбар.

– Молчи, дурак! Хватит испытывать моё терпение, – жёстко оборвал его Ашока. – Тебе уже сказано – не лезь не в своё дело.

– Как же это не моё дело, если я тоже часть этого мира? Мне не всё равно, что с нами будет, – с миром и со мною, – возразил Питимбар, ничуть не испугавшись. – Вам, царям, лишь дай волю, вы такое с нами сделаете…

– Всё, кончилось терпение! – Ашока запахнул покрывало и встал с кровати. – Эй, стражники, сюда!

– Бей! У кого не хватает слов, тот пускает в ход силу. Разве я не говорил, что ты глуп? – с пьяной решимостью продолжал Питимбар. – Ага, вот идёт тот, кто утвердит тебя в твоём намерении завоевать мир!

* * *

В спальню вошёл Мукеш, визирь царя Ашоки.

– Прости, великий царь, – сказал он, – я слышал, как ты звал стражников, но я остановил их. Не соизволишь выслушать мой доклад? Есть срочные вопросы.

– Соизволит, – ответил Питимбар за Ашоку. – Ты пришёл вовремя.

– Он будет присутствовать? – спросил визирь у Ашоки, кивнув на Питимбара.

– Сядь и молчи, – Ашока толкнул Питимбара на подушки на полу. – Говори, он нам не помешает, – обратился он к визирю.

– Слушаюсь, великий царь, – поклонился Мукеш. Он развернул принесённый с собой свиток и, заглянув в него, сказал: – Покорение Ориссы не только позволило нам полностью окупить все расходы на войну, но и умножило нашу казну больше чем на половину, – если великий царь пожелает, я сообщу точные цифры.

– Не надо, – махнул рукой Ашока, – я после посмотрю.

– Ценности, которые мы получили здесь… – сказал Мукеш.

– …И которые ещё получим, – не удержался Питимбар. Царь пнул его ногой, чтобы он замолчал.

– …Имеют великую стоимость, – продолжал Мукеш. – Если считать всё вместе – золото, самоцветы, ремесленные изделия, зерно, скот и прочее – получится… – он снова заглянул в свиток.

– Я посмотрю после, – повторил Ашока. – Говори суть.

– Эта сумма, однако, может быть существенно дополнена. Во-первых, за счёт дани, которую мы наложим на народ Ориссы. Пусть они вначале заплатят нам единовременный налог как наказание за военные действия против нас, а потом будут платить увеличенный постоянный налог, на который мы имеем полное право как победители, – пояснил Мукеш.

– Но как они смогут заплатить такую дань? – с сомнением произнёс Ашока. – Мы обрекаем их на лишения и нищету.

– Это не должно волновать великого царя, – возразил Мукеш. – Если бы они победили, то поступили бы с нами точно так же. Люди все одинаковы… Во-вторых, помимо дохода от всех ценностей, которые мы захватили в этой стране, помимо дохода от дани, которую мы получим с её жителей, мы можем получить доход от продажи рабов. Считая солдат, взятых нами в плен, считая рабов орисского царя, которые тоже теперь наши, считая жителей Ориссы, обращённых в рабство, у нас около ста пятидесяти тысяч человек, готовых к продаже.

– Так много? А сколько же всего ориссцев пострадало? – удивился Ашока.

– Более двухсот тысяч изгнано, более ста тысяч убито, и ещё многие умрут от последствий войны, – сообщил Мукеш. – Окончательные итоги будут подведены позже.

Ашока переменился в лице.

– О, боги, сколько же бед мы натворили! – воскликнул он.

– Визирь с гордостью говорит тебе об этих ста тысячах убитых, изгнанных и порабощённых, а ты ужасаешься, – сказал ему Питимбар. – Гордись и ты: какая славная победа!

Ашока нахмурился и призадумался, а визирь продолжал:

– Работорговцы ждут, когда мы начнём продавать рабов, но если мы станем делать это прямо сейчас, то понесём большие убытки: рабов так много, что цены на них будут очень низкими. С другой стороны, держать столько рабов у себя накладно: их надо кормить, охранять, а могут ещё вспыхнуть болезни, которые уничтожат всё что мы имеем.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Ашока, потирая виски.

– Я предлагаю убить две трети рабов; в этом случае цена на оставшуюся треть так поднимется, что мы получим хорошую прибыль – значительно большую, чем если мы продадим всех доставшихся нам рабов, но по дешевой цене. У меня всё точно подсчитано, – Мукеш показал свой свиток.

– Ты хочешь убить сто тысяч человек? – Ашока изумлённо посмотрел на визиря. – Только ради того, чтобы поднять цену на оставшиеся пятьдесят тысяч?

– Почему это удивляет великого царя? Под ударами твоего победоносного войска пало тоже сто тысяч человек. Ценой их жизни стали богатства, которые мы получили. Почему же мы не можем убить ещё сто тысяч человек для такой же цели? – возразил Мукеш.

– Да, почему? – подхватил Питимбар. – Будь последовательным, великий царь.

– Но одно дело – убивать в бою, а другое – убить безоружных, – слабо заспорил Ашока.

– Ты сам-то веришь в это? – сказал Питимбар. – Цель у тебя одна: если ты готов убивать во имя власти и богатства, какая разница – вооружённые или безоружные люди перед тобой?

При этих словах Питимбара на лице Мукеша вдруг промелькнула презрительная усмешка, непонятно кому предназначенная – царю или его шуту.

Ашоку передёрнуло.

– Иди, визирь, – сказал он. – Сегодня я не дам тебе ответа.

– Как долго мне ждать? – спросил Мукеш.

– Не знаю… Я отвечу, когда придёт время.

– И ты убирайся, – приказал царь Питимбару, едва за визирем закрылись двери. – Надоел.

– Как совесть? – вставил Питимбар, тяжело поднимаясь с подушек.

– Какая ты совесть, пьяный дурак! Перед своей совестью я отвечу…

– …Когда придёт время, – закончил за него Питимбар.

Поиск пути

Двенадцать сундуков с сокровищами орисского царя были подняты из подземелья и доставлены в тайную комнату дворца. Ашока пришёл сюда в сопровождении Питимбара, тот не обманул: в сундуках действительно хранились неисчислимые богатства. Мельком взглянув на сундуки, доверху наполненные золотыми монетами, Ашока принялся рассматривать драгоценности. Он никогда в жизни не видел таких алмазов, изумрудов, сапфиров, рубинов – здесь были камни огромных размеров, необыкновенных оттенков, не говоря уже о непостижимом мастерстве огранки.

Столь же великим мастерством отличались ювелирные изделия, оружие и посуда: так, в одном из сундуков хранились женские украшения, выполненные в одинаковой манере, из одних и тех же видов камней, но в разном их сочетании – ожерелья, кольца, браслеты, серьги, диадемы, броши были свиты из золотых нитей и усыпаны алмазными цветами с сотнями сапфировых, изумрудных и рубиновых капель; по центру же каждой вещи были выведены по три удивительных голубых бриллианта, точь-в-точь похожих друг на друга и соразмерных тому украшению, в котором были помещены. Сундук был так громаден, что женщина, вознамерившаяся надеть эти украшения, могла менять их каждый день в течение, по крайней мере, нескольких недель.

В другом сундуке лежали мужские украшения: наплечники, поножи, нагрудные пластины, пояса, шейные цепи, перстни и многое другое. Всё это также было сделано из золота, с драгоценными камнями, но самую большую ценность имела корона высотою в половину локтя – её передняя часть представляла собой древо жизни с густой кроной; она была сплошь покрыта крупными бриллиантами, а вершину увенчал черный алмаз величиной в кокосовый орех.

В трёх сундуках была сложена золотая посуда: кувшины, чаши, блюда, кубки и затейливые вазы для сладостей и фруктов. Помимо самоцветов, на них была тончайшая резьба и маленькие лаковые картины на эмали, с изображёнными на них сказочными и настоящими животными, птицами, растениями и плодами.

Перед сундуком с оружием Ашока задержался надолго, он поглаживал роскошные рукоятки кинжалов, широких сабель и мечей, разглядывал тончайшие лезвия с вырезанными на них мудрыми изречениями, примерялся, как подойдёт та или иная сабля к его руке. Одну из них он привесил к своему поясу: её ножны и рукоять украшали сцены охоты на львов, а глаза животных сияли рубинами.

– Это я возьму себе, – сказал царь, – остальное отвезёшь к нам домой. Но не вздумай тащить сундуки в мой дворец, – спрячь их в Старом городе в моём особом хранилище, и пусть сокровища охраняют этот старик и его помощники, что охраняли их здесь. Ты понял?

– Я понял – ты что-то замышляешь, но не понял, что именно? Ты хочешь завоевать мир с помощью этих сокровищ или спасти его? – спросил Питимбар, почесывая за ухом.

– Не твоего ума дело, – отрезал царь.

– Учти, золото ещё никого не спасло. Не забывай о верблюдах, которые лезли на крышу, – глуповато прищурившись, сказал Питимбар.

– Что за чушь? Как верблюды могут лезть на крышу? Опять твои дурацкие шутки? – недовольно произнёс Ашока.

– Нет просто притча, если позволишь, великий царь, – Питимбар низко склонился перед ним.

– Говори уже, от тебя не отвяжешься, – сказал Ашока.

– Один царь имел обыкновение просить всех, кто появлялся в его царстве, указать ему путь к духовному спасению. Каждый называл свой способ, опираясь либо на священные тексты, либо на высказывания уважаемых людей, и говорил, что именно этот путь и может привести к спасению. И вот, близкому к царю слуге (ну, такому, как я!) пришлось выслушать множество описаний правильного пути, но он понял, что царь не пытается пойти ни по одному из них. Тогда в один прекрасный день, когда царь сидел в тронном зале и, как обычно, вёл разговор о правильном пути, слуга вбежал с громким криком. Царь поднялся и спросил, отчего он кричит. Тот ответил, что все дворцовые верблюды карабкаются на крышу дворца, а потом бросаются с неё вниз. Царь спросил, как же верблюды могут влезть на крышу? И слуга ответил, что если царь, утопая в роскоши, мечтает одолеть путь, ведущий к спасению, то нет ничего удивительного и в том, что верблюды карабкаются на крышу, а потом бросаются вниз, – тут Питимбар подпрыгнул и упал на пол

Ашока усмехнулся:

– Ты неисправим. Не надо читать мне наставления, лучше поезжай и отвези сокровища в сохранности. Возьми с собой тысячу всадников из моего личного отряда.

– Если мы хотим, чтобы весть о сокровищах разлетелась по всей стране, то так, конечно, и надо сделать. Но если мы хотим сохранить тайну, достаточно будет меня и старика с его помощниками, – возразил Питимбар.

– А если на вас нападут по дороге?

– А мы погрузим сундуки в старые телеги, прикроем их тряпьём и пойдём вместе с другими путниками. А если кто спросит, что везём, ответим, что мы старьёвщики и собираем всякое барахло. Глядя на меня, разве подумаешь, что я везу какое-нибудь богатство? – Питимбар скривил свою и без того скривлённую физиономию.

– Да, ты прав: человек с такой рожей не может обладать сокровищами, – улыбнулся Ашока. – Однако будь осторожен.

– Не беспокойся, великий царь, я довезу сокровища так же бережно, как невесту в брачную ночь, – Питимбар клятвенно приложил руки к груди.

– У тебя была невеста? – удивился Ашока.

– Само собой, нет. Где найти дуру, которая пойдёт за такого дурака? Но разве я не знаю, как обращаются с невестами? – весело отвечал Питимбар.

Ашока только вздохнул.

– Поезжай и сделай всё по-хорошему.

– А ты? Ты, что, остаёшься? – спросил Питимбар.

– Я приеду, когда сочту нужным, – сердито ответил царь.

* * *

После отъезда Питимбара царь отпустил отдыхать всех своих слуг и вернулся в ту же тайную комнату, где недавно стояли сундуки с сокровищами. Здесь его ждал крепкий мужчина средних лет с суровым выражением лица.

– Ты готов, великий царь? – спросил он.

– Да, – решительно ответил Ашока.

– Поклянись, что никто и никогда не узнает о виденном и слышанном тобою сегодня.

– Моего слова достаточно? Я даю слово, – гордо сказал Ашока.

– Твоё слово многого стоит, великий царь, – поклонился ему мужчина. – Иди же за мной.

Мужчина провёл царя через множество коридоров, несколько раз пришлось спускаться и подниматься по лестнице, местами пригибаться до пола и ползти на четвереньках. Ашока невольно вспомнил рассказ Питимбара о путешествии по дворцовым подвалам и содрогнулся.

Наконец, они вошли в пещеру, которая находилась, видимо, глубоко под землёй. Мужчина скинул с себя накидку и остался в багровом одеянии; голова таинственного спутника царя была гладко выбрита, а на лбу нанесена красная точка. Ашока догадался, что это был жрец; в следующее мгновение к жрецу подошли какие-то люди и поклонились ему, он благословил их и приказал зажечь факелы.

Ашока увидел изображение богини Кали. На большом троне сидела худая длинноволосая женщина с четырьмя руками. В верхней левой руке она держала меч, в нижней левой – голову демона. Верхнюю правую руку она выставила ладонью вперёд, как бы защищаясь или предостерегая от чего-то, в то время как нижней правой рукой благословляла тех, кто пришёл сюда.

Тело богини было тёмно-синего цвета – цвета бесконечного космоса, а также смерти. Кали была украшена гирляндой из пятидесяти черепов, по числу букв алфавита.

– Каждая буква означает новое перевоплощение человека, – шепнул жрец, – а черепа показывают способность богини Кали освобождать человеческий ум от прихотей бренного тела. Эта гирлянда символизирует мудрость и силу. Чтобы извлечь пользу из вечности, нужно принести в жертву нашу смертную природу.

– Вы приносите Кали человеческие жертвы? – спросил Ашока.

– Это выдумки тех, кто служит демонам и отвергает очищающую силу Кали, – с презрением ответил жрец. – Смотри, как мы славим великую богиню.

Он сделал знак людям, собравшимся в пещере. Они подошли к жрецу и каждому из них он дал отпить вино из ритуальной чаши и горсть риса на маленькой лепёшке; затем перед изображением богини зажгли свечи и огонь в большом открытом светильнике. На огонь возложили красные цветы, которые начали тлеть, распространяя ароматный терпкий дым. Голова Ашоки закружилась, истома и блаженство охватило его; как сквозь сон он слышал слова молитвы, обращённой к великой богине Кали с просьбой о заступничестве и покровительстве. Молитва закончилась мелодичным повторяющимся песнопением, Ашока вместе со всеми начал раскачиваться в такт песни и подпевать ей. Ему показалось, что Кали улыбается и зовёт его к себе, руки богини простёрлись к нему.

… Когда он очнулся, людей в пещере не было, только жрец стоял возле него.

– Понял ли ты, что такое Кали, в чём её сила? – спросил он царя.

– Не совсем, – отвечал Ашока, потряхивая головой, чтобы избавиться от наваждения.

– Слушай же, как об этом сказано в наших писаниях: «В седые времена злые демоны, враги людей и богов, нашли себе беспощадного вождя Махишу и в жесточайшей битве, длившейся сто лет без передышки, победили богов. И хоть во главе богов стоял сам величайший Индра, все равно они были разбиты и вышвырнуты с небес. Боги исходили в бессильном гневе, их уста извергали языки пламени, и от этого образовалось огромное огненное облако гнева и жажды мщения, повисшее над Вселенной. И вдруг оно обрело формы и из него появилось Кали, богиня мщения. Разгромленные боги отдали Кали всё своё оружие, и она вступила в бой с Махиши.

Всюду, где проносилась Кали, лились потоки крови. Наконец, настал черёд Махиши – он отчаянно дрался, меняя свои обличья, становился то львом, то слоном, то буйволом, то человеком, но Кали победила его и отсекла ему голову. Боги преклонились перед Кали, а она сказала им: всякий раз, когда вам будет грозить опасность, большая беда, взывайте ко мне, и я приду вам на помощь.

Да, она грозна и страшна, но как ей не быть грозной и страшной, если злые демоны, пользуясь беспечностью богов, то и дело грозят уничтожить мир? Кали за всё в ответе, и ей лучше знать, в каком виде встречать врага. Кали черна, как гнев, как ярость; она одета в шкуру пантеры, на шее богини ожерелье из черепов. Она – отмщение, но она и заступница; она сострадание и надежда, потому к ней и приходят как к Матери-заступнице. Кали – освободительница, защищающая тех, кто её знает. Она есть воздух, огонь, вода и земля. Ей ведомы все искусства, она дарит радость Богу-Творцу. Она – чистый дух, полный тьмы…

Не мы придумали этот мир. В нём надо не только родиться, но и выжить, а для этого надо уметь защитить себя и защитить всё, что ты любишь».

Понял ли ты теперь? Богиня Кали – отмщение, это зло, которое борется со злом, а значит, творит добро. Она зла для злых, а с ними нельзя справиться с помощью добра. Разрушение, ярость и смерть должны низвергнуть их из мира; зло – созидательная сила, когда она направлена против ещё большего зла. Демоны, овладевшие миром после изгнания богов, хотели запретить насилие и зло, ибо эти силы угрожали их власти, но Кали было не остановить слащавыми лживыми призывами к всеобщему примирению – как вихрь, как очищающая буря пронеслась она над Вселенной и освободила её!

Не забывай этого, царь, – если ты примешь нашу веру, вся сила созидательного зла будет на твоей стороне. Мы храним в тайне свой союз, но у нас немало друзей, – все они будут твоими верными слугами, если ты придёшь к нам.

– Я подумаю, – сказал Ашока. – Мне о многом надо подумать.

– Твоя воля, царь, – ответил жрец.

* * *

Взяв с собой небольшой отряд, царь Ашока покинул столицу Ориссы. Он проезжал через разорённую страну и везде видел смерть и разрушения. Больше всего его поразили люди: они были озлобленны и ожесточены, – жадно и завистливо смотрели они друг на друга и готовы были отнять последнее у своих ближних. В одной деревушке царь, сжалившись, бросил несколько золотых монет её голодающим жителям; крестьяне с остервенением набросились на них, отталкивая и избивая своих же односельчан.

– Почему ориссцы такие злые? – спросил Ашока старика, безучастно сидевшего под деревом. В мутных старческих глазах мелькнуло изумление.

– Разве не ты сделал их такими? – спросил он в ответ.

Ашока хлестнул коня и поскакал прочь…

Через три дня пути отряд достиг унылой пустыни у подножья гор. Небо нахмурилось, его заволокли тучи, поднялся ветер. Он завывал всё сильнее и сильнее, вздымая песок и кусты колючей травы. Стало трудно дышать, песок забивал рот и нос; в метущейся мгле мерещились странные фигуры.

– Это демоны! – закричали в отряде. – Это дэвы! Глядите, вот он с огромным пузом и головой жабы! А этот похож на огромную змею с ногами! А вон ещё один – покрытый шерстью, с острыми когтями на руках и ужасным лицом! А вон те летают, как коршуны; а дальше, смотрите, идут перевёрнутые вниз головой!.. О, боги, какие вопли они издают! Они ненавидят людей, они пожрут всех нас!

Отряд бросился врассыпную; напрасно Ашока кричал и грозил своим воинам, никто не слышал его. Царь слез с коня, заставил его лечь на землю и укрылся за ним. Укутавшись покрывалом, Ашока скоро потерял счёт времени, а потом впал в забытье.

Открыв глаза, царь почувствовал, что задыхается, – песок тяжким грузом сдавливал ему спину. С большим трудом вылез Ашока из своей песчаной могилы и огляделся: его конь был мёртв, спутников не было видно. Наступала ночь, становилось невыносимо холодно, – куда было идти, где искать спасения? Вдруг ему почудилось, что вдали мерцает огонь, и Ашока пошёл на его свет.

Царь вышел к костру, который горел возле хижины, сложенной из неотёсанных камней и кривых толстых веток. Около костра сидел очень худой человек, вся одежда которого состояла из обветшавшей тряпки, обёрнутой вокруг бёдер. Он ничуть не удивился появлению Ашоки и лишь спросил:

– Кто ты?

– Я царь, – коротко ответил Ашока.

– И такое бывает, – сказал человек. – Как ты очутился в пустыне?

– Я заблудился, – по-прежнему коротко отвечал Ашока.

– И это случается, – сказал человек. – Что же, садись к огню.

Усевшись у костра, царь спросил:

– А ты кто, и почему живёшь здесь?

– Я служитель закона, который называется «кармой».

– Я слышал о нём, царевич Сиддхартха считал этот закон наивысшей мудростью, – сказал царь. – А ты как пришёл к этому?

– Некоторые постигают мудрость через осмысление, путём глубоких раздумий, но есть и такие, кто постигает мудрость через впечатление. Тысячи умных мыслей могут пройти через голову такого человека, не оставив следа, но мимолётного впечатления бывает достаточно, чтобы постичь мудрость, – отвечал отшельник. – Я из этих людей – мне всегда требовалось впечатление, наглядный жизненный пример для того, чтобы постичь мудрость. Так было и с мудростью кармы, мудростью воздаяния. История двух собак заставила меня поверить в воздаяние и принять эту идею как основополагающую в жизни. Хочешь послушать?… Что же, слушай, но предупреждаю, что волей-неволей мне придётся рассказывать о себе, ведь я, наряду с собаками, – одно из главных действующих лиц в этой истории…

По рождению я принадлежу к высшей касте, по роду занятий я был писарем в княжеском дворце, а это, как известно, высокая должность. Впрочем, она не требовала от меня большего труда, поскольку во дворце служило более двухсот писарей. Мне надо было лишь вовремя являться на службу, но если не хотелось, можно было не приходить, – подходящее оправдание всегда находилось.

Здесь Ашока улыбнулся и перебил его:

– Точь-в-точь как мои бездельники.

– Дворцовая жизнь везде одинакова, – кивнул отшельник. – В ней много праздности, а где праздность, там и порок. Собираясь весёлой компанией, мы с друзьями часто предавались пьянству и чревоугодию, – ну и, конечно, плотским утехам. В храмах было много жриц любви, помимо того, обычные женщины готовы были отдаться за небольшую плату, чтобы помочь своей семье. Но я ходил также к ганике, хотя эти посещения были дорогим удовольствием для меня.

– Вот как? Ты знался с ганикой? – удивился царь. – Значит, ты достиг больших высот в любви.

– Да, я в полной мере отдал дань богине Лакшми и её крылатому сыну Каме. Я познал все удовольствия любви, – все без исключения. Ганика обучила меня шестидесяти четырём любовным позициям, но кроме этого были и другие утехи, о которых я промолчу. Однако, странное дело, чем больше я узнавал женщин с телесной стороны, чем изощрённее становились плотские ласки, тем меньше меня тянуло к женщинам вообще. Я так и не понял, в чём загадка любви, почему любовное влечение обладает такой силой. Однако не подлежит сомнению, что пресыщение и отсутствие границ губительно для любви: её сила держится на тайне и ограничении, – вот тогда она поистине безмерна. Самый сильный чувственный восторг я испытал в юности, когда влюбился в девушку, которая жила в соседнем доме. Она была скромна, с ног до головы закутана в покрывало; всё что мне удавалось увидеть – её брови и глаза, да как-то раз смуглую лодыжку, но и этого было достаточно, чтобы во мне вспыхнуло жгучее желание. То что было скрыто под одеждой, ещё больше воспаляло воображение, тайные прелести её тела вызывали непреодолимое влечение. Если бы я мог соединиться с этой девушкой, я умер бы от любви в её объятиях, – отшельник глубоко вздохнул и задумался. – Хочешь, я расскажу тебе историю о любви, – любви трагической и прекрасной?

– Рассказывай, – сказал царь. – Я слыхал много таких историй, почему бы не послушать ещё одну?

– История эта случилась давно, – в те времена, когда Просветлённый ещё не пришёл на землю и не возвестил нам истину, – начал свой рассказ отшельник. – Люди тогда часто воевали между собой, – впрочем, как и сейчас воюют, – и искали всяческие способы, чтобы уничтожить своих врагов. Никому не казалось, что убийство, пусть даже и врага, – это злое дело, находилось множество разумных объяснений, почему так следует поступать. Отсюда, чем больше способов убийства придумывали, тем сильнее себя ощущали и не хотели останавливаться ни перед чем.

В конце концов, убийству стали обучать женщин. Может ли быть что-нибудь более противное убийству, чем женщина, само предназначение которой – даровать жизнь? Но это противоречие лишь радовало тех, кто придумал использовать женщин, потому что враги не могли ожидать такого удара и были беззащитны перед ним.

Женщин к убийству готовили тщательно, обучение их начинали с малых лет. Прежде всего отыскивали пригодных к этому страшному занятию девочек; они должны были отличаться не только силой и ловкостью, но и красотой, ибо перед тем, как убить, они должны были увлечь свою жертву. Обучение, поэтому, шло в двух направлениях, – искусство обольщения соединялось с искусством убийства.

О, их учили убивать самыми хитроумными способами, – одним из них был стремительный удар мечом-плетью! Видел ли ты когда-нибудь это оружие? Его можно носить на поясе подобно ремню, а состоит он из нескольких острых и длинных полос; мечом-плетью можно вырвать большие куски кожи с мясом, можно легко перерезать горло, перерубить суставы и кровотоки. Применяли женщины-убийцы и шелковый платок с вшитым грузиком, – им поражали жертву в голову, в затылочную ямку у основания черепа или в висок, так что наступала мгновенная смерть. В складках одежды они прятали метательные диски. В середине такого диска вырезан круг, а края заточены, как лезвие бритвы; его метают, раскрутив вокруг пальца, а особо большие – вокруг запястья. Этим диском можно убить за один раз до пяти человек.

Были и другие способы убивать, но наиболее коварным являлось отравление… Что ты смотришь на меня с удивлением? Что же это за коварство, хочешь ты спросить, – ведь яды применяют с незапамятных времен, и нет такого правителя или просто богатого и знатного человека, который не боялся бы быть отравленным?

Да, ты прав, люди уже давно используют яды для убийства, но женщины-убийцы сами стали ядом для своих жертв. Девушка, предназначенная стать отравительницей, в течение многих лет принимала яд во все больших и больших количествах, пока ее тело не делалось ядовитым. Ей достаточно было поцеловать мужчину, чтобы умертвить его, – и даже близкое дыхание её было смертельно опасным, ибо пропитана она была ядом растения, которое называют «взгляд дьявола» или аконит.

Знаешь ли ты, почему аконит несёт смерть? Когда всеблагие боги создавали на радость людям цветы, являющиеся как бы невидимыми, связующими небо с землей нитями, дьявол пытался на зло богам и человеку порвать эту связь. Впиваясь в цветы своими злыми взглядами, дьявол старался влить в них яд. Но боги заметили это и тотчас послали на землю ветер. Под его дуновением цветы наклоняли свои головки к земле и взор дьявола до них не касался. Однако некоторые растения из гордости не захотели повиноваться богам, а самым гордым был аконит. Он принял на себя взгляд дьявола в полной мере, и с тех пор нет растения более ядовитого, чем аконит…

Не всем девушкам удавалось выжить, приучая себя к акониту, многие погибали в мучениях в начале или середине пути; одна из тех, кто привыкла к яду и сама сделалась ядом, была девушка по имени Белая Лилия, – о ней я и веду мой рассказ. Наряду с прочими девушками её научили убивать и мечом-плетью, и метательным диском, и платком с грузиком, и другим оружием, но это ей не пригодилось, потому что она убивала врага своим ядом.

Устоять перед ней было невозможно, – не было мужчины, который не возжелал бы её, так она была прекрасна, так умела обольщать. Обученная танцам и музыке, знающая стихи и основы мудрости, умеющая одеться так, чтобы вызвать вожделение, искусно пользующаяся притираниями и мазями, которые придают лицу неотразимое выражение, Белая Лилия могла очаровать любого мужчину.

В отличие от иных женщин-убийц её не отправляли к врагу под видом беженки или похищенной, не заставляли изображать из себя простую танцовщицу или доступную девушку для удовольствий: Белая Лилия жила во дворце правителя и использовала свои чары, – а вместе с тем приносила смерть, – высоким гостям государя. Ими могли быть враги, приехавшие на переговоры, или союзники, ставшие ненужными, или сановники, сделавшиеся опасными, – все, кто представлял угрозу для ее господина.

Я расскажу тебе о двух подобных случаях, о которых прочёл в старинной книге. Первый связан с грозным и свирепым полководцем, захотевшим покорить всю нашу страну и пролившим немало крови. Государь, которому служила Белая Лилия, с трудом сражался с грозным полководцем и после одной из неудачных битв известил его, что желает заключить мир.

Торжествующий завоеватель приехал во дворец правителя, и здесь ему был оказан пышный приём. Государь угождал ему, чем только мог, – изысканными яствами, изумительными напитками, роскошными подарками; для полководца были устроены великолепная охота и состязание лучников, в котором тот весьма отличился; люди из его свиты также ни в чём не знали отказа.

Наконец, перед полководцем предстала Белая Лилия. Суровый воин доселе был равнодушен к женской красоте, он брал женщин, как добычу в бою, и относился к ним презрительно, однако при виде Белой Лилии его сердце затрепетало, – свидетели утверждают, что полководец переменился в лице, а потом стал глядеть на неё с такой жадностью, будто страдал от непереносимого голода. Чем дольше она говорила, тем беспокойнее делался полководец, – он облизывал губы, теребил бороду, щипал себя за усы. А когда Белая Лилия исполнила танец, а затем спела, грозный воин размяк, как патока на солнце. Тогда государь сделал знак девушке, и она, призывно улыбаясь, пригласила полководца во внутренние покои…

Пир продолжался, однако через какое-то время в зал вбежала испуганная Белая Лилия и сообщила, что полководец умер в её объятиях. Все переполошились, государь немедленно позвал лучших лекарей; они исследовали бездыханное тело полководца и заключили, что он умер от сердечного приступа, не выдержав страстных лобзаний девушки.

Война была окончена, а Белая Лилия получила в дар от государя богатый перстень.

Второй случай произошёл с одним важным чиновником, управлявшим большой провинцией; не знаю, по какой причине, государь стал относиться к нему с подозрением. Чиновник был вызван во дворец, но государь был с ним милостив. Поговорив о делах, он спросил его о семье и детях, что было необычайной милостью. В заключение государь намекнул, что хотел бы видеть его в своем Совете и пригласил на праздник, который устраивался для узкого круга лиц из числа членов этого Совета.

Вечером на празднике перед гостями танцевали девушки, и отдельно – Белая Лилия. Чиновник, однако, был пресыщен женской прелестью, он знавал многих женщин и его трудно было поразить. Сперва он равнодушно взирал на Белую Лилию, а когда она начала беседу с ним, то поддерживал разговор только из вежливости. Но скоро его интерес к девушке возрос, – особенно после того, как она призналась, что слышала много хорошего о его деятельности и задала некоторые вопросы, показывающие знание политики. Чиновник умно ответил на них, и далее вёл беседу безо всякого принуждения, всё более оживляясь и выказывая Белой Лилии недвусмысленные знаки внимания.

Внезапно она собралась уходить, сказав, что один из приближенных государя по-особому относится к ней, и она боится обидеть его длительным разговором с чужим человеком. Чиновник спросил, кто это, она назвала имя его главного соперника, – тут к влечению, которое он уже испытывал к Белой Лилии, присоединилось уязвлённое самолюбие; чиновник с жаром принялся уговаривать девушку остаться. Она согласилась, дав ему понять, что он ей милее его соперника; ухаживания возобновились с новой силой, и в конце вечера чиновник попросил о тайном свидании.

Белая Лилия было засомневалась, но под влиянием его горячих речей растаяла и назначила место для свидания в районе города, известном своими увеселительными заведениями. Именно там, сказала она, свидание никем не будет замечено и останется в тайне. Чиновник с восторгом заметил, что это отличный план, и распрощался с Белой Лилией, чтобы ночью вновь встретиться с ней…

Наутро его нашли мёртвым в веселом квартале города. Государь был поражен внезапной смертью этого выдающегося деятеля. Он приказал провести тщательное расследование; оно показало, что чиновник скончался от излишнего усердия в любовных утехах. Поскольку он был известен как охотник до подобных развлечений, а женщины веселого квартала славились неуёмностью в них, его кончина не вызвала подозрений.

Государь сожалел о его преждевременной смерти, семье чиновника выдали помощь из казны. Имя Белой Лилии не упоминалось в связи с этим делом…

Никто не знает, сколько людей она отправила на тот свет, но в конце концов её настигло возмездие. Она жила, не ведая любви, считая, что любовь это обман, с помощью которого мужчины добиваются женщин, женщины – мужчин, а боги в небесах смеются над людским родом. Ей нельзя было любить, но она и не хотела этого, полагая, что проживёт свой век без любви, в достатке и довольствии. Отмщение пришло неожиданно, – гуляя как-то весенним днём по дворцовому саду, Белая Лилия полюбила юношу-садовника.

В книге, в которой я прочитал эту историю, глухо говорится о том, как это случилось, поэтому я буду рассказывать тебе так, как мне это представляется… Да, они встретились в благоухающем весеннем саду, и, наверное, юноша был занят работой, которой много у садовников в эту пору. Он не услышал, как подошла девушка, а когда увидел её, застыл, как вкопанный, – он был сражён её красотой. Но почему Белая Лилия решила подойти к нему, к бедному юноше? Я думаю, потому что она полюбила его сразу же, с первого взгляда. Не удивляйся, истинная любовь только так и возникает. Если для возникновения любви требуется время, это уже не любовь. Нет, настоящая любовь вспыхивает в одно неуловимое мгновение, когда человек вдруг чувствует, что нашёл свою половину, ближе и роднее которой нет в целом мире!

Так и произошло с Белой Лилией и юношей-садовником: едва они взглянули друг на друга, как поняли, что небо предназначило им быть вместе. Неравенство положения ничуть не смутило их, ведь любовь сметает все границы, установленные людьми.

О чём говорили влюблённые? Не знаю, о каких-нибудь пустяках, – какая разница, о чём они говорили, главное, что они слышали и видели один другого!

С этого момента жизнь Белой Лилии превратилась в наслаждение и муку. День и ночь она думала о своём возлюбленном, день и ночь она ждала новых встреч с ним; день и ночь она страдала, понимая, что не может быть с ним близка. Для юноши же всё было просто и понятно, – он был готов бежать с Белой Лилией, он не боялся гнева государя; он хотел жениться на ней и верил, что их ждёт счастье. Он не понимал лишь одного: почему Белая Лилия так упорно отвергает его ласки, почему она боится поцелуя?

Долго это продолжаться не могло, однажды, обидевшись на неё, он сказал, что Белая Лилия его не любит, и поэтому он решил уйти из дворца. Я погибну без тебя, ещё сказал он, но так будет лучше, потому что для меня меньшим мучением будет гибель вдали от тебя, чем когда ты рядом, но отвергаешь мою любовь.

Тогда Белая Лилия не выдержала; расплакавшись впервые в жизни, она отвечала, что напрасно он сомневается в её любви. Если бы это было возможно, она, невзирая ни на что, стала бы его женой, – но стоит им сблизиться, как юноша умрёт; единственный её поцелуй тут же убьёт его. И она рассказала ему свою страшную тайну.

Юноша был потрясён, он ждал чего угодно, но только не этого. Видя его растерянность, Белая Лилия повернулась, чтобы уйти и умереть от тоски в одиночестве, однако юноша схватил её за руку. «Нам не жить в разлуке, – вскричал он, – ты умрёшь без меня, а я без тебя, так дадим волю своей любви! Пусть твой поцелуй убьёт меня, но я умру счастливым».

Она пыталась возражать, но он с такой страстью убеждал её, что Белая Лилия сдалась. Она и сама не могла более противиться любви. Они пошли в беседку в густых зарослях плетистой розы и там познали своё короткое счастье…

Их нашли только на следующий день. На мёртвом лице юноши-садовника застыла улыбка; лицо Белой Лилии, напротив, исказилось от мучения. Она убила себя точным ударом кинжала в сердце, её смерть была лёгкой, – так что мука, запечатлевшаяся на лице Белой Лилии, не была следствием предсмертной агонии.

Когда государю доложили о происшедшем, он вначале не поверил, а после пришёл к выводу, что Белая Лилия сошла с ума от аконита, который наполнял её кровь и проник ей в мозг. Государь распорядился похоронить Белую Лилию на заброшенном кладбище за городом; в ту же яму положили и тело юноши-садовника. Всю эту историю было велено держать в строжайшем секрете, однако слухи о ней распространились среди народа. Кто-то осуждал Белую Лилию и её возлюбленного, кто-то восторгался ими.

Прошли годы, время стёрло могилу с лица земли, и теперь никто не скажет, где похоронены Белая Лилия и бедный юноша…

– Но я отклонился от своей главной истории, – я хотел рассказать о двух собаках и воздаянии, – спохватился отшельник. – Прежде, всё же, скажу ещё об одной женщине, которая имеет некоторое отношение к моей истории. Это была молодая вдова, у которой я поселился: я был её дальним родственником. Кроме меня в доме жил её дядя со своей женой. Старик был глух, как пень, и страдал сонливостью – вечно спал где-нибудь в тени. Его жена в молодости была красива, как роза, и стройна, как лань, но к старости обрюзгла, растолстела и стала на редкость безобразной. Верно подметил мудрец: «В природе мерзкая гусеница становится прекрасной бабочкой, но с женщинами – всё наоборот».

Несмотря на своё безобразие, она по-прежнему считала себя красавицей; каждое утро подолгу красилась и взбивала свои жидкие волосы, а потом надевала яркие покрывала. Соседи втихомолку посмеивались над ней, но в глаза восхищались, – она принимала это за чистую монету. Впрочем, старики были безобидны и по-своему добры, чего нельзя было сказать о вдове. Воспылав ко мне страстью, она чуть ли не силою затащила меня в свою постель, а после прозрачно намекала, что была бы не прочь выйти за меня замуж и закатывала мне сцены ревности. Долго я терпел всё это, но, в конце концов, ушёл от вдовы; из-за неё, а также от пресыщения любовными забавами, я стал испытывать отвращение к женскому обществу. После я понял, что такова была моя судьба: если бы вдова была добра и терпелива, я, возможно, женился бы на ней, стал домохозяином и отцом семейства, – и тогда прощай светлый путь познания!

Итак, первая страсть, которую я испытал, была любовная. Второй страстью стало тщеславие… Да, но где же собаки? – спросишь ты меня. Имей терпение, моя дорога прежде должна пройти через замки любви, тщеславия и гордыни.

Тщеславие овладело мною, когда, выйдя из молодой поры, я задумался, а что же я собой представляю? Моей жизни могли позавидовать многие, я был в числе избранных, но чем я являюсь сам по себе? Заслужил ли я уважение и почёт? А мне очень хотелось уважения и почёта, чтобы не сказать – почитания.

На каком же поприще я мог добиться этого? Ответ казался мне очевидным – на поприще искусства. При дворе нашего князя были собраны лучшие поэты, певцы, музыканты, здесь трудились известные зодчие и художники. Мне бы хотелось стать, конечно, зодчим или художником, или, на худой конец, музыкантом, но я не обладал необходимыми знаниями и дарованием для этого. Оставался самый низший из всех видов искусства – литература. Ей может заниматься кто хочет, она доступна, а поэтому ненадёжна. Литература – самый недолговечный вид искусства, большинство ее творений умирает раньше своих авторов.

Признаюсь, мне было неприятно заниматься ею, но что делать? Я не был гением, у меня был лишь кое-какой талант, – значит, следовало торопиться. Гениальность дается навсегда, а талант – на время. Великий гениальный Вьяса писал «Махабхарату», будучи глубоким стариком; мы не знаем, сколько лет было Вальмики, когда он написал «Рамаяну», однако он тоже был немолодым. Но я не мог ждать до старости, ибо прекрасно сознавал, что если пыл молодости в сочетании с кое-каким талантом ещё позволят мне создать нечто достойное восхищение, то с годами мои творческие способности угаснут, как угасает мужская сила у старика. Что может быть смешнее и противнее, когда старик пытается изобразить молодое рвение и лепечет о свежести чувств; литература, здоровая жестокая девка, с презрением и смехом отталкивает немощных стариков, предпочитая отдаваться молодым, – только для гениев делает она исключение.

Итак, я не мог ждать: жажда славы и ощущение безвозвратно уходящего времени толкали меня к писательскому ремеслу. Я решил создать, ни много ни мало, третью величайшую поэму вслед за «Махабхаратой» и «Рамаяной». В ней должны были быть новеллы, басни, притчи, легенды, гимны, плачи и еще многое другое, что мы видим в «Махабхарате» и «Рамаяне». Главная идея моего творения – порицание эгоизма и поощрение бескорыстия, но одновременно недвусмысленное указание на то, что полное пренебрежение личным благом также небезопасно. Сюжет – двадцать две аватары Вишну, в которые он воплощается, покинув Вайкунтху, место вечного блаженства, где он обитал вместе со своей супругой Лакшми и бесчисленным множеством прекраснейших богинь. Потрясающий сюжет! Он позволял затронуть многие важные вопросы и давал полную волю моей фантазии.

– Неплохое начало для поэмы. У тебя был талант, – заметил царь.

– Тогда я в этом не сомневался, – сказал отшельник. – Оставив службу, я принялся писать, – я надеялся своей поэмой заслужить славу, признание и щедрое вознаграждение от князя. Я писал, как проклятый, до изнеможения; днями и ночами я корпел над рукописью, вычищая текст и записывая заново; я переживал за своих героев, будто они были из плоти и крови, я смеялся и плакал вместе с ними. Выйдя на улицу, я бормотал какие-то фразы, изображал в лицах отдельные сцены и хлопал в ладоши от радости, когда у меня что-то получалось. Люди принимали меня за безумного, дети дразнились и с визгом разбегались при моём приближении…

Целые пять лет я отдал моей поэме, и первая её половина была написана: одиннадцать частей было в ней, одиннадцать аватаров. Вначале я хотел дописать поэму до конца, а потом представить на суд князя, но меня сжигало честолюбие, я измучился от жажды славы, – больше терпеть было невозможно. Я отдал поэму лучшему переписчику и купил самый дорогой папирус, – из тех, что привозят для написания священных книг. Своё сочинение я предварил посвящением князю, которое было написано почтительно, пышно и красиво; перевязав свиток шёлковой лентой, я передал моё творение во дворец.

Я стал ждать: я был уверен, что как только князь прочтёт поэму, он тут же призовёт меня к себе. Я представлял, какие хвалебные слова он скажет, как возвысит меня над остальными сочинителями; я уже ощущал тяжесть золота, которое мне отсыплют по его приказу. Но день шёл за днём, а ответа из дворца не было; тогда я через своих друзей постарался узнать, что с моей поэмой. Мне сообщили, что князю недосуг читать её, что надо набраться терпения и ещё подождать. Сгорая от честолюбия, я ждал, – и вот, наконец, мне принесли ответ. Князь велел передать, что прочёл поэму «не без интереса», – никаких иных слов он не произнёс, а уж о деньгах и речи и не было. Я был потрясён, это был крах всех моих надежд. Три дня я был на грани безумия, я хотел наложить на себя руки; пять лет трудов, мои надежды и мечтания – всё пошло прахом! Раздавленный и униженный, в последней отчаянной попытке добиться признания я отдал поэму друзьям, дабы они оценили её. Несколько снисходительных фраз, вежливое одобрение и пара плохо скрытых зевков – больше ничего я не получил и с этой стороны.

Тогда я принялся лихорадочно перечитывать своё творение. О, ужас, чем больше я читал, тем отчётливее видел все недостатки поэмы! Там корявое предложение, там неуклюжая рифма, там глупая мысль, там напыщенный оборот речи, там повторение уже сказанного. Рыхлый сюжет и бездарное его воплощение! Как я не замечал этого раньше, как я мог быть так слеп; как я мог вообразить, что у меня есть хоть капля таланта! – это был момент горького прозрения.

Я бросил папирус в огонь и долго смотрел, как он чернеет, морщится, а потом горит ярким пламенем. Струйка дыма – вот и всё, что осталось от моих честолюбивых помыслов… Но так было лучше, моя судьба по-прежнему вела меня вперёд, и всего один шаг оставался мне до познания мудрости, – продолжал он с блаженной улыбкой, – однако прежде мне следовало победить гордыню. Я впал в неё, когда сжёг свою поэму. Казалось бы, на кого мне обижаться, разве меня кто-нибудь обидел? Разве моё творение было отвергнуто несправедливо? Но я обозлился на весь мир и решил покинуть его; уехав в край неприступных гор, я поселился в маленьком городке, в котором заканчивались все дороги.

Город делился на две части, нижнюю и верхнюю, я нашёл себе крохотный домик на самом верху. Я сам обслуживал себя, остатка моих сбережений было достаточно, чтобы покупать нехитрую еду, хворост для очага и разные необходимые мелочи, – большего мне было не нужно. Чем меньше желаешь, тем богаче становишься: я помню притчу о мудреце, который пришёл на богатый рынок, где было полным-полно всяких товаров. «Ну, что ты скажешь об этом?» – спросил его смотритель рынка. «Как много здесь вещей, которые мне не нужны», – ответил мудрец.

В городке меня считали то ли безумцем, то ли просветлённым, а кое-кто поговаривал, что я бежавший преступник; они допытывались, из какой я касты, но я отвечал, что не принадлежу ни к одной из них. Это больше всего удивляло бесхитростных горожан, но они удивились бы ещё больше, если бы узнали, что я отказался от своей высшей касты и вообще не признаю каст. О, нет, я отказался от этого не из-за любви к людям, а как раз наоборот – из ненависти! Какой смысл делить род людской на касты, когда все люди одинаковы плохи…

Горькие мысли целиком поглотили меня, я упивался своим добровольным затворничеством, но временами я чувствовал своё одиночество, более того, отчуждённость от мира людей. Есть разница между одиночеством и отчуждением: если ты один в мире, тебе принадлежит весь мир; если ты один во Вселенной, тебе принадлежит вся Вселенная. Но если ты отчуждён от мира, он существует не для тебя, – ты лишен всего того, что в нём есть. Ну, и пусть я чужой для этого мира, думалось мне. Что в нём хорошего: в мире безраздельно господствует зло и не совершается ничего поистине доброго… Вот когда случилась история с двумя собаками, ради которой я начал свой рассказ. Прости, что тебе пришлось выслушать такое длинное предисловие…

В горах зимы очень холодные: бывает, что выпадает снег и не тает по два-три дня, а вода, оставленная вечером в кувшине, к утру покрывается коркой льда. Мне было трудно привыкнуть к этой ужасной стуже, но в тот год, о котором я рассказываю, мороз стоял просто невыносимый – видимо, холод человеческих душ, много лет остужавший мироздание, вернулся на землю; снег лежал целых две недели.

У меня кончились припасы, пришлось спуститься в нижний город на базар. Купив тощую ощипанную курицу, лепёшек, козьего сыра и мешочек проса, я быстро взбирался по узкой дороге, стремясь скорее попасть к тёплому очагу. Вдруг, откуда ни возьмись, ко мне привязалась собака – огромный пёс, но ужасно худой, кожа да кости. Он дрожал всем телом, еле передвигал лапы, но упорно шёл за мной. Я хотел его прогнать, но духу не хватило: было понятно, что бедняга на краю гибели. Так мы пришли домой, здесь я сварил обед, поел сам и покормил собаку; она улеглась у огня и заснула.

В ту же ночь я пожалел, что взял её: она не давала мне спать, скулила и лаяла во сне, вспоминая, видимо, своё тяжёлое прошлое и своих обидчиков. На следующий день я пошёл с собакой в город, пытаясь найти её хозяина. Но напрасно я стучался в двери своих знакомых, а иногда и к незнакомым людям – никто не признавал этого пса и не хотел взять его себе. Проходив до темноты и ужасно озябнув, я в тоске побрёл к своему дому; я не знал, что мне делать. Собака, между тем, обнюхивая что-то, медленно уходила прочь, по тропинке, которая вела за город. Я подумал: да пусть себе уходит, а я вернусь домой. Моя совесть чиста, я ведь не прогонял этого пса. Но тут внутренний голос сказал мне, что это ложь и искушение: бросить несчастную собаку на таком холоде, означает обречь её на смерть. Этого нельзя делать по отношению к живому существу. Я свистнул; собака вышла из темноты и посмотрела на меня, как бы спрашивая, не ослышалась ли она? Я потрепал её по загривку, сказал «домой», и мы вернулись в моё жилище.

Мы прожили вместе почти месяц, и этот месяц был труден для меня. Пёс много ел, всё так же скулил во сне, – к тому же, у него болела лапа, он хромал и кряхтел, наступая на неё. Мне пришлось вызвать знахаря, разбирающегося в болезнях животных, – он вырезал у собаки нарост на плюсне и дал мне мазь, чтобы прикладывать к ране.

В конце концов, мой пёс выздоровел, округлился и повеселел. Он принялся добросовестно охранять наше жилище и меня, – оглушительно лаял и отчаянно набрасывался на тех, кто проходил вблизи дома или встречался нам на улице. Пришлось мне задуматься, как быть дальше: менять свою жизнь из-за этого пса я был не готов. Но, видно, я действительно сделал тогда всё что мог, и большего от меня не требовалось: в один прекрасный день, когда холода уже прекратились, и наступила чудесная тёплая погода, ко мне пришёл старый охотник, мой единственный товарищ в этом городке, а вместе с ним незнакомый мне человек приятной наружности. Охотник представил мне его – это был землевладелец из знатной, но небогатой семьи. Он жил в деревне и ему нужна была собака, чтобы сторожить дом; охотник рассказал, что у меня есть такая собака, – вот они и пришли посмотреть на неё.

Как ни странно, мой пёс не лаял в этот раз, – он приветливо завилял хвостом и даже дал себя погладить. Гость был в восторге, – осмотрев собаку, он заявил, что именно такая ему и надобна. Он спросил меня, сколько я возьму за неё; я отвечал, что рад отдать её в хорошие руки и об оплате не может быть речи. Он забрал собаку с собой; признаюсь, мне было грустно расставаться с нею.

А через год я вновь принимал этого человека в своём доме и первым делом, конечно, спросил о собаке. Он мне ответил, что мой пёс стал верным сторожем его дома и любимцем всей семьи. Нечего говорить, как я обрадовался этой вести.

– Да, забота о животных делает человека человеком, – задумчиво проговорил Ашока.

– Добро делает человека человеком, – возразил отшельник, – и оно возвращается к тому, кто совершил его. Я понял это, когда случилась история со второй собакой. Это произошло через три или четыре года, когда мой приятель, старый охотник, умер, и мне в наследство осталось его скудное добро, а также его пёс, который всю свою жизнь был помощником своего хозяина. Пёс был очень умен, и понимал решительно всё, что я ему говорил; иногда мне даже казалось, что он читает мои мысли. На первых порах он сильно тосковал по старому хозяину, потом привык ко мне и полюбил, – полюбил и я его за ум, бескорыстную дружбу и преданность. Я часто выводил его за город, ведь охотничьей собаке скучно сидеть дома. Он бегал по лесу, пугал лесных зверьков и поднимал птиц на крыло; меня это забавляло – мы были счастливы. Это были хорошие дни, но они должны были скоро закончиться: пёс дряхлел на глазах, было ясно, что он долго не протянет.

И вот, в последнюю зиму его жизни случилась беда, – он потерялся. Это произошло почти в такие же холода, какие были, когда я встретил первую собаку. Мы спешили домой и уже подходили к городу, – и тут, в густом кустарнике мой пёс пропал. Невзирая на холод и валивший снег, я до утра бегал по лесу, но так и не нашёл его. Я был в отчаянии, только теперь я понял, как крепко привязался к этой собаке. Поутру, вернувшись домой и переменив мокрую одежду, я вновь пошёл разыскивать его, но также безрезультатно. Если бы он молод и силён, можно было бы надеяться на то, что он выживет, но он был стар и поэтому надежды на спасение не было.

На душе у меня было черным-черно, подавленный и опустошённый я возвратился в город. Представь мою радость, когда первый же человек, встретившийся мне, сообщил, что мой пёс нашёлся. Старушка, собиравшая хворост в лесу, подобрала мою собаку и отвела её к себе. Я помчался к дому доброй женщины и действительно увидел там моего пса. Старушка сказала, что подобрала его вчера в кустах, где он сидел замёрзший и бессильный; дома она накормила и обогрела его. Я был готов отдать этой женщине все деньги, которые у меня ещё оставались, но она отказалась: за что же, мол, здесь деньги брать…

Так, добро, совершенное мною, вернулось ко мне. Я уверен, что если бы не подобрал того, первого пса, если бы дал ему погибнуть, то и второго никто не подобрал бы, и он бы погиб. Для меня эта история лучше высокоумных доказательств свидетельствует о том, что в мире во всём и всегда существует воздаяние. Каждое, даже самое мелкое наше деяние, доброе или злое, возвращается к нам добром или злом. После этой истории я перестал злиться на мир: я понял, что он устроен разумно и справедливо.

– Почему же ты живёшь в пустыне, в полном одиночестве? – спросил царь.

– Я не один, ты сидишь передо мною, – возразил отшельник.

– Это верно, – улыбнулся Ашока, – но когда перед тобой никого нет?

– Ко мне часто заглядывает заблудившиеся путники, в народе эту пустыню называют «Пустыней заблудших», – ответил отшельник. – Я стараюсь помочь каждому, кто ко мне приходит, и многие с просветлённой душой покидают меня. Когда же никого нет, я остаюсь со своими мыслями и воспоминаниями. Да, мне бывает одиноко, но таково моё воздаяние: я грешил, я был подвержен страстям, ненавидел людей, и за это пребываю в этой пустыне, куда редко заходят люди.

– Твоя судьба сурова, – сказал Ашока.

– Нет, она милостива, ведь я мог остаться таким, каким был, – вот это воздаяние было бы ужасным, – не согласился отшельник.

– Может быть… Но уже светает, мне пора идти, – сказал царь. – Укажи мне дорогу.

– Иди прямо к солнцу, – там ты найдёшь дорогу, – отвечал отшельник.

– Что ты скажешь мне на прощание? – спросил Ашока.

– Я расскажу тебе короткую притчу… Один человек проснулся ночью, сильно озябнув. Он захотел разжечь очаг, но не смог найти огниво. Тогда он пошёл к соседу и начал стучать в его дверь. Ему открыли и спросили, что нужно. Человек сказал:

– Я хочу разжечь очаг. Не можете ли дать мне огня?

Сосед ответил:

– Что такое с тобой? Ты встаёшь ночью, идёшь сюда, будишь всех нас, – а в руках у тебя зажжённый фонарь. Разве не он всегда горит в твоём доме?… Мораль этой притчи такова: у человека есть всё, что ему нужно, но он, всё-таки, ходит по свету и ищет это.

– Благодарю тебя, – сказал Ашока, поднимаясь с земли.

– Не сбейся с пути, царь, – ответил ему отшельник.

Познание истины

Время от времени во дворец царя Ашоки приглашали бродячих артистов и они показывали представления с животными или иные удивительные вещи. Мужчины смотрели эти представления, сидя на коврах и подушках во внутреннем дворике главного дворцового здания; женщины занимали особую комнату в верхнем ярусе дворца.

Недавно проходило представление с участием слонов, они выделывали удивительные номера. Самым простым были «качели», когда два слона сцеплялись хоботами, образуя качели, на которых раскачивались помощники тех, кто давал представление. Был номер с метанием копья в мишень, причём, слон показал исключительную меткость; был номер, когда слон бил ногой по пустым корзинам и ловко закидывал их в натянутый над землёй полог.

Слоны присаживались, принимали всевозможные смешные позы, поднимали передние лапы, подавали голос и танцевали по музыку. Один из слонов, подобно канатоходцу, ходил по бревну, стоя на задних ногах и крутя на своём хоботе кольцо, – всё это он проделывает с удивительной лёгкостью. Три слона взяли в хоботы кисточки, обмакнули их в краску и стали разрисовывать большие холщёвые полотнища. Каждый написал свою картину: у одного слона получилось дерево, у другого – дом, у третьего – лодка под парусом.

Потом на площадку вышла девушка, которая легла на живот, и через неё начал перешагивать огромный слон. Стоило ему нечаянно опустить ногу, и девушка была бы раздавлена, но этого не произошло – слон ступал так осторожно, что не задел её даже вскользь. Затем на площадку вышли уже несколько девушек и рядком легли под шагающего слона; он прошёлся над ними несколько раз и никого не задел.

В заключение слоны вышли на поклон, выстроившись в одну шеренгу, – прощаясь с благодарными зрителями, они дружно помахали им платочками.

В этот раз представление давал факир. Царица Кумари со своими рабынями заняла комнату наверху, царь Ашока не пришёл на зрелище; не было видно и царевича Самади.

Факир сидел на земле, скрестив ноги перед собой, закрыв глаза и сложив руки на груди. Откуда-то донеслись приглушенные монотонные звуки цимбал и барабанов, и факир начал петь – медленно и сонно, наполняя воздух особыми ритмическими вибрациями. Затем ему принесли плетёный кувшин с крышкой. Не переставая петь, он открыл его и оттуда с шипением поднялись три кобры. «Ах!» – вскрикнули рабыни царицы. Змеи стали извиваться в такт музыки, и к своему ещё большему ужасу девушки заметили, как кобры вздуваются, вытягиваются и увеличиваются в размерах, достигая уже роста человека. Тогда факир сделал неуловимое движение, и змеи начали уменьшаться и уменьшаться, пока совсем не исчезли.

А факир уже показывал зрителям запотевшую медную чашу, наполненную чистой водой. Он отпил несколько глотков и плеснул воду себе на руку, показывая, что это настоящая, обычная вода. Затем он поставил чашу на землю и принялся пристально смотреть на неё. Вода сначала покрылась маленькими пузырьками, как это происходит при закипании, а потом взаправду закипела, от неё пошёл пар.

Далее факир взял небольшую кучку земли и посадил туда семя манго. Он снова начал своё пение под звуки барабанов и цимбал. Вскоре из земли появился зелёный росток, он поднимался прямо на глазах и через несколько мгновений принял вид молодого куста; на нём выросли листья и цветы, цветы превратились в плоды, а плоды сразу же созрели. Факир сорвал эти плоды и с поклоном передал зрителям, которые с изумлением стали их разглядывать.

Факир, между тем, позвал кого-то, и на площадку вышел маленький мальчик. Факир взял из его рук длинную тонкую веревку и подбросил её завязанный узлом конец. Верёвка стала подниматься всё выше и выше, пока узел не пропал из виду. Тогда факир оставил верёвку, но она не упала, – будто где-то высоко над землёй была подвешена на невидимый крючок. Факир подтолкнул мальчика, тот ловко вскарабкался по верёвке и исчез в вышине. Факир хлопнул в ладоши, и верёвка тоже пропала; он хлопнул во второй раз, и она появилась. Мальчик стал виден в высоте, как едва заметная точка, а затем спустился по верёвке. «Ну и чудеса!» – раздались восхищённые крики.

Факир опять позвал мальчика, и тот принёс ему доску с длинными острыми гвоздями. «Ну, я это уже видела, – сказала кто-то из рабынь. – Сейчас он будет лежать на гвоздях». Факир действительно улёгся спиной на гвозди, а мальчик уселся на него; потом стало происходить нечто поразительное – сперва мальчик, а затем факир воспарили над доской. Они висели в воздухе, ни на чём не держась: мальчик – сидя, факир – лёжа, после чего мальчик плавно опустился на землю, встал и провёл рукой под телом факира и над ним, чтобы все могли убедиться, что оно в самом деле ни на чём не закреплено.

Далее, вернувшийся на своё место факир заставил летать по воздуху различные предметы – чаши, кувшины и ножи, причём, последние он ловко подхватывал на лету и глотал. Зрители пришли в полный восторг, а царица сказала своим рабыням:

– Теперь он должен немного отдохнуть, а после этого он станет отгадывать наши мысли.

– Мысли?! – испуганно переспросили рабыни.

– Только тех, кто захочет, – улыбнулась Кумари.

К царице подошла служанка и что-то прошептала на ухо. Кумари нахмурилась, но тут же совладала с собой.

– Отдыхайте, – поднимаясь с кресла, сказала она рабыням. – Я скоро вернусь.

* * *

Во внутренних покоях царицу ждал её сын Самади. Он расхаживал по залу от стены к стене и бормотал проклятья.

– Что случилось? – спросила Кумари, отослав служанку.

– Что случилось?! – со злостью переспросил Самади. – Он выгнал меня!

– Откуда он тебя выгнал? – Кумари старалась сохранять спокойствие. – Прекрати бегать, – веди себя, как подобает мужчине.

– Я убью его! – вскричал Самади.

– Тихо! – царица невольно оглянулась по сторонам. – Ты говоришь о царе и своём отце. Такие слова не должны выходить из твоих уст.

– Всё равно я убью его, – упрямо сказал Самади.

– Веди себя, как мужчина, – повторила Кумари. – Расскажи всё с самого начала.

– Ладно, – пробурчал Самади, несколько успокоившись. – Вчера я ездил на охоту, – я охотился на леопардов. Мне сообщили, что видели прекрасного зверя недалеко от водопоя на краю леса. Мы решили взять его у привады, для которой приготовили тушу антилопы. Сперва пришлось добыть эту антилопу, так как туша должна быть достаточно свежей, потому что леопард не ест падаль. Нам повезло, мы наткнулись на антилоп, которые шли на водопой, – эти глупые создания не учуяли нас, потому что нас закрывал поворот реки, и ветер дул в другую сторону. Мы ранили одну из них стрелами, загнали под высокий берег и там прикончили, – я сам вырезал у неё сердце, чтобы отдать дань богам.

– Богам не угодны кровавые жертвы, – возразила Кумари.

– За удачную охоту и за удачную войну богам нужно давать кровавую дань, – не согласился Самади. – Но ты женщина, и тебе это трудно понять.

– Да, – сказала Кумари, – но что было дальше? Продолжай.

– Дальше мы привязали приваду к нижней ветке одинокого дерева, – так чтобы она была хорошо видна на фоне неба, – всё более воодушевляясь, рассказывал Самади.

– Я хотела узнать о твоём отце, почему он выгнал тебя, – перебила его Кумари.

– Но ты же сама просила рассказать с самого начала. Разве тебе не интересно послушать, как я убил леопарда? – обиделся Самади.

– Конечно, интересно, – ласково ответила Кумари. – Я тебя внимательно слушаю, продолжай.

– Леопард приходит на приваду обычно в сумерках, издавая при этом негромкий рык, похожий одновременно на кашель и скрежет пилы, – этот звук невозможно спутать с другими звуками, – говорил Самади. – Когда леопард подходит к приваде, в него надо без промаха метнуть дротик и держать наготове меч, ибо раненый леопард очень опасен, – он чаще нападает, чем старается уйти. Кроме того, он часто притворяется мёртвым и бросается на подошедшего охотника.

– Какой ужас, – сказала Кумари. – Видишь, какой ты смелый, если охотишься на леопардов.

– Да, это так, – улыбнулся польщённый Самади. – Этот леопард у меня седьмой. Можешь потом посмотреть на его шкуру, она очень красивая… Труднее всего было дождаться его в засаде: приходилось сидеть тихо, как мышь, ведь леопард очень острожен… А видела бы ты, как я убил его – одним ударом, когда его зверюгу прижали рогатинами к земле! Но я и без посторонней помощи убил бы его, – спохватился Самади, – как убил шесть леопардов до этого.

– Убив леопарда, ты вернулся во дворец? – терпеливо спросила Кумари.

– Не сразу. Всю ночь мы пировали, отмечая хорошую охоту. Я вернулся на рассвете, поспал немного, но меня разбудили – позвали к царю, – Самади запнулся, его лицо перекосилось от злобы.

Кумари хотела погладить его по голове, но раздражённо отодвинулся от неё:

– Что я, ребёнок? Лучше послушай, что случилось дальше. Царь сказал, что нельзя охотиться на животных, – особенно без крайней надобности, для своего удовольствия. Я возразил ему, что он сам много охотился раньше – он убил немало леопардов, львов, слонов, носорогов и буйволов. Он ответил, что был тогда неразумен и жил во тьме. Теперь он понимает, как плохо поступал; смерть несчастных животных отравила его жизнь и требует воздаяния. Но для меня он не хочет подобной участи, поэтому запрещает мне охотиться. Я сказал, что не подчинюсь такому жестокому и неумному решению; хоть он и великий царь, но совершает глупые необъяснимые поступки. Он же ответил, что это я – глупец, и должен слушаться тех, кто старше и мудрее меня. Я сказал, что старость не всегда означает мудрость: старики бывают неразумны, как дети. Тогда он вскричал, что я – ещё один грех его жизни, его позор. Я тоже вспылил и сказал, что позор иметь такого отца. Тут он схватил меня за шиворот и выкинул вон, как котёнка. Мой стыд видели все слуги и некоторые даже смеялись надо мной. Ну, ничего я отомщу им, а царь… Пусть он пеняет на самого себя, – отныне у него нет большего врага, чем я.

– Замолчи! Мужчина не должен выбалтывать то, что лежит у него на душе, – одёрнула его царица. – Да и что произошло? Простая ссора.

– Как ты не понимаешь, царь не любит нас, – обиженно сказал Самади. – Разве мало было случаев в прошлом, когда цари выгоняли своих законных жён и детей. Власть переходила к незаконнорожденным сыновьям, а их у нашего царя достаточно – сколько наложниц родили от него!

– Такие случаи бывали, – согласилась Кумари, – но ты ошибаешься насчёт Ашоки. Мне ли не знать его, я прожила с ним двадцать пять лет! Нет, он задумал что-то иное.

– Что же? – недоверчиво спросил Самади.

– Скоро узнаем, – уклончиво ответила Кумари. – Но я приму кое-какие меры.

* * *

Ашока перечитывал жизнеописание Будды:

«Принц Сиддхартха рос в роскоши и благополучии. Отец окружил своего сына чудесными вещами и беспечными людьми, чтобы никогда не узнал Сиддхартха о горестях этого мира. Но напрасны были усилия отца, ибо нельзя бороться с судьбой. Царский слуга Чанна повёз на колеснице Сиддхартху в город. Тогда увидел принц больного человек, старика, мертвеца и отшельника и понял, что красота не вечная и молодость не вечная, а жизнь полна страданий и может оборваться в любой миг.

Когда принцу исполнилось двадцать девять лет, он решился на великое отречение и покинул дворец. Его уход не вызвал беспокойства, потому что принц принадлежал к касте воинов и однажды должен был покинуть дом и отправиться на войну. О, читатель, не думай, что Сиддхартха забыл о своём долге, ибо хотя обычно войны ведутся с внешними врагами, настоящая война – это война против своих внутренних врагов, и это та война, на которую отправился Сиддхартха!

Он научился переносить голод, жару и холод, он овладел искусством погружения в себя, – однако он не был доволен, ибо не познал, как достичь духовного освобождения.

И вот ему исполнилось тридцать пять лет, и понял он, что этот путь не ведёт к истине. Тогда он нашёл уединённое место на берегу реки, под деревом бодхи, и погрузился в созерцание, решив не вставать, пока не постигнет истину.

Так сидел он сорок дней – и искушал его здесь завистливый бог зла, царь злых демонов Мара, являя себя в ужасающих или привлекательных образах и предлагая Сиддхартхе своих дочерей – Вожделение, Соблазн и Похоть.

Когда же Сиддхартха стал просветлённым Буддой, и узрел настоящую жизнь всех живых существ и высшую истину мира, – снова подступил ко нему злой Мара со словами: «Погрузись теперь в блаженство, в Нирвану. Погрузись в Нирвану, совершенный; время Нирваны наступило теперь для тебя». И сказал Будда злому Маре: «Я до тех пор не погружусь в Нирвану, пока не приобрету себе учеников, мудрых и сведущих, вещих слушателей. Я до тех пор не погружусь в Нирвану, злой дух, пока не приобрету себе последовательниц. Я до тех пор не погружусь в Нирвану, пока святое учение моё не окрепнет, не упрочится, не усвоится всеми народами и, распространяемое всё далее и далее, не станет достоянием всего человечества».

И отступил злой Мара, а Будда отправился в Ришипаттану, где были густые леса, в которых риши предавались мыслям о возвышенном и высказывали мудрые слова. Там, в Оленьем парке Будда провозгласил учение о четырёх благородных истинах. Они же таковы:

– первая из них говорит о страдании – вся жизнь человека порождает страдание;

– вторая истина говорит о причине страдания, – страдание возникает из-за того, что все силы человека направлены на мир, где ничто не вечно, где всё исчезает, и, словно песок, утекает сквозь пальцы;

– третья благородная истина говорит о прекращении страдания – прекратить его можно только при помощи полного бесстрастия к земному миру, направляя все свои мысли и желания к высшим законам мироздания;

– четвертая истина говорит о пути, который ведет к прекращению страдания. Он называется Благородным Восьмеричным Путем и состоит из правильных слов и правильного понимания, памяти, сосредоточения, решимости, правильного усилия, правильных действий и правильного существования. На Восьмеричном Пути мы преодолеем давление, которое оказывает на нас настоящее, чтобы уловить то, что не является ни древним, ни новым, а является вечным.

«Как же придти нам к Восьмеричному Пути, братья мои? – говорил Будда. – Соблюдайте простые правила, их же числом пять: не убивайте, не крадите, не лгите, не предавайтесь распутству и пьянству. Кроме того, избегайте гнева, нетерпимости, страсти, эгоистических желаний. Всё это и просто, и сложно, но если захотите, вы достигнете этого».

Так говорил Будда в Оленьем парке, но люди, пришедшие послушать, как они считали, очередного мудреца, не понимали его, а были и такие, кто смеялись над ним и оскорбляли его. Он, однако, не отвечал на их оскорбления, и тогда они спросили его: «Ты, что, глухой? Мы оскорбляем тебя, а ты молчишь!». Будда ответил так: «Раньше я не стерпел бы оскорблений и полез бы драться с вами, но теперь я сам выбираю, что задевает меня, а что – нет. Так же как вы вольны оскорблять меня, так я волен не воспринимать ваших оскорблений. Итак, оскорбляйте меня, сколько хотите, меня это не задевает».

Вскоре некоторые молодые люди пришли к Будде и слушали его, а послушав, прониклись его учением. Он же говорил им: «Есть, о, братья, две крайности, которых должен избегать удалившийся от мира. Какие эти две крайности? Одна крайность предполагает жизнь, погружённую в желания, связанную с мирскими наслаждениями; это жизнь низкая, тёмная, заурядная, неблагая, бесполезная. Другая крайность предполагает жизнь в самоистязании; это жизнь, исполненная страдания, неблагая, бесполезная. Избегая этих двух крайностей, ушедший во время Просветления постигает срединный путь – путь, способствующий постижению, пониманию, ведущий к умиротворению, к высшему знанию, к нирване».

И они присоединилось к Будде и стали странствующими духовными искателями, – а когда кто-либо из них становился в достаточной мере обученным и сведущим, Будда отправлял его учить других. Так, число последователей Будды увеличивалась, а вскоре среди них появились и женщины.

Но Будда не хотел власти над ними, ибо всякая власть принижает, – и того, кто властвует, и того, кто подчиняется. Он ни к чему не принуждал своих учеников, ибо каждый сам должен выбрать свой путь. Если последователи Будды хотели жить по более суровым правилам, чем он установил для них, это было приемлемо; если такое желание у них отсутствовало, это тоже было хорошо. Никто не был обязан следовать тому, чему учил Будда, но сила его учения была такова, что многие следовали ему…

И вот пришло время Будде умереть, и перед смертью он сказал любимому ученику: «Ты, верно, думаешь: «Смолкло слово Господина, нет у нас больше Учителя!». Нет, не так вам следует думать. Пусть высший закон и заповеди, которые я возгласил и которым наставил вас, будут вашим учителем, после того как не станет меня».

С этими словами умер Будда, чтобы в будущем явиться нам в новых воплощениях, ибо не может он пребывать в нирване, когда мир пребывает в грехе».

Царь взял лист рукописи, на котором был изображен Будда, и прикрепил к стене. «Это мой путь?» – спрашивал Ашока самого себя и по-прежнему не находил ответа.

* * *

– Великий царь, тебя хочет видеть великий визирь, – услышал он голос слуги и вздрогнул от неожиданности.

– Пусть войдёт, – неохотно сказал Ашока и снял со стены лист с изображением Будды.

Мукеш до земли поклонился Ашоке:

– Долгих тебе лет, великий царь! Пусть боги будут всегда благосклонны к тебе! Могу ли я говорить?

– Не лукавь, визирь. Ты же видишь, что я готов тебя выслушать, – отозвался Ашока. – Говори, что хотел сказать.

– Благодаря твоим заботам и подвигам, великий царь, наша страна стала столь сильной, что нет нам равных ни на западе, ни на востоке, ни на севере, ни на юге, – начал визирь, ещё раз поклонившись Ашоке. – Цари иных держав трепещут перед тобою и шлют тебе богатые дары…

– Я просил царя греков прислать мне греческого вина, сушёных фиг и мудреца, – прервал его Ашока. – Он выполнил мою просьбу?

– Он прислал тебе вино и фиги, но мудреца – нет.

– Почему?

– Царь греков ответил, что мудреца отправить не так-то просто, – сказал Мукеш.

Ашока улыбнулся:

– Он прав. Хотя мудрец нужнее всего мне сейчас…

– Позволишь ли продолжать? – спросил Мукеш.

– Продолжай, если начал, – буркнул Ашока.

– Рабы, которые были захвачены нами в Ориссе и которым по твоему повелению была дарована жизнь, строят теперь оросительные каналы, что приведёт к ещё большему процветанию нашего царства, – продолжал Мукеш. – Рабский труд дёшев и, к тому же, их можно послать в самые гибельные места: помимо строительства каналов, они осушают болота на границе джунглей, проклятие тамошних мест. Эти болота давно следовало осушить, но никого нельзя было заставить сделать это даже под страхом смерти, ведь там водятся гады, которые душат и пожирают больших слонов, не говоря о человеке; там есть трёхголовые твари, каждая голова которых имеет три ряда острых зубов, способных дробить камни, а туловище этих тварей подобно скорпиону и усеяно ядовитыми шипами. Там есть громадные клыкастые черви, – спрятавшись в грязи, они поджидают свою добычу, а затем набрасываются на неё, разрывают на части и заглатывают. Там водятся также гигантские летучие мыши-вампиры, от которых нет спасения неосторожному путнику, а также пиявок, которые в один миг облепляют тело жертвы и тоже высасывают из неё всю кровь. А ещё там великое множество ядовитых змей и насекомых и прочей мерзости, несущей гибель людям.

– Да, я слыхал жуткие истории об этих болотах, – невольно содрогнулся Ашока. – Но что же будет с рабами? Они погибнут там.

– Это не должно тревожить великого царя. У нас достаточно рабов, и, как я уже говорил, их жизнь мало стоит, – равнодушно ответил Мукеш. – Пусть великий царь будет спокоен – прежде чем они умрут, они успеют выполнить то, что от них требуется.

– Но меня будут проклинать, – возмутился Ашока. – Какую память я оставлю по себе, какое воздаяние меня ждёт?

– Тебя будут прославлять за твои труды, твоё имя станут произносить с почётом и уважением, – возразил Мукеш. – Уже сейчас народ славит тебя как величайшего царя; люди желают видеть памятники с твоим изображением и обелиски в твою честь…

– Ты уверен, что величие правителя и государства должно строиться на людских страданиях? – сказал Ашока.

– Но… – хотел возразить Мукеш, однако царь прервал его:

– Ты слышал о карме, сансаре, дхарме и нирване?

– Нет. Кто эти женщины?

– Это не женщины, это законы существования. Карма – это воздаяние или, по-другому, состояние нашей жизни, зависящее от того, как мы жили. Все наши поступки имеют последствия для нас самих: за злые воздается злом, за добрые – добром. Но воздаяние ждёт нас не только в этой жизни: кто творил зло, у того плохая карма и, значит, душа его не получит покой после смерти, она начнёт новую полную страданий жизнь в новом земном воплощении, – и чем хуже карма у этого человека, чем больше зла он причинил в прошлой жизни, тем тяжелее будет его следующее существование.

Сансара – это и есть мучительный водоворот рождения и смерти, водоворот, в котором мучается и томится душа и стремится вырваться из него.

Дхарма – это нравственный закон, свод правил, поддержка, которая дана человеку от бесконечной справедливости, которая есть основа мира. Лишь с помощью дхармы душа может вырваться из водоворота сансары, и тогда она достигнет нирваны – успокоения и блаженства, высшей цели, к которой она стремится.

– В нашей вере обо всём этом говорится по-другому, – возразил Мукеш.

– Да, в вашей вере об этом говорится по-другому, – согласился Ашока.

– Разве у великого царя теперь новая вера? – спросил Мукеш.

Ашока ничего не ответил.

– Иди, визирь, – сказал он после паузы. – Я достаточно слушал тебя сегодня.

* * *

– Позовите Питимбара! – приказал Ашока после ухода визиря. – Ты проехал по стране? Что ты видел? Рассказывай, – сказал царь Питимбару, когда тот вошёл.

– Повсюду тлен и разрушение.

– Да что ты? – Ашока недоверчиво посмотрел на Питимбара. – А мне докладывают иное.

– Тебя обманывают. Поверь мне, страна гибнет, – печально отвечал Питимбар.

– В чём это выражается? – с большим сомнением спросил Ашока.

– Все только и говорят о величии страны, – ну и о твоём величии, конечно.

– А это плохо?

– Это, как туман, который обволакивает всё вокруг и не даёт видеть вещи такими, как они есть. Под его прикрытием легко скрываться негодяям, дабы творить свои неблаговидные делишки, – неужто ты не понимаешь этого? А ещё говорят, что ты умён, – с удивлением развёл руками Питимбар.

– Не забывайся! – с раздражением проговорил Ашока. – Скажи мне лучше, почему ты считаешь любовь к своей стране тленом и разрушением.

– Об этом давно сказано. Вот прочти, я принёс специально для тебя изречения одного мудреца, – Питимбар подал Ашоке свиток.

– У меня сегодня день приобщения к мудрости, – сказал Ашока, начиная читать: «Возвеличивание своей страны есть чувство неестественное, неразумное, вредное, причиняющее большую долю тех бедствий, от которых страдают люди. Разве не очевидно, что особенности каждого народа служат главным препятствием братского единения народов? И потому поддержание и охранение особенностей какого бы то ни было народа служит не сближению и единению людей, а всё большему и большему отчуждению и разделению их. Так что возвеличивание своей страны – не есть желание духовных благ своему народу (желать духовных благ нельзя одному своему народу), – а есть желание этому народу или стране наибольшего благосостояния и могущества, приобретаемых в ущерб благосостоянию и могуществу других народов или стран».

Ашока через силу усмехнулся:

– Пожалуй, твой мудрец прав.

– Читай же дальше! – с нетерпением проговорил Питимбар.

– «Исключительная любовь к своей стране и необходимость жертвовать во имя неё своим спокойствием, имуществом и даже жизнью должны быть отвергнуты для торжества высшей идеи братства людей, которая всё более и более входя в сознание, получает разнообразные осуществления. И если бы не мешали этой идее власть имущие, которые могут удерживать свое выгодное в сравнении с народом положение только благодаря чувству превосходства своей страны над другими странами, внушаемому этому же самому народу, – высшая идея давно одержала бы верх. Все правители не только нарушали и нарушают против покорённых народов и друг против друга самые необходимые требования справедливости, но совершали и совершают всякого рода обманы, мошенничества, подкупы, подлоги, грабежи, убийства, – и народы не только сочувствовали и сочувствуют всему этому, но радуются тому, что не другие государства, а их страны совершают эти злодеяния. Взаимная враждебность народов и стран достигла таких удивительных пределов, что все стоят друг против друга с выпущенными когтями и оскаленными зубами и ждут только того, чтобы кто-нибудь впал в несчастье и ослабел, чтобы можно было с наименьшей опасностью напасть на него и разорвать его…

Люди должны понять, что чувство превосходства своей страны есть чувство грубое, вредное, стыдное и дурное, а главное – безнравственное. Грубое чувство потому, что оно свойственно только людям, стоящим на самой низкой ступени нравственности, ожидающим от других народов тех самых насилий, которые они сами готовы нанести им; вредное чувство потому, что оно нарушает выгодные и радостные мирные отношения с другими народами; постыдное чувство потому, что оно обращает человека не только в раба, но в бойцового петуха, который губит свои силы и жизнь на потеху своим хозяевам; чувство безнравственное потому, что, вместо признания себя сыном Бога и высшим созданием, как учит нас вера, – всякий человек, под влиянием чувства превосходства своей страны, признает себя рабом этой страны и совершает поступки, противные своему разуму и своей совести», – Вот бы мой визирь прочитал это, Он бы корчился от таких слов, будто от укуса тарантула, – пробормотал Ашока. – «Опомнитесь, люди, и, ради своего же блага, – и телесного, и духовного – одумайтесь, подумайте о том, что вы делаете! Подумайте, что вы не сыны каких-либо стран и народов, а сыны Бога, и потому не можете быть ни рабами, ни врагами других людей!» – закончил он читать свиток.

– Теперь ты понял, почему повсюду у нас тлен и разрушение? Ну не глупцы ли мы?! – воскликнул Питимбар. – А хочешь, я расскажу тебе ещё и притчу?

– Ты всё время рассказываешь мне притчи, – заметил Ашока. – Ладно, говори.

– «Некий правитель созвал со всех концов своего государства мастеров и умельцев и сказал:

– Вы знаете, на что нужна каждая вещь, и можете определить ей цену. Так скажите же – велика ли цена мне? Только смотрите, не ошибитесь. За ошибку накажу сурово.

Выслушали мастера приказ правителя и задумались. Ни один не надеялся спасти свою жизнь и честь. Однако был среди тех мастеров один умный старик, который много чего повидал на своём веку. И он так сказал своим товарищам:

– Ведите меня к его величеству. Я скажу, как велика ему цена, и спасу вашу честь.

Тогда мастера привели старика к правителю и доложили:

– Этот старик знает цену его величеству.

– Докладывай нам всё, как есть, – приказал правитель, – не уменьшай и не прибавляй. Не то будешь строго наказан!

Старик поклонился и сказал:

– Цена его величеству – ломаный грош!

Услышал правитель, какая ему цена, и спросил старика:

– Как так? Почему такой правитель, как я, стоит всего только ломаный грош?

Старик ответил:

– Когда человек покупает раба, он заставляет этого раба выполнять всякие работы, нужные и ненужные, а сам ничего не делает. Но если кто-нибудь купит ваше величество, он не получит от этой покупки ни малейшей пользы. Не вы будете ему служить, а он вам. Да ещё придётся вас всячески ублажать и почитать, а толку от вас никакого. Вот почему цена вам – ломаный грош.

Правитель вначале рассердился и хотел наказать старика за дерзость, а потом призадумался и приказал его наградить».

– Это ты уже от себя добавил, хитрый шут! – рассмеялся Ашока. – Ладно, я не буду наказывать тебя, но и награждать не стану. Иди прочь, мне о многом надо подумать.

– Тогда вот тебе ещё одна притча, – ответил неунывающий Питимбар. – Есть два случая, когда Бог не может не улыбнуться.

Когда человек тяжело болен и близок к смерти, а врач говорит матери больного: «Не бойтесь, я спасу его». Врач забывает, что в основе всякого события, в основе жизни или смерти лежит воля Бога. Поэтому, слыша такие слова, Бог улыбается, думая: «Каким глупым должен быть этот человек, который хвастается, что спасёт жизнь своего пациента, умирающего по моей воле».

И ещё Бог улыбается, когда два брата делят своё имение. Они измеряют землю и говорят: «Эта часть – моя, а та часть – твоя». И Бог улыбается, думая: «Вся Вселенная принадлежит мне, но эти глупые братья говорят: «Эта часть – моя, а эта – твоя».

– А кто такой Бог, по-твоему? – спросил Ашока. – О каком Боге ты говоришь?

– О, это каждый решает сам! – тут же ответил Питимбар. – Для кого-то Бог – это Солнце, для кого-то – Луна, для кого-то – добро, для кого-то – зло; для некоторых Бог – это любовь, а для других – ненависть.

– Разве у каждого из нас свой Бог? – возразил Ашока. – А как же общие для всех боги или один общий для всех Бог?

– У каждого свой Бог, – упорно проговорил Питимбар. – А общие для всех боги нужны только за тем, чтобы легче было поклоняться этому своему Богу.

– Какой же Бог у меня? – спросил Ашока. – Отвечай, не бойся.

– Когда я тебя боялся? – обиделся Питимбар. – Ты же знаешь, что я боюсь только трезвости и женитьбы.

– А поскольку у тебя нет жены и ты никогда не бываешь трезвым… – начал Ашока.

– То я не боюсь никого и ничего, – закончил Питимбар.

– Вот дурак! – улыбнулся Ашока.

– Да, дурак, и всегда рад развеселить тебя, – подпрыгнул и поклонился Питимбар.

– Ну, так какой же он, мой Бог? – снова спросил Ашока.

– Твой Бог – душевный покой, – сказал Питимбар. – Ты совершил много зла в своей жизни, и поскольку душа твоя не зачерствела, она мучается и томится. Дай покой своей душе, царь, даже если во имя этого тебе придётся расстаться со всем, что ты имеешь.

– Ты полагаешь, это так просто? – с иронией произнёс Ашока.

– А вот тебе притча на прощание. Клянусь, что как только расскажу её, тут же уйду! – Питимбар сложил руки на груди.

– Ты невыносим, – вздохнул Ашока.

– «Один царь отправился в паломничество по своей стране. На освещённом солнцем склоне горы он увидел сгорбившегося над работой почтенного старого человека.

Царь подошёл к нему и увидел, что старик сажает маленькие, не больше года, саженцы.

– Что же ты делаешь? – спросил царь.

– Я сажаю ореховые деревья, – ответил старик.

Царь удивился:

– Ведь ты уже так стар. Зачем тебе саженцы, листву которых ты не увидишь, в тени которых не будешь отдыхать и не вкусишь их плодов?

Старик взглянул на него и ответил:

– Те, кто был до нас, сажали, а мы пожинали плоды. Теперь мы сажаем, чтобы те, кто будет после нас, тоже могли бы пожинать плоды».

– Ты опять что-то прибавил от себя? – с подозрением спросил Ашока.

– Нет, я рассказал слово-в-слово, ничего не убавив и не прибавив, – заверил Питимбар.

– Ты чересчур умен и правдив для дурака, – неопределенно проговорил Ашока.

– Нет, в самый раз! – не согласился Питимбар. – Люди теряются, когда слышат умные и правдивые слова, – а с дурака какой спрос? «Ну и дурак же он!» – скажут люди и успокоятся. Дуракам многое прощается, ведь каждому приятно почувствовать себя умным по сравнению с дураком.

– Хватит! – одёрнул его Ашока. – Проваливай, шут!

Питимбар вдруг перекувырнулся через голову и пропел петухом, захлопав руками по бедрам. Потом прошёлся колесом, – и булькая и повизгивая, скрылся за дверью.

Ашока расхохотался.

– Вот самый нужный человек в моём царстве, – сказал он себе.

Благородные деяния

По городу шёл голый худой человек, а перед ним другой человек подметал улицу.

– Это дигимбар, «одетый воздухом», – почтительно шептали люди, склоняясь перед голым человеком.

– Слушайте, чем учил Джайна, что означает «Победитель», а подлинное его имя было Махавира! – восклицал дигимбар, благословляя людей. – Знаете ли вы, что он был рожден в касте воинов? Однако он оставил дом и стал отшельником; он дал обет молчания и ел раз в семь дней. Истинно говорю вам, что тот кто мелет языком без умолку похож на сороку, птицу пустую и глупую, которая даже гнезда своего не строит. А тот кто обжирается и опивается, как свинья, становится похожим на свинью, – только она здоровая, а он больной. У него гниёт утроба и отказывает сердце, он тяжело дышит и покрывается вонючим потом. Не уподобляйтесь же неодушевлённым тварям, помните, что в вас есть божья искра…

– Махавира прожил трудную жизнь, но она и не может быть иной у праведника, не признающего жестокие и безумные законы сего мира, – продолжал дигимбар. – Однажды Махавиру приговорили к повешению, но веревка семь развязывалась, и те, кто хотел с ним расправиться, отступили, поражённые этим. Умер Махавира в преклонном возрасте, оставив учение, которое распространилось по всей нашей земле, – и потому его прозвали «Джайной», и так же зовём себя мы, его ученики…

Слушайте же, чем учил Джайна! В мире есть четыре правила, которые никогда нельзя нарушать: нельзя красть; нельзя творить насилие; надо быть правдивым в помыслах и словах; надо отказаться от мирской суеты.

Слушайте же, чему ещё учил Джайна! В мире нет ни высших, ни низших по рождению, но все равны. Большой грех обладать собственностью, ибо это нарушает равенство, – если же собственность нужна для жизни, то пусть ею владеют сообща.

Слушайте, что говорил Джайна о душе! В каждом живом существе сокрыта душа. После смерти тела душа эта не умирает, а переходит в другое живое тело. Так осуществляется переселение душ, поэтому нельзя убивать ни одно живое существо – будь то слон, змея или комар, – ведь, при убийстве разрушается вместилище души. Приемлите лишь такую пищу, которая не связана с убийством, а её в изобилии поставляет нам природа: мёд и молоко и другая подобная еда вкусна и питательна, – человек легко может прожить ею, не оскверняя себя убийством живого существа. Старайтесь никому не причинить смерть, – видите, этот человек подметает дорогу передо мною, дабы не наступить мне на червяка или букашку, или другое насекомое…

Не смейтесь, глупцы! Поймите, неразумные, даже убийство ничтожной твари – всё равно убийство, и оно отравляет вашу карму! Всем в мире управляет карма, и чем хуже вы поступаете, тем более тяжёлая жизнь ждёт вас в будущих перевоплощениях.

– Ты обманываешь народ, дигимбар, – вперёд протиснулся какой-то человек в оранжевой одежде. – Учение о карме провозгласил Будда, и он же воспретил любые убийства.

– Ты, верно, говоришь о принце Сиддхартхе? – не скрывая усмешки, отвечал дигимбар. – Мы не считаем его Буддой, – уж если кому приличествует называться так, то Джайне, а не Сиддхартхе, потому что Джайна был первым, а Сиддхартха только шёл по его стопам, исказив, к тому же учение Джайны.

– Я не хочу своими словами возбуждать в тебе злость и раздражение, дигимбар, но истина мне дороже. Махавира едва наметил путь, но лишь Будда указал нам правильную дорогу от начала до конца, – возразил человек в оранжевой одежде.

– Я тоже не хочу раздражать тебя, но вы между собой-то не можете договориться: у вас сколько людей, столько взглядов. Где вам указывать единственно правильную дорогу? – не сдавался дигимбар. – К тому же, вы сами не следуете тому, чему учите: многие из вас живут в роскоши и пользуются всеми мирскими благами, – хороши учителя!

– Свет мудрости озаряет не каждого, но каждый стремится к нему, – возразил человек в оранжевой одежде. – И тот, кто увидел этот свет, уже не может жить во тьме, она становится невыносима для него. Посмотри на нашего царя Ашоку: с тех пор, как он познал мудрость Будды, царь будто возродился. Как много добра сотворил он, какие благородные деяния совершил!

– Оставаясь по-прежнему царём, – не унимался дигимбар. – Он ведь не покинул свой дворец, подобно Сиддхартхе.

– Спасите нас, боги, от такой беды! – вмешался в разговор третий человек, в белой одежде. – Царь отошёл от веры наших отцов и дедов, но это временное затмение. Наша вера священная, вечная и непоколебимая, на ней основаны все наши обычаи и законы, она нам своя, – и лишь она приемлема для нашего народа! Святая Троица – Брахма, Вишну и Шива – была, есть и будет, – а ваши Джайна и Будда были, но их уже нет. Они лжеучители и соблазнители, они слуги злого Мары, присланные им, дабы искушать людей.

– Молчи, несчастный! Как у тебя язык повернулся сказать эдакое! – дружно набросились на него дигимбар и человек в оранжевой одежде. – Вы принесли в мире зло; вы делите людей на касты, вносите между ними разлад и вражду! Ваши боги – дьяволы, демоны, ненавидящие людей и вредящие им!

– Ах ты, срамник! – человек в белой одежде отвесил оплеуху дигимбару. – А ты – бездельник и обманщик! – вторая оплеуха досталась человеку в оранжевой одежде.

– Да успокоится гневающийся, да не будет гнев его порождением нового зла! – воскликнул человек в оранжевой одежде, потирая щёку и ухо.

– Да не отвечу злом на зло и насилием на насилие! – закричал дигимбар, одновременно хватая за руку человека, разметавшего улицу перед ним, а теперь собиравшегося ударить метлой его обидчика.

– Вы даже постоять за себя не можете, – презрительно и разочарованно произнёс человек в белой одежде.

– Стража идёт! Стража! – раздались возгласы в народе.

– Разойдись! – зычно проговорил начальник стражи, приближаясь к месту происшествия. – Что за шум? Почему беспорядок? Указом великого царя всем велено жить в мире и дружбе; буйство пресекать, раздоров не допускать. А ну, расходитесь по своим делам, – ну-ка, быстро, не доводите до греха!.. А тебе, святой отец, и тебе, монах, – обратился он к дигимбару и человеку в оранжевой одежде, – и вовсе не пристало чинить беспорядки, – начальник стражи подтолкнул одного и другого в спину и сказал: – Ступайте с миром!..

– Ах, царь, царь, наш великий царь! – покачал головой человек в белой одежде. – Вот что случается, когда забывают веру, обычаи и традиции!

– Ничего, – глядишь, всё ещё вернётся, как было, – заговорщицки шепнул ему начальник стражи.

* * *

К северу от царского дворца располагались удивительные сады, которые раскинулись на семи террасах огромного насыпного холма. Эти террасы поднимались уступами и соединялись широкими пологими лестницами, покрытыми розовым и белым камнем. На каждой террасе лежал толстый слой плодородной земли, и здесь росли самые красивые и самые редкие цветы, кустарники и деревья, привезённые со всего света. Террасы были установлены на высоких колоннах, нужных для того, чтобы растения на каждом ярусе имели хороший доступ к солнечному свету, – а чтобы вода, которой поливали растения, не просачивалась на нижние террасы, поверхность каждого яруса вначале укладывали слоем тростника, смешанного со смолой; затем следовали два слоя кирпичей, скреплённых между собой гипсовым раствором; на них были уложены свинцовые плиты, и уже на этих плитах была насыпана плодородная земля.

На вершине этого чудесного цветущего холма стояла круглая беседка с колоннами из редчайшего розового же мрамора с белыми прожилками, а вокруг неё лежали на постаментах из розового гранита четыре золотых льва с глазами из красно-коричневого оникса. В этой беседке, на закате дня, когда живительная сила праны, энергии, пронизывающей Вселенную, особенно сильна, царь Ашока погружался в дхьяну – высшую форму успокоения сознания. На первой её стадии происходило полное сосредоточение на каком-нибудь образе с целью уничтожения всех привязанностей и чувств, отвлекающих от дхьяны. Если это удавалось, объект завладевал все сознанием и разворачивался в нём, принося восторг и радость. На второй дхьяне сознание продолжало уходить от всего земного, обращаясь исключительно на самое себя; восторг и радость сохранялись и даже усиливались. На третьей дхьяне возникала уравновешенность и внимательность. Восторг исчезал, исчезала и радость. На четвёртой дхьяне наступало пробуждение от земной жизни, от всех её страданий и удовольствий. Сознание становилось необыкновенно ясным, способным различать мельчайшие оттенки мироздания. Пятая стадия была связана с углублением концентрации сознания и утратой за ненадобностью его различающей способности. Шестая дхьяна вызывала бесконечность восприятия или бесконечное сознание. Седьмая вела к абсолютному ничто – осознанию того, что в созерцаемом мире ничего нет. Наконец, восьмая дхьяна приводила к полному прекращению сознания и ощущений и достижению тем самым состояния, близкого к нирване.

Ашоке пока не удавалось пройти дальше третьей дхьяны, что вызывало у него крайнюю досаду, которая, в свою очередь, опрокидывала сознание на исходные, низшие позиции. Так было и в этот раз – Ашока уже чувствовал приближение четвёртой дхьяны, но опять не достиг её. Поддавшись досаде, он в один миг потерял всё достигнутое и понял, что сегодня продолжать погружение бесполезно. С тяжёлым вздохом поднявшись с подстилки, царь кликнул слугу и велел позвать Питимбара.

Ждать пришлось долго: ночь вступила в свои права и звёзды ярко светили на небе, когда Питимбар вошёл в беседку.

– Где тебя носит, дурак? – сердито спросил Ашока и опять почувствовал, что согрешил.

– Меня никто не носит, – напротив, я крепко спал, когда твои слуги отыскали меня, – возразил Питимбар.

– Ты пьян, как обычно? – Ашока с подозрением принюхался к нему.

– С утра ни капли, – бодро ответил Питимбар. – А утром, да, было дело – выпил немного.

– Как ты можешь столько пить, – проворчал Ашока.

– В твоих словах я слышу зависть, – расхохотался Питимбар. – Но что поделать, таким меня создала природа: есть люди, для которых вино губительно, есть и такие, у кого оно отнимает разум и силы, для меня же оно – лекарство для тела и души. А если бы ты знал, какие сны я вижу после него! Вот и сегодня мне приснился дивный сон – будто плыву я по большой реке, а вода в ней так легка и чиста, что небо, отражённое в её потоках, не менее прозрачно, чем в воздушных высях. По берегам растут пышные зеленые деревья и яркие цветы, – лучшие, чем в твоём саду, – а среди них стоят люди в белых одеждах и машут мне пальмовыми ветвями. Лица людей светлы и радостны, на них нет и тени печали; эти люди говорят мне добрые, ласковые слова, которые греют мою душу.

Медленно, медленно плыву я, и всё больше душа наполняется божественным светом; озарённый им, я выхожу на берег у истоков реки, – здесь стоит великолепный город с большими домами и широкими улицами. В нём нет крепостных стен, нет стражников и воинов; его жители заняты своими делами, которые выполняют с охотою и удовольствием.

Со всех сторон я слышу приветствия и отвечаю на них; между тем, подхожу к дворцу царя. Меня встречает высокий человек в простом холщовом одеянии, – он и есть царь, и ему не нужны роскошные накидки и золотой венец, потому что его царственность духовна, а не телесна, она величественнее и красивее всей роскоши мира.

Мы беседуем с ним о чём-то, я задаю ему какие-то вопросы, мучающие меня; его ответы ясны и понятны, и я удивляюсь, что сам не мог найти их…

Увы, твои слуги прервали мой сон! Но я не сразу пришёл сюда: вначале мне было так горько вернуться к нашей жизни, что у меня сдавило грудь и мне стало тяжело дышать, – но после я понял, что все наши горести преходящи. Настанет время, и они уйдут без следа, рассеются, как призрачные видения, потому что их нет вовсе. Мир – это наше представление; сейчас оно грубо и безобразно, но когда-нибудь, мы прозреем и увидим, как он прекрасен. И тогда мы будем жить в согласии с ним, – мы будем счастливы и спокойны. А пока… Пока этого нет. Как сказал поэт:

О, где же вы, святые острова, Где не едят надломленного хлеба, Где только мёд, вино и молоко, Скрипучий труд не омрачает неба И колесо вращается легко?

– Почему ты, пьяница и шут, видишь такие сны, а я не могу видеть их? – с обидой спросил Ашока. – Разве я не следую теперь благородным правилам Будды, разве не стараюсь насадить их в моей стране?

– Всё приходит к тому, кто умеет ждать, – ответил Питимбар. – Всему своё время и своё место, а роптать на природу и высший разум – пустое дело. Послушай-ка притчу о маленьком плоде манго.

– О, великий Будда, опять притча! – вздохнул Ашока. – Как у нас их любят рассказывать!

– Так что же ты вздыхаешь? Прими это как данность, – сказал Питимбар. – Слушай же мою притчу… «Однажды путник шёл из одной деревни в другую. Пройдя полпути, он увидел красивую рощицу. Посреди рощицы росло дерево манго, ветки и листья его так густо переплелись, что ни один луч палящего солнца не проникал сквозь эту живую завесу. Путник не смог удержаться, чтобы не передохнуть немного под зеленым покровом. Оказавшись под кроной великана-манго, он присел у его ствола.

Как хорошо было здесь! Слышались нежные трели птичек, спрятавшихся в листве от полуденного зноя; время от времени набегал прохладный ветерок, лаская и освежая тело.

Путнику захотелось немного полежать на спине. Он лег на травяной ковёр, закинул руки за голову и стал рассматривать шатёр манго. Сначала взгляд его коснулся ветвей.

«Да, – подумал он, – как они чудесны! Как приятно смотреть на них! А эти крошечные плоды! Они тоже прекрасны! Наверное, тот, кто создавал это дерево, предназначал их нарочно для пташек, которых здесь такое множество. Да, творец, видно, был неглуп».

Путник вытянул ноги, потянулся всем телом и опять задумался. «Но вот если бы мне, например, поручили это дело, я бы сделал не так, – продолжал он рассуждать. – Такое огромное дерево и такие малюсенькие плоды! Ведь они по величине почти такие же, как яблоки. Чувствуется, что творец здесь что-то не доделал. Вот, например, кокосовая пальма. Она хоть и высокая, но по сравнению с этим гигантом кажется маленькой. А тень у нее такая крошечная, что в ней нельзя укрыться. И в то же время орехи у пальмы огромные, чуть не с голову человека. Или тыква: стебелёк у нее совсем тоненький, слабенький, а плод – чуть не с дом. Да, творец, видно, все же неважно соображает!». Вот к какому выводу пришёл путник. Довольный своим умом и тем, что нашел нелепость в самой природе, он ухмыльнулся и сладко заснул.

Вдруг что-то больно ударило его по лбу. Он вздрогнул, открыл глаза и вскочил. Возле него лежал плод манго. Ничего особенного не случилось: просто этот плод сорвался с ветки и свалился ему на голову.

Путник почесал ушибленное место, положил плод на ладонь и благодарно воззрился на него. «Как хорошо, что он такой маленький! А что было бы, если бы он оказался величиной с кокосовый орех?! Не сидеть бы мне больше здесь, не любоваться красотами природы. Нет, видно, природа все-таки знает, что делает!» – подумал он.

Он встал, отряхнулся, ещё раз взглянул на маленький плод манго и зашагал своей дорогой».

– Так я должен возблагодарить природу и творца за то, что мне на голову не упал кокос? – сказал Ашока.

– Понимай, как хочешь. Притча заставляет задуматься, а выводы ты делаешь сам, – отвечал Питимбар.

– Я хотел найти у тебя поддержку, а ты только расстроил меня, – с укором проговорил Ашока.

– Сейчас ты расстроишься ещё больше, – гляди, сюда идёт великий визирь, – сказал Питимбар. – Он уже поднимается по лестнице.

– Кто его пустил?! – возмутился Ашока. – Здесь единственное место во дворце, где я могу выбирать, кого мне видеть… Спрячься куда-нибудь, – он тебя на дух не переносит, а разговор с ним и без того будет трудным.

– С удовольствием. Есть люди, от которых хочется спрятаться так, чтобы они никогда тебя не нашли, – ответил Питимбар и скрылся в темноте сада.

* * *

– Великий царь должен простить меня за то, что я нарушаю его покой, но дело, по которому я пришёл, чрезвычайно важное и не терпит отлагательств, – с поклоном сказал Мукеш, входя в беседку.

– Говори, визирь, – Ашока уселся на свою подстилку.

– Удобно ли будет царю меня слушать? – Мукеш позволил себе выразить сомнение.

– Какая разница, кто на кого смотрит сверху вниз? – возразил Ашока. – Разве произнесённые слова от этого становятся менее или более значимыми?

– Как будет угодно великому царю, – вновь поклонился Мукеш. – Я хотел говорить с тобой об указах, которые ты повелел принять и исполнить.

– Так что же? – Ашока сделал вид, что не понимает.

– При твоём деде, величайшем царе Чандрагупте, друге и союзнике греческого царя Александра, самого великого правителя мира, были записаны законы, которые и поныне никто не отменил, и которые, благодаря своей чёткости и разумности, ещё долго будут определять порядок в государстве. Свод законов «Артхашастра» – высшая мудрость государственного управления, – сказал Мукеш.

– А составил «Артхашастру» визирь Каутилья; в ней он обобщил свои богатейшие познания и мудрые советы, – с улыбкой прибавил Ашока. – Чтобы мы делали, если бы у нас не было визирей!

– В этих законах намечены пути, которые ведут к созданию мощного и справедливого государства, во главе с сильным и умным правителем, – невозмутимо продолжал Мукеш. – Одна из книг «Артхашастры» так и называется: «О положении сильнейшего царя». Царь должен быть твёрдым в своих помыслах и действиях, говорится там: «Царь с грозным жезлом вызывает страх у людей, а у кого жезл мягкий, тем пренебрегают». Царь должен уметь использовать наказания; искусство управления государством может быть названо «наукой о наказании». Правительство только тогда может удержать в своих руках власть, когда решительно расправляется со своими противниками: с внутренними смутьянами, с теми, кто хочет расколоть страну, а также с изменниками. И царь, и его подданные должны соблюдать закон: «Соблюдение каждым своего закона ведет на небо, к вечности», – сказано в законах.

– Я знаю «Артхашастру», зачем ты мне это повторяешь? – сказал Ашока, стараясь сдержать раздражение.

– Нельзя нарушать законы страны, – повторил Мукеш. – и тот, кто нарушает их, является угрозой для государства

– Какая глубокая мысль! – с иронией проговорил Ашока. – Поистине, ты, визирь превзошёл всех мудрецов на свете.

– Один из основных законов «Артхашастры» – разделение на касты, – не дрогнул Мукеш. – Кастовые разграничения должны быть, – при их нарушении мир погибнет от смешения каст.

Ашока нахмурился.

– Будда не признавал этого, – сказал он. – Люди делятся только на две касты: на людей добрых и на людей злых. Другого разграничения нет. Мы хотим создать государство для добрых людей, поэтому нашими законами станут благородные правила Будды. Мои указы – их воплощение в государственной жизни.

– Однако… – хотел возразить Мукеш, но Ашока перебил его: – Запомни и запиши, визирь! Я хочу, чтобы сказанное мною сейчас тоже стало законом.

– Я весь во внимании, великий царь, – бесстрастно ответил Мукеш, прекратив спор и достав из складок одежды папирус и стило. – Ни одно твоё слово не будет утеряно.

– Я надеюсь, – строго сказал он. – Итак, мои законы будут называться «эдиктами о дхарме». Начинаться они будут так: «Все люди – мои дети. Все чего я желаю для своих детей, а я желаю им богатства и счастья, того я желаю и для всех людей». Далее, «главная моя забота – о благосостоянии моих подданных, на заботе о немощных и неимущих. Для этого я повелеваю: пересмотреть все налоги и отменить те из них, которые обременительны для жителей нашей державы; принудительный труд также отменить, а за добровольный платить соразмерную ему плату, не ниже той, что будет установлена особым законом; запретить отъём имущества моих подданных за долги и вернуть им то, что было отобрано несправедливо».

Мукеш издал какой-то неопределённый звук, но ничего не сказал.

– Дальше, – продолжал Ашока. – «Отныне я назначаю «смотрителей дхармы». Их обязанностью будет забота о поддержании справедливости во всех уголках нашей державы. В том числе пусть следят за достойным содержанием заключённых в тюрьмах и их освобождением. Если «смотритель дхармы» скажет: «Этому узнику необходимо содержать семью», «Этого оговорили», «Этот стар», – то таких заключённых следует освободить»… Здесь же запиши: «Мое единственное намерение в том, чтобы мои подданные жили без страха предо мной, могли мне доверять, и чтобы я мог дать им счастье, а не горе. Более того, они должны понять, что царь простит тех, кто может быть прощён». Всё записал?

– Да, великий царь

– Продолжаем. «Я повелеваю построить по всей нашей державе больницы для страждущих; мы позаботимся при этом и о лекарственных средствах, что необходимы для лечения, даже если их придётся покупать в иных странах. Построить приюты для бездомных и сирот; устроить, к тому же, постоянную бесплатную раздачу еды тем, кто голоден и не может её купить». В моей стране не должно быть не имеющих крыши над головой и голодных, каждый бездомный и голодающий – живой укор для правителя, – с чувством произнёс Ашока. – Отдельно запиши: «Нельзя забывать и о братьях наших меньших, забота о которых самим Провидением вменена в обязанность человеку. Для этого, помимо лечебниц для людей, будут построены и лечебницы для животных. Охоту ради удовольствия я запрещаю навсегда; кроме того, в законы будет внесен список животных, на которых нельзя охотиться вообще. Веря в благородство человеческих душ и надеясь на обращение их к добру, я полагаю, что мои повеления сменятся со временем переубеждением, и в народе возрастёт дхарма не убивать живых существ и не вредить им». Записал?

– Да, великий царь.

– Припиши сюда же: «Отныне запрещается также бесцельное выжигание лесов, ибо оно губит живых существ, населяющих леса, и превращает землю в пустыню». Это важно, иначе что мы оставим своим потомкам после себя? – задал Ашока вопрос, не требующий ответа. – Пока не записывай как закон, но пометь на будущее: построить по всей стране хорошие дороги, дабы люди могли удобно и легко доехать, куда им надо. Вдоль дорог посадить баньяны, чтобы давали тень, и заложить манговые рощи. Через каждый дневной переход устроить колодцы и гостиницы, и в разных местах водные резервуары для людей и зверей… Будут и другие начинания, но пока вернёмся к моим эдиктам. Записывай: «В нашей державе много разных вер и вероучений. Но тот, кто восхваляет свою веру, по причине излишней преданности, и порочит другие, имея мысль: «прославлю так свою веру», – только вредит ей. Поэтому полезно спорить и обсуждать, при этом слушая и уважая вероучения, проповедуемые другими. В нашей державе нет и не будет предпочтения одной веры перед прочими: я повелеваю, чтобы все разбирались в коренных вопросах других вероучений, и никто не посягал на них»… Разве я не прав, визирь? – спросил Ашока. – Пусть одни исповедуют учение Будды, другие – Джайны, третьи придерживаются древней веры, но разве это кладет вражду между нами? Каждая вера устремлена ввысь и, в конце концов, они сойдутся, как сходятся вверху стенки колокола или ступы. Вместе они одно целое, вместе они поддерживают ступу людского мира.

– Тебе виднее, великий царь, – уклончиво ответил Мукеш.

Ашока вздохнул:

– Запиши последнее на сегодня: «Но это лишь малые достижения. Подобные блага творили и прежние цари. Я же сделал это для того, чтобы люди следовали дхарме. Победу дхармы я буду считать своей наилучшей победой».

– Позволь мне задать тебе всего один вопрос, великий царь, – не выдержал Мукеш.

– Задавай.

– Зачем тебе всё это надо? Наша держава и без того обширна и процветает, а ты достиг подлинного величия, – проговорил Мукеш с неподдельным волнением.

– Если я буду царем земных царей, принесет ли это мне счастье? Нет, потому что я буду только царем земных царей и никем больше, – а для счастья этого мало, – сказал Ашока. – Вот ты упомянул греческого царя Александра. Он создал державу, который не знал и, может быть, никогда не будет знать мир, – но был ли Александр счастлив? Нет, он умер в разладе с самим собой, в пьянстве и разврате, с помощью которых хотел забыться… Высшее и самое верное счастье человека – в чистоте и спокойствии его души. К этому я и стремлюсь, а поскольку Небо сделало меня царём, то добиться своего счастья я могу лишь сделав счастливыми моих подданных.

Мукеш бросил острый взгляд на царя, и в этом взгляде промелькнули жалость, презрение и злоба, – впрочем, Мукеш тут же отвёл глаза.

– Но где взять деньги, чтобы выполнить твои повеления, великий царь? – спросил он. – Хоть наша казна полна, но она не выдержит таких расходов.

– У меня есть золото, – ответил Ашока. – Много золота. Тебе привезут его; проследи, чтобы оно пошло на осуществление моих эдиктов.

– Откуда это золото? – позволил себе удивиться Мукеш.

– Это мой личный трофей из Ориссы, – сказал Ашока. – Это золото было добыто неправедным путём, – пусть же оно пойдёт на праведные цели!.. Больше я тебя не задерживаю, визирь.

Мукеш молча поклонился царю и вышел из беседки.

* * *

– Питимбар! – крикнул Ашока в темноту.

– Я здесь, – ответил Птимбар, выходя из сада.

– Ты всё слышал?

– Каждое слово.

– Завтра же поезжай в Старый город, где хранятся сундуки с сокровищами, и перевези их в казну. Да скажи тому старику из Ориссы и его помощникам, чтобы они проследили за тем, как будет израсходовано золото. Я назначаю их помощниками казначея.

– Сделаю, – сказал Питимбар и вдруг рассмеялся.

– Ты что? – подозрительно посмотрел на него Ашока.

– Вспомнил одну историю из древней книги. Как-то одного мудреца, который был застигнут в момент любовного акта, спросили, что он делает. «Порождаю человека», – ответил он весьма хладнокровно, нисколько не покраснев, как если бы его застали за посадкой чеснока.

Ашока тоже засмеялся:

– Ну и при чём здесь это?

– А ни при чём! Просто пришло в голову; чего взять с дурака, – беспечно ответил Питимбар.

– Это точно, – усмехнулся Ашока. – Ладно, скажи-ка мне лучше, удастся ли мне установить законы дхармы в моём царстве? Почему сделанное мною не приносит результатов? Грустно, когда не видишь плодов своей деятельности.

– Я бы рассказал тебе притчу, но боюсь, ты опять рассердишься.

– Да уж говори, мало ли притч я наслушался, – разрешил Ашока.

– «У одного человека, носящего воду, было два больших горшка, висевших на конце шеста, который он носил на плечах, – начал Питимбар. – В одном из горшков была трещина, в то время как другой горшок был безупречен и всегда доставлял полную порцию воды. Треснувший же горшок доносил только половину.

Конечно, безупречный горшок гордился своими достижениями. А бедный треснувший горшок страшно стыдился своего несовершенства.

В один день он заговорил с переносчиком воды возле источника:

– Я стыжусь себя и хочу извиниться перед тобой.

– Почему? Чего ты стыдишься?

– Вот уж сколько времени я способен донести только половину моей ноши из-за трещины в боку, – сказал горшок.

Переносчик воды почувствовал жалость к старому треснувшему горшку, и ответил:

– Поскольку мы возвращаемся к дому, я хочу, чтобы ты посмотрел на свою сторону дороги.

Когда они поднялись на холм, треснувший горшок обратил внимание на превосходные цветы на своей стороне пути. Тут водонос сказал горшку:

– Ты заметил, что цветы растут только на твоей стороне пути, но не на стороне другого горшка? Он сохранил свою воду, но на его стороне не выросло ни одного цветка. А ты каждый день поливал землю, так что на ней взошли прекрасные цветы. Без тебя, такого, как ты есть, не было бы этой красоты!».

– Только от дурака и услышишь умные вещи, – сказал Ашока. – Но всё же мне грустно.

– Ты уверен, что действуешь правильно? – спросил его Питимбар.

– Да, в этом у меня нет сомнений.

– Так вспомни «Махабхарату». Помнишь, принц Арджуна очень переживал из-за того, что его друзья и родственники воюют друг с другом. На что человек, который управлял его колесницей (на самом деле это был бог Кришна), объяснил ему, что делом настоящего воина и верующего является прежде всего выполнение своего высшего нравственного долга, то есть всё той же дхармы: «Делай, что должно, и будь что будет». Это правило потом повторяли многие мудрецы, а один из них добавил: «Каждое дело исполняй как последнее в своей жизни. Не делай того, что осуждает твоя совесть, и не говори того, что не согласно с правдой».

– Что же, моя совесть чиста – сказал Ашока. – Но как мало поддержки я нахожу, – вот и визирь недоволен моими начинаниями!

– Недоволен? – переспросил Питимбар. – Ты наивен, царь! Недоволен он был раньше, а теперь стал твоим заклятым врагом.

– Почему?

– Он же тебе ясно объяснил: есть порядок, который нельзя нарушать. Есть законы «Артхашастры», есть деление на касты, есть наша традиционная древняя религия, единственная и истинная. А ты покусился на все эти святыни, расшатываешь государство и подрываешь его основы! – крикнул Питимбар, кривляясь. – Визирь – человек долга, он государственный человек. Во имя спасения царства он готов пожертвовать царём.

– Да… – протянул Ашока и призадумался. – Боюсь, что скоро я лишусь всего этого, – невесело улыбнулся он, кивнув на свои великолепные сады и огни дворца к югу от них.

– Делай, что должен, – и стоит ли горевать о гостинице? – бодро отвечал Питимбар.

– О какой гостинице? – не понял Ашока.

– Придётся рассказать ещё одну притчу, – Питимбар взглянул на Ашоку, тот махнул рукой.

– «Однажды святой вошёл во дворец и присел отдохнуть. Спустя некоторое время мимо проходил царь и, удивившись непрошеному гостю, спросил:

– Знаешь ли ты, где сидишь?

Святой ответил:

– Я отдыхаю в гостинице для путешественников.

Царь сердито закричал:

– Разве ты не можешь отличить обычную гостиницу от царского дворца?

Тогда святой спросил у царя, кто жил во дворце до него.

– Мой отец, а до него – мой дедушка, и мой сын будет жить после меня.

– Так что же это, как не гостиница для путников? – спросил святой», – закончил свой рассказ Птимбар.

Ашока снова задумался, а затем сказал:

– Всё верно – мы путники в этом мире, и он для нас лишь временное пристанище. Так надо ли менять вечное на временное?… Ты успокоил меня; я пойду дальше к своей высшей цели и не буду заботиться о преходящем.

– Я с тобой царь, не забудь меня, – пропел Питимбар и сделал комичный поклон. – Шут везде пригодится, куда бы мы не попали!

* * *

Принц Самади вызвал во дворец колдуна Свами, это был самый сильный садху в стране. Свой магический дар Свами приобрёл сам, а не получил по наследству, – стало быть, его магия была сильнее прочих: только тот садху, кто приобрёл свой магический дар самостоятельно, овладевал энергией шакти, которая давала возможность совершать сложнейшие обряды. Кроме того, Свами знал наизусть древнюю книгу Атхарваведу, где описаны все магические ритуалы, заклинания и заговоры. Известно, что такие науки как медицина, физиология и астрология основаны именно на этой книге.

Обладая шакти и зная Атхарваведу, можно было, например, вызвать существа, лишённые телесной оболочки и управляющие законами природы. С помощью таких существ Свами ничего не стоило пройти невредимым через огонь или парить над землёй, подобно лёгкому облачку. Для более значительных чудес следовало прибегнуть к поддержке чистых божеств – Вишну, Шиве, Ганеше и прочим, – а также к богам нечистым – богу смерти Яме, богу кладбищ Мадане, ну и конечно, к богине Кали. Помимо этого, Свами водил дружбу с разными демоническими существами: с бесами-ракшасами, с бхутамовами, духами умерших, и с ведьмами-вампирами пидари. Устрашающий внешний облик демонов, их порочный образ жизни и порою недобрые помыслы не были свидетельством абсолютного зла, потому что и люди также часто являются носителями этих качеств, однако сохраняют добро в душе. В демонах, как и в людях, было что-то злое, а что-то – доброе; всё зависело от обстановки и степени приложения добра и зла.

Садами вызвал Свами для того чтобы он навёл порчу на царя Ашоку: садху мог навести порчу на любого человека и не видел в этом греха, ибо всё определяет карма – если садху навёл на кого-то порчу, то этот человек получил наказание за свои деяния в прошлой жизни. А садху является лишь исполнителем воли всемогущих богов.

Для начала Самади решил устроить Свами испытание: хотя слава этого садху была велика и его дар не нуждался в подтверждении, но принц не верил никому. Сперва он попросил Свами поднять в воздух кресло, на котором сидел. Свами нахмурил брови и погрузился в глубокую медитацию; затем, с закрытыми глазами, он протянул обе руки к креслу, – через мгновение оно поднялось вверх и, слегка развернувшись, повисло в воздухе на высоте около пяти локтей. Самади вскрикнул от ужаса и велел садху вернуть кресло обратно. Переведя дух, Самади стал приказывать Свами поднять то одну, то другую вещь из тех, что стояли в зале, – Свами исполнил всё это и даже доставил по воздуху плоды из дворцового сада.

Свами окончательно отделался от всех подозрений, когда попросил Свами пересказать содержание двух записок, которые царица Кумари хотела передать Ашоке сегодня утром: Свами пересказал их слово в слово. Это записки никто не мог видеть, потому что царица писала их в присутствии одного Самади, а после, передумав, сожгла при нём же.

– Ладно, начинай, – сказал Самади. – Но помни, если кто-нибудь узнает об этих заклинаниях, я не дам за твою жизнь ломаного гроша.

– Я бы не дал ломаного гроша ни за чью жизнь, ибо этот товар в один миг может исчезнуть, – бесстрастно возразил Свами.

– Ты меня понял, – с угрозой повторил Самади. – А теперь приступай.

Свами начертил на полу чакру, магический круг, и покрыл его треугольниками, шестиконечными звёздами и вставленными друг в друга квадратами со священным слогом «Ом» в середине. Это были янтры – ловушки для тех земных и потусторонних сил, которые Свами привлекал для обряда. По сторонам магического круга Свами поставил семь зеркал из гладкой бронзы и светильники возле них; около зеркал положил восковые фигурки в короне, потом достал семь иголок и завернул каждую в чёрный шёлк.

– Дворец царя и проклятие царю, – сказал он. – Повторяй за мной, принц. Да будет проклят, живущий здесь, – Свами воткнул первую иглу.

– Да будет проклят живущий здесь, – повторил Самади.

– Да будет проклят враг мой, – воткнул Свами вторую иглу.

– Да будет проклят враг мой, – повторил Самади.

– Да будет наказан живущий здесь враг, – Свами воткнул третью иглу.

– Да будет наказан живущий здесь враг, – повторил Самади.

– Как эта острая игла, так острая стрела духа зла направлена моей рукой, – говорил Свами, вонзая в фигурки иглы. – Как этот воск липнет к железу, так мои слова и духа зла дела липнут к этой игле.

Самади повторял за ним.

– Быть тебе ничейным, никчёмным и ничтожным. Счастье твоё себе забираю, а тебя ни с чем оставляю, – Свами воткнул оставшиеся иглы.

– Счастье твоё себе забираю, а тебя ни с чем оставляю, – повторил Самади.

Свами обратился лицом на юг, по направлению к царству мёртвых, и взял в левую руку жезл с семью кольцами. Сотрясая им, Свами стал произносить какие-то непонятные слова, повторяя их снова и снова. Он выкрикивал их всё громче и громче, так что в голове Самади они сложились в странную мелодию. Ему показалось, что и стены, и потолок, и пол, и воздух в зале, и звёздное небо за окном колеблются и раскачиваются под звуки заклинаний колдуна; Самади провёл рукой по лицу, отгоняя наваждение, и увидел, как Свами подносит ему чашу.

– Выпей, принц, – сказал он. – Это напиток Сома, напиток Луны.

– Вперёд выпей ты, – Самади подозрительно посмотрел на колдуна.

В глазах Свами мелькнула усмешка, он отпил из чаши и протянул напиток принцу. Самади выпил, вкус был терпкий и острый; голова у принца пошла кругом, он ощутил необыкновенный прилив энергии в теле, ещё миг, и он полетел бы.

– Теперь мы узрим будущее, – услышал Самади слова колдуна.

Зал исчез, Самади увидел землю с высоты. На ней стоял царский дворец и Самади устремился к нему. Дворец приблизился, вырос в размерах, крыша его вдруг пропала, и Самади заметил человека, сидящего на троне. Человек увеличился и Самади узнал себя.

– Так я царь! – воскликнул он. Дворец затрясся, закружился, все его линии искривились и спутались в огромный пёстрый клубок, который провалился в непроницаемую тяжёлую мглу.

– Ах! – закричал Самади и со стоном упал на землю.

– Дальнейшее тебе ни к чему, – раздался голос садху. – Придёт время, всё узнаешь. А теперь спи, – скоро тебя позовут…

Сколько он проспал, Самади не смог бы сказать. Его разбудил голос рабыни:

– Мой господин! Мой господин! Великая царица просит вас прийти к ней!

Самади открыл глаза: он лежал одетый, в своей спальне; его голова была ясной, только кружилась немного.

– Иду, – ответил он, поднимаясь с кровати.

…В покоях царицы его ждали сама она и великий визирь.

– Слава и удача тебе, принц! – Мукеш низко склонился перед принцем.

– Зачем ты пришёл так поздно? – спросил Самади. – Уже ночь: я слышал, как заступила ночная стража.

– Выслушай его, он будто прочёл наши мысли, – сказала Кумари. – То, о чём я собиралась говорить с царём, то, о чём я хотела написать ему, уже сказано визирем.

– Неужели? – Самади бросил на Мукеша недоверчивый взгляд. – Так о чём ты говорил с царём?

– Содержание нашей беседы вряд ли заинтересует царевича, – скучные дела, – важна сущность того, о чём мы говорили, – ответил Мукеш. – Царь по-прежнему полон решимости сломать здание государства. Он отвергает наши законы и обычаи и хочет ввести новые.

– Что значит «новые»? – подозрительно спросил Самади.

– Я неправильно выразился, да простит меня царевич, – Мукеш приложил руку к груди. – Новых законов не будет вообще: всё что происходит в стране, от верха до низа, от края до края, должно подчиняться дхарме и только дхарме.

– Царь сошёл с ума! – воскликнул Самади. – А как же войско, стражники, суды, тюрьмы, чиновники?

– Царь считает, что скоро можно будет обойтись без них, – сказала Кумари.

Самади издал какой-то булькающий звук:

– Безумец! Тогда и царь будет не нужен!

– И визирь тоже не понадобится, – Кумари с лукавой усмешкой взглянула на Мукеша.

– Такого не будет никогда, – твёрдо произнёс он. – Наш царь забыл о настоящей жизни. Государство в том или ином виде существует с тех пор, как боги создали людей: даже у диких племен, живущих в джунглях, есть подобие государства – власть одних над другими, а также порядки, которые должно соблюдать; есть и наказание за нарушение этих порядков и за покушение на власть. Без этого человек превращается в опасное животное, которое в любой момент способно причинить вред окружающим или самому себе. Мудрец сказал: «Государство – не что иное, как намордник для усмирения плотоядного животного, называющегося человеком, для придания ему отчасти травоядного характера». Другой мудрец учит нас: «Государство существует не для того, чтобы превращать земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад». Очевидно, что все усилия, все методы и средства государства являются необходимыми, удерживающими людей в рамках, в которых они сами себя не способны удержать. Люди не делаются лучше, они становятся только хуже: пороки, свойственные человеческой природе, усиливаются со временем, и если их не сдерживать жёстко и решительно, человечество погибнет. У диких людей пороки тоже дикие, примитивные; у людей развитых – развиты и пороки, они изощрённые, глубокие и куда более опасные, чем пороки примитивных людей.

Разве можно это исправить? Сколько людей захотят исправиться? Единицы! Для них государство, может быть, не нужно, но подавляющее большинство людей воспримет любое его ослабление как вседозволенность, – и страшно себе представить, что тогда произойдёт!

Порочные страсти, бушующие в душе человека, неистребимы: они сродни тем страстям, что бушуют в мире, во всей Вселенной. Без них не было бы ничего, их можно назвать силами зла, но можно – силами созидания. Земля – часть этого бушующего мира; не забывайте, она была одной из адских планет, пока Кришну не спас её из ада. Но страсти продолжают кипеть на ней поныне, – и будут кипеть, пока она есть. Царь хочет остановить их, он хочет покоя, значит, смерти всему земному, но, к счастью, кипение страстей, пороки, а стало быть, жизнь ещё долго будут существовать, – и вместе с ними государство было, есть, и будет! – закончил свою речь Мукеш.

– Первый раз вижу его таким взволнованным, – шепнула Кумари сыну. Самади отмахнулся от неё и спросил Мукеша:

– А если оставить все эти заумные вещи? Что нам делать, визирь?

– Ждать, – коротко ответил Мукеш.

– Чего ждать? – скривился Самади.

– Ждать своего часа, – пояснил Мукеш. – Царь сам готовит своё падение. Скоро в стране начнётся смута: брат восстанет на брата, сосед – на соседа. Много будет воровства, много преступлений, – и вот тогда придёт наш час. Ты и великая царица, – Мукеш поклонился Кумари, – станете олицетворением порядка, и власть сама придёт к вам в руки.

– Ждать, ждать, ждать! – раздражённо пробормотал Самади. – Сколько можно ждать!

– Он молод и нетерпелив, – сказала Кумари визирю, – но царь из него выйдет неплохой.

– Особенно, если ты будешь помогать ему, великая царица, – почтительно проговорил Мукеш.

– И ты, великий визирь, – ответила она.

Самади пробурчал что-то невнятное и отвернулся от них.

Уход

«Поклонение и хвала Ему не останутся невознаграждёнными; и если поднесён даже один цветок, то и это влечёт за собой награду, называемую раем и конечным освобождением», – так было написано над входом в пещеру. Когда-то в ней провёл несколько дней сам Будда, предаваясь возвышенному созерцанию. С тех пор люди, верящие в его учение, приходили сюда, поодиночке или вместе, чтобы воздать почести ему, – но по поводу изображений Просветлённого у них возникли разногласия.

Те, которые приходили поодиночке, говорили, что любое изваяние Будды может стать кумиром, которому будут поклоняться, будто это и есть Просветлённый. Не смешно ли, говорили они, кланяться каменному истукану и в нём искать защиты и покровительства? Нет, присутствие Просветлённого может быть выражено только символами, – такими как фигура лошади, знаменующая собой его самоотречение, дерево бодхи, символ его просветления, колесо, указывающее на первую проповедь Будды в Оленьем парке, и ступа – место, где он обрел вечный покой.

Те, которые приходили вместе, утверждали, что изображение Просветлённого должны быть и в камне, и на деревянных досках, и на стенах. Будда взял на себя страдания людей и указал им путь к спасению, – точно так же его последователи должны оказывать помощь людям в их поиске. Известно, однако, что благородные законы дхармы могут быть переданы от человека, уже вдохновлённого, к человеку, ещё не вдохновлённому, посредством благочестивого акта, – а что может быть более благочестивым, чем совместная молитва перед ликом Просветлённого?

Приходящие поодиночке и приходящие вместе никак не могли договориться между собой, – в результате, они стали отдельно рыть пещеры для поклонения Просветлённому: одни по левую сторону от пещеры, где он останавливался, другие – по правую. Пещеры, где поклонялись приходящие вместе, были украшены скульптурами и росписями на стенах, потолках и колоннах. Здесь была представлена вся жизнь Будды, наглядный пример для его учеников; здесь же в огромной пещере, чей свод уходил далеко ввысь, была большая скульптура Просветлённого. С умиротворённым лицом он сидел в позе созерцания, его правое плечо было обнажено, а тело покрывала простая накидка; вздымая руку в священном положении «абхайя мудра», он благословлял пришедших к нему. Царь Ашока тоже был изображён в этой пещере – на той же стене, возле которой стояла статуя Будды. Фрески показывали благочестивые деяния Ашоки, раздачу им милостыни, основание храмов и монастырей; на одной из них он останавливал охотника, собиравшегося убить оленя.

Раньше Ашока любил бывать в этих пещерах, но теперь не мог найти здесь уединения, – паломники, приходящие к Будде, неотступно следовали за царём и просили разрешить их споры. Дело доходило до серьёзных столкновений, об одном из них царю рассказал Питимбар, приехавший сюда за несколько дней до Ашоки.

– Ссора произошла из-за воды: есть ли в ней тайная сила и может ли вода очищать грехи. Одни говорили, что может, другие возражали, что нет, – говорил Питимбар. – Я хотел успокоить спорщиков, мне вспомнилась притча об очищении от грехов. Ты, конечно, слышал её?

– Нет, – ответил Ашока, – но, может быть, мы обойдёмся без неё? Сейчас не время для притч.

– Отчего же, разве мы куда-нибудь торопимся? – возразил Питимбар, – Если я не расскажу тебе притчу, мой рассказ потеряет всю свою соль, – а кому нужна безвкусная пища?

– Ох, – вздохнул Ашока, – рассказывай уже.

– «Каждые двенадцать лет на реке Ганг совершается обряд очищения от грехов. Один паломник, собираясь совершить священное омовение, зашёл к известному своей праведной жизнью мудрецу, чтобы получить от него благословение. Узнав, что тот собирается совершить обряд очищения, мудрец сказал:

– Ну что ж, прекрасно. Погрузись разок и за меня, ведь я не пойду, вода холодная. Ещё я боюсь: ведь так много людей сбрасывают свои грехи в Ганг, что входить в реку опасно – ко мне могут прилипнуть чьи-нибудь грехи.

Человек удивился:

– Вы шутите?

– Ты видел огромные деревья, которые стоят на берегу Ганга? – спросил мудрец.

– Да, – ответил паломник. – Двенадцать лет назад я совершал омовение и видел эти гигантские деревья.

– А знаешь, для чего они там растут? Я открою тебе их назначение. Ты совершаешь омовение, но грехи боятся не Ганга, они боятся холодной воды. Когда ты погружаешься, они выскакивают, садятся на деревья и поджидают, а когда ты выходишь, они прыгают на тебя; иногда бывает, что и какие-нибудь чужие грехи тоже прыгают на тебя. Они видят, что ты такой чистый, хороший – они достаточно мучили кого-то, а теперь хотят помучить тебя. Так что будь осторожен, проходя после омовения под этими деревьями.

– Как я могу быть осторожным? – закричал паломник. – Я ведь не могу видеть грехов!

Мудрец сказал:

– Дело твоё, – подумай, спешить некуда.

Паломник был смущён и не спал всю ночь, мучительно размышляя; в конце концов, он отказался от обряда очищения».

– Забавная притча, – заметил Ашока. – Она ничего не объясняет, но может примирить.

– А вот и нет! – воскликнул Питимбар. – Посмотри на мои синяки: едва я рассказал эту притчу, как на меня набросились и те, кто выступал за тайную силу воды, и те, кто был не согласен с этим. Мне порядочно досталось от тех и других.

– Неужели? Раньше у нас не было рукоприкладства, – Ашока погрустнел. – Если из-за такой малости вспыхивают ссоры, да ещё между последователями Просветлённого, да ещё в этом священном месте, чего же нам ждать в будущем во всей стране, межу людьми разных верований и обычаев?

– Не думай о будущем, – беспечно отозвался Питимбар. – Сколько раз мы говорили с тобой о твоём пути: ты выбрал его правильно. Не твоя беда, что в мире по-прежнему существуют гордыня и спесь, алчность и зависть, злоба и жестокость. Одни люди не хотят избавиться от них, другие не могут, – но ты сделал всё что мог, всё, к чему призывал тебя твой долг… Помнишь притчу о цветах? Ты полил их, и они взойдут. Может быть, это будет не скоро, может быть, пройдёт много времени, но цветы взойдут.

– Но я не могу не думать о моей стране и моём народе, – сказал Ашока. – Я всё ещё царь.

– Да, этой твой последний недостаток, – согласился Питимбар. – Но будем надеяться, что скоро ты избавишься и от него. Послушай ещё притчу в утешение: «Жил один человек, который принёс мудрецу камень и сказал:

– Пожалуйста, благослови этот камень и меня!

Мудрец взял камень и положил его на землю.

– Теперь он благословлён, – сказал мудрец, – потому что он на своём месте. Находясь в руке, он всегда в неустойчивом положении, так как он зависит от тебя с того времени, когда ты поднял его и держишь. Пусть же он лежит на земле и занимает своё собственное место, чтобы быть спокойным и независимым. А теперь я благословляю и тебя! Я благословляю тебя и твою душу!».

– Ладно, – сказал Ашока, – считай, что ты меня утешил. А теперь оставь меня, я пойду в пещеру Будды. Я хочу побыть там один, пока ещё кто-нибудь не пришёл ко мне со своими вопросами.

* * *

– Откройте! Откройте же! Да что вы там, спите, что ли! – отчаянно колотил в ворота дворца запыхавшийся гонец.

Наконец, в воротах открылось окошко.

– Кто ты? – спросил сонный голос.

– Так и знал, что они спят: никто на свете не спит больше, чем стражники, – проворчал гонец, а вслух сказал: – У меня важные вести к великому царю, я гнал лошадь от самого Саранганатха.

– Не знаем мы никакого Саранганатха, – оглушительно зевая, ответили ему. – А к царю тебе всё равно не попасть.

– Это почему? – удивился гонец.

– Да уж потому… – неопределенно ответили за воротами. – И чего было так стучать, – зря только переполошил. «Важные вести, важные вести!» – передразнили гонца.

– Пустите меня к царю! – закричал он. – Кто вы такие, чтобы решать, важны мои вести или нет!

– О, боги, какой настырный! – сказали за воротами. – Да пусть себе идёт, нам-то что? Его голова покатится в случае чего, – раздался второй голос. – А пароль? – спросил первый голос. – А какой у нас пароль сегодня? Уж не «буря» ли? – спросил второй. – Нет, это давно отошло. Теперь у нас всё больше «львы» да «леопарды»… Ага, вспомнил, со вчерашнего дня пароль – «пантера»! Эй, ты, гонец, какой у нас пароль?

– «Пантера», – повторил гонец.

– Ну, так и быть, заходи, – ему открыли ворота.

Внутри дворца было такое же сонное царство, как у ворот: слуги спали в тени комнат, укрывшись от мух платками, служанки посапывали под кисейными покрывалами, главный дворцовый управитель храпел на кушетке перед царскими залами, здесь же дремали, прислонясь к стене, два воина из охраны царя.

Гонец покашлял.

– Что? Кто? – вскочил дворцовый управитель; вместе с ним встрепенулись и воины у дверей. – Ты куда? Зачем?

– Я гонец. Прибыл с важными известиями из Саранганатха, – сказал гонец.

– Сейчас доложу, – с тяжёлым вздохом ответил дворцовый управитель и пробормотал, открывая двери: – «Важные известия, важные известия» – какие могут быть у нас важные известия?

…Войдя в зал, гонец растянулся перед царским троном и закричал:

– Великий царь, беда!

– Что ты так кричишь? – раздался недовольный женский голос откуда-то из угла.

Гонец поднял голову и увидел, что трон пуст, а в углу зала открылась маленькая дверца и из неё вышла царица Кумари.

– Спокойно. Какая беда? – спросила она, поднимаясь на трон.

Гонец смутился.

– Да простит мою дерзость великая царица, но мои слова предназначены лишь для царя, – осмелился возразить он.

– Ты можешь сообщить великой царице всё, что хотел сказать царю, – из дверцы появился визирь Мукеш. – Она управляет страной, пока царь в отъезде.

– Да, но… – замялся гонец.

– Сказали же тебе, она управляет страной! – из дверцы выбежал ещё и царевич Самади. – Она и я! Говори, если не хочешь потерять голову!

– Говори, не бойся, – ласково улыбнулась царица Кумари.

– Говори, с чем ты приехал, – сурово произнёс визирь.

– Говори же, болван, пока твоя голова ещё на плечах! – раздражённо воскликнул царевич.

Гонец решил больше не возражать.

– Беда, великая царица, – сказал он. – Ришипаттана охвачена восстанием, бунт грозит перекинуться и на другие области страны.

– Мы знали, что этим кончится! – злорадно выпалил Самади. – Визирь, ты не ошибся!

Кумари сделала предостерегающий жест, призывая его замолчать, а Мукеш нахмурился.

– Встань и расскажи, как это случилось. Подробно, не упускай даже мелочей, – приказала Кумари гонцу.

– Всё началось в городе Саранганатхе. Великая царица, знает, конечно, какие великолепные храмы, какой монастырь там построены…

– Да, мы знаем, сколько это стоило! – не выдержал Самади. – Учение Будды разорило нашу казну.

– Царевич! – с укором произнесла Кумари.

– Разве я не прав? – обиделся он и взглянул на Мукеша.

– Деньги были не из казны, – уклончиво ответил визирь.

– А откуда же? – удивился Самади.

– Пусть гонец продолжает, – сказала Кумари.

– Там же, в Саранганатхе, в Оленьем парке благородный царь Ашока выстроил большую ступу, в которую заложили останки Будды, заключённые в мраморную урну, а возле ступы была возведена колонна с четырьмя львами наверху. Эта колонна столь высока, что если десять человек немалого роста встанут на плечи друг друга, им не достать до вершины; по сторонам же колонны великий царь велел установить каменные скрижали с законами праведной жизни, – на одном дыхании произнёс гонец.

– Зачем ты это рассказываешь? – снова не выдержал Самади.

– Но великая царица приказала не упускать даже мелочей, – сказал гонец.

– Не мешай ему, пусть говорит, – Кумари слегка тронула сына за руку. – Продолжай, гонец.

– Вот я и говорю, в Саранганатхе всё началось, как раз около ступы и колонны, – продолжил гонец. – Как обычно, здесь стоял «смотритель дхармы», который по царскому приказу зачитывал законы праведной жизни для тех, кто сам не умеет читать. Откуда ни возьмись, к нему прицепился голый отшельник, который неподалёку славил своего великого святого – Джайну. Они вечно ходят голыми, вера у них такая…

Кумари улыбнулась:

– Да, мы видели их в нашем городе. Одному я дала денег на одежду, подумав, что ему не на что купить её; он с отвращением швырнул деньги на землю, сказав, что ни в чём не нуждается, а более всего презирает металл, за который всё в нашем мире продаётся и покупается.

– Сумасшедшие, – зло прошептал Самади. – Все с ума сошли, живём в окружении безумцев.

– Да, да, они такие! – подхватил гонец слова Кумари. – Ужасно отчаянные, а уж спорить с ними, – спаси нас боги!.. Вот, голый, стало быть, прицепился к человеку у колонны, – а тот, нет чтобы промолчать, тоже стал с ним спорить.

– О чём же был спор? – поинтересовалась Кумари.

– Прости, великая царица, но мне трудно уразуметь, в чём они не сошлись, – признался гонец. – Я привёз донесение об этом деле, – может быть, тебе самой будет угодно разобраться в нём? – он протянул царице свиток.

– Пусть великий визирь посмотрит, – ответила она. – Он лучше в этом разбирается.

Визирь поклонился ей, взял свиток и бегло прочёл отдельные фразы:

– «Последователь Джайны утверждал, что тот, кого называют Просветлённым (Буддой) – самозванец, присвоивший учение двадцати четырёх тиртханкаров, последним из которых был Шри Махавира а первым – великий царь Ришабха, живший во времена, когда люди ещё не умели писать и считать. Сам царь богов Индра повелел якшам и якшиням следить за благополучием тиртханкаров и наставлять их на истинный путь. Очистив же душу, титханкары стали бхагаванами».

– Кто такие «тиртханкары» и «бхагаваны»? И кто такие «якши» и «якшини»? – спросил Самади. – Никогда не слышал о них.

– Не мешай! – одёрнула его Кумари.

– «…Будда не понял даже того, что есть четыре формы души человека, страдающей из-за кармы и наказанной воплощениями в сансаре. Эти формы: недочеловек, человек, сверхчеловек и существа ада, – читал Мукеш. – Далее. Будда не знал мантру Навокар, необходимую для того чтобы освободится от кармы и приобрести божественное чистое сознание, восприятие и счастье. Мантру Навокар следует петь в любое время дня и ночи, показывая тем самым: 1) уважение душам, заключенным всё ещё в человеческие формы, 2) полностью освободившимся душам, 3) духовным учителям и всем монахам… Стремящийся к освобождению от кармы должен с пением Навокара бродить по стране в простой одежде или совсем обнажённый; волосы носить запрещается, – их нужно не просто выбривать, а вырывать с корнем… Величайший грех – причинение вреда живым существам, поэтому надо процеживать питьевую воду, чтобы там случайно не оказались какие-нибудь мелкие букашки, специальной метёлкой подметать себе дорогу, дабы не раздавить муравья или червяка, и строго запрещается передвигаться или что-либо делать ночью, ведь в темноте можно случайно нанести вред живому существу…

Далее. Так называемый Будда не придавал должного значения химсе, «ненасилию», – он ставил его в ряд с прочими добродетелями. Между тем, химса является основополагающим принципом освобождения от кармы, его несоблюдение делает бессмысленным выполнение других принципов. Химса означает не причинение вреда или оскорблений всему живому ни непосредственно, ни косвенно. Нельзя также произносить речей, способных обидеть кого-либо; нельзя и в помыслах своих обижать людей, пусть и враждебных тебе…

Вот чему учил Джайна, – его учение древнее и выше пустого и поверхностного учения Будды, а значит, распространяющие слова последнего – глупцы и невежды!».

– Что ты на это скажешь, визирь? – Кумари посмотрела на Мукеша.

– Я скажу, что зря нас, государственных мужей, обвиняют в жестокости. Наша жестокость – ничто по сравнению с жестокостью и непримиримостью тех, кто призывает к абсолютному добру, – ответил Мукеш.

– Ай да визирь! Ты ещё и мудрец, к тому же! – воскликнул Самади.

– Чем же закончился этот спор? – спросила Кумари гонца.

– Последователь Будды возражал последователю Джайны; они так горячо спорили, что вокруг них собралась толпа. Одни приняли сторону буддиста, другие – джайниста, и вскоре началась потасовка, – ответил гонец. – Не прошло и часа, как весь город был охвачен волнениями, потому что последователи нашей старой веры тоже пустили в ход кулаки. Народ раскололся и взбунтовался, люди обвиняли друг друга во всех смертных грехах: в корысти, стяжательстве, воровстве, в неуплате долгов и стремлении жить за чужой счёт. Кроме того, говорили о разбое, убийствах и насилиях, – причём, каждая сторона твердила о своей невиновности, а противников объявила просто-таки исчадьем ада. Бунт принял такие опасные размеры, что властям пришлось применить силу, – а винили во всём царя Ашоку, который довёл страну до эдакого безобразия.

– А помнишь, как ты славил его после победы над Ориссой? – ухмыльнулся Самади.

Гонец испугался.

– Ну я… Просто… Это же не мои слова, – смешался он.

– Не бойся, тебе здесь никто не обидит, – ободряюще проговорила Кумари. – Наоборот, ты будешь вознаграждён за усердие. Вот тебе лично от меня, – она сняла перстень с пальца и дала ему.

– О, великая царица! Какое счастье, что ты у нас есть! – вскричал гонец, упав к её ногам.

– Иди, я тебя больше не задерживаю, – сказала она.

– Кстати, тебе не обязательно держать язык за зубами, – прибавил Мукеш. – Будет неплохо, если как можно больше людей узнают про то, что ты нам здесь рассказал.

– Я понял, великий визирь, – хитро улыбнулся гонец, поднялся с пола и, кланяясь, вышел из зала…

– Вот и пришёл наш час, – сказала Кумари. – Что будем делать, визирь?

– Править, – коротко ответил Мукеш. – Ты, великая царица, и ты, великий царевич, находитесь здесь, в столице, а царь – неизвестно где. Между тем, обстановка в стране такая опасная, что решения надо принимать немедленно, – так, кому же, как не вам, принимать их? Я заготовлю указы, которые вам следует подписать в первую очередь: исполнение этих указов будет означать, что вы правите страной.

– Но что если царь не захочет смириться с этим? Если он вернётся, он может сделать с нами всё что захочет, и тогда… – с большим сомнением протянул Самади.

– Прояви твёрдость, действуй, как подобает мужчине и царю, – сказала Кумари. – Или ты хочешь вечно оставаться в тени?

– Нет, однако… – Самади не закончил и вытер вспотевший лоб.

По лицу Мукеша промелькнула презрительная гримаса.

– Царь не станет наказывать вас, – сказал он серьёзно и убедительно. – Я полагаю, – и у меня есть все основания считать так, – что Ашока оставит царствование.

– Почему? – одновременно спросили Кумари и Самади.

– В последнее время власть явно тяготит его: проникнувшись идеями Будды, он отстранился от мирских забот, – но для того чтобы вернуться к царствованию, для того чтобы править жёстко и решительно, ему надо будет отказаться от этих идей. Это возможно, но маловероятно, – царь слишком проникся ими. Это уже не прежний Ашока, властный правитель и суровый полководец, он превратился в отшельника, в монаха, в нём не осталось ничего царственного. Незачем бояться его, он не опасен.

– Хорошо, если ты не ошибаешься, – глухо проговорил Самади.

– За всю свою жизнь великий визирь ни разу не ошибался, – с улыбкой возразила Кумари. – Можешь не сомневаться, что он не ошибается и сегодня, в столь ответственный момент. Ты ведь всё тщательно взвесил, визирь, отмерил и перемерил?

– Зачем тебе был бы нужен иной визирь, великая царица? Меня ценят именно таким, каков я есть, – просто и откровенно сказал Мукеш.

– Мы высоко ценим твои заслуги и твои таланты, великий визирь, – ответила Кумари. – Ты ещё увидишь, как велика будет наша благодарность.

– Да, ещё увидишь, – пробурчал Самади.

– О, я не сомневаюсь в вашей щедрости и благородстве, – Мукеш приложил руку к сердцу. – Для меня счастье служить надёжной опорой вашей власти.

– Без которой рухнет всё здание? – лукаво прищурилась Кумари.

– Великая царица хорошо меня поняла, – ответил Мукеш.

– Мы всегда отлично понимали друг друга, – сказала Кумари.

* * *

Ашока сидел на плоском камне на вершине горы и смотрел вниз. Там простирались бескрайние леса, в которых кипела бурная, сложная и тяжёлая жизнь, но отсюда, с вершины всё казалось спокойным и гармоничным. Небо, горы и земля составляли часть великого неповторимого мира, несравнимо большего, чем земной мир с его мелкими страстями. Питимбар прав, думал Ашока, когда-нибудь люди увидят величие и красоту мироздания, и тогда страсти утихнут, пороки исчезнут, жизнь преобразится и засияет чистым светом. Нам не дано дожить до этого, – во всяком случае, не в нынешнем воплощении, – но это будет, а значит, нечего тревожиться, нечего бояться. Да, мы сделали всё что могли, и уйдём с достоинством; мы оставляем этот мир без горьких сожалений, с верой и надеждой в его светлое будущее.

Ашока вздохнул и взглянул на высокие белые облака, плывущие в небе. Тень от них скользила по горам и лесам; они на мгновение делались скучными и унылыми, чтобы вновь вспыхнуть яркими красками. Тёплый ветер растрепал волосы царя, он поправил их и с наслаждением подставил лицо под его порывы. Хорошо, сказал себе Ашока, хорошо…

Тихий и умиротворённый спустился он с горы, выпил воды из родника и умылся.

– Меня никто не спрашивал? – спросил он людей, что были здесь.

Они робко ответили:

– Великий царь, в деревне за ручьём тебя ждёт человек, приехавший из города.

Ашока удивился такому их ответу и с неприятным чувством пошёл к мосту через ручей.

– А, вот ты где, а я уже хотел послать за тобой! – услышал он уже издалека голос Питимбара. – Говорят, царь поднялся на гору и сидит там, – а сколько ещё просидит, неизвестно.

– Зачем я тебе понадобился? Отвечай без ужимок и шутовства, – недовольно сказал Ашока.

– Ну вот, опять ты приказываешь шуту не быть шутом, – отозвался Питимбар. – Впрочем, ты прав, я сейчас не шут, но посол.

– От кого же? – нахмурился Ашока.

– От великого царя Ашоки. Я привёз тебе его указы: отойдём в сторонку, я тебе расскажу о них, – ответил Питимбар. – Они такие суровые и грозные, что попробуй их не исполнить.

– Что за чушь ты несёшь, – сморщился Ашока. – Ты, как всегда, приложился к кувшину вина?

– Ни в одном глазу! – обиженно вскричал Питимбар. – Я мчался к тебе, как ураган, а разве ураган бывает пьяным?

– Так что же за указы? Говори яснее, – Ашока злился на самого себя за своё раздражение.

– Первый касается увеличения налогов, он отменяет твой прежний указ о пересмотре их в сторону уменьшения. В нём же говорится об обязанности должников, каким бы тяжёлым ни было их положение, выплатить все их долги, – особенно долги перед государством. У тех, кто не выплатит, будут отнимать имущество, – сообщил Питимбар.

Ашока так изумился, что не смог произнести ни слова и только развёл руками:

– Но…

– Погоди, это ещё не всё, – продолжал Питимбар. – Второй указ касается больниц, приютов для бездомных и гостиниц для путников. В нём говорится, что они не оправдывают своё предназначение и обременительны для казны, поэтому большая часть их будет закрыта, а на содержание остальных будут собирать пожертвования. То же относится к приютам для животных.

– Но кто… – хотел спросить Ашока, однако Питимбар перебил его:

– Третий указ гласит, что отныне наша древняя вера является главной в стране. Остальные вероучения могут существовать с особого дозволения царя и под присмотром его слуг. Запрещается порочить нашу веру и вести споры о ней, ибо это приводит к смуте и бунтам. Покушение на нашу веру будет рассматриваться как государственное преступление… Четвёртый указ касается бунта, вспыхнувшего в Саранганатхе…

– Где, в Саранганатхе?! – Ашока подумал, что ослышался.

– Ничего-то ты не знаешь, великий царь, – сказал Питимбар. – Там действительно начался бунт, он перекинулся на всю Ришипаттану и на другие области.

– Но как… – снова хотел спросить потрясённый Ашока, но Питимбар опять перебил его:

– Указ повелевает направить в бунтующие области твоё царское войско. Бунтовщикам приказано немедленно сдаться, иначе их ждёт страшная кара, и даже семьи их будут уничтожены, а дома сожжены… Вот какой ты грозный царь! Но всё во имя государства, во имя его прочности и процветания, – это много раз повторяется в твоих указах.

– Но кто же… А, я понял! Моя жена и мой сын… – Ашока помрачнел.

– И с ними великий визирь. Без него не обошлось, – сказал Питимбар.

Лицо царя побагровело, глаза налились кровью.

– Они думают, что со мной покончено, но они ошибаются, – просипел Ашока. – Коня мне, коня! Я им отомщу! – крикнул он вдруг так громко, что крестьяне в деревне попрятались по своим домам. – Эй, коня мне! И пусть воины из моего отряда встретят меня по пути, во всеоружии и доспехах!.. Кумари, Самади и Мукеш забыли, кто я?! – взбешённый Ашока обернулся к Питимбару. – Я им напомню! Мой дед, царь Чандрагупта перебил, не колеблясь и не разбираясь в родстве, всех кто выступил против его воли. Он пролил реки крови, но его почитают как великого царя. Мой отец, царь Биндусара получил прозвище «Амитрагхата» – «убивающий своих врагов»; он подчинил себе шестнадцать государств и погубил десятки тысяч человеческих жизней, но его тоже почитают как великого царя. Разве я хуже своего деда и отца? Пока я был, как они, меня славили и боялись в стране – так я опять стану таким! Я устрою изменникам такую казнь, что небеса содрогнутся от ужаса!

Питимбар впервые в жизни онемел, – царь был сама ярость.

– Однако разве ты такой, как они? – всё же осмелился вымолвить он.

Ашока оттолкнул его:

– Поди прочь, дурак! Добро должно быть сильным и безжалостным, чтобы не погибнуть!

Он вскочил на коня и с места пустил его в галоп.

– Последняя проверка, – прошептал Питимбар. – Вот и поглядим, какие силы в твоей душе возьмут верх.

* * *

В нефритовом зале дворца царица Кумари и царевич Самади сидели над столом, на котором лежали рисунки дворцовых покоев.

– Здесь мы добавим золота, сапфиров и изумрудов, – говорила царица сыну. – Здесь сделаем украшения из серебра и пустим их по чёрному дереву, а тут можно обойтись простым мрамором с позолотой. Не пройдёт года, как наш дворец будет неузнаваем… Но почему ты так мрачен?

Самади сдвинул в сторону рисунки и под ними оказалась большая карта страны.

– Меня сейчас больше беспокоит другое, – сказал он. – Смотри, самые хорошие земли царь отдал черни. Знатные роды потеснены, богатые потеряли то, ради чего они работали.

– Чернь? Нет, это не чернь, – он отдал земли тем, кто, по его мнению, достоин этого, – возразила царица. – Общины, которые трудятся на подаренных царём землях, процветают, – и мы должны это признать. Я не стала бы пока отбирать у них землю.

– Глупости! – презрительно возразил Самади. – Наша опора не сирые и убогие, а богатые и сильные. Если мы вернём им землю, они поддержат нас, и тогда царь уже ничего не сможет с нами сделать.

– Ты по-прежнему боишься его? – Кумари искоса взглянула на царевича.

– Вот ещё! – фыркнул он. – Просто мы обязаны быть осторожными, ведь рано или поздно он вернётся.

– Не бойся, я всё возьму на себя, – по своему обыкновению царица, как маленького, погладила его по голове.

– Но я… – царевич недовольно отстранился и хотел что-то возразить, однако его перебила рабыня, с испуганным лицом вбежавшая в зал.

– Царь! Царь! – закричала она. – Царь вернулся!

– Ну вот, накликали, – стараясь быть спокойной, проговорила Кумари и быстро убрала карту и рисунки в шкафчик, что стоял рядом. – Иди, скройся где-нибудь, – велела она сыну, – царь не должен тебя видеть.

– Я пойду на конюшню и прикажу оседлать коней, – отозвался Самади, поспешно направляясь к задней двери. – На всякий случай. Для меня и для тебя.

– Нет, кони нам не понадобятся ни в коем случае, – сказала Кумари. – Иди, лучше, к визирю, сообщи ему о приезде царя.

– Да, лучше к нему, – раздался голос Самади уже из-за двери.

Кумари вздохнула, поправила волосы и выпрямилась в кресле. Вот парадные двери с треском распахнулись, и в зал влетел потный и пыльный Ашока; он был разъярён, его глаза метали молнии.

– Встать! – крикнул он от порога. – На колени перед великим царём, правителем империи!

Кумари покорно встала с кресла и опустилась на колени. Ашока подошёл к ней и размахнулся.

– Бей, – сказала она, поднимая голову и бесстрашно глядя ему прямо в глаза. – Если ты не боишься уронить честь, оскорбить своё мужское достоинство и опорочить царское имя, – бей!

Рука царя дрогнула; скрипнув зубами, он выругался, как последний бродяга, и отвернулся от Кумари. Постояв так некоторое время, он вновь обернулся к ней и, растягивая слова, произнёс:

– Я слушаю твои объяснения.

– Ты сам знаешь их, – возразила Кумари, не поднимаясь с колен.

– Я хочу услышать от тебя, – тяжёлым басом произнёс Ашока; видно было, каких усилий стоило ему сдерживать себя.

– Что же, я объясню, – ровно и спокойно проговорила Кумари. – Когда ты последний раз делил со мной ложе?

– А это при чём? – угрюмо буркнул Ашока.

– Ты мой муж перед богами и людьми, а я твоя жена, – но можешь ли ты сказать, что выполняешь свои супружеские обязанности? Я говорю не только о брачном ложе – много ли внимания ты оказываешь мне, часто ли даришь подарки, интересуешься ли моим здоровьем, волнуют ли тебя мои переживания? – всё так же спокойно говорила Кумари. – Ты настолько пренебрегаешь мною, что преподносишь дары своим наложницам, а не мне.

– Это неправда! – с обидой сказал Ашока.

– Когда ты завоевал Ориссу, тебе достались несметные сокровища: ты пустил их на свои прихоти и на своих наложниц, – возразила Кумари. – Не лги мне, великий царь, не унижай себя ложью.

– Откуда ты взяла? Откуда ты вообще узнала про сокровища? – проворчал Ашока.

– Это моё дело, – ответила Кумари. – Но разве это не так?

– Нет, – сказал Ашока, – сокровища пошли на благие цели, я ничего не дарил наложницам. И чтобы ты знала, у меня уже давно нет наложниц, – с тех пор, как я…

– Я не упрекаю тебя наложницами, – перебила его Кумари. – Как мужчина и как царь ты имеешь право на них. Я говорю о твоём пренебрежении мною, твоей женой.

– Но… – хотел возразить Ашока, однако Кумари опять перебила его:

– Послушай меня, царь, – ведь ты же хотел послушать меня, – её глаза сверкнули не меньше, чем глаза Ашоки. – Вспомни, когда ты взял меня в жёны, ты ещё не был царём и никто не решился бы предсказать тебе великое будущее. Твои братья сражались против тебя, твоя жизнь висела на волоске; сколько раз мы должны были спасаться бегством! Помнишь ту бурную ночь, когда в дождь и грозу, мы бежали из города, и не было никого, кто мог бы защитить нас? Я прижимала к груди маленького сына, я закрывала его промокшим покрывалом; мне было тяжело, мои ноги скользили по грязи, мои силы были на исходе, но произнесла ли я хоть слово упрёка? Пожаловалась ли я на свою судьбу? Молчишь?… Я могла бы напомнить тебе также о многих других таких случаях, но, уверена, что ты тоже помнишь их… Столько лет я всегда и во всём поддерживала тебя, – а что получила взамен? Холодную постель, одиночество и тоску. Но я вытерпела бы и это, ты не услышал бы от меня упрёков и теперь, однако я не могу видеть, как ты губишь то, что было создано таким трудом, как ты лишаешь нашего сына надежды, как он теряет царствование, ещё не получив его. За что ты так обошёлся с нами, почему ты так жесток?

– Я пытался тебя рассказать, но ты не хотела слушать, – мрачно сказал Ашока.

– Я и сейчас не собираюсь! – воскликнула Кумари и голос её впервые прервался от волнения. – Зачем мне слушать о твоих несбыточных мечтаниях, о тех бреднях, которые лишь разрушают привычный порядок жизни? Не губи нас и себя, – вернись на землю, царь! Отбрось свои небесные фантазии; стань снова великим правителем государства, заботливым мужем и отцом. Неужели я так много у тебя прошу? – в глазах Кумари блеснули слёзы.

– Ты просишь то, что я не могу исполнить. Я не могу стать прежним Ашокой, – ответил он решительно и сурово.

– Тогда уйди, – Кумари поднялась с колен и встала перед Ашокой. – Заклинаю тебя нашей былой любовью, нашим сыном, всем хорошим, что у нас было, всем, что мы перенесли; заклинаю тебя судьбой твоей страны и твоего народа, – уйди, царь, переставший быть царём! Уйди, пока твоя держава не рухнула, а твои близкие не погибли!

Лицо Ашоки скривила судорога.

– Ты думаешь, мне лучше уйти? – глухо спросил он.

– Ты и сам думаешь так, – сказала Кумари. – Ты уже ушел, оставил власть, мы её просто подобрали. Не можешь вернуться, уходи окончательно.

Она вдруг приподнялась на цыпочки и поцеловала его:

– Я люблю тебя, всегда любила и буду любить. Я была тебе верной надёжной женой, – буду и сейчас. Не сомневайся, я сохраню твоё царство, и твой сын будет править долго и счастливо. Не беспокойся за свой народ.

– Так ли это? – еле слышно проговорил Ашока.

– Но я ничего не требую, я приму любое твоё решение, мой царь, – Кумари отошла от него на два шага, низко поклонилась и ушла.

Ашока в задумчивости продолжал стоять перед пустым креслом.

– Так ли это? – продолжал шептать он.

Неожиданно он услышал чьё-то покашливание за спиной. Обернувшись, он увидел человека в чёрной накидке на багровом одеянии, с багровой же точкой на лбу.

– Ты не узнаешь меня, царь? – спросил этот человек.

– Служитель Кали, – вспомнил Ашока. – Но как ты попал сюда?

– Это не важно, – сказал человек. – Я всё слышал, я всё знаю; я пришёл помочь тебе.

– Помочь? Что же ты можешь сделать для меня? – горько усмехнулся Ашока.

– Ты забыл, какая мы сила, – мы, служители богини Кали. Тебе стоит только приказать, и все твои враги будут повержены, – с угрозой произнёс человек в чёрной накидке.

– Для этого вы мне не нужны, – ответил Ашока, – со своими врагами я могу расправиться и без вас.

– Ты ошибаешься, царь. Твои враги намного сильнее, чем ты полагаешь. Твои визирь сумел настроить против тебя немало людей, – и они кровно заинтересованы в твоём исчезновении. Неужели ты поверил обманчивым речам твоей жены? Я удивлюсь, если тебе удастся выйти целым из дворца, не говоря уже о восстановлении твоей власти, – человек в чёрной накидке говорил весомо и убедительно.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Ашока.

– Ты забыл о правде богини Кали? – сказал человек в чёрном. – Да, она грозна и страшна, черна, как гнев, как ярость; она – отмщение, но она и заступница. Она зла для злых, с которыми нельзя справиться с помощью добра; ярость должна низвергнуть их из мира. Не забывай, что зло это созидательная сила, когда она направлена против ещё большего зла. Я вновь предлагаю тебе эту силу, царь, – но знай, что это последняя твоя возможность, больше у тебя её не будет.

Ашока вдруг улыбнулся.

– Возможно, ты прав, служитель Кали, – но я поклоняюсь иному божеству. Я благодарен тебе, однако, за твои слова: они помогли мне понять себя… Ты можешь вывести меня из дворца? Это моя единственная просьба. Если меня могут убить здесь, как ты утверждаешь, мне бы не хотелось, чтобы этот грех привёл к тяжёлому воздаянию для причастных к нему.

– Я выведу тебя из дворца, и мы больше не увидимся, – ответил человек в чёрном. – Поверь, я искренне сожалею, что наш союз не состоялся.

* * *

На дешёвом постоялом дворе, в дальнем углу сидел неприметный, похожий на бродягу человек в рубище. Он ел рис из глиняной плошки и запивал его простой водой из кувшина. Время от времени бродяга посматривал на открытую дверь, будто поджидая кого-то. Наконец, в дверь вошёл высокий человек несуразной внешности: с большой круглой головой, маленькими глазками, с узким, будто обрубленным подбородком, и длинным кривым носом.

Разглядев в углу бродягу, высокий человек оскалился в улыбке и направился к нему.

– Вот и я, царь! – весело сказал он. – Долго ждал?

– Тихо! – ответил бродяга. – Какой я теперь царь, – я скромный нищенствующий служитель Будды.

– Нет, ты царь, Ашока, ты величайший из царей, ибо никто ещё не совершил такого поистине благородного, царского поступка, как ты, – упрямо повторил высокий человек. – Ты выше всех царей, что были прежде, – а будут ли такие цари, как ты, в грядущих временах, мы не знаем… Так что ты ныне – царь царей и можешь гордиться этим!

– Зато ты, Питимбар, как молол языком, так и продолжаешь молоть! Ты ведь уже не царский шут, зачем тебе это? – пробурчал Ашока.

– Шут это не должность, шут – это призвание, – отозвался Питимбар и захохотал: – А ловко ты провёл всю твою придворную камарилью! Они думают, что они такие хитрые, а на самом деле когда-нибудь будут обмануты сами. Вот, кстати, притча об этом…

– Опять? – ужаснулся Ашока. – Будет ли этому конец?

– Будет, когда конец придёт мне, – ответил Питимбар. – Итак, притча об обмане. «Жил-был очень хитрый человек. Он насыпал в горшок речной песок, затем покрыл слоем сахара и отправился на рынок продать горшок с песком, как с сахаром. Другой человек наложил в горшок глины, прикрыл сверху маслом и также пытался продать на рынке, как горшок с маслом. Эти два человека встретились там и подумали, что было бы хорошо обменяться товарами. Человек с сахаром был очень счастлив обменять горшок с «сахаром» на масло и думал, что он один такой хитрый. Он не знал, что другой человек так же хитёр, как он. По пути домой они были очень-очень счастливы и довольны собой, – но, придя домой, они обнаружили, что их провели».

– Да, тот, кто обманывает, бывает обманут сам, – согласился Ашока. – Таков закон воздаяния. Жаль только, что мы не всегда видим это.

– Ну, не грусти, царь царей! Взгляни – всюду солнце! – сказал Питимбар. – Кстати, ещё притча, о солнце.

– Да ты просто разошёлся сегодня! – заметил Ашока.

– Хорошая компания, хороший день, еду сейчас подадут, чего же мне не веселиться? – ответил Питимбар. – Притча о солнце. «Мальчик спросил солнышко:

– Солнышко, ты видело когда-нибудь темноту?

– Нет, – ответило солнышко, – никогда не видело.

– Хочешь, я тебе покажу темноту? – сказал мальчик. – Я знаю один подвал, где всегда очень темно.

– Хочу, – ответило солнышко, – это интересно. Мальчик и солнышко пошли в подвал. Мальчик открыл дверь. Солнышко осветило подвал и спросило:

– А где же темнота?!».

Теперь улыбнулся уже Ашока:

– Ты прав, – где есть солнце, нет тьмы. А если солнце в нашей душе, то и вокруг всё светло. Ешь свой рис, и пойдём…

– Знаешь царь, я рад, что мы с тобой вместе, – проговорил Питимбар, насытившись. – Кто тебе таким создал, как ты такой получился, не ведаю, – может, Богу так было угодно, а может, он не мог ничего с тобой поделать?

– Как это? – удивился Ашока.

– А вот тебе ещё одна притча напоследок. «Девочка Акшата была очень живым, беспокойным ребёнком. Однажды её мама, не выдержав, сказала ей:

– Посмотри, Акшата, как к вечеру я устала от тебя. Нужно придумать что-нибудь, чтобы ты не утомляла меня так.

– Да, мамочка, я сделаю всё, что ты хочешь, – согласилась Акшата.

– Сейчас я тебя искупаю, а потом ты пойдёшь в свою комнату, тихонько посидишь в ней и всё это время будешь молиться Богу, чтобы он сделал тебя хорошей девочкой.

– Хорошо, я так и сделаю!

Акшата ушла в свою комнату, потом вернулась и сказала:

– Мамочка! Я молилась. Я так не хочу, чтобы ты уставала, что молилась очень усердно.

Но на следующий день ничего не изменилось. Мама укорила Акшату:

– Дочка, а я думала, что ты молилась!

– Мамочка, я так горячо молилась! Но если Бог не сделал меня хорошей девочкой, – значит, он или ничего не может со мной поделать, или я нравлюсь ему такой, какая есть!»

Ашока засмеялся:

– Может быть, может быть!.. Что же, пошли, наш путь не близок и не лёгок.

– Но, всё же, он не так далёк и труден чем тот, по которому мы шли раньше, – сказал Питимбар.

– Верно, друг. Так идём?

– Идём, царь.

Оглавление

Великая победа

Поиск пути

Познание истины

Благородные деяния

Уход Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg