«Слуги Государевы. Курьер из Стамбула»

Слуги Государевы. Курьер из Стамбула (fb2) - Слуги Государевы. Курьер из Стамбула (Кинопроект "Слуги Государевы") 2038K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Геннадьевич Шкваров

Алексей Шкваров Слуги государевы Курьер из Стамбула

Пролог

Скучно стало жить на Руси. Царь-реформатор успокоился сном вечным, пред кончиною своей успев после шведа еще и Гилянь персидскую завоевать. И все.

Войны сами по себе затихли как-то. Нет, дрались, конечно, без того не можно. Но по мелочи. То с персами конфликт тлеющий вспыхивал вновь, то калмыки воду мутили, то башкиры с каракалпаками бунтовали. Татары крымские с ногаями кубанскими продолжали извечными набегами юг России терзать, людишек в полон уволакивать. На тех окраинах имперских, как повелось исстари, одни лишь казаки рубились люто, да полки редкие, службу линейную несшие, штыками отбивались отчаянно от наседавших басурман. А так, можно сказать, спокойно жили.

Воинство великое русское, поелику Великим Петром создано было, из городов тогда вывели. Прокормить ораву такую за казенный счет стало невозможно. Расползлось оно по квартирам деревенским, по просторам необъятным. Разрешили солдатству работы вольные. Отныне оно само должно было на пропитание себе заработать. Потому две трети на полях помещичьих горбатились, а оставшиеся службу несли полицейскую.

Для поддержания порядка в стране наряжались «пристойные партии драгун и фузилеров».

Кто воров гонял, коих множество по дорогам провинциальным расплодилось. Да что там провинция, города губернские да столичные замирали по ночам от страха, услышав свист разбойничий, кровь леденящий.

Кто в караулах вечных стоял: в Сенате, в Коллегиях, при министрах иностранных, в «Академии дессианс»[1], в Кунсткамере[2].

А кого и подати непосильные собирать отряжали, от которых крестьяне несчастные, бросив все горбом да потом нажитое, уходили куда подале — в Польшу, в Запорожье или в раскол подавались. Кто дороги да каналы, Петром начатые, строить продолжал. Возводили-то их, опять же, солдатством. Оттого работы эти «канальными» прозывались. Поизносились полки. По три года не выдавалось им сапог, башмаков, чулков и рубах[3], в одних портках и старых мужицких кафтанах в строю стояли, которые покупали себе сами[4], офицерам и солдатам по четыре, а другим по пяти месяцам жалование не давалось[5]. От жизни каторжной в те годы бежали многие. Дезертирство как никогда высоко было. В 1732 году самовольно полки оставивших числилось 20 000 человек. Недокомплект в полках пополнялся наборами рекрутскими частыми. При Петре набирали по 6–7 тысяч в год, с 1729 по 1736 брали по 14–15.

Боярство старое, государем Петром Алексеевичем затоптанное, с бородами клочьями выдранными, месть затаило. А как помре Император Первый Всероссийский, вылезать помалу начало. Осматриваться. Пока Екатерина правила, на них и внимания особо не обращали. Ей все недосуг было. Балы да веселье. Не до дел государственных. Правда, любимец царский, Меньшиков, первым лицом в государстве считал себя, а не крестьянку Марту Скавронскую, прежде наложницу свою, а уж опосля Императрицей ставшую. Породниться мечтал с семенем царским, Романовским. Бояр, чтоб не мешали, подавил еще немного — Бутурлиных, да Салтыковых. И успокоился. Да напрасно. Хитрее всех, думал, будет. Не вышло.

Как за мужем своим венценосным и Екатерина в мир иной отошла, так боярство из всех щелей и поперло. Временщика Меньшикова свалили, малолетнего царя Петра II, сына казненного царевича Алексея, к делам государственным не подпускали. Правда, и рановато было, да учить уму-разуму на будущее не давали никому. Все охоты да развлечения новые подсовывали. Спаивали по младости лет. На дочке своей Долгорукой оженить хотели. Столицу опять в Москву перевести. И все по старому, по-московски обустроить. За исключением одного — власть самодержавная ограничена должна быть боярством знатным, именитым. Чтоб не лезли наверх выскочки разные низкородные, а то и вовсе из сословий подлых. К черту табели о рангах всякие. Посему и армия большая не нужна была боярам. Там ведь токмо бедное дворянство околачивалось, ни имений, ни крепостных не имевшее, одной лишь службой пропитание добывавшее. Оно-то не ровня именитым.

Только промахнулись люто бояре знатные. Кровью собственной, головами и прочими членами отрубленными Долгорукие да Голицыны за те помыслы сполна рассчитались. Царь-то юный помер. На развлечениях бурных и бесконечных здоровье юношеское подорвав в конец. А новая Императрица Анна порвала в клочья все кондиции боярские, на престол ее возводившие. На штыки армии оперлась. Воспряло и дворянство худое. Да и государство, в лице власти самодержавной и двора ея, вновь лицом к воинству повернулось.

Тут еще, покуда боярство Империю, Петром созданную, вспять обернуть пыталось, враги бывшие оживились. Шведы про победы Карла своего XII вспомнили, хоть и укоротили власть королевскую, парламентскими комиссиями и решениями связали, реванша за поражения тяжелые при том же короле покойном затребовали. Весело тогда и на Руси сразу стало. Потребно вновь — с одними воевать, а своим — головы рубить.

Глава 1 Тяжко было кадетам первым

Секли, ох как секли в кадетском корпусе! И ни происхождение, ни знатность рода здесь не помогали. Тяжко было первым кадетам. Вставали с зарей, в пять, а ложились в девять вечера. В головах у них творилось невообразимое. Ведь учили всему и сразу: математике, истории и географии, артиллерии, фортификации, шпажному делу, верховой езде и прочим потребным к военному искусству наукам. А кроме того — немецкому, французскому, латыни, чистописанию, грамматике, риторике, рисованию, танцам, морали и Геральдике. Но самыми тяжкими были ежедневные занятия по солдатской экзерции.

Как уж вынес Алешка Веселовский первый год обучения, он и сам с трудом потом вспоминал. Замысел Миниха[6] о создании Шляхетского кадетского корпуса, названного позднее Сухопутным, был закреплен Высочайшим Указом от 29 июня 1731 года. Управление корпусом было возложено на самого «блистательного», но понятно, что воспитание детей, хоть и будущих офицеров, не дело для полководца великого. Считая себя основателем и первым лицом в корпусе, тем не менее, всю рутину он перепоручил заботам генерал-майора Лубераса. Тот считал, что русских учить надо меньше, а бить больше. Король же прусский, в благодарность за подаренных ему Императрицей Анной великанов-гренадеров, прислал своих офицеров и капралов, с фухтелями и розгами. Ну, тем и карты в руки. Жизнь началась «веселая»!

Учителя прусские заставляли кадет ноги распаривать и носок тянуть изо всех сил. Искусство фрунта да экзерций солдатских жестоко. А для недорослей дворянских — и подавно. Оторвали их от маменек, тетушек да нянек добросердечных и прямо под фухтеля капралов. Команды — на немецком, учение тож на немецком. Понял-не понял — зубри. Повторить урока не сможешь — секут, с шага собьешься — бац! — палкой огреют, рот откроешь — снова бьют. На кадет смотрели, как на чинов нижних, потому и наказания из Устава Петровского применялись. «За что же мне такое, Господи!» — плакалось по ночам. Ох, и тяжко было.

Первое время Алешка со слезами вспоминал тихие годы своего детства. Жили они совсем небогато. Деревня их, бывшая чухонская, Хийтола, неподалеку от крепости Кексгольмской, досталась его отцу Ивану Андреевичу еще в царствование самого Петра Великого. Брат Ивана, старший, Яков Андреевич, секретарем состоял при Светлейшем Князе Александре Даниловиче Меньшикове. Вот и пристроил сродственника ближайшего в лейб-шквадрон, или губернаторский, как его еще называли.

— Да при штабе, по части квартимейстерской, чтоб особо на рожон-то не лезть. Личный шквадрон Светлейшего — это тебе не полк армейский, где потери никто не считает. Здесь все люди особые, отобранные, облеченные, почитай, личным доверием Александра-свет Данилыча. Рисковать шквадроном любимца царского другие генералы без особой нужды не станут, — объяснял старший брат младшему свое решение.

А тут, когда перекинулась война со шведами в Финляндию, сам-то Меньшиков был толи на Украине, толи в Померании воевал, а кавалерии для похода не хватало. Посему лейб-шквадрон отправился вместе с драгунскими полками князя Александра Ивановича Волконского в земли чухонские. Тут и нашла Ивана Андреевича шальная пуля финская, али шведская, в деле при Пелкиной, в осень 1713 года. Ранение было тяжелым, в голову. Хоть и выходили его врачи, что само по себе было чудом, только до конца своей жизни мучался он болями нестерпимыми головными вследствие сильной контузии. Почти два года провалялся Иван Андреевич по гошпиталям в новой столице, да так и был уволен от службы по болезни и слабости общей в капитанском чине. Брат и тут помог, снова через Светлейшего.

Его приказом от 13 февраля 1716 года было выделено братьям Якову и Ивану Веселовским 32 двора в деревне Хийтола, неподалеку от Кексгольма. Земли, завоеванные в Финляндии, сразу же начали раздавать многим офицерам за ратную службу, дабы показать шведам, что Россия пришла сюда навсегда.

В марте 1710 года в сильный мороз Ингерманландский корпус графа Федора Матвеевича Апраксина вышел с острова Котлин, и за пять дней преодолев по льду 150 верст, маршем стремительным обогнул Выборг с северо-востока прям на Хийтолу, отрезав дорогу единственную, связывавшую шведскую крепость с Западной Финляндией, где армия генерала Либекера стояла. Так Хийтола и попала под руку Царя русского.

Сама она состояла из нескольких деревень и хуторов, больших и малых: собственно Хийтола, а также окружавшие ее Азила, Сикиомяки, Хянила, Лаурола, Ильмес, Пуккиниеми, Тиурула и так далее. Всех названий чухонских и не упомнишь.

За полвека последних провинция кексгольмская сильно обезлюдела. Сначала, в 1656 году, Россия штурмовала Кексгольм и Нотебург, но успехом сие дело не было ознаменовано, посему войска отошли назад. Но сам поход вызвал восстание карел православных. Шведы его подавили огнем и мечом, а многие деревни Кексгольмского лена и Ингрии превратились в пепелище. В начале века XVIII случилось несколько лет неурожайных, голодных и жестоких. Бедствие поразило более всего эти же места. Сызнова вспыхнул бунт, во главе которого встал крестьянин Лаури Киллапа из деревни Куркийоки, неподалеку от Хийтолы. Шведским войскам удалось подавить восстание, а предводители бунтовщиков были схвачены и казнены в Кексгольме. Ну а потом уж сюда пришли русские.

Первым здесь поселился подполковник Георг Вильгельм де Геннин, голландец на русской службе. Его давно приметил царь Петр за отличное знание фортификации. Перед штурмом Кексгольма он по приказу царскому рекогносцировку провел удачно и зарисовал все укрепления шведской крепости. Осада была недолгой, и 8 сентября 1710 года Кексгольм пал. Так снова вернулась под русскую руку старинная новгородская Корела. А Вильгельм Иванович, как стали величать Геннина, получил в награду указом царским от 11 июля 1711 года золотую медаль с алмазами, да деревеньку Азила в 66 дворов, что входила в Хийтолу.

Далее доктор знаменитый Иоганн Лаврентьевич Блументрост стал выпрашивать у Меньшикова саму Хийтолу под себя, да Яшка Веселовский нажужжал на ухо Александру Даниловичу, что не гоже все-то саксонцу отдавать, есть еще и офицеры драгунские пораненные, в боях со шведом изувеченные. Брата вспомнил, да еще двоих присовокупил — братьев Нестеровых — Михайла и Степана. Ну и себя, конечно, не забыл, прописал в приказе. А Светлейший подмахнул бумагу, даже не прочитав толком. Так и поделили центральную усадьбу в Хийтоле между Блументростом — ему половина досталась, Веселовскими, на двоих — 32 двора, да Нестеровыми, также на двоих — 26. Всего то 112 дворов было. Часть из них пустовала, многие чухонцы ушли с насиженных мест, но кое-кто остался, а с ними и карелы, русских не боявшиеся. В пустующие избы своих крепостных вселили, коих тоже Яков прислал. Он-то уже начинал входить в силу и богатство, находясь вблизи Меньшикова. Но от доли своей в пользу брата не стал отказываться.

Русские сохранили в присоединенных землях прежние шведские законы. Новые владельцы поместий взимали налоги с крестьян такоже, по старому уложению. Часть себе забирали, остальное в казну. Было это не особо обременительно: с каждого двора — деньгами по два рубля, ржи по две бочки, крупы по четверику[7]. Масла коровьего по три фунта[8], и по тридцать копеек за быков, но с двадцати дворов, и баранов, с четырех дворов. Поземельный налог да налог со скота, поступал владельцу пожалованных имений — гейматов, кроме того определено было количество дней барщины, что крестьянин должен был отработать на хозяина, но он мог и деньгами откупиться. Правда, на крестьянах лежали еще обязанности уплачивать незначительные налоги на суды, школы и церкви. Но по сравнению с бесправным положением русского крепостного здесь крестьяне оставались людьми вольными.

Много земельных наделов раздали в те годы. Но не всем пожалованным повезло. После заключения мира Ништадтского, в 21 году, часть земель отошло назад к Швеции. Так что многие, кто донацию[9] получил, остались ни с чем. Подпоручику Василию Арсеньеву, сослуживцу Ивана Андреевича по шквадрону Светлейшего, тоже было пожаловано на двоих с братом Иваном тридцать восемь дворов в деревне Иоутцено, что неподалеку от Вильманстранда[10]. Так земелька их отошла назад, под шведскую корону. Да и боярину Апраксину не повезло также. Отняли у него 246 дворов в местечке Либелице. Но одно дело боярин знатный, а другое — офицер армейский, в боях покалеченный. Беда, да и только.

А Веселовский-младший стал поживать семейно в деревне чухонской, лежавшей на берегах речки с длинным названием Кокколаниоки. Заняли они дом попросторнее, кормились потихоньку со своих дворов, не забывая, однако, братцу честно посылать половину оброка. Якову-то Андреевичу, как уже говорилось, особо этого и не нужно было, он со временем отхватил достаточно земли и крепостных в южных краях, в украинских землях, щедротами своего покровителя. Но подношения от брата принимал как должное.

— Дескать, собственностью я же тебя оделил! Да и соседство с самим Блументростом для тебя будет полезным. Глядишь, поможет чем доктор знаменитый в излечении увечий. По-соседски.

Правда, царский лекарь в деревне не появлялся. Потому Иван Андреевич боли свои головные лечил средствами народными. В бане парился, потом вином хлебным, на травах настоянным, довершал курс лечения.

Через год, как поселились супруги Веселовские в деревеньке своей, 8-го сентября 1717 года родился сынок у них, Алешей нареченный. Вот уж батюшка Иван Андреевич обрадовался! День-то был необычный, праздничный — Знаменской иконы Божьей Матери. С далекого 1687 года ее облик озарял русские знамена.

— Знатным воином станет сей младенец, коль в такой значимый для русского воинства, день появился на свет! Сама Богородица Пресвятая будет ему покровительницей! — торжественно провозгласил счастливый отец. Новорожденного нарекли Алексеем, в честь старшего сына Государя. Неведомо было Веселовским, что менее года оставалось до кончины наследника российского от руки отца родного.

Евдокия Петровна сколь уж лет с мужем маялась — то с войны ждала, то при гошпиталях мыкалась, а потом дворы чухонские и хозяйство ими брошенное поднимала с несколькими крепостными. Только лишь перекрестилась в ответ на слова мужа и прошептала про себя:

— Сохрани его, Господи!

В тот же год, что казнили царевича, поздней осенью заявился братец старший — Яков Андреевич. Был это его первый и последний визит в Хийтолу. Мрачный он тогда приехал, невеселый.

— Слышь-ко, Иван, давай посидим, поговорим о делах наших грешных. Без ушей посторонних. Сам понимаешь, время какое.

— Дык, посторонних здесь отроду не бывало, — развел руками Иван Андреевич.

Уселись братья на лавку деревянную во дворе. Внешне, вроде бы, и схожи промеж собой, да не зная, что родные, и не скажешь. Яков — в парике надушенном, кафтане богатом, раздобревший на харчах придворных, да с желчью какой-то в лице, младший — Иван — и ростом поболе, а брюхом помене, полысевший, правда, зато жизнерадостный, с запахом луковичным, таким крепким и здоровым, что даже винный перегар отступал.

— Ну и хорошо. Язык надо держать за зубами. В прошлом годе, как сын у тебя родился, ты всем трезвонил, что в честь наследника царского нарек его?

— Всем-не всем, но говорил, — пожал плечами брат младший.

— Вот то-то! Забудь теперь об имени этом. Государев преступник он оказался. Сам Петр Алексеевич и порешил его.

— Господи! — перекрестился Иван Андреевич. — Рази так можно? Сына-то родного?

— Все можно, — жестко отрезал старший, — если дело государево. Да с прямой изменой связано. Не нашего ума это…

— Так что ж теперь? И сына звать Алексеем нельзя? Ведь крещен так! Не перекрестишь. Имя-то един раз дается, только, в монашество уходя, люди имена меняют. Младенца же не постригают.

— Знаю. Жаль, что не поменять. Но вспоминать, почему так назвали, — не след. Это ты крепко запомни и жене своей строго накажи.

— Как скажешь.

— Да не как скажешь, а сам понимать должен, — разозлился Яков не на шутку. — Приказ Преображенский никто не отменял. Я тебе другое еще поведаю. Сродственники наши, братья двоюродные — Авраам, Исаак и Федор Веселовские, сыновья отцова брата Павла, слыхал про них?

— Да откуда, в глуши этакой.

— Так вот, слушай! — Яков даже оглянулся, нет ли кого лишнего рядом, и, приблизившись прямо к уху Ивана, обдавая его запахом духов, зашептал. — Все трое состояли в службе по Посольскому приказу. Авраам был в цесарском королевстве, а Федор в аглицком. Эти двое замешаны в деле царевича казненного. Оба отказались возвращаться в Россию. Плахи боятся. Потому наша фамилия сейчас не в чести. Понял? Сидеть надо тихо, как мыши.

— Господи, — перекрестился Иван Андреевич. — Что за напасть такая? А ты-то по-прежнему при Светлейшем Князе обитаешься?

— По-прежнему. Только, знаешь, когда хворосту много в костер набросают, то не горит сначала, дымок один лишь идет. А ветер дунет — так займется, что не отскочишь вовремя — дотла себя спалишь.

— Не пойму я, брат, не разумею, что мыслишь!

— А то мыслю, — снова обозлился Яков, — что огня надо беречься. А хворост — это людишки наши. Сами сгорят и за собой еще утянуть могут.

— А Светлейший?

— Ну что Светлейший? Сам вертится, как на сковородке. Почитай, с одиннадцатого года непрерывно под следствием находится.

— За что его-то?

— Известно за что! В казнокрадстве винят.

— А он?

— Помалкивай ты лучше, брат! Не говорят вслух о таких вещах. Государь уж сколь раз его и дубиной охаживал, и деньги заставлял в казну возвращать… Одно спасает — удача воинская Светлейшего, ум изворотливый да и то, что царь привык к своему любимцу. Отлупит, но прощает. А Александр Данилович, если шкуру спасать надо будет, ни перед чем не остановится. Потому и за фамилию нашу я опасаюсь. Кто мы-то? Хворост! Вот то-то, брат.

— Да-а, Яша, страшные вещи ты порассказал. — Покачал головой Иван Андреевич. — Как жить-то дальше, ума не приложу.

— Да живи как живешь. — Поморщился старший, словно зуб заныл. — Расти сына, хозяйствуй да язык держи за зубами. Сам помалкивай, а других слушай. И еще вот что… Ты половину оброка, что раньше мне присылал… больше этого не делай. Продавай, а вырученные деньги складывай. Пусть лежат до времени. А я скажу там, при дворе Светлейшего, что разорился брат, и связи с ним я теперь не имею. Кстати, ты учти, что не зря я тебе деревеньку-то эту чухонскую присмотрел да вовремя урвал у Светлейшего. Подати все здесь по свейскому уложению старому сбираются. Заметил, небось? То-то. Все легче.

— Да земля-то, братец, знаешь какая тут? Камень на камне. Пока поле крестьяне обработают — семь потов сойдет. Да и заморозки ранние урожай сильно губят. Одно спасение — травы здесь хорошие, скотина добрая, накормленная, оттого молоком богатая. Куры с гусями, опять же. Грибы да ягоды в лесу. Рыбы в озере много. А вот с хлебушком тяжело!

— Ладно-ладно, ты не прибедняйся! Знал бы, какой на Руси правеж стоит, когда подати сбирают. Стоном земля стонет. Мужиков насмерть запарывают. Государю армию содержать надобно. А у тебя здесь все по-Божески.

— Ну, все понял? Брат поднялся. — Для тебя да для семьи твоей стараюсь. Цени! Поступай, как сказано было. Теперь зови, потчуй брата. Откушаю и назад, в Петербург.

Так и уехал Яков Веселовский, посеяв страх перед тем неведомым и непостижимым для умов, живущих в Хийтоле. Что ж творилось в том далеком и страшном Петербурге?

Рос Алеша в любви материнской. Пока совсем маленьким был, гулял во дворе усадьбы родительской или с матушкой сиживал на берегу речки. А как подрос, то на Ладогу бегать смотреть полюбил. Огромное озеро, недаром морем его старожилы называли. Манило оно отрока. Часами мог сидеть, любоваться бесконечностью глади да мощью стихии. Рыбаков расспрашивал местных, когда возвращались они с промысла. Каково оно там? В море Ладожском? И, раскрыв рот от изумления, слушал их сказки про шторма и опасности, про путь дальний, через Свирь да Онегу, к Студеному Морю-Окияну. Про острова дальние, Грумангом прозванными, русскими поморами с Архангельска и Мезени освоенными. Про льды и торосы, да медведей-ушкуев огромных, цвета снежного белого. Про страны неведомые, до коих, ежели Господь сподобит да Никола Угодник заступится, можно по морю добраться.

Когда минуло десять лет с его рождения, так дошли до Веселовских слухи, что Светлейший-то Князь Александр Данилович, коего за покровителя и благодетеля своего Веселовские почитали, арестован и сослан в какой-то неизвестный Березов. Где такой город — и неведомо им было. Почитай, на краю земли Русской. А заарестовали Светлейшего в один день с рождением Алешки. То бишь, 8 сентября. С тех пор и о брате больше ничего они не слышали. Вспоминать, что он секретарем был Светлейшего, да и сам-то Иван Андреевич служил в шквадроне Его имени, было не с руки. Хоть и отменили приказ Преображенский, но люди русские были умные. И глушь вокруг вроде бы, да до Петербурга-то недалече, верхами ден пять, ну неделю скакать. Двор, правда, теперь в Москве обитал, но «слово и дело» всегда помнили. Батюшка Алешин стал пить еще больше, пока не хватил его через год апоплексический удар. Однажды лицом покраснел, хотел что-то сказать за ужином, да только ртом воздух хватал. Потом рукой взмахнул и повалился замертво с лавки на пол.

Схоронили Ивана Андреевича на старом общем кладбище, где и финны-лютеране покоились, и православный люд лежал. Земли в этих краях издревне карельские были, под Господином Великим Новгородом. И Кексгольм шведский раньше Корелой назывался. Но во времена смутные земли эти от России под шведов отошли. А те финнов сюда стали переселять, дабы разбавить Веру Православную лютеранской. Знали шведы, что на Вере Православной Русь твердо стоит. Искореняли ее в первую очередь. Да до конца изничтожить не удалось. Потому и деревня стала лишь наполовину чухонской, правда, церковь в ней была лютеранская. Настояниями Блументроста, тоже лютеранина, даже пастор остался. А в соседней деревушке Тиурула жили, в основном, карелы православные, и храм был, соответственно, нашей веры, греческой. Кладбище как раз посередь двух деревень и располагалось.

— Там все пред Богом предстают. — Считал отец Василий, местный священник. Хоть и строгих взглядов был, почти староверческих. Больше на монаха-схимника походил. Высокий и худой, с бородой седой и окладистой, да руки явно не мужицкие, хоть и огрубелые от трудов праведных физических.

Был он сослан Синодом в глухой финский край за грехи какие-то, а может и, наоборот, за правду-матушку. Не прост, ох не прост был отец Василий, зело грамотен, языки знал многие, книги старинные вывез с собой из Москвы. А в деревне карельской Тиуруле храм древний, со времен новгородских, еще монахами коневецкими основанный. В нем и служил батюшка. В честь монастыря древнего и церковь называлась Ко-невской Божьей матери. При шведах в запущение пришла, да, слава Господу, сохранилась. Заколотили досками двери, окна, но хоть не сожгли. А карелы с приходом русских в эти края, вместе с батюшкой Василием, открыли храм, отмыли, очистили от скверны, кресты установили, да иконы припрятанные развесили по стенам. Священник освятил церковь заново, и возродилась Вера Православная. Сюда ходил люд благочестивый со всей Хийтолы. Здесь и Алешу крестили когда-то, здесь и батюшку его отпевали, как представился. Давно приметил отец Василий смышленого мальчонку. Зашел как-то вечером, уже после поминок, к Евдокии Петровне Веселовской да и предложил его в учение взять. Суров внешне был батюшка, но справедлив и добр душой. Нравилось Алеше с ним. Тепло душевное чувствовал, да и пахло в келье у отца Василия по-доброму — ладаном, воском и хлебом. Почему-то на всю жизнь запомнил больше всего Алеша этот запах. Учил священник пониманием, а не зубрежкой. Старался объяснять юному совсем отроку то, что не мог постичь он сразу младым умом. Научил читать, основам арифметики Магницкого, грамматике, старославянскому, латыни, немного французскому и немецкому. Стар был отец Василий, многое помнил. Еще царя Алексея Михайловича застал, и патриарха Никона, и протопопа Аввакума. Раскол церковный. Стеньки Разина бунт, мятежи стрелецкие и расправы над всеми страшные. Иногда рассказывал кое-что Алеше, но неохотно, только для сравнения с чем-нибудь. С болью говорил всегда о доле тяжкой народной, о том кресте, что несем всю свою историю. О том, что надо быть стойким в испытаниях, ибо много их будет еще впереди, но, пройдя их безропотно, Господь возблагодарит за это, и то, чтоб Алеша заповеди чтил Христовы, они и существуют для облегчения жизни:

— Исполняя их, ты, Алеша, приближаешься именно к Нему, а чем ты ближе будешь к Отцу Нашему, тем легче и тебе будет. Ибо благодать исходит от Господа, которая и тебя коснется. Так и народ наш весь, русский. Гнется, но не ломается, ибо зреет в нем понимание судьбы своей великой. Как сказано в Евангелие от Матфея: «Будут предавать вас на мучения, и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое… и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; ПРЕТЕРПЕВШИЙ ЖЕ ДО КОНЦА СПАСЕТСЯ!»

Многое не понимал отрок из слов мудрого священника. Годы потребуются, чтоб к нему снизошло понимание, а значит, и благодать Божья. Она и поможет ему в испытаниях, лишениях, придаст силы и терпение, даст возможность пронести веру в искренность чувств, в необходимость соблюдения заповедей через все горнила войн и ссылок и всего того, что выпадет на, его долю, о чем он далее и не предполагал сейчас.

Священник старый разговаривал с отроком как со взрослым. Поучал его многому. Беседы их долгие проповедь напоминали больше, нежели учебу. Так, помимо знаний, читал отец Василий Алеше книгу мудрости житейской.

— Не гордись, отрок! Ничто так ни мерзко Богу, ни неприятно людям, как гордость и превозношение, ибо рождаются они от ослепления и неразумия. Знай, что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать Свою: возносит смиренных и унижает гордых, принимает кротких и отвращается гордых. Господь принял одно воздыхание смиренного мытаря и отвергнул все добродетели фарисея, значит, перед Богом лучше грешник смиренный, чем гордый праведник. Господь выбрал смиренных апостолов, отверг премудрых философов и гордых фарисеев, избрал простых рыбаков, отверг благородных князей, взор его нал на Иосифа Древодела и незнатную Пресвятую Матерь Деву. Никому не должно гордиться знатностью предков, зная, что все мы идем от Адама и оставим после себя прах. Всех нас земля сравняет.

— А воинская слава рази не гордость дает человеку? Как князю Александру, ведь прозвали его Невским. И имя он это принял, и носил его? А, батюшка?

— Имя, отрок, он другое принял. Как и тебя, Алексием его нарекли, когда постриг монашеский принял. В этом величие и подвиг его духовный. А славу ему народ благодарный создал. Не гордись славой собственной — она переменчива, не гордись богатством — оно исчезает, не гордись благородством происхождения — все предадимся тлению, не гордись мудростью, силою, красотой — все это не твое. Ибо все — от Бога и все в Его воле.

Прибежит Алеша к батюшке. Скачет на одной ноге, радуясь, что урок заданный осилил. Кричит:

— Выучил! Выучил! Спрашивай урок, отец Василий. А тот в ответ:

— Не хвались! От похвалы рождается самолюбие, от самолюбия — гордость, от гордости — падение. Падение же влечет за собой отчуждение от Бога. Если дела твои будут добры — узнает Бог, узнают и люди. Похвалят тебя. Если сам о себе умолчишь — Бог скажет о тебе, если сам себя хвалить будешь — люди отвернутся и станут презирать тебя, а Бог умолкнет.

— Добро и останется добром всегда, хотя бы и никто не хвалил, равно, как и зло останется злом, хотя бы никто его и не осудил.

Начнет мечтать отрок о плаваниях дальних, об островах сказочных, о золоте и каменьях драгоценных, что там спрятаны. А батюшка ему:

— Не надейся на богатство и не гонись за ним! Не гонись за многим, будь малым доволен. Лучше малым обладать с благодарностью, чем неразумно гнаться за большим. Не увлекись сребролюбием, ибо есть это идолослужение. Увлеченный скупостью и сребролюбием, становится ненасытным, как ад, любит от всех получать и никому ничего не давать. Хотя бы приобрел богатства всего мира — не насытится. Имел много — хочет еще больше. Сам себе не доверяет и не оставит своих желаний, пока землей не накроется. Будь же щедр и милостив, да будет милостив Господь для твоей души в День Суда. Зачем скупиться напрасно — ничего не возьмешь с собой. Многие бесчисленные богатства приобрели, но ничего с собой не взяли, сами во гробе истлели, богатство их без вести исчезло, и память их погибла с шумом. Презирай изменчивое, чтобы получить вечное.

Придет Алеша жаловаться к отцу Василию на соседских Нестеровых — драчливых и заносчивых, а священник вновь поучает:

— Не осуждай! Не суди всячески. Не присваивай себе власти Господней, один Судья всех живых и мертвых — Бог. А ты, человече смертный, за собой смотри, за собой наблюдай. Ведь и за тобой есть такое, за что тебя судить следует. Хотя бы ты и обладал всеми совершенствами, другого не осуждай всячески. Если же осуждаешь, то заслуживаешь большего осуждения, ибо ты виновен более, что присваиваешь себе власть Божию.

— Не завидуй! Все в этом мире тленно, временно, изменчиво, как дым. Ничто не вечно. Благоразумно завидуй тем, кто присоединится к Господу, кто сподобится благодати Святого Духа, потому что, если кто ее примет, будет славнее и богаче всех богатых и славных. Не завидуй, если кого почитают и прославляют более тебя или кто в чем-либо пред тобой имеет избыток. Считай все это за сон. Не завидуй земным тленным предметам, имей сердце свое, обращенное к вещам небесным и вечным. Благодать Божия заключается не в богатстве и почете земном, но во всегдашнем пребывании в Боге.

— Подумай, отрок, что не очень стал бы завидовать тому, кто в игре ненадолго бы взял себе звание царское. Или бы кто разбогател во сне. Потому, если кого хвалят — пусть хвалят, если кто богатеет — пусть богатеет. Ты же наблюдай за собой. Будь благодарен за данное тебе Богом положение. Пребывай в том, к чему призван. Никто сам по себе не может получить чего-либо, если не даст Бог. «Ибо нет власти не от Бога!» — так нас учит апостол.

— Не гневайся! Хотя бы кто тебя и очень оскорбил. Гнев человека не творит правды Божией. Господь сказал: «Научитесь от Меня не ярости, не гневу, но яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим». Ты, отрок, скажешь, однако: такой-то обидел меня, злословил, бесчестил меня перед всеми, злое против меня и мыслит, и делает. Но кто более Бога был обижен? Кто был злословим, хулим, поносим более Господа? Однако Он, хотя был бит, оплеван, распят, не злопамятствовал, не гневался, а, умирая на кресте, молился за согрешивших: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!»

А в учении повторял постоянно:

— Не ленись! Будь, Алеша, усерден, всегда гори духом. Смотри, чтоб ни одного дня не прошло — если его потеряешь, другого потом иметь не будешь. Настоящая жизнь не есть покой, но борьба и война, торг, училище, морское плавании. Не может быть мира на войне, или покоя в училище и на торгу, или спокойствия в морском плавание. Кто на море без страха и печали? Кто на войне без боязни? Кто на базаре или в училище в покое? Никто! Не ленись же и в деле Божьем, трудись, какое бы оно ни было. Не закапывай данного тебе таланта в землю лености и небрежения, но старайся, дабы умножив данное тебе добро, сказать в тот день Господу: «Вот, Господи, я приобрел другие десять талантов», — а от Господа услышать: «Хорошо, добрый и верный раб! В малом ты был верен, над многим поставлю!» Разве кто, ничего не делая, достигает награды? Разве кто без старания получает славу и почет? Разве кто, ленясь и не заботясь, приобретает богатство? Никто! Если уж и временные блага не даются тем, кто не старается, не трудится, что говорить о вечном…

Вот такому алфавиту духовному и учил старый священник младого отрока Алексия. На каждый вопрос детский находилось и слово пастырское.

Умер отец Василий как раз на Покрова. Заканчивался 1730 год. Мужики вырыли могилу в еще не промерзшей земле, и деревянный простой гроб, как саваном, покрыл первый выпавший снег. Этот же снег сразу запорошил и земляной холмик, выросший над зарытой могилой. Плакал Алеша, плакала матушка, плакали мужики и бабы, провожавшие отца Василия в последний путь. Словно вновь осиротевшим почувствовал себя Алеша. Не с кем больше было общаться ему в деревне. Сверстников своих — детей дворян Нестеровых — он сторонился. Были они шумные, драчливые, ничему не ученые. А Алеша, как-то вдруг почувствовал себя повзрослевшим. Неуютно и тесно стало вдруг ему, тринадцатилетнему, в деревне. Стал он длинными зимними вечерами расспрашивать матушку о Петербурге. Да матушка ничего толком и рассказать не могла. Петербург она помнила лишь по гошпиталям, где лечился ныне покойный Иван Андреевич. Столица пугала ее. Лес подступал прямо к першпективам, слышно было по ночам, как волки завывали. Везде солдаты, мастеровые, каторжных много. И одна сплошная стройка. Ухали бабы деревянные, загоняя тысячи свай в основание будущей столицы, топоры стучали, да плети свистели, подгоняя люд работный.

За четырнадцать лет, что прожили Веселовские в своей деревне, они и не выбирались почти никуда. Может раза два съездили в Кексгольм. На дворе постоялом переночевали, купили, чего надо было по части товара скобяного, для хозяйства, да и назад возвернулись. С соседями, по причинам известным, Веселовские также общались мало. Да и не бывали они в имениях-то своих. Одни только Нестеровы проживали постоянно. Вильгельм Геннин, как получил Азилу, так почти ни разу и не приезжал. То сначала в столице Литейный двор строил, затем Олонецкие заводы поднимал. А после, еще дальше его отправили — на Урал. Там заводы строил. Иоганн Блументрост, тоже не появлялся. Он от царя имение в Гатчине получил, там и проживал, а место придворного лекаря брату уступил — Лаврентию. В начале 26-го года почти все оставшиеся свободными, нераздаренными, деревеньки да хутора в окрестностях Хийтолы пожаловали вице-адмиралу Сиверсу, Петру Иоганну. Но со столь важными соседями Веселовские тем более не общались. Не по рангу было. К Сиверсам отошли и Тиурула, и Хянила, и Пуккиниеми и другие наделы. 173 двора. Весь Хийтоловский округ теперь был поделен. Потому, новости Веселовские черпали от офицеров драгунского Выборгского полка, майора Даниила Павлова да капитана Пикерта, что иногда заходили в деревню на постой. Граница была рядом, вот и отряжались партии драгун в поиск. Следили солдаты за северными соседями, да порой, за разбойниками гонялись.

* * *

Даниил Павлов, в 1701 г. генерал-адмиралом Головиным взят из недорослей в Навигацкую школу для науки, затем, в 1709 г., направлен служить в артиллерию. Участвовал во взятии Риги и Динамюнде. Переведен два года спустя в Азовскую губернию рядовым гренадером в полк полковника Григорьева, затем адъютантом в Коротояцкий пехотный полк. В 1713–1714 гг. выполнял особые поручения графа Петра Матвеевича Апраксина — ездил с письмами в Константинополь к полномочному послу Шафирову, к разным турецким военачальникам — пашам. При этом тайно, с татарским конвоем, пробирался через расположение войск польского короля Лещинского — сторонника Карла XII. «За оную службу жалован в тот же полк поручиком». В 1716 г. переведен в Финляндский корпус, в Рязанский пехотный полк, капитан-поручиком. В этом же полку стал капитаном. Участвовал во всех экспедициях и партиях русского галерного флота с 1717 по 1721 г. Участвовал неоднократно в высадках на шведский берег. По заключению Ништадтского мира направлен с батальоном Рязанского полка в Дербентский поход. С 1722 по 1724 г. служил на Кавказе, участвовал в непрерывных с акциях с горскими татарами». Переведен из Рязанского пехотного в Архангелогородский драгунский полк тем же рангом. В 1726 г. послан в Петербург с докладом в Сенат, в Военную и Иностранную Коллегии («с окуратной ведомостью и с рисунками… для показывания тех разоренных мест»). За службу пожалован в премьер-майоры и назначен в Выборгский драгунский полк. Не был отобран Минихом при формировании кирасирского полка его имени, а переведен подполковником в Ярославский драгунский полк. В 1733 г., «по разобранию в кирасиры» Ярославцев, переведен тем же рангом в Ростовский драгунский полк. Был в Крымских походах в 1735, 1736 и 1738 гг. 9-го декабря 1736 г. пожалован в тот же Ростовский полк полковником. Отставлен 1 ноября 1738 г. «за долговременную и беспорочную службу, за старостью, дряхлостью и за имеющимися болезнями», пожалован в бригадиры, а в 1739 г. определен в Смоленский гарнизон обер-комендантом. В правление Принцессы Анны Брауншвейг-Люнебургской 29-го мая 1741 г., произведен в генерал-майоры и оставлен по-прежнему в Смоленске обер-комендантом. «Поместья имеются в Коломенском и Крапивинском уездах мужеска пола 36 душ».

Из собственного прошения Данилы Павлова в Государственную Военную Коллегию, поданного им 11 июля 1742 г., для подтверждения патента генерал-майора и получения жалования по рангу (Волынский Н. История Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества Полка. 1701–1901. Т. I. Кн. II (1701–1733). Прилож. С. 131–133. СПб., 1902).

* * *

Первый раз Веселовские познакомились с майором Павловым в самом начале зимы 1727 года. На постой заглянули драгуны. Седой, как лунь, фигурой медведя напоминавший, со шрамом сабельным на лбу, майор Данила Павлов был старым воякой, но человеком остался добрым. Шутил, играл с Алешкой маленьким. Вечерами сидя за столом, рассказывал, что получил уведомление от обер-коменданта Шувалова содержать на границе караулы и разъезды осторожнее. Вести пришли со шведской стороны, что унтер-офицеры и солдаты финских полков поселенных, будучи в разных местах и компаниях, в разговорах говорили, что весной будущей, когда флот французский на море придет, то они чают, де поход им будет, сухим путем к Выборгу.

Вот Павлов и отправил к границе прапорщика Тарасова с капралом Должениковым, с ними 24 драгуна, для усиления разъездов, а сам у Веселовских остался ждать.

14-го февраля возвратился Тарасов, как велено было, «по последнему зимнему пути». Донес, что у шведов никакого собрания нет и ни от кого о том не слышно. Ушли драгуны из Хийтолы. Правда, в апреле опять вернулись, ибо добыли сведения, что в полках шведских, якобы, приказ получен «быть во всякой готовности, и как скоро кого спросят, тотчас шли бы, куда им повелено будет». Тогда, кроме драгун, аж четыре полка пехотных подтянули к границе — Гадицкий, Псковский, Шляхтенбургский и Пермский. Для предосторожности и починки крепостей. К лету тревожное настроение ослабло, и драгуны ушли опять в Выборг. Потом снова приходили, партию разбойников гнали от самой Осиновой Рощи, что в 25 верстах от Петербурга по Выборгской дороге. Дом богатый был ими разграблен, да на пути своем они еще трех человек убили — казака, мужика и женщину, причем последнюю предварительно «жгли огнем». Вот и велено было драгунам ловить этих разбойников «или иных подозрительных людей и с оными поступать, как о таковом указы гласят». Так что драгуны частыми гостями были.

От них узнавали местные помещики все последние новости о переменах в столице, о смерти Петра Великого, о царствовании Екатерины, о падении всесильного Меньшикова. Правда, после ссылки последнего стали меньше Веселовские задавать вопросов, ожидая, что гости сами о новостях столичных поведают. Так они узнали о том, что на Руси был Петр II, сын казненного царевича Алексея, так услышали, что теперь новая у них Императрица Анна Иоанновна, дочь сводного брата Петра Великого. Отец Василий, когда был жив еще, как-то равнодушно приводил всех к присяге новому правителю, также служил и панихиды по умершим Императорам. Соседи Нестеровы, дотошные, обратили на это внимание и сказали батюшке:

— Что-то ты, отец Василий, не больно сокрушаешься по смерти нашего Императора? — Это еще когда по Петру Алексеевичу служили панихиду.

— Стар я очень, — пожав плечами, отвечал тот, — сил уж нет служить в полную мощь. А то, что смерти касаемо, так все там будем. Каждому и воздастся по заслугам его. Коль государь наш назван Великим, так и воспримут таким его на небесах. А панихиду я отслужил как положено. По всем нашим православным обрядам. Не обессудьте, стар я, стар и немощен уже.

Сгорбившись и по-старчески шаркая, удалялся отец Василий в свою боковую комнату, больше напоминавшую монашескую келью скромностью убранства. Одно богатство хранил священник — это книги. По ним и учил он маленького Алешу. Да, пожалуй, кроме отрока, никто больше и не заходил сюда. Отец Василий всегда слышал по скрипу половиц о приближении кого-либо, вставал и встречал гостя уже на пороге, плотно затворив за собой дверь. Никогда он не рассказывал о судьбе своей. Люди даже не были уверены, что был ли он когда-либо женат. Здесь была какая-то тайна, которую отец Василий унес с собой в могилу.

Как-то в начале зимы 1728 года, под масленицу, еще отец был жив, в деревню заявился сам Миних. Генерал-губернатор инспектировал крепости Выборгскую и Кексгольмскую, проверял, как несут службу драгуны. Огромный, в высоченных ботфортах, шумный, сопящий, красномордый, ввалился он в дом к Веселовским прямо с мороза. Уселся за стол, начал расспрашивать про жилье-былье, заполняя всю избу своим громовым голосом, пока испуганные хозяева собирали нехитрую снедь на стол. Выпил с Иваном Андреевичем. Блинами со сметаной закусил. Похвалил. Вспомнили про петровские походы. Отец все порывался рассказать, как воевал против зело злобной чухны и шведов, но Миних его не слушал, перебивал, упиваясь своими рассказами и тем, какое впечатление они производят на ошалевших от высокого гостя хозяев. Потом, заметив прятавшегося за печкой Алешу, он поманил его к себе:

— А это чей отрок? — громогласно вопросил генерал.

— Сынок мой, Алексеем нареченный, ваше высокопревосходительство, — отвечал Иван Андреевич.

— Солдатом будет, офицером драгунским. Как отец его, ветеран заслуженный, — рявкнул Миних, как отрезал, — вижу, взгляд у отрока прямой, чистый, как и положено воину настоящему. Такой никогда конфуза или ретирады постыдной от врагов не испытает. Слугой будет верным государю нашему.

— Все, — Миних поднялся, а за ним поспешно встали и хозяева, — мне пора. За хлеб и соль благодарю сердечно. А сына, как подрастет, привозите в Петербург, ко мне. Определю. Выйдет в люди. Слово Миниха.

С таким же шумом, как и на входе, будущий фельдмаршал покинул дом Веселовских, и его громкий голос уже раздавался на улице, призывая к себе драгун.

* * *

Граф Бурхард Христофор (Христиан Антонович) Миних (фон Мюнних), генерал-фельдмаршал российских войск, основатель сухопутного кадетского корпуса, строитель Ладожского канала, победитель при Ставучанах, главный участник в низвержении Бирона, родился в Ольденбурге 9-го мая 1683 г. Отец его, инженер датской службы, передал своему сыну любовь к точным наукам и инженерному искусству. Получив прекрасное образование, Бурхард Миних, уже с 16-летнего возраста, изучает на практике военное дело в рядах гессенских войск. Вместе с ними совершает походы во Фландрию и Италию во время войны за испанское наследство. В 1702 г. принимает участие в осаде крепости Ландау, в 1709 г., в сражении при Мальпаке и в 1712 г., при Денене, где опасно ранен и взят в плен французами. Будущий король Швеции Фредерик I, а тогда еще герцог Гессенский, взял молодого офицера к себе адъютантом, и весьма дорожил им. По заключении мира Миних возвращается в Гессен, где получает чин полковника. В 1716 г. поступает на службу к польскому королю Августу II с чином генерал-майора и званием генерал-инспектора польских войск. Одно время Миних даже хотел перейти под знамена Швеции, но смерть Карла XII остановила его. Крах Швеции был очевиден, и даже приход к власти сначала сестры Карла — Ульрики-Элеоноры, а затем и ее мужа, бывшего покровителя Миниха герцога Гессенского Фредерика, не соблазнило его. Генерал хотел карьеры и славы. В разгромленной Швеции этого уже было не найти. Зато он видел, что на востоке Европы встает могучим исполином Россия. В 1721 г., будучи приглашен послом нашим в Польше князем Г.Ф. Волконским, Миних покидает Польшу и переходит на службу в Россию, которая с этого времени становится его вторым отечеством. Петр Великий принял его чином генерал-лейтенанта. В это время Миниху шел 37-й год.

Патент, выданный Миниху в 1722 г., гласил следующее: „…Мы уповаем, что он в жалованном ему всемилостивейшем чине, будет служить Нам верой и правдою, как следует доброму и верному офицеру и слуге. В засвидетельствование чего Мы сие скрепили собственноручною подписью и приложением Нашей военной печати.

Дано 22-го мая 1722 года. Петр“.

В последствии Миних всегда гордился тем, что получил патент из рук Петра Великого.

Даровитый, энергичный, честолюбивый Миних брался за все, оказывал повсюду большую деятельность, не щадя трудов. Он принимал участие в составлении планов укреплений Кронштадта, устройстве гавани в Ораниенбауме, военного порта в Рогервике и урегулировании плавания по Неве.

Будучи всегда доволен трудами Миниха, Государь говаривал, что никто так хорошо не понимает и не исполняет его мыслей, как Миних. Получив указание привести в порядок запущенные по устройству Ладожского канала работы, Миних так искусно повел дело, что Государь при осмотре в 1724 г. канала, сказал: „Миних вылечил меня — он способен на великие дела…"

Продолжая после смерти Петра Великого работы по прорытию Ладожского канала, Миних был награжден орденом Св. Александра Невского, а после падения Меньшикова возведен Императором Петром II в графское Российской Империи достоинство, пожалован чином генерал-аншефа и назначен генерал-губернатором С.-Петербургским, Ингерманландским, Корельским и Финляндским.

По воцарении Анны Иоанновны, которой Миних советовал не соглашаться на ограничения ее самодержавных прав, он получил орден Св. Андрея Первозванного; в феврале 1731 г. — звание генерал-фельдцейхмейстера и назначен президентом Военной Коллегии. Миних был высокого роста, статен и красив, глаза его и все черты лица обнаруживали природное остроумие, неустрашимость и твердую волю, а голос и осанка являли в нем героя.

Это описание взято автором из „Истории 37-го драгунского Военного Ордена генерал-фельдмаршала графа Миниха полка“, составленной ротмистром того же полка А.Григоровичем и опубликованной в Петербурге в 1907 г.

Фридрих II называет его „принцем Евгением Российских войск“ (сравнение с Савойским — выдающимся австрийским полководцем). По отзыву великого короля, он имел добродетели и пороки великих полководцев, был искусен, предприимчив, счастлив, но горд, высокомерен, властолюбив, а иногда жесток. Он жертвовал жизнью солдат для своей славы.

А вот мнение его старшего адъютанта и наиболее приближенного к нему человека подполковника Манштейна:

„Граф Миних представлял собой совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело, но минуту спустя, он оскорблял их… В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятия. Это был самый гордый человек в мире, однако, он делал иногда низости; гордость была главным его пороком, честолюбие не имело пределов, и чтобы удовлетворить его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды…“

По моему мнению, характеристики исчерпывающие. Если уж сам Фридрих II так высказался, а он был далеко не сентиментальным королем, и в этом его поддержал собственный адъютант Миниха…, то нам добавить нечего.

Но вернемся к нашему повествованию.

* * *

Вот и напоминал Алеша матушке о том приглашении в Петербург.

— Господи, — крестилась испуганно Евдокия Петровна, — подумай сам-то, кто теперь Миних? Фельдмаршал. Он с самой Императрицей общается. А мы кто? Ты думаешь, глупенький, что помнит он нашу деревню забытую?

— Помнит, матушка, — убеждал ее Алеша, — помнит! Он же сказал: «Слово Миниха!» А раз он фельдмаршал, так значит и обещания просто так не раздает.

Мать прижимала к груди головку чада своего неразумного и тихонько плакала.

Алеша не успокаивался и каждый вечер заводил по-новой. Между тем и до деревни Хийтола докатилась весть, что Миних добился у Императрицы учреждения Шляхетского кадетского корпуса, где будут недорослей дворянских учить наукам разным, да офицеров и чиновников из них готовить.

— Матушка — взмолился опять Алеша — вот видите, Его Сиятельство учредил шляхетский корпус, чтобы такие, как я учиться могли.

— Алешенька, знаешь сколько знатных, да богатых фамилий дворянских на Руси. Не чета нам, захудалым. Кто ж возьмет тебя туда?

— Матушка, но ведь Миних обещал! — глаза Алеши наливались слезами. — Он возьмет! Вот увидишь. Я же и читать умею, и считать, и книжки иноземные понимаю.

— Ох, горе мое луковое. Вот выучил тебя отец Василий, царство ему небесное, на мою голову. Что ж мне с тобой делать?

На счастье Алешино, а может и нет, в начале лета 32-го года опять заглянул в их деревню отряд драгун Выборгского полка с майором Павловым. Миних собирал весь этот полк, разбросанный ротами по всей губернии приграничной в столицу. Замыслил фельдмаршал конницу новую создать — кирасирскую, по образцам европейским, в рыцарских латах, на конях могучих. И приглянулся ему именно Выборгский полк, коей знал Миних еще по инспекциям прошлым.

Встал Павлов на постой к Веселовским, как обычно это бывало, и обратилась к нему с нижайшей просьбой Евдокия Петровна.

— Господин майор, возьмите нас с сыном Алешей в Петербург. Далось ему это обещание его сиятельства графа Миниха взять в обучение, — взмолилась вдова.

— А что, правильно отрок думает. Раз фельдмаршал обещал, раз слово дал — сдержит, — подмигнул Алеше добродушно майор. — Драгуном станешь, а может и кирасиром. Вон фельдмаршал полк новый собирает. Все в латах будут, как рыцари древние. Ни пуля не возьмет, ни сабля вражеская.

— Я бы на корабле хотел плавать, по морям-окиянам, — тихо промолвил Алеша, выдавая мечту свою сокровенную. О дальних плаваньях, о странах неизведанных еще больше рыбаков ладожских рассказывал ему отец Василий, покойный. Подогревал любовь отрока к морю, бегавшего на берег смотреть, как шумят ладожские волны.

— Это ты брось, — притворно нахмурился Павлов. — Флот ныне дрянь. В гаванях кронштадтских стоит, гниет только бестолку. А в плавания ни в дальние, ни в ближние не ходит. Вот как отправили экспедицию командора Беринга, так от них ни слуху, ни духу. Верно, сгинули. А ведь та экспедиция волей Петра Лексеевича, царство ему Небесное, была собрана. То-то. А кавалерия — это краса нашей армии. Это атаки лихие. Это доблесть воинская. Это чины, награды. Так-то, отрок. Выкинь из головы своей мысли пустые. Море сейчас для бездельников.

Немного подумав, майор добавил:

— С моей ротой обоз завтра пойдет. С ним и поедете. И веселее, и безопасно.

— Господи, благослови вас за доброту вашу, — Евдокия Петровна аж в ноги опустилась драгунскому офицеру.

— Ну что вы, что вы, матушка, — засуетился майор, поднимая ее, — пустое это. Не нужно меня благодарить. За что? За то, что сына вашего в армию забираю? Еще неизвестно, благодарить будете иль проклинать меня. Я свой долг офицерский всего лишь исполняю. Рекрута беру. Так что не стоит меня благодарить.

С драгунской ротой Павлова Веселовские и попали в Петербург. Сутки майор дал своим солдатам почистить мундиры, оружие, привести в порядок прически и амуницию, а за это время и обоз подтянулся. Так Веселовские прямо с драгунами и появились у дома Миниха. Сам фельдмаршал лично встречал солдат, принимал рапорт командира, обходил весь строй, осматривал каждого, а вышагивавший рядом адъютант делал пометки на бумаге. Миних самолично отбирал всех в свой новый полк. Закончив обход, граф заметил и мать с ребенком, стоявших в стороне.

Прищурившись, фельдмаршал подумал и решительно направился к ним:

— Помню, деревня Хийтола близ крепости Кексгольмской, — рявкнул Миних так, что у Евдокии Петровны ноги стали сами подгибаться от страха. — Ну-ну, кого напугалась? Миниха? Ты что, мать, сына привезла? Отлично! Мы как раз корпус открыли шляхетский. Академию, то бишь, Рыцарскую. Зачислим его туда. Миних все помнит. Миних обещал. Как фамилия-то недоросля дворянского? Вот запамятовал! И лет сколько?

— Веселовский Алеша Иванов сын, пятнадцать к осени будет, — еле слышно прошептала мать, — ваше… ваше сиятельство.

— Отлично. Адъютант! — рявкнул Миних. — Мой приказ генералу Луберасу: отрока дворянского Алексея Веселовского с сего дня зачислить в четвертый класс корпуса, дабы шляхетство наше от малых лет в теории обучалось, а потом и в практику годны были. Так повелела наша матушка Императрица Анна Иоанновна. Так и будет. Это я говорю — Миних.

— Ну что, отрок? Надеюсь, окажешься ты склонным к воинским премудростям, и еще одного славного русского воина воспитаем. А вырастешь, в офицеры выйдешь, может, и в гвардию тебя возьму, коль заслужишь, а там и до чинов высоких, генеральских недалеко. Ми-них все может. — Фельдмаршал резко развернулся и пошел прочь, оставляя мать с сыном совсем ошалевшими от такой встречи и столь быстрого решения. Адъютант стоял с ними и что-то писал.

— Вот, — он протянул им бумагу, — эту записку передадите в корпус, и вашего сына примут.

— А мы должны, наверно, денег сколько-нибудь, — испуганно спросила мать, — ведь мы совсем бедные.

— Все кадеты находятся на казенном кошту, — слегка свысока адъютант посмотрел на вопрошавшую. Потом смягчился и добавил:

— Все — проживание, обучение, мундиры и пропитание — за счет казенный. Лишь бы учились. Сейчас дам драгуна, чтоб вас сопроводил до корпуса.

— А далеко ли этот корпус?

— Да нет, — поморщился офицер. — Здесь же рядом, на острове Васильевском, в бывшем доме Меньшикова. Сурядов! — позвал адъютант драгуна, откликнувшегося на свою фамилию и бегом направившегося к ним. Не дожидаясь, пока тот добежит, адъютант показал на мать с сыном:

— Проводишь до Шляхетского корпуса вдову дворянскую с недорослем и пулей назад.

— Слушаюсь, — уже остановившись и вытянувшись ответил Сурядов. Адъютант, кивнув головой, бросил «прощайте» и покинул Веселовских.

— Спаси вас Бог, господин офицер, — низко поклонились ему мать с сыном.

Так и пошли они втроем с солдатом в корпус. Начиналась совершенно новая жизнь для Алеши Веселовского.

Глава 2 Союз врагов давних

Сомнений больше не было!

— Проклятье! — Миних перечитал еще раз депеши из Стокгольма и Стамбула. Тайные переговоры Швеции и блистательной Порты зашли слишком далеко. Военный союз давних врагов России был предрешен.

Пару лет назад посланником русским в Константинополе был Иван Иванович Неплюев. Здорово тому удалось подпортить отношения Версаля и Стокгольма, а тут теперича и шведы подвязались!

Тогда, в 1734 году, французы прислали ко двору султана нескольких офицеров — инструкторов для создания армии «новой». Они-то считали, что блистательной Порте просто необходимо перестроить орды свои на европейский лад и придать им вид войска не дикого, а «цивилизованного». Из Парижа был послан граф Бонневаль, получивший чин «паши» при дворе султана, а с ним два офицера — Рамсей и Моншеврель. Султан с удивлением наблюдал, как браво маршируют отобранные для учебы 3000 его солдат, но воспринял все это как диковинку, нужную лишь гяурам. Его правоверные мусульмане и так хороши, а главное, в бою неустрашимы. Зачем им эта лишняя, лишь неверным нужная выучка воинская, муштра, мудреные коленца какие-то и артикули с ружьями.

Кто сравнится с озверелым и обкуренным гашишом янычаром, нечувствительным ни к боли, ни к свинцу разящему или стали. Окруженный тысячами таких же соплеменников, он сокрушит любую армию любой европейской страны, построенную в любой порядок, в каре ли, в колонну ли. Какая разница! Это пусть они для себя придумывают всякие искусства воинские. Воин Аллаха неустрашим, ибо его ведет за собой воля Всевышнего и приказ султана. И горе тому, кто ослушается!

А эти, прахоподобные, считают, что, предоставив своих инструкторов великим османам, они оказывают великую честь Ему, тени самого Аллаха, живущему на земле.

— Пусть считают! — усмехался султан в бороду холеную. — Лишь бы золото их продолжало также струиться в мои сундуки, как слащаво звучат их речи. А надоест, мы их прихлопнем, как мух назойливых.

Тщетно французы старались упросить султана и его министров увеличить число турецких солдат, обучающихся под их началом на европейский лад. Султан просто переворачивался на другой бок, демонстрируя все своим видом, что ему это неинтересно, а министры, опасаясь наказания своего владыки, избегали общения с самим «пашой» Бонневалем. Прибывший из Парижа аббат Маккарти тоже ничего добиться не мог, хоть и считался представителем особым самого кардинала Флери, много лет хозяйничавшего на кухне политики внешней Версаля. Ни лесть, ни деньги не могли оказать влияния нужного на потомка Аллаха и его окружение. Нет-нет, французов не изгоняли и даже слушали внимательно, не говоря уж про золото и подношения драгоценные, благосклонно принимавшиеся.

— Но прахоподобные даже не понимают, что мои доблестные янычары их просто порубят на мелкие кусочки, если их заставят маршировать вот таким образом. А зачем мне нарушать спокойствие моих любимцев, а то еще вытащат свои знаменитые барабаны и неизвестно, кто окажется следующей тенью Аллаха на земле. А меня мой трон вполне устраивает. Дали вам три тысячи глупых деревенских парней — вот и занимайтесь!

Так думал, отвернувшись от надоедливых французских посланников, султан…

Ох, как французам хотелось отомстить русским варварам руками таких же, как они считали, диких османов за поражение в Польше, за проигрыш в борьбе за польское наследство. Тогда русские вышибли трон не просто из-под Станислава Лещинского — ставленника Франции, а родственника — свекра самого Короля.

Наблюдал внимательно Иван Неплюев за стараниями тщетными инструкторов французских обучить европейскому искусству воинскому все войско турецкое. А потом махнул рукой, чего тут измышлять. Способ известен. Стар он, как мир. Просто встретился Неплюев с каждым из французских офицеров приехавших, взял и подкупил. Предложил чины и жалование достойное в далекой России. Те тож долго не раздумывали. Согласились быстро. Еще быстрее погрузили пожитки свои на корабль, только их и видели.

К сожалению, Моншеврель так и не добрался до загадочной далекой России, по дороге умер, а вот другому, Рамсею, повезло более. Он приплыл в Петербург благополучно, записался под именем графа де Бальмена, получил чин майорский, а далее уж сложил голову честно, в ранге полковничьем, под Вильманстрандом, при Императоре Иоанне Антоновиче малолетнем. Но об этом речь позднее будет.

В России он получил все, что обещано было, — чин, деньги и, главное, должность в полку. Здесь были отличные солдаты. Они знали, что такое порядок воинский. Были смекалистые и расторопные, не чета турецким баранам грязным, шесть раз в день бросавших все и падавших на колени головой на восток молиться своему Аллаху. И неважно, что за экзерции они сей момент выполняли, выкрики муэдзина с ближайшего минарета были важнее устава воинского. Вмешиваться в священнодействие сие чревато было для любого иностранца, рисковавшего оказаться в виде собственной отрубленной головы на кольях рядом с Семибашенным замком. Да и странные котлы, размеров неимоверных, в которых гвардия султанская — янычары бешеные варили свой кулеш, внушали европейцам ужас благоговейный.

— А ну как швырнут туда, — переговаривались французы вполголоса.

— Вместо барана.

— Или вместе с бараном?

Поэтому уговорить двух офицеров французских Неплюеву было делом не таким уж и сложным.

Да и посланник при дворе шведском Михайло Бестужев-Рюмин не зря протирал штаны, в Стокгольме сидючи. Имел немало сочувствующих и среди «колпаков», окружавших миролюбивого короля Фредерика, и среди партии оппозиционной, — за войну с Россией стоявшей. «Шляпами» их прозывали. Везде имел свои уши и глаза Бестужев хитрый. И если «колпаки» русскими деньгами субсидировались, то вторые жили на французское золото исключительно.

Женщины, ах, эти женщины! Это им обязаны шведы-политики за такие названия странные, партиям парламентским доставшиеся. Мужественные «шляпы» — дворяне воинственные, хвастливо оружием бряцавшие, — вызывали восторг у прекрасного пола, а остальные, войны не хотевшие, обречены были носить прозвище презрительное «колпаков», которые на ночь одевали.

Война за наследство польское выявила знатное количество шведских волонтёров, сражавшихся против русских, на стороне Станислава Лещинского. Попавшие в плен под Гданьском, они были отпущены Императрицей.

— То не только знак воли доброй нашей, но и напоминание о необходимости соблюдать договоренности мирные, — объявила Анна Иоанновна.

1734–1735 годы были, своего рода, переломные, когда дипломатия русская в Петербурге, Стамбуле и Стокгольме оттянула войну на шесть лет. Но главное, это позволило России воевать лишь на юге, не опасаясь за тылы северные.

Неплюеву удалось расстроить дела французов в Стамбуле, переманив офицеров-инструкторов на службу русскую, теперь дело было за Бестужевым.

* * *

Бестужев-Рюмин Михаил Петрович (7.9.1688, Москва — 26.2.1760, Париж), граф (1742), действительный тайный советник (1742). Учился за границей, в Копенгагене и Берлине. С 1720 г. на дипломатической службе: в Лондоне (март 1720-ноябрь 1720), Стокгольме (1721–1725), Варшаве (1726–1730), Берлине (1730–1731), снова в Стокгольме (1731–1741), снова в Берлине (февраль-сентябрь 1744), снова в Варшаве (1744–1748), Вене (1748–1752), Париже (1760). Большую роль Бестужев-Рюмин сыграл в становлении русско-шведских отношений после Северной войны. В задачу его первой миссии (1721–1725) входило усилить русское влияние в Стокгольме, добиться признания за Петром Великим Императорского титула и утверждения риксдагом Ништадтского мира 1721 г. Подписал Стокгольмский союзный договор 1724 г. (альянс-трактат), в 1735 г. добился его продления на новый срок. Во время русско-турецкой войны 1735–1739 гг. Бестужев-Рюмин успешно противодействовал попыткам французской дипломатии вовлечь Швецию в войну на стороне Турции. Однако не смог до конца проконтролировать политическую ситуацию в шведской столице и антирусские настроения, что привело к военному конфликту между Россией и Швецией — войне 1741–1743 гг. В 1742 г. вызван в Петербург из Гамбурга и назначен обер-гофмаршалом Императрицы Елизаветы Петровны. На карьеру Бестужева-Рюмина неблагоприятное влияние оказала его личная жизнь. Был дважды женат. Первым браком (1743) женился на вдове П. И. Ягужинского Анне Гавриловне (урожд. Головкиной). Она оказалась одной из центральных фигур в сфабрикованном личным врачом Императрицы Лестоком заговоре против Елизаветы Петровны. Была осуждена — высечена плетьми, был подрезан язык и выслана в Сибирь. Сам Бестужев-Рюмин к следствию не привлекался, хотя и содержался дома под караулом. Вторично женился в 1749 г. на вдове австрийского подданного Гаугвица. Однако жена не была признана российским двором, ей было запрещено участвовать в официальных приемах, а также въезжать с мужем в Россию. На этой почве испортились отношения с братом — вице-канцлером России Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым. Михаил Петрович считал его виновным в ссылке первой жены — Ягужинской. С 1752 г. жил в Дрездене, где сблизился с враждебной брату партией Шуваловых-Воронцовых. С 1756 г., благодаря М. И. Воронцову, снова в Петербурге, член Конференции при Высочайшем дворе. Принял участие в составлении программы действий перед Семилетней войной, выступил за заключение франка-русского союза, сам вызвался ехать послом в Париж. Ему удалось там доказать важность совместной борьбы с усилением Пруссии — по сравнению с проблемами наследования польской короны, являвшимися основным противоречием в политике двух государств последние десятилетия. Умер на своем посту в Париже.

* * *

В 1734 году риксдаг шведский избирает предводителем дворянства Карла Эмилия Левенгаупта, ярого сторонника войны с Россией, еще не забывшего, как в 1713 году он был пленен русским генералом Ласси вместе с армией фельдмаршала Стейнбока. Его речи пламенные в парламенте, его призывы к войне с Россией, а также его усилия по принятию закона нового, власть королевскую ограничивающего, зато расширявшего власть государственных чинов, были высоко оценены его сторонниками. Даже медаль в его честь выбили особую. «Mareschallo etc. Ob fidem et patria amoren bonis omnibus probate» — «За верность и любовь к родине всеобщего признания достоин», — гласила витиеватая латинская надпись на аверсе. Друзья называли его лучшим гражданином Швеции, враги и льстецы — Карлом XIII — за желание полностью овладеть всей Финляндией, Ингерманландией и Карелией, сделав из них герцогство со столицей в Петербурге. А дальше, чем черт не шутит, и претендовать на корону шведскую. Только Всевышнему было угодно, чтоб красавец этот, женщин любимец и баловень судьбы, жизнь свою закончил на плахе. А как хорошо все начиналось…

Что ж делал Михайло Бестужев, имея сведения полные и достоверные обо всем, что творилось в столице шведской? Про него говорили, что он знал все так, будто сидел не вылазя со всех дебатов парламентских, во всех палатах, комиссиях и комитетах секретных сразу.

«Лбами столкнуть их надобно, охаять одного союзника пред другим, а далее пусть уж сами обвиняют друг друга в вероломстве и предательстве», — размышлял Михайло Бестужев.

Тем самым «шляпы», для России злобные, ослаблялись, а стоящая за ними Франция отступалась оскорбленно. Главное было выиграть время. Бестужев так и поступил. Деньги! Все решают деньги, господа!

В далеком 1702 году, войну с Россией начиная, Король-солдат Карл XII легко занял у банкиров голландских 750 тысяч гульденов, рассчитывая долг сей отдать за счет сборов таможни рижской. Рига была полностью в шведской власти, потому Карл даже не задумывался о сложностях с возвратом займа. Никто ж не мог предполагать после победы блистательной шведов под Нарвой, что русские ход войны переломят и станут победителями. И Рига станет русским городом. Залог испарился сам по себе, а долги-то остались! Шведы отчаянно выбивали эти деньги из русских на переговорах по заключению мира в Ништадте, венчавших Северную войну, но Петр напрочь отмел притязания, ограничившись выплатой двух миллионов рейхталеров за потери земель шведским дворянством в Ингерманландии, которые розданы уже были вельможам и офицерам русским. Да и выплата сия была хитро поделена на четыре части с тем, чтобы до окончательного расчета успеть подписать со шведами особый союзный трактат на 12 лет с возможностью, если союз этот будет выгоден подписывающим сторонам, то за полгода до истечения срока завершения договора обсудить его продление.

Став предводителем дворянства шведского, Карл Эмилий Левенгаупт с удвоенной энергией продолжил переговоры тайные с французским посланником в Стокгольме графом Кастея.

Уединившись после первого же выступления яростного в риксдаге в пользу войны с Россией, Левенгаупт с такой же пылкостью обратился к французу.

— Я прошу, я настаиваю передать Его Королевскому Величеству, рассказать о всех тех переменах, что вы можете наблюдать сегодня в Стокгольме. Сегодня наш триумф! Мы готовы всколыхнуть всю Швецию и поднять ее на борьбу с русскими. Сегодня наш народ жаждет войны, жаждет вернуть все то, что так вероломно было отобрано у нас царем Петром.

Благородный граф Кастея поморщился и, недоверчиво головой покачивая, осторожно отвечал своему собеседнику:

— Вы не переоцениваете свои силы, ваше сиятельство? Насколько я понимаю, вы не обладаете большинством в парламенте, и власть реальная принадлежит по-прежнему «колпакам», а точнее, премьер-министру их, Арвиду Горну?

— Это вопрос лишь дней нескольких, — отмахнулся Левенгаупт. — Дворяне Швеции были едины сегодня, меня избрав своим предводителем. Под влияние наше попадут и все остальные сословия. Мы — главная сила королевства, его гордость, его слава.

— Ни сколько не сомневаюсь в ваших словах, граф, но правительству Его Величества короля Франции хотелось бы более весомых гарантий, ваши намерения подтверждающих. И в отношении союза с королевством нашим, со странами дружественными нам, в первую очередь с Турцией — злейшим врагом русских. А также нам хотелось бы убедиться в реальности и ваших возможностей ведения действий военных против старого обидчика — России.

— Дворянство Швеции всегда готово к войне — с русскими. Мы сметем их орды, как когда-то Великий Карл это сделал под Нарвой! — надулся напыщенно.

— Это так, но после Нарвы была Лесная, Полтава и многие другие сражения, напоминать о которых мне не хотелось бы, — тихо промолвил, глядя в потолок, Кастея, намекая явно на пребывание в плену русском самого Левенгаупта.

Швед понял намек. Покраснел густо.

— Вы же знаете, мы связаны по рукам союзным трактатом с русскими 1724 года, и Бестужев, а до него еще граф Головкин, уже давно просит продлить этот договор. Но на него можно было бы наплевать, придравшись к нарушениям каким-нибудь условий мира, заключенного в Ништадте царем Петром. Есть другая, более важная причина, из-за которой мы не можем немедленно выступить против России.

— Какая? Король? Ведь он тоже сочувствует «колпакам» и ведет себя очень миролюбиво по отношению к России, а общаясь с Бестужевым, король просто олицетворяет собой само радушие и доброжелательность.

— Король — это ерунда! — Левенгаупт отмахнулся от упоминания суверена, как от мухи. — Вы же знаете, что мы добились значительного ограничения королевской власти, и он сделает то, что решит риксдаг.

— Но риксдаг еще не ваш. Сословия духовенства и крестьян отнюдь не разделяют идей ваших о немедленном начале действий военных против России, — быстро парировал Кастея, демонстрируя свою осведомленность в делах парламентских.

Словно не замечая выпада французского посланника, Левенгаупт продолжал:

— Швеция находится пока в положении затруднительном. Война долгая, двадцатилетняя с русскими, долги огромные Карла XII — все привело к финансовым сложностям внутри королевства. Если Его Величество король Франции хочет иметь надежного союзника в борьбе с русскими в лице Швеции, он должен оказать нам помощь. Нам необходимо усилить армию и, в первую очередь, гарнизоны и полевые войска в Финляндии, ибо оттуда ближе всего до новой столицы Московии — Петербурга, и наш главный и сокрушительный удар оружия шведского будет направлен именно туда. Нужно сразу отрубить голову зверю. Наш доблестный Карл допустил ошибку, разгромив русских под Нарвой и отвернув от России. Ему следовало идти немедленно на Москву, а не гоняться за ничтожными поляками и саксонцами короля Августа. Сейчас мы нанесем удар из Финляндии и маршем стремительным захватим Петербург вместе со всем двором и Императрицей Анной.

— О какой сумме может идти речь? — не смотря на собеседника, спросил Кастея.

— Наш долг перед голландцами 750 000 гульденов. Если бы Его Величество Король Франции освободил бы нас от обязанности выплачивать эти деньги, то Швеция смогла бы направить средства, сейчас на эти цели идущие, совершенно в другом направлении, обе наши державы интересующем.

— Хорошо, граф, — Кастея поднялся, показывая, что разговор к концу подходит, — я немедленно свяжусь с Версалем и изложу все просьбы ваши, а также мое собственное мнение, основанное на том, что я видел своими глазами и слышал от вас в этом кабинете. Но я думаю, что вы понимаете, в случае положительного ответа Его Величества, моего Короля, и речи быть не может о продолжении добрососедских отношений с русскими, о заключении каких-либо новых договоров или продлении старых, противных интересам Франции и, как полагаю — Швеции.

— Ваше сиятельство, — Левенгаупт также поднялся и теперь стоял прямо напротив француза, глядя прямо в глаза, — вы можете передать все мои заверения вашему Королю, что этого мы не допустим. Мы хотим одного — войны, а не мира, мы хотим вернуть все то, что нам принадлежит по праву, и то, что было незаконно отобрано.

— Я это понял, — кивнул Кастея, — теперь позвольте мне удалиться.

Оба графа церемонно поклонились друг другу. Кастея в настроении хорошем вышел из здания Риддархюсета — Рыцарского дома, так назывался дворец шведского дворянства в центре Стокгольма, и махнул рукой, чтоб подавали карету. В ожидании оглянулся назад, прочитал девиз латинский, на фасаде дома высеченный: «Arte et marte. В бою и прилежании».

— Что ж, посмотрим, как граф Левенгаупт доблестный следует сему. В посольство! — кивнул лакею, дверцу кареты услужливо открывшему. Граф опустился на мягкие подушки, погрузившись мыслями в составление письма кардиналу Флери.

Когда за французским посланником дверь закрылась, Левенгаупт радостно захлопал в ладоши и дал волю эмоциям. На хлопки дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул слуга.

— Ваше сиятельство что-нибудь желает?

— Я? Нет! Ах да! Да! Принеси вина! Это надо отметить!

Слуга исчез, вместо него в кабинет зашел глава партии «шляп» граф Карл Гилленборг.

— Позволь поздравить тебя, дорогой друг, с нашей первой, но такой важной победой! — раскрыв объятия, Гилленборг подошел к Левенгаупту.

— Благодарю, дорогой граф, — единомышленники обнялись и похлопали друг друга по спине.

— Выпьем за удачу нашу, — Левенгаупт жестом широким пригласил Карла Гилленборга к столу, где уже стараниями лакея появилось вино и бокалы.

— С удовольствием! А как француз? — спросил нетерпеливо глава партии войны.

— Все будет хорошо. Я думаю, после нашего с ним разговора помощь Франции обеспечена.

— Это замечательно. Тогда мы сможем избавиться от зависимости риксдага от русских, изгнать всех «колпаков» и прочих им сочувствующих, которых я считаю предателями интересов нашей Швеции. С глупыми «колпаками» русский посланник Бестужев ведет себя так, как будто он находится у себя в Петербурге, а не в Стокгольме. Как будто они подданные русской царицы, а не короны шведской. После каждого заседания они бегут докладывать ему и, я думаю, отнюдь не бескорыстно.

— Скоро они ответят за все!

Зазвенели бокалы.

Бестужев известил Петербург немедленно о переменах опасных в парламенте шведском, об усилении партии «шляп», о речах воинственных Левенгаупта, о его тайной встрече с посланником французским.

Прочитав очередное донесение Бестужева, Анна Иоанновна подняла глаза на сидевшего перед ней Остермана.

* * *

Остерман Андрей Иванович (Генрих Иоганн) — 1686, м. Бохум, Вестфалия — 1747, Березов — государственный деятель, дипломат. Родился в семье лютеранского пастора. Успешно учился в Йенском университете, но из-за дуэли, закончившейся смертельным исходом, был вынужден бежать в Голландию. Согласился на предложение вице-адмирала К. Крюйса пойти на русскую службу. Владевший пятью языками, Остерман за год выучил русский и был определен в посольскую канцелярию переводчиком. В 1711 г. участвовал в Прутском походе Петра I и вел мирные переговоры с визирем, успех которых во многом способствовал карьере Остермана. В 1718–1719 гг. участвовал в работе Аландского конгресса, безуспешно решавшего спорные вопросы между Россией и Швецией; в 1721 г. — в выработке условий Ништадтского мира, завершившего Северную войну. В этом же году «за отличные труды и верность» Остерману был пожалован титул барона. Принял участие в составлении «Табели о рангах» и в организации Коллегии иностранных дел, вице-президентом которой Остерман стал в 1723 г. Благодаря своему дипломатическому опыту и умелым интригам Остерман делал успешную карьеру в сложной обстановке дворцовых переворотов. После смерти Петра I вошел в число членов Верховного тайного совета. В 1727 г. после смерти Екатерины I стал воспитателем Петра II и участвовал в успешном заговоре против А. Д. Меньшикова. В 1730 г., после смерти Петра II, уклонился от подписания с «верховниками» «кондиций», ограничивавших власть Анны Иоанновны, чем завоевал ее симпатии, и, получив титул графа, фактически стал руководителем внутренней и внешней политики империи. В 1734 г. назначен канцлером. При недолгом правлении Анны Леопольдовны Остерман получил звание генерал-адмирала. После дворцового переворота в 1741 г., возведшего на престол Елизавету Петровну, Остерман был приговорен к казни, замененной вечной ссылкой в Березов.

* * *

Дородная Императрица и скрючившийся в своем кресле, вечно хворающий или притворяющийся таковым вице-канцлер.

— Что думаешь по этому поводу, Андрей Иванович? Серьезны ли так перемены в Швеции, как пишет Бестужев, и чем грозят они нам?

— Матушка Государыня, — начал издалека голосом тихим Остерман, — когда мы с государем Петром Алексеевичем заключали мир Ништадтский, а затем и трактат союзный, то поймали шведов на крючок отменный. С которого тяжело соскочить. Деньги им предложили. Я думаю, что ныне поступить нужно также.

— Не понимаю тебя, Андрей Иванович, — насупилась Анна Иоанновна, — денег им, что ли, дать предлагаешь?; Так ведь и так Михайло Бестужев-Рюмин не скупится на подкуп этих, как их кличут?

— «Колпаков», — быстро подсказал Остерман.

— Во-во, «колпаков». Придумают ведь прозвища, — усмехнулась Императрица. — Ну, так платим же, что еще-то?

— Надо продлить тот самый альянс-трактат 1724 года, — медленно, но верно тянул дальше Остерман.

— Что с того? Не очень-то хотят шведы его продлевать. Эвон еще в начале моего царствования мы указывали графу Головкину, да и Бестужеву наказывали тоже самое. Только упрямятся шведы и тянут, говорят, время еще старого не истекло. Надлежит, дескать, ждать.

— Условия надо, матушка, предложить такие, чтобы шведы сразу за них ухватились, — прищурился Остерман.

— Это какие же?

— Деньги, матушка.

— Опять ты про деньги! Говорю же тебе, вице-канцлер, что Бестужев платит и хорошо платит моими деньгами этим «колпакам» ночным. — Анна Иоанновна даже рассердилась непонятливости Остермана.

— Да не столь уж много «колпакам» он платит, сколь «шляпам» тем противным. И не про те деньги речь, матушка, — смиренно опустив вечно слезящиеся глаза, продолжал Андрей Иванович.

— А про какие еще-то? Деньги — они и есть деньги, — Императрица недовольно обмахнулась веером. Было довольно жарко, на дворе стоял май. Парило, чувствовалось, что будет гроза.

— Эти деньги все в лапу им дает Бестужев, матушка. А надобно в новом трактате предложить деньги не «колпакам», то есть известным нам вороватым людишкам, а всему королевству шведскому, дабы придать этой взятке официоз. А шведы жадные, глядишь, и клюнут на это. Дела-то финансовые у них совсем плохи, посему отказаться они не смогут, а взяв, свяжут сами себя нашими деньгами по рукам и ногам, да и союзнички их вечные — французы, увидев такой оборот дела, обидятся дюже и отвернутся от них. А кроме того, такой мздой официальной мы и друзей их опозорим. Ведь, наверняка, Левенгаупт понаобещал французам все что угодно, лишь бы заручиться их поддержкой да отмстить нам. Не забудет ведь, как граф Ласси его в плен-то брал.

Императрица внимательно слушала Остермана, а когда он закончил, какое-то время молчала, покачивая головой, обдумывала. Наконец промолвила.

— Хитер ты, Андрей Иванович. Ох, хитер… Эко повернул. Дать денег шведскому королевству по трактату и тем самым связать их.

— Вот именно, матушка! Война-то нам сейчас ох как не нужна.

— А вот Миних считает, что шведов он раздавит, как мух.

— Этому медведю лишь бы воевать, — замахал ручонками Остерман, — только не понимает наш блистательный, что одна война требует множество денег, а две войны, да в един час, во много крат больше. Армии-то и где? Сам Миних на Украине, только начал войну с турками, а Ласси с корпусом еще на Рейне стоит, прикрывает цесарского Императора от французов. Что, Миних турок бросит и на шведов пойдет, а турки наблюдать за сим покойно будут? Да и дела у него не так хорошо обстоят, как он в реляциях пишет. Принц-то Гессенский, что вместе с ним при войске, другое доносит. Мрут солдатики от болезней заразных, от голода, да от стрел отравленных турецких да татарских. Впору фельдмаршала Ласси, что рейнским корпусом командует, направить в помощь Миниху. Пусть возглавит осаду Азова. А генералу Кейту, за него оставшемуся, надобно отписать, чтоб и весь корпус с Рейна вел в помощь блистательному. А то, глядишь, конфуз получится. Тут, матушка, самый раз от шведского королевства деньгами откупиться. Все дешевле будет! А когда с турками, дай Бог, разберемся, можно и на шведа обратить твое внимание царственное.

Анна Иоанновна молча и внимательно слушала, изредка кивая головой.

— Ну, и что за повод дать им денег? — уже соглашаясь с мнением вице-канцлера, спросила Императрица.

— Да хоть те самые сборы рижской таможни, которые так просили шведы в 21 году, поскольку это было их долговое обеспечение перед банкирами голландскими, да царь Петр Алексеевич и слышать об этом не хотел. А сейчас можно. То-то они обрадуются. А мы со своей стороны в новый альянс-трактат пунктики добавим нам выгодные. Шведы их и проглотят под шум золотых монет.

— Сумма-то какая? — прищурилась царица.

— Кругленькая, матушка, — понурил голову Остерман, — семьсот пятьдесят тысяч рейхсталеров.

— Ох ты, Господи, — Императрица даже перекрестилась, — деньжищи-то какие огромные.

— Большие, — согласно закивал Остерман, — только все меньшие, если воевать шведы зачнут с нами.

— Все, — Анна Иоанновна решительно поднялась с кресла и принялась расхаживать по кабинету, — составляй текст трактата, инструкции нужные готовь Бестужеву и немедля отсылай все в Стокгольм. Тянуть более некуда.

— Слушаюсь, матушка. Позволь удалиться.

— Давай-давай, Андрей Иванович, поспешай, — уже не обращая внимания на вице-канцлера, Императрица что-то пристально разглядывала за окном. Может, ворону увидела. Уж больно любила она палить по ним. «Деньжищи-то какие», — подумала Анна Иоанновна, прищуриваясь, как бы целясь в невидимую для нас мишень.

— Эй, кто-нибудь, фузею подайте, — вопрос со Швецией решен был на сегодня.

Остерман потихоньку вышел — выполз из кабинета и к себе домой направился сочинять трактат и пояснения к нему для Бестужева. Завтра надлежало с курьером отправить это все в Стокгольм.

Бестужев имел связи обширные со многими членами риксдага шведского, собирая доношения как от «колпаков», так и от «шляп». И правда, что разница лишь была в цене, которой оплачивались услуги подобные. «Колпаки» делали это почти бесплатно, искренне веря в необходимость сохранения отношений добрых с Россией, и получали вознаграждение мизерное, коим труд писцов оплачивался, переписывавших то, что интересно было министру русскому. Те из «шляп», что имели дело с Бестужевым, являясь противниками России, делали это просто из-за продажности своей, когда принципы и честь дворянская уступали место алчности и безграничному подчинению тельцу золотому. Еще Филипп, отец Александра Великого, говорил, что любую крепостную стену преодолеет осел, нагруженный мешками с золотом. Предатели всегда были, и во все времена эти качества человеческие, которые христиане относят к семи грехам смертным, использовала в своей работе разведка. Но алчность всегда преобладала над всем. Этим и пользовался Бестужев.

Да и секретари его посольства даром хлеб не ели. Владея языком шведским, многие из них переодевались и сливались с толпой на улицах Стокгольма, сидели за кружкой пива, обсуждая оживленно вместе с горожанами последние вести из королевского дворца или из риксдага. Вот и знал Бестужев все, что творилось в столице шведской, на улицах ее, в пивных и дворцах дворянских. С улиц-то, порой, даже интереснее были слухи, нежели с сеймов парламентских. Служащие посольства русского заводили знакомства с лакеями из партии «шляп» — Левенгаупта, Гилленброка, Тессена. Лакей всегда бывает недоволен аль обижен своим хозяином, а русский человек, знакомый с крепостничеством не понаслышке, а на шкуре собственной, не раз поротой, всегда подберет слова нужные, утешительные. И выслушает понимающе, подбодрит и тем расположит совершенно к себе обиженного. Да и кружка лишняя, поднесенная в сей момент, пособит откровенности. А лакеи все знали, что творилось в домах их господ, все слышали, все примечали. Кто был в гостях, когда, что ели, что пили, о чем разговаривали. А за разбитую тарелку иль кубок с вином, опрокинутый да заливший чей-то камзол бархатный, был он по-солдатски нещадно высечен. Теперича, найдя готового выслушать и посочувствовать, он и лил ему душу, позволяя выуживать из себя, выпоротого, все самое интересное. Так и собиралась по крупицам истинная картина.

В июне, в начале самом, Бестужев получил из Петербурга подготовленный Остерманом текст альянс-трактата — нового договора союзного. По сути своей трактат не отличался от заключенного в 1724 году. За исключением двух значительных дополнений.

Первое заключалось в том, что сим трактатом Швеция обязывалась не принимать никакого участия в военных действиях, которые на тот момент вела Россия. Имелась в виду война турецкая. Швеция обязывалась оставаться просто нейтральной. Ее не просили ни помогать России, ни выступать посредником и, тем паче, не вступать в союз с врагами.

А вот второе было гораздо приятнее первого. Россия милостливо соглашалась погасить долги Швеции пред голландскими банкирами, что висели цепями на ней аж с 1702 года. Это было столь радостное известие для шведов, что предыдущее дополнение просто оставалось незамеченным.

Бестужев встретился с премьер-министром Арвидом Горном, изложил ему пункты главные нового трактата, сделав безусловный акцент на то, что Россия берет на себя обязательства долговые перед Голландией.

Ответ последнего был краток:

— Народ Швеции, его парламент, его правительство и, конечно, Его Королевское Величество глубоко ценит дружбу с русской Императрицей и готовы как можно скорей подписать и ратифицировать столь нужный нам трактат. Посему, господин посланник, я берусь сам передать сей документ в королевскую канцелярию и буду лично следить за более быстрым его прохождением и окончательным утверждением самим королем.

* * *

Горн (Horn) Хурн Арвид Бернхард (6.4.1664, Халикко, Финляндия — 17.4.1742, Экебюхольм) — шведский военный и государственный деятель. С 1682 г. на военной службе. Во время Северной войны участвовал в Нарвском сражении 1700 г., завершившимся памятным разгромом русской армии; с 1704 г. — генерал-лейтенант, королевский эмиссар в Польше, способствовал избранию на польский престол Станислава Лещинского и заключению Альтранштедтского мира 1706. В 1709–1719 гг. — канцлер королевства, одновременно в 1710–1715 гг. — президент Королевского совета. Оппозиция завоевательной политике Карла XII привела к отстранению Горна от власти. В 1720–1738 гг. Горн вновь канцлер, фактический правитель королевства. Возглавлял дворянскую группировку «патриотов» (называвшуюся партией «колпаков»), проводил политику мира, лавируя между великими державами с ориентацией преимущественно на Великобританию. В 1724 г. заключил оборонительный союз с Россией. Проводил политику меркантилизма. После победы в 1738 г. в риксдаге партии войны с Россией (партии «шляп») отошел от политической жизни.

* * *

19 июня 1735 года канцелярская коллегия Его Королевского Величества постановила, что союзный трактат считается возобновленным. Далее оставалось дело только за самим Королем Фредериком.

Здесь и случился некий казус, больно щелкнувший по носу дипломатию французскую. Как мы помним, переговоры посланника Версаля графа Кастея с предводителем шведского дворянства Карлом Левенгауптом завершились заверениями последнего в полном согласии политики Франции и Швеции относительно России и ее злейшего врага Турции. Не доверяя переписке, граф Кастея лично отбыл в Париж, где предстал перед кардиналом Флери. Аскетически высохшая фигура кардинала, укрытая роскошной красной мантией, удивительно контрастировала с горящими глазами, насквозь прожигавшими собеседника, что свидетельствовало о глубокой проницательности и недюжинном уме политика.

— Вы уверены, граф, что партия «шляп» гарантирует нам поворот шведской политики внешней в нужном направлении и для блага Франции?

— Да, ваше высокопреосвященство. Я считаю, что Левенгаупту можно доверять. Он и его партия войны, как их называют — «шляпы», добились значительного ограничения королевского абсолютизма в Швеции, а потому могут быть управляемы из Версаля французским королевским абсолютизмом.

— Я не думаю, граф, — кардинал поморщился, — что Его Величеству Людовику XV понравится напоминание о том, как шведы ограничили власть своего Короля. Поэтому об этом мы говорить не будем во время аудиенции, а вот на победу Левенгаупта и его сторонников в парламенте — союзников наших, на возрастающую их роль в жизни государства шведского, точнее того же парламента, принимающего решения, мы акцентируем внимание нашего Короля.

— А как быть с субсидиями, что просят шведы?

— Дадим, но не сразу. Поступим, как когда-то поступил русский Царь Петр. По частям, в рассрочку, скажем, на три года. Это объяснимо. Партия «шляп» еще не имеет того влияния, которое обеспечивало бы им возможность принимать решения, полностью отвечающие нашим интересам. А во-вторых, это будет ускорять и воодушевлять их намерения в получении полной власти в риксдаге. Король Фредерик слаб как политик, к тому же у него масса собственных любовных увлечений, которыми он занят больше, нежели парламентскими дебатами, и он легко подчинится мнению большинства. А если это большинство будет желать войны с Россией, то и Король ее захочет! Кстати, их брак с Королевой Ульрикой-Элеонорой по-прежнему бездетный?

— Ваше преосвященство, о каких детях может быть речь, Королева далеко не первой молодости, Король не живет с ней, а его нынешнее увлечение — это некая девица Таубе, от которой Король уже имеет двух детей.

— Ну что ж, это дела королей, они нас с вами, простых смертных, не касаются, — с притворным вздохом произнес кардинал, — за исключением случаев, когда это затрагивает интересы державы, — добавил уже строго.

— Граф, — Флери, несмотря на возраст преклонный, легко поднялся, жестом оставив сидеть Кастею, и заходил по кабинету, — я прошу Короля об аудиенции. Обрисуйте ему обстановку в шведском парламенте, не жалейте красок в описании устремлений этих «шляп», напомните Королю, что шведские добровольцы сражались плечом к плечу с нашими славными батальонами мушкетеров под Гданьском и были также варварски пленены русскими. Это напомнит Королю о его ненависти к России. А я, — остановился, задумался, — я подготовлю вам нужные бумаги, договор со Швецией, который они обязаны будут подписать в обмен на наши обещания субсидий. Ну и, — усмехнулся, — займусь выбиванием денег из нашего министра финансов. Идите граф, благослови вас Господь, вас известят о времени, когда Король вас примет.

Кастея почтительно склонился, поцеловал протянутую ему руку кардинала и покинул апартаменты главы всей внешней политики Франции.

Граф был принят Людовиком XV весьма благосклонно. Флери прекрасно подготовил Короля к встрече с посланником, сперва посетив Королеву Марию, дочь неудавшегося польского короля Станислава Лещинского. Это ее отца русские, именно русские, своими штыками, а не бездарные саксонцы, дважды лишали польской короны.

— Дорогой граф, — обратился доверительно к нему Людовик. — Мы рассчитываем на вас. Помните, что в Швеции вы представляете Наше Королевское Величество. Будьте тверды в переговорах со шведами и непреклонны в отношении к русским. Сейчас самый благоприятный момент для нанесения удара. Русский фельдмаршал Миних увяз со всей армией в пустынных степях Украины. Турки оказались не по зубам «русскому медведю», и армии Миниха терпят большие бедствия и от османов, и от болезней. Его войска таят на глазах. Русский корпус Ласси по-прежнему стоит на Рейне, спасая этих ничтожных австрийцев от нашего возмездия. Но обстановка, складывающаяся на юге России, вынудит перебросить этот корпус туда же. Если наше давление на шведов будет успешным, а выделяемые им деньги должны этому способствовать, то России не выстоять. Мы отомстим им за Польшу.

На следующий день, на балу в Версале, графа подозвала к себе Королева. Польская красавица, устав от танцев, присела в кресло и многозначительно посмотрела на Кастея:

— Граф, я надеюсь, что вам удастся выполнить свою миссию, возложенную на вас Королем, и кроме того, я желаю, слышите, я желаю…, — граф склонился почтительно, — чтобы вы отомстили за моего отца и за всех поляков, которым русские навязали на трон сначала одного, а потом другого этих саксонских выскочек, — сказала Мария, нервно постучав веером.

— Я приложу все силы, чтобы выполнить волю своей Королевы и исполнить долг перед Францией, — пылко ответил Кастея, спины не разгибая.

— Поднимитесь, мой любезный Кастея. Я желаю вам удачи, граф, в вашем благородном деле, — Королева протянула руку для поцелуя и осчастливленный посланник припал к ней:

— Благодарю за доверие, Ваше Величество.

Поездка во Францию и обратно, ожидание приемов, сначала кардиналом Флери, а затем и королевской четой, заняло на все около шести месяцев. Прибытие Кастеи в Стокгольм состоялось уже в июне 1735 года, приблизительно в то же время, когда двор русский в лице Бестужева уже передал на рассмотрение королевской канцелярии свой вариант нового альянс-трактата. Кастея пока не знал ничего.

Первым делом, в Стокгольм возвратившись, Кастея немедленно встретился с Левенгауптом.

— Вот трактакт, подписанный кардиналом Флери, который гарантирует выплату Швеции 300 000 гамбургских рейхсталеров в течение трех лет, начиная с момента ратификации его договаривающимися сторонами. Я привез вам, граф, то, что вы ожидали от Франции, — напыщенно начал Кастея, вручая бумаги Левенгаупту. — В обмен мой Король хочет, чтобы Швеция обязалась во всех заключенных ею договорах, а также в тех, что будут заключаться впредь, исключить пункты, противные интересам Франции. Вы меня прекрасно понимаете, граф, что речь идет о русских.

— Граф, — Левенгаупт поклонился церемонно посланнику, — благодарная Швеция этого не забудет. Я немедленно передам документы обер-гофмейстеру двора Его Королевского Величества графу Тессину. Я думаю, что в ближайшие дни трактат будет подписан.

— Стоит поторопиться, сейчас самый выгодный момент для нанесения удара по русским.

— Я знаю, граф, русские несут большие потери в войне с турками. Наш посланник в Петербурге Эрик Нолькен постоянно докладывает об отчаянном положении русских в борьбе с турками. Их полки составлены из одних новобранцев, едва умеющих обращаться с оружием. Потери ужасающие, во многих полках не достает одной трети до комплекта. Кроме того, болезни повальные косят русские войска не хуже турок. Миниху не удалось еще выиграть ни одного сражения, а армия его уже уменьшилась почти наполовину.

Через шесть дней после утверждения королевской канцелярией союзного трактата с Россией, по которому Швеция получала прощение долгов перед Голландией, 25 июня утверждается очередной трактат, но уже с Францией, на получение 300 000 рейхсталеров. Чиновники равнодушно взирали на эти два противных друг другу документа и просто утверждали их. В порядке канцелярского поступления. За первый трактат ратовал сам премьер-министр Горн, за второй — обер-гофмейстер двора Тессин. Зачем кому-то влезать меж двух огней? Чиновники канцелярии Королевской просто утвердили оба трактата. 5-го августа трактат русский ратифицирует Король Фредерик I.

Когда известие о том достигло графа Кастеи, он был взбешен. На встрече с оппозицией Кастея дал волю ярости, его захлестнувшей.

— Я вижу, что русские преуспели в искусстве давать взятки, а все шведы стали столь падки на золото! — его тонкие ноздри трепетали, лицо пылало. Он был готов разорвать этих жалких лжецов. Левенгаупт понял, что нанесено оскорбление. Его рука медленно опустилась на эфес шпаги, а подбородок выпятился вперед. Этот жест не ускользнул от внимания француза.

— Что? Вам кажется, что я вас оскорбляю? Отнюдь, господа! Вы сами себя оскорбляете. А впрочем…, — узкая аристократическая кисть уверенно легла на рукоять шпаги, одним движением выдавая фехтовальщика опытного.

Ведь он не сдержал слово, данное самому Королю Франции и ее Королеве. С каким лицом он должен возвращаться в Париж? Что ждет его там? Бастилия, Кайенна или ссылка в колонии заокеанские? Карьера его закончена! Хитрый и изворотливый Бестужев обошел. Эти русские… — как сейчас Кастея их ненавидел. Ненавидел вместе со шведами, с их лживыми обещаниями, леностью в исполнении. Шесть дней отделяли Кастея от победы, но медлительность шведов позволила русскому посланнику обойти его, а значит — и самого Короля Франции. Если б Королевская канцелярия Швеции отодвинула в сторону русский трактат и утвердила в первую очередь союз с Францией, то граф был бы сейчас победителем.

Союзники, вмиг превратившиеся во врагов, смотрели друг на друга с яростью. Карл Гилленборг поспешил встать между ними:

— Ну-ну, полно, друзья мои. Погорячились.

Кастея сбросил руку с эфеса и, резко повернувшись, вышел прочь, не потрудившись даже попрощаться. Шведам оставалось лишь переглянуться и сокрушенно покачать головами. Начинать нужно было все сначала.

А граф Кастея в посольстве закрылся и раздумывал, что можно было предпринять в его положении. Вздохнув, он придвинул к себе чернильницу, расправил лежащий перед ним лист бумаги и начал письмо кардиналу Флери. Нужно было изложить происшедшее так, чтобы снять вину с себя и переложить ее на вероломных шведов и хитрых русских. Отправляться лично в Париж с докладом Кастея не желал, понимая, чем может окончиться эта поездка. А так время, пока будет идти почта, сыграет на него.

Бестужев шумно отмечал викторию дипломатии русской. Приказав накрыть стол широкий в зале для приемов, напился сам и потчевал всех своих. Парик скинув, вельможа дородный от души отплясывал так, что гнулись под весом его дорогие паркеты. Гуляли всю ночь, со звоном бокалов, с их битьем. «Виват, Императрица! Виват, Анна!» — горланили. Утром, с головой тяжелой, Бестужев срочно отписывал в Петербург, что Фредерик ратифицировал трактат союзный, и мир со Швецией теперь был гарантирован.

18-го января следующего 1736 года Кастея получил, наконец, ответ из Парижа — меморандум, который был тут же вручен шведскому правительству. В тексте говорилось, что «трактат, заключенный с Россией, абсолютно противен интересам Франции и разрушил тот план, что имело французское правительство. Заключение подобного трактата с русскими препятствует целям Франции и делает невозможным ратификацию договора между Людовиком XV и Фредериком I».

От себя же граф Кастея добавил немало обидных и даже оскорбительных слов для шведов в отношении их вероломства, бессилия. Умудрился, в запале обидном, затронуть персону самого Короля Фредерика. Подобный поступок посланника французского не мог остаться безнаказанным, а посему граф Кастея был выслан прочь из Стокгольма указом от 18-го марта 1736 года. Партия войны — партия «шляп» — осталась без поддержки Франции.

* * *

В Петербурге Анна Иоанновна отписала Миниху на Украину.

«Дорогой фельдмаршал! Твои руки теперь развязаны полностью. Вопрос со шведами разрешился сам собой. Пусть тебя занимают только турки, коих тебе надлежит сокрушить со всей мощью. К тебе в помощь мы решили направить корпус Кейта, поелику цесарцы заключили 2-го октября мир с французами и более в нашей помощи не нуждаются».

И Миних продолжал войну с турками, войну действительно ужасающую своими потерями, но славную и победами. Австрийцы, заключив мир с французами, теперь в союзе с русскими тоже включились в боевые действия. Однако турки, быстро раскусив, что цесарцы — это не тот противник, с которым нужно церемониться и осторожничать, нанесли им ряд поражений серьезных.

Русские взяли Азов, несколько раз захватывали Крым, но удержать его пока не сумели, а сокрушительные рейды калмыков и донских казаков на Кубань привели в покорность местных татар, подданных султана. Война все равно должна была закончиться полной победой русских, а как заключительный аккорд этой войны — будет громкая победа и разгром турок под Ставучанами.

* * *

Между тем события в Швеции снова оборачивались не в пользу России. Из-за неудачи, постигшей Левенгаупта в переговорах с французами, резким заявлением как французского правительства, так и посланника Франции на следующем сейме шведского парламента предводителем дворянства был избран граф Тессин — обер-гофмейстер Королевского двора. На этот раз партия «шляп» добилась существенных успехов, не только обеспечив себе большинство среди дворянского сословия, но и среди духовенства и крестьян. В первой же речи, при открытии государственного сейма 30-го мая 1738 года, граф Тессин сорвал овации бурные, заявив:

— Государственные чины всегда готовы предпочесть могучую войну постыдному миру!

Имея большинство в риксдаге, Тессин добился удаления из государственного совета премьер-министра Арвида Горна и шести его сторонников. Место Горна занял знакомый нам уже глава партии «шляп» граф Карл Гилленборг. Партия войны торжествовала. Вновь возобновились переговоры с французами, которых теперь представлял граф Сен-Северен, сменивший высланного Кастею. Голландские долги были погашены русскими, а 10 декабря 1738 года, за их спиной, удалось-таки заключить трактат с Францией, сорвавшийся три года назад. Появившиеся деньги были немедленно направлены на вооружение флота, а также на посылку двух полков пехоты в Финляндию. Сразу после окончания сейма Тессин сам отправляется во Францию получить еще большие гарантии, прежде всего финансовые, поддержки в предстоящей войне с Россией. О том, что война состоится, никто уже даже не сомневался.

Бестужев с беспокойством доносил постоянно в Петербург, что влияние партии «колпаков» с каждым днем уменьшается, и сама ситуация в Швеции на глазах меняется. Флот ускоренно строится, перевооружается, производятся наборы дополнительные в армию, полки перебрасываются в Финляндию, восстанавливаются крепости старые и возводятся новые.

Бестужев добился аудиенции личной у Короля Фредерика и напрямую спросил:

— Ея Императорское Величество не может далее не усомниться в искренности дружбы Швеции, посылающей войска в Финляндию, и считает себя вправе спросить о причине таковых распоряжений?

Король уклонился от ответа прямого. Хитрил. Отвечал Бестужеву шутками. Предлагал не обращать внимание на передвижение каких-то двух полков, которые не могут представлять угрозы для России. Король был занят другим. Отношения с Королевой Ульрикой-Элеонорой, младшей сестрой Карла XII, его занимали более. Они были давно уже натянутыми, и Короля сейчас заботила судьба его двух детей, прижитых вместе с девицей Таубе. Их роман тянулся уже многие годы, и Королю хотелось каким-то образом обеспечить своих незаконнорожденных детей, посему ссориться с риксдагом ему было не с руки. От парламента зависело будущее отпрысков королевских. Понятно, что на трон никоим образом они претендовать не могли, а вот титулы и имения наследственные были в руках риксдага.

Зато ответ официальный правительства шведского был писан почерком войны, откровенным и циничным.

«Так как пограничные крепости в Финляндии находятся в дурном состоянии, то и было признано необходимым отправить туда войска для произведения фортификационных работ и приведения в оборонительное состояние крепостей, чтобы быть готовыми на случай нападения. А так как Швеции хорошо известно, что Россия усиливает свои гарнизоны в тех местах и сверх того подвигает войско к границам Финляндии, то и найдено нужным послать туда подкрепления в несколько тысяч человек».

Понятнее некуда!

Глава 3 Начало войны турецкой

А Россия продолжала пестовать своих офицеров. Кадетский шляхетский корпус, куда зачислен был Алеша Веселовский летом 1732 года, готовил своих птенцов. Вот-вот вылететь должны они были из гнезда, их вскормившего. Трудности первого года, когда был Алеша в четвертом классе, с шагистикой муторной ежедневной да приемами строевыми, как-то незаметно остались позади. А со временем даже послабление вышло кадетам. Высочайше было определено: «Впредь кадет военной экзерции обучать в каждую неделю по одному дню, дабы оным от того в обучении других наук препятствий не было». Да и капралы прусские были со временем заменены на солдат-ветеранов, состарившихся на службе и вышедших в разряд инвалидов. Старики жалели молодежь неразумную, потому и секли не больно, больше для острастки.

Сама учеба давалась легко Алеше. Не пропали даром старания отца Василия, привившего отроку любовь к учению. Привык и к немецкому, поелику знал его немного от того же священника. Да четверть кадет была из дворян лифляндских и эстляндских, для которых немецкий родным был. Общаясь друг с другом, и языки поневоле учили — одни русский, другие немецкий. Жадно впитывал Алеша все, что преподавали. Иногда и зубрить приходилось, а так все больше пониманием брал. Оттого и стал одним из первых в учении. А это значило многое. Положением корпуса определялось, что выпускные кадеты, «не быв в солдатах и матросах, и иных нижних чинах, предназначались прямо на службу в полки от кавалерии или инфантерии, в фортификации или в артиллерии, в унтер-офицерские и в прапорщицкие звания, а которые больше знают — в подпоруческие и в поруческие или тому подобные гражданские чины или ранги».

Жили кадеты в комнатах по 6–7 человек. Никто Алешу не попрекал, что незнатного рода он дворянского, наоборот, когда заметили, как хорошо он в науках преуспевает, за помощью стали обращаться. А он и не отказывал никому. Помогая другим, и сам повторял то, что на уроке отвечать придется.

Секли, конечно, Алешу и на второй год, и на третий. Только, в основном, за то, что товарищам подсказать пытался, да неудачно. Оттого и любили его, и уважали еще больше друзья-кадеты. А на четвертый год и сечь перестали. Уж больно хорошо он учился. Это заметно выделяло его средь прочих. Много было недорослей дворянских, коим учеба давалась с ба-а-альшим трудом. А то и вовсе не давалась. В Сенат доносили, что свыше одной четверти кадет «ни из каких наук ничего не разумели». Во как! Некоторые, ненавидя учебу да порядки воинские, бежать даже пытались. Только куда? Осенью тридцать четвертого, в октябре, два кадета из дворян лифляндских, Франц Фок и Яков Лилинфельд, взяв лошадей для катания, до самой Нарвы добрались. Так их там и схватили. Фок сильно простудился дорогой, потому его оставили на месте, у врача городского. Но болезнь оказалась тяжелой, и кадет умер в том же месяце. А другого, Лилинфельда, привезли в корпус, и Миних приказал его отправить на полгода в школу для солдатских детей. Вот такой бедою закончился их побег.

Вырос Веселовский, возмужал, в плечах раздался. С трудом умещались под париком буйные русые кудри. А взгляд остался тот же — искренний и чистый. Ладно и мундир кадетский на нем сидел. Сукна темно-зеленого, позументом золотым по бортам вышитый. Парик белый, а в косу вплетены ленточки черные. «Какой красавчик!» — заглядывались на него молоденькие фрейлины, когда при дворе случалось бывать Веселовскому. Только он и не смел поднимать на них глаза. Все помнил матушкины слова о том, что из захудалых дворян они. Куда ему до фрейлин царских! Вот в офицеры выйдем, доблестью да умом достигнем званий, тогда и о женитьбе можно будет думать. Не привлекали Веселовского дамы придворные. Чем-то неестественным, притворным и даже порочным несло от них за версту. Да и сокровенных рассказов своих товарищей по Шляхетскому корпусу — о девках крепостных, что в имениях у них были, или о романах с некими дамами замужними, при дворе Императорском состоящими, Алеша сторонился.

Была ли то правда, али грезы и выдумки юношеские, Веселовского не интересовало. Он думал, что встретится когда-нибудь на его пути та, ради которой можно будет и в огонь, и в воду, и на плаху. А пока надобно было ему сначала в офицеры выйти. Потому и гнал он от себя мысли любовные, все больше к учебе стремился.

Кадеты, коим учеба в тягость была, в карты да зернь дулись, с офицеров пример беря, иль развлечения на стороне искали. Что запрещено, то сладостно! Коли таким удавалось из корпуса улизнуть, в кабак заходили, бражничали да ссор искали. Дурь молодецкую выпустить. В полках гвардейских, в Петербурге квартировавших, тож немало недорослей дворянских служило. Вот и дрались на смерть с кадетами. Что за нелюбовь у них промеж собой выходила — неведомо сие. Только бились они страшно. У гвардейцев шпаги длинные, а у кадет мечи короткие. Коль кадет первый удар выдюжит, то с ответом худо уже гвардейцу придется. Веселовский в сих забавах не участвовал. Сторонился. Считал — к чему кровь-то проливать свою, русскую. Для Отечества ее поберечь надо. Хотя искусным стал фехтовальщиком. Мишка Репнин, как-то после шпажного боя учебного, к стене приперт был Веселовским. Пот со лба вытирая, заметил:

— Да, Веселовский, проворен ты дюже! Не дай Бог в бою встретиться.

— Ты что, Мишка? — аж оторопел, — мы ж супротив врагов свое искусство оттачиваем. Мы же слуги государевы.

Через год после поступления чуть не сбылась мечта Веселовского о море. Указ вышел о переводе тридцати пяти кадет Сухопутного шляхетского корпуса в Морскую академию. Брали, правда, в основном новгородцев. Это со времен Петра Великого считалось, что на флот надо брать людей из Архангельской и Новгородской губерний. Император покойный полагал, что из них можно было быстрее сделать хороших моряков.

Как уж упрашивал Алеша начальство… Да все бесполезно было. Во-первых, он числился по Санкт-Петербургской губернии, а во-вторых, опять граф Миних вмешался. Каждую треть года кадеты экзамены сдавали своим преподавателям, а в конце года их экзаменовали публично. Полагалось сие делать или в присутствии Императрицы, или при министрах, генералитете и прочих духовных и гражданских знатных персонах.

На том самом первом публичном экзамене Императрицы не было, зато был Миних, который себя считал здесь главным. Цепким взглядом выхватил он из строя кадет Алешу и тут же вспомнил:

— А, Веселовский. Помню. Как учится? — обратился он тут же к генералу Луберасу.

— Преуспевает, в отличие от многих, ваше сиятельство, — склонив голову, тихо и по-немецки ответил ему генерал. Не хотел, наверно, хвалить вслух.

Но Миних был Минихом. Рявкнул:

— Молодец, Веселовский! Я не ошибся. Выйдешь в офицеры драгунские, послужишь, отличишься, а я еще посмотрю, может, тебя в свой кирасирский полк заберу.

Это и определило судьбу Алешину. Как обратился он к ротному командиру капитану Поленсу, что кадет отбирают на флот, тот сразу и вспомнил слова фельдмаршала:

— Ты что, Веселовский, его сиятельство граф Миних сам определил тебе быть в кавалерии. Потому учись еще лучше и в звания выходи офицерские. А флот без тебя обойдется.

Попытался было Веселовский упрашивать Поленса, да бесполезно. Не до кадета ему сейчас было. Накануне два офицера, служивших в корпусе, поручик Штейн и подпоручик Фабер, были у него в гостях. Карты раскинули. Да повздорили. За шпаги схватились. И поручик Штейн возьми и кольни Фабера в левую руку. Рана-то пустяшная, а шуму вышло много. Теперь всех ждал суд. В солдаты угодить можно было. За дуэли да поединки разные по головке не гладили. К тому ж игры азартные, в карты али в зернь, запрещались. И не докажешь, что играли без интереса, не на деньги, а только для удовольствия. До кадета ли было сейчас капитану Поленсу…

Как горевал тогда Веселовский, как обижался на ротного, что даже выслушать не захотел. Да ничего не поделаешь. Так и остался Алеша в корпусе. А друга его Ивана Голенищева-Кутузова, из семьи лейтенанта флота, перевели в Морскую академию. Не сбылась мечта Алешина. Старшим его назначили над семью кадетами, как в учебе преуспевшего. Именовалось это быть «уставщиком в камрадстве», а по-армейски — капральством значит. Видел Веселовский потом Императрицу Анну Иоанновну. Экзерции солдатские ей кадеты демонстрировали, да выездку конную. Алеша вышагивал перед Высочайшими особами с алебардой, а затем в конном строю вольтижировал. Даже удостоился чести приложиться к руке царственной.

Только парадная сторона жизни не прельщала кадета. Проникался все больше долгом своим будущим офицерским. Долгом вечного служения Отчизне. Служения праведного, честного и нелицемерного, не щадя живота своего до последней капли крови. «Врагам же, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах, храброе и сильное чинить сопротивление. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. Аминь!»

В 1736 году, в связи с войной турецкой, разгоравшейся на южных рубежах, да потерями большими, особливо среди офицеров, состоялся первый выпуск кадет. Как преуспевший в учебе, Алеша был сразу произведен в подпоручики и приписан к Вятскому драгунскому полку.

Кафтан теперь у него был синий, с отложным воротником, обшлагами, оторочкой петель и подбоем красным, по краям все галуном обшито серебряным. Камзол лосиный, рейтузы синие суконные, епанча и нижний ее воротник — красные, а подкладка синяя. Рубашка белая, на шее галстуком черным охвачена. Ботфорты кожаные с раструбами и шпорами серебряными, для пешей службы башмаки. Если нога свободно болталась в ботфорте, то для плотности облегания внутрь закладывалась солома в сапог, и все перехватывалось ремешком. Шляпа с углами закругленными, по краям галуном серебряным обшитая и бант на левом боку, козлиные перчатки с крагами. А еще шарф красовался — трехцветный, с кистями серебряными. Носили шарфы через правое плечо, завязывая кисти на левой стороне, у шпажного эфеса. Также выглядел и темляк офицерский для шпаги, только размера меньшего. Оружие офицера составляла шпага с темляком и портупеей лосиной, которую вне службы носили под камзолом, вставляя в прорезь левой полы. Кроме того, при седле имелась пара пистолетов. Со временем шпага была заменена палашом, ибо в сабельной рубке, в бою конном палаш был намного эффективнее. Сколь гордости было во взгляде, что, наконец, чин офицерский получен!

Вот в таком виде и вступал в службу подпоручик Веселовский. Мечта детская о морях и странствиях дальних забывалась, уходила вместе с детством. Ушла и обида на ротного командира капитана Поленса, что даже слушать не захотел Веселовского, когда отбирали кадет в Морскую академию. Ему и так не повезло.

Отдали под суд капитана за то, что два кадета из их выпуска, Семен Маслов и Иосиф Ватутин, в прапорщики произведенные, напились и передрались между собой. Всех в солдаты определили на шесть месяцев.

Покидали кадетский корпус с ним вместе Сашка Прозоровский и Михайло Репнин. Все вместе и поехали. Полки-то разные им достались, а дорога одна — на юг, в действующую армию.

С началом турецкой войны русского посланника при дворе султана Вешнякова, сменившего на этом посту Неплюева, впервые не арестовали и не бросили в Семибашенный замок, как всегда бывало прежде. Его просто выслали. Но агентура-то осталась. Греки да армяне, проживавшие в турецкой столице и занимающиеся различной коммерцией, исправно снабжали русских сведениями нужными. Узкими улочками рынка, насквозь пропитанными запахами сливаемых нечистот, смешенными с ароматами кофе, нежнейшей халвы и сладковатым дымом кальянов, шныряли быстроногие мальчишки-разносчики. В лавках и кофейнях, казармах и мечетях каждая подслушанная фраза доставлялась по назначению. А затем фелюги, ведомые неустрашимыми греками-рыбаками, на пиратов больше похожими, пересекали Понт Эвксинский. Там их поджидали разъезды казачьи, русским военным начальством поставленные.

Вот и сидел в своем шатре Миних, ломая голову над донесениями из Стокгольма, что пересылались ему из Петербурга, и сравнивал их с данными, доставляемыми из Стамбула — Константинополя.

Ясно, что шведы ведут переговоры с турками. Обогнув Европу, шведские корабли доставили османам пушки, которые теперь стреляют по русским. В обмен шведы ждут денег. Полученные сведения из Стамбула Миних пересылал дальше в Петербург.

Императрица Анна Иоанновна взбеленилась.

— Да что ж это творится! — она сорвалась на крик. — Мы им и денег дали, и трактат они подписали, и нате вам — османам помогают. Дай-то Бог поскорее войну с турками закончить, а тогда уж и шведами займемся. Что молчишь-то, Андрей Иванович? — уже спокойнее она обратилась к вице-канцлеру.

От крика императорского Остерман съежился, испуг изображая, а потому начал вкрадчиво:

— Дразнить сильно шведов не стоит, но и оставлять без внимания их действия нельзя. Ты бы, матушка, запретила для начала вывоз хлеба из наших портов, как обещано было шведам по всем трактатам. А чтоб не сказали они, дескать, нарушаем мы что-то, объявить оным о неурожае в этом году. Самим не хватает. А графу Миниху отписать на Украину, чтоб немедля отправил в Петербург три пехотных да два кирасирских полка. Для нашего спокойствия. Вдруг-де Король шведский полоумный войну объявить нам надумает, — уже спокойно и рассудительно завершал свою мысль Остерман.

— Быть по сему! — одобрила Императрица. — Миниху отписать на Украину о присылке полков. А по поводу запрета на отпуск хлеба повременим. Шведы скажут, что пушки ихние на Туретчине еще со времен Карла XII остались. Доказать сложно обратное. Коли сыщем другие доказательства, тогда объявим. Но пригрозить можно! — прищурилась в злобе.

Отношения накалялись. Шведы были возмущены намеком Императрицы на возможный отказ вывоза беспошлинного хлеба из России и продолжили свои переговоры с турками. С другой стороны, усилили свое присутствие воинское в Финляндии. Еще 6000 человек пехоты отправлялись через Ботнический залив и поступали в распоряжение генерала Кронштета, назначенного командовать всеми войсками провинции.

Лучшей кандидатуры шведам было не сыскать. Карл Кронштет был действительно настоящим профессионалом, особливо артиллерии касаемо. За долгие годы службы он преобразовал шведскую артиллерию и, в отличие от Короля-солдата Карла XII, уделял ей заслуженное внимание.

Сразу по прибытию в Финляндию он убедился, что к дефензиве[11] провинция не готова. В результате Ништадтского мира в 1721 году Швеция окончательно лишилась двух первоклассных крепостей — Выборга и Кексгольма. Тогда же и было принято «историческое» решение, что их заменят новые крепости — Вильманстранд и Фридрихсгам[12]. Ответственным за их строительство был тогда назначен государственный советник граф Левен. Он честно истратил отпущенные на строительство Фридрихсгама 23 бочонка золота (383 333 рейхсталера и 16 шиллингов), но крепость получилась никудышная. Само по себе место для строительства было выбрано неудачно, в низине, так что с окружающих Фридрихсгам сопок простреливались все ее улицы. Валы были низкие и плохо покрыты дерном, так что в сильные дожди они просто размывались отдельными участками, открывая доступ внутрь. Вдобавок, ни в самой крепости, ни поблизости не было хорошей воды, а имевшаяся в крепости имела дурной привкус и содержала в себе серные и известковые примеси. Да и сама крепость была заложена таких огромных размеров, что для ее обороны требовалось не менее десяти тысяч человек. Вильманстранд, располагавшийся на каменистом мысу, вдающемся в озеро Сайму, назывался крепостью лишь из-за наличия земляного вала, его окружавшего. Все здесь также пребывало в запустении.

Остальные крепости Финляндии — Нейшлот, Тавастгус и Або — были построены столь давно, когда и военное искусство было на совершенно другом уровне развития. Наскоро поправленные, все равно крепостями считаться не могли.

Опытным глазом артиллериста генерал Карл Кронштет в момент определил все недостатки, и следствием этого был представлен в Стокгольм его собственный план обороны Финляндии. Он предложил: уничтожить укрепления и Вильманстранда, и Фридрихсгама, всей армии отступить к реке Кюмень и срочным порядком возвести по ее рукавам новую сильную оборонительную позицию. Таким образом, противнику сходу отдавалась вся восточная часть Финляндии.

Доклад Кронштета был настолько обстоятельно и обоснованно составлен, что в Стокгольме пришли в ужас от истинного положения дел в Финляндии и даже согласились было с ним. Но давление партии войны было столь велико, что ветерана срочно отозвали в столицу и быстро назначили на почетную должность председателя военной коллегии, лишь бы скрыть истинное положение дел.

Командующим войсками в Финляндию на его место отправился генерал Будденброк. Глава партии «шляп» граф Карл Гилленброк строго наказал отъезжавшему Будденброку в своих донесениях писать только то, что могло быть полезно и приятно для господствующей партии.

Кампанию 1738 года Миних решил начинать как можно раньше, не дожидаясь летней жары. Полкам было приказано выступать в начале апреля с зимних квартир и собраться близ Переволочны. Место памятное. Здесь была завершена окончательным разгромом шведов Полтавская баталия.

В первых числах мая русские начали переправу через Днепр по понтонному мосту. После благополучной переправы армия спокойно двинулась по направлению к Бугу.

Казачий разъезд, пылью покрытый с ног до головы, примчался. Миниху последние донесения доставил. В них говорилось, что наделенный чрезвычайными полномочиями особый посланник Швеции майор Мальком Синклер был удостоен торжественной аудиенции у великого визиря, а также получил в подарок от султана табакерку, осыпанную драгоценными камнями. Судя по донесению, Турция и Швеция подписали уже важные соглашения, и теперь означенный майор направляется с ними в Стокгольм.

— Перехватить, уничтожить, а почту изъять и изучить. Мы получим доказательства неопровержимые шведской измены союзническому трактату, что выбил из них Бестужев. — Чеканные мысли выстраивались в голове фельдмаршала.

— Императрице доложим о свершенном, — довершил вслух свои умозаключения Миних.

— Манштейн! — прозвучал зычный приказ.

Полог шатра откинулся, и перед фельдмаршалом моментально и бесшумно предстала стройная высоченная фигура его личного адъютанта, премьер-майора Манштейна. Пропитанный духом предков — германских рыцарей времен короля Барбароссы, их потомок, однако, отличался в лучшую сторону и манерами, и благородной наружностью, и умом, светившимся в голубых тевтонских глазах. С первых дней пребывания в русской службе он заметно выделялся из всех прочих иностранцев. Многие генералы пытались заполучить такого образцового красавца офицера в личные адъютанты. Но Миних своей медвежьей лапой отодвинул всех.

— Я здесь, ваше сиятельство.

— Черт побери, Манштейн, ты всегда появляешься так внезапно, как тень. Глотку перережешь, а я и пикнуть не успею, — притворно возмутился Миних.

— Ну что вы, экселенц, — Манштейн склонил голову, — вы прекрасно знаете мою преданность.

— Знаю, знаю, — проворчал фельдмаршал.

Миних какое-то время молча смотрел на застывшего перед ним Манштейна, словно еще раз проверяя правильность своего решения. Затем решительно кивнул и начал:

— Слушай внимательно. Нужно подобрать, не мешкая, двух, нет, трех надежных офицеров — истинно слуг государевых, лучше из драгунских полков. Каждый из них пусть возьмет с собой по два проверенных унтер-офицера. Из Стамбула в Стокгольм выехал некий майор Синклер. Его нужно сыскать на дорогах Европы и выяснить, что он везет с собой в дорожных сумках. Понятно, что турки дадут ему охрану, но до своих границ. Затем он, скорее всего, направится через владения гетмана Потоцкого, а тот, симпатизируя шведам, также даст ему конвой. А вот дальше… дальше Силезия. Это владения наших союзничков — цесарцев. Тут-то и надо его перехватывать. Вена нам поможет. Думаю, что будет хорошо вооружен и, должно быть, неплохо владеет этим оружием. Поэтому и приказ следущий: выследить и уничтожить! Все бумаги, найденные при нем, немедля доставить ко мне. Манштейн, все понял?

— Все, экселенц.

— Ступай. Подберешь людей и с ними ко мне. Обсудим детали. Все необходимые бумаги по их отсутствию в полках справим. Но! Предупреди сразу — язык держать за зубами. Дело наисекретнейшее.

Манштейн исчез бесследно. Так же, как и появился.

— Вот черт, — опять проворчал Миних, — такой действительно может подкрасться так, что и не заметишь. Но хорош, подлец!

Себя считал он очень проницательным и хорошо разбирающимся в людях человеком. А за свою особу Миних не опасался. Его судьба была великой, — он был убежден в этом. Препятствия некоторые к высочайшей славе могли лишь раззадорить, но не смутить. Плеснув себе вина, Миних погрузился в мысли о том, как лучше для себя использовать бумаги, захваченные у шведского майора. В успехе задуманного он даже не сомневался.

Манштейн, выйдя из шатра фельдмаршала, присел на полковой барабан и задумался.

— Синклер едет из Стамбула в Стокгольм… Значит, ему нужно добраться до Гамбурга. Дания отпадает — он швед, они заклятые враги. Его маршрут пройдет по землям Порты, наверно, через Хотин, затем польские земли Потоцкого, а затем Силезия, германские княжества и Гамбург. Значит, нужны обязательно уроженцы тех мест, желательно немцы — пруссаки, австрийцы, саксонцы или силезцы. Нет. Так не годится. Старший должен быть действительно немец, но всех офицеров набирать из немцев нельзя. Во-первых, могут переметнуться за деньги, во-вторых, собственные солдаты могут это заметить и просто прикончат. В любом случае дело будет сорвано. А тут надо, чтоб и местность знал, и надежен был. Так, так, так, — Манштейн тер лоб, напрягая память. — Вспомнил, кажется. Кутлер! Да, капитан Кутлер, Тверского драгунского полка. Силезец, давно служит, храбр, не болтлив, фельдмаршала боготворит. Пусть и подберет себе из своей роты двух поручиков и нужное количество драгун. — Манштейн встал и собрался было ехать, но вдруг опять задумался и снова сел:

— Нет. Не все верно. Нельзя оставлять всю роту без офицеров. Подозрения возникнут, что все и сразу куда-то убыли. Думай, Манштейн, думай… — Веселовский! Драгунский поручик Веселовский. Он же рассказывал мне, что благодаря Миниху попал в кадетский корпус, стал офицером. Был опять же графом нашим из подпоручиков произведен в поручики. Умен, храбр, молчалив. Ну что ж, если этот сыск будет удачен, то и карьера всем обеспечена. Годится. Дело не совсем чистое, но зато Веселовскому и чин будет, и награда. Фельдмаршал слов на ветер не бросает. Он же офицер и понимать должен, что это война и приказы не обсуждаются. Да и влюбился еще, как мальчишка, — Манштейн даже улыбнулся, — кажется, в дочь своего командира полка. Ну и слава Богу, глядишь, убережем молодца от пуль турецких. Хотя бы на эту кампанию. А там, глядишь, и война, в конце концов, закончится. Вот и поможем счастью молодых. — Адъютант Миниха явно симпатизировал поручику.

Премьер-майор встал, знаком показал караульному кирасиру Минихова полка, чтоб тот подвел ему лошадь, легко взлетел в седло и, тронув поводья, махнул еще двум кирасирам охраны следовать за ним.

* * *

Христофор Герман фон Манштейн родился в Петербурге 1 сентября 1711 г. Его отец — Эрнст Себастьян фон Манштейн — был старинного богемского рода. Его предки когда-то бежали из-за религиозных преследований в прусскую Польшу, да там и осели. Мать — Доротея фон Дитмар — была шведского дворянского рода, имевшего поместья в Лифляндии. Его отец вступил в русскую службу еще при Петре Великом, служил 9 лет командиром Нарвского драгунского полка, затем принял под команду гренадерский фон дер Роопа полк и 8 лет, до 1727 г., прослужил в нем. Кстати, именно этот полк был в тот же год переименован в Выборгский драгунский и стал основой для создания кирасирского Минихова полка. Отец Манштейна закончил свою службу уже в чине генерал-поручика и будучи комендантом Ревеля.

С юных лет Христофор Герман был при отце, он и обучал сына грамоте, началам математики, брал постоянно с собой в походы, пока не определил его в Нарвское училище, а затем отправил учиться в Берлин. Манштейн-младший стал сначала прусским кадетом, а потом через три года был выпущен подпоручиком в полк маркграфа Карла. В 1736 г. он уже поручик и приезжает в Лифляндию навестить родителей. Здесь ему предлагают пойти по стопам отца и перейти на русскую службу. Манштейн соглашается и назначается капитаном в Санкт-Петербургский гренадерский полк. С корабля на бал. А балом была турецкая война, которую уже второй год вел блистательный Миних. Многие его недоброжелатели втайне надеялись, что Миних сломает себе шею с турками, но они недооценивали упрямство и настырность фельдмаршала в достижении цели. Миних просто шел напролом, не обращая внимания на потери, возвращался с неудачей на зимние квартиры, а весной все начинал сначала.

* * *

В то лето 1736 года русская армия, вытянувшись пятью колоннами, шла во второй раз к Перекопу — турецкой крепости, преграждавшей дорогу в Крым. Уничтожить это осиное татарское гнездо, разорить, а всех татар вместе с их ханом отдать в русское подданство — вот был план Миниха на кампанию.

Вторая колонна принца Гессен-Гомбургского состояла из двух драгунских полков — Вятского и Рижского, а также четырех пехотных, один из которых был Петербургский гренадерский.

Здесь, при штурме Перекопа, и свела судьба молодых офицеров — подпоручика Веселовского и капитана Манштейна.

Колонны медленно двигались по бескрайней степи, которая с началом жары постепенно превращалась в безводную пустыню. Трава высохла, все было сложнее найти корм для лошадей, но еще более страшной была жажда. Палящая жара и отсутствие воды вызывали тепловые и солнечные удары, сопровождавшиеся глубокими обмороками. По 20–30 верст приходилось идти, не встречая ни капли воды, ни кустика травы. Случалось, приходить на ночлег и там не иметь ничего.

Противник почти не появлялся. Лишь изредка можно было заметить сотню-две конных татар, которых казаки тут же отгоняли в степь. Но с каждым днем их становилось все больше и больше. Они, словно мухи, кружили около русских колонн.

По ночам все кавалерийские лошади выпускались в степь на подножный корм под охраной отводных караулов. Татары незаметно подкрадывались и каждую ночь отгоняли нескольких лошадей.

Однако попытка напасть на русских крупными силами окончилась для татар плачевно. Двадцать тысяч всадников с визгом устрашающим стремительно атаковали русский авангард из двух тысяч драгун и семисот пятидесяти казаков. Но шесть часов атак непрерывных, успешно и с большим уроном для противника отбитых русскими, показали, что значит регулярство в бою с толпой храброй, но беспорядочной. Несколько сотен храбрых и дисциплинированных воинов легко противостояли конным полчищам татар.

Наконец, русские колонны вышли к Перекопской линии, занятой турками и татарами. Линия была сплошным глубоким рвом и насыпью, протянувшихся на 7 верст от Черного моря до вытянутого рукава Азовского моря, называемого отдельно — Гнилым морем[13]. Поверху бруствера издалека виднелись каменные башни, в которых засела султанская гвардия — янычары.

Миних, валы Перекопа осмотрел, изрек, насупившись:

— Армию перестроить в шесть колонн и изготовиться к штурму! Противу правого фланга ихнего насыпают два редута земляных. Пушки поднять, да побольше. И пехоты собрать до двух с половиной тыщ. Пусть думают, что отсель мы нанесем басурманам главный удар. То ложный маневр будет.

Весь день 19 мая артиллерия непрерывно бомбардировала правый фланг турок, а за час до рассвета следующего дня здесь же был произведен ложный штурм.

Остальные перестроились под прикрытием темноты ночной для штурма одновременного по всей линии оборонительной, большее внимание уделяя нашему правому флангу. Каждый батальон пехотный вместе с полком драгунским образовывал три отдельные штурмовые колонны по пять взводов в каждом.

Атака началась в полной тишине, и турки обнаружили русских лишь тогда, когда они были уже на расстоянии ружейного выстрела. Изумлению их не было предела, но они быстро оправились и встретили наступавших тучей стрел и выстрелами. Поздно. Русские вскарабкивались на бруствер, помогая себе штыками, пиками и рогатками. Одновременно был открыт ответный огонь из пушек и фузей. Не дожидаясь, когда русские ворвутся на вершину вала, турки стали откатываться и, в конце концов, побежали.

Оставались те самые башни каменные, где засели янычары, не желавшие сдаваться. Гарнизон одной из башен отчаянно сопротивлялся и нанес значительные потери. Манштейн тогда сам вызвался с одной из штурмовых групп захватить башню.

Три взвода петербургских гренадер его роты и два взвода вятских драгун подпоручика Веселовского с ним пошли. Проскочив под стены, капитан остановился и дал людям отдышаться. Из нутра башни доносились истошные крики и пальба. Присели на землю. К стене прислонились. Рядом с Манштейном подпоручик драгунский оказался. Шляпа на затылок сбилась, пот вытирал.

— Как зовут? — крикнул Манштейн.

— Подпоручик Вятского драгунского Алексей Веселовский, — радостно рапортовал спрашиваемый.

— Чего веселишься, подпоручик?

— Так первый раз в деле, господин капитан. Басурман бьем! За матушку Россию.

— Ну, давай тогда вместе бить будем, — веселье подпоручика передалось и Манштейну, заулыбался. — У твоих драгун топоры имеются?

— Так точно, господин капитан.

— Прикажи им начинать рубить дверь. Как рухнет, мои гренадеры закидают турок гранатами, а там и штыками пойдем поработаем.

— Слушаюсь! — Веселовский отдал нужные распоряжения, и тут же четверо драгун, достав из-за пояса топоры, принялись рубить сухое плохо поддающееся дерево.

Кто-то отчаянно закричал по-турецки прямо за дверью. Потом голосов прибавилось, и турки принялись стрелять прямо по двери. Двух ранило вылетевшими из дверных щелей турецкими пулями. Их тут же оттащили в сторону и встали другие. Наконец проем освободился, в нем были видны ощетинившиеся ятаганами турки. Гренадеры Манштейна зашвырнули гранаты. Рвануло крепко.

Когда дым рассеялся, на первом этаже башни осталось лишь несколько растерзанных тел янычар. Выхватив шпагу, Манштейн скомандовал:

— За мной, ребята! В штыки их! — и запрыгнул первым в проем.

Гренадеры вырвались вперед, прикрывая командира, за ними устремились и драгуны Веселовского. Каждый ярус башни приходилось брать штурмом. Сначала швыряли гранаты, затем бросались в штыки. Пыль на зубах скрипела, дым пороховой удушливый с запахом крови теплой глаза застилал. Остававшиеся в живых после разрывов янычары отступали выше или, разрядив свои ружья, доставали кривые ятаганы и отчаянно дрались.

Драгуны уже перемешались с гренадерами, и только теснота мешала им окружить и переколоть турок. Но та же узость не давала с размахом рубить ятаганам турецким.

Длинный русский багинет находил свою цель, и еще один нанизанный на него со стоном валился под ноги сражавшимся.

Манштейн ловко Орудовал шпагой, не рубил, а колол, успевая ускользнуть от кривых и острых клинков. Если кого-то из солдат и доставал турецкий булат, то место раненного тут же занималось другим, из столпившихся позади.

На третьем ярусе башни очередной бросок гранаты был не очень удачен, и турки ответили залпом. Манштейн застонал и схватился за плечо. Стоявший за ним Веселовский подхватил капитана:

— Двое. Быстро. Раненного вниз. И лекаря ему срочно, — крикнул подпоручик.

— Веселовский, — прошептал побледневший Манштейн, еще держась окровавленной рукой за плечо подпоручика, Когда его подхватывали два гренадера, — принимай команду. Добей их всех!

— Не сомневайтесь, господин капитан, — крикнул, уже оборачиваясь лицом к противнику, Веселовский, — всех басурман побьем. Вперед, ребята!

Вскорости все было закончено. Итог схватки — 160 убитых янычар. Правда, и своих потеряли убитыми 6 человек, да тридцать раненных, в том числе и капитан Манштейн оказался в лазарете. Так взята была Перекопская линия, и русские колонны устремились дальше в Крым.

А за подвиги свои при взятии башни офицеры, в том деле участие принимавшие, были вознаграждены: Манштейн стал секунд-майором, а Алеша Веселовский — поручиком.

Алеша потом по возможности навещал выздоравливавшего Манштейна, сидел с ним, рассказывал о жизни своей, о матушке, оставшейся в далекой русской Финляндии, об отце Василии, о мечтах своих юношеских. Манштейн внимательно слушал офицера и все больше проникался к нему любовью и уважением. За честность, скромность, открытость, преданность Отчизне. Ну, а в его храбрости он уже сумел убедиться.

Со временем они расстались. Манштейн был отправлен в тыл на излечение, а Алеша Веселовский пошел со своим драгунским полком вглубь Крымского полуострова. Поход был тяжелый. Хоть и взяли русские сначала Гезлов[14], а затем и столицу ханства — Бахчисарай, но противник не был сломлен. Ряд неудачных рейдов против татар еще более ослабил русские колонны, и так страдавшие от жары, отсутствия воды, болезней, корма для лошадей. Вдобавок ко всему, татары поджигали степь, трава в которой совершенно высохла и вспыхивала, как порох. Чтобы накормить лошадей, приходилось отыскивать огнем нетронутые участки в степных балках, где с теневой стороны трава еще сохранила свою свежесть. Но все это требовало значительного прикрытия, потому что татары не дремали и тут же норовили ужалить побольнее.

Наконец, и Миних устал:

— Возвращаемся! — махнул рукой.

Так армия потянулась назад к Перекопу. Настоящих боевых потерь было мало, не более тысячи, зато огромное количество (около 15000) от болезней умерших и бесчисленно павших от бескормицы и отсутствия воды лошадей.

Полки ушли на квартиры зимние. Щедротами главнокомандующего все были вознаграждены третью годового жалования не в зачет. Веселовский страшно обрадовался деньгам и постарался их матушке поскорее отправить.

«Вот уж, наверно, будет рада. Поймет, что значит сын стал офицером! — думал Алеша, с грустью вспоминая ее. — Как она там? Сколь не виделись. Да и удастся ли свидеться вовсе? Постарела, небось». В нечастых письмах, что отправлял он с оказией, был краток. Писал, здоров, мол, воевать не страшно, что побеждают басурман. Не рассказывал матери всего, что видел на самом деле. Потери полка Вятского были громадны. В сражениях погибло 9 драгун и 63 лошади, а от болезней и безжалостного солнца скончались 543 человека. Степная жара и ядовитые испарения болот Перекопа, при изнуренности организма общей, только увеличивали смертность. Про лошадей и говорить нечего — пали почти все — 935 строевых, 184 подъемных[15], да татары отбили еще 72. Даже Миних признавался в письме графу Остерману, что «драгуны почти все пеши». Лекарей настоящих не было, а большая часть имевшихся не обладали никакими познаниями в медицине. Ротные фельдшера назначались прямо из строя, без всякой подготовки. Посему обыкновенным считалось, если треть больных умирала. Иностранцы, при армии состоявшие, просто поражались выносливости натуры русской.

Господь миловал Алешу, мелкие царапины и порезы от турецких ятаганов были не в счет, зачем было пугать старушку. Писал лишь токмо то, что отличился, был повышен в звании да деньгами награжден за труды воинские.

Командир Вятского драгунского полка, сухонький и прихрамывавший полковник Кирилл Максимович Редькин испросил позволения фельдмаршала Мини-ха отстранения от службы за старостью и слабостью. Граф согласился, лично побеседовав с полковником, и подал рапорт на Высочайшее имя с ходатайством об увольнении Редькина. На что последовало соизволение Императрицы, и Редькин был отпущен со службы (в 62 года!) и даже награжден бригадирским чином.

* * *

Кирилл Максимович Редькин (1674-?) был определен к службе боярином Тихоном Никитовичем Стрешневым во вновь формируемый Ингерманландский драгунский полк капитаном «из шляхетства и однодворцев» Москвы 25 октября 1704 г. С полком прошел все кампании Северной войны, был ранен неоднократно, дослужился до подполковника. 13 января 1726 г. переведен полковником в Новотроицкий драгунский полк. Назначен командиром Вятского полка 10 декабря 1731 г. 27 января 1737 г. уволен со службы.

* * *

Правда, уходя на зимние квартиры, добросердечный Редькин уступил просьбам многих офицеров полка и отпустил их в отпуска, да и сам уехал, не дождавшись Высочайшего соизволения на отставку. Делать этого без разрешения Миниха он никак не мог. Веселовский по молодости даже не просился, посему остался за ротного командира. А многие уехали. Сие было замечено и доложено Военной Коллегии. За что бригадир, теперь уж, Редькин был заново отозван на службу, а до тех пор, пока не явится, в залог забирались две его деревушки — Усть-Парцы Шацкого уезда и Обухово Калужской губернии. Что с ними потом стало — то неведомо.

За год до этого, в 1735, началось восстание башкир близ Уфы, Им даже удалось разгромить Вологодский драгунский полк, посланный на их подавление. Для усмирения бунта из армии был отправлен сначала генерал-поручик Румянцев, затем его сменил бригадир Хрущов. Но сил не хватало, они нуждались в подкреплении. Не успел Вятский полк оправиться от тяжелого похода, как последовал Высочайший указ о командировании из армии графа Миниха двух драгунских полков «с добрыми командирами» для усмирения бунта башкир, «понеже интерес наш всемерно требует, чтоб чрез нынешнюю зиму тех бунтовщиков усмирить и сие замешательство к вящему расширению не допускать».

Выполняя волю Императрицы, Миних распорядился послать туда осенью 1736 года Вятский и Ростовский полки. Лошадей своих, что пережили крымский поход, драгуны передали в другие полки, а сами отправились в поход пеши, держа путь свой на Воронеж. Таков приказ был.

Надо ж случиться, что встретил Алеша в походе старого знакомца — подполковника Павлова. Да, того самого, что взял их когда-то с матушкой в обоз своей роты, шедшей в Петербург.

— Господин подполковник! — изумленно обратился к ветерану Веселовский. — Не узнаете?

Павлов посмотрел на молодого поручика сначала недоуменно. Лоб наморщил. Потом лицо его прояснилось:

— Постой, постой, поручик. Уж не тебя ли я забирал с матушкой в Петербург, когда собирали полк наш по приказу фельдмаршала Миниха?

— Меня, господин подполковник! Значит, запомнили? — радовался Алеша.

Павлов заулыбался. Постарел ветеран, видимо, нелегко дались ему походы крымские, но все такой же был широкоплечий, кряжистый. Заграбастал он Веселовского по-медвежьи в объятья свои. По спине похлопал:

— Помню, помню. Только, отроком был ты еще совсем малым. В кадеты определялся. Вижу — удачно карьер пошел. Вона, в поручиках ходишь. А про море-то думаешь все? — И это помнил старый Павлов.

— Да забыл уже! Когда думать-то?

— Вот то-то. Что я тебе говорил тогда? Правда, и нонешная война…, — Павлов махнул рукой, не договаривая. — Но рад, рад видеть тебя.

Два месяца шли полки, пока не достигли Ельца. Здесь их догнал курьер с Высочайшим указом остановиться. Бригадир Редькин к этому времени был уже снова в своем полку, и лишь встали на зимние квартиры близ Ельца, отправился опять в Петербург, в Военную Коллегию за получением отставки. Командиром бригады остался старый знакомый Веселовского — Павлов, ставший командиром Ростовского полка и получивший к тому времени патент полковничий. А командиром Вятских драгун вскоре был назначен Иван Семенович Тютчев. Новый полковник разительно отличался от Кириллы Редькина и статью, и голосом звучным, и строгостью командирской. Хотя были они почти ровесники. Неподалеку от Брянска, в трех днях езды от полковых зимних квартир, Тютчев имел поместье Карповку. Там и проживало его семейство — супруга Анна Захаровна, две дочери — Елизавета старшая и Мария — младшенькая. Было еще у старого полковника два сына: старший — Степан Иванович, от первой еще жены покойницы — Прасковьи Юрьевны, находился в службе по артиллерийской части с 1712 года и младший — Михайло, ровесник Алешин. Состоял он по гвардии — в Измайловском полку, прапорщиком. От гвардии в турецкой кампании было отряжено по батальону с каждого полка. Так и Тютчев-младший оказался в армии Миниха. В боевых действиях до сей поры гвардейцы не участвовали, выполняя караульную да курьерскую службу. Старый Тютчев очень гордился своим младшим сыном и в тайне радовался, что состоит он ныне при ставке, а не в полевых войсках. Риску меньше и карьер можно удачный сделать. О старшем почти и не вспоминали. Жил он бобылем, единой службой, с отцом редко переписывался, а уж в имение-то родовое вообще не заглядывал.

Алеша Веселовский сопровождал не один раз своего полкового командира, когда тот отлучался домой. Деревенька их Карповка была совсем небольшой — дворов тридцать-тридцать пять, да крепостных с дворовыми — душ двести, не более того.

* * *

Род Тютчевых хоть и считался древним, да не все гладко там было с родственниками, а может и однофамильцами, кто разберет. Одни утверждали, что происходят от Захария Тютчева, посланного князем Дмитрием Ивановичем (Донским) к Крымскому царю Мамаю в 1381 г. «Князь же великий Дмитрий Иванович, избранного своего юношу, доволна суща разумом и смыслом, имянем Захарию Тютьшева…посылает к нечестивому царю Мамаю». Предание гласит, что Захар первый сообщил князю Дмитрию о готовящемся союзе Мамая с Рязанью и Литвой. Однако уверенное поведение русского посла в ставке Мамая заставило последнего отказаться от замыслов продолжать войну с окрепшей Русью, особенно после Куликовской битвы.

Другой пращур — Третьяк Васильев сын Тютчев — был пожалован поместьями и грамотами на них от царя Михаила Федоровича за Московское осадное сидение в 1618 г. Так считала одна ветвь рода Тютчевых. Была она намного известнее и богаче другой, более поздней, к которой относил себя наш Иван Семенович. Его род, он полагал, идет от Дмитрия Игнатьевича Тютчева, начиная с 1626 г. И восходит к генуэзцу Тутче, проживавшему в Крыму и занимавшемуся оружейным делом, так как основой фамилии было турецкое слово «tuc» — медь, латунь, бронза. Дядя Ивана Семеновича — Гаврила Тютчев был намного удачливее брата Семена, потому и оставил своим сыновьям — Петру и Николаю — гораздо больше имений в том же Брянском уезде Белгородской губернии: Глинищево, Хотылево, Кабаличи с деревнями Маковье, Именка и другими. Да и крепостных было у двоюродных братьев намного больше, чем у нашего героя. Об этом поведала Алеше Веселовскому супруга Ивана Семеновича — Анна Захаровна, когда сидели они долгими зимними вечерами возле печки. Женщины занимались вышивкой, а полковник Тютчев подремывал в уютном кресле, грея свои старые раны.

* * *

Там и произошло его знакомство с сестрами. Младшая — Мария, Машенька, как мысленно называл ее про себя Алеша, сразу понравилась молодому офицеру. Семнадцатилетняя, стройная, высокая, с русыми волосами, заплетенными в длинную косу, видневшуюся из-под платка, с острым смеющимся взглядом голубых глаз покорила сердце Веселовского. Она тоже видела, что нравится офицеру, и всегда с радостью встречала, когда он приезжал с отцом. Тихими зимними вечерами сидели они всей семьей за чаем в гостиной, и Алеше, порой, казалось, что он непозволительно часто и долго заглядывается на Марию Ивановну. Что это увидят. Конфуз получится. От того краснел, когда взгляды их встречались, и скорее отводил очи в сторону. Но и сама Маша заглядывалась на молодого офицера. Возвращаясь в полк, Веселовский невольно ловил себя на мысли, что постоянно думает о ней, вспоминает ее звонкий голос, серебристый смех. Как быстро пробегает по залу мелкими-мелкими шажками, нет-нет да посмотрит на молодого поручика и тут же отворачивается.

«Вот ведь славная какая девушка, — мечталось поручику, — вот жену какую иметь-то надо бы. И слава Богу, что рода она хоть и знатного, но небогатого. Значит, не все князья да графы ей нужны. Может, и я смогу сделать так, что полюбит меня Машенька. Ах, как счастливо зажили бы мы в родной деревеньке Хийтоле. Как бы счастлива была матушка!»

А когда как-то Тютчев приехал без поручика, Маша выбежала встречать и, увидев, что отец один, сразу померкла. Это не укрылось от зоркого взгляда полковника:

— Что-то вы, сударыня, не радостно встречаете своего родителя, — притворяясь обиженным, проворчал Иван Семенович.

— Нет-нет, батюшка, что вы. Конечно, рада, — и Маша кинулась на шею родителю, целуя, а заодно и пряча лицо.

— Никак другого ждали, сударыня? А? Что, в точку попал? — шутливо продолжал отец, стараясь заглянуть в глаза дочери. Но та еще крепче прижималась к отцу, словно тайну свою пряча.

— Ну, ладно, ладно уж. Задушишь старика в объятьях. Так и быть, в следующий раз обязательно возьму с собой Веселовского. Хороший, добрый и человек, и офицер. Умный, образованный, храбрый. Вон, за прошлую кампанию чин получил следующий. Хоть и небогатый, но чую, что карьер у него пойдет. Сам фельдмаршал граф Миних его знает.

— Придумаете тоже, батюшка, — Маша быстро расцепила объятья и убегая, чтобы скрыть краску, выступившую на лице от смущения, бросила уже на ходу.

— Дело молодое, — усмехнулся полковник, — нечто думаете, что мы, старики, ничего не видим.

Уже вечером поздним, перед тем, как ко сну отойти, завел разговор Тютчев с супругой своей — Анной Захаровной:

— Примечаю я, матушка моя, что дочка наша младшенькая суженого себе выбрала. Как тебе мой поручик-то?

— Да и я приметила, Иван Семенович, — откликнулась жена, расчесывая волосы. — По сердцу мне Алексей Иванович-то твой. Взгляд у него чистый, ясный. Знать, человек хороший. Да и Машеньке нашей люб он.

— Ты уж и с ней пошептаться успела? — усмехнулся Тютчев.

— Конечно. — И обернувшись, посмотрела на мужа с укоризной. — Ты что ж думаешь, батюшка? Материнское сердце и не почувствует? Да и Машенька наша притворяться не горазда. Все как на белом листе прописано. Сама призналась, что люб ей поручик Веселовский.

— Люб, говоришь? Ну и славно. Вернусь завтра в полк и с ним поговорю откровенно. Если взаимно чувство их, так и благословлю. А то чует мое сердце — поход скоро. Война ведь. Вернусь ли. Неведомо.

— Типун тебе на язык, Иван Семенович, — жена быстро перекрестилась. — Что говоришь-то такое. Тебе уж лет-то сколько. В отставку пора, внуков нянчить. Тем более, что Машеньку сосватали, почитай. Поберечься на войне нужно.

— Да как поберечься-то? Война ж! — задумчиво произнес полковник. — Вот эту кампанию одолеем, а там попробую с самим фельдмаршалом поговорить об отставке. Хотя сложно это. Вона Кириллу Редькина, командира прежнего, сколь мытарили, допрежь отпустили.

— Береги себя, Иван Семенович. Христом Богом тебя заклинаю. Уж и так, почитай, каждый день молюсь. За тебя да за Мишу нашего. — Жена даже опустилась на колени перед ним.

— Ну что ты, матушка, — засуетился Тютчев, поднимая ее. — На все воля Божья. Из свейской войны живым вышел, надеюсь, что и сейчас убережет меня Богородица. Да и Миша наш, слава Господу, пока в баталиях не бывал.

Утром, готовясь к отъезду, попрощался полковник с родными. Обнял жену, дочек прильнувших. Поцеловал их всех, потом поклонился низко и сказал перед разлукой:

— Скорей всего, увидимся лишь к концу года, когда опять на зимние квартиры встанем. Думаю, поход скоро. Так что, не обессудьте и не поминайте лихом батюшку своего.

— Нечто не приедешь более, Иван Семенович? — опечаленно спросила Анна Захаровна.

— Тебе ж не впервой провожать меня, матушка, — отозвался Тютчев.

— Да каждый раз сердце обрывается. Рази к этому привыкнешь. Сначала только тебя одного ждала, потом и тебя, и Мишу, а теперь и… сам знаешь, — намекнула о ночном разговоре, не вводя в конфуз прислушивающуюся к ним Машу.

— Служба, матушка, — Иван Семенович широко раскинул руки и еще раз обнялся со всеми родными.

В полк вернувшись, командир вызвал к себе Веселовского.

— Ну что, Алексей Иванович, вижу, что вы с Машей моей сохнете друг по другу, — без прелюдий начал разговор Тютчев.

Веселовский растерялся и даже не знал, что ответить.

— Да можешь и не говорить ничего. И так все вижу, без ваших слов. Одно скажи — любишь ее?

— Люблю, Иван Семенович! Больше жизни, — пересохшими от волнения губами еле проговорил Алеша.

— И жениться хочешь?

— Да.

— Ну и замечательно. Я возражений никаких не имею. Конечно, хотелось бы замуж выдать старшую сначала — Лизу, но это уж как Бог положит. Значит, не встретился ей еще достойный человек. Не пришло, значит, еще ее время. Токмо сам понимаешь, брат, война еще идет. Наш полк скоро снова переведут в действующую армию. Пакет мною ныне получен. Весна наступает, поход будет. Давай к вопросам женитьбы вернемся, когда все закончится. И вот еще что, Алеша… Ты не обижаешься, что так тебя называю? Это я уже как бы по-родственному, не чужой ты мне стал. Я, может, и батюшку твово знал, по кампаниям против шведов. Я ж службы начал в Нарвском драгунском полку, с 1705 года. Был он сначала полком Пестова, потом Баура — по именам командиров. Это уже в бытность нашу в Петербурге, в 1708 году, полк назвали Нарвским. И в бою на реке Пелкиной участвовал. Отца твоего, как ты сказывал, ранило тогда, а я вот целехоньким из того дела вышел. Потом на Украине долго стояли на кордонах. А как поход в Польшу и Литву случился, так и там повоевать пришлось. Гданьск, конечно, не брали, но погонять довелось конфедератов Лещинского по холмистым литовским землям. А потом уже сюда, под Перекоп. Слышал, как ты там отличился с капитаном Манштейном. Я ведь восемь лет под началом его отца состоял. Хоть и немец, но рубака был достойный. Сын, судя по геройству проявленному, в отца пошел. А мы, видишь, даже тезки с твоим батюшкой покойным. Так что, не обижайся на старика, сынок!

— Что вы, Иван Семенович, я просто счастлив.

— Ну и ладно. Война ведь, сам понимаешь. На войне всяко может случиться. Ежели, что со мной… не бросай вдову с сиротками, помоги, чем сможешь. Сыну младшему, Михайле, я тоже отпишу, чтоб знал о намерениях ваших. А мое благословление отеческое — считай, что получил. Ну, а ежели с тобой что… обещаю о матушке твоей позаботиться.

— Спасибо, дорогой Иван Семенович. Я никогда, никогда не брошу, не отступлюсь. Да, Мария Ивановна — это же ангел. Разве я могу…

— Ну вот и договорились. А теперь ступай. Ступай. Поезжай, попрощайся с невестой со своей. Приказ получен. Выступаем через десять дён.

— А вы? Иван Семенович? Вы не поедете прощаться?

— Нет. Я уже все им сказал. К чему лишние слезы. Даст Бог, свидимся еще, коли живыми вернемся. А ты ступай, ступай. Поезжай.

Пулей вылетел Алеша из командирского дома. Помчался на конюшню, сам оседлал коня и понесся на встречу с любимой.

Анна Захаровна благословила молодых иконой древней, что целовали они поочереди.

— Теперь сама Богородица будет Вашей заступницей, — сказала напоследок Машина матушка. — А мы с Иваном Семеновичем благословляем вас, дети мои. Будьте счастливы.

Как долго они говорили в тот вечер. И признания в любви прозвучали впервые. И обещания вернуться и ждать, сколь долгой ни была бы разлука. А на следующий день, прощаясь уже окончательно, не выдержала Машенька и при всех, не стесняясь, бросилась на шею к Алеше и зарыдала. Так и поцеловались впервые.

Мать, сестра да девки дворовые, наблюдавшие эту трогательную сцену, даже отвернулись и незаметно сами смахивали слезы.

— Я вернусь, — крикнул Веселовский уже в седле гарцующей под ним лошади. — Я обязательно вернусь. Ждите меня, Машенька. Я люблю вас, — он развернул лошадь, пришпорил, пустил сразу широким аллюром и не оглядываясь помчался обратно в полк.

Машенька, рыдая, обняла матушку. Та одной рукой поглаживала выбившиеся из-под платка русые волосы, целовала ее головку, а другой осенила крестным знамением удаляющуюся фигуру всадника.

— Благослови и сохрани его, Господи, — прошептали материнские губы.

Глава 4 Найти иголку в стоге сена

— Но это же найти иголку в стогу сена! — капитан Кутлер с грохотом поставил кружку на стол, расплескивая вино, не став пить.

— Приказ фельдмаршала, — Манштейн был невозмутим.

— Приказ фельдмаршала…, — повторил за ним Кутлер. — А как? Нет, ты мне скажи, как? Как его выполнить?

— Советник статский Неплюев, а за ним Вешняков, посланники наши в Стамбуле, создали сеть цельную разветвленную агентов тайных, раскинутую по всем дорогам Европы. Негоцианты разные, корчмари и трактирщики, поляки, немцы, жиды. Многие служат нам.

— А если он поедет самыми объездными, самыми тайными лесными дорогами, тропинками? Если будет петлять, как заяц? Что тогда? Как мы его будем искать вдевятером?

— Не поедет, — Манштейн пригубил вина и с удовольствием вытянул длинные ноги в ботфортах. — Он спешит, у него бумаги, которые в Стокгольме ждут. А когда спешит человек, он забывает об опасностях и стремится как можно быстрее добраться до цели, до конечной точки маршрута. К тому же, если подумать, то круг поиска не такой уж и большой, — Манштейн даже поднял указательный палец кверху.

— Как тебя понимать? — Кутлер жадно опрокинул бокал вина и, утерев рукавом усы черные, уже заинтересованно смотрел на собеседника.

— Из Стамбула будут следить за его перемещениями по территории, принадлежащей османам, а после полякам. Здесь он будет, скорее всего, с охраной надежной. А вот затем он въезжает на земли Силезии. А там у нас достаточно осведомителей. Посему, мой друг, Силезия — вот круг вашего поиска! Здесь с ним будет два, может, три драбанта, переодетых слугами, чтобы выглядело все, как будто дворянин путешествует по Европе. Ну что? Убедил? — Манштейн насмешливо посматривал на Кутлера, опечаленного свалившимся на него невыполнимым приказом. — Так что, как говорят русские, не так страшен черт, как его малюют.

— Наверно, ты прав, — еще нерешительно проговорил Кутлер.

— Конечно, прав! Выше голову, дружище Иоганн. За отличное выполнение приказа тебя ждут награды, деньги, повышение. Может, полк получишь… Ты же знаешь, Миних слов на ветер не бросает. И хоть он приравнял нас в жалованьи с русскими, но предпочтение отдает все равно иноземцам. Возьми, к примеру, его собственный полк кирасирский. Солдат набрал из полков драгунских, а офицеров русских почти всех забраковал. Оставил пару-тройку, а все остальные немцы, датчане, шотландцы. Кстати, отвлекся, кого в помощники возьмешь? Только чтоб русский был!

— Поручика Лесавецкого, моей роты. Унтеров подберем надежных, проверенных.

— В боях бывали? — последовал быстрый вопрос.

— Конечно, и не раз. С поляками, с турками, даже с французами. Помнишь те три батальона под Гданьском? Из полков Блезуа, Перигор и Ламарш? — Манштейн пожал плечами. — Ах, да. Ты еще тогда был в прусской службе. А лягушатники приплыли на свою голову, чтоб косточки оставить на берегу болотистом. Так что не волнуйся. Люди будут надежные. Да, а кто третий-то едет с нами?

— Поручик Веселовский Алексей Иванович Вятского драгунского полка.

— А ты его знаешь? — Кутлер взглянул на Манштейна пристально.

— Знаю. Перекоп брали вместе. Меня раненного передал солдатам, чтоб вынесли, а сам атаку возглавил отчаянную. Его не только я, его фельдмаршал знает. Миних определял Веселовского в Шляхетский корпус в Петербурге.

— Одно дело Перекоп брать…, — задумчиво произнес Кутлер. — А здесь совсем иное. Считай, на большую дорогу выходим. Дело-то разбойное, — ухмыльнулся.

— Но-но, Кутлер, это ты брось. Ты слуга государев и приказ воинский исполняешь, а не людей грабить едешь. Ловишь шпиона шведского, который в сговоре с врагами нашими, и уничтожаешь его. Чем он турок-то лучше? — возмутился Манштейн, хотя у самого на душе скребли кошки. Понимал, что дело нечисто. Да и насчет Веселовского сомнения закрадывались. Правильно ли он сделал, что выбор свой на нем остановил? Гнал от себя эти мысли.

— Турка-то это понятно. Только не турок он, а швед. А мы вроде бы как не воюем пока со Швецией.

— Капитан Кутлер, — повысил голос Манштейн, — вас какие-то сомнения мучают по выполнению приказа главнокомандующего?

— Нет. Сомнений нет, — уже твердо ответил Кутлер. — Исполним все в лучшем виде. Так и передай его сиятельству.

— Тогда все решено. Сутки на сборы. Мне нужно еще предупредить Веселовского. Завтра к девяти вечера вам всем быть надлежит у фельдмаршала. Получите инструкции личные, пасы дорожные, деньги и так далее. Оружие чтоб было в исправности. Лишнего не брать — палаши и пистолеты седельные. Чай, не на войну едете, — издевательски заметил. — Завтра в ночь в путь тронетесь. Лошадьми по всей дороге будете обеспечены. Нет — значит, купите. На лошадях не экономить! В погоне конь решает все. Честь имею, капитан, — и Манштейн выскользнул из его палатки, направляясь к ожидавшим его кирасирам.

Русские полки, в том числе и Вятский драгунский, сначала стояли у Переволочны и готовились к переправе. Все ожидали окончания работ по наведению моста понтонного. Как только работы закончились, кавалерия первой перешла на другой берег Днепра и стала медленно двигаться по направлению к Бугу, устраивая постоянные растаги[16], поджидая медленно идущую пехоту и растянувшиеся обозы. Начало нынешней кампании очень напоминало прошлогоднюю.

Прошлым летом армия также переправилась сначала через Днепр, затем форсировала Буг и, выстроившись не в колонны, а в три огромных каре, медленно ползла по направлению к Очакову. Такой способ построения Миних считал наиболее удачным для отражения атак внезапных быстрого противника. Зато драгунские полки обрекались на полное бездействие. Ставя кавалерию в одном ряду с пехотой прикрывать фланги, Миних приказывал спешить первую шеренгу, оставляя на расстрел и лошадей, и вторую, и третью шеренги. Неудивительно, что историки драгунских полков не имели никаких фактов из боевой деятельности кавалерии в течение этих походов. Драгуны почти не бывали отделены от каре, а были как бы пришиты к флангам пехоты или многочисленных обозов. Никакой самостоятельности, а всегда в массе, в «армии», как говорил Миних. Характерно и наступление знаменитых Миниховских каре: пройдут немного, остановятся, постреляют из пушек, после снова возобновляют марш свой.

Засевший в Очакове гарнизон турецкий выжег всю степь перед крепостью на 20 верст. Миних принимает решение оставить всю кавалерию и обоз позади всей армии, вне полосы, выжженной турками, где оставалась трава для лошадей. Таким образом, драгуны участия в боевой работе войск не принимали, ограничиваясь охраной обоза и флангов армии. С армией пошли одни казаки.

Необычайная удача сопутствовала Миниху. Не имея никаких сведений об укреплениях Очакова, о количестве пушек на его стенах, о численности гарнизона, без осадной артиллерии, без штурмовых лестниц, без кавалерии, он стал все-таки обладателем турецкой крепости.

Подойдя к Очакову и с ходу отразив вылазку гарнизона, Миних приказал обстреливать крепость из орудий полевых. Осадных-то не было! К счастью, сильный ветер вызвал пожары значительные. На следующий день начался штурм, в котором удача сначала русским сопутствовала. Миних бросал все новые и новые полки в атаку. Шла жесточайшая сеча. Когда кончались патроны, дрались прикладами, лопатами, кирками, топорами и даже камнями. Миних, выхватив шпагу из ножен, лично повел в атаку батальон Измайловского полка. Отсутствие штурмовых лестниц и фашин не позволяло преодолеть рвы глубокие Очакова, и атака начала захлебываться. Турки кинулись преследовать отступавших русских, добили всех раненных, но были остановлены огнем нашей артиллерии. Миних был в отчаянии и, ломая руки, кричал:

— Все пропало! Все пропало!

И здесь произошло чудо. В крепости из-за пожаров сильных начали рваться пороховые погреба. Турок охватила паника, и часть гарнизона, ища спасения от взрывов, бросилась к морю. На них тут же налетели казаки. Часть загнали в море и утопили, а преследуя других, бросившихся обратно в крепость, на плечах ворвались в Очаков. Рассеявшись по улицам, они кололи и рубили всех попадавшихся под руку, усиливая общую панику.

Другая часть гарнизона во главе с сераскиром оставалась на крепостных стенах и вступила в переговоры с Минихом, прося перемирия на 24 часа. Однако узнав, что казаки уже ворвались в Очаков, сераскир отправляет второго парламентера с предложением о полной капитуляции.

Велика была радость всех, когда узнали о взятии Очакова, но еще радостнее было известие об обратном походе в Россию.

Путь на родину был гораздо тяжелее. Татары мстили за взятие Очакова и подожгли всю степь. Их мелкие и крупные разъезды постоянно нападали на обозы и случайно отделившиеся от основных сил армии отряды. Даже сам фельдмаршал Миних подвергся такому нападению. Лишь несколько эскадронов кирасир его личного конвоя, оставшихся с ним, отразили атаку степняков и рассеяли их по степи.

Второй месяц не было ни одного дождя. Все речки пересохли, даже Буг стал зеленеть. Между тем пожары усилились, и армия двигалась среди удушливого и едкого дыма.

Поручик Веселовский стойко перенес всю эту кампанию вместе со своим полком. Боевых потерь не было. Зато от болезней умерло 150 драгун, да лошадей снова потеряли более трех сотен. Его старый знакомый Манштейн, по слухам, участвовал в штурме Очакова, был снова ранен, повышен в звании и теперь состоит адъютантом при самом Минихе.

Вятский полк дошел до зимних квартир, назначенных ему в расположении Нежинского слободского полка, где приступил к пополнению людьми, конским составом и амуницией, а также к подготовке нового похода на следующий 1738 год.

Зима прошла относительно спокойно. Лишь выделялись разъезды на пограничные линии, да было приказано отряжать людей для прорубки льда на Днепре, дабы держать воду все время открытой в случае попытки татар переправиться на Левобережную Украину. Но всю зиму набегов степняков не было.

Полковник Тютчев находился неотлучно с драгунами, а вот Алешу Веселовского под свою ответственность отпустил на две недели съездить к своей семье, отвести гостинцев да дать возможность увидеться возлюбленным. Рисковал Тютчев, ох рисковал. Знал ведь печальный опыт своего предшественника. Да больно приглянулся ему будущий зять, что полковник махнул рукой, вызвал его к себе и объяснил:

— Поезжай! Всем в полку скажешь, что направлен мной в Орел за получением мундирных вещей. Так и в бумагах будет сказано. Туда и отправишься, но сначала заедешь к моим. Проведаешь всех, поклон от меня передашь. Скажешь, что так вот и так, жив здоров Иван Семенович, гостинцы шлет. Ну, а что сказать Машеньке, я думаю, сам знаешь. — Потом, подумав, добавил. — К матери отпустить тебя не могу. Далеко очень. Так что не обессудь.

— Да что вы, Иван Семенович! Благодарствую и на этом. А матушке я опять письмо написал, да денег выслал, что нам за поход снова выдали. Потом уж как-нибудь, после войны.

— Ну тогда с Богом, езжай!

Так Веселовский побывал снова в семье Тютчевых. Насладился обществом своей ненаглядной Машеньки. Как уж радостно его все встречали, как обнимали, как потчевали. Веселовский Даже не успевал отвечать на все вопросы. И глаза, глаза его обожаемой Машеньки — как восторженно они смотрели на него. Веселовский не мог отвести взора, рассеянно что-то отвечал, смущался, делая это иногда невпопад. Но все понимали. Потом они долго гуляли, взявшись за руки, по аллеям старинного парка, что окружал поместье, и говорили, говорили, говорили без умолку.

Потом Алеша долго лежал в мягкой домашней постели и никак не мог уснуть.

«Господи! Какое же счастье любить и быть любимым. Дом, семья, дети. Мир и благодать. Какой же ангел моя Машенька. И как далеко это все от войны».

Он долго ворочался, отвыкший от домашнего тепла, от перин и подушек. Что он испытывал за последние месяцы — ночевки на голой земле, без всякой подстилки и одеял, постоянные опасности, подстерегавшие на каждом шагу, дым пожарищ, бесконечные повозки с больными, трупы павших лошадей и волов, и степь, бескрайняя, как море. А здесь тишина, уют, забота. Сверчок, потрескивающий за печкой… и Машенька.

А на утро и брат Машенькин приехал. Вот уж радости-то было. Офицерам гвардии, в штурме Очакова участвовавшим, по ходатайству самого генерал-адъютанта и подполковника гвардии Карла Бирона, брата светлейшего герцога, до весны полагались отпуска. Так было сказано в именном указе Императрицы: «…понеже в Гвардии Нашей великая часть из Дворянства находится, которая… может быть пожелают на некоторое время в деревнях и домах своих побывать, ради лучшего их отдохновения и выгоды, на то позволяем: из всей оной Гвардии отпустить, которые то пожелают и сколько Вы заблагорассудите: однако с именным обязательством, чтобы они к 1 числу марта неотменно при команде стали и явились».

— А я, матушка, с самим фельдмаршалом, графом Минихом, в штурме участвовал. Он шпагу-то как выхватит и командует нашему майору Гампфу: «Давай, майор, поднимай своих измайловцев!», и нам прямо — «Братцы, не подводи, вперед, на стены!» Ну мы и пошли… Грохот страшный! Пушки, фузеи палят со всех сторон. Турки отчаянно сопротивляются, а мы штурмуем. Только силенок у нас не хватило, отступать было начали. И тут вдруг как громыхнет! Будто небеса разверзлись. Главный погреб пороховой у басурман взорвался. Они сразу «амана» запросили — пощады по-нашему, — взахлеб рассказывал Михаил.

Матушка с сестрами слушали его с неподдельным испугом и мелко-мелко крестились: — Господи, надо ж такое пережить! Как же ты-то там, Мишенька, в аду этаком? Ведь убить или поранить могли?

— Нам ничто! Ни царапины. А многих, многих и солдат наших, и офицеров — кого поранили, а кого и убили.

«Ну зачем, зачем ты все это рассказываешь, — думал про себя Веселовский. — Зачем заставлять сжиматься и трепетать сердца женские?»

— Даже адъютанта самого графа Миниха ранило, он с нами на стены поднимался, — не унимался Тютчев-младший.

Веселовский встрепенулся:

— Секунд-майора Манштейна, сударь? И как ранило? Тяжело?

— Да. То есть, нет. Зацепило слегка в плечо. А вы…, — смутился Михайло, — вы поручик Веселовский Алексей Иванович?

— Он самый, — поклонился Алеша, — простите, не успел представиться.

— Это вы меня простите, — еще больше смутился Тютчев. — Это я ворвался, как оглашенный, в дом и сразу начал рассказывать. Соскучился очень по родным своим. А мне батюшка много хорошего писал о вас. Рад, очень рад познакомиться.

Теперь очередь краснеть была Веселовского. Оба офицера церемонно раскланялись, а потом пожали крепко друг другу руки. Почти одного роста, они были даже похожи чем-то друг на друга, как братья.

«Как братья», — так и подумала про себя Анна Захаровна, любуясь и сыном, и будущим зятем. А Машенька так и светилась счастьем — надо ж, радость какая, и брат приехал, и любимый.

За обедом уже с расспросами стали приставать к Веселовскому:

— А вам, Алексей Иванович, с батюшкой нашим как воевать довелось? Тоже страшно так было, как Миша рассказывает? — Маша пристально посмотрела на поручика.

— Нет, — опустил глаза Веселовский, — наш полк приказом фельдмаршала стоял возле обозов. Турки степь выжгли вокруг крепости, корма для коней не было. Потому мы в штурме и не участвовали.

— Ну и слава Богу, — перекрестилась Анна Владимировна. — Уберег вас всех Господь!

— А вот секунд-майор Манштейн сказывал, — хитро улыбнувшись, произнес Тютчев, — что в прошлом году вы, господин поручик, вместе с ним башню каменную штурмовали на Перекопе. Жаркое, сказывал он, было дело.

— А что это вдруг господин майор меня вспомнил? — удивился Алеша.

— Да когда его ранило, я помогал ему вниз спуститься. Он и спросил фамилию мою. Я сказал. А он и говорит: «Не сын ли полковника Тютчева, что Вятскими драгунами командует?» А потом и про вас спросил.

— Это что ж за дело такое было? — встревожилась Машенька. — Почему вы, Алексей Иванович, ничего нам не рассказывали?

— Да это когда было-то! — пытался отшутиться Веселовский. — Я уж и забыл.

— Ну-ка, ну-ка, Мишенька, тогда сказывай ты, — Маша теперь смотрела прямо на брата. — Что тебе господин адъютант самого фельдмаршала Миниха сказывал? И что от нас скрывал Алексей Иванович?

— Господин майор рассказывал, что они ворвались вдвоем в каменную башню, которую защищали янычары — гвардия султанская, головорезы басурманские. Тут Манштейна ранили, а Алексей Иванович возглавил атаку и зарубил всех. Их тогда обоих и наградили чином следующим, — выложил все Тютчев собравшимся.

Машенька аж побледнела:

— И вы, Алексей Иванович, умалчивали об этом?

— Простите меня, Мария Ивановна, — смутился поручик. — Я не думал, что сие будет интересно для вас.

— Я вас очень попрошу, Алексей Иванович, — строго сказала Маша, — чтобы впредь вы ничего не скрывали от меня. А то обижаться на вас буду. А пока прощаю вас, — быстро добавила, видя, как огорчился Алеша.

— Грозна ты милая, ох грозна, — пошутила матушка, и все рассмеялись.

Три дня пролетели как один час.

— Ну почему, почему только три дня, — убивалась Машенька, опустив голову на грудь Алеши. — Почему Мише дали такой большой отпуск, а вам три дня.

— Я же не в отпуске, Машенька, — шептал в русую макушку Веселовский, — это Иван Семенович отпустил за амуницией. Да разрешил вас навестить. Мы ж не гвардия — нам не положено.

— Ну почему, почему, — не унималась девушка. — Значит, в гвардии служить надобно, — даже каблучком притопнула.

— Ну-у-у, гвардию заслужить надобно. А для того воевать надо исправно.

— Не надо нам гвардии тогда. Господи, — опять прижалась, — когда ж война кончится…

— Скоро, скоро, Машенька.

И снова расставания, поцелуи, слезы, и топот копыт, да клубящаяся за всадниками снежная пыль. Веселовский, в сопровождении своих драгун, скакал в Орел, затем уже медленно, получив нужную амуницию, с небольшим обозом возвращался в полк.

Но жизнь продолжалась, а значит, пришла новая весна, а с ней и новый поход. Войска двинулись. Кавалерия пошла впереди, опережая. За ней пехота и обозы. Ждали подтянувшихся, растаги делали частые.

Веселовский сидел в своей палатке и, пользуясь растагом, писал своей невесте, стараясь на бумаге передать весь тот ураган чувств, что не утихал в нем ни на минуту. Скромно жил поручик. Не имел обозов личных огромных, как другие офицеры — из помещиков богатых. По сорок возов добра всякого таскалось за ними по степи. Иные умудрялись даже крепостных своих на войну брать. Шатры ставили царские, парчой да бархатом подбитые. На мехах спали, на серебре ели. А у Веселовского один баульчик походный, что денщик его таскает. Вещей-то: зеркальце, пару кусков мыла пахучего, бритва, ножницы, свечей несколько, да подсвечник походный, белья смена и главное — книг с десяток, в Петербурге купленных. На немецком, на французском. С ними и время вечернее коротать можно, а в часы тоски душевной отвлекут от мыслей тяжелых. Правда, забросил Алеша последнее время книги. Сердце, а с ним и голова только о Машеньке думали и страдали, о любви далекой.

Полог палатки распахнулся и вошел Манштейн. Алеша поднял глаза и несколько секунд недоуменно смотрел на адъютанта Миниха, оставаясь мыслями там, в письме. Потом опомнился, вскочил:

— Господин… э-э, — Алеша запутался, не зная как правильно обратиться к вошедшему.

— Премьер-майор, Алеша, — улыбаясь, подсказал Манштейн. — Брось ты эти субординации. Давай лучше обнимемся, сколь не виделись, — и обнялись, похлопывая друг друга по спине.

— Давай присядем, Алеша, — сказал Манштейн, когда закончились их дружеские объятия. — Дело к тебе есть.

— Конечно, господин премьер-майор, — радостно возбужденный Веселовский пододвинул грубо сколоченный стул, приглашая сесть гостя. — Вы извините, что так скромно. Но, как говорится, чем богаты.

— Все хорошо, Алеша. Ты думаешь, что я в роскоши обитаю?

— Ну, все-таки… вы… адъютант самого графа Миниха…

— Ну и что? — пожал плечами Манштейн. — Живем-то все одинаково, по-походному. Нет, конечно, сам граф и фельдмаршал живет не так, как остальные. Но я-то всего лишь адъютант, передаю его приказы, не более того. А впрочем, я обычный солдат нашей доблестной армии, разделяющий с ней все тяготы и лишения походов.

— Я слышал, вы отличились под Очаковым, были ранены?

— Пустяки, царапина, — махнул рукой Манштейн. — А ты как поживаешь? Как зазноба твоя сердешная? Слышал, жениться хочешь на дочери полковника Тютчева? Правда сие? — лукаво спросил.

— Да, правда, — засмущался Веселовский, — батюшка Марии Ивановны, командир наш Иван Семенович благословил. Вот только надо, чтоб война закончилась.

— Вот я к тебе и по делу, — Манштейн сразу стал серьезным. Алеша тоже подтянулся, выпрямился, посерьезнел лицом и приготовился внимательно слушать.

— Расскажу я тебе, Алеша, некоторые вещи из высокой политики, в кои посвящен сам и то, что надлежит знать тебе. То, что поручил передать лично фельдмаршал Миних, — неторопливо начал гость.

— Лично Миних? Лично мне? — изумился Веселовский.

— Да, Алеша. Да, именно тебе. Ты что думаешь, фельдмаршал не помнит тебя? — Манштейн лукавил: Конечно, Миних, может, и узнает Веселовского при встрече, но по фамилии вряд ли. Но сейчас задача адъютанта была убедить поручика в том, что его кандидатура — это выбор фельдмаршала, а не Манштейна.

— Не ожидал. Честно скажу, не ожидал, господин премьер-майор, — все еще пребывая в недоумении, покачал головой Веселовский.

— Ну вот видишь, какая честь тебе оказывается, — продолжал играть Манштейн. — Дело, которое будет тебе поручено — государственной важности! Потому и разумей, что услышишь, то есть тайна, не подлежащая разглашению. А так как ты офицер — слуга государев, присягу давший… сам понимаешь, чем отвечать будешь.

— Можете не сомневаться во мне, господин премьер-майор!

— Я это знаю, и фельдмаршал знает. Потому и приехал к тебе. Слушай дальше. Уже долгие годы королевство шведское готовится к войне с нами. Видно, мало уроков, что преподал им сам Петр Великий. Наша Императрица, ее советники сановные, фельдмаршал наш, его сиятельство граф Миних, да дипломаты искусные прилагают все усилия, чтоб оттянуть войну со шведами, пока мы здесь не разберемся с басурманами. Но не все удается, — Манштейн перевел дух. Веселовский внимательно его слушал, не отводя глаз.

— Так вот, — продолжил гость, — несмотря на все заключенные со шведами союзные трактаты, они ведут двойную игру. Пытаясь усыпить наше внимание подписанием бумаг с якобы мирными намерениями, наращивают гарнизоны по всей Финляндии, перевооружают крепости.

— Господи, — Алеша перекрестился, — там же матушка живет, совсем рядом с границей. Нечто нападать будут?

— Вполне вероятно, — кивнул Манштейн, про себя подумав: «Это хорошо, что у него мать живет совсем рядом со шведской Финляндией».

— Только опасность в другом. Кабы мы не вели войны с Турцией, то и бояться было бы нечего. Слава Богу, войска у нас достаточно. Разгромили бы шведов в раз. Твоя матушка и не заметила бы ничего, поскольку на своей земле мы бы и воевать не стали. Сразу же перешли бы границу и разгромили шведов на их земле, как это делали наши с тобой отцы. Но дело приняло дурной оборот.

— Какой же?

— За нашей спиной шведы договариваются с турками о том, что нанесут нам удар в спину. Пока вся наша армия здесь.

— Но это же подло! — искренне возмутился Веселовский.

— На войне все способы хороши, — глядя в сторону, произнес Манштейн.

— Что же делать?

— А вот что! На днях из Стамбула в Стокгольм отправляется королевский курьер, который повезет с собой подписанный договор между султаном турецким и Его Величеством Королем шведским о военном союзе против нас. Его нужно перехватить, у…, — Манштейн вдруг в последний момент передумал произносить это слово «убить», — изъять у него документы, доставить их фельдмаршалу. А тот их предоставит двору, и вся Европа будет извещена о коварстве шведов, что, безусловно, остановит их в злых намерениях.

— И это поручается мне? — Веселовский смотрел прямо в глаза Манштейну.

— Не только тебе, — не отводя глаз, отвечал адъютант. — Вас будет три группы, во главе каждой — офицер. Кроме тебя, едут капитан Кутлер и поручик Лесавецкий Тверского драгунского полка. Каждый из вас берет с собой двух надежных солдат, лучше из унтер-офицеров. Окончательные инструкции получите сегодня вечером лично от самого фельдмаршала. — Манштейн заканчивал свою речь жестко.

— Что мы должны сделать с курьером, когда встретим? — вопрос опять в глаза.

— По обстановке, Веселовский. Курьер — майор шведской армии. Вооружен. Возможно, окажет сопротивление. Сейчас он наш враг. А как поступают с врагом, я думаю, ты знаешь.

Веселовский сидел, обхватив голову руками:

— Но ведь войны со Швецией у нас сейчас нет?

— А ты что, ее хочешь? Разве ты не видишь, что можно ее предотвратить? — Манштейн продолжал давить. — А потом, Алеша, — его голос подобрел, — вместо того, чтобы снова тащиться с войском по выжженной степи, вы отправляетесь в небольшое путешествие в Европу, выполните приказ, вернетесь, кампания этого года, а может, и вся война уже закончится. Тебя будут ждать награды и, возможно, сам ускоришь свою свадьбу?

— Так это приказ? — каким-то безразличным голосом произнес поручик.

— Приказ Миниха, — опять жестко ответил Манштейн, как отрезал, давая понять, что отказ невозможен.

— Я все понял, господин премьер-майор, — тихо сказал Веселовский, по-прежнему не поднимая головы.

— Ну вот и хорошо. — Манштейн поднялся. — Я зайду к командиру полка, скажу ему о твоей отлучке.

— Только умоляю вас, не говорите ему о цели, — Веселовский даже вскочил и его глаза просяще смотрели на собеседника.

— О чем ты говоришь, Веселовский. Я же предупредил тебя, что сие задание тайное. Командиру полка будет сказано, что ты временно откомандируешься в распоряжение главнокомандующего. А дальше все необходимые документы, указания вы получите вечером у самого Миниха. Так что к 8 часам прошу в шатер его сиятельства. Я буду ждать. До встречи. — Манштейн дотронулся рукой до шляпы, повернулся и вышел из палатки Веселовского.

Поручик тяжело опустился на стул. Было над чем задуматься. «Господи, помилуй! На что же меня посылают? На разбой, на убийство? Я ж офицер — и на большую дорогу? Да, нас посылали усмирять башкир, но, слава Богу, до кровопролития не дошло. Да, я убивал врага, но в честном бою, как нас учили в кадетском корпусе. Шляхетство есть рыцарство…, а офицерство — цвет шляхетства, слуги государевы. Всегда быть поборником справедливости и добра, против несправедливости и зла. А теперь я должен ехать с такими же, как я, офицерами в Европу, найти там человека и попытаться его ограбить. А он не согласится. Ведь он тоже офицер, майор, сказал Манштейн. Он будет защищать свою честь, он будет защищать своего короля, он выполняет его приказ, везет государственные бумаги. А нас трое, не считая солдат. Мы убьем его. Может, и он успеет убить кого-то. Потом ограбим и привезем взятое сюда, к Миниху. И это приказ! Который не выполнить я не могу. Буду расстрелян. Господи, что же делать? И спросить-то не у кого. Был бы жив отец Василий… Вот кто подсказать бы смог. Как он говорил: “Будь стоек, Алеша! Много в жизни испытаний и надо их выдержать. Ибо те испытания от Господа нашего. Проверяет он тебя на прочность — крепок ли ты в вере своей? Не отступишься ли? А поступать должно, как сердце тебе подсказывает, ибо сердце есть душа твоя, Господом и Богородицей нашей данная от рождения. Все мысли в голову от души идут. Если злые, подлые, то и душа такая же”».

— Господин поручик, — в палатку просунулась голова унтер-офицера Потапова с его, Веселовского, роты, — командир полка кличут.

— Хорошо, Потапов, иду, — обреченно кивнул головой Алеша. — Да, кстати, скажи Терехову со второго взвода, вы вдвоем сегодня со мной поедете.

— Далеко, вашь бродь? В том смысле, сколь харчей брать, оружие какое?

— Оружие обычное. Палаши да пистолеты седельные. Фузеи оставьте. Не понадобятся. Коней осмотрите как следует — путь будет у нас дальний. Харчей…? Не знаю… Ну, возьмите недели на две. Там разберемся, — рассеянно отвечал поручик.

— А куда поедем?

— Не положено пока, братец, вам знать. Куда скажут — туда и поедем.

— Тогда понятно, — вздохнул старый унтер, — наше дело солдатское — приказ исполнять.

— Вот-вот, наше дело солдатское, — уже почти про себя повторил Веселовский, одевая шляпу и выходя из палатки.

— Да-а-а, — задумчиво проговорил, глядя ему вослед, Потапов, — чой-то наш поручик совсем не радостный. На смерть, что ли, нас посылают… Пойду Терехова порадую.

— Слышал приказ Миниха? — вопросом встретил] Веселовского командир полка.

— Слышал, — тихо ответил Веселовский.

— Судя по тому, как отвечаешь, приказ тебя не радует. Не спрашиваю суть его, ибо предупрежден, но скажи одно, Алеша, — не на верную смерть ли тебя посылает Миних?

— Нет, Иван Семенович, скорее, наоборот, — Веселовский смотрел в пол, словно ему стыдно было поднять глаза на командира.

— Ладно, не нравится мне все это, но что делать. Приказ есть приказ. Какие-то у меня предчувствия дурные на эту кампанию. Чем-то она закончится… Да, вот и тебя еще забирают.

— Иван Семенович! — с мольбой посмотрел на него поручик. — Машеньке только ничего не сообщайте. Вернусь, сам напишу.

— Конечно, сынок. Давай-ка я обниму тебя на прощанье. Дай-то Бог свидимся, будем и живы, и здоровы.

Комендант Хотина Али Колчак-паша лично вышел проводить в дорогу важного гостя, обласканного султаном. Шведский барон Мальколм Синклер вез с собой важные бумаги, подписанные самим сыном Пророка.

— Хвала Аллаху, русские гяуры в этом году еще только начинают свое движение навстречу смерти. Я думаю, майор, ваша дорога будет удачной. Пока мы воюем с прахоподобными здесь, вы нанесете им удар в спину. Еще ваш великий Король Карл был союзником нашего султана, и лишь чудо спасло русского царя Петра. Иначе его голова бы украшала один из кольев стен Семибашенного замка. Но, говорят, русское золото так смутило нашего великого визиря, что вместо царя Петра его голова оказалась одетой на кол. Сейчас другие времена, и наш великий султан, тень Аллаха на земле, Махмуд II, жестоко отомстит неверным. Каждый год они отмечают свой путь в наших владениях тысячами павших. Так будет всегда.

Синклер выслушал внимательно витиеватую речь Колчак-паши и вежливо ему поклонился.

— Я дам вам охрану — пятьдесят отборных серденгести[17] — продолжал комендант Хотина. — Они проводят вас до польских владений коронного гетмана Потоцкого. У нас мир с поляками, и они также ненавидят русских. Потоцкий проводит вас дальше. Кысмет. На все воля Всевышнего!

Синклер еще раз поклонился, и Колчак-паша вернулся в свои покои. Майор оглядел свой конвой, легко поднялся в седло, проверил крепко ли привязаны дорожные сумки и махнул рукой: «Поехали!» Поднимая облака пыли, отряд тронулся в путь. Достигнув польской границы, янычары покинули майора, но его уже поджидали шляхтичи из личной охраны коронного гетмана.

— Скорее, скорее, — подстегивал сам себя Синклер, и его шпоры раз за разом вонзались в мокрые от пота бока кобылы.

— Ну что, господа? — тяжелый взгляд Миниха, грузно восседавшего за столом, скользил по фигурам трех офицеров, стоявших навытяжку перед фельдмаршалом. Манштейн расположился где-то сбоку. — Инструкции, дорожные пасы, деньги получили? — прозвучал грозный вопрос.

— Да, ваше сиятельство, — за всех ответил Кутлер.

— Оружие в исправности? Пороха, пуль достаточно взяли с собой? — не меняя тона, поинтересовался Миних.

— Не извольте сомневаться, ваше сиятельство, всего предостаточно, — по-прежнему за всех отвечал Кутлер.

— Что-то мне твое лицо знакомо, — Миних пристально посмотрел на одного из офицеров, стоявших рядом с Кутлером.

— Поручик Веселовский Вятского драгунского полка, ваше сиятельство, — негромко, но твердо представился Алеша.

— Точно, Веселовский, — заулыбался фельдмаршал, — помню, помню. Батюшку твоего, блины, потом корпус шляхетский. Да ты уже поручик?

— Ваше сиятельство, — вмешался Манштейн, — мы с Веселовским башню брали на Перекопе, в коей янычары сдаваться не хотели, когда первый раз в Крым шли. Меня ранило, а он атаку продолжил и положил всех басурман.

— Герой, — восхищенно разглядывал поручика Миних. — Я же говорил, Миних никогда в людях не ошибается.

— Конечно, ваше сиятельство, — склонился Манштейн.

— Ладно, и последнее! — вдруг что-то вспомнил Миних, еще любуясь Веселовским. — Манштейн!

— Да, ваше сиятельство.

— Бумагу, перо, чернила.

— Слушаюсь.

В мгновение ока адъютант поставил на стол все требуемое. Миних засопел, повертел в толстых пальцах перо, словно разглядывая, тонко ли оно зачищено, затем склонился над бумагой, подумал и начал писать. Перо зацарапало по бумаге, разбрызгивая чернила. Было видно, что письмо давалось с трудом старому служаке. Рукоять сабли была привычнее. Закончив трудиться, Миних с треском размашисто расписался и с удовлетворением прочитал начертанное. Последнюю фразу он произнес вслух:

— …И ежели найдете, то стараться его умертвить или в воду утопить. Бумаги при оном майоре содержащиеся доставить ко мне. Миних.

— Ну вот и все, господа! — протянул он бумагу Кутлеру. Манштейн перехватил, посыпал песком, потряс в воздухе, чтоб чернила просохли, подул, стряхнул и передал по назначению.

— Это чтобы вы не думали ни о чем, кроме, как об успехе сыска, вам порученного. Всю ответственность на себя берет Миних! Чтобы мысли не одолевали вредные, — дескать, чужой подданный, на территории чужого королевства. Да мне плевать! Я — Миних. Этим все сказано.

Фельдмаршал грохнул кулаком по столу, усиливая эффект произнесенного. Перо улетело, чернильница опрокинулась и залила остававшуюся чистую бумагу.

— Манштейн, — поморщился Миних, — убери. Вишь, силу не рассчитал.

— Все, господа! С Богом, — царственным жестом фельдмаршал указал офицерам на выход. С поклонами, пятясь назад, они покинули палатку главнокомандующего.

— Ну что, Манштейн, — обратился Миних к адъютанту, убиравшему со стола следы кулака фельдмаршала, — каков я?

— Вы неотразимы, ваше сиятельство, — грустно заметил Манштейн, — только мне кажется, что вы поступили не совсем осторожно, подписав сей документ. Дипломаты в делах подобных следов не оставляют.

— А я не дипломат! — взъярился Миних, поднимая вновь свой кулак, но увидев, что стол еще залит чернилами, не стал его пока опускать. — Я солдат, Манштейн! Я, как рыцарь, смотрю на врага с поднятым забралом. Я потому и возрождаю рыцарскую конницу — моих славных кирасир. Мы будем воевать всегда только честно, — кулак рубанул воздух, так и не решившись опуститься на стол.

— Конечно, ваше сиятельство, — поддакнул Манштейн, подумав. — Однако кого ж мы послали на большую дорогу? Бедных самаритян или убийц?

— Как думаешь, они справятся? — Миних уже успокоился, не обратив внимания на последнюю фразу майора.

— Это лучшие офицеры, экселенц, — ответствовал адъютант, — если не они, то кто же? Не казаков же посылать. С рожами бородатыми, разбойными. Вся Европа сразу узнает, кто это и зачем. А здесь дворяне, офицеры, языки знающие. Да и пасы им подписаны самим Императором цесарским. Какие подозрения?

— Дай Бог! Дай-то им Бог! — неистово закрестился Миних на висящие в углу иконы. — Скажу пастору Мартенсу, чтоб отслужил молебен. А мы-то порадуем матушку Императрицу известиями правдивыми, доказательствами сговора подлого между дворами шведскими и константинопольскими. Она-то им сколь золота отвалила. Долги за них голландским банкирам отдала. Вот как они добро помнят. Ну да ничего, и до них доберемся. Довершим дело, Петром Алексеевичем Великим начатое. Прикажет матушка Анна Иоанновна — возьми, Миних, Стокгольм, да принеси мне его к ногам царственным — в лепешку расшибусь, но исполню.

«Исполнишь, — подумал Манштейн, — только сколько еще солдат положишь при этом. Тебе головой стены прошибать, а не баталии разыгрывать. Храбр, когда людей можно не считать».

Подумал, но вслух сказал другое:

— Вашему сиятельству любое дело по плечу. Армию ли преобразовать, супостата любого сокрушить, город аль канал построить.

— Здесь ты прав, Манштейн, — ухмыльнулся довольный лестью Миних. — Все. Все могу. На то я и Миних!

Отряд из девяти всадников быстро доскакал до польской границы, постоянно меняя лошадей на постоялых дворах и задерживаясь лишь на несколько часов сна. Польские владения проскочили тоже быстро и без особых приключений. Они спешили в Силезию. Пытаться задержать Синклера во владениях коронного гетмана было бессмысленно — пришлось бы выдержать бой с отрядом польской шляхты, который, наверняка, его охранял. Потому путь лежал в Силезию.

— Здесь Синклер поедет один. Здесь и брать его будем, — кратко выразился Кутлер.

На коротких растагах почти не разговаривали. Веселовский не был знаком ни с Кутлером, ни с Лесавецким. Да и тот сыск, на который их направили, не располагал к разговорам. Солдаты, конечно, были ближе друг с другом. Обсуждали седловку коней, их преимущества и недостатки, вспоминали сражения, где довелось участвовать, — ведь все служить начали еще при Петре Великом. Седые, похожие друг на друга, эти ветераны петровских походов, казалось, были высечены из одной породы.

Наконец, всадники перемахнули Судетские горы, и пришло время расставаться. Впереди лежали австрийские владения. Офицеры съехались вместе, драгуны держались поодаль.

— Здесь расстаемся, — хмуро начал Кутлер, развернув карту, — мы с Лесавецким отправляемся по этой дороге, затем на развилке разделяемся. Вы, Веселовский, двигаетесь со своими людьми в этом направлении. Сдается мне, что путь шведа будет лежать через Бреславль. Вот и будем кружить вокруг него. С польской границы нас предупредят, как только он въедет в Силезию. Вот тогда надо будет смотреть в оба. Двигаемся так, чтобы между нами было не более половины дневного перехода. Обнаруживший Синклера отсылает одного драгуна к ближайшей группе, та двигается на соединение с первой, послав следующего драгуна за остальными. Соединяемся, и капкан захлопнется. Удачи нам, господа.

Кутлер с Лесавецким в сопровождении своих солдат двинулись в путь. Веселовский медлил, Потапов и Терехов выжидающе смотрели на своего ротного командира. Постояв еще немного, поручик тронул поводья и медленно поехал в Силезию. Драгуны без команды последовали за ним.

В скромных постоялых дворах они подзывали знаком хозяина и, шепнув ему что-то на ухо, тотчас получали ночлег и ужин для себя, а лошадям корм. Потом они ели, оглядываясь внимательно по сторонам и о чем-то тихо переговариваясь с хозяином корчмы. Если требовался кузнец перековать лошадь, то он появлялся немедленно, даже если ночь стояла на дворе. Если требовалось заменить лошадь, то из-под земли приводили новую кобылу. Да, агентура Неплюева в Европе работала безукоризненно!

Двое ложились спать, а третий всегда бодрствовал, положив перед собой пару заряженных пистолетов и опершись подбородком на эфес огромного палаша. Утром их путь продолжался. И так изо дня в день кружили они по Силезии, не привлекая ничьего внимания. Дороги Европы были и так забиты самым разнообразным людом. Шагали босые студенты, переходя из одного университета в другой. Передвигались крестьяне, отвозившие свой урожай на ближайшие рынки. Плелись нищие, калеки. Скакали почтовые кареты, проносились курьеры. Было много военных, добиравшихся кто пешим, кто конным к бесчисленным германским курфюрствам, княжествам, герцогствам, графствам наниматься на службу. Несколько групп из трех молчаливых вооруженных людей, двигавшихся разными дорогами, не привлекали ничье внимание.

Глава 5 На большой дороге

Синклер торопился. Как охрана коронного гетмана попрощалась с ним на границе своих владений и пожелала «ясновельможному пану» доброго пути, он остался лишь с двумя слугами. Они умели накрывать на стол, но совершенно не годились для ремесла воинского.

«Зачем они мне нужны? — думал майор, с тоской разглядывая неуклюжую посадку в седле своих спутников. — Эх, были бы на их месте пара-тройка старых опытных вояк-драбантов из лейб-полка. Каждый из них десятерых солдат стоит. А эти… эти первые сбегут, случись что».

Сейчас Синклер мог рассчитывать только на шпагу свою да на пистолеты, два из которых хранились в кобурах седельных, а один был за поясом, с ним майор не расставался ни днем, ни ночью. Не расставался он и с ратификациями договора, что вез в Стокгольм. Слезая с коня, всегда снимал и седельные сумки, где лежали бумаги, заносил с собой и держал рядом на лавке, пока ел, или под головой, пока спал.

Он двигался через Судеты, не обращая внимания на красоты природы. Горы в Нижней Силезии как будто приплюснуты, приземисты. И проходы через них узкие, оставляющие лишь полоску неба над головой. Зато верхний ярус, ветрами высеченный, представляет собой изумительную скульптурную композицию, напоминающую самых разнообразных животных или персонажей сказочных. За красотой этих мест Синклеру виделась лишь опасность, возможность нападения противника внезапного, использующего столь удобные скальные лабиринты. Его рука только крепче сжимала рукоять пистолета, а шпоры вонзались в бока лошади, ускоряя ее ход.

«Быстрее, быстрее», — подгонял себя майор, стремясь вырваться на равнины.

Пройдя горы, их путь теперь лежал к Бреслау, древнему славянскому Бреславлю, Силезии столице. Синклер все ускорял движение и увеличивал дневные переходы, с ненавистью оглядываясь на своих слуг, от длительной скачки изнемогавших.

«Может, бросить их где-нибудь? Сами доберутся», — все чаще и чаще такие мысли посещали майора.

Курьер шведский старался обеспечить себя и своих спутников ночлегом в монастырях и аббатствах католических. Будучи не очень щепетильным в вопросах веры, Синклер легко выдавал себя и слуг за странствующих добропорядочных католиков, считая, если и обнаружится то, что они лютеране, гнев монахов намного безопаснее русских. В том, что за ним идет охота, он даже не сомневался.

Лично сам Синклер не имел ничего против русских. Тринадцать лет плена он считал заслуженной платой за поход Карла XII. Ведь они вторглись в пределы русские и, недооценив противника, проиграли кампанию. В плену к нему неплохо относились, даже жалели. Особенно женщины. Майор вспоминал их с особой теплотой. Удивительный народ. Стоило поговорить с любым крестьянином или мещанином, чтобы найти в нем здравого смысла и рассудительности, сколько нужно. Синклер мог с уверенностью сказать, что русские выкажут во всех обстоятельствах более смышлености, нежели чем она встречается обыкновенно у людей такого же сословия в Швеции или в любой другой стране Европы. Но только не касаемо их верности Отечеству и Православию. Здесь русские стояли непоколебимо. И сколь жестоким не казался тот уклад, в котором они существовали, менять на другой никто и не помышлял. Так размышлял Синклер, поторапливая коня. Понимал майор, коль русские ведут за ним охоту, вырваться будет очень сложно.

Майор сторонился постоялых дворов, предпочитая укрываться на ночь за крепкими стенами монастырскими. Лишь в исключительных случаях он вынужден был останавливаться в сельских гостиницах, предпринимая меры безопасности немалые.

Вот и в Бреслау, въехав в самый центр города, высекая подковами искры из брусчатки ратушной площади, он сразу направился в цистерцианское аббатство и попросился на ночлег, обещая пожертвование щедрое монастырю и благочестивым монахам.

Стоя на обязательной вечерней мессе в толпе молящихся, Синклер обдумывал дальнейший маршрут. Впереди были еще два силезских города — Нейштадт и Грюнберг, а дальше лежали земли германские. Не забывая во время креститься и шептать слова молитвы, дабы не вызвать подозрений окружающих, его мозг лихорадочно рассчитывал расстояния и переходы дневные. До Нейштадта было слишком близко, до Грюнберга, наоборот, далеко.

«Придется ночевать в какой-нибудь корчме, за Нейштадтом. Затем, если выехать рано утром, мы достигнем Грюнберга, там переночуем. То есть еще два дня — и уже Франкфурт. Там мы будем вне досягаемости русских, — пришел к такому заключению майор. — Значит, осталось два дня пути и две ночи. Господи, — Синклер искренне посмотрел на изображение Святого Иакова в центре алтаря, перекрестился, — помоги преодолеть все. Силы мои уже на исходе. Господи! Вразуми и защити».

Утром, после скудной трапезы монастырской, курьер королевский отправился в путь. Не задерживаясь, всадники проскакали Нейштадт и, проследовав три мили в сторону Грюнберга, выбрали для ночлега постоялый двор с корчмой в небольшой силезской деревушке. Майор соскочил с коня, кинул поводья подъехавшему слуге, затем снял дорожные сумки, перекинул их через плечо и, толкнув дверь, вошел внутрь.

В корчме было пустынно. Лишь в дальнем углу сидели трое незнакомцев в темных плащах и молча поглощали пищу, не обращая никакого внимания на Синклера.

Майор сел подальше от них, положил рядом с собой сумки с бумагами, поправил пистолет за поясом и стал поджидать хозяина. Тот не заставил себя долго ждать, появился с кухни, неся на подносе что-то дымящееся той троице, что сидела в другом углу. Выставив кушанье на стол, хозяин негромко обменялся несколькими фразами с незнакомцами и направился к Синклеру.

— Что желает мой господин? — прозвучал вопрос почтительный.

— Ужин для меня и моих людей, овес лошадям и ночлег.

— Господин путешествует? — трактирщик протирал стол перед майором полотенцем.

— Да, — ответил Синклер, явно не желая продолжать разговор. Но хозяин был неумолим.

— Судя по Вашему загорелому лицу, вы, господин, едете явно с юга Европы. А курс держите на Гамбург. Мы, трактирщики, народ наблюдательный. Представляете, сколько людей проходит через мою корчму. У каждого свой путь, своя дорога. А у меня вкусно кормят, всегда тепло, отличный овес для лошадей и мягкие постели для путешественников. — Голос хозяина обволакивал, успокаивал. Синклер почувствовал, что он совершенно разбит этой дорогой, и усталость растекается по онемевшим от бесконечного сидения в седле членам.

— Да, мой друг. Я уже много проехал, но и впереди еще не мало миль. Да и море…, — задумчиво произнес Синклер. Потом вдруг опомнился, взял себя в руки и добавил уже более строго:

— Я повторяю, мне нужна еда, корм лошадям и ночлег. Если все будет хорошо, мы отдохнем и рано утром тронемся в путь. Только одно обязательное условие — нас никто не должен беспокоить. И ты тогда завтра получишь вознаграждение щедрое.

Лицо хозяина расплылось в благодушной улыбке:

— Мой господин. Вы заехали туда, куда вам нужно. Никого нет. Кроме тех молчаливых господ, что вы уже видели, никого не будет. Но, если вы заметили, они также не нуждаются в ничьей компании. Так что отдохнете вы замечательно. Никто никому не будет мешать. Сейчас я позову свою Марту, чтобы она помогла мне побыстрее вас обслужить.

Синклер уже ругал себя за то, что он сказал несколько лишних слов трактирщику, но потом посмотрел еще раз на троицу в другом углу корчмы, по-прежнему не обращавшую никакого внимания на майора, и несколько успокоился. Эта троица не была похожа на тех, кто бы мог выслеживать его. Появившаяся жена трактирщика уже начала носить майору сыр, хлеб, воду, кувшин с вином. Появились и его слуги, уселись с краю стола, подальше от своего господина.

Хозяин принес тем троим еще кувшин вина, перебросился несколькими фразами, получил деньги и, раскланиваясь, вернулся на кухню. Один из незнакомцев встал, попрощался с остающимися и быстро покинул помещение. Как я думаю, вы уже догадались, это была одна из русских групп, отправленных в сыск.

Трактирщик, подойдя к Кутлеру, а это был именно он, сообщил то, что выпытал случайно у шведа:

— Он едет с юга, едет в Гамбург и дальше через море. Очень подозрителен ко всем, но остается на ночлег, а выехать намерен рано утром. Я думаю, мой господин, что это тот человек, которого вы ищите.

— Спасибо, — кивнул головой Кутлер, даже не поворачиваясь в сторону Синклера. — Вот возьми, — он протянул монету, — и иди теперь. Дальше мы сами.

— Авдеев, — Кутлер тихо обратился к одному из своих унтер-офицеров, — сейчас ты встанешь, мы попрощаемся как старые знакомые, и ты выезжаешь немедленно к поручику Лесавецкому. Передашь, что еще до рассвета вы должны быть уже здесь. Встречаемся на краю деревни, возле мельницы. Поручик все поймет и отправит своего драгуна к Веселовскому. Давай вперед. — Все трое встали, изобразили сцену прощания, и Авдеев покинул корчму.

Синклер даже обрадовался, когда увидел, что незнакомцев стало на одного меньше. Видя, как они сердечно прощаются с покидающим их спутником, майору стало понятно, что он не вернется.

«Даже если они и выслеживают меня, то двое против одного — это все-таки лучше, чем трое. Тем более, они не знают, что мои слуги ни на что не годятся», — подумал про себя Синклер.

Закончив ужин, он поднялся в отведенную ему комнату, улегся на кровать, положив, как всегда, сумку с бумагами под подушку, а заряженный пистолет рядом с собой. Слуги улеглись на пол, возле двери, чтобы помешать телами попытке проникновения в помещение. Майор погрузился в сон.

Авдеев, выйдя из корчмы, быстро оседлал своего коня и, взяв за поводья, чтоб не стучать копытами, осторожно вывел со двора. На улице он одним рывком поднялся в седло, тихо проехал до конца, затем вонзил шпоры и пустил лошадь широким аллюром. Следовало торопиться, ибо уже смеркалось.

К часу ночи он был уже в соседней деревне, где размещался Лесавецкий со своими драгунами. Последний моментально поднялся, выслушал Авдеева и отдал приказ готовиться к выступлению немедленному:

— Сколько их, Авдеев?

— Майор и с ним двое. Похоже слуги, а не солдаты.

— С чего ты так решил?

— У нас глаз наметанный, ваше скородь. Если б солдаты, то наверняка должны быть кавалеристами, то бишь привычными к седлу. А они двигались, как сонные мухи, с коня не сходили, а сваливались, как куль с мукой. Палашей, шпаг, кинжалов и прочего холодного оружия у них не наблюдалось. Пистолеты были, по одному у каждого. Но военные так не носят оружие.

— Как не так? — сыпались вопросы поручика, пока он одевал снаряжение.

— Ну не так… Будто бы они с боязнью относятся к пистолям своим. Не привычно им это, что ли…

— А майор?

— О-о, майор — человек сурьезный. Шпага длиннющая, пистолет за поясом — с ентим оружьем он не расстается. Похоже, кирасу носит под камзолом. Еще два пистолета в седельных кобурах держит. И сумка с ним дорожная. С ней тоже ни на минуту не расстается.

— Понятно, — поручик закончил сборы, поправил палаш и кивнул ближайшему из своих другун. — Давай, пулей к поручику Веселовскому, он под Грюнбергом должон быть. Найдешь, все обскажешь ему, и выдвигайтесь нам навстречу. Где-то на дороге между Нейштадтом и Грюнбергом встретимся и завершим наш сыск.

В половине второго по полуночи ворота конюшни распахнулись, из них выехали четыре человека, трое поехали назад, по той дороге, что приехал Авдеев, а четвертый понесся в другую сторону. Когда ночная мгла начала превращаться в предрассветные сумерки, Лесавецкий подъехал с драгунами к старой мельнице, стоявшей на берегу маленькой, но быстрой реки, приводившей в движение жернова. Здесь же через речку был перекинут деревянный мост.

Заметив приближающихся всадников, из высокой прибрежной травы поднялась фигура драгуна и замахала руками, чтоб они галоп сменили на шаг. Драгун подошел к приехавшим, ни слова не произнося, показал рукой направление, где находился Кутлер, забрал у них лошадей и повел прятать за мельницу.

Слегка пригнувшись, чтобы быть вровень с травой, Лесавецкий и драгуны стали пробираться по берегу реки. Через несколько метров они обнаружили маленькую, ботфортами вытоптанную поляну, где их ждал Кутлер.

Капитан знаком показал, чтобы все садились, а Лесавецкого поманил к себе:

— Это он, поручик, — прошептал Кутлер. — Говорить всем только шепотом. Рядом вода, а по ней звук хорошо разносится. Ждем здесь. Видишь? — Капитан палашом раздвинул траву и открылся замечательный вид на мост. — Все как на ладони. Майор сказал трактирщику, что будет выезжать с рассветом. Потому мы всю ночь сидим, дабы сбежать раньше не надумал. Да и развилка рядом. Сразу увидим, куда направится. Последуем за ним на расстоянии. А когда увидим, что никто не мешает, тогда и начнем. Веселовскому передал?

— Да, все исполнено. Я думаю, он будет двигаться навстречу, — также шепотом отвечал поручик.

— Вот и хорошо. Может, так и получится, что Веселовский зачнет, встретившись с ним на дороге, а мы сзади подойдем.

Между тем начинало светать. Ночь отступала, восток становился все более и более светлым, затем порозовел и окрасился сразу же пением птиц. В просыпающейся деревне один за другим загорланили петухи, дополняя своей горластой музыкой всю красоту природы. Наконец, первые лучи солнца озарили землю. Со стороны деревни донесся стук копыт.

— Похоже, они! — прошептал Кутлер, вновь раздвигая траву.

На мосту показались три всадника. Первый был, несомненно, Синклер. Даже издалека было видно, что он как влитой сидит в седле. За ним, подпрыгивая, поспешали два его лакея.

— Да, кавалеристы — насмешливо сказал капитан, — а вот майор хорош. Недаром говорили, что из лейб-гвардейских королевских драгун. Видно сразу. Серьезный противник.

— Да ладно, — прошептал Лесавецкий, — нас девять против одного. Слуг можно не считать, разбегутся сразу.

— Во-первых, пока нас не девять, а пять, — назидательно произнес Кутлер, — а во-вторых, никто разбежаться не должен.

— Что… и их тоже?

— А ты что думал? Нам свидетели нужны злодеяний наших? Потом тела их со временем обнаружат. Люди скажут, разбойники, не иначе, напали. Убили да ограбили. Сколь тут шаек по дорогам лесным болтается. Понял.

— Понял, — понурил голову поручик.

— Ты что это, Лесавецкий? Одного убить был готов с радостью, а еще двоих — совесть мучить стала? — Кутлер насмешливо смотрел на поручика.

— Да нет. Как-то не думал об этом.

— Ну вот и не думай! Лучше смотри в оба. — Капитан внимательно следил, куда направилась интересующая их троица. — Так точно, повернули на Грюнберг. Это нам на руку. Надеюсь, не разминутся на одной дороге с Веселовским. Авдеев! — позвал он уже знакомого нам драгуна. — Сходишь за мельницу, там лошади наши, скажи, что через полчаса выступаем, можно будет выводить, — и, обращаясь уже к Лесавецкому, добавил, — здесь, часах в двух хорошего аллюра, начинается большой лес. Я думаю, там наш сыск и закончится. Удобней места не придумаешь.

Веселовский, получив известие от Лесавецкого, также собрался и выступил в дорогу. Уже рассвело. Пришпоривая лошадей, поручик и трое драгун на полном аллюре влетели в густой лес. Дальше дорога начинала петлять. Веселовский рукой показал «ехать шагом», и всадники не торопясь стали втягиваться в лесную чащу. Они ехали ровно в ряд, как позволяла им ширина дороги. Лес был пустынен. В течение часа, что они молчаливо продвигались вперед, лишь один раз им попалась телега, с которой испуганно на них смотрели двое крестьян, — по всей видимости, отец с сыном. Встреча в густом лесу с четверкой вооруженных всадников не могла сулить ничего хорошего. Потому был понятен страх и ужас в их глазах. Но драгуны молча расступились, прижавшись к обочинам, пропустили телегу и снова сомкнули ряды, продолжая движение. Еще долго крестьяне оборачивались на странную четверку, крестились и что-то шептали про себя, пока не скрылись за поворотом.

Наконец долгожданная встреча состоялась. На очередном изгибе дороги навстречу Веселовскому выехали трое всадников. Первый из них заметно отличался от своих спутников и уверенностью посадки на коне, и прямым открытым взглядом, и весьма дорогим покроем дорожного платья, хотя и скромного на вид. Он глядел прямо на Веселовского, сразу же определив в нем старшего в преградившей им путь команде. Одна рука Синклера не выпускала поводьев, другая легла на рукоять пистолета, что виднелся на поясе.

«Ну вот и все, — напрягся Веселовский, ощущая близость неизбежной схватки. — И что теперь делать дальше?»

Поручик продолжал молчать. Рука сама легла на эфес палаша. Молчали его драгуны. Молчал майор. Он понял, что это те, кого он опасался. Лишь его спутники испуганно оглядывались и озирались по сторонам.

Синклер решил нарушить молчание, отступать было некуда и некогда. Майор собрался действовать открыто:

— Господа! — произнес он по-немецки. — Я посланник шведского короля и выполняю волю моего суверена. Если вас интересуют деньги, то возьмите все, что у нас есть, и позвольте нам продолжить путь. Мы очень спешим. И мне не хотелось бы задерживаться здесь. — Его глаза продолжали изучать Веселовского.

«Он думает, что мы обыкновенные разбойники, — грустно думал Веселовский, не спеша с ответом. — Хотя так оно, наверно, и есть на самом деле. Господи, помоги и укрепи. Что же делать?»

Веселовский продолжал молчать. Вместе с ним молчали и драгуны, не смея ничего предпринимать без команды офицера.

Синклер начал нервничать. Молчание выводило его из себя.

— Ну так что ж, господа, как насчет денег? — майор отпустил поводья, достал кошелек. Вторая рука по-прежнему лежала на рукояти пистолета.

— Господин майор, — раздался хриплый голос Веселовского. Он с трудом подбирал немецкие слова, в раз забыв язык, которым владел почти в совершенстве, — нас интересуют не деньги, а бумаги, что вы везете с собой.

— Ах вот как, — покачал головой Синклер, — вы знаете кто я, и вы знаете, что я везу с собой. Значит, вы русский, сударь?

— Да, — кивнул головой Веселовский.

— Вы офицер? Дворянин? — Синклер заговорил по-русски.

— Да, господин майор.

— И вы полагаете пристойным для офицера и дворянина вот так выходить на лесную дорогу и грабить посланника шведского короля, друга вашей Императрицы, — глаза Малькома Синклера насмешливо смотрели на Веселовского.

Господи, как поручику было сейчас не по себе. Он подумал, лучше было бы умереть там, при штурме Перекопа, чем стоять вот так на лесной дороге.

— По-моему, сие занятие более пристойно для подлого сословия, не так ли, сударь, — продолжал в том же тоне шведский майор, — простите, не знаю вашего имени и чина.

— То, что вы, господин майор, везете в своих сумках, есть доказательство злых умыслов вашего королевства против России, — Веселовский хватался за соломинку, как утопающий.

— Ах, вы даже знаете содержание тех бумаг, что я везу с собой. Но вы, наверняка, понимаете, что сие есть не моя собственность, а моего Короля, которому я верно служу. Отдать их вам — это значит поступить бесчестно. Как дворянин, я думаю, вы это понимаете.

Мозг Синклера судорожно пытался оценить обстановку.

«Нужно во что бы то ни стало прорваться. Наверняка, этот русский офицер не в одиночку охотится за мной. Сейчас он колеблется, и если удастся миновать его, то, даст Бог, остальные не успеют прийти ему на помощь. Его солдаты вряд ли предпримут что-либо без команды, к тому же, судя по всему, они не понимают немецкого. Суть нашего сейчас с ним разговора им не ясна». Мысли майора были прерваны топотом копыт сзади.

На дорогу выскочили еще пятеро всадников, удивительно похожих на тех, кто стоял уже перед Синклером.

«Ну вот и все, — тоскливо подумал майор, — остается только умереть с честью».

— Веселовский! — крикнул Кутлер. — Что медлите?

Поручик молчал.

— Бумаги, майор! — уже по-немецки крикнул капитан, протянув руку к Синклеру.

«Впереди четверо, сзади еще пять, — лихорадочно работал мозг. — Убью того, что прямо передо мной, и попытаюсь прорваться».

Майор выхватил пистолет и направил его на Веселовского. Поручик рванул палаш из ножен. Но Лесавецкий держал оружие наготове, и его выстрел грянул первым. Пуля расплющилась о кирасу, одетую на шведе, не причинив ему особого вреда. Но удар был такой силы из-за малости расстояния, что майора просто выбросило из седла. При падении он выронил свой пистолет, а одна нога запуталась в стремени. Его конь, испуганный выстрелом, присел на задние ноги и попытался вырваться из кольца. Но окружавшие его другие лошади своими телами не позволили этого сделать.

Слуги Синклера рванули в лес. Даже не глядя на них, Кутлер коротко бросил:

— Догнать и убить.

Тотчас двое драгун устремились за ними в погоню.

Синклер беспомощно распластался на земле, тщетно пытаясь освободить застрявшую ногу.

— Ну что, майор, — произнес Кутлер, спрыгивая с коня и с пистолетом в руке подходя к Синклеру, — вот мы и встретились.

— Вы убьете посланника другой державы? Вы представляете себе размеры скандала, который разразится, когда Европа узнает о ваших злодеяниях? — задыхаясь, пытался еще как-то вразумить нападавших Синклер.

— Вы наивны, майор. Откуда Европа узнает? От кого? — из леса донеслось несколько выстрелов и крики. Потом все стихло. — Вот видите, и свидетелей уже нет. Они мертвы. А мертвый никогда уже ничего и никому не расскажет.

— Но вы же офицеры, дворяне, — из последних сил сопротивлялась жертва.

— Вот именно, — подтвердил Кутлер, — мы офицеры, мы солдаты и выполняем приказ.

Его последние слова совпали со звуком выстрела. Шведский майор был убит в упор. Пуля пробила лоб и вынесла всю затылочную часть. Кровь быстро смешивалась с дорожной пылью, скатывалась в серо-красные шарики. Рядом, тяжело дыша от короткой схватки, стоял Лесавецкий.

Два посланных в погоню за слугами драгуна медленно возвращались из леса, ведя на поводу двух лошадей без всадников.

Кутлер оглянулся:

— Все сделали как нужно?

— Не извольте сомневаться. Даже схоронили. Скинули в яму и забросали лапником. Не скоро найдут.

— Отлично, ребята! Теперь обыщите этого. Все, что хотите, берите себе. В награду. Тело оттащите в лес и также припрячьте. Веселовский! — наконец Кутлер обратился к поручику. — Что вы замерли? Осмотрите его сумки.

Но Алеша пребывал в столбняке. Горячка схватки, внезапно охватившая его, при виде направленного в упор оружия, непередаваемое ощущение близости смерти, дохнувшей на него из ствола пистолета, разогнала кровь. Он и рванул палаш, даже не задумываясь, что клинок не защитит от выстрела. Но грянул другой, неожиданный для Веселовского выстрел, спасший его, по сути, от неминуемой погибели. Кони топтались на месте, перепахивая копытами дорожную пыль. Для Веселовского все происходило так, как будто он наблюдал за действием со стороны, а не находясь в самой гуще событий. Майор шведский, сбитый с лошади, какие-то голоса, потом еще выстрел, еще и еще, голос Кутлера, называющий его фамилию. Что это было? Схватка? Бой?

Веселовский посмотрел на себя с недоумением. Крови на нем нет, но палаш он держит обнаженным. Сознание стало проясняться. Только что на его глазах произошло обыкновенное убийство, разбой. Он знал и даже как-то видел в Петербурге, как казнили лютой казнью — колесованием — разбойников, кои обвинялись в таких же преступлениях. И вот теперь он, поручик Веселовский, стал соучастником, стал убийцей. И на нем кровь этого несчастного майора.

— Э-эх, — махнул рукой Кутлер, — поручик…, распустили сопли, как девица. А еще боевой офицер, как мне говорил Манштейн. Лесавецкий, осмотри сумки.

Письма были найдены, и сумка Синклера теперь перекочевала на круп коня Кутлера. Его драгуны уже унесли тело несчастного майор в лес, спрятали, а копыта лошадей перепахали все место убийства, не оставив ни малейшего следа.

— Все. Сыск закончен и дело сделано, — произнес Кутлер, возвращаясь в седло. — Скачем назад. В армию. Надо срочно отвести бумаги его сиятельству графу Миниху. Лишних лошадей оставим трактирщику. Он знает, что с ними сделать. За мной, — капитан развернул коня и направился в обратную сторону. Лесавецкий и три драгуна тронулись следом. Веселовский все еще стоял на месте, не в силах прийти в себя от увиденного.

Стоявшие рядом драгуны переглядывались между собой, понимая, в каком состоянии находится поручик. Наконец, старый Потапов не выдержал и тронул за рукав:

— Ваше скородь, господин поручик, поехали. Кончилось уже все.

— А! — встрепенулся Веселовский и недоуменно обвел вокруг взглядом. Лесная дорога была пустынна. Лишь следы копыт свидетельствовали о том, что здесь только что было много всадников. — А где все?

— Уже уехали, господин поручик, поедем и мы, — участливо уговаривал Потапов.

— А майор шведский где? — не понимая, спрашивал Веселовский. Ему казалось, что он заснул на несколько мгновений и видел какой-то страшный сон.

— Там, — рукой махнул Потапов, указывая на лес.

— И там, — добавил, показав рукой на небо и перекрестившись.

— Убили? — затаив дыхание, спросил Алеша у солдат, словно надеясь, что произойдет чудо и он услышит отрицательный ответ.

— Так точно, убили, — ответил, отводя глаза в сторону, старый солдат. — Он хотел стрелять в Вас, но господин поручик Лесавецкий опередил. Выстрелил первым. От того оный майор упал с лошади, а господин капитан Кутлер дострелил его.

— Господи, за что? — вслух подумал Алеша и опустил, наконец, свой палаш в ножны.

Драгуны потихоньку взяли за поводья его лошадь и медленно повели с собой в направлении, куда скрылись остальные.

— Догоняй, слышь, своих, — сказали они тверскому драгуну, присланному ночью Лесавецким. — Мы с поручиком останемся. Потихоньку и доедем. Вишь, как его проняло. Впервой, видимо, так-то вот кровушку проливать.

И поехали они дальше втроем.

Опустив голову, Алеша Веселовский так и ехал молча. Поводья были отпущены, потому лошадь везла его сама по дороге. Двое унтер-офицеров его полка следовали позади и тихо переговаривались:

— Молод наш поручик. Не бывал еще никогда в делах сыска. Не гонялся за разбойниками. Не казнил, не вешал. Оттого и сердце еще у него не озлобленное, не зачерствевшее. Не сотворил бы чего с собой…

— Даст Бог, справится. Отойдет. А то, вона, черный стал, как камень.

— Да уж, служба наша, царская, будь она неладна. Когда супостата бить, это понятно, а вот когда разбойников гонять. Так ведь разные они. Есть те, которые действительно через кровь преступили ради наживы одной, и детей малых, и женщин, и стариков убивали. С энтими понятно, разговор короткий — в петлю да на осину… А ведь и те встречались, что от мучений барских в леса сбегали да мстили барам своим. А мы их тоже ловили да смертям предавали разным.

— Ладно, молчи уж, Потапыч, наше дело солдатское.

— Верно-то, верно. Да…, — не стал продолжать, лишь махнул рукой ветеран и утер набежавшую слезу.

Избавившись на первом же постоялом дворе от лошадей майора и его слуг убитых, Кутлер, Лесавецкий и Веселовский поспешали с добытыми бумагами обратно к армии. Алеша почти не общался со своими спутниками, которые на каждом растаге напивались и начинали приставать к поручику с расспросами, почему он не стал стрелять в шведского курьера сразу же, как увидел его. Веселовский тогда вставал из-за стола и уходил к своим драгунам. Потапов с Тереховым старались отвлечь поручика от невеселых мыслей. Рассказывали, что помнили его отца. Вятский полк часто шел в походе иль в бою рядом с губернаторским шквадроном, где тот служил, при покорении Финляндии. Может, и придумывали чего старики-ветераны, а может, и правду говорили.

Но больше всего поручика поразило, когда он увидел, как Кутлер с Лесавецким, в первый же вечер после расправы со шведом, достали из его сумки, кроме писем, и драгоценную шкатулку, сплошь усыпанную камнями. Рассматривали ее алчно, спорили, как делить будут ее, Веселовского просто передернуло от брезгливости.

«Вот и грабителями еще заделались, — подумал. Встал было, хотел сказать, но опустился — бессмысленно это. — Пьяные совсем. Бог нам всем судья».

Утром Кутлер и Лесавецкий с трудом поднимались в седла — выпитое накануне давало о себе знать — и молча, по той же причине, продолжали путь. Вечером все повторялось. Потому Веселовскому дорога назад показалась вдвое длинней.

Глава 6 Миних в бешенстве

Миних был в бешенстве. Кампания 1738 была самой неудачной за всю войну. Войск удалось собрать лишь половину от намеченного. Он затратил два месяца на движение от Днепра к Бугу и еще месяц — на поход от Буга к Днестру.

Стесненная огромным обозом в 40 000 повозок, армия двигалась по степи безлюдной одной массой, одним большим каре. Бескормица и болезни спешили почти всю конницу.

26-го июля Миних подступил к Днестру выше Бендер, но переправиться на тот берег не решился: форсировать пришлось бы на глазах у Бендерского сераскира, занимавшего с 60 000 человек при 75 орудиях высоты, главенствующие на правом берегу, и зорко следившего за русскими. Начались блуждания бесконечные по выжженной татарами и беспощадным солнцем степи, имея стычки частые, и даже упорные, но не всегда удачные бои с переправлявшимися неприятельскими партиями и отрядами. Между тем, потребность в фураже стала жизненно необходимой, чтобы хоть как-то остановить падеж безудержный несчастных животных.

Татары не дремали и не упускали случая ужалить русских набегом нежданным. Поэтому, что ни день, то выделялись прикрытия значительные для охраны пастбищ. А те приходилось отыскивать все далее и далее от мест стоянок всей армии. Фуражировки разрешались исключительно с ведома главнокомандующего фельдмаршала Миниха.

1-го августа командовавший правым флангом армии генерал-поручик Загряжский вызвал к себе командира Вятских драгун полковника Тютчева. Сухой, состарившийся в непрерывных тридцатилетних войнах генерал сидел на кровати в походной палатке, скинув и камзол, и парик, от которого невыносимо болела голова.

Три страшных сабельных удара, полученных еще в той памятной баталии под Нарвой, закончившейся полным разгромом русских, шрамами багровыми выступали на его совершенно лысой голове:

— Полковник, сколько у вас драгун в строю, при лошадях?

— Не больше четырех сотен, ваше превосходительство!

— Нужно провести фуражировку, Иван Семенович, — генерал непрестанно вытирал полотенцем катящийся пот. — Боже, какая жара. Скоро мы лишимся и обоза, и всех лошадей, если не сможем накормить скотину. На вас возлагается сия задача. Возьмите от всех частей пару тысяч фуражиров, всех своих конных драгун, еще четыре роты астраханцев и отправляйте их в степь. Пусть найдут траву, займутся заготовками. Ваша задача подобрать хорошего опытного офицера, чтобы расставить мог толково караулы отводные. Следить внимательно и за противником, и за фуражирами. Самому от полка не отлучаться! Татары так и вьются вокруг нас. Надеются, что мы сами сдохнем в этой жаре. Инструкции дополнительные получите у дежурного бригадира князя Кантакузина.

С трудом поднявшись, прихрамывая, Загряжский пошел к небольшому столику:

— Вот приказ командиру Астраханского полка, — он протянул Тютчеву бумагу. — Идите, полковник.

Сморщившись от боли в прострелянной ноге, Загряжский тяжело опустился на стул:

— Мне еще нужно отписать фельдмаршалу. Идите, Иван Семенович. С Богом.

Что отвлекло тогда старого опытного генерала — неизвестно. То ли раны слишком разболелись и он, выпроводив командира Вятских драгун, рухнул без чувств на постель, то ли кто-то следующий, вошедший после Тютчева, вынудил забыть о намерениях, тем не менее, Миних не был поставлен в известность о фуражировке предстоящей. Знать бы тогда, чем все это обернется!

Никаких дополнительных инструкций дежурный бригадир Кантакузин Тютчеву не сообщил. Изнывавший от жары князь просто отмахнулся от него:

— Вы сами знаете полковник, что нужно делать. Все приказы у вас есть. Вот и выполняйте.

Вернувшись от начальника дивизии, Тютчев с грустью оглядел остатки своего полка. Болезни и падеж лошадей превратил его в подобие славного регимента, основанного еще Петром Великим. Часть драгун шагала пешим строем, неся на себе, помимо всей амуниции, еще и седла павших коней, остальные вели своих боевых друзей за поводья, чтоб хоть как-то сберечь их последние силы. Больные и обессиленные люди лежали вповалку на телегах и громко стонали от мучений.

— Где майор Шепелев? — спросил Тютчев адъютанта.

— Заболел. Лежит на одной из повозок.

— Кто есть еще из штаб-офицеров?

— Майор Штруф, господин полковник.

— О Господи, опять этот курляндец. — Адъютант отвел глаза в сторону. — Что отворачиваешься? Сам не видишь, плюнуть некуда — или в немца, или в курляндца попадешь.

— Иван Семенович, — взмолился адъютант, — не надо так громко. Услышит кто, донесет. Ведь там, — подпоручик показал наверх, — сами знаете кто.

— Знаю! Это и бесит. Четвертый год зазря людей кладем и скот гробим. А все потому, — и Тютчев тоже показал пальцем вверх. — Сиятельные, Блистательные, Светлейшие, а платим-то кровушкой русской, а не немецкой. Ладно, давай ко мне этого Штруфа.

— Слушаюсь, господин полковник, — адъютант четко повернулся, и его спина замелькала среди повозок и палаток.

— Черт, как жаль, что Шепелев заболел, как некстати, — Тютчев зашел в свою палатку и тяжело опустился на стул. — Как вдолбить этому курляндцу, чтобы правильно организовал отводные караулы. Неровен час нападут, чтоб отбиться смогли, пока помощь подойдет. Надо бы самому пойти с ними, так на кого полк оставишь? Ох, беда, беда.

— Я сдес, каспадин палковник, — Тютчев поднял голову и уставился на долговязого майора. Пустой взгляд белесых голубых глаз, тяжелый квадратный подбородок, выраставший прямо из мощных челюстей, разведенных наподобие лошадиной улыбки, вытекающие из-под парика капельки пота, — все это должно было выражать полную готовность исполнить любое приказание командира.

«Тупая скотина», — подумал Тютчев, вздохнул:

— Слушайте меня внимательно, господин майор. Вы возьмете всех конных драгун, кои в полку остались, еще четыре роты инфантерии из Астраханского полка и отправитесь в степь на фуражировку.

— О, фуражировка. Мне понятно, — лошадиная улыбка стала шире.

— Ваше дело не фуражировка. Ваше дело охрана, — устало произнес полковник. — Отойдете от основного лагеря не далее четырех-пяти верст. Расставите отводные караулы на возвышенностях. Так, чтобы вся равнина у вас была как на ладони. Не позволять фуражирам удаляться далее линии караульной в степь. Татары не дремлют. Поэтому вы должны быть постоянно начеку. Помните, что говорит устав: «Никому в коннице на конном карауле с лошади слезать позволено быть не может. Караулу же отводному рассуждать подобает, что на их очи все войско полагается и что караул есть живот обоза и крепость есть. Кто оный кара-. ул просмотрит или уйдет до смены — смертно казнен будет».

— Мне все понятно, каспадин палковник, — челюсти сдвинулись, улыбка исчезла. Сие должно было обозначать полное понимание порученного.

— Я очень на это надеюсь.

Зря надеялся Тютчев. Майор не собирался утруждать себя расстановкой караулов и проверкой того, какие позиции они заняли. А солдаты, что пехота, что драгуны спешившиеся, разбрелись по балкам да лощинам, где можно было хоть как-то спрятаться от палящего солнца.

Фуражиры, не видя маячивших на возвышенностях караульных, посчитали, что линия охраны расположилась дальше, и все глубже и глубже уходили в степь. За ними тащились волы и лошади в поисках лучшей травы.

Заметив это, татары скопили значительные силы в глубокой балке степной и внезапно атаковали людей безоружных. Пока кто-то успел добежать до караулов, пока те поднялись, татары убили 124 человека, 101 ранили да 554 увели в плен. Скота было захвачено более двух тысяч голов.

Вот уж подвернулся случай Миниху выместить все свои неудачи на ком-то. Гнев фельдмаршала в одну минуту превращал в прах и человеческое, и служебное достоинство начальников заслуженных и воинов храбрых. Взбешенный Миних тут же военно-полевой суд назначил. Начальник дивизии генерал-поручик Загряжский и бригадир князь Кантакузин разжалованы в рядовые до окончания войны. Майор Штруф также разжалован, но на три месяца (шепнули-таки Миниху, что оный майор чуть ли не с малых лет знает самого герцога Бирона, и карающий меч Миниха лишь шлепнул по заднице главного виновника).

Всю вину возложили на Тютчева несчастного. Здесь Миних был неумолим — смертная казнь. Вот так! А майор Штруф через три месяца благополучно перевелся с чином секунд-майора в Архангелогородский драгунский полк.

После этой неудачи армия двинулась в путь обратный, не исполнив задуманного. Не были взяты ни Бендеры, ни Хотин. Мало того, пришлось забрать гарнизоны Очакова и Кинбурна, завоеванные в прошлой кампании, ибо оставлять их вдалеке от русской армии — означало обречь на смерть. Бесконечно тяжел был переход обратный. Воздух раскаленный жег горло, дым удушливый пожаров степных разъедал глаза, и ни капли воды. Шли прямо по пеплу. Падеж лошадей и волов стал просто массовым. Из-за этого приходилось бросать и закапывать в землю порох и снаряды. Когда и на это уж не осталось сил, то бросали целыми повозками.

А с Вятским полком следовал на зимние квартиры и их командир Тютчев. Только был он теперь бывшим и ехал под арестом, ожидая из Петербурга утверждения приговора. Так заканчивалась кампания.

17-го сентября Вятские драгуны вместе с Ростовским полком, а также кирасирами Минихова и Брауншвейского полка встали кордонами вдоль Украинской линии для охраны границы от набегов татар.

Кутлер и офицеры нашли Миниха уже в Киеве, на подворье Киево-Печерской лавры. Появление троицы и представленные ими бумаги вызвали бурный восторг фельдмаршала. Ну хоть кто-то порадовал его!

— Герои, мои герои! — обнимал он каждого. — Немедленно доложу матушке Императрице. Всем, всем награды, чины, как обещал. Слово Миниха! Правда, Веселовский? Сколь уж лет я тебя знаю. Как я тебя определял в корпус Шляхетский, как сказал, что будешь отличным солдатом, — так и вышло. Рад, рад, господа, что я ни в ком не ошибся. Манштейн! — позвал он стоящего рядом адъютанта.

— Я здесь, экселенц!

— Прикажи Волкову готовить курьера в Петербург немедленно, а я сажусь писать письмо Ее Величеству. То-то порадуем нашу Императрицу. А господам офицерам три дня отдыхать и возвращаться к своим полкам. Ждите Высочайшего указа! Там будет все, что Миних обещал. Благодарю еще раз, господа, за службу. Порадовали старика. Ох, как порадовали.

Манштейн вышел вместе с офицерами на улицу, попрощался, но когда они уже садились на лошадей, вдруг попросил Веселовского задержаться. Кутлер с Лесавецким переглянулись, но, ничего не сказав, отправились искать свой полк, а Веселовский спустился на землю и подошел к премьер-майору.

— Послушай, Веселовский, — неуверенно начал Манштейн, — пока тебя не было, здесь произошел один случай прискорбный.

— Какой? — поручик весь напрягся.

— В начале августа, там, в степи, была произведена фуражировка неудачная. Налетело множество татар. Мы потеряли много людей и скота. Наказаны начальники многие, и в том числе полковник Тютчев, твой бывший командир.

— Как Тютчев? — У Веселовского аж ноги подкосились, и, чтоб не зашататься, он ухватился за седельную луку.

— Он отряжал караулы от вашего полка.

— Но не он же ими командовал, не он же их расставлял?

— Не он. Майор Штруф, вашего же полка.

Веселовский вспомнил этого долговязого заносчивого курляндца. Как издевался он над драгунами в походе, пользуясь каждой остановкой, каждым растагом, дабы или высечь, или под мушкет на часы поставить провинившегося. При том норовил по шесть мушкетов вручить зараз. И не на два часа, как положение о наказаниях предусматривало, а до тех пор, пока оный провинившийся не рухнет без сознания.

И это все после утомительнейших переходов, в палящий зной, от которого и провинности возникали. Сомлеет драгун в строю от жара невыносимого, выронит из рук фузею, которую наготове держать было приказано — татар опасались, майор тут как тут. А это значит, что ждало теперь провинившегося наказание. Алеша даже не выдержал однажды, вмешался и сказал майору:

— Людей-то пожалеть надобно, господин майор. И так мрут, как мухи, от жары да испарений вредных. А мы сами им мучений добавляем.

Штруф удивился очень и внимательно, с подозрением посмотрел на молодого поручика.

— Нужно не жалет, а лупит больше. Токта и не будут, как мухи, — заметил он назидательно.

— Брось, Алеша! — взял его за локоть майор Шепелев, отводя в сторону. — Не связывайся с курляндцем. Опасен он связями своими. Одна надежа, что долго в полку не задержится. Иль переведут куда с повышением, или, дай Бог, пулю али стрелу татарскую схлопочет, прости мя грешного за мысли сии, Господи. Не трожь его, вонять не будет. — Пришлось отступиться тогда. И вот нате ж, опять Штруф!

— Как он? Ведь это дрянь, а не офицер. Почему Иван Семенович не назначил майора Шепелева?

— Потому что тот был болен. А Иоганн Штруф дрянь, я знаю. Зато у него связи с нашим обер-камергером, герцогом Бироном. Отделался легким испугом — на три месяца в рядовые, но уже готовят приказ о восстановлении и переводе в другой полк. Генерал Загряжский и бригадир Кантакузин также разжалованы в рядовые до конца войны.

— А Иван Семенович? — Веселовский замер.

— А полковник Тютчев приговорен к расстрелу.

— Господи! Вот оно, наказание Божье, за грехи мои, — Веселовский со стоном уткнулся лицом в седло. — Господи, что же теперь будет? Как сообщат об этом семье? Маша, Машенька, как же ты переживешь это?

— Ладно, Веселовский, — Манштейн переминался с ноги на ногу, — еще не все потеряно. Приговор сначала должна утвердить Военная Коллегия в Петербурге, а потом Императрица. Может, те бумаги, что вы доставили, и сыграют свою роль. Я попробую поговорить с фельдмаршалом. Ты же знаешь, он вспыльчив, но отходчив. — Манштейн произносил еще какие-то слова, сам особо не веря тому, что говорит.

— Это правда? — Веселовский обернулся. — Вы поможете? Ведь он даже служил с Вашим отцом.

— Я знаю об этом. Конечно, постараюсь. Я отцу своему в Ревель уже отписал, просил похлопотать за своего бывшего офицера. Поезжай в полк. Тютчев сейчас там. Под арестом. Приободри старика.

— Спасибо, господин майор, — Веселовский уже вставлял ногу в стремя. — Вы уж помогите нам, Христом Богом прошу.

— Давай, давай, поезжай. Что смогу — все сделаю, — Манштейн смутился и, отвернувшись, пошел к кирасирам охраны, рядом с которыми на барабане сидел прапорщик Лука Волков — флигель-адъютант Миниха. — Волков! Быстро разыскать курьера и к фельдмаршалу, повезет пакет в Петербург.

Веселовский мчался в полк. Влетев в деревню, где квартировали драгуны, он безошибочно определил штабную избу-мазанку и, бросив поводья подскочившему караульному, взбежал по ступеням. В горнице сидел молодой подпоручик, адъютант Тютчева.

— А, господин поручик, вернулись? — поднялся он навстречу.

— Где командир? — не отвечая на приветствие, тяжело дыша спросил Веселовский.

— Какой? Новый? У себя, — ответствовал адъютант.

— Что за шум? — дверь в соседнюю комнату отворилась, и вышел незнакомый Веселовскому штаб-офицер. — Я командир полка князь Друцкой. А вы, собственно говоря, кто будете, поручик?

— Поручик Веселовский, командир 3-й роты, — как-то сразу сник Алеша.

— А что вы так врываетесь? Я вас не вызывал. Где вы вообще были? Что-то я не припомню вас, когда устраивал смотр полковой.

— Я выполнял задание особое главнокомандующего фельдмаршала Миниха. Только что от него. Докладывал о завершении. Получил разрешение на три дня отдыха и приказ вернуться в полк, — тихо скороговоркой выпалил Веселовский.

— Ну и молодец, — князь пожал плечами, — отдыхай и принимайся за работу. Нужно пополнение принимать, обучать. — Новый командир был настроен благодушно.

— Ваша светлость, — неуверенно начал Веселовский.

— Что еще, поручик?

— Позвольте повидаться с господином полковником Тютчевым.

— Это еще зачем? — уже недовольным тоном произнес Друцкой. — Тютчев преступником объявлен и сейчас находится под арестом. Какое у тебя до него дело?

— Я зять его, — соврал Веселовский.

— Ах, вот оно что, — задумался новый командир. — Вообще-то не положено, но в виде исключения. Адъютант, проводите поручика к арестованному. Пусть поговорят. Только недолго. И чтоб никто не видел. А то и мне еще отвечать придется за свою доброту.

— Премного благодарен, ваша светлость, — Веселовский низко поклонился князю и вместе с адъютантом быстро покинул избу.

Ивана Семеновича содержали в отдельной избе-мазанке под охраной драгун. Каково было ветерану старому, столько повидавшему на своем веку, сидеть под присмотром своих же солдат. Адъютант с Веселовским вошли внутрь. Дежурный унтер-офицер вскочил с лавки и вытянулся в струнку.

— Отвори, — кивком показал адъютант на дверь, за которой находился арестованный, — пусть господин поручик пообщается.

Драгун забрякал ключами, отворяя замок.

— Ну, я пошел. Не буду мешать, — адъютант попрощался и покинул избу.

— Прошу вас, — унтер-офицер отворил дверь и жестом пригласил поручика войти.

Веселовский перешагнул порог и остановился. Комната, где располагался арестованный, была в полумраке. За неимением решеток на двух маленьких окошках ставни были наглухо закрыты. Может, даже заколочены. Глаза, постепенно привыкавшие к темноте помещения, разглядели, наконец, фигуру полковника, сидящего на деревянном топчане, служившем ему кроватью.

— Иван Семенович!

— Алеша! Живой! — Тютчев, по-стариковски кряхтя, поднялся и шагнул навстречу поручику.

Они обнялись и так стояли долго.

— Как же так? Иван Семенович? — с болью спросил Веселовский, видя, как сильно сдал старый полковник. Куда девалась былая выправка, задор, острый взгляд? Все потускнело как-то сразу. Осунулся Тютчев. Сгорбился. Оттого стал ростом меньше. Стариком глубоким выглядел. Мундир, давно не стиранный, был кое-как наброшен на плечи. Сорочка тоже явно не первой свежести. Денщиков-то больше не было у Ивана Семеновича. Одни тюремщики.

— Судьба, Алеша… Говорил я тебе — предчувствия были. Что-то должно было случиться. Вот и случилось.

— А никак по-другому нельзя было?

— Как? Приказано было выделить драгун, взять четыре роты пехоты, назначить старшего над отводными караулами и отправить. А самому за них отвечать. Был бы майор Шепелев здоров, конечно, его бы отправил. А он в бреду горячечном. Вот и пришлось эту суку курляндскую отправлять… Эх, чуяло мое сердце. С первого дня, как он в полку объявился, все намекал, паскуда… Светлейший герцог Бирон, обер-камергер, старший брат, младший брат, все — генералы, одни Бироны… А я, знай, отмалчивался, будто бы и не слышу. — Иван Семенович потер лоб с досады. — Знаю, ведь кляузничал на меня. Что немчуру-то поругиваю. Куда ни плюнь — аль гессинец, аль курляндец, аль пруссак. Все эти Бироны, Бисмарки, Мини-хи, Гессен-Гомбургские, Брауншвейгские… Манштейн твой из той же компании.

— Да нет, Иван Васильевич, Манштейн — он другой. Мы вместе с ним как дрались-то под Перекопом. Он сказал, что и отцу своему написал.

— Эх, Алеша, молод ты еще, а я, почитай, лет двадцать только в войнах провел. Нагляделся я на них, немчуру эту. Им русской кровушки не жалко! Потому и храбрые такие, что солдат наш бесстрашен. Ты посмотри сам — кой год воюем, а как? Кладем тысячами. Да если б в бою! От лихорадок гнилостных, да поноса кровавого. А он, Миних, каждый год все сызнова начинает. Ползаем по степи и умираем. Сами же и виноваты. Славы-то ему не добыли, хоть и померла половина. Знать, на будущий год опять пойдут. Только без меня…, — оборвал вдруг свою речь старый полковник.

— Иван Семенович, … может, обойдется. Может, смилостивится Императрица, не апробует приговор-то. Мы ж не зря ездили, весть ей хорошую привезли. Может, на радостях и отменит. Мне Манштейн обещал, — сказал и поперхнулся.

— Опять ты со своим Манштейном, — укоризненно покачал головой Тютчев. — Говорил же я тебе, отца я его знал. Храбр, это верно, только солдатушек наших тоже ведь не особо жалел. Эх, молодо-зелено. Видать, пока сам не наступишь…, все верить будешь. У них ведь Россия — не мать и даже не мачеха. Падчерица им наша Родина. Словно девка дворовая в услужении. Чины, награды, земли, крестьяне наши. Все гребут. Когда Императрица наша, Анна Иоанновна, на престол усаживалась, пытались права ее самодержавные наши бояре поурезать. Кондиции разные сочиняли. Да тоже больше о себе радели. Остальные промолчали, в сторонке хотели постоять, али наоборот, «матку Анну на престол хотим!» — благим матом орали. Анна-то кондиции те в клочья разорвала, Голицыных да Долгоруких порешила. С ней и немцы хлынули. Да и русские им под стать остались. Вона, один генерал Ушаков — канцелярия наша Тайная — чего стоит. Хлебом не корми — дай кровушки напиться, — прервался и с жаром, — ты, вот что, Алеша, моим пока ничего не сообщай. Напиши, что вернулся, что сам живой, а про меня скажи, что весь в делах, заботах, пополнение там принимаю. А коль свершится то, к чему приговорен, не говори, как оно было. Отпиши, что помер от чумы ли холеры. Эпидемия была, вот и не уберегся. Потом, коли правду узнают, не так горько уж будет. Сыновьям я отпишу, они тоже все поймут. Да и вы с Машей поженитесь. Анна Захаровна всем распорядится. Детки у вас пойдут. Им тоже незачем знать, что деда расстреляли.

Веселовский сидел, кивал головой, а мысли горькие не выходили из головы. «Какого ему, Иван Семеновичу, под конвоем, в собственном-то полку арестантом находиться… Сколь мужества надо иметь, чтоб еще так держаться. Другой бы давно в петлю залез, прости Господи! А он еще сил находит немцев ругать».

Дверь приоткрылась и просунулась в нее голова караульного унтер-офицера:

— Простите премного, пора уже. В другой раз как-нибудь.

— Да, — поднялся Тютчев, — давай, Алеша, прощаться. Рад, что повидал тебя. Что хоть ты живой вернулся. Заходи, коли пустят еще. А так знай — я вас с Машей благословил. Береги ее. И себя тоже. Запомни, что говорил я тебе тут. Не доверяй никому — ни нашим, ни энтим.

Обнялись они крепко. Постояли. Потом Тютчев сам отстранил Алешу, отвернулся к маленькому закрытому ставнями окошку и уже спиной сказал:

— Ступай. С Богом!

Шел Алеша к своей роте, ведя коня на поводу, а на ногах будто гири чугунные. Перед глазами стояла одна картина — темная комната, убогая мебель, огарок свечи на столе, пляшущие от него тени. И они с Тютчевым.

Перед Минихом лежала вожделенная сумка Синклера с тайными ратификациями, а сам он, пыхтя, царапал пером срочное донесение в Петербург:

«…А потому, прознав о замыслах тайных стороны свейской, о ратификациях союза военного с супротивником нашим — Портой Оттоманской, приказал направить трех верных офицеров драгунских, и свейского курьера, майора Синклера, анлевировать. Бумаги, изъятые у оного майора, имеющие прямые подтверждения злого умысла и прямого нарушения союзного трактата, заключенного между Вашим Императорским Величеством и Королем Швеции, немедля отправляю в Петербург. А я уповаю на Бога и Вашего Императорского Величества счастье, за таковые от неверного союзника обиды получить сатисфакцию и припадаю к стопам Вашего Императорского Величества Всеподданнейший раб.

Minich. … сентября 1738 года».

— Вот так. — Миних, довольный собой, откинулся в кресле и еще раз прочитал написанное. Удовлетворившись, он позвал:

— Манштейн!

— Я здесь, экселенц.

— Курьер готов?

— Готов, ваше сиятельство.

— Возьми, — Миних протянул письмо. — Запечатать и немедля в Петербург, матушке Императрице. Пусть гонит, лошадей не жалея.

— Слушаюсь, — Манштейн забрал письмо и оправился в канцелярию за конвертом и сургучной печатью. Спустя некоторое время срочный курьер в сопровождении двух кирасир полка Минихова, безжалостно вонзая в бока лошади шпоры острые, галопом уходили из Киева в направлении столицы.

— Почта фельдмаршала Миниха Государыне, — влетая на постоялые дворы, провозглашал курьер. И тут же выводились сменные лошади. Курьер с кирасирами выпивали по стопке водки, наскоро закусывали, чем попадалось под руку, и через несколько минут они вновь были в седлах. Бешеная скачка продолжалась.

— Ну все! Дождались! — Анна Иоанновна аж засучила рукава, словно сама готовилась к драке. — Почитай, что пишет Миних, — швырнула она письмо фельдмаршала Остерману. — Почитай и ратификации подлые, что шведы с османами удумали. Мы тогда только пригрозили, а теперича хлеба беспошлинного их точно лишим. Готовь указ, Андрей Иванович!

— Он давно уже готов, матушка, — тихо проронил вице-канцлер, бегло просматривая бумаги, присланные Минихом. — Вот он. — Протянул Императрице.

Государыня выхватила у него указ, уселась за стол возбужденная и вывела:

«Апробуетца. Анна».

— Вот так! Пусть теперь повоют. — Зло смотрела перед собой. — Дай Бог, Миних, наконец, закончит войну, тогда и от Стокгольма камня на камне не оставим.

— А что с бумагами майора Синклера убиенного делать будем? — прозвучал вкрадчивый голос Остермана.

— Не знаю, — отмахнулась Императрица. — Делай, что считаешь нужным.

— Я думаю, матушка, копии надобно с них снять, а сами бумаги подкинуть, скажем, на почтамт гамбургский. Ежели шум поднимется, так мы и знать ничего не знаем. Пропал майор в силезских землях, под императором цесарским находящихся. Хоть мы и союзники с Веной, но наше дело сторона. А Бестужеву в Стокгольм депешировать, чтоб намекал кому надо: запрет на вывоз хлеба — это кара за действия подлые «шляп» ихних, а так — неурожай у нас случился. О том случае в артикуле третьем Ништадтского договора особливо сказано.

— Ну, ты все и сам знаешь, — заключила Императрица. — По сему пусть так и будет.

Риксдаг шведский взорвался. Нота, переданная Бестужевым, возымела свое действие. Но вместо остужения наиболее горячих голов, точнее сказать «шляп», совершенно не думавших о последствиях запрета на вывоз хлеба, она только подлила масла в огонь. Напрасно «колпаки» миролюбивые образумить пытались своих соотечественников. Франция! Вот на кого рассчитывали «шляпы».

10-го декабря 1738 года был, наконец, заключен тот трактат злосчастный о субсидиях, который удалось сорвать Бестужеву тремя годами ранее. Сменивший неудачника Кастею на посту представителя Версаля в Стокгольме граф Сен-Северен имел полномочия ясные от кардинала Флери. Субсидии представлялись Швеции не в рассрочку, а целиком — 27 бочонков золота. Их прибытие в Стокгольм ожидалось весной 1739 года.

«Шляпами» подогреваемая, чернь стокгольмская принялась всячески оскорблять русских поданных, в том числе и посольских. Бестужеву ничего не оставалось делать, как подать на имя Короля жалобу. Вследствие этого был обнародован манифест, где было сказано, «чтобы под опасением строжайшего наказания никто не осмеливался, чем бы то ни было, притеснять и оскорблять иностранцев». Но это никого не останавливало. Волнение в Швеции все более и более нарастало.

— Где Синклер? — спрашивал графа Тессина глава «шляп» граф Гилленборг.

— Не понимаю, он давно уже должен был вернуться с ратификацией союза военного с Турцией. Сейчас самый удачный момент для объявления войны России. Их Миних понес огромные потери за кампанию последнюю, восстановить которые России будет весьма сложно. Петербург для нас открыт. Нолькен сообщает, что полки, присланные из южной армии русских для охраны столицы, плохо укомплектованы, солдаты необучены. Сейчас война для нас будет увеселительной прогулкой, во время которой мы вернем все, что было утрачено Карлом XII.

— Так где же тогда, черт возьми, Синклер? — снова повторил Гилленборг.

— Не знаю. Нам известно, что он проехал турецкие земли, затем коронный гетман выделил ему конвой, сопровождавший его до границ с Австрией. Затем след его потерялся.

— Русские?

— Не исключаю. Тем более, что Бестужев так уверенно объявил о том, что Россия отказывает нам в беспошлинном вывозе хлеба из своих портов. Вполне возможно, что они завладели бумагами Синклера.

— Отправьте, граф, надежных людей в Европу. Пусть ищут, спрашивают всех и вся. По всем корчмам, постоялым дворам, гостиницам. От Силезии до Гамбурга. А здесь, в Стокгольме, продолжайте возмущать чернь против русских.

— А королевский указ?

— Останется королевским указом. Вообще-то, это даже было бы и неплохо…, — задумчиво произнес Гилленборг.

— Что вы имеете в виду?

— То, что русские убили майора Синклера.

— Боже, о чем вы говорите, граф?

— Да-да, Тессин, это был бы отличный повод.

— Для войны?

— Сначала для получения согласия представителей духовенства и крестьянского сословия на войну, которого нам пока не удается от них добиться. Крестьяне понимают, что война ляжет, в первую очередь, повинностью на них. А появление мученика — Синклера сделает его национальным героем в глазах крестьян и отбросит их последние сомнения. Так что, дорогой граф, смерть майора нам выгодна, как бы не казалась вам кощунственной эта мысль.

Тессин молча перекрестился.

Обещанных наград от Императрицы за удачно проведенный сыск участвовавшим в нем офицерам покудова не поступало. Единственно, что как-то навестивший Алешу Веселовского Манштейн передал ему лично от Миниха сто рублей и сказал при этом:

— Фельдмаршал скоро убывает в Петербург. Будет оправдываться перед Императрицей о последнем неудачном походе и представлять план на будущую кампанию. Заодно и похлопочет о наградах и повышениях для вас всех. А пока просил довольствоваться этим.

— Бог с ними, с наградами. Я бы и эти деньги не брал, лишь бы чем помочь Ивану Семеновичу, — удрученно ответил Веселовский.

— Тут, брат, надежда на милосердие Божие и милость Императрицы нашей, — Манштейн сочувственно похлопал поручика по плечу. — Уповай на это. А я постараюсь, как обещал, вставить слово перед фельдмаршалом. Но сам знаешь, у него неудач не бывает. А если случаются, то в этом виноваты другие. Помнишь, в прошлом году, когда Очаков брали? Штурм-то был неудачный поначалу… Так он храбреца, генерала Кейта, пытался обвинить в том, что начал атаку без его, Миниха, на то позволения. Кейт требовал даже суда военного, чтобы выяснились все ошибки, допущенные фельдмаршалом с самого начала осады. Но поскольку, в конце концов, была одержана виктория, то всем пришлось забыть о неприятном. А сейчас положение гораздо хуже. Ветерана Загряжского, генерал-поручика, тоже не пожалел. — Неутешительно заключил Манштейн. — Так что, молись, Алеша! На все воля Божья!

Веселовский постоянно старался навестить арестованного Тютчева. Если не удавалось переговорить, то всегда передавал что-то для своего командира. Караульные, так же глубоко опечаленные выпавшей на них миссией, никогда не отказывали молодому поручику, да и сами, как могли, пытались скрасить пребывание под арестом своего бывшего командира. Любили его в полку.

Армия готовилась к следующему походу. Полки исправляли оружие, амуницию, обмундирование и обоз. Но главным образом, укомплектовывались людьми и лошадьми. Ко всем бедам прибавилась еще одна. Свирепствовавшая в Молдавии и Валахии чума стала приближаться к русским границам. Приказом Миниха вводились карантины строжайшие. От Вятского полка был отряжена партия драгун на Сорокашицкий форпост для особого поручения. Из офицеров туда направлялись двое — капитан Григорий Толстой да поручик Алексей Веселовский. Особое поручение заключалось в крайне тщательном и внимательном допросе всех лиц, проходящих карантин и, якобы, прибывших из польских земель. Подозрительных — арестовывать, рассаживать порознь, их товары опечатывать и содержать под добрым караулом. Ежели меж ними выявятся прибывшие из Турецкой области, то их взять и со всем арестованным товаром вести в Киев. Отдельно было сказано: «…ни к каким взяткам ради ослабы им не касаться и из товаров их ничем не интересоваться, но держать оной в добром смотрении и сбережении, чтоб отнюдь ничего утратиться не могло, под опасением тяжкого ответа».

Так Веселовский утратил последнюю возможность видеться со своим горячо любимым командиром и будущим тестем. До весны их отряд простоял на форпосте близ Сороки, обеспечивая карантин. Занимались бесконечными допросами купцов да их работников. Осматривали товары, что везли они в Россию. Ловили иных поляков или жидов, что казались им подозрительными. Задерживали. Листы допросные писали. Затем переправляли в Киев.

Миних, меж тем, уехал в Петербург. Военная Коллегия, происками Остермана, всегда симпатизировавшего Вене, настаивала на посылке отдельного русского корпуса на помощь цесарцам, изнемогавшим в борьбе с турками.

Но фельдмаршалу удалось склонить Императрицу на свою сторону. Доказать, что нужно не обессиливать армию отделением от нее корпуса, а нанести в будущую кампанию решительный удар по Хотину. С чем, в результате, все и согласились.

Здесь же, в Петербурге, Миних представил Императрице Анне Иоанновне на апробацию приговор военного суда относительно участи несчастного Иван Семеновича Тютчева. По просьбе и настоянию фельдмаршала она утвердила его.

По иронии судьбы, на той же аудиенции Миних завел разговор о необходимости наградить офицеров, посланных им для сыска шведского майора и отнятия у него бумаг.

— Зачем убивать-то было? — поморщилась Анна Иоанновна.

— Так, матушка, он стрелять начал. Чуть было не убил одного офицера нашего, поручика Веселовского, — не раздумывая, приврал фельдмаршал. — А это герой наш. Помнишь, матушка, я рассказывал, как он вместе с адъютантом моим Манштейном отличился при штурме Перекопа? Кабы мы из-за майора какого-то шведского офицера лишились славного? Наградить надо бы. По-царски наградить, Ваше Величество.

— Ах, обожди ты с наградами, Христиан Антонович. Со шведами мы разобраться никак не можем. Не пойму я, что там у них происходит. Каким боком нам это убийство еще вылезет? Так что, погоди, погоди пока с наградами, — и, видя желание Миниха продолжать уговоры, отсекла, — не упрашивай меня! Уймись! Сказала, покамесь нет! И точка.

Вернулся Миних обратно в Киев с планом кампании да с утвержденным смертным приговором Тютчеву.

Вятский полк не смог за зиму восполнить свои потери, так как был разбросан по форпостам, потому в предстоящем походе принимать участия не мог и оставался в Малороссии. Посланный за рекрутами секунд-майор Шепелев получил только тридцать девять человек, да еще и с какими-то нарушениями, вызвавшими жалобы в Военную Коллегию и переписку длительную по этому поводу.

А Тютчева передали из-под караула своих вятских драгун в Астраханский пехотный полк. 16-го мая 1739 года вывели старого полковника перед строем и зачитали смертный приговор.

Иван Васильевич молча выслушал его, опустив голову. Лишь легкий весенний ветер шевелил его седые волосы.

«Слава Богу, — думалось ветерану, — хоть не свои драгуны…»

Взвод астраханцев, отряженный для исполнения приговора, стоял напротив. Остальной полк выстроился чуть позади. Солдаты были мрачны. В глазах у многих слезы блестели. Четыре роты этого полка участвовали в той фуражировке злосчастной.

Дослушав приговор, Тютчев поднял голову и взглянул на солдат:

— Воины! Се пришел мой час, — хрипло прозвучал его голос. — Ведайте, что всегда мне не дорога была жизнь, коли положить ее за Отечество наше и коему всегда служил я честно. Исполняйте приказ вам отданный. Помните одно — только б жила Россия, благочестие и слава ее. Прощайте, ребята, — Тютчев опустил голову.

Срывающимся голосом командовавший расстрелом поручик, путаясь в ножнах, извлек шпагу, взмахнул клинком и прокричал:

— Слуша-а-й! Пальба взводом. Залп будет. Взвод, взводи курки!

Левофланговый солдат, молоденький, из рекрутов недавних, вдруг побелел лицом и упал без чувств. Два моментально подскочивших профоса унесли тело за шеренги. Место упавшего заступил другой, из второй шеренги.

— Прикладывайся! — голос поручика совсем охрип. Астраханцы шатались в строю, фузеи еле удерживая. Многие плакали.

— Братцы, — снова поднял голову Тютчев, — исполняйте приказ. Вы же русские солдаты. Не мучьте меня. Сил уже нет. Дайте умереть сразу и быстро, как заслужившему это солдату.

— Пали, — из последних сил выкрикнул поручик и бросил руку со шпагой вниз.

Залп получился нестройный. Но Тютчев умер сразу и без мучений. Солдаты сами, без команды опустили свои фузеи, и весь полк стоял в полной тишине как один человек, опершись на штыки, и смотрел на тело павшего полковника.

Так был расстрелян, или как тогда говорили «аркебузирован», командир Вятских драгун полковник Тютчев.

А генерал Загряжский и бригадир Кантакузин в простых солдатских мундирах, взвалив на себя фузеи тяжелые, шли в общем строю в последний поход этой войны.

* * *

Артемий Григорьевич Загряжский (1675–1754), сын стольника, в 1696 г. был зачислен в службу при боярине А. С. Шеине «есаулом». Участвовал в Азовских походах и был «при взятии и строении Азова».

В 1700 г. генерал-адъютантом А. Бейде пожалован в поручики. «Под Нарвою на баталии он был ранен, в трех местах голова прорублена». С 1701 г. адъютант фельдмаршала Б.П. Шереметева, в 1704 г. переведен в кавалерию и назначен капитан-поручиком в «шквадрон его, фельдмаршалов, который ныне именуется Архангелогородский драгунский полк». В 1712 г. Загряжский был пожалован в полковники с назначением командиром Киевского драгунского полка. В 1724 г. участвовал в коронации Екатерины I и состоял капралом по кавалергардии. 1 января 1726 г. он был произведен в генерал-майоры.

Загряжский принадлежал к числу немногих кавалерийских генералов чисто русского происхождения, имевших за собою столь блестящее боевое прошлое. Служба Загряжского — сплошной непрерывный ряд походов, причем он участвовал во множестве крупных и мелких сражений. Кроме трех ран в голову, полученных под Нарвой, он был еще дважды ранен в ногу.

В 1701 г. Загряжский «был на баталии под Брест-мызою, при атаке г. Алистра, в партиях под Ревелем и Юрьевым», при взятии Нотебурга. В 1705 г. «был на баталии со шведами под Мурмызою», в 1706 г. «против стрельцов и на штурме Астрахани», в том же году «при атаке» Выборга. В 1707 г. в Польше, в 1708 г. «был во многих партиях в Малороссии», участвовал в Полтавском сражении.

В царствование Петра II служил в Низовом корпусе, Украинском корпусе и на Царицынской линии. В 1733–1734 гг., во время войны из-за польского престола, принимал участие в походе и осаде Гданьска, командуя всей кавалерией. В 1735 г. был в Крымском походе при взятии Азова, в 1737 г. — на Днестре. Поход 1738 г. начался для Загряжского удачно. 11 мая в сражении на реке Кодине своим успехом Миних обязан был Загряжскому: «он так кстати подоспел на помощь, что неприятель был отбит назад».

«Оплошность» с той фуражировкой привела к разжалованию в рядовые до конца войны.

14 февраля 1740 г. Высочайшим указом было повелено «всех тех, которые во время прошедшей войны за неисправление должностей своих военным судом осуждены и чинов лишены, всемилостивейшее простить, с возвращением им прежних чинов и отставлением их от службы». Загряжскому предписано было явиться в Петербург в Военную Коллегию «для подлинной отставки» и определения к статским делам.

Но тяжелое наказание и отстранение от военной службы, которой была посвящена вся жизнь, так подействовали на 64-летнего ветерана, что Загряжский подал прошение «от статской службы отставить, ибо я за ранами и слабостью почесть не смогу». 27 мая 1740 г. «для излечения его болезни отпущен в дом на два года», но уже до истечения этого срока он был назначен в Казань губернатором.

21 февраля 1753 г. Загряжский уволен от службы с производством в полные генералы.

А полковника Тютчева Высочайшая амнистия 14 февраля 1740 г. уже не коснулась.

* * *

Как ушел Алеша Веселовский со своими драгунами на форпост близ Сороки, так и не довелось ему больше видеть Тютчева. Получив известие о казни, горько заплакал Алеша. Капитан Толстой, посмотрев на него, приказал драгунам не тревожить поручика, а сам в тот вечер, закрывшись у себя в мазанке и не пуская никого, кроме денщика, напился зверски.

Между тем Миних одержал победу над турками при Ставучанах и взял приступом сильнейшую крепость Хотин. Русские уже были готовы шагнуть за Дунай, но за их спиной австрийцы заключили мир сепаратный. Нельзя говорить о том, что война окончилась безрезультатно.

Оттоманская империя обязывалась обуздать нападения татар разбойные, возвращала всех пленных, независимо от времени пленения, граница отодвигалась на 80 верст. Под юрисдикцию России переходила крепость Азов. Главное все ж заключалось в том, что русские доказали неоднократно возможность покорения Крыма — этого гнезда осиного, столько веков терзавшего страну, и на ближайшие тридцать лет крупных военных столкновений на рубежах южных не предвиделось.

Ранним октябрьским утром 1739 года, еще затемно, сторож гамбургского почтамта, ежась от предрассветного холода, бренчал связкой ключей, отыскивая нужный ему экземпляр. Наконец нашел, вставил в замочную скважину и со скрежетом провернул его несколько раз. Затем на полотнище навалился, тужась. Тяжелая мощная дверь поддалась и медленно открылась. Зевая, сторож вышел на крыльцо.

Было еще довольно рано и работников почтамта не наблюдалось. Зато его внимание привлекла дорожная сумка, небрежно брошенная прямо на ступенях. Чертыхаясь, сторож нагнулся и поднял ее. Сумка была не застегнута, из нее какие-то бумаги посыпались. Опустившись на колени, он сгреб их обратно и занес сумку внутрь.

Когда через некоторое время прибыли первые служащие, сторож передал им найденные бумаги, и тут изумлению их не было предела. Взору открылись документы, имеющие подписи и печати шведского Королевского дома и султана турецкого. Кроме того, в сумке находились дорожные пасы на имя майора шведской королевской гвардии Мальколма Синклера, подписанные теми же особами высоких кровей.

Весть о подброшенных на гамбургский почтамт бумагах майора пропавшего моментально разнеслась по Европе. Никто не сомневался, что это дело рук русской стороны. Наперебой газеты европейские возмущались коварством и злодеянием славянских варваров. В Стокгольме был просто взрыв негодования. Собравшаяся у русского посольства толпа требовала отмщения и все стекла в здании выбила. Присланные на охрану королевские гвардейцы мрачно взирали на происходящее и не собирались вмешиваться. Они были солидарны с толпой. Дух покойного Синклера требовал отмщения.

Со страниц газетных не сходили все новые и новые подробности, связанные с совершенным преступлением. Наряду со всевозможными небылицами, появлялась и довольно достоверная информация. Газетные писаки вместе с ищейками Тессена исколесили все дороги Силезии и собрали все, что узнать смогли о проезжавших здесь в прошлом году. Нашли видевших и самого Синклера, и тех подозрительных людей, что пересекались с ним. Не было главной улики — трупа. Найти его через год было уже невозможно. Но этого и не требовалось. Главное было достигнуто. Ни у кого в Европе не возникало сомнений, что это сделали русские.

Погромы и преследования русских подданных в Стокгольме возобновились с небывалой яростью. Правительство было вынуждено награду объявить в тысячу серебряных талеров тому, кто выдаст зачинщиков беспорядков. Но все это делалось для отвода глаз. Даже мирные «колпаки» теперь были солидарны в своем возмущении со «шляпами».

Забеспокоились в Петербурге. Сама Императрица обратилась декларацией, через посланников, ко всем дворам иностранным:

«Божьей Милостью, Мы, Анна, Императрица и пр. и пр., … с неописанным удивлением узнали о случившемся со шведским офицером Синклером… Наша Репутация, христианские намерения и великодушие Наши настолько в мире упрочились, что ни один честный человек не заподозрит Нас…»

Мало кто слушал, а тем более верил.

Зато Миних получил приказ: «…убийц Синклера самым тайным образом отвесть и содержать, пока не увидим, какое окончание сие дело получит…».

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Прочитав, Миних недоуменно уставился на своего адъютанта. — Так, по-моему, говорят русские? А, Манштейн?

— Так, ваше сиятельство, — отвечал тот, пораженный не менее фельдмаршала. — Это что ж, мы должны их Ушакову передать?

— Не бывать этому! Он на казнь их мучительную определит. Знаю я его, душегуба! Вот что, Манштейн, вызывай-ка ты их сюда, в Петербург. Здесь на месте разберемся.

— А везти-то как? Под конвоем? Или тайно? — Отведя взгляд в сторону, спросил адъютант.

— Придется под конвоем, — нехотя констатировал Миних. — Вдруг сбегут.

«И здесь не хочет рисковать, тень на себя боится уронить, — думал, не двигаясь с места, Манштейн. — Надо как-то его убедить попробовать еще раз обратиться к Императрице. Надо сыграть и на его честолюбии, и на страхе за собственную карьеру, ради которой он готов на все».

— Ваше сиятельство!

— Что, Манштейн?

— Ваше сиятельство! Это верные, преданные престолу и Вам лично офицеры.

— Да знаю, Манштейн, знаю, — с силой тряхнул головой Миних.

— Веселовский знаком вам вообще с детства…

— Знаю, Манштейн, — повторил фельдмаршал. — Чего ты добиваешься?

— Экселенц, цесарцы украли у вас решающую победу. Вам не дали закончить войну так, как это должно было. У вас отобрали Молдавию! Украины лишили. Теперь у вас отбирают лучших людей, которые выполнили ваш приказ. Приказ письменный. Помните, я вас предупреждал?

— К чему ты клонишь? Не пойму! — Миних внимательно смотрел на адъютанта.

— Вот к чему, экселенц. Если мы привезем их сюда, да еще под конвоем, с первой же заставы канцелярия Тайная извещена будет, что они здесь. Ушаков «слово и дело» объявит. Он арестует их в вашем доме! Он начнет их допрашивать, и тот приказ письменный всплывет. У вас мало врагов, ваше сиятельство? Тех, которые хотят вашего отстранения? Тех, кто завидует и вашей славе, и вашим успехам? А Ушаков это все использует. И тоже попытается вас очернить в глазах Императрицы. И это сейчас, когда мы стоим на пороге войны со Швецией! И кто, как не вы, должны возглавить нашу армию. А мы потеряем трех отличных офицеров… и дадим все козыри в руки ваших врагов.

— Что ты предлагаешь, Манштейн? — В глазах Миниха загорелся огонь.

— Нельзя передавать их в руки Ушакова!

— Каким образом этого избежать?

— Остерман. За ним всегда стоит Вена. Вена, которая так глубоко оскорбила ваше сиятельство. Герцог Бирон ненавидит Остермана. Вы же помните, ваше сиятельство, он поддержал вас, когда подавал прошение Императрице о титуле герцога Украинского. Что сказал при этом подлый Остерман? Что вызвало гнев Императрицы? «Я думал, он попросит титул Великого Князя Московского!» — прошепелявил лакей цесарский. Объединитесь с Бироном! Оба его брата участвовали в ваших походах. Его сын зачислен в ваш кирасирский полк. Поговорите со всеми тремя братьями. Впереди война со Швецией. Война, которая не будет такой изнурительной и долгой, как предыдущая. Вы же знаете — шведы только бряцают оружием, но к войне не готовы совершенно. Скажите герцогу, скажите Императрице, что все это происки Остермана и подлых цесарцев. Вы достаточно претерпели оскорблений от них. Если кто-то хочет устранения офицеров, ваш приказ исполнивших, то не хочет ли этот некто отстранить и вас? Почему бы не отправить их в Сибирь, в Оренбург, в Тобольск, в гарнизоны и крепости дальние. О них забудут все. А за то, что честно приказ выполнили, можно даже в званиях повысить. Когда сие дело будет завершено, мы тут же вернем их в строй. А сейчас вы предложите Императрице себя. Нужно срочно заняться осмотром наших северных границ и приготовлениями к войне. Лучше вас этого никто не сделает. Вызовите ее ярость и против австрийцев, и против шведов. — Манштейн никогда еще так вдохновенно не говорил с Минихом.

— Ты прав, Манштейн! Ты тысячу раз прав! Я еду к герцогу и постараюсь его уговорить. Это все происки старой венской лисы Остермана. Ты прав, Манштейн. Еду. Миниха никто не остановит! — уже в дверях раздавался голос фельдмаршала.

Манштейн тяжело опустился на стул.

— Кажется, удалось его убедить. Теперь главное, чтоб он смог убедить Императрицу и Бирона. Только так можно спасти Веселовского. — Почему-то Манштейну были абсолютно безразличны судьбы Кутлера и Лесавецкого.

Визиты Миниха удались. Своим напором, своей энергией, пылом неудержимым он убедил сначала Бирона, затем, подготовив новый указ, он вломился и к самой Анне Иоанновне. Миниху повезло — Императрица была настроена благодушно. Прогромыхав подковами ботфорт и шпагой салют учинив, фельдмаршал начал прямо с порога.

— Матушка! Нужно срочно заняться нашими северными границами. Бестужев докладывает, что шведы скоро начнут. Они перенесли свой сейм на два года раньше. Это значит, что они объявят нам войну. Дай приказ своему старому верному солдату Миниху. Нужно осмотреть границы, крепости Выборгскую и Кексгольмскую, проверить гарнизоны, заслать лазутчиков в шведские пределы. Подлая Вена не дала славе твоего оружия, матушка, перешагнуть через Дунай. Не будет ли она снова искать иной корысти в шведских делах? Если так, то скажи своему верному Миниху: «Ты больше не нужен мне. Ты не нужен больше России. Ты слишком стар Миних, чтоб воевать!» — Фельдмаршал был в ударе, и Императрица восхищенно смотрела на него.

Бирон склонился к ней:

— Анхен, — прошептал он ей на ухо, — Миних прав. Нужно готовиться к войне. Я тоже опасаюсь, чтобы Вена снова не влезла стараниями вице-канцлера и в этот конфликт, а потом погрела руки. Цесарцы любят, когда все оплачивается русской кровью. Сколько мы их уже выручали. И корпус давали против французов, и войну они закончили подло, за нашей спиной. А мы вынуждены были согласиться. Миних прав, Анхен!

— Фельдмаршал! Как мог ты подумать, что твоя Императрица скажет тебе такое. Ты нужен, Христиан Антонович, и мы ценим и любим тебя. Я знаю, как обидно было тебе возвращаться назад, не добив османов. Как я сама устала от этой политики! Поезжай, поезжай к границам. Все осмотри, все приметь и доложи мне.

— Матушка наша, — Миних опустился галантно, насколько позволяла фигура гигантская, на колено и припал к руке, благосклонно протянутой. — Одну просьбу имею. Уважь старика!

— Ох, проси, фельдмаршал, раззадорил ты меня. Молодой себя почувствовала. Проси! Отказа не будет. — Императрица даже разрумянилась и повеселела.

— Ты у нас самая прекрасная и самая молодая, матушка наша!

— Ой-ой, не выдумывай, фельдмаршал! Сама про себя все знаю. Давай, проси, исполню. — Было видно, как понравилась ей лесть солдата старого.

— Матушка, те офицеры, коих ты велела генералу Ушакову передать, ведь мой приказ исполняли. И майора шведского убили по моему приказу. Значит, я должен ответ за них держать. Прикажи меня тогда отдать в лапы Ушакова.

— Ты с ума сошел, фельдмаршал! — Императрица аж засмеялась, вместе с ней засмеялся и Бирон. — Вот рассмешил.

Насмеявшись, она склонилась к все еще колена преклонившему Миниху:

— Ну, говори, не томи, чего хочешь-то?

— Матушка, прикажи отправить их служить в гарнизоны дальние, сибирские, оренбургские. Туда, куда и Макар телят не гонял. Кто про них знать будет? Сибирь, эвон какая большая! В званиях повысим, чтоб не думали они, что это ссылка им за доброе исполнение долга своего солдатского. А когда война грянет со шведами, мы их опять призовем. Каждый крепкий и верный клинок дорог будет.

— Ну хорошо, уговорил, готовь указ, Христиан Антонович, — усмехнулась Анна Иоанновна.

— Так вот он, готов уже, — и Миних протянул ей бумагу.

— Давай уж! — она взяла указ. — Да встань с колен-то, не мальчик уж столь стоять.

— Ради тебя, матушка, готов всю жизнь простоять на коленях, лишь бы любоваться твоей красотой и умом.

— Ладно, ладно, фельдмаршал. Хватит в краску вгонять свою Государыню, — Анна Иоанновна взяла перо и быстро начертала: «Апробуетца. Анна». — Ну вот и все. Забирай своих офицеров, Миних. Они действительно нам еще пригодятся, а то Ушаков, он в рвении своем иногда лишку хватает.

— Матушка, — Миних опять преклонил колено и припал к руке Императрицы.

— Ступай, фельдмаршал. Милостью своей я тебя не оставлю. Ибо знаю, что верен и предан мне.

— Иду уже, матушка, — и Миних стремительно поднялся, отступил на несколько шагов, отсалютовал шпагой и, развернувшись, вышел.

Указ Императрицы настиг Вятский полк на марше. На юго-восточной границе страны начались волнения. Воровские казаки с Волги, да просто лихие люди в шайки объединялись и становились бичом истинным для обывателя. Вот и шли драгуны, преодолевая ветер, пургу и снежные заносы, в район Царицына и Астрахани, чтобы гонять и отлавливать разбойников. Шли вдоль старой Белгородской черты, протянувшейся с XVII века от Ахтырки до Тамбова и служившей защитой русских рубежей южных от татарских набегов. Путь их лежал через Белгород на Корочу, Новый Оскол и дальше по татарскому Калмиусскому шляху. Проезжая места эти, Веселовский с тоской думал, что совсем недалеко, всего в двух-трех днях пути лежит Карповка — село тютчевское. Так близко и так недосягаемо оно было теперь для поручика. Отпроситься он не мог. Никто бы и не понял его. После расстрела Тютчева у них уже сменились два командира полка — сначала был князь Даниил Друцкой, коего встретил Веселовский по возвращению из той злополучной поездки в Силезию. Затем три месяца спустя был он уволен по болезни и на его место назначили тоже князя — Константина Кантакузина, из Архангелогородского полка. Но и тот через некоторое время тож был уволен за болезнью и слабостью. Вместо него прибыл полковник Иван Шиллинг. Он и вел полк шляхом старинным в степи волжские. На марше полк нагнал курьер.

Алеша, выполняя волю Ивана Семеновича покойного, ничего не писал Маше о постигшем их семью несчастье. Рассказывал, что полк разбросан по кордонам дальним, общается он с командиром редко, и то лишь по служебной надобности — отсылая рапорта и получая приказы письменные. Даже после расстрела Ивана Семеновича Веселовский не обмолвился об этом. С Михайлой Тютчевым они списались и договорились также молчать до поры до времени, понимая, что все равно официальное известие о казни придет когда-либо в семью.

Тютчев-младший участвовал в кампании 1739 года, остался жив-здоров и находился теперь в Петербурге, куда прибыла вся участвовавшая в войне гвардия. Там начинались торжества шумные.

Командир полка вызвал к себе Веселовского и зачитал указ Императрицы о переводе поручика на Оренбургскую линию со званием капитана.

— Объяснить тебе, поручик, или капитан уже, ничего не могу, — пожал плечами полковник, — может, что сам поймешь. Велено тебе прибыть в распоряжение генерал-поручика князя Урусова, начальника Оренбургской экспедиции. Вот для тебя письмо еще прилагается от адъютанта его сиятельства графа Миниха, подполковника Манштейна. Более задерживать не имею права. Отправляйся к новому месту службы. Прощай, капитан.

Алеша вышел от командира, держа в руках письмо и ничего еще не понимая. На ходу он распечатал его. Манштейн писал: «Ничему не удивляйся и не пытайся разузнать. Делай пока то, что предписано указом Государыни нашей. Путь до Оренбурга долгий. У тебя есть время. Можешь заехать туда, куда сам ведаешь. Там поступишь, как сердце велит. Ты едешь в распоряжение князя Урусова. Где он находится, точно никто не знает. Оренбургская линия очень большая. Я разыщу потом тебя. Поверь, я не забыл ничего. Твой Манштейн».

— Ну вот и ссылка. Что ж, достойная награда за содеянное, — Веселовский ничему уже не удивлялся. Он прекрасно понял из письма Манштейна, что адъютант сделал все возможное, дабы смягчить наказание. «Наверное, к расстрелу был приговорен, как Иван Семенович, — думал поручик. — Лучше б и действительно расстреляли».

«А как же Машенька? — молнией пронзило голову. — Я же обещал Ивану Семеновичу, что не брошу, что позабочусь. Только как? В ссылку ее брать с собой? Ладно, — тряхнул головой, — Манштейн намекает, что могу заехать к Тютчевым. Так и сделаю. И пусть Маша сама решит».

Полк только что миновал Белгород и направлялся к верховьям Дона, чтобы повернуть потом и через донские степи выйти в степи приволжские. Дорогу к Оренбургу Веселовский был волен выбирать сам. Пока об этом он и не думал. Оседлав коня, поручик быстро обогнал свой полк и устремился туда, куда вела его судьба. Сначала он должен был увидеть семью Тютчевых, увидеть Марию Ивановну. Как посмотрит он им в глаза? Что скажет о смерти Ивана Семеновича? Согласится ли она разделить с ним судьбу или надо самому отказаться от счастья. Что будет она делать в Богом забытом Оренбурге? Как сможет она, такая вся нежная, проехать расстояния огромные? Что может ждать их в крае диком, ужасном и холодным, в окружении постоянно бунтующих башкир и калмыков? Разве вправе он обрекать молодую девушку на такие страдания? С такими мыслями невеселыми скакал молодой поручик, вмиг ставший капитаном.

Глава 7 Линия Оренбургская

Никто не встречал Веселовского. Тютчевская усадьба, окруженная небольшим старинным парком, стояла в полной тишине, окутанная снегом, словно саваном белым.

Капитан подъехал медленно к парадному крыльцу. На стук копыт появился мужик из дворовых, молча принял поводья и, глядя себе под ноги, повел лошадь на конюшню.

Алеша поднялся по ступеням, тихонько приоткрыл дверь и вошел в залу. В доме стояла такая же тишина, что и снаружи. Никого не было. Капитан снял треуголку и епанчу, отряхнул их от снега и осмотрелся. В доме царил полумрак.

Он вспомнил, как засиживался здесь вечерами долгими. Как звучали голоса, звенела посуда, серебрился Машенькин смех. Куда ушло все это? Сейчас была лишь гробовая тишина в зале. Зеркала, некогда отражавшие пламя свечей мерцающее, радость праздничных ужинов большой и дружной семьи, затянуты крепом черным. «Они уже все знают», — комок подступил к горлу.

Позади скрипнула дверь. Веселовский обернулся. Перед ним стояла Маша. Вся в черном.

— Приехали, Алексей Иванович? — еле слышно произнесла она. — А мы вот бумагу получили казенную, что батюшка наш…, — и тут она не выдержала, кинулась на грудь Веселовскому и безудержно зарыдала. Алеша обнял свою невесту и гладил, и гладил ее вздрагивающие от рыданий плечи. У самого капитана беззвучно падали слезы. Они долго стояли обнявшись среди полутемной залы.

Наконец, Маша немного успокоилась. Они присели на стулья возле окна. Алеша не выпускал Машину руку из своих ладоней. Она вздохнула:

— Маменьке совсем плохо. Боимся, что не переживет. Как же так получилось, Алеша? Что батюшка не уберегся?

— Не знаю, Машенька. Все к одному. Меня услали очень далеко от полка. В другую страну. Ни я, ни Михаил Иванович ничего не могли поделать.

Маша слушала Веселовского, покачивая головой. Потом опять вздохнула глубоко:

— Господи, горе-то какое.

— Горе, Машенька, горе.

Они посидели еще немного молча, затем Маша спросила:

— А вы? Вы, Алексей Иванович, какими судьбами здесь?

— Да вот, — с трудом подбирая слова и еще даже не зная, что сказать-то, начал Веселовский. — Посылают меня на Оренбургскую линию служить. Даже произвели в капитаны. Заехал попрощаться.

— Попрощаться, сударь? — Машины глаза, полные еще слез, смотрели на него с гневом. — А как же Ваши признания? Или это уже все в прошлом?

— Машенька, милая, — Веселовский рухнул перед ней на колени. — Простите меня, простите, что так высказался. Я просто… я не знаю. Я не смею…

— Что вы не смеете? Вы уже не любите меня? — Ее губы сжались, а глаза так и жгли несчастного.

— Маша! Маша! Я люблю вас больше жизни. Нет у меня сейчас дороже человека, чем вы! Но я не смел, не смею вас звать с собой. Ведь меня ссылают в край дикий, на самые окраины империи. Я не смею неволить вас, Машенька!

— А кто вам сказал, что вы меня неволите, сударь? — Ее голос уже звучал насмешливо. — Так, значит, любите? По-прежнему?

— Люблю! Люблю! Еще сильнее, чем раньше. Ангел вы мой, Мария Ивановна! — как в бреду говорил капитан.

— Значит, вас так можно понимать, Алексей Иванович, что я вольна сама решать?

— Да, Машенька, — Веселовский опустил голову.

— Ну тогда, сударь мой, — Маша взяла его голову руками и подняла, чтобы глаза смотрели в глаза, — знайте, что я поеду туда, куда и вы. Ибо люблю вас, ибо ждала Вас, и никуда больше одного не отпущу. Куда вы, туда и я. Хоть на край света, хоть в Сибирь, хоть на Оренбургскую линию.

— Машенька, — Алеша захлебывался от счастья, в глазах стояли слезы, — Машенька, ненаглядная моя. Простите, простите меня. Ведь, я действительно не смел даже думать об этом.

— Я все поняла, мой любимый, мой дорогой Алешенька, — она прижала голову Веселовского к груди и гладила его, — чем же провинился мой суженый, что тебя ссылают так далеко? Что ты-то натворил? Ведь сердце женское чует, Алешенька, что не все так гладко у тебя. Война закончилась. Ты, вроде бы, как отличился на ней, хоть и не рассказывал, что за немилость вдруг?

— Я, Машенька, выполнил один приказ, который не стоило, наверно, выполнять. Это и есть расплата.

— А что за приказ?

— Я не смею говорить. Сие есть тайна государственная.

— Ты совершил что-то ужасное?

— Не совсем так, Машенька. Но я присутствовал при этом. Не мучь меня, не расспрашивай, я не могу говорить об этом. Это как крест, что нес Господь на Голгофу.

— А если б ты отказался? Тебя могли бы расстрелять? Как батюшку нашего?

— Не знаю. Возможно.

— Бедный ты мой. Сколько ж пришлось тебе пережить. Ну, теперь все позади, теперь ты со мной. И я поеду туда, куда и тебя посылают. Я буду твоим ангелом-хранителем. Все у нас будет очень хорошо. Милый мой Алеша, — она крепко-крепко прижала его к себе. — Пойду, маменьке скажу, что ты приехал. Обрадуется, может и полегчает ей. А ты давай, располагайся, отдыхай. Сколько у тебя есть дней? Рождество ведь скоро.

— Да где-нибудь в январе в путь надо будет отправляться. Я ведь точно даже не знаю, куда и ехать-то.

— Ну вот и чудесно. Рождество справим, поженимся и поедем. — Маша рассуждала уже совсем как взрослая женщина, удивительно напоминая свою матушку. Куда исчезла та беззаботная девушка, что знал Веселовский ранее. Перед ним стояла очень молодая, по-прежнему прекрасная, но мудрая не по годам женщина.

Анна Захаровна действительно поднялась. Еще убитая горем, она нашла в себе силы — нужно было думать о детях. В детях наше продолжение на земле.

Прошло Рождество Христово, которое отпраздновали тихо, по-семейному. Без особого веселья, без гаданья в сочельник, без песен, гуляний, катаний на тройках и колядок. Дворня тоже вела себя благопристойно, ощущая, что все равно в доме сохраняется траур.

А потом пришло время и свадьбы.

Алеша часто потом вспоминал, как свершалось это таинство брака. Церковь маленькая деревянная на краю села. Лики икон древних, запахи теплые дымка из кадила да воска сгорающих свечей, огонь их мерцающий. Аналой с возлежащим крестом и Евангелием. Сами молодые, рука об руку стоящие пред ним. Старый священник, отец Дионисий, трижды благословляющий их зажженными свечами. Затем эти свечи уже у них в руках как знаки любви супружеской, Господом благословленной.

Монотонный голос батюшки, читающего молитвы к Богу о даровании всяких благ и милостей обручаемым, о благословлении их обручения, соединения и сохранения молодых в мире и единомыслии. Кольца, положенные заранее на престол.

— И примите сии кольца как священный залог и знак нерушимости того супружеского союза, в который вы намерены вступать, — Алеша отчетливо помнил, как улыбалась Машенька, одевая ему кольцо обручальное, и прошептала одними губами, — милый мой, суженый.

Венцы возложили на новобрачных, и священник трижды произнес:

— Господи, Боже наш, славою и честию венчай я!

Как удивительный сон все вспоминалось Алеше. Отрывками помнил слова священника, когда читал он Евангелие, послания Святых Апостолов и другие молитвы, а сам думал: «Господь милосердлив. Послал он мне испытания, но уберег мою руку от совершения злодеяния, ибо выполнял я приказ, коий искушением был дьявольским. Но до конца-то я не выстоял, потому и напасти обрушились. Иван Семеновича казнили, меня самого ссылают. Но дает Господь надежду, ангела своего посылает в облике жены теперь уже моей. Только кончатся ли на этом испытания или ждет меня что-то другое, еще более тяжелое, более страшное. Господи, помилуй мя, грешного, и прости!»

— Мужья, говорит нам Апостол Павел, — доносился голос отца Дионисия, — любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за нее… любящий свою жену любит самого себя… Жены, повинуйтесь своим мужьям как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела.

— И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал того человек да не разлучает.

Молодые испили вина из чаши единой в знак того, что отныне они живут одной жизнью, одной душой, деля вместе и радость, и горе. Трижды аналой обошли вслед за священником, — духовную радость и торжество олицетворяя.

Было после застолье скромное. Без шума, без громкого хлопанья пробок шампанского. Как смеркаться стало, так и проводили молодых в горенку маленькую, что была досель Машиной комнатой, а теперь на несколько дней стала опочивальней супружеской.

А на следующий день стали молодые уже в путь дальний собираться. Маша хлопотала вместе с матушкой и сестрой, вещи нужные подбирая, девки дворовые все перестирывали, гладили, в сундуки дорожные складывали.

Алеша сидел у окна за столом, карту разложив, что имелась в доме у покойного Ивана Семеновича, да маршрут изучал. Решил он ехать до Самары — там брала начало линия Оренбургская, там и узнать собирался, где найти ему князя Урусова, начальника всей экспедиции.

Вот и настал день разлуки. Запряженная двумя лошадьми кибитка ждала молодых у крыльца. Еще заранее Анна Захаровна решила отправить вместе с дочерью конюха дворового Епифана Зайцева. Был он вдовым да и жил бобылем. Жена его Прасковья умерла пять лет назад при родах, а вместе с матерью погиб и первенец их.

Так и схоронили вдвоем в одной могиле. Стал Епифан после того молчалив, людей сторонился, все больше с лошадьми время проводил. Поначалу думали, что умом тронулся, но потом привыкли. Силы он был невероятной — тройку на ходу мог остановить. С измальства знали его Тютчевы, доверяли, жалели мужика. Как жена померла, так и не смог он выбрать себе другую, да никто и не настаивал, уважали горе чужое.

— Епифан, — сказала ему старая барыня, — знаю, верно ты служил нам все эти годы, знаю и о горе твоем неутешном. Хочу отпустить тебя в края далекие и неведомые. Может» счастье свое ты там найдешь заново, может, думы твои тяжкие развеются. Даю тебе вольную. Ты более не крепостной наш, а человек свободный. Это воля еще покойного нашего Ивана Семеновича, царствие ему небесное. Сам паспорт тебе исхлопотал, сам все оформил. Хотел вручить тебе, когда вернется, да, вишь, не судьба. Об одном у меня к тебе просьба имеется. Поезжай с молодыми на линию Оренбургскую, будь им помощником и заступником. Оберегай и барыню молодую, и супруга ее. А не нужен им будешь, так и в казаки уйдешь вольные. А то другой путь себе выберешь. Земли, говорят, там много. Хозяином станешь. Может, и семьей, наконец, обзаведешься.

— Будет исполнено, барыне, — только и сказал Епифан, принял вольную да в ноги низко поклонился Анне Захаровне. — Можете не сомневаться, — добавил, — жизни не пожалею за ради Марии Ивановны и Алексея Ивановича.

Лошадей к дороге дальней сам подбирал, перековал какую надо было, сундуки дорожные да баулы закрепил как следует. Коня Алешиного привязал крепко, чтоб бежал он сам по себе за кибиткой. Полог приготовил для седоков медвежий широкий, чтоб не мерзли они, да и занял место на облучке. Сам тулуп надел овчинный, мехом внутрь, шапку тож овчинную, кушаком опоясался, за спину топор засунул широкий, а спереди пистоль длинный. От лихих людей отбиваться, коли встретятся. Дорога длинная, всякое быть может. На все воля Божья.

Простились молодые с матушкой, с сестрой Лизой, поплакали все на прощанье да и тронулись. Долго стояла еще Анна Захаровна на крыльце своего дома, смотря, как исчезает в снежной дали кибитка.

Путь их лежал по всей среднерусской равнине, через поля широкие, через леса дремучие. Ехали молодые через Орел, Елец, Тамбов, а дальше Пенза и Сызрань — на Волгу-матушку вышли. Дни летели один за одним — время для молодых да любящих не существует.

Так и новый 1740 год наступил. В леса въезжая, настораживался Епифан, зорко оглядывался по сторонам, топор передвигал поближе, дабы ухватиться ловчее. Ямщики на постоялых дворах сказывали, что много лихих людей развелось на дорогах. Потому так с оглядкой и ехал лесами тамбовскими Емельян. А уж в чистом поле лошади сами набирали ход, без принуждения. Но Господь хранил. Хотя все дороги русские кишели путниками, беглецами али бродягами. Одни бежали от труда непосильного, от зверств барских, от службы солдатской, с самой каторги аль с этапов, туда гонимых. Другие, невинно осужденные, спасались от наказаний жестоких — кнута или колесования, бежали дети купеческие, пропив, прогуляв деньги отцовские, бежали купцы, избавляясь от ямы долговой, тюрьмы, позора; бежал разный люд и сброд. Кто в одиночку пробирался, сам шарахаясь от каждого встречного, а кто и в шайки разбойничьи сбивался, лютовал и грабил на дорогах. За ними за всеми гонялись драгуны да солдаты гарнизонные. Останавливали они, порой, кибитку Веселовского, спрашивали: «Кто да что, да куда путь держат?» Но узнав, что офицер едет, пропускали тут же, советуя, какой дороги держаться, дабы с лихими людьми не встретиться.

Так почти девятьсот верст и преодолели. В Самаре Веселовский сходил в канцелярию к воеводе местному, да толком ему никто ничего сказать не мог, где князь Урусов сейчас находится. Да и сам Оренбург непонятно где находился. Тот прежний, что обер-советником Кириловым был основан, ныне Орской крепостью называется, а нонешний Оренбург по повелению предшественника князя Урусова должен был переехать к Красной горе, что на правом берегу Яика. Там и искать надобно князя.

— Дорога туда одна, — подсказали подьячие, — вдоль реки Самары, через крепостцы пограничные. По Новомосковскому тракту, его еще старым казачьим шляхом прозывают. Там у Переволочной от Самары-реки отойдете и уже по Яику дальше.

— Да осторожнее будьте, башкирцы еще бунтуют. Наскочат, неровен час. Вы или с обозом двигайтесь, или конвой казачий, аль драгунский просите. Негоже господину офицеру одному в такой путь отправляться. Опасно.

Дня два прожили Веселовские в Самаре, пока обоз очередной собирался. Примкнули к нему и поехали дальше.

Шли повозки хлебом да припасом воинским груженые. Меж ними и кибитка с молодыми двигалась. Охраняли обоз казаки самарские, человек пятьдесят, во главе с атаманом суровым. Ехали они по обе стороны, зорко вглядываясь, не замаячат ли где шапки лисьи.

Так проехали крепостцы Алексеевскую, Красносамарскую, Борскую, все удаляясь в глубь степей Оренбургских. Справа оставалась река Самара, угадываемая лишь по крутым обрывистым берегам. Все было покрыто снегом. Где-то на восьмой то ли на девятый день пути, когда вышел обоз из очередной крепости Тоцкой, вдалеке слева показалось неясное темное пятно.

Атаман свистнул, призывая казаков к себе:

— Башкирцы! — указал плетью направление. — Пошли братцы, разомнемся. Маслов, — крикнул он одному из казаков, видимо, есаулу, — останешься с обозом, да десяток казаков с тобой. Остальные за мной.

Тяжело шли кони через целину. Взрывали они грудью сугробы снежные. Мела поземка. Казаки подгоняли своих лошадей усталых:

— Геть, геть!

Уже различимы были малахаи — шапки башкиркие лисьи, халаты их пестрые. Ветер доносил визг устрашающий. Запели в воздухе стрелы первые.

Казаки пригнулись к лошадям, от стрел уклоняясь, все ближе и ближе к орде подходили. Взметнулись, наконец, сабли и сшиблись в схватке смертельной. Степь наполнилась звоном стали. Храпели кони, кричали люди.

Веселовский, стоя на облучке рядом с Епифаном, все порывался тоже принять участие в рубке сабельной. Маша изо всех сил его удерживала, Богом упрашивала не вмешиваться. К офицеру подъехал тот самый есаул Маслов, коего атаман оставил при обозе с частью казаков.

— Ты, господин офицер, не спеши. Еще навоюешься, коль сюда служить едешь. Сейчас дело наше, казацкое. Раз атаман сказал при обозе остаться, так и поступаем. А оне там сами с башкирцами разберутся.

Бой продолжался. Казаки, опытные в схватках сабельных, рубили башкир направо и налево, от уха до плеча. Не выдержала орда. Покатилась, оставляя на снегу тела погибших да коней, всадников потерявших. Казаки не преследовали. Сил уже не было. Возвращались медленно, тяжело дыша. И кони, и люди были взмылены.

На ходу казаки вытирали клинки сабельные, кровью обагренные, о гривы лошадиные, да раненных перевязывали. В поводу вели несколько коней башкирских пойманных. На двух из них, привязанными лицом к хвосту, сидели пленные.

— Ну что, капитан, — обращаясь к Веселовскому, подъехал атаман казачий, — какова тебе наша служба здешняя? Хошь на башкир посмотреть вблизи? Подъезжай к хвосту обоза, там повезем их.

Веселовский поднялся в седло и поехал за атаманом. Понурив голову, два пленных башкира сидели верхом со связанными за спиной руками, причем веревка еще опутывала их ноги, дабы удержать сидящего в седле. Пестрые стеганые халаты и глубоко нахлобученные лисьи шапки, из-под которых настороженно и зло смотрели узкие черные глаза. Пустые ножны кривых сабель болтались на ремнях, закрепленных к кушакам.

Атаман что-то гортанно выкрикнул, видимо, на башкирском. Пленные молчали. Тогда он наотмашь вытянул плетью одного из них, норовя по лицу попасть.

Веселовский даже отвернулся невольно, силу и боль удара представляя.

Пленный что-то ответил быстро.

— Это люди Карасакала, Чернобородого по-нашенски. Самозванец. Сам объявил себя ханом. Мы-то старшину башкирскую кого замирили, кого поймали да казнили. А это новый объявился. Вновь бунтуют. Ну да ничего, князь Урусов наведет скоро порядок, — пояснил атаман.

— А с пленными что будет? — показав на них, спросил капитан.

— Обыкновенно, — пожал плечами атаман, — доведем до Сорочинской, их еще раз допросят, а там и повесим.

— Да-а, — ничего больше не мог сказать Веселовский.

— А тебя как звать-то, капитан? — поинтересовался атаман.

— Веселовский Алексей Иванович.

— А меня Василий Иванов сын Могутный, сотник я. Из казаков самарских. Будем знакомы, капитан. Куда ж ты с женой-то молодой едешь? Зачем ее-то взял? Сам не видишь, какова жизнь здесь? Кажный день, почитай, воюем. Посадят тебя в крепость какую-либо, это князь Урусов определит. И будешь там набеги отражать башкирские. Отправил бы ты жену в Россию, от греха подальше.

— Нет, не поедет она. Мы с ее отцом на турецкой войне были. Отца убили, — не стал Веселовский рассказывать о подлинной кончине Тютчева, — Мария Ивановна за меня замуж вышла и решила всегда со мной быть. А я уж защитить ее постараюсь.

— Ну-ну, — покачал головой казак, — Бог в помощь. Не оставит, поди, сироту. Значит, ты, капитан, тоже с басурманами повоевал.

— Повоевал, — кивнул головой Веселовский.

— Это хорошо. Нам нужны здесь офицеры опытные. А то гонят переселенцев сюда разных, а они что — крестьяне, только пахать да сеять умеют. А здесь саблю нужно перво-наперво уметь держать. Так-то, капитан. Ну давай, к женке своей возвращайся. Свидимся еще.

И, обернувшись к голове обоза, крикнул:

— А ну, трогай! Пошли, пошли. — И сам поскакал вперед.

Алеша медленно, шагом поехал за ним к своей кибитке. А мысли те же: «Куда едем? Зачем я Машеньку везу? Как уберечь ее? Господи, она ж дитя еще неразумное, не понимает, как опасно здесь».

Если для Петра Великого Петербург был окном в Европу, то Оренбургский край он по праву считал воротами широкими в Азию. Царь предвидел, что с утверждением русских на юго-востоке страны должна развиваться торговля с богатой Средней Азией.

Но до сих времен это были действительно ворота, через которые вторгались на Русь азиатские орды. В 1236 году Батый шел этой дорогой вдоль левого берега Яика (Урала), затем, переправившись, пошел вдоль русла Самары до самой Волги, которую перешел в районе современной Самары. Тем же путем шел Тамерлан в 1391 году, той же дорогой двигались и в XVI веке киргиз-кайсацкие орды.

Взятие Казани и Астрахани (1552 и 1556 гг.) открыло предприимчивым русским людям и казакам доступ за Волгу. Так с 1577 года по реке Яику уже начинает образовываться Яицкое войско, которое поднимается все выше и выше по течению реки, и, наконец, в 1725 году казаки основывают на реке Сакмаре Сакмарский городок. «Для отпора каракалмыцких и киргиз-кайсацких орд», — пишут они в челобитной царю Петру.

Преемники атамана Ермака с 1586 года начинают селиться по рекам Миасс и Исеть. Берега этих рек быстро застраиваются острогами и крепостцами. Между ними протягивается сплошная линия форпостов, сторож и маяков для охранения.

Правительство для укрепления за собой земель захваченных и для их прикрытия предпринимает свои меры. Возводится линия кордонная из крепостей состоящая: Уфа (1574 г.), Мензелинск, Бирск и Оса (1585 г.), Самара (1586 г.) и Ставрополь[18] (1638 г.). Но, несмотря на это, оставался свободный доступ кочевникам в промежуток между яицкими и исетскими казаками. Потому в 1734 году решено было учредить Оренбургскую экспедицию, которой поручалось возвести крепость Оренбург в месте впадения в Яик реки Орь и возвести новую линию от Сакмарского городка до верховий Яика, состоящую из ряда крепостей и форпостов, дабы прекратить навсегда вторжения кочевников и противостоять частым кровавым бунтам.

Обстановка благоприятствовала этому. Хан Малой киргиз-кайсацкой Орды — Абдулхаир, теснимый калмыками с юга, а башкирами с севера и востока, решил просить защиты и покровительства Императрицы Анны Иоанновны, приняв весь его народ в российское подданство. Посольство его было встречено благосклонно в Петербурге, а Высочайше определено собрать Оренбургскую экспедицию и приступить к колонизации края. Начальником сего предприятия поставлен обер-секретарь Сената Иван Кириллович Кирилов.

* * *

Кирилов Иван Кириллович (1689–1737), один из основателей отечественной географической науки, родился в семье подьячего в 1689 г. В 1702 г. поступил в Навигацкую школу в Москве, закончив которую служил подьячим по землемерным работам в Ельце. Здесь-то его и приметил стольник И. Д. Хлопов, объезжавший ряд губерний в поисках способных молодых людей для службы в Москве. Среди двенадцати человек, отобранных Хлоповым, был двадцатитрехлетний Кирилов. Так началась его служба сначала в Поместном Приказе, а после его упразднения — в Сенате. В 20-х гг. XVIII столетия приступили к полномасштабным геодезическим работам и составлению карт Российской Империи. Руководство этими работами было поручено Кирилову. Результатом сей работы был выход в свет первого обширного атласа Российских земель и двух томов по экономической географии.

* * *

Кирилов энергично берется за дело. 10 ноября 1734 года он прибывает в Уфу не только с войсками, но в составе его экспедиции находятся ученые — геологи, натуралисты, естествоиспытатели. Не одними штыками продвигалась Россия в Уральские степи, вместе с солдатами бок о бок шли ученые.

Из дворян и иноземцев Кирилов формирует несколько рот Оренбургского драгунского полка. В Уфе и Сибири заготавливается провиант и другие припасы для экспедиции. С целью облегчения подвоза оных товаров из Сибири в срочном порядке в верховьях Яика закладывается Верхнеяицкая пристань (будущий город Верхнеуральск). Две роты солдат Уфимского полка во главе с подполковником Арсеньевым и небольшое количество казаков составляют ее гарнизон.

Башкиры, прознав о намерениях русских заложить крепость и город в устье реки Орь, начинают волноваться. Кирилов не верит этому, ослепленный заявлениями ряда башкирских старшин о готовности поступить на русскую службу.

11 апреля 1735 года его отряд из 15 регулярных рот, 350 казаков, 600 мещеряков и сотни башкир при 26 орудиях и 32 мортирах выступает из Уфы и, перейдя реку Белую, становится лагерем на реке Чесноковке. Сюда должен подойти еще Вологодский драгунский полк под командованием подполковника Чирикова с Камской линии. По непонятным причинам, скорей всего из-за разбросанности полка между Ставрополем, Елабугой, Бирском и Мензелинском, подход драгун задерживается.

Кирилов получает достоверные данные о том, что башкиры собираются всеми силами препятствовать продвижению его отряда. Так начинался, пожалуй, самый продолжительный и кровавый башкирский бунт, который продлится шесть лет.

Кирилов принимает срочные меры, стараясь обезопасить, прежде всего, фланги. Со стороны Сибирского тракта он приказывает срочно заложить два форпоста — крепостцы Елдецкую и Красноуфимскую, по Ногайскому тракту укрепляется город Табынск, в 85 верстах от Уфы. Атаману Черному в Самару предписывается усилить казачьи разъезды вдоль реки Самары, дабы следить за действиями башкир на Ногайском тракте с тылу.

Простояв почти два месяца на месте, так и не дождавшись вологодских драгун, Кирилов принимает решение выступать без них. Подполковник Чириков подходит к оставленному лагерю лишь четыре дня спустя. Простояв еще около девяти дней, драгуны Чирикова начинают двигаться по следам экспедиции. Неделю они шли без приключений, но в 160 верстах от Уфы полк был внезапно атакован башкирами. Погиб сам командир подполковник Чириков, полковой священник и 18 драгун (по другим данным — 60). Часть обоза была разграблена (46 повозок).

Вместе с известием о поражении Вологодского полка Кирилов узнает, что подвергся нападению и обоз с провиантом, шедший из сибирских городков к Верхнеяицкой пристани. 40 возов было разграблено и отбито, остальные загородились и выдержали осаду. На помощь к ним пришли две роты Уфимского полка подполковника Арсеньева.

К 10-му июля отряду Кирилова удалось, наконец, со второй попытки соединиться с Вологодскими драгунами. Первая закончилась неудачей — посланное подкрепление из трех взводов пехоты и двухсот казаков было отбито башкирами с потерями.

6-го августа экспедиция прибыла к устью реки Орь. Уже ощущался недостаток в продовольствии. Пришлось забить часть лошадей и пустить их на прокорм. 15-го августа была заложена крепость, 30-го введен гарнизон, 31-го после молебна и трехкратного орудийного салюта было положено основание городу Оренбургу «о девяти бастионах».

Уже через неделю Кирилов отправляется назад в Уфу, оставив в Оренбурге подполковника Чемодурова с десятью ротами пехоты и 150 казаками. Еще один отряд он отправляет в сибирские городки для заготовки провианта и доставки его к Верхнеяицкой пристани. Зима в этом году была ранняя и очень суровая. Очередной обоз, шедший в Оренбург, был вновь разграблен башкирами. Угроза голодной смерти для гарнизона была уже очевидной. Подполковник Чемоданов отправляет 800 человек к Верхнеяицкой пристани, где имелся значительный запас хлеба. Но из-за сильных морозов и пурги, пройдя за три дня всего тридцать верст, отряд вернулся, потеряв пять человек замерзшими насмерть и 150 обмороженными. Тогда Чемодуров пытается достичь Сакмарского городка, располагавшегося в 265 верстах вниз по течению Яика, и отправляет туда 773 человека. Этот отряд ждала еще худшая участь. Более пятисот погибло в пути от голода и морозов, а из двухсот дошедших более восьмидесяти были с отмороженными конечностями.

Вместе с этим, башкирский бунт не прекращался. Правительство направляет на его усмирение генерала Александра Румянцева и выделяет дополнительные силы в виде 3000 калмыков, 1000 донских и 2000 яицких казаков. Кирилов получает указ во всем повиноваться генералу Румянцеву. В декабре они встречаются и совместно разрабатывают план по усмирению края.

Полтора года назад, в своем проекте об освоении Оренбуржья, Кирилов доказывал, что он сможет обойтись лишь местными войсками, «без присылки Российских полков». Но в конце следующего года он был вынужден признать свою ошибку, — с горстью людей утвердить русскую власть в крае было невозможно.

Прибыв в Петербург в начале 1736 года, Кирилов представил Императрице свое особое предложение об устройстве края. Суть его сводилась к необходимости охватить все окраины, населенные башкирами, непрерывной цепью крепостей на юге, востоке и севере. Тем самым прекратить всякое общение их со всеми остальными кочевниками. Помимо этого, следовало завести собственные войска по примеру южных рубежей отечества, где находились слободские и ландмилицейские полки. Такие полномочия Кирилову были даны. Разрешалось брать на службу даже беглых, живущих среди яицких казаков, расселять их по новым крепостям. Правда, это разрешение просуществовало недолго, до 20 августа 1739 года, когда вновь Высочайшим Указом было определено, что поселенных беглых возвращать их помещикам.

1736 год прошел в непрерывных боях с мятежными башкирами. 24 марта Кирилов разбил их между реками Белой, Уршаку, Кегушу и Тору. Уничтожено было до 700 человек, 158 казнено, 160 взято в плен. Сожжено 200 деревень в 4000 дворов.

Действуя самостоятельно, Румянцев на Сибирской и Осинской дорогах разорил несколько десятков деревень и уничтожил около 2000 башкир. В апреле Румянцев пошел далее, по реке Деме, выжег еще сотню деревень, около тысячи побил, в плен взял двести человек. К генералу явились с повинной башкирские старшины Акай Кусюмов и Султан-Мурад со 120 своими людьми. Однако Румянцев их арестовал и пошел дальше. Позднее он отпустил обоих с обещанием уговорить хана Ногайской Орды — Кильмяк-Абыза, одного из самых одиозных вожаков башкир, сложить оружие. Но обещание выполнено не было, и башкиры, соединившись, попытались снова атаковать Румянцева. В результате русские отбили башкир и отбросили в степи.

В этом же году Кирилов закладывает еще несколько крепостей вдоль реки Самары, по старому казацкому шляху, получившему потом название Новомосковский тракт. Это крепости Чернореченская, Камыш-Самарская, Переволоцкая пристань, Сорочинская, Тоцкая, Бузулукская и Бердская (будущий Оренбург, а саму Бердскую перенесут на реку Сакмару, и станет она в свое время столицей Пугачевской).

Таким образом, к 1737 году Оренбургский край общими усилиями Кирилова и Румянцева казался достаточно укрепленным и более безопасным от башкирских нападений, нежели ранее.

В самый разгар боев с башкирами последовал указ Миниха об отправке из его армии двух драгунских полков — Вятского и Ростовского — в распоряжение Румянцева. С ними шли тогда Алеша Веселовский да знакомый его старый, полковник Данила Павлов, командир ростовцев. Но, как мы помним, волнения утихли, полки были остановлены на зимние квартиры под Ельцом. Тогда-то и вступил в командование Вятским полком Иван Семенович Тютчев, тогда-то и произошло их знакомство. А теперь Алеша ехал со своей женой, дочкой Тютчева, в те же самые места, куда не дошел их полк три года назад.

Иван Кириллович Кирилов в начале весны 1737 года убыл с линии в Самару, избрав этот город местом главного управления Оренбургской экспедиции. Но здоровье его было окончательно подорвано. Здесь, в Самаре, он и скончался от чахотки 14 апреля.

На его место был тут же назначен тайный советник Василий Никитич Татищев.

* * *

Василий Никитич Татищев (1686–1750) родился 19 апреля 1686 г. в родовом поместье под Псковом. Семилетним мальчиком был принят в число стольников при царском дворе. После окончания Московской артиллерийской и инженерной школы поступил на военную службу. Участвовал в Северной войне, был ранен при Полтаве. В период с 1713 по 1719 г. неоднократно выезжал за границу по указанию Петра I с различными поручениями, откуда привозил во множестве книги по математике, военным наукам, истории, географии. В 1720 г. Татищева направили на Урал руководить горным делом. В 1723–1726 гг. был в Швеции, где также учился горному делу и изготовлению денег. С 1726 г. — член монетной конторы, а с 1730 г. — ее главный судья (председатель). 10 сентября 1734 г. вновь назначен на Урал «командиром уральских, сибирских и казанских горных заводов». Все годы правления Императрицы Анны Иоанновны был в опале у ее фаворита Бирона. Когда же в 1736 г. Бирон с помощью прибывшего из Саксонии барона Шемберга замыслил прибрать к рукам часть казенных заводов, а также новые месторождения руды, открытые Татищевым (к примеру гора Благодать, где чистейшая руда выходила, практически, на поверхность), Татищева, чтоб не мешал, определил на место умершего Кирилова руководить Оренбургской экспедицией.

* * *

Татищев принялся наводить порядок. По его мнению, Кириловым была допущена ошибка в выборе места при закладке Оренбурга. Татищев считал, что нынешний Оренбург расположен в слишком пустынной и удаленной местности. Это существенно затрудняло доставку туда припасов и содержание гарнизона. Его решением было перенести Оренбург ближе к Самаре и расположить в урочище Красная Гора (впоследствии крепость Красногорская). Вместе с этим он приступил к разделению края на провинции. Все земли, лежавшие по правую сторону Яика, отошли к Уфимской провинции, по левую — к Исетской. Был определен новый судебный порядок для башкир.

Перво-наперво, Татищев потребовал от участников прошлогодних беспорядков принести повинную и уплатить «штрафную лошадь». То есть, каждый башкир, участвовавший в восстании, должен был привести за это в казну коня. Ни много-ни мало — около 10 000 голов. В ответ вспыхнуло новое восстание, подавленное с той же жестокостью, что и прежде. В плен попал уже известный предводитель бунта — Кильмяк-Абыза. Но волнения не прекращались, а место захваченного Кильмяка занял Бепеня Трупбердин. Вспышка была подавлена лишь к концу 1738 года. Сам Бепеня пойман и казнен.

За это время Татищев основал еще две крепости — Новосергиевскую и Разсыпную. Нельзя сказать, что Татищев лишь с башкирами был так суров. Нет. Он повел борьбу со всякого родами злоупотреблениями и своих подчиненных. Так за грабеж «без всякого умысла» башкирского населения, за творимый произвол и убийства был казнен капитан Житков, за взятки, казнокрадство, грабежи местного населения был отдан под суд уфимский воевода Шемякин.

Татищев пытался наладить торговые отношения со Средней Азией. В августе 1738 года им был отправлен в Ташкент с торговым караваном поручик Миллер. Ему ставилась задача исхлопотать для русских купцов право торговать беспошлинно.

Но Татищеву припомнили стародавние конфликты с Бироном. А недовольных его действиями было предостаточно. Вот и нажаловались. Отозвали Татищева в Петербург и 29 мая 1739 года взяли под домашний арест. Спасет его уже смерть Анны Иоанновны и падение Бирона.

17 июня на его место назначается генерал-поручик князь Василий Алексеевич Урусов.

* * *

Василий Алексеевич Урусов (1690–1741). Род Урусовых восходит к 1580 г., когда татарский князь Урус-мурза принял присягу на верность Ивану Грозному.

С 1708 по 1716 г. молодой князь Урусов находился на учебе за границей. Сначала в Голландии, затем в Дании. Вернувшись в Россию, был командирован для проведения картографических работ в Астрахань. В 1723 г. участвует в блокаде и взятии русскими Баку. С 1729 г. на Балтийском флоте, год спустя в Москве — советник Московской адмиралтейской конторы, затем ее директор, с декабря 1730 г. — контр-адмирал и советник Адмиралтейств-коллегии. 17 июня 1739 г. произведен в генерал-поручики и занял место Татищева в Оренбургской экспедиции. Свою деятельность в Оренбуржье начал со всеобщей переписи, что привело к очередному крупному выступлению башкир. Во главе восставших встал самозваный хан Карасакал.

* * *

Подъезжая к Сорочинской, казаки заметили большой лагерь, разбитый возле крепости.

— Повезло тебе, капитан, — подскакал к нему сотник Могутный, — здесь в крепости и генерала Урусова увидишь. Вона войска его лагерем стоят.

Навстречу обозу из крепости выскочило несколько конных. Подъехав ближе, они переговорили с атаманом и поскакали назад. Капитан уже выбрался из кибитки и, поднявшись в седло, наклонился к Маше:

— Машенька, я поеду вперед — узнаю, что там. А ты оставайся с Епифаном.

Подскакав к атаману, шедшему впереди обоза, Веселовский спросил:

— Ну что там, сотник? Какие вести?

— Я сказал, чтоб передали в крепость, идем в Оренбург с провиантом, а с нами капитан драгунский до князя Урусова. Он в крепости. Значит, увидишь скоро. Ты вот что… Мы с обозом входить не будем. Встанем возле лагеря. А ты с кибиткой заезжай внутрь. Там и князя найдешь. Я покамест распоряжусь здесь, да тоже подъеду, пленных передам. — Атаман развернулся и поехал вдоль обоза отдавать нужные распоряжения.

Алеша тоже вернулся к Маше и сказал Епифану, чтоб выезжал из общей колонны и направлялся в крепость.

Вообще, все крепостцы Оренбургской линии были похожи друг на друга, как близнецы. Квадратный или прямоугольный вал с деревянным частоколом поверх него и подобием бастионов по углам. Одни деревянные ворота с вышкой караульной, открывающиеся днем и запирающиеся на ночь. Внутри крепости несколько изб в одну — две, а некоторые — и в три комнаты с пристроенными холодными сенями. Кое-где возле изб устроены палисадники с какими-то кустами, порой, даже деревьями. Все это в зависимости от времени основания крепости и ее обжитости населением. Веселовский без труда определил, где находится Урусов. Это была самая большая изба в Сорочинской крепости. Тем более, что на часах возле нее стояло два солдата, да и люд служивый то входил, то выбегал прочь, видимо, получая некие распоряжения. Кибитка подъехала к этому походному штабу экспедиции. Солдаты отсалютовали капитану и беспрепятственно пропустили внутрь. Веселовский доложил о своем прибытии дежурному адъютанту, тот, выслушав, скрылся на мгновение за дверью соседней комнаты, тут же появился обратно:

— Их сиятельство вас ждет!

Веселовский вошел, пригнув голову, чтоб не удариться о притолоку, в горницу. Это была довольно большая комната, посреди которой стоял стол, покрытый белой скатертью. Поверх стола лежали карты. Позади виднелась обычная деревянная кровать. Между окон на стене помещалось небольшое зеркало с повешенным вокруг него белым полотенцем. В углу виднелась божница с иконами, перед которыми висела лампадка. Вокруг стола стояли грубо сколоченные лавки, завершающие описание всей незатейливой мебели. Слева от входа, прямо возле двери, помещалась белая, как снег, голландская печь. У ней-то и стоял, приложив руки к теплу, незнакомый Веселовскому генерал. Заметив офицера, повернулся и посмотрел пристально, выжидая доклада. Был он ростом невелик, поджар, с кривоватыми ногами. Парик простенький, давно не пудренный, лицо скуластое. А глаза острые, черные смотрели пронзительно. «Князь Урусов!» — догадался Алеша.

— Ваше сиятельство, капитан Вятского драгунского полка Веселовский, — отрапортовал, вытянувшись.

— Рад, капитан, что прибыли. Слышал, нападение было на обоз? — опять прижав руки к печи, отвечал Урусов — промерз сильно.

— Да, ваше сиятельство. Казаки отбились.

— Бунтуют еще, окаянные, — как бы про себя произнес князь — и капитану, — да ты присаживайся к столу. Чего на пороге-то стоять. Воевал?

— Да, ваше сиятельство. С 36 года в армии фельдмаршала графа Миниха, прямо из кадетского корпуса в полк был определен.

— Слышал я про ваши походы…, — опять так же задумчиво сказал князь, — много людей положил фельдмаршал… Молод ты, а капитан. Значит, и воевал достойно. Ну, а сюда-то что вдруг послали?

— Не знаю, — пожал плечами Алеша, — приказ фельдмаршала.

— Провинился чем-ли?

— Нет, — твердо ответил Веселовский и посмотрел прямо в глаза князю.

Тот тоже пристально посмотрел на офицера.

— Ну и ладно. Мне доложили, что с женой молодой служить приехал?

— Да, ваше сиятельство. Это дочь моего погибшего командира полка.

— Это похвально, капитан, что женился на дочери командира своего, на сироте. Только знаешь ли ты, куда тебя занесла судьба? — Князь, наконец, оторвался от печки, сел за стол напротив Алеши. — Вот, посмотри, — он развернул к нему карту. — Вот наша линия Оренбургская. Она идет от Самары до Оренбурга, коей переносить требуется. Затем выше по течению Яика до самой Сибири. Посмотри внимательнее — сначала тонкая цепочка крепостей и редутов, потом разрыв в 300 верст и начинается такая же цепочка крепостей, связывающих нас с Сибирью. Все это надлежит укрепить надежной линией и соединить две руки — одну с Яика, другую с Сибири. Только сжав кольцо вокруг мятежников мы сможем устоять здесь. Мы начали перепись населения, чтоб знать, сколько башкир кочует, а сколько живет оседло. Это необходимо жизненно. В случае восстания мы можем легко определить их силы и действовать в зависимости от этого. Разрыв будем ликвидировать возведением новых крепостей. Понимаешь суть линии генеральной, капитан?

— Понимаю, ваше сиятельство, — кивнул согласно Веселовский, пробежав глазами по карте.

— Что ж мне с тобой делать? Ума не приложу.

Дверь открылась, в горницу заглянул адъютант:

— Ваше сиятельство, к вам сотник Могутный.

— Пусть заходит, — не отрываясь от раздумий, бросил генерал.

— Ваше сиятельство, — казак уже стоял в горнице, — так допросили пленных.

— Что показали?

— Карасакал бродит с ордой в верховьях Тока. Посылает отдельные партии в 100–200 всадников проведать, где оборона наша слабину даст. На одну такую мы и нарвались. Видимо, ищет место, чтоб прорваться и в степи уйти, может к калмыкам, может к киргизам.

— Видимо. Ладно, больше ничего?

— Нет, ваше сиятельство. Мы по всякому опрашивали, и с пристрастием тож, — усмехнулся казак, имея в виду пытки.

— Тогда повесь другим в назидание.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — Могутный хотел было выйти.

— Погодь-ка, сотник. Я хочу капитана драгунского назначить комендантом в Разсыпную. Крепость совсем новая, год назад построенная, предшественником моим Василием Никитичем Татищевым. Гарнизон там слабенький, человек двадцать инвалидов из полка Уфимского гарнизонного, да прапорщик с ними из недорослей дворянских. Опыта у него никакого. Казаки там стоят донские, человек пятьдесят, атаман Лощилин старший над ними. Они еще при генерале Румянцеве сюда прибыли, да все никак не отпустить их домой. Поезжай-ка, капитан, в Разсыпную. Наведи там порядок. Казаков донских я со временем постараюсь сменить или на наших, или на драгун Оренбургского полка. Место там тихое, неподалеку три наших крепости. Карасакал туда не сунется. Ну, а если партия какая от него, то вы шутя отобьетесь. Там даже две пушки имеется. А тебе, Могутный, надлежит конвой выделить капитану и его семье и сопроводить до Разсыпной. Понял, сотник?

— Чего ж не понять-то.

— Значит, и быть по сему. — Урусов поднялся. — Удачи вам, капитан.

Снова отправились в путь Веселовские. Все дальше и дальше по казацкому шляху. За Сорочинской была Новосергиевская крепость, здесь уже начинались предгорья Уральские.

Дорога свернула направо, уклоняясь от основного шляха, и возле крепости Камыш-Самарской вышли они на правый берег Яика. Река была подо льдом, но все равно ощущалась ее мощь и величие. Берега тянулись уныло однообразные. За ними простирались бескрайние степи. Еще день пути, и к вечеру они достигли Разсыпной.

Все тот же земляной вал и деревянный забор по его верху. Со сторожевой башни, над воротами крепости, их окликнул находившийся в карауле казак. Казаки конвоя атамана Могутного что-то ему ответили. Он удовлетворился и, махнув рукой, показал направление, которого следовало придерживаться, чтоб найти дом коменданта.

Внутри крепости был ряд небольших изб, крытых соломой. Чуть повыше, на пригорке, стояла изба попросторнее. Видимо, это и был домик коменданта.

Веселовские вышли из кибитки, зашли за угол избы и поднялись по ступенькам крыльца, вошли в сени, а затем и в светлую комнату. Там сидел молодой человек в мундире прапорщика и читал какую-то книгу. Увидев чету Веселовских, поднялся и представился:

— Прапорщик Иван Касторин. — Нескладная долговязая фигура, мундир висел, как с чужого плеча, косичка тощая. Сам веснушчатый и курносый. Лет восемнадцать, не более.

— Капитан Веселовский Алексей Иванович с супругой своей Марией Ивановной, — отвечал Алеша. — Назначен генерал-поручиком Урусовым комендантом сей крепости.

Было видно, как обрадовался прапорщик, засуетился:

— Господи, Слава Богу, как я рад вам, наконец-то. А то ведь я даже и не знал, что делать-то мне здесь. В прошлом годе, как заложили сию крепость приказом господина тайного советника Татищева, так меня здесь и оставили. А что дальше-то мне делать — ума не приложу. Опыта, простите, нет никакого. Солдаты сами по себе несут службу, казаки сами. А я сам по себе. А теперь вот вы приехали. Размещайтесь, обустраивайтесь. Это ваша теперь изба. А я пойду в другую.

— Хорошо, — согласился Алеша, — давайте все дела на завтра отложим. А то мы с дороги устали. Надо действительно разместиться. А с утра пожалуйте к нам на чай. Заодно и обсудим все. — Веселовский уже почувствовал, что входит в роль коменданта.

— Хорошо, хорошо, господин капитан. До свиданья. До свиданья, сударыня, — прапорщик, весь смущенный, раскланялся и удалился.

— Ну что, Машенька, вот и жилье наше первое, — обнял ее за плечи Алеша. — Как тебе?

— С тобой, милый, мне везде рай, — отвечала Тютчева. — Ну ладно, ты осматривайся, а я с Епифаном по хозяйству займусь, вещи надо распаковывать, раскладывать, убираться здесь.

Дом состоял из двух комнат, разделенных холодными сенями. Одна из них была кухней, а другая горницей. Кухня от 5 аршин в ширину до 6 в длину, горница чуть поболе — 7 на 8 аршин. Высота от пола до потолка была в 3 с половиной аршина. Полы и потолки везде настланы из толстых лиственных досок. Потом Веселовский узнал, что местные дома называют не избами, а связями. В доме было шесть или семь окон, два из которых находились на передней, обращенной на улицу стене кухни, еще два на стене, смотрящей на двор.

Остальные три окна были в горнице. Получалось, что кухня выходила на улицу, а сени и горница во двор. Перед сенями устроено маленькое крылечко с навесом. Крыша соломой крыта и поднималась на три четверти высоты всего сруба.

Из сеней вели три двери. Одна в кухню, другая в горницу, а третья — в чулан. Чулан — отгороженное от сеней дощатой перегородкой помещение, где хранятся обыкновенно сундуки, съестные припасы и прочий мелкий скарб. В одном углу сеней имелась лестница, которая вела на подволоку[19].

На кухне в одном углу была большая битая из глины русская печь с белой трубой. Над самым входом от печи до противоположной стены, на один аршин от потолка, тянулись полати, настланные из досок. На них тоже можно было что-то хранить. Под полатями стояла в углу деревянная кровать. Вдоль стен тянулись лавки, да стол перед ними. В переднем углу, как водится, размещалась божница, уставленная иконами. У стены, возле печи, стоял еще так называемый завалок[20]. На нем самовар высился. У самой двери, возле печи, стояла лохань, над которой повешен был рукомойник.

В горнице была также устроена печь слева от входа, а справа стоял шкаф. Напротив печи стояла кровать. Стол и три кривоватых стула завершали перечень всей мебели горницы. Пока Алеша все это рассматривал, Маша с помощью молчаливого Епифана деловито принялась за уборку и наведение общего порядка.

«Господи, — подумалось, — и откуда она все это умеет? Ведь, казалось, росла в барском доме, все за нее делали девки дворовые. Ан нет, все сама может, вот уж хозяюшка настоящая мне досталась».

Так и началась их жизнь в Разсыпной. Веселовский занимался целыми днями с солдатами и казаками. Пока была зима, даже осмотреть валы и их состояние было невозможно. Валов было, кстати, три, со стороны Яика не насыпали. Считали, что берег здесь крутой больно, не подняться будет противнику. Не понравилось это Веселовскому.

Ну да, зимой и так все скрывалось под толстым слоем снега. Толком-то и не определиться. Поэтому время коротали за строевыми занятиями, что проводил Алексей с солдатами, да разводом караулов, в которые наряжали, в основном, казаков по той причине, что казаки все были тепло одеты. И полушубок был у каждого, и папаха мерлушковая. По трое они выезжали в степь разъездами и кружили вокруг крепости, высматривая, не приближается ли кто чужой.

Гарнизон повеселел с появлением коменданта настоящего. Соскучились по начальнику воинскому, по руке твердой, опытной. Даже экзерции строевые выполняли с охотой. Прапорщик Касторин аж светился весь, так радовался, что свалилась с него ноша непосильная. Вышагивал рядом со строем, взад-вперед, командовал задорно, голосом молодым, звонким. Казаки посмеивались в бороды густые, но смотрели одобрительно. Сами тож подтянулись, хотя Лощилин и так держал их в строгости.

Казаки были действительно с Дона. Случай занес их сюда в степь оренбургскую, но все мечтали о возвращении. Командовал ими атаман Лощилин Данила. Мужик статный, в возрасте, широкоплечий, с бородой окладистой. Из-под бровей густых взглядом зыркал. А глаза черные, бесстрашные. Нос с горбинкой. Серьга в ухе. Сказывал:

— Нас ведь тоже с турецкой войны забрали. Мы с атаманами Ефремовым да Краснощековым воевать-то с турками уходили. Против ногаев поганых с калмыками вместе набеги совершали. А потом вот нас взяли тыщу целую да сюда.

— Давно уж это было. В 36 годе, — рассказывали Веселовскому казаки. — Разбросали всех по крепостцам энтим. Где нашенские остальные — и не знаем. Кто погиб, кто домой вернулся, то неведомо. Вот начальник новый, князь Урусов который, из татар крещеных, тот сказывал, что энтот бунт задавим и на Дон нас отпустят. Ты уж похлопочи за нас, капитан. Сколь уж лет в родных городках не были.

Обещал им Веселовский. Только тишь мест этих наводила иногда такую тоску смертную, что, казалось, одни они во вселенной. Казаки сказывали, что в такую пору никакой кочевник не сунется. Кормов для коней нет. До мая все тихо будет, а вот лето подойдет, может, и полезет. Вечерами отводил капитан душу в разговорах со своей Машенькой. Епифан же или на кухне отсиживался, или к казакам уходил с разрешения. А им никто и не нужен был. Сидели рядком да мечтали о будущем. Алеша рассказывал, как славно у него в деревне жилось, какие леса там красивые, сосновые. А деревья высокие, прямые, недаром царь Петр целые рощи выбирал под мачты корабельные. Рубить их под страхом наказания жестокого запрещалось. Мечталось, что кончится ссылка их глухая и поедут они к матушке Алешиной. По пути в Петербург заглянут, где учился Алеша.

— Вот город, так город! — восторженно вспоминал Веселовский. — Говорят, что с итальянской Венецией схожим его царь Петр задумывал сделать.

Так и протекали дни их. С приходом весны, когда снег сошел, но трава еще не поднялась, стал Алеша валы осматривать, солдатами и казаками подправлять их, где осыпались. Дерна добавили, частокол подремонтировали. Пушки осмотрел да лафеты подправил. Мешки рогожные песком набили да обложили ими позиции орудийные. Прямо два бастиона получилось, на каждом по пушке. Только вот со стороны Яика крепость оставалась открытой. Крутой берег — это, конечно, препон для атакующих, но при ловкости да желании сильном взобраться можно было. Веселовский сам пробовал. Приказал тогда капитан из бревен заостренных частокол поставить. Прикрыть-таки эту часть крепости.

Стали по два-три разъезда казачьих в степь отправлять. Видели как-то они и группы башкир конных. Только исчезали они молниеносно, казаков завидев.

— Прорываются где-то через кордоны самарских крепостей, — судачили казачки. — Надо настроже быть. Скоро трава пойдет, могут начать большой ордой движение.

В крепости, кроме солдат да казаков, жило несколько семей переселенцев, мужиков российских с бабами да с детишками малыми. Их сюда тоже Татищев определил с момента закладки крепости. Они хозяйством обрастали, земельку потихоньку обрабатывали, живность уже кое-какая завелась. Куры бегали, овцы, что казаки иногда из степи притаскивали, не объясняя, откуда взяли, а только усмехаясь в бороды густые. Коров пара имелась, что переселенцы с собой привели. Жили все дружно, по-соседски. Весной травы высокие косили сообща, чтоб кормом скотину на зиму обеспечить. В земле-то казаки не ковырялись, презрительно относились к энтому делу, а вот поохотиться, рыбку половить, траву скосить для друзей своих — коней боевых, тут они горазды были.

С момента основания крепости казаки и церковь заложили — Покрова Пресвятой Богородицы — самой почитаемой у них на Дону. Священника не было. Один из казаков, Фаддей Матвеев, служил. Молитвы знал многие, требы как совершать. Только сана не имел. Учился когда-то в семинарии да изгнан был. За что — сам не говорил да и казаки помалкивали. Говорили только: «Ты на спину-то, капитан, яво посмотри! Сам все прочтешь и поймешь!»

Веселовские взяли себе в услужение девку крестьянскую — Пелагею, что с родителями жила в крепости. Все лучше помощница молодой барыне, чем молчаливый Епифан. Мужик все-таки, а тут девка, к хозяйству спорая.

Конюх бывший тютчевский кузню обустроил в крепости — на все руки был мастер. Казакам теперь коней перековывал, косы крестьянам делал из старых сабель башкирских, что имелись в крепости, да мало ли дел по кузнецкой части, когда хозяйства поднимаются.

Только все такой же молчаливый был Епифан. Часто сидел в кружке с казаками, рассказы слушал их — про Дон-батюшку, про жизнь казацкую вольную, про набеги лихие и схватки сабельные с погаными кочевниками. Звали они его с собой на Дон. Атаман их Лощилин говаривал:

— Казаком будешь, вольным.

— Да я и так вольный, — выдавливал из себя Епифан.

— Ну так что тебя держит здесь? — не понимали казаки.

— Слово дал барыне старой, Анне Захаровне, дочку ее оберегать да капитана нашего, — пояснял с неохотой Епифан.

— Тю, а говоришь вольный!

— Вольный, — упрямо повторял Епифан, — но слово дал. Крестом Господним поклялся.

— Ну тогда ладно, — соглашались казаки, оставляя его в покое.

Весной и радостей добавилось. Первая радость — почту, наконец, получили. Письма пришли и от матушки Машиной, и от братца ее Михайлы. А также Алешина матушка им отписала.

Анна Захаровна писала, что все у них хорошо, чтоб не беспокоились, значит, а Миша как всегда хвастался. Писал, что его отправляют с посольством большим в Константинополь. Чрезвычайным послом едет сам генерал Румянцев, а с ним двенадцать офицеров, из которых половина будет называться дворянами посольскими, а половина офицерами посольскими. От Конной Гвардии четверо едут, от Преображенского полка двое, от Семеновского четверо и от Измайловского едет он и подпоручик князь Дмитрий Голицын. Посему приказано им платье сшить всем дорогое и жалование выдать на год вперед.

— Ох, Миша, Миша, — смеялась Машенька, — все такой же. Все похвастаться любит. Вы ведь ровесники с ним, а ты вона какой серьезный. А он словно дитя малое.

Маменька Алешина писала тоже, что жива-здорова, слава Богу, в достатке пребывает. Немного болела, да поправилась. Ждет, ждет их с молодой женой в гости. Неспокойно, правда, у них там сейчас стало. Войск прибавилось. Все поговаривают, что шведы, дескать, напасть на нас хотят.

Вот и рыщут вокруг партии драгун да казаков наших, все осматривают. Корел местных опрашивают. Особливо тех, кто родственников на той стороне имеют. Некоторых и к шведам посылают, а потом они с офицерами нашими беседуют. Матушка беспокоилась, как там ее сынок-то с женой поживает, когда, даст Бог, свидятся они.

Раз почта пришла, то и у Веселовских письма уже были всем заготовлены, обо всем в них рассказано. Сразу назад и отправили.

А вторая радость была вообще неописуемая. Как-то вечером Машенька, краснея и отворачивая личико свое в сторону, поведала, что ребеночек у них будет. Вот уж обрадовался Алеша, вот уж душа его возвеселилась.

— А когда ждать-то, ждать-то когда, — все допытывался капитан.

— Дав конце сентября, может, в октябре, в начале, — смущалась Машенька.

— Милая моя, — обнимал ее Веселовский, все целовал в макушку русую, — Господи, счастье-то какое. Благодарю тебя. — И неистово крестился и молился капитан пред иконами.

А лето уже наступало. Степь зазеленела, трава поднялась, по грудь коням уже вымахала. Как по морю, шли казацкие кони, раздвигая травы душистые. Дошли и до Разсыпной слухи о том, что князю Урусову удалось разбить мятежных башкир на реке Ток, и на спад пошли волнения кочевников. Многие с повинной являются, коней ведут штрафных за собой. Правда, сам Карасакал еще не пойман и где-то кочует.

В конце июля заезжал к ним и сам начальник Оренбургской экспедиции князь Урусов. Ездил он по всей линии, крепости осматривал, намечал, где новые заложить надобно.

Девять мест таких наметил, да хотелось ему в них полки ландмилицейские завести по подобию, что Ми-них на Украине поставил. Осматривал он и место новое для Оренбурга. Исполнять-то волю Императорскую надобно было. Само урочище Красная гора, где Татищев хотел город заново поставить и Высочайше согласовал, Урусову не понравилось, потому и тянул генерал-поручик с выполнением. Можно было и получше подыскать. Недаром-то он сам руководил изысканиями земель местных. Но для того в Петербург требовалось ехать самолично, ибо письмами ничего не докажешь.

Заехал Урусов в Разсыпную. Осмотрел валы, забор подправленный, вышки караульные, расспрашивал, как служба справляется. Головой кивал, доволен остался и похвалил Веселовского. Казакам донским вновь пообещал, что вскорости отпустит их на Дон:

— Пополнения ждем из малороссийских полков слободских. За ними уехал генерал Соймонов. Как подойдут, так и сменим вас. Уж немного осталось.

Отобедал князь у Алеши, да потом позвал его на двор, воздухом подышать. Присели они на лавку, после обеда сытного отдыхая.

— Отправил бы ты, капитан, жену свою. Вижу, что на сносях она.

— Да куда ж ей теперь в дорогу-то. Растрясет всю. Как-нибудь уж родим здесь. Священника бы только. Мы вот церковь закончили. Один из казаков служит пока, даже в семинарии учился, но за прегрешения какие-то секли его сильно, почти до смерти, по приказу самого Феофана Прокоповича. Он на Дон и сбежал.

— Да, много людей разных среди казаков встречается, — задумчиво сказал князь. — Я вот чего боюсь…, — продолжил. — Мы орду-то Карасакала разбили, но не до конца. Скоро на прорыв он пойдет, ему на Ногайской дороге больше делать нечего. Обложен он там со всех сторон. Я так разумею, что прорываться он будет меж крепостями Новосергиевской, Чернореченс-кой и Красно-Самарской. Самый удобный для него путь в степи. Если прорвется, то на тебя пойдет. Ниже по Яику ему соваться нельзя — там Войско Яицкое не позволит. Эх, не успеваем мы еще одну крепость заложить, верстах в десяти-пятнадцати от тебя. Плотнее была бы линия.

Но думаю, что все-таки нам удастся его взять в капкан в месте прорыва. Лишь бы не прозевали гарнизоны тамошние. Продержались, сколь надо, пока помощь придет. До тебя, глядишь, и не доскачут башкирцы. Но будь начеку. Караулы отводные наряжай пренепременнейше и строго спрашивай с них, — помолчав задумчиво, добавил, — а на атамана свово Лощилина положиться можешь. Он казак старый, опытный. Еще со шведами дрался, в Финляндию ходил по молодости. Так что отобьетесь вдвоем, коли что…

Так князь и уехал, попрощавшись и посеяв тревогу в сердце Веселовского.

— Машенька, — как-то вечером затеял разговор Алеша, — ты можешь мне пообещать одну вещь?

— Смотря какую, сударь мой, — отвечала шутливо.

— У нас в избе подпол есть. Знаешь?

— Ну знаю, конечно. Туда Епифан спускается, мыто с Пелагеей даже смотреть боимся. Вдруг там мыши.

— Пообещай мне, Машенька, если вдруг нападут на нас башкирцы, то ты обязательно там спрячешься и не вылезешь, пока или я, или Епифан тебя не позовут, — умоляюще смотрел на нее Алеша.

— Чтобы я и с мышами — да не бывать тому сударь, — притворно возмущалась.

— Машенька, Машенька, надо это, пойми, надо.

Долго, ох как долго, упрашивал еще ее Веселовский, пока не уговорил. От души отлегло у него. Случись что, спрячется там, а если крепость не устоит, да даже если подожгут, то в погребе всегда отсидеться можно. Алеша просто вспомнил, как рассказывал ему в детстве отец Василий про иго татаро-монгольское. Как жгли они города русские. Одни головешки оставались. А люди выживали. Прятались в подвалах, а потом на свет Божий выходили и заново города отстраивали.

Но все равно появилось предчувствие нехорошее у капитана. Днем он часто поднимался на вал и стоял, часами вглядываясь в степь. Караулы отводные казачьи встречал, опрашивал их. Все было тихо пока.

* * *

Карасакал — загорелый, черноглазый, скуластый, даже густая смоляная борода не могла скрыть черты истинного сына степей, мрачно смотрел на толпу стариков, женщин и детей, вышедших проститься с ним. Мохнатый башкирский конек под ним косил кровавым глазом, хрипел, часто переступал ногами, горячась. Народ окружил вожака со всех сторон. После разгрома Урусовым на Ногайской дороге Карасакал с остатками воинов покидал башкирские степи, уходил на юг. Ему нужно было прорваться через кордоны крепостей и перезимовать за Яиком. Народ оставался…

— Карасакал, — бритый бронзовый череп старика светился на солнце, борода седая козлиная тряслась, — Карасакал, — повторил, взяв вожака за стремя да за сапог сафьяновый, — уходите?

— Уходим, старик, — с неохотой ответил Карасакал, хмуря брови и надвигая на глаза зеленый тюрбан. Толпа молчала. Никто не выносил воинам в турсуках кумыс, не угощал бишбармаком или салмой. Один старик продолжал разговор:

— Шестой год воюем с русскими, сколько сыновей наших погибло, скольких казнили. Всю степь кровью залили. Вот и ты уходишь. Значит, солдаты придут — скот порежут, юрты сожгут, непокорных повесят. Скоро ль конец всему этому, скажи!

Молчал вожак. Сказать ему было нечего. Старшина башкирская, когда-то поднявший народ на борьбу с русскими, где он? Кто был непримиримым, как Кильмак-Абыз, давно погиб. Или схвачен, как Бепеня, и казни лютой предан. Остальные переметнулись. Кто родственников ближайших в аманаты-заложники передал, заверяя свою преданность. А кто просто лошадьми да землей откупился. О людях своих, что на землях проданных, и не думали. Вот и пришлось Карасакалу, пастуху простому, объявить себя ханом и встать во главе последнего возмущения башкир. Только чем это все закончилось? Не выдержала конница, луками да копьями-пиками вооруженная, боя пушечного да огневого с войском регулярным. Многих побили, многих повязали в полон.

Ушел с того поля Карасакал, вырвался из кольца драгунского. Ехал и оглядывался, как тянутся за ним остатки воинства. В рубахах, в разноцветных халатах, на бритых головах, сверх тюбетейки, остроконечная войлочная шапка — тельпек, с хвостом лисьим или рысьим. За плечами колчан со стрелами, лук, редко самопал древний, у многих ножи, сабли кривые, копья. Вокруг седел спущенные с плеч овчинные тулупы. Сотен шесть-семь осталось. А тысячи были… Обоз небольшой позади, из двуколок скрипучих. Там семьи, что не захотели с мужьями своими расставаться, за ними потянулись на чужбину. Вот и пришли они в селенье последнее на земле башкирской. Радостной встречи не получилось.

— Посмотри, Карасакал, — не унимался старик, — коней у нас почти не осталось, коров да овец поубавилось, сыновья почти все на войну ушли. А травы по колено стоят, кто косить будет?

— Остынь, старик, — устало молвил чернобородый вожак, — мы сделали, что могли. Аллах отвернулся от нас. Силы русских неисчислимы. — И встрепенувшись, поднялся в стременах, крикнул в толпу хрипло и свирепо:

— Всю землю огнем пройду! Все пожгу! Крепости их разорять буду! Посеку, в полон изловлю! В черепах врагов наших птицы гнезда вить будут, кости их в степи останутся навечно! Пока жив, пока сердце мое бьется! — зубами заскрежетал.

Старик отшатнулся. Взглянул в лицо рассвирепевшее:

— Этих смерти предашь, тысячи других придут. Успокой свое сердце, батыр, — тихо сказал старик и, отвернувшись, побрел прочь.

Карасакал хлестнул плетью коня и, раздвигая народ грудью широкой, жеребец понес его прочь. За вожаком потянулись воины.

* * *

Лето кончилось. Наступил сентябрь. Машенька уже с животом большим часто сидела на лавочке во дворе дома и на солнышке грелась. Раньше-то она с Алешой вместе на вал поднималась, вместе степь безбрежную рассматривали, запахами ее пряными наслаждались. Теперь уж тяжело стало.

Алеша стоял, как обычно, на валу и зорко вглядывался в даль. Вдруг он заметил, как три казака, утром посланные в караул, наметом несутся в крепость, а с собой везут четвертого, неизвестного. Забилось сердце у капитана. «Не иначе “гостей” надо ждать», — мелькнула мысль.

Казаки ворвались в крепость, осаживая хрипящих от бега коней.

— Капитан, башкиры идут. Орда большая, человек пятьсот, а может с тысячу, — крикнул старший караула. — Вона казак самарский прискакал от коменданта Новосергиевской, весь пораненный, — показал на четвертого, еле державшегося в седле. — Не устояли они. Побили всех башкирцы.

— Поднимай казаков, Фаддей, прапорщика Касторина сюда с солдатами. Раненного перевязать, — распорядился капитан. Сам поспешил домой.

— Маша, Пелагея, — запыхавшись от бега, — Маша в погреб, как обещала.

— Что? — глаза ее округлились.

— Маша, скорее, я тебя умоляю. Башкиры идут и много их. Скорее, Маша, — Веселовский подталкивал ее тихонько к погребу.

— Ой, Господи, как там страшно, — одной рукой держась за руку Алеши, а другой крестясь, Маша начала спускаться в подземелье. Пелагея за ней.

— Ничего, Машенька, потерпи родная. Мы отобьемся, и я сразу за тобой приду, — успокаивал ее Веселовский.

Закрыв крышку, он вышел на улицу. Там его поджидал уже Епифан. За поясом у него был пистолет длинный, сабля кривая башкирская висела с боку, а на плече он держал топор необычный. Огромный, с длинным топорищем, сразу видно — боевой. Такие Алеша только на старинных картинах видел. Видно, сам для себя Епифан выковал.

Посмотрел на него капитан и махнул рукой:

— Пошли, Епифан. Кажись, наш час пробил.

Глава 8 В осаде

У ворот уже собрался гарнизон и все жители. Коменданта поджидали. Веселовский в сопровождении Епифана подошел к ним. Сразу распоряжаться начал.

— Касторин, возьмите трех-четырех человек укрепить ворота. Всех солдат рассредоточить по стенам. Потом сам к ним присоединишься. Атаман Лощилин, скажи казакам, чтобы коней всех сбатовали и за избами схоронили, а затем на стены шли вместе с солдатами. Стрелять только залпами для большего урона и с близкого расстояния. Я буду возле пушек. Да, Лощилин, оставь пару казаков за воротами наблюдать. Теперь с вами, мужики, — обернулся Веселовский к крестьянам, что испуганно жались к военным.

— Натаскайте несколько бочек воды к воротам. Думаю, что башкиры поджигать их будут, дабы в крепость ворваться. Тушить надо будет чем-то. Всем бабам и детям своим малым скажите — пусть в погреба прячутся. Сами берите вилы, косы, любое оружие, что имеете. И наблюдайте за башкирами со стороны Яика. Берег там крутой, но вдруг пешие полезут. Ну все, — закончил, — по местам тогда.

Работа закипела. Прапорщик Касторин занялся воротами, укреплял их подпорками бревенчатыми. Крестьяне носили воду и поливали дерево, чтоб горело хуже. Потом наносили еще несколько бочек воды про запас и удалились к своим. Казаки спрятали лошадей и, перемешавшись с солдатами, расположились на стенах, осматривая фузеи, проверяя ладунки, порох, заряды.

Веселовский с Лощилиным стояли рядом с пушками, наблюдая за подготовкой орудий к стрельбе и вдаль поглядывая. Ветерок степной свежий запахи нес новые, тревожные.

А там, вдали, чернело уже что-то неведомое.

— Башкирцы валят, — произнес казак. — Скоро начнется. Окропим траву степную кровушкой, — перекрестился.

Веселовский не ответил. Какие-то предчувствия не оставляли его. «Погибну, что ль?» — думалось, а в слух сказал:

— Ты, атаман, передай своим, чтоб порох берегли. Надобно огнем отбиться. В рукопашной нам не выстоять. Их вона сколько.

— Да кажный казак десятерых стоит, — возразил атаман.

— Согласен, только сколько их, мы не знаем. Сначала огнем отбиваться будем, положим поболе, ну а там, если мало им покажется, пойдем с Божьей помощью.

Башкиры приближались. Казалось, вся степь заполнилась всадниками в пестрых халатах, в шапках войлочных остроконечных. Хвосты и бунчуки развевались по ветру. Орда подошла шагов на триста и остановилась. Выжидали. В центре виднелся вожак в зеленом тюрбане. Это было видно и по уверенной посадке в седле, богатой одежде, но главное — по огромной густой черной бороде, что отличала его от остальных башкир.

— Карасакал, — кивнув на него, произнес Лощилин. — Сам сюда пожаловал. Черт чернобородый. Как же его выпустили…

Было видно, что он отдает какие-то распоряжения, и от окружающей его группы отделился всадник, направившись прямо к крепости.

— Не стрелять, — скомандовал Веселовский, — выслушаем, чего хотят.

Башкир подлетел прямо к воротам и закрутился на своей низкорослой косматой лошаденке:

— Эй, урус. Великий Карасакал кильган[21], отдай ему крепость. Жить будешь.

— Карасакал здесь, говорит. А в остальном врет, басурманин, — Лощилин сплюнул. — Казак самарский, что к нам доскакал, сказывал, они когда в крепость ворвались, всех порешили. Даже в плен не брали. Ни детей, ни баб. Им полонянки сейчас не нужны. Обуза одна. Им в степи уйти надобно. Потом свое набрать надеются. Набегами дикими, — и вниз крикнул:

— Передай, пес, своему хозяину, аур баш[22], что здесь гарнизона стоит российская и казаки донские. Мы крест целовали на верность Государыне нашей, а потому вас, бунтовщиков, один конец ждет — веревка. Урус-князь уже недалеко с войском, — показал Лощилин плеткой куда-то на север, — он придет, всех перевешает. А мы здесь пока отсидимся. Давай, сунься, — казак оскалился и засмеялся.

— Хорошо сказал, — Веселовский даже улыбнулся. — А про князя откуда знаешь?

— Да не знаю я ничего. Просто сказал, чтоб страха нагнать, — казак развел руками.

— Поган урус, шайтан, — все вертелся на коне башкир, горяча его плеткой. — Карасакал все сожжет, всех смерти предаст страшной. А твой Урус-князь далеко еще. Помочь не сможет. — Накричавшись, башкир понесся обратно.

— А у тебя, Лощилин, семья есть? — вдруг ни с того ни с сего спросил капитан.

— Не-а, — зевнул в ответ казак. — Все недосуг было. Все воюю. С малых лет со шведами, потом с калмыками, а то с ногаями, с турками, да с татарвой, а теперича с энтими.

— И никого не любил никогда?

Лощилин вдруг нахмурился. Головой покачал. Молвил не сразу:

— Была зазноба. Только давно очень. Даже, порой, не знаю, была аль нет. Всего-то день да ночь с ней знаком был. Только в душу запала она мне. Хоть и грех это.

— Почему грех-то? — не понял казака Веселовский.

— Да не нашенска она была. Не православная.

— Турчанка, што ль?

— Не-а. Чухонка. Давно это было, капитан. Со шведом мы тогда воевали, в землях чухонских. Встретил раз я девку… Ох, и хороша была. Статна, светловолоса, голубоглаза. Влюбился разом. Только сотня наша ушла из деревни и боле туда не возвращалась. А другой встретить Бог не сподобил, — вздохнул Лощилин и замолчал, отвернулся, бороду гладил ладонью широкой. Молчал и Веселовский. Удивлен был. «Вот ведь как бывает, и не подумал бы, что Лощилин-то суровый — и тот любил когда-то. Да видно, и до сих пор о том вспоминает».

— Готовятся, капитан, башкирцы, — атаман показал на степь плеткой, прерывая молчание.

— Вот и начнется сейчас, — задумчиво произнес Веселовский, отвлекаясь от своих мыслей. — Давай, Лощилин, к казакам, прими команду над всеми, прапорщик Касторин молод еще, растеряться может. Стрельба только залпами, шагов на сто, не более. Бить наверняка. Часть людей поставить на перезарядку фузей. Чтоб быстрее залпы получались.

— Хорошо, капитан, — казак, переваливаясь на кривых ногах, поспешил к своим.

Башкиры, получив отказ, постояли еще немного и, видимо, повинуясь общей команде, пошли на приступ. Лишь одна группа, человек пятьдесят, обступившая Карасакала, осталась на месте. В визге, пыли, топоте копыт неслась к крепости башкирская конница. Шагов за двести вдруг все остановились, вытягивая луки из-за спины.

— Пригнись, братцы, — раздался зычный голос Лощилина.

В воздухе запели стрелы. Урона почти не было. Все спрятались, и, просвистев в воздухе, стрелы воткнулись в дерево частокола или просто перелетели его, упав на пустынный крепостной двор. Еще несколько залпов убедили башкир, что вреда они русским не причиняют. Тогда орда взревела и снова бросилась вперед.

Ну вот и долгожданные сто шагов. Одновременный залп двух пушек, начиненных, кроме пороха, обрезками железа старого, да полусотни фузей произвел опустошительный урон среди башкир. Около сотни раненных и убитых повалились на землю, дико ржали кони, получившие свой заряд свинца. Башкиры закрутились на месте, что дало возможность перезарядить пушки и фузеи.

— Взводи курки. Прикладывайся. Пали! — раздавался звонкий голос прапорщика Касторина.

«Молодец, — подумал Веселовский, — неспужался».

Второй залп был еще страшнее первого. Оставляя павших, орда поскакала назад. Перед крепостью лежали людские и конские тела, ползали в стонах раненные, поднимая руки и моля о помощи. Вдогонку отступавшим прогремело в третий раз.

Лощилин подбежал к Веселовскому:

— Кажись, первый штурм отбили. Скоро снова пойдут. Поджигать будут.

— Откуда знаешь? — не отрывая взора от башкир, спросил Веселовский.

— Дык, который год одно и тож. Сколь уж раз пришлось и в осадах сидеть, и в поле рубиться, — отвечал казак.

— Потери есть?

— Почти нет. Двух солдат, что зазевались, стрелами зацепило, да мужика во дворе достало. Но легко, на излете уже.

Было видно, что башкиры готовятся ко второму штурму. Большая часть их спешилась. Перебирали стрелы в колчанах, обматывали чем-то, костры разжигали. Какая-то группа отделилась и ускакала в степь.

— Из чего они костры складывают? Где в степи-то дерево берут? — поинтересовался капитан.

— С собой кизяк возят. Навоз сушеный — верблюжий, конский, овечий. Любой. А он горит отлично. Чтоб воды скипятить али стрелы поджечь, то в самый раз.

Сотни две башкир выдвинулись пешими вперед, разделившись на три группы. Одна, более скученная, расположилась напротив ворот, остальные две, вытянувшись цепью, были слева и справа. Но все держались поодаль, вне досягаемости прямого залпа осажденных.

— Сейчас начнут стрелы поджигать, — пояснял их действия Лощилин. И точно, лучники стали опускать обмотанные паклей наконечники в огонь, а далее пускать их в направлении крепости, особо и не целясь.

— Данила, — сказал Веселовский атаману, — передай казакам, кто метко стреляет, пусть выбивает лучников.

— Сделаем.

Теперь часть стрел утыкалась прямо в ворота или деревянный частокол оборонительных валов, а часть, запущенная выше, перелетала вовнутрь и падала на двор. Некоторые попадали на соломенные крыши, моментально воспламеняя их.

Казаки тщательно прицеливались, и то один, то другой лучник, уже приладив горящую стрелу на тетиве, вдруг опрокидывался назад.

Веселовский все чаще оглядывался назад и видел, что крестьяне, покинув определенную им для наблюдения часть крепости, бросились тушить свои дома.

«Черт, а если вдруг оттуда полезут?» — мелькнула мысль. Его дом пока стоял нетронутый огнем.

К пешим башкирам присоединились теперь и конные. Они стали тоже стрелять из луков, только задирая их очень высоко в небо, так что стрелы падали почти вертикально вниз. Начались потери и среди оборонявшихся. Веселовский видел как один, а затем другой солдат, получив стрелу в спину, упавшую прямо с неба, падали ничком. Казаки же, достав откуда-то свои полушубки зимние, сворачивали их и, прикрывая спины, сидели на корточках, под защитой частокола. Изредка кто-то и из них, получив стрелу в плечо или руку, с остервенением выдирал и сам себя перевязывал, присыпав рану порохом. Крепость тем временем наполнялась огнем и дымом. Запылала крыша и комендантского дома.

— Боже, там же Маша! — рванулся было капитан, но потом остановился. — Нет, ей в погребе безопаснее. Куда ее оттудова выведешь.

Он увидел, что вокруг дома бегает Зайцев и поливает горящую крышу водой из ведра. «Ну вот, и Епифан там», — успокаивал себя капитан.

Горели почти все избы, местами горел частокол. Ворота тоже занимались было, но два казака, дежуривших подле них, старательно заливали огонь водой.

Башкиры, видя, что над крепостью стоит густой черный дым, удовлетворенные своей работой, даже прекратили стрелять и присоединились к своим.

Воды не хватало. Крестьяне метались между горящих домов, выводя и спасая скотину. Появились бабы и ребятишки, вылезшие из подполья. Горела изба и Веселовского. Но Маши с Пелагеей не было видно. Епифан тоже не просматривался. Мешал густой дым, закрывавший всю картину тыльной части крепости. Вдруг Веселовский заметил, что дверь их избы отворилась и, тяжело ступая через порог, из нее выбиралась Маша. За ней виделась и Пелагея.

— Маша, Маша, — закричал капитан, — куда ты? Назад! Назад!

Ужас охватил Веселовского, когда вместе с этим он услышал знакомый до боли визг и увидел остроконечные шапки с хвостами и пестрые халаты среди пылающих изб.

— Прорвались! — Он спрыгнул с вала и побежал, забыв обо всем, навстречу башкирам. Сейчас он не видел ничего, кроме Маши, которая медленно отходила, поддерживаемая Пелагеей, от горящей избы. Не видел Епифана, который, подобный Евпатию Коловрату, своим гигантским топором отбивался от наседавшего на него десятка башкир. Не видел крестьян, бравших на вилы степняков. Веселовский, сжимая палаш, бежал к Маше.

Откуда-то из дыма выскочили двое, один натянул лук, и, остановившись, Веселовский видел, как сорвавшаяся с тетивы стрела пронзила Машу. Она застыла на мгновение и стала вдруг оседать на руках у Пелагеи. Другой, подскочив сзади, полоснул девку кривым клинком. И теперь обе женщины, держась друг за друга, медленно падали на землю. Вылетевший откуда-то со стороны Епифан опустил свой страшный топор сначала на голову первому, что стрелял, и Веселовский в оцепенении видел, как сталь расчленяет туловище врага пополам, и фонтан крови взмывает вверх. Другой башкир, в ужасе видя, какая участь постигла его соплеменника, пытается прикрыться своей кривой саблей. Зайцев, в красной от крови рубахе, вновь поднимает топор и глубоко вонзает его в грудь противника.

Веселовский медленно опускается на колени перед убитыми женщинами. И смотрит, смотрит на Машу. Длинная башкирская стрела вошла ей прямо в сердце, и вокруг этого места даже нет ни капельки крови. Алеше кажется, что Маша просто уснула, что сейчас он до нее дотронется, и она откроет глаза, улыбнется, и все будет как и прежде.

Веселовский сидел на коленях, ничего не слыша и не видя вокруг. Он существовал сейчас вне крепости, вне сражения, вне мира. Он был вместе с Машей. Напротив безмолвно стоял Епифан, опершись о древко страшного топора. К капитану подскакивал Лощилин, что-то кричал ему на ухо, потом, махнув рукой и перекрестившись, исчезал.

Сколько прошло времени, один Бог ведает. Лощилин вернулся в очередной раз. Тронул Алешу за плечо.

— А? Что? — отозвался Веселовский.

— Она умерла, капитан, — опустив голову, сказал атаман.

— Где башкиры? — не отрывая взгляда от Маши и не поднимаясь с колен, спросил Веселовский.

— Стоят, — ответил Лощилин. — Мы отбили еще один штурм. Они думали, что раз прорвались с тылу, то мы оставили стены. А мы их снова встретили. Откатились. Стоят, — повторил казак.

— Отворяй ворота, — вдруг произнес капитан поднимаясь. — Всех порешим. Да, казак? — и взглянул прямо в глаза атаману. Страшный взгляд был у Веселовского. Атаман не выдержал его, отвел глаза:

— Хорошо, я казаков соберу.

Веселовский повернулся, побрел к воротам и стал ждать, когда их откроют. Рука с палашом была опущена вниз.

Казаки выводили лошадей и рассаживались в седла. Епифан подвел двух коней к Веселовскому. Одного капитану, второго себе.

Ворота медленно растворились. Отряд выехал из крепости. Башкиры стояли шагах в пятистах и внимательно наблюдали за происходящим.

Казаки сбрасывали с себя чекменя, рубахи, чтоб видны были кресты нательные да ладанки. Обнимались, прощаясь друг с другом. Радовались чему-то. Хором звучала молитва:

— Не имами иные помощи, не имами иные надежды, разве тебе Богородица… Да не постыдимся!

Глядя на казаков, скинул камзол и рубашку Веселовский. Вспомнилось вдруг из детства далекого, как читал ему отец Василий про воинов древних славянских, про князя киевского Святослава: «Да не посрамим земли Русския, но ляжем костьми. Мертвые бо срама не имут».

«Мертвые бо срама не имут, — повторил про себя Веселовский, — срама не имут…»

Казаки подтянулись и выстроились в колонну. Впереди стоял Веселовский, по правую руку — атаман Лощилин, по левую — Зайцев.

— Ну, с Богом, — обернувшись к казакам, крикнул атаман. — Пошли!

И набирая ход, пошла на башкир казачья лава. Живой поток понесся по коричневой степи. Все ближе, ближе… И вьется облаками пыль, и топот гудит над степью. Заходящее солнце бьет в глаза башкирам. Казачьи кони, закусив удила и всхрапывая, несли седоков на хребтах. Подлетая уже к кочевникам, казаки рассыпались в линию и врубились одновременно в самую гущу орды. Взбешенные кони ударили грудь в грудь. Все перемешалось. Визг башкир, крики:

— Алла, урус поган!

И наше:

— Руби их в песи! Круши, братцы!

Звон сабель, хруст перерубаемых костей, лошадиный храп и ржанье, пыль, кровь, стоны. Казаки рубились отчаянно, пластая налево и направо. Некоторые, отпустив поводья и лишь ногами управляя конем, орудовали сразу двумя клинками, схватываясь с двумя, тремя, а то и пятью степняками. Веселовский рубил не глядя, не останавливаясь, видя лишь чернобородого вожака башкир, и прокладывал путь к нему палашом. Глаза заливала кровь, видимо, чей-то клинок скользнул по его голове. Взгляд безумен и сумасшедший взор неотрывно ловит дьявольскую фигуру врага. Страшная сеча продолжалась. Епифан топором ужасным сносил всадников вместе с конями. В плече торчала стрела, но Зайцев не обращал внимания, рубил, рубил без устали.

Дрогнула орда. Стали разворачивать коней башкиры. А безжалостная казачья сталь продолжала доставать их полосатые спины да головы. Чернобородый вожак тоже забеспокоился, закрутился на месте, показывая плетью на Веселовского. Капитан упрямо прорубался к нему. Ну вот и встретились! Черные узкие глаза злобно смотрели на капитана. Схлестнулись. Взвизгнула и тускло блеснула сталь клинков. Еще раз, еще. Веселовский рубился мощно, не уклоняясь и принимая удары кривой сабли своим тяжелым палашом. Все происходило как во сне. Наконец, капитан уклонился, ложно подставляя шею под башкирскую саблю, ощерился чернобородый, победу празднуя. Замахнулся, но клинок палаша вошел ему четко в сердце. И откинулась занесенная с саблей рука. Захрипел чернобородый. Назад завалился. Веселовский остановился, безразлично рассматривая, как умирает противник, как тускнеют его глаза.

Бой еще продолжался, но башкиры разбегались. Казаки, утомленные схваткой, их не преследовали. Добивали тех, кто еще сопротивлялся. К Веселовскому подскакал весь окровавленный Лощилин:

— Поехали назад, — еще тяжело дыша, сказал он капитану. — Казаки сами здесь разберутся.

Веселовский кивнул, развернул лошадь и шагом направился к крепости, с ужасом понимая, ЧТО его там ждет.

Маша лежала в той же позе, что и оставил ее Веселовский. Проклятая башкирская стрела так и торчала из ее груди, а руками она живот свой обхватила, как бы защищая ребенка, погибшего вместе с ней.

«Что теперь дальше, — думал Веселовский, — как жить-то. Зачем? Я потерял все, что имел».

— Ты вот что, капитан, — услышал он голос Фаддея Матвеева, того казака, что бежал когда-то из семинарии духовной и был за священника у казаков. — Отпоем, как положено, душу невинную христианскую и ребенка твово нерожденного отпою я. Хоть и не родился еще, не крестился. Все душа у него была уже православная. А ты дальше жить должен. Ибо крест это наш, что солдатский, что казачий. Там, — показал на небо, — и встретишься. А если удумал что, так грех это. Ты православный и сам это знаешь. Согрешишь, так боле никогда своих не увидишь. Понял меня, капитан?

Прорвало Веселовского. Вонзил клинок окровавленный в землю сухую что было сил. Зарыдал по-звериному, опустившись в пыль на колени, рядом с телом жены своей. Кровь со лба рассеченного так и капала прямо на грудь Машину, на сорочку белую.

— Вот и поплачь, — сказал казак. — Иным и не поможешь. Эх, Господи, Господи.

Возвратились в крепость казаки. Обмывались у колодца, раны перевязывали. И стекала на землю сухую вода красная, с кровью смешанная. И принимала земля, впитывала в себя и свою кровь, и чужую. Все земля стерпит. Крестьяне уже заканчивали тушить избы, скот осматривали спасшийся. Отдельно лежали тела погибших русских людей, отдельно башкирцев. В сторонке, крепко связанные, сидели пленные. Веселовский в той же позе, уставившись по-прежнему на мертвую жену.

— Что с этими делать? — показав на них плеткой, спросил подошедший Лощилин.

— Повесить, — опять как-то безразлично ответил Веселовский. Ничего у него в душе не было. Пустота одна. Ничего не чувствовал. Все равно ему было. Своя жизнь, чужая ли. Какая разница!

Лощилин кивнул и отошел.

Похоронили Машу прямо рядом с церковью. Высокий холм насыпали казаки. Крест поставили огромный. Неподалеку и своих схоронили. Долго Фаддей читал панихиды да молитвы за упокой душ православных, в бою с агарянами погибших. После разошлись все. Один капитан остался у могилы Машиной. Да Епифан за спиной его маячил. Долго так стояли они в раздумьях тяжких. Потом вздохнул Веселовский, обернулся:

— Что Епифан? Осиротели мы вновь?

— Осиротели, барин.

— Что дальше-то думаешь? Как жить-то?

— А вы, барин?

— А я…, — задумался Веселовский, — попрошу князя Урусова отправить меня куда подале от места этого. Крепости новые закладывать, что ли… На войну хочу я, одним словом. Нет мне покоя боле.

— А я, барин, хотел просить тебя…

— Так проси!

— Отпусти меня с казаками на Дон вольный. Смена им обещана, вот и уйду с ними.

— Не держу я тебя, Епифан. Поступать волен как душе угодно. Ты ж не крепостной. А от обещания твово, Анне Захаровне данного, я тебя освобождаю. Не уберегли мы Машеньку…, — опять капитана начали душить рыдания. — Не уберегли ни ее, ни кровинушку нашу…

Неделю спустя подошла к крепости конница князя Урусова. Атаман Лощилин обсказал ему как все было. Нахмурился князь, рукой потер лицо скуластое, запыленное. Хлестнул плетью себя по голенищу. Спросил коротко:

— Где капитан?

— Да вона. На берегу. Который день уж сидит, на воду смотрит.

Князь сам нашел Веселовского на Яике. Без парика сидел капитан, без кафтана. Голова пораненная, в повязке белой с кровью проступившей, потемневшей от времени.

— Алексей Иванович, — тихо обратился к нему генерал-поручик.

— Да, ваше сиятельство, — не оборачиваясь, сказал капитан.

— Крепость я собрался закладывать в верховьях Яика — Уйскую. Пойдешь туда с отрядом?

Капитан обернулся, посмотрел на князя, поднялся медленно, встал вровень.

— Пойду, — ответил твердо.

— Тогда собирайся. Казаков возьмешь самарских с собой сотни две, да подполковник Арсеньев, с Верхнеяицкой, роту солдат даст с пушкой. — Князь намеренно ничего не говорил о случившемся.

— А донские? А Лощилин? — вспомнил вдруг Веселовский.

— На Дон уходят. Как обещал. Смена им пришла — казаки малороссийские. 849 служивых. Вот по крепостям их и расселяю, — ответил князь.

— Слава Богу, дождались. — Веселовский, ничего боле не говоря, повернулся и, даже не спрашивая разрешения, молча побрел в крепость.

— Беда, вот ведь беда какая! — покачал лишь головой Урусов.

Выступили дня через два. Казаки донские, а с ними и Епифан, уже облаченный в чекмень казачий, с саблей, но и с неразлучным топором, сердечно попрощались с капитаном. Обнялись, поцеловались троекратно. Поклонились казаки капитану.

— Прощай, барин, — сказал Епифан.

— Дай Бог, свидимся, — добавил Лощилин.

— Прощайте, братцы, — поклонился им Веселовский, и донцы повернули на Яицк, чтоб по степям выйти напрямую к Волге, а там, через земли калмыцкие, и к Дону-батюшке ближе.

Веселовский вместе с отрядом Урусова дошел до Красно-Самарской, что переименовали уже в Татищеву крепость, а там разделились. Князь с войском двинул на Самару, а Веселовский, со знакомым ему уже атаманом Василием Могутным повернули направо и пошли вверх по Яику. И потянулись версты… От Бердской крепости, Оренбурга будущего, до Орской крепости, Оренбурга бывшего, целых 265. Одна за одной.

Привалы делали на местах, казакам знакомым, насиженным, как они говорили. Камни грели в кострах, да по-башкирски потом пекли на них лепешки. Здесь, через три года, при тайном советнике Иване Неплюеве и редуты возникнут, и крепости — в одном конном переходе друг от друга: Нежинский редут (в 17 верстах от Оренбурга), Красногорская крепость (в 30 верстах), Вязовский (в 27) и так далее, до самого Орска. Два дня передохнули в Орской крепости и повернули строго на север. Темной стеной уже поднимались слева горы Уральские — Камнем называемые. А впереди. еще было 314 верст пути. Шли на рысях, стараясь до снега успеть. Веселовский с сотником Могутным ехали, в основном, рядом, впереди отряда, изредка переговариваясь, да не расположен был капитан к разговорам, а сотник, зная о случившемся, и не тревожил его. К десятому октября вышли к Верхнее-Яицкой. Там их ждал уже Арсеньев, заранее приказом извещенный. Не мешкая — зима была не за горами — роту Уфимского полка выделил с поручиком Гребневым, обоз с припасами заготовил и дальше в путь. Еще 75 верст до места, князем Урусовым намеченным. Солдат на подводы рассадили, чтоб отряд быстрее шел. 15-го прибыли. На тот берег переправились — удобнее место показалось. И холмов гряда удачная вал образовывала, природой сотворенный, и берег крутой да высокий с другой стороны. Земли подсыпать совсем немного надо было. Потому все быстро по работам встали. Обоз в кольцо собрали на случай нападения кочевников. Только тихо было вокруг. Ни души. Лес рубить стали. Кто частокол устанавливал, кто связи рубил отдельные, дабы потом в дома превратить по надобности — большие аль малые, кто промежутки меж холмами засыпал землей, вал выравнивая. Работа спорилась. И оглянуться не успели в заботах, как крепостца вырисовалась. Отдельно бревна для церкви заготавливали, чтоб потом не торопясь храм возвести. Русскому человеку это первым-наперво — церкву поставить да молитву сотворить.

Верно и неизменно слово Твое, реченное некогда в утешение маловерным: «Вот Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобой Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь» (Нав. 1,9).

Скоро и снег выпал. По первопутку уходили казаки в лес за дичью разной. По вечерам собирались в кружок возле костров, песни пели грустные, протяжные:

Да как по утречку рано пробуждался, Да с травушки, с мелкой муравки росой умывался, Да тонким шитым полотенчиком утирался. Да Московскому Чудотворцу он молился, Да на все четыре стороны поклонился, Да вы здоровы ль, мои молодцы казачки, спали, ночевали, Да я-то один добрый молодец спал-то нездорово, Да приснился мне, добру молодцу, сон нехороший: Будто бы я, добрый молодец, ходил по край синя моря, Да левой ноженькой в море оступился, Да правой рученькой за куст сохватился, За тот куст за рябину.

Веселовский часто присаживался к огню послушать. Казаки теснились, принимая капитана. Он сидел молча. Песня нравилась ему. Вспоминал детство, Ладогу, волны огромные, гладь безбрежную. Лишь однажды спросил Могутного:

— Отчего про море поете? Вы там были?

— Не-а. Казаки исетские занесли. А нашим понравилась. Вот и поют. Хорошая песня, аж за душу берет.

— Да, ты прав, сотник. — Веселовский обхватывал руками колени и продолжал слушать, устроившись поудобнее.

Жизнь текла неторопливо. Башкирцы успокоились, замиренные Урусовым, гарнизоны русские больше не трогали. Был водворен совершенный порядок и спокойствие.

Дорого он обошелся башкирам: людьми они потеряли 16634 человека, кто в бою погиб, кто казнен был; на каторгу сослали 3236 человек, да в крепостные раздали 382. Штрафами забрали у них: лошадей — 12283, коров и овец — 6076, а деньгами собрано 9828 рублей. Деревень разорено 696[23].

Веселовский проверял караулы, изредка обучал пешей экзерции солдатской, да приемы ружейные отрабатывать заставлял. Учил стрелять по-разному, взводами и всей ротой, по порядку и залпами. На крепостном дворе только и слышалось:

— К заряду!

— Открой полки!

— Вынимай патрон!

— Скуси!

— Сыпь порох на полки!

— Закрой полки!

— Обороти фузей!

— Патрон в дуло!

— Вынимай шомпол!

— Прибей заряд!

— Шомпол в ложу!

— На плечо!

— Взводи курки!

— Прикладывайся!

— Пали!

— Курок на первый взвод!

— Закрой полки!

— На плечо!

— К ноге!

Пятнадцать команд полагалось дать до производства одного выстрела!

Статьи зачитывал из Законов Петра Великого о том, как надлежит солдату себя в житии держать, в строю и в учении как обходиться. Остальную службу доверил поручику Гребневу. Тот и караулы разводил, да за бытом следил солдатским. Веселовский его сразу предупредил:

— Хворей не потерплю среди солдат гарнизона. Лекарей промеж нас нет. Может, это и к лучшему. Но одним хлебом или сухарем солдат сыт не будет. От них лишь болезнь цинготная да понос кровавый развиваются. Берите пример с казаков. Они не болеют, а коль уж случится, то и лечатся сами, без лекарей. Пусть обеспечат всех дичью, да корешки разные покажут, для здоровья полезные. Может, лук или чеснок дикий здесь прорастают. Их в пищу добавлять надобно. Казаков расспросите, они покажут. А вы, поручик, солдат направьте заготавливать. Только с караулами, с оглядкой, неровен час, башкирцы наскочат.

В остальное время сидел Веселовский в одиночестве на стене крепостной да вдаль всматривался. Одна рана зажила, шрам на челе оставив, другая же — в душе кровоточила постоянно.

Казаки иногда собирались группами, наблюдая за экзерциями солдатскими. Посмеивались в бороды, но, заметив приближение строгого атамана своего, тут же расходились, каждый по своим делам. Как-то раз обоз прошел с провиантом из городков сибирских в низовые крепости. Больше ничего не нарушало покой Уйской крепости.

Душа стонала Алешина. Не мог он ничем унять боль, жившую в нем. Каждую ночь он во сне видел Машеньку, стонал, скрипел зыбами, просыпался в холодном поту. Все виделась ему она. Как бежит он к ней, а догнать не может. Чем он ближе, тем быстрее она от него удаляется. Бежит, бежит Веселовский, потом падает, поднимает голову из пыли степной, а вместо Маши — оскаленная рожа Чернобородого. Просыпался капитан от криков собственных. Денщик испуганный ковш воды подавал холодной. Жадно пил из него капитан, выливал остатки себе на голову. Вставал, выходил в одной сорочке на воздух морозный, дышал жадно, сердце билось отчаянно. Потом возвращался в дом, и все повторялось — и сон, и пробуждение. Почернел Веселовский, совсем с лица спал. Только в упрямом занятии службой забывался. А сидя на стене крепостной, все вглядывался яростно, не почернеет ли степь, не появятся ли башкирцы.

Признался как-то Могутному:

— Не думал я, атаман, что так тихо здесь будет, не думал.

Посмотрел на него казак, покачал головой, ничего не сказал. Понимал.

«Пока крови человек не прольет столько, чтоб горе свое забыть, ништо и никто ему здесь не поможет. Эх, жаль, — думал атаман, — священника бы ему, старца мудрого. Может, и избавил капитана от мук душевных, взял бы на себя его боль и отмолил бы у Господа нашего. Только где здесь такого праведника сыщешь…»

* * *

Василий Могутный, сын Ивана Куприяновича — сотника самарского. Войсковой атаман Оренбургского войска с 8 мая 1748 г. до 27 апреля 1778 г. Уволен в отставку по болезни бригадиром.

* * *

Уже зима за середину перевалила. Дни стали длиннее. Солнышко все чаще пробивалось. Радовались люди, понимали, что первая зима — самая трудная. Солдаты крестились:

— Слава Богу! Кажись, Митяха и перезимовали. Все капитан наш, спаси Бог, оголодать не дал, да и болящих, почитай, не было.

— В караулы тулупы одевать разрешил, у казаков одолжив.

— Во-во. И не поморозили никого. — Кивал головой старый капрал, ветеран тех походов. — Я-то помню ту страшную зиму, когда первый Оренбург закладывали. Его ныне Орской крепостью кличут. Страх, сколь народу погибло. Сколь в степи замерзло, сколь от голодухи да болезней. И хоронить-то не могли по-людски, сил не было землю мерзлую копать. Так в поле и остались косточками белеть.

— А ты-то как спасся? А, Степанович? — уважительно обращались к старику.

— Не знаю, — пожимал плечами капрал, — Господь миловал. Только руки да ноги поморозил. Думал, не отойдут — лекари отрежут. Так бы и стал калекой безруким, безногим, если б не выжил. Но сподобил Господь, пожалел старика. А молодых сколь погибло… Так что молиться надо! — трубочку раскурил не торопясь. — И за капитана нашего тоже. Бережет он солдата русского. Такое редко я за службу свою видел.

В первых числах марта прискакали три казака из Верхнее-Яицкой от подполковника Арсеньева. Писал он Веселовскому, что князь Урусов немедля требует его к себе, в Самару. Императрица Анна Иоанновна скончалась, но перед смертью повелела присягнуть наследнику, ею объявленному. Иваном III Антоновичем нареченным.

Гарнизон приказано оставить на поручика Гребнева да атамана Могутного. Им и к присяге приводить солдат и казаков надобно.

Стал Веселовский собирать свои пожитки нехитрые: кафтанов зеленых два, камзол один, штаны ветхие тоже одни, епанчи две, шляпа еще одна, две рубашки, полотенец с платками пара набралась, одеяло ветхое, да мелочь всякая. Все, что было с Машенькой нажито, оставил Веселовский там, где и схоронил ее. Ничего не брал с собой. Налегке уехал.

— Далеко собрался, Лексей Иванович? — пригибаясь, чтоб не стукнутся о притолоку, шагнул через порог Могутный. — Эк, черти, дверь низкую сделали.

— В Самару вызывают. Князь Урусов к себе требует. К Арсеньеву, в Верхне-Яицкую приеду, может, чего боле поведает. Вот, — показал на мешок, — собираюсь.

— Понятно…, — протянул сотник, шапку стягивая. На икону перекрестился и пристроился на краю лавки. О саблю оперся. — Казаки сказывают, что там в столицах чой-то творится непонятное. Императрица наша, Анна Иоанновна, померла, кажись, — Могутный опять перекрестился. — Так заместо ее не поймешь кто стал. Казаки, ну те, с Верхнее-Яицкой, сказывают, присягать будем царю новому — Ивану Третьему, Антоновичу, а ен, кажись, младенец ищо.

— Ну и что с того, что младенец? Раз покойной Императрицей определено, значит он и есть Император. — Веселовский сел на лавку напротив. — Что тебя-то, Василий, мучает?

— Да это понятно, что Царь — младенец, — наморщил лоб Могутный, — да казаки сказывали, что регенты там какие-то. То ли херцог вроде был сначала. Не наш. Не русский. Он при покойной Императрице состоял. Поговаривают, по тем самым делам, ну по похабным. Имени не помнят оне.

— Бирон, что-ли? — равнодушно спросил Веселовский.

— Не знаю, Бирон али не Бирон, — Могутный так и сидел, взволнованный от мыслей, что его переполняли.

— А потом, сказывали казаки, мать младенца, ну того, царя нашего нового, навродь, она теперь регент. Вот и непонятно.

— Да какая разница тебе-то, Василий Иванович? — усмехнулся Веселовский. — Мы с тобой служим престолу русскому да Отечеству нашему. А кто там, рядом с троном царским… временщики все. Вон, мой батюшка да брат его при самом Меньшикове состояли. Лучший друг самого Петра Великого был. А где кончил-то дни свои? В Сибири! То-то, — заключил Веселовский. — Не тужи, казак. Служи как служил. — Веселовский поднялся. — Давай прощаться, что ли. Ехать пора.

— Да, — Могутный встрепенулся, вскочил с лавки. — Тут тебе, Лексей Иванович, казаки расстарались, — его голос доносился уже из сеней. — Вот. — Атаман снова появился. — Шубу тебе справили. А то путь дальний, зимний. А ты в епанче одной. Негоже то. А шуба чтоб не мерз, значит. — Протянул подарок.

— Спасибо, казачки, — растроганно принял дар Веселовский. — Благодарю за заботу вашу.

— Да что уж там, — засмущался Могутный, — мы ж сроднились с тобой почти. Это ото всех нас, от казаков, значит, и от солдат тоже. Люб ты всем стал, капитан.

Они обнялись и трижды расцеловались.

— Ну, храни нас всех Господь.

— Береги себя, Лексей Иванович, — атаман внимательно посмотрел в глаза Веселовскому.

Тот взгляд отвел, подумал, в сторону глядя. Затем усмехнулся, сверкнул глазом:

— Посмотрим, казак. На все воля Божия! Не тужи, атаман. Не поминай лихом! — Хлопнул Могутного по плечу и, резко повернувшись, вышел.

— Эх, капитан, капитан, — покачал головой сотник, — вот ведь судьба какая…

Подполковник Арсеньев, комендант Верхне-Яицкой, знал немногим более сотника Могутного. Сообщил лишь, что перед смертью Императрица Анна Иоанновна объявила младенца Ивана Антоновича, сына ее племянницы, наследником Российского престола. Регентом при малолетнем Императоре был герцог курляндский Бирон, но через месяц его арестовали и сослали куда-то. А регентшей стала мать Иоанна Антоновича — Анна Леопольдовна.

— Титулуют ея тепереча Правительница России. Во как! — завершил свой рассказ о делах дворцовых подполковник Арсеньев. Сидели они с Веселовским в доме коменданта да чай пили вечером, с пирогами. С мороза, после дороги дальней, хорошо оказаться в тепле, в домашнем уюте. Офицеры были вдвоем за столом, семью Арсеньев отослал, чтоб не мешали. Разговор, сказал, секретный. Камзолы скинули, в одних рубашках сидели. Чай дымился в кружках глиняных, да аромат пирогов щекотал нос.

— А более того и не ведаю. Про тебя, капитан, могу сказать лишь одно. Князь Урусов ждет тебя в Самаре. Сказывают, что в Петербург далее поедешь. Приказ пришел какой-то из Военной Коллегии. А уж дальше сам разумей, что сие означает.

— Поутру, — ты пироги-то, пироги бери, угощайся, — показал рукой Арсеньев и продолжил, чай прихлебывая, — дам тебе казаков, лошадей возьмете сменных и поспешайте. Сильно болеет князь Урусов. Дотянет ли до весны… Я думаю, что тебе, Веселовский, лучше застать его живым. Он начальник добрый, справедливый. Напутствует тебя.

Веселовский вдруг вспомнил о Манштейне.

«Неужто он? — подумал капитан. — Только к чему теперь все это».

Головой кивнул в ответ Арсеньеву да пирогом занялся, чтоб не отвечать ничего. Так и просидели молча весь вечер. Каждый думал о своем. Пожилой уже, с брюшком, Арсеньев в душе завидовал молодому офицеру, что вызывают того в Петербург.

«Служба столичная ждет, небось, а здесь… тоска смертная, как на краю земли. Живешь от обоза до обоза, от курьера до курьера. А с тех пор, как башкирцев замирили, так и курьеры почти перестали ездить. Хотя грех так думать. Капитан вон семьи лишился здесь, в степях проклятых. Молодой, пускай едет. Может, найдет еще счастье свое. А мы уж как-нибудь здесь свой век доживем». Так и сидели они. Круглолицый, лысыватый, весь в сеточке морщин, в одной рубашке по-домашнему, подполковник Арсеньев без мундира и шпаги совсем не напоминал того сурового вояку, что выходил перед строем. Веселовский изредка посматривал на него, узнавая какие-то черты покойного Тютчева, с которым они так же вот сидели зимними вечерами в Карповке. Только вся семья его была рядом. И Машенька еще была жива… Господи, как давно это все было!

А наутро выехал Веселовский в сопровождении трех казаков. Каждый вел на поводу еще одну лошадь. Поспешали. Дни были еще короткие, и хотя солнце начинало пригревать уже по-весеннему, но морозец прихватывал. Ни одной живой души по пути не встречалось. Белое безмолвие окружало их. Ночевали прямо в степи. Казаки устраивали высокие сугробы, защищавшие от ветра, разводили костер, готовили что-нибудь горячее на ужин, а после ложились спать, зарывшись в снег. Один оставался у костра караулить сон товарищей. Сколько раз, заворачиваясь на ночь в теплую шубу, Веселовский с благодарностью вспоминал атамана Могутного, его казаков и солдат-уфимцев. Так дошли до Орской.

В крепости долго не задерживались. Переночевали в тепле, провианту взяли, да снова в путь.

Казаки иногда останавливались, лошадей осматривали. Выковыривали у них сосульки из ноздрей, да сами глотком водочки согревались. И дальше. Так верста за верстой, день за днем.

За Татищевой крепостью и дорога оживилась. Стали попадаться обозы, команды солдатские, скакали курьеры, ехали офицеры в кибитках, переселенцы в санях — мужики с бабами и детьми. Росла и укреплялась Оренбургская линия и войсками, и простым народом, которому предстояло осваивать, пахать и засеивать дикую прежде степь.

В Самару прибыли, когда уже вся природа дышала весной. Звонко срывались капли с искрящихся на солнце сосулек, снег стал рыхлым, мокрым. Вязли в нем копыта лошадей. Потеплело. На деревьях набухали почки. Веселовский даже скинул шубу и ехал в одной епанче. Ну вот, наконец, и дом воеводы самарского, где располагалось начальство Оренбургской экспедиции. Простился Веселовский с казаками, сопровождавшими его всю дорогу. Отпустил. А сам, передав поводья драгунам, что караулили двор Урусова, направился к князю. В передней сидел молодой статный поручик, адъютант начальника экспедиции, и чем-то неуловимо похожий на него. Слегка раскосые глаза и скулы, выдававшие восточную кровь, создавали такое впечатление, а может, он был просто родственником князя. Правда, Веселовский не расслышал его имя, думая о предстоящей встрече.

— Его сиятельство весьма болен, господин капитан, — между тем говорил ему адъютант, — однако он предупредил меня, что вы должны прибыть. И он вас ожидает.

Веселовский шагнул через порог горницы и остановился. Урусова было не узнать. Куда делся тот поджарый, деятельный генерал, усмиривший орды башкир. Перед Веселовским лежал на кровати, укрывшись стеганым одеялом до подбородка, старый изможденный больной человек.

— Ну, здравствуй, Веселовский, — голос Урусова был еле слышен. — Вишь, как меня… помру скоро, наверное.

— Здравствуйте, ваше сиятельство, — у Веселовского запершило горло. То ли от волнения, то ли от спертого, наполненного какими-то нездоровыми запахами, воздуха комнаты, где лежал больной. Он кашлянул. — Ну что вы, … ваше сиятельство. Весна уже. Скоро вы поправитесь, встанете, в степь поедете. Вот увидите, как…, — и оборвал фразу, заметив, что князь вытащил из-под одеяла высохшую руку и подал знак ему замолчать.

— Не надо, Веселовский. Я знаю, что скоро умру. Так что не утешай меня. Я старый солдат и смерти не боюсь. Рано или поздно — это случается со всеми. Речь сейчас не обо мне. — Урусов говорил с трудом, задыхался.

— Посмотри на столе, — князь шевельнул рукой, показав, — там лежит приказ из Военной Коллегии, подписанный фельдмаршалом Минихом. В нем сказано, что волей Правительницы нашей при государе Иоанне Антоновиче, Анны Леопольдовны, тебе надлежит прибыть в Петербург. — Князь замолчал. Было видно, что ему не хватало сил даже говорить.

— Ваше сиятельство, — Веселовский видел состояние князя, — может, мне удалиться? Вы отдохнете, а потом меня снова вызовете.

— Нет, — решительно отверг Урусов и даже слегка приподнялся, — другого случая может и не будет. Не перебивай. Тебя ждет пожалование на другую службу, в другой полк. Может, это связано с тем, что я писал в Петербург, подавая прошение на Высочайшее Имя наградить тебя достойно за то сидение в осаде супротив Карасакала. А может и нет. Там на столе, — Урусов снова указал рукой, — найдешь письмо от полковника Манштейна. Оно адресовано тебе. Может, это что-либо прояснит. Забирай письмо и… прощай капитан. Думаю, не свидимся более. Все нужные бумаги, тебя касательно, я заранее подписал. Возьмешь у адъютанта.

Князь откинулся снова на подушки. Дышал тяжело.

— Ступай, капитан. Бог тебе в помощь! — Урусов прикрыл глаза обессиленный, и Веселовский понял, что аудиенция закончена. Он поклонился, прошептал:

— Прощайте, ваше сиятельство. Благодарю за все, — и тихонько вышел, унося с собой письмо Манштейна.

Все бумаги, и правда, были готовы. Веселовскому выдали даже причитающееся ему жалование. Князь Урусов позаботился и о том, чтоб капитану выделили кибитку с ямщиком.

А в дорожном пасе значилось, что едет он в столицу по государевым делам, к фельдмаршалу Миниху, а посему надлежит на всех почтовых станциях предоставлять капитану Веселовскому сменных лошадей. Тут же и возница явился к капитану — разбойничьего вида мужик, в полушубке заячьем, в шапке мохнатой. От ушей весь бородой черной заросший. Варнак, да и только.

— Когда выезжать изволите, барин? — Просипел простуженно. Глаза карие, со смешинкой, смотрели открыто.

— Завтра и поедем. Прям с утра. — Веселовскому нечего было делать в Самаре. Хотелось только уединиться да письмо Манштейна прочитать. Ну, и не в ночь же выезжать. На ночлег определился тут же, в доме воеводском. Отужинал с офицерами гарнизонными да в светелку отведенную ушел. Там, в тишине, зажег свечки, сел, наконец, письмо вскрыл. Манштейн был немногословен.

«Дорогой друг!

Кажется, все получилось. Приезжай в Петербург, на месте разберемся. Многое изменилось со времени нашей последней встречи. Князь Урусов подавал прошение о заслугах твоих да писал о постигшем тебя еще одном горе. Прими мои запоздалые соболезнования. Жду в столице. Твой Манштейн».

Веселовский отложил письмо, на кровать откинулся.

«Господи, что еще ждать мне? Сколь еще испытаний ты мне предопределил. Невыносима ноша твоя, Господи. Тяжела десница твоя. Все, чем дорожил на свете этом, ты забрал к себе. Я знаю, все они будут в раю твоем, ибо безгрешны были. А я не достоин. Участь моя, Господи, скитаться вечно, как Агасферу. Я согласен. Дай только сил мне выдержать это. И буду нести крест свой, сколь скажешь».

Утром, чуть рассвело, Веселовский вышел на двор. Ямщик уже ждал, развалившись на облучке. Запряженная пара вороных похрапывала, копытами снег утаптывала. Мужик не забыл про коня самого Веселовского. Забрал из конюшни, привязал к кибитке: «Смышленый возница», — подумалось.

— Как зовут-то тебя?

Зевнув и рот перекрестивши, ямщик ответил:

— Федором, барин, кличут.

— Ну тогда, Федор, трогай, — сел в кибитку. Мужик обернулся, заботливо укрыл пологом медвежьим:

— Спи, барин. Дорога наша дальняя, — и уже лошадям, — но, родные, трогай.

Лошади дернули и пошли. Никогда более не довелось Веселовскому бывать в Самаре иль в Оренбуржье. И с генералом Урусовым никогда уже им не свидеться было. Умер князь Василий Алексеевич от болезни цинготной, как и сам предрекал, 22 июля 1741 года. Веселовский в ту пору был совсем в других краях.

Глава 9 Племянница разрешилась от бремени

На десятом году царствования Анны Иоанновны, 13 августа 1740 года, ее племянница разрешилась от бремени сыном, который при крещении был назван Иоанном, а по отцу — Антоновичем. Весть об этом сильно порадовала стареющую Императрицу. Войска, как положено, салют учинили. Но государыня, изъяв младенца от родителей, поместила в покоях своих, показав тем самым, что вот он — будущий наследник престола Российского.

А с конца сентября сама сильно захворала. Поначалу подагрой и бессонницей мучалась, потом кровохаркание появилось да боли жуткие в пояснице. Докторов меняли, но все без толку. Уж сама понимала — долго не протянет.

7-го октября все стоявшие в Петербурге войска вновь были собраны. Волю последнюю послушать Императрицы умирающей:

— … Наследником Нашим избран принц Иоанн…, а в случае кончины его в малолетстве или бездетным наследовать ему должен второй сын от брака принцессы Анны и принца Антона-Ульриха и так далее в порядке первородства.

Молча стояли войска шпалерами. Лишь осенний злой ветер полоскал знамена, да гривы с хвостами лошадиные развевал. Как-то нехотя прокричали: «Виват!» и потянулись в казармы. Знать рассаживалась по каретам, простолюдины пешком расходились. Перешептывались. Ветром доносило: «Хоть и Иоанн, а все едино — немец…».

Сидя с Манштейном в карете, Миних кусал от злости губы толстые, кривился весь:

— Императрица наша со дня на день дух испустит. Регентство сразу делить зачнут. Между мекленбургско-брауншвейскими родителями наследника объявленного и герцогом курляндским. Чья возьмет? Как думаешь, Манштейн?

— Думаю, что у герцога сейчас силенок поболе. Только надолго ли хватит? Недовольство в полках. Что одними, что другим, — ответствовал адъютант, вина подогретого подливая фельдмаршалу.

— Курляндская выскочка!

Бирон времени зря не терял. Он не отходил от умирающей Анны Иоанновны, держа наготове указ о своем регентстве. «Блистательному» ничего не оставалось, как примкнуть к герцогу.

— Пока, — злился Миних, — а там посмотрим. Он верил по-прежнему в свою звезду. Нужно было только набраться терпения. «Свалю курляндского конюха», — мучительно думалось по ночам.

Десять дней прошло с памятной присяги. Не стало больше Императрицы. Многие перекрестились с затаенной радостью, но вслух никто ничего не сказал. Вырвал-таки Бирон указ Высочайший. Успел до кончины. Пробили барабаны, зачитали его войскам. Регентом объявлен был Светлейший герцог Бирон. До достижения младенцем Императором совершеннолетия. Целых семнадцать лет ждать. Что за сей срок сделается, никто ведал. Лучше-то вряд ли станет, потому языки и держали за зубами.

Анну Иоанновну забальзамировали да во Дворце Летнем положили, хоронить не торопясь. Рейтары Конной Гвардии заступили в долгий двухмесячный караул охранять тело усопшей. А в России начиналась череда переворотов дворцовых…

* * *

Бирон (Бирен) Эрнст-Иоганн (1690–1772) — герцог Курляндский, российский государственный деятель. Родился 23 ноября (3 декабря) 1690 г. в небогатой дворянской семье в Курляндии. Отец Карл Бирен — корнет польской армии. Учился в Кенигсбергском университете, однако не окончил курса. Трудно установить, чем он занимался в последующие годы: есть сведения, что он был и берейтором, и воспитателем детей в дворянских домах, и служил в каком-то винном погребе в Риге, и занимался сапожным ремеслом.

В 1718 г. по протекции графа Г.-К. Кейзерлинга получил должность при дворе курляндской герцогини Анны Ивановны, племянницы Петра I; произведен в камер-юнкеры. Однако вскоре был вынужден покинуть двор то ли из-за конфликта с управляющим герцогини П. М. Бестужевым-Рюминым, то ли из-за уличного скандала в Кенигсберге, то ли из-за дуэли, на которой он убил своего противника. В 1724 г. по ходатайству Г-К. Кайзерлинга вернулся ко двору Анны Ивановны и стал главным ее фаворитом.

После избрания Анны Ивановны на русский престол последовал за ней в Россию. 28 апреля (9 мая) 1730 г. назначен обер-камергером, 12 (23) августа получил титул графа Священной Римской империи. В течение всего десятилетнего царствования Анны Ивановны имел огромный вес при дворе (особенно с 1735 г.), соперничая с А. И. Остерманом и Б.-Х. Минихом за влияние на Императрицу. Как государственный деятель проявил себя, в первую очередь, при решении польских и курляндских дел. В 1733 г. убедил российское правительство поддержать кандидатуру Августа III Саксонского на польский престол. 13 (24) июля 1737 г. под давлением России избран герцогом Курляндии; управлял герцогством, оставаясь в Петербурге. Перед кончиной Анна Ивановна (по совету А. П. Бестужева-Рюмина) назначила его регентом при своем малолетнем преемнике Иване Антоновиче, отстранив от власти его родителей Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха Брауншвейгского.

Став 17 (28) октября 1740 г. регентом, уже через три недели был смещен со своего поста в результате военного переворота, осуществленного Б.-Х. Минихом в ночь на 9 (20) ноября 1740 г. и приведшего к власти Анну Леопольдовну. Предан суду; обвиненный в узурпации регентства, в стремлении захватить престол, выслав из России Брауншвейгскую фамилию, и в притеснении русских, был приговорен 8 (19) апреля 1741 г. к четвертованию, замененному затем вечной ссылкой с конфискацией движимого и недвижимого имущества и с лишением всех чинов и наград. Отправлен в Пелым (Тобольская провинция). После воцарения Елизаветы Петровны возвращен в начале 1742 г. из ссылки и определен на поселение в Ярославль без права выезда. В течение своего двадцатилетнего пребывания в Ярославле пользовался относительной свободой, хотя и жаловался постоянно на недостаток средств и на произвол караульных офицеров. В 1762 г. по восшествии на престол Петра III был полностью реабилитирован; его вызвали в Петербург и возвратили все ордена и звания (кроме титула герцога Курляндского). В том же году Екатерина II с согласия Польши восстановила его на курляндском престоле, связав его обещанием быть верным союзу с Россией и допустить свободное отправление православного культа на территории герцогства.

Это соглашение, а также меры в защиту крестьян и еврейской общины вызвали недовольство курляндского дворянства. В 1769 г. передал власть своему сыну Петру. Умер 17(28) декабря 1772 г. в Митаве в восьмидесятилетнем возрасте, погребен в усыпальнице курляндских герцогов.

В российской традиции имя Э.-И. Бирона стало одиозным. Термин «бироновщина» часто применяют для обозначения десятилетнего правления Анны Ивановны (1730–1740). Стало общим местом возлагать на него главную ответственность за политические преследования (особенно дело А. П. Волынского), казнокрадство, засилье иностранцев в ее царствование. Его изображают жестоким, корыстолюбивым, необразованным, презрительно относившимся ко всему русскому. Образ этот утрирован и не всегда соответствует историческим фактам. Кроме того, остается вопросом, в какой степени (при всей своей близости к Анне Ивановне) Э.-И. Бирон действительно определял внутреннюю и внешнюю политику Российской империи. Конечно, он оказывал влияние при принятии некоторых важных политических решений и успешно интриговал против своих соперников, однако реальные рычаги управления оставались в руках таких деятелей, как А. И. Остерман и Б.-Х. Миних. На самом деле, Э.-И. Бирон был, скорее, придворным, чем государственным человеком.

* * *

— И для чего мы послали в Финляндию Будденброка? — Карл Гилленборг неистовствовал. — Я же указывал ему, что все донесения адресуются мне, и только мне. Он не имел права писать Королю!

— А что он сообщил в своем письме нашему несчастному Фредерику? — полюбопытствовал Левенгаупт. Оба сиятельства сидели в кабинете премьер-министра.

— Да почти то же, что писал выживший из ума старый Кронштет!

— Ну… будьте, ваше сиятельство, снисходительны к ветерану. Его любили и Карл XII, и фельдмаршал Стенбок. После Гадебуша граф, Стенбок писал Королю, что, кроме Бога, он обязан победой только Кронштету. — Левенгаупт лениво рассматривал бриллианты на руках.

— Ах, бросьте, — Гилленборг раздраженно отмахнулся, — когда это было! Тридцать лет назад. Сейчас другие времена.

— Не соглашусь, дорогой граф, победа при Гадебуше — это золотая страница славы шведского оружия. — Левенгаупт принимал участие в этом сражении и отличился, командуя драгунами. Удачно атаковал саксонцев, обойдя их с фланга.

Гилленборг не слушал его:

— Мы тратим столько усилий, склоняя крестьянство к войне. У них одно условие — чтобы армия была заранее обеспечена продовольствием. Боятся дополнительных налогов.

— Ну и при чем здесь Будденброк? — не понимал Левенгаупт.

— При том! Кто его просил писать Королю о том, что в Финляндии неурожай был этим летом. Король разрешил выдать 3000 бочек хлеба неимущим жителям из армейских магазинов, остальное проели те полки, что мы отправили в прошлом году, в результате, армию ждет голод! — Гилленборг даже вскочил и принялся метаться по кабинету, кипя от возмущения. — Он пишет Королю, что вынужден не собирать поселенные финские полки, так как им не хватит даже той провизии, которой они снабжены от своих гейматов, выступая в поход для соединения с основной армией! Что мы теперь будем говорить нашим крестьянам в риксдаге?

— О том, дорогой граф, что война будет быстрой и победоносной. Что нам не потребны огромные хлебные запасы, ибо мы их возьмем у русских. Ну, а что касается Будденброка, то я надеюсь, когда возглавлю армию, а я думаю, что больше некому это сделать в нашем королевстве, его грехи забудутся.

— Да, вы правы, — Гилленборг успокоился и снова сел, — нужно срочно перенести сейм риксдага на два года. Вместо октября 42-го на декабрь этого года. Вас на этом сейме мы вновь избираем предводителем дворянства, и, кроме вас, возглавить нашу армию некому.

— А Король?

— Ах, дорогой граф, — премьер-министр заулыбался, — разве наш Король держал в руках шпагу, кроме придворных церемоний? Его всегда интересовали дела альковные, а не бранные. А потом, нужно же, чтоб кто-то остался в центре страны, с кем можно было бы совещаться по поводу всех военных операций.

— Совещаться, но не вмешиваться, — Левенгаупт понял намек и подхватил. Оба графа рассмеялись, довольные друг другом.

Стокгольм не хотел слышать никаких доводов против войны. Только от отчаянности положения Будденброк решился написать Королю. Он был старым солдатом и понимал, что в таких условиях начинать войну было самоубийством. Армию просто нечем было кормить! А ведь это еще далеко не вся армия. Когда прибудут основные силы из Швеции, они просто вымрут от голода.

Будденброк обхватывал голову и мучительно разглядывал отчеты о наличии хлеба, круп и сухарей в провиантских магазинах. Разрешенная казной цена закупки хлеба у помещиков в 27 талеров ассигнациями никого не устраивала. Неурожай взвинтил цены, и лишь малое число помещиков согласились продать несколько сотен бочек, при этом доставка их к армии должна была осуществиться тоже за счет казны. Будденброк выбирал те области страны для сбора войск и их постоя, что еще не были этим обременены и этот постой их еще не разорил. Наиболее удаленным был Саволакский полк, который также надлежало вызвать к основным шведским силам. Здесь еще усугублялось все тем, что стоял он очень растянуто вдоль границы и отделен был сплошными озерами и реками. При неожиданном начале военных действий он мог просто не успеть соединится и, весьма вероятно, оказался бы отрезанным. А вытащить на основные квартиры Саволакский и другие поселенные финские полки опять же мешала беда с провиантом.

— Ладно, — решил Будденброк, — отпишу командиру Саволакского полка полковнику Лагергельму, чтоб был в постоянной готовности выступить. Пошлем ему денег, — пусть закупает у владельцев гейматов все, что те могут продать сверх определенного регламентом продовольствия. Хотя, — подумал генерал, — там недостаток продовольствия не менее здешнего и вряд ли Лагергельму удастся собрать много.

Саволакс — страна тысячи озер, рек, речушек и ручьев. Сказочная по красоте провинция и сиротливая в своем скорбном одиночестве. Сосняк и ельник, пригорки с камнями, заросшими мохом, гранитные искрящиеся скалы, выступающие прямо из земли, острова и тихая водная гладь озер, и бурные потоки ручьев, зеленоватые унылые болота. И сотни, тысячи крестьянских дворов, разбросанных в этой глуши как острова среди лесного и озерного края. Каждый двор действительно как остров, отделен от другого водой. И вековой труд крестьян… Они расчищают землю под пашню, рубят и валят деревья, корчуют и выжигают пни, выворачивают тяжеленные камни, на голые скалы гранита привозят землю. Каждый клочок здесь требовал труда целых поколений. Казалось, сама природа насмехалась над человеком, кинув его среди болот и озер на голые камни. Но человек выжил. Он принял этот вызов и кропотливым трудом победил. В России встречаются такие каменные гряды. Новгородцы и псковичи их называют «чертовы сахарницы». А финны натаскали сюда земли и создали пашни и сады. Но сколько пота, трудов это стоило.

Пекка Ярвинен был выбран в Саволакский пехотный полк от нескольких гейматов Руоколакса, села на самом юге провинции. Солдатскую лямку он начал тянуть давно, лет в тринадцать. Таких молодых новобранцев — дриблингов, что с трудом могли удержать в руках тяжелую фузею, а не то чтоб действовать ею, было много среди солдат поселенных финских полков. Так комплектовалась тогда шведская армия. Несколько хуторов или гейматов назывались ротою и должны были выставлять одного пехотинца и содержать за свой счет. Взрослых мужиков совсем не осталось, всех повыбило в годы Большого Зла, как называли прошлую войну финны, в армию набирали совсем младенцев.

А на Пекку выбор пал отнюдь не случайно. Его отец — Матти Ярвинен — был солдатом того же полка в каролинской армии[24]. Да пропал без вести. А коль известия о смерти не было, то считался Матти живым. Пока Король-солдат воевал с русскими да саксонцами в Европе, Саволакский полк стоял без надобности в провинции. Матти Ярвинен, как и другие пехотинцы, наделенный казенным земельным наделом, только считался солдатом, а жизнь вел обычную, крестьянскую. Сначала холостым был, а затем к тридцати годам присмотрел себе смешливую девчонку Миитту из Раутярви да и женился на ней по осени семьсот десятого года. Только сыграли свадьбу, как война перекинулась в Финляндию. Не успел Матти и протрезветь как следует, был вызван срочно к своему батальону и отправился усиливать гарнизон крепости Нейшлот. А тут дошли слухи, что пал Выборг, за ним Кексгольм, и ненавистные «рюсси» идут прямо на них. Настала очередь Финляндии платить по шведским векселям.

Матти Ярвонен со своим батальоном был переведен в армию генерала Либекера и вместе со всеми войсками отступал по дорогам все выше и выше на север. Сначала шведы оставили Гельсингфорс, отступали к Або. Но здесь русские прорубили за одну ночь просеку, способную пропустить целую армию через лес, и обошли шведов, отрезая от побережья. Либекер вновь отступил, не принимая боя, к Тавастгусу. Его нерешительность вызывала недовольство всех. Сколько же можно было отступать. Неразговорчивые финны угрюмо молчали, но недовольство висело в воздухе грозовым напряжением.

Так что вовремя отозвали Либекера, и место командующего занял молодой и порывистый генерал Армфельд. И буквально сразу же попытался остановить русских в деле при Пелкиной, 5 октября 1713 года. Да не вышло. Обманули русские. И позиция была хороша — на перешейке меж двух озер, с полевыми укреплениями да с пушками. Храбро дрались и финны, и шведы. Но опять обошли их. Отвлекли атакой с фронта. А в то же время в густом тумане на плотах русские высадились во фланг, смяли карельских драгун, а дальше отступившую армию погнала русская конница — казаки и драгуны. Много тогда пало финских солдат.

Миитта так и осталась жить в маленькой курной избушке, что успел построить еще для себя одного Матти. Голые закопченные стены. Голые скамьи вдоль них, деревянный грубо сколоченный стол. Подслеповатое низкое окошко. Под потолком, на палке, висели ржаные лепешки вместо хлеба, да старая сеть, которой Матти иногда ловил рыбу в Саймавеси. То ли жена, то ли вдова в семнадцать лет… Кто разберет? Первое время еще шли какие-то весточки от мужа, а после дела при Пелкиной долго ничего не было. Не одна Миитта пребывала в неведении. В таком же положении были и все солдатские жены. Что с мужьями — погибли в бою, дезертировали и скрываются или, может быть, попали в плен?

Правда, через некое время местный пастор Якоб Ланг сообщил Миитте, что майор Фиант, командир батальона, где служил Матти Ярвонен, и владелец одного из бостелей неподалеку от Руоколакса отписал своей жене Софии про сражение с русскими, где многие погибли. Но майор тщательно перечислил их всех, а также тех, кто был ранен или пропал без вести. Это было обыкновением. Так поступали многие офицеры, сообщая о своих земляках солдатах. Матти Ярвонен был среди раненных, но уцелевших.

А зимой четырнадцатого года случилось еще одно сражение на реке Стор-Кюро, и больше никаких вестей уже не было ни от мужа, ни от майора Фианта. Да и русские вошли в южный Саволакс. Финны сначала прятались в лесах, уводили скот за собой, ожидая грабежа и разбоя от пришельцев. Слишком красочные рассказы приносили с собой беженцы о зверствах русских в первые годы Великой Северной войны. Однако русские вели себя добропорядочно, кроме, разве что, казаков. Этих бородатых всадников в высоких шапках боялись все, как чудовищ. Разбойный свист заставлял леденеть кровь, когда с нескольких сторон влетали они в деревню. Казачьи кони легко преодолевали быстрые ручьи и выносили седоков прямо к домам, лишая крестьян их привычной защиты, что они видели в водных преградах, окружавших хутора. Влетали, набирали все, что им было надобно, и стремительно исчезали. Главное — успеть спрятаться. Казаки по обыкновению долго не задерживались, хуже, если они становились на постой — на ночь, а то и на две. Тут уж они шли из дома в дом, рыскали по амбарам да сусекам, собирая добро и припасы. После выносили все к центру деревни или хутора. Здесь их поджидал атаман, строго следивший, чтоб никто из своих ничего не прикарманил. Все у казаков делилось между собой поровну. Реквизировали подводы, на них грузили все награбленное добро, забирали скот, какой потребен был им, затем двигались в путь неторопливо. Коли было не увести скот по зимней худой дороге, так и перебить могли весь. Из озорства. Стариков и старух, детей малых не трогали. А вот мужиков внимательно осматривали, опрашивали через толмачей-карел — есть ли оружие, не числится ли кто в шведской армии. Если находилась фузея али пищаль какая в доме или просто мужик не понравился, могли забрать с собой. Что потом с ним сталося, — уже никто и не знал. Женщинам казакам лучше на глаза было не попадаться. Кто с дитем малым али старая, еще ладно, а так и утащить куда могли, снасильничать. Правда, со временем казаки перестали грабить, успокоились.

Финны остерегались их, конечно, но попривыкли. Некоторые солдатки, видя, что казаки не такие уж теперь и злодеи, со страхом, но и любопытством, схоронившись где-нибудь, поглядывали на ловких, молодых рубак, что вечером лихо отплясывали с саблями или задушевно пели в кругу. Бабы-то ведь истосковались по мужской руке да по ласке.

После взятия Нейшлота грабежи и поборы, реквизициями называвшиеся, вообще прекратились, ибо русское командование собиралось присоединить эту часть Финляндии к Империи. В деревнях часто вставали на постой регулярные части — пехота да драгуны. Имения начали раздавать русской аристократии, те обживались, крестьян даже своих начали перевозить из России. Жизнь постепенно стала походить на мирную. Русские помогали зерном для посева, да и солдаты, соскучившиеся по работе крестьянской, часто вызывались помочь, особенно вдовам, — сено покосить, пашню поднять али дерево срубить да свалить.

В ту пору, в пятнадцатом году, на Иванов день, и родила Миитта. Кто был отцом ребенка, то неведомо. Сама она не признавалась, да и люди помалкивали, вслух при ней не говорили. Хотя иногда и шептались промежь собой. Может, кто снасильничал, а может и по желанию сошлась девка с кем-нибудь — с казаком аль с драгуном Тобольского полка, квартировавшего в их провинции. А может, кто из соседей утешил Миитту. Сохла ведь. Замужем вроде бы как и была, да не была. Кое-кто грешил на старого зажиточного Юкку Укконена. Юкка имел в собственности несколько гейматов, сыновья его погибли иль пропали, как Матти Ярвинен, у него и батрачила Миитта после того, как русские отобрали ее казенный надел в пользу полковника Андрея Чернышева, брата Выборгского коменданта Григория Чернышева. Но правды не знал никто.

Кабы земли Саволакса оставались под шведской короной, ждало бы Миитту суровое наказание. Посколь сведений достоверных о смерти мужа не было, признали бы ее виновной в прелюбодеянии. До 1709 года за это судили строго. Если грех случился, то в первую очередь суд смотрел с кем. Коли с холостым мужчиной согрешила, виновную ждал штраф в 80 талеров. А такую сумму заплатить не мог никто. Солдатское жалование было 5 талеров в год! А раз не платишь, то секли розгами. Приговоры были очень суровы — «до десяти раз прогнать сквозь строй пятидесяти мужчин». А за грех с женатым еще страшнее — смерти предавали.

До Полтавы сам Король-солдат Карл XII утверждал смертные приговоры, даже когда в его власти было помиловать несчастную женщину. Но королевское благочестие этого не позволяло. Карл жил в соответствии с Ветхим Заветом, как он считал. И прелюбодеяние, по его мнению и мнению Ветхого Завета, был страшнейший грех, искупление которого могла дать только смерть. А до тех пор, пока суд не установит, жив или нет ее муж, обвиненную в прелюбодеянии содержали под замком. Переписка длилась месяцами, время было военное, почта работала плохо. И шло письмо из суда в полк, догоняя его по полям сражений, а потом обратно, и несло в себе иль страшную весть, что муж жив, иль счастливую, что мертв. Вот ведь как. Или радуйся, что жив, тогда умрешь сама, или плачь, что убит, зато будешь жить! А не придет ответ — посылали заново. Бывало, что годами сидели женщины в тюрьме, детей там рожали и воспитывали в ожидании своей участи.

После Полтавы, в декабре 1709 года, Король смягчил наказание. В своем письме государственному совету утвердил: «…судебные дела таким образом устроить, чтобы для солдатской жены, которая сошлась с женатой персоной мужского пола, ее преступление рассматривалось как простое прелюбодеяние, а если она сотворила его с холостым, то ее проступок надлежит наказывать штрафом как за блуд[25]».

В двадцать первом мир заключили, да ушли русские из южного Саволакса нескоро, где-то через год. Солдатскую то ли вдову, то ли жену — Миитту Ярвинен — и судить-то никто не стал. И так народу померло да погибло за время войны множество. Батрачила она по-прежнему у богатея Укконена и жила с сыном в маленькой избушке. Мальчишка Пекка рос смышленым, помогал матери с младых лет. Вместе ходили к Укконену, вместе и работу выполняли.

А в двадцать седьмом, осенью, вдруг как с того света явился Матти. Попал он в плен к русским в феврале 14-го года, так все это время там и пребывал. Сначала от ран долго лечился, думал не выживет, потом Пиитари — Петербург — столицу новую русскую строил, тож чуть живой остался, потом канал копал Ладожский, а перед самым замирением отослали его вглубь России — не хотелось пленных шведов и финнов отпускать. Но Бог миловал, добрался Матти до дому. Пришел, чтоб умереть среди своих родных камней и озер. Посидел, посмотрел молча на мальчишку десятилетнего, что появился в его отсутствие. Пекка тоже с удивлением рассматривал заросшего грязного старика, что заявился к ним в дом и не мог понять, что так мать засуетилась перед ним. Ничего не сказал Матти Ярвинен Миитте. Отмылся в бане, надел рубаху чистую да портки и ушел к Укконену. Вернулся ночью пьяный. Бить ее начал. Миитта молчала, терпела, стараясь сына не разбудить. Но, не выдержав очередного удара, застонала. Проснулся Пекка, увидел, что мать бьют, набросился на обидчика. Тот отшвырнул мальчишку, но Пекка не успокоился, хоть и больно ударился головой о печку, рукою топор нашарил и вновь поднялся. Так и встали друг против друга, тяжело дыша и с ненавистью глядя в глаза. Миитта избитая поднялась и встала рядом с сыном, прижав его головку к груди. Посмотрел на них Матти, пробормотал ненавидяще «рюсси» и вышел вон из избы.

С тех пор стал пить почти каждый день. Ходил по всей округе, по хуторам соседским, везде наливали ветерану. Что он там нес на пьяную голову неведомо, только соседи стали осуждающе посматривать на Миитту и Пекку. Как-то раз пьяный Матти возвращался да и замерз до смерти, не дойдя шагов двести до собственного дома. На похороны мало кто пришел. Старик Укконен приказал своим батракам выкопать могилу, а пастор Ланг прочел молитву, кутаясь от промозглой февральской поземки.

Тот же Укконен как-то остановил Миитту, не глядя на нее, в сторону сказал:

— Болтают разное… Твой покойный тоже масла подливал… Только ты не слушай… У тебя сын есть, вот о нем и заботься. — И пошел дальше, запыхтев коротенькой трубкой, с которой никогда не расставался.

А через год, чуть подрос Пекка, тут же его в дриблинги и определили. Опять же Укконен постарался. Шепнул Миитте:

— Войны, думаю, долго не будет. А солдатом все лучше, чем батраком.

Верно вышло. Вернули Миитте, а точнее, теперь уж ее сыну, казенный геймат, и началась его служба.

Офицеры были шведские, язык финский не знавшие, потому все команды через переводчиков. Формы выдали с чужого плеча взрослого — мешком висела, ни сапог, ни башмаков, все босиком. Так в мундирах обвислых, в шляпах, на глаза падающих, и строилось это воинство малолетнее — смех, да и только. Поначалу просто ходить учились, спотыкались и падали, пока в ногу не начали попадать.

Пороли сильно за это. После экзерций простых ружья древние раздали. Тяжеленные. Стоит такой маломерок солдат, штаны до земли, ноги босые торчат, камзол ниже колен свисает, а сам к ружью длиннющему прислонен. Какие уж тут экзерцисы! Шведы ругались на детишек отчаянно. В ругани своей не щадили ни мать, ни Бога, ни Христа, ни солнца, ни неба. Пили и ругались:

— Проклятый народ эти финны! Глухи и тупы ко всему. Кроме брюха и водки, нет у них ни к чему интереса.

А как повзрослели дриблинги, превратились в парней крепких, так стали с них только строже спрашивать. Дисциплина держалась на палках. Чуть оступился, замешкался — к профосам. А те спину заголяли, к столбу привязывали и давай хлестать, что кожа лоскутами отваливалась. Плакала ночами Миитта, глядя на вздрагивавшую во сне иссеченную спину сына. Так и юность прошла.

В том же году вдруг слух пронесся, что опять война будет.

— Проклятый Укконен, — испугалась за сына Миитта, — сказал, что не будет войны. А вон что делается.

Да куда воевать с таким войском-то. Слух — он слухом и остался. Собрали как-то раз весь батальон, посмотрели на воинство малолетнее, разутое, раздетое, махнули на них рукой офицеры-шведы, распустили, а сами в кабак направились. Так поход с войной вместе сам по себе расстроился. Только русских разозлили. Те, кто родственников имел на той стороне, сказывали, что как Саволакский полк собирали, так опосля и русские несколько полков пехотных к границе подвинули. Слава Богу да Пречистой Деве Марии, обошлось все. Не зря молилась Миитта. Помогла Богородица, уберегла сына, отвела беду. Лет на десять, почитай, опасность отошла.

Приободрились финны за время мирное. Хозяйства разрослись, детишки забегали. Вопросов лишних никто не задавал, откуда они брались у баб вдовых. Все понимали — жизнь продолжаться должна. Те, кто детьми были в лихолетье, возмужали, невест уже себе присматривали. Вырос и Пекка. Раздался в плечах. Волосы светлые, как у матери, ремешком кожаным перетянуты. А глаза карие и нос с горбинкой. Не в мать.

В труде крестьянском тяжелом, но праведном протекала жизнь. Двадцать четвертый год пошел Пекке, как опять замутили воду в Стокгольме. Снова слухи пошли о войне грядущей. Говорили, что полки морем пришли в Финляндию. Да и генерал шведский пожаловал к ним в Саволакс. Крепость Нейшлот осматривал. По тому случаю снова собирали полк Саволакский. Миитта мундир старый для Пекки опять подгоняла. Только теперь распарывать да расшивать надобно было. Не влезал в него широкоплечий богатырь. С грехом пополам справили, и отправился Пекка к месту собрания батальона. Как ушел, так и пропал на месяц. Извелась Миитта. Правда, пастор на субботней проповеди объявил, что войны нет покуда, а одну роту их поселенного батальона отправили в Нейшлот — укрепления подправить. Рассказал также преподобный Якоб Ланг, что слышал от офицеров: генерал, из Стокгольма прибывший, сильно недоволен был. На совете военном, в Нейшлоте собранном, объявил о том, что коли случится война с Россией, то необходимо будет отступить в глубь Суоми и укрепиться по реке Кюмийоки. С тем и убыл в метрополию да больше и не возвращался. Со временем и Саволакский батальон вернулся, по родным деревням и хуторам разошелся. Пекка пришел, то-то радости было. Накормила сына Миитта, стаканчик ему поднесла, сама пригубила. Так хорошо было ей. Сын-красавец, уже мужчина взрослый, сидел напротив матери и не могла она на него налюбоваться.

— Слава Богородице, что отвела беду от нашей семьи.

— Да, мама. Только вряд ли надолго, — уплетал за обе щеки Пекка.

— Почему? — опять тревожно забилось сердце матери. — Пастор Ланг сказал, что шведский генерал уехал, а значит, войны не будет.

— Этот уехал, другой приедет. — Пекка перестал есть и внимательно посмотрел на мать. — Я в карауле стоял, слышал, как офицеры наши меж собой толковали. Ждут они генерала Будденброка из Стокгольма. Шведы, там, в столице, никак успокоиться не могут. Всё воевать хотят. Отозвали этого генерала, что приезжал. Недовольны им. Стар, говорят. А наши-то, здесь которые, войны не хотят с русскими…

— А кому нужна-то война, Пекка? Нам, что ли, с тобой?

— Не нужна. — Пекка опустил голову, потом поднял и снова внимательно посмотрел на мать. — А скажи, айти, кто же, все-таки, мой отец? Ведь я понимаю, что не Матти Ярвинен.

Ох, не ожидала Миитта вопрос этот. Хоть и знала, что придет время — спросит ее Пекка. Все равно получилось врасплох. Растерялась. Побледнела.

— Нет, ты не подумай плохо. Я не хотел тебя обидеть. — Видя, как перепугалась мать, старался успокоить ее Пекка. — Это я так спросил. Правда, что это русский? Я ж помню, как пьяный Матти Ярвинен это сказал. Да и потом некоторые дразнить пытались…, — Пекка жестоко дрался со своими сверстниками, когда слышал от них презрительное «рюсси». Доставалось поначалу ему в этих драках. Но со временем обидчики отстали, почуяв мощь кулаков и бесстрашие Пекки. Матери он никогда ничего не говорил, не объяснял, откуда взялись синяки да кровоподтеки. Но вот пришел день. Очень ему не хотелось мать обидеть, просто правду знать хотел Пекка.

Опустила голову Миитта. В окошко смотрела. Молчала. Молчал и Пекка, не торопил мать с ответом. А ей вспомнился разудалый молодой казак с серьгой в одном ухе, остроглазый, кудрявый. Как скинув полушубок и раздевшись по пояс, лихо он орудовал сразу двумя саблями в каком-то странном полудиком танце, музыкой которому служило хлопанье в ладоши и одобрительные гортанные выкрики его сотоварищей. Горели костры. А мечущиеся блики огня ложились на его мокрое от пота ладное мускулистое тело и сливались с отблеском клинков. Казалось, что сталь превратилась в серебряные кольца, опоясывавшие тело казака. Миитта подсматривала за ним, спрятавшись за поленицей дров у дома Укконена. Здесь, в его усадьбе, расположились на три ночи казаки. Недавно пал Нейшлот, последняя крепость в Саволаксе, и казаки праздновали победу и, как им казалось, — конец войне.

В тот раз казаки не врывались в деревню, а вошли шагом, не торопясь. Во главе конного отряда на вороном жеребце ехал атаман. Вида престрашного. Сам огромный, заросший черной с проседью бородой, он сидел, слегка развалясь в седле, на боку висела сабля в богатых ножнах. Старый хитрый Укконен вышел навстречу и поклонился. Атаман остановился и махнул рукой, подзывая толмача. Укконен приглашал казаков на постой, обещал обеспечить всем необходимым и просил не грабить и не насильничать. Атаман выслушал толмача и молча кивнул головой, давая понять, что согласен. Обернувшись к своим, он бросил несколько фраз и неторопливо стал спускаться с коня.

Казаки спешились вслед за атаманом, повели коней в поводу к перевязи. Старый Укконен жестами показывал им дорогу.

Его старуха срочно готовила снедь нехитрую деревенскую. По этому случаю Укконен сам забил кабанчика, несколько кур. Казаки помогали. Кто-то вызвался принести воды, кто-то расставлял широкие деревянные столы и лавки прямо на улице. Трапезничать решили здесь, во дворе усадьбы, на свежем воздухе.

Своих молодых невесток, что жили с Укконеном, а вместе с ними и Миитту, он спрятал в овине и приказал сидеть молча, не высовываться. Но женское любопытство взяло вверх над страхом, и к вечеру они потихоньку выбрались из своего убежища, чтоб посмотреть, как ведут себя незваные гости. Так и увидела Миитта того молодого казака…

Казаки вели себя и вправду смирно. Вместе с Укконенами приготовив трапезу, уселись за столы, усадили хозяев, помолились и, перекрестившись несколько раз, принялись за еду. Выпили вина, что всегда имелось у зажиточного хозяина, повеселели. Трапезу закончили так же, как и начинали — молитвой. А потом начались их забавы. Вечерело уже. Казаки разложили костры, расположились кружком вокруг них. Пели, плясали, опять пели и снова плясали.

Тот молодой казак сразу понравился Миитте. И красотой, и лихостью. Она уже и думать перестала о своем Матти, да и не ощущала себя никогда его женой. Ночь одну были-то всего вместе, да и то Матти напился и проспал. Утром, еще непротрезвевшего, его уже погнали в строй. А больше мужчин и не видела Миитта в своей жизни.

Допоздна гуляли казаки. Затем атаман поднялся, и разом веселье кончилось. Не споря казаки разошлись по избам, что отведены были им на ночлег, и лишь караульные, закутавшись в тулупы, остались у костров. А наутро казаки, проснувшись, высыпали гурьбой на берег, умывались в проруби, кидались друг в друга снегом. Все с шутками да с прибаутками. Появились финские ребятишки. Они не понимали русскую речь, но, видя казаков совсем не страшными, сначала боязливо, а потом все смелее и смелее подходили поближе посмотреть на них. Казаки, особливо кто постарше, радовались детям, доставали из своих бездонных карманов незатейливые лакомства — кусок сахара, сухарик. Гладили по головам белокурым, что-то говорили ласково. Видно, скучали отцы и по своим далеким семьям.

Опять готовили вместе со старухой Укконен обед, дрова кололи, баню топили. Невзирая на запрет старого Укконена, появились на свет Божий его невестки, а вместе с ними и Миитта. Помогали свекрови обед готовить. Казаки, молодух заметив, приосанились, бороды расчесывали, усы закручивали. Заигрывали, но не обижали. Атаман строго посматривал и, заметив не в меру ретивых, осаживал словом.

Пошла Миитта за водой к колодцу, а тут как тут молодец вчерашний. Лицом чист, пригож, нос с горбинкой, голова кудрявая, в кружок стриженая, глаза темные с бесинкой. Губы улыбаются, зубы ровные белые. Заступил дорогу, что-то говорит — на ведра показывает. Отдала Миитта казаку ведра. Тот подхватил, пошел рядом. И говорит, и говорит без умолку, только все непонятное. У колодца воды набрал да прямо из ведра и сам напился. И текла вода ледяная под полушубок овчинный, прямо на грудь богатырскую. А рубаха белая, ворот расстегнут, крест на груди медный, потемневший от времени. Напился казак. Опустил ведро на землю да в глаза посмотрел Миитте. Аж в груди у нее зашлось, как утонула она в глубине его глаз темных. Отвернулась, пошла быстро-быстро, только слышно было, как скрипел снег и догонял ее казак с ведрами.

Потом была баня, казаки голые выскакивали да в снег бросались. Остудившись, опять ныряли в клубы пара в распахнутую дверь бани. Старая Айно гнала прочь невесток, ругалась, чтоб на мужиков не пялились.

Вечером снова пели, снова плясали. Теперь уже и женщины, и ребятишки сидели неподалеку, наблюдали. Снова плясал тот молодой казак. Снова сталь блестела в его руках, в кольца превращаясь. Только теперь смотрел он прямо на Миитту. А ее жег этот взгляд, до глубины проникал. И что-то неведомое, сладкое, истомное, поднималось внутри, подогревало и томило. Отводила глаза Миитта смущенно, лишь украдкой посматривала. А казак глядел неотрываясь.

Ночью Миитта услышала тихий стук в дверь. Поняла, что это пришел ОН… и как узнал-то? Забилось сердце. Боязно было, но радостно. Отворила дверь и потупилась стыдливо. А он обнял, прижал к груди своей широкой, поцелуями жаркими стал осыпать. И говорил что-то, говорил, целуя. Не понимала слов Миитта, но речь чужая, незнакомая, звучала так ласково, так нежно, что смысл становился понятен, ибо из сердца лились слова и сердцем ее принимались. Дыханье перехватило от поцелуев жарких, голова закружилась. Потянула за собой. Отдалась казаку со всем пылом уставшей ждать женщины, никогда дотоле не знавшей мужской любви. И даже острая боль, пронзившая ее на мгновение, уступила тут же место истоме сладкой. Кровь не испугала ее, она лишь крепче обняла своего возлюбленного. Так до рассвета самого любились они. С лучами первыми ушел казак, обняв и прошептав на прощанье:

— Люба ты мне, ох, как люба. Жди, вернусь я. Довоюем и вернусь. К Дону-батюшке увезу тебя. Женой моей будешь…

А наутро казаки уходили из деревни. Они ехали, покачиваясь в седлах, и дружелюбно махали руками вышедшим их провожать местным жителям. Миитта не показывалась. Спрятавшись, как и в первый день, она высматривала своего. А он вертелся на коне, все крутил головой по сторонам, пытался увидеть ее. Искал взглядом среди провожавших крестьян. Даже отстал от своих, все стоял на дороге, горячил коня. Наконец, раздался грозный оклик атамана уже издалека, казак с досады хлестнул коня плеткой, так что тот присел на задние ноги от боли, развернул его и с места послал в карьер.

«Данила …, Данила» — вот и все, что осталось у Миитты. Только имя. Это единственное, что поняла она из тех жарких, потом спокойных и снова пылких речей, что так сладко звучали из уст казака, пока любились всю ночь. Она потом много раз повторяла его имя, слегка растягивая на финский манер:

— Даниилла …, Даниилла.

Только имя. Все, что осталось у Миитты. Да сын, который сейчас сидел напротив, смотрел на нее, молчал и ждал ответа.

Посмотрела мать на сына, подумала: «Как же похож он на отца своего. Только волосом в меня. А так и лицом, и статью — вылитый Даниилла…» А вслух сказала:

— Отец твой — русский, Пекка. Казак он.

— Казак? — изумился сын, но быстро взял себя в руки. Встал, к матери подошел, обнял и поцеловал ее.

— Пойдем, айти, на улицу. Посидим на солнышке. А к вечеру баньку я натоплю, попариться охота, — показал, что разговор об отце закончен.

Миниха бесило регентство Бирона. Фельдмаршал маялся в раздумьях, не зная, что предпринять против «курляндского конюха», как называл он герцога в кругу близких людей.

Оставшись без поддержки Императрицы, Бирон тщательно продумывал каждый свой шаг. Он понимал — ошибки здесь, в России, заканчиваются на плахе, а если очень повезет, то в Сибири.

— Кто был наиболее опасен? Да все! Брауншвейгское семейство, как родители малолетнего Императора; Миних со своими амбициями великого полководца, мечтающего об отдельной короне; Елизавета, законная наследница и дочь Великого Петра. Елизавета…, — Бирон задумался уже не в первый раз о ней. — А если разыграть эту карту? Ее карту!

Регент заходил по кабинету, выглянул в окно. На улице виднелись рослые фигуры конногвардейцев, охранявших Летний Дворец. В задумчивости Бирон двигал лошадиной челюстью, поглаживал ее рукой. Блеск бриллиантов на пальцах, пламя свечей отражались в стеклах венецианских. Шел развод Конной Гвардии. Присутствие охраны успокаивало регента, выстраивало мысли в ряд.

— Женить. Своего Карла на Елизавете, а гольштейнского Карлушу на дочери. С двух сторон буду повязан узами брачными с родом петровским. А тогда можно будет думать, кого на престол возводить. Не этого же младенца, выродка брауншвейгского.

— Эй, кто-нибудь, — подошел к столу, взял колокольчик серебряный, позвонил. Дверь приоткрылась, на пороге застыл в почтительном поклоне лакей. — Генерала Ушакова ко мне. Срочно.

Вернулся к окну. Снова уставился на караул. Мысли потекли далее.

— С женитьбами ясно. Что будем делать с остальными? Принц Антон, родитель императорский… Отстранить! От Семеновского полка, где он подполковник, от кирасирского полка, где он шеф. Закрыть бы их вместе с истеричной принцессой Анной в одном каземате крепостном… Нельзя пока. Пока нельзя. Но караулами крепкими связать нужно. Во что бы то ни стало.

— Кто следующий? А-а, Миних! Этого медведя… что с ним делать? Он поддержал меня в назначении регентом, но сделал это, скорчив такую рожу, как будто лимон целиком разжевал. Зато пристает теперь со званием генералиссимуса и требует отдать ему всю власть в армии. Пусть он и передаст принцу Антону предложение оставить все посты. Надо столкнуть их лбами. Для того, чтобы властвовать, нужно всех перессорить.

— Ваше сиятельство?

Бирон обернулся. Сухонький, росту невеликого, в паричке седом стоял перед герцогом старичок благообразный — инквизитор первый российский генерал Ушаков Андрей Иванович — начальник Тайной канцелярии. Величайший мастер дел допросных, дел пытошных.

* * *

Ушаков Андрей Иванович (1672–1747) — начальник Тайной розыскной канцелярии, граф. Сын бедного дворянина. Петр Великий возвел его в звание тайного фискала (1714) и поручил наблюдать за постройкой кораблей. Когда Екатерина I лежала при смерти, Ушаков принимал участие в замысле отстранить от престола Петра II. По вступлении на престол Анны Иоанновны он подписался под прошением дворянства, осуждавшим попытку верховного совета ограничить императорскую власть (1730).

В 1730 г. он назначен сенатором, в 1731 г. — начальником канцелярии тайных розыскных дел; принимал ревностное участие в розыске по разным важным делам, например по делу Волынского. В царствование Иоанна Антоновича, когда шла борьба кому быть регентом, Ушаков поддерживал Бирона. Но Бирон вскоре пал, и Ушаков вошел в милость при Правительнице, благополучно освободясь от обвинения в содействии павшему временщику. Он отказался примкнуть к партии, произведшей переворот в пользу Елизаветы Петровны, но когда переворот совершился, удержал влиятельное положение при новой Императрице и даже участвовал в комиссии, производившей следствие по делу Остермана и других противников Елизаветы Петровны. В то время, как все влиятельные члены прежнего управления были лишены мест или сосланы, Ушаков попал в обновленный состав Сената (1741). В 1744 г. возведен в графское достоинство. Баптыш-Каменский пишет про Ушакова: «управляя тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особенным даром выведовать образ мыслей собеседников».

(Из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона)

* * *

— Да-да, генерал, пожалуйте, — Бирон отвлекся от раздумий. — Что слышно? Какое настроение в гвардии, в самой столице? Что говорят в последнее время? О чем толкуют? Кому кости перемалывают?

— О разном, ваше сиятельство, о разном, — елейным голоском, словно акафист читал, заговорил Ушаков.

— Бросьте, генерал, — нахмурился регент, — вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю.

Ушаков перешел сразу к делу:

— Некто Грамматиков, полка Семеновского, арестованный нами давеча, адъютант Его Светлости Принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского…

— Можно без титулов, покороче, — поморщился Бирон. Ушаков закивал головой согласно и продолжил:

… Показал на допросе, что, дескать, разговоры в полках гвардейских ведутся о том, что ежели Его Светлость, принц который, возжелает супротив вашей светлости выступить, то в том ему великая подмога будет от гвардии. Особливо от полка Семеновского.

Бирон нахмурился. Уточнил:

— Под пыткой показал?

— Не-е-е, — помотал головой Ушаков, заулыбался, — до пытки и не добрались. Так. Кнутом пару раз прошлись, как он и сознался.

— Многих назвал?

— Есть замешанные, — подтвердил Ушаков. — Окромя семеновцев, Преображенского полка офицеры Ханыков и Аргамаков, а в купе с ними сержант Алфимов.

— Арестовать и допросить.

— Слушаюсь, ваша светлость, — склонился в поклоне.

— Ступай с Богом, Андрей Иванович, — царственным жестом отпустил генерала, а сам опять погрузился в раздумья.

«Итак, на чем я остановился? Миних! Надо столкнуть его лбами с брауншвейгской фамилией, одновременно держа его поблизости, чтоб самому постоянно наблюдать. Солдафон. У него на лице все написано».

— Эй! — регент снова позвонил. — Миниха ко мне!

По поручению Бирона фельдмаршал Миних отправился к родителям малолетнего Императора Иоанна. Выпрашиваемый у герцога патент генералиссимуса так и не давался ему в руки.

— Нет, Манштейн, ты мне скажи, — делился с адъютантом Миних, сидя в карете, — если конюх может стать герцогом, ничего для этого не делая, то почему, почему я, великий Миних, этого не достоин. Где справедливость? Манштейн! Ладно, не дали титул, но почему за мои заслуги, за мои победы не дает этот курляндец мне генералиссимуса?

Манштейн выслушивал это все по нескольку раз в день и уже привык.

— Ваше сиятельство, я молвлю Вам другое. В войсках ропот, многие недовольны регентом. Каждый день идут аресты. В гвардии. Особливым вниманием нашей Тайной канцелярии пользуется Семеновский полк. Я думаю, что все это направлено против принца Антона и его жены, принцессы Анны Леопольдовны. Вот и вы едете сейчас к ним объявить волю регента. А ведь изменись положение близ престола, так и ваши заслуги будут востребованы.

— Тысяча чертей! — взорвался фельдмаршал. — Я должен исполнять распоряжения этого лошадника. Я, великий Миних! Ты прав, Манштейн! Пора его скидывать.

— Осторожнее, ваше сиятельство, не так громко. Это дело требует особой конфиденциальности. Ведь герцог уже не раз пытался строить козни против вас. Еще при покойной ныне Императрице. Попытайтесь выяснить настроения у родителей царственного ребенка. А исходя из этого, мы и будем думать, как осуществить то, о чем вы говорили.

— Да, да, да. Ты прав, Манштейн, — остекленевшим взглядом Миних уставился в окно кареты, рассматривая замерзшую Неву.

Анна Леопольдовна сама дожидалась фельдмаршала и с его появлением бросилась ему на грудь. Капризная, избалованная принцесса была настолько напугана своим шатким положением, что не знала, кому верить. Мужа своего она не любила. Принц Антон считался почти изгоем при дворе. Его никто всерьез не воспринимал, и лишь в полках, где был шефом, он чувствовал себя человеком. Теперь же указом регента он отстранялся и от этого.

Регент, зачастивший теперь к Елизавете Петровне, как-то вечером принародно объявил, что если и далее принцесса Анна со своим мужем будут высказывать свое недовольство нынешним положением и подстрекать офицеров гвардии, то он готов их немедля выслать на родину, в Германию, всем семейством, а на престол возвести герцога Гольштейнского, племянника Елизаветиного. О сем заявлении было донесено немедленно родителям Императора Иоанна, и они поняли, что положение становится все хуже и хуже. Спасение Анна Леопольдовна видела лишь в Минихе.

Но перевороты в России почему-то всегда случаются внезапно. Вроде, как и готовятся к ним, а нате вам, все как гром посреди ясного неба. Так и сейчас. Темперамент Миниха был неудержим. Все случилось внезапно.

Сидел как-то фельдмаршал с регентом. Ужинали. Поздний вечер был уж. Всего-то три недели прошло со смерти Анны Иоанновны. Вдруг регент задал вопрос:

— А случалось ли вам, ваше сиятельство, предпринимать каких-либо важных дел ночью? Во времена походов военных?

Растерялся Миних. Герцог весь вечер производил впечатление, что он все время о чем-то думает. Оттого был рассеян и вопросы задавал невпопад. Только Миниху взбрело в голову, что регент догадался, а может и донесли о разговорах фельдмаршала с Брауншвейгской фамилией, об обещаниях его к свержению Бирона. Пот прошиб Миниха. Сразу холодом подземелий крепостных обдало. Померещилось — дверь откроется и Ушаков вползет, улыбаясь. Волнение Миниха не укрылось от регента. Он удивился:

— Что с вами, фельдмаршал? Почему мой вопрос привел вас в замешательство?

— Нет-нет, ваша светлость, — пытался выкрутиться Миних. — Это я так, вспомнил вдруг походы. Ведь не всегда виктории одерживали. Бывало, и конфуз случался. Вот и вспомнил один… А что вопроса вашего касаемо, так отвечу: по поводу ночных дел не припомню, но правила одного придерживался всегда. Коли обстоятельства благоприятствуют — ими надо пользоваться. А день ли, ночь ли, то без разницы.

Не понравилось Бирону волнение фельдмаршала. Подумал: «Точно замышляет что-то. Ишь, заерзал, боров. Надо бы отдалить его как-то. Услать бы куда подальше. Не-е-ет, скорее, скорее, нужно решать с престолом. Или Елизавета с моим Карлом, или Карл Гольштейнский с моей Гедвигой».

А Миних уж и не знал, как быстрее завершить ужин да вырваться поскорей из Летнего Дворца. Кусок в горло не лез. «Все! Прямо сегодня с ним покончим. Господи, скорей бы уйти отсюда».

В одиннадцать фельдмаршала, наконец, отпустили. Он миновал караульных, перекрестился, оглянувшись на дворец, выдохнул и полез в карету. «Манштейна, Манштейна, немедленно вызвать! Пора начинать», — думал, пока ехал к себе.

Все развивалось стремительно. В два часа пополуночи фельдмаршал с верным адъютантом прибыли в Зимний Дворец. Подняв с постели заспанную статс-даму принцессы Анны, фельдмаршал приказал ей разбудить все Брауншвейгское семейство. К Миниху вышла лишь одна принцесса. Он объявил ей, что готов арестовать регента. Были собраны все караулы Зимнего Дворца, которые тут же подтвердили свою готовность сражаться за Анну и своего подполковника принца Антона. Повезло заговорщикам, — Семеновский полк охранял в ту ночь их величества. Весь караул насчитывал 120 человек. Миних отдает распоряжение Манштейну взять два десятка семеновцев с собой и идти к Летнему Дворцу, к резиденции регента. Остальные, вместе с самим фельдмаршалом, двинулись чуть позади.

Манштейн приблизился к Летнему Дворцу, остановил свой отряд, а далее пошел один. В карауле стояли конногвардейцы. Подполковник играл ва-банк. Он просто предложил офицерам арестовать Бирона. Те переглянулись и, недолго думая, согласились. Манштейн ворвался в спальню герцога и объявил об аресте. Бирон пытался сопротивляться, но подоспевшие гвардейцы успокоили его светлость прикладами. Связанного, с забитым в рот кляпом, полуголого Бирона выволокли на снег. Здесь кто-то пожалел его, накинул на плечи солдатскую епанчу, а затем швырнули в карету Миниха.

К четырем часам дня, 20-го ноября 1740 года, было все кончено. Арестован регент со всем семейством, его младший брат Густав Бирон, а также кабинет-министр Алексей Бестужев-Рюмин, родной брат посла в Швеции, Михайлы. От греха подальше их отправили в Шлиссельбург, дабы там, в крепости, подале от столицы, чинить потом допросы.

Полки Петербурга были подняты в ружье и собраны возле Зимнего Дворца. Сама принцесса Анна Леопольдовна обратилась к офицерам и солдатам. Она объявила о низложении регента, его аресте, о том, какие бедствия он принес России. Затем возложила на себя цепь ордена Святого Андрея Первозванного и объявила себя Правительницей России при Императоре Иоанне.

О титуле таком никто прежде не слыхивал, но радость по случаю избавления от ненавистного семейства была столь велика, что никто не обратил на такую мелочь внимания.

Манштейн понимал, что все прошло слишком гладко. И это ему не нравилось.

В ближайшие дни были арестованы все креатуры Бирона — генерал Бисмарк в Риге, генерал Карл Бирон в Москве. Начиналось следствие.

* * *

Братья и дети герцога Курляндского.

Карл Бирон — старший брат регента (родился в 1684 г.) поступил на русскую службу при Петре Великом и дослужился до офицерского звания. Он имел случай обратить на себя внимание государя, но попал в плен к шведам, из которого бежал. Желая, вероятно, быть ближе к родине, он поступил в польскую службу, в которой дослужился до чина полковника. В год избрания на престол Императрицы Анны Бирон снова перешел в русскую службу с чином генерал-поручика и с отличием участвовал в крымском и турецком походах.

Манштейн характеризует его как человека крайне грубого, сварливого и всеми избегаемого. Не имеет, однако, никакого основания крайне резкий отзыв о нем автора известной «Истории России…» («Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете». 1846. Кн. IV, С. 243). Поводом к этому отзыву послужил антагонизм малороссийского старшины, который всячески старалась затруднять подвоз провианта в армию, досадуя на ограничение своих вольностей. В письмах к своему всемогущему брату Карл Бирон постоянно жалуется на то, что отряд нуждается в самом необходимом.

5 сентября 1739 г. он был произведен в генерал-аншефы. Вследствие столкновений с Минихом он вскоре подал в отставку, мотивируя ее расстроенным здоровьем, но когда брат его сделался регентом, он снова поступил на службу и был назначен генерал-губернатором в Москву. Одновременно с братом он был арестован и после допроса сослан в Среднеколымск. Возвращенный Елизаветой, он доживал свой век в своем лифляндском имении, где и умер в 1746 г.

Злейший враг семьи Биронов, Миних, отзывался о Карле Бироне: «Ревностен и исправен по службе, храбр и хладнокровен в деле».

Густав Бирон — младший брат регента, родился в 1700 г., службу начал в польской армии. Когда его брат сделался фаворитом, он был вызван в Россию и сделан майором вновь сформированного Измайловского полка. Он был не из тех людей, которые способны играть видную роль в государстве. Хорошо знавший его Манштейн характеризует его так: «Это был человек весьма честный, но без образования и недальнего ума». В политику он никогда не вмешивался.

В 1732 г. он женился на возвращенной из ссылки дочери кн. А. Д. Меньшикова Александре. В польской войне он не участвовал, к нему перешло командование Измайловским полком. Он скоро был пожалован в подполковники гвардии и генерал-адъютанты Императрицы (1734). В это время у него, как и у его старшего брата, начались неприязненные отношения с Минихом. Весьма возможно, что вследствие этого он пытался перейти в цесарскую (австрийскую) военную службу и пробыл несколько месяцев под командой знаменитого Евгения Савойского. Впрочем, он скоро вернулся в Россию и в это время овдовел.

Обожавший свою жену, он едва не сошел с ума от горя. Леди Рондо оставила нам трогательное описание похорон ее. Во время турецкой войны он с отличием участвовал в очаковском штурме, а затем в сражениях на р. Саврани, у Синковиц, у Ставучан, получил чин генерал-аншефа (1740).

Он был арестован Минихом вместе со своим братом и сослан в Нижнеколымский острог, но еще с дороги возвращен Императрицей Елизаветой Петровной и поселен в Ярославле. В 1744 г. благодаря заступничеству Лестока он получил позволение жить в Петербурге и даже поступить опять на службу. Скончался 25 февраля 1746 г.

Петр Бирон — граф, герцог курляндский и семигальский, сын Эрнеста-Иоганна, родился в Митаве в 1724 г. По воцарении Императрицы Анны пожалован на 8-м году жизни в ротмистры кирасирского Минихова полка. В 1740 г. был уже подполковником конной гвардии и кавалером ордена Св. Андрея Первозванного. Как сын герцога курляндского, он именовался наследным принцем. Сохранились известия о том, что отец его хлопотал о браке его с Анной Леопольдовной (до ее замужества с принцем Брауншвейгским), думая таким образом открыть своему потомству путь к русскому престолу. Впоследствии Эрнест-Иоганн Бирон оправдывался в этих намерениях перед Императрицей Елизаветой. Впрочем, едва ли когда-либо при дворе Анны шло серьезно дело об этом, так как Императрица не переставала наводить справки за границей о женихах для своей племянницы. Петр Бирон разделил участь своего отца и вместе с ним был восстановлен в своих правах Петром III, который дал ему чин генерал-майора. Титул наследного принца вместе с Андреевским орденом вернула ему в 1764 г. Екатерина II при посещении ею Митавы.

В 1769 г. Петр Бирон сменил в управлении герцогством своего дряхлого отца. Он основал в 1774 г. академическую гимназию в Митаве и ежегодную премию в 1000 червонцев при боннском Институте наук. Правление его было очень бурно и несчастно.

Во время его путешествия за границей в 1784–1786 гг. курляндское рыцарство ввело новую конституцию, вконец подрывавшую власть герцога. Герцогу удалось отменить эту конституцию, но отношение к нему рыцарства до того обострилось, что он почти непрерывно жил за границей. Третья жена его, урожденная графиня Медем, безуспешно пыталась примирить дворянство со своим мужем. Ей даже предлагали принять регентство вместо мужа. Она выказала большие дипломатические способности, венцом которых было решение польского сейма, успокоившее страну. Когда Польша пала, Бирон ухватился, как за последнее средство, за поддержку Пруссии. Екатерина взяла на себя роль посредницы и вызвала в Петербург как герцога, так и представителей враждебной ему партии. Это привело к аннексии Курляндии.

28 марта 1795 г. герцог подписал отречение от своих державных прав, за что получил ежегодную пенсию в 50 000 червонцев, и, кроме того, уплачено 500 000 червонцев за его имения в Курляндии. Уже раньше Бирон приобрел поместье в Прусской Силезии, где и умер.

Второй сын Эрнста Бирона — Карл — родился 4 октября 1728 г. в Митаве. На четвертом году пожалован Преображенским бомбардир-капитаном; 14 февраля 1740 г. Бирон удостоен одинаковой с братом награды; вместе с отцом и прочими родными разделял заключение, дважды пытался бежать из Ярославля, но неудачно. Петр III 2 апреля 1762 г. произвел его в генерал-майоры и назначил шефом пехотного полка. При Екатерине II уехал в Курляндию, бывал потом в Петербурге, посещал Павла Петровича, женился в 1778 г. на княжне Понинской и умер 4 октября 1801 г., оставив по себе память «шалуна и повесы». Внучата Карла Бирона владеют в настоящее время княжеством Вартембергским в прусской Силезии и зовутся князьями Бирон-Вартембергскими.

Дочь Эрнеста-Иоганна Бирона — Гедвига Елизавета — по принятии ею православия сделана была надзирательницей фрейлин, в 1756 г. вышла замуж за барона Александра Ивановича Черкасова.

«Записки Манштейна о России 1727–1744» (СПб., 1875); Соловьев С. М. «История России с древнейших времен» (Изд. 2-е. Кн. IV. С. 1292; Кн. V. С. 24, 35 и 133; Государственный архив. XI разр. № 544)) Шубинский Н. С. «Записки иностранцев о России в XVIII столетии». Т. I. Прим.; специальная, статья о нем М. Д. Хмырова в «Осмнадцатом веке» (П. Бартенев. Кн. II, С. 235–295).

Глава 10 А генералиссимуса ему не дали!

Празднования по случаю свержения ненавистного курляндца были пышными. Награды и производства сыпались, как из рога изобилия. Герой переворота фельдмаршал Миних был назначен первым министром России и подполковником полка Преображенского. Сохранили свое положение, что занимали при Анне Иоанновне, Остерман и Черкасский. Первый добился себе еще и звания генерал-адмирала, что означало быть в командовании всем флотом Российским, а второй занял пост канцлера, свободный со смерти графа Головкина. Сын покойного, Михаил Головкин, стал вице-канцлером. Манштейн получил патент полковника с Астраханским пехотным полком впридачу, имения и деньги. Миних торжествовал. Правда, радость его была недолгой.

Генералиссимуса Миниху так и не дали. Принц Антон вмешался и на правах мужа Правительницы для себя вытребовал сей патент. На радостях его жена, никогда, впрочем, не жаловавшая супруга, повелела именовать его Императорским Высочеством, а несколько дней спустя — Соправителем. Тут Миних и допустил в запале, от обиды жестокой, оплошность, стоившую ему всей дальнейшей карьеры. Указ, силою которого становился генералиссимусом Российской Империи Принц Антон-Ульрих, составлял сам фельдмаршал. Не удержался, на бумагу выплеснул: «… хотя фельдмаршал граф Миних, в силу великих заслуг, оказанных им государству, мог бы рассчитывать на должность генералиссимуса, тем не менее, он отказался от нее в пользу Принца Антона Ульриха, отца Императора, довольствуясь местом первого министра».

Остерман хитрый тут же заметил и не преминул обратить внимание Принца на сие высокомерие фельдмаршала. А Миних закусил удила и ни во что не ставил новоиспеченного генералиссимуса. Будучи обязанным по рангу сообщать Принцу о всех важных делах, касаемых армии и флота, он доносил лишь о мелочах. Тут уж фельдмаршал старался вовсю: ни одно повышение по службе нижних чинов не обходило Принца-генералиссимуса, засыпая его бумагами.

Манштейн понял, что над его экселенцем сгущаются тучи. Назначение в Астраханский полк было и для адъютанта выходом из положения. Одно оставалось — вытащить Веселовского из оренбургских степей. Ну, тут было все просто. Миних подписал не раздумывая, опять прогрохотав:

— Как же, помню, деревня Хийтола!.

Ну, а дальше указ поехал с курьерами казенными в Самару, к князю Урусову, начальнику экспедиции Оренбургской.

Звезда же Миниха продолжала закатываться. Остерман теперь уже в союзе с Принцем Антоном добивал фельдмаршала. Миниху было указано обращаться к генералиссимусу с должным почтением. Со временем Остерман убедил капризную Принцессу-Правительницу, что Миних несведущ в делах иностранных, что со свойственной ему прямотой только дров наломает. Вопросы дипломатии изворотливости ума требуют, а не стучания кулаками по столу. Верный слуга Австрии Остерман был страшно встревожен усилением роли Миниха при дворе. Фельдмаршал ненавидел и презирал австрийцев, сорвавших ему все победоносное окончание турецкой войны. Король прусский, Фридрих II, придерживался тех же взглядов. И свое царствование он начал с того, что тут же вломился в пределы Австрии и оторвал от нее лакомый кусок — Силезию. Узнав об устранении Бирона, Фридрих в ладоши хлопнул, адъютанта вызывая:

— Винтерфельд!

— Да, Ваше Высочество, — майор замер истуканом, приказов ожидая.

— Вы, никак, зятем приходитесь русскому фельдмаршалу графу фон Мюнниху?

— Не совсем так, ваше высочество, — смутился Винтерфельд. — Женат на дочери его супруги графини фон Мюнних, от ея первого брака.

— Не важно, — Король отмахнулся, чтоб не сбивали его мысли пустяками разными. — Вы отправляетесь немедленно в Петербург. Отвезете, — Фридрих скрутил с мизинца перстень с бриллиантом крупным, протянул адъютанту, — теще вашей подарок от своего Короля.

Майор смотрел, глаза расширив, не понимая ничего.

— А еще получите в казначействе 15 тысяч ефимков, — продолжал Фридрих, — и передадите шурину своему, графу фон Мюнниху-младшему. Что ж с самим фельдмаршалом делать? — Король задумался. Но ненадолго.

— Придумал, Винтерфельд! — Фридрих аж пальцами прищелкнул от мысли, удачно его посетившей. — Майорат Бюген в земле Бранденбург был пожалован моим царственным отцом князю Меньшикову, а затем отобран ныне сверженным герцогом Курляндским. Посему следует его пожаловать графу фон Мюнниху, дабы казну нашу более не обременять. Нам предстоят великие баталии, а деньги…, — Король поднял палец вверх назидательно, — деньги — это нервы войны! Их нужно беречь! А теперь о главном, Винтерфельд! — подошел к столу. Адъютант поворачивался механически за Королем, храня по-прежнему молчание.

— Вот, — Фридрих протянул бумагу, — сей договор союзный с Россией, препятствующий интересам двора венского, необходимо подписать в Петербурге. Это главное, зачем вы отправитесь в Петербург. И да поможет вам Бог и… фельдмаршал Мюнних.

Вене этот договор был очень неприятен, ибо она надеялась на помощь России в деле возврата Силезии. Тем более, что посол Австрии маркиз Ботта был отозван из Петербурга за несколько месяцев до кончины Анны Иоанновны. Бедная Вена! Один Остерман оставался для защиты ее интересов. Договор, правда, был заключен, но на большее Берлин рассчитывать не мог. Миниха удалили от иностранных дел.

Сюда же Остерман добавил и внутренние дела империи, наговорив Анне Леопольдовне, что, служа постоянно по военному ведомству, Миних с оными незнаком. Дела внутренние передали вице-канцлеру Головкину. Так фельдмаршал, имея титул первого министра, вдруг остался с одной Военной Коллегией, да и то подчиненной Принцу Антону Ульриху.

Все это задело за живое. Недолго думая, Миних заявил Анне Леопольдовне:

— Отставки хочу!

Принцесса, а ныне Правительница, испытывала определенные угрызения совести перед старым фельдмаршалом. Понимала, кому обязана положением своим, ныне столь высоким. Встрепенулась. Упрашивать начала:

— Фельдмаршал, ну полно! Куда вы? Как же вы оставите свою Правительницу? Христофор Антонович, что я буду делать без советов ваших мудрых?

Но Миниха было не удержать.

— Иль верните мне все те полномочия, что пожалованы были Вашим Высочеством, иль отпустите!

Правительница была в растерянности.

А тут масла в огонь подлил Бирон. Сидя в казематах Шлиссельбурга, он давал показания откровенные. И щадить Миниха не собирался. Наоборот! Бирон заявил: «…что он никогда бы не принял регентства, если бы граф Миних не склонял его к этому столь убедительно, что хотел даже броситься перед ним на колени. Он, Бирон, советовал великой княгине остерегаться Миниха как самого опасного человека в Империи, и что если Ея Императорское Высочество отказала в чем-либо, то она не могла почитать себя безопасной на престоле». Как в воду глядел! Словно знал об амбициях фельдмаршала, а может, и следствие само подсказало, «каких» показаний ждут от регента бывшего. Но бумага казенная, лист допросный, это не слова чьи-то пустые. Это серьезно.

Почему уже в марте Миниха поблагодарили, отставку приняли и от двора попросили удалиться. Даже полк его имени передали генералу Левендалю, имя, правда, сохранив. Это был конец его карьеры.

Остается добавить одно. Еще ранее, в декабре, спустя месяц после известных событий, фельдмаршал сильно заболел. Далеко было до его отставки, но Принцесса Анна Леопольдовна, Ея Императорское Высочество, сказала одну очень значимую фразу, в которой заключалось все, что она думала о фельдмаршале:

— Миниху было бы счастьем умереть теперь! Он окончил бы жизнь в такое время, когда находится на высшей ступени славы, которую может достичь частный человек.

* * *

Стокгольм опять бурлил: Образовывались самые разнообразные комиссии риксдага, одна секретнее другой. Все занимались одним и тем же — подготовкой к войне. Известие о смещении Миниха вызвало ликование среди воинственных «шляп». Французскому посланнику не очень-то нравилась эта возня с комиссиями. Граф Сен-Северен был истинным монархистом и более полагался на волю одного человека, хотя бы им был кардинал Флери, а не Король, но не на парламент, это уж точно. Француз требовал от шведов представить ему операционный план предстоящей кампании. Настойчивость его, наконец, оправдалась. В марте Сен-Северена пригласили на заседание тайной комиссии сеймовых членов. Здесь графу зачитали то, что он просил:

«Швеция намерена действовать с силою, чтобы скорее окончить войну и тем уменьшить издержки. Мы намерены послать в Финляндию 30 000 пехоты, так как местность там очень неровная, гористая и изрезана реками, почему кавалерии будет трудно действовать. Армию будет прикрывать галерный флот, который сам будет прикрываться корабельным. В самой Швеции будет оставлен обсервационный корпус, состоящий из армии и флота, чтобы наблюдать за Данией».

Сен-Северен изумился:

— И это все?

Ему подтвердили радостно:

— Да!

Левенгаупт поднялся и произнес:

— Ваше сиятельство, господин посланник. Нами уже разработаны условия мира, которые мы приготовили для русских. Не хотите ли ознакомиться?

Сен-Северен, дворянин и офицер, достаточно времени проведший в боях и сражениях под знаменами Бурбонов до назначения на дипломатическую службу, был настолько ошарашен, что молча махнул рукой, соглашаясь. Лучше бы отказался…

Условия мира зачитывал их автор — епископ Эрик Бенцелиус:

«Если Россия будет просить мира, то не вступать с нею даже и в перемирие раньше, чем прелиминарно не будут уступлены Швеции Карелия, Кексгольм, Выборг, Петербург, Кронштадт, Кроншлот и вся Нева. Основанием настоящего мира принять Столбовский договор, заключенный в 1617 году. Поэтому Швеции и ея союзникам, кроме упомянутого выше, должны еще быть уступлены вся Эстляндия, Лифляндия, Карелия и Ингерманландия, и все принадлежавшие прежде Швеции острова, и сверх того все Ладожское озеро, так что граница должна быть значительно отодвинута к востоку против той, которая была назначена в 1617 году, и идти чрез Онежское озеро до Белого моря». — Бенцелиус торжествующе посмотрел на французского посланника. Сен-Северен молчал. Епископ продолжил:

«Если же шведское оружие потерпит какой-либо урон на сухом пути или на море, или стечение конъюнктур (обстоятельств) стало бы вообще невыгодно для Швеции, то тогда требовать только, чтобы были возвращены острова Эзель и Даго, а также другие острова Финского залива, а также вся Эстляндия, Ингерманландия, Карелия и Кексгольмская губерния со всеми предлежащими к ним городами и крепостями, одним словом, восстановлены границы, которые существовали до 1700 года».

— Ну и последнее, благородный граф Сен-Северен, — епископ снова посмотрел на француза, — «…если против всякого ожидания шведское оружие потерпит значительное поражение или на Швецию восстанут другие державы и чрез то ей будет угрожать опасность, то довольствоваться, в таком случае, следующими условиями: вся Карелия, Кексгольм, Выборг и вся Нева с крепостью Нотебург, Петербург, Кронштадт и Кроншлот должны быть уступлены Швеции. Россия должна обязаться не иметь военных судов и галер в Финском заливе или у берегов Эстляндии и Лифляндии, откуда вывоз хлеба должен быть дозволен на условиях Ништадтского мирного договора, о котором, впрочем, ни под каким видом не упоминать, но считать его совершенно уничтоженным, так как он заключает в себе такие пункты, которые служат России предлогом вмешиваться в частные дела Швеции». — Епископ закончил и теперь выжидающе смотрел на французского посланника.

Сен-Северену под конец чтения уже стало смешно. «Театр, настоящий театр. Они, что, издеваются? Нет, кажется, это все серьезно. Господи, о чем они думают?» — пронеслось в голове посланника. Чтобы проверить до конца свои умозаключения, Сен-Северен спросил:

— А что, господа, вы будете делать, если русские не согласятся и нанесут — вам поражение и захватят, ну скажем, Финляндию?.

Ответ был великолепен:

— От потери Финляндии не зависит жизнь или смерть Швеции! Охраняемая своим флотом, она не будет подвержена опасностям войны. А разве Европа будет равнодушно смотреть, когда дело дойдет до решения, кому владеть Финляндией? Разве в случае несчастного исхода войны другие державы не вмешаются и не захотят, чтобы не нарушалось так сильно равновесие на севере?

Сен-Северен поднялся. Ему больше здесь нечего было делать. В поражении Швеции он даже не сомневался:

— Благодарю вас, господа. Я лично убедился в том, что к войне вы «готовы». Граф, — он обратился к премьер-министру Карлу Гилленборгу, — вы не могли бы уделить мне несколько минут тет-а-тет.

Уединившись, Сен-Северен дал волю эмоциям:

— Я не мог и предполагать, дорогой граф, что вас так смущают лавры Мольера! Но если Франции позволительно играть комедии, то Шведскому королевству это явно не по карману. Вы что, всерьез намерены воевать с русскими таким образом? Я считал вас с Левенгауптом, — француз замялся, сдерживаясь и подыскивая подходящее слово, не очень оскорбительное, — прозорливее.

— Понимаю ваше беспокойство, — Карл Гилленборг улыбался. — А войны никакой не будет, мой милый Сен-Северен.

— Что вы имеете в виду? — раздражение не уходило.

— Разве маркиз де Шетарди не известил вас о грядущих переменах в российской столице? — улыбка не сходила с лица Гилленборга.

— Каких переменах? Что вы имеете в виду? Очередной дворцовый переворот? Вы на него рассчитываете? Точнее, на дочь царя Петра — Елизавету?

— Безусловно, граф!

— Ах, — Сен-Северен махнул огорченно рукой и опустился в кресло, — все это призрачно.

— Я бы так не сказал, — Гилленборг сел напротив.

Сен-Северен пропустил замечание премьер-министра:

— Да, Елизавета пользуется популярностью среди русской гвардии, уставшей от засилья выходцев из различных германских княжеств. Да, она берет деньги у маркиза де Шетарди. Но никаких гарантий при этом! Елизавета вам не Остерман. Если оный берет деньги от Габсбургов, то верно служит им.

— Может, доблестный маркиз Иоахим Жак де ла Шетарди не был достаточно щедр с будущей русской Императрицей? — хитро прищурясь, спросил Гилленборг.

— Бросьте, ваше сиятельство, — отмахнулся француз, — только при последней встрече он передал Елизавете 2000 золотых монет.

— Что можно получить за две тысячи золотых монет? — мечтательно закатил глаза шведский премьер-министр. — Неужели Франция хочет за эту смехотворную сумму купить русскую Императрицу со всей русской гвардией?

— Елизавета не Императрица! Она изолирована от двора. Русская инквизиция генерала Ушакова следит за каждым ее шагом. Сам маркиз Шетарди опасается за свою жизнь, которая может в любой момент или закончиться на плахе, или в Сибири. А Сибирь, говорят, — это хуже нашей Бастилии и Кайенны, вместе взятых.

— Вы преувеличиваете, мой друг, — Гилленборг отпил вина и жестом предложил сделать то же самое Сен-Северену. — Наш посланник, Эрик фон Нолькен, сообщает совсем другое из Петербурга.

— Что ж такого интересного мог сообщить ваш посланник? — француз взялся за бокал и рассматривал его на свет, проверяя прозрачность вина.

— Елизавета, дочь Петра, благосклонно приняла от Нолькена сто тысяч, — Гилленборг замолчал, ожидая реакции собеседника, но не дождался и продолжил, — в ответ она обещала то, что русская армия не будет драться с нами за младенца Императора. А деньги… деньги она передаст в гвардейские полки. Это ускорит их выступление против правительницы Анны.

— И вы верите в это? — Сен-Северен поставил бокал обратно, так и не притронувшись к вину. — Она дала вам что-нибудь, кроме неких устных заверений?

— Пока нет. Но Нолькен уверяет, что это дело нескольких недель.

— Ваш Нолькен, — граф поднялся, — и ранее утверждал, что русская армия и ее фельдмаршал Миних ни на что не способны. Но если бы не интриги Австрии, то турок, которых мы всемерно поддерживали в последней войне, ждал бы неминуемый и полный разгром.

— Ваше сиятельство, — Гилленборг продолжал сидеть, — он это делал по прямому нашему указанию. Нашему риксдагу незачем было знать об истинном положении дел в русской армии. Иначе мы бы никогда не получили бы большинства и не смогли бы объединить нацию в едином желании отомстить русским. Слишком сильны в народе воспоминания о великом лихолетье последней войны. А уверения в слабости России и гнев, вызванный убийством несчастного майора Синклера, в чем нам, каюсь, очень помогли русские, сплотили народ. Финансовая помощь, что оказал нам Его Величество Король Франции, позволит провести войну без потерь. Русские сами передерутся между собой, а мы лишь окажем им помощь в избавлении от министров-иностранцев. Нами заготовлены уже обращения к русскому народу. А в благодарность новая Императрица вернет нам все, что мы у нее попросим. Вот так, дорогой граф! — Гилленборг торжествующе и слегка насмешливо посматривал снизу вверх на француза:

— Эту войну мы выиграем в кабинетах!

Сен-Северен смотрел на премьер-министра ошарашенно:

— Если б вы не были лютеранином, я бы посчитал вас иезуитом.

Гилленборг кивнул важно:

— Я изучал сочинения досточтимого Игнатия Лойолы. Много полезного для государственных умов.

— Вы хотите сказать, что Швеция и не собиралась воевать? — Сен-Северену необходимо было знать это.

— Отнюдь! Здесь, в Стокгольме, полки готовятся к отправке. В Финляндии Будденброк собирает финнов и заготавливает провиант. Но должен вас огорчить, граф, настроения в армии не располагают к войне. Потому мы и не рассчитывали на длительную кампанию. Простая увеселительная прогулка до Петербурга и обратно. А вот вас, граф, я хотел попросить…, — Гилленборг, наконец, поднялся:

— Я не сомневаюсь, что Его Высокопреосвященство кардинал Флери наделил маркиза де ла Шетарди особыми полномочиями, но, тем не менее, хотелось, что бы и вы оказали воздействие на посланника французского двора в Петербурге.

— Чем же? — недоумевал Сен-Северен.

— Сообщите, что шведская армия готова выступить на защиту Елизаветы, на восстановление ее попранных прав на русский престол. И боевой настрой, и боевая мощь шведской армии и ее великого флота не вызывает у вас ни малейшего сомнения. Ведь не так ли, дорогой граф?

— Черт меня побери, можно подумать, вы оставляете мне выбор! — пробормотал Сен-Северен.

— Ну и прекрасно! — удовлетворенно заметил Гилленборг. — Значит, мы мыслим одинаково. Не смею вас задерживать. — Дал понять, что аудиенция завершена.

* * *

Как выехал Веселовский в марте месяце из Самары, к Петербургу он добрался лишь к июлю. Выезжали-то еще по снегу, да весна была совсем ранняя, пока заменили сани на бричку, пока то да се, почти три месяца и прошло. Подъезжая к столице, увидел Веселовский какое-то странное скопление иноземных людей в красочных восточных одеждах, в тюрбанах, гарцующих на великолепных лошадях. Впереди него двигался целый караван из лошадей, верблюдов, ослов и… слонов. Капитан доселе не видел никогда серых гигантов. Он был поражен мощью животных, неторопливо шедших к русской столице, понукаемых своими погонщиками, которые казались карликами, сидящими на спинах слонов. Встречающиеся на пути каравана крестьяне в ужасе сворачивали и отъезжали подальше от дороги. Замирали в остолбенении, крестились: «Свят, свят!» и показывали руками на диковинки.

Это было знаменитое персидское посольство, которое шах Надир отправил со столь щедрыми дарами в Петербург покойной Императрице Анне Иоанновне. Караван двинулся в путь еще в начале 1740 года. Его охрана состояла из 16 тысяч всадников при 20 пушках. Внушительно! Петербургский двор обеспокоился. Двигается целая армия. Велика была вероятность того, что шах Надир имел намерения захватить Астрахань. А посему было велено: преградить путь посольству генерал-майору Апраксину с пятью пехотными и шестью драгунскими полками.

Апраксин встретил караван под Астраханью, вблизи русско-персидской границы, и смог убедить персов, что путь до столицы лежит через пустыни, где не будет возможности подвозить нужное количества фуража и съестных припасов для такого большого количества людей и животных. Посему было предложено ограничиться лишь двумя тысячами. Персидскому послу ничего боле не оставалось, как уведомить об этом шаха и, получив его соизволение, оставить лишних на границе и продолжить путь в составе, предложенном русскими. Так в Петербург и вошла блистательная кавалькада из 2000 всадников, окружавших 14 слонов.

Караван шел полтора года, и целью посольства было испросить у покойной ныне Императрицы руки Цесаревны Елизаветы. Ни много, ни мало. Ох, и много же было женихов, охочих до руки дочери Петра… Забегая вперед, скажу лишь то, что сватовство не удалось. Остерман вмешался и не допустил встречи Цесаревны с персидским посольством. Это уже вызвало настоящий гнев Елизаветы Петровны. Она даже ногой топнула и бросила в сердцах:

— Остерман забывает, кто я и Кто он сам — писец, ставший министром благодаря милости моего отца… Он может быть уверен, что ему ничего не будет прощено.

Зачтется, ох, все зачтется канцлеру совсем скоро…

Веселовский так и въехал в столицу. Прямо за слонами. Народу сбежалось! Поглазеть-то на диковинки. Не протолкнуться. Караван разместили прямо на берегу Фонтанки, неподалеку от Летнего сада[26]. Слонов поить надобно!

Веселовский с трудом через толпу пробился к Литейной части, где размещалась Военная Коллегия. Коня за повод тащил. Бричку-то отпустил на первой же заставе. Ямской двор там еще был. Щедро дал денег своему разбойного вида вознице. Тот поклонился в пояс, ухмыльнулся:

— Благодарствуйте, барин. Эх, и загуляю же…

— Ну-ну, не переусердствуй, — улыбнулся на прощание капитан. — Спасибо тебе за службу. Прощай.

Взобрался капитан в седло и далее уже верхом один поехал. Куда девался тот румяный мальчишка-офицер, только-только выпущенный из кадетского корпуса? И пяти лет не минуло. Война, Перекоп, Крым, баталии и бессмысленные бесконечные переходы по выжженным огнем и солнцем причерноморским степям. Он вел вперед своих солдат, он делил с ними тяготы и лишения, он хоронил их. Долг свой выполнял. Как мог. Теперь в столицу въезжал умудренный войной и уже убеленный ранней сединой взрослый мужчина — русский офицер, потерявший жену и ребенка, которому от роду не было и двадцати четырех годков.

Военная Коллегия как вымерла.

— Все ушли слонов смотреть, — пояснили караульные, но пропустили. — Оно, может, кто и остался, посмотри сам, капитан.

Еле-еле отыскал одного чиновника, который согласился поискать его назначение. Пришлось сунуть в лапу, иначе ну никак не соглашался. Сменив гнев на милость, столичный чиновник по военным делам отыскал-таки указ, правда, еще Минихом подписанный, об определении Веселовского в Ямбургский драгунский полк.

Чиновник, крыса канцелярская, даже внешне схожий с сим весьма неблагородным животным, сам удивился, как долго бумага казенная вылеживалась. Носик остренький, усики тоненькие топорщатся, глазки бегают, губки узенькие да сухие — облизывает все. Задумался, что ж делать-то. Бумага вроде б как есть, да подписана невесть кем теперь. Тупик для мозгов чиновничьих! Денег-то взял с Веселовского, но попытался на него все перевалить:

— И что ж вы, сударь, так долго ехали в столицу? За Назначением-то новым? — впился глазенками-бусинками.

— А вы, сударь, загляните в бумагу-то казенную. Я думаю, что там прописано — откуда я еду.

— Ну, написано, что с оренбургской линии. Что с того-то? — не понимал чиновный.

— Так где это, линия оренбургская? Ведомо ли вам?

— Какая разница где?

— За Уралом, за Поясом Каменным, который обогнуть сперва надобно, затем к князю Урусову в Самару заехать, от него предписание к вам явиться получить, а потом уж и в Петербург направляться. Это верст поболе двух, а то и трех тысяч будет. Кто их считал-то, эти версты? — объяснить пытался устало.

— А что вы мне сейчас прикажете делать? Указ-то фельдмаршалам Минихом…, — испугался канцелярский, что вслух произнес имя опальное, и еле слышно закончил, — подписан.

— Ну и что с того? — Веселовский насмешливо смотрел на военного чиновника.

Тот лихорадочно соображал. Глазки-бусинки бегали по сторонам, лысая головка сморщилась, личико удлинилось.

— Ах, капитан, — махнул рукой, решившись, — покуда нет никого в Коллегии и не будет, я думаю, дней несколько. Это я вот на свою голову задержался и на вас напоролся. Видите, сколь значимые празднества в столице происходят? А я тут с вами… Ладно, берите указ, неважно кем он подписан. Подписан и подписан. Отправляйтесь в полк, а там разберутся с вами.

— Вот так-то лучше, — усмехнулся Веселовский. — И где полк ныне квартирует?

— Где, где? Вестимо где — под Выборгом. У генерала Кейта в корпусе. Там ныне войска собираются. Война у нас на носу, сударь. Шведы грозят ныне отечеству нашему. — Чиновник даже в плечах стал шире и ростом выше, как заговорил о судьбах Отечества, ему врученных.

— Вижу, вижу, как к войне готовитесь…, — откровенно издевался Веселовский.

— Вы вот что, сударь. Вы не забывайте-с, что вы в столицах ныне, а не в степях своих диких. Привыкли воевать там-с…

— Вот именно, сударь! — жестко взглянул на него капитан. — Именно воевать, именно привыкли! — рука левая сама легла на эфес.

Жест не ускользнул от чиновника. Испугался.

— Все, все, сударь. — Заторопился. — Вот ваши бумаги-с. Полк под Выборгом. Командует им полковник Каркатель. К нему и отправляйтесь. А меня увольте, и так с вами времени столь много потерял.

Веселовский выдернул из его рук бумагу.

— Последний вопрос, сударь! Где я могу найти полковника Манштейна, бывшего адъютантом фельдмаршала графа Миниха, — Веселовский назло громко произнес фамилию опального первого министра.

Чиновник аж присел от страха, по сторонам замотал головешкой — не слышал ли кто:

— Господи, сударь, да когда ж вы уйметесь. Манштейн ваш Астраханским пехотным полком командует. А полк оный там же, под Выборгом. Поезжайте, сударь, — уже умолял опасного гостя чиновник, — поезжайте к Выборгу. Там, там всех найдете. Я же говорю, — вся армия туда стягивается. Война ведь вскорости ожидается.

— Замечательно! Прощайте, сударь, это то, что мне нужно. — Веселовский издевательски поклонился, махнув шляпой на прощание и, резко повернувшись, вышел, дверью громыхнув.

— Фу, оглашенный, канцелярский протер вспотевшую от страшного взгляда Веселовского лысину и зашарил под столом в поисках парика. — Дернул же меня черт его принять. Они там все оглашенные, в энтих экспедициях. Привыкли дело иметь с басурманами разными, татарами да башкирцами и прочей нечестью некрещеной. И как их только в столицу пущают…

На улице капитан сердечно попрощался с караульными, поблагодарил, что пропустили, а то кто знает, сколь дней пришлось бы отираться в присутственном месте. Спросил еще, как на Выборг сподручнее выбраться. Показали. Так и поехал. А по пути раздумывал, как бы к матушке на пару дён выбраться. Кексгольм, да и Хийтола родная, совсем ведь недалеко от Выборга. Не то, что Оренбуржье…

* * *

А в Стокгольме весь воздух был пропитан грозой. Сеймовые комиссии заседали непрерывно. Нужно было во что бы то ни стало получить согласие всех сословий на войну. Духовенство сломили, и в этом преуспел епископ Эрик Бенцелиус, оставалось крестьянство. Эти с трудом уговором поддавались. Врожденное чутье земледельца, практичность ума сопротивлялись войне как могли. Не было уверенности в том, что не ляжет она, как обычно, ярмом невыносимым на плечи пахаря-труженика. Войны объявляют политики, а расплачиваются крестьяне — рекрутами, припасами, скотом. Только-только от той, последней войны страшной оправились, да еще и неурожаи два последних года мучали, и опять дворяне за свое… Как объявят войну, так только держись — все отберут, а сами скажут: «Ваше сословие голосовало? Так теперь нечего стонать или роптать!»

Собрали отдельно сословие крестьянское. Комиссия по вооружению, ведавшая вопросами снабжения армии, в составе полном явилась уговаривать. Один из членов сей комиссии, некто Плумгрен, как уж витийствовал, каких только обещаний не раздавал. Цифирями сыпал. Щебетал птахою утренней:

— …И все магазины уже полные, а кроме того, заготовлено дополнительно хлеба, коим десять тысяч войска можно будет кормить аж целых 11 месяцев и еще три дня в придачу. А гороха? Гороха и круп — на 10 месяцев. И это не считая того, что заготовлен провиант для галерного флота отдельно, и здесь он не подсчитывается. И война продлится ну никак не более шести месяцев. А припасов-то сколько!

Крестьяне тужились, за цифрами не поспевая. В затылках почесывали. Переглядывались. Плумгрен соловьем заливался:

— А разве иностранные державы и первая наша союзница — Турция, разве не вмешаются? Хотите, чтоб вас не отягощали ни вербовкой, ни конскрипцией? Да ради Бога! Только соглашайтесь! Или вы забыли, как подлые русские расправились с верным слугой престола, майором Синклером?

— А как Король? — спрашивали крестьяне, верные древнему шведскому характеру, всегда согласные со своим Королем.

— Король? — изумился Плумгрен. — Да Король готов уже вдеть ногу в боевое стремя и поднять свой древний меч викинга на борьбу с подлыми и коварными русскими.

Что оставалось бедным крестьянам… Они посмотрели друг на друга, поколебались еще немного и… согласились! Цифры ведь впечатляют!

«Шляпы» торжествовали. Карл Гилленборг и Карл Левенгаупт, два графа, два зачинщика, предстали перед Королем.

— Ваше Величество, — начал высокопарно Гилленборг, закончив церемониал приветствия, — народ Швеции, его парламент, его дворянство полагают, что стечение всех обстоятельств наиболее благоприятно для объявления войны дикой Московии. Швеция должна решиться, и это, безусловно, согласовывается если не с ее возвышением и возвратом к славным временам наших победоносных королей, то, по крайней мере, с ее честью, достоинством и значением во всей Европе. Пора посчитаться за то бесславие государства, на которое наша страна была обречена в результате последней войны. Народ Швеции ждет Вашего Королевского согласия.

Фредерик I вздохнул и поерзал на троне: «Господи, — подумалось, — и когда ж они успокоятся?» Король был гессенцем, и, к несчастию для Швеции, он не мог сочувствовать симпатиям или антипатиям своего народа, он просто не мог понимать их. В нем ведь ничего шведского, кроме короны, и не было.

Гилленборг и Левенгаупт переглянулись. Им не понравились колебания Короля. Теперь пришла очередь Левенгаупта блеснуть искусством риторики. Описание битв, славных для шведского оружия, сменялось рассказами о мудрых решениях предшественников Фредерика на престоле, о присоединении области за областью, об основании крепостей, о завоевании все новых и новых земель, отодвигавших все дальше русскую границу.

— Народ ждет, Ваше Величество! — завершил свою речь Левенгаупт и церемонно поклонился. «Ну что ж, — подумал Король, — а если и правда, что мой народ ждет именно меня, именно своего Короля, чтоб он возглавил армию страны в борьбе со старым и коварным врагом? Тогда Король не может отказать своему народу!»

— Ну что ж, господа. Король согласен… на войну и согласен возглавить армию! Раз это воля народа, то суверен не вправе отказать своим подданным. Да-да, господа. Передайте в риксдаг — я возглавлю армию! — Король даже встал с трона и в волнении стал прохаживаться по залу.

Такой поворот событий был неожидан для одного и другого графа. Война — это да, но при чем здесь командование армией! У шведской армии есть уже ее главнокомандующий — Левенгаупт, и зачем ей другой, даже если это сам Король. Левенгаупт дара речи лишился.

Гилленборгу пришлось одному выворачиваться из создавшегося щекотливого положения:

— Ваше Величество, — издалека начал. — Вы знаете, какую самую искреннюю, верноподданническую любовь испытываем и мы с графом Левенгауптом и весь шведский народ к Вам.

— Да, да, господа. Король это знает. — Фредерик продолжал мерить шагами зал.

— Мы все уверены, — продолжил Гилленборг, — что если шведская армия будет сражаться под личным предводительством такого великого Короля, неустрашимость и опытность в военном деле так хорошо известны всему свету, то желанная цель этой войны непременно будет достигнута, — граф бросил быстрый взгляд на Левенгаупта. Тот стоял весь потерянный и жалкий. Гилленборг вздохнул и продолжил:

— Но когда мы вспомним преклонность лет Вашего Величества, суровость климата и трудности предстоящей кампании, коя придется на позднее, зимнее время года, то в наших сердцах, — Гилленборг положил одну руку себе на грудь, другой указал на Левенгаупта, — как в сердцах всех подданных Вашего Королевского Величества, невольно возникают опасения. Мысль об ужасах и опасностях войны, которым геройское мужество Вашего Королевского Величества подвергло бы свою священную особу, ужасает нас и заставляет колебаться, какой ответ должны мы дать Вам, — Гилленборг остановился перевести дух. Левенгаупт внимательно прислушивался к его речи.

— Но если бы мы смели надеяться, что желания наши удостоятся милостивого внимания Вашего Королевского Величества, то мы просили бы Ваше Королевское Величество остаться в центре государства, чтобы постоянно можно было совещаться с Вашим Величеством обо всем, касающимся военных операций. — Гилленборг закончил и низко склонился перед остановившимся Королем.

«Вот это умозаключение…», — с восхищением подумал Левенгаупт и также склонился перед Фредериком.

«А зачем мне, действительно, командовать армией? — подумал Король, который успел уже загореться, успел и остыть, подумав, что он погорячился. — Лучше остаться с детьми, тем более, что Гилленборг выполнил свое обещание и провел через риксдаг утверждение им титула графов Гессенштейн».

Дорога на Выборг была забита военными. Видно, дело затевалось серьезное. Мерно шагала пехота — новгородцы, апшеронцы и ростовцы, пылила поэскадронно кавалерия, катились пушки, на двуколках примостилась артиллерийская прислуга, со свистом проносились казачьи разъезды, невозмутимо, с азиатским спокойствием, лишь кося в стороны рысьими глазами, ехали дети степей — калмыки. На них с беспокойством посматривали даже бывалые солдаты. В пестрых халатах, остроконечных звериных шапках, с луками и копьями, кочевники внушали страх.

Жива, жива была память людская по татарам, а калмыки, на первый взгляд, сильно их напоминали. Немногие знали, что калмыки давно и верно служат российскому престолу, а в последнюю войну храбро и беззаветно, плечом к плечу с казаками, отчаянно бились с татарвой и ногаями.

Дорогой скучать не пришлось. Здесь, среди полковых обозов, среди скопления людей в мундирах, Веселовской чувствовал себя, как рыба в воде. Отвык он от армейских переходов, забыл в оренбургской глуши, где каждый солдат или казак на вес золота, что такое армия. В шуме движения, в скрипе колес, топоте сотен копыт, ржанье лошадей, в походных песнях неутомимой русской пехоты чувствовалось единство армии, ее мощь, ее непобедимость. Все здесь было родным и знакомым. Так, с растагами, с ночлегами под звездным летним небом Карелии, незаметно пролетели несколько дней, что добирался Веселовский до Выборга. Там справился в канцелярии обер-коменданта Шипова, где его полк, а заодно и Астраханский пехотный. Надо ж было увидеть Манштейна, поблагодарить. Сдержал-таки слово старый знакомец!

Корпус генерала Кейта, куда шли все полки, расположился лагерем в нескольких верстах западнее Выборга. Поближе к шведской границе. Каждый полк размещался отдельным лагерем, хотя, скорее, это все напоминало не временное жилище, а целую слободу. Стояли избы для штаба, для полковой канцелярии, для обер-офицеров, для штаб-офицеров, это все по знаменной линии, а дальше тянулись эскадронные и ротные линии из землянок обрубленных, то есть бревнами внутри обнесенными, с обустроенными лазаретными избами, конюшнями, банями, кузнями и погребами.

«Видимо, давно уже стоят, — подумал Веселовский, — раз вместо палаток успели так много и изб, и землянок теплых построить да обострожиться. Знать, заранее о зиме думают. Молодцы, что сани летом готовят».

Полковник Каркатель, командир Ямбургских драгун, принял Веселовского радушно. Худой и высокий, как журавль, он вышагивал по полковому лагерю, внимательно осматривая постройки да порядок в эскадронных хозяйствах. Где-то замечания делал, кого-то хвалил за радение, ругал за леность, но ничего не ускользало от внимательного и зоркого ока начальника. Видно было, что службу полковник знает и любит, а также печется и о солдате, и о конях, верных боевых друзьях драгун.

Веселовский встал на его пути, представился, держа коня в поводу. Каркатель внимательно осмотрел капитана, хмыкнул и приказал:

— Васильев, — это денщику предназначалось, — возьми коня у капитана. А вас, — Веселовскому, — прошу прогуляться со мной, на ходу и полк весь посмотрите, и о себе мне расскажете, а я буду думать пока, куда мне сподручнее применить офицера нового.

Так и двинулись дальше. Веселовский рассказал о службе в Вятском полку, о войне, о том, как командирован был в Оренбургскую экспедицию, об усмирении башкирцев и о приказе вернуться сюда, в армию. Каркатель почти не перебивал, лишь изредка задавал вопросы. Тем временем они дошли уже почти до конца лагеря.

— Хорошо, капитан. Я доволен тем, что услышал. И позволь последний вопрос. Не ты ли вместе с Манштейном, адъютантом бывшим Миниховым, что ныне командует астраханцами, отличился при взятии турецкой башни на Перекопе?

— Я, господин полковник, — Веселовский опустил голову. Не любил он, когда вдруг начинали его расспрашивать о его геройстве. Не считал он это таковым. То была обычная работа, дело, которое могло потом стать славным, а могло и бесславием закончиться, как те блуждания в степи, что тоже имели место.

— Не опускай голову, капитан. Гордись! Славное тогда было дело. Про вас вся армия слыхала и гордилась. Молодцы, — Каркатель стоял напротив и весело смотрел на Веселовского.

— Вот моя рука, — протянул, обменялись крепким рукопожатием, — рад, чрезвычайно рад, капитан, видеть вас среди офицеров моего полка. Пойдем, я покажу тебе третью роту. Ее примешь. Знаю, что не подведешь. Как твое впечатление от нашего лагеря? Что скажешь? Как обустроились?

— Замечательно, господин полковник. Чувствуется рука опытного командира.

— Спасибо, капитан, — было видно, как приятно Каркателю. — Одна беда — не можем никак пока хлеб печь приспособить. В Систербек[27] муку возим, там и печем.

У мастеровых заводских. А за обустройство ладное генерал Кейт объявил в уважение общих трудов наших великую благодарность всем чинам полка.

— Заслужено, господин полковник. А вам, случаем, неведомо, где может квартировать Астраханский пехотный?

— Манштейна ищешь?

— Да надо бы повидаться.

— Да рядом! Вона, за тем лесочком, — полковник указал направление, — деревня чухонская Кананоя, там штаб корпуса стоит, а чуть подале, в сторону границы, да левее, всего менее версты от деревни, лагеря полков пехотных начинаются. Там астраханцы и стоят. Как раз промеж Ингерманландского и Невского полков их лагерь будет. Ну вот и пришли. — Навстречу Каркателю спешил поручик. Командир махнул рукой, отменяя доклад. — Вот, познакомьтесь, капитан Веселовский, Алексей Иванович, новый командир роты. А это поручик Степан Караваев. — Офицеры поздоровались. — Расскажи и покажи все ротному командиру, поручик. Он офицер бывалый. И войну турецкую прошел, и мятежников усмирял в степях башкирских. А роте опытная рука ох как нужна. Рекрутов необученных много, — пояснил, — да конский состав только получили. Всех и сразу учить надобно. Давай, капитан. Поспешай. Не сей день, так завтрашний — война!

— Это точно? Вы уверены? — переспросил Веселовский.

— А зачем, капитан, нас сюда стягивают? Зачем лагеря так добротно строим? Зачем полков идет сюда множество? Сам видел, небось, дорогой. Коли на травы коней мы выводили, так палатками обошлись бы. Вот увидишь, скоро пойдем туда, — махнул рукой, — на запад. Ну, давай, обустраивайся, принимай роту. Поручик все покажет. А вечерком можешь и Манштейна навестить. Не возражаю.

Так и был принят капитан Веселовский в новую полковую семью.

Ранним утром 28-го июля 1741 года под грохот барабанов на площади перед королевским дворцом был зачитан указ:

— Мы, Фредерик, Божьей милостью Король Шведский, Готский и Венденский, и прочая и прочая и прочая, Ландграф Гессенский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем сим всем Нашим верным подданным, каким образом Мы, вследствие многих обид, нанесенных в разное время Нам, государству Нашему и подданным Нашим Русским Двором…, для благосостояния и безопасности нашей, государства Нашего и верных Наших подданных находимся вынужденными, воззвав ко всеблагому Богу о помощи, взяться за оружие и объявить сим во всенародное известие, что Нами объявлена война против ныне царствующего Русского Царя…

По-разному восприняли указ шведы. Объявление войны, о которой так много говорили, спорили, хотели, вдруг оказалось внезапным. Когда глашатай закончил чтение Королевского указа, а затем и пояснений к нему, толпа не взорвалась восторженными криками. Одно дело кричать об отмщении ненавистным русским, об их подлости и виновности в убийстве славного шведского майора Синклера, и совсем другое внезапно осознать, что война-то началась. И начали ее первыми мы — шведы. И тут на память сразу пришли те страшные для страны двадцать лет опустошительной прошлой войны. Вспомнили сыновья погибших отцов, вдовы — мужей, матери — сыновей. Вспомнили набеги русских галерных флотов, безжалостного врага, высаживавшегося на побережье Швеции и разорявшего все дотла. И вот свершилось. А если все это предстоит пройти еще раз?

— А если русские снова придут и захотят отомстить нам за объявление войны?

— А может, мы не будем воевать?

— Может, просто объявим войну и ничего предпринимать не будем?

— Может, русские не заметят? — Тихо, почти шепотом переговаривались между собой оглушенные Королевским указом жители Стокгольма. Да и в армии настроения были нерадостными. Оказалось, войны более всего хотели дворяне, заседавшие в парламенте, а не служившие в армии.

Командир Королевского драгунского полка барон Унгерн фон Штернберг мрачно объявил своим офицерам приказ готовиться к погрузке на суда. Молча выслушали. Переглянулись. Опустил голову майор Мейергельм, о жене да дочери задумался. Молчал полковой пастор Тибурциус. Лишь перекрестился.

По улицам поволокли арестованных в гавани русских купцов в тюрьму. Случись это раньше, когда войны не было, а Стокгольм бушевал, поднятый известием о гибели Синклера, и бил стекла в русском посольстве, в запале могли бы купцов разорвать прямо на улице. А тут притихли. Смотрели молча, как вели их под караулом усатые строгие королевские гвардейцы. Это уже было серьезно, это было страшно. Раз появились первые русские пленные, теперь можно было ждать какого угодно ответа от русских. В гавани уже готовились суда для отправки войск в Финляндию. Подходили полки на погрузку. Радости не было. Настроение и офицеров, и солдат было подавленное. В воздухе висело ощущение какого-то рока. Все делалось медленно и вяло. Уже три месяца минуло, как полкам было объявлено, чтобы они готовились к походу, но когда дело дошло до выступления, оказалось, многое было в неисправности. Одни офицеры подали в отставку, другие смирились.

Когда пошел на погрузку Королевский драгунский полк, прямо со сходней в воду сорвалась лошадь. На глазах командира полка, Унгерна фон Штернберга.

Отвернулся старый вояка к пастору Тибурциусу, стоявшему рядом и все видевшему, сказал в сердцах:

— Черт ее побери! Войну начали против нашего желания, так и пойдет. Теперь остается только молиться, пастор. Мне кажется, все это закончится бедой.

С трудом собирались войска и в самой Финляндии. Будденброк четыре месяца назад отдал приказание финским поселенным полкам выступить, но исполнение приказа задерживалось. Лишь к концу августа смогла прибыть их большая часть. Шведская армия стояла двумя корпусами. Основные силы шведов разместились около Кварнбю, в трех четвертях шведской мили к востоку от Фридрихсгама, а второй корпус, под командованием генерала Карла Гейнриха Врангеля, в трех милях западнее Вильманстранда, близ деревни Мартила. Между корпусами было около 40 верст — один хороший дневной переход.

Горько рыдали финские матери, провожая своих сыновей. Плакала и Миитта, провожая своего Пекку. Опять был собран их батальон Саволакского полка и отправлялся он в корпус генерала Врангеля. Два других батальона вместе с командиром Саволакского полка Лагергельмом ушли к Фридрихсгаму, в корпус генерала Будденброка. Шли в строю финские парни — вместе с Ярвиненом уходили из его деревни Лехтинен, Нуминен, Тимонен, Пелтонен, Иоканен, Ниеминен и другие. Кто давно уже тянул эту лямку, а кто только сейчас встал в строй. В деревне было приказано остаться лишь тем, кому еще не исполнилось пятнадцати. Из них формировали ополчение. Командовать дриблингами оставался майор Кильстрем.

Лишь через неделю выбрался Веселовский к Манштейну. Забот оказалось много. Третья рота, назначенная капитану, была наполовину из рекрутов составлена. Занимались по взводам. Веселовский следил, чтоб новички промеж ветеранов стояли, локоть к локтю. Так вернее. Так быстрее переймут что-то. Вечером собрал отдельно старых солдат. Поговорил с ними. По-людски.

— На вас вся надёжа! Сами видите — рекрутов много, обучать времени нет. Кто, кроме вас, научит всему искусству воинскому, фронту да уставу, чем сами овладели.

За всех ответил старый фельдфебель Засохов:

— Не сомневайтесь, господин капитан. Коль вы нас просите, рази мы можем отказать. Сами все понимаем.

— Спасибо, братцы. Знал, что не подведете.

И учение легко пошло. Через неделю не узнать было роту. И во фронте подравнялись, и фузеи уже не роняли, и палаши научились из ножен извлекать не запутываясь.

Полковник Каркатель поглядывал со стороны на ротные экзерцисы, головой кивал ободряюще. Доволен был.

Так лишь через неделю и выпала возможность Веселовскому съездить в Астраханский полк. Роту оставил на поручика Караваева, взял с собой денщика и тронулся в путь. Ехал не торопясь, природой любовался. Уж больно она родные места напоминала. Сосны, невысокие пологие сопки, кое-где гряды каменные землю прорезали. Прямо все как в Хийтоле. Ехал капитан да о матушке думал. Ну никак не выбраться! Обращаться к полковому командиру было совестно. Ротой надобно заниматься — сам понимал. Не до отпусков тут. Подъезжая к лагерям пехотным, вдруг пронзила мысль:

«Астраханский полк! Ведь это тот самый, что Тютчева расстреливал… Что ж за судьба такая. И угораздило ж Манштейна именно к ним командиром…».

Мысли грустные сменились мыслями скорбными. Так и въехал в лагерь астраханцев, понурив голову.

Манштейн встретил радостно. Обнялись. Веселовский чувствовал себя смущенно. Старый знакомый был уже полковником, но просил не чинится. За стол усадил, сам вино разлил по бокалам.

— Наконец-то добрался! Рад, чертовски рад видеть тебя, Веселовский. Видишь, как все меняется. А я, брат, женился…, — осекся тут же, — прости. Прости, Алеша. Запамятовал от встречи, забыл о горе твоем.

— Да чего уж там…, — опустил голову Веселовский, — все за грехи наши воздается.

— Не токмо твои, Алеша, но за мои то ж, — сел напротив Манштейн, — это ж я тогда тебя в Силезию сподобил ехать. Опосля все наперекос и пошло. Но ты ж солдат, чего винить-то себя. Ты ж приказ фельдмаршала выполнял, как и я. Хотя понимаю, приказ приказу рознь. Вот и полк Астраханский, коим командую, тестя твово расстреливал. Так разве виноваты солдаты, что им пришлось приговор исполнять?

Замолчали оба. Наконец Веселовский нарушил тишину:

— Чего далее-то ждать, господин полковник?

— Нам-то? Войны, вестимо! Генерал Кейт сказывал, что в скорости зачнется. А в остальном… Я ж намеренно тебя не в свой полк записал, хотя и желал иметь рядом, как тогда на Перекопе. Думаю, грядут перемены. Тебе надобно будет от меня подале пока держаться. Глядишь, еще тебе меня выручать придется.

— Отчего? — не вразумел Веселовский.

— Потому как у вас в России просто ничего не бывает. Мы здесь иноземцы, хоть и служим ей. И беда многих из нас в том, что считают русский народ вообще, и каждого из них в частности, глупым и тупым. А это в полной мере ложно. Те, кто составил себе подобное понятие, не утруждали себя изучением истории вашей. Еще в прошлом веке Россия стояла на краю погибели. Шведы владели Новгородом, а поляки Москвой. Но русские вновь отвоевали все эти земли, при этом у них не было ни одного министра, ни одного генерала иноземного. Размышляя об этих событиях, разве можно сказать, что столь важные предприятия могут быть задуманы и выполнены глупцами. Да и сколь я не общался с любым из сословий, хоть и самым подлым, видел рассудительность и здравый смысл, понимание и сметливость. Многие же, сюда приехавшие, не утруждались изучением даже языка русского. От того и презрение неосновательное к народу. А у русских недостатка в уме нет. Сильно в России мелкое дворянство, которое опасается тирании вельмож более, нежели власти государей. А не стало Императрицы, вельможи к власти рванулись. Да как собаки перегрызлись. Герцог Бирон, Принцесса Анна, Принц Антон Ульрих, граф Остерман, прыщ этот Гесенн-Гомбургский и наш фельдмаршал туда ж… А про гвардию, из дворян мелкопоместных состоящую, забыли. Дразнят только арестами. Да и надоели иноземцы русским, хуже редьки горькой. Так что жди, Веселовский. Что-то свершится скоро.

— Так ведь не все иноземцы плохи. Ну понятно, Принц Гессен-Гомбургский, люто его в армии ненавидели, сек солдат без удержу, беспричинно, но есть же генералы Кейт, Ласси, наконец. А вы-то? Сколь раз ранены? Разве не вместе мы на том же Перекопе были?

— Ласси и Кейт — они солдаты. И наравне со всей армией лямку тянут. И от пуль не прячутся. От того и любовь к ним в полках. Генералов этих при дворе не увидишь. Политика — не поле баталии. Без интересу им. А остальных сковырнут вскорости. Кто не спрячется аль выслужиться успеет. Только мне-то не простят службу в адъютантах Миниховых. Елизавета Петровна никогда не жаловала фельдмаршала.

— Елизавета Петровна?

— Да, Алеша. Цесаревна наша. Дщерь Петрова. Это ей надобно на троне российском сидеть, а не нынешним.

— Видывал я ее, — молвил задумчиво, — когда еще в корпусе кадетском учился. Веселая такая… и простая с виду.

— Она, она. Только мне от того проку мало. Уехать придется. Если худшее не случится. Так что, Алеша, может в последний раз видимся.

— А то, — встал, заходил нервно, — я абшид запрошу, ты отставку. Связи есть еще при дворе. Вытребуем.

— Зачем? — недоумевал все Алеша.

— А затем! — Манштейн остановился, вплотную придвинулся. В глаза заглянул пристально. — Мало ты претерпел за службу верную? За храбрость? За приказ фельдмаршала исполненный?

Веселовский в сторону взгляд отвел, молчал сосредоточенно.

Манштейн не успокаивался:

— В глушь сослали, жену потерял, ребенка, тестя. Мало тебе? — замолчал, дыша тяжело.

Алеша не отвечал, лишь голову опустил низко.

— Да такие шпаги, как наши, всегда в цене, — Манштейн наклонился к нему, почти на ухо зашептал прерывисто. — Вона, король прусский Фридрих давно на службу к себе приглашает. И чины повыше будут, и содержание достойное. Поедем?

— Я, господин полковник, — Веселовский голову резко поднял, что отшатнулся Манштейн, — не могу.

— Ну почему? Почему, Алеша?

— Не могу. Долг офицерский. Присяга. — По сторонам посмотрел. Подумал. — Отечество здесь мое. Матушка, — тряхнул кудрями, добавил уверенно, — не могу. Слуги мы государевы.

— Эх, Веселовский, — покачал головой Манштейн удрученно. — Ведь даже не ведаешь, что еще впереди ждать-то можешь.

— Чтоб не случилось, господин полковник, приемлю как должное. Отечество свое не выбирают.

— Да Отечество там, где нужны мы. А раз нужны, значит и ценимы будем. Нечто лучше терпеть несправедливость всю жизнь? — горячился Манштейн.

— «ПРЕТЕРПЕВШИЙ ЖЕ ДО КОНЦА — СПАСЕТСЯ!» — вдруг вспомнился Веселовскому отец Василий. А вслух молвил примиряющее:

— Да полно, господин полковник, не для меня это. От судьбы не спрячешься. Долг не позволяет и честь моя от нее прятаться. Что положено — вынести обязан.

— Эх, и упрямые же вы, русские, — Манштейн искренно огорчен был. Замолчал. Вина налил. — Давай, выпьем, что ль?

Долго сидели еще старые знакомцы. Только беседа не клеилась.

Глава 11 Младенец-император ответил войной

На шведский манифест, войну объявляющий, младенец Император Иоанн III Антонович[28] ответил также Манифестом. Даже двумя. Нет, конечно, не он. Правительница их подписала, мать младенца, Анна Леопольдовна. Случилось это 13-го августа. Первый манифест объявлял войну Королевству шведскому, и недоумение выражалось о причинах, ее вызвавших.

«Между неверными и дикими, Бога не исповедающими погаными, не только между христианскими державами еще не слыхано было, чтоб, не объявя наперед о причинах неудовольства своего или не учиня по последней мере хотя мало основанных жалоб и не требуя о пристойном поправлении оных, войну начать, как то действительно ныне от Швеции чинится».

Главнокомандующим армией в Финляндии назначался граф Ласси. Вспомогательный корпус, для охранения берегов близ столицы, встал у Красной Горки. Начальствовал там Принц Гессен-Гомбургский. В Лифляндии и Эстляндии отдельные отряды под общим начальством генерала Левендаля также караулили побережье.

За манифестом последовал указ:

«Несмотря на неправедный, Богу противный поступок со шведской стороны в нарушении мира, всем шведским подданным со всем принадлежащим им имуществом, пока они… в свое отечество выехать не могут, Его Императорского Величества всемилостивейшую протекцию и защищение показать. И тако никому из подданных российских тем шведской нации людям, покамест они в Империи обретаться будут, никаких обид, досадительства и вреда не чинить, имений и вещей их отнюдь не касаться под опасением жестокого штрафа».

Мы б не упоминали о сем указе, кабы не был он упреком — Королю шведскому, приказавшему и разрешившему арестовывать русских купцов, конфисковывать товары, захватывать и грабить торговые суда. Когда весть об указах русского младенца Императора достигнет Стокгольма, она лишь добавит уныния шведам.

20-го августа состоялся смотр русских войск под Выборгом. Восторженным ревом встретили шпалеры полков построенных героя Гданьска и Азова, покорителя Крыма, фельдмаршала Петра Петровича Ласси.

* * *

Ласси (Ласи, Лейси, Лессий) Петр Петрович (Lacy) — 30.10. (9.11) 1678 г. — Лимерик, Ирландия — 19(30).10. 1751 г. — Рига. С 1691 г. в английской армии, с 1698 г. в австрийской. С началом Северной войны в 1700 г. на русской службе поручиком. Участвовал в сражениях под Нарвой и Полтавой, где был тяжело ранен, первый вошел в Ригу, участвовал в Прутском походе. Воевал в Померании и Голштинии, взял в плен шведского генерала графа Стенбока и будущего главнокомандующего шведской армией в Финляндии графа Карла Эмилия Левенгаупта. В 1719 г. руководил десантами на шведском побережье. С 1723 г. член Военной Коллегии, с 1726 г. командующий войсками в Лифляндии, с 1729 г. — губернатор Риги. При Петре II занял Курляндию. В 1733–1735 гг. — командующий русским корпусом в Польше и Австрии, удостоен звания генерал-фельдмаршала. В 1735–1739 гг. — командующий Донской армией в русско-турецкой войне. В 1736 г. взял турецкую крепость Азов. В 1736 г. совершил переход через Сиваш по Арабатской стрелке в обход Перекопа и дважды (12 и 14 июня) разбил войска крымского хана. В 1738 г. повторил переход Сиваша, вторгся в Крым и взял крепость Чуфут-Кале. За отличия в войне удостоен графского титула. С 1740 г. генерал-губернатор Лифляндии, командующий войсками в русско-шведской войне 1741–1743 гг., с 1744 г. генерал-губернатор Лифляндии.

* * *

Фельдмаршал был невозмутим. Придирчиво, но одобрительно поглядывал старый солдат на ветеранов и молодежь, проходящих мимо полков. Ласси был доволен. Полки выглядели свежими и бодрыми. Стараясь держать равнение, сколь было возможно, идя по песку, шагали ротные колонны. Рядом с седыми ветеранами, помнившими еще петровские походы, шли вчерашние рекруты, и их румяные молодые лица выделялись среди отблеска вздернутых к небу багинетов.

— Молодчина, Кейт! — обернулся фельдмаршал к генералу. — Вижу пополнение обученным и готовым к делу. Сколь всего у нас войск?

Яков Иванович перечислил:

— Девять пехотных полков, три драгунских и две конногренадерские роты от Ингерманландского и Нарвского полков. Всего около десяти тысяч. Казаков вот маловато. Еще не подошли полки атаманов Ефремова, Себрякова и Краснощекова с Дона.

— И то хорошо. Пусть выделят из всех полков гренадер и сведут их в отдельные батальоны и эскадроны. Что слышно о противнике?

— Сей день перебежчики пришли. Хотите допросить?

— Конечно, — Ласси уже разворачивал коня. — Передайте, генерал, мою благодарность всем господам генералам, офицерам и солдатам. Премного доволен видом нашего воинства.

Допрос перебежчика, коим оказался карел, бывший солдатом финского поселенного полка Вильдебранда, коменданта крепости Вильманстранд, прояснил многое. Гарнизона крепостная состояла из означенного пехотного полка (432 человека), шести драгунских рот Карельского полка (506 человек) и одной роты артиллерии (113 человек), общим числом около тысячи, чуть поболе. В крепости ожидали приход корпуса генерала Врангеля, а с учетом корпуса генерала Будденброка всего противостояло русским около 11 000 человек.

К вечеру пришел еще один дезертир. Его допрос подтвердил сказку, ранее снятую.

— Назначаю военный совет немедленно, — отдал приказ Ласси. — Собрать весь генералитет и полковых командиров.

— Господа совет! — Ласси ботфортом песок разровнял и шпагой рисовать принялся.

— Вот мы, вот Вильманстрандская фортеция. Здесь Врангель, здесь Будденброк. — Кончик клинка метался по песку, диспозицию обозначая.

— Я разумею, что шведы войну нам объявили, а сами и не торопятся. Осень на носу, а затем и зима, кампанию открывать им без надобности. Значит, наша очередь поспешать. Не хотят воевать шведы, зато мы готовы. Жаль, флота на Балтике почти что не стало. А флот на театре здешнем всегда был и будет наипервейшим помощником армии. Ну нет, так нет. На нет и суда нет. Надобно выступать немедленно и разгромить каждого из генералов шведских по отдельности. В быстроте и внезапности наша сила.

— Утром выступаем дирекцией на Вильманстранд, — кончик шпаги в песок воткнулся. — Идем налегке. Провианта на пять ден взять. Обоз самый мизерный. Выманиваем на себя Врангеля, в дело ввязываемся с Божьей помощью, а там посмотрим. Иль отступим к границам своим, или за Будденброком пойдем. А на том, господа генералитет и полковники, совет наш и закончим.

К вечеру подошел Нижегородский пехотный полк. Его решено было оставить в лагере. Кроме того, от каждого пехотного полка было оставлено еще по сто человек при трех офицерах для охраны.

А на рассвете 21-го августа в поход выступили: девять полков пехоты — по два батальона — Ингерманландский, Астраханский, Низовской, Нарвский, Новгородский, Великолуцкий, Невский, Апшеронский и Ростовский; отдельный гренадерский полк из двух батальонов, составленный со всех пехотных гренадеров. Впереди пошли драгунские полки — Казанский, Киевский, Ямбургский и три эскадрона конных гренадер. Кроме самого Ласси, командовали войсками генерал Кейт, генерал-лейтенанты Штоффель, Бахметьев, генерал-майоры Ливен, Фермер, Альбрехт, Укскуль. Шли налегке. Обоза почти не было. Растянувшаяся колонной длинной, русская армия ускоренным шагом входила в леса. Начиналась Финляндия. Сосны, ели, скалы, озера и болота. Дорога узкая, извилистая, да прохлада лесная. Солнышко светило, припекало по-летнему, да в тени совсем и не жарко. В рядах слышалось:

— Глянь-ка, ягод-то сколь!

— Малинка, брусничка.

— Роднички бьют, ручейки журчат.

— Эт тябе не по степу вышагивать…

— Благодать, да и только.

— Тишина-то кака…

— И души живой не видать…

По трое в ряд ехали драгуны. Впереди командир полка, за ним барабанщики и литаврщики, штаб и все роты. Катились пушки, мерно колыхались багинеты пехоты.

Немногочисленные подводы с припасом воинским и провиантом, под усиленным караулом, замыкали походный порядок. Солнце отражалось в гренадерских шапках, в клинках и штыках. Мерный шаг пехотных колонн, топот копыт, скрип орудийных лафетов и колес растворялся в окружающей тишине. Противник не появлялся.

Одиночные крестьяне, встретившиеся передовым отрядам на дороге, спешили скрыться в лесу. Да их и не преследовал никто.

Стоявший у Мартилы корпус генерал-майора Карла Генриха Врангеля был извещен в тот же вечер о переходе границы русскими.

* * *

Врангели — представители этого древнего дворянского рода служили под знаменами Дании, Швеции, Австрии, Германии, Голландии, Испании и России. Дали 7 фельдмаршалов, более 30 генералов и 7 адмиралов. На поле битвы под Полтавой в 1709 г. осталось 22 представителя рода Врангелей. На русской службе они появляются в период Семилетней войны (Военная энциклопедия. СПб., 1910. Т. 7. С. 77).

* * *

Донесение поступило от командира карельских драгун подполковника Бранденбурга, чей полк нес караульную службу вблизи Вильманстранда. Его доставил запыхавшийся от быстрого аллюра фельдфебель, ворвавшийся в Мартилу около десяти вечера.

Бранденбург писал: «Кроме сведений, полученных от рекогносцировочной партии, что у Кананои стоит большой отряд драгун и инфантерии, имеющий при себе значительное количество орудий и выступивший, по их показаниям, оттуда сегодня в 8 часов утра прибыл еще и патруль, донесший, что встретил русских, идущих форсированным маршем по ту сторону границы, почему я считаю долгом всепокорнейшее донести об этом Вашему Превосходительству в надежде, что Ваше Превосходительство незамедлите как можно скорее прийти для нашего сикурсу».

Врангель сел было составлять донесение Будденброку. Перо покрутил в руке. Затем передумал и просто отправил доклад командира карельских драгун с припиской: «Отправляю донесение подполковника Бранденбурга, сам ожидаю от него более подробного рапорта или формального приказания Вашего Превосходительства: выступать мне отсюда или нет».

Поручик Рейгер прискакал в лагерь Будденброка под утро, около пяти часов. Часовые долго не хотели будить командующего, но адъютант Врангеля настоял. Злой и заспанный Будденброк заметил раздраженно Рейгеру:

— Я не могу верить доставленному донесению, будто русские идут к Вильманстранду. Не было никаких известий до сих пор, чтобы они в том месте у Кананои имели б достаточно сильный отряд. И тем более что-либо предпринять против нас с этой стороны. Передайте генералу Врангелю мой приказ: выслать немедленно несколько рекогносцировочных партий от полковника Бранденбурга и получить совершенно верные сведения относительно русских. Буде же окажется, что донесение Бранденбурга основательно, рапортовать мне, в какую бы пору дня или ночи не получено было известие. Самому можно выступить всем корпусом, тщательно рекогносцируясь впереди и по сторонам. Если выяснится, что неприятель обнаружен и так силен, что атаковать его с выгодой невозможно, занять удобную позицию и выжидать, пока я успею подойти со своим корпусом. Все. Отправляйтесь, поручик. Будденброк зевнул, повернулся и пошел в палатку досыпать.

В девять утра его снова подняли. Врангель уже выступил навстречу русским в два часа ночи, не дожидаясь разрешения или приказа командующего армией. Будденброку писал по его поручению командир Саволакского полка Лагергельм, оставленный с одним своим батальоном в Мартиле: «…выступили к Вильманстранду, ибо русские идут туда форсированным маршем и имеют с собой легкую и тяжелую артиллерию».

Самонадеянно, опрометчиво поступил Врангель. Артиллерии не взял, припас воинский не взял, солдатам так же все оставить было приказано — камзолы, плащи, в одних рубашках да жилетках, с ружьями на плечах, тронулись маршем скорым. На крепость Вильманстрандскую понадеялся генерал. На ее арсеналы и магазины.

Русские тоже поспешали. В первый день двенадцать верст отмахали по шведской земле, растаг сделали часа на четыре, и еще шесть верст до села Синкола протопали бодро. Лагерем встали.

Ночь прошла спокойно, а поутру войска продолжили марш. Версты через три встретились ямбургские драгуны из авангарда. Первая преграда на пути обнаружилась — мост разобранный. Речка небольшая, да бурная и каменистая. Тут все такие. Драгуны сказывали:

— Тимоха Деев пытался-таки перейти вброд, так яво чуть вместе с конем не утащило. Во силища-то. Лешаки да водяные чухонские реку крутят. Аж коню не справиться.

— А глубоко ли? — пехотные интересовались.

— А мы чо, мерили? — огрызались драгуны. — Говорят тебе, дурья башка, лишь Тимоха сунулся, так и понесло яво. Насилу выбрался.

Ласси приказал встать на растаг, но со сторожени-ем превеликим. Пехота вытянулась по обе стороны дороги, к лесу поближе. Мост чинили командированным солдатством. Часа три заняло. Фельдмаршал все время сидел посреди дороги на барабане. В карту посматривал. Генералитет да командиры полковые вокруг. Ласси думал. По сторонам оглядывался. Не нравилось ему и дороги узость, и теснота лесная, и препятствия встреченные.

«Где ж тут полкам развернуться? Как баталию давать? На дороге, что ль?» — мысли одолевали. Тут шум послышался. Драгунский офицер приближался верхом.

— Что там? — поднял взор Ласси, генералитет расступился, пропуская.

— Ямбургского драгунского капитан Веселовский, ваше сиятельство, — представился.

— Так что там, капитан? — повторил вопрос свой фельдмаршал.

— Сейчас партия неприятельская была драгунами нашими замечена на берегу противном.

— Много ль?

— Десятков пять. Точно сказать не можем. Ретировались они быстро. В лесу скрылись.

— Ретировались, — медленно произнес Ласси, — значит, встречают уже. Резанова ко мне, — крикнул генералитету, а Веселовскому, — ступай, капитан, к своим.

— Ваше сиятельство, — командир киевских драгун вперед протиснулся.

— Останешься здесь для удержания занятого места. Сия речка последняя пред Вильманстрандом ихним. Еще неведомо мне, как баталия сложится, только вижу, что пути-дороги здешние не располагают к маневрам быстрым. Посему приказываю, — Ласси поднялся. Генералы и штаб-офицеры вытянулись. — У Вильманстранда будем завтра. У сей переправы полк твой, Резанов, оставим, как сказано. Артиллерию тяжелую и амуницию лишнюю тож. Совсем налегке пойдем. Яков Иванович, — Кейту, — мост как?

— Готов почти.

— Долго, — головой покачал, — часа три, почитай, потеряли. Поднимайте полки, господа штаб, марш продолжаем.

Как выступили, то через полчаса опять авангард донес о новой партии встреченной неприятельской. Драгуны Веселовского бросились было преследовать, но опять-таки шведы скрылись. Однако ж удалось ямбургцам пленного взять. Сказкой его уведомились, что корпус Врангеля подходит-таки к Вильманстранду. Войска шаг ускорили.

К четырем пополудни вышли к деревне Армила, вблизи крепости неприятельской. Караулы шведские, в деревне стоявшие, ушли тотчас, как русских увидели.

Лес немного расступился, но равнины как таковой и в помине не было. Холмы высокие, овраги, поля небольшие, друг от друга полосками леса отделенные. Словно зубья драконовы, то здесь, то там торчали из жнивья валуны гранитные. Ни тебе пехоты в линию не выстроить, ни коннице не развернуться фронтом для атаки.

Ласси с Кейтом взобрались на холм повыше, прям перед биваком русским, в трубы подзорные все осматривали. Впереди лежала фортеция вильманстрандская. Со спины ее озеро прикрывало, так что напасть можно было лишь спереди. А этот путь прикрывался рвом сухим, палисадами да валом. Все сделано из земли и фашин. Слева холм высокий. На нем мельница виднелась.

Шведы подле копошились. Позицию возводили. Остальная местность вся одинаковая, чрезвычайно неровная. Те же леса, болота, кустарники, скалы и овраги. То там, то сям клочки огороженных и обработанных полей. Трудно, ох, трудно с войсками действовать на такой почве. Даже небольшой отряд, умело отбивающийся, легко может отразить более сильный корпус, на него нападающий.

Ласси переглянулся с Кейтом. Молчали оба. Лишь головами покачали в понимании сложности баталии предстоящей. Из леса густого, что за мельничным холмом чернел, показалась голова колонны шведской.

— Осталось вызнать, кто это. Врангель, Будденброк или сразу оба, — кивнул на шведов Ласси. — Соразмерно и действовать будем.

Еще с марша Врангель отослал приказ коменданту Вильманстранда снять большую часть пушек с вала и установить их на той самой горе, где мельница торчала. Она и должна была стать центром боевого порядка шведов, одним флангом к лесу примыкая, другим к глубокому оврагу, в версте от укреплений городских.

Почти бегом двигались батальоны шведские. Драгун, прискакавший от Вильманстранда, весть принес, что русские уже вышли к крепости и лагерем встали. Вот и спешили шведы. Когда Ласси с Кейтом позицию осматривали, тотчас и Врангель вышел к ней. Сразу в боевой порядок начали строиться. А вдруг русские уже готовятся к штурму? Левый фланг, ближайший к крепости, финские батальоны заняли — Тавастгусский, Кюменегордский и Саволакский, правый шведские — Далекарлийский, Седерманландский и Вестерботнийский. По центру батарея из орудий крепостных капитана Оберга с прислугой, да триста солдат полка гарнизонного. Горушка эта с мельницей, Кварнбакен по-шведски, — отличная позиция для артиллерии. Высота господствующая, обзор отличный. Нелегко будет русским спорить со шведской артиллерией. На правом фланге и конницу всю разместил Врангель. В лощинке. Только что шведской, что русской коннице развернуться было негде. Местность-то для всех одинакова. Так и встали. До самого вечера русские движения не обнаруживали. Успокаивались шведы. Ночью, чай, не начнут. Опускались на землю, лежали рядом с оружием. Костры разводили. Скоро и похлебка вскипела в котлах, с крепости подвезенных.

Пекка Ярвинен облизал свою ложку да в карман спрятал. Финны и так неразговорчивые, сейчас вовсе молчали. Думали о своем. Что солдат вспоминает накануне баталии? Дом родной, да мать аль жену с детишками. Один ведь Бог ведает, что завтрева ждет.

— Слышь, Ярвинен, — придвинулся к нему и прошептал Тимо Нурминен, совсем еще молодой солдат, земляк из Руоколакса. — Только не сердись.

— Чего тебе надобно, Нурминен, — нехотя отозвался Пекка, от мыслей невеселых отрываясь. Молодежь-то уважала Пекку за силу, за характер. Одногодки, когда-то задиравшие сироту, давно уж отступились, кулаками мощными вразумленные. А стариков солдат почти и не было.

— Правда, не обижайся, Ярвинен, — шептал Тимо, — говорят, что отец-то твой русским был, — и сам испуганно отодвинулся.

Усмехнулся Пекка. Как в воду глядел юнец. Об этом и думалось. Зла ответного на вопрос не было. Это в детстве кулаками вымещал обиды, а с годами и сам привык, и земляки привыкли. Вот разве что такие юнцы спрашивали. Ну не бить же их…

— Русский, — кивнул головой, — русский, Тимо.

— Ну и как ты теперь? — опять придвинулся Нурминен.

Что сказать мальчишке? Что он сам не знает? Что может с отцом на поле бранном встретиться? Но русские пришли с войной к ним. Правда, солдатам зачитывали указ Королевский, что это Швеция объявила войну России. Но первыми ее начали русские.

И Пекка должен защищать свой дом, свою мать, Укконенна с его невестками и женой-старухой, того же Нурминена отца с матерью, братьев и сестер меньших и других соседей. Отец — отцом, а русские — русскими.

— Мы солдаты, Нурминен, — сказал, как отрезал. — Будем драться. Нужно защищать свои дома. Оставь меня. Уснуть попробую, — отвернулся и лег на бок, говорить боле не желая. Шляпу под голову, фузею к себе прижав. Вздохнул Нурминен и тож на ночлег устраиваться стал.

В русском лагере рассвет встретили с выстрелом пушечным, зорю означавшим. Ласси медлил. Драгунам поручалось в ночь пленного взять. Из шведского корпуса подошедшего. Взяли, даже двоих. Унтер-офицера и рядового. Шведы сами напоролись на караулы русские. Врангель послал ночью партию рекогносцировочную к лагерю русскому, так их драгуны в секрете встретили, да тишком навалились. Это потом уж стрельбу открыли, когда шведы ретироваться стали.

В третий раз допрашивали пленных. Генерал Икс-куль да полковник Ломан, шведский язык знавшие, допрос за допросом учиняли. Ласси так приказал. Чтоб и лаской, и угрозами. И по одному, и сразу вдвоем. Глаза в глаза. Ставкой очной. Важно было правды добиться.

По сказкам, выведанным у пленных, следовало, что перед русскими стоит лишь корпус Врангеля. Но ждут, ждут Будденброка.

— Собирайте совет, — решился Ласси.

Генералитет и полковники высказались за нападение на шведов.

— А потому приказываю: всех гренадеров собрать воедино. Пехотных в два батальона, командовать ими назначу…, — Ласси вскинул голову и обвел окруживших его генералов и полковников.

— Полковников Ломана и Бальмена. — Взгляд фельдмаршала уткнулся в высоченную фигуру командира астраханцев. — О! Манштейн! Слышал, ты удачно командовал атакой на Перекопе, до того, как граф Миних забрал тебя к себе. Будешь поддерживать гренадер двумя полками — своим Астраханским и Ингерманландским. — Манштейн кивнул молча фельдмаршалу. — А конных свести в два эскадрона. Командовать Ливену ими.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — откликнулся фон Ливен.

— Итак, объявляю ордер на баталию. Первая линия: генерал Кейт с генералом Штоффельном. Полки: гренадерский сводный, Ингерманландский, Астраханский, Низовской и Нарвский. Вторая: генералы Бахметьев и Икскуль. Полки: Новгородский, Великолуцкий, Невский, Апшеронский и Ростовский. Кавалерия: шесть эскадронов на левом фланге, конные гренадеры на правом. Артиллерию полковую поднять на холм, где мы вчерашнего дня рекогносцировали шведов. В атаке сохранять между собой связь общего ордера баталии. В два часа пополудни начнем с Богом.

— Давайте-ка, Аминов, — обратился Врангель к стоявшему рядом адъютанту, — отправляйтесь, не мешкая, к генералу Будденброку. Я с утра наблюдаю за русскими и думаю, что атаковать они не решатся сегодня. Писать ничего не буду, передадите на словах. Пусть выходит со своим корпусом им в тыл по старой дороге от Фридрихсгама. Хотя… черт, кажется, они начинают! — воскликнул Врангель, заметив движение русских. — Скачите, Аминов, скорее. Сикурс нам потребен весьма.

Напротив шведских позиций на холм выкатывались русские пушки. Видно было, как суетилась прислуга, разворачивая орудия и обустраивая позицию для батареи. Из леса выдвинулись стройные ряды пехоты.

— Передайте, — Врангель распорядился, — пусть поднимают батальоны. Капитану Обергу открыть канонаду. Придется драться.

Батарея Оберга была расположена гораздо выгоднее русской, стоявшей значительно ниже. Прогремели первые выстрелы с обеих сторон. Урон от шведских пушек был намного ужаснее. Русские батальоны выходили из леса, устраивали линии в две роты, затем спускались в многочисленные овраги и выбирались из них под убийственным огнем неприятеля.

Ласси бросил вперед два батальона гренадер, приказав взять штурмом во чтобы то ни стало батарею шведскую. Произведя несколько безуспешных атак, потеряв много убитыми и раненными и лишившись более половины всех офицеров, гренадеры отступили в беспорядке. Погиб в бою и полковник Бальмен. Тот самый француз, о котором мы рассказывали в самом начале книги. Это его, муштровавшего на европейский лад турок, уговорил русский посланник в Стамбуле Неплюев бросить все это и отправиться в далекую Россию. Честно отслужил француз, и голову сложил свою честно.

Правый фланг шведов отбил атаку русских и контратаковал сам. Стоявшие на пологих отрогах Кварнбакена батальоны Деликарлийского и Седерманландского полков бросились сверху вперед, сминая русские Низовской и Невский полки первой линии. Атака была столь стремительна, что шведы ворвались на русскую батарею, но не успели ни обратить их в сторону противника, ни заклепать пушки. Ласси сжал фронт второй линии и штыками десяти батальонов выбил противника.

На левом фланге дело сложилось в пользу русских. Манштейн повел в атаку Астраханский и Ингерманландский полки. Финские батальоны дрогнули. Первый русский залп прогремел за сто пятьдесят шагов, еще через полсотни — второй, а за ним и третий, внося страшное опустошение в ряды противника. Финны ответили лишь одним залпом. Молодежь стояла в строю, к стрельбе плутонгами обученная плохо. Офицеры отдельные, видя, как плохо стреляют солдаты, видя потери ужасные, стали назад оглядываться. Переговаривались. В тыл уходили потихоньку.

А тут и удар страшный штыковой обрушился. Отступать стали финские батальоны, теснимые в бою узком, в давке тел человеческих, в скрежете багинетов. Побежали. Офицеры, что еще оставались, тщетно пытались остановить. Пекка Ярвинен один лишь раз стрельнул, перезарядил, но был увлечен бегущими первыми линиями и, сжатый со всех сторон, так и не успел вторично разрядить фузею. Главное было сейчас на ногах устоять, а не то затопчут в паническом бегстве. Так в толпе и внесло его в крепостные ворота.

Врангель бросил с правого фланга, где поначалу дело для шведов удачно складывалось, на помощь финнам батальон вестерботнийцев. Да поздно было. От бегства финских батальонов произошел большой промежуток в шведской линии, и теперь вестерботнийцы оказались один на один против шести русских.

Отброшенные русскими, правофланговые батальоны Седерманландского и Деликарлийского полка могли бы рассчитывать на помощь своей кавалерии. Но карельские драгуны остались покойными зрителями, а увидя поражение своих войск, просто разделились и отступили. Одни к крепости с командиром полка Бранденбургом, другие прямо к Фридрихсгаму, подале от поля брани. Теперь и пехота была опрокинута и рассеяна. В преследование пошли русские драгуны.

Храбро дрался батальон вестерботнийцев. Все патроны расстреляв, они построились в каре тесное и замерли, ощетинясь штыками и распустив знамена. Их окружили со всех сторон.

Кейт, наблюдавший со стороны за отчаянным боем обреченных, заметил стоявшему рядом раненому генералу Штоффельну, которому наспех делали перевязку:

— Как вы думаете, генерал, наверно, было б жаль, если б столько храбрых пало от множества?

Морщась от боли, тот ответил:

— Согласен. Их можно выпустить. Они заслужили это своей храбростью.

Русские прекратили стрелять и расступились. Вестерботнийский батальон, истекая кровью, гордо прошел с распущенными знаменами, ретируясь к Фридрихсгаму. Опершись о штыки, русские молча проводили их взглядом, отдавая заслуженную честь мужеству героев.

Между тем Манштейн, взяв батальон своих астраханцев, расстроенных первой неудачной атакой гренадер, одним броском преодолел высоту Кварнбакена и захватил шведские пушки. При этом взят в плен командир батареи капитан Оберг, а командующий корпусом Врангель был тяжело ранен пулей в руку. Драгуны полковника Бранденбурга подхватили истекавшего кровью Врангеля и, поддерживая в седле, увезли в крепость. Было около пяти часов пополудни.

Пушки Кварнбакена Манштейн тут же развернул против Вильманстранда. Русские продолжали преследование шведов и перешли почти одновременно с ними за палисады крепостные. Положение отступивших было безнадежно. Почти все орудия стояли на кварнбакенской батарее. Русские уже входили на валы, подвозили свои полевые пушки, защищаться далее было решительно невозможно. Комендант крепости Виллебрант известил Врангеля о бедственном положении и получил от него приказание просить капитуляции. Выбросили белый флаг. Но здесь случилось ужасное.

Видя выставленное белое полотнище, русские прекратили стрельбу и остановились, ожидая дальнейших приказаний. Ласси выслал вперед барабанщика встретить капитуляцию. Солдат взошел на вал и встал у всех на виду. Беда была в том, что комендант шведский, в замешательстве пребывая, забыл разослать всем постам своим обороняющимся приказ пальбу прекратить. Прогремел роковой выстрел. Барабанщик, взмахнув руками, рухнул, пулей подкошенный. Презирая опасность, на вал взбежали генерал Икскуль и полковник Ломан, командир Апшеронского полка, по-шведски стараясь вразумить войско неприятельское, что начальство его просит капитуляции. И их убили на глазах замершего русского войска.

Ожесточение вмиг охватило всех. Русские стремительно бросились к валам, в минуту их преодолели, не взирая на пальбу, и начали без разбору бить и резать всех. Шведы и финны дрались отчаянно, не прося пощады, да ее никто бы и не дал. Кровопролитие было страшным, защита бесполезна. На улицах города лежали груды тел. К семи часам вечера все было кончено.

Оставив в городе-крепости два пехотных полка, Ласси приказал остальным войскам выйти из него. На дороге, ведущей в Фридрихсгам, заметили облако пыли. Ласси обеспокоился, что на подмогу Врангелю подходит Будденброк. Тревога была напрасной. Пыль подняли мчавшиеся во весь опор карельские драгуны и преследовавшие их ямбургцы. Опустившаяся на окровавленную землю темнота развела противников.

Утро следующего дня было ужасным. Поля и перелески, холмы и каменные гряды перед Вильманстрандом, послужившие накануне полем бранным, были усеяны мертвыми телами. Русские уходили. Своих убитых наскоро захоронили, шведов не стали, понадеялись на оставшихся в живых крестьян, скрывшихся в лесах при подходе войск.

В Вильманстранде взяли около трех сотен подвод, приготовленных шведами к предстоящему походу в Россию. Погрузили раненных. Конница погнала вперед пленных. Почему Ласси решил так быстро отступить? Да, потери были страшные! Почти половина корпуса русского выбыла. Тыщи две, две с половиной пало, еще 1832 раненных везли на подводах в Выборг.

Прямо с марша Ласси отправил в Петербург своего адъютанта Кампенгаузена с донесением победным. Старательно перечислялись потери противника, приводился весь список плененных офицеров. Сдались победителям — командующий корпусом Врангель, комендант Вильманстранда полковник Виллебранд, командир карельских драгун подполковник Бранденбург и многие другие, числом общим за тысячу. Вслед за адъютантом Ласси отправил полную реляцию о виктории одержанной, напечатанную для всеобщего обозрения в Санкт-Петербургских Ведомостях, в номере 69, в пятницу, августа 28-го дня 1741 года, на странице 550.

Победа над шведами пышно праздновалась в Петербурге, а Ломоносов сочинил в честь этого события торжественную оду.

Россия вновь трофей вздымает В другой на Финских раз полях…

Двор, правда, остался недоволен отступлением Ласси к Выборгу. Очень уж хотелось министрам столичным продолжения военных действий. Но старый Ласси, хоть и держался подале от политики, понимал шаткость нынешней власти и ждал, как и все, переворота. Даже шведы пленные изумлялись:

— И чего вы, русские, воевать с нами стали. Мы ж хотим избавить вас от власти немцев разных…

— И собой заменить, — подхватил Ласси, — только русские говорят, что хрен редьки не слаще. Потому мы вас и поучили, дабы не лезли в дела русские. У нас тут и без вас справятся.

А потому фельдмаршал предпочитал, чтоб армия его находилась поближе к Петербургу.

А что ж Будденброк? В утро сражения он лишь выступил из своего лагеря. Да, он спешил, но делал это разумнее Врангеля. Шведский генерал брал с собой артиллерию, обоз с трехдневным припасом. Будденброк был уверен, что Врангель засядет за крепостными стенами и дождется его, а не выйдет в поле, оставив за спиной разоруженный Вильманстранд. Когда разгром Врангеля был уже завершен, Будденброк находился почти в пятидесяти верстах от поля брани, в деревне Курвила. Двигаться дальше он не решился. Примчавшиеся ночью остатки разбитых карельских драгун устроили настоящий переполох в лагере. Караулы приняли их за атаку русской кавалерии, солдаты стали в панике разбегаться, и офицерам с большим трудом удалось их успокоить.

Будденброку все это было поставлено потом в вину. И его «медлительность», и даже то, что он не пришел похоронить павших под Вильманстрандом шведских солдат. Но шведский генерал справедливо полагал, что с этим справятся местные жители и пасторы. Солдаты его корпуса болтали меж собой, что Будденброк имел, якобы, родственников в Выборге, а потому и не спешил на встречу с русскими.

— Барон курвильский, — шептали презрительно в спину караульные, когда Будденброк проходил посты.

Постояв несколько дней в Курвиле, Будденброк отдал приказ возвращаться назад, к основным квартирам в Кварнбю, тем более, что со дня на день ожидался приезд нового командующего армией Левенгаупта.

Начиналась осень… Осень, которой суждено было войти в историю российскую очередным переворотом во власти верховной, власти самодержавной.

Глава 12 Граф Левенгаупт — командующий шведской армией

На третий день сентября 41-го года в армию, наконец-то, прибыл ее главнокомандующий граф Левенгаупт. Будденброк, в душе радуясь (ноша неподъемная, бестолковая и невыполнимая свалилась), но внешне выглядел хмуро и опечаленно, передавал начальствование корпусом. Повода для радостей было мало. Разгром Врангеля под Вильманстрандом, его плен и гибель отряда произвели в Швеции удручающее впечатление. Государство осталось лицом к лицу с действительностью суровой, без прикрас. Проиграв баталию, да еще в самом начале войны, шведы лишились, во-первых, укрепленного пункта, который, находясь в пяти шведских милях[29] от Выборга, прикрывал Финляндию и давал возможность оттуда вторгаться в русскую Карелию. Во-вторых, получив пощечину, шведы уже не смогли опомниться, потеряли драгоценное время, а наступившая промозглая дождливая осень и холодная зима за ней перечеркнули окончательно все планы. И в-третьих, шведы лишились в деле под Вильманстрандом многих храбрых и способных солдат и офицеров.

Правда, сам Левенгаупт не разделял сию точку зрения. Дело под Вильманстрандом он считал хотя и проигранным, но, во всяком случае, принесшим мало вреда шведам. В своем донесении в Стокгольм он писал: «Участвовавшие в этом деле русские войска — суть цвет их армии. Нам поэтому нет причины скрывать, что мы проиграли дело, при котором 3000 человек в продолжение шести часов защищались против корпуса от 16 до 18 000 человек. И ретировались потом, подавленные множеством, положив на месте 8000 своих противников».

Страстью к преувеличению одержимы были все полководцы. Уменьшив состав корпуса Врангеля до 3000 человек, Левенгаупт в то же время увеличил численность русских войск почти вдвое, и потерю их также. Оно и не стыдно! Слабый шведский отряд достойно проявил себя перед лицом многократно превосходящего противника, уничтожил половину отборных русских войск в Финляндии и с честью отступил. Старый Ласси в победной реляции, что Ведомости Санкт-Петербургские напечатали, поступил похоже. Но скромнее был в преувеличениях.

Почему Левенгаупт продолжал гнуть линию, правительством «шляп» намеченную, остается загадкой. Нешто не видел, что творилось вокруг? Ослеплен был идеями собственными. Верил в несбыточное. Но и потом, когда увидел всю глубину катастрофы, в которую ввергли они и Швецию, и Финляндию, не попытался спасти, а превратился, по сути, в агнца жертвенного, что ведут на заклание, на эшафот то бишь. Однако ягненком его назвать язык не поворачивается. И не вели его — сам пришел к позору конечному.

Зато офицеры в армии Левенгаупта промеж себя были откровеннее:

— Ни мы, шведы, ни финны никогда не помышляли вести брань с таким сильным народом, какова есть Россия.

— А для шведской Финляндии, яко театра войны, никогда не может и быть полезной война, ибо оставит по себе на многие лета весьма пагубные следы.

— Тогда для чего все зачато?

— У генералов наших спросить о том надобно!

Брожение, брожение умов и настроений начиналось в шведской армии. Но не видел, не замечал этого Левенгаупт. Ослеплен был. Ох, как верили «шляпы» в обещания легкомысленной на вид цесаревны Елизаветы. Какой легкой и увеселительной казалась война из Стокгольма! Неудача под Вильманстрандом, потери, уничтоженная и сожженная русскими фортеция — все казалось Левенгаупту эпизодом, не заслуживающим внимания. Донесения французского посланника из Петербурга были витиеваты и туманны. Боялся, ох боялся Шетарди русского сыска, инквизиции ушаковской. Знал, что переписка перлюстрируется. Оттого и излагал все происходящее в русской столице иносказательно, языком эзоповым. Кто хочет — тот поймет. Или поймет как хочет. Вот и виделось все Левенгаупту в цвете радужном. Чуточку подождать и рухнет колосс русский, а благодарная цесаревна, Императрицею став, вспомнит подмогу шведскую, заслуги их в возвращении трона родительского, законного и отдаст им без боя, без брани все, что батюшка ея, Петр Алексеевич Великий, отобрал от Короля их Карла XII.

Потому Левенгаупт сидел и сочинял обращения к достохвальной русской нации. Когда свершится задуманное, тронется маршем победоносным армия шведская, обращения эти раздаваться будут всем сословиям жителей государства Российского. Оттого они в радость придут неописуемую, шведы, дескать, свободу несут им от поработителей иноземных, министров-иностранцев, власть в стране захвативших и угнетавших цесаревну бедную, дщерь Петрову, Елизавету. От бесчинства инквизиций варварских к строгости законов шведских, ибо закон суров, но это закон. Даже сам Король шведский закон соблюдает, жителям своим пример подавая.

— Ваше сиятельство! — Будденброк оторвал главнокомандующего от сочинительства.

Левенгаупт глаза поднял, мыслями на бумаге оставаясь.

— Надобно, ваше сиятельство, русских побеспокоить. Войска ждали вашего прибытия. Застоялись уже.

— Какой поход? — изумленно посмотрел на генерала главнокомандующий. — Рано, рано еще. Вы же знаете — мы ожидаем известных событий в Петербурге. Как будем извещены о них, так и пойдем маршем победным. Зачем дразнить без времени русского медведя.

— Если похода не намечается, ваше сиятельство, — гнул свое Будденброк настойчиво, — то к зиме пора б готовиться. Палатки летние, от дождей сыростью пропитаны. Болезни разные начинаются от стояния нашего. Да и не мешало б кровь разогнать в ногах солдатских, — и осмелев:

— Ропот в полках, ваше сиятельство.

— Ропот? — брови поднял Левенгаупт. — Отчего ж?

— Отмстить хотят за павших под Вильманстрандом. Особливо в финских полках. Поговаривают, чего их собрали, чего они стоят. Есть война или нет ее? Скоро помирать начнут от холода да сырости. А еще боятся, что русские дома их грабить зачнут. А полки-то все здесь. По домам одни старики да дети с матерями остались.

— Н-да. Отмстить хотят…, — пером в руке крутил главнокомандующий, перстни драгоценные, что пальцы унизывали, рассматривал. — Ну что ж поделать, Будденброк. Так и быть, подготовьте партию, человек двести-триста пехоты, да драгун немного. Возьмите из королевского регимента. Там, я знаю, острословы самые. Пусть прогуляются в русские пределы. Не возражаю. А с квартирами зимними повременим. Зимовать в Петербурге, думаю, будем, генерал! — откинулся в кресле подбоченясь. — Уже недолго осталось.

Ухмылку недобрую скрывая, покинул шатер главнокомандующего Будденброк. Кивнул адъютанту:

— Командира гвардии нашей полковника Отто Рейнгольда Врангеля ко мне пригласить.

Придворный франт, любимец женщин всего Стокгольма и родственник плененного под Вильманстрандом генерала, благоухая духами французскими, стремительно вошел в палатку Будденброка. Плащ скинул промокший, с сожалением оглядел ботфорты, глиной замаранные. Профиль орлиный, челюсть бульдожья, глаза темные, маслянистые, нагловатые. Камзол богатый, золотыми позументами расшитый, шпага каменьями, драгоценными украшенная — нелепо все выглядело в условиях лагеря военного, в грязи утопавшего. Как нелепы были и распоряжения самого Врангеля. Высадившись в Гельсингфорсе вместе с Левенгауптом, гвардия сухим путем пришла к Фридрихсгаму. И нет, чтоб разбить лагерь свой со стороны Выборга, на возвышенности песчаной, полковник Отто Рейнгольд Врангель настоял на размещении общем вдоль низменного морского берега, поближе к форштадту крепостному. Уверял всех:

— Сие будет и безопаснее, и веселее солдатам и офицерам нашим.

Напротив болталась эскадра галерная, где уже начинался мор великий среди матросов. Тела умерших закапывали кое-как на берегу, да так дурно, что зловоние пропитывало весь воздух, делая его чрезвычайно вредным и особливо непереносимым, если ветер дул с моря. Осень принесла дожди со слякотью, стоять долее в палатках было невозможно, и войско было вынуждено рыть землянки, чтобы хоть сколько-нибудь укрыться холода и непогоды. Но землянки были так сыры, что платье плесневело на теле.

Самого полковника Врангеля это мало заботило. Командир размещался во Фридрихсгаме, в доме комендатском, в тепле и сухости. Оттого и ходил франтом надушенным. Оттого и удивлялся рапортам полковым, где отмечалось все большее и большее число заболевших.

Получив приказ Будденброка о посылке партии в пределы русские, Врангель тут же, через адъютанта, перевалил его на плечи командира лейб-драгунского полка Унгерна фон Штенберга и поспешил назад в Фридрихсгам, к столу карточному, где его партия ждала отложенная да общество приятное из жен гарнизонных. Хоть и не столь блестящих, как дамы стокгольмские, но на безрыбье, как говориться… и тем утешился.

Унгерн, чертыхаясь по адресу начальников безмозглых, отрядил капитана Бранта в поиск. С ним ушли пять поручиков, один прапорщик да двести семьдесят драгун и солдат. Кони и люди с трудом выдирали ноги из вязкой грязи, подошвы да подковы теряя, спотыкались, порой падали. Жалея животных бедных, вели их в поводу. Так и добрались до речки Велиоки, мост разобрали, да пост выставили. Идти далее ни сил, ни желания не было.

Войско русское вернулось в свой лагерь под Выборгом. Пленных привели под конвоем достаточным. Правда, долго они не задержались — в Петербург повели. К слову сказать, обращались с ними хорошо. Офицеров разместили по домам вельможным и пользовались они гостеприимством русских до тех пор, пока хвастун граф Васаборг не позволил себе суждений предерзких о правительстве и народе русском. После чего всех, кроме Врангеля, разослали по губерниям дальним.

Полки же русские разместились в лагерях, еще летом обустроенных. Подошли казаки донские, атаманов Ефремова да Себрякова. С ними и калмыцкие сотни подтянулись. Веселовский, когда из Петербурга к армии ехал, встречал и казаков, и калмыков, но то были лишь передовые отряды, для квартирования снаряженные. А тут тысячи их прибыли.

Гусары объявились. Веселовский видел их и ранее, на войне турецкой. Сербы, молдаване, валахи, грузины, воины всех народов, ярмом басурманским задавленных, за веру православную страдавших, шли под русские знамена. То были люди отчаянной смелости, смерть презиравшие, с отметинами на лицах ятаганов острых, память от схваток сабельных. Ехали они в мундирах особых, галунами толстыми серебряными расшитыми, а на плече одном куртки болтаются, короткие, мехом оттороченые. То от удара стали безжалостной плечу левому и груди защита. Чернявые, горбоносые, на висках косы тонкие заплетены, подбородки гордые задраны, шапки высоченные лихо набок заломлены. Ехали гусары, трубки покуривая да по сторонам поплевывая. Дивились на них драгуны, кто ранее таких вояк не видывал.

Встреча случилась неожиданная, но оттого и более радостная. Полк казачий шел мимо драгун ямбургских, как вдруг послышался голос знакомый:

— Капитан, Алексей Иванович! — и к Веселовскому резко повернул коня есаул бородатый. Данила Лощилин, оказалось. А за ним и Епифан Зайцев. В кафтане казачьем, с саблей на боку, с пикой. А топор-то тот страшный неразлучно за кушаком заткнут.

Обнялись товарищи старые. Епифан аж прослезился. Все повторял:

— Барин, эх, барин.

— Да какой же я тебе барин, Епифан? Ну что ты, право? — хлопал его по спине богатырской Веселовский.

— Это он все от породы своей крестьянской крепостной отречься не могет. — Захохотал Лощилин, зубы белые сквозь бороду смоляную скаля, да духом здоровым, луковым обдавав. — Ну никак дурака в казачество не покрестить. Уж сколь раз его на кругу стыдили. Знай кланяется, посулы раздает от дури избавиться. Ан туда ж. Так и помрешь деревенщиной.

— Главное, что веры нашей, православной, а крестьянин ли, казак вольный, Господу все едино, — серьезно ответствовал кузнец бывший.

— Тьфу ты, — отмахнулся от него Лощилин, — ну а ты-то как, капитан? Как здесь-то оказался? Ты ж, навроде б, куда-то на край земли подался? — вопросами засыпал казак.

— Подался, — согласился Веселовский, — да потом приказ вышел, вот я и здесь теперь. В Ямбургском драгунском. Ротой командую.

— Ну и как? — не отставал казак. — В деле, сказывают, побывали?

— Побывали. Да ничего сурьезного. Разъезды, партии. Были в баталии под крепостью шведской, Вильманстрандом прозываемой. Так пехота в дело ходила. Им и досталось. Леса здесь сплошные, болота да поля каменистые. Кавалерии развернуться негде. Мы лишь погнали по дороге конницу ихнею дотемна, а потом пленных конвоировали. А ныне к Кексгольму велено маршировать.

— Правда? — казак обрадовался. — И нас туда ж. Я сотником, — пояснил, — в полку Сидора Себрякова, атамана нашего.

— Лощилин! — донесся зычный окрик.

— О, атаман кличут. Ну давай, капитан, рад, что встретились. — Лошадь развернул, хлестнул плеткой, что конь заходил под седоком, крикнул на прощание:

— Раз к Кексгольму идем, свидимся вестимо, — и Зайцеву, — догоняй, чертяка.

Епифан поклонился степенно:

— Уж прощайте, барин, — и, по-крестьянски наподдав лошади пятками, отправился вслед за сотником.

Смеясь, Веселовский помахал рукой на прощание.

Партию капитана Бранта, что к Велиокам отправлена была, выследили. Мало, что солдат один дезертировал да казачьи разъезды все по округе рыскали. Вот и наткнулись.

Сентября 20-го русские двумя отрядами выступили к уничтожению Бранта. Подполковник Костюрин Ингерманландского драгунского с сотней своих гренадер конных, гусар да казаков по полторы сотни, обошел партию шведскую справа. Через реку Велиоки вброд переправился и к атакованию с тылу изготовился.

Тем временем Божич, подполковник гусарский, с полусотней своей и двумястами конными гренадерами к речке той же приблизился, прям супротив поста шведского на берег вышел. По берегу разъезжали да по неприятелю стреляли.

Брант решил Бога не испытывать и ретироваться попытался по дороге фридрихсгамской. Маневр шведский заметив, гусары стремительно переправились через речку и, не давая в лесу укрыться, атаковали.

Партия капитана Бранта, на мелкие части разделившись, в бега подалась. Драгуны-то еще как-то исхитрились оторваться, а вот куда инфантерии деться? Гусары 60 человек побили, да столько ж отряд Костюрина положил, с тылу встретив. В плен взяли тридцать девять человек с двумя поручиками, тремя унтер-офицерами и одним капралом. За остальными, которые разбежались, команда была послана, однако понеже лес там весьма густой был и болота множественные непроходимые имелись, найти никого не смогли. Казаки ж пробрались далее всех в неприятельские границы. Привели еще четырех пленных и, сказывали, — нескольких побили. Сверх того много скота рогатого и овец было взято в добычу. У крестьян отняли.

«С нашей же стороны при всем этом случае токмо убит один казак, а ранено гусар 1, казак 1, да казачьих лошадей 5, и можно истинно сказать, что наши гусары при том весьма храбро поступили…»

(«Санкт-Петербургские Ведомости» за 1741 г. № 78. С. 621).

Возвращение в шведский лагерь разгромленной партии у одних вызвало приступ уныния, другие, наоборот, озлобились. Действий требовали решительных. Положение войск стоящих лишь ухудшалось. Болезни заразные, галерный флот опустошавшие, теперь на берег перекинулись. Причины их были понятны — пища из сухарей, гороха и дурной салаки, теснота и неудобство размещения, сырость и холод от дождей непрерывных, порой со снегом мокрым. Вот и начались горячки жестокие, от которых люди скоропостижно и во множестве умирали.

Недовольство стоянием бессмысленным попытался выразить один помещик местный, ныне при армии состоявший, капитан Левинг. Ему хороши были известны местности отсель и до самого Выборга. Пытался уверить главнокомандующего:

— Ежели взять 2000 человек охотников, то я, непогодой воспользовавшись, проберусь с ними тропами тайными, мне знакомыми, в обход лагеря русского, прямо к Выборгу. Озеро преодолеем, ночью взберемся на валы и без кровопролития всей крепостью овладеем.

Отмахнулся Левенгаупт от назойливого офицера. Адъютантам приказал:

— Более к моей особе не допускать!

Отказом своим выслушать доводы разумные главнокомандующий лишь усилил недовольство в войсках. Ждал, ох как ждал Левенгаупт известий из Петербурга. А их-то и не было.

Правительница всей России Анна Леопольдовна властью наслаждалась и романом бурным с посланником саксонским. Красавец граф Линар занимал ее сердце и голову. Поклонник пылкий да дипломат ловкий пытался обратить внимание Ее Высочества на брожение в казармах гвардейских. Но не слушала Анна Леопольдовна:

— Ах, милый граф, это все в прошлом. Гвардейцы против герцога Бирона бунтовать хотели, меня ж на престол возвели, я их лишь милостями жаловала. А потом пусть супруг мой, Принц Антон, делами семи упражняется. Он же генералиссимус российский и подполковник гвардии.

Упоминание о муже вызывало ревность острую у посланника саксонского, и он прекращал беседу неприятную.

— А коль не справится супруг мой, — торжествующе продолжала Правительница, по-женски любуясь страданиями ревностными, — отзовем из отставки графа Миниха славного. Он-то быстро приструнит всех недовольных.

Возвращение Миниха никак не входило в планы двора венского, верным вассалом коего был и саксонский посланник. Более на тему опасную Линар не решался заговаривать.

Ничего не выходило у заговорщиков. Инквизиции тайной генерала Ушакова боялись. Чувствовали себя волками, со всех сторон обложенными. Шетарди, посланник французский, нос боялся из дома показать. Лишь в окно посмотрит — все мужики подозрительные торчат бессменно прям напротив.

— Занесло ж меня, Пресвятая Богоматерь, — молился истово, — помоги и сохрани.

Полки гвардейские тож в смятении пребывали. Подвыпив, угрозы фамилии правящей выкрикивали. Только, случалось, исчезали не в меру шумные бузотеры. Куда девались — можно было лишь догадываться. Неспокойно было в столице.

Пекка Ярвинен чудом выбрался из горящего Вильманстранда. Да не один. Того парня с Руоколакса, что накануне боя с расспросами приставал, на себе вытащил. Когда ядро русское угодило прям в толпу солдат финских, расшвыряло всех в разные стороны. Очнулся Пекка от контузии тяжелой, а бой-то уж затих. Вокруг товарищи побитые, русских не видать, лишь голоса громкие слышны. Пошевелил руками и ногами, голову потрогал. В крови, но цела. И ран на теле не видно. Попытался приподняться, голова закружилась, но встать смог. Не упал. В ушах звенело, мутило сильно. Огляделся по сторонам. Русских все не было, но голоса приближались.

«Уходить надо», — подумал и стон чей-то услышал. Оглянулся. Смотрел на него умоляюще Тимо Нурминен. Придавило его телами двух солдат их полка Саволакского. Оттого и жив остался. Лишь в руку ранило.

Сам шатаясь, оттащил Пекка покойных в сторону, освободил земляка от тяжести. Сил даже говорить не было, знаками показал — уходить надо.

Так держась друг за дружку, то ползком, то на ноги поднимаясь, добрались солдаты до берега озера Сайменского. Путь тот показался Пекке бесконечным. Ну, да повезло им. Раз нарвались на русских. Упасть успели, мертвыми притворились. Мундирами рваными, порохом прожженными, кровью своей да чужой измазанными, они от мертвецов ничем не отличались. Вот и пронесло. Правда, один гренадер русский, мимо пробегая, ткнул-таки багинетом ржавым Пекку. Зубы стиснул парень от боли, не шевельнулся. Не выдал себя. Так и добрались до берега. И здесь Господь хранил. Лодка нашлась утлая, но на плаву державшаяся. Помог Пекка обессиленному Тимо, через борт перевалил его, из последних сил вытолкнул лодку, и сам на дно рухнул. До темноты самой лежали без движения. Пару раз пули просвистели над ними. Видно, заметил кто-то с берега, стрельнул наугад. Не попали. Лодка медленно двигалась куда-то. Лишь когда стемнело, выглянул Пекка осторожно. Отнесло их довольно далеко от берега. Вильманстранд чернел дымами вдалеке, пожарами отражаясь на глади озерной. Пекка весло нащупал. Сел, от боли морщась. Грести начал потихоньку. К утру до берега противоположного добрались. А дальше лесами к деревеньке вышли. Крестьяне приютили, раны перевязали, покормили. Отсыпались два дня друзья на сеновале. А на третий день весть принесли, что русские сожгли Вильманстранд дотла, а сами отступили туда, откуда пришли.

— Что будем делать, Ярвинен? — руку раненую лелея, на весу другой поддерживая, спросил молодой Нурминен.

— Не знаю. — Помолчав, ответил Пекка. У него, багинетом проткнутый, бок болел и гноился. — Второй батальон наш неподалеку от Фридрихгама стоял. Но нам не дойти туда. — Подумав еще немного, добавил:

— Пойдем домой, Нурминен. Отвоевались мы.

Недели две добирались солдаты до родного Руколакса. Шли дорогами лесными, обочинами, стараясь ближе к лесу держаться. По сторонам озирались. Заслышав стук копыт, прятались. Не хотелось ни шведов встретить, ни русских. Одни за дезертиров примут, повесить могут, другие в плен заберут. Из оружия, кроме ножей, ничего и не было. Только много ли ими навоюешь, коли оба раненные.

Охнула Миитта, сына увидев. Если б к стене не прислонилась, рухнула б. Опомнилась, обняла осторожно, видя кровь сплошную на мундире рваном, и в избу повела. Перевязывала сына, плакала потихоньку. Отошел Пекка, душой и телом поправился в тепле домашнем, в любви материнской. Бок лишь не заживал, гноился все. Мать выпросила у старого Укконена мази целебной, повязки меняла сыну. Дело, вроде б, на поправку пошло. Стал и Пекка о войне забывать. Да не тут-то было. Напомнила она о себе. Майор Кильстрем заявился, что дриблингами командовать был оставлен.

Пригнувшись, пролез через порог он в избушку Ярвиненов. Распрямился, брезгливо по сторонам осматриваясь, от дыма едкого морщась. Сел на скамью грубую и на Пекку уставился, в насмешке губы кривя тонкие. Солдат сидел молча, к стене откинувшись. Ждал, что скажет гость незваный.

— Слышал, что вернулся ты, Ярвинен, — разомкнул губы Кильстрем. — И как прикажешь тебя называть? Дезертиром? — с трудом подбирая финские слова, произнес майор.

— Я ранен был. Не дезертир я, — угрюмо ответил Пекка.

Кильстрем кивнул:

— Ну конечно. Только что ж ты не в полк вернулся? А к матери? Под подолом отсидеться решил?

Пекка молчал.

— Ну вот что. Завтра утром ко мне явишься. В отряде моем одни дриблинги неумелые и тупые, как все финны. В строй встанешь. Обучать их будешь. Не придешь — повешу как дезертира. Понял меня?

Молчал Пекка.

— Понял? — повысил голос майор.

— Да, — чуть слышно ответил солдат.

— Ну и хорошо, — Кильстрем встал, отряхнулся брезгливо. Посмотрел еще раз насмешливо, пригнулся выходя. Уже на улице, вздохнул глубоко, грудь прочищая, обернулся и кинул:

— Повешу!

2-го октября Ямбургский полк вышел к Кексгольму. Полковник Каркатель, памятуя, что Веселовский родом из этих мест, определил его роте квартировать в Хийтоле. То-то матушка обрадовалась. Сколь лет уж сына родного не видела. Не отходила от него ни на шаг. Все потчевала, все услужить пыталась. Алеше еле-еле удалось успокоить старушку да за стол усадить рядом. Потом плакала горько по Маше покойной да ребеночке их. Алешу жалела. Успокаивал мать. Боль собственная притупилась, хоть и кровоточила. Как-то во сне, еще в степи оренбургской снежной, когда ехал с двумя казаками в Самару, явилась ему Маша. Присела рядом, по волосам погладила, посмотрела ласково:

— Пусть не каменеет душа твоя, Алешенька! Не ищи спасения в смерти своей аль чужой. Испил ты чашу свою…, — и растаяла, словно облако предрассветное.

Первую ночь тогда спал Веселовский спокойно. Словно сняла с него Маша проклятье. Искупила, получалось, смертью своей, грехи его.

Как же сладостно было оказаться дома, где все так мило, знакомо, все напоминает о детстве далеком и дорогом. Вот и книжки его первые, отцом Василием подаренные, по которым грамоте обучался, арифметике Магницкого, языкам разным. Вот игрушки детские, что бережно мать сохранила. Как далеко теперь все это было. С грустью вспоминал Алеша те времена добрые, слова мудрые священника старого. Часто он думал о них. Ведь старался жить, как отец Василий учил, по заповедям Божьим. Только можно ли так на войне кровавой. Знать, не смог, не получилось у него. За то Господь и послал ему наказания эти. Жизни чужие забирая, а его обрекая на муку вечную, на крест голгофный. Тютчев, Машенька, ребеночек их неродившийся. Матушка все говорила что-то, вдруг замолчала, увидев, как Алеша ее на икону Спасителя смотрит, что в углу красном, над лампадкой негасимой. Долго смотрел Алеша в глаза Сыну Божьему:

— Вынесу, сколь смогу, Господи. Прости мя грешного, — перекрестился и к матери обернулся. Та с испугом смотрела на сына, сама закрестилась часто-часто.

Полковник Каркатель назначен был генералом Кейтом за бригадира. Сие означало, что, кроме полка Ямбургского, под начало его отдавались гусары сербские да казаки донские полка Сидора Себрякова. Начиналась «малая» война и печальная летопись покорения Финляндии.

«3-го октября, полковник Каркатель за бригадира к генеральному фуражированию и с ним с каждого полка по 150 человек, купно с гусарами и казаками, командировано с таким приказом, чтоб партию в 40 человек драгун, в 100 человек гусар и казаков послать, дабы, буде возможно, несколько пленных от неприятеля достать.

4-го октября, получен от полковника Каркателя рапорт, что он великое множество неприятельского фуража нашел, и оный вывесть старался.

5-го октября, полковник Каркатель с фуражирами в лагерь счастливо вернулся и рапортовал, что посылаемая от него партия в неприятельской земле 50 деревень разорила и знатное число рогатого скота и множество баранов в добычу получила, а ни о каких неприятельских партиях отнюдь ничего не слыхала»

(«Санкт-Петербургские Ведомости» за 1741 г. № 84. С. 670).

Полки русские собирались на зимние квартиры. 5-го октября ушел в Петербург Казанский драгунский полк, 7-го ушли пехотные — Ростовский и Великолуцкий, 9-го — Ингерманландский драгунский.

6-го в лагерь прибыл фельдмаршал Ласси. Долго беседовал с генералом Кейтом. В палатку командующего вызвали и Каркателя.

— Я не могу согласиться с вашим сиятельством. — Кейт был категоричен. — Я против столь жестоких мер против обывателей мирных. Мы с вами солдаты и воевать должны с солдатами, а не со стариками, женщинами и детьми.

В свой жестокий век старина Кейт всегда был человеком чести, искренне считавшим, что войны ведут солдаты. Нет, он не жалел противника, но мирных жителей оберегал и строго судил тех, кто покушался на их жизнь, имущество и дома. Оттого не любил генерал казаков и гусар, считая их разбойниками и грабителями. Не соглашался он и с Ласси, требовавшем насилия и опустошения Финляндии. Старый фельдмаршал, еще в петровские времена набегами страшными опустошавший берега Швеции, тем самым ускоряя и приближая победу желанную, готов был любыми средствами побить врага. Да, он жалел своих солдат, но для врагов его жалости не было. Он прекрасно помнил, как казачьи рейды наводили ужас на шведские берега. Как быстро добивались уступок в договоренностях мирных. А сейчас был тот же враг, значит, и средства оставались прежние. В том споре упрямство Кейта и стало кошкой, пробежавшей между генералом и фельдмаршалом. Он не хотел выполнять приказ!

— Каркатель! — Ласси отдал его сам. Полковник, командир ямбургцев, стоял навытяжку, на карту глядя. — Твой полк с гусарами полка Стоянова и казаками Себрякова от сего селения, — жезл фельдмаршала в карту уткнулся, — Петерскирхой называемого, и далее до Нейшлотского уезда поиск сплошной учиняет и разорение постоянное. В неприятельские границы заходите верст на 60 и более.

— Вам, генерал, — Кейту, тот неохотно встал из-за стола, морщась от раны старой в правой ноге, под Очаковым полученной. Оттого и ходил всегда с тростью, прихрамывая, — надлежит прикрывать Выборг. Атаману Ефремову передадите приказ мой поиски и набеги продолжать. Генералу Киндерману я отпишу сам в Олонец. Там атаман Краснощеков с полком подошел. Дело свое он добро знает. Мы должны лишить противника всякого желания воевать с нами. Надеюсь, вам понятно, господа?

Всего-то два дня отдыхал Веселовский дома. 5-го октября казаки донские пришли в Хийтолу. Вел их Лощилин. Приказ выйти в поиск привез сотник Веселовскому. Взял капитан сорок человек своих и пошел с казаками.

«За неприятельские границы ездили и великий вред причинили: ибо они от деревни Исми, где шведская церковь находится, начали и вокруг Реди, Эрви и далее почти до Петерскирхи, и оттуда паки к Кирбургскому погосту великое множество деревень вовсе разорили и 2-х драгун с несколькими другими людьми в полон взяв привезли»

(«Санкт-Петербургские Ведомости». № 86 за 27 октября 1741 г. С. 687).

Угрюмо взирал Веселовский, как полыхали дома чухонские, как жители спасались в лесу, ревела скотина угоняемая. Тех, кто отстреливался, убивали. Невесел был и Лощилин. Молчал, за казаками посматривая. Епифан Зайцев тож в грабеже не участвовал. В сторонке стоял. Ехали назад рядом, стременами соприкасаясь. Веселовский первым нарушил молчание:

— Что не весел, атаман? Аль не по душе поиск наш?

— Не по душе, капитан, — головы не поворачивая, ответил Данила.

— Что так?. — усмехнулся Веселовский.

— Эх, — казак рукой махнул обреченно, хлестнул коня плетью и, поводья натянув, развернул его морду. Поскакал в хвост обоза.

— А ну, казаки, шибче, шибче. Не тянись, — послышалось.

Уже вечером поздно, отужинав в доме родительском, сотник сам завел разговор:

— Боюсь я, капитан.

— Ты, — изумился Веселовский, — ты — и боишься?

— Да не того, что думаешь, — обхватил рукой бороду густую, — помнишь, в Разсыпной, когда супротив башкирцев стояли, сказывал я тебе про девку одну чухонскую, что полюбил я сильно в младости своей.

— Помню, Данила.

— Крепко засела она во мне. Сколь уж лет прошло, а помню все, как день вчерашний.

— Она с мест здешних была, что ль?

— То-то и оно. Руоколакс деревня их называлась. Я было запамятовал, да атаман собирал сотников, бумагу читал от фельдмаршала. Рек про деревни, что под поиск наш подпадут. Имена чужие и не выговорить, язык сломаешь. А как услыхал я знакомое, так пот аж пробил. Вспомнил зараз. И девку ту, и… как подумаю про набег наш казачий, — голову опустил казак, замотал.

— Погоди-ка, — Веселовский поднялся, приказ взял от полковника Каркателя, лоб наморщил, вчитывался. — Ну-ка, ну-ка… Раутярви, Руоколакс… точно, Руоколакс. Есть такая деревня. И мне она в поиск назначена. Так повезло тебе, сотник. Может, и встретишь суженую свою.

— Эх, сколь времени-то утекло… Да и суженую… кем суженую?

— Богом, Данила, Господом нашим, — серьезен был капитан, — то судьба твоя, путь твой. Господу нашему угодно было, дабы вновь ты здесь оказался. А про набег, про поиск наш не горюй. Ты своих казачков придержишь, а я за драгунами присмотрю. Раз Богу так угодно, то встретишь свою… как звали-то зазнобу? Помнишь?

— Помню, Алексей Иванович, — казак даже распрямился, словами добрыми окрыленный, — Миитта девку звали. Миитта.

— Ну так и найдем твою Миитту. Может, поженишься, наконец, — по плечу похлопал, — не тужись, казак. Пойдем почивать, поздно уже, утро вечера мудренее.

«В минувшую субботу получена ведомость, что на сих же днях посланная в неприятельскую сторону от полка донского войска атамана Серебряка, состоявшая из 250 казаков и калмык, да в 50 человек драгун, партия счастливо и добычей немалой возвратилась. Та партия, в бытность свою в неприятельской стороне, немалый там поиск и разорение причинила. А именно начав от деревни Коргалы до Руколакскирки, и даже до реки Вуоксы с 60 верст, и в правую сторону к Нейшлоцкому уезду, около всех тамо лежащих больших заливов и озер неприятельских более трехсот деревень в конец разорено, и сысканное там сено и хлеб все без остатку сожжено, причем один при Руколакс-кирке в лесу состоявший неприятельский караул 12 человек разбит, тако ж в полон взято 20 человек, а прочие около тамошних мест жители сколько возможно далее на острова, по озерам лежащие, убегали»

(«Санкт-Петербургские Ведомости» за 13 ноября 1741 г. № 91. С. 727).

Майор Кильстрем поставил в строй всех, кто только мог держать оружие. Тринадцатилетние подростки и шестидесятилетние, а то и древние старики составляли войско его. В Руколаксе оставил Кильстрем Пекку Ярвинена, поручив ему защищать близлежащие деревни и хутора, а сам подался в Петерскирку, куда уже были набеги русские. Там, в полумиле, его собственный бустель находился. Отсидеться хотел майор. Добро свое защитить.

Было у Пекки человек сорок. Из них дриблингов малолетних половина, а половина стариков с ружьями древними. Много ль навоюешь. Старики-то — охотники знатные, стрелять метко умеют. Только что с того? У Врангеля корпус был целый, пушки, кавалерия, а вона вышло как.

Пекка отрядил стариков караул в лесу поставить, а сам с малолетним ополчением близ кирхи разместился. Совсем дряхлый пастор Якоб Ланг, что крестил еще Пекку, да и многих из тех, кто собрался сейчас воевать, смотрел на них с сожалением великим:

— Попробуй, Пекка, сохранить жизни этим детям. Наша Финляндия сколь бедствий вынесла в прошлую войну, нечто опять все сызнова. Думай, Пекка, думай.

Думал Пекка, да только все случилось само. Старики, в лесу караул державшие, бой приняли неравный. Хоть и метко стрелять могли, одного казака убили, а троих ранили, однако обошли их калмыки спешенные, порубили — перерезали всех.

Рассыпались казаки с калмыками по хуторам ближайшим, грабить начали. Правда, жителей не трогали, убегать дозволяли. Лощилин крепко сказал накануне поиска:

— Обывателя, крестьянина не трогай, а то…, — плетью погрозил. Калмыцкой старшине то ж повторил отдельно:

— Добыча будет. А людишек не трожь, окромя тех, кто стрелять будет.

В Руколакс казаки и калмыки ворвались сразу с двух сторон. С визгом пронзительным, с гиканьем и свистом пролетели. К кирке выскочили. У церкви малолетки-солдаты финские испуганно столпились. Сбились в стайку, ружьями в руках дрожавшими ощетиниться пытались. Страшно было, но решительными казаться пытались. Никогда они ни казаков, ни тем более калмыков не видали. Те конями их окружили, пиками к церкви прижимали. Пастор Ланг старый вышел, средь дриблингов встал, крест поднял. Калмыки было начали арканы конские раскручивать, вязать готовые, но тут раздалось громкое:

— А ну стой! — казаков раздвигая, выехал вперед Лощилин. — Толмача сюда.

Карел с Хийтолы, с партией ушедший, к сотнику пробрался.

— Перетолмачь им, что пусть оружие положат. Крови не хотим. Фураж возьмем, хлеба, скота сколь-нибудь. Но не вчистую. На жизнь оставим.

Карел перевел. Малолетки на пастора оглядывались да на Пекку Ярвонена. Лощилин сразу приметил этого парня. Выделялся он средь воинства своего. И постарше был, и покрепче. Да и фузею держал в руках уверенно, как солдат бывалый. Взгляд острый, прямой, без тени страха. Переглянулся Пекка с пастором, тот кивнул ему, чуть заметно.

— Положите ружья, — приказал Пекка. Малолетки с радостью выполнили. Побросали тяжесть на землю, сами отошли в сторону. Тут и драгуны подъехали с Веселовским.

— Ну, — спросил капитан, — слава Богу, кажись, без крови обошлись.

— Кажись, — перекрестился сотник. — Эй, Епифан, — позвал Зайцева, — возьми толмача и с казаками отправляйся фуражировку производить. Да, проследи, брат, что б не озоровали. Час на все даю, не боле. Уходить надобно. Да, скажи еще, чтоб калмыки вышли из деревни. Пусть на околице постоят. Настороже. Казаки добычей поделятся. Мое слово!

— Это по душе мне, есаул. Не сумлевайся, прослежу, — обрадовался Зайцев.

Казаки частью разъехались, частью остались рядом с сотником. Калмыки, приказ получив, языками зацокали удивленно, но лошадей развернули и медленно тронулись.

Мальцы финские теперь сидели кружком. Сил на ногах стоять у них не было. Напряжение страшное испытали, на волосок ведь от смерти побывали. Матери со всех концов деревни бежали детей своих защищать. Казаки и не мешали. Самим грустно стало. Своих матерей вспомнили.

— Вот антихристы экие!

— Ты про кого так, Гриша?

— Про шведов, вестимо, окаянных! Кто ж детей-то малых воевать с нами посылат! Изверги!

— Да-а-а, Господь уберег нас. От греха отвел.

— Верно. Господь да сотник наш, Данила Иваныч, вовремя ввязался. А то б… калмыкам-то все едино. Да и наши… могли и налететь в горячке.

А матери финские детей расхватали, к груди прижали. Как же хотелось им спрятать кровинушек своих, заслонить от беды смертельной, что пришла с этими бородатыми людьми, казаками страшными, калмыками дикими да регулярством, из драгун состоящим. Настороженно смотрели матери на Лощилина и Веселовского, взглядом чутким, сердцем материнским понимая, — от них, от этих вот. двоих все сейчас зависит. Как услышала Миитта выстрелы первые, в лесу раздавшиеся, захолонило в груди. Бросилась бежать сразу, без оглядки. В Руоколаксе первых казаков увидела. Аж остановилась от неожиданности. Смятение охватило. Все в голове бедной смешалось. Страх за сына, память о том самом Даниле, что полюбила ночью зимней. Сначала спряталась за сараем, увидела, что казаки ведут себя смирно, по дворам разъезжают. По улице проскакали еще какие-то всадники. Совсем диковинные. В шапках остроконечных, войлочных, раскосые, коренастые, с луками, на конях мохнатых, низкорослых. Таких никогда еще не видела Миитта. Пропустила их, дальше бросилась. На площади, возле кирхи, уже другие матери стояли, своих сыновей расхватав. Видела Миитта и своего Пекку. Рядом с пастором стоял он. Выбежала Миитта и прямо к сыну. Обняла. Зарыдала. Жив, слава Господу, жив! Ощупала. Целехонек был. Ни царапины.

— Айти, мама. Все хорошо. — Пекка мать успокаивал. Миитта глаза подняла. На нее пристально смотрел казак, на коне сидевший. Рядом с ним офицер был. Они-то за главных — догадалась. Казак, глаз с нее не спуская, с коня стал спускаться. Офицер смотрел миролюбиво, с интересом то на казака, то на Миитту. А казак пошел прямо к ней с сыном. Что-то неуловимо знакомое было в его чертах, только борода мешала. Но тут Миитта глаза увидела, взгляд тот знакомый, огнем прожигавший. И чувств лишилась. Сын подхватил на руки, от казака подходящего собой заслонять начал.

— Погодь, — прохрипел тихо Лощилин, шапку скинув и ворот рванув. — Миитта! Миитта! — позвал.

Пекка изумленно смотрел на грозного есаула, не понимая, но слыша, как тот имя материнское называет. Казак руки протянул, тело материнское принимая от сына. На колени опустился, голову поддерживая. Волосы цвета соломенного из-под платка выбились, и Лощилин поправлял их рукою грубой.

— Миитта, Миитта, — все шептал казак. Замерли все вокруг. Понимая, что случилось нечто, с чудом лишь сравнимое.

Миитта глаза открыла.

— Дани-и-ила, — чуть слышно прошептала нараспев.

— Я! Я, Данила! — радостно откликнулся Лощилин.

Ее взгляд скользнул по сторонам и на сыне замер:

— Пекка! — Теперь и есаул внимательно смотрел на парня. Черты знакомые увидел и замер.

«Сын мой», — пронзило вдруг.

Поднял легко Миитту. Встали все рядом. Ладные, стройные, красивые. Молчали все. Да и не нужны были слова сейчас. Казаки спешились, подошли ближе. За ними драгуны. Перемешались в толпе русские, финны. Счастью человеческому улыбались. А тут и солнышко выглянуло, разорвав облака ненастные, ноябрьские. Знак Господень! Люди головы к небу подняли, перекрестились все. Кто тремя перстами, по-православному, кто двумя, по-лютерански. Молитву сотворили благодарственную. Языки разные, а суть одна — христианская.

Возвращались в пределы русские не торопясь. Фуража да хлеба взяли по-Божески. Епифан следил строго.

— Уймись! — осаживал ретивых.

Да и казаки, что по дворам шастали, узнав о встрече счастливой, многое сами вернули. Калмыки, поначалу обиженные, успокоились. Языками цокали, удивляясь. Степняки тож люди. Понимали.

Веселовский, радуясь за Лощилина, на его вопрос, что рапортовать-то будем к начальству, ответил:

— Чего от нас ждут, то и донесем. Так, мол, и так, деревень пожгли много, хлебов да скота взяли достаточно, но за худобой дорог, раскисших от дождей слякотных, бросить пришлось. Пленных тож припишем. Кто потом спрашивать будет. Время-то военное.

— Век тебе, Алексей Иванович, должником буду. — До гривы конской поклонился.

— Прекрати, атаман. Рад я за тебя дюже.

Когда уходила партия из Руоколакса, финны вышли провожать Миитту с сыном. Хитрый старый Укконен через толмача казачьего к капитану обратился. Под восемьдесят уж старику, но крепок здоровьем был, и возраст уму не помеха. Карел перевел:

— Просит, дескать, бумагу какую ему справить, что деревня ихняя мирная, все уж отдала войску русскому, дабы другие не брали. И противления никакого при том не было. А еще, чтоб бумага сия охранной грамотой для них была. Коль забираете с собой девку ихнюю с сыном.

Усмехнулся Веселовский:

— Истинно то.

Денщика кликнул, бумагу велел принести. На ней начертал собственноручно:

«Деревня сия, Руоколакс прозываемая, в поиске воинском союзна была. Препонов не чинила и реквизиции много способствовала. Оттого защита ей обещана от всего воинства российского. Ямбургского драгунского полка капитан Веселовский. 1741 года, ноября 5-го дня».

С тем и в путь тронулись.

Горд был Лощилин. И жену красавицу обрел, и сына. А что не понимали речь друг друга, так то не страшно. Сердцем зато слушали. Пекка долго не мог прийти в себя. Настороженно сидел. Все не мог никак поверить, что отца родного встретил. Ведь врагами они были. Но видя, как мать радуется, то сына обнимет, то Данииллу своего, смягчился. Так и вернулась партия в Хийтолу.

Глава 13 А вестей из Петербурга не было

Теперь уж сам Левенгаупт потерял терпение. Ждал, ждал, а вестей из Петербурга так и не было. Простояв два месяца в бездействии, главнокомандующий вдруг неожиданно, в ноябрьскую распутицу, выступил с отрядом в 6450 человек и вторгся в пределы русские. Причины столь непонятного решения Левенгаупта заключались в следующем: в армии полностью отсутствовал фураж, и генерал решить захватить его у русских, а во-вторых, Левенгаупт посчитал, что, распространив сочиненные им воззвания к русскому народу, тем самым он ускорит события в Петербурге.

В первом сочинении Карл Эмиль Левенгаупт, генерал-аншеф армии Его Королевского Величества Короля Шведского, объявлял достохвальной русской нации, что шведская Королевская армия пришла в пределы России защитить и Швецию, и Россию от обид и несправедливостей, нанесенных министрами-иностранцами, кои управляли Россией в эти последние годы. А во втором он предлагал русским не чинить сопротивление шведам, а относиться к ним миролюбиво и дружелюбно. В сим случае главнокомандующий обещал всем от имени Короля неприкосновенность и защиту от притеснений как в личном отношении, так и в отношении имущества, да под опасением, что за неисполнение этого приказа следовали строжайшая ответственность и лишение жизни.

Поход был обречен изначально. Стоял ноябрь, дороги превратились в грязь сплошную, войска еле передвигались, выдирая ноги из чавкающей глины. Башмаки совсем развалились, шли кто в обмотках, а кто и вовсе босиком. Непрерывные дожди, сырость и холода вызвали болезни массовые. После двух недель утомительных переходов, вследствие чего более половины людей захворало, Левенгаупт распорядился повернуть назад к прежним квартирам. Воззвания и раздавать оказалось некому. Исподволь за мучениями шведского корпуса наблюдали казачки. Увидев, что шведы вспять повернули, четыреста казаков и калмыков атамана Ефремова вторглись на неприятельскую землю и нападение учинили. В дистанции сорок верст все без остатку сожгли и разорили, человек шестьдесят крестьян побили,

«такожде более оного числа в полон взято, и при том в добычу же получено великое число лошадей, рогатого скота и овец»

(«Санкт-Петербургские Ведомости» за 13 ноября 1741 г. № 91. С. 735).

Бедствия, на шведскую армию обрушившиеся, вызывали и все возрастающее недовольство. Распространяемые слухи, что и в русской армии полно больных и смертность значительная, нисколько не помогали шведам терпеливее переносить собственные страдания. Недоверие к командирам рождало подозрение в измене. Финны открыто обвиняли Будденброка. Кто-то вновь вспомнил, что у него, якобы, брат служит в Выборге русским. И этому верили! А вот в болезни, поражавшие русских так же, как и шведов, с неохотой.

Но Левенгаупт пока не терял присутствия духа. Поход неудачный расстроил, конечно, но… Наконец, наконец-то из русской столицы пришли добрые вести. Случилось!

25-го ноября на престол вступила дщерь Петрова — Елизавета! Тот самый неудачный марш Левенгаупта все ж сыграл свою роль. Он ускорил события. Нерешительная Елизавета все оттягивала выступление. Срок переносился за сроком. Наконец она согласилась на Рождество Христово:

— Когда все полки выйдут на невский лед, к Иордани, обращусь к преображенцам, где немало людей преданных. А когда полк этот перейдет на мою сторону, то и прочие войска поспешат последовать за ним.

Но выступление Левенгаупта вызвало тревогу в столице, а потому супруг Анны Леопольдовны и генералиссимус армии российской Принц Антон отдал приказ трем батальонам гвардии следовать в Выборг и присоединиться к корпусу генерала Кейта. Давно повод искали убрать смутьянов из столицы. Только кому на войну-то охота? Из казарм теплых да в холод ноябрьский?

Верные гренадеры Преображенского полка по морозцу первому, по снежку скрипучему, чесноком да водкой с табаком пропахшие, вошли сами в Зимний Дворец и принесли с собой на плечах цесаревну. Далее все произошло быстро. Караулы дворцовые не противились. Кто фузеи добровольно опустил, к гренадерам присоединившись, кого разоружили тихо. Почти без крови. Арестовали Правительницу, мужа ее и многих приспешников — Остермана, Левенвольде, Головкина, барона Менгдена и прочих. Умудренные, познавшие, казалось, все в хитростях политики, внутренней и внешней, вельможи знатные поглупели как-то в раз. Оттого и прошло все тихо и пристойно. Столица затаилась. Все выжидали, что последует далее. А далее был манифест, в коем Елизавета объявила себя Императрицей, о правах своих на престол попранных, а ныне восстановленных. Войска принесли присягу. «Виват! Елизавета!» — прокричали дружно и мирно разошлись. Фельдмаршал Петр Ласси был срочно вызван к Императрице объявленной с предупреждением, чтоб опалы не боялся. Ему объявили Высочайше:

— Заслуги ваши, Петр Петрович, еще перед отцом нашим Петром Великим памятны и нами чтимы. А посему прошу быть при армии нашей по-прежнему. — Елизавета ласкова была со старым солдатом. По делам батальным распорядилась, Лестоком да Шетарди внушаема:

— В войне со Швецией объявить пока перемирие — до весны, на время коронации, а там и видно будет.

Из плена отпустили капитана Дидрона, взятого под Вильманстрандом, и отправили его к Левенгаупту с поручением объявить, что Ея Величество охотно пойдет на примирение со шведами.

Затем арестованных судили быстро, не вдаваясь особливо в суть обвинений, а руководствуясь более обидами цесаревны. Остерману припомнили, как он мешал встрече с посольством персидским, руки Цесаревны добивавшемся. Оно ей и не надобно было, но все же. Приплели еще сюда и то, что он, якобы, уничтожил завещание Екатерины I подлинное и способствовал интригами своими избрание Императрицей Анны Иоанновны. Левенвольде обвинили в том, что, церемонимейстером будучи, обошел вниманием Цесаревну за столом царским.

Даже опального Миниха призвали к ответу. Фельдмаршалу объявили, что, смещая временщика Бирона, он, дескать, ввел в заблуждение солдат своих, обещав на престол возвести Елизавету, а отдал его Анне Леопольдовне.

Приговор был суров: Миниха и Остермана к четвертованию осудили, Головкина, Левенвольде и Менгдена — к отсечению головы. Правда, всем жизнь даровали и на ссылку заменили. Вступая на престол Российский, Елизавета Петровна дала обет никого не осуждать к смертной казни. Отдадим должное Императрице — она его выполнила!

Нрав русский известен — коли от иностранцев избавляться решили, то всех под один гребень. Несколько дней бушевала чернь в Петербурге, пока патрули солдатские, жесткой рукой Ласси поставленные, не прекратили бесчинств неоправданных. Сложнее было с гренадерами Преображенскими. Рота гвардейская, на престол Елизавету внесшая, отныне называлась лейб-компания[30]. Рядовые получили дворянство и чин поручика, капралы — майора, унтер-офицеры — подполковников, да полковников армии. Сама Елизавета возложила на себя капитанский чин, фаворитам своим Разумовскому, Воронцову и братьям Шуваловым были пожалованы чины поручиков и подпоручиков, что в армии равнялось генеральским званиям.

Вынырнул вдруг и Принц Людвиг Гессен-Гомбургский. Еще один из женихов бывших Елизаветы. Когда-то Петр Великий имел намерение женить его на своей дочери. Смерть Императора остановила сей брак, а после о нем и не вспоминали. Про него говорили, что не имел ни образования, ни манер хороших, умом не отличался, трусоват, зато сварлив и жесток. Обладал способностями на всякие низости и благодаря этому продвигался вперед по службе. Миних вышиб его с треском из армии во время турецкой войны, но пострадавший от опального фельдмаршала получил в начале шведской кампании начальство над корпусом, стоявшим у Красной Горки. Ибо все были уверены, что делать ему ничего не придется. Елизавета, на престол вступив, видимо, вспомнила его сватовство и обиды от Миниха, пожаловала сгоряча ему чин штабс-капитана лейб-компании и генерал-фельдмаршала по армии. Но скоро был оценен по «достоинству». При дворе над ним насмехались в открытую и называли фельдмаршалом комедиантов. Долго он в России не задержался. Сбежал в свой Гомбург.

Хуже обстояло дело с гвардейцами из лейб-компании. Рота творила бесчинства всевозможные. Вчерашние солдаты, а ныне господа поручики новоиспеченные, шлялись по самым грязным кабакам столицы, напивались, дрались, валялись в грязи на улицах. Вламывались в любой дом, требуя денег и забирая все, что им могло приглянуться. В манифесте своем Елизавета Петровна обещала, что освободит всю русскую нацию от притеснения ее иностранцами. Она сдержала слово, но господа лейб-компании сочли это недостаточным. Похмельем тяжким мучаясь, сочинили они как-то прошение, где просили слезно изгнать, а лучше убить всех иноземцев на русской службе. Елизавета, не смея согласиться на столь ужасное действо, старалась утихомирить разбушевавшихся, объявив о своем особом покровительстве всем иноземцам. На время это остудило самые горячие головы, но, повторюсь, лишь на время.

Честно говоря, яму своим наследникам вырыла и падение подготовила Императрица покойная — Анна Иоанновна. Это с ее руки легкой (хотя выражение сие не очень-то соответствовало мощной длани Самодержице Всея Руси) строиться начали слободы полковые, это она ввела оседлость для полков гвардейских, приказав определить им в Петербурге квартиры постоянные.

«Вместо казармов строить полковые слободы, дабы солдаты с вещей выгодой с женами своими жить, а дети их сбережены и при полковых школах обучены и воспитаны быть могли. Оные же слободы построить на тех местах, где казармам быть назначено, а именно Преображенскому полку позади Литейного двора, Семеновскому позади Фонтанки за обывательскими дворами, Измайловскому позади Калинкиной деревни, или где по усмотрению удобнее будет».

Так прописано было в указе Царском от 1739 года, декабря 12-го дня. А по весне и работы начались под присмотром самого графа Миниха по плану, представленному капитан-поручиком от бомбардиров фон Зиггеймом.

Для каждой роты строилось по двадцать изб-связей на фундаментах каменных. Посреди такой избы были сени просторные, а по сторонам — светлицы солдатские. Подле связи двор имелся и огород, а рота каждая еще и плац имела для экзерций строевых.

В слободах, помимо военных, жили семьи солдатские и офицерские, крепостные, кто имел таковых, даже турки пленные, из походов Миниховых приведенные. Много жило родственников всяких да земляков, что наезжали в столицу по делам своим провинциальным. Жители слободы полковой хозяйство имели свое, птицу домашнюю, скот разный. Оттого прирастали избы-связи заборами, амбарами, чуланами да сараями. Торговлей промышляли нижние чины гвардейские — скупали молоко да мясо, хлеб да крупы у жителей деревень ближайших, в городе перепродавали. Запрещалось сие, но разница в ценах была столь соблазнительна, что пускались гвардейцы во все тяжкие.

Слободское обустройство, в отличие от казарменного, не лучшим образом влияло на дисциплину и порядок воинский, на подготовку боевую. Солдат гвардейский, хозяйством обросший, детишками да родственниками окруженный, коммерцией промышляющий, и забывать стал со временем суть службы военной. Только от войны турецкой избавились, а Бог миловал гвардию участием малым в сем походе, так нате ж, шведская война началась. Вот и случаются перевороты дворцовые…

Елизавета Петровна любила навещать расположение полков гвардейских, выказывая внимание особое любезным ея сердцу преображенцам. «1741 года декабря 7 дня Ея Императорское Величество, будучи в новопостроенных лейб-гвардии Преображенского полка солдатских слободах, соизволила Высочайше указать на том месте, где Гренадерской роты была съезжая изба, построить каменную церковь во имя Спаса Преображения Господня и Св. Сергия Радонежского Чудотворца».

И хотя Императрица не была сторонницей полковых слобод по приведенным выше соображениям, но узнав, что казне оные обошлись уже в полмиллиона золотых рублей, махнула рукой и приказала достраивать. Избы гренадерской же роты были снесены, поскольку сама рота стала теперь лейб-компанией, а на месте их Пьетро-Антонио Трезини стал возводить апробованную Высочайше церковь.

В шведском лагере радость, привезенная отпущенным из плена капитаном Дидроном, сменилась унынием. Вступив на престол, Елизавета дала обещание вступить в мирные переговоры, но более слов ничего не последовало. Стокгольм требовал решительных мер. Уже 7-го декабря Король писал Левенгаупту рукой Карла Гилленброка:

«Царица, кажется, хочет успокоить нас обещаниями, пока новое правительство утвердится в своей власти. Чрез что благоприятные для нас конъюнктуры (обстоятельства) могут быть уничтожены. Или она, быть может, не захочет начать своего царствования уступкой некоторых из завоеванных ея отцом провинций, чрез что могла бы навлечь на себя ненависть народа. А потому вам следует продолжать свой марш мимо Выборга и идти к Петербургу».

Только никуда не мог Левенгаупт уже даже сдвинуться с места. Умирала шведская армия. Умирала медленно, но верно. В землянках, где ютились солдаты, стоял трупный дух. Черные опухшие люди еле шевелились в провонявшей нечистотами и гнилью холодной темноте. С трудом поддерживали огонь в очагах — угорали часто.

Цинга, горячки да другие болезни выметали целые землянки. Со временем они становились могилами братскими. Наполнив трупами одну землянку, обрушали крышу, засыпали землей и принимались за другую. Тела сбрасывались нагими, нередко обглоданные собаками, во множестве расплодившимися возле шведского лагеря. Перед захоронением трупы складывали в сараи, дверей не имевшие, а ночами туда легко проникали собаки. Майор Пфейр, полка гвардейского, приказал хоронить умерших не только без почестей воинских, но даже без обряда церковного. Солдаты стали роптать громко.

Кюменегордский батальон для своих мертвецов приготовил могилу длиной 100 локтей, шириной в 6 и глубиной в 4. Скоро от полков осталось не более трети. К 18-му января 1742 года от 1500 человек гвардии оставалось лишь 700, годных к службе, а 9-го февраля в строй смогли подняться 400. В Упландском полку в январе не было и трехсот человек, в Седерманландском около того же, в Далекарлийском несколько больше, в Вестерботнийском — меньше.

На галерах смертность была еще ужаснее. Пришлось отправить тысячу человек, чтоб хоть как-то пополнить экипажи. Это была новая тысяча жертв.

Воевать Левенгаупт не мог. Некем было. Прибывший к армии французский капитан шевалье де Крепи успокаивал главнокомандующего, советовал от лица посланника в Петербурге маркиза де ла Шетарди и не предпринимать никаких действий. Потому Левенгаупт лениво писал в Стокгольм, что армия в хорошем состоянии, а весной, с прибытием корабельного флота и подкреплений из Швеции, он намеревается успешно продолжить войну.

В январе де ла Шетарди изложил Императрице предложения Франции о посредничестве в примирении со Швецией.

В качестве платы за помощь в известных событиях шведам очень уж хотелось получить Карелию, Выборг с Кексгольмом, уничтожить весь русский военный флот на Балтике, а порты балтийские в Эстляндии и Лифляндии открыть для беспошлинной торговли хлебом, как и говорилось в Ништадтском мире. Правда, сам мирный договор должен быть уничтожен как противный шведской стороне.

Но Елизавета ответила резко:

— Коли стороне шведской мир сей противен, то мне противны все те условия, что предлагаете, маркиз. Противны моей чести и славе.

— Но Ваше Величество, — растерялся француз.

— И пусть сам Король французский, — продолжала Императрица не слушая, — будет судьей. Что скажет народ, увидев, что иностранная Принцесса, мало заботившаяся о пользе России и ставшая случайно Правительницей, предпочла, однако, войну постыдным уступкам хоть чего-нибудь. Тем более дочь Петра не может для прекращения той же войны согласиться на условия, противоречащие благу России, славе ее отца и всему, что было куплено ценой крови его и ее подданных. — Выговорив все это, Елизавета Петровна отвернулась к Шуваловым, дав понять, что аудиенция закончена.

Шетарди срочно отписал в Париж, но получил оттуда лишь выговор, а не совет. Сменивший на посту министра почившего кардинала Флери, Жак Амелот писал: «…очень изумлен тем, что Вы решились писать графу Левенгаупту о прекращении войны…, что Вы хотели взять на себя ответственность за последствия всего этого».

Дипломатия французская из всех сил пыталась заставить Россию заключить мир со шведами. Безуспешно! Посланник Парижа в Стамбуле истратил уйму денег, дабы вовлечь Порту в очередную войну с Россией. Отсюда зайти пытались. Но на границах Турции стояла армия шаха Надира, угрожая тени аллаха на земле. И турки остались нейтральными.

Зато Россия не дремала. Ласси упорно разрабатывал план новой кампании. Фельдмаршал хотел упредить шведов до наступления весны, прекрасно осведомленный через лазутчиков о бедственном положении Левенгаупта и его армии. План кампании должен был начаться стремительным ударом от Нарвы. Переход русских войск по льду Финского залива с одновременным маршем полков от Выборга сулил разгром обессиленной шведской армии.

«Февраля 25-го. К шведскому генералу Левенгаупту с объявлением об окончании армистиции (перемирия) и предначалии воинских действий в Фридрихсгам с письменным сообщением обер-квартирмейстер Шредер отправлен»

(Из примечаний к «Санкт-Петербургским Ведомостям» за 1742 г. Ч. 30. С. 117).

Паника охватила шведов. Русские мерещились повсюду. Ласси войск пока с места не сдвигал, но приказал возобновить поиски жестокие, на время замирения остановленные. Вновь обрушились разъезды казачьи да калмыцкие на деревни финские, разорение и смерть неся.

«Февраля от 28-го.

Того ж числа отправлен под командою полковника Каркателя, в неприятельскую сторону деташемент, состоявший в 300 человек драгун, да до тысячи пехоты, в том числе гренадер сто, да Донских казаков в восьмистах человеках. Оному чинить над неприятелем поиск и разорять весь Нейшлотский уезд, ежели возможность будет, чрез казаков и нейшлотскон предместье выжечь.

Марта от 1-го.

От стороны Выборга по фридрихсгаванской дороге для впадения (нападения) в тамошние места до Ведерлакс-кирки отправлен выборгского гарнизона полковник Исаков с командою, в двухстах пехотою состоявшей, и с ним майор Стоянов с гусарами около двухсот же человек.

Та партия в неприятельскую землю нападение учинила, едва не до Фридрихсгама, и до оного не дошла только за двадцать верст, и лежащие по тому тракту неприятельские деревни, елико возможность допустила. Выжжены.

Марта от 3-го.

К Петерс-кирке для поиску над стоящим там шведским майором Кильстремом, с набранной рекрутской командой, и оттуда до Руголакс-кирки, для разорения неприятельских жилищ отправленной Ростовского пехотного полка подполковник граф Узенбург в 200 человек пехотных гренадер и около 50 гусар рапортовал: онаго майора застать не смог, ибо он накануне прихода, известие имея, оттуда со всей командой своею лесами на лыжах ушел к кирке Пумолы, в расстояние 54 версты. Нашли трех человек рекрутов, из которых один в лес ушел, другой гусарами убит, третий в полон взят. Чего ради он с командою своей и возвратился, а гусар для разорения неприятельских деревень распустил по сторонам, которыми, будучи в той партии, деревень со всем их хлебом и сеном с 50 сожжено и разорено, а из мужиков, кои оружием противились, в плен взято 4 человека, до 20 лошадей и 50 скотин.

Марта от 5-го.

Казацкая команда при двухстах человеках драгунах впадение учинила при деревни Овгинеми, шведских солдат одиннадцать человек в полон взято, да один писарь и шесть мужиков, кои с оружием противились.

Вышеобъявленная донская казацкая команда без всякого от неприятеля препятствия до ста сорока дворов выжгли, и в добычу получили немалое число скота, да всякой рухляди и платье, которое в сорок казацких возов едва поднято.

А взятые там в плен шведские солдаты почти все малолетние дублиринги, и как казаки объявляют, что при взятии их и ружьем действовать не могли»

(Приложения к «Санкт-Петербургским Ведомостям» за 1742 г. Ч. 30–32).

По прибытию курьера из Петербурга, известившего о прекращении перемирия, тут же слух распространился, будто русский корпус, в 50 000 человек, уже приближается к Фридрихсгаму. Левенгаупт, твердо уверенный в успешном окончании переговоров о мире, ослепленный пышными фразами французского посланника при дворе русском, до сей поры оставался спокоен. Тут же началась суматоха ужасная.

Левенгаупт сыпал приказами:

— Будденброк, полкам немедленно собраться к Фридрихсгаму, всем женщинам и детям покинуть крепость, артиллерийским ротам войти и поднять свои орудия на валы, укрепить бастион Блесинг, а со стороны залива воздвигнуть батарею новую со всевозможной поспешностью.

Генерал-лейтенант попытался возразить:

— Граф, снег еще выше роста человеческого, как бы не плоха была крепость, атаковать ее в такое время года — безумие. А русские все же не более как люди.

Войска измученно тащились к крепости по непроходимым от снега дорогам. Кляли, на чем свет стоит, начальников. Обыватели стонали от поборов немыслимых. Лошадей изымали в обозы, а возмущавшихся избивали. Земская полиция, защищать призванная от злоупотреблений и притеснений, сама очень часто была оскорбляема военными и избиваема наряду с жителями.

Вахтер магазина армейского, что близ Фридрихсгама располагался, водки хлебнув для храбрости, распахнул ворота широкие, голосил:

— Берите, берите кому что угодно! Пропадет все едино.

Слух пронесся: «Магазины в разорение отданы! Чтоб русским не досталось!» И разграбили. Тащили кули с мукой, бочки катили с салакой пряной. Водочные бочонки вскрывали с треском, не утруждаясь разливом. Что под рукой было, тем и черпали. Ковшиками, шляпами… Тут же пили, тут же дрались. Патрули военные, комендантом крепости генералом Бускетом наряженные, прикладами да штыками разгоняли толпу пьяную. Вахтера виновного сыскать не смогли.

Первого марта Левенгаупт собрал совет военный. Генералы Будденброк, Бускет, полковник Вреде стояли за решительные, но продуманные, а не поспешные действия. Но большинство кричало, что защищать Фридрихсгам почти невозможно, надобно сей пост оставить, укрепления уничтожить и ретироваться.

— Если мы будем сражаться с русскими, то не можем быть уверены победить их, почему с нашей стороны, во всех отношениях, был бы большой риск вступить в бой с ними, — полковник Пален высказался за всех.

В протокол записали: «Большая часть господ командиров была того мнения, что благосостояние государства зависит от сохранения армии и флота». Левенгаупт колебался, посему решения никакого принято не было, к Королю обратились за приказанием как действовать.

Но после совета того злополучного слухи поползли по лагерю панические. Кто-то самовольно пушки стал сковыривать с валов крепостных, ленсманов — чиновников полицейских — рассылали по деревням, что на пути противника лежали, с приказом уничтожать все припасы воинские и магазины провиантские. Один такой прибыл в деревню Ведерлакс, где сжечь ему хлеб поручалось, жалко стало, взял да и раздал все жителям местным, от русских набегов пострадавшим. А другие, прочие, палили все подряд.

В самый разгар неразберихи этой в лагерь вернулся капитан Левинг, тот самый, что осенью предлагал поиск учинить в пределы русские, клялся, что сумеет отряд свой провести тропами тайными к Выборгу и нанести удар внезапный. Как только просочились слухи, что русские наступать собираются, он уехал рекогносцировку учинить — где и какими силами удара ждать. Не обнаружил никого, возвратился, а тут суматоха бешеная.

По рапорту его, противника не нашедшего, Левенгаупт наорал грубо:

— Где глаза ваши были, капитан? Где вы вообще все это время пропадали?

Левинг оскорбился. Ответил дерзко:

— Я был там, ваше сиятельство, где вам, видимо, бывать не придется!

Левенгаупт был взбешен. Левинга, за слова пророческие, арестовали тут же и в крепость Тавастгустскую отправили. А командующий лишился последней возможности знать что-либо о неприятеле, ибо не было в армии шведской человека, более искусного и хорошо знавшего местность, чем капитан Левинг.

Мучался, страдал Левенгаупт оттого, что не понимал многого. Изначально все складывалось не так. С другого берега Ботнического залива, из Стокгольма, все казалось таким простым и радужным. А здесь, в богом забытой Финляндии, которой выпало быть театром действий военных, шло наперекосяк.

«Отчего?» — никак не мог взять в толк командующий. Особливо сейчас, когда в Петербурге произошло все, на что рассчитывали.

— Черт бы побрал этих русских! — негодовал Левенгаупт. — Никогда не понять, что у них на уме. Ведь обещала Елизавета, что заключение мира — вопрос дней нескольких. Или обманывал посланник французский?

— Шевалье, полковник, — вызвал к себе капитана французского де Крепи и Лагеркранца, — вам, господа, надлежит отправиться немедля в русский лагерь с письмом к фельдмаршалу графу Ласси о продлении перемирия. А вам, капитан, я бы настоятельно рекомендовал обратиться к посланнику французскому, маркизу де ла Шетарди, за разъяснениями странного поведения русских.

Офицеры выехали в тот же день. Были приняты в Выборге генералом Кейтом и с его письмом сопроводительным в Петербург отправились к командующему русской армии. Хоть Ласси и находился в столице, но принимать решения и не собирался. Императрица вместе с двором находилась в первопрестольной. Близились торжества коронации. Ласси был вежлив с Лагеркранцем:

— Рекомендую, полковник, в Москву вам направиться, ибо на сей счет я никоих инструкций от Ея Величества не имею.

Потащились они с капитаном далее. А в Москве, аудиенции добившись, получили от ворот поворот:

— Перемирие, — усмехнулась Императрица, — ну уж нет! Достаточно. Мной манифест подписан ко всем жителям финляндским. Мы теперича лишь мира желаем и на тех условиях, что продиктуем. Думаю, что границы передвинуть надлежит подале от столицы нашей, крепости некоторые шведские срыть надобно, а Финляндию сделать независимой от шведской короны. Про остальные условия наши с министрами моими беседуйте, — и отвернулась, веером обмахиваясь, к Разумовскому наклонилась, зашептала что-то горячо. Оба рассмеялись громко.

Что оставалось несчастному Лагеркранцу? Вспомнил он лагерь шведский под Фридрихсгамом, в снегах утонувший, могилы солдатские полузасыпанные, суматоху беспорядочную, понимал полковник, что обречены шведы, с командованием своим растерявшимся, на поражение горькое. Взял условия русские для заключения мира с манифестом Царским, что Бестужев ему услужливо передал, да в путь обратный заторопился.

— Как посмели вы, полковник, принимать сии бумаги мерзостные, для чести шведской неприемлимые, — обрушился на него Левенгаупт. — Я зачем вас посылал? Я наделял вас полномочиями вступать в переговоры с Императрицей русской? Или вы уже за риксдаг наш решаете, что посланником сделались? — Арестовали беднягу Лагеркранца, в Стокгольм отправили под караулом усиленным. Только недругов добавил себе Левенгаупт поступком этим, ибо популярен был полковник среди офицерства шведского.

А манифест Елизаветы Петровны дошел до войска. Брожение сильное вызвал. Одно спасло шведов — так это рейды жестокие казачьи да гусарские по деревням и погостам финским. Свели на нет они манифест Царский, обещавший защиту всем, кто покорится воле престола Русского.

Веселовский с драгунами своими всю зиму, почитай, у матери в Хийтоле отквартировал. С ними же и казаки лощилинские стояли. Правда, разъезды посылали регулярно в пределы финские. Но больше для караулов, да разведки тайной. Поисков разорительных ввиду перемирия заключенного не отряжали. Все свыклись с жизнью мирной, бытом наполненной.

Лощилин нарадоваться не мог. Миитта с сыном тож привыкали к судьбе новой. Вокруг жили карелы православные, на одном языке с ними говорившие. Все не так одиноко. Да и русский понимать научились со временем. Казаки да драгуны, столь набегами страшные, оказались людьми простыми, даже душевными. Пели песни вечерами долгими, темными. Повенчались Миитта с Данилой в той же самой старой церкви в Тиуруле, что с детства знакома была Веселовскому. Сама «молодая» и веру приняла православную, Марией в крещении новом стала. А Пекку не неволили в том. Время само все расставит, да и то — не басурманин же он. Лощилин сам учил сына рубке сабельной, коей владел виртуозно, и выездке конной, в чем казаки кочевникам не уступали. Пекка учеником оказался весьма способным. Холодок, изначально в груди таившийся, улетучился, уступил место уважению заслуженному. Видел сын, как грозные казаки слушались отца его безропотно. Гордость чувствовал.

Зашел как-то Лощилин в избу к Веселовскому, голову обнажил, на образа перекрестился:

— Милости просим, Данила Иванович, заходи, заходи, раздевайся, — мать радушно казака встретила.

— Давай, давай, атаман, — Веселовский поднялся из-за стола, книгами разными заваленного. — Мы с матушкой зараз ужинать собирались. Гостем будешь. А что ж один-то, без жены, без сына?

— Да об них и поговорить хотел, Алексей Иванович, подумать вместе.

— Ну и поговорим, яства мыслям не помеха. На сытый живот и думается легче.

Скинул казак полушубок, сел на лавку за стол широкий. Потрапезничали вместе.

— Что за дума тяжкая мучает тебя, атаман? Заприметил я, что невесел ты нынче? — спросил Веселовский, когда мать одних их оставила.

— Прав ты, Алексей Иванович, — кивнул головой. — На душе у меня тяжко. Да и Мария моя тож беспокоится.

— В чем кручина-то?

— Весна уж скоро. Знать, походы новые, партии да поиски по деревням чухонским. То ведь единоверцы ее да сына моего. Сам разумею, что не враги нам они. Хрестьяне мирные. А нас вновь пошлют разорение им чинить, дабы шведам не помогали. А куда им деться-то, шведы грабят, наши грабят. Казачки-то мои ищо ладно, их я и приструнить могу, а других, а калмыков диких? Ране, коль семьи у меня не было, так и не задумывался много… Приказ сполнял бы. А теперича…, — рукой махнул обреченно. Веселовский слушал не перебивая, внимательно.

— Ведь не басурмане они, хоть и не православные, но тож в Христа да Богородицу веруют. Вот и маюсь я, — замолчал. Веселовский подумал и высказался:

— Ты поезжай-ка, брат, с полковником своим поговори. С Себряковым. Может, что и придумаете вместе. Если надобно будет, я к полковнику Каркателю съезжу, в Кексгольм. Он начальник наш общий бригадный. Его попрошу.

— Что скажу-то я Сидору Ивановичу? Что воевать не может сотник Лощилин? Срам! — головой замотал казак.

— Срам воевать с крестьянами мирными, кои вдруг заместо врагов сделались. Ты что думаешь, мне сие занятие по душе? — строго спросил Веселовский.

— Да знаю; что нет.

— Вот и обскажи атаману своему все как есть! Жену обрел, сына собственного в плен взял, что ж теперь-то?

— Ладно, — казак поднялся, — спаси Бог на добром слове твоем. Так и сделаю. Может, и уберет атаман наш меня от греха лишнего.

И в правду, выслушал Сидор Себряков своего сотника верного. Задумался. Долго бороду гладил густую, с проседью. Молвил:

— Вот что, Данила, я удумал. Обоз я на Дон отправлять собирался. С ним и пойдешь. Казаков раненых до городков наших сопроводить надобно. А то помрут в госпиталях военных, залечат их насмерть лекари. На Дон им нужно. Старики наши травами да настоями разными выходят. Заодно и добычу воинскую казачью доставите. Потому, — атаман припечатал стол ладонью широкой, — пойдешь с ними. С охранением. И женка твоя с сыном на Дон поедут. Посему быть, сотник. Исполняй наказ атаманский.

В пояс поклонился ему Лощилин.

— Век не забуду благодати вашей, Сидор Иванович.

— Погодь благодарить-то, — усмехнулся в бороду хитро. — Не навсегда отсылаю. На Дону пополнение соберешь, заместо раненных да погибших, по весне следующей, может, и понадобится. Сам и приведешь тогда. А может, и война кончится. Давай, Данила, на-конь, обоз собирай. Бумаги я у генерала Фермора справлю.

— А коль прознают, что сын-то мой, навроде б, чухонец пленный?

— Аль запамятовал, Данила, — посерьезнел атаман, — как предки наши завещали, что с Дону выдачи нету? Мы, казаки, сильны тем, что хоть и подданные царицы нашей, но вольностями дорожим своими. Как круг решит, так оно и будет. А на войне закон — слово атаманское. И в дела наши унутренние ни генералы, ни воеводы царские не лезут. Не указ они нам. Иди, сполняй то, что сказано.

— Спасибо, атаман. — Еще раз поклонился казак и, окрыленный, из избы вылетел опрометью.

Эх, вовремя уезжал Лощилин. Попрощались они с Веселовским по-братски, обнялись на прощание. Матушка Алешина всплакнула, как водится. Казаки остававшиеся столпились, весточки атаману своему совали — родным на Дон передать.

— Свидимся ли вновь, капитан? — загрустил казак.

— Уж чего-чего, а года без войны не бывает. Хорошо в России нашей матушке! Где-нибудь да дерутся, — отшутился Веселовский. — А коль война, дак разве без нас обойдутся, Данила?

Еще долго стоял капитан, обняв свою матушку, все вослед смотрели, руками махали. Миитта на санях крестьянских, скарбом нехитрым груженных, отъехала, а сын с отцом верхами. Путь их лежал в крепость Кексгольмскую, где обоз казачий собирался. Лощилин тож часто оборачивался, с коня кланялся, шапку сняв. За него остался над казаками старшинствовать Епифан Зайцев.

А война «малая» в поисках да партиях продолжалась.

От Олонца тучей грозной ворвался на земли чухонские атаман Иван Матвеевич Краснощеков. Растеклись казаки да калмыки ручейками тонкими по тропинкам лесным, в снегу протоптанным. Врывались в деревни, огню все предавали. Жители спасались заранее. На лыжах, прямо по сугробам шли. Крупный скот с собой в лес забирали, птицу домашнюю да овец со свиньями бросали. Да далеко уйдешь-то по снегу глубокому?

Сам Краснощеков по дорогам ехал, есаулами верными окруженный. Седьмой десяток шел атаману. Навоевался уж за всю жизнь-то. Среди ногаев диких, что усмирять ходил не раз Иван Матвеевич, прозвали его «аксаком», «хромым чертом-шайтаном». Погуляли всласть казаки по ногайским улусам. Пограбили. Раз привел атаман на Дон, с набега очередного, женщин почти десять тыщ. Казакам жениться надобно было.

Рядом с Краснощековым ехали суровые и раскосые сотники калмыцкие, пощады не знавшие. Халаты грязные поверх кольчуг звенящих надеты, сабли кривые ногайские бьют по бедрам, колчаны тяжелые со стрелами болтаются. В сполохах сабельных, в криках гибельных сливались визги воинов калмыцких с могучим казачьим:

— Руби их в песи!

С налету сжег бригадир Краснощеков 185 дворов, побил до ста человек крестьян, да семьдесят в полон взял. При погосте Кидежском на отряд большой шведский нарвались. Малолеток новобранцев да мужиков с ружьями до пятисот человек было — так в рапорте указали. В доме большом деревянном засели они, отстреливаться начали. Одного казака застрелили, троих есаулов и еще девять казаков поранили. Окружили дом тот казаки с калмыками, обложили со всех сторон.

Две роты гренадерские им в сикурс подошли. А затем уж подожгли и выходить живыми не позволяли. Опосля погибших насчитали 315 человек, а многих и

«достать было не можно, в том доме погорели, к уходу никакого случая от казаков им дано не было». Спаслись лишь гренадерам сдавшиеся:

— поручик………………………………………1

— прапорщик…………………………………1

— унтер-офицеров………………………3

— рядовых Саволакского полка…24

— мужиков ружья имевших………74

(Примечания к «Санкт-Петербургским ведомостям» за 1742 г. Ч. 30–32).

Веселовский тож ходил с драгунами в патруль, токмо повезло, партий никаких неприятельских не видали они, а деревни, что были близ границы, все уже выжжены.

«А чухны, — писал он в донесении, — вышли внутрь Финляндии от границ верст за двадцать и далее».

Только раз под вечер, дня через два, как вернулся он с того поиска, вломились в избу родительскую офицер незнакомый с двумя солдатами.

— Капитан Веселовский? Слово и дело! Клади шпагу свою на стол…

Мать закрестилась часто-часто, на пол оседать стала. Алеша смекнул, что бежать некуда, с лязгом клинок выдернул, ногою стол обрушил.

— Не дури, капитан! — поручик незнакомый свою шпагу обнажил, солдаты багинетами ржавыми в грудь нацелились. — Приказ об аресте твоем генералом Фермором подписан.

— В чем виноватым меня признают? — хрипло спросил, клинок не опуская.

— То неведомо мне, — уже спокойнее ответил поручик, — приказано лишь арестовать и в крепость Выборгскую отправить. Суд военный там нынче заседает.

Веселовский палаш в ножны бросил, отстегнул и офицеру перекинул.

— Позволь с матерью проститься.

— Извольте, сударь. Коль слово офицера и дворянина дадите, что противиться и бежать не будете, на улице обожду.

Веселовский кивнул. Офицер знак солдатам подал, те ружья опустили, за ним вон вышли.

— Алешенька, — мать кинулась.

— Ничего, ничего, матушка, — успокаивал, — нету грехов за мной, разберутся, отпустят.

Везли его под конвоем солдатским до самой крепости Выборгской. Там в остроге каменном, что в укреплениях в честь Царицы покойной Анненскими названных, первый допрос ему учинили. Из темницы промерзшей в застенок жаркий пытошный привели. Дохнуло в лицо смрадом теплым, страданиями лютыми, болью нечеловеческой пропитанным. Сперва понять не мог Веселовский, в чем виниться должен. Растолковали быстро. Сыск вел офицер столичный. Видом благообразный, худощавый, лицом вытянутый, а глаза голубые, в точь стеклянные, неморгающие.

— В прошлом годе учинял ты, капитан, поиск в деревне чухонской, Руоколакс прозываемой? — опрошать начал голосом тихим.

— Была, кажись, деревня такая, — спокойно держался Алеша. — Только что с того?

— А с того, — офицер, допрос снимавший, пояснил, — что приказ ты не исполнил.

— Какой приказ-то? — недоумевал всё.

— Разорять надобно было, а не грамоты охранные врагам раздавать.

Понял тут все Алеша. Вспомнил ту бумагу злосчастную, что выпросил у него финн старый.

— Так в чем вина-то моя, не разумею никак. Ведь поиск провели, скотины и добра всякого взяли довольно. А крестьяне чухонские отдали все не противясь. Боле брать у них нечего было. Вот и написал, чтоб другие наши партии посылаемые шли по остальным деревням. Чтоб зазря время тут не тратили.

— И все? — усмехнулся хитро офицер канцелярии тайной.

— Все! — ответил твердо. А у самого мысль мелькнула: «Не о Лощилине ли допытывается, о жене с сыном найденными. Кто ж спаскудничал?» Но молчал.

— Эй, — в угол темный офицер обернулся. Два палача в фартуках кожаных на свет шагнули.

— Дайте-ка ему. Слегка. Для начала.

Дали. Кнутом-длинником. Ударов с полсотни. Вот откудова в языке русском слово — «подлинник»! Встал Алеша с лавки. Шатнуло, но устоял.

— А теперича меня послушай, — голосом елейным сыск продолжил.

— Подполковник Узенбург, Ростовского полка пехотного, донос на тебя представил. Марта третьего дня разорял он с гренадерами своими да гусарами деревню ту же. Руголакс. Некого майора шведского Кильстрема преследовал. Да не догнал. Ушла от него партия неприятельская. Зато старика одного взял случаем, а тот казал бумагу ему, что ты выдал, капитан. А еще оный подполковник пишет, что по осени сотник казачий, эк, запамятовал, — в бумагу заглянул, — вот он, Лощилин Данила с твоего соизволения бабу чухонскую себе забрал в полюбовницы, а сына ейного, в армии неприятельской служившего, от полона нашего освободил, и других дриблингов шведских такоже. А то был отряд майора шведского, означенного выше. Вот он опять супротив нас и воюет. Не иначе в сговор вы все там вступили? А? Че скажешь-то?

«Узенбург… опять немец какой-то. Прав был Тютчев покойный. Одни беды от них», — молчал Веселовский.

— Ну! — спросили грозно. — Что молчишь-то?

— А что говорить-то? — голову поднял, в глаза посмотрел: «Русским ведь себя считает, а немцам верит!», — Я присяги не нарушал и в сговор с неприятелем вступить не мог. И Лощилин не вступал. Жену он свою встретил с сыном. Еще в войну прошлую, при государе Петре Великом, потерял он их…

Офицер даже с интересом рассматривал Веселовского глазками белесыми, невзрачными. Слушал. Не перебивал.

— А что до дриблингов отпущенных касаемо, так дети ж то были. Зачем в полон-то их тащить. Да и не противились они нам. Ружья побросали от страха. Мы их матерям и раздали. А фузеи ихние привезли. Истинно, присяги мы с Лощилиным не нарушали. Боле добавить мне нечего, — опустил голову капитан.

— Э-э-э, — зевнул допрошавший, — а боле и не надобно. Скучно мне с тобой, капитан. Даже бить тебя не хочу. И так все ясно. Расстреляют тебя аль повесят, то суд военный решит. Увести.

Снова бросили Веселовского в ледяной озноб мешка каменного. Повезло ему, почитай. Без пыток обошлось. Суда теперь дожидаться надобно было. Эх, судьба наша русская, дорога в синеве небесной. А в конце иль погост, или тьма острожная. Тогда не взяли в кандалы, так теперича.

Глава 14 Война бездарная

Паника, шведский лагерь охватившая, как парламентер от генерала Кейта конец перемирия объявил, закончилась. Улеглось все со временем. Магазины, сожженные да разграбленные, закрыли. Пополнять-то нечем было. Только страхам на смену пришло к одним безразличие полное, а другие негодованием кипели от творившегося. Авторитет главнокомандующего армией шведской на глазах таял. Заслуги его былые и не вспоминал никто. Обсуждали дела нынешние. В палатках офицерских, кружком собравшись, судили о новостях последних, не щадя начальников своих.

— Из Стокгольма пишут, господа, Елизавета Принца Карлушу Гольштейнского, что племянником ей родным приходится, призвала, — командир драгун Королевских фон Унгерн карту на стол выкинул. Его очередь ходить была.

— Зачем он ей сдался? — майор Лагеркранц, по правую руку сидевший, спросил.

— Не знаю. Пишут, возможно, наследником своим объявит. А может, нашему Королю бездетному Принца подарит. Шутка, господа.

— Карлом XIII назовем? — воскликнули все за столом сидящие.

— А что в этом странного, господа? — фон Унгерн карты свои изучал внимательно. — По мне, так заслужили. Войной своей бездарной. Кто просил, кроме «шляп» парламентских, лезть к русским. Как прибыл наш «достойнейший из граждан» главнокомандующий, и в баталии ни разу не были, а от войска лишь треть осталась.

— Насчет нас не скажу, а вот русские точно оное заслужили, — подметил Лагеркранц, вино разливая по кружкам глиняным.

— Тогда за Карла XIII! — дурачась, выкрикнул майор Шауман.

— За Карла! Виват! — стукнулись, выпили.

— Бездарность полная! — Аминов кружку пустую с грохотом поставил.

— Это вы о ком, подполковник? О Карле? — командир посмотрел насмешливо.

— О «гражданине достойнейшем»!

— Капитана Левинга арестовал, с караулом, будто преступника, в крепость Тавастгусскую отправил. Родственника моего тако же, — подхватил Лагеркранц. Карты даже на стол бросил раздраженно. — За что? Нет, господа, скажите! За что? Удачливее в поисках не было никого, нежели капитан Левинг. Единственными глазами и ушами армии был он. А теперь?

— Теперь мы слепы и глухи, — отозвался майор Мейергельм.

— А полковника Лагеркранца? За то, что приказ его же исполняя, в пределы русские ездил. Условия замирения полного привез. Не смел, видите ли, поступать так. Ультиматум надобно было отвести русским, а те его приняли б… Как же!

В землянках солдатских говорили еще грубее, еще боле откровеннее:

— Пошто Финляндия всегда платит кровью родных наших за дурь шведскую?

— Они русских задрали, а те деревни палят наши. Скот угоняют, жен бесчестят.

— А ты сиди здесь! Жди, когда твой конец придет. И так мрем, как мухи.

— Да продали нас!

— Видно, русские заплатили хорошо, а деревни наши в разор получили.

— То один был, барон «курвильский», то второй приехал …, перкеле[31].

— Все они…

Участились побеги из полков финских. Домой пробирались дезертиры тропами тайными звериными. Родным хоть как-то пособить, защитить от набегов диких, безжалостных.

Справедливости ради отметить надобно, что Будденброка-то зазря, в общем, ругали. Он-то решительно настроен был. Но став единожды виновным во мнении общем (хоть и ложном, что, якобы, умышленно не успел к Вильманстранду), отделаться от клейма позорного не смог. До самой смерти, под топором палача Королевского.

Что происходило с самим Левенгауптом, я думаю, читатель, он и сам не мог на сей вопрос ответить. Почему поглупел вдруг начальник опытный, почему смирился, обстоятельствами сломленным оказался? Потери во всякой армии случаются…Фортуна военная изменчива. Потерял людей многих от болезней заразных, так ведь весна пришла, а с ней и выздоровление общее. Полки новые прибывали. Воскресала армия шведская! Да и русские с места не трогались, хоть и объявили о продолжении войны. Только ничто не радовало Левенгаупта. Сидел он часами на воздухе, в плащ теплый закутавшись, шляпу поглубже нахлобучив, на табурете складном. Сидел и молчал, в одну точку уставившись.

В план кампании новой, что Ласси задумывал, весна внесла изменения серьезные. Поход зимний, по льду напрямик, отменили с потеплением сильным. Начали вновь войска к Выборгу стягивать. Распутица задерживала. Полки тащились медленно, обозами обремененные. Кавалерия вообще с квартир зимних тронуться не могла — бескормица. Трав выжидали.

Без малого тридцать лет назад, в зиму 1713 года, боярин Федор Матвеевич Апраксин к походу на покорение Финляндии решил было готовиться обстоятельно. Все обсчитали квартирмейстеры дотошные и вышло: дабы конницу в 12 000 голов с места тронуть, с боями земли неприятельские пройти, надобно было для нужд войска заготовить 38 тысяч четвертей овса и миллион пудов сена. Ну и представь читатель, обоз сей! А что изменилось за годы прошедшие? Да ничего.

В газетах прописали, дескать, семьдесят тыщ войска собирается против шведа воевать. Врали, как всегда. По правде-то, и половины не набиралось.

Вот гвардию потребно было вывести из Петербурга. Проветрить. Остудить головы горячие. А то распоясались совсем гвардейцы. От бесчинства ихнего изнывал обыватель. Тон-то по-прежнему задавала лейб-компания хваленая, Императрицей обласканная. То на рынке за три копейки лейб-компанеец застрелил торговца горшками, не соглашавшегося уступить в цене, то другой похитил прислужницу молодую из лавки торговой, прям средь белого дня, и продал ее за три рубля. Третьего крестьянка на вилы подняла, когда снасильничать хотел. Терпение лопнуло у самого фельдмаршала, Петра Петровича Ласси. Венцом всего стала драка знатная, что случилась промежь лейб-компанейцами и гренадерами армейскими на Пасху самую. Офицер проходивший вмешался. Остановить хотел.

— Прекратить драку приказываю, фертфлюхтеры подлые!

На беду свою немцем оказался. Капитаном Брауном. Гвардейцы с гренадерами расцепились, аж рты открыли от наглости:

— Немчура поганая!

— И туда ж, братцы, солдатству русскому грозить!

— Да бей его!

Капитану спасаться бегством пришлось. Гвардейцы разъяренные гнались за ним. Жизнь свою спасая, он в первый же дом попавшийся заскочил. Там еще офицеры сидели. Адъютант самого фельдмаршала Ласси, поручик Сотрон, оказался с ними. Тож остановить хотел. Сейчас, как же! Ему да Брауну и досталось. Да еще и поболе других. Несколько дней, думали, помрут от ран. Лишь вызванные по тревоге патрули других полков гвардейских отбили. Блеском штыков своих отточенных взяли в круг заводчиков.

Суд был скорый, хотя и не очень-то суровый. Полки дальние гарнизонные ждали бузотеров. Фельдмаршал тут же распорядился отправлять батальоны гвардейские к Выборгу. Да пыл не выветрился еще.

В самом начале лета Левенгаупт отправил парламентеров в лагерь русский — унтер-офицера с барабанщиком. Парламентер — лицо есть неприкосновенное. Убить иль обидеть — сие нарушение чести воинской. Приняли их и разместили по приказу генерала Кейта, начальника корпуса выборгского, в лагере Конной Гвардии.

Прознали про то гвардейцы. Взбеленились. Какого рожна им надобно было! И про честь воинскую даже не вспоминали. Командиром Конной Гвардии опять же — фон Ливен.

— Сговор, братцы, со шведами! — орали одни.

— Предали! — другие.

— Бей и немцев, и шведов! — перекричали всех третьи.

Так и пошли стеной ломить в лагерь конногвардейцев. Смяли караулы полковые. Чуть до казни самосудной не дошло. Заодно со шведами прихватили ротмистра Респе, под руку попавшегося.

Кейт примчался. Лошадью путь проложил себе бесстрашно чрез толпу, крови жаждущую. Спешился. Шпагой обнаженной откинул багинеты, на парламентеров направленные. Стоял посередь солдат гвардейских, на трость опираясь, от гнева бледный. Ветер развивал волосы седые, париком неприкрытые. Рявкнул:

— Священника сюда! Адъютант, быстро!

Зашептались ряды задние:

— Чевой-то он священника кличет?

Передние оторопели:

— Священника?

— Да, священника, сволочь рваная! — отрезал генерал решительно. — Расстреливать вас прям здесь буду. Самолично. Чрез одного.

Конногвардейцы опомнились. На конь поднялись. Крупами лошадиными от генерала отжимать пехоту стали. А от Выборга для сикурсу батальон гренадерский уже спешил.

Завертели головами гвардейцы хваленые. Одно дело с парламентерами беззащитными воевать, другое — с полками армейскими, в боях закаленными. Разбегаться начали.

Кейт шпагу в ножны швырнул, адъютанту приказ отдал:

— Построение общее объявить. Смотр будет. Коих недосчитаемся — в дезертиры запишем. И по уставу времени военного судить. Без жалости!

И судили. Семнадцать человек. Зачинщиков сквозь строй прогнали. И в Сибирь.

Ласси примчался из Петербурга. Стоять на месте боле было нельзя. Передержим войско. Один бунт уж случился, за ним и второй может. Надобно двигаться и бить шведов. В пылу батальном и дурь из голов горячих быстрее улетучится. Тем паче, партии казачьи да гусарские, в поиск отправляемые, доносили, что возводят шведы позицию новую оборонительную близ деревни Мендолакс. И дюже сильная позиция получилась, сказывали.

Левенгаупт и впрямь слегка приободрился. Прибыло подкрепление из Стокгольма, целых пятнадцать тысяч свежих войск. Правда, главный магазин армейский он перенес в Гельсингфорс, а при войске держал запас всего десятидневный. По его приказу срочно стали укреплять и позицию новую. Лежала она прям на пути войск русских. И место было выбрано идеально. Сопки высокие обрывистыми склонами скальными на неприятеля смотрят. Впереди болота топкие да леса густые. Для преграды пущей засеки были сделаны, в жиже густой притоплены. Мендолакское дефиле упиралось одним краем своим в море, другим — в озеро болотистое, запрудой перегороженное. Пушки на вершинах расставлены, дорога единственная с мостом узким палисадами прикрыта, и все подходы пристреляны. Гарнизон в 2000 человек, на позицию посаженный, мог сидеть здесь прочно и нерушимо. Только что происходило со шведами в ту кампанию — мало понятно.

18 июня, молебен отслужив, Ласси тронул войско с места. Пошли вдоль берега авангардом полки гусарские с казачьими, за ними потянулись кирасиры с половиной полков драгунских, потом следовала артиллерия, а после нее пехота. В арьергарде оставалась другая половина драгун. Поползла дорогой лесною узкой сороконожка армейская, штыками ощетинившись. Правее, по вильманстрандской дороге, ушел отряд генерал-майора Веделя с 600 драгунами, 1000 гусар и казаками. Всего в походе участвовало:

— от Конной Гвардии — 300;

— от полков кирасирских — Лейб-кирасирского, Гольштейн-Готторский и «бывшего» Минихова — 1640;

— от драгунских — Ингерманландского, Санкт-Петербургского, Казанского, Астраханского, Ямбургского и Киевского — 4200;

— пехоты — три гвардейских батальона и 28 армейских — 15 500;

— гусар 1686 человек и казаков с калмыками — около 2500.

А всего выступило 25 826 человек. Кроме того, еще десять тысяч войска предназначалось для посадки на галеры и отправки их морем из Кронштадта.

* * *

Гольштейн-Готторский — бывший Беверский (Браушвейг-Бевернский, Браушвейг-Люнебургский — встречаются самые разные наименования этого полка из-за длинного титула шефа) полк, шефом которого являлся муж Правительницы России Анны Леопольдовны — Принц Антон-Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский до свержения правящего семейства. В этом полку служил, кстати, Герасимус Карл Фридрих фон Минихаузен, прибывший в Россию в свите принца в феврале 1733 г. Тот самый Мюнхаузен, вошедший в историю благодаря своим «правдивым мемуарам». Позднее, в связи с известными событиями, полк переименовывается в Гольштейн-Готторский, или Его Императорского Высочества Наследника Петра Федоровича (после объявления Елизаветой, что он является ее наследником).

«Бывший Минихов» — так именовался первый в русской армии кирасирский полк, созданный лично фельдмаршалом Минихом из Выборгского драгунского полка и носивший его имя. После ссылки Миниха указом от 3-го февраля 1742 г. Высочайше повелено «до указу оставить без звания, когда же о нем приключится писать, то упоминать «Бывшим Миниховым полком»

(«История 37-го драгунского Военного Ордена генерал-фельдмаршала Миниха полка»).

* * *

Накануне выпустили и Веселовского из каземата крепостного. После того допроса памятного боле его не донимали. Сидел в темнице и ждал часа последнего. Спокойно принял он слова чиновника сыскного о смерти ему предстоящей. Карой Господней считал и за Синклера убитого, и за то, что не уберег он ни Машу Тютчеву, ни ребеночка неродившегося. Но суда и не дождался. Дело его совет военный рассматривал.

— За что столь заслуженного офицера судим? — возмутился генерал Кейт. — За то, что поиск свой провел успешно, с добычей вернулся? А то, что крестьян финских пожалел — так разве они виновны? В наших-то со шведами распрях?

— Он приказ мой не исполнил о разорении деревень чухонских, дабы противника нашего лишить всякой возможности провиант и пополнение получать, — заметил фельдмаршал.

— Он — офицер, — парировал Кейт, — а офицеру не должно сподобляться казакам нашим бесцеремонным иль калмыкам диким. Разорение деревень неприятельских да убийство обывателей — их удел. Регулярству воинскому не подобало в делах этих участвовать. Как и с детьми воевать, коих вы, ваше сиятельство, ополчением называете.

— Эти дети, генерал, — ядовито ответил Ласси, — солдат наших да казаков убивают.

— И скольких же убили? — насмешливо посмотрел Кейт. — Вона, рапорта все. За целых полгода. Двоих потеряли — одного солдата да казака одного. А крестьян с дриблингами малолетними сколь перебили? Сотни! А дворов пожгли? Тысячи!

— Я в войну прошлую, — взорвался Ласси, — набегами казачьими так опустошил побережье шведское, что замирение в Ништадте, остановившееся было, враз заключили.

— То в прошлую войну было. А ныне царствующая Императрица наша манифестом своим требует, что тем жителям Финляндии, кто противления нашему воинству не чинит, провиантом снабжает, тому зла не учинять. Под страхом смерти. А мы, что, судим? Смерти хотим предать офицера за то, что манифест Царский исполнил?

— Эк вывернул, — Ласси аж сморщился. Надулся. Ох, не первый раз уже кошка меж ними пробегала… Раздражал фельдмаршала Кейт. Хоть и были оба бывшими подданными английской короны, один ирландец, другой шотландец, но благородством своим Кейт превосходил старика Ласси. И по происхождению все ж младшим сыном доводился Джеймс самому граф-маршалу Шотландии Уильяму Кейту, и пониманием чести воинской.

«Рыцарство все свое выпячивает, — раздумывал зло Ласси, — справедливости добивается. Для кого? Для врагов? Понять не может истины — на войне все средства хороши, лишь бы виктории добиться да своих солдат сберечь поболе при этом. А не жалеть неприятельских». Подумал, подумал и решил Ласси: «Черт с ними, и с капитаном этим, и с Кейтом! А то напишет еще Елизавете, что против Ея манифеста идем… И так при дворе непонятные конъюнктуры ныне складываются. То Шетарди крутился в фаворе, то отставки его потребовали. Не ясно все».

— Капитана отпустим сего, генерал, — уже миролюбиво произнес. — Но согласись, ведь польза велика от партий, в неприятельские земли посылаемых. Лишен швед провианта. Припасов у армии графа Левенгаупта совсем ныне мало. А магазин большой далеко. В самом Гельсингфорсе.

— Я не соглашусь никогда с отношением варварским к жителям мирным. Армия должна воевать с армией. — Кейт был тверд. — Вы знаете, ваше превосходительство, что я всегда был не согласен с бесчинствами против обывателя. Мы обсуждали это еще в прошлом году. Я осенью подавал прошение в коллегию об абшиде ввиду несогласия с вами и в случае недоверия мне.

— Пустое, генерал. Я это знаю и не держу зла на вас. Императрица просила вас остаться. И она, и я — мы ценим ваше благородство и ваш боевой опыт. Каждый вправе иметь свое мнение. Но пока я главнокомандующий, вам придется подчиняться моим приказам. Даже если они и противны вашим взглядам. Вы солдат, прежде всего. Но в случае с Веселовским я согласен.

Еще сразу после переворота дворцового Шетарди пустил слух при дворе, что Кейт получил предложение от Короля испанского перейти к нему на службу. А Кейт и не отрицал. И даже письма предъявил публично. И в случае недоверия к его персоне просил отставки. Но Императрица отшутилась.

— Яков Иванович, вы с Ласси нужны и Нам, и России без меры.

Хитрый Шетарди другую цель преследовал. Кабы вдруг погиб фельдмаршал, на войне всякое случается, — то место главнокомандующего русской армией в Финляндии занял бы Кейт. А это, отнюдь, не устраивало французов, за шведов ратующих. Потому и старался поселить недоверие двора к талантливому и бесстрашному генералу.

В начале июня первые разъезды казаков появились в окрестностях Фридрихсгама. Они появлялись и исчезали с быстротой стрелы. Батальоны финских полков — Тавастгустского, Саволакского, Кюменегордского, стоявшие у деревни Хурсула лагерем, были застигнуты врасплох. Еще утром казаки налетели на деревню Кварнбю, где изрубили всех, кто попался под руку, и даже захватили в плен генерала-квартирмейстера Норденкрейцера. Посчитав, что последний воинской казной заведует, сначала избили до полусмерти, денег добиваясь, а затем уж пристрелили. Крестьянин, на болоте прятавшийся, а потому уцелевший, выбрался живым и принес печальное известие в лагерь финских полков в Хурсулу. Поднялась суматоха страшная. Оказалось, утром отправили большую часть людей во Фридрихсгам за провиантом, да еще и без оружия. А лагерь защищать-то и некому оказалось. Получив известие о налете на Кварнбю, многие в бега ударились.

В два часа ночи в Хурсулу ворвались казаки, с гиканьем пронеслись по улицам. Кто дома отсиделся — пронесло, а вот помещицу местную, госпожу Биернрам, черт дернул улицу перебегать. Что дома-то не сиделось ночью! Так играючи кто-то и ткнул ее пикой, да насквозь.

Погиб бы лагерь неминуемо, если б майор полка Тавастгусского Краббе не спас. Собрав поспешно 30 солдат, он перекрыл ими мост единственный, чрез который казаки идти должны были. Отстреливался, несмотря на натиск жестокий. Да майор Дельвиг, собрав остальных, с тылу показался. Казаки отхлынули и исчезли также внезапно, как и появились.

21-го во Фридрихсгаме получили известие, что русские появились у Мендолаксы, а сбежавший во время боя у Хурсулы полковник Пальмструх уверял всех, что неприятель в полчаса овладеет Мендолакским дефиле, а потому армии должно ретироваться скорее. Над ним посмеялись, зная крепость позиции сей. Кто ж знал, что оборона там поручена полковнику Фребергу, человеку бездарному и трусливому.

Будденброк для рекогносцировки противника выслал вперед подполковника Аминова с 300 драгунами.

* * *

Аминовы (Аминевы) — древний дворянский род, ведет свое начало вместе с Бутурлиными, Пушкиными и другими русскими фамилиями от Радши — Ивана Юрьевича, прозванного Аминь. Один из Аминовых, Никита Игоревич, был убит при взятии Казани 2 октября 1552 г. и его имя вписано в синодик Московского Успенского собора на вечное поминовение. Его правнук, Федор Григорьевич, будучи Ивангородским воеводой, перешел в 1611 г. на сторону шведов, передал им Иван-город и вступил с четырьмя детьми своими в шведское подданство, был назначен губернатором Гдова и в 1618 г. причислен к шведскому дворянству. По окончании войны 1808–1809 г. — на русской службе.

(Военная энциклопедия. СПб., 1911.Т.2. С. 390).

* * *

В ночь с 23-го на 24-е июня Аминов благополучно прошел посты русские до самой главной квартиры и имел жаркую стычку с гусарами. Потерял 20 человек убитыми и 40 раненными. Получив достоверные данные о противнике, в тот же вечер Аминов проходил назад через Мендолакское дефиле. Вид проезжавших через его позицию драгун, еще не отошедших от горячки боя, так напугал полковника Фреберга, что он тут же отдал приказ:

— Пушки заклепать! Отряду отходить к Фридрихсгаму.

Ужас обуял полковника. Тысячи опасностей мерещились — засека могла быть сожжена противником, болото пройдено, отряд его окружен и зарублен до последнего человека.

Артиллерийский поручик Бромель приказу был вынужден подчиниться. Но пушки заклепывать не стал, а, пользуясь склонами пологими со стороны Фридрихсгама, скатил пушки вниз и потащил их к крепости.

Снова паника началась, как узнали шведы о предательстве Фреберга. Левенгаупт собрал военный совет.

— Крепость может и должна защищаться, — начал взволнованно Будденброк, видя колебания главнокомандующего.

— Я был в деле, я видел русских. Они хорошо дерутся, но мы не уступаем им, — поддержал Аминов.

— Мы укрепили крепость. Гарнизон полон решимости сражаться, — вторил Аминову генерал Бускет, комендант Фридрихсгама.

Но большинство твердили о необходимости оставить Фридрихсгам. Потеря Мендолакса, считавшегося неприступным, вселило в сердца их неизбежность поражения. Военный совет решил в пользу сомневавшихся. Левенгаупт отдал приказ:

— Полки отводить за Кюмень. Вывозить больных и раненных. Коменданту готовить крепость к взрыву. Отступите со своим полком последними, Бускет.

Конечно, крепость была негодная. И построена плохо, в месте неудачном. Со всех сторон сопками окружена. Поставь на их вершины противник свою артиллерию — вся крепость как на ладони. Валы поизносились, кое-где провалились после дождей осенних да схода снегов по весне. Правда, не все так плохо было. При неудобстве позиций оборонительных все ж кой-какие выгоды имелись. С севера и юга крепость водой прикрывалась. Близость залива позволяла поддержать гарнизон огнем корабельных пушек, а озеро, с другой стороны примыкавшее, не позволяло осаждавшим замкнуть кольцо осадное. Да и земля со стороны Выборга, откуда ждали русских, была настоль каменистая, что возводить окопы да траншеи осадные было делом весьма затруднительным. Потому не все плохо могло сложиться для шведов. Но у страха глаза велики!

Веселовский со своими драгунами пробрался тайно вдоль засек, шведами настроенными, под дефиле Мендолакским. Спешились, осмотрелись. Трех драгун отправил капитан прямиком через болото. Вернулись через час. Чертыхаясь вполголоса, от тины вонючей оттирались. Воду из сапог выливали.

— Деев, видать что-нибудь? — спросил Веселовский шепотом сидевшего с краю унтер-офицера.

— Нету там никого, господин капитан, — тоже шепотом ответил Тимоха.

— Все посмотрели?

— Даже наверх забирались. Ушел швед. Пушки укатил с позиций. Амуницию побросал в спешке, — все также тихо отвечал Деев.

— А чего тогда тишком разговариваешь? — уже громко спросил Веселовский.

— Так вы ж сами, господин капитан…, — рассмеялись вместе.

Драгуны вышли из леса не таясь, по дороге въехали на позицию хваленую, столь бездарно оставленную. Дивились, что шведы так поступили.

— Ладно, молодцы. Я по начальству с докладом, а вы покудова здесь посидите. Последите, вдруг объявится кто. — Веселовский с двумя драгунами поскакал к армии.

Ласси ждал донесений. Схватка сербов полковника Витовича с отрядом Аминова приостановила марш армии. Позиция была столь узкой и скученной, что остальная кавалерия томилась в седлах, не в силах вмешаться. Лишь гусары, в авангарде шедшие, в сабли приняли шведов. Остальные ж, полки кавалерийские, им в спину уперлись. В стременах привставали, через головы заглянуть пытались.

— Чой-то там, впереди? Эй, Васька, не видать?

— Да рубятся с кем-то.

— Эт и без тебя слышно.

— Да сам не вижу ни черта!

Потом с передних шеренг передалось:

— Погнали уже шведа-то.

— А мы чо ж?

— Дык куды нам-то. Не протолкнуться. Узость сплошная.

Полковник Витович, командир полка сербского, подлетел лихо к Ласси. Спрыгнул на землю молодецки, от пыла рубки не отошедший. Только сейчас заметил, что даже саблю в руке держит по-прежнему. Вытер тут же о гриву конскую, швырнул в ножны с лязгом и заковылял, переваливаясь на кривых ногах, к фельдмаршалу:

— Отогнали шведа, ваше сиятельство. Человек 60 побили.

— А свои потери?

Витович косы за спину забросил, пот со лба вытер, голову к небу запрокинул, в уме посчитывая:

— Два гусара убито, один ранен тяжко — поручик Житович, да еще двенадцать — так, легко. Царапинами отделались.

— По чарке гусарам, — распорядился Ласси, — и посылайте драгун в поиск. Мендолакс шведский сильно меня тревожит. А войску, покудова известий не соберем, растаг объявляется.

Вот и вернулся Веселовский с поиска того. Шагнул в шатер к фельдмаршалу, представился.

— Как зовут-то тебя. Не расслышал, — прищурился Ласси.

— Капитан Веселовский, Ямбургского драгунского, ваше сиятельство, — повторил Алеша. Ласси и ухом не повел, что знакома фамилия-то.

— Так ты утверждаешь, капитан, что швед оставил сию позицию?

Генерал Кейт прихрамывая, на трость неразлучную опираясь, подошел ближе. Прислушался к разговору.

— Да, ваше сиятельство. Мои драгуны сейчас дефиле оное занимают. На случай всякий. Вдруг неприятель вернуться решит. Так они задержат, покуда сикурс не подойдет.

— Что думаете, Кейт? — повернулся к генералу фельдмаршал.

— А то, что молодец капитан. Позицию занял сразу, не раздумывая. Думаю, нам следует проехать туда да самолично убедиться.

Велико было удивление убеленных сединами ветеранов, когда увидели позицию оставленную. Ласси головой покачал осуждающе:

— Крепка, ой, крепка была позиция.

— Тыщ семь бы посадить здесь да пушек с два десятка поставить. И мы бы встали в сем месте. Надолго, — Кейт высказался.

— Да-а-а, — согласился Ласси. — Бестужев, — адъютанта кликнул. — А что вчерашний пленный показал? Сколь здесь у них народу сидело?

— Да под две тыщи, ваше сиятельство. И орудий с десяток.

— Ты вот что, Бестужев. Прикажи-ка гренадерам нашим, пусть подымутся на позицию сию. Токмо не по дороге, как мы, а так… как если б штурм учинили. А мы посмотрим.

Час потребовался гренадерам бравым преодолеть высоты укрепленные. Выползли, стали гурьбой, на штыки опираясь. Запыхались все, пот катился градом.

— Повезло нам, ваше сиятельство, — тростью показал на гренадер Кейт, — коль штурмовать пришлось…

— Тыщ десять, а то и пятнадцать положили бы, — продолжил Ласси. — И на том кампания наша закончилась бы. Это ж надо, час целый подымались, а под огнем пушечным, под картечью — все не мог перестать изумляться Ласси. И вспомнив вдруг:

— А насчет капитана вы правы, Кейт! Отметить надобно. Молодец!

— Если вы позволите, ваше сиятельство, я бы хотел забрать его к себе. В адъютанты.

— Не возражаю, генерал, — и остальному генералитету:

— Поздравляю всех, господа! Сие недоразумение шведское и ретирада ихняя есть знак Божий. Не пролив ни капли крови солдатской, мы с вами одержали викторию знатную. Войску лагерем становиться. Два дня пусть передохнут после марша скорого. Генералу Вределю казаков и гусар отправить в поиск дальнейший.

Так Веселовский стал адъютантом самого Кейта.

* * *

С приходом весны семья Мейергельмов всегда переезжала в Уллаберг, маленькую и уютную усадьбу в Седерманланде. С наступлением холодом и туманов осенних сельскую местность они оставляли, возвращаясь в город. Но Эва с малых лет с нетерпением ждала, когда ж наступят теплые деньки, отец распорядится заложить большую карету, и вся семья дружно переедет на берега озера Локкваттнет, где в тиши вековых деревьев притаился старинный каменный дом. Эва не любила Стокгольм. Может, облик столицы шведской навсегда был связан с промозглой зимой, а Уллаберг со светлыми и теплыми белыми вечерами — с приходом весны, а за ней и радостного лета. Когда можно было, тайком от всех, убежать на берег озера и бродить босиком по теплому песку. И не было этих занудных занятий — рукоделия, стряпни, глажения белья. Дети в семьях дворян шведских воспитывались в строгости традиционной. Мать Эвы — София — твердой рукой управляла и мужем, и своим домом. Дворянка, по существовавшему в те времена общему мнению, не должна была предаваться безделью чинному, а, напротив, с прилежанием заниматься делами домашними, быть богобоязненной и бережливой. При том она должна была уметь и читать, и писать. Ветры Великой Северной войны разметали дворян шведских далеко от родимой земли, потому и стало жизненно важным, чтоб супруги их были рачительными и сведущими хозяйками, оберегавшими благополучие семьи, пока мужья воевали.

Так была воспитана София — мать Эвы. Она была последним родившимся ребенком в семье, когда ее отец, Йон Драке, ротмистр Смоландских драгун, в 1700 г. покинул Швецию, и, если не считать двух коротких отпусков, оказалось, что навсегда. Удачные первые годы походов Карла XII весьма ощутимо улучшили достаток семьи, и Фредерика, жена Йона, заботясь о будущем детей, настаивала на том, чтоб муж и дальше участвовал в войне. Она удачно вкладывала деньги, что присылались мужем, прикупала хутора и земли, старалась дать образование детям. Но в 1709 г. шведы зашли так далеко в Россию, что обратного пути уж не оказалось. По меньшей мере, для ее мужа. София и была воспитана в том самом духе, что шведская девушка должна быть грамотной, рачительной и доброй хозяйкой. Тогда ей достанется хороший муж, а незамужние девицы становились обузой и для себя, и для окружающих. Про них говорили, что всю жизнь спят в «стеклянной горе» в ожидании рыцаря, который должен вызволить их оттуда.

Сбылись надежды матери. София вышла удачно замуж. Вместе с Отто Мейергельмом, служившим в Королевском драгунском полку, ей достались и дом в Стокгольме, на Регеринсгатан, и старинная усадьба в Уллаберге. Семейная жизнь складывалась счастливо. Главное — войн не было. Подрастала Эва, но София, верная чутью материнскому и традициям семейным, приучала ее с малых лет к большому трудолюбию. На первом месте стояло рукоделие. Девочка должна была шить, штопать и ставить метки на рубашки отцовские. Для воспитания усидчивости и прилежания по два дня подряд гладить белье. И все это долгими зимними вечерами. Оттого и не любила Эва Стокгольм. А летом, в Уллаберге, жизнь менялась. Пока была маленькой, ее обязанностью было лишь помогать собирать и чистить плоды, но с возрастом Эву научили вести хозяйственные и молочные счета. Это было по душе. Уж куда приятнее было учиться арифметике, грамоте, языкам разным, нежели сидеть с иголкой, от которой вечно болели пальцы. Да и времени свободного было гораздо больше. И погулять, и книжки почитать.

В мае 1741 г. пышно отметили восемнадцатилетие Эвы. Отец устроил настоящее празднество с фейерверками и даже стрельбой пушечной. Гостей понаехало…

Отто принадлежал к роду старинному, оттого и близких съехалось множество. Стройная, белокурая Эва блистала в изумительном белом платье с шелковым поясом. Ее шею украшало колье, а волосы — прелестный гребень, усыпанный аметистами, — подарки отца. Каким счастьем светились ее глаза, а гости поражались невинности и чистоте молодости.

Но уже через месяц отца срочно вызвали в Стокгольм. Он вернулся через неделю, рассеянно обнял и поцеловал выбежавшую навстречу дочь, а после сразу же уединился с матерью в кабинете. О чем они долго беседовали с ней, Эва поняла лишь время спустя. Утром глаза матери были красными и заплаканными, отец тоже выглядел опечаленным. Эва непонимающе смотрела на родителей, и лишь когда отец попрощался с ними и улеглась пыль на дороге от копыт его коня, мать сразу опустилась на колени перед иконой:

— Боже Всевышний, дай ему Свое милостивое благословение и удачу в походе, дай ему вскорости вернуться к нам домой в добром здравии, мире и счастье. Господи, дай мне встретить моего любимого!

Эва все поняла:

— Это война!

Она опустилась рядом с матерью и молитвы женские вечные устремились к небу.

Жизнь изменилась и свелась к ожиданию писем. Теперь Эва часто сидела в беседке перед домом, вглядывалась в даль дороги, не появиться ли на ней курьер почтовый, или рассматривала старинный герб Мейергельмов, украшавший фронтон усадьбы. «More parentum» — гласила надпись — «По обычаю предков».

«Что за обычай такой? — думалось. — И для чего нужны войны людям? Ведь жизнь так прекрасна».

Потом она уходила в дом, пробиралась в кабинет отца и там, свернувшись калачиком в огромном мощном кресле за основательным письменным столом, покоящимся на крепких толстых ногах, украшенных бронзой, долго сидела в полумраке до тех пор, пока не раздавался голос матери, искавшей ее к ужину.

Дни превратились в сплошные будни. Вставали между 8 и 9 часами, Эве, как уже взрослой девушке, стали подавать кофе вместо обязательного в детстве молочного супа. Потом мать уходила к себе, а Эва занималась хозяйством. Вела книгу счетную, усадьбу обходила, все осматривала внимательно. Прислуге да работникам указания раздавала. Хозяйкой стала настоящей.

Осенью поздней вернулись, как обычно, в Стокгольм. Жизнь столичная не претерпела никаких изменений. Будто бы и войны не было. Продолжались балы праздные, веселье дворянское, словно не знал никто, что в другой части Королевства шведского умирают люди. А может, и в правду не ведали. Почта-то перлюстрацию проходила. По приказу Гилленборга письма из армии действующей вскрывались, прочитывались и… сжигались.

Мейергельмы письма получали от отца и мужа регулярно. Знал майор о перлюстрации, потому и передавал их с оказией. А такая случалась часто. Офицеры гвардейские легко получали возможность отлучаться из армии. Да и сам Отто выбрался в декабре, на целый месяц в Стокгольм приехал. Рождество отпраздновали семейно.

После отъезда мужа назад, в действующую армию, собрались как-то мать с дочерью на бал, во дворец Королевский. Последним этот выход в свет оказался. София одела строгое черное платье из шелка. На вопросы дам придворных, нарядом траурным изумленных, ответствовала:

— В знак скорби об армии нашей, в лесах Финляндии гибнущей!

Зашушукались окружавшие. Королю да Гилленборгу доложили немедленно. Повелено было:

— Жене майора Мейергельма бал покинуть и до распоряжения особого при дворе не появляться.

Гордо вскинув голову, покинула София дворец Королевский. Вместе с ней удалилась и Эва. Так и коротали вместе вечера зимние, длинные. А пришла весна и обе женщины с радостью вернулись в Уллаберг, решив на следующую зиму не возвращаться в Стокгольм, а остаться в провинции.

Шведская армия начала отход от Фридрихсгама. Стояла прекрасная июньская белая ночь. К полуночи сумрак, как волшебная прозрачная дымка, укутал всю местность. В лесу продолжали щебетать неугомонные птицы, вдали был слышен однообразный и могучий рев гексфорского водопада. Но никто не наслаждался чудесной ночью, никто не обращал внимания на мирную красоту природы. Взоры всех устремлялись назад, к покинутому городу, где в продолжение осени и зимы армия перенесла столь много бедствий. Весной казалось, что шведскому оружию удастся вновь покрыть себя славою. Теперь эта надежда рухнула. На востоке видно было кровавое зарево от горящего Фридрихсгама. Временами раздавался страшный треск, пороховые погреба взлетали в воздух.

Мейергельм писал Софии:

«Где достойные потомки славных и храбрых Свевов и Готфов? Представьте себе, дорогая, мы в несколько часов сожгли Фридрихсгам, не потеряв при этом подвиге ни единого человека! Какая была удивительная иллюминация, когда в цейхгаузе лопались тысячи бомб и гранат, сгорали сотни пудов пороха. Теперь же мы бежим в довольно хорошем порядке до реки Кюмень, и путь наш с завидной аккуратностью освещается поджигаемыми домами и мельницами. Во всей округе не уцелело ни одной собачьей будки, потому что сей день наш генерал-лейтенант[32] прилагал все старания к этому. Мы переправились через Кюмень, устроив очередную иллюминацию, затем перебежали еще через две реки, а на следующий день и чрез третью. Мосты мы везде сжигали, так что русским то и дело приходится строить новые. Нельзя не нахвалиться осторожностью наших генералов, которые все сумели исполнить без малейшего кровопролития. Если мы так и будем продолжать, то я надеюсь скоро прибыть в Стокгольм, где вряд ли успеют окончить триумфальную арку в честь нашего возвращения».

Русские и впрямь не успевали за шведами. Отступали они столь спешно, что бросали все. Даже раненных, кои пополняли лазареты теперь уже русской армии.

Первого июля столкнулись со шведским арьергардом у Гекфорса. Лениво перестреливались целый день. Шведам даже удалось удачным огнем пушечным воспрепятствовать постройке моста. А поручик Клингспор тайком на лодке переправился с тремя солдатами и поджег деревню, где укрывался отряд гусар, обстреливавших шведскую батарею. Правда, на утро шведы отступили вновь.

На военном совете, в очередной раз собранном Левенгауптом, вновь разгорелся спор:

— Если продолжим отступление, финны разбегутся окончательно! — горячился полковник Вреде. — И так каждый день по 30–40 человек дезертирует. В карельском драгунском полку осталось всего 73 человека!

— Нужно драться, — выступил Аминов. — Чем бы ни кончилось сражение, все больше чести, нежели беспрестанное отступление.

— Мы предаем Финляндию, — откровеннее всех был Будденброк.

Но Пален упрямо нашептовал на ухо Левенгаупту:

— Да пусть она пропадет, эта Финляндия, лишь бы Швеция была сохранена, лишь бы армия не подверглась опасности!

Левенгаупт колебался, хоть большинство и высказалось за отступление. Сутки стояли у Каукулы, пока не примчался взмыленный драгун с известием, что русские войска появились у Аньялы, отсекая дорогу на Тавастгуст. А полки драгунские, оставленные для караула, снялись с позиций, лишь завидели первые казачьи разъезды.

Снова собрали военный совет. Теперь уж все, кроме Будденброка, высказались за отступление. Полковник Вреде отказался участвовать в этих обсуждениях. Он с гневом ушел накануне и возвращаться был не намерен. Только двинулись дальше, как встали вновь.

— Что за шум? — хмуро поинтересовался Левенгаупт. — Почему остановились?

— Дожили, ваше сиятельство, — язвительно заметил ездивший разбираться Будденброк. — Финны собирались сжечь мост, где намечалась переправа армии у Абборфорса. Некий поселянин Гане с шестью сыновьями задержан кавалерийским пикетом от полковника Фреуденфельда. Теперь надобно охранять каждый мост или воевать с собственными подданными.

Левенгаупт отвернулся, сказать было нечего.

А ведь стоило в те дни хоть раз проявить упорство шведам, показать твердое намерение сопротивляться, кампания завершилась совсем бы не так. Как только русская армия переправилась через рукава Кюмени, преследуя неприятеля, в лагерь прибыл курьер из Петербурга.

Ласси вскрыл пакет, прочитал, нахмурился и велел собирать военный совет немедленно.

— Господа, — объявил он генералитету и полковым командирам, — Ея Императорским Величеством предписано нам окончить кампанию нынешнюю, не переходя Кюмень. Выстроить укрепления по берегам, самим встать лагерем у Фридрихсгама, пока не наступит время идти на квартиры зимние.

Кейт поднялся:

— Армия наша уже шагнула широко за Кюмень. Императрица наша, верно, никогда бы не дала такого приказания, если б могла представить, что неприятель так легко отдаст сей важный пост, как и другие.

Генерал Фермор поддержал шотландца.

— Так как реку уже перешли, то и должно воспользоваться преимуществом, приобретенным над неприятелем, прогнать его, если можно, до самого Гельсингфорса и, овладев этим городом, окончить кампанию.

Бригадир казачий Иван Краснощеков буркнул:

— Уж коли зачали гнать шведов, так чо останавливаться?

Остальные промолчали. Риск был! Вопреки указаний Императорских действовать, армией рисковать…, можно и головой собственной поплатиться. Но Ласси махнул рукой:

— Отпишу в Петербург. Дескать, опоздало приказание сие. По сложившимся условиям, что из сказок пленных следуют, выгоднее марш продолжить ныне. Пока ответ очередной придет, глядишь, и в Гельсингфорсе уж будем.

На том и порешили.

Глава 15 Конец позора

Не только солдаты финские уходили из армии, офицеры полков гвардейских следовали за ними. Из королевских лейб-драгун уехали командир подполковник Унгерн фон Штернберг, майоры Пфейер и Лагеркранц.

— Не хочу, господа, в позоре этом участвовать далее, — пояснил свой отъезд Унгерн. — К тому же, снова сейм собирают. Из Стокгольма пишут, мне необходимо быть. Если кому нужен отпуск — спрашивайте, подпишу.

Майоры Шауман и Мейергельм переглянулись, но не ответили. Вышли молча из палатки командирской. Постояли. Шауман первым заговорил:

— Слышал я, что опять казаки разорение страшное учинили. То их генерал казачий Краснощеков по дороге на Тавастгуст поиск ведет. Эх, повстречаться бы…, — рука сама легла на эфес сабли. Мейергельм заметил, как побледнел майор от ненависти.

— Мы живем в жалкие времена, Шауман, — вздохнул в ответ. — У нас плохие генералы. Глупцы, они всячески притесняют всех порядочных и храбрых людей, радеющих о защите страны. Производят мальчишек в офицеры, но при приближении противника всегда отступают. Теперь, верно, побежим до самого Гельсингфорса, откуда потом на судах в Швецию.

С тем и разошлись. По ротам своим отправились.

Финны уже в открытую ненавидели шведов. Отступающая армия если не могла сжечь хлеб, так вытаптывала все без жалости. Лошадей всех реквизировали, оставляя обывателя ни с чем. Ласси ж, наоборот, распространил обращение к финнам с призывом не чинить противление русским войскам, а переходить в подданство, обещая защиту и прекращение набегов. Даже любимцу своему Краснощекову наказал строго:

— Тебе, атаман, наижесточайшее подтверждается: отнюдь жителей, кои ружьем не противятся, не токмо не побивать и не грабить, но и жилища их не жечь и не разорять.

Нерешительность Левенгаупта объяснялась, отчасти, еще и тем, что флота шведские, что корабельный, что галерный, формально ему подчиненные, никак не хотели повиноваться, тем самым лишая сухопутную армию столь важного для нее прикрытия. Несмотря на страшные опустошения, вызванные повальными болезнями среди матросов в прошедшую зиму, шведский флот имел очевидный перевес над русскими в Балтийском море. Но адмиралы, эскадрами командовавшие, не только не действовали наступательно, но даже не пытались прикрывать свою армию или помогать ей в обеспечении хотя бы продовольствием.

И если полковые командиры плохо исполняли приказания Левенгаупта, то адмиралы на них обращали еще меньше внимания.

Корабельной эскадрой командовавший адмирал Кронгавен, получив указание главнокомандующего следовать от Гельсинфорса к устью Кюмени, усмехнулся:

— Что скажете, Фреден, по поводу сего? — обратился он к командиру фрегата «Гессен-Кассель», сидящего удрученно в адмиральской каюте.

— У меня, ваше превосходительство, уже умерло 212 человек. Экипаж до того обессилен, что с гротом не управится при оверштаге в сильный ветер.

— Вот и отпишем генерал-лейтенанту, что указания не считаем нужным исполнять.

Так же поступал и шаутбейнахт Фалькенгрен, галерным флотом командовавший. Несмотря на категоричный приказ оставаться на месте, отвечал:

— Уйду сразу, при первом попутном ветре.

И ушел, уведя с собой транспорты с продовольствием, оставив армию без провианта, что вынудило отступать шведов дальше, к Борго.

Мелкие стычки с гусарскими да казачьими разъездами случались каждый день. Арьергарды шведские огрызались, но армия продолжала катиться толпой безучастной все дальше и дальше. Бесконечные наскоки русских, висящих на хвосте, поселили средь шведом страх безудержный. Все больше и больше армия толпу напоминала.

Под Стаффансбю чуть было не попали в окружение. Встав на ночевку в долине, окруженной со всех сторон сопками, сами подставили себя под огонь русских пушек. В сумерках вечерних, преклонив колени на молитву, шведы вдруг обнаружили, что вместе с ними молятся русские офицеры, что придерживались веры лютеранской. Они стояли на вершинах сопок и молились вместе с обреченными. А утром, на тех же вершинах, жерлами своими глазели на них русские пушки. Но Господь хранил в сей день шведов. Густой туман, опустившись в долину, укрыл несчастных, не давал прицелиться канонирам. Ядра летели, со свистом разрезая воздух, но не причиняли особого вреда.

Левенгаупт, завернувшись в белый плащ, безучастно сидел на коне, словно судьбу испытывал. Словно искал смерти, которая могла бы избавить его от позора безнадежно проигранной кампании и, как оказалось, всей войны целиком. Но смерть старательно обходила его. Ядра проносились мимо, не причиняя никакого вреда. Он сидел не шелохнувшись, лишь конь настороженно поводил ушами и косился глазом.

— Ваше сиятельство, — Будденброк нарушил одиночество Левенгаупта, — нужно ехать. Армия уходит.

— А? — очнулся главнокомандующий. Недоуменно огляделся. Посмотрел на сопки и стреляющие русские пушки.

— Нужно ехать, — повторил генерал.

— Да, да, — кивнул Левенгаупт и тронул поводья.

Войско снова отступало. Хотя все более это напоминало бегство. Командир эскадрона полка Остготских драгун майор Шульцендорф обезумел от страха быть расстрелянным огнем русских пушек. Он повел свою кавалерию прямо на отступавшую пехоту, чтоб прорваться чрез их сомкнутые ряды. Капитан Любеккер, командовавший пехотной ротой, закричал майору, чтоб тот остановился и дал возможность им потесниться.

Но драгуны неслись прямо на них крупной рысью, потеряв последнее соображение. Любеккеру ничего не оставалось, как скомандовать:

— Стрельба будет!

Рота остановилась и ощетинилась ружьями.

— Залп будет!

Зарядили. Шульцендорф совсем растерялся и в последний момент развернул эскадрон вправо и вогнал со всей рыси в топь зыбучую. Кони прыгали прямо в болото, из которого выбраться им было не суждено. Вместе со всадниками они тонули в трясине на глазах у изумленной пехоты, которая помочь не могла. 80 человек погибли самым жалким образом.

А Ласси продолжал преследование. Какие разные судьбы, пересекшиеся дважды! Оба не выполнили приказ. Одному повелевалось остановиться, прекратить военные действия, и он не послушался. Другому должно было сражаться, а он отступал. Одного ждали милости и награды, другого суд и плаха. Первая встреча Ласси и Левенгаупта закончилась пленением последнего, вторая — казнью. Вот и не верь в предначертание свыше!

До самого Гельсингфорса откатилась армия шведская. Мост Бробергетский перешли и лагерем встали на Кампене[33]. Батареи выставили. Майор Шауман с драгунами ушел в поиск. Уж как ему хотелось встретиться со знаменитым Краснощековым. Встретились. Нарвался атаман с одним лишь конвоем казачьим на роту драгунскую. Врасплох казаков застали. Люто рубились шведы, за позор всей армии своей мстили. Казаки в кружок встали, атамана старого отгораживая, бились отчаянно. Но неравны силы были. По пять драгун шведских на каждого. Молчали все, тяжело дыша. Лишь топот лошадиный, хрипы предсмертные, да звон стали отточенной, с хрустом костей разрубаемых. Умирали казаки молча, пощады не прося. Да и не привыкли они сдаваться. Отступать было некуда. Болото сзади. Шведов вела вперед ненависть бешеная. Конскими телами прижимали казаков к трясине гибельной. Все меньше и меньше становилось сынов Тихого Дона рядом с атаманом старым. Падали зарубленными есаулы верные, телами прикрывая Краснощекова. Сам-то пластал саблей от уха до уха, только и шведские клинки дотянулись до казака старого. След кровавый тянулся по траве высокой болотной. В пылу рубки отчаянной не заметил Иван Матвеевич, как в, трясине завяз конь его. Шведы остановились. Палаши вытерли, в ножны зашвырнули. Потянули карабины из-за спин.

— К залпу товсь! — хрипло выкрикнул Шауман, взметнув клинок, и зло вниз бросил:

— Пли!

Грянуло. Несколько пуль пробило насквозь казака старого.

«Эх, погуляли всласть», — перед смертью подумалось. Рука упала, саблю тяжелую выронив. Уткнулся Иван Матвеевич в гриву лошадиную. Конь захрипел, напрягся, хотел рвануться было, вынести седока, но по брюхо уже стоял в трясине топкой, не выпускавшей. Опустил голову бессильно. Дышал тяжело, глазом кровавым кося.

Кончилась схватка. Один лишь казак раненый уходил на коне по краю болота. Шведы не преследовали. Майор Шауман вытирал о гриву клинок окровавленный, смотрел пристально на атамана мертвого.

— Заберите тело с собой, — приказал. Попытались вытянуть драгуны коня атаманского из болота. Не дался жеребец. Хрипел. Кусался. Лошади драгунские пятились, морды уворачивали от зубов крепких. Мертвый Краснощеков сполз с седла, упал в жижу болотную. Драгунам удалось зацепить его, на поляну сухую вытянуть. Вчетвером с трудом подняли — тяжел был казак старый, через седло перебросили лошади свободной, без седока оставшейся. Та присела на задние ноги от тяжести великой. Заржала. Конь Краснощековский отозвался ржаньем жалобным. Так и остался в болоте умирать. А атамана погибшего повезли драгуны в лагерь шведский.

Казак, в бою том уцелевший, весть привез печальную. Федор Краснощеков, сын атаманский, по земле катался в ярости безумной. Порывался вести казаков немедля. Мстить за смерть отца. Саблю рвал из ножен. Насилу удержали.

На следующий день Ласси прислал парламентера от себя лично. Фельдмаршал сам просил Левенгаупта вернуть тело Краснощекова. Федор Иванович, сын Краснощекова, места себе не находил, проклинал, что отпустил отца одного в тот поиск, с ним не пошел.

Шведы отдали тело атамана знаменитого. Ласси не пустил Федора в их лагерь. Опасался, что не сдержится казак. Драгун послал. Привезли Ивана Матвеевича к русским. Сын отправился с телом отца в путь последний, на Дон, в степи родные. Сохранности ради солью пересыпали, крышку гроба заколотили.

Это потом уж пошла гулять легенда о том, что шведы с атамана им столь ненавистного шкуру живьем сняли. Пока везли, от соли едкой весь покраснел, как выварился, Краснощеков. Оттого и слух пошел. О зверствах шведских. Только то неправда была.

Никто не решался продолжать военные действия. Хотя русские завершали окружение Гельсингфорса.

Драгуны старые, ветераны петровские, вспомнили, как тридцать лет назад они также заперли шведов в этом же месте. Тогда несколько батальонов за ночь прорубили просеку лесную, отрезая единственный путь к отступлению на Або, Турку финский.

Они и окликнули Веселовского, проезжавшего мимо:

— Господин капитан, — тот придержал лошадь, — доложить позвольте. Вы, мы знаем, адъютантом ныне у самого генерала Кейта, что после фельдмаршала нашего за главного будет.

— Ну, навроде того, — ответствовал Веселовский. — А чего хотите-то, братцы?

— Да вот вспомнилось, как при Петре Лексеевиче, царство ему небесное, шведа мы здеся окружали, — вперед вышел седой, как лунь, ветеран, — вона там, — рукой показал, — за лесочком, что на горушке этой, припоминается, просеку рубили, а затем и обошли неприятеля. Может, и сейчас она нам сгодится.

Веселовский задумался:

— А что? И впрямь может сгодится. Спасибо, братцы, немедля доложу генералу.

Кейт не преминул сообщить Ласси, а тот сразу ухватился за мысль, поданную солдатством, и тут же вместе с Кейтом, гусарами, казаками и двумя ротами конных гренадер отправился рекогносцировку проводить. Не подвела память старых солдат. Просека сохранилась. Лишь проросла кустарником за тридцать лет прошедших. В ночь очистили все и наутро 64 роты пехотных вышли на абосскую дорогу, отрезав последний путь к отступлению шведам.

Галерный и корабельных флота также покинули гавань Гельсингфорса и ушли к Гангуту, оставляя армию на произвол судьбы. Вышедший наконец-то в море русский флот занял место шведских эскадр. Кольцо замкнулось.

Что представлял из себя Гельсингфорс в 1742 году? Крошечный городок с 1300 жителями, большая часть которых покинула его с приближением войны. Свеаборг в то время еще не возвышал своих гранитных стен со стороны моря. На Касаберге, или Ульрикасборге, не было еще так называемых валов, укреплений из гранита. Они будут построены шесть лет спустя описываемых событий. Гора Бробергет, где также будут выстроены позднее укрепления, служила лобным местом, близ нее и находился мост, через который шведская армия вошла в город, а затем и сожгла его. На центральной площади — Сторторгет[34] — стояла деревянная церковь, построенная в 1727 году. Ее окружало кладбище, а неподалеку возвышалась каменная колокольня. За ними виднелось здание ратуши и несколько домиков, одно — и двухэтажных. Некоторые были даже каменными. Средь них и дом ратмана — гражданского губернатора города Гука, с его канцелярией.

Шведы, тем не менее, собрались драться. Построили несколько батарей в районе Туппена, а со стороны моря у них оставалось два огромных прама. Они представляли из себя огромные грузовые суда, со всех сторон дополнительно для большей плавучести оббитых ящиками. Борта зашили медными и железными листами, так что ядра с трудом могли бы им причинить вред. Корма и нос были так высоки, что походили на башни, с большим количеством небольших пушек. По центру стояло несколько 10–12 пудовых пушек и одна громадная 40-пудовая мортира. Для плавания они, конечно, не годились, но, поставленные посреди бухты, способны были серьезно воспрепятствовать русскому флоту подойти к Гельсингфорсу.

Две недели противники простояли в бездействии. Время играло на Ласси. Приближалась осень, усиливались опять болезни среди шведского воинства. Ощущался уже недостаток провианта. Совсем было плохо с фуражем. Почти все обозные лошади пали. Не хватало топлива, отчего солдаты разобрали на дрова несколько домов.

Между тем остававшиеся в районе Кексгольма русские войска удачно действовали в южном Саволаксе, и после непродолжительной осады пал Нейшлот, где было 225 человек гарнизона и 23 пушки. Еще до вступления шведов в Гельсингфорс капитулировал Тавастгуст, и его жители уже присягнули и перешли в российское подданство. Срочно выписанные Ласси из Выборга пасторы, а также чиновники по лифляндским и эстляндским делам из Иностранной коллегии срочно оформляли приведение жителей захваченных областей к присяге.

— Бестужев! — Ласси окликнул адъютанта. — Езжай-ка, братец, к Левенгаупту, сообщи о капитуляции Нейшлота. Порадуй шведов. Да и предложи-ка им капитулировать тако же. К чему кровопролитие лишнее. И так все ясно. В мешке они.

Левенгаупт выслушал адъютанта и с письмом ознакомился. Однако ж попросил:

— Передайте его сиятельству, графу Ласси, что я должен испросить на предложения его соизволения Короля нашего.

Бестужев вернулся в русский лагерь. А на следующий день прибыл парламентер от Левенгаупта — майор Адам Горн. Испросить перемирия на две, а то и три недели. Опять же с целью за время оное связаться со Стокгольмом. Русские попросили его вернуться назад и еще раз подумать о предложенной капитуляции.

Среди всех этих совещаний и переговоров тем временем в шведский лагерь прибыли посланники из Стокгольма — адмирал Риддерстольне и полковник Каульбарс. С собой означенные офицеры привезли повеление Королевское, что и огласили вслух:

— Графу и генерал-лейтенанту Левенгаупту, а также генерал-лейтенанту Будденброку надлежит прибыть в Стокгольм для дачи объяснений государственному сейму о своих действиях в продолжении всей кампании. Начальство над армией передать генерал-майору Бускету.

20-го августа оба опальных генерала покинули Гельсингфорс. Еще несколько дней продолжались мелкие стычки с русскими. Шведы отчаянно пытались атаковать русских, но те уклонялись, боя не принимая. Собравшийся очередной военный совет вынес решение:

— Капитуляция.

Утром 24 августа в русский лагерь направились полковник Фабиан Вреде, подполковник гвардии барон Фридрих Спарре и знакомый уже майор Адам Горн. Им и поручалось обсудить с русскими условия капитуляции.

Ласси был настроен миролюбиво. Бестужев зачитывал условия-кондиции капитуляции, которые были заведомо приемлемы для шведов. Им разрешалось со всем своим оружием, амуницией, багажем и знаменами сесть на суда и отправиться в Швецию. Кавалерия должна была следовать своим ходом до Або и там грузиться или же идти еще далее, да реки Торнео, что была естественной границей между Швецией и ее финляндской провинцией. Артиллерия и припасы к ней передавались русским. Разрешалось взять с собой провиант. Ровно столько, сколь было необходимо для продовольствия войска для проезда до берегов Швеции. Всем выдавались для безопасности паспорта, подписанные самим Ласси, и гарантировалась как личная безопасность, так и имущественная. Что до финских полков касаемо, то им предлагалось — или следовать со всеми в Швецию, или сдать оружие, знамена, лошадей и обоз, разойтись по домам. Финны, в большинстве своем, выбрали последнее. 7019 человек, офицеров и рядовых сложили оружие.

26-го августа шведы передали русским артиллерию, и в Гельсингфорс вошли триста гренадер, взяв под охрану магазины. Началось деятельное сообщение между лагерями вчерашних противников. Шведы были искренно поражены достатку, царившему в русском лагере. Недаром говорят, что русский солдат из топора кашу сварит! Кашу не кашу, а вот хлебушек печь навострились.

— Без хлебушка тяжко солдату, — жаловались поначалу, как ушли от Выборга.

— На сухарях-то долго не протянешь, — соглашались все.

— Миних, вона, водил кареи гигантские по степям безводным. Сколь народу погибло от поносов кровавых, что от сухарей пригоревших и застарелых? А был бы хлебушек…, — вспоминали ветераны походов тех.

Научились! Веселовский поражался — в земле пекли! В одних ямах, рогожными мешками выстланных, квашню разводили, а в других, наподобие нор выкопанных, пекли! И каково удивление было — столь хороши хлеба выходили, что таковых до того времени не едали.

Даже лавки работали в русском лагере, раскинутые маркитантами предприимчивыми. У кого из шведов деньги были, прикупали себе по необходимости — табачок, хлеба свежего, вина опять же. Многие офицеры пехотные, у кого лошади еще сохранились, продавали их за бесценок — по рублю. На суда их брать воспрещалось.

Как грузиться стали, обнаружилось, что и места-то на всех не хватает. Паника возникла, беспорядки.

— Осади! — кричали гренадеры русские, стараясь порядок навести. С судов полетели за борт сотни бочек с хлебом. Чтоб побольше народу принять.

Тяжелое выдалось плавание. Три недели блуждали суда с остатками шведской армии. Мешали ветры противные. От скученности и стесненности вновь начались болезни разные, от которых пало еще немало жертв. Их просто выбрасывали за борт или хоронили наскоро во время вынужденных остановок.

Кавалерия отправилась сушей. 1996 человек при 2569 лошадях. Насколько тяжелым был переход, говорят цифры — две трети лошадей пали во время марша.

Но более всего изумились капитуляции шведов сами русские. Много позднее Манштейн запишет в своих мемуарах: «Когда шведская армия сдалась на капитуляцию, то состояла приблизительно из 17 000 человек, и русская армия превышала ее не более чем на 500 человек, ибо оставленные во Фридрихсгаме и Борго гарнизоны, а также больные, уменьшили силы русских наполовину».

Кейт, приехавший в шведский лагерь, заметил сопровождавшему его Веселовскому:

— Можно держать пари, капитан, причем два против одного, что если б шведы не согласились на сию постыдную для них капитуляцию и атаковали бы нас, весьма вероятно, что нанесли бы поражение. Посмотрите, какие у них прекрасные позиции оборудованы!

— Мне кажется, ваше превосходительство, — отвечал адъютант, — что все их действия в продолжение войны были так странны, что их потомству будет трудно после понять их.

— Вы правы, капитан. И странны, и не понятны.

Нравилось Веселовскому при генерале Кейте. Хоть и беспокойная служба, зато было славно ощущать руку начальствующую, твердую и справедливую. С Манштейном боле не довелось Алеше встречаться с тех пор, как ходили вместе под Вильманстранд в прошлом годе. Дороги их разошлись пока что. Слышал Веселовский, опять легко был ранен старый знакомец, отправлен на излечение, а вот опосля… Справился раз, проезжая мимо полка Астраханского, у офицера незнакомого. Это уж летом было, в самом начале кампании нынешней:

— А что, командир ваш, полковник Манштейн, в строй вернулся?

Офицер пехотный как-то странно посмотрел на Веселовского. С ответом медлил. Потом произнес наконец:

— Полковник Манштейн лишен был патента полкового. Должен был в Сибирь ехать, в крепость Святой Анны, но ныне в отпуске пребывает, сказывают. У отца своего в Лифляндии. Боле не ведаю. — Отвернулся пехотный, видом показывая, что разговор сей закончен. Поехал и Веселовский, на ходу размышляя: «Вот уж воистину, неисповедимы пути наши, Господи. На все воля Твоя».

19-го сентября трофеи торжественно были внесены в Москву, где пребывала Императрица Елизавета Петровна. По Тверской, через всю Москву, по направлению к Анненгофскому дворцу, где размещался двор царский, шла торжественная процессия. Во главе ее капитан-поручик лейб-гвардии Измайловского полка Панин, с ним пятьдесят гренадер, за ними рота мушкетерская с поручиком Бешенцевым, затем верхом следовал адъютант Ласси — Бестужев, два солдата вели лошадь с литаврами шведскими, остальные шествовали, неся знамена и штандарты захваченные полотнищами вниз, всего 56. Замыкала шествие триумфальное рота мушкетеров с флигель-адъютантом Лестоком.

Ну, а Финляндии теперь можно было вздохнуть полной грудью. Ласси отдал последние распоряжения перед отправлением своим в столицу:

— Генералу Киндерману. Следовать за конными шведскими полками на север, взяв с собой четыре гусарских полка.

— Генералу-майору Брюсу отправляться в Або с одиннадцатью конногренадерскими ротами и драгунским полком, с ними же идти двум сотням казаков донских. Приводить всех тамошних мест управителей, пасторов и прочих к присяге.

— Главное начальство над армией передаю генералу Кейту. Место для нахождения штаба определяю в Або как нынешней столице финляндской провинции.

Остальные войска отправлялись назад, в Россию на зимние квартиры. Кто пешим маршем двинулся, кто водой.

Прибавилось дел у Веселовского. Кейт деятельный занимался обустройством края завоеванного. Опыт благо имелся. После ранения, под Очаковым полученным, назначили Кейта выздоравливающего Малороссией губернаторствовать. Так почти до самой шведской войны и просидел там генерал. А когда уезжал, то жители Глухова, где резиденция малороссийская размещалась, со слезами провожали. Заслужил Кейт любовь и уважение всего края. За справедливость, за заботу, за обращение ласковое, но твердое.

Теперича и Финляндией заниматься пришлось. Адъютанту поручалось следить за тем, как жители к присяге приводятся, как войска содержатся. Присягали Елизавете Петровне и объявленному Высочайше наследнику, племяннику ея, Принцу Гольштинскому Карлу-Петру-Ульриху, в православии Петром Федоровичем нареченному. Пасторы и чиновники, специально назначенные, приводили к присяге всех, несовершеннолетних включая. Вскоре из Петербурга был назначен генерал-аншеф Румянцев для высшего военного начальства. Но пробыл он недолго, да и то Гельсингфорсом ограничился. В Або по-прежнему находился Кейт.

Веселовский беспрерывно разъезжал по Финляндии. Ни одна жалоба обывателя финского не была оставлена генералом Кейтом без внимания, ни один нуждавшийся в защите и помощи отвергнут не был. Каждый раз адъютанта своего посылал, удостовериться хотел лично, что исполнено все в срок и в точности. Страна осталась ведь, по сути, бесхозная. Многие чиновники прежние ушли, страшась русских, в Швецию. Они были замещены частью эстляндскими и лифляндскими чиновниками, частью из местных жителей. С трудом восстанавливался Абосский университет, профессура коего также сбежала в Швецию. А оставлять край без духовенства нельзя было. Тем более, что оба епископа — абосский и боргский, с консисториями, последовали за шведским войском. А помимо этого, имелись дела и более прозаические. Нужно было восстанавливать мосты разрушенные, дома сожженные. Население нуждающееся снабжалось хлебом из магазинов армейских. До всего было дело Кейту. Вместе с ним крутился и адъютант Веселовский.

Современники вспоминали: «Величайшим счастьем для Финляндии было, что главное начальство над находящейся там армией было вверено такому достойному человеку, как генерал Кейт, человеку столько же благородному, великодушному и человеколюбивому, как и храброму».

Войска, под его началом оставленные, ворчали иногда, строгостью Кейта недовольные:

— Строже, чем в отечестве собственном держат.

— Э-эх, дурья башка. — По зубам треснул фельдфебель разговорчивого. — В строгости — то не в холоде да голоде. Зато сыты всегда да в домах теплых обретаемся. А что воли грабить не дают, так нам токмо позволь.

— Верно говоришь, Семен Захарович, — поддержал его ветеран седой, с боярином Апраксиным в местах здешних побывавший. — Людишки финские сколь уж натерпелись. Ужасть. Зато его превосходительство, генерал наш Кейт, ох как люто квартирмейстеров и прочих людишек вороватых гоняет. Посему и нам тепло да сыто, и обыватель не обижен.

Власть военная передавалась постепенно к партикулярной. В декабре внутренним устройством Финляндии прибыл заниматься вновь назначенный губернатор Бальтазар фон Кампенгаузен, в молодости служивший короне шведской, а затем в русскую службу подавшийся.

Генерал Румянцев вскорости к переговорам мирным был определен. В помощь ему назначен генерал Луберас, старый знакомый Веселовского по корпусу кадетскому. Повстречались в Або. Узнал капитана Люберас. Поморщился. Так до сих пор и не любил русских.

От шведов прибыли посланник бывший в Петербурге фон Нолькен и государственный советник барон Седеркрейц. Но дело двигалось вяло. Конъюнктуры разные, в Стокгольме происходящие, мешали.

Осенью там сейм собрался. Настроение умов и дух был совсем уж не тот, что до войны. Все надежды блистательные рухнули. О расширении пределов никто и не думал. Мечты о славе былой, о могуществе восстановленном, о победах сменились глубоким унынием и безнадежностью. В груди многих злоба кипела против тех, кого считали виновниками всех несчастий. Ими оказались, как вы наверняка уже поняли, Левенгаупт и Будденброк. Партия «шляп», избегая опасности быть вовсе уничтоженной, поспешила от них отказаться. Вот и пошли оба на плаху. Левенгаупту друзья немногочисленные, но все ж оставшиеся, старались побег устроить. Да расстроилось дело. Капитан шхуны нанятой, что должен был главнокомандующего опального в Европы переправить, испугался и предал заговорщиков. Через десять месяцев после той капитуляции войска шведского в Гельсингфорсе оба генерала были казнены.

«Шляпам», среди которых недостатка в людях умных не наблюдалось, удалось грозу от себя отвести. Генералов отдали на заклание толпе, а сами вызвали обсуждение бурное о преемнике Короля Фредерика. Возраст того был уж преклонный, а наследников законных не имелось. Дети, от девицы Таубе прижитые, — не в счет.

На сейме «колпаки», вновь возобладавшие, прокричали имя Карла-Петра-Ульриха Гольштинского, родного племянника Елизаветы Петровны и внучатого Карла XII. 28-го октября он и был избран государственными чинами в наследники престола шведского. В Петербург отправилась делегация.

Предстали перед Императрицей Всероссийской.

— Опоздали чуток, милые, — усмехнулась Елизавета Петровна. — Петрушу мы уже собственным наследником объявили. Православие он принял. А ныне невесту ему подбираем. А вот дядю евоного двоюродного, тож Гольштинского, и…, — задумалась, титул припоминая, — епископа Любекского Адольфа-Фридриха[35] с приятностью своей августейшей рекомендовать можем.

— И тогда, — добавила напоследок, — мы допускаем возможность возврата части завоеванной нами Финляндии. Бестужев, — подозвала канцлера, — подскажи-ка, что в таком случае возвернуть мы можем.

— Следовало бы мир заключать на условиях uti possidetis, матушка, — отозвался Бестужев.

— Не мудри, Алексей Петрович. Мне твоя латынь неведома. Яснее выражайся, — потребовала Императрица.

— Все просто — кто чем владеет сие означает, — пояснил канцлер.

— Оно правильно, конечно, — усмехнулась Елизавета. — Но все ж, что уступить-то можем?

— По линии от мыса Гангут и на север, матушка. А еще можно было б на остальных землях финских образовать особое герцогство Финляндское с Адольфом-Фридрихом на троне.

— И то неплохо. Вот и передайте в Стокгольм условия наши, гости дорогие.

Поехали восвояси гости заморские, граф Бунде, бароны Гамильтон и Шеффер, повезли обратно на обсуждение парламентское кандидатуру новую. А здесь ждала их новость. Сословие крестьянское вдруг приняло сторону наследного принца датского. «Шляпы», интригам версальским верные, мутили воду по-прежнему. Пфальцграфа Цвейнбриккенского, Принца Фридриха Гессен-Кассельского в наследники предложили. Кто он был такой, в Швеции большинство и не ведало. Но цель-то «шляп» понятная: внимание отвлекать от себя, опозорившихся.

Пока с престолом не разобраться было, и о замирении окончательном речь тож не шла.

Генерал Кейт, в Або сидя, делами партикулярными занимаясь, о войне не забывал. К кампании следующей готовился. Собрал мастеров-корабелов, их много было среди остроботнийцев, кого посулами, а кого и угрозами поставил галеры ладить для войск русских. От десантов возможных на берега шведские никто отказываться и не собирался. Да и шведы не оставляли в покое русских. Тревожили иногда.

То на севере, близ Улеаборга, партии драгунские прорывались. С гусарами схватки были жаркие. Только ни к чему все это. Кто опять-то платил за все? Правильно, жители местные. Летучие отряды гусарские в отместку вторгались, ужас наводя на обывателя. Неспроста у эстерботнийцев долгое время сохранялись предания об этой войне, прозванной «hussar-aren» — «гусарскими годинами».

Майоры Мейергельм и Шауман, ушедшие после капитуляции со всей кавалерией на север, там и обретались. Полковник Фрейденфельдт, отрядом командовавший, никого не отпускал. Одно радовало, что почта работала безотказно. Все ж на шведской земле находились. Оттого вечерами зимними писал Отто Мейергельм письма частые супруге своей Софии и дочке Эве: «Уповаю здесь еще нечто полезное исправить для нашей несчастной Швеции. На Бога Всемогущего надеемся лишь, что дает нам Свою благодать и помощь, как наша честь и храбрость предписывает».

Мать с дочерью перечитывали не раз письма. Молились часто. Жизнь их текла размеренно. В Стокгольм боле и не выбирались. Так и жили в Уллаберге, ожидая, когда ж война закончится.

Веселовский по-прежнему состоял при Кейте. Генералу сорокапятилетнему нравился капитан. Разглядел он в нем душу честную, добропорядочную, сердце доброе, не огрубевшее за годы службы ратной. Сам таким же был. Оттого и беседовал часто генерал с адъютантом своим как равный, как друзья давние. Делился и Кейт с капитаном мыслями сокровенными. В бытность их, в Або финском, встретилась генералу одинокому любовь стоящая. Полюбил рыцарь истинный вдову дворянскую, в городе занятом проживавшую. Звали ее Эва Мертен. Языки злые, в коих всегда недостатка у Кейта не было, прозвали оную герцогиней Финляндской. Опять-таки досадить чтоб генералу. Опорочить его при дворе Императорском, дескать, метит в герцоги. Слава Миниха покоя не дает! Это ему-то? Кейту? Человеку чести, всю жизнь верно служившему престолу. Припомнят, ох, припомнят ему это. Интриги придворные настигнут генерала. Попал он промеж двух огней, меж Бестужевым и Воронцовым. Вынудят-таки уйти со службы русской. Кто уж расстарался тогда? Может французы, может англичане, может пруссаки. Скорее, даже последние, посколь Король Фридрих был весьма заинтересован привлечь генерала опытного к себе на службу. Так оно и вышло в конце концов. Хотя и остальных такой расклад устраивал. Англичане мстили за грехи давние, участие в мятеже и заговоре на стороне короля Якова II, против правящего монарха. Французам мешал Кейт сильно в войне шведской. Тож забыть не могли. Ну и русские, иностранцев не любившие, свои партии придворные разыгрывавшие, в стороне не остались. Кому была нужна слава генерала и преданность ему солдат верных. Тут неведомо, как конъюнктуры сложатся. Чью сторону может принять генерал знатный да своевольный? Лучше избавиться. От греха подальше. Прости, Господи!

Весной 1743 года участились нападения шведов. Сначала они по льду вторглись на Аланды, напали на русские караулы, сожгли заготовленный по приказу Кейта корабельный лес. В марте шведская кавалерия атаковала корпус генерала Киндермана на севере. Рейд был неудачен. При переправе через реку Кеми под лед провалились. Погибли многие, в том числе один из лучших шведских офицеров — ротмистр Рейнеке. Майору Отто Мейргельму повезло. Выплыл, коня потеряв. Но заболел так сильно, что, до ближайшего жилья добираясь, думали не выживет. Долго в горячке метался, да так до конца жизни уж не оправился, все болями внутренними мучался. Застудил все, видать. Так и привезли его, еще полуживого, от лихорадки не избавившегося, к семье. Вот и состоялось его возвращение в Уллаберг. Теперь жена с дочерью, дождавшиеся, на попечение приняли.

А тем временем переговоры мирные зашли в тупик. Основная проблема была в том, что стороны ну никак не могли договориться: какая часть Финляндии должны остаться за Россией?

Опять в дело должны были вступить пушки, ибо они всегда оставались последним доводом королей, по меткому замечанию кардинала Ришелье. В кампанию 1743 года Ласси задумал перенести все военные действия на территорию противника. Наконец-то должен был проявить себя хоть как-то флот. Всю войну он отстаивался в Кронштадте, и лишь в прошлогоднюю кампанию несколько галер перевозили вдоль побережья войска и припас воинский. Сдвинуть флот с места помогла решимость генералов пехотных, опыт имеющих войны на море. Адмиралы, моряки настоящие, предпочитали в дело не ввязываться. На регламент петровский ссылались. Нашли оговорку нужную. Дескать, с флотом шведским баталию зачинать можно, имея три своих корабля супротив двух ихних. И в этом году флот корабельный, адмиралом Головкиным возглавляемый, уклонился от боя. Несколькими выстрелами обменялись и разошлись. На упреки справедливые отвечал Головкин:

— У нас токмо 17 вымпелов было. Против 12 шведских. Не по регламенту!

Поговаривали, что в бытность свою посланником при дворе Стокгольмском проникся Головкин симпатиями большими к нации шведской. Да и жена его шведкой была по рождению. Не здесь ли корень зла и нерешительности флотской?

Зато генералы пехотные преуспели. Кейт-молодчага погрузил все имевшиеся у него полки пехотные на галеры, подождал подошедшего из Фридрихсгама еще с пятью галерами генерала Братке и двинулся на шведов. Шведская эскадра галерная адмирала Фалькенгрена бой приняла поначалу, но обманулась, множеством парусов у русских смущенная, отошла назад к берегам своим. А то лодки маркитанские, вокруг галер русских крутившиеся, были. В узости шхер прибрежных, скалами да островами множественными друг от друга отделенные, эскадры и видеть не могли точно, у кого сколь сил имеется. Кейт офицеров морских, столкновения избежать старавшихся, особо не слушал. На свой собственный опыт полагался. Довелось ему на галерах испанских против марроканских пиратов воевать. Сие искусство было ему знакомо. И к хитрости воинской прибегал еще не раз. Галиот пришел с провиантом, так он флаги на нем поднял, фрегату соответствовавшие. Обманул вновь шведов. Фалькенгрен, вымпелы заметив, посчитал, что корабельный флот вдруг прорвался к русским откуда-то. Ретироваться предпочел. Так все дело и завершилось перестрелкой, хоть и крепкой, но незначительной.

Первый раз Веселовский был в деле морском. Скакал с галеры на галеру, передавая приказы своего генерала.

— С морским крещением тебя, Алексей Иванович, — поздравил его Кейт. — Ну и как тебе служба морская?

— Да на суше-то попривычнее будет, — сознался честно. — Качает сильно. Да от ветров неблагоприятных зависимы слишком. В поле чистом сподручнее.

— Ничего, ничего. В службе воинской любая наука полезна.

Тут и Ласси подоспел со всей армадой галерной. Долго шли они от Кронштадта. Ветра и впрямь задержали знатно. Да дело, почитай, было сделано.

Веселовскому опять задание выпало. Сам Ласси о нем вдруг вспомнил:

— А давай-ка, Яков Иванович, — сказал он Кейту, — адъютанта твово с поручением важным пошлем.

— Почему его именно? — удивился Кейт.

— Да спор наш давнишний я припомнил, — улыбнулся хитро Ласси. — Думаю, что в самый раз он сгодится. Надобно шведов на северных рубежах устрашить знатно. Оттого решил я отправить из Выборга к Улеаборгу 2000 казаков атамана Войска Донского Ефремова.

* * *

Родоначальником Ефремовых был московский купец Ефрем Петров, пришедший на Дон и осевший здесь, ставший к 1702 г. старшиной Войска Донского. 6 мая 1708 г., после взятия Черкасска булавинцами, он был казнен по приговору казачьего круга.

Первым атаманом из рода Ефремовых был Данила Ефремович, родившийся в 1690 г. Он участвовал в Северной войне, отличился под Напишем, сдерживая превосходящие силы шведов под командованием генерала Реншильда. В 1707 г. отряд под командованием Данилы Ефремова едва не захватил в плен в Польше шведского Короля Карла XII, спасшегося благодаря резвости своего коня.

Участник русско-турецкой войны 1735–1739 гг., Данила Ефремов в марте 1738 г. был назначен указом Императрицы Анны Иоанновны на должность донского войскового атамана, получив впоследствии чин генерал-майора (первым на Дону) и тайного советника. В августе 1753 г. он передал атаманскую власть своему сыну Степану Ефремову.

В период Семилетней войны с прусским Королем Фридрихом II Данила Ефремов, командуя казачьими полками, принял участие в Померанской кампании 1758 г. Он умер в 1760 г. и был похоронен у южной стены Преображенской церкви в Черкасске, где и покоится доныне.

* * *

— В помощь гусарам генерала Киндермана. Но характер казачков наших неуживчивых с населением местным зная, с ними отрядить партию драгун. Дабы охранить обывателя мирного от притеснений казачьих. Начальником назначаю майора Гринвальда, с полка Санкт-Петербургского, а в помощь ему твоего капитана дам. Как, бишь, его кличут?

— Веселовский, ваше сиятельство.

— Вот и решили. Веселовский, сколь помню, с казаками ладить умеет, а то майор по неопытности дров наломает. Да и немец, опять же.

Так и отправился капитан в рейд необычный. От Выборга до реки Торнео, строго на север.

Глава 16 Враги-союзники

Рейд казаков Ефремова был и вправду необычен. Ласси, вызвав к себе майора Гринвальда и капитана Веселовского, наказал обоим:

— Следовать со всяким поспешанием. Не допускать казаков до обид, налогов, грабежа и других предерзостей. Безденежно ни у кого чтоб не брали, для чего, вам, господа, надлежит содержать их в строгой команде.

— Ваше сиятельство, а ежели произойдут какие-либо непорядки? — майор Гринвальд, растерянный от приказания необычного, поинтересовался.

— А ежели… жалобы случатся или хоть малые непорядки, или тобой что усмотрено будет, то того же часа виновных, смотря по важности вины, велеть наказывать и штрафовать. Но не по законам и уставам нашим, а по казацкому обыкновению. Разумел, майор?

— Это каким образом-то, ваше сиятельство? — изумился Гринвальд.

— А вона Веселовский тебе пояснит, — кивнул на капитана Ласси. — Он с казаками знает, как обходиться.

— Потом расскажу, — шепнул майору адъютант Кейта.

Из палатки вышли, майор, длинный, как журавль, перчатки с раструбами натягивая, поинтересовался:

— Ну и как быть-то, Веселовский? С казаками дикими?

— Почему дикими-то? Они люди, как и все мы, — капитан невозмутим был.

— А что за обыкновение такое? Казацкое?

— То законы их собственные, — пояснил Веселовский.

— Так они ж подданные Императрицы нашей! Вестимо, и законы наши, российские исполнять должны, — все не понимал Гринвальд.

— Так они и исполняют их. Токмо, окромя всего, у них и свои имеются. Круговые, традиции древние сохраняющие. Они, может, суровее Царских будут. Хотя казаки это вольностями своими называют. И на то грамоты Царские, сказывают, имеют, — рассказывал капитан, пока к лошадям шли. — Да не переживайте, господин майор, атаман Ефремов своевольства казачьего не допустит. На войне слово аль наказ атаманский для казака закон.

— Непонятно мне все это, — не успокаивался майор.

Атаман Ефремов, друг убиенного Ивана Краснощекова, хмуро смотрел на офицеров присланных. Развернул приказ фельдмаршалов. Вчитался.

«Велено тебе, походному атаману, — вслух произнес, — следовать до Вазы, а для лучшего порядку во время следования отправлен нарочный премьер-майор Гринвальд», — посмотрел тяжело. — Ты, что ль, будешь?

Не по себе стало майору, ох, не по себе. Кивнул согласно.

Атаман усмехнулся, головой покачал. Снова к приказу обратился:

«Чтоб обывателям обид и своевольства чинено не было, того ради, тебе, атаману, быть в команде оного премьер-майора и во всем послушну…» — так, значит?

Ефремов бумагу казенную ладонью к столу припечатал. Взглядом в офицеров впился.

— Значит, не верит уж фельдмаршал атаману старому?

Веселовский шаг вперед сделал.

— Не про то речь, Данила Ефремович, — начал было.

— А ты кто будешь? — прервал его атаман.

— Капитан Веселовский, Ямбургского драгунского. С казаками полка Сидора Себрякова в партии ходил не раз. Со мной Данилы Лощилина сотня завсегда была.

— Постой-ка, постой-ка, — атаман лоб наморщил. — Это не ты ли с Данилой женку его чухонскую нашел с сыном?

— А что, весь Дон Тихий про то ведает? — хитро прищурился.

— На то мы и казаки, чтоб про своих ведать, — степенно ответил атаман. — А ты, сказывают, и под «слово и дело» попал? За казака нашего взяли? Как вывернулся-то? Из рук палаческих? — Ефремов с интересом уже поглядывал на капитана.

— Да генерал Кейт заступился. В адъютантах теперича состою у него.

— Слыхал про такого. Справедливый, больно, говорят. А нашего брата казака не жалует. Ну и что ж сказать мне хочешь, капитан? — голос хоть и грозный, но дружелюбный. — Чего стоите-то? — Рукой на лавку показал. — Сидайте. В ногах правды нет.

Спало напряжение. Присели, облегченно вздохнув. Особливо Гринвальд. Веселовский продолжил:

— А то сказать хочу, Данила Ефремович, что не для надзору за казаками посланы, а для вспоможения. Дабы в следовании к Вазе шведской содействовать закупке фуража и провианта для воинства казацкого.

— Это доброе дело, — успокоился Ефремов. Понял, что на честь и авторитет атаманские непререкаемые покушаться никто не посмеет.

— Кисилева ко мне, — гаркнул. В избу тотчас есаул влетел:

— Звали, Данила Ефремович?

— Полк подними, говорить с казаками буду, — распорядился.

Краток был атаман в речи своей:

— В поход выступаем нынче. С нами два офицера драгунских пойдут, — плетью показал на Веселовского с Гринвальдом. — Фуражем да харчами обеспечивать будут. Смотри, ребята, не озоровать! Не грабить хрестьян чухонских!

— Ну, коль обеспечат…, — прозвучал чей-то голос ехидный.

Атаман нахмурился:

— Кто тама разговорчивый такой?

Есаулы вдоль строя поехали, выискивая. Боле никто не отзывался. Атаман продолжил:

— Ведите себя хорошо, как того требует служба и честь казачья, а коли что не так — запорю! Как Бог свят, запорю, не посмотрю на регалии и отличия. Ну, с Богом, ступайте!

Так и тронулись. Не сказать, что легко все решалось. Но ратманы — чиновники местные, новой властью русской поставленные, сначала было ерепенились, на скудность свою жаловались. Тогда Веселовский с Гринвальдом на казаков показывали и предлагали. На выбор — иль бумагу казенную, по которой деньги за фураж и провиант полученный полагались, иль на казаков кивали. Руками разводили:

— Сами, что ль, не понимаете?

Тогда и согласие быстро достигалось. Так и ехали далее. По пути Ефремов казака одного кликнул, что с одного городка с Лощилиным был. В полк прибыл совсем недавно. Тот рассказал охотно:

— Живут справно. Данила атаманствует. Круг казачий выбрал. Жинка у него работящая, да и сын в отцов корень пошел. Только что волосьями светел. Но казак справный будет. По-нашенски уже говорят, только коряво ищо.

Веселовский спросил Ефремова:

— А что, Данила Ефремович, не могли тогда и Лощилина по доносу взять?

— Могли, — согласился атаман, — покудова на русской земле были. А как на Дон попал, то нет, — заявил уверенно.

— А что, Дон — не русская земля?

— Не-а, казацкая, — зевнул, в седле покачиваясь, рот перекрестил.

— А что, казаки — не русские будут?

— Казаки — это, капитан, казаки! — назидательно посмотрел атаман.

— Это уж точно! — усмехнулся Веселовский.

Но хоть порадовался Алеша за счастье Лощилинское. Дошли до Вазы вместе с полком Ефремова, попрощались сердечно. Казаки в корпусе генерала Штоффельна остались, а офицеры в путь обратный тронулись.

Отто Мейергельм болел тяжело. То купание в ледяной воде Кеми не прошло даром. Мать с дочерью ухаживали как могли. Эва приказала кучеру заложить карету и отправилась в Стокгольм. За врачом. Их старый знакомый доктор Хальман откликнулся незамедлительно, и назад они уже ехали вместе. Хальман осмотрел отца. Головой покачал сокрушенно. В гостиной, за столом широким обеденным, отодвинув чашки в сторону, рецепты выписывал старательно.

— Вот, — протянул бумажки, — это необходимо купить в Стокгольме. Здесь паллиативы, немного опиума. Это снимет боли. Однако прошу не злоупотреблять, ибо сильны лекарства. В остальном — постельный режим, тепло, покой, спокойствие. Хорошо ванны мыльные в положении сидячем. И уповать будем на милость Божию.

Вновь Эва отправилась в столицу. Лекарств привезла. В Стокгольме в дом их городской заглянула. Отцу пришел кунверт казенный, с печатью королевской. С собой захватила. Мейергельм вскрыл письмо. Быстро пробежал глазами. На подушку обессилено откинулся:

— Указ Королевский. Отставку подтвердили. Пенсию пожаловали. Целых триста талеров. Пожизненно. Так что, милые мои, не переживайте. Проживем.

— Да мы и так не бедствовали, батюшка. — Эва присела на краешек кровати, одеяло поправила.

— Знаю, доченька, — отец смотрел ласково. — Умницы вы с матушкой. Только замуж тебе пора. Что толку с больным-то дни свои коротать. В Стокгольм бы переехала. Там и женихов поболе. Нашла б себе достойного, — устал говорить майор отставной.

— Успеется, батюшка. Вот выздоровеешь, сам и подыщешь жениха хорошего. Не думай об этом. Выздоравливай. А мы с матушкой ухаживать будем.

— Ну ступай, ступай, доченька. Посплю я. Устал.

Эва тихонько дверь за собой затворила. К матери вышла. София стояла у окна в гостиной. Высматривала что-то. Снаружи доносился шум.

— Что там такое, матушка? — Эва обняла мать за плечи, прижалась.

— Не знаю, Эва. Крестьяне собрались. Шумят почему-то.

— Тогда я выйду к ним. Узнаю.

— Только будь осторожна, Эва.

— Обещаю, матушка.

Отголоски страшного восстания, начатого далекарлийцами, докатились и до Седерманланда. Не обошли они и скромный Уллаберг. Данией подстрекаемые, поднялись крестьяне сперва этой провинции, взялись за оружие и, вызывая остальные области Швеции к выступлению, двинулись на Стокгольм. Мести требовали и виновных в несчастиях, Швецию постигших, выдать толпе. Чувствовалась рука Дании. Помимо мести, крестьяне возмутившиеся требовали признания наследником престола объявить Принца датского. Мятежников возглавили майор полка Далекарлийского Врангель и некий Густав Шедин, служивший прежде солдатом в прусской армии, а ныне бывший счетоводом на одном из заводов той же провинции.

Крестьяне, ружьями и мушкетами вооруженные, числом более шести тысяч, пошли на столицу. Напрасно отправлен был им навстречу полк гвардейский. Солдаты отказались действовать против соотечественников своих. Мало того, и пушки им свои передали. Далекарлийцы вошли в город. Сенатор, граф Адлерфельд, пытался обратиться к ним с речью, успокоить разбушевавшуюся толпу. Убили несчастного. Гвардейцам вновь приказано было усмирить бунтовщиков, но солдаты не повиновались. На счастье всех жителей мирных столицы, всячески страдавших от обид и притеснений толпы распоясавшейся, в гавань в тот самый день вошли галеры. Флот вернулся от берегов Финляндии, где неудачное дело имел против генерала Кейта. Войска, высадившиеся в гавани, знать ничего не знали о случившемся, а потому труда не составило им рассеять крестьян возмутившихся и арестовать зачинщиков. Шедину, не мешкая, отрубили голову, а майора Врангеля лишили чинов и дворянства и осудили на вечное заключение.

Кабы так быстро не справились с далекарлийцами, то возмущение сделалось бы общим. И другие провинции — Упландская, Седерманландская, Смоландская и Скания — готовы были примкнуть к мятежу.

— Что шумят-то? — подошла Эва к кучеру, наблюдавшему за сборищем крестьян у границ поместья Мейергельма.

Старик Мельстрем оглянулся на молодую хозяйку. Трубочку посасывал.

— Да Принца датского на престол наш требуют.

— Да мы ж с датчанами вечно врагами были, — удивилась девушка.

— Да шут их разберет! Сами не знают, чего хотят. Шли бы вы, госпожа, в дом, кто знает, что на уме у них. Небось, к бутылке не раз уж приложились.

Эва, опечаленная, вернулась к матери. Крестьяне, правда, пошумели, пошумели, да так и разошлись. Обошлось.

Датский Король успокоиться не мог. Войсками угрожал. Один корпус в Зеландии собрался, на Сканию нацеливаясь. Другой близ норвежской границы обретался. Шведы стянули все сухопутные силы к Норвегии, корпус в 7000 послали в Сканию, флоту дано было приказание снова готовиться к отплытию.

Сразу сдвинулись и переговоры мирные в Або. Обе стороны стремились завершить дебаты побыстрее. Все пошли на уступки. Русские отказались от большей части завоеванных земель в Финляндии, оставив за собой территории южного Саволакса с крепостью Нейшлот и все, что лежало восточнее реки Кюмень.

Отныне граница проходила именно по ней. Шведы приняли условия России и обещали объявить наследником трона ставленника Елизаветы Петровны — епископа Любского Адольфа-Фридриха.

7-го августа мир был подписан в Або, 15-го ратифицирован Королем в Стокгольме, 19-го в Петербурге Русской Императрицей. Конец войне!

За шведскую кампанию Императрица Елизавета Петровна наградила каждого офицера одной третью жалования, но потом, вследствие ходатайства генерала Кейта, назначила еще по годовому окладу. Кейт и для адъютанта своего Веселовского патент майорский выхлопотал.

Начинались празднества в Петербурге.

«Всему Синоду, Сенату, коллегиям, также генералитету и прочим всем обоих полов знатным и ко двору въезд имеющим персонам, а также чужестранным министрам, пристойным образом объявлено, чтоб каждый, 15-го числа (сентября), по данному выстрелом из Санкт-Петербургской крепости из двадцати одной пушки сигналу собирались в церковь Пресвятой Богородицы, называемой Казанской… Все те три дня, то есть 15, 16 и 18 чисел (ибо 17-е оставлено для отдохновения), при всех церквях был колокольный звон… а по ночам… зажжена была преизрядная иллюминация»

(«Санкт-Петербургские Ведомости» за 1743 г. № 66. С. 545–547).

Оставалась Дания. Вопрос-то с наследником боком вышел. По договору с Россией мирному один признавался — Адольф-Фридрих, а риксдаг шведский тремя сословиями — крестьян, духовенства и мещан — другого, датского требовал.

Наследник, договором мирным означенный, прибыл в Стокгольм 25-го сентября. Из столицы прямиком в Сканию, где корпус семитысячный стоял, вторжения датского ожидая. Сил собственных у шведов явно не хватало да и не доверяли им после несчастной войны в Финляндии. К новым союзникам обратились, врагам вчерашним.

Кейт приказ Царский получил выйти с флотом галерным немедля. Десять пехотных полков ему выделялось. Лучшей кандидатуры, чем генерал-шотландец, и не подобрать было. По всем статьям годился. И для войны, и для мореходства, и для дел партикулярных. Императрица сама сказала о том Кейту, ленту кавалерскую Святого Андрея Первозванного жалуя:

— Ты уж, Яков Иванович, расстарайся там. Все сродственнику нашему Адольфу-Фридриху помощь будет. Дисциплину воинскую ты дюже блюдешь, с местным населением тож ладишь. Заодно посланником нашим тебя назначаем. Побудешь там покудова и генералом, и дипломатом. Знаю, справишься. Целуй. — Руку царственную протянула.

Легко взлетел генерал на мостик капитанский. Огляделся. Вокруг тридцать галер мирно качались. Матросы с парусами упражнялись, пехота по лавкам гребным расселась. Ждали. Кейт шляпу скинул, вздохнул грудью полной.

— Ну, с Богом! — перекрестился истово.

— Весла… на воду! — скомандовал.

— Пошли!

Вздрогнули воды балтийские тяжелые от единого удара тысяч лопастей. Двинулись, рябь свинцовую форштевнями рассекая, галеры русские. По борту правому потянулись берега финские, шхерами изрезанные, — пустынные, то песчаные, но боле каменистые, лесами густыми в море упиравшиеся.

24-го августа русский галерный флот под общим начальством генерала Кейта вышел с Березовых островов, под Выборгом. На борту были полки пехотные: Апшеронский, Ростовский, Черниговский, Азовский, Низовской, Казанский, Кексгольский, Тобольский, Пермский и сводный гренадерский, из десяти рот состоящий, взятых от разных полков. Всего 11 000 человек.

Дыханье хриплое, стонущее вырывалось из груди гребцов. Иные и море-то впервые увидели. Моряки лишь парус брали в рифы, а на веслах трудилась пехота. Тяжкое это дело — грести денно и нощно весла пудовые ворочая, из ясеня рубленные. То погружать, то вытягивать на себя в ртути вод морских. Ткнешься носом в днище поспать часок-другой, как сверху сапогом пихают:

— Слышь, Федька, вставай! Весло по тебе плачет.

Здесь, на галерах, еще до выхода в море, вновь Манштейн встретился. Обнялись, как водится. Опальный полковник выглядел невесело, хоть и хорохорился.

— Ничего, Алеша, все переменчиво в жизни. Помнишь, говаривал тебе как-то? У вас в России, сам знаешь, от сумы да от тюрьмы.

— Ваша правда, господин полковник, — кивнул грустно. — До сумы не дошло, а вот в остроге побывать довелось.

— Господи, а что за напасть-то случилась опять с тобой?

Рукой махнул Веселовский. Не стал рассказывать.

— Обошлось. Благодаря начальнику нашему генералу Кейту. Даже чин майорский пожаловали.

— Весело жить в России! — мечтательно произнес Манштейн. — То поднимут человека, то харкнут прямо в лицо.

— А вас-то за что полка Астраханского лишили?

— За адъютантство, вестимо. У фельдмаршала Миниха, ныне опального и ссыльного. К четвертованию его сначала приговорили. Вместе с лисой венской — Остерманом. Но Императрица наша обещала при вступлении на престол боле смертных приговоров не апробовать. Вот всех и сослали. Миниха в тот самый острог в Пелым, что он сам для герцога Бирона прорисовывал и строил. Эх, судьба русская, куда вывернет… и не знаешь заранее. Теперь местами поменялись. Одного на свободу, другого на его место.

— Рази адъютантство преступление есть? — размышлял Веселовский.

— Тут смотря у кого! Вот и ты, Алеша, в адъютантах Кейта ходишь, а ведомо тебе, что интриги дворцовые и вокруг него вьются?

— Господи, так ведь он у двора-то и не появляется. Все с армией, все воюет да солдатством занимается. Никаких политик!

— А армия это и есть наиглавнейший инструмент политик разных. Кто, как не полки наши славные штыками своими вершат политику. И России, и Европы всей. Кто верховодит воинством, кто любим солдатами, тот и опасен интриганам придворным. Армию как дышло пользуют. Кто развернуть сможет, тот и на коне окажется. При дворе шушукаются о романе его каком-то. Предмет любви генерала нашего не иначе как герцогиней Финляндской называют. То прицел дальний!

— Чушь собачья все это! — возмутился Алексей. — Да и неженатый он был. Что ж всю жизнь бобылем ходить? Кому дело до того?

— Есть кому, Веселовский. Там, — пальцем наверх показал, — до всего дело есть.

— Да-а, — головой покачал сокрушенно. — Ну, а чем опала ваша закончилась?

— Сибири избежал к счастью, хоть и мерещился гарнизон дальний. В углу медвежьем. Связи при дворе остались кой-какие. Поначалу отпуск выхлопотали, а потом и полк гарнизонный дали. Но не в Сибири, а в Лифляндии. От отца неподалеку. Ныне с полком сборным гренадерским приказано плыть с вами. Но думаю, что все едино плохо завершится служба моя.

— Что так?

— Конъюнктуры, Алеша. Они каналы темные жизни дворцовой. Врагов у меня много. Гнев их от Миниха нашего сиятельного на меня теперь лег. Не успокоятся, пока не добьют. Зло на Руси долго за пазухой камнем держат. Вот опосля похода нашего абшида просить буду. Ну, а ты? Не надумал? В темнице-то сидючи? Мало тебе опять досталось? А то давай вместе. Пока не поздно. Примут ведь нас с объятьями распростертыми, — намекая на разговор тот давний, предвоенный.

Посерьезнел Веселовский. Глянул в глаза прямо, ответил твердо:

— Не возможно сие.

Понял все Манштейн, рукой махнул обреченно:

— Так что свидимся еще, раз плывем вместе. Прощай пока, майор.

Манштейн легко перепрыгнул на галеру соседнюю, бортом рядом стоявшую. К гренадерам своим пошел.

Как назло, весь путь ветра дули противные. Тяжело шли. На веслах одних, почитай. Спины солдатские полуголые, загаром не тронутые, и вовсе побелели. От пота, от соли выступившей. Матросы, на голландский манер одетые, в штанах до колена, в чулках синих, в шляпах на горшок высокий похожих, пытались ветер заловить в парусину, да без толку. Как совсем невмоготу становилось идти супротив ветра, аль штормило сильно, к берегам причаливали. Пехота на сушу сходила, там и ночевали. Тут же печи мастерили. Хлебушек печь перво-наперво. Токмо не в земле, как ранее, а из валунов неотесанных складывали. На долгие времена финнам памятниками остались эти «русские печи» и «русские ямы». Так и шли изо дня в день на одних, почитай, веслах до Гельсингфорса. Многое претерпели за три недели плавания сего.

Офицеры морские отговаривали Кейта путь продолжать.

— Зимовать надобно здесь, — одни советовали.

— Нет возможности плавать в столь позднюю пору, — заявляли другие.

— Никогда флот галерный позднее начала сентября в кампаниях не участвовал, — утверждали третьи.

Генерал выслушивал возражения. Предлагал:

— А вы потрудитесь мне письменно сие изложить.

И в карман засовывал донесения, не читая даже.

В Гельсингфорсе к эскадре галерной два прама бомбардирских присоединились — «Элефант» лейтенанта Прончищева и «Морской бык» лейтенанта Спешнева. Оба — 36-пушечные.

Пяток дней постояли галеры, течи в бортах, волнами разбитых, исправили, законопатили и вновь с мостика прозвучал голос знакомый:

— Весла… на воду! Пошли, братцы! Дирекция на Швецию.

С барабана, стоящего перед Кейтом, ветер злой сорвал карту и унес ее в небо — к большим и черным тучам, от Гангута несущимся. Генерал уселся на барабан опустевший, вперед по курсу уставился. Порывы бриза морского трепали парик, давно непудренный. Веселовский рядом застыл, по палубе ноги широко расставив. Привык уже майор драгунский к службе флотской.

От Выборга до Гельсингфорса дойти — это даже не полдела. Так, четвертинка! А вот далее, в шторма-то осенние, Гангут обогнуть да Ботнический залив пересечь! По силам ли?

Никто б не справился. Кроме Кейта. Выстояли галеры русские. В бури, в ветра противные, в холода. Круто шторма на Балтике заваривались. Галеры к берегу прижимались, от ветра прячась. Да рвало их с якорей. По нескольку дней било флотилию волнами, как свинец, тяжелыми. Иных и на берег выкидывало. Прам один чуть не потонул чрез течи многие. Оставить пришлось его на берегу финском.

Токмо ветер поменялся, тут же рванулись через залив Ботнический.

— Грести чаще, — скомандовал Кейт, ветер перекричав.

Весла взрывали воды мутные, над гребцами гудела раздутая шквалами парусина, рвались галеры к берегу шведскому. Все вытерпели, но дошли!

23-го октября экспедиция прибыла в гавань Фармунда.

И не встречал никто воинство русское. Редкие жители лишь на берег вышли, смотрели испуганно.

— В Стокгольм поедешь, Алексей Иванович, — приказал Кейт. — Мундир достань парадный, никак Россию да Императрицу представляем нашу. Королю да Принцу наследному доложишься: «Войско российское прибыло. На квартиры вставать надобно». Пусть укажут. Вернешься, тогда и я ко двору шведскому поеду.

Лошадей на станции почтовой прикупили. Так верхом, в мундире новом адъютантском цвета красного поехал Веселовский в Стокгольм. Дорогой поразился, что так внимательно смотрели на него путники встречные. Оглядывались. Перешептывались. Рукой показывали.

В Стокгольме, при дворе Королевском, ему объяснил гофмаршал Тессин:

— Мундир ваш, господин майор, на датский больно смахивает. Цветом схожи. Поменяли б. А то настроения в столице разные. Есть сторонники датчан, но и противников немало. Неровен час, оскорбить могут.

Король с Принцем наследным Адольфом-Фриндрихом благосклонно встретили. Объяснялись на немецком. Передали, что ждут войска русские. Квартиры для постоя определены. В столице лишь полк гренадерский разместится, остальные в городах Норкспинг, Пюкспинг, Седернспинг и Вестервик.

Вернулся назад Веселовский в сопровождении квартирмейстеров шведских. Полки отдохнули от перехода морского. Посвежевшими выглядели. Расходились по городам назначенным весело, несмотря на непогоду осеннюю. После хляби да качки морской по земле твердой шагали радостно. Соскучившись. Барабаны били, шаг пружиня. Песенники заливались соловьями. Жители местные, испуг преодолев первый, изумлялись усачам веселым. Руками махали приветливо, видя порядок строгий, шаг чеканный. Поняли — то не враг, а друг пришел в гости. От штыков наточенных, колыхавшихся мерно, не опасностью веяло, а защитой надежной.

Гренадеры с генералом Кейтом в Стокгольм вошли. Выстроились пред дворцом Королевским шеренгами литыми, со знаменами распущенными. Напротив полка лейб-гвардейского. Гренадеры бравые ружьями артикул отбили четко. Лейб-гвардейцы тем же ответили. Застыли друг против друга враги бывшие. Барабаны загрохотали грозно и торжественно. Джеймс Кейт шпагой блеснул. Замер. Король вышел навстречу русским, принял доклад генеральский.

Прошли потом гренадеры маршем церемониальным. Поразили Короля выправкой и шагом твердым, молодецким. Фредерик был искренен:

— Я очень доволен, что прежде смерти имею счастье видеть перед собой войска столь могущественной и славной Императрицы.

Так и началась служба корпуса русского в землях шведских. Кейту пришлось окунуться с головой в кипение страстей политических. Пока французский посланник в Петербурге Шетарди был еще в фаворе у Императрицы, не раз присылал он именем ее циркуляры да инструкции разные, как надлежит вести себя при дворе Королевском. Не поймешь, кто ведает кухней дипломатической в Отечестве. Французы, что ль?

— Одни сомнения вечные, Веселовский, — жаловался Кейт доверительно адъютанту. — По коим указам жить нам здесь надлежит? Коллегии Иностранной иль Шетардиевого составления. Опять, вона, пишет. Про сентименты нашей Императрицы.

Но на то они и каналы темные в делах политических, дабы не дремал противник. Маркиз да ла Шетарди дипломат был искусный, и в каналах тех тайных как рыба в воде себя чувствовал. Да не все просчитал. Гордыня помешала. Возомнил француз о талантах своих, вознесся ан и не заметил сеть, расставленную канцлером Бестужевым. Да не тем, что в Стокгольме посланником был, не Михаилом. Братом его родным. Алексеем Петровичем. Ух, и хитер был! При Анне Иоанновне в Копенгагене сиживал. По казни Волынского, Бироном был вызван из Дании. В кабинет-министры определен. Давно знакомы были Бестужев с герцогом Курляндским. С молодости. Всех пересидел изворотливый. И Анну Иоанновну, и фаворита ее, и племянницу-Правительницу. А взошла на престол российский Елизавета — и он тут как тут. Незаменимый. Шетарди ловкого отстранил, письма перехватив, где бахвалился француз положением своим высоким. Дескать, он лишь все решает при дворе русском. Письма те Императрицей читаны были.

Елизавета Петровна хоть и кроткого нрава считалась, но характер отцовский, вспыльчивый все ж унаследовала. Взъярилась. Ушакова генерала кликнула (Вот еще один персонаж. Всем правителям нужный. Куда ж без канцелярии Тайной. Хоть и уничтожили «слово и дело», но все при должностях остались.

— Андрей Иванович! Повелеваю: собрав подвод число нужное, отправляйся-ка ты к посланнику французскому, маркизу Шетарди. Покаж ему обоз приготовленный, два часа на сборы дай. И вон из столицы нашей. Унтер-офицера гвардейского полка отряди до границ сопроводить. Пусть убедиться, чтоб покинул сей посланник пределы наши.

— А то, что кавалерию нашу Андрея Первозванного оный маркиз носит, — напомнил Ушаков.

— А кавалерию — отобрать! И еще, — добавила Елизавета Петровна, сама припомнив, — портрет мой, что жалован был, отнять такоже.

Махом одним Шетарди вышибли из Петербурга. Двор французский обеспокоился сильно. Решено было отправить маркиза высланного в Стокгольм посланником. Что ни говори, но близко к России опять же корпус русский стоит в Швеции, да и война лишь закончилась поражением шведским. Наследники престолов обоих — голштинцы, одного Елизавета оженила на немке, Принцессе Ангальт-Цербтской, Екатерине II будущей, а второй в холостых прозябал. Сколь здесь каналов темных, комбинаций хитроумных придумать можно.

Шетарди в Стокгольме сразу с Гилленборгом и Нолькеном встретился. Партия знакомая нам. «Шляпная».

Шетарди тотчас предложил интригу задуманную, голос до шепота понизив:

— Генерал Кейт, шотландец происхождением, англичан любить не может, потому надо на нашу сторону оного перетащить.

Гилленборг сомнение выразил:

— Генерал этот правил странных. Ничью сторону принимать не хочет. Исполняет указ Императрицы своей и слушает лишь Короля нашего да Принца наследного. А Король старый не нарадуется на Кейта.

— А мы с другой стороны к нему подберемся, — Нолькен вмешался. — Генерал сей — масон высшего градуса в России. Недаром его провозгласили таковым. С умыслом тайным. Дабы через него политику братства нашего вести.

Ну вот, и до масонства дело дошло. Только с русскими масонами вечно проблемы возникали. Кейт, конечно, шотландец, нерусский, но в братство свободных каменщиков вступил лишь потому, что поборником справедливости был всегда. А не для политик тайных.

У нас, читатель, еще один масон известный, и тоже шотландец, адмирал Грейг, в ситуации схожей окажется. Только чуть попозже. Через сорок с лишком лет. И тож в войну очередную шведскую.

В 1788 году в баталии морской сойдутся их эскадра и русская. Близ острова Гогланд. Шведами командовать будет герцог Карл Зюдерманландский. Масон высо-о-о-кого градуса. А Грейг, флотилией русской начальствующий, градусом помене. Как уж герцог не старался знаки условные показать Грейгу — не помогло. Флот шведский отошел к Гельсингфорсу, а Грейг и там его догнал, урон немалый причинив. Ну, а про остальных, русаков природных, и говорить нечего. Из баловства записывались в каменщики вольные да из моды. Не боле!

А тут и Елизавета Петровна помогла. Полномочия Кейта подтвердила:

— За не выбором персоны для дел министерских генерал Кейт для всяких потребных предостережений и на происходящее примечаний своею персоною в Стокгольме пребывать может.

Кроме того, указано было:

— Следить за его Шетардиевыми передвижениями и вызнать, о чем переговоры вести будет в Стокгольме. За помощью обращаться к посланнику англицкому Гюи Дикненсу, понеже с доверием полным относиться к посланникам Королевы венгерской (Марии-Терезии — прим. автора) и Саксонии.

Отдельным рескриптом поручалось следующее: о разведывании в Стокгольме о намеряемом тамо восстановлении нового сейма и об учинении для отвращения и недопущении онаго пристойным образом внушений.

До масонов ли было Кейту?

А под Рождество самое и совсем порадовала Елизавета Петровна генерала верного. Денег выслала немало.

«Дабы обыватель шведский нужды от постоя войск российских не претерпевал».

Кроме денег, много подарков весьма дорогих всему дому Королевскому.

Фредерик старый расчувствовался:

— Мне трудно найти слова благодарственные, но я, с младенчества находясь в военной службе, и теперь, несмотря на старость, чувствую сил достаточно отслужить шпагой за милость Императрицы. Лишь бы только случай представился. Вся Швеция, генерал, вместе со своим Королем вечно будет обязана и не забудет милость, ей оказанную.

А наследник откровенничал:

— Считаю Императрицу русскую единственной виновницей своего нынешнего благополучия. А ее последняя щедрота утверждает меня на том месте, куда возведен Ея Величеством.

Арвид Горн добавил, отведя в сторонку Кейта:

— Теперь закроются рты зломыслящих о присылке корпуса русского.

Кейт отписывал в Петербург: «У недовольных отняты причины жаловаться на тягости. Присылка денег также важна, как и присылка войска, ибо чрез присылку денег от Дании отпадает большая часть ее приверженцев, а только на них-то она и могла надеется, если вздумали напасть на Швецию».

Служба Веселовского вся в разъездах вечных проходила. Кейт отлучаться из Стокгольма не мог, обремененный при дворе Королевском состоять. Посему везде адъютанта посылал, где полки русские стояли. Вот и не слезал с коня майор. То в Норкспинг скакал, то в Пюкспинг, то в Седернспинг торопился, то из Вестервика возвращался — квартиры зимние объезжал. Всю Седерманландию да Остерготию как свои пять пальцев изучил.

Когда успел старый Мельстрем напиться, Эва и не заметила. Ехала из Стокгольма в мысли свои погруженная. Опять лекарства брала в аптеке. Для батюшки больного. Только вдруг занесло карету, Эва и опомниться не успела, как все вдруг перевернулось с треском ужасным. Чрез стекло разбитое вода грязная подниматься стала. Эва дверцу другую открыть попыталась. Не вышло. Перекосило, наверно. Испугалась. Закричала:

— Мельстрем! — ни звука в ответ. Тогда снова:

— Эй, кто-нибудь, помогите!

Снаружи голоса громкие вдруг послышались. Мужские. Только говорили как-то странно. Не по-шведски.

Веселовский аллюром широким ехал назад в Стокгольм с тремя драгунами. Вечерело. В сумерках, на изгибе дороги, на карету опрокинутую наткнулись. Лошади, спутанные ремнями упряжными, стояли в канаве, головы понурив. Кучер, грязью измазанный, сопя вылезти на дорогу пытался. Тщетно. Обратно соскальзывал. Из кареты голос женский доносился. К помощи взывал.

— А ну-ка стой, братцы! — осадил коня. Сам спрыгнул наземь. Драгуны за ним последовали.

— Выручать надобно. Вишь, оказия приключилась.

— Да кучер пьян, скотина, — со смехом драгуны уже вытаскивали из канавы старого Мельстрема, что-то бормотавшего себе под нос.

Веселовский перепрыгнул с дороги прямо на карету. Дверцу распахнул. Заглянул. Эву испуганную увидел.

— Да вы не пугайтесь, фрекен. Сейчас вытащим. — Потом понял, что по-русски говорит. Девушка смотрела недоуменно. На немецкий перешел.

— Майор Веселовский корпуса русского, — представился. — Не волнуйтесь. Я и мои солдаты вам помогут.

— Данке, — Эва лишь это смогла выдавить из себя.

Веселовский лег плашмя на карету, руки вниз опустил. Подхватил легко, как пушинку. Прижал Эву к себе и тут же извлек ее из западни.

Поднялся во весь рост. На руки поднял и на дорогу соскочил. Так и застыл. Эва сама не заметила, как руки ее обвились вокруг шеи офицера незнакомого. Засмущалась вдруг. Прошептала:

— Опустите, сударь.

Веселовский опомнился. Сам смутился.

— Простите, фрекен, — осторожненько, как сосуд хрустальный, поставил на дорогу. Руки отдернул. За спиной спрятал.

Эва волосы из-под капота выбившиеся поправляла. Искоса на офицера посматривала.

«Вот они какие, эти русские, — думала. — А офицер, меня спасший, совсем молодой человек. А сказал, что майор, как и батюшка наш».

— Ваше благородие, — Веселовский обернулся, драгуны подошли, — вы с барышней в сторонку б отошли. Мы зараз карету вытянем. Только коней сперва распряжем. А то кучер лыка не вяжет. Не ночевать же им здеся.

Веселовский с волнением, вдруг внезапно охватившим, голосом осипшим сказал:

— Надо в сторону отойти. Мои солдаты достанут вашу карету.

Эва кивнула. Отошли. Опять замолчали. Смотрели, как суетились драгуны, выпрягали лошадей. Мельстрем стоял на дороге безучастно, лишь руками разводил.

— Напился, — разочарованно произнесла Эва, на кучера показав.

— Бывает. Ничего страшного, — пожал плечами Веселовский. — А вам далеко еще ехать-то, фрекен…?

— Ой, простите, — опять смутилась девушка. Попыталась книксен сделать. Поскользнулась на дороге раскисшей, чуть не упала. Веселовский подхватил за локоть. Сам растерялся.

— Эва. Эва Мейергельм. Я дочь майора Мейергельма, владельца поместья Уллаберг, — почти шепотом сказала, глаза опустив.

— Майор Веселовский, — повторил Алеша, забыв, что представлялся уже.

— Да, господин майор. Простите, что забыла поблагодарить вас. Если б не вы…

— Пустое. А далеко поместье ваше?

Эва оглянулась беспомощно. Где они были, она не знала. Совсем стемнело.

— Не знаю! — произнесла растерянно. — Кучер наш, Мельстрем, должен знать. Только он пьян.

— Ну, нас, русских, пьянством не удивишь, — Алеше почему-то радостно стало, что в его силах помочь этой девушке, — спросите кучера на вашем родном языке — знает ли он, в какой стороне усадьба ваша?

Эва позвала Мельстрема. Тот походкой нетвердой приблизился. С опаской то на офицера поглядывая, то на молодую хозяйку.

Алеша с улыбкой наблюдал, как девушка что-то строго ему выговаривала. Кучер опустил голову виновато. Потом ответил, рукой показывая направление. Эва пояснила по-немецки:

— Говорит, что знает. Только вот, — вздохнула, — доедем ли?

— Доедите! — Веселовский кивнул уверенно. — Сейчас мы вашу карету поднимем, а потом и сопроводим до усадьбы самой. Чтоб вновь ничего не приключилось.

— Мне очень неудобно, господин майор, вы и так столько сделали.

— Не стоит. Я рад, что смог помочь.

Драгуны заканчивали извлечение кареты, натужась, плечами подперли, на колеса поставили. Затем лошадей впрягли заново и:

— А ну, эхнем. А-раз, а-два, — раскачивали. — Но-о-о, пошли, родимые.

Вытянули сообща.

— Давай-ка, братцы, сопроводим до усадьбы. А то ночь на дворе, — сказал Веселовский.

— Мож, заночуем тама? Все лучше, чем на квартирах казенных. А, ваш благородие? — драгуны обрадовались.

— Ну, если предложат — согласился майор.

— Куды ж они денутся. Зазря что ль спасали.

Тимоха Деев пнул в зад кучера, неуверенно забиравшегося на козлы.

— Давай, леший чертов. Да двигайся. Сам за вожжи сяду. А то опять сковырнешься.

Мельстрем пробурчал себе под нос что-то недовольно.

— Ишь ты, не нравится, — Тимоха удивился искренне. — Барыню свою молодую чуть не угробил и туда ж… Вот, погодь-ка, до усадьбы доедем, быть тебе поротому. И поделом.

Алеша подошел к карете, дверцу открыл, руку Эве подал. Так и тронулись в путь. Эва в карете, Тимоха Деев с кучером на козлах, а Веселовский скакал рядом. Два оставшихся драгуна замыкали сие шествие.

В Уллаберг добрались глубокой ночью. Мать встревоженная с лакеем старым встречала. Даже отец с постели поднялся обеспокоенный. Возле камина в кресле сидел. Каково было их изумление и испуг, когда дочь увидели, да не одну, а в сопровождении трех незнакомых военных.

— Что? Что такое, Эва? — мать прижала дочь к себе, загораживая от чужестранцев.

— Мама, не волнуйся, — Эва успокаивала Софию. — Старый Мельстрем в темноте в канаву заехал. А эти русские господа любезно помогли нам и сопроводили в Уллаберг.

— Мельстрем? В канаву? — мать ничего не понимала. — Русские? — вдруг дошло. Она переспросила ошалело, глазами широко открытыми на дочь посмотрела. — Русские? Как русские?

— Так, мама. Русские. Ну чего тут особенного, — Эва уверенно объясняла, словно и не было собственного испуга пару часов назад. — Их полков несколько, уже с ноября стоят в Швеции. Этот молодой офицер, — она показала рукой на Веселовского, — адъютант начальника корпуса, майор Веселовский, — уже по-немецки. — Я правильно называю ваше имя, герр майор? — это уже Алексею, нерешительно мявшемуся у порога вместе с двумя солдатами. Тимоха Деев все с кучером возился. Коней распрягали да карету в сарай заталкивали.

— Верно, фрекен Мейергельм, — кивнул Веселовский.

Отец вышел, прихрамывая и на костыль опираясь. Встал за створкой дверной. Прислушивался внимательно к разговору. Он слышал и ранее, что русские полки приплыли на галерах в Швецию. От датчан защищать врагов вчерашних. Еще тогда задумался:

«Что за народ странный, эти русские? Мы, вроде бы как, войну с ними первые начали. Грозились. Они нас прогнали из Финляндии. Заняли всю. Потом отступили назад. А теперь пришли к нам нас же защищать! И вот они уже у меня дома…».

Отто вышел и все замолчали вдруг, на него уставились. Эва первая опомнилась. К отцу подлетела:

— Батюшка! Вы зачем встали-то? — и снова Веселовскому. — Это батюшка мой, майор Мейергельм. Болеет он. Доктор вставать запретил. А он и не слушается.

— Докторов слушать будешь, скорее на тот свет отправишься, — усмехнулся хозяин. Внимательно смотрел на Веселовского. Первый раз так близко врага бывшего встречал. Из регулярсгва, вестимо. Казаков да гусар Мейергельм повидал, покуда в Эстерботнии драгуны шведские стояли, а вот настоящего офицера — впервые. Взгляд чистый. Открытый. Шляпа треугольная на затылок задралась, лоб открывая широкий. Епанча сукна добротного, мехом подбитая, была снегом мокрым заляпана. Офицер русский как-то неловко себя чувствовал. Не завоевателем выглядел а, скорее, гостем нежданным.

— Что ж вы, сударыни мои, гостя в дверях держите? — заговорил, наконец, Мейергельм. — В дом приглашайте. К столу.

— Господин майор, — Веселовский к хозяину обратился, — коль уж такая заминка вышла, не позволите моим людям на сеновале переночевать да лошадей покормить.

«Молодец, — подумал Мейергельм, — хороший офицер. Прежде о солдатах своих печется». А вслух сказал:

— Отчего ж. Кнут, — лакею старому, — солдат русских отведи во флигель для прислуги да кухарке накажи, чтоб покормила. А Мельстрему — пусть корма задаст лошадям их.

— Ой, батюшка, — вспомнила Эва и засмеялась, — Мельстрему впору самому задать чего-нибудь. Это ж он в канаву-то заехал. Пьян был.

— Да протрезвел уж поди, — подхватил Веселовский, — справится. Благодарю вас, господин майор.

Мейергельм покачал головой, пробормотал:

— Мельстрем, Мельстрем. Ну, пойдемте в дом, в дом, — рукой показывал.

И был долгий, долгий ужин при свечах. Вино пили. Отец разговорился. Соскучился по обществу мужскому да военному. И не скажешь, что два врага бывших сидели. Так уж мирно текла беседа. Эва сидела и искоса наблюдала за ними. Вспоминала, как спасал ее этот русский майор из кареты опрокинутой. Какие руки у него сильные. Как прижал он ее к груди своей. И было так сладостно внутри.

Вспомнилась вдруг легенда древняя. Про гору стеклянную, где дева томилась, избавления ожидая. И прискакал однажды рыцарь отважный. Меч извлек свой. И рухнули стены темницы заколдованной, и прижал он спасенную к груди своей широкой. Совсем, как этот русский. Боже, как было тепло и томно прикосновения эти ощущать.

— Эва! Эва! — голос матери отвлек от мечтаний. — Ты не заснула, моя дорогая?

Девушка очнулась вдруг и обнаружила, что все с любопытством на нее смотрят. Смутилась страшно. Испугалась, что мысли ее сокровенные отгадали. Особливо русский. А он смотрел на нее с улыбкой доброй и печальной одновременно.

«Господи, — думал Алеша, — как Машу она мне напоминает».

Высокая, стройная, белокурая, со светлыми, глубокими и наивными голубыми глазами, с нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым тонким носом и гармоничными очертаниями фигуры, Эва удивительно была похожа на нее. И не внешним сходством, хотя и это имело место. Нет, главное здесь было в другом. В душе, в прелестном женском уме — естественном, серьезном и полным доброты, что угадывался в ней при разговоре.

Эва опомнилась.

— Да, матушка. Задумалась, а может, и правда в сон уж клонит. Время-то позднее. Да и гостю нашему отдыхать пора.

— И то правда. — Отец поднялся, кряхтя по-стариковски. — Кнут вас проводит, господин майор, в спальню отведенную. Завтра и беседу нашу продолжим.

— Я прошу простить, — Веселовский тоже встал из-за стола, — токмо думаю, что завтра не получится. Премного благодарны за хлеб-соль, но уж вы не обессудьте, завтра спозаранку в путь нам надобно. Служба-с. В другой раз, коли позволите.

— Понимаю, сударь. — Мейергельм поклонился. — Всегда милости просим. Мы вам спасением своей дочери единственной обязаны. Отныне вы самый желанный гость в доме нашем. Правда, Эва? — хитро на дочь посмотрел.

Та не ответила. В книксене низком головку склонила.

— Не преувеличивайте заслуг наших скромных, — отнекивался Веселовский. — Я сам рад чрезвычайно, что судьба подарила мне встречу сию.

Произнес это и задумался сам, ЧТО сказал. Поднимался по узенькой винтовой лестнице, шел по темному коридору, освещаемому лишь колеблющимся огоньком свечи, что нес в руках старый дворецкий, и думал, все думал Алеша над словами своими. Утром, в темноте зимней, собирались драгуны. Мельстрем, протрезвевший, вину заглаживая, суетился рядом с ними, седлать помогал.

— Глянь, братцы, проспался, леший.

— Давай, давай, черт старый, пошевеливайся, — солдаты шутили беззлобно.

— Майору нашему подпругу подтяни да седло подправь.

— Да не-е, грамотно седлает.

— Знать, не все пропил.

Веселовский, стараясь не шуметь, вышел из дома, где все спали еще, подошел к конюшне. Мельстрем навстречу ему коня вывел оседланного.

— Спасибо тебе, старик. — Веселовский монету в кармане нашарил, отдал кучеру. Подумав немного, добавил:

— За все спасибо.

Мельстрем, речь чужую не понимая, но, видя монету протянутую, догадался, что не ругают. Шляпу снял, поклонился церемонно. Майор легко, рывком одним, в седло поднялся, поводья подобрал. Драгуны выехали к нему. Рядом встали.

— Ну что, братцы? С Богом?

— С Богом, ваше благородие! — хором ответили.

Алеша оглянулся на дом Мейергельмов. В окошке одном огонек блеснул, вроде б лицо женское показалось, волосы белокурые промелькнули. А может, и померещилось все майору. Замешкался Веселовский. Драгуны ждали команды. Нет, не показалось. Сейчас видел точно, рукой ему махали. Она!

Привстал на стременах, шляпу сорвал с головы, махнул в ответ. Переглянулись драгуны, улыбки в усах пряча. Но молчали.

— За мной, братцы! Эх, — Веселовский шляпу нахлобучил, глянул на спутников своих радостно, коня развернул и послал сразу в аллюр быстрый. Драгуны, присвистнув по-разбойному, лихо рванули за майором.

Эпилог

Вернулся домой корпус русский. С честью выполнил инструкции возложенные. Благодаря генералу Кейту славному, но незаслуженно забытому историей нашей. Конъюнктуры придворные задвинули его подале от Петербурга, а затем и вовсе вынудили покинуть службу воинскую и пределы русские.

Засилье иностранцев на Руси, с легкой руки Петра Великого начавшееся, теперича использовать можно было и в интересах личных. Когда роды старинные, боярские аль княжеские, счеты промеж себя сводили да к власти рвались, других локтями отталкивая. И то правда, немало зла чужестранцами принесено было, но и пользы немеренно. Только зачнут на Руси под одну гребенку чесать, клочьями драть будут. А тут и политика высокая вмешалась, бриллиантовыми перстами монаршими да вельможными управляемая. Политика-то высокая, а дела ее на дорогах глухих творятся, пробираются тропами тайными, плывут каналами темными, в водах грязных. В сердца и души людей проникают. Искушают и продают с потрохами. Куда ж человеку честному деваться? Сожрут и не подавятся.

Джеймс Кейт, шотландец на службе русской, долг свой исполнил честно. Простоял в Швеции с корпусом экспедиционным ровно столько, сколь наказывала Императрица наша, Елизавета Петровна. К весне 1744 года уже и политика внешняя изменения претерпела. Новая каша начала завариваться густо на континенте европейском. «Прагматическая»!

Австрийская Мария-Терезия власть императорскую, после смерти отца пошатнувшуюся, укрепляла. Да многие не согласны были с ее правами на престол отцовский. А в политике всегда так. Лишь повод дай! Поделить все заново.

От того, кто послабее стал, — оторвать, себе захапать. Обиды старые вспомнить. Одного пред другим оклеветать, а на сваре их себе капитал приумножить. В политике европейской дружбы не бывает. Если токмо не против России варварской сообща выступить. Это завсегда. Или ею же отгородиться от соседа опасного. Одному царедворцу опытному отсыпать золота, а уж он-то и устроит так, что воинство русское, непобедимое, а главное неистребимое и неисчерпаемое. отправится кровь свою за интересы чужие проливать. А вот честных не любили. Оттого и опорочить стремились. И свои продажные, ну а с других — и вовсе спрос малый. Тем паче, коль честный человек — иностранец в государстве Российском.

Были замыслы восстановить в Швеции порядок самодержавный, парламентом урезанный. И момент благоприятствовал. Войска собственные вдоль границ датских стояли. Вокруг Стокгольма один корпус русский. Можно, можно было восстановить монархию абсолютную. Отодвинуть в сторону риксдаг продажный, власть захвативший. От непостоянства парламентского и все беды шведские исходили. А с одним-то Королем, да с помощью русских полков на престол возведенным (Адольф-Фридрих), всегда договориться можно.

С парламентом — хуже. Помнишь, читатель, гражданина великого, Левенгаупта? Того, что армией в Финляндии командовал, да на плахе дни свои завершил. Он к тому ограничению королевской власти премногое рвение приложил. Медаль даже памятную вручили тогда ему благодарные соотечественники. От топора-то не спасло, правда.

«Король невеликую партию имеет, которая ничего важного учинить не в состоянии, — доносил Джеймс Кейт в Петербург 1-го апреля. — Дальнейшее пребывание здесь корпуса войск Императорских поистине сие есть струна, наивысочайшей осторожности подлежащая. Я в состоянии буду до конца мая месяца, не подавая немалого шведам сомнения, посажение войск на галеры проволочь, и в случае Вашего Императорского Величества соизволения, чтоб здесь оному корпусу дале пробавляться, тогда недостаток провианту может мне служить причиною ожидать оного из России присылки».

Также Кейт писал, что «… крестьянский чин содержанием здешнего войска зачал уже скучать, и вскоре оное с рук сбыть желает…».

Елизавета в ответ настаивала:

«…на промедлении со оным войском тамо еще до последних чисел июля месяца».

Гилленборг, Нолькен с Шетарди настаивали на скорейшем выводе корпуса из пределов Королевства шведского. Не вышло надавить на совесть масонскую Кейта, тогда Принца наследного Адольфа-Фридриха в силки свои затащили. Модно это было, повторюсь, идеями вольных каменщиков увлекаться. У Короля Фридриха Прусского сестра на выданье была, вот и сосватали заодно. А Король-то уж вломился в пределы австрийские да отхватил кусок жирный, Силезией называемый. То война новая европейская начиналась. Соседи взялись за дележ владений австрийских, несогласные с «санкцией прагматической», по которой власть в империи Габсбургов к Марии-Терезии отошла. Потом, правда, все промеж себя передрались. Но в начале дружны были и Париж, и Берлин. Сообща действовали. На Петербург давили. Настаивали на отзыве Кейта из Швеции. Предлагали на место его генерала Любераса, на руку не совсем чистого, а оттого более покладистого, назначить. Кейт-то мзды не брал! Скромно жил, без размаха, с одного лишь жалования. Не удобен!

Да и Принц наследный уже выговаривал генералу:

— Долгое ваше здесь пребывание народ приписывает мне и начал уже на меня роптать!

Гилленборг вторил:

— Русские войска, теперь более не нужные, могут отправляться из Швеции, — хорошо, если уйдут до жатвы, а еще лучше — до сенокоса.

Кейт отбивался:

— Ежечасно ожидаю провианта из России, столь необходимо для пропитания войск во время перехода предстоящего.

Гилленборг настаивал:

— Вам немедля будет выдано все необходимое из наших магазинов.

— На то я должен получить соизволение Императрицы нашей, — тянул Кейт.

Лишь к августу было получено из Петербурга: «Готовиться к отплытию!»

Веселовский уже не раз бывал в Уллаберге. Приветливо встречали офицера молодого. Все чаще и чаще уединялся он с Эвой. Бродили по парку старинному, усадьбу окружавшему. Родители не мешали молодым. Мейергельм лишь раз заметил:

— А чем не пара нашей Эве? Жаль, конечно, что русский. А что воевали с ними и мы, и отцы наши, так то воля Господня и Королевская. И тогда, и ныне не они сие начинали. Сами шведы и виноваты в бедах своих.

Вот и настал день, когда Веселовский вырвался от дел суматошных, любой переезд сопровождающих, попрощаться приехал. Честно сказал о том генералу Кейту, на пару дней отпрашиваясь. Полки русские уже тронулись с квартир постоянных, к гаваням подтягивались.

Упрашивать не пришлось. Кейт кивнул понимающе:

— Поезжай! К послезавтрева возвращайся.

Стоял Веселовский сейчас перед Эвой, не знал с чего начать, слова немецкие вылетели разом из головы. Начал неуверенно:

— Приказ получен. Уходим мы. Послезавтра. Навсегда.

Эва ахнула. Руками лицо закрыла.

— Я … я не смею надеяться, — продолжил, запинаясь, с трудом слова подбирая, — но если б я мог… представить на миг, что вы бы… согласились… стать женой моей… и отправиться в…, — замолчал, осознав вдруг, что Россия для Эвы, наверное, как колонии заокеанские для Европы.

— А я согласна, — внезапно, руки от лица опустив, произнесла девушка, прямо в глаза посмотрела.

Задохнулся Алеша от чувств нахлынувших. Обнялись они. Прижалась Эва крепко к возлюбленному своему. А он вдруг подхватил ее на руки, как тогда, на дороге. И говорил что-то, говорил. Не заметил, как на русский перешел. Эва не понимала о чем, но сердцем чувствовала. Любовь и нежность струились со словами незнакомыми, музыкой ласковой очаровывали. А Веселовский кружил и кружил Эву на руках сильных.

Родителям новость сообщили. Переглянулись они, но кивнули согласно, счастью дочери не противясь. Мейергельм приказал карету заложить и сам отправился с Эвой в Стокгольм провожать зятя будущего.

Многие жители столицы шведской вышли тогда на набережные. Злорадства не было на лицах. Напротив, многие слезы утирали. Понравились им солдаты русские, что такими страшными поначалу представлялись. Сдружились, а кое-кто и слюбился.

Веселовский стоял на мостике, подле Кейта. Всматривался. Отыскал-таки Эву с отцом среди толпы. Шляпу сорвал, замахал. Они тоже его видели. Эва платком белым махала, потом к отцу прижалась. Заплакала.

Кейт покосился на адъютанта взволнованного, улыбнулся:

— Не переживай! Даст Бог, свидетесь.

И гребцам:

— Весла … на воду! На Ревель дирекция!

Тронулась галера, скорость набирая. Заскользила по глади бухты, выход ища к морю открытому. На соединение со всем флотом русским галерным пошла.

Переход удался. Благополучно прибыли войска в Ревель. Мирная жизнь начиналась. Год следующий, сорок пятый, отмечен в истории празднествами по случаю бракосочетания Великого Князя Петра Федоровича с Принцессой Ангальт-Цербстской, навсегда вошедшей в анналы российские под именем Екатерины II. Веселовский не сопровождал генерала Кейта в поездке. Офицерам корпуса экспедиционного Императрицей отпуск был жалован полугодовалый. Веселовский ждал приезда Эвы, а как приехала, так и воспользовался.

Обвенчались молодые. Кейт шафером на свадьбе был. А после отпустил чету супружескую до осени в Хийтолу, матушку Алешину навестить, сам с одной свадьбы на другую, великокняжескую, отправился. В октябре вернулись Веселовские в Ревель, а тут и приказ из Петербурга поступил: «Генерал-аншефу Кейту с командою следовать в Ригу».

С Манштейном Веселовскому боле встретиться не суждено было. Последний раз осенью виделись, сразу как пришли в Ревель. Что-то случилось у него в полку. Офицера нечистого на руку уличил и арестовать приказал. А тот возьми и крикни: «Слово и дело!» По-старому.

Только взяли Манштейна, как водится на Руси, и под суд военный, что в Дерпте заседал. Измены государственной за ним найти не смогли — отпустили. Манштейн тут же отпуском пожалованным воспользовался и сел на корабль, до Любека уходящий. Более в Россию он не возвращался.

* * *

Приехав в Берлин, Манштейн просил отставки через русского посланника графа Петра Чернышева. Бестужев отказал, не забыв, что Манштейн лично арестовывал Бирона, креатуром которого состоял и сам Бестужев. Мало того, канцлер настаивал на скорейшем возвращении Манштейна в Россию. Отца арестовал престарелого и год держал в тюрьме. Манштейна же заочно осудили военным судом и приговорили к повешению. Императрица приговор утвердила.

Кстати, это один из немногих смертных приговоров, все-таки утвержденных Елизаветой Петровной. Но не приведенных в исполнение. Отца освободили, но в 1747 г. он скончался от нервного потрясения. Манштейн, тем временем, участвовал во Второй Силезской войне, служил адъютантом у самого Фридриха II, произведен был в генералы.

Существует версия, что он принимал участие в попытке освобождения заточенного в то время в Холмогорах малолетнего Иоанна Антоновича, действуя через русских раскольников. Заговор был раскрыт, а русскую «железную маску» переправили в Шлиссельбург. Правда, Фридрих II в своих мемуарах говорит о том, что если заговор такой и существовал, то без участия Пруссии, ссылаясь на интриги Австрии, которыми та опутывала Елизавету, стараясь усилить ее ненависть к Пруссии.

С началом Семилетней войны Манштейн снова в армии. Участвует в сражениях под Прагой и Колином. Был ранен. В сопровождении двухсот новобранцев отправился в Саксонию на лечение. По пути на отряд напало около 2000 австрийцев. В бою Манштейн погиб.

* * *

Шла Вторая Силезская война в Европе. Опять волны политики мутные бились о берег русский. Пруссия, с ней Франция, воевала с Саксонией и Австрией. Последние целый корпус в помощь себе от России выпрашивали. Оный и собирать стали из войск, что в прибалтийских провинциях стояли. Все уверены были, что Кейт возглавит. Только в Петербурге иначе решили. Схватка Бестужева-канцлера с Воронцовым-вице-канцлером ожесточенная шла. Первый победил. Князя Репнина назначили. Очень уж Бестужев расстарался. Двух зайцев убивал одновременно.

Репнин, генерал-фельдцехмейстер, начальником артиллерии был, что из звания следует, а кроме того, гофмаршалом двора великокняжеского. И не ладил с самим Бестужевым. Оный в Петербурге канцлеру был не нужен. Потому-то и отправлялся с корпусом вместе подале от столиц. Да и Кейту оскорбление наносилось. К отставке чтоб принудить. На жалобу его ответил Бестужев язвительно:

— Вам и так довольно в царствование матушки Императрицы нашей Елизаветы Петровны дадено. И кавалерство ордена наипервейшего Святого Андрея, и жалование на две тыщи против других генералов увеличено, и имений целых тридцать гаков в Лифляндии пожаловано.

А полки пехотные у Кейта отобрали в корпус Репнина, конные — Ливену передать указали. Остался генерал-аншеф заслуженный с одной ландмилицией.

В 46-м брат старший Георг Кейт приехал. В Митаве остановился, разрешения ожидая. Просил Джеймс за брата позволения высочайшего остаться в пределах русских. Да не столицах. В Архангельске иль в Астрахани.

Не дали. Бестужев тот же заметил невзначай:

— Не нарочно ли оный Кейт от французов прислан, дабы поссорить нас двором Великобританским. Мы на пороге подписания субсидных конвенций с англичанами стоим, и присутствие яковита[36] в пределах наших нежелательно.

Не выдержал Кейт, прошение об абшиде подал. В начале июля следующего 47 года выехал генерал-аншеф в Ревель — фельдмаршал Ласси, губернатор провинций прибалтийских, к себе вызвал. Веселовский скакал рядом с каретой генеральской. Фельдмаршал невесел был и выглядел смущенно. Протянул молча Кейту бумаги. Первая была указом Императорским от 1-го июля, абшид апробовавшая, вторая — от Коллегии Военной. От 4-го июля. В ней говорилось о прекращении выдачи жалования и фуража.

— Все ясно. — Кейт был краток. — Это все, ваше сиятельство?

— Не совсем, — Ласси недовольно поморщился. На незнакомого генерал-аудитора присутствующего посмотрел. Тот поднялся и еще одну бумагу протянул Кейту. Генерал-аншеф прочел быстро, глаза поднял на подавшего.

— Насколько я понимаю, мне предлагается подписать сие обещание, что впредь я обязываюсь никогда, ни прямо, ни косвенно, не служить против России, а если я когда-либо нарушу данное обещание, то подвергну себя военному суду.

Генерал-аудитор кивнул. Кейт, повернувшись к Ласси, продолжил:

— Если я, ваше сиятельство, не состою уже в русской службе по указу Императрицы и по приказу Военной Коллегии, то не могу после сего понять, под каким предлогом предписывают мне законы, подданному великобританскому отныне, который может служить где угодно.

Ласси весь разговор был неприятен.

— Не торопитесь, Яков Иванович. Подумайте.

— Ваше сиятельство, для меня, как человека чести, сия бумага позорна! — Кейт был бледен и взволнован.

— Если это и так, то вина не на вас лежит, а на других, — намекая на Апраксина, Военной Коллегией ведавшего, сказал Ласси.

— В таком случае я готов. — Кейт нагнулся и размашисто подписал. Аудитору бросил:

— Я очень хорошо знаю русские военные законы. И среди них нет ни одного, запрещавшего англичанину служить, где он заблагорассудит. Если уж я решусь служить против России и меня возьмут в плен живого, то очень бы я хотел, чтоб появился новый закон для моего осуждения.

Ласси встал, разговор неприятный прерывая:

— Я провожу вас, — под локоть взял, уводя от свидетеля неудобного.

— Мне все досадно это, поверьте, — продолжил, когда одни остались.

Кейт кивнул, в мысли погруженный.

— Верю!

— Но тороплюсь, ибо горячность ваша и до Сибири довести может. О каких законах вы речь ведете, генерал? Вы забыли — в России живут не по законам, а по указам! У вас пашпорт имеется?

— Да.

— Тогда не медлите, Кейт! Отправляйтесь в Ригу. Садитесь на первый же корабль и покиньте Россию. Этот аудитор, что у меня сидит, тотчас отпишет Апраксину, тот Бестужеву, и … неизвестно дале.

— Спасибо, ваше сиятельство.

Обнялись и прослезились оба. А затем вновь была Рига и прощание со всеми. Веселовский вспоминал потом:

— В войске крайне много был любим, и приходили к нему штаб- и обер-офицеры прощаться. Зело было удивительно, что иностранец такую заслужил честь, что с ним со слезами прощались. Напротив того, и он от слез удержаться не мог.

* * *

Прибыв в Гамбург, Кейт получил приглашение прусского Короля Фридриха II вступить в службу. 17 сентября 1747 г. пожалован патентом фельдмаршала. С 1749 г. генерал-губернатор Берлина. Имя Кейта, как и Манштейна, упоминалось с тем самым известным заговором раскольников для освобождения Иоанна Антоновича. Возможно, что это звенья одной цепи австрийских интриг. Участвовал в Семилетней войне. В начале октября 1758 г. прусская и австрийская армии сошлись у деревни Гохкирха. Позиции пруссаков были очень невыгодны. Однако командующий австрийской армией Даун медлил. Кейт, обеспокоенный неудачным положением прусских войск, заметил Королю Фридриху:

— Если австрийцы оставят нас в покое в этом лагере, их следовало бы повесить.

На что Фридрих ответствовал:

— Надо надеяться, что мы для них страшнее виселицы.

13-го октября, на рассвете, австрийцы все же пошли в наступление. Кейт возглавил одну из контратак и с шестью батальонами захватил батарею противника. Отряд их оказался окруженным. Солдаты пробились к своим штыками, а Кейт был убит.

* * *

А сам майор оставался покудова в Риге. В полку гарнизонном. Жили они скромно с супругой молодой, зато в счастье и согласии. Прошлый год Бог дочкой наградил. Марией назвали. В конце 48-го года корпус Репнина вернулся из Богемии. Полки разошлись по прежним квартирам, что при генерале Кейте занимали. До 1756 года мир не нарушался и походов не было.

Примечания

1

Академия наук.

(обратно)

2

"В кунсткамере у слона — ефрейтор 1, рядовых 7" (Ведомость караулов Бутырского пехотного полка).

(обратно)

3

Каргопольский пехотный.

(обратно)

4

Белозерский пехотный.

(обратно)

5

Нарвский пехотный.

(обратно)

6

Вообще-то Ягужинского. Но кто претворил в жизнь, тот и запатентовал. С авторскими правами сейчас то сложно, а уж тогда…

(обратно)

7

Четверик равен приблизительно 116 кг.

(обратно)

8

Фунт приблизительно 0,4 кг.

(обратно)

9

От лат. "donatio" — дарение, приношение в дар.

(обратно)

10

Современный финский город Лаппеенранта.

(обратно)

11

Дефензива — оборона.

(обратно)

12

Современные Лаппенранта и Хамина.

(обратно)

13

Сиваш.

(обратно)

14

Козлов по-русски, ныне Евпатория.

(обратно)

15

Обозных.

(обратно)

16

Привалы.

(обратно)

17

Конные янычары, называемые еще "беспощадными".

(обратно)

18

Современный Тольятти.

(обратно)

19

Чердак.

(обратно)

20

Род стола, в виде низкого длинного шкафа, внутри которого сделаны полки для хранения ежедневных припасов и посуды.

(обратно)

21

Пришел (башкир.).

(обратно)

22

Большая голова (башкир.).

(обратно)

23

Стариков Ф.М. Краткий исторический очерк Оренбургского казачьего войска. Оренбург, 1890.

(обратно)

24

«Каролинская» — это слово, относящееся к эпохе Карла XII. Так называли все, что связано было с тем временем, — армию, архитектуру, благочестие и т. д.

(обратно)

25

Т. е. 5 талеров.

(обратно)

26

Отсюда и название улицы — Караванная.

(обратно)

27

Сестрорецк.

(обратно)

28

Иоанна Антоновича именуют VI или III в зависимости от того, как именуют Ивана Грозного — IV или I.

(обратно)

29

Около 50 верст.

(обратно)

30

Компания — рота по-немецки.

(обратно)

31

Черт побери — (финск.).

(обратно)

32

Левенгаунт имеется в виду.

(обратно)

33

Район современного Камппи, где сейчас расположены кладбища православное и лютеранское.

(обратно)

34

Нынешняя Сенатская.

(обратно)

35

Адольф-Фридрих родной брат Карла-Августа, еще одного жениха Елизаветы, умершего в 1727 г. в Петербурге. Он же приходился родным дядей будущей Императрице Екатерине Великой. Ее мать Иоганна-Августа родная сестра и двоюродная тетка Петра III. То есть Петр Федорович и Екатерина находились в троюродном родстве.

(обратно)

36

Сторонника короля Якова II, за которого стояло большинство шотландцев

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Тяжко было кадетам первым

Глава 2 Союз врагов давних

Глава 3 Начало войны турецкой

Глава 4 Найти иголку в стоге сена

Глава 5 На большой дороге

Глава 6 Миних в бешенстве

Глава 7 Линия Оренбургская

Глава 8 В осаде

Глава 9 Племянница разрешилась от бремени

Глава 10 А генералиссимуса ему не дали!

Глава 11 Младенец-император ответил войной

Глава 12 Граф Левенгаупт — командующий шведской армией

Глава 13 А вестей из Петербурга не было

Глава 14 Война бездарная

Глава 15 Конец позора

Глава 16 Враги-союзники

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg