«Искры гнева (роман и рассказы)»

Искры гнева (роман и рассказы) (fb2) - Искры гнева (роман и рассказы) (пер. В. Ямпольский) 1748K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Павел Андреевич Байдебура

Авторизованный перевод с украинского В. Ямпольского

Художник А. К. Яцкевич

Искры гнева (роман)

ОГОНЬ ЗЕМЛИ

Нет конца-краю волнистой, с горбами-перекатами, буйной раздольной степи. Простор! Овраги, низины, продолговатые гористые гребни, буераки, широкие терновые заросли… То там, то здесь возвышаются, окутанные прозрачно-седою мглою, холмы, могилы. Стоят на них, вгрузая в землю, молчаливые, таинственные каменные бабы — свидетели кочевых стоянок скифов и половцев. Здесь их полчища топтали степь, выпасали лошадей, летели в бешеных, кровавых схватках-побоищах, полонили тысячеверстые просторы и неведомо куда исчезали.

И исчезли.

Теперь здесь мчат табуны быстроногих сайгаков, кружат волчьи стаи, ночами лают червленохвостые лисицы, а с юга, из Крыма, набегают сюда за людским добром и ясырем[1] хищные татарские орды.

Степь… Степь…

Дивный, необжитый край!

Весна.

Густое изумрудное половодье сплошь затопило долины, крутогорья. На гребне этого зелёного кипения красуется и играет буйное разноцветье: чабрец, шалфей, мята, ярко-красный воронец, серебристо-синие бессмертники, дрожит, волнуется нежный дымчатый ковыль. А вон выбежали из оврагов кустистая овсяница, васильки, катран, одуванчики…

Кипит, бушует разноцветье. Набегают и мчат гривастые травяные волны.

Набегают и мчат…

От моря, от Дона дорога стелется на запад и на запад.

Равнина сбежала. Начались балки, овраги. Дорога ведёт в гору. Кажется, там, впереди, над перевалом, нависают густые тучевые заслоны. А подъедешь — они отступают, и открывается широкий, ясный простор. Там, за перевалом, отдых. Только бы добраться…

Обоз продвигается медленно. Волы напряжённо, с трудом переставляют ноги, но ступают твёрдо, размеренно. Скрипят возы, поскрипывают ярма. Чумаки грудью упираются в полудрабки [2] — помогают волам. Часто слышится усталое и разноголосое:

— Гей! Гей!

— Цоб! Цобе!

— Цоб!

Гора наконец преодолена. Обоз остановился. Волы, тяжело вздыхая, стоят словно вкопанные.

Чумаки снимают шапки, брыли, подставляют солнцу чубатые головы и не спеша берутся за трубки. Закуривают.

— Вот это гора!.. — с восхищением говорит Савка, обращаясь к своему другу Лукашу.

— Крутая, чёрт бы её побрал! — отзывается Лукаш, вытирая рукавом сорочки вспотевший лоб. — Еле-еле выбрались…

Чумакование Савка и Лукаш начали всего два месяца тому назад. Они впервые побывали на Дону и около большой воды — моря. Всё виденное удивляло их и восхищало. Им понравилось это путешествие степью: с горы на гору, среди безмежного простора, в зарослях спокон веку не кошенных трав. Юноши выросли среди лесов на берегу реки Волчьей, и поэтому их удивил этот край, где можно ехать день или два и не встретить ни одного путного дерева, разве что кустистый тёрн да боярышник, и где редко встречается человеческое жильё.

— Наверное, будем здесь отдыхать, — заговорил снова Савка. — Видишь, застоялись, И наш атаман что-то долго осматривается вокруг.

— Да, наверное, заночуем, — ответил Лукаш. — Старик, видимо, ищет удобное место.

Ребята внимательно следят за атаманом Мартыном Цеповязом, который, оставив обоз, направился в степь. Медленно ступая, он прошёл возле дороги, потом повернул влево и подошёл к ближайшему, поросшему тёрном, кургану, поднялся на него. Перед атаманом будто внезапно вышли из-за кустов и стали на колени две каменные бабы. Мартын сделал ещё несколько шагов и остановился. Облитый солнцем, которое уже собиралось заходить за горизонт, он сам казался в это время сказочным идолом, выкованным из меди. Вьющийся дымок из его трубки медленно кружил, поднимался вверх всё выше и выше…

А притихшая степь молчала. Всем вокруг овладела истома. Постепенно надвигались тихие вечерние сумерки.

Атаман подал знак рукою. Обоз свернул с дороги и начал располагаться лагерем. Возы поставили вплотную один около другого узким полукольцом, чтобы, в случае необходимости, кольцо можно было быстро сомкнуть и создать круговую оборону. А встречать врага ость чем! В потайных удобных местах на возах лежат пистоли, пики и даже несколько старинных ружей — гаковниц.

Лагерная жизнь началась сразу же, как только выбрали место для отдыха. Одни чумаки погнали волов на водопой, на пастбище, другие начали разводить костёр, готовить ужин. Атаман принялся хлопотать около возов. Это уж так заведено у старого Мартына: остановился — перво-наперво осмотри, на чём едешь, и только потом берись за другие дела.

Проверка началась с ярм. Лукаш и Савка поднимали их вместе с дышлами, ещё тёплые от запаренных воловьих шей. Мартын внимательно осматривал и ощупывал руками деревянные чаши-вырезы, нашейники и занозы[3]: не потрескались ли, случаем, не перекосились ли? Потом брёвнами подваживали оси — обследовали колёса, спицы, ступицы и подосины. То, что треснуло, стёрлось, заменялось новым или починялось.

— Приучаем? — неожиданно послышался хриповатый голос.

— Приучаю, — ответил атаман. — Молодым пригодится.

Ребята оглянулись. Неподалёку от воза стоял чумак Гордей Головатый с охапкой хвороста.

— А кузнеца, наверное, не минуем? — спросил Гордей, кивнув на железо.

— Да, наверное! — сказал в сердцах Мартын. — Подосины и обручи заставят…

— Ничего, Данило выручит, — успокоил Головатый. — Спой, сделает…

Лукаш и Савка, слушая непонятную перемолвку старших, догадывались: речь идёт о кузнеце… Только где ж он здесь, в степи?

С суровым, молчаливым атаманом Мартыном Цеповязом никто не обращался так вольно, по-приятельски, как этот с рыжеватыми обвислыми усами, однорукий Гордей Головатый.

В кругу чумаков Гордея уважали за рассудительность, спокойный характер, за мудрые присказки и рассказы об удивительных историях, которых он наверняка знал множество, но рассказывал их только в связи с каким-нибудь случаем. Одни говорили, что Головатый был в Запорожской Сечи, ходил с кошевым атаманом Иваном Сирком в поход на Крым и в бою с татарами лишился левой руки. Другие уверяли, что руку ему отрубил какой-то запорожский есаул, а за что — неизвестно. Когда Гордея, бывало, спрашивали, что у него случилось с рукой, он отмалчивался или шутя отвечал: «Таким родился…»

Года два или три тому назад Гордей прибился к казацкому селу Каменке, да так и остался здесь. В Каменке и начали звать его Головатым, Захожим (Зайдой). Некоторые, правда, уверяли, что так звали-величали его и на Сечи. Всех удивляло, почему он, понизовец, не имеющий ни воза, ни волов, чумакует? Но ответить на этот вопрос никто не мог. Гордей Головатый так и оставался для всех тайной, загадкой.

— О каком это кузнеце он нам говорил? — не утерпел Савка, когда Гордей отошёл от ник.

— Правда, о ком это он? — спросил и Лукаш. — Да и где быть здесь этой кузнице?..

Старый атаман молчал. Кряхтя от натуги, он продолжал внимательно осматривать и ощупывать возы, иногда незлобно покрикивая на своих помощников.

Осмотр прервали кашевары. Они призывно затрубили в рог, сзывая к ужину.

В небе гасли последние отсветы, будто откуда-то из-за горизонта надвигались огромные чёрные невидимые крылья. Сумерки густели. И вскоре над степью нависла ночь…

…На другой день, как только стало светать и на атаманском возу прогорланил петух, Мартын разбудил Савку и Лукаша. Началась та же работа — осмотр возов.

— Четыре шкворня, четыре обруча, девять подосин… — недовольным голосом подсчитывал атаман. — Это ж какой убыток! Это ж, хлопцы, очень много!

— А что ж теперь делать? — спросил Савка.

— Как что? Обновить надо!

— Но как? — переспросил Савка и, сдвинув удивлённо плечи, ухмыльнулся.

— Вот ты и будешь обновлять, — проговорил Мартын, заметив Савкину ухмылку.

После осмотра атаман приказал ребятам идти к оврагу, найти там воду, снять с себя грязную, испачканную в дёгте одежду, искупаться и переодеться в чистое.

Вскоре Лукаш и Савка явились принаряженными — хоть на гулянье. Они были в широких синих шароварах, в белых с мережеными воротниками сорочках. Мартын внимательно оглядел парней и, как видно, остался доволен их бравым видом. Затем он велел им взять собранное железо и два мешка: один — с рыбой, а другой — с солью — и отправляться в дорогу.

— Пойдёте вот так прямо, — показал атаман на север, — и вон за тем горбом увидите хутор, который называется Зелёный…

— Ищите глазами сторожевую фигуру.

— К ней и направляйтесь! — советовали чумаки.

— А там спросите, — продолжал атаман, — кузнеца Данилу. Скажите ему, чего пришли: так, мол, и так, обломались, мол, в пути. Да будьте почтительными, чтобы не подумали, что вы дурни. И ещё скажите ему: кланяемся, мол, всем чумацким гуртом, вместе с Мартыном Цеповязом, старая собака ещё на своих двоих и прыткий, как хорт, и ещё скажите, что в другой раз, мол, он заглянет, а сейчас у него много хлопот, да и спину ломит. Вот так и скажите, не забудьте. Отправляйтесь!

Ребята подхватили мешки и не спеша, как обычно делают люди, получившие важное задание, тронулись в путь. Когда отошли от лагеря, оглянулись: атаман стоял на переднем возу и медленно то поднимал, то опускал руку, будто приказывая идти дальше и дальше или утверждая, что они идут правильно, той дорогой, которой нужно.

Лукаш и Савка ускорили шаги, они сбежали в лощинку и тут же выскочили на пригорок. Перед ними открылся необъятно широкий простор. Лагерь уже скрылся из глаз, он остался где-то там позади. Не сговариваясь, Лукаш и Савка побросали наземь мешки и, выпрямившись, полные молодой силы, юношеского задора, радостные, что они на воле, без надзора, кинули в степь тугое, на полные груди:

— Гей! Гей!

Потом схватили друг друга в крепкие объятия и начали бороться.

— А куда ж нам идти? — спросил вдруг Лукаш, снимая руку с плеча товарища.

Топчась, они вглядывались во все стороны, но перед глазами всё вокруг было одинаковым.

— Хотя бы солнце показалось, — проговорил удручённо Лукаш. — Но видишь, небо, как на грех, стало пасмурным, нахмурилось.

— Если бы солнце, — согласился Савка, — тогда бы мы сразу определили, где какая сторона. А сейчас мы как в мешке.

Они пошли наугад, направляясь к кургану, который виднелся у самого горизонта. Но когда подошли к нему, приуныли ещё больше. Оказалось, что только зря били ноги. За этим курганом вдали маячили другие курганы: большие и малые, а в нескольких верстах громоздились то ли камни, то ли какие-то руины.

Долго шли в одном направлении. Возвращались назад, брали вправо, влево… но всё напрасно. Беспрерывная ходьба изматывала их силы. На душе было неспокойно: время проходит, а они никак не могут выбраться из этой волнистой зелёной пустыни.

Наконец они решили: один пойдёт в одну сторону, а другой — в другую, но так, чтобы не выпускать друг друга из виду.

Сонная тишь в степи тем временем нарушилась: повеял тёплый несмелый ветерок, потом он покрепчал, набрал силы, всклокочил травы. Небо прояснилось, и солнце, выбившееся из-за туч, показало раннюю обеденную пору.

Блуждание Лукаша и Савки вскоре окончилось. Почти одновременно они окликнули друг друга, хотя и были в разных концах продолговатого с каменной гривой бугра; вдалеке, под горою, словно прилепленные большие гнёзда, виднелись затенённые деревьями хатки и ещё какие-то похожие на башни постройки.

Небольшая, ограждённая каменными стенами усадьба была похожа на крепость. Да и весь хутор был обнесён земляным валом с высоким частоколом и тоже походил на крепость. Подобные ограждения Лукаш и Савка уже видели на. Дону и около моря. Тамошние люди говорили, что это защита от турок и татар. «Ну, там, вблизи таких соседей, защита, конечно, нужна. А почему же здесь, в степи, такие несуразные крепости?» — думали ребята. Но об этом они узнают попозже. А сейчас им нужно скорее рассказать, зачем их сюда послали.

Скинув брыли и почтительно поклонившись перед высоким, уже пожилым, седоусым, с посеребрённой головой кузнецом Данилой, Лукаш и Савка пересказали ему всё то, что говорил им атаман Мартын.

— Собака. Прыткий, как хорт… — повторил за ребятами хохочущий Данило. — Да если бы вы, хлопцы, кроме вот этих знакомых слов, ничего мне больше не сказали, я всё равно признал бы, что вы из обоза старого Цеповяза. Ох вы ж, мои дорогие земляки!.. — Он стиснул ребят в своих могучих объятиях, поднял их, казалось готовый подкинуть вверх, затем бережно опустил на землю: расчувствовавшийся, обрадованный, начал приглашать в дом.

Лукаш и Савка были изумлены таким неожиданным гостеприимством и особенно словами «мои дорогие земляки». Поблагодарив за приглашение, они напомнили, что очень спешат, что уже и так потратили много времени, разыскивая хутор.

— Ну что ж, придётся, наверное, принять вашу просьбу, — проговорил, раздумывая, Данило. — Вот только как быть. Нет сейчас моего помощника… А может, кто-нибудь из вас наловчился бы?..

Не теряя времени, пошли в кузницу.

— А подосины, вижу, кузнеца Лаврина, — заметил Данило, разглядывая железные обломки, принесённые ребятами.

— Ага, есть такой в нашем селе, — подтвердил Савка.

— А откуда вы, дяденька, знаете, что это Лаврина? — спросил удивлённый Лукаш.

— Вижу по работе, — усмехнулся Данило. — С Лаврином мы одногодки Вместе учились кузнечному делу. Живой он ещё?..

— На ногах. Каждый день в кузнице, — ответил Савка.

— Пики делает запорожцам, — вставил Лукаш.

— Не пики, а подосины, — поспешил поправить товарища Савка, с упрёком и осуждением взглянув на него.

— А что ж здесь такого? — удивился тот.

— А такого, что только подосины. А ты очень языкатый. Болтун! — уже с возмущением проговорил Савка.

Данило, казалось, не обратил внимания или делал вид, что его не интересует эта словесная перепалка ребят, он рассматривал железные обломки и продолжал расспрашивать о селе: называл знакомых ему людей — и наконец признался, что он и сам родом из Каменки. С юношеских лет чумаковал в обозе Мартына Цеповяза, несколько раз ходил с ним за солью и рыбой в Крым и — на Дон. Но однажды, когда возвращались с Азова, с поклажею, произошёл несчастный случай: его волы выбились из сил, и он вынужден был отстать от обоза. С помощью Цеповяза добрался кое-как до этого хутора. Надеялся, что волы поправятся и он сможет вернуться в Каменку. Но произошло наихудшее — волы околели. Что делать? Не идти же с одним кнутом в дальний свет пешком. Тем более родных в Каменке у него никого нет. Так и остался в Зелёном. Начал заниматься кузнечным делом. Женился. Обжился. И вот уже двадцатый год, как он здесь…

«Вот это оказия, — думали ребята, — нарядились в праздничное, а попали в кузницу. Но что поделаешь…» Засучив рукава сорочек, они надели кузнечные фартуки.

— За растабарами мы и о деле забыли, — спохватился Данило. — Давайте-ка, в добрый час, гуртом Да ладком, — и он показал ребятам, что им делать.

Лукаш принялся раздувать мехами огонь в горне, а Савка должен был выстукивать молотком по раскалённому железу в такт ударам кузнеца и вовремя с силой бить по пробою, когда нужно было сделать отверстие.

От неопытности рука парня часто делала промахи, и молоток попадал не туда, куда следует. Это задерживало работу.

Во время отдыха Саака туже подпоясал фартук, засучил ещё выше рукава сорочки и выбрал себе моего поудобнее. Когда принялись снова за работу, ому показалось, что он стал более метким. По вот Данило вынул из горна брызжущую искрами длинную полосу — подосину, положил её на наковальню, выровнял и поставил на пробои. Савка замахнулся молотком, ударил раз, второй, но попасть никак не мог.

— Разве ж так бьют?! — послышалось весёлое, задиристое, укоризненное.

Савка не успел оглянуться, как из его рук был выхвачен молоток и зазвенели в кузне звонкие размеренные удары.

Отступив на шаг, Савка замор — в отблесках пламени он увидел девушку. Стройная, высокая, юное лицо, будто охваченное огнём, пылает, густые чёрные брови слегка собраны и нахмурены, большие красивые глаза прищурены, смотрят добродушно, открыто и… обжигают. Савка отступил ещё на шаг и вдруг почувствовал, как какое-то невидимое точение подхватило его, закружило в своём водовороте, подняло вверх. Он перестал ощущать землю под ногами, ему казалось, что он куда-то проваливается, летит…

Улучив момент, когда девушка, передыхая, положила на колоду молоток, Савка быстро схватил его и начал так орудовать им, что даже Данило не утерпел и с восхищением воскликнул:

— Смотри, Оксана! А из него может выйти кузнец! Да ещё какой!..

Когда Савка, утомившись, отдыхал, за дело принималась Оксана, и так попеременно они долго работали, показывая друг другу свою ловкость и умение.

Но вот последняя горячая поковка упала на землю. Работа закончена.

Савка откинул молоток, оглянулся. В проёме двери кузницы, пронизанная солнечными лучами, подняв вверх руки, стояла Оксана и повязывала на голове белый платок. Около кузнечного меха, заглядевшись на неё, застыл Лукаш.

— Забирайте поковку, — сказал Данило, — только осторожно, не обожгитесь. И пошли до хаты. После таких трусов надо немного подкрепиться.

Хотя и приятно было гостить у Данилы, но ребятам нужно было отправляться к своему обозу. Там наверняка ждут не дождутся их. А старый Мартын, наверное, уже не раз залезал на свой воз и, всматриваясь в степь, тревожно думал: что же с ними случилось, чего это они так долго задерживаются?..

На рассвете обоз должен был отправиться в дорогу. Однако ночью над степью разразился внезапно ливень. Когда начало всходить солнце, дождь было утих, но потом стал хлестать снова. Весь день журчали потоки. И только к вечеру небо посветлело, распогодилось.

Атаман велел сушить ряднины, которыми укрывали возы, и хотя с запозданием, но готовить горячую пищу: из-за непогоды чумаки почти целые сутки ничего не ели.

Кухари взялись сооружать большую печь, чтобы было на чём сварить еду да и просушить одежду. Но им не хватило камня. В степи вокруг лагеря его было много, однако он мелкий, как щебень, и из него ничего не сложишь.

— Я знаю, где есть большие камни, — заявил Савка, — вон там, — и он показал в направлении хутора Зелёного.

Чумаки, посоветовавшись, решили: хотя и далековато, но надо идти поискать.

Савка, Лукаш и ещё несколько человек, захватив с собой мешки, поспешили к обрыву, который вчера видел Савка.

Глыбы чёрного, как сажа, камня выпирали из стен обрыва. На дне валялись также, снесённые, видимо, туда водой, большие плоские куски.

Быстро набрав камня, чумаки вернулись в лагерь.

— Хорош камень.

— Сподручный. Немного, правда, крошится, но зато куски ложатся вплотную, — хвалили кухари и, соорудив печь-очаг, принялись разводить огонь.

Когда в казанах разбухло вымоченное в масле пшено, кухари положили туда, несколько больших вяленых чебаков, приправили горьковатыми душистыми травами — и получился отличный, вкусный кулеш.

…После ужина чумаки ещё раз проверили, всё ли подготовлено, чтобы завтра, как только начнёт благословляться к рассвету, тронуться в путь. Но, управившись с делами, они не расходились, не укладывались спать. В лагере чувствовалась настороженность. Атаман дважды поднимался с собаками на соседний курган, всматривался в степь, к чему-то прислушивался. Собаки вели себя неспокойно, они визжали и порывались к оврагу, поросшему дубняком и тёрном.

Вскоре, собрав чумаков, Мартын сказал, как всегда, спокойно:

— Недалеко от нас зверь, а может быть, и недобрый человек. Надо быть настороже. Особенно тем, кто ночью караулит. Оружие — наготове. Внимательно следите сторожевыми вышками-фигурами.

— А где же они? — послышался чей-то голос.

— На них будут показывать дышла возов, — пояснил атаман. — Если появятся татары — фигуры запылают. Так что следите! — И он поднял одно дышло и повернул его на север, в направлении хутора Зелёного, другое — на юг, в сторону Азовского моря.

Савке выпало быть подпаском — стеречь скотину вместе с Гордеем Головатым.

После дождя воздух был влажный и немного прохладный. Яркая, словно обмытая, луна выбралась на середину неба и будто остановилась передохнуть, затопляя простор густым тускло-серебристым светом. В низинах заструилась тонкая седоватая мгла.

Пасутся волы, шелестит сбитая ими трава, ведут свои бесконечные концерты сверчки. Степь вроде сузилась и, сбегая в яры и овраги, где-то обрывалась в них, терялась…

— Дядько Гордей! — проговорил вдруг Савка. — А вы были вон в том хуторе, в Зелёном? — и он показал в сторону кучевой тучи на севере. Парня томило молчание, ему хотелось говорить, и именно о том, от чего изнемогало сердце, — из ума не выходила Оксана. Но не поведёшь же ни с того ни с сего разговор о полюбившейся тебе девушке, да ещё с пожилым человеком: так хотя бы побеседовать с ним о месте, где она живёт.

— Какой я тебе дядько? — произнёс укоризненно Гордей. — Я ведь ещё не старый, а ты не маленький. Вот так. — И уже спокойно ответил: — Был, и не раз. Наши чумаки, когда здесь останавливаются, частенько проведывают кузнеца Данилу. Вот так.

Некоторое время тишина нарушалась только шарканьем по траве постолов Савки и Головатого да вздыханием волов.

— А живут в том хуторе люди, как в крепости, — клонил Савка разговор к своему, — за высокими стенами.

— Так нужно, — нехотя обронил Гордей. И, помолчав, сказал: — Башню-фигуру видел? Там дозорные. День и ночь караулят. Так нужно. А иначе зачем бы им, как аистам, в гнезде торчать.

— Разве и здесь опасно? — спросил удивлённо Савка. Но Гордей не ответил. Он стал внимательно присматриваться и прислушиваться: не доносится ли откуда-либо топот или подозрительный шелест травы. Однако вокруг всё было спокойно.

— Такое спрашиваешь, — заговорил Гордей хрипловатым низким голосом. — А где оно теперь тихо, мирно? Места, которые мы сейчас проезжаем, называются Диким полем. А протянулося оно, это поле, от Дона по-над берегами Северского Донца, низом по-над морем, аж до Днепра, а то и дальше. Земля эта, друже, русская и будто ничья. Кто хочет, тот здесь и вкореняется: занимается хозяйством или промышляет разбоем.

— Разбоем? — переспросил Савка и вспомнил, как вечером настораживал чумаков атаман Мартын.

— Люди здесь, так сказать, со всех концов, — Гордей широко развёл руками. — Тот убежал от пана-ляха, тот от боярина московского или пана украинского. Бегут, кому стало невмоготу, кого допекло, доняло. А укрыться здесь есть где — балки, овраги, степь. Жить бы здесь вольно людям, так на тебе! Хищная татарва с Крыма набегает: рушит, палит. Молодых в ясырь угоняют, в свою проклятую Кафу, а стариков и детей мертвят. А ты спрашиваешь, опасно ли. И вот так, друже, везде около Днепра, около Северского и здесь, около Савур-могилы.

— Так мы находимся у Савур-могилы?! — воскликнул Савка.

— Три дня тому назад наш обоз проезжал недалеко от неё, — ответил Гордей и пошёл завернуть волов, которые далеко отбились от стада.

Уже второй раз в своей жизни Савка слышал об этой знаменитой могиле. Впервые он услышал о ней в этом же году, ранней весной, на ярмарке, когда старый лирник Стратин пел среди обступивших его люден, подыгрывал на лире, думу о трёх братьях, что убежали из города Азова, из турецкой неволи, как старшие братья оставили самого младшего на муку, на смерть.

Запомнилось:

Стал брат младший до Савур-могилы подходить, Начал буйный ветер повевать, С казацких молодецких ног его валить… В турецкой, в бусурманской, в великой неволе На Савур-могиле смертью пострадать.

И вот теперь он услышал о Савур-могиле снова. Оказывается, три дня назад они проезжали около неё, а он не знал. Но, может быть, завтра, когда взойдёт солнце, он хотя бы издалека увидит её…

Ожидая Гордея Головатого, Савка неотрывно смотрел на север. Кучевая туча, громоздившаяся недавно у самого горизонта, куда-то исчезла. Сейчас небо там было ясным и чистым. Внизу туманилась долина. Лунное сияние, стелившееся по ней, будто указывало Савке путь туда, куда он устремлялся сердцем.

Савке вдруг вспомнилось всё, что происходило во дворе кузнеца Данилы и в дороге, когда они выходили из хутора… Он вспомнил даже такое, на что тогда, кажется, не обратил должного внимания.

«Дочка, выведи, покажи хлопцам наиближайший путь степью…» — уже прощаясь, проговорил кузнец.

«Да они теперь найдут дорогу сами, учёные!..» Оксана сняла с головы белый платок, повязала цветную косынку и подала знак трогаться.

Они вышли за стены и сразу же очутились в леске, который перерезала неширокая речушка. Девушка ступила на узкую кладку, качнулась и в один момент очутилась на том берегу. Лукаво усмехаясь, стала дожидаться их.

Вслед за Оксаной пошёл Лукаш. Тонкая доска прогнулась, вот-вот переломится. Лукаш шагнул раз-другой и, не удержавшись, плюхнулся в воду. Савка был немного ловчее, но, наверное, тоже полетел бы в речку, если б девушка не подала ему свою руку.

Прикосновение её руки, казалось, обожгло Савку, пронзило всего — невидимая лёгкая волна качнула его, начала возносить, возносить…

— Вот так, дружище, — возникая внезапно из ковыльного половодья, словно из воды, проговорил Гордей. — Слышал сегодняшнее атаманское «Надо быть настороже»? Вот это «быть настороже» с нами везде: в степи около отары, в поле у плуга и на вышках-фигурах. А вспыхнет на этих вышках огонь — готовься к бою или убегай. Мы такие, что не убегаем. Даём сдачи и панам, и мурзам-баям. Забегаем иногда и в ихний Крым. Помню, как однажды с кошевым Иваном…

— С Сирком? — спросил, затаив дыхание, Савка.

— Да, с ним, друже, с ним. Хорошо попировали! Святое дело совершили, освободили из неволи многих наших людей. Навеки будет слава кошевому Ивану Дмитриевичу, навеки! — Голос Гордея повысился, зазвенел, и сам он стал будто выше, солиднее. Пистолет и ятаган, с которыми Гордей никогда не разлучался, сейчас придавали ему какую-то особенную внушительность, и сказанные им слова, казалось, взвились, кружат над степью, и всё окрест притихло, замерло, словно заворожённое, прислушивается.

Увлечённый рассказом, Савка видел и себя среди того неугомонного, отчаянного, смелого низового товарищества, был готов к поединкам, героическим подвигам. И ещё ему хотелось, чтобы рядом находился кто-либо из близких, своих. Лучше всего, если б это был Лукаш: с таким другом надёжно, ему можно во всём довериться. И он жалел, что нет сейчас здесь его товарища и он не слышит такого интересного рассказа…

А Лукаш в это время, словно оцепенелый, лежал под возом с закрытыми глазами, но не спал. Перед ним, в который уже раз, происходило всё то, что было вчера в кузнице… Вот стоит он около кузнечного меха, не спеша дёргает за верёвку, и с присадистого горна с шипением и гудением вырывается широкое, тонкое, как лезвие, пламя, брызгают золотые искры. В открытые двери кузницы Лукашу видна маленькая, с узкими окнами изба, хлев и большая, развесистая, с густыми спутанными ветвями вишня. Вдруг открылись высокие, кованные железом ворота, и во двор на лихом коне буланой масти влетела девушка. Она на скаку осадила ретивого коня, в тот же миг легко соскочила с седла и направилась в кузницу. Какую-то долю секунды удивлённо рассматривала присутствующих и, встретившись глазами с Лукашом, улыбнулась ему. А может, и не ему. Может, просто оттого, что Савка б это время неудачно ударил молотом по раскалённому железу.

В кузнице и когда Оксана провожала их, он не раз встречался с глазами девушки — чёрными, ласково-обаятельными, ловил её чарующую улыбку. И вот теперь все его мысли были о ней. Сердце сушит тревожная и сладкая тоска…

Лукаш открыл глаза. Посмотрел вокруг. «Странно. Так скоро ночь кончилась, — удивился он. — И утренняя заря почему-то поднимается не там, где ей должно быть. Что-то невероятное…»

— Эй, люди! Эй, вставайте!.. — истошно закричал вдруг Лукаш, поспешно выползая из-под воза.

Неподалёку пылал какой-то необычайный, с синеватыми языками-каймами, огонь.

— Что было, то сплыло… — как бы самому себе, задумавшись, проговорил Головатый. — А может, ещё доведётся где-нибудь погарцевать? Может быть, кто знает. А пока что…

— Как это? — удивился Савка.

— А так, — глухо сказал Гордей. — Около возов, да ещё чужих, не погарцуешь. Да и ты, казаче, недалеко ушёл от того, что на побегушках. Имеешь одну пару волов, которую мать с горем пополам держит, а присматриваешь в обозе ещё за двумя парами чужих.

— Так разве только я присматриваю, — не понимая до конца, о чём идёт речь, сказал Савка.

— Нет, конечно. Другие тоже. Такие же горемыки. Карп, Иван, Семён, Лукаш… У них, так же как и у тебя, по паре волов и по одному возу, а управляются каждый около трёх, а то и четырёх чужих…

— А ватаг Мартын? — спросил Савка.

— Да и Мартын Цеповяз не ушёл далеко. Такой же горемыка и дурень, как я, как ты, — ответил насмешливо Головатый. — Водит степями чужие обозы — набивает чужие карманы и ждёт, что капнет ему с чужих, хозяйских рук. А оно, бывает, дадут из милости какой грош, а то и дулю. Бери этот грош, да ещё и благодари, а то надают по шее. Вот так. И сейчас: везём рыбу, соль, товар… А кому? В глотку Саливону — сто болячек ему в бок!

— Кислию! — вскрикнул Савка, представляя большую, огороженную дубовым частоколом усадьбу, добротную, на каменном фундаменте хату, амбары, овины; да и самого хозяина — чванливого, спесивого Саливона, пожилого уже холостяка. На людях Кислий любит рисоваться, ходит на барский манер в кунтуше, выезжает на ретивом коне, да ещё в окружении своих наймитов, которых называет гайдуками.

— Да, Кислию, — подтвердил Гордей. — Цепкий, когтистый, чертяка. Попадёшься — не вырвешься… А впрочем, как кто — иногда и вырываются. Вот так. Плоховаты мы стали. Плоховаты! — в сердцах проговорил Головатый. — А если бы высекли искры…

— Из хорошего кремня, — добавил Савка.

— Из горячего сердца, друже, из горячего… — сказал с нажимом Гордей и замолчал.

Из лагеря в это время донеслись тревожные выкрики.

Над возами пламенело зарево.

Савка и Гордей поспешили к обозу.

Около полыхающих чёрных камней стояли крайне удивлённые чумаки. Некоторые из них крестились. Да и было чему удивляться. Вчера вечером, после ужина, когда с костра сняли котлы, каменную печь развалили полностью и, как это делали обычно, залили водой. Да наверное, остался жарок. Вот камни, на удивление всем, и разгорелись, взялись огнём. Дым стелился вонючий, едкий, не такой, как от тлеющего дерева или кизяка. Да и пламя было какое-то необычное — желтовато-синеватое, жаркое, слепящее.

Камни поливали водою, но пламя от этого разгоралось ещё сильнее. Чумаки были просто поражены: ведь такого никто из них никогда не видел и никто никогда об этом не слышал.

— Это, наверное, твёрдая смола какая-то.

— Нет, смолою вроде не пахнет.

— Да камень это!

— Но ведь камень не бывает такой крохкий.

— И не горит.

Чумаки брали в руки чёрные блестящие хрящеватые куски, продолговатые осколки, рассматривали их, растирали в пальцах.

— Что-то чёрное и маслянистое, как сажа.

— Как уголь.

— Так, может, это уголь?

— Из дерева.

— Но где ж оно, это дерево, здесь, б степи?..

— А и правда, откуда же оно взялось?.. — гадали удивлённые чумаки.

— Такой камень мы видели и в кузнице Данилы, — заявил Лукаш.

— Горит, раскаляет железо, — подтвердил Савка. — Да, точно такой, как в том обрыве.

— А может, возьмём на пробу?

— Надо бы…

— А кузнец Лаврин проверит.

— Давайте берите, — распорядился атаман.

— Пусть Савка с кем-нибудь мотнётся.

— Да, Савка знает, где его брать.

— Но много не набирайте, — предостерёг Мартын, — не перегружайте возов; берите только на пробу.

Обоз снялся с места, когда сгорел весь дотла чёрный камень. Золу залили водой, а для надёжности присыпали ещё землёй и затоптали ногами.

Возы, словно цепляясь друг за друга, выезжали на дорогу. Обоз вытягивался, выравнивался и постепенно, но беспрерывно двигался, будто разрезал пополам густой зелёный ковёр. Пахло рыбой, дёгтем. Лёгкий ветерок относил прочь эти запахи и пронизывал чумаков ранней прохладой, пьянил их степным душистым разноцветьем и придавал им бодрости.

— Гей, гей!

— Цоб, цобе, цоб!.. — слышалось иногда высокое, спокойное и таяло в степном раздолье.

На переднем атаманском возу вдруг поднялась тычка — жердь с пучком травы: условный знак. Чумаки забеспокоились, начали оглядываться вокруг, присматриваться и вскоре увидели: на лагерное место, которое они только что оставили, явилось четверо неизвестных с пиками и ружьями. Они недолго потоптались там и двинулись следом за обозом.

«Ночные гости. Подстерегали нас, но не осмелились напасть. Наблюдайте за задними возами», — передалось от чумака к чумаку.

— Пугните их из гаковниц, — приказал атаман. — Только не цельтесь, а так, для страха.

Прогремело два выстрела. Непрошеные гости свернули с дороги и словно растаяли в степи. Впереди через Чумацкий шлях промчалась перепуганная волчица с выводком волчат. А вверху, над самыми возами, закружились, устремляясь к земле, хищные, ненасытные кобчики.

— Вот в этих бы попасть.

— Не мешало б. Но надо беречь пули, ещё могут сгодиться.

— Да, дорога далёкая. И приключений нам не искать.

— Это верно. Приключений нам не искать…

Атаман убрал тычку. Разговоры прекратились. Обоз продолжал двигаться медленно, спокойно.

На Савкином возу кроме рыбы и соли лежало ещё два мешка чёрного камня. Парень набрал наибольших, наилучших плоских глыб, чтобы удивить кузнеца Лаврина. Кроме того, он хотел ублажить старика, чтобы тот позволил ему хотя бы немного поработать около его наковальни.

Присматривая за волами, Лукаш и Савка шли рядом. Они поглядывали в направлении Зелёного хутора, окидывали глазами разбуженную утренним солнцем, орошённую, будто укрытую фиолетовым цветом, дивно переливающуюся всеми цветами красок степь и думали: когда ещё доведётся им побывать здесь, в этих запомнившихся им местах. А ступить на эту землю, даже именно на этот Чумацкий шлях, одному из них доведётся очень скоро и по причине особо важных событий.

День закончился. Утомлённые изнурительным зноем и ходьбой чумаки лежали на привядшей траве, всматривались в редко усыпанное звёздами небо — отдыхали, вспоминали…

Дорога была трудная, вся в выбоинах и гористая; кроме того, донимало ничем не затенённое солнце. А передохнуть чумакам не довелось за день ни разу, атаман торопил поскорее выбраться из этой местности, изрытой оврагами, поросшей дубами и тёрном. Проезжать здесь было особенно опасно: не успеешь и оглянуться, как набегут ордынцы или разбойничьи шайки, которые где-то тут, а где — неизвестно, прячутся.

В этот день, уже недалеко от берегов Донца, произошло такое, что чумакам чуть не пришлось браться за оружие.

Из отдалённого небольшого оврага вдруг выскочило с десяток всадников и поскакало наперерез обозу. Приблизившись, всадники придержали лошадей, а потом и совсем остановились. Остановился и обоз. Атаман снял соломенную шляпу, поздоровался, но руку, под накинутым на плечи плащом, держал на пистолете. Весь обоз был тоже наготове — чумаки стояли около своих возов и будто отдыхали, небрежно облокотись на грядки возов, а у каждого в руке — пистоль или копьё.

Но тревожное напряжение продолжалось недолго. Всадники начали спешиваться и целоваться с атаманом. Чумаки тоже подошли к переднему возу. Оказалось, что всадники — это дозорные из Бахмутского караула. В степи появились мурзаки, вот дозорные и караулят, охраняют дорогу, проверяя, кто куда едет или идёт, и предупреждают об опасности. Чумаки угостили казаков рыбою, попрощались и вскоре снова тронулись в путь…

Известие о появлении татарской разбойничьей шайки встревожило чумаков. В лагере сейчас только и слышались разговоры об этом.

— Такое заварилось, что этой ночью, наверное, и задремать не придётся, — горевал Семён, прозванный Сонько за то, что умудрялся засыпать даже на ходу, держась за грядку воза или за ярмо, а некоторые шутя уверяли: бывает, что он спит, держась и за воловий хвост.

— Но ты, Семён, попробуй, ведь в татарской петле спать не придётся.

— Я из петли мурза ка выскользну. Видишь, тонкий, щуплый. А вот ты, Грыцю, костистый, с крючка не сорвёшься.

— Пугаешь, а у самого от страха уже гашник лопнул, — отпарировал Грыць.

Семён вскочил, и в это время штаны у него и в самом деле начали сползать. Чумаки громко захохотали.

— Да это он сам отпустил ремешок, — проговорил, улыбаясь, Гордей.

— Конечно, сам. Чтоб свободней лежать было, а то живот разбух.

— Эх, намять бы тебе бока!..

Вблизи что-то зашелестело. Чумаки притихли, а кое-кто вскочил на ноги.

На дорогу вышло двое караульных.

— Очень громкий гомон.

— Далеко слышно.

Сделав замечание, караульные снова спрятались в густых, высоких зарослях травы.

Вечер надвигался быстро. Степь всё сильнее укрывалась синеватым сумраком. После пережитого за день чумакам хотелось покоя, поделиться своими мыслями, услышать душевное слово товарищей-побратимов.

— Продолжай, Гордей, рассказывать про Сечь-матушку…

— И про Крымскую землю.

— Да побойтесь бога, хлопцы, я ж вчера и позавчера… Что ж это, одной тетери и на обед и к вечере…

— Даже после вечери…

— А как же, когда по вкусу!

— А может, послушаем Савку?

— А чего ж, давайте.

— Пусть кобзарскую.

Чумаки знали об удивительной памяти Савки. Услышав раз-другой песню или какой-нибудь рассказ, Савка мог и спустя большой промежуток времени пересказать всё слово в слово.

— Пусть споёт про Савур-могилу…

— Слышали уже, ещё когда ехали на Дон.

— Длинная и печальная.

— Давай тогда «Гомон по дубраве…».

— Тоже печальная.

— Что-нибудь весёленькое…

— Тогда про чумака и сено.

— Послушаем.

Ой, косит хозяин да на сенокосе…—

начал Савка высоким голосом и вдруг умолк. Вспомнив, наверное, как пели эту песню другие, он начал медленнее:

Ой, косит хозяин да на сенокосе, Аж кровавый пот льётся, А чумак сидит в прохладе под возочком Да над хозяином смеётся. — Ой ты, чумаче, молодой казаче, Иди сено косити! — Не сдюжаю, дядько, Не сдюжаю, батько. Да й косы волочити…

— Наверное, выбился из сил, бедняга, — послышалось сочувственное.

— Нет, тут иная причина…

А Савка продолжал:

Ой, сидит пугач да на могиле. Да й кричит он «Пугу», «Пугу». Ой, скорей спешите, хлопцы, Ой, до тёмного до лугу! Он, да те, что поспешили, Те да в луге ночевали; Ну, а те, что не спешили, Те в степи попропадали. Ой, хоть смейся, Хоть не смейся…

— Тут уж, наверное, не до смеха.

— Конечно! Не до смеха. Но слушай, слушай…

Ой, пришла зима — пора лихая, Как волам-то зимовать. Ой, берёт чумак верёвку, Идёт сено покупать…

— Вот это так… — кинул кто-то многозначительно.

Ой, идёт чумак дорогой И зубами стук да стук. Нету свитки, нет тулупа, Весь раздет он и разут. А в избе сидит хозяин И глядит в оконце. У него тепло, уютно, Над чумаком смеётся. — Он, продай-ка ты мне, дядько, Ой, продай-ка ты мне, батько, Да хоть вязку сена: Ой, худобина моя-то Да в степи засела! — А ты помнишь, вражий сыну: «Иди сено косити!» Ты ответил, что не сдюжишь Да й косы волочити! — Ой, продай-ка ты мне, дядько, Ой, продай-ка ты мне, батько, Хоть соломы, что ли. А ко мне иди да с воза Возьми себе соли. — Не хочу я с твого воза Твоей соли брати: Заплати мне, помогу я Волам зимовати…

Савка замолчал.

— Видал, какой! — послышалось негодование.

— А чем же оно закончилось?..

— Что стало с волами?

— И какая судьба чумака?

— А какая ж судьба, когда там поётся, — ответил Савка.

Ой, катилося да ясно солнце Да над могильными плитами, Ой, не буду я больше чумаковать Да с вами, чумаками.

А завершается так:

Ой, да накосите, хлопцы, камышу, Да наварим кулешу, Да вкинем чебака, Да помянем чумака!

— Чтоб ей чёрт, такой думе и такому концу!

— Спой лучше что-нибудь повеселей.

— Да, да, повеселее! Не нагоняй тоску, — вмешался атаман. — Припомни, хлопче, что-нибудь такое… Но тоже чумацкое.

Да идут волы дорогою, Да все бедратые, А за ними чумаченьки, Да все женатые,—

начал Савка и в самом деле весело.

— Вот это наша! — послышалось одобрительное.

Да идут волы дорогою, Да все круторогие,—

подхватило сразу несколько голосов, —

А за ними чумаченьки, Да все чернобровые. Да идут волы дорогою, Да все половые, А за ними чумаченьки, Да все молодые.

Вскоре компания чумаков начала редеть. Лукаш и Савка тоже отошли к своим возам. Ребятам хотелось поговорить о чём-то своём, близком для них.

Тихо. Поблизости — никого. Савка стал рассказывать Лукашу о том, что услышал от Гордея той памятной ночью, когда они вдвоём с ним пасли волов.

Закончив рассказ, Савка задумался. Лукаш — тоже. Да, нм было над чем подумать.

— А вот то «высечем искры» — как это понимать? — спросил Лукаш. — Это что значит?..

— Это, наверное, что-то бунтарское, — проговорил Савка. — Давай-ка при случае спросим об этом самого Головатого, пусть растолкует… Высечем искры, высечем… — стал повторять он задумчиво.

— Если татары доходят до берегов Северского, — начал, будто говоря с самим собою, Лукаш, — то по дороге они могут наткнуться и на тот хутор…

— Могут, — повторил Савка. У него вдруг перехватило дыхание, он порывисто поднялся, казалось готовый куда-то мчаться, что-то делать.

— Оно так, как говорят, — тихо и с грустью продолжал Лукаш. — «Хотя и милая ты мне, да в далёкой стороне!»

— Если люба — далёкая сторона не помеха, — медленно произнёс Савка, может быть, не так в отпет, как для самого себя.

Лукаш засмеялся глухо, сдержанно.

Друзья понимали, что любят одну и ту же девушку, хотя имя её и не было названо. Но и после такого, молчаливого признания они не почувствовали ни вражды, ни отчуждения, ни даже настороженности друг к другу. Наоборот, это признание, казалось, ещё больше сблизило их…

Ночь постепенно светлела, словно таяла. На востоке стала заниматься бледная, несмелая заря, из долины, наполненной голубой мохнатою мглою, выкатилась большая красноватая луна. Поднимаясь выше и выше, она начала заметно бледнеть, серебриться, широко и весело улыбаться, и вскоре степь опять стала ровной, тихой, с неведомой, таинственной далью впереди.

Подойдя к своему возу, Савка развязал мешок с камнями, вытащил несколько глыб и загляделся на них. Сейчас они казались ещё более чёрными, чем днём. Облитые лунным сиянием, камни будто вспыхнули вдруг лиловым пламенем, а с тонких прожилок потекли густые фиолетово-синие лучи. Савке вспомнилось: именно такие глыбины лежали в кузнице Данилы. «Может быть, это обломки от тех? Те будет держать в руках Оксана, а я — вот эти», — Савка усмехнулся своей мысли и поднял в руке, будто взвешивая, плоский маслянистый камень.

К возу кто-то приближался.

Савка повернул голову и увидел атамана с группой чумаков, которые обходили лагерь и предупреждали, что отдых будет короткий: как только луна подберётся к середине неба, обоз отправится в путь.

— А ты, Савка, всё любуешься своей находкой? — спросил Мартын, запуская руку в мешок. — И откуда у него такая огненная сила? — Он вытащил несколько мелких чёрных осколков и подкинул их на ладони.

— Нужно было бы не спешить гасить тогда тот костёр…

— Верно, увидели бы, долго ли он горит.

— Ещё узнаем.

— Узнаем.

— Долго или не долго горит, а уже ясно: хорошо.

— Да, жарко. Пекуще. Это будет, наверное, большое добро для людей.

— Если только не попадёт к загребущим — жадюгам, как наш Кислий. Деревянный уголь для кузен уже в его руках.

— Всяк для себя старается как может… Вот и Саливон… — послышалось в защиту Кислия. Никто не обратил особого внимания на эти слова. А сказал их Карп Гунька.

Чумаки пошли дальше. Савка завязал мешок с камнями и задумался об услышанном: о добре, найденном в обрыве, и загребущих руках…

Проходили дни. Дорога стелилась дальше и дальше. Степной, раздольный, волнистый простор Дикого поля сменился песчаным равнинным грунтом с перелесками и глубокими оврагами, заросшими вербами, клёнами и лозняком. Дорога пролегала уже около сёл и хуторов. Вместо ночного волчьего воя и тонкоголосого брёха лисиц теперь слышался собачий лай. А на атамановом возу золотоперый чумацкий «будило» частенько перекликался с другими такими же горластыми петухами. Дорога тянулась полями, засеянными пшеницей и житом, которое уже выкинуло колос и цвело.

Но вот пришёл и конец этого долгого пути. На голубом горизонте замаячили избы Каменки. В последний раз чумаки остановились на отдых. Скорее даже не на отдых, а чтобы привести себя в порядок.

Чумаки внимательно оглядели возы, подмазали оси, чтобы не скрипели, почистили скотину. Атаман приказал всем вымыть головы, а старшим, кому следовало и кому хотелось, побриться. Одежда оставалась та же, чёрная от дёгтя, смолы, запорошенная, задубелая от степной дорожной пыли, по порванные места были залатаны и зашиты.

Над полями, лугами-сенокосами стояла тишина. Здесь, как видно, недавно прошёл дождь: земля была мокроватая, воздух — мягкий, а небо — высокое, чистое, сине-голубое. Солнце поднялось уже в зенит и основательно припекало. Над широкими низинами струилось мерцающее прозрачное марево. Всё окружающее казалось празднично обновлённым, торжественным.

О возвращении чумаков никто каменчанам не сообщал, но они всё же каким-то образом дознались об этом, и всё село вышло навстречу обозу.

— Здоровеньки булы!

— Добрый день вам!

— Со счастливым возвращением!

— Низкий поклон!

— Низкий земной!

— Атаману слава!

Возбуждённые возгласы, приветствия тонули в радостном гомоне большой людской толпы.

Особенное внимание всех каменчан привлекал в обозе передний, доверху нагруженный всяким добром воз атамана, на котором поверх полосатой ряднины лежали на виду большие серебристые рыбины, огромные куски соли, бочоночки и бутыли с винами, заморские сушёные фрукты — образцы того, что привезли сюда чумаки. По всему этому добру, умышленно небрежно разложенному, независимо и гордо, закатывая глаза, расхаживал огненно-цветистый петух — «будило».

Атаман Мартын, держа в одной руке над головою почерневшую соломенную шляпу, а в другой — длинное кнутовище, шёл впереди. Хотя ему немного нездоровилось — где-то простудился и донимала пронизывающая боль в пояснице, — старик старался ступать ровно, здоровался со встречными и всё время наблюдал за своими подопечными: всё ли у них в порядке, ведут ли они себя так, как следует вести путешественникам-рыцарям? Но чумаки помнили наказ атамана — шли бодро, уверенно.

У каждого из них в эти минуты разрывалось от радости сердце. Чумакам хотелось скорее кинуться в объятия родных, знакомых, которые были рядом. Однако поездка ещё не окончена, волы ещё в ярмах. И поэтому к голосам, выкрикам приветствия всё время присоединялось нарочито высокое: «Цоб! Цобе!.. Цоб!.. Цобе!..» — и старательное посвистывание да звонкое пощёлкивание кнутов.

Обоз продвигался теперь быстро. Между возов гурьбою, перегоняя друг друга, бежали дети и, как взрослые, радостно кричали:

— Здоровеньки булы!

— Со счастливым возвращением!

Атаман угощал малышей рыбой, бубликами, изюмом, всякой сладкой сушкою, специально купленной для детей на Дону.

— Берите. Это от зайца! — говорил расчувствовавшийся Мартын.

И не беда, что подарки пахли вяленой солёной рыбой и другими нездешними запахами. Они всё равно были желанные и казались детям очень дорогими, ведь их привезли из далёкого края, с полевых просторов, и им верилось, что гостинцы действительно от того пушистого, очень симпатичного, быстроногого зверька — зайца. Получив подарки, ребятишки спешили к своим матерям: показать, похвалиться, а на их место уже подбегали другие детишки. И так, пока не были одарены все мальчишки, у кого ещё штаны на помочах, и девчонки с ещё не заплетёнными косичками.

Около широко раскрытых ворот стоял Саливон, напыженный, самодовольный. Возы проезжали мимо него. Наймиты-чумаки здоровались с хозяином. Саливон небрежно, наспех отвечал им и внимательно, жадно присматривался к обозу, пытаясь охватить взглядом всё. Ему не терпелось узнать, что там, под ряднинами. Наконец он не выдержал, перестал наблюдать, торопливо прошёл вдоль обоза, пересчитал возы и начал покрикивать, чтобы чумаки поторапливались.

Мажары подкатывали под амбары, навесы. Волов выпрягали и отгоняли в загоны, а возы чумаки незамедлительно разгружали. Какую-то часть соли и рыбы бросали в лохани и ящики. Остальное же Кислий завтра или послезавтра прикажет отвезти на ближние и далёкие базары в Харьков, Полтаву или продаст здесь соседним богачам, которые часто наведываются к нему за товаром.

В тот же день Мартын Цеповяз отчитывался перед Саливоном о своей поездке. На длинном тонком шнурке, который он бережно хранил всю дорогу, было вывязано множество больших и малых, простых и хитромудрых узелков. Каждый из них имел своё особое значение счёта, меры или количества, а то и качества товара. Перебирая пальцами узелки, Мартын безошибочно говорил хозяину, сколько было на мажарах и по какой цене продано: полотна, смолы, воска… Сколько закуплено на Дону и привезено: рыбы, соли, вина… Назывались бочки, мерки, четверики, рубли, гривенники и даже копейки.

Саливон допытывался о ценах, а когда атаман высыпал перед ним из сумки золото и серебро, спросил, все ли здесь выторгованные им деньги.

Мартын оторопел от удивления.

— Я всегда был честным человеком, — сказал он с достоинством.

— Может быть, — буркнул, насупившись, Саливон, — только чужое добро и честные любят раздавать.

— Какое? Когда? — задыхаясь от волнения, спросил Цеповяз.

— Да хотя б сегодня! Рыбу!.. — крикнул Кислий.

— Так это же детям гостинцы… с дорога… от зайца. Ведь спокон веку так ведётся…

— Чужим поддабриваться можно, оно ж чужое, — кинул презрительно Саливои.

— Не чужим и не поддабриваюсь, — решительно возразил Мартын. — Той рыбы какой-нибудь десяток-полтора я отдал из своего пайка. По условию, как атаман, я должен получить определённую часть от всего, что привезено…

— Вот ты и раздал эту свою часть, — нагло отрубил Кислий.

— Как же это? — только и смог вымолвить оторопевший Цеповяз. Он стоял с перекинутым через плечо вывязанным узелками шнурком и с пустой сумкой в руке. Ждал.

Саливон втянул голову в плечи. Надулся. Молчал.

— Как же это?.. — повторил уже твёрдо старик. Ему хотелось кинуть слова укора, напомнить Саливону, что он, Мартын Цеповяз, весь свой век честно старался для рода Кислиев: из года в год ходил и ходил далёкими и всегда опасными чумацкими дорогами… Но вдруг, словно кем-то подсказанная, атаману стала понятна причина такого несправедливого отношения к нему: он уже ненужный для Саливона, старый стал. И вот, как собаку… Пекущая боль словно огнём охватила грудь… «Да ведь хозяин даже верного пса не гонит со двора, когда тот постареет… — шевельнулась мысль, — нет-нет да и кинет кость…»

Медленным движением старый атаман откинул сумку и потянул за шнурок. У него появилось желание размахнуться и со всей силы дать по физиономии этому своевольному наглецу. Но шнурок в руке повис, почему-то стал тяжёлым, ненужным. Мартын уронил его и в тот же момент, даже не глянув в сторону застывшего, настороженного Кислия, повернулся и направился к выходу со двора. Шёл медленно, как слепой: сутулый, сгорбленный. Не дойдя до ворот, вдруг повернул к возам около амбаров, забрал там свою бурку, пустую из-под пшена сумку, стоптанные, с порванными завязками постолы, петуха. И, выпрямившись, уже твёрдой, уверенной походкой вышел на улицу.

Всякое случалось в жизни Мартына Цеповяза. В далёкие годы, ещё будучи парнем, начал чумаковать. Каждый год с ранней весны, как только просохнет земля, он надевал вымазанную дёгтем одежду и до глубокой осени мерил с волами дорогу до Крыма и Дона, до Галича и Молдавии. Не раз бывал и в Москве с деревянными и железными изделиями местных умельцев, с клубками пеньковых и льняных ниток, с рулонами полотна, коврами, гончарными изделиями. А сюда, в Каменку, чаще всего привозил соль, рыбу и оружие. Ног так в чумачестве и миновали его годы. Дорога и дорога, в непогоду и в зной. Встречался с добрыми и злыми людьми, но раз был раней. Дважды попадал в ясырь: до сих пор на руках и на шее носит он багровые полосы от татарской волосяной верёвки. Спасибо запорожцам-понизовцам, которые освободили его… И что бы ни случалось и когда бы ни возвращался домой, он всегда входил о круг родных, друзей, А сейчас…

«Это будто ты, Мартын, нежданно-негаданно обломался, — сверлило и пекло, — обломался, и некому подсобить… Эх, Цеповяз, до чего ты доработался, достарался. Да имеешь ли ты хотя бы хороший очкур?[4] Или только и того, что мотня дырявая… Ухватил, как тот шилом патоки… А может быть, это оттого, что носил ты голову только для шапки. Вот и вышло у тебя так — сеял гречку, а уродил мак…»

Изба Цеповяза находилась по ту сторону оврага, который делил село надвое — на слободу и старый посёлок. Изба стояла на вершине бугра. Дорога к ней была длинная, трудная — с горы на гору. Мартын шёл медленно. Да и к кому ему спешить? Дома его никто не ждёт, там — пусто. Выл сын, но ушёл лет десять назад на Запорожье — и ни слуху ни духу. А в этом году, ранней весной, умерла жена. После её смерти вышел Мартын из избы, запер на засов дверь и отправился с обозом в дорогу.

«Остались ли в избе хоть целыми окна да двери? — думал старик. — Впрочем, если развалились стены, то нужна ли крыша? А может быть, ещё рано тебе, Мартын, думать о тёмной норе? Может, ещё нужно посмотреть на белый свет? — начал он распалять сам себя. — Эх, Мартын, танцуй-ка до смерти, до последнего вздоха!..»

Встречные кланялись, приглашали зайти погостить. Мартын отказывался. Хотя после пережитого на дворе Кислия он не против был бы с кем-нибудь близким отвести душу, развеять жгучую обиду. «Но к кому сейчас ни зайди, начнут соболезновать, сочувствовать. Ведь на селе уже наверняка знают, что произошло со мной. А когда касаются больного, оно ещё больше болит. Да и то сказать, у людей праздник — воскресный день, прибыли дорогие гости — чумаки, — радость, а ты к ним — с горечью. Нет, нечего греть свои бока около чужого тепла… Да и заболит ли кому, когда у тебя, человече, ни в мешке, ни в горшке… Если уж так сталось, лезь плакать в лебеду, чем у мира на виду…» — раздумывал Цеповяз, ускоряя шаг.

Из переулка ему навстречу выбежали несколько ребятишек, послышалось радостное, звонкоголосое:

— Здоровеньки булы, дедушка!

— Добрый день вам!

— Добрый день! — ответил Цеповяз, хотя на дворе уже вечерело.

Дети окружили старика, начали тянуть к нему руки, цепляться за полы бурки. И Мартын, казалось, забыл о своих злоключениях, о горьком надругательстве над ним.

— Чумачки вы мои любимые, чумачки, — говорил растроганный Цеповяз. У него постепенно оттаивало сердце.

А впереди старика ждала ещё одна неожиданность.

Подходя к своему двору, он ещё издали с удивлением заметил, что двор его прибран, подметён, засажен цветами, изба, как видно, недавно побелена. Навстречу Мартыну вышли гурьбою мальчики и девочки. У одних в руках были тарелки с пирожками, варениками, у других — завёрнутые в лопуховые или буряковые листья комочки масла, кусочки сала или колбасы.

Перебивая друг друга, дети застенчиво, тихо, но сердечно, искренне защебетали:

— Это вам…

— Вам, дедушка Мартын…

— Мама прислала…

— Берите. Вкусно…

А во дворе под окном родной избы приветливо усмехались лопухастые, узловатые ярко-красные мальвы…

После захода солнца в корчму заглянул Гордей Головатый — побритый, переодетый в чистое. Он выглядел помолодевшим, бодрым. Гордея радостно приветствовали и подвыпившие и трезвые:

— Здоров, казаче-чумаче!

— Давай до гурту!

— Как чумаковалось?..

— Наверное, озолотился?..

— Ставь-ка оковитой.

— За возвращение!..

— Поставлю, а чего ж… — заявил с готовностью Гордей. — Эй, шинкарка! Добрую чарку!

— Ну, будем!

— Твоё здоровье!

— За встречу!

— По полной!.. — раздавалось в корчме весело, задиристо, громко.

Круг друзей около стола, за которым сидел Гордей, всё ширился. Нарастал и весёлый гомон. И никто из присутствующих не обратил внимания, что, угощая, Гордей сам не пьёт, а только пригубливает и всё время поглядывает то на окно, то на широко открытые двери и внимательно присматривается к каждому, кто входит в помещение.

Ожидание Гордея было не напрасным. Когда на дворе уже совсем стемнело, на пороге корчмы показался высокого роста человек, в чумарке[5], шапке, вооружённый пистолетами и саблей: он быстро (углядел всех сидевших и столпившихся у столов, встретился взглядом с Головатым, незаметно кивнул ему и исчез.

Через некоторое время Гордей поднялся, разлил остатки водки в чарки и пошёл к выходу.

Встретились Головатый и Чопило неподалёку от гомонливой корчмы, посредине улицы.

— Гордей?

— Максим? — перекликнулись они вместо приветствия, затем крепко обнялись и поцеловались.

— Весь вечер выглядывал тебя, Максим! Даже надоело, чёрт бы его побрал! — стал укорять Гордей товарища с деланным возмущением, толкая его в бок.

— Весь вечер!.. — улыбаясь, воскликнул Чопило. — Да ещё потягивая чарку за чаркой, вот это беда!.. А вот один дурень уже в третий раз, как неприкаянный, наведывается в это село и в корчму на условленное место, а его мосьпана[6] будто черти ухватили… Понизовцы хотят знать, — проговорил уже серьёзно Максим, — выполнил ли ты их поручение и что из этого вышло.

— Да, кажется, всё так, как должно быть, — ответил Гордей. — Два раза имел разговор с доверенными людьми донского атамана. Пукалки, то есть гаковницы, сабельки и всякое такое прочее, что просит понизовское товарищество, братья донцы обещают. И просят соответственно препроводить им на Дон смолы, поташу и всякого хозяйственного железа.

— А как там у них? — тихо спросил Максим. — Мирно или пахнет смаленым?..

— Говорят, с Московии нагрянул с большим отрядом князь Долгоруков, — ответил Головатый. — Рыскает, вынюхивает, ловит беглецов — боярских холопов — и смертит. Не жалеет даже детей и стариков.

— Значит, будет буря! — твёрдо сказал Максим.

— Да, не потерпят, — согласился Гордей. — Не то что голытьба, а даже и домовитые казаки ропщут. Дон бурлит… А как на Запорожье и в других?.. — он хотел было сказать «местах», но лишь слегка кивнул головой.

— Ну, брат, спросил ты меня о таком, что не знаю, как и ответить, с чего начинать, — признался Максим Чопило.

Вопрос действительно был очень сложный, так как в эти дни тяжёлые и печальные события происходили на Украине. Разговор можно было начать и о тяжёлой доле на Правобережье, где гетман Дорошенко запродал людей в рабское ярмо, и разыгрался там панский произвол — гуляет плеть по спинам, заковывают в кандалы, пытают, сажают на колья. Да не лучше жизнь и на Левобережье, на гетманщине. Здесь Мазепа и его приспешники-старшины заарканили неимущих — ввели панщину. Произвол, разбой.

— Говорят, будто в Сечь прибывает много людей? — спросил Гордей.

— Много… — проговорил задумчиво Чопило. — Да, большое началось разорение. Вот люди и ищут спасения, зашиты. Одни бегут на Сечь. Другие хотят вписаться в реестровые казаки. А старшина выписывает их «берёзовым пером». Вот так…

— Вот так! — повторил с возмущением Головатый. — Значит, дело, за которое боролись при Хмеле, Степане Разине, за которое стояли при Иване Сирке, пошло прахом!..

— Будем надеяться, друже, на лучшее, — ответил успокаивающе Максим. — Когда небо нахмурилось — жди грозы…

— Скорей бы!.. — Головатый сжал и поднял над головою кулак. — Там у людей хмарится… А мы здесь сеем, косим, чумакуем, — словно жаловался на свою судьбу Гордей. — Бот привезли соли, рыбы… Чебак, скажу тебе, как из серебра вылитый, азовский. А ещё, если уж хвалиться, есть хорошая новость: в степи около Северского Донца, мы нашли чёрный горючий камень. Горит, как смола. На селе сейчас только и разговоров что про этот камень. Может быть, и понизовцы им заинтересуются?

— Горит, говоришь? — переспросил Максим.

— На диво! — подтвердил Гордей. — Как дерево, даже жарче. Как смола. Заночуй — посмотришь. Завтра будем пробовать в кузнице.

— Не могу, надо в дорогу.

— Тогда возьми на пробу.

— Хорошо, — согласился Чопило. — Наши чертомлыкские кузнецы знаешь какие толковые! А где ж он, этот камень?

— Близко. Вон там, у чумака Савки Забары, — показал Головатый вдоль улицы. — Его хата, кажется, четвёртая или пятая. Пошли.

Когда понизовец Максим приторочил к седлу узелок с углём и отъехал, Савка сказал, удивляясь:

— Вот какой спрос пошёл на этот камень. Уже несколько человек приходили посмотреть и брали с собой. А Карп Гунька даже несколько грудомах потащил. Догадываюсь, что взял он для Кислия, потому что сразу же туда и подался.

— Ничего, для кого взял — узнаем, — ответил Гордей, — узнаем. — И подумал: «Саливон, шельма, наверное, уже пронюхал о таком сокровище и замышляет добраться до него. Но понизовцы опередят. Нужно, чтоб опередили! А как же…»

— Теперь слово будет за кузнецом Лаврином, — проговорил Головатый. — Может, оно жаркое только там, в степи, а дорогой выветрилось. И в кузнице будет с него только пшик… Посмотрим. А пока что, — приказал он. Савке, — никому ни одной грудки! Понял? — И Гордей кинул размятую чёрную мелочь, что держал в руках, в мешок с камнями.

На другой день утром Савка принёс мешки с горючим камнем в кузницу. На необычные крохкие чёрные глыбы пришли посмотреть многие каменчане. Люди брали камин в руки, растирали их на ладонях, некоторые даже пробовали на зуб.

— Ни горькое, ни солёное.

— Ни воняет, ни пахнет.

— Какая-то слипшаяся сажа.

— Деревянный уголь.

— Промоченная дёгтем земля, — гадали каменчане и терпеливо ждали, что будет с тем камнем на огне.

И лишь кузнец Лаврин не удивлялся. Года три тому назад он уже засыпал в свой горн земляной уголь, который ему завезли проезжие чумаки, что возвращались с поклажею с Дона и останавливались в Каменке починить поломанный воз.

— Знакомы с ним. Только тот, кажется, был помельче, но такой же чёрный, как сажа, — сказал Лаврин. — А это гляди какие глыбищи! Вот посмотрим сейчас, как он себя покажет, посмотрим…

Лаврин разбил молотом большую глыбину и насыпал на сухие сосновые щепки маслянистое крошево.

В кузню набилось полно людей. Любопытные толпились и во дворе, и даже на улице.

Лаврин поджёг щепки. Люди затаили дыхание. Пламя увеличивалось и увеличивалось, но потом начало затухать и вскоре совсем зачахло. Кузнец подкинул дров. И снова — то же самое. Несколько угольков начали было тлеть, однако тлели, тлели — и всё равно потухли.

Савка вспомнил, как было в степи в то утро, когда полыхал костёр около лагеря, а чумаки хотели его потушить. Метнулся в угол кузницы к бочке, набрал в кружку воды и покропил ею чёрное крошево.

— Вот так придумал…

— Чтоб не воняло.

— Ага, а то вишь какой запах…

— А может быть, дёгтем подживить…

— А ещё лучше было бы салом, — переговаривались шутники.

От кучки угля тем временем потянулись слабые сизые дымки, а когда мощным дыханием засопел кузнечный мех, из горла вырвались, взлетели густыми роями золотые искры, и в тот же миг уголь вспыхнул пламенем. Каменчане, которые уже начали было расходиться, снова набились в кузницу.

— Горит!..

— Горит! — передавали тем, кто на дворе.

— Вот это земляная сажа. Прямо диво…

— Это таки уголь…

— Да, диво дивное, будто земля, а горит.

— Берите-ка, хлопцы-молодцы, железо на серпы, — приказал Лаврин, — да попробуем, насколько жарок этот горючий камень.

Два молодых кузнеца погрузили в пылающий горн несколько заржавленных железных обрубков и ещё сильнее заработали мехом.

Вскоре выхваченный из огня обрубок они положили на наковальню и начали расплющивать его, удлинять, выгибать. Лаврин тоже стал выравнивать и заострять какую-то полосу, похожую на длиннющую подосину.

Перестук молотков неожиданно взволновал Савку.

Он мысленно перенёсся в далёкий степной хутор Зелёный в кузницу Данилы. Как наяву перед ним в отблеске пламени возникла Оксана, и ему даже будто послышалось её — тогда язвительно-острое, а сейчас такое милое: «Разве ж так бьют!..»

— А мне можно? — спросил Савка, беря в руки молот.

— А чего ж, — согласился немного удивлённый Лаврин. — Только надень сначала на себя фартук, а то мать потом не отстирает твою сорочку, надень и пробуй, — и он указал место около наковальни, против себя.

Зазвенели звучные удары.

— Не спеши, — сказал Савке Лаврин, — рукоять держи покрепче, а молот опускай свободно, размеренно и плавно. Вот так, вот так, — и он ударил своим молотом раз, второй, третий…

Лязг, высокий звон в кузнице с каждым мгновением нарастал. Работа у Савки шла весело.

Молодые кузнецы остановились первыми и начали подбрасывать в горн уголь.

— Вишь какой моторный, задал всем жару, — вытирая пот со лба, проговорил Лаврин. — Хорошо. Ей-богу, хорошо! — И он по-отцовски обнял смутившегося Савку. — Только знай, сынок: в кузнечном деле, как и во всяком другом, если хочешь быть мастером, а не портачом, нужно упражняться и упражняться, накоплять и приобретать умение. А ещё запомни — железо поддаётся настойчивым и сноровистым. Не зря же говорится: «Куй, пока горячо». Железо — вещь очень важная, из него — и лемех и копьё. Пистоль и плужный нож. Замок и ключ. Коса и я гага н. Вот как… Но для умелых рук нужно ещё и горячее сердце… Хорошо было бы, если б из железа выходили только косы, серпы, наральники…

— И гвозди, топоры, — подсказали молодые кузнецы.

— Да, всё, что для людского добра… А где ты взял этот горючий камень? — спросил вдруг Лаврин Савку.

— Там, — показал юноша на восток, — в степи, в краю каменных баб.

— Где именно? — сделал ударение Лаврин на последнем слове.

— Говорю ж вам, в краю каменных баб, — сказал во второй раз Савка. — Недалеко от берегов Северского, вблизи хутора Зелёного и Савур-могилы.

— Около той, о которой поёт наш кобзарь Стратин? — спросил один из подмастерьев.

— Да, около той, — подтвердил Савка, — по дороге из Азава. Как в той думе, вы ж слыхали, наверное?

Ой, в святое воскресенье Рано да ранёхонько, Когда туманы сизые вставали, Когда ветры буйные повевали, Когда тучи чёрные наступали, Когда дожди дробные накрапали, Тогда три брата из Азова, Из тюрьмы турецкой, басурманской, Ой, да из неволи утекали.

— Заслушались, заговорились, а железо-то перегревается, — спохватился Лаврин… — А ну-ка, хлопята-соколята, за молотки!..

Кузница снова наполнилась натужно-задыхающимся сопением кузнечного меха, пронзительно-высоким перезвоном молотков.

…Домой Савка шёл не спеша. Ноги отяжелели и гудели. Такое состояние обычно бывает, когда без отдыха вымолотишь хорошую копну пшеницы или когда без привычки в первый день косовицы нарвёшь косою руки и натрудишь спину. Но это утомление не угнетало Сапку, не клонило его к земле. Он ступал бодро, голову нёс высоко, даже гордо. Да и весь его вид будто говорил: «Смотрите! Я ковал в кузнице!..»

Савко было радостно и приятно: наконец-то осуществилась мечта его детства. Ему вдруг вспомнилось: зима, на дворе белым-бело. Морозно. Метель. Окна в хате покрыты льдом, замурованы. Снег заползает в оконные щели внутрь избы. Нестерпимо нудно сидеть день за днём на печи. Эх, выбежать бы за порог, на воздух или хотя бы в сени! Да куда там — холодно.

Но вот наконец потеплело. Окна оттаяли, в них уже не вмещалось золотое половодье. А солнце так и манит на простор.

И он выбежал из хаты как был — босой, без шапки, в одной сорочке. На дворе тепло. Завалинка уже высохла, парует, шастай по ней туда и обратно сколько хочешь. Около порога тоже сухо, да и на грядках, как видно, подсохло. А вон там далеко, под грушею, где виднеется пожелтевшая прошлогодняя трава, уже щетинится зелень. Как интересно смотреть на неё! А ещё лучше коснуться рукой…

В один момент он перебежал на то манящее под грушей место, и вскоре в руках у него был целый пучок зеленоватых, продолговатых и таких милых травинок. А вон, немного дальше, у вишняка, ещё зеленее. Ой, как там хорошо!., И желтобокие неугомонные синицы из того вишняка зовут: «Сюда, сюда, сюда…» А вон далеко за рвом, по ту сторону улицы, повторяется такое же: «Дзинь-дзинь — сюда, сюда…» — но только громче и беспрестанно: «Дзинь-дзинь…»

Что ж это такое?..

И он махнул туда.

В небольшом, без потолка, с глиняным верхом хлевушке около толстенного, как бочка, пенька стоял незнакомый дядька. Он был в засаленном до черноты тулупчике, подпоясан фартуком. Дядька топтался около пенька и беспрестанно бил и бил молотком. От раскалённого, красного железа во все стороны с шипением, как осы, брызгали искры. Они летели аж во двор, и вместе с ними вылетало это самое «Дзинь-дзинь — сюда, сюда». От ударов молотка железо гнулось, сворачивалось в кольцо, и вскоре из бесформенного, неуклюжего куска получилась новенькая подкова.

— Васелино? — донеслось откуда-то. — А твоё дитё голое-голисенькое, вон топчется около кузницы.

Потом послышалось материнское встревоженное:

— Савко!..

Он стрекотнул улицей, перепрыгнул через ограду и очутился на огороде. Вдруг поскользнулся и упал в какую-то колдобину. Но она была неглубокая. Савка выбрался из неё и что было духу помчался огородами.

Уже в сенях мать ошпарила его ладонью ниже спины, и он в тот же миг очутился на тёплой печи. Руки и ноги кололо, грязь расползлась по всему телу и холодила.

Его выкупали в корыте, напоили чем-то очень горьким и закутали в тёплый тулуп. Но это не помогло. Грудь распирал кашель, становилось то холодно, то жарко. Около него всё время была мать. А потом она начала почему-то отдаляться, исчезать в густом до черноты тумане, а на её месте появился в тулупе, подпоясанный фартуком кузнец: он то вырастал, то становился совсем маленьким, но беспрестанно бил молотком в темя, в грудь, да так, что в голове даже гудело, а искры наполняли хату, роились, жужжали и нестерпимо пекли тело.

Болел он долго, но всё же выздоровел.

Позже, уже будучи взрослым, Савка не раз бывал в кузне, брал в руки молот, но по-настоящему помахать им ему ещё не приходилось. Однако ту мечту — месить железо — не погасили ни годы, ни работа с серпом или косою, ни даже чумакование. Когда же Савка попал в кузницу Данилы, то желание стать кузнецом разгорелось ещё больше. И вот сегодня наконец-то он по-настоящему поработал у наковальни. Савка, конечно, понимал, что ему далеко ещё до мастерства, но приятно и то, что хоть в охоту намахался молотком, А когда же он сам, без помощи Лаврина, согнул в кольцо раскалённое железо, то почувствовал, как радостно ойкнуло сердце в груди, и он, Савка, вдруг стал каким-то другим — будто сразу повзрослел, у него прибавилось сил, и он поверил в себя, поверил, что и он на что-то способный…

В ушах. Савки до сих пор звучали слова Лаврина о железе: «Из него и наральник, и копьё…»

— Савко! — послышался голос матери. Обеспокоенная долгим отсутствием сына, она вышла на улицу в надежде встретить его. — Савко! Где ж ты был так долго? Ждала тебя к обеду — не пришёл. И в полудник — тоже. Уже ведь вечер. Ой, какой же ты? — всплеснула она вдруг ладонями. — Будто побывал в печной трубе или в кузнице.

— В кузнице, мама, в кузнице! — воскликнул радостно, с гордостью Савка, целуя мать в седеющие виски. — Я — кузнец.

Просторная, в три окна, комната со времён старого Петра Кислия, который построил её, называлась «голодной» или «кладовой»: туда складывали разные домашние вещи и товар, иногда зерно. Отпрыск Петра — Саливон — превратил эту комнату в гостиную. Её побелили в светло-голубые тона, на стенах развесили ковры, а на них — пистолеты, сабли, портреты каких-то военных и неизвестных панов; у стен вместо лавок поставили табуреты. Большой стол, который находился раньше в святом углу, сейчас красовался посредине комнаты, заваленный всякими побрякушками, трубками и разных размеров поставцами[7]. Всё это, по мнению молодого Кислия, было на манер панских гостиных и отличалось от обыкновенных казацких и сельских комнат, показывая зажиточность и достоинство хозяина.

Сегодня утром по приглашению Саливона его посетили бывшие казаки — дуки[8] Чуб и Саломата. Угощая гостей крепкой брагой, хозяин признался, что с тех пор, как в кузнице Лаврина загорелся тот удивительный чёрный горючий камень, он не знает покоя и думает-гадает, как бы этот камень завезти сюда, в Каменку, и вообще в эти края.

— В кузне — видали. А горит ли он в пени? — спросил предусмотрительный Саломата.

— Пробовали уже. Горит, — заверил Кислий. — В моей винокурне пробовали.

— А будет ли он дешевле дров? — вёл своё тот же Саломата.

— Если вывозить большими мажарами, то будет даже дешевле древесного угля, — сообщил Саливон. — А добираться туда не так уж и далеко… И лежит ничей. Бери сколько хочешь.

— Надо же, ничей! Бери и вези? — удивлялся Чуб. — Это, наверное, потому, что мало кто знает о нём.

— Довольно того, что знаем мы. И упустить его не должны! — решительно заявил Кислий. — Поэтому я и позвал вас.

— Да, если такое дело, то зевка, разумеется, давать нельзя, — согласился Саломата. — А всё-таки давайте подумаем, какая нам будет от этого польза.

Кислий снова стал убеждать, что такое чумакование очень выгодно, вот только набрать надо в дорогу побольше мажар.

Начали подсчитывать: набралось тридцать возов.

— Маловато, — вздохнул Саливон. — Нам ещё бы десятка два-три наскрести и чтоб мажары были большие.

Всё можно было бы решить, конечно, очень просто — привлечь к участию в новом обозе чумаков-камеичан, как это делалось раньше. Но Кислий не хотел общаться с беднотой.

Посоветовавшись ещё, решили: день-другой подумать, а потом сойтись и снова потолковать.

Не успели дуки выйти со двора, как приехали паны: сосед-помещик, молодой Казьо Пшепульский, со своим родственником, который при незнакомых называл себя, подчёркивая свою знатность, Йозеф-Януш Кульчицкий. Молодые люди подъехали к дому, слезли с лошадей, кинули поводья женщине, которая проходила поблизости, и начали подниматься на крыльцо. Саливон поспешил к гостям, едва успев выхватить из сундука и надеть праздничный жупан.

Чтобы всё было так, как Кислий видел у знатных панов, он ударил несколько раз в ладони, а потом крикнул:

— Гей, сюда!..

На вызов вошёл мальчик лет двенадцати-тринадцати, в белой с расшитыми оплечниками рубашке, в широких чёрных шароварах, подпоясанный зелёным поясам.

— Вина и мёду! — приказал Саливон.

— А где ж оно? — невозмутимо, с безразличием спросил мальчик.

— Пусть Одарка позаботится. Быстро! — крикнул Кислий.

Мальчонка, зевая, переступал с ноги на ногу и не уходил.

— Быстрее! — уже багровея, приказал Саливон.

— Так тётки Одарки нет в хате, они в куря шике. Курен щупают… — начал было мальчик, но Кислий не дал ему договорить.

— Прочь отсюда! — загремел он. — Господа, очень извиняюсь, — обратился Саливон мягко к гостям, — придётся выйти, дать приказание.

Уже в сенях, на ходу Кислий отпустил мальчику оплеуху, метнулся к погребу, налил в кувшины несколько жбанов вина и мёду и всё это отнёс на кухню и поставил на поднос. Когда вернулся в гостиную, снова захлопал в ладоши.

— Вина и мёду! — проговорил Саливои твёрдо и небрежно, пытаясь быть спокойным и в то же время изображая из себя важного господина.

Мальчик нёс поднос неумело. Налитое в кувшины доверху вино переливалось через край, стекало на руки, на рубашку. Увидев это, Саливон от злости изменился даже в лице, он готов был уже ястребом кинуться на мальчишку, но в этот момент вдруг услышал:

— Пан Кислинский!..

Саливон застыл, прислушиваясь, лицо его расплылось в радостной улыбке, — это ж подтверждение того, к чему он стремится, что даже снится ему во сне; да, подтверждение того, что он не какой-то казак или гречкосей, а пан… пан Кислинский… Вот если бы ещё подтвердить это официальной бумагой, а там прибавилось бы и заветное, давно желанное — шляхтич, а может, и дворянин…

— У меня к вам, пан, небольшая просьба, прошу пятьсот злотых… Такой случай: у его светлости был банкет, чудесный банкет! — повысил голос Казьо и начал потирать довольно руки. — Но мне пошла не та карта… — Выгибаясь, кривляя тонкое, красивое, но очень бледное лицо, Казьо заходил по гостиной. — Пошла не та карта, а рубли и злотые ложились, сыпались и сыпались на стол…

— Казьо, милый, оставь! — проговорил Йозеф. — Оставь… — Йозеф уже успел осушить бокал вина, да и приехал подвыпивши. Постояв около окна, он повернулся, подошёл к столу, выпил ещё бокал, сдвинул в кучу трубки, пепельницы, перевёрнутые бокалы и уселся на свободном месте, задумчивый, с вытаращенными посоловевшими глазами.

Сообразив, чего хочет Казьо, Кислий уже не прислушивался особенно к тому, что он говорит. Просьба обеспокоила Саливона, и ему было над чем подумать. Кислий дорожил знакомством с Пшепульским. Несколько раз он уже бывал у него, вернее в имении его отца. В прошлом году купил у них по сходной цене два котла и кое-какое оборудование для своей винокурни. Бывал он и в доме помещика, но за стол там ему ещё не приходилось садиться. А его затаённым желанием было — попасть на пышный банкет, войти в панский круг. «Если вести дружбу со знатным панством, — размышлял Кислий, — легче будет выбиться в вельможи. Но пятьсот злотых… Где гарантия, что не на ветер? Да и самому сейчас, когда затевается снаряжение обоза в Дикое поле, нужны деньги. Как же быть?..»

— Панове! Прошу поднять бокалы! — кланяясь, пригласил Саливои гостей к столу.

— Значит, пан согласен? — спросил, улыбаясь, Казьо.

— Дело важное. Необходима взаимная выручка и выгода, — уклоняясь от прямого ответа, проговорил Кислий. — Прошу пана Казимира дать мне хотя бы временно, на месяц-полтора, несколько пар волов с возами. И всё! — почти выкрикнул последнее слово Саливон.

Казьо нахмурился, надулся, поднятый бокал небрежно поставил на стол, жидкость плеснула, залила скатерть.

— Волы до дзябла! — пробурчал Йозеф. — Быдло! — вдруг закричал он. — Быдло! — повторил ещё раз и уставился на Саливона помутнелыми, будто стеклянными глазами.

Кислий побледнел и отвернулся.

— Волы — в компетенции эконома! — заговорил громко Казьо, будто, пытаясь заглушить оскорбительные слова Йозефа и осуждающе поглядывая на него. — Да, да! Разговор должен быть с ним, с экономом!..

— Едем?! — решительно выпалил Саливои.

— Едем, — неохотно согласился Казьо.

Кислий тут же захлопал в ладоши. В гостиную вошла Одарка. Саливон приказал ей запрягать лошадей и немедленно позвать чумака Тымыша Вутлого, которого он предполагал назначить атаманом нового чумацкого обоза, а сейчас решил взять с собой отбирать волов и возы в поместье пана Пшепульского.

Мартын Цеповяз, в белой сорочке, в белых штанах, в постолах на босую ногу, сидел на завалинке. Около него с одной стороны стояла миска, наполненная вишнями, а с другой — с просом вперемешку с пшеницей. Поблизости топтался, заглядывая в руки Мартына то одним, то другим прищуренным глазом, чумацкий «будило» — петух.

Вечерело. Но вокруг ещё было достаточно светло. Воздух чистый, прозрачный. И Мартын хорошо видит ближние, соседние и даже отдалённые, аж по ту сторону яра, хаты, сады. А за селом, на выгоне, поднял растопыренные руки великан ветряк. А там, вдали, у самого горизонта, манит взор широкая синеватая кайма леса.

Цеповяз вспоминает: тот лес раньше шумел вблизи его хаты, а поселение это называлось Каменным зимовником. Летом казак-понизовец — в походе или где-то странствует, гуляет, а как только ударят морозы и появятся белые мухи — добирается сюда, в зимовник, под крышу, в хату. Здесь вылёживается, отдыхает, а весною, когда просохнет земля, повеет тёплый южный ветер и утопчется дорога, — снова подаётся на юг, к Лугу. Но всё проходит. Теперь в селе Каменке живут потомки тех, кто однажды пришёл сюда и больше не соблазнился пребыванием среди низового товарищества. Они осели. Пустили корни и живут. А некоторые и наживаются. Как Кислий, например.

При мысли о Кислии Мартын переводит взгляд на середину села, где виднеется знакомая усадьба. Кого-кого, а род Кислиев Мартын знает хорошо. Он помнит, как впервые явился сюда их родоначальник Пётр. Говорили, будто на Сечи это был вначале неплохой казачина. Да только со временем стал очень загребущим: тянул всё, что попадало ему под руки. Наверное, это и было причиной, что выгнали его вскоре из низового товарищества. Поселившись в Каменке основательно, Пётр начал чумаковать, шататься по ярмаркам и становился всё более загребущим, жадным. Он готов был содрать всё, что есть, с живого и мёртвого. Чумацкие обозы Кислия ходили в Крым, на Дон и в Молдавию. Сам же он, когда разбогател, в дорогу уже не выезжал. За него это делали подчинённые, такие, как Цеповяз. Они чумаковали, а деньги ссыпали в мошну Петра. В отца пошёл и его сын — Саливон.

«Пусть их, богачей, пекучие боли в животе крутят!» — выругался старик. Затем поднялся, оставил завалинку и направился на огород. Отсюда виднее окрестность. Низинная часть села как на ладони: на добрые десятки вёрст протянулись сенокосы, перелески; навстречу, из-за леса, будто журавлиные стаи, выплывают пепельные, с белой каймой, облака и, не дотянувшись до крыльев мельницы, тают и тают. А вон выше, в поднебесье, облака, пронизанные солнцем, будто прочёсанные большим розовым гребнем, зубья-полосы которого достают до земли, словно указывая, где должно садиться небесное светило. Над селом сеется прозрачная синяя мгла, а зелень садов густеет, чернеет. С востока крадётся ночь.

Цеповяз принимается полоть бурьян на огороде и вскоре, утомившись, снова садится отдыхать на том же излюбленном месте — на завалинке.

Ему хорошо видно отсюда, кто проезжает или проходит улицей. Вон и сейчас кто-то идёт… Кажется, знакомые?.. Так и есть. Двором, заросшим спорышом, к хате идут двое из его, цеповязовского, бывшего обоза. Это не удивляет старика. Последние дни почти все чумаки перебывали у него в гостях. Это радовало — не забывают, спасибо им. И в то же время печалило — напоминало о прошлом. Ему стало известно: Кислий готовит в дорогу новый большой обоз на Дон — и что поведёт его Тымыш Вутлый, ученик Мартына Цеповяза. Имя это называют потихоньку, наверное, чтоб не уязвить старого атамана. Только от такой заботы ему не легче. Никто не знает и не догадывается, что в тихие лунные ночи, а бывает, и в тёмные, и в непогоду он выходит на Чумацкий шлях, чтоб там развеять свою печаль, отдохнуть сердцем, ибо что поделаешь, когда у него теперь в жизни только минувшее — воспоминания о том, что было, скитания чумацкие только снятся.

— Низкий поклон атаману! С субботою вас! — поздоровался первым Семён Сонько.

— Будь здоров, атаман! — словно луговой деркач, проскрипел Гордей Головатый.

Мартын не ответил, будто пришедшие обращались не к нему. Он сидел неподвижно и продолжал кормить с рук петуха.

— Ты оглох или не признаёшь нас? — повысил голос Гордей.

— Да какой же я теперь атаман? — сурово сказал Цеповяз. — Если надумали насмехаться-дразнить, то поищите другого дурня. Идите той дорогой, какой пришли сюда! — Мартын швырнул на землю зерно и показал рукою на тропинку, которая вела на улицу.

— Не закипай! Пришли по делу! — проговорил тоже сурово Головатый. — И как раз затем, чтоб имя атамана Цеповяза славилось и дальше. Вот так!

— Думаем снова снарядить свой чумацкий обоз, — поспешил пояснить Семён.

Мартын с достоинством выдержал такое неожиданное сообщение, он сидел как закоченевший, не повёл даже бровью.

— Наберётся возов двенадцать — пятнадцать, — продолжал Семён. — Все наши каменские, не богачи-дуки, но имеют ноги и руки, — вставил он присказку. — И по паре волов, а то и по две. А если поднатужимся, то, может, соберём и двадцать возов. Оно, ежели подумать, конечно, немного, маловато. А что поделаешь…

«Да, маловато, — мысленно согласился Мартын, — хотя б полсотни набралось. Чем больше обоз — тем больше чумаков и, значит, безопасней дорога. Саливон, говорят, в супряге с паном Пшепульским да ещё с кое-какими богачами готовит шестьдесят — восемьдесят мажар…» Цеповязу хотелось спросить, что именно повезут каменчане на Дон или в Азов и какая будет охрана обоза: найдутся ли гаковницы, пистоли, копья? Но вместо этого он сказал безразлично, с неохотой:

— Я уже, как видите, осел в гнезде, приглядываю за буряками. Да, приглядываю… Собака. Осел!.. — Он вздохнул. — Что ж вы стоите? Прошу садиться вот тут, на завалинке. Сегодня утром прибежали из села молодицы, девчата, побелили. Садитесь, здесь чисто, и берите свежие ягоды, — сердечно пригласил Мартын Семёна и Гордея и повёл разговор о сенокосе, о том, что люди начинают жнива, а за Каменкою на солнцепёке уже и копны видны.

Гордей начал было опять слово за словом клонить разговор к снаряжению обоза, но старик не поддерживал его. Он отмалчивался или твердил одно и то же: «Я уже подбитый, подтоптанный, пусть другим стелется далёкая и счастливая дорога…» Дело не клеилось.

— Да садитесь же! Чего торчите столбами?! — почти выкрикнул вдруг Мартын и уже тише добавил: — Пришли, будьте гостями, садитесь, угощайтесь. В этом году хорошие ягоды уродились, — он подсунул гостям миску с вишнями.

— Хорошая закуска, — сказал Головатый, попробовав ягод. — А мы, дурни, идя сюда, не захватили даже полжбанчика.

— Я непьющий, вы же знаете, — запротестовал Мартын.

— Ну, хотя бы пригубил или понюхал для чести, — отозвался Семён. — У горилки ведь бывает и вкус и дух приятный.

— Да, для чести! — поддержал решительно Гордей. — Только ради этого катай-ка, Семён, до корчмы и возьми полштофа. Вот деньги.

— Зря, друже, магарычишь, — недовольно сказал Мартын, когда Семён ушёл. — Зря тратишься.

— Деньги как полова: откуда б ни повеял ветер! — развеет, — ответил Гордей весело.

— Верно. Но тратить нужно разумно, — заметил Мартын, — не на всякую чепуху.

— Твоя правда, — сдался Гордей. — Но хоть крутись, вертись, а магарыч выпивать придётся… Хотел иметь с тобою, Цеповяз, разговор с глазу на глаз.

Мартын внимательно посмотрел на Гордея.

— Выезжать на Дон тебя просит, — начал доверительно Головатый, — кроме каменчан и низовое товарищество. Просьба от коша.

— От коша, — задумчиво повторил Цеповяз. — Знаю, ты, бывало, говорил «кош», а в мыслях, у тебя был Сирко, Иван Сирко…

— Да, бывало, — проговорил глухо Головатый, — бывало… Вечная память славному рыцарю, кошевому Ивану Сирку! — Он снял шапку и склонил голову.

— Вечная память!.. — торжественно повторил и Мартын, становясь рядом с Гордеем.

— Кошевой Сирко завещал нам, — заговорил снова Головатый, — продолжать святое рыцарское дело — стоять за родную землю, за парод, громить наших врагов — басурманов и панов! Нот так!..

— Вечная слава ему в веках! — добавил Цеповяз.

— Похоронен он недалеко от Чертомлыка, в Канулевке. А святое рыцарское дело — среди людей! Так что не годится нам с тобою, Мартын, — повысил голос Головатый, — не годится сидеть на огороде около буряков!.. — Он на какое-то время замолчал, о чём-то раздумывая, и уже тише продолжил: — Пусть будет тебе известно: кроме тех возов, о которых говорил Семён, десятка четыре, а может быть, и больше, в одном обозе под видом чумацких пойдут возы и из Запорожья. Будет конная охрана… Какой именно товар они повезут, я не скажу, так как сам не знаю. А с Дона, есть такая думка, забрать всякое необходимое казаку снаряжение. Наши братья донцы, как известно, имеют от Москвы хорошие гаковницы и всё другое, нужное в походе… А ещё, атаман, возьмём с собою того чёрного камня. Скажу тебе: этот камень, может быть, самое важное. На Запорожье очень им заинтересовались. Вот так!

Головатый замолчал и стал ждать, что ответит ему Мартын. Но тот — ни слова. Гордею хотелось знать, какое впечатление произвело на Цеповяза известие о снаряжении такого необычного чумацкого обоза. Он доверил старику почти всё, надеясь, что Цеповяз всё же станет командовать обозом. Не сказал он Мартыну лишь о том, что под видом чумаков с ними будет несколько человек, которые поедут на Дон на переговоры. А о чём именно — и ему неизвестно, можно только догадываться. На Сечи готовятся к походу, сзывают на Луг добровольцев, и доверенные-гонцы поедут держать совет. Ибо так уж издавна ведётся: когда затевается какая-то буря, а тем паче когда должны двинуться на извечного врага — крымских ордынцев, то запорожцы и донцы всегда договариваются о совместных действиях. Так было и недавно, когда брали у турок Азов.

— А когда ж отправляться? Или Кислиев обоз пойдёт раньше? — спросил наконец Цеповяз. И Гордею стало ясно, что Мартын не безразличен к тому, что он ему сообщил.

— Мажары из Запорожья уже в дороге, направляются сюда. А Кислию дорогу нужно преградить… Преградить! — повторил решительно Гордей.

— Преградить? — удивился старик. — Но там же возы уже упакованы, волы подобраны и обозы отправляются завтра или послезавтра. Ты, Гордейка, видно, ничего не знаешь, поэтому и говоришь на ветер.

— Нет, не на ветер! — сказал уверенно Головатый.

— Заходил недавно Тымыш, — продолжал Мартын, — хвалился, что везут они полотна, поташ… Говорил, что якобы такой товар сейчас в хорошей цене на Дону. А когда будут возвращаться, с Дикого поля вывезут тот горючий камень. Слышал я, что Саливон очень уговаривал Савку Забару, чтоб тот ехал с обозом и показал, где именно лежит этот камень.

«Сообразил, чёртов мироед, на чём можно погреть руки!..» — подумал с возмущением Гдрдей.

— Нет, этот земляной уголь возьмём мы! — сказал он решительно. — Об этом я сам побеспокоюсь!.. А ты, батько Мартын, — понизил Гордей голос, — наверное, понимаешь, что весь наш сегодняшний разговор, как говорят, «только между нами, панами». Тебе доверяет наша беднота, и товарищи с Луга тебя знают: не раз был полезным низовому товариществу…

— Последнее поручение на Дону не выполнил, — вздохнул Мартын. — Как-то так получилось, что оруженосца есаула из Черкасского так и не удалось мне найти.

— Зато я с ним встречался, — сказал Гордей.

— Ты?! Встречался?! — удивлённо воскликнул Цеповяз. — Вот это дело! Так вот какой был у меня чумак?!.. — " И он с такой силой ударил Гордея по плечу, что тот едва удержался на ногах.

Золотоперый "будило", который уже было умостился на груше, вдруг слетел на землю и закричал во всё своё петушиное горло.

— "Будило", наверное, спрашивает: возьмём ли мы его на передний воз? — усмехаясь, заметил Головатый.

— Возьмём, — поняв намёк, ответил Цеповяз и первым пошёл навстречу Гордею с раскрытыми руками для объятья.

На улице показался Семён. Он был уже, как видно, подвыпивши, ноги его не совсем слушались, но в правой, вытянутой руке он крепко держал небольшой глиняный поставец, а в левой — огромного чебака. Он шёл слегка покачиваясь и о чём-то непринуждённо-весело разговаривал сам с собою.

— Ты уж, батько, здесь сам принимай гостя, — сказал Головатый, освобождаясь из объятий Цеповяза, — а мне нужно идти.

— Вот это уж нет, — запротестовал Мартын, — заказал — пей, пей хотя бы чарку.

— В другой раз не откажусь даже от кварты. А сейчас и маленькая чарка может стать помехой. Мне сегодня нужно иметь ясную голову, — проговорил Гордей и, попрощавшись, исчез на огороде, в густом вишняке.

Выйдя на улицу, Головатый направился не домой, хотя хата его была недалеко от двора Цеповяза, а в переулок, к усадьбе Забары. Там его уже ждали нарочные с Низу — Максим Чопило и Михаил Гулин.

Казака Гулого Головатый не знал. Но когда знакомился с ним, ему показалось, что он его уже будто где-то видел, где-то вроде уже слышал его шепелявый говор. Но где, когда — он не мог вспомнить. Да и некогда было ему над этим раздумывать.

Настроение у Гордея было приподнятое. Его радовало, что Цеповяз дал согласие быть атаманом. Что и говорить, без него было бы трудно в дороге. Мартын — опытный вожак и знает, где и как проехать, где лучше остановиться. Да и на торге не прозевает. На Дону у него много своих людей, которые, когда нужно, посоветуют и помогут. Радовало Гордея и то, что сегодня наконец будет решён и ещё один вопрос: как задержать, а то и вовсе не пустить в Дикое поле Кислиев обоз.

"Чёрный горючий камень должен вывозить не Кислий, а каменская община, и низовое товарищество. Только так…" — думал Гордей, бодро шагая по улице.

Готовый к отъезду обоз расположился на кислиевском дворе и прилегающих к нему улицах. Завтра, в воскресенье утром, после того как отец Танасий торжественно освятит-благословит, возы, поскрипывая от тяжёлого груза, тронутся в дорогу.

Обоз поведёт Тымыш Вутлый. Каменчане не раз, особенно в последние дни, говорили ему, чтобы он подумал, отказался от атаманства, — мол, куда лезешь, справишься ли с такой обязанностью. Намекали ему и на то, что нехорошо становиться на место Цеповяза, пользуясь случаем, что Мартын попал в немилость к Саливону. Но Тымыш не хотел никого слушать. Он рвался в дорогу и был уверен, что справится. Ведь сколько раз уже он направлял под присмотром атамана Цеповяза чумацкий обоз и на ярмарках вёл торг с покупателями и продавцами. Цеповяз даже хвалил его за расчётливость, за бойкость. Кроме того, Тымышу было приятно, что ему доверяет такой хозяин, как Кислий, и плату даёт большую, нежели давал до сих пор Цеповязу. А перед Мартыном он — чистый, вины в его судьбе-беде нет. Почему же он должен отказываться от атаманства?

Последнее время Тымыш Вутлый дневал и ночевал около обоза. Проверял снаряжение, исправность возов — хороши ли грядки, дышла, не трут ли ярма, как подмазаны оси, — и встретиться Гордею и его друзьям с новым атаманом с глазу на глаз, без свидетелей, в эти дни было просто невозможно.

И вот стало известно: последнюю ночь перед отъездом Тымыш будет ночевать дома.

— Не прозевать бы, товарищи, — взглянув на небо, проговорил Максим Чопило, — а то проморгаем. Времени в обрез.

— Впритык, — добавил Михаил Гулый.

— Да, впритык, — поддержал их Гордей. — Обоз нужно задержать только тогда, когда его обезглавим… Сегодня ещё можно что-то сделать. А завтра… — и он развёл руками покачал головой.

— А если не договоримся с этим Тымышем, что тогда? — спросил Михаил.

— Последняя надежда на нашего волшебника-знахаря, — поглядывая на Гордея, сказал Максим. — Может Сыть, он выручит…

— Выручу, — лукаво подморгнул Головатый. — Тот, кто употребит мои лекарства, далеко не убежит, прикипит к своему месту.

Когда совсем стемнело, они подошли к хате Тымыша. Гордей показал, в какое окно стучать, и стал недалеко, за кустами сирени, что росли против дверей.

Хозяин не замедлил явиться.

Он переступил порог и остановился: удивлённый, настороженный. Нежданные "гости" поздоровались, пожелали доброго вечера.

Вутлый на приветствие ответил с неохотой.

— Мы по очень важному делу, — начал первым Максим.

— А кто ж вы такие? — немного осмелев, спросил Тымыш.

— Кто и откуда — не интересуйся, — решительно предупредил Михаил.

— Но если интересуешься, то знай, — сказал так же решительно Максим, — за нами большое товарищество, и весьма почтенное. Нам, уважаемый, известно, — произнёс он уже спокойно, по-деловому, — тебя назначили атаманом и будто бы вы завтра выезжаете.

— Завтра, — глухо буркнул Тымыш.

— А мы просим не выезжать… Не выезжать! — повторил ещё раз Максим.

— К отъезду уже всё готово, — несмело проговорил Вутлый. — Как же это так?..

— А так, — повысил голос Максим. — Задаток, который ты получил, возвратишь! А самому нужно, наверное, заболеть. Мы просим, понимаешь, просим!..

Тымыш только сейчас заметил, что у обоих посетителей под накинутыми на плечи жупанами торчат пистолеты, а к поясам приторочены сабли.

— Но как же это, здоровый, совсем здоровый — и вдруг больной? Никто ж не поверит…

— Вот, держи! — протянул Тымышу Максим кошелёк с деньгами. — А вот это, — подал он маленький узелок, — если нужно заболеть… Возьми хотя бы половину, разбавь водою и выпей. Как будешь выполнять нашу просьбу и совет — проверим.

— И об этой нашей встрече, хозяин, никому ни слова, — предупредил Михаил.

— Помни!.. — крикнул, не утерпев, из-за кустов Гордей.

В тот же момент все трое исчезли в ночной темноте.

…Войдя в хату, Тымыш засветил каганец и пересчитал высыпанные из кошелька деньги. Их было много. Вутлый обрадовался: можно не только отдать Кислию задаток, а ещё купить и себе две пары воло? даже с ярмами.

Налюбовавшись деньгами, Тымыш развязал таинственный узелок. В нём находилась вроде бы обыкновенная соль. Попробовал языком — да; что-то солёное и горче полыни.

"А вдруг это отрава?! — испугался Вутлый. Попробовал ещё раз. — Нет, не может быть…" Он отсыпал половину содержимого узелка в воду и выпил. Постоял немного с закрытыми глазами. "Вроде ничего. В животе не печёт, не колет… Что же будет завтра, если я не выйду на рассвете к обозу?.. — Но, взглянув ещё раз на кошелёк с деньгами, Тымыш решился: — А, будь что будет!.. Если уж болеть, то болеть по-настоящему!" И он выпил остаток горькой соли.

Всю ночь Тымышу не спалось. Он тревожился, как и что с ним будет, если к нему не придёт обещанная болезнь. Его беспокоило, что он ничего не чувствует, будто бы и не пил эту горечь.

На рассвете, когда Вутлый наконец-то задремал, сквозь сон он услышал призывные звуки рога — это со двора Кислия сзывали чумаков и оповещали село, что обоз отправляется в дорогу.

"Пусть трубит…" — махнул рукой Тымыш. Он поднялся с постели, ещё раз полюбовался деньгами, даже потряс их в раскрытом кошельке, чтоб послушать, как они звенят, затем отсчитал несколько золотых, которые нужно было вернуть Кислию, и снова завалился в постель.

Вскоре в хату Вутлого пришли нарочные от Саливона. Они были удивлены, что тот, кто должен быть сейчас около обоза первым, — вылёживается. Но, узнав; по какой причине Тымыш находится в постели, посочувствовали ему, посоветовали лекарства и пошли сказать хозяину о скоропостижном несчастье.

Вторично прибывшие нарочные заявили, что волы уже в ярмах и что атаман должен явиться немедленно и отправляться с обозом в путь, отлежится, мол, на возу, а всякие лекарства ему будут приготовлены.

В третий раз нарочные — гайдуки — ворвались, подхватили Тымыша под руки и насильно повели к Саливону.

Опечаленный, что не сдержал слова, что, наверное, придётся возвращать такие большие деньги неизвестным ночным посетителям, да ещё и нести, видимо, какое-то наказание, Тымыш был готов на отчаянный поступок — вырваться и куда-нибудь убежать. Но гайдуки держали его мёртвой хваткой, вели, куда хотели. И Тымыш злился на тех неизвестных ночных посетителей, "Обещали, что заболею, но в животе лишь немного побурчало, и всё".

Но возмущался он напрасно.

На дворе Кислия у переднего атаманского воза стоял отец Танасий со всем своим причтом. Над их головами развевались разноцветные, позолоченные хоругви. Рядом с отцом Танасием находились Саливон, Казьо Пшепульский и группа каменских богачей. Все с нетерпением ждали атамана Вутлого.

Наконец явился и он. Правда, не по своей воле, но всё же явился. Чумаки тут же поспешили к своим возам. Обоз начал оживать. Защёлкали кнуты, послышалось: "Гей, гей! Цоб, цобе!" Задние возы стали подтягиваться к передним.

И вдруг… Как раз в тот момент, когда батюшка, поднимая мокрое кропило, начал благословлять, а за ним заученно, дружно и торжественно запели дьяк и певчие, Тымыш тревожно, глухо вскрикнул: "Ой" — и, схватившись за штаны, тут же присел на корточки.

Батюшка и все, кто его сопровождали, видя такое дело, отвернулись, а потом быстро покинули двор.

Вскоре ушёл, никем не удерживаемый, и Тымыш Вутлый.

Чумаки начали выпрягать волов из возов, загонять их в загон. А звонарь на колокольне продолжал назойливо вызванивать, уверенный, что провожает обоз в дорогу.

Августовской, озарённой луной ночью три десятка чумацких возов выехали из Каменки на восток. За селом они присоединились к обозу, который прибыл с юга, из Запорожья.

Мартын Цеповяз обошёл длинный ряд мажар, но не проверял, чем они нагружены. После этого обхода чумаки собрались все вместе. Мартын снял шапку, низко поклонился и застыл в ожидании — настал час избрания атамана обоза.

— Цеповяза!

— Мартына!

— Мартына! — разнеслось многоголосое, утверждающее. И сразу стало тихо. Больше никого чумаки не называли.

Цеповяз поднял голову, выпрямился, поблагодарил, поздравил всех и пожелал счастливой дороги. Чумаки тоже почтительно поклонились, пожелали старику здоровья, твёрдой руки в делах и доброй удачи. Цеповяз взобрался на свой, передний воз и дал знак трогаться в путь.

Конные дозорные выехали вперёд.

Как-то незаметно с первого же дня Гордей Головатый стал правой рукой Мартына Цеповяза. Он помогал атаману наводить порядок во всём немудрёном хозяйстве обоза, а главное — следил, чтобы все чумаки-погонщики придерживались заведённых в дороге правил. Когда же возы останавливались хотя бы на минуту, Гордей проверял, всё ли исправно, не трут ли ярма волам шеи, как сохраняется товар и другая поклажа. А ещё — при всяком удобном случае — Гордей собирал степовиков и учил их орудовать саблей, пикой и метко стрелять из пистолета и гаковницы. Чумаки упражнялись охотно, с удовольствием, называли себя шутя "добровольцами", и, конечно, никто из них тогда не думал о том, что, скоро им всем пригодится эта воинская наука.

В первый день на отдых остановились далеко до захода солнца, потому что с непривычки от долгого перехода утомились люди, да и волы начали сдавать. Около лагеря разложили три костра и в трёх котлах начали варить пищу. В отличие от употребляемого обычно в дороге чумаками кулеша и саломаты, в этот раз на первый обед, или, скорее, ужин, сварили борщ и кашу; в сумках нашлись свежеприпасенные буряки, капуста, лук… Старое, уже немного пожелтевшее сало затолкли чесноком. Запахи от этого прадедовского, ни с чем не сравнимого яства затопили всю окружающую степь.

Гордею хотелось, чтоб каменчане и понизовцы скорее познакомились и подружились. Поэтому всех чумаков он посадил за один "стол" — на примятой траве, около котлов с пищей. Мартын Цеповяз, чтобы у чумаков был хороший аппетит, вытащил затычку из пузатого бочонка и налил каждому крепкой водки, кроме тех, кто ночью должен был нести караул.

— Добрая, чёрт бы её подрал! — начали хвалить горилку степрвики.

— Жгучая, а пьётся как вода холодная, текучая.

— На этом, наверное, и заговеем.

— У нашего вожака в дороге не поживишься..

— Да-а, прощайся, Семён, с чаркою, как дома с Одаркою.

— Да он сбежал от жинки, не попрощавшись.

— Ещё может наверстать, — заметил, усмехаясь, Гордей Головатый. — Отъехали недалеко от дома.

— Да и тебе, Зайда, можно возвратиться и заскочить к Саливону. Он, наверное, ждёт…

Эти слова вызвали у всех чумаков смех и напомнили о том, что Кислий, пронюхавши, каким способом был задержан отъезд на Дон его обоза, грозил сурово расправиться с виновником. На селе говорили, будто Головатый перед выездом заходил к Саливону с намерением попрощаться, но хозяина дома не застал.

— Говорите — ждёт?

— Конечно, очень хочет повидаться, расцеловаться зубами…

— Да Головатому приветствовать таких не впервой!

— Ветречался-здоровался, наверное, не с одним…

— Наверное, как только вылез из пелёнок, так и начал колошматить иродов.

Слова "не впервой" и "не с одним" напомнили о том, как Головатый начинал бурлачить-казаковать. Это было очень интересно. Об этом много говорили, когда Гордей появился в Каменке.

А было всё якобы так.

На семнадцатом году жизни крепостной магната Потоцкого Гордей решил бежать из панской неволи. Думал-гадал, куда б это податься, и решил: на Сечь. Попрощался с сестрою, в семье которой проживал, и двинулся в путь. Уже в дороге наедине решил, что, наверное, негоже являться перед славным низовым рыцарством, не совершив ни одного поступка, достойного мстителя. Да и не "отблагодарил" он, уходя, своего пана за всё то, что перенёс, работая пастухом в его имении.

Не долго думая, воротился он в родное село Рубайку над речкой Синюхой, поджёг панское поместье и вновь отправился своей дорогой. Но вскоре гайдуки его поймали. Гордея били, истязали как могли, а затем пан приказал посадить его на кол.

Однако ночью, перед самой казнью, Гордей опять бежал. Уходя, не утерпел, завернул снова к дому наилютейшего палача. Пробрался в спальню, связал его, облил дёгтем и хотел поджечь, но оказалось — нечем. И только позже, во время одного из походов сечевого товарищества, Гордей посетил своё село и не упустил случая как следует "поздравить" своего пана…

Костры догорают. Котлы пустые. Ложки в карманах. А гуртовой дружный разговор продолжается и продолжается. И всё о том же, только что оставленном, свежем в памяти, близком сердцу: о тихой, мелкой речушке Волчьей, о родном селе. Ещё вчера у степовиков была работа в поле, в огороде, начали обмолот зерна, а сегодня будут собирать урожай без них; беспокоило, как будет в этом году с посевом озимой, выпадут ли дожди. А из весёлых происшествий прежде всего вспомнили и посмеялись вволю над тем, как Тымыш Вутлый преградил дорогу Кислиевому обозу. Говорили, будто Саливон искал атамана для своего обоза даже в соседних сёлах, но после того случая с Тымышем никто не решался браться за это дело.

Когда разговор зашёл о Кислии, два чумака вдруг замолчали, пригнули головы и начали прислушиваться. Это были Карп Гунька и понизовец Михаил Гулый. Ни тот, ни другой ничем не выдавали себя, что они однодумцы, вели себя очень осторожно, даже избегли встреч друг с другом. И, разумеется, никто из чумаков не мог даже подумать, что эти двое в сговоре между собой и Кислием.

Гунька помогал Саливону готовить обоз в Дикое поле. А когда с этой затеей ничего не вышло, тот же Карп Гунька свёл Гулого с Саливаном, и Гулый продался Кислию: нашёл ему дорогу-лазейку, в которую тот и пролез, да ещё очень ловко.

Ни Гордей Головатый, ни Мартын Цеповяз и никто другой из чумаков не знали, что под видом возов, прибывших из Запорожья, в обозе идут мажары Кислия и ещё одного казацкого дуки. А когда эти мажары будут нагружены углём, то Карп и Михаил позаботятся, чтобы они попали к тем, кто их сюда направил.

…Костры погасли. Лагерь затих. Дремлет степь. Чумаки на возах и под возами. Дорога пролегает около села, поэтому здесь пока ещё безопасно. Но всё равно надо быть настороже. Караульные, затаившись в высоких травах, чутко прислушиваются, ловят малейшее нарушение тишины.

Савка стоял дозором среди кустов гледа. Взошла луна. От её серебристо-тусклых лучей и от густой багряной мглы окружающая степь казалась ещё более притихшей, таинственной. Парень присматривался, наблюдал, а мыслями был на берегах Волчьей, находился в Каменке, в своей хате. Ему виделась мать, вспоминались её наказы, просьбы и раздумья. "Если б ты не так настойчиво уговаривал-доказывал, что тебя просит общество, то я бы ни за что ни пустила, пусть другие чумакуют-богатеют. А может, они и без тебя нашли б тот чёрный камень?.. Но вижу, что ты и сам с большой охотой начал собираться. Ну, уж езжай. Будь счастлив… Да только остерегайся в дороге злого человека, холодного и горячего, плохой еды. Не один чумак навеки лёг край дороги порубанный, затрёпанный лихорадкой да из-за болезни живота. Отец твой, покойный Кузьма, уже возвращался из Молдавии, да не вернулся. Говорят, схватило его, скрутило, припал он к сырой земле, и всё… Так что будь осторожен, сынок…"

Савка обещал матери, что будет осторожным, не скрывал от неё, что едет с охотой: нужно показать, где лежит тот горючий камень, да и хочется ещё раз увидеть бескрайнюю, раздольную степь, Савур-могилу, хутор Зелёный. О том, что больше всего его тянет именно на хутор Зелёный, он решил матери пока не говорить. Скажет ей попозже, когда успокоится сердце и самому станет более ясно, как ему быть дальше…

Где бы Савка ни был и что бы ни делал, мыслями он всегда уносился в тот далёкий край, и само сердце его выговаривало страстно и нежно песенное имя" — Оксана… Но иногда закрадывалось в душу и томило сомнение: придётся ли ещё встретиться с ней, уловить её взгляд, услышать её голос…

Прошли только первые сутки в дороге, ещё такая даль впереди, а Савке кажется, что он уже приближается к желанному. И быстрее бьётся его встревоженное радостью сердце. Какая же будет их встреча?.. И встретит ли?.. А может, это только он стремится к ней, а она — к другому… Савке вдруг вспомнилась песня:

Ты напейся воды да холодной, Да забудь ты об этой дивчине. Ой пил я воду, да холодную, А она всё не пьётся. А как вспомню про ту дивчину, Аж сердце забьётся…

"Хотя бы перед кем-нибудь облегчить бы душу, — думает Савка. — Все чумаки свои, знакомые, но не близкие. Эх, был бы здесь Лукаш! Но он остался дома…" Когда набирали чумаков на обоз, Лукаш тоже начал готовиться, а потом заявил, что не поедет — неисправный воз, нужно готовить пашню, а там и сеять озимую, да и нет охоты вырываться под осенние дожди, в непогоду. Но Савка догадывается, что причина у Лукаша другая, — Варька Гутякова, за которой парень начал ухаживать. Прошёл даже слух, что осенью они сыграют свадьбу. Сожалея, что рядом нет товарища, Савка в то же время утешал себя мыслью, что, может, это и к лучшему. Ведь Лукаш так же, как и он, неравнодушен к Оксане. А вдруг и она к нему тоже?.. "Какой же я дурень!" — выругал сам себя Савка за такие нехорошие мысли. Он пытался отогнать их прочь и… не мог. Это злило его, и одновременно нарастало желание скорее очутиться в хуторе Зелёном. Там наверняка всё выяснится…

Неподалёку из травы вынырнула и замаячила, купаясь в лунном свете, чья-то фигура, послышались крадущиеся шаги. Савка узнал Гордея. Но на всякий случай приготовил пистолет и спросил приглушённо: кто идёт? Головатый ответил. Он приблизился к Савке, остановился и начал прислушиваться. Савке вспомнилась почему-то стоянка обоза около заросшего тёрном кургана, в то первое своё чумакование. Как они вдвоём с Головатым пасли тогда волов и вели разговор. Сейчас, на диво, будто всё повторяется: как и тогда, он не может успокоить своё сердце, и ему опять хочется поговорить с Гордеем о том же самом. По удобно ли?

И всё же Савка осмелился.

— Вот мы едем… — начал он и вдруг запнулся. — Как вы считаете, когда будем около Северского Донца? И остановится ли обоз около Зелёного хутора?

— Именно затем и едем, чтобы там остановиться, — ответил несколько удивлённый таким вопросом Гордей. — Остановимся обязательно. И ты поведёшь нас к тому месту, где лежит чёрный камень…

— А там недалеко хутор…

— Недалеко, — согласился Гордей. — В нём, наверное, тоже будем. Но это ещё вон где… Не одна ночь, не один день ещё впереди… Иди-ка отдыхай.

Однако Савка не торопился уходить. Он был рад, что разговорился о милых его сердцу местах.

— Иди, иди, — приказал Головатый.

Савка ещё немного постоял и затем не спеша пошёл к своему возу, напевая про себя:

Ты напейся воды да холодной…

Недосыпая ночей, поднимались чумаки на рассвете и двигались до обеда на восход солнца, а потом — за солнцем и уже под вечер — от него: спешили, пока была сухая дорога. И так каждый день.

В тот предпоследний день, когда надо было поворачивать на юг, к морю, к Таганьему Рогу, тоже спешили. Солнце в то утро вынырнуло какое-то заспанное, оно будто поманило за собой, указало, где его искать, и спряталось. И только примерно уже в полдень появилось снова: чистое, ясное, ласковое. И всё вокруг сразу стало шире и милее.

Ещё не наступил вечер, но передний воз остановился. На нём поднялась высокая тычка — внимание. Атаман прошёл в степь, огляделся и подал знак обозу — съезжать с дороги.

Обоз стал лагерем на том же месте, где останавливались чумаки-каменчане весною. Невдалеке виднелся тот же поросший тёрном бугор, из-за кустов, словно притаившись, выглядывали каменные бабы, во все концы разбегался волнистый простор, только там уже играет не изумрудно-зелёное кипение, а седеющие ковыльные плёсы, протянулись густые дымчатые полынные полосы, рослые травы сровняли промоины, заполнили широкие ложбины, — казалось, там прячутся сайгак, лиса и заяц; птицы ещё не собираются в стаи, кроме говорливых весёлых скворцов; ещё слышен щебет и писк, а на буграх уже протянулись желтоватые полосы, но ещё играют, ещё привлекают переливчатые краски полуденного лета.

Здесь, вблизи дороги, должен быть продолжительный отдых.

Сразу же, как только расположились, все, кто был свободен от лагерных обязанностей, отправились к обрыву, где Савка нашёл горючий камень.

Чумаки продвигались медленно, путаясь в высокой, потрёпанной ветром траве, хотя всем не терпелось скорее прибыть на место.

— Вон там… — показал рукою Савка, когда подошли к глубокому и длинному оврагу.

Но, кроме чёрных, уже застывших потёков, которые сбегали вниз по стенам оврага, никто ничего не увидел.

— Наверное, кто-то забрал или его смыло водою, — высказал догадку Савка, удивлённый, как и всё, что угля нет. — Да, кто-то забрал, — повторил он. В его голосе слышалась тревога.

Да и как же не тревожиться! Сколько было измерено длинной степной дороги! Какие были надежды! И вот…

"Был же он! Был!" — хотелось крикнуть Савке во весь голос. Но разве этим делу поможешь? И он молчал. Молчали и огорчённые чумаки. Потупившись, они пошли вдоль оврага на юг. Но овраг дальше расширялся, мельчал и покрывался травою. Чумаки, пригорюнившись, вернулись назад.

— А то ли это место? — спросил Гордей.

— Конечно, то! — чуть не выкрикнул Савка, обрадовавшись, что с ним хоть заговорили. — Я приметил тогда вот эти два куста боярышника…

— Боярышника в степи много, — сказал кто-то с упрёком.

— Но память у хлопца дай бог каждому!

— Не может быть, чтобы Савка ошибся.

— А посмотрите, вон поперёк какая-то чёрная полоса.

— Да, будто бы уголь…

— Будто глыбы…

Чтобы добраться до этой чёрной полосы, чумакам пришлось спуститься на дно оврага, а потом лезть по его откосу вверх. Радости чумаков не было предела — они увидели уголь. Но как взять его отсюда?

Решили обратиться за советом к своему человеку — к кузнецу Даниле. Кто-кто, а уж он-то наверняка знает, где здесь наилучшие залежи этого горючего камня и как его добыть из-под земли.

В хутор пошли небольшой группой: атаман Мартын, Гордей, Карп и Савка. Идти быстро опять мешала чумакам та же высокая, местами сплошь полёгшая трава, нагромождения мелкого камня и хвороста, а ещё — канавы, хотя и не глубокие, но засыпанные густой трухою, ступишь — и обсыпает тебя с ног до головы пылью.

Савка готов был даже подгонять чумаков, ему казалось, что идут они уж слишком медленно. Он вырывался вперёд, взбегал на пригорки и всматривался в даль, ему не терпелось скорее увидеть хаты Зелёного хутора.

Наконец на горизонте показалась высокая, и вроде с аистиным гнездом, сторожевая вышка. А вскоре внизу, под горою, замаячили деревья и среди них — строения.

Савка первым взошёл на кладку через речку.

Ещё издали, как только вошли в хутор, чумаки услышали размеренные удары железа о железо. Даже никого не спрашивая, по одному лишь этому звону можно было догадаться, где усадьба Данилы.

Чумаки прошли через сад и очутились во дворе, огороженном каменным забором.

— Отец, а к нам люди! — послышался звонкий девичий голос.

В дверях кузни, держа в клещах багряный железный обрубок, показался Данило и тут же исчез. А в следующий миг произошло такое, чего никто не ожидал. Из кузни выбежала девушка и с радостным возгласом "Приехал!.." кинулась к Савке, припала к его груди и — расплакалась.

Но вдруг опомнилась, смутилась и убежала в хату, из дверей которой вышла в это время и приветливо поклонилась гостям хозяйка Настя.

— Вот это встреча!.. — низким, но чистым, приятным голосом проговорил Данило, появившись снова на пороге кузни.

Сказанное могло относиться и к Оксане с Савкой, и к Мартыну, с которым начал целоваться хозяин, и ко всем присутствующим, которых он радостно приветствовал.

— Очень прошу, друзья, извинить, — обратился Данило к гостям, — подождите минутку, побудьте одни. У меня в горне железо и может перегреться.

— Если нужна помощь, то её может вам оказать наш кузнец, — предложил Гордей.

Да, да, поможем! — подтвердил Мартын. — Давай-ка, хлопче… — повернул он голову к Савке.

На Савку сразу же повеяло чем-то запомнившимся, близким и родным. Он не спеша, привычно и сноровисто подпоясался фартуком, что висел на стене, наверное оставленный Оксаной, подживил мехом огонь, вытащил красное, брызжущее искрами железо и начал орудовать молотком.

Чумаки столпились у дверей кузни. Об удивительных конечных способностях Савки, работавшего под наблюдением Лаврина, они уже знали. Но им хотелось, чтоб и здесь он показал себя хорошим умельцем, и поэтому внимательно следили за каждым его движением.

Под ударами молотка обрубок железа быстро изменялся. Из бесформенного толстого он стал плоским, гранёным, а затем превратился в скобу: Савка пробил в ней нисколько дыр для ухналей и начал приваривать короткие шипы.

— Так, так, — словно заворожённый, не отводя глаз от работы парня, говорил Данило.

Вскоре Савка вытащил щипцами из воды и бросил на землю готовую, с синеватым отблеском подкову…

Данило заключил Савку в объятия.

— Кузнец, настоящий кузнец!..

— Ученик мастера Лаврина, — словно между прочим, но не без гордости сказал Гордей. — Ученик.

Когда сели за стол под развесистой вишней, чумаки рассказали Даниле, зачем пожаловали к нему.

…Когда атаман Мартын с товарищами возвратился, чумацкий лагерь ожил, закипел, разделился на тех, кто должен остаться здесь, около обрыва, и, добывать чёрный камень и кто поедет на Дон. Не обошлось и без нареканий, неудовольствия. Атаману не раз приходилось выслушивать просьбы и домогательства. Оказалось, многим хотелось остаться здесь и добраться до того чёрного угля. Такая просьба была и у Карпа Гуньки. За него настойчиво просил и понизовец Михаил Гулый. Он доказывал, что в дорогу на Дон людей подобралось много, а здесь, в степи, долбить камень нужны здоровые руки. Цеповяз, подумав, дал своё согласие.

По совету Максима Чопило атаманствовать обозом, который пойдёт на Дон, должен был Михаил Гулый. А по настоянию Гордея помощником Гулого стал Семён Сонько.

Когда всё утряслось, у Михаила Гулого и Карпа Гуньки состоялся свой тайный разговор.

— Всё там было в порядке? — спросил Гулый, кивнув головой в сторону хутора.

— Всё хорошо, — ответил Кари. — Оказывается, кроме того места, которое указал Савка, в том же районе есть ещё места, где из земли выпирает чёрный камень. Кузнец согласился помогать. Он сделает несколько домов-долбилок и вёдра-бадьи. Обещал ещё, что копать помогут хуторяне, которые уже умеют работать под землёй.

— Ты остаёшься здесь, так что присматривай, за волами, да чтоб камень был отборный — большими грудками, — повышенным тоном на правах старшего сказал Михаил. — А у меня на Дону тоже есть дела. На вот, возьми, — подал он завязанные в узелок деньги. — Это от хозяина. Может быть, понадобятся кого-нибудь задобрить.

Переговорив, Гулый и Гунька начали расходиться.

— А Савка — подмастерьем у того Данилы, — уже вдогонку выкрикнул Карп, пряча деньги в карман широких шаровар.

Михаил вернулся, подошёл к Гуньке.

— С ним тоже будь поосторожней, — озираясь вокруг, сказал почти шёпотом. — Он того… Из Гордеева кодла правдолюбов… — добавил зло, язвительно. И, сутулясь как под тяжёлой ношей, Гулый поспешил к возам, которые уже выезжали на дорогу.

…Кончились тёплые дни августа. Сентябрь начался густыми обложными дождями. Но потом распогодилось. Умытая степь будто присмирела и поблекла. Она вдруг утратила свои разноголосые звуки: с вечерними долгими сумерками на землю спадала грустная, задумчивая тишина. А может, всё это только казалось озабоченному Савке, который всегда был весёлым, любознательным, а теперь стал печальным и будто бы ко всему безразличным.

Он с тревогой ждал возвращения с Дона чумацкого обоза — тогда придётся расстаться со всем, что ему стало здесь таким дорогим. Из мыслей не выходили сказанные Оксаной слова, тревожные, жаркие и нежные: "А как же я без тебя здесь, любимый? Как?.." Остаться тут, чего властно требует сердце, Савка не может. У него есть родная сторона, родная мать. А в таком деле нужен её совет — благословение. И так ежедневно и где бы ни был. И уже казалось, не голос, а только глаза Оксаны, красивые, манящие, спрашивают: "Как же… без тебя?.."

Но вскоре всё решилось неожиданно и будто бы так, как нужно.

Во второй половине сентября к терновому бугру с Дона, из Таганьего Рога, прибыли чумаки с нагруженными солью и рыбой возами. Встреча была радостной, ведь долго не виделись.

Рядом с Чумацким шляхом стояло около четырёх десятков мажар-, наполненных чёрным камнем. Хорошо чумаковалось и тем, кто вернулся с моря. Только печалило всех известие о смерти Семёна Сонько.

— Всё шло у нас хорошо и со скотиной, и с торгом, — печальным голосом рассказывал Михаил Гулый, — но с нашим дорогим Семёном приключилась беда. Покупая рыбу, мы решили немного подмагарычить донских продавцов. Я, признаюсь, выцедил тогда, наверное, полкварты горилки — и ничего. А Сонько — немного, чарку-другую. И надо же… скрутила его будто болезнь живота. Враз посинел, весь скорчился и отдал богу душу… — Рассказывая, Гулый то и дело поднимал к небу глаза, крестился, шептал молитву, казалось, плакал, затем склонил голову и замер в печали.

Выслушав Гулого, чумаки долго стояли понурые, опечаленные, а потом, не сказав ни слова, начали расходиться к своим возам.

Здесь что-то не так. Он, не так! — подходя к Головатому, проговорил старый понизовец Свирид Свербляк. — Семёна Сонько, бывало, и полштофом с ног не собьёшь, а тут вдруг завял от маленькой чарки.

— Была она, наверное, не простая, а с зельем… — высказал свою догадку Гордей.

— Конечно, была не простая…

— Дознаемся!.. — сказал Головатый и заспешил к атаманскому возу.

Передышка тех, кто приехал, была короткая. Попасли волов, осмотрели возы, подмазали оси — и готово. Огромный, версты в две длиною, обоз с углём, рыбою и ещё с чем-то, старательно упакованным на дне возов, двинулся на запад.

Последними от глубокого обрыва отходили Савка и Данило. Кузнец решил поехать с чумаками, проведать родной край — село над Волчьей, погостить там, а потом с Савкой, а может быть, и с его матерью, старой Васелиной, возвратиться снова в хутор Зелёный.

Взволнованные, они в последний раз окинули взглядом далёкие, будто затуманенные очертания хутора Зелёного, синеватый горизонт, чёрные норы, где добывали земляной уголь, всё вокруг в степи памятное, родное.

— Счастливой дороги! — проговорил растроганно, тихо Данило.

— Счастливой! — повторил за ним Савка. И оба они поспешили присоединиться к чумацкой компании.

Прошла уже неделя, как обоз отъехал от тернового бугра. Чумаки пересекали долины и балки, мелкие, а то и совсем высохшие речушки, а степь всё так же стелилась перед ними, целинная и бескрайняя. Возы катили ровной дорогою, волы шли размеренно, без напряжения, и чумакам не надо было их подгонять — гейкать и щёлкать кнутами. Они могли пока подремать или перекинуться словом-другим с товарищами, а то и тихо затянуть песню — послать над необозримым простором свою радость или тоску.

Вокруг было тихо, дремотно.

И вдруг тишина нарушилась: послышался чей-то крик, громыхнул выстрел. Обоз остановился. На переднем возу поднялся атаман и начал подавать знак, чтобы чумаки ставили возы в тесный круг. Такое же указание передавал и Головатый.

Вдоль обоза промчались конные дозорные. Одни предупреждали:

— Татары!..

Другие призывно кричали:

— К оружию!..

— К оружию!..

С севера неровным широким полукругом взвивалась в небо, словно тучевая завеса, седая пыль. Впереди неё мчали, припав к гривам, на низкорослых прытких лошадях всадники.

Гул, топот, пронзительные выкрики нарастали.

Сдвинуть в круг все возы чумаки не успели. Несколько мажар в упряжке с волами так и остались на дороге.

Чумаки залегли за возами, между колёсами, вместо земляного вала насыпали уголь, щели заткнули скомканными ряднами, тулупами, свитками — всем, что было под рукой и могло защищать.

Оставив лошадей без присмотра, спешившиеся дозорные тоже залегли под возами.

Ордынцы, приблизившись, замедлили бег, давая передышку лошадям, а потом, дико крича, размахивая мечами, кинжалами и пиками, ринулись на лагерь.

Из-под возов громыхнули гаковницы, пистоли. Несколько всадников упало на землю. Но это не остановило нападающих. Со стороны ордынцев тоже раздались выстрелы, полетели стрелы.

— Вожака…

— Атамана…

— Убили! — кружило глухое, тревожное, передавалось от одного чумака к другому.

Мартын сидел на корточках, держа на коленях пистоль. Он, казалось, был чем-то удивлён и хотел что-то сказать. Но вдруг пистоль выпал из его рук, и Мартын рухнул навзничь. Из его виска тонкой струйкой хлынула кровь, оросила рассыпанный уголь и запеклась на нём.

Чумаки отнесли Цеповяза в укрытие, сделанное из угольных глыб и мешков с рыбою. Потом туда же положили ещё одного убитого каменчанина…

— Из гаковннц бить только тем, кто может хорошо стрелять! — приказал Гордей. — Пистоли же пускать в дело, когда приблизятся!..

— Целься!

— Целься!

— Пики, ножи готовьте! — раздавалось со всех сторон.

Спокойный голос Головатого, его выдержка сплачивали, поддерживали чумаков, вселяли в них надежду отбиться от ордынцев, выстоять хотя бы до ночи: может быть, когда совсем стемнеет, татары отхлынут, и они сумеют выбраться в Степь, улизнуть от врагов.

Осада продолжалась. Ордынцы то гарцевали на недосягаемом для чумацких пуль расстоянии, то приближались, размахивая мечами, а некоторые рыскали около оставленных на дороге возов.

Татар становилось всё больше и больше. Горизонт на севере совсем заволокло пылью, она густела, надвигалась — вот-вот накроет лагерь. А что же там, за этой пыльной завесой?..

Чумаки отнесли в укрытие ещё двоих каменчан и одного понизовца.

— Если ордынцы подступят к лагерю, — сказал спокойно Гордей, — то будем биться ножами и ятаганами.

— Будем биться!

— Не дадимся! — закричали чумаки.

Татары, истошно вопя, снова ринулись на лагерь.

— Попрощаемся, братья!

— Попрощаемся!

— В пики! В ножи! — заглушил голоса чумаков резкий крик Головатого.

В глубине степи, на юге, за оврагом, на высокой ноте прокатился какой-то рёв, словно внезапно заиграли трубы или загрохотали барабаны. Ордынцы сразу же остановились, смешались, а потом, поспешно подобрав убитых и раненых, повернули назад.

Татары, удаляясь от чумацкого лагеря, казалось, двигались бесконечным потоком, и у каждого из них было по две-три лошади, навьюченные, словно верблюды, награбленным добром.

Вскоре следом за татарами помчались отряды всадников. Это были, как выяснилось позже, бахмутские дозорные, воины из гарнизона соляного городка Тора[9] и стража из Святогорского монастыря на Северском Донце.

…Под вечер на том самом месте, около дороги, где происходил бой, чумаки принялись копать глубокую и широкую могилу, в которой будут вечно отдыхать их товарищи.

Вырыв могилу, они начали из-под окрестных дубков, гледа и ежевики носить сюда шапками рыхлую, влажную землю. Рост нового холма прекратился только с заходом солнца.

Постепенно жизнь в лагере вошла в свою обычную колею: чумаки приводили себя в порядок, осматривали возы, пасли скотину, выставляли дозоры. Пришлось снова нагружать возы углём, это была трудная, хлопотная работа. Да что поделаешь. Только костров в этот вечер не разводили.

В немой скорби укладывались чумаки на ночь около свежей могилы: не переговаривались, не пели песен. Все были словно окаменелые.

Плыла тёмная холодная ночь. Обходя лагерь, проверяя внимательность дозорных, Головатый увидел, как неподалёку от дороги, в кустах, блеснул вроде бы какой-то огонёк. Он насторожился и неслышно подошёл к густому терновому кусту. Прислушался. До его слуха донёсся приглушённый разговор:

— У наших потерь немного… Ордынцы угнали с собой шесть лошадей, и погибло четыре Саливоновых вола…

— Кислиев только один. Тот, что ходил в паре с однорогим, половым…

— Расскажем, как было, поверит…

— Поверит, татары ведь оставили метку.

— Да ещё какую…

Страшная догадка закралась в душу Гордея. Он готов был тут же броситься, дознаться, кто ведёт такой разговор, но сдержал себя и начал отходить с намерением подойти к кусту с другой стороны и накрыть собеседников будто случайно.

Но не удалось.

— Кто-то приближается, — послышалось предостерегающее, и из-за куста вышли Михаил Гулый и Карп Гунька. Увидев Гордея, они подошли к нему.

— Калякаем себе про то про сё, — проговорил Михаил, позёвывая. — А оно клонит ко сну.

— Но караулим как следует, — добавил Карп.

— Это хорошо, — кивнул Гордей и пошагал дальше. Он не слышал, как Гулый выругался ему вдогонку, а Карп тихо сказал:

— И откуда он, дьявол, взялся? Подходил очень тихо. Мог бы и услышать. Надо проследить, проверить.

— Проследим, Карп. Не убежит, — зло сплюнул Гулый и, корчась от сдержанного хохота, добавил: — Благодетель, низкая чернь, Зайда проклятый!..

В ту ночь Головатый не спал. Он, словно лунатик, кружил и кружил степью и не мог успокоиться. "Как же это всё произошло? — ломал голову Гордей. — Как же я прозевал?.. Значит, эти двое — приспешники Саливона?.. — Он скрипел от злости зубами и готов был кричать на всю степь: — Смотрите! Вот он, дурак! Битый, но недобитый. Видите, кому он везёт этот камень?.. Саливону! Видите?.. Но ведь можно везти и не довезти, — осенила вдруг Гордея спасительная мысль. — Да! Можно не довезти!.. Интересно, сколько же Кислиевых возов?.. Каменчанские возы известны. А остальные, значит, понизовцев и Саливона? Так сколько же именно его?.."

На рассвете чумаки начали готовиться в путь. Развитые мажары разгрузили. Всё добро, что было на них, — уголь, рыбу и соль — переложили на неповреждённые возы. Освободившиеся волы — две пары — должны были идти как запасные.

Когда сборы были закончены, чумаки собрались около могилы. Они сияли шапки и упали на колени, низко склонив в скорби головы.

— Прощайте, друзья-побратимы! — медленно, взволнованно сказал Гордей. — Мы вовек не забудем вас!

— Прощайте!

— Не забудем! — повторили следом за Гордеем так же взволнованно чумаки.

— Мы будем мстить за вашу смерть! — продолжал Головатый. — И знайте: добро, за которое пролита ваша кровь, не попадёт в хищные руки! Не попадёт! — почти выкрикнул решительно и, встав на ноги, многозначительно посмотрел на Карпа Гуньку и Михаила Гулого, которые, как ему показалось, тоже многозначительно переглянулись между собой.

В полдень, когда обоз остановился передохнуть, Гордей позвал Савку и начал, как это делал обычно на отдыхе покойный Мартын, осматривать с ним возы.

— А посмотри-ка, друже, на того однорогого, — сказал Головатый, показывая на вола, который пасся у дороги.

— Хороший воляка, приметный, — ответил Савка.

— Вот в этом-то и вся закавыка, — продолжал Гордей. — А не примечал ли ты его раньше?..

Савка задумался, ещё не понимая, к чему этот вопрос.

— Может быть, ты видел его в том нашем весеннем обозе или где-то в другом месте? — спросил Гордей.

— Так однорогих у нас несколько. А этот будто… Кислиев… — с удивлением проговорил вдруг Савка. Он подошёл ближе к волу и разглядел на роге знакомые приметы — полосы, натёртые налыгачем. — Да я ж не раз запрягал его. Конечно, это Кислиев! — твёрдо заявил Савка. — А вон и кленовые грядки, берестовые опоры к осям, да и ярма, украшенные резьбой… Это же всё Саливона! Как же это?..

— Я, друже, тоже теперь думаю — "как же это?.." — проговорил Гордей. — Нужно доискаться. А пока что молчи! Вечером, когда станем лагерем на ночёвку, дам знак: встретимся, поговорим, посоветуемся и, может быть, отгадаем эту загадку…

Ночью Гордей снова не мог уснуть. Ему всё не давал покоя подслушанный случайно разговор двух предателей. "У наших потерь немного…" Что кроется за этими словами "у наших"? Может, к чумацкому обозу причастен не только Саливон, а и ещё кто-то. Но кто же именно? И кто помог им, этим неизвестным, тайно пролезть в обоз? Наверное, те же Гунька и Гулый. Но как?.. "Да-а, — вздохнул Гордей, — живёшь вот так с людьми и не знаешь, кто рядом с тобой. А должен бы знать. Выходит, не все здесь однодумцы, не все в одну дудку играют, не все за одно дело ратуют. Вот хотя бы и Карп Гунька. Вроде непоказной, тихий человек, бедный хозяин, чумакует одной парой. Казалось бы, должен держаться за таких, как он сам. Но нет! Переметнулся на сторону Кислия, снюхался с этим Гулым. А кто он, этот Гулый, в действительности? Выдаёт себя за понизовца, из Уманского куреня… Но что-то я не могу припомнить такого казака среди сечевого товарищества, а тем паче среди уманцев…" В это же время на Гордея наплывает неясное, затуманенное: будто бы где-то он видел, даже близко, такого рыжеголового с заострённым, похожим на хищную птицу, лицом…

Михаил Гулый и Максим Чопило появились в Каменке в те дни, когда чумаки сколачивали новый обоз. Они-то подали мысль: присоединить к каменчанским возам мажары из Запорожья. Головатый, а за ним и остальные чумаки охотно согласились: почему бы не пойти навстречу низовому товариществу. Кроме того, если обоз увеличится, безопаснее будет в дороге. И разумеется, никто тогда даже подумать не мог, что вместе с запорожскими мажарами в обоз могут влиться мажары Саливона и какого-нибудь ещё богача.

"Неужели обо всём этом знал и Максим Чопило? — спрашивал сам себя Головатый. — Но как проверить? Чопило остался на Дону по каким-то делам низового товарищества. Может быть, и можно было выведать кое-что у чумаков-понизовцев. Их здесь в обозе несколько десятков. А кого ж именно из них спросить? Разве что Свирида?.. Через двое суток, в воскресенье, возы из Запорожья должны повернуть к себе на юг, а остальные — двигаться до села Каменки. Обоз разделится. Вот тогда-то, — решил Гордей, — земляной уголь с Кислиевых мажар надо тоже разделить: половину отдать запорожцам, а другую половину — каменчанам. Да, надо, сделать всё возможное, чтобы руки Саливона не дотянулись до горючего камня…"

Гордей понимал: чтобы осуществить задуманные планы, ему нужно всё время иметь рядом своих, надёжных людей. И он начал осторожно, потихоньку подтягивать к своему переднему возу мажары каменчан. Первыми присоединились Савка и Данило. Гордей договорился с ними, что в час раздела обоза оба они будут вооружены и возьмут под наблюдение Михаила и Карпа, чтоб те не оказали сопротивления.

…Гулый и Гунька, конечно, не знали, что затевает Гордей. Но они догадывались: их раскрыли. Значит, надо действовать, и действовать решительно и немедленно.

В эту предпоследнюю перед расставанием каменчан и запорожцев ночь в лагере всё было как обычно: чумаки спокойно отдыхали, караульные по очереди несли дозор. Ночь была прохладной. Но под тулупами и ряднами — уютно, тепло. Согревали чумаков и мысли о близком конце дороги. О встрече с родными, знакомыми…

На рассвете, проверив часовых, Гордей возвращался к своему возу. Шёл спокойно, неторопливым шагом. По привычке присматривался ко всему, прислушивался к каждому шороху и всё же лежащих в траве у дороги Гулого и Гуньку не заметил. Когда Гордей миновал их, они быстро поднялись, подскочили к нему сзади, зажали рот, накинули на голову мешок и куда-то потащили с собой.

Шли долго. Наконец остановились над глубоким оврагом. Гулый связал намоченной в воде верёвкой ноги Гордею и снял с него мешок.

— Здравия желаю, Зайда Головатый! — нагло и иронично произнёс он. — Извини, что проводили тебя сюда и спеленали. Видим: принюхиваешься, собираешь своих. Наверное, что-то замышляешь, сукин сын! Ничего, — скривил он в ухмылке губы, — теперь полежишь, отдохнёшь и, может быть, ума наберёшься… А узлы наши, знай, тугие. Развяжешь их только дня через два-три, когда подсохнут, если, конечно, до этого серые волки не разнесут твои косточки… Нужно было бы для утешения оставить тебе немного еды и водки. Но каши не наварили, а водка вся с приправою досталась твоему любимому Семёну. Там, на Дону…

Вместе с брызгами слюны в лицо бил въедливый, ехидный смех: Гордей отвернулся, открыл глаза — темно, как в погребе. Но постепенно начало светлеть. Рядом с Гулым он увидел ещё одного. "Карп", — догадался Головатый.

— Отдыхай, — продолжал насмешливо Гулый. — Отдыхай, а Кислиевы возы с камушками пойдут своей дорогой, к хозяину… Сколько их, знаешь, сударь?..

— Двадцать, — сказал так же иронично, в тон Михаилу, Гунька. — А остальные на Низ…

— Вот так, сударь, только не на Сечь, как ты думал. Двадцать пять мажар пойдут к Барабашу. Да, да! К тому самому есаулу, что отрубил, сударь, твою левую, руку…

Гулый продолжал говорить об обозе, о чёрном камне, называл имена Савки и Данилы. Но Гордей уже не прислушивался к тому, что он говорил. Его ошеломило известие, что в обозе не только мажары Саливона, но и есаула Барабаша и что горючий камень пойдёт не в пользу низового товарищества, а достанется богачам, да ещё его кровному врагу, есаулу.

"Дурак! Какой же я дурак! — ругал сам себя Головатый. — Обманули, как мальчишку…" Он стиснул кулак и рванулся к Гулому и Гуньке.

— Огрей его, Карпо, чтоб не ерепенился! — крикнул Гулый.

Затылок Гордея тут же пронизала резкая, нестерпимая боль. Он упал грудью на землю и затих.

Когда Гордей открыл глаза, было уже совсем светло. Вокруг стояла тишина. Не слышно было даже птичьих голосов. На восток простирался глубокий овраг, на дне которого зеленела трава. А здесь, вверху, было голо, всё выжжено солнцем.

Гордей попытался подняться на ноги и не смог. Но сесть ему всё же удалось. Дотянулся пальцами к верёвке, которой был связан: нечего и думать развязать одной рукой туго затянутые узлы. Верёвка въелась в тело, ноги посинели, стали как колоды. Ещё раз попробовал подняться, но от резкой боли сцепил зубы и вдруг почувствовал, что летит в какую-то липкую, горячую тьму.

Гордею казалось, что он плывёт и плывёт куда-то на тёплых, колышущихся, но очень твёрдых волнах, пьёт пересохшими губами воду и всё не может утолить жажду. Но вот тьма исчезла, всё стало обычным, и он уже на речке Самаре. Вокруг знакомые места. Только почему-то не плещет вода, не шумят камыши, не слышно и голосов казаков-побратимов. Хотя они вот, поблизости, рядом, толпятся и решительно требуют, чтоб есаул Барабаш заплатил им все деньги, как условливались, когда они нанимались к нему ловить в Днепре и Самаре рыбу. "Хватит с вас и того, что харчились! — отвечают нм гайдуки Барабаша. — Да и рыбу вы ловили для своего Уманского куреня!" — "Нет! — кричат казаки. — Ту рыбу вы развезли на Барабашевых мажарах по окрестным корчмам и ярмаркам!.."

И вот к взбунтовавшимся рыболовам прибывает сам есаул Барабаш. Он уговаривает их, угрожает. Но казаки бросают ему в лицо рыбу и соль, начинают рубить топорами челны и пускать их по течению. Разъярённый есаул бросается на них с оголённой саблей. Гордей хватает весло и идёт ему навстречу. Он бьёт есаула раз, второй… Но тут рыжий гайдук Стасьо подставляет ему ногу, и в тот же момент Гордей упал, казалось разрубленный пополам…

Постепенно Головатый, словно просыпаясь от тяжёлого сна, начал приходить в себя. Но он долго ещё находился в плену тревожного видения, когда-то пережитого им на берегу реки Самары. "Так ведь рыжий гайдук Стасьо — Михаил Гулый!.. — озарила внезапно Гордея мысль. — Что же это я? Почти каждый день встречался с ним и не узнал, пока он сам не намекнул… Правда, с тех пор прошло много времени, но всё-таки… Эх, растяпа, дурень!.."

Губы Гордея пересохли, потрескались. Чтоб унять жажду, он начал подбирать холодные, ещё не нагретые солнцем камни и прижимать их к губам, к лицу, к затылку, который пылал как в огне. "Найти бы острый камень и попробовать разрезать им верёвку…" — мелькнула у Гордея мысль. Выбиваясь из сил, он стал ползать, разыскивая острый камень. Но ему, как назло, попадались только круглые, обтекаемые камушки, похожие на гальку с морского берега. Наконец он догадался разбить один из камней. Получив несколько осколков с острыми краями, Гордей начал перетирать ими верёвку на ногах.

Освободившись от пут, Головатый долго ещё не мог подняться: ноги были тяжёлые, будто не его. Наконец, опираясь на руку, он приподнялся и тут же покатился на дно оврага. Очнувшись, подполз к небольшой, луже, заросшей травой. Улёгся в эту траву, словно в пушистую прохладную постель.

Выбрался из оврага Гордей, когда солнце катилось уже к горизонту. Он мог бы и ещё отдыхать, набираться сил. Но ему надо было скорее догонять обоз, ему не терпелось встретиться с Михаилом Гулым и его подручным Гунькою.

И он пошёл, слегка покачиваясь, на запад, куда показывало солнце.

Внезапное исчезновение Головатого обеспокоило чумаков. Никто не знал, куда он делся и где его искать. Вскоре всех сбил с толку и одновременно озадачил слух: Гордей выехал пораньше в Каменку, чтобы сообщить людям о приближении обоза. Чумаки вначале поверили этому. Правда, их удивляло то, что Головатый отбыл, не предупредив, не посоветовавшись с ними: как же так?.. Но через некоторое время выяснилось: слух об отъезде Гордея — выдумка, так как из трёх лошадей, оставшихся после татарского набега, две лошади находились тут, в лагере, а на третьей сегодня утром отбыл не Головатый, а Карп Гунька. Потом пошли разговоры, что Гордей и Карп покинули лагерь по одному и тому же делу и один из них, наверное, просто пошёл пешком.

Коварный, хитрый Михаил Гулый, распуская такие слухи, делал вид, что он тоже обеспокоен случившимся, и в то же время успокаивал чумаков: ничего, мол, всё будет хорошо, скоро, мол, всё выяснится, так как ехать осталось двадцать — тридцать вёрст. И предлагал не мешкая трогаться в путь.

Но обоз стоял на месте. Чумаки почти ничем не занимались и только вели разговоры о загадочном исчезновении Головатого и отъезде Карпа.

Савка и Данило переживали случившееся больше всех. Они были уверены, что исчезновение Гордея — дело рук Михаила Гулого, а может быть, и Карпа. Неспроста ведь Гунька утром, не сказав никому, куда он отправляется, покинул обоз. Но доказать вину Михаила или Карпа они не могли. Фактов у них не было.

…После долгих и горячих споров каменчане, поддержанные несколькими понизовцами, избрали Савку Забару атаманом.

Поблагодарив, как положено, чумаков за честь, Савка тут же распорядился обыскать степь вокруг лагеря, а особенно осмотреть высокие заросли травы, тёрна, овраги и низины: вдруг где-нибудь, обессиленный бессонными ночами и заботами, Гордей завалился и спит. Но поиски и неоднократные выстрелы из гаковниц ничего не дали.

Когда солнце поднялось уже высоко, обоз наконец тронулся в дорогу.

Савка сидел на переднем возу, где хранилось оружие, и всё время не спускал глаз с Михаила Гулого. Вожак понизовцев, наверное, догадывался, что за ним следят, поэтому вёл себя очень осторожно. Он выглядел вроде беззаботным и ко всему безразличным. Да ему и действительно нечего было беспокоиться шли бояться. Своё грязное дело он осуществил так, что и комар носа не подточит. Гулый был уверен, что его посланец, Карп, достиг уже Каменки, а может быть, и находится сейчас в доме Кислия и докладывает ему о поездке, о том, что все его возы нагружены горючим камнем, рассказывает, что довелось им изведать-пережить в дороге, и договаривается, как лучше завтра, в полдень, встретить за селом, на развилке дорог, чумацкий обоз.

"А этот, выискиватель правды, соболезнователь голытьбы, — лёжа на возу и довольно усмехаясь, размышлял Гулый, — пусть пожарится на солнце. А если не издохнет и решит догнать обоз, то долго будет искать его след — и найдёт ли?.."

Волы ступали медленно, воз скрипел, покачивался.

"Эх, лежать бы сейчас на сене, а ещё лучше — на пуховой перине, нежели на этом чёртовом камне! — вздохнул Гулый. — Но ничего, скоро уже этому будет конец. А там — отдых. Награда. Хорошая награда!.."

Укладываясь на разостланном плаще, Михаил несколько раз перевернулся с боку на бок, ложился и так и эдак, вдоль и поперёк, с переднего воза к нему обращались с какими-то вопросами, а он, углублённый в своё, ни на что не реагировал, направление его мыслей не изменилось, ему очень хотелось быть уже сейчас вблизи Каменки и встретиться с Кислием. И кроме золотых рублей по договору, за эти нагруженные углём двадцать мажар, чтоб Кислий расщедрился и вывез на дорогу настоящей человеческой еды и хотя бы несколько кварт хорошего вина, такого, каким он угощал тогда, когда свёл их Карло и они договорились послужить хозяину.

О вине и закуске Саливону должен подсказать Карп, Кроме всего прочего, Гулый дал ему и такой наказ. И он подскажет. Да, всё будет так, как задумано. "А потом, уже на хуторе Барабаша, — начал снова фантазировать Гулый, — будет тоже хорошая чарка из рук есаула, как это было всегда, когда я завершал какую-нибудь важную деликатную работу. И повезут этот жёсткий, давящий в бока чёртов камень к винокурне, к мельницам… А тому, кто его доставил, — золото, серебро, а с ними вино и утехи…"

Гулый вдруг насторожился. Он услышал неподалёку чей-то разговор, и ему почудился вроде голос Головатого. Гулый моментально вскочил, огляделся по сторонам. За возом шли два чумака и о чём-то спорили. Гулый облегчённо вздохнул: "Что же это я?.. Даже в пот бросило, — начал он укорять себя. — Откуда этому Головатому здесь быть? Узлы на его ногах я сам завязывал. И попробуй их развяжи даже двумя руками, а не то что одной. Нет, узлы надёжные, проверенные…"

И ему вспомнилось…

Пребывая в личной охране есаула Барабаша, он как-то вместе со своим господином находился в Крыму и охотился на ордынцев. Поймав в одном из аулов двоих здоровенных, молодых татарчуков, решил не убивать их, а увезти к себе как добычу. Связал пленных верёвкой своим способом и оставил на приметном месте под скалою. Но когда в тот же день, под вечер, наведался к тому месту, оба басурмана были уже мёртвыми. Умерли они потому, что пытались, видимо, освободиться. Узлы же он, Стасьо, делает такие, что если станешь дёргать верёвку, то ещё туже будешь затягивать их.

А ещё было такое. Это уже дома. Мальчишка Барабашева соседа Ивана при встрече частенько выкрикивал оскорбительное: "Эй ты, Стасьо, пся крев, стерва!" Он пригрозил ему раз, другой, третий — не помогло. Тогда заманил паренька к речке, поймал, связал его всё тем же своим способом и оставил на берегу. А сам зашёл в кусты ивняка и начал наблюдать, что будет дальше. Мальчишка сначала силился развязать узлы, потом стал кричать, корчиться и наконец, подкатившись к реке, погрузился в воду… "Так что и Головатый, если начнёт брыкаться, затянет узлы ещё туже и подохнет как собака… Ну и пусть! Туда ему и дорога… Сам будет виноват…" С этими мыслями Гулый закрыл глаза и спокойно задремал.

…В эту последнюю ночь лагерь не разбивали. Возы стояли прямо на дороге.

Произошло непредвиденное: ещё не доехав до развилки дорог, чумаки уже разделились на две группы. В одной были понизовцы, в другой — каменчане. Каждая группа отдельно варила себе саломату и отдельно пасла волов.

Первыми начали отделяться понизовцы. Подстрекаемые Гулым, они говорили, что каменчане, мол, избрали атаманом обоза своего человека и что сторонятся их, потому и они, мол, запорожцы, ведут себя так же.

В единый до сих пор коллектив вползла вражда. Это было, конечно, на руку Гулому. Он радовался своему очередному успеху. Но вместе с тем понимал, что сделано ещё не всё: оружие, принадлежащее всему обозу, по-прежнему находилось на переднем возу у вожака — у Савки Забары. А это многое значило. Надо было как-то захватить его.

Неподалёку от дороги послышался какой-то шорох, и вскоре в траве показалась высокая фигура человека.

— Кто такой? — окликнул Савка.

— Нашёл!.. — раздалось приглушённое, радостное.

К возу подошёл Головатый. Он был очень утомлён и едва держался на ногах. Савка помог взобраться ему на воз и усадил рядом. Гордей попросил воды, напился и сразу же заснул. Но спал недолго. Вскоре он поднялся, коротко рассказал, что с ним произошло, и попросил проводить его к возу Гулого.

— Тридцать четвёртый от нашего, переднего, — шёпотом сказал Савка. — Воз его, словно воз вожака, украшен зеленью.

Гордей и Савка подошли к мажаре Гулого одновременно с двух сторон.

На возу оказалась только бурка Гулого, под нею лежали пистоль и ятаган, а на земле, около колеса, валялась шапка. "Убежал! Ах, гад!.. — заскрипел зубами Гордей. — Где же он сейчас? Наверное, направился в Каменку. Как бы не добрался туда раньше нас. Если это случится, то наши дела будут плохи…"

Гордей тут же дал команду трогаться в путь.

…Перепуганный Гулый сидел в бурьяне, неподалёку от обоза, и размышлял, как ему быть. Немного успокоившись, он решил: идти впереди обоза, чтобы первым явиться в Каменку. Но когда возы двинулись с места, дорогу начали охранять конные дозорные, а по обе её стороны шли группами чумаки. Планы Гулого рухнули. Ему оставалось надеяться только на то, что Кислий не замедлит со своими гайдуками выехать навстречу обозу и спасёт его. Вот тогда-то он, Стасьо, и поговорит с этим Головатым и его голодранцами.

А пока, ползая в бурьяне, Гулый проклинал себя за свою неосмотрительность. "Да, зря я понадеялся на узлы. Нужно было пырнуть этого проклятого выродка как следует ятаганом! И делу конец. В следующий раз надо быть умнее…"

Кислий был очень рад добрым вестям. Почти два месяца он ничего не слышал о чумацком обозе. И вот обоз возвращается, и всё будет хорошо — "мажары с углём приближаются к селу.

Угощая Карпа, Саливон расспрашивал, какой камень на возах: мелкий или крупный, и тут же планировал, как лучше распределить его, куда ссыпать, сколько мажар отправить на винокурню, в сукновалку. "Несколько возов придётся, наверное, послать Пшепульскому, — раздумывал Саливон, — и, пожалуй, не так в счёт оплаты за купленный у него дубовый лесок, как для того, чтобы заинтересовать вельможного пана, показать ему, какая это выгода — чёрный камень!.. А как быть с купцом Копайловым?.." Кислий давно уже понял, что с таким человеком надо водить компанию. Идёт в гору. Да ещё как! Его лавки и возы со всяким товаром — на всех окрестных базарах. К тому же он снабдил Саливона в дорогу на Дон полотном и бочками с дёгтем. "Да только что же это получается? — стал хмуриться Саливон. — Воз туда, два сюда, а что же мне?.. Может быть, Копайлову дать другим разом, с другого обоза? Слава богу, дорога к тому Дикому полю, где лежат эти чёрные сокровища, теперь известна, снаряжай только хороший обоз…"

Размышляя над сообщением Карпа. Кислий радовался и тому, что рыжий запорожец Михаил Гулый сдержал уговор, оказался смекалистым и ловким: уладил дело с мажарами, сопроводил их на Дон, набрал угля и даже сумел усмирить этого пакостного баламута Головатого. "Да и Карп Гунька тоже хорош хват, — думал Саливон. — Такого нужно держать вблизи себя. Придётся, видимо, подкинуть ему какой-то грош или что-нибудь из пожитков…"

— Пей, Карп, — хлопал Кислий Гуньку по плечу. — Оковитая свеженькая, только что из винокурни. Пей, кому-кому, а тебе — от души — по венчик. Заслужил! И знай, в обиде не будешь. Одарю! За всё одарю… — И он лукаво усмехался и сладко жмурился. Ему вспоминалась ясноглазая красавица Катря, жена Карпа, за которой он назойливо ухаживал и которой в отсутствие мужа говорил эти же самые слова…

Карп почтительно брал из рук Кислия чарку и пил, навёрстывая упущенное за все дни вынужденного поста в дороге, в чумацком обозе.

О событиях, которые произошли за последние сутки, Гордею надо было поговорить со всеми чумаками, посоветоваться с ними, как быть дальше. Чтобы не терять времени на остановку, он решил сделать это в дороге, на ходу. Вдвоём с Савкою они подходили то к одному чумаку, то к другому и объясняли сложившееся положение. Но как только очередь дошла до понизовцев, те решительно потребовали остановить возы и собраться всем вместе. Головатый убеждал их, что задерживаться нельзя, что надо торопиться. Но всё было напрасно. Понизовцы упорно твердили: остановиться и разобраться в конце концов, чей же на самом деле этот обоз с рыбой, солью и чёрным камнем, около которого они гнут свои спины?

Выяснилось, что кое у кого из понизовцев ещё вначале, когда только трогались в дорогу, при виде мажар, выезжавших из степного хутора есаула Барабаша, закрадывалось сомнение, действительно ли все возы с товаром принадлежат запорожскому товариществу. Удивило их и то, что уже на четвёртый или пятый день пути на Волчьей, около Каменки, к обозу присоединились ещё запорожские мажары. Сечевики допытывались: "Кто их сюда пригнал? Как они здесь очутились?" Но Михаил Гулый и Карп Гунька, осеняя себя крестом, заверили всех чумаков, что возы из Бузулука, из Сечи. А что же теперь получается…

— Позор!

— Срам!

Обдурили нас, как мальчишек! — возмущались чумаки.

Но некоторые, понурив головы, молчали. Им, наверное, было безразлично, чьи возы, чьи волы и куда ехать, лишь бы — хорошая плата и харчи. А кое-кто даже бросал реплики:

— Чего орать-то, охать?..

— Получилось так. Ну и пусть…

— Того или другого, всё равно — не наше.

— Конечно, на чьём возу, того и добро.

— А мы подсунем богатеям не добро, а дулю… — возражали им в ответ.

— Вот бы сюда этих предателей — Гулого и Гуньку! Спросили бы, да ещё как спросили!

Сердца чумаков кипели гневом. Возмущение нарастало. Но всё это как тупым топором — в пустой след.

А время не ждало.

— Так что будем делать с возами дуков? — спросил Головатый.

Чумаки притихли. Стояли, опираясь на кнуты, молчали. Дело было не лёгкое. Ведь это в первый раз им приходилось решать такой необычный вопрос.

— А сколько тех возов? — спросили.

— Около четырёх десятков.

— Пусть забирают их себе каменчане. У нас и своего достаточно.

— Берите. Нам только — плату за чумакование, — просили понизовцы.

— Вот это справедливо!

— Каменчанам!

— А я так думаю, — подал голос кузнец Данило, — Барабашевы возы пусть идут на Сечь, а Кислиевы — каменчанам.

— Разумно!

— Пусть будет так!

— А тех, кто подло нас обманул… — начал Головатый.

— Клеймить позором!

— Позор им!

— Да, заклеймим позором! Отныне они нам не друзья! — закончил Гордей.

— Враги!

— Таким среди честных людей — не место!

— Заклеймить позором!

— Позор! — закричали чумаки.

Понизовцы тут же избрали своим атаманом казака Свирида Свербляка. Он дал слово препроводить возы на Сечь и там передать их куреням.

Прощание понизовцев с каменчанами было короткое, но тёплое, искреннее. Чумаки целовались, желали друг другу счастливой дороги и доброй удачи. Уже, разъезжаясь, замахали над головами шапками, брылями, выкрикивая громко: "Ге-ге-гей!"

И один обоз круто повернул на юг, а другой продолжал по-прежнему двигаться на запад.

Среди родных перелесков, полей, уже вспаханных, местами укрытых молодой с желтовато-синеватым оттенком порослью жита и пшеницы, чумакам дышалось вольнее, и даже волы, казалось, шли резвее.

Возы подтянулись ближе один к другому и катились без задержки. Чумаки торопились, им необходимо было прибыть в Каменку на рассвете, а не в полдень, как планировалось раньше и на что рассчитывал Кислий, готовившийся именно в это время встретить со своими наймитами обоз на подступах к селу.

Каменчане спешили не напрасно. Едва солнце выглянуло из-за горизонта, как впереди показалась Каменка. В низине, в прозрачной лёгкой дымке над Волчьей, из зелени садов выглядывали белые хатки, а по бокам их толпились овины, хлевы, сараи. Далеко за селом сплошными полосами протянулись дубравы, топи, сенокосы. И над всем — голубое спокойное небо.

Последняя короткая передышка. Волов, как это было заведено уже издавна, на этот раз не выпрягали. Каменчане осмотрели только возы и привели в порядок себя.

Гордей собрал чумаков.

— Что будем с ними делать? — показал он на Кислиевы мажары с углём.

— Если по-честному, то уголь наш.

— Наши руки рубили…

— Мы его везли…

— Охраняли… — послышались голоса.

— На нём наша кровь…

— И наших друзей, — добавил Головатый.

— Да, и наших друзей, — повторили чумаки за Гордеем и сурово сдвинули брови. Они снова представили себе мчащихся с диким воем ордынцев… тела мёртвых побратимов… могилу в степи у дороги…

Чумаки сняли шапки, склонили головы.

— Пусть берёт его кто хочет, только не Саливон.

— Ему ни мерки!

— Ни полмерки!

— Ни горсти!

— Ни уголька!

— Отдадим своим людям!

— У кого мало топлива…

— В кузню нужно дать.

— В кузню для всего общества, — заговорили, перебивая друг друга, каменчане.

— Так и сделаем! — сказал решительно Головатый и дал команду трогаться.

Мажары разъехались по селу. Чумаки подкатывали к дворам, вызывали хозяев и спрашивали, не нужно ли им топлива. Никто от угля не отказывался. Одни брали четверть, другие — больше. Слух о том, что раздают горючий камень, быстро разнёсся по всей Каменке. День был воскресный, каменчане находились дома: они выходили на улицу и охотно помогали чумакам разгружать уголь с возов.

К двору Кислия мажары ехали уже пустыми.

На свою усадьбу Савка въезжал с двумя своими и двумя возами Данилы. Откинув налыгач, кнут и шапку, он упал на колени посредине двора, поклонился до земли. Ему казалось, что рядом с ним, тоже на коленях, склонила голову и Оксана. И они вдвоём ждут благословения…

Вышедшая из хаты старая Васелина хотела броситься к сыну, но так не было принято, и она подходила к нему спокойно, неторопливо.

Поднявшись, Савка кинулся в объятия плачущей от радости матери и начал целовать ей руки, лицо. Васелина поздравила сына со счастливым возвращением и только потом посмотрела, что он привёз домой.

— А это, мама, — сказал, смущаясь, Савка, — дядько Данило, — он хотел сказать "отец", но не осмелился. — Это тот, у которого мы гостили и ковали в кузне тогда, весною, я тебе уже рассказывал…

После этих слов Савка окончательно смутился и, краснея, отвернулся.

— Да мы с тобой, Васелино, — выручая парня, вмешался кузнец, — вместе же бегали на улицу, на первые гулянья. Помнишь?.. — И он учтиво поклонился.

— Как же не помнить? Помню… — радостно проговорила Васелина. — Мы же тогда соседями были.

— Так, может быть, и сейчас будем соседями. Да ещё более близкими, роднее… — лукаво подмигнув, сказал Данило.

— С добрыми людьми, как говорится, худо не бывает, — ответила Веселина. — Ой! Да что ж это мы топчемся здесь, среди двора? Заходите в хату, мои милые, заходите. Приведите себя в порядок с дороги, а я тем временем приготовлю на стол.

Мужчины подкатили в тень к сараю возы, выпрягли волов, пустили пастись на луг лошадей, разгрузили уголь, перенесли в кладовую оружие.

Переодевшись в чистую одежду, Данило и Савка вошли в хату. На пороге, как полагается, их встретила радостно хозяйка Васелина. Она открыла настежь двери и пригласила в небольшую, в два окна, светлицу.

Дубовый, покрытый белой скатертью стол был уже заставлен бутылями с вином, наливками, настоянной на разнотравье водкой, мисками с холодцом, жареными пампушками с чесноком, пирожками с ягодами и капустой, в мисках, на широких тарелках красовались янтарно-красные баклажаны, огурцы, свежие и солёные, будто покрытые изморозью кисти винограда, яблоки, груши и сливы; глиняную солонку окружали золотисто лоснящиеся отборные луковицы, сизые головки и зубки чеснока и всякое огородное зелье; отдельно на деревянном подносе лежали крутобокие зеленокорые и рябокорые арбузы, жёлтые набухшие — треснувшие дыни.

— Здравствуй, матушка! — весело прокричал с порога Гордей Головатый. — Угощаешь?

— Просим, просим дорогого гостя, — откликнулась Васелина и поставила на стол ещё одну миску и ложку.

Переступив порог, Гордей поклонился, поцеловал хозяйку, сел за стол и, приняв от Васелины полную чарку, с укором глянул на молодого хозяина:

— Что ж ты, Савка, такой неосмотрительный. Во двор заехал, а ворота — настежь. Заходи кто хочешь, хоть волк, хоть Саливон.

— А и правда! — охнула Васелина. — Волка, правда, не так страшно, как Саливона. Ведь Кислий лютее зверя. Пойди, сынок, закрой.

— Да я уже похозяйничал, взял на замок и накинул клямку, — сказал Гордей.

За столом завязался непринуждённый разговор. Васелина поделилась с гостями сельскими новостями.

— Когда каменчанский обоз отъехал, — начала она рассказывать, — Кислий ещё долго лютовал, обвиняя Гордея в том, что из-за него обоз его не пошёл на Дон, и угрожал по-своему отблагодарить Гордея. А ещё намекал, что он таки обманул понизовца, что, мол, уголь всё равно достанется ему…

— Обманул, да не совсем, — вставил Головатый. — Вместо угля дулю получил…

— В селе Саливон строит большую кузню, — продолжала Васелина, — а греть её, говорят, будут тем чёрным камнем.

— Нагреет… Нагреет, только ниже спины, — не утерпел снова Гордей.

— А я вам скажу, он таки прыткий, тот Саливон. Богатеет всякими способами: опутывает людей деньгами, спаивает водкой…

— Да будь он неладен, тот Кислий! — выкрикнул Гордей. — Хватит о нём! Давайте, матушка, лучше ещё по чарке.

— Так я сейчас, сейчас угощу медовой…

— Будьте наготове, — предупредил Гордей, когда Васелина вышла в смежную комнату. — Затевается что-то недоброе. Когда ехал сюда, то около корчмы видел Саливона с несколькими вооружёнными верховыми. Так что будьте наготове. Лошадей наших нужно спрятать где-то поблизости.

— Пистоли, ружья — в кладовой, а ножи — в хате, — сказал Савка. — Копи пасутся на лугу, в низине. За вербами их там почти не видать.

Васелина внесла ещё бутыль с вином и тарелки с холодцом, потом — несколько больших рябых арбузов и желтоватых дынь. Но не успела она всё это поставить на стол, как с улицы донеслось угрожающее, требовательное:

— Открывай!.

Затем послышались громкие удары.

— Ну, вот и начинается заваруха, — проговорил Гордей, вставая из-за стола. Он осмотрел пистоли, засунул их по бокам за пояс, накинул на плечи бурку, сдвинул шапку набекрень и направился к выходу. Следом за ним вышли Данило и Савка.

Васелина, держа ложки в руках, стояла побледневшая, ошеломлённая. Потом она бросила ложки на стол и схватила пистоль. В памяти её вдруг пронеслось, как давным-давно, ещё в молодые годы, она и Кузьма, её муж, вместе с соседями отбивались от татар, которые неожиданно заскочили в их село за поживой. "Но то были басурманы, а это ж свои люди… Нет, здесь, наверное, какое-то недоразумение…" — начала успокаивать себя Васелина. Она положила оружие на лавку и выбежала из хаты.

С десяток всадников гарцевали на улице, а несколько человек пеших пытались открыть замкнутые ворота.

— Нажимай сильнее!

— Поддень рычагом!

— Все разом!.. — слышалось подбадривающее, наглое.

Но открыть ворота было не так легко. Окованные железом доски не поддавались ударам брёвен и даже топоров. Тогда нападающие начали ломать ограду. И вскоре, перепрыгивая через поваленный забор, верховые и пешие ворались во двор.

— Берите их, вяжите! — орал вне себя Кислий. — Забирайте скорее возы! — подгонял он наймитов, которые вели ко двору несколько пар волов.

— Стой, чего вопишь?! — крикнул грозно Головатый.

Кислий направил коня на Гордея, выхватил пистоль. Но Головатый выстрелил вверх около самой морды коня, и тот шарахнулся в сторону, стал на дыбы. Саливон качнулся, взмахнул растопыренными руками и свалился на землю. Конь обежал двор и умчался куда-то на луг.

В этот момент появился Михаил Гулый и решительно кинулся на Гордея с ятаганом.

— Стасьо?! — вскрикнул удивлённо и в то же время будто радостно Головатый. — Давай! Подступай!..

Их ятаганы скрестились, зазвенели. Все, кто был во дворе, застыли, наблюдая молча этот поединок. Только Саливон, уже поднявшись с земли, выкрикивал в исступлении:

— Руби его! Руби другую руку! Руби его, негодяя!..

Лёгкий, ловкий Михаил, нападая, словно мотылёк кружил вокруг, казалось, неповоротливого, мешковатого в своих движениях Гордея. Но вскоре он начал сдавать — наскоки его замедлились, мелькание ятагана стало угасать. Гордей, будто избегая боя, отступал — шаг… ещё… ещё… И вдруг, пригнувшись, он мгновенно прыгнул в сторону, затем подался вперёд и вонзил в грудь Михаила свой ятаган.

— Проклятый! — в бешеной злобе заорал Кислий и выстрелил из пистоля. Он целился в Гордея, но Головатого в это время загородил Данило. Схватившись за грудь, кузнец упал мёртвым на землю.

— Отец! — вскрикнул Савка. Он подхватил на руки безжизненное тело Данилы, отнёс его под навес сарая и положил на траву под вишней. Когда Сапка выпрямился, то услышал подряд несколько выстрелов. Ему показалось, что пули просвистели у него над самой головой.

— Сынок!.. — раздался тревожный голос матери, и в то же мгновение она стала впереди, заслонив Савку собой. Грянули ещё выстрелы. Васелина вдруг покачнулась и начала падать.

— Сынок… сыно-чек… — прошептала она еле слышно и затихла.

Савка склонился над матерью, у него перехватило дыхание, глаза залили слёзы.

— В оборону!.. Ружья!.. Пистоли!.. — загремел рядом голос Головатого. — В оборону!..

Они залегли под возом, за кучей угля. В таком укрытии, им было сравнительно безопасно и удобно отбиваться. Вражеские пули, застревали в угле. А сверху от камней, которые бросали саливоновцы, их защищали поперечные брусья воза.

— Целься в Кислия! — приказал Гордей, подавая Савке ружьё. — Прежде всего нужно сразить его!

Четыре ружья и столько же пистолей давал и возможность довольно часто отстреливаться, не подпускать близко нападающих. Вскоре один из них припал мёртвым к земле. А другие начали поспешно отползать. Куда-то исчезли и наймиты, которые должны были забрать со двора возы.

Вдруг Кислий схватился за правый бок и как ошпаренный тут же выскочил на улицу. Вслед за ним побежали и остальные. Головатый вышел из засады и послал вдогонку нападающим ещё один заряд. Но те были уже далеко, и его пуля не достигла цели.

Улица опустела.

Солнце повисло над горизонтом. Наступал вечер. Напуганные выстрелами, криками, ржанием лошадей, каменчане сидели в хатах. Пока ещё никто из них ничего не знал о трагедии, случившейся во дворе Забары.

Упав на колени в головах двух мёртвых, которые лежали рядом, Савка застыл в немой глубокой печали, словно окаменевший — ни мыслей, ни желаний. Кажется, и сердце остановилось, леденеет от нестерпимой боли. И всё вокруг тоже онемело в печали — нигде ни звука, даже не шелохнётся покрытая багрянцем осени листва, поникла ржавая, седая трава.

— Снова приближаются саливоновцы, — сказал Гордей тихо и слегка коснулся плеча парня.

— Да, приближаются, — проговорил Лукаш, который тоже появился во дворе. — Целым отрядом выехали со двора Кислия. Чуб и Саломата уже командуют. Вам нужно немедленно уходить.

— Нужно, — согласился Головатый. — Нужно. — Он стоял хмурый, опечаленный.

— Возьмите моего коня, — предложил Лукаш.

— Спасибо, дружище, — поблагодарил Гордей. — Но у нас есть две своих лошади, да ещё Кислиев конь где-то на лугу находится. Пошли, Савка!

— Я здесь… Отомщу… — ответил, будто постепенно просыпаясь ото сна, Савка.

— Мизерная сейчас будет месть, — заявил Гордей.

— Уходи, родных твоих я похороню, — ещё раз посоветовал Лукаш. — За хатой присмотрю…

Послышался топот копыт, людские голоса, лай собак.

Савка поцеловал мать, затем Данилу, хотел было подняться, но снова будто оцепенел, склонившись над убитыми. Тогда Лукаш и Гордей взяли его под руки и подставили на ноги. Савка вдруг выхватил у Головатого ружьё и бросился навстречу всадникам, которые показались уже на улице.

— Куда? — крикнул, перехватывая его, Гордей. — Лезешь, как глупый телёнок в яму…

— Савка, я сделаю всё, как сказал, — проговорил Лукаш, хватая за плечо товарища.

Отряд всадников уже въезжал во двор.

— Спасибо вам, спасибо!.. — растерянно пробормотал Савка. Он топтался на месте, не зная, куда ему деться. Вдруг выпрямился, окинул взглядом двор. — Если уцелеет — твоё, Лукаш, — указал он рукой на хату и, словно отталкиваясь, коснулся плеча друга, а затем пригнулся и исчез следом за Головатым в вишняке.

Ведя коней в поводу, они пробирались редким, а местами и густым кустистым лозняком вдоль реки. Когда вышли на болото, начали вязнуть, вода брызгала из-под ног, обливала, пришлось выбираться на сухой грунт, а это значит — быть на виду.

— Дорога нам только на Сечь, — проговорил Гордей, но Савка, подавленный, ещё не пришедший в себя от того, что произошло, молчал. — Да! Двинем на Сечь! — уже решительно сказал Головатый.

Савка кивнул головой, затем оглянулся и остановил коня. Над селом высоко в небо поднимался чёрный столб дыма. Его седые клубы постепенно расползались, застилали низину, дома, сады, тянулись за течением Волчьей.

— Подожди, Саливон, будет так и с твоей усадьбой! — погрозил Гордей кулаком в сторону Каменки и рванул коня. Савкин конь тоже встрепенулся и пошёл галопом. Они выскочили на пригорок. Вблизи, версты за две-три, навстречу им мчались два всадника, а немного левей, полем, — ещё четыре.

— Назад! — скомандовал Головатый, круто поворачивая коня.

— А может быть, прорвёмся? — спросил Савка.

— У нас усталые лошади, и скакать нужно вспаханным полем, — возразил Гордей.

Тот же трудный переход болотом, кустистыми зарослями тальника, и вскоре они снова очутились на том же месте, около огорода, от которого начинали свой путь часа полтора тому назад. Они уже не догадывались, а видели: рига и сарай сгорели дотла. А хату лизали оранжевые, синеватые языки пламени. Трещали оголённые стропила, перекладины. Словно из широкой чёрной трубы, в небо с рёвом рвался, клубясь, огненно-дымовой вихрь.

Савка посмотрел и отвернулся.

— За мной! Поспеши! — скомандовал Гордей, чтобы хоть как-нибудь отвлечь внимание парня.

Огородами, проулками они выбрались за село и очутились на развилке дорог: одна стелилась на юг, а другая — на восток. Именно той, что поворачивала на юг, им и надо было не мешкая ехать. Но преследователи, видимо, догадались о намерениях беглецов — наперерез им из ближайшего от дороги перелеска вымчали четыре всадника.

— На восток! Не отставай!.. — крикнул Головатый и пустил коня вскачь. Но вскоре он остановился: на Чумацком шляху гарцевали, готрвые ринуться им навстречу, десяток всадников.

Все дороги были перерезаны. Гордею и Савке оставалось одно: попробовать пробиться к селу. Но там наверняка их ждёт засада, и они решили мчать в поле в направлении леска, который едва виднелся на горизонте большим тёмным пятном.

Солнце уже коснулось земли. Начало темнеть. Погоня не отставала. Но и не приближалась. Путаясь в густой траве, кони Гордея и Савки замедляли бег, спотыкались. Приходилось часто останавливаться, выбирать для лошадей более удобный путь.

Лесок оказался маленьким — низкорослый, густой кустарник, и лишь изредка встречались невысокие деревья: дубы, грабы, берёзы. Но спрятаться здесь всё-таки можно было.

Как только въехали в лиственную чащу, Савка залез на высокое дерево и внимательно осмотрелся. Густые вечерние сумерки уже скрадывали всё вокруг, но Савка всё же разглядел пасущихся неподалёку лошадей и шагающих около них взад-вперёд людей. Это были преследователи.

— Ночью сюда не полезут, побоятся, — проговорил задумчиво Головатый. — Но днём живыми нас отсюда не выпустят… Конём же ни днём ни ночью не проскочишь. Значит, спасти нас могут только ноги и трава…

— Как это? — ничего не понимая, спросил Савка.

— Давай-ка разведём костёр, — вместо ответа сказав Гордей. — Да побольше.

— Костёр?! — воскликнул удивлённо Савка.

— Да, костёр!

Когда запылал огонь и пламя взметнулось выше кустов, Савка и Гордей, словно никаких преследователей и в помине не было, громко затянули песню.

— А теперь подбрось-ка ещё хворосту и пошли отсюда, — тихо сказал Головатый.

Осторожно, крадучись, они пробрались на другую сторону леска. Осмотрелись. Поблизости, сколько видел глаз, — никого. Преследователи, наверное, ушли туда, где пылал огонь. Вскоре там действительно послышались голоса, ржание лошадей.

Гордей и Савка поползли в направлении ближайшего овражка. Когда добрались до него, встали и пошли во весь рост. Они спешили на восток, навстречу розовой кайме, что начала уже бледнеть. Вскоре из-за тучки выкатилась большая красноватая луна и стала спокойным, серебристым светом освещать беглецам дорогу.

Восход солнца Гордей и Савка встретили на берегу неизвестной маленькой речки, среди зарослей осоки и лозняка. Быстрая, без передышки ходьба, тревожная бессонная ночь давали себя знать — им хотелось скорее упасть на землю и заснуть крепким сном. Выбрав место — островок, со всех сторон окружённый водой и густым, высоким камышом, они остановились. Савка присел на кучу сухого хвороста и сразу же заснул.

Головатый караулил. Чтобы хоть немного отогнать одолевавшую дремоту, он черпал рукой из речушки воду и плескал её в лицо, на голову.

"Занесло, как в метель, когда идёшь наугад, не зная толком куда, — думал Гордей, прохаживаясь прогалиной вокруг Савки. — Ты хотел туда, а тебя вынесло в другую сторону. А нужно же найти тропинку!.. Зачем нам поворачивать на Сечь? — спросил он сам себя. — Догонять Свиридов обоз? А пошёл ли он туда? Может, отдадут тот земляной уголь есаулу Барабашу… А если не ему, то какому-нибудь другому дуке-серебренику. Может быть. А ты "мудрый", недосыпал, недоедал, подставлял себя под пули, ятаганы и тешил себя надеждой: "Для блага низового рыцарства". А он, этот уголь, в хайло какому-то толстопузому собачьему сыну, Тьфу! Да что это ты раскис, шипишь, как сало на раскалённой сковородке, — сетовал Гордей, недовольный самим собой. — Да, да, шипишь!.. Но если трезво подумать, — правда… Так как среди старшин дай бог сколько торбохватов и мародёров. Да ещё каких!.."

Немного успокоившись, Гордей начал перебирать в памяти свои взаимоотношения со старшинами — куренными, есаулами, писарями. И только сейчас понял то, чего не замечал, не понимал раньше. Ведь что же получается? Во время похода и когда готовятся к нему, старшина и казак-бедняк будто равны между собой. Они словно товарищи. Но после похода, когда возвращаются снова на свои обжитые места, на свои займища, старшина опять становится старшиною. А ты как был бедняком, так им и остался. И снова гнёшь свою спину на того, же пана…

"Так было на Самаре у Барабаша, так было и на Днепре у Безбородька, — начал опять негодовать Гордей. — Да и "казацкий хлеб", добытый в боях в Крыму или в имении какого-нибудь пана-ляха, тоже оседает в амбарах, горницах или в подвалах тех же старшин. И разве только "казацкий хлеб"? А земля, вода, сенокосные угодья на Днепре, Самаре, Волчьей? Считается, что они принадлежат сечевому товариществу. Но, разве не старшины на самом деле владеют всеми этими богатствами?.."

— Вот как!.. — зло проговорил вслух Гордей. Он снял с себя одежду и осторожно, боясь разбудить Савку, окунулся в воду. Когда оделся, снова зашагал прогалиной. Направление его мыслей не изменилось. Но размышлял он теперь уже более спокойно. "А не махнуть ли с ватагой надёжных побратимов теми займищами! — улыбнулся вдруг пришедшей мысли. — Вот было бы дело! Погоняли бы богатеев-серебреников…"

В это время почти над самой его головой послышался какой-то шелест, и что-то тяжёлое, одно за другим, начало падать в воду. Головатый раздвинул кусты: на небольшом плёсе играл, красуясь, целый выводок уток. Глядя на них, Гордей вдруг особенно почувствовал, что он голоден. Ему сразу же представился пылающий костёр, а над ним на заструганной палочке — утка. Гордею показалось, что даже запахло жареным. Он поднял ружьё, прицелился. "Но вблизи могут быть нежелательные люди, да и Савку выстрелом разбужу…" — ствол ружья медленно опустился.

Дав Савке возможность как следует отдохнуть, Гордей разбудил его.

— Теперь ты покарауль, а я посплю, — сказал он и прилёг на Савкино место.

Но спал Головатый не долго. Лучше, как говорят, недоспать, чем не дойти до цели.

С островка они выбрались, когда солнце уже покинуло горизонт. О возвращении на запад или на юг им нечего было и думать. Дорога оставалась только на север или на восток. Надо было решить: куда же именно им следует двинуться!

Вышли на гору. Оттуда видно было далеко вокруг — бугры, продолговатые перевалы: седые, рыжеватые, местами зеленоватые. В низине, над камышами, зарослями лозняка, стелились лёгкие, прозрачные пряди тумана. Безветренно. Чистое небо. Судя по всему, день будет тёплый, погожий.

Они стояли и молча всматривались в даль.

— Пойдём, а голодному дорога — мука, — проговорил наконец Савка.

— Правильно, — согласился Гордей, — если ноги не понесут, на животе далеко не уползёшь. Давай-ка что-нибудь придумаем…

— В речке есть рыба, — сказал Савка и даже показал руками, какую он видел рыбину.

— Там есть кое-что и кроме рыбы, если только не улетели, — добавил Головатый. — Иди займись этим делом. Я останусь здесь и покараулю.

Савка побежал к реке, а Гордей начал приглядываться, изучать незнакомую местность. Ему хотелось знать, где именно они находятся и куда лучше им сейчас направиться.

У реки грянул выстрел. Над камышами взвился сизоватый дымок. Он смешался с плывущими прозрачными прядями тумана и был почти незаметным.

Гордей постоял ещё немного и, убедившись, что поблизости никого нет, спустился в низину. Вскоре беглецы орудовали у костра и лакомились свежей утятиной. Пусть без хлеба, вместо соли вывалянная в пепле, очень прожаренная — пригорелая, но всё же еда.

Берег реки Гордей и Савка покинули в полдень, взяв направление на северо-восток. Они решили добраться до Чумацкого шляха и по нему через Дикое поле отправиться на Дон.

Идти в этом направлении было легче: впереди стелилась ровная, песчаная, поросшая густой, но невысокой травою степь.

На четвёртые сутки пути, когда кончились низины, где Гордей и Савка каждый день находили себе и воду, И кое-какую пищу, они пошли равниной на север. И к вечеру того же дня очутились около высокой могилы. Подходили к ней осторожно. На вершине могилы ещё издали заметили будто бы людские фигуры. Но когда подошли ближе, то поняли, что это каменные бабы. Они стояли на кургане и вокруг него. Словно когда-то, очень давно, собравшись вместе, вели свой какой-то тайный разговор, а потом вдруг бросились почему-то врассыпную: одни побежали от могилы, а другие, наоборот, начали взбираться на неё, но почему-то не убежали, не взобрались на могилу, а окаменели и вот стоят… Стоят спокон веку. Немые. Пучеглазые. Похожие друг на друга…

Гордей и Савка взошли на вершину кургана. Осмотрелись. Горизонт на юге, казалось, был более просторным. Овраги и балки брали своё начало на севере и, сбегая на юг, как бы расширялись.

Продолжать путь у них уже не было сил. Ноги подкашивались, не слушались. Целый день они ничего не держали во рту. Вчера была съедена последняя горсть тёрна и шиповника. Но не так мучил голод, как жажда. Сегодня с самого утра они нигде не встретили воду — вокруг простиралась сухая, выжженная солнцем равнина. А идти нужно! Им надо обязательно добраться до Чумацкого шляха, ведь там, неподалёку от него, на севере — селения, люди…

Смеркалось. Беглецы решили здесь отдохнуть, переночевать. Но расположились они не на могиле, куда может заглянуть всякий, кто бродит степью в поисках поживы или приключений, а немного дальше, в ложбинке. Спали и дежурили по очереди.

Ночь прошла спокойно.

На рассвете дежурил Савка. После спа, отдохнув, он чувствовал себя бодрее. Но пережитое всё время давало о себе знать: Савка стал молчаливым, замкнутым. Он во всём полагался на Гордея: пусть ведёт куда хочет, что хочет, то и приказывает — Савке безразлично, он всё будет исполнять. Только когда пошли на восток, к Донцу, он оживился — у него закралась надежда побывать в Зелёном хуторе.

О многом за эти последние дни передумал Савка. Кажется, вся его жизнь снова прошла перед ним. Воспоминания всплывали и всплывали одно за другим. Но то, что произошло на подворье около хаты, не покидало его ни на минуту. Перед глазами всё время стояла мать… Вот она, молодая, какой запомнилась ещё с далёких детских лет, ведёт его с собой куда-то в гости… Вот, смеющаяся, радостная, поздравляет его со счастливым возвращением с Дона… Вот встречает его — кузнеца… А вот с тревожным криком "Сынок!.." заслоняет его от пули и падает…

Савка не раз порывался повернуть назад, в своё село, чтобы встретиться с Кислием один на один и рассчитаться с ним. Но осмотрительный Гордей всё время сдерживал его. "Подожди… — говорил он. — Ещё будет время. Не убежит…" И они идут и идут всё дальше в степь. А куда?.. Зачем?..

Сидя в ложбинке, Савка всматривался в розовеющее небо: там, по ту сторону могилы, скоро запылает восход и с багряного полукруга на горизонте ударят, пронижут синевато-голубой простор золотые длинные копья — и над степью помчится новый день.

Вдруг ему показалось, что каменные бабы, которые всё время маячили, прячась во мгле, начали будто двигаться, спускаться с кургана, собираться вместе, и Савке даже почудился их разговор. Он поспешно разбудил Гордея.

— И правда! — удивился Головатый. — Чертовщина какая-то! Ожили они, что ли?.. Да нет, это же люди… — вздохнул он облегчённо. — Но откуда они? Кто такие?

Когда совсем рассвело, Гордей и Савка разглядели около могилы возы в упряжке волов, лошадей и верблюдов, столпившиеся группы людей. По всему было видно, что это не татары. Если б сюда пришли ордынцы, то они были бы только на лошадях. Да и речь доносилась не татарская.

— Пошли навстречу, — сказал Гордей. — А то ещё примут за каких-нибудь лиходеев. Ведь всё равно нас увидят…

Вначале в лагере никто не обратил внимания на появление Гордея и Савки. И только когда стали готовиться в путь, их заметили. Окружили, начали с любопытством рассматривать. Что за люди? Босые, в порванной, испачканной грязью одежде. Один — высокий, широкоплечий, на юном лице ещё только пробился золотистый пушок, голова тоже золотистая, курчаво-кудлатая. Другой — кряжистый, в летах, с одной рукой, лицо, округлое, заросшее седой щетиной, кажется суровым, но в глазах пляшут весёлые огоньки.

— Кто такие? — спросил один из всадников — высокий, худощавый, в долгополом кафтане.

— А мы тоже не знаем, кто вы… — ответил спокойно Головатый, окидывая взглядом собравшихся людей, одетых в жупаны, свитки, длинные бурки и короткие тулупчики, — такую одежду носят обычно донские и запорожские казаки. Все незнакомцы были вооружены бердышами, ятаганами, саблями, ружьями или гаковницами.

— Отвечайте, когда спрашивают! — сказал сурово и повелительно высокий, шевельнув длинными чёрными усами.

— Казаки-чумаки, — ответил сдержанно Гордей. — Ищем лучшей доли…

— Отбились от обоза?

— Беглецы?

— Да, убежали, — подтвердил Савка.

— От пана?

— Боярина?

— Да нет, — сказал Головатый, — объяснять долго придётся. А если коротко, сцепились мы с одним богатеем-серебреником и его приспешниками и, признаться, проиграли баталию. Вот так.

— Это было в Каменке, — добавил Савка.

— А может, они разведчики?

— Из царского войска…

— Да нет, вроде не похожи…

— Какие мы царские разведчики?! — возмутился, не выдержав, Гордей. — Да в своё время на Сечи…

— На Сечи был, говоришь? — прервал его черноусый. — Когда и с кем?

— Дважды с кошевым Сирком проведывали Крым, — проговорил с безразличием Гордей, которому уже стал надоедать такой настырный допрос.

— Какого куреня?

— Уманского.

— У нас будто бы есть из такого?

— Да, должны быть.

— Из Сечи много пришло…

В это время раздалась команда трогаться в путь.

— Ладно, проверим, — сказал, к кому-то обращаясь, высокий в кафтане. — Посадите на передний воз, около моего. — И отъехал.

Отряд двигался степью на восток, а потом начал поворачивать на север и вскоре, у неглубокого, сильно заросшего тёрном и тальником оврага, остановился: надо было проверить, смогут ли здесь проехать тяжёлые мажары, и, кроме того, разведать дорогу за буераком, что виднелся по ту сторону низины.

Растянувшийся на добрую версту отряд начал подтягиваться к оврагу. В отряде было, наверное, несколько сот казаков, селян, работных людей с солеварен. И все — при оружии.

— Зайда Головатый?

— Да вроде он…

— Головатый?! — окликнули громко.

Гордей оглянулся и в тот же момент соскочил с воза. Два верховых, проезжавших вблизи, тоже немедленно спешились.

— Зайда, Гордейка!..

— Чопило!.. Марко!..

Все трое кинулись обниматься, а затем, смеясь, начали тузить друг друга в грудь кулаками.

— Вот так встреча!

— Да ты ж вроде на Дону был?..

— Был, да сплыл!..

— А ты, Марко! Что же, покинул матерь-Сечь?

— Покинул, Зайда!

— Он в Бахмуте соль варил…

— А теперь кое-кому засыпаем другой соли…

Отдышавшись, друзья снова начали тискать друг друга в объятиях, целоваться.

— А почему это ты, друже, на возу? Да и вид у тебя какой-то странный… — удивлённо спросил Чопило.

— Посадили и везут. А куда, не знаю, — ответил с напускным безразличием Гордей. — Вид же дуки испортили. А конь мой в лесу, за Каменкой пасётся.

— Да мы тебе коня какого хочешь, на выбор! — воскликнул Марко. — У нас их сейчас о-го-го!

— Я не один. Нас двое: я и мой побратим, — улыбнулся Гордей, показывая на Савку, который сидел на поперечной перекладине, свесив босые ноги, и с завистью наблюдал эту сердечную встречу друзей.

Когда разговор пошёл более спокойно, Гордей и Савка узнали, что они находятся в одном из отрядов атамана Кондратия Булавина, который восстал против русского царя Петра и его вельмож, князей и дворян.

Бахмутский солевар Марко Серый рассказал им уже в дороге, как начиналось это восстание.

…По приказу царя Петра на Дон и на Северский Донец прибыл большой отряд карателей князя Долгорукова. Словно бешеная волчья стая, рыскали каратели по сёлам и хуторам, разыскивая крестьян, бежавших от бояр и воевод. Поймав провинившихся, заковывали их в кандалы и гнали, как скотину, обратно в поместья. Тех, кто пытался сопротивляться, секли кнутами, забивали в колоды, вешали. "Многих огнём выжгли и многих старожилых казаков кнутами били, губы и носы резали и младенцев по деревьям вешали". Так рассказывали об этой жестокой, кровавой экзекуции.

"Это неслыханный произвол и жестокость! — не выдержав, заявил негодующе бахмутский соляной атаман Кондрат Булавин. — Всякого зверя усмиряют, а когда он беснуется, кусается, его уничтожают. Так должны сделать и мы!.."

Вскоре он собрал около двухсот отчаянных, смелых работных людей и беглецов, возглавил их и повёл против карателей. В одну из ночей в начале октября, около Шульгин-городка на Айдаре, повстанцы напали на карателей. Тысяча полегла их вместе с воеводой Долгоруковым.

Это было началом великих и грозных событий. Царское правительство решило сурово наказать повстанцев и направило против них новый, ещё больший отряд. На этот раз кроме царского войска в отряде были и домовитые казаки и калмыки. А повёл их против восставших атаман Войска Донского Лукьян Максимов…

— Да, было, — вздохнул Максим Чопило. — Мерились мы силами и с татарвою, и с турками, и с ляхами, а если сейчас на такое повернуло, то покажем себя и перед донскими домовитыми. У нас, на бахмутской заставе, остались только караульные, а остальные все выступили в поход. Да и с других застав двинули казаки. Так что наберётся порядочно. Покажем тому Максимову!..

— А чего это мы здесь, в степи, кружим? — спросил, не утерпев, Гордей, которому пока ещё не до конца ясно было, куда они направляются.

— Мы не просто кружим, — проговорил Марко. — Мы собираем людей. Идём вот так от хутора к хутору, от городка к городку, и везде люди к нам присоединяются. А кто не может пойти с нами, дают для отряда всё, чем богаты. Ведь вся Донщина заклокотала…

— Не зря же Кондрат разослал повсюду свои "прелестные письма" с призывом бить бояр, воевод и всяких начальников, — добавил Максим Чопило.

— Наши бахмутские солевары погасили уголь под котлами и все — в поход!

— Земляной уголь? На солеварнях? — спросил удивлённо Савка.

— Ну да, земляной, — сказал Марко. — А что, хлопче, ты тоже видел такой?

— Рубил его в норах, вёз на чумацких мажарах…

— А чёрт знает кому попал! — добавил гневно Головатый. — Из-за этого угля мы сейчас и слоняемся…

Какое-то время ехали молча. Максим и Марко иногда бросали пытливые взгляды на Савку, но тот был грустный, не обращал на них внимания. Даже, казалось, специально избегал их взглядов. Чопило не утерпел и, подъехав поближе к Головатому, тихо спросил:

— Что это с ним?

— Скажу в другой раз, — ответил так же тихо Гордей. — Не надо тревожить хлопца…

Отряд двигался не спеша, но без остановок. Сотни людей, собравшиеся вместе, были словно братья, они чувствовали себя как бы породнёнными единым помыслом, единым желанием — добыть себе свободу. И они верили, что добудут её, чего бы это им ни стоило!

— Как оно здесь у вас? — спросил вдруг Головатый. — Курени, полки или сотни заводит ваш атаман Булавин?

— Да он теперь и твой, — заметил Максим Чопило. — А курени было б не плохо — как на Сечи…

— Хоть курень, хоть сотня — один чёрт? Лишь бы как следует панов и подпанков дубасить! — сказал, повысив голос, Головатый. — Да и на той нашей Сечи не мешало бы кое-кого взять за грудки да намять хорошенько бока!

— Святая правда! — воскликнул Марко.

— Вот какой ты стал? — посмотрел удивлённо на Гордея Максим Чопило.

— Такой! — вызывающе ответил Головатый. — Я готов бить дукачей везде, где б их ни слапал! Да и ты, Максим, наверное, померился бы с теми, что одурили-окрутили тебя на Сечи с чёрным камнем…

Чопило, виновато усмехаясь, опустил голову.

— А Кондрату при случае скажите, что теперь он и мой атаман! — сказал решительно Головатый.

— Доложим, когда встретимся, — заверил Максим. — К нему как раз и едем.

На рассвете, прикрытый густым холодным туманом, отряд переправился через Северский Донец. На том берегу, неподалёку от реки, его ждали другие отряды. Объединившись, повстанцы без замедления двинулись дальше.

…По берегам тихого Айдара раскинулись широкие, просторные низины с перелесками, сосновыми рощами, и булавинцы начали продвигаться быстрее, останавливаясь лишь изредка на короткий отдых.

Савке казалось, что он едет уже очень давно. Ему было захватывающе интересно с новыми людьми. Ведь он узнавал от них такое, чего до сих пор не знал и даже не имел об этом представления. Однако ничто не могло заглушить, развеять тоску его сердца. Раньше Савку тревожила мысль: как будет выглядеть его встреча с Оксаной и её матерью, каким будет их первый разговор, как он расскажет им о том, что произошло? Не бросят ли они колючий укор: "Не уберёг… Не защитил…" И как их убедить, что его вины в этом нет?.. Со временем же начала закрадываться и другая мысль: а может, не надо спешить встретиться с ними? Может, лучше оттянуть эту встречу? Зачем так быстро опечаливать таким известием Оксану и её мать? Пусть они ещё какое-то время поживут в радостном ожидании, ни о чём не зная… Но когда отряд начал удаляться от того края, где находился хутор Зелёный, сердце Савки охватила такая тоска по Оксане, что он нигде не мог найти себе покоя и решил как можно скорее встретиться со своей любимой…

Савка не знал, что Оксана ежедневно выходила к Чумацкому шляху и с вершины тернового бугра всматривалась в степную даль. Она с нетерпением ждала и отца, и его, Савку, родного, милого, но их всё не было и не было. Оксана расспрашивала ехавших на Дон и возвращавшихся оттуда на Украину чумаков: не знают ли они далёкую Каменку над Волчьей, не слышали ли что-нибудь о каменских чумаках? И наконец кто-то из чумаков рассказал ей об ужасных событиях, происшедших в Каменке.

Услышав такую страшную весть, Оксана сначала не поверила в неё и продолжала ждать. Каждый день Оксане казалось, что вот-вот Савка переступит порог дома и со словами: "Здравствуй, моя ненаглядная!.." — бросится к ней. А следом за ним в хату войдёт и отец. Но время шло, бежало. А отец и Савка всё не появлялись. И у Оксаны начала постепенно угасать надежда на встречу с ними.

Тихая, задумчивая, украшенная золотом осень постепенно куда-то уплывала и угасала. Дни начинались очень затяжными, пасмурными рассветами, которые, казалось, так и не разгоревшись как следует, тоже угасали и растворялись в мохнатых сумерках вечеров. Над степью ползли густые седые туманы. Часто сеялись мелкие, нудные дожди. Земля, напоенная водой, разбухла, стала скользкой и, казалось, тяжело вздыхала. Похолодало. Посыпалась белая крупа, срывался и настоящий пушистый снег.

Повстанцы двигались и двигались на север. Иногда за Северским Донцом у них происходили короткие стычки с небольшими отрядами донских казаков и калмыков. Но встреча основных сил двух враждующих лагерей была ещё впереди. Булавин спешил добраться до Пристанского городка на реке Хопер. Туда должны были подойти новые отряды селян-беглецов. Они значительно укрепили бы ряды повстанцев.

Но донской атаман Лукьян Максимов со своими "знатными" домовитыми казаками преградил булавинцам дорогу на берегу Айдара, около городка Закотного.

Здесь и произошла решающая битва.

Дважды отряд, в котором бились Гордей, Савка, Максим и Марко, теснил донцов. Но перевес всё же оказался на стороне домовитых казаков. Бой затянулся до поздней ночи. Повстанцы, понеся большие потери, вынуждены были отступить. Среди тех, кто навеки остался на берегу Айдара под Закотным, был и солевар Марко Серый. Савку же спасли Гордей и Максим. Им удалось вынести его с поля боя без сознания, еле живого.

Уцелевший небольшой отряд повстанцев переправился через Северский Донец и двинулся на юг, в просторы Дикого поля.

Когда добрались до Чумацкого шляха, что тянулся с востока, с Донской стороны, на Слободскую Украину, отряд остановился на передышку.

Вечерело. Небо повисло над самой землёй: серое, неприветливое. Нигде ни огонька, ни звука. Повстанцам казалось, что вот так же пустынно и во всём мире. Глухая щемящая тоска охватила их сердца.

Первым спешился Кондрат Булавин. Он глянул на пустынную дорогу, ровную, припорошенную снегом, и подал знак, чтобы все тоже спешились и подошли к нему.

Когда повстанцы окружили Булавина тесным кольцом, он сказал глуховатым, спокойным голосом, будто о чём-то совсем обыденном:

— Нас разбили, но не победили! Дело, за которое мы стоим, святое, живое дело. И мы будем продолжать бороться за него! Будем бороться! — на последнем слове он сделал ударение и выждал, что скажут товарищи-побратимы.

— Будем! — выкрикнули все повстанцы в один голос.

— А для этого нам нужно набраться сил! — проговорил уже более твёрдо Булавин. Выше среднего роста, плотный, в тулупе, поверх которого был натянут кафтан, в островерхой шапке, Булавин казался немного толстоватым. Острый взгляд серых небольших быстрых глаз придавал его худощавому загорелому лицу твёрдую решимость. — Нам нужно набрать силы, хорошей силы! — повторил Булавин, и глаза его метнули искры, а лицо сразу посуровело. — Нужно добраться до Кодака! Понизовцы нам должны помочь!..

— На Сечь!

— Мы с тобою, атаман!

— На Сечь! — словно перекликаясь, стали повторять один за другим повстанцы.

— Мы с тобой! — выкрикнули одновременно Головатый и Чопило.

— У нас есть тяжело больной побратим. Его нужно положить в тёплой хате, — сказал атаману Максим Чопило.

— Где ж именно? — спросил Булавин.

— Здесь недалеко есть хутор, в нём — свои люди, — пояснил Гордей.

— Потеряем время!

— Потеряем…

— Нам нужно спешить! — послышались недовольные голоса.

— Тогда езжайте без нас! — решительно заявил Гордей. — Мы товарища не бросим! Езжайте, дорога открыта! — указал он повстанцам рукой на юг и отвернулся.

— Как зовут тебя? — спросил Булавин.

— Прозываюсь Головатым.

— Упрямый…

— И дерзкий…

— Такой! — крикнул зло Гордей, склоняясь над Савкой. — И другим не буду!

— Веди! — остановил пререкания повстанцев Булавин. — Веди скорее! — и в тот же миг вскочил на коня.

Повстанцы, подождав, пока вперёд выйдут лошади с носилками, поехали следом за атаманом, в направлении хутора Зелёного.

Притаившись в низине под горой, укутанный туманом, укрытый густым мраком ночи, хутор Зелёный был почти незаметен. На первый взгляд казалось, что здесь нет никакого селения, а есть только лес, безмолвный и таинственный, раскинувшийся вдоль долины.

Гордей разыскал знакомый двор, постучал в ворота. На тревожный вопрос: "Кто там?" — назвал себя чумаком из Каменки. Две женщины, одновременно зарыдав, открыли калитку. По их горькому плачу Гордей догадался: Оксана и её мать уже знают о происшествии в селе Каменке. "А тут вдобавок ко всему ещё одна невесёлая весть, — подумал Гордей. — Но что делать?.." Он рассказал женщинам, что привёз больного Савку, и попросил их принять его, доглядеть за ним.

Когда внесли бесчувственного Савку, женщины заплакали снова и сквозь слёзы начали расспрашивать, что же с ним стряслось. Гордей ответил уклончиво и коротко: долго, мол, лежал на промёрзшей земле и вот, наверно, простудился и заболел лихорадкой. Он попросил женщин пригласить как можно скорее понимающего в болезнях человека, чтобы тот осмотрел Савку и оказал ему помощь.

— Запомните об одном, — сказал на прощанье Головатый, — Савка — чумак. И передайте ему, чтобы он всем тоже так говорил: я, мол, из чумацкого обоза, приболел, мол, и вот остался здесь лечиться. — Он поцеловал Савку в лоб, оставил на столе несколько серебряных рублей и ушёл.

На улице Гордея с нетерпением ждали повстанцы. Восток уже начинал розоветь, вот-вот наступит рассвет, и надо было торопиться в дорогу.

— Ты, Гордей, говорят, из Запорожья. Вот и веди нас туда наикратчайшей дорогой, — сказал Булавин.

— Доберёмся скоро, — ответил Головатый. Он был благодарен атаману за проявленную им доброту и сердечность к больному Савке. — Доберёмся! — повторил решительно Гордей. — Трогаемся!..

Отряд осторожно выбрался из хутора, миновал дубовым лес и вскоре очутился на Чумацком шляхе.

Он лежал с закрытыми глазами и бредил. Перед ним роились, то появляясь, то исчезая, какие-то непонятные картины, и всё вокруг было чёрным. Но вот постепенно темнота уступила место свету, и перед глазами заклубились, поплыли седые пряди тумана, которые превратились вдруг в оголённые сабли и длинные пики. Они закрыли весь горизонт, окружили и его, Савку! они звенели, стучали, высекая золотые искры, и он, ужаленный, словно осами, этими искрами, начал проваливаться в глубокую пропасть, на дне которой было много жёлтых, оранжевых и красных листьев. Но вот листья куда-то исчезли, а на их месте появились большие глыбины чёрного камня с блестящими в лучах солнца прожилками и гранями. От этого блеска на душе радостно. "Дзин-цинь, дзин-цинь…" — услышал он вдруг нежную перекличку синиц. Голоса птиц были всё ближе и ближе. И ему вспомнилось, как когда-то давным-давно, когда он был ещё совсем маленьким, птицы мчали его куда-то на своих лёгких крыльях, а вокруг звенела такая же песня…

Савка открыл глаза и увидел голубой потолок, широкую матицу, с вырубленными на ней какими-то узорами. В хате было тепло. В челюстях печи тлел уголь, ещё небольшая кучка его лежала рядом на лежанке.

Савка начал осматривать комнату.

"Будто всё знакомое… Кажется, уже всё это я видел, но когда, где?.." — силился он вспомнить. А голоса синиц по-прежнему не утихали, не давали возможности сосредоточиться. "Куда же меня занесло?.." Ухватившись одной рукой за подоконник, другой опершись о стол, он приподнялся, затем встал с лавки и, держась за стены, вышел из хаты. В глаза ударили слепящие лучи солнца, и тут же послышался чей-то знакомый голос — тревожный, радостный:

— Савко!..

И снова он лежит на лавке около стола. В каком-то полусне выслушивает упрёки и обещает быть послушным — не вставать с постели. А сердце переполняет радость — он слышит голос своей любимой Оксаны, её ласковые руки касаются его лица. Ему приятно, хорошо, уютно.

Савка знает, кто его привёз сюда, в эту хату! Но где же он сам, его спаситель-побратим? Где товарищи-друзья, с которыми Савка был в походе, мчался в бой?..

Обо всём этом он узнал не скоро, только через год-полтора после того кровавого боя у городка Закотного.

Они сидели на скамье под развесистой вишней и пили прохладную брагу. Савка рассказывал, как он, когда выздоровел, ходил в Каменку посмотреть дорогие сердцу места. "Оправил могилки родных и снова вернулся на хутор Зелёный…"

Гордей не спешил со своим рассказом. Истощённый, осунувшийся, он чувствовал себя плохо. На душе его было тяжело, и если бы перед ним сидел не побратим, а кто-то другой, то он, наверное, и не стал бы ни слова говорить о том, что бередит его сердце.

— В ту же зиму, когда оставили тебя здесь, — заговорил наконец Гордей медленно, задумчиво, — мы прибыли на Сечь. Долго там гостили, братались и разведывали, что к чему: кто имеет силу, чьё слово имеет вес. Кондрат, в похвалу ему будь сказано, сразу же полюбился товариществу, разумеется — нашему брату голо-те. Из старшин тоже кое-кто сочувствовал ему, но тайком. Они, видишь ли, не против того, чтоб укусить царя Петра, и вместе с тем побаивались его. А ещё больше они боялись бедноты: кинь только клич — и снова всё загремит, запылает… Вскоре Булавин собрал несколько тысяч понизовцев и повёл на святое дело. А впереди быстрыми птицами летели по Украине и по Донской стороне его "прелестные письма". Люди услышали слово о воле, и опять начали пылать имения и дворцы богачей. Весной семьсот восьмого года, когда мы набрали достаточно силы, дали хорошую взбучку донскому атаману Максимову, "отблагодарили" его за Закотное. Ох и досталось же тогда толстопузым домовитым и в спину и в загривок! Давали они драла кто куда… А Максимов на тот свет подался… Взяли мы тогда много городов и сам Черкасск. Кондратий Афанасьевич стал атаманом Войска Донского… Вот такое было!.. Да, гремело на Дону и Украине, и хорошо гремело…

— Докатывалось и сюда, и до нашего закоулка, — вставил Савка, — а я, к сожалению, пластом валялся.

— Докатывалось, говоришь? — переспросил Гордей. — Не диво. Да, не диво! Катился этой степью и я… — Головатый помолчал, а затем, вздохнув, заговорил снова: — В том же году царь снарядил и послал против нас, говорили, что-то около тридцати тысяч своего войска. И мы не устояли. Потерпели неудачу под Азовом и под Таганом… В это время погиб и наш атаман Булавин. Когда погиб Булавин, всё пошло вверх тормашками. И всё потому, что не в одну дудку играли. Бедноте хотелось одного — воли, жить без пана. А богатеям своего — привилегий, хотя бы от того же царя. Дай им жирный кусок, и они согласны сложить оружие. А ещё скажу тебе такое, — подчеркнул Гордей, — распылились мы. Да, да, разбрелись по земле на сотни вёрст, и некому было нас собрать воедино, чтоб стать хорошей силой. В этом, если хочешь, — основная ошибка Кондрата…

— А что с Голым, который водил повстанцев по Слободской Украине? — спросил тихо Савка. — Помню, я услышал, как читали его "прелестные письма", запомнил их, а потом и сам начал, как кобзарь, напевать-пересказывать те письма повстанцам и в сёлах. Особенно мне нравилось вот это место: "Нам дело до бояр и которые неправду делают. А вы, голытьба, и все идите изо всех городов конные и пешие, нагие и босые, идите, не опасайтесь: будут вам кони, и ружья, и платья, и денежное жалование…"

— И пошли! — проговорил Гордей. — И громили тех бояр и всех, кто неправду учинял. А потом — всё на нет. Погиб атаман Никита Голый. На Северском Донце, около местечка Тора, были разбиты и отряды булавинца атамана Семёна Драного. В той великой сече, около Тора, погиб и побратим наш — Максим Чопило. Много погибло… А мне судилось ходить теперь по этой земле, носить в душе печаль и думать о мести… Эх, что это я разболтался, распустил нюни, старый хныкала! — рассердился на себя Гордей. — Это, наверное, потому, что с тобой встретился. Надо же кому-то вылить наболевшее? А в другое время дурной слезы из меня не выбьешь, нет! Дорогу свою я знаю! На поединок нужно вызывать всякого барабаша, мироеда, дуку… На поединок! И чтобы поскользнулся он на собственной крови. И ещё скажу: если ты стал на борьбу за волю, то не будь вербою, которая гнётся, куда ветер клонит, и слёзы роняет. А вздымайся в небо высоким тополем, раскинься широкою кроной могучего дуба. Чтоб ветви-руки и в каждой — сабля, пистоль… И чтоб целились они в пана, дуку… Вот так!

Головатый вдруг поднялся, сорвал цветок вишни, понюхал его, сунул в карман и, обещая вскоре вернуться, пошёл со двора. Пошёл — и словно в воду канул.

А Савка ждал его, надеялся, что он вот-вот вернётся.

…Прошли годы. И вот ранней осенью, когда ещё не совсем побурела трава, а деревья в лесах — не все, а будто только на выбор — начали покрываться багрянцем, в этот самый двор, обнесённый стеною, снова явился Гордей Головатый. Он постоял, оглядывая всё вокруг, словно хотел убедиться, туда ли попал, и громко позвал хозяев.

Первой вышла из хаты Оксана в окружении трёх чернявых, похожих на мать мальчишек, а затем — и Савка. После крепких объятий побратимы отступили на шаг и начали внимательно рассматривать друг друга. Заметно возмужавший, с кучерявой бородкой, Савка был такой же, как и раньше, красавец, статный, светлоглазый… Гордей, казалось, тоже не изменился: бодрый, подвижный, лицо открытое, как всегда чисто выбритое, только чуб стал более седым. На Головатом были широкие синие штаны, сорочка с узким вышитым воротником, на плечах — та же, битая дождями, овеянная ветрами, бурка. А вот привычного за поясом кривого ятагана у Гордея не было. Зато в руках он держал длинную суковатую, с облезшей корой палку, а за плечами его топорщилась котомка.

— Да что это мы стоим здесь! — воскликнул первым Савка. — Пошли-ка в хату! Или, может быть, тут, под вишней, поговорим, потрапезуем?..

— В хату, в хату, — улыбнулась Оксана, — и посадим дорогого гостя в красном углу. Это ж какой сегодня праздник для нас!.. Мы вас так долго ждали! Данило наш, старшенький, не раз залезал на сторожевую вышку и всматривался: не идёт ли, случаем, высокий дядя в бурке, с большим ятаганом на боку. Это всё Савка ему в своих рассказах таким вас рисовал. А ну, дети, берите дядю под руки и ведите его в хату!

Мальчишки обступили Гордея. Он обхватил рукою двух меньших и прижал к себе.

— Эх вы, мои дорогие кузнецы!..

— Да, уже приучаем, — похвасталась Оксана. — Даже маленький Гордейко тянется к молотку… Ну, хватит с ними, пошли, — и, поклонившись, она показала рукой на двери.

— Да я здесь, — спохватился Головатый, — не один, а с большой компанией. Можно всем?

— Конечно, — проговорил Савка.

— Да поспешите, не томите людей!.. — обиделась добродушно Оксана.

Гордей кинулся к калитке и крикнул на улицу:

— Заворачивай сюда, заворачивай!..

Во двор въехал воз, запряжённый парой лошадей. На возу виднелись лопаты, ломы, бочки, доски… Следом вошло несколько человек. Впереди — русый, с бородкой, волосы на голове зачёсаны назад, лицо продолговатое, глаза серые, проницательные. Одежда обычная: юфтевые, уже потёртые сапоги, в которые были заправлены широкие штаны, короткий кафтан с большими застёжками на груди. На голове — соломенная, выжженная солнцем шляпа, в руках незнакомца была такая же, как и у Головатого, грубоватая палка.

— Подьячий Григорий Капустин, — слегка поклонился он Савке.

— Григорий — мой русский побратим, — добавил Головатый, — искатель чёрного камня.

— Каменного угля, — поправил Капустин. — Здесь все рудокопы, — указал он на столпившихся около него людей. — Мы будем и вас просить… Мой друг Гордей много говорил нам о вас…

— Чтоб ты показал, где именно залегает этот уголь, — вмешался Головатый.

— А ты что, Гордей, разве забыл, где находится это место? — удивился Савка.

— Не забыл и, наверное, никогда не забуду, — ответил Головатый. — В тех норах я долго прятался, когда здесь, в степи, носились царские людоловы.

"После восстания?" — хотел спросить Савка, но сдержался. Он начал догадываться, что это было, наверное, тогда, когда Гордей явился к нему усталым, измождённым и вдруг, к досадному удивлению, исчез неизвестно куда.

— Знаю то место, знаю, — повторил Гордей. — Но тут дело государственное, весьма важное. И поскольку ты, Савка, первым нашёл этот уголь, посему тебе и честь такая.

— Да, честь, — проговорил Капустин. Он извлёк из-за обшлага рукава жёсткую, сероватую, слегка измятую бумагу, развернул её и произнёс, делая ударение ка первых словах: — Берг-привилегия! — Затем уже более спокойным голосом прочёл: — "Соизволяется всем и каждому, даётся воля, какого б чина и достоинства ни был, во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералов, яко селитра, сера, купорос, квасцы и всяких красок, потребные земли и каменья, к чему каждый толико промышленник принять может, колико тот завод и к тому подобные иждивенья востребуют… — Капустин немного передохнул и, повысив голос, продолжил: — А тем, которые изобретены руды утаят и доносить о них не будут… объявляется наш жестокий гнев, неотложное телесное наказание и смертная казнь". Подписано государем Петром Первым в тысяча семьсот девятнадцатом году. Это два года тому назад, — будто между прочим сказал Капустин и спрятал бумагу за обшлаг рукава.

— Что ж, веди! — повернул Гордей голову к Савке.

— Никуда я не поведу! — отрубил Савка. — У меня своя работа! — Он поклонился всем присутствующим и не спеша пошёл в кузницу. Вскоре послышалось, как зазвенело железо, засопел мех.

Головатый положил около воза котомку, палку и тоже направился к кузнице. Подошёл к дверям, остановился на пороге, загородил свет.

— Что, помирился с царём Петром и продался ему? — чеканя каждое слово, не прекращая работы, проговорил Савка.

Головатый, жмуря глаза, шевельнул седыми бронями.

— Не мирился и не запродался, — ответил он спокойным голосом. — Мне с царём из одной миски саломаты не есть. Я хочу, чтобы не только у тебя в горне, а и у других кузнецов полыхал этот чёрный камень. Чтоб этот огонь земли был на добро всем людям. Вот так, — и Гордей отступил от порога.

— Вот так… — повторил задумчиво Савка. Он выпустил из рук молот. Огонь в горне начал затухать. И, так же как огонь в горне, угасал и гнев Савки. Он снял рукавицы и пошёл к выходу. Проходя мимо Гордея, будто случайно коснулся его плеча и усмехнулся: открыто, искренне. Но не сказал ни слова.

На другой день гости вместо с Савкой Забарой выехали в степь.

— Скорее, не мешкайте! — торопил рудокопов Головатый.

Гордей, казалось, был среди них за старшего или, по меньшей мере, являлся помощником подьячего. В действительности же он не считался даже рудокопом. Случайно встретившись на берегу Северского Донца, Капустин и Головатый подружили и начали вместе искать горючий камень. Эти поиски и привели их к Зелёному хутору.

Степной обрыв был такой же, как и много лет назад, когда впервые на него натолкнулся Савка. Только норы кое-где стали шире и глубже. Отсюда уже не раз брали уголь чумаки, вывозили его мажарами в бахмутские солеварни, брали здесь уголь и хуторяне для своих кузниц и печей.

Рассказы об использовании чёрного камня Капустин записал в свои книжечки в кожаных переплётах, записал он и всякие приметы окружающей местности. Затем приказал рудокопам нарубить и засыпать в отдельные короба на возу пуда три-четыре угля.

Рудокопы принялись за работу. А Гордей и Савка отошли к тому месту, где когда-то останавливались их чумацкие обозы. Побратимам хотелось поговорить о своём, без свидетелей. А поговорить им было о чём, ведь они так долго не виделись.

— Ты, друже, нашёл своё место-судьбу, — проговорил Гордей. — Делай людям лемехи, серпы и будь счастливым вовек!.. А я всё ещё брожу. Так Мне, значит, выпало, судилось. Побывал на берегах Волги, Дона и Москвы-реки. Потом завернул на Ворсклу, а оттуда — к Днепру. Добрался до Кодака, слушал, как ревёт-бурлит Ненасытец. А на Сечь не пошёл. Вспомнил, что там руины. Да, Сечь опустошена. Вот так!.. Отбушевало низовое товарищество… Где ж вы, мои побратимы?.. Защемило моё сердце, и повернул я назад. Собрал остатки булавинцев, и начали мы справлять поминки по Кондрату Булавину, Семёну Драному, Никите Голому и по всем, кто стоял и погиб за волю голытьбы. Не одно поместье пустили дымом, а подневольных людей напутствовали идти в широкий свет. "Бегите, — говорили мы им, — за Северский Донец, в Дикое поле. Там про-сторно, спрячетесь, заживёте без пана…" Но вскоре начали на нас охотиться царские ловцы. Пришлось разойтись нам. Вот так… Попрошу тебя, друже, — тряхнул вдруг Гордей головой, — спой-ка мне на прощание ту песню о чумаках и чайке. Хочу вспомнить наше чумакование.

— Сейчас спою, — сказал Савка. Он подумал немного и начал:

Ой ехали чумаки с Украины, Да и стали попасать край долины, Да и стали попасать край долины, Да и высекли огня из ожины, Да и запалили камыш по долине, Да и попеклись деточки чаинни…

— Чайка летает, стонет-проклинает, — подсказал Головатый.

— Да, — кивнул головой Савка, — и выговаривает чумакам:

Ой бодай вы, чумаченьки, соли не набрали, Ой бодай вы, чумаченьки, возы поломали, Ой бодай вам, чумаченьки, волы посдыхали, Как вы моих малых деток из света согнали.

— А теперь ещё про Сирка, — попросил Гордей.

— Хорошо, — сказал Савка. — Только я всего, что поют о нём кобзари, не знаю. Спою только то, что слышал.

Он да как крикнул же казак Сирко, Ой да на своих же, ген, казаченек, Да седлайте ж вы коней, хлопцы-молодцы, Да собирайтесь до хана у гости. Да туман иоле покрывает, гей, Да Сирко из Сечи выезжает, гей.

— Да, выезжал! — не утерпел Головатый. — Биться с врагами лютыми выезжал! — вдруг спохватился, положил на уста палец, молчу, мол, прищурился и стал внимательно слушать.

Да мы думали, он, да мы думали, Что то месяц в степи, ой, захождает,— Аж то казак Сирко, да та казак же Сирко На битом шляху да татар осаждает…

— Осаждает, — повторил ещё раз задумчиво последнее слово Савка и умолк.

— Спасибо! — сказал расчувствовавшийся Гордей. — Это, наверное, происходило где-то около речки Конской или около речки Гайчура. Недавно я бывал в тех местах.

— Всякие места вспоминаешь, а про Каменку молчишь, — упрекнул Гордея Савка.

— Вон что тебя тревожит! — воскликнул Головатый. — А ты б давно уже должен был спросить: чи гостил ли ты, человече, в наших благословенных краях? А я б тебе: гостил и банкетничал, да ещё как следует! Да, было дело… Залетели мы как-то целым отрядом булавинцев в нашу Каменку, хотели повидать Саливона. Ну, разумеется, по возможности пощекотать его и, может быть, засветить в его гнезде. А он, стервец, ещё и не видя нас, испугался и — ходу со своего двора в лозняки. Потом решил, видимо, переплыть на ту сторону Волчьей. Да вода не выдержала такую толстую и тяжёлую посудину, и пошёл он на дно. Вот так…

"Раньше б ему надо было пойти!.." — подумал со злостью Савка.

— А Лукаша видел? — спросил он.

— А как же, видел. Такой дядька, как и ты. Только вместо бородки запорожские усы отпустил. Жито да гречку сеет. Женился на Варьке Гутяковой. Аисты им двоих дочек принесли… Вот, кажется, и все новости… — вздохнул Головатый. Заметив отъезжающий от обрыва воз с рудокопами, он добавил: — Проведу на дорогу до Москвы своих друзей, поклонюсь низко этой земле и подамся на запад.

— Почему туда? — спросил удивлённый Савка.

— Так захотелось. На той стороне Украины напьюсь воды из родных речек Синюхи и Ятрани, затем соберу ватагу хороших хлопцев — и начнём колошматить магнатов Конецпольских, Потоцких и других. Уж очень много папы и подпанки залили сала людям за шкуру. Много…

Провожая друга, Савка дошёл до самого тернового кургана, взобрался на него, стал внимательно вглядываться в даль.

Вместе с ним, казалось, всматривались на запад, вдоль Чумацкого шляха, и каменные идолы-бабы. Вокруг стояла тишина. А Савке хотелось кричать на всю широкую степь. В груди его было больно и тесно. Но он только шептал: "Счастливо, друже, счастливо…"

Кряжистый, статный, с брылем на палке, Гордей отходил не спеша; полуденные густые солнечные лучи золотили его не согбенную летами и невзгодами спину и серебрили чубатую голову.

ИСКРЫ ГНЕВА

Тёплое осеннее утро. Пахнет терпкой плесенью сгнивших деревьев, привядшими листьями. Над извилистым течением Донца стелется мохнатая дымка тумана. Она выходит из берегов, расползается, поднимается выше и выше, окутывает деревья, крутые склоны и медленно течёт куда-то в дикопольский неизведанный край.

Гордей Головатый, держа за поводья кони, стоит над плещущей водой, прислушивается. С противоположного берега доносятся приглушённые туманом шаги, шуршание колёс, фырканье лошадей.

В жизни понизовца было много встреч и разлук. Вот и сейчас он только что расстался с подьячим Капустиным и его людьми. Долгое время они вместе путешествовали по-над Доном и Северским Донцом. Простился с ними Гордей сердечно, как с друзьями. Одно тревожит его — последний разговор с Григорием Капустиным.

…Пароконный воз, нагруженный горючим камнем, уже переправился на тот берег, готовый к отъезду.

— Что ж, поедем, сдадим теперь нашу находку в, Берг-коллегию, — радостно проговорил Капустин. — Пусть там знатоки-учёные мудрят, испытывают его огнедействие.

— Да его ведь не раз уже испытывали здесь в кузницах и печах, — сказал Гордей. — Жар даёт вон какой!

— Сам видел, что горит, но всё равно в Берг-коллегию нужно доставить. Они там по-своему…

— Всё будет хорошо! — заверил Гордей. — Вот посмотришь!

— Должно так быть. А тебе спасибо за доброе слово, спасибо за то, что помог нам найти уголь, — Капустин положил руку на плечо Головатого. — Мы исполнили волю царя, сделали хорошую услугу его величеству…

— Не царю! — вспыхнул Гордей. — Людям!

— И людям, — согласился Капустин. По его открытому, отороченному русой, слегка курчавой бородкой лицу скользнула добрая улыбка. — И людям, — повторил он, бросив взгляд на нахмурившегося Гордея.

— Готово! — послышалось с противоположного берега.

— А я, друже, снова о том, о чём уже говорил. Давай, Гордей, с нами. Из тебя выйдет хороший знаток руды, — прощаясь, напомнил Капустин.

— Нет! — твёрдо ответил Головатый. — У каждого своя дорога.

— Ты ж намекал мне, что оставляешь этот край…

— Но не оставляю своего дела. — Гордей поправил недоуздок, подтянул подпругу седла и отпустил коня.

Оборванный разговор не возобновлялся.

Капустину не всё было понятно в словах Гордея. "Какая же у него своя дорога?.." Ему очень хотелось привлечь к рудному делу этого уже немолодого сметливого человека.

А Гордей между тем размышлял: "И на кой чёрт он пристёгивает сюда того царя? Стараешься для людей, а он, видишь ли: услуга его величеству…"

— Готово! — снова долетело с того берега.

— Иди! — Головатый отступил, дал дорогу.

Капустин подошёл к плоту, которым должен был переправиться на другой берег, но вдруг вернулся назад.

— Нет, так не годится, — проговорил он дрогнувшим голосом и, раскрыв для объятий руки, шагнул к Гордею.

Головатый тоже шагнул навстречу Капустину. Они сжали друг друга в объятиях, расцеловались и разошлись…

Гордею казалось, что он до сих пор ещё слышит голос Капустина и перестук колёс его воза. Но вокруг стояла тишина. Только в воде всплёскивала-жировала рыба да в кустах ивняка перекликались птицы. Туман рассеялся, стало ясно. Посреди Донца солнце топило свои золотые лезвия-лучи, играло неудержимое кипение. Казалось, что вода вот-вот взволнуется — и шумные волны хлынут на берег.

— Вот и окончилось моё безделье, — сказал сам себе Гордей. — Да, окончилось.

Он присел на корточки, зачерпнул пригоршню воды, напился, какой-то миг прощально любовался быстриной, потом напоил коня и, ведя его за повод, направился в глубь сосновой чащи.

…Вечером Головатый выбрался из лесной чащи. Позади, на севере, остался Донец с его зелёными берегами, широкими поймами, непролазными чащами, с полянами никогда не кошенных трав.

Гордей имел достаточно времени, чтобы подумать о том, как ему быть дальше, куда податься? В мысли лезло одно, давно задуманное: "Прощайся-ка, казаче, с Дикопольем и — на Правобережную Днепровщину, на обездоленную панами Украину! А что делать там — подскажет сердце. Может быть, придётся собрать повстанцев-дейнеков в рубайском или в уманском лесах. А может, махнуть и на Побужье, где ещё, наверное, тлеют, готовые вспыхнуть, искры гнева, оставленные отрядами Семёна Палия?.."

Но легко сказать "прощайся". А сделать это не просто. Ведь даже намерение оторвать себя от того, к чему прижился, больно бередит душу. Это же здесь вихрился тревожный дух воли! И ты, Гордей, вместе с побратимами-булавинцами шёл на врага… Жаль, не осуществилось желаемое: развеялся, угас дух борьбы и на Дону, и на Донце, и на Айдаре. В горах и в долинах — всюду могилы боевых побратимов. Но те, кто остался живым, должны по-прежнему действовать — будить повсюду бунтарский дух. Поэтому негоже, Гордей, прощаться… Надо сначала высечь здесь из людских горячих сердец надёжные искры гнева…

С такими мыслями выехал Головатый на степной простор Дикого поля.

Давно он не был здесь, но по известным ему приметам узнавал эту местность. Вон там, за лесной каймою, городок Тор. Немного правее, в степной мглистой долине, где виднеется, словно запруда, узкий горбатый перевал, — река Бахмутка. Она неровной дугою поворачивает на юг и течёт к соляному городку Бахмуту. Туда, в тот городок, Гордей и держит путь. Но поедет он не берегом реки, а стороной — буйно-травной степью. Так безопаснее. Не встретишься с нежелательными людьми. А если даже кто-то и преградит тебе дорогу, то есть где разминуться — можно спрятаться в заросшей высокими травами лощине или в густолиственном буераке.

Конь шёл ровным шагом, выбирая где удобнее. Иногда его грудь раздвигала высокие густые полынные заросли. Сбитая тускло-серая горьковатая пыльца забивала дыхание, клубилась вокруг серой метелицей. Через некоторое время начали всё чаще встречаться кусты тёрна, и Головатый свернул на торный шлях.

Дорога стелилась к Бахмуту, а Гордей всё порывался повернуть на запад. Если переправиться через речку Бахмутку и проехать немного по-над Северским Донцом, то вскоре очутишься в селе Маяки. Там живёт бывший понизовец Пётр Скалыга. Вместе с ним в отряде Кондрата Булавина Головатый мчался от Днепра к Дону, к Хопру. Кажется, именно в этих местах они переходили Бахмутку, когда с атаманом-булавинцем Семёном Драным рвались к местечку Тор, чтобы вступить в бон с царским войском.

Головатому очень хочется повидаться с побратимом Петром Скалыгой.

"Хорошо было бы побывать и в соляном городке, — думает Гордей. — Разыскать друзей, вспомнить бывальщину: огненный вихрь, смертельные бои-сечи за волю… Да, хорошо бы… Но сначала нужно побывать в Бахмуте, пробраться к тайнику, где спрятаны ценности и оружие, убедиться, что всё цело, решать, как быть дальше с ними. А тогда уже можно думать и о другом…"

Смеркалось. Городок обступала тьма. В широкой низине над рекой мигали в окнах хат огоньки. Над соляным промыслом сквозь чёрную пелену ночи в небо вздымалось бледноватое зарево.

За околицей в зарослях Головатый стреножил и пустил пастись коня. Там же, около приметного дерева, оставил свою бурку и направился к околице городка. Никем не замеченный, он миновал солеварни, перебежал улицу, что вела к мостку через речку, садами добрался к крепости и залёг в дубовой рощице вблизи церкви.

Церковь в Бахмуте — самая приметная постройка. Округлым, будто огромная груша, куполом она величаво возвышалась над приземистыми хатками, над вершинами деревьев. Церковь эту возвели казаки Изюмского полка, которые селились над Бахмуткой. Они варили здесь соль и несли сторожевую службу в крепости.

Когда совсем стемнело, Головатый, убедившись, что поблизости нет никого, вышел из засады. Крадучись подобрался к церковной стене, к её северному крылу.

Там на уровне одного аршина отмерил от каменного фундамента растопыренными пальцами — большим и указательным — влево двенадцать пядей, нашёл на кирпиче неглубокую трещину. От той метки отмерил ещё три пяди вниз, к ребру ничем не приметного кирпича, и начал его расшатывать. Но кирпич не поддавался, лежал неподвижно.

"А может быть, я ошибся?" — подумал Гордей.

Он перемерил во второй раз. Но пальцы снова коснулись того же кирпича. Тогда Гордей для измерения взял расстояние между большим и средним пальцами. Когда он перемерил в третий раз, то под рукой оказался уже новый кирпич. Надавил на него. Кажется, пошатнулся. Гордей надавил ещё раз, затем ухватил за едва заметный выступ и вытащил. В неглубокой выемке в стене нащупал то, что искал: большой медный ключ.

У дверей церкви Головатый остановился, осмотрелся по сторонам, прислушался. Потом осторожно отомкнул замок, вытер саквами[10] пыль с сапог, вошёл в церковь и запер за собой дверь. Ощупью добрался до алтаря и полез под широкий, накрытый ковром престол. Под ним на каменной плите нащупал небольшое, как подковка для сапог, углубление. Правее от него на другой плите было такое же углубление, но не посредине, а с краю. На эту плиту Гордей сильно надавил рукой, ещё и ещё… Наконец плита плавно сдвинулась с места, открыв узкое, как нора, отверстие. Головатый просунул в него саквы, а потом протиснулся и сам.

Сначала пришлось ползти, но вскоре ход стал выше — можно было подняться на ноги и идти во весь рост. Пробираясь по-над стеной, укреплённой дубовыми горбылями, Гордей ощупывал руками замотанные в рядна, укутанные паклей, смазанные жиром ружья, пики, бердыши, ятаганы, пистолеты. Всё это спрятано здесь Кондратом Булавиным, Семёном Драным и их боевыми побратимами.

В противоположном конце подземелья, в боковой нише, на каменном фундаменте стоял медный в пол-аршина высотой котёл. Головатый снял с него ковёр, потом деревянную, похожую на большую сковороду крышку, опустил руку, пощупал. Котёл всё так же был полон золота и серебра, как и много лет назад. Гордей взял было несколько золотых пластинок, но тут же бросил их обратно в котёл. Раздался тонкий звон, будто кто-то коснулся сразу многих туго натянутых струн. Головатый прислушался к этим звукам, и в его воображении встала вдруг картина прошлого…

Степь… Высокое чистое небо. Вокруг омытая весенними дождями густая, яркая зелень. И всюду цветы: жёлтые, синие, голубые… Празднично… А они, несколько человек, едут опечаленные, молчаливые, хмурые. Душу каждого бередит жгучее горе — проигран бой, погибли товарищи, побратимы. Там, на поле битвы, около городка Тора лежит и их атаман Семён Драный. Не сосчитаешь павших… Оставшиеся в живых разбрелись по свету: одни подались в дикопольские трущобы, другие прячутся в лесных чащах, по-над Северским Донцом.

А они, четверо, вырвавшись после кровавой сечи из окружения полков Шидловского, направляются на юг. Впереди шли солевар Никита Жура и понизовец Пётр Скалыга. Гордей Головатый и ещё один повстанец продвигались на некотором расстоянии от них. Они сопровождали воз, нагруженный оружием и повстанческой казной.

Ехали только ночью. Днём прятались в буераках и камышах. На рассвете под воскресенье подъехали к соляному городку Бахмуту, притаились в густых зарослях.

День стоял погожий, тихий. Они перевязали друг другу раны, отдохнули и начали чистить, а затем заворачивать в рядна и паклю оружие. Когда стемнело, пробрались к церкви. Один Никита Жура знал тайник Кондрата Булавина. В ту ночь в этот тайник они перенесли оружие, ссыпали в котёл золото и серебро. Когда управились с делом, Никита Жура снял с головы шапку и тихо и в то же время торжественно сказал:

— Всё, что здесь сложено до нас и нами, атаманами Булавиным и Драным завещано на "святое дело". Так говорили когда-то они, так ныне доводится говорить и мне. Поклянёмся же, друзья-побратимы, не забыть этого!

— Клянёмся! — произнесли все они в один голос.

— Поклянёмся, — продолжал Никита, — беречь нашу тайну от враждебного глаза и уха, от вражьих рук!

— Клянёмся беречь!..

— Сокровища эти можем брать лишь для борьбы с врагами. А если при крайней нужде понадобится и для себя, то брать только одну горсть!

— …Только одну горсть!..

Когда вышли из подземелья, закрыли снова под престолом люк плитой, полами одежды и шапками замели свои следы. Двери церкви замкнули, ключ спрятали в условленном месте, затем попрощались, пожелали друг другу лучшей доли и разошлись в тёмную ночь разными путями-дорогами.

Отряды не покорённых царским войском булавинцев оставили Дон, диконольские просторы Украины и пошли на Кубань. В Петербурге, Черкасске, Воронеже, Изюме и во многих других городах считали: все "пущие завотчики" наказаны, а чернь, беглецы и работные люди усмирены.

Борьба бедняков за свободу немного угасла, но не прекратилась полностью.

Отряды повстанцев по-прежнему появлялись на берегах Донца и продолжали громить имения не в меру ретивых богатеев. Вскоре Гордей Головатый и Никита Жура побывали снова в подземелье под церковью, взяли десятка два пик, пистолетов, ятаганов… Оружие опять хорошо послужило им, но недолго.

Зимой, когда выпал большой снег, по следам повстанцев увязались драгуны и казаки Изюмского полка, и повстанцам пришлось рассеяться. В те дни Гордей в третий раз побывал в подземелье и оставил там своё оружие. Но не навсегда — до благоприятного времени. Однако это благоприятное время до сих пор не наступало. Да и сейчас, кажется, оно ещё не пришло.

Вот это ты, наверное, в последний раз здесь, подумал Гордей. А кто же наведается сюда после тебя?.. Никита погиб в бою с драгунами, Петро не годный на ноги, сидит на своих Маяках. А от четвёртого побратима ни слуху ни духу — наверное, тоже погиб. Вот так… А может быть, ты найдёшь кому доверить тайну? Живые ж пока ещё побратимы, с которыми плечо к плечу шёл в сечу. Одни в Ясеневом, другие на хуторах: Зелёном и Овдеевом. Поищи, может быть, найдёшь…

Проверив сокровища, Головатый взял себе пригоршню звонких монет. В углу отыскал свои два пистолета и ятаган, которые пролежали здесь много лет. Осторожно выбрался из церкви и поспешил в рощу, где оставил коня и бурку.

В небе трепетали, искрились ломкие серебряные копья, мерцала бледная туманная полоса Млечного Пути — вечного помощника путников в поисках верной дороги.

Головатый лежал на спине с открытыми глазами и непроизвольно прислушивался. Вот среди зарослей травы зашуршала мышь, а может быть, это пробежал ёж… Вот тонко, едва уловимо прошелестел опадающий лист. А золотые ресницы звёзд шевелятся, дрожат. Свет луны падает на ветки, траву, всё вокруг наполнено каким-то тёмно-синим, холодным мраком, тишиною.

Гордею казалось, что он лишь на какой-то миг закрыл глаза, но когда открыл их снова, то увидел, что светлая полоса на небе заметно переместилась на запад, начинало уже благословляться к рассвету.

Сон больше не шёл. В голову Гордея полезли всякие непрошеные мысли, начали настойчиво осаждать воспоминания, будто кто-то посторонний подсказывал их, воскрешая давнее, полузабытое.

Перед глазами Гордея предстало, словно ожило, сечевое товарищество. Он увидел себя в своём Уманском курене в те дни, когда прибыл туда юношей, вырвавшись из ярма пана Потоцкого. Припомнилась первая стычка с татарским чамбулом, что двигался из Крыма на Украину. Та сеча почему-то связывалась с другой, которая произошла спустя много лет на Айдаре, около городка Закотного с казаками черкасского атамана Максимова. Одно событие всплывало за другим. Воображение снова перенесло Гордея к Днепру, к Кодаку, на Сечь, в тот же Уманский курень, где они вдвоём с Кондратом Булавиным писали "прелестные письма", чтобы разослать их по Украйне и Дону. Ему вспомнились даже отдельные строчки: "…добрым людям и всяким чёрным людям всем та-кож стоять в купе за одно… А которым худым людям и князьям, боярам, и прибыльщикам, и немцам, за их дело отнюдь бы не молчать и не спущать…"

Прибыло их на Сечь во главе с Булавиным двенадцать человек. И как ни упирался кошевой Кость Гордиенко, а ранней весной 1708 года за Булавиным всё же пошло несколько тысяч понизовцев. Бился Головатый за волю на Дону, Слобожанщине, бился и в отрядах булавинца Семёна Драного около городка Тора.

"Эх, разбередил свою душу, — вздохнул Гордей. — Это, наверное, признак того, что стареть начал. Побывал, видишь ли, в том Бахмуте, где в последний раз виделся с побратимами, и сразу растревожило, потянуло на слезу. А может быть, это оттого, что отстранился от настоящего дела, долго бил баклуши с Григорием Капустиным, искал те чёрные горючие минералы? Но это же на пользу людям!.. Да, каждому своё… Григорию — в Берг-коллегию, а мне… Куда же мне?.." — Головатый задумался.

Чтоб избавиться от этих неприятных мыслей, Гордей поднялся, походил по поляне и снова прилёг на том же месте на разостланной бурке, под кустом боярышника. Однако покой к нему по-прежнему не приходил.

Головатого опять начала тревожить мысль: к кому попадёт всё то, что лежит в бахмутском подземелье? Где найти крепкие, надёжные руки и сердце?

"А кому доверить своё оружие?.." — и Гордей накрыл пятернёю два пистолета. Почти сорок лет они были у него за поясом. В руке держал крепко, верно. Один пистолет большой, с длинным стволом, с посеребрённой рукояткой, — память старого сечевика Небабы. Гордей подбросил на руке пистолет, и ему вспомнилось…

Летний тихий день. Послеобеденная пора. Понизовцы упражняются — показывают друг перед другом своё умение орудовать саблей, ятаганом, попадать в цель. Ещё не обкуренных пороховым дымом новичков обучал Небаба.

— Нападай проворней!..

— Становись ровно! Не сутулься!..

— Да не отступай, не отступай, сучий сын!..

— Наседай сбоку! — слышался его то спокойный, то резкий, осуждающий голос.

— А ты чего пришёл сюда? Мух считать? — спросил Небаба Гордея, который стоял в сторонке.

— Нечем, — признался смутившийся Гордей.

— Он только на той неделе прибился…

— Наш, уманский. С берегов Синюхи, — вступились за Гордея понизовцы.

— На мой, — Небаба вытащил из-за пояса пистолет и подал Гордею.

— А ну посмотрим!

— Посторонитесь, влепит в пузо и…

— Если бы в пузо, а то…

— Да пусть бабахнет хоть в небо…

— Может быть, в первый раз держит в руках… — начали потешаться шутники.

Головатый прицелился и влепил пулю в зубы нарисованного на доске оскаленного лысого пана.

— А ну-ка попробуй ещё, — сказал Небаба, заряжая снова пистолет и подавая его Гордею.

Когда Гордей не промахнулся и в третий раз, старый сечевик спросил, где он научился так метко стрелять.

— На панской воловне, из бузиновой пукалки, — признался Гордей.

— Из пукалки? — удивился Небаба. — Ты смотри, сто болячек ему в бока, из бузиновой! Но теперь ты, казаче, будешь стрелять из настоящего! — И он заткнул Головатому за пояс пистолет…

На другом пистолете, немного меньшем, с витиеватыми рисунками на стволе, нащупал кончиками пальцев две вычеканенных серебряных буквы — "И. С.".

"А кому ж этот подарок Ивана Сирка?.. — подумал Головатый. В груди у него вдруг колыхнулась терпкая щемящая волна. — А может, удастся пронести? — начал успокаивать себя Гордей. — Оружие пригодится и там, на Правобережье, для разговора с ясновельможными… Правда, на дорогах, по которым придётся идти, очень много застав, караулят на берегах Северского Донца, около Изюма, Полтавы и по-над Днепром…"

Откуда-то донёсшееся тягучее, завораживающее "курлы" прервало его мысли. Гордей прислушался, глянул в небо, но журавлиного клина не нашёл. Млечный Путь уже рвался на части, мерк, исчезал. Снова донеслось едва слышное "курлы", оно упало на веки Гордея и сомкнуло их. И вместо Млечного Пути Головатый вдруг увидел свою родную степную реку Синюху…

Он быстро находит мелкую переправу и вскоре оказывается на той стороне речки. Широкая, заросшая густой осокой пойма над оврагом становится всё уже и уже; в лесной чаще спрятались белостенные, крытые соломой и камышом хатки… Гордей минует знакомые соседние усадьбы, идёт огородами, пробирается сквозь густолиственный вишняк. Янтарные, ещё не совсем спелые грозди ягод гнут к земле ветви. Гордей, не останавливаясь, на ходу хочет сорвать несколько ягод, но в это время раздаётся отчаянный громкий крик. Гордей бежит на этот крик и видит на тропке сестру Катрю с ребёнком на руках.

"Братик, родной, спасай!.." Сестра ухватила его за руку, подвела к сараю. Там, на потёртой, сгнившей соломе, лежит Охрим, муж Катри. Три дня назад Охрим заболел и не смог выйти на панские воловни. Его выпороли за это кнутами. Больной не вышел и на второй, и на третий день. Тогда к нему прибыл сам пан эконом. Он приказал Охриму встать. Но тот не мог даже двинуться с места. Пришедший в ярость эконом несколько раз опоясал его арапником, потом озверело стал бить ногами…

Бесчувственного Охрима отлили водой. Он лежал неподвижный, едва дышал. Худое, посеревшее лицо покрывали синие полосы от ударов. На груди и висках запеклась кровь.

Увидев Гордея, Охрим силился что-то сказать, но не смог. Шевельнул пересохшими устами и закрыл глаза. Из-под его век выкатились и застыли две крупные, смешанные с кровью слёзы.

Стиснув зубы, Гордей молчал. Его грудь распирали пекущая боль и гнев.

Над могилой Охрима он дал клятву отомстить. И в ту же июньскую ночь пламя над панским имением освещало Гордею дорогу на юг…

Головатый проснулся. Утренняя заря обнимала уже полнеба. Выпала роса. Похолодало. Лёгкий ветерок, играл листьями, покачивал ветви деревьев, разгонял в низине беловатые клубы тумана. С севера по ту сторону Бахмутки синеву неба укрыла сереющая мгла, и было непонятно: то ли это ещё не улеглась степная пыль, то ли это — скопление дыма, который валил и валил из бахмутских солеварен.

Когда взошло солнце, Гордей старательно почистил оружие, проверил, не отсырел ли порох, зарядил пистолеты, но не воткнул их, как принято за пояс, а положил в саквы и тронулся в дорогу.

…Небольшой хутор примостился над глубоким и длинным оврагом. Казалось, будто полтора-два десятка избёнок внезапно выбежали из широких зарослей болотной осоки, но вдруг, испугавшись бескрайней равнины, остановились и навсегда вросли в эту украшенную степными цветами землю.

Где именно стоял шалаш-зимовник основателя поселения, казака Овдия, достоверно никому не было известно. Хотя старожилы показывали на какую-то разваленную, заброшенную землянку. Вокруг неё — пережжённая глина, пепел, черепки и остатки низкорослого вишняка. От завалинки к оврагу тянется глубокий ров, которым, видимо, во время опасности хозяева убегали в густые камыши, что растут в овраге.

Как только вдали показались соломенные крыши и сады, Головатый свернул в ближайший лесок, оставил там коня и пешком направился к хутору. Здесь он был впервые, и поэтому ему пришлось расспрашивать у встречных, где живёт Пилип Стонога.

Усадьба Стоноги была обсажена акациями, клёнами, обнесена частоколом. За изгородью — добротная изба, хлевы, рига, сараи, во дворе — всякий инвентарь, возы, мажары…

Пилип встретил Гордея, казалось, радушно: стиснул в объятиях, расцеловал. Поражали только его слишком уж громкие восклицания: "Друже мой!", "Гордейка!", "Дорогой!"

Поспешно, будто от чрезмерного желания оказать гостеприимство дорогому гостю, Пилип повёл Головатого в дом. В просторной, с дубовыми скамьями светлице усадил в святом углу. А сам почему-то не находил себе места: слонялся по комнате, переминался с ноги на ногу и всё поглядывал в окно, будто с минуты на минуту должен был прийти кто-то ещё. Одновременно интересовался: где Гордей бывал, откуда прибыл? Разговор не клеился. Вопросы да и ответы на них были какими-то скупыми, не сердечными.

Головатый знал Стоногу стройным, бравым и отчаянно храбрым. После гибели Семёна Драного у многих булавинцев была даже мысль избрать Пилипа атаманом. Но он вскоре куда-то исчез. Думали — погиб. А когда Пилип объявился снова, было уже поздно: отряд стал распадаться…

С тех пор прошло десять лет. Перед Гордеем сидел теперь хотя и всё такой же статный, но уже бородатый, дородный и, наверное, довольный жизнью человек.

— Ты скоро там, Пилип? — послышался резковатый, сердитый женский голос.

Хозяин заметно стушевался, протянул к Гордею руку, помахал ею, побудь, мол, сам, затем метнулся в сени или ещё куда-то и вскоре возвратился с двумя тарелками, на которых лежали сало, огурцы, лук. Потом внёс небольшую бутыль с водкой, настоянной на травах, с прикреплёнными к горлышку на пёстрой тесьме двумя чарками. В третий раз принёс большую миску, наполненную пшённой кашей с молоком.

Гордей с удовольствием взглянул на миску. Пшённая каша — его любимая еда.

Пилип пододвинул ближе к Гордею разносолы и наполнил чарки.

В это время в сенях послышался приглушённый говор. Двери открылись, и в горницу вошёл коренастый, ещё не старый человек с рыжеватыми всклокоченными волосами и с такой же рыжеватой реденькой бородой: босой, штаны короткие, все в латках, а местами видны и прорехи, потрёпанная, также в латках и прорехах была на нём и рубаха.

— Волы, господин, уже в ярмах, — проговорил ровным глуховатым голосом рыжеволосый и показал кнутовищем в окно.

В сени вошли ещё трое: молодые, безусые. Они тоже были босыми и в таком же грязном рванье.

— Я сейчас выйду. Подождите там, на дворе, — поморщился недовольно Стонога.

— Что это за люди? — уже обо всём догадываясь, быстро спросил Головатый. — Твои… — он не договорил и гневно посмотрел на застывшего, с поднятой бутылью в руках, Стоногу.

— Это беглецы… Из господских, боярских… — пытаясь быть спокойным, ответил с безразличием Пилип и как бы между прочим добавил: — Пригрел. Кормлю. Одеваю…

— Да вижу! — тем же резким тоном медленно сказал Гордей. — Вижу!.. А помнишь, как мы с тобой и Семёном в Маяках, в Изюме и в других местах лупили ненасытных богатеев, которые тоже пригревали бедных беглецов-горемык, и так пригревали, что те едва дышали?!

— Так те "пригревали" ж, как бы сказать, своих, из-за Днепра… — начал оправдываться Стонога.

— А эти? — спросил с нажимом Гордей.

— Из-за реки Камы, от какого-то князя…

— Так что ж они, по-твоему, не люди?! — вскипел Головатый. — Что у них, не такая, как и у нас, кровь? Вот, оказывается, какой ты стал?! — Гордей поднялся, сжал кулаки. Ложка, которую он держал в руке, треснула.

— Прочь! — заорал вдруг, тоже вставая, ощетинившийся Стонога. — Прочь, голодранец!..

Сцепив зубы, Гордей вышел из-за стола и медленно, шаг за шагом стал приближаться к Стоноге. Пилип, не выдержав гневного взгляда Гордея, попятился к двери, шагнул через порог и исчез где-то в сенях.

Головатый натянул шапку, постоял с минуту в тяжёлом раздумье, затем перекинул через плечо саквы и пошёл прочь с постылого двора.

Головатый ехал на север и на север. Но за глубоким оврагом, где начинается речка Луганка, он повернул на восток, к хутору Никитовскому. Степь здесь была ровной; до самого горизонта тянулись бурые, словно ржавые, полосы поблекшей травы, пламенел шиповник, кустистый боярышник. Низкорослые, кривобокие дубки в буераках тоже заметно потеряли свою зелёную окраску.

Вскоре Гордей заметил появление пятерых всадников. Они вынырнули из оврага как-то внезапно: наверное, следили за ним, подкрадывались к нему. Приблизившись, всадники пустили своих коней наперехват. Гордею можно было бы повернуть назад, добраться до ближайшего буерака, но он понял, что лесок небольшой, местами уже оголённый — не спрячешься. Да и лошади у преследователей, наверное, быстрее, свежее.

Запомнив приметы — два низкорослых куста тёрна около канавы, — заросшей полёгшей сивой травой, — Головатый, не останавливая коня, опустил на землю ятаган, а через несколько шагов — пистолеты и кошелёк и как ни в чём не бывало продолжал спокойно ехать. Когда преследователи приблизились, он повернул своего коня навстречу им. Чтобы быть вблизи от того места, где лежали пистолеты, кошелёк и ятаган, Гордей ехал медленно. "Если придётся туго, — думал он, — то воспользуюсь оружием.

Пятерых, конечно, не одолею, но и живым в руки не дамся…"

Вооружённые бердышами, пиками, пищалями, в островерхих, натянутых на самые уши шапках, в чумарках, перевязанных поясами, всадники окружали Головатого широким полукольцом, как бы давая ему возможность вырваться. Но Гордей о бегстве и не думал.

Но вот кольцо замкнулось. Головатому предложили слезть с коня, спять кирею, сапоги и шапку. Не спрашивая, кто он, откуда и куда едет, внимательно обыскали: нет ли оружия, а может быть, и денег. В шапке нашли жёсткую кожу, исписанную большими чёрными буквами, с оттиском царского орла.

— Что это? — спросил один из всадников.

— Смотрите. Читайте, — спокойно, даже, казалось, дерзко ответил Гордей.

Кожа пошла по рукам.

Видя, как всадники рассматривают её, вертя и так и эдак, Гордей понял, что все пятеро неграмотные.

— О чём здесь? — уже сердито спросил всё тот же верховой, наверное старший.

— Грамота, — сказал нарочито твёрдо и с гордостью Головатый. — Я рудоискатель. А в грамоте говорится: "…во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералов, яко селитра, сера, купорос, квасцы…" — изложил Гордей скороговоркой запомнившиеся строки, которые он не раз слышал от Григория Капустина. Не сказал только, что грамота подписана Петром Первым. Не назвал и своего имени и прозвища. Знал: он — в списках "пущих завотчиков", "зловредных булавинцев", которых разыскивают на Дону, на землях Изюмского, Харьковского, Ахтырского полков, и по всей Украине.

Ответ Головатого, видимо, произвёл впечатление.

Кожа снова заходила по рукам.

— Орёл царский.

— Царский.

— Такой, как на штандарте.

— И на бумагах.

— И про металлы-минералы, наверное, правда…

Всадники, о чём-то посоветовавшись вполголоса, возвратили кожу Головатому и молча уехали.

Когда дозорные удалились на большое расстояние, Гордей, ведя за собой коня, повернул к терновым кустам, подобрал там оставленное оружие, кошелёк и опять поехал своей дорогой. Чтобы не причинить бед тем людям, с кем надумал встретиться, Гордей решил действовать осторожно: днём в селениях и на дорогах не появляться и не вести днём ни с кем никаких переговоров. Поэтому, добравшись после обеда до хутора Никитовского, он до самого вечера пас на широкой, заросшей лозняком поляне коня, отдыхал сам. И только когда совсем стемнело, пробрался огородами в усадьбу Клима Гончаренко.

В хате ещё не спали. Гостю были рады. Нагрели воды обмыться с дороги, дали поужинать. Коня поставили под навес к яслям с сеном и овсом.

Много лет назад судьба свела Клима и Гордея в одним повстанческом отряде, там они и подружились. Даже после того, когда, казалось, совсем угас булавинский вихрь, они с несколькими повстанцами не сложили оружия. На резвых, как сайгаки, лошадях продолжали кроить степь до самой Луганки, Кальмиуса, нагоняя страх на богатеев-серебреников. И только когда со всех сторон на них насели царские приспешники, им пришлось разойтись.

Отчаянный Клим из Переяслава пошёл в примаки — женился на дочери гончара из хутора Никитовского. И вскоре на ярмарках в Торе, Бахмуте и даже в Черкасске пошла слава о звонких, как из меди, разрисованных тарелках, кувшинах, мисках, которые делал Клим Гончаренко.

В гончарне пахло замешенной глиной, пережжёнными черепками, свечным салом и табачным дымом.

Гордей и Клим говорили сначала о том о сём, а затем перешли и к воспоминаниям о сечевом товариществе, о побратимах, к чему как раз и клонил разговор Гордей Головатый.

— В этом году ранней весною умер наш Данило Чупринюк, — тихо, доверительно сказал Клим. — А помнишь, какой был силач? Коня на плечах поднимал! Жить бы ему и жить. Молодой ещё был. Говорят, рана доконала. Боялся огласки, никому не показывал, что у него разрублено плечо. Лечился травами, но не помогло. Приключился антонов огонь — и нет человека… А Гераську, того, что из Курска, твоего побратима, — продолжал Гончаренко, — ранней весною поймали и повели…

— Как поймали? Кто? — встревоженно спросил Гордей.

— Посланец воеводы из того же Курска, — ответил Клим. — Конечно, не один, а с отрядом. Носился здесь, всё вынюхивал и вынюхал наконец — поймал беглеца… А через неделю-две из той же Курщины и из Полтавы прибыли сюда несколько семей с кое-каким инвентарём. Поселились и живут…

Головатый узнал от Гончаренко о том, что дикопольская степь начала быстро заселяться. В низинах по-над оврагами, поближе к воде, располагаются целыми хуторами беглецы с Правобережной и Левобережной Украины. Бывшие одиночные казацкие зимовники обрастают всё новыми и новыми поселениями. Рядом с беглецами с Киевщины, Черниговщины, Волыни оседают и орловские, курские…

Широкая, бескрайняя степь. Щедрая земля… Но кромсают её, грабастают этот ковыльный простор, сенокосы, буераки царские приспешники: князья, воеводы, помещики, церковники и всякие служилые чины. И люди, которые прятались здесь, в степях, от татарвы, которые испокон веков боролись с крымчаками, и те, что недавно поселились тут, становятся крепостными. Их уже гонят на барщину, секут, словно скотину, плетьми.

— А месяца два назад или немного больше, — вздохнул Гончаренко, — в наше Никитовское заявился с отрядом какой-то майор. Вели они забитых в колодки и привязанных один к другому верёвкой десятка два беглецов. Поймали и у нас четверых…

— И что же, никто не пытался отбить их? — спросил Гордей, метнув острый взгляд на Клима.

— Почему же, многих крепостных отбили…

— Вот как!.. — радостно воскликнул Гордей.

— Это произошло в соседнем селе, Ясеневе, по дороге к Торской крепости, — пояснил Гончаренко.

"В Ясеневе живёт бывший булавинец Тымыш, — вспомнил Головатый. — Это, наверное, он и высекает искры… Молодец!"

— А что, если снова раздуть пламя на полную силу, как когда-то? — сказал громко Головатый и пристально посмотрел в глаза Гончаренко. Но тот не ответил. Он сидел неподвижно и только раз за разом попыхивал своей трубкой.

Гордей, затаив дыхание, ждал…

Окутанное клубами дыма лицо Гончаренко было каким-то широким, одутловатым и невыразительным. И вся его фигура в длинной, до колен, выпачканной глиной сорочке напоминала Гордею одну из тех неуклюжих каменных баб, что стоят на степных могилах.

— Знаешь, отошёл я от такого дела, — откровенно признался Клим. — Только не думай, что боюсь, просто всё будто перебродило во мне и осело…

Сальная плошка, что едва мерцала колеблющимся жёлтым язычком пламени, начала совсем угасать. В гончарне стало темней. Клим принялся подтягивать фитиль и, наверное чувствуя себя как-то неловко, начал уверять, что если бы где-то затевалось снова "святое дело", то и он, наверное, смог бы кое-чем ему помочь.

Однако Гордей его уже не слушал. Он хотел было спросить, далеко ли отсюда до того Ясенева и знает ли Клим тамошнего Тымыша, но не спросил…

Восход солнца Головатый встречал среди моря радужно-золотистых искр росы, повисшей густыми гроздями на перисто-мохнатых стеблях ковыля, на ржавых метёлках полыни, на длинных кустистых и жёстких усиках пырея.

В степном раздолье он чувствовал себя бодро, спокойно. По привычке быть всегда наготове, Гордей всё время окидывал степь взглядом до самого горизонта. Напуганная его появлением, из оврага выскочила стайка сайгаков и быстро помчалась вдаль.

Поравнявшись со степной каменной бабой, что угрюмо, пучеглазо едва выглядывала из бурьянов, Гордей остановил коня, снял шапку и поклонился. Кланялся Головатый не идолу, который маячит здесь, может быть, уже тысячелетия, а могиле, на которой этот идол стоит. Встретив могилу, Гордей всегда поступал так, надеясь, что кто-то тоже почтительно поклонится, отдаст долг уважения и его предкам, родителям, которые лежат на кладбище в далёком, затерянном среди лесных чащоб хуторе Рубайке.

Происшествий в дороге никаких пока не было. Ничего подозрительного Гордей не замечал. Если не считать, что однажды у самого горизонта появился конный отряд. Растянувшись длинной цепью, он ехал в том же направлении, что и Гордей. Кто они? Каратели? А может, охрана, которая стоит на страже, чтобы не прорвался к селениям на берегах Северского Донца татарский чамбул? Чтоб избежать встречи, Гордей свернул немного вправо, в неглубокую лощину, и находился там, пока отряд не исчез — словно растаял.

Широкая, приземистая, с неровно подрезанной, низко нависшей стрехой, хата Тымыша Тесли стояла около самой дубовой рощи. Деревья живой изгородью, полукругом окружали усадьбу, укрывая её от солнца, защищая в ненастье от ветра и метели. Тут было тихо, спокойно, и потому Гордей нарушил своё слово — пришёл сюда днём.

Стены хаты побелены. Окна обведены синеватой каймой. Широкая, ровная завалинка. Но на дворе, поросшем спорышом, ни риги, ни сарая и никакого инвентаря — голо.

— Тымыш, а к нам гость! — послышался женский голос.

Из-за густого, уже взявшегося пламенем вишняка вышел долговязый, с растрёпанными седоватыми волосами человек. Он был босой, в белой, распахнутой на груди сорочке и в широких полотняных штанах. В руках держал цеп и две жёлто-рябые тыквы. Вслед за ним шли двое детей, которые тоже несли тыквы. За мальчуганами неторопливо шла небольшого роста, в широкой юбке, повязанная сереньким платком женщина.

— Вот он, около ворот, — сказал один из мальчишек.

Тымыш откинул цеп, положил тыквы, перепрыгнул через палисадник и с широко раскрытыми руками бросился к Гордею.

— Головко! Ой ты ж мой Головко! — радостно выкрикивал Тымыш, обнимая и целуя Гордея. — А ты такой же, как и был, как тогда… — подмигнул он, разглядывая побратима. — Да, идут лета, идут… А ты всё не меняешься с виду и не меняешь своей стежки…

— Такова моя доля. И я не ропщу на неё, — ответил Головатый.

Тымыш тут же попросил жену, чтобы она для дорогого гостя к борщу и каше сварила вареников с творогом, а к водке обязательно достала из погреба тех огурцов, которые засолены с хреном и вишнёвыми листьями.

— Ничего этого не нужно, — запротестовал Головатый, — только, если можно, накормите кашей пшённой, а то, признаюсь, видел вчера, а есть не пришлось… — И ему помимо воли вспомнилось всё, что происходило на подворье и в хате Пилипа Стоноги.

— Как так — не нужно? Готовь, жена, всё, что у нас есть, и повкуснее. А ты, Гордей, отпусти скакуна своего пастись на огород.

— Я уже нашёл ему хорошее пастбище, — сказал Головатый и повёл коня к дубовой роще, где зеленела отава.

Тымыш хотел было остановить Гордея, но затем махнул рукой, ладно, мол.

Возвращаясь, Гордей снова начал разглядывать огород и двор побратима. Огород — маленький, хотя вокруг, сколько видит глаз, простиралась степь, целинная земля. Раньше огород был намного больше, но кто-то его урезал. Всё, что росло на грядках, было каким-то чахлым, будто хозяева поленились приложить, как говорится, к земле руки. Около хаты рос небольшой, слишком густой вишняк, рядом стоял маленький стожок ржи, несколько снопов, кучка свежей соломы.

"Почему такая беззаботность? — думал удивлённо Головатый. — С виду Тымыш кажется человеком здоровым, и жена будто не хилая, оба молодые, при силе. В отряде он тоже был не последним казаком, надёжный, добросовестный, а в боевом деле — твёрдый…"

Размышления Головатого прервал хозяин, приглашая к столу:

— Иди, друже Головко, пополуднюем. Хотя сейчас такое время, что пора и ужинать. Так мы давай все вместе.

Около дверей, где хозяйка возилась с посудой, толпилось пятеро детей — три мальчика и две девочки — все белоголовые, с умытыми, загорелыми личиками. Рубашки, штанишки и юбочки на детишках чистенькие, порванные места аккуратно зашиты. Услышав голос отца, старшие — мальчик и девочка — начали расстилать в палисаднике, под развесистыми кустами роз, на грубо сколоченный стол рядно и полотенце. А малыши прижались к матери и с любопытством поглядывали на дядю, который шёл, обнявшись с их "татком".

Головатый посмотрел на убого одетую детвору, и его опять поразила бедность Тымыша. "Неужели причиной всему — большая семья… — подумал Гордей, — никак не сведёт концы с концами. К тому же время ещё уходит и на нелёгкие хлопоты по сбору боевых однодумцев… Ведь наверняка это он поднял людей в Ясеневе на разгром карателей, о которых говорил Клим…"

Гордей раскрыл свои широкие саквы и принялся угощать детвору медовыми пряниками, бубликами. Он гладил малышей по головкам и сожалел, что у него нет с собой каких-нибудь детских игрушек-забавок.

Полдничали всем семейством. Обрадованный приездом Гордея, Тымыш был в хорошем настроении, он без конца шутил, смеялся, расхваливал еду.

— Устя моя — копуша. Хотя и не такой уж большой мастер у печи, но сегодня сготовила, ей-богу, всё на диво!..

Хозяйка же смущённо сокрушалась: одно пересоленное, другое недосолённое, третье переваренное. Но пусть уж гость извинит её, ведь она торопилась…

Гордей откровенно хвалил все блюда. Они были действительно вкусными, особенно борщ и молочная каша.

Вдруг от ворот донеслись резкие, гулкие удары. Били чем-то деревянным, тяжёлым.

Тымыш встал из-за стола и как был — без шапки, босой — побежал к воротам, открыл их. Во двор въехал на сером коне, украшенном дорогой, с серебряными и медными бляхами уздечкою, неказистый на вид, но напыженный, важный молодой человек.

Погарцевав по двору, он подъехал к Тымышу и остановился.

— Собирайся в овчарню. Повезёшь шерсть к Святогорской переправе, — не здороваясь, даже не глядя на Тымыша, проговорил, картавя, всадник. — А жена твоя завтра утром пусть выходит к амбару веять зерно. — Он дёрнул поводья, повернул коня, чтобы выехать со двора.

Но Тымыш загородил ему дорогу:

— Я прошу дать мне два дня. На моём току разбросано невымолоченное зерно. Нужно домолотить…

— Шерсть уже упакована на возах. Выезжать сегодня! — словно отрезал тот. Затем посмотрел на палисадник, где сидела притихшая семья, задержал взгляд на Гордее и, нарочито вытянувшись в струнку, заломив вверх поля шляпы, важно выехал со двора.

— Ваш господин-владелец? — спросил Головатый Устю очень сдержанно, словно о чём-то обычном, хотя весь наливался негодованием и гневом.

— Управитель имения, — ответила женщина, бледнея, и посеревшее её лицо оросили слёзы. Она не стыдилась их и не вытирала.

— И давно в ярме?

— С весны пошёл третий год, — ответил вместо Усти Тымыш. — Всё Ясенево, окрестные хутора, буераки, сенокосные угодья милостиво дарованы Петербургом ротмистру Синьку.

— Синьку, говоришь? — спросил, вскакивая, поражённый Гордей. — Знаем такого… Да… Знакомый! В Изюмском реестровом полку был есаул Синько, а как перешёл к драгунам карателя князя Долгорукова — стал ротмистром. Знаем — лисица. Хорь! Долго гонялся за нашими отрядами, да и сам попался как-то в нашу западню. Хотели сунуть его в петлю. А он взмолился: "Каюсь… Виноват… Ошибался… Брошу оружие. Пойду в Святые горы на богомолье. Пусть бог простит грехи…" Отпустили мы его тогда. А жаль… Так это он…

Тымыш стоял хмурый и только утвердительно кивал головой…

— А вы что ж как сонные телята? Загон вам понравился и даже не мекаете? — с издёвкой проговорил Головатый.

— А чего ж мекать? Скотный двор новый, крепкий, — тоже язвительно ответил Тымыш и тяжело вздохнул. — Писали бумаги, ездили нарочные в Изюм, в Белгород, были у воеводы, а нам одно и то же — "дарованы самим его величеством земля и всё, что на ней…".

— Податься бы в какое-нибудь вольное место, — вмешалась в разговор Устя. — Да только с такой кагалой куда пойдёшь…

К воротам подошло несколько человек в лаптях, с котомками за плечами — воловики, которые должны были отправляться с мажарами, нагруженными шерстью.

Устя пошла в хату готовить Тымышу харчи в дорогу.

— Тяжело, он как тяжело, Головко! — с болью произнёс Тесля. — Скрутили и давят, давят… По и мы иногда, бывает, кусаемся. — С этими словами Тымыш выпрямился, оживился. — Недели две тому назад засветили господину Синьку хороших две свечки — спалили дотла его скирды сена…

— Кто это "мы"? — оживился и Головатый.

— Тебе, Головко, признаюсь. Только тебе. — Тымыш перестал возиться со своими постолами, поднялся с лавки, приблизился к Гордею и почти шёпотом произнёс: — Работные люди из Бахмута: Григор Шагрий, Яков Купевич, или просто Яким, я и ещё наш ясеневский хлопец Семён.

— А где сейчас Семён? Здесь? — спросил Гордей.

— В Бахмуте. Пасёт в долине конские табуны. Семён у нас заводила. Но если говорить правду, — вздохнул снова Тымыш, — то кусаем мы очень легонько, как беззубые, только пугаем. А хотелось бы… Эх, как, бывало, мы с тобой!.. Только признаюсь, боюсь осиротить детей…

Гордей обнял Тымыша и расцеловал его. Головатый хотел побольше расспросить побратима о Семёне. Но рядом стояли воловики, и он не решился. "Ладно. Достаточно и того, что знаю, где его искать…" Гордей сердечно распрощался со всеми и покинул двор.

К Бахмуту Головатый подъехал, когда солнце было уже на закате. Он хотел сразу же направиться к долине, где паслись косяки лошадей, но приближалась ночь. Приехал же он не в гости, а по делам, да ещё каким! И конечно, никто с ходу, с налёту такие дела не решает. Нужно быть осмотрительным. Всё хорошенько обдумать, всё взвесить…

Гордей стреножил коня на том же месте, где пас его несколько дней тому назад, — на поляне в зарослях. А сам перебрался поближе к городку.

В низине невдалеке от Бахмутки виднелись окутанные дымом и клубами пара солеварни. Но Головчатого сейчас интересовали не эти сооружения и не соль, а солевары: Григор Шагрий и Яким Куцевич. Что это за люди? Как с ними сойтись?..

…Приземистые, неуклюжие печи работали с неумолкаемым дрожащим гудением. Солевары подбрасывали в них дрова, чёрный маслянистый мелкий уголь и всё время помешивали деревянными лопатами густую серую жижу. Рапа[11] на сковородках вздувалась пузырями, булькала и с шипением брызгала на железные рамы печей, на глиняные фундаменты. Зеленовато-желтоватый едкий дым и облака горячего пара клубились под низко нависшим потолком, белыми клубами расстилались по земле, завихривались, рвались на простор. Казалось, вот-вот грохнет взрыв и в небо взлетят вместе с паром и дымом печи и длинное строение солеварни.

Григор Шагрий сгрёб со сковороды ещё влажную, но уже слипшуюся в комки соль и высыпал её в короб, затем привычным движением набрал из чана в черпак рапы, но выливать её на раскалённый металлический лист не стал. Поставив черпак на фундамент печи, внимательно осмотрелся и, схватив железную кочергу, дважды ударил ею по пустой сковороде, выждав немного, стукнул ещё несколько раз, а затем снова ударил два раза, но уже с более длительными промежутками.

В ответ на эти условные сигналы где-то в противоположном конце солеварни послышались такие же звонкие удары. Шагрий довольно усмехнулся, выпрямился и посмотрел вдоль солеварни, словно интересуясь, как работают соседние печи.

Через некоторое время к Григору подошёл молодой, лет тридцати, небольшого роста, с вихрастым чубом солевар Яким. Он был босой, а рыжие лохмотья, прикрывавшие кое-как его тело, были уже настолько изношенными, изъеденными солью, что казалось, дотронься до них — и они тут же расползутся.

Молодой солевар, переступая с ноги на ногу, настороженно ждал.

— Помоги, Якиме! — нарочито громко обратился к нему Шагрий. — Видишь, очень полное, сам не подниму. — Когда же Яким нагнулся над корытом, Григор сказал тихо: — Копать будем завтра все вместе. А этой ночью махнём в "гости". Встретимся там же, в зарослях кустарника, когда взойдёт луна. Ну, поднимай! Да не разлей! — прокричал он и опять тихо проговорил: — Если не сможешь, то пришли кого-нибудь из своих ко мне в садик, с новой мешалкой — это будет знак, что у тебя не всё в порядке.

— Если что-то случится — придёт мой Андрейка, — прошептал Яким.

Они подняли корыто и вылили рапу на сковороду. Густые клубы пара и дыма ударили в потолок, закрыли печь, начали расползаться по солеварне. В них и исчез тут же, словно растаял, Яким.

Гудит, дрожит раскалённая печь. Нелегко управляться около неё. Всё тело пронизано жаром. Словно острыми лезвиями жалит, впивается в кожу рапа, покрываются от неё пузырями ноги, руки, лицо…

"Брось к чертям эти проклятые ядовитые печи! — не раз уже советовали Григору товарищи и жена Одарка. — Искалечишь совсем руки, а то ненароком лишишься и глаз!.."

Однако Шагрий не обращает внимания на их советы. С малых лет он приучен управляться около этих печей, котлов, сковород. И хотя не легко ему, но он уже втянулся в свою адскую работу. Кроме того, у него есть причина находиться здесь. Глубоко в сердце он спрятал, бережёт клятву. Клятву мести! И до тех пор, пока не сделает так, как поклялся, он не уйдёт отсюда, от этого огненного полыханья…

А мстить ему есть за что! В памяти цепко держится прошлое — слёзы, обиды, горести, которые начали преследовать его ещё с детских лет и не оставляют до сих пор.

…Ночь. Вокруг темно. Сеется тёплый, мелкий дождик. Семья Шагрия с саквами, наполненными доверху всякими пожитками, вышла из хаты. Отец, мать и он, маленький десятилетний Григорко, упали на колени, поклонились на все стороны родной земле, взяли её, душистую, облитую слезами, в узелки, поцеловали дверной косяк и, крадучись, внимательно прислушиваясь, прошли садами за околицу хутора. Там, в густой ржи, что начала уже колоситься, присоединились к большой группе людей — жителей села Дубового и окрестных хуторов, которыми владел полковой писарь пан Бутыла.

Они отправлялись в далёкий неведомый край — Дикое поле — в надежде, что там спрячутся от панщины и смогут наконец-то вздохнуть свободно.

Спешили. Впереди шли проводники-дозорные, знающие дорогу. При малейшей опасности прятались в травах, кустарниках, перелесках.

Шли без отдыха. На рассвете переправились через тихую, но очень широкую в этом месте реку Псёл. Решили дневать в камышах. Однако не успели расположиться на отдых, как на только что оставленном правом берегу залаяли, завизжали собаки, послышались людские голоса. И вскоре на пригорке появилось около двадцати вооружённых всадников. Это были папские наймнты — преследователи.

Отец Григора, Иван Шагрий, собрал всех мужчин и сказал, чтобы они приготовили ножи, пики, серпы, даже шила и были наготове.

Однако ехать в камыши преследователи не осмелились. Вокруг простиралось топкое болото, и кони могли завязнуть в трясине. Они начали свешиваться и разбивать лагерь, решив подождать, когда беглецы выйдут снова на дорогу, и тогда уже наброситься на них.

Под вечер воды в пойме прибавилось. Где-то в верховьях реки, наверное, выпали ливневые дожди. Вода затопила даже маленькие островки-кочки. Беглецы оказались в трудном положении.

— Неужели мы трусы?

— Нужно вырываться!

— Мы здесь погибнем! — начали раздаваться недовольные голоса.

— Да, сидеть в болоте — для нас не спасение, — сказал Иван Шагрий. — Но и пешком далеко не убежим.

А в народе, кажется, говорят так: "В бою за волю смелые становятся к врагу лицом, а не задом".

— Так за чем задержка?

— Станем лицом!

Ночью, когда на востоке едва начало сереть, восемнадцать мужчин, держа кто в руке, кто в зубах ножи, серпы, переплыли реку. Они хотели подкрасться к панским наймитам, обезоружить их и попробовать усовестить: вы, мол, свои сельские ребята, не стыдно ли вам заниматься таким грязным делом, возвращайтесь лучше назад и скажите, что не догнали…

Однако подкрасться тихо, как было задумано, смельчакам не удалось. Сделать это помешали собаки — они залаяли, завизжали. Преследователи проснулись. И началась кровавая резня. Верх одержали беглецы. Они потеряли всего двух своих человек, а уничтожили половину отряда преследователей. Остальных связали. Лошадей и оружие забрали с собой.

И снова потянулась длинная, изнурительная дорога. Шли торными тропинками и напрямик, через поли, леса и перелески. Всё время были настороже. Боялись встречи не только с татарами, но со всеми, кто мог попасться на пути: попробуй разберись, что у кого на уме и какое у кого намерение.

И всё-таки не убереглись.

На переправе через реку Уду попали в лапы людоловов харьковского полковника Донца. Беглецов разделили на две группы. Одних погнали убирать хлеб, который уже перестоял на корню, других, в том числе и семью Шагрия, — в городок Изюм строить крепость.

Шагриям вскоре посчастливилось всё же убежать из этой крепости.

С обозом чумаков, которые ехали за солью, они добрались до соляного городка Тора, а со временем перебрались в Бахмут.

Иван Шагрий стал солеваром. С рассвета до темноты работал он у раскалённой печи, варил соль… Когда заходил разговор о его изнурительном труде, то он говорил сокрушённо: "Горько нам было там, на Присулье, здесь тоже не мёд. Но тут хоть не стегают тебя плетьми, не гонят на панщину…"

В Бахмуте на солеварнях стал вскоре приучаться к делу и Григор. Сначала он растапливал печи, подносил рапу, а затем начал выполнять и более трудную работу.

…В ночь на двадцатое октября повстанцы пробирались по берегу Айдара вверх по течению к Шульгин-городку, где засел со своим отрядом князь Юрий Долгоруков. Работных людей — солеваров и беглецов из окрестных панских угодий вёл бахмутский соляной атаман Кондрат Булавин. Они шли, чтобы покарать князя-душителя и его приспешников. "И они, князь со старшинами, — писал в своих "прелестных письмах" Булавин, — будучи в городах, многие станицы огнём выжгли и многих старожилых казаков кнутами жгли, губы и носы резали и младенцев по деревьям вешали…"

В первый же день пути, неподалёку от Бахмута, Иван Шагрий увидел в отряде и своего сына.

— Как, и ты, Григоре, с нами? — спросил он удивлённо.

— Да! — ответил коротко сын.

Иван Шагрий склонил голову. На его переносье прорезались две глубокие морщины. Седеющие мохнатые брови опустились на самые веки и, казалось, закрыли глаза. Широкое, загорелое, меченное огнём и рапою лицо стало хмурым.

— Сидел бы дома! — сказал он вдруг резко.

— А не ты ли, отец, говорил, что смелые становятся к врагу только лицом! — ответил Григор.

Иван Шагрий ещё ниже опустил голову. Затем поднял её, глянул на лукаво усмехающегося сына и тоже усмехнулся. Он молча положил на плечо Григора руку и пошёл рядом с ним.

С той минуты отец и сын были всё время вместе и во всех схватках стояли плечом к плечу.

Были они рядом в бою и в тот июльский день под горчаком Тором. Сражались они тогда в отряде Семёна Драного.

Атаман Драный собрал около шести тысяч повстанцев и окружил Тор. Били по городу из пушек, несколько раз ходили на приступ. Уже близка была победа, но на помощь к осаждённым подоспели царские войска — драгуны и конные полки полковника Шидловского. Вёл их брат погибшего в Шульгин-городке князя-карателя — такой же князь-палач Василий Долгоруков.

Враждующие лагеря стали один против другого невдалеке от Северского Донца в урочище Кривая Лука. Весь день обе стороны будто примеривались: осматривали местность, нащупывали, выведывали, где бы удобнее вцепиться, вгрызться друг в друга. Изредка постреливали из ружей-гаковниц, да отдельные смельчаки выбегали, грозили, подтрунивали, насмехались над неприятелем и, порисовавшись, исчезали в лагере.

Настоящая схватка началась поздно, после захода солнца, когда совсем стемнело. Впереди сцепленных один к другому по казацкой тактике возов-мажар стали пешие и конные булавинцы и мужественно отбивали атаки царских войск. Эта кровавая сеча продолжалась до утра.

Войска князя Василия Долгорукова численно превосходили восставших, и, кроме того, они были лучше вооружены. Несмотря на отчаянную смелость, булавинцы потерпели поражение. Они отступили и начали рассеиваться.

…Григор пришёл в сознание, но не мог понять, где он и что с ним произошло. Казалось, его подхватил шальной ветер и безостановочно кружит и кружит.

Открыл глаза. Прямо над ним повисла неимоверно большей тусклая луна. Жуткий стон заполнил пространство. Его слышно было и там, в вышине под звёздами, и здесь, в траве, на широкой лесной поляне, и далеко в чаще леса. Григору мерещилось, будто на него надвигаются лезвия пик: удивляло, почему не слышно выстрелов, барабанов, криков. И в этот момент сознание прояснилось: "Где отец?.. Он же был рядом!.."

— Где отец?! Где отец?! — закричал он тревожным голосом, и этот его крик, казалось, заполнил всё вокруг.

Григор приподнялся, и в тот же миг голову пронзила нестерпимая боль. Свет в глазах померк. Когда он снова пришёл в себя, то увидел вокруг множество трупов. Он начал ползать среди них, надеясь разыскать отца. Но его нигде не было.

На траву упала первая роса. Луна уже стала угасать. Свет её посерел, поблек. Собрав последние силы, Григор ухватился за ветки какого-то куста, поднялся на ноги. Шатаясь словно пьяный, он продолжал бродить среди мёртвых, разыскивая отца.

На краю поляны, где начиналось редколесье, увидел женщину. Она стояла неподвижно, словно каменная баба. На её белую сорочку спадали распущенные косы. К ногам женщины прижимался мальчик.

Григор приблизился к ним, но ни женщина, ни мальчик не обратили на него никакого внимания. Он подошёл ещё ближе и вдруг увидел лежащего на траве отца.

— Татку… — закричал Григор и упал на колени рядом отцом.

— Сынок, сынок… — тронула его за плечо женщина. — Их нужно похоронить.

Григор поднялся. И только теперь заметил, что рядом с отцом лежит ещё один убитый, с большой русой бородой и с таким же русым чубом. "На груди у него, как и у отца, запеклась кровь.

— Мы их похороним вместе, вот здесь, под этим клёном, — сказала еле слышно женщина.

Вскоре большими, с широкими лезвиями, мечами, найденными на поле боя, они принялись копать могилу. Когда похоронили убитых, женщина упала на холмик свежей земли и громко, во весь голос, зарыдала. Затем поднялась и сказала, чтобы Григор вместе с её сыном стали на колени.

— Повторяйте, дети, за мною, — проговорила она медленно, тихо, но властно. — На могиле наших отцов, которые погибли за народную волю, клянёмся!..

— Клянёмся! — повторил твёрдо Григор.

Клянёмся! — с дрожью в голосе сказал и мальчик.

— Быть как отцы! — продолжала женщина. — Всегда стоять за волю! Мстить врагам! Мстить!..

— Мстить врагам! Мстить! — почти в один голос произнесли Григор и мальчик.

Породнённые клятвой, они долго стояли в суровом молчании над могилой.

Где-то в урочищах около Донца поднялась внезапная стрельба. Это, наверное, остатки разбитых повстанческих отрядов, отступая, оказывали сопротивление царским войскам.

— Уже рассветает. Идёмте, — проговорила женщина и указала рукой на восток, где сквозь ветви деревьев начали пробиваться первые ломкие лучи солнца.

— Я к своим, — кивнул головой Григор в ту сторону, откуда доносились выстрелы.

— Дай бог тебе счастья, — сказала женщина. — Счастливой тебе удачи доконать супостатов… А будет случай — загляни в Ясенево, к нам, к Лащевым. Я — Мария, а это, — показала она на мальчика, — мой Семенко. Просим…

Женщина поклонилась и взяла мальчика за руку. Вскоре их шаги растаяли за кустами ежевики.

…Уже со взрослым, отчаянно смелым Семёном Лащевым Григор, свято помня слова клятвы, не раз делал налёты на имения богачей.

Вот и этой ночью они собираются пожаловать в "гости" к одному из мироедов в Ясеневе, где проживает и Лащевой. Семён с нетерпением ждёт этого часа. Он давно уже мечтает о встрече с глазу на глаз с "родным" паном.

Печи в солеварне широкие, присадистые, будто раздвинутые незаконченные копны. С потолка над ними свисает длинными лоскутами копоть. Около печей медленно двигаются, как лунатики, чёрные, в лохмотьях, с распухшими красными лицами солевары, у каждого в руках лопата или весёлка.

Григор выбил в дне чана затычку и вылил остатки рапы в черпак… "Вот и хорошо, — подумал он, — сварю, что осталось, и на сегодня хватит".

Вдруг Григор заметил в проёме дверей высокого сутуловатого управляющего соляным промыслом Грименко. На нём были синие широкие шаровары, заправленные в голенища сапог, до самых колен спадала белая, внизу расшитая красным, тонкая сорочка, которую стягивал синий, с большими кистями на концах, шнурок. Поверх сорочки была надета длинная из серой материи чумарка. Около управляющего, что-то оживлённо ему рассказывая, переступал с ноги на ногу надсмотрщик Кастусь Недзиевский — молодой, статный, черноусый, с бритым продолговатым лицом, в сапогах и в такой же, как и у Грименко, чумарке, только перевязанной зелёным поясом.

Грименко вошёл в солеварню, остановился неподалёку от печи Шагрия и начал наблюдать, что делается вокруг.

"Вот к кому бы в "гости" наведаться…" — мелькнула у Григора дерзкая мысль, и он, прищурив глаза, посмотрел на управляющего.

Несколько месяцев тому назад Григор узнал, что будто бы в дни, когда отряды повстанцев осаждали городок Тор, соляной надсмотрщик Грименко оказал какую-то очень важную услугу князю Долгорукову и якобы благодаря именно этой услуге он стал вскоре управляющим в Бахмуте. Чтобы проверить, так ли это было на самом деле, надо съездить в Тор и расспросить людей, которые наверняка знают об этой грименковской услуге. Но Григору всё никак не выпадает случай побывать в Торе. А жаль!..

При встрече с Грименко у Шагрия всегда переполняется гневом сердце, но каждый раз он успокаивает себя надеждой, что скоро очередь дойдёт и до господина управляющего. Вот и сейчас, увидев Грименко, Григор весь напрягся, сжал кулаки, но тут же расслабился. "Ничего, этой ночью "погостим" в Ясеневе. А завтра побываю в Торе и всё узнаю… Но ведь завтра нужно копать колодец, добираться до своей рапы, — спохватился Григор. — Да, с колодцем нельзя затягивать. Ходишь около соли, а ешь не солоно…"

Солевар действительно не имел права вынести с собой из солеварни даже шепотки соли. Она была царской монополией. Промыслом ведало соляное управление в Петербурге. Управляющий Грименко, доверенный от казны человек, продавал соль, но очень дорого. Поэтому бахмутчане тайно копали свои колодцы и добывали в них для себя рапу.

Дважды, будто обыкновенный погреб, копал колодец на своём дворе и Шагрий. Но рапы не нашёл. Видимо, её в этом месте не было. Теперь они втроём копают под горой, в саду Якима Куцевича. До рапы пока ещё тоже не добрались. Но надеются, что она здесь есть, и упорно продолжают копать.

Под конец дня Шагрий очень устал, но всё равно продолжал упорно трудиться. Ещё утром, когда приступал к работе, ой договорился с надзирателем Недзиевским, что сегодня сварит пятнадцать корцов соли. А завтра не выйдет на работу. Этот завтрашний день ему очень нужен.

Григор подживил в печи огонь и снова посмотрел туда; где стоял управляющий. Грименко там уже не было. В это время к нему подошёл Недзиевский. Он глянул на короба с солью и перевёл взгляд на Григора.

— Последнюю заканчиваю, — ответил на его немой вопрос Шагрий.

— Хорошо, — буркнул Недзиевский, заглядывая в чан с рапой. — Теперь для тебя будет другая работа, — как бы нехотя, медленно проговорил он. — Собирайся в дорогу.

— Куда? — делая вид, что ему всё равно, спросил Григор.

— Поедешь за чёрным камнем. Так велел управляющий. Выезжай сегодня, как взойдёт луна. Возы на воловне.

— Но ведь мы договорились… Я засыпал пятнадцать корцов…

— Воля пана управляющего! — повысил голос Недзиевский. И, видимо чтобы подчеркнуть значимость этих слов, поднял вверх свою длинную, толстую, с насечками палку, которой замерял рапу в чанах и соль в коробах.

— Хорошо. Но только выедем завтра, — сказал Шагрий. Он даже обрадовался поездке к хутору Зелёному: можно будет встретиться с товарщами-побратимами.

— Едешь сегодня! — выкрикнул сердито надзиратель и подумал: "Огреть бы сейчас палкой! Да лучший солевар, а их не так уж и много здесь…"

— Тогда выедем на рассвете, — Шагрий с силой надавил на весёлку, что стояла в чане. Она треснула и переломилась пополам.

— Портишь царское добро! — грозно заметил Недзиевский.

— Это моя весёлка, из дому, — равнодушно сказал Григор.

— Здесь всё, — торжественно произнёс надзиратель, разводя широко рукою, — его величества великого государя Петра Алексеевича Романова!.. Всё!..

Григор отбросил в сторону набухшие в рапе обломки весёлки, схватил лопату и начал молча выбирать ею со сковороды соль.

Ему надо было немедленно встретиться с Якимом, посоветоваться с ним: как быть. Кроме того, нужно предупредить Семёна, чтобы он сегодня не приходил ка условленное место. Но поблизости всё время вертелся Недзиевский. "А, ладно", — махнул рукой Григор и метнулся в ту сторону солеварни, где была Якимова печь. Но там уже работал другой солевар.

За Бахмуткою над лесной полосою садилось солнце. Рядом с ним клубилось небольшое облачко. Оно расползалось не спеша во все стороны и вскоре закрыло небесное светило. Коснувшись верха леса, солнце прорвало густую сереющую завесу облака, бросило на землю в последний раз свои огромные световые мечи и начало угасать. Из глубоких оврагов, выползла косматая мгла. Всё вокруг помрачнело, поблекло. Надвигалась ночь.

Маленький Петрик стоял около изгороди и смотрел на дорогу. Отец давно уже должен был прийти. Но его почему-то всё нет и нет. Мальчик вышел на выгон. Но из высокой травы далеко не увидишь. Тогда он взбежал на пригорок, на каменные пласты. Отсюда видно было даже густой чёрный дымовой столб. Петрик знает уже, что там, в той стороне, отец варит соль. А вот и он идёт.

Мальчик побежал навстречу отцу. Сейчас он возьмёт у него, как всегда, большую весёлку и сам отнесёт её матери. Мать вымочит весёлку в воде, насыплет в солёную воду муки, заменит тесто и испечёт вкусные блины.

Но на этот раз в руках отца было только длинной вишнёвое кнутовище.

"Как же так?" — удивился Петрик.

С досадным удивлением встретила Григора и жена Одарка.

— А я думала, принесёшь хотя бы покропить. Квашню поставила. Тесто подходит…

— Вот и хорошо. Очень хорошо, — улыбнулся Григор. — Значит, будем с хлебом и калачами. — Он подхватил на руки сына, обнял жену и ускорил шаг.

— Обходила я, обегала всех соседей, — начала жаловаться Одарка, — хотела занять хотя бы рапы. Но ни у кого нет ни капли.

Однако Григор, будто не слыша жалобного голоса жены, шёл молча.

— Собирай, Одарка, в дорогу. Поеду к хутору Зелёному, за чёрным камнем, — сказал он, когда уже вошли в хату. — А пока испеки хотя бы коржей. — Григор вытащил из-за пояса пропитанные рапою рукавицы и положил их в миску с водой.

— Это же срам какой, — проговорила Одарка, растапливая печь. — Муж — солевар, а в доме нет соли…

— Не зря же поговорка: "Сапожник без сапог…" — заметил Григор.

— Горы ж её там навалено, — не унималась Одарка. — А людям даже крошки не дают. Куда же они её девают?..

— Как куда? Сами едят, — сказал шутя Григор, но кулаки его сжались.

Он-то знает, куда отправляют соль. Знает он и как наживаются, жиреют на этой соли управляющий да всякие надзиратели… Когда же надсмотрщики находят у кого-нибудь из бедняков потайной колодец — засыпают его, а виновника, нарушителя царской монополии, секут кнутами. Кроме того, ещё силой заставляют бесплатно работать на солеварне год, а то и два.

— Была около вашей норы в Якимовом саду, — сказала Одарка, подавая на стол пахучие подрумяненные коржи. — Даже спускалась в неё, помогала выбирать землю. Выкопано много, а на рапу и намёка нет.

— Будет! — уверенно произнёс Григор. — Работу ускорим. До сих пор копали втроём, а сейчас берём в компанию ещё несколько человек. Так что копать теперь станем не только ночью, но и днём.

Разговаривая с женой, играя с сыном, Шагрий не забывал поглядывать в окно: не взошла ли уже луна. "Сказать или не надо жене, — думал он, — что этом ночью, перед тем как выехать к хутору Зелёному, я должен с побратимами махнуть в "гости" в одно местечко?"

Да, она, его милая Одарка, знает, с кем он дружит, и она, конечно, поймёт, что он должен быть и сегодня там, где будут его друзья. Но расскажи ей — начнёт беспокоиться, переживать за него. Ведь из этих ночных походов можно и не вернуться… Тем более после сегодняшнего ночного налёта он пойдёт не домой, а отправится в дальнюю дорогу.

"Нет, не буду ей ничего говорить…" — решил Григор. Но от этого ему легче не стало. Его угнетало, что он вынужден скрывать сбои дела от самого дорогого ему человека…

Небо на востоке ещё не розовело. Оно было по-прежнему чистым, усыпанным звёздами. Но Григор решил — пора. Он попрощался с Одаркой, поцеловал сонного Петрика и вышел в ночь.

Дорога повела его через выгон в направлении соляного промысла. За городком Григор миновал подворья "таможенной избы", воловни и очутился в бахмутских зарослях. Направление взял к невысоким, но даже и ночью издали заметным двум берёзкам — условному месту встречи.

С небес сеялся тихий мерцающий блеск и топил в серебре всю землю. То, что днём было обычным, сейчас казалось почему-то каким-то сказочным, таинственным. Может быть, потому что Григор сам шёл на тайное дело…

Якима он застал уже около берёз. Вскоре явился и Семён. Ещё издали, из оврага, он прокричал филином, затем вблизи прострекотал, словно настоящая сорока, и вынырнул на поляну: уверенный, решительный. По всему было видно, что Семён с удовольствием идёт на это ночное дело.

— Касьян там? — спросил его Шагрий.

— Там. И лошади на привязи, — ответил тихо Семён.

Григор нагнулся, вытянул вперёд руки, словно пловец, собирающийся нырять в воду, раздвинул ветви кустов и юркнул под лиственный шатёр. За ним последовали и Яким с Семёном.

Пробираться среди густых кустов было трудно. Но вскоре около Бахмутки они вышли на дорогу, что тянулась на юго-восток и вела в широкую, разделённую надвое рекою долину, окаймлённую высокими деревьями.

Через некоторое время дорога свернула в камышовые заросли. Послышалось ржание и фырканье лошадей. Их находилось здесь десятка три-четыре. Несколько лошадей было уже объезженных, а на остальных ещё никто ни разу даже не садился.

— Вон там, — указал рукой Семён и направился к одинокому развесистому, густолиственному дереву, издали похожему на огромную копну сена.

Подошли к мажаре-будке, в которой жили пастухи-коноводы — Касьян и Семён. Здесь хранились сёдла, уздечки и всякие походные и хозяйственные принадлежности.

Окликнули несколько раз Касьяна. Но тот не отзывался. Наверное, был где-нибудь далеко. А может быть, уже спал. Рядом паслись стреноженные, осёдланные кони. Семён нырнул в кусты, что маячили под горою, и вскоре вернулся оттуда с оружием.

— Пистолеты и ятаганы вам, как старшим и умеющим владеть такими цацками, — сказал он весело. — А мне больше нравится вот эта железная жердь. — И Семён подкинул на руке длинную пику.

— На такую спицу можно нанизать с добрый десяток панов, — улыбнулся Яким.

— О нет, хлопцы, — засмеялся Шагрий. — Сейчас эти господа очень толстые.

— Да, с десяток их не поместится. А жаль… — проговорил Семён и вскочил на коня.

Когда Григор, Яким и Семён отъехали, из-под мажары вылез Касьян: коренастый, худощаво-жилистый, с всклокоченной, выгоревшей на солнце бородой. Одет он был в тулуп, обут в поршни. Поднявшись на ноги, Касьян стал внимательно прислушиваться: топот копыт отдалялся и уже едва доносился сюда. Касьян вздохнул, перекрестился и снова начал прислушиваться. С болота донёсся резкий, словно простуженный, голос дергача, в кустах жалобно простонала какая-то ночная птица. Сердце Касьяна наполнилось тоской. На глаза навернулись слёзы. Касьяну было как-то не по себе, будто его только что тяжело, незаслуженно обидели.

Вдруг он решительно подошёл к мажаре, взял длинную верёвку с волосяной петлёй и побежал к табуну. Заарканив ещё не объезженного жеребца, Касьян зануздал его и в одно мгновение очутился у него на спине. Конь стал на дыбы, бешено начал бросаться из стороны в сторону, рыть землю копытами, а потом, как ошпаренный, рванулся с места. Но далеко от своего табуна он не отдалялся. Наконец, утомившись, весь в мыле, конь остановился.

Утомился и Касьян. Он соскочил с жеребца, разнуздал его и отпустил к табуну.

Измотанный бешеной скачкой, Касьян повалился на сено и тут же словно нырнул в чёрную, непроглядную тьму. Но вот тьма начала редеть, светлеть, и перед глазами Касьяна в мглистой круговерти появился едва заметный, будто припорошенный пылью, серебряный крест. Его приближала к нему чья-то заросшая рыжевато-седыми волосами рука, Касьян хорошо видел длинные грязные пальцы, которые крепко вцепились в крест. Наконец появилась и фигура богомола — высокая, в чёрном, до самых пят, монашеском кафтане. На выпяченной груди богомола лежала седая с рыжими клочками борода. Тонкий, заострённый, как клюв хищной птицы, нос свисал над плотно сомкнутым ртом. Из-под косматых насупленных бровей смотрели злые выцветшие глаза. Макушка голая, словно отшлифованная и прожаренная солнцем.

— Я знаю, ты из тех разбойников, — начал изрекать богомол тихо и даже будто бы кротко-смиренно, не осуждающе, — которые разорили воеводу Амосова. Знаю…

Голос вдруг отдалился, крест качнулся, померк, и фигура богомола в чёрном словно растаяла в мглистой круговерти.

А Касьян очутился уже среди разъярённой толпы. Мужчины, женщины, молодое и старые били камнями, кольями в окна и двери имения воеводы Амосова. Звонкие удары, крики, стоны, проклятья смешались в сплошной рёв…

Надвигалась ночь, но толпа росла и росла. Вскоре дубовые, окованные железом двери рухнули, и люди ринулись в покои, запрудили узкие проходы и просторные горницы. Громили всё, что попадалось под руки. Затем имение потонуло в бушующем огне.

— Стрельцы!..

— Стрельцы!..

— Люди, бегите!.. — раздались вдруг голоса.

Касьян выскочил на улицу и побежал по почерневшему, истоптанному снегу к своему селу. Сзади послышались выстрелы. Над головой засвистели пули. Дорога была скользкой. Касьян падал, поднимался и снова бежал. Когда он добрался до своего села, то услышал, что и там стреляют. Касьян повернул назад, на ту же дорогу, по которой только что бежал, и подался в лес. Он кружил, хотел выйти к своему селу с другой, менее опасной стороны и вскоре заблудился.

Рассвет Касьян встретил в лесу. Он шёл наугад, надеясь, что скоро выйдет на дорогу. Но прошёл день, другой, а дороги всё не было видно. Донимал холод. Особенно мёрзли ноги, ведь лапти его совсем изорвались, расползлись. Отдыхал Касьян в дуплах деревьев, но не долго — боялся заснуть. Он знал: если заснёт — не проснётся. Чтобы хоть как-то утолить голод, грыз кору молодых побегов ёлок.

На третий день блужданий Касьян набрёл на чьи-то следы. Пошёл по ним. Припорошенные снегом, они то терялись, то появлялись снова. Совсем выбился из сил. Идти Касьян уже не мог и стал продвигаться ползком. Вдруг вдалеке, под сплетением еловых ветвей, он увидел приземистую хатёнку, из-под стрехи которой струились пряди седого дыма.

Добравшись до избушки, долго лежал около её порога. Отдыхал. Почувствовав, что начинает засыпать, собрал остаток сил, поднялся. Хотел открыть двери — и не смог. Упал на пороге без чувств.

Опомнился уже в хате. Услышав чей-то далёкий, еле доносившийся голос, он открыл глаза и увидел перед собой крест.

— Нить… — прошептал Касьян.

Крест тут же исчез. А вместо него появился деревянный поднос, на котором лежал только что испечённый, немного пригорелый, румяный корж и стоял кувшин с водой.

Касьян, жадно вдыхая душистый запах коржа, протянул к нему руки, но поднос в тот же момент отдалился от него.

— Признавайся! Ты был с ними? Ты из тех?.. — услышал он старческий вкрадчивый голос, и поднос с коржом снова приблизился к нему.

Касьян пошевелил дрожащими пальцами и опять потянулся к коржу. Однако поднос снова отдалился — не достанешь.

— Я из тех… — прошептал обессиленный Касьян.

— Из тех?! — прозвучал гневно голос.

Поднос упал на голову Касьяна. Вода залила ему лицо, хлынула на земляной пол. Подавляя боль, Касьян начал слизывать с потрескавшихся губ капли влаги, затем припал ртом к грязной луже.

— Вставай! И становись на колени! — услышал Касьян.

Он поднялся. Перед его глазами снова появился поднос с коржом и кувшином и крест, который держал всё в той же, заросшей рыжевато-седыми волосами, руке богомол.

Касьян напился, съел кусок коржа, затем богомол поднял вверх крест и приказал повторять за ним слово в слово…

— Перед тобою, боже, каюсь! Каюсь и даю клятву: отныне никогда не браться за оружие. Не поднимать руки на господина…

"…Не браться за оружие. Не поднимать руки на господина…" — стал повторять теперь каждый день Касьян одновременно с утренней молитвой.

Только весной он оставил избу богомола. Хотел наведаться в родное село. Но, узнав, что оно сожжено, разрушено дотла, а люди разбрелись по свету, начал бродяжничать.

Многое из того, что пережил Касьян в дни бурлачества на Волге, на Дону, забылось, выветрилось из памяти. Но клятва в избе богомола не забывается до сих пор. Вот и сейчас он вспомнил о ней снова.

Касьян догадывается, к кому в "гости" ездит Семён со своими побратимами. Каждый раз после их отъезда он не находит себе места: нервничает, переживает. Ему тоже хочется быть вместе с ними. Но та клятва перед крестом…

…Они ехали быстро. Спешили. Им нужно было успеть сделать своё дело до восхода луны. Ехали степной целиной, пересекали заболоченные низины, топи. Наконец остановились на пригорке около степного буерака. Лошадей стреножили, пустили пастись, а сами вышли на широкую ровную полянку, на которой росло несколько одиноких деревьев. Пахло кошарой, овечьим жиром.

— Вон там, под той грушей, — сказал тихо Семён, — около крайнего воза нас будет ждать Тымыш.

У высокого дерева стояли четыре нагруженные шерстью мажары. На столбике под козырьком горел фонарь. Его свет падал на возы, на большой торчащий рядом, как колодезный журавль, безмен, на котором взвешивают упакованную шерсть.

От воза к возу не спеша с фонарём в руке переходил дородный, в куцей чумарке человек. Он осматривал, ощупывал верёвки, рядна, которыми покрыта была шерсть, и торопил воловиков.

Три мажары уже могли выезжать, а с четвёртой была задержка. На ней провисла не натянутая как следует верёвка. И её сейчас дотягивали. Кроме этого, волы почему-то не хотели идти в ярмо. То ли не были ещё как следует приучены, то ли боялись света, который бил им от фонаря прямо в глаза.

Наконец бороздной вол перестал упрямиться и покорно подставил шею. Парень-воловик тут же накинул ярмо и воткнул в верхнее отверстие нашейника занозу. Вол шумно вздохнул, мотнул головой. Заноза вдруг треснула и переломилась. Ярмо упало на землю.

— Растяпа! — взвизгнул человек с фонарём, затем сорвал с плеча арапник и со злостью ударил парня по голове, раз, другой. Замахнулся и в третий раз, но ударить не успел. Пика Семёна подломила его ноги, и он, выронив из рук фонарь, свалился, как подкошенный, в траву. Яким и Григор тут же накинули ему на голову мешок, связали руки, ноги и, оттащив в лесную чащу, положили на землю лицом вниз.

— Вот это и есть его вельможность господин Синько, — тихо проговорил Семён, ставя свою пику на спину пана.

— Да, был просто Синько. А когда дослужился до ротмистра и стал богатым, то превратился в господина Синька, — сказал так же тихо Шагрий. — Хотя какая разница, как он себя называет. Главное, что людей неволит…

— Неволит. Да ещё как! — прервал Шагрия Семён. — К пожалованному ему хутору силой присоединил ещё и село Ясенево.

— Даже так? — удивился Яким. — Но, может быть, пан имел право на это?..

— Никакого права он не имел! Вельможный тянет всё, что подвернётся ему под руку, и кричит на весь свет, что всё это по праву, — пояснил Григор.

— Верно, — подтвердил Семён. — Он заявляет, что у него есть грамота на земли на сто вёрст вокруг. А кто не верит, сопротивляется ему, того наказывает. Позавчера, например, покарал двух женщин — старую Ярыну и её дочь Мотрю — за то, что они отказывались идти на панщину. Ярына в тот же день умерла. А вчера он забил до смерти пастуха Данилу. Да и сейчас, вы же видели, раскроил арапником голову воловику.

— Всё ясно! — остановил Семёна Шагрий. — Какое будет наказание извергу?..

В это время от поляны, где стояли мажары, послышался лай собак, донеслись людские голоса. Там, наверное, встревожились внезапным исчезновением пана. Отчётливо раздавался и голос воловика Тымыша, который успокаивал людей и направлял их искать Синька не в ту сторону, где он находился на самом деле.

Услышав голоса, Синько попробовал было повернуться на бок, чтобы затем позвать на помощь. Но Семён надавил сильнее остриём пики ему на лопатку, и он успокоился, продолжал лежать неподвижно.

— Так что же решим? — вновь спросил Шагрий.

— Вот есть верёвка. Крепкая. А ветка дуба выдержит, — сказал Яким. — Но, может, не нужно с теми верёвками и возиться. Может, просто нанижем на пику?..

— А вдруг у господина есть хоть капля совести и он теперь оставит людей в покое… — проговорил задумчиво Семён.

— Помилуйте… — умоляюще заскулил Синько. — Не убивайте…

— Так, может, на первый раз помилуем? — спросил Шагрий. — И посмотрим, как он после этого будет обращаться с людьми.

— Давайте помилуем.

— Пусть будет так.

— Проверим… — проговорили все трое один за другим.

Над вершинам" деревьев начало уже светлеть. На востоке зарозовело — выплыла луна. Надо было торопиться.

Они ослабили немного верёвки на руках Синька и быстро пошли к оставленным на полянке лошадям.

Возвращались той же степной дорогой — напрямик. По освещённой луною земле кони ступали уверенно, бодро. Побратимы молчали, будто им не о чем было говорить. В действительности же каждого беспокоило: не зря ли истрачена ночь? Может быть, этого Синька нужно было по-настоящему проучить?

— Помещик Качура тоже клялся, божился, — нарушил первым молчание Яким. — А теперь, подлец, снова взялся за своё: загрёб общественные левады, луга.

Григор и Семён молчали.

Шагрий вспомнил, как однажды перед вербной неделей они "поймали" вечером Качуру на леваде и начали совестить его. Рассвирепевший помещик схватил вилы и полез в драку. Тогда они связали его и хорошенько поколотили. Качура божился, клялся, что отныне ногой не ступит на чужое, будет вести себя хорошо. А выходит, обманул их…

— Вы думаете, что мы напугали пана Синька? — не унимался Яким.

— Просился вроде слёзно, — сказал Шагрий.

— Посмотрим. Будет видно, — отозвался Семён.

Он вдруг представил себе свою подругу Хрыстю. Утром она узнает о том, что случилось с Синьком, зайдёт к Семёновой матери, и они вдвоём будут долго радоваться тому, что проучили наконец-то мироеда… А дня через два Семён и сам наведается в Ясенево и расскажет, как всё происходило…

Уже около Бахмута, в ивняке, передавая коня Семёну, Григор сказал:

— А не следует ли нам, друзья, действовать покруче?

— Да, щекотанием их не проймёшь, — поддержал Григора Яким.

— Я тоже так думаю, — проговорил Семён. VI уже вдогонку Шагрию крикнул: — Ничего. Доймём чем-нибудь и поострен!

Когда топот конских копыт затих, Синько повернулся на бок, освободил от верёвок руки и ноги, снял с глаз повязку.

Долго сидел, отдувался, приходил в себя, всё ещё не веря, что остался не только живым, а даже и непобитым. Лишь на спине, там, где её касалось острие пики, намного саднило.

Наконец Синько поднялся на ноги и погрозил кулаком в ту сторону, куда поехали ночные гости. Ему казалось, что он уже где-то слышал голос одного из них. Да, да! Он видел его не раз в Торе, в Святогорске: высокий, плечистый, крутоголовый, глаза серые, волосы вихрастые, русые. И так же, как этот, немного картавит. Надо скорее найти его! А там ниточка приведёт и к тем двоим…

Даже не узнав, целы ли его возы с шерстью, Синько быстро пошёл к своему двору. Он решил прихватить нескольких охранников и двинуться за ночными гостями в погоню. Но, войдя во двор, передумал: не годится ему, состоятельному, известному в округе помещику, лично гоняться за какими-то голодранцами. И в погоню охранники отправились без него.

На рассвете отряд из восьми вооружённых всадников с запиской Синька к Грименко о помощи выехал в Бахмут.

Семён спрятал в потайное место оружие и не спеша направился к своей мажаре-будке. Навстречу ему на полном скаку мчался Касьян. Подъехав, он соскочил с копя и быстро проговорил:

— Там за тобой ловцы!.. Бери моего коня, он свежий, и беги!

Но бежать уже было поздно. Их окружили вооружённые всадники. Они связали Семёна, бросили его на возок и повезли с собой…

Гордей Головатый появился около мажары-будки, когда возок с Семёном, окружённый всадниками, только что отъехал.

Поздоровавшись с нахмуренным Касьяном, он спросил, где ему найти пастуха Семёна.

— Был здесь такой, — ответил с неохотой Касьян, поворачивая коня, чтобы отъехать. Но, взглянув на седоусого всадника, почувствовал почему-то к нему уважение и заговорил уже мягче: — Только что его повезли лиходеи. А куда — неизвестно. — И он указал рукой на дорогу, что вела на юг.

Головатый не спешил догонять возок. Ехал следом и наблюдал за ним издали. Когда убедился, что Семёна везут в Ясенево, сделал крюк степью и въехал в село с противоположой стороны.

Пустив коня в сад к Тымышу и оставив в избе побратима саквы, Гордей в накинутом на плечи плаще, под которым были спрятаны пистолеты, вышел на улицу, где уже собирались встревоженные ясеневцы.

Синько в той же, что и раньше, куцей чумарке, только в других, наверное не случайно заменённых, широких синих шароварах, которые были заправлены в сапоги с низкими голенищами, сидел на крыльце и смотрел с нетерпением на дорогу, словно ожидал дорогого гостя.

На возке, который вскоре подкатил к крыльцу, со связанными руками сидел Семён. Он спокойно, равнодушно окинул взглядом имение и с тем же безразличием взглянул на пана.

— Ты из работных соляного промысла? — спросил, прищурясь, Синько.

Семён утвердительно кивнул головой.

— В Торе с паном Грименко бывал?

— Да.

— Спрашиваю, в Торе? С Грименко? Говори!..

— Был.

— Где? Где был?

— В Торе.

— Ага!.. Всё верно! Картавишь. Значит, ты и есть мой ночной гость!.. — выкрикнул торжествующе Синько. — Подвела тебя буковка.

Он соскочил с крыльца, выхватил у одного из всадников арапник и начал остервенело хлестать связанного Семёна. При каждом ударе тело Семёна вздрагивало, но он не стонал, не кричал. Его молчание приводило в ещё большее бешенство Синька. Наконец он выдохся и, швырнув арапник, приказал забить Семёна в колодки и отправить в Торскую крепость.

Возок ехал улицей села. Семён стоял с деревянными колодками на руках и ногах и кланялся встречным. Люди выбегали из хат, шли вслед за возком. Толпа росла и росла. Верховые, сопровождавшие Семёна, окружили возок теснее, стали отталкивать людей лошадьми.

Глядя на окровавленного Семёна, ясеневцы начали возмущаться. Послышались угрозы. Люди выносили и бросали в возок узелки с едой, солому, чтоб Семёну было мягче сидеть.

Вдруг из одной хаты выбежала старая, седоголовая женщина и с криком: "Сыночек мой! Куда ж это тебя?!" — кинулась к возку.

Верховые загородили ей дорогу. Но люди оттеснили всадников, взяли женщину под руки, подвели к остановившемуся возку. Семён наклонился к матери. Рыдая во весь голос, она начала целовать сына.

Возок снова тронулся, и мать упала на землю. В этот момент рядом с Семёном очутилась среднего роста, круглолицая, черноволосая девушка в чёрной юбке и в белой, расшитой узорами на оплечье сорочке.

— Хрыстя. Невеста… — услышал Головатый чей-то голос.

Девушка припала к груди Семёна, поцеловала его, вытерла широким рукавом своей сорочки кровь на лице.

Конвоиры закричали на Хрыстю, начали стаскивать её с возка. Но на ходу делать это было неудобно. Тогда два всадника остановили лошадей, спешились и ссадили девушку. Однако Хрыстя снова забралась на возок и привязала себя расплетёнными косами к колодкам Семёна.

Один из конвоиров выхватил саблю и замахнулся, чтобы перерубить косу.

— Люди!.. — закричала Хрыстя, поднимая вверх стиснутые кулаки. — Люди!..

— Произвол!

— Разбой!

— Не дадим издеваться! — послышались грозные, требовательные голоса.

Толпа женщин, девушек ринулась к возку, оттеснила верховых. В конвоиров полетели камни, комья земли, палки. Чей-то камень попал в голову лошади. Конь рванулся, стал на дыбы, и всадник тут же вывалился из седла. Грянул выстрел. Конвоиры с пиками, с саблями наголо начали надвигаться на безоружную толпу.

С возка, развязав косу, силою сняли Хрыстю.

— Гони лошадей!

— Гони скорее! — закричали конвоиры.

Раздались выстрелы, они заглушили грозные крики, вопли. Лошади рванули возок, взбитая их копытами пыль заполонила улицу, укрыла серой пеленою возбуждённую толпу.

За селом, на повороте дороги, около дубовой рощи, отряд верховых остановился, а затем повернул обратно и помчался к панскому двору, наверное утихомиривать взбунтовавшихся ясеневцев. Возок теперь сопровождали только два конвоира и кучер, щупленький, белобрысый паренёк.

Головатый, как и раньше, ехал на небольшом расстоянии следом за возком. Увидев лишь двоих конвоиров, Гордей решил попробовать освободить Семёна Лащевого, с которым ему так и не удалось поговорить.

Он провёл коня редколесьем и вскоре очутился впереди возка. Замысел Головатого был прост: неожиданно из засады напасть на конвоиров и отбить у них Семёна. Ещё в Ясеневе Гордей, присматриваясь к конвоирам, сделал вывод, что они не из смелого десятка. Ну, а если эти двое окажут сопротивление, то он с ними справится, не зря же у него под плащом два пистолета.

Головатый ехал всё время впереди и подыскивал место для засады. На поворотах или на раздорожье он прятался и следил, куда поворачивает возок. Он уже догадался, что Семёна везут в городок Тор, и наверняка в крепость.

Вскоре степь снова сменилась редколесьем, которое начало постепенно переходить в сплошные сосновые и дубовые рощи.

Городок Тор был уже недалеко, за грядой пригорков.

Вокруг шумел дремучий лес. "Вот здесь я и устрою им ловушку…" — решил Гордей и спрятался за деревьями. Он приготовил пистолеты, осмотрел и повесил на правый бок, чтобы был под рукою, ятаган.

Когда неподалёку раздался топот копыт, Гордей удивился: странно, несколько лошадей, а такой гул. Но вот затарахтел колёсами и возок. Головатый укрылся за толстой елью, застыл в напряжённом ожидании и вдруг оторопел от неожиданности: возок сопровождал целый отряд всадников.

В порыве охватившей его злости Гордей решил было выстрелить в первого, в зелёном, расшитом серебряными шнурами кунтуше, обвешанного пистолетами всадника. Но всё же сумел взять себя в руки и сдержался.

Не спеша подошёл к коню, который пасся в низине, сел на него и скрытно последовал за отрядом.

Въехав в город, конвоиры и возок свернули к центру, где находились солеварни и крепость. Гордей постоял немного, глядя им вслед, затем пришпорил коня и выехал на дорогу, что вела в казацкое село Маяки.

Приближалась ночь. Сумерки завораживали степь, леса. В небе приветливо затрепетала, словно только что обновлённая, чистая вечерняя заря.

Головатый ехал быстро. Он спешил на совет к своему давнему побратиму Петру Скалыге. По дороге раздумывал о событиях, происшедших за последние дни; зря, конечно, он время не потратил, хотя того, чего искал, пока ещё и не нашёл.

Гордей приоткрыл двери сеней. И ощупью пробрался в наполненную тусклым лунным светом горницу. Позвал хозяина, но никто не отозвался. Возвращаясь в сени, он нарочито громко хлопнул дверью.

— А какой там бес шатается? — послышалось со двора, и из-под навеса, наполненного сеном, вышел Пётр Скалыга. — Это ты, Гордей? — спросил он спокойно, неторопливо, почти безразлично, будто знал, что Головатый вот-вот придёт. Отряхивая одежду от пырея и овсяницы, пошёл навстречу гостю.

Здороваясь, они не целовались, а лишь толкали друг друга плечами и коротко бросали:

— Вот так!

— Конечно, так!

— Пришёл, значит?

— Пришёл!

— Ты ждёшь его на маковея, а он — когда снег повеет, — с лёгким укором сказал Скалыга.

Затем сели на дуплистую колоду.

— Ты, Гордей, не сглазить бы, ещё вроде ничего… — заметил Скалыга.

— Да, через плетень ещё могу… — ответил Гордей.

— А мне, наверное, траву уже не топтать, дни мои сочтены, — спокойно, как о чём-то обычном, сказал Пётр. — Оттопался…

— Такое плетёшь! — возразил Гордей, окидывая внимательным взглядом высокую, сгорбленную, посеребрённую лунным светом фигуру побратима — белые, подпоясанные очкуром штаны, белая сорочка, на голове белые волосы и такие же белые, свисающие вниз усы. Таким он был и четыре года тому назад, когда расставались.

В памяти Головатого всплыло, как они впервые познакомились…

В тот день Гордей за меткую стрельбу получил как награду от понизовца Небабы пистолет. После обеда он, довольный, весёлый, заглянул с компанией своих друзей-уманцев в соседний сечевой курень. Там, на площади, в кругу казаков, один длинноногий белоголовый молодец, изгибаясь и пританцовывая, что-то рассказывал. Казаки внимательно слушали его и без конца громко смеялись.

— Здоровья соседям! — приветствовали уманцы.

— Спасибо.

— Кланялись Оверко и Ивась!..

— Тем же концом и вас!..

— А это кто такой? — спросил длинноногий, глядя на Гордея.

— Твой, Петро, земляк, — ответили уманцы.

Длинноногий деланно напыжился, выпятил живот, надул щёки и картинно подбоченился.

— Не знал, не ведал, — сказал он нарочито небрежно, низким голосом, — что у меня есть такие земляки-сопляки.

Гордей тут же вскипел, размахнулся и ударил наглеца. Тот упал на землю, но моментально, будто подброшенный пружиной, вскочил и кинулся на Гордея. Они схватили друг друга за грудки.

— Разнимите!

— Расцепите их! — послышались треножные голоса.

Среди сечевого товарищества сурово каралась любая драка или ссора.

— Целуйтесь! Целуйтесь, сукины дети! — закричал прибежавший седоусый Небаба. Пётр, вытирая с лица кровь, усмехнулся и, жмуря левый подбитый глаз, первым подал руку Гордею.

Вечером они обнявшись сидели над днепровскою водою и вспоминали: Гордей свою Рубайку, а Пётр — Торговицу. Затем начали мечтать о рыцарских подвигах: собрать бы таких, как они сами, смельчаков, заскочить в родные края и хорошо проучить бы панов и подпанков.

С годами дружба их не прекратилась. Гордей после смерти Ивана Сирка и когда ему отрубили руку, осел на Волчьей — казачьем зимовнике в Каменке, ходил на Дон с чумацкими обозами, помогал, чем мог, бедным горемыкам. Затем громил панские усадьбы в отряде Кондратия Булавина.

В тех повстанческих отрядах вместе с ним был и Пётр Скалыга. После поражения под Тором Пётр возвратился в Сечь. А там разлад, раздор… Долго не раздумывая, Пётр пошёл бить короля Карла. На костылях, со шведской пулей в ноге и с царским отличием за Полтавскую баталию он добрался сначала до Донца, затем до села Маяки. И здесь остался.

— Да, оттопался я уже, — вздохнул Скалыга.

— Вот зарядил: ку-ку да ку-ку, — покачал головой Гордей.

— А что поделаешь. Что на душе, то и на языке. И некому пожаловаться… А ты, Гордей, всё ещё лезешь в каждую бучу? — спросил вдруг Пётр, меняя тему разговора.

— В мыслях, да ещё, бывает, во сне, — произнёс Головатый как-то неохотно, с затаённой грустью. И, помолчав, сказал: — Так вот, заехал я к тебе в гости и за советом…

— Что, ожёгся где-нибудь? Или, может, везде уже искоренил неправду? — шутливо прищурив левый глаз, спросил Скалыга.

— Нет, приехал попрощаться! — твёрдо сказал Головатый. — Подамся на Правобережье.

— Потянуло в родную хатёнку? — подмигнул Скалыга.

— А чего ж, заведу пчёлок, — усмехнулся Гордей, — и буду забавляться, как кое-кто забавляется этими божьими мухами… А гостить буду в доме-дворце ясновельможного пана Потоцкого…

— Да ну?.. — нарочито удивлённо воскликнул Скалыга.

— Побывал я в церкви, в подземелье, — вздохнул Гордей. — Наведался…

— Проверил? — Лицо Петра сразу стало серьёзным. Он поднялся, сделал несколько шагов взад-вперёд и снова сел на колоду, поближе к Гордею. — И что же? — спросил нетерпеливо.

— Котёл, как и раньше, полон. И всё остальное тоже на своём месте. Но кое-что, кажется, уже заржавело… — Гордей опять вздохнул. — Все эти дни, Петро, искал я того, кто смог бы высекать искры гнева не только из своего сердца, но и из других сердец…

— Из тех, кто когда-то вместе с нами высекал эти искры, по-моему, есть крепкие, сильные…

— С некоторыми я встречался. Но о том, что видел, не хочется даже вспоминать. Один стал мироедом, другой горшки лепит, третьего заарканили в крепостные. А одного молодого, судя по всему — очень горячего, пламенного, у меня из-под самого носа выхватили. Говорили мне, что есть и ещё отважные, но я их, признаюсь, не видел. Хотя вру, видел. Видел, Петро, настоящего казака. Правда, в юбке. Но это такой казак, что любого казака заткнёт за пояс. Жалею, что не пришлось узнать, чья она дочка… Вот так, Петро… Даже некому передать свои пистолеты. Разве той, что в юбке, Хрысте?..

— Хрысте, говоришь? — переспросил Скалыга. — Если она из Ясенева, то это дочка Калача, побратима Семёна Драного. Были они, как говорят, не разольёшь водой. И погибли, сражаясь плечом к плечу. А Хрыстя — та в отца. Не из трусливых девка, знаю.

Гордей на эти слова побратима ничего не сказал. Он сидел молча, о чём-то раздумывая.

— Сколько вёсен и зим, как ты, Головко, не бывал в этих краях? — спросил Скалыга.

— Четыре.

— А сколько пропутешествовал с тем рудоискателем Капустиным?

— Одно лето и осень.

— Вроде и не много прошло времени, — как бы размышляя вслух, сказал Пётр, — а событий всяких за эти годы о-го-го!.. Раньше, бывало, если пришлось бедному человеку туго или душа волн запросила, он махнёт рукой на паеское поместье и сюда, в Дикое поле. А здесь, и степях, как в море: ищи-свищи…

— Да, было, — кивнул головой Гордей.

— А теперь, — сказал гневно Скалыга, — по всяким указам, дарственным грамотам от самого царя его приближённые и здесь прибирают к рукам землю и людей!

— Не упоминай при мне этого ненавистного царя, — попросил Гордей. — Схватил он и словно когтями разодрал землю у Днепра, Слобожанщины. А теперь раздаривает своим вельможам и Дикополье.

— Вот и я говорю, — оживился Скалыга. — Зажали нас, что и дышать нечем. Барщину вводят. Людей перегоняют, как скот, с одного места на другое. И укореняют где хотят. Когда-то мы высекали искры гнева из людских сердец против царя, князей, воевод, против того хитреца и плута, кошевого атамана Кости Гордиенко, против гетмана Мазепы и всяких старшин-хапуг. А сейчас тех искр почти и не видно. Они едва-едва теплятся… Люди стали какие-то мелкие душой. Иногда даже думаешь: для кого же я высекал эти искры?..

— Ты, Пётр, что это, как хорёк, стал подпускать вонючего духу! — прервал язвительно Скалыгу Головатый.

— Как хорёк? — обиделся Скалыга. — Тьфу на тебя…

— Я, конечно, не думаю, что ты трусом заделался, — встал Гордей. — Но чепуху действительно мелешь. Не знаю, как ты, а я верю в "святое дело". Из пистолета Ивана Сирка, пусть ему покойно будет в могиле, Головатый за волю горемычного народа не промахнётся.

— А я хотя и присматриваю за пчёлами, — поднялся и Скалыга, — но иногда и добрых людей на медок к ульям приглашаю. И если, бывает, горят имения вельможных, то и тоже кое в чём к этому причастен…

— Вот и поисловедовались мы, — сказал весело Гордей, обнимая Скалыгу. — Теперь должен начаться между нами и настоящий задушевный разговор.

Ужинали они во дворе под навесом. Гордей от чарки отказался. Пожевал хлеба с луком и выпил кислого молока. То же ел и хозяин.

Ели молча, не спеша как приучены были к этому ещё с юных лет.

Из-за Донца надвигалась гроза. Чёрные громады туч уже давно поглотили щербатый месяц. Холодный порывистый ветер, словно играясь, раскачивал деревья, басовито гудел в дубраве. Где-то вдали за рекой небо располосовала молния. Будто с неохотой, лениво прокатилось тугое громыхание. Затем молнии засверкали одна за другой, освещая на мгновение клубящиеся тучи. Гром раздавался всё ближе и ближе. Пошёл дождь и тут же прекратился. Только падали изредка отдельные капли. Дождь будто раздумывал, идти или не идти. Но вот он пошёл снова и уже лил не переставая.

Сквозь яростный посвист ветра и грохот грома Скалга с Головатым услышали вдруг чей-то голос. Во дворе в густом водовороте дождевых струй показался человек.

— Иди сюда! Под навес! — почти одновременно прокричали Гордей и Пётр.

Человек рванулся к ним, но в это время на него налетел сильный вихрь. Человек качнулся и упал.

Головатый и Скалыга выбежали во двор.

— Это вы, дедушка Петро? — послышался радостный девичий голос. — Спасибо. Не беспокойтесь. Я сама… — Девушка поднялась, начала отжимать мокрые, отяжелевшие косы.

Голос её показался Головатому знакомым.

— А я к вам, дедусь, с тяжким горем…

— Говори смело, Хрыстя, это свой человек.

"Хрыстя, невеста Семёна…" Гордей представил: возок, Лащевого с вихрастым белым чубом. На руках колодки. Рядом с ним девушка…

— Говори, что там у тебя… — нетерпеливо повторил Скалыга.

— Семён в Торе, в крепости, — сказала девушка на удивление спокойным голосом. — Прошлой ночью они напугали ясеневского помещика, и Семёна на рассвете схватили…

Хрыстя рассказала, как везли закованного в колодки Лащевого, как взбунтовались, увидев это, ясеневцы.

— А солевара Григора сейчас в Бахмуте нет, — сказала она. — Только Яким, Григор же поехал…

— Знаю. Он в дороге, — прервал Хрыстю Скалыга. — С тем паном можно было бы, конечно, и подождать, — стал размышлять вслух Пётр. — Но раз так вышло… Да, Семёна нужно выручать. Вот что, — обратился он к Хрысте, — иди-ка, дочка, в хату, там на жердке висит одежда внучки. Переоденься в сухое, отдохни и отправляйся в Тор. Разыщешь хату монаха Якова Щербины, его ещё там называют "колдуном". Найдёшь, он живёт неподалёку от крепости. Расскажешь старику всё, что произошло, и попроси от себя да и от меня, пусть разведает, куда именно засадили парня. Это важно знать. А потом мы уже подумаем, что нам делать дальше… В Тор пойдёшь на рассвете. Ветрище и дождь, я думаю, к утру утихомирятся. Ну, иди отдыхай.

Хрыстя, ничего не говоря, исчезла в хате.

Скалыга, закатав штаны и накинув на голову какой-то мешок, пошёл на пасеку. Возвратился не скоро.

— Ульи стоят целёхонькими. Дождь не залил, — произнёс он довольным голосом. — Ну, да бог с ними… Дело, значит, такое, Гордей: нам нужно предупредить солевара Григора об опасности. А то, может, и ему простелется дорожка в Торскую крепость.

— Обязательно надо, — сказал Гордей, кутаясь в бурку и вытягиваясь на сене. — А солевар тот, как видно, молодец! Не стоит в стороне от борьбы…

— Ого, ещё как! — воскликнул Скалыга. Он помолчал немного, а затем улёгся с Головатым и тихо заговорил: — Если ты, Гордей, доберёшься счастливо до нашей Синюхи, то на том торговом берегу, где речка круто поворачивает на юг, около самой воды увидишь избу… Ты узнаешь её по каменному фундаменту… И ещё примета — сбоку груша: высокая, развесистая… Грушки небольшие, кругленькие, но сладкие… Особенно когда улежатся… Ещё там стоит небольшой вишняк… Так вот, зайди в хату и поклонись тем, кто там сейчас живёт… А если пусто, поклонись тому месту… От меня поклонись…

Слова Петра глушили ветер и дождь. Головатый напрягал слух. Но вскоре незаметно подкравшаяся дрёма слепила ему веки, и он уснул. А Скалыга, не зная этого, всё говорил и говорил…

Пришло хмурое утро. Набухшая от дождя земля безмолвствовала. Равнины превратились в широкие мелкие озёра. С низин тянуло дурманящим запахом перетлевшей травы.

Перед навесом, где лежали Скалыга и Головатый, появилась запыхавшаяся Хрыстя.

"Ты что, девка, с ума сошла?! В такую непогоду, да ещё ночью, ходить в Тор!.." — хотел отчитать Хрыстю Скалыга, но не стал этого делать. А только спросил удивлённо:

— Что, уже была?

— Была! — выдохнула Хрыстя. — Он в башне.

— Хорошо, иди в хату. Отдыхай. А мы здесь подумаем.

Хрыстя не спеша пошла по двору: подойдя к порогу хаты, она остановилась и, обернувшись, сказала:

— Он в третьей башне, что против дедушки монаха.

Во дворе появился паренёк, очень похожий на татарчонка. В руках он держал большой лук, на кожаном поясе висел колчан, наполненный стрелами. Скалыга показал ему на зелёную верхушку высокой сосны. Паренёк пустил стрелу. Верхушка сосны закачалась. Другая стрела надломила ветку.

Скалыга вынес из кладовой тонкое и узкое лезвие ножа.

— А вот донесёт ли, Захарка, твоя стрела на такую же, как сосна, высоту это лезвие?

— Донесёт и попадёт в цель! — уверенно сказал паренёк.

Головатый догадался: Пётр хочет послать узнику через решётчатое оконце башни нож.

— А может, попробовать освободить с помощью кого-нибудь из сторожей… — проговорил задумчиво Гордей.

— Можно и это попробовать, — сказал Скалыга. — Когда встретишься с Шагрием, то наведайтесь вместе к торскому монаху-"колдуну" Якову Щербине. Поговорите с ним…

Головатый высыпал из потайного кармана остаток золотых и серебряных монет, отдал их для освобождения узника и, попрощавшись, поспешил в сторону Бахмута.

Не доезжая до городка, Гордей свернул на дорогу, что вела на хутор Зелёный. Этой дорогой должен возвращаться с чёрным камнем Григор Шагрий.

Возок с узником в сопровождении верховых-конвоиров и тюремных сторожей въехал во двор крепости. Семёна ссадили на землю.

Двигаться в колодках он не мог. И конвоирам пришлось снять их с его ног.

— Вы уже за одним разом сбили бы и с рук. Не убегу же я… — попросил Семён, оглядывая узкий, стиснутый высокими каменными стенами двор.

Но на его просьбу конвоиры не обратили никакого внимания.

Тогда Семён выпрямился и решительно шагнул к возу, он хотел сам разбить о колесо колодки. Но его перехватили, взяли под руки и повели к тюремным дверям.

Вошли в узкий тёмный коридор с низкими деревянными ступенями, которые вели куда-то вверх. Вскоре остановились перед массивной дверью. Конвоиры открыли её и втолкнули Семёна в небольшую, сбитую из дубовых колод комнату. Здесь было сумрачно, тесно. Дневной тусклый свет едва проникал сквозь узкий прорез в толстой стене и не мог разогнать густой мрак в этой клетке.

Руки Семёну освободили, а на ноги снова надели колодки, прикреплённые цепью к косяку окованных железом дверей. Можно было сесть, лечь, перевернуться с боку на бок, даже ступить пару шагов, но цепь не позволяла подойти узнику к оконному прорезу в стене.

Когда охранники удалились, Семён внимательно осмотрел камеру.

"Да, если бы сбить с ног колодки, — подумал он, — то можно было бы хотя и с трудом, но протиснуться в этот оконный прорез. Однако голыми руками дубовые колоды не разобьёшь…"

Семён подполз к дверям: может быть, найдётся какая-нибудь щель… В эта время послышался скрежет железного засова. Двери отворились, и в камеру вошёл с палкой в руках плотный, ещё не старый, полнолицый, румяный человек. Одет он был в потёртую уже чумарку, на голове — вылинявшая от солнца соломенная шляпа, на ногах — стоптанные, запылённые поршни. Всё говорило о том, что человек этот отмерил не одну версту, пока дошёл сюда. Но как он очутился здесь, в башне? И что ему нужно?

— Здравствуй, хлопче! — снимая шляпу, поздоровался незнакомец.

— Будьте здоровы и вы, дяденька, — ответил почтительно Семён.

— А чего это тебя, голубчик, сюда упрятали? — наигранно удивился гость. — Молодой, здоровый… Тебе бы цепом орудовать или заступом или в поле пахать. А тебя, как злодея, привели в крепость, замкнули в башне. Да ещё, вижу, расписали, покромсали, сучьи дети! Вон какие кровавые полосы на лице, на плечах. Вот звери!.. — незнакомец заохал, заойкал, а затем, успокоившись, продолжил: — Я, парень, здешний, торский. А раньше, правда, это было давно, жил я в Ясеневе. Знал и твоего отца, царство ему небесное. Да, знал, И мать тоже знаю. Лащевые вы. Услышал вот, что их сынка, Семёна, повезли в Торскую крепость, озорник, говорят, натворил что-то… вспомнил я, хлопче, твоих родных, добрых, порядочных людей, и думаю: урву-ка часок да пойду проведаю, свой всё же человек, разузнаю обо всём, думаю, может быть, чем-нибудь и помогу. Ведь я, признаюсь откровенно, имею здесь руку. Знаком со сторожами, да и с теми, у которых концы на волю или в неволю… А пока что подкрепись, друже. Вот хлеб, сальцо… Подкрепись…

Гость положил около Семёна узелок с едою, подошёл к прорезу-бойнице, всунул в отверстие голову и посмотрел вниз.

— Высоковато, — сказал, отступая, будто самому, себе, — высоковато тебя засадили чёрт подери! Да, вспомнил, — повернул он голову к Семёну. — Пошёл такой слух, что якобы прошлой ночью в том Ясеневе хорошо отдубасили или даже прибили до смерти тамошнего помещика. Правда ли это?..

— Не знаю. Я не слышал, — ответил, пожимая плечами, Семён.

— Да не будь ты таким неприветливым бирюком, — обиделся незнакомец. — Кому-кому, а мне, дружище, можешь доверять смело. Я не чужой, не враг… — И, усмехаясь, понизив голос, он доверительно произнёс: — Говорят, помещик тот, Синько, или как его там, узнал тебя… Но это, дорогой Семён, не так уж и важно. Можно ведь выкрутиться. Хорошо, ей-богу, хорошо, что ты не признался ни в чём тем мучителям. Теперь мы дело поведём вдвоём. Выкрутимся. Вот посмотришь! А помещик тот, наверно, здорово въелся в печёнки людям, раз такое ему устроили… Одни говорят, что ловили его трое, а другие — будто человек пятьдесят… А сколько ж в действительности? Ты не знаешь?

Семей ничего не ответил.

— Кто-кто, а ты должен ведь знать об этой катавасии! — уже требовательно произнёс незнакомец. — Скажи, ты всё же был прошлой ночью в Ясеневе?

— Не был я там. Я находился в Бахмуте, — равнодушно ответил Семён.

— Врёшь! — вскипел незнакомец и ударил Семёна палкой, потом выхватил из-под полы ремённую, с прикреплепным на конце железным обрубком, нагайку и одним резким ударом рассёк ему ухо и щеку до подбородка.

Семён обеими руками прикрыл глаза, пошатнулся, упал. Удары нагайки падали на плечи, руки, ноги.

— Вас было трое!.. Трое!.. Кто они?.. Кто они?.. — хлестая Семёна нагайкой, орал незнакомец. Его крик заполнил всю камеру. Но вот он стал тише, начал как бы отдаляться и вскоре совсем прекратился. Исчез вместе с ним и мигающий свет в глазах Семёна…

В сознание Семён пришёл разбуженный грохотом. Сквозь бойницу врывался гром и шум ливня. Дуновения влажного ветра охлаждали камеру, но не утоляли жажду, донимавшую нестерпимо. Семён прислушался к шуму, беспрерывному журчанию, и в напряжённом возбуждении увидел перед собой кипящие быстрые потоки… Казалось, что вода подступает близко, но почему-то не может хлынуть ещё ближе, всё тело Семёна жёг пылающий огонь — ему до умопомрачения хотелось окропиться хотя бы каплей целительной влаги.

Ветер заносил в оконный проём дождевые брызги, Семён пытался уловить их жаждущими губами, но они к нему не долетали.

Руки нащупали колоду, цепь. Железо было холодное… Но как его достать?.. Семён лёг боком. И, сцепив зубы, чтобы не застонать от боли, подтянул рукой правую ногу, припал губами к терпкому железному кольцу и застыл…

Сквозь забытье-дремоту Семён вдруг уловил какой-то лязг. Ему показалось, будто что-то ударилось о стену и упало на пол. А может, не показалось?.. Семён оглядел стены, взгляд его задержался на окне-бойнице. В отверстие били утренние лучи солнца. Достигнув дверей, они игривой радугой отражались на краю косяка и широкой струёй стелились по полу. Семён осмотрел пол и увидел неподалёку длинную деревянную стрелу с наконечником-ножом.

С замирающим сердцем прислушиваясь, не приближается ли кто-нибудь к двери, он тут же рванулся к стреле. Загремели колодки, зазвенела, натягиваясь, цепь, ноги пронзила нестерпимая пекущая боль. Семён смог только коснуться тонкой кленовой палочки, он даже сдвинул её с места, но схватить стрелу не давала цепь.

Обессиленный, Семён лёг на пол, а взгляд его был всё время прикован к стреле с наконечником-ножом. Как её достать? Как преодолеть всего несколько вершков? А там спасение! Воля!..

Собрав все силы, Семён снова рванулся к стреле. Рука, казалось, сломалась или вывернулась из сустава плеча, пальцы свела судорога. Но стрела была по-прежнему недосягаема. Нет, он должен её достать! Должен!., Надо отдохнуть и попробовать снова. Он должен её достать!.. В этом его спасение!.. Семён опять потянулся к стреле… Затем опять… И вскоре от нестерпимой боли потерял сознание.

— О-го-го!..

— Вот это диво!..

— Да, надо же…

— Но, слава богу, не достал, щенок…

— А докинул же кто-то…

— Значит, нашлись сочувствующие.

— Нашлись, сучьи дети!

— Эй ты, разбойник!

От удара сапога Семён очнулся и открыл глава.

Над ним стояли двое в форме казаков Изюмского слободского полка: они были в серых коротких свитках, подпоясанных шерстяными поясами, в руках держали нагайки.

— Кто твои сообщники?

— Кто?

— Говори, с кем был у Синька?

— Говори, собака!

Удары нагаек сыпались один за другим, и Семён вскоре снова потерял сознание.

Пришёл он в себя, когда поволокли его по лестнице вниз. Деревянная колодка билась о ступени, но боли в онемевших ногах Семён уже не чувствовал.

Остановились около каких-то дверей, и Семён услышал:

— И этого в ту компанию?..

— В ту, что отправим в Изюм, в крепость?

— Да, в ту…

Двери открылись. Его бросили на что-то твёрдое, холодное. Семён хотел посмотреть, куда он попал, но не смог открыть залитых кровью век.

На стенах, всевозможных жёрдочках просторной светлицы висело множество пучков любистка, мяты, канупера, душицы, кустистого донника, седой полыни, вечнозелёной омелы, грозди калины. На полу стояли снопики пшеницы, проса, овса, гречихи. Запахи трав переполняли комнату. Их сладковатый аромат чувствовался в прихожей, в сенях и даже во дворе.

Старый Яков, в серых, из грубого полотна, штанах и в белой, с вышивкой на рукавах сорочке, лежал вытянувшись на низкой деревянной, устланной полынью подмостке. Его густые седые волосы были растрёпаны, серебристая борода, что ниспадала на грудь, — всклокочена.

— На каких словах мы, Арсен, остановились? — спросил старик.

— На соляных дорогах, — ответил мальчик.

— А как оно там…

— "…Древняя "соляная дорога" брала своё начало от Днепра, тянулась степью на юг до Чёрного моря, а от него вела на восток. Бще одна "соляная дорога" начиналась с Карпатских гор и тянулась до Киевской Руси. А дорога "муравская" возникала из глубины Украины и шла до Крыма, Азовского моря, поворачивала на север и вела к Калуге, к Москве. Дороги длинные-предлинные. Люди говорили: "Лежит Гася простяглася: как встанет — до неба достанет". "Кальмиусская Сакма" — дорога, по которой врывались из Крыма татарские орды, — замедлил чтение Арсен. — Они опустошали земли славян, забирали в неволю людей, грабили чумацкие обозы с товаром…"

— О дорогах, наверное, хватит, — проговорил старик. — А к написанному прибавь такое: "В XV и в XVI веках соль на Украину шла из полесской Велички, Перемышля, Галичины и Крыма…" — Он помолчал немного, о чём-то раздумывая, и заговорил снова: — В тех величкинских копях побывал и я. Но про это не вписывай, кому оно нужно. А побывал я там после того, как варил соль в Соловецком монастыре. В том монастыре я и услышал сказанное игуменом Зосимой: "Дров множество секуша готовлях, и воду от моря черпаху и тако соль варяху торжникам на куплю…"

Солнечный зайчик пробился сквозь листву вишни и заиграл на земляном полу.

— Солнце на полдень, — сказал старик, обрывая свои воспоминания, и вздохнул. — Давай-ка, Арсен, передохнём. Я подумаю, что мы будем с тобою писать дальше, да к тому же и подремлю немного. А ты иди погуляй. Сбегай на озеро, искупайся. Поешь в саду груш и яблок. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, и закрыл глаза.

Арсен прошёлся по саду и снова возвратился в дом. Он взглянул на сонного, а может, задумавшегося старика Якова, тихонько подошёл к столу, сел на то же место, на котором только что сидел, взял с полочки неизвестную ему, написанную самим Яковом Щербиной книгу, раскрыл её и начал читать.

"…Ордынцы напали на рассвете. Хутор наполнился гулом, глухими ударами, жуткими криками, огнём. Хату Щербины татары обложили со всех сторон. Пытались поджечь её, но она не горела. Ночью прошёл ливень, и соломенная кровля намокла. Татарва била деревянными таранами в стены, в двери. Хата тряслась, однако не поддавалась. Тогда татары полезли к окнам. Но в проёмах стояли отец, мать, мой старший брат Степан и я.

Расшатанная хата ходила ходуном. Вскоре упала боковая стена и половина крыши. Под ними навеки полегли отец и мать. Я и Степан бились с татарвой ещё в сенях, потом во дворе. Вдруг мне на голову упало что-то тяжёлое, горячее…

Очнулся я, когда меня, заарканенного, связанного, тащили со двора. Я взглянул на разрушенную, задымлённую хату и около завалинки увидел мёртвого, с зажатыми в руках вилами, своего брата.

Татарский чамбул двигался на юг. Чтобы избежать встречи с возможной погоней, татары пробирались балками, долинами.

Мне казалось, что я не выдержу мук. Болели разбитые, окровавленные ноги, ныли связанные сыромятными ремнями руки. Хотелось упасть на землю и хотя бы одно мгновение отдохнуть. А-татары гнали и гнали лошадей. Они спешили к своему надёжному укрытию, за Перекоп.

Невольников разбили на группы по десять — пятнадцать человек, у всех были связаны за спиной руки. Впереди меня шёл молодой черноволосый мужчина из соседнего села, позади — наш хуторской парень Иван.

В одну из ночей разыгралась гроза. Небо полосовали молнии, беспрерывно гремело. Лил и лил дождь. Татары попрятались под свои вывернутые тулупы, а невольники — босые, голые или в каком-либо тряпье — валялись на земле в грязи.

— Не прячь руки. Мочи сыромятину. Мочи… — услышал я голос Ивана.

Когда сыромятина на моих руках намокла, Иван примостился сзади и начал грызть узлы. Вскоре руки освободились.

— Грызи теперь ты на моих, — сказал Иван.

Но я не мог даже открыть рот, губы мои были распухшими, в запёкшейся крови.

— Отойди-ка, — сказал мне тот черноусый мужчина из соседнего села.

Я посторонился.

Он стал грызть сыромятину на руках Ивана, а затем подставил ему свои связанные руки.

Грозовой ливень начал стихать. Нужно было поскорее уходить. У одного невольника в кармане нашёлся обломок подосины. Этим остриём мы стали перетирать узлы на руках соседей. Вскоре освободилось десятка четыре невольников. Татары заметили это. Начали сечь пленных плетями.

Мы с Иваном подползли к стреноженным лошадям. Тем же обломком подосины перетёрли на их ногах волосяные путы. Лошади не хотели разлучаться с табуном, но мы их всё же отогнали и помчались в степь.

Сначала летели что есть духу. А когда убедились, что погони нет, поехали не спеша.

Солнце клонилось к западу. Кони устали. Мы решили попасти их немного, да и для себя надо было поискать чего-нибудь съедобного. Но вокруг была одна трава.

— Я стану пробираться к своему хутору, — сказал Иван, — мать моя, наверное, жива…

Меня же дома никто не ждал.

Мы попрощались с Иваном, как братья, которые расстаются навеки.

Не один день и не одну ночь я провёл наедине в степи, в лесных чащах.

Недалеко от города Изюма решил перебраться на восточный берег Северского Донца. Но берег здесь был крутой — не спустишься. Я поехал дальше и наткнулся на переправу.

Вдруг два человека в чёрных, длинных, как у попа, рясах, не спрашивая, кто я, откуда и куда мой путь, стащили меня с коня, скрутили руки и привязали к столбу. Моему рассказу о татарском налёте, о гибели моих родных и о том, как я очутился здесь, не поверили. Сказали, что я всё выдумал, что я вор, украл коня в ихнем монастырском табуне и грех обязан искупить.

Меня заперли в большой риге, где я от зари до зари стал перебирать шерсть, очищать её от репьяхов и всякого мусора. Я совсем зачах там, и мне вскоре разрешили выходить во двор: я копал огород, рубил дрова. А поздней осенью, когда были уверены, что полуголый, босой невольник никуда не убежит, меня взяли в монастырь прислуживать старому монаху.

В один зимний день произошло диво. Я растопил печь, подмёл, как полагается, келью и сел к столу, на котором лежала раскрытая книга. Подражая своему монаху Иерониму, я начал по памяти произносить текст книги.

— Ты грамотный? — услышал я вдруг удивлённый возглас.

Поднявшись со скамьи, я увидел Иеронима с выпученными глазами.

— Нет, — сказал я.

— Как же ты читаешь?..

— Так, как слышал.

— А ну-ка повтори.

Я снова, не глядя в книгу, начал произносить текст.

— Чудо! — сказал, крестясь, Иероним.

— Я могу прочесть и то, что вы читали вчера.

— То, что вчера?

— Да.

И я начал читать.

Монах остолбенел. Он смотрел на меня со страхом и всё крестился. Потом повернулся и выскочил из кельи.

Вскоре ко мне набилось полно монахов. Я читал им молитвы, которые слышал в монастырской церкви вчера, позавчера и даже на прошлой неделе.

— Феномен! Феномен! — закричали они непонятное мне слово.

В тот же день меня отвели к игумену. Владыке я не только читал молитвы, но и рассказывал сказки, которых знал очень много.

С тех пор меня начали учить читать и писать по-настоящему.

За год-полтора я научился читать, рисовать узорные буквы, переписывать из книг тексты, знал хорошо счёт и понимал немного по-латыни.

Меня возили в Москву. Там, в монастыре, я переписывал всякие сказания, притчи, жития святых, истории, необходимые монастырю, и продолжал учиться сам.

На третий год моего пребывания в Святых горах на Донце я и ещё два монаха выехали в далёкое путешествие в Киев. В тамошнем монастыре, в Лавре, мы должны были переписывать книги.

Ехали почти пустынной землёй Слобожанской Украины. Так как сюда часто набегали крымские ордынцы, люди селились только около городов, где было укрытие — крепость. Не густо было людей и в полтавском крае. Сюда тоже доставала татарская рука. Да ещё забегали сюда и отряды спесивых польских магнатов. Не брезговал поживиться чужим добром и свой, доморощенный старшина, полковник или какой-нибудь есаул.

До Киева мы не доехали.

Около какого-то села нас перехватили несколько вооружённых верховых. Одеты в свитки, кунтуши. Кто такие — по одежде не поймёшь.

Возок с лошадьми и всё, что было на нём, забрали. Монахов куда-то погнали. А меня замкнули в какой-то деревянный амбар.

В ту же ночь меня перевезли через Днепр и присоединили к группе молодых, как на подбор, здоровых ребят.

Нас посадили на лошадей, привязали к сёдлам и повезли неизвестно куда.

Ехали днём и ночью. Через несколько суток очутились в предгорьях Карпат. Нас опустили в глубокое подземелье. Как со временем я узнал, это были величкинские соляные копи.

Работа моя была простая: выносить короба с солью в верхнюю галерею. Тяжёлый (на четыре пуда) короб я поднимал на плечи и по крутым ступеням нёс его наверх. И так ежедневно: без отдыха, под наблюдением надзирателей.

Проходили дни. Я перестал их уже считать. Находясь всё время под землёй, даже не знал, когда свет сменял тьму, а тьма сменяла свет.

Один раз, спускаясь вниз, я взял и свернул в боковой проход-галерею. Долго блуждал. Наконец вдалеке будто начало развидняться. Прошёл ещё немного — и перед глазами открылась большая блестяще-зеленоватая светлица. По-над стенами стояли вырубленные из соли, как из мрамора, диковинные великаны и подпирали плечами потолок. Ступени повели меня дальше вниз, в глубину, к ещё большей, наполненной розовым светом светлице. Отсюда тянулся куда-то ровный проход. Я пошёл по нему. Вскоре он расширился и превратился в настоящую улицу. Справа и слева громоздились то в розовом, то в зеленоватом сиянии дворцы, башни, костёлы. И всё это было из соли. Вокруг бродили люди. Очень бледные, в лохмотьях. Слышалась польская, русская, украинская и татарская речь.

Здесь, на площади сказочного города, мне преградили дорогу надсмотрщики. Они схватили меня за руки, затолкали в низкий боковой проход, и я покатился по нему вниз, словно по скользкому льду. Внизу меня подхватили трое надзирателей. Двое держали за руки, а третий начал заковывать в кандалы. Затем меня отвели в какой-то загон, где было много полуголых, а то и совсем голых, так же, как и я, закованных в кандалы людей.

По утрам мы выползали из своего загона, хлебали редкий холодный кулеш, набирая его в пригоршни из большого котла, и один за другим ползли в пробитые в толще соли норы. В этих норах железными молотками мы кололи каменную соль. Нас мучил удушливый запах и духота. Глаза да и всё тело разъедала соляная пыль.

Много дней, недель, а может быть, и месяцев я не слышал человеческого голоса. Но однажды, когда мы, изнурённые работой, лежали в своём подземном загоне, я услышал его. Лежавший рядом со мной человек заговорил вдруг сам с собой:

— Мы невольники. Рабочая скотина. Они взяли наши руки, ноги. Они убивают в нас всё человеческое, гасят наши чувства. Но пока мы не покорены духом, мы люди… Я и здесь, в этой могиле, продолжаю жить. Я и ослепший вижу солнце, зелёный луг, цветы. Вижу, как вон там течёт извилистая река, как верба опустила свои зелёные косы в воду и купает их… Я слышу птичье пение — гимн любви и жизни. Я вижу, как ты, моя любимая Ядзя, идёшь мне навстречу, залитая солнцем, с улыбкой на устах. Я падаю перед тобою на колени, целую твои руки, Ядзя! Какое счастье быть человеком!.. Где бы ты ни был, будь всегда человеком!

Последние слова незнакомец произнёс по-латыни.

— Будь всегда человеком, — повторил я за ним тоже по-латыни.

Человек пододвинулся ко мне ближе, пожал мне руку.

Это был молодой солекоп, но очень истощённый, весь покрытый струпьями, разъеденными солью.

Мы подружились, рассказали друг другу о себе. Он — Ян Кошуцкий — был магистром Ягелонского коллегиума. Его обвинили в ереси: будто он не так, как надо, трактовал рождение пана Езуса. Кроме того — вольнодумец, требует сбавить цену на соль, доказывает, что мерка соли стоит какой-то грош, а с людей дерут злотый. Согласно указу короля Владислава, который правил Польшей ещё в XV веке, тех, кто провинился перед ясновельможным паном, и еретиков посылали в соляные копи. Поступили так и с Яном Кошуцким. И вот уже пятый год он здесь.

— Я наказан за соль, — сказал он. — Я не мог молчать, видя, как за этот дар природы, такой же, как земля, вода, с бедного человека сдирают последнюю рубаху. Говорят: "Друзей встречают хлебом-солью", "Если ты ел у людей соль, будь верным данному тому человеку слову", "Соль — добро". Да, соль — добро, без неё не проживёшь. Но она убивает всё живое, из-за неё были войны и раздоры, погибали люди… Теперь и я знаю, что стоит эта соль. Уже пятый год я добываю её. Пятый и, наверное, последний… Ещё год тому назад я мог бы попробовать освободиться от этих железных пут, выйти на волю. Да, мог бы. Но я побоялся, что не найду дорогу на поверхность. А сейчас у меня уже нет для этого сил. Ты же, мой дорогой и последний друг, пока тебя, как и меня, не истощила эта проклятая соль, можешь попробовать…

— Но как?! — воскликнул я.

— Тихо… — прошептал Ян. Он показал мне на соляных стенах продолговатые неглубокие насечки, которые мы делали ежедневно и таким способом вели счёт дням. Их здесь были тысячи.

Из одной насечки Ян вытащил небольшую, тонкую, уже заржавевшую пилочку. И протянул мне.

— Она поможет тебе, — сказал он. — Благословляю. Да будет с тобою счастье, мой друже!

Я взял пилочку и спрятал её в свои лохмотья. Поняв мои намерения, Ян сказал, что он очень тревожится за мою судьбу, так как месяца полтора тому назад четыре молодых солекопа уже пытались бежать отсюда, но на поверхность они так и не выбрались.

Мы не имели постоянного места работы. Каждый рубил соль, где хотел. В тот день мы с Яном выбрали места рядом. Во время отдыха пилили пилкой мои кандалы.

Наконец с моих ног упали кандалы. Но я не отбросил их: сюда должен был зайти старший надсмотрщик. Он будет проверять, сколько нарублено соли, и должен видеть на ногах это железо.

Кошуцкий оглядел меня, усмехнулся, прислушался, нет ли поблизости кого-нибудь постороннего, и начал, уже в который раз, наставлять, как лучше пробиться подземными переходами, учил осторожности.

Вдруг голос Яна стал торжественно взволнованным. Мне казалось, что с его распухших, красных век вот-вот потекут кровавые слёзы.

— Будешь, друг Якуб, под небом, вспомни несчастного Яна Кошуцкого — пастуха, магистра, солекопа. Расскажи о нём людям. С юных лет он мечтал быть вторым Коперником. Когда же достиг зрелого возраста и овладел науками, то стал на борьбу за лучшую долю бедного люда. Расскажи, что умер он на священной и проклятой соли!.. Хотел написать всё, что о ней знает, и не успел. А может быть, ты, Якуб, напишешь?..

Я пообещал.

— Если же, — понизил голос Ян, — судьба занесёт тебя в Краков, зайди в домик против ратушных ворот. Найди там мою Ядзю. И если она до сих пор меня ждёт, скажи, что её Янек никогда уже не придёт к ней. Пусть будет она счастлива!

Ян поцеловал меня и снова торжественно, уже на родном польском языке, сказал:

— Будь всегда человеком!

— Будь всегда человеком! — повторил и я на своём родном языке.

В затемнённую штольню удалилась его высокая иссохшая фигура, и я остался один.

Вскоре в клетушку, вырубленную в соляной стене, зашёл надзиратель. Я погасил плошку, подкрался и оглушил его куском соли. Раздел, связал ему руки и ноги верёвкой. Здесь он должен был лежать до утра. Переодевшись в одежду надзирателя, я взял суковатую палку с железным наконечником и вышел из своей норы.

При моём появлении рабы-солекопы бросались врассыпную, а слуги-стражники почтительно уступали мне дорогу. Куда идти, я не знал, а спрашивать у кого-нибудь встречного об этом было рискованно. Каждый мог подумать: как же так, такой значительный человек и не знает, куда идёт, что-то, наверное, не так…

После долгих блужданий я наконец очутился в подземном соляном городе, в котором уже однажды бывал. Я бродил по улицам, искал выход и не мог его найти.

А время шло. Я понимал, что, как только кончится ночь, найдут связанного надсмотрщика, поднимется тревога, и меня поймают.

Что же делать?..

Начали гаснуть фонари. Улицы опустели. Я свернул в какой-то переулок. На пороге низкой лачуги увидел старика в чёрной одежде. Подошёл к нему.

— Беглец? — спросил он. — Только не отпирайся. Вижу, что беглец.

Мне ничего не оставалось делать, как признаться.

— Ты смелый. А я люблю смелых, — сказал старик. — Ладно, помогу тебе.

Глухо ударил колокол. Улицами покатилось эхо. Гул наполнял городок. Темнело.

— Поспешим. Скоро рассвет, — торопил старик.

Он ввёл меня в лачугу, взял в руки фонарь, затем открыл боковые двери. И мы пошли с ним узким проходом, в конце которого появился другой старик, в такой же чёрной одежде. Я понял, что они охраняют этот проход.

— Смелый человек! — сказал первый старик. — Молодой! Пусть идёт в мир.

— Пусть! — махнул рукой второй старик.

Двери отворились.

Я поклонился старикам, поблагодарил их, ступил через высокий порог и очутился на широкой, освещённой фонарями улице.

— Будь осторожен, сынок, у ворот! — донёсся до меня голос первого старика.

Дорога шла вверх и вверх. По ней без конца катились возы, нагруженные коробами с солью.

Ворота были открыты, но вереница возов вдруг остановилась. Оказывается, по ту сторону ворот скопилось тоже много гружёных и пустых возов. Произошла заминка.

Я решился на отчаянный поступок. Поднял высоко палку и пошёл смело к воротам.

У прохода стояли четыре охранника, вооружённые мечами.

— Дорогу! — крикнул я властно и взмахнул палкой, давая знак, чтоб возы двигались за мной.

Обоз двинулся. Я шёл впереди. Каким бесконечно длинным казалось то расстояние. И вот вход в соляную тюрьму позади. Свобода! Словно подхваченный ветром, я помчался в степной простор. Изнемогши, упал на землю, перевернулся навзничь, жадно всматривался в небо и плакал от радости. Воля!.. Опомнившись, поймал себя на мысли: радоваться ещё рано. Нужно быстрее, выбираться из этих краёв. А какими дорогами?..

Знал только одно: нужно идти на восток. Где-то там далеко, за горами и лесами, за множеством больших и малых рек, находится мой родной, степной край.

В полдень, усталый, голодный, я остановился около какого-то небольшого озера. На берегу нашёл несколько сухих рыб, съел их и, едва добравшись до кустов орешника, заснул.

Проснулся перед заходом солнца. Решил искупаться. Купался долго, с наслаждением. Когда вылез из воды на берег, то на месте, где лежала моя одежда, валялась только палка. Одежду кто-то унёс.

Дважды обошёл вокруг озера, присматривался, прислушивался, но нигде никого. Нашёл лишь рыбачью рваную сеть да несколько мелких, сухих рыбок.

Надвигалась ночь. С горных ущелий повеяло холодом…"

Старик Яков не спал. Он незаметно наблюдал за склонившимся над книгой Арсеном и улыбался: молодец хлопец, тянется к знаниям, — значит, будет из него толк.

Скоро исполнится тридцать лет, как Яков Щербина очутился здесь, в городке Торе. Построил вблизи крепости и солёного озера избу, вырастил сад, завёл пасеку. И вот лечит он теперь людей от разных болезней и учит грамоте подростков. Не поэтому ль и называют его в народе "колдуном". Колдун — слово нехорошее. Но когда люди говорят так о Якове Щербине, то произносят это слово тепло, уважительно. Яков долго искал, кому можно было бы передать свои знания, приобретённые им за долгие годы, и кто помог бы ему вести записи, потому что сам он уже писать не может, зрение его стало слабым. А ему так хочется, чтобы внуки и правнуки знали, что делается сейчас в их крае. Кроме того, он обязан сдержать данное когда-то своему избавителю Кошуцкому слово — рассказать людям о том, что слышал от него и что знает сам.

Арсен, кажется, как раз тот, кого он искал. Мальчик сообразительный, старательный, прилежный в науке. Он не только научился уже читать и писать, а даже и сам пробует излагать на бумаге свои мысли.

…Кончив читать, Арсен долго не мог прийти в себя. Так вот он, оказывается, каков, дедушка "колдун"… А что же с ним было дальше? Он взглянул на полочку с книгами. Их там было несколько, все в кожаных переплётах. Но в какой же из них продолжение?.. Не удержался, подошёл, развернул одну, другую, третью…

— Так на чём там окончилось? — спросил тихо Щербина.

Арсен вздрогнул. Быстро поставил на место книги.

— "Надвигалась ночь. С горных ущелий повеяло холодом…" — поспешно сказал он и смущённо опустил глаза.

— Да-да, я оказался раздетым… А сетями не нагреешься…

— А что ж было дальше? — не утерпел Арсен.

— Было очень досадно, — уклонился от прямого ответа Щербина. — Но как бы ни было тебе трудно, а спасение надо искать. И я тоже начал искать выход… Но об этом в другой раз, а сейчас давай продолжим наши записи.

Арсен сел за стол, взял перо и приготовился писать.

Яков встал с подмостки, сел тоже рядом на скамью и о чём-то задумался. Потом тряхнул головой, посмотрел в окно, полюбовался игрой ряби на воде озера, перевёл взгляд на бумагу, что лежала на столе, и не спеша заговорил:

— Из поколения в поколение передаётся-пересказывается такое:

"Шатры кочевников стояли на берегу солёного озера. А вокруг простиралась степь. Три дня и три ночи нужно было мчать быстроногим лошадям на восток, чтобы добраться до великой реки Дона. А потом столько же надо было ехать до ещё большей реки Итиль. А если мчаться на запад, то тоже только через три дня доберёшься до реки Славуты. Три дня и три ночи пути было и до моря — бескрайней, вечно неспокойной горькой воды на юге.

Степь и степь. Кругом, куда ни глянешь, степь.

На этом привольном просторе днём и ночью паслись лошади, верблюды, ослы, овечьи отары. У шатров пылали огни, пеклись травяные коржи и мясо. Пищу смою кочевники поливали рапой из озера, и она становилась вкусной, ароматной.

По вскоре люди и животные вытоптали всю траву.

И в один прекрасный день на рассвете вождь кочевников дал знак-приказ снимать шатры и двигаться дальше, на новое место.

В последний раз люди полили пишу солёной озёрной водой, наполнили ею кожаные сумы-бурдюки и отъехали.

На новом месте они расположились среди редких перелесков. И опять потекла обычная лагерная жизнь: воины упражнялись с мечами и луками, дозорные стояли на страже, пастухи стерегли скот, доили кобылиц. А около шатров пылали костры. Кочевники пили хмельной напиток — кумыс. Пели песни, жарили свежее и вяленое мясо, а когда ели его, то поливали рапой из бурдюков.

Не отливал рапы из своего бурдюка только один хитрый, смекалистый пастух Хатар. Он заметил, что рапа на огне густеет, а пролитая на раскалённые угли или на горячую землю, она превращается в белый мелкий песок. Песок этот такой же солёный, как и рапа.

И Хатар додумался: он ежедневно выносил из лагеря свой бурдюк и клал его на солнцепёке, чтобы солнце выпивало из него влагу.

Шли дни. Кочевники отъезжали всё дальше и дальше от солёного озера. Рапу в лагерь доставляли специально выделенные для этого воины. Сначала на дорогу у них уходило полдня, потом день, затем два, а со временем и пять дней…

Хатар с нетерпением ждал чуда. Он ежедневно молил солнце скорее выпить из его бурдюка воду. Бурдюк заметно уменьшался. И на его стенках начала оседать уже белая пыльца.

Хатар забыл о еде, обо всём, чем жил до этого. Он всё ждал чуда… Он верил в него!

А жидкость густела, вскоре она стала голубоватой, серой, но, как казалось нетерпеливому пастуху, сгущалась очень медленно. Можно было бы подогреть её на огне. Но те, кто заметят, подумают: вот чудак — и отберут ещё бурдюк с рапою. Нет, пусть лучше пьёт солнце.

В лагере пошли слухи:

"Хатар — колдун".

"Хатар что-то замышляет".

"Хатар прячет почему-то свой бурдюк".

За рапой с пустыми бурдюками снова поехали всадники. По пошёл уже пятый день, а они всё не возвращались.

Исчез и Хатар.

Его нашли в степи. Хатар сидел в траве над раскрытым бюрдюком. Пастух вёл себя странно: он молил солнце, чтобы сильнее припекало. Заявил, что скоро будет чудо…

В лагере заговорили, что Хатар утратил разум.

Рапы уже не было для пищи даже кагану — вождю. И он приказал разыскать пастуха и отобрать у него бурдюк с рапой.

Узнав про такой приказ, Хатар спрятался. Найти его не смогли.

Разгневанный вождь опять приказал найти пастуха живого или мёртвого и отнять у него бурдюк.

Воины бросились исполнять волю повелителя и нашли Хатара.

Он сидел на степной могиле, чтобы быть ближе к солнцу, поднимал вверх руки и молил светило… Увидев людей. Хагар намерился бежать, но стрела догнала его.

— (Смотрите, что получилось из рапы?!

— Сухая!

— Сухая!.. — зашумели воины. Они пробовали белый песок на вкус и с удивлением рассматривали его.

Затем осторожно подняли бурдюк и понесли в лагерь.

А окаменевший пастух Хатар остался на степной могиле. Обожжённый солнцем, овеянный ветрами, омытый дождями, с призывным взглядом в небо — он стоит там и поныне…"

Арсен дописал последние слова и, не выпуская из рук пера, посмотрел на замолчавшего старика Якова.

— На сегодня, наверное, хватит, — уловив любопытный взгляд мальчика, сказал Щербина. — Сейчас попо-лудпюем, отдохнём и займёмся с тобою счётом и кириллицей. Да, — вздохнул Щербина, — разумные люди, скажу тебе, были те болгары Кирилл и Мефодий. Разумные… Дали, видишь ли, нам, славянам, удобное и отличное от других аз, буки, веди…

— А когда ж будет рассказано, — напомнил Арсен, — о том, что случилось после того, как "надвигалась ночь. С горных ущелий повеяло холодом…"?

Яков грустно улыбнулся, подошёл к полочке с книгами, вытащил из стопки большую тетрадь.

— Здесь только наброски, — сказал он. — Придётся тебе всё переписывать.

В это время перед окнами промелькнули две фигуры. Затем скрипнула дверь.

"Это кто-то опять за лекарством пришёл", — догадался Арсен.

Он знает, что к его учителю, дедушке "колдуну" Якову, почти ежедневно приходят люди. И всех их дедушка наделяет травами, кореньями, а кого — только добрым словом, советом.

В комнату вошли Гордей Головатый с Григорием Шагрием и поклонились.

— Поздравляем вас с понедельником!

— Хотим видеть его милость Якова Щербину.

— Щербина здесь. А "его милости" нет, — усмехаясь, проговорил Яков и тоже поклонился и предложил гостям садиться.

— Мы бы хотели с глазу на глаз… — сказал Шагрий.

Арсен посмотрел на Якова, тот кивнул ему головой, и мальчик поспешно вышел из комнаты.

Гордей с Григорием окинули взглядом избу, затем с любопытством посмотрели на высокого, белоголового, одетого во всё белое хозяина. Тот, тоже не скрывая любопытства, рассматривал гостей: один кряжистый, уже пожилой, вместо левой руки — культя, другой — белобрысый, ещё молодой, с крепкими рубцеватыми от ожогов руками. Щербина сразу узнал по этим ожогам солевара.

— Нас прислал к вам наш побратим Петро Скалыга, — нарушил молчание Головатый.

— Друзья моего друга — также и мои друзья, — почтительно ответил Щербина. — Рад вам. А "его милостью" прошу меня не называть, — заявил решительно.

— Нас тревожит судьба упрятанного в Торскую крепость хлопца Лащевого, — сказал Гордей, которому уже начала надоедать вся эта церемония знакомства.

Щербина задумался. Гости напряжённо ждали.

— Вы знаете, за что его посадили?

— За бунтарство, — ответил Шагрий.

— За то, что попугал дворянина, помещика Синька, — заметил Щербина и начал рассказывать, как именно пугали в лесу этого пана.

Гордей и Григор молча слушали. Они не стали говорить Якову, что хорошо знают обо всём этом и что один из них, здесь присутствующий, даже принимал в том нападении участие. Их удивило, что старик так хорошо обо всём осведомлён. Мало того, он знает даже больше, чем они. Оказывается, Синько уже побывал в Бахмуте, в Изюме и здесь, в Торской крепости, и везде добивается жестокого наказания Семёну Лащевому, требует также выведать у него, кто был с ним в ту ночь, чтобы наказать и сообщников…

— Эх, надо было всё же не жалеть, а хорошенько отдубасить этого Синька! А то только совестили, — сказал тихо, но со злостью Шагрий.

— Не о Синьке сейчас речь, — проговорил так же тихо Яков. — После неудачной попытки освободить парня его перевели из башни в подземелье. А это ещё хуже. Есть слух, что Лащевого, вместе с несколькими, как говорят, очень опасными бунтовщиками, погонят в Изюмскую крепость, а оттуда выбраться почти невозможно.

— Но его надо спасти! — почти выкрикнул Шагрий.

— Как там с охраной?.. — спросил Гордей.

— Сейчас там наших людей нет, — поняв намёк, ответил Щербина. — Всю прежнюю охрану заменили. Прислали будто бы из того же Изюма или из Воронежа…

— А если силой? — прервал Якова Головатый. — Стремительно, неожиданно?

— А где взять такую силу? — пожал плечами Щербина и куда-то вышел.

Вскоре на столе появились краснобокие яблоки, крупные желтоватые груши, укрытые седой изморозью сливы, в янтарных сотах пахучий мёд и пышные, румяные пампушки.

— Прошу, угощайтесь, — пригласил к столу Яков гостей.

Гордей и Григор сели на лавку, но есть не стали. Они думали над последними словами Якова: "А где взять такую силу?"

— Ещё нам хотелось бы услышать ваше слово о бахмутском управляющем, — нарушил наконец затянувшееся молчание Шагрий.

Щербина кивнул головой, взял с полки одну из тетрадей, перелистал её, потом поднёс близко к глазам, но прочесть ничего не смог. Тогда он поставил перед собой на окне против света широкую, наполненную водой бутылку, а позади неё приладил тетрадь.

Буквы сразу увеличились, словно раздулись.

— Здесь собраны записи незабываемой истории, описаны события семьсот седьмого и семьсот восьмого годов, — проговорил Яков и, зажмурив правый глаз, начал всматриваться в строчки. — Вот предводитель мятежников — беглецов, бедноты, работных людей — Кондрат Булавин… Да-да, атаман Булавин… А вот его сподвижники: запорожский атаман Щука, атаман Семён Драный, монах Филимон, понизовец Головатый…

Гордей хотел было спросить, что там написано о нём, но сдержался: он видел, что Яков с трудом разбирает буквы.

— Вот об атамане Некрасове, который увёл остатки булавинцев на Кубань… — продолжал всё так же тихо Щербина. — Вот об атаманах Голом и Хохлаче. И наконец, о той печальной истории в урочище Кривая Лука… Ага, вот то, что вам нужно, — повысил голос Яков. — Здесь, на этом листе, речь идёт о князе Долгорукове, о полковнике Шидловском и об их прислужниках. — И он громко прочёл: — "…Сын торского таможенного Анистрат Грименко выведал, где именно в урочище около Донца и каким строем, стоят возы повстанцев. Выведал их уязвимые места и подсказал начальникам царского войска…"

— Вот, значит, почему этот Грименко сейчас бахмутский управляющий! — выкрикнул Шагрий. Он встал, выпрямился, поблагодарил хозяина и попросил его дальше не читать.

— Ничего, мы найдём силу! — встал и Гордей, он посмотрел в окно на стены крепости, которые возвышались почти рядом, за деревьями, и добавил; — Скоро мы ударим по её запорам!..

— Тогда прибавьте и мою, хотя хилую, но всё же силу, — твёрдо сказал Щербина.

— Спасибо, побратим Яков! — Гордей положил руку на плечо старику.

— Спасибо и вам за честь! — ответил Яков и крепко пожал руки гостям. Они вышли из хаты и направились к перелеску, где паслись лошади Головатого и Шагрия.

Проводив гостей в дорогу, Яков Щербина поспешил домой, чтобы скорее продиктовать Арсену добрые, сердечные слова о людях, с которыми он сегодня познакомился и которые ему пришлись по душе.

Хрыстя с утра и до вечера старательно работала в огороде — помогала сестре выкапывать буряки, в погожие дни молотить рожь и убирать уже пожелтевшую коноплю-матерку. Но что бы она ни делала, где бы ни была, её не покидало беспокойство: "К кому бы обратиться со своим горем… Знают ли побратимы-однодумцы Семёна, что с ним произошло?.. А может быть, и над ними нависла такая же угроза: колодки, крепость?.." Чтобы предупредить об опасности побратимов Семёна, Хрыстя побывала уже в Бахмуте, но только зря истратила время, так как Григор Шагрий ещё не вернулся из поездки к хутору Зелёному. Дважды она наведывалась и к солевару Якиму Куцевичу, но тоже напрасно. Его не было дома, Хрыстя не знала, что жена Якима просто обманывала её: боялась сказать неизвестному человеку, что Яким дома, ведь он в это время копал в огороде колодец, чтобы добыть для семьи рапу.

Неудача ещё больше встревожила Хрыстю. Но намерение не ослабело. Она решила: не удалось сейчас, встретится немного позже. Вот только время летит, а дорога каждая минута. Находиться в крепости — это тебе не в гостях. Там уродуют, убивают насмерть. От одной только мысли, что Семён испытывает муки, Хрысте самой становилось нестерпимо больно, наворачивались слёзы, и ей ещё сильнее хотелось действовать, действовать немедленно, решительно. В пылу своих чувств, в воображении она видела себя в компании отчаянно смелых побратимов. Они идут наказать подлого ясеневского пана Синька, стремительно прорываются к Торской крепости, пленят сторожей, освобождают Семёна и других заключённых…

"Но чтобы прорваться к той крепости, — размышляла трезво Хрыстя, — нужно иметь большую силу, а где ж те побратимы… А что, если пробиться к крепости самой и попробовать…" Она была уверена: смелости хватит для этого. Нужно только иметь оружие и уметь им владеть.

В субботу после работы Хрыстя оделась во всё праздничное и сказала дома, что пойдёт с группой женщин и девушек на богомолье к Святым горам. В действительности же ни на какое богомолье она не собиралась. Улучив момент, когда в избе никого не было, заскочила и кладовую, разыскала там оставленную покойным отцом саблю, спрятала её в сноп ржи, вышла никем не замеченная с этим снопом во двор и пошла в село Маяки.

Пётр Скалыга был на пасеке, лежал в курене на сене: старику нездоровилось. Особенно ему стало плохо после поездки в Тор. Дорогу будто бы и недалёкая, и ехал на возу, но, чтобы приблизиться к крепости незаметно, пришлось какую-то версту пройти пешком, путаться в высокой траве. Когда же они с Захаркой при помощи лука забросили Семёну в крепостную башню нож и возвращались назад, не утерпел, чтобы не побывать в городке, в доме друга Якова Щербины. Вот эти переходы и дали, наверное, себя знать. Лежи теперь колодой, терпи, старый.

Солнце уже покинуло зенит, но его лучи, проникая сквозь щели куреня, по-прежнему были горячими. Скалыга подставлял им голову, руки, ноги и не мог нагреться. На душе у него было не весело. Стрелу с ножом забросили в оконце башни, а толку никакого. Семей продолжает находиться в крепости. Может быть, не в то окно попали, а может быть, Семёна в это время там не было, кто знает?.. Нет никаких известий и от Гордея Головатого. Покинул двор — и как в воду канул. А пора бы ему уже объявиться…

Дважды внучка Ганка звала Скалыгу полудневать, но он не отзывался и продолжал лежать, углубившись в свои невесёлые думы.

…Услышав голос Хрысти, Скалыга обрадовался. Он выбрался из куреня и пошёл навстречу девушке. Очень удивился, заметив у ног Хрысти сноп ржи. Зачем он ей? И неужели несла от самого дома?

Разговор их начался с того, что тревожило обоих.

— Не пришёл ещё? — спросил Пётр.

— Нет, дедушка, не явился.

— А где он теперь, узнала?

— Узнала… Из башни его перевели в подземелье.

Скалыга нахмурился: белые мохнатые брови надвинулись на самые глаза, такие же белые длинные усы шевельнулись и опали. Пётр взглянул на Хрыстю, покачал головой, хотел сказать, что она принесла ему очень плохую весть, но промолчал.

— А я, дедуся, пришла к вам за наукой, — проговорила смущённо Хрыстя. — Хочу научиться владеть саблей, а если можно, то и пистолетом.

— Чего это тебе вздумалось? — удивился Скалыга.

— Да я уже давно мечтаю держать оружие по-настоящему, — сказала откровенно девушка. — Но всё как-то не до этого было. Откладывала. А сейчас, вижу, пора… Ну разве не выйдет из меня лихой казак? А, дедусь? — Хрыстя выпрямилась, даже стала на цыпочки. — Признаюсь, может, мне придётся побывать и там, — добавила она, указывая в направлении Тора, — в крепости. Так что научите…

— Ну что ж, попробуем… А какое ж ты, казак, оружие хочешь держать в руках? — улыбнулся Скалыга.

Хрыстя наклонилась над снопом и быстро извлекла из него саблю.

— Ого! Вот это держалка! — воскликнул удивлённый Скалыга. — Отцова?! — не то спрашивая, не то утверждая, снова воскликнул он и стал рассматривать тонкое гибкое лезвие, немного изогнутую, с серебряными насечками и крапинами рукоять. — Но для упражнений одной мало. — Скалыга позвал своего подручного татарчука Захарку и попросил его принести оружие.

Захарка сбегал в хату и вернулся с двумя старыми саблями. Они хотя и были смазаны смальцем, но всё же не сверкали серебристым блеском, а лезвия их были притуплены и местами покрыты ржавчиной.

Скалыга вызвал на дуэль Захарку и начал показывать с ним Хрысте, как лучше наступать, обороняться.

С этого дня упражнения стали проводить каждый вечер. Скалыга, казалось, помолодел, он стал бодрым, подвижным, куда и девалась его болезнь! Тренируя Хрыстю, он рассказывал, как его учили различным приёмам с саблей, пикой и пистолетом на Запорожье и как приходилось ему применять эту науку в настоящих боях.

В тот день после обеда Скалыга сидел в тени клёнов на старой колоде, посасывал давно потухшую трубку и внимательно следил за поединком Хрысти и Захарки. Его радовали успехи девушки. Как она стремительно, ловко наступает! Вот подалась вперёд… Ещё… Ещё… Слышится тонкий звон металла, словно беспрерывно звенят туго натянутые струны. Но вот струны оборвались — это Захарка метнулся в сторону. В тот же миг Хрыстя перекинула саблю из правой руки в левую, и снова взлетел тонкий высокий звон.

— Хорошо, казаче, добре!.. — закричал, не выдержав, Скалыга. — Ей-богу, хорошо! — Вдруг он пошатнулся и тут же, чтобы не упасть, схватился руками за колоду. Веки его стали почему-то тяжёлыми, сомкнулись. Скалыге почудилось, что он находится в настоящем бою — звенят мечи, кричат раненые, густая пыль и едкий пороховой дым закрывают солнце. Бой нарастает. И он, Скалыга, в середине сечи. Плечом к плечу стоят с ним рядом его побратимы. Как их много! Он видит знакомые лица: одних он знает давным-давно, ещё с юношеских лет, других — уже будучи взрослым. А врагов тоже не счесть: шведы, татары, поляки, турки… Вдруг видение начало туманиться, исчезать — и оборвалось…

Анистрат Грименко проснулся после обеденного отдыха. Вставать не хотелось, и он продолжал лежать в согретой постели под тёплым одеялом. У него было скуластое, с редкой бородкой лицо, узкая, остро выпяченная грудь, костлявые ляжки. А Грименко так хотелось быть полным, дородным. Ведь внушительная внешность очень нужна, если ты хочешь вести знакомство с высокими чинами в канцеляриях Петербурга, Изюма, Воронежа…

Сунув ноги в комнатные туфли, накинув на плечи халат, Анистрат вышел на балкон. С пригорка, на котором стоял его дом, было видно почти всё бахмутское поселение. Вдоль реки над широкой низиной тонкой пеленой стелился туман и дым из солеварен. Солеварни стояли в каких-нибудь ста шагах от дома. Грименко скользнул безразличным взглядом по задымлённым приземистым сараям, и взор его остановился на двух длинных, сложенных из самана, крытых тёсом постройках. Грименко довольно улыбнулся — собственные! Место удобное — рапа почти под боком. Печи с широкими сковородами — из кирпича. Эх, поскорее бы растопить их, и рядом с царской начнёт вариться и его, Анистрата Грименко, соль.

Управляющий перевёл взгляд на противоположную сторону Бахмутки. Там, укрытый туманом, едва виднелся высокий частокол крепости, а поодаль от неё тянулось бахмутское поселение: белые хатки, землянки, шалаши. Жилища начали уже обрастать вербами, курчавыми клёнами, ветвистыми грушами, вишнями.

Из каких только краёв не добираются сюда беглецы, голытьба. Совсем не знают друг друга, а льнут один к другому словно родные. Клочок земли, над головой кое-какая крыша… Пусть землянка, шалаш — лишь бы не капало. А около порога, под окнами, уже шелестят листьями деревья, зазеленели остроконечные петушки, вьётся барвинок, красуются мальвы, Да пусть даже прорастёт лебеда, только бы не ходила стёжкой вражеская нога и лишь бы не смотрели на тебя как на своего слугу-невольника, не полосовали бы твоё тело кнутами.

Живут вольно…

Грименко окинул взором всё поселение, а потом мысленно прошёлся по всем улицам, заглянул в каждый двор.

Не раз и не два в сумерках, в лунную ночь или на рассвете, когда поселенцы крепко спали, он крадучись вымеривал вдоль и поперёк эту местность. И ничто не ускользало от его взгляда. Он знает: в поселении проживает около шестидесяти семейств. Если учесть стариков и детей, то наберётся почти две сотни человек. Это не так уж много, но и не мало. Ведь ему для работы у печей нужно всего-то человек сорок. Всё уже готово. Надо только найти людей — солеваров.

"Да, наморочился я, чёрт бы его побрал, с этими печами, — вздохнул Грименко, — но ничего. Теперь уже всё почти позади. И всё идёт так, как я задумал. Да иначе и не должно быть. Земля эта всё равно должна стать моею…"

Грименко снова жадно окинул глазами широкий клин садов, среди которых, словно гнёзда, выглядывали постройки поселенцев. Нет, не легко ему всё даётся. Не так, как тем, кто имеет чины и хорошую руку среди вельможных. Грименко побывал уже не раз в Воронеже, в белгородской провинциальной канцелярии и в канцелярии Изюмского слободского полка, доказывая, что и он тоже оказал услугу при разгроме Булавина и его атаманов. По в ответ слышал одно и то же: да, об этом знают, помнят, однако из Петербурга должна быть пожалована "грамота" о выделении в его личное пользование земли с крепостными. И вот Грименко ничего не осталось делать, как обратиться в столицу. По совету старшего надзирателя Кастуся Недзиевского в Петербург отбыл молодой, но смекалистый надсмотрщик Сутугин. Ему даны все необходимые бумаги и советы, к кому в Петербурге следует явиться и что говорить.

С того дня, как посланец переправился через Северский Донец, Грименко только и думает о нём. Сколько уже раз он мысленно представлял себе его путь: Муромский шлях… Калуга… потом Москва. А оттуда — прямая дорога к Петербургу.

Грименко уверен: Фонька Сутугин сделает всё, чтобы выполнить его поручение. Ведь кроме увесистого кошелька с деньгами ему обещан не один корец соли.

Но проходили недели. Прошёл месяц, другой, уже кончается и третий, а Фоньки всё нет. "Не случилась ли какая беда с ним…" — стал всё больше тревожиться в последнее время Грименко. Он даже не отлучается теперь никуда из дома. Всё ждёт Фоньку Сутугина. Ждёт его утром, ждёт днём, ждёт вечером…

Сутугин вернулся среди ночи.

Желтоватый язычок свечи едва освещал большой круглый стол. На нём хлеб, колбаса, сало, солёные огурцы, лук. Среди этой неприхотливой еды, поспешно собранной на стол, красовались поставцы, бочоночки, бутылки с водкой и вином.

— Ваше здоровье, — поднимая бокал с вином, произнёс Грименко глухо и, казалось, спокойно.

Он должен был бы, как это водится, поздравить гостя со счастливым возвращением, окончанием поездки, но не сделал этого.

— Ваше здоровье, — произнёс ещё раз так же спокойно Грименко, обращаясь теперь уже к другому гостю — Кастусю Недзиевскому, который тоже сидел за столом.

Грименко был очень недоволен тем, что услышал от своего посланца и прочёл в привезённых им бумагах.

Вместо ожидаемой грамоты, дающей право на владение землёй с крепостными, Фонька Сутугин привёз отписку: "…выделять для соляного промысла необходимую землю и разрешать всячески привлекать местных жителей и пришлых работных людей…"

Грименко знает, что есть "Описные книги" поручика Петра Языкова, которому царь Пётр Первый поручил в 1703 году описать бахмутские поселения.

Языков тогда написал:

"На населённом месте на речке Бахмутке жителей торских и маяцких и иных разных городов — тридцать шесть человек…"

"Это писалось почти двадцать лет тому назад, — думал сейчас раздражённо Грименко. — Глянул бы этот Языков теперь, сколько голодранцев осело на берегах речки. Да каких ещё голодранцев! Попробуй их привлеки…"

Доцедив вино, Грименко поставил на стол бокал, бросил сердитый взгляд на Сутугина. "Не сумел или обманул, подлец? Бил, наверное, там баклуши, разгуливал себе. Толкался в канцеляриях соляного управления, а во дворец его величества и не собирался прорваться…"

Но Грименко напрасно так думал о своём посланце. Сутугин изо всех сил старался всё сделать так, как ему было приказано. Он дважды пытался пробраться в царский дворец, но его не пустили. Тогда он пошёл в соляное управление, где ему и пояснили, как быть, когда не хватает солеваров…

Возвращался Фонька, конечно, не с пустыми руками, но хорошо понимал: того, за чем ехал, не добился. И поэтому всю дорогу, предчувствуя гнев хозяина, нервничал, переживал.

Прибыв в Бахмут, он, прежде чем явиться к Грименко, зашёл к Недзиевскому. Тот, выслушав его, почему-то даже обрадовался такому повороту дела.

— Пане Фоне, друже! — выкрикнул Кастусь в восторге. — Это же прекрасно, что так получилось!

Он бросился обнимать растерявшегося, ничего не понимающего Сутугина. И хотя была поздняя пора, вместе с ним направился к управляющему.

И вот они втроём сидят за столом. Сутугин неохотно, уныло рассказывает о своих дорожных злоключениях, о посещении соляного управления.

Вдруг Грименко встал, схватил со стола бумагу, привезённую Сутугиным, скомкал её и, ничего не говоря, швырнул ему в лицо.

— Пане! — вскрикнул Недзиевский, подхватил бумагу и начал её бережно разглаживать. — Это нужная бумага. Она очень пригодится…

Успокоив немного хозяина, Кастусь сказал, что хотя и поздняя пора, но не мешает по-настоящему поужинать и одновременно кое о чём поговорить…

Три бокала снова были наполнены вином.

— За ваше, Анистрат Иванович, здоровье, — поднимая бокал и слегка кланяясь, проговорил весело Недзиевский, — и со счастливым возвращением, друже, — кивнул он головой в сторону понуренного Сутугина. — За успехи развития нашего соляного промысла. А они, Панове, — указал Недзиевский рукой в окно на бахмутские поселения, — наши подсоседники[12]. И они будут варить нам соль! Виват!

Грименко и Сутугин опустили руки с бокалами и удивлённо посмотрели на ухмыляющегося Недзиевского: о чём это он? Как его понимать?

— Будут, будут варить нам соль! — твердил Кастусь, тыча пальцем в развёрнутую бумагу из Петербурга. — Вот что здесь написано: "Выделять для соляного промысла необходимую землю…" Это ж чудесно!..

— Ах, вот оно что! — воскликнул Грименко, поняв наконец Недзиевского. — Они осели на нашей земле!.. — губы его расплылись в довольной улыбке.

— Наши подсоседники, — подчеркнул Недзиевский. — Мы о них заботимся. Защищаем!..

— Да-да, защищаем от ордынцев! — снова воскликнул Грименко, показывая в ту сторону, где находится крепость. — А за это…

— Каждый взрослый должен отработать два дня на солеварнях, — заключил Кастусь.

— Три!.. Нет! Четыре дня "полного повиновения", как и у других помещиков, — поднимая вверх указательный палец, властно и торжественно произнёс Грименко.

— Это очень много, пане, — возразил Недзиевский. — Нужно приучать их постепенно, чтоб не напугать… Сегодня денёк, завтра два — копать колодцы, работать около печей. Можем дать им даже понемногу и соли… Вот так и приманим сладкой конфеткой. А завтра — хлесь-хлесь кнутиком и приучим…

— Копать! Рубить! Возить! Растапливать!.. — закричал, входя в экстаз, переступая, будто в танце, с ноги на ногу, Грименко. Потом зажёг ещё несколько свечей, отчего комната сразу словно расширилась. Поставил на стол несколько новых бутылок с вином и водкой. — За вас, мои верные!.. — произнёс взволнованным голосом Грименко, поднимая бокал.

— Виват! Виват, панове! — Недзиевский ловко, одним глотком выпил вино, а остатки выплеснул из бокала на потолок. Капли, падая на пол, на стол, погасили несколько свечей. Комната наполнилась мраком.

Все трое вышли на балкон. В предутренней мгле неровными рядами построек маячило бахмутское поселение. Кое-где светились огоньки.

— А если они не захотят? Взбунтуются? — сказал Фонька Сутугин, который до этого всё время молчал. — Вот хотя бы и тот же бунтовщик Шагрий. А за ним пойдут и другие…

— Для этого есть стража, мушкетёры, — кинул коротко Недзиевский.

— Да и у нас самих есть чем угостить, — отозвался Грименко. — В случае чего — успокоим…

И он представил себя мчащимся на коне… Как это было несколько лет назад, когда конница Шидловского громила булавинцев около Донца в урочище Кривая Лука…

Снова возвратились в светлицу. Наполнили бокалы. Разговор уже шёл более спокойно. Решили немедля побывать в канцелярии Изюмского полка, в отделении, которое ведает распределением поместий, и взять разрешение на прирезку земли к соляному промыслу.

— Только нужно умело подсказать, где именно и сколько прирезать, — посоветовал Недзиевский. — А для этого следует туда кое-что подкинуть…

— Соли. Рыбы. Несколько пар лошадей, — понял намёк Грименко. — А если понадобится, то… — он запустил руку в карман штанов, и в комнате послышался лёгкий звон серебра.

— А того бездельника Шагрия, которого вы, пане Фоне, упомянули, — проговорил Кастусь, — пошлём за горючим камнем… Или свяжем… Верёвка найдётся.

Бокалы наполнялись и наполнялись. Все трое были уже достаточно пьяны и заплетающимися языками продолжали вести разговор об одном и том же: как из частного соляного промысла Грименко, рядом с царскими мажарами, пойдут и его обозы с солью в Воронеж, Курск, Калугу, Харьков, Полтаву… назад будут возвращаться с золотом и серебром.

Колодец становился всё глубже и глубже. Копали при свете плошки. Землю вытаскивали вёдрами, привязанными к длинной верёвке, которая накручивалась на коловорот. Такое приспособление Шагрий видел у добытчиков камня-угля и предложил применить здесь.

Солёной воды пока ещё не было. Но глинистая каменистая земля уже уступила место мокрому песку. А на стенках колодца всё больше и больше проступала влага. Копали посменно, один за одним.

В ту памятную ночь копали Шагрий и Яким. Вверху около коловорота орудовал солевар Иван Грызло. Вдруг лопата Якима натолкнулась на облепленный мокрым песком белый камень. Он отодвинул его в сторону, чтобы не мешал. Но вслед за этим камнем попался такой же новый, потом ещё… Наталкиваясь на камни, лопата шла вскользь, отбивала от них плоские прозрачные осколки.

Яким взял один из осколков, повертел в руках, затем дотронулся до него кончиком языка.

— Солёный, — проговорил он удивлённо.

Шагрий тоже взял в руки прозрачный осколок и попробовал на вкус.

— Да, солёный, — подтвердил он и добавил изумлённо: — Похоже на соль…

Они вытащили несколько белых каменных глыб на поверхность и начали втроём рассматривать их при слабом утреннем свете, дотрагиваться до них языками.

— Соль!..

— Соль!..

— Соль!.. — повторяли они одновременно, удивлённые и радостные.

Тут же набрали в сумки, в карманы белых осколков и пошли по улицам поселения. На радостях показывали их встречным прохожим и каждому дарили по кусочку: лакомьтесь, мол, добро не выпрошенное, не купленное в царской монополии, а найденное нами.

Во дворе Якима и вокруг него целый день толпились взволнованные бахмутцы. По очереди, один за другим, они спускались в колодец и выбирались из него с вёдрами, коробами, сумками, наполненными белым соляным крошевом.

Колодец был узкий. И его начали расширять, углублять.

Рано утром на другой день дорогу к Якимовой усадьбе перекрыла стража соляного промысла.

Перед многолюдной толпой бахмутцев появился Недзиевский. Показывая на зажатый в руке лист бумаги, он заявил, что отныне вся земля бахмутского поселения, в том числе и соляные колодцы и норы, принадлежат соляному промыслу.

— Все, кто поселился на этой земле, — сказал, подчёркивая каждое слово и окидывая взглядом толпу людей, Недзиевский, — считаются подсоседниками. А подсоседник, как вам известно, должен благодарить своего господина. Кто не захочет подчиниться этому закону, должен освободить землю.

— Выдумка!

— Брехня!

— Покажи грамоту! — раздались возмущённые голоса. Смельчаки попробовали выхватить из рук Недзиевского листок.

Но Кастусь сунул его в карман, выбрался при помощи вооружённых охранников из толпы и направился к дому управляющего Грименко.

Люди ещё немного пошумели и начали было расходиться. Но в это время разнёсся слух, что надсмотрщики б сопровождении стражи обходят и другие дворы и объявляют везде то же самое, что и Недзиевский. Мало того, тех, кто остаётся в подсоседниках, записывают, а тем, которые отказываются, приказывают немедленно убираться прочь.

Кто-то посоветовал идти к Грименко. И все тут же поспешили на околицу, к дому, обнесённому высоким частоколом.

Ворота были закрыты, За частоколом бегали собаки, прохаживались стражники. Но разъярённая толпа людей взломала ворота, ринулась во двор.

После решительных, угрожающих требовании на крыльцо вышел Анистрат Грименко. Рядом с ним стали Недзиевский, Сутугин, несколько надсмотрщиков и вооружённых охранников.

Управляющий подтвердил слова надзирателей о земле, принадлежащей соляному промыслу, о подсоседниках и предупредил, что, если кто-нибудь не покорится, будет сурово наказан.

Люди заметили, что бумага, которую им показал Грименко, была намного меньше тон, что они видели у Недзиевского. Бахмутцы решительно потребовали, чтобы управляющий дал им в руки эту бумагу: они хотят убедиться сами, так ли всё в ней написано.

Но Грименко отказался.

— Это обман! — закричал Шагрий.

Григора тут же подхватили на руки, приподняли, и он оказался лицом к лицу с Грименко.

— Господин управляющий, — сказал твёрдым голосом Шагрий, — с твоей затеей ничего не выйдет. Мы не покоримся!

— Не покоримся!..

— Не покоримся!.. — грянуло решительное, многоголосое.

Недзиевский наклонился, сказал что-то на ухо Грименко и покинул крыльцо.

— Прочь! Прочь с моего двора! — закричал Грименко.

Охранники, выставив перед собой мечи и пики, начали оттеснять людей за ограду. В это время Недзиевский с несколькими надсмотрщиками и стражниками, выскочив из-за угла дома, отрезали небольшую группу людей, в которой находился Шагрий.

— Попался! Вот теперь мы с тобой поговорим!.. — злорадно процедил Грименко, помогая охранникам связывать руки Шагрию и ещё нескольким бахмутцам. — Сюда их! — и он показал на боковые двери, за которыми был вход в чулан, а оттуда — в подземелье.

Двор опустел. Около ворот и вокруг дома снова начали прохаживаться караульные.

Бахмутцы отошли в заросли кустарника. Остановились. Единства среди них уже не было, Разговаривали между собой негромко, вполголоса.

— Нужно что-то делать…

— А что?..

— Бедному нигде нет дороги…

— А может, стать подсоседниками?..

— День или два этого "подчинения" — не так уж и много…

— А куда денешься?..

— Гей, люди, друзья! — послышался вдруг властный голос.

Взобравшись на пень, над толпою поднялся статный, седой, с обвисшими, обожжёнными солнцем усами Гордей Головатый. Кое-кто вспомнил, что уже видел этого человека с солеваром Шагрием на улицах, на рыночной площади. А фигура этого человека была приметная, привлекала внимание.

— Давайте, товарищи, подумаем, — начал не спеша Гордей. — Самое святое и самое дорогое для человека — это воля. Да-да, воля! А сейчас всё идёт к тому, чтобы нас заарканить.

— Правильно! — послышался чей-то голос. — Сначала говорят, на день-два…

— А что запоют завтра?! — поддержал Головатый.

— На три…

— На четыре!

— Накинут, как на волов, ярмо!..

— Закабалят и нас и детей наших! — раздались голоса.

— Вот-вот, — повысил голос Гордей. — Друзей наших уже сейчас связали и бросили на дно темницы!

— Известно, не в гости забрали!

— А как же, угостят под рёбра.

— Это произвол!

— Так что же будем делать, товарищи? — уже грозно, во весь голос спросил Головатый.

Какое-то мгновение все молчали. Но вот кто-то несмело проговорил:

— Когда тебя хотят укусить, то и ты не будь дурнем беззубым.

В ответ люди снова зашумели;

— Верно! Кусайся!

— Не давайся в когти!

— Мы вольные. У нас есть права.

— Теми правами, как пучком соломы…

— Право одно — кусайся!

— Тогда, кто хочет бороться за волю, — произнёс, чеканя слова, Головатый, — за свои права, тот завтра до восхода солнца придёт сюда, на это место! Пойдём требовать освобождения наших друзей! И ещё раз спросим, по какому праву на нас набрасывают этот аркан — барщину. А если наших друзей не отпустят… — Гордей замолчал, окидывая суровым взглядом столпившихся людей.

— Тогда освободим их силой! — раздался гневный голос.

Головатый обернулся. За его спиной среди женщин стояла, подняв над головой руки, сжатые в кулаки, Хрыстя.

— Силой!

— Силой!.. — поддержали девушку люди.

— Завтра всем сюда! — выкрикнул, словно приказал, солевар Яким, вскочив на пенёк к Головатому.

Люди, переговариваясь между собой, начали расходиться.

На поселение надвигалась тревожная ночь.

Головатый хорошо понимал, что вся эта история может закончиться настоящим сражением. Хозяевам соляного промысла нужны работные люди. Но бахмутцы тоже не лыком шиты, голыми руками их не возьмёшь. Многие из них уже бывали в переделках и знают цену воли. И вдруг им снова хотят накинуть петлю.

Вместе с тем Гордею не хотелось кровопролития. "Было бы хорошо, если б всё закончилось мирно. — размышлял Гордом. — Но едва ли это получится. Нет, нельзя сидеть сложа руки…" И он начал решительно действовать: Яким Куцевич, Иван Грызло и другие однодумцы-солевары собирали, объединяли бахмутцев, предупреждали их, чтобы они были готовы к бою…

Не медля, в тот же вечер, Головатый разослал нарочных по окрестным городкам, хуторам с призывом к поселянам, крепостным и работным людям о вооружённой помощи.

Ночью Гордей вместе с Куцевичем и Грызлом вынес из тайника под церковью почти всё оружие и взял на "святое дело" десять горстей из котла.

Оружие спрятали в лесу, недалеко от места утреннего сбора людей. Яким с Иваном должны были всё время присматривать за ним, оберегать от посторонних глаз.

На рассвете бахмутцы начали стекаться к указанному Гордеем месту. Когда взошло солнце, направились к дому Грименко. Но до ворот не дошли. Из-за частокола грянули выстрелы. Раздались крики, стоны… Семь человек упало на землю: двое убитых и пятеро раненых.

Бахмутцы отошли в заросли кустарника. В это время зазвучали выстрелы, крики и где-то по ту сторону Бахмутки. Но люди не разбегались..

Прибежавшие солевары сообщили: надсмотрщики и охранники обходят дворы и объявляют приказ о подсоседниках.

Головатый понял: пора браться за оружие. Он громко сказал:

— Кто хочет мстить, бороться за волю, тот будет иметь сейчас оружие. Мы своё возьмём силой!

Желающих набралось около ста человек. Оружие — мечи, ятаганы, пики и бердыши — выдавали Яким и Грызло.

Вскоре из поселения подошли солевары с вилами, с заострёнными кольями.

Усадьбу Грименко окружили тесным кольцом. Но подойти близко не могли. Повстанцев сдерживали стражники, время от времени стрелявшие из-за частокола из мушкетов.

У повстанцев тоже имелись мушкеты, но они пока ещё не были пригодными для стрельбы. Их нужно было чистить, проверять боевую способность. Да и порох к ним отсырел.

Решили отнять оружие у охранников, которые бесчинствовали в это время в поселении. Хрыстя и Грызло возглавили небольшой отряд и двинулись в путь.

Распылённую по дворам охрану обезоруживать было легко. На надсмотрщика и двух охранников, которые его сопровождали, неожиданно нападали всей группой и отбирали оружие. Их же самих не били, даже не связывали, а просто спускали в погреб на дворе солевара Грызло и запирали.

Повстанцы, возглавляемые Головатым, снова окружили усадьбу Грименко: они никого не выпускали оттуда и никого не пропускали туда. Гордей подбадривал людей, заверял, что, когда настанет ночь, управляющий со своими пособниками окажу гея в их руках.

…Во время очередного обхода рядов повстанцев к Головатому подошёл седобородый человек в поршнях и поношенном, уже изрядно потёртом тулупе. Сняв шапку, седобородый низко поклонился. Головатому показалось, что он уже где-то его видел, причём совсем недавно.

— Я Касьян Кононых, — назвал себя седобородый. — Стерегу конские табуны. Давным-давно дал клятву перед крестом не брать в руки оружие. И не брал. А сейчас такое делается, такое творится, что и мне нужно быть с людьми.

— Так в чём же дело? — спросил Гордей.

— А в том, что нужно снять с меня клятву, — ответил Кононых. — Снять же её может лишь тот, кто имеет крест и причастен к священству.

— Я имею только пистоль. Но и к священству немного причастен, — улыбнулся Головатый. — Пил водку с атаманом отряда булавинцев — монахом Филимоном. А ятаган мой немного похож на крест.

Кононых задумался. Поскрёб затылок и вдруг решительно заявил:

— Снимай!

— Снимаю! — махнул рукой Головатый. — А теперь бери, Касьян, вон под дубком оружие и иди в отряд.

Касьян натянул шапку и схватил бердыш.

— А, святоша…

— Давай сюда!

— Бросил Грименковых кобылок.

— Да не торчи столбом.

— Ложись! А то мушкетёры испортят тебе папаху и шубу! — зашумели повстанцы.

— А мне не привыкать быть под пулями, — заявил спокойно Касьян, — я стреляный и смаленный панами. А теперь хочу сам их смалить…

Наступал вечер. После дневной работы Савка Забара замкнул ворота, запер на засов калитку, по привычке, перед тем как идти на ночной отдых, постоял немного во дворе, прислушался. В хуторе и вокруг, в степи, тихо. С вышки, что едва маячит вдали на холме, дозорные никаких знаков не подают. Значит, татары не приближаются и можно спокойно отдыхать.

Забара пошёл к дому. Вдруг он уловил еле слышимое грохотание колёс, цокот лошадиных копыт. Звуки нарастали, приближались. Вот они уже начали доноситься из хутора, а вскоре зазвучали на его, Савкиной, улице. И сразу оборвались. Какое-то время было тихо. Потом раздались приглушённые голоса, а через минуту-другую кто-то легко постучал в Савкины ворота. Забара посмотрел в щель частокола: на улице стояло несколько запряжённых возов, толпились люди.

Стук повторился, на этот раз громче.

— Кто там? — спросил Савка.

— Свои, — услышал он в ответ.

— Кто именно? — переспросил Забара.

— Работные люди.

— Копатели угля.

— У нас важное дело.

— К кузнецу…

— К Даниле… — послышались приглушённые голоса.

Забара удивился. Он знал многих углекопов, так как часто бывал за околицей хутора, там, где лежит в земле горючий камень. Он чинил им коловороты, бадьи. Да и сюда, в кузницу, нередко по своим делам наведывались углекопы. Но они всегда приходили днём. А эти… Нет, надо быть поосторожней.

Савка сказал, что впустит для переговоров только одною человека, и открыл калитку.

— Зинько!

— Зинь, иди ты!

— Иди поговори! — раздались голоса.

Во двор вошёл небольшого роста, в чёрной, наверное запорошенной угольной сажей, одежде человек.

— Мы копатели угля, — начал он медленно низким грудным голосом. — Направляемся сейчас к городку Бахмуту. Там наши побратимы солевары в беде…

— В беде? В какой беде?.. — спросил Савка.

— Их неволят!.. — ответил коротко, с нажимом Зинько и, помолчав немного, добавил: — Соляной бахмутский управляющий набрасывает на них аркан.

— Закрепощает!

— Да-да! Закрепощает!

— Надо бороться!

— Отбить охоту!

— Руки укоротить!.. — послышались грозные голоса с улицы.

— А чем укоротишь?

— Идём без оружия.

— Оружия нет!

— Хотя бы какие-нибудь пики!..

— Так что помоги нам, Данило! — произнёс твёрдым голосом Зинько.

— Железо у нас есть.

— Привезли с собой.

— Нужно только заострить.

— Пики!..

— Ножи!.. — снова послышались голоса с улицы.

На шумный, многоголосый разговор из хаты вышла Оксана с детьми. Они стояли на пороге встревоженные, испуганные.

— Я, конечно, вам помогу, — проговорил Савка. — Но только сейчас ночь… Так что давайте завтра, по видному…

— Нет! Завтра будет поздно! — сказал всё так же твёрдым голосом Зинько. — "Поспешите и имейте при себе оружие!" — так просил нас через своего посланца Головатый из Бахмута.

— Головатый? Гордей?! — почти одновременно воскликнули удивлённо Савка и Оксана.

— Да. Головатый. Он собирает людей — беглецов, солеваров — против угнетателей…

Но Савка и Оксана уже не прислушивались к рассказу Зинька о происшествии в Бахмуте, о том, кто такой Головатый… Они кинулись быстрее открывать ворота.

Всю ночь в кузнице кипела работа. А утром, едва начало рассветать, несколько десятков вооружённых отточенными пиками, саблями, ножами углекопов отправились в дорогу на помощь бахмутским повстанцам.

Среди них был и кузнец Савка Забара.

На другой день, под вечер, к бахмутцам прибыло подкрепление: солевары из Тора, углекопы из хутора Зелёного, поселенцы, крепостные из Ясенева и из окрестных хуторов. Прибыли кто с чем, кто с пикой, кто с дробовиком, а кто и просто с вилами. Кроме холодного оружия у повстанцев было ещё и восемнадцать мушкетов, которые они отобрали у охранников.

Когда совсем стемнело, несколько человек с мушкетами залегли неподалёку от ворот усадьбы управляющего и начали их обстреливать. Сюда, к воротам, стянулись почти все охранники и тоже начали стрелять по "смутьянам". А в это время бахмутцы с противоположной стороны усадьбы проломили большую брешь в частоколе и ринулись во двор. Завязался короткий бой. Стражников здесь было мало, и они не смогли оказать хорошего сопротивления. Многие охранники побросали оружие и перешли на сторону повстанцев.

Дом запылал. Повстанцы взломали двери, которые вели в покои управляющего и в подземелье, где находились захваченные Недзиевским солевары.

Головатый решил разыскать эту проклятую грамоту о земле и подсоседниках, узнать, что именно в ней написано, и уничтожить, чтоб и следа от неё не осталось. Но где её искать? Гордей ходил по наполненным дымом комнатам от стола к столу, от шкафа к шкафу и нигде не находил этой бумаги.

Почти следом за понизовцем шнырял и Кастусь Недзиевский. Он тоже искал грамоту, привезённую Фонькой Сутугиным из Петербурга. Заглядывая в потайные места, Недзиевский натолкнулся на мёртвого Грименко. Обшарил его карманы, взял кошелёк, оторвал от чумарки медные пуговицы, вытряхнул из бокового кармана мелкие монеты и ушёл потайным ходом, который вёл из дома за частокол в густой орешник. Оттуда можно было легко добраться до ивовых зарослей у воды.

…Восстание разгоралось всё сильнее. В отряды повстанцев вливались работные люди, крепостные, подсоседники из сёл по Северскому Донцу, Айдару, Осколу, беглецы с Дона. Вскоре повстанцы разгромили Торскую крепость и освободили из неё всех узников.

К Шагрию пришла Хрыстя, — увидев в избе Головатого, она упала перед ним на колени:

— Отец родной, помогите узнать, что случилось с Семёном…

— Встань! — возмутился понизовец. — Встань, тогда и говори.

Хрыстя поднялась.

— Я уже изболелась сердцем. Забыла о своём доме, обо всём на свете, — заливаясь слезами, скорбно говорила девушка. — Я долго караулила около той крепости, присматривалась к ней. А когда мы связали стражу и выпустили всех бедолаг, Семушки среди них не оказалось… Я была у того монаха-"колдуна", спрашивала его, но он молчит. Вижу, что не доверяет мне. Только и сказал: "Успокойся, девушка…" Спросите, отец, его вы, пусть он скажет, где я должна искать…

— Что делать дальше, дочка, решим, — начал успокаивать Хрыстю Гордей. — Горе у тебя, горе и у других. К одним оно пришло, к другим ещё только приближается… — "Да, то, что произошло здесь, в Бахмуте, и там, в Торе, так не обойдётся, — подумал Головатый. — Надо ждать карателей". — Будем бороться, Хрыстя! — заявил он твёрдо и решительно. — Готовься в дорогу!

Слова Гордея немного успокоили девушку.

На совете Головатый, Шагрий и Куцевич решили ускорить организацию боевых отрядов и помочь тем, кто надумал оставить этот городок. В тот же день понизовец передал побратимам казну для приобретения оружия, возов, скота, одежды и всего, что необходимо в далёкой дороге.

К городу Тору Головатый и Хрыстя подъехали, когда солнце уже повисло у самого горизонта.

Оставив лошадей в небольшой дубраве, они поспешили к знакомой хате. Вошли в сени и невольно остановились. Из светлицы доносился высокий мальчишеский голос:

— "В том хуторе, к которому я добрался, две недели копал колодец за то, чтобы мне дали какую-нибудь одежду. И уже одетый зашагал к родному краю…"

Гордей осторожно открыл дверь. За столом сидел Арсен и с увлечением читал книгу. Хозяина в доме не было. Его нашли в саду. Яков и Головатый поцеловались. Сняв шляпу, Щербина поздоровался с Хрыстей, которая стояла в стороне, и позвал её. Когда девушка подошла, дал ей корзинку и попросил, чтобы она насобирала яблок.

Хрыстя поняла: старик хочет вести разговор без свидетелей. Это немного обидело её. Не чужая же она здесь. Не роз виделись, разговаривали. А может быть, у старика есть какие-то свои важнее секреты, которыми он хочет поделиться только с Головатым? Ну что ж, пусть делится. Её интересует только одно: какова судьба Семёна? Где он сейчас?..

Побратимы сидели молча. Щербина был задумчивый, хмурый. Наконец Яков заговорил о пчёлах, о том, что они обленились, мало стали давать мёда…

— Ладно, про мёд в другой раз, — перебил его Головатый. — А что там?.. — кивнул он головой в направлении крепости.

— Я, конечно, сразу догадался, зачем вы пришли, — сказал Щербина, — но хотелось с глазу на глаз. — Он глянул туда, где Хрыстя собирала яблоки. — Пусть девушка мне простит… Так вот, такое дело: был налёт. Удачный. Много узников освободили, а того, нашего, дня за два до разгрома крепости погнали в Изюм… И ещё скажу тебе печальное, — понизил голос Щербина. — Побратим наш, Петро, пусть будет ему пухом земля… — Он замолчал, поднялся и, сняв шляпу, склонил голову.

Поднялся, сняв шапку, и Головатый.

Долго стояли молча. Потом снова сели.

— Я уже думаю, как мне записать о том, что в Бахмуте и вокруг него засверкали искры гнева, — проговорил Яков. — Хорошее дело. Пусть хоть немного вельможным запахнет смаленым да кое-каким длиннокафтанникам укоротят полы. Только скажу тебе, друже: искры эти большого огня не поднимут.

— А если хорошенько раздуть?

— Будет тлеть, тлеть долго, — продолжал, не отвечая на прямой вопрос, Щербина. — И пламя, конечно, вспыхнет когда-то, в другое время… А давай-ка, дочка, и нам яблок! — крикнул он вдруг Хрысте. А Гордею тихонько сказал: — Убереги, друже, от лихой напасти тех, кто сейчас высекает эти искры. Знай: из Белгорода, из Харькова, из Изюма идут на Тор, на Бахмут царские усмирители и каратели…

— Нет, мы в их руки не дадимся! Оружия не бросим! — сказал твёрдо Головатый.

— Я был бы рад, если бы вы их одолели. Но…

— Знаем. Будет тяжело. Но ведь силу побеждают силой! — произнёс всё так же твёрдо Гордей.

— К силе и храбрости необходимы ещё и предусмотрительность, и осторожность, и разум.

— Верно, я согласен… — задумчиво проговорил Головатый.

Хрыстя поставила перед Гордеем и Яковом корзинку, наполненную грушами, яблоками, сливами. Щербина тут же рассказал ей, где находится сейчас Семён. Хрыстя выслушала, казалось, спокойно, не сказала ни слова, ни о чём не спрашивала. Только заметно побледнела.

Когда Гордей и Хрыстя выехали из городка, девушка вдруг остановила своего коня и решительно заявила:

— Моя дорога в Изюм!

— Вот как?! — воскликнул Головатый и подумал: "Ей-богу, это не девка, а настоящий казак!"

Он не стал отговаривать Хрыстю от намерения ехать в Изюм, был уверен, такая казачка меж людьми не пропадёт и своего добьётся. Задумался над тем, что следовало бы помочь ей, может, вдвоём доехать до Изюма, осмотреться там, разнюхать и прикинуть, как лучше, с какой стороны браться за дело. Но в Бахмуте — работные люди, беглецы, все, кто сейчас взбунтовался, ждут не дождутся его возвращения и совета. Ему вспомнились слова Якова Щербины: "Убереги, друже, от лихой напасти тех, кто сейчас высекает эти искры…"

"Да, верно, этих людей надо уберечь…"

— Поклонитесь, дяденька, там всем, с кем я за эти дни подружила-породнилась, — будто угадывая мысли Гордея, проговорила Хрыстя. — Надеюсь, что скоро вернусь, и не одна…

Головатый пообещал исполнить её просьбу. Когда он узнал, что Хрыстя намерена отправиться в Изюм прямо сейчас, посоветовал ей не делать этого на ночь глядя, а предложил съездить сначала в Маяки и встретиться с татарчуком Захаркой: возможно, он подскажет, как вести себя в Изюме, к кому там обратиться за помощью, а может, даже и сам согласится поехать вместе с ней.

После сердечных наставлений Гордей вытащил из-за пояса пистолет, подаренный ему Небабой, пороховницу, пули и передал Хрысте. Потом открыл сакву, предложил девушке засунуть в неё руку и взять, сколько захватит горсть. Услышав необычный звон и поняв, что находится в сакве, Хрыстя решительно отказалась.

— Бери! — приказал Гордей. — В дороге пригодится. И вам обоим, когда встретитесь…

— Спасибо за всё! — поблагодарила Хрыстя Гордея и тронула коня.

Отъехав немного, Головатый оглянулся, посмотрел вслед удаляющейся Хрысте и произнёс вслух:

— Вот чёртова девка! И красивая и смелая! Пусть же ей будет счастье!

В начале сентября из Харьковского слободского полка в Изюм прибыл отряд в пятьдесят сабель. К этому отряду присоединилось ещё семьдесят пять сабель Изюмского, тоже слободского, полка. И вскоре сто двадцать пять всадников выехали утихомиривать бахмутцев.

Повстанцев было, разумеется, намного больше. Но ведь они — работные люди, беглецы-поселенцы, подсоседники помещиков и Святогорского монастыря — не были обучены военному делу, к тому же и оружие у них — самодельные пики, ножи, а то и просто вилы и всего-навсего тридцать мушкетов и десятка два пистолетов. И всё же Головатый и его помощники-побратимы решили вступить в бой с карателями: если не удастся уничтожить их, то уж задержать, чтобы дать возможность восставшим бахмутцам собраться и уйти из городка в безопасное место, они наверняка смогут.

Замысел у повстанцев сначала был очень простой: встретить карателей в засаде в лесу. Такое удобное место было за несколько вёрст от Бахмута — густые высокие заросли, узкая дорога. Когда каратели приблизятся, повстанцы ударят внезапно по ним из мушкетов. Некоторых убьют, а остальные испугаются и повёрнут назад.

Но повёрнут ли? А если и повёрнут, то когда выступят снова? Через день, два, ну, может, через три?.. А бахмутцам на сборы и отъезд из городка надо по крайней мере дней десять.

После долгих размышлений, споров повстанцы решили: напасть на карателей в удобном месте сразу же, как они выйдут из Изюма.

Рано утром три небольших отряда под предводительством Головатого, Шагрия и Куцевича направились к изюмско-торской дороге.

Первая встреча повстанцев с карателями произошла в лесу около Северского Донца. Как только казаки въехали в чащу, из кустов раздалось сразу пятнадцать выстрелов. Несколько верховых тут же упали с коней. Но остальные не растерялись. Перестроившись, казаки снова двинулись вперёд. Однако версты через три-четыре выстрелы опять преградили им дорогу. На этот раз завязалась перестрелка. Повстанцы из своих укрытий целились не торопясь и стреляли метко. Казаки же били наугад, по кустам. Потеряв несколько человек убитыми, каратели вынуждены были повернуть назад, в Изюм.

Выехали казаки снова через неделю. Продвигались они теперь осторожно. Придорожные кусты прочёсывали пешие охранники. Однако и на этот раз повстанцы без конца обстреливали их. Карателям приходилось часто останавливаться, спешиваться. Они пытались поймать повстанцев. Но всё было напрасно. Повстанцы хорошо ориентировались в лесных дебрях, легко ускользали от казаков и снова внезапно нападали на них.

Так прошла ещё неделя.

За это время все, кто должен был покинуть соляной городок, спокойно собрались и уехали. Налёты на карателей на торско-бахмутской дороге прекратились.

…Длинный обоз возов, мажар с будками Головатый догнал недалеко от речки Лугаики. Места эти ему были хорошо знакомы. Здесь он когда-то пересекал степь, путешествуя с чумацким обозом, под руководством мудрого вожака Мартына Цеповяза. Не один день и не одну ночь по этой выжженной солнцем траве брели они с Савкой Забарой, убегая от панских наймитов из села Каменки. А вон там, мимо могилы, на которой стоят каменные бабы, прошёл он с отрядом булавинцев к Северскому Донцу. А немного левее от этого места они с Кондратом Булавиным двигались на Сечь после того, как были разбиты под городком Закотным. Этой же дорогой возвращались и с Луга с несколькими тысячами понизовцев бить домовитых и царское войско.

Увидев Головатого, бахмутцы остановили возы, обступили его со всех сторон. Он сообщил им, что каратели, войдя в Бахмут, были удивлены и обескуражены, не застав там бунтовщиков. Затем предостерёг бахмутцев, что казаки могут кинуться в погоню. Так что ехать нужно осторожно.

— Двигайтесь на юг, в просторы Дикого поля, — посоветовал Гордей. — Разбредайтесь, оседайте около речек, по-над оврагами, в буераках, в камышах. А оружие не бросайте! Спрячьте его до поры до времени. Так завещайте и детям своим!..

— А мы, — заявил Шагрий, указывая рукой на свой небольшой отряд, — ещё погуляем. Наведаемся в "гости" к панам Синьковым, Недзиевским, Качурам и прочим…

Гордей довольно усмехнулся.

Головатый стоял на могиле и смотрел на разъезжающиеся в разные стороны возы, пока последняя мажара не исчезла в вечерней мгле.

Гордей остался один. Но это его не печалило. Он привык уже и к такому. Одиночество его не угнетало. Однако сердце щемило от боли — тревожило прощание с повстанцами — работными людьми. В душу закрадывалось сомнение: "А всё ли ты сделал для побратимов?.." Он стоял, прислушивался к едва уловимому движению степи, всматривался: в переливчатые полосы-перекаты, гомонливые буераки и окружающую его желтоватую равнину.

На душе должно быть спокойно. Все дни своего пребывания здесь, на этих дикопольских просторах, жил не для себя. С чистой совестью ты расстаёшься с бахмутцами и с этим краем. А путь твой проляжет теперь за Днепр, к родной степной речке Синюхе, к людям, судьба которых тебе также небезразлична.

Внимание Гордея привлекло отдалённое поскрипывание колёс, затем он услышал голоса:

— Гей! Гей!

— Цоб! Цобе!

"Вот и встретились попутчики. Значит, на счастье", — подумал радостно.

Гордей сошёл с могилы, поправил на плечах плащ, подхватил саквы, взял за повод коня и зашагал навстречу чумацкому обозу.

КРЕПОСТЬ

Хрыстя остановила коня, повернула голову и долго провожала взглядом кряжистую фигуру всадника в плаще и смушковой, с заломленным верхом шапке. Всадник, казалось, не ехал, а плыл, и не пушистые, серебристые кисти ковыля и грозди высокого донника расступались перед ним, а набегали навстречу, слегка буруня, зеленовато-ржавые волны. Всадник проехал, и колышущиеся травы поднимаются, выравниваются, и только изредка, местами виднеется всклокоченный след.

Вот он в последний раз раздвинул заросли, свернул за кусты торна, плащ мелькнул, словно чёрные распростёртые крылья, и исчез. Хрысте показалось, будто в этот миг оборвалась какая-то невидимая нить, которая до сих пор тянулась, связывала её со всадником. Сердце сжала щемящая боль: как жаль, что уехал этот молчаливый, мудрый, неразгаданный и ставший очень близким человек.

"Делай, дочка, так, как подсказывает тебе сердце… — зазвучали снова в ушах Хрысти слова Головатого. — И хорошо, что ты болеешь душой о судьбе обездоленных… Будь смелой, мужественной… И пусть тебе, дочкам всегда сопутствует счастье…"

Да, она знает: путь, избранный ею, тяжёлый, опасный. Но она не свернёт с него, не отступит! Нет, ничто её не страшит, не пугает! И она уверена в своих силах.

Хрысте показалось, что на холме, за зеленоватой еловой полосой, снова появилась знакомая фигура. Девушка начала пристально всматриваться туда. Но в вечерней, затянутой мохнатой мглою дали маячили только деревья да кусты, между которыми совсем недавно словно растаял всадник.

— Поехали! — сказала Хрыстя сама себе и, подобрав поводья, направила коня в сторону села Маяки, что едва виднелось за гористыми перекатами.

К Маякам Хрыстя добиралась по-над берегом Северского Донца. Дорога была неровная, извилистая, загромождённая поваленными деревьями. Чтобы обойти колоды дубов, осин и густое сплетение наваленного бурями хвороста, пришлось слезть с коня и вести его в поводу. Зато, кажется, никто не видел, как она въехала в село.

На подворье Скалыги Хрыстю встретила внучка деда Петра Ранка. На приветствие гостьи она молча кивнула головой и залилась слезами. Пошёл только десятый день, как Ганка похоронила деда — единственного родного человека. Хрыстя понимала плачущую девушку, так как у неё и самой случилось большое горе. Три месяца назад умерла её мать. А теперь к этой беде прибавилась и другая, которая гонит её сейчас в неизвестность…

За садом, в конце огорода, где стройная ель широко раскинула ветви, словно оберегая вечный покой Петра Скалыги, виднелся холмик уже присохшей сверху земли.

Хрыстя и Ганка подошли к могиле, склонили головы.

Когда вернулись снова на подворье, Хрыстя присела на крыльцо, а Ганка вышла за ворота и начала пристально всматриваться в сторону изюмской дороги: "Почему так долго нет Захарки? Он ведь должен был возвратиться ещё вчера. Неужели с ним что-нибудь случилось?.."

Узкая, петляющая без конца дорога выбралась из изюмовской лесной чащи в редколесье и потянулась в направлении Тора и Маяков. Захарке была хорошо знакома эта холмистая, песчаная местность. Особенно ему запомнились здесь три бронзовокорые сосны на опушке у дороги. Две узловато-лапастых стоят рядом, они, словно обнявшись, сплелись между собой ветвями, вышли на пригорок и кого-то ждут, караулят. Третья красуется немного в стороне. Стройная, высокая, она стоит на небольшом холмике и прикрывает своими широкими ветвями разросшийся вокруг мелкий зелёный молодняк, будто прячет его от постороннего взгляда. Проезжая здесь, Захарка обычно делает крюк, чтобы не встречаться с этой высокой сосной. Или гонит галопом коня, чтобы скорее промчаться около неё. Сейчас, вспомнив об этом, он усмехнулся. В память его врезалось и, наверное, никогда не забудется то, что случилось с ним здесь, около этих сосен, несколько лет назад…

…Крым и Сиваш остались уже далеко позади. Быстро промчались по голой песчаной равнине. В широкой травянистой пойме реки Конской дали отдохнуть лошадям. Здесь же, на берегу Конской, разбились на несколько отдельных небольших отрядов — чамбулов. Одни должны были двигаться на север, в направлении городков Балаклеи и Изюма, другие, несколько сот всадников, — на восток, к правому берегу речки Кальмиус, на дорогу, которая издавна так и называется "Кальмиусская Сакма". А затем по этой дороге мчаться также на север. На четвёртый день под вечер всем отрядам надлежало собраться в дубовом буераке, между городками Изюмом и Тором. А уже оттуда вместе стремительно перебраться по монастырской переправе через Донец и устремиться к городку Царьборисову[13], разъехаться по сёлам, хуторам, взять ясырь, всё, что ценное, но лёгкое в дороге, и быстро возвратиться снова к "Кальмиусской Сакме".

Чтобы не задерживаться в пути, по дороге к Северскому Донцу приказано было ничего не трогать и только по возвращении с русской земли хорошо потревожить Изюм, Тор и другие городки и сёла. Захватывать в первую очередь молодых девушек, парней, да и от старших, если они ещё в силе, тоже не отказываться. Такой совет-приказ можно было, конечно, и не давать, все и так хорошо знали: живой товар — самый ценный. Именно за такой добычей они и мчались на Украину, на русские земли.

В чамбуле всем заправляли уже не раз побывавшие в таких налётах-походах мурзы, беи, хет-худы.

Кто вёл весь отряд в ту весну, Закир не знал, он знал лишь своего хет-худа — хозяина, который подбил его и ещё нескольких соседских мальчишек пойти в этот поход на гяуров.

"Вы — глупые ишаки, увальни, — говорил он им пренебрежительно, ехидно усмехаясь. — Вам уже по пятнадцать, шестнадцать. Слава аллаху, вытянулись, вошли в силу. А сидите на шее у родителей, ловите рыбку в море. А она, клятая, не всегда идёт на крючок или в сети. А там, в Урустане, можно поймать вон какие рыбины!.. Неужели вы, тюлени, не знаете, в какой цене на кафском базаре русские красавицы? Эх, вы… Пошли да хорошим уловом!.."

Закир мчался рядом с хозяином на его коне. Шуба, островерхая баранья шапка, тугой боевой лук и колчан со стрелами и ножами были также не его, а хет-худа. За снаряжение и еду Закир должен был делать всё, что ему прикажут: присматривать за лошадьми, оказывать услуги хозяину. Когда приедут на место, в Урустаи, — ловить и вязать гяуров, искать хорошее добро. От всего, что захватят, Закиру — десятая часть. А если он покажет себя умелым, ловким, то, возможно, в награду останется ему и тот каурый конь, на котором он едет.

При появлении татар на берегу Кальмиуса, на вершине сторожевой башни, запылала пакля с дёгтем: известие об их появлении. Через несколько вёрст впереди на возвышенности запылал новый факел. Клубы чёрного дыма расползались, устилая степь. Татары заторопились. Вот-вот запылают новые огни, и урусы разбегутся, попрячутся. Но огни больше не зажигались. Только уже около самой реки Торец в небо вдруг взвился синевато-жёлтый столб дыма и сразу же оборвался, растаял. Не подавали тревожного сигнала даже с самой большой на Сакме сторожевой вышки, что расположена у села Маяки. Однако радость татар была преждевременной. На этот раз их просто хитро обманули, заманили в ловушку.

В назначенный час, на рассвете, отряды татар ринулись к Северскому Донцу на переправу. Громкий топот лошадиных копыт, глухой гул, визжащие выкрики, свисты, удары арапников раздирали предрассветную мглу и диким рёвом взлетали в небо.

На берегу Донца на сторожевой вышке поднялся столб дыма. Но татар это не встревожило. Поздно. Они уже вихрем мчались мимо селения. Неудержимой лавиной выкатились на мост и… Мост вдруг затрещал, рухнул в воду. Рухнул с сотнями мурзаков.

Стремительное движение нельзя уже было остановить. Татары на всём скаку, как в пропасть, падали и падали в реку, барахтались в воде, топя в суматохе друг друга. Те, кто не утонул, пытались переплыть реку, но напарывались животами на острые колья, вбитые в речное дно. А тех, которые всё же добирались до противоположного берега, встречали пиками и мечами поселенцы из Тора и Царьборисова.

Сотни две татар — остатки огромного чамбула, спасаясь от неминуемой гибели в воде, повернули назад. Но им тоже не легко было выбраться из тесного кольца изюмских казаков, торских солеваров и переселенцев.

Закир мчался рядом со своим хет-худом, держа за повод ещё одного, запасного коня, на которого должны были навьючивать захваченное у урусов добро. Недалеко от Донца хозяин вырвался немного вперёд, врезался в самую гущу всадников и тут же, подхваченный стремительным движением, полетел в реку, закрутился в смертельном водовороте.

Закир, поняв, что происходит впереди, рванул резко на себя поводья. Конь заржал, встал на дыбы. Закир повернул его и помчался назад.

На песчаной равнине, около двух развесистых сосен, он увидел нескольких всадников-урусов. Закир тут же повернул к одинокой третьей сосне, проскочил сквозь низкорослую поросль, и уже когда ему верилось, что он вот-вот выскользнет из окружения, конь вдруг споткнулся, а может, его чем-то подсекли, и, казалось, сосна, будто подрубленная, упала на темя. Свет в глазах Закира потускнел, померк…

Услышав громкие голоса, Закир открыл глаза. Над его грудью торчало лезвие длинной пики. Закир не знал украинского языка, и слова, произнесённые одним из всадников: "Хай живе. Я візьму його собі"[14], ни о чём ему не говорили.

Он знал — смерть неминуема. И поэтому опять закрыл глаза, весь сжался, оцепенел. Почувствовал вдруг, что стынет и летит в какую-то бездну. Но почему так долго?..

Когда Закир снова открыл глаза, около него стоял лишь один высокий, седоусый гяур с мушкетом в руках.

Только позже, очутившись уже во дворе седоусого, прислушиваясь к его голосу, Закир понял, что теми сказанными тогда непонятными словами этот старик спас его от смерти. А вскоре он узнал, что человека, спасшего его, зовут Петром Скалыгой и что он из села Маяки.

Когда Закира развязали, то ему предоставили полную свободу. И в первые же дни он решил бежать. Но потом отказался от своего намерения: едва ли он один осилит длинный, многодневный путь к родине. А со временем он перестал даже и думать о побеге. Старик хозяин спас ему жизнь. Он добрый, ни к чему не принуждает, учит его работам в саду, на пасеке. Учит и своему языку, читать, писать. Нет, Закир, не станет платить этому хорошему человеку чёрной неблагодарностью за его добро.

Закир и Скалыга часто говорили о крымской земле, о том, как там живут люди. И однажды Скалыга, не то шутя, не то серьёзно, сказал, что он удивлён, почему Захарка, так звали теперь паренька, не махнул до сих пор в свой родной кран. Парень покраснел и ничего не ответил. Не мог же он сказать, что кроме уважения и привязанности к хозяину в его сердце вошла и тревожит его русокосая, синеглазая Ганка, внучка Скалыги.

В тот год — третий год пребывания Захарки в Маяках — буйно разыгралась весна.

После обеда Скалыга сидел на колоде у крыльца и мастерил улей. Ганка и Захарка, словно вынырнув из белоснежной пены, вышли из вишняка. Приближаясь, замедлили шаг, на какую-то секунду остановились и вдруг, взявшись за руки, упали перед стариком на колени.

— Дедуся! Батенька! — с дрожью в голосе, почти одновременно сказали они. — Мы любим друг друга. Благословите!

Старик, казалось, не удивился этому. Словно такой оказии он ждал уже давно. Не спеша отодвинул в сторону улей, положил на верстак молоток, долото и, отряхивая фартук, приказал молодым встать.

Они поднялись.

— Рановато, дети мои, рановато затеяли, — проговорил он, как бы раздумывая. В его голосе, казалось, не чувствовалось ни осуждения, ни отказа. Но это только казалось. Если бы Захарка и Ганка не были сейчас охвачены порывом нежных чувств, они бы уловили в медленно произнесённом Скалыгой "рановато" скрытый отказ.

— Мы уже и с попом договорились, — произнесла радостно Ганка.

— Как это?.. — удивился Скалыга. — Захарка же…

— А так, — улыбнулся Захарка, — я уже крещёный.

— Что ж, может быть, это и хорошо, может быть, и к лучшему, — произнёс Скалыга и всё так же медленно, задумчиво повёл разговор о том, что пора уже начинать копать грядки и сажать овощи. Затем как бы между прочим вспомнил, что они с Захаркой давно не были в Изюме, а туда крайне необходимо поехать, проведать своих знакомых, и, может быть, удастся раздобыть там семена нового овоща, который называют картофелем.

— Так что пусть Ганка, — уже решительно сказал Скалыга, — напечёт побольше хлеба, насушит сухарей, чтобы нам хватило не на день-два, а на продолжительную поездку.

Захарка и Ганка в приливе чувств не придали значения загадочно сказанным словам — "на продолжительную поездку". Почему на продолжительную?

Через три дня Скалыга и Захарка отправились в дорогу. Чтобы дать возможность внучке и Захарке попрощаться наедине, Скалыга выехал немного раньше: ему, дескать, надо ещё побывать на месте будущего сенокоса, посмотреть, не залили ли весенние воды низину и как там поднимается молодая трава.

Захарка догнал Скалыгу по-молодецки подтянутый, стройный, радостный. Ехали еловым лесом по-над Северским Донцом. Потом повернули на запад, на степную дорогу, что вела к Изюму.

Всходило солнце. Искристо скользило по вершинам елей, тополей, дубов. Вступал в свои права день.

Лошади мчались словно наперегонки, охотно, быстро, Но вот Скалыга придержал коня, поехал медленнее.

— Давай, Захарка, поговорим с тобой, подумаем, как быть дальше, — произнёс старик не спеша, ровным голосом, как и всегда говорил с парнем. — У тебя, сынок, есть ведь родные — мать, отец?..

— Да, есть. В Кафе. Около самого моря, — ответил Захарка, удивлённый, что хозяин повёл об этом разговор, Разве он не знает?

— Не ведаю, как там у вас, у татар, но думаю, что, наверное, так, как и у нас, украинцев, — продолжал всё тем же ровным голосом Скалыга. — Если девушка войдёт в душу и заслонит собой всех на свете и ты хочешь быть в паре только с нею, самой дорогой и самой милой, то о своём счастье, о своих намерениях ты должен сказать родным — отцу и матери, просить у них совета и благословения.

Захарку словно ветром сдуло с коня. Он упал на колени лицом к восходу солнца, которое только что выкатилось из-за порозовевшего горизонта, и, поднимая вверх руки, склонился низко к земле. Захлёбываясь, что-то забормотал по-татарски, потом начал креститься и снова что-то быстро шептать. Наконец выкрикнул какое-то непонятное слово и заплакал.

Когда Захарка повернулся лицом к Скалыге, то сказал сурово и умоляюще:

— Батько! Я молил аллаха и молил Христа, чтоб они смягчили твоё сердце. Ты, батько Петро, был ко мне добрый, как родни, а сейчас ты злой, жестокий, как шантан. Ты прогоняешь меня от Ганки. Ты, наверное, мне не веришь, что я её люблю и она меня любит.

— Садись на коня, — сказал по-прежнему спокойным голосом Скалыга. — Тебе, сын, я верю. Но ты всё равно должен поехать к своим родным. Так надо. Только в этом году не возвращайся. Запомни.

Скалыга передал Захарке свою сумку с продуктами, свои запасной пистолет, саблю, кошелёк с несколькими дукатами и рублями и пожелал счастливой дороги.

Сев на коня, Захарка долго не отъезжал. Он всматривался в ту сторону, где находились Маяки, и тихо, страстно что-то беспрерывно шептал.

— Пора, — сказал настойчиво Скалыга. — Трогайся в путь. Счастливой тебе дороги!

Захарка взял направление на юг. И вскоре скрылся за горизонтом. А Скалыга долго ещё всматривался, не вынырнет ли снова где-нибудь высокая фигура в кургузом тулупчике, в шапке-малахае. Но, так и не дождавшись этого, повернул коня на дорогу к Маякам.

Через год, весною, когда уже начали цвести в садах деревья, Захарка вернулся в Маяки. Пётр Скалыга удивился. Его надежды, что время, дорога, встречи, беседы с родными охладят пыл в сердце юноши, не оправдались.

Но своего удивления и недовольства он не показал. Принял Захарку обходительно, гостеприимно, даже, могло показаться, как желанного. Однако благословение на брак Захарки с Ганкой по-прежнему оттягивал и оттягивал.

Сообразительный юноша начал догадываться, что люди из Тора, из Бахмута и из окрестных сёл приходят и приезжают к его хозяину не только за советом, по и за помощью. И даже за оружием. А бывает, что явятся один-два, а то и целая группа неизвестных и долго прячутся от посторонних глаз на пасеке, в саду или в лозняке на приусадебном участке. А потом неизвестно куда исчезают. Называли они себя знакомыми, земляками, родственниками. Но Захарка знает, что никакие они не родственники, а обычные беглецы, бунтовщики.

Скалыга понимал, что скрыть тайну от Захарки ему не удастся. Рано или поздно парень всё равно обо всём узнает. Кроме того, Скалыге необходим надёжный помощник. А Захарка как раз и мог им быть. И Пётр начал постепенно, осторожно открывать Захарке тайну "святого дела" — свою борьбу за лучшую долю голытьбы, которую вёл вместе с побратимами — бывшими булавинцами и такими же, как он сам, бывшими понизовцами-сечевиками.

Выезжая в городки и сёла, Скалыга иногда брал с сабою и Захарку. Побывал он с ним и в Изюме, водил по улицам, показывал издали крепость на горе Кременец, познакомил с татарами, которые уже давно проживают в городе. Тогда же он сумел свести и познакомить его с Гасаном — слугой-невольником самого владыки Изюма полковника Шидловского. Старик словно предвидел, а может быть, и знал, что эти знакомства когда-нибудь пригодятся и Захарке и всем побратимам.

Мохнатые сумерки угасали постепенно. А ночь, казалось, упала сразу немою чернотой. Ни шелеста, ни дуновения — тихо. Всё будто вымерло. Ганка, чутко прислушиваясь, продолжала ждать на улице Захарку, а Хрыстя томилась в тоскливом ожидании на крыльце под навесом. Где-то в полночь появился месяц, и сразу стало светлее.

На улице послышался топот копыт, приглушённый говор, а потом и шаги. Заскрипела калитка, во двор вошли Ганка и Захарка.

Хрыстя встала и пошла им навстречу.

— Ханум [15] Хрыстя, — сказал тихо Захарка, — я знаю, зачем ты пришла. И знал, что ты придёшь. О тебе говорил мне казак Головатый, когда был здесь на похоронах деда Петра.

Захарка умолк, вздохнул. Сказал несколько слов по-татарски. Но тут же спохватился.

— Я, ханум, сделал так, как приказывал мне мой покойный хозяин, побывал в городе Изюме.

— Ты узнал, где он?.. Что с ним?.. — придвинулась к Захарке Хрыстя, догадавшись, зачем он ездил в Изюм.

— Узнал. Только лучше бы, ханум, мне тебе об этом не говорить.

— Говори! — воскликнула девушка. — Говори!

— Тогда знай. Твоего Семёна и других узников, которые сейчас там, в Изюмской крепости, скоро погонят в Крым, наверно в Кафу. — Помолчав, Захарка тихо добавил: — А оттуда, кто знает, может быть, и в Стамбул…

— В Крым, говоришь? — не веря своим ушам, переспросила Хрыстя. — Ты это твёрдо знаешь?

— Да, твёрдо!

— Нужно преградить дорогу! — решительно проговорила Хрыстя.

Захарку удивила смелость, уверенность девушки. Он припомнил, как недели три-четыре тому назад здесь, на этом дворе, покойный Пётр Скалыга и казак Головатый говорили о делах пастуха и солевара Семёна и девушки Хрысти. Семён с компанией смельчаков пугал панов и всяких богатеев. Затем был коварно схвачен, зверски избит и посажен в тюрьму. На защиту юноши и на борьбу с богатеями смело встала его невеста Хрыстя. Она пыталась освободить Семёна из Торской тюрьмы. Но не успела. Его оттуда перевели. И вот теперь он находится в Изюмской крепости.

— Его можно спасти? Скажи, можно? Кто нам поможет? Ты знаешь кого-нибудь в Изюме?.. — снова заговорила взволнованно Хрыстя.

Но как она ни допытывалась, Захарка не обнадёжил её возможностью спасения Семёна. Сказал только, что из Крыма гонят большой табун лошадей. И что, когда они прибудут в Изюм, тогда на юг погонят узников. И ещё сказал, что скоро они вдвоём с нею поедут в Изюм. И там, несомненно, узнают обо веем. Но отправятся только тогда, когда он из Изюма получит знак, что можно выезжать.

Гонец, которого ждал Захарка, прибыл ночью. Это был мальчик лет десяти — двенадцати, босой, без рубашки, в мохнатой татарской шапке и в овчинном тулупе. Тулуп защищал его от холода, а подвёрнутые полы служили вместо седла.

Влетев во двор, мальчик защёлкал пеньковым арапником, затарахтел кнутовищем в двери.

На шум из хаты вышли Хрыстя и Ганка. Но мальчик не стал даже разговаривать с ними. Когда появился Захарка, он сказал ему:

— Гости прибыли, — затем тут же повернул коня и помчался обратно в Изюм.

Восход солнца Хрыстя и Захарка встретили в слободке вблизи Изюма, в одном из татарских домов.

Когда солнце достигло зенита, Захарка осторожно, крадучись стал пробираться зарослями по-над берегом Северского Донца к условленному месту — развесистому чёрному тополю, где должен был встретиться с Гасаном и узнать от него, кто именно эти "прибывшие гости". О том, что они из Крыма, — он догадывался, даже был уверен в этом.

Крымский калга-бей[16] и изюмский полковник Фёдор Шидловский никогда не виделись. Но знали заочно друг друга хорошо, даже подружились, а потом, вследствие удивительных и трагических обстоятельств, стали вести и торговлю.

Это случилось после того весеннего неудачного набега татар на Слободскую Украину, в том числе на городки Тор, Изюм и на село Маяки. Среди пленных из разбитого грозного и хищного чамбула, среди тех, кто не пошёл ко дну Северского Донца и кто не погиб в песках под Изюмом, был и сын калга-бея. Жадный до денег и драгоценностей, полковник Шидловский воспользовался возможностью получить за него хороший куш. Нескольких пленных татар он отпустил на волю, даже способствовал, чтобы они скорее добрались до Крыма. Пленные должны были передать калга-бею, что его наследник жив-здоров, обут и одет, но очень скучает по родным и по Кафе. И если отец желает увидеться со своим сыном, и ещё с несколькими знатными мурзами, то пусть не поскупится и присылает в Изюм пятьсот золотых дукатов, сотни две аршин хорошего бархата, пряностей и двух немых молодых слуг-телохранителей.

Кое-кому из приближённых полковника это условие казалось нелепой блажью. Но Шидловскому очень хотелось, чтобы его, войскового бригадира, владетельного магната, охраняли безъязыкие прислужники, как это заведено в Турции, у богатейших крымских мурз и в диванах, где вершат правосудие. Это очень хорошие слуги, и можно быть в полной уверенности, что такие телохранители не разгласят ни единой тайны.

В начале лета, когда рощи стали ещё более таинственно привлекательными, а на лугах и поймах поднялась, высокая трава, которую уже можно было косить, когда зацвела рожь и начали наливаться прозрачно-жёлтым соком вишни, в Изюм прибыл небольшой, в несколько человек, отряд татар. Встречали их далеко за околицей городка. С завязанными глазами провели около башен, рвов, каменных и земляных валов крепости.

Шидловский принимал мурз в просторной светлице с двумя удлинёнными и узкими, как бойницы, окнами. Он сидел на табурете за столиком, около окна, откуда хорошо было видно гостей и двор вблизи замковой башни, из которой начинался вход в эту светлицу.

На большой узорчатый ковёр, поджав по-мусульмански в белых шерстяных носках ноги, сел упитанный, в расшитой шёлком и золотом тюбетейке седобородый татарин. Это означало, что он не только главное доверенное лицо, а и самый старший среди присутствующих здесь, так как, по мусульманскому закону, бороду имел право носить только тот, кому уже за пятьдесят лет.

Рядом с седобородым умостился дородный, в широких полосатых шароварах, в белой, распахнутой на груди рубашке и накинутом на плечи, сшитом будто из густо сплетённой сети халате молодой таган-бей.

Бросив острый взгляд на Шидловского, бей окинул затем взглядом увешанную дорогими коврами и рушниками светлицу и, не показывая удивления или какой-либо заинтересованности, вдруг застыл, словно задремал.

Сзади двух мурз, тоже подобрав под себя ноги, примостился драгоман — переводчик — Юхан, русый, средних лет, длиннолицый, с бритым подбородком, одетый в татарского покроя халат, на голове — чёрная, расшитая белыми нитками тюбетейка, лицом он очень напоминал обыкновенного сельского парня со Слобожанщины.

Молодой татарин лет двадцати стоял с поникшей головой около двери. Он был в бело-розовых узких штанах, стройный, смуглолицый, красивый, без тюбетейки, наголо стриженный.

— Наместник солнцесиятельного повелителя Крыма, его вельможность солнцесиятельный калга-бей, — начал седобородый ровным, бесстрастным голосом, раскачиваясь в такт словам взад-вперёд, словно слегка кланяясь, — поручил нам, верным его ханской солнцесиятельности, стать перед твоими ясными очами и приветствовать от его солнцесиятельства тебя, прославленного в Урустане рыцаря, вельможного изюмского повелителя — башу!

Драгоман переводил, придерживаясь интонации, с которой произносил приветствие седобородый.

"Его солнцесиятельность…", "вельможность…", "наместник солнцесиятелыюго повелителя…" — продолжалось и продолжалось.

— Скажи, пусть начинает о деле, — кинул драгоману Шидловский и перевёл взгляд на кожаную, похожую на большой бурдюк сумку, что лежала у стены около дверей, где стоял молодой татарин.

Седобородый, наверное, догадался и без переводчика, о чём сказал полковник. Он начал не спеша подниматься.

Молодой таган-бей шевельнулся, что-то недовольно промычал. В тот же момент татарин, стоявший у дверей, подхватил сумку и поднёс её к седобородому. Старик вытащил из неё сначала свёрток дымчатого шелка, потом голубого, как чистое весеннее небо, а затем — багряного, как утреннее солнце. Концы свёртков, лёгкие как пух, ниспадали к полу, струились потоками прозрачной, пронизанной всеми красками радуги воды.

На свёртки шелка лёг маленький, украшенный серебряным узором и самоцветами пистолет. Рядом с ним — большой кошелёк с деньгами.

— Это дукаты, как было сказано в условии, — произнёс громко драгоман.

Седобородый что-то проговорил по-татарски. К нему тут же подбежал стоявший у дверей молодой татарин. Старик схватил его за руку, толкнул от себя, и тот упал на колени перед Шидловским.

— Немой. Без языка. Зовут Гасаном. Будет верным тебе слугою, — вслед за седобородым, только громче, произнёс переводчик.

Шидловский был доволен. Но почему привезли только одного, а не двоих? Он спросил об этом у седобородого.

Тот ответил, что, к их сожалению, они не нашли ещё одного такого же красавца без языка, который пришёлся бы по нраву "ясновельможному повелителю". Но они думают и надеются, что нынешняя встреча не последняя, что это только начало их знакомства. Ведь они могут обмениваться в будущем друг с другом ценностями, различными товарами и этот обмен может быть полезным и для него, "изюмского повелителя", и для них, "верных слуг солнцесиятельного калга-бея"…

— Баша Изюма имеет ненужных ему людей. Мы в Крыму тоже имеем таких. Можем обменяться… — прошептал с придыханием, будто несмело, лукаво усмехаясь и ворочая чёрными, лоснящимися, как омытые водой ягоды тёрна, глазами, молодой таган-бей. А затем уже громче и быстро добавил: — Дадим покорных, здоровых и пригодных к работе.

Такое необычное предложение поразило Шидловского. От удивления он вытаращил глаза, потом заморгал, как это делают, когда в глаза попадает пыль, заёрзал на табурете, поднялся. Его худощавое, скуластое, очень загорелое лицо немного нахмурилось, длинные, закрученные вверх усы слегка шевельнулись.

Гости насторожились.

Что-то бормоча, засопел седобородый. Таган-бей хотя и продолжал по-прежнему улыбаться, но лицо его изменилась, будто он проглотил что-то кислое. Драгоман вобрал голову в плечи и поглядывал на полковника, как испуганная мышь из норы.

Но гнев не разразился.

— Если тебе, повелитель, не нужны люди-рабы, — проговорил таган-бей так же тихо и медленно, будто цедя капля за каплей слова, — тогда бери лошадей… Дадим наших, татарских, быстроногих, а ты, баша, нам — ненужных тебе людей…

Шидловскому не хотелось, чтобы татары заметили его смущение, он отвернулся к окну, выглянул, нет ли кого поблизости во дворе, потом взял в руки со столика пистолет и, казалось, начал внимательно разглядывать его. На самом же деле он сосредоточенно думал: "В крепости действительно есть беглецы, клеймёные и неклеймёные. И наберётся их сотни две или три… Белгородский воевода уверял недавно, что из Петербурга скоро придёт приказ строить "украинскую линию" — фортификационные сооружения от Днепра до Донца, чтобы преградить дорогу татарам. Изюмский слободской полк будет копать рвы, насыпать валы на правом берегу Северского… А линию будут строить казаки, поселенцы и сбежавшие сюда крепостные-беглецы. В Изюме их наберётся человек двести. А позавчера ещё пригнали сюда добрую сотню разбойников из Тора. Сколько их здесь, в крепости, никто толком и не знает. Одни уже отдали богу душу, другие под конвоем возвращены в поместья… Так что, если направить в Харьков или в тот же Белгород… А по дороге… на них наскочит татарский чамбул…"

— Голову за голову? — вдруг спросил он громко.

— Да, баш на баш, — перевёл Юхан.

— Нет, одной лошади за человека маловато, — проговорил Шидловский, — маловато…

— Почему маловато?!

— Голова за голову!

— Голова за голову, — якши!..

Татары повскакивали на ноги, обступили полковника.

— Далёкая дорога…

— Гнать степью.

— Волки…

— Грабители…

— Это верно, но всё же маловато, — продолжал упираться Шидловский.

— Якши! Якши! — начал хлопать его по плечам таган-бей.

И Шидловский согласился.

После короткой паузы гости и хозяин сошлись в тесный круг и заговорили о том, что обмен должен быть абсолютно тайным и происходить ночью, в безлюдном месте. Лучше всего где-нибудь в дебрях урочища Рай-городка. Место назвали татары, но Шидловский, находясь в возбуждённом состоянии, не придал этому значения, хотя в том урочище находился и его собственный хутор.

Во время торга никто не обратил внимания на молодого татарина, который стоял в углу, около дверей, со сжатыми гневно кулаками и молча наблюдал за сделкой людопродавцев.

Но о нём помнили. Когда татары выходили из светлицы во двор, таган-бей, идя рядом с Гасаном, сказал тихо:

— Будешь делать так, как тебе приказано. Присматривайся, запоминай всё, что увидишь в крепости. Валы, башни, подземные ходы. Где именно стоят пушки. Запоминай разговоры хозяина с другими людьми. Когда придёт к тебе наш человек, а может, я и сам приду, то обо всём расскажешь. В общем, делай так, как приказано, и будешь сам жив, и цела будет твоя родня. Пусть помогает тебе аллах!..

Гасан в ответ кивнул головой и ускорил шаг, чтобы быть поближе к своему новому хозяину. Подойдя к полковнику Шидловскому, он услышал, как тот с драгоманом обсуждали, где лучше перегонять через дикопольские степи табуны лошадей и где удобнее татарам перехватить невольников, которых вывезут из Изюмской крепости. Гасан внимательно слушал их и всё запоминал.

Захарка и Гасан встретились у реки. Радостно похлопали друг друга по плечам и стали прогуливаться вдоль берега.

— Я здесь с Хрыстей, о которой тебе говорил, — сказал Захарка. — Она там… — и он показал рукой в ту сторону, где в широкой низине, около городка, находилось поселение Студенок.

Гасан кивнул головой, мол, знаю, затем круто повернулся, положил руки на плечи друга, окинул его радостным взглядом и слегка тряхнул, будто собираясь с ним бороться. Но сейчас было не до шалостей. Гасан отступил от Захарки, пригнул ветку тополя, отломил удобную крепкую палочку, и начался между ними, как бывало всегда при их встрече, необыкновенный разговор.

На мелком, слежавшемся, влажноватом песке Гасан выводил большие буквы. Захарка шёл следом, медленно читал их и сразу же затаптывал. Когда не мог что-нибудь понять или ошибался, Гасан заставлял его перечитывать снова или писал другое, более понятное слово.

Из "рассказа" Гасана Захарке стало известно, что в Изюм снова прибыли седобородый, таган-бей и драгоман. Они уже виделись с Шидловским и разговаривали с ним. К городку приближается табун из двухсот сорока шести лошадей. Их было ровно двести пятьдесят. Но четыре лошади где-то погибли или отбились в пути от табуна. Послезавтра ночью, когда будет всходить луна, на лесной поляне вблизи Изюма произойдёт обмен… Лошадей направят лесной просекой к урочищу Райгородок. А из крепости выведут узников и погонят в Харьков. Но туда они не дойдут. Вдали от Изюма, где-то в степи, возможно вблизи Балаклеи или немного в стороне от неё, где будет удобнее, татары перехватят узников и как пленных невольников погонят их на юг, в Крым.

— А как быть нам? — спросил Захарка и напомнил Гасану позавчерашний разговор об освобождении из крепости Семёна. — Как нам действовать?..

"Ножами", — написал Гасан на песке. Потом нарисовал две человеческие фигуры, связанные верёвкой, и лезвие ножа, которое перерезает эту верёвку.

— И напасть неожиданно? В удобном месте? — будто спрашивал и отвечал сам себе Захарка. — Да, неожиданно! Стремительно!..

Гасан закивал в знак согласия головой. На его кругловатом лице, казалось, не было ни печали, ни радости. Он стал как бы безразличен к тому, что замышляется. Но сердце его сжимала глубокая, безутешная тоска, и ему было невыносимо больно оттого, что он не имеет возможности никому ничего рассказать.

Встреча их на этот раз была короткой. Захарка спешил.

— Ну, Гасан, пожелай мне удачи! — сказал Захарка на прощанье весело, беззаботно, даже немного хвастливо, будто собирался не на опасное дело, а на какую-нибудь прогулку. Он ткнул друга кулаком и грудь, помахал ему рукой, быстро перебежал поляну и исчез в зарослях ольшаника, откуда сразу же вспорхнула станка испуганных скворцов. Птицы покружились немного над Гасаном, затем снова упали в кусты, и опять полилось их весёлое разноголосье.

Гасан долго стоял на берегу и всё смотрел на тихое, едва заметное течение воды, потом отступил несколько шагов, сел в тени под стволом осокоря и застыл в раздумье. Ему некуда было спешить. Шидловский после разговора с прибывшими из Крыма гостями немедленно послал нарочного к харьковскому полковнику Донцу с сообщением, что из Изюма дня через четыре к нему пригонят заключённых. И что пусть, мол, полковник поступает с ними по своему усмотрению: то ли оставляет у себя, то ли переправляет их в Белгород… Когда гонец отправлялся в путь, Шидловский тоже выехал, а куда — неизвестно. Сказал только, что домой возвратится ночью. Так что Гасан, пока нет хозяина, свободен. Он может даже выйти из крепостного замка, но покидать городок не имеет права.

Возвращаться сейчас в замок и встречаться там с мурзами у Гасана не было никакого желания. Наоборот, ему хотелось подальше куда-нибудь спрятаться, чтоб не видеть их, не слышать ни единого их лицемерного слова. Речи этих наглых торгашей, хотя и произносимые на родном языке, всё равно бросают его в дрожь, и ему так хочется крикнуть им в глаза что-то острое, исполненное гнева и презрения… Но он немой и, кроме того, раб…

В первый же день появления в замке Шидловского таган-бей заявил Гасану, что пора уже выполнять поручение.

— Нам необходимо знать, — потребовал он, — где именно расположены пороховые погреба, потайные ходы в крепости, сколько здесь пушек, где хранится полковое оружие. Всё это ты напишешь, когда мы останемся вдвоём. Кроме того, ещё припомнишь всё важное из разговоров и приказов полковника Шидловского своим помощникам-есаулам. Слуга, — проговорил таган-бей тоном, не допускающим возражения, — который ежечасно находится около своего хозяина, должен знать всё, что ой делает и даже что замышляет сделать. Готовься…

Гасан, конечно, знал многое. Шидловский, будучи уверен, что безъязыкий слуга никаких тайн никому не выдаст, ничего от него не скрывал.

Кому-нибудь другому Гасан, может быть, и рассказал бы — написал бы на бумаге всё, что знает, но только не таган-бею. Таган-бей — его заклятый враг. Он вырвал у него язык, причинил ему адские муки, убил горем и свёл в могилу его, Гасанову, мать, пустил по миру отца, насильно отнял, поглумился над расцветшей в его сердце любовью… И теперь вот — загнал его сюда, в Урустан, приказал быть шпионом.

Неожиданно повеял лёгкий ветерок. Послышался шелест листвы, Гасан поднял голову и увидел мелькнувшую вдали, меж редкими кустами, фигуру Захарки. Течение его мыслей сразу изменилось. Гасан почувствовал себя одиноким, будто он давно уже находится на безвестной пустынной земле. Только нет, не на пустынной, вокруг ходят люди, но он для них чужой. Кроме Захарки, у него нет здесь ни одного близкого человека. Лишь с Захаркой он может поделиться сокровенными мыслями, излить ему боль своей души. Вот под этим осокорем они только что сидели. На этом сером песке он выводил слова, чертил улицы и дорогие, знакомые обоим места — дома Кафы. Они показывали друг другу, где жили: Захарка в семье рыбака недалеко от моря, от гавани, там, где начинается каменный мол. А Гасан — в каморке кафского медресе, в котором его отец был сторожем. Захарка рассказывал, как он очутился в этом урустанском крае, как ему живётся в Маяках, не утаил и о своей любви к синеглазой Ганке, рассказал о том, как Скалыга посылал его в Крым, к родным, за согласием-благословением на брак.

Опасной и утомительной была та поездка для Захарки. А Кафа встретила его горем: отца поглотили морские волны, мать тоже умерла, день и ночь высматривая своего рыбака на берегу моря. Старшая сестра Захарки, выслушав, за чем приехал брат, сказала:

— О твоём намерении, Закир, породниться с гяурами я буду молчать перед аллахом и перед людьми. Так как я сама несчастлива. Мой любимый Махмуд уже второе лето как пошёл гребцом на паруснике в море. Поплыл и не возвращается. Как тебе, Закир, быть — посоветуйся со своим сердцем.

И Захарка подался тем же бездорожьем на север. Когда он снова вернулся в Маяки, ему казалось, что всё идёт хорошо, что Скалыга даст своё согласие на его брак с Ганкой, только надо дождаться осени. Ведь у урусов так заведено — обручение справляют лишь осенью, когда управятся с неотложной работой: соберут зерно, овощи, приведут в порядок сады, да и себя обошьют, обуют. Но вот настала осень. Умер Пётр Скалыга. Теперь, по тому же урусскому обычаю, нужно ждать сорок дней после смерти старика, и тогда уж Захарка напомнит Ганке о своей любви, и они сыграют свадьбу.

"Пусть будет счастлив… — желает мысленно Гасан. — А мне…"

Давящая горечь наполняет его сердце. Гасану нестерпимо больно. Ему только двадцать лет. В этом буйнокрылом возрасте всё кажется доступным, грудь наполняет радость, а он уже живёт воспоминаниями о прошлом…

Сколько им пережито! Особенно за последние годы. Изведанное тяжёлым грузом лежит на его душе, и он даже не имеет возможности вылить вместе со слезами перед кем-нибудь из родных или другом свою горечь, свою печаль. Ведь буквами на песке всего горя из сердца не вычерпаешь…

Когда исполнилось шестнадцать лет, его схватили султанские слуги и отвели во двор, где помещался кафский правительственный диван. Там его, к удивлению, угощали мясным душистым пловом, медово-сладким шербетом и такою же сладкой водой. После еды он крепко заснул. Когда проснулся, пришёл в себя, был уже без языка. Лежал в какой-то маленькой, тесной, зарешечённой каморке, весь пронизанный жгучим огнём. Руки и ноги связаны. Голова замотана в тряпки. Рот забит тоже каким-то вонючим тряпьём.

Матери, пробравшейся к изуродованному сыну, таган-бей, очутившийся вдруг тоже в каморке, сказал:

— Это большое счастье Гасана. Теперь он станет охранником кафского дивана, а то был бы простым воином. Его могли бы погнать в неведомые края, и где-то там, на чужбине, он мог бы погибнуть в бою. Теперь же благодари, ханум, аллаха, твой сын всегда будет находиться в Кафе.

Но охранником дивана Гасан не стал. Его постигло ещё большее несчастье…

Кончался летний день, вечерние сумерки спускались с гор. Свет тускнел, фиолетовые тона сгущались и сгущались. День должен был вот-вот уйти прочь, землю постепенно наполнял ночной мрак. На ближайшей к дивану мечети муэдзин пропел в чистое небо своё протяжное "Алла Акбар". С моря доносилось беспрестанное рокотание, словно там без конца вздыхал какой-то могучий сказочный великан. Но и сквозь шум прибоя в каморку с улиц Кафы доносились крики рассерженных ишаков, ржание коней, людские голоса.

Однако Гасан ничего не слышал и не видел, кроме любимой Фатимы, своей подруги детства, которая пришла его проведать. Они сидели рядом. Девушка откинула паранджу и, радуясь встрече, рассказывала всякие новости, а затем начала вдруг вспоминать, как они, ещё детьми, играли во дворе, о чём-то заспорили, подрались и Гасан укусил её за руку выше локтя. Фатима отвернула на плече накидку и показала то место. Гасан припал губами к плечу Фатимы. Затем смутился и почувствовал, как вдруг неистово заколотилось его сердце. Фатима умолкла, глянула на него повлажневшими и вместе с тем радостными глазами. Зардевшееся её лицо приблизилось к Гасану.

— Милуетесь? — послышался хрипловатый ехидный голос таган-бея.

Гасан и Фатима, вздрогнув, отпрянули друг от друга. Вскочили на ноги. Фатима не успела закрыть, как это полагается делать при встрече с мужчиной, лицо паранджой.

— Ты, оказывается, умеешь писать? — грозно, с удивлением спросил таган-бей. — Умеешь?!

Слушая чарующий голосок Фатимы, Гасан чертил прутиком по песчаному грунту разные знаки, силуэты домов и сам не заметил того, как написал имя девушки. А с тереть его позабыл.

В тот же день Гасана допрашивали. И он "рассказал", что грамоте научился у мальчиков в медресе, с которыми дружил, когда помогал отцу убирать школу.

За скрытие, что он умеет писать, а значит, мог бы, если бы был охранником дивана, разгласить какую-нибудь тайну, Гасана должны были казнить. Но его помиловали. Однако помиловали, как выяснилось вскоре, не из милосердия.

Гасан очутился за Кафой, в горах, — в тайном медресе. Там учили его урусскому языку, письму и чертить хитроумные условные знаки, для тайнописи.

Почти два года он ничего не слышал о судьбе своих родителей и любимой. И только перед тем как должен был ехать в Изюм слугой и шпионом, узнал, что мать свело в могилу горе, обрушившееся на него, отец нищенствует где-то на невольничьем базаре, а Фатима в серале таган-бея.

Уже пошёл третий год, как он в последний раз видел свою Фатиму. Но и сейчас Гасан слышит её нежный голос. Она каждую ночь является к нему во сне. Взявшись за руки, они бродят по бескрайним, дивным просторам или парят будто на крыльях над наполненной седыми туманами бездной, над горами, повитыми прозрачной, светлой голубизной…

Иногда Фатима является к нему печальная, вся в слезах и зовёт, умоляет освободить её, взять с собой. А он стоит растерянный, не может осмелиться на такой поступок и тоже заливается слезами. В щебете птиц, в шелесте деревьев, в дуновении ветра — всюду Гасану слышится голос любимой.

Уже здесь, в стране урусов, Гасан много передумал о своей и её судьбе. Он без конца казнит себя за трусость. Вот его однолеток Закир ради любви дважды преодолевал опасный нелёгкий путь между Крымом и Маяками, страдал от холода, изнывал в жару и остался живой. И, наверное, скоро будет счастлив с любимой. А он, Гасан, имел ведь возможность, ещё будучи вблизи Кафы, убежать из того шпионского гнезда, уничтожить таган-бея, забрать Фатиму и… Но он не сделал этого!..

Да и в те дин, когда ехали сюда, в Изюм, он был около своего лютого врага и мог бы задушить эту гадину и повернуть своего коня в Крым.

"Ты, Гасан, — ишак, который хотя и упирается, но всё равно идёт, куда его направляют, и везёт на спине, что положат. Ты шакал, который громко воет, лает, а сам дрожит от страха и прячется в щели, поры. А ты ведь мог бы быть барсом, львом, мог бы быть вольным… Такая возможность тебе представлялась не раз. Даже сейчас, как приближённый хозяина, ты можешь пойти куда захочешь. А на конюшне Шидловского томятся застоявшиеся жеребцы. Неужели ты не воспользуешься удобным случаем и теперь?.."

Гасан рывком вскочил на ноги, оглянулся, посмотрел вверх: скворцы, кружась, набирали высоту, тренировались перед отлётом в тёплые края.

Торопясь в поселение Студенок, Гасан представлял, как будет происходить схватка с охранниками узников, а может быть, и с татарами-людоловами ночью по дороге в Харьков. Схватка эта неминуема. А их будет только трое: Захарка, ханум Хрыстя и он, Гасан. Да, маловато. Кроме того, им необходимо хорошее оружие, быстроногие кони. Нападать, как говорил Захарка, нужно стремительно, неожиданно…

Освободить надо только одного заключённого. Хотя ханум Хрыстя говорит, что, если представится случай, освободить нужно заключённых побольше, даже всех. Что ж, правильно говорит. А кто он такой, тот Семён, что из-за него поднимается такая буча? Урусский бай?.. Нет, в крепость сажают только беглецов, подстрекателей, непокорных мурзам людей. Так что, наверное, и он из таких. Не зря ведь и настоящий урусский мурза Синько, приезжавший на днях к хозяину и рассказавший ему о бунтовщиках, упоминал и имя узника Семёна. Жаль, он забыл сказать об этом Захарке. Надо ему ещё передать и о том, что у хозяина был разговор с прибывшими из Крыма гостями о каком-то опасном бунтовщике Головатом. Татары почему-то обеспокоены, что этот казак подался на юг, — может, побаиваются встречи с ним, когда туда же, на юг, погонят узников? Хотя едва ли. Дороги их, видимо, разойдутся. А наши сойдутся, сойдутся обязательно! Как же всё это будет происходить?..

Битая дорога тянулась и тянулась на запад. Гордей Головатый ехал впереди неизвестного ему чумацкого обоза. Чтобы не удаляться от него, он сдерживал ход коня, часто останавливался и, постояв минуту-другую, ехал дальше.

Темнело. Небо куталось в клубящиеся тучи, и солнце едва просматривалось сквозь них. Сеялся мелким дождик. Травы и листья деревьев, намокнув, становились тугими, блекли, сворачивались и никли. Куда ни посмотришь, до самого горизонта стелились широкие желтоватые пятнистые полосы.

Всё это было привычным и не выливало у Гордея никаких эмоций. Но вот внимание его начали привлекать раскидистые кусты боярышника. Они словно выбегали из бескрайней степи, становились вдоль дороги и красовались своими густыми, будто пылающими тихим ясным пламенем листьями. Гордею казалось, что это буйно трепещущее пламя вот-вот взовьётся высоко в небо и охватит всё необозримое перед ним пространство.

Осень…

На всём тихая задумчивость. Степь готовится к долгому сну. А может быть, она только утомлённо притихла? В вышине и внизу ещё плывут отзвуки лета. В ржавой, привядшей, всклокоченной траве — шелест, писк, птичьи трели… А с неба струится, постепенно отдаляясь, размеренное "курлы". Оно зовёт за собой куда-то в неведомое, загадочное, что находится где-то там, может быть на краю земли…

Кусты боярышника стали гуще. Багрянцевые сполохи затопили весь горизонт. Рядом с боярышником изредка появлялись синеватые запруды тёрна, спутанное сплетение ежевики. Волнистые травы припали к земле, облысели песчаные, омытые дождями холмы.

— Наверное, и там уже всё пожелтело, завяло, — сказал вслух, как привык это делать наедине, Головатый. — А вскоре осыплется лист, поредеет чаща…

И он мысленно перенёсся туда, куда держал путь, к широкой пойме речки Самары, где она дугообразно поворачивает на запад и медленно течёт к Днепру. Там, среди густых кустарников, — зимовники. В тех, из лозняка, хатёнках можно немного отдохнуть, а потом снова — в дорогу, на правый берег Славуты.

"А может быть, у реки, в низине около воды, ещё всё зелено, травы в соку, не полегли, — начал размышлять Головатый. — Но если даже и так, вода всё равно ледяная. Сам бы я ещё смог на лодке или на какой-нибудь колоде переплыть через Днепр… Но как быть с конём? Придётся, наверное, ждать, пока реку скуют морозы. Да, придётся… — вздохнул Гордей. — А пока можно будет спуститься на понизовье, добраться до Хортицы, до Бузулука и земно поклониться… О нет! Лучше не думать о таком, не тревожить, не растравлять свою боль… Там, на пожарище, всё поросло чертополохом, лебедой. А ветер поднимает и гонит из края в край степную пыль с руин и могил моих побратимов…

Нет! Лучше шагать своею дорогой. Через неделю или полторы буду около Днепра, переберусь на Правобережье. А там, на той, теперь уже польской, стороне станет видно, с чего начать, что делать, как действовать. Соберём, наверно, побратимов, и снова запылают фольварки… Только надо было бы выбираться туда в погожие летние дни. Тогда не шатался бы по заливным лугам… Да, запоздал я. Уже подошла осень. Земля вот-вот раскиснет, начнётся грязь. Да, запоздал…

Что ж, пусть будет и так. Но в эти дни вон как дунуло! — Гордей довольно усмехнулся. — Да, завихрило, закружило, щедро сыпануло искрами… Бахмутцы дали хорошую взбучку торским и своим соляным управителям и надзирателям. Не один из них рыл землю носом, чесал помятые бока, а некоторые уже никогда и не поднимутся…"

При воспоминании о тех недавних событиях в городке Бахмуте в воображении Головатого снова предстало…

Взгорья, лесные чащи. Над берегами реки Бахмутки низкий непролазный кустарников, широкой долине избёнки, шалаши, землянки — убогие поселения беглецов со всей России… На левом берегу реки приземистые сараи — солеварни. А на бугре, на каменном фундаменте, за высоким частоколом — большой, с башнями, верандами-пристройками дом управляющего солеварнями.

Над Бахмуткой стелется дым, дотлевают избёнки, шалаши, землянки, сожжённые барскими приспешниками. Слышатся выстрелы, тревожные голоса. Грименко так и не удалось подчинить, поработить бахмутцев. Повстанцы уничтожили его и его дом. Но и сами они не нашли ожидаемого покоя. Из Белгорода, Харькова двинулись к Бахмуту царские каратели. Пришлось повстанцам бежать в дикопольскую глушь. Так им посоветовал он, Головатый.

А что было делать, когда нет другого выхода? Да, люди спрячутся в Диком ноле в чащах, в оврагах… Но надолго ли?..

Гордей окинул взглядом притихшую степь — никого. Оглянулся. За версту-полторы — чумацкий обоз. Слышно поскрипывание колёс, отдалённое негромкое покрикивание чумаков.

"Наверное, негоже вот так торчать и торчать столбом перед людьми, мозолить нм глаза. Если уж свела судьба тебя с ними, то надо присоединяться к их компании", — подумал Головатый. Он свернул с дороги, разнуздал коня и отпустил его пастись.

Обоз приближался. На переднем возу сидел неподвижно и, казалось, дремал в испачканных дёгтем, припорошенных пылью, заскорузлых штанах и сорочке дородный, с чрезмерно широкими плечами и круглым, словно распухшим лицом, заросшим рыжеи до красноты бородой, чумак.

"Атаман", — догадался Гордей. И, сняв шапку, приблизился к возу.

— Здравствуйте! — почтительно поздоровался Головатый.

Рыжебородый лениво шевельнулся, сдвинул на затылок шляпу. Из-под её обвисших полей, казалось, ударило сразу пламя. Но поля шляпы тут же наползли на копну волос — пламя потухло. Кустистые, выбеленные солнцем брови атамана резко поднялись, и он метнул в Гордея пронзительный взгляд.

— С Дона едете?

Атаман опять не ответил. Он выпятил губы так, что даже усы оттопырились, и сверлил Головатого острыми, словно маленькие буравчики, глазами.

А сам, наверное, думал: "И кто это такой объявился здесь, на глухой степной дороге? Не разведчик ли, случайно? Да, да, конечно! Осмотрит всё, а потом, когда стемнеет, когда чумаки улягутся, уснут, подаст условный знак — и ватага отчаянных разбойников обрушится на обоз. Так бывало уже не раз… А грабить будут в первую очередь мой воз, где хранится казна и ценности…"

Волы, тяжело ступая, едва двигались по неровной, в выбоинах дороге. Ни окрики охрипших чумаков, ни посвисты кнутов на них не действовали.

— Бедная скотина обессилела, наверно, отощала. Добраться бы вам к хорошему пастбищу и отдохнуть, — произнёс Гордей, пытаясь разговорить всё же атамана, однако тот продолжал молчать.

Головатый отстал и снова начал пасти коня вдоль дороги, где ещё вился не сожжённый солнцем спорыш и щетинился молодой пырей.

Чумаки, в отличие от атамана, были более общительны с Головатым. Подъезжая к нему, они здоровались, перебрасывались словами. Гордей всматривался в их загорелые до черноты, задубевшие от солнца и ветра лица. И хотя никого из знакомых он не встретил, ему всё равно было приятно слышать немного вызывающее, а то и острое, задиристое:

— Эй, человече, откуда прибился?

— Да он здесь, в буераке, родился.

— А может, и так. Вон какой вымахал!

— Куда стелется дорожка?..

— Приставай к нам, будет веселей.

— Конечно, если по пути.

— Приставай, скушаешь чумацкого…

— Тумака и мамалыги:

— Меняй коня на чебака.

— Сделаем из тебя чумака.

— Так меняем?

— Можно. Если хорошо будете кормить, — отшучивался весело Головатый, — и чтоб на мягком спать.

— Накормим.

— Из лободы юшка, а кулак — подушка.

На переднем возу поднялась тычка с большим пучком бурьяна и красной лентой. Чумаки тут же умолкли. Насторожились. Подъезжавшие новые чумаки уже не здоровались, смотрели на Гордея мрачно, с подозрением. Головатому была понятна такая внезапная перемена в настроении людей, и он не удивлялся этому: атаман подал знак: "Будьте осторожны с ним…"

"Хотя и хотелось, но не свертелось, — подумал с досадой Гордей. — Не смололось на этом камне, сыпь на другой".

Он отошёл немного в сторону от дороги, остановился на видном месте и, прислушиваясь, смотрел на проезжающих мимо чумаков.

Вдруг в конце обоза послышались то высокие, то низкие, то дребезжащие звуки — какая-то странная музыка. Но вот она оборвалась, и тут же раздался тоскливый собачий вой.

Головатый подошёл к дороге.

Из будки последней в обозе мажары выглядывал паренёк лет шестнадцати-семнадцати. Он был круглолицый, светловолосый. Его большие серые глаза смотрели на Головатого доверчиво, улыбчиво. Прижав к губам небольшую продолговатую дрымбу, юноша играл что-то грустное, а две кудлатые собаки, рябая и чёрная, которые бежали рядом с мажарой, то и дело останавливались, вытягивали шеи, поднимали вверх морды и протяжно завывали.

— Пищалка? — спросил Головатый, поздоровавшись.

— Дрымба, — пояснил юный чумак, почтительно кланяясь и не выпуская из рук согнутую в кольцо, толщиной с кнутовище лозину, из разреза которой торчала тоненькая, как лист пырея, пластинка.

— Дрымба? — удивился Гордей. — Самодельная?

Паренёк свесил с воза босые ноги, вымазанные дёгтем, и в одни момент очутился на земле. В это время, свирепо залаяв, собаки набросились на копя Головатого, а потом и на него самого.

Юный чумак утихомирил собак и ещё раз поздоровался с Гордеем. Заметив у него под полой плаща пистолет и ятаган, удивлённо поднял брови.

— Вы запорожец? — спросил, смущаясь.

— Был таким, — признался Головатый.

Паренёк ещё больше смутился. Волы, предоставленные самим себе, остановились. Но собаки, наверное уже приученные подгонять их, завизжали, залаяли. Мажара снова двинулась дальше.

— Пойдёмте скорее, а то отстанем, — проговорил паренёк.

Головатый и молодой чумак ускорили шаг.

— А я до этих пор только слышал рассказы о тех рыцарях. Да, бывало, ещё слушал о них песни кобзарей. А вот теперь… — Юноша замолчал и с восхищением посмотрел на Гордея. Взволнованный такой встречен, он не знал, что и говорить. Но вскоре освоился и начал расспрашивать, куда запорожец едет. Затем, как и его старшие товарищи, стал приглашать присоединиться к их чумацкой компании.

Идя вслед за мажарой, они разговорились. Головатому стало известно, что обоз этот из Прилук. Чумаки были на Дону, на Кривой косе Азовского моря. И вот теперь возвращаются. Везут рыбу и всякий заморский и кавказский товар, но больше всего — различной сушки. Мажар в обозе около сотни. А хозяев только три или четыре. Они всем и командуют. А чумаки — беднота с прилуцких хуторов. Да и он, Санько, тоже наёмный. Уже третий год, как стал погонщиком волов, подручным атамана обоза Дмитра Кавуна. Третий год вот так, как сейчас, в дороге и в дороге. Первая поездка была в охотку. С нетерпением ждал того дня, когда они наконец выедут. Часто выходил за околицу и подолгу смотрел на дорогу, до которой предстояло ехать.

Увлекало, манило неведомое, и всё время не выходила из головы милая сердцу песня:

Весна красна наступает, С крыш падают капли. Уже нашим чумаченькам Шлях-дороженька пахнет…

Выезжали они весной, когда подсыхало и появлялась первая травка. Было интересно рассматривать встречные сёла, хутора, мимо которых проезжали, любоваться степным раздольем.

Рассказывал Санько охотно только о начале своего чумакования. А затем задор его исчез. И он уже сетовал, как нестерпимо томительно в долгой-длинной дороге, как печёт солнце, донимают ветер, въедливая изморось, морозы и метели.

— Но у меня есть своя утеха, — оживился снова Санько. — Вот! — и он показал выгнутую кольцом пищалку, прижал её к губам, и полилась чарующая трель, которая вскоре сменилась пискливым дребезжаньем, даже затрещало в ушах. Вдруг он оставил дрымбу и достал из мажары сопелку, дунул в неё. И будто откуда-то подала свой глуховатый, нежный с переливами голос иволга, потом воркотливо, страстно, с придыханием отозвалась горлица, вслед за ней рассыпали свой серебристый щебет ласточки, их перламутровые трели подхватили и кинули в небо к солнцу жаворонки. Пасмурная, сонная степь, казалось, начала оживать, низина стала светлеть, углубляться.

Головатый заслушался.

— Пою солнце, — сказал, переводя дух, улыбаясь, Санько. — Пою солнце и всё на свете…

— Как это солнце? — спросил удивлённо Гордей.

— У меня много пения, — подняв вверх руки и широко их разводя, сказал Санько. — Вдруг что-то входит в душу и веселит или печалит. Я пою обо всём, что вижу и слышу. Бывает, — доверчиво, тихо заговорил чумачок, — непонятно мне и удивительно. Даже дух захватывает, когда вслушаешься в дуновение ветра, в шелест листьев, тогда и песня моя такая же, как вьюга.

— А ты умеешь писать? — спросил Головатый.

— Нет, не умею… — Чумачок задумался. — О-о, если б умел… — вымолвил он, вздыхая. Затем умолк, но ненадолго. Выпрямился, прищурил глаза, на чистом загорелом лице скользнула усмешка. — Если б умел, я б тогда… — сказал в задумчивости и уже более оживлённо добавил: — Бывает, услышишь кем-то напетое и сам пробуешь так, как тот, который пел или играл. Вот послушайте. Это, наверное, про таких, как я:

Ой, едет чумак, едет чумак Из Дона до дома, А у него штаны в латках, Рваная свитина, Куда ни глянь — кругом бедный, Кругом сиротина.

"Да, это действительно про тебя", — подумал Головатый, взглянув на рваную одежду паренька.

— Я так люблю песни, которые поют чумаки! — воскликнул Санько. — Вот сейчас сыграю вам одну.

Он продул сопелку. И начал исполнять на ней что-то весёлое, задиристое. Потом, наверное догадавшись, что путнику непонятно, что он играет, положил сопелку на мажару и запел:

Ой, дыба, чумак дыба. Горька стала ему рыба. А как возы погубил, В сумку рыбы накупил, Ой, рыба — судаки, Под глазами синяки…

— А может, вам затянуть такую, тоже чумацкую, чтоб за сердце щипало?

Было лето, было лето, И стала зима…

— А чего ж, можно и такую, — согласился Головатый и подумал: "Какой талантливый хлопчика. Направить бы его куда-нибудь учиться. Хотя бы к такому человеку, как торский летописец Яков Щербина. Тот научил бы его, наверное, не только грамоте, а и сочинять и записывать песни и музыку. А может, заехать в городок Тор, к Щербине? Тем более отъехали пока ещё недалеко от него. Только отпустят ли Санька чумаки? Да и осмелится ли он сам пойти по такой дороге?.."

— "Было лето" я слышал от прилуцкого кобзаря, — всё так же быстро щебетал Санько, — слышал, когда мы выезжали в этот раз из Прилук и нас…

— Санько!

— Санько!

— Сюда! — раздались вдруг грозные крики с передних возов.

Парень тут же побежал к мажаре атамана. Вернулся он взволнованный, хмурый. Поравнявшись с Головатым, пристально на него посмотрел, казалось, хотел что-то сказать или спросить, но почему-то не сделал этого и молча пошёл рядом.

А с передних возов снова послышались крики:

— Санько!..

— Смотри, сукин сын!..

— Гляди!..

Чумачок, не обращая внимания на те окрики, шагал опустив голову. Дойдя до своего воза, остановился, кивнул Гордею головой или на прощанье, или как упрёк, ухватился за край воза правой рукой, левой опёрся о спину вола и в тот же миг забрался в будку. Передние возы начали съезжать с дороги вправо, влево и останавливаться. Когда мажара чумачка проехала на средину обоза, возы снова съехались на битый шлях и, как обычно, двинулись дальше. Мажару чумачка даже трудно было выделить среди длинной движущейся вереницы одинаковых, с дощатыми или рядюжными будками, покрытых пылью, гремящих, скрипучих возов.

"Да, жаль парня, — сокрушённо подумал Головатый. — Атаман, наверное, накричал на него: с кем, мол, сбратался. Вместо того чтоб натравить на него собак, ведёшь с ним разговор, да ещё и наигрываешь ему, напеваешь!.."

Гордей сожалел, что не расспросил толком, не узнал точно, где именно Санько проживает в тех присульских Прилуках. Может быть, при случае пришлось бы там побывать и он бы встретился с ним. А увидеться с Саньком хотя бы ещё разок Гордею хотелось. Уж очень по сердцу пришёлся ему этот паренёк.

Седьмой уже день Гордей был в пути. Объехав стороной городки Тор, Изюм и встречные селения, он свернул с большого Чумацкого шляха на идущую неподалёку, менее людную дорогу, которая тянулась от Азовского моря, от речек Кальмиуса и Волчьей на Полтаву. Объехав также стороной Харьковскую крепость, Гордей взял направление, как и было им задумано, к пойме речки Самары. Но, прощаясь со Слобожанщиной, он не мог не завернуть в казацкое село Каменку. Ведь в том бывшем зимовнике, во время атаманствования кошевого Ивана Сирка, Гордей вместе с другими побратимами не одну зиму отлёживался, отогревался, залечивал раны. Оттуда, из Каменки, сечевики спускались на юг "пугать" наглых соседей, татар, и не раз шли под булавой того же Ивана Дмитриевича в "гости" в Крым. В Каменке, в кузне кузнеца Лаврина, ковались копья, закалялись пики — готовилось, чинилось казацкое оружие.

Каменка была местом чумацких сборищ, дорожной передышки и большого торга. Здесь находился перекрёсток дорог, идущих к Дону, к Днепру, к Харькову, к Полтаве, на Правобережье — к польским городам и сёлам.

"Ничего, что придётся дать добрую сотню вёрст круга, — размышлял Головатый. — Наведаться обязательно нужно. Встречусь с друзьями, сниму шапку у могил побратимов…"

В верховье Волчьей Головатый круто повернул на юг. Весь день он ехал по берегу реки, а потом стал сворачивать левее, в степной травянистый простор. Ему приятно было встречать знакомые, давно не виданные места. Горизонт, казалось, здесь был шире. А необъятная даль словно завораживала своей красотой и манила к себе.

Старый, развесистый осокорь затенял большую, ка восемь горниц, прочного строения и на каменном фундаменте хату. Другой — молодой, но уже высокий — рос около дороги, будто выбежал встречать приезжих и приглашает под свою лиственную крону, указывает тропинку, которая ведёт к огороженному частоколом двору. Над порогом хаты висит кольцо толстой, поджаренной, с потрескавшейся кожицей колбасы; большой, с колесо, белый румяный бублик; серебристо-чешуйчатый, с разрезанным жирным боком тупоносый, очкастый чебак и зелёная, припорошенная пылью, кажется уже кем-то надпитая, бутылка водки.

Придорожная корчма, как всегда, наполнена разноголосьем. В хате люди сидят на лавках, толпятся у прилавка, на дворе — у разостланных на траве ряден, ковров, рушников, стоят вокруг бочек, которые заменяют столы. На них жбаны, поставцы, чарки из хрусталя и простого стекла, маленькие глиняные кружки, большие круглые и гранёные бутыли, ломти хлеба, разрезанные чебаки, тарань, сало, целые и разорванные кольца колбас, овощи, фрукты…

Обеденное время. Проезжие собираются в компании, развязывают свои сумки, узелки, откупоривают всевозможные посудины, едят, пьют, угощают друзей, знакомых, заводят новые знакомства.

Головатому тоже хотелось завернуть в этот двор, встретиться с людьми. Ведь он уже третий день не слышал человеческого голоса. Да и с самого утра, после ночёвки в буераке, не запускал ещё руку в саквы с хлебом. Но он спешит добраться до Каменки. А она уже не за горами. Вон там, на пригорке, виднеются белые, с серыми низкими козырьками-стрехами хатки, а на околице, как и в прошлые годы, стоит, словно на страже, красавец ветряк.

Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, Гордей слез с коня и, ведя его за собой, тихим шагом прошёл мимо шумного двора.

"Проскочил, как сквозь узкую дыру, не зацепился, — подумал Головатый, радуясь, что ни с кем из знакомых не встретился. — А теперь можно и поспешить".

Он решительно повернул на тропинку, которая вела через леваду, в направлении ветряной мельницы, но, пройдя небольшую ольховую рощу, остановился поражённый.

В тени старого развесистого осокоря на днище перевёрнутой бочки стоял босой, в рваных штанах, с сумкой через плечо чумачонок Санько. Он что-то наигрывал на дудке, смешно изгибался и притопывал ногой. А вокруг бочки с лаем, пытаясь вскочить на днище, кружили две кудлатые собаки — рябая и чёрная. Столпившиеся, уже подвыпившие чумаки громким хохотом, криками и посвистами подбадривали игру паренька и подгоняли собак.

Собаки вскочили наконец с разгона на бочку и, перестав лаять, с высунутыми языками, тяжело дыша, покорно легли у ног Санька.

— Сопелку!

— Да пускай на дудке!..

— Сопелку!

— Сыграй на сопелке!

— Давай на сопелке! — кричали чумаки.

Санько, ошалелый, оглушённый выкриками, перестал играть на дудке и запустил руку в сумку. Ему, наверное, уже порядком осточертел крик столпившихся около него людей.

Головатый с болью всматривался в усталое, очень худенькое, скуластое лицо паренька. В первую их встречу Санько своим искренним рассказом и дивной игрой оставил у него хорошее впечатление. И сейчас Гордею было больно видеть его на днище бочки, ублажающего своей игрой захмелевших чумаков.

"Вот так и притупится, угаснет природою данный талант", — подумал с грустью Головатый.

Он отвёл, не мешкая, в сторону от тропинки коня, привязал повод к ольхе и решительно зашагал к чумакам, намереваясь снять с бочки Санька, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств.

Но когда он подошёл к чумакам, Санька на бочке уже не было, он словно испарился. А на его месте стоял среднего роста, широкоплечий, как видно большой силы, человек. Казалось, на нём были не широкие синие шаровары, а юбка из десяти, а то и пятнадцати клиньев, из материала, пошедшего на них, можно было бы сшить десять, а то и пятнадцать юбок. Белая, новенькая, с вышитыми рукавами и уже в нескольких местах запачканная смолой сорочка на богатыре была заправлена под чёрный, вымазанный дёгтем кушак.

Присмотревшись, Головатый узнал его. Это был Остап Кривда, чумак из Лубен. В дни своего чумакования Гордей часто встречался с Остапом на дорогах, на торжищах. Иногда обозы, в которых они находились, чтоб безопасней было в дороге, объединялись. Не раз Остап Кривда перевозил с Дона к Днепру, в Сечь, оружие и всякое военное снаряжение. А такое дело понизовцы, разумеется, доверяли не всякому. Остап — добрый, хороший человек. Правда, немного задиристый, нетерпеливый.

— Эй! Друзья! — закричал Кривда. — Сегодня набежало мне, округлилось лет, лет… Ой, многовато!.. Даже не хочется говорить, пугать себя и вас. По этой причине, друзья, ставлю бочоночек. И всех приглашаю на именины! — Откинув большую, лобастую, русочубую голову, Остап засмеялся, да так, что даже в бочке загудело, а по роще прокатилось эхо.

— Врёт!

— В прошлое лето, когда возвращались, он точно так же выдумал причину.

— Верно, справлял поминки какого-то своего деда.

— Это от доброты, от щедрости после хорошего торга.

— От щедрости сердца…

— Неважно, по какой причине, лишь бы поставил, — слышались оживлённые голоса чумаков.

А некоторые только многозначительно усмехались.

— Эй, хлопцы! Катите, катите сюда! — кричал Кривда.

Двое парней выкатили из двора корчмы дубовый пузатый, опоясанный берестяными обручами, вёдер на пять-шесть, бочонок. Подкатили к осокорю и поставили на пустую бочку.

Остап аккуратно выбил днище. И сразу же повеяло чабрецом, мятой, душистой смесью степных трав.

Кривда снял шапку, коснулся кончиками пальцев дуката, что на крепком просмолённом шнурке висел у него на груди, обвёл внимательным взглядом окружающих и поклонился на четыре стороны. Затем подхватил черпак, набрал из бочонка прозрачной, с зеленоватым отблеском жидкости. Такой же, наполненный водкой, черпак поднёс к губам и самый старший в обозе седоусый чумак-воловик. Выпив, они расцеловались и отошли. А около бочонка стали два пожилых, почтенных чумака. Они выпили сначала сами оковитой, а потом не спеша начали разливать водку черпаками во всё, что подставляли: в миски, крынки, в деревянную, глиняную и железную посуду. Чумаки благодарили и отходили к лежащему на траве ковру, покрытому длинными полотенцами, на середине которого красовалась большая белая паляница, украшенная гроздьями калины, нолевыми привядшими бессмертниками, синеватыми косариками, белыми с жёлтыми сердечками ромашками, а вокруг этой убранной цветами паляницы лежали коржи, колбасы, чебаки, бублики…

— Твоё здоровье, Остап!

— Много лет!..

— Дан боже, чтоб всё было гоже!

— Пусть будет!

— Пусть!.. — произносили весело и от души чумаки.

Из черпаков лилась и лилась оковитая…

Не увидев нигде Санька, Гордей решил стреножить поблизости на хорошем пастбище коня, вернуться снова сюда, поздравить Остапа и попытаться всё же разыскать паренька. Ведя коня в поводу, он пошёл не торопясь мимо весёлой компании.

— А кто ж это чуждается нас? — услышал Гордей позади чей-то голос.

— Да-да, обходит…

— Постойте! Да неужели?!. — воскликнул удивлённый Кривда. Он бросил на землю жбан, чебака и что есть духу помчался наперехват с выкриками: "Постой, не уйдёшь!". Догнал Головатого и преградил дорогу.

Приветствия были самые задушевные. Надавав друг другу крепких тумаков, Гордей в обнимку с Остапом, с саквами через плечо, очутился в кругу чумаков.

— Друзья! — прогремел голос Кривды. — Вот это, видите, Гордей Головатый! Кто не знает, так знайте: сечевик и чумак! И ещё знайте, он из обоза покойного Мартына Цеповяза. Это он, Головатый, сумел спасти чумаков от татар, когда ордынцы налетели на обоз.

— Слышали такое…

— Доброго здоровья Головатому!

— Желаем здравствовать!

— Полным его! По венчик! — раздались голоса.

Многие чумаки действительно слышали о Гордее, хотя свидеться с ним никому из них ещё не приходилось.

— Так что, товарищи, — не унимался Кривда, — попотчуем! И пусть отныне он будет, в нашем лубенском обозе!

— Пусть будет!..

— Пусть с нами!..

— Будет иметь пайку к саломате!

— Кропите, крестите его черпаком!

— Полным!

— И от нас! — последние слова выкрикнул огнебородый атаман прилуцкого обоза Дмитро Кавун. Узнав, кто такой этот высокий седоусый человек, он уже дважды с ковшом в руках пытался прорваться к Гордею, извиниться, чтобы он не гневался на неучтивую встречу на чумацкой дороге. Но атаману никак не удавалось подойти близко к Головатому, окружённому тесным кольцом чумаков.

Гордей внимательно вглядывался в лица людей, спрашивал, кто откуда, и не находил знакомых чумаков, вместе с которыми он много лет тому назад месил дороги на Дон и до Таганьего Рога. Головатому было немного досадно, в сердце невольно стала закрадываться грусть. "Неужели с тех пор прошло так много времени, что многие мои товарищи уже отчумаковались?.. — думал с болью он. — А может, они, — стал успокаивать себя Гордей, — топчут сейчас не эти, а другие дороги? Может, мне ещё и доведётся повидаться с теми, с кем варил когда-то саломату?.. А сейчас будь доволен, что встретился с добрыми людьми, что они согревают тебя теплом своих сердец, отдавай и ты им своё, завязывай сердечную дружбу…"

Полдень. Но солнце висит не в зените, его путь теперь проходит немного ниже, и оно уже не припекает, не донимает жарой в это время, как летом. Плывёт, туманится, купается в густой светло-мохнатой дымке. А "бывает, и надолго прячется в серых облаках. Вот и сейчас его закрыла седеющая туча и не торопится открывать. Повеяло холодком.

А в компании чумаков жарко. Бочонок уже опустел. На его месте появилась большая, пузатая, оплетённая тонкой желтокорой лозой бутыль. Желающие продолжают наполнять оковитой свои посудины. Разговоры стали оживлённей. Взметнулась и песня. Но тут же оборвалась, Внимание чумаков привлёк чей-то громкий голос:

— Дай дорогу! Да пустите же, черятки!

Поднялся шум.

— Дорогу! Дорогу, черти окаянные!..

К бочке протиснулся высокий, сухощавый, с лихо подкрученными чёрными усами, как видно, бойкий паренёк.

— Я кручусь, верчусь около волов, а мне хотя бы словечко про такую оказию… Эх вы, чертяки! Батька! Атаман?! Попотчуй!.. — И паренёк, сложив пальцы, будто держал в них чарку, поднёс руку ко рту.

Остап Кривда хотел налить ему оковитой.

Но пустой посуды не было.

— Да Оверке сгодится и мазница[17].

Чумаки громко захохотали.

— Кому мазница, а мне и такая сгодится. — Оверко картинно напыжился, подкрутил усы и с крепко стиснутыми желобком ладонями важно подошёл к бутыли.

Кривда налил ему в ладони водки.

— Чтоб тебе, атаман, долго жилося… — Парень с шумом выдохнул воздух и выпил. — Елось и пилося… — припал он губами ко вторично наполненной пригоршне. — И чтоб всегда моглося… — добавил, выпивая третью пригоршню.

— Да он выдует всю бутыль!

— Хватит!

— Не наливай!

— Да уж дайте до ровного счёта! — улыбнулся Оверко.

— Молодчина!

— И выпить, и поговорить…

— Мастер, ей-богу, мастер.

— Налейте ему!

— Налейте! — зашумели чумаки.

Оверко выпил четвёртую пригоршню, расцеловался с атаманом, некоторым чумакам, что стояли поблизости, поднёс по дуле, затем нанизал на руку несколько колец колбасы, взял большой кусок паляницы, поглядел весело на столпившихся людей и важно зашагал на леваду, где пас волов.

— Ну и мастак!

— Да, умеет, чёртов волопас, — начали восторгаться вслед Оверке чумаки.

В это время загудели вдруг струны бандуры и послышался хрипловатый, печально дрожащий голос:

А в поле корчемка муром мурована, Муром мурована, дилом дилована…

Чумаки тут же обступили седого, но ещё крепкого деда, стали серьёзными.

А в этой корчемке сидят чужеземцы. Один чужеземец меды-вина пьёт, Другой чужеземец к девке пристаёт.

— К чертям чужеземцев!

— Пой про наших!

— Весёлую!

— Санька сюда!

— Где он? — зашумели чумаки.

Санька нашли на возу. Он спал. Но его подхватили под руки и принесли.

Паренёк ещё полностью не проснулся, он недоумённо озирался по сторонам и, если бы его не держали крепко за сорочку, за разорванную штанину, наверное, тут же бы дал стрекача.

Кто-то из чумаков вытащил из сумки сопелку и сунул её в руки Санька:

— Играй!

— Играй, Саня!

— Как скажут дедушка Спиридон, — придя наконец в себя, заявил Санько.

— Давай, сынок, я поведу первым, а ты бери за мною вторым, — проговорил бандурист.

Они заиграли, и казалось, будто защебетали воробьи, зацинькала стайка серебристоголовых синиц, загудели, зажужжали шмели. Музыка взлетала всё выше и выше, заполняла долину, зачаровывала лес. К компании чумаков начали подходить прохожие, посетители корчмы.

Вдруг затопали, зачастили несколько пар ног. Круг, начал раздаваться, и уже десятки чумаков в лаптях, сапогах, а то и босиком стали сбивать траву, вминать и трамбовать землю — завертелся в шальном вихре буйный гопак.

Головатый, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, внимательно присматривался к подходившим людям, к подъезжающим с чумацкой дороги возам. Вдруг он заметил, как из двора корчмы выехали на хороших, резвых лошадях четыре всадника. Они были в дублёных полушубках, в сапогах, на головах — смушковые шапки и даже за спинами башлыки, хотя в таком зимнем одеянии ходить ещё, конечно, рано. Выехав на дорогу, всадники остановились. Один из них спешился, подошёл к толпе чумаков и начал вглядываться в лица: наверное, кого-то выслеживал, искал.

"Не людоловы ли, случайно, Шидловского? — мелькнула у Гордея тревожная мысль. — В сёдлах сидят хорошо, — значит, вымуштрованные, привычные к езде верхом. Но почему без оружия? А может, оно у них спрятано?.."

Всадник тем временем начал расспрашивать чумаков, не видел ли кто-нибудь из них Головатого. Услышав своё имя, Гордей насторожился. Поднял с травы свои саквы, накинул на плечи плащ, нащупал за поясом пистолет, уложил его поудобнее и стал спиной к стволу осокоря. Со стороны казалось, что он внимательно, даже с увлечением следит за танцем чумаков.

— Господин Головатый? — услышал Гордей чей-то голос за спиной. Он повернул голову и увидел рядом юношу в дублёном полушубке.

— Да, Головатый, — ответил Гордей с безразличием, не отрывая глаз от танцора Оверки, который в этот момент, перевернувшись, стал вверх ногами и пошёл по кругу на руках.

— Мы просим вас поехать с нами, — указал юноша на всадников, — в село Каменку. У нас очень важное дело. Очень…

Он поклонился и застыл в ожидании.

— Кто это "мы"? — спросил сурово Головатый.

— Извините, господин, к сожалению, я не имею права вам об этом сейчас сказать, — проговорил почтительно юноша и посмотрел многозначительно на столпившихся чумаков. — Но там, в Каменке, вы обо всём узнаете.

К осокорю, ведя коней в поводу, подошли два всадника и тоже начали уговаривать Гордея поехать с ними в Каменку.

— В Каменку я поеду тогда, когда сам захочу, — ответил холодно Гордей. — А сейчас я в гостях у добрых людей. Вот так.

— Мы просим.

— Там вас ждут.

— Мы долго вас разыскивали, — наперебой заговорили неизвестные.

"Ист, на людоловов не похожи, — подумал, успокаиваясь Головатый. — Но кто же они такие? Зачем я им нужен?.."

Ой, лопнул обруч, Ой, да на бочонке! —

запел в это время, вскочив на бочку и поднимая вверх большую кружку-жбан, Остап Кривда.

Но песня тут же оборвалась. К Остапу подошли чумаки и начали ему о чём-то взволнованно говорить, показывая на верховых, которые окружили Головатого.

Кривда мигом соскочил на землю. Подбежал к всадникам.

— Здесь расположился чумацкий табор. Если вы, господа, или как вас там величать, не знаю, прибыли сюда с добрыми намерениями, то просим быть нашими гостями. А если у вас на уме что-то лихое, то вон к чёртовой матери! Вон отсюда! — Остап так громко крикнул и так решительно взмахнул рукой, что лошади неизвестных рванули поводья и попятились.

— Мы с просьбой…

— Важное дело…

— Мы почтительно просим поехать с нами в Каменку, — заговорили в ответ, перебивая друг друга, всадники.

Кривда скосил взгляд на Гордея.

— Может быть, оно и нужно… — проговорил Головатый, будто советуясь. — Говорят, какое-то важное дело…

— А так ли?

Гордей промолчал.

— Что они, твои знакомые? Друзья? — спросил, подходя ближе. Кривда.

— Нет. Первый раз их вижу.

— Тогда, может, они затевают что-нибудь злоумышленное? — будто сам себе, но нарочито громко сказал Остап. — Но мы не дадим затеять! — И, хитро подморгнув понизовцу, он добавил: — Если ты, Гордей, едешь, то мы с тобою вместе. Здесь обедали, там будем ужинать. Да и по дороге нам. А то, видишь ли, встретились и только и того, что поцеловались, а ни о чём и не поговорили.

Да, сели бы они разговорились, то Кривда, наверное, признался бы Головатому, что большая часть чумаков в его обозе — беглецы, дейнеки. И затея эта с днём рождения была только для того, чтобы собрать вместе таких же смельчаков и из других обозов. Кривде надо было посоветоваться с ними: не хотят ли они, как и он, заявить о себе панам и всяким дукачам на берегах Ворсклы и в Присулье. Для этого у него на возах вперемешку с товаром есть и сабли, и пистолеты, и всё необходимое…

— Хорошо. Спасибо тебе, друже, спасибо! — сердечно поблагодарил Остапа Гордей.

— Эй! Товарищи! — В руках Кривды появилась длинная, с красной лентой и пучком золотистой пшеничной соломы тычка.

Атамана тут же начали окружать его подручные. Он тихо сказал им что-то, они быстро разошлись, и вскоре лагерь зашевелился, глухо, тревожно загудел — и затих. И будто не было здесь, на леваде, буйного, весёлого гулянья. Чумаки, о чём-то негромко переговариваясь, разбивались на отдельные группы, куда-то исчезали, а потом появлялись снова. У многих под свитками, под сорочками, а то и на виду — на очкурах, на ремённых поясах — висели короткие ятаганы, пистолеты, ножи…

Обоз не спеша тронулся с места и направился в Каменку.

Чумаки заполнили весь двор каменской сельской корчмы и начали располагаться вокруг неё, будто брали в широкую круговую осаду.

Остап проводил Гордея в светлицу, попросил долго не задерживаться с этим "важным делом", а если заметит что-то недоброе, то пусть подаст знак — чумаки будут наготове стоять под окнами.

Один из охранников корчмы указал Головатому на боковые узкие двери светлицы и отступил, пропуская его впереди себя.

Когда Гордей вошёл, то увидел за столом склонившегося над какими-то бумагами круглоголового, с белым чубом, с бритым, полным, немного обрюзглым подбородко человека. Около него, опираясь на стол, стоял среднего роста, чернобровый юноша. Его полные губы обрамляли чёрные, опущенные вниз усы. Третий человек, присутствующий в горнице, был уже в летах, кряжистый, с заметным брюшком, пучеглазый. Он сидел у окна и ковырял шилом в трубке. Все трое — в белых без вышивки сорочках, в синих широких шароварах, заправленных в сапоги с высокими голенищами.

Горница небольшая. Тесноватая. Два окна и две двери. Одни — наверное, проход в смежную комнату. У стены, на шесте, висели дублёные полушубки, плащи. На колышках — шапки. В углу, под иконой, на широкой скамье лежали пистолеты, сабли и большие кожаные сумы.

С появлением Головатого все трое поклонились, назвали себя казаками Алешковской Сечи, попросили гостя садиться.

Охранник немедленно вышел.

Головатый, усаживаясь на скамью с краю стола, ещё раз оглядел светлицу и перевёл взгляд на алешковцев. "Так вот вы какие изгнанники…" — подумал он и не почувствовал ни удивления, ни восхищения. Наоборот, когда с его появлением белочубый низко поклонился и поспешно, заискивающе заговорил, у Головатого появилась чувство враждебности.

Головатый начал без стеснения внимательно рассматривать алешковцев. Самый младший ему показался знакомым. Будто где-то он его уже видел…

— Мы алешковцы, — произнёс тихо и как-то жалобно белочубый, — а были когда-то, как и вы, — и он тяжело вздохнул, — чертомлынцы…

Головатый знал о бедствиях казаков в Алешках, но, всё-таки спросил, как им там живётся.

— Как собаке на цепи, — снова тяжело вздохнул белочубый.

— Без разрешения ни ступи, ни сядь, ни ляг и не смей, упаси бог, огрызнуться. Тут же получишь затрещину, — добавил черноусый.

— Да, да, лучше молчи, — подтвердил белочубый.

— "Ка-зак" по-турецки и по-нашему, украинскому, означает "вольный", а мы сейчас…

— У нас в Алешках, — продолжил мысль черноусого белочубый, — казак что твой крепостной…

— Гонят на Сиваш…

— Болото месить…

— Соль собирать…

— На Перекоп — строить заграждения, крепости…

— Кого хотят, того и гонят в ясырь…

— В ту проклятую Кафу…

— Не зря кобзари и думу сложили… Только у нас её поют тайком. Может быть, слышали:

Заступила чёрная туча Да белую тучу. Ой, поганый татарин Запорожца замучил…

Обо всём, что говорили алешковцы, Головатый уже хорошо знал от беглецов, которые прибывали из Алешек на Слобожанщину, внимательно их слушал и всё думал, зачем они разыскали его и пригласили сюда.

— А мудрит и привередничает у вас всё тот же Костя Гордиенко? — спросил Головатый неожиданно и этим вопросом оборвал жалобные причитания алешковцев.

— Нет, кошевым у нас Иван Малашевич, — ответил белочубый. — Булава из рук Гордиенко выпала…

— Голытьба вырвала?

— Да, я считаю, что так.

— Нехороший человек этот Костя, — проговорил медленно, как бы растягивая слова, Гордей.

— Нельзя так, добрый человек, шельмовать, — возразил поучительно глуховатым голосом пучеглазый алешковец, который до сих пор всё время молчал.

— Подлый человек! — тихо, но твёрдо сказал Головатый. — Если бы не его заигрывание со шведским королём Карлом и если бы этот Гордиенко не связался с Мазепой, то, может быть, всё сложилось бы и по-иному.

Некоторое время стояла тишина.

— Перекинуться к шведу, а потом и к турецкому султану, запродать им своих людей, казаков, разве это не подлость? Подлость! — проговорил гневно Головатый.

— Да хватит вам хватит обо всём минувшем, — вмещался белочубый, — сейчас приспело, другое… — И он начал рассказывать Гордею о том, что кошевой Малашевич очень ратует за возвращение казаков из Алешек в родной край. Разрешения пока ещё нет. Но есть большая надежда. Нарочные из Алешек вторично, разумеется тайно, собираются выехать в Петербург за разрешением. — А нам, — взглянув на пучеглазого, подчеркнул он, — выпала честь перед этой поездкой сделать кое-что важное, что будет содействовать этой поездке. Да, да! Будет содействовать!.. — Ом взглянул теперь уже на черноусого, помолчал, видимо собираясь с мыслями, и продолжил немного медленнее, стараясь говорить выразительно: — Нам выпало начать весьма важное строительство. Это и заставило нас приехать сюда и потревожить, извините, вас. Мы беспокоимся, чтобы побыстрее вывести наших казаков из Алешек. Где именно осядем? — сказал так, будто спрашивал. — Неизвестно. Думаю, что новая сечь будет недалеко от бывшей бузулуцкой. И земли наши, наверное, будут в границах от Днепра до реки Кальмиус.

— И станут граничить с землями Слобожанщины, — добавил черноусый.

— Вы уже поняли, уважаемый, — стал пояснять белочубый, всматриваясь прищуренными глазами в Гордея и нарочито растягивая слова, чтобы придать им большую значимость, — что, осев на Кальмиусе, мы закроем дорогу крымским татарам на Слободскую Украину, на русские земли.

Он умолк, затаил дыхание и уставился на Головатого: интересно, какое впечатление произвело на гостя сказанное.

А гость сидел молча, и по его лицу трудно было о чём-либо догадаться.

— Вы, наверное, понимаете! — с юношеским задором выкрикнул черноусый. — Там, на Кальмиусе, на берегу моря, мы построим цитадель! — Сжимая кулаки, он поднялся, возбуждённый, решительный. — Построим основательную, настоящую крепость!

— Догадываюсь, — ответил Головатый. — Спокон веку мы загораживали собою дорогу татарве, туркам. Защищали людей Украины, России, Польши… Да-да, загораживали их и были в почёте. А иногда мешали и панам-магнатам, дукачам, старшинам неволить голытьбу…

— Вы ошибаетесь! — вскипел пучеглазый алешковец. — У нас на Украине всегда было братство, единство всех! — Подтверждая свои слова, он махнул рукой, и табак из трубки посыпался на пол. Это, наверное, ещё больше его расстроило. Он пробормотал какое-то ругательство, тяжело поднялся, ступил шаг к Гордею и кинул твёрдо, властно: — Ошибаетесь! Да-да!

"Птица, наверное, не из простых, — подумал Головатый, — хорохорится, как вельможа…" И, тоже поднявшись на ноги, твёрдо проговорил:

— Я убедился на себе и на своих побратимах, да и видел на своей и на чужих землях: что украинский пан, что русский, что польский или турецкий — один чёрт! И здесь и там: подчинение, оброк, неволя…

— Уважаемый господин! — прервал Гордея белочубый и стал перед ним, наверное опасаясь, что Головатый, рассердившись, уйдёт. — Прошу нас, давайте поговорим о пашем общем.

— Да, да, — поддержал его, уже успокоившись, и пучеглазый, — нужно о деле. У нас же большая затея. Как бы сказать, воскрешение. Да, да! Земли новой сечи будут подслепы на отдельные паланки, и важнейшей из тех паланок должна стать Кальмиусская. Там, на "Кальмиусской Сакме", должна быть и крепость. — Он снова сел на своё место у окна.

Головатого заинтересовало услышанное. Но к чему же они клонят разговор?

— Ходят слухи, — сказал он как бы между прочим, — что замышляется строительство большого вала с крепостями, который называют "украинской линией". Вал этот и глубокий ров протянутся от Днепра до Северского Донца и пересекут Сакму. Говорят, будто изюмский полкковник Шидловский уже начал копать около своего городка…

— Но всё это нас не интересует, — уклонился пучеглазый. — Да если и построят эту линию, то мы всё равно будем впереди, около Азовского моря.

Белочубый развернул на столе большой лист бумаги, испещрённый длинными кривыми тонкими линиями, которые то разбегались в разные концы, то скрещивались, переплетались. Между линиями красовались кружки, крестики, какие-то закавычки и будто случайно наляпанные и размазанные синеватые пятна.

Присмотревшись к бумаге, Головатый легко определил нанесённые на ней земли Правобережья, Слобожанщины и дикопольские степи. А по самой жирной из всех линий узнал "Кальмиусскую Сакму". Она брала начало от Азовского моря, хотя в действительности — от берегов Чёрного моря, из Крыма, огибала ногайскую степь, вырывалась вверх по-над извилистым Кальмиусом, достигала Донца, тянулась до Царьборисова, к Ливнам и дальше… Проклятая, распроклятая дорога! Это по ней, выскочив из Крыма, из ногайских степей, разбойничьи орды стремительно мчат и опустошают всё на своём пути!..

— Преграда должна быть именно вот здесь, — ткнул пальцем белочубый около узла тонких линий и синеватого пятна, — здесь, на Кальмиусе, где была и раньше. — Он подсунул лист поближе к Головатому: — Вот посмотрите, тут будут окопы, засеки… Так что, уважаемый Головатый, — произнёс белочубый заискивающе, — в Алешковском коше, когда мы сюда выезжали, нас напутствовали пригласить вас на совет и на помощь…

"Вот он, оказывается, какой крючок, — улыбнулся Гордей. — Да, остренький…"

— Нам нельзя медлить, — проговорил черноусый, — никак нельзя. Нужно браться за дело. — Он встал, быстро подошёл к плащу, висевшему на шесте, извлёк из кармана небольшой голубоватый лист плотной бумаги и подал, его белочубому. — Это разрешение белгородской канцелярии на постройку сторожевой крепости и зимовников на Кальмиусе.

— Вы, уважаемый, знаете тамошние места — хутора, дороги, — заговорил белочубый вкрадчиво, тихо, наблюдая, внимательно ли слушает его Головатый. — Разумеется, знаете и людей той местности…

— Да, кое-кого знаю, — ответил Гордей, уже окончательно поняв, зачем его разыскивали алешковцы. — Только моя дорога вот сюда… — он ткнул пальцем в бумагу, где было обозначено слияние рек Волчьей и Самары. Затем провёл пальцем линию на запад, которая пересекала степные просторы, реки, прошла вдоль городков и селений, свернула за Днепром немного влево на юго-восток и оборвалась в широком треугольнике, где было начертано слияние двух степных рек на Правобережье — Синюхи и Ятрани.

— Но это же защита от татар…

— Такая крепость необходима… — заволновались алешковцы.

"А что, если бы в тех сторожевых местах, в казацких займищах, да поселить бедняков, беглецов… Тех, которые сейчас ищут убежище в трущобах Дикого поля… — пришла вдруг заманчивая мысль Гордею. — А и в самом деле, — усмехнулся он, — почему бы не воспользоваться таким случаем?.. В свой же родной край можно вернуться и попозже… — Головатый задумался, палец его по-прежнему упирался в бумагу в месте слияния двух степных речек на Правобережье. — Если поставить условие…

Защита работных людей, всех, кто будет строить… Нет, не только тех, а и всех, кто станет оседать в Дикополье, и в первую очередь — около речек Кильмиуса, Крынки, Кальчика…"

Мысли Гордея прорвал раздавшимся под окнами шум.

В светлицу вошёл охранник.

— Там, — указал он на двери, — чумаки, очень обеспокоены…

— Пусть подождут! — оборвал его белочубый. — А сейчас, уважаемый, — обратился он к Головатому, — мы покажем вам то место… — При этих словах черноусый начал расстилать на столе желтоватый, измятый лист.

Двери от внезапного сильного нажима открылись, и в светлицу ввалилась толпа чумаков.

— Человека морите. Взяли в плен или как? — спросил Кривда вежливо. Но в его голосе чувствовалась суровость. — Бросай, Гордей, всё к чертям — и под небо! Заждались!..

Не обращая внимания на решительные протесты алешковцев, чумаки оттеснили Головатого от стола и почти вытолкнули его из светлицы во двор.

По ту сторону частокола стояли уже с кнутами волопасы, подручные атамана. А на дороге, на протяжении почти целой версты, — возы нескольких обозов.

— Пора в дорогу!

— До каких пор будем задерживаться?!

— Пора. Трогаемся! — закричали атаманы.

Гордей догадался, что это из-за него собрались сюда чумаки со всех обозов.

— Говори, Гордей, говори. Тебя ждут, — подтолкнул Кривда Головатого в плечо.

Деваться понизовцу было некуда.

— Друзья! Побратимы! — крикнул Головатый, сняв шапку. — Счастливой вам дороги! Дороги на закат солнца. А я, друзья, поворачиваю на восток. И прошу мне тоже пожелать счастливого пути!

Но чумаки молчали.

— Ты что это?.. Зачем связался с пузанями?.. — зашептал на ухо Гордею Остап и искоса посмотрел на стоявшего неподалёку пучеглазого алешковца. — На что они тебя подбивают? Чего это тебе приспичило на восток?..

Головатый понимал! он не имеет права говорить сейчас, зачем и куда именно едет. Но нужно как-то хотя бы намёками пояснить. Это же хорошие, честные люди, которые считают, его своим, близким. Сегодня при встрече они сердечно его принимали, угощали, назвали побратимом. И он уверил их, что его сердце с ними, что у них общая дорога, и не на один день…

— Товарищество! — снова начал Гордей. — Я поворачиваю назад, туда, — указал он рукой на восток, — ну неотложному и очень важному делу… По нашему с вами, чумацкому… Так что пожелайте, побратимы, удачи!

Но чумаки по-прежнему молчали. Некоторые, бросая хмурые взгляды то на Головатого, то на своего атамана, пощипывали усы.

— Ты говоришь правду? — спросил тихо Остап.

— Да, друже, — ответил тоже тихо Гордей. — Так нужно.

Кривда порывисто рванулся, будто хотел разбросать прочь столпившихся около него чумаков, внимательно посмотрел на алешковцев.

— Возвращаешься? — спросил решительно и недовольно.

— Возвращаюсь, — ответил Гордей и опустил голову.

Остап вышел вперёд и негромко, но так, чтобы было слышно всем, сказал: раз, мол, Головатый принял такое решение, то уж ничего не поделаешь…

— Пусть едет туда, куда постелется ему дорога. И скорее поворачивает на наш Чумацкий шлях, — закончил атаман. — Счастливо тебе, друже!..

— Счастливо!

— Всего хорошего!

— Удачи!

— Счастливо!.. — перебивая друг друга, закричали чумаки.

— А может быть, ещё кто-нибудь вернулся бы с нами на восток? — став впереди Кривды, спросил черноусый алешковец.

Над толпою чумаков прокатился шум.

Из толпы вышел обвешанный двумя сумками Оверко и сказал певуче весело:

— Семь лет я чумаковал, а добра-удачи не узнал.

Хочу хотя бы семь дней показаковать. Эй, друзья дорогие! Не гневайтесь, если виноват. Прощайте и добром вспоминайте! — Он развёл широко руки, словно обнимая чумаков, затем прижал ладони к груди, трижды на три стороны поклонился и, заломив набекрень шапку, твёрдо ступая, присоединился к Гордею.

— Санька, музыканта бы ещё нам, — шепнул Оверке Головатый.

— Я тоже с вами, — послышался голос Санька.

Он выскочил из толпы чумаков и побежал к своей мажаре, обошёл вокруг неё, обнял за шею одного вола, потом другого, погладил нм спины, подхватил сумку, из которой торчали сопелка, дудка и самодельная дрымба, вернулся всё так же бегом назад, взволнованно, как Оверко, поклонился чумакам и стал рядом с Головатым.

— Ну, счастья вам! — сказал Кривда, крепко обнимая всех троих сразу. — А если нужно будет опять подвезти то, чем разить-смалить, — щурясь, хитровато подморгнул он Гордею, — то дай знать, скажи, откуда — с Дона или с Днепра — и куда именно… А вот это на память… Будешь, друже, горло полоскать, — и Остап сунул в саквы Головатого окованную серебром, с замысловатыми узорами тяжёлую баклагу.

— Цепляйте ярма! — раздался громоподобный голос атамана Кривды. В долгополой свитке, подпоясанной широким зелёным поясом с густыми кистями, в смушковой с заломленным верхом шапке, он стоял на переднем возу под длинной, с красной каймою тычкой и следил, как трогаются с места мажары.

Вздохи волов, скрип колёс, тарахтение рассохшихся грядок, громкие переговоры-переклички чумаков будили застоявшуюся холодноватую тишину осеннего дня. Обоз двинулся навстречу, а вернее, вдогонку солнцу, которое начало опускаться на запад.

Головатый вышел из двора корчмы и остановился на обочине дороги. Возы катились и катились. Прощаясь с Гордеем, чумаки снимали шапки, шляпы, сердечно кланялись. Понизовец тоже кланялся нм, желал счастливого пути, удачи, погожего дня. А грудь его наполнялась щемящей грустью. Ведь он тоже мог бы сидеть сейчас на одном из этих возов пли на своём буланом и плыть и плыть степной бесконечностью, овеянной хмельными, душистыми ветрами.

К Головатому подошёл Оверко. Убедившись, что поблизости нет никого, кто бы мог их услышать, он сказал таинственно, доверительно:

— Я знаю, кто они, — и кивнул в сторону корчмы, — знаю. Мне признался один из тех конников. Теперь я думаю и думаю: неужели будет так, как говорят?.. Неужели там, на берегах Кальмиуса, и таким, как я, можно будет осесть: пахать, сеять, косить? — В голосе остроумного затейника, беззаботного весельчака Оверки звучала сейчас глубокая встревоженность и надежда.

— Я тоже об этом думаю, — вздохнул Гордей. — Думаю, надеюсь… Когда мы, друже, очутимся уже там, в том краю, тогда узнаем, что оно и куда оно будет поворачивать, загибаться. Вот там решим всё. А если придётся бороться за то, о чём ты думаешь, о чём спрашиваешь, то бороться, друже, будем все вместе.

— Все вместе! — повторил радостно Оверко и отошёл.

"Много их, таких вот горемык, ищут пристанища, воли и плачут в надежде… А как помочь им? Как облегчить их страдания?.." — думал Гордей, возвращаясь во двор корчмы, где расположился отряд алешковцев, с которыми нежданно-негаданно свела его судьба.

Когда уже совсем стемнело, узников начали выводить из подъёмных каменных темниц во двор. Здесь стражники-надсмотрщики связывали их попарно сыромятными ремнями, как только набиралось десять человек — соединяли кожаным канатом и выводили из крепости на дорогу, что тянулась от Изюма к Харькову. Десятки выстраивали за десятками, и вскоре на дороге стояло двести тридцать человек. Это были молодые, здоровые парни. Редко встречались и пожилые. Многие истощённые, с лохматыми, давно не стриженными головами, небритыми бородами: кто в свитке или в кожухе, а кто только в рваной сорочке или каком-либо лохмотье, по которому уже и не определишь, что это за одежда. Все узники — горемыки крепостные, которые, изнемогая от гнёта, произвола, сбежали из поместий, подняли руку на пана или надсмотрщика или провинились своей непокорностью, острым словом.

Шидловский заранее побеспокоился, чтобы собрать в Изюме побольше беглецов. Уже у себя в крепости он отобрал самых здоровых, согласно условию с татарами: лошади будут на подбор, молодые, резвые, быстроногие, — значит, и люди на обмен должны быть нестарые, способные выполнять любую работу.

Узникам сообщили, что препровождают их в Харьков. Беглецам было, конечно, безразлично, здесь или там, — всё равно тюрьма. По после такого сообщения они всё же немного оживились: хоть несколько дней побудешь не в затхлом подземелье, а под звёздами, под солнцем. И не у одного бедняги начала закрадываться соблазнительная, волнующая мысль: может быть, как-то посчастливится в дороге освободиться от пут. Такие затаённые мысли стали ещё больше тревожить узников, когда они выбрались за околицу городка и пошли в густые заросли кустарника, а потом в лесную глухомань.

Впереди колонны узников двигались три воза с харчами, вслед за ними ехали два вооружённых всадника, два таких же конвоира следили за порядком посредине и два надсмотрщика ехали сзади. Двигались очень медленно. Сначала люди шли молча, но вскоре начали перебрасываться словами. Шум голосов постепенно нарастал и нарастал. Конвоиры окриками-угрозами, а то и пинками пытались утихомирить узников, но из этого ничего не получалось. Разговоры не смолкали.

Конвоиров удивляло: почему для такого большого количества узников, да ещё таких опасных, так мало выделено охраны? Конвоиры, разумеется, не догадывались, не могли допустить даже мысли, что они тоже, как и все эти связанные ремнями люди, обречены, проданы татарам. Одного из них, может быть, двоих мурзаки отправят обратно, как свидетеля неожиданного нападения. А остальные станут невольниками.

В то время, когда узников выводили из крепости, три всадника — Захарка, Хрыстя и Гасан, ведя за собой двух коней — одного осёдланного, а другого — навьюченного одеждой, харчами и оружием, — были уже за городком, на харьковской дороге.

Ждать пришлось долго. Начало закрадываться сомнение: выведут ли вообще этой ночью узников из крепости. А вдруг Шидловский передумал отдавать за лошадей православных людей татарам на мытарство в неволю? Но ведь полковник, как утверждает Гасан, отъезжая в Райгородок, приказал двоим своим есаулам лично проследить, чтобы все, кого назначили к отправке, были своевременно выведены из Изюма.

Чтобы напрасно не терзаться, Хрыстя предложила вернуться, приблизиться к самой крепости и узнать, что там сейчас делается. Захарка и Гасан согласились.

Не доехав версты две до городка, они остановились. В ночной тишине от дороги, что тянулась по-над берегом речки Изюмца, послышался приглушённый говор, скрип колёс. Шум нарастал, приближался. Сомнения не было — ведут узников.

Хрыстя, Захарка и Гасан задумались: сколько же конвоиров их сопровождает? Если много, то как справиться с ними?.. И попал ли в эту группу Семён?..

Беспокоило их и другое: а вдруг татары нападут сразу же, неподалёку от Изюмы? Ведь если узников захватят мурзаки, то освободить их тогда будет почти невозможно…

Напряжение нарастало. Захарке хотелось, чтобы скорее всё это закончилась. Он выполнит последний приказ Петра Скалыги — освободит того хлопца — и всё" После этого он сразу же подастся в Маяки. Захарка с нетерпением отсчитывает почти каждый час из тех сорока дней траура по покойнику. Осталось уже совсем немного, всего двенадцать дней, и они с Ганкой пойдут под венец.

Томительное ожидание угнетало и Гасана. Он боялся всевозможных неожиданностей. Ведь Шидловский может вернуться из Райгородка раньше и, не увидев своего слугу, догадается, что он убежал, и убежал, наверное, с татарами. Гонцы догонят крымчаков и, не найдя среди них Гасана, прочешут все дороги, которые ведут из Изюма, и могут напасть и на этот след.

Думал Гасан и о том, что когда они освободят этого заключённого, то Захарка вернётся в свои, уже родные ему Маяки. А что будет делать он, Гасан?.. Одному, да ещё в такую осеннюю пору, пускаться в дорогу в Крым опасно… Значит, надо будет держаться этой ханум Хрысти и её любимого? А куда они подадутся, неизвестно. Да и возьмут ли его с собою?.. Может, ещё не поздно вернуться в Изюм?.. Но как объяснить, где был? Зачем взял из конюшни Шидловского трёх лошадей, оружие и харчи?.. Начнут пытать, издеваться… И если не убьют слуги полковника, то таган-бей не пощадит уж точно…

Примерно в полночь, а может быть, и немного раньше утомлённые, изголодавшиеся, выбившиеся из сил узники начали падать, и вскоре, словно сговорившись, вся колонна легла на землю. Охранники стали хлестать их арапниками, колоть саблями, но ничего не помогало. Узники не поднимались.

На рассвете похолодало, выпала густая роса. Чтобы не замёрзнуть, узники сами, без понукания конвоиров поднялись с земли и снова двинулись в путь.

Высокие, выстроившиеся вдоль дороги ели загораживали солнце. Лишь изредка оно прорывалось сквозь стволы, улыбалось узникам и тут же снова исчезало. Но вот еловую стену сменили ольха, дубы, осокори… Лес поредел. Дорога стала шире. На узников обрушился солнечный ливень, всё вокруг оживилось, повеселело. Однако лица их оставались по-прежнему хмурыми, унылыми. Крепкие узлы на руках разбухли. Стали твёрже. Прошедшей ночью никто так и не смог освободиться, убежать.

За полдень, когда лучи солнца начали косо падать на землю, колонна вышла на широкую, разрезанную дорогой поляну и остановилась. Узники были рады отдыху и куску хлеба. Конвоиры стали проверять узлы на их руках. У некоторых ремни растянулись, узлы ослабли, пришлось перевязывать. Это отняло много времени. День кончался. Солнце на западе повисло уже над самым горизонтом.

Захарка и Хрыстя уже не в первый раз спрашивали Гасана, где именно должен быть налёт мурзаков. Он, как мог, показывал руками, жестами, чертил в воздухе какие-то знаки, но всё это было непонятно. Тогда Гасан вытащил из сумки небольшую вывяленную и выбеленную шкурку и написал на ней углём:

"На следующий день. В степи".

— Нам нужно обязательно их опередить! — воскликнула Хрыстя.

— Удобнее было бы нападать, когда стемнеет… — проговорил задумчиво Захарка.

"Нужно сегодня", — написал Гасан снова на шкурке.

— Сейчас! — уточнила Хрыстя.

Захарка с ней согласился.

Кто-то из троих должен быть старшим. Но кто? До сих пор командовал Захарка. Значит, пусть и теперь готовит их к бою, приказывает, что им делать. Но Захарка молчал. Он хотя и согласился с Хрыстей нападать на конвоиров сегодня, но в душе не был убеждён, что нужно немедленно лезть в бучу. Может, подождать до вечера, пока стемнеет, а тогда уже…

Видя нерешительность Захарки, Хрыстя начала командовать сама.

— Гасан будет держать наготове коней, а мы, думаю, управимся с двумя передними охранниками, сразу освободим часть пленных, и они уже помогут нам справиться и с остальными конвоирами, — распорядилась Хрыстя.

В этот миг девушка неузнаваемо изменилась. Она словно стала выше, лицо её посерьёзнело, и всё это придало ей ещё больше привлекательности.

Подготовка была короткой. Проверили пистолеты. Взвели на них курки. По два пистолета взяли Захарка и Хрыстя. А четыре запасных положили в сумку Гасана, он должен был держать её наготове.

Хрыстя сняла с головы платок, надела смушковую шапку, подобрала под неё чёрные волнистые косы, поправила на боку саблю и вмиг очутилась на коне. Вскочил на коня и Захарка.

…Хрыстя и Захарка выскочили внезапно на дорогу и набросились на переднего всадника, который дремал, сидя на лошади: отобрали у него оружие, связали. Ещё двух охранников, что находились на возу и ужинали, связали уже освобождённые от пут узники. Напуганные криками и выстрелами, гремевшими из укрытия, где спрятался Гасан, оставшиеся конвоиры погнали своих лошадей обратно к Изюму.

Узники освобождали от пут друг друга, обнимались, целовались. Поднялся неимоверный шум, суматоха.

— Семён!.. Семён из Ясенева!.. — кричали Хрыстя и Захарка.

Но голоса их тонули в гомоне, в выкриках возбуждённых от радости людей.

— Се-мён!.. Се-мён!.. — медленно в один голос, чтоб было слышней, закричали Захарка и Хрыстя.

К ним подошло несколько человек. Однако Семёна Лащевого среди них не было.

Хрыстя направила коня вдоль дороги, ехала не спеша, от группы к группе, пристально всматриваясь в лица узников.

— Хрыстя, ты?.. — услышала она вдруг радостный, удивлённый голос.

Девушка остановила коня. Семён выбрался из толпы узников, подбежал к ней.

Вскоре он сидел на подведённом Гасаном коне.

Освобождённые толпились около возов с хлебом и водой.

— Всадники!..

— Всадники…

— Татары!.. — раздались голоса.

На воз тут же вскочил высокий, с чёрной взлохмаченной бородой узник. Он замахал, словно крыльями, длинными руками и закричал высоким тонким голосом:

— Эй, люди, спасайтесь! Бегите! Разбегайтесь!

Узники оторопели, растерянно озираясь, топтались на месте.

Двенадцать татар вихрем мчались по дороге. Увидев мурзаков, узники бросились врассыпную. Татары стали ловить их, ловко набрасывая на шеи арканы.

— Бегите!.. Люди, бегите!.. — продолжал кричать на мажаре длиннорукий.

К возу подъехала Хрыстя.

— Эй! — выкрикнула девушка и, поднимаясь на стременах, решительно занесла над головою саблю. — Эй, сюда! У кого есть оружие, сюда! Разбирайте возы. К бою!

Татары бросились к ней. Толпа узников расступилась и, пропустив мурзаков, снова сомкнулась. Татары оказались в окружении.

— Наседай! Наседай! — слышался голос Хрысти.

Она уже без шапки, с разметавшимися косами, бросалась от одного места схватки к другому. Рядом с ней татар били обломками дышел, колёсами, осями и узники. Но мурзаки не разбегались. Они тоже смело бросались на узников, рубили их саблями и ятаганами.

Схватка продолжалась долго. Наконец татар стащили с лошадей, отобрали у них оружие.

Только троим мурзакам удалось вырваться и убежать.

Двадцать узников погибло, погиб и татарчук Захарка. Семён положил тело Захарки на своего коня и вместе с Хрыстей и Гасаном, не мешкая, двинулся в путь.

Хрыстя, Семён и Гасан ехали на юг. Они торопились скорее удалиться от места, где разыгралась кровавая сеча, подальше от Изюма.

На другой день, на рассвете, неподалёку от неизвестной речки под одинокой сосной похоронили Захарку.

Гасан сел на землю лицом к восходу солнца, мысленно прочёл все, которые знал, молитвы. Хрыстя положила на могилку букет степных цветов, а Семён — ветку вечнозелёной хвои. Постояли молча у могилы и двинулись дальше.

Перед ними лежал неведомый край. Песчаная земля, редкие, низкорослые буераки. Каменистые бугры. Привядшая ржаво-бурая трава.

Куда же ехать? Хрыстя советовала, даже настаивала повернуть на север, в Ясенево, внезапно ворваться в имение помещика Синька и хорошо проучить этого наглого пана за все его злодеяния. Семён отказался ехать в родное село. Он ещё слаб, чувствует себя плохо. Вот со временем, когда окрепнет, наберётся сил, то, возможно, они и сделают то, что советует Хрыстя.

"Но если не возвращаться к берегам Северского Донца, — стала размышлять Хрыстя, — то дорога наша только на юг, в глубь Дикого поля. А где там приютиться?.."

— Говорили, что ты слышал, — повернула она голову к Гасану, — будто казак Головатый поехал к морю… — О том, кто именно говорил, Хрыстя не сказала, чтоб лишний раз не причинять боль упоминанием имени Захарки.

Гасан утвердительно кивнул головой.

— Гордей из тех людей, которые посоветуют и, когда нужно, помогут, — проговорила, как бы раздумывая, девушка и искоса пытливо посмотрела на Семёна. — Но где его там найдёшь?..

— Живы будем, найдём, — охотно ухватился Семён за мысль ехать на юг. — Найдём, — повторил он громче и ткнул Гасана в грудь, как это делал всегда Захарка, когда был чем-то взволнован или ему хотелось проявить свои дружеские чувства.

Хрыстя была рада, что Семён приободрился, повеселел, и всё же она сожалела, что не настояла на своём: ехать в Ясенево.

Почувствовав дружеское отношение Семёна и Хрысти, Гасан стал успокаиваться. Но в сердце нет-нет, а врывалась тревога: "А как меня примут те, другие урусы на берегу Кальмиуса?.." Однако его радовало, что он едет к морю, что скоро услышит его грохочущий говор, бурлящий, шумный и нежный плеск, увидит, как катят бушующие волны. И пусть хоть ненамного, но всё же приблизится к родному краю.

К устью Кальмиуса лучше всего добираться известной "Кальмиусской Сакмой". Но чтоб попасть на ту, дорогу, нужно было от села Каменки двигаться к берегам речки Берды, а потом в широкой пустынпой степи брать направление на юго-восток, таким путём за два-три дня можно добраться до Азовского моря. Однако ехать на юг и приближаться к ногайцам опасно. Могут напасть ордынцы. К тому же сейчас осень. Пойдут дожди, и легко застрять в непролазной грязи.

Советовались недолго. Головатый настоял ехать Чумацким шляхом.

Путь был немного длинней, отнимал больше времени, но зато не такой опасный. Вдоль Чумацкого шляха встречаются поселения, а в них — свои люди.

В дорогу взяли три котла, несколько сумок с пшеном, сухарями, кожаные мешочки с салом и саквы с овсом для лошадей.

После ранних осенних дождей снова распогодилось. Земля просохла. Из-за низких разорванных туч часто выглядывало, словно приветствуя путников, солнце. Заворожённая тишиною степь молчала. Кончилась пора осенних перелётов. Хоть изредка, холодноватую темень всё же пронизывали запоздалые крики гусей, а над болотистыми низинами, где ещё пышно росла зелень, взлетали стайки уток. Но в буераках, в зарослях кустарника — тихо. Разве что застрекочет иногда заинтересовавшаяся чем-то бойкая сорока. Появится, раз-другой дзынькнет, будто коснётся туго натянутой струны, суетливая синица и тут же снова спрячется среди веток. Дремлет открытый далёкий горизонт. На холмы, будто для того, чтобы покрасоваться, выскакивают сайгаки и через мгновенье, словно трепетный ветерок, исчезают, даже и не проследишь куда. Из-под копыт коня вымчит, озираясь, уже с белыми подпалинами заяц, отбежит в сторону и опять где-то притаится, заляжет.

Степь. Тишина.

Ехали быстро. Расстояние, которое чумацкие обозы обычно преодолевали две-три недели, конные алешковцы проезжали за полтора-два дня.

Дорога вела на северо-восток. За рекой Волчьей начали поворачивать на восток. А недалеко от речки Торец свернули с Чумацкого шляха на юг.

Пробираться степным бездорожьем было почти невозможно. Путаясь в полёгшей, всклокоченной траве, лошади быстро утомлялись, замедляли ход.

Как только останавливались, алешковцы начинали вести разговор о том, чтобы искать лучшую дорогу. Но Головатый упрямо не сдавался. Вёл за собою. При всяком удобном случае заезжал в поселения, встречающиеся по пути. Он убеждался, что повстанцы-беглецы из Бахмута и из придонецких сёл, хуторов нашли пристанище. Жилось им, конечно, очень тяжело, но всё же на воле — нет панских надсмотрщиков, над головой не свистит нагайка. Но долго ли так будет?..

— Боимся, что начнут рыскать арканники.

— А дальше куда бежать?..

— Куда?..

— Мы уже и так словно на краю света…

— Кто защитит?.. — делились люди своим горем с Головатым.

С каждым днём Гордей всё более убеждался: его намерение добиться, чтобы новая сечь взяла под защиту поселения здешних людей, затея хорошая, необходимая. Но как всё это осуществить?..

О чём думали алешковцы — неизвестно. Можно было только догадываться. Пучеглазый полковник, по фамилии Балыга, и белочубый судья, Сторожук, ко всему внимательно присматривались, так как знали, что край этот войдёт в новый округ Кальмиусской паланки и, значит, именно здесь им придётся скоро хозяйничать. Они старательно вписывали в свои тетради названия рек, поселений, их интересовало, сколько проживает в селениях людей, откуда они сюда прибыли и какое у них имущество.

Черноусый молодой алешковец — писарь Олесько — был хорошо обучен обозначать на бумаге условными знаками хутора, реки, глубокие овраги, скалистые гребни и большие буераки. Он старательно занимался этим делом, а листы складывал в небольшую кожаную сумку.

Наконец приблизились к морю. Голос его услышали ещё издали, когда перешли вброд реку Кальчик и поехали по-над широким заливом полноводного Кальмиуса. Сначала донёсся отдалённый шум, казалось, что это ветер раскачивает жёсткие кисти осоки или проносится над полями спелой пшеницы и чиркает колос о колос. Но через некоторое время шум превратился в грохочущий рёв. А вскоре с пригорка открылось и само море.

Колышется, горбится перед глазами седоватая вода. А дальше, к горизонту, она становится как бы покатой и ровною гранью упирается в небо. Вздымаются пенистые волны, словно забавляясь, подгоняют одна другую, куда-то исчезают и появляются снова и уже в каком-то бешеном разбеге катят к берегу. Разбиваясь о камни, откатываются назад и опять яростно бросаются на камни.

— Вот как разбушевалось Сурозское, — проговорил, зачарованно глядя перед собой, Олесько.

— Зачем же по-старинному, — отозвался Сторожук, — Азовское, а не Сурозское.

— Говорят, этим морем запорожцы добирались сюда, к Кальмиусу, — сказал Олесько так, чтобы слышали все.

— Верно, — кивнул Сторожук.

Головатый мог бы рассказать, что таким кружным путём запорожцы добирались не всегда, а только тогда, когда казакам, которые выбирались из Крыма, турки своими галерами загораживали дорогу к Днепру. Но Гордей промолчал, он внимательно разглядывал давно виденную местность.

Не доезжая до моря, Гордей направил коня ближе к Кальмиусу. За ним ехали все остальные. Через некоторое время оказались на широкой песчаной, поросшей редкими кустами гледа и таволги равнине. Среди кустов вилась едва заметная, давно не хоженная тропинка. Она привела к глубокому, местами замуленному и заросшему травой рву. Над ним торчал высокий, уже покосившийся, с зияющими во многих местах дырами частокол.

— Вот и конец пути, — спокойно, как о чём-то обычном, заявил Головатый. — Сейчас найдём лошадям хорошее пастбище, а тогда уже всё и осмотрим. — Он подал знак спускаться в низину, к большой топи, где раскачивались под ветром заросли осоки.

Если выйти на крутой берег и стать лицом к восходу солнца, то с правой стороны будет море, а с левой, внизу, — Кальмиус. Там же, где степная спокойная река сливается с морем, где плещутся уже морские волны, врезается в море овальный клочок земли — "Угловая гора".

Даже не передохнув, все тут же начали взбираться по бугристым склонам к крепости. В неё можно было войти с любой стороны через завалившийся частокол, но Головатый направился туда, где когда-то были крепкие, дубовые, окованные железом ворота, а теперь торчал только один подгнивший, изъеденный шашелем столб.

Разделившись на группы, начали осматривать земляной вал, каменные стены, частокол. Всё, что было когда-то прочным, крепким, сейчас выглядело унылым, запустевшим.

— Да, здесь нужно хорошо приложить руки, — сказал озабоченный Балыга Сторожуку, когда они остались вдвоём.

— Безусловно, нужно, господин полковник.

— Необходимо заявить в Петербург, что казаки Алешковской Сечи уже начали сооружать преграду на Кальмиусе. А когда начнём, то, будьте уверены, о наших делах сразу же заговорят в Изюме, Белгороде, Воронеже, да и в самом Петербурге.

— Заговорят, — согласился Сторожук, — и харьковский Донец и изюмский Шидловский. Да и в Крыму, в Стамбуле пронюхают.

— Пусть говорят, — сказал равнодушно Балыга и умолк.

Было непонятно, то ли ему действительно безразлично, то ли он просто не хочет об этом говорить.

— Я, господин судья, — заговорил снова, уже доверительно, Балыга, — в дороге внимательно пригляды-вался ко всему и скажу вам, что здесь есть хорошие уголки. Не раз думал, вот в том бы укромном местечке примостить хуторок, чтоб, как говорится, садик, прудик, мельничка и сенокос. Земля, как видно по высоким травам, здесь родит хорошо. Нам людей бы только работящих, в подсоседники или на оброк…

— Когда мы здесь укоренимся, — прервал его Сторожук, — тогда этот кран будет привлекать ещё больше. Соседи и враги станут завидовать.

— У соседей — своё добро, а крымчаки, как известно, зарятся не на землю, а на людей.

— Зато турки зарятся и на то и на другое. Крымчаки и турки сообщники, одного кодла.

Балыга в ответ молчал. Сторожук понял: полковнику не понравились его слова, и он заговорил о том, что интересовало их обоих, — что ему тоже понравились в этом краю кое-какие места. Особенно там, где речка Кальчик приближается к Кальмиусу. Да и здесь, около моря…

Побеседовав об укромных уголках, они заговорили о строительстве крепости.

— Долго придётся разбирать эту свалку, — обвёл вокруг себя рукою Сторожук. — Ничего пригодного для строительства нового сооружения я не вижу здесь. Разве только камень. А где брать железо, лес?..

— Всё необходимое найдём, — заверил полковник. — Отправимся на Дон, в Изюм. А вот как привлечь к этому делу людей? Закавыка…

— Головатый поможет, — проговорил Сторожук. — Кажется, ему по душе наша затея. Хотя и неохотно согласился ехать, брыкался. А в дороге всё же стал мягче.

— Я бы этого не сказал, — возразил Балыга. — Нас будто и не чуждается, но во всём гнёт своё. У него определённо есть какие-то свои затаённые мысли.

— Такая натура. Брыкливый, — произнёс Сторожук.

— Ничего, обломаем. Не впервой с такими брыкливыми. Найдём хорошую уздечку и для него, — уверенно сказал Балыга.

На четвёртый день Балыга пригласил приближённых к себе казаков на совет. Сходились к хате, где полковник разместился вместе с канцелярией. Когда все собрались, то пошли по-над берегом реки искать удобное место, нашли его около поваленной дуплистой вербы. Здесь можно было хорошо расположиться.

Глаз радовало плещущее течение воды, густая, колышущаяся волнами осока. Вдали, на западе, на покатом пригорке, словно удлинённые синеватые гребни" — буераки, а на востоке, по ту сторону реки, до самого горизонта, тянется сплетение кустарников, а может быть, и настоящего густолесья.

Какое-то время сидели молча, лишь изредка перебрасываясь незначительными скупыми словами.

Наконец Балыга поднялся, отступил шаг назад и начал с подъёмом, торжественно говорить о том, что они, слава богу, благополучно прибыли на то место, о кото-ром мечтали, которого желали и к которому стремились их сердца. Дорога, мол, была счастливой, приятной, и за всё это он приносит большую благодарность проводнику — Гордею Головатому.

— Спасибо вам, милостивый сударь, — кивнул Балыга головой Гордею.

Все алешковцы тоже кивнули головами, а некоторые даже поклонились: низко, почтительно.

После Балыги встал строитель Кузьма Маслин. Он сказал, что место тщательно обследовано и что скоро он представит чертёж новой крепости. Стоять она будет на том же месте, где стояла старая, но сделают её ещё прочнее. Для пушек построят хорошие площадки и укрытия, а для гаковниц в стенах пробьют бойницы.

Когда Кузьма закончил, алешковцы зашумели, что нужно немедленно строить жильё, конюшни для лошадей, запасать продукты, что для этого необходимы люди, а их нет…

— Наши казаки, — заметил пушкарь Груша, — уже побывали в нескольких ближних хуторах и приглашали местных людей, но согласилось, как на смех, пока ещё только два или три поселенца. Мы, конечно, бросим громкий клич, будем призывать на строительство крепости! Но мы, — посмотрел он на Гордея, который сидел на вывернутом из земли корне осокоря, — хотели бы попросить Головатого подать и свой голос к здешним, которые его хорошо знают.

— Если вы дадите тем людям, как мы условились, пристанище на этих землях, — обвёл вокруг себя рукой Гордей, — и будете их защищать от всякой напасти, особенно от господской, — добавил он решительно.

— Господин Балыга, полковник, — подчеркнул Сторожук, — имеет полномочие и доверие от белгородской канцелярии. Так что господин полковник будет действовать по этому праву и высокому полномочию.

— Я поздравляю господина Балыгу с его полномочиями и довериями, — проговорил спокойно Гордей, — но я снова о том же: приют и защита.

— Будет приют! Будет всем защита от наших извечных врагов! — твёрдо сказал Балыга.

— От татар, милостивый государь, мы будем отбиваться все вместе. Я же говорю о защите от произвола других… Пока крымчак сюда явится, то свой изверг, помещик, может замучить, поработить горемык… Я хочу, чтобы не получилось так, что мы будем караулить извечных… — при слове "извечных" Гордей иронически усмехнулся, — а на зверство своих закроем глаза. А там, глядишь, найдутся и такие, которые станут даже помогать тем своим…

— Вот как! — гневно оборвал Головатого Балыга. — Это уж слишком! — Он подступил к Гордею, зло посмотрел на него, надменно фыркнул, повернулся и быстро зашагал вдоль берега.

Алешковцы тоже поспешили за полковником…

Поднялся с колоды и Олесько. Но, ступив несколько шагов, остановился. В медленном водовороте реки кружились какие-то мелкие обломки дерева, привядшая трава, листья. Всматриваясь в этот водоворот, писарь искоса бросал взгляды на Гордея. У него было желание подойти к старику и сказать ему: "Я с вами. Я ваш союзник…" Или ничего не говорить, а просто по-сыновнему поцеловать его.

— Вишь, как расхорохорился, — услышал Олесько голос Гордея. — Ещё не стал по-настоящему вельможей, а уже как выкобенивается. Сто чертей тебе в рёбра! — выругался Головатый и потихоньку, не спеша, начал подниматься к крепости.

Следом за ним, наблюдая издали, по приказание Сторожука шёл один из казаков-алешковцев.

Быстро темнело. С моря долетал едва уловимый плеск волн, размеренный отдалённый шум.

…Головатый сидел на куче мелкого камня, смешанного с землёй, обросшего мышеем и лободою. В нескольких шагах от него торчали большие, как высоко поднятые стропила, столбы бывшей сторожевой вышки. Гордей находится здесь уже во второй раз. Только тогда, тридцать с лишним лет тому назад, этот двор был вымощен камнем, посыпан песком, столбы вышки были выше, по бокам их находились лестницы, а вверху, на деревянном помосте, днём и ночью зорко наблюдали, всматриваясь в просторы моря и степи, караульные. Дозорные дежурили и на валах крепости около пушек и гаковниц… Но Головатому сейчас не до воспоминаний. Его беспокоит неприятный разговор с алешковцами.

"А может быть, тебе, Гордей, — стал он упрекать сам себя, — нужно было как-то избежать этой острой стычки с Балыгой, не говорить ему прямо, а как-то немного хитрее, умнее или мягче, не идти на пролом, а как бы в обход… Это как на поединке, где нужно быть осмотрительным, осторожным. Ведь и словом можно хорошо пронять. Оно бывает и тупое и острое. Словом можно и защищаться, и нападать, и выигрывать бой. Балыга, наверное, был уверен, что целится точно и сильным зарядом. Сто чертей тебе в бок!.. Видишь ли, свежеиспечённый полковник алешковского содержания собирается защищать страну от внешних врагов. А свои приспешники пусть арканят, истязают людей… Да-да, пусть неволят…"

Немного успокоившись, Гордей подумал: не обманул ли он самого себя, зацепившись за этот соблазнительный крючок… Балыга привязал его к своему возу и хочет погонять. "Да, дело с приютом бедноты может сорваться… Может… А может, и не сорвётся? Крепость-то нужна? Нужна… Ну что ж, как оно будет дальше, посмотрим…"

Над морем посветлело. Небо на востоке начало покрываться багрянцем, и постепенно, словно выплывая из воды, над горизонтом поднялся большой красноватый диск. От него будто повеяло холодным пламенем. Диск поднимался всё выше и выше, начал тускнеть, и вскоре по морю протянулась широкая, игривая, серебристая дорога.

Головатому вдруг почудилось, будто бы это серебристое мерцание оживает, превращается в звуки, тонкие, высокие, переливчатые. Они льются над морем, над степью, достигают руин крепости, поднимаются к луне. Гордей поднялся и пошёл наугад туда, откуда лились эти звуки.

В проломе крепостной стены, на поваленном частоколе, сидел Санько и играл на сопелке. Он то быстро перебирал пальцами, то вдруг прижимал их к сопелке и, казалось, нежно гладил её.

Заворожённый игрою, Гордей долго стоял за спиною у паренька… Он понял — Санько сочиняет музыку о море. А море, залитое светом луны, утихало, готовилось ко сну, и шума его почти уже не было слышно. На разостланную луной дорогу падали звёзды, покачивались на волнах, исчезали в них, выныривали снова. Повсюду на воде сверкали, переливались золотые и серебряные блёстки.

Головатый не стал тревожить Санька и тихо, осторожно отошёл. "Всё-таки надо отправить хлопца в Тор, к летописцу Щербине учиться. Снарядить, и пусть едет с надёжным попутчиком. А может быть, даже и самому отвезти…" Вслед за этой мыслью появилась, как бы рождённая ею, другая: о поездке в придонецкий край.

"После схватки с Балыгой, — стал размышлять Головатый, — наверное, придётся оставить эти азовские и кальмиусские берега. Жаль только потраченного времени. Прибился к берегу, да не к тому… Пошёл, казалось, по прямой, а получилось в обход, по окольной дороге. Но разве кружить мне впервой?.. Ничего, побываем и на берегу Северского, а оттуда, как было задумано, махнём и поздороваемся со Славутой…"

Возвращаясь на облюбованное уже место около сторожевой башни, Головатый заметил, как впереди мелькнула и спряталась за частоколом чья-то высокая фигура. Это не удивило его и не испугало. А всё же, по старой привычке, коснулся рукояток пистолета и ятагана: на месте ли?

Лежать на сбитой траве Гордею было удобно. Но заснуть всё равно долго не мог. Его завораживали нежные трели звуков, которые струились из свирели Санька. В душу вливался покой. Хотелось отогнать всё неприятное и ни о чём не думать. Вдруг Гордей увидел, как из-за частокола, крадучись, вышел неизвестный человек? высокий, в косматой шапке и полушубке, какие носили алешковцы. Остановился, пригнулся, начал присматриваться. Видимо, проверял: здесь ли понизовец? Заметив лежащего Гордея, снова шмыгнул за частокол.

"Наверное, Балыга со Сторожуком что-то замышляют, — подумал Головатый. — Ладно, пусть замышляют, плетут свои сети. Не попадусь! Голыми руками не возьмут! Посмотрим ещё, кто в кого первый прицелится…"

День начался для Гордея с неожиданностей. Рано утром, ещё до восхода солнца, он пошёл в низину напоить коня, проверить, не трёт ли ему путо, а может быть, и поискать для него лучшее пастбище. Но коня на том месте, где вчера оставил, не было. Появившийся неожиданно, словно из-под земли, всё тот же высокий в мохнатой шапке алешковец, догадавшись, за чем пришёл понизовец, сказал, что всех лошадей перегнали на другое пастбище. Гордей понял, что за ним не только следят, но и лишают возможности куда-нибудь выехать. Это возмутило его. Он решил пойти на новое пастбище и забрать своего коня.

Объясняя, где находится конь, алешковец как бы между прочим сказал, что Головатого давно разыскивают какие-то пришлые или здешние люди из хуторов — два парня и девушка, а у них аж пять лошадей.

— Да вон, кажется, они, — показал алешковец в направлении рощи, где ехали какие-то всадники. Но их было только двое.

Встреча с Хрыстей и Семёном для Гордея была неожиданной и радостной. "Надо же, — посмотрел с восхищением на девушку Головатый, — всё-таки освободила из Изюмской крепостной тюрьмы своего наречённого! Как же это ей удалось? Но как и почему они очутились здесь, на берегу Азовского моря?.."

Хрыстя со слезами на глазах начала рассказывать Гордею о слуге Шидловского, татарчуке Гасане, который помог освободить из неволи людей и которого только что схватили какие-то дозорные и повели на допрос к здешнему полковнику. Они с Семёном пытались им объяснить всё, но их даже слушать не захотели.

— Дяденька Гордей, заступитесь за доброго человека, — умоляла Хрыстя, — поверьте, за доброго.

Головатый решил пока не говорить, что он и сам сейчас словно пленный во вражеском лагере. Тот всадник, что виднеется на холме, всё время неотступно следит за ним. Полковник Балыга, к которому, как догадывается Гордей, повели Гасана, что-то задумал… А что? Пока ещё не совсем ясно… Наверное, решил не выпускать его, Головатого, отсюда… Ну что ж, появление Хрысти и Семёна очень кстати. Оружие у них, как видно, хорошее: пистолеты, сабли, пики. Кроме того, есть три запасных лошади. Так что если придётся пробиваться, то одна из лошадей пригодится чумачку Саньку. А другая — Оверке… Но как исполнить просьбу Хрысти?..

— Господин Головатый! — закричал, подбегая, посыльный. — Вас разыскивает Сторожук. Он у господина полковника. Вас там ждут!

"Вот и новая неожиданность, — улыбнулся Гордей. — Интересно, зачем это я им понадобился…"

— Раз приглашают, придётся охать, — проговорил Гордей и посмотрел на Хрыстю и Семёна: — Может, поедем вместе?

— Куда вы, туда и мы, — сказала Хрыстя и подвела Головатому копя.

Когда въехали в рыбачий посёлок, что прилепился под горою недалеко от крепости, на берегу озера Домахи, Гордей спешился.

— Я буду там, — показал он на широкую, казалось, приземистую, крытую очеретом избу. — Далеко не уходите, лошадей держите наготове, — хотел добавить "и оружие", но, чтобы не волновать и без того взволнованных юных друзей, удержался.

— Наверное, затевается что-то неприятное?.. — спросила обеспокоенная Хрыстя, почувствовав, что Головатый в разговоре с ними что-то недосказывает. Девушка видела, что Гордей чем-то очень озабочен, хотя держится, как всегда, спокойно, уверенно.

Головатый признался, что он и сам пока толком не знает, что к чему клонится. А когда не знаешь, кто какими глазами на тебя смотрит и что замышляет, будь на всякий случай осторожен, готовься к отпору.

Ведя разговор, Головатый одновременно проверял готовность притороченного к седлу коня оружия и внимательно поглядывал на крытую очеретом избу.

Посреди улицы Гордея встретил Сторожук.

— А мы думаем-гадаем: где это наш проводник ходит-бродит? Не клад ли, случайно, ищет? — деланно весело выкрикнул он и развёл широко руками, будто для объятий.

Но Головатый даже не остановился.

— Пошли, пошли быстрее, — стал подгонять Гордея Сторожук, — услышишь приятное для себя. Мы очень много думали, и так, и эдак, и решили согласиться с тобой — дать приют тем, кто будет возводить нашу цитадель. Как видишь, всё хорошо! Ей-богу, хорошо! — воскликнул Сторожук и толкнул понизовца, будто своего лучшего друга, в бок. — Сейчас зайдём к полковнику, и он подтвердит сказанное мною да, наверное, добавит что-нибудь важное и от себя.

Гордей был рад такой новости и вместе с тем удивлён поведением Сторожука. Что это он так панибратски ведёт себя? По имени, правда, не называл, но и ни разу не произнёс: "господин", "милостивый сударь", как это было до сих пор. И вообще почему это вдруг повеяло таким мягким, тёплым ветром? Надо проследить, откуда он дует…

Вошли в небольшой, отгороженный от улицы каменными плоскими плитами, чистый дворик. За длинным, покрытым полосатой скатертью столом сидел, подперев щеку рукою, Балыга. Рядом с ним — справа и слева — стояли два вооружённых саблями человека. В стороне, на каменной плите, сидел строитель Маслий. А в нескольких шагах, у стены избы, горбился, с низко опущенной головой, татарчук Гасан. В длинном, почти до пят, тулупе он был похож на прислонённое к стене пугало.

Увидев Сторожука и Головатого, Балыга перестал допрашивать Гасана, предложил прибывшим сесть и, немного помолчав, строго сказал:

— Татары — наши враги. Мурзакам не место среди нас, христиан. А тем более разведчикам! Смерть! В море его! Пусть плывёт в свой Крым!

Татарчук побледнел, пошатнулся, но не упал, только ещё ниже наклонил голову и словно окаменел.

Балыга покряхтел, будто прочищал горло, и стал смотреть на дымок, который вился из трубы, клонясь то в одну, то в другую сторону.

— Господин полковник, — заговорил Головатый и обвёл глазами всех, кто был во дворе, — это правда, татары — наши враги, неволят наших людей. Пощады людоловам-мурзакам не было и не будет. Но этот хлопец, как мне известно, сам был невольником, служкой у изюмского полковника Шидловского. Убегая от него, помог освободить из неволи наших людей. Хлопец без языка. Так что, наверное, не разведчик. И пусть бы себе жил.

— Если без языка и помогал в добром деле, тогда господин Головатый имеет основание так говорить, — поддержал Гордея Сторожук.

Балыга поднялся, подошёл к татарчуку, открыл ему рот, заглянул.

— Значит, беглец от Шидловского?

Гасан кивнул головой.

— Шидловского… — сказал многозначительно полковник и переглянулся со Сторожуком. — Бригадира Фёдора Шидловского… Отведите в хату! — приказал он казакам.

Татарчук повеселел. Выпрямился. Широко открытыми глазами глянул перед собой, задержал взгляд на Головатом. На порозовевшем от радости и волнения лице юноши скользнула едва уловимая улыбка.

Завтракали за тем же длинным столом посреди дворика. Приятно пахло свежеиспечённым ржаным хлебом, вяленой и жареной рыбой, луком и огурцами, только что вынутыми из рассола, заправленного укропом, хреном и листьями вишни. Во двор доносился шум моря.

— Эту чарку я поднимаю за славное рыцарство, — начал торжественно Балыга, — и за одного из них — господина Головатого!

— За наше соглашение, — вставил Сторожук.

— Да, за наше соглашение, за то, чтоб люди, которые осядут здесь, в Приазовье, имели охранные ярлыки и безопасность, — подтвердил полковник.

Головатый поблагодарил и сказал, чтобы работных людей, строящих крепость, вписали в реестр, который будет создаваться кошем. Прислушиваясь к обещаниям полковника, он думал: "Ничего, когда сюда соберутся бедняки, мы добьёмся своего. У самого чёрта вырвем эти ярлыки…"

Во время разговора о крепости строитель Маслий сказал, что ему нужны срочно для работы люди. Головатый посоветовал снарядить гонцов-вербовщиков, а в какие сёла и хутора они поедут и к кому именно должны обращаться в тех поселениях, он скажет, когда вербовщики будут готовы выезжать в дорогу.

Допив свою чарку, Гордей поспешил на улицу, где его ждали Хрыстя и Семён.

Завтрак Балыга и Сторожук уже вдвоём продолжали в хате. Они выпроводили всех, кроме Гасана, который должен был стоять у двери, чтоб никто непрошеный не мог к ним войти.

— А вы, пан судья, умненько придумали, как уломать этого бунтовщика, — начал Балыга, наполняя бокальчики водкой, и довольно усмехнулся, — ей-богу, умненько.

— Вы тоже хитро сказали о ярлыках, — усмехнулся и Сторожук. — А Головатый, кажется, начал было понимать, что кош алешковцев на землях крымского хана, а здесь Дикое поле. Но когда вы пообещали эту безопасность, он, не докумекавши, успокоился и начал за реестр…

— Обещанка-цяцянка, а дурню… — Балыга скрутил дулю, взмахнул рукой и с удовольствием выкрикнул: — Вот!

Оба весело расхохотались.

— Пусть тешится!

— Ишь, реестра захотелось!..

— Скоро перехочется…

— А работных для нас он найдёт…

— Найдёт. Работные, конечно, будут.

— Сегодня нужно послать нарочных в Алёшки, — будто кому-то приказывая, сказал Балыга. — Пусть растолкуют там, что мы делаем и что будем делать. Об этом самом нужно сообщить и нашим соседям в Черкасске. А в первую очередь в Белгороде и Изюме.

— С Шидловским нам придётся подружить, — сказал с ударением Сторожук, — сосед значительный.

— У нас с полковником, то есть с бригадиром Шидловским, нет ничего спорного.

— Размежуемся, как добрые соседу.

— На земли его не заримся.

— И людей из Слобожанщины заманивать не думаем.

— А если Головатый и туда кинет клич?

— Тогда он и будет отвечать.

— Верно.

— Мы можем Шидловскому даже возвратить его безъязыкого слугу.

— А может, лучше пусть выкупит?

— Правильно, если нужен, выкупит.

Гасану не всё было ясно из разговоров двух подвыпивших урусских эфенди. Но кое-что он понял. Нужно было обо всём этом кому-то рассказать. А кому? Единственные друзья у него здесь — Хрыстя и Семей. Однако что они могут сделать, когда сами ищут защиты. А может, Головатому? Наверное, ему интересно будет знать, о чём говорили эти люди. Но где его найти?..

Не густо людских поселений в Дикополье. Домики, хижины, землянки-норы, шалаши жмутся друг к другу на берегах речек в зарослях дебрей, замерли, чтобы быть незаметными, чтобы спрятаться от опасности. Далеко они одно от другого, связывают их только прорезанные колёсами дороги или протоптанные в чаще и в травяных зарослях едва заметные извилистые тропинки. Благодаря этим дорогам и тройникам радостная или печальная весть быстро передастся от поселения к поселению, от человека к человеку.

И это волнующее известие тоже быстро разлетелось по Дикополью.

"На берегу Азовского и Кальмиуса начинают новое сооружение…"

"Возводят крепость…"

"Туда, на Кальмиус, говорят, зовёт Головатый…"

"Тот, побратим Сирка…"

"Тот, который ходил на Дону с Кондратом Булавиным…"

"Который водил на бой бахмутских солеваров…"

"Говорят, обещают убежище…"

"Пойти бы туда…"

"Пойдём…"

И люди шли. Шли по одному, а больше группами. Ведь в такую-дальнюю дорогу, да ещё осенней порой, одному отправляться опасно.

…В те дни, собравшись тайно, двинулись в путь и подневольные помещика Синька. Повёл их крепостной Тымыш Тесля. Позади людей брели две клячи. Одна с обеих сторон была обвешана сумками, мешками, скомканными свитками, на другой кроме всевозможных узлов висели ещё две большие саквы, в которых сидели, выглядывая оттуда, как птенчики из гнезда, четверо Тымышевых детей, старшенькая шла рядом, держась за полу материнской свитки.

На рассвете беглецы подошли к хутору Зелёному. Боязливо озираясь и прислушиваясь, нет ли чего подозрительного, не слышно ли топота и голосов погони, вошли в хутор. Надо было где-то спрятаться и отдохнуть. Они понимали: сделать это не так просто. Ведь их много, и не каждый даст приют незнакомым людям с лошадьми и домашними пожитками.

День только начинался. На улицах — ни души. Тишина. Лишь с западного конца хутора доносился звонкий перестук молотков. Беглецы направились на эти звуки.

В кузнице работали мужчины и женщина. Тымыш, не скрывая, сказал им, что они бегут на юг, к морю. Идут только ночью. А днём прячутся. Вот уже третью ночь. До этого дневали в лесных чащах, буераках. Очень утомились, обессилели…

Беглецов впустили во двор, накормили, потом проводили их в глубокий овраг и спрятали в норах, из которых раньше брали уголь.

Весь день кузнец караулил — оберегал сон и покой беглецов. Когда же совсем стемнело и начала всходить луна, он вывел их в степь, рассказал, какие должны встречаться приметы в дороге к реке Кальмиус, а там уже и сама вода покажет им дорогу к морю.

Прощаясь, кузнец назвал себя Савкой Забарой.

— Постой, дружище, постой! — удивился Тымыш. — Так про кузнеца Забару мне много рассказывал мой побратим Гордей Головатый. А ведь именно к нему мы и направляемся.

— Гордей и мой побратим! — с гордостью сказал Савка. — Теперь признаюсь, я узнал тебя, Тымыш, как только встретились и ты заговорил, откуда идёте; узнал по приметам, о которых говорил мне Гордей.

— Вот это встреча! — обращаясь к своим друзьям-попутчикам, воскликнул удивлённый Тесля. — Бывает же такое!.. Когда будем там, — указал он на юг, — и разыщем Головатого, расскажем ему, кого встретили и что ещё не перевелись на свете добрые люди. А сейчас земной поклон тебе, Забара, спасибо!

— Да чего там, — возразил взволнованно Савка, — это ж такое обыкновенное дело… Так должно быть всегда между людьми: в горе и в нужде посоветуй, помоги один другому… Когда встретите Гордея, крепко, горячо и сердечно обнимите его и скажите: "Савка Забара ждёт его в гости".

Савка с Тымышем обнялись на прощание, как старые друзья, поцеловались.

Вскоре беглецы растаяли в серебряной мгле.

Савка вспомнил, как совсем недавно, летом, с этого же места, от тернового бугра, отъезжал Гордей. Прощаясь, он сказал, что путь его лежит далеко на запад.

А очутился вот на юге. Говорят, строит крепость, собирает бедноту, которая может осесть там навсегда. А так ли это? У кого узнаешь? Правда, среди углекопов, Наверное, есть такие, которые знают. Ведь туда, где сейчас выбирают чёрный камень, съезжаются люди отовсюду и передают всякую бывальщину, слухи, новости. Надо расспросить их:

Савка посмотрел в ту сторону, куда пошли беглецы. Ни следа, ни даже намёка, что здесь кто-то был. Ночь. Тихо. Степь молчит. Только от угольных нор доносится еле слышимый скрип ворота — это углекопы вытаскивают из-под земли бадьи с огненным камнем.

Головатый жил в рыбачьем посёлке в крайней от моря избе. Но его там почти никогда не было. Он всё время находился во дворе крепости, среди плотников, каменщиков. Вместе с рабочими оборудовал кузницу, строил шалаши, где можно было бы людям обогреться.

Строители торопились, так как с каждым днём становилось холодней, приближалась зима.

На возвышенности донимали пронизывающие восточные и северные ветры. Чтобы хоть немного защититься от них, посреди двора крепости возвели широкую, с деревянным навесом загородку и жгли здесь днём и ночью костёр. Тут, около огня, на согретой земле, ночевали рабочие, которые не имели пока ещё настоящего жилья.

Гасан долго прислушивался к разговорам, пока не догадался, где можно найти Головатого.

Несколько раз Гасан побывал уже во дворе крепости, видел там понизовца, но, так как тот всегда был среди людей или чем-то занят, не подходил к нему. Наконец ему удалось застать Гордея одного на берегу моря.

В заливе, где Кальмиус соединяется с морем, где в землю вбиты сваи и над водою сооружён деревянный помост, останавливались рыбачьи челны, баркасы продуктами, деревом, железом.

Сеялся мелкий дождик. Море и небо были серыми, неприветливыми. Степное взгорье окутывал редкий застоявшийся туман. В мохнатой мгле едва виднелись, а то и совсем тонули избы рыбаков, дубовая рощица под горой и очертания крепости.

Шагая выбоистым, размытым дождями берегом, Головатый всматривался в мутную даль моря. Вдруг он заметил, как из прибрежного тальника вынырнула чья-то закутанная в дерюгу фигура. Когда она приблизилась, узнал татарчука Гасана. "Куда это его несёт в такую непогоду?" — подумал Гордей.

Гасан остановился. Снял покрывало. Оглянулся вокруг. Затем упал на колени и обхватил ноги Гордея руками.

— Встань! — сказал удивлённый Головатый.

Гасан поднялся, взволнованный, растерянный. Затем радостно улыбнулся, выхватил из кармана шаровар палочку и вывел на мокром песке большими буквами:

"Эфенди читает?"

— Немного мерекаю, — ответил Гордей. — Только не надо меня так называть.

Татарчук смутился, взглянул на Гордея, будто спрашивая: как это понимать…

— Не называй меня эфенди, — повторил Головатый..

Гасан, наверное по привычке, написал снова на песке "эфенди", но тут же вытер это слово, перешёл на другое место и начал медленно, старательно чертить буквы, Понизовец читал молча, а отвечал вслух.

"Головатый спас мне, жизнь. Я его раб".

— Не имел, слава богу, рабов и не хочу их иметь.

"Я буду тебе, ага, верным слугою".

— Слуги, хлопец, мне не нужны.

"Буду всегда тебе верным душою".

— Хорошо, пусть будет так.

К берегу медленно, бороздя воду лимана, приближались два баркаса. Встречать их вышла группа людей из рыбачьего посёлка. Гасан забеспокоился, стал писать быстрее. Буквы выходили неуклюжие, даже не очень выразительные, но читать их всё же можно было.

"Полковник и тот, другой эфенди, который с ним, не честные, очень коварные".

"Это я знаю и без тебя…" — подумал Гордей. И читал дальше.

"Они обманщики. Замышляют зло тебе и мне".

— Что замышляют?

"Я слышал много, но не всё разобрал. Помню: "Головатого обломали…" Меня, Гасана, возвратить Шидловскому. Ярлыки — обещанка-цяцянка. Пусть Головатый ими тешится, лишь бы позвал работных".

Люди, которые вышли из посёлка, приближались. Гасан торопливо написал: "Встречу в другой раз, скажу другое, всё, что вспомню. Будь осторожен, ага, пусть защитит тебя аллах…" Быстро затоптал написанное, бросил в воду палочку, накинул на голову дерюгу, поклонился и исчез в зарослях тальника и осоки.

Услышанное, или, вернее, прочитанное, не очень-то и встревожило Головатого. Обо всём этом он и сам догадывался. Но всё же задумался. Полковник и судья, когда бывают на строительстве, никогда с ним не советуются. Они с ним вежливы, но разговоров почему-то избегают. Людей же, которые прибывают сюда, разбивают по группам и дают им работу сами. А тех, которые льнут к нему, к Гордею, отстраняют, даже, бывает, выпроваживают со строительства. Кроме того, за ним всё время следят; и не только тот длинноногий в мохнатой шапке, а и другие казаки-алешковцы.

"Ладно, всё это чепуха, — стал утешать себя Гордей, — крепость строится, подходят хорошие, надёжные люди, и мы всё равно добьёмся своего, задуманного…"

Баркасы подплыли к берегу. Они привезли ценный, очень нужный груз: пушки, пищали, гаковницы.

Головатый поспешил к причалу.

Пришла вессна…

Хрыстя вытащила из печи большие, бронзовокорые, пышные булки. Хату наполнил пьянящий запах хлеба.

Жарко. Пришлось открыть двери в сенях. Повеяло запахом моря. К плеску волн примешивались размеренные удары тяжёлых колод — баб, которыми забивали в землю дубовый частокол, что возводился вокруг крепости.

Хрыстя попросила женщин-помощниц, чтобы они сами делали новый замес, и вышла во двор. Небо было чистое, голубое. Ясный простор так и манил куда-то вдаль — за овраги, за леса…

Бурунились, набегали волны. В лицо била густая солоноватая пыль. Хрыстя повернула вправо, выбралась на гору, пошла степной целиной. Ноги путались в жёсткой, всклокоченной прошлогодней траве. Было приятно идти по холодноватой, но ставшей уже тугою земле. Вокруг из-под слежавшейся травы пробивались зелёные ростки молоденькой травки. На пригорке, где курчавилась мята, вспыхивали синевато-фиолетовые всполохи, а рядом, как густые брызги раннего солнца, красовались островки жёлтых одуванчиков.

Хрыстя загляделась на первые дары весны. Они были такие же чистые, доверчивые, как и тогда…

В тот день они шли лугом в зелёную бесконечность, среди тонкостебельной овсяницы, клевера, навстречу им плыли и плыли фиалки, плёсы кустистых одуванчиков.

— Видишь, как огненно всё вокруг цветёт, — сказал, задумавшись, Семён. — Вот так и мы зажжём огни, только настоящие…

Он доверчиво, с увлечением рассказывал о своих побратимах из бахмутских солеварен, крепостных из Ясенева. Недавно они вырвали из когтей царских приспешников десятка два беглецов, которых гнали в панские имения, и напугали нескольких здешних дукачей-богачей, что угнетали бедняков. Но это, говорил Семён, только начало. Компания у них пока ещё небольшая, однако она быстро растёт. Скоро они заимеют хорошее оружие и махнут по городам и сёлам. Будут собирать всех обездоленных, будут сеять искры гнева — бороться за волю.

С замирающим сердцем слушала Хрыстя тот рассказ. Она была уверена: если бы Семён жил в дни походов Богдана Хмельницкого или Кондрата Булавина, когда бушевал бунтарский дух бедноты, он бы наверняка был среди них и стал одним из прославленных героев.

Когда Семён со своими побратимами проучил лиходея Синька и попал в лапы панских приспешников, Хрыстя без колебания стала на его защиту, а потом принялась освобождать его из тюрьмы.

И вот Семён свободен. Он рядом с нею. Казалось, должно бы теперь прийти то, о чём мечталось, что спрятано глубоко в сердце. Должно бы… Но…

Началось, а вернее сказать, выяснилось всё в пути, когда добирались сюда, к Азовскому морю. В один из вечеров они остановились, как всегда, на отдых. Мохнатая чёрная тень густела и густела: Землю окутывал сумрак.

В степном буераке паслись их стреноженные лошади. За ними присматривал Гасан. Хрыстя и Семён сидели под терновым кустом. Они были начеку и при малейшем шорохе настораживались. В степи, вдали от людского жилья, всегда будь настороже — вокруг рыскают волчьи стаи, могут подкрасться и добытчики чужого добра, а то, глядишь, налетят внезапно татары. Они прислушивались ко всему и потихоньку переговаривались.

Хрыстя уже в который раз советовала, настаивала вернуться в родной край, она согласна была поселиться не в Ясеневе, а в Торе или в Бахмуте — разыскать бывших Семёновых побратимов или собрать других смельчаков и проучить лиходеев…

— Пусть теперь кто-нибудь собирает, бьётся. А с меня довольно, — обронил тогда, будто неохотно, Семён.

Хрыстя оцепенела. Может, ей показалось?.. А может, он сказал эти слова не подумав, лишь бы что-то сказать?

— Как это "кто-нибудь"? — спросила она, стараясь говорить спокойно. Ответа ждала, затаив дыхание: напряжённая, притихшая.

— Пусть другие попробуют, — процедил глухо Семён. — Пусть пробуют…

Крайне ошеломлённая, Хрыстя смутилась, а придя в себя, выговорила твёрдо:

— А мы что, немощные, калеки или не хотим добра людям?

— Пробовали. Перехотелось, — кинул коротко, равнодушно Семён.

Хрыстя не могла поверить сказанному. Как же так?.. Неужели Семён стал таким? Неужели это его слова?..

Они долго молчали. Будто не о чем было больше говорить. Наконец Хрыстя порывисто поднялась и, забыв, что её может услышать кто-нибудь посторонний, нежелательный, заговорила громко, на полный голос. Она напомнила Семёну о тех, кто защищал бедняков, кто боролся с угнетателями. Упомянула и отца Семёна — Лукьяна, и своего отца — сотника Ивана Калача, которые пали в бою с царскими войсками в отрядах Кондратия Булавина у города Тора.

Когда Хрыстя замолчала, Семён продолжал лежать на траве лицом вниз. Он был неподвижен, дышал тяжело, с натугой.

Хрысте хотелось запустить свои пальцы в его волнистую шевелюру, поднять голову, прижать своё лицо к его лицу, взорваться беззаботным, весёлым смехом, растормошить Семёна — и он станет снова таким же, как прежде…

— Семушка, — позвала тихо Хрыстя и положила свою руку на его плечо, — Семушка…

Он повернулся, что-то недовольно пробурчал, отполз в сторону и снова засопел.

Хрыстя поднялась, медленными шагами отошла от Семёна. Потом побежала, сама не зная куда, упала на траву и зарыдала.

…На рассвете оседлали лошадей и снова двинулись в том же направлении, на юг. Торопились. С тревогой заговорили о том, что доедут до моря и дорога их оборвётся. А найдут ли они там, на берегу Кальмиуса, то, что ищут? Вспоминали своё Ясенево, родных и знакомых, давние происшествия, пережитое, виденное. Только ни словом не обмолвились о том досадном разговоре ночью, около степного буерака.

Хрыстя решила, что разочарование Семёна в борьбе — это временное явление. Он просто устал, утомился, обессилел от пыток в Торской и Изюмской крепостях, от одиночества. Побудет теперь в кругу своих людей на воле, и всё пройдёт. И они ещё при каком-нибудь удобном случае вновь продолжат этот незаконченный разговор.

И такой удобный случай представился.

Поздней осенней порой на территорию крепости прибыли беглецы из Ясенева.

Рассказывая, как они убегали, как живётся в Ясеневе крепостным людям, сообщили и об ужасном событий, которое произошло недавно в их селе.

Ясеневский помещик Синько приказал мужу и жене одного семейства выходить на работу в его овчарню. Но те отказались: они, мол, от деда-прадеда вольные казаки-поселенцы. Надсмотрщики передали им приказ Синька во второй раз, затем в третий. Однако те по-прежнему стояли на своём. Во двор непокорных явился сам Синько. Он потребовал, чтобы муж и жена немедленно выходили на работу в его овчарню. Видя, что они всё так же упрямятся, Синько приказал своим гайдукам отвести непокорных силой. Тогда те заперлись в хате, подпёрли двери кольями, а сами с вилами и камнями стали около окна. Осада продолжалась двое суток. А на третьи Синько, рассвирепев, поджёг своими руками хату. Сгорело всё семейство: муж, жена и трое детей…

— Кто же они такие? — спросила Хрыстя, услышав этот печальный рассказ.

— Ленюки. Остап и Одарка с детьми, — ответил Тымыш Тесля. — Похоронили их панские угодники в одной яме, не оплаканных, без гробов, без креста. Так приказал Синько, — добавил глухо Тымыш.

Собравшиеся люди стояли молча. Услышанное гнетущей болью сжимало их сердца. Расходились хмурые.

— Ленюки были нашими соседями, — сказал, словно раздумывая, Семён, — хорошие соседи, добрые, открытые душой…

— Из таких непокорных могли бы быть хорошие боевые побратимы, — умышленно вставила Хрыстя. При слове "непокорных" она хотела добавить: "Которых ты называешь "другие". Но тогда следовало бы продолжать тот ночной разговор в степи. Хрыстя же думала, что к этому разговору возвращаться ещё рано.

Но Семён сам как бы вернулся к нему, сказав, что "святое дело" вершат смелые люди.

— И высекают искры, — добавила тут же Хрыстя. — А высекать их нужно! Чтобы такие, как Синько, знали: кары им не миновать. — Хрыстя замолчала и, глянув в глаза Семёна, тихо сказала: — Поедем, любимый, там нас ждут…

Семён не стал возражать, как раньше, но и от прямого слова тоже уклонился. Сказал, что сейчас, в такую непогоду, когда в степи грязь, нечего и думать куда-нибудь выезжать.

— И нужно как-то собраться мне с духом, — признался он.

Услышав такой ответ, Хрыстя подумала, что непогода — это всё же не причина. Другие же люди добираются сейчас отсюда к берегам Донца и Дона, чтобы привезти железо, лес, всё, что требуется для строительства. Однако она ничего не сказала. Её радовало, что Семён признался: "Нужно как-то собраться…" Но когда же он соберётся?..

…Зима в этом году была, как говорят, сиротская. Ударят морозы, дней несколько пощиплют, и снова оттепель. И так всё время, пока не запахло весной. Земля уже просохла. Ночами, особенно на рассвете, когда тает сумрак, а синева поднимается выше и выше, будто раздвигая низкий горизонт, с неба доносятся пронзительные крики, посвист и клёкот. Это птицы, преодолев огромное расстояние, радостно приветствуют родную землю и словно зовут за собой.

Хрыстя просыпалась, разбуженная птичьими криками, прислушивалась к ним, волнуясь, представляла, как летят птицы туда, к Дикому полю, к Ясеневу, и готова была прямо сейчас тоже мчаться к родному краю…

Со строительством крепости росло, раздавалось вширь и рыбацкое селение. Появлялись новые избы, землянки — что кому по нраву или кто на что способен. Стал возводить себе избу и Семён Лащевой: большую, с пристройкой-крыльцом. Как-то при встрече с Хрыстей он, будто между прочим, стал рассказывать, что им уже сделано, какой отгородил себе огород и что именно посадит на нём.

— А земля здесь, — сказал Семён с восторгом, — хорошая, будет расти всё, что посадишь.

— Наша, около Донца и Луганки, наверное, лучше, — умышленно возразила Хрыстя. — Только там ту землю нужно защищать.

Слова её, кажется, не смутили Семёна. А может быть, он просто сделал вид, что не понял намёка, — беззаботно усмехнулся, вздохнул и весело-поучающе произнёс:

— Везде, Хрыстя, нужно защищать: и там и здесь. Но пока что здесь…

Девушка молчала. В глазах её была тоска. Из мыслей не выходило: "Изба… огород… грядки…"

Ещё с первых дней их встречи Хрыстя думала, что Семён избранник её сердца. Покойная мать при случае всегда говорила, что лучшей пары своей дочери, как Семён, она и не хотела бы. Соседи, знавшие о дружбе Семёна и Хрысти, тоже считали их достойными друг друга.

Хрыстя действительно мечтала всю жизнь находиться рядом с Семёном. Но жить с ним под одной крышей — ей было мало. Ей хотелось ещё рядом с ним, вместе с боевыми побратимами, о которых он иногда рассказывал, защищать и свою свободу.

Под предлогом, что ей необходимо проверить, как там подходит тесто, Хрыстя поспешила тогда к себе домой. А наедине стала упрекать себя: почему не излила Семёну в лицо всей горечи, не сказала ему, что было на сердце: "Трус, нытик… Никчемный…" Но неужели он такой и есть на самом деле?.. Ей было до слёз больно.

Семён тоже упрекал себя, что преждевременно заговорил об избе. Построил бы, привёл всё в порядок, тогда бы в новой, уютной и своей можно сыграть и свадьбу. Его беспокоили и язвительные слова Хрысти: "Только там ту землю нужно защищать". Он хорошо понимает, на что она намекает. Но стоит ли говорить ей сейчас, когда она только и думает о возвращении в родные края, что те его бывшие ночные налёты, пугание богачей было просто юношеским увлечением, как игра в разбойников. Да и что они, несколько человек, могли сделать против силы царя, силы помещиков? Разве что немного напугать их, раздразнить, и только. Он, разумеется, не против того, чтобы при случае по-настоящему схватиться с врагами. Но чтобы из этого был какой-то толк. "Ничего, впереди ещё будут дни стычек с богачами, — успокаивал себя Семён. — А пока что нужно набираться сил, пожить хоть немного по-человечески для себя. Хрыстя настаивает на возвращении в родные места. Но быть там сейчас опасно. Нет, лучше пока находиться здесь, на Кальмиусе. Хрыстя же сама не решится выезжать. А пройдёт немного времени, и она угомонится. Привыкнет. Да, надо пока побыть здесь…"

В душе же Семён ощущал терпкую горечь. Он понимал, что не прав, что хитрит, хочет обмануть сам себя, потому и старается ухватиться за спасительное: "Впереди ещё будут дни стычек… А пока набираться сил…"

Проходили дни. Хрыстя часто виделась с Семёном, беседовала с ним. Однако во сне к ней стал являться уже другой. Он чем-то был похож на Семёна. Но в отличие от него — решительный, отчаянный, дерзкий — такой, каким был раньше и Семён. Они садились на лошадей и мчались степью, знакомыми и незнакомыми местами.

Где-то впереди стояли вражеские войска, их ожидал бой…

Хрыстя просыпалась, вскакивала с постели, ходила нервно по комнате и снова ложилась. Ей хотелось одного — не сидеть здесь, в рыбачьем посёлке, сложа руки, а действовать, вести борьбу с богатеями, но как? С чего начинать?.. С кем посоветоваться?..

…Головатого Хрыстя нашла на валу крепости, где на дубовых опорах устанавливали пушки, прилаживали их, прицеливали так, чтобы посланные ими ядра ложились под правый или левый берег Кальмиуса. А когда нужно, то и долетали бы туда, где воды реки вливаются в море. На волнах, где должны, по расчётам, падать ядра, покачивались плоты с камышовыми парусами, с чучелами из соломы и тряпок. Когда пушки установят, прикуют железными обручами-скобами, их начинят порохом, ядрами, и над рекой раздадутся прицельные выстрелы по этой искусственной флотилии. А из-за частокола в степь будут посылать дробь трескотливые янычарки и дальнобойные гаковницы.

Ждать, пока Головатый отойдёт от работающих людей, пришлось долго. Но вот, когда одну из пушек укрепили обручами, он внимательно осмотрел её, всё ли хорошо, — и зашагал по дорожке, что вела к сараю, из которого работные люди выкатывали две неуклюжие, толстенные, как колоды, зеленоватые пушки.

Хрыстя подошла к Гордею:

— Я к вам, хочу поговорить.

— Говори.

— Я бы хотела с глазу на глаз, — кивнула она на людей, кативших пушку.

— Что там у тебя такое спешное? — спросил Головатый, когда они сошли с дорожки и сели на колоде неподалёку от крепостной вышки.

Хрыстя наклонила голову и искоса посмотрела на Гордея. Он показался ей очень утомлённым. Хрыстя стала жалеть, что пришла его беспокоить. Но ведь, кроме него, у неё нет никого, с кем можно было бы посоветоваться, и раз уж пришла и заговорила, то надо продолжать.

— Говори откровенно, дочка, — словно угадывая её мысли, произнёс Головатый, — не стесняйся.

— А я с вами, дядя Гордей, всегда откровенна, — начала девушка и замолчала. Потом твёрдым, даже каким-то сердитым голосом сказала: — Вы, дядя Гордей, наверное, и сейчас будете мне говорить, как и раньше, что мы здесь находимся, работаем, потому что эта крепость нам очень нужна. Может, оно и так. А басурманы уже являлись. Только не из Крыма. Вы, наверное, слышали, что в Тор, в Бахмут и в те края набегали царские приспешники из Воронежа, из Харькова, из каких-то других городов и ловили, забирали даже тех, кто не был крепостным.

— Слышал, — кивнул головой Гордей, вспомнив, как об этих налётах говорил ему Оверко, который побывал недавно в придонецких поселениях.

— А в Харькове и Изюме завели даже торговлю людьми. — Хрыстя передохнула и таинственно, понизив голос, добавила: — Ходят слухи, что там, в нашем краю, собираются смельчаки… Собираются, а наши здешние, — сказала пренебрежительно, — в тихом уголке строят, плотничают…

Головатый слушал Хрыстю молча и будто совсем не обращал внимания на её укоризненные слова! Девушка не называла имён, но словами "а наши здешние" бросала камешки, разумеется, и в его огород.

"Нужно бы разъяснить ей, — подумал Гордей, — что сооружают здесь не только преграду для татар. Но она же знает всё. Мы уже говорили с ней раньше об этом… Что же она снова?.."

— Так что же нам, дочка, делать? — спросил Гордей, догадываясь, куда клонит Хрыстя.

— Раньше, бывало, дядя Гордей советовал высекать искры… — Хрыстя улыбнулась и замолчала. Улыбка её, казалось, должна была бы смягчить упрёк. Но она, наоборот, ещё больше уязвила Гордея.

Головатому понравилась такая откровенность девушки, её смелость.

— Молодец! — сказал он. — А те, которые высекали бы эти искры, есть? — спросил будто между прочим, а сам насторожился, так как несколько дней тому назад он посоветовал Оверке собирать на случай какой-нибудь каверзы Балыги и Сторожука хотя бы небольшой отряд смельчаков из работных людей. Но об этом, пожалуй, ещё никто не знал.

— Найдутся. Было бы благословение? — Хрыстя поднялась. — Беглецы, работные люди. Нужно только оружие. И того, кто бы повёл… — Голос Хрысти окреп. — Так благословите!

— Хорошо. Собирай надёжных, — сказал Головатый. — Боевое побратимство — большое дело.

О том, что он тоже присоединится к группе, промолчал. Поднялся и зашагал по двору. Хрыстя пошла рядом.

— Оружие, лошадей найдём, — добавил после долгого раздумья Гордей. — Наш разговор, дочка, это наша тайна. Ясно?

Хрыстя кивнула головой и, довольная, радостная, побежала к воротам.

Головатый направился к крепостному валу. Встретившись со строителем Маслием, он повёл с ним разговор, как лучше установить пушки, и будто между прочим, но очень настойчиво посоветовал ему скорее завезти хорошее оружие, особенно сабли, гаковницы, пистолеты и припасы к ним. После этого разговора покинул двор крепости и пошёл наугад. Обходя кустарниковые заросли, свернул ближе к морю. Но, не дойдя до берега, направился к редколесью. Это уж с давних пор вошло в привычку Гордея: когда нужно решать что-то важное или когда что-то вдруг глубоко взволнует, оставаться наедине и "очищать душу".

"А она, чёртова девка, кое в чём права, — стал размышлять Головатый. — Не вижу ли я только то, что у меня под носом? Убедил себя поехать сюда, к Кальмиусу, строить эту крепость. Это ладно. Это не плохо. Только нужно было бы с первого же дня собирать тех, которых называют смельчаками. Именно на такую затею меня и наталкивал, сам того не понимая, своим гонором и поступками полковник Балыга. Правда, тогда не с кем было затевать. Маловато было людей. Но со временем, когда их стало больше?.. Прибывают и сейчас, и не только из ближних хуторов, а едут даже издалека, из Слобожанщины. Правда, не все оседают. Нет пристанища… Но люди бегут, бегут от неволи куда глаза глядят, даже за море, на Кубань, на берега реки Ей. Хотя земля там, как и алешковская, захвачена турками. Чужая. И это как из огня да в полымя…"

Головатый остановился. Сесть было не на чем. И он опёрся на стволы двух дубков, которые росли от одного корня. Но вдруг оттолкнулся от них и быстро пошёл к селу. Сначала решил сходить в конюшню, чтобы встретиться с Семёном Лащевым и узнать, сколько у него в конюшне пригодных под седло лошадей, затем ещё раз поговорить с Маслием, напомнить ему об оружии. А чтобы всё было наверняка, решил на всякий случай проводить на днях кузнеца Оверку, а с ним ещё кого-нибудь из рабочих к Чумацкому шляху: пусть встретятся с Остапом Кривдой и с его помощью раздобудут на Дону всё необходимое…

Под вечер в субботу Балыга и Сторожук побывали во дворе крепости, поинтересовались, что там делается. Придя в канцелярию, решили отослать начальству свою реляцию.

— Пишите, — сказал полковник писарю Олесько и стал неторопливо ходить по канцелярни из угла в угол. — Стараемся делать как можно лучше. И сделали уже много. Ров выкопали вокруг на триста тридцать саженей, в глубину — полторы сажени, а где нужно — и глубже. А вал над тем рвом насыпай в полторы сажени.

— Над валом, — добавил Сторожук, — вбиты колья.

— И частокол тот, — подхватил Балыга, — в высоту будет две сажени. А между теми кольями на фундаментах поставлено… — он метнул взгляд на судью, но тот не ответил на его немой вопрос, — поставлено три пушки… — выговорил с заминкой Балыга.

— Это надо вписать обязательно, — подхватился и тоже зашагал по канцелярии Сторожук, — поставили и уже стреляли, попадают очень хорошо.

— Стреляли только из одной. Как же это…

— Ну и что же! Поставили и стреляли из одной, а пока дойдёт это написанное, поставим и будем стрелять из четырёх, — успокоил Балыгу Сторожук.

— Из пяти, как задумано, а то и из шести! — произнёс, повысив голос, Балыга.

Если будет на что приобрести, — согласился, усмехаясь, Сторожук. — Пишите, пишите, писарь. Живём в очень трудных условиях. Пусть немедленно шлют деньги на оружие и на всё остальное.

Ходить по небольшой канцелярии двоим было неудобно, тесновато, и при встрече Балыга и Сторожук сторонились, пропуская друг друга.

Немного утихомирившись, наверное считая, что о самом важном уже сказано, они спокойно стали диктовать Олеське: сколько построено изб, сараев, сколько приобретено различного имущества, какие здесь, в Приазовье, поселения и сколько на строительстве крепости всяких пришлых, беглецов и приазовских поселенцев, привлечённых сюда Головатым.

— Прозвище этого бунтовщика не будем вписывать. Чёрт бы его побрал. В печёнке сидит! — запротестовал Балыга. — Не следует, наверно, писать и про здешних людей. Что когда-то было, начальство знает. А что сейчас делается — скажем потом. Да и неизвестно ещё, где будут те работные люди, когда закончат строить, — при этих словах Балыга прищурился и многозначительно переглянулся со Сторожуком.

Олесько заметил это, но сделал вид, что ничего не видел, и продолжал усердно вписывать всё, что ему говорили.

Когда уже в своей избе он сел, чтобы переписать реляцию начисто, то отдельно в потайные листочки внёс всё, о чём говорили Балыга и Сторожук.

Вести такие записи ему было приказано начальством Алешковского коша.

Темнело. Гасан зажёг в канцелярии несколько свечей, а в сенях — плошку. Сторожук, чувствуя себя утомлённым, уселся около стола. Молчал. Балыга всё ещё продолжал мерить шагами канцелярию, раздумывая, всё ли, что нужно было сказать, изложили они в письме кошевому. Оба ждали, когда писарь перепишет начисто реляцию и принесёт им на подпись.

— А как вам, Марьян Саввич, ездилось? — спросил вдруг Балыга. Ему, видимо, надоело это затянувшееся молчание.

— Хорошо. Даже очень хорошо, — сразу оживился Сторожук. — Облюбовал, скажу вам, милейший, чудесный уголок, — он чмокнул от удовольствия губами. — Представьте себе: широкая долина, речка, густой ракитник. На пригорке, на солнечной стороне, можно заложить хуторок, да и не маленький. Сейчас там с десяток хатёнок беглецов из Черниговщины. Так что пока ещё ничьи. К тем, которые поселились, можно будет присоединить, как мы с вами, господин полковник, условились… — и он хитро подморгнул Балыге.

— Да, думаю, будет так, — сказал полковник.

— Конечно, отберём из тех, кто у нас сейчас на строительстве, которые покрепче и попокорнее. Заберём как своих, которые уже будто были у нас крепостными…

— Нужно иметь от канцелярии здешнего полка или от кого-нибудь из владетельных особ воеводства подтверждение, что те люди наши и будут крепостными из поколения в поколение, — проговорил, задумавшись, Балыга.

— А если повести так, будто они сами изъявили желание, чтоб даже поклялись на кресте: мол, хотим к такому-то хозяину…

— Что ж, и такой крючочек не помешает, — согласился полковник. — А где это вы, интересно, Марьян Саввич, нашли такой уголок?

Сторожук вытащил из кармана плотный, разлинованный, усеянный пометками лист и, разглаживая его, расстелил на столе.

— Вот оно, сударь, благодатное.

— Позвольте, позвольте, — забормотал поражённый Балыга. Он поспешно извлёк из ларца, что стоял около стола, такого же размера, как и у Сторожука, только с другими пометками, лист. — Да на этом же месте и моя метка. Вот тут должен быть мой хутор. Вот!..

— Ваша метка, господин полковник, немного в другом месте, — глянув на бумажку, взволнованно сказал Сторожук. — Ваша ближе к речке Берестовой. А моя метка — к берегу Кальмиуса.

— Да нет! В одном и том же месте! — возразил Балыга. — Я хочу округлить луга, рощи и также заложить хутор, — и он острым ногтем решительно очертил на бумаге широкий круг. — Вот так. Это будет моё!

— Я раньше облюбовал, раньше! — запротестовал Сторожук, пытаясь говорить сдержанно, но твёрдо.

— А может быть, я раньше?

— Я, милостивый сударь, приметил те места, ещё когда ехали из Каменки.

— Да будет господину судье известно, — повысил голос Балыга, — я подал на это место уже заявку в изюмскую и белгородскую канцелярии.

— Когда подал? С кем? — воскликнул удивлённо Сторожук. — Все бумаги отсюда идут через мои руки.

— Это моё дело и моё право! — гневно проговорил полковник. — Будет так, как я хочу!

— Будет так, будет так, — передразнил Балыгу, хихикая, Сторожук. — Ещё нужно доказать, оправдать своё право перед кошем.

— Докажу! — Задыхаясь от гнева, Балыга выхватил из рук Сторожука листок, в тот же момент кинул его в ларец, наступил на крышку коленом и сжал кулаки, готовый к отпору.

В это время с улицы послышалось тарахтение воза, топот конских копыт. Под окнами канцелярии раздались чьи-то голоса. Вошёл Гасан, поклонился, замахал руками, показывая, что в сенях стоят гости.

— Пусть заходят, — сказал Балыга. Он снял ногу с крышки ларца, но не отходил от него.

Почтительно приветствуя, кланяясь то Балыге, то Сторожуку, в канцелярию вошёл среднего роста, полноватый, уже немолодой, с чёрной густой бородкой человек.

— Дворянин. Помещик. Отставной ротмистр Синько, — негромко, но чётко проговорил гость, наклоняя голову. Когда умолк, вытянулся, а потом снова склонился и даже скрестил на груди руки.

— Просим!

— Просим! — сказали почти одновременно Балыга и Сторожук и тоже слегка поклонились.

На какую-то секунду гость застыл в скромной позе. Будто ещё ждал приятных слов приглашения или приветствия, но не дождавшись этого, заговорил с достоинством грудным, хриплым голосом:

— Я, господа, ваш хотя и далёкий, но сосед. Я из Ясенева, — вновь склонился в поклоне Синько и, хитровато щурясь, елейным голосом продолжал: — Извините за смелость, собираясь проведать вас, как соседей, я для знакомства кое-что захватил. Поверьте, от чистого сердца. — И тут же, не дождавшись разрешения, крикнул на улицу: — Эй! Где вы там?! Давайте скорей!

В канцелярию начали вносить мешки, сумки, горшки, оплетённые лозою бутыли, бочонки…

— С дороги, наверное, не помешает? — ухмыляясь, раскинул руки Синько, будто взвешивая на них что-то тяжёлое.

— А чего ж… Не помешает, — довольно заулыбался Балыга.

Вскоре стол был заставлен бутылками, всевозможными закусками.

Ужин начали молча. Синьку было непонятно, почему хозяева такие хмурые, неразговорчивые. Подумал, что из-за него: недовольны его внезапным, а может, и нежелательным появлением. Но он решил не обращать на это внимания.

Строя из себя чистосердечного, добродушного человека, Синько принялся угощать хозяев, и те вскоре повеселели.

— Я, господа, — прикидываясь скромным и в то же время рисуясь, заявил Синько, — владею людьми и овцами. Чего-чего, а шерсти у меня много. Но она, господа, вам, знаю, не нужна. А посему не шерсть, а вот это, тоже "настриженное" с овечек, от чистого сердца я жертвую для крепости, — и он положил на стол один пузатый от червонцев кошелёк около Балыги, а другой, такой же, — около Сторожука.

Хозяева довольно заулыбались. Поблагодарили за подарки.

Поднялись наполненные чаши. Синько, вздыхая, как бы между прочим стал сокрушённо жаловаться:

— Овечки у меня, друзья, смирненькие, пасутся, держатся одна около другой. А вот люди — беда! Есть такие, что так и норовят отлучиться, улепетнуть куда-нибудь. С десяток таких непокорных, неблагодарных прибилось и сюда, к крепости, к вам, господа. А закопёрщик у тех бродяг Тымыш Тесля. Такой из себя худощавый, высокий, длиннобудылый.

— Тесля? Кажется, есть такой. Да, да, есть, — подтвердил Балыга.

— Он работает плотником, — подтвердил и Сторожук. — Беглец. Только мы не знали, откуда он.

— Если на таких у вас не большой спрос и не жалко, то просил бы, господа…

— Одна птаха отлетит, другая — прилетит.

— Плотники, слава богу, прибывают.

— Были бы лопаты да топоры, а рук хватит.

— Работных у нас достаточно.

— Обойдёмся и без тех ваших…

— Обойдёмся, — спокойно, дополняя одни другого, заговорили Балыга и Сторожук.

— Вот спасибо! — не скрывая радости, воскликнул Синько. — А может, вместе с моими разрешите, господа, изъять и людей изюмского полковника Шидловского? Наш владетельный, глубокоуважаемый Фёдор Иванович очень просил меня передать вам об этом и даже дал на подмогу несколько своих гайдуков.

Балыга и Сторожук внимательно прислушивались к тому, что говорил Синько, и в знак согласия кивали головами.

— Извините, — входя с листом бумаги, проговорил Олесько.

Писаря пригласили к столу, но он отказался, учтиво поблагодарил и подал Балыге реляцию. Полковник пододвинул поближе к себе свечу, перечёл написанное, сделал несколько пометок и приказал немедленно отсылать реляцию нарочным. Олеську удивило: такая важная бумага — и пойдёт в Алёшки, минуя судью. Странно. Это впервые…

Сторожук насупился и недобрым взглядом смотрел, как Балыга передаёт реляцию писарю.

Заметив нелады между хозяевами, Синько наполнил чарки, предложил выпить. Сторожук отказался. Он встал, сунул в карман кошелёк с деньгами, попрощался с Синьком и вышел следом за Олеськой из избы…

В ту ночь судья не сомкнул глаз. Запершись в своей хате, он долго сидел над разостланным на столе чистым листом бумаги и чертил на нём, восстанавливая по памяти, место расположения облюбованного им уголка.

На рассвете Сторожук со своим слугою-оруженосцем и ещё с двумя верными ему казаками-алешковцами тайно, не предупредив никого, куда отбывает, выехал в Изюм, в полковую канцелярию, в отдел, который ведает распределением поместий.

Где-то в полночь, когда хорошо подвыпивший Балыга улёгся спать, Гасан решил разыскать Головатого. Вышел на улицу и задумался, куда же идти: во двор крепости или в избу, где Головатый должен отдыхать?

Ночная тишина. В густой, синей мгле купается щербатый месяц. Узенькая улочка, стиснутая между избами, сараями, казалась Гасану ущельем. Высокие ветвистые деревья своими очертаниями напоминали ему уголок Кафы. Вон медресе, а там дальше — низкий, длинный, затенённый кустами дворец бея. А вон тот высокий тополь — минарет. Издали долетает такой знакомый, тревожно приятный плеск волн. Гасан, забыв обо всём на свете, помимо воли заслушался, закрыл глаза…

И вот он уже плывёт в прозрачной вышине, затем опускается снова на землю. Ночная мгла постепенно тает, светлеет, и перед ним появляется озарённая лучами солнца Фатима. Она закутана в дымчатую паранджу, стройная, хрупкая, милая, протянула руки, но почему-то не приближается.

"Фатима, — произносит мысленно Гасан и чувствует, как сердце, переполненное радостью, замирает. — Фатима!.."

Он тоже протянул руки ей навстречу, ступил шаг, другой…

Кто-то накинул ему на голову мешок, сильно сжал протянутые руки.

— Туда, в тень, — услышал Гасан татарскую речь.

Его втащили в глухой закоулок под какой-то навес.

Сняли с головы мешок. Даже в темноте Гасан сразу же узнал таган-бея и драгомана, хотя они и были в одежде рыбаков.

— Ты до сих пор не выполнил поручение! — проговорил тихо, но гневно таган-бей. — Ты напишешь, как очутился здесь, среди гяуров. А также о том, что было тебе приказано, всё, что видел там, в Изюмской крепости.

Гасан уверен: татар интересует и эта, Кальмиусская крепость, — наверное, именно поэтому они и прибыли сюда. Но почему не спрашивают о ней? Он не знает, что уже несколько дней таган-бей и драгоман живут здесь, на берегу Кальмиуса. Под видом рыбаков они вертятся среди рабочих, заглядывают во все уголки и уже разведали и потайные ходы, и где стоят или будут стоять пушки, и куда могут попасть их ядра.

— Завтра, — сказал всё так же гневно таган-бей, — от полковника никуда не отлучайся. Жди его, — указал на драгомана. — Он принесёт рыбу и подаст тебе знак. Ты придёшь на пристань, туда, где привязаны отдельно от других два чёлна с белыми парусами. Знай — это наше последнее предупреждение. Если не сделаешь так, как приказано… — Он дотронулся до рукоятки кинжала. — Запомни. Завтра… Пусть помогает тебе аллах. — И таган-бей с драгоманом тут же исчезли.

…Гасан продолжал искать Головатого. В избе около озера его не было. Не нашёл он его и во дворе крепости. Наконец застал в кузнице, где ковали при плошках и пламени от горна обручи, скобы, топоры, лопаты, а некоторые — тайно — пики и ножи.

Гасан дёрнул Головатого за полу свитки, и указал головой на двери. Они вышли из кузницы. Но как вести разговор? Даже если бы Гасан и написал чем-то острым на земле или на стене, Гордей всё равно не смог бы в темноте ничего прочесть.

— А у тебя что-то действительно важное? — спросил Головатый. — Неотложное?

Гасан решительно задёргал понизовца за полу.

— Тогда бери, парень, вот здесь угли, — посоветовал Гордей, подводя Гасана к притухшему костру, — бери большие, твёрдые. И пойдём. Держись за меня.

Вскоре они подошли к большой новой избе у озера. Двери открыты настежь. В святом углу горит подвешенная лампада. Слышится похрапывание спящих. Кто-то проснулся, спросил, кто здесь шастает. Головатый назвал себя. Затем взял Гасана за руку и повёл в боковую комнату. Перенёс сюда из большой светлицы лампаду. Плотно прикрыл двери. Подтянул в лампаде фитиль. Огонёк осветил облупленную стену. Гордей выбрал ровное место и приблизил к нему лампаду.

— Пиши.

Рука Гасана дрожала. Уголь крошился. Буквы получались неровные, некоторые были совсем неразборчивыми.

— Нажимай осторожней, — посоветовал Головатый.

Гасан, придерживая левой рукою правую, начал писать более разборчиво.

"Приехал какой-то Синько с гайдуками, — читал Головатый, — сторговались с полковником и судьёй. Этой ночью будут забирать из крепости беглецов, Теслю и других. Своих и Шидловского".

— Ах ты, проклятый выродок!.. — выругался Гордей. — Нашёл всё-таки.

"Явились татары. Таган-бей и урус драгоман". Гасан хотел дописать: "По мою душу", но, подумай, что несколькими словами всё равно не скажешь, кто они такие и что от него требуют, не стал этого делать. Пусть уже и другой раз.

— Разведчики. Этого следовало ожидать. Спасибо тебе, друже, — сказал спокойно Гордей. — А теперь ступай домой. По дороге зайди к Хрысте, скажи — пусть с Оверкой явятся во двор крепости. Да, что я илоту, вы же не сможете поговорить. Иди лучше домой. Наблюдай. Если произойдёт что-то очень важное, сообщи мне немедленно. Я буду около кузницы.

Разведав днём, кто где живёт, ночью, когда все уснули, гайдуки стали врываться в хаты, шалаши, саран. Они затыкали людям рты тряпками, связывали им руки и выводили к возам, спрятанным в зарослях осоки.

После сообщения о приезде людоловов Головатый сразу же пошёл к шалашам, где жили ясеневцы и люди со Слобожанщины. Но в шалашах было пусто. Поняв всё, Гордей поспешил во двор крепости.

Около вышки толпились взволнованные работные и уже в который раз рассказывали один другому о жутком ночном происшествии. Кто именно схвачен, пока ещё неизвестно. Часть людей прячется где-то в зарослях. Несколько человек, которые оказали сопротивление или заступались за товарищей, убиты, многие ранены.

Увидев Головатого, работные тут же обступили его. Гордей сообщил им, кто именно произвёл разбойничье нападение, кто разрешил, и предложил немедленно догонять Синька. Люди поддержали это предложение.

Но выяснилось, что догонять не на чем. Конюшня пустая.

Тогда все направились к канцелярии.

Оруженосец полковника сказал Головатому, что Балыга и пушкарь Груша на рассвете выехали в каменоломни, чтобы ускорить вывоз камня в крепость. Судья Сторожук тоже уехал по своим делам. А куда исчез слуга полковника Гасан, он не знает.

…Ужасное ночное происшествие взволновало всех, кто жил во дворе крепости, вблизи неё и в рыбачьем посёлке. У канцелярии собралось много народу. Слышались гневные голоса:

— В эту ночь одних, а в завтрашнюю — других?!

— Нас продают!

— Нужно найти виноватых.

— Заманили сюда, как в мышеловку.

— А кто позвал? Головатый!

— Вот пусть и даёт совет!..

— Пусть даёт!..

— Дорогу, по которой пойдут людоловы, мы знаем, — начал успокаивать людей Гордей, — она только одна. Но у нас нет лошадей. Пешком же не догонишь. А вот по реке можно догнать.

— Да. Водою можно добраться до самого Ясенева.

— Так на челны!

— Пойдём на челнах!

— Правильно! Пошли на челнах! — закричал Гордей. — Берите, у кого есть какое оружие, одежду, харчи — и на челны!

Люди поспешно начали расходиться, чтобы вскоре собраться на кальмиусской пристани.

Двое мужчин преградили Головатому дорогу.

— Шагрий? — удивлённо воскликнул Гордей. — Дружище! — Они стиснули друг друга в объятиях.

— Из Бахмута? Из солеварен?

— Из угольной ямы.

— Стал, значит, углекопом! Вот те на… А к нам зачем?

— Специально прибыли сюда, но вижу, что не вовремя. Мы тоже, — Шагрий показал на пожилого низенького человека, стоявшего рядом, — прибыли с печалью. Прибыли за помощью, а оно и у вас не радостно.

— Солеваров, углекопов, — заговорил возмущённо товарищ Шагрия, — всех, кто не имеет охранного ярлыка, вяжут и гонят, как скотину. А куда?..

— Куда? К помещику! — гневно выкрикнул Гордей. — Погоди, ты, случаем, не Касьян?…

— Да, я Касьян Кононых. Твой крестник. С тех пор как ты, спасибо тебе, снял с меня клятву не брать в руки оружие, я его взял. И крепко держу!

— Кононых — вожак среди бахмутских солеваров, — горячо пояснил Шагрий. — А сейчас мы собираемся, чтобы вместе ударить по Торской и Изюмской крепостям. Туда погнали наших углекопов. Надо выручать. Мы готовимся. Только людей маловато. А ещё меньше нужного оружия. Изюмская тюрьма — крепкий орешек. С малой силой туда не суйся. Нужно иметь большую силу и чтобы вёл в наступление такой, который умеет хорошо вести… — Шагрий положил руку на плечо Головатого. — Но вижу, об этом будем говорить немного позже.

— Обдумаем. А сейчас пошли с нами на челны! — Гордей обнял за плечи гостей, и они вместе с работными людьми поспешили к пристани.

…Шесть челнов двинулись против течения Кальмиуса. Маловато было пистолетов, сабель, зато много самодельных пик, ножей, были и дальнобойные гаковницы. Плыли быстро. Гребцы часто менялись. Изредка приставали к берегу. Останавливались, только чтобы выйти в степь, на дорогу, и посмотреть: не видно ли тех, за кем пошли в погоню. Но в тот воскресный день, кроме нескольких пастухов, которые пасли овец вблизи хуторов, никого не встретили.

Всех удивляло и беспокоило, куда же делся Синько с захваченными людьми. Не могли же возы за это время так далеко уехать по ненакатанной, местами топкой, выбоистой дороге. А дорога здесь одна. Она начинается в кальмиусском рыбачьем селе, тянется на север, мимо реденьких рощиц, через кустарники и вырывается в степь. И куда бы ни заворачивала, удаляется лишь на несколько саженей, а самое большее — на две-три версты от берега Кальмиуса.

Никто почему-то не подумал, что хитрый, опытный Синько, предвидя погоню, просто где-нибудь прячется. А всё как раз так и было. Четыре воза, несколько десятков пойманных бедолаг и восемь гайдуков, держа занузданных лошадей, сидели в камышах неподалёку от крепости и выжидали.

Из поймы они начали выбираться только на другой день, в полночь. Выбирались тихо, осторожно, хотя были уверены, что за ними уже никто не следит.

…Сидя на челнах, работные не плыли вперёд, но и назад не возвращались. Плыть ночью извилистой рекой опасно: можно воткнуться чёлном в берег или заплыть на мелкое, заросшее осокой место. Ночевали в небольшом заливе, в густых камышах.

Перед самым рассветом услышали вдруг едва уловимое шуршание. Затем раздались приглушённые голоса, фырканье лошадей. И вот из мглистой завесы начали выплывать, приближаться возы. За возами шли попарно связанные люди под охраной верховых.

Челны остановились в том месте, где дорога приближается к самому берегу. Все, кто имел огнестрельное оружие, залегли полукругом по ту сторону дороги.

…Обоз двигался медленно.

На трёх возах находилась всякая домашняя утварь, даже вёдра и корыта. Поверх всех этих пожитков сидели привязанные к упорам и грядкам женщины и дети. Мужчины, связанные попарно, шли под охраной верховых.

На переднем возу, нагруженном сеном, на разостланном ковре удобно разлёгся Синько. После двух последних неприятных ночей можно и отдохнуть. Помещик был доволен. Не беда, что он оставил полковнику и судье много золота и серебра, вина, мёда и сала, зато ведёт сейчас около сорока человек. "Своих" всего двенадцать. А остальные соседские: Шидловского, Качуры и Святогорского монастыря. Так что расходы его окупятся, да ещё и с хорошим барышом. А если соседи не захотят кого-нибудь выкупить, он оставит их у себя. Работа найдётся. Благо, поместье расширяется. С разрешения (за сотню овечек) изюмской полковой канцелярии он присоединяет теперь к Ясеневу и хутор Зелёный. А вокруг этого хутора не только хорошие луга, а и норы, в которых добывают горючий каменный уголь. Тот уголь охотно берут бахмутские и торские солевары для своих печей, берут, разумеется, за деньги, а чумаки — в обмен на товар.

"В общем, поживём — увидим, как быть дальше, — размышлял Синько, — а пока надо выращивать овечек. Эта скотинка не подведёт. Везде будут мои отары. И все крепостные бездельники — пастухами. А этих пойманных придётся как следует проучить, чтоб в другой раз их не разыскивать".

Повернув набок голову, Синько видит длинный ряд попарно связанных одной верёвкой беглецов и отдельно привязанных к задним упорам его воза — татарчука Гасана и Тымыша Теслю. Эти двое — наиценнейшая добыча. Тымыш — умелый, отличный плотник. Но он организатор побега, и с ним будет особый разговор. А тот татарчук, которого он приметил сразу же, когда зашёл в хату полковника, наверно, не простая птица. Не зря его долго разыскивали в Изюме и в окрестных сёлах. Придётся подарить его Шидловскому ради будущей дружбы…

…Возы приближались. Наконец Головатый подал условный знак. Раскатисто загремели гаковницы. Лошади шарахнулись в стороны, стали на дыбы. Несколько верховых свалились на землю. Послышались крики, вопли, стоны. Пешие и конные гайдуки бросились бежать в степь, но, встретив направленные на них пики, метнулись назад, на дорогу. Однако и там уже их ждали вооружённые работные люди. Единственное место, куда можно было бежать, — это трясиной к реке.

Полукруг вооружённых людей сжимался и сжимался.

Синько с перепуга вывалился из наклонённого набок воза, подхватился, ошалело оглянулся, пригнул голову и тоже намеревался дать стрекача. Но за несколько шагов от воза на него надвигались, вот-вот проткнут, железные острия. Синько крутнулся, побежал к реке и с разгона бултыхнулся в воду, где уже барахтались его гайдуки.

Гонимые страхом, выстрелами из гаковниц и пистолетов, гайдуки отплывали всё дальше и дальше от берега. На середине реки их закружила и понесла быстрина. Они пытались удержаться, выбраться на другой берег, но из этого ничего не получалось. Круговорот холодной воды тянул их одного за другим на дно…

Челны и возы прибыли в рыбацкое село. Но не все работные возвратились в крепость, в свои избы.

Когда находились в дороге, к Головатому подошли во главе с Тымышем Теслей несколько человек и наперебой заговорили:

— Спасибо тебе, Гордей, что вытащил нас из аркана.

— Не меня, а людей благодарите.

— Спасибо и людям и тебе.

— Даже в безвыходном положении ты сумел нас выручить.

— Какое бы ни было безвыходное положение, а спасение всегда нужно искать.

— Верно, нужно искать.

— Так вот, мы поговорили между собой и решили: не житьё нам здесь.

— Решили ехать вслед за теми, которые подались за море.

— На берега Еи?

— Туда.

— Помоги нам, Гордей, и теперь. Удружи какой-нибудь парусник.

— А может быть, взялись бы все вместе и здесь повернули бы к лучшему?

— Дай бог, как говорят, нашему телёнку волка съесть, — вздохнув, произнёс Тымыш. — Если бы у телёнка были хоть маленькие рожки, он тогда, может быть, хотя бы раз, да боднул. А то только мекает.

Головатый помрачнел. Низко опустил голову.

— Так как же, Гордей, поможешь? — снова спросил Тымыш.

— Вместе с семейством собираешься? — поднял Гордей голову.

— Всей семьёй, — ответил тихо Тесля.

— А может быть, подумаем?..

— Думалось, да к этому и додумалось, — в сердцах проговорил Тымыш. — Дальше некуда. Только за море…

— Хорошо. Баркасы сейчас на причале. Пойдут с вами в море, будто рыбачить. Пойдут… — сказал с горечью Гордей и опять опустил низко голову.

…Утром первого майского дня на два больших баркаса сносили пожитки, харчи, мелкий инвентарь и домашнюю живность двадцати семейств.

Утро выдалось тихое. Море было спокойное. Только у берега тоскливо плескались мелкие волны.

Над баркасами выпукло натянулись тугие паруса. Оба судна слегка покачивались, словно напоминали — пора отправляться.

Пора!

— Ой, люди добрые! — взлетело вдруг над людским гомоном, над плеском волн. — Да как же это так! Надо же взять с собой нашей, родной, хотя бы на память!..

Кладкой на берег сбежала Тымышева Устя, упала на колени и начала сгребать землю пригоршнями и насыпать её в сумку. Вслед за Устей сбежали женщины, мужчины, старшие дети. Возвращаясь на судна, они несли землю, как драгоценную ношу, в узелках, мисках, а то и просто зажатую крепко в ладонях.

Баркасы отплывали медленно, будто с неохотой. И те, кто отплывал, и те, кто стоял на берегу, были хмурые, печальные.

— Поплыли на чужбину…

— На неведомые земли…

— Как сироты…

— Как изгнанники…

— Господа хоть куда погонят…

— Ходи здесь, по родной, и тоже бойся…

— Поймают, посчитают рёбра…

— Продадут, как продавал Балыга…

— Уже дважды наведывались в его избу; нет и не было…

— Сегодня, говорят, появился. Если допустит, можешь поцеловаться…

— Пусть его черти целуют…

— Спросить бы его, сукиного сына…

— Да, спросить бы…

— Слово за тобой, Гордей!..

— Веди!..

К Головатому подошли Хрыстя и Оверко. Гордей понимал, что им нужно от него. Хрыстя опять начала о том же, когда, мол, в дорогу… Оверко тоже такого же мнения: "Пора начать высекать искры".

Головатый согласился с ними, но не сказал, когда именно собираться в дорогу.

"Да, узелок затянулся туго, — подумал Гордей, — вяжется одно к одному. Нужно напугать здешних кровоними, а то они слишком осмелели, распоясались. Потом помочь Шагрию… Жаль вот, крепость ещё не достроена, Последние три пушки установили на валу, а как они будут стрелять — не проверено… А работных людей надо направлять в ближние и далёкие хутора, уберечь от возможной напасти. Ведь, разыскивая помещика Синька, сюда скоро прибудут каратели. Но в первую очередь нужно поговорить с Балыгой…"

— Сколько человек у нас при оружии? — спросил Гордей тихо Хрыстю и Оверку.

— Одиннадцать, — ответила Хрыстя.

— Если нужно, соберём больше, — заверил Оверко.

— Соберите всех около канцелярии и следите за алешковцами, — сказал Гордей.

Работные и рыбаки толпились во дворе избы-канцелярии. К Балыге Головатый пошёл один.

Полковник, строитель и пушкарь сидели за столом, о чём-то разговаривали. Балыга по привычке ковырял шилом в своей трубке. В стороне за отдельным столом сидел писарь, перелистывая бумаги. Увидев вошедшего Гордея, все сразу насторожились.

— Имею честь, господин полковник, — проговорил Головатый, не приветствуя, не кланяясь, явно насмешливо, — имею честь сообщить тебе, что все проданные тобою и господином судьёй люди освобождены от аркана и живы-здоровы. А теперь попрошу выдать всем, кто сейчас здесь строит, охранные ярлыки. — Помолчав немного, Гордей закончил требовательно: — Вписать каждому, что он строитель Кальмиусской крепости.

Булыга замер, лицо его побелело. Затем медленно, опираясь руками о стол, начал подниматься.

— Что?! — гаркнул вдруг во всё горло. — А такого ярлыка не хочешь! — и выхватил из-за пояса пистолет.

— Не поднимай, — предостерёг Головатый, — знай, я промаха не даю. — И он тоже выхватил из-за пояса пистолет.

— Да? — Балыга рывком вскинул оружие, и в это время прогремел выстрел Гордея.

Балыга вскрикнул и тоже выстрелил. В окне зазвенело разбитое пулей стекло. Дымки, клубясь, смешались и медленно сизыми прядями поплыли к выбитому окну.

Полковник внезапно побледнел, медленно осел и закрыл глаза.

— Царапнуло, — осмотрев повисшую над столом руку Балыги, сказал пушкарь Груша.

— А вы что же, увальни, без оружия? — процедил Балыга. — Не можете его…

Маслий опустил глаза. Груша нащупал рукою свой пистолет, но из-за пояса не вытащил.

На пороге появилась Хрыстя, за нею в сенях и во дворе толпились люди, слышался тревожный гомон.

Головатый приблизился к столу.

— Там, в сундуке, — вздохнул тяжело полковник и показал глазами на писаря.

Олесько стал вытаскивать и складывать перед собою на столе небольшие, с ладонь, дублёные кожаные ярлыки с оттиском двуглавого орла.

Около тридцати верховых собрались у крепостной вышки: проверяли ещё раз своё снаряжение, переговаривались и ждали Головатого.

Гордей в сопровождений строителя Маслия осматривал крепостной вал и пушки, из которых сегодня утром стреляли в цель. Бьют хорошо, далеко. Ядра долетают до левого берега реки и до озера Домахи.

Маслия удивляла невозмутимость Головатого. В эти последние минуты своего пребывания здесь Гордей, по его мнению, должен быть взволнованным, торжественным или, по крайней мере, хотя бы довольным. Ведь из руин возведена цитадель. Возведена для защиты людей. И кто-кто, а уж Головатый хорошо приложил здесь свои руки. Но Гордей был молчалив, даже, кажется, чем-то удручён. Он равнодушно пропустил мимо ушей напоминание Маслия о его ловкости во время стычки с Балыгой. Равнодушно воспринял известие, что почти все работные люди получили охранные ярлыки. Не удивило его и сообщение, что полковником и судьёй Кальмиусской паланки будут не Балыга и Сторожук, а другие. И что вновь назначенные уже в дороге, добираются сюда с большим отрядом алешковцев.

Правда, последнее известие, кажется, заинтересовало Головатого. Он даже спросил: составлен ли реестр казаков паланки? Но Маслию это не было известно. А Гордей уже знал: тайну ему открыл Олесько. В новый реестр пойдут алешковцы и бывшие знатные казаки, которые сейчас живут на Слобожанщине. Гордей понимал — надеяться, что новые хозяева приблизят к себе бедноту, дадут ей надёжную защиту, бесполезно. Ему в последнее время всё чаще вспоминались слова мудрого, прозорливого летописца Якова Щербины, сказанные им на прощанье Гордею: "Приближённые царя — дворяне — входит в силу, богатеют. У них привилегии на землю и людей. Так что всякие господа, значительные войсковые, помещики укореняются и в нашем крае. И ничего не поделаешь. За них царь и бог. Ты, Гордей, лелеешь надежду улучшить судьбу бедноты. Хочешь усовестить богатого, чтобы он подвинулся, дал место бедному. Тревожишь свою душу… — Говоря эти слова, Щербина грустно усмехался. А когда уже прощались, заявил: — Надежду, друже, лелей, не утрачивай. Да только я так думаю, аркан, накинутый на шею, голыми руками не разорвать. Нужно чем-то поострее. А чем? И кто разорвёт?.."

Когда Гордей и Маслий перешли на южную сторону вала, перед их глазами затрепетало посеребрённое солнцем бурное море. Разбушевавшиеся белопенные волны катились на берег, с рёвом били в широкие помосты пристани.

"Докинут ли пушки и туда ядра?.. — подумал Головатый. — Наверно, докинут. Да пусть уж проверяют здесь без меня". Он загляделся на чёлн, который покачивался на привязи. Три дня тому назад от этого причала отплыли его товарищи. На баркасе, который уходил к берегам Ей, стоял высокий, ссутулившийся, с протянутыми руками, в белых стираных-перестираных, почти уже серых штанах и сорочке Тымыш, последний из давних Гордеевых друзей, побратимов-булавинцев. Тымышевы слёзы ещё и сейчас пекут сердце Головатого. "Неужели нельзя осесть на родной земле?.." — подымал с болью уже в который раз Гордей. Эта мысль не даёт ему покоя ни днём ни ночью. Она будто сверлит всё время его сердце.

Тревожит душу Головатого и поведение Семёна Лащевого. Когда возвращались с пристани и проходили по улице села мимо новой, ещё не отделанной как следует избы, наверху, около трубы, на голых стропилах сидел, что-то прилаживая, Семён. Никто его не окликнул, не приветствовал. У Хрысти, которая шла рядом с Головатым, из глаз брызнули слёзы. Чтобы их не заметили, девушка отступила, нагнулась и стала рвать под плетнём желтоголовые одуванчики.

Гордей давно уже стал догадываться, что дружба молодых людей увядает. И он упрекает себя, что ничего не сделал для того, чтобы она вновь расцвела. Он даже не знает толком, почему между Семёном и Хрыстей произошёл разлад. Почему Семён стал сторониться "святого дела". Потерял веру? Испугался?.. Не хватило сил, закалки? И никто не помог, не утешил словом, не протянул дружескую руку! Парень стал всё больше и больше отдаляться от боевого товарищества и наконец спрятался от него как улитка в свою скорлупу. Вот и сейчас, когда должно произойти такое важное событие, Семёна рядом с Хрыстей среди добровольцев, которые собираются во дворе крепости, нет.

Да, надо во всём разобраться, срочно помочь парню.

Идти было недалеко.

— Бог в помощь, хозяин! — крикнул ещё с улицы Головатый.

— Спасибо! — ответил радушно Семён, не уловив, наверное, или сделав вид, что его не обидело нарочито насмешливо сказанное Гордеем слово "хозяин".

— Без хорошей завалинки изба — не изба, а хлев или рига, — заметил Гордей, оглядывая постройку. — Но это и всё другое ты, хлопче, конечно, со временем соорудишь. — И вдруг спросил: — С Григором Шагркем виделся?

— Нет, — ответил, вздрогнув, Семён.

— Был здесь, только не долго. Спешил. Собирает боевой отряд из углекопов и солеваров. Нужно кое-кого проучить. А то слишком многие распоясались… Дня через два-три шагриевцы выйдут нам навстречу. Соединимся и вместе ударим. Из крепости выезжаем завтра. Ты, Семён, можешь быть в моём отряде, — произнёс как бы между прочим, без нажима Гордей. — Хорошие хлопцы подобрались. Любо посмотреть. Свободолюбивые, надёжные, ого как будут бороться! А девчат в отряде, кажется, Хрыстя и ещё одна казачка-рыбачка. Но нам побольше бы хлопцев, которые умеют владеть оружием. Надеемся, что многие ещё изъявят своё желание.

Головатый заметил: когда он упомянул имя Хрысти. Семён смутился, густо покраснел. Но чтобы не показать своего внезапного волнения, отвернулся, даже отступил на несколько шагов. Однако к словам Гордея прислушивался внимательно.

Головатый, казалось, был в прекрасном настроении, он стал рассказывать Семёну о крепости, о том, что уже установлены пушки, что, кроме дозорных на вышке, в степи, вблизи крепости, будет нести караульную службу и большой отряд вооружённых конников. Затем стал говорить, что смельчаки, которые пойдут завтра в поход, будут хорошо снаряжены. И будто случайно поинтересовался, в порядке ли у него, Семёна, конь и оружие.

Прощаясь, Головатый ничего не советовал Семёну, а только сказал, что надеется на скорую встречу.

Семён проводил Головатого до перекладины, которая заменяла ворота, и вернулся к дому. Сделал несколько шагов по двору, остановился. Начал смотреть по сторонам. Над поселеньем плыл весенний погожий день. Разомлевшее в синей купели солнце подбиралось к зениту. Над озером Домахи переплелись зелёными ветвями и о чём-то шептались вербы. На вершине горы громоздилась крепость. Над нею лениво плыли белые, будто слегка задымлённые облака, плыли, минуя Кальмиус, в степную даль. Семён опустил голову, ссутулился. Он чувствовал себя как никогда удручённым, одиноким. Даже в те тяжёлые для него дни, когда его упрятали в Торскую тюрьму, он был уверен: о нём не забудут родные, друзья, они стремятся к нему сердцами, помыслами — соболезнуют, наверное, беспокоятся, как его поскорее освободить. И в Изюме, в крепостном подземелье, он тоже мог с такими же, как сам, изувеченными бедолагами перекинуться словом, поделиться своим горем, своей болью. А сейчас?

Семён задумался над тем, что произошло. Здесь, в крепости, со своим семейством жил Тымыш Тесля. Но он не искал встречи с бывшим своим однодумцем, с тобою, Лащевой. Находились здесь и другие бывшие твои друзья-побратимы. Но они не дружили с тобой, так, как, бывало, в те дни, когда пугали сообща панов, мироедов, не поверяли тебе своих мыслей. Заглянул сюда, к морю, в крепость и Григор Шагрий. Он, конечно, знал, что ты живёшь здесь, Семён, а не проведал, — наверное, разуверился. И Хрыстя, которую ты любишь, разочаровалась в тебе..

"Подбираются хорошие хлопцы. Вольнолюбивые. Будут "высекать искры", — сказал Головатый. Говорил откровенно и намекая, мол, подумай…

Семён выпрямился, глянул на свою, ещё не оштукатуренную, без окон, без дверей избу, а в воображении его предстала белая, с деревянным узорчатым карнизом хата Остапа и Одарки Ленюков — объятая пламенем, сизыми, чёрными клубами дыма. Этот огонь словно обжёг его грудь, Семён тряхнул головой, закрыл руками глаза и выбежал на улицу…

Когда выехали из посёлка, лошадей пустили рысью. В лицо щекочуще-душисто ударил тёплый ветер. Под густой топот копыт было приятно ощущать молодую удаль. Мчаться и мчаться. Даль отступала, манила бескрайняя степь.

Вымчали на пригорок. Головатый остановил коня. Оглянулся, посмотрел на крепость. В небо взметнулась высокая, с насестом на вершине, вышка. Над нею кучились перистые облака.

"Неужели ей когда-нибудь придётся вспыхнуть?.. — подумал с тревогой Гордей. — Наверно, придётся. Татарва ещё не раз двинет этой дорогой. Так что не зря мы трудились… Валы насыпали, частокол поставили высокий, пушки и гаковницы будут попадать метко. Что ж, стерегите!" — мысленно, как приказ, произнёс Гордей, тронул копя и вскоре догнал отряд.

Прощальное волнение улеглось, и Головатый снова почувствовал себя вечным странником, непоколебимым в своих стремлениях, в своих намерениях. Одна мысль опережала другую — он то видел себя на хуторе Зелёном в семье кузнеца Савки Забары, то в кругу углекопов. Скоро они встретятся с отрядом Шагрия и вместе направятся к Тору.

По дороге Гордей навестит Щербину, повидается у него с хлопцем дивно певучей души — чумачком Саньком.

Когда к Тору подойдут, как условлено, и бахмутские солевары, тогда они помчатся к Изюму, чтобы освободить там из тюремных подземелий узников. А в том, что они туда доберутся, Гордей уверен. В сакве, в кожаном кошельке, лежат старательно начерченные Гасаном потайные ходы, которые так хотел держать в своих руках крымский таган-бей. В те изюмские подземелья может провести и сам Гасан, который сейчас в компании Оверки и Хрысти. Кроме того, те замысловатые ходы-переходы, наверное, знает и Семён Лащевой, вон он едет вместе со своими давними друзьями-побратимами.

На степном разгоне дорога их будет то прямая, то кружная, то быстрая, то медленная. Она всё время будет заворачивать туда, где объявятся каратели, где гуляют по спинам людей плети господ-крепостников, помещиков. Навстречу и вдогонку таким — пуля, не подведут сабля и ятаган.

Но о чём бы ни думал, что бы ни вспоминал Головатый, в сердце его теплилась надежда, оберегаемая с юных лет, — негасимая тревожно-манящая, — что скоро настанет день, когда его дорога наконец-то повернёт к Днепру и уже на том, правом берегу он направится на запад, к родной реке Синюху…

Рассказы

Были у Ленина (Шахтёрские посланцы)

Холодным мартовским утром посланцы прибыли в Москву. После обеда они были в Кремле, в тот же день их принял Ленин.

— Вы по какому вопросу? — спросил товарищ, сопровождавший шахтёров к кабинету Председателя Совнаркома.

— По важному делу, — сказал коротко, уклоняясь от прямого ответа, Фёдор Иванович Гудков.

— По очень большому. По вопросу восстановления краснодонских шахт, — добавил более разговорчивый Степан Михайлович Рыбальченко. — Нужно как-то нам начинать…

— Начнём, начнём, — подчеркнул твёрдо Гудков. — Затем и прибыли к товарищу Ленину. — И слегка толкнул в бок своего, как ему казалось, слишком словоохотливого друга, давая понять, чтобы тот пока воздержался от разговоров на эту тему.

Неподалёку от кабинета шахтёры остановились взволнованные: смущаясь, молча переглянулись — будто договариваясь между собой, кому из них идти первому. Но задержка была очень короткой. Через каких-нибудь полминуты они выпрямились, окинули взглядом каждый себя, потом друг друга, проверили, всё ли в порядке, и, уже на ходу одёргивая гимнастёрки и поправляя на них ремни, пошли к кабинету.

Владимир Ильич встретил их у порога. Поздоровался, пригласил садиться и указал рукой на большие мягкие стулья, расставленные у стола. Фёдор Гудков сразу же уселся, положил перед собой лист бумаги, на котором были старательно записаны важные вопросы — наказы шахтёров первой и второй шахт Краснодона. Рыбальченко заметил, что Ленин сидит на обыкновенном простом стуле, и заколебался, остался стоять. "Как же так, — мелькнула беспокойная мысль, — мы в мягких, а он…" Но Ленин вторично попросил садиться и сразу же повёл разговор о Донецком крае.

Оказалось, он хорошо осведомлён о реальном положении в Донбассе. Ему даже было известно, что из всех шахт, расположенных в районе Краснодона, работает только одна, да и та едва выдаёт какую-то сотню пудов угля за сутки.

С первой же минуты, как только Ильич заговорил, у шахтёров исчезли скованность и напряжение. Они почувствовали себя свободно, легко, и разговор с Лениным пошёл непринуждённый, искренний, как с родным, дорогим человеком.

Ильича интересовало всё до тонкости: прежде всего он спросил, как живут рабочие и их семьи, все ли они имеют огороды и хорошо ли уродило прошлым летом на этих огородах, возвращаются ли на родные обжитые места те, кто вынужден был в дни разрухи оставить заводы, шахты и податься на сёла добывать кусок хлеба.

— А как у вас со снабжением продовольствием в Донбассе?.. — опираясь о стол и наклонившись вперёд, Ленин произнёс последние слова с ударением и на мгновение застыл в ожидании.

— Бывает всякое… всякое, — начал не торопясь, неуверенно Гудков. — Но живём, перебиваемся…

— Говорите правду, — решительно предостерёг Владимир Ильич, — живётся не легко. Да, да, хлеба и всего необходимого для человека не хватает.

— Да оно так, — согласился Гудков. — Но ведь такое время… что же поделаешь…

— Как это так "что же поделаешь"? — спросил Ленин удивлённо, с осуждением и даже, казалось, сурово. Он решительно вышел из-за стола и подвёл шахтёров к одной из карт, что висели на стенах. Небольшим, удлинённым с запада на восток полукругом очертил территорию Донбасса и, пересекая карту в разных направлениях условными линиями, заговорил о необходимости связи индустриальных районов страны с другими, хлебными районами, в частности с Югом.

— А главное наше спасение — скорее восстановить разрушенное народное хозяйство, — решительно подчеркнул Владимир Ильич. — И здесь, разумеется, нам никак не обойтись без донецкого угля.

"Это правда. Уголь необходим. Хозяйствовать нам нужно, — подумали Гудков и Рыбальченко. — Только как начинать, когда не с чем…"

— При восстановлении очень важна народная инициатива, — продолжал Ильич, словно угадывая мысли шахтёров. — Надо как можно больше привлекать к труду население — организовывать субботники. Мы должны поработать так, чтоб на трудовом фронте закрепить победы нашей героической Красной Армии над Колчаком, Деникиным, белополяками и Врангелем… Только так.

— Не иначе, — согласились Гудков и Рыбальченко.

— Вот я и убедил вас, — довольно усмехаясь, сказал Ильич, — будем единомышленниками… А как с восстановлением шахты, с которой вы прибыли? — спросил вдруг, глянув внимательно на обоих посетителей.

Гудков доложил, что уже дважды намеревались что-то делать, но так и не начали.

— Не хватает кое-чего… такого… — запинаясь произнёс Фёдор Иванович, — без чего невозможно добывать уголь.

Ленин попросил уточнить, чего именно не хватает.

— Прежде всего леса. Хотя бы вагона два-три, — сказал торопливо Степан Рыбальченко.

— Да, да, крепёжного, — подхватил Гудков. — Тогда б мы зажили! — от волнения он вдруг поднялся и стал за креслом, как перед трибуной. — Кочегарка на нашей шахте и подъём исправны, — продолжал не спеша, чеканя слова. — С водоотливными механизмами может произойти кое-какая задержка, ремонтировать их нужно, а с инструментом туговато. А то было б дело…

— Инструмент найдётся, — решительно заявил Степан Михайлович, — инструмент соберём: молотки, долота, напильники и всё такое прочее на руках у слесарей. А вот путного механика, чтоб дал порядок в работе, пока ещё на нашей шахте нет.

Гудков возразил. Он даже обиделся на своего товарища. Ведь всем известно, что он, Гудков, первоклассный мастер слесарного дела, соображает и по механике. Ещё два месяца тому назад ремонтировал в Луганске бронепоезда и огнестрельное оружие. А тут чтоб не наладил какой-то шахтный механизм…

Владимир Ильич с удовольствием следил, за азартным деловым спором двух друзей. Оба среднего роста и, наверное, одного возраста — не молодые, но и не старые. Гудков немного пополней. С загорелым лицом. Как видно, с упрямым характером — в разговоре берёт инициативу на себя. За медлительной же речью Рыбальченко кроется осторожная рассудительность.

— Оказывается, у вас есть кому работать, есть кому налаживать дело, — заметил Ильич, усмехаясь. — А если хорошо поискать там, на шахте, то наверное найдётся…

— Нет, не с кем и не с чем работать, — в один голос сказали посланцы.

— Нужно искать, — посоветовал Ленин. — Обязательно ищите! — и он снова начал расспрашивать, что делается в Донбассе, чем заняты сейчас рабочие. Поинтересовался и тем, как живут, чем занимаются они, Гудков и Рыбальченко, что видели в дороге во время поездки в Москву.

Обо всём, что знали шахтёры, что их волновало, они чистосердечно рассказали Ленину. А вот то, основное, из-за чего, собственно, и ехали сюда, — не сказали. Не сделали этого даже в конце разговора, когда им выдался удобный случай хотя бы намекнуть о своём деле, — это когда Ильич спросил, может, им нужно чем-нибудь помочь и где они устроились.

Посланцы поблагодарили Ленина за внимание, попрощались и вышли из кабинета. Миновав кремлёвские ворота, они очутились на Красной площади. Шли молча, задумавшись — всё ещё были в плену глубоких впечатлений от встречи с Лениным. Шли не спеша, под ногами хрустел, вызванивал, ломаясь, тоненький прозрачный ледок, в воздухе сновали реденькие серебристые искры, белели крыши и окна домов — зима ещё не сдала своих позиций.

— Вся Россия сейчас, наверное, вот так, в холоде, — обронил глухо, будто обращаясь к самому себе, Фёдор Гудков. — И ничего не поделаешь — разруха…

— Выходит, что так, — подтвердил Рыбальченко. — Только неужели нельзя хотя б у него в кабинете как следует натопить? — возмутился Степан Михайлович, упрекая кого-то неведомого. — Когда Владимир Ильич подвёл нас к карте и показал, где наш Донбасс, я стоял около кафельной голландки, пощупал, а она холодная! И у меня даже в груди похолодело. Неужели нельзя было…

— А если ни Дров, ни угля, — заметил с тревогой в голосе Фёдор Иванович. — Дровишки, конечно, нашлись бы. Под Москвою много леса, но чем подвезёшь? А наш уголёк под землёю. Я, друже, тоже проверял ту голландку. Да и без проверки чувствовалось, как только вошли в кабинет…

— Да, чувствовалось. Холодно. А ему ж нужно там работать… А мы со своими требованиями… — укоризненно сказал Рыбальченко.

— И в такое время… — поняв намёк, согласился Гудков.

Они пересекли наискось площадь и направились к Москве-реке. Им хотелось издали, с моста, взглянуть на кремлёвские башни, на панораму города. Опускался вечер, серые громады домов окутывали прозрачные туманы. В такую пору над всеми крышами должен бы подыматься сизоватый и чёрный закурчавленный дымок, но сейчас лишь кое-где вились тоненькие беловатые струйки и внезапно обрывались, таяли. Казалось, там, вдалеке, пустой и очень холодный город, что холод пронизывает землю, воздух, сковывает, давит, и от этого дома теснее прижимаются друг к другу, нижутся в кривобокие хмурые кварталы.

— А что нам скажут земляки, когда мы приедем домой? — спросил вдруг Рыбальченко и себя и своего товарища.

Гудков молчал. Его тоже беспокоил этот вопрос. Шахтёры двух шахт снаряжали их в дорогу, и они, конечно, спросят, как выполнен их наказ.

…Кто первый подал мысль направить посланцев в Москву — неизвестно. Она родилась в гуще народа, и, возможно, даже не в Краснодоне, а где-то в другом месте. И не один человек, наверное, подумал об этом деле, а десятки, сотни, а может быть, и тысячи людей. Ведь онемел, застыл опустошённый бандами генерала Деникина и всяких атаманов донецкий край. Остановились шкивы на копрах, забои заливает вода, в шахтёрских селениях холодно и голодно.

Откуда-то пошли волнующие слухи, что будто бы шахтёры из Крындычевки, а другие говорили — из Горловки, посылали своих представителей в центр, в Москву, и те посланцы добились от правительства помощи. И будто бы уже приходят большие средства, дают денежные авансы тем, кто начинает работать на шахтах.

"И нам нужно действовать…"

"Конечно, чего сидеть, молчать…"

"Попросим помощи…"

"А и действительно, что мы, хуже других?" — заговорили в Краснодоне.

"Да, да, под лежачий камень, как говорится, вода не течёт. Начинаем действовать…"

Подобные разговоры были и в тот день, когда на запустелый двор шахты собрались забойщики, слесаря, крепильщики, коногоны. Совет держали долго, а решение было короткое: послать в центр таких, которые хорошо знают шахтёрскую жизнь, а главное — как следует постояли бы за общественное дело…

— Скажут, поручили недотёпам: поехали, покрутились и, с чем были, с тем и приехали, — заговорил снова обеспокоенный Степан Рыбальченко.

— Несомненно, что так скажут, — отозвался Гудков. — Ну и пусть говорят, ропщут, а я иначе не мог! — заявил он решительно. — Пусть бы мне дали сто наказов от ста обществ, я всё равно повёл бы себя так, как мы, друже, с тобой…

— Да, — сказал многозначительно Рыбальченко. — И если бы кто-нибудь другой был на нашем месте…

— Верно, твоя правда, Степан, — подхватил, перебивая, Гудков. — Будь кто-нибудь другой, он тоже поступил бы так, как мы, да и каждый честный человек…

— Каждый честный, — повторил Рыбальченко, — а как же… Ну что ж, поворачиваем на ту стёжку, которую утоптали.

Гудков молча кивнул головой в знак согласия.

Друзья ускорили шаг по дороге к вокзалу.

За несколько суток дороги от Москвы до Донбасса шахтёрские посланцы имели возможность наговориться вволю, обдумать свои дела. Между ними не раз возникал один и тот же назойливый вопрос: как встретят их краснодонцы? Что скажут, когда узнают, что они прибыли с пустыми руками. Степан Рыбальченко даже предложил возвратить "дорожную субсидию" — сто двадцать миллионов рублей и две сумки хлеба, полученные от общества. Правда, сделать это не так-то легко — надо же иметь те деньги, а они истрачены, и сумки давно уже пустые. Но Степан всё же настаивал: раздобыть деньги и рассчитаться. Гудков решительно возражал, доказывал, что они не виноваты, и шахтёры их поймут.

— А если нет?.. — не сдавался Рыбальченко. — Придётся рассчитываться.

После долгих споров они так и не пришли к согласию. Вопрос остался открытым. Его должны были решить земляки-краснодонцы.

Известие, что посланцы возвратились, быстро облетело посёлок. Краснодонцы тут же узнали, как происходила и чем закончилась их поездка, так как ещё на станции Семенкино, в нескольких километрах от посёлка, посланцы встретились с земляками и, конечно, ничего не утаили перед ними из того, что довелось видеть и слышать в Москве.

Фёдор Иванович и Степан Михайлович договорились между собой, что отчитываться будут завтра или послезавтра, когда хорошо отдохнут и сориентируются, как им лучше себя повести.

Не успел Гудков явиться домой, как к нему начали сходиться соседи, знакомые. Пришлось, наверное, уже в десятый раз рассказывать о поездке. А люди приходили и приходили, и каждому хотелось всё подробно знать, и в первую очередь, как происходила беседа с Лениным.

В тот день в Краснодоне творилось что-то удивительное, необычное. Без оповещения, без вызова шахтёры начали собираться на выгоне вблизи шахтного двора. Там, на возвышенности, на каменном грунте, было сухо, просторно. Погода благоприятствовала собранию: день выдался по-настоящему весенний, чувствительно припекало солнце, местами паровала просохшая земля, и даль сияла широко, бесконечно.

Люди приходили из самых отдалённых уголков посёлка и с ближних соседних шахт. В сопровождении большой группы мужчин, женщин и даже детей не замедлил явиться и Степан Рыбальченко. Гудкову тоже пришлось идти на выгон. Он был уверен: если все шахтёры соберутся, то придётся отчитываться сегодня. Но, к его удивлению, митинг начался как-то стихийно, преждевременно, даже не подождали, пока придут они, посланцы.

Посредине толпы появилась фигура забойщика Гната Ревякина. Он сорвал с головы островерхую, с красной звёздочкой шапку-будёновку и начал говорить о торжестве Великой Октябрьской революции, о том, что стране не даёт покоя преступная Антанта, но что карта империалистов бита и барона Врангеля уже скинули в море. Теперь же наступило время победить разруху. Однако без угля не оживить ни фабрик, ни заводов.

— Да он нужен во всяком производственном деле.

— Молчат заводы.

— А железная дорога? Паровозы застыли.

— Да и люди страдают, нечем согреться.

— Даже у Ленина в комнате сейчас холодно! — слетали сказанные с болью в сердце слова.

— У Ленина…

— Даже у Ленина…

Поражённые таким известием, сотни людей на миг застыли в тревожном немом удивлении.

— Да, холодно! — заявил Фёдор Гудков.

— В его кабинете печь нетоплена! — подтвердили ещё раз Гудков и Рыбальченко.

— А чего ждём, тянем? — спросили с упрёком из толпы.

— Как же так?

— Да, чего?..

— От одних слов, даже горячих, теплее не будет!

— Слова словами…

— Действовать нужно…

— Нужно…

Митинг бушевал, разрастался. Сыпались вопросы, советы, как лучше начинать восстановление хозяйства. Поступило предложение для крепления в шахте использовать пока что всякое дерево, ограды и даже заборы.

— Нужно как-то помочь горю…

— В первую очередь добытый уголь отдадим Москве, для Кремля.

— Ленину!

— Пошлём эшелон.

— Пошлём!..

— Ленину! — произносилось с любовью, искренне, подсказанное сердцем.

Постановление о начале добычи угля в шахте № 1 "Краснодон" первыми подписали посланцы в Москву.

В те минуты никто из шахтёров не знал, что на станцию Семейкино — рудник "Краснодон" — прибывают десять вагонов крепёжного леса и всякое снаряжение, отправленные Советом труда и обороны по указанию товарища Ленина.

На другой день с самого утра шахтный двор наполнился людьми. Взрослые и дети сносили сюда разный инструмент, железо, дерево, которое могло быть пригодным для крепёжных стояков. Посёлок ожил. Слышались звонкие голоса, перестук топоров, скрежет и звон железа.

Заработала слесарная мастерская, потом кочегарка. Её топили углём, добытым из "верхняка" в степи, на дне оврага. Подвозили ручными тачками, несли в мешках.

Наступил день — на копре завертелись колёса, заработала клеть. В шахту спустились шахтёры наводить порядок в штреках, забоях.

Первую выданную на-гора вагонетку с углём встретили радостным "ура". Под восторженные выкрики коногон Иван Белаш, держа красное знамя, проехал на вагонетке вдоль эстакады. И ссыпал уголь в приготовленный вагон.

Такое было начало.

Со временем, когда на шахту прибыли нужные материалы, жизнь начала входить в обычную, нормальную колею.

А время шло… Ослабели морозы. Стихли метели. Наступила оттепель. Степными просторами катила весна. Как ни спешили горняки шахты № 1, а послать уголь во время холодов в Москву не успели.

Миновал март. Начался апрель. Потеплело.

"Успеть бы хотя бы к дню рождения Ленина".

"Нужно поспешить".

"Наверстать упущенное".

"Поспешим", — говорили на собраниях, нарядах, везде, где собирались шахтёры.

Забойщики, коногоны, крепильщики согласились работать сверх нормы, чтобы ускорить добычу. Забоев было маловато. Не хватало зубков для обушков. Туго шёл уголь на-гора. Но уже загрузили им четыре вагона. Потом — пятый. Собрались с силой, поднатужились и добавили ещё два. Правда, один из них неполный. Но оттягивать отправку эшелона дальше было невозможно…

…Весеннюю вечернюю тишину разорвал высокий гудок над шахтою. Ему ответил прерывистый, бодрый гудок паровоза — это было оповещение: эшелон отбывает.

К шахте, к колее железной дороги сошлись взрослые и дети. Не было ни речей, ни высоких слов, ни напутствий. Украшенные красными флагами вагоны, под пение гудков, двинулись с места, покатились скорее, скорее. Было их только семь.

И слышалось среди шахтёров недовольное, сожалеющее:

— Маловато.

— А это ж Ленину…

— Да, послать бы в подарок ему эшелон такой, чтоб длиною километра полтора-два. Вот это было бы!

— Да, маловато послали.

— Пусть извинит нас Ильич, что смогли…

— Со временем добавим…

И добавляли…

1937

Портрет

В дверь постучали. Стук был дробный, тихий. Согнутый палец, наверное, едва касался двери. Вацлав Лискевич, услышав стук, очень обрадовался неизвестному гостю. "Может, заказчик?" — мелькнула обнадёживающая мысль. Сердце забилось ускоренно, громко. Он поднялся с дивана, наспех поправил на себе давно не глаженную одежду, приосанился и гостеприимно крикнул: "Заходите!"

Дверь открылась.

— Извините, пожалуйста, здесь живёт Вацлав Лискович? Художник Лискевич, — поспешил добавить неизвестный, делая ударение на слове "художник".

— Да. Вы не ошиблись, — Вацлав испытующе посмотрел на того, кто переступил порог комнаты, и помрачнел. Человек в старом сюртуке, в кепи, в простых аляповатых ботинках не может быть заказчиком. Наоборот, люди такого сорта частенько заходят в дом непрошеными и готовы услужить вам за бесценок — навязчиво предлагают фотокарточки, зажигалки — замаскированное нищенство. Однако этот…

— Можно присесть? — спросил незнакомец, отходя от порога.

Хозяин молча указал на стул, сам остался стоить, готовый в любую минуту выпроводить гостя.

— А вас, господин Лискевич, довольно трудно найти, — усевшись в кресло, весело сказал гость. — В клубе художников, на Собесского, даже не знают, где сейчас живёт известный художник…

— Я там не бываю, — решительно, гневно произнёс Вацлав. При напоминании о клубе художников к его горлу подкатил горький комок и внезапно забил дыхание. Вацлав ещё больше помрачнел и отвернулся, чтобы избежать взгляда пришедшего.

— Вы извините меня, но речь не об этом. Совсем не об этом. Бес с ним, с тем клубом! — поспешил смягчить создавшуюся неловкость гость. — У меня, извините, дело к вам, очень важное. Я пришёл к вам, господин художник, со срочным заказом. Нужно нарисовать портрет, большой портрет…

— С вашей персоны или с какого-нибудь господина? — поспешно спросил художник, приветливо и искренне улыбаясь.

— Портрет вождя революции. Только вы не пугайтесь слов. И если уж на то пошло, то пусть будет вам известно, что рабочие устраивают забастовку. Мы выйдем на улицу с красными флагами. На нашем знамени должен быть портрет вождя…

— Но простите…

— Стачечный комитет, — продолжал гость, прерывая внезапно побледневшего хозяина, — поручил мне, Яцеку Бондаришину, поговорить с вами и попросить вас об этом. Нужен художественный портрет. А кто может лучше вас?.. Вы мыслящий, честный, и вы лучший художник, — добавил Бондаришин, затем не спеша отвёл полу сюртука, извлёк свёрток кумача, развернул и положил на стол.

— Я, извините, не политик! — не удержавшись, сурово воскликнул Лискевич. — Зачем мне это?! Я хочу быть нейтральным. Искусство выше всяких будничных дел. И ваши демонстрации, господин, меня не касаются. Да, да, не касаются…

Нервный, растерянный Лискевич взмахнул руками так, будто отгонял кого-то от себя, потом глянул на гостя, приблизился к нему и снова отошёл. Ему хотелось сказать, что сегодня, несколько часов тому назад, его вызвали в полицейское управление и тоже предложили сделать рисунок… "Простенький рисуночек, карикатуру… — шептал льстиво и ехидно чиновник управления полиции, — вы же, господин художник, патриот… Вы понимаете дух нации… Вот и покажите, кто есть враг отечества — бунтарь, коммунист… А мы напечатаем".

Лискевич отказывался рисовать — доказывал, что он нездоров, но чиновник настаивал, и вот с часу на час, во всяком случае не позже как завтра, придут из полицейского управления…

Лискевич не стал говорить об этом гостю. Он повернулся и заходил по комнате. Бондаришин искоса следил за художником. Тот, горбясь, выпячивал вперёд тонкое худощавое лицо с русой бородкой, то ерошил волосы, то, щурясь, потирал руки и шагал всё быстрее и быстрее, будто кем-то гонимый.

— Да, да, прошу, запомните, запомните, я — художник, а не политик! — выкрикнул взволнованно Лискевич.

Но вот он снова вдруг глянул на гостя. Неожиданно убавил шаги и семенящей походкой направился к столу. Подошёл и даже наклонился, всматриваясь в фотографию в руках Бондаришина.

— Ленин? — спросил таинственно, понизив голос.

— Да, — ответил твёрдо Бондаришин.

Глаза хозяина и гостя встретились и долго не могли разминуться — спокойный взгляд серых глаз Бондаришина и задумчиво-синих Лискевича.

— Да, это Ленин, — после затянувшейся паузы вторично подтвердил Бондаришин и положил фотографию на полотнище. — Стачечный комитет платит вам, господин художник, за этот портрет двести злотых. Работа срочная, — добавил Бондаришин и замолчал.

— Когда же демонстрация? — будто между прочим спросил Лискевич.

— Завтра утром.

— Утром? — переспросил удивлённый Вацлав.

— Да, завтра, — ответил спокойно Бондаришин, хотя этот вопрос вызвал у него подозрение. — В шесть часов утра я приду за портретом. Желаю успеха в работе, господин Лискевич. Желаю успеха, — весело сказал Бондаришин, прощаясь. Он оставил на столе деньги и вышел из комнаты.

Удивлённый хозяин даже не ответил на прощание гостя. Какое-то время он стоял посреди комнаты, словно оцепеневший. Потом кинулся к окну, выглянул. Кряжистая фигура Бондаришина удалялась. Лискевичу вдруг захотелось крикнуть, возвратить гостя, отдать ему всё, что он оставил здесь, в комнате: это красное полотнище, эти злотые, эту фотографию. И вместе с тем знал, что так не сделает.

А Бондаришин шёл не спеша, словно на прогулке. Повернул в проулок, остановился. Начал изучать расположение домов, входы и выходы вблизи двора Лискевича — запоминал на всякий случай. В глубине улицы показался отряд полицейских. Бондаришин переждал, пока полицейские миновали его, и пошёл вслед за ними по улице в направлении железнодорожных мастерских.

Темнело. На западе таяли последние отблески лучей солнца. Город окутывала осенняя ночь.

Матовый свет падает ровно на укрытые мольберты, на стены и палитры с красками, пламенеют, переливаются цветами дивной радуги картины на стенах, на подставках. И кажется, что художник заплутался в этом густом сплетении тонких красочных линий, радужных лучей. Высокий, в голубом комбинезоне, стоит он перед полотнищем, словно застыл, и только рука, напряжённая и ловкая, то взлетает вверх и в сторону, то резко опускается вниз, и с каждым штрихом карандаша всё чётче вырисовываются контуры портрета. Лискевич сравнивает его с изображением на фотографии — кажется, точно. Но это не удовлетворяет художника. Он должен вложить всё своё умение, постигнуть приёмы великих портретистов — пересматривает свою художественную картотеку.

Лискевич делает несколько эскизов будущего портрета. Это должно быть настоящее произведение искусства. Но так мало времени для работы! Да, да. На кумаче будет нарисован лишь силуэт, а там, со временем, и портрет. Большой портрет…

Лискевич доволен: таких напряжённых минут работы он уже не знал давно. И он несказанно горд, ведь он рисует портрет великого человека. Не каждому художнику выпадает честь писать Ленина. Да, да. Это очень знаменательно. Где-то затевается стачка, а может быть, и восстание, и вот "они" пришли к нему, к Лискевичу, знают, верят, что он наилучший художник.

И вдруг Лискевич спохватился. Но это же политика! Да! Политика! А принцип свободного искусства? "Искусство превыше всего… Однако это творчество, — ищет спасения, будто оправдывается перед кем-то, Лискевич, — это же творчество…"

Уже несколько лет Вацлав не брался по-настоящему за кисть.

— Разве то было искусство? — вскрикнул вдруг Лискевич. Он вспомнил, как, унижая достоинство художника, рисовал вывески для магазинов и дешёвенькие натюрморты для домов развлечения. "Вы патриот… Дух нации…" — вспомнились льстивые слова чиновника из полицейского управления… Отчизна… А он, художник Лискевич, не имеет работы. Голодает. Скитается по людям. Но разве это кого-нибудь беспокоит…

Он знает: несчастье в его жизни началось с тех пор, как он выступил с речью в клубе художников. Да, да. Он говорил тогда об упадке родного искусства, о невежестве, о фиглярничанье художников перед правительством. Он звал их к вершинам искусства, а его освистали…

Как внезапное весеннее половодье, всплывают и растравляют душу воспоминания. А зачем? Сердце давно переболело. Стёжка потеряна. Её уже не найдёшь. А думы — ежедневно и об одном и том же: "Кто виноват? Почему так случилось?" Но ответа нет. Да и кто ответит.

Изнеможённый работой, бессонной ночью, раздумьями, Лискевич тяжело опустился на диван. Сидел застывший, неподвижный. А со стены — из простых и золочёных рам — сверлили глазами юные, красивые и уродливые, кроткие, важные и злые — когда-то изображённые им люди. И ему казалось, что вот сейчас они вдруг задвигаются, заговорят все разом, разноголосо, будут кричать его болями, так как во всех из них частица его самого, его радостен и мук…

Вон та девушка, застенчивая, нежная, с букетом красных роз, и вон тот важный господин, и тот в углу лукаво изогнутый ксёндз — всем им, не задумываясь, отдавал он своё сердце, разум и силу, отдавал свой талант. И может быть, поэтому так и случилось, что он сбился с дороги…

Тихо в мастерской. Лица, затиснутые в багетовых рамах, тускнеют, прячутся. Только с красного полотнища, усмехаясь, смотрят прищуренные умные глаза. Лискевич загляделся на портрет. "Он, Ленин, наверное, сказал бы, где правда", — мелькнула острая мысль.

— Да, сказал бы! — произнёс вслух Вацлав. Он решительно поднялся с дивана и поймал себя на мысли, что ещё мало знает Ленина. Да, да, он много слышал, о нём, но ничего не читал из его трудов. А мог бы знать. Хотя бы от "них", от Бондаришина…

При воспоминании о заказчике Вацлав поднял глаза на часы. Стрелки давно уже миновали цифру шесть. Утро. А где же заказчик? Лискевич отодвинул штору, открыл настежь окно. С прохладным воздухом в комнату поползла утренняя мгла. В городе стояла необычная тишина. Он, притаившись, молчал, и Вацлаву было понятно почему. Но где же Бондаришин? Одно за другим напрашивались предположения, догадки… А вдруг провокация?.. Нет, не может быть. Очевидно, его схватили на улице, по дороге, и он сейчас где-то в полицейском участке…

"А демонстранты?.. Что ж, пусть будет так, как есть. За работу заплачено, — начал точить душу червь успокоения. — Но как же так?" — превозмогая себя, стал искать выход Лискевич. Он представил виденные не раз железнодорожные мастерские: широкие, присадистые, под этернитовыми и стеклянными крышами, постройки. Они всегда наполнены звоном и скрежетом металла, движением, гудками паровозов. А сейчас там, наверное, всё замерло. В цехах ни единой души. Зато на улицах густая волнующаяся толпа решительных и смелых. Рабочие строятся в колонны, готовые выступать, но оказывается — нет ожидаемого знамени с портретом Ленина…

Задумчивый, строгий, Лискевич медленно заходил по комнате. Появившуюся вдруг мысль нужно было взвесить — дело серьёзное.

Наконец он выпрямился, оживился, поспешно накинул на плечи пальто, бережно свернул полотнище с портретом и спрятал под полу. Около дверей, не донеся пальцев до ручки, остановился. Окинул глазами комнату так, будто оставлял навсегда. Заметил: на подоконнике неудачно расположена статуэтка Аполлона. Подошёл, поправил, положил в карман оставленные Бондаришиным деньги и, спокойный, решительный, переступил порог. Снял шляпу, тряхнул чубатой головой и подставил лицо слепяще-нежным лучам утреннего солнца. На мгновение представил себе кратчайшую дорогу, которая вела к железнодорожным мастерским, — площадь, улицу, переулки. По ним, наверное, где-то спешит сейчас Бондаришин, если только его не схватили… "А может, всё же это провокация? — снова забеспокоился Вацлав. — Ладно, сейчас всё выяснится — проверится". И он прибавил шаг.

За несколько минут ходьбы Лискевич дошёл до площади Святого Доменика и остановился. Через три квартала на север находились железнодорожные мастерские. Там наверняка он нашёл бы кому отдать знамя с портретом Ленина, и, наверное, всё же посчастливилось бы там встретить самого заказчика. Вот тогда бы всё и выяснилось. Но пройти к мастерским сейчас невозможно. Все улицы, выходы с площади стерегут полицейские. Даже около входов во дворы и около дверей домов стоит стража.

Выждав удобный момент, когда полицейский, медленно шагая, отдалился и исчез за выступом стены, Лискевич перебежал улицу и стал за углом крайнего от площади дома. В этом, как ему казалось, безопасном месте он решил ждать, пока полицейские уйдут и снова выдастся случай проскочить дальше. К тому же здесь, за углом, в нише между двумя домами, было удобно стоять и следить за тем, что происходит на площади.

Вдруг полицейские ринулись на середину площади, остановились, построились, мимо их рядов, кичась, напыженный как индюк, прошёл офицер-комендант. Он что-то говорил, наверное инструктировал-приказывал. Полицейские разделились на несколько отдельных маленьких отрядов, которые тут же разошлись и разных направлениях, а потом снова собрались вместе и загородили выходы с улиц, что вели от мастерских на площадь.

Итак, дорога перекрыта. Выйти из своей засады Лискевич уже не мог. Но и здесь в любой момент его могли обнаружить. Оставалось одно: стоять и ждать, что будет дальше.

"Попал, как мышь в мышеловку, — с досадой подумал художник. — Теперь уж наверняка когтей не миновать". Он упрекал себя за неосмотрительность, укорял за этот неразумный поступок: выходить на улицу в такое тревожное, опасное время, да ещё с таким портретом… И снова всплыло знакомое, заученное: "Политика и искусство несовместимы"! Художник должен быть далеко от всего лишнего в жизни. Пусть кто хочет, как ему нравится, бьётся за свои постулаты, политические убеждения, пусть… Это его дело. А художнику нужно быть влюблённым только в высокое и вечное и свободное от всего… Стыдись, Вацлав, ты же ведь сам себя обманываешь. А зачем жить обманом… Будь честным и признан, что всё это нелепость — меж людьми нет равенства. Богач загрёб и поглотил всё, а бедный — его раб. Художник прислуживает богатому, — возражал и убеждал другой Лискевич.

На об этом следует подумать иным разом, а сейчас не до этого. Сейчас ты, Вацлав, впутался в очень неприятную ситуацию. Как выпутаться из неё?.. На душе Лискевича стало тоскливо и холодно.

Над городом занималось тихое и чистое осеннее утро. Голубело высокое небо. Лучи солнца купались в золоте листьев берёз и клёнов. И будто из далёких полевых просторов и редких перелесков долетал дивный звон, словно кто-то неведомый там, далеко-далеко, раз за разом брал на струнах несмелые аккорды. А здесь, над кварталами, висела гнетущая тишина. Всё затихло, насторожилось.

Но вот на площади зашевелились. Примчалось несколько верховых. Поражённый Лискевич вздрогнул и прижался к стене: в окружении верховых стоял Бондаришин. Ошибки не было. Продолговатое, худощавое лицо, в том же, как был вчера, простеньком коротком сюртуке, на ногах, кажется, те же стоптанные ботинки, только на голове вместо кепки — серая шляпа. Руки Бондаришина связаны так, будто он сложил их у себя на груди и не может разнять. От узла на руках тянется длинная, в несколько метров, верёвка, которую держит один из полицейских. Это напоминало картину времён жуткого средневековья — человек в затяжной петле, заарканен людоловами, или — инквизиторы ведут на казнь опасного злодея.

"Поймали, наверное, около моего дома", — мелькнула молниеносно мысль у Лискевича. Но раздумывать над этим долго не было времени. Полицейский дёрнул вдруг за верёвку. Бондаришин упал на колени, но в тот же момент встал, поднял над головою связанные руки и наклонился так, будто подавал кому-то какие-то условные сигналы или прощался. За верёвку дёрнули вторично и, подгоняя толчками, повели Бондаришина с площади.

Издали, словно пробиваясь сквозь стены кварталов, долетел неясный гомон, послышался какой-то глухой шум, и вдруг уже где-то близко взметнулась песня, бодрая, с подъёмом. Можно даже было распознать её мотив — "Варшавянка". Песня всё нарастала и нарастала, казалось, это катили, приближаясь, волны прибоя — бушующие, грозные. В глубине улицы показались первые ряды демонстрантов. Плечо в плечо с рабочими в чёрных, коричневых и синих замасленных и новых блузах шли студенты в форменной одежде, люди неизвестных профессий; шли размеренными медленными шагами, по ступали уверенно, твёрдо. Над передними рядами, колыхаясь в такт движению, будто плыло на волнах красное знамя, И казалось, именно это знамя придавало колонне уверенности и торжественного величия.

— Стой!

— Поворачивай назад!

— Поворачивай!

— Поворачивай!.. — закричали властно полицейские и угрожающе замахали в воздухе длинными, похожими на песты резиновыми палками.

Передние ряды демонстрантов замедлили шаги, по полицейские, не дождавшись, пока люди остановятся, кинулись на них и остервенело заработали своими палками. Послышались крики, яростные угрозы, ругань. Обороняясь, демонстранты вырывали из рук полицейских палки, разбирали ограды около домой, выворачивали камни из мостовой и шли в наступление. Красное знамя, словно широко раскрытое багряное, озарённое солнцем крыло, реяло над колонной, указывало дорогу.

Стычка переросла в бон. Ряды демонстрантов и шеренги полицейских смешались, взрываясь глухим стоном. Сливаясь, толпа бушевала, кипела, и всё на одном и том же месте — при выходе с улицы на площадь. Лискевичу казалось: вот-вот ещё одно решительное усилие — и демонстранты, отбросив полицейских, ринутся на площадь — левое крыло колонны уже удлинилось и продвинулось немного вперёд. Но произошло неожиданное: раскрылись широкие ворота ратуши, и оттуда вымчал отряд всадников. Они с разгона врезались, оттеснили толпу рабочих, окружили и тупыми рёбрами сабель стали валить их на мостовую.

Демонстранты начали отступать.

— Знамя!..

— Берегите знамя!

— Защитите знамя!.. — слышались тревожные голоса.

Рабочий, державший красное знамя, отбросил раздробленное древко, свернул, прижал к груди полотнище и выскользнул из окружения. Но полицейские заметили его и бросились догонять. Знаменосец, ловко маневрируя, перебежал улицу и очутился за забором палисадника. Ещё один шаг, и он спрячется в проходе во двор. Но вдруг раздался выстрел…

Уже из рук мёртвого рабочего полицейские вырвали красное полотнище.

Площадь и прилегающие к ней кварталы тонули в людской суматохе, разноголосом крике и выстрелах.

Когда рабочий упал, скошенный пулей, Вацлав Лискевич, будто кто-то его подтолкнул, тут же выскочил из своего укрытия, промчался мимо шеренг полицейских и очутился в гуще демонстрантов. В одно мгновение выхватил из-под полы знамя и широко взмахнул им над головой.

— Ленин! — во всю мочь выкрикнул Лискевич.

— Ленин!.. — подхватили рабочие.

— Ленин!..

Демонстранты плотнее сомкнули ряды. Сильные руки подняли Вацлава. Он развернул красное полотнище. Тысячи людей увидели портрет вождя.

— Ленин!

— Ленин!.. — гремело, перекатывалось, сотрясало кварталы.

Стремительным натиском демонстранты смяли полицейских и бурлящей полноводной живой рекой двинулись вперёд.

1939

Тепло его руки

После похорон товарища Олексюка они собрались все вместе. Перед ними стоял всё тот же нерешённый вопрос: как быть? что делать?..

Первым заговорил Омельян Гарматюк.

— Ко всем невзгодам, которые мы попытали до этого времени, — начал он глухо, не спеша, — постигло нас чёрное горе — утрата. Нет уже среди нас верного товарища Тихона. Изгнали его с белого света наши враги…

Присутствующие поднялись, склонили головы и застыли, словно окаменели. Часа полтора тому назад они стояли вот так же около свежей могилы. Постепенно насыпали могильный холм, старательно оправили его. Тарахтели, ссыпаясь с лопат, комья промёрзшей земли, пучками падали земные ветки ёлок, белыми искрами сеялся и сеялся сухой, колючий снег — срывалась, крутила позёмка; а от боли в сердце туманились глаза, лицо жгли горячие слёзы. Не хотелось верить, что в глубь земли навеки преждевременно лёг боевой товарищ и побратим. Ещё вчера, на рассвете, провожали его в дорогу, напоминали ему и наказывали, чтоб там, в уезде, куда он шёл, сказал товарищам руководителям:

"Власть в нашей Рубайке установилась советская. Но, как видно, она ещё не укоренилась, не набрала необходимой силы. На селе верховодят кулаки, а беднота будто на задворках…"

"Ждём перемен к лучшему, а когда они будут?.."

"Тяжело живётся, очень тяжело…"

"Как быть дальше?.."

"Да, как быть?.. Волость на этот вопрос не отвечает. Так что пусть там, в уезде, скажут, посоветуют…"

И он пошёл.

В тот же день стало известно: лежит Тихон Олексюк за селом, около дороги, мёртвый — весь изрубленный. В изуродованную руку его вложен клочок бумаги, на котором кровью написано: "Искатель большевистской правды". Кто именно убил, кто написал те слова — неизвестно. Ясным было одно — зловражья кулацкая рука…

— Придёт расплата и им, придёт! — продолжал говорить Гарматюк. — Нас не испугаешь, найдём правду и управу… И задуманное нужно осуществить.

— Что, снова пускаться в ту дорогу? — спросили товарищи.

— Нужно.

— Решили же…

— И надо торопиться, — ответили другие.

Но их заглушило будто рассудительно предостерегающее, а в действительности мелкое, трусливое:

— Чего лезть на рожон?

— Подождём немного.

— Может, и лучше — подождать подходящий момент…

— Конечно…

— А тот, кто стрелял, рубил Тихона, тот тоже думал подождать? — спросил гневным голосом Гарматюк. — Нет, враг ежеминутно подстерегает, где б нам навредить, перейти дорогу, да ещё и нагло издевается — пишет нашей кровью…

— Пишет, проклятый!

— Но мы со своей дороги не сойдём, — заверил и будто кого-то призывал Омельян. — И если уж идти за советом, то пойдём до самого Ленина!..

— Это верно, Ленин дал бы совет.

— Совет и наставление, — согласились товарищи. — А как с мим повидаться?

— Москва вон где…

— И кто в такое время туда подастся?

Пойти согласился Гарматюк. Не долго мешкая, он собрался и отправился в путь.

Село забушевало. Богачи всполошились, злонамеренно пророчили, что ничего из этой затеи Гарматюка не выйдет, что он даже не доберётся до Москвы, а если и удастся ему там побывать, то кого заинтересует какое-то мелкое рубайское дело. А у бедноты поднялся дух. Из хаты в хату передавалось волнующее:

— Наш посланец пошёл к Ленину.

— Наш Омельян будет советоваться в Москве.

— Пошёл к Ленину…

У тех, кто передавал эту весть и кто искренне воспринимал её, теплело на сердце, расцветала радостная улыбка — повеяло надеждой на лучшее, взлелеянное мечтой…

Радовало, что именно в это время, как хорошая примета, произошли изменения и в природе — ослабели морозы, наступила оттепель, зима начала сдавать. Иногда с вечера сеял снежок, покрывались льдом лужи, но днём солнце купалось в синевато-голубой выси, поднималось всё выше и выше. Снег оседал, звенели длинные извилистые ручейки. На полях появлялись чёрные маслянистые проталины — весна победно шла своей дорогой.

За полторы-две недели Гарматюк обещал вернуться. По проходили дни. Уже скоро и месяц на исходе, а посланца всё нет и нет.

Тая тревогу, люди выходили на дорогу, которая тянулась в село с северной стороны, подолгу стояли; встречаясь друг с другом, спрашивали, нет ли какой-нибудь весточки о Гарматюке; когда собирались где-нибудь вместе, то в первую очередь заходил разговор опять всё о том же: скоро ли явится их посланец?

И слышалось утешительное:

— Дорога ж туда далёкая-длительная.

— Два года мучился в Карпатах в окопах, а выжил — воротился.

— А потом был в отряде Щорса.

— Гарматюк — человек с характером.

— Да, это правда. Для своего бедняцкого класса готов сделать всё, что только можно.

И люди будто видели перед собою Омельяна: молодой, бравый, в шинели, с открытым загорелым лицом, с серыми проницательными глазами. Всем запомнилось, как его провожали.

Вышли за село. Омельян пожал товарищам руки, сорвал с головы шапку-ушанку, взмахнул ею и, поклонившись, улыбнулся. Друзья в последний раз пожелали ему счастливой дороги. И чтобы эту искреннюю, тёплую улыбку вместе с их приветом донёс до Ленина.

А донесёт ли?..

Честные люди верили. А в то же время кто-то коварный, хищный распространял смутное, ядовитое:

"Погиб Гарматюк…"

"Видели, лежит на опушке леса порубленный…"

"Не ждите, не вернётся…"

Друзья опечалились. Изнывали сердцем. А были и такие, даже из их круга, казалось близкие, которые говорили:

— Мы же советовали: не лезь на рожон…

— Говорили — не вырывайся, остерегись…

— Что у тебя, семь шкур и не одна душа?..

— Не послушал…

А вражье ползло и ползло:

"Туда ему, проклятому, и дорога. И род его нужно уничтожить".

И угрозу эту начали осуществлять. Однажды ночью в село ворвалась банда головорезов, поднялась стрельба, крики. Запылала хата Гарматюка. Жену его с маленьким ребёнком друзья едва спасли…

Плыла весенняя ночь. Чёрной мглою ещё полнился простор. Только на востоке едва-едва начало сереть — зарождался рассвет. Тихо. Сонно. Но село уже проснулось, зашумело. Из уст в уста передавалось радостное?

— Прибыл!

— Омельян явился!

Люди выходили на улицу, встречали Гарматюка, здоровались, спешили спросить:

— Был там?

— Видел Ленина?

— Советовался?

— Так как же?..

— Видел. Обо всём расскажу, — отвечал охотно Гарматюк и продолжал идти дальше. Каждый шаг приближал к дому. Вон там, в переулке, под высокими грушами, — его хата. А рубайчане подходили и подходили. Запрудили уже дорогу. И все свои родные, одной судьбы — бедняки..

Люди стояли столпившись и с восхищением смотрели на своего посланца. Радовались, что видят его живого, здорового. Казалось, что он даже мало изменился, разве что немного похудел. Ясное дело, дорога нелёгкая, а одежда на нём та же — шинель, только местами порыжела, полы истрепались, а сумка за плечами болтается, как видно, совсем пустая.

Чтобы видеть всех, кто собрался, Омельян взошёл на пригорок. И вдруг бросил взгляд на свою усадьбу. Пепелище! От хаты осталась только почерневшая боковая стена и оголённая, нацеленная в небо труба.

На улице стало совсем тихо. Люди словно окаменели.

— Жена и сын живые?

— Живые, — ответили из толпы.

И снова молчание.

— О том, что произошло здесь, в селе, и что испытал я в дороге, разговор будет, наверное, другим разом, — начал спокойно Омельян. — А сейчас, друзья, спешу вам сообщить главное: я видел Ленина, — затем подчеркнул твёрдо, — и разговаривал с ним…

Лился неторопливый, но напряжённо взволнованный рассказ Омельяна. Люди жадно ловили каждое его слово. Им было радостно. Они с гордостью слушали, как Ильич гостеприимно встретил и принимал их посланца, как вёл с ним задушевный разговор. Попятными и близкими сердцу были слова вождя: "Беднота должна брать на селе власть в свои руки и во всём быть опорой советской власти. Это основное".

— А какой он, Ленин? — спросил каменщик Денис Махотка.

Гарматюк задумался.

— Он необычный, — но, сообразив, что это неточное определение, Омельян добавил, выговаривая медленно: — Искренний и приветливый. Очень, очень душевный. — И, не найдя более весомого определения, сказал решительно, проникновенно: — Он — Ленин!

При этих словах Гарматюк откинул борт шинели, достал небольшой аккуратно свёрнутый лист бумаги, развернул и подал товарищам, которые стояли поблизости. Листок с изображением Владимира Ильича передавался из рук в руки, обошёл всех присутствующих, а затем снова вернулся к Гарматюку.

— …И посоветовал Ильич, — заканчивая свой рассказ, произнёс Омельян, — ехать в Харьков, где сейчас находится правительство нашей республики. Я побывал и там, получил только что вышедший закон об организации комитетов бедных крестьян и личное уполномочие на создание такого комитета в нашем селе. Вот оно. — Он показал мандат с оттиском большой круглой печати и подписью Григория Ивановича Петровского.

— Это очень важно…

— Да, нужно браться…

— А чего тянуть?.. — послышалось требовательное.

— Да, это верно, — согласился Гарматюк. — Теперь нам понятно, что нужно делать. Беднота на селе, как сказал Ленин, — неодолимая сила. Земля и её богатства навеки наши…

Когда обо всём важном было обговорено, Гарматюк сказал доверительно, с теплотой в голосе:

— Вот, друзья мои, прошло уже столько времени, а я всё ещё нахожусь под впечатлением этой встречи. Будто и сейчас слышу голос Ильича и даже чувствую тепло его руки…

— Так что ж ты, Омельян, не поделишься с нами этим теплом?

— Почему?..

— Да, почему не передашь нам? — наседал, упрекая по-дружески, Денис Махотка. — Вон ты какой…

К Омельяну потянулись десятки рук.

А улица полнилась и полнилась народом.

Гобелен

Что бы ни увидела Марьяна, всё это она могла перенести шелками, заполочью на полотно. Из-под её рук выходили на удивление красивые, искусные узоры, расшитые серебром и золотом ковры-гобелены. На гобеленах этих красовались, как живые, деревья, цветы, дивные изображения людей и птиц.

Вытканные Марьяной дорогие ковры украшали покои во дворце господ Браницких, восхищали, ласкали взор. И всегда, особенно в часы пышных приёмов, выставлялись на удивление и зависть соседей-гостей. Росла и ширилась слава о замечательном мастерстве Марьяны, и приезжали смотреть на труд её рук господа из далёких городов и окрестных поместий.

Как-то увидел её вышивание граф Кочубей, отсчитал конский табун в сто голов и пригнал его ко двору пана Браницкого. Но тот не согласился на обмен. Марьяна стоила дороже. Дал Кочубеи в придачу ещё двадцать породистых гончих псов, и опять не сторговались. Упёрся Браницкий, не хотел отдавать Марьяну. Однако не успокоился Кочубей и всё же добился своего. Однажды, играя в карты, проиграл Браницкий Кочубею вышивальщицу. И тогда же договорились они между собой, что перед тем, как уйти Марьяне со двора, она выткет давно задуманный паном Браницким большой портрет его дочери Брониславы.

Услышав об этом договоре между панами, Марьяна осмелилась зайти в покои и попросила самого пана Браницкого оказать ей милость: разрешить взять к Кочубею свою единственную дочь — маленькую Ярынку.

Браницкий слушал и удивлялся просьбе вышивальщицы.

— Когда продаётся борзая, — сказал пан строго и поучительно, — то не годится отдавать в придачу и щенков.

Презрительно и спокойно смотрел он, как около его ног на коврах убивалась в горе Марьяна. А потом велел гайдукам выбросить вон заплаканную женщину.

Однажды ночью Марьяна тайком собралась и с дочерью на руках убежала из фольварка. Думала пойти далеко, за реку Днестр. Там, говорили тайно дворовые, благословенный край: жизнь привольная, без панов и плетей… Но не судилась Марьяне воля. Сам пан Браницкий снарядил выезд на лов. Подобрал верных, ловких, преданных гайдуков. Ловцы выехали на лошадях. А вслед беглянке пустили гончих псов. В степи, в густых бурьянах, разыскали гайдуки Марьяну, скрутили ей верёвками руки и привезли назад на панский двор.

Двое суток стояла Марьяна на людном месте, привязанная к позорному столбу. Столб находился на перекрёстке дорог, которые тянулись с далёких сёл и хуторов. И каждый, кто проезжал или проходил мимо, имел право подойти к женщине и безнаказанно глумиться над нею. Но проклятый этот столб обходили и старые и малые. Только ветер, солнце и холод томили тело Марьяны, а единственным утешением для несчастной женщины было то, что на дорогу из села выносили маленькую Ярынку и показывали ей. Показывали издали, чтоб не увидел кто из панских приспешников. Марьяна видела поднятую вверх дочурку, ей казалось, что она даже слышит знакомые любимые слова, сама же не могла, не имела сил отвечать, стояла неподвижная, отяжелевшая, залитая слезами…

После этого Марьяну истязали плетьми. По приказу пана неизуродованными остались только руки. Они были ещё нужны.

Марьяну заперли в старую башню, возвышавшуюся над панским дворцом. Сюда же поставили простой деревянный верстак, принесли свёртки полотна, нитки и образцы узоров для вышивания.

— Четыре недели срока, — сказали Марьяне. — И вышить красиво!

Два дня лежала изуродованная женщина в тяжёлом раздумье и даже не дотрагивалась до полотен, дорогих шёлков, грезетов, отводила глаза от верстака, где стоял нарисованный портрет пани Брониславы, оправленный резьбой из серебра и белой кости. Панна сидела в кресле холёная, нежная. Пышные русые косы волнисто спадали на плечи, окутывали тонкое прозрачное лицо. Сквозь опущенные ресницы лукаво смотрели озорные глаза. Чёрный цвет одежды оттенял перламутровую нежность лица. На руках у панны резвилась пушистая белая собачка.

Каждый день по нескольку раз наведывались к вышивальщице надсмотрщики и понуждали к работе. Но Марьяна упрямилась. Просилась на волю, не ела, умоляла принести к ней ребёнка. Днём и ночью, словно призрак, стояла она у окна, всматривалась в далёкий простор. Там, за частоколом, за панским садом, желтело жито, золотилась под солнцем пшеница. Зелёные волны хлебов катились, набегали и никли, будто разбивались о жестокие, холодные стены. Ветры доносили отзвуки полевых шумов, запахи трав и стихали, не рассказав Марьяне, что делается за стенами башни…

Внизу будто застыла гладь реки, разрастался белый цвет ромен-зелья. Марьяне хотелось выйти, окунуть ноги во влажную траву и шагать по ней далеко-далеко… Но двери — на замках, а от окна до земли — восемь сажен. И никто в эти дни не подходил к башне. Такой приказ. Никто не подавал голоса. Тихо вокруг. Только пушистые облака плывут в вышине да птицы пролетают мимо одинокой, опечаленной женщины в окне…

На третий день Марьяна попросила хлеба и воды. Слух о том, что вышивальщица покорилась, разнёсся среди челяди, перекинулся в село. Никто этому не удивился, все понимали, что протест невольницы был бессилен, что ей осталось одно — покориться и проклинать свою тяжёлую судьбу…

Прежде всего Марьяна отрезала большой кусок полотна от лучшего дорогого материала. Отобрала самые красивые шёлковые нити и стала мережить, вышивать причудливые узоры по краям полотна. Украсив края, Марьяна начала ткать очертания дворца Браницких с башнями, пристройками и парком. Удивительно красивым было это изображение. Сама панна Бронислава приходила смотреть на работу и осталась очень довольна. Марьяна работала в одиночестве, ткала даже ночами, при чадящих каганцах. Вставала на заре, когда только начинало светать, и не бросала работу дотемна. И, на удивление челяди, из запертой комнаты иногда слышалась грустная протяжная песня.

Шло время. В имении с нетерпением ждали портрет панны Брониславы. Он должен быть выткан ко дню её обручения. Среди челяди даже пошёл разговор, что тот портрет повезут куда-то в город, на господское сборище. Но разговоров этих Марьяна не слышала — в башне никто не появлялся.

На пятнадцатый день работа Марьяны подходила к концу. Сердце её разрывалось от боли, что всё это впустую, неизвестно кому попадёт в руки. Но Марьяна не поддавалась настроению, спешила, увлечённая работой. Легко, нежно ложатся краски, вырисовываются тонкие узоры. Марьяна спешит и холодеет от мысли, что скоро минует срок и к ней явятся паны…

Тихо уплывает июльская ночь. От села уже дважды доносилась перекличка петухов. На востоке заметно сереет, прячутся звёзды. Марьяна разматывает последний моток шёлка, но натруженные руки словно онемели, из пальцев выпадает иголка. Утомлённая Марьяна подходит к окну, отодвигает миску с водой, в которую смотрится по утрам при восходе солнца. Вглядывается в предрассветную мглу. Тихо и темно. За окном под стенами башни жуткая бездна. Марьяна отшатнулась, прошлась по комнате и села за работу. Вдруг у неё закралась мысль изменить задуманное. Но нет. И Марьяна подбирает чёрные, розовые и дымчатые шелка, спешит закончить работу.

На востоке занимается красное зарево, оно полнит небо. В окно вползает влажное утро. Марьяна, будто опьяневшая, через силу поднимается со скамьи, подтягивает вверх гобелен и уже на ощупь, сонная вешает его на деревянную планку. Усталым взглядом обводит вытканное. Кое-где ещё нужно заткать край затянутого тучами неба, но нет уже сил. Марьяна медленно сползает на пол и засыпает здесь же, на обрезках полотна и размотанных нитках.

Дверь внезапно распахнулась. В сопровождении свиты и гайдуков вошла панна Бронислава. Она переступила порог и остановилась поражённая. Изображение на полотне показалось ей в первый момент непонятным, ужасающим видением.

— Что то есть? — удивлённо вскрикнул кто-то из свиты. Но никто из присутствующих ничего ему не ответил.

Бронислава стояла словно окаменевшая и широко раскрытыми глазами смотрела на полотно.

На мелко отороченном серебристыми гроздьями гобелене в орнаменте дивных узоров высился дворец, доподлинный дворец Браницких. А из его окон клубился чёрный дым, вырывающиеся огненные вспышки багрянили небо… Казалось, что огонь вот-вот Поглотит дворец, пристройки, деревья — всё испепелит. На пожарище никого. Только по дороге от дворца в полевой простор идёт высокая стройная женщина. С её наклонённого плеча свисает перекинутая наискось свитка и едва прикрывает вышитую серебром красную плахту. В стройной гордой осанке женщины твёрдая непреклонность и сила. На бронзовом округлом лице гордая усмешка. Из-под дугообразных чёрных бровей проникновенно, строго смотрят серо-голубые глаза. На руках у женщины маленький ребёнок. Он прильнул к ней, обнял ручонками шею. Идут… По сторонам дороги стелется густой спорыш, бушует пышный ковыль и цветы полевой ромашки. Идут в ясную даль…

Лёгкий ветерок колыхнул полотнище, и женщина на гобелене будто ожила и в самом деле пошла вперёд.

— Езус-Мария, — зашептал кто-то, — она идёт…

Свита отшатнулась назад, в коридор. Испуганная Бронислава тоже было попятилась, но тут же моментально выпрямилась, подбежала к гобелену, и ударила в грудь ногой спящую Марьяну. Та поднялась, высокая, стройная, в убогой рваной одежде. Окинула глазами столпившуюся панскую свиту и стала рядом с полотнищем, непреклонно гордая, суровая.

Бронислава рванула гобелен, схватила иголку и, с натугой выворачивая холёную руку, стала вонзать иглу в глаза женщины и ребёнка.

— Не тронь! — гневно крикнула Марьяна и оттолкнула панну прочь.

Бронислава ойкнула, попятилась. На крик в комнату вбежали гайдуки. Трясясь от ярости и злости, панна не могла говорить. Вместо слов из её горла вырывались лишь прерывистые хрипы и стоны. Лицо синело, кривилось в нечеловеческой злобе. Протянутая рука панны показывала на Марьяну, которая пятилась к окну.

— Хватайте её! — выдавила, захлёбываясь от злобы, панна и бессильно опустилась на скамью.

Марьяна остановилась у окна. На миг она окинула взглядом широкий простор полей, где начинались уже первые зажинки пшеницы. На солнце сверкали лезвия кос, долетали голоса жнецов. Холодеющая в смертельной тоске Марьяна почувствовала щемление горячего сер та, оно рвалось туда, в поле…

Гайдуки подходили. Марьяна уже стояла в проёме окна, запуганная и беззащитная, прижимала к груди гобелен. Руки гайдуков протянулись — вот-вот схватят. Марьяна отступила, качнулась — и за окном прозвучал её короткий жуткий крик…

Песня

Зал заполняли чарующие мелодии песен. Их принесли сюда с колхозных полей как первоцвет весны — торжественно нежный и простой. Элегически-грустные сменялись радостно-бодрыми. Пел кружок лучших колхозных певцов. Каждый из присутствующих имел право заказать ту или иную песню.

— О Кармелюке! — крикнули из зала.

— Кармелюка! — подхватили, повторяя, десятки голосов.

Певцы приготовились петь. Но в зале, опираясь на палку, поднялся престарелый дед. Белая всклокоченная борода ниспадала на грудь, стлалась на выцветшем, таком же древнем, как и сам дед, кобеняке.

Старик подался вперёд, пригибаясь начал всматриваться на подмостки, где, застыв в полукруге, стояли готовые петь юноши. Оглядев подмостки, старик обвёл внимательным взглядом зал и, подняв вверх палку, показал ею на сцену. Колхозники, сидевшие впереди деда, поспешно раздвинулись, дали ему дорогу.

Кто-то вдруг громко сказал:

— Он будет петь…

Этими неуместно, будто шутливо сказанными словами, казалось бы, присутствующие должны были возмутиться, но, к удивлению, сказанное подхватили десятки голосов.

— Дед Клим будет петь, — пронеслось по залу.

Старик, шаркая подошвами, поднялся на сцену, минуту стоял неподвижно, потом вышел вперёд хора и дал знак начинать песню. По залу волною прошёл нарастающий гомон, прокатился и стих. Все поднялись со своих мест и, вслушиваясь, застыли в глубоком, немом изумлении. С песней, что звучала со сцены, в представлении слушателей оживали события далёких, давно минувших дней, события, героем которых был дед Клим, стоявший сейчас на сцене. Бессильно опершись на палку, дед следил за певцами и вёл песню.

…Он был сыном баграка-воловика и сезонной работницы у пана Костецкого. Отца взяли в солдаты. Пошёл — и не вернулся. Говорили, погиб где-то за Дунаем, на Балканах. А мать умерла на панском дворе.

Маленький Клим остался со старым дедом Стратоном, который доживал свой век, бродя по сёлам с лирою. Когда-то, говорили тайком на деревне, во время буйной молодости, непокорный и сильный Стратой гулял на Подоле в грозной ватаге Устима Кармелюка. А теперь с лирою старик пересказывал думы и притчи про дела далёких минувших лет…

Клим рос в панском поместье на воловне. Когда был маленьким, работал подпаском — стерёг стадо на пастбищах, а когда подрос, стал погонщиком — ходил за плугом, около волов. Обычный панский воловик. Но судьба одарила Клима необыкновенным талантом. Он был большим выдумщиком и дивным певцом. Имел на удивление нежный голос, и не было такой песни, которую он бы не знал.

Каждым погожим вечером, когда всплывала вечерняя заря, а из-за пригорков падали тени и остывшая степь умолкала, утопая во сне, Клим оставлял воловню, выходил за господские тока и направлялся в село, к любимому месту у пруда, где серебристые развесистые тополя, поднявшись над кустами ивняка, стерегли тишину.

Каждый вечер Клим пел свои песни. Сильный манящий его голос то взвивался вверх, то снижался, постепенно приземлялся, и казалось, где-то нежно звенят, вторят песням камыши… Ветры разносили эхо оврагами, над зелёными лугами, над застывшим молчаливым селом…

И выходили из хат озеряне, вслушивались в Климову песню. Любили сельчане Озёрного дивный голос Клима…

Пан Костецкий прибыл в своё имение с гостями из какого-то далёкого края. Каждую ночь до утра банкеты. Каждую ночь сад и панский дворец залиты огнями и музыкой.

Ежедневно от рассвета дотемна гремят, сотрясаются от грохота цепов и катков широкие панские тока. И течёт река золотого дородного зерна в овины и в кованные железом амбары, течёт через мозолистые натруженные руки озерянских батраков к холёным пальцам Костецкого. Гремят широкие тока. А в степи, у поместья, словно необычные корабли-великаны, стоят рядами скирды ещё не обмолоченного хлеба. Они будто охраняют панский дворец от ободранных хат батраков.

Каждую ночь сад и панский дворец, залиты огнями и музыкой. И, затаив злость, издали смотрит на эти огни и молча слушает музыку село Озёрное, полное гнева и бессилия.

Однажды вечером Клим не пришёл к пруду. По селу разнёсся слух, что пан Костецкий запретил Климу петь для сельчан, что будто позвали его на панский двор. Озеряне возмутились, но молчали, не в силах что-либо сделать. А слухи расползались, тревожили. Говорили, будто Клим продался панам и скоро поедет в город учиться пению для их удовольствия, что сельчане уже никогда не услышат Климовых песен. И ещё говорили, что перед отъездом в город Клим должен петь панам на банкете в саду. И всех удивляло, что Стратон, который недавно появился в селе, не удержал Клима, не отговорил его от господских посулов.

…В тот вечер к ограде панского сада пришло послушать Клима всё село. Послушать в последний раз.

Сквозь ветви лип, ежевики и береста струились световые полосы. Огни освещали площадку посредине сада, где между клумбами цветов гремел оркестр, вихрился танец.

Их было восемь человек — четыре парня и четыре девушки. Они шли по аллее от дворца и остановились перед панами. Впереди всех — Клим. Одеты, как на торжественный праздник, нарядно, в новые деревенские платья. У каждого в руках большие букеты осенних полевых цветов.

Когда в саду затихла музыка и улёгся гомон, раздался голос управляющего имением. Он сказал, что сельчане в знак любви и уважения к его милости пану Костецкому прислали своих лучших певцов повеселить пана и гостей отборными сельскими песнями.

Управляющий подал знак. Клим вышел вперёд и, переглянувшись с певцами, начал неторопливо, уверенно:

За сибиром сонце сходыть. Хлопцы не зивайте…

Голос Клима взлетел над садом и поплыл над селом, над лугами.

Та на мене, Кармелюка, Всю надию майте…—

Костецкий завертелся в кресле и с удивлением глянул на побледневшего управляющего. Тот рванулся было к Климу, по не осмелился перед гостями так внезапно прервать песню. А голоса певцов нарастали. Песня рвалась в простор, вдохновенная и гневная, как призыв. Поднятая рука Клима протянулась в направлении сельчан, стоявших за оградой; притаившись, они вслушивались в слова и молча вторили песне.

В богатого видбераю, Убогому даю…—

продолжал на высокой ноте Клим и… не окончил песню.

Костецкий с размаха, что есть силы ударил парня в лицо. Клим пошатнулся и двинулся на пана. В тот же миг в руках Костецкого что-то сверкнуло. Клим не успел отскочить в сторону, и его белая сорочка обагрилась кровью.

Из-за ограды поместья раздались решительные, грозные выкрики. Затрещал высокий дубовый забор. Между ветвями деревьев замелькали острые колья. Озеряне с гневом обрушивали их на господские головы. Впереди сельчан шёл Стратон. Ещё раз, в последний раз, старик повёл, как когда-то, бедноту на господ — мстить за все оскорбления и тяжёлые обиды.

В ту ночь заполыхал дворец пана Костецкого. Горели тока, овины. А в степи вспыхивали одна за другой скирды. Среди разлитого моря огня с диким рёвом мчались в ночь, в степную безвестность выпущенные из загонов стада господских волов.

Огонь пожирал поместье. И казалось, что это не пламя ревёт, бушует, а гремит победная песня. А в вышине, в чёрных клубах дыма, витает образ бунтаря и мстителя, грозная фигура Устима Кармелюка.

Олимпиада продолжалась…

Бывший панский воловик Клим стоял, как и когда-то давно, много лет тому назад, во главе группы певцов. И плыла песня… Песня про Устима Кармелюка. А за окнами клуба шумел обновлённый сад. В весеннем соку колхозный сад.

И слушали свободные наследники панских воловиков, внуки деда Клима. Поражённые, они застыли от удивления. Пел Клим… Допевал не допетую им когда-то песню. Допевал, едва шевеля старческими губами.

1938

Весенней ночью

Весна на Полесье пришла в этом году рано. Рассыпала первоцвет и зовёт в полевую прояснившуюся даль. Пора выезжать на поля. Они ждут. Твердеет, сохнет не оплодотворённая яровым зерном, обветренная земля. Пора выставлять пчёл на деревья, выгонять скот. Пора… А время смутное, тревожное. За Случь-рекой гремят пушки, их зловещий грохот с каждым днём приближается, становится слышнее. На землю советскую, на грады и веси полесские двинулась шляхта. Надёжный отпор даёт ей красное войско, бои идут где-то в направлении города Славуты…

На помощь красным из сёл и хуторов идут толпами полещане. Завтра рано утром на фронт выступает беднота из села Мостового. С отрядом бойцов-партизан собирается в поход и мельник Данило Зажура.

Последнюю ночь работает Зажура, следит за помолом с сыном Степаном. После полуночи сюда сойдутся бойцы-партизаны, посоветуются и на рассвете отправятся в путь. Им только бы перебраться на ту сторону широкой полосы болот, которые делят надвое равнину. А где расположены войска красных за болотами, они знают.

Глухо гремит накованный камень. Течёт ароматная тёплая мука. Скоро полночь. В такую пору где-то на башнях обычно размеренно бьют часы, в сёлах длинно и разноголосо перекликаются петухи. Но мельник Зажура ведёт счёт времени по-своему. После захода солнца он уже в четвёртый раз засыпает зерно. Ровно в полночь опорожнится короб. Зажура следит за помолом и ждёт, скоро уже начнут собираться хлопцы…

— Останешься хозяином, Степан, охраняй мельницу. Её поручило нам общество. С неё наш хлеб… — поучал мельник сына. — Привыкай к доброму, будь честным. А я, Степан, ты же знаешь, оставляю мельницу. Буду орудовать винтовкой, а может быть, и пулемётом. — Зажура улыбнулся, хлопнул сына по плечу и снова заговорил спокойно, неторопливо: — Наступило такое время… Да, оно, собственно говоря, было так в нашем краю испокон веков. Кто только не тревожил нас, не посягал на паше добро. В старину сюда залетали татарские орды за ясырем и за полесским мёдом. Опустошал и наш край турки. А особенно пан-лях. Этот уж очень въелся в печёнки. Крули и крулевичи не раз топили Полесье и всю Украину в крови…

Слушает отцову речь Степан. Запоминает. В растревоженном воображении парня рисуются удивительные, страшные и непонятные ему походы, сечи…

— А разве мы бессильные, что ли?.. — спросил, затаив дыхание, Степан.

— Да нет, доставалось и шляхте, — сказал, оживившись, Зажура, — это когда народ объединялся и восставал против панов. В той борьбе не отставал, Степан, и наш род, — гордо подчеркнул мельник. — Старые полещане говорят, что наш прадед Григор был даже правою рукою у самого атамана Кармелюка Устима на Подоле. Мал ты ещё, Степан. Подрастёшь, узнаешь больше. Но запомни мои слова: с панами у нас никогда не будет мира. Этот чёртов пан-лях въедливый, как пёс. Вот и сейчас, подумай… Дни погожие, заботиться б о хозяйстве. А поляк тревожит. Границу перешёл. Только недалеко он пойдёт. Есть слух, что сам Будённый сюда подходит. Так что лях получит по заслугам, это точно… А пока что будем сами зануздывать этого папа…

Зажура пошёл к коробу, подставил руку под густой мучной поток, потёр муку пальцами и стал прислушиваться, как шумит вода с лотков, как скрипят, натягиваясь, спасти. Спокойно и сонливо в мельнице. Утомлённый Степан склонился на мешки, дремлет. Зажура один около короба. Припорошенный мучной пылью, стоит, задумался. В воображении мельника вновь всплыло большое, просторное помещение, в котором стоят в ряд четыре каменные установки, шумит помолочная машина. Вверху, между сплетением ремней, сотрясаются сита… Эта мечта вот-вот должна была осуществиться. Три недели тому назад общество решило строить новую мельницу здесь же, около двух прудов. Но грянула война…

Зажуре показалось, что он услышал глухой топот конских копыт и людские голоса. Открыл двери. Присмотрелся. Никого. Над болотами висит густой туман. Несёт влагой и цвелью. Тихо. Только где-то там, над трясиною, слышатся какие-то странные, таинственные звуки. Кажется, будто кто-то тяжело вздыхает в липкой топи. Но вскоре шум утихает.

"Трясина бродит. Тропинки, наверное, начисто размыло, — подумал мельник. — Как же мы переберёмся на ту сторону…"

Он вошёл в мельницу, взял ключ, чтобы осадить камень. На дворе снова послышался топот. "Сходятся хлопцы", — подумал обрадованно Зажура. В дверь застучали громко, с нетерпением. Данило даже не успел сделать шаг, как дверь от натиска сорвалась с петель и в мельницу ворвалось несколько польских улан.

— Оружие! — крикнул первый, высокий, целясь револьвером в грудь Зажуре.

— Если говорите об оружии мельника, — ответил спокойно Данило, — то вот оно. — Он поднял перед собою ключ и не спеша начал осаживать камень.

— Какая наглость! — взвизгнул поляк. — Стой почтительно и отвечай на вопросы, холоп! — взмахнул саблей и выбил из рук у Зажуры ключ, потом подошёл ближе. — Большевики, партизаны здесь есть?

— Не знаю, — ответил глухо Данило, вытирая пыль со лба и бороды.

— Он пойдёт с нами. Пусть указывает дорогу. Здесь тропинка… — процедил сквозь зубы улан, стоявший в стороне от группы и при свете фонаря рассматривавший карту.

— Пан офицер приказывает перевести нас через болото! — сказал высокий.

Зажура молчал. Стоял как окаменелый, склонив низко голову. Он понимал, в чём дело, догадывался, что замышляют поляки в эту тёмную ночь. Они хотят перебраться на ту сторону болот и неожиданно напасть на красных. Он мог бы сказать, убедить их, что это бесполезная затея. Тропинки размыло водой, и идти ночью через болото по трясине очень опасно. Молчание длилось недолго. Зажура поднял голову, оглядел столпившихся улан.

— Можно и перевести, что ж… — сказал, растягивая слова, чтоб унять неожиданную дрожь в голосе. — Можно и проводить… — повторил ещё раз.

Зажура не спешил в дорогу, возился около короба, надеясь, что вот-вот подойдут партизаны. А они почему-то задерживались.

— Идём, — торопили уланы.

— Идём, — сказал наконец Зажура.

— Отец! — умоляюще вскрикнул Степан и, бросившись к нему, схватил за руку.

Зажура молчал, даже не шевельнулся.

Поляки приказывали скорее отправляться, подталкивали к выходу. Зажура прижал к себе Степана, услышал, как бьётся его сердце, почувствовал тепло ещё не окрепшей руки сына в своей большой шершавой ладони.

— Степан, — сказал твёрдо, даже сурово Зажура, хотя ему хотелось сейчас произнести имя сына нежно-нежно и ни о чём не говорить, а стоять и стоять вот так рядом. — Слушай, Степан, — повторил он уже тихо, — через полчаса опорожнится короб. Останови колёса и быстрее к верхнему пруду. Сорвёшь там все перемычки. Так нужно, понимаешь… Тогда… — и замолчал. Ещё раз стиснул в объятиях сына и отошёл.

— Отец! Ты же говорил про наш род, — зашептал страстно, с упрёком Степан, — а сам ведёшь их… Ты!.. — Степан повысил голос, приблизился к отцу, хотел сказать ему об измене, но в дверях стояли поляки.

— Делай так, как я велел!.. — приказал нарочито грозно Зажура и, подталкиваемый уланами, вышел из мельницы.

Словно издалека, как эхо, Зажура слышал приглушённые команды, глухой топот отряда. Ведя лошадей в поводу, уланы двигались по плотине. Впереди шёл он, Данило, за ним офицер, держа наготове саблю.

На середине плотины Зажура оглянулся. Между вербами в тумане маячила мельница. Сквозь слуховое оконце едва пробивался тонкий снопик света. "Степан, сынок мой, сынок…" — зашептал Зажура, всматриваясь в туманную мглу. Махнул на прощанье рукой и пошёл твёрдой уверенной поступью.

Отряд продвигался медленно, цепочкой. "Сотен пять, наверное, наберётся", — прикинул мысленно Зажура, когда войско растянулось вдоль всей плотины. В конце запруды Данило сбавил шаг. Отсюда дорога расходилась двумя тропинками в одном и том же направлении, только одна из них, слева, была намного длиннее, извилистая и шла по трясине. Зажура свернул на эту тропку. Под ногами заплескалась вода, то и дело прогибался грунт.

Офицер остановился. Его кружили уланы и, прикрыв свет фонаря, начали рассматривать карту, сверять по ней направление.

— Неужели такая дорога будет всё время? — спросил офицер.

— Держитесь тропинки, не отходите в сторону, — ответил спокойно Зажура.

Тропинка извивалась и, чем дальше, тем больше становилась вязкой. Впереди замаячили кусты ракитника. Пройдена уже половина пути. Дальше тропинка исчезала, залитая водой. Зажура всё чаще останавливается, прислушивается. "А что, если Степан не послушается?.. Что тогда?.." — сверлит его беспокойная мысль.

До кустов осталось несколько шагов. Зажура умышленно споткнулся, выжидая время. Затем ступил раз, другой и остановился. До слуха долетел шум — внезапный плеск воды. "Выполнено… Степан", — хотелось закричать Зажуре, но он молчал и только вслушивался, как трещат доски перемычек, как смывает плотину. Вода с рёвом, широким потоком настигла польское войско. Испуганные лошади начали рваться из рук. Уланы вместе с лошадьми вязли в болоте, тонули.

— Цо то? — спрашивали они встревоженно.

— Вода… Вода… — панически передавалось по цепи отряда.

Раздались выстрелы, кто-то подавал команды, угрожал, проклинал. Десятки голосов, перебивая друг друга, слились в сплошной гомон.

— Так где же дорога? — закричал разъярённый офицер.

— Прямо, прямо, господа… — ответил спокойно Зажура. — А там и красные… — из-под насупленных бровей Данилы блеснул победный взгляд.

Офицер с саблей наголо бросился к нему, но оступился, погрузился в болото и исчез. Избегая удара, Зажура рванулся в сторону, пошатнулся и почувствовал, что его тоже засасывает трясина. Он попытался вырваться, но не смог. Тело его словно одеревенело. Вода подступала всё выше и выше. Плеснула на грудь, тяжёлая и жгучая. Словно сквозь сон до него доносились беспорядочные выстрели, крики. "Не спасётесь, нет! Нет! — шевельнулась острая мысль. — Вот и конец…" Вдали, о направлении мельницы, Зажура заметил светлую точку. Она приблизилась, вспыхнула и тут же исчезла.

1936

Месть

Он твёрдо знал только одно: нужно мстить. Решительно мстить жестокому, подлому врагу. Глядя на свои испещрённые углём руки, Иона Савич сожалел, что уже не придётся ему орудовать винтовкой, да и ноги не в силах понести вслед за товарищами, которые партизанят где-то в донецких степях.

"Вояка из тебя как из пакли кнут, — подтрунивал над собой старый Иона. — Наверное, и камнем не попадёшь в фашиста. Вояка!.."

А мысли о мести волновали, не давали покоя. Они пришли тогда, когда над шахтой, над родной тёплой землёю свирепо завихрилась смерть. Он видел, как с грохотом взлетали в воздух копры, эстакады, как разрушалось шахтёрское жильё. Он видел, как по улицам посёлка в отчаянии бежали женщины и дети, искали спасения — бежали в степь. Но враг настигал их. С чёрными зловещими крестами кружил он над кварталами, ревел вслед убегающим и сеял смерть. Бомбы разрывали тела людей, смешивали их с землёй. И даже тех, кто вырывался из этого ада, кому удавалось убежать в поле, догоняли пули хищного врага.

Иона Савич лежал в канаве на выгоне. Около него в нескольких шагах, раскинув ручонки, застыли двое детей. Над ними, упав на колени, окаменела мать. То была откатчица Настя. Ионе казалось, что она будет вечно стоять вот так на коленях, молча, с невыразимым ужасом в широко открытых глазах. Но вот Настя выпрямилась, подняла к небу сжатые кулаки, бросила вдогонку врагу, который уже прятался в облаках, одно лишь слово: "Гады!" Бросила и, рыдая упала на окровавленные трупы.

— Гады! — вымолвил вслед за Настей и старый Иона. — Гады!

В глубокой печали проходил Иона Савич улицами посёлка, искал живых людей и не находил их. Долго сидел на камне с поникшей седой головой около своего разрушенного жилища. Хотел собраться с мыслями — и не мог. Ярость переполняла сердце, нарастала, душила.

Из тяжёлого раздумья старика вывели странные, тоскливые звуки. Около тлеющих обломков соседнего дома Иона увидел собаку. Она положила голову на протянутые лапы и тихо, едва слышно скулила. Наверное, звала своего хозяина. Но на её голос никто не являлся. Собака поднялась на ноги, задрала вверх морду и снова нудно завыла. И опять на её зов никто не откликнулся. А отголоски собачьего воя катились гулко и пропадали где-то там, в степных оврагах.

Осторожно, чтобы не потревожить собаку, старый Иона обошёл её, посмотрел на пожарище и направился к шахте. Он шёл дорогой, которую хорошо истоптал за сорок пять лет своей шахтёрской жизни. Знал, что шахты уже нет, забои залиты водой, строение разрушено, и всё же шёл туда… Ему казалось, что там он найдёт облегчение своим мукам и хоть на минутку успокоит взволнованное сердце.

Долго бродил старик среди руин, пока не добрался до шахтного ствола. Остановился, будто ожидая старую скрипящую клеть, которая вот-вот должна выползти на-гора. "А может, появится забойщик Данило Турган, спустившийся в шахту испортить машины? Ведь он, наверное, ещё до сих пор блуждает где-то там в подземелье. А может быть, сюда вернётся инженер Олекса Бовар?.." — подумал старик, хотя и знал, что такого не может быть.

Перед глазами Ионы Савича предстали вдруг подробности события, свидетелем которого он был сегодня.

Когда Данило Турган спустился в шахту и подал знак, в ствол с грохотом полетела оборванная клеть, а вслед за нею инженер Бовар столкнул туда несколько вагонеток. Скрежет железа смешался с воем снарядов, которые пролетали над шахтой и взрывались в степи.

И вдруг взрывы стихли. Вместо них послышались далёкие голоса, короткие очереди автоматов. Бовар бросился к окну, из которого был виден степной простор.

— Ну вот и всё… — сказал он, затем обнял Иону Савича, поцеловал на бегу, в дверях махнул на прощанье рукой и исчез.

Вслед за Боваром на шахтный двор вышел и Савич. Степью к шахте приближались серые фигуры. Они будто вырастали из-под земли, маячили неровными рядами и вдруг будто куда-то проваливались, исчезали, а когда появлялись снова, то были уже совсем близко, и казалось, вот-вот должны ворваться сюда, на шахтный двор. Но навстречу нм из-за посёлка ударил свинцовый ливень.

"Наши… Красные…" — догадался обрадовавшийся Иона Савич и поспешил к посёлку, но на полпути упал, прижатый к земле огненным ураганом…

Вокруг всё поломано, уничтожено, а он, старый Иона, уцелел. Стоит вот в шахтёрской сторожке. Стоит, будто кого-то ждёт, прислушивается. В проёме ствола чёрная пустота. Из недр земли — ни звука. Кругом молчаливая тишина. Лишь ветер, запутавшись, гудит в стропилах бывшей крыши, затем вырывается и мчит в простор молчаливой сонной степи.

Нет, в степи не сонно. Вон далеко, за балкой, какие-то огромные продолговатые машины. Они приближаются к шахте. Вот уже остановились около сторожки, въехали на шахтный двор. Вслед за машинами ползут танки. Иона Савич заметил на их крутых обрубленных боках большие кресты.

Всё стало ясно. Иона Савич теперь уже знает, что ему нужно делать. Не теряя времени, он покинул шахту, ещё раз наведался к своему разрушенному жилищу и уже с метлою и лопатой уверенно пошёл к сторожке.

"Вояка! Ну и вояка!" — подтрунивал старик над собой.

Аккуратно, как ни в чём не бывало, Иона Савич подмёл дорожки во дворе, поправил разрушенную ограду, а потом растопил печь.

Ватага голодных и замёрзших фащистов ворвалась в сторожку. Они застали старика около печи с миской печёной картошки.

— Сторож, дворник, — пояснил словами и жестами Иона Савич, догадываясь, что интересует гогочущих немцев.

Картошку и найденные в кармане пиджака Ионы спички фашисты забрали. Савич попытался протестовать, но толчки в спину и угрожающие крики заставили его смириться с потерей. Немцы обыскали все закоулки в домике и, не найдя там ничего, ушли. А Иона Савич хлопотал около печи и раздумывал о своём…

Наступал вечер. Горизонты таяли, сужались. Где-то там, в степной шири, около терриконов Горловки, вздымались в небо огненные сполохи. Там шли жестокие бои. А здесь — мертво. Иона Савич вышел на шахтный двор, окинул взглядом всё вокруг: чужой, мёртвой казалась родная опустошённая земля. Одиноко маячила разрушенная шахта. Непривычная тишина сковала посёлок. Тлели пожарища. Вглядевшись ещё раз в страшную картину, Савич решил — пора, пришло время исполнить задуманное.

Пять цистерн с бензином стоят под навесом, шестая, открытая, — в стороне, около входа во двор.

К спущенным на землю шлангам подъезжают танки, машины. Здесь набираются они сил, отползают и несут смерть шахтам, сёлам, несут смерть тысячам советских людей…

"Пора!" — подгонял себя старый Иона и всё же не двигался с места. Ветер утих. Тысячами невидимых струн звенела земля. Волнистая даль манила Савича в степное раздолье.

Ионе вдруг показалось, что он стоит у калитки своего дворика и его откуда-то тихо-тихо зовёт внучка Верочка. Он готов идти на этот зов неведомо куда, лишь бы только отдохнуть, забыться…

Нет, он знает, Верочка уехала с матерью. Её здесь нет. А он остался охранять дом и сторожить шахту. От шахты он никуда не пойдёт, никуда! Да только нет уже шахты, нет и дома. Ничего и никого нет… Есть только враги. Здесь их пушки, машины, бомбы. Вот они, эти проклятые, фашисты, гогочут, мудрят что-то около цистерн.

"Поджечь! — решает Иона Савич. — Да, это было б хорошо — поджечь. В печи тлеют специально подготовленные дрова. Взять тлеющую палку и — на цистерну. Но фашисты могут успеть выбить её из рук… А может, облить полено керосином, чтоб лучше горело, и тогда… А может?.."

От мысли, которая вдруг возникла, Иона Савич даже вздрогнул, почувствовал, как будто мороз пронизал всё тело и сердце будто на миг остановилось.

"Что?.. Боишься, а?.. — подумал сердито. — Боишься?.. Но нет. Нас, шахтёров, не свяжешь ни верёвкой, ни угрозами! Мы ещё покажем врагу!.." Иона Савич решительно бросился искать спрятанную в сенях бутылку с керосином.

В руки въедалась, жгла вонючая жидкость. Но старый Савич терпеливо ждал, стоя у дверей. Наконец часовой прошёл середину двора, обошёл вокруг цистерн и направился в угол, к ограде. Отходит всё дальше и дальше… Вон его серая сутулая фигура уже едва маячит. Ещё шаг, ещё…

Фашисты не заметили, как старый Иона, охваченный пламенем, выбежал из сторожки, стрельбу они открыли, когда он уже не бежал, а катился к открытой цистерне.

Пона Савич вскочил, сорвал с плечей пылающий пиджак и швырнул на цистерну. Лавина огня сотрясла землю, поглотила цистерны и танки…

1942

Молитва

Землю укрывала ночь. Яростно вихрила густая позёмка-метелица. Непрекращающийся ветер ровнял степь, нагромождал сугробы, утихал и внезапно снова поднимал и гнал белую завесу куда-то в степной простор. В шальном разгоне он налетал на опустошённое шахтёрское селение, на мгновение останавливался около кранной избы и вершил белую степу до самой крыши.

На холодной печке лежала старая Явдоха. У изголовья она положила краюху хлеба, сумочку с фасолью, несколько картофелин и луковиц — всё, что осталось для жизни.

В избе хозяйничали немцы. Что они делали, старуха не видела. Она только слышала, как шарят по всем углам, переворачивают всё вверх дном и о чём-то по-своему лопочут. Старухе казалось, что в её избу вдруг забежала свора голодных собак и подняла хриплый лай.

Уже несколько раз фашисты подходили к ней, требовали, чтобы она растопила печь. Но Явдоха упёрлась и не желала слезать с печки.

— Больная, — отвечала коротко.

Даже тогда, когда один из немецких изуверов раскричался и ткнул её в ногу штыком, Явдоха не поднялась.

"Да поиздыхайте вы все, ироды, а прислуживать не буду!.." — решила твёрдо. А сердце грызла досада, что она, старая, всё же не сдержала слово, и хотя не прислуживала этим проклятым фашистам, но пьют они воду в её избе и из её кружки. А ведь те приказывали…

Из туманной мглы вдруг выплыли и предстали перед глазами Явдохи свои, невыразимо милые… Вот они идут степью… Катят по дорогам машины, пушки, заполнили всю степь… Дотлевает разрушенное селение, дымит земля… А они идут на восток — где-то из-за горбатого берега Луганки взвиваются сокрушающие молнии.

Над селением, над шахтами кружил огненный вихрь, летала видимая смерть. А она, старая Явдоха, сидела у дороги вблизи родной, чудом уцелевшей избы и угощала бойцов яблоками, поила из кружки водой и молча провожала в дорогу. И хотя каждый, кого угощала, утешал, обещал скоро вернуться и она верила им, жгучая боль всё же терзала изболевшееся сердце, уходили ведь бойцы с родной земли.

Последним подошёл смуглый гоноша. Поздоровался, взял из её рук краснобокое, полосатое, как разрисованное пасхальное яйцо, яблоко и усмехнулся по-детски просто, искренне. Затем глянул на неё и сказал: "Спасибо, мама". Так говорили все, кого она угощала. Но юноша, казалось, выговорил эти слова как-то иначе. В нежном слове "мама" старая Явдоха уловила неизмеримую глубину сыновьего тёплого чувства. И растрогалась, заплакала. Молодой боец смутился, начал успокаивать, показал фотографию уже пожилой женщины — своей матери. Говорил, что скоро вернётся домой этими же шахтёрскими дорогами. А когда уже уходил, сказал сурово и твёрдо:

— А тем, — махнул рукой в ту сторону, откуда подходили немцы, — смотрите, чтоб ничего… Даже воды не давайте… — Затем поправил на плече винтовку и исчез в волнистой широкой степи.

"Даже воды не давайте… — повторила Явдоха. — А что поделаешь? О, если б могла — душила б проклятых!.."

В избе не затихал лающий гомон. Но старуха уже нм на что не обращала внимания. Она погрузилась в свои думы, старческие и грустные, и они, как колышущиеся волны, то уносили её в давнее, отжитое, полузабытое, то возвращали обратно, и едкая скорбь бередила душу. Одна, даже не с кем словом поделиться. Одна, вокруг — враги…

Вдруг старая Явдоха услышала родную речь. Обрадовалась, заволновалась, быстро поднялась и выглянула из-за дымохода. Посредине избы стояли со связанными руками два раненых красноармейца. Стояли простоволосые, разутые. У пожилого на голове и на лице ещё свежие раны. У молодого, почти мальчика, из бессильно свисавшей руки стекала на пол кровь.

Старая Явдоха оцепенела, немигающими глазами смотрела на бойцов — хотела узнать, кто они — может быть, знакомые. Затем перевела взгляд на толстомордого, с отвисшей губой фашиста, который, по-кошачьему выгнувшись, искажая русские слова, что-то выпытывал у пленных. Бойцы молчали. Вдруг фашист взъярился, выскочил из-за стола, а размаха ударил в висок молодого, свалил его на пол, потом сбил с ног пожилого и начал топтать пленных ногами.

Явдоха глухо вскрикнула, припала к поду печи и, чтоб не видеть пытки и ничего не слышать, замотала голову в лохмотья, лежала оцепеневшая, в слезах. А когда выглянула снова, раненые, едва держась на ногах, стояли уже в углу избы. Толстомордый фашист пролаял что-то своим и указал на глухую каморку в сенях. Потом разъярённым взглядом уставился на пленных, предупредил, что если они не сознаются, то завтра до восхода солнца будут висеть на столбе. Хлопнув дверью, фашист выскочил из избы.

Старая Явдоха, не мешкая, слезла с печи. Появление хозяйки немцы встретили презрительным хохотом. Пленные хотели заговорить с нею, старший даже сделал шаг навстречу, но тут же отступил — часовой крикнул на него и приставил к груди автомат.

Старая Явдоха, будто ко всему безразличная, упала на колени в углу, где должны быть иконы, а сейчас висели только сухие пучки материнки да голубели бессмертники, и начала отбивать поклоны. Потом подняла руки вверх и застыла в молитвенной смиренной позе.

Шум в избе затих.

Явдоха что-то беззвучно зашептала, затем снова начала отбивать поклоны. Голос её всё усиливался…

— Сынки мои, деточки милые! Впереди длинная ночь, и я не прозеваю. Слушайте со стороны боковой стены…

Произнеся свою "молитву", Явдоха поднялась и засуетилась около печи, положила в неё дрова, подожгла. В избу вскочил толстомордый фашист. Он снова начал допрашивать пленных и, ничего не добившись от них, ещё раз предупредил, что будет ждать до рассвета. Пленных отвели в каморку.

На дворе не утихала метель. Ветер задувал огонь. Едкий сизый дым забивал дыхание, и хозяйка открыла настежь дверь.

Немцы обрадовались горячей воде, мылись, а когда на столе появился пыхтящий парком кипяток, сели пить кофе. Явдоха прислуживала, выносила из избы помои, управлялась около печи, набирала во дворе пушистого снега и растапливала его в чугунке.

Уже несколько вёдер воды вынесла старуха под боковую стенку, когда глина размокла, продолбила дыру, просунула в неё нож и долото. Пленные в каморке сразу же начали расширять дыру. Явдоха вернулась в избу, подложила в печь дров, глянула на немцев, все ли они здесь, и поспешила снова во двор.

Ждать пришлось недолго. Вот упали последние комья земли, и оба пленных оказались на воле. Явдоха подала им сумку с хлебом, накинула на плечи белые ряднины, проводила до калитки.

— Спешите скорее, мои деточки! — поторопила она красноармейцев.

Взволнованные, растроганные бойцы поцеловали ей руку и исчезли, словно нырнули в сугробы.

— Счастливо, удачи вам!.. — прошептала Явдоха. Поднятой вверх рукою она указывала красноармейцам путь, а по морщинистому, просветлённому радостью лицу её катились слёзы…

Через несколько минут в избе поднялся шум, в сенях тяжело затопали немцы.

Во дворе, вблизи избы, вслед беглецам затрещали выстрелы.

Успокоившаяся Явдоха вдруг покачнулась и упала навзничь на снежную белую постель. Окровавленная поднятая вверх рука её так и застыла в последнем прощальном движении… Порывистый ветер трепал серебристые косы старушки, целовал её в открытый лоб и снова мчался в далёкие, укрытые ночью степные просторы.

1942

Маленький Тимко

Напуганный ворвавшимися в комнату немцами, Тимко забился в уголок между столом и кроватью и внимательно следил за тем, что происходит. Около дверей стояли, будто бы приросли к земле, два вооружённых карабинами рыжих, круглолицых солдата. Третий — долговязый, с длинной, как дыня, мордой — тыкал матери в грудь пистолетом и что-то лопотал невразумительное. Из картавой смешной речи немца Тимко понял лишь два слова — "партизан" и свою фамилию.

Мать стояла около окна неподвижная, бледная как мел и, понурив голову, молчала. Такой Тимко её ещё не видел никогда.

Но вот мать шевельнулась и сказала тихо, но решительно:

— Ничего не знаю!

Она подняла голову и смело глянула на долговязого, Тимко был уверен, что немцы поверили матери и не сделают в доме ничего плохого. Он даже перестал их бояться.

Но вдруг долговязый завизжал, аж захлебнулся, быстро забегал по комнате, подскочил к матери, о чём-то забормотал и начал тыкать пистолетом ей в лицо.

Мать по-прежнему стояла суровая и молчаливая. Тогда долговязый что-то крикнул, обращаясь к немцам, находившимся около дверей, и те стали переворачивать всё вверх дном. Безжалостно трещало всё, что попадалось им под руки, срывали со стен полотенца, с кровати стащили одеяло, перевернули этажерку с книгами, рвали и топтали книги. А потом втроём начали возиться около сундука.

Мать стояла всё такая же неподвижная и гневная. Её руки дрожали, сжимались в кулаки.

Выбрасывая вещи из сундука, долговязый наткнулся на какие-то бумаги и письма отца. Он даже захохотал от удовольствия. Мать подскочила к гитлеровцу, выхватила у него из рук бумаги, порвала их и тут же бросила в помойное ведро.

Долговязый, как кошка, прыгнул, вытащил из воды размякшие в синих пятнах обрывки бумаги и среди них уцелевшую маленькую фотографию отца Тимка. Глянул на неё, что-то выкрикнул и ударил мать пистолетом в лицо. Она пошатнулась, упала на подоконник.

Тимко не стерпел такого надругательства и обиды. Он ястребом кинулся на фашиста, толкнул его, но сил не хватило даже сдвинуть с места. А фашист хрипел; что-то выкрикивал и беспрестанно бил мать. Тимко всё же изловчился, ухватил долговязого за руку и что есть силы вцепился в неё зубами. Но тот рванулся, отбросил от себя Тимка и навёл на него пистолет.

В ту же минуту мать бросилась от подоконника и заслонила собою сына.

— Беги, сынок, прячься! — толкнула она Тимка к двери.

Слова материи заглушили выстрелы. Пули сверлили дверь, впивались в стену. Но Тимко был уже во дворе.

Притаившись за плетнём под кустом сирени, он увидел, как вывели окровавленную, со связанными руками мать: с плеч у неё свисали клочья рваной сорочки. Вслед за матерью немцы вынесли узлы с одеждой и с домашними вещами. В руке долговязого фашиста Тимко разглядел свой любимый маленький кувшинчик, который сделал ему отец из красной листовой меди. Но сейчас этот кувшинчик Тимка не интересовал. Он прикипел глазами к матери; едва-едва ступая, она шла по двору и тревожно озиралась вокруг: наверное, искала его, Тимка.

Да, она искала сто. А он не мог подняться с земли. Лежал неподвижно. Только сердце билось быстро-быстро, и казалось, что бьётся оно не в груди, а в этой холодной и твёрдой земле.

Немцы без конца подталкивали мать. Она отходила всё дальше и дальше. Вот она уже за калиткой, вот уже на середине улицы, остановилась. Оглянулась. Рыжий немец ударил прикладом, мать пошатнулась и снова пошла.

— Мама!.. — крикнул Тимко.

Мать не услышала. Тогда он крикнул снова, крикнул во весь голос. Но она опять не отозвалась, даже не оглянулась. Тимко не переставал кричать. Он говорил нежные слова, просил, чтобы мать не оставляла его одного, что ему очень страшно.

Мать не слышала. Да и не могла она слышать, так как с детских пересохших губ от страха и отчаянии вместо слои слетали только стон и шёпот.

На улице — никого. В соседних дворах пусто. Нет нигде ни одной живой души. Тимко умерен, что здесь в посёлке он остался одни. Тимко заплакал отчаянно громко — и сразу стало как-то легче, он поднялся и побежал.

Только за посёлком Тимко увидел мать. Она шла вместе с мужчинами и женщинами, в окружении немецких солдат. Тимко не видел лица матери, он увидел только её выпрямленную спину и связанные верёвкой руки. Толпа двигалась по на правлению к глубокому оврагу. Двигалась медленно.

Тимко шёл вслед за толпой, не отрывая глаз от высокой фигуры матери. Ему очень хотелось подойти к ней близко, прижаться, вцепиться цепкими ручонками так, чтобы никто не смог бы оторвать. Но он боялся немцев.

Тимко слышал выстрелы и страшные крики людей. Он кричал вместе с ними и плакал, потому что там была мама. Казалось даже, что он слышал её голос.

Фашисты возвращались в посёлок той же дорогой. Тимко спрятался от них в густом бурьяне. А когда гитлеровцы совсем скрылись из виду, он помчался по степи к оврагу.

Мать лежала в заросшей полынью канаве. Неподалёку от неё лежали ещё люди, но Тимко будто не видел их. Он бросился к матери, обнял ручонками и стал целовать её, тёплую и невыразимо родную. Целовал и не находил утешения. Мать не отмечала на его ласки. Она лежала вверх лицом, беспорядочно раскинув руки. На левой руке затянута верёвка, а в горсти правой зажата земля, казалось, мать загребла её вместе с травой, намереваясь бросить её в кого-то, и не успела. На лице кровь и раны. Это, наверное, тот, долговязый, разбил пистолетом…

Тимко решил, что мать спит. А может, и нет? Ведь только правый глаз закрыт, а левый всматривается в небо. Наверное, мать следит за полётом облаков и вслушивается в шум ветра в траве, в пение птиц.

"Пусть немножко отдохнёт, — решил Тимко, — ведь она очень утомилась. Пусть отдыхает".

Успокоившись, он лёг около матери, обнял ручками её шею и стал рассказывать на ухо, потихоньку, как он испугался тех проклятых немцев, как прятался под сиреневым кустом, как страшно было бежать по полю. На бегу наколол пятку, ещё и сейчас болит. Ох, как он быстро бежал, спешил, боялся, что немцы заведут её куда-то далеко и он уже никогда её не увидит. И ещё ему было очень страшно, когда стреляли здесь, в овраге. Но всё это прошло, и они снова вместе. Пусть мамулька не горюет, раны скоро заживут, а там, где у неё болит, он поцелует, и перестанет болеть.

И Тимко целовал мать и снова начинал щебетать. Вспомнил об отце, рассказал, как в тот день, когда отец уходил с ружьём и пистолетом из дома, они долго играли с ним в коня и всадника, носились по комнате, падали на пол, боролись и смеялись до слёз. Вспомнил, как отец посадил его к себе на колени и сказал: "Ты уже достаточно вырос, тебе, Тимко, уже пятый год, будь умным, слушайся маму. На улице ни с кем не заводи драку, а если тебя кто-нибудь обидит, то смело давай ему сдачи…"

Мать слушала молча и всё смотрела в синюю небесную высь.

Наговорившись, Тимко достал из кармана сухарь, немного отломил матери — поест, когда проснётся, а остальное съел сам. Потом подсунул голову под руку матери и не заметил, как уснул.

Вокруг, залитая весенними красками, широко расстилается степь. Ветер плавно катит зелёные волны, лохматит, ласкает и расчёсывает травы: на гребнях волн всплывают перламутрово-белые венчики ромашек, плеснули и застыли мраморные плёсы бессмертников, пламенеют и роняют на землю свои огненные лепестки маки.

Куда ни глянь, цветы и цветы.

Мчат над землёю ветры, взмывают ввысь и уже под самым солнцем звенят серебристыми переливами в песнях жаворонков. Звенят, рассыпаются смехом и снова падают на землю, в травы, или на крыльях степных орлов улетают за горизонт, куда-то вдаль…

Но ничего этого не могут уже увидеть или услышать те, что лежат в овраге посреди степи. Из шахтёрского посёлка сюда был их последний путь. Лежат они в непробудном сне. Кровь и слёзы прожгли землю на месте их гибели. Это место топтал кованый сапог фашиста. Но кровь затоптать нельзя. Она горит, будто перелившись в красные маки. Она зовёт к возмездию. Последний предсмертный стоп убитых ветер будет носить над степью, над жильём живых людей, будет носить и звать к отмщению, к расплате…

Проснувшись, Тимко долго сидел будто ошалелый и никак не мог понять, где он. А на степь тихо надвигался вечер. Большой раскалённый круг-солнце уже коснулся на западе земли. В овраг вползли чёрные тени, и он казался сейчас ещё глубже и длиннее. Тимко прижался к матери, начал её тормошить, просил, чтоб она вставала, так как уже темнеет и пора идти домой. Но напрасно: мать лежала неподвижно.

Тимко всматривался в лицо матери. Застывшее, почерневшее, оно казалось ему совсем чужим. Пятна крови на лице и на руках густо укрыли муравьи. И вдруг Тимко понял, что мать не спит, а умерла. Ему стало страшно. Он оцепенел. Над головой низко пролетела какая-то птица и пронзительно крикнула. Перепуганный Тимко встрепенулся и начал отползать от матери. В бурьяне наткнулся на какую-то женщину. Она тоже была мёртвая, с почерневшим лицом.

Тимко поднялся и стал озираться вокруг. Куда бы он ни глянул — везде лежали страшные, с перекошенными лицами люди. Тимку хотелось кричать, плакать, но грудь будто чем-то сдавило, как тогда, под кустом сирени, и он молчал.

Зажмурив глаза, Тимко выскочил из страшного круга мертвецов и во весь дух помчал в направлении посёлка.

Остановился он только тогда, когда добежал до первых домов. Вон и шахта, а рядом гора породы, под которой он каждый день играл с соседскими детьми. Уже совсем стемнело.

Тимко обошёл террикон и направился к своему дому. Но дома не было. На его месте дымились чёрные руины. На повисших деревянных стропилах вспыхивали, будто живые, жёлтые огоньки. Там, где был палисадник с цветами, торчали обугленные колья и обгоревшие кусты сирени.

По улице, недалеко от пожарища, медленно прохаживался часовой. Дойдя до переулка, он остановился, поднял голову и стал всматриваться в небо. Но вот часовой повернул назад, начал приближаться к Тимку. Уже хорошо было видно его одутловатое безусое лицо.

"Это, наверное, тот, который стрелял в маму", — подумал Тимко. Детское сердце закипело гневом. Тимко вспомнились вдруг слова отца, сказанные ему на прощанье.

Не долго думая, он схватил твёрдый кусок породы, размахнулся, бросил в часового и попал. Немец испуганно вскрикнул, отскочил в сторону, пригнулся и несколько раз выстрелил. Где-то вблизи тоже начали стрелять. А Тимко был уже на другой улице.

Ночь укрыла землю. Тихо. Над посёлком в кружеве облаков купается круглая луна. Тимко вышел в степь и зашагал по дороге, которая вела к матери. Он уже почти дошёл до оврага, но повернул назад. Вернувшись в посёлок, отдохнул под стеной разрушенного дома а снова пошёл в степь. И так много раз. Тимко боялся приблизиться к страшному месту с мертвецами, он не мог успокоиться и всё время плакал. Ему очень хотелось быть около матери. Хотелось увидеть отца, чтобы рассказать ему, что он, Тимко, всё же отомстил за обиду… Хотелось встретить кого-нибудь живого, только где они, люди?..

Ночь укрыла всё густым мраком. Над молчаливой землёй плыла безразличная к людскому горю большая круглая луна и навевала сон.

1943

Встреча

Когда старому Охриму Ивановичу сказали, что на шахте установлены такие приспособления, благодаря которым можно видеть всё, что делается под землёй, он верил и не верил. Это какое-то преувеличение. Как же это можно с поверхности видеть, что делается в лаве, в забое?

Но об этом диве рассказывали свои, близкие люди, и старый шахтёр задумался: "А может быть, и впрямь там есть что-то подобное, ведь теперь на белом свете что ни день, то диво. Может быть, и правда… Но куда ж оно достаёт своим глазом, то диво?.."

В воображении Охрим Иванович не раз спускался в шахту. Перед глазами вставало давно забытое, удалённое годами. Он проходил штреками, выработками, видел себя с обушком или с отбойным молотком рядом с товарищами, друзьями, всплывали события далёких дней. Их было много: одни яркие, будто только что произошли, другие какие-то затуманенные, невыразительные. Всё это волновало, радовало, и сердце, овеянное терпкой, холодноватой грустью, щемило.

Но чаще всего Охрим Иванович попадал мысленно в забой, где в последний раз рубил уголь. Это было впервые послевоенные годы, когда шахту поднимали из руин, когда не хватало машин, а уголь был очень нужен Советской стране. В те дни каждый шахтёр, умевший держать в руках обушок, спускался в шахту.

Но проходили дни. Жизнь пошла радостнее. В шахту спустили врубовки и комбайны. То место, где Охрим Иванович ковырял когда-то уголь обушком, давно разрушено, засыпано породой. Однако он видит его таким, каким оставил в последний день работы: тусклый свет лампы падает на кучу раскрошенного угля, на чёрную, порубленную в серебряных отсветах стену, холодные синеватые лучи, кажется, застыли, но вдруг начинают шевелиться, мигать и бесшумно стекать в раскрытые жерла бесконечных выработок. Работа до изнеможения. И будто на свете никого и ничего не существует, кроме тебя, скорченного в чёрном вырубленном гнезде. Перед тобой угольная степа, и тебе нужно её долбить, долбить и долбить…

Когда воображаемые образы меркли и исчезали, появлялось назойливо интригующее: "Неужели можно видеть с поверхности, что делается там, в глубине…" И однажды Охрим Иванович не вытерпел, собрался и зашагал по дороге, что вела к шахте.

…Двери в комнату были открыты. Оттуда долетало беспрерывное приглушённое монотонное гудение. Охрим Иванович остановился на пороге, осмотрел помещение и не увидел ничего удивительного. На стене, под самым потолком, подвешены большие металлические, похожие на кадки футляры. От них и разных направлениях сбегали струйки труб и кабель. Посреди комнаты, огромный, в несколько метров, продолговатый ящик с выпуклой крышкой, на ней какие-то трубки, колёсики, белеющие зеркала экранов.

— Охрим Иванович! — послышалось удивлённое. — Прошу, заходите. Прошу! — из-за стеклянного ограждения, напоминающего телефонную будку, вышел небольшого роста, молодой, светловолосый, в синем комбинезоне мужчина.

Охрим Иванович узнал его. Это был инженер Николай Геращенко, сосед и внук старого шахтёра-друга Кузьмы Геращенко.

— А я смотрю и сам себе не верю, — подходя ближе, заговорил Николай. — Оказывается, это действительно пожаловали вы, Охрим Иванович! Вот событие!..

Инженер почтительно взял старика под руку и ввёл в комнату.

— Интересуетесь? — Николай обвёл вокруг рукой.

— Хочу дознаться, правду ли говорят про всякие ваши чудеса, — признался старый шахтёр.

— Да ничего диковинного, Иванович, — сказал с нарочито подчёркнутой иронией Геращенко. — Смотрите. Вот эти вот, видите, — показал он на потолок, — приспособления фиксируют, сколько поступает воздуха с поверхности в шахту. А вот здесь, правда, новое в нашем горном деле, — Николай подвёл Охрима Ивановича к ящику и включил ток. Вспыхнули зеленоватые глазки-лампочки, послышался едва слышный шелест в прорези под стеклом, над глазками-лампочками поползла широкая голубоватая, усеянная какими-то значками полоска. На экране тоже появились какие-то мигающие изображения.

— В пятой лаве комбайн работает нормально и находится посредине лавы, — сказал Геращенко.

— Это в самом деле так? — вырвалось недоверчиво у Охрима Ивановича.

— Проверим, — сказал инженер. Он сиял телефонную трубку, позвонил в диспетчерскую, спросил, где сейчас находится машина пятой лавы, и передал трубку Охриму Ивановичу.

Диспетчер доложил.

Геращенко довольно улыбнулся, глянул на удивлённого старика, снова включил приборы, чтобы узнать, что делается на других участках. Затем записал что-то в тетрадь. Охрим Иванович, высокий, сутулый, от удивления разводил руками, топтался на месте, потом начал ходить по комнате, внимательно ко всему прислушивался и присматривался. Когда гудки прогудели второй час дня, он поспешил во двор. В нарядной начинался дневной наряд. У Охрима Ивановича было намерение тоже побывать при случае на таком шахтёрском сборище. Но мысленно он всё ещё находился около тех удивительных приборов. Ему захотелось снова посмотреть на них, и он вернулся в комнату.

Помещение было заполнено учениками ремесленного училища. Пареньки толпились, тихо переговаривались между собой и задавали вопросы. Пояснял Николай Геращенко. Охрим Иванович тоже стал прислушиваться. Кое-что ему было непонятно. Но он решил расспросить Николая немного погодя, когда останется с ним один на один. А время шло, и вскоре Охрим Иванович узнал другую новость. Оказывается, при помощи приборов можно не только следить, что делается в шахте и на шахтном дворе, а и управлять машинами.

— Вся эта техника — нашей эпохи, нашего поколения. Это начало нашего сегодня и широкое будущее коммунистического завтра, — говорил инженер. — Но нам, юные друзья, нужно было начинать знакомство с шахтой не с этой комнаты, а с нашего шахтного музея. Однако это не поздно сделать и сейчас. Побывать же вам там нужно обязательно. Обязательно, — сделал ударение на последнем слове Геращенко.

С экскурсантами Охрим Иванович перешёл коридор и очутился в музее. Увиденное там не поразило его. На стенах, на полу, в витринах — обушки, лампы, топоры, свёрла, зарубные машины, отбойные молотки, всякое оборудование, которое уже вышло из употребления. Старый шахтёр без внимания прошёл мимо тех механизмов, принадлежностей и остановился в углу около больших деревянных, вытертых, словно отполированных углём, саней-короба. Он узнал их, будь они трижды прокляты! Вон те зарубки вырезаны его руками, и жестянка к днищу прибита тоже его руками. Да и как не узнать это чучело, которое он таскал день в день около десяти лет!

Охрим Иванович стоял взволнованный. За долгие годы в его шахтёрской жизни было всякое. Но всё улеглось, много и грустного и тревожного выветрилось из памяти.

В сердце пришёл покой. Но эта встреча вдруг растревожила — на всю жизнь запомнился ему тот первый день работы саночником…

Он, Охрим Юренко, уже знал шахту, знал хозяина, не раз снимал перед ним шапку, потому что пан-хозяин милостиво позволил ему — дал кусок хлеба — работать дверовым: открывать и закрывать дверь на проходе штрека, когда коногоны вывозили партии вагонеток. А потом его определили к артели забойщиков таскать санки. Он насыпал в короб нарубленный уголь, впрягался в ремённую шлею и тащил на карачках, упираясь руками и ногами в каменистый, усеянный щебнем грунт.

В тот первый день, казалось, не будет ни конца ни края этой каторжной работе! Но вот наконец в последний раз набросали ему в короб угля. Забойщики подхватили свои обушки и ушли, а он впрягся в санки-короб и пополз. Этот последний короб, казалось, был самым тяжёлым. Его и в самом деле нагрузили с горой большими глыбами. По дороге Охрим несколько раз отдыхал, а вскоре лёг, и не было у него уже сил подняться. Боль пронизывала, сковывала всё тело. Нестерпимо ныли ссадины и окровавленные колени. Тихо. Жутко. Будто угасая, тускло мигала лампа. Блики света падали на желтокорые стояки крепления, выхватывали из тьмы и будто колыхали низко нависшую кровлю. Он видел торчащий над головой ребристый "корж", который, казалось, вот-вот сорвётся, слышал таинственный треск и шорохи, эти пугающие звуки долетали из густой тьмы выработок: там что-то неведомое двигалось, тяжело переворачивалось, и Охриму казалось, что это какое-то косматое сторукое чудовище приближается к нему. Но боль и усталость глушили страх, одолевало безразличие ко всему, клонило в сон.

— Хлопец!.. Где ты?! — донёсся вдруг чей-то голос.

— Давай!.. — послышалось громче откуда-то снизу, от штрека.

Всё тёмное пространство заполнилось эхом голосов. Нет, это не эхо, это гремит обвал, рушится каменная кровля. Грохот нарастает, приближается… Охрим мгновенно поднялся и рванул за собою санки.

В штреке было тихо, толпились люди.

— Чего задержался? — послышалось недовольное, сердитое.

Хотел было рассказать, что с ним произошло, как намучился с санками, как испугался. Но люди были какие-то чужие, суровые. Охрим чувствовал, что его трясёт как в лихорадке, а в груди что-то сдавило, запекла. На глаза вот-вот навернутся слёзы, а это значит — провал: он не выдержал испытания. Слепил свет ламп — вся артель смотрела на него. Неимоверным усилием превозмогая боль и волнение, он стиснул зубы, проглотил жёсткий, солёный комок и — усмехнулся. Когда же лучи света скользнули в сторону, из глаз его неудержимо хлынули слёзы.

Охриму Ивановичу кажется, что он сейчас в шахте, в штреке. Доносятся какие-то отдалённые, приглушённые звуки. В пучке тусклого света чёрные санки-короб. На их исцарапанном днище видится ему голубоватая полоска с какими-то значками — та самая, которую он только что смотрел в комнате приборов.

— Техника эпохи… — едва слышно повторяет он слова, сказанные Геращенко. — Техника… — И чувствуется, как нестерпимо болят его ноги, будто потревожены давно зарубцевавшиеся раны. Больно… А таинственные звуки из штреков, из выработок кружат, приближаются и вновь отдаляются. Веет влажным, плесенно-сладким воздухом шахты. И лицо старого шахтёра орошается слезами.

— Где вы там, Иванович! — послышался голос Николая Геращенко.

— Сейчас иду! — откликнулся тоже громко, обрадованно Охрим Иванович. И повернулся навстречу слепящим лучам солнца, что били в широкое окно комнаты.

1955

Подарок

Удары обушка в его опытных руках были размеренные и чёткие. Он то делал подбойку снизу — пускал гранёное лезвие вскользь, то отрывал напором ломкий сыпучий уголь. Маслянистые большие глыбы падали вниз, покрывая руки и лицо брызгами осколков. Пласт постепенно рушился, таял.

— Кончай, Рахматулин!

— Пора!.. — уже не раз долетало до забойщика отрывистое, глухое снизу, от штрека. Там, на проходе, собирались друзья-шахтёры, чтобы ехать вместе на-гора.

Рахматулин прекратил работу, не выпуская из рук обушка, какое-то время прислушивался, ловил отголоски звуков, но на оклик не отвечал. Примостившись поудобнее в забое, он снова начал рубить подбойку. Обушок то и дело погружался с напором в чёрную угольную массу. Отзвуки ударов плыли, расползались по лаве и исчезали где-то в просторах выработок, в щелях проходов.

Забойщик Рахматулин всегда первым прокладывает, выравнивает в лаве дорогу врубовой машине или зачищает её следы после подобранного вруба. Он хорошо понимал своё задание и необходимость того, что делал. И всё же его беспокоила затаённая мысль, что он старый шахтёр, опытный мастер, а вроде второстепенный человек на шахте, да и работа его не такая уж сложная и значительная.

"Сегодня ты работаешь в одной лаве, а завтра в другой, там, где нужно, куда пошлют. И выходит, что ты словно перелётная птица, — с досадой думал Рахматулин, — нигде места себе не нагреешь".

Вот и сейчас в этой лаве отстучит твой обушок, Рахматулин, а потом придут сюда другие, более важные мастера. Они натянут длинный стальный трос, рядом с ним — полотно транспортёра, и лавою, сотрясая своды шахты, поползёт врубовка. Она подкосит устоявшуюся твердыню пластов, и к штреку рекой поплывёт жёсткий блестящий уголь. Шахтёры будут прислушиваться к голосу машины, а ты, Рахматулин, возьмёшь свой прадедовский обушок и перейдёшь куда-то в другое место — ровнять дороги, зарубывать "кутки". Неужели и тебе не хочется быть около машины и направлять её движение?

— Да, чудесные слова! — шепчет задумчиво старый забойщик. — Чудесные! Направлять движение машины…

На минутку Рахматулин отбрасывает в сторону обушок, закрепляет сзади себя кровлю и, поднеся на уровень глаз лампу, всматривается в длинный прорез лавы. Будто отшлифованная, кровля сбегает вниз и теряется где-то в густой темноте над штреком. Около трёх метров угольного пласта вырублено сегодня за смену. "А сколько же тех метров вырубил я за всю жизнь? — вдруг пришло на ум Рахматулину. — Никто ж не подсчитывал, и невозможно их подсчитать. А кого интересует, кого тревожит, — с лёгким вздохом подумал старый забойщик, — кого печалит или радует то, что я, Агап, завершаю сегодня свой сороковой год с этим обушком?.. Наверное, можно было б насыпать из этого угля огромную гору вровень с терриконом, а если б нагрузить его в вагоны, то на десятки километров протянулся бы один эшелон".

Чтобы развеять грустные мысли, Рахматулин подхватывает обушок, ползёт вперёд, ближе к пласту забоя, и снова с силою бьёт, упрямо, до изнеможения, будто сегодня, когда уже в последний раз работает этим обушком, он должен врубиться им ещё в неизведанную глубину недр и где-то там дойти до края, до которого не дошёл за сорок лет, за долгие сорок лет работы под землёю…

На дорогу к стволу Агап Рахматулин вышел только тогда, когда убедился, что линия лавы выпрямлена. Он внимательно проверил стояки крепления, чтобы случайно где-нибудь не обрушилась кровля, расчистил проход около лавы от мелкого угля, с минуту отдохнул, как это делал всегда после напряжённой работы, перед тем как в выйти из шахты, затем вскинул на плечо обушок и — пошёл.

На этот раз он пошёл не обычной дорогой, а старым, давно уже забытым ходком. Шёл медленно, размеренным, неторопливым шагом. Шёл, даже не глядя, куда падают впереди него желтоватые отблески лампы. Лишь иногда по привычке прислушивался, как потрескивает от давления породы кровля и, осыпаясь, шелестит "присуха". Всё ему здесь было знакомо: этот узкий заплесневевший ходок он, Агап, прокладывал сам. Было это в те годы, когда шахтёры с "Наклонной" возвратились из похода, разгромив генерала Деникина, и Рахматулин возглавил бригаду проходчиков.

Всплывают вдруг разбуженные, поднятые из глубин минувшего воспоминания. Далёкие воспоминания. Но Агапу Рахматулину кажется, будто это было вчера, не так уж и давно, хотя в действительности с тех пор минуло много-много лет… И словно сквозь туманную завесу тех годов встают в памяти запутанные, исхоженные им давным-давно дороги…

В памяти Рахматулина сохранилась ещё та первая изнурённая пустотой и утомлением дорога скитаний с земляками от родного села Утар, что около Казани, до выселка Юзовки. Они, группа оборванных земляков, держали путь с севера на юг, шли дни и ночи, спрашивая дорогу и работу. Как далёк был этот проклятый путь!

Рахматулин припоминает: в те первые дни в угольном крае были задымлённые присадистые бараки, разбросанные без порядка по выбоистой, изрытой балками степи. Поодаль от бараков, среди бугров, — глубокие норы-шахты. Над ними куцые, кое-как сколоченные деревянные копры. А вокруг — степь-нустыня, летом выгоревшая под солнцем, зимой заснеженная, серая, молчаливая.

Маленькому Агапу, как новичку, дали место под нарами, около входных дверей. Он должен был стеречь барак и закрывать за каждым, кто входил или выходил, дверь. Это была обязанность вновь прибывшего и самого молодого жильца. Часто бывало — в воскресенье или в какой-нибудь другой праздник становился он с группой земляков на кровавый кулачный бой — "казарма на казарму". Таков был обычай выселок и первое "посвящение" на звание настоящего шахтёра для каждого, кто приходил на шахту. Недоброе было время и дурные обычаи.

В полутёмном бараке рядом с Рахматулиным лежал изуродованный обвалом, разбитый ревматизмом старый забойщик Закир Сибабула. Тихо угасал одинокий старый шахтёр. Он лежал на трухлявых обаполах, без постели. Шахтёры возвращались из подземных нор поздно, иногда глухой ночью, и на рассвете уже шли на работу. И никому не было дела до больного Сибабулы, ни от кого — ни помощи, ни даже тёплого, дружеского сочувствия или совета. Да и старик тоже ни к кому ни за чем не обращался. Он всё время лежал тихо, спокойно, только из больной, разъеденной угольной пылью груди вылетали тугие прерывистые хрипы. Да иногда, когда был уже не в силах вытерпеть боль, слышались его приглушённая ругань и стон.

Рахматулин вспоминает: однажды Закир встал с нар. Поднимался медленно, напрягая последние силы, будто тянулся к лучам вечернего солнца, которое тонкими копьями пробивалось сквозь щели дощатых стен барака. Наконец поднялся, ступил несколько шагов и тут же снова возвратился к нарам. Из груди его хлынула чёрная, запёкшаяся, будто смешанная с углём, кровь. Сибабула упал без сил. Лежал вверх лицом, бледный, неподвижный.

Казалось, старый Закир умер. Но вот Рахматулин услышал едва уловимый шёпот:

— Агап! Якин улм[18] Агап… Отвори дверь, пусть солнце…

Рахматулин исполнил просьбу старика и подошёл ближе к нарам.

— Шахты… — еле слышно заговорил Сибабула. — Шахты… Много шахт… Я умираю в этой степи. Двадцать лет и сто дней копал стволы шахт. Двенадцать стволов выкопал. Копал дни и ночи… Но здесь нет для нас счастья, мой сын, нет… Всё для них… И уголь, и счастье… Ты посмотри, Агап, в окно. Посмотри… Вон на холме, за оврагом, дом. Большой и пышный… Дом хозяина. Там счастье… И моё счастье там задержалось, застряло. — Старый Закир собрал силы, порывисто взмахнул костлявой рукой, будто в последний раз посылал проклятье белому дому и той шахтной норе, где проработал он двадцать лет. — Двадцать лет и сто дней я копал ему счастье. Двадцать лет и сто дней… — Сибабула хрипло закашлялся, оборвал разговор и неподвижно уставился в какую-то точку на треснувшем, чёрном от сажи потолке барака.

Агап, опершись на поручни нар, со страхом смотрел на лицо старого Закира. Оно было спокойное, только какая-то неуловимая скорбь заволакивала уже угасающие глаза старика. Две больших слезы застыли в уголках чёрных, припорошенных углём век.

— Возьми вон там… — заговорил вдруг снова Закир, показывая на деревянный сундучок, — возьми, Агап, открой, и всё, что там есть, пусть будет тебе…

Агап открыл крышку сундучка. На куче рванья лежали завёрнутые в замасленную тряпку два серебряных рубля и немного медных денег.

Встревоженный, он долго рассматривал двуглавого орла на серебряных кружочках, потом перевёл взгляд на старого Сибабулу. В бараке — никого из артели, одна кухарка Зейнаб сидела около нар с маленькой дочкой и плакала над мёртвым Закиром. К скорбному голосу Зейнаб присоединялся тоненький голосок ребёнка. Агапу стало нестерпимо жутко.

Он вышел из помещения и направился в степь — взошёл на бугор. Оттуда хорошо был виден белый дом, густо обсаженный акациями и клёнами. Около ограды, невдалеке от дома, стояло несколько рессорных фаэтонов и карет, запряжённых резвыми лошадьми. Наверное, к хозяину приехали гости, из открытых окон доносились звуки музыки, которой ещё никогда не доводилось слышать Рахматулину.

Агап даже не мог вообразить, как живут люди в тех больших домах. И он по-своему представлял: там всё украшено золотом и коврами. Около стен стоят большие нары, тоже украшенные коврами. Посреди комнаты музыканты, развлекающие своей игрой знатных панов. Так думал он, Агап, знавший в то время только жизнь бедняков в селе Утар и шахтёров в бараках.

В тот вечер много передумал молодой Рахматулин про шахтёрскую долю. Из головы не выходил старый Закир Сибабула, который выкопал двенадцать стволов для шахт и умер одинокий, в нужде, не нужный никому и всеми забытый. Рахматулину хотелось бежать от этих шахт, от этих чёрных бараков, но куда убежишь?

Да, давно миновали те долгие годы, когда он был прикован к чужим — хозяйским, ненавистным шахтам и жил как в неволе.

— Эге-гей! Дорогу! — вывел Рахматулина из глубокого раздумья звонкий высокий голос.

Из-за поворота штрека вынырнул и вмиг прорезал темноту ослепительный свет. Рахматулин едва успел отскочить б сторону. Мимо него с грохотом промчался эшелон пустых вагонеток.

— Здравствуйте, Агап Асафовнч! — крикнул машинист электровоза. — Поздравляю!..

Изумлённый Рахматулин не понимал, по какой причине его поздравляют.

"Вот и конец ходка, конец дороги, за поворотом коренная, а там пройти несколько шагов — и клеть", — подумал старый забойщик.

Но идти он не спешил. Засмотрелся вслед партии порожняка. Грохот вагонов и шум электровоза, всё отдаляясь, стихали в глубине штрека. А Рахматулин всё ещё стоял и прислушивался. И помимо воли вспоминалось, как в те дни, вскоре после похорон Сибабулы, ему Агапу, пришлось коногонить — вывозить партии вагонеток. Да, ничего доброго, хорошего не вспомнить о тёк временах. Бывало, по несколько суток не подымался он на поверхность из сырых, удушливых штреков. Вместо света — чадящая шахтёрская лампа, а спал в подземной конюшие.

— Чего же ты медлишь, Агап? — окликнул Рахматулина весело разговорчивый стволовой Иван Биденко, его ровесник. — Торопись, — друже, последнюю партию подымаем. А потом будем грузить лес. Торопись, а то там, наверное, тебя заждались… — и Биденко, усмехаясь, указал рукой вверх.

— А кто ж там меня ожидает? — спросил нехотя Рахматулин. — Жена моя, Иван, давно уже выверила время, день в день прихожу домой как раз на обед. А гостей сегодня я не звал.

— Э-э-э, друже мой, — хитро посматривая на забойщика, заулыбался Биденко. — Сегодня всё пойдёт наоборот. А обед будет хороший, вкусный, с приправою.

— Плетёшь, а что — и сам не знаешь, — сказал недовольно Рахматулин и вошёл в клеть.

Пробили четыре коротких удара-сигнала. Клеть плавно оторвалась от грунта, скользнула по параллелям подъёмника и помчала на-гора.

Майский день обрадовал чудесным слепящим светом и мягкой теплынью.

В первый момент, выйдя из клети, Рахматулин никак не мог понять, что творится на шахтном дворе. Оторопев, он нерешительно ступил несколько шагов и остановился. А вокруг гремели дружные аплодисменты. На плитах эстакады, в проходах, около ствола и на дворе стояли шахтёры, те, которые закончили смену, в рабочих брезентовых куртках, а те, кто отдыхал сегодня, — в чёрных праздничных костюмах. Были здесь и почётные шахтёры, которых Рахматулин знал не один десяток лет. И молодые рабочие, ученики.

— Дорогу, дорогу Асафовичу, сюда, ближе к народу, — беря его под руку, пригласил начальник шахты, полный, подвижный, краснощёкий Иван Россочин.

Рахматулина окружили, к нему потянулись десятки рук. Каждому хотелось поприветствовать его лично — пожать руку, сказать тёплое задушевное слово.

Рахматулин совсем растерялся: эти рукоплескания, это скопление людей, приветствия — всё было непонятным и загадочным.

— Что, не ожидал?! — весело смеясь, сказал Россочин. — А всё это вот они, молодые-зелёные, организовали. — Он показал в ту сторону, где стояла Настя Калюжная, секретарь шахтного комитета комсомола. — Они, комсомольцы, разыскали все документы о том, сколько ты лет работал в шахте. И вышло, что именно сегодня твои, Асафович, сорокалетний юбилеи.

Рахматулин и не заметил, как девушки — машинисты электровоза — вручили ему большой букет нежных весенних цветов.

Растроганный таким уважением, старый забойщик смотрел на тонкие лепестки и не знал, как держать сейчас этот букет, чтоб не запачкать его угольной пылью.

— Товарищи! — обратился ко всем присутствующим начальник шахты. — Сегодня вечером мы достойно отметим сорокалетний юбилей наистарейшего забойщика пашей шахты. Приглашаю всех в клуб. А сейчас… — он многозначительно глянул на Рахматулина, — сейчас мы ему вручим наш подарок… Но перед тем как подарок вручить, вот эту штуковину мы немедленно отправим в музей.

Россочин взял осторожно из рук Рахматулина обушок с отполированной за долгие годы рукояткой и передал ученикам:

— Возьмите, ребята, в ваш музей. Последний обушок на нашей шахте. Но горевать мы не будем!

Рахматулин, всё ещё ничего не понимая, с удивлением смотрел на начальника шахты.

— Это твой, Асафович, подарок музею, — сказал Россочин. — А мы тоже в долгу не останемся…

Он обнял старого шахтёра за плечи и повёл его к выходу из эстакады.

— Да, — словно спохватился Россочин, — поздравляю тебя с новым назначением. Будешь учить нашу молодёжь шахтёрскому мастерству.

"Нашу молодёжь шахтёрскому мастерству", — повторил тихо про себя Рахматулин. Выходит, не забыли его просьбу. Однажды он намекал в нарядной, что когда уже не будет рубить уголёк в шахте, то хотел бы помогать другим — учить шахтёрскому умению молодёжь. Ведь так заведено среди шахтёров. Из поколения в поколение, от одного наука идёт к другому… В памяти вдруг всплыл образ Закира Сибабулы, серебряные рубли в замасленной тряпице… Рахматулину казалось, будто он даже услышал печальное, тягучее: "Двадцать лет и сто дней я копал ему счастье…"

В тот же миг Рахматулин усмехнулся, выпрямился, гордо и смело окинул взглядом знакомые, родные лица друзей-шахтёров. Ему хотелось сказать им многое-многое, но он стоял молчаливый, взволнованный. Переполненный неизмеримой радостью.

1954

Кривой дорогой

Под конец дня в уступе, где трудился Григорий, появился горный мастер. Он замерил вырубленный участок, посмотрел в замурзанное лицо Григория и равнодушно сказал:

— Не дотянул до нормы… Так, Глушко вырубил два коня-пая. Недовыполнил, — уже записывая в блокнот, говорил сам с собой мастер, — недовыполнил…

Григорий, потупившись, не выпуская из рук отбойного молотка, ловил каждое слово, хотел было попросить, чтоб мастер перепроверил — замерил делянку вторично и сказал, сколько недовырублено, — может быть, ещё успел бы… Но промолчал.

Мастер закончил писать, осмотрел уступ и, пригибаясь под сводом, нырнул в густую темень шахты.

Глушко не целясь, наугад направил отбойный в угольную стену. В тот же момент молоток затанцевал, завихрились чёрные колючие искры. Пика погрузилась до отказа. Григорий с натугой качнул молоток в сторону, потом потянул на себя, но отвалить огромную глыбу не смог. Тогда он рванул отбойный назад и отбросил его прочь на несбитую угольную полоску..

— Ну вот и всё… — сказал решительно, со злостью, вкладывая в эти слова ещё не ясный до конца ему самому смысл.

Утомлённый, подавленный, сидел он на деревянной полке спиной к угольному пласту, сидел и прислушивался: вдоль лавы, в верхних и нижних уступах, стрекотали, как пулемёты, отбойные, стремительно нёсся угольный поток, из штрека доносились отдалённые, неясные голоса, перезвон и грохот вагонеток. Вдруг отбойные захлебнулись, стихли, вокруг воцарилась необычная тишина. Слышался треск стояков крепления, будто трещали, лопались пересохшие семечки, то рядом, то где-то в отдалении осыпались мелкие осколки породы, падали "коржи". Казалось, что кто-то невидимый, вездесущий шевелится в темноте, кряхтит, скребёт кровлю, тяжело вздыхает.

Но не эти таинственные звуки угнетали Григория. К ним он уже привык. Шахта его не пугала. Он знал: если в лаве, в уступе, своевременно и как следует закрепить кровлю, ничего страшного не случится. Покоя не давало парню иное, глубоко затаённое в душе, какая-то неудовлетворённость. Когда именно появилась эта неудовлетворённость, он сам не смог бы сказать. Может быть, она закралась в душу ещё с тех пор, как только ступил на эту землю и поразился обстановке, намного отличающейся от домашней. Может быть. Хотя не слишком ли требовательно он отнёсся к этой перемене? Ведь ехал всё же не на курорт на берегу моря, не баклуши бить, ехал работать в шахте. А вообще, если доискиваться причин, то их можно было бы найти.

Прежде всего ему не понравилось, что иногда подолгу приходилось ждать в столовой, пока подадут на стол, и не всё поданное было таким вкусным, как дома. А на работе, когда впервые спустился в шахту и ещё не знал, что к чему, над ним по-глупому пошутили свои же ребята: послали в самый конец штрека, в другую бригаду, одолжить забутовку. А забутовка — это, оказывается, пустое место, куда сбрасывают ненужную породу. А потом, уже немного позже, на него напустился мастер за то, что неправильно закрепил забой. В действительности же виноват был не он, а шахтёр, который работал в первой смене.

О том, что ему не нравилось, о своих обидах, Григорий при случае говорил товарищам, с которыми жил в комнате, Но они ему отвечали: "Не обращай внимания на мелочи", "Не будь малодушным". Другие чистосердечно советовали: "Преодолевай трудности".

Григорий учёл те советы и начал по-настоящему входить в жизнь шахтёрского коллектива. Учился мастерски владеть отбойным молотком, посещал хоровой кружок в шахтёрском клубе, принимал участие в соревнованиях волейбольных команд. Всё, казалось, шло к лучшему. Но вот случилось так, что он несколько дней подряд не выполнял норму. Почему это произошло, он и сам не сумел как следует разобраться, а советоваться ни с кем не стал, растерялся и упал духом. Начали закрадываться всевозможные досадные мысли, появилась неудовлетворённость собой и своей работой.

В соседних уступах один за другим снова заговорили отбойные. Григорий поднялся, подтянул шланг, по которому подавали воздух, взял молоток, но работать не пришлось. Дробь отбойных молотков у соседей начала затихать и внезапно оборвалась.

"Опять с воздухом осечка", — подумал Григорий. Раньше в таких случаях он возмущался, готов был искать виновников и решительно требовать ус гранения такого безобразия. А сейчас недостаток воздуха, молчание отбойных были вроде бы даже кстати, Всё это дополняло недовольство Григории.

"Да разве только с воздухом не ладится?" — подумал сердито он.

Свет лампы падал на исковырянный пикою пласт, Серебристый отблеск играл на осколках угля и затухал в чёрных выбоинах. "Разве это работа?" — закипал в бессильной злости Глушко. Уже второй месяц он приходит сюда, в этот уступ, орудует отбойным и в последние дин слышит одно и то же: "Не дотянул до нормы". Выходит: ни работы, ни заработка.

"Ну что ж, шахтёр из меня не получился", — пришёл к выводу Глушко. И, будто не себя, а кого-то другого убеждая, произнёс:

— Не вышло!.. Негоден я для такого дела, Ладно, работа найдётся и дома, в колхозе, а нет — то можно пойти в МТС, тоже близко от дома…

В тот же миг Григорий мысленно перенёсся в село к своим родным: мать, сестра, привычная домашняя обстановка… Всё предстало перед его глазами до мелочей и взбудоражило, разволновало; он уже видел себя на улице, в любимых местах, среди знакомых, друзей, здесь и она, та, которая, как говорится, "приворожила сердце".

— Валя, Валюська… — прошептал, улыбаясь, размечтавшийся Григорий.

Он увидел её такой, какою она была в тот день, когда он выезжал из села: провожала его в платье с узорами, русые волосы, причёсанные на ровный пробор, едва прикрывала васильковая косынка. Густые чёрные брови выразительно оттеняли слегка загорелое нежное лицо. Но больше всего поражают её глаза: широко открытые, спокойные и, кажется, доверчивые. Иногда внезапно глаза её меняются; вот они уже, едва прищуренные, темнеют, появляются золотистые точечки. Когда же Валя смеётся, кажется, и правда из её глаз сыплются золотые искорки.

Вдруг образ Вали отдалился и исчез. Григорий нахмурился. Он вспомнил, что и на другое его письмо Валя почему-то не отвечает. Что же там произошло?.. В своём последнем письме к сестре Ольге он, будто между прочим, спрашивал, работает ли в огородной бригаде Валя Стоколос или, может, куда-то уехала? Но сестра тоже почему-то тянет с ответом. Почему?..

— Что, загораешь? — послышалось насмешливое.

Григорий оглянулся. В нескольких шагах из-за наваленных деревянных стояков выглядывал забойщик с верхнего уступа. Он что-то говорил, но очень тихо. Глушко обратил внимание только на его улыбку. Запорошенное угольной пылью скуластое лицо то удлинялось, то расширялось — ослепительно мелькали два ряда ровных зубов. Но вот он показал рукою в направлении штрека, потом вверх, пригнулся и исчез. Григорий отодвинулся от полки, спиною почувствовав твёрдые выступы пласта; сдвинутые ногой угольные осколки, будто внезапно вылитая вода, зашуршали вниз, и снова стало тихо. Григорий понял, что он остался один. Чёрная пустота, казалось, висела не только под сводами, между стояками, а была и у него внутри. Тоскливо, и только одна приятная его сердцу мысль сверлит и одолевает: "Выбраться!.. Выбраться скорее отсюда!.."

Сначала он решил пересидеть в уступе до конца смены и вместе со всей бригадой выехать на поверхность, а затем уже осуществлять задуманное. Но, поразмыслив, сообразил: если он будет подниматься с товарищами, то тогда, наверное, ему не удастся незаметно выйти из общежития. Ведь как же это при всех с чемоданом? В комнате, кроме него, живут Микола Гутяк и Петро Сынявка. Оба земляки, с Кировоградчины, прибыли сюда из одного района. Да, если подниматься со всеми, то выбраться тайком, без свидетелей, будет невозможно. Нужно действовать.

Не теряя времени, он подхватил сумку с запасными пиками, баклагу для воды и начал выбираться из уступа. Но вдруг встретил своего сменщика. Нужно сказать ему, что в уступе всё в порядке; перекинуться несколькими словами, как работалось. Глушко хотел избежать разговоров, но шахтёр упрямо требовал показать ему, в каком порядке рабочее место, Пришлось поворачивать обратно.

Товарищей из своей бригады он догнал уже по дорого к стволу. В группе шахтёров заметил Гутяка и Сынявку. Один нёс топор, другой — отбойный молоток. Решили, наверное, сдать на ремонт в шахтную мастерскую.

— Грыцко, прибавь шаг!

— Пришпорь своих "коней"!

— Сколько выгнал их сегодня из уступа? — весело шутили друзья.

Гутяк хвастался, что у него набралось сегодня четыре "коня" и даже начал рубить пятый, но пришла смена. Разговор пошёл о работе в бригаде. Говорили о беспорядках, о том, что в отбойные недостаточно подают воздуха, что под конец смены не хватает крепёжного леса. Сынявка предлагал, как только выедут на-гора, сразу же всем вместе пойти к начальнику участка или к главному инженеру шахты и требовать, чтобы в лаве навели порядок.

— Пойдём обязательно, — поддержал Гутяк. — Позавчера нашему участку несвоевременно подали порожняк, так мы добрались до самого секретаря партийной организации. И теперь, как видите, с вагонетками порядок, уголь подбирают, только давай его.

— Сейчас, если будет нужно, тоже пойдём в партком, — сказал Сынявка.

— И ты с нами, Грыцко!

— Не отставай: будь уверен, добьёмся своего…

Глушко не ответил. Его уже здесь ничто не интересовало. Через каких-нибудь полчаса, в крайнем случае через час, шахта и всё, что здесь происходило, знакомые и товарищи, — всё будет только в воспоминании. Он ругал себя, что зря потерял время, задержался в уступе, надо было раньше бросить всё и выбраться отсюда.

А сейчас надо во что бы то ни стало оторваться от этой компании, опередить ребят. Но как это сделать?..

Случай наконец представился.

Впереди, в глубине штрека, послышался знакомый, быстро нарастающий грохот. Внезапно на повороте блеснул свет, и в тот же момент фары электровоза залили слепящим огнём подземный ход. — Шахтёры расступились, дали дорогу. Не успела партия вагонеток промчаться, как Григорий оторвался от стенки, под которой стоял, и ускорил шаги. Через некоторое время лампы товарищей мелькали уже далеко позади.

Когда Григорий вошёл в клеть, через решётчатую дверь увидел: его бригада выходила на рудничный двор. Впереди Микола Гутяк. На плечах у него кроме топора две сумки. Одна из них его, Григория, она оторвалась в штреке, когда уступал дорогу электровозу. Сумка зацепилась за стояк крепления, он что есть силы рванул, и шнурок, перекинутый через плечо, оборвался. Однако не нагнулся, не поднял, — потерял бы время…

Григорию казалось, что клеть очень долго стоит неподвижно, А товарищи приближаются слишком быстро. Петро Сынявка поравнялся с Миколою, что-то ему говорит, указывая на клеть.

"Наверное, разговор обо мне, — подумал Глушко. — Но теперь меня не догнать. Да что им?.. Они же ничего не знают о моём намерении…" Страх исчез. Григорий почувствовал себя в безопасности. И с облегчением вздохнул.

Клеть вынырнула на поверхность. Слепящее солнце заливает простор, со всех сторон несутся звуки шахтного двора: перезвон вагонеток, тонкое визжание пил на лесном складе, и над всем этим — мощное дыхание вентилятора. Недавно прошёл дождь. Влажно, тихо. Но нежиться, отогреваться некогда. Глушко намеревался идти двором, однако на той стороне, около входа в нарядную, он заметил начальника участка и горного мастера. Чтобы избежать с ними встречи, пришлось свернуть за угол дома и несколько минут побродить около эстакады. Зато в ламповой без очереди сдал свою аккумуляторную, наскоро помылся в бане и поспешил к выходу. Но здесь вторично встретился с горном мастером. На этот раз спрятаться или разминуться было невозможно. Глушко отвернулся, будто не заметил мастера, но тот, казалось, умышленно загородил дорогу.

— Вот как быстро ты управился! Только что видел тебя около ствола в шахтёрке, а сейчас смотри — как новенький. Хорошо, что встретил. Есть деловое предложение, — и мастер повёл разговор о том, что завтра, во время утреннего наряда, должна состояться кое-какая перестановка и, как он несколько дней тому назад говорил, Глушко, наверное, будет работать в другом уступе, а там условия работы лучше и, если немного поднатужиться, будет дело.

Заметив, что парня совсем не интересуют его слова и что он нетерпеливо порывается отойти, мастер оборвал разговор.

"Ну, вырвался и от этого. Поздно решили помогать, — подумал Глушко. — Да пошли вы к чертям со своими уступами, с шахтою и со всем, вместе взятым!.."

С шахтного двора он вышел не через главный проход, а перелез через каменную ограду — так было быстрее. Очутившись на кленовой аллее, что вела в посёлок, к общежитию, Григорий увидел товарищей из бригады.

"Как ни спешил, а, выходит, не намного опередил, — удивился он. — И поднесло же этого мастера с его "деловым предложением". Но ничего, ещё не всё потеряно. Товарищи после работы, конечно, пойдут в столовую, а потом уже в общежитие. Так что у меня верных полчаса для сбора. Нужно только не потерять по-пустому эти полчаса…"

В общежитии, кроме уборщицы, разводившей огонь в печи на кухне, никого не было.

Какое-то мгновение Григорий стоял над раскрытым чемоданом: как лучше уложить вещи? За последнее время кое-что приобретено, и чемодан, с которым сюда прибыл, мог и не вместить всего. Но раздумывать некогда. Как попало свернул и бросил костюм, рубашки и другие вещи.

Управившись, вырвал из блокнота лист бумаги и написал:

"Хлопцы!

Микола и Петро!

Отдаю концы. Убедился, что шахтёра из меня не выйдет.

Будьте здоровы.

Григорий".

Хотел ещё добавить: "Намереваюсь наведаться на Кировоградчину, домой", но передумал. Сообщать, куда именно сейчас едет, пожалуй, не стоит. Листок положил на столе, но не на видном месте, а под тарелку с графином. Перед тем как закрыть чемодан, осмотрел комнату. Взгляд остановился на фотографии над кроватью. И как это получилось, что чуть не забыл — групповой памятный снимок друзей, среди которых и он, Григорий, красуется на переднем плане в шахтёрской спецовке, в каске, на плечах отбойный молоток. Снял фотографию, хотел положить и её в чемодан, но задержал в руке, ещё раз посмотрел на неё и задумался.

Это было в те первые дни перед спуском в шахту. Фотограф долго выбирал место, прицеливался, водил по двору — не знал, где лучше сфотографировать: на фоне террикона или копра, а они послушно толпились, радостно взволнованные, торжественно, как на параде, подымали на плечи отбойные…

Фотографию тогда он немедленно отослал в село домой. Ему писали, что снимок тот сходились смотреть и родственники, и знакомые, и все говорили, что он выглядит очень браво, особенно ему к лицу каска с лампой-фарой. А железный ребристый обрубок с ручкой никак не похож на молоток. И даже удивительно, что он так называется.

И ещё писали родные, что они гордятся им, шахтёром. Желали ему здоровья и удачи в работе.

"Удачи в работе… — подумал раздражённо Григорий. — Напрасно желали, отработал". Представил, что он дома, среди родных и знакомых, и почувствовал, будто изобличён в каком-то преступлении. Знал, что при встрече, в первые минуты, его будут приветствовать, радоваться. А потом он обязательно должен ответить на вопрос: почему прибыл?.. И он чистосердечно скажет всю правду о своём разочаровании. Хотя многое зависит от того, как рассказать-нарисовать эту правду. Можно же при встрече так её преподнести, чтобы наверняка поразить, да, поразить… Но время ещё будет подумать, поразмыслить, как лучше повести этот разговор.

Взволнованный, переполненный мыслями, шагая по комнате, Глушко увидел себя почти во весь рост в зеркале, вделанном в двери шкафа: коренастый, плечистый, продолговатое загорелое лицо, коротко подстриженный, с зачёсом на правую сторону, чёрные блестящие волосы, крепкие мускулистые руки. Глянул и перевёл взгляд на фотографию.

"А снимок этот, наверное, нужно оставить здесь, — подумал Григорий. — Да. Пусть он висит над кроватью, как висел. И вообще будет лучше, если ребята не заподозрят в первые минуты, что я ушёл совсем. И та моя прощальная записка тоже некстати".

На улице, где-то вблизи, послышались голоса и смех. Григорий повесил фотографию, выхватил из-под тарелки записку, порвал её и бросил в корзину для мусора. Потом подхватил чемодан, пошёл к дверям и остановился — идти было некуда. Коридор общежития полнился весёлыми голосами и топотом ног.

"Спрятать чемодан и выбрать более удобное время, — подумал Григорий, но тут же мелькнула мысль: — А почему бы не через окно?.." В одно мгновение он открыл рамы, выглянул на улицу — поблизости никого. Изловчился и выпрыгнул. Какой-то момент стоял у ствола клёна, прислушивался, потом перемахнул через палисадник и пошёл по направлению к вокзалу.

Войдя в вагон, Глушко поскорее засунул чемодан под полку и тут же осторожно выглянул в окно. Во время пребывания на вокзале и даже уже здесь, в вагоне, он боялся, что вот-вот явятся Гутяк и Сынявка, а может быть, и другие ребята, окружат его и начнутся уговоры, упрёки, угрозы — настоящая ловля. Да, ловля! Он слышал о ней на шахте, а раньше читал в какой-то книге — в степи, на вокзале, а то даже в поезде друзья, земляки и напарники по работе преграждают беглецам дорогу и возвращают их на шахту.

Но вот наконец раздался протяжный гудок паровоза, вагон дрогнул, прокатился перезвон, послышался мягкий перестук колёс на стыках рельс — поезд отправился. Григорий уже смелее стал против окна. Мимо проплывали фигуры людей на перроне, вдали, по ту сторону палисадника, а то и совсем близко — дома, деревья, и всё это тонуло в тихой вечерней солнечной позолоте. Но ничто сейчас не привлекало внимания Григория. Приблизилось, мелькнуло и исчезло.

Перестук колёс участился. Поезд набирал скорость.

Дорога стелилась на запад.

"А ребята сейчас, наверное, и не заметили, что я отсутствую, — перенёсся мыслью Григорий в общежитие. — Да и трудно заметить: постель в порядке и в комнате всё на своём месте. А там со временем кинутся туда-сюда, да только поминай как звали. Ну конечно, пошумят о "сенсации", ещё раз скажут "малодушный". Ну и пусть, пошумят да перестанут", — успокаивал себя. А на душе немного скребло, всё же как-никак, а понимал — пошёл кривой дорогой. "Если сам ушёл из дома, обратно не возвращайся", — вспомнил прибаутку. Теперь нужно планировать, как быть, как действовать, когда приедешь домой. Но думать сейчас о том, как будет завтра, не хотелось. Впереди ещё есть время… С такими упокоительными мыслями Глушко улёгся на полке и скоро заснул.

На другой день пути на станции Цветково Григорий пересел на поезд, шедший на юг. И за несколько часов оказался на станции Таланное. А отсюда каких-то десять или двадцать километров до села Теклиева. Это уж, как говорится, рукой подать. А всё же нужно продумать, как добираться.

Глушко вышел из вагона и остановился. Может, зайти в вокзал, вдруг встретится кто-нибудь из своего села? А может, не теряя времени, выйти на подъездную площадь и поискать попутную машину? Но нет! Не каждому из своих земляков он может показываться на глаза. Так что лучше пока побыть незамеченным, выждать и присмотреться. И Григорий повернул к пристанционному скверику под развесистые, тенистые тополя.

Здесь, под кронами деревьев, стояли скамьи, около них удобные круглые столики, и всё это рядом с широким газоном, на котором пестрели разнообразные цветы. Радовали глаз васильки, ослепительно белые ромашки, красовались ноготки, тянулись к солнцу смуглые гвоздики… Как поднятые факелы, пылали огненные канны. Григорий примостился под густолистым кустом сирени. Отсюда хорошо была видна пристанционная площадь и дороги, что вели к ней. К складам и амбарам всё время подъезжали машины, гружённые зерном, овощами. А возвращались с лесом, с цементом и кирпичом.

Через некоторое время подъехали две трёхтонки из теклиевского колхоза "Победа". Глушко узнал их ещё издали, по доточенным бортам — в таких кузовах перевозили солому. Борта доточили ещё весною, такими они и остались на всё лето. Люди на машинах были знакомые. На первой девушки из бригады садовников, на второй — из бригады овощеводов, несколько девочек — ученицы средней школы и… Да что же это? Неужели она?.. Григорий удивился и очень обрадовался. Ошибки не было: она, Валя Стоколос. Григорий готов был от радости крикнуть, позвать, побежать к машине. Но решено же, что лучше хотя бы несколько дней, после того как явится в родные края, ни с кем из односельчан ему не встречаться. Кроме, разумеется, своих домашних. А там со временем, когда всё уляжется, утрясётся, будет видно, что делать.

Девушки сгрузили с машин ящики и корзины, наверное с яблоками и грушами, и, не задерживаясь, поехали обратно в своё село. Машины проезжали мимо скверика. Прячась, Григории залез в кусты и прижался к земле. Когда поднял голову, трёхтонки были уже далеко, к тому же из-за пыли ничего не было видно.

Солнце садилось. Начинало вечереть. Григорий уже основательно заскучал, но скверик не покидал. От нечего делать кружил около газонов или бродил по дорожкам, а когда к вокзалу подходили поезда, считал вагоны.

Когда наступил вечер, он осмелел и вышел на дорогу. Ждать пришлось недолго. Подкатила попутная машина, и через полчаса, а может быть, и меньше Григории был уже около своего села. Вылез из машины около кукурузного поля и пошёл напрямик, в другой его конец. Отсюда можно было разглядеть местонахождение своей хаты. Хотя из-за деревьев выглядывала одна труба и верхушка крыши, а всё же глаза нашли родное гнездо, и от этого ещё больше не терпелось скорее добраться туда. Но нужно быть осторожным, чтобы в эти последние минуты не наткнуться на кого-нибудь. А чего, собственно, он прячется, словно за ним погоня? Да и вечер уже, начали появляться звёзды.

Вначале Григории, будто кем-то преследуемый, мчал во весь дух, а когда миновал полосу огородов, пошёл немного медленнее. В селе смело повернул на главную улицу и наконец подошёл к своей избе.

Идя по двору, ко всему внимательно присматривался, но никаких изменений, кроме того, что двор зарос густым спорышом, он не заметил.

Осторожно, тихо открыл двери в коридор, потом в комнату и переступил порог. В полутёмной комнате не было никого — на его приветствие никто не отозвался. Григорий сделал ещё шаг и поставил на скамью чемодан. Что-то случайно упало на пол и зазвенело.

— Кто там? — послышался голос матери, и тут же она вышла из боковой каморки с миской, наполненной мукой.

— Гриша?! — вскрикнула радостно, поставила миску на стол и обняла сына.

Скоро появилась и сестра Ольга. Она встретила брата сдержанно, наверное была удивлена его внезапным появлением. Даже несколько минут молчала. Искоса поглядывала и прислушивалась, о чём Григорий говорите матерью. Потом всё же постепенно разговорилась, сообщила школьные новости, между прочим сказала и о том, что сейчас у них старшей пионервожатой Валя Стоколос.

— А мы и сейчас жалеем, что она ушла из нашей бригады, — отметила мать. — Работящая, сметливая девушка.

— А о том, что Валентина Васильевна была на курсах в городе или в районе, я тебе написала в последнем письме, — добавила Ольга.

Теперь Григорий понял, почему от Вали долго не было писем, стало ясным и то, почему она сегодня с группой детей появилась на станции. Ему хотелось ещё что-нибудь услышать о девушке, но сестра замолчала. Собрав свои учебники, она сказала, что идёт к подруге готовить уроки.

Уже за ужином разговор пошёл спокойнее. Мать рассказывала о разных сельских новостях, о делах в колхозе и о своей огородной бригаде. Хвалилась, что Ольга у них старательная, понимающая, можно считать, что первая ученица в восьмом классе. И хваткая к работе. В это лето на школьной экспериментальной делянке вырастила со своими подругами какую-то на удивление большую свёклу. И будто бы её повезут в Москву на выставку.

— А это большая честь и школе и нашей семье, — радостно говорила мать.

Григорий слушал, изредка задавал вопросы, но о себе не говорил ни слова. А мать, взволнованная приездом сына, всё забывала спросить, почему он так скоро и неожиданно вернулся из Донбасса. Другие парни и девушки, уехавшие из села, являлись в гости не раньше чем через полгода, а то и через год.

— А мы только вчера получили от тебя письмо! — сообщила мать. — Ты писал, что, наверное, перейдёшь работать на другой участок, но на той же шахте, а сегодня вот и сам…

— По болезни, — будто поперхнувшись, глухо сказал Григорий. Хотя мать, собственно, ещё ни о чём не спросила, она только намекнула: "…а сегодня вот и сам".

Почти целые сутки думал Григорий над тем, что будет говорить, когда дома зайдёт об этом разговор. Много было придумано всевозможных ответов, но ни один из них полностью его не удовлетворял, так как к тем ответам, как он думал, могли придраться, не поверить. А это "по болезни" — чудесно. Григорий даже довольно улыбнулся, с облегчением вздохнул и сказал, что он хотел бы ещё чего-нибудь поесть.

Мать в третий раз положила в миску ароматных, со свежим творогом, выкупанных в масле вареников и здесь же рядом поставила другую миску со сметаной.

Чтобы не томить мать, которая вдруг опечалилась оттого, что её сын болен, Григорий вышел из-за стола, снял рубашку и попросил посмотреть "ушибленное" место. Скособочившись, будто у него и правда болело, он показал на правое плечо и начал рассказывать, как во время работы в шахте его ушибла каменная глыба, как он долго после того отлёживался, лечился. Плечо и правда было немного поцарапано, но очень давно. Григорий об этом знал, поцарапано оно было не в шахте. Балуясь около общежития с товарищами, он нечаянно задел плечом о штакетник.

— След есть, — вздохнула мать, внимательно осмотрев ушибленное место. — Но уже будто и зажило.

— А в середине болит, — сказал Григорий. — Бок тоже болит. — И он снова начал рассказывать о каменной глыбе, хотя мать и не допытывалась, что это за глыба такая в шахте, обдирающая бока.

От радости, что так хорошо обошлось с возвращением домой, Григорий отдал матери все деньги, которые у него были, оставив себе только на мелкие расходы. С мыслью, что всё идёт как нельзя лучше, он и заснул в своей постели, под крышей родного дома.

Утром сквозь дремоту Григорий слышал, как переговаривались мать и сестра, как кто-то посторонний заходил в избу, наверное соседи, спрашивали о его здоровье. Потом стало тихо. Когда Григорий окончательно проснулся, в избе всё ещё было темно. Он догадался — завешены окна. Подхватился, сорвал плотную материю, отворил рамы и выглянул: солнце поднялось уже высоко, шёл, наверное, девятый, а может быть, и десятый час.

"На утренний наряд опоздал, — пришло в голову шутливое. — Ребята из уступов, наверное, уже не одного "коня" выгнали. А вот и мне "пай выделили", — и Григорий с удовольствием окинул взглядом на столе целую гору пирожков, жареную, с румяным отливом курицу, кольцо надрезанной колбасы, свежие и малосольные огурцы, помидоры, а на другом конце стола — полную миску мёда в окружении яблок, груш и слив.

После завтрака Григорий снова улёгся в постель, но ему уже не хотелось ни спать, ни лежать. И он решил немного поразмяться. Несколько раз крутнулся посреди комнаты, прошёлся с подскоком, ногой ударил по дверям и очутился во дворе. Здесь, на раздолье, на густом, зелёном спорыше можно было бы вволю попрыгать и покачаться. Но по улицам проходили люди, того и гляди увидят и подымут на смех.

Прохаживаясь по двору, споткнулся о камень, нагнулся, поднял его и с размаха запустил в самый конец огорода. Потом поиграл немного со щенком Рудьком, перепрыгнул через плетень и наткнулся на кувалду. Ухватился за рукоятку и ударил по колу, торчавшему около сарая. После третьего удара кол сравнялся с землёю. Но хотелось ещё бить. И он бил, бил, изгибаясь вправо и влево, и гул ударов эхом покатился в самый конец села и по оврагам.

Григорий вытер пот со лба и оглянулся: на плетне, около сарая, сидело, наверное, десятка два ребятишек, они с любопытством наблюдали за его упражнениями с молотом, а немного дальше, на улице, опершись на палку, захлёбывался от смеха дед Семён, прозванный на селе Грушкою.

Григорий бросил молот, заторопился в избу, почти вслед за ним вошла мать, а за нею какой-то мужчина в дорожном плаще и с чемоданом в руках. Это был врач, которого вызвали к больному шахтёру Григорию Глушко из самого райцентра.

Но визиты на этом не закончились.

Через некоторое время после того, как ушёл врач, а за ним и мать, из сельсовета явился рассыльный с известием что к Глушкам должен зайти товарищ из района по очень важному делу. Это сообщение насторожило Григория. Он рад был бы куда-нибудь исчезнуть, так как неизвестно, по какому делу явится этот товарищ, да и вообще Григорию не хотелось ни с кем встречаться. День выдался какой-то жаркий, удушливый. И хотя солнце давно уже повернуло к западу, пекло всё ещё сильно.

В такую погоду было бы самое лучшее махнуть садами и огородами за село, на пруд, и хорошенько искупаться.

Это намерение Григорий уже хотел осуществить, но в избу нагрянул тот неизвестный товарищ. Оказалось — представитель районной газеты "Красная заря" Олекса Шаблий. Он вежливо поздоровался, спросил, как здоровье и как отдыхается в родных краях, искренне признался, что рад случаю познакомиться с настоящим шахтёром.

Григорий, смутившись, молчал. В этот момент он готов был шмыгнуть в двери или в окно и бежать куда глаза глядят, очертя голову. Но, "захваченный" в своей избе, должен был сидеть. Хотя чувствовал себя как на раскалённых углях, крайне ошеломлённый и обречённый.

"Скромность достойна подражания", — наблюдая за понуренным хозяином, констатировал Шаблий и повёл разговор о том, что в Теклиевке он сегодня с самого утра, побывал на ферме рогатого скота и в огородной бригаде, имеет интересные факты о трудовой колхозной жизни. А когда узнал, что в селе появился шахтёр из Донбасса, немедленно связался с редакцией своей газеты, и, конечно, ему поручили написать об этом стоящем внимания событии.

— Идя сюда, — признался корреспондент, нацеливаясь уже в третий раз фотоаппаратом на Глушка, — я собрал о вас уже все нужные мне материалы, Григорий Иванович: когда родились, где учились и прочее. Вот только нужно мне уточнить, на какой шахте вы работаете. А то, что вы забойщик, — знаю.

Григория даже в дрожь бросило от такого вопроса. Он вдруг побледнел, ему казалось, что у него началась лихорадка, и действительно зуб на зуб не попадал, он готов был надеть шубу, но неудобно, всё-таки лето, да ещё, чего доброго, корреспондент так, в тулупе, и сфотографирует.

— Прошу… — повторил Шаблий, держа наготове в левой руке блокнот, а в правой — ручку.

— Шахта "Капитальная", — едва слышно, заикаясь выдавил Григорий.

— Долго ли будете гостить у земляков?

— Несколько дней, — пробурчал Григорий.

— Ясно. На несколько дней приехал в гости, — записывал в блокнот, повторяя вслух, Шаблий. — Молодое пополнение шахтёрских кадров. Традиционная дружба. Общее задание. Хлеб. Уголь. Всё будет так, товарищ Глушко, как и должно быть в пристойной зарисовке. — Уже прощаясь, Шаблий сказал: — Через три дня, в воскресенье, будете читать в нашей газете под заголовком: "В гостях у земляков".

Выходя, Шаблий не очень плотно прикрыл двери. В избу зашёл Рудько, стал лапами на стол и потянул остатки колбасы и курицы. Однако Григорий не обратил на это внимания. Он всё ещё сидел ошеломлённый в полутёмном углу, ему не давала покоя одна и та же мысль: зачем сказал название шахты. Ведь можно было назвать не "Капитальную", а соседнюю с нею или даже какую-нибудь вымышленную, например шахту № 2 или № 4, но, может быть, ещё те поздно, может, корреспондент не уехал? Григорий выскочил из-за стола и опрометью выбежал на улицу.

Шаблий был уже далеко. Его приметная, в парусиновом костюме фигура маячила на площади около дома сельсовета. Там же сбоку дороги стояла грузовая машина. Григорий во весь дух пустился бежать по улице, ни на одно мгновение не упуская из виду нужную ему фигуру. Он видел: корреспондент заглянул в кабину, потом перемахнул через борт машины, и она тут же поехала. Догонять было бесполезно. Григорий остановился и от досады безнадёжно махнул рукой. Корреспондент заметил его, поклонился и тоже замахал рукой. Он, наверное, был уверен, что его новый знакомый и герой будущей зарисовки — вежливый человек и вышел проводить его в дорогу.

Возвратившись в избу, Григорий застал там мать. Она хозяйничала у стола, в печке пылал жаркий огонь. Длинные языки пламени обнимали горшки, чугунки, а на лежанке на сковородке красовалась серебристая и золотистая рыба.

— Как ты себя чувствуешь, сынок? — спросила мать.

— Да ничего, — ответил уклончиво Григорий.

— Вижу, что лучше. Уже посвежел и порозовел. Вот и хорошо. А в селе только и разговоров что о тебе, — радостно сообщила мать. — Меня все, кто ни встретит, поздравляют с гостем и тебе передают приветы.

— А кто передаёт? — спросил Григорий в надежде, что, может быть, мать назовёт и Валю Стоколос, ведь та, наверное, уже слышала о его приезде в село.

— Я же говорю тебе, все, кого ни встретишь, — повторила мать. — А когда возвращалась с огородов домой, встретила Карпа Ивановича, он поприветствовал и сказал: "Хорошо кормите своего шахтёра, чтоб набирался сил уголь рубить". Обещал завтра утром зайти за тобой, чтоб вдвоём поездить по полям, посмотреть, как идёт сбор проса и гречихи, и, разумеется, поговорить с тобою. Так и сказал: "Интересует меня, что сейчас нового на шахтах и как Григорию работается".

— Кто интересовался? — спросил, насторожившись, Григорий.

— Карпо Иванович — председатель нашего колхоза, — ответила сердясь мать, удивлённая такой невнимательностью сына к её словам.

— Добрый вечер в вашем доме! — послышалось вдруг в сенях громкое, весёлое.

— Добрый вечер, заходите, — радостно отозвалась хозяйка.

В избу вошли соседи Фёдор Ефимович Гнучкый и его жена Ганна Михайловна.

— Вот какой он, шахтёр, ничего себе, ей-богу, хороший, не сглазить бы, сто чертей ему в глотку! — воскликнул Фёдор Ефимович, обнимая Григория. — А ты, кума, говорила, больной, немощный…

— Да, да, и доктор тот, что приезжал из района, говорил: Глушко парень здоровый, — не утерпела Ганна Михайловна. — Сама слышала. — Она хотела добавить, что доктор ещё говорил: "На парня, наверно, лень напала или сонная муха укусила, вот он и отсыпается, вылёживается", но промолчала.

— Жалуется, что бок болит, вчера даже скособочило, — заговорила хозяйка. — А сегодня под вечер ему будто стало легче.

— И ещё легче будет, — заметил Фёдор Ефимович. — Мы его полечим святыми капельками, да-да, капельками, сто чертей ему в глотку! — и поставил на стол бутылку водки.

— А мы, чтоб всё было ладком, сладеньким медком, — сказал кто-то певучим женским голосом. — И другие лекарства имеем.

В избу вошли четыре женщины, все из той же, что и мать Григория, огородной бригады. Приветствуя, поздравляя хозяйку с дорогим гостем, а Григория с приездов, каждая из них ставила на стол крынку мёда или бутылку вина.

За каких-нибудь полчаса изба Глушков наполнилась гостями. И вдруг явилась группа учеников из средней школы, во главе со старшей пионервожатой Валей Стоколос. Они начали просить, чтобы шахтёр Глушко пришёл завтра к двум часам дня в школу на встречу с учениками старших классов и поделился своими впечатлениями о Донбассе, о своей шахте и рассказал, как он работает. Григорий решительно отказался от этой встречи, но гости начали уговаривать:

— Дети же просят…

— Что ж здесь такого сложного?

— Расскажешь, что видел, что знаешь.

— Нужно учесть, что это школа, в которой ты учился…

И Григорий наконец согласился. Возможно, на него подействовали не так уговоры, как присутствие Вали. Григорий был рад случаю встретиться с девушкой и даже условился о свидании с нею сегодня, когда стемнеет, в десять часов вечера.

Во время застолья Глушко, увлечённый большим уважением и почётом гостей, иногда забывал, кто он теперь есть, и начинал кичиться званием шахтёра. С гордостью рассказывал разные истории и случаи, участником или свидетелем которых якобы он был. Начал с того, что шахта, в которой он работает, самая большая на Донбассе, что он забойщик, а это — наиважнейшая профессия среди всех шахтёрских профессий. А главное, как только он, Григорий, прибыл на шахту, его сразу же там заметили и он горячо взялся за дело и сейчас находится в большом почёте…

Да, чего только тот или иной не наговорит, когда захмелеет голова и есть склонность к хвастовству. Так было и с Григорием. А когда он встретился с Валей, здесь уже говорило хмельное сердце от нежного взгляда любимой. Он рассказывал, что с ним было в дороге, когда ехал на Донбасс, что увидел в угольном крае, и в частности на шахте "Капитальной". Рисуя картину за картиной, Григории многое повторял из того, о чём говорил уже час или два назад за столом в своей избе. Он не скупился на красивые слова.

— Ты видишь это звёздное небо, — увлечённо показывал рукой вверх Григорий, — так и в том крае. Только огней разлито гораздо больше и они ярче, чем небесные. Плывут от шахты к шахте, от селения к селению. Они везде, даже под землёю, в штреках, забоях. А какие удивительные сооружения, какие из породы насыпаны горы!.. — И он отыскивал сравнения: громады деревьев, которые вздымались в небо у оврага, становились горами-терриконами, тополя — копрами шахт…

Когда речь зашла о шахтёрах, с которыми он жил, дружил, назвал Миколу Гутяка и Петра Сынявку — чудесных ребят, верных друзей. Не забыл Григорий рассказать и о своей работе в шахте. Только никак не мог хорошо объяснить, что такое уступ. Зато решительно и красиво нарисовал картину, как он отбойным молотком стремительно валит угольную стену — и будто с вершины высочайшей горы вниз, к штреку, низвергается угольный поток…

Сердце девушки расцветало буйной нежной радостью. Она гордилась Григорием. Когда он умолкал или запинался, затрудняясь подобрать нужное слово, она в своём взволнованном воображении дорисовывала картину. Она никогда не видела ещё того удивительного шахтёрского края, но зато много читала о жизни шахтёров, об их тяжёлом, но почётном труде. И вот один из тех победителей подземных недр…

До этого времени Валя ни разу не думала о своих взаимоотношениях с Григорием. Знала его давно, училась в одной школе, а последние годы даже в одном классе, дружили. Потом заметила, что приглянулась парню. Это было приятно. Да и Григорий вроде ей нравился. Когда ехал в Донбасс, провожала, желала удачи. Обещала писать письма, а когда услышала, что прибыл в село, рада была встретиться. И вот он сидит рядом — шахтёр…

Может быть, это "он", тот, о котором она мечтала, которого создала в своём воображении и который даже снился в девичьих снах. Если бы в эти минуты околдованной луною ночи вдруг слетел вопрос, любит ли, — она, наверное, ответила бы: да.

Рука Григория будто нечаянно коснулась руки Валентины. Она не отняла её, не запротестовала. Он приблизился, она почувствовала шальное биение сердца, перехватило дыхание, губы ожёг поцелуй, и послышалось нежное, страстное: "Милая моя…"

Счастливые, радостные, взявшись за руки, они ходили по улицам села. И в эти минуты для них не существовало ничего на свете, кроме их самих и их расцветшей любви.

— Ой, да мне пора уже домой! — вскрикнула Валя, когда они проходили около её дома. Заглянув ещё раз в глаза Григорию, она мягко, неохотно освободила свою руку из его руки, сказала "спокойной ночи" и побежала по дорожке, что вела через заросли вишняка к дому.

Вдруг вернулась, взволнованная, радостная.

— Ты же смотри не забудь завтра про школу и чтоб рассказал о Донбассе так хорошо, как сегодня… — предупредила она, затем обвила руками шею Григория, коснулась губами его щеки и исчезла.

— Завтра… — тихо прошептал оторопевший Григорий.

Да, завтра должны произойти важные события.

Утром зайдёт Карпо Иванович. Разговор будет о шахте. Кто-кто, а он знает горное дело, и не как-нибудь. До войны Карпо Иванович работал в Донбассе бригадиром проходческой бригады. Не один подземный ход прорубил он со своими товарищами. Из рядов Советской Армии он тоже возвратился в шахту и принялся за свою любимую работу. Но его попросили поработать на другом, тоже важном участке — направили в село поднимать сельское хозяйство. И вот с того времени он и налаживает порядок в теклиевском колхозе "Победа".

"А о чём же говорить с Карпом Ивановичем и с другими?" — подумал раздражённо Григорий. Он представил себя в большом школьном зале, где всегда проходят сборы нескольких классов. Вокруг него, куда ни посмотри, знакомые, свои сельские мальчики и девочки; ему даже кажется, что он слышит разноголосый гомон. Сейчас он должен выступить. Да, ещё раз повторить — и на этот раз уже перед детьми — выдуманное им о шахте, о себе…

Григорию стало стыдно. Он вдруг до подробностей вспомнил всё, что происходило с ним в последние сутки: встреча с врачом, разговор с корреспондентом газеты, несуразица, которую он нёс, хвастаясь своими мнимыми шахтёрскими заслугами. Вспомнился и дед Грушка, высокий, сутулый, в белой сорочке, в белых широких шароварах, на голове какая-то старинная с высокой тульёй фуражка; стоит опершись на палку, даже сморщился от смеха. Григорию показалось, что до него и сейчас доносится тот въедливый смех, и он ускорил шаги.

Комнату заливало неровное лунное сияние. Причудливые узоры устилали земляной пол, покрывали стены, домашние вещи и, казалось, обезобразили их. Какой-то момент Григорий стоял, прислушивался. Но нужно спешить. Исполнение задуманного он начал с того, что взял с полки шкафчика фотографию — групповой снимок шахтёров, который вчера снял. В ящике стола разыскал тетрадь со своими записями и положил в карман. Подошёл к спящей матери, поцеловал ей руку, затем поцеловал в висок сестру. Всё делал осторожно, чтоб не потревожить, не разбудить ни мать, ни сестру. Хотел было написать записку — сообщить, куда выбывает. Но передумал. Решил, с дороги даст телеграмму, а уже когда прибудет на шахту, напишет подробно обо всём в письме. Напишет и Вале, или лучше пусть она приедет к нему в Донбасс, и там он ей расскажет всю правду про эту нехорошую историю, которая произошла с ним. Подхватил чемодан и вышел из избы.

Село утопало в серебристой мгле. Тихо. Слышно, как в саду на землю падали яблоки, осыпались сливы, казалось, что кто-то едва слышно шевелит листьями деревьев. Вдруг из степной дали долетел нарастающий рокот мотора.

"Попутная. Наверное, грузовая, — подумал Григорий, — не прозевать бы". Он решительно прибавил шаг и вскоре очутился на дороге, что вела к станции.

1950

Из прошлых дней

Миновали годы… Я снова на том месте, где вихрила моя молодость, где, собственно, по-настоящему началась моя трудовая жизнь.

Здесь всё мне знакомое, дорогое, родное. Присматриваюсь. Узнаю. Сравниваю с тем, что было тогда, и, словно морские волны, накатывают воспоминания…

То были дни, когда страна только что вышла из тяжёлых боёв с врагами и поднималась из руин. Уже отстраивалась и наша степная шахта № 2, обновлялся, прихорашивался посёлок, над степью по-весеннему зазвенели радостные песни.

Старшие мои друзья пошли в забой добывать уголь. А я стал грузчиком. Эта работа не требует большого умения, была бы сила и кое-какая сноровка. На железнодорожном пути стояли с раскрытыми дверями вагоны. Я и мой напарник Костя сноровисто, в один миг, подхватываем наполненные углём носилки и взбегаем по прогибающейся доске.

— Давай! Влево!

Или:

— Уголь вправо! — командует Костя.

— Есть!.. — отвечаю коротко.

Носилки с размаха подымаются вверх, на лету переворачиваются набок и падают точно в нацеленное место, Угольная гора вырастает и вырастает. И так, пока не наполнится вагон.

Мы работаем у самого дальнего крыла эстакады. За сто метров от нас работает воздуходувка, гремят покрытые угольной пылью решётки сортировки, из откатки долетает перезвон вагонеток, голоса людей. А здесь, у подножья террикона и под эстакадой, спокойно, тихо. Кроме нас" грузчиков, сюда мало кто и заходит.

Я и Костя работаем здесь уже около месяца. Мы знаем всех грузчиков, всех, кто трудится на шахтном дворе.

Так что мы сразу заметили появление постороннего человека около эстакады.

Это была старая женщина. Она является почти каждый день. И, что удивительно, приходит сюда именно тогда, когда эшелон с углём должен отправиться с шахтного двора и мчать в назначенную ему далёкую — дорогу. Она бродит между вагонами, будто ей крайне необходимо за всем здесь проследить.

Нас, разумеется, заинтересовало, кто она такая. И мы узнали — старушка эта из шахтёрского посёлка. Зовут её Морозихой. Недавно прибыла сюда откуда-то из Полтавщины. Здесь, на шахте, работает её сын. Но всё, что мы узнали, не давало нам разгадки — почему так ведёт себя эта женщина.

Бывали дни, когда Морозиха приходила к нам с шахтного двора вся в угольной пыли и заметно уставшая. Тогда мы догадывались: сработала где-то на сортировке или около ствола, или на откатке.

Особенно интересно было наблюдать за Морозихой в тот момент, когда отправляется эшелон, — она, как заворожённая, стояла на перроне, подтянутая, торжественная. Это нас удивляло, так как мы хорошо знали: там, в вагонах, ничего нет, кроме угля.

Мы загружаем последний вагон, и на этом наша работа сегодня заканчивается.

— Добиваем норму, Павло, добиваем… — сказал довольным голосом Костя, обращаясь ко мне.

Я тоже рад нашему успеху. Мы выполнили норму до срока и через несколько минут будем свободны.

Наконец вагон загружен. Отбрасываем в сторону носилки. Они сегодня нам уже не нужны. Пусть теперь кто-то другой поднатужится.

Я и Костя уже готовы идти домой. Но нам нужно вписать в журнал учёта нашу работу. А тут, как назло, нет десятника.

Сегодня я настроился махнуть на прогулку в лес, который виднеется за терриконом.

Костя тоже с нетерпением рвётся домой. У него, как он говорит, "день домашнего аврала". Нужно починить забор и "поковыряться" на огороде.

Да если бы мы даже никуда и не спешили, кто имеет право нас задерживать? Мы же своё уже сделали!

С нетерпением ждём десятника. А день плывёт такой чудесный, погожий. Лучи полуденного солнца как раз над нами. Я и Костя укладываемся в тени пустого вагона.

Вдруг на дороге со стороны шахты увидели Морозиху. Она спешила к эшелону. Шла вдоль вагонов, осматривала их, наверное считала, сколько загружено, на ходу подобрала несколько кусков угля и бросила на открытую платформу.

— Что, мамаша, провожаете уголёк в путь-дорогу? — спросил просто так Костя.

— Да, провожаю, сынок, провожаю… — ответила серьёзно женщина. — А вы что, отдыхаете?

— Пошабашили уже. Загрузили норму. Тысячу пудов, как в аптеке, отгрохали. — Костя весело рассмеялся.

— Пошабашили… — произнесла как-то странно Морозиха.

Мне показалось, что она сейчас начнёт упрекать или уговаривать, как нас уговаривал недавно десятник, чтоб мы ещё часа два поработали, потому что простаивают вагоны. Но Морозиха только удивлённо глянула на нас, лежащих на земле. Взгляд её был какой-то беспокойно-пытливый и, казалось, пренебрежительный.

— А вы, я вижу, каждый день здесь ходите, — сказал Костя. — И кусочки, как крохи, подбираете.

— Имеешь каравай, береги и крохи, — сказала поучительно Морозиха. — Бывает, когда и крошка весит много.

— Что касается хлеба, то оно, может быть, и так…

— И угля, сынок, и угля, — веско произнесла старуха. — А вы, наверное, нездешние? — спросила уже более мягко.

Я ответил, что мы с Киевщины и на этой шахте недавно.

— Вон кроха упала! — сказал Костя в тот момент, когда от толчка паровоза с платформы посыпался уголь.

Морозиха старательно подобрала куски, бросила их в вагон и снова подошла к нам.

— Зря, сынок, смеёшься, — сказала строго, но не сердито. — Может быть, сынок, не только этот вагон угля, а даже вот тот кусок кому-то очень пригодится. И как знать, может быть, где-то этого уголька ждут не дождутся…

Мы молчали.

Не знаю, что думал мой напарник, а мне не хотелось слушать сейчас эти нудные нотации.

— Вы молодые и на этой шахте, говорите, недавно, — тихо сказала старуха. — Я тоже недавно. Гощу. А сама-то я из этих краёв, из шахтёрской семьи. Крошка угля… — Морозиха задумалась о чём-то, а затем снова заговорила: — Если уж зашёл у нас такой разговор, то, наверное, я не утерплю и расскажу вам одну историю…

Мы были не прочь послушать. Время проходит зря: ожидаемого десятника нет и нет. И если старой женщине хочется поговорить, то пусть говорит.

— Это было, я хорошо помню, зимой и, кажется, и восемнадцатом году, — начала Морозиха. — Наши стони укрывал глубокий снег, морозы стояли жгучие, как огонь. А кругом наседали враги. С запада, как та саранча, пёр немец, тогда ещё его и кайзером звали… Так вот, оттуда немчура, а с восточной стороны — донская казачня со своими атаманами…

Меня и Костю заинтересовал рассказ. Мы поднялись с земли, уселись на ступеньке вагона, старушку усадили на носилках, перевёрнутых днищем вверх.

Морозиха рассказывала спокойно, не спеша, и мы унеслись вместе с ней в те далёкие, грозные и героические дни…

…Долго тянулись упорные бои шахтёров с белоказаками-дончаками. Перевес был на стороне казаков. Тогда горняки шахты № 2, все, кто мог держать оружие, оставили родной посёлок и двинули в город Луганск, к своим братьям-рабочим.

И потянулись дни и ночи, тревожные, кровавые. Свирепствовали злые дончаки — издевались, грабили, убивали. Но однажды стало известно: на железную дорогу, занятую казаками, прорвался бронепоезд красных. Он промчался до самой станции Лихая, разгромил вражеские отряды, захватил много оружия и должен был возвращаться к своим на станцию Родаково, Однако возвратиться своевременно не смог. Где-то около станции Сборная белые преградили ему дорогу.

Вражеское кольцо сжималось. Всё сокращался и сокращался путь бронепоезда. И произошло то, чего ожидали белые, — у красных кончился уголь. Казаки окружили бронепоезд со всех сторон, но подойти близко и захватить его не могли: красные упорно отстреливались.

Белые организовали осаду, рассчитывая на то, что у красных в конце концов кончатся патроны и снаряды и тогда они захватят бронепоезд. Красноармейцев мог спасти только уголь. Он находился недалеко, был совсем рядом, в шахте, горою лежал под эстакадой, но взять его было невозможно. Все проходы к шахте стерегли вражеские часовые.

В трёх верстах от шахты, в степи, засыпанный снегом, стоял бронепоезд. Каждый день оттуда слышались приглушённые выстрелы и тревожные гудки, вызывавшие беспокойство у шахтёров в посёлке. В эти дни все помыслы старых и малых жителей посёлка были там, в степи, около своих, родных. Как им помочь? Как их спасти?

Ещё с вечера, как только начинало темнеть, несколько десятков женщин, одетых в шахтёрки, с обушками и лопатами, крадучись выходили одна за другой из посёлка и шли к степному шурфу.

Всю ночь под землёй работали женщины-шахтёрки. Они были неопытны в горном деле, но ими руководило большое желание помочь своим мужьям-воинам.

Глухой ночью из посёлка к шурфу группами и поодиночке подходили женщины, набирали уголь в мешки, сумки, в вёдра, кто во что мог, и шли в направлении ближнего от шахты села Горового. А уже в степи, вдали от шурфа, поворачивали к станции.

Тяжёлая и опасная была та дорога. Женщины проваливались в сугробы, поднимались и снова шли и шли вперёд. Едва слышный голос паровоза, звучавший над степью, был путеводителем в их нелёгком ночном пути.

К бронепоезду подойти близко женщины не могли. Уголь ссыпали в условленном месте, недалеко от железной дороги. А красногвардейцы уже сами, ползком, под обстрелом, перетаскивали уголь к бронепоезду…

— Вот таким образом в ту ночь тендер паровоза и был доверху насыпан углём, — закончила свой рассказ старая Морозиха. — А я когда уже возвращалась со станции, то по дороге ещё раз подошла к шурфу и взяла большую грудку угля, так как дом остался нетопленным, а там двое маленьких детей. Едва-едва плелась с этой ношей, бросить же не могла, ведь в ней было спасение моих маленьких детей. Когда наконец переступила порог квартиры, то упала, обессиленная. Разбудили меня гулкие выстрелы пушек. Это бронепоезд прорвал вражеское кольцо и, громя казачьи заставы, отходил своим путём. Мне было легко и радостно на сердце оттого, что в спасение бронепоезда и я внесла свою маленькую ленту… Я всегда теперь думаю, — помолчав, сказала старуха, — что, быть может, и сейчас, вот в эту минуту, где-то очень нужен даже небольшой кусок угля, ведь земля наша большая, и фабрик и заводов на ней неисчислимое множество…

Раздался протяжный гудок паровоза. Вдоль эшелона прокатился звонкий металлический перестук вагонов. Морозиха прервала свой рассказ и встала с носилок. Я и Костя тоже поднялись. Мимо нас, набирая скорость, катились вагоны, чёрной блестящей лентой тянулись платформы с углём.

На дороге с шахтного двора показался десятник. Он спешил к эстакаде, держа в руках журнал для учёта грузов. Но меня уже не интересовал тот журнал. Из головы не выходил рассказ Морозихи. Особенно врезались в память её последние слова…

Наверное, то же самое волновало и моего напарника, Костю. Когда мимо нас промчал последний вагон эшелона и откуда-то, аж из-за леса, долетел басовитый гудок паровоза, я и Костя, не сговариваясь, без слов решительно взялись за носилки. Мы быстро наполнили их углём и лёгкой поступью вбежали в пустой вагон.

— Давай влево! — твёрдо сказал Костя.

— Есть! — ответил радостно я.

Стою. Присматриваюсь. На том месте, где я когда-то подымал полные носилки, высятся теперь огромные выпуклые бункера. Из них через широкие люки в вагоны засыпается уголь. Проходят минуты, и блестящий, будто только что умытый, серебристый тепловоз без шума и натуги отъезжает и мчит по назначению. Знакомый перестук колёс усиливает моё воображение, будит далёкие воспоминания. Я будто вижу перед собой тех, кто учил меня уму-разуму, учил добросовестно относиться к труду и любить людей.

Звенят и сотрясаются вагоны. Эшелон отдаляется и отдаляется, словно утопает в синевато-мглистом мареве. Я прислушиваюсь, мыслями устремляюсь в далёкие суровые дни юности, и сердце моё радостно и тревожно вздрагивает.

1978

Примечания

1

Пленные (татарск.).

(обратно)

2

Грядка в телеге.

(обратно)

3

Палка, скрепляющая ярмо на шее вола.

(обратно)

4

Кожаный ремешок (обл.).

(обратно)

5

Род мужской верхней одежды с отрезной талией и сборками сзади (обл.).

(обратно)

6

Сударь.

(обратно)

7

Сосуд для питья.

(обратно)

8

Богачи (разг.).

(обратно)

9

В настоящее время город Славянск.

(обратно)

10

Перемётные сумки.

(обратно)

11

Насыщенная солью вода.

(обратно)

12

Безземельные крестьяне, проживающие на чужих землях.

(обратно)

13

Теперь Красный Оскол.

(обратно)

14

Пусть живёт. Я возьму его себе.

(обратно)

15

Женщина, девушка (татарск.).

(обратно)

16

Наместник хана.

(обратно)

17

Сосуд, в котором чумаки возили дёготь для смазки колёс.

(обратно)

18

Дорогой сын (татарск.).

(обратно)

Оглавление

Искры гнева (роман)

Рассказы

  Были у Ленина (Шахтёрские посланцы)

  Портрет

  Тепло его руки

  Гобелен

  Песня

  Весенней ночью

  Месть

  Молитва

  Маленький Тимко

  Встреча

  Подарок

  Кривой дорогой

  Из прошлых дней Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg