«Черный ураган. Честный Эйб»

Черный ураган. Честный Эйб (fb2) - Черный ураган. Честный Эйб 2771K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Владимирович Рубинштейн

Лев Владимирович Рубинштейн Черный ураган. Честный Эйб

О Льве Владимировиче Рубинштейне

Я очень хорошо и радостно вспоминаю, как в тридцатые годы мы, молодые писатели, — Роскин, Гайдар, Паустовский, Лоскутов и я — увлекались книгой «Тропа самураев». Автором этой книги был Лев Владимирович Рубинштейн. С ним я уже тогда был знаком, и по первому впечатлению он показался мне человеком гордым, сдержанным, быть может, даже не очень общительным. Но первые впечатления часто бывают обманчивы. И после новых встреч я стал замечать в глазах моего знакомого всегда пленявшее меня присутствие какой-то любимой думы, которая не покидала его и во время беседы с друзьями. Эта дума жила в нём, как извечная мечта о справедливой, хорошей жизни для человека.

И, как я узнал позднее, действительно, ещё с детских лет Лев Владимирович любил мечтать, увлекался Жюлем Верном и во сне часто видел легендарную яхту «Дункан», которая всегда помогает людям в их бедах.

Детские годы писателя прошли в Минске. Там он родился в 1905 году в семье землемера. Там учился в русской гимназии и был свидетелем немецкой и белопольской оккупации, когда в школах не разрешали говорить по-русски и ученикам приходилось сражаться за это право. Зато ученик 4-го класса Рубинштейн хорошо овладел польским языком и свободно читал стихи Мицкевича в оригинале.

Мальчик, как, вероятно, многие мальчики, был фантазёр, он любил размышлять и беседовать с глобусом. И глобус, словно хороший друг, поведал ему о том, как много разных людей живёт на земле, как не похожа их жизнь одна на другую, как она пестра и своеобразна. Впрочем, тогда ему казалось, что, несмотря на это различие, люди живут на белом свете по-хорошему.

Однако географом автор не стал. Но он стал историком и убедился, что люди на этом белом свете живут вовсе не так хорошо, как это казалось в детстве.

В 1925 году Лев Владимирович переехал в Москву. Окончил в 1928 году исторический факультет МГУ. Его привлекала история стран Дальнего Востока, и он, по его словам, «погрузился в капризное море японских иероглифов».

Потом он проходил военную службу под Владивостоком.

Весь этот мир новых мыслей и впечатлений и навеял ему желание написать книгу «Тропа самураев». Это была повесть о японских солдатах, поднявших восстание против фашистского японского правительства.

В этой книге меня поразило не только глубокое знание и понимание среды, из которой взяты образы художника, но и отличная писательская манера автора, именно то, что в музыке называют фразировкой — отчётливое выражение музыкальной фразы. И хотя видный литературный критик Елена Усиевич оценила по этой книге автора как одарённого публициста, меня привлекло в ней иное: я услышал в ней чистые звуки поэтической души автора. Ведь это — то вечное, что никогда не умирает в творчестве писателя.

Позднее, встречаясь с автором, я уже забыл о нелюдимом и неразговорчивом человеке, я прежде всего видел умные, чуть печальные глаза, в которых никогда не гасла мысль мечтателя и поэта.

И хотя он занимался историей и написал для детей много хороших книг — «Адмирал Сенявин», «На сопках Маньчжурии» и большую художественную биографию великого русского полководца Кутузова «Дорога победы», — но во всех этих книгах автора привлекали не столько сами события, сколько история светлых идей. И сам образ Кутузова занимал автора как выражение народной души; привлекал склад ума полководца, понимание им жизни и дум простого солдата и, по выражению автора, величие обыкновенных людей в их борьбе против исторического зла.

Конечно, книга эта была навеяна войной. Но автор сказал, что о войнах он писать больше не будет, потому что его гораздо сильнее влечёт мир на земле.

По своей душевной склонности, как я уже говорил, Л. В. Рубинштейн несомненно лирик. Его мечта — всегда писать о труде, о творчестве, о светлых утренних часах человечества.

В нём всегда жила жажда к свободе, он ненавидит всякое угнетение. А в душе, как любимая им музыка, звенит любовь к природе, к свету.

Меня же в нём неизменно привлекало его умное сердце и добрый глубокий ум, бесспорные знания, точность суждений, изящество спокойной и тихой речи.

Автор — историк. Но он никогда не оставался бесстрастным летописцем, который «добру и злу внимает равнодушно». Его мало интересуют архивы истории. В истории его пленяет поэтическая душа народа: благородные, возвышенные характеры, борцы за счастье и свободу человечества.

Вот почему с такой нежной любовью он написал свои лучшие книги «Чёрный ураган» и «Честный Эйб»; первая — о борьбе негров за свою свободу и вторая — о блистательной жизни Авраама Линкольна.

В этих книгах автор показал читателю Америку и с особой стороны — как государство, где до сих пор людей оценивают по цвету их кожи. Но автор не выносит расизма и считает его оскорблением для человечества.

Повторяю, история влечёт автора своей поэтической идеей: автор любит людей, простых людей, каким был Кутузов, каким был Авраам Линкольн, про которых можно сказать словами Шекспира: «Человек он был».

Нужно ли пересказывать обо всём, о чём писал и мечтает ещё писать автор. Ведь он прежде всего художник, поэт, а поэта нельзя исчерпать, ибо он — как море: оно всё время наполняется.

Несмотря на тяжкие страдания человека, которые показывает в своих книгах Лев Владимирович Рубинштейн, он силой своего писательского поэтического ощущения мира больше всего приобщает читателя к прекрасной мечте и этим утверждает в нём победу оптимизма.

Стиль его книг чист, благороден и целомудрен. Его фраза легка, полна и мелодична. И читатель радостно отдаётся этому плавному течению повествования и с благодарностью вбирает в себя то, что всего ближе душе писателя, — его мечту, чтобы всем людям на белом свете жилось по-хорошему.

Р. Фраерман

ЧЕРНЫЙ УРАГАН Часть первая ПРЕКРАСНЫЙ МЭРИЛЕНД Познакомьтесь с Гарриет Росс (цветной)

Вы думаете, это легко?

Представьте себе, что вам приказано качать колыбель трёхмесячного ребёнка, который просыпается через каждые полчаса и начинает пронзительно кричать. Кругом глубокая, чёрная ночь, а хозяйка не желает укачивать своего ребёнка. Белые люди не обязаны вставать по ночам. Они поручают своих детей слугам.

Сначала десятилетняя Хэт качает ребёнка стоя, потом — сидя. Сон смежает ей веки. Ей кажется, что легче было бы потерять руку или ногу, чем никогда не спать. Днём много работы по хозяйству, а ночью ребёнок плачет.

Потом Хэт садится на пол и толкает колыбель ногой — босой, заскорузлой, худой, коричневого цвета ногой. Ребёнок перестаёт плакать. Он, кажется, заснул.

Засыпает и Хэт. Ей снится еда: она видела, как белые пьют кофе с сахаром. Вероятно, это очень вкусно. Вкус сахара она знает — ей однажды бросила палочку тростникового сахара какая-то проезжавшая в фургоне белая женщина. Эту палочку рассматривали все братья и сёстры Хэт, а потом её обследовала мать — старая Рит. Мать объявила, что это вкусная, сладкая еда, которую белые едят ежедневно, но неграм полагается есть её только по праздникам. Поэтому палочку сахара оставили до рождества. Зимой её съели, разделив поровну между семью детьми. Мать и отец от угощения отказались.

Да, это было очень вкусно. Жаль только, что удовольствие продолжалось недолго. Сахар очень быстро тает во рту, а если его жевать, то он исчезает за одну минуту…

Ребёнок опять заплакал, и Хэт проснулась. Она добросовестно толкает колыбельку ногой. Ей кажется, что она чувствует во рту вкус сахара. Вот если бы опять заснуть!

И она снова засыпает, но сахара больше нет. Она видит мускусных крыс и слышит их острый, терпкий запах. Над речкой нависает густая зелень деревьев, кругом никого нет. И в тишине Хэт слышит только лёгкое поплескивание воды — это мускусные крысы плывут, держа носы над водой. До чего они бесшумно плавают, эти мускусные крысы! Ухо белого человека ничего бы не услышало, но негры слышат гораздо больше, чем белые. Хозяйка, миссис Сью?зен, как-то презрительно сказала:

— Вот ещё одно доказательство того, что негр не человек. Разве может настоящий человек услышать, как плывёт мускусная крыса или как летит сова? Это особенность собак и цветных.

Цветные! У них ведь и кожа не как у людей. У них чёрная кожа. Разве может настоящий человек родиться на свет чёрным? Это противоестественно!

Чёрной девочке Хэт всего десять лет, и она не может разобраться в том, что значит быть «человеком». Вероятно, это что-то особенное. Сама она знает, что у неё есть ноги, чтобы ходить, и руки, чтобы работать, и глаза, чтобы смотреть, и голова, чтобы думать. У неё есть ещё зубы, чтобы жевать пищу, но пищи на её долю приходится немного. Как будто, да простит её бог, она немного похожа на белых… Вот только ребёнок не даёт ей спать, и она обязана качать его, а «люди» не обязаны. Значит, Хэт не человек?

Как это странно — иметь руки, ноги, глаза, разговаривать по-человечески и при этом не быть человеком! Хэт слышала, как мисс Джесси Бро?дас, племянница хозяина большой плантации, однажды с возмущением крикнула, что негры тоже люди. Кто же из них ошибается: мисс Джесси или миссис Сьюзен?

Впрочем, лучше не думать об этом. Лучше попросить бога, чтобы он дал ей заснуть, но так, чтобы Хэт не забывала при этом качать колыбельку босой ногой. Вот ребёнок опять заплакал. Чего он хочет? Этому ребёнку, в сущности, повезло: всего-то ему три месяца, а он уже белый. А цветной, проживи он хоть сто лет, всё равно будет цветным. Весь вопрос в том, кем родиться.

Но у нас не спрашивают до рождения, кем мы желаем быть: цветными или белыми Просто мы рождаемся на свет, и дело с концом… Именно «с концом», потому что это до самого конца.

Родился цветным — значит, тебя могут продать.

Едва Хэт появилась на свет, как мать её, старая Рит (матери тогда было двадцать семь лет), и отец Бен Росс стали бояться, чтобы девочку не продали.

Хозяин масса Бродас, которому они принадлежали, иногда продавал своих негров. Но он продавал только «лишних». Бену Россу хозяин сказал, что никогда его не продаст, потому что Бен — один из самых искусных лесорубов в штате Мэ?риленд. Бродас торговал строевым лесом. Дубовые брёвна сплавлялись по реке Ба?куотер и доставлялись в Кембридж, а там негры грузили их на корабли. Бродасу нужны были хорошие лесорубы, сплавщики и грузчики. Но девочка… Какой от неё толк? Разве что она научится хорошо ткать или стряпать.

Соседи очень советовали старой Рит обучить Хэт какому-нибудь ремеслу. А то ведь она подрастёт и превратится в «полевые руки».

Вы думаете, это легко — называться не «человек», а «руки»?

А между тем негры, которые трудятся на полях, называются не иначе, как «полевые руки». Один учёный из южных штатов так и объясняет в своей книге:

««Полевые руки» — это цветной мужчина в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет или цветная женщина в возрасте от четырнадцати до тридцати пяти лет, обладающие достаточным здоровьем и выносливостью для того, чтобы собирать хлопок в количестве одной кипы в день или производить любую другую равноценную работу, не требующую слишком большой сообразительности».

Не успела Хэт подрасти, как хозяин зачислил её в «лишние». Продавать было рано, но хозяин отдал Хэт внаймы в качестве няни и служанки к миссис Сьюзен. Деньги, которые зарабатывала Хэт, получал хозяин. А Хэт рубила дрова, мыла полы и окна, таскала вёдра с водой, подавала к столу завтрак, обед и ужин, стирала бельё, стерегла свиней и кур, а по ночам качала ребёнка.

Всё это лучше, чем быть проданной на глубокий Юг. Там цветной сразу превращается в «руки». Там он собирает хлопок в количестве одной кипы в день, теряет здоровье и редко живёт больше пятидесяти лет.

Лучше делать что угодно, чем попасть на глубокий Юг. Здесь, в Мэриленде, хлопок не растёт, здесь неграм легче.

До рождества осталось три месяца. В конце года обычно приезжает негроторговец. Масса Бродас небогат, он может продать «лишнюю» девочку, чтобы поправить свои дела. Но он не продаст девочку, отданную внаймы, потому что она приносит ежемесячный доход. Тот, кто приносит доход, уже не лишний. Если только миссис Сьюзен не выгонит Хэт до рождества…

Хэт очнулась. Она яростно качает колыбельку, хотя ребёнок не плачет. Он спит счастливым сном человека, которому повезло родиться белым.

А за окном шумит лес — густой, тёмный, таинственный, с тропками, которые знают только немногие охотники-негры, с никому не ведомыми островками среди топких мест, с тысячелетними деревьями, которые видели в старину индейцев и пиратов. Иногда в этом лесу Бен Росс находил истлевшие кости заблудившихся путников, ржавые обломки тесаков и лопат, истлевшие молитвенники первых колонистов, обрывки цепей, которые снимали с себя беглые негры, привезённые сюда на кораблях прямо из Африки.

В лесу слышны ночные звуки: то завывание филина, похожее на человеческий плач, то отрывистые вопли козодоя, то едва слышное шуршание кустов, то странный звук, похожий на дальнее пение скрипки.

Это пение скрипки Хэт слышала несколько раз. Ни одно животное не издаёт такого звука. Она рассказала об этом отцу, но тот только поднял к небу глаза, вздохнул и поцеловал амулет, который постоянно висел у него на шее.

Десятилетней Хэт казалось, что она бредёт по лесу, спотыкаясь о корни, что её уже продали и что она бежит от торговца людьми. Вдали зычно лают собаки, глухо стучат по сырой земле копыта лошадей патрульных, которые ловят беглых негров. И единственная её надежда — переплыть реку Бакуотер, чтобы собаки потеряли след. Звук скрипки становится всё ближе и разборчивее. Со старого дуба спускается человек со скрипкой в руках.

— Кто ты? — спрашивает Хэт.

Скрипач молчит.

— Кто ты? Зачем ты играешь на скрипке в лесу? Ты можешь помочь мне?

Человек утвердительно кивает головой и указывает смычком на небо. Там, в рамке чёрных ветвей, морской ветер гонит с залива лёгкие, как дым, облачка, они только на секунду закрывают звёзды.

На Юге звёзды ярки, и Хэт отчётливо видит звезду, на которую указывает смычок. Но что это за звезда и что хочет сказать немой скрипач?

И вдруг лицо этого человека заволакивается пеленой, деревья сдвигаются, становится темно. И бедной Хэт кажется, что дуб падает ей на голову… нет, на спину… и обжигает её калёной полосой. Молния сверкает у неё перед глазами, и она просыпается.

Миссис Сьюзен стоит, подперев левой рукой бок, а правой хлещет Хэт плёткой. Густые рыжие брови хозяйки нахмурены, тяжёлое красивое лицо окаменело, голубые глаза мечут молнии.

Это маленькая плётка, которую фермеры на Юге называют «хозяйственная». Её употребляют белые хозяйки для того, чтобы наказывать служанок, детей и отбиваться от собак. Такая плётка сделана из полосок мягкой кожи, которые не впиваются в тело, как плеть надсмотрщика, но оставляют на коже заметные следы.

Заря занимается. Далеко, на плантации Бродаса, звучит труба, призывающая цветных на работу, ребёнок плачет, а миссис Сьюзен кричит:

— Дрянь! Черномазая дрянь! Заснула, как медведь в берлоге! Выгоню, выгоню сегодня же!…

Хэт сжимается и опускает голову, защищаясь от ударов. Но последний удар всё-таки попадает ей в лицо, и в глазах у неё сверкают искры.

— Очень прошу, миссис, — всхлипывает она, — очень прошу, не выгоняйте меня до рождества! Я больше никогда в жизни не буду спать.

Миссис Сьюзен швыряет плётку в угол:

— Глупости болтает Дигби Пинч, что негров надо учить без плётки! Так и норовят обмануть. Бездельники и воры! Не выношу запаха чёрных! Пахнет Африкой!… Ступай за водой к колодцу!

Вы думаете, это легко — удержаться от искушения?

Искушение, по мнению Хэт, — это когда хочется кушать, но кушать запрещено.

Началось с того, что миссис Сьюзен с мужем уехали в гости на весь вечер. Миссис Сьюзен любила развлечения и особенно танцы. По этому случаю она надела на себя множество юбок и поверх всего — шёлковое платье. На голове у неё была модная соломенная шляпка с цветами. От неё сильно пахло ирисовым корнем, и двигалась она по комнатам выпрямившись, словно аршин проглотила. Для Хэт всё это тоже было развлечением, потому что она никогда не видела, чтобы человек мог надеть на себя так много одежды. Сама Хэт ходила в одной рубашке, сделанной из мешковины.

Наконец к крыльцу подан был шарабан, запряжённый мулом, хлопнул бич, и миссис Сьюзен с мужем укатили в гости. Хэт осталась одна в доме.

Это тоже было развлечением. Хэт уже давно удивлялась тому, что белые живут не в одной комнате, а в разных, и каждая комната имеет своё название: гостиная, спальня, столовая, кухня. У белых всё не так, как у негров. Например, печь имеет дымоход и дым не стелется под потолком. Белые сидят на стульях, пища стоит на столе, посуда в шкафу. У белых очень много белья, и они меняют его так часто, точно им просто надоедает носить одну и ту же рубашку. На стене в гостиной висят два ружья, на столе лежит переплетённая в телячью кожу «Святая библия», а на другой стене сияют в овальных золотых рамах портреты предков. Предки — бородатые мужчины с грубыми чертами лица и дородные дамы с медальонами на бархатных ленточках. У всех предков важный и набожный вид. Они словно говорят девочке-негритянке: «Мы хозяева этой страны. Мы захватили её с помощью оружия и господа бога, и всё это потому, что мы белые. Плохо тому, кто слаб, и хорошо тому, кто силён, ибо таков закон природы и Соединённых Штатов».

Полюбовавшись на счастливых предков миссис Сьюзен и пройдясь по всем комнатам, Хэт вошла в столовую и оцепенела.

На столе стояла сахарница, а в сахарнице лежал тростниковый сахар. Хэт вздохнула и сделала вид, что её это не касается.

Миссис Сьюзен забыла на столе сахар, и её, Хэт, это не касается. Хозяйка не приказывала убрать сахар. Следовательно, сахар должен оставаться там, где его забыли. Даже если бы он взорвался, как это случилось с порохом массы Бродаса в позапрошлом году, Хэт не должна принимать никаких мер. Чёрные не должны ничего делать по собственному разумению, потому что предполагается, что у чёрных никакого разумения нет.

Хэт сделала всё, чтобы избежать искушения. Она вышла из комнаты, прошла в кухню и проверила, всё ли на месте. Потом она убедилась в том, что ребёнок крепко спит. На всякий случай она задвинула засов на дверях и полюбовалась на мерно колышущийся маятник стенных часов. Потом…

Неведомая сила снова повлекла её в столовую, и она опять увидела сахар в сахарнице.

Хэт помолилась богу, чтобы он удержал её от искушения. Она даже закрыла глаза. Но бог, вероятно, был очень занят, а дьявол был начеку. Не раскрывая глаз, она ощупала сахар, отпрянула назад и вдруг, схватив сахар, убежала в кухню. Там она заплакала и сунула сахар в рот.

Бывает такая сила, с которой десятилетней девочке трудно совладать. Это было очень вкусно! И это продолжалось долго, потому что сахару было много.

Таким образом преступление совершилось. Она съела запрещённую еду белых. Теперь её изобьют и выгонят.

Она плакала почти весь вечер. Было тихо, часы тикали, ребёнок спал. Хэт постепенно успокоилась. Она решила броситься на колени перед миссис Сьюзен и сразу признаться в преступлении. Хэт уже видела, как у миссис Сьюзен опускаются углы её большого, сочного рта, как у неё начинает подрагивать левая щека и рука тянется к «хозяйственной» плётке. Остаётся только поднять плечи, закусить нижнюю губу и вынести град ударов, стараясь уберечь голову. Авось всё-таки не выгонят до рождества!

Но, когда в ночной тиши раздалось едва слышное цоканье копыт мула и лёгкое дребезжание повозки, Хэт почувствовала ужас. Хорошо, конечно, нам с вами размышлять, сидя с книжкой в руках. Гораздо труднее размышлять, когда беда надвигается на вас, словно смерч. Ещё несколько минут…

Хэт застонала, бросилась в гостиную, раскрыла окно и выпрыгнула в огород. Бегать она умела, как олень. Она пронеслась через грядки, спотыкаясь босыми ногами о спелые тыквы, перелезла через забор и устремилась к свинарнику. В свинарнике было темно. Большая свинья Мэмми блаженно спала, уткнувшись носом в корыто. Поросята шевелились вокруг неё и, повизгивая, старались устроиться поудобнее возле матери. Мэмми нисколько не удивилась появлению своей старой знакомой Хэт. Она равнодушно хрюкнула и снова заснула.

Прошло много времени, и Хэт услышала голоса.

— Она ничего не взяла, кроме сахара, — говорил муж миссис Сьюзен. — Значит, она не собиралась бежать далеко.

— Этого нельзя оставлять без наказания, — отвечал низкий, металлический голос миссис Сьюзен. — Если всё прощать черномазым, то в один прекрасный день они нас прирежут и разграбят всё имущество… Надо позвать негролова с собаками…

Хэт задрожала всем телом и стала искать места, где бы спрятаться. «Ведь завтра они придут сюда, — думала она, — или их приведут в свинарник собаки. Это злые псы, которые когда-то загрызли Клемми-рыболова. Мать рассказывала, как он пытался бежать и прятался в лесах трое суток…»

— Зачем преувеличивать? — сказал муж миссис Сьюзен… — У девчонки не так-то много ума. Она стащила сахар и спряталась где-нибудь по соседству. Может быть, она просто торчит за кустом на полянке. Негроловы берут немалые деньги. Подай фонарь. Я поищу её сам.

Через несколько минут послышались шаги. В щелях свинарника замелькал свет. Хэт метнулась в сторону и спряталась за кормушку.

«Если он не войдёт сюда, — лихорадочно думала Хэт, — то все следующие воскресенья до Нового года я буду молиться по целым дням».

Бедняжка Хэт верила, что бог добрый. Может быть, он белый, но добрый. И он очень любит молитвы. Если ничего у него не просить (негры обычно что-нибудь да вымаливают), то он растрогается и поможет. Кто же ещё может помочь ей, кроме бога?

Шаги стали отчётливее. Хэт прижалась в угол. Она старалась, чтобы даже дыхания её не было слышно. Снова заскрипел песок.

— Однако эта черномазая, кажись, в лес убежала, — бормотал муж миссис Сьюзен. — Чтобы негритянка бросилась в лес после захода солнца… быть не может! Конечно, если она сбежала, мы ничего не теряем, теряет Бродас. Но мы взяли её взаймы и отвечаем за чужую собственность… Тьфу, как надоели мне эти негры!

Шаги стали удаляться по направлению к дому. Хэт ещё слышала издали раздражённые выкрики миссис Сьюзен и густой бас её мужа. Потом всё стихло.

«Я отсюда не выйду, — подумала она. — Меня могут найти только завтра, когда придут кормить Мэмми. Тогда я пролезу за загородку, где лежит сено для мулов. В сене меня не найдут. Только не пришли бы с собакой…»

Так прошла ночь. Утром Хэт проснулась от пения птиц. Вдали звякнуло ведро. Кто-то шёл за водой. Потом послышались шаги возле свинарника. Мэмми поднялась и захрюкала, поросята завизжали. Шли кормить свинью.

Это была сама миссис Сьюзен. Хэт в одно мгновение нырнула за загородку.

Уж как миссис честила сбежавшую Хэт! Ведь кормить свиней — дело вовсе не подходящее для белых. «Чёрная морда», «проклятая воровка», «исчадие ада», «дармоеды из вонючей Африки»… — всё это сыпалось градом. Но не было ни малейшего намёка на собак и негроловов. Хэт сидела, зарывшись в сено и затаив дыхание, пока дверь не хлопнула и ругань не затихла в отдалении.

«Они не скажут ничего массе Бродасу, — соображала Хэт. — Он может потребовать, чтобы миссис Сьюзен вернула ему то, что я сто?ю. А сколько я сто?ю?»

Такой вопрос никогда не приходил в голову Хэт. Она слышала, что цены на негров поднялись и взрослые «руки» стоят до тысячи двухсот долларов. Но Хэт ведь не «руки». Она не может собирать хлопок на плантации. Значит, она просто… девочка. Сколько стоит девочка?

Девочка? Это очень странно. Вам никогда не случалось думать, что вы девочка, а не собака?

И неожиданно Хэт подумала, что, может, она вовсе не глупее, чем миссис Сьюзен. Разве миссис Сьюзен пришло бы в голову, съев сахар, выпрыгнуть в окно и спрятаться в свинарнике?

Хэт почувствовала даже что-то вроде гордости. А ловко всё это получилось! Они и не подозревают, что Хэт сидит в нескольких шагах от их дома. Она не выйдет отсюда ни сегодня, ни завтра. Может быть, ей удастся сбежать в посёлок, к родителям. Во всяком случае, очень ловко всё это получилось.

Нет, только не возвращаться обратно к этой рыжей миссис с её грубым, каменным лицом! Лучше обмануть её, остаться здесь, убежать, только не идти с покорным видом под жестокие удары плётки. Ведь Хэт — человек!

Сколько сто?ит человек? Сколько сто?ит миссис Сьюзен?

Через несколько часов Хэт стали одолевать голод и жажда. Ей удалось забрать у свиньи картофелину и съесть её, стоя тут же, у корыта. Одна картофелина за сутки — не очень-то обильная пища. Хэт снова нагнулась над корытом, но тут Мэмми перешла в наступление и схватила её зубами за руку.

У свиньи были поросята, и она ревностно охраняла еду. Вид у Мэмми был такой, словно она готова была разжевать и проглотить самоё Хэт. Её маленькие красные глазки свирепо поблёскивали. Она сердито сопела и толкала Хэт всей своей тяжёлой тушей.

Хэт тоже рассердилась. Неужели это тупое животное так и не даст ей поесть? У Хэт засверкали глаза и сжались кулаки. Сражаться так сражаться! Она засучила рукава, отыскала за перегородкой полено и набросилась на Мэмми. Боже, какой крик подняла эта свинья! Хэт сразу поняла, что при таком шуме она рискует навлечь на себя внимание. И хотя ей удалось загнать противницу в угол и ухватить в корыте ещё парочку подгнивших морковок, но дальше так нельзя было действовать. Хэт решила пойти на мировую с Мэмми. Худой мир лучше доброй ссоры, и она стала бросать Мэмми еду, держа полено наготове. Пока Мэмми чавкала, Хэт съела несколько головок полуочищенного маиса. Таким образом ей удалось пообедать в этот день. Но затевать ссору по нескольку раз в день было невозможно. Остаток дня и ночи Хэт провела в сене. Она пыталась есть сено, но это всё равно что жевать траву — ни вкуса, ни сытости. На следующий день Хэт снова атаковала Мэмми, но добыча была невелика — две засохшие хлебные корки и горсточка картофельных очисток. В животе мучительно ныло. Но самое трудное было ничего не делать. Хэт не привыкла к безделью, а тут даже петь нельзя было. Она пробовала мурлыкать про себя:

Негр сеет хлопок,

У негра есть душа,

Но белому все деньги,

А негру ни гроша…

От этой песни ей не стало веселее. Так прошли ещё сутки. На следующий день Хэт дождалась темноты и потихоньку выбралась из свинарника.

Свежий ветер её опьянил. Несколько минут стояла она на месте, покачиваясь, полузакрыв глаза.

В доме горела лампа, и Хэт ясно видела на занавеске тень мужа миссис Сьюзен. Он сидел, опустив голову, и заряжал ружьё.

Для того чтобы уйти с участка, надо было обойти дом. Девочка неслышно кралась вдоль дощатой стены. Дворовая собака Уини подошла к ней и потёрлась мордой о колени. Уини не выдаст — она давно знает Хэт. Кажется, миссис Сьюзен нет дома. Если так, то, значит, повезло.

Самый опасный участок возле заднего входа в дом Хэт миновала благополучно. В два прыжка очутилась она возле забора и вскарабкалась уже на верхнюю жердь, как вдруг тяжёлая рука опустилась ей на плечо и бросила на траву.

Хэт подскочила и забарахталась в чьих-то объятиях. Она пыталась кусаться и царапаться, но две сильные руки держали её крепко и несли к дому. При свете из окна Хэт увидела своего преследователя — это был муж миссис Сьюзен.

— Отпустите меня. — выдохнула Хэт, — я всё равно не могу… не могу здесь оставаться…

Хозяин молчал. Он внёс девочку на кухню. У очага сидела миссис Сьюзен. При виде Хэт её голубые глаза засияли каким-то особенным блеском.

Миссис Сьюзен ни разу не выругалась. Она встала с места и неторопливо вытащила из-за шкафчика прут камедного дерева.

Розгами из камедного дерева секли особо провинившихся негров. Сок этого дерева проникал в раны, задерживал заживление и причинял невыносимую боль.

— Она сидела в свинарнике с пятницы до понедельника, — сказал муж миссис Сьюзен. — Вот это характер! Девка с характером!

— Никаких характеров у цветных не должно быть, — невозмутимо заметила миссис Сьюзен, — их надо ломать.

И она занялась «ломанием» характера Хэт Росс.

В сумерках старая Рит вышла из своей хижины за водой. В хибарках, кое-как сбитых из старых досок, зажглись очаги. Чёрный дым полз прямо из дверей. «Полевые руки» варили маисовую кашу — свою единственную пищу за день.

Навстречу старой Рит не попалось ни одной живой души. Только какая-то босая фигурка в рубашке при виде Рит отделилась от бревенчатого забора и, шатаясь, вышла на середину улицы.

Рит выронила деревянный бочонок, заменявший ей ведро.

— Хэт! — крикнула она в ужасе. — Хэт, что с тобой, во имя божие?

Хэт сделала ещё два неверных шага и свалилась на землю. Рит подхватила её на руки и заголосила. На этот вопль откликнулся весь посёлок. Старые и молодые негритянки выскакивали из дверей и, заламывая руки, кричали. Вокруг матери и дочери сразу собралась толпа.

— Убили!

— Не убили, а изувечили!

— Не изувечили! Девочка, видать, попала капкан для лисиц.

— Её отхлестал управляющий.

— Сёстры, клянусь вам, управляющий уехал в Бактаун за спиртным! Я сама видела!

— Ну что ж, — рассудительно сказала старуха Сайки, вынув изо рта большую трубку, с которой она не расставалась даже по ночам, — если изувечили, то её не продадут. Кому нужна калека? А если убили, то тем лучше. Значит, она освободилась. Свобода — это когда умрёшь…

К толпе женщин подошёл мускулистый негр громадного роста. Крики сразу затихли. Он взял девочку на руки и понёс в хижину.

Это был Бен Росс, отец Хэт, широкоплечий силач, известный лесоруб, сплавщик, охотник и старшина рабов Бродаса.

Бен Росс рубил старинные, могучие дубы. Каждый раз, свалив очередное великолепное дерево, он вздыхал.

— Скоро здесь ничего не останется, — ворчал он, — и реки пересохнут, потому что река не может привыкнуть к пустому месту… Денег у хозяина всё меньше, он сеет немного маиса, немного пшеницы, да и все тут. Когда-то, братцы, был табак, я его хорошо помню. А где этот табак? Его больше нет.

— И слава богу, — подавал голос его помощник Иорик Кимбс, — потому что этот проклятый табак поливали нашим потом.

— А теперь, — сурово продолжал Бен, — когда у хозяина мало денег, он продаст вас самих на глубокий Юг. Зачем ему столько негров? Тысяча двести монет за голову! Посчитай, сколько выйдет, если продать человек сорок.

— Масса не станет торговать людьми, — сказал кто-то из молодых сплавщиков, — он может продать одного-двух, но не продаст сорок пар рук.

Бен усмехнулся и снова взялся за топор.

— Тебе-то хорошо, — сказал Кимбс, — масса обещал, что не продаст тебя.

— Меня-то он не продаст, но может продать моих детей или жену. Двое уже ушли в цепях… — Бен опустил голову. — У негра не должно быть семьи. Семья у нашего брата всё равно что семья собаки. Щенки подросли — их продают… Я даже не стал провожать своих. Для меня это уже покойники.

— Не надо так говорить, Бен, — сказал Кимбс, — им следовало бы бежать.

— Бежать? В лес? Чтобы их там затравили собаками?

— Не в лес, — хмуро отозвался Кимбс и шёпотом добавил: — Вовсе не в лес, а на Север.

— Кто знает, что такое этот Север, — устало промолвил Бен. — Говорят, что там снег лежит на земле много месяцев и люди замерзают на улицах… Эй, ребята, вставай, берись за топоры!

Бен молча внёс дочь в хижину и положил её на земляной пол возле очага. Рит со стиснутыми зубами обследовала её.

— Секли камедным деревом, — объявила она. — Вся спина в рубцах.

— Камедное дерево! — воскликнула одна из соседок. — Это рука миссис Сьюзен! Клянусь, соседка, это её рука!

— Так секут за воровство, — вставила другая.

— Какое там воровство! — хмуро заметила Сайки, пыхтя трубкой. — Просто у миссис Сьюзен что-нибудь пропало, а когда у неё пропадают вещи, она кричит, что это негры украли.

— Секли камедным деревом! Точь-в-точь, как моего брата в Виргинии. Секли, пока он не умер!

— Бедная Хэт, умереть так рано!

— Хэт, бедняжка, помоги ей господь! Ты слышала, Найоби? Она при смерти!

— Женщины, разойдитесь по домам! — пробурчал Бен. — От ваших воплей ей лучше не станет.

Женщины мгновенно разошлись по своим хибаркам со свежей новостью, что Хэт Росс, младшую дочь Большого Бена, «сломали».

Рит, не говоря ни слова, вытащила из угла мешковину, на которой спала по ночам, и положила Хэт лицом вниз. Потом стала рыться в большом мешке, где у неё хранились лесные и луговые травы.

Она отобрала несколько связок и бросила в котелок. Помолившись, она налила в котелок воды и поставила его на огонь.

Население цветного посёлка ещё долго судачило по поводу того, что Хэт Росс умрёт не сегодня-завтра и что это уже третий ребёнок Россов, которого бог прибрал.

Прости господи, двоих угнали на глубокий Юг, а третья — вот она, лежит в бреду… И всё это из-за Тайса Дэвидса, прозванного «Тайс-Горошина», который в прошлом месяце сбежал на Север, и так ловко, что даже конные патрульные не могли его догнать. Вот теперь белые переполошились и пустили в ход камедные розги. Того и гляди, всех начнут «ломать».

— Сломать Хэт Росс? — изрекла старая Сайки, вынимая изо рта трубку. — Её не сломаешь! Это характер!

…Хэт очнулась только на следующий день вечером. Она лежала на подстилке, разостланной на земляном полу хижины. Ноги её были засунуты в тёплый пепел очага, туловище забинтовано тряпками, от которых пахло горьковатым настоем трав.

Ей казалось, что чёрные от копоти стропила хижины покачиваются и вся тёмная конура, слабо освещённая огнём очага, плывёт, как в тумане. Медные отсветы играли на лоснящихся скулах Иорика Кимбса, на его насупленном лбу и широком подбородке. Отец сидел спиной к очагу и стругал щепки.

В хижине находился ещё третий человек — узкоплечий, сухой, маленький, с большими руками и головой. Это был единственный во всём посёлке грамотный негр Сэм Грин, прозванный «Книжник». За всю жизнь ему удалось прочитать одну книгу — библию.

По воскресеньям он собирал негров на полянке и учил их петь псалмы. Затем он произносил проповедь на библейскую тему и был так красноречив, что сам хозяин временами приезжал его слушать. В южных штатах любили красноречие.

Впрочем, масса Бродас и его племянница Джесси иногда задерживались на полянке и с удовольствием слушали, как чёрные поют. Трудно описать, сколько неподдельного чувства вкладывали эти люди в песню и как стройно и величественно звучал мужской и женский хор:

Спустись к нам, Мойсей,

Спустись на землю египетскую

И скажи фараону:

«Отпусти мой народ»…

Петь неграм никогда не воспрещалось. Наоборот, белые надсмотрщики, щёлкая бичами на полях, кричали: «Запевай! Делай шум! А ну-ка, песню!»

«Делать шум» считалось полезным, потому что, когда негр молчит, он думает. Думающий раб — это подозрительный раб. Того и гляди, он надумает убежать в северные штаты, а то ещё и похуже…

— Мне сказал это преподобный Мак-Аллан из Кембриджа, — шёпотом проговорил Книжник.

Глаза у него расширились, а лоб покрылся морщинами.

— Как звали этого человека? — спросил Бен.

— Тише… Его звали Нат Тэрнер.

— Никогда не слыхал, — буркнул Бен.

— Мне говорил сам Мак-Аллан. Он не станет лгать. Тэрнер хорошо знал святую библию. Там сказано: «Смотрите, и придёт день господень, и град сей рухнет»… Он всегда это повторял. Но ему надоело смотреть, и он собрал семьдесят чёрных с ножами, которыми режут табак, да ещё у них были пики с железными наконечниками. Они убили надсмотрщика, а потом добрались до хозяина…

Книжник остановился и проглотил слюну.

— Ну-ну, святоша, — сказал Кимбс, — у тебя уж не хватило бы духу убить хозяина! Что ты замолчал?

— Я… — смущённо сказал Книжник, — я не умею. Я ещё никогда никого не убивал.

Кимбс фыркнул:

— Мы живём в Мэриленде, в ста милях от границы свободных штатов. Не нужно никого убивать. Просто нужно пройти эти сто миль…

— Постой, — прервал его Бен. — И что же дальше было с этим Тэрнером?

— Он восстал, и хозяева испугались. Клянусь вам, братья, что плантаторы струсили больше, чем зайцы. Они вызвали национальных гвардейцев. Они стали объединяться в отряды. Ни один хозяин не осмеливался показаться в одиночку — они ездили гурьбой, с ружьями, пистолетами, шпагами. Ночью они клали возле себя заряженное ружьё. Они боялись даже пения птиц!

— Хозяева всегда нас боялись, — хмуро вставил Кимбс. — На словах они уверяют всех и больше всего самих себя, что чернокожий глуп и послушен, как осёл. На самом деле хозяева рождаются на свет со страхом. Поэтому они так стараются нас сломать.

— Хорошо, — сказал Бен. — Но что же с Тэрнером?

— Он скрывался в пещере два месяца. Затем перебили его лучших бойцов, его взяли и повесили. До последней минуты он держал в руках святую библию.

Наступило молчание.

— Всё-таки это был настоящий человек, — сказал Кимбс и ударил кулаком по земле, — настоящий парень этот Тэрнер!

— Жаль, что он не убежал, — промолвил Бен.

— Он не должен был бежать, — задумчиво сказал Книжник, — такие люди не бегут. Он стоял за нас до конца. И мы его никогда не забудем. В священной книге сказано: «Я господь, я выведу вас из-под ига и спасу вас от рабства!»

Последние слова Книжник почти выкрикнул. Бен закрыл ему рот ладонью.

— Ты слишком много выучил из святой книги, — сказал он, — она не даёт тебе спать. Негр не должен брать в руки пику с железным наконечником. Этого никогда не было.

— А что делать? Ждать, пока добрый белый масса подарит тебе свободу? — спросил Кимбс.

— Никогда не было! — уверенно повторил Бен.

— Ты живёшь во тьме, — сказал Книжник, — и не знаешь, что говоришь. Это всегда было. Лет с десяток назад жил на глубоком Юге чёрный Денмарк Визи, матрос…

— Чёрный матрос? — недоуменно переспросил Бен. — Его отдали внаймы, что ли?

— Нет, он выкупился за деньги и был свободным негром. Он читал святые книги, как Тэрнер, а там сказано, что все люди равны перед богом…

— Не надо читать книги, — сказал Бен и сплюнул в очаг. — Я вот не читаю книг, а чем мне плохо? Масса Бродас толкует, что я лучший лесоруб в восточном Мэриленде и на всём берегу, где есть морской прилив…

— Не мешай учёному человеку говорить!

— И Денмарк решил подбить негров захватить Чарлстон. Заметьте, братья, что это не деревушка вроде Бактауна. Это большой город. Они сделали наконечники для пик, составили списки людей и лошадей, раздобыли даже ружья. Денмарк хотел собрать армию. У него была хорошая голова, у этого Денмарка. Но какой-то Иуда донёс на него, и Денмарка схватили, и ещё сто тридцать негров в городе. Их жгли раскалённым железом, но они молчали. Один из них застонал, но Денмарк крикнул ему: «Умирай молча!» — и тот больше не раскрыл рта.

— А дальше что? — спросил Бен.

— Дальше? Тридцать четыре человека были повешены.

— Я так и думал, — сказал Бен.

— А думал ты, что негр может любить свободу, как белый?

— Нет, — сознался Бен, — об этом я не думал. Я думал, что мы не равны белым, потому что мы рабы.

Книжник посмотрел на него, нахмурив брови.

— Кто так думает, заслуживает быть рабом! — сказал он и вышел из хижины.

— Пойду и я, — сказал Кимбс, — а то ещё, того и гляди, нагрянут патрульные и увидят, что негры бродят по ночам. Любой белый может арестовать любого негра… Увидишь, Бен, что я убегу! Убегу из этого проклятого Мэриленда! Есть ещё лодка…

Кимбс собрался перешагнуть через порог, как вдруг издалека донёсся глухой и быстрый перебор копыт.

— Патрульные! — сказал Кимбс.

— Скачут по полю, а не по дороге, — подтвердил Бен. — Слышишь, проехали Красный Ручей? Да это верховые лошади Стюартов — наши так быстро не меняют рысь на галоп. Господи, только бы они не остановились…

Но они остановились. Тишина. Прошло несколько секунд, и Бен с Кимбсом услышали знакомый, гулко хлопающий звук бича и тяжёлые стоны.

— Кто-то сбежал с плантации Стюартов, — сквозь зубы процедил Кимбс, — и его поймали, убей меня бог! Поймали несчастного, который задумал бежать пешком!…

Хэт слышала всё это, лёжа у очага. У неё был жар и всё плыло перед глазами. Ей казалось, что это сон и что отец с Кимбсом ненастоящие. Хлопанье бича она принимала за выстрелы, а потом она услышала как будто звук скрипки. Ей показалось, что она одна в лесу и яркая звезда светит сквозь ветви орешника.

…Представьте себе, что вы негр или негритянка. На вашем лице цветное клеймо, которое видно издали. Вас сторонятся, как зачумлённого. И это навсегда.

Представьте себе, что вы неглупый негр, но вы хуже любого глупца — белого; вы честный негр, но вы хуже любого мошенника — белого; вы трезвый негр, но вы хуже любого пьянчуги — белого; вы трудящийся негр, но вы хуже бездельника — белого. И это навсегда.

Вы входите в комнату, в которой сидят белые леди и джентльмены. Разговор смолкает. Одни смотрят в сторону, другие опускают глаза, третьи сердито вас разглядывают, четвёртые морщатся, как будто от вас плохо пахнет… Что случилось? В комнату вошёл чёрный.

Вас никогда не называют «мистер» или «мисс», но обязательно «любезный», или «малый», или «девка», или, в лучшем случае, «тётка». Вас бессмысленно оскорбляют: вас не пускают в дилижанс, или в цирк, или к общественному колодцу, над которым висит надпись: «Только для белых». И так всегда.

Не подумайте только усесться на скамью рядом с белым без его приказания! Ни в коем случае не протягивайте ему руку — ваша рука чёрная! Не забывайте об этом ни днём, ни ночью.

У вас нет завтрашнего дня — вы негр. Подумайте только — вы не похожи на белых! Будьте благодарны за то, что вас не преследуют за это преступление. Молчите и кланяйтесь.

Вы думаете, это легко? Попробуйте-ка!

Познакомьтесь с мисс Джесси Бродас (белой)

Цоканье копыт слышно издалека. Между деревьями на лесной полянке мелькает вороная лошадь. На ней сидит девушка в белом платье. Белая юбка развевается по ветру, за копытами лошади поднимается и медленно оседает на землю струя золотой пыли.

Всадница, кажется, не любит медленной езды. Лошадь идёт то крупной рысью, то галопом. Вот она гулко стучит подковами по ветхому, покосившемуся мосту; вот она топает по корням старинного дерева хикори, ветви которого свешиваются над водой и бросают зеленоватую тень на половину пруда.

Старый негр-рыболов встаёт и низко кланяется:

— Добрый день, мисс Джесси!

— Добрый день, дядя Джо!

Ещё один мост. Узкая насыпь между двумя прудами. Дубовая роща. Речка, на которой вовсе нет моста и никогда не было. Негры переходят её вброд пешком, а белые переезжают верхом.

Всадница выезжает на морской берег и резко осаживает лошадь. Перед ней стелется гладь широкой, полноводной бухты. Волны нагоняют друг друга и закипают резвыми, пенистыми барашками. Вдали медленно движется шхуна с наполненными парусами. Маленький чёрный колёсный пароходик, оставляя в небе толстую струю чёрного дыма, тащит на тросе несколько плотов. Это сплавной лес. Он движется на запад, к порту Балтимор.

Негр в широкой соломенной шляпе бродит по отмели по колено в воде и что-то подгребает черпаком.

— Добрый день, дядя Билл!

— Добрый день, мисс Джесси!

— Что это ты так рано вышел на отмель?

Негр качает головой:

— Видите ли, мисс Джесси, хозяин приказал собирать устриц, и я, конечно, собираю. Но сейчас не время. Ах, совсем не время! Сейчас они жиреют. Если бы хозяин не приказал, я бы оставил их до осени. Но хозяин хочет их продать поскорей. Я так понимаю, что хозяину нужны деньги.

Всадница поджала губы:

— Да, дядя Билл, хозяину нужны деньги.

— Вот то-то. Я и собираю. Вдобавок появилась губка.

Дядя Билл подходит поближе, снимает шляпу и показывает девушке устричную раковину, как бы покрытую ржавчиной.

— Видите, мисс Джесси, эту корочку? Это очень плохо. Эта раковина больная. Она больше не поправится. Если так пойдёт дальше, то пропадёт вся отмель. Я уже их собираю просто руками и выбрасываю. Противная штука, эта губка!

— Отчего это случилось?

— Кто знает, мисс Джесси! Может быть, слишком много пресной воды нагнало сверху. Устрица не любит речной воды. Она любит солёную. Только чтобы было что покушать, а в пресной воде ей всё равно что жаворонку в скворечнике.

— Послушай, дядя Билл, как твоя дочь?

Дядя Билл смущённо улыбается:

— Извините, мисс Джесси, я так задумался об устрицах, что забыл вам сказать: Джейн выздоровела.

Дядя Билл кивает головой в сторону своего домишка, который стоит на сваях, возле границы прилива. На песке возле него лежит свежевыкрашенная лодка днищем вверх.

— Джейн уже ходит, держится за стену. Никогда не забудем ваших забот, мисс Джесси.

— Надо благодарить не меня, а господа бога, дядя Билл. — Девушка достаёт из седельной сумки узелок. — Возьми, дядя Билл. Это еда для твоей девочки… А что это у тебя, за лодка? Ты собираешься в бухту?

Дядя Билл бросил косой взгляд на лодку и насупился:

— Конечно, собираюсь. Видите ли… Вообще в нашем деле без лодки нельзя. Так что…

На обратном пути лошадь мисс Джесси заржала, потому что за деревьями раздался топот. Всадница едва успела её осадить, как на тропинке появился всадник лет восемнадцати, в красной жокейской шапочке и очень щегольской узкой куртке, застёгнутой множеством медных пуговиц.

Он остановил своего коня рядом с мисс Джесси и посмотрел на неё улыбаясь.

Перед ним сидела на лошади девушка с пышными каштановыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Широкополая шляпа съехала ей на спину и держалась на одном ремешке. Её рука в перчатке с раструбом сжимала хлыстик. Светло-серые большие глаза Джесси пристально и презрительно разглядывали встречного.

— Всё-таки вы франт, Данкен Стюарт, — сказала она. — Я бы даже сказала: франтик.

— На вашем месте, — спокойно возразил Данкен, — я бы прежде всего поздоровался. Вы продолжаете ухаживать за черномазыми?

— Если я не буду за ними ухаживать, они разбегутся, как разбегаются ваши негры! — запальчиво ответила Джесси. — У вас, кажется, опять кто-то сбежал?

— Да, — сказал Данкен, — убежало трое, одного поймали. Итого: три тысячи убытка.

— А негроловы?

— Вчера никого не было, потому что в воскресенье эти господа пьянствуют в Бактауне. Сегодня один явился, но заломил такую цену, что папа пришёл в ужас.

— Ах, бедные Стюарты! — иронически протянула Джесси. — Не лучше ли «ухаживать» за своими неграми?

— О нет, Джесси! Сила, и только сила! Черномазые не в состоянии понять, что такое свет разума. Они уважают плеть. Папа вчера прекрасно сказал: «Мы сделаем всё, чтобы свет не проникал в мозги рабов. Их надо поставить на один уровень с животными».

Джесси расхохоталась:

— Вот у вас за одни сутки и убыток в три тысячи долларов!

— Ну, — сказал Данкен, — если поступать так, как вы, то нам вообще придётся бросить свои плантации и пойти по миру с протянутой рукой. Ведь вы… извините меня… аболиционистка!

Джесси нахмурилась:

— Нет, Данкен, я не люблю аболиционистов. Я просто верующая христианка, и мне жаль этих людей.

— Прекрасно! А что думает ваш дядя, уважаемый мистер Бродас?

— Он ни о чём не думает. Он только выходит утром с палкой, вздыхает, что свалился ещё один забор или протекла крыша сарая.

— Это потому, что ваши негры избалованны и не хотят работать.

— Помилуй бог, Данкен, представьте себе, что вы работаете с утра до вечера и получаете за это восемь фунтов свинины и одну пинту соли в месяц. Станете вы особенно стараться или сбежите куда глаза глядят?

— Меня удивляет, как деловито вы об этом рассуждаете, Джесси! Я белый, мне не полагается работать вообще!

— Поздравляю вас и себя с тем, что мы оба белые. Но неграм полагается работать, а они не хотят.

— Не хотят! И осёл часто не хочет тащить груз. Неужели вы станете закатывать глаза к небу и просить бога, чтобы он сделал осла погонщиком, а погонщика ослом?

— Нет, — сказала Джесси, — во имя господа, я постараюсь накормить осла.

Она подняла лошадь в галоп и в одно мгновение скрылась за деревьями.

Старая Рит вздрогнула, когда услышала цоканье копыт возле своего домишка. В посёлке не любили этого звука. После него обычно бывали неприятности Верхом ездят только хозяева, надсмотрщики и негроловы.

Рит вышла на улицу, заполненную детворой, и увидела чёрную лошадь, на которой сидела мисс Джесси.

— Добрый день, тётя Рит! — сказала Джесси. — Как твоя дочка Хэт?

Рит изобразила на лице улыбку, хотя улыбаться ей вовсе не хотелось.

— Спасибо, мисс Джесси, она не умрёт, но спина у неё в рубцах. Камедные прутья, знаете, мисс Джесси…

Тут на пороге хижины без окон, обложенной землёй, появилась пострадавшая Хэт. Спина у неё очень болела, но она старалась держаться прямо.

— Тебе было больно? — спросила Джесси.

Хэт хотела ответить: «Гораздо больнее, чем вам кажется», но из гордости сказала:

— Нет, только немного, мисс Джесси.

Джесси покачала головой.

— Теперь её продадут, не правда ли? — грустно произнесла Рит.

— Почему же обязательно «теперь», тётя Рит?

— Потому что она провинилась.

— Я попрошу дядю, чтобы он простил её, — сказала Джесси, — а тебе, тётя Рит, следовало бы подумать о том, чтобы обучить её ремеслу. Хороших кухарок или ткачих не продают. Может быть, её даже возьмут в большой дом.

Попасть в дом плантатора домашней прислугой было мечтой каждой женщины в посёлке.

— Господь благословит вас, мисс Джесси! Пробовали отдать её внаймы к ткачихе миссис Кук, жене охотника. Моей Хэт было тогда шесть лет. Но она не годится, мисс Джесси. Там воздух полон пуха и нитей. И там надо часами стоять и мотать пряжу. Она не годится — привыкла к лесам и речкам. Вот её и выгнали.

Джесси сочувственно посмотрела на Хэт.

— Я слышала, как ты сражалась со свиньёй, Хэт, — сказала она. — Ты вела себя молодцом.

Хэт усмехнулась.

Джесси вытащила из седельной сумки несколько пакетов.

— Вот корпия и мазь, тётя Рит, — промолвила она. — Возьми. Может быть, это пригодится для Хэт в будущем. А вот сахар.

Кругом раздалось сдержанное хихиканье. Все знали, что Хэт пострадала из-за сахара.

— Нечего смеяться, бездельники, — сердито заметила Джесси, поглядывая с седла на полуголую негритянскую детвору. — Некоторые достойны есть сахар, а другие недостойны. Хэт показала, что у неё есть характер. Дай бог, чтобы он ей пригодился.

— Он пригодится, я думаю, — сказала Рит.

Лошадь Джесси осторожно перенесла её через обмелевшую речку. Из-за старинных вязов до неё донеслись странные чмокающие звуки и гул голосов.

— Налегай, Дэви! — кричал кто-то. — Ещё немного прибавь жару! Ставлю десять против одного, что этот дурачок сейчас выдохнется!

На ярко освещённой солнцем зелёной полянке Джесси увидела диковинное зрелище: двое темнокожих мальчуганов, голых до пояса, прилежно тузили друг друга кулаками. В стороне стоял Данкен с хлыстом в руке и подбодрял дерущихся зычными возгласами. Какой-то негр держал под уздцы его лошадь. Ещё дальше, опершись о ствол вяза и скрестив руки, мрачно смотрел на мальчугана Иорик Кимбс. Голова его была опущена, глаза светились исподлобья. У одного из дерущихся шла носом кровь — это был семилетний Дэви Кимбс, сын Иорика. Другой мальчик был старше — крепыш лет десяти. Они кружили по полянке, как петухи, приминая траву босыми ногами, и оба всхлипывали.

— Данкен Стюарт, — громко крикнула Джесси, — немедленно прекратите это безобразие!

— Тут нет никакого безобразия, Джесси! — сердито отозвался Данкен. — Я просто обучаю этих молодцов честному американскому боксу.

— Какой это честный бокс, — возразила Джесси, — если мальчики разного веса и возраста? Вдобавок им ещё рано заниматься боксом.

— Вы забываете, мисс, — хмуро сказал Данкен, — что Дэви принадлежит лично мне.

— Зато его противник принадлежит моему дяде! Вы просто решили устроить себе забаву, Данкен, и нарочно подстрекаете их.

— Верно, мисс Джесси, это масса Данкен велел им драться, — пробурчал Кимбс-отец.

— Разойдитесь! — приказал Данкен, бросив сердитый взгляд на Джесси. — Добрая мисс Бродас не любит силы. Она любит красивые слова… Дэви, ступай помой морду… А ты, скотина Иорик, ответишь мне за донос!

Он вскочил на лошадь и уехал. Джесси укоризненно посмотрела на Иорика:

— А ты, отец, стоишь и равнодушно смотришь, как твоего сына втравили в собачью свалку!

— Что я могу сделать, мисс Джесси? — отвечал Кимбс, еле сдерживаясь. — Разве мой сын принадлежит мне? Он принадлежит Стюартам. Мы все принадлежим кому-нибудь. Сегодня это мой сын, а завтра — товар для продажи.

— Я знаю Стюартов, дядя Иорик, и ты их знаешь. Покажи им, что ты не скот, а творение божие, и они уступят. Они уважают достойных людей.

Иорик медленно подошёл к Джесси и неожиданно ухватил её лошадь за уздечку. Лошадь попятилась от этого стремительного жеста.

— Ох, мисс Джесси, — воскликнул Иорик, сверкая белками, — если бы я мог! Я убежал бы из этого проклятого «достойного» штата и убегу, если господь мне поможет! Только вам я могу это сказать, мисс Джесси.

— Если ты это сделаешь, — проговорила Джесси после минутной паузы, — то Стюарты выведут на дороги всех ищеек в графстве, и ты пропал.

— «Ищеек»! — свирепо крикнул Кимбс. — Пусть выводят всю свору! Есть ещё лодки, и плохо придётся ищейкам на берегу бухты Чезапик!

Кимбс выпустил уздечку и отступил на шаг. Лицо его посерело. Он смотрел на Джесси, и губы его вздрагивали. Может быть, ему пришло в голову, что он сказал слишком много.

Джесси ударила лошадь хлыстом. Через несколько минут звук копыт замер в отдалении. Иорик долго смотрел ей вслед.

Когда-то на плантации Бродаса растили табак, но он упал в цене, и его перестали выращивать. Кое-где возле заборов ещё вились одичавшие стебли, но теперь все доходы плантации зависели от сплава дубовых брёвен. Впрочем, дубов тоже осталось не так много. Управляющий старался выручить деньги продажей рыбы, устриц и битой птицы. Никто в графстве не отдавал внаймы так много негритянской детворы, как Бродас. Но денег у Бродаса было немного. Это знали всё.

На большой дороге, идущей на север, которую когда-то прозвали «табачной дорогой», Джесси увидела фермера Дигби Пинча. Он сидел в двуколке, запряжённой мулом, и, приложив руку козырьком над глазами, вглядывался в даль.

Вдали медленно ползли вдоль горизонта белые пятна, похожие на крылья гигантских мотыльков.

— Это паруса, Пинч? — спросила Джесси.

Пинч покачал головой:

— Нет, мисс Джесси, это не паруса. Это покрышки фургонов.

— Переселенцы?

— Да, мисс Джесси. Они уходят на Дальний Запад. Добрый путь, добрый путь!

— Это из нашего графства?

— Да, мисс Джесси. Ведь это не плантаторы. Это такие же фермеры, как я. Есть нечего, мисс Джесси! Работы нет. Мои соседи Чэндлеры выехали всей семьёй. Дэн Чэндлер хороший плотник, но работы нет, а земли у него мало. Да и какая может быть работа? Стюарты говорят, что у вас, на Юге, каждый белый может иметь рабов. Но ведь это только слова. Раба надо кормить, а тут и сам не прокормишься. Дэн Чэндлер работал у Стюартов, но им выгоднее поставить на ту же работу негра, потому что негру не надо платить. Вот и выходит, что нашему брату остаётся голодать в благословенном штате Мэриленд. Чэндлеры решили уехать далеко, за реку Миссисипи. Так и плывут фургоны в далёкий путь… Извините, мисс Джесси, может быть, вам скучно слушать такую длинную речь, это ведь вас не касается.

— Нет, Пинч, это всех касается.

Пинч глубоко вздохнул:

— Поезжайте на большие дороги, мисс Джесси, и вы увидите тысячи таких фургонов. Фермеры уходят на Запад. Колёса скрипят, волы мычат, бичи хлопают, пыль стоит столбом. За рекой Миссисипи свободные земли, там нет рабства, нет нищеты…

— Выходит, что ты стоишь за чернокожих, Пинч?

Пинч сердито сдвинул брови:

— Скажу вам правду, мисс Джесси: рабы — это наше несчастье. Нельзя жить в свободной стране и не знать, что такое свобода. Когда-нибудь поднимется ураган. Вам не случалось бывать на Западе, мисс Джесси?

— Как могла бы я попасть на Запад?

— А я был там. Там случаются такие ураганы, когда в воздух стеной поднимается чёрная пыль и перед ней ничто не может устоять. Люди бегут в пещеры, в овраги… Они называют это чёрным ураганом. Как бы и у нас не случился чёрный ураган!

— Ты имеешь в виду негров?

— И негров и белых, мисс Джесси. Когда-нибудь земля содрогнётся в этих штатах и придёт буря… Впрочем, я не хочу вас пугать, мисс Джесси. Передайте привет вашему дяде.

Пинч хлопнул вожжами, и его старая двуколка затряслась по ухабам табачной дороги.

Мисс Джесси Бродас было шестнадцать лет. В этом возрасте грустить не полагается, особенно когда солнце ярко светит, кругом шумит листва, серебрится чистая вода ручьёв, а под тобой хороший конь, удобное седло и в лицо тебе веет свежий ветерок. На пути мисс Джесси попадались поля, на которых мелькали широкие соломенные шляпы негров и пёстрые головные повязки негритянок. Вдали иногда появлялась белая шляпа надсмотрщика и слышался его возглас: «Эй, там, за канавой! Почему молчите? Делайте шум!»

И в ответ раздавался хор мужских и женских голосов:

Там за дубом, за большой рекой,

Там, где негры находят покой…

Конь несёт Джесси по длинной и прямой, как стрела, каштановой аллее, и ей грустно. Перед ней большой дом её дяди — красноватое кирпичное строение с высокими трубами и широкими окнами, когда-то щеголеватое и нарядное, а теперь посеревшее, потемневшее, с нежилыми пристройками, с обломанными ступенями крыльца.

Сарай с обвалившейся крышей, подпёртой жердями, закопчённая кухня для господ (каменная) и кухня для слуг (глинобитная), тщательно охраняемая конюшня, которая выглядит новее и прочнее, чем сам дом. Огороды, зарастающие жимолостью и вереском, одинокие жерди на месте бывшего забора, одинокие, унылые фигуры негритянок на огородах… Мисс Джесси было грустно, когда она слезала с лошади и передавала уздечку пожилому, привычно улыбающемуся негру.

В гостиной на тёмно-красном плюшевом диване сидел мистер Эдвард Бродас, дядя Джесси. Это был бледный, рано постаревший человек, с густыми бровями и седыми волосами. Глаза его были окружены синевой, дышал он шумно и тяжело и пугливо поглядывал на доктора Томпсона, который возвышался перед ним в кресле.

Доктор (в просторечии «док») Томпсон был мужчина грузный и величественный, с коричневыми бакенбардами, свисавшими с жирного лица, и золотой цепочкой от часов, которая болталась на жирном животе. Вид у него был многозначительный и таинственный, как у многих сельских врачей, когда они приезжают к пациенту за тридцать миль.

— Ваш надсмотрщик, сэр, в сущности, болтун, — певучим голосом говорил Томпсон, — хотя его и прозвали «Удар грома»! Я не вижу хозяйского глаза на этой плантации. Когда-то, ещё на моей памяти, вы продавали табак. А теперь? Вы мечетесь то в одну, то в другую сторону, но неизвестно, чем торгует ваша плантация. Устрицами?

— Постойте, док, у нас есть ещё лес, — пробовал возразить Бродас.

— Лес? Скоро от него ничего не останется. За лесом надо ухаживать, а не рубить где попало. Кто у вас главный лесовод? Черномазый Бен Росс? Что он соображает?

— Я не один, — оправдывался Бродас. — У Стюартов тоже был табак, а теперь они растят маис.

— В том-то и беда, сэр, что в этом графстве нет никакого порядка. Бог знает, сколько вы проживёте (я желаю вам перевалить за сто лет), но сердце у вас плохое. Что же вы оставите мисс Джесси? Пустой дом?

Бродас опустил голову:

— Я надеюсь, что это будет не так скоро…

— И я надеюсь, но все мы пылинки под стопой провидения (Томпсон любил закруглённые и возвышенные обороты речи), все мы игрушки в руках нездешних сил… Надо думать об этом сейчас, а не в последнюю минуту, сэр!

— Что вы можете предложить, док?

— Я уже говорил вам: продавать черномазых. Их у вас, кажется, больше, чем дубов в лесу. Да, да, продавать! В конце концов, негр обходится вам не больше тридцати долларов в год, а получите вы за него от восьмисот до полутора тысяч…

Джесси быстро прошла через гостиную, присела перед Томпсоном, который, изящно наклонив голову, пробормотал что-то любезное, и поднялась по скрипучей лестнице на галерею.

Снизу слышался рокочущий бас доктора:

— Со времени гнусного бандита Ната Тэрнера, в соседней Виргинии, которая, согласитесь, сэр, имеет полное право называться первым штатом Америки, неграм запрещается расхаживать по ночам. У нас же, в Мэриленде, вы увидите фигуры, которые шныряют из хижины в хижину в то время, когда им полагается спать. Я сам слышал шёпот — это они сообщают друг другу новости. Уверяю вас, что никакой телеграф не в состоянии их опередить. Они всё знают раньше нас. Днём вы можете встретить на дороге негра, у которого нет пропуска. Вы можете его арестовать, но он сошлётся на то, что масса послал его за хворостом, и масса его поддержит. Вы даже можете увидеть группы по пять-шесть негров. Зачем неграм собираться такими большими компаниями?

— Что тут опасного? — слабо пролепетал Бродас.

— Что? Два негра — это сплетни, три негра — это подозрительные сплетни, четыре — это заговор, пять — это бунт, шесть — это восстание, больше шести — это всеобщая гибель! А что они поют? Какой такой Мойсей, которого они призывают сойти на землю египетскую?

— Стоит ли вам напоминать, мистер Томпсон, что Мойсей — библейский пророк…

— Какое дело неграм до Египта? Мойсей — это бунт, а Египет — это южные штаты. Они даже святую библию умудрились переделать на свой лад. Если бы я был… гм… губернатором этого штата, я вообще запретил бы неграм разговаривать.

— Вряд ли это может помочь в работе, док, — сказал Бродас. — Человеку нужен язык, чтобы лучше делать своё дело…

— Теория, сэр! Чистая теория!

Джесси закрыла дверь и, оставшись одна, поднесла к носу платок. Весь дом был пропитан запахом лекарств.

Джесси родилась в этом доме. Когда-то это был хороший, старый, милый дом. В гостиной стояла бабушкина арфа. На ней по вечерам играла покойная мать. В стороне блистало лаком привезённое из Парижа фортепьяно; Джесси маленькими пальчиками разучивала на нём гаммы и этюды. В комнате Джесси вся мебель была светло-серая, стены обиты шёлком, а на шёлке солнце играло сквозь кружевные занавески. Но лучше всего была постель — милое, привычное, уютное ложе, покрытое холодным и душистым голландским полотном. По вечерам Джесси устраивалась на больших подушках, молилась богу за родителей, наставников, слуг, своих негров и всех добрых людей, и ей казалось, что будущее полно счастья — того счастья, о котором так красочно говорится в маленьких книжечках с золотым обрезом.

Вот она встречается со смуглым юношей с огненными глазами. Они влюбляются друг в друга. Но судьба уводит юношу на корабль, который в страшную бурю терпит крушение. Юноша попадает к дикарям, которые сначала хотят его казнить, но потом выбирают вождём. Проходит несколько лет. Загорелые дикарки пленяют взор бедного пленника — вождя. Но всё чаще видит он во сне старую плантацию и нежную головку своей невесты, которая ждёт его на берегу океана. И, наконец, на горизонте появляется парус — о, спасение! И это действительно спасение, хотя, конечно, трёхмачтовый бриг давно захвачен пиратами, но юноша умудряется истребить злодеев и возвращается на родину, где он немедленно получает наследство и женится на своей терпеливой невесте. Конечно, не всегда всё так бывает, но кто может усомниться в том, что конец книги будет благополучным? Терпение, чувствительность, честь, совесть, порядочность…

«Порядочность» — вот слово, которое Джесси Бродас затвердила с детства. Быть порядочным — это значит быть чистоплотным, благочестивым, спокойным, изящным, хорошо одетым. Это значит прилежно ходить в церковь и разумно помогать бедным, но, конечно, не считать бедных равными себе! Это значит также никогда не быть расточительным, болтливым, жадным и скупым. Это значит ежедневно радовать господа бога добрыми делами. Вот и всё, что требуется от белой леди, чтобы прослыть порядочной. От простых людей требуется больше: например, они должны трудиться с утра до вечера за умеренную плату. Но мисс Джесси Бродас не из простых: её дядя — плантатор из старинного рода. Так учили Джесси родители, воспитатели и священнослужители.

Горничные помогли ей умыться и надели на неё расшитую кружевами ночную сорочку. Сорочки мисс Джесси днём пересыпали цветами, чтобы они пропитались приятным и свежим запахом сада.

Джесси улеглась в чистую, прохладную постель с твёрдым сознанием того, что день не прошёл у неё даром, что она послужила господу богу добрыми делами. Через несколько минут она спала, подложив под щёку свою белую, нежную ладонь.

Ночью Джесси проснулась от топота копыт во дворе. Управляющий Хопкинс выводил свою кобылу из конюшни. По потолку комнаты Джесси пробежали жёлтые отсветы фонарей. Вдали лаяли собаки. Слышен был едва различимый, мерный шум прибоя.

— Этот подлец, вероятно, спрятался в лесу! — послышался голос Данкена Стюарта. — Он ничего не взял с собой: ни еды, ни обуви. Ищейки его найдут.

— Ищеек мало, мистер Стюарт, — отвечал Хопкинс, — тут нужны овчарки, да ещё учёные. Я знаю хороших овчарок у Баркера в Бактауне. Он их воспитывал шесть лет. Они просто не выносят запаха негров. Бросаются, как дикие кошки!

— Мой брат Ингрэм поехал в Бактаун. Нельзя терять ни минуты.

— Извините, мистер Стюарт, вы уверены, что у этого Кимбса нет оружия?

— Откуда он возьмёт оружие? Я же говорю вам, что он ушёл с пустыми руками.

Джесси села на кровати. Сбежал Иорик Кимбс!

— Овчарка гораздо лучше, — ворчал Хопкинс, — она идёт молча. Ещё лучше, когда впереди идут два вожака. Обыкновенная ищейка лает на всю округу и предупреждает беглеца за много миль.

— Не медлите, Хопкинс! Он не мог пройти больше двадцати миль. Мы проследим все тропинки, которые ведут на Север.

Джесси закрыла глаза. Она вспомнила посеревшее от волнения лицо Кимбса. «Я убежал бы из этого проклятого штата и убегу, если господь мне поможет!…»

Копыта затопотали во дворе. Приехали ещё два человека: один из них был управляющий Стюартов, другой — доброволец с соседней плантации. Данкен созвал на помощь соседей.

— Всё это хорошо, мистер Стюарт, — сказал Хопкинс, — если он действительно спрятался в лесу. Но если ему кто-нибудь помогает…

— Да если ему и помогают, не мог же он перелететь по воздуху в северные штаты! Он оставил след, а для этого и существуют собаки.

— Вы думаете, мистер Стюарт?

— Что же, по-вашему, он прошёл под землёй или рядом сидит пророк Мойсей, который отвёл в сторону волны морские?

И вдруг словно молния пронзила голову Джесси. «Есть ещё лодки», — сказал Кимбс. И что-то ещё сказал он про собак и про бухту Чезапик… И новая лодка возле свайного домишка Устричного Билла, где Джесси была утром… В дверь постучали.

— Мисс Джесси! Мисс Джесси! — кричала горничная. — Ради создателя! Одевайтесь! Масса плох, совсем плох!

Джесси встала во весь рост. В голове у неё вихрем пронеслись странные видения: покойная мать возле бабушкиной арфы, обветшалый дом Бродасов, больной дядя, доктор Томпсон с золотой цепочкой на жилете, нищета, разорение…

С детства Джесси знала, что на свете живут рядом господа и рабы, белые и чёрные; что белые — это её родичи, как бы они плохи ни были; что чёрные — это чужаки, как бы хороши они ни были. Что будет, если негры убегут с плантаций?

Она вышла на балкон, кутаясь в белый халат.

— Данкен Стюарт, — сказала она, — я не советую вам тратить время на поиски в лесу. Обыщите хижину Устричного Билла на берегу бухты…

Воцарилось минутное молчание. Потом Данкен снял шляпу и произнёс растроганным голосом:

— Мисс Джесси, вы глубоко порядочный человек!

Иорика Кимбса увозили на повозке в Кембридж. Рядом с длинной фурой с крутыми бортами, на которой возят сено, гарцевали несколько всадников с ружьями поперёк сёдел. Иорик был закован в цепи. В стороне стоял его старший сын Дэви и молча рассматривал страшное лицо отца с кровавым шрамом на лбу. Младший сын Эл стоял, ухватившись за свои курчавые волосёнки, и громко плакал. Несколько негритянок причитали рядом с ними.

Хопкинс произвёл своим бичом звук, похожий на ружейный выстрел. Негритянки замолчали. Эл вздрогнул и прижался к брату.

Повозка тронулась. Иорик поднял свои скованные руки и закричал диким голосом:

— «И будут шататься, и обезумеют при виде меча, который пошлю на них!» Проклята будь Джесси Бродас!…

Хопкинс обрушил на его плечи свой длинный бич. Иорик упал. Повозка ехала всё быстрее, копыта лошадей цокали, поднялось облако пыли.

Дэви и Эл опустились на колени. Издали, сквозь скрип колёс и перебор копыт, до них доносился голос отца. Он пел:

О, труби, — бог сказал Гавриилу, -

О, труби в трубу семь раз,

О, труби громовым раскатом

И спящих ото сна пробуди…

Познакомьтесь с другими лицами (белыми и цветными)

Десять лет прошло с тех пор, как в хижине Устричного Билла был найден и увезён в цепях Иорик Кимбс. Эдвард Бродас умер. Племянница его Джесси переехала в город Балтимор. А имением Бродаса стал управлять по завещанию покойника доктор Томпсон.

На лесной полянке звонко тюкали топоры. Бен Росс и его дочь Хэт рубили с двух сторон ствол старого дерева хикори.

Хикори — это род американского орешника, только очень больших размеров. Такие деревья растут сотнями лет. Под сводом зелени старинного хикори можно зачастую рассадить человек тридцать за столами и угощать их, как в гостиной. Так на Юге и поступают в летние месяцы, когда наезжает много гостей. Древесина у хикори очень тугая и плотная, топор звенит о неё, точно металл встречается с металлом.

Молодой лесоруб Дэви Кимбс стоял в стороне и, улыбаясь, глядел на состязание отца и дочери. Их блестящие топоры на длинных рукоятках сверкали в воздухе, как серебряные молнии. Щепки летели фонтаном.

— Хэй-о! — кричал Бен. — Возьмись-ка, Дэви, за топор и попробуй, что это за дерево! Гвозди можно делать из такого дерева! Оно стояло много лет и видело ещё, наверное, мингов с крашеными лицами, и слышало, как они шли по лесу так тихо, что белые и не догадывались, что индейцы близко. И тут — «фьюи-иззуф!»… Стрелы впивались белым в глотки. А теперь это дерево увидело Большого Бена с плантации и задрожало. Индейцы не трогали деревьев, а Большой Бен срубил его за пятнадцать минут вот этими руками.

Бен опёрся на топор.

— Ей-богу, мне жаль старика, — сказал он серьёзно. — Каждый раз, когда я рублю такого старожила, мне хочется снять шляпу и сказать: «Прости, дядя Хикори, прости обыкновенного негра, потому что он срубил тебя не по своей воле»…

— Ты его ещё не срубил, Бен, — сказал Дэви, — потому что ты не можешь срубить дерево, пока не выболтаешь всё, что у тебя на уме. Но твоя дочь уже почти срубила этого старожила.

Хэт всадила лезвие топора в ствол и вытерла пот со лба тыльной стороной ладони.

— Отец, — сказала она, — он качается. Лучше было бы тебе отойти на мою сторону.

— Хэй-о! — откликнулся Бен. — Дядя Хикори не упадёт, пока я не крикну ему: «Падай!» Постой! Он в самом деле качается…

Бен похлопал по стволу рукой и свистнул.

— Видал такую девку? — с восхищением сказал он. — Она таскает брёвна, пашет землю, гоняет бычью упряжку и рубит штабель дров за день, как мужские руки.

Хэт фыркнула. Она ещё и не то делала. Не так давно док Томпсон показывал её соседям на необыкновенной работе. Хэт одна тащила за канат баржу, гружённую камнем.

Данкен Стюарт (ныне уже владелец соседней плантации) так долго любовался этим зрелищем, что у него во рту погасла сигара. Потом он вынул сигару изо рта и сказал:

— Док, я плачу за эту тётку, как за взрослого полевого негра, тысячу двести, а?

— Я не отдам её за полторы, — важно сказал доктор, — таких рук вообще нет в Мэриленде.

Об этом целую неделю болтали в негритянском посёлке, причём разговор был обычный: продадут или не продадут. На этот раз все «тётки» в пёстрых головных повязках сошлись на одном — Хэт не продадут.

— О-хэй-о! — воскликнул Бен Росс, гладя старое дерево. — Она рубит, как лесоруб, но не может угадать, какая будет зима, по высоте шерсти мускусной крысы. А что она знает о дикой герани, или о водяной лилии, или о полёте сов?

— А зачем знать о герани, о лилии и о полёте сов? — спросил Дэви.

— Щенок! — презрительно сказал Бен. — Из листьев дикой герани делают настойку от простуды, а из корней водяной лилии варят жидкость, которая останавливает кровь. А полёт сов — хэй-о! — совсем не простое дело! У совы мягкие перья — она проходит через воздух, как игла через рубашку, без всякого шума. И у сов есть дороги.

— Дороги?

— Да, молодой глупый негр, совы не летят куда попало. Они знают тропу в воздухе, как ты знаешь тропу в лесу. Без дороги ты пропадёшь в лесу, а сова пропадёт в воздухе.

Дэви покачал головой с сомнением.

— Вы, щенки, думаете, что Большой Бен сошёл с ума от старости. Вы не верите в приметы и считаете нас старыми дикарями. Случись вам сбиться с тропинки — вы начнёте ломать кусты и ветки, как коровы. Шум пойдёт на всё графство. Надо учиться ходить по лесу так, чтобы не спугнуть птицу в гнезде.

Дэви посмотрел на Бена внимательно:

— И ты умеешь, дядя Бен?

— Хей-о-о! Хэт, покажи ему, как я тебя учил!

Хэт нырнула в кусты одним движением и мгновенно исчезла. Дэви внимательно глядел ей вслед, но ни один листик не шелохнулся, ни одна ветка не согнулась, ни один звук не донёсся из-за куста. Дэви осмотрел куст. Следа Хэт не было — даже трава не была примята.

— Пустяки, она сидит где-нибудь за деревом, — пробурчал Дэви и осмотрел все соседние деревья. Хэт не было.

Дэви вышел на полянку и почесал лоб. Больше всего его смутило отсутствие следов и полное безмолвие.

— Дядя Бен, — сказал он, — это фокус. Она где-нибудь притаилась?

Бен покачал головой.

— Она обходит всю поляну кругом, — промолвил он, — а ты уже нашумел бы так, что белые спохватились бы в одну минуту. Подожди немного. Лучше не сходи с места, а то скажешь, что тебя обманули. И молчи.

Дэви терпеливо молчал минут десять. Кругом стояла полная тишина.

— Хватит, дядя Бен! — не выдержал Дэви. — Крикни ей, чтобы она вернулась.

— Кричать не надо, — небрежно сказал Бен, — потому что она уже вернулась. Она сидит над твоей головой.

Дэви поднял голову и увидел на кленовом суку улыбающуюся Хэт.

— Я уже давно здесь! — крикнула Хэт и соскочила с трёхметровой высоты, как будто у неё за спиной были крылья.

— Ты ходишь, как индеец! — с восхищением сказал Дэви.

— Хэй-о! — осклабился Бен. — Индейцы ходят лучше. Я учил её ходить так же с тяжёлым мешком на спине. Индеец пронесёт на спине молодого оленя, и ты его не заметишь в четырёх шагах. А всё-таки она не умеет делать отвар из коры кедра.

— А зачем нужен отвар из коры кедра? — спросил Дэви.

— Чтобы живот не болел… — процедил сквозь зубы Бен с таким видом, будто его спросили: «Зачем нужны небо и земля?» — Вы и десятой доли того не знаете, что следует знать каждому лесорубу, — продолжал он, опираясь спиной о древесный ствол и вынимая из кармана самодельную трубку. — Лес — это особое графство, и в этом графстве особые законы. Ходить по тропинкам умеет всякий, у кого есть глаза. Но только настоящий лесоруб умеет ходить по тем местам, где нет никаких тропинок и где нет людей. И даже ночью… Ты, конечно, спросишь: «Как можно ходить ночью по лесу, без дороги?» Тогда я скажу тебе, молодой и неразумный человек, что ночью над тобой есть небо, а в небе есть звёзды. Ты, конечно, ничего не понял?… Я так и думал. Закрой глаза, и ты пройдёшь ночью через дикий лес, если у тебя есть пальцы и ты можешь найти мох на коре дерева. Ты опять ничего не понял?… Это потому, что ты не знаешь, что такое лес и сколько в нём тайн. Ты даже не можешь сосчитать, сколько лет стояло дерево и сколько ещё простоит…

Бен не докончил своей речи. Ствол подрубленного хикори, на который он опирался своей широкой спиной, вдруг качнулся. Дерево крякнуло. Его густая крона задвигалась сначала едва заметно, а потом описала большую дугу, и старый хикори ударил о землю с силой большого пушечного ядра, с треском ломая сучья соседних деревьев.

Бен долго стоял в раздумье над упавшим великаном. Потом он снял шляпу, вытащил из-под рубашки амулет и поцеловал его.

— Это дядя Лес, — сказал Бен. — Дядя Лес хотел напомнить мне, что незачем болтать лишнее… Детки, беритесь за топоры!

Топоры деловито и звонко стучали, когда на делянке появился управляющий Хопкинс верхом на рыжей низкорослой кобыле. Хопкинс не постарел с тех пор, как отвёз Иорика Кимбса в цепях на невольничий торг в Кембридже. Он был такой же грубый, загорелый, усатый, как в прошлые времена, когда его называли «Удар грома». И бич всё так же оглушительно стрелял в его умелых руках.

Но теперь порядки были иные. Доктор Томпсон требовал, чтобы негры работали «по-настоящему» и чтобы Хопкинс не спускал с них глаз. Поэтому управляющий ездил на своей кобыле по целым дням и то и дело осматривал и пересчитывал работников. И сейчас он внимательно осмотрел лесорубов.

— Почему не поёте? — спросил он.

— Масса Хопкинс, — сказал Бен, — очень нехорошо на порубке петь, потому что чем больше поёшь, тем меньше рубишь. Полевой негр может петь, у него нет в руках топора…

— Вы покончили с этим деревом? — спросил Хопкинс. — Когда сделаете всё, что вам положено, не забудьте немедленно сдать оружие мне в руки.

— Извините, масса Хопкинс, — смущённо проговорил Бен, — разве топор — оружие?

— Оружием может быть даже гиря из бакалейной лавки, — строго сказал Хопкинс. — Ты, Бен Росс, единственный чёрный у мистера Томпсона, которому выдаются топоры для работы. Покойный Эдвард Бродас разрешал тебе держать топоры дома, а теперь они ночью должны лежать у меня под замком, кроме твоего собственного. Теперь у нас порядок, и, если хоть один топор у твоих людей пропадёт, я с тебя шкуру спущу!

«Удар грома» уехал, а Бен сердито сплюнул ему вслед. Никогда ещё Большой Бен не слышал выговоров.

Хопкинс выехал на дорогу. Навстречу ему шла высокая, стройная негритянская девочка лет пятнадцати, с корзиной, и пела во весь голос:

Строят дорогу в лесу,

Шпалы и рельсы кладут,

Чёрных пустят в вагон,

Белых не повезут…

— Почему поёшь, Джейн? — хмуро спросил Хопкинс.

— Вы сами приказали, масса Хопкинс.

— Что несёшь?

— Овощи, масса Хопкинс. В большой дом, масса Хопкинс.

— Покажи.

Джейн проницательно посмотрела на него своими большими глазами и приоткрыла корзину. В корзине лежали помидоры.

— Я не приказывал орать на дороге, рядом с большим домом, — сказал Хопкинс и поскакал в поле, где в гуще хлопка пестрели цветные головные повязки жниц.

Джейн не пошла в большой дом. Как только Хопкинс скрылся в отдалении, она свернула в лес. Через несколько минут она была на полянке, где Большой Бен со своими помощниками рубил сучья поваленного дерева.

Завидев её, Дэви Кимбс бросил топор и вытер пот со лба.

— Здравствуй, Джейн, — сказал он. — Что несёшь?

Джейн подошла к нему поближе и проговорила вполголоса:

— То, что ты просил, Дэви.

Молодой лесоруб смущённо посмотрел на Хэт. Та оперлась на топор и оглядела Джейн с головы до ног.

— Что-нибудь не очень тяжёлое, — сказала она, ухмыльнувшись. — Наверное, овощи для господского стола?

Джейн повезло — с десятилетнего возраста её отобрали в качестве горничной для большого дома. На такую чистую работу ставили только самых миловидных девушек.

«Полевые руки» относились к ним с презрением. «Подумайте, — брезгливо говорила старая Рит, — они даже с мылом моются!»

Хэт подошла к Джейн и приоткрыла корзину.

— Так и есть, помидоры… Как здоровье массы Томпсона?

Джейн обиженно сложила яркие губы и прищурила глаза.

По сравнению с коренастой, широкой Хэт она выглядела городской барышней. На ней был полосатый передник и белая косынка вокруг шеи. Но что больше всего раздражало дочь Большого Бена — это верёвочные туфли на ногах Джейн. Хэт никогда не носила обуви.

— Ты зашла поболтать с Дэви о модах на ботинки? — спросила она.

Джейн вспыхнула, но сдержалась. Отвечать колкостями Хэт она не могла, потому что Хэт была старше и, как и все взрослые негритянки, носила пёструю головную повязку. Курчавые волосы Джейн были украшены только цветком.

— Я пришла по делу, — коротко отвечала она.

Джейн порылась в корзине и вытащила из-под помидоров книжку.

— Ох, — сказал Бен, — пожалуй, лучше я закрою глаза. Я тут старший, и с меня Хопкинс шкуру спустит.

Неграм запрещалось не только учиться читать, но даже держать в руках книги. За обучение негра грамоте преследовали и самого негра, и его хозяина.

Дэви неумело взял в руки книжку, повертел её и, наконец, по картинкам определил, где верх и низ. На картинке были изображены мальчик и девочка. На мальчике была соломенная шляпа с бантом и ярко начищенные сапожки. На девочке была юбочка, кружевные панталончики и туфельки, завязанные ленточками. Они чинно шли в церковь, взявшись за руки. С неба на них торжественно смотрело лицо Бенджамина Франклина. Несомненно, эти примерные дети направлялись в воскресную школу.

— Где же буква «А»? — спросил Дэви.

Джейн указала на неё пальцем. Дэви тоже почтительно притронулся пальцем к этой букве. Вид у него был такой, точно он принимал военную присягу.

— Ребята, спрячьте это! — сказал Бен. — Мне надоело стоять с закрытыми глазами. Всё-таки по этой штуке не узнаешь, когда прилетят дикие утки.

— По этой штуке можно всё узнать, — сказала Джейн. — Всего двадцать шесть значков. А тот, кто их знает, уже другой человек.

— Свободный? — иронически спросила Хэт.

— Избитый палкой, — сказал Бен, — и проданный на глубокий Юг.

— Пусть меня забьют до смерти, — сказал Дэви, — но я выучу буквы. И Джейн мне поможет. Поможешь, Джейн?

— Да, Дэви, — сказала Джейн, — я ничего не боюсь.

— Храбрый народ эти негры, — пробормотал Бен, а Хэт вздохнула.

Они изучали эту книгу в хижине Устричного Билла при свете очага. Снаружи мерно вздыхал прибой.

— Убей меня бог! — тоскливо промолвил Дэви. — Я понимаю, что это значит «дорога», но никак не найду, куда делось проклятое «А»!

— Оно вот здесь, в конце, — сказала Джейн. — Я не скажу наверное, но мне кажется, что это в конце. «А» должно быть с перекладиной.

— Тут есть ещё одна штука с перекладиной, — объявил Дэви. — И они постоянно путаются.

— Вероятно, это «Н», — предположила Джейн.

Дэви сокрушённо покачал головой и закрыл букварь. Первый урок не очень много ему дал. Бедняга Дэви думал, что научиться грамоте можно за один вечер.

Джейн вздохнула и вытерла глаза ладонью. Ей очень хотелось, чтобы Дэви умел читать, и она готова была заплакать.

— Ну, хватит, Джейн, — сказал Дэви, — не стоит из-за этого огорчаться. Надо попросить Сэма Грина. Может быть, он согласится научить нас?

— Книжник? О, Дэви, он стал совсем нехороший. С тех пор как его освободили, у него глаза бегают во все стороны. Он бродит по лесу и то и дело хватается руками за голову.

— Но он всё знает! — восторженно произнёс Дэви. — Он что-то говорил про подземную дорогу, но не договорил, потому что его оборвал Дигби Пинч.

— Про подземную дорогу?

— Да, — тихо сказал Дэви. — В лесу есть подземная дорога. Но про это не надо никому рассказывать.

— Под деревьями? Под корнями?

— Я думаю, ещё глубже, Джейн.

— В середине земли?

— Не знаю, Джейн. Очень глубоко, я думаю. Ты слышала про остров?

Джейн слышала про «остров» не раз. Негры в посёлке говорили, что где-то, в самой глубине леса, есть «остров», окружённый болотом. Когда-то там жили пираты, и до сих пор там возле окаменевшего костра лежат их скелеты. Потому что в бурную ночь бог убил их молнией за ужасные грехи.

— Так вот, Джейн, я думаю, что на этом острове начинается подземная дорога и по ней ходят паровозы. Но станции не видно. Всё под землёй.

— Куда ведёт эта дорога?

— На Север, Джейн. В свободные штаты.

Джейн задумалась.

— На Севере очень холодно, — сказала она, — люди замерзают на порогах своих жилищ, и, говорят, даже водопады замерзают. Там лютый мороз.

— Но там свобода, Джейн.

Джейн откинулась назад, и её большие глаза сверкнули в свете очага. Дэви взял её за руку. Рука у него была грубая, большая и тёплая.

— Мы найдём остров, Джейн, да? Что ты молчишь?

— Большой Бен, наверное, знает, — прошептала Джейн.

— Большой Бен ничего не скажет. Он боится даже думать об этом. Мы найдём его сами.

— И уедем?

— И уедем на Север. И сын Книжника поедет.

— Сэм-младший? Ты говорил с ним?

— Я знаю. Он уже совсем собрался.

Джейн долго молчала и разглядывала сонные головки своих младших братьев и сестёр, которые торчали из-под большого лоскутного одеяла.

— Ступай домой, Дэви, — сказала она, — в посёлке могут хватиться, что тебя нет.

— Но ты поедешь со мной?

— Поеду, — сказала Джейн одним дыханием.

— Даже если водопад замёрзнет?

— Даже если замёрзнет!

И она прижала к груди букварь.

«Я не останусь здесь»

Доктор Томпсон сидел на том самом красном диване где когда-то отдыхал Эдвард Бродас. Доктор читал газету и настроение у него ухудшалось, по мере того как он переходил от колонки к колонке.

Он бросил газету, уныло посмотрел на запылённый чехол, прикрывавший старинную арфу, потеребил пальцами золотую цепочку на жилете и, обращаясь к Хопкинсу, который сидел напротив него в кресле, изрёк внушительным голосом:

— Да будет так!

— Прекрасно, сэр! — отозвался Хопкинс, раскрывая толстую книгу бухгалтерского типа. — Перейдём прямо к делу. Список на большую продажу…

— Список составить легче всего, — мрачно заметил доктор, — а вот в газете написано, что в Джорджии упали цены на хлопок, а заодно и на полевые руки.

— Совершенно верно, сэр. Больше шестисот долларов за взрослого негра сейчас не дают. Торговец говорит, что за мэрилендских черномазых платят даже меньше, потому что негры в этом штате избалованны.

— Придётся продать человек десять, Хопкинс, — сказал доктор.

— Не десять, а двенадцать, сэр, если вам угодно, чтобы счета сошлись.

Хопкинс стал водить толстым, негнущимся пальцем по строчкам.

— Сэм Грин-младший, двадцать лет, пятьсот долларов.

— Сын проповедника? Я бы отдал его и подешевле. Плохой негр.

— Утверждено, сэр! Следующий номер: Гарриет Росс, девятнадцать лет, шестьсот долларов.

Томпсон нахмурился:

— Гарриет Росс продать за шестьсот долларов! Немыслимо!

— Заметьте, сэр, что за неё платят, как за взрослого мужчину.

— Немыслимо! — повторил доктор почти обиженным голосом. — Эти торгаши не понимают, что воспитать негра стоит большого труда. Они думают, что господь посылает нам полевые руки с неба. Мы труженики!

— Разрешите сказать, сэр, что это всё-таки не негр, а негритянка, да ещё с дурным характером…

— Какое мне дело до её характера! — возмутился доктор. — Данкен Стюарт предлагал мне за неё вдвое больше! Если цены упали, то я могу подождать, пока они поднимутся. Продайте вместо неё двух девок поздоровее.

— Можно было бы продать Джейн Баули для домашних услуг, — мечтательно сказал Хопкинс. — Дали бы все шестьсот, пожалуй…

— Дочь Устричного Билла? Вы удивляете меня, Хопкинс! Остаётся продать фамильное серебро и лучших лошадей. Нельзя же всё продавать!

— Вы знаете моё мнение, сэр. Я думаю, что именно эти изнеженные горничные в передничках и создали нам славу покровителей негров. Эти девушки скоро начнут душиться гелиотропом и ходить в театр. А зачем они нужны?

— Затем же, зачем нужен каменный подъезд вместо деревянного крыльца. Именно затем, чтобы нас, землевладельцев старинного штата Мэриленд, не смешивали с фермерами и всяким сбродом, который приезжает к нам из-за океана!

Томпсон откинулся на спинку дивана и распушил бакенбарды. На лице его появилось такое величие, что Хопкинс не стал с ним спорить и углубился в список очередных жертв «большой продажи».

Когда было оглашено завещание Эдварда Бродаса, в котором ясно было написано: «…предоставляю принадлежащему мне цветному мужчине Сэмюэлю Грину-старшему, прозванному Книжником, свободу от личной зависимости, не распространяющуюся на его детей»… — когда было оглашено это завещание, Книжник стоял в дверях вместе с группой негров — домашних слуг, допущенных к торжественной церемонии.

Слова эти прозвучали для него, как труба Страшного суда.

Он закрыл лицо руками и убежал в лес. Там он упал на траву и некоторое время плакал. Потом он стал целовать землю, и траву, и листья на кустах, и корни деревьев. Потом он обессилел и долго лежал на спине, глядя на бледно-голубое небо, по которому морской ветер медленно гнал высокие розовые облака.

— Свободен, — повторял он, — свободен, свободен!… Могу уехать или остаться. Могу идти куда хочу. Делать что хочу. Я! Хочу! Могу! Имею право! Я…

Слова путались у него на языке. Книжнику было уже больше сорока лет. В течение этих сорока лет он привык к мысли о том, что со дня рождения попал в тюрьму, из которой нет выхода. И вот — невидимая тюремная стена рухнула. Ему, Сэму Грину-старшему, предоставлено право надеяться и думать о завтрашнем дне.

Всё это было так сложно, что Сэм не в состоянии был в этом разобраться. Казалось, кругом ничто не изменилось: воздух был тот же, и лес тот же, и трава та же, и церковный колокол в Бактауне звонил всё тем же вялым, надтреснутым звуком. Но во всём этом было что-то новое, невиданное, удивительное и даже пугающее.

Можно начать жить по-новому и в сорок лет. Говорят, даже в пятьдесят ещё не поздно. Вот если пристроить мальчишку… Сэм провёл рукой по лицу. В завещании ясно сказано: «…не распространяющуюся на его детей». Сэм Грин-младший остаётся рабом.

Бросить сына и уехать нельзя. Но Книжник и не мечтал о том, чтобы уехать. Он останется здесь. Он будет просыпаться и думать о том, что он больше не раб. Весь день он будет ходить выпрямившись. Если на него внимательно посмотрит белый, он не будет больше отводить глаза. Он взглянет в лицо белому и скажет: «Добрый день, сэр». Вечером он будет засыпать с мыслью о том, что он больше не раб. Он будет носить свою свободу, как щит господень…

Тут Книжник вспомнил, что не успел возблагодарить господа за освобождение. Он покачал головой, стал на колени и пытался произнести «благословен еси, создатель», но слова не шли у него с языка. В таких случаях хорошо помогает святая библия, нужно только вспомнить подходящий текст. «Пойте господу, вся земля, благовествуйте изо дня в день спасение его». Нет, как будто не то. «О сём радуйтесь»… Нет, опять не то. «Благодарение за всех человеков»… За всех людей? И за тех, кто остался в рабстве? За что же благодарить?

У Сэма Грина сжалось сердце. Итак, он будет теперь один среди рабов и рабовладельцев. Рабы будут завидовать ему, а рабовладельцы будут его презирать. Может ли он считать себя американцем? Он родился в Америке, он прожил всю жизнь в Америке, он свободный человек, но он не американец. Как это понять?

Книжник поднялся с земли и побрёл в посёлок с опущенной головой.

Первый человек, которого он встретил, был Устричный Билл,! Тот посмотрел на свободного Сэма, громко щёлкнул языком и прошёл мимо.

Вторым человеком был Хопкинс. Поравнявшись с ним, Сэм поднял голову, посмотрел надсмотрщику в глаза и произнёс: «Добрый день, сэр».

Хопкинс усмехнулся, поднял плеть, без особого ожесточения ударил Сэма по лицу и поехал дальше.

Свободный человек закрыл лицо руками и побежал в свою хижину. Там он лежал сутки лицом вниз, ничего не ел и только изредка стонал.

С тех пор Книжник стал вести себя странно. Он продолжал проповедовать, но проповеди его были бессвязны и причудливы. Он всё меньше говорил о боге и всё больше о справедливости. Он метался по лужайке перед неграми, размахивал руками, кричал и сердился, как будто его обидели. Доктор Томпсон однажды выслушал его речь, расхохотался и объявил, что «негру так же нужна свобода, как курице рога». В посёлке говорили, что Сэм Грин рехнулся. Старые негритянки видели, как Книжник шагает по тропинке с каким-то предметом, завёрнутым в коричневую тряпку. Он так торопился, словно за ним гналась свора собак, и при этом нелепо подпрыгивал. Бежал он в лес и пропадал в чаще деревьев по целым дням. Жил он подачками — ему приносили из хижин скудные остатки пищи, огрызки свинины, маисовые лепёшки, иногда сухари.

Насчёт таинственного предмета в коричневой тряпке — старухи божились, что это библия.

Наступила осень, которую в посёлке называли просто «урожай». Южные негры не знали ни месяцев, ни чисел, ни названий времён года и даже отдельные годы называли по событиям. Так, например, год смерти Эдварда Бродаса назывался «годом покойного массы». Был ещё «год ранних морозов», который случился за несколько лет до похорон Бродаса. Говорили, что в старину был «год большого шторма», когда разрушило весь посёлок и сорвало крышу с церкви в Бактауне, но об этом времени остались только смутные воспоминания.

Жатва шла, как всегда, под наблюдением Хопкинса. Пёстрые головные повязки двигались рядами. Среди жниц работала серпом и Хэт Росс и присоединяла свой хрипловатый голос к хору, который непрерывно пел о библейском силаче Самсоне: о том, как он «взялся за столб одной рукой — и стены закачались, взялся за столб другой рукой — и рухнул потолок».

Впереди работали мужчины. Они тоже пели о Самсоне, и работа шла почти бездумно. Так работают люди, которым нет дела ни до урожая, ни до богатства хозяина. Всё сводится к тому, чтобы проделать ряд заученных движений, посматривая уголком глаза то на надсмотрщика, то на солнце, которое — господи прости! — кажется, замерло на одном месте и никак не может уйти на запад. Песня погоняла рабов, как бич; они механически повторяли одни и те же движения и только изредка смахивали пот со лба.

Хэт была музыкальной девушкой. Она была тем, что на Юге называют «доброе ухо», и чувствовала, что песня не ладится. Потом она стала прислушиваться и поняла, что кто-то поёт неправильно. Мужской голос мешал. Потом она определила, откуда доносится этот голос. Это был Сэм Грин-младший, сын проповедника, очень худой, высокий и нескладный молодой человек. Хэт прислушалась внимательнее и наконец поняла, в чём дело: Сэм пел другую песню.

Солнце светило, и гром гремел,

И господь воззвал с небес:

«Будь храбр, пророк, будь уверен и смел,

Не оставайся здесь!»

Иду к Иисусу, иду домой,

Тайно бреду через лес,

Что б ни случилось в пути со мной,

Я не останусь здесь…

Хэт удивлённо посмотрела на Сэма. Это была песня повстанцев Ната Тэрнера, которого повесили в Виргинии много лет назад. Песня была запрещена. За «песню Тэрнера» били палками и сажали в тюрьму, и самые её звуки заставляли надсмотрщиков хвататься за оружие. Но Хопкинс ничего не слышал.

Под взглядом Хэт Сэм отвёл глаза и замолчал. Хор продолжал греметь про Самсона. И вдруг Сэм побежал, сжимая широкий нож, который заменял жнецам серп.

Хопкинс не сразу спохватился. Он находился в другом конце поля, шагах в тридцати от лошади, которую держал под уздцы негр. Работники единодушно отвернулись от Сэма и сделали вид, что ничего не заметили. Кто-то из пожилых негров остановился и стал медленно вытирать со лба пот — вероятно, с тем чтобы вывести из себя надсмотрщика. Хопкинс подошёл к нему и пнул его коленом в спину.

— Собака! — рявкнул он. — Я тебе покажу, как даром есть хлеб своего хозяина!

— Масса Хопкинс, — жалобно сказал негр, — мне уже много лет, я помню «год ранних морозов», тело у меня устаёт, масса Хопкинс…

— Тогда подыхай скорее, дармоед! — орал Хопкинс. — Кому ты нужен на свете, если ты не работаешь?

— Я ведь только вытер лоб, масса Хопкинс, — оправдывался пожилой человек, — я и в мыслях не имел лентяйничать. Пот льётся со лба, мешает работать. Господь видит, что я не вру, я всегда работал хорошо. Но господь так устроил, что я вспотел…

— Хватит болтать! — взбесился Хопкинс. — Не то я тебя отхлещу бичом! Я вас всех знаю наизусть. Вы стараетесь болтать побольше, а потом будете клясться, что масса Хопкинс обратился к вам с вопросом. Изучил я ваше проклятое племя — вы хитры, как лисицы! Эй, вы, остальные! Что это за ужимки? Почему остановились? Кто вам приказал отдыхать?… Что такое? Где Сэм Грин?

Все головы наклонились, и серпы дружно заработали. Надсмотрщик не очень-то быстро соображал. Обычно рабы бежали либо ночью, либо в воскресенье, либо под Новый год. Бегство прямо с поля было редкостью. Прошло несколько минут, прежде чем Хопкинса осенила мысль, что Сэм Грин «не остался здесь»! Надсмотрщик рванулся к лошади, которую предусмотрительный конюх оттащил подальше.

Хопкинс вскочил в седло и поднял лошадь в галоп. Прежде чем исчезнуть, он успел крикнуть двум-трём молодым людям, и в том числе Хэт Росс, чтобы они следовали за ним.

Вся беда Хопкинса состояла в том, что у него не было помощников. Двое его подручных уехали в Кембридж следить за погрузкой леса и там основательно напились. Хопкинс звал негров на помощь главным образом потому, что боялся, чтобы именно эти негры не сбежали в его отсутствие.

Молодые люди последовали за ним не слишком быстро. С виду они бежали, но шажки у них неожиданно стали короткие. Они усиленно перебирали ногами и подняли тучу пыли, но продвигались вперёд не быстрее спокойно шагающего пешехода. Только минут через пятнадцать они обнаружили лошадь Хопкинса, привязанную к забору возле амбара, где обычно хранилось зерно.

Голос Хопкинса глухо доносился изнутри амбара:

— Брось нож, мерзавец, говорю тебе! Брось нож, а то я тебя пристрелю, как бешеного пса!

— Лучше я умру, — отвечал отчаянный голос Сэма Грина, — но живым вы меня не возьмёте!

Молодые люди сокрушённо переглянулись.

— Догнал! — процедила сквозь зубы Хэт.

Хопкинс вынырнул из амбара красный, всклокоченный, без шляпы, с револьвером в руке.

— Сюда! — крикнул он. — Помогите мне связать этого подлеца! Я бы его ухлопал, но он стоит пятьсот долларов!

— Понимаете, масса Хопкинс, — рассудительно сказал один из молодых людей, — конечно, мы обязаны вам помочь, и, как вы видите, мы стараемся изо всех сил. Но если он начнёт отбиваться ножом, то получится нехорошо. Вдруг он убьёт одного из нас, а то ещё и двоих, и это обойдётся массе Томпсону ещё дороже. Поэтому, как я полагаю, масса Хопкинс, не худо было бы нам сходить на поле и взять хотя бы два-три серпа да, пожалуй, прихватить топор, и связку верёвок, и повозку…

— Закрой рот, чёрная скотина!… Хэт Росс, ступай сюда!

Он снова нырнул в амбар.

Хэт медленно подошла к строению и стала вглядываться в темноту.

Картина была диковинная. Хопкинс с револьвером прыгал около весов, на которых лежали мешки с зерном. Сэм выглядывал из-за мешков и, держа нож клинком вверх, бросался то в одну, то в другую сторону. Глаза его блестели, и всё тело напряглось. Похоже было на то, что он собирается метнуть нож в надсмотрщика.

— Хэт, заходи сзади! — ревел Хопкинс. — Хватай его за плечи! Да двигайся же быстрее, образина!

Хэт замерла на месте. Танец вокруг весов продолжался.

— Хэт Росс, делай, что тебе приказывают! — надрывался Хопкинс. — Душу выколочу!

Хэт не сдвинулась с места. Сэм неожиданно сделал прыжок через весь амбар, промчался мимо Хэт и выскочил наружу. Хопкинс бросился за ним, но наткнулся на Хэт, которая загородила ему выход. Хопкинс ударил её кулаком. С таким же успехом он мог бы ударить по гранитной стене.

Хопкинс отскочил назад и зарычал. У него не хватало слов. Он схватил с весов двухфунтовую чугунную гирю. Гиря описала дугу в воздухе и ударила Хэт в лоб. Девушка покачнулась и свалилась на спину. Надсмотрщик перепрыгнул через неё и оказался на лужайке, где мирно мотала головой его лошадь. Ни Сэма Грина, ни молодых негров не было. Где-то вдали слышались зычные голоса: «Держи его!», «Заходи правее!», «Ещё правее!», но Хопкинс был слишком опытным человеком, чтобы поверить этим голосам. Он знал, что негры подняли шум где-нибудь в стороне, чтобы отвлечь его внимание. Ему оставалось только выругаться, сунуть револьвер в кобуру и вскочить на лошадь.

Хэт Росс лежала на спине, распластав руки. Из-под головы у неё текла и впитывалась в песок густая струя крови.

Где начинается дорога?

Она лежала в хижине Россов до рождества. Сначала она ощущала только запахи: дым очага, запах жареной свинины, едкий и терпкий запах лекарственных трав. Постоянный тонкий звон в ушах сменился глухотой, а потом она начала слышать звуки: бормотание старой Рит, которая по нескольку раз в день молилась богу за её спасение, потрескивание хвороста и щепок в очаге, шелестящую дробь дождя по тростниковой крыше и назойливые голоса соседок, которые радостно толковали, что «такую девку продать нельзя — у неё дыра во лбу, её никто и за четверть цены не купит». И в самом деле, у неё была дыра в лобной кости. Старая Рит сухо отвечала на расспросы женщин, что всё, конечно, будет, как господь захочет, но она, Рит, и не такие раны лечила. Жар иногда тряс ослабевшую Хэт. Перед глазами у неё плыли белые, зелёные и красные огоньки, как на пароходах в бухте. Огоньки становились крупнее и превращались в звёзды. Звёзды не стояли на месте, а метались по небу. Потом всходило солнце, и она видела зелёные холмы и большую реку, и в лицо ей дул прохладный ветер. Ей сразу становилось легче, и она засыпала.

С улицы действительно тянуло холодным воздухом. Год приближался к концу. Бен притащил «святочное полено», размером с доброе бревно, и стал потихоньку размачивать его в воде, чтобы оно не горело, а тлело, потому что работа на плантациях не возобновлялась, пока не сгорят все святочные поленья. Рождество праздновалось по десятку дней, а иногда и больше.

К праздникам Хэт уже могла подниматься на локте, иногда сидеть. Когда у неё голова не болела, она даже улыбалась судорожной улыбкой. Она слышала звуки банджо, которое наигрывало «Сон дьявола», слышала хоровое пение. На банджо играл Джон Табмен, свободный негр, местный музыкант и весельчак.

По стуку подошв Хэт догадывалась, что на улице пляшут.

Негры надевали грубые ботинки, которые выдавались взрослым по паре в год. Носили их только по большим праздникам или в очень холодную погоду. Самих танцев Хэт, конечно, увидеть не могла, но представляла себе облако пыли, которое поднимали обутые парни и девушки на улице, разгорячённые, потные лица танцоров со сверкающими белками глаз и их резкие движения, которые они проделывали под стук самодельных барабанов и ритмичный лепет банджо. Музыкант Джон Табмен иногда подходил к двери хижины Россов и напевал что-нибудь — смешное. Он был другом семьи — белозубый, дюжий, всегда смеющийся парень с лукавыми глазами и широким, вздёрнутым носом.

— Выходи плясать, Хэт, — пел он, — или ждать мне до следующего рождества?…

— Подождёшь, — отвечала Хэт, — а не хочешь ждать, приглашай другую.

Снаружи слышались хохот и крики. Там было человек десять, и все разом пускались в пляс с такими воплями, что старая Рит бросала в них щепками и разгоняла хворостиной.

По ночам Хэт снилось, что невидимая рука протягивает ей пистолет. Перед ней мелькает жирное лицо доктора Томпсона. Он целится в Хэт из ружья, но она первая спускает курок. Она просыпалась с криком: «Он убит!» — вся в поту. Бен глядел на неё и качал головой:

— Кто убит, Хэт?

— Хозяин.

— Кто его убил?

Хэт не отвечала. Она вглядывалась в темноту, будто старалась что-то там разглядеть.

— Змею нельзя ранить, — шептала она, — её надо убить.

Бен долго смотрел на дочь.

— Что же будет с тобой, Хэт?

— Я буду свободна.

— Ты убьёшь массу Томпсона!

— Я убью рабство своими руками!

К весне она поправилась. Время продажи негров — новый год, «день разбитых сердец», — давно миновало. Но, когда она вышла в поле, мальчик-водонос принёс свежую новость из большого дома: Хэт Росс продали в Джорджию за двести долларов. Работорговец купил её именно потому, что у неё была отметка на лбу. С таким знаком никуда не скроешься.

Хэт увели в большой дом прямо с поля, задолго до окончания рабочего дня. На этот раз оба помощника Хопкинса были на своих постах и шли рядом с ней, положив руку на кобуру револьвера. Выглядело это так, как будто Хэт Росс арестовали за тяжкое преступление. В большом доме её заперли в сарай и приковали цепью к столбу. Туда ей принесли и обед — необыкновенно обильный для «полевой негритянки». Часа через два в сарай вошли Хопкинс и оба помощника.

— Хэт Росс, — строго сказал надсмотрщик, — хотя ты и заслуживаешь наказания, но мистер Томпсон по своей доброте решил тебя не наказывать. Ты продана мистеру Льюису, который доставит тебя в Кембридж. Вероятно, тебя отвезут в Джорджию, но это уже нас не касается. Если ты будешь вести себя хорошо, доктор Томпсон со временем постарается тебя выкупить. Про землевладельцев штата Мэриленд никак нельзя сказать, что они непорядочные люди. Думаю, что там, в Джорджии, ты поймёшь, что такое настоящая полевая работа и как легко живётся черномазым в нашем штате. Вставай и не вздумай выкинуть ещё какой-нибудь фокус.

У Хопкинса был такой благостный вид, словно он не отправлял человека на продажу, а напутствовал детей перед окончанием занятий в воскресной школе. Хэт вывели во двор, где с опущенными головами стояли Бен Росс и старая Рит. Перед самым сараем находился крытый фургон, на облучке которого сидели возница-негр и мистер Льюис — тщедушный человек с узкой бородкой, в золотых очках. Работорговец бегло осмотрел Хэт и удовлетворённо кивнул головой. Вероятно, он считал, что здоровенная чёрная «девка», купленная за двести долларов, принесёт ему никак не меньше ста процентов дохода, а об остальном можно и не заботиться.

— Прощай, Хэт, — глухо сказал Большой Бен, когда дочь проходила мимо него, — не давай себя ломать.

— Меня нельзя сломать, — ответила Хэт, — убить можно.

Старая Рит бросилась было за дочерью, но её оттащили, и она замерла, уцепившись за руку мужа.

Хэт в последний раз поглядела на своих родителей и скрылась во тьме фургона. Хопкинс привязал её к скамейке и влез на лошадь. Щёлкнул бич, поднялось облако пыли, и фургон выехал на дорогу в Кембридж.

Внутри фургона было душно. Хэт покачивалась из стороны в сторону, прислушиваясь к мерному цоканью копыт лошади Хопкинса. Потом её стал одолевать сон, но это был странный сон: у Хэт похолодели губы, руки и ноги, перед глазами пронеслись зелёные, белые и красные звёзды, мелькнула оранжевая полоса, похожая на зарю, и всё погрузилось во мрак. Ей казалось, что она чувствует колыхание фургона, но затем и это пропало. Очнулась она на траве. Она лежала на спине, а над ней склонились бородка и золотые очки мистера Льюиса.

— Очнулась, — задумчиво произнёс мистер Льюис. — Дрянь дело, совсем дрянь… И часто это с тобой бывает?

— Что — бывает? — с трудом переспросила Хэт.

— Обмороки, вот что, любезная, — сказал Льюис. — Долго ты валялась с этой дыркой во лбу?

— Очень долго, масса Льюис.

Мистер Льюис вздохнул и прошёлся по лужайке, заложив руки за спину.

— Чем тебя угостили в лоб, любезная?

— Гирей, масса Льюис.

— Сколько весила эта гиря?

— Говорят, два фунта, масса.

— Гм… Смотря, с какого расстояния и с какой силой её запустили… Двести долларов… Гм… Обмороки… Гм… В общем, мне тебя всучили.

Мистер Льюис произнёс это с явным раздражением.

— Садись в фургон, любезная, — сказал он.

На этот раз её не привязали к скамейке, да и Хопкинс куда-то исчез. Фургон колыхался, голова у Хэт мучительно болела. Она сама испугалась слова «обморок». До сих пор ей не приходилось его слышать. Вероятно, это какая-то болезнь.

Фургон колыхался долго и к сумеркам остановился.

— Выходи, любезная, — раздался голос Льюиса.

Хэт вылезла и увидела знакомые очертания большого дома. Её привезли обратно. Ей долго пришлось ждать во дворе. Из дома доносились ожесточённо спорящие голоса: визгливый голосок Льюиса и бархатный баритон доктора Томпсона. Слов разобрать не удалось. Затем перед Хэт появился Хопкинс. Он поднял кулак, но, помедлив с минуту, опустил руку.

— Ступай домой, — сказал он. — Хозяин вернул деньги.

Дэви Кимбс тщательно стучал палкой по корням деревьев, по тропинкам и по всем открытым местам. Они с Джейн прикладывали уши к земле, но ничего не могли услышать.

— Поезд всегда шумит, — сказала Джейн, — а паровоз гудит. Не может быть, чтобы подземная дорога шла так глубоко.

Они углублялись всё дальше в лес, в те места, где раньше никогда не бывали. На всякий случай Дэви делал заметки на деревьях, надламывал ветки, запоминал кусты и приметы.

Снова наступила осень. В сентябре леса Америки принимают самые яркие оттенки: фиолетовый, пурпурный, оранжевый, золотистый. Дубы и клёны казались одетыми покрывалом из блестящих цветов, и если среди пурпурной или золотистой листвы стояло ещё зелёное дерево, то ствол его был обвит гирляндами дикого винограда. Он держался на стволах, как остановившийся водопад, или свисал скатертью.

Света в лесу было мало. Порывы ветра заставляли желтеющую листву шелестеть. Похоже было на человеческий шёпот, и Джейн при таких порывах вздрагивала.

— Не бойся, Джейн, — говорил Дэви, — никого нет. Ни живой души. Мы зашли в самую гущу.

Он наклонился и поднял с земли что-то похожее на длинное сухожилие.

— Что это такое? — спросила Джейн. — Это от какого-нибудь зверя?

Дэви понюхал нить, повертел её и недоуменно сказал:

— Кажется, это струна скрипки.

— Что ты, Дэви! Какая в этих местах может быть скрипка! Это, наверное, засохший стебель.

Они пошли дальше. Джейн была уверена, что в эту гущу зарослей ещё не ступала нога человеческая. Деревья тут росли смешанные: то клён, то сосна с короткой иглой, то кедр, то одиноко вытянувшийся на прогалине тёмный, низкорослый кипарис. Белки перепрыгивали с ветки на ветку над их головой, широко распластывая в воздухе рыжеватые хвосты. Некоторые спускались по стволам вниз и рассматривали путников блестящими глазками.

— Непуганая белка, — удивлённо сказал Дэви. — Я полагаю, что остров недалеко.

Неожиданно под сенью высоких сосен им вдруг открылось маленькое треугольное озеро с водой изумрудного цвета. На воде не было ни волны, ни ряби, только опавшая хвоя чуть покачивалась на поверхности. Кругом была полная тишина. Только изредка, когда начинался ветер, армия деревьев шевелилась и лес словно вздыхал.

— Ничего похожего на железную дорогу, — прошептала Джейн, уцепившись за руку Дэви.

— Почём ты знаешь, что она железная? — задумчиво отозвался Дэви. — Мы слышали только, что она подземная.

— Неужели под землёй ездят на лошадях?

— Кто их знает, на чём они ездят! — досадливо сказал Дэви. — Может быть, они и вовсе ходят пешком. Но она есть, эта дорога!

— Давай обойдём озеро…

Дэви вздохнул. Солнце перешло за полдень. Оставаться до вечера в лесу, да ещё забрести куда-нибудь в чужое графство ему не хотелось. И еды с собой не было.

Они обошли озеро. Слева росла густая осока, и почва чуть колыхалась под ногами. Деревья стали реже.

— Болото, — сказал Дэви, и они повернули обратно.

Справа от озера стеной стояли густые заросли.

— Другой дороги нет, — проговорил Дэви, — что же, пойдём туда.

Пробраться через заросли оказалось трудным делом. Они потратили на это часа два и выбрались из кустов с оборванной одеждой, оба в ссадинах и синяках. Те места, через которые, казалось, можно было пройти без повреждений, как нарочно, были завалены хворостом, подгнившими сучьями и мокрой, подопрелой листвой.

Дэви становился всё сосредоточеннее и серьёзнее. Усталые, тяжело дышащие, они вышли на небольшую прогалину и остановились. Джейн села на землю. Она была в полном изнеможении.

— Если бы здесь была станция, то была бы и дорога к ней, — сказала она, — а здесь сплошная чаща.

Дэви ничего не ответил. Он обошёл прогалину, забрался в кустарник и пропадал так долго, что испуганная Джейн стала громко его звать.

Дэви появился из-за кустов с нахмуренным лицом.

— Нашёл что-нибудь?

Дэви молчал. Джейн поджала свои пухлые губы и опустила голову.

— Ничего не вышло, Дэви.

— Выйдет, — сказал Дэви, — но только для этого надо… Надо уйти в лес надолго. Но если мы не вернёмся к ночи, то на нас спустят собак. Это можно сделать только в одном случае…

— В каком, Дэви?

— Для этого нужно бежать, Джейн, — решительно сказал Дэви. — Бежать и защищаться. Там, на прогалине, в самой гуще кустарника я видел кольцо…

— Кольцо?!

— Да, железное кольцо, закрытое дёрном. Это не люк, а деревянная дверь. Открыть её я не мог, но вся трава кругом примята, как будто по ней тащили что-то тяжелое. Наверное, тащили бочонок.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю, а думаю. Я нашёл вот это…

Дэви разжал кулак. На ладони у него лежала горсточка блестящих чёрных крупинок.

— Что это?

— Ружейный порох, вот что это!

— Ты думаешь… там и есть вход в подземную станцию?

— Не знаю. Но где есть порох, должны быть и ружья.

— Ох, Дэви, это, наверное, и есть остров, где в старину жили пираты!

— Не думаю, Джейн, чтобы порох с тех пор лежал на траве. Да ещё там видны следы маисовой муки.

— А может быть, они и теперь там живут?

— Пираты-то? Вряд ли покойникам нужна маисовая мука да ещё недавнего помола.

— А ты не слышал… гудков?

— Нет, — твёрдо отвечал Дэви, — никаких гудков я не слышал. И никакой станции там нет.

— Что же делать?

— Идти домой, — сказал Дэви и двинулся обратно.

Они шли долго, внимательно присматриваясь к заметкам, сделанным на деревьях и кустах. Собственно говоря, шёл Дэви, а Джейн плелась за ним, вытирая глаза передником.

— Перестань плакать, — проворчал Дэви. — Мы подумаем об этом ещё раз. Мы просто пошли не в ту сторону. И мне кажется… гм… мне кажется, что мы и сейчас идём не в ту сторону.

Этого было достаточно, чтобы Джейн разразилась целым потоком слёз. Дэви утешал её как мог и даже погладил по голове, но на душе у него кошки скребли.

Он не раз слышал о том, как люди в стародавние времена пропадали в лесу, — так пропадали, что даже собаки-ищейки не могли их найти. Большой Бен говорил, что лес хитёр — он так и влечёт к себе людей, но люди привыкли видеть далеко, а в лесу ничего не видно и все деревья одинаковые. Дэви не знал, что леса в графстве Дорчестер уже настолько истреблены, что не так трудно выйти на опушку. Но на опушке другая опасность — негру без паспорта не полагается слишком далеко заходить. Любой белый может его арестовать, а если белый пьян, то и подстрелить.

Дэви внимательно присматривался к кустам. Иногда ему казалось, что место знакомое, и он начинал разглядывать землю — нет ли следов. Но земля была покрыта опавшими листьями, а с тех пор как они прошли, ветер нанёс новые листья. Солнце постепенно склонялось к западу, и голод давал себя чувствовать.

Вдруг Джейн схватила своего спутника за руку.

— Там, — проговорила она шёпотом, — на полянке… послушай…

Оба замерли. С полянки доносились два голоса:

— Послушай, что мне пишут о твоём сыне, Сэм. «Сэр, настоящим извещаем вас, что большой тюк шерсти получен в полной сохранности благодаря заботам агентства «Адамс и K°» и отправлен в Канаду по известному вам адресу. Если у вас найдутся продавцы такого же товара, то мы просим вас известить об этом заранее, принимая во внимание, что при нынешнем спросе на шерсть мы не остановимся перед затратами. Преданный вам…» Подпись я не разобрал.

— Они его продали? — послышался дрожащий голос Сэма-Книжника.

— Пораскинь мозгами, чудак! Письмо пришло по почте, где его наверняка прочитали. Все письма из северных штатов читают. Значит, можешь не беспокоиться — твой сын уже в Канаде. Имей в виду, что все эти «тюки», «кипы» и «ящики» обозначают беглых негров. «Большой тюк шерсти» — это твой сын.

— Спасибо, масса Пинч, — после минутной паузы сказал Книжник. — Трудно мне выразить, как я вам благодарен Только почему он не написал мне? Я грамотен…

— Потому что негр, который получает письма с Севера опасный человек. А Дигби Пинч, который отправил кому-то «тюк шерсти», никого не интересует. И не советую тебе переписываться с сыном, хотя ты и свободный негр.

Книжник глубоко вздохнул:

— Разве я свободен? По совести могу вам сказать, масса Пинч, что такая свобода не стоит и цента. Это не свобода, а обман. Можно освободить только всех сразу или никого. И повезло же вам, что вы белый!

— Не завидуй, — отвечал Пинч. — Моя свобода тоже недорого стоит. Земли у меня мало. Док Томпсон всё толкует, что каждый белый может завести себе чёрных. Во-первых, я свободный американский фермер и не желаю жить чужим трудом. А во-вторых, на какие деньги буду я содержать чёрных? Тьфу!

Последнее слово Пинч произнёс с таким жаром, что оно могло бы заменить все предыдущие. Судя по треску зажжённой спички и по запаху дыма, он закурил трубку.

— Масса Пинч, — проговорил Сэм всё ещё дрожащим голе сом, — вы настоящий человек! Если бы я был белый, я пожал бы вам руку!

— Пожалуйста, — равнодушно сказал Пинч, — пожми мне руку.

Джейн в ужасе посмотрела на Дэви.

— Дэви, что делает масса Пинч? Негр пожимает руку белому!

— Молчи, — сказал Дэви. — Когда-нибудь ты это поймёшь.

Дэви сделал шаг вперёд и вышел на полянку. Книжник подскочил. Пинч вынул изо рта трубку.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Пинч после минутного молчания.

— Мы с Джейн Баули ищем подземную дорогу.

— Вот как! — хладнокровно сказал Пинч. — А где Джейн Баули?

Джейн вышла на полянку и скромно потупила глаза.

— Нашли? — спросил Пинч.

— Нет, масса Пинч. Её нигде не видать.

— Вы рыли землю?

— Нет, масса Пинч, мы стучали палкой по корням.

— И мы заблудились в лесу, — добавила Джейн.

— И слышали наш разговор? — спросил Книжник.

— Ей-богу, не нарочно, дядя Сэм, — сказала Джейн.

— Я надеюсь, что вы умеете молчать? — пробурчал Пинч, выбивая трубку о сапог.

— Мы будем молчать, — сказал Дэви, — я ручаюсь…

— Джейн?

— Я клянусь! — воскликнула Джейн.

Пинч кивнул головой.

— Я знаю вашего брата, — сказал он. — В таких случаях чёрные умеют молчать. Подземная дорога существует. Но это секрет. А теперь ступайте за мной. Я вас выведу на обыкновенную дорогу. Сэм, ты иди по другой тропинке. Ты слишком много шляешься по лесу. Хопкинс это уже заметил. Письмо разорви тут же на мелкие клочки. Пошли!

Дэви и Джейн молча шли за Пинчем более получаса.

Дэви прервал молчание.

— Масса Пинч, — сказал он, — а вы не боитесь?

— Будь я проклят, — ответил Пинч, — если я чего-нибудь боюсь! Мои предки недаром переплыли через океан.

Полярная звезда

Хэт уже полгода была замужем за Джоном Табменом. Свадьба заняла не очень много времени. Джон сделал девушке предложение вечером, а утром поговорил с Большим Беном и подарил ему новый камень, чтобы точить топор.

Старая Рит поплакала и согласилась. Днём Джон переговорил с Хопкинсом. Надсмотрщик сплюнул и сказал, что ему всё равно, кто на ком женат, но Джон «должен привести в порядок эту дрянную девку». Джон Табмен был на хорошем счету в большом доме.

К вечеру следующего дня Хэт взяла своё новое лоскутное одеяло и перешла жить в хижину Джона. С тех пор белые стали её называть Гарриет Табмен.

Джон вряд ли мог привести кого-нибудь «в порядок». Он сам был человек беспорядочный. В свободные минуты он брал руки банджо и без конца пел и играл. Свободных минут у негров было мало, но ни один праздник не обходился без весёлого Джона. В сущности, у Хэт прибавилось много забот. По вечерам она только и делала, что стряпала и стирала, напевая под тренькающие звуки немудрёного инструмента.

Весельчак Джон не любил разговоров на серьёзные темы. Когда Хэт заговаривала с ним о будущем, он хохотал и хлопал её по плечу.

— Завтра само собой придёт, Хэт! Солнце всходит каждый день. Док меня любит — я хороший негр, а ты моя жена. Давай затянем-ка песню вдвоём!

Когда Хэт говорила что-нибудь нелестное о хозяевах, Джо заглушал её своим басом:

— Выбрось всё это из головы! Мы не так уж плохо живём. Свинина есть, банджо есть, а долго думать скучно — того гляди, сойдёшь с ума.

И он сверкал своими белыми зубами и делал уморительные гримасы.

Джон был доволен. Жена у него здоровая и работящая, больше ему ничего не нужно. Но Хэт…

Поздно вечером, когда Джон уже спал, улыбаясь даже во сне, она выходила из хижины и садилась на землю, охватив колени руками. Огни гасли в хибарках, и к привычному запаху негритянской деревни — запаху дыма, кислого теста, засаленного тряпья, жареного лука и выгоревшей на солнце травы примешивались другие запахи: свежее дыхание леса и солоноватый морской бриз.

Солнце всходит каждый день… Человек не может жить без надежды на завтрашний день. Но что делать тому, для кого солнце не всходит и взойти не может?

В душе у Хэт застыло чувство незаслуженной глубокой обиды. Вначале она воспринимала оскорбления, как любая рабыня: ей казалось, что это её удел, потому что ей «не повезло». Потом она стала понимать, что во всём этом есть что-то более страшное — это «порядок», тот «порядок», на котором обосновано господство сильных и вооружённых. «Маленький негр работает, а большой белый ест его хлеб» — это закон, и закон этот разбойничий.

Если бы не было несчастья негров, то не было бы и счастья хозяев…

Оскорбления сбились в её душе в один ком, и этот ком постепенно превращался в камень. Почему она, Гарриет Табмен, дочь «страны свободных», должна жертвовать всем лучшим, что у неё есть в жизни, во имя кучки жестоких, хвастливых и трусливых людей?

Всё это ей трудно было выразить словами. Она не умела ни читать, ни писать. Предполагалось, что она не умеет и думать. Но она думала.

Думать ей было гораздо труднее, чем нам с вами читать и писать.

У неё не хватало слов. Мысли ползли медленно и тяжело и не принимали отчётливых очертаний, как бесформенные тучи. Иногда ей приходили в голову обрывки фраз, большей частью чужих и незначительных. Она их отбрасывала и мучительно начинала думать сначала. Она ничего не знала — она угадывала. Она ни в чём не была уверена — она догадывалась.

Джон что-то мурлыкал во сне. Хэт было жалко и себя и Джона. Она относилась к нему как к большому ребёнку. Ведь Джон ничего не понимает, хоть он и мужчина. Она, Хэт, маленькая, коренастая женщина в пёстрой головной повязке, должна соображать за двоих.

На небе сверкали созвездия. Звёзды на южном небе яркие: одни пылают, как алмазы, другие мерцают то красноватым, то зеленоватым отблеском. Там, наверху, нет ни рабства, ни нищеты. Там торжественная тишина и ясность. Там ослепительный свет проносится сквозь глубокую тьму, как вот эта падающая звезда беззвучно режет пространство.

Бежать? Да, бежать! И вернуться!

* * *

В воскресенье, блуждая по лесу, Хэт зашла в такие места, где раньше никогда не бывала. Это было царство белок, которые суетливо делали запасы на зиму. Они не обратили внимания на Хэт. Жёлтая листва шелестела у неё под ногами. Над её головой торопливо шептались клёны и поскрипывали сосны. Она вышла на берег треугольного лесного озера и остановилась.

В глубокой тишине она услышала необычный для леса звук скрипки.

Да, это была скрипка. Ни один зверь не в состоянии издавать такие звуки, такую плачущую мелодию, которая вдруг сменяется дикой пляской.

Кто-то играл на скрипке по ту сторону озера. Хэт оглянулась.

Слева заросли осоки явно обозначали болото, возможно ручеёк, впадающий в озеро. Справа тянулись густые папоротники.

Хэт пригнулась и нырнула в заросли справа. Дорогу она определяла иной раз по приметам, которым учил её отец, а иногда просто чутьём. Где нельзя было пройти в полный рост, она ползла, а где невозможно было проползти, она делала повороты, обходила чащи зелени, но при этом ни на секунду не переставала прислушиваться к скрипке. Когда звуки становились глуше, она меняла направление и шла на звук. Небо сначала посинело, а потом стало темнеть, но Хэт не боялась. Она была «своим человеком» в лесу и знала, что найдёт путь в чаще и в глубокую ночь — если не по виду, то по запаху, по звуку и даже ощупью.

Чаща стала реже. На прогалине стоял маленький человек и играл на скрипке. Хэт неслышно подкралась поближе и увидела: это был Сэм Грин, проповедник. На земле, возле его ног лежала тряпка. Теперь она поняла, куда ходит Книжник, держа под мышкой странный предмет, завёрнутый в коричневую ткань. Он ходит на остров, куда никто не знает дороги, и носит с собой скрипку. В лесной глуши он играет часами. Никто в посёлке не знает, что Сэм Грин — скрипач. Скрипка заменяет ему близкого человека — ведь он, конечно, с ней разговаривает. Это ясно уже по тому, что играет он не привычные песни, а что-то своё, собственное. Вероятно, он сочиняет.

Сэм вёл себя странно: он вдруг обрывал мелодию и начинал бегать по прогалине, размахивая смычком и что-то несвязно бормоча, иногда он стонал, а потом опять принимался играть. Вдруг он сел на землю, посидел несколько минут, раскачиваясь из стороны в сторону, снова вскочил и стал оглядываться, точно почувствовал, что за ним следят.

Хэт вышла на открытое место. Книжник вскрикнул и прижал скрипку к груди.

— Не бойся, дядя Сэм, — сказала она, — это я, Гарриет Табмен, дочь Большого Бена.

— Как… как ты догадалась?

— Я не догадывалась, дядя Сэм. Нельзя играть в лесу на скрипке. Никто не поверит, что это играет клён или кедр.

— Гм… негры подумают, что играет нечистая сила, — обиженно возразил Книжник.

— А белые?

— Белые не станут рвать одежду о кусты и колючки. И я тихо играю.

— Нет, дядя Сэм, громко.

— Тьфу! — воскликнул Книжник. — Что плохого в том, что я играю на скрипке? Разве это преступление?

— Почему тебе не играть в посёлке?

— Почему? — дико закричал Книжник. — Потому что я не хочу, чтобы меня слушали! Твой муж Джон любит, чтобы вокруг него сидела куча людей и подпевала его глупым песням. А я хочу играть для себя. Это место… это то место, откуда бежал мой сын, который теперь, может быть, замерзает в снегах Канады! И какое тебе дело, Гарриет Табмен?

— Он отсюда бежал?

— Да, он отсиживался здесь сутки, а потом бежал. Отсюда начинается дорога на Север.

— Где она? — замирающим голосом спросила Хэт.

— Не знаю. Мне так сказали. И я хожу сюда уже давно и ни разу её не видел. Говорят, что она подземная, но это сказки. Я думаю, что отсюда идёт тропа в графство Кент, а оттуда — в штат Делавэ?р, а оттуда в Пенсильванию.

— А как по ней идти?

— Не знаю. Мне это сказали, но я по этой дороге не ходил, потому что я уже немолод и мне не выдержать такого пути. Я остаюсь здесь один. У меня есть только скрипка.

— А про бога ты забыл? — иронически промолвила Хэт.

— Бог не обращает на меня внимания, — признался Книжник. — И мне не хочется его беспокоить. Я перебрал всю библию не нахожу в ней ни одного подходящего текста… Какое тебе дело, Гарриет Табмен?

Хэт долго молчала.

— Если бы ты мог показать мне, где эта тропа дядя Сэм…

Сэм подошёл к ней ближе и неожиданно указал смычком на небо, на котором уже светились звёзды.

— Ты видишь Большой Ковш?

— Вижу.

— Так вот: от края Ковша гляди туда… направо… вверх, а не вбок. Видишь маленькую звёздочку?

— Вижу.

— Это Полярная звезда. Где Полярная звезда, там север. Это звезда негров. Вот и всё, что я знаю.

Хэт внимательно разглядывала скромную, малозаметную звёздочку. Большой Бен никогда про неё не говорил. «Где Полярная звезда, там север»… А где север, там свобода…

Хэт тайком вернулась домой около полуночи. Джон безмятежно спал, накрывшись до ушей пёстрым лоскутным одеялом.

Прямая линия

На следующий день, отправляясь на работу с лесорубами, Хэт встретила Дигби Пинча, который ехал в двуколке и правил мулом, не вынимая изо рта трубки. Бен Росс громко его приветствовал, но Пинч не ответил.

— Задирает нос, — пробурчал Бен, вскидывая на плечо топор. — Разбогател, что ли?

Проезжая мимо Хэт, Пинч задержал мула и сказал почти шёпотом:

— Если тебе понадобится помощь…

Хэт вздрогнула и посмотрела на Пинча, но тот хлопнул вожжами и уехал, не оборачиваясь.

Откуда он знает? Кто мог ему сказать?

Ответ был простой: Сэм Грин, проповедник.

«Если понадобится помощь…» Пинч жил в полумиле от Бактауна, на ферме, если можно назвать фермой дощатое строение, похожее на сарай.

А может быть, он нарочно сказал? Дигби Пинч когда-то водил дружбу с рыжей миссис Сьюзен, которую Хэт запомнила на всю жизнь. Наверное, у него есть знакомые среди белых лодырей, которые пьянствуют в Бактауне, ожидая любого заработка. Они не упустят случая привести к хозяину беглую рабыню и получить за это по доллару на выпивку.

«Если понадобится помощь…» Без помощи отсюда не уйдёшь. Кто-то помог Сэму Грину-младшему, и вот он на свободе.

Надо идти на риск.

Но для бежавшей негритянки риск — это собачьи клыки, потом воловья плеть, потом буква «Б» («беглая»), выжженная калёным железом на плече, и, наконец, медленная смерть на хлопковом поле или в сарае, на охапке соломы…

Если есть оружие, можно защищаться, а последнюю пулю пустить в себя. Но оружия нет.

Вечером у Хэт был такой странный вид, что беспечный Джон удивился.

— Что это ты на месте не сидишь, Хэт? — сказал он, глядя на неё подозрительно.

— Разве я не сижу на месте?

— Ты уже шестой раз уносишь сковородку и приносишь её обратно. О чём ты думаешь?

— Джон, — сказала Хэт своим хриплым голосом, — я буду свободной.

Джон рассмеялся:

— Ты договорилась с хозяином о выкупе? А деньги нашла в дупле?

— Нет. Я хочу уйти на Север, в Пенсильванию.

— Ты окончательно рехнулась! Как ты туда доберёшься?

— Я найду дорогу. Джон, пойдём вместе!

Джон Табмен фыркнул:

— Я тебе сто раз говорил, что мне и здесь не худо. Я не раб, а свободный негр, и мне нет смысла блуждать по лесам с беглой рабыней. Овчарки отличают чёрного от белого, но свободного от несвободного им не отличить.

— Хорошо, тогда я уйду, а ты приезжай за мной.

— Никуда ты не уйдёшь, — раздражённо проговорил Джон. — Ты жена Джона Табмена и должна быть при муже.

— А если я всё-таки уйду?

Джон так ударил по струнам банджо, что маленький инструмент загудел, как жестяная банка.

— Ты не уйдёшь!

— Джон!…

— Я поговорю с хозяином. Я скажу ему, что Гарриет Табмен собирается улизнуть. Я это сделаю завтра же утром.

Джон подхватил банджо и ушёл в хижину. Они поужинали молча, впервые за всё время. Потом Джон улёгся спать.

Хэт мыла посуду, искоса поглядывая на мужа. Он заснул было, затем открыл глаза, приподнялся на локте и, убедившись в том, что жена на месте, свалился на подушку и натянул одеяло на ухо. Через несколько минут он стал посвистывать носом. Хэт знала, что теперь его и гром не разбудит.

Было ещё сравнительно рано. Негры ужинали на порогах своих хижин, а в большом доме только кончали доить коров. Она посмотрела кругом.

Ей хотелось увидеться с кем-нибудь из своих, может быть в последний раз, но она решила не беспокоить родителей. В большом доме служила на кухне её младшая сестра Мэри. Хэт пошла в большой дом. Она никогда ещё не чувствовала себя такой одинокой, как в тот вечер. Кто-то должен был знать и передать старикам и Джону…

Да, ведь из-за Джона она не могла больше оставаться в посёлке! «Завтра же утром», — он сказал. Правда, у Джона настроение могло измениться четырежды за одно утро, но если он расскажет Томпсону…

Застучали копыта, и на каштановой аллее, ведущей к большому дому, появился сам док Томпсон в широкополой шляпе с развевающимися по ветру бакенбардами. Увидев фигуру, крадущуюся по аллее, Томпсон машинально полез в карман за пистолетом. С некоторого времени мудрый доктор стал упражняться в стрельбе из «малого оружия».

Полевой негритянке не полагалось самовольно являться на кухню господского дома. Хэт повернула обратно и запела:

Колесница святая приедет за мной,

Я оставлю вас.

В далёкой земле ждёт покой,

Я оставлю вас.

Встретимся, братья, в далёкой земле,

В утренний час.

За большой рекой, в предрассветной мгле,

Я оставлю вас…

Хэт не раз пела эту песню, но никогда ещё она не звучала так величественно. Томпсон резким движением сдержал лошадь и обернулся. Не красота хриплого голоса Хэт и не мелодия самой песни заставили его остановиться. В этой песне звучали и вызов и угроза.

— Проклятые чёрные обезьяны, — процедил сквозь зубы доктор, но не двинулся с места, пока голос не замер вдалеке.

Хэт положила маисовую лепёшку и две солёные селёдки в косынку и потихоньку свернула старое одеяло. Всё это было связано верёвкой и надето на палку, которую она взвалила на плечо. Джон спал сладким сном.

Хэт посмотрела на него, шепнула:

— Прощай, Джон Табмен, — и вышла из хижины.

Ночь была тёмная, новолуние. В посёлке все уже спали, а за посёлком, возле дороги, как всегда, мерно поскрипывали на ветру сосны.

В последний раз посмотрела она на смутные очертания кривых и косых негритянских хибарок. Если она вернётся, то уже не рабыней Томпсона, а скрывающейся в лесах, осуждённой законом, но свободной воительницей.

С этой ночи началась её свобода, а может быть, приблизилась её смерть.

Лёгким, неслышным шагом прошла она две мили по пустынной дороге, но не на север, а по направлению к ферме Пинча. Всё её внимание, слух и зрение были напряжены. Малейший звук заставлял Хэт останавливаться и подыскивать место, куда бы скрыться, если кто-нибудь появится на дороге. Но не было никого.

В дощатой хижине Пинча светилось одно окно. Хэт подняла руку, чтобы постучать. Следующее мгновение решит, будет она жить или умрёт.

Она постучала. За дверью послышались тяжёлые шаги, и голос Пинча спросил:

— Кто там?

— Мне нужна помощь, — сказала Хэт.

Минута молчания, потом дверь отворилась. Пинч со свечой осмотрел беглянку и сказал:

— Хочешь пить?

— Нет, — ответила Хэт, — но я не знаю, что делать дальше.

— Еду взяла?

Хэт указала на свои припасы.

— Можешь пройти ещё десять миль до рассвета?

— Могу.

— Тогда оставаться здесь не имеет смысла. Слишком близко. Иди в лес, туда, где ты встретила Сэма Грина, проповедника.

— Ах, так это он вам сказал, масса Пинч?

— Да, но он ничего не знает про подземную дорогу. С прогалины начинается тропа для беглых негров. Ты узнаешь по крестикам, которые вырезаны на коре деревьев с северной стороны. Если не нащупаешь крестика, постарайся найти заросли мха. Он растёт на северной стороне ствола.

— Про мох я знаю, масса Пинч.

— А про Полярную звезду ты знаешь?

— Знаю.

— Старайся идти так, чтобы звезда была всегда перед тобой. Не теряй её из виду. Сейчас стоят ясные ночи. Перед тем как выйти на открытое место, остановись и подумай, с какой стороны тебя могут заметить и куда тебе скрыться…

— Я понимаю, масса Пинч.

— Если услышишь собачий лай, постарайся найти воду. Недавно были дожди, и есть ещё большие лужи. Пройди по воде, и собака временно потеряет след. Впрочем, у нас в графстве достаточно речек, прудов и протоков. В крайнем случае войди в воду по горло.

— Понимаю…

— У тебя слишком много примет, — задумчиво продолжал Пинч. — Шрам на лбу, спина в рубцах, да и по фигуре тебя можно отличить издали. Не носи поклажи на палке — так поступают все беглые негры. Я дам тебе ремень. Косынку надень на голову и закрой шрам. Садись здесь, переведи дух. Я сейчас принесу записку.

Пинч исчез. Хэт присела на скамейку. Она была возбуждена. Ей казалось, что она могла бы пройти не десять, а тридцать миль не останавливаясь. Это был первый порыв, который потом сменился холодным расчётом. Многие беглецы старались сразу же уйти подальше от плантации, теряли силы и брели днём по полям, где их быстро задерживали.

Пинч вернулся с двумя брезентовыми мешочками, ремнём, флягой и какой-то бумажкой, которую он тщательно свернул в трубочку.

— Спрячь её и береги. До рассвета ты должна перейти реку Чоптэнк — вброд, а не по мосту. На другом берегу реки, прямо против лесной опушки, стоит дом. Ты постучишь в дверь и скажешь, что ты от Пинча из графства Дорчестер. Тебе откроют, и ты покажешь записку.

— Что это за дом, масса Пинч?

— Это станция подземной железной дороги. Хозяин этого дома — начальник станции.

— А вы, масса Пинч?

— Я агент подземки.

Хэт глубоко вздохнула. Так вот она, «подземка»! Она идёт по поверхности земли и ничего «железного» в ней нет, кроме воли и упорства «пассажиров» и храбрости «агентов»!

— Ты здесь задержалась, — беспокойно промолвил Пинч. — Каждая минута ночи дороже золотой монеты. День ничего не стоит. На твоём месте я выпил бы воды.

— А фляга?

— Там виски, и это на крайний случай.

Хэт сделала несколько глотков воды.

— Масса Пинч, — сказала она, — вы забыли ещё одну вещь.

— Какую?

— Ружьё.

Пинч отрицательно покачал головой:

— Не нужно. Человек с ружьём бросается в глаза даже ребёнку.

— Нож!

— Я боюсь, — сказал Пинч, — что, если у тебя будет нож, ты слишком уверуешь в себя. Твоё оружие не нож, а ноги. Ты должна выйти на прямую линию, пока за тобой нет погони.

Хэт не знала, что такое «прямая линия», но не стала настаивать. На прощание Пинч протянул ей руку, и она впервые в жизни неловко пожала руку белому человеку.

— Спасибо, — сказала она.

И она ушла. Свет в окне фермы погас, как только она покинула двор.

В половине пятого утра, едва небо начало сереть, она стояла у дверей фермы на берегу Чоптэнка. Собака лениво тявкнула на дрожащую от холода, мокрую фигуру с двумя мешками на плече, но Хэт постучала, и дверь открылась.

Перед Хэт появилась рослая, очень толстая женщина в белом чепчике, с метлой в руках. Хэт безмолвно протянула записку. Та прочитала и сказала невозмутимым тоном:

— Войди, дружок, обсушись и принимайся за работу.

Ферма ничем не была похожа на дом Пинча. Это было двухэтажное здание, чисто выкрашенное масляной краской. В прихожей лежал половик. На полках в кухне стояли затейливо разрисованные тарелки. На весь дом громко и уверенно тикали старинные английские часы с медным маятником. Хэт посмотрела в широкое окно и увидела золотые облака ранней зари.

Ей дали поесть и выпить кофе. Потом толстуха вручила ей метлу и велела мести двор.

— Не разговаривай ни с кем, Гарриет, — сказала хозяйка, и запомни, что ты новая работница Фергюсонов. Все мы — хозяин, и я, и дети, и внуки, и старики — Фергюсоны. Вечером отправишься по прямой линии.

— Осмелюсь спросить, миссис, — почтительно сказа Хэт, — что такое прямая линия?

— Это дорога в Делавэр. Тебе нечего беспокоиться. Утром ты будешь за границей штата Мэриленд.

— В Делавэре тоже рабство?

— Да, но за Уильмингтоном начинается Пенсильвания.

Если тебе удастся пройти через мост в Уильмингтоне, можешь считать себя свободной. А пока тебе угрожает только одно: конные патрульные мистеров Томпсона и Стюарта.

— Вы их знаете?

— Мы, Фергюсоны, всегда всё знаем.

— Осмелюсь спросить, — ещё более почтительно сказа Хэт, — почему вы, белые, помогаете нам, чёрным?

Толстуха посмотрела на неё величественно:

— Потому, что мы трудимся на этой земле и ненавидим бездельников?

— Каких бездельников?

— Плантаторов, мой дружок. Это ведь бездельники. Они получили землю по наследству от своих предков-разбойников. Они обрабатывают поля чужими руками, как помещики в Европе.

— Но вы рискуете жизнью.

— Не думаешь ли ты, любезная, — сухо отвечала фермерша, — что среди Фергюсонов есть трусы?

Почтенная миссис не проронила больше ни слова. В полдень она вышла к берегу реки и постояла там минут десять, приложив руку щитком над глазами. Потом она вернулась во двор и сказала Хэт:

— А ну-ка, дружок, ступай в дом. Загляни в чулан и посмотри, не таскают ли оттуда ребята мёд.

Хэт отправилась в чулан и убедилась в том, что ребята мёда не трогали. Она осмотрела кувшины с фруктами, мешки с грецкими орехами и картофелем, бочки с патокой из индейской пшеницы, бочки с капустой, банки с маисовым отваром и крепким сидром, мешки с мукой, бобами, шалфеем, морковью и шведской репой… Да эти Фергюсоны не так уж плохо живут!

На дворе застучали копыта. Хэт одним прыжком очутилась у двери чулана и задвинула засов. Ах, почему Пинч не дал ей оружия! Нет ничего хуже, чем сидеть среди бочек с капустой и ждать решения своей участи. Могут обыскать и чулан. Впрочем, Фергюсоны вряд ли разрешат обыскивать своё семейное гнездо… Разве что в них проснётся «совесть», как когда-то она проснулась у мисс Джесси Бродас…

Прошло не меньше получаса. Потом в дверь чулана постучали, и Хэт услышала спокойный голос миссис Фергюсон:

— Можешь выходить. Они уехали.

— Кто, миссис?

— Четверо верховых из Бактауна.

— Они спрашивали обо мне?

— Конечно! Я отправила их по другой дороге.

Хэт переминалась с ноги на ногу. Сидеть и ждать было не в её характере.

— Теперь я могу идти, миссис Фергюсон?

— Нет, дружок. Если бы эти господа не блуждали по дорогам, но они обшаривают все окрестности. Тебе пешком не пройти никуда. Ты поедешь.

Вечером миссис Фергюсон вывела Хэт во двор. Муж миссис Фергюсон молча указал ей бичом на фургон, и Хэт опять сказала «спасибо».

— С богом, — промолвила толстая миссис. — Жаль, что ты беглая. Если бы ты была свободная, я наняла бы тебя служить по хозяйству. Ты толково метёшь и умно моешь посуду, дружок.

С такой рекомендацией Хэт отбыла со «станции».

Фургон ехал долго. Хэт заснула и, проснувшись, увидела, что ночь ещё не кончилась и что громоздкая повозка продолжает колыхаться по плохой дороге. Она снова забеспокоилась. А вдруг её везут обратно к Томпсону? Нет, после всего, что было… И неужели Пинч мог послать её по ненадёжному адресу?

Фургон остановился на берегу той же реки Чоптэнк. Мистер Фергюсон прошёл вдоль берега и похлопал в ладоши. С другого берега отчалила лодка. Через несколько минут из неё выскочил юноша в холщовой куртке.

— Доброе утро, Ли, — сказал Фергюсон.

— Доброе утро, сэр.

— Есть среднего веса мешок с овсом.

— Прекрасно, сэр!

— Доставь к немцу. Спроси, нет ли новостей, и заходи к вечеру… Прощай, дружок! Кстати, как тебя зовут?… Гарриет? Читать не умеешь?… Жаль.

— Я научусь, масса Фергюсон, — обнадёжила его Хэт.

— Это займёт много времени. Раньше успеют отпечатать объявление о твоём побеге и расклеить по всему штату Делавэр. У тебя слишком заметная фигура для женщины, дружок, тебя могут узнать. Да и характер у тебя нетерпеливый, как я замечаю… Что это мы болтаем? Берись за весло, Ли.

Ли был юноша на редкость необщительный. Путешествие вверх по реке заняло больше часа, а за всё это время Ли буркнул только одну фразу, насчёт того, что Чоптэнк обмелел, а весной можно было бы пройти гораздо выше. Он высадил Хэт на берегу возле очень благоустроенного дома с верандой.

— Здесь живёт вдовец Фюрхтли с четырьмя дочерьми. Он швейцарец, хотя говорит, что немец… Ступай за мной.

Хэт попала в этот дом с чёрного хода, который мог бы быть «парадным» для любой мэрилендской фермы. Ли представил её внушительному хозяину с широкой, каштанового цвета бородой. Хозяин чистил ружьё.

— Как дела в Уильмингтоне, мистер Фюрхтли? — спросил Ли.

— Плохие дела, — сказал хозяин, тряся бородой. — Полно патрульных. Вышел закон о беглых рабах.

— О чём это?

— Любого сбежавшего раба полагается вернуть владельцу под угрозой штрафа.

— Не имеет значения, — сказал Ли.

— Молодой человек, — предостерегающе сказал Фюрхтли, — имейте в виду, что этот закон теперь распространяется на все Соединённые Штаты. Негроловы будут действовать по всей Америке, до самой Канады.

— Не завидую негролову, который попадёт куда-нибудь на Север, в Бостон или Буффало, — возразил Ли.

— И я не завидую, — изрёк хозяин, — но закон есть закон, и полиция обязана помогать тем, кто ловит беглых. Судьи тоже обязаны. Шерифы обязаны. Городские чиновники обязаны. Даже офицеры армии обязаны. О, все обязаны, майн либер герр! Порядок есть порядок!

— Вы принимаете груз, мистер Фюрхтли?

— О да! — солидно сказал хозяин, откладывая в сторону ружьё. — Порядок есть порядок, но я сражался в Германии за свободу, против армии и полиции, и это есть ещё больший порядок. Как зовут эту даму? Гарриет? Добро пожаловать, фрау Гарриет!

Хэт немного удивилась гортанному, медлительному выговору мистера Фюрхтли и его манере торжественно поднимать вверх указательный палец. Четыре дочери мистера Фюрхтли были удивительно похожи на отца: они тоже говорили так, как будто у них во рту была горячая картошка, и поднимали вверх указательный палец. Но больше всего удивили Хэт коровы, которые лоснились от чистоты и побрякивали колокольчиками, висевшими у них на шее. В доме Фюрхтли были не только часы с маятником, но и полки с книгами в переплётах из телячьей и свиной кожи. Над всеми кроватями висели салфеточки с надписью: «Доброй ночи».

— Тебе нравится этот новый дом? — спросил хозяин.

— О да, масса! Но больше всего, извините, масса, мне нравится хлев. В таком хлеву могут жить не только коровы, но и зажиточные люди.

— Это есть варварство, — сказал Фюрхтли. — Люди должны жить в домах.

Гарриет оставалась в этом доме четыре дня. Хозяин ездил в Уильмингтон и вернулся в мрачном настроении.

— Можно подумать, — объявил он, — что все охотники за неграми южных штатов скопились в этом графстве. О, какие скверные у них лица! О, как от них неприятно пахнет спиртными напитками! Натурально, они ищут поживы в этих местах, как эти… как они называются… большие, жадные птицы…

— Я думаю, масса, вы хотите сказать «ястребы».

— Вот именно. Спасибо, фрау Гарриет! Ястребы, да!… Надо ехать к Джо Филипсу, в Ньюкасл, хотя это не по прямой линии… Гм, да… но надо… Я видел ястребов уже возле самого моего дома.

— А кто такой Джо Филипс?

— О, это очень надёжный человек… умный, ловкий… Жаль, что сам Гаррет не может приехать сюда, но он не выезжает из Уильмингтона, потому что его здесь знают в лицо.

— Кто этот Гаррет, масса?

— Прошу вас, майне либе фрау, не называть меня «масса», как будто я продаю людей. Если вы не можете выговорить мою фамилию, называйте меня просто «сэр»… Томас Гаррет, майне либе фрау, есть великий человек! Он квакер, но это не самое главное. Самое главное есть то, что он начальник узловой станции и имел возможность освободить от ига тиранов больше тысячи людей. Пять лет назад его судили, и всё его имущество было продано с торгов. Шериф сказал ему: «Томас, я надеюсь, что это не повторится?» И тогда Гаррет ответил: «Друг, у меня нет и доллара, но если ты найдёшь где-либо на свете бежавшего раба, которому нужен завтрак, пошли его ко мне». Я хотел бы, чтобы он был президентом, но тираны никогда этого не допустят. Никогда!

В тот же день Фюрхтли спрятал Хэт в фургон и повёз в Ньюкасл. Вечером тряская повозка въехала во двор домика на краю города и была встречена пожилым негром. Это и был Джо Филипс, свободный негр, плотник. Весь двор у него был завешан канатами и заставлен досками. По законам штата Делавэр, Филипс не имел права спускать шлюпки и баркасы на воду. Он мог только изготовлять части, а окончательную сборку производили белые мастера.

— Трудно, мистер Фюрхтли, — сказал Филипс, — трудно, но… попытаемся. Объявления о бегстве Гарриет Табмен здесь не было, но негроловы всегда всё знают. Попытаемся!

Хэт попрощалась с Фюрхтли.

— Главное, не теряйте духа, фрау, — сказал он ей на прощание, подняв указательный палец. — Кто захотел быть свободным, тот уже заслужил это право.

— Я буду свободной, — ответила Хэт, — или умру. Я имею право умереть.

Фюрхтли пожал ей руку, прижал платок к глазам, покачал головой и уехал.

Джо Филипс оказался действительно ловким человеком. Он спрятал Хэт в сарае, где ей не раз приходилось спускаться в подвал для картофеля, когда она слышала голоса во дворе. Свободные негры в южных штатах всегда находились под подозрением, и положение у Хэт было небезопасное. Патрульные заглядывали и в сарай.

— Придумал! — воскликнул Джо на третий день после приезда Хэт. — В Уильмингтоне чинят мост… Попытаемся!

Хэт не поняла, какое отношение имеет починка моста к её бегству, но промолчала. Она уже привыкла доверять людям, которые рисковали ради неё не только имуществом, но и жизнью.

Снова фургон, и снова тряска во тьме. Раннее утро в рощице, где остановилась повозка Филипса…

Плотник начал выполнять свой план не сразу. Он несколько раз проходил мимо моста, на котором белые рабочие клали новый настил, а негры подтаскивали и подтёсывали камни. Часа через два он отозвал какого-то негра, видимо старшину, и несколько минут шептался с ним под защитой забора. Джо вернулся к фургону в весёлом настроении.

— Дик говорит, что если ему удастся подбить белых работников на мосту, то всё будет улажено к завтраку.

К середине дня к фургону явился уже не негр, а белый каменщик в фартуке и странного вида высокой фуражке, сдвинутой на затылок.

— Тачка со щебнем, — услышала Хэт, — это то, что нужно. Босс за завтраком выпьет и будет сидеть в таверне до четырёх.

— А ребята согласны?

— За моих я ручаюсь, — ответил каменщик.

— Попытаемся! — радостно сказал Филипс.

Через полчаса он заглянул в фургон и тихо позвал:

— Хэт!

Хэт вылезла из-под мешковины и увидела троих белых с огромной тачкой и лопатами.

— Вот что, Хэт, — сказал Филипс, — ты ляжешь в тачку, и тебя засыплют щебнем. Это очень тяжело и неприятно, но надо терпеть до Уильмингтона. Если ты человек крепкий, то выдержишь минут двадцать. Они довезут тебя до дома Томаса Гаррета. Хорошо?

— Я человек крепкий, — сказала Хэт и полезла в тачку.

Её накрыли мешковиной и осторожно подгребли щебень.

Работа шла довольно долго. Щебень сгребали, подсыпали вновь, выравнивали и, наконец, велели Хэт «лежать, как труп». Филипс отошёл на несколько шагов и сообщил, что ничего не заметно. И тачку повезли.

Хэт могла дышать, но при сильном вдохе щебень начинал скользить у неё по спине, и она слышала приглушённый голос: «Лежи, как труп!» Главная тяжесть была на ногах. Ей казалось, что это не щебень, а каменная плита и что ноги у неё раздавлены. Потом она совсем перестала чувствовать ноги. В голове у неё зазвенело, в глазах поплыли круги. Ей казалось, что на неё обвалилась гора и постепенно сжимает и душит её. Тачка качалась и подпрыгивала на ухабах. Хэт очнулась от топота копыт по брусчатой мостовой — звук, который заставил её съёжиться.

Весёлый тенорок спросил скороговоркой:

— Не заметили негров под мостом, ребята?

— Нет, не заметили, — отвечал кто-то из рабочих, сильно растягивая слова, — у нас хватает дела и со своими неграми на мосту.

— По десять долларов за каждого пойманного черномазого, имейте в виду!

— Мы зарабатываем деньги другим способом, мистер, — отозвался рабочий.

В ответ раздался смех.

— Честным трудом? Что вы получаете? Полдоллара в день и ни капли спиртного?

— Кому не нравится, может не работать.

— Оставь их, Джефф, это не люди, это ирландцы, — посоветовал патрульному спутник. — Они работают, пока не помрут. Это у них в крови.

— Кому не нравятся ирландцы, тот может слезть с лошади и попробовать на вкус ирландский кулак!

— Тьфу, картофельные объедалы! — сказал патрульный и отъехал.

Хэт не слышала разговора до конца, потому что потеряла сознание. Очнулась она в светлой, чистой комнате, на кровати. Около неё сидела женщина в большом белом чепце, а немного поодаль стоял мужчина необыкновенно высокого роста в длинном, широком сюртуке и широкополой шляпе.

— Обморок, — сказал он.

Женщина пощупала лоб Хэт и кивнула головой великану:

— Она очнулась, друг Томас.

— Слава создателю! Как тебя зовут, неизвестный друг?

— Гарриет Табмен, — слабо пролепетала Хэт. — Я из Мэриленда.

Великан наморщил лоб:

— Табмен? О тебе говорил друг Фюрхтли. Я не ожидал тебя так рано. Меня зовут Томас Гаррет. Не беспокойся, можешь чувствовать себя как дома.

— У меня дома плохо, — сказала Хэт.

Это был великий Гаррет — начальник узловой станции!

Хэт представляла его себе с крыльями и с сиянием вокруг головы, как архангела, а он оказался обыкновенным человеком в сюртуке, с сухим, некрасивым лицом.

— Как только ты поправишься, друг, — сказал он, — я пошлю тебя с фургоном в Филадельфию. До Пенсильвании всего десять миль.

«Филадельфия», «Пенсильвания»… Эти длинные слова прозвучали в её ушах как небесная музыка. Она поднялась на локте и улыбнулась.

— Не торопись, — сказал Томас Гаррет. — Часто с тобой бывают обмороки?

— Иногда, масса Гаррет.

— Называй меня «друг Томас». Ты показала себя молодцом под этой грудой щебня. Надеюсь, что ночью ты благополучно проедешь последний участок дороги, до вокзала.

— Опять под щебнем?

— Нет, друг Гарриет. На этот раз в обыкновенном фургоне. Негроловы не очень охотно ездят по этим дорогам — их тут не любят.

Хэт привыкла к фургонам и ночью легко забралась в повозку. Фургон уехал не со двора узловой станции, а с чужого двора. На облучке сидел незнакомый возчик с длиннейшим бичом в руках. Лошади были сытые, откормленные, и сам возчик, в белоснежном воротничке, чистенький, в новой шляпе, не был похож на возчиков-южан.

«Это янки, — подумала Хэт. — Самый настоящий северянин…»

Хэт спокойно уснула в фургоне. Проснулась она потому, что фургон перестал колыхаться. Снаружи ничего не было слышно. Потом в фургон просунулось лицо возчика.

— Вставай, друг! — сказал он торжественным голосом. — Посмотри на Пенсильванию.

Было совсем светло. Фургон стоял на холме, откуда открывался широкий вид на долину реки Делавэр, на буро-жёлтые поля и зелёные луга. Вдали виднелись хорошенькие домики и торчал узкий церковный шпиль. Доносилось пение петухов. По сизой, туманной глади реки двигались паруса, похожие на крылья больших мотыльков. Солнце чуть-чуть золотило дымчатые края холмов на востоке.

В 1763 году два землемера, Чарльз Мэсон и Джеремия Диксон, установили свои инструменты на северной широте «тридцать девять градусов сорок три минуты двадцать шесть секунд» и стали проводить пограничную линию между Пенсильванией, Делавэром и Мэрилендом. Работали они четыре года, тащили измерительные цепи через леса, горы и болота, прорубали просеки и ставили столбы. Никто в Америке не обратил особого внимания на многолетний труд двух скромных землемеров, но разграничительная линия между тремя штатами, «линия Мэсона и Диксона», впоследствии вошла в историю Соединённых Штатов как граница между свободой и рабством: к северу от этой линии лежали земли свободные, к югу — рабовладельческие. По имени Диксона южане стали называть свои штаты «страна Дикси», и в наши дни отъявленных южных реакционеров называют «диксикратами».

Гарриет Табмен пересекла эту линию в холодное октябрьское утро. Впоследствии она говорила:

«Я посмотрела на свои руки, потом пощупала их, чтобы убедиться в том, что я тот же человек, но свободный человек. Кругом всё было наполнено светом зари, и солнце начинало сиять золотом сквозь деревья. Мне казалось, что я на небе».

Она обернулась и посмотрела на пройденный путь. Там, на Юге, был туман. Там остались старая Рит, и Большой Бен, и посёлок, где сейчас звучит труба Хопкинса, сзывающая на работу; там остались Дэви Кимбс, и Джейн Баули, и Устричный Билл; там цепочкой рассеялись Гарреты, Пинчи, Фергюсоны, Фюрхтли, Филипсы, самоотверженные и храбрые люди, делающие своё великое тайное дело.

Ветер дул с северо-запада, свежий, бодрящий, холодный поток. Хэт подставила ему лицо и жадно вдыхала воздух. Этот воздух, казалось, мог бы оживить мертвеца. Этот кристально чистый осенний порыв наполнял душу надеждой. Это был ветер свободы.

Часть вторая ПОДЗЕМНАЯ ДОРОГА Совы кричат четыре раза

Три года спустя в большом доме Бродасов был праздник. По случаю дня рождения миссис Джесси Баррингтон, урождённой Бродас, старинное здание было украшено гирляндами из лавровых ветвей и пёстрых флажков. Кухня работала с самого рассвета. Запах пудингов и каких-то особенных блюд, изготовленных по рецептам самого доктора Томпсона, слышен был в каштановой аллее, далеко от дома. Негры и негритянки всех возрастов несли посуду, скатерти, мебель, вешали фонарики на деревья, мели двор, мыли веранды. Миссис Джесси должна был прибыть из Балтимора не одна, а в сопровождении мужа, знаменитого оратора, члена конгресса Сесиля Баррингтона. Это было событием на всё графство Дорчестер.

Около полудня сигнальные мальчишки известили о приближении крытой коляски, сопровождаемой вооружёнными верховыми. Дворовых выстроили вдоль каштановой аллеи, и они удостоились чести увидеть миссис, которая сидела в коляске, величественно опираясь на подушки, а рядом с ней возвышался её знаменитый супруг. Доктор Томпсон и полковник Данкен Стюарт, герой недавней мексиканской войны, ехали верхом рядом с коляской. Зрелище было незабываемое, но выстроенные рядами негры не выполнили приказания доктора и не запели кантату, сочинённую самим Томпсоном. Слышалось только сухое «Добро пожаловать, миссис Джесси». Доктор нахмурился и бросил выразительный взгляд на Хопкинса, который выдвинул вперёд нижнюю губу и замотал головой с отчаянным видом.

Коляска въехала во двор. Данкен Стюарт соскочил с коня и подал руку Джесси. Доктор и Баррингтон последовали за ними в дом.

— Как здесь всё постарело, Данкен, — промолвила миссис с дрожью в голосе. — Но как всё мило… Сколько часов я провела здесь, на балконе, среди цветов, с романами Вальтера Скотта в руках… Боже мой! Цела ли бабушкина арфа, доктор?

— В полном порядке, миссис Баррингтон, — ответил доктор. — Все вещи семьи Бродасов для нас святы.

К середине дня начали съезжаться гости, все лучшие фамилии графства. Одна за другой подъезжали коляски разных типов — от дедовских рыдванов, способных проехать сотни миль по самым плохим дорогам, до лакированных шарабанов, только что доставленных из Парижа.

После роскошного обеда со множеством речей и поздравлений, сопровождаемых увеселительной ружейной стрельбой в парке, дамы, по английскому обычаю, оставили мужчин одних и, шурша широчайшими шёлковыми юбками, отправились наверх осматривать новое изобретение — швейную машину, недавно выписанную Томпсоном из Нью-Йорка.

Джейн Баули, скромно опустив глаза, внесла на подносе спиртные напитки и содовую воду. Полковник Стюарт посмотрел на неё внимательно. Джейн вспыхнула и, низко поклонившись, покинула комнату.

— Сколько стоит эта девка, доктор? — спросил полковник.

— Не продаётся, полковник, — самодовольно отвечал доктор. — Её воспитание обошлось слишком дорого.

— Любопытно, что вы постоянно отказываетесь продавать мне чёрных, которые потом от вас улепётывают!

— Ну, — запальчиво возразил доктор, — если подсчитать, сколько негров убежало от вас за последние два года…

— Джентльмены! — примирительно сказал Баррингтон. — Дело вовсе не в том, сколько негров убежало. Дело в том, устоит или не устоит рабство. Я уверен… я надеюсь, что оно устоит. Иначе мы останемся без пропитания!

Раздался лёгкий смех. Никто не мог себе представить, чтобы рабство было уничтожено и знаменитый мистер Баррингтон остался голодным.

— Всё это слова, — пренебрежительно отозвался полковник, опустошая мелкими глотками стакан виски. — Вы, оратор любите говорить, а мы, военные, предпочитаем действовать. Увидите, мы ещё нападём на Север и устроим славную драку. Преимущество всегда у того, кто первый нападает… Так вы продадите девку, доктор? Даю полторы тысячи.

— Нет, — отвечал Томпсон, — решительно нет!

В сумерках, когда полковник Стюарт прогуливался в парке, его вежливо взяли за руку.

— Извините, сэр, — произнёс голос Хопкинса, — интересующий вас человек поедет в Бактаун в воскресенье. И мне пришло в голову, что этим надо воспользоваться.

— Отлично! — ответил полковник. — Но только позаботьтесь о том, чтобы всё было сделано в полной тайне. Запаситесь паклей и смолой.

— Проще всего было бы подстрелить его на дороге, — сказал Хопкинс.

— Подстрелить? Это шум и возня…

— Полковник, — важно проговорил Хопкинс, — один адвокат из Кембриджа подарил мне выписку из закона, где сказан что «лицо, совершившее кражу раба или являющееся соучастником в подобном преступлении и признанное виновным, и при этом упорно, с преступными намерениями хранящее молчание должно быть подвергнуто смертной казни».

— Ах, да это же всё по суду, — досадливо сказал полковник, — а перед судом бывает следствие и адвокаты вымогают деньги… Нет, запаситесь паклей. Всё-таки он белый.

— Слушаю, сэр… Сделаем ему снисхождение, сэр.

Был прекрасный вечер. Миссис Джесси уселась в кресло на балконе, где она когда-то проводила дни с книжкой в руках. Пахло цветами. Вдали слышались хоровые песни чёрных. Прилив воспоминаний юности был так силён, что миссис Джесси втайне решила написать об этом книгу. В юные годы Джесси Бродас писала стихи, а иногда и прозу.

— Данкен Стюарт просит продать ему горничную, дорогая, — сказал ей муж, только что вернувшийся из парка, — но доктор говорит, что не возьмёт никаких денег за эту горничную. Кажется, её зовут Джейн.

— Ах, дорогой, — устало сказала Джесси, — и в самом деле, было бы непорядочно брать деньги с Данкена. Это друг моего детства. Я подарю ему Джейн Баули.

Дэви Кимбс несколько раз проходил мимо хижины Большого Бена. Вид у него был такой, словно он кого-то разыскивал.

Старая Рит вышла на улицу с ведром и подозвала его к себе.

— Что с тобой, сынок? — спросила она. — Ты как будто бежал от самого Бактауна.

Дэви вытер ладонью лоб.

— Я… я… хотел увидеть Бена.

— Бен потащил брёвна в большой дом. Ты слышал новости?

— Какие новости, тётя Рит?

— Бедняга! Джейн Баули подарили Стюартам.

— Уф! Я это слышал, тётя Рит… А что говорит её отец?

— Устричный Билл? Что он понимает в этих делах! Есть ещё новости: появился Мойсей.

— Мойсей?

— Да, пророк Мойсей. Он сошёл на землю египетскую и бродит где-то совсем неподалёку от нашего посёлка. Помолись богу, а бог велит Мойсею помочь тебе.

— Где бы увидеть этого Мойсея?! — с отчаянием сказал Дэви.

— Увидеть Мойсея! Ты рехнулся. Мойсей невидим. И он не ходит, а летает по воздуху. Разве ты не знаешь, как ведут себя пророки? Хотела бы спросить его, жива ли моя бедняжка Хэт там, на Севере…

Старая Рит с горечью тряхнула ведром и направилась к колодцу.

Убедившись в том, что вокруг никого нет, Дэви одним движением нырнул в хижину Большого Бена и через несколько минут вышел оттуда с топором.

Это был рабочий топор Бена Росса с длинной рукояткой и сверкающим обухом — единственное «оружие», которое Хопкинс разрешил ему держать дома.

Дэви спрятал топор под рубашку, прижал его к себе обеими руками и, побежал из посёлка.

Девушки из большого дома видели, как он стоял возле ограды, скрестив руки на груди, «с таким страшным лицом, как будто убил человека». Одна из кухарок окликнула его, но он ничего не ответил.

— Уходи поскорее, — крикнула ему кухарка, — а то Удар грома тебя увидит!

Дэви вздрогнул, точно действительно гром грянул над ним и поплёлся по дороге, странно придерживая куртку. Шёл он долго и остановился в гуще леса. Только птичье пение нарушало тишину.

Тут Дэви рухнул на землю, как подкошенный, и зарыдал.

Вероятно, он проплакал часа два, потому что, когда он очнулся, солнце уже заходило.

— Встань, — произнёс за его спиной низкий, хриплый голос, — встань, Дэви, и вынь топор из-за пазухи!

Дэви подскочил — и глазам своим не поверил: перед ни стояла Гарриет Табмен.

— Ты? — пробормотал он. — Здесь?…

— Дэви, — сказала Хэт или её призрак, — зачем тебе топор.

— Я хотел убить Джейн Баули.

— Убить Джейн Баули?! Глупец!

— Ты не знаешь, тётя Хэт, что Джейн подарили полковнику…

— Она не достанется Стюартам.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю, — сказала Хэт, — я действую.

Тут только Дэви обратил внимание на то, что его собеседница не похожа на прежнюю Хэт. На ней была синяя куртка и сапоги, а в руке она держала охотничью двустволку.

— Отдай мне топор, — сказала Хэт.

— Но я…

— Ты стащил его у моего отца. Ты не достоин носить оружие. Если ты хочешь спасти Джейн, делай то, что я тебе велю.

Дэви ещё не вполне был уверен, что говорит с живым человеком, а не с призраком. А спорить с призраком бессмысленно.

— Ты глупец и раб! — грозно повторила Хэт. — Ты хотел убить свою невесту. Я больше бы тебя уважала, если бы приготовил топор для полковника.

— Я хотел избавить Джейн от неволи! — угрюмо пробормотал Дэви.

— Тогда надо убить рабство, а не Джейн. Но рассуждать некогда. Ступай за мной!

Дэви нерешительно отдал Гарриет Табмен топор её отца.

Она отвела Дэви в заросли папоротника и сунула ему в руку узел.

— Вечером ты обойдёшь большой дом и бросишь этот узел за ограду, позади кухни. Около полуночи ты будешь ждать на дороге, за кустом. Выбери такое место, откуда виден выход из большого дома, и смотри на каштановую аллею. Ты увидишь Джейн.

Сердце у Дэви забилось. Теперь он уже твёрдо знал, что имеет дело не с призраком, а с Гарриет Табмен, и догадывался, что у неё появилась какая-то новая необычайная сила.

Лицо у неё было спокойное и уверенное. Такие лица бывают у белых, когда они ничего не боятся. Это «живые» лица.

— А дальше что, Хэт?

— Дальше?… Ты отведёшь Джейн в сарай моего отца. Он будет открыт. Не попадайся на глаза Большому Бену и моей матери. Сиди в сарае и жди меня. Насчёт Джейн не беспокойся. Она знает, что ей делать.

…После ужина Джейн Баули потихоньку покинула кухню, где дородные кухарки доедали остатки пудингов с большого стола и рассказывали о том, как Мойсей видит в темноте и чувствует опасность за десять миль. По их словам, пророк был громадного роста, «выше колокольни в Бактауне», и мог шутя вырвать из земли дуб вместе с корнями.

За кухней, в кустах, Джейн нащупала свёрток и взяла его под мышку.

Оглядевшись, она побежала через парк к реке. Никто её не заметил.

В свёртке оказались курточка, пара мужских брюк, ботинки и шляпа. Джейн быстро переоделась и бросила старую одежду в воду.

Холодок пробежал у неё по спине, когда она увидела своё привычное платье, косынку и передник уплывающими вниз по течению. Ей было страшно, и в то же время какое-то неопределённое чувство рождалось в ней — чувство риска, смелости, задора, надежды… Называйте его как хотите — такое чувство бывает у человека, когда он пускается в долгий путь по неизведанной местности. В конце этого пути ждут либо смерть, либо счастье.

Джейн подождала, пока стемнело, и прошла через усадьбу, размахивая руками и изо всех сил стараясь походить на мужчину.

— Смотри-ка, — сказала кухарка в кухне, — какой стройный молодой масса! Я его никогда не видела.

— Наверное, кто-то из гостей хозяина, — ответила судомойка.

В конце каштановой аллеи знакомый голос тихо назвал её по имени. Это был Дэви.

— Я тебя сначала не узнал, Джейн, — сказал Дэви. — Я думал, что это белый джентльмен. Пойдём! Только ты иди впереди, а то могут подумать, что белый и цветной шагают рядом. Это не полагается. Ты видела Хэт?

— Нет, — отвечала Джейн. — Ко мне подошёл Дигби Пинч и всё объяснил. Я думала, что он пьян, но потом вспомнила, что Пинч спиртного и в рот не берет. Он велел мне переодеться и выйти из большого дома. А разве Хэт в наших краях?

— Ты скоро с ней встретишься, — сказал Дэви. — И мы уйдём отсюда навсегда. Ты слышишь меня, Джейн? Навсегда! Подземная дорога есть, но не мы нашли её, это она нашла нас!

Они добрались до сарая Бена Росса за несколько минут. Сарай был пуст, если не считать всевозможного хлама, до которого Большой Бен был великий охотник. Тут лежали какие-то шкурки, мешочки с птичьими перьями, старые точильные камни, талисманы, запылённые бутылки… Когда-то в этом сарае хранились топоры лесорубов, но Хопкинс давно приказал перенести их в свой сарай.

Хэт появилась часа через два. Вид у неё был озабоченный.

— Собирается гроза, — сказала она. — Стоит ли сидеть здесь, пока она не кончится? Сегодня суббота, и никто не станет искать Дэви до понедельника. С тобой хуже, Джейн, ты из господского дома.

— О, миссис подумает, — проговорила Джейн, — что я ушла к родителям на воскресенье. Она сама разрешила мне ещё вчера, и док это слышал.

— Может быть, и так. Но у нас мало еды. И мы не можем ждать, — сказала Хэт. — Придётся рискнуть.

И она вышла из сарая. Бен стоял на пороге хижины и осматривал небо. С восточной стороны нависала чёрная туча, и одна за другой сверкали зарницы.

— Это на всю ночь, — сказал Бен, обращаясь в пустоту. — Плохо тому, кто в дороге, в лесу или в бухте.

Хэт подошла к нему сзади.

— Это твоя дочь в дороге, отец, — сказала она.

Бен вздрогнул, но не обернулся. Он что-то шептал про себя — вероятно, заклинание от духов.

— Не бойся, Большой Бен, — продолжала Хэт, — я не призрак, я твоя Хэт. Я пришла с Севера тайно. Посмотри на меня.

— Не могу! — простонал Бен. — Если меня позовут белые и спросят, не видел ли я Гарриет Табмен, я скажу, что не видел. И в самом деле, я тебя не видел… Что с тобой, где ты живёшь?

— Всё в порядке, отец. Я свободна. Я была на Севере. Там много добрых людей, они помогли мне. Я живу в разных местах. Летом я служу кухаркой в гостинице, а осенью и зимой выезжаю на Юг. Мой адрес всегда знают в «Обществе по борьбе с рабством», в Филадельфии.

— У тебя нет своего дома, Хэт?

— Нет, Бен. За мной следят и на Севере. В этом году я была в Канаде. Там много наших, и мы хотим основать посёлок в Сент-Кэтринс, недалеко от границы.

— В Канаде снег?

— Снег не так холоден, как это кажется мэрилендским неграм, — с усмешкой сказала Хэт. — И лучше снег, лёд и мороз, чем бич Хопкинса.

— И ты не раскаиваешься, Хэт?

— Никогда! Ах, бедный Бен Росс, ты и не знаешь, что такое быть человеком!

— Я человек, а не мул, — обиделся Большой Бен.

— Ты не человек и не мул, ты цветной!

— А там… на Севере… нет разницы между цветными и…

Хэт помолчала с минуту.

— Разница есть, отец. Но там у нас есть друзья, друзья, которые сражаются вместе с нами. Там есть надежда.

— «Надежда»! — повторил Бен, всё ещё стоя спиной к Двери. — Хорошая вещь — надежда. Мне, старику, уже не стоит думать об этом.

— Я вывезу, вас отсюда, решительно сказала Хет, — и тебя, и мать, и…

— Ты не хочешь посмотреть на мать?

— Я хотела бы поговорить с ней.

— Нет, Хэт, с ней говорить не нужно, она поднимет крик. Посмотри на неё.

Хэт осторожно заглянула в хижину. Возле угасающего очага сидела Рит с трубкой. Хэт долго и молча глядела на сгорбленную, неподвижную, усталую фигуру старой негритянки. Вся тёмная, тяжкая, беспросветная жизнь негров на Юге, казалось, сосредоточилась в этой фигуре. Здесь растили детей, потом теряли их; бессмысленно повторяли слова молитвы, обращённой к небу, которое никому не помогает; всего боялись и ко всему привыкали; всё терпели и чего-то ждали…

В первый раз за много лет Хэт показалось, что по щеке у неё покатилась слеза. Но нет, скорее, это от дыма и копоти. Хэт уже отвыкла от курных жилищ негритянского посёлка.

Она неслышно отошла от двери. Через полчаса вернулась к беглецам и принесла бекон, жареную свинину, маисовые лепёшки, печёный сладкий картофель.

— Может быть, нам придётся ночевать в лесу, — сказала она. — Под дождём. Ты выдержишь, Джейн?

— Всё, что нужно, выдержу, Хэт, — ответила Джейн. — Я теперь свободный человек…

Они покинули посёлок в темноте.

Бен стоял на пороге хижины, закрыв глаза. Он так и не увидел свою дочь.

— Бен, — позвала его изнутри старая Рит, — мне показалось… или это было во сне… мне показалось, что наша Хэт где-то здесь, близко…

— Это тебе приснилось, — отвечал Бен, — но странно, что в последнее время совы стали кричать не три, а четыре раза подряд. Слышишь?

Донёсся крик совы: и в самом деле, четыре раза.

— Наверное, это Мойсей их переполошил, — сказала Рит.

Ветер завывал, и лес гудел, как будто в чаще работала гигантская машина. Молнии следовали одна за другой почти без перерыва. Шлёпанье крупных капель по листьям деревьев заглушалось пушечными раскатами грома. Иногда гром был похож на шуршание сухих листьев. Затем раздавался взрыв, от которого трепетала земля. Хэт шла впереди с мешком и ружьём, которое она несла прикладом вверх, чтобы вода не залила стволы. За Хэт шли Дэви и Джейн. Вернее, Дэви тащил Джейн, которая с трудом могла передвигаться в своих новых мужских ботинках.

— Это очень хорошо! — говорила Хэт. — В такую погоду никому и в голову не придёт нас искать. Дождь смывает следы. Всё идёт отлично.

Но в глубине леса, за треугольным озером, Джейн уселась на землю и стала просить, чтобы её оставили одну.

— Бегите, — сказала она. — Я недостойна быть свободной. Ноги не несут меня.

— Сними ботинки, — резко отвечала Хэт, — шагай босиком, но только шагай! Та ферма, где мне помогли, сейчас под наблюдением. Нам надо пройти бродом через Чоптэнк в другом месте. На другом берегу будет легче.

Джейн сняла ботинки, но беглецы от этого не много выиграли. Джейн босиком не привыкла ходить, тем более — по лесу. К счастью, дождь перестал.

— Чёрт тебя научил бегать в верёвочных туфлях! — проворчала Хэт. — Придётся сделать привал.

Сделали привал на прогалине, которая показалась Дэви знакомой. Он обшарил кусты и нашёл под зеленью металлическое кольцо. Это был остров, где они побывали с Джейн, когда искали станцию подземной дороги.

— Хэт, что это за кольцо? — спросил Дэви.

Она недовольно мотнула головой:

— Однако у тебя неплохой нюх, Дэви Кимбс. Как ты нашёл его?

— Я уже бывал здесь. И порох тут был просыпан, и мука…

Хэт улыбнулась:

— У тебя хороший глаз, мой мальчик! Ты уже всё понял?

— Нет, Хэт, не всё.

— Здесь склад, Дэви. Шагах в пяти, в гуще папоротника, есть землянка на двоих людей, в ней продукты. Только здесь нельзя разводить огонь.

— Это подземная дорога?

— Это — убежище, мой друг. Здесь шесть суток скрывался Сэм Грин-младший. Сейчас он уже в Канаде.

— И это всё сделали негры?

— И негры и белые. Всё это было ещё до меня.

— Кто же агенты подземки?

Хэт свистнула:

— Ты слишком любопытен, Дэви!

К утру они двинулись дальше. Дождь чуть накрапывал, тучи расходились. Часа через полтора Джейн снова попросила отдохнуть и уселась под деревом, на опушке. Хэт тяжело опустилась на землю возле самой дороги. Вдали серебрилась полоска воды. Это была река Чоптэнк.

Дэви оставил Джейн и подошёл к Хэт, дожёвывая мокрую маисовую лепёшку. Хэт лежала плашмя на спине с закрытыми глазами. Дэви пытался её растолкать, но она не шевелилась. Сердце, однако, билось, и дыхание не прекратилось. Хэт не умерла, не заснула — она упала в обморок.

Это продолжалось более часа. Было уже совсем светло, и дорога была рядом. Каждую минуту могли появиться повозки и верховые.

Хэт открыла глаза, повела головой и поднялась. Джейн и Дэви стояли около неё во весь рост, взявшись за руки.

— Нам повезло, детки, — сказала Хэт. — Только безумец негр может так стоять возле дороги, как будто он вышел погулять. Вас видно за милю. Меня хватил обморок. Но сейчас мне уже хорошо. Что ты смотришь на меня, Дэви?

— Хэт, — сказал Дэви, — ты видела объявление на столбе?

— Нет. А что там?

Дэви подвёл её к столбу. На нём болтался на ветру бумажный прямоугольник с фигуркой негра, несущего узелок на палке.

— Да простит меня господь за то, что я так и не научилась читать, — сказала Хэт. — Что здесь написано?

Дэви стал читать вслух:

БОЛЬШОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!

ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ НАЛИЧНЫМИ!

Комитет землевладельцев графства Дорчестер выплатит двенадцать тысяч долларов тому, кто доставит, или три тысячи долларов тому, кто укажет местопребывание

ГАРРИЕТ ТАБМЕН,

цветной женщины, бежавшей из поместья миссис Джесси Баррингтон (урождённой Бродас).

Приметы: тёмно-шоколадного цвета кожа; рост — ниже среднего; мускулистое сложение; низкий, хрипловатый голос; глубокий шрам на левой стороне лба; перекрещенные рубцы на спине; прямой, дерзкий взгляд; редко улыбается; держится прямо; походка немного тяжеловатая. Доставить можно также в городские тюрьмы Бактауна или Кембриджа, с указанием имени и фамилии.

Примечание: Гарриет Табмен называют также «Мойсеем».

Подписано: Доктор У. Томпсон, Данкен Стюарт, Джордж Райт, Томас Генри, Ричард Харди, шериф; Дорчестер, Мэриленд.

— Двенадцать тысяч долларов за Мойсея! — сказала Хэт. — Подешевели нынче пророки!

Она сорвала со столба объявление и сунула в мешок.

— Оставаться здесь, пожалуй, не стоит, — объявила она. — Джейн, ты уже научилась ходить?

Джейн округлёнными глазами указала ей на обгоревшую траву и окурки сигар, превратившиеся в лохмотья под ночным ливнем. Хэт нахмурилась. Это были явные следы патрульных.

— Они были здесь вчера вечером, — сказал Дэви, — в поисках двенадцати тысяч. За такие деньги можно купить порядочную ферму.

Беглецы пошли по реке. Чоптэнк вздулся после дождя, воды его неслись стремительно и бурно.

— Где же брод? — спроси Джейн.

— Здесь был брод, — ответила Хэт, входя в воду. — Неужели ты, дочь Устричного Билла, не можешь на крайний случай, переплыть реку?

— Я-то могу, — сказала Джейн, — а Дэви не умеет плавать.

Хэт тревожно обернулась.

— Ничего, — хладнокровно проговорил Дэви, — я пройду пешком.

Они вошли в воду. Течение набросилось на них с яростью и стало сбивать с ног. Несколько раз Джейн теряла равновесие, но Дэви подхватывал её. Дэви был не маленького роста, но хуже всего пришлось малорослой Хэт. Холодная вода доходил ей до подбородка, временами она захлёбывалась и боролась с рекой, напрягая все силы, подняв ружьё на головой.

— Ещё несколько минут, — хрипела она, — ещё несколько минут, и мы будем на берегу… Там нас ждут друзья. Мы пройдём…

Они прошли. На берегу Дэви обнял мокрую, дрожащую о холода Джейн и поцеловал в щёку.

— Дэви, что это такое? — строго спросила Хэт.

— Я прощаюсь.

— Дэви! — крикнула Джейн.

— Я не пойду дальше.

— Дэви, ты бросаешь меня?!

Хэт нацелила своё ружьё в грудь Дэви.

— Ты будешь свободным или умрёшь! — сказала она грозно.

Дэви взялся за ствол и отвёл ружьё.

— Слушай, Гарриет Табмен, — сказал он, — я не собираюсь быть рабом Данкена Стюарта. Выведи Джейн из страны рабства, а я останусь здесь. Простое дело убежать! Я останусь здесь, пока остаются рабы в Мэриленде. Я уйду в леса и буду сражаться. Я уйду, как Нат Тэрнер.

Хэт медленно опустила ружьё.

— Ты думал о том, что говоришь, Дэви Кимбс?

— Да, думал. Я думал об этом с тех пор, как ты сказала, что я раб, потому что я хотел убить свою невесту. Нет, я не раб!… Прощай, Джейн, дорогая. Жди меня там, на Севере, в Канаде. Мы увидимся.

— Другие времена, — глухо сказала Хэт, вытирая мокрую шею, — новые времена!… Ты прав, Дэви Кимбс. Надо сражаться. Ступай в лес, на прогалину, там есть жильё, оружие и продукты. Собери негров. Ты будешь нужен, потому что мы хотим освободить всё графство и весь штат. Но с этой минуты ты сам себе хозяин, Дэви!

— Я пойду с ним, — сказала Джейн.

— Нет, Джейн, иди за Хэт. Мне придётся жить так, как живут лесные звери. Я не хочу рисковать твоей жизнью. — Дэви погладил Джейн по щеке. — Докажи, что ты достойна быть свободной, Джейн. Иди за Хэт. Я знаю, мы увидимся. Мы ещё не раз увидимся. Но у меня будет ружьё, и я буду сам себе хозяин, как те старые колонисты, которые восстали против заморских хозяев. Я чёрный, но я американец. О, клянусь святой книгой, я американец! И я буду действовать!

Дэви повернулся и вошёл в бурлящий Чоптэнк. Джейн приникла головой к плечу Хэт и уцепилась за неё руками.

— Жди Пинча! — крикнула Хэт. — Он знает ту землянку! Он тебе поможет!

Чёрная курчавая голова Дэви удалялась. Через несколько минут он был на другом берегу реки. Он поднял вверх руку и что-то закричал, но шум воды перекрыл его голос.

— В добрый час! — сказала Хэт, гладя по голове Джейн. — Пойдём, девочка. Он придёт, я ручаюсь за этого человека. Я, Гарриет Табмен, кондуктор подземной дороги!

В воскресенье Дигби Пинч с женой и дочерью ездил в Бактаун и задержался там до вечера. На обратном пути он обратил внимание на зарево в юго-западной части неба.

— Уж не большой ли дом горит, Дигби? — спросила жена.

Пинч не сказал ни слова и стал подхлёстывать мула. Зарево стало меньше и сменилось густой полосой дыма. Донёсся горький запах горящей сырой сосны.

— Боже мой, Дигби, это горит дом Грэнси! — воскликнула жена.

Пинч замотал головой и сильнее ударил мула. Мул пустился во всю прыть. Повозка так прыгала по ухабам, что едва не опрокинулась. Ещё миля — и Пинчу стало ясно, что горит его собственный дом.

Он осадил мула на лужайке перед догорающим строением и спрыгнул с повозки, бледный, без шляпы, с растрёпанными волосами. Соседи-фермеры с закопчёнными лицами передавали друг другу вёдра с водой. Старый Колтер Грэнси с багром в руке подошёл к Пинчу, вытирая грязный пот со лба, и сказал задыхающимся голосом:

— Вспыхнул, как солома, за несколько минут. Бегали за ручным насосом к Стюарту, он отказал. Говорит, насос сломан. Кое-что удалось вынести.

На лужайке в беспорядке были навалены мебель и постельное бельё.

— Помяните моё слово, масса Пинч, — проговорил Устричный Билл, весь выпачканный сажей, — это поджог! Пьяные молодцы из компании Хопкинса хвастались, что отплатят Дигби Пинчу за предательство.

— Какое предательство?

— Гм… Они, масса Пинч, говорят, что вы, извините, друг негров. Конечно, говорят они это только в пьяном виде. В трезвом виде они никогда не осмелились бы так оскорбить человека.

— Пожар в воскресенье, когда кругом мало людей! — сказал Колтер. — А насчёт поджога — это похоже на правду. Я подцепил на крюк обрывок смоляной пакли вроде тех, которыми конопатят щели баркасов. Я не раз говорил тебе, Дигби, чтобы ты осторожнее обращался с неграми.

К ним присоединился ещё один фермер — табаковод с Красного Ручья.

— Хорош же Данкен Стюарт, Дигби! — сказал он. — Что бы ему явиться на помощь со своей помпой и своими молодцами, когда горит дом старожила!… Кое-что уцелело, миссис Пинч… В конце концов, отстроить такой дом — нехитрая штука. Но сгорели все орудия, и семена тоже. У тебя, кажется, был новый плуг? А, бедняга! Я дам тебе взаймы свой. Слава богу, что ты запряг мула, а то бы ему несдобровать. Как-нибудь отстроишься, Дигби. Соберём по тридцать долларов, да и док Томпсон что-нибудь прибавит… Милости прошу ко мне в дом, миссис Пинч. Не плачьте! Главное, все живы, миссис Пинч…

— Док Томпсон прибавит? — повторил Пинч, обводя глазами дымящийся остов фермы. — Док прибавит мне огня. Им нужно выжить меня с участка и прибрать его за полцены, вот что им нужно. Я ведь подозрительный бедняк…

— Спорить с этими людьми не приходится, Дигби. Они хозяева штата.

— Почему же они хозяева, Бак? Почему не мы, вольные поселенцы?

Бак махнул рукой.

— Возьми с собой миссис Пинч, Бак, возьми их обеих с девочкой и помоги добраться до Кембриджа. Там живёт мой брат.

— А ты, Дигби?

Пинч не ответил. Он удивлённо посмотрел кругом, словно впервые увидел это место, потом медленно набил трубку, закурил её об уголёк из пожарища и зашагал по направлению к лесу.

— Дигби! — кричали ему вслед. — Дигби, вернись!

Пинч не обратил ни малейшего внимания на крики. Он скрылся в лесу. Соседи решили, что надо дать ему прийти в себя, и занялись миссис Пинч, девочкой и скарбом. Всё это доставили в Кембридж в тот же день. Но Пинч не вернулся, горелые столбы на месте его фермы так и стояли несколько лет, пока не рухнули. Колтер Грэнси ездил в Кембридж и виделся с миссис Пинч. Она вела себя непонятно: то говорила, что Дигби уехал в Балтимор на заработки, то плакала; на предложение Данкена Стюарта продать участок ответила решительным отказом. Самого Пинча никто не видел до тех пор, пока он не напомнил о себе самым неожиданным образом.

Преступление Сэма Грина

Сэм Грин Книжник сидел в почтовой конторе города Бактауна. Почтмейстер, откинувшись на спинку кресла и вертя в руках длинный конверт, пыхтел и сопел, неторопливо подбирая слова. Почтмейстер в Бактауне не обладал большим красноречием. Вдобавок он был пожилой человек и страдал одышкой. В жаркое время года, несмотря на то, что ставни в конторе бы полузакрыты, а служащий негр поливал водой веранду, почтмейстер чувствовал себя утомлённым.

— Так вот, любезный, ты не должен сердиться, но на письме стоит штемпель «Западная Канада» и адресовано оно «мистеру»… Ха-ха-ха! В Канаде не совсем толково разбирают в том, кто у нас «мистер» и кто просто «дядя»… Так вот, любезный, оно адресовано «мистеру Сэмюэлю Грину», то её тебе. И хотя ты свободный негр, но цветной, получающий письма из Западной Канады, не должен сердиться, когда письма распечатывают… Фу, какая жара!

Почтмейстер вытер лоб платком и развязал галстук.

— Я не сержусь, масса Диккинсон, — сказал Сэм, глядя угол на огромную медную плевательницу. — Я не имею права сердиться.

— Здесь тебе пишут, что некто Мэс… Между прочим, кто такой Мэс?

— Гм… это мой племянник, масса Диккинсон.

— Разве у тебя есть племянник, по имени Мэс? Так вот, этот Мэс чувствует себя отлично… Живёт в Сент-Кэтринс, возле озера Онтарио. Работает грузчиком. Пишет, что зима была тяжёлая, земля скована морозом, сильный ветер сдувает снег. Гм… Отлично живётся этому Мэсу в Канаде!… Послушай, дядя Сэм, а он не беглый?

— Свободный негр, масса, как и я.

— Как и ты? Но ты умнее его. Ты не уехал в Западную Канаду, где ветер сдувает снег. Но дальше идёт что-то невразумительное. Мэс сообщает тебе, что средних размеров ящик прибыл благополучно. Он просит передать это «всем братьям». Что это за ящик и сколько у тебя братьев?

— О, это домашние вещи, масса Диккинсон. Я послал ему кое-что из одежды, потому что в Канаде, как видите, очень холодно… Он просит сообщить об этом своим братьям. Гм… Видите ли, масса Диккинсон, он ещё не знает, что его братья проданы на Юг.

— Кому принадлежали его братья?

— Я этого не знаю, масса Диккинсон, потому что они жили в Балтиморе и их несколько раз перепродавали.

— Не знаешь, кому принадлежали твои племянники? Это очень странно.

| — Откуда мне знать, масса Диккинсон? — взмолился Сэм Грин. — Вы же знаете, что я не выезжаю из этого графства и почти никогда не получаю писем.

— Почему же этот Мэс не написал в Балтимор?

— Не знаю, — уныло сказал Сэм. — Вот уж чего не знаю, того не знаю…

На лбу у него выступил пот и вид был явно смущённый. Почтмейстер покачал головой.

— Очень удивительно, — сказал он. — Получи, любезный, своё письмо и напиши этому Мэсу, чтобы он в следующий раз выражался яснее. Только не пиши, конечно, что тебе дал такой совет почтмейстер Диккинсон… Боже мой, неужели к вечеру не соберётся гроза?

Книжник ушёл. Для него не было никаких сомнений в том, Что «Мэс» это просто имя «Сэм», написанное справа налево. Автором письма был его сын Сэм Грин-младший. Что же касается до «ящика средних размеров»…

В тот же день Книжник побывал в хижине Устричного Билла и сообщил ему, что его дочь Джейн благополучно достигла Канады и находится в Сент-Кэтринс, возле озера Онтарио.

Устричный Билл схватил Книжника за обе руки и вплотную к нему придвинулся.

— А нельзя ли, — зашептал он, — нельзя ли поблагодарить Мойсея?

— Зачем его благодарить! — рассудительно ответил Сэм. — У него нет времени принимать благодарности.

— А увидеть его можно? Ты виделся с ним?

— Нет, Билл, это невозможно. Я получил письмо от сына вот и всё.

— А нельзя попросить пророка, чтобы он увёз нас всех отсюда? И меня, и жену, и малышей?

— Я думаю, что Мойсею это не так-то легко, — задумчиво сказал Сэм, — потому что патрульные не посмотрят на то, что он из библии. Заклеймят его железом и побьют палкой, а потом в тюрьму. Но… написать можно.

Впервые за много лет Сэм воспользовался тем, что он свободный негр, и отправился в Кембридж. На всякий случай он напросился на какое-то мелкое поручение от Хопкинса и получил записку с подписью надсмотрщика. Вернулся он через сутки, посвежевший и помолодевший, с покупками, завёрнутыми в тряпку, и сразу же направился к Устричному Биллу.

— Написал и отправил, — весело сообщил он, — только не по почте. Я был у преподобного Мак-Аллана, а тот познакомил меня с капитаном парохода, который пойдёт в Бостон, а уж оттуда письмо дойдёт в сохранности до Канады. Преподобный Мак-Аллан, великой честности человек, учёный мула?т, читает даже научные словари и всегда может помочь. И я думаю — что бы ты сказал, Билл? — думаю переехать со временем в Кембридж, а?

— Ну, в Кембридж? — завистливо сказал Билл. — Там все ходят в башмаках и галстуках, и у каждого есть зонтик. Уж больно шикарное место этот Кембридж!… Кстати, видел я вчера Большого Бена.

— При чём тут Большой Бен?

— А вот при чём: его позвал сам док и стал допрашивать, не видел ли он свою дочь Хэт.

— А он?

— Бен сказал, что не видел. Он и в самом деле не видел её с тех пор, как она убежала. Док очень рассердился и закричал, что Хэт преступница и что ей не уйти от тюрьмы. Прошедшей ночью от Стюартов бежало одиннадцать негров! Говорят, что их увёл Мойсей. Нынче овчарки лают на всё графство. А Бену пригрозили, что его продадут с торгов в Кембридже.

— Одни бегут, других продают, — иронически заметил Книжник. — Этак скоро в Мэриленде некому будет растить табак и маис. Так вот, Билл, я так и написал: «Один большой, один средний и два маленьких готовы к отправке. Прошу передать привет стройному молодому джентльмену».

— Кто это?

Твоя дочь Джейн. Кухарки из большого дома клянутся, что видели её в мужском костюме в тот вечер, когда она исчезла.

Книжник отправился домой, очень довольный результатами путешествия в Кембридж. Возле своей хижины он наткнулся на двух лошадей, привязанных к дереву.

Вдали щипала кусты ещё одна лошадь, которую Сэм хорошо знал, — это была кобыла Данкена Стюарта с новым английским седлом.

Внутри хижины был разгром. Хопкинс и один из надсмотрщиков Стюарта шарили по всем углам. Кровать была опрокинута, сломанная скрипка валялась в золе очага.

Данкен направил на Сэма дуло своей винтовки.

— Брось то, что у тебя в руках, учёная обезьяна! — скомандовал он. — Ты, конечно, всё знаешь. Ты агент аболиционистов!

— Масса Данкен, — воскликнул Сэм, — да кто же поверит в такую небылицу?!

— Говори, видел ты Гарриет Табмен?

— Убей меня бог на этом месте, масса Данкен, если я видел её с тех пор, как она исчезла!

— Но ты знаешь, кто агенты среди моих негров?

— Не имею никакого понятия, масса Данкен.

— Ты видел Пинча?

— Нет, масса Данкен, я и Пинча не видал с тех пор, как сгорел его дом.

— Смотри, Сэм, как бы твои лживые слова не отпечатались у тебя на лбу! Не воображай себя свободным. Тебя ничего не стоит продать.

— Все знают, масса, что я никогда не лгу. Мы с Большим Беном никогда не оскверним себя ложью. Мы уже оба старики.

— Я дал бы двадцать долларов тому, кто укажет, кто из чёрных помогает Гарриет Табмен!

— Двадцать ударов доской с гвоздями надо ему дать! — проворчал Хопкинс. — Это гораздо лучше подействует, чем деньги. Смотри, любезный, в каком виде у тебя библия. На ней паутина! Ты не раскрывал её уже месяца три, а ещё проповедник!

— Гм, я многое знаю наизусть, — смущённо сказал Сэм.

— «Наизусть»! — свирепо крикнул Стюарт. — А ещё что ты знаешь наизусть?! Адреса подпольных станций? Что за дрянь ты притащил из Кембриджа?

Книжник прижал было к себе свой пакет, но Стюарт вырвал его из рук. В тряпке оказалась книжечка в зелёном переплёте.

— «Хижина дяди Тома, или Жизнь среди обездоленных», — громко прочитал Стюарт. — «Сочинение Гарриет Бичер-Стоу»… Так вот зачем ты ездил в Кембридж, негодяй!

Сэма Грина судили в Кембридже по обвинению в хранении «возмутительных, лживых, лицемерных и предательских сочинений, распространяемых аболиционистами, с целью посеять вольнодумство, преступные мысли и склонность к мятежу среди населения южных штатов». В своём последнем слове подсудимый утверждал, что в сочинении миссис Бичер-Стоу говорится о боге больше, чем в библии, но его замечание вызвало смех среди присяжных. «Цветной проповедник пытался доказать, что дядя чуть ли не христианский мученик, что возбудило законное возмущение присутствовавшей на суде публики», — писала местная газета.

Сэм Грин был присуждён к восьми годам тюрьмы.

Жёлтый и голубой

При следующей «большой продаже» доктор Томпсон решил продать жену и детей Устричного Билла.

Его убедил в этом полковник Стюарт:

— Вы разрушаете основы нашего процветания, доктор, именно тем, что не содержите своих работников в страхе и повиновении, — объявил полковник. — Дочь этого негра бежала — пусть же вся семья ответит! Следующий любитель свободы десять раз подумает о своих близких, прежде чем пересечёт линию Мэсона и Диксона!

Торги начались в Кембридже в здании суда в десять часов утра, но, несмотря на все старания аукциониста, никто не покупал женщину и детей.

— Ужасно упал спрос на этот товар, сэр, — сказал аукционист Томпсону, опуская молоток. — Как видите, взрослых негров раскупают, но мелочь нынче не в цене. Вдобавок эта пожилая тётка Баули не кухарка и ни к чему не годна, кроме починки сетей, а уж о детях и говорить не приходится. Я советую вам продать их негроторговцам поштучно и не спорить из-за цены. Впрочем, после обеда попробуем ещё раз.

Аукционист отправился в харчевню, где его ждали большие дельцы, знатоки спроса и предложения, которые привыкли обсуждать хозяйственные дела за большим стаканом бурбонского виски. Доктор поехал в ресторан, а непроданных чёрных отвели в арестантскую.

Сторож уже собирался запереть камеру, когда перед ним появился немолодой, солидного вида негр и, низко поклонившись, вручил письмо.

— Пошёл к чёрту! — лениво протянул сторож, звеня ключами. — Что это за письмо и чей ты негр?

— Письмо от массы Хэндерби, аукциониста, — отвечал пришедший, — я его негр.

Сторож зевнул и проглядел письмо. В нём было написано, что аукционист нашёл покупателя в харчевне и чтобы «старая Баули с детьми была немедленно доставлена моим слугой Минго на место продажи». Подпись мистера Хэндерби была обозначена не слишком разборчиво, но сторож спешил домой к обеду, и у него не было времени разглядывать письмо. Он равнодушно кивнул головой и крикнул в камеру:

— Эй, тётка Баули с отродьем! Выходите, вас продали!

Заплаканная тётя Баули с двумя девочками проплыла мимо сторожа, с ужасом взглянула на Минго и последовала за ним на улицу.

— Билл, — воскликнула она, прикладывая ладони ко лбу, — как ты сюда попал? Что это такое?

— Молчите! — сердито произнёс Устричный Билл, высоко поднимая над головой конверт. — Молчите и идите за мной!

Городок Кембридж был пуст. В полдень все обедали, и даже в гавани шум становился меньше.

Тётя Баули следовала за мужем, который шёл неторопливыми шагами, торжественно держа в руке конверт.

— Неужели ты хочешь продать нас, Билл? — стонала тётя Баули, но Билл не отвечал.

Путешествие неожиданно закончилось возле белой калитки в заборе, куда Билл провалился, как в яму, таща за собой жену и детей.

— За мной, на чердак! — прошептал он. — Это дом преподобного Мак-Аллана. Это он писал письмо.

— Да благословит его господь! — вздохнула тётя Баули.

— И его и Мойсея… Мойсей написал ему из Филадельфии и объяснил всё, что надо делать. Быстрее, старуха, нам нельзя оставаться на дворе. Преподобный Мак-Аллан — мулат, и сюда могут прийти…

Преподобный Мак-Аллан не был агентом подземной дороги Несмотря на своё полунегритянское происхождение, он пользовался некоторым почтением в городе. Плантаторы считали его цветным, и дом его не был застрахован от обысков и налётов, но шкиперы, капитаны, рыбаки и механики, из которых состояло большинство населения Кембриджа, относились к нему как «честному попу». Иногда Мак-Аллан втайне помогал своим цветным сородичам, но всегда старался, чтобы они не задерживались у него в доме. Поэтому он сам не вышел к беглецам.

Старый работник-негр, похожий на негатив своим чёрным лицом и белыми волосами, принёс еду и питьё.

— Вечером поедете в фургоне, — объяснил он. — Запомни, дядя Билл, что тебе надо искать два огня — жёлтый и голубой — и разговаривать только с теми людьми, которые скажут тебе: «Друг среди друзей». Ты едешь в Балтимор.

— А дальше? — боязливо спросил Билл.

— Дальше не знаю. Тебя повезут. Если бог поможет, всё будет в порядке.

Он ушёл. Тётя Баули зарыдала:

— Билл, куда мы едем? Мы простые, неграмотные негры, нас ничего не стоит обмануть и продать…

— Жёлтый и голубой… — задумчиво сказал Билл. — Лопни мои глаза, если это не в бухте! На суше не зажигают цветных огней. Где вода — там я у себя дома. «Друг среди друзей»! Жёлтый и голубой!

Вечером тот же негр проводил их огородами на другой двор, где стоял фургон. Возчик был белый. Он рассеянно посмотрел на семью Баули и полез на облучок. Беглецы расположились на полу фургона и закрылись одеялами. Фургон заколыхался.

Билл слышал голоса прохожих и скрип колёс других повозок. Чей-то голос спросил:

— Едешь домой, Гил?

— Да, и будь проклят этот Кембридж! — отвечал возчик. — Ни пива выпить, ни лошадей покормить.

— Купил что-нибудь?

— Ни черта, всё мне не по карману.

В ответ раздался хохот.

— Да тут, кажись, ничего не продают, кроме негров, а нам этот товар ни к чему! Всё-таки я купил новую упряжь да и остался без гроша. Прощай!

Через полчаса Билл услышал новую фразу, которая его встревожила:

— Послушай, братец, не видел ты беглых негров на дороге?

— На дороге не видел, — равнодушно отвечал возчик.

— С торгов сбежала целая семья.

— Не знаю, — лениво сказал возчик. — Я этими делами не занимаюсь. Мне бы к ночи добраться до дому. Видишь, лошади не кормлены в вашем Кембридже.

— Поезжай домой, братец, — насмешливо проговорил встречный, — авось к ночи доедешь. У тебя, кажется, на уме одни лошади.

— Тьфу, бездельники! — сказал возчик и щёлкнул бичом.

Часа через два он открыл полог повозки и сказал в темноту всё тем же равнодушным голосом:

— Вылезайте, ребята, приехали.

Семья Баули выбралась из фургона. Фургон стоял в роще, на берегу бухты. Вдали равномерно вздыхал прибой, пахло солью и йодом. Билл радостно вдохнул в себя родной воздух.

— Преподобный сказал, чтобы вы искали шлюпку, — сказал возчик. — Тут где-то есть шлюпка. Кажется, с парусом. А моё дело кончено.

— Спасибо, масса белый, — сказал Билл. — Вы нам здоров помогли, и бог вам воздаст за вашу доброту.

— Мне воздаст преподобный Мак-Аллан, — невозмутимо отвечал хозяин фургона, — и по хорошей цене: пятнадцать долларов за каждого взрослого, а за детей — по четыре доллара за штуку, пять долларов задатка. Пусть эти щёголи из Кембриджа скажут, что Гил Гудмен пустился на невыгодную сделку! А если бы я отвёз вас в арестантскую, мне больше двадцати долларов не дали бы. Знаете, какие шкуры эти барышники? Так что ищи шлюпку, любезный, и благодари бога за то, что тебе попался Гил Гудмен.

Он щёлкнул бичом и уехал.

— Если ему прибавят ещё восемнадцать долларов, он, пожалуй, наведёт негроловов на наш след! — пробормотал Билл. — Уж очень он толково считает деньги.

И Билл отправился на поиски шлюпки.

Шлюпка стояла в бухточке, вытащенная кормой на песок. Билл думал, что там есть люди, но судёнышко было пусто. С помощью жены он погрузил детей и столкнул шлюпку в воду.

— Жёлтый и голубой! — бормотал он, орудуя шестом. — Посмотрим, посмотрим… Старуха, становись к парусу!

Чем дальше углублялся в неизвестность Устричный Билл, тем больший прилив сил он чувствовал, точно ему было не сорок с чем-то, а двадцать лет. В эту холодную звёздную ночь он был бы счастлив полной грудью вдыхать запах солёной воды, если бы только знал, куда ему держать курс. Цель и направление не были указаны. Билл держал вдоль берега, смело срезая выступы, полуострова и мысы. Восточный берег бухты Чезапик изобилует мелкими впадинами, отмелями и островками. Водная гладь и ночью не имела покоя: непрерывно мелькали зелёные, белые, красные фонари, где-то далеко звонил колокол и слышалась команда. Десятки парусников, барж, шлюпок поднимались вверх, к устью реки Потомак, и спускались вниз, к океану.

Большой пароход прошёл, сверкая огнями и бурля колёсами. Устричного Билла осветили фонарём, и вахтенный начальник рявкнул в рупор:

— Эй, на шлюпке, почему у вас нет огней? Что везёшь, негр?

— Дрова, масса начальник! — откликнулся Билл.

— А белых на борту нет?

— Масса капитан спит.

— Нализался, что ли, этот капитан шлюпки? Оставил шального чёрного одного на штурвале. Отваливай подальше!

Билл с удовольствием выполнил приказание. Его обдало струёй жирного угольного дыма, широкая волна закачала шлюпку. На берегу мелькнули огоньки.

— Смотри, Билл, это не жёлтый и голубой? — спросила тётя Баули.

— Нет, это город Истон, — ответил Билл. — И давай подальше от берега, а то ещё встретим чересчур любопытных рыбаков. Слава богу, охотники за нашим братом ещё не догадались послать патрули в бухту.

— Это потому, что нашему брату некуда плыть по бухте. — Здесь кругом рабовладельческие штаты. Куда нас несёт, Билл? Скоро утро…

В самом деле, на востоке, над островками, уже начинало светлеть небо.

«Днём нам будет плохо, — подумал Билл. — Могут обыскать шлюпку».

Муж и жена продрогли до костей. Дети спали, укутанные мешками. Рассвет был холодный, поднялась лёгкая, туманная дымка, и вдали стал маячить левый берег: бухта сужалась перед устьем Потомака. К западу — Аннаполис, а к северу — Балтимор…

— Кто нас послал с этой шлюпкой? Преподобный Мак-Аллан и его слуга? Да они, может статься, и сами не знают, куда нас послать. Мойсей всё им написал? А правильно ли они прочитали письмо?

Тётя Баули проговорила всё это, стуча зубами не то от холода, не то от волнения.

— Не знаю, старуха, — отозвался Билл, — а только, когда станет совсем светло, мы высадимся на правом берегу и пойдём на Север. Авось нам помогут свободные негры или фермеры. Я слышал, что в северных графствах не любят, когда разлучают мужа с женой и детьми.

— Милосердие белых! — насмешливо воскликнула тётя Баули. — Нет, уж лучше пустить шлюпку ко дну!

Светло. В серой дымке ясно виден берег. Сверху прошёл парусник. Там штурвальный вертел колесо, а на крыше рубки сладко спала собака.

Пустить ко дну шлюпку или вернуться в Кембридж, в здание суда, где стучит молоток аукциониста? «Прошу джентльменов обратить внимание на качество товара. Негритянка, знающая рыболовный и устричный промысел! Дети привыкли к воде и холоду, их можно использовать для ухода за лодками! Лучшая порода мэрилендских негров, тысяча долларов за троих, кто больше?…»

И тут Билл ясно увидел огни — жёлтый и голубой. Только они горели не на правом, а на левом берегу.

Билл не сказал ни слова. Он налёг на штурвал. Шлюпка описала полукруг, едва не черпнув бортом воду, и врезалась в песок.

Через несколько минут семья Баули стояла перед фургоном, на облучке которого горели два больших фонаря. Необыкновенных размеров женщина сидела между фонарями, сложив руки на животе, и храпела на всё побережье.

— Гм, — вежливо сказал Билл, — послушайте, миссис…

Женщина открыла два круглых, совиных глаза и уставилась на Билла.

— Ты кто?

— Я… гм… я негр.

— Это можно заметить даже в сумерках, — сказала женщина. — Не бойся, если ты друг среди друзей.

— Совершенно верно, миссис! — радостно крикнул Билл. — Я Билл Баули из графства Дорчестер! Я друг среди друзей!

— Не надо так отчаянно вопить, — сказала женщина, ловко слезая с облучка. — Я вас ждала здесь, господь вас благослови, двое суток.

Билл оглянулся. Лошади паслись на лужайке.

— Вы трое в фургон, — скомандовала женщина, — а маленькую я возьму к себе под шаль. Постой-ка, Билл Баули, помоги мне запрячь коней. Да не называй меня «миссис», потому что мой дед был негр, а бабушка — индианка.

Женщина смешанных кровей оказалась удивительно подвижной, несмотря на шарообразную фигуру. Билл больше мешал ей, чем помогал. Лошадей запрягли, фонари потушили, и фургон затрясся по дороге. Внутри повозки нашлись картошка и лук. Это был первый завтрак семьи Баули с тех пор, как они покинули дом преподобного Мак-Аллана. Но воды не было до следующей «станции». Тётя Баули облизывала сухие губы, Билл глотал слюну, но лучше всех вели себя маленькие дети. Они ничего не просили и только поглядывали удивлёнными глазёнками на новый мир, который был гораздо больше, чем им казалось в свайном домишке отца.

Ночью фургон загрохотал по булыжной мостовой и остановился на дворе кирпичного дома на окраине города Балтимора. Билл вылез первым и первым же наткнулся на коренастую, широкоплечую женщину в пёстрой головной повязке.

— Хэт! — закричал он.

— Друг среди друзей, — ответил голос Гарриет Табмен.

Из Балтимора Баули выбрались самым необычным путём — по железной дороге, в товарном вагоне, в виде «груза повышенной скорости».

Биллу, его жене и детям пришлось влезть в рогожные тюки, набитые опилками и с виду зашитые верёвками. На тюках стояло клеймо: «Филадельфия, Ливанская семинария, грузить осторожно».

Тюки были погружены осторожно, но грузчики по ошибке поставили Устричного Билла вверх ногами, и ему пришлось жестоко страдать минут пятнадцать, пока он не услышал гудка и вагон не покатился по рельсам. Тогда он разрезал ножом верёвку, вылез в полумрак вагона и несколько минут набирал воздух, открывая и закрывая рот, как будто побывал дне морском.

К чести его надо сказать, что он ни разу не простонал и даже не охнул. Придя себя, он освободил малышей и жену и только после этого пощупал, на месте ли у него шейные позвонки. Тётя Баули смотрела на него с беспокойством.

— Ничего, — сказ Билл, — только в следующий раз надо будет написать на тюках «верх» и «низ»…

Гарриет вошла в вагон на станции Честер. Она принесла еду и питьё и после обеда велела всем влезть в свои тюки. Она стала зашивать беглецов снаружи.

— Тебя не схватят? — спросил из своего тюка Билл.

— Меня трудно схватить, дядя Билл, — смеясь, сказала Гарриет. — У меня есть бумага, в которой написано, что я служу в «Бюро по розыску беглых негров».

Устричный Билл был так озадачен, что долго не мог проронить ни слова.

— Не волнуйся, — сказала Гарриет. — Эту бумагу написал Уильям Стилл, начальник станции подземной дороги в Филадельфии.

— И тебя не могут задержать?

— Могут. Без риска у нас ничего не бывает. В самом крайнем случае комитет бдительности придёт ко мне на помощь.

— «Комитет бдительности»! — бормотал Билл. — «Начальник вокзала»!… Я и не знал, что на свете есть такие мудрёные слова. Что это за люди? Это святые праведники?

— Нет, дядя Билл. Они против рабства. Только они не сидят сложа руки и не ждут, пока Мойсей сойдёт с неба, а действуют.

— Действуют! — в восхищении крикнула из своего мешка тётя Баули. — Да ведь это война!

Гарриет задумалась.

— Война? Пожалуй, что так, но маленькая, Фредерик Дуглас говорит, что настоящая война ещё впереди.

— Кто такой Фредерик Дуглас?

— Знаменитый мулат, беглый раб, который выступает на митингах и говорит правду про чёрных. Этого нельзя объяснить в двух словах.

— Говорит правду? И его не сажают за это в тюрьму?

— Трудно посадить в тюрьму человека, которого любят миллионы людей, — серьёзно сказала Гарриет.

Паровозный гудок прервал этот разговор. Гарриет ушла, и дверь вагона захлопнулась. Поезд шёл, погромыхивая на стыках. И под этот мерный шум Билл повторял:

— «Дуглас», «Миллионы», «Комитет», «Стилл»…

Он увидел Стилла в Филадельфии.

Дом, в котором помещалась «Ливанская семинария», был самый обыкновенный двухэтажный дом с палисадником. На втором этаже, в большой, почти пустой комнате, сидел за простым столом большеголовый сухощавый негр в очках. Перед ним лежала книга, в которой он изо дня в день вёл записи.

«Тысячи побегов, мучительных разлук с близкими, слепых поисков утерянных родителей, братьев, сестёр, собственных имён и фамилий — всё это очень тяжело на меня действовало, — писал впоследствии Уильям Стилл. — И хотя я сознавал всю опасность ведения таких записей и в то время не мечтал, что доживу до отмены рабства и сумею опубликовать мой дневник, но всё же я чувствовал глубокое удовлетворение оттого, что веду его».

В пустой комнате «Ливанской семинарии» толпились измученные, голодные и отчаявшиеся беглецы, зачастую с жёнами и маленькими детьми. Одних приносили ранеными, других — больными, третьи приходили измождённые до того, что часами сидели перед Стиллом, едва выдавливая из себя ответы. Многие просили оружия, другие думали только о пище, жилье и отдыхе. Иногда беглецы, полные подозрений, отказывались отвечать на вопросы о своём прошлом. Но все были полны надежды.

В последние годы перед гражданской войной у Стилла уже не хватало времени для подробных записей. Бывало, что ночью, при тусклом свете керосиновой лампы, перед отправкой очередного «поезда», он записывал коротко:

«Четыре пассажира из Мэриленда, привёл Мойсей». «Ещё четыре пассажира оттуда же, выведены Мойсеем». «Новая поездка Мойсея в Мэриленд, вывезено шестеро человек»…

Глубокой ночью начальник станции отправлялся на кладбище со своей записной книгой в руках и тщательно прятал её в старом склепе, где были похоронены три поколения семьи старожилов Филадельфии. Записи Стилла были напечатаны 1872 году.

Итак, в книге Стилла появилась новая запись:

«Билл Баули, 42 лет, из Мэриленда, при нём жена и двое детей. Приехали из Балтимора с Мойсеем, отправляются в Канаду с ним же. Выдано четыре пары обуви и двадцать долларов».

Стилл сделал эту запись, не задав ни одного вопроса вновь прибывшим. Потом закрыл книгу, посмотрел на Устричного Билла, улыбнулся и сказал:

— Ну, дядя Билл, я рад познакомиться с человеком, который обошёлся доктору Томпсону в тысячу триста долларов.

Билл посмотрел на собеседника с ужасом:

— Как… Откуда вы знаете, что меня зовут Билл?

— По описанию, — спокойно ответил начальник станции. — Вот газета, а в ней все твои приметы. Ты Устричный Билл из графства Дорчестер. За тебя обещано тысячу триста наличными.

— Великий боже! — охнул Билл и хлопнул ладонью по колену. — Если меня можно узнать по описанию, то я пропал!

— Ты, пожалуй, преувеличиваешь, дядя Билл…

— Оставьте меня здесь, в городе! Из-за меня провалятся другие!

— О нет, — невозмутимо отвечал Стилл, снимая очки и потягиваясь. — Ты поедешь в Канаду с Гарриет Табмен. Не было ещё случая, чтобы она потеряла пассажира. Вот тебе двадцать долларов, а новые башмаки вам даст Гарриет.

Семья Баули уехала из Филадельфии уже не в мешках, но всё-таки в багажном вагоне. В Нью-Йорке Гарриет пересадила их в товарный вагон. Железнодорожники нисколько не удивлялись. Бывали случаи, когда и свободные негры за небольшую мзду ездили в товарных составах, потому что передвигаться в пассажирском вагоне за загородкой «для чёрных» было, во-первых, неприятно, а во-вторых, дорого. Свою бумагу из «Бюро по розыску беглых негров» Гарриет использовала только один раз, когда поезд пришёл в Рочестер.

К вагону подошли двое молодцов в широкополых шляпах, в сопровождении полицейского.

— Что здесь за живность? — крикнул один из них, открывая дверь. — Теперь черномазые разъезжают только по железной дороге. Ну, беглые? Думаете, Канада близко? Она дальше от вас, чем тюрьма!

— Совершенно верно, беглые, — сухо сказала Гарриет. — Задержаны мной.

— Тобой? Ты сама беглая!

Она безмолвно развернула своё удостоверение перед носом негролова.

— Вот как! — сказал он в крайнем изумлении. — Бюро нанимает на службу и вашего брата?

— А что? — промолвил его спутник. — Это, знаешь ли, Хиггинс, вовсе не так уж глупо. Даже ловко, чёрт возьми!… А знают твои телята, куда их везут?

— Это моё дело, — отвечала Гарриет.

Негроловы расхохотались и ушли.

Тормозной кондуктор угрюмо посмотрел на Гарриет и проворчал:

— Своих продаёшь, тётка?

— Нет, — сказала Гарриет. — Я просто делаю то, что нужно.

— Смотри, тётка, как бы тебе не накостыляли по шее! У нас, на Севере, таких не любят.

— Можете не беспокоиться, — сказала Гарриет и захлопнула дверь вагона.

— Слава богу, — вздохнул за её спиной Билл, — что этот негролов не узнал тебя.

— В вагоне темновато, Билл, — отвечала Гарриет. — Но будь у него мозги поисправнее, он наделал бы нам неприятностей. Впрочем, я знаю людей, которые готовы вступить в бой даже с полицией. Здесь живёт Дуглас.

Билл задремал, покачиваясь в такт колыханию вагона.

Гарриет разбудила его через несколько часов. Она приоткрыла дверь, и в вагон проник тяжёлый мерный гул. Билл поначалу думал, что это гром, но такого длительного, неумолкающего грома не бывает.

— Ты свободен, Билл! — крикнула Гарриет. — Ты перешёл границу!

Билл, шатаясь, подошёл к щели. Под голубым ясным небом перед ним стремительно неслась река, огибая тёмный, поросший лесом остров. Дальше грохотали две большие стены низвергающейся воды, расположенные почти под прямым углом друг к другу, и высокий столб водяных брызг поднимался, как огромное облако пара, играя радужными отблесками на солнце.

— Это Ниагара! — крикнула Гарриет. — Это водопад. Мы в Канаде! Слышишь, Билл?

Билл ничего не ответил. Всё так же шатаясь, отошёл он от двери, присел на мешки и, покачиваясь из стороны в сторону, запел:

Спустись к нам, Мойсей,

Спустись на землю египетскую…

Странно звучала эта песня в полумраке товарного вагона, под лязг буферов и рёв водопада. Билл пел всё громче, и казалось, что голос его рождается из грохота свирепо бушующей воды.

Вечером Билл Баули и его семья высадились в небольшом посёлке Сент-Кэтринс, где в бараках и землянках жила большая колония беглецов из «страны свободных».

Гарриет Табмен здесь знали все. Она привезла сюда первую партию негров, она помогла им провести здесь первую трудную зиму, она возвращалась не раз с новыми и новыми пассажирами.

— Взгляни, Билл, — сказала она, — вон бежит твоя Джейн. Только, пожалуйста, без шума, дорогие пассажиры.

«Мёртвые кролики»

Гарриет не любила Нью-Йорк. В лесу она ничего не боялась, но в большом городе ей всё казалось страшным: и толпа, снующая по улицам, и непрестанный стук сотен копыт, и голоса продавцов, и огни, при свете которых меркнет свет луны, и люди, равнодушные ко всему на свете, кроме собственных дел.

«Здесь очень страшно, — думала Гарриет, потирая плечо, ушибленное прохожим разносчиком. — Здесь хуже, чем в лесу. Там всегда можно влезть на дерево, а здесь тебя затопчут, и крикнуть не успеешь… Вот он, Север! Вот они, янки!»

Громадная гавань была усеяна бесчисленными мачтами. Пятиэтажные дома возвышались, как могучие крепости, усеянные громоотводами, среди двух- и трёхэтажных домов. В ушах звенело от неумолчного грохота битком набитых омнибусов по плиточной мостовой. На перекрёстках негры, одетые в белоснежные рубашки, ретиво полировали ботинки белых джентльменов, доводя обувь до блеска солнечных лучей. В глазах рябило от вывесок, от золотых букв магазинов мод, где суетились разодетые продавщицы; оружейных депо, где каждому желающему продавали револьверы и ружья новейших систем; ресторанов, где богатые господа сосали какие-то напитки через соломинку и платили по десять центов за огонёк для сигары; от тележек с яблоками и грушами; от молодцов с рекламой новейших подъёмников «Отис», безопасных булавок и патентованных лекарств; от непрерывного движения расхваливающих свои товары бродячих торговцев; от толкотни бородатых джентльменов в цилиндрах. Эти, как жуки, усеяли узкую улочку, где через каждые десять — пятнадцать минут выкрикивали названия акций. За несколько часов господа в цилиндрах то богатели, то разорялись, то пересчитывали деньги, то в отчаянии вытирали пот со лба…

А посмотрели бы вы на этот сумасшедший город в дождь! Молнии рвали тучи, густые струи ливня поливали улицы, но жизнь не останавливалась ни на минуту. Люди бежали сломя голову, а верхушки омнибусов были усеяны мокрыми зонтиками. И снова вереницей шагали мимо Гарриет бравые моряки с трубками, вест-индские негры в пёстрых тюрбанах, мастеровые в синих шапках с большими козырьками, портовые грузчики с татуированными руками, итальянцы-шарманщики с учёными обезьянками…

Вот фургон с объявлениями о способе «спасти душу», а вот проповедник, который, размахивая зонтиком, призывает добрых людей «внести лепту», то есть опустить пять центов в синюю кружку и тем избавиться от мук ада. Гроза прошла, но в Нью-Йорке её не заметили, как не заметили вечернего солнца, ослепительно зажигающего куски битого стекла на бесчисленных крышах…

Нет, это не сонный Юг с его полями, лесами, хижинами и дворцами плантаторов. Это бурлящий котёл, готовый взорваться, это огромная кузница, где закопчённые дымом люди ожесточённо куют богатство, славу, успех, завтрашний день. Это паровоз, громыхающий по рельсам и пожирающий пространство с небывалой скоростью двадцать миль в час…

Генри Вендовер не позволял никому отлынивать от работы. Он и сам не отлынивал. Генри Вендовер был «из простых» и знал, что такое труд. С раннего утра можно было его видеть в редакции и типографии «Нью-йоркской Ежедневной Почты». Он расхаживал между машинами без сюртука, в жилете и рубашке с засученными рукавами; за ухом у него торчал карандаш, над глазами был укреплён зелёный козырёк. Каждый служащий имел право обратиться к нему по любому деловому вопросу, называя его просто «босс». Но бессмысленной болтовни он не любил.

— Если вы желаете предложить какое-нибудь толковое усовершенствование или изобретение — Генри Вендовер к вашим услугам, сэр! Но если вы болтун или, сохрани господи, разглашатель секретов фирмы — получай расчёт и проваливай, дармоед! Каждая минута стоит доллар!

У него работало много людей. Нельзя сказать, чтобы мистер Вендовер был скуп. Нет, сэр! Хорошему работнику не жалко заплатить и подороже. Но если вы не заслужили — не требуйте! Генри Вендовер не выносит жадных людей. Его раздражают претензии.

«Нью-Йоркская Ежедневная Почта» имеет определённые принципы. На первой странице газеты красуется постоянная надпись: «Свобода, труд, умеренность, процветание».

Да, дело есть дело, принцип есть принцип! Рабочие наборного цеха нисколько не удивились, когда услышали с железной лестницы, ведущей на второй этаж, громкие голоса:

— И пятьсот долларов не возьмём, мадам! У нашей газеты есть определённые принципы. Мы не печатаем объявлений о беглых неграх.

— Не будем спорить о деньгах, мистер Вендовер, — возражал женский голос с мягким южным акцентом. — Но мой муж, мистер Баррингтон, считает, что белые должны помогать друг другу. Эту негритянку надо найти. Она в Нью-Йорке, и дело чести белого человека…

— Прошу прощения, мадам, у каждого есть свои принципы. Двадцать тысяч за Гарриет Табмен?

— И ещё семь, которые я обещала за её безопасность. Я ведь не желаю иметь дело с обыкновенными негроловами, от них плохо пахнет.

— Ещё раз прошу прощения. Вы можете обратиться в другую газету. Напротив нашего здания помещается другая редакция.

— Но нам казалось, что именно ваша газета…

— О, я понимаю, мадам. Именно наша газета, потому что её читают все! Вендовер напечатал объявление о беглой негритянке, и завтра весь Нью-Йорк будет искать эту Табмен! Нет, мадам, принцип есть принцип, а времени у меня нет. Каждая минута стоит доллар! Привет мистеру Баррингтону! Извините, мадам!

Возмущённая Джесси поспешила вниз по лестнице и, уходя, хлопнула дверью. Вендовер перегнулся через перила и крикнул метранпажу:

— Иенсен, поместите на четвёртой полосе жирным шрифтом: «Объявления о беглых цветных не принимаются!» Вторая колонка снизу, под чертой, покрупнее. Отбейте, чтобы бросалось в глаза.

— Не хватит места, сэр! — сердито отвечал Иенсен, сдвигая на лоб очки.

— Выкиньте парижские моды!

Вендовер исчез, а Иенсен отправился в наборное отделение.

— Выкидываем парижские моды, — сказал он, обращаясь к длинному ряду людей, которые оживлённо двигались возле наборных касс с верстатками в руках.

— С чего бы это? — подозрительно спросил наборщик Флинн, останавливаясь и вытирая потной рукой нос, испачканный свинцовой пылью.

— Пойдёт надпись насчёт беглых негров.

— Что это всё негры да негры? — возмутился Уош. — Про нашего брата, честного нью-йоркского работника, ни слова не тиснут, а живём мы не лучше негров! Плевать мне на негров!

— Не лучше ли взять винтовки и отправиться в Канзас?- заметил высокий, сухопарый Бэйтс. — Поедем туда, Уош!

— Что тебе делать в Канзасе, дружок? — спросил Иенсен.

— Воевать за свободную землю, Иенсен.

— Сколько тебе за это дадут?

— Землю дадут, Иенсен.

Иенсен спустил на нос очки и презрительно свистнул:

— Какой из тебя фермер!

— Не беспокойтесь, Иенсен, я не растеряюсь, получив акров полтораста плодородной земли. А воздух?

Иенсен вздохнул, вернее, с трудом потянул в себя и выдохнул спёртый воздух с сильным привкусом свинца.

— Да, — сказал он печально, — здесь мы помрём куда раньше времени. Но Вендовер платит. Он, чёрт его побери, платит больше, чем любая нью-йоркская типография. И он ценит старых работников.

Иенсен ушёл. Уош Флинн почесал нос и сказал, обращаясь к Бэйтсу:

— Канзас, а? Воевать за черномазых, а? Полтораста а? Не лучше ли найти эту негритянку и получить двадцать тысяч долларов, а? Ты обо всём подумал, Бэйтс?

— Что ты хочешь этим выразить, Уош? — откликнулся Бэйтс.

— Пойми, ржавая ты английская селёдка, что если негров освободят, то хозяин сбавит нам половину жалованья. Не понимаешь? Появится много чёрных, они станут работать за полцены. Им бы хоть десять центов в день заработать, а едят они одну маисовую кашу.

— Во-первых, они неграмотные и не пойдут в наборщики, — ответил Бэйтс. — Во-вторых, всё это фантазия, потому что работы в этой стране хватит для всех. В-третьих, мы объясним неграм, что они могут получить больше, если будут заодно с нами. А в-четвёртых, я очень просил бы не называть меня английской селёдкой…

— Если хочешь, я могу называть тебя английским пудингом или даже английским каторжником, — сказал Уош, — потому что всем известно, что ты сбежал из Англии накануне ареста. А я вольный парень-янки, и мой отец был тоже вольный парень-янки, а кто был мой дед, я не знаю…

— Твой дед, вероятно, был англичанин, — хмуро сказал Бэйтс, — и он сбежал из Англии накануне ареста.

— Да ведь ты социалист! Тьфу, я и забыл!

Флинн решительно взялся за верстатку.

Бэйтс действительно был социалистом. Он стоял, склонившись над наборной кассой, и вспоминал бурлящий Лондон 1848 года, огромную процессию, везущую в парламент «петицию» с требованием всеобщего избирательного права. Больше трёх миллионов подписей. Сверкание серебряных пуговиц на мундирах полицейских. Лоснящиеся крупы лошадей, напирающих на людей возле здания парламента… Чего хотели эти люди? Впервые они заговорили о борьбе против хозяев фабрик и заводов, против их сытого, краденого счастья, против вечного голодания рабочих…

И он бежал за океан с прозвищем «чартиста», то есть опасного политического бунтаря…

Вендовер перегнулся через железные перила лестницы и крикнул:

— Иенсен, все новости из Канзаса на первую полосу!

— Извините, босс, — солидно сказал Иенсен, — а куда же передвинуть объявления?

— На вторую или к чёрту!

— Не может быть, — удивлённо произнёс Иенсен. — Кто же станет платить за объявления на второй полосе?

— Вы осёл, Иенсен! Канзас даст больше денег, чем все нью-йоркские объявления. Надо работать по-новому!

Генри Вендовер был помешан на «новом». Он считал, только «новое» даёт доход. Голова его каждый день рождала новые находки. Он усовершенствовал систему разъездных корреспондентов, которые умели не только писать, но и рисовать. Он стал применять интервью, то есть разговоры с выдающимися людьми. Разговоры эти полностью печатались в газете. Он взял интервью у аболициониста — сенатора Самнера и напечатал его под серией крупных заголовков: «Самнер говорит: «Нет, никогда!»», «Неподкупный сенатор разоблачает южных убийц из Канзаса», «Самнер предсказывает нашему корреспонденту падение рабства в Америке»…

В обеденный перерыв, когда наборщики шли из своего отделения мыть руки, к негру, швейцару Рагглсу, подошёл Бэйтс.

— Что у тебя происходит, старина? — спросил англичанин. — Какие-нибудь неприятности?

— Откуда вы это взяли, мистер Бэйтс?

— С тех пор как эта дама ушла из редакции, ты просто не свой. Не смотри на меня так подозрительно. Я — друг среди друзей.

Рагглс помотал головой и ничего не сказал.

— Вот что, дружок, — продолжал Бэйтс, — если тебе нужны деньги, помощь…

— Нет, мистер Бэйтс, не деньги!

— Значит, помощь?

Рагглс пристально поглядел в серые ясные глаза наборщика.

— Мистер Бэйтс, — сказал он тихо, — помощь действительно нужна. Вы могли бы приютить на сутки женщину?

— Женщину? Без всяких колебаний, Рагглс!

— Нет, сэр, вы не подумали как следует. Это цветная женщина!

— Подумал, Рагглс. Она стоит двадцать тысяч долларов, не так ли?

Рагглс вздрогнул.

— Перестань сомневаться во мне, Рагглс, — сказал Бэйтс. — Ты знаешь, кто я и откуда. Я слышал сегодня разговор о двадцати тысячах. Босс отказался печатать объявление об этой женщине. У кого ей быть, как не у тебя?

— Если так рассуждают и «мёртвые кролики»… — пробормотал Рагглс.

— Какие «кролики»? — спросил Бэйтс. — Это молодчики с дубинками, которые действуют в районе Пяти Углов?

— Да, да, мистер Бэйтс, именно они! Нью-йоркские уличные бандиты!

— Разве они ловят негров?

— За деньги в этом городе можно найти людей для любого дела, сэр.

— Приведи её ко мне, — сказал Бэйтс.

«Мёртвые кролики» оказались не такими догадливыми, как Бэйтс. Они ещё не знали Рагглса и запоздали с розысками. Вечером того же дня Гарриет, которая действительно жила в узком, высоком, грязном доме, битком набитом неграми, покинула своё временное пристанище и отправилась к Бэйтсу.

Для Гарриет было уже не ново менять места. Она жила то в одном, то в другом городе и ночевала то в кухне, то в конюшне, то на сеновале. Она никогда не расставалась с маленьким револьвером, который купила в Канаде, и, выходя на улицу, стискивала его рукоятку, не вынимая руки из кармана.

Бэйтс жил в доме, который немногим отличался от негритянского улья в Бруклине. И здесь детское бельё сушилось на верёвках, и на узкой, крутой лестнице пахло кошками. Сам наборщик, его жена и двое детей жили в одной комнате. Гарриет переночевала на полу, на груде старых английских газет, под портретом хозяина и хозяйки, которые были изображены молодыми и счастливыми, в день венчания.

На следующий день в дверь осторожно постучали. Бэйтс посмотрел в замочную скважину, кивнул головой и отпер. Дверь приоткрылась, и появилась голова Рагглса.

— У нас вчера были двое, — тихо сказал он. — Ломали дверь.

— Кто это ломал? — спросила Гарриет.

— Двое «кроликов». Оба в пёстрых галстуках. Они прямо заорали, что им нужна «эта беглая негритянка». У обоих были ножи и пистолеты.

— Ты не открыл, Рагглс? — спросил Бэйтс.

— Нет. Я крикнул в окно мальчишкам, чтобы они позвали соседей. За десять минут прибежала толпа негров. «Кролики» струсили и отступили.

— Они испугались чёрных? — удивилась Гарриет.

— Испугаешься, — проговорил Рагглс, — когда на тебя смотрят человек триста и вся лестница забита здоровенными портовыми грузчиками. Говорю тебе, они убежали, как… как кролики!

— Они ещё придут, — сказала Гарриет.

— Нет, — ответил Бэйтс, — нью-йоркские уличные хулиганы не станут часто ходить в лагерь врага. Они придумают что-нибудь другое. Нападут из-за угла ночью или…

— Ну что ж, посмотрим, — сказала Гарриет. — Но почему ты не входишь в комнату, дядя Рагглс?

— Я тут не один, — сказал Рагглс, — тут ещё двое.

— Кто это? — подозрительно спросил Бэйтс.

— Во-первых, это Соджорнер… — начал Рагглс, но докончить ему не удалось, потому что дверь распахнулась и на пороге появилась пожилая негритянка необыкновенно высокого роста и почти мужского сложения.

Это была Соджорнер Труз, сокращённо Соджи, которую знали на всём протяжении от Атлантического океана до реки Миссисипи, — первая цветная женщина, которая осмелилась выступать на митингах против рабства.

Она постоянно находилась в движении. Больше одного раза ей нельзя было показаться перед публикой, потому что каждое её выступление кончалось дракой. Немедленно после митинга Соджорнер Труз садилась в повозку, охраняемую единомышленниками, и ехала в другой город. Несколько раз её пытались убить на глухих перекрёстках, но она уходила невредимой. Однажды на митинге в церкви банда пьяных со свирепыми лицами ворвалась с дубинками в помещение, угрожая искалечить «проклятую чёрную морду» и сжечь все дома негров в околотке. Соджорнер не двинулась с места.

Она указала пальцем на хулиганов, и голос её загремел, как большой колокол:

— Посмотрите на румяных молодцов, которые ворвались в церковь, чтобы напасть вшестером на старую женщину! Кто им сочувствует, может присоединиться и атаковать безоружных! Свободные американцы, кто желает? Безопасно!

Никто не пожелал. Соджорнер уехала в сопровождении большой толпы провожающих, которые кричали: «Ура Соджи!»

— Гарриет, — сказала Соджорнер, — я привела к тебе посетителя из штата Мэриленд. Он хотел повидать тебя перед отъездом. У него есть к тебе дело… Входи, входи, любезный!

В комнату вошёл человек в широкополой шляпе, надвинутой на лицо так, что его трудно было разглядеть. На вошедшем была холщовая куртка и высокие охотничьи сапоги, забрызганные грязью. Незнакомый встречный принял бы его за скотовода из западных штатов, который привёз в Нью-Йорк своих длиннорогих быков на продажу в бойни. Но у Гарриет было отличное зрение. Она бросилась к гостю и стащила с него шляпу.

— О господи, я так и чувствовала! — закричала она. — Это Дэви! Дэви Кимбс в Нью-Йорке!

— Да, он явился в этот проклятый город, — невозмутимо заметила Соджорнер, — к счастью, всего только на одни сутки.

— Зачем ты здесь, Дэви?

— Потише, Хэт, — улыбаясь, сказал Дэви. — Меня прислали за ружьями и порохом. У нас прибавилось людей в последнее время, а парни вооружены одними дубинками.

— Там… в Мэриленде?…

— Да, Хэт, в горах. Там порядочный отряд. Все чёрные.

— И ты начальник? О Дэви, я горжусь тобой!

— Подожди гордиться, — проговорил Дэви. — Не я начальник. Начальник у нас другой.

— Кто же?

— Я не могу назвать его, — неловко сказал Дэви. — Это имя нельзя произносить вслух до поры до времени.

— Как, и при мне нельзя?

— Ни при ком, Хэт. Я не произнёс бы его и под пыткой.

— Утешься, Гарриет, — сказала Соджорнер, — он и мне ничего не сказал. Я не знаю, кто его начальник. Но мы помогли Кимбсу добраться до Нью-Йорка и снабдили его оружием.

— Как вы переправите оружие через линию Мэсона — Диксона? — заинтересовался Бэйтс.

— Никаких линий! — торжественно произнесла Соджоронер. — Оружие пойдёт пароходом в Балтимор в виде ящиков с грецкими орехами. Дэви уезжает этим же пароходом в качестве кочегара. Мы обо всём позаботились.

— А деньги?

— Деньги дал Дуглас.

Гарриет покачала головой.

— Нас много, Хэт, — сказал Дэви, — мы сила! Мы нападём на плантации и освободим рабов… Мы хотим, чтобы ты была с нами…

— Скажи своему начальнику, — задумчиво произнесла Гарриет, — чтобы он подумал о судьбе Сэма Книжника.

— Да ведь Сэм сидит в балтиморской тюрьме! Мы можем напасть на тюрьму, но для этого…

— Нет, нападать на тюрьму не надо. Но надо освободит Сэма.

— Как жаль, что тебя нет с ними в Мэриленде! — сказала Соджорнер, обращаясь к Гарриет. — Ты была бы хорошим чёрным генералом, не правда ли?

Она захохотала, а Гарриет опустила глаза.

— Нет, Соджи, я не могу и не хочу быть генералом, — ответила она тихо, — я не умею воевать. Я умею отыскивать тропинки в лесу и уводить несчастных чёрных людей под носом у белых патрульных. Я никогда ничего не боялась. Но воевать я не умею. Я даже не умею нападать на плантации. Я одна в лесу.

— И чем это кончится, Гарриет? — спросил Бэйтс. — Вы уведёте на Север всех южных негров?

— Хотела бы я знать, чем это кончится, сэр, — ответила Гарриет. — Я не уведу всех негров, но сделаю всё, чтобы прийти на суд божий с чистой душой и сказать: «Господи, я помогла своему народу!»

— Вы могли бы больше помочь своему народу, — сердито отозвался Бэйтс, — если бы поняли, что один человек ничто! Нужно идти всем вместе. Вот этот молодой негр Кимбс, кажется, ушёл дальше вас, хотя он, может быть, и сам этого не понимает.

— О, — сказала Гарриет, — он сделал больше меня?

— Пока он ещё мало сделал. Но он может сделать больше, потому что он знает, что такое идти всем вместе в открытый бой!

— Всем вместе? — сказала Гарриет. — Это может быть у вас, в городах, где все живут, как пчёлы в улье. А я не люблю этого и не умею. Я одна в лесу, и там я сильна. О, спаси меня боже от Нью-Йорка, я в нём слабею!… Дэви, подумайте о судьбе Сэма Книжника, потому что он слаб и не может сам помочь себе.

— Мы слышали, что Сэма собираются переводить в другую тюрьму, — сказал Дэви, — но… арестантов возят в поездах, в особых вагонах, под стражей.

— В поездах? Тогда остановите поезд.

— Остановить поезд?

— Разве это труднее, чем напасть на плантацию? — спросила Гарриет.

— Но… напасть на поезд…

— Я и в самом деле жалею, что меня нет там, — проговорила Гарриет, обращаясь к Соджорнер. — Американцы не умеют остановить поезд!. Пожалуй, я поеду в Мэриленд!

— Нет, Гарриет, — решительно сказала Соджорнер, — ты поедешь со мной к Дугласу, в Рочестер. Мы выедем сегодня же. Двадцать тысяч долларов слишком соблазнительная цифра для разных «кроликов»… Кстати, ты знаешь, что выкинула Джесси Баррингтон?

— Нет, не знаю.

— У тебя очень добрая леди. Она обещала добавить семь тысяч из своих личных средств, если тебя возьмут «без телесных повреждений». Она сказала, что ей «жаль своих земляков». Ты должна поблагодарить её за заботу. Если тебя негроловы искалечат, то получат двадцать тысяч, а если просто свяжут, то получат двадцать семь. Впрочем, потом тебя всё равно повесят.

— Наш босс недавно отказался печатать такое объявление, — вставил Бэйтс.

— Его напечатала другая газета, — ответила Соджорнер.

— Да, цена на меня растёт, — заметила Гарриет. — Через несколько лет я буду стоить не меньше сорока тысяч… Так что же с поездом, Дэви?

— Я скажу начальнику, — сказал Дэви.

— А я попрошу мистера Бэйтса написать записку, — сказала Гарриет. — Мне очень неудобно перед мистером Бэйтсом, но это всего только маленький клочок бумаги… Вот именно, мистер Бэйтс, больше бумаги не надо, только возьмите перо. Взяли? Теперь, пожалуйста, напишите: «Грянет гром, и спящие проснутся ото сна!» Написали?… Спасибо, мистер Бэйтс.

— Как подписать? — спросил Бэйтс.

— Благодарю вас, я хоть и неграмотная, но свою подпись нацарапаю сама.

Гарриет взяла перо и, не сгибая пальцев, — так, как пишут люди, непривычные к письму, — вывела несколько каракуль на записке и передала её Дэви.

— Я очень прошу тебя, Дэви Кимбс, — сказала она, — эту записку оставить белым в том месте, где в первый раз будут стрелять ваши новые ружья. Мне бы очень хотелось, чтобы эту записку прочла Джесси Баррингтон.

— Хорошо, Хэт, — сказал Дэви, — твои слова дойдут до неё, я обещаю.

— А я поеду к Дугласу, в Рочестер, — сказала Гарриет. — Прощайте, мистер Бэйтс! Ни один чёрный не забудет, как вы помогли негритянке. Вы ничем нам не обязаны — вы белый!

— Друзья, — со вздохом промолвил наборщик, — если бы вы могли понять, как я вам завидую и как мне надоело сидеть без дела! Ведь когда-то я был первым бойцом против полиции во всём восточном Лондоне!

Нападение в сенате

Гарриет увидела Дугласа на митинге 4 июля. Маленький городок Рочестер был украшен флагами, на улицах грохотали барабаны и хлопушки, колокола звонили, солнце сияло, словно начищенный медный таз. Во всём чувствовался праздник — День Независимости.

Гарриет и Соджорнер пришли на митинг, когда обстановка была уже накалена. Какие-то молодчики в пёстрых галстуках воинственно выкрикивали «бу-у!» и показывали кулаки оратору. Дуглас — рослый, крепко сколоченный мулат с седеющей шапкой волос над широким лбом — читал призыв аболициониста негра Уокера:

— «Это наша страна. Её свободы и привилегии были куплены усилиями и кровью наших отцов, так же как усилиями и кровью других людей. Язык народа этой страны есть и наш язык. Образование народа есть и наше образование. Свободные учреждения, которые он любит, любим также и мы; к земле, к которой он привержен, привержены и мы; его надежды — наши надежды; его бог — это также и наш бог; мы родились среди этого народа; наш удел — жить с этим народом и быть частью его; когда люди этого народа умрут, мы тоже умрём; где они будут похоронены, там похоронят и нас».

Конец речи утонул в буре криков. Несколько помидоров перелетело в оратора и шлёпнулось на эстраду.

— К чёрту черномазых! — вопили с одной стороны. — Черномазые хотят править нами!…

— Позор! — отвечали им сторонники Дугласа. — Долой людоедов!…

Замелькали кулаки и дубинки. Драка становилась всё ожесточённее. Кто-то бежал, держась окровавленными руками за голову; несколько бесчувственных тел уже лежало на траве, когда прибыла рочестерская пожарная команда и стала окатывать дерущихся водой из шланга.

Гарриет и Соджорнер с трудом выбрались из свалки, защищаясь стульями, обе растрёпанные и мокрые. Гарриет глянула на свою спутницу и вдруг разразилась беззвучным хохотом. Соджорнер посмотрела на неё торжественно.

— Незачем смеяться, — сказала она, — в меня раз стреляли из пистолета, но промахнулись. А камнями попадали несколько раз. К этому надо привыкнуть. Зато наших с каждым днём всё больше.

— Ничего, Соджи, — ответила Гарриет, приглаживая волосы. — Это лучше, чем у нас, в Мэриленде. Хорошо, когда можно драться!

— Ты любишь драться?

— Терпеть не могу, — сказала Гарриет.

В мае 1856 года у Генри Вендовера было много работы. Война в Канзасе не затихала. В конгрессе Соединённых Штатов партийная борьба дошла до такой остроты, что депутаты и сенаторы являлись на заседания тайно вооружённые пистолетами и ложами. Хозяин «Нью-Йоркской Ежедневной Почты» сам выехал в Вашингтон, в глубине души надеясь быть свидетелем скандала — такого скандала, который дал бы газете лишнюю тысячу постоянных подписчиков. И мистеру Вендоверу повезло.

19 мая в сенате выступил сенатор Самнер, известный аболиционист, с многочасовой речью, озаглавленной «Преступление против Канзаса».

Самнер обвинял наёмников Юга в том, что они хотят насильно превратить Канзас в рабовладельческий штат и «толкнуть свободу в отвратительные объятия рабства». Он обвинял самого президента в симпатиях к «пиратам из Миссури».

Вендовер лихорадочно работал карандашом. Он зарисовал высокую фигуру Самнера, его волнистые седые волосы, шелковистые бакенбарды, открытый лоб и блещущие насмешкой светлые глаза.

«Интервью! — пронеслось в голове у Вендовера. — Интервью после такой речи! Портрет сенатора Самнера! «Сенатор разоблачает президента»… «Самнер против Юга»…»

Но секретарь Самнера объявил газетчику, что сенатор очень занят и освободится не раньше 22 мая.

22 мая Вендовер забрался в сенат пораньше. Не было сомнений, что такое же интервью хотят получить газетчики из других газет. Делом чести Вендовера было прорваться к Самнеру первым.

Сенатор Самнер явился в зал задолго до начала заседания. Он сидел за своим пюпитром, похожим на школьную парту. Перед ним возвышалась кипа бумаг. Самнер писал страницу за страницей, черкал, подписывал, ставил номера и перебрасывал страницы в другую кипу.

— Гм… Сенатор Самнер, прошу прощения, — сказал Вендовер.

— В чём дело? — сухо ответил Самнер, не поднимая головы.

— Я редактор газеты…

— У меня нет времени, — ответил Самнер, не глядя на газетчика. — Через час, пожалуйста.

— Если вам угодно будет за этот час не принимать других газетчиков…

— У меня нет времени! — раздражённым голосом сказал Самнер. — Очень вас прошу, не мешайте мне!

Вендовер отступил и наткнулся на своего старого школьного товарища Сесиля Баррингтона из Мэриленда.

Баррингтон был бледен и озабоченно оглядывался по сторонам.

— Ты надеешься получить у него интервью, Генри? — спросил он.

— Как же! — сказал газетчик. — Я подкараулю его, как только он кончит писать.

— Сомневаюсь, — дрогнувшим голосом сказал Баррингтон. — Ты не будешь с ним разговаривать.

— Ты не знаешь меня, Сесиль, — обиделся Вендовер. — Такая речь, как «Преступление против Канзаса», должна быть разъяснена всей Америке. И это сделает наша газета!

— Он оскорбил президента и назвал нас, южан, пиратами…

— Тем лучше, Сесиль! Это громадно! Это сенсация!…

Баррингтон бросил на собеседника презрительный взгляд и обернулся к галерее для публики. Вендовер с удивлением увидел там Джесси. Она сидела бледная, как её муж, и теребила ручку зонтика. Газетчик поклонился ей. Она не ответила.

Вдруг Вендовер получил сильный толчок в спину и, обернувшись, увидел группу людей, которая решительно направлялась сенатору Самнеру. Впереди шёл член конгресса молодой южанин Брукс с дубинкой в руках, за ним следовали ещё два делегата от южных штатов.

— Джентльмены! — взорвался газетчик. — Не угодно ли вам…

— Молчи, — шепнул ему в ухо Баррингтон, — молчи и не мешай этим людям.

Брук остановился позади Самнера и тихо произнёс:

— Сенатор Самнер!

Самнер исподлобья посмотрел на Брукса. Вероятно, ему пришло в голову, что это ещё один газетчик.

— Сенатор Самнер, — продолжал Брукс, — я дважды прочёл вашу речь внимательно и спокойно. Вы оклеветали мой штат, и я решил наказать вас за это.

Дубинка взметнулась в воздухе, и на седую голову Самнера обрушился свирепый удар, который оглушил и ослепил его. Он пытался встать, но дубинка продолжала молотить его по темени с неослабевающей силой. Туловище Самнера застряло между сиденьем и пюпитром, он не мог подняться. Кровь стекала по его щекам и шее.

— Я убит! — кричал он и с отчаянным усилием освободил наконец своё большое тело из тисков узкого деревянного сиденья, похожего на школьную парту.

Он сделал несколько шагов, шатаясь, и тяжело рухнул ковёр с криком:

— Помогите, я умираю!…

Вендовер бросился вперёд, но наткнулся на одного из спутников Брукса, который с мрачным видом вытаскивал ещё одну дубинку.

— Оставь их, чёрт тебя возьми! — завопил Баррингтон и ухватил газетчика за плечи.

Сенатор лежал на ковре без сознания. Брукс продолжал осыпать его ударами. Дубинка у него сломалась, и теперь он бил старика по голове тяжёлой рукояткой. Ноздри его раздувались, он был забрызган кровью. Алая полоса крови текла по тёмно-красному ковру сената Соединённых Штатов.

— Не вмешивайтесь! — кричал кто-то из сенаторов-южан. — Смелее, Брукс, покажи этим проклятым аболиционистам, что такое честь Дикси!

Два сенатора попытались приблизиться к Бруксу, но были отброшены его телохранителями. В глубокой тишине слышались только поспешные, чмокающие удары палкой по черепу.

Наконец Баррингтон, с трясущейся челюстью, взял Брукса двумя пальцами за рукав, и этого оказалось достаточным, чтобы приостановить убийство в сенате. Брукс подозрительно оглянулся и побежал прочь. За ним последовали его сообщники.

В соседнем зале к окровавленному Бруксу лёгкой походкой подошла Джесси. Поднявшись на цыпочки, она запечатлела поцелуй на его смуглой щеке.

— Это от всех женщин Юга! — сказала она с улыбкой.

В июне того же года железнодорожный состав, шедший из Кембриджа в Балтимор, вынужден был резко затормозить на перегоне среди леса. Впереди на рельсах лежал завал из брёвен.

По всему составу пронёсся лязг буферов. В пассажирских вагонах многие повалились на пол.

Не успел машинист спуститься с площадки паровоза, как перед ним выросли два здоровенных негра с винтовками, нацеленными ему прямо в грудь. Машинист поднял руки вверх. Его помощник соскочил с другой стороны и попал прямо в объятия рослого негра, который стиснул его, как удав. Кочегар поезда, тоже негр, застрял на тендере, недоуменно дёргая себя за ухо. Он ещё никогда не видел своих родичей, вооружённых винтовками.

Вдоль полотна дороги захлопали выстрелы и зазвенели стёкла. Какой-то господин в широкополой шляпе выстрелил из револьвера с площадки пассажирского вагона и немедленно получил пулю в живот. Его шляпа слетела и покатилась вниз с насыпи.

— Бросай оружие! — кричали нападающие.

Несколько чёрных во главе с молодым негром, одетым в синюю куртку с патронными сумками на поясе, напали на вагон с решётками на окнах. На единственной площадке этого вагона сидели двое часовых. Один из них выстрелил и был убит на месте ответным залпом. У второго заел курок. Он не успел разрядить винтовку, получил удар по голове и распластался на земле возле самых колёс. Несколько минут этот молодой конвойный тряс головой и бормотал что-то бессвязное. Когда к нему вернулись зрение и слух, он услышал быстрые удары топоров. Нападавшие ломали дверь его вагона.

— Олухи! — простонал он. — Это не почтовый вагон! Здесь нет денег. Здесь преступник. Если вы его украдёте, вам придётся иметь дело с милицией штата.

— Мы знаем, на что идём, — ответил ему голос человека, который стоял возле него с револьвером.

Конвойный присмотрелся и ахнул. Вооружёнными неграми командовал белый. Типичный фермер с трубкой в зубах.

— Дэви, — крикнул фермер, — брось ломать дверь! Обыщи убитого. Это сержант, у него, наверно, ключ в кармане.

Удары топора прекратились. Через несколько минут послышалось звяканье ключей.

— Нашли-таки, — пробормотал молодой конвойный.

— Молчи, молокосос, — сказал фермер, — благодари бога за то, что ты жив. И не поворачивай головы, а то получишь пулю в затылок.

Дверь арестантского вагона открылась. Оттуда вывели под руки худого, измождённого старика в наручниках. Он сощурился от солнечного света и вдруг упал на колени.

— Благословен создатель! — воскликнул он. — Мне приснился хороший сон перед смертью. Это Дэви Кимбс!

— Закрой рот, Книжник, — сказал Дэви. — Тут создатель ни при чём. Ты увидишь много знакомых, но не называй имён при посторонних… Послушай, машинист! Сейчас мы уйдём. Стой здесь и не смей подниматься на площадку паровоза, пока не услышишь выстрела в лесу. Имей в виду, что за тобой следят. Если ты не подчинишься, мы застрелим тебя.

— Братцы, — умоляюще произнёс машинист, — ко мне могут подойти кондукторы и пассажиры…

— Никто не подойдёт. Все лежат в вагонах на полу. Жди сигнала и не трогайся с места, если хочешь увидеть жену и детей.

Машинист терпеливо ждал минут десять, пока не услыхал отдалённого звука разряжённой винтовки. Эхо несколько раз повторило этот звук. Машинист опустил руки и побежал вдоль поезда. Несколько бледных лиц показалось в разбитых окнах.

— Бунт негров! — крикнул кто-то. — Появился новый Нат Тэрнер!

— Спокойствие, джентльмены, — сказал машинист. — Они ушли. Очень прошу работоспособных мужчин помочь нам снять брёвна с рельсов.

В лесу с рук Книжника сбили наручники. Сэм ещё не пришёл в себя. Он дико водил глазами и разглядывал своих освободителей, словно это были привидения.

— Дигби! — вдруг завопил он. — Дигби Пинч! И ты здесь?

— Тебя предупреждали, — спокойно сказал Пинч, вынимая изо рта трубку, — чтобы ты не называл имён ни здесь, ни в других местах, ни днём, ни ночью…

— Откуда вы взяли винтовки?

— Привезли с Севера и спрятали в тайнике, в лесу, — ответил Дэви, — в том самом месте, возле которого ты когда-то играл на скрипке.

— И мы пойдём туда? В графство Дорчестер?

— Нет, — хмуро отвечал Пинч. — Мне надоело быть соседом Данкена Стюарта. Мы пойдём в другое место.

После нападения на поезд в соседних графствах штата Мэриленд было запрещено неграм собираться группами более трёх человек. Все негритянские хижины были обысканы, подозрительные были немедленно вывезены из штата и проданы с аукционов на глубоком Юге. Милиция штата была призвана под ружьё, самые лучшие овчарки были посланы с патрульными по лесным тропам. Данкен Стюарт сам руководил «большой облавой».

— Я бы дорого заплатил, чтобы узнать, кто у них главный, — ворчал он.

После двух суток напряжённых поисков патрульные обнаружили в гуще папоротника люк с металлическим кольцом, а по ним яму, аккуратно обложенную тонкими брёвнами.

Яма была пуста. На дне ямы Хопкинс нашёл несколько крупинок пороха и записку, которую он подал Данкену: «Грянет гром, и спящие пробудятся ото сна!»

— Ах, вот кто главный, — тихо произнёс Данкен.

— Подпись я не разобрал, сэр, — сказал Хопкинс.

— У вас испортилось зрение, Хопкинс, — ответил Данкен. — Здесь подписано «Мойсей».

Император и принц

Летом следующего года пожилая негритянка шла со станции по улицам Бактауна. В руке у неё был узелок, на голове старая шляпка, надвинутая на лоб. На вид ей было лет семьдесят. Кондуктор в поезде не обратил на неё внимания, потому что беглые никогда не ездят с Севера на Юг. Никто не спросил её, зачем она едет в Бактаун.

— Эй, бабушка! — крикнул ей один из полупьяных бездельников, которые постоянно слонялись вокруг станции в поисках новостей. — Кого ищешь?

— Масса послал меня в город на рынок, — прошепелявила старуха. — Не знаете ли, где здесь рынок? Я кухарка у массы…

Бездельник лихо сплюнул табачную жвачку через забор и повернулся к ней спиной. Общаться со старыми кухарками он считал никчёмным делом.

Старушка добрела до рынка и купила двух цыплят. Она связала им ноги и понесла покупку в руках. По дороге ей попалось объявление, обещавшее целое состояние за поимку «Мойсея, живого или мёртвого». Старушка равнодушными глазами безграмотной посмотрела на это объявление и поплелась дальше.

Городок остался позади. Потянулась пыльная, старая, табачная дорога. По сторонам поднимались могучие тополя Через несколько километров вдали показалась крыша большого дома Бродасов. Путница остановилась и несколько минут задумчиво смотрела на эту крышу, на дальние очертания фермы рыжей миссис Сьюзен, на синеватую кромку леса и конусообразные верхушки негритянских хибарок. В посёлке никого не было, кроме детей и старух. Вот сарай, в котором спрятался когда-то Сэм Грин-младший и в котором она получила тяжёлую рану в лоб. Немного подальше стоит сколоченная из тонких досок хижина Джона Табмена, который когда-то был её мужем… Здесь много знакомого, с чем приятно или неприятно встретиться, но самый приятный старый знакомец — лес. Он сильно поредел за последние годы, но всё ещё стоит, как войско, вооружённое пиками, и дышит свежестью в этот знойный, летний день…

Никому не пришло бы в голову, что Мойсей явился в графство Дорчестер не по потаённым лесным тропам, а в вагоне железной дороги, среди бела дня! Гарриет улыбнулась.

Размышления её были прерваны цокотом копыт. По дороге в облаке пыли ехал бодрой рысью всадник в широкополой шляпе, с сигарой в зубах. Он ехал прямо на Гарриет. И это был Док Томпсон.

Гарриет резким движением рванула верёвку, которая связывала ножки цыплят. Верёвка лопнула. Цыплята, пища и дико хлопая крыльями, устремились к лесу. «Кухарка» издала тонкий, высокий вопль и бросилась за ними, размахивая руками и нелепо подпрыгивая на ходу. Томпсон остановил лошадь и расхохотался.

— Нажимай, бабка! — кричал он. — Ставлю десять долларов за цыплят! Беги, беги!… Нет, не выйдет, старое корыто! Ей-богу, я выиграл пари!

Он погнал лошадь. Струя светлой пыли медленно оседала на придорожные кусты.

Томпсон и в самом деле выиграл пари: Гарриет не догнала цыплят. Она и не старалась их догнать. Войдя под сень больших деревьев, она выпрямилась.

— Томпсон жив и здоров и прекрасно ездит верхом, — прошептала она иронически. — Интересно, что с остальными…

Она пустилась в это рискованное путешествие после того, как получила письмо от Томаса Гаррета, к которому её когда-то привезли в тачке со щебнем и который помог ей бежать дальше на Север.

«У меня есть точные сведения, — писал друг Томас, — что большой мешок с овсом, который тебе так дорог, собираются свалить в сарай и запереть надолго. Если тебя интересует этот мешок, постарайся купить его или сообщи своим друзьям, чтобы они его купили немедленно».

Это значило, что Бена Росса собираются посадить в тюрьму.

Гарриет не стала медлить. Обычно она вывозила негров из Мэриленда зимой. Но теперь ей предстояло освободить родителей, глубоких стариков, в августе, когда Хопкинс и его помощники постоянно разъезжают по полям и дорогам.

— Что ж, — спокойно сказала Гарриет, укладывая узелок, — чем неожиданнее, тем лучше. Господа обыскивают леса, а я поеду по прямой дороге. Господа не спят по ночам — я приеду днём. Господа ждут, что Мойсей пожалует к новому году, — я явлюсь туда в августе. На крайний случай у меня есть пять зарядов.

И она спрятала свой маленький револьвер за пазуху.

Гарриет дождалась вечера в лесу. Она скользнула в негритянский посёлок неслышно, как лунный луч, и постучала в дверь хижины Россов. В ответ ей раздался кашель. Гарриет никогда не слышала, как кашляет старая Рит, но сразу почувствовала, как постарела мать за долгие годы её отсутствия.

— Кто там? — спросил разбитый голос.

— Это я, Хэт.

Молчание. Потом тот же голос, как будто нисколько не дрогнувший:

— Входи. Я не думала, что когда-нибудь увижу тебя.

Гарриет вошла. Всё та же нищая, тёмная хибарка с прокопчёнными стропилами над головой, с засаленным тряпьём на земляном полу, с угасающим очагом. Возле очага, зарыв ноги в золу, сидела седая старуха с неподвижным лицом и остановившимися глазами.

Гарриет села на пол и опустила голову на колени матери.

Так они сидели в тишине с полчаса. Старая Рит тихо гладила дочь по волосам.

— Сколько стоит твоя голова, Хэт?

— Не помню, — ответила Гарриет. — Хватило бы на весь посёлок на долгие годы.

— У тебя есть дети?

— Нет.

— Это хорошо. Когда есть дети, но ни один из них не добился счастья, думаешь, что лучше бы их и вовсе не было. Здесь никого из моих не осталось.

— А отец?

— Его позвал масса Томпсон. Может быть, он вернётся, может быть, нет… Бедная Хэт, нелегко тебе, наверное, в стране янки?

— Но я свободна, мать.

— Свободна? Не знаю, что это такое. Там любят чёрных?

— Есть ли такое место в Америке, где любят чёрных? — горько проговорила Гарриет.

Раздались шаги. В хижину вошёл Бен. Он был старше матери, но выглядел моложе — всё тот же Большой Бен с большими руками и ногами. Но и он нисколько не удивился, увидев свою дочь. Он остановился у очага и грустно покачал головой.

— Теперь я не могу сказать массе, что не видел тебя, Хэт!

— У тебя больше не будет массы, отец. Куда ты ходил?

— К доку Томпсону. Но меня спрашивал не док, а масса Стюарт.

— О ком он спрашивал?

— О Мойсее. Он сказал, что я встречался с человеком, по имени Мойсей. Я сказал, что не знаю такого человека. Ведь я и в самом деле не знаю такого человека?

— Нет, — улыбнулась Гарриет. — Ты не солгал, отец.

— А потом он сказал, что меня надо посадить в тюрьму, потому что я агент. Но я не агент.

— Нет, отец, ты не агент.

— Ну вот, а док говорит, что нельзя сажать в тюрьму лучшего лесоруба в графстве, если не доказано, что он агент. Масса Стюарт выпучил глаза и стал ругать дока. Тогда док говорит, что лучше бы масса Стюарт искал настоящих агентов, чем сажать полевые руки в тюрьмы. И тогда масса Стюарт велел мне убираться вон.

— Это очень хорошо, — сказала Гарриет. — Только надо достать лошадь.

Бен долго качал головой.

— Есть Долли Мэй, — сказал он со вздохом. — Она пасётся на выгоне у Стюартов. Старая кляча, знаешь? Но мы с матерью не можем ехать верхом.

— Я достану повозку. Я её возьму у дока в сарае.

— Там спит конюх Агамемнон Найт. Мы называем его Мэм.

— Мэм Найт? Отлично!

— Что тут отличного?

— Это и есть агент.

Кляча Долли Мэй была уведена с выгона на следующий день и спрятана в лесу. Ночью Гарриет отправилась в экипажный сарай и вытащила небольшую крытую повозку. Мэм Най обратил её внимание на то, что повозка без днища.

— Старьё, тётя Хэт. Не ждал, что вы приедете летом… Но можно прибить две доски: одну над задней осью, другую над передней…

— Переднюю нужно для ног.

— Для чьих ног?

— Для ног моих стариков, дурень! Они не могут трястись лёжа. Давай доски!

— Извините, тётя Хэт, мы не дотащим повозку до леса вручную. Нас накроют.

— Я сейчас запрягу Долли и выеду отсюда в лес. Кобыла привязана к столбу за этим забором.

— Гм, это очень большой риск, — сказал Мэм. — Колёса не смазаны, к тому же полная луна… Я не могу ехать…

— Я поеду сама.

И она поехала.

Для того чтобы оправдать крайнюю беспечность дока Томпсона, надо прибавить, что он видел из окна, как удалялась из сарая повозка и даже снял со стены ружьё. Но он не выстрелил. С тех пор как в графстве Дорчестер прошёл слух о вооружённых неграх, нападающих на поезда, рабовладельцы по ночам боялись выходить из домов и стрелять. Они ожидали ответных залпов из лесу.

Гарриет оставила повозку на полянке и вернулась за родителями. Старая Рит отказалась ехать, если ей не разрешат взять с собой единственную в хижине подушку. Пришлось прихватить и подушку. Гарриет привязала верёвками к бортам две поперечные доски: одну над задней осью, повыше, другую над передней осью, пониже. Старики уселись на заднюю доску и поставили ноги на переднюю. Гарриет готовилась хлестнуть лошадь вожжами, но Бен сказал, что не уедет без топора. Это был его лучший топор, единственный в посёлке. Гарриет сбегала и за топором. Бен сел на него и объявил, что с топором готов ехать хоть на край света. Повозка покатилась.

Старая Рит высунула голову, посмотрела на спящий посёлок и сказала:

— Прощай, старое, дорогое место.

Потом она закрыла лицо руками, прислонилась к Бену и затихла.

На следующее утро на веранде большого дома док Томпсон принимал двоих гостей. Один из них был Данкен Стюарт. Другой был новичком в этих краях — рыжеватый, грубоватый, плотный мужчина с густым загаром на лице и бычьей шеей.

— Решайтесь, док, — сказал Стюарт, — вам повезло. Бэттерли — мой старый знакомый. Случайно он приехал из Виргинии, и я сейчас же привёз его прямо к вам… Ваши условия, Бэттерли?

— Очень выгодные условия, — пояснял Бэттерли, облизав свои толстые губы. — Семь долларов за первый день охоты независимо от того, пойман чёрный или нет. Если чёрный не пойман в первый день, то за следующие сутки вы платите шесть долларов, а потом пять до самого конца охоты. Когда я приведу к вам беглых, вы заплатите мне двадцать пять долларов за старика и двадцать долларов за старуху. Беглую Табмен я отвезу прямо в тюрьму и получу за неё законную премию. Это моё право, не так ли?

— Они уже так давно сбежали, — уныло сказал Томпсон. — И эта чертовка Гарриет… Она неуловима…

— Постыдитесь, док, — вмешался Стюарт, — вас узнать нельзя, до того вы упали духом! У Бэттерли лучшие собаки в Виргинии. Он поймал более сотни беглых. Если вы не согласитесь, док, я предлагаю вам пари. Меня это интересует как спорт. Если я проиграю, вы получите сто долларов. Если я выиграю, вы заплатите столько же и увидите, как Табмен повесят.

— О господи, зачем это? — отвечал Томпсон. — Я плачу сейчас. Итого пятьдесят пять долларов?

— Не считая расходов на охоту, — напомнил Бэттерли, вставая.

Собаки у мистера Бэттерли были отличные. Они провели своего хозяина в сопровождении Хопкинса и ещё одного подручного через всё графство Дорчестер и углубились в соседнее графство.

Путь шёл по самым неожиданным тропам, иногда через лесные заросли.

Хопкинс фыркал, поглядывая кругом.

— Ну и мерзавка же эта Гарриет! Провести фургон по такой тропе!

— Не беспокойтесь, — отвечал Бэттерли, — с этим фургоном она далеко не уедет. На всех переправах через реки и ручьи остаются следы от колёс, а собаки идут по запаху кобылы Долли. На этот раз Табмен уж очень понадеялась на себя.

Впереди группы преследователей бежали на поводках две ищейки. Но ищейки сами по себе чёрных «не берут». Для этого нужны «правильно воспитанные» овчарки. У Бэттерли было две овчарки полуволчьей породы — Принц и Император. Последний славился тем, что поймал восемнадцать негров, из которых троих загрыз насмерть. Принц был добрее. У него была мёртвая хватка, но он только калечил, а не убивал.

На второй день охоты Бэттерли заметно помрачнел. Хопкинс сказал, что у него полно забот по хозяйству, и повернул домой. След лошади Гарриет вился самым причудливым образом, иногда исчезал вовсе. Ищейки равнодушно проходили мимо всех встречных ферм и рыскали по полям и лесам.

К вечеру Бэттерли остановил собак и вытер со лба пот.

— Убей меня бог! — сказал он. — Мне кажется, что эта беглая выкинула какую-то штуку и свернула в другом направлении. Но почему же нет следов фургона, Эл?

Эл, дюжий помощник великого охотника за неграми, в глубокой задумчивости теребил свою жёсткую бороду.

— Такой хитрой черномазой ещё свет не видал, босс. Сдаётся мне, что колёса фургона обмотаны тряпками. На фермах она не останавливается. Она едет днём и ночует в лесу. Ей подручные приносят туда пищу. У неё много агентов.

— Но ищейки ведут нас! Значит, они что-то чувствуют. Я дал им понюхать её вещи.

— Какое значение имеют её старые вещи, босс? — горько промолвил Эл. — Гарриет уже давным-давно пахнет по-другому. Мы начали не с того конца. Надо было поставить своих людей возле всех мостов.

— Я не могу платить двум дюжинам бездельников! — сердито сказал Бэттерли. — Вперёд, вперёд!

Собаки вели охотников в середину большого болота. Каким образом мог здесь пробраться фургон?

Однако острый глаз Бэттерли заметил вдали белое пятно — это была покрышка фургона. Повозка стояла по другую сторону болота, спрятанная в гуще кустарника. Ищейки залились неистовым лаем. Бэттерли еле их сдерживал.

— Босс, осторожнее с трясиной, — предупредил Эл. — Этак мы останемся здесь навсегда. Надо искать тропу…

Он не договорил, потому что откуда-то сверху хлопнул выстрел, и Император, лучший из четвероногих негроловов на Юге, растянулся на земле, не успев даже взвизгнуть. Следующий выстрел покончил с Принцем. Бэттерли и его помощник открыли яростный, но безрезультатный огонь из револьверов по всем соседним деревьям.

Кому случалось бывать под обстрелом так называемых «кукушек», тот знает, что обнаружить меткого стрелка на дереве в гуще леса так же трудно, как найти в траве кузнечика, особенно если стрелок умён и ловок и после каждого выстрела бесшумно меняет позицию. Бэттерли и Эл прятались в кустах и за деревьями. Они выслеживали стрелка больше двух часов, причём одна из пуль сбила с Эла шляпу. Наконец у Бэттерли иссякли патроны.

— К чёрту! — крикнул Бэттерли. — Здесь засада! Так умеют действовать только одни индейцы. Эта Табмен, между прочим, могла бы выступать в цирке. Сделаем круговой обход и попробуем захватить фургон с другой стороны.

Обход занял около часа.

К тому времени, когда негроловы пришли к цели, фургона уже и след простыл.

Через трое суток повозка въехала на двор Томаса Гаррета в Уильмингтоне. Старый квакер был потрясён.

— Как тебе удалось проехать через два штата, друг Гарриет? — спросил он.

Гарриет вытащила из-за пазухи револьвер.

— У меня остался ещё один заряд, — сказала она. — И Долли Мэй оказалась не такой уж клячей. Но повозку прострелили шесть раз. Всё дело в том, что они нас боятся… А остальное сделали наши агенты.

— Ты кого-нибудь убила, друг Гарриет? — спросил старый квакер.

— Нет, друг Томас, — отвечала Гарриет. — Слава богу, я этого не люблю.

Дело и тело Джона Брауна

Тело Джона Брауна лежит в земле сырой,

Но душа его ведёт нас в бой…

Американская народная песня

Зима в Сент-Кэтринс была тяжёлая. Морозы доходили додвадцати градусов. Для беглецов с Юга канадские морозы были тяжёлым испытанием. Негритянский посёлок, основанный Гарриет Табмен у самой границы Соединённых Штатов, состоял из деревянных домишек, построенных наспех, а кое-кто жил и в землянках.

— Вот она, ужасная Канада, — сказала жена Устричного Билла, когда её однажды свалило с ног яростным порывом ледяного северо-западного ветра. — Тут всегда холодно: и днём, и ночью, а когда тебя сбивает с ног, нельзя даже выругаться, потому что бессмысленно ругать ветер! О, какая райская страна Мэриленд! О Джейн, дочь моя!

— Лучше замёрзнуть свободной, чем жить в рабстве у Стюартов, матушка, — ответила Джейн, натягивая на уши меховую шапку.

Джейн была одета нелепо: на голове потёртая оленья ушанка, тонкий стан стянут дырявой шерстяной шалью, ноги завёрнуты в тряпьё. Жизнь у неё тоже была необычная: целый день она ходила по посёлку, ухаживала за больными и обучала детей грамоте. Лицо у неё обветрилось, нос облупился, голос стал грубый, улыбка исчезла с лица. Она очень мало ела, спала на рогоже и под голову клала вместо подушки стопку книг. Называла она себя «солдатка Джейн» и на вопрос о муже отвечала, что он «сражается на Юге». Иногда она долго стояла задумавшись и глядела на чёрные ели, обметаемые снежной пылью.

— Холодно, солдатка Джейн? — спрашивала Гарриет, проходя мимо неё с топором в руках. — Это называется вьюга, запомни! Что, хорошо быть солдаткой?

— О Хэт, может, ему там нужно смыть кровь с лица или выстирать рубашку?

— Не беспокойся, глупая, — ласково говорила Гарриет. — Настанет день, когда ты бросишься ему на шею… или как там полагается?…

В марте наступило то, что на севере называют весной. Лес стал тёмно-зелёный, с намокшей хвоей, сквозь которую пламенели рыжие стволы сосен. Пахло мокрой древесиной и еловой хвоей. Гарриет с помощниками торопливо вывозила из леса хворост, когда к ней подошли двое: один чёрный, другой белый.

Чёрный был негритянский священник и аболиционист Логен, из штата Нью-Йорк. Белого Гарриет никогда не видела. Это был очень высокий, сухопарый человек, с длинным смуглым лицом, серо-голубыми глазами, густыми бровями и пышной седой бородой. На нём была меховая куртка, подпоясанная ремнём.

— Добрый день, Гарриет, — сказал Логен. — Познакомься с капитаном Брауном из Канзаса.

— Вот как! — сказал Браун резким, повелительным голосом. — Это и есть генерал Мойсей?

— Я не собираюсь быть генералом, мистер Браун, — застенчиво проговорила Гарриет.

— Вот как! Но вы будете генералом. Вы будете командовать негритянской армией.

— Какие из негров выйдут солдаты? — вздохнул Логен. — Я предпочёл бы видеть негров с библией, а не с мечом.

— И ждать помощи небесных сил и доброго дяди Сэма? Нет, ваше преподобие, мы уже знаем, что такое страх перед оружием. Современному негру винтовка к лицу. Такова воля божия!

Браун повернулся к Гарриет.

— У меня есть карта Мэриленда, — сказал он. — Вы могли бы показать на ней лесные тропы, болота, потаённые места?

— Конечно, могла бы, капитан, если бы вы помогли мне разобраться в карте.

— Вы собираетесь сами отправиться в Мэриленд? — спросил Логен.

— Возможно, Логен. Довольно похищать рабов. Время прошло, надо поднимать негров и организовывать вооружённые отряды.

— Один такой отряд я знаю, — сказала Гарриет.

— Вы имеете в виду Пинча и Кимбса?… У них мало людей. Кроме того, они рыщут по лесам, как звери, и мало разбираются в военном деле. Я собираюсь захватить крепость в горах — где-нибудь в Виргинии или северном Мэриленде.

— У вас много людей, капитан Браун?

— Я соберу не больше двадцати человек, обстрелянных в Канзасе. Но это только начало. Негритянское население Юга должно примкнуть ко мне. Будет основана республика негров. Если бы вы могли привести туда хорошо организованную бригаду из канадских беглецов…

— Это безумие, капитан! — выкрикнул Логен.

Браун нахмурился:

— Не знаю, что более безумно: действовать с оружием в руках против деспотов или проливать святые слёзы на митингах!

— Трудно будет доставить в Виргинию вооружённый отряд негров из Канады, — сказала Гарриет. — Надо позаботиться, чтобы негры получили оружие на месте.

— Кто мне это говорит? Генерал Табмен? Я полагаю, что если у меня будет неприступная горная крепость, то негры придут сами.

— А если они не придут? — спросила Гарриет.

— Я говорю вам, Мойсей, что безмятежные дни рабства прошли. Достаточно поднести спичку к пороховому погребу Юга, как он взлетит на воздух!

Гарриет покачала головой.

— Капитан Браун, — сказала она, — я видела Юг и Север, я прошла путь от негритянского посёлка до дома Фредерика Дугласа… Нужно не двадцать и не двести человек. Здесь нужно, чтобы поднялся весь американский народ, белые и чёрные.

Браун нервными пальцами стал теребить бороду.

— Вы отказываетесь от участия в восстании?

— Нет, капитан Браун, — проговорила Гарриет после долгого молчания, — если вы начнёте, я буду с вами.

Браун неожиданно схватил её руку и потряс со всей силой.

— Я так и думал, — воскликнул он, — я так и думал!… Подлинно мужской ответ я получил в лесу от женщины, а не от мужчин в уютных гостиных… Мы создадим негритянскую армию! Мы нанесём им удар в самое сердце!

— Кому, друг мой? — сдержанно спросил Логен.

— Рабовладельцам. Врагам бога и свободы! Я знаю! Я хочу! Я иду!

Глаза его засияли светлым, почти металлическим блеском. Порыв ветра рванул ветви сосен и обдал Брауна влажными брызгами. Струйки стекали по его щекам, белой бороде и меховой куртке.

Таким Гарриет запомнила его на всю жизнь: большим, мокрым, твёрдо стоящим на сыром мартовском снегу, похожим на могучее дерево, с которого сходит снег на пороге весны.

В те дни Гарриет впервые начала выступать на митингах. Для неё это было страшнее, чем тайные путешествия в родной штат. Там она была одна в лесу. Здесь, перед гудящим залом, наполненным белыми людьми, она чувствовала себя, как на шлюпке посреди бушующего моря. О ней писали в газетах, называя её «величайшей героиней века». Часто её приветствовали восторженными возгласами. Иногда в неё метали гнилыми помидорами и показывали издали кулаки. Не повышая голоса, она просто рассказывала о своих собратьях в Мэриленде, об их жизни, об их мечтах, отчаянии и надеждах. Скупыми словами она рассказывала о том, как стала кондуктором подземки. Дамы наводили на неё бинокли, мужчины опускали голову. Перед людьми открывалась тёмная бездна, о которой они знали мало или не знали ничего. Оказывалось, что у «черномазых» тоже есть жизнь, история, традиции, порывы и даже гордость.

Для Гарриет всё это было началом новой жизни. На этих митингах, среди волнующейся толпы белых и чёрных, она всё отчётливее чувствовала, что «подземной дороге» скоро придёт конец. Гарриет инстинктивно ждала великой грозы, которая должна была грянуть над всеми штатами. Она и хотела такую грозу, и боялась её. Она не знала, что такая гроза называется Революцией.

Осенью Логен сообщил ей, что капитан Браун обосновался в горах северного Мэриленда и собирается выступить со дня на день. Вид у почтенного аболициониста был такой, словно он рассказывал о смертельном заболевании доброго знакомого.

— Увы, — произнёс он почти со стоном, — этого безумия нельзя предотвратить! Браун решил применить оружие!

Гарриет не сразу поняла и посмотрела на Логена с удивлением.

— Что же, вы против этого, достопочтенный Логен?

— Оружие! — закричал Логен. — Я надеюсь, что десница божия избавит нас от крови и смерти! Слова разума нам нужны, а не выстрелы!

Он сложил руки на груди и поднял глаза к небу. Гарриет улыбнулась.

— Неужели ты, разумная женщина, поедешь туда? — бушевал Логен.

— Куда?

— В Гарперс-Ферри. Он собирается захватить там правительственный склад оружия.

— Спасибо, что сказали, где находится Браун, — проговорила Гарриет. — Конечно, я поеду.

Джесси Баррингтон собрала у себя в гостиной несколько дам из лучших семей Нью-Йорка и за чашкой чаю поведала им о своём давнишнем желании — основать «Общество жён-помощниц». По мысли миссис Баррингтон, это общество должно было призывать жён влиятельных людей Америки помогать мужьям в их сложной общественной и деловой жизни.

— Ибо, — торжественно прибавила Джесси, раскрывая библию, — в священном писании сказано, что жена хороша не украшениями, а добрыми и благочестивыми делами. «Уверенно в ней сердце мужа её, — говорит библия, — и он не останется без прибытка»…

Джесси прижала к груди библию, и все дамы благоговейно наклонили голову. Решено было немедленно основать «Общество жён-помощниц», и тут же были собраны деньги.

Первой целью общества была объявлена борьба против злонамеренных и безбожных женщин, которые не желают помогать своим мужьям, а выступают на митингах с клеветой на порядочных людей. Одна из дам предложила составить список самых зловредных клеветниц. В него вошли писательница Бичер-Стоу и цветная аболиционистка Соджорнер Труз.

— Я предложила бы включить ещё одно имя, — задумчиво сказала Джесси, — но боюсь, что его неудобно произнести в приличном обществе. Это имя известной похитительницы негров…

— О, я знаю, о ком вы говорите! — воскликнула юная дама, жена знаменитого адвоката. — Это Гарриет Табмен, не правда ли?

Джесси молча кивнула головой.

— Это тем более важно, — продолжала юная дама, — что закоренелая преступница Табмен собирается тайком прибыть в наш город.

— Откуда это вам известно? — удивлённо спросила Джесси.

Юная дама густо покраснела.

— Мой муж недавно участвовал в судебном деле «мёртвых кроликов». Вы, может быть, слышали про такую шайку? Один из подсудимых сказал ему…

— Откуда могут знать об этом «мёртвые кролики»?

— О, миссис Баррингтон, — вспыхнула юная дама, — эти подонки знают всё гораздо лучше, чем полиция! Мой муж узнаёт у них самые интересные новости!

— Гм… — сухо проговорила Джесси. — Я полагаю, что нам следует изменить тему разговора…

Дамы занялись выборами президента, секретаря и казначея нового общества.

Вечером усталая Джесси, сидя у камина, ласково сказала мужу:

— Милый Сесиль, кстати, сегодня мне сообщили, что беглая Табмен собирается тайно проникнуть в Нью-Йорк. Просто удивительно, как эти беглые рабы свободно разъезжают по стране на глазах у полиции и всех честных людей!

— Табмен в Нью-Йорке? — переспросил член конгресса прикрываясь шёлковым экранчиком от чрезмерного жара, идущего от камина. — Я немедленно дам знать об этом полиции…

— О нет, Сесиль, — мечтательно сказала Джесси, — полиция янки неповоротлива и глупа. Говорят, что в этом городе лучше всего умеют обращаться с неграми «мёртвые кролики».

— Помилуй бог. Джесси! — изумился мистер Баррингтон. — Где ты слышала о «мёртвых кроликах»?

— На заседании «Общества жён-помощниц», — рассеянно отвечала Джесси. — Впрочем, это не имеет значения. Я нахожу, что и подонки могут быть полезны обществу, если направить их по истинному пути.

— Джесси, — сказал член конгресса, — до сих пор я думал, что ты просто женщина с государственным умом. Но теперь я вижу, что ты вдобавок полна энергии и предприимчивости. Честное слово, ты могла бы заседать в конгрессе рядом со мной! «Кролики» выступят немедленно на помощь обществу!

Он схватил цилиндр и вышел из комнаты.

…В октябре северо-восточный ветер неожиданно занёс в Нью-Йорк снежные тучи. Когда Бэйтс возвращался с работы в сумерках, все крыши в Бруклине были белые и хозяйки, стуча деревянными башмаками, торопливо загоняли домой коров. На безлюдном перекрёстке наборщик наткнулся на одинокую фигуру, закутанную в большой шарф до самых ушей. Это был Рагглс.

— Тсс! — просвистел Рагглс, подняв палец. — Они здесь!

— Кто здесь?

— «Мёртвые кролики».

— Ты их видел?

Рагглс указал на свежие следы на мокром снегу. Их было много.

— Откуда ты знаешь, что это «кролики»?

— Ботинки с тупыми носками. Последняя мода в Нижнем Городе. Семь человек шли цепью в одну сторону. Это их повадка.

— Что им здесь надо? — недоуменно спросил Бейтс. — Облава?

Рагглс тревожно оглянулся.

— Гарриет должна приехать из Канады, — неохотно пробурчал он.

— Сегодня?

— Не знаю. Я получил письма: «Пакет выслан срочно Гарперс-Ферри через Нью-Йорк». Она едет к Брауну.

В порту долгим, ноющим звуком прогудел гудок на пароме. Потом стало снова тихо, и Бэйтсу показалось, что по спине у него бежит холодная струйка. Он вздрогнул.

— Пойдёмте, — сказал Рагглс, — только без шума.

Идти им пришлось недолго. Достаточно было свернуть с улицы в соседний переулок, который вёл к красной кирпичной стене населённого неграми дома, как послышался тихий, мелодичный свисток, и Рагглс остановился как вкопанный.

— Засада! — сказал он.

— Вперёд! — закричал Бэйтс. — Вот они!

В полутьме шла молчаливая возня. Трое людей наскакивали на небольшую женщину, которая оборонялась, раздавая направо и налево удары рукояткой револьвера. Кто-то, уже пострадавший, лежал, уткнув лицо в снег.

Бэйтс атаковал одного из нападающих и был с силой отброшен к стене. Рагглс дрался с двумя другими. Всё это происходило молча. Слышалось только тяжёлое дыхание дерущихся.

Рагглс упал. Дело приобретало неприятный оборот для защитников Гарриет Табмен, которая продолжала сражаться рукояткой револьвера. Она вывела из строя ещё одного «кролика», а опомнившийся Бэйтс нокаутировал третьего. Но на поле боя появился резерв — ещё двое дюжих «кроликов». Третий, по правилам их шайки, не покидал поста наблюдения.

— Стреляй! — кричал Бэйтс.

— Нельзя, — отвечала Гарриет, — полиция придёт!

Подкрепление «кроликов» стало действовать так, как действуют бандиты, когда у них нет времени: один из них налетел на Бэйтса с ножом в руке, другой стал продвигаться к Гарри с железным крюком того сорта, которым пользуются портовые грузчики, чтобы зацепить тяжёлую кладь. Он сбил Гарриет с ног и ударил её по голове. В этот момент на него сзади насел очнувшийся Рагглс.

Вдали прозвучал раскатистый свисток, и «кролики» бросились наутёк. Рагглс распластался на снегу. Бэйтс, обезоруживший своего противника, получил пинок в живот.

— Полиция, болван! — прошипел «кролик», лишившийся ножа, и мгновенно исчез во мгле.

Бэйтс метнул ему вслед булыжник, но не попал.

— Быстрей! — сказал Рагглс. — Если нас здесь найдут, начнут кричать, что негры напали на белых.

Они подхватили бесчувственное тело Гарриет и понесли к дому. Через несколько минут на месте побоища никого не было. «Кролики» скрылись. И двое полицейских в плащах, подошедшие к перекрёстку, долго и недоуменно озирались по сторонам.

— Ну и погода! — заметил один из них. — В октябре этакий холод!

— Здесь кровь на снегу, — отозвался другой. — Сколько говорил я начальнику, что в такую погоду без фонаря нельзя выходить!

Его собеседник фыркнул.

— Черномазые передрались между собой… — сказал он. — Нет ли табачку? Мой совсем отсырел.

Северо-западный ветер продолжал гнать по небу тучи. Снег падал мягкими хлопьями, повисал клочьями на заборах и водосточных трубах и таял на волнующейся чёрной глади бухты. Буксирные пароходики одолевали сердитую волну с облепленными снегом трубами и снастями.

После нападения в Нью-Йорке Гарриет тайно перевезли в захолустный городок Нью-Бедфорд, в штате Массачузетс. Там она лежала в доме одного белого аболициониста до начала зимы. В декабре она уже могла ходить, но агенты подземной дороги сообщили, что Табмен и Дугласу угрожает арест «за соучастие» в вооружённом выступлении Джона Брауна в Гарперс-Ферри.

Дуглас уехал в Канаду.

— Оставайтесь здесь, — сказал хозяин дома Гарриет. — В нашем городе вас не посмеют забрать. Только не выходите на улицу.

Она ходила по комнате целыми днями, как волк, посаженный в клетку. С трудом удавалось уговорить её выпить чашку кофе. В таком положении нашёл её в декабре Логен.

— Это ужасно! — начал он, удобно усевшись в кресле. — Браун и его парни захватили оружейный склад и мост железной дороги.

— И что же?

— Как я и предсказывал — полный провал! Браун не сумел удержаться. Сыновья его убиты, сам он тяжело ранен. Его осадили в пожарном сарае. Он отстреливался много часов. Но туда подвели целую дивизию. Солдаты, знаешь ли, много пушек и… — Логен махнул рукой.

— А негры?

— Увы, Гарриет, негры не пришли к нему. Да и как было им прийти? Они ведь ничего не знали о восстании. Впрочем, наши агенты рассказывают, что через горы Мэриленда пробивался на помощь Брауну отряд под командой… как его, бишь… Клинча… Финча…

— Пинча? — радостно спросила Гарриет. — Дигби Пинча? О, вот кто подлинно сражается! Пинч не станет тратить время на болтовню. Ведь это он освободил Сэма Грина из поезда!

— Да? — обиженно сказал Логен. — Не тратит время на болтовню? Вероятно, это один из твоих воинственных земляков, которые на ночь кладут ружья под голову? Так вот: добраться до Гарперс-Ферри этот Пинч не успел. Зато по дороге он устроил засаду в горах, и его помощник Дэви Кимбс ранил пулей генерала Данкена Стюарта, который вёл солдат на подавление восстания… Что с тобой, Гарриет?

Гарриет с силой ухватила Логена за руку:

— Жалею, что меня там не было!

— Гм… По-моему, тут жалеть не о чем! — со вздохом промолвил Логен. — Пролитие крови есть грех перед создателем.! Молю господа, чтобы он помог моим родичам сбросить цепи рабства без насилия…

— Об этом потом, достопочтенный Логен, — перебила его Гарриет, — а что с Брауном?

— Как? — удивился Логен. — Ты не знаешь? Гм, впрочем… тебе не давали газет. Капитан Браун повешен в Чарлстауне три дня назад.

Гарриет подошла к окну и схватилась за раму.

— Ах, друг Гарриет, прошу тебя, не стой у окна, — забеспокоился Логен, — тебя могут увидеть…

— Вы можете рассказать мне подробности? — спросила Гарриет.

— Подробности? Я мало знаю. Капитан Браун был тяжело ранен, и в суд его принесли на носилках. На суде он сказал: «Это оплата негритянского счёта, и это ещё не конец». Он хотел сказать, что Америка ответит за свои преступления против негров. Его сыновья были убиты на его глазах.

Логен умолк и глубоко вздохнул.

— А дальше? — спросила Гарриет.

Логен достал из внутреннего кармана сюртука бумажку, сложенную по крайней мере в восемь раз. Он тщательно развернул её и протянул Гарриет.

— Вы забыли, что я неграмотна. Прочтите.

Логен прочёл:

— «Я, Джон Браун, твёрдо уверен теперь, что преступления этой глубоко виновной страны могут быть смыты только кровью. Напрасно я утешал себя мыслью, что это может быть сделано без излишнего кровопролития». Ах, Гарриет, он писал о крови по дороге к месту казни, сидя на собственном гробу!

— Это его почерк?

— Нет. Это я переписал.

Оба молчали несколько минут. Вдруг Гарриет с силой рванула раму окна и закричала:

— Да здравствует Америка!

Логен посмотрел на неё с ужасом:

— Что это, Гарриет?

— Да здравствует Америка, которая породила Джона Брауна! Всё то, что я сделала, ничтожно по сравнению с тем, что сделал он!

— Что он сделал? — в слезах сказал Логен. — Он погиб!

Гарриет подошла к нему и положила руку на плечо.

— Бедняга Логен, — сказала она, — негритянский счёт будет оплачен. Браун прав!

— Что ты имеешь в виду, Гарриет?

— Я имею в виду войну, ваше преподобие, — пояснила Гарриет. — Да вытрите же лицо! Вы хотя и священник, но всё-таки мужчина!

Ниагара

Толпа негров волновалась на улице в посёлке цветных в Сент-Кэтринс. Больше всех ораторствовала тётя Баули.

— Долго ли мы будем здесь мучиться? — кричала она. — Мы не канадские негры, мы из Мэриленда! Пусть канадцы сами хлебают ледяную воду из своего озера! Нам нужен маис!

— Замолчи, тётя Баули! — раздражённо сказал ей Сэм Грин-младший. — Не об этом речь. Речь о том, чтобы не сидеть без дела, не ждать у моря погоды. Пусть Гарриет скажет, зачем она поселила нас здесь.

— Вам нужно объяснять, что такое свобода? — спросила Гарриет.

— Мы уже это слышали! — неожиданно произнесла Джейн Баули. — Но это не свобода, Гарриет. Это ожидание свободы. Кто нам принесёт её? Пророк Мойсей?

Гарриет молчала.

— Где Дуглас? — продолжала Джейн. — Где эти люди из кабинетов и газет? Тело Джона Брауна вопиет из могилы: «Возьмите оружие и идите!»

Гарриет подошла к ней вплотную и посмотрела в лицо. Джейн не отвела головы. Она глядела прямо в глаза Гарриет неподвижным, суровым и холодным взглядом. Её нежные когда-то щёки огрубели, и скулы казались высеченными из коричневого камня.

— Чего тебе надо, Джейн? — спросила Гарриет.

— Я хочу сражаться рядом с мужем. Если его убьют, то убьют и меня.

— Отправляйся в Мэриленд. Он там, в горах.

— А остальные?

— Кто просил тебя говорить об остальных?

— Я дочь этого народа.

Негры зашумели.

— Убей меня гром, она права! — сказал Сэм Грин-младший. — Мы народ такой же, как другие народы. Почему мы должны ждать, пока белые нас позовут?

— Они не позовут, — проговорила Джейн, — потому что они белые, а мы чёрные. Это было и будет.

— Джон Браун чёрный? — сказала Гарриет.

— Капитан Браун погиб! — крикнул кто-то.

— Теперь все Брауны, — сказала Гарриет. — Поймите, негры, что после Гарперс-Ферри уже нет разницы между белыми и чёрными. Мы простые американцы. Дуглас любил капитана Брауна. Но есть вещи большие, чем захват Гарперс-Ферри. Есть свобода всей Америки.

— Ты веришь в эту страну? — презрительно спросила Джейн.

— Да, — сказала Гарриет, — я люблю эту страну. Это моя родная страна. У неё есть сердце. Может быть, пройдёт много лет, но сердце победит, и моя страна будет свободна. И, когда меня спросят, к какой нации я принадлежу, я скажу: «Я американка».

— Жди и надейся, африканская американка! — насмешливо сказала тётя Баули и, подбоченившись, отправилась к своей землянке.

Негры постепенно разошлись. Впервые в посёлке Гарриет осталась одна. Мерно плескались волны озера, вдали глухо и грозно гудел Ниагарский водопад. Соединённые Штаты начинались там, вдали, за пеленой грохочущей воды. Гарриет знала, что страна бурлит. Ей рассказывали, что сотни негров бегут с плантаций, убивают негроловов, уходят в болота, переплываю реки, вступают в драки на митингах и читают аболиционистскую газету Дугласа. Это были уже не те «черномазые», которых она тащила по тропинкам через леса и поля, иногда угрожая им винтовкой и обещая свободу. Прошло то время, когда простодушные негры верили в чудеса Мойсея. Что она может теперь им сказать? Или ей, «кондуктору подземной дороги», только и осталось, что поселиться в каком-нибудь городке Северных Штатов и вспоминать прошлое?

Послышались шаги. Это была Джейн — у неё изменилась и походка: теперь она ступала тяжело и уверенно и не старалась проскользнуть незамеченной.

— Итак, ты едешь? — спросила Гарриет.

— Я прошу тебя, Хэт, — тихо проговорила Джейн, — возьми меня с собой в Штаты.

— К мужу? Стирать ему рубашки и заряжать ружьё?

— Нет, я хочу с тобой. Я хочу быть кондуктором подземки.

Гарриет похлопала её по плечу.

— Скоро настанет время, девочка, — сказала она, — когда одиноким кондукторам подземки придётся рассказывать старым леди о своих приключениях, чтобы леди могли писать о них умные и добрые книги.

Она порылась за пазухой и вытащила смятое письмо.

— Вот что пишет твой солдат Дэви Кимбс, — сказала она. — Я не хотела показывать тебе это письмо, но всё-таки прочитай его. Читай вслух, а то я не всё запомнила, когда мне его читали добрые люди на прошлой неделе.

— «Дорогая Хэт, — читала Джейн, — мы здесь наводим страх на все окрестные плантации, но, по правде говоря, мне надоело прятаться в горах, и наши парни то же самое говорят. Мы хорошо умеем стрелять и знаем множество хитростей, а белые надсмотрщики всё-таки разъезжают по полям, а чёрных гонят на продажу, на глубокий Юг. И знаешь, что я скажу тебе, Хэт? Хорошо бы, если бы у нас были пушки! Если бы мы могли пройти по всему глубокому Югу до Чарлстона, Саванны и Нового Орлеана и всё разрушить, сжечь и поднять флаг свободы над сгоревшими домами плантаторов, домами, которые стоят на крови и костях чёрного народа. О Хэт, как мне хочется быть солдатом армии свободы! Передай привет и поцелуй Джейн. Это письмо отвезёт парень, который едет в Балтимор. Он отправит его с матросом-негром»… Почему ты раньше не показала? — спросила Джейн.

— Мне не хотелось, — ответила Гарриет, — потому что оно страшное. В нём сказано, что надо всё уничтожать и сжигать.

Джейн усмехнулась:

— Вот как! Что же тут страшного? Чего ты боишься?

— Я боюсь пушек, девочка, — сказала Гарриет.

— О-о, генерал Мойсей испугался войны!

— Нет, я не испугалась. Мой отец рассказывал про одного негра, который ловил крокодилов в большой реке Миссисипи. Мой отец сказал ему: «Такого храброго негра, наверное, не сыщешь в десяти штатах?» А тот сказал: «Сыщешь, дядя Бен, потому что я ужас как боюсь крокодилов». И потом он сказал: «Нетрудно убежать от крокодила, когда ты его боишься, и нетрудно убить крокодила, когда ты его не боишься. А попробуй-ка, дядя Бен, убить крокодила, когда ты его боишься… А я убил их сто двенадцать штук!» Смекнула?

— И что же стало с этим негром?

Гарриет нахмурилась:

— Его съел крокодил, девочка.

Джейн помолчала.

— Если будет война, ты не пойдёшь, Гарриет?

— Не знаю, я не солдат, мне трудно будет на войне.

— А я пойду, — произнесла Джейн. — Это настоящая, хорошая война! Пусть она придёт скорей!

— Ты можешь стрелять? — спросила Гарриет.

— О да, стрелять! — воскликнула Джейн. — Целиться и стрелять, и нападать, и носить патронную сумку на поясе… А что же нам делать, Гарриет, скажи, что делать?

Гарриет с удивлением посмотрела на её лицо.

— Ох, как трудно мне отвечать на вопросы, дорогая Джейн! Я ведь на самом деле вовсе не пророк Мойсей. Что делать?… Идти вперёд, как вода в Ниагаре. Она падает и всё дробит на своём пути и прокладывает дорогу к морю. У нас нет другой дороги. Так говорю я, неграмотная лесная негритянка, а другие, может быть, скажут лучше!

Осенью 1860 года Гарриет бродила вдоль берегов озера Онтарио, как всегда одна, в глубокой тоске от своего одиночества. Она вспоминала Дугласа и Соджорнер и пыталась утешиться рассуждениями о том, что ей, рядовому «кондуктору», надо терпеливо делать своё дело и ждать сигнала; что народное движение имеет своих полководцев, которые знают, что и когда надо делать. И всё-таки ей было тоскливо. С каждым часом она всё больше чувствовала, что золотое американское правило «помогай себе сам» не всегда годится; что есть дела, которые невозможно сделать одиночке; что маленький револьвер, холодящий ей кожу за пазухой, не может состязаться с армейской артиллерией, резиновыми дубинками полиции, винтовками и арканами патрульных…

Она вдруг почему-то вспомнила Джесси Баррингтон, её шелестящее шёлковое платье, запах духов и нежный голос:

«Конечно, негры тоже люди. Мы всегда заботились о наших неграх и старались сделать их хорошими. Но они не могут быть хорошими. Видно, господь сотворил чёрных из другого материала. Мне, право, очень жаль их, но, когда всему нашему белому миру угрожает опасность быть уничтоженным руками негров, мы — увы! — не можем быть добрыми. Рабство — это удел негров, и оно должно оставаться вечно. Боже мой, представьте себе, что будет, если негры получат волю!»

— О да, миссис Джесси, представим себе, что будет, если негры получат волю!

Гарриет закрыла глаза, и ей привиделся посёлок в Мэриленде. Она слышала запах дыма, жареной свинины и вяленой рыбы, запах цветной деревни. Вот мул тащит плуг, а за ним, нахмурившись, идёт Большой Бен. Это его земля, он шагает по ней уверенно. Он нагибается и берёт горсть этой земли, и она сыплется у него сквозь пальцы, влажная и жирная. Нет, ему не нужен хлопок, ему не нужен табак на продажу — он посеет пшеницу, и вырастит её, и сожнёт, и обмолотит, и старая Рит испечёт из неё хлебцы. Он построит дом, и в доме будет печь с дымоходом, и сам Большой Бен будет сидеть вечером у очага, в котором горит «рождественское бревно», и будет петь торжественные протяжные песни, полузакрыв глаза и похлопывая себя по колену. А дети будут подтягивать ему — дети в башмаках и в новых штанишках, как нарисовано на картинке в букваре. Потом большие часы пробьют — детям спать пора, а утром в школу. Да, в этом посёлке будет новая школа, выкрашенная белой краской. Там Джейн будет учить детей грамоте, а Дэви будет, пожалуй, директором. Он будет награждать книжками лучших учеников. А Гарриет Табмен, бывший «кондуктор подземной дороги», что ей делать в этом посёлке?

Вот что: она засядет за букварь вместе с малышами!… Вот что будет, если неграм дать волю, миссис Джесси! Не правда ли, этого нельзя допускать?

Что же будет завтра?

Всё зависело от того, куда пойдёт страна, расположенная там, вдали, за грохочущим Ниагарским водопадом.

Гарриет остановилась и прислушалась. Неравномерные гулкие взрывы заглушали ровный рёв водопада. По дороге от станции, шлёпая по лужам, бежала фигурка в развевающейся дырявой шали. Это была Джейн.

— Что случилось, девочка? — спросила Гарриет.

— Стреляют из пушек!

— Из пушек? — переспросила Гарриет, прикладывая руку к сердцу.

— Да, избран новый президент!

— Кто такой?

— Авраам Ли?нкольн из Иллинойса.

Часть третья СЕРДЦЕ АМЕРИКИ Цветные, к оружию!

Потом мы увидели молнии — то сверкал ружейный огонь, затем раздался гром — то грохотали пушки. Мы услышали звуки дождя — то падали капли крови, а когда мы пришли собирать урожай, то собирать пришлось только мёртвых.

Гарриет Табмен

В начале 1861 года южные штаты один за другим заявили о своём выходе из состава Соединённых Штатов. В феврале рабовладельцы создали новое государство «Конфедеративные Штаты Америки» с целью сохранить и распространить рабство на вечные времена. 12 апреля пушки южан обстреляли Форт Самтер в гавани Чарлстона. Через два дня президент Линкольн объявил о наборе семидесяти пяти тысяч человек в армию, чтобы покончить с мятежом, который плантаторы называли «второй войной за независимость».

Началась гражданская война.

Бэйтс пришёл в типографию прощаться с товарищами в первые же дни войны. Военная форма сидела на нём мешковато. Он переступал с ноги на ногу, словно никак не мог привыкнуть к неуклюжим солдатским сапогам.

— Желаю успеха, Бэйтс! — сказал ему Вендовер. — Возвращайтесь генералом! Вперёд на Юг, к победе!

Бэйтс притронулся пальцами к козырьку.

— Жаль, сэр, — промолвил Рагглс, — очень жаль, что цветных не берут в солдаты!

Редактор улыбнулся.

— Вам не о чём беспокоиться, Рагглс, — сказал он. — Это война белых. Ступайте-ка на своё место у входной двери.

И он исчез за дверью кабинета.

— Прощай, Рагглс, — сказал Бэйтс негру-швейцару. — Позаботься о моей жене.

— Всё сделаю, что смогу, мистер Бэйтс. Тяжело, конечно, расставаться…

— Я рад, Рагглс. Честное слово, рад! Я больше не могу сидеть, слушать, смотреть и думать. Всё это уж очень затянулось, как в сухое лето. Вот наконец дождь! Слава богу!

— Дождя ещё нет, мистер Бэйтс, — задумчиво сказал Рагглс. — Я от всей души желаю вам уцелеть. Это не такая страна, мистер Бэйтс, где всё решается сразу. Здесь всё затягивается. Зато уж если гроза, так втрое сильнее, чем в Европе. Помогай вам бог!

Когда они ушли, Вендовер перегнулся через железные перила и крикнул в наборную:

— По местам! Иенсен, на первую полосу, крупно: «Это война белых!»

Вечером барабаны грохотали на Бродвее. Добровольческий полк покидал Нью-Йорк. Однообразные, угрюмые дома казались дворцами в свете факелов. Ветерок шевелил бесчисленные звёздно-полосатые флаги и ленты, свисавшие со стен, с балконов, из окон. По широкой, непривычно пустой улице гулко топали солдатские сапоги и штыки плыли светлой лавиной над морем синих мундиров.

— Вперёд на Юг! — кричали в толпе, поднимая факелы.

Дамы махали платками, цилиндры, котелки и шляпы взлетали вверх гроздьями. Мальчишки, забравшиеся на крыши омнибусов, пели песню о Джоне Брауне:

Взяли Гарперс-Ферри два десятка молодцов.

Вздрогнула Виргиния — отчизна подлецов.

Сняли с эшафота только тело с бородой,

Но душа ведёт нас в бой…

— Прекратить! — крикнул им полицейский, грозя дубинкой. — Эта песня запрещена!

Рагглс всматривался в лица. Вот они! Молодцы-пехотинцы надели на штыки букеты цветов. Бэйтс шёл улыбаясь.

— Да, он рад, — пробормотал Рагглс. — Ну что ж, счастливый путь! Пусть он так же придёт обратно.

Повсюду организовались военные клубы, где шло обучение строю и стрельбе. В Нью-Йорке негры тоже организовали клуб. Занимались они на площадке позади церкви, в которой не раз происходили митинги аболиционистов. Вместо ружей у них были огородные лопаты и шесты для белья.

На третий день строевых занятий возле церкви появилась полиция. Сержант долго и сосредоточенно рассматривал обучающихся, потом решительно кивнул головой и двинулся вперёд. Проходя мимо церковной паперти, он набожно снял на минуту свою форменную фуражку.

— Парни, кончайте эту чепуху! — сказал он.

— Какую чепуху, сэр? — возмутился Рагглс. — Мы хотим хорошо научиться пользоваться оружием, чтобы помочь родине, когда она позовёт нас.

— Родина не зовёт вас, — сухо сказал сержант. — Прекратите эту чепуху и займитесь своими делами. Представителям чёрной расы запрещено обучаться военному делу.

Он сделал рукой жест, обозначающий «никаких возражений», и скрестил руки на груди.

— Благодарю вас, сэр, — язвительно проговорил Рагглс, — благодарю вас за то, что вы называете нас представителями чёрной расы, а не просто черномазыми! Это сильно меняет дело, не так ли?…

Клуб пришлось распустить.

В это время в южных штатах горели усадьбы, подожжённые неграми. Тысячи чёрных бежали через фронт в надежде получить из рук янки предмет, который они считали священным, — винтовку. Но винтовок им не давали.

Через несколько дней после того, как северные армии заняли «нейтральный» Мэриленд, в Вашингтоне появились две фигуры, явно прибывшие издалека: на них были рваные холщовые куртки и револьверы в больших кобурах телячьей кожи, которые хлопали их на ходу по ляжкам. Лица у них были обветренные, высокие сапоги в грязи. Они подошли к подъезду военного министерства и назвали свои имена: Пинч и Кимбс. Они объяснили, что пришли из горных районов Мэриленда, где несколько лет вели войну с тиранами, и просили допустить их к военному министру. Караульный начальник посмотрел на них прищурившись.

— Белого могу пропустить, — сказал он. — Чёрный подождёт здесь. Прошу сдать оружие.

Пинч и Кимбс переглянулись.

— При выходе можете получить обратно ваши револьверы, — добавил караульный начальник, — если секретарь разрешит.

— Сдадим оружие, Дэви, — терпеливо сказал Пинч. — Останься здесь, я пойду один.

Дэви ждал Пинча более часа. Дигби явился с красным лицом и взлохмаченной бородой. В руке он комкал какую-то бумажку.

— Военный министр меня не принял, — кричал он, — а какой-то молодой франт в голубых штанах сказал, что негров на военную службу не берут! Он выдал бумажку, чтобы нам вернули оружие. Таковы янки!

— Потише, любезный! — сказал караульный начальник. — Как тебе не стыдно? В твоём возрасте шуметь в правительственном здании? Ведь вам оставляют револьверы! Чего вы ещё хотите?

Пинч пытался пройти к президенту, но его не пустили и за ограду Белого дома. Через несколько дней они с Дэви расстались. Пинч отправился в Кембридж повидать семью, а Кимбс поехал на Север разыскивать Джейн и Гарриет.

— Мы ещё увидимся, — сказал Пинч на прощание. — Не может быть, чтобы неграм не разрешили быть солдатами! У нас мало людей. Линкольн победит только тогда, когда пустит в бой негритянскую армию!

Большой Бен сидел на лавочке возле скромного домика в городе Оберне — домика с одним чахлым тополем и огородом, засеянным тыквами. Этот домик Гарриет сняла уже давно для себя и своих родителей, но сама бывала в нём редко. Старая Рит ослабела, оглохла и почти не могла работать. Старик сам стряпал, топил печь, подметал пол и мыл окна.

— Хэй-о! — шептал под нос Бен. — Вот шагает красивый молодой человек, который мог бы быть Дэви Кимбсом, если бы Дэви знал, что мы живём в Оберне. Но Дэви этого не знает и приехать сюда не может. Значит, это другой молодой человек. И всё-таки я сказал бы, что этот другой человек удивительно похож на Дэви. Конечно, это не Дэви, это другой молодой негр. О-хэй-о! До чего же он похож на Дэви! Просто вылитый Дэви!… Здравствуй, молодой человек! Если бы я не знал, кто ты, я сказал бы, что ты Дэви Кимбс.

— А кто я? — осведомился молодой человек.

— Уфф! Ты не Дэви Кимбс.

— Посмотри хорошенько, дядя Бен, — сказал молодой человек. — Я Дэви Кимбс!

— Не может быть, парень. Дэви Кимбс не знает, что мы живём в этом месте. Ты просто похож на него. Нечего смеяться над стариком.

— Дядя Бен, — умоляюще сказал Дэви, — откуда бы я знал твоё имя, если бы я не был Дэви?

— Мало ли откуда ты мог узнать моё имя, парень! Ты мог спросить в лавочке на углу.

— Ты упрямый старик! — сказал молодой человек. — Мне гораздо легче было узнать, где ты живёшь, чем…

Молодой человек не закончил своей фразы. Из дома выбежала Джейн и с криком «Дэви!» бросилась к нему. Кимбс метнул негодующий взор на Бена и увёл её в дом.

— Уфф! — озадаченно проговорил Большой Бен. — Вот и Джейн ошиблась… Этот парень всех одурачил!

Большой Бен вошёл в дом и убедился в том, что старая Рит держит Дэви за обе руки, а Джейн прижимается головой к его плечу. Тогда Бен откашлялся и сказал:

— Здравствуй, Дэви, как это мы с тобой не узнали друг друга?

Дэви расхохотался, пожал руку дяде Бену и спросил, где Харриет.

— О-хэй-о! Она редко бывает на месте. Она в Бостоне. Говорит, говорит, как проповедник. Она очень хочет, чтобы неграм дали ружья.

— Дуглас сказал, что он не успокоится, пока чёрных не допустят к урне для голосования, к судейскому столу и к патронной сумке, — вставила Джейн.

— Ваш Дуглас сумасшедший, я это давно заметил! — проворчал Большой Бен.

Он вернулся на свою лавочку у входа в дом и забормотал под нос:

— Голосовать, судить, стрелять — это значит жить, как белые… Смотрите, дядя Бен голосует. Глядите, дядя Бен судит. Обратите внимание, дядя Бен стреляет… Хорошо бы так жить, ох, как хорошо! И моя дочь Хэт добудет нам всё это? Или, может быть, Джейн? Ха-ха! И это в Америке? О-хэй-о! Дай им бог здоровья! Это всё очень смешно…

В этот вечер Джейн прервала рассказ Дэви о том, как он стрелял с горы в Данкена Стюарта (он рассказывал об этом во второй раз), и сказала небрежно:

— Я и забыла предупредить тебя, Дэви, что я ухожу на войну.

Дэви отшатнулся и посмотрел на неё удивлённо. Лицо у него помрачнело.

— Вовсе нет, — сказал он, — это я иду на войну, Джейн.

— Значит, мы идём вместе.

— Откуда ты это взяла, Джейн Кимбс? — спросил Дэви. — На войне тебе нечего делать.

— Я буду служить в госпитале.

— Там кровь и смерть.

Джейн прикусила губу.

— Ты ничего не видишь, Дэви, — проговорила она после минутного молчания. — Ты не думал обо мне все эти годы?

— Джейн!

— Молчи, Дэви! Гарриет признаёт, что я солдатка. Я и пойду с солдатами. Гарриет лучше меня знает, чем ты.

— Ты думаешь?

— Да, Дэви, я думаю даже, что Гарриет иногда меня боится…

Дэви попробовал улыбнуться, но улыбка у него не получилась.

— Джейн, — сказал он, — ты любишь меня?

Джейн утвердительно кивнула головой.

— Тогда ты не поедешь.

— Нет, Дэви, я поеду.

Дэви внимательно всматривался в её лицо.

Кто знает, что на уме у этой Джейн? Откуда у неё эта манера неожиданно хмурить брови и отводить глаза? И голос у неё стал отрывистый и хрипловатый. А ведь когда-то она говорила так ясно, плавно, застенчиво.

— Гарриет приедет, — сказал Дэви. — Она ведь всё понимает, мы поговорим с ней.

— Хорошо, — ответила Джейн, — хотя и Гарриет не всё понимает. Она не поедет на войну…

На следующий день пришло письмо из Бостона, от Дугласа.

Дуглас писал, что Гарриет не приедет. Она отправилась на войну на борту фрегата «Атлантик».

«Получат свободу отныне и навсегда»

Пронзительные крики чаек, вздохи прибоя, белая кайма пены, вспыхивающая и угасающая на золотом песке. Запах магнолий и жасмина. Яркая зелень низкорослых пальм. Тёплый, мягкий песок, в который приятно погрузить ноги в конце солнечного дня. И сразу наступает ночь, и на тёмное небо поднимается блестящий серп месяца. Это не такой месяц, как на Севере, — он не туманный, не печальный, не задумчивый. Он похож на лезвие сабли, режущее чёрные лёгкие облачка. Серебряный свет льётся на болотные кипарисы, на огромные дубы со свисающими с них бородами испанского мха и на мерцающую пелену океана. Летучие светлячки, как искры от костра, мечутся между верхушками больших деревьев. Мягко стонущий голос пересмешника не смолкает до рассвета. Отчётливые силуэты мачт тихо покачиваются У берега, мерно бьют склянки на борту. Вдали, в гуще леса, на поляне тлеют костры. Оттуда доносится иногда человеческий стон, иногда шум шагов. Мелькает большой флотский фонарь, и ясно слышны слова офицера:

— Ройте одну яму на всех! Разрази меня гром! Пятнадцать покойников в день! Мы превратились в похоронное бюро!

Это остров Порт-Ро?ял, у самого побережья мятежного штата Южная Каролина. Остров был захвачен флотом Севера несколько месяцев назад. Вдоль всего берега заблокированного Юга тянутся такие островки, где под самым носом у неприятеля полощется звёздно-полосатый флаг и покачиваются на волне фрегаты федерального флота.

С первых же дней морякам и десантникам пришлось встретиться с «контрабандой». Так называли беглых негров с плантаций соседних штатов.

Никакая сила не могла их удержать: ни патрульные, ни собаки, ни военные заставы, караулы и обходы. Они прибывали в Порт-Роял, под спасительную сень звёздно-полосатого флага, в шлюпках, лодках, на плотах, брёвнах, досках и, наконец, просто вплавь. Они «шли, чтобы быть свободными», и с удивлением узнавали, что свободными людьми их и здесь не считают, но так как они бежали от неприятеля, то числятся «трофеями».

Они жили в шалашах, землянках, под навесами из соломы или просто под открытым небом. Кормить их было нечем. Они питались кукурузной кашицей и грубыми сортами риса. На вопрос: «Как вы себя чувствуете?» — они отвечали: «Слава богу, мы живы».

Потом начались болезни. Когда Гарриет Табмен высадилась на берегу острова Порт-Роял, лагеря были наполнены стонущими, измученными людьми. Мрачные полуголые негры несли на носилках трупы. За ними шли могильщики с лопатами под командой флотских старшин с фонарями. Обычно хоронили вечером.

— Берись за дело немедленно! — сказал ей врач с «Атлантика» отчаянным голосом. — У нас не хватает ни людей, ни лекарств… Ты знаешь, что такое дизентерия?

— Нет, сэр.

— Ты это сейчас узнаешь! Только не бегай ко мне с рассказами об умирающих.

Гарриет поняла: помощи ждать не приходится. Она взялась за дело.

Лагерь беглецов был усеян больными, которые валялись на охапках соломы, на грязном тряпье, иногда прямо на земле.

Со всех сторон раздавались голоса:

— Тётка, убери моего соседа, он ещё утром умер!

— Тётя, ты, наверное, свободная, скажи белым, что я не доживу до вечера!

— Эй, чёрная, ради бога, найди где-нибудь хоть глоток воды!…

Гарриет остановилась около пожилого негра, который молча вытирал со лба пот. Щёки у него ввалились, дыхание было хриплое, глаза красные.

— Плохо, дядя?

— Мне конец, — спокойно сказал негр, — не заботься обо мне. Подумай о Конго Джиме, он на двадцать лет моложе меня, от него может быть польза.

— Какая польза?

— Мы с ним оба с реки Комбахи?, это совсем недалеко. Там есть друзья среди полевых негров, а некоторые убежали и скрываются в зарослях. Достаточно крикнуть: «Янки идут!» — и все усадьбы в графстве загорятся.

— Я тебя вылечу, — сказала Гарриет.

— Говорю тебе, не надо, тётка, от меня мало пользы: мне пятьдесят пять лет! Спаси Конго Джима, он знает реку и все рисовые поля и рощи на много миль кругом. Скажи белому массе Линкуму, что, если он даст свободу чёрным, весь штат будет на его стороне. Ты знаешь массу Линкума?

— Нет, — озадаченно ответила Гарриет, — я с ним незнакома. А ты где слышал о нём?

— Виноградный телеграф, тётка, — сказал больной. — Мы всё узнаём по ночам на виноградниках. Здесь больше негров, чем белых, и телеграф чёрных действует быстрее, чем глупая проволока на столбах. Мы знаем, что есть масса Линкум, очень большого роста, здоровый, совсем не чванный. Он хочет, чтобы чёрный был человеком, но боится, как бы белые не сожгли его самого на костре.

— Этот виноградный телеграф неплохая штука, — заметила Гарриет. — И в самом деле, в городе Вашингтоне есть такой масса. Но он пока ещё не освободил чёрных.

— Скажи ему, чтобы он не медлил, — пробормотал больной, — и спаси Конго Джима. Он проведёт вас в глубину этой Каролины. Там везде наши. Не бойся ничего.

Вечером Гарриет отправилась в лес. Она искала лесные заводи и нашла пруд, на поверхности которого плавали большие белые цветы лилии. Она влезла в воду по грудь, выдернула несколько корней и обследовала их при свете луны. Некоторые она положила в сумку, остальные выбросила. До полуночи она провозилась в лесу, пока не наткнулась на дикую герань. Всю ночь она сидела возле костра и варила в котелке странную тёмную смесь. Давным-давно старая Рит научила её составлять такие лекарства. На следующий день она напоила этой горькой смесью Конго Джима. Парень с отвращением выпил до дна и немедленно заснул. Сосед его, пожилой негр, отказался и попросил бурбонского виски. Гарриет пошла к врачу. Тот бросил на неё мутный взгляд и крикнул санитару:

— Дайте этой тётке полпинты виски, пусть хлебнёт, пока жива…

— Нет, сэр, я не пью виски, — сказала Гарриет. — Это для больных.

— Что это у тебя за смесь? — спросил врач.

Гарриет объяснила. Врач попробовал, сплюнул и проворчал что-то насчёт невежественных знахарей. Потом подумал и сказал:

— А впрочем, все умрут, — и отвернулся.

Гарриет дала пожилому негру отхлебнуть виски. Тот вздохнул и указал ей глазами на Конго Джима:

— Выживет?

— Не знаю. Он вспотел.

— Это хорошо, — сказал больной и запрокинул голову.

Он молчал не меньше получаса, пока Гарриет возилась с его соседом. Конго Джим, совсем ещё молодой негр, приподнялся и провёл обеими руками по лицу:

— Ей-богу, тётя Хэт, мне лучше! Что с ним?

Гарриет нагнулась над больным. Старик улыбнулся, прошептал:

— Янки идут! — и закрыл глаза.

Через несколько минут он перестал дышать.

— Мир и покой… — проговорила Гарриет. — Послушай, Конго Джим, ты и в самом деле знаешь течение реки Комбахи?

— Как собственные руки и ноги, — ответил Джим, — но только там полно мин.

— Это не имеет значения, — сказала Гарриет.

Майор Джемс Монтго?мери, высокий, угловатый, ясноглазый человек с лёгкой походкой и едва заметной усмешкой, ходил по поселениям негров на острове Порт-Роял и высматривал рекрутов среди молодёжи.

Это был очень добросовестный человек. Он вступал в разговоры с беженцами из Джорджии и Южной Каролины, записывал их имена и район, где они были рабами. Ходили слухи, что масса Джемс хочет создать добровольческий полк из негров, и молодые люди смотрели на него с обожанием.

Первым человеком, с которым майор познакомился, высадившись на остров, была Гарриет Табмен — маленькая женщина с большим белым шрамом на лбу. На ней была тёмно-синяя военная куртка, на голове синяя косынка, на шее белый шарф. Рукава у неё были закатаны до локтей. За плечами висела винтовка.

— Очень рад вас видеть, Гарриет, — сказал майор. — Моя фамилия Монтгомери. Мне о вас говорил Джон Браун.

— Я знаю, вы были с ним в Канзасе, — ответила Гарриет, и на её широком, грубоватом лице появилась смущённая улыбка.

— Чем вы сейчас заняты?

— Я лечу больных и кормлю их.

— Это всё? Браун называл вас «генерал Табмен», — промолвил майор и усмехнулся. — А зачем у вас винтовка?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, майор, — ответила Гарриет. — Но я женщина и не могу служить в армии.

— Можете. Нужен человек, который мог бы поднять негров на соседних плантациях.

Гарриет посмотрела на него внимательно:

— Я только что думала об этом, майор. О рейде вверх по реке Комбахи, в тыл мятежников.

— По реке? — задумчиво повторил майор. — А кто там из наших?

— Все чёрные, майор. И проводник есть. Из местных негров.

— Гарриет, — сказал Монтгомери, — вы знаете, что происходит с неграми, которые попадают в плен к южанам в военной форме?

— Знаю, сэр. Их сжигают на кострах.

Майор кивнул головой и помолчал с минуту.

— Хорошо, — сказал он. — Если мне удастся набрать человек пятьсот бесстрашных людей, мы с вами отправимся вверх по реке Комбахи.

— Пятьсот? У Брауна было всего двадцать два!

Монтгомери не ответил.

— Я понимаю, майор, — сказала Гарриет. — Вы хотите сказать, что у Брауна были и белые, а здесь все негры?… О мистер Монтгомери! Неужели вы не слышали о том, как умеют сражаться негры? И сколько нас! Если бы Линкольн нас освободил, вы увидели бы чёрный ураган! Южане бы дрогнули. Но Линкольн не Джон Браун. Нет, совсем другой человек…

— Линкольн это сделает, — проговорил Монтгомери, глядя на её возбуждённое скуластое лицо. — Я уверен, что он это сделает, сколько бы его ни пугали. Он никогда не спешит и никогда не отступает.

В сентябре Монтгомери уже в звании полковника пришёл госпиталь и приказал вызвать Гарриет Табмен.

— Она печёт пироги, сэр, — доложил санитар, вытягивая руки по швам.

Монтгомери повторил приказание.

Гарриет явилась с руками, выпачканными тестом, и с винтовкой на плече. Санитар был очень удивлён, увидев, как полковник приветствует цветную женщину, приложив два пальца к козырьку. Затем Монтгомери вытащил из-за обшлага мундира газетный лист и ткнул в него пальцем.

— Читали? — спросил он.

— Нет, сэр. Я неграмотная, сэр.

Полковник откашлялся и прочитал:

— «С 1 января 1863 года все лица, которые были на положении рабов в каком-либо штате или определённой части штата, население которого к этому времени будет находиться в состоянии мятежа против Соединённых Штатов, получат свободу отныне и навсегда. Подписано: Авраам Линкольн, президент Соединённых Штатов Америки, главнокомандующий сухопутными и морскими силами США»…

Гарриет покачнулась. Она сделала несколько неверных шагов, стащила с плеча винтовку и оперлась на неё.

— Вам плохо, Гарриет? — спросил полковник.

— Нет, сэр, мне хорошо. Никогда ещё мне не было так хорошо. Дайте мне этот листок, сэр.

— Да ведь вы не умеете читать!

— Не имеет значения. Я хочу, чтобы они видели. Они тоже не умеют читать, но они должны увидеть и пощупать пальцами.

Монтгомери протянул ей листок, но Гарриет не взяла его. Она вдруг присела, словно надломившись, и тихо опустилась на землю.

— Обморок! — догадался полковник. — Не надо было говорить ей об этом так неожиданно. Но кому придёт в голову, что такая женщина может упасть в обморок?… Эй, кто там есть, вызовите санитаров!

…Вечером в лагере негров плясали и пели:

Вздёрнем Джеффа Дэвиса на яблоне гнилой,

Всю свою ораву он потянет за собой.

Вспомним Джона Брауна мы песнею святой.

Как душа его вела нас в бой!

Врач, стоявший на пороге барака для тяжелораненых, подбоченился и прогудел на весь барак:

— Теперь они все выздоровеют!

Чёрный ураган

Среди фортов, прикрывающих вход в гавань Чарлстона в Южной Каролине, до сих пор показывают Форт Вагнер — мрачный каменный прямоугольник с гладкими крутыми скатами, среди которых чернеют амбразуры для больших крепостных орудий. Форт стоит на острове. Он давно заброшен и пуст, стены его повреждены ядрами, двор изрыт воронками. И повсюду путешественник видит высеченную дату: «18 июля 1863 года», и цифру: «1689 убитых и раненых с обеих сторон».

Этот день начался с тумана. В сыром полумраке слышалась команда, ругань, плеск воды под сапогами. Девять пехотных полков федеральной армии высаживались на пляже и занимали места на маленьком острове.

На палубе транспортного корабля стояли Гарриет и Джейн. Рота негров с примкнутыми штыками ожидала команды к высадке. Это была одна из рот пятьдесят четвёртого массачусетского сборного полка из цветных со всех концов Америки. Здесь были и Дэви Кимбс и Пинч.

Джейн с тревогой рассматривала Дэви в солдатском мундире с жёстким воротником и тяжёлым ранцем за спиной, а Дэви, слегка улыбаясь, смотрел на синюю блузу Джейн, подтянутую ремнём, на её круглое лицо с широко расставленными блестящими глазами, на сумку с красным крестом, висевшую у неё на боку.

— Спокойнее, Джейн, — проговорил Дэви.

— Я не волнуюсь, — ответила Джейн и глубоко вздохнула.

— Что за человек эта Джейн! — сказала Гарриет. — Ведь она не умела ходить босиком и всё боялась наколоть ноги. Помнишь?

— Не знаю, что это за человек, — сказал Дэви.

— Она всегда нуждалась в помощи, — продолжала Гарриет. — Я до сих пор думаю, что ей следовало бы остаться дома. Но она не хочет разлучаться с мужем.

Джейн сверкнула глазами.

— Я поехала на войну потому, что так хотела! — сказала она. — А ты разве хотела ехать на войну, Гарриет?

— Нет, — ответила Гарриет, — я не хотела, но поехала, как тот негр, который убивал крокодилов.

— Я не боюсь никаких крокодилов! — вызывающе сказала Джейн. — Я не ты!

— Хватит вам пререкаться! — вмешался Дэви. — Здесь не место для споров. Сейчас будет команда, и мы пойдём.

Он поглядел на командира роты Пинча. Бывший фермер стоял, сложив руки за спиной, не выпуская трубки изо рта, и вглядывался в туман.

— Ты когда-то сама нуждалась в помощи, Гарриет, — сказал Пинч. — Помнишь, как ты постучалась ко мне ночью?

— Да, капитан Пинч, вы правы, — отвечала Гарриет. — С этого началась моя новая жизнь. Тогда, ночью, на ферме… вы сказали, чтобы я вышла на прямую линию, пока за мной нет погони. Когда рассвело, я была свободна.

— Помню, хорошо помню. Ты просила нож, но я не дал тебе оружия. И ты пошла…

— Мы обгоним вас обоих! — вмешалась Джейн. — Мы свободны, и у нас есть оружие.

— Да, сейчас, когда Америка признала нас людьми, — подтвердил Дэви, — мы уйдём далеко, далеко. Всё ясно сейчас, не правда ли, капитан?

Пинч выколотил трубку о сапог.

— Сейчас нам придётся атаковать в тумане…

— Говорят, — сказал Дэви, — что, когда пушки начинают бить, туман рассеивается.

С берега замахали фонарём. Сверху, с корабельного мостика, раздался голос полковника:

— Рота «Д», бегом марш!

— Прощай, Гарриет! — крикнул Пинч.

— Прощай, Пинч! — ответила Гарриет. — Друг среди друзей!

Залязгали ружья, затопали сапоги. Рота Пинча вытянулась змеёй, перешла на сходни и исчезла в тумане.

Издалека долетел голос Дэви:

— Гарриет, следи за Джейн!

— Сколько их вернётся?… — прошептала Гарриет.

Джейн подошла, молча обняла её.

— Ничего, девочка, — сказала Гарриет, — они покажут всему миру, что такое чёрный ураган.

Туман на секунду озарился со стороны моря оранжевой вспышкой. Вращающаяся башня монитора «Железнобокий» выпустила по Форту Вагнер первый снаряд весом сто пятьдесят фунтов. Через минуту открыла огонь вся бортовая артиллерия шести броненосцев и трёх канонерок.

Ни кораблей, ни стен форта не было видно. Перед солдатами волновались клубы тумана, то серые, то чёрные, то розовые. Снаряды, завывая, проносились над ними. Где-то вдали поднимались огненные фонтаны. Форт Вагнер молчал, не было ни одного ответного выстрела.

— Красота какая! — воскликнул кто-то на фланге роты «Д». — Так, наверное, выглядит ад! От мятежников уже, наверное, ничего не осталось!

— Нет, — ответил Дэви Кимбс, напряжённо вглядываясь в молочный сумрак, — они зарылись в землю.

— Тут ещё много возни, ребята, — сказал капитан Пинч. — Но что бы ни было, мы сегодня должны показать, что умеем драться.

Горн заиграл, сорвался и опять заиграл — на этот раз протяжно, ясно, отчётливо. Полковник вытащил саблю из ножен, и все услышали его голос:

— За мной, пятьдесят четвёртый!…

Артиллерия смолкла. В наступившей тишине загрохотали барабаны.

Полк двинулся вперёд со штыками наперевес всё быстрее и быстрее. Через несколько минут правый фланг отстал, потому что угодил в узкий проход между песчаными дюнами и морем. Центр оторвался от фланга, подошёл метров на пятьдесят к форту и наткнулся в темноте на ров глубиной полтора метра, наполненный водой.

В этот момент форт словно взорвался. Лента огня опоясала бастионы. Все пушки южан заработали одновременно. Завизжала картечь, и люди стали валиться в ров десятками.

Пинч шёл впереди роты, сжимая рукоятку сабли.

— Ты прав, Кимбс, — рычал он. — Будь они прокляты, они спрятались в землю!…

Солдаты уже не шли, а бежали, перепрыгивая через тела павших и скопляясь во рву, где вода доходила им до груди. Но в эту минуту с бастионов ударили гаубицы, и снаряды стали рваться во рву, поднимая в воздух человеческие тела и снопы воды.

— Ни черта, ребята, вперёд, только вперёд! — кричал Пинч. — Мы им покажем!

«Пятьдесят четвёртый цветной» сильно поредел, но всё так же рвался к скользким крутым скатам Форта Вагнер. Строй был потерян, группы солдат ожесточённо лезли по выбоинам на парапет форта, получали залпы в упор, скатывались. На их место лезли другие.

— Сомкнись! — кричал Пинч. — Сомкнись ещё!

Его фигура несколько секунд рисовалась чёрным силуэтом на огненном фоне. Он держался на самом парапете и наносил удары саблей по сторонам. Вокруг него суетились чёрные солдаты со штыками и артиллеристы южан, защищавшиеся банниками. Затем полыхнула новая вспышка — и Пинч безмолвно свалился в ров вместе с пятью-шестью рядовыми своей роты.

Штыковой бой на парапете шёл минут десять. Дэви казалось, что это продолжалось не меньше часа. Он два раза скатывался по камням и снова поднимался. Потом ему показалось, что вместо ног у него два мешка, набитые ватой. Ноги перестали его держать. Он удивлённо охнул и заскользил вниз, в ров.

«Пятьдесят четвёртый» отходил, потеряв почти треть состава. На помощь ему пришла «вторая линия», которая снова атаковала форт и ворвалась внутрь, но была отбита резервами неприятеля. К тому времени, когда туман стал рассеиваться, было уже ясно, что Форт Вагнер остался в руках южан. Защитники форта трясущимися руками поднимали на мачту сбитое гранатой рваное красно-синее знамя с крестом и звёздами — боевое знамя Юга.

На следующий день было заключено перемирие. Федеральные офицеры выехали к стенам форта в поисках тела своего полковника. Навстречу им спустились офицеры южан. Комендант форта был бледен, лица его адъютантов не выражали ничего кроме тревоги. Уж очень много вооружённых негров лежало во рву и на морском берегу. Легенда о том, что цветные «не умеют воевать», рассеялась как дым, и перед свидетелями вчерашней яростной атаки блуждал призрак негритянской армии — самый страшный призрак Юга за последнее десятилетие.

В то время как офицеры искали тело полковника, Гарриет и Джейн как тени бродили среди трупов, разыскивая раненых. Возле рва женщины увидели Пинча. Фермер лежал на спине. Лицо у него было заносчивое, седая жёсткая бородка упрямо торчала кверху. В руке Дигби зажал саблю, и казалось, что он сейчас встанет и закричит: «Ни черта, сомкнись, ребята!»

— Я хотела бы, чтобы Авраам Линкольн посмотрел на это, — сказала Гарриет.

— Пойдём, Хэт, — с усилием проговорила Джейн.

Она с утра помогала таскать раненых, опустив голову и не глядя по сторонам. Дэви не было в строю на перекличке. Джейн не могла бросить работу в госпитале, чтобы разыскать мужа. Она крепилась до полудня, пока Гарриет сама не предложила ей, воспользовавшись перемирием, подойти, к самому форту.

Они нашли Дэви. Гарриет его не заметила, потому что он лежал лицом книзу, но Джейн узнала и, беззвучно простонав, бросилась к нему. Она перевернула его и застыла. На сером лице Дэви запеклась кровь. Глаза были закрыты, рот открыт.

Гарриет подошла и опустилась на колени. Джейн стояла, скрестив руки, и с неподвижным лицом смотрела на Дэви, словно не видя его.

— Он жив, — сказала Гарриет, — он дышит, а?

Джейн чуть шевельнулась.

— Помоги мне поднять его, — сказала Гарриет. — Он жив! Слышишь, девочка?

Янки идут!

Жители городка Покаталиго в Южной Каролине утверждали, что их город «самый настоящий южный». Правда, то же самое утверждали и жители сотен других таких же городков. Но если считать, что «настоящий город» Юга представляет собой скопление дощатых грязноватых домиков, вытянувшихся вдоль немощёной улицы, которая начинается у церкви и кончается возле кабака, то Покаталиго в этом отношении был действительно «самым настоящим южным».

Как и во всех таких городках, здесь имелся брошенный дом, в котором, по слухам, водились привидения. Правда, этих привидений никто никогда не видел, кроме негров, а свидетельство негра в «стране Дикси» не считается законным.

К вечеру, когда церковный колокол начинал звонить, предупреждая, что чёрным пора убираться по домам, на единственной улице городка начиналась отчаянная беготня — негры спешили за несколько минут рассеяться, чтобы их не поймал патруль. Поэтому вооружённые белые не обратили внимания на двух чёрных женщин — одну постарше, другую помоложе, — которые неслись во всю прыть по улице, направляясь куда-то за околицу. Колокол гудел тоскливым, ноющим звуком. Обе женщины остановились возле покосившегося строения, которое было брошенным домом.

Одна из них постучала три раза. Дверь тихо отворилась, как будто её и в самом деле толкнуло привидение. За дверью царила могильная тьма.

— Хэт, здесь пусто, — сказала та, что была помоложе.

— Тише, девочка!

Гарриет свистнула. Молчание. Гарриет свистнула ещё раз.

— Кто идёт? — спросил грубый голос откуда-то сверху.

— Друзья массы Линкума.

— Что вам нужно?

— Свет и свободу.

Наверху открылся люк, и в светлом прямоугольнике показался конец корабельного каната. Он медленно падал вниз и наконец остановился на уровне пола.

Джейн нащупала за пазухой револьвер.

— Не веришь? — сказала Гарриет. — Тогда я полезу вперёд.

— А если это западня?

— Если это западня, то нас, вероятно, сожгут на костре, — сказала Гарриет и полезла вверх по канату.

— Ну, я-то успею выстрелить, — уверенно проговорил Джейн и последовала за ней.

Они появились на верхнем этаже почти одновременно. Поднявшись из люка, Джейн снова запустила руку за пазуху. Гарриет оглянулась. В большом помещении без окон сидело человек двадцать негров. На полу стоял тщательно замаскированный фонарь. Чёрный великан в рваной рубахе быстро подтягивал канат. Седой негр в хламиде, похожий на библейского пророка, посмотрел на вновь прибывших и удивлённо сказал:

— Господи, да это женщины!

— Кто вас послал? — спросил богатырь.

— Конго Джим.

По помещению прокатился лёгкий шум.

— Что у тебя за пазухой, тётка? — спросил великан, обращаясь к Джейн.

— Джейн, опусти руку! — резко сказала Гарриет.

— Мы вам верим, — проговорил старец, — но виноградный телеграф сказал, что к нам с берега идут двое безоружных. Мы думали, что это мужчины.

— Оружие провезти не удалось, — сказала Гарриет. — Масса Джемс обещает послать сюда человек триста по реке. Они буду хорошо вооружены.

— Кто такой масса Джемс? Мы знаем только массу Линкума.

— Масса Линкум послал массу Джемса, чтобы освободить вас.

— А ты кто?

— Я Мойсей.

Снова лёгкий шум.

— Мы слышали о тебе по виноградному телеграфу, — сказал старец. — Ты на самом деле можешь творить чудеса?

— Нет. На самом деле я обыкновенная женщина. Меня зовут Гарриет.

— Ты свободная?

— Нет. Я беглая.

Эти слова произвели впечатление.

— Садись и говори, — сказал старец.

Гарриет коротко рассказала свой план. В начале будущей недели по реке Комбахи поднимутся вооружённые лодки с цветными солдатами. Сигнал будет дан выстрелами. Негры на рисовых полях и в посёлках должны быть наготове и бежать к реке…

— Масса Линкум не приедет? — спросил старец.

— Нет. Он очень занят. Мы уведём отсюда всех, кто может бежать. Массе Джемсу очень нужны солдаты.

Гарриет покосилась на молодого великана. Тот ухмыльнулся.

— А женщины и дети? — спросил старец. — Их нельзя оставить. Их могут продать или убить.

— Мы берём всех. Много белых мужчин на плантациях?

Старец покачал головой.

— Мало, совсем мало. Все в армии. Хозяйки обещают, что если чёрные будут хорошо себя вести, то нас освободят после победы. Но мы не верим. Белые очень боятся. Они боятся янки, боятся нас, боятся новостей с войны, боятся примет и дурного глаза, совсем как чёрные.

— Чёрные не боятся! — сказала Джейн. — Даже женщины не боятся, как вы видите.

— Ты свободная?

— Нет, беглая. Но я грамотная.

Последнее заявление вызвало замешательство.

— Ты читала слова массы Линкума? Он и в самом деле освободил каролинских негров?

— Я читала собственными глазами. Всех негров в мятежных штатах.

— Он, наверно, как пророк Даниил!… — с чувством произнёс старец. — Но в нашей реке есть мины.

— Вы знаете, в каких местах? — спросила Гарриет.

— Виноградный телеграф всё знает. Можно выловить, если знать, как с ними обращаться.

— Это сделают Конго Джим и его люди.

— У него есть люди? Он начальник?

— Не знаю, поверите ли вы, если я скажу вам, что Конго Джим — сержант американской армии, — ответила за Гарриет Джейн.

— Поверим, — отозвался старец, — потому что ты грамотная. Наступило время чудес. После войны масса Линкум даст нам землю. О, кусок земли и мул — всё, что нужно человеку. О! Благословен будь масса Линкум!

— Если ему это позволят, — заметила Гарриет.

— Молчи, женщина! Масса Линкум всё может. Какая свобода без земли? Масса Линкум всё понимает. Он как пророк Даниил. Наступило время чудес!

— Как вы вернётесь к своим? — спросил великан.

— Так же, как явились сюда, — с усмешкой ответила Гарриет. — Мы продаём свежие, вкусные пироги голодным солдатам Дикси.

На следующей неделе несколько вооружённых шлюпок и три канонерки полковника Монтгомери прошли в реку Комбахи незамеченными. Никто в Южной Каролине не ожидал рейда по заминированной реке, и войск в этом районе не было.

Впереди шли три ялика под командой Конго Джима. Рослые полуголые негры с баграми, шестами и секирами медленно поднимались на яликах по извилистой жёлтой реке, внимательно вглядываясь в воду.

Иногда раздавался протяжный гортанный вопль: «Охэ!…» Это значило, что дозорный заметил мину. Ялики осторожно окружали её, и негры пересекали под водой канат, на котором она держалась. Большой чёрный смертоносный шар медленно всплывал на поверхность. Его тащили за обрывок каната к берегу и укрепляли в тростниках, не вынимая из воды.

Масса Джемс стоял на носу канонерки, скрестив руки на груди, и удовлетворённо вздыхал каждый раз, когда мина убиралась с пути. Он любовался слаженной работой чёрных, отрывистыми сигналами дозорных и ответными приказаниями Конго Джима. Это были неразборчивые, короткие восклицания, иногда состоящие из одного протяжного звука со странным запевом, похожим на молитву.

— Что он говорит? — спросил полковник, обращаясь к Гарриет, которая стояла рядом с ним.

— Это не по-английски, — ответила Гарриет, — это охотничьи сигналы. Может быть, их вывезли в старину из Африки.

— Джим, — крикнул полковник, — что случилось?

— Одна мина на цепи, масса Джемс, — улыбаясь, сказал проводник. — Мы её поднимем вместе с цепью. А тут есть знаки, масса Джемс.

— Какие знаки?

— Кто-то поставил тростниковые буйки над минами.

— Это мои знакомые, — заметила Гарриет. — Парни, с которыми мы с Джейн виделись в брошенном доме. Они называют себя друзьями массы Линкума. Они нас ждут.

— Когда будет сигнал, сэр? — нетерпеливо спросила Джейн.

— Когда подойдём ближе к складам.

Гарриет разглядывала низкие берега Комбахи, окружённые дамбами, за которыми тянулась до горизонта яркая зелень рисовых полей, рассечённая канавами. В них ослепительно сверкала вода. Здесь росло каролинское «золотое зерно» — лучший рис в мире. Поля были безлюдны.

— Зелёная пустыня, — сказал Монтгомери, вглядываясь в бинокль. — Меня это начинает беспокоить.

— Не беспокойтесь, сэр, — ответила Гарриет, — за нами следит много пар глаз. Достаточно сигнала… Это что?

На дороге между полями возник клуб пыли, а из него вынырнул всадник в серой куртке, с непокрытой головой. Он скакал галопом, бешено колотя лошадь ногами.

— Патрульный, — сказала Гарриет, — белый патрульный, подросток.

Джейн молча стащила винтовку с плеча, прицелилась и выстрелила. Полковник сердито повернулся к ней. Всадник взмахнул руками и упал в зелень. Лошадь неожиданно остановилась и тревожно заржала.

И словно по взмаху волшебной палочки рисовые поля ожили. Отовсюду поднимались головы, крик «янки идут!» понёсся над рекой, всё кругом зашевелилось. Здесь были сотни негров. Многие бежали по дамбе, размахивая цветными тряпками.

«Они были грязные, в лохмотьях, — рассказывала Гарриет впоследствии. — Смотришь, семенит женщина, на голове у неё бадейка с варёным рисом, и оттуда идёт пар, как будто она только-только сняла его с огня, а на спине у неё голый ребёнок, и он держится ручкой за лоб матери, а другая рука в бадейке, и ребёнок на ходу ест рис. Ещё двое-трое ребят постарше бегут, держатся за юбку, да ещё со спины матери свисает мешок, а в нём поросёнок, и визг слышен за милю…»

Вдали поднялся в ясное небо густой столб дыма. Горела подожжённая неграми усадьба. Люди Монтгомери высадились на берег и двинулись в глубь района. Только в одном месте их встретили частым ружейным огнём — возле военных складов, где хранилась одежда и припасы. Джейн стремительно нырнула в стрелковую цепь и несколько раз разрядила свою винтовку. Гарриет посмотрела на неё и насупилась.

— Ты попала уже в трёх-четырёх, Джейн, — сказала она.

— А тебе никогда не приходилось стрелять, Хэт?

— Стрелять приходилось, — смущённо сказала Гарриет, — но я ещё никогда не убила ни одного человека.

— Вы, старшие, другие люди, — равнодушно отозвалась Джейн и снова приложила к плечу приклад.

Через два часа полковник приказал поджечь склады и отходить к берегу. Задерживаться в этих местах было рискованно. Виноградный телеграф донёс, что в шести милях к северу от Покаталиго появилась кавалерия и скачет к реке. Перед погрузкой на шлюпки Монтгомери велел поднять щиты в воротах дамбы. Уровень воды в Комбахи был немалый, и вода начала разливаться по полям и дорогам.

Шлюпки были полны негров. Некоторые плыли за лодками, держась за борт, и кричали «Слава!». Другие пригнали плоты, погрузили на них пожитки и отплыли вслед за эскадрой массы Джемса.

Вечером усталая и возбуждённая Джейн появилась в госпитале, где под брезентовым навесом лежал Дэви Кимбс.

Санитарка, обходившая койки, бросилась ей на шею:

— Джейн, дорогая, ему лучше! Он совсем ожил!

Джейн подошла к Дэви и села у него в ногах. Дэви долго смотрел на неё.

— Джейн, сердце моё, — прошептал он, — ты была в бою?

— Что ты, Дэви, разве я гожусь для боя?

— Джейн, я всё знаю. От тебя пахнет порохом.

Дэви слабой рукой притянул её к себе.

Три человека следили за ними издали: Гарриет, Монтгомери и Фредерик Дуглас. Великий мулат разыскивал своих сыновей — солдат, раненных при атаке на Форт Вагнер.

— Вот сердце Америки, — прошептал он.

— О чём вы говорите, Дуглас? — спросил полковник.

Дуглас обвёл взглядом госпиталь и лагерь, в котором горели костры и сильные мужские голоса пели песню о Джоне Брауне.

— Обо всех этих людях, белых и чёрных, — рассеянно ответил Дуглас. — Я смотрю на них, и мне кажется, что я слышу, как бьётся это громадное сердце. Я слышу толчки этого сердца с тех пор, как Эйб Линкольн вывел свою подпись под прокламацией об освобождении.

— Вы типичный писатель, мистер Дуглас, — сказал Монтгомери.

Честный человек из Белого дома

У этого человека был усталый вид. И ещё у Соджорнер Труз создалось впечатление, что он не знает, куда девать свои длиннейшие ноги. Он вертелся за столом как неприкаянный. Наконец он встал и заходил по комнате.

— Видите ли, тётя Соджорнер, — сказал он, — в этом доме мебель сделана не по моему росту. Предыдущий президент приказал сделать по своей мерке. Уверяю вас, что за его письменным столом я могу стоять только на коленях… Что вы хотели мне передать?

— Приветствие от Первого национального негритянского съезда, господин президент. У нас говорят о наделении бывших рабов землёй, ибо воистину сказано в священном писании: «Дам земле вашей дождь в своё время, ранний и поздний, и ты соберёшь хлеб твой, и вино твоё, и елей твой…»

Линкольн заложил руки за спину и посмотрел на Соджорнер с высоты своего гигантского роста.

— Знаете, тётя Соджорнер, — сказал он, — когда мы воевали с индейцами, был у нас в отряде очень храбрый малый, по имени Барджес-Задира. После первой же стычки он потребовал, чтобы его назначили генералом, но даже капитанского звания он не получил. Бедняга Барджес так обиделся, что отказался стрелять в неприятелей, и его выгнали из отряда. С тех пор прошло много лет. На днях я подписал приказ о производстве этого Барджеса в генералы. Он уже не молод. Я видел его под Питерсбергом и спросил, как он себя чувствует с генеральскими звёздочками. Он ответил: «Дорогой Эйб, это оказалось не так-то легко; для того чтобы я стал генералом, понадобилось, чтобы ты стал президентом»…

— В том-то и дело, что вы президент! — воскликнула Соджорнер. — Все мои родичи будут голосовать за вас!

Чтобы дать неграм землю, — сказал Линкольн, — в Америке нужно быть не президентом, а господом богом. Впрочем, я надеюсь, что создатель поможет и мне и вам.

Линкольн нагнулся к камину и стал шевелить в нём щипцами угли.

— В этом доме никто не умеет как следует нарубить дрова, — проворчал он. — Посмотрите, какое полено! Рубили тупым топором с широкой рукояткой, как это принято на Юге. У нас в Иллинойсе ни один дровосек не станет пользоваться таким топором. Моего слугу Джонсона не допустили сюда, и с тех пор мне всё приходится делать своими руками.

— Вашего слугу не допустили к вам?

— Да, — с досадой сказал Линкольн, — потому что он негр. Видимо, считается, что в Белом доме не должно быть ничего чёрного.

— И вы не могли приказать?

— Тётя Соджорнер, — сказал Линкольн, — я уже сказал вам, что это не мой дом. Это Белый дом.

Он покосился на зелёные бархатные портьеры и огромную, свисающую с потолка люстру, которая мешала ему ходить по комнате.

— Для того чтобы подписать декларацию об освобождении рабов, мне пришлось сражаться пять лет. Люди, которые говорят, что я нечётко подписал эту бумагу, должны были бы знать, что я писал её по ночам, в кабинете моего друга, начальника военного телеграфа Эккерта. Она хранилась у него в несгораемом шкафу.

— Вы не брали её домой, господин президент? — удивлённо спросила Соджорнер.

— Нет, не брал. Осторожность никогда не мешает.

Линкольн оглянулся по сторонам и недовольно тряхнул головой. Ему явно не по душе были все эти тяжёлые портьеры, кресла и ковры с вытканными на них гербами.

— Тут даже на чайных чашках нарисован орёл и написано: «Из многих одно», как будто президент может об этом забыть.

— Во имя этого мы воюем, сэр, — сказала Соджорнер. — И вы должны признать, что чёрные заслужили больше, чем то, что они имеют.

— Да, для этого нужно только знать арифметику. Если бы я не привлёк цветных в армию, пришлось бы пожертвовать всем мужским населением Севера, чтобы выиграть войну. Я получил двести тысяч хороших солдат, а южане их потеряли! Я говорил об этом много раз, но это всё равно что обращаться с речью к пескам в пустыне.

— Не имеет значения! — решительно заявила Соджорнер. — Я всегда думала, что вы равны пророку Даниилу, а теперь я думаю, что вы даже больше, чем Даниил!

Линкольн лукаво улыбнулся. Его морщинистое лицо задвигалось, а светлые, глубоко посаженные глаза засияли плутовским блеском.

— Нет, я не Даниил. Я обыкновенный человек. Бог любит обыкновенных людей. Поэтому он и создал их так много.

Соджорнер вытащила из своей сумочки книжечку, переплетённую в красный сафьян, и протянула её Линкольну.

— Я хотела бы, чтобы вы расписались здесь на память.

Линкольн раскрыл книжечку, подошёл к столу, взял перо и попробовал его на рукаве своего нескладно скроенного сюртука. Потом он аккуратно вывел на чистом листке: «Тёте Соджорнер Труз, 29 октября 1864 года. Авраам Линкольн».

Соджорнер встала:

— Мы с вами доживём до конца мятежа, господин президент.

— Надеюсь, тётя Соджорнер.

— Я буду молиться за вас. Молиться вместе с теми, кто послал меня к вам. Мы хотим, чтобы вы жили долго.

— Не за меня, — ответил Линкольн, — а за тех обыкновенных людей, которые каждый день отдают свою жизнь на войне.

Он пожал ей руку и взялся было за колокольчик, но передумал и осторожно поставил колокольчик на стол.

— Миссис Линкольн терпеть не может звонков, — сказал он извиняющимся голосом. — Прошу вас, выйдите в соседнюю комнату, вас проводит дежурный.

Соджорнер подошла к двери и оглянулась. Линкольн стоял у камина, большой, сутулый, неуклюжий, свесив руки, похожие на лопаты. Он поставил ногу в старомодном длинном сапоге на решётку камина. Багровые блики играли на его морщинистом лбу, короткая борода шевелилась, глаза спрятались, словно в пещеры, лицо было измождённое.

«Да, это не его дом, — подумала Соджорнер. — Он один в этом доме».

Она вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

Гражданская война шла к концу. Кольцо федеральных войск смыкалось вокруг столицы мятежников Ричмонда. В ночь на 3 апреля 1865 года этот последний оплот рабовладельцев, находящийся недалеко от Вашингтона, был объят паникой. Правительство мятежников бежало ещё днём. Всю ночь на улицах не смолкал грохот повозок. «Сто долларов за место!» — кричали господа в цилиндрах на площади. Они метались от одного экипажа к другому, но никто их не слушал. Кучера нахлёстывали лошадей, всадники скакали галопом. Ночью было светло, как днём; вспыхивал квартал за кварталом; огонь вырывался из многочисленных окон. Брошенные чемоданы и сундуки валялись прямо на мостовой. К утру после двух напряжённых часов тишины послышался ровный перебор копыт. Какая-то негритянка высунула голову из-за угла и завопила на весь околоток:

— Помилуй господи! Чёрные на лошадях, и все с винтовками!

Цветной кавалерийский полк ехал по улице медленной рысью, держа винтовки поперёк сёдел. Перед ними в искрящихся облаках дыма вставало разорённое гнездо мятежа, к которому федеральная армия стремилась четыре года.

Бэйтс шагал впереди своего взвода по главной улице. Под медленную дробь барабанов солдаты шли к центру города. Ричмонд пал.

Всё проходило в глубоком молчании. Никому не хотелось нарушать торжественную тишину. Только треск и грохот валящихся балок да барабанный бой царили над городом. Возле Капитолия, где ещё полоскалось по ветру знамя мятежников, барабаны разом смолкли. Площадь наполнилась войсками, а по бокам появились первые робкие зрители, преимущественно негры. Генерал выехал вперёд на лошади и приказал послать в Капитолий два взвода солдат. Одним из этих взводов командовал лейтенант Бэйтс.

Бывший типографский рабочий высоко поднял голову, светлый хохолок рассыпался у него на лбу, глаза блестели. По команде солдаты спустили флаг мятежников и подняли вверх американский флаг. Сверху были видны тёмные прямоугольники войск на площади и бегущие тучи дыма над городом. В тот момент, когда большое полотнище наполнилось ветром, развернулось с треском, похожим на выстрел, и зашумело над головой Бэйтса, вокруг Капитолия прокатилось громкое «Слава!» и «Аллилуйя!». Внизу пели:

Мы идём на Ричмонд светло-синею стеной,

Звёзды и полоски мы несём перед собой.

Тело Джона Брауна лежит в земле сырой,

Но душа его ведёт нас в бой!

Бэйтс отсалютовал саблей.

— Ребята! — крикнул он своим солдатам. — Дело сделано гражданская война окончилась! Начинается новая жизнь.

За плечами у него остались белые палатки лагерей, пронзительный горн, трубящий атаку, траншеи, наполненные мёртвыми телами, вой и грохот снарядов, слепящие полосы артиллерийского огня между кустами и деревьями, сгоревшие фермы и муравейник светло-синих шинелей с пелеринами, над которыми штыки тускло переливались серебряным светом. Люди шли, погибали, на их место приходили новые — и всё это ради сегодняшнего дня и ради завтрашнего утра…

На улицах негры, крича, сжигали помосты, на которых продавали в рабство, плети надсмотрщиков, доски с шипам чтобы «ломать» наиболее упорных рабов, и кольца, которыми цветных приковывали к столбу, чтобы разжечь под ним костёр.

На следующее утро человек очень высокого роста прибыл Ричмонд на двенадцативёсельной шлюпке по реке Джемс. Он шёл по улицам, сопровождаемый вооружёнными моряками, и сумрачно разглядывал чёрные остовы домов. Встречные негры с недоумением глядели на эту костлявую фигуру с огромным ушами, торчащими из-под цилиндра. Наконец какой-то старик бросился вперёд. Он снял свою дырявую соломенную шляпу, отвесил земной поклон и закричал:

— Господь продлит ваши дни, масса Линкум! Это я, Сол, вам говорю! Мне семьдесят лет. Я узнал вас!

Линкольн остановился, снял свой узкий цилиндр, похожий на печную трубу, и вежливо произнёс:

— Добрый день, дядя Сол. Где мы виделись?…

…Гарриет приехала в Вашингтон днём 12 апреля с письмом от Дугласа и с рекомендацией от Монтгомери. В письме было сказано, что Дуглас договорился о приглашении Табмен на работу в «Бюро по делам освобождённых». Дуглас просил её не отказываться от этого важного поручения. Бюро должно было определить дальнейшую судьбу четырёх миллионов бывших рабов на Юге.

Гарриет остановилась в Вашингтоне впервые. Столичный город Америки удивил её. Это была диковинная смесь мраморных колонн и негритянских домишек. На боковых улицах военные фургоны с красными крестами застревали в грязи у самых подъездов роскошных вилл с густыми садами и узорными решётками.

На некоторых улицах не было ни тротуаров, ни мостовых, а кое-где можно было наткнуться и на свинью с выводком поросят. Сенаторы с портфелями в руках осторожно обходили женщин, доящих коров неподалеку от Капитолия, купол которого был окружён лесами. Повсюду развевалось бесчисленное множество флажков. Военные караулы ежечасно сменялись у подъездов правительственных зданий, кавалерийские патрули двигались по главным проездам, а недалеко от военного министерства под навесом стояла батарея артиллерии.

Гарриет ночевала у знакомой тётки, дальней родственницы Соджорнер, в доме из глины, вплотную примыкавшем к хлеву, где мычали телята.

— Видите ли, Гарриет, — болтала хозяйка, подавая гостье блюдо с тушёными бобами, — по случаю победы у нас уже несколько дней праздник, вроде рождества. Пушки стреляют, плошки горят, парады за парадами. Мы здесь всё знаем. Вот сегодня, например, в театре будет представление, на которое приедет сам масса президент с женой. Если постоять у подъезда, можно увидеть всех знаменитых людей, но я вам не советую, потому что собирается дождь, а массу президента вы ещё увидите не раз.

Гарриет не пошла к подъезду театра. Голова у неё болела от шума большого города и от потока новостей, которые ей сообщали на всех перекрёстках. Она рано легла спать и проснулась утром от беготни и криков.

— Вставайте! — стонала хозяйка, заламывая руки. — Ведь он умер. Убит, милосердие господне! Перестал дышать!

— Кто убит?

— Масса президент!…

Линкольн был застрелен вечером 14 апреля, в ложе театра. Убийца свободно вошёл в неохраняемую ложу, выстрелил в затылок президенту и спрыгнул на сцену, где шёл спектакль. Размахивая ножом, он проложил себе путь за кулисы, выбежал задним ходом на улицу, где его ждал человек с лошадью, и ускакал из города.

Ночью телеграфная связь Вашингтона почему-то оказалась повреждённой. Патрули были посланы вдогонку преступнику с большим опозданием по всем дорогам, кроме той, по которой преступник бежал. Было строго приказано взять убийцу живым, но, когда его наконец обнаружили в сарае одной фермы, он был убит случайным выстрелом. Кто был истинным организатором заговора против Авраама Линкольна, не обнаружено и до сих пор, но с той минуты, когда он перестал дышать, даже самые ретивые его противники поняли, что Америка потеряла одного из самых честных людей в своей истории.

Утром шёл холодный дождь. По дороге к Белому дому Гарриет прошла мимо десятка караулов, и никто её не задержал.

Пушки возле военного министерства были задрапированы чёрным. На ступенях Капитолия сидели плачущие негритянки. Над городом плыл монотонный колокольный звон. Все церкви звонили одновременно.

Белый дом был оцеплен пехотой. На штыках уныло повисли мокрые чёрные ленты. К решётке никого не пускали. Толпы белых и негров стояли вдали с непокрытыми головами и смотрели на приспущенный флаг. Изредка слышались рыдания.

Гарриет глядела на молчаливое здание.

— Прости меня, Эйб Линкольн! — беззвучно шептала она. — Прости меня за то, что я не успела прийти к тебе с благодарностью! Прости меня, дядя Эйб, лесоруб из Иллинойса. Этот красивый дом оказался твоим последним домом.

Никто не слышал этой заупокойной молитвы. В тот же день Гарриет покинула Вашингтон.

В вагоне нью-йоркского поезда к ней подошёл проводник и схватил её за плечо.

— Это ещё что?! — закричал он. — Здесь чёрным ехать не полагается! Обнаглели!…

Гарриет сбросила его руку с плеча и вытащила бумагу, подписанную Монтгомери: «Пропустите предъявительницу сего, Гарриет Табмен, находящуюся на действительной службе в армии Соединённых Штатов, в любом избранном ею направлении».

— Что за чушь! — воскликнул проводник. — Цветная баба служит в армии Соединённых Штатов! Где ты купила эту бумажку?

— Потише, любезный, — сказала Гарриет своим хрипловатым голосом. — Я два года воевала на передовой позиции.

— «Воевала»! Разве негры воевали?

Гарриет не ответила. Проводник пытался схватить её за воротник, но получил удар в живот и распластался на полу вагона.

— Цветные нападают на белых! — орал он во всю мочь. — Эй, ребята, помогите мне высадить эту нахальную чёрную морду! Расплодились, как тараканы! Лезут в вагоны для честных людей!

Появились три кондуктора из соседних вагонов. С большим трудом они вчетвером вынесли Гарриет, бросили её в багажный вагон и заперли дверь.

Гарриет упала на кучу мусора в углу. Поезд деловито стучал по рельсам. Ей никак не удавалось разогнуть пальцы рук, стиснутые в кулаки. Зубы словно свело судорогой. Только через час-полтора она начала приходить в себя и тут, впервые в жизни, с изумлением заметила, что по щекам у неё градом катятся слёзы. Так она доехала до Нью-Йорка.

Ночные всадники

Док Томпсон совершил неслыханный в истории графства Дорчестер поступок: через несколько месяцев после окончания гражданской войны он допустил к себе в кабинет и усадил в кресла двух представителей «Бюро по делам освобождённых».

Оба представителя были чёрные. Один из них был Дэви Кимбс. Все соседи прекрасно знали, что этот Кимбс был когда-то рабом в усадьбе Данкена Стюарта. Но это ещё куда ни шло… Второй представитель, вернее, представительница была известная преступница Гарриет Табмен, беглая рабыня Бродасов, голова которой к концу гражданской войны стоила сорок тысяч долларов! И вместо того чтобы сжечь её на костре…

Извините, я забыл, что рабства уже не было. Должен сказать, что доктор Томпсон вёл себя как великий и тонкий дипломат. Он беседовал с представителями Бюро о найме негров на работу за деньги, словно они были белые. Один раз он метнул на Гарриет быстрый яростный взгляд — это когда Гарриет сказала, что бывшие участники мятежа должны ответить перед судом, и в первую очередь должны ответить Данкен Стюарт и Хопкинс.

— Ты должна понять, Табмен, что эти люди заблуждались, — с трудом выдавил из себя док. — Надо же дать им возможность раскаяться. Ты сама уроженка нашего прекрасного Мэриленда. Неужели тебе приятно было бы отдать своих земляков под суд?

Гарриет расхохоталась:

— Один из этих земляков пробил мне лоб гирей, а второй охотился за мной с собаками!

— О, ты хочешь мстить! — торжественно сказал Томпсон. — Это не по-христиански! Все мы заблуждались…

— Нет, док, я не заблуждалась и не хочу мстить, — отвечала Гарриет, — но пусть будет справедливость. В начале войны эти люди уехали в соседнюю Виргинию и добровольно вступили в ряды армии мятежников.

Томпсон нахмурился:

— Наше правительство не захочет отдать под суд гражданина Мэриленда. Об этом мы спросим в Вашингтоне. Я уверен…

— Извините, док, — вмешался Дэви, — но Бюро и состоит при правительстве. Мы приехали сюда прямо из Вашингтона.

О, как трудно было Томпсону выслушивать такие наглые замечания! А тут ещё беглая Табмен объявила, что цветные батраки должны получать столько же, сколько белые рабочие, потому что «все люди созданы равными». Доктору сильно хотелось ударить её плёткой, но он спохватился, что за это, чего доброго, ещё отдадут под суд — ведь черномазая больше ему не принадлежит… Подумайте, доктору пришлось спорить с двумя неграми! Ну, Дэви Кимбс — тот вёл себя вежливо, а эта похитительница рабов сидела выпрямившись, словно принцесса. Уж вы бы, конечно, вытолкали эту нахалку за дверь!

Но Томпсон проявил величайшее терпение и доброту.

Доброта Томпсона в значительной мере объяснялась тем, что во время его разговора с Кимбсом на дворе гудела толпа негров.

— Десять акров земли и мула! — кричали оттуда.

— Детей в школу! Детей!…

— К чёрту Хопкинса! Еду! Одежду!

— Слушайте, чёрные и белые! — раздался вдруг пронзительный голос со стороны каштановой аллеи.

Это был Сэм Книжник. Он вернулся в Мэриленд после войны и поселился в полуразрушенной хибарке у дороги. Жил он по-прежнему подаянием, но проповедовать перестал.

— Не будьте глупцами! — вопил Книжник, потрясая своей седой бородой. — Это ваша земля! Я читал хорошие газеты все четыре года: сорок акров и мула — вот что требуют трудовые люди на Юге. У белых господ нет никакого права на землю — они на ней не работают. Сколько чёрных полегло на полях за эти четыре года? Тысячи и тысячи! Это наша кровь, мы её проливали за свободу и кусок земли. Хозяева хотят, чтобы всё было по-старому. Вот!

Сэм швырнул на траву охапку колышков с белыми, синими и красными значками.

— Ставьте эти колышки на полях! Где стоит колышек, там ваша земля. Пусть будет справедливость! Берите! Так хочет бог!

Толпа загудела сильнее.

— Видите, мой друг Кимбс, они сразу требуют невозможного, — сказал Томпсон, разводя руками. — Мы всегда хорошо относились к нашим неграм. Они хорошо знают вас. Объясните им, что они теперь могут купить себе землю…

— На какие деньги они её купят, сэр? — спросил Дэви.

— О, на честные заработки! Смотрите!…

Томпсон схватил карандаш и стал писать на клочке бумаги длинные столбцы цифр.

В это время в задней комнате усадьбы Джесси ходила из угла в угол, стиснув руки. Генерал Данкен Стюарт, рослый, седой красавец, стоял в углу, поглаживая ладонью чехол на бабушкиной арфе.

— На вашем месте я бы успокоился, миссис Баррингтон, — сказал он. — Они не посмеют войти в дом.

— Боже мой! Наши негры! Что сказал бы покойный отец!

— Ваши негры не лучше моих и всех других негров, Джесси.

Генерал Стюарт, как мятежник, после войны попал под арест. Но ввиду «плохого состояния здоровья» он был освобождён по особому распоряжению нового президента Эндрю Джонсона, который сочувствовал мятежникам.

— Мы безоружны и беспомощны, — вздыхала Джесси.

— Вы ошибаетесь, Джесси, — отвечал генерал. — Я ожидаю прибытия группы хорошо вооружённых и благовоспитанных джентльменов из соседней Виргинии.

— Вы имеете в виду…

— Я послал туда Хопкинса, и он скоро вернётся. Я прошу вас согласиться на это… гм… необходимое мероприятие.

Джесси посмотрела на него подозрительно.

— Надеюсь, что вы не сделаете ничего страшного, Данкен?

— Страшного ничего, — величественно отвечал Стюарт, — только необходимое.

Стёкла звякнули и посыпались на пол. Влетевший в комнату камень описал кривую и упал возле арфы. Струны длительно и томно зазвенели. Джесси закрыла лицо руками и опустилась в кресло.

— Вот вам и ответ, — сказал Стюарт.

Джесси встала и бросилась к старинному бюро со множеством ящичков. Она открывала то один, то другой ящик и, наконец, вытащила какую-то смятую бумажку.

— Я жду вашего решения, — сказал Стюарт.

— Подождите несколько минут, Данкен, — промолвила Джесси неожиданно окрепшим голосом.

Она подошла к зеркалу и осмотрела себя с головы до ног. Это была уже не та прекрасная девушка с пышными каштановыми волосами, которая когда-то скакала на вороном коне по перелескам Мэриленда. Это была величественная леди с высоко поднятой, слегка седеющей головой и с истинно королевской осанкой. А светло-серые глаза были всё такие же живые и насмешливые.

Данкен Стюарт смотрел на неё улыбаясь. Но улыбка постепенно исчезла с его лица, когда он увидел, что Джесси вышла из гостиной и направляется к кабинету доктора Томпсона.

— Джесси, — крикнул ей вдогонку Стюарт, — будьте осторожны!

Джесси не ответила.

Когда Джесси вошла в кабинет, Томпсон продолжал что-то доказывать Дэви Кимбсу, стуча карандашом по столу. Дэви безучастно кивал головой. Гарриет Табмен сидела на стуле со скучающим видом и глядела в окно.

Увидев Джесси, Томпсон уронил карандаш и встал. Дэви посмотрел на миссис Баррингтон с удивлением. Лицо Табмен словно окаменело.

Джесси подошла поближе, шурша платьем, и сказала, обращаясь к ней:

— Я тебя помню. Тебя звали Хэт. Говорили, что ты девушка с характером. Я люблю людей с характером.

Табмен молчала.

— Но у меня тоже есть характер. Я наследница Бродасов. Поэтому я предлагаю тебе немедленно успокоить своих родичей и развести их по домам. Я понимаю, что ты привела их сюда, чтобы напугать нас. Но мы не испугались.

Табмен молчала.

— Вы угрожаете нам законами и судом. Вы думаете, что теперь вы равны белым? Ошибка! Случайность! Это наша страна, а не ваша.

— Миссис Баррингтон… — дрогнувшим голосом произнёс Томпсон.

Но Джесси не обратила на него внимания.

— Слушай, Хэт, — продолжала она, — если ты и впрямь хочешь быть полезной своим родичам, перестань воображать себя американкой. Меня тошнит при мысли, что вы желаете находиться рядом с нами в школах, в судах, на балах, за столом, в вагонах, на пароходах, дома. Вы желаете подобраться к нашему очагу и влить свою кровь в наши жилы…

— Миссис Баррингтон, умоляю вас!… — воскликнул Томпсон.

— Молчите, док!… Встань, Хэт, когда с тобой говорит белая леди! Проси, а не требуй. Мы не враги нашим неграм. Но, когда нам угрожают, мы обороняемся. Ты слышишь, Хэт? Твоя голова всё ещё стоит сорок тысяч долларов.

Табмен сидела на месте, как истукан.

— Я не стала бы так долго ждать ответа от беглой цветной женщины, но я уважаю людей с характером.

Джесси развернула бумажку, которую держала в руке, и прочитала ровным голосом:

— «Грянет гром, и спящие пробудятся ото сна. Мойсей!» Возьми свою записку, — сказала Джесси.

Табмен встала и выпрямилась. Доктор шагнул вперёд. Но ничего плохого не произошло.

— Если так, — сказала Табмен, — то война продолжается, господа!

Записка упала на пол. Гарриет вышла на веранду. Дэви за ней.

— Земляки, — негромко сказала Гарриет, — вам здесь нечего делать. Идите домой и вооружайтесь. Война продолжается. Если нам не дадут землю, мы сожжём этот дом и возьмём землю сами. Но прежде всего вооружайтесь, может быть, скоро вам придётся сражаться.

Джесси вернулась в комнату, где её ждал Стюарт. Она уселась в кресло и устремила на генерала холодный взгляд своих серых глаз.

— Вы согласны, Джесси? — спросил Стюарт.

— Согласна, Данкен, только без пролития крови.

— О, вы можете не беспокоиться, — радостно сказал Стюарт, — ни капли крови пролито не будет!

Ночью док Томпсон, вооружённый короткоствольным карабином, следил из окна за костром, возле которого сидели его бывшие рабы и пели:

Нет больше аукционов для меня,

Нет, о нет!

Нет больше аукционов,

Тысячи идут…

Нет больше плетей и палок для меня,

Нет, о нет!

Нет больше плетей и палок,

Тысячи идут…

— Будь проклята память Авраама Линкольна! — прошептал док. — И клянусь, что, когда времена изменятся, старый колдун Сэм Грин ответит за свои выходки!

Первой увидела ночных всадников негритянская девочка, по имени Лу. Она услышала, как заворчали собаки, и выбралась из хижины в освещённое луной пространство. С дороги доносился неистовый и неравномерный перебор копыт. Затем в мутном свете месяца перед ней пронеслись призраки на вороных конях — хотите верьте, хотите нет! — белые привидения в балахонах с остроконечными шапками и с чёрными прорезями для глаз. Они летели галопом и исчезли в одну минуту, словно растворились в воздухе.

Лу разбудила родителей. Мать пробубнила молитву и велела Лу ложиться спать. Но отец взял дубину и пошёл будить соседей. Нелегко было ему объяснить, что случилось, и не все соседи поверили рассказам Лу. Некоторые шептали заклинания и уверяли, что это духи старинных пиратов вылезли из своих могил в лесу. Наконец эта история долетела до ушей Дэви Кимбса. Он вскочил с кровати, накинул на себя синюю солдатскую куртку, схватил ружьё и побежал будить Гарриет.

— Жаль, — спокойно сказала Гарриет, вынимая из-за пазухи револьвер, — я так хотела, чтобы их судили и наказали… Чтобы они стояли перед судом, как бандиты, и чтобы все смотрели на них, и чтобы у них вытянулись лица от стыда и страха…

— Ты говоришь о привидениях? — спросил Дэви.

— Нет. О бывших мятежниках.

— Мы обойдёмся и без суда, — сказал Дэви. — Белые не станут наказывать своих родичей из-за негров.

Гарриет покачала головой и вздохнула.

— Хорошо, — ответила она. — Позови молодых парней, и чтобы они взяли с собой оружие.

С времён войны у негров Томпсона появились не только топоры, но даже охотничьи двустволки. Их обычно тщательно прятали.

Пока шли все эти приготовления, прошло не меньше получаса. Когда негры вышли на старую табачную дорогу, перед ними засверкал в лунных лучах безлюдный широкий путь. Не было никаких следов лошадей.

Искали долго и сосредоточенно. Наконец послышался приглушённый крик. Один из парней нашёл на повалившемся плетне небольшой лоскут белой материи. Гарриет перепрыгнула через плетень и обнаружила на рыхлой земле следы копыт. Они вели к хижине Сэма Грина.

Дверь хижины была открыта настежь. Света в хижине не было, и вся её убогая обстановка была опрокинута, изломана и усыпана пожелтевшими листками старых газет. Книжника не было.

— Лошади были привязаны недалеко, возле опушки, — сказал один из негров. — Они стояли там недолго, я это вижу по следам. Призраки подошли к Сэму крадучись. Удивительное дело, что духи оставляют следы на земле! Сапоги с большими гвоздями в каблуках, какие носят в Виргинии.

— Ребята, дело серьёзное, — сказал Дэви. — Они похитили Книжника. Смотрите внимательно, куда ведут следы копыт.

Выходя из хижины, он поднял с земли разорванный напополам и истоптанный сапогами листок. Это был портрет покойного Авраама Линкольна, который раньше висел у Сэма на стене, над мешком с соломой, служившим Книжнику постелью.

Негры углубились в лес. Ветра не было, луна ярко сияла через просветы деревьев. Дэви насторожённо нюхал воздух. Он ожидал услышать запах палёного мяса или смоляную гарь факелов, но ничего этого не было и в помине. Продвигаясь по знакомым тропкам, он дошёл до большой группы кедров и клёнов, до царства белок, где когда-то они с Джейн искали подземную дорогу. Он вышел на полянку, где Книжник в былые времена играл на скрипке. И здесь глаза Дэви заметили между землёй и ясным месяцем какой-то чёрный предмет, похожий на мешок, который свисал с кленового сука над самой полянкой. Пот проступил на лбу бывшего солдата.

Это был труп Сэма Грина. Книжник был повешен со скрученными за спиной руками. Рот у него был завязан его же шарфом.

Тишина в воздухе стояла такая, что труп даже не качался на верёвке.

Дэви посмотрел на Гарриет.

— По-твоему, за это надо судить? — сказал он.

Гарриет молчала.

— Судить «по справедливости»? Дать Хопкинсу право говорить? Может быть, он ещё «раскается» и мы отпустим его на волю? А, Гарриет?

Гарриет стояла, опустив голову.

— Даже если среди них есть хоть один невинный, надо его найти, — сказала она. — Потому что пуля плохой судья.

— Лучше бы тебе помолчать, бабушка! — раздражённо произнёс какой-то молодой негр.

Гарриет посмотрела на него исподлобья и отвернулась. «Бабушкой» её назвали впервые в жизни.

Когда негры сняли с верёвки тело Сэма Грина, Дэви нагнулся и сорвал с его груди бумажку, на которой чернели три буквы: «ккк».

— Ку-клукс-клан, — пробормотал Дэви.

— Что это, Дэви?

— Это мятежники, — ответил Дэви. — Я слышал про них, но не знал, что они появились здесь. Теперь они нападают уже не в чистом поле, а по ночам, из-за угла, на беспомощных стариков и безоружных людей. Они как дикие звери. Звери убежали из клетки.

— Надо сказать шерифу…

Дэви махнул рукой:

— Долго придётся ждать, парни, пока белый шериф найдёт убийц. Мы похороним Книжника на кладбище для чёрных и напишем, что его убили бандиты.

— Тут есть приписка для тебя, Хэт, — сказал Дэви, вертя в руках бумажку.

— Для меня?…

— Здесь написано: «Следующим будет Мойсей».

Гарриет неожиданно улыбнулась:

— Убить пророка? Глупцы! Да ведь пророк сильнее, чем привидение. Он может воскреснуть!

Шествие двинулось обратно в глубоком молчании. Не успели негры подойти к опушке, как передний в процессии остановился и сделал предупреждающий знак. В тишине все услышали глухой далёкий топот. Где-то скакали галопом лошади.

— Шестеро со мной к перекрёстку, — скомандовал Дэви, — остальные оставайтесь здесь. Если услышите стрельбу, бегите на звук. Пошли!

Дэви не пришлось повторять приказание. Шестеро негров бросились за ним. Ждать им пришлось недолго. На расстоянии ярдов шестидесяти из темноты возникли несколько всадников на чёрных лошадях. Их белые балахоны развевались, остроконечные шапки были наклонены вперёд, отверстия для глаз были похожи на тёмные глазницы черепа.

— Помилуй бог, — прошептал кто-то из негров, — и в самом деле, они как будто вышли из могилы…

— Мы их туда вернём, — сказал Дэви. — Огонь, парни, огонь!…

Он прицелился и выстрелил. За ним гулко захлопали шесть ружей. В лунных лучах дым потянулся жемчужными облачками.

Один из всадников на всём скаку слетел с лошади. Остальные пришпорили лошадей и перешли в бешеный карьер. Через секунду они пропали в молочной тьме.

Гарриет подбежала к упавшему и стащила с него капюшон. Перед ней под чистым светом месяца обрисовались резкие черты знакомого лица. Это был Данкен Стюарт.

Золотое зерно

Генри Вендовер во время войны разбогател. Здание «Нью-йоркской Ежедневной Почты» выросло вдвое. Над входом появилась большая золочёная надпись: «Свобода, труд, умеренность, процветание». На матовом стекле редакторского кабинета красовалось изречение: «Каждая минута стоит доллар».

Посещение старого приятеля, члена конгресса Сесиля Баррингтона с женой, стоило Вендоверу по меньшей мере шестьдесят долларов, потому что супруги просидели в кабинете около часа. Джесси так разволновалась, рассказывая редактору о смерти генерала Данкена Стюарта, что Вендовер предложил ей валерьяновые капли. Но Джесси быстро пришла в себя.

— Это знаменательный факт, — добавил мистер Баррингтон. — Мы находимся на краю вулкана. Конечно, его убили негры. Мы у порога ужасной революции!

— Согласен, — вежливо отвечал Вендовер, — гражданские войны и революции всегда порождают разгул страстей. Солдаты, вернувшиеся с войны, всегда думают, что дома их ждёт новая жизнь.

— На вашем месте, мистер Вендовер, я не упоминала бы гадких слов: «гражданская война», «революция», — сказала Джесси. — Это было просто недоразумение между белыми, которое, к счастью, кончилось благополучно. Теперь это недоразумение следовало бы называть «войной между штатами».

— Очень остроумно, — отозвался Вендовер. — Миссис Баррингтон обладает подлинным литературным талантом. Я посоветовал бы вам, мадам, описать пережитые вами ужасы в книге, под названием «Побеждённые» или «Потрясённые»… Кстати, кого вы подозреваете в убийстве генерала Стюарта?

— О, конечно Гарриет Табмен! — воскликнула Джесси. — Эту кровожадную волчицу подземной дороги! Представьте себе, что её друзья возбудили в конгрессе вопрос о предоставлении ей солдатской пенсии за войну.

— Мы отказали ей, — сухо сообщил Баррингтон, — так как она никогда не была солдатом.

— Полковник Монтгомери утверждает, — сдержанно сказал редактор, — будто она была на армейской службе и оказала неоценимые услуги…

— Полковник ошибается. Женщины не могут состоять на армейской службе. Неужели мы должны давать негритянкам пенсии, словно они спасли Америку?

— Нет, это невозможно, — согласился Вендовер. — Мы дали им всё, что могли. Пусть трудятся, экономят, покупают землю. И это всё! Негры надоели нашим читателям.

— Хотелось бы, чтобы ваша газета посвятила несколько страниц правдивому изображению Юга, — мечтательно сказала Джесси. — Например, указала бы на то, что именно Юг всегда был лучшей школой для порядочных людей. А то, с лёгкой руки этой Бичер-Стоу, про нас стали говорить, что мы, южане, чуть ли не людоеды!

— Истина придёт в своё время, — сказал Вендовер, — а вы обязательно напишите книгу.

Супруги уехали, а редактор срочно сдал в набор заметку, под названием: «Мойсея подозревают в убийстве. Гарриет Табмен отказано в пенсии».

Вечером в редакторский кабинет вошло два человека: метранпаж Иенсен и старший наборщик Бэйтс.

— Сэр, — сказал Бэйтс, — мы не будем набирать эту заметку! Я говорю от имени наборного отделения.

Вендовер откинулся на спинку кресла.

— Если бы вы не были участником войны, Бэйтс, — медленно проговорил он, — я предложил бы вам немедленно получить расчёт.

— Мы не будем набирать, сэр! — повторил Бэйтс. — Это клевета!

— Какое вам дело? Это моя газета или ваша? Ступайте на место!

— Нет, сэр, — хмуро сказал Иенсен, — типография забастовала.

Вендовер посмотрел на Иенсена и повернулся вместе со своим вертящимся креслом к Бэйтсу.

— Двести долларов хотите? — спросил он.

— Разве я похож на подлеца? — ответил Бэйтс.

— Триста!… Триста пятьдесят!…

— Хватит, босс, — проговорил Бэйтс. — Я думал, что вы умнее. Нас подкупить нельзя.

— Иенсен, всем повышаю жалованье!

— Да, сэр, — сказал Иенсен, — нельзя подкупить. Эта заметка не пойдёт.

— А-а, понимаю, — сказал Вендовер, разглядывая лицо Бэйтса, точно увидел его впервые, — вы агитатор! О, англичанин! О, коммунист!

— Я не коммунист, — отвечал Бэйтс, — но я поднимал знамя победы в Ричмонде.

— О, знамя! На коленях будете просить работы!

— Не буду, — отозвался Бэйтс.

— Посмотрим, — сказал редактор и повернулся спиной к забастовщикам, — я проверю списки наборщиков. Поменьше этих бывших солдат. Вы слышите, Иенсен? Мистер Бэйтс будет просить на коленях. О да! Уходите!…

…«Любезный Мойсей! Пишут тебе чёрные с реки Комбахи, где ты была в дни войны. До сих пор чёрные помнят, что ты пришла, как архангел, от покойного массы Линкума (его душа на небе) и принесла нам свободу от ига нечестивых.

Извещаем тебя, что хозяева бросили известные тебе плантации и скрываются в далёких городах, а рисовые поля гибнут. И мы собрались на совет и решили эту землю взять и растить на ней рис, чтобы людям было что есть. И мы взяли две усадьбы и все поля по левому берегу реки. И когда мы взяли, мы не разделили их на фермы — мы стали сообща сажать рис. И никто нам не мешал, а белые соседи ходили по дамбе, хлопали себя по шляпам и говорили: «Ай да чёрные морды, не дают пропадать Каролинскому золотому зерну!» И мы посадили, как полагается, в неглубокие борозды, одна от другой на два мужских шага, и пустили воду, когда побеги пробились на детский кулак над землёй. А потом, когда солнце стояло на самой высшей точке, мы снова пустили воду и ещё раз пустили, уже когда побеги стали зреть. И все водоросли и сорняки выпололи. И поля были чище, чем при хозяевах.

Когда воду спустили совсем, мы сняли урожай серпами и поставили в скирды, а потом обмолотили и часть продали, а часть оставили на зиму и сделали запас для посева. Благодарение создателю, урожай был хороший, такой, что сердце не нарадуется, но из города приехал учёный масса и сказал, что конгресс не дал нам эту землю и мы пользуемся чужим добром, за которое не платили. Мы же сказали учёному массе, что земля эта принадлежит нам по праву божескому и человеческому, потому что хозяева на ней не трудились и бросили её подыхать, как паршивую скотину, и что мы обратно на реку Комбахи хозяев не пустим. И он уехал.

Когда он уехал, пришло множество солдат янки и масса майор сказал, что если мы не отдадим землю, то нас посадят в тюрьму за нарушение закона. Солдаты не хотели стрелять в нас, а мы не хотели стрелять в солдат, потому что они четыре года воевали против нечестивых. И мы отступили.

Мы пишем тебе, потому что ты знаешь наши дела, и просим тебя спросить массу президента и весь конгресс: где тут справедливость и кому растить золотое зерно в этом штате, как не нам? И зачем же солдаты четыре года воевали?

Шлют тебе благословения и пожелания счастья и довольства триста цветных мужчин и женщин с Комбахи, в Южной Каролине, а от них и за них подписался Конго Джим Бенсон, бывший сержант армии».

Гарриет не могла спросить ни у президента, ни у конгресса. Она посоветовалась с Дэви и Джейн и решила поехать на Юг, посмотреть, что делается в тех местах, где ещё недавно шла война. Дэви и Джейн уехали раньше и прислали восторженное письмо с острова Порт-Роял.

Гарриет выехала поездом через неделю, но не сразу отправилась на остров. Через несколько дней она стояла на берегу реки Комбахи, на той самой дамбе, которую когда-то рассматривала вместе с Монтгомери с борта канонерки. Рядом с ней возвышался старый негр, которого она во время войны впервые встретила в брошенном доме на тайной сходке друзей «масс Линкума». Перед Гарриет расстилались знакомые рисовые поля, но теперь они были буро-жёлтого цвета, и от них тянул горьким запахом подгнившей травы. Вдали, на возвышенности, расхаживал из стороны в сторону солдат с ружьём плече.

— Так поля и остались невозделанными, — проговорил старик. — А что здесь было в прошлом году! Сколько людей работало по колено в воде! Какие песни пели!

— Хозяева вернулись? — спросила Гарриет.

— Нет, Мойсей, они не вернулись. У них забрали землю, потому что они не платят налогов. О! Они и в старину без стыда жили в долг!

— Кому же достанется эта земля?

— Компании. Приехало несколько янки. Земля продана им.

— Да, — задумчиво сказала Гарриет, — уж эти будут платить налоги…

— А что такое компания?

— Это земельные спекулянты, то есть мошенники. Вот кому досталась ваша земля.

— Почему же ты не сказала президенту и конгрессу?

— Нынешний президент не любит негров. А конгресс занимается поправками, параграфами, пунктами…

Гарриет быстро зашагала по дамбе, не глядя на пустынные поля, на которых квакали лягушки.

На острове Порт-Роял её встретили как знатную гостью. К берегу была подана большая шлюпка. Гребцы были в одинаковых белых шарфах и, наклоняясь вперёд на вёслах, одновременно выкрикивали: «Гей!» — как заправские матросы. На острове её ждали Дэви и Джейн. У обоих были счастливые лица. Потом подошёл Конго Джим с красной лентой через плечо. Часовые взяли «на караул».

— Добро пожаловать в чёрную республику, — улыбаясь, сказал Конго Джим.

Это и в самом деле была страна чёрных. Все островные плантации были поделены на фермы. На месте бывших госпиталей и складов, где среди вони, грязи и мух умирали больные и раненые, тянулись чистые домики с окнами и верандами. Дорога была расчищена, аккуратно подметена и упиралась в сарай, в котором помещался продуктовый магазин. На полях виднелись фигуры чёрных крестьян, идущих за плугом, в то время как подростки с хворостинами бежали рядом с мулами.

— Мы раздобыли ссуду на покупку мулов и плугов, — объяснял Дэви, — да ещё привезли сюда продуктов на тысячу человек. У нас есть кузница, сапожная мастерская…

— И школа! — воскликнула Джейн. — Две комнаты с печкой, классной доской и мелом!

— Вас не трогают? — спросила Гарриет.

— Пробовали, — промолвил Конго Джим. — Конгресс постановил нас выселить, но мы отказались отдать землю. Пришёл батальон, мы ударили в барабаны. Все были с ружьями. Выкопали ямы для стрелков, сделали возле пристани заграждение. Я построил свой отряд. Белый офицер посмотрел и говорит: «Наверное, бывшие солдаты?» А я говорю: «Так точно, сэр, лучшие стрелки на всём побережье». Он ещё посмотрел и говорит: «Чёрт возьми, отличный строй, давно такого не видел», да и увёл свой батальон. Тем и кончилось.

— Это сильнее, чем постановления, — весело добавил Дэви.

Джейн повела Гарриет в школу. Когда Джейн написала на доске большую букву «А» и хор детских голосов нараспев протянул название этой буквы, Гарриет во второй раз в жизни почувствовала, как у неё увлажняются глаза. Ведь ей было уже под пятьдесят лет, а она так и осталась неграмотной!

Много лет спустя

Прошло много лет. Конгресс упорно отказывался дать Гарриет пенсию. Она жила в Оберне, растила картофель на огороде и продавала его соседям. Учительница местной школы Сара Брэдфорд поила её чаем на кухне и слушала её рассказы о приключениях «кондукторов подземки» и о гражданской войне. Гарриет ничего не забыла из своего прошлого.

— Мой поезд никогда не сходил с рельсов, миссис, — говорила она, — и я никогда не потеряла ни одного пассажира.

Её торжественный хриплый голос можно было слушать часами.

В 1867 году её муж Джон Табмен встретил на сельской дороге в Мэриленде пьяного плотника, по фамилии Винсент, который напал на него с кулаками. Единственным оружием Джона было банджо. Он ударил плотника по голове и сломал инструмент. Плотник выхватил револьвер и застрелил «проклятого негра». За это его присудили к штрафу в пять долларов. Гарриет стала вдовой.

Она сходила на кладбище, где были похоронены старики: Бен Росс, старая Рит, Устричный Билл и его жена. Там она помолилась за упокой души весёлого музыканта Джона Табмена. Молитва не принесла ей никакого облегчения. На обратном пути она натолкнулась на высокого, худощавого человека с котомкой за плечами, который не спеша шёл по улице Оберна и что-то насвистывал. Приблизившись, он положил руку на плечо Гарриет.

— Отстань! — с ненавистью пробурчала Гарриет и отбросила его к забору.

— Так и есть, — радостно сказал встречный, потирая ушибленную спину, — это Гарриет Табмен!

Гарриет посмотрела на него. Где она видела эти серые, ясные глаза и светлый хохолок надо лбом?

— Боже мой! Бэйтс!

— Он самый, — сказал Бэйтс. — Вот не ожидал вас встретить. Вы живёте в Оберне, да? А я иду пешком из Трои в Питтсбург.

— Для этого есть железная дорога.

— Денег нет, Гарриет. Я безработный.

— Я вам одолжу.

— А как я отдам? Думаете, меня в Питтсбурге ждут с венками? Я служил наборщиком в Трое, но вылетел за организацию типографского союза. А раньше я служил печатником в Чикаго, но вылетел за организацию забастовки.

Гарриет улыбнулась:

— Вы опасный заговорщик, Бэйтс?

— Такова моя природа. Я не стану просить работы на коленях, как хочет Вендовер. Я буду её требовать.

Гарриет отвела его к себе и накормила картошкой с луком. Он рассказывал ей про рабочих, про съезды, столкновения и стачки.

— Ваши рабочие не любят негров, — сказала Гарриет.

— Есть и такие. Они боятся, что чёрный будет просить работы на коленях и продаст свой труд за полцены.

— Что поделаешь, коли тебя не считают за человека! — сердито проговорила Гарриет.

— Если бы нам удалось убедить белых и чёрных бороться сообща, то не было бы и речи о половине цены, — сказал Бэйтс. — Мы бы вышибли капитал из седла… Есть только одна граница: она проходит между теми, кого грабят, и теми, кто грабит. Когда спускали мятежный флаг в Ричмонде, я сказал, что война кончилась. Я ошибся: война продолжается. Всё впереди.

— В моём возрасте нельзя говорить «всё впереди», — сказала Гарриет, — мне уже много лет.

— Я не про вас говорю, — укоризненно ответил Бэйтс, — и не про себя. Мне тоже немало лет. Всё впереди у вашего и у моего народа.

— Но мы этого не увидим, — сказала Гарриет.

— Пусть так. Мой прадед жил и не увидел меня. Я живу и не увижу своего правнука. Но прадед мой жил для меня, а я живу для правнука, не правда ли?

— У меня нет детей, — сказала Гарриет.

— Зато у Дэви и Джейн есть дети. Не всё ли равно? Они вспомнят о нас с вами. А если сами не вспомнят, то писатели напомнят им в книгах. Книги ведь не умирают.

Он крепко пожал руку Гарриет и зашагал по улице плавной походкой привычного пешехода. «Всё впереди, а у него половина головы седая, — подумала Гарриет. — Но он прав: о нас вспомнят в книгах».

На следующий день она пришла к Саре Брэдфорд и попросила выучить её грамоте, но так, чтобы об этом никто не знал.

Ей было стыдно на людях выводить своими грубыми пальцами первые буквы азбуки. Она долго трудилась, пока запомнила двадцать шесть знаков алфавита. А дальше лежало «море учения», потому что английские слова пишутся не так, как произносятся.

В 1869 году она вышла замуж за Нельсона Дэвиса, бывшего солдата, больного туберкулёзом, и забот у неё прибавилось.

Они прожили вместе девятнадцать лет в бедности. В 1888 году Гарриет похоронила второго мужа и осталась одна.

Иногда к ней приезжали Дэви и Джейн.

Дэви служил тормозным кондуктором на железной дороге Балтимор — Огайо и ездил на товарных поездах. Два раза его пытались застрелить и раз сбросили с поезда под откос.

— Где твой светлый рай свободы? — спросила его Гарриет, когда он приехал к ней с забинтованной рукой.

— Будет, — сказал Дэви, — ничто не пропадёт даром. Мы идём все вместе. Как в песне поётся, «тысячи идут», тётя Хэт.

Может быть, и так. Но кто увидит этот рай? Ребятишки, которые носятся в пыли на улице и играют в «волшебную козу»?

И долго ли удастся ей самой прожить?

Сидя по вечерам у огня в колченогом плетёном кресле, она думала и думала и пыталась понять смысл своей жизни. Ведь она хотела освободить чёрных, а что ей удалось сделать? Разве чёрные свободны?

В углу большой неуютной комнаты тикали стенные часы, подарок Сары Брэдфорд. Это были замечательные часы, они звонили каждые четверть часа и словно посмеивались: «Послушай, Гарриет, прошло пятнадцать минут, а ты всё ещё ничего не придумала…»

Если думать только о своих собственных делах, то и в самом деле выходит не очень много. Прав Бэйтс — надо думать не о себе, а о других, о людях прошлого и будущего.

Жил-был когда-то дровосек Бен Росс, прозванный «Большой Бен». Это был хороший человек, но он прожил рабом и ни во что не верил, кроме «дяди Леса». Только зелёный лес он любил по-настоящему.

Потом выросла и состарилась его дочь Хэт, прозванная «Мойсей». Она нашла силу порвать цепи. Она бродила по лесам в одиночку, и уводила рабов с плантаций, и требовала, чтобы они верили в американскую свободу и счастье. И вот она одна, в колченогом кресле, у медленно тлеющего огня…

Снова пробили часы: «Что, Гарриет, ты ещё ничего не придумала?»

Где-то далеко живут Дэви и Джейн. Эти пошли дальше. В гражданскую войну они взяли ружья и стали солдатами. Они воины. И сейчас они зовут негров воевать за своё будущее.

У таких, как Дэви и Джейн, в душе ничего не осталось от рабства. Но живётся им трудно, и до свободы ещё очень далеко.

Опять бьют часы: «Что, Гарриет, ты ещё ничего не придумала?»

Дети Дэви и Джейн живут на Севере, они рабочие. Дети Конго Джима возделывают поля на Юге. Эти больше не прячутся в лесах и болотных трущобах, они выходят рядами на улицы.

Теперь уже белые всадники прячутся по ночам и выезжают на охоту за людьми, как разбойники, с завешенными лицами…

Часы опять бьют: «Ну что, Гарриет?…»

Гарриет повернулась в кресле и проговорила с улыбкой:

— Знаете что, часы, перестаньте беспокоиться! Если я не доживу до дня свободы, то доживут другие. Я часть реки. Не с меня она началась и не мной кончится. Позади меня узкий ручеёк, впереди великий водопад. Сколько ни старайся Джесси Баррингтон и её приятели, им не повернуть реку и не остановить водопад!

Она долго молчала. Часы пробили ещё, на этот раз, кажется, успокоительно.

— Что я ещё увижу? — бормотала Гарриет. — Долго ли я проживу? А, часы?

Часы не отвечали. Их дело только показывать время.

Она жила ещё очень долго. Полная потрясений история Америки продолжала шелестеть перед ней своими страницами.

Сара Брэдфорд дрожащим голосом читала ей, водя пальцем по газетным строчкам:

— «Город Питтсбург полностью во власти людей, одержимых дьявольским духом коммунизма».

Гарриет улыбалась. Она знала, что это ложь. Друзья Бэйтса не могли быть одержимы «дьявольским духом». Но в то время, как на Севере войска и полиция расстреливали рабочих-стачечников, на Юге возвращались к власти старые враги негров.

Старая миссис Джесси Баррингтон написала очень чувствительную и многословную книгу. Это был роман о том, как разорили южную плантацию и как единственная наследница осталась одна среди необразованных и вероломных чернокожих. Пером, полным гнева и скорби, описывала Джесси глубокие страдания и высокое мужество разорённой белой леди. В романе был выведен смешной, неуклюжий лесоруб из штата Иллинойс, по имени Авраам Линкольн. Писательница не забыла и о бабушкиной арфе, и о тонком запахе цветов в старом саду. Джесси призывала ждать, надеяться и хранить в душе святые воспоминания прошлого. Роман назывался «Разгромленные».

Гарриет минуло семьдесят лет. По этому случаю её друзья снова обратились к конгрессу с просьбой дать пенсию героине гражданской войны. Самое упоминание слов «героиня» и «гражданская воина» вызвало возмущённые возгласы. Не «героиня», а просто «участница войны между штатами»!

Но и «участнице» пенсии не дали. Тогда друзья Гарриет обратились в военное министерство. Наконец она получила двадцать долларов в месяц, но не как «участница», а как вдова рядового Нельсона Дэвиса, «который с честью служил в роте «Г» восьмого пехотного полка Соединённых Штатов».

На двадцать долларов с трудом можно было прожить десять дней.

Годы шли. Друзья умирали один за другим, новые поколения вступали в бой.

В 1910 году соседи повели Гарриет посмотреть на недавнее изобретение, называемое «синематограф» или «движущиеся картины». Это было после большого негритянского погрома в Спрингфильде, городе Линкольна, невдалеке от его могилы. На большой белой простыне показывали демонстрацию протеста: маленькие чёрные девочки в белых платьицах шли, взявшись за руки, а над ними колыхался плакат с надписью: «Папы и мамы, за что нас хотят убить?»

Когда Гарриет выбралась на улицу из тёмного сарая «синематографа», к ней подошли двое белых — дама с зонтиком и господин с фотоаппаратом.

— Эй, бабушка, — крикнул господин, — не знаешь ли, где здесь живёт Мойсей Табмен, герой гражданской войны? Мы хотим его сфотографировать.

— Мойсей Табмен? — с недоумением переспросила Гарриет. — Вы думаете, что это мужчина?

— Разве женщина может называться Мойсеем? — спросил фотограф.

— Мы слышали, что он пережил много увлекательных приключений, — добавила дама.

Гарриет расхохоталась.

— Мойсей умер, — сказала она. — Сердце у него от гнева окаменело, и он скончался.

Господин и дама переглянулись.

Вероятно, они оба подумали, что старушка выжила из ума.

— О каком гневе она болтает, — проговорила дама, — ведь негры, кажется, давно пользуются всеми правами? Чего им ещё нужно?

Гарриет не слышала этих слов. Семеня ногами и стуча палкой, она спешила домой.

Давным-давно она посадила перед своим окном яблоню.

За долгие годы дерево выросло и окрепло. Его пышная листва закрыла окно, и летом золотисто-зелёные тени суетились но дощатому полу и по кровати.

На этой кровати Гарриет провела весь февраль 1913 года.

У неё было воспаление лёгких.

В сильном жару она видела то рыжую миссис Сьюзен с хозяйственной плёткой, то дымящиеся скаты Форта Вагнер и лицо мёртвого Пинча. Потом мокрые чёрные ленты на штыках караула возле Белого дома. Потом искажённое ненавистью лицо проводника вагона и его завывающий голос: «Цветные нападают на белых!» И Гарриет снова заплакала. Это ведь не беда — плакать, когда никто не видит.

Джейн бы не заплакала. Джейн из другого теста.

Утром жар спал. Пот выступил на искалеченном лбу Гарриет, и у неё не было силы его смахнуть. Но ей стало легче.

Тени ветвей яблони двигались по одеялу. Весенний ветер шумел за окном, но Гарриет казалось, что шумит не ветер, а старые леса Мэриленда. Ей казалось, что на лесной делянке звонко тюкают топоры и Большой Бен одобрительно кричит: «О-хэй-о, покажи им, Хэт, как ты свалишь дядю Хикори!» И солнце пробивается сквозь листву золотой струёй, словно крынку мёда вылили на зелёное блюдо.

Молодость нельзя вернуть, но о ней можно вспомнить.

Гарриет казалось, что она выздоравливает, хотя руки и ноги у неё становились всё тяжелее. Воздух был лесной, свежий, смолистый.

Она улыбнулась и прошептала:

— Всё впереди… дети… люди…

Больше ей ничего не удалось сказать.

Сердце у неё остановилось 10 марта 1913 года, в восемь часов утра.

Последнее, что ей привиделось и послышалось, — это тонкий звук скрипки и смычок Сэма Грина, указывающий на Полярную звезду.

ЧЕСТНЫЙ ЭЙБ Пустыня

Там я вырос…

Авраам Линкольн

В лесу можно разговаривать громко с самим собой. Никто этого не услышит, никто не удивится, кроме птиц. Иногда кажется, что птица отвечает на человеческий голос. По крайней мере, она смолкает, когда слышит ваш голос, а потом начинает петь. Попоёт и перестанет, словно ждёт ответа. Ответьте ей, и она снова начнёт петь. Только не кричите.

Так, наверно, чувствовал себя Робинзон Крузо на своём необитаемом острове. Но ему было хуже. У него не было ни отца Тома Линкольна, ни мачехи Сары Буш, ни сестры Сары Линкольн, ни брата Джона Джонстона, ни сестры Матильды, ни дяди Денниса Хэнкса, ни подруги Кэйт Роби…

Собственно говоря, из-за Кэйт шестнадцатилетний Эйб Линкольн и ушёл в лес.

Началось это с того…

В самом деле — с чего это началось? С того, как они с Кэйт сидели, опустив ноги в ручей, и Эйб рассказывал ей про дневник знаменитого Робинзона Крузо?

Нет, пожалуй, это началось раньше — с тех пор, как Эйб подсказывал ей в школе, как пишется слово «возглас». «Воз» она написала сама, а потом Эйб указал пальцем на свой глаз, и она сообразила. (Кэйт очень хорошо соображала, когда ей подсказывали.) Но всё-таки надо писать «возглас», а не «возглаз». За это Кэйт согласилась погулять с Эйбом возле ручья, и Эйб объяснил ей, что самая главная книга на свете после библии — это «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

Нет, господа, это не с того началось! Это началось с того, как Эйб батрачил у Джеймса Тэйлора, паромщика на реке Огайо. В награду за то, что Эйб пас лошадей, молол зерно, топил печи и стряпал на кухне, Тэйлор подарил Эйбу книгу, большую, хорошую книгу, которую ему, Тэйлору, однажды дали за перевоз, — это и был «Робинзон Крузо». Этот Робинзон, знаете, был замечательный парень. Он умел делать всё — даже больше, чем отец Эйба. А уж отец, что называется, «мастер на все руки» — он даже мебель делает не хуже самого заправского столяра. Робинзон Крузо, как и Том Линкольн, попал в ужасную глушь, в настоящую пустыню, но не растерялся. Он всё сам сделал. Вдобавок Робинзон очень хорошо соображал и подсчитывал. Он даже подсчитал всё хорошее и плохое, что с ним случилось, — и получилось, что нет худа без добра и добро побеждает зло, а рассудок побеждает страх.

Нет, господа, не с этого надо начинать! Надо начинать с того, как семья Линкольнов переселилась из штата Кентукки на Запад, в дикий штат Индиана, где медведи нападали на свиней, где по вечерам выли пантеры и где вокруг бревенчатой хижины Тома Линкольна не было ни одной человеческой души.

Такова судьба пионеров — тех пионеров, которые шли на далёкий Запад, расчищая в диком лесу площадки для посева кукурузы и пшеницы; которые, ложась спать, клали возле себя ружьё для защиты от индейцев; которые строили хижины из трёх стен, а с четвёртой стороны разводили костёр, чтобы не замёрзнуть в своём новом жилье; которые умирали в этих хижинах от неизвестных болезней, потому что кругом не было ни врачей, ни знахарей (так умерла Нэнси Линкольн, мать Эйба); которых хоронили на лесных прогалинах без отпевания, потому что они и сами не знали, к какой христианской церкви они принадлежат, и не очень надеялись на бога.

Зачем же шли они в глушь, в пустыню с топором в руке и с ружьём за плечами?

Затем, что в Кентукки появились плантаторы, очень смекалистые люди, которые поняли, что нужно не самому работать, а заставлять работать других. Работали на них рабы-негры. И чем больше негры работали, тем больше земли нужно было плантаторам.

На Тома Линкольна плантаторы трижды подавали в суд, потому что у него не было «исчерпывающих документов» на право владения землёй, на которой он трудился. В конце концов он разорился и землю у него забрали.

— Эй, Нэнси, — сказал он жене, — мне это надоело, я вольный американец и не хочу быть соседом этих аристократов: я ухожу на Запад. Там земля ничья. Там нет негров, а индейцев мы перестреляем. Свобода — это самое главное на свете.

— И ты думаешь, Том, — боязливо отвечала Нэнси, — что бог так хочет?

— Не знаю, — сердито отозвался Том, — с богом мы как-нибудь договоримся. Собирай вещи.

Так началось это переселение. Эйбу было тогда семь лет. Ехали на фургоне с полотняным верхом. Отец шёл впереди и топором прокладывал дорогу через кустарник. Он прокладывал первую человеческую тропу через глушь. Кругом поднимались к небу могучие дубы, вязы, берёзы, высокие кусты, опутанные диким виноградом. Ночью в лесу неожиданно начинали трещать ветки: это бродили медведи, огромные и навязчивые звери. Их привлекал запах съестного, но они не осмеливались подходить к костру. У Эйба было ружьё, и он подстрелил фазана, как только фургон перевалил в эту самую Индиану. Он хвастался этим несколько дней, пока отец не приказал ему замолчать. Эйб был довольно болтливый парень в те времена. Потом он стал осторожнее — он произносил речи в лесу, когда кругом никого не было.

Старая Америка вставала перед ним с лепетом лесных ручьёв, с криками пересмешника, с визгом диких кошек, с клохтаньем фазанов, с шёпотом густой листвы сахарных клёнов и сикамор, с суетнёй серебристых белок и с таинственными шорохами в кустах — то ли олени шли на водопой, то ли индейцы подкарауливали белых, прилаживая стрелу к тугой и звонкой тетиве лука.

Но Линкольны не боялись ничего. Они были свободными людьми. Никто не мог им ничего приказать. Под этим синим небом, под этим резким северо-западным ветром, на этой земле, которая ещё не знала, как растёт кукуруза и пшеница, посеянные человеком, по этой неистоптанной сырой земле, заваленной буреломом, они шагали вперёд и оглядывались, разыскивая место, где можно построить дом и жить так, как человеку хочется. Свобода это самое главное на свете.

Да, знаете, там не было никакого баловства, в этом временном лагере на Малом Голубином Ручье, в шестнадцати милях от реки Огайо и в полутора милях к востоку от деревни Джентривилль, в бревенчатой хижине в 360 квадратных футов, с чердаком, амбаром и загоном для скота, включая четырёх лошадей и двух коров.

Если вы думаете, что там можно получить от родителей в подарок конфетку или сходить в цирк, то вы ошибаетесь. Вместо конфеток там можно сделать весной надрез на коре сахарного клёна и напиться сладкого сока. Насчёт цирка там вообще никогда не слыхали, но когда в Джентривилле какой-нибудь парень начинал ходить на руках, то на него ребята шли смотреть с самых отдалённых ферм, а некоторые приезжали даже верхом и заодно привозили в лавку Билла Джонсона беличьи шкуры и бочонок с яблочной настойкой — менять на прялки, соломенные веники, соль, чай и кофе.

Что там можно получить от родителей? Приказание запрячь с раннего утра лошадь в борону и идти на участок боронить. Да не зевать по сторонам и не забыть накормить лошадь. Потому что некормленый конь не будет работать. Это не то, что человек, — тот может работать до упаду. И дети должны работать, чтобы помогать родителям и не умереть с голоду.

Да, вот как! Так же работал Робинзон Крузо.

Когда Кэйт Роби согласилась погулять с Эйбом возле ручья, этот «Робинзон Крузо», можно сказать, застрял у него за пазухой. Он носил эту книгу за пазухой, даже когда боронил. Днём он садился под вязом, вытаскивал из кармана кукурузные лепёшки и обедал, читая по складам эту знаменитую книгу.

— Эх, ведь всё читает да читает, — ворчал отец, глядя издали на сына. — Разрази меня гром, если я понимаю, что выйдет из этого парня!

— Из него выйдет, может быть, великий человек, — отвечала мачеха Сара Буш. (Мать уже в то время умерла от «молочной болезни», которая свирепствовала в округе, — молоко у коров вдруг оказалось отравленным, потому что они ели какую-то вредную траву.)

— Лодырь из него выйдет, — говорил Том Линкольн, — ведь в книгах пишут всё враки.

— Если ты хочешь, чтоб Эйб был свободным человеком, — упорствовала Сара Буш, — не мешай ему упражнять мозги.

— И что выйдет, Сара Буш? Станет каким-нибудь писцом или продавцом в лавке. Свободный человек должен пахать землю. Без земли нет свободы.

Эйб принёс с собой «Робинзона» на свидание с Кэйт Роби. Они сидели, опустив босые ступни в ручей, оба долговязые не по возрасту, загорелые, обветренные, с большими руками и ногами. Только Эйб был ужасно некрасивый, с длинным лицом и морщинистым лбом, сухой, с тонкими лодыжками и угловатыми, узкими плечами, а Кэйт была светлоглазая, рыжеватая, веснушчатая, с круглой мальчишеской физиономией и большущим ртом. В общем, она была гораздо милее, чем неуклюжий Эйб, и даже умела плясать и петь. И что было самое удивительное у неё — это то, что она умела свистеть не хуже любого парня. Девушкам свистеть нельзя и даже плясать, как говорили старухи, девушке совершенно не годится, потому что свист и пляска — занятие дьявола.

Так вот, Кэйт сидела, шевеля большими пальцами ног в воде, и высвистывала во всю мочь старинную песню:

Парень янки высок и строен,

В нём жиру лишь немножко, сэр;

В праздник и будни глядит героем,

И ловок он, как кошка, сэр!

— Перестань свистеть, Кэйт! — укоризненно сказал Эйб.

— Ох, отстань, Эйб Линкольн, — равнодушно ответила Кэйт, — мне и так надоел мистер Дорзи с его замечаниями. Он хочет, чтоб девочки сидели, сложив руки на коленях, и с утра до вечера говорили бы только о грамматике. (Мистер Дорзи был школьный учитель.)

Эйб крякнул, но ничего не ответил. Он сам был не в ладах с грамматикой.

— Право, не знаю, — сказал он минуту спустя, — что ты стала бы делать, если б попала на необитаемый остров.

— С какой стати это я попаду на необитаемый остров?

— Мало ли чего! Вот мистер Робинзон Крузо попал же на необитаемый остров.

— Не знаю, как он туда угодил. Небось сильно выпил?

— Робинзон никогда и в рот не брал спиртных напитков. Он попал туда из-за кораблекрушения.

— Ах, так он моряк! Это твой родственник?

— Совсем нет. Он из книжки.

— Из книжки? Фью-ю-ю!

Кэйт свистнула так мелодично, что ей из-за кустов ответила какая-то птичка.

— И много книжек ты прочитал, Эйб?

— Целых три, — гордо ответил Эйб, — басни мистера Эзопа, «Жизнь Джорджа Вашингтона» и «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

— А зачем тебе это надо?

— Чтобы расширить свои познания, — торжественно сказал Эйб.

— Ты хочешь стать проповедником?

— Вовсе нет. Я просто хочу стать образованным человеком. А тебе разве не хочется быть образованной?

Кэйт выписала большим пальцем правой ноги какой-то сложный узор на речном песке.

— Моя мать говорит, что женщине вовсе не обязательно уметь читать. Библию ей может прочитать проповедник или учитель, а остальные книги — это всё болтовня. Женщина должна делать мыло, собирать хмель, сушить мясо и плоды, разыскивать лечебные травы, смотреть за курами и утками, сбивать масло, вязать чулки и всё такое прочее. А что этот Робинзон умел делать?

— Всё, — сказал Эйб, — орудия, посуду, освещение, дом, ограду, платье, обувь, лодку… Он приручил зверей, потом стал растить хлеб, молоть зерно и печь пироги. У него было молоко, масло, сыр и даже вино.

— Он мог бы обойтись и без вина, — сказала Кэйт, которая была благовоспитанной девочкой.

— Ему нужно было вино вместо лекарства, — объяснил Эйб.

— А жена у него была? — спросила Кэйт.

Эйб отрицательно покачал головой.

— А кто же сбивал масло и вязал чулки?

— Он сам. Он был совсем один. Впрочем, потом он нашёл индейца, по имени Пятница.

— Индейца? И этот индеец его не убил?

— Нет.

— Значит, он убил индейца?

— Да нет! Он подружился с этим индейцем.

— Не понимаю, — сказала Кэйт, — как можно подружиться с индейцем?

— В книгах пишут, Кэйт, что подружиться можно с любым человеком, если он хороший.

— Ну-ну, «хороший индеец», — недоверчиво сказала Кэйт. — Полагаю, что это неправда. А что было потом?

— Потом? Ну, потом на острове появились ещё другие белые, и они завели себе темнокожих рабов и рабынь…

— А! Они, наверно, были из южных штатов! — догадалась Кэйт.

— Это были англичане и испанцы.

— Англичане и испанцы? — кисло переспросила Кэйт. — Ну, ничего особенного! А что же было в конце?

— Робинзон разбогател и женился. А потом жена его умерла, и он снова пустился в путешествия… Видишь, что тут написано: «Люди, гнавшиеся за увеселениями, каждый день пресыщались своим пороком и копили материал для раскаяния и сожаления, а люди труда растрачивали свои силы в повседневной борьбе из-за куска хлеба. И так проходила жизнь в постоянном чередовании скорбей. Они жили только для того, чтобы работать, и работали только для того, чтобы жить…»

— Ну, это скучно, — сказала Кэйт, надув губы.

— И тогда, — продолжал Эйб, не обращая на неё никакого внимания, — тогда Робинзон опять ушёл в море и снова посетил свой остров. И он увидел, что у ленивых людей хозяйство было плохое, а у прилежных хорошее, ибо сказано у царя Соломона: «Прилежная рука творит богатство»…

— А потом, потом!

— А потом Робинзон вернулся в Англию и жил хорошо и спокойно. А всё потому, что он был разумный человек и умел хорошо рассуждать и считать.

— Фью-ю-ю! Я думаю, что если б он учился в школе у мистера Дорзи, — сказала Кэйт, — то он был бы первым учеником и ему подарили бы учебник грамматики или арифметики. А тебе-то, Эйб, зачем всё это нужно?

— Потому что я хочу научиться рассуждать и считать, и потом хочу повидать, как люди живут…

— Скажи, пожалуйста, Эйб, — проговорила Кэйт, — сколько всего книг на свете?

— Я думаю, не меньше тысячи.

— И ты всё хочешь прочитать?

— Сколько сумею, Кэйт.

— Лучше бы ты научился играть на губной гармошке, как Нат Григсби, — сказала Кэйт.

Эйб помрачнел.

— Нат Григсби пустой и легкомысленный парень, — сказал он.

— Совсем нет! Он умеет стрелять из лука и ездит верхом лучше всех в округе. И он лучше всех поёт и танцует. И он убил медведя.

— Убить медведя вовсе не так трудно, — проворчал Эйб, засовывая книгу за пазуху, — потому что медведь глупее человека. Твой Нат Григсби даже не знает, почему луна всегда всходит в одном и том же месте.

— Почему?

— Потому что она носится вокруг земли.

Кэйт задумчиво посмотрела на луну, которая как раз в этот час появилась над лесом.

— Мне пора идти, Эйб, — сказала она, поднимая ноги из воды, — а то мать понесла корм свиньям без меня, и мне за это попадёт. Всех книг ты всё равно не прочитаешь.

— Почему?

— Потому, что у тебя не хватит денег, чтоб их купить. Но проповедник из тебя выйдет наверняка!

Последние слова Кэйт донеслись уже издали. За ними последовал раскат хохота и удаляющийся свист. Кэйт ушла домой. Эйб долго сидел один, нащупывая за пазухой «Робинзона».

— Лопни мои глаза, если она что-нибудь соображает! — сказал он горько.

Вот с чего это началось — с Кэйт Роби! А потом прибавил ещё отец.

Дело в том, что у Эйба завелось обыкновение читать по ночам. В доме Линкольнов была всего одна комната, и в ней спала вся семья — и Том, и Сара Буш, и Сара Линкольн, и дядя Деннис, и Джон Джонстон, и Матильда, и младшие дети, которых Деннис называл «мелкота». Обычно первой засыпала «мелкота», за ней старшие дети. Оставались трое полуночников — мачеха Сара Буш, дядя Деннис и Эйб. Свет шёл от очага, и при этом то меркнущем, то разгорающемся свете можно было видеть. Эйба, который ужинал у очага, держа перед собой книгу и поставив ноги на ящик для золы. Тихо жужжала прялка. Высокая, плечистая фигура Сары Буш склонялась над ней, а дядя Деннис лежал на полу на медвежьей шкуре, подперев подбородок кулаком, и смотрел, как Эйб читает.

— Ах, разрази меня гром! — восклицал вдруг Эйб.

— Что случилось, Эйб? — спрашивала Сара Буш.

— Тут сказано про одного парня из Европы, который плыл на корабле мимо магнитной скалы. И у него разом вылетели все гвозди, и корабль рассыпался.

— И он утонул?

— Нет, спасся, потому что этот парень был хитроумный.

— Эйб, — говорил Деннис, — ведь это всё враки.

— Вовсе нет, — отвечал Эйб, — когда история даёт тебе хороший урок, это не враки. Это правда. Но она так написана, чтоб простые люди могли всё понять и научиться размышлять.

— А всё-таки, Эйб, я не могу понять, какой тебе от этого толк?

— Эйб будет великим человеком, Денни, — говорила Сара Буш, останавливая прялку, — он будет капитаном парохода, а может быть, даже губернатором.

— Ну, тётя Сара, губернатором — это уж слишком, — качал головой Деннис. — Я думаю, что если он скопит пять тысяч долларов и купит себе землю, то это будет всё, что доброму человеку нужно.

— Я сделаю ему свечу, — объявила тётя Сара, — чтоб он не портил себе глаза у очага.

Тут дверь, привешенная на ремнях к притолоке, отворилась. Вошёл отец в шапке из шкуры енота, сдвинутой на затылок.

— Свечи! Зажгите ещё костёр, чтоб этот лоботряс мог читать! С тех пор как солнце закатилось, уже часа два прошло, и никто не спит. На рассвете приходится трясти людей, чтоб поставить их на работу. Запомните, друзья, что мы не южные аристократы, у нас нет негров. Мы честные фермеры, мы рубим лес и пашем землю. А ты, Сара Буш, потакаешь этому грамотею! Свечу ему нужно, как будто он лорд! Как будто сало у нас течёт ручьём! Гасите свет и ложитесь спать!

Отец повесил на крюк ружьё, с которым обходил участок, и сердито бросил шапку в угол.

— Завтра воскресенье, день лентяев! Но ты, Эйб, очистишь всю полосу за ручьём до завтрака. Я хочу посадить там горох. Возьми мой топор. А девочки пусть соберут щепьё для очага.

— Грех работать в воскресенье, Том, — сказала Сара Буш. — Что подумает бог?

— С богом мы договоримся. Гасите свет!

Эйб закрыл книгу. Через несколько минут он лежал уже рядом с Деннисом на медвежьей шкуре и уныло смотрел, как в очаге поблёскивали розовые угольки. Деннис храпел, ему вторил отец, мачеха что-то бормотала во сне, а снаружи крепчал северо-западный ветер и сотрясал дранку на крыше. Эйб молча произносил речь перед воображаемыми слушателями. Он доказывал им, что разум — самое главное в человеческой жизни и что без разума не было бы ни дома, ни хозяйства, ни государства, ни американской свободы. Он доказывал это так убедительно, что слушатели начинали кричать: «Да здравствует разумный и образованный Эйб Линкольн, ученик Джорджа Вашингтона и Робинзона Крузо!» — и избирали его губернатором. Против голосовал только отец, а Кэйт Роби свистела.

На следующий день Эйб работал топором. Топоры у пионеров Запада были очень острые, с длинными рукоятками. В руках Эйба топор летал, прочерчивая воздух, как молния. Щепок было очень мало. Если внимательно прислушаться, как работает топором Эйб, то можно было услышать что-то вроде монотонного пения. Опытные, взрослые лесорубы говорили, что Эйб Линкольн вбивает лезвие топора в древесину глубже, чем любой другой лесоруб в округе. Да и руки у него были длинные, крепкие, словно из литой стали.

А это имеет громадное значение в западных штатах.

Когда солнце взошло и бахрома на оленьей кожаной куртке Эйба намокла от пота, он всадил топор в бревно и бережно вытащил из-за пазухи «Робинзона Крузо».

«Во всяком зле можно найти добро», — говорит Робинзон. Эйб сделал всё, что ему приказал отец, и теперь он свободен.

О свободе Эйб слышал с детства. Свобода — это когда человек может делать всё, что ему хочется, не нарушая свободы других. В биографии Джорджа Вашингтона сказано даже, что свобода есть природное право любого человека. Итак, свободный Эйб уйдёт в лес! Он так хочет, и никто не может запретить ему стать Робинзоном, поскольку этим не нарушается свобода других. Если люди его не понимают, он уйдёт в лес и там будет читать книги. И пусть Кэйт Роби свистит, сколько ей вздумается, и выходит замуж, чтоб сбивать масло и вязать чулки!

И Эйб зашагал в лес.

В пустыне есть своё очарование. Трудно сказать, что в ней хорошего, — может быть, то, что вас никто не толкает в бок и не заслоняет вам света. А может быть, и то, что вольный ветер веет вам в лицо и приносит запах диких трав и лесной смолы, а иногда и горький дымок индейских стойбищ. Приятно в глубокой тишине услышать, как синица высвистывает своё «тити-тити-типи», как лесной голубь ворчит «гхуу-гхуу», как дятел, перед тем как стукнуть клювом по коре, произносит на весь лес «кик-кик-кики», а зяблик отвечает ему звонким «пинь-пинь».

Как отрадно в шуме листвы различать отдалённый рокот лесного водопада и далёкий голос лугового коростеля, похожий на скрип колодезного ворота. Как хорошо идти через валежник и находить на земле вчерашние следы лап дикой кошки и раздвоенные следы оленьих копыт. И как хорошо думать, что жизнь началась сначала и что больше не будет ошибок, обид и насмешек. Эйб выстроит себе шалаш из веток и будет питаться корнями, ягодами и дичью. В конце концов, он никогда не искал общества людей. В штате Индиана в те времена достаточно было уйти на милю от истоптанной гуртами скота просёлочной дороги, чтоб оказаться в царстве нетронутой природы. Это не восточные штаты, утыканные городами, как наростами. Это материковая Америка с невозделанной почвой, по которой легко шагать в мягких мокасинах, в широких штанах из телячьей кожи, прокладывая себе путь топором и сдвинув на затылок беличью шапку с длинным хвостом, а если набросить этот хвост на грудь, то, по обычаям колонистов, это означает вызов на бой.

Вы можете забрать у меня всё, чем я владею, но не можете отнять у меня свободу, потому что я родился свободным и без свободы я умру. Там, в Джентривилле, мачеха Сара Буш и разряженные по-праздничному дети всхлипывают от восторга на молитвенном собрании «братьев и сестёр» баптистов, а я, Авраам Линкольн, сын Томаса Линкольна и внук солдата-добровольца времён войны за Независимость, 190 сантиметров роста и 160 фунтов веса, иду в широкий мир, чтобы стать большим человеком…

Эйб достал из кармана складной нож и начертил на земле не очень гладкие стихи собственного сочинения, которые он когда-то изобразил в своей школьной тетради:

Авраам Линкольн,

Его перо и рука.

Он будет хорош,

Но бог знает когда!

Эйб остановился на полянке, положил «Робинзона» на землю и прислушался.

Шум листвы и ветра можно не считать за звуки, потому что они постоянные. Кроме этих звуков, в лесу была тишина. Даже птицы замолкли. И Эйб чувствовал, что эта тишина как будто «входит» в него. Он вообще-то любил поговорить, если не с ребятами с соседних ферм, то с Деннисом или, на худой конец, с «мелкотой». Однажды, когда братец Джон Джонстон притащил лесную черепаху и разбил её панцирь о дерево, Эйб бережно закутал дрожащего всем телом зверька и произнёс длинную речь в защиту животных. Он называл младших братьев и сестёр «леди и джентльмены» и даже забрался на бочку и снял с себя куртку, подражая бродячим проповедникам. Речь была очень убедительная, но братец Джон Джонстон в середине заснул, а сестра Матильда убежала в лес.

Но сейчас Эйбу не хотелось говорить. Он стоял, долговязый и неуклюжий, на полянке, опираясь на топор, смотрел на качающиеся ветви вязов и молчал. И, если б это было можно, он молчал бы всю жизнь, потому что, в сущности, он совсем не любил говорить. Он как бы впитывал в себя великую тишину лесной глуши, тишину, в которой так хорошо лежать под синим небом и смотреть, как медленно и беспечно ползут по небу летние, пышные облака.

Впоследствии, когда Авраам Линкольн вырос, он не раз останавливался среди шума и людского говора, среди бурлящих человеческих толп, в гуле и грохоте больших городов, в дыме и лязге железнодорожных станций. Он на минуту закрывал глаза и прислушивался где-то глубоко внутри себя к лесной тишине, к пению птиц, к плеску рек. Он видел, как в мимолётном сне, великий путь на Запад с глубокими следами колёс фургонов и с одинокой могилой на лесной поляне, над которой была вырезана ножом неуклюжая надпись: «Здесь почиет прах Нэнси Линкольн».

Слушатели переглядывались, заметив, что Линкольн внезапно закрыл глаза, и шептали: «Уж и чудак этот долговязый Эйб! Ни с того ни с сего умолкает и закрывает глаза — вероятно, обдумывает, что ему сказать. Что поделаешь, ведь этот лесоруб не получил никакого воспитания».

«Итак, леди и джентльмены, человек должен уметь оставаться один. Если он не растеряется, оставшись в одиночестве, то он не растеряется никогда. Прежде всего он должен побороть страх и ужасную тоску, которые приходят вместе с одиночеством. Далее, он должен уметь обходиться без посторонней помощи. Если он научится всё делать собственными руками, то он не погибнет. Если он встретит других таких же самостоятельных людей, то они могут создать прекрасную общину, где каждый будет сам за себя и все будут стоять друг за друга. И тогда каждый из них сможет сказать: «Я сам себя сделал». Не так ли?»

Рассудив так, Эйб улёгся под вязом, съел кукурузную лепёшку и углубился в «Робинзона Крузо». Но, читая дневник этого образцового путешественника, Эйб незаметно задремал а потом и совсем уснул.

Снился ему странный сон: будто из него, Эйба, лежащего под вязом, вылез другой, такой же долговязый Эйб и укоризненно посмотрел на своего двойника.

— Эйб! — сказал настоящему Эйбу сонный Эйб. — Неужели тебе никогда не захочется увидеть отца?

— Нет, не захочется, — ответил настоящий Эйб.

— Но ведь это твой отец, он вырастил тебя.

— Он меня обижает, — сказал настоящий Эйб.

— А Сару Буш ты тоже никогда больше не увидишь?

— Сару Буш?… Гм… Ничего не поделаешь, я теперь сам по себе.

— А ведь она хотела сделать тебе свечу.

— Я понимаю, но теперь я буду жить без свечей.

— А дядю Денниса?

Настоящий Эйб вздохнул.

— Придётся мне расстаться с дядей Деннисом, — сказал он.

— И с Джоном Джонстоном? И с Матильдой? И с Сарой Линкольн? И с «мелкотой»?

Настоящий Эйб молчал.

— И с фермой на Малом Голубином Ручье? И со школой мистера Дорзи? И с ребятами?

— Чего ты от меня хочешь? — сердито спросил Эйб. — Какое тебе дело до меня?

— У меня есть дело до тебя, потому что я Авраам Линкольн.

— Что ж такого? И я Авраам Линкольн.

— Ты плохой Авраам Линкольн!

— Эй, знаешь что, ты брось задираться, — сказал настоящий Эйб, приподнимаясь на руках.

— Я не задираюсь. Но я ухожу от тебя к людям и оставляю тебя здесь с дикими зверьми. Вот и всё!

— Не имеешь права, — сказал настоящий Эйб, — потому что ты без меня фитюлька.

— Почему это я без тебя фитюлька?

— Потому, что ты мой сон. Настоящий-то Авраам Линкольн это я!

— Из этого ничего не следует. Без меня ты лишишься сна.

И сонный Эйб зашагал прочь, широко ставя свои огромные ноги, как настоящий Эйб.

И тут настоящему Эйбу стало ужасно тоскливо, так тоскливо, что он захотел проснуться, только бы тот, сонный Эйб не уходил от него. И он проснулся.

Сквозь изогнутые ветви вяза светила полная луна. Эйб проспал весь день.

В чаще леса послышался крик. Сначала это было низкое ворчание, потом голос стал выше и перешёл в пронзительный визг. И сразу оборвался.

— Пантера или рысь? — сказал Эйб. — Скорее, рысь. Схватила кого-нибудь.

Эйб оглянулся по сторонам. На светлом ещё небе сучья деревьев казались руками чудовищ. После тёплого дня сразу стало холодно. Сырой холод заползал за ворот куртки и отзывался дрожью в животе и в ногах.

У «Робинзона» написано, что человек не должен бояться ни темноты, ни одиночества. Этот Робинзон был просто необыкновенно рассудительный парень: когда ему становилось страшно, он начинал рассуждать или подсчитывать.

Эйб тоже стал рассуждать. Земля эта ничья. Если построить здесь, на полянке, шалаш и расчистить акров пять под кукурузу, получится неплохой участок. Вода здесь должна быть неподалёку, что же касается до утвари…

В кустах раздался шорох. Эйб встал на колени и взялся за рукоятку топора.

В густой, чёрной листве дерева вспыхнули и погасли два зелёных огонька. Это были глаза дикой кошки.

Эйб усмехнулся. Он знал, что дикая кошка нападает на человека, только если её разозлить. Итак, надо будет вернуться на отцовскую ферму и прямо объявить, что он, Эйб, отделяется от отца и будет теперь жить самостоятельно. Жаль только, что Эйб не знал законов. Можно ли в шестнадцать лет стать самостоятельным фермером?

Ах, как жаль, что тот, второй Эйб только приснился ему во сне! Хорошо было бы, если б здесь был ещё кто-нибудь. Ведь был же у Робинзона индеец Пятница!

Хорошо бы, если б здесь был, например, дядя Деннис, или Сара Буш, или Кэйт Роби…

О нет, только не Кэйт Роби!

Хорошо бы даже, если б здесь был кто-нибудь из «мелкоты»… Но с ними уж больно много возни. Вдобавок им надо непрерывно менять штаны.

— Леди и джентльмены! — негромко сказал Эйб.

Никто ему не ответил. И теперь, когда он будет жить в глуши леса, никто никогда ему не ответит. Там, на Малом Голубином Ручье, по вечерам будут трещать чурки в очаге, и мерно жужжать прялка Сары Буш, и дядя Деннис, лёжа на шкуре, будет ворчать: «Ах, тресни моя башка, что за парень этот Эйб! Начитался разных историй и думает, что он умнее всех!»

И вдруг, словно внутри Эйба, послышался тихий голос:

— Эйб, вернись к людям!

Эйб знал, чей это голос, — это был тот, другой Эйб, который приснился ему во сне. Он сделал вид, что ушёл, а на самом деле он здесь.

— Помалкивай, — сказал настоящий Эйб. — Я вольный западный поселенец, я делаю что хочу.

— Что за радость быть свободным в одиночестве? — упорствовал внутренний Эйб. — И какая свобода была у расчётливого Робинзона? Это не свобода, а беда!

— А что за свобода, — не сдавался настоящий Эйб, — если тебе не дают читать книги и расширять познания?

— Убеди их, что ты прав, — настаивал внутренний Эйб. — И они дадут тебе читать книги. Они вовсе не плохие люди: и отец, и Сара Буш, и дядя Деннис, и Джон Джонстон, и Сара Линкольн, и Матильда, и «мелкота», и соседи…

— А Кэйт? — спросил настоящий Эйб.

Внутренний Эйб помолчал, а потом сказал отчётливо:

— Мы с тобой обойдёмся и без Кэйт.

На это настоящий Эйб не ответил ничего. Он думал долго (вероятно, не меньше десяти минут), а потом взвалил топор на плечо и проговорил:

— Авраам Линкольн, вы правы, сэр! Не здесь моё место.

— Ну то-то! — сказал внутренний Эйб.

И настоящий Эйб зашагал домой, широко ставя свои огромные ноги, как раньше шагал тот Эйб, которого он видел во сне.

На следующий день, когда Эйб вёл купать лошадей к Малому Голубиному Ручью, ему встретилась Кэйт Роби с корзиной грибов.

— Эйб, — сказала Кэйт, — как ты всех перепугал вчера! Деннис говорил, что тебя задрал медведь, а отец клялся, что сожжёт твои книги. Только тётя Сара сказала, что ты вернёшься к вечеру, и сделала для тебя свечу. И я тоже испугалась, а Нат Григсби сказал…

— Я вернулся к вечеру, — сухо ответил Эйб и потянул лошадей за уздечки.

Часа через полтора отец вышел из хижины и долго стоял, приложив руку козырьком ко лбу.

— Оглуши меня гром, — сказал он, — если этот лодырь занимается делом!

— А чем он занимается? — спросила Сара Буш.

— Он лежит под кустом и читает книгу!

Эйб и его лодка

Сначала на горизонте появляются два столба чёрного дыма. Потом видны две длинные трубы, сидящие рядом, как близнецы в коляске. Потом появляется корпус парохода. Это двухпалубный, приземистый плавучий дом с галереей, весь увешанный флажками… Два могучих колеса пенят воду реки Огайо. На рубке написано золотом название: «Поль Джонс».

Пароход идёт «сверху», из Цинциннати, к юго-западу, до Кейро, где два десятка пассажиров пересядут на другой, большой пароход, который повезёт их по Миссисипи, до Нового Орлеана. Вот они, эти пассажиры, важные господа в цилиндрах и разодетые дамы из восточных штатов, в широчайших юбках, похожих на колокола, в шляпах с перьями, с кружевными зонтиками в руках. Они щурят глаза то на заросший лесом северный берег штата Индиана, то на южный луговой берег штата Кентукки. «Мой бог, какая глушь! — говорят они. — Неужели мы и здесь будем причаливать? Послушайте, капитан!»

— Нет, леди и джентльмены, — отвечает щеголеватый капитан в синей фуражке с галуном и в галстуке «бабочкой», высовываясь из рубки, — здесь нет пристани, но мы берём пассажиров, если они подадут сигнал с берега…

— Перевозчик! Эй, перевозчик!

Эйб вздрогнул. Перевозчик — это он, Эйб. Два господина машут ему платочками издали.

— Можешь доставить нас к борту парохода, мальчик?

— Куда угодно, сэр!

— Не опрокинешь?

— Это напоминает мне, сэр, рассказ об одном ирландце, которого спросили, может ли он оседлать лошадь. Он ответил: «Да, сэр, если лошадь не возражает».

Толстый господин в цилиндре, надетом набок, воззрился на Эйба с удивлением:

— Ты бойкий парень. Возьми наши чемоданы, и поедем.

И толстяк замахал платком пароходу.

— Я сам возьму свой чемодан, — с опаской сказал второй господин. У этого на голове красовалась широкополая шляпа, а из-под сюртука выглядывал необыкновенно пёстрый жилет.

— Эта лодка принадлежит твоему отцу? — спросил он.

— Нет, сэр. Я служу у мистера Тэйлора подручным. Ему принадлежит весь перевоз и таверна, в которой вы изволили пить ром.

— Откуда ты знаешь, что мы пили ром? — спросил пассажир в шляпе.

— По запаху, сэр.

— Однако это неглупо! — воскликнул пассажир в цилиндре. — Послушай, мальчик, как тебя зовут?

— Авраам Линкольн, сэр.

— Из тебя выйдет толк. Если у тебя будут препоны в жизни, обратись ко мне. Меня зовут Джеймс Пауэлл, я владелец плантации на кентуккийском берегу. Когда ты вырастешь, я сделаю тебя конторщиком или даже управляющим плантацией. Кто знает?

— Слушаю, сэр. Весьма благодарен, сэр.

— Это надёжная лодка, мальчик? — спросил господин в шляпе, пробуя ногой борт.

— Не беспокойтесь, сэр, я сам её делал.

Толстяк в цилиндре расхохотался.

— Раз он сам её делал, значит, всё в порядке! Вы слышали, Прайс?

— Я не люблю смышлёных, бойких мальчуганов из северных штатов, — сказал Прайс, — там, в сущности, нет джентльменов — одни неотёсанные фермеры.

— При вашей профессии вам, конечно, не приходится любить северные штаты, Прайс. Видишь ли, мальчик, этот человек торгует неграми. У него в чемодане куча денег.

— Ну, ну, потише, — кисло сказал господин в шляпе.

— Кого вы боитесь, Прайс? Авраама Линкольна? Он, вероятно, честен, как все фермеры из Индианы.

— А всё-таки, — пробурчал Прайс, — зачем болтать о моей профессии?

Пароход дал пронзительный свисток и выпустил красивую белую струю пара. Прозвонил колокол. Колёса завертелись в обратную сторону и подняли волну пены. «Поль Джонс» остановился.

— Прямо к борту, Авраам! — скомандовал толстяк.

Эйб направил лодку наперерез волне. С борта бросили конец и подтянули лодку вплотную к корпусу парохода. Несколько пар услужливых рук приняли чемодан толстяка и помогли ему самому взобраться на нижнюю палубу. Его спутник, однако, не пожелал отдать свой чемодан в чужие руки. Он поставил свой драгоценный груз на палубу и легко перепрыгнул вслед за ним.

— Прощай, Авраам! — крикнул он.

— Позвольте, сэр, а деньги?

Прайс стал рыться в многочисленных карманах своего пёстрого жилета. Толстяк насмешливо следил за ним.

— Проще было бы достать деньги из чемодана, Прайс, — заметил он.

— Мистер Пауэлл, я же просил вас…

— Ладно, — сказал толстяк и бросил монету на дно лодки, — отправляйся, Авраам! Ты мне понравился!

На пароходе снова зазвонил колокол. «Поль Джонс» заработал колёсами и ушёл в синюю таинственную даль, на юго-запад, туда, где Огайо впадает в Миссисипи.

Эйб долго качался в лодке на волне, поднятой пароходными колёсами. Он с удивлением осматривал монету, брошенную толстяком.

Это был доллар. Целый доллар!

За перевоз обычно платили гроши. Доллар был для Эйба большим состоянием. Он не заработал бы столько и за неделю. Вообще он видел доллар всего несколько раз в жизни.

— Однако это замечательно, — сказал он. — Это точь-в-точь, как с тем рыбаком, который нашёл в желудке у дохлой рыбы золотое кольцо.

Эйб направил свою лодку к берегу. Там его ждали две пары любопытных глаз. Это были двенадцатилетний рыжий, голубоглазый Том Белл и его сестра Маргарет — веснушчатая девочка с круглыми, светлыми глазками и выцветшими на солнце бровями. Брови у неё всегда были высоко подняты, и лицо поэтому казалось удивлённым.

Эйб деловито выскочил на берег и вытащил свою лодку носом на песок. В присутствии малолетних он чувствовал себя чем-то вроде капитана корабля.

— Хорошо ходит твоя лодка, Эйб? — спросил Том.

— Отлично, — отозвался Эйб, — скользит, как по маслу.

— А можешь ты доплыть на ней до Миссисипи?

— Пожалуй, могу, — согласился Эйб, — но в дальние путешествия лучше отправляться на плотах.

— Или на пароходах, — добавила Маргарет.

— Ну, пароходы для важных господ, — сказал Эйб. — Притом не имеет смысла платить деньги, когда едешь вниз по течению. Тут достаточно плота. Вверх по течению — это другое дело.

— Дай лодочку покататься, Эйб, — сказала Маргарет тонким голоском.

— Дети, — важно сказал Эйб, — я ведь вам никогда не отказывал и даже научил вас грести и править. Но я не могу позволить вам кататься одним. Я сейчас очень занят с мистером Тэйлором. Дело в том, что я заработал доллар.

Вечно поднятые брови Маргарет подскочили ещё выше.

— Покажи, — пролепетала она.

Эйб показал им серебряный доллар с изображением женщины в колпачке и надписью: «Соединённые Штаты Америки».

— Кто эта дама? — спросил Том.

— Это богиня свободы. Мы живём в свободной стране.

— Значит, у нас все люди свободные?

Эйб кивнул головой с таким видом, точно ему надоело отвечать на праздные вопросы.

— А Тоби? — продолжал Том.

— Какой Тоби?

— Черномазый Тоби с того берега. Он говорит, что свободные люди — это только белые, а он не свободный.

— Гм, это сложный вопрос, — сказал Эйб. — Дело в том, что Тоби не из нашего штата. В Кентукки негры работают на плантациях. Они принадлежат хозяевам.

— Значит, у нас не все люди свободные?

— Какой ты упрямый парень, Том! Конечно, у нас не все свободны, но всё-таки страна у нас свободная.

— Не понимаю, — сказал Том, — объясни, пожалуйста.

— Ну, видишь ли, — с трудом проговорил Эйб, — вот, скажем… В лесу много птиц, не правда ли?

Брат и сестра утвердительно кивнули головами.

— Твой папа ходит на охоту? Не так ли? Он убивает каждый раз по нескольку птиц. Но значит ли это, что твой папа враг птицам?

— Нет, не значит, — нерешительно проронил Том.

— Ну вот, — сказал Эйб, чувствуя, что его объяснение не очень убедительное, — твой папа убивает птиц, потому что ему хочется кушать. А на деле он любит птичек. Так и с неграми.

— Значит, можно любить негров? — спросила Маргарет.

— Гм… Мой отец говорит, что негры тоже люди.

— А почему же мистер Тэйлор говорит, что негры животные и любить их нельзя?

— Ну, знаешь ли, у разных людей разные мнения, — заметил Эйб, — и, кроме того, нельзя забывать, что негры принадлежат своим хозяевам, как стулья или шляпы. Разве хорошо любить чужой стул или шляпу?

Сделав такой вывод, достойный самого рассудительного героя из книг, Эйб зашагал к дому Тэйлора.

Тэйлор был и фермером, и паромщиком, и дела его шли недурно. Мимо его дома проходили пароходы, лодки, гружённые овощами, плоты с бочками солёной свинины. Но всё это было мелко по сравнению с караванами «плавучих домов», барж, шаланд и огромных плотов с хижинами, идущими на запад, на новые участки. Возле этих речных хижин женщины стирали бельё, а на баржах резвились дети. Все они останавливались около дома Тэйлора, выспрашивая о ценах, об урожаях, о фарватере полноводной Огайо. Некоторые покупали еду, другие продавали домашние вещи и многие выпивали рюмочку-другую виски, джина или, на худой конец, местной яблочной настойки. («Впереди много акров плодородной земли, авось и мы разбогатеем!») Так что Тэйлор жил бы совсем хорошо, если б не злоба против братьев Диллов, которая никогда не давала ему покоя.

Братья Диллы были тоже паромщиками и жили в штате Кентукки, на южном берегу Огайо, километрах в трёх от перевоза Тэйлора. Чтобы не мешать друг Другу, Тэйлор и Диллы сговорились перевозить пассажиров на разных участках реки. Но Тэйлор клялся, что братья тайно высаживают кентуккийских пассажиров за мыском, возле его фермы, потому что отсюда ближе до дороги, ведущей на север. Вот и сейчас Тэйлор возвышался возле берега Огайо с ружьём за плечами и со старой подзорной трубой. Он внимательно изучал противоположный берег, чтобы застать братьев Диллов на месте преступления. Но река была пустынна.

— Эйб, ты их не видел за мысом? — спросил он.

— Нет, мистер Тэйлор. Но я заработал доллар.

Тэйлор опустил трубку.

— Доллар? — переспросил он. — Покажи!

Эйб показал серебряный кружок и рассказал о своих пассажирах.

— Это Пауэлл тебе дал? Ну и расточительный человек этот Пауэлл! Впрочем, он нынче получил порядочные деньги от Прайса. Сделка-то состоялась у меня в доме… Знаешь что, Эйб? Из уважения к твоим родителям и по тому случаю, что ты честный парень, я отказываюсь от своей доли за перевоз. Тем более, что ты возил этих господ на собственной лодке. Этот доллар — твой!

Итак, Эйб Линкольн стал обладателем доллара. Он не собирался тратить его на пустяки. Другой мальчик накупил бы у проезжего коробейника сластей или зарядов для фейерверка, но Эйб решил купить на эти деньги книг.

— Не забудь опрокинуть лодку днищем вверх, — сказал Тэйлор, — нынче будет дождь. Видишь, на северо-западе тучи?

…Да, именно книг! Правда, не так-то легко было достать книгу в этих местах, здесь книги были редкостью. Пожалуй, придётся ждать несколько месяцев, пока кто-нибудь из пароходных пассажиров не согласится продать какой-нибудь томик из своего багажа.

Ах, эти счастливые люди, разъезжающие по своим делам! Они свободны, как птицы! Они появляются из синеватой дали и исчезают в туманной дымке реки. Они не прикованы к месту, они передвигаются из штата в штат по великой речной дороге. Они часто видят такие города, как Новый Орлеан и Цинциннати, а некоторые побывали даже в Вашингтоне. И везде они встречаются с тысячами людей, самых разнообразных, хороших и плохих, они слышат про множество событий, о которых не пишут ни в книгах, ни в газетах.

Как хорошо видеть этот большой мир своими глазами! Как хорошо ранним утром стоять на носу парохода и следить за тем как освещается и раздвигается горизонт и возникают всё новые гудящие народом пристани!

К вечеру действительно разыгралась непогода. Неожиданно хлынул дождь. Ветер гнал воду против течения. К восьми часам вечера все окрестности скрылись в кромешной тьме. Слышны были только вой ветра и суматошный плеск волн. Никто не видел, как две фигурки, закутанные в одеяла, выскользнули из дома через крышу и, шлёпая по лужам, побежали к реке. Это были Том Белл и сестра его Маргарет.

Они остановились на берегу Огайо. Вода шумела под бревенчатым настилом лодочной пристани. Капли дождя барабанили по доскам.

— Откуда ты знаешь, что это будет сегодня? — спросила Маргарет.

— Я слышал от доктора Эллена.

— Это который против пьянства?

— И против рабства.

— А почему тётя Рэчел говорит, что он сумасшедший?

— Он не сумасшедший. Он из восточных штатов. У них там много таких.

— А кто ему сказал?

— Не знаю. Кто-то из местных негров. Они знают всё, что делается на том берегу. Доктор сказал: «Я дам доллар тому, кто приведёт ко мне этого Тоби. Дай бог ему переплыть через Огайо, а уж я о нём позабочусь».

— Откуда доктор знает, что Тоби продан?

— Ему сказал паромщик Тэйлор. Этого Тоби продали в его присутствии торговцу неграми Прайсу за восемьсот долларов. Сегодня Тоби должны были увезти на Юг, но он бежал в лес. Ночью он попытался переплыть через реку. Но когда…

Маргарет задумчиво поглядела на чёрную, бурлящую воду Огайо.

— Доктор так и сказал: «Я дам доллар тому, кто приведёт ко мне этого Тоби»? — спросила она.

— Так и сказал. Я сам слышал.

— Том, — сказала Маргарет, — а ведь это нехорошо.

— Что нехорошо?

— Ты собираешься помочь беглому негру. Это всё равно что украсть чужую вещь.

Том молчал несколько минут.

— Доктор не станет брать чужую вещь. Раз доктор сказал, значит, можно.

— Вот тётя Рэчел и говорит, что он сумасшедший, — прошептала Маргарет.

Том не ответил. Он пристально смотрел вдаль. Ветер донёс с реки какой-то странный звук — не то скрип уключин, не то сдавленный человеческий крик.

— Том, — сказала Маргарет, — пожалуй, нужно зажечь фонарь.

Зажечь фонарь под дождём нелёгкое дело. У Тома были всего две серные спички — величайшая ценность, которую он с трудом выпросил у матери. Первая спичка погасла от порыва ветра. Вторая, с большой осторожностью зажжённая под одеялом, сделала своё дело, и фитиль загорелся тусклым, жёлтым огоньком.

Том поднял фонарь и взмахнул им над головой. С реки снова донёсся тот же звук. Теперь уже можно было с уверенностью сказать, что это человеческий голос.

— Это Тоби, — сказала Маргарет. — Он раздобыл лодку.

Том продолжал сигнализировать фонарём. Струи дождя стекали по закопчённому стеклу. На реке ничего не было видно.

В доме паромщика Тэйлора погас последний огонёк. Кругом воцарилась настоящая ночь. Дождь хлестал с неослабевающей силой. Волны зловеще шлёпали о столбы пристани. Ветер наносил облака водяных брызг.

— Его нет, — пробурчал Том, опуская фонарь. — Он пропал.

— Может быть, его отнесло течением? — сказала Маргарет. — Если мы унесём фонарь, лодку может пригнать обратно на берег Кентукки. Он же ничего не видит в такой темноте. Послушай, Том…

Она остановилась. С реки снова донёсся голос. На этот раз отчётливо можно было разобрать одно слово — «помогите».

— Лодку опрокинуло, — сказала Маргарет.

Том поставил фонарь на землю.

— Что делать? — проговорил он растерянно.

— О Том, только не уходи! Он, наверно, тонет? О Том!

— Я не собираюсь уходить, — сердито отозвался Том, — но я плохо плаваю и не могу ему помочь.

— О Том! Возьмём лодку Эйба Линкольна!

— Лодку Эйба? А что скажет Эйб?

— Ничего не скажет. Эйб очень добрый. Он не рассердится.

— Брать лодку без позволения?

— Том, разве сейчас есть время просить позволения? Человек тонет! Если ты боишься, я возьму лодку и поеду за ним!

— Маргарет Белл! — очень сердито произнёс Том. — Ты думаешь, что твой брат струсил?

Он решительно зашагал по мокрому песку к тому месту, где лежала днищем вверх маленькая плоскодонка Эйба. Маргарет побежала за ним.

Они перевернули лодку без труда, нашли вёсла и столкнули судёнышко в воду.

— Оставайся здесь, — сказал Том.

— Я с тобой, Том, — проронила Маргарет.

— Оставайся здесь, — повторил Том, — делай, что тебе велят старшие. (Том был старше Маргарет на год.) Возьми у меня фонарь и держи его повыше, чтоб я видел, куда править.

— Том, — сказала Маргарет, — а если ты утонешь?

— Я не утону, — ответил Том, — да и дождь перестаёт.

Через несколько минут Маргарет осталась одна на берегу с фонарём и одеялом, которое Том сбросил ей на руки. На реке ничего не было видно, но дождь и в самом деле прекратился.

— Том! — крикнула девочка.

Ответа не было. Только вдруг вдали полыхнул огонёк, и гром выстрела прокатился над шумящей рекой.

— Том, я боюсь! Честное слово!

Том не отвечал.

Маргарет, дрожа всем телом, размахивала фонарём. И тут случилось самое скверное и непредвиденное: фонарь погас.

Маргарет беспомощно всхлипывала. Вдруг чья-то сильная рука выхватила у неё фонарь.

— Не бойся, девочка, — раздался негромкий мужской голос, — это я, доктор Эллен.

— О мистер Эллен, спичек нет, это была последняя! — сказала Маргарет одним дыханием.

— Спички есть, — спокойно ответил Эллен и повернулся спиной к ветру.

Через минуту фонарь снова горел высоко над головой доктора.

— Тома застрелили?

— Нет-нет, — торопливо сказал Эллен. — Вот лодка, и в ней Том… и ещё один несчастный. Не беспокойся, Маргарет, всё в порядке.

Лодка Эйба Линкольна легко ткнулась носом в песок. Том соскочил с неё, а за ним показалось мокрое лицо тяжело дышащего Тоби.

— Кто это? — угрожающе спросил Том, глядя на чёрную фигуру доктора.

— Том, это доктор Эллен.

— Доктор Эллен? — недоуменно переспросил Том. — Откуда вы узнали?

Доктор рассмеялся.

— Я ничего не знал, Том, кроме того, что дядю Тоби продали и что он в тот же день убежал от хозяина. Не нужно быть мудрецом, чтоб понять, что ночью Тоби попытается переплыть через Огайо. Но я никак не думал встретить вас здесь, дети. Кто там стрелял?

— Не знаю, — сказал Том. — Я думаю, что это братья Диллы.

— Ты добрался до кентуккийского берега?

— Нет, мистер Эллен. Я подобрал Тоби на середине реки. Лодки не было, и он пустился вплавь. У него не хватило сил бороться с течением.

— Да, это так, да благословит вас бог, масса Том, — глухо сказал Тоби. — Ещё немного, и река меня унесла бы. Очень плохая погода сегодня ночью.

— Пойдём ко мне, дружок, — сказал доктор, обращаясь к Тоби. — Ты ещё не свободен. Тебя могут схватить люди Прайса. А тебе, Том, я должен доллар.

Том погасил фонарь.

— Нет, сэр, — прозвучал его голос в темноте, — я за это денег не возьму.

— Да, мистер Эллен, — поддержала его Маргарет, — мы за это денег не возьмём.

Через несколько дней паромщик Тэйлор, вернувшись из очередного рейса через реку, подозвал к себе Эйба Линкольна.

— Что ты наделал? — спросил Тэйлор.

— Я? Ничего!

— Ты ходил в лодке на кентуккийский берег?

— И не думал, мистер Тэйлор.

— Братья Диллы утверждают, что ты ночью перевозил кого-то с того берега реки и нарушил договор.

Эйб недоуменно посмотрел на своего нанимателя.

— Я ночью сплю, мистер Тэйлор. Мне и в голову не придёт отправиться ночью в Кентукки!

— Однако они собираются подать на нас в суд. Кроме того негроторговец Прайс заявил, что ты помог бежать его негру Тоби.

— У меня и в мыслях ничего подобного не было! — возмутился Эйб.

— В субботу придётся нам поехать к судье Пейту. Посмотрим, какие у них доказательства. До чего бессовестны эти Диллы! Тянут нас в суд, а сами потихоньку высаживают пассажиров за мысом, когда меня дома нет!

И Тэйлор ушёл, осыпая Диллов самыми сложными проклятиями, какие только имеются в английском языке.

Судья Пейт жил в соседнем местечке и, за отсутствием здания суда, разбирал дела в собственном саду, поставив судейское кресло на веранду.

Перед верандой стоял столик, за которым находился конторщик и секретарь судьи. Обвинители и обвиняемые сидели рядом на скамейке. Судья Пейт, высокий, сухопарый старик, появился в последнюю минуту, когда перебранка Тэйлора с Диллами чуть не перешла в потасовку. Он призвал обе стороны к порядку, поставил в угол тяпку, которой разрыхлял почву на грядках, набросил на плечи мантию и объявил заседание суда открытым.

Один из братьев Диллов изложил свою претензию по поводу «нарушения договора о праве перевоза» и объявил, что подручный Тэйлора Авраам Линкольн ночью перевозил пассажира с кентуккийского берега реки на берег Индианы, что является, помимо всего прочего, нарушением законов штата, ибо пассажир был беглый негр, по имени Тоби.

В качестве свидетеля Диллы выставили негроторговца Прайса, который подтвердил, что, преследуя «цветного мужчину», по имени Тоби, он видел лодку и в ней Авраама Линкольна, который подобрал плывущего негра на Огайо и отвёз его на берег Индианы.

— Как вы могли узнать Авраама Линкольна и его лодку? — спросил судья.

— Ваша честь, — солидно сказал Прайс, — я сам ездил на этой лодке. Я переправлялся на ней с берега Индианы на пароход «Поль Джонс» и заплатил за это… доллар!

— Ваша честь, он лжёт! — взорвался Тэйлор. — Доллар заплатил не он, а его спутник Пауэлл. Сам он не платил ни гроша!

— Это не имеет значения, — сказал судья. — Я очень прошу вас, мистер Тэйлор, не топтать мой картофель. Сойдите с грядки и сядьте на скамью… Авраам Линкольн!

Эйб вышел. Ему подали библию, он положил на неё руку и поклялся говорить «правду, только правду и ничего, кроме правды».

У Эйба было торжественное выражение лица. Он впервые в жизни выступал свидетелем на суде, и вся эта церемония ему явно нравилась.

Он заявил, что всю ночь спал в доме Тэйлора и на кентуккийский берег не ездил. В качестве свидетеля он выставил жену и двух постояльцев Тэйлора, которые подтвердили его показания.

Судья нахмурился. Дело было того сорта, который в судах называют «гнилой селёдкой». Кто-то из участников этого дела лгал. Если Эйб ездил в Кентукки, то он солгал под присягой. Если он не ездил, то лгали Диллы вместе с Прайсом.

— Ваша честь, — сказал Эйб, — позвольте мне задать вопрос мистеру Прайсу. Можно? Мистер Прайс, скажите, в каком месте берега Кентукки вы видели мою лодку?

— Не знаю, — сердито ответил Прайс. — Я видел, как лодка плыла через реку и в ней сидели двое: ты и мой негр.

— И вы выстрелили?

— Я уже сказал: да, я выстрелил, чтобы помешать покраже моей собственности.

— Вы стреляли с берега?

— Конечно, с берега, а то откуда же?

— Прошу прощения, мистер Прайс… Значит, лодка была далеко от вас?

— Она была на середине реки.

— Почему вы не стреляли раньше?

— А, чёрт тебя возьми, куда мне было стрелять, в темноту, что ли?

— Значит, вы не видели мою лодку на кентуккийском берегу?

Прайс осёкся.

— Гм… лодка была посередине реки.

— Вот именно, благодарю вас, мистер Прайс! — торжественно продолжал Эйб и повернулся к судье: — Итак, ваша честь, единственный свидетель братьев Диллов не видел моей лодки у берега Кентукки. Это потому, что я никогда не перехожу через середину реки. Следовательно, никто не нарушил договора с братьями Диллами?

— Ты прав, мой мальчик, — улыбаясь, сказал Пейт. — Это превосходное рассуждение, прошу всех обратить на него внимание. Никто не нарушил договора.

— Но он подобрал моего негра на середине реки! — воскликнул Прайс.

— Извините, ваша честь, — продолжал Эйб. — Три свидетеля подтверждают, что в ту ночь я не выходил из дому.

— Я ясно видел твою лодку, — сказал Прайс, — её видели и братья Диллы.

— В таком случае, остаётся предположить, что кто-то взял мою лодку, — сказал Эйб.

— Кто именно? — спросил судья.

— Не знаю, ваша честь. Утром я нашёл лодку на своём месте. Мистеру Прайсу придётся доказать, что он в полной темноте видел издали лодку, в которой безошибочно узнал мою, да ещё и меня самого в ней.

— Это правильно, — сказал судья. — Какого чёрта… прошу прощения, каким образом вы, мистер Прайс, можете доказать, что это была лодка Авраама Линкольна, если дело происходило в ненастную погоду, в полной тьме? Секретарь, запишите, пожалуйста: «Братьям Диллам в иске отказать». Кстати, прошу всех свидетелей обвинения сойти с моей капусты!

Судья Пейт очень ловко сбросил с себя мантию, закатал штаны до колен и взял в руки тяпку. Суд был закончен.

На обратном пути Тэйлор похлопал Эйба по плечу и произнёс восторженно:

— Ну, знаешь, Эйб, пусть мне отрежут ухо, если ты не будешь адвокатом! Ловко ты доказал, что тебя не было на другом берегу и что никто не брал твою лодку…

Эйб, который правил лошадью, повернул к паромщику своё длинное невозмутимое лицо и улыбнулся. Когда Эйб улыбался, всё его костлявое лицо со впавшими щеками начинало двигаться, а глаза словно излучали свет.

— Вы уверены, что никто не брал мою лодку?

— Ты же сам говорил об этом на суде!

— Это напоминает мне историю о проповеднике, который предсказал к вечеру дождь. Когда дождь и в самом деле пошёл, проповедник вздохнул и сказал: «Если б я знал, что будет дождь, я прихватил бы с собой зонтик…»

Тэйлор сначала опешил, а потом раскатился таким хохотом, что встречный возчик остановил своих лошадей и выронил из рук трубку.

…Возле берега реки Эйб встретил Тома Белла. Рыжий мальчик подошёл к нему, остановился на почтительном расстоянии и проговорил медленно, словно кто-то выдавливал слова у него из горла:

— Эйб, извини меня, пожалуйста:

— В чём я должен тебя извинить? — удивился Эйб.

— Извини меня за то, что я взял ночью твою лодку.

— Разве ты брал мою лодку?

— Да… Я не хотел, но Маргарет сказала, что человек тонет, и я…

— Человек тонет? Ты имеешь в виду…

— Да, — грустно промолвил Том, — я имею в виду негра Тоби.

Том покраснел. Когда Том краснел, его рыжие волосы казались ярче морковки. На губах Эйба задвигалась медленная, добродушная усмешка.

— Ты честный парень, Том! — сказал он. — И доктор Эллен дал тебе за это доллар?

Том вздохнул.

— Нет, Эйб, я не взял его доллар.

— Почему?

— Потому что нехорошо брать деньги за спасение человека.

— Ты отказался от доллара?

— Да, Эйб, и Маргарет говорит, что это правильно.

Улыбка сбежала с лица Эйба.

— Пожалуй, Маргарет права, — задумчиво сказал он и пошёл вдоль берега Огайо, опустив голову.

Он долго стоял возле своей самодельной лодочки и рассматривал красную полосу на бортах, которую сам нанёс недавно свежей масляной краской.

В кармане у него лежал серебряный доллар — один из тех серебряных кружочков, которые Прайс заплатил плантатору Пауэллу за душу и тело Тоби. Эйб вынул доллар и ещё раз взглянул на женщину в колпачке, которая была богиней свободы.

Вдали прозвучал свисток. На горизонте появились два столба чёрного дыма. Потом обозначились две длинные трубы, а за ними корпус парохода.

На этот раз это был «Генерал Джексон», могучее двухколесное чудовище, идущее по маршруту Цинциннати — Сент-Луис. Ещё один свисток, буря пены вокруг колёс, и пароход остановился. На палубах было полно народу. Люди стремились на Запад, за Миссисипи, в сказочную страну бизонов, индейцев и плодородной земли.

Эйб держал в руках доллар, и вдруг этот серебряный кружочек, словно по своей воле, скользнул между пальцев юноши и шлёпнулся в воду.

Нельзя сказать, что Эйб бросил его в Огайо. Нет, Эйб уронил его в воду. Что сделали бы вы, уронив в воду серебряную монету? Вероятно, нагнулись бы, чтоб поднять её? Но Эйб не нагнулся. В этот момент послышался голос: «Перевозчик! Эй, перевозчик!» — и Эйб поспешил к своей лодке.

Так что я не могу сказать, что Эйб Линкольн выбросил этот доллар. Просто Эйб не позаботился о нём. Он никогда не заботился о долларах.

Человек, по имени Аполлон

Случалось вам бывать в южных штатах? Если нет, то вы знаете, как прекрасен Юг.

Это не слова, а сущая правда. Вы не знаете, как выглядят движущиеся водные просторы Миссисипи. Постарайтесь исправить свою ошибку. Встаньте пораньше, на заре, выйдите на нос плоскодонки и взгляните на великую реку. Взгляните на мерцающее небо стального цвета. На ваших глазах сталь превратится в серебро, потом вспыхнет розовым сиянием. А на реке ещё лежит лиловый туман. Не уходите, это ещё не конец: розовый полог голубеет, на нём появляются прямые золотые стебли и, наконец, солнце выкатывается на небо — именно выкатывается, потому что солнце в тропиках встаёт гораздо быстрее чем у нас, на Севере. Тогда уходите в каюту, а то ранние лучи вас обожгут. Не забудьте взглянуть на облака. Над плоским горизонтом они кажутся медленно плывущими фиолетовыми кораблями. Это последние остатки речного тумана.

У берега пристань, от неё в гору поднимается прямая аллея, обсаженная могучими деревьями. С них длинными бородами свисает испанский мох. На верху холма, как древний храм, блистает на солнце беломраморная колоннада господского дома. Вдали виднеются бесконечные поля сахарного тростника. Оттуда утренний ветерок доносит протяжную песню:

— Отец мой, долго ли грешным

На этом свете страдать?

— Сыночек, господь позовёт нас,

И цепи с ног упадут.

Сыночек, господь не спешит…

Поют негры. В чаще сахарного тростника видны их соломенные шляпы. Они рубят тростник большими, тяжёлыми ножами, рубят целый день с утра до вечера. Они рабы. Цепей на них нет, но достаточно им оглянуться, чтобы увидеть человека с волчьим лицом, который гарцует на великолепном коне с английским седлом. За поясом у него два пистолета, на голове широкополая шляпа, в руке тройная плеть морского образца. Это надсмотрщик. Попробуй разогнуть спину — получишь оглушающий удар плетью.

Пристань и плантация называется «Ле-Делис», что значит «Наслаждения». Хозяин плантации мистер Грегсон завёл здесь «образцовое хозяйство». Негры у него умирают почти еженедельно, но выгоднее выжать из чёрного все соки и отвезти его на кладбище раньше, чем позаботиться о его здоровье и дать ему дожить до старости. Сахар нынче в цене.

Юг прекрасен! Все это говорят в один голос. Сюда входит всё: и удивительные краски высокого неба, и металлический блеск речных вод, и голоса птиц. Где вы найдёте в северных штатах апельсиновые рощи, гранатовые деревья, кусты жасмина и алоэ, речные заводи с болотными кипарисами, где в отдалении бродят целые стаи красноногих фламинго?

Для двадцатилетнего Эйба Линкольна это было увлекательное путешествие.

Плыли они на большой плоскодонке, которую Эйб сколотил собственными руками по заказу Джеймса Джентри, самого зажиточного человека в их краях. У этого Джентри было больше тысячи акров земли, и даже сама деревенька, в которой стоял его дом, называлась по его фамилии «Джентривилль».

Лодка была нагружена солёной свининой и мукой в бочках, чтоб не сырела на протяжении полутора тысяч километров пути по воде.

В таинственной предрассветной тишине, когда над Миссисипи ещё вьётся синий туман и фонарь на лодке бросает вокруг себя мутный, лунный ореол, Эйб, стоя у руля, услышал голос с берега:

— На лодке! Послушайте там, на лодке!

Сын Джентри, Аллан, который был начальником экспедиции, проснулся и поднял голову из-под одеяла.

— Чего вам надо? — закричал он.

— На другой берег! — ответил голос с мягким южным акцентом. — Плачу два доллара за перевоз!

Аллан почесал затылок.

— Два доллара! Эти южане не жалеют денег. Стоящая цена а, Эйб?

— Кто они такие и почему у них нет лодки? — подозрительно спросил Эйб.

— Вовсе не обязательно каждому человеку иметь лодку, — ответил Аллан. — Может быть, заболел кто-нибудь из семьи на той стороне и им срочно надо переправиться через реку… Правь к берегу!

На берегу, в кустах, сидели двое: белый и негр.

Белый не был похож на джентльмена. На нём была клетчатая рубашка, довольно грязная и мятая. И лицо у него было мятое, всё в складках и рябинах. На затылке у него красовалась широкополая шляпа, а на ногах жёлтые болотные сапоги, покрытые грязью.

На негра ни Аллан, ни Эйб не обратили особого внимания. Это был самый обыкновенный «полевой негр», рослый, плотный и широколицый.

— Ребята, мне срочно нужно на тот берег, — сказал белый, перелезая через борт.

— Вы, кажется, говорили о двух долларах? — вежливо спросил Аллан.

— Да, и вот они!

Белый вложил в ладонь Аллана две монеты и прихлопнул их сверху своей грубой рукой.

— Спеши, парень, — сказал он и полез в карман за трубкой.

Негр молчаливо уселся на корме. Глаза его бегали по сторонам.

Эйб встал за руль, Аллан оттолкнул лодку шестом.

— Везёте товар? — спросил белый. — Вы, видать, из северных штатов?

Аллан объяснил ему, кто они и куда едут.

— О, Новый Орлеан! — значительно сказал белый. — Прекрасный город! Там есть что посмотреть таким ребятам, как вы. Лучшая еда, лучшие напитки, лучшие песни, самое тонкое обхождение…

Аллан почтительно проговорил: «Да?» В этот момент Эйб кивнул ему головой и указал глазами на руки чёрного. Они были скованы тонкой цепью.

— Что вы смотрите, ребята? — усмехнулся белый. — Это беглый негр, я поймал его.

— Вы охотник за беглыми неграми?

— Ничуть. Это мой негр.

Негр отвернулся в сторону, и Эйб явственно заметил, что он улыбается. Белые зубы очень хорошо видны на чёрном фоне.

Эйб удивлённо поднял брови. Пользуясь тем, что Аллан и человек в жёлтых сапогах пустились в разговор о красотах Юга, юноша нагнулся к негру и спросил тихо:

— Тебе нравится эта цепочка, чёрный?

Негр заулыбался ещё больше.

— О масса, это для виду! Я иду на свободу!

— На свободу? В цепях?

— Да, масса, я уже раз сбежал, а меня поймал и продал этот добрый человек и дал мне немножко денег. И мы условились, что я сбегу ещё раз.

— И он продаст тебя вторично?

— Нет, масса, теперь он поможет мне уехать в свободные штаты и ещё даст мне денег, чтоб я мог выкупить жену. Моя жена кухарка на плантации «Ле-Делис». Так что всё в порядке, масса. Я это вам говорю, потому что вы не южанин, но вы никому об этом не рассказывайте. Я еду на свободу.

— Так эта цепь для отвода глаз?

Негр кивнул головой и затрясся от сдержанного смеха.

— Ну ты, черномазый! — сердито крикнул человек в сапогах.

— Это он нарочно, — шепнул негр.

— Странные нравы на Юге, — проговорил Эйб.

Через полчаса они высадили обоих на правом берегу Миссисипи. Место было глухое, заросшее тростником.

— Здесь, вероятно, полно аллигаторов? — сказал Аллан.

Человек в сапогах усмехнулся:

— Они нас не трогают, мы ведь им соседи. Я потому здесь высаживаюсь, чтоб не делать крюк по дороге. Отсюда прямой путь на ферму. Прощайте, друзья!

Обе фигуры скрылись в высоких тростниках. Бравый Аллан Джентри, скрестив руки на груди, долго смотрел им вслед.

— Мне это не нравится, Эйб, — сказал он. — Если это его собственный негр, почему он не перевёз его на пароме в дневное время. Зачем ему понадобилось окликать лодку на рассвете?

Эйб рассказал ему об улыбке пойманного.

— Помог ему бежать, — переспросил Аллан, — и везёт его на свободу? Ох, Эйб, да ведь этот парень в сапогах просто аболиционист. Он украл негра, а мы помогли ему переправиться через реку!

— Ты напоминаешь мне бродячего торговца, который изо всех сил старался всучить покупателю цепочку для часов, — сказал Эйб, — а когда у него купили эту цепочку, он вытащил из кармана часы, заплакал и сказал: «Как же я теперь буду носить часы без цепочки?»

— Что ты хочешь этим сказать? — запальчиво спросил Аллан.

— То, что дело сделано и раскаиваться поздно, — сказал Эйб. — Давай держать курс на левый берег.

— Давай, — сердито отозвался Аллан. — А всё-таки два доллара — это большие деньги.

— Два доллара? — повторил Эйб. — Да, деньги немалые. Но я всё никак не могу забыть, как этот чёрный улыбался.

— Что особенного в том, что он улыбался? — рассеянно отвечал Аллан. — Ну-ка, возьми руль покрепче, Эйб, а то нас отнесёт на милю ниже пристани.

На пристани Ле-Делис два всадника галопом скакали по аллее.

Один из них был вряд ли старше Эйба. Он сидел на коне, стройный, как кипарис. Его белый шарф вился за плечами, словно флаг. На нём был широкий синий пояс, лакированные ботфорты и расшитая шнурами курточка испанского образца.

Второй всадник был постарше и пошире в плечах. На его смуглом лице выделялись чёрные бакенбарды и тонкие усы червяками свисали на подбородок. У обоих всадников в руках были двустволки крупного калибра.

— Эй, молодцы, вы не видели на реке рослого негра с широкой мордой?

Вопрос был обращён к Аллану Джентри.

Аллан помялся.

— Я не знаю, о каком негре вы говорите, сэр, — медленно произнёс он, — но одного негра мы действительно видели милях в четырёх вверх по реке.

— Вверх по реке? В четырёх милях? — спросил старший всадник. — Это странно, потому что собаки ведут нас в другую сторону. Видишь ли, парень, у нас сбежал негр, по имени Аполлон. Раньше он принадлежал французам, и его звали Жозеф, но хозяин переименовал его. Это очень хитрый негр, от него можно ожидать всяких фокусов.

— Самый удивительный фокус вашего Аполлона, — сказал Аллан, — заключается в том, что он заковал себя в цепи и нашёл себе хозяина — белого. Я полагаю, что это вовсе не тот негр. Так что мы не можем сообщить вам ничего утешительного.

— Заковал себя в цепи? А кто его хозяин?

— Не могу ничего сказать вам, сэр. Некий молодец в жёлтых сапогах выше колен и в грязной рубашке. Он утверждал, что поймал своего негра, и мы перевезли их на правый берег.

— В жёлтых сапогах? — спросил молодой человек. — Нет ли у него следов оспы на лице?

— Насчёт оспы не скажу, а в общем, он рябоват как будто…

Всадники переглянулись.

— Мастер Арчи, видите, я был прав, — сказал усач. — Это Мэрфи.

Молодой человек нахмурился.

— Клянусь, — сказал он, — что я найду этого бандита. Мне говорили в Новом Орлеане, что шайка Мэрфи снова появилась в наших местах.

— Они крадут негров? — спросил Аллан.

— Хуже, мой милый, — ответил старший всадник. — Они помогают неграм бежать с плантаций и продают их по нескольку раз. При этом они обещают черномазым переправить их на Север. Чёрные думают, что их нельзя настигнуть в северных штатах, и охотно идут на такую сделку. Вдобавок они получают в руки по нескольку долларов.

— Так это аболиционисты? — спросил Эйб.

Старший всадник расхохотался.

— Я считаю аболиционистов помешанными, — сказал он, — но Мэрфи не сумасшедший. Он самый обыкновенный бандит. Ни один из его негров не добрался до Севера. Просто он их убивает.

— Убивает? — в ужасе повторил Эйб.

— Да, после нескольких продаж он их завозит в какую-нибудь бухточку, оглушает ударом по голове и пускает на съедение аллигаторам.

Эйб вздрогнул. Он вспомнил счастливую улыбку на лице чернокожего. Ведь он «шёл на свободу»!

— И негры верят ему? — спросил он.

— Негры поверят даже чёрту, если он обещает им свободу. Черномазые очень упрямый народ.

«Упрямый народ»… Такими же упрямцами были предки Эйба Линкольна. Они тоже шли искать свободу, но, в отличие от негров, их никто не мог продать.

Красоты плантации «Ле-Делис» разом померкли в глазах Эйба. На всём пути к низовьям реки перед ним стояла белозубая улыбка несчастного Аполлона.

— Однако этот Мэрфи предприимчивый человек, — сказа Аллан Джентри. — Этакое придумать!

— Он предприимчивый негодяй, — сухо ответил Эйб.

В таком настроении он прибыл к причалам Нового Орлеана.

Новый Орлеан — это бурлящий котёл, в котором легко растеряться, особенно такому юноше, как Эйб, выросшему в лесах Индианы. У набережной стояло по меньшей мере три сотни судов и больше тысячи лодок со всех концов страны. На каждом шагу Эйба толкали то в бок, то в спину, и, оборачиваясь, он в удивлении останавливался перед людьми с чёрными, жёлтыми, шоколадными, кофейными лицами, одетыми в невероятной пестроты костюмы.

— Это мексиканец, — объяснял ему Аллан. — Видишь, какой у него широкий пояс и шляпа с галуном? А это креол.

— А это кто? — Палец Эйба указывал на маленького человечка в ослепительно белом костюме, который делал им приветственные знаки рукой.

— Это? По-моему, это окторун, то есть прабабушка или прадедушка у него были негры.

— А остальные родственники?

— Остальные родственники у него белые, но всё равно он считается негром и ему не подают руки.

Человек, у которого предок был негром, подошёл к ним поближе и очень любезно снял шляпу.

— Не желаете ли поставить на петуха? — сказал он нараспев. — Сейчас выступит один из чемпионов Мексиканского залива, по кличке «Беспощадный». Можете поставить на него доллар, выиграете четыре. Не верите? Как угодно, сеньоры, мы никого не неволим.

— Мы не сеньоры, — сказал Аллан. — Мы из Индианы.

Человек в белом костюме презрительно свистнул.

— О, северяне! Вы, вероятно, и в карты боитесь сыграть? Честные труженики, а?

Он нахлобучил шляпу и ушёл раскачивающейся походкой.

Эйб с Алланом поближе подошли к навесу, под которым скопились кружком беснующиеся люди.

В середине круга, на площадке, усыпанной песком и политой кровью, яростно дрались два петуха. Один из них, взъерошенный и полуслепой, уже еле держался на ногах. Другой без устали молотил его клювом по голове.

— Пойдём отсюда, Эйб, — сердито сказал Аллан. — Это петушиный бой, занятие для бездельников и дикарей.

— Вы так думаете? — спросил у него над ухом знакомый голос.

Юноши обернулись. Эйб с трудом узнал в обладателе этого голоса стройного красивого молодца с плантации «Ле-Делис», которого называли «мастер Арчи». Только там, на плантации, он был в курточке и ботфортах, а здесь на нём был светло-голубой фрак и низкий цилиндр, надетый набок.

— Старые знакомые! — сказал он, поднося к глазам лорнет. — Продали свинину и горох?

— Извините, сэр, не горох, а муку, — солидно поправил его Аллан. — Нам остаётся ещё продать лодку.

— Как же вы поедете на родину?

— На пароходе! — важно сказал Аллан. — У нас порядочная выручка.

— И вы не хотите поставить на счастливого петуха?

— Нет, сэр, это у нас не принято.

Мастер Арчи пожал плечами («Совершенно как француз», — говорил впоследствии Аллан) и хлопнул ладонью по цилиндру.

— Я отправляюсь на Улицу Добрых Детей, — объявил он, — где управляющий моего отца занят деловыми операциями. Идите за мной. Там у вас купят что угодно, даже целый северный штат со всеми его фермерами, свиньями и строевым лесом.

На Улице Добрых Детей Эйб увидел зрелище, которое удивило его ещё больше, чем петушиный бой и старый квартал. Вдоль дома с вывеской «Продажа негров» выстроились шеренгой чёрные, одетые так роскошно, как не одеваются в Индиане даже самые богатые люди. На них были длинные чёрные сюртуки, крахмальные манишки и лоснящиеся цилиндры. Женщины стояли отдельно — все в изящных платьях и белых наколках. Вид у них был понурый.

— Убей меня бог, никогда не видал таких щеголеватых негров, — сказал Аллан.

Арчи улыбнулся.

— Это рабы для домашних услуг, — сказал он, играя лорнетом. — Торговцы нарочно одевают их в самое модное платье, чтоб за них заплатили подороже. Кстати, это негры моего отца.

— Вы продаёте их?

— Нет, — презрительно ответил Арчи, — мы, джентльмены, не занимаемся продажей рабов. Мы поручаем это нашим управляющим и негроторговцам… А вот и Хоукс!

Юноши увидели ещё одного знакомца — мужчину с чёрными бакенбардами и усами, который сопровождал Арчи на пристани Ле-Делис. Он приветственно помахал рукой юношам.

— Рад вас видеть, дети Севера! — сказал он небрежно. — Не хотите ли вы купить отличного негра, расторопного, услужливого да вдобавок видевшего лучшие образцы культуры и светского обхождения?

— Благодарю вас, — ответил Аллан, — мы обходимся без рабов.

— Да они и не нужны на ваших фермах, — сказал Арчи. — Таких негров не поставишь рубить лес или пахать землю под кукурузу.

— Да, сэр, мы делаем это своими руками, — сказал Эйб.

Арчи посмотрел на свои руки, затянутые в жёлтые лайковые перчатки.

— Ничего не поделаешь, — заметил он, улыбаясь. — Мне пришлось родиться в семье Грегсонов, которая, пожалуй, ничем не уступит британским лордам, ни по состоянию, ни по происхождению. Моя бабушка происходит от французских рыцарей-крестоносцев. Мы высшая американская раса. Мне в жизни не приходилось ни рубить лес, ни пахать землю. Надеюсь, что вы великодушно извините меня.

— Я рассчитываю на прощение и с вашей стороны, сэр, — сказал Эйб, — за то, что я родился в семье лесорубов, которые никогда не пользовались чужим трудом.

Эйб с Алланом прошлись вдоль шеренги расфранчённых для продажи невольников и в недоумении остановились перед третьим знакомым, которого они видели недалеко от Ле-Делис: это был чёрный Аполлон, бывший Жозеф.

— Силы небесные! — воскликнул Аллан. — Ты жив? Как ты сюда попал?

Широкое лицо Аполлона на этот раз не улыбалось. Вокруг его рта повисли складки, лоб был наморщен, в глазах не было ничего, кроме усталости.

— Я убежал от массы Мэрфи, — сказал он. — Я догадался, что он везёт меня топить, и убежал в лес. Но меня поймали. Трудно бежать, когда не знаешь дороги и на руках цепь. Меня нашли собаки массы Грегсона.

— А где Мэрфи? — спросил Аллан.

— О, он пропал! Провалился сквозь землю! Я думаю, что он уже в аду!

— Я этого не думаю, — сказал Аллан, — скорее, он где-нибудь в кабаке. Пьёт ром и подсчитывает барыши.

— О масса, бежать от Грегсона и попасть к Мэрфи! Потом бежать от Мэрфи и попасть к Грегсону! Есть ли место для чёрного на этой земле?

— Как тебя встретили Грегсоны? — спросил Эйб.

Лицо Аполлона посерело. Он кивнул головой на свой пустой рукав, аккуратно уложенный в карман.

— Смотри, пожалуйста! — воскликнул Аллан. — Тебе повредили руку?

— Не повредили, масса, а отрубили. Молодой масса Арчи приказал. За два побега. Масса Арчи сказал: «Раз его зовут Аполлоном, пусть он будет похож на статую с отбитой рукой». Я не знаю, что такое «статуя», но теперь меня могут купить только в сторожа.

— Арчи Грегсон? — в ужасе пробормотал Аллан. — Пойдём отсюда, Эйб. Что ты молчишь, Эйб?

— Знаешь ли, Аллан, — сказал Эйб, — если мне когда-нибудь удастся ударить по рабству, я сокрушу его!

Аллан посмотрел на морщинистый лоб и длинные мускулистые руки своего долговязого спутника и ничего не сказал.

Они возвращались на Север на большом новом пароходе «Тескумсэ». Продав свинину, муку и лодку, путешественники получили 26 долларов, но бережливый Аллан не стал брать дорогих билетов на верхнюю палубу, и они отправились в путь на нижней. На корме сидела группа негров, закованных в кандалы. Их оберегал какой-то субъект в широчайшей шляпе, шёлковом жилете и клетчатых панталонах, усеянных пятнами. Его светло-коричневый сюртук заметно оттопыривался на груди — там явно проступали очертания двух маленьких пистолетов. Звенела гитара, и густой бас выводил:

Я молод был, я верно служил,

Хозяина вещи с собой носил.

Я годен был для любых услуг,

Метлою гнал я синих мух.

Хор подхватывал:

Джим, бери зерно, а мне всё равно.

Хозяин помер давным-давно!

В этом месте мощный гудок «Текумсэ» заглушил песню. Подходили к излучине реки.

Однажды хозяин поехал на пони,

За ним пустился и я в погоню.

Тебе надо знать про пони, мой друг,

Что пони не любит синих мух…

Хор дружно грянул:

Джим, бери зерно, а мне всё равно.

Хозяин помер давным-давно!

— Что они там воют? — сердито сказал Аллан. — Какие там синие мухи?

— Забавная песня, — усмехнулся Эйб. — Хозяин помер, а чёрным всё равно.

Дальше в песне говорилось, что синяя муха укусила пони. Лошадка взбесилась, и хозяин полетел в канаву.

Хозяин был мёртв, шериф был глух;

Решили, что помер от синих мух.

Хор поддержал:

Джим, бери зерно, а мне всё равно.

Хозяин помер давным-давно…

Пароход замедлил ход. Колёса заработали в обратную сторону, за кормой образовался вал пены. И тут раздались вопли:

— Держи! Держи! Бросился! Давай конец!

— Выплывает! Нет, не выплывает! Куда ему выплыть — в цепях?

— Батюшки! Попал под колесо! Конец негру!

— Назад, мерзавец! — бесновался субъект в клетчатых панталонах, потрясая пистолетом. — Выбирайся, а то прострелю голову!

— Остановите колёса! Человек за бортом!

— Прошу прощения, господа, — отвечал сверху помощник капитана. — Я не могу остановить пароход из-за какого-то сумасшедшего негра. Мы и так отстали от «Алмаза» на полтора часа и теряем славу лучшего ходока на Миссисипи. Лево на борт! Полный вперёд!

Прошло два часа. «Текумсэ» уже миновал излучину и теперь шёл посередине реки, посылая в небо два столба чёрного дыма и набирая скорость своими гигантскими колёсами. Наверху, в салоне, раздавались звуки фортепьяно. Кто-то наигрывал модный танец вальс. Солнце заходило, и река постепенно багровела, словно несла не воду, а кровь. Эйб стоял у поручней и молча глядел вдаль. К нему подошёл Аллан.

— О чём ты думаешь, Эйб? — спросил он.

— О южанах. У них в голове рыцари и лорды. Они считают, что это и есть «подлинная Америка». А я вспомнил Поля Баньяна.

— Баньян! Бабушкины сказки!

— А всё-таки в них есть зерно истины. Поль Баньян прорубал себе дорогу через леса. Он валил одной рукой сосны, а ростом он был даже выше меня…

— Ну, выше тебя людей не бывает, — насмешливо заметил Аллан.

— Подожди! Так вот, Баньян завёл себе ручного быка. И этот бык, смышлёное животное, указывал Баньяну дорогу на запад. Баньян прорубил первую тропу через дикий лес.

— И куда она его привела?

— Не знаю, Аллан. Но по этой тропе пошли фургоны переселенцев.

— Такому быку следовало бы поставить памятник в Вашингтоне, — сказал Аллан.

— Не смейся! Баньян произносил речи перед этим быком…

— Точь-в-точь как ты перед пнями в лесу, Эйб!

— Не перебивай! И Баньян научил этого быка работать… понимаешь, Аллан? Работать! У Поля Баньяна не было ничего, кроме богатырских рук! Вот где подлинная Америка!

— Ладно, — лениво протянул Аллан, — бог знает, что у тебя в голове. Среди южан тоже есть неплохие парни.

— Твой отец богат, — сказал Эйб, — но он послал тебя на лодке, как простого рабочего. Представь себе Арчи Грегсона на плоту, с багром в руке. Может ли это быть?

Аллан рассмеялся.

— Нет, с плотом ему не справиться! Кстати, ты знаешь, кто был утонувший негр? Это наш знакомый Аполлон.

Эйб вздрогнул.

— Как? Его продали?

— Продали. Но он не упал, а бросился в воду.

— Хотел бежать?

— Какое там «бежать»! — усмехнулся Аллан. — Разве можно бежать без руки, с тяжёлой цепью на ногах? Он хотел утонуть и добился своего.

— Ах, вот что, — сказал Эйб. — Так он «ушёл на свободу»?

— И да простит его господь, — отозвался Аллан.

Они замолчали и долго смотрели на багряный закат. Река всё ещё была красная, а посередине медленно плыло одинокое, чёрное бревно…

Пожалуй, не стоит описывать закатное небо над великой рекой. Это превосходно сделал американский писатель Марк Твен в своей замечательной книге «Жизнь на Миссисипи». Прочитайте эту книгу, и вы всё узнаете.

А я умолкаю.

Маленькая мисс Бичер

Девушка была небольшого роста, тоненькая и задумчивая. Вокруг её бледного личика свисали тёмные локоны, завитые по моде «штопором». На шее, на бархатной ленточке, висел крестик.

Поглядев на эту ничем не примечательную девушку, сразу можно было сказать, что она северянка. В южном штате Кентукки у девушек цвет лица ярче, взгляд смелее и походка грациознее. Да и одеты они в разноцветные одежды, не то что эта северная мисс в строгом чёрно-сером платье, подметающем юбкой гравий перед верандой.

Она так и просидела на веранде плантации от завтрака до обеда, отказавшись от увлекательной поездки верхом в соседнюю рощу.

Мисс Бичер была несколько оглушена роскошью, которая развернулась перед ней на плантации «Шиповник». На пристани её ждала великолепная открытая коляска с двумя неграми на козлах. Оба негра были в цилиндрах и красных куртках с галунами. Один из них держал вожжи в вытянутых руках, другой сидел выпрямившись, словно аршин проглотил, скрестивши обе руки на груди. Две вороных кобылы доставили её в дом хозяев плантации. Этот дом поразил мисс Бичер своими размерами. Одна крытая веранда занимала больше места, чем весь дом её отца в Цинциннати. Тот дом — увы! — был сложен из порыжевшего от времени кирпича и битком набит людьми. Огромная семья Бичеров состояла из тринадцати человек.

Перед верандой скакали, кувыркались, прыгали дети самых разнообразных оттенков кожи — от светло-кофейного до тускло чёрного. Одеты они были тоже по-разному — одни в длинных рубашках из мешковины, другие только в пёстрых набедренных повязках. Но все, как один, были грязные.

— Мисс Даттон, — сказала девушка с локонами, — и всех этих детей могут продать?

— Ах, мисс Бичер, — возмущённо отозвалась высокая, узкоплечая мисс Даттон, — сначала их надо вымыть!

Мисс Даттон была учительницей из Женского Западного Колледжа в городе Цинциннати, где преподавала географию бледная Хэтти Бичер.

— Торговать детьми! Это ужасно! — проговорила Хэтти Бичер, округлив глаза.

— Почему же, мисс Бичер? — рассудительно отвечала мис Даттон. — Ведь это не белые дети. Это дети негров. Негры заранее знают, что их детей могут продать. Кентуккийцы говорят, что они не очень огорчаются.

— Вы думаете, что мать может не очень огорчиться, если у неё отнимут ребёнка и продадут с аукциона?

— Не понимаю, что заставляет вас так волноваться, мисс Бичер? — сказала мисс Даттон. — Вы уже не первый год живёте на границе рабовладельческих штатов.

Бледная мисс Бичер не отвечала. Её взгляд остановился на очень стройном мальчике лет пяти. Он шёл, держа на голове поднос с графином и двумя стаканами, старательно придерживая поднос правой рукой. Одет он был не так, как другие дети. На нём было очень ловко сшитое платьице из клетчатой шотландской ткани, а на ногах красные туфельки.

— Гарри! — сказала мисс Даттон. — Куда ты направляешься?

— Миссис велела мне принести из погреба прохладительные напитки для дам, — отвечал мальчик.

— Надеюсь, ничего спиртного? — строго заметила мисс Даттон.

— Ничего, только маленькая капелька рома, мэм…

— Нет, нет, — решительно заявила мисс Даттон, — я не выношу и запаха спиртного! Поставь поднос на стол и скажи миссис…

В этот момент сама миссис величественно появилась на веранде в серебристом платье, украшенном розами. Хорошенькая брюнетка несла за ней раскрытый летний зонтик с тем же рисунком в виде роз.

— Вы ещё не видели Гарри, — сказала хозяйка, улыбаясь, — ведь он у нас артист. Ну-ка, Гарри, танцуй!

Мальчик поставил на стол поднос и стал вертеть бёдрами и руками, напевая при этом негритянскую плясовую.

— А теперь покажи, как ходит дядя Каджо, когда у него ревматизм.

Мальчик сгорбился, взял из угла хозяйскую палку и начал ковылять по площадке, ахая и сплёвывая на каждом шагу.

— Покажи, как дедушка Робинс поёт псалмы!

Мальчик мгновенно преобразился. Лицо у него вытянулось. Соединив руки на животе, он откашлялся и уныло загнусавил: «Когда господь вёл нас через Иордан…»

— Видите, какой артист! — с гордостью сказала хозяйка. — На, лови, чёрная мордашка!

Она бросила артисту апельсин.

— Постойте, — сказала мисс Бичер, — вы, кажется, сказали «чёрная мордашка»? Но ребёнок ведь белый!

— Белый? — со смехом ответила хозяйка. — Он сын моей квартеронки Элизы, вот этой самой милочки, которая держит зонтик.

Бледная мисс с недоумением осмотрела смуглую красавицу с зонтиком.

— Боже мой, это ваша белая рабыня? И мальчик тоже?

— Да, если вам угодно так выражаться, мисс Бичер. Отец этого мальчика тоже квартерон и принадлежит нашему соседу. Но у нас в Кентукки слово «раб» не употребляется. Наши чёрные преданны хозяевам, и мы, белые, смотрим на них как на верных слуг.

— Но вы… продаёте их?

— Иногда, — отвечала хозяйка, — и только в крайнем случае. Такой артист, как Гарри, мог бы стать отличным лакеем в богатом доме, если одеть его в белый паричок и голубой кафтанчик. Но я не отдам Гарри ни за какие деньги. Не правда ли, Элиза?

Мисс Бичер подняла глаза на Элизу. На лице квартеронки не выразилось ничего. Она улыбнулась испуганной, почти судорожной улыбкой.

— Ну, не бойся, не бойся, девочка, — рассеянно проговорила хозяйка, — никто не возьмёт у тебя Гарри. Мы продаём только плохих негров. Ступайте отсюда оба!

Дамы остались на веранде с фруктовыми соками, в которые, по настойчивому желанию мисс Даттон, не было добавлено ни капли рома.

— Это другой мир, — сказала мисс Бичер, не притрагиваясь к стакану замороженного апельсинового сока, словно в нём был яд. — Достаточно переправиться через реку Огайо и попадаешь в странное государство, непохожее на Соединённые Штаты. Государство, в котором продают людей и белых называют чёрными!

— Да, мисс Бичер, — грустно отвечала хозяйка, — не думайте, что в Кентукки живут люди без сердца. Бог поможет неграм перестать быть рабами. Но нельзя немедленно всех освободить, ведь мы умрём от голода на следующий день! Да и негры не проживут долго, они не привыкли заботиться о своём пропитании.

— В священном писании сказано: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина истребляют их», — проговорила мисс Бичер. — А что касается негров, то ведь именно рабство приучило их к тому, что они не думают о завтрашнем дне.

— Ах, мисс Бичер! — укоризненно сказала мисс Даттон. — Разве здесь место для проповеди? Даже ваш брат Генри и тот не стал бы держать речь с веранды плантации, перед толпой чернокожих, которые не знают азбуки.

— Вы думаете? — многозначительно спросила мисс Бичер.

Генри Бичер, брат бледной Хэтти, был известным оратором и ярым врагом рабства.

— Вдобавок, — продолжала мисс Даттон, — нельзя же постоянно говорить и думать только о неграх! Честное слово, в Америке и так хватает плевел и терниев! — Мисс Даттон подняла глаза к небу и вздохнула.

— Негры — это наше состояние, — назидательно сказала хозяйка, — такая же собственность, как дом, под крышей которого вы находитесь. Но хватит об этом!… Элиза! Где ты? Принеси картинки, которые мне прислали из Франции. Ах, дорогие дамы, вы представить себе не можете, как мы отстали от моды! В Париже уже давно перестали носить высокие талии и узкие рукава!

Три года спустя в кухне большого и безалаберного дома профессора Стоу можно было увидеть нашу знакомую Хэтти, занятую одновременно двумя делами: она диктовала роман и руководила изготовлением пирогов.

Хэтти вышла замуж за профессора Стоу в 1836 году и теперь именовалась полностью миссис Гарриет Бичер-Стоу.

Писал роман под диктовку её брат Генри. Пироги пекла под её наблюдением мулатка Минни. Выглядело это так:

— «Хотя сердце моё было разбито, но я всё перенесла — всё, что только может перенести женщина! — диктовала Гарриет. — Но при этой мысли… о, Гарри!…»

— Мэм, положить имбирю в тыкву? — спросила Минни.

— Нет, теперь не клади. «Я знаю мой долг перед детьми. Час разлуки должен наступить! Бери их, Гарри! Они последняя моя отрада…»

— Мэм, прошу прощения, сколько держать пряники в печи?

— Пять минут. «Умоляю тебя, оставь их ещё ненадолго…»

— На сколько, мэм?

— Я же сказала, на пять минут! «Оставь их и не трогай меня больше…»

— Хэтти, — сердито произнёс Генри Бичер, — ты имеешь в виду пряники или судьбу несчастной Милдред?

— Господи, конечно, Милдред! «О дай мне, Гарри, в последний раз прижать их к своему сердцу…»

— Не понимаю, мэм, зачем прижимать пряники к сердцу? Они от этого лучше не станут.

— Минни, я же диктую роман. «О, горестные создания! По их румяным щёчкам скатываются горькие слёзы…» Они пахнут! Они горят!

— Ты имеешь в виду детей, Хэтти?

— Ах, нет, я имею в виду пряники! Минни! Что же ты стоишь без дела, бесчувственное создание? Вынимай пряники сию минуту!

В этот момент в кухню вошли два человека: коренастый, угловатый профессор Стоу с книгой в руках и сухопарый, широколицый журналист Берни, редактор местной газеты «Филантроп».

— Послушайте, — провозгласил профессор, — об этом сказано уже в «Энеиде»: «Так или нет, данайцев боюсь и дары приносящих…»

— Что это значит? — спросил Генри.

— Слуги дьявола пытались подкупить моего друга Берни!

— А в переводе на обычный язык, профессор?

— Видите ли, — улыбаясь, сказал Берни, — мне предложили ни больше, ни меньше, как продать газету рабовладельцам по тройной цене. Я ответил, что работаю не ради денег и что мне нельзя закрыть рот ни угрозами, ни долларами.

— Прекрасно, мистер Берни! — воскликнула Хэтти.

— Не так уж прекрасно, — сказал Генри Бичер, — ибо теперь они либо застрелят вас из-за угла, либо подожгут редакцию.

— Моя контора застрахована, — сказал Берни, — а дом окружён высокими стенами.

— В случае, если возникнут неприятности, мой дорогой Берни…

— Не сдавайтесь, Берни, — торопливо сказала Хэтти, — если б я была мужчиной, я отстреливалась бы из окна!

— Хэтти! — объявил профессор. — Если ты будешь стрелять, то возьму ружьё и я!

— Вы будете стрелять не пулями, а латинскими цитатами, — сказал Генри, — но я замечаю, что нас уже подожгли. Дымом заволокло всю кухню.

— Минни! Милосердие небесное! Ты забыла вынуть пряники!…

Город Цинциннати стоит на реке Огайо, на той самой реке, которая отделяла свободные штаты от рабовладельческих. Но было бы ошибкой думать, что в свободных штатах жили только друзья негров. Цинциннати был наполнен негроловами, негроторговцами и просто ненавистниками негров. Последних было больше всего. Их можно было узнать в те времена (как и в наше время) по широкополым шляпам, рукам, заложенным в карманы, запаху виски, грубым физиономиям и свирепым глазам, в которых сквозила ненависть и зависть ко всему, что было выше их понимания. Они называли себя «свободными американцами», в отличие от просвещённых деятелей из северо-восточных штатов, которых они презрительно именовали шантрапой. В число таких деятелей входили и аболиционист-редактор Берни, и профессор Стоу, и его жена Гарриет, и её брат, священнослужитель Генри Бичер, и многие другие.

Через два дня после неудачной попытки приготовить печенье в комнату Хэтти вошёл преподобный Генри Бичер и тщательно запер за собой дверь.

— Что случилось, Генри? — спросила Хэтти, откладывая в сторону гусиное перо, которым она скрипела уже третий час по отличной бумаге.

— Ты уверена, что Минни не проболтается?

— Минни? Она нема как рыба, когда дело касается её родичей.

— Дело в том, что хулиганы с пристани уже кричат, что в доме Стоу скрывается беглая рабыня. Они даже знают её имя — Элиза. Та самая Элиза, которая месяц тому назад перебежала по льду через Огайо вместе со своим ребёнком. Я ведь предупреждал тебя, что эту женщину нельзя задерживать здесь ни на одни сутки.

— Я не могла её отправить, Генри. У ребёнка было крупозное воспаление лёгких. И, кроме того, негроторговец, который купил ребёнка, пошёл по ложному следу.

— Негроторговец-то ошибся, но у наших уличных бездельников лучший нюх, чем у его собак. Собирай её в путь, нынче вечером я её вывезу.

— Куда, Генри?

— К моему другу Ван-Зандту, в двенадцати милях от города.

— Генри, это очень опасно!

— Ещё опаснее оставлять её здесь.

— Но ты поедешь… без оружия?

— О нет, Хэтти, этого я не могу обещать. Не смотри на меня так укоризненно! В Америке и духовным лицам иногда приходится держать пистолет за пазухой. Итак…

Элиза и её сын Гарри попали под гостеприимную кровлю профессора Стоу при исключительных обстоятельствах. В марте месяце Элиза вошла в кухню с ребёнком на руках, в обледенелом платье, почти босая, спросила: «Нельзя ли здесь погреться?» — и упала в обморок. Минни в ужасе бросилась за хозяйкой. Вслед за миссис Бичер-Стоу пришёл и профессор.

— Любопытно, кто она такая, — сказал он.

— Вот отойдёт немножко, тогда всё узнаем.

— Гм, послушай, Хэтти, отдай ей, пожалуй, плащ, которым я прикрываюсь после обеда… он ей пригодится. Гм… нет сомнений, что она рабыня… бедняжка!

— Рабыня! — проговорила Хэтти, приложив руку ко лбу. — О боже мой, мне кажется, что я её видела… да, три года тому назад, на плантации… Она держала зонтик своей госпожи… сейчас её и узнать нельзя!

— Мамочка бежала через Огайо, — пролепетал мальчик.

— Через Огайо? — строго переспросил профессор. — На Огайо ледоход!

— Да, сэр. Она бежала по льду. Ох, как страшно! Льдины так противно скрипят… Но мамочка хорошо прыгает…

— Зачем же она бежала, Гарри? — спросила Хэтти.

— За нами гнались с собаками, мэм.

— Почему твоя мама решила бежать с плантации?

— Меня продали, мэм.

Профессор Стоу устремил такой сверлящий взгляд на жену, что Хэтти невольно съёжилась.

— Я не понимаю, дорогая, — сказал профессор, — почему мы держим этих людей на кухне? Распорядись, чтоб эту несчастную уложили в кровать в твоей спальне, а мальчика накормили… да и обоим измерили температуру.

— За ними гонятся, — сказала Хэтти.

— Я хотел бы посмотреть на человека, который осмелится переступить порог дома Стоу без моего разрешения! Как говорили древние римляне: «Эст модус ин ребус!», то есть: «Всему есть граница!»

Профессор Стоу был большим знатоком древностей, и в особенности римских, греческих и арабских. Как человек, он ненавидел рабство и всё, что с ним связано. Как учёный, он считал, что насилие не есть способ решения споров, и сомневался, можно ли навязать южанам законы, которых они не хотят. Скрыть у себя чужую лошадь или чужую корову он не решился бы. Но здесь речь шла о человеке — и всё человеческое в профессоре Стоу возмутилось. Он отправился к мэру города и спросил, имеет ли право хозяин беглой рабыни требовать её возвращения на плантацию.

— Видите ли, почтеннейший сэр, — улыбаясь, сказал мэр, — по законам нашего штата, для этого требуется судебное решение. Но вы знаете, что такое суд? К вам придут ночью с шерифом и ордером на арест. Эту чёрную отведут к судье и дадут присягу, что она и есть сбежавшая частная собственность. Судья не станет заступаться за негритянку и выдаст её негроловам. Он всегда так делает.

— Отлично! — сказал профессор Стоу. — В таком случае, я запру дверь моего дома.

Профессор Стоу не открыл бы дверей даже самому губернатору штата, а не то что негроловам! К счастью, преследователи пошли ложным путём.

Но сейчас уже не негроловы, а граждане американского города Цинциннати (мы говорим, конечно, о плохих гражданах) угрожали аболиционистам, которые дают прибежище беглым неграм. Эти граждане скоплялись группками возле редакции газеты «Филантроп» и, сплёвывая табачной жвачкой, ругали черномазых, их друзей, жителей северо-восточных штатов, профессоров, приезжих, редакторов, католиков, трезвенников, квакеров, франтов, грамотных, проповедников, чистоплотных и так далее, и так далее. Затем кто-то бросил камень, другой — и долгим, мелодичным звоном зазвенели вылетающие из рам стёкла редакции. По улицам понёсся клич: «Долой аболиционистов!», и для начала был избит и брошен в реку старый негр, который шёл за водой к общественному колодцу. Потом пострадал бар, из которого вынесли на улицу и распили бесплатно спиртные напитки. Затем кто-то произнёс речь, призывая «свободных американцев» расправиться с «врагами штата».

Вечером, когда Генри Бичер пришёл за Элизой и мальчиком, в городе был полный беспорядок. Перепившиеся молодцы в широкополых шляпах плясали с факелами на главной улице. Редакция «Филантропа» горела. Негры и белые граждане (мы говорим здесь о хороших гражданах) сидели за запертыми воротами. Дом Берни был осаждён. Хозяин и его друзья занимали посты у окон и дверей с двустволками в руках.

— Генри, — сказала Хэтти дрожащим голосом, — что будет, если на вашу повозку нападут?

— Мы окажем сопротивление, — отвечал Генри.

— Генри! Ты духовное лицо!

— Мы уже говорили об этом, Хэтти, — нетерпеливо сказал Генри, — и я позвал моего друга кузнеца Мэтьюса. Он не священник и имеет право отстреливаться. Кроме того, он весит триста двадцать фунтов.

— Подождите! — раздался голос сверху. — Я еду с вами!

На — верхней площадке лестницы показался сам профессор, облачённый в длинное жёлтое дорожное пальто и высокие сапоги с отворотами. В протянутой руке он держал свечу.

— Профессор, — спокойно проговорил огромный бородатый Мэтьюс, — вы собираетесь взять с собой свечу в дорогу?

— Нет, — резко отвечал Стоу. — Но кое-что я взял с собой!

— Что именно?

— Сборник евангельских текстов и изречений!

Мэтьюс покачал головой.

— Друг мой, — робко сказала Хэтти, — не лучше ли тебе остаться дома?

— Я еду! — воинственно сказал профессор. — А так как этому дому угрожает опасность, то я просил моих друзей явиться сюда, чтобы защитить очаг американского гражданина и благочестивого христианина от насильников и исчадий порока!

Повозка затряслась по булыжной мостовой. Несколько молодых людей, дежуривших у соседнего кабака с дубинами в руках, бросились наперерез экипажу.

— Гони! — крикнул Генри кучеру. — Не позволяй им подходить к лошадям!

Хлопнул бич, и лошади понеслись вскачь. Один из молодых людей упал, остальные подняли истошный крик.

— Удирают!

— Держи аболиционистов!

— Украли черномазую!

Толпа преследователей всё увеличивалась. Вдали зловеще плясали чадящие огоньки факелов. При выезде из города дорогу едущим преградила целая толпа с ломами, кирками и досками. Полетели камни.

— Господа! — угрожающе протрубил Мэтьюс, приподнимаясь на козлах. — Того, кто желает иметь дело со мной, прошу подойти поближе.

Никто не подошёл. Гораздо удобнее бросать камни из-за спины соседа, чем сражаться с великаном.

— Поезжайте через дома и дворы, — крикнул кто-то в толпе, — а по улицам мы вас не пустим!

Тут в дело неожиданно вмешался профессор. Он высунулся из-под крытого верха повозки, держа в одной руке сборник евангельских текстов, а в другой огромный морской пистолет.

— В священном писании сказано: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе»! — сказал он спокойно. — Если вы, грешники, пьяницы, воры и лихоимцы, отказались от этой книги, то горе вам! Мой пистолет может выстрелить неоднократно, и не я нажму на спусковой крючок, а провидение. Эй, возница, трогай, и да свершится то, что предписано силами небесными!

Не все поняли эту витиеватую речь, но пистолет, подкреплённый дулом дробовика Мэтьюса, произвёл внушительное впечатление. В те времена американские погромщики были плохо вооружены. Толпа сразу поредела, и повозка проехала. К чести профессора Стоу следует сказать, что его пистолет не только не был заряжён, но стрелять из него нельзя было, потому что в нём не было спускового крючка.

Что касается до сборника евангельских изречений, то и тут следует отметить, что по рассеянности профессор взял вместо него арабскую грамматику.

Теперь огоньки факелов плясали уже позади повозки. Оттуда доносились крики, похожие на волчий вой.

Затем зашумел дождь. Поля и рощи вокруг Цинциннати заволокло густой сеткой ливня. Факелы погасли, бушующие толпы рассеялись по барам и притонам. Мэтьюс ворча зажёг фонарь, и повозка заколыхалась по размытой дороге, среди мрака и жидкой глины, похожей на клей.

Элиза молча сидела между профессором и Генри Бичером, прижимая к себе ребёнка. Толчки и рывки повозки на рытвинах и ухабах словно и не доходили до неё. Она только слегка застонала, когда коляска встала дыбом и путешественники свалились в угол, тщетно барахтаясь и ловя руками воздух. Когда наконец наступило сравнительное спокойствие, под крытый верх просунулась борода Мэтьюса.

— Сейчас поедем бродом, — сказал он.

— Лосиный ручей? — спросил Генри.

Мэтьюс утвердительно кивнул бородой.

— Вы знаете, как ехать?

— Да, сэр. В середине переправы поворот налево, потом прямо.

— Элиза, — сказал Генри, — подберите ноги. Поставьте их на сиденье. Профессор, прошу вас упереть ноги в козлы, да повыше.

— Зачем эти сложности? — проворчал Стоу.

— Вода может просочиться в коляску. Этот ручей после дождя превращается в заправскую реку.

Генри оказался прав. Струйки побежали через дно экипажа, потом вода поднялась выше. Элиза беспомощно встала на сиденье. Профессор попытался сделать то же самое, но оступился и оказался по колени в воде. Коляска остановилась. Послышалась ругань кучера.

— Мы застряли в песке, сэр, — раздался голос Мэтьюса.

— Песок ведь это не глина! — раздражённо ответил Генри.

— Правые колёса сильно увязли.

— Я надеюсь, Мэтьюс, вы не потребуете, чтоб мы вышли в реку? — сказал профессор.

— Нет, профессор, кажется, лошади вытянут. Поддай бичом малый! Не жалей этих бездельников!

Коляска накренилась. Теперь Элиза с ребёнком висели на Генри Бичере, который сам повис, уцепившись за борт экипажа. О бедном профессоре лучше не говорить. Но мужественный Стоу жалел не столько себя, сколько арабскую грамматику, которую унесло течением.

Лошади напряглись изо всех сил. Рывки следовали один за другим.

— Господи! — прошептала Элиза. — Неужели нам суждено утонуть в ручье после того, как я перебежала реку в ледоход?

— Нет, нет, Элиза, — громко ответил профессор, — бог этого не допустит! Древние римляне говорили в таких случаях: «Через тернии лежит путь к звёздам». И, кроме того, лошади у нас лучшие во всём штате.

Последнее замечание профессора было близко к действительности. Лошади дружно взяли с места, коляска страшно накренилась сначала в одну, потом в другую сторону и двинулась вперёд. Вода исчезла из экипажа и теперь шумела возле колёс. Копыта лошадей гулко шлёпали по гальке.

— Мы на камнях возле берега, — сказал Генри.

— Совершенно верно, — подтвердил спереди Мэтьюс, — я вижу отметину в том месте, где дорога выходит на сушу. Ну-ка, ещё немного, лошадки! Сейчас мы дадим вам отдохнуть!

Около полуночи путешественники увидели в стороне от дороги светлый квадратик окна фермы. Видимо, во владениях Ван-Зандта ещё не все легли спать.

— Слава богу! — сказал профессор. — Как говорится в «Энеиде»: «Вот уже вдали Тенедос, знаменитейший остров!…»

Повозка въехала во двор под неумолчный басовый лай громадных псов. Несколько молодцов, ростом и сложением напоминавших сказочных великанов, подошли к повозке с фонарями и ружьями в руках.

— Принимайте товар, детки, — сказал Мэтьюс. — А где Ван-Зандт?

— Здесь! — откликнулся из темноты голос, похожий на пушечный выстрел.

— Джон, — сказал Генри Бичер, — можете вы взять под свою защиту несчастную женщину с ребёнком, которая спасается от погони?

— Не откажусь! — громогласно ответил Джон.

— Я так и думал, — сказал Генри.

— Пусть кто-нибудь сюда сунется, — грохотал дюжий голландец, — мы им покажем, где раки зимуют! Ха-ха-ха! Майкл, где ты?

— Здесь, папа!

Голос сына был ничем не слабее голоса отца.

— На заре поедешь с товаром дальше.

— Куда отправляется товар, папа?

— В Канаду, сыночек, — благодушно ответил Ван-Зандт. — Скажите, профессор, как вам удалось переправиться ночью через Лосиный ручей?

— С божьей помощью, — ответил профессор, — а также благодаря собственной ловкости.

— Поразительно! На прошлой неделе там утонула целая семья — муж, жена и пятеро детей… Да что вы стоите, медвежата? Скажите женщинам, чтобы профессору дали кружку чёрного кофе с ромом…

— Кофе с молоком, пожалуйста, — сказал Стоу.

— Слушаю, профессор. Остальным пиво.

Когда профессор и Генри Бичер вернулись домой на следующий день, они нашли во дворе Западного Колледжа местного шерифа с помощником.

— Извините, профессор, — сказал шериф, — до меня дошли слухи, что вы скрываете у себя беглых рабов, и я вынужден был произвести обыск по всей форме.

— Нашли? — спросил Генри.

— Никого нет. К сожалению, миссис не допустила меня в одно помещение…

— В свою спальню? — спросил профессор.

— Нет, в кухню. Миссис уверяет, что занята работой и просила прийти попозже. Мне трудно убедить миссис, что шериф не может откладывать обыск. Тем более, что в городе, как вы знаете, неспокойно.

Профессор большими шагами направился к кухне и постучал.

— Друг мой, — сказал он, — я надеюсь, что мы можем показать шерифу, как ты изготовляешь печенье. Как говорили в древности, «суровый закон, но закон».

Дверь открылась, и прибывшие увидели Минни, которая угрожающе держала в руках кочергу. Вдали, за столом, при оплывшей свече сидела миссис Бичер-Стоу и скрипела пером бумаге.

— Простите меня, господа, — произнесла она слабо, — но я всю ночь писала роман. Что-нибудь случилось?

На этом мы оставим маленькую Хэтти Бичер. Без сомнения, мы ещё встретимся с ней на страницах этой книги.

Рассказ ловкого Билли

Как хотите, ребята, а этот долговязый Эйб Линкольн был престранный парень!

Были у нас в местечке Нью-Сэлем всякие молодцы: был, например, Джек Армстронг, известный драчун. Он засел со своей бандой в бакалейной лавке Билла Клери, что за рощей, где они пили виски и дурачились. Многие жители Нью-Сэлема боялись проходить мимо лавки Клери. Но Эйб шёл через рощу, посвистывая. Он нисколько не боялся этих нахалов. Надо вам сказать, что Эйб был одним из самых сильных парней во всём графстве. Он только с виду был тощий, а на деле любого из компании Армстронга мог поднять одной рукой и перебросить через забор.

Были и другие парни. Например, Джо Кэмрон, сын владельца лесопилки. Тот носил ярко начищенные башмаки и крахмальный воротничок, и не было воскресного дня, чтоб его не видели в церкви с библией в руках. Был он красноречив и говорил не хуже, чем известный оратор Генри Клэй, и на всякий вопрос у него был готов ответ. Спросишь у него, бывало, видел ли он железную дорогу. Он и скажет: «Не только видел, любезный, но проехал целых десять миль на паровозе, который назывался «Метеор»!» — «А что будет с этим «Метеором», если ему на рельсах попадётся корова?» Джо посмотрит на тебя важно и процедит сквозь зубы: «Я думаю, сэр, что это будет очень плохо для коровы!»

Эйб, конечно, железной дороги никогда в жизни не видал, как и все мы, но с Джо Кэмроном нисколько не церемонился. Однажды, когда Джо уж очень разошёлся со своей образованностью, Эйб подошёл к нему, заложив руки в карманы, и сказал самым простецким голосом:

— У меня был один знакомый негр, не то чтоб большой умница, но так, толковый чёрный. Так вот, Джо, спрашиваю я у него: «Сидели на заборе три голубя. Я выстрелил из ружья и убил одного, сколько осталось?» Как ты думаешь, что он мне ответил?

— Не знаю, что ответил твой черномазый, — презрительно сказал Джо Кэмрон, — а только любой грамотный человек скажет тебе, любезный, что три минус один будет два.

— Ох, нет, — сказал Эйб, — негр ответил мне так: «Ни одного не осталось, масса, потому что двое улетели, как только вы выстрелили».

И что бы вы думали? Эйб даже не дождался, когда мы кончим гоготать, — повернулся и пошёл, не вынимая рук из карманов. Он всегда так — отрежет и уйдёт как ни в чём не бывало.

Не думайте, что Эйб в то время был мальчишка вроде нас. Ему было уже двадцать три года, он успел побывать на войне и имел звание капитана.

Это был поход против индейцев, которые тогда вступили «на тропу войны» под начальством своего вождя Чёрного Ястреба. Этот Ястреб говорил, что племенам индейцев вовсе туго приходится, потому что их сначала прогнали за Миссисипи, а теперь и оттуда гонят. Он поднял свой народ на войну против белых, чтоб вернуть индейские земли в штате Иллинойс.

Вы знаете, что такое индейская война? Представьте себе, что вы вечером только что сели за стол и готовитесь приналечь на бобовую похлёбку, как вдруг в окно влетает стрела и вонзается прямо в стол. И тут же за бревенчатой стеной вашего дома раздаётся индейский боевой клич, от которого кровь стынет в жилах. Вы-то знаете об этом, наверно, только из книг, а мы, поселенцы из Иллинойса, испытали это на своей шкуре! Мы, конечно, индейцев не милуем, но и они не милуют нас. Уж так повелось с тех пор, как наши предки высадились на восточном берегу Америки с палубы корабля «Майский цветок».

Так вот, Эйб Линкольн был капитаном милиции штата Иллинойс в войне против Чёрного Ястреба. По правде сказать, ему ни разу не пришлось увидеть хотя бы одного индейца. Он сам говорил, что единственная кровь, которую он пролил на войне, была кровь от укусов комаров. Да и сам-то он, капитан, не очень был силён в военном деле. Раз ему нужно было провести свою роту строем через узкие ворота, и он не знал, как скомандовать. И вдруг его осенило:

— Рота временно распускается, — закричал он, — приказываю стрелкам через две минуты собраться по другую сторону ворот и ждать дальнейших приказаний начальства!

Никак не скажешь, что у нас в Нью-Сэлеме не уважали Эйба Линкольна. Все знали, что он парень умный и никакой работы не боится. Вдобавок он прочитал не меньше полусотни самых трудных книг и мог поговорить на любую тему не хуже самого школьного учителя. У него в голове было полно идей. Например, он говорил нам, что любой из нас, простых деревенских парней, ничем не хуже богатых, образованных джентльменов из восточных штатов, потому что дело вовсе не в богатстве.

— Вы живёте в стране, где все люди равны, — говорил он, — и каждый человек может занять любой пост, например стать членом конгресса или законодательного собрания штата. В этом смысл нашей жизни. А если б это было не так, то незачем было нашим отцам сражаться за свободу и равенство в великой войне за Независимость.

— Ну знаешь ли, любезный! — возражал ему Джо Кэмрон с лесопилки. — Этак ты ещё выставишь кандидатом в законодательное собрание Джека Келсо!

Тут поднялся хохот. Этот Джек Келсо был что называется… маленько «вывихнутый». Волосы у него были до плеч, взгляд мутный, речь важная. Он мог в любой момент откатать наизусть длинный монолог из Шекспира без малейшей запинки, и так взволнованно, будто он сам и был принц датский Гамлет или мисс Дездемона… извините, забыл её фамилию.

Так вот, это и был лучший друг Эйба.

Джек Келсо любил уходить далеко вверх по реке Сангамо. Он искал хорошие места для рыбной ловли. Эйб шёл за ним, а я за Эйбом. В этом нет ничего удивительного, потому что я раньше служил вместе с Эйбом в лавке мистера Оффата, где Эйб был продавцом, а я его помощником.

Джек Келсо устанавливал на берегу свои удочки, и тут они с Эйбом начинали разговаривать, словно два сенатора. Честное слово, из их разговоров нельзя было понять и пятой части. Слова такие важные, длинные, мудрёные!

— Я думаю, — говорил Эйб, — что в Америке наступают новые времена. Чем больше железных дорог, пароходов и всякой этой цивилизации, тем большее значение приобретает наш Запад. Возьмём, например, почтенный городок Нью-Сэлем. Когда я закрываю глаза, уважаемые господа и дамы…

Ни одной дамы в окрестностях не было, а уж нас с Джеком никак не назовёшь «уважаемыми господами», но Эйб всегда разговаривал как заправский оратор.

— Когда я закрываю глаза, я вижу будущий Нью-Сэлем, господа и дамы! Река Сангамо будет углублена и расширена. Пароходы и баржи будут подходить к городу. Фермеры будут продавать муку, зерно и свинину для вывоза в далёкие штаты. Таким образом они разбогатеют, а когда у населения графства будут деньги, появятся и школы. Представьте себе, господа и дамы, что каждый житель этого графства получит образование и будет знать историю своей страны и других стран. Это поможет ему оценить всю важность и значение наших свободных учреждений!

— Эйб, — сказал я, — ты говоришь не хуже, чем какой-нибудь проповедник на митинге. На твоём месте я пошёл бы в священники.

— Ну, нет, — заметил Келсо, — Эйбу не место среди долгополых святош.

— Не перебивайте меня, господа и дамы, — продолжал Эйб, — ибо я ещё не кончил. Кому по справедливости надлежит быть нашим законодателем? Тому человеку из народа, который всем обязан самому себе! Ибо он на собственном опыте изучил нужды народа. Не благовоспитанному джентльмену из богатого дома, а простому человеку из лесов и степей Иллинойса надлежит быть руководителем свободных американцев. И поэтому я беру на себя смелость выставить кандидатом в законодательное собрание нашего штата мистера Келсо, находящегося перед вами!

— Ты сошёл с ума, Эйб Линкольн! — сказал Джек. — Я и политика… нет!

И он сделал такой презрительный жест, точно ему предлагали стать не законодателем, а сторожем при тюрьме для беглых негров.

— Джек, — сказал Эйб, — ты напоминаешь мне погонщика скота, которого пригласили на свадьбу. «Что вы, ребята, — сказал он, — у вас в зале места не хватит для всех моих бычков!» Никто не мешает тебе читать Шекспира и быть политиком.

— Нет, — решительно сказал Джек, — не мне ораторствовать на митингах и призывать людей раскрыть глаза на «обиды бич и посмеянье века». Это будет сделано без меня. А с меня хватит шёпота листвы и сладкого журчания ручейков. Ты говоришь — пароходы? Ты скажешь ещё — паровозы! А чем плох этот край с его рощами, лугами и широкой прерией? Чем плох этот чистый воздух, этот птичий щебет, эта мудрая тишина лесов? Паровозы! «Метеоры», «Ракеты», «Тигры», «Циклопы» и «Пушечные ядра»! Паровозы! Дым, грязь и грохот! Нет, господа и дамы, я снимаю свою кандидатуру!

Тут он ухватился руками за грудь и начал читать монолог Гамлета. Читал Келсо так, что слеза могла прошибить самого толстокожего слушателя.

— Джек, — сказал Эйб, когда монолог кончился, — подумай хорошенько о своих словах. Перед тобой открывается дорога в жизнь. Как сказано у Шекспира: «На свете много есть такого, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам»…

— Нет, — отвечал Джек, — этого не будет. И перестаньте кричать, а то распугаете всю рыбу.

Так мы и пошли с Эйбом восвояси, оставив мистера Келсо наедине со своими удочками и Шекспиром.

— Видишь, как он не любит паровозы? — сказал Эйб. — Это всё потому, что он поэт.

— А ты любишь паровозы, Эйб? — спросил я.

Эйб долго молчал.

— Трудно мне объяснить это, Билли, — проговорил он. — Я всё вспоминаю тысяча восемьсот тридцатый год, когда наша семья переехала сюда, в Иллинойс… Много дней шли мы на запад без дороги. Наш фургон скрипел и качался, как корабль на бурном море. И в запряжке были не лошади, а быки. Представляешь себе, какая это скорость? Мы успевали верхом ускакать на милю, пока длиннорогие тащили фургон с женщинами и детьми. Мы рубили кусты, раскладывали костры по ночам, уходили на охоту в лес. Кругом ни живой души, только рыси да медведи. Наконец нашли участок, и отец приказал разгружаться. Построили хижину, очистили несколько акров, посеяли кукурузу…

— К чему ты это говоришь, Эйб?

— Подожди, Билли, не перебивай меня. Я никогда не забуду эту зиму — тяжёлая была зима. Снег повалил на рождество. Намело сугробы по пятнадцать футов вышиной. Нашего забора из жердей и кольев вовсе не было видно, он скрылся под снегом. Ручей замёрз. Каждый день мы с отцом рубили лёд, чтобы добыть воду. Дальше чем на полмили от нашей хижины нельзя было отойти. Женщины ругали этот проклятый Иллинойс с его морозами и метелями. Но я молчал. Это была борьба — борьба с природой, и мне даже было приятно сражаться с ней. Она отступала перед людьми. Вот наше поле, отвоёванное у леса, вот наш дом, где раньше был пустырь, вот хлев, где раньше лежал глубокий снег. Когда мне приходилось рубить сосны и тесать доски, я думал. «Вот, думаю, пройдёт несколько лет, и в этих местах будет селение. Потом оно разрастётся, и будет городок. Пройдёт железная дорога, загудят паровозы, вырастут здания. Будут почта, школа и больница. Будут лавки, мастерские, книготорговля, пожарная бригада…» Знаешь, как я думал назвать этот город?

— Я бы назвал его в твою честь «Линкольнвилль», — сказал я.

— Нет, Билли, я решил назвать его «Либертивилль», «город свободы». В этом городе не будет ни рабов, ни рабовладельцев. В нём свободные люди будут трудиться и пожинать плоды своих трудов. И в нём вырастет племя людей-братьев, которые не будут притеснять друг друга…

Несколько минут мы шли в полном молчании. Эйб иногда погружался в такое глубокое раздумье, что, кажется, ударь его кулаком в бок, он и то не очнётся. По-моему, это оттого, что он прочёл уж очень много книг.

Так, ничего не замечая, прошли мы с Эйбом мимо бакалейной лавки Клери и столкнулись носом к носу с Джеком Армстронгом.

Джек был один. Его молодцы, вероятно, тянули виски в лавке, но Джек не был пьян. У него было противное, неподвижное, спокойное лицо. В руке он держал глиняную трубку.

— Послушай, Эйб, — сказал он, — ты слишком уж много о себе возмечтал.

— Это не имеет значения, — задумчиво произнёс Эйб, глядя в сторону.

— Ты боишься посмотреть мне в лицо? — спросил Джек.

Эйб посмотрел на него так, как будто в первый раз его увидел.

— Что тебе нужно, Джек Армстронг? — спросил он.

— Сбить с тебя спесь, Эйб Линкольн, — отвечал Джек.

— Дай нам пройти, — невозмутимо сказал Эйб.

— Ты хочешь подраться, Эйб?

— Я не люблю драться, — сказал Эйб, — но, если ты будешь приставать ко мне, мне придётся дать тебе урок.

— Не задирайся, Эйб, — наставительно сказал Джек. — Не было ещё парня в этом месте, который позволил бы себе вольничать с ребятами из лавки Клери. Я слышал, что ты собираешься выставить кандидатом на выборах своего дружка Келсо?

— Это моё право, — ответил Эйб, — как и любого свободного американца.

— Не читай мне проповедь, учёный, — продолжал Джек, — и слушай внимательно, что я тебе скажу. Если ты будешь изображать в Нью-Сэлеме начальника или законодателя, Джек Армстронг укажет тебе твоё место. Я тоже не люблю драться. Я тебя предупреждаю по-честному. Это относится также к твоим дружкам, то есть к мистеру Келсо и к этому сопляку.

Тут он затянулся из трубки и выпустил клуб табачного дыма мне в лицо, да так, что я чуть не поперхнулся.

Я было стал засучивать рукава, но Эйб удержал меня. Джек улыбнулся, выколотил трубку о голенище своего высокого сапога и удалился торжественным шагом.

— Эйб, — сказал я, — нас оскорбили, и мы должны вызвать этих парней на бой.

— Молчи, — сказал Эйб, — я знаю, что делать.

— Что тут ещё можно сделать? Ты и в самом деле собираешься выставить Келсо кандидатом на выборах?

— Нет, — ответил Эйб, — я собираюсь выставить самого себя.

Так он и сделал. Как сейчас помню его фигуру на рынке, когда он взгромоздился на помост в ужасно коротких штанах из парусины, ситцевой рубашке, грубых башмаках, толстых синих носках, со старой соломенной шляпой на голове и поднял руку перед тем, как начать речь.

Надо вам сказать, что Эйб Линкольн был необыкновенно высокого роста. Он возвышался над любой толпой, как колодезный журавель, а тут, на платформе, он и вовсе выглядел чудищем.

— Эй ты, почтенный! — крикнул кто-то в толпе. — Глянь-ка за море, не собираются ли англичане на нас напасть!

— Что ты, сосед, — сказал другой, — лучше пусть поглядит за Миссисипи: не идут ли на нас индейцы?

— Сограждане! — начал Эйб.

Голос его потонул в буре криков.

— Слушайте! Он сейчас скажет нам, какая погода в Нью-Йорке!

— Дружок, тебе не холодно там, в облаках?

— Не шутите! Знаменитый учёный мистер Линкольн хочет прочитать нам стихи своего друга Шекспира!

— Где кандидат в законодатели мистер Келсо? Ты спрятал его за пазухой? Покажи его нам, если он не пьян!

— Не мешайте этому парню! У него нет никакого занятия, и он с горя решил стать оратором.

Кричали и улюлюкали изо всех сил приятели Джека Армстронга. Один из них даже запустил в Эйба початком кукурузы.

Тут Эйб, не говоря ни слова, спустился с помоста. Я думал, что он сцепится с теми, кто кричал, но он подошёл к Джеку Армстронгу, который, улыбаясь, сидел на перевёрнутом бочонке. Джек встал и засунул трубку за голенище. Я думал, что сейчас начнётся драка, но произошло нечто неожиданное. Эйб ухватил дюжего Джека одной рукой за воротник, другой за штаны, поднял в воздух и отбросил, честное слово, этак футов на двенадцать! Джек перекувырнулся, распластался в пыли, полежал с минуту, потом поднялся и тихонечко пошёл прочь…

Мы все охнули. Так кончилась слава Джека Армстронга, предводителя кучки нахалов из лавки Клери! Его приятели стали уходить один за другим, а Эйб, нисколько не смущаясь, поднялся опять на помост, пригладил вихры, которые торчали во все стороны, сложил на животе свои огромные шершавые кисти, прочистил горло и начал сначала:

— Сограждане! Я думаю, что вы хорошо знаете, кто я такой, — я бедный Авраам Линкольн. Мои друзья хотят, чтоб я стал кандидатом в законодательное собрание. Моя политика коротка и проста, как старая колыбельная песня. Я стою за национальный банк, за внутренние усовершенствования и за высокие пошлины на ввоз. Таковы мои убеждения. Если вы меня выберете, я буду вам благодарен; если нет — мне всё равно.

Речь Эйба сопровождалась непрестанным мычанием коров, пением петухов, блеянием коз и лаем собак. Как я уже говорил, день был базарный.

Перед Эйбом лежал в лучах летнего солнца маленький Нью-Сэлем с его бревенчатыми, грубо отёсанными домами, раскиданными среди рощ и полей. Мерно стучала лесопилка на серебряной речке. За деревьями начиналась широкая степь-прерия, и ветер свободно гулял по ней. Долговязый Эйб возвышался над площадью, как мачта. Его большие ноги словно вросли в землю. Руки, похожие на лопаты, были широко расставлены. Голос у него был высокий, не очень сильный, но каждое слово было слышно вдалеке. Недаром Эйб был лесорубом, в нём что-то было от леса и от деревьев. Казалось, налети сейчас буря, она повалит заборы, сорвёт дранку с крыш, опрокинет фургоны, но Эйб останется стоять посреди площади, как дуб с глубокими корнями. Его удержит земля.

Не хочу утомлять вас длинным рассказом. Эйба не выбрали. Но он нисколько не обиделся.

— Демократия в том и состоит, — сказал он солидно, — что народ выбирает, кого он хочет. Если тебя не выбрали, не сердись, может быть, выберут в другой раз. А пока что надо работать и учиться!

И он поступил на почту. В те времена у почтмейстера было немного работы. Он подсчитывал, сколько миль прошло письмо, и брал плату с того, кому оно было адресовано. Кто получил письмо издалека, тот больше и платил. А если вы не желаете платить, то не узнаете, что написано в письме. Конечно, каждого разбирает любопытство, что такое происходит на свете — а вдруг кто-нибудь родился, или помер, или получил наследство, — так что люди охотно платят.

Вот и всё, что я хотел рассказать вам. Будьте здоровы и не сердитесь, если у меня сюжет не слишком интересный, или если я скомкал конец, или если вы уже что-то подобное где-то читали. Ведь я человек немудрёный, зовут меня Билли Грин, по прозвищу «Ловкий Билли», из Нью-Сэлема, в штате Иллинойс.

И всё-таки как хотите, а этот Эйб Линкольн был престранный парень! Не правда ли?

Харчевня в снегах

Снег в сумерках казался синим. Ветер завывал, поднимал порошу, крутил её и разбрасывал по степи колючим, леденящим облаком. В такую погоду трудно было встретить кого-нибудь на дороге. Да и самой дороги не было видно. Ничего не стоило сбиться с пути и заблудиться на однообразной равнине, где только отдельные рощицы чернели мутными пятнами на косогорах.

Человек с палкой остановился, пощупал вокруг себя снег и выругался.

— Тут и сам архангел Гавриил не разберёт, где гостиница Чарли Тэррента, — пробурчал он. — И хоть бы живая душа высунула кончик носа за дверь. Забились в своё логово, как медведи! Будь проклят этот Иллинойс со всеми его…

Путник внезапно замолчал.

— Кто это там, человек или привидение?

По степи медленно двигалась странная фигура. Это был верховой. Лошадь у него была низкорослая, но сам он был необыкловенно высок. Казалось, что его длинные ноги достают почти до земли, а туловище покачивается над крупом коня, как жердь, привязанная к седлу верёвками. На голове у всадника был нахлобучен цилиндр, с которого свисали сосульки. Узкие плечи этого странного путешественника были плотно обмотаны домотканым фермерским пледом василькового цвета; а из-под цилиндра глядело худое лицо с очень глубоко сидящими глазами и длинным подбородком.

— Эй вы, послушайте! — сказал человек с палкой.

Всадник остановил лошадь.

— Вы не знаете, где тут дорога?

— Добрый вечер! — добродушно отозвался всадник. — Это напоминает мне историю про старого возчика, который выпил лишнее и на обратном пути из харчевни заблудился в лесу. «Честное слово, — сказал он в отчаянии, — если б я в молодости знал, что в этом лесу такие путаные дороги, я не стал бы возчиком, а открыл бы харчевню».

— Какое мне дело до ваших историй! — сердито сказал человек с палкой. — Я ищу именно харчевню или, вернее сказать, гостиницу. Вы слышали про Чарли Тэррента?

— Ещё бы! — отвечал всадник. — Я как раз к нему и еду.

— А сами кто вы такой?

— Рад с вами познакомиться, — сказал всадник, — я адвокат, меня зовут Авраам Линкольн.

— Линкольн? Это у вас контора в Спрингфилде?

— Совершенно верно. «Линкольн в Хэрндон», с прошлого года такова надпись на вывеске.

— Не люблю адвокатов, — сердито сказал человек с палкой.

— Это ваше право, — невозмутимо ответил всадник, — но в таком случае пусть дорога в гостиницу сама разыскивает вас, а я поеду…

— Постойте! Неужели вы бросите меня в этой проклятой степи, где не отличишь одного сугроба от другого?

— Вы же сами не хотите иметь дело с адвокатами!

— Ладно, всё-таки лучше адвокат, чем мороз.

— А ещё лучше добрый очаг Чарли Тэррента, — улыбаясь, сказал Линкольн. — Итак, мы попутчики поневоле.

Он поехал шагом. Человек с палкой пошёл рядом.

— Вы сильно пострадали от адвокатов, мой друг? — спросил Линкольн.

— Могу сказать, порядочно. Я дважды платил адвокатам за проигранные дела.

— Это напоминает мне тяжелобольного, который перед смертью сказал врачу: «С какой же стати я стану платить вам за лечение, если мне предстоит ещё расход на похороны?»

— Вы, видать, большой мастер рассказывать разные побасёнки, — проворчал человек с палкой. — А дорогу-то вы знаете?

— Нет, — сознался Линкольн, — я полагаюсь на мою лошадь. Она никогда не собьётся с пути, когда путь ведёт в гостиницу.

— Я гораздо больше доверился бы магнитной стрелке, — сказал пешеход.

— У вас есть компас?

— Компас или астролябия, — со вздохом отвечал пешеход, — то-то и беда, что их нет. Я нашёл бы дорогу в два счёта, если б знал, где север…

— Вы умеете обращаться с астролябией? — спросил Линкольн.

Человек с палкой презрительно посмотрел на адвоката и процедил сквозь зубы:

— Я бывший моряк.

— Кстати, я не знаю, друг мой, как вас зовут.

— Называйте меня Смит… Бад Смит. Этого достаточно?

— Вполне! — весело сказал Линкольн. — Я не знаю ни одного Бада Смита во всех соседних графствах.

— Я приезжий, — сказал пешеход.

Совместный путь занял не больше получаса. Уже стемнело, когда путники услышали собачий лай и увидели на горизонте бревенчатые дома городка Клинтон с сизым дымом, валящим из высоких труб. Здесь, как и в каждом западном городке, имелась двухэтажная гостиница с баром, около которой стояло до десятка фермерских повозок, двуколок и шарабанов. Несколько лошадей было привязано к столбам возле навеса. В сияющих розовым светом окнах мелькали тени людей в цилиндрах.

— Мне кажется, что я вижу судью Дэвиса, — сказал Линкольн.

— Отчего бы нет? — кисло промолвил Смит. — Здесь подлинный слёт судейских, вроде вороньей свадьбы.

— Вероятно, так, — сказал Линкольн. — Все светила восьмого судебного округа встречаются под этой вывеской. Завтра начнётся выездная сессия суда. Итак, мистер Смит, вперёд, под вывеску Чарли Тэррента! Как видите, здесь написано: «Чарли рад любому гостю, если он в состоянии заплатить за ночлег».

— А я что, не в состоянии? — сказал Смит. — За кого вы меня принимаете?

…Судья Дэвис был толст. Нос у него свисал грушей, а щёки были похожи на два больших помидора. Из-под опухших, обветренных век глядели на любого встречного два проницательных серых глаза и словно говорили: «Я тебя, любезный, вижу насквозь, и не думай, что я рохля только потому, что я толстый».

Он расположился у огня в большом зале гостиницы, положив ноги на каминную решётку. Вокруг очага на лавках сидело человек десять адвокатов — кто тёр нос, кто похлопывал рукой об руку. Позади всех, как башня старинного форта, возвышался Линкольн, с руками, засунутыми в карманы. Он рассказывал восторженно:

— Представьте себе, человек сидит в Вашингтоне и постукивает ключиком, а за много миль, в Балтиморе, другой человек слышит этот стук и записывает слова. Ни одной минуты промедления! И всё это делает электрическая искра!

— Вы большой любитель науки, Линкольн, — сказал судья Дэвис, пытаясь разглядеть носки своих сапог из-за грузного живота, — но это уже не свежая новость. У меня есть родственник в Балтиморе, школьный учитель. Три года назад он утверждал, что «по астрономическим данным» из этого телеграфного аппарата ничего не выйдет. Когда мимо его дома начали тянуть проволоку по столбам, он присоединился к толпе зевак. Кто-то сказал ему: «Ну что, дядя, твоим предсказаниям грош цена. Видишь, тянут телеграфную проволоку!» — «Ну, знаете, — сказал учитель, — я рассмотрел этот вопрос со всех сторон с большой тщательностью и вниманием и теперь могу определённо сказать, что маленькие пакеты эта проволока ещё дотащит, а большие тяжёлые узлы не дойдут!…»

Раздался смех.

— Ну, знаете, — обиженно сказал Линкольн, — всё-таки у меня есть преимущество перед вами, господа. — Я услышал про эту штуку с электричеством впервые в жизни и получил удовольствие, а для вас, образованных людей, это уже не свежая новость.

— Не прибедняйтесь, Линкольн, — благодушно заметил Дэвис, — всем известно, что вы возите с собой в седельном мешке «Геометрию» Евклида и читаете её в промежутке между двумя заседаниями суда. А вот у меня с детства не было времени понять, почему сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы.

— Геометрия помогает соображать, сэр, — ответил Линкольн.

— И ораторствовать перед избирателями, — неожиданно вмешался лопоухий человек с жирным красным лицом, примостившийся в отдельном кресле сбоку очага. — Я читал ваше «обращение к народу Иллинойса». Вы, кажется, упорно желаете, чтобы общественные земли попали в руки фермеров по самой дешёвой цене?

— Не скрою, сэр, что таково моё твёрдое желание, — сказал Линкольн.

— Имейте в виду, что я не буду за вас голосовать!

— Позвольте вас спросить, сэр, — сказал Линкольн, повернувшись всем корпусом к лопоухому, — вы занимаетесь скупкой и перепродажей земли?

— Вы угадали, мистер Линкольн, — важно отвечал лопоухий.

— Тогда понятно, почему вы настроены против меня. Ваша душа обитает в кармане.

— Где именно находится моя душа, вас не касается, сэр, — проговорил лопоухий. — Я не желаю видеть в конгрессе ораторов, которые настроены против деловых людей.

— Я не настроен против деловых людей, которые приносят пользу, — отвечал Линкольн, — но я решительно против спекулянтов.

— Очень приятно слышать, — торжественно сказал лопоухий. — В таком случае, я буду голосовать за ваших противников!

— Это напоминает мне одного итальянского бандита, который собирался ограбить почту, — сказал Линкольн, — и, перед тем как это сделать, обратился с молитвой к своему святому: «Помоги мне, дорогой святой Мартин, в моём трудном деле и попроси бога, чтоб он даровал мне успех. Но если ты этого не сделаешь, имей в виду, что я-то сам не святой, а самый настоящий бандит и сумею показать тебе, подлецу, где рак зимуют!»

— Не понимаю ваших остроумных сравнений, — сказал лопоухий.

— В этом я нисколько не виноват, — вежливо отвечал Линкольн и под общий смех адвокатов отошёл от очага.

— Ишь ты, — сказал лопоухий, закидывая ногу на ногу, — ведь он, пожалуй, считает себя гением. Этакий «честный парень» из простых, да ещё оратор и член законодательного собрания Иллинойса! Видали мы таких! Небось в бога не верит… А много ли дел он выиграл в суде?

— По моим сведениям, — невозмутимо сказал судья Дэвис, — за последние два года из двадцати четырёх дел он выиграл семнадцать.

— Вот как! — проворчал лопоухий. — Но думаю, что дело молодого Моффета он провалит.

— Дело Моффета? — переспросил кто-то из адвокатов. — Это который обвиняется в убийстве землемера?

— Да, — со вздохом сказал Дэвис. — И действительно, надо быть семи пядей во лбу, чтоб выступать защитником в таком деле. Этот молодой Моффет запутался в долгах да ещё потерял половину своей земли, потому что у него не было документов «на право владения». К нему приехал землемер проводить новую границу, и этот землемер без вести исчез!

— Откуда известно, что землемера убили? — спросил один из адвокатов.

— Есть косвенные улики. В доме Моффета нашли двустволку, в которой не хватало одного патрона. На снегу след, как будто тащили что-то тяжёлое, а на берегу реки нашли один башмак убитого да ещё на льду следы крови.

— На льду? Так он утопил труп в замёрзшей реке?

— Ничего не стоит утопить тело в проруби, — сказал Дэвис.

— Прескверное дело, — заметил тот же адвокат.

— Да, Моффету угрожает виселица.

— Сколько Линкольн берёт за такое дело?

— Кажется, он ведёт дело бесплатно, — сказал судья.

— Вот видите, набивает себе репутацию святоши, — вставил лопоухий.

— Вряд ли, — сказал Дэвис. — У него и так хорошая репутация.

— Ещё бы! Женился на девице из самой почтенной семьи. Отец этой Мэри Тодд, кажется, был сенатором?

— Не знаю, — отвечал Дэвис.

— Купил себе дом в Спрингфилде и выставил вывеску золотыми буквами. Видать, что не все дела он ведёт бесплатно!

— Вы как будто личный враг мистера Линкольна? — спросил Дэвис.

— Нет! Я просто не люблю этих «честных парней», которые делают деньги быстрее нашего брата. Да ещё называют предприимчивых людей спекулянтами! И вообще, да будет вам известно, судья Дэвис, что я не люблю книжников с «идеями»! Я предпочитаю обыкновенных граждан, которые верят в бога и не берут денег в долг.

— Это ваше дело, — сухо ответил Дэвис и повернулся к окну.

Снег запорошил всё окно. С трудом можно было разобрать радужно мерцающие фонари у подъезда гостиницы и морды лошадей, мерно жующих овёс в мешках, подвешенных за шею.

— Чарли, — сказал Дэвис, — я надеюсь, что вы найдёте места в конюшне и для наших лошадок?

— Не беспокойтесь, сэр, — ответил из-за высокой стойки широкоплечий гигант, хозяин гостиницы, — у меня всегда всё готово для судейских. Ваша комната наверху, седьмой номер. Извините, комната на двоих.

— С кем вы меня поместили?

— С мистером Линкольном, сэр.

— Человек не может заснуть, пока он не согрелся, — объявил судья Дэвис, тщетно пытаясь дотянуться фланелевым шарфом до пальцев своей правой ноги.

— Вы всегда растираете на ночь ноги? — спросил Линкольн.

— Обычно это делает мой негр Джексон, — сказал судья.

— Если хотите, судья, я заменю вам негра.

— Спасибо, не стоит, мистер Линкольн. Я вовсе не так толст, как вам кажется. Мой живот увеличился за этот год не больше чем на полдюйма.

— Весь вопрос в том, насколько он увеличился за предыдущий год, — проговорил Линкольн, роясь в своём седельном мешке.

— Ничего особенного. Не следует беспокоиться за мой живот. На вашем месте, я подумал бы о деле Моффета.

— Я думаю об этом деле почти непрерывно, — сказал Линкольн.

Дэвис посмотрел на него и покачал головой.

— Обвинитель Линдер очень серьёзный противник, — сказал судья, — и, насколько я знаю, улики собраны с большой тщательностью. Соседи слышали ночью ружейный выстрел. Моффет человек вспыльчивый. Он уже раз угрожал ружьём землемеру Ярборо на глазах у всех. А этот башмак убитого возле реки?

— Не понимаю, зачем понадобилось Моффету снимать с убитого башмаки, перед тем как сунуть тело в прорубь, — откликнулся Линкольн, не отрываясь от седельного мешка, — и при этом почему он снял только один башмак?

— Возможно, что этот башмак слетел случайно.

— Это очень странно, мистер Дэвис. Но самое главное, что у нас нет объекта преступления.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду тело убитого, мой друг Дэвис. Где оно?

— Реку нельзя обследовать по-настоящему. Она покрыта льдом. А следы крови?

— Ах, сэр, вы хотите, чтоб я раскрыл вам все материалы защиты?

— Нет, конечно, я не настаиваю. Но это трудное дело. Вы были на месте преступления?

— Был. Это место меня мало интересует.

— А что вас интересует?

— Сэр, меня интересует положение со скупкой земель спекулянтами в этом районе.

Дэвис надул обе щеки и выпустил воздух с шумом, как лопнувший воздушный шар.

— Вы занимаетесь не делом Моффета, а политическими вопросами, — сказал он, — несомненно, что это поможет вам выступать на митингах. Но вряд ли это поможет вам на завтрашнем процессе.

— Думаю, поможет, — хладнокровно ответил Линкольн.

— Приговор судьи зависит от решения присяжных.

— Я это хорошо знаю.

Дэвис помолчал и, пыхтя, занялся своими ногами. Линкольн смотрел на него из-за свечи прищурившись.

— Держу три против одного за то, что вы не дотянетесь до большого пальца, — сказал он.

— Вы плохо изучили геометрию, Линкольн. Кстати, где вы пропадали целый месяц?

— Я был в родных местах.

— В родных местах? Говорят, что вы купили сто шестьдесят акров земли для вашей мачехи?

— Да, Дэвис, я это сделал уже давно. Это только слабая отплата за всю любовь и преданность доброй женщины. Сара Буш заменила мне мать.

— Вы объездили все западные графства. Вы собираете голоса для будущих выборов в конгресс?

Лицо Линкольна помрачнело.

— Я посетил могилу, на которой сейчас ещё можно разобрать надпись: «Здесь покоится прах Нэнси Линкольн». Когда-то там шумел дикий лес. Сейчас рядом шумит проезжая дорога.

— О да, — сдержанно сказал Дэвис, — а могилы моих родителей и вовсе исчезли. Такова эта страна.

— Я искал старых друзей. Кто уехал, кто постарел, а кого и вовсе нет. На обратном пути меня охватила такая тоска, что я написал стихи.

Судья приподнялся на локте:

— Вы? Стихи?

— Да, мой друг Дэвис, Авраам Линкольн написал стихи! И даже думает их напечатать в газете!

— Знаете, это забавно, — сказал Дэвис. — И можно познакомиться с этим поэтическим произведением?

Линкольн порылся в седельной сумке, вытащил оттуда порядком потрёпанный том «Геометрии» Евклида и вытянул из книги листок.

— Послушайте, Дэвис, — сказал он. -

Лет двадцать минуло с тех пор,

Как я оставил их,

Леса, поля, отроги гор,

Товарищей моих.

А время, как лесной пожар,

Несётся по стране,

Кто молод был, тот нынче стар,

А кто сгорел в огне!

— Гм, для адвоката не так уж плохо, — сказал Дэвис.

Линкольн посмотрел на него внимательно, вздохнул и спрятал листок в книгу.

— Спасибо, старина, — сказал он, — вы очень точно выразились. Я не буду печатать этих стихов.

Дэвис расхохотался.

— Извините меня, Линкольн, — сказал он, — вы не поэт, но у вас есть замечательный дар. Я с удовольствием слушаю ваши речи на суде. Ваши противники могли бы поучиться у вас.

— Вы считаете меня искусным оратором? В древности говорили: «Оратором становятся, поэтом рождаются».

— Друг мой, — сказал Дэвис, — вы родились человеком.

— Вот так заслуга!

— Да, это заслуга, — серьёзно продолжал судья. — Вы говорите так, как говорят простые люди. И простые люди слушают вас.

— Вы имеете в виду присяжных?

— Нет, присяжные обычно любят пышное красноречие. Я имею в виду публику.

— Какое значение может иметь публика для беспристрастного судьи?

— Очень большое, — сказал Дэвис. — Эти люди гораздо лучше чувствуют, кто прав, кто виноват, чем самые умные судьи. Они внимательно слушают вас, потому что вы такой же, как они, простой человек. Когда я смотрю на публику, я вижу, что вы её убедили. Честное слово, мне это не всегда удаётся!

— Спасибо, Дэвис, — сказал Линкольн, — вы выдали мне диплом отличного адвоката.

— Нет, мой друг, не адвоката. Большого человека.

Линкольн ещё раз внимательно посмотрел на грузную фигуру Дэвиса, который всё ещё пытался дотянуться правой рукой до своих ступней.

— Дэвис, — сказал Линкольн, — вы имеете в виду выборы в конгресс?

— Ах, что такое конгресс! — рассеянно отвечал Дэвис.

— Может быть, вы имеете в виду мой рост?

— Ну уж! — сказал Дэвис. — При чём тут рост? Я имею в виду ваше будущее.

— Вы удивительно похожи на мою мачеху Сару Буш, — проговорил Линкольн, перебирая свои бумаги. — Она до сих пор уверена, что я буду губернатором.

— Не вижу ничего особенного в том, чтобы стать губернатором, мой друг. Вы заметили нынче лопоухого господина из Нью-Йорка, который занял лучшее место у очага? Он смертельно боится честных людей. Он предпочитает жуликов.

— Да он сам жулик! — добродушно заметил Авраам Линкольн.

— А вы честный человек, и эти господа из Нью-Йорка наделают вам ещё немало неприятностей. Остерегайтесь их!

— Боже мой, Дэвис! Послушать вас, так получается, что мне угрожает чуть ли не выстрел из-за угла!

— Я не пророк, мой дорогой Линкольн, — сказал Дэвис, размахивая фланелевым шарфом, — но я могу напомнить вам гербы европейских владык, на которых написаны разные гордые слова, вроде: «Бог и моё право», «Берегись моей руки», «Бог с нами», и тому подобное. Если б у вас был герб, то на нём следовало бы написать четыре слова: «Честность, правда, добрая воля». Вы человек доброй воли! Будьте осторожны!

— Нельзя быть слишком осторожным, — серьёзно сказал Линкольн, — когда идёшь по правильному пути. Но я очень благодарен вам за совет.

Дэвису наконец удалось подтянуть живот и добраться шарфом до пальцев ног. Судья так увлёкся своей победой, что замолчал и несколько минут тщательно растирал ступни. Линкольн углубился в бумаги. Затем судья отбросил шарф и натянул на себя одеяло.

— Ну вот, — сказал он удовлетворённо, — теперь они, кажется, потеплели. Говорю вам, человек не может заснуть, пока он не согрелся…

— Ах! — сказал Линкольн.

— Что такое?

Линкольн не отвечал. Он замер над небольшим прямоугольным кусочком картона.

— Гасите свечу, — раздражённо сказал Дэвис. — Что за манера рассматривать по ночам какие-то старые портреты! Это кто-нибудь из друзей вашего детства?

— Нет, — сказал Линкольн, — это покойный Ярборо.

— Человек, убитый Моффетом? Где вы раздобыли его портрет?

— Его раздобыл мой компаньон Хэрндон. Честное слово, этот Хэрндон толковый парень!

— Да зачем вам портрет Ярборо, если оригинал уже давно на том свете?

— Пригодится в деле. Спокойной ночи, мистер Дэвис!

И Линкольн задул свечу.

Судья Дэвис через несколько минут уже спал, сладко и равномерно посвистывая носом. Метель усиливалась. Окна вздрагивали под напором снега и ветра. В печной трубе раздавался унылый звук, похожий на завывание волка. Линкольн вдруг решительно откинул одеяло и стал одеваться. Через несколько минут он прошёл по коридору и разбудил слугу, который спал, пододвинув под голову ящик с сапожными щётками.

— Где остановился мистер Смит? — спросил адвокат.

Слуга растерянно заморгал веками.

— Это маленький сердитый господин с палкой? В десятом номере, сэр. Под самой лестницей.

— А кто с ним в комнате?

— О, сэр, он уплатил за двоих и потребовал, чтоб его поместили одного.

— А Чарли ещё уверяет, что у него в гостинице нет мест, — сокрушённо сказал Линкольн. — Так, значит, под лестницей? Благодарю вас.

Он спустился по лестнице и постучал в дверь десятого номера.

— Кого это дьявол посылает ко мне в середине ночи? — послышался голос Смита из-за двери.

— По-моему, не дьявол, а ангел-хранитель меня к вам послал, мистер Смит. Это я, Авраам Линкольн.

Смит помолчал и открыл дверь.

Здание суда в Клинтоне — большой, кирпичный дом с каменными наличниками на окнах — с утра было битком набито людьми. Разбиралось нашумевшее дело Моффета.

Обвинитель Линдер произнёс почти часовую речь. Он подвёл итог всем обстоятельствам дела. Молодой Моффет, по его словам, был человеком без чести и совести. Он взял в долг у своего соседа Тойнби восемьсот долларов, не зная, как их вернуть. Он присвоил себе шестьдесят акров земли, которые, как выяснилось, принадлежат по праву тому же Тойнби. Пользуясь добротой и уступчивостью своих соседей, он вёл хозяйство на чужой земле и на чужие деньги. Когда его разоблачили власти штата Иллинойс, он застрелил землемера Ярборо, отца троих детей, и утопил тело в проруби…

Линкольн сидел, скорчившись, в кресле. Его длинные ноги были скрещены, руки засунуты в карманы, голова с жёсткими, взъерошенными волосами была опущена на грудь, на лбу резко обозначились морщины. Его тяжёлый подбородок выглядел ещё длиннее, чем обычно. Иногда он поднимал голову, шептал два-три слова своему помощнику и снова как будто засыпал.

— Посмотрите на обвиняемого! — воскликнул Линдер. — На суде, где решается вопрос о его жизни, он сидит и небрежно перелистывает страницы законов окровавленными руками убийцы! У него лицо убийцы, самоуверенность убийцы, хватка убийцы…

Линкольн поднял голову. Лицо его засветилось улыбкой.

— Минуточку, уважаемый коллега! — произнёс он спокойно. — Тот, на кого вы указываете, — мой помощник, адвокат-защитник мистер Розетт. Обвиняемый сидит дальше. Это вон тот юноша с симпатичным лицом.

В публике пронёсся смех. Судья Дэвис угрожающе застучал молотком. Линдер побагровел и стал лихорадочно пить воду.

Начали допрашивать свидетелей обвинения. Тойнби показал, что обвиняемый Моффет должен ему восемьсот долларов, что Моффет не раз клялся, что убьёт любого землемера или чиновника, который «сунется на его участок»; что Тойнби не требовал своей законной доли участка Моффета, потому что «не хотел ссориться с соседом»…

Линкольн задал Тойнби только один вопрос:

— Правда ли, что Тойнби продал часть своей земли некоему Мелвину Хиггинсу из Нью-Йорка?

— Да, продал, — отвечал Тойнби.

— Это именно та земля, которая прилегает к участку Моффета?

Тойнби отвечал утвердительно.

— Ваша честь, у меня больше нет вопросов, — сказал Линкольн.

Перед судом появились новые свидетели обвинения: соседи, которые ночью слышали выстрел; шериф, который обнаружил следы тяжёлого тела на снегу и башмак убитого возле реки; следователь, который обследовал реку.

Вопросы задавал один Линдер. Линкольн сидел потупившись и молчал. После перерыва судья Дэвис обратился к нему и спросил, кого из свидетелей представила защита.

— Защита имеет немного свидетелей, — сказал Линкольн, — прежде всего я прошу вызвать для дачи показаний мистера Мелвина Хиггинса из Нью-Йорка.

На свидетельском месте появился лопоухий спекулянт, который предыдущим вечером ругал Линкольна в гостинице. Дэвис посмотрел на Линкольна с беспокойством.

Линкольн допрашивал Хиггинса не менее получаса с необыкновенной тщательностью. Он заставил торговца землёй подробно перечислить участки, которые тот купил за последнее время. Оказалось, что все эти участки лежат вокруг земли Моффета. Ферма Моффета была чем-то вроде острова среди многих сотен акров, купленных Хиггинсом.

— Из ваших слов я заключаю, — сказал Линкольн, — что участок Моффета был как бы больным зубом у вас во рту. Этот участок не давал вам возможности пользоваться рекой. Не так ли?

— Ваша честь, — взорвался Линдер, — я протестую против заключений моего коллеги Линкольна! Делать заключения не входит в обязанности защитника!

— В самом деле, Линкольн, — сказал судья, — я не понимаю, какое отношение имеют торговые сделки Хиггинса к исчезновению землемера Ярборо.

— Я хочу только обратить внимание господ присяжных на заинтересованность мистера Хиггинса в участке Моффета. Скажите, мистер Хиггинс, предлагали ли вы Моффету продать свой участок?

— Гм… предлагал, — отвечал Хиггинс.

— И он отказался?

— Он выгнал меня за дверь, — мрачно отвечал Хиггинс.

— Это всё, ваша честь, — сказал Линкольн, повернувшись к судье.

Дэвис побарабанил пальцем по столу.

— У защиты нет других свидетелей? — спросил он.

— Есть, ваша честь. Я просил бы вас распорядиться ввести в зал землемера Ярборо.

— Кого? — спросил Дэвис, широко раскрывая глаза.

— Землемера Ярборо. Того человека, которого обвинение считает трупом.

В публике прокатился гул. Несколько человек в заднем ряду вскочили на скамьи. Женщины прикладывали платочки к глазам. Даже сам обвиняемый схватился руками за голову.

В зал мелкими шажками вошёл маленький человечек с палкой — тот самый одинокий путник, которого Линкольн встретил в снежном поле, недалеко от Клинтона.

Защите не пришлось долго допрашивать землемера. Он сам всё изложил суду.

— Хиггинс сказал мне, что молодого Моффета «надо убрать с участка». И что Тойнби согласился помочь ему. Он добавил: «Теперь дело за вами, Ярборо». Я спросил, при чём тут я. И он сказал: «Мы собираемся покончить с вами…»

— Они угрожали вам убийством? — спросил Линкольн.

— О нет, сэр! Они хотели только, чтоб я исчез… пропал навсегда.

— Зачем?

— Чтобы разыграть убийство.

— Зачем разыгрывать убийство?

— Затем, чтоб молодого Моффета отдали под суд.

— Свидетель Ярборо, — сказал Линкольн, — известно ли вам, что по суду Моффету угрожала бы смертная казнь?

Маленький человек замялся.

— Я напоминал об этом Хиггинсу. Он улыбнулся. «Моффет отличный стрелок, — сказал он, — разве вам выгоднее будет, если Моффет вас застрелит и его всё равно повесят? Уж лучше согласитесь сыграть роль покойника…»

— И вы согласились?

— А что мне было делать? — с отчаянием сказал землемер. — Быть убитым или переменить фамилию? У меня трое детей!

— Почему вы были так уверены в том, что Моффет вас убьёт?

— Хиггинс убедил меня в этом. Вдобавок… он предложил мне тысячу долларов.

— За что?

— За то, чтоб я немедленно улизнул из штата Иллинойс и на прощанье подарил ему свой башмак.

— Продолжайте, свидетель Ярборо, — сказал Линкольн, иронически поглядывая на обвинителя. — Каким образом Хиггинс и Тойнби собирались разыграть убийство?

— В эту ночь Тойнби протащил по снегу тушу только что забитого борова…

— Неверно! — закричал Тойнби. — Это был не боров, а свинья!

Обвинитель безнадёжно махнул рукой в сторону Тойнби и повернулся к нему спиной. В зале раздался смех.

— Продолжайте, свидетель, — сказал судья.

— Протащил тушу свиньи, ваша честь, и оставил на берегу мой башмак. Затем он выстрелил из двустволки в воздух и вернулся на свою ферму.

— Зачем всё это нужно было Хиггинсу? — спросил Линкольн.

— Ваша честь, я протестую! — подскочил Линдер. — Свидетеля побуждают рассказывать о неизвестных ему намерениях другого лица.

— Извините, сэр, — возразил землемер, — я говорю слово в слово то, что слышал от Хиггинса. Разрешите продолжать, ваша честь? Если б Моффета засудили, его вдова продала бы участок Хиггинсу. Тойнби получил бы свои восемьсот долларов, да ещё часть участка Моффета, который тоже попал бы в руки Хиггинса. За деньги, конечно…

— А что сталось бы со вдовой? — спросил Линкольн.

Землемер недоуменно развёл руками.

Линкольн отказался от дальнейших вопросов. Взъерошенный Линдер пустил в ход свои последние уловки.

— Почему вы решили во всём сознаться? — спросил он.

— Меня убедил в этом мистер Линкольн, — ответил землемер, глядя в землю.

— Вы давно знакомы с мистером Линкольном?

— Одни сутки.

— И он сразу же убедил вас отказаться от тысячи долларов?

— Да, сэр.

— Поразительный дар убеждения у мистера Линкольна ваша честь!

— Я не вижу в этом ничего поразительного, — сказал Дэвис. — И почему вас так удивляет, что совесть Ярборо оказалась сильнее, чем тысяча долларов?

— Но, ваша честь…

— Мистер Линдер, факт убийства опровергнут отсутствием состава преступления! — весело проговорил Дэвис. — Не можете же вы объявить живого Ярборо мёртвым. Думаю, что защита откажется от своей речи?

Линкольн поднялся во весь рост.

— Ваша честь, защита не отказывается от выступления.

Судья пожевал губами и сказал: «Прошу вас покороче», и уселся поглубже в кресло.

Люди, видевшие Линкольна во время его судебных выступлений, говорят, что «длинный Эйб» совершенно преображался, когда начинал говорить. Он возвышался над собранием, как горная вершина. Его тонкий, вялый голос становился звучным и доходил отчётливо и звонко до самых последних рядов. Глаза его начинали блестеть, белые, отличные зубы сияли на морщинистом, обветренном лице. Он не любил возвышенного красноречия. Речь его была построена на доводах, неопровержимых, как геометрическая теорема. Его судейские товарищи удивлялись необыкновенному обаянию, с которым он превращал даже враждебно настроенных людей в друзей и союзников.

На этот раз Линкольн и не пытался убеждать. Он говорил о фермерах, попадающих в лапы беззастенчивых земельных спекулянтов, о земледельцах, теряющих землю и кров за долги или «за отсутствием документов на право владения», о фермерах, которые погружают свой нехитрый скарб в фургоны и уходят на Запад в поисках земли и свободы. Но туда, в лесные просторы, за ними следуют орды хищников — и когда потомки Поля Баньяна поднимают свой топор, чтоб срубить дерево, они видят на дереве надпись: «Принадлежит такой-то компании»…

— Каким образом вам удалось убедить Ярборо сознаться в обмане суда? — спросил Дэвис.

Разговор происходил в ту же ночь, в том же номере гостиницы Чарли Тэррента.

— Ох, это было не легко, — сказал Линкольн, засовывая в свой седельный мешок «Геометрию» Евклида. — Я догадался, что Смит — не Смит уже тогда, когда он случайно упомянул про астролябию, а потом сказал, что он моряк. Астролябия — инструмент землемеров, а не моряков. Затем я наткнулся на его портрет, и мои последние сомнения рассеялись как дым. Я отправился к нему ночью. Не могу сказать, что он встретил меня любезно. Мне пришлось пообещать ему поставить на ноги всю полицию Соединённых Штатов и привлечь его по очень неприятному делу «об обмане судебных органов». Я даже прочитал ему статью закона — двенадцать лет тюремного заключения. Он сразу сбавил тон. А в дальнейшем… о, это было так трудно…

— Что в дальнейшем? — нетерпеливо спросил Дэвис.

— Видите ли, Дэвис, не всё человечество состоит из закоснелых негодяев. Не каждого человека можно купить за доллары. Я живо нарисовал ему судьбу трёх детей несчастного Моффета, которого могут повесить невинно, и вспомнил о собственных троих детях Ярборо. Я даже назвал их по именам и сказал, что серьёзно беспокоюсь за их будущее…

— Откуда вы знаете имена детей Ярборо?

— Ах, это всё Хэрндон, мой дорогой Дэвис! Говорю вам, что работать с Хэрндоном одно удовольствие. Он прекрасно понимает, что нельзя приступать к делу, не зная всех мельчайших подробностей жизни убийцы и убитого. К счастью, оказалось, что в этом деле нет ни убийцы, ни убитого. Хэрндон очень обрадуется, когда я вернусь в Спрингфилд. Можно гасить свет?

Линкольн задул свечу. В полумраке был виден только белый квадрат окна, занесённого снегом. Метель прекратилась. Тучи иногда открывали луну, и тогда бриллиантовыми огоньками начинали сверкать крыша гостиницы и высокие сугробы на безлюдных улицах Клинтона.

Сэм Грегори делает жизнь

Сэм Грегори забастовал в одиночестве. На паровом пароходе «Чертополох», который ходил через Ист-Ривер между Манхеттаном и Бруклином, было всего четверо служащих: машинист Том Белл, штурвальный Годфри, кочегар-негр Эл Кимбс и «мальч при машине» Сэм.

Кимбс отказался бастовать, потому что был негром.

— Сами понимаете, масса Сэм, — сказал он солидно, — если я начну бастовать, то меня закуют в кандалы и продадут на Юг, хотя я и свободный негр. Не наше дело соваться в дела белых.

Штурвальный Годфри отказался от забастовки, потому что у него было шестеро детей и больная мать.

Машинист Белл помолчал, подымил трубкой и, наконец, произнёс:

— Сэм, если ты думаешь испугать хозяина забастовкой, дела твои дрянь. Старик Корни просто засадит тебя в тюрьму. — Ты видел, что делается на Манхеттане?

Паромщики очень хорошо знали все городские нью-йоркские происшествия. Приближаясь к набережной Манхеттана в сизой утренней дымке, они издали видели, что набережная пуста и охраняется нарядом полиции в плоских фуражках и длинных мундирах с медными пуговицами. В Нью-Йорке бастовали рабочие обувных и швейных мастерских. Узкие улицы «нижнего города» были заняты отрядами солдат. Никакие скопления людей на улицах не допускались. Людей разгоняли прикладами.

— Корни — это зараза, — запальчиво сказал шестнадцатилетний Сэм Грегори.

— Согласен, — подтвердил Том Белл. — Именно поэтому забастовки паромщиков Корни не допустит. Мало того что он вытряхнет нас всех с «Чертополоха»! Он наймёт на наше место голодных иммигрантов, которые на прошлой неделе приехали из Европы и теперь готовы наняться куда угодно за одну кукурузную лепёшку в день.

— Тогда я буду бастовать один! — сказал Сэм. — Это страна свободных, и мы посмотрим, кто сильнее: Сэм Грегори или Корнелиус Вандербильт!

У Корнелиуса Вандербильта в то время было пятнадцать миллионов долларов. Ему принадлежали все нью-йоркские паромы. У Сэма Грегори было всего две пары штанов. Одна из них с клеймом «Крупитчатая мука» была сшита из старых мешков. Вторая, праздничная, была перешита из воскресных брюк его отца Руфуса Грегори, который когда-то служил штурвальным на том же «Чертополохе».

Сэм явился в контору мистера Вандербильта после обеденного перерыва в воскресных брюках. Хозяин сидел в своём кабинете за столом и играл в карты со своим секретарём Харлендом.

Корнелиус Вандербильт был одним из первых картёжников Нью-Йорка. Он просиживал за картами целые ночи. Второй его особенностью было косноязычие. Вандербильт не любил и не умел разговаривать. На вошедшего в кабинет Сэма он не обратил никакого внимания.

— Мистер Вандербильт, — осторожно сказал секретарь, — вот Сэм Грегори. Вы разрешили ему явиться сегодня…

— Хм, — сказал миллионер, не поднимая головы.

— Изложи своё дело, — объяснил секретарь Сэму.

— Я забастовал, сэр, — сказал Сэм.

— Хм?…

— Мистер Вандербильт спрашивает, кто ты такой, Сэм, — пояснил Харленд.

— Я мальчик при машине с «Чертополоха». Я сын Руфуса Грегори, штурвального, который служил у вас двадцать лет.

— Эх-м, — сказал миллионер.

— Мистер Вандербильт спрашивает, чего ты хочешь? — перевёл Харленд.

— Я хочу делать жизнь. Я требую добавить мне доллар в неделю или дать мне расчёт. Семье Грегори нечего есть.

— Ого-м-м, — сказал хозяин и кивнул головой секретарю.

Тот принёс огромную счётную книгу и раскрыл её посередине.

— Твой отец взял взаймы у мистера Вандербильта восемьдесят долларов в тысяча восемьсот тридцать седьмом году.

— Совершенно верно, сэр. Отец хотел отдать меня учиться и…

— Восемьдесят долларов не были отданы в срок. Твоему отцу угрожала долговая тюрьма. Но мистер Вандербильт проявил великодушие.

— Эге-м-м, — сказал Вандербильт.

— Ты был принят на «Чертополох» мальчиком при машине. Теперь ты должен мистеру Вандербильту восемьдесят долларов плюс проценты, что составляет сто два доллара семнадцать центов.

— Я же работал на вас! — воскликнул Сэм.

— Пф-ф! — сказал Вандербильт.

— Ты работал и получал жалованье, — перевёл Харленд, — ты получал деньги, которые ты проел. А теперь ты будешь отрабатывать долг.

— Не буду, — сказал Сэм и нахлобучил на голову свой потрёпанный картуз.

И тут мистер Вандербильт впервые произнёс раздельную фразу.

— Ты пожалеешь, — сказал он и начал тасовать карты.

Когда Сэм вышел на улицу, его молчаливо взяли под руки двое дюжих полицейских.

— Руки прочь! — закричал Сэм. — Я свободный американец!

— Поедем, сынок, — загадочно отвечал один из полицейских.

Сэм думал, что его везут в тюрьму. Но его отвезли на «Чертополох».

— Теперь ты будешь здесь жить, сынок, — благодушно сказал полицейский, — пока тебе не придут в голову более разумные мысли.

— Ваш Корни зараза! — свирепо сказал Сэм.

— Это нас не касается, сынок. Не думай бежать. Ты ведь неоплатный должник, то есть уголовный преступник. Тебя разыщут.

Но с Сэмом Грегори не легко было справиться. Через несколько суток, когда паром стоял ночью у причала Манхеттана, маленькая фигурка соскользнула с кормы «Чертополоха» и, цепляясь руками за канат, пробралась на берег.

Ночь была туманная и холодная. Луна плыла в серой дымке над крышами Нью-Йорка. Двое полицейских в пелеринах возились с фонарём.

— Дай ещё спичку, Пит, — сказал один из них. — Эта проклятая свеча, вероятно, слеплена из глины. Не горит, да и всё!

— Спички кончились, — отвечал другой полицейский. — Что бы нам зайти к Рори Милликену в его кухмистерскую и попросить там огня?

— И пропустить стаканчик? А, старина?

— Я ничего не сказал про стаканчик, Пит. Это ты сказал.

Оба полицейских фыркнули и отправились к Рори Милликену. Сэм нырнул за ближайшую пирамиду бочек, потом за следующую, за третью.

Путь был свободен.

Фигурка в штанах с клеймом «Крупитчатая мука» бросилась бежать по набережной. Луна в это время скрылась за облаком, и набережная погрузилась во мглу. Так Сэм Грегори начал «делать жизнь».

Был сентябрь — самая лучшая пора в северо-восточных штатах. Уютные сельские домики под красными черепичными крышами казались игрушечными. На лугах возвышались стога недавно скошенного сена. На опушках желтеющих рощиц коровы, позванивая колокольчиками, разыскивали последние островки травы.

Всё это видел мальчик, сидевший возле самого окна в поезде, который мчался к Бостону. Мальчик тоскливо прижимался к окну, разглядывая длинную ленту бурого дыма из паровозной трубы. Дым окутывал встречные телеграфные столбы и старательно цеплялся за заросшие плющом изгороди.

Рядом с мальчиком возвышалась старая дама в очках. Она уже второй час невозмутимо вязала чулок, не обращая никакого внимания на стук и грохот поезда.

— Мальчик, — проговорила она вдруг, не поднимая глаз от вязанья, — это твои единственные штаны?

— Единственные, мэм, — отвечал мальчик.

— Ах, как жаль, — солидно сказала дама, — потому что на предыдущей станции я слышала, как один мужчина в помятой шляпе спрашивал у контролёра, не видел ли он мальчика в штанах с надписью: «Крупитчатая мука»…

Мальчик резко повернулся к соседке.

— И что ответил контролёр? — прошептал он.

— Он сказал, что «безусловно выудит» тебя при проверке билетов. Ты напрасно думаешь, что человек с такой заметной надписью на брюках может уйти от полиции. Ты украл что-нибудь?

— Нет, мэм, — твёрдо отвечал мальчик, — наоборот, меня обокрали.

Дверь вагона хлопнула на ветру, и весёлый голос крикнул: «Ваши билеты, господа и дамы, ваши билеты!»

— Спасибо, мэм, — сказал Сэм Грегори, — я не преступник, а всего только забастовщик. И если кто-то должен оказаться за это в тюрьме, так не я, а мистер Корнелиус Вандербильт.

И он устремился к выходу.

Контролёр стоял к нему спиной и не обратил на него внимания, но дюжий детина, куривший трубку на площадке вагона, осмотрел его штаны и положил ему руку на плечо.

— Тебя-то мне и надо, дружище, — сказал он ласково.

Сэм рванулся в сторону, но тяжёлая рука крепко держала его за плечо. Едва соображая, что делает, мальчик с размаху лягнул дюжего детину пяткой в живот и распахнул дверь. Дым ворвался на площадку густым облаком.

— Ты с ума сошёл, парень! — заорал дюжий преследователь, но было уже поздно.

Сэм прыгнул.

Поезд замедлял ход перед станцией. Мальчик попал в заросли и не расшибся. Только нижние ветви кустов с силой ударили его по ногам. Детина не решился прыгнуть с площадки. Последний вагон с красным фонарём прогремел мимо беглеца.

Когда Сэм окончательно пришёл в себя, кругом было тихо. Мальчик с трудом выбрался из кустов и отряхнул мелкие веточки и листья.

Вдали, на холме, стояла большая ферма. Четыре просторных дома утопали в зелени орешника. В хлевах мычал скот. В кузнице лязгали молоты. На птичьем дворе гоготали гуси. Немного поодаль стоял в лесах новый огромный дом. На ближней лужайке двое работников косили сено.

Сэм долго смотрел на это великолепие. Потом он вздохнул и тронулся было в путь. Но первые же несколько шагов вызвали у него громкое «ох». Левое колено мучительно ныло.

— Эй ты, крупитчатая мука! — закричал один из косарей.

Сэм обернулся.

— Зачем ты выскочил из поезда на ходу?

— Не поладил с контролёром, — туманно отвечал Сэм, растирая колено.

— Тебе повезло! Ты мог бы сломать руку или ногу… Боже мой, да это Сэм Грегори!

Сэм всплеснул руками. На него глядели ясные, голубые глаза Тома Белла, машиниста с «Чертополоха». Рядом с ним улыбался во весь рот кочегар Эл Кимбс.

— Как вы сюда попали? — строго спросил Сэм.

— Нас уволили, масса Сэм, — сказал Кимбс, — всех уволили с «Чертополоха». Дело в том, что после вашего побега мы забастовали. И тогда Корни сказал: «Эхе-м-м, мне не нужны лодыри!» И всех выгнал.

— Мы свободные люди и имеем право бастовать, — сказал Сэм.

— Ты уже убедился в том, что такое свобода, — усмехнулся Том. — Корни уже нанял каких-то голодных бродяг из Европы. «Чертополох» дымит вовсю.

— Корни — это зараза! — убеждённо произнёс Сэм. — И я сейчас вам это докажу, слушайте!

Том покачал головой.

— Я знаю, что ты мастер поговорить, Сэм. Что тебе нужно?

— Я ищу честных людей!

Том и Эл переглянулись.

— Мы уже нашли их, Сэм, — сказал Том. — Вот они!

И он торжественно указал большим пальцем на великолепную ферму.

— Это гармоническая ассоциация Брук-Фарм, — пояснил он. — Здесь нет частной собственности. Каждый вносит деньги и приобретает акции…

— Спасибо, сэр, — сказал Сэм, — у меня сейчас временно нет денег. Я их потратил на развлечения.

— Масса Сэм, — сказал Кимбс, — я человек необразованный, но скажу вам, что там платят доллар в день за любую работу и обеспечивают жильём.

— И вдобавок там учат бесплатно ремёслам, математике, ботанике, музыке и рисованию, — добавил Том, — там все равны. Каждый может потрудиться и приобрести много акций. А машины и инструменты общие.

— И доллар в день, масса Сэм, — добавил Эл Кимбс.

— И когда вся Америка покроется сетью таких ассоциаций, — мечтательно сказал Том, — наступит подлинный рай для всех, кто трудится.

— Ты, однако, здорово выучил все эти сказки, — проговорил Сэм. — А кто главный сказочник?

— Это изобрёл француз, по фамилии Фурье?. А у нас, в Штатах, мистеры Брисбейн и Грили.

— Не знаю, не знаком, — сказал Сэм. — Доллар в день, это недурно… Но, боже мой, меня не примут в это заведение!

— Почему?

— Потому, что я числюсь уголовным преступником.

Том и Эл переглянулись.

— А мы не скажем, — промолвил Эл.

— И, кроме того, — сказал Том, — эти парни не станут помогать Корни Вандербильту. Они враги таких, как он, людоедов, И там тебя не выдадут.

— Нет, ребята, — сердито ответил Сэм, — я не гожусь для вашей ассоциации. Я вольный бродяга, я сам по себе. Кроме того, я механик из Нью-Йорка, а не деревенщина с косой в руках. — Я ухожу искать свободу. Прощайте!

Сэм сделал по пути к свободе только два шага. Ухватившись за колено, он согнулся в три погибели и простонал.

— Так, так, — заметил Том. — Выходит, не миновать тебе счастья. Это судьба. Эл, бери его под руку. Не сопротивляйся, Сэм, мы ведём тебя в рай.

— Доллар в день, масса Сэм! — подтвердил Эл.

Таким образом механик Сэм Грегори вступил в гармоническую ассоциацию Брук-Фарм.

Колокол возвестил конец работы в механических мастерских. Сэм Грегори вымыл лицо и руки, вывязал галстук и отправился в лекционный зал.

Сэм уже шестой месяц работал в секторе сельского хозяйства» где он чинил веялки, серпы и плуги.

Директор ассоциации доктор Рипли был небольшой человек с задумчиво-восторженным лицом проповедника. В лекционном зале он преподавал латинский язык и критиковал общественные порядки. Джордж Рипли славился своим красноречием. Он говорил часами, воздевая руки к небу, раскачиваясь и поминутно поправляя золотые очки на носу. Он говорил о будущем.

Будущее было полно чудес. Не надо было ни стачек, ни революций, ни насилия. Достаточно было убедить лучших людей в Америке, чтоб они вкладывали свои деньги, свой труд, свой талант в акции «гармонической ассоциации» — и вся Америка, а за ней и весь мир превратятся в рай, где вместо конкуренции будет всеобщее «единство и гармония». И как это до сих пор люди не могли понять, что вместо ежедневной борьбы друг с другом им следует объединить свои усилия?

Не мог этого понять и Сэм Грегори. Ему трудно было понять возвышенные слова и закруглённые фразы самого Рипли. Он вертелся во все стороны. Справа от него возвышался, сложив руки на коленях, Том Белл, за ним сидел, полуоткрыв рот, Эл Кимбс. Слева от Сэма сидели члены ассоциации «предлагающие талант». Это были учителя, писатели, профессора, философы и образованные леди из Бостона. Дамы были в строгих платьях из тёмной тафты с записными книжками в руках. Они слушали оратора с молитвенным восторгом.

— Том, — прошептал Сэм «а ухо своему соседу, — ты что-нибудь понял?

— Гм, кое-что понял, — отвечал Том.

— Откуда эти ребята возьмут деньги на своё хозяйство?

— Гм, вероятно, в складчину, — отвечал Том.

— А по-моему, если все эти таланты сложатся, да ещё и мы добавим по доллару каждый, то всё равно денег не хватит.

В этот момент Рипли коснулся как раз вопроса о деньгах. Он выразил твёрдую надежду, что какой-нибудь разумный капиталист прочитает «Предвестник» (так назывался журнал Брук-Фарм) и поймёт, что лучшее место для его денег — это гармоническая ассоциация!

— Если сюда явится Корни Вандербильт с его миллионами, — не утерпел Сэм, — то моей ноги здесь не будет!

— Тише ты, полоумный, — зашептал Том.

— Я неграмотный негр, — сказал Эл Кимбс, — но я не могу представить себе, чтобы белые господа, которые покупают рабов на Юге, стали бы сидеть на одной скамье с чёрными.

— Доктор Рипли их убедит, — ответил Том.

— Никогда, Том! О, никогда!

— Я тоже думаю, что никогда, — сказал Сэм.

Тут все встали. Одна из леди заиграла на фисгармонии и хор запел:

К шагу шаг — и долгий путь

Мы пройдём, мы пройдём.

К камню камень — мощный свод

Возведём, возведём!

Капля с каплей — и волна

С шумом вертит жернова.

Лишь единством мы сильны -

Так сомкнём тесней ряды!

После собрания Том Белл с трудом протискался к Рипли, который стоял в кружке поклонниц, протирая очки.

— Мистер Рипли, — прошептал Том на ухо великому оратору, — я хотел бы сказать вам два слова наедине.

— Пойдём, брат, — сказал Рипли. — Я хотел бы, господа, чтоб мы все называли друг друга «братьями». Пойдём, брат, и я надеюсь, что другие братья и сёстры извинят меня.

Они вышли в коридор.

— Мистер Рипли, то есть брат, — сказал Том, — я нынче ходил в Роксбери за гвоздями, и по дороге мне привелось услышать разговор, которого лучше бы мне не слышать.

— Надеюсь, что выражения были приличными? — спросил Рипли.

— Дело не в выражениях. В рощице возле нашей территории были привязаны две верховые лошади, а на брёвнах сидело человек шесть из того сорта, который вы называете подонками.

— О, это господа в широкополых шляпах, жующие табак?

— Совершенно верно, мистер… то есть брат. По-моему, это охотники за беглыми неграми. Но один из них выглядел почище, в коричневом сюртуке и жёлтых брюках, цилиндр сдвинут на затылок.

— Кто бы это мог быть, брат Том?

— По-моему, это сыщик, мистер брат Рипли.

Рипли удивлённо посмотрел на Тома.

— Не удивляйтесь, — продолжал Том, — я это понял из их разговора. Они говорили о Брук-Фарм.

— И что же они говорили?

— Что наша ассоциация есть просто притон для всяких беглых… Что в ней находят себе приют уголовные преступники, неоплатные должники и негры, удравшие от хозяев. Что мы все заражены подрывными идеями, привезёнными из-за океана, и что надо с нами расправиться…

— Брат Том, — возмущённо сказал Рипли, — с нами можно расправиться, только нарушив закон!

— А я полагаю, — простодушно промолвил Том, — что для них нарушить закон самое обыкновенное дело. Они получают за это деньги.

— Они называли какие-нибудь имена?

— Называли. Вернее, сыщик расспрашивал их, а они отвечали. Был упомянут молодой механик Сэм Грегори, за ним негр Эл Кимбс. Про вас было сказано, что вы, извините, «старый попугай в очках»… И что лучше всего было бы всех нас «выкурить отсюда дымом».

— Ну, — сердито сказал Рипли, — я вижу, что это действительно подонки! Не говори об этом ничего ни Грегори, ни Кимбсу. Я уведомлю совет директоров, и мы обратимся за охраной к полиции.

Том покачал головой.

— Сомневаюсь, сэр… то есть брат, что полиция поможет нам в этом деле. Не лучше ли обзавестись дюжиной дробовиков?

— Том, мы не прибегаем к оружию! — торжественно сказал Рипли.

Новое общежитие — фаланстер — было уже наполовину построено. К весне 1845 года собирались закончить первый этаж, а к осени — всё здание. Работали все вместе. Даже профессора, поэты и философы носили доски и заколачивали гвозди.

Вечером 14 марта Сэм Грегори шёл от колодца с двумя вёдрами воды и остановился как вкопанный, услышав за забором своё имя, произнесённое вполголоса.

— Смотри, Джим, ведь это Грегори!

— Да, кажется, он.

— Вот бы сейчас его… а, Джим?

— Не надо. Мы своё дело сделали. А этот молодчик от нас не уйдёт.

Сэм поставил вёдра на снег и бросился к забору. Но там уже никого не было. Сэму показалось, что вдали, по дороге, пронеслась вскачь лошадь, запряжённая в широкие сани.

В этот момент на территории Брук-Фарм отчаянно зазвонил колокол. Раздались крики «пожар».

Горел фаланстер. Все проёмы второго этажа были ярко освещены пламенем. Сухое деревянное здание, лишённое штукатурки, вспыхнуло, как трут. Багровые отсветы метались по сугробам. На вечернем облачном небе вставал оранжевый полог. Высокий столб серого дыма устремился вверх, и снопы искр осветили округу.

Братья бежали со всех сторон с вёдрами, ломами и крючьями.

Рипли в ночном халате и белом колпаке с кисточкой давал распоряжения, но выполнить их не было возможности. Сэм пробовал вынести доски из нижнего этажа, но через несколько минут выскочил оттуда в дымящейся одежде. Огонь бушевал с необыкновенной силой. Головни падали и, шипя, зарывались в снег.

— Мистер брат Рипли, — сказал Том, — на вашем месте я приказал бы спасать крышу «Орлиного гнезда».

«Орлиным гнездом» называли дом на холме, который непосредственно примыкал к фаланстеру.

— Да, да, — тихо сказал Рипли, — спасайте что можете… Но ассоциацию вам не спасти.

По его старческим щекам катились крупные слёзы.

— Сэм и Эл, со мной на крышу! — скомандовал Том. — Остальные по крышам, в мастерские, амбар и жилой дом!

Через полчаса во двор Брук-Фарм влетела пожарная паровая машина с тройкой разгорячённых коней. Из её трубы валил дым. Люди в медных касках, с топорами в руках, рассыпались вокруг пылающего дома. Зашумела высокая струя воды. От пожарища потянуло чёрной копотью.

Сэм, Эл и Том окатывали крышу «Орлиного гнезда» водой из вёдер.

— Они выбрали плохую ночь для поджога, — сказал Сэм вытирая копоть со лба. — Ветра почти нет, и сжечь все дома им не удастся.

— Ты думаешь, что нас подожгли? — спросил Том.

— Не думаю, а уверен. Двое в широкополых шляпах. Я слышал их голоса за забором.

— «Выкурить их отсюда дымом», — прошептал Том. — Пожалуй, ты прав, Сэм. У нас нет никакой охраны. Ах, мистер брат Рипли!

— Не трогайте его, масса Том, — сказал Эл. — Это очень добрый старый масса брат.

— Слишком добрый. За вёдра, парни! Подуло в нашу сторону!

Облако искр налетело на крышу «Орлиного гнезда». Но ветер тут же стих. Луна осветила снега, догорающую тёмную массу фаланстера и суетящиеся фигурки людей во дворе. Вода замерзала на обугленных стропилах дома.

— Семь тысяч долларов погибло, — сказал Сэм, — а денег нет.

— Не всё ещё потеряно, — отозвался Том. — «Лишь единством мы сильны…», как поётся в песне.

Церковный колокол в Роксбери отметил его слова унылым, словно погребальным звоном. Спустя три часа прибыла пожарная команда из Бостона. Она застряла в пути из-за снежных заносов. Но тушить было уже нечего. Рипли ушёл к себе на второй этаж. За ним последовали директора ассоциации.

Нью-йоркская газета «Трибуна» писала в 1847 году: «Начатая без капитала, без опыта и промышленных возможностей, без знания планов Фурье или других систематических планов, расположенная в неблагоприятном месте, купленном за большие деньги, вдобавок неоднократно заложенная в банках ассоциация Брук-Фарм находится накануне развала».

Весной 1847 года Том и Эл провожали Сэма Грегори в дальний путь.

На Сэме были его старые штаны с надписью: «Крупитчатая мука». Он уверял, что эти штаны приносят ему счастье.

— Не сердитесь на меня, ребята, — сказал он, вскидывая котомку на плечо. — Нищим я сюда пришёл, нищим и ухожу. Но я не хочу больше оставаться здесь. Может быть, из-за меня и произошёл пожар.

— Незачем тебе брать на себя вину, Сэм, — сказал Том. — Нас не любят в Америке.

— Я пойду на вольный Запад, — сумрачно проговорил Сэм, — пойду к новосёлам за Миссисипи. Ищите меня в Канзасе, а может быть, у индейцев или у мексиканцев. Передайте привет старине Рипли и братьям. Они хорошие люди, но нельзя изобрести счастье. Его можно только завоевать. Помните — я жду вас, ребята!

— Масса Сэм, не уходите от нас, — жалобно сказал Эл.

— Не могу, Эл. Когда я вижу дорогу, которая тянется вдаль, меня подмывает пуститься в путь.

— Масса Сэм, а вас не подстрелят по дороге?

— Это не так легко, Эл. В лучшем случае, они могут рассчитывать на перестрелку.

Сэм пожал руки Тому и Элу и зашагал лёгкой походкой по пыльной дороге. Белый и негр долго смотрели ему вслед.

— Сэм хороший парень, — сказал Эл. — Он похож на моего брата Дэви.

— У тебя есть брат?

— Есть. Он был рабом, но теперь он свободный.;

— Его отпустили?

— Нет. Он бежал с плантации в горы Мэриленда. У него ружьё. Он такой же храбрый, как масса Сэм.

— У меня тоже есть друг, — сказал Том, — но тот не с ружьём. Тот с книгой. И его тоже постоянно тянет в путь, только по другой дороге: в Вашингтон.

— Кто это, масса Том?

— Его зовут Эйб Линкольн. Он член конгресса.

— Ваш друг в конгрессе? О, масса Том, он поможет вам!

Том покачал головой.

— Эйб слишком честен. Для меня он просто старина Эйб из Иллинойса, и больше ничего. Может быть, мы когда-нибудь увидимся с ним.

Фигурка Сэма вдали становилась всё меньше и меньше. Вот он перешёл через мост, вот он обогнул холм и исчез, словно растворился в сиянии утреннего солнца.

Сэм Грегори ушёл делать жизнь. Пойдём и мы за ним.

Кровавый Канзас

Человек с котомкой шёл через прерию.

На вид ему было лет двадцать семь. Лицо его было покрыто бронзовым загаром. На нём была порыжелая куртка с ременным поясом. За поясом торчал большой охотничий нож.

В канзасской прерии не было дорог. Иногда попадались размытые дождями тропинки. Человек шёл прямо через целину. Он Держал курс на запад, ориентируясь по солнцу.

Кругом не было ни живой души. Вдали, над курганом, коршуны описывали неторопливые круги в небе, но не садились на землю. Путник долго и подозрительно смотрел на них, прикрыв глаза щитком от солнца. Потом он зашагал к кургану.

С расстояния шагов в полтораста он заметил две фигурки с котомками за плечами. Они рассматривали что-то на земле.

— Эй! — крикнул путник.

Две фигурки сорвались с места, точно одержимые, и в одно мгновение исчезли. Путник подошёл поближе.

На земле лежал, раскинув руки, молодой человек в клетчатой рубашке и штанах из оленьей кожи. Возле его головы почва была пропитана кровью.

Путник нагнулся к нему, прикоснулся к руке и отпрянул.

— Труп, — прошептал он. — И уже остыл давно… Индейцы? Нет, индейцы сняли бы скальп. Это…

За поясом убитого торчала бумажка. Путник поднял её.

На бумажке был нарисован крест. Внизу было написано: «Так будет со всеми проклятыми аболиционистами».

— Это пограничные головорезы из южных штатов, — сказ путник. — Вот он, кровавый Канзас! Вот он, вольный Запад!

Путник говорил громко. Вероятно, он привык рассуждать вслух, передвигаясь в одиночку по безлюдным степям. Но его голос услышали. Две фигуры поднялись из-за сухого куста в десяти шагах от него.

— Масса, вы с Севера или с Юга? — спросил один из них.

Это были негры. Один — рослый и мрачный, с головой, повязанной белой тряпкой, угрожающе держал в руке топор. Другой…

— Боже милостивый! — закричал другой, бросаясь вперёд. — Да ведь это Сэм Грегори с «Чертополоха»!

Путник вздрогнул, вперился в кричавшего и вдруг загоготал:

— Ах, чёрт тебя возьми, Эл Кимбс, дружище! Ах ты, старая косточка! Девять лет мы с тобой не виделись! Как ты сюда попал?

— Масса Сэм, масса Сэм! Я теперь беглый негр, как и работяга Дик! Вот он перед вами, этот Дик!

— Как ты можешь быть беглым, если ты свободный негр?

— Ах, масса Сэм, разве в Канзасе смотрят, кто свободный, кто раб? Здесь чёрная морда — значит, раб! Меня схватили посёлке Датч-Генри и сковали одной цепью с Работягой Диком. И мы бежали!

— Где же цепь?

— Ох, нет её, масса Сэм! Мистеры бандиты перепились после рейда. Эти головорезы убили молодого Таунсенда и вечером напились, и в этом было наше счастье. Старая скво, которая служит у них кухаркой, принесла нам камень, и мы сбили цепь и убежали.

— Работяга Дик тоже свободный? — спросил Сэм.

— Нет, масса, — гортанным голосом ответил рослый негр, — я раб из Миссури. Я бежал от хозяев. За мной гнались с собаками. Видите, масса, я ранен в голову.

— Куда же вы идёте? На Север?

Оба негра опустили головы.

— Нет, масса Сэм, — сказал Эл, — мы ищем капитана Брауна.

Сэм широко раскрыл глаза:

— Вы ищете Джона Брауна, который недавно убил четырёх человек?

— Масса Сэм, — сказал Эл, — он не убил их. Он их казнил. Они сами убийцы.

— Это белые господа из тех, которые весной устроили резню в городе Лоуренсе, — добавил Работяга Дик, — это южане, да проклянёт их господь!

— Они хотят сделать эту землю землёй рабства, — сказал Эл Кимбс.

Сэм слышал о Брауне не раз. Словно опаляющий вихрь, носился этот пожилой человек по Канзасу с винтовкой в руках. Слово «Браун» наводило страх на рабовладельцев. Переселенцы с Севера произносили его с надеждой, погромщики из Миссури с ужасом. «Убийца Браун»… где он скрывается? «Мститель Браун»… Он возникает из тучи!

— Отлично! — проговорил Сэм после минутного молчания. — Я вижу, что здесь пахнет порохом на каждом перекрёстке. Это тебе не Брук-Фарм, миляга Эл.

Эл понимающе затряс головой.

— Что вы, там были настоящие люди, масса Сэм! Как жаль, что ассоциация распалась!

— Она не могла не распасться, Эл. Там были одни мечты. Но как здорово, что мы с тобой опять встретились в пути!

— Судьба, масса Сэм, — серьёзно сказал Эл. — Нам судьба вместе бродить по Америке. Идёмте с нами к Брауну.

— Какой мне толк от твоего Брауна? Я не аболиционист. Я ищу работу.

— Видать, что вы не разбогатели за девять лет, масса Сэм?

— Я ещё разбогатею, — отозвался Сэм. — Но лучше скажи мне, что делать с мёртвым телом?

— Это и есть молодой Таунсенд, масса Сэм. Надо дойти до фермы «Текучая Вода», милях в шести отсюда, и сказать его родителям. Нас там не тронут. Это фермеры из Иллинойса, они терпеть не могут охотников за неграми.

— Весёлая, однако, задача у нас с тобой, Эл! Сообщить родителям… Нет уж, возьмём тело и отнесём на ферму. Плохой подарок, но нельзя же оставлять его здесь на прокорм хищным птицам. Эй ты, Работяга, ты в состоянии помочь?

— Я могу даже целое дерево утащить на плечах, Сэм, — сказал Работяга Дик, — только замолвите за нас словечко белым, чтоб они не выдавали нас головорезам из Миссури.

— Со мной вам нечего бояться, — веско сказал Сэм. — Я Сэм Грегори, механик из Нью-Йорка!

После похорон молодого Таунсенда ферма «Текучая Вода» превратилась в крепость.

У старика Таунсенда было, помимо убитого, ещё четверо сыновей. Они днём и ночью несли караульную службу. Полевые работы прекратились. Даже женщины ходили к речке с ружьями за спиной.

Два негра и механик из Нью-Йорка оказались желанными гостями на ферме. Сэм получил ружьё, а Эл и Дик пистолеты. Они дежурили на дворе и на крыше фермы в очередь с сыновьями хозяина.

Так прошла неделя. Из посёлка Датч-Генри доходили слух что головорезы поклялись уничтожить ферму и ждут только подкреплений из соседнего штата Миссури.

— Мистер Таунсенд, — вежливо сказал Сэм хозяину, — на вашем месте я не стал бы ждать гостей. Я собрал бы соседей и попытался бы выкурить всю шайку из Датч-Генри.

— Сохрани меня господь! — важно отвечал старик. — Сказано в священном писании: «Не говори: я отплачу за зло, предоставь господу, и он сохранит тебя». Нечестивые хвастаются, что убьют нас, но на деле рука божия уже поднялась над ними.

— Это очень глубокомысленно, — заметил Сэм, — но как бы они не изловчились перестрелять нас, прежде чем рука божия опустится.

— Это хвастуны и трусы, — сказал старик. — Они не осмелятся. Ворота укреплены, ферма окружена высоким забором, окна закрыты щитами. Мои сыновья лучшие стрелки в Канзасе, а запасов продовольствия и воды у нас хватит на месяц.

Сэм почтительно посмотрел на карандашный портрет убитого Таунсенда-младшего, висевший на бревенчатой стене в рамке из засохших цветов, и отправился восвояси, прижимая к груди ружьё.

В тот же вечер по холму невдалеке от фермы галопом проскакал всадник в широкополой шляпе и бросил на землю листок бумаги, приколотый к палке. Сэм хотел выстрелить вслед всаднику, но старик удержал его.

За бумагой отправилась вооружённая экспедиция. Через несколько минут Сэм читал текст, написанный неуклюжими каракулями:

«Капитан Хэйс сопчает, што у нево нету зла, но есть сто добровольцев первово сорта. И он даёт клятву на светой библие, што не тронет никово, есть ли проклятае абалиционисты уйдут сами па дабру па здарову и аставят чорных. И он будит ждат три сутки, а патом пеняйти на себя. С пачтением капитан Хэйс и вот ево знак».

Внизу были нарисованы три креста и череп.

— Мы не для того пришли в Канзас, чтоб кланяться разбойникам, — сказал хозяин. — Через трое суток мы им покажем, кому принадлежит земля в Канзасе.

В тот вечер караулов было меньше. Младший сын хозяина дежурил за воротами, а племянница сидела на крыше. Сэм лежал в сарае на деревянной кровати (он постоянно спал в сарае), а негры чистили свои пистолеты, сидя на корточках возле фонаря, поставленного прямо на пол. Тусклый свет фонаря играл бликами на потном лбу Работяги Дика.

— Могу вам сказать, ребята, — говорил Сэм, — что за эти девять лет я прошёл через семь штатов. Работал я и помощником машиниста на пароходе, и плотовщиком на Миссисипи, и кондуктором на железной дороге, и печатником в типографии, и зазывалой на ярмарке. И везде меня выслеживали агенты Корни Вандербильта. И я бежал всё дальше и дальше.

— И вы нашли справедливость? — спросил Эл.

Сэм Грегори вздохнул.

— С тех пор как я поступил мальчиком на «Чертополох», друг мой Кимбс, справедливости я в этой стране не видал.

— Гм, я тоже, — подтвердил Эл.

— Говорят, справедливость есть в Калифорнии, — подал голос Работяга Дик, — только для белых. А чёрным справедливость и там не полагается.

— Думаю, что и в Калифорнии её нет, — сказал Сэм.

— Ох, масса Сэм, я плохо разбираюсь в политике, — грустно проговорил Работяга, — но я хотел бы, чтобы кто-нибудь из образованных людей сказал мне, есть ли в Штатах такое место, где чёрным хорошо?

— Такого места нет, — отозвался Эл.

— В Миссури мне говорили, что в Канзасе меня не выдадут. Но я вижу, что здесь ничем не лучше, чем в Миссури…

— Это потому, что южане хотят силой захватить Канзас и сделать его рабовладельческим штатом. Понятно?

Работяга помолчал несколько минут.

— Помилуй господи! — сказал он. — Если б я так хорошо разбирался в политике, как вы, масса Сэм, я подался бы в другую сторону. А что мне сейчас делать?

— По-моему, надеяться на свой пистолет, — рассеянно отвечал Сэм. — Ребята, что это такое?

Снаружи донёсся отдалённый вой, похожий на плач ребёнка.

— Это степной волк — койот, — сказал Сэм.

— Вы уверены, масса Сэм? — произнёс Эл, поднимаясь с места. — Никогда не видал волков, и мне интересно на них поглядеть.

Эл вышел из сарая, и через минуту послышался его пронзительный крик:

— Степь горит!

Головорезы из Датч-Генри умело воспользовались ветром и подожгли сухой ковыль с трёх сторон так, что широкая полоса огня подковкой струилась прямо к ферме Таунсендов. Сэм чихнул от дыма и произнёс спокойно:

— Я чувствовал, что трое суток им не выдержать.

По степи извивались клубками оранжевые змейки. Они кишели, как живые гады, переплетаясь, подскакивая, и суетливо подбирались к ферме. Небо было дымное, словно охваченное вихрем сверкающей пыли. Земля трескалась и палила жаром. Дым ел глаза.

— Все по местам! — кричал старик Таунсенд. — Трое на крышу! Женщины, несите вёдра!

В эту минуту беспорядочно защёлкали выстрелы и зазвенели стёкла. Ферму обстреливали с севера, запада и юга. Вперемежку со стрельбой слышалось дикое завывание, похожее на волчий вой. Один из сыновей Таунсенда выронил ружьё и повалился на землю.

Сэм и оба негра отстреливались у ворот. Но противников почти не было видно за стеной дыма. Только когда загорелся высокий, сплошной забор, в дыму замелькали какие-то перебегающие тени. Сэм свалил двоих, но ворота начали угрожающе трещать и наконец рухнули в облаке искр. Тени в широкополых шляпах заметались во дворе. Завизжали женщины. Головорезы капитана Хэйса подкрались к ферме со стороны реки, где ещё не было пожара. Работяга Дик разрядил свой пистолет и замахал топором.

— Масса Сэм! — кричал он. — Пробивайтесь к сараю, там…

Хлопнул выстрел. Работяга ухватился обеими руками за живот и сел на землю. Какой-то маленький юркий человечек вытащил из-за пояса охотничий нож и всадил ему в спину.

Через минуту на шею Сэма упал аркан и с силой потащил его со двора фермы. Сэм ударился головой о столб ворот и потерял сознание.

Сэма привёл в себя свежий ветерок. Он пошевелился и почувствовал тугие путы на руках и ногах. Он был привязан к дереву верёвками.

Вдали горел костёр, и пьяные голоса нестройно пели песню про прекрасную Джолли Рэй. От остатков фермы «Текучая Вода» тянуло гарью.

Сэм глубоко втянул в себя воздух. Всё было ясно — господа из Датч-Генри долго церемониться с ним не будут.

Он попытался избавиться от верёвок. Они были искусно скручены и завязаны. Малейшее движение причиняло невыносимую боль. На помощь рассчитывать не приходилось.

От костра отделилась тощая, сухопарая фигура в кожаной куртке, штанах из оленьей кожи и высоких болотных сапогах. За поясом у этого человека торчали два шестизарядных револьвера, а в руке была плётка. Он подошёл к Сэму и несколько минут молча рассматривал его лицо.

— Где ещё один чёрный? — спросил он.

Сэм не отвечал.

— Послушай ты, вонючий социалист! Отвечай, а то тебе придётся умереть в мучениях.

— Не знаю, — сказал Сэм. — Где старик и его сыновья?

Человек с плёткой усмехнулся, снял шляпу и набожно посмотрел на небо. Сэм понял — все убиты. Жив, вероятно, один Эл Кимбс, но он исчез.

— Негодяи! — сказал он и получил удар плёткой по лицу.

Сэм почувствовал прилив ярости. Он заметался, верёвки заскрипели.

— Смотри, свалишь дерево, — насмешливо проговорил победитель.

— Вы меня расстреляете? — спросил Сэм.

— Нет. Мы люди верующие и не любим проливать кровь понапрасну. Мы тебя повесим на этом самом дереве.

Человек с плёткой был в хорошем настроении. Он радостно подмигнул Сэму, осклабился и ушёл, напевая: «О тебе пою я песнь мою, о любезная Джолли Рэй…»

— Итак, механик Сэм Грегори закончит свою жизнь на дереве, среди канзасской прерии, — процедил сквозь зубы Сэм. — Неужели нет на свете справедливости?

И он вцепился зубами в ближайшую верёвку — напрасный труд, потому что это были прочные верёвки корабельного образца. Их можно было разве что распилить пилой.

Часы шли за часами. Несколько пьяных у костра легли на погоревший ковыль и заснули. Один продолжал мурлыкать, качаясь из стороны в сторону.

«Их здесь семь человек, — соображал Сэм, — остальные, вероятно, отправились в Датч-Генри делить добычу. Но к утру все будут здесь. Попытаюсь сделать что-нибудь в последнюю минуту. Если б удалось вытащить у этого молодца хотя бы один револьвер… зачем ему два?»

Кругом была тишина. И в этой неподвижной тишине Сэм услышал едва различимый звук — шорох, как будто змея ползла по золе. Через минуту знакомый голос прошептал ему на ухо:

— Масса Сэм, не шевелитесь. Это я, Эл. Я здесь не один.

Затем заскрипел нож. Чья-то рука резала верёвки.

Певец у костра приподнялся. Петля длинного аркана просвистела над ним, охватила его за плечи и свалила на землю. Он зарычал и забился. Его товарищи подскочили, словно укушенные скорпионом, но их крики заглушил гром залпа. Один упал лицом в костёр, остальные распластались кругом.

— Не задерживайтесь, ребята! — скомандовал кто-то за спиной Сэма. — Рубите верёвки и бегите с механиком к лошадям. Эти молодцы будут здесь через полчаса.

— Кто вы? — спросил Сэм, устало потягиваясь.

— Мы люди Джона Брауна.

На поляне среди высоких деревьев горел большой костёр. Над ним висел котёл. Женщина с загорелым лицом собирала в кустах ягоды. Несколько человек лежали на одеялах, расстеленных на траве. К деревьям были прислонены ружья и сабли.

— Таунсенд был честный человек, — сказал Браун, поворачивая над огнём большой кусок свинины, — но он не умел сражаться. Большинство свободных поселенцев не умеет воевать, особенно в городах. Они думают, что это не война… и называют меня убийцей!

— А вы думаете, что это война, капитан? — спросил Сэм.

— Я думаю даже, что это священная война, — отвечал Браун.

У этого знаменитого человека были резкие черты лица, широкие плечи, энергичные движения. Вряд ли он был физически силён, но в нём словно дремала глубокая внутренняя сила. Взгляд его ясных серых глаз приковывал, а негромкий голос как будто зачаровывал слушателя. Даже враги почтительно умолкали в его присутствии.

На нём были грубые парусиновые брюки, заправленные в тяжёлые ковбойские сапоги с длинными шпорами. Бумажная рубашка была расстёгнута у воротника, рукава засучены до локтей.

— Миссурийцы просто волки, — продолжал Браун. — Рабство ожесточило и притупило их. Человеческая жизнь у них стоит грош. Однако и свободные северяне здесь далеко не все одинаковы. Нужны мужество и решительность, а это редкость в нашей стране.

— Капитан Браун, — сказал Сэм, — неужели вы думаете, что в Америке нет мужественных людей?

— Мало, Грегори, очень мало! Мы привыкли радоваться тому, что горит дом соседа, а не наш дом. Пока огонь не дойдёт до нашего порога, мы предпочитаем болтать. У нас много врагов рабства, но нет солдат, — хороших, молчаливых, упрямых солдат! Вы уже два раза сказали мне, что вы не аболиционист.

— Я ищу свободу и справедливость, — сказал Сэм.

— Послушайте, молодой человек! Рабство в этой стране есть средоточие всего отвратительного. Если американцам не хватит мужества покончить с рабством, то вся наша свобода и республика обречены на гибель.

— Это многие говорят, — вмешался Эл Кимбс. — Я читал в газете статью массы Линкольна из Иллинойса. Там очень хорошо написано вроде того, что если у Джонса кожа белая, а у Смита чёрная, то выходит, что Смит должен быть рабом Джонса. «Берегитесь, — говорит масса Линкольн, — ибо любой встречный человек может объявить вас своим рабом, потому что кожа у него светлее вашей…»

— Эл, не мешай капитану говорить, — сказал Сэм.

— Я уже всё сказал, — отозвался Браун. — Послушаем, что скажет мистер Линкольн из Иллинойса.

— «Ах, вы не имеете в виду цвета кожи? — спрашивает масса Линкольн. — Вы имеете в виду то, что белый человек умнее чёрного? Опять берегитесь! Вы можете стать рабом первого встречного, который умнее вас…»

— Дело вовсе не в этом, — сказал Сэм. — Южане говорят, что они заинтересованы в рабстве, иначе им крышка.

— Вот, вот, масса Сэм! На это масса Линкольн отвечает: «Очень хорошо. Тогда первый встречный имеет право сделать вас рабом, потому что без этого ему крышка!» Он не совсем так говорит, как я, потому что масса Линкольн образованный, но смысл его слов я передал правильно…

— Мистер Линкольн говорит, — сказал Браун, — а мы воюем. И если мистер Линкольн думает, что с рабовладельцами можно поступать по закону, то он ошибается. Они презирают законы.

Браун повернулся спиной к костру.

— Бесс, пора кормить лошадей! Мы здесь долго не пробудем.

— Опять ночной переход, капитан? — спросила женщина, которая собирала ягоды.

— Мы движемся только по ночам, — отвечал Браун. — Надо привыкать к этому. — Он вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку и развернул её. — Господа головорезы не успокоились. Вот их «манифест», отпечатанный в типографии. Видите, крупная надпись: «Никаких уступок!» Они готовы убивать и жечь! Мне пишут из Осаватоми, в юго-восточном Канзасе, что южане собрали целую армию и собираются «окончательно навести порядок» в этом городе. Это будет такой «порядок», какой вы видели на ферме «Текучая Вода». Мы пойдём туда и не пустим их в Осаватоми. Хватит болтать, пора стрелять. Кто боится выстрелов, пусть уходит. Куда вы, Грегори и Кимбс?

— Я с вами, — сказал Сэм.

— И я, масса Браун, — откликнулся Эл.

* * *

— Здесь не меньше четырёхсот человек, — сказал Сэм Брауну.

Люди Брауна лежали за кустами на опушке небольшого леска. Дорога была перед ними как на ладони.

— Зато они не ожидают сопротивления, — отвечал Браун. — Эй, ребята, не стрелять, пока я не скомандую. Мы подпустим их поближе. Стрелять в середину колонны и не медлить!

Хотя головорезы и поклялись не напиваться до победы, тем не менее, наступая на Осаватоми, они были уж «на взводе». Они горланили песни и подбрасывали в воздух шляпы. За колонной всадников ехали два фургона для сбора награбленного имущества.

Браун пропустил первых всадников и скомандовал «огонь!»

Захлопали ружья. По-видимому, миссурийцы не имели никакого представления о неприятеле. На дороге началась паника. Кони взвились на дыбы. Передние всадники поскакали в сторону. Задние начали поворачивать лошадей. Перед стрелками образовался подлинный хаос из человеческих тел и конских крупов. Крики «Браун! Браун!» огласили всю окрестность.

— Огонь! Огонь! — кричал Браун. — Цельтесь в хвост колонны!

Сэму впервые в жизни пришлось стрелять так много. Приклад бил его в плечо при каждом выстреле. Дым застилал ему глаза. Но он заряжал и разряжал ружьё с воодушевлением, какого уже давно не испытывал.

— Это за Работягу Дика, — приговаривал он. — Это за «Чертополох»… Это за Брук-Фарм… это Вандербильту… это полиции… это негроловам… Браун, Браун!

Сэм приподнялся на руках и выглянул из-за куста. Белые дымки вспыхивали и подскакивали вверх вдоль всей опушки. За группой деревьев видны были люди, скачущие с саблями прямо к лесу. Они кричали: «Смерть аболиционистам!»

— Капитан, — сказал Сэм, — нас атакует кавалерия.

— Вижу, — ответил Браун. — Ребята, отступать в лес! Не задерживаться!

Стрелковая цепь успела вовремя скрыться среди густых деревьев и снова открыла огонь. Всадники повернули лошадей и помчались в объезд леса. Сэм повернулся и посмотрел им вслед.

Но Браун, нахмурившись, смотрел в другую сторону.

— Нас окружает пехота справа, — сказал он.

— Да, они взялись за ум, — подтвердил Сэм, — они подтягивают пушку.

Вдали, на косогоре, громыхнуло орудие. Граната оглушительно лопнула в ветвях орешника. Два дерева свалились с треском.

— Джентльмены, — сказал Браун, — все за мной, дозорные по краям и сзади. Мы отходим к городу.

В этот день был убит один из сыновей Брауна, Фредерик. Капитан был легко ранен.

Миссурийцы подступили было к Осаватоми, но увидели вторую линию обороны и ушли, сделав несколько выстрелов.

Этот вечер Джон Браун провёл в одиночестве. Он отказался выйти к своим сторонникам, которые праздновали победу и называли старика «Осаватоми Брауном». Он допустил к себе только Сэма Грегори и Эла Кимбса.

Капитан сидел за простым, некрашеным столом, на котором лежал портрет его убитого сына.

Браун сидел выпрямившись. Лицо у него было спокойное. Он смотрел не на портрет, а прямо перед собой. Он кивнул Сэму и Элу головой и указал им на стулья. Они остались стоять.

— Я распускаю отряд, — сказал Браун.

Он поднялся во весь рост и положил на стол свою загорелую, узловатую руку.

— Здешние поселенцы не решаются воевать против рабства, — продолжал он, — а губернатор приказал арестовать меня.

— Да, — сказал Сэм, — я слышал, как здешние люди говорят: «Капитан Браун храбрый человек, но так нельзя продолжать. Мы не можем обрабатывать землю с ружьём под мышкой».

Браун как будто и не слушал его.

— Я делал так, — продолжал он, — чтобы ничто не могло помешать мне исполнить мой долг: ни жена, ни дети, ни мирские блага. Великий час приближается. Все, кто хочет действовать, должны быть готовы.

— Вы говорите о походе на Север, капитан Браун?

— Нет, мой дорогой Сэм, я говорю о восстании.

— О восстании против рабства?

— Да, Сэм, и прежде всего о восстании негров.

— Если чёрные восстанут на Юге, будет гражданская война, — сказал Сэм.

— Да, мой друг, будет гражданская война! Я мечтаю о ней!

Браун взял со стола портрет сына и сунул его за пазуху.

— Куда вы пойдёте, Сэм?

— Я пойду искать справедливость, капитан. Американские дороги ждут Сэма Грегори, механика и бродягу.

— Желаю вам счастья, Сэм. Эл Кимбс пойдёт с вами?

— Я пойду с массой Сэмом, капитан, — смущённо проронил Кимбс, — потому что человек не должен быть один. Но, если я понадоблюсь вам, кликните меня, и я буду с вами. Мы оба придём к вам, капитан, вот моё слово.

— Хорошо, — сказал Браун. — Прощайте, механик Грегори.

Он подошёл к Сэму и крепко обнял его.

— Такие, как вы, Сэм, — сказал он, — это лучшее, что есть в Америке. Слава богу, если найдётся хотя бы тысяча таких ребят.

— Найдутся сотни тысяч, капитан, — отвечал Сэм. — Мы ещё будем сражаться вместе.

Браун поднял руку.

— Прощай, Эл, — сказал он. — Я не хочу, чтобы что-нибудь плохое случилось с тобой, и меньше всего могу думать, что ты будешь захвачен в рабство. Да защитит тебя бог, а я всегда готов прийти на помощь любому обездоленному негру.

Эл посмотрел на него снизу вверх, потому что Браун был высокого роста. Волосы и борода у Брауна были белы как снег. Он казался Элу не то пророком, не то древним, сказочным воином.

— Прощайте, капитан Браун, — сказал Эл. — Я никогда не забуду вас. И мой народ никогда вас не забудет.

Дверь тихо закрылась за Грегори и Кимбсом. Браун долго молчал.

— Человек не должен быть один, — прошептал он. — Может быть, в этом я ошибся…

Дело о двух с половиной долларах

Дети Линкольна одолевали Уильяма Хэрндона. Можно сказать, что под солидной вывеской «Линкольн и Хэрндон, адвокаты и юрисконсульты» господствовали два малолетних буяна — Вилли и Тэд.

Вилли Линкольн был на три года старше Тэда. Но «заводилой» был всё-таки Тэд.

Личико Тэда было похоже на чайник с очень коротким носиком. Он сильно картавил и вообще неправильно произносил слова. Сколько ни учили его говорить медленно, он всё-таки в середине фразы начинал спешить, а к концу уже тараторил, как попугай. Разговор его выглядел приблизительно так:

— Доб-ро-е ут-ро, сэр! Ка-ак вы по-жива-ете… и… как… здоровьевашейкошечкикотораявчеранехотелапитьмолочкоизблюдечка?

Входя каждое утро в контору, Хэрндон находил Авраама Линкольна в его любимой позе: он лежал на полу, опираясь головой на опрокинутый стул, и читал книгу. Его длинные ноги занимали половину комнаты.

Авраам Линкольн очень любил читать. По воскресеньям, когда миссис Линкольн отправлялась в церковь, можно было увидеть, как бывший член конгресса, глава республиканской партии Иллинойса, шёл по улице, читая книгу и везя за сбой большую детскую коляску, из которой торчали головы Вилли и Тэда. Тэд однажды вывалился, но папа Линкольн не обратил на это никакого внимания. Тэд сидел на мостовой и плакал, пока его не подобрал проезжавший мимо возчик. Догнав отца, возчик вежливо сказал:

— Вам не случилось что-либо потерять?

— Ах, благодарю вас, мой друг, — отвечал Линкольн. — Кажется, я потерял закладку.

— Не закладку вы потеряли, а младшего сына, — сурово сказал возчик. — И в следующий раз советую вам приковать этого буяна цепочкой к коляске. Он машет руками и мелет языком, как ветряная мельница.

Мистер Линкольн читал и в конторе, лёжа на полу в приёмной, хотя у него был свой кабинет. Он оправдывался тем, в маленьком кабинете ему некуда девать ноги. Как мы уже сказали, ноги его занимали половину комнаты.

Вторую половину комнаты занимали Вилли и Тэд.

Описать в подробностях, что представляла из себя эта вторая половина, нет никакой возможности, потому что на это не хватит бумаги. Достаточно сказать, что большая чернильница Хэрндона находилась на полу и представляла собой паровоз, под названием «Крокодил». Бухгалтерская книга, в которую Хэрндон вносил приход и расход, превратилась в станцию со странным названием «Середина Африки», а колокольчик, которым Хэрндон вызывал к себе конторщика, давал отправление поезду. Вагонами служили конверты от утренней почты.

— Мистер Линкольн, — сказал Хэрндон, останавливаясь на пороге, — как хотите, но это невозможно! Почему вы не оставляете детей дома?

— Гм, видите ли, Хэрндон, — отвечал Линкольн, не отрываясь от книги, — дело в том, что я отпустил служанку к родственникам, а миссис Линкольн с утра направилась по магазин, подбирать шёлк к вечернему платью. Дети не сделают ничего дурного.

— Ничего, кроме того, что они превратили в мусор всю переписку с Центральной железнодорожной компанией. Прикажите этим молодцам привести приёмную в порядок.

— Вы правы, как всегда, Хэрндон, — грустно сказал Линкольн. — Но что поделаешь, я не люблю деспотов, в том числе деспотов-родителей. Дети должны быть свободны.

— А где же дисциплина, сэр?

— Не дисциплина, а любовь должна привязывать детей… Вилли, Тэд! Положите на стол бухгалтерскую книгу.

— Сэр, это не книга, а «Середина Африки», — отвечал Вилли.

— Тогда положите на стол «Середину Африки», — сказал Линкольн и углубился в книгу.

Хэрндон молча положил на стол книгу. Потом он ухватил ребят за воротники, вывел их в соседнюю комнату и запер дверь на ключ.

— Сэр, я про-те-стую, — послышался голос Тэда из-за двери, — вы не… имеетеникакогоправабратьнасзашиворот! Потомучтомылюбимпапуаневас!

— Вы послушайте, что он пишет! — воскликнул Линкольн.

— Что это у вас в руках? — спросил Хэрндон, нагибаясь за чернильницей.

— «Листья травы», стихотворения некоего Уолта Уитмена. Послушайте, Хэрндон!

Загнанный раб, изнемогающий от бега, в поту пал на плетень

отдышаться,

Судороги колют его ноги и шею, как иглы, смертоносная дробь

и ружейные пули.

Эти люди — я, и их чувства мои.

Я — этот загнанный негр, это я от собак отбиваюсь ногами.

— Разве этот Уитмен — негр? — спросил Хэрндон.

— Нет, он поэт.

— Странный поэт. Стихи должны иметь рифму.

— Как вы не понимаете, Хэрндон? Это новая школа в поэзии. Рифмы часто нет и у Шекспира.

— Ну уж, сравнили!

— Надо быть смелее, Хэрндон. И Шекспира в молодости считали просто рифмоплётом. Смотрите:

Летописцы будущих веков,

Ступайте сюда, я скажу вам, что написать обо мне…

— Боюсь, что ему придётся долго ждать, — сказал Хэрндон, садясь за стол.

— Вы ничего не поняли. Это жизненно, и свежо, и привлекательно. Это вся Америка. Я оставляю эту книгу здесь на столе, и пусть посетители читают её.

— Он хочет быть негром, этот Уитмен?

— Он хочет свободы, самого драгоценного дара наших предков.

— Если он хочет свободы, ему не следует желать быть негром.

— О! Вы повторяете то, что говорят наши противники, которые называют себя демократами…

Линкольн поднялся с пола и бросил книгу на стол.

— В Декларации Независимости, написанной Джефферсоном, сказано: «Все люди созданы равными». Теперь у нас говорят: «Все люди созданы равными, кроме негров». Если мы будем продолжать эти «кроме», то скоро окажется, что равными созданы только рабовладельцы. Так оправдывают в Америке деспотизм.

— Вам нравятся негры?

— Я этого не сказал. Но я не могу логически допустить, чтоб в свободной стране существовал законно рабский труд. Труд должен быть свободен. А пока существует рабский труд, страна находится под угрозой развала.

— Надеюсь, что этого не будет, — сказал Хэрндон, — потому что, если это будет…

В дверь постучали. Веснушчатый конторщик доложил:

— Мистер Делман к мистеру Линкольну.

— Делман? — переспросил Хэрндон. — Это из правления Центральной железной дороги. Просите войти.

Мистер Делман был в превосходном настроении. Его благодушное розовое лицо источало улыбки и успокоенность, какая бывает только после сытного завтрака. Это был красивый мужчина лет пятидесяти, высокий, осанистый, в накрахмаленном галстуке и длинном сюртуке с большими костяными пуговицами. В руке он держал огромный зонтик с ручкой из зелёного стекла.

— Прошу прощения, — сказал он, — у меня мало времени джентльмены. Я прошу вашего содействия в несложном юридическом вопросе. Я хочу возбудить судебное дело против моего соседа Элиши Бакстера за невыплаченный долг.

— Что, срок истёк? — спросил Хэрндон.

— Этот фермер выдал мне расписку, в которой указано, что он обязуется вернуть мои деньги в трёхмесячный срок.

— Вы напоминали ему об этом?

— Ежедневно, джентльмены! Я человек терпеливый. Но всякому терпению есть предел. Прошло ни много, ни мало — три года!

— Почему он не отдал долг? — спросил Линкольн.

— Беден, сэр! Нет денег! Жена, дети, сэр! И прочее…

— Три года — это много, — заметил Линкольн. — А где же расписка?

Мистер Делман отставил в сторону зонтик и вынул толстый бумажник из красного сафьяна с кожаными завязками. Из бумажника он извлёк длинный листок бумаги и подал его Линкольну.

— По-моему, — сказал он, — выиграть такое дело ничего не стоит.

— Позвольте, — сказал Линкольн, — этот Бакстер должен вам два доллара пятьдесят центов!

— Да, сэр! Два с половиной доллара! Неужели этот лодырь не мог скопить такую сумму за три года? Я и процентов не прошу!

Линкольн передал расписку Хэрндону.

— Видать, что Бакстер действительно беден, — сказал Линкольн, пряча руки в карманы. — Должен разочаровать вас, мистер Делман. Наша фирма не занимается такими мелкими исками.

— Господа! — воскликнул Делман. — Я не хотел вас обидеть. Я заплачу вам по максимальной расценке. Я надеюсь, что вы, как всегда, придёте на помощь человеку из Центральной железнодорожной компании. Ведь вы — наши адвокаты, и… мы гордимся этим!

Хэрндон беспокойно посмотрел на своего компаньона.

— Я полагаю, — сказал Линкольн, — что Элиша Бакстер не может вернуть свой долг.

— Тогда пусть у него опишут имущество! — воскликнул Делман.

— Как, например, прялку, топор, ружьё, косу… Нет, мистер Делман, это нехорошее дело. Лишать фермера пропитания… Нет, сэр, не возьмусь.

— Мистер Линкольн, — сказал Делман, — тут дело не в прялках. Дело в том, что такие случаи портят нравы нашего Штата. Нельзя легкомысленно брать взаймы, не имея возможности вернуть долг. Бакстер, должно быть, думает, что мы получаем деньги непосредственно от господа бога. Если бы этот пустоголовый человек попросил у меня два с половиной доллара в виде… подаяния, я бы дал ему деньги без всяких расписок!

— Я вижу, что вы человек добрый, мистер Делман, — заметил Линкольн, — но…

— Здесь не может быть никаких «но»! — торжественно сказал Делман. — Надо исполнять свой долг республиканца и христианина.

Наступило минутное молчание, которое прервал Хэрндон.

— Поймите, мистер Делман, — сказал он со вздохом, — мы не можем портить репутацию фирмы такими пустяковыми делами. Мы отказываемся. Не так ли, мистер Линкольн?

На лице Линкольна вдруг заиграла улыбка.

— Нет, Хэрндон, — сказал он, — мы не отказываемся.

Из соседней комнаты вдруг послышался какой-то неясный звук. Это был явно голос Тэда.

— По-моему, — сказал Делман, — кто-то там крикнул «о, папа!».

— Возможно, — откликнулся Линкольн. — Пожалуй оставьте нам расписку Бакстера, мистер Делман.

— С удовольствием, сэр! Могу оставить также задаток, двадцать пять долларов. Это немного, но я…

— Нет, мистер Делман. Всё это дело обойдётся вам в десять долларов.

Делман расплатился, раскланялся и ушёл в прекрасном настроении.

Хэрндон пытался что-то вымолвить, но его прервал отчаянный стук в дверь.

— Мис-тер Хэрн-дон, — пищал Тэд, — от-крой-те немедленно, вынеимеетеправадержатьнасдовечера! Атояскажумаме!

Тэд и Вилли ворвались в приёмную, как два небольших смерча.

— Папа! — бушевал Тэд. — Кактебенестыдно! Мыслышаликактысначаланехотелапотомвзялденьги… чтобыобидеть бедного Бакстера!

— Тэд, — сказал Линкольн, — очень прошу тебя говорить медленно и раздельно.

— Папа, — старательно выговорил Тэд, — ты помогаешь противному Делману, потому что он голосовал на выборах за тебя и за республиканцев?

Линкольн и Хэрндон переглянулись.

— Чего только не наслышатся мальчики, сидя в приёмной! — язвительно сказал Хэрндон.

— Мистер Делман действительно разделяет наши убеждения, как и многие деловые люди в северных штатах, — серьёзно сказал Линкольн, — но я взялся за его дело вовсе не по этой причине.

— Ты хотел заработать десять долларов! — возмущённо выкрикнул Тэд.

Линкольн улыбнулся.

— Ступайте вниз, ребята, — сказал он, — и скажите кучеру, что мы сейчас поедем за город.

— Кто это «мы», сэр? — спросил Вилли.

— Мистер Линкольн и его сыновья, сэр, — отвечал Линкольн.

— Ура! — закричал Вилли и сделал головокружительный прыжок в прихожую.

Тэд значительно посмотрел на отца и торжественно проследовал за братом.

— Забавный парень, — сказал Хэрндон.

В прозрачном сентябрьском воздухе издали было слышно звонкое тюканье топора. Ферма Элиши Бакстера стояла в лесу. Когда коляска Линкольна повернула с большой дороги на просёлок, сразу открылся вид на домик из тёсаного дерева, с высокой кирпичной трубой и верандой по южному образцу. Женская фигура бежала от колодца к дому, размахивая ведром. За ней пробежал мужчина с топором. Залаяли собаки. Хлопнула дверь.

— Мы здесь наделали переполох, — сказал Линкольн. — Да, это уже не те времена, когда мы, дети, бежали навстречу любому гостю! Да и дом не такой…

Любопытная голова Тэда вертелась во все стороны.

— Папа, — сказал он, — смотри, в нас целится ружьё.

Тэд указывал пальцем на слуховое окно, откуда и в самом деле торчало дуло двустволки.

— Послушайте, там! — громко сказал Линкольн, взмахнув цилиндром. — Нельзя ли обойтись без глупостей?

— Вылезайте из коляски, — ответил женский голос.

Линкольн взял детей за руки и пошёл к веранде. Дверь дома полуоткрылась. Показалась густая белокурая борода и подозрительно прищуренный глаз. Затем дверь распахнулась.

— Мистер Линкольн! — закричал звучный голос. — Да простит меня господь, ведь я ополоумел! Марта, слезай с чердака эхо мистер Линкольн с ребятами!

— Элиша Бакстер, если я не ошибаюсь? — спросил Линкольн.

— Как же! Я ещё радовался за вас, когда вас хотели сделать вице-президентом. Жаль, что ничего из этого не получилось.

— Я не жалею об этом, — сказал Линкольн.

— А я жалею, сэр! Ведь вы стоите за свободную землю.

— Я человек Запада, где многие высказываются против рабства.

— Да, сэр, рабовладельцы хотят забрать у нас Запад. Но… — Бакстер энергично потряс ружьём.

— Нет, нет, Бакстер, — проговорил Линкольн, — только не это!

— Поверьте моему слову, мистер Линкольн, без этого не обойдётся. Словами их не убедишь. Видите, что делается в Канзасе?

— Спаси господь Америку от того, что делается в Канзасе, мой друг Бакстер! Мы постараемся убедить их словами.

— Желаю вам удачи, сэр. Воевать из-за негров, конечно, не очень-то хочется. Но боюсь, что господ плантаторов не убедишь никакими доводами. Я жил на Юге, я знаю их. Они поклоняются вот этому богу.

И Бакстер снова поднял ружьё.

— Видите ли, мистер Линкольн… Господи, да что это я занимаю вас политическими разговорами! Войдите в дом!… Марта, принеси детям парного молочка. Прямо из-под коровы, сэр. Какие славные парни!

— Мис-тер Бакстер, — важно сказал Тэд, — вы должны Делману двадолларапятьдесятцентов?

— Сколько ты сказал, парень?

— Он сказал «два доллара пятьдесят центов», — пояснил Вилли.

— И ты всегда так быстро разговариваешь? Да, я должен ему два с половиной доллара.

— По-че-му вы не отда-ёте свой долг? — отчеканил Тэд.

— Ты что, друг Делмана?

— Нет, я враг это-го джентль-ме-на.

Бакстер усмехнулся.

— Нынче уже и дети стали понимать, что такое долги… Я одолжил у него деньги давно, мистер Линкольн. Марта была больна, и нечем было заплатить доктору. С тех пор я наделал много долгов, и, слава богу, люди не торопят меня. Они знают, что у нашего брата год неурожайный. Будущей весной я продам рощу и расплачусь со всеми. Ничего не поделаешь! Я уже давно задумал продать весь участок и отправиться в Канзас со своим ружьём. Авось там найдётся землица получше и побольше, как вы думаете?

Линкольн покачал головой.

— Боюсь, что вы опоздали в Канзас, Бакстер. Власть в Канзасе фактически захвачена южанами. Землю продают по тройной цене. А вам и вовсе не продадут.

— Почему это? Я не аболиционист, совсем нет!

— Потому, что вы не имеете негров. Им не нужны такие труженики, как вы.

— Помилуй боже, неужели честного фермера не считают человеком, потому что у него нет негров?

— Да, Бакстер, с некоторых пор решается вопрос, будет наша страна свободной или рабовладельческой. Увы, с каждым днём этот вопрос становится всё острее.

Бакстер расправил свою пышную бороду.

— Я уже сказал вам, сэр, что выход из этого вопроса очень простой. Но… вы как будто приехали по другому вопросу?

— По делу о двух с половиной долларах.

— И Делман заставляет вас взыскивать с меня деньги? Хитёр этот господин, нечего сказать! У меня нет ни цента. Пусть подождёт до весны.

— Он не хочет ждать ни одного дня.

— Неужели вы собираетесь вести судебное дело против меня, мистер Линкольн?

— Нет, — сказал Линкольн. — Я собираюсь вручить вам деньги.

Он всунул в руку остолбеневшего Бакстера десятидолларовый билет.

— Здесь десять долларов, Бакстер. Два с половиной вы вернёте Делману, остальные будете должны мне. Вернёте, когда у вас будут деньги. Расписка мне, конечно, не нужна.

— Мистер Линкольн, — еле вымолвил Бакстер, — мне неудобно брать у вас взаймы…

— Не беспокойтесь, Бакстер, у меня урожайный год. А сейчас, извините, дела заставляют меня уехать, не воспользовавшись вашим гостеприимством. Дело в том, что я взял эти деньги у Делмана, как законную плату за мои труды. Сейчас я должен вернуть Делману вашу расписку. Прошу вас, Бакстер, расплатившись с этим… гм… добрым человеком, потребовать у него свою расписку и не забыть её уничтожить. Всего хорошего!

* * *

— Папа, я знал, что ты что-нибудь придумаешь! — выпалил Тэд, прилаживая том постановлений конгресса к сапожной щётке.

— Тэд, что это такое? — с любопытством спросил Линкольн-отец, глядя на это сложное сооружение.

— Это пушка, — объяснил Тэд. — Она стреляет снарядами громадной силы.

— Нет, нет! — сказал Линкольн. — Только не это!

— Вы против артиллерии? — спросил Хэрндон.

— Нет, я против войны! Линкольн сладко потянулся (он снова лежал на полу, опираясь головой на опрокинутый стул) и раскрыл книгу.

— Послушайте, что пишет Уитмен:

Я не знаю, каково наше будущее,

Но я знаю, что оно не плохое и что оно непременно наступит…

— Не люблю я стихов без рифмы, — кисло сказал Хэрндон.

Папу хотят убить

Папа стал знаменит. Это произошло после его словесного состязания с сенатором Дугласом.

Тэд и раньше знал, что его папа человек необыкновенный. Но во время этих дебатов про папу Линкольна стали писать, что он «один из самых выдающихся лидеров свободных людей Америки». Писали это газеты республиканской партии. В газетах же демократической партии писали, что этот Линкольн из Иллинойса не больше чем пустоголовый провинциальный адвокат, что он не получил никакого образования и вообще похож на обезьяну.

Очень неприятно, когда про вашего папу пишут, что он похож на обезьяну. Тэд и Вилли решили вызвать оскорбителей на Дуэль. Они написали такое письмо: «Эй вы, демократы! Сами вы обезьяны, а вовсе не наш папа! Мы ещё мальчики и ничего не понимаем в политике. Но всё равно мы заявляем, что честные негры гораздо лучше, чем белые лгуны. И вообще, хватит вам нарушать конституцию. Мы возьмём наши ружья (не беда, что они игрушечные) и охотничью собаку и пойдём в воскресенье в Мельничный Лес, и вы тоже туда приходите с ружьями и собаками, и будет настоящая дуэль. Стрелять можно из-за кустов, и с деревьев, и при свете, и в темноте, пока не кончатся все патроны. С почтением Вилли и Тэд, Мстители из Иллинойса».

Вилли сказал, что это письмо надо показать папе. Папа надел на нос очки, прочитал письмо и сказал спокойно:

— В двенадцати строчках сорок четыре ошибки. Это никуда не годится. А откуда вы взяли эту глупую подпись?

— Из «Приключений Кита Карсона, вольного стрелка с Дальнего Запада»! — торжественно сказал Вилли. — Мы заплатили за книжечку десять центов, которые мама дала нам на орехи.

— Немедленно бросьте эту книжечку в печку, — сказал папа, и, как выяснилось впоследствии, он был прав.

Вообще папа всегда прав. Мама — другое дело: она время от времени ошибается. Но вместо того чтоб признать свои ошибки, она кричит и бросается посудой.

Папа никогда не выходит из себя и ничем не бросается.

Когда решался вопрос о том, кого выбрать в сенаторы, Стивена Дугласа или Авраама Линкольна, папа ездил вместе с Дугласом по разным городам штата, и они спорили при всём народе. И все друзья папы говорили, что он был удивительно спокоен и никогда не повышал голоса.

Были случаи, когда дебаты происходили в сырую, промозглую погоду под открытым небом. На скамейках сидели фермеры из разных местечек, закутанные в шарфы, и все курили трубки.

Дуглас всегда одет по моде, и голос у него как у оперного певца, даром что он маленького роста. Папа, наоборот, очень длинный, брюки у него не доходят до ботинок, а рукава до кистей, и голос у него высокий. И тем не менее папа говорил так убедительно, что фермеры кричали: «Слушайте! Слушайте!»

Папа говорил против рабства — что не может устоять дом, разделённый надвое, и что страна не может быть наполовину свободной, наполовину рабовладельческой.

А маленький Дуглас доказывал, что северянам нечего лезть в дела южан. Они вправе у себя на Юге заводить любые порядки.

— Смысл выступлений мистера Дугласа всегда один и тот же, — так сказал папа, — «ты работай, а я буду есть, ты трудись, а я воспользуюсь плодами твоего труда…» Я прошу вас об одном: если негр вам не нравится, оставьте его в покое. Он вправе есть заработанный им хлеб.

— Какое мне дело до рабства? — закричал кто-то из людей Дугласа.

Папа нисколько не смутился.

— Этот джентльмен, — сказал он, — по-видимому, убеждён в том, что если ударить его плетью, то ему будет больно. А если ударить плетью другого, то другому больно не будет.

И всё-таки в сенаторы выбрали не папу, а Дугласа. Мама это очень переживала, а папа не очень.

— Никто не понимает, что мы абсолютно правы, — кипятилась мама, — и мы достойны лучшего в жизни, может быть, даже президентского кресла!

— Успокойся, Мэри, — говорил папа. — Я не раз утверждал и продолжаю утверждать, что демократы обманывают народ. Можно обманывать кое-кого всегда; можно обманывать всех изредка; но невозможно обманывать всех всегда!

Поэтому папа Линкольн нисколько не удивился, а мама очень обрадовалась, когда в дом Линкольнов, в парадную гостиную, что на первом этаже влево от лестницы, явилась делегация и официально поздравила Авраама Линкольна с победой на республиканском партийном съезде в Чикаго. Теперь его кандидатура в президенты была выставлена по всей стране.

И тут началось! С утра до ночи гремели оркестры, взрывались хлопушки, люди шли пешком и ехали верхом с плакатами: «Раскрой глаза!», «За Линкольна и Свободу!», «Вперёд, честный Эйб!» А вечером такие же процессии шли с военными барабанами и с бумажными фонарями, на которых был нарисован широко раскрытый глаз и написано: «Человек из народа, Америка ждёт тебя!»

Папа Линкольн по пять раз в день выходил на балкон и обращался с речами к избирателям. Он пожимал в день по тысяче рук и к вечеру, сидя в кресле, тряс правой кистью и говорил: «Знаешь, Мэри, это труднее, чем заготовка брёвен…»

Дом Линкольнов был похож на железнодорожную станцию. Дверь никогда не запиралась. Старый негр Джонсон, который служил у Линкольнов много лет, завёл себе на всякий случай Дубинку. «Знаете, миссис, — говорил он маме, — как бы к нам не пожаловали демократы. Нынче и в сенате дерутся палками, а ведь у нас нет никакой защиты…»

Случалось вам, идя по улице, слышать за спиной шёпот: «Смотри, вот сыновья кандидата в президенты»? А Вилли и Тэд слышали это каждый день. Некоторые ребята нарочно здоровались с ними за руку по три раза подряд. Другие нарочно избегали их и говорили так, чтоб все кругом слышали:. «Ну и что ж такого? Может быть, их папу и вовсе не выберут. Он уже раз провалился на выборах. Вообще эти Линкольны только и делают, что задирают носы!»

Но Вилли и Тэд выступали под охраной Джонсона, как будто их это вовсе не касалось. Мама сказала, что нечего обращать внимание на клевету и обывательские дрязги. На этот раз она была права.

Выборы были 6 ноября. С утра папа ушёл в правительственное здание штата. Вокруг дома Линкольнов всё опустело, словно перед грозой. Мама сидела у себя в кресле и нюхала флакончик от головной боли. Вилли и Тэд стояли у окна и смотрели, как ветер шевелит афишу с надписью: «Голосуй за республиканский список, и твоя совесть будет спокойна!» К обеду пришла мамина портниха, мулатка Элйзабет.

— Боже мой! — говорила мама. — Вообрази, Элизабет, в будущем году мы, может быть, будем в Вашингтоне! Белый дом, парады, приёмы! Хотела бы я увидеть подруг, которые смеялись надо мной, когда я вышла замуж за безобразного, долговязого Эйба! А мои родичи на Юге, которые оплакивали мою судьбу: «Она взбесилась, она живёт в комнате над харчевней, за четыре доллара в неделю, вместе с этим неуклюжим дикарём из Иллинойса»! Что бы они сказали теперь? Теперь, когда…

— Мамочка, папу ещё не выбрали, — перебил её Вилли.

— Если его не выберут, — свирепо сказала мама, — я… я заболею!

Тэд мечтал о другом: о козе.

Говорить об этом ему не хотелось. Он уже пробовал заводить в доме кроликов, щенка, щеглов, кошку и рыбок. Всё это кончалось неприятностями. Кошка съела рыбок и щегла, а потом упала с крыши и сломала лапу. Кролики разбежались, а щенка украли. Насчёт козы Тэд не обмолвился ни словом, потому что это вызвало бы у мамы нервный приступ. Но в душе он твёрдо решил, что в Вашингтоне у него будет коза. И она будет жить в саду, в маленьком домике, и Тэд будет каждое утро ходить к ней в гости.

Пришёл Джонсон и принёс записку от папы. Папа извещал, что он будет обедать в городе, и просил не беспокоиться.

— Что бы это могло значить, Элизабет? — спросила мама. — Неужели что-нибудь не так?

— Я думаю, всё в порядке, — твёрдо отвечала Элизабет. — Результаты выборов будут только ночью.

Вечером мальчиков не уложили спать в девять часов, как обычно. Они играли в индейцев до одиннадцати, и никто не обращал на них внимания.

В одиннадцать мама послала Джонсона с запиской к папе. Джонсон вернулся через полчаса и сообщил, что масса Линкольн сидит на телеграфе и что в южных штатах обещают убить папу, если он будет избран.

Джонсон был бледен. «Я знаю южан, — сказал он мальчикам. — Они убили Джона Брауна. Для них убить простого человека всё равно что чихнуть».

И он шёпотом рассказал Вилли и Тэду, как в прошлом году Браун с горсточкой смельчаков захватил арсенал на станции Гарперс-Ферри. У старика Брауна было восемнадцать человек — все молодые. Они укрепились в пожарном сарае и двое суток отстреливались от войск. Почти все были ранены или убиты. Все сыновья Брауна погибли. Сам он был тяжело ранен. Его притащили в суд на носилках. Судья спросил: «Зачем вы это сделали?» И старик Браун ответил: «Я хотел освободить рабов…»

Джонсон был очень сдержанный человек, но, когда он говорил о Брауне, у него в голосе появлялось что-то вроде восторженного рыдания.

— Он сказал: «Я боролся за бедных, и это было справедливо». И его повели на виселицу. И перед смертью он написал: «Я теперь твёрдо знаю, что преступления этой греховной страны могут быть искуплены только кровью». И когда его вели казнить, чёрные женщины протягивали ему детей и он благословлял маленьких негров.

— Папа сказал, что Джон Браун нарушил закон, — заявил Вилли.

— Не так, не так, масса Вилли! Масса Линкольн — он честный человек, он сказал: «Браун так же, как и мы, считал рабство злом», но Браун шёл против закона, а масса Линкольн не может терпеть беззакония. Зато масса Линкольн сказал, что если южане пойдут против закона, то с ними так же поступят, как с Брауном… Масса Линкольн прежде всего смотрит, какой есть закон, а потом…

Внизу раздался шум. Улица осветилась факелами. Тэд бросился вниз по лестнице. Вилли остался на месте. Сверху ему было хорошо видно, как улица заполнялась людьми. Впереди, как телеграфный столб, торчал над толпой папа. За ним, отдуваясь, семенил ногами толстый судья Дэвис. Вокруг них люди плясали, подбрасывали в воздух шапки, горланили. Возле самого подъезда папа стал спиной к дому и снял с головы цилиндр. В толпе запели торжественно, как в церкви:

Отец Авраам пришёл из пустыни,

Иллинойс! Иллинойс!

И деспоты головы склонят отныне,

Иллинойс! Иллинойс!

Папа вошёл в прихожую, улыбнулся и сказал маме:

— Мэри, нас избрали.

Тэд сорвался с места и галопом помчался в детскую.

— Вилли! — крикнул он. — Вилли, Джонсон! Нас избрали!!

Через несколько дней с почты принесли посылку, завернутую в бумагу. Когда мама развернула бумагу, оттуда вывалил кусок холста с картинкой. На картинке был нарисован папа с верёвкой на шее, с кандалами на ногах, весь вывалянный смоле и перьях. Подпись была: «Берегись, президент лесорубов!»

Дальше пошла суматоха. Впоследствии мама говорила, никогда мальчики не вели себя так плохо, как зимой 1860 года. Это потому, что за ними никто не смотрел. Мама ездила в Нью-Йорк покупать себе новые платья и шляпки, а папа ездил в гости к бабушке Саре Буш. Бабушка жила в бревенчатом домике и была уже так стара, что по ошибке сыпала курам соль вместо проса. Она долго держала за руки долговязого Эйба, которому когда-то предсказывала великую будущность — должность капитана парохода или губернатора — и даже сделала ему свечу, чтоб он мог читать по вечерам «Робинзона Крузо». «Эйб, ты забудешь меня в этом богатом Вашингтоне?» — спросила она. «Никогда и нигде, мать», — сказал Эйб и поцеловал её. «Не обольщайся властью, Эйб, — продолжала Сара Буш, — и помни о нас, простых людях. Я прошу тебя только об одном: берегись себялюбцев, лгунов и торгашей и вернись в Иллинойс живым и невредимым». — «Вернусь, мать, — сказал Эйб, — обязательно вернусь, поскольку это будет от меня зависеть».

В декабре 1860 года южане нанесли свой первый удар.

Штат Южная Каролина отделился от Союза. К нему примкнули ещё несколько южных штатов, и они образовали новое государство «Конфедеративные Штаты Америки». Это было государство рабовладельцев.

Вице-президент этого государства Александр Стефенс объявил:

«Наше новое правительство основывается на той великой истине, что негр не равен белому человеку; что рабство, то есть подчинение негров белой расе, есть их естественное и моральное состояние. Наше новое правительство впервые в истории человечества исходит из этой высокой физической, философской и нравственной истины».

Впервые! Философ Стефенс надеялся, что и в дальнейшем человечество будет исходить из этой «высокой истины».

А пока что южане готовились захватить Вашингтон и навязать свою «высокую истину» всей Америке с помощью оружия.

Весной 1861 года Линкольн попрощался с Хэрндоном.

— Билли, — сказал Линкольн, — мы более пятнадцати лет работали вместе и ни разу не поссорились, правда?

Хэрндон утвердительно кивнул головой.

— Не снимайте вывеску. Пусть клиенты знают, что контора «Линкольн и Хэрндон» не закрылась. Если я уцелею, я вернусь сюда, и мы будем продолжать нашу адвокатскую жизнь.

— Остерегайтесь, мистер Линкольн, — сказал Хэрндон.

— Я знаю, Билли, — ответил Линкольн. — Вы помните спекулянта земельными участками… как, бишь, его звали… Мелвин Хиггинс?

— Как же, «дело против Моффета»… помню.

— Таких хиггинсов тысячи. Это враги, которые подстерегают меня с тыла. Прощайте, Билли!

Тэд, которого папа держал за руку, также сказал:

— Прощай-те, мис-тер Хэрндон. — А потом выпалил: — Извинитезабеспорядоквконторе!

Поезд, в котором папа должен был уехать в Вашингтон, уже стоял возле маленькой кирпичной станции. Паровоз и вагоны были убраны флагами. Задний вагон имел открытую площадку для выступлений, и с неё папа произнёс свою последнюю речь в Спрингфилде.

Речь была произнесена, и станционный колокол уже зазвонил, когда целая ватага фермеров-переселенцев посыпалась из Фургонов с бичами в руках.

— Покажи паренька, Эйб! — кричали переселенцы.

И тут Тэд впервые в жизни оказался перед лицом народа. Папа подхватил его на руки. С высоты папиного роста было видно бушующее море широкополых шляп и клетчатых рубашек.

Тэд махнул рукой, и в ответ послышалось громогласное «ура».

— Это лично тебе, Тэд, — сказал папа. — Поблагодари этих людей. Они тебя любят.

Тэд звонко и отчётливо выговорил «спа-сибо» и заслужил ещё одно «ура»… Поезд тронулся.

Папа вернулся в вагон, поставил Тэда на пол, сунул руку в карман и вытащил оттуда синие тёплые чулки домашней вязки.

— Знаешь, Мэри, — сказал он, — они как раз по мерке…

— Помилуй боже, откуда ты их взял?

— Мне их подарила старая фермерша. Пожалуй, пригодятся. Как ты думаешь?

Мама презрительно отвернулась. Папа воспользовался этим, подмигнул Тэду и сунул чулки в чемодан.

Чем ближе к Вашингтону, тем меньше людей становилось на станциях. Рабовладельческий штат Мэриленд не откололся от Союза, но «лесоруб из Иллинойса» здесь был не в почёте. Разукрашенный флагами поезд провожали хмурыми взглядами.

Начальник охраны Пинкертон сообщил, что существует заговор: папу собираются убить в Балтиморе.

— Это относится к вашим обязанностям, Пинкертон, — равнодушно отозвался папа.

Вилли и Тэд ничего не знали о заговоре. Даже мама ничего не знала. Они очень удивились, когда папа сказал, что поедет в Вашингтон сам и будет ждать семью в столице.

Линкольн проехал через Балтимор ночью в обыкновенном поезде, под охраной богатыря-полицейского, вооружённого револьвером. В вагоне были задёрнуты занавески. На вокзале в Балтиморе поезд стоял больше часа. В вагоне все спали, и только гудки паровозов нарушали тишину.

Пинкертон вышел на пустую платформу. К нему подошёл дежурный по станции.

— Всё в порядке, — сказал он тихо, — даю сигнал к отправлению.

В шесть часов утра новый президент прибыл в Вашингтон.

А Вилли и Тэд ехали в специальном поезде, и мама сказала, чтоб они не смели подходить к окнам. На вокзале в Балтиморе остановка заняла всего несколько минут. Вся платформа была наводнена полицией. Где-то кричали: «Да здравствуют Конфедеративные Штаты!», «Смерть лесорубу!» При выезде из Балтимора в поезд полетели камни.

— Это очень хорошо, — мрачно сказал Вилли, — то есть очень хорошо, что папы здесь нет… Пахнет Югом!

Впервые за последние месяцы Тэд почувствовал, что папа окружён врагами и что путь в Вашингтон — это путь на войну.

— Вилли! — сказал он. — И вовсе нет ничего хорошего в том, чтобы быть сыновьями президента.

— Да, — отвечал рассудительный Вилли. — Но нас избрали! Ты боишься?

— Нет, — решительно отозвался Тэд, — я никогда никого не боялся.

Это было не совсем верно. Тэд боялся мамы.

Серым утром 4 марта 1861 года Тэд стоял у окна гостиницы и смотрел на штыки пехоты, которая размещалась вдоль улиц Вашингтона. Людей на улицах было мало, флагов ещё меньше.

Тэд уже начинал догадываться о заговоре. Он случайно слышал, что на всех крышах размещены стрелки-снайперы, которые следят за окнами и балконами на пути следования папы в Капитолий.

Ночью коменданту города донесли, что заговорщики собираются подложить бомбу под помост, на котором Линкольн должен был произнести речь.

Бомбы не нашли, но помост окружили целым батальоном солдат.

— Тэд, не стой у окна! — крикнула мама.

Всё это получалось вовсе не так, как думал Тэд. Он думал, что при въезде в столицу солнце будет сиять на ясном, южном небе. Ликующие жители столицы будут бросать цветы в коляску, в которой они с Вилли и мамой будут ехать на церемонию. На всём пути будут играть оркестры. Генералы в парадных формах будут подходить к семье президента и пожимать руки Вилли и Тэду. Можно будет написать на родину, мальчикам из Спрингфилда, что встреча была замечательная. Тэд уже заранее представлял себе, как лопнут от зависти те, кто думал, что папу не выберут.

Но всё получалось не так. Семью Линкольнов отвезли в Капитолий по боковой улице. Они видели церемонию из окна: видели, как закапал дождик и зрители начали раскрывать зонтики; как папа подъехал в коляске с бывшим президентом Бьюкененом и поднялся на помост; как папа не знал, куда ему девать цилиндр, и наконец сунул его своему бывшему противнику Дугласу; как папа медленно читал речь, в которой он уверял, что не хочет войны, не хочет «разрывать узы старинной привязанности…».

Зрители ничем не показывали своего волнения. Зонтики неподвижно висели над толпой. Председатель верховного суда, дряхлый старик Тэни, заклятый враг негров и друг рабовладельцев, поднёс папе большую библию, переплетённую в алый бархат. Папа положил на неё руку и произнёс присягу на верность конституции.

Ударили пушки. Салют потряс угрюмый, притаившийся город. Ни одного крика «ура», ни приветствий. Только скрип новых сапог марширующей пехоты.

— Мама, — сказал Вилли, — наконец мы в столице. Ты довольна?

Мама ничего не ответила и приложила платок к глазам. Тэд отошёл от окна на цыпочках, словно боялся помешать папе довести церемонию до конца. Вилли дёргал шнурок от оконной портьеры. Лицо у него было надутое.

— Ничего, Вилли, — проговорил Тэд, — мы их победим! Увидишь! Ведь папу не убили!

Вечером они были в Белом доме. Усталый Тэд заснул на диване, не дожидаясь, пока ему покажут его новую детскую. Во сне он звал козу и сердился, что коза не идёт к нему.

Так кончился путь Тэда в Вашингтон. Если б спрингфилдские мальчики спросили его в тот день, как ему понравилось на новом месте, он, вероятно, сказал бы искренне, что в этом Вашингтоне ничего хорошего нет.

Мальчик с Бродвея

«Южане обстреляли форт Самтер!»

Вокруг этого объявления, выставленного в окне здания газеты «Нью-Йорк Геролд», волновалась большая толпа. Фонарщики зажигали огни на улицах. Нью-Йорк грохотал в апрельской сиреневой мгле. Прохожие, сидевшие на крышах омнибусов, читали экстренные выпуски газет. Мостовая была засыпана брошенной газетной бумагой. Всюду было слышно только одно слово «война».

— Вот, джентльмены, к чему привело избрание Авраама Линкольна! — ораторствовал на углу какой-то красноносый господин в цилиндре. — Наша страна не знала ещё такого позора! В Белом доме находится фермер! Подумайте, он не получил никакого образования и сам рубит дрова для печей!

— О, если бы я увидел его здесь, на Бродвее, — мечтательно сказал другой господин в жёлтых лайковых перчатках, — я бросил бы ему в лицо вот это!

И он выразительно помахал тростью с золотым набалдашником.

Тут произошло что-то неожиданное: раздался звонкий возглас «воу-воу» и с воинственного господина слетела шляпа, сбитая очень ловко запущенной сапожной щёткой.

— Полиция! — завизжал господин. — Сумасшедшие республиканцы нападают на прохожих в центре Нью-Йорка!

— Это чистильщики сапог, — успокоительно сказал оратор. — Вот они удирают вверх по Бродвею. Эй, полиция, полиция!

Полиция в этот час была занята. В Мэдисон-сквере происходил митинг. Щётку запустил Джуджо, мальчик-мулат лет пятнадцати, который был «коноводом» целого отряда чистильщиков, наводивших блеск на ботинки прохожих в районе между Четвёртой и Четырнадцатой улицами.

В те времена был широко известен рисунок, изображавший «карьеру американского богача». Он состоял из четырёх периодов.

В первом периоде был нарисован босоногий оборванец лет семи-восьми, спящий под забором. Подпись была: «Есть время, но нет денег».

Во втором периоде мальчик лет четырнадцати-пятнадцати отчаянно орудовал двумя сапожными щётками, обрабатывая ботинки заказчика. Подпись: «Нет ни времени, ни денег».

В третьем периоде тот же юноша, но уже в возрасте двадцати пяти — тридцати лет работал в конторе, окружённый бухгалтерскими книгами, счётами и склянками чернил. Подпись: «Есть деньги, но нет времени».

В четвёртом периоде лысый старик отдыхал в качалке с сигарой в руках. Подпись: «Есть и время и деньги».

Джуджо находился во втором периоде. Были все основания думать, что он застрянет в этом периоде на всю жизнь, если только не вернётся в первый период.

Весь нижний Бродвей знал Джуджо. Не бывало такого события на бурлящей улице, которое прошло бы мимо этого быстроглазого, смуглого мальчишки. Прохожие называли его «дитя мостовой» и платили ему на цент больше, чем другим чистильщикам, за то, что он рассказывал нью-йоркские новости: про похороны, свадьбы, ограбления, забастовки, убийства, обогащения и разорения, удачи, провалы, пропажи, находки, ловкие биржевые мошенничества и дешёвый честный труд.

Его боевым кличем было «воу-воу!». Это бессмысленное восклицание недавно вошло в моду среди бродвейских мальчишек. Все они находились в периоде «нет ни времени, ни денег». У них не хватало денег даже на цирк, а времени даже на завтрак.

Некоторые мальчишки находят удовольствие в том, чтоб метать камешки из рогаток в витрины магазинов. Им нравится тонкий, длительный звон падающего на мостовую стёкла. Джуджо считал, что эта забава недостойна подлинного сына Бродвея. Это разбой. Это вроде тех страшных фигур в масках и на ходулях, которые неожиданно наскакивают на запоздалых прохожих в районе Пяти Углов — городские пираты с револьверами «тридцать восьмого калибра». Они интересуются в основном часами и бумажниками. Воу-воу!

А ежегодный парад членов общества по борьбе с пьянством? Они идут по Бауэри, разукрашенные красными лентами, поют гимны и несут плакаты с надписями: «Спаси себя и свою семью!» Пьяницы мечут в них бутылки и тухлые яйца из окон кабачков. Воу-воу! Какая прелесть!

А пожары на воде? Видели вы что-нибудь занимательнее, чем горящее судно, которое стараются отбуксировать на середину бухты и при этом поливают струями воды со спасательных пароходиков! Сирены воют во всех доках, а на берегу толпятся тысячи людей. Они тщательно обсуждают: сгорит или не сгорит, и при этом дают советы пожарным командам. Boy! Как интересно!

Пожертвовав сапожную щётку, чтобы сбить шляпу с джентльмена, Джуджо испустил отчаянный вопль: «Воу-воу, проклятый демократ!» — и устремился в бегство по Бродвею. Он собирался нырнуть в ворота знакомого ему дома и вышел бы проходным двором на Четвёртую авеню, если б не наткнулся возле подъезда музея Барнума на чистильщика из своей компании, юного итальянца, по имени Нино, который крикнул ему на бегу:

— В Мэдисон-сквере драка! Полицию бьют!

Пропустить такое зрелище Джуджо не мог. Он побежал в сквер.

Это был митинг противников рабства. Толпа напирала на цепь полиции с криками: «К чёрту тиранов! Смерть людоедам! Запомним форт Самтер!»

Полицейская цепь понемногу начала смыкаться вокруг возбуждённой толпы в парке. Серебряные пуговицы блестели при свете факелов, как волчьи глаза. Кто-то запел песню о Джоне Брауне, повешенном за правое дело два года назад. Тогда в воздухе замелькали полицейские дубинки.

Джуджо занял позицию на дереве. Уличные мальчишки пронзительно свистели и швыряли в полицию гравием. При каждом попадании Джуджо испускал зычное «воу». Полицейские его заметили.

— Брукер, кто этот фрукт на дереве? — спросил инспектор у своего подручного, который наводил порядок в цепи.

— Дитя мостовой, сэр. Работает в районе «Нью-Йорк Геролда». Зовут Джуджо. Мулат, сэр.

— Ах, мулат! — довольным голосом сказал инспектор. Снимите его. Пригодится для газетчиков — «цветные нападают на белых» или что-нибудь в этом роде…

Джуджо, который думал, что за патриотические песни нельзя попасть в тюрьму, был неприятно поражён, увидев, что трое полицейских начали трясти именно то дерево, на котором он сидел.

— Воу! — крикнул он. — Синие сморчки хватают детей! На помощь!

Нет более оскорбительного названия для нью-йоркского полисмена, чем «синий сморчок». Дюжие молодцы зарычали, как тигры, и навалились на дерево. Джуджо повис на суку и полетел бы вниз, если б опытный уличный боец Нино с помощниками не атаковал бы полицию с тыла.

Град камней был такой густой и стремительный, что рослые сержанты попятились и рассеялись. Они бросились в разные стороны вдогонку за улепётывающими «детьми мостовой». Джуджо спустился с дерева и попал прямо в объятия инспектора.

— Ах, сынок, — сказал инспектор, — придётся тебе переночевать в участке нижнего Бродвея. Там тебя воспитают.

— Я собирался воспитываться в другом районе, сэр, — вежливо отвечал Джуджо и укусил инспектора за ухо.

Инспектор отшатнулся, и это дало возможность Джуджо ударить противника головой в живот. Пока полицейский приходил в себя, Джуджо нырнул у него под локтем и понёсся по Бродвею.

Джуджо бежал со скоростью лошади, идущей крупно рысью. Но «сморчки» уже в те времена отличались большой хитростью: они вскочили на площадку вагона конки и не отставали от Джуджо ни на метр. При этом они свистели на всю улицу.

Джуджо начинал задыхаться. Он понимал, что раздражённые полисмены теперь не оставят его в покое, если только он не скроется через проходной двор. Но ни одного проходного двора в этом районе не было.

Возле Десятой улицы Джуджо попытался нырнуть за угол. Не тут-то было — «сморчки» бросили конку и побежали за ним. Ещё минута-две, и не миновать бы Джуджо «перевоспитания» в полицейском участке. Но он рванулся в первую попавшуюся дверь, захлопнул её и запер на засов. Затем он побежал вверх по лестнице.

Лестница была крутая. Дверь была только на третьем этаже. На двери было написано золотыми буквами:

ДАГЕРРОТИПНАЯ И ФОТОГРАФИЧЕСКАЯ

ГАЛЕРЕЯ-СТУДИЯ МЭТЬЮ Б. БРЭДИ

(Медаль Лондонской выставки 1851 года)

ПЕРВОКЛАССНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ. ПОРАЖАЮЩИЕ НЕОБЫКНОВЕННЫМ СХОДСТВОМ С ОРИГИНАЛАМИ. ПРИ СТУДИИ ИМЕЮТСЯ САЛОН И КОСТЮМЕРНАЯ МАСТЕРСКАЯ. ФОТОГРАФИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ ЛЮБОЙ ВЕЛИЧИНЫ, ВКЛЮЧАЯ ПОДЛИННЫЕ РАЗМЕРЫ ОРИГИНАЛА.

Цены доступные для любых кругов общества

— Для любых кругов общества, — сказал Джуджо. — Это значит и для меня.

И он храбро дёрнул за шнурок звонка.

Колокольчик прозвенел серебряной трелью. Дверь открылась.

— Прошу вас, сэр, — вежливо сказал чей-то высокий, приятный голос.

Джуджо перешагнул через порог. Перед ним стоял небольшой, сутулый человечек в толстых синих очках, с очень аккуратно подстриженной бородкой.

— Прошу прощения, сэр, — любезно сказал этот человечек. — Насколько я понимаю, вы желаете запечатлеть свой образ навеки?

— Нет, совсем не желаю, — отвечал Джуджо.

— Вы посыльный?

— Нет.

— Что же вам угодно?

— Мне угодно скрыться от полиции, — ответил Джуджо.

Человечек поправил очки.

— Может быть, вам неизвестно, юноша, — сказал он, — что в этой студии были сделаны фотоизображения президента Авраама Линкольна и его высочества Альберта-Эдуарда, принца Гэльского?

— Ну и что же такого, сэр? — возразил Джуджо. — Этим господам, наверно, здорово удалось околпачить «синих сморчков». Я виноват только в том, что бросал сапожные щётки в защитников рабства. За мной гонятся.

— О, — сказал человечек в очках, — я вижу, что вы честный республиканец! Это очень хорошо, потому что в решительный час, когда судьба свободной Америки поставлена на карту, колебаться было бы позором. Я голосовал за Линкольна, мой друг! А вы?

— Я, разумеется, ещё не голосовал, — отвечал Джуджо, — но я никому не позволю прикоснуться к нему и пальцем! Воу-воу!

— Я очень плохо вижу, сэр, — с прискорбием сказал человечек, — но из ваших слов я понял, что вам нет ещё двадцати двух лет. Прошу проследовать в мою галерею, и вы увидите царство чудес! За мной, юноша!

И в самом деле это было царство чудес!

В огромном помещении «салона» ковры из розового бархата покрывали целиком весь пол. Обои были тоже розовые с золотом. С лепного потолка свисала громадная стеклянная люстра, усеянная звёздочками газовых рожков. Мебель была из розового дерева. В полированных ручках кресел отражался свет, падавший из стеклянного окна на потолке. По всей комнате были расставлены мраморные столы. На столах стояли вазы с цветами.

— Прошу вас, юноша, обратить внимание на этот портрет, — сказал хозяин. — Этот исторический снимок сделан моей камерой в прошлом году.

Перед Джуджо стоял как живой человек невероятно высокого роста, гладко выбритый, костлявый, с ясным взглядом глубоко запавших глаз. Лицо у него было спокойное и торжественное. На нём был помятый длинный сюртук. Руки его были похожи на лопаты — левая опиралась на книгу, правая была опущена вниз.

Большущий рот этого человека сложился в лёгкую усмешку, немного ироническую, но добродушную. Казалось, он говорит встречному: «Не беспокойся, я не спешу и не отступаю, я делаю своё дело».

— Вы, вероятно, заметили, мой юный друг, — сказал хозяин, — что наш президент не отличается красотой. Любой художник приукрасил бы такую знаменитую личность. Но великое искусство фотографии не знает лести. Камера Брэди рисует людей такими, какие они есть на самом деле, будь это бывший лесоруб или будущий король Англии.

— Так это вы и есть знаменитый Брэди? — спросил Джуджо.

— Да, юноша, без ложной скромности скажу вам — это я, Мэтью Брэди, историк с фотокамерой. И если вам посчастливилось встретиться со мной у порога моей галереи, так это потому, что мой швейцар и посыльный Фил Коннели сегодня уволен за злоупотребление спиртными напитками.

— Сильно накачался, понимаю, сэр, — откликнулся Джуджо. — А кто этот лысый субъект с бакенбардами, вон там, возле окна?

Брэди погладил бородку и откашлялся.

— Через сто лет немногие поверят, — сказал он торжественно, — что этот дагерротип снят в точности с Джона Квинси Адамса, который был президентом Соединённых Штатов с тысяча восемьсот двадцать пятого по тысяча восемьсот двадцать восьмой год. А вот великий Гарибальди, освободитель Италии. Сделано в мастерской Брэди в тысяча восемьсот пятидесятом году. Смотрите внимательно, юный друг! Перед вами незабвенные черты писателя Эдгара По… Вот писатель Вашингтон Ирвинг… Отважный борец за свободу Джон Браун… Видели ли вы где-нибудь такую коллекцию — не картин, о нет! — почти живых людей, нарисованных солнечным лучом на азотистом серебре?

— Нет, — сказал Джуджо, — в моей жизни мне не случалось видеть что-либо подобное. Вы лихой парень, мистер Брэди!

— Да, мой друг, — воодушевлённо сказал знаменитый фотограф, — здесь, в этой студии, вы могли бы заметить, насколько Линкольн отличается от других президентов: он прост и ясен и всеми своими успехами обязан только самому себе.

— Мистер Брэди, — сказал Джуджо, глядя на своего собеседника, словно это был главный чародей заколдованного царства, — я слышал, что ваш швейцар и посыльный мистер Коннели выставлен за пьянку…

— Да, — вздохнул Брэди, — вдобавок он не имел ни малейшего отношения к искусству. За восемь лет он так и не усвоил метода съёмки на «мокрую пластинку».

— Я уже много лет мечтаю усвоить этот самый метод, — сказал Джуджо.

Брэди внимательно посмотрел на него через синие стёкла.

— Возможно, что я ошибаюсь, молодой человек, — сказал он, — но мне кажется, что вам нет ещё и восемнадцати лет.

— Мне пятнадцать лет, — сказал Джуджо, — и я знаю Нью-Йорк не хуже, чем любой почтальон или кондуктор конки. Я согласен служить у вас за небольшое вознаграждение. И если полиция…

— Это не существенно, — отвечал Брэди. — Полиция не переступает порога моей галереи. Она боится встретить здесь президента или какого-нибудь короля.

— Итак, я могу считать себя служащим «Национальной галереи Брэди»? — спросил Джуджо.

— Гм… — сказал Брэди. — Как вы выразились? «Национальная галерея»? Это недурно! Как это мне не пришло в голову?

Джуджо подошёл к окну. По улице валила толпа людей в военных кепи, с флажками и плакатами: «Линкольн и Свобода! «Раскрой глаза!», «Вперёд, на Юг!», «Запомним форт Самтер!». Барабаны били тревогу.

— Я боюсь только, что война повредит галерее, — сказ Брэди. — В такое время люди вряд ли вспомнят о фотографии…

— Мистер Брэди, — произнёс Джуджо, словно осенённый высокой мыслью, — разве ваша камера может работать только в тёмной комнате?

— Невежда, — отвечал Брэди, — «фотография» значит гречески «светопись». Где нет света, там нет изображения. Чем больше света, тем короче выдержка.

— Отлично! — воскликнул Джуджо. — Тогда мы возьмём камеру и пойдём с ними. Воу-воу!

— Куда — с ними? — спросил Брэди.

— На войну!

* * *

Брэди снимал гражданскую войну.

Это был один из первых фотографов, выехавших на передовые линии с огромным аппаратом на тяжёлой треноге. Фургон-лаборатория Брэди в течение четырёх лет войны Севера и Юга исколесил тысячи километров.

Фургон был чёрного цвета. На крыше торчала вентиляционная труба. Два здоровенных коня тащили это странное сооружение, похожее на погребальные дроги. Солдаты прозвали это фургон «Что за чёрт?». В конце войны на позициях северян работало уже несколько «что за чёртов».

Брэди не гнался за красивыми кадрами. Он снимал солдат в окопах, генералов на совещаниях в рощах, офицеров возле огромных орудий, обложенных мешками с песком. Он снимал тела павших в историческом сражении при Геттисберге; артиллерийские батареи в действии; броненосные мониторы, глубоко сидящие в воде; моряков русской эскадры в Нью-Йорке; освобождённых негров с ружьями в руках; дом на переправе Булл-Ран, возле которого раздались первые выстрелы войны; дом в селении Аппоматтокс, в котором была подписана капитуляция Юга; президента Линкольна, ясный взгляд которого потускнел за четыре года руководства тяжкой борьбой за свободу.

Выдержка аппарата на полях сражений требовала от тридцати секунд до двух минут. За это время пушка иной раз успевала выстрелить, сидящий на лошади офицер в широкополой шляпе зачастую получал пулю в грудь и падал на траву, солдаты с банниками бросались чистить орудие. Но Брэди снимал ещё раз, проявлял и печатал снимок, который в наши дни кажется кадром из исторического фильма.

Началось это с Булл-Рана.

У «Национальной галереи Брэди» было отделение в Вашингтоне. Однажды Брэди прибежал туда из Белого дома, размахивая пропуском на передовые позиции.

— Я видел президента лично! — шумел Брэди. — Начальник разведки Пинкертон выдал мне пропуск, а президент написал на нём аккуратным почерком: «Пропустите Брэди». Немедленно переснимите этот исторический документ! Во вторник армия выступает на Юг, и мы идём вместе с ней. Вперёд!

Вторник, 9 июля 1861 года, был похож на праздник. Войска, санитарные повозки, зарядные ящики и обозные фургоны часами тянулись через мост на реке Потомак и углублялись в мятежный штат Виргиния. За армией ехали коляски с изящно одетыми джентльменами и дамами. Многие взяли с собой бутылки с шампанским и холодные закуски.

Фургон «Что за чёрт?» двигался в течение нескольких суток в столбах пыли, поднятых федеральной армией. Джуджо сидел на облучке рядом с кучером. Внутри фургона находился сам Брэди, одетый в широкий пыльник и плоскую соломенную шляпу. Рядом с ним на скамейке тряслись три человека — два газетных корреспондента и художник Воуд. Художник был в красивых альпийских, горных чулках до колен и в новом шотландском берете с ленточками.

Война оказалась сложнее, чем думали. До воскресенья не было больших боёв. Брэди по ночам ощупывал драгоценные ящики, в которых хранились в растворах фотопластинки.

— Джуджо! — кричал он. — Где у нас сернокислое железо?

— Если вы имеете в виду проявитель, сэр, то он готов. Находится в коричневой бутылке, привинченной к борту лаборатории.

— А гипосульфит?

— Не беспокойтесь, сэр. Раствор готов к работе.

— Нужно быть сумасшедшим, чтоб возить эту фотокамеру на позиции, — ворчал элегантный мистер Воуд. — Солдаты рассказывают, что Брэди тащит с собой новейшую секретную паровую пушку, которая выпускает пятьсот снарядов в минуту. Победа обеспечена!

Возглас его совпал с отчаянной трескотнёй винтовок. Земля содрогнулась от залпа ближней артиллерийской батареи. Воуд выскочил из фургона, посмотрел в подзорную трубу и сообщил:

— Началось!

— Все по местам! — закричал Брэди.

И Джуджо мгновенно очутился на облучке. Оттуда виден был лес, в котором извивался болотистый ручей Булл-Ран. Из леса тянулась низкая, широкая полоса дыма, похожая на туман.

Возница погнал лошадей вдоль леса. Пальба усиливалась.

По дороге скакали адъютанты в запылённых мундирах.

— Где здесь ферма Мэтьюза? — крикнул Джуджо одному из этих элегантных всадников.

Тот махнул рукой и уехал.

Возница резко осадил лошадей. Корреспонденты попадали друг на друга. Только один голенастый Воуд остался на ногах. Из лесу несли на носилках раненых пехотинцев.

Двое санитаров поставили носилки под деревом. Один из них нагнулся, чтоб расстегнуть куртку раненому. Второй снял кепи и растерянно вытер лоб. Брэди подошёл к нему.

— Не знаете ли вы, друг мой, — спросил он, — где можно найти в этом районе батареи Гриффина и Риккетса?

— А кто их знает, — сказал санитар. — Ох ты господи, жара какая!

— Где находится противник?

Санитар посмотрел на него пристально.

— Этого никто не знает, дедушка, — отвечал он искренне. — Спросите у Эйба Линкольна.

Брэди гордо выпрямился.

— Я это несомненно сделаю, когда вернусь в Вашингтон со снимками! Эй, Джуджо, неси камеру!

Камеру установили на дороге. Брэди сделал свой первый снимок: раненые под соснами. Пока он вставлял в аппарат следующую деревянную кассету с влажной пластинкой и накрывался чёрной тканью, Воуд скрылся в лесу со своим альбомом.

— Держу пари, — сказал один из газетчиков, — что этот парень с карандашом сделает сегодня больше, чем вся ваша лаборатория. У него ведь не «мокрый», а «сухой» метод.

— Мы это увидим после войны, сэр, — надменно отвечал Джуджо.

В этот момент Воуд выбежал из лесу с криком: «Поворачивайте обратно!» У него не было ни берета с ленточками, ни альбома. Следом за ним весь зелёный склон холма запестрел красными шапками и малиновыми штанами нью-йоркских зуавов.

Они бежали с отчаянными лицами со стороны ручья. Джуджо разобрал только отдельные крики: «Потеряны обе батареи!»

— Мистер Брэди, — тревожно сказал Джуджо.

— Внимание! — отвечал Брэди. — Прошу приготовиться!

Зуавы перебежали через дорогу и исчезли в зарослях. Санитары подхватили носилки и последовали за ними. Дорога опустела.

— Мистер Брэди, — повторил Джуджо, — нам пора ехать.

Теперь через дорогу бежали со штыками наперевес пехотинцы в серых куртках и широкополых шляпах. Офицер с обнажённой саблей в руке подошёл к аппарату.

— Внимание! — завопил вдруг Джуджо, хлопая себя по коленям. — Огонь!!

Брэди широким жестом открыл объектив. Офицер попятился.

— Что… за чёрт? — спросил он.

— Это паровая пушка, лейтенант, — быстро отвечал Джуджо. — Уберите-ка своих людей, а то сейчас здесь будет светопреставление! Огонь! Огонь!

— В лес, ребята! — закричал офицер, и дорога снова опустела.

Джуджо подхватил аппарат и бросился к фургону. Через минуту «Что за чёрт?» летел в обратном направлении. Три пули пробили обшивку, одна из них разгромила бутыль с закрепителем. Воуд подскакивал, держась обеими руками за борт вагона.

— Быстрее! — кричал он. — Ради бога, быстрее!…

— Быстрее нельзя, — перебил его Брэди, — здесь стеклянные пластинки. Что случилось?

— Старый тюфяк! Мы наткнулись на южан! Это был неприятель!

— Вот как! — сказал Брэди. — В таком случае, у меня есть редкий снимок неприятеля, атакующего фотокамеру. А где ваш альбом, Воуд?

Воуд не отвечал.

Дамы и господа, приехавшие из Вашингтона с шампанским и закусками, бросили всю свою снедь и устремились обратно в столицу. Армия отступала. Все дороги были забиты. У Брэди появилось несколько снимков, изображающих дерущуюся толпу штатских на просёлочной дороге. Но на переправе через речку «Что за чёрт?» опрокинулся. Вся лаборатория и сама фотокамера утонули. Джуджо успел подхватить драгоценный деревянный ящик с кассетами.

— Следуй за мной! — скомандовал Брэди.

Поверх пыльника на маленьком фотографе была надета кавалерийская сабля. Он был полон боевого задора.

— Хотел бы я увидеть теперь офицера, который напал на мой аппарат! Ему несдобровать бы! Джуджо, где кассеты?

— У меня за спиной, в ранце, сэр.

— Откуда ты взял ранец?

— Подобрал на дороге, сэр.

— Молодец! Когда ты освоишь «мокрый» метод, из тебя выйдет первоклассный фотограф.

— Если к тому времени не придумают «сухой» метод, сэр.

— Гм… пожалуй, ты прав… как я не подумал об этом? Следуй за мной!

Джуджо следовал за своим начальником трое суток. Они ночевали на сеновалах, покупали на фермах молоко, переходили ручьи вброд и, наконец, прибыли в Вашингтон. Первым движением Брэди было встать перед фотокамерой в своём грязном пыльнике и помятой шляпе. В виде особой чести этот снимок разрешено было сделать Джуджо.

В феврале 1863 года Джуджо находился на своём посту, возле двери вашингтонского отделения «Национальной галереи Брэди», когда колокольчик прозвенел дважды и у входа показался красивый молодой человек с длинными, откинутыми за уши волосами и маленькой бородкой.

— Я секретарь президента, — сказал он. — Доложите мистеру Брэди, что господин президент ожидает в коляске.

Джуджо кубарем бросился в лабораторию, где Брэди покрывал стеклянные пластинки хлопком, растворённым в смеси эфира и алкоголя.

В студии началось смятение. Двух лейтенантов, ожидавших своей очереди в приёмной, попросили пропустить вперёд президента. Лейтенанты вытянулись во фронт. Линкольн вошёл в студию и заполнил её до потолка. Джуджо вспоминал впоследствии, что цилиндр великого Эйба, поставленный на пол, доходил ему до колена.

Брэди видел так плохо, что не решился сам навести аппарат на фокус. Вместо него это сделал его помощник — француз.

— А я влезу в аппарат? — беспокойно спросил Линкольн.

— Что мосье президан хотель выражать? — осведомился француз.

— Во мне роста шесть футов четыре дюйма без каблуков, — сказал Линкольн.

— О, это совсем не имель никакое значение! Мы снималь большой дом на один маленький негатив. Я просиль бы мосье президан смотрель совсем натурально, как будто в семейный уют.

— Вот этого я как раз хотел бы избежать, — заметил Линкольн.

Француз скрылся под чёрным покрывалом.

— Это напоминает мне историю про фермера, который привёз дубовое бревно на лесопилку, — сказал президент, обращаясь к Брэди. — Начали пилить, и вдруг — трах! — пила сломалась. Оказалось, что внутри бревна торчит железный лом, который давным-давно вогнали в дерево, и он оброс древесиной. Фермер очень долго ждал во дворе и наконец вошёл в лесопилку. «Что вы тут сделали с моим бревном?» — заорал он. «Дьявол унеси твоё бревно, — отвечал пильщик, — посмотри, что ты сделал с моей лесопилкой!» Я это говорю к тому, что как бы фотокамера не раскололась от моего изображения. Я думаю, что меня следовало бы снимать по частям, а потом склеить… Что такое?

— Благодарю вас, господин президент, — сказал Брэди. — Вы уже сняты. Если вам угодно будет подождать несколько минут, мы покажем вам негатив.

Линкольн прошёлся по студии и остановился перед своим портретом 1861 года: широкое кресло, цилиндр на столе, величественно поднятая голова.

— Подлинный портрет главы государства! — сказал Брэди.

Линкольн посмотрел на фотографа прищурившись.

— Ах, Брэди, — промолвил он, — если вам кажется, что это легко, попробуйте! А это когда снято?

Он указывал на фотоснимок самого Брэди в грязном пыльнике и соломенной шляпе.

— Летом того же года, — неохотно сказал Брэди, — когда… Вашингтону угрожала опасность.

Линкольн улыбнулся.

— Понимаю. Это боевое облачение, в котором вы вернулись с Булл-Рана? Недавно нас там же побили вторично.

— Говорят, — тихо сказал Брэди, — что правительство собирается покинуть Вашингтон?

— Что вы, Брэди? — отвечал Линкольн. — Если я это сделаю, миссис Линкольн разобьёт об мою голову весь чайный сервиз Белого дома. Не грустите. Вы ещё будете снимать либо победу, либо мои похороны… Как тебя зовут, мальчик?

Вопрос был обращён к Джуджо.

— Джуджо, сэр.

— Его полное имя Александр Наполеон Джексон Текумсэ Уоллес, — сказал Брэди. — Это мальчик-мулат с Бродвея.

— Одно его имя способно испугать целый полк мятежников, — заметил Линкольн. — Твои родичи хотят сражаться, Джуджо, а ты?

— Я снимаю историю, сэр, — величественно отвечал Джуджо.

В этот момент вошёл француз с негативом. Пластинку поместили против света, на фоне чёрного сукна. Линкольн долго рассматривал её.

— Да, — сказал он, — это точно я. Фотоаппараты, к сожалению, передают только правду.

В комнату вошёл секретарь. Линкольн посмотрел на него так, как солдаты, уезжающие на войну, смотрят на стрелку часов на вокзале.

— До свиданья, Брэди, — коротко сказал он и надел цилиндр.

…Один из военных корреспондентов того времени писал о Брэди и его учениках:

«…Люди, которые не боялись проводить недели под открытым небом, которые смеялись над усталостью и голодом; люди, которые шли навстречу опасности в любых видах и всегда были готовы выступить, иногда между двумя сражающимися армиями, в окопы, на бастионы, в леса и болота, в авангард или в штаб и, не виляя по боковым дорожкам, а прямо на то место, где грозит опасность и где нужна предприимчивость, как это подобает волевому и неутомимому артисту…»

Мэтью Брэди разорился и умер в 1896 году в нью-йоркском госпитале для бедных.

Джуджо прожил долгую и полную событий жизнь. Но до четвёртого заключительного периода «Карьеры американского богача» он так и не добрался. Впрочем, он и не собирался быть богачом. Он стал фотографом.

Схватка чудовищ

Девятого марта 1862 года у берегов Виргинии, при спокойном море и ясном небе, была замечена на воде низкая чёрная площадка с башенкой, шедшая с большой скоростью по направлению к форту Монро. По-видимому, этот «предмет» собирался прорвать блокаду.

У побережья мятежного штата Виргиния в 1862 году крейсировала эскадра северных штатов, блокировавшая берега восставшего Юга. Редкое судно могло пройти мимо этой эскадры незамеченным. Вахтенные-северяне научились распознавать суда по звуку, по цвету и даже, как они говорили, «по запаху дыма».

Но этот «предмет» вообще не был похож на судно. Он сидел в воде так низко, что напоминал сказочное морское чудовище. На нём не было мачт. В ответ на сигнальный выстрел он поднял звёздно-полосатый флаг и остановился.

У вахтенного офицера на фрегате «Небраска» мелькнула мысль о больших полых цилиндрах, плавающих под водой. В эти годы все журналы были полны фантастических историй. Где-то в северных морях, по слухам, появился «подводный пират», нападавший на суда всех наций. Судно этого легендарного «пирата» якобы напоминало формой глубоководную рыбу и называлось «Наутилус». Говорили, что изобрёл его секретно ещё при Наполеоне I не кто иной, как создатель парохода Фултон.

На палубе таинственного «предмета» появился человек в форме лейтенанта северного флота. На вопрос вахтенного офицера он отвечал по всем правилам:

— «Монитор» идёт из Нью-Йорка в Хэмптон-Родс по приказу военного министра. Командир лейтенант Уорден.

— Это панцирный фрегат? — полюбопытствовал вахтенный офицер.

— Это «Монитор», — ответил Уорден.

Капитан «Небраски» вышел на мостик и навёл на «предмет» подзорную трубу.

— А! — сказал он. — Я слышал об этом… Запишите в судовой журнал: «Встречена плавучая батарея Эриксона». Скажите им, чтоб отправлялись дальше. Где, бишь, у них труба? Ах вот она, сзади…

За кормой «Монитора» появился мощный водяной ров, обрамлённый пеной. Завыла сирена, заклубился лёгкий дымок.

«Монитор» врезался в волну, слегка накренился и исчез, угрожая всей морской дали своей круглой башней, обшитой толстой бронёй. Из бойниц башни торчали два коротких орудия.

Фрегат «Небраска» качнулся на волне, поднятой «Монитором». Фрегат был похож на деревянную птицу, опутанную множеством туго натянутых снастей, которые стремились в воздух.

Капитан «Небраски» долго смотрел вслед низкому, чёрному, стальному «Монитору».

— Какое безобразие! — грустно промолвил капитан. — Но скоро, кажется, люди начнут вертеться на этих полузатопленных штуках, как акулы.

«Монитор» шёл к берегам Виргинии по секретному приказанию министра. Дело заключалось в том, что мятежники в 1862 году спустили на воду обшитый панцирной бронёй корабль «Мерримак».

Этот корабль имел броню толщиной до двадцати пяти сантиметров. Зато он был тихоход — ему мешала собственная тяжесть.

Когда военному министру Стэнтону доложили о «Мерримаке», он отправился к своему коллеге, морскому министру Уэллесу.

— Ещё два-три таких чудовища, и блокада будет сорвана! — воскликнул он, тряся бородой.

— Не стоит преувеличивать, мистер Стэнтон, — сказал Уэллес. — Всё-таки наш флот…

— Ах, меня мало беспокоит флот, — перебил его Стэнтон, — но вы сами понимаете, что если такой броненосец выйдет в море, то через сутки он может появиться в Вашингтоне, на реке, против зданий правительства Соединённых Штатов. Вот здесь!

Стэнтон широким жестом указал в окно.

Морской министр подошёл к глухому дубовому шкафу, нажал пружину, отпер два замка и вынул модель странного сооружения в виде плоского катера с небольшой башенкой.

— Вот он, — сказал Уэллес.

— Что это?

— «Монитор».

— Да это ящик для сыра на плоту! — воскликнул Стэнтон.

— Это броненосная, непробиваемая, паровая, железная батарея по проекту Эриксона. Вращающаяся башня с двумя орудиями изобретена Теодором Тимби.

— Кружок мечтателей! — взорвался Стэнтон.

— О нет, сэр! Мы уже давно знаем, что южане строят броненосец. И мы строим свой «Монитор». Если южане действительно спустили на воду броненосец, то они опередили нас на день-два.

— Эти день-два могут обойтись нам очень дорого, — сказал Стэнтон. — Судьба нашего правительства зависит от игрушки Эриксона! Ужасно!

— Президент видел эту модель, — отозвался Уэллес, запирая «игрушку» в шкаф, — и сказал: «Я могу лишь повторить слова девушки, впервые сунувшей ногу в чулок, — мне кажется, что в этом что-то есть…»

— Я прикажу завалить реку Потомак баржами с камнями, — сказал Стэнтон, — это будет, пожалуй, надёжнее, чем ваш «Монитор».

Оба министра покачали бородами. Затем взъерошенная борода Стэнтона вихрем удалилась из кабинета.

— Невыносимый характер, — отметил морской министр.

…В субботу, восьмого марта 1862 года, северная эскадра рейде Хэмптон-Родс была пробуждена тревогой. На борту фрегата «Кемберленд» били барабаны. С борта «Конгресса» ударила пушка, и на всех судах эскадры заиграли рожки.

С палубы «Кемберленда» в утренней полумгле заметили чудовище, напоминающее огромного, наполовину погружённого в воду крокодила с крутой кровлей и длинным стальным тараном. Чудовище подползало к эскадре, выбрасывая струю дыма.

«Кемберленд» дал бортовой залп, но чудовище даже не вздрогнуло. Оно остановилось перед фрегатом, как бы собирая силы. Затем раздался удар, от которого вздрогнула вся эскадра.

«Кемберленд» покачнулся и накренился. Тёмная железная масса медленно отступила и снова накинулась на фрегат. Раздался второй удар, потом третий и четвёртый. Всё это происходило под грохот и звон металлических листов, треск ломающегося дерева, крики утопающих и грозное рокотание огня. «Кемберленд» горел и погружался в воду.

— Знаете, я думаю, что оно непробиваемое, — сказал бледный капитан «Конгресса», не отрываясь от подзорной трубы. — За двадцать лет службы я ещё такого не видал.

— Оно идёт на нас, — ответил старший офицер. — Левый борт, к залпу!

Все орудия левого борта рявкнули одновременно, но чудовище не ответило. Оно направило свой таран на «Конгресс».

Тогда только опомнились остальные суда эскадры и открыли бешеную пальбу. Рейд закутался густым дымом. В дыму видно было, как «Конгресс» спустил звёздно-полосатое знамя и поднял белый флаг. И тогда чудовище бросилось на фрегат «Миннесота».

…Начальник нью-йоркского военного порта бежал по пирсу с таким видом, словно за ним гналась свора охотничьих собак.

— Где Эриксон? — кричал он. — Сию минуту разыщите Эриксона!

«Монитор» был спущен на воду утром и сейчас на нём звонко били молотки, закрепляя последние детали.

Главный инженер Эриксон не уходил с верфи вторые сутки. Работа шла и днём и ночью, при фонарях.

Джон Эриксон был шведом по происхождению и изобретателем по призванию. Двенадцати лет от роду он уже проектировал в Швеции каналы. Двадцати шести лет он сконструировал паровоз для конкурса в Англии, но премия была присуждена Стефенсону. Эриксон тридцати трёх лет от роду изобрёл гребной винт для паровых судов, но авторство его оспаривалось.

Тогда он придумал судовую машину, расположенную ниже ватерлинии, но на эту выдумку никто не обратил внимания. В 1854 году он создал «Монитор» и послал свой проект во Францию, но получил отказ.

Прошло много лет. Эриксон был уже пожилым человеком. В его пышных каштановых бакенбардах стала пробиваться седина, когда ему наконец заказали «Монитор» для военного флота США.

Заказ был срочный. Южане строили броненосец «Мерримак», который угрожал всему деревянному флоту Севера. Соперник «Мерримака» — «Монитор» строился всего сто дней.

Эриксон никогда не расставался с доской, на которой был закреплён лист плотной бумаги. К доске был привязан шнурком карандаш.

— Я слушаю вас, сэр, — сказал он начальнику порта, — только, прошу вас, поскорей…

— Вашу штуку надо отправить в Хэмптон-Родс немедленно! — сказал начальник. — Секретный приказ морского министра.

— Я очень рад, — откликнулся Эриксон, — но эта, как вы выражаетесь, «штука» ещё не принята министерством.

— Её не будут принимать! Команда составлена. Лейтенант Уорден получил приказание поднять флаг немедленно, если тут есть на чем его поднять.

— Есть, — сказал Эриксон.

— Может ваш «Монитор» вступить в бой завтра?

— Он может вступить в бой сегодня, — отвечал Эриксон.

Начальник порта посмотрел на Эриксона почти возмущённо.

— Сколько времени нужно команде для того, чтобы овладеть машинами? — спросил он.

— Я надеюсь, что они сделают это в пути, — ответил Эриксон.

Таким образом, ночью на «Мониторе» никто не спал. Машина глухо шумела внизу, а наверху, в рубке, поминутно заливаемой высокими волнами, вахтенный начальник следил за картой и компасом и справлялся по трубе, хорошо ли идёт откачка воды из корпуса корабля. Потому что «Монитор» едва возвышался над уровнем моря, и большие волны захлёстывали его целиком.

«Игрушка Эриксона» отличалась от других судов тем, что на ней матросов было не больше трети. Все остальные были механики и инженеры. Когда старший инженер прошёл по машинному отделению, собственноручно пробуя медные краны и не замечая, что его белые перчатки вымазаны машинным маслом старший машинист Сэм Грегори выглянул из-за трапа и произнёс понимающим голосом:

— Она готова к опыту, шеф. Наш швед не осрамится. Я ему сочувствую, ведь он всю жизнь ждал этой минуты.

— Спасибо, Грегори! — сказал инженер, и голос его дрогнул, — Вы, конечно, соображаете, что всё дело в машинном отделении. Мы спорим уже вторую неделю. Тимби утверждает, что рубка помещена неправильно и что весь «Монитор» плохо сбалансирован.

— Мы докажем обратное, — сказал Сэм. — И вообще, я думаю, что нет никакого чуда в том, чтоб обшить корпус дважды железом, как это сделали южане на своём «Мерррмаке».

Инженер кивнул головой.

— Весь вопрос в манёвренных возможностях машины, Грегори. Понимаете?

— Понимаю, шеф. Мы будем вертеться, как собака с факелом на хвосте. Я ручаюсь за это. Я, Сэм Грегори, механик!

Инженер ушёл, а Сэм поднялся на мостки, соединяющие машинное отделение с котельной.

— Эл Кимбс! — крикнул он. — Что у вас с водой?

Эл выглянул из кочегарки, с лицом, выпачканным угольной пылью, мокрый до пояса.

— Ох, масса Сэм, всё было бы первый сорт, если б эту посудину не качало бы, как пьяного грузчика после получки. Помпа еле успевает откачивать воду.

— Это потому, что мы попали в море после шторма. Завтра её не будет так качать.

— Завтра её будет трясти от снарядов, масса Сэм. Что ни говорите, на «Ниагаре» было спокойнее.

— Не напоминай мне про «Ниагару»! Её всучил правительству Корни Вандербильт, эта зараза двух материков! Ты забыл, Эл, как на этой гнилушке при спокойной погоде начали выпадать бортовые доски?… Послушай, Эл, ты знаешь, что сказал зараза Корни, когда его на суде спросили, как он осмелился взять деньги за эту старую галошу?

— Я полагаю, что он сказал «эге-м-м», — предположил Эл.

— Нет, на этот раз его прорвало. «Джентльмены, — сказал он, — я ничего не знаю. Когда мои агенты приобретали этот корабль, я играл в вист, а в этой игре, как вы сами знаете, необходимо полное внимание». Его оправдали, и прибыль осталась у него в кармане.

— Знаете, масса Сэм, я думаю, недурно было бы после войны стукнуть его по челюсти в любом подходящем месте, кроме церкви?

— Мы поговорим с ним после войны, — величественно заявил Сэм, — и он ответит за всё! Кстати и за то, что мы воюем, а он и его родственники набивают карманы, сидя в Нью-Йорке. Заметь, мой друг Эл, что это не просто война. Это народная война. И уж если говорить о будущем…

Тут весь железный корпус «Монитора» зазвенел от боцманских свистков.

— Кончай разговоры! — крикнул старший механик, свешиваясь в люк. — Все по местам! Тревога!

— Ну, — сказал Эл Кимбс, почёсывая переносицу, — кажется, началось. Посмотрим, что это за «ящик для сыра на плоту…»

Утром 9 марта южане на борту «Мерримака» заметили гладкую железную черепаху, плывшую по воде. На этой черепахе не было ни парусов, ни колёс.

Из черепахи сверкнул огонь, и тяжёлое ядро поколебало «Мерримак» до самого киля в ту минуту, когда он собирался направить свой таран на «Миннесоту».

— Задний ход! — скомандовал капитан «Мерримака».

— Капитан, — сказал артиллерийский начальник, в ужасе округляя глаза. — Башня вращается!

— Полный вперёд! Лево на борт! Ещё лево на борт!

«Мерримак» получил ещё два ядра, одно за другим. После небольшого промежутка последовали ещё четыре ядра.

«Мерримак» оставил эскадру северян и описал большую дугу по бухте. «Монитор» следовал за ним, стреляя с неслыханной быстротой. «Мерримак» ударил противника тараном, но «Монитор» быстро переменил положение, и таран только скользнул по гладким железным бортам черепахи. Раздался пронзительный визг металла.

«Монитор» буквально плевался тяжёлыми снарядами. Облако дыма потянулось к тусклому утреннему небу, а в зареве горящей «Миннесоты» стал виден маленький «Монитор», стремительно вертящийся вокруг неповоротливого врага.

В сущности, главным оружием «Мерримака» был стальной таран. Но настигнуть и ударить «Монитор» было почти невозможно, а попасть в него ядром трудно, потому что батарея Эриксона очень низко сидела в воде.

«Мерримак» тяжело крякнул под градом ядер, отошёл назад и обрушил на неприятеля всю тяжесть своего бортового залпа. Один из снарядов попал в рубку «Монитора». Лейтенанту Уордену засыпало глаза порохом, и он ничего не видел. Но артиллеристы продолжали заряжать и стрелять.

«Монитор», весь в огненном столбе, был похож на дракона из старинных легенд. Вспышка за вспышкой освещали стальные стены, плавающие во взбаламученной воде. «Мерримак» с погнувшимся тараном и сильно пострадавшей кормой уходил на свою базу.

Когда «Монитор» прошёл мимо эскадры, на уцелевших судах оркестры заиграли гимн. На «Миннесоте» тушили пожар.

— Ура, Эриксон! — донеслось оттуда. — Ура, плавучая батарея!

Вечером того же дня Стэнтон ворвался в кабинет Линкольна. Президент возвышался у окна, разглядывая темнеющий Потомак.

В кабинете царило молчание. Несколько министров устало развалились на диванах и в креслах в ожидании известий из Хэмптон-Родса.

Стэнтон размахивал телеграммой. Борода его воинственно развевалась.

— Господин президент! Военный телеграф сообщает, что «Мерримак» отбит и бежал с места сражения.

— А подробности? — спросил Линкольн.

— Пока нет, сэр. Ожидают к утру.

Линкольн помолчал.

— Хвала нашему великому народу и его истинной любви к свободе! — сказал он. — Джентльмены, перейдём к делам.

Старший инженер вбежал в машинное отделение и схватил Сэма Грегори за руку. Разорванный воротничок царапал ему уши, лицо его было в саже.

— Отлично, старина, отлично! — закричал он. — Работа высшего качества. Будущее за броненосцами, ребята!

— Нет, — сказал Сэм, вытирая со лба копоть.

Сэм был без куртки. Рубашка на нём висела клочьями, волосы были растрёпаны. Эл Кимбс высунул из котельной своё мокрое чёрное лицо и улыбался во весь рот.

— Нет, сэр, — повторил Сэм, значительно глядя на главного инженера, — будущее за сельскохозяйственными машинами!

— Вы неисправимый чудак, Грегори, — сказал инженер. — Спасибо всем. Ночная смена может идти спать.

Сын президента

Одним из первых в Белом доме вставал президент.

Все кругом спали, кроме караульных. Линкольн осторожно спускался по лестнице и долго шарил в чулане, разыскивая ящик с сапожной мазью. Затем он прилежно наводил глянец на свои огромные, остроносые ботинки.

Министр финансов однажды заметил своему президенту:

— Позвольте вам сказать, сэр, что джентльмены никогда не чистят своих ботинок.

— Не понимаю, — сказал Линкольн. — А чьи же ботинки они чистят?

Покончив с ботинками, «старый Эйб» отправлялся на прогулку по парку Белого дома. Ранние прохожие часто останавливались посмотреть на его неуклюжую, голенастую фигуру, с руками, заложенными за спину. «Точь-в-точь журавль», — говорили в Вашингтоне.

Один из них подошёл к решётке, услышав, что президент кричит: «Эй, послушайте!»

— Доброе утро! — сказал Линкольн. — Я ищу газетчиков. Вы не могли бы, дойдя до угла, послать сюда паренька, который продаёт газеты?

— Газетчиков ещё нет, — ответил прохожий. — Вы очень рано встаёте, господин президент.

— Ничего не поделаешь, — сказал Линкольн, — у нас, в Иллинойсе, рано не встанешь — дров не нарубишь…

Президент выглядел как заключённый за решёткой. Он опасливо оглядывался — вероятно, побаивался, как бы караульный начальник не заметил его беседы со случайным встречным.

— Имея такой чудесный сад, — добавил Линкольн, — грешно лежать в постели по утрам.

— Без сомнения, господин президент, Белый дом — прекрасное место, не правда ли?

— Ну, этого я бы не сказал, — отвечал Линкольн и снова зашагал по лужайке, заложив руки за спину.

Глаза у него были печальные. Может быть, потому, что война затягивалась; может быть, потому, что с одной стороны от него требовали, чтоб он немедленно освободил негров, а с другой стороны угрожали восстанием, если он их освободит; а может быть, и просто потому, что его сын Вилли умер от воспаления лёгких в начале 1862 года.

Да, из двух малышей, которые когда-то вместе сидели в детской коляске, а потом разоряли адвокатскую контору в Спрингфилде, одного уже не было. Быстроглазый Тэд, с личиком, похожим на чайник, теперь носился по Белому дому один. Впрочем…

Тэд не был один. Он был занят делом.

В доме был так называемый «восточный зал», где устраивались торжественные приёмы — большое помещение с колоннами, устланное громадным красным ковром. На окнах висели кружевные шторы, обрамлённые малиновыми портьерами. Стены были белые с золотом, и золотом же сияли газовые люстры. В дальнем конце зала стоял белый рояль. На стенах висели портреты президентов Соединённых Штатов — почтенные старики, зарывшие свои длинные подбородки в пышные галстуки, подпирающие свои жёлтые щёки высочайшими воротничками, погружённые в высокие государственные размышления. Все они смотрели на Тэда неодобрительно.

Тэд бегал по залу с двумя козами в упряжке. Козы были запряжены гуськом и тащили за собой кухонную табуретку. На весь зал разносился воинственный клич Тэда: «Батарея, галопом! На позицию! Стой! Снимай орудия!»

Но козы не слушали команды и продолжали бежать по залу с жалобным блеянием. Мулатка, портниха матери Тэда, стояла в дверях. Вид у неё был угрожающий.

— Тэд! Как ты забрался в зал?

— Это не зал, тётя Элизабет! Это позиции Потомакской армии!

Тэду было уже девять лет. Он научился говорить раздельно, но картавость осталась.

— Кто тебя сюда пустил?

— Не скажу.

— А вот я скажу отцу!

Тэд усмехнулся.

— Папа не любит ябед. Он вас не примет.

— О, Тэд, — многозначительно произнесла Элизабет, — я скажу миссис Линкольн!

Эта угроза была куда серьёзнее. Спрятаться от миссис Линкольн в Белом доме было почти невозможно. Её боялись даже бравые капралы пенсильванского добровольческого полка, который охранял президента. Но Тэд был опытным стратегом.

Когда Линкольн вернулся в свой кабинет, он нашёл там двух посетителей: Тэда с его козами и военного министра Стэнтона.

— Папа! — выпалил Тэд, не успевши поздороваться. — Мистер Стэнтон гений!

— Разве? — спросил Линкольн.

— Он обещал мне сделать две вещи: назначить меня лейтенантом и снять «маленького Мака».

Линкольн внимательно посмотрел на сына и улыбнулся. Стэнтон серьёзно поглаживал свою окладистую бороду. Он редко улыбался.

— Насчёт первого куда ни шло, — сказал Линкольн, — насчёт второго мы повременим. Я надеюсь ещё сдвинуть его с места.

«Маленьким Маком» в народе называли командующего Потомакской армией генерала Мак-Клеллана. За два года войны он неизменно занимал одни и те же позиции к югу от Вашингтона.

— Что ещё обещал тебе мистер Стэнтон?

— Больше ничего, — отвечал Тэд. — Я бы хотел только, чтоб ты поскорее освободил чёрных.

Тут Линкольн перестал улыбаться. Зато заулыбался Стэнтон.

— Я слышу это в седьмой раз за последние сутки, — сказал Линкольн. — И это напоминает мне моего старого приятеля судью Дэвиса. Однажды я попросил его одолжить мне рубашку. «У меня только две рубашки, — ответил судья, — одну я вчера снял, а другую вчера надел. Какую вы предпочитаете?»

— Что вы хотите этим сказать, мистер Линкольн? — спросил Стэнтон.

— То, что, если я сегодня подпишу прокламацию об освобождении негров, мы потеряем четыре рабовладельческих штата, которые ещё верны Союзу. А если я её не подпишу, меня съедят с потрохами аболиционисты. Что вы предпочитаете, лейтенант Тэд Линкольн?

Юный лейтенант не отвечал. Он обладал способностью мгновенно перескакивать с одного предмета на другой, как бабочка, порхающая между деревьями.

— И мне сошьют синюю форму с погонами? — спросил он.

— Сошьют, если ты уйдёшь из кабинета, — отвечал Линкольн, — и не будешь приводить ко мне на приём своих друзей.

«Старый Эйб» имел в виду случай, когда его сын втащил в кабинет целую делегацию священников, которую президент не хотел принимать. Тэд сказал при этом: «Папа, познакомься, это мои друзья, они научили меня свистеть на лестнице соловьём…»

— Клянусь, — сказал Тэд, — но «три коротких — три длинных — три коротких» остаются в силе.

— Он имеет в виду сигнал «СОС», мистер Стэнтон, — объяснил «старый Эйб». — Он научился этому на военном телеграфе.

— Папа, ты сказал, что по этому сигналу откроешь дверь в любом случае! Ты сказал! Ты…

— Тэд! — послышалось из-за двери.

Это был пронзительный голос миссис Линкольн. У всех троих людей в кабинете вытянулись лица.

— Хорошо, Тэд, — поспешно промолвил президент, — подписано «Авраам Линкольн»!

Тэд подпрыгнул.

— Папа, — воскликнул он, — я знаю, ты всегда делаешь то, что я говорю! И чёрных ты тоже освободишь! Правда?

Он подскочил и в избытке чувств влепил отцу поцелуй в его жёсткую, морщинистую щёку. Через минуту Тэда не было в комнате.

— Вы знаете, Стэнтон, — сказал Линкольн, потирая щёку, — он всегда прав, этот молодой разбойник…

…Накануне этого майского дня 1862 пода в мятежном городе Чарлстоне, в штате Южная Каролина, колокол на церкви Святого Михаила пробил восемь ударов. Это был комендантский час, когда движение на улицах прекращалось. Белых, задержанных на улице ночью, проверяли и отпускали. Негров отводили в тюрьму.

Чарлстон имеет обширную гавань со множеством островков и речных устьев. Островки все усеяны фортами и батареями. В центре гавани находится знаменитый форт Самтер с тремястами пушками. Знаменит он тем, что первым был обстрелян 14 апреля 1861 года мятежниками-рабовладельцами, и с этого часа в Америке началась гражданская война.

Всеми укреплениями чарлстонской гавани командовал генерал Рипли. У него был собственный флагманский колёсный пароход «Плэнтер», бывшее судно для перевозки хлопка.

Штурвальным на этом пароходе служил Роберт Смоллс, раб.

Воскресным вечером Смоллс неожиданно вошёл на галерею своего домика, расположенного в негритянском квартале. Жена его Ханна вешала бельё для просушки и, увидев мужа, всплеснула руками:

— Робби, тебя арестуют! Восемь часов пробило!

— У меня пропуск, — рассеянно сказал Смоллс. — Капитан отпустил меня до десяти часов вечера.

Смоллс принадлежал некоему мистеру Мак-Ки, который отдал своего раба «внаём». Это значило, что раб может жить самостоятельно, но должен платить хозяину оброк. Смоллс был одним из лучших штурвальных и лоцманов на всём побережье южных штатов. Он получал 16 долларов в день. Из них 15 долларов он отдавал хозяину.

Если б мистеру Мак-Ки срочно понадобились деньги, он мог бы продать Роберта Смоллса за несколько минут, не говоря об этом ни слова Ханне. Но глупо резать курицу, которая несёт золотые яйца. Поэтому Смоллс продолжал служить на «Плэнтере». Жена его Ханна промышляла стиркой белья. Она была рабыней некоего Кингмена и тоже «отрабатывала за себя». У Смоллсов была дочь Элизабет, четырёх лет от роду. По закону она принадлежала хозяину её матери и тоже могла быть продана за несколько минут без предупреждения.

Единственным просветом в семье Смоллсов была великая надежда: Кингмен обещал Смоллсу продать ему его собственную жену за 800 долларов. Но где раздобыть 800 долларов, зарабатывая доллар в день?

— Тише! — сказал штурвальный Смоллс, оглядываясь кругом. — Это будет завтра вечером.

— Робби!

— Тише! Возьмёшь девочку и пойдёшь к жене Альфреда-пушкаря. Она знает, что делать. К ночи вы все, жёны и дети, должны быть на «Атлантической Верфи», на борту парохода «Итауэн».

— Помилуй боже, это старая развалина, где Сэм Бинг служит буфетчиком?

— Правильно. Он тоже едет с нами. Я подвезу «Плэнтер» борт к борту «Итауэна» и возьму вас.

— А дальше?

— Дальше… мы уйдём из Чарлстона навсегда. У выхода из бухты стоит флот Авраама Линкольна.

— А если нас заметят?

— Если заметят, то пустят ко дну. Если мы не утонем, то нас расстреляют. Вот и всё.

— Робби, вы собираетесь… напасть на капитана и помощника?

— И не думаем! Белые уедут на бал. Дамы решили дать большой бал в честь «доблестных защитников» Юга в самом форте Самтер. Офицеры будут ночевать на берегу.

— Но «Плэнтеру» придётся пройти мимо форта Самтер…

— Да, Ханна. И мы пройдём или…

— Я понимаю, — задумчиво сказала Ханиа. — Конечно, это лучше, чем принадлежать массе Кингмену. Но Линкольн ещё не освободил чёрных.

— Не лезь в политику «старого Эйба». Он честный человек. А его флотским начальникам будет приятно принять в строй флота пароход «Плэнтер», который может взять на борт тысячу четыреста тюков хлопка или тысячу вооружённых людей.

— Робби! Это безумие! Ни один негр ещё не бежал из Чарлстона по воде!

— И напрасно. По воде продвигаться гораздо легче, чем по суше. Подумай, всего семь миль до свободы!

Уходя, Смоллс сказал жене через плечо:

— Не забудь взять свою белую рубашку. Она очень будет нужна.

Роберт Смоллс шагал обратно по опустевшему Чарлстону, городу богачей-плантаторов. Он шёл мимо роскошных особняков с древнегреческими колоннадами, утопающими в зелени. От садов поднимался тонкий запах жасмина и магнолии. Выложенные кирпичом дорожки вели к просторным верандам. До войны на этих верандах до поздней ночи кипела жизнь, слышались звуки рояля. Женские голоса выводили рулады из итальянских опер. Разноцветные фонари освещали мужчин в чёрных фраках и дам в кринолинах. Любому из ночных гуляк в Чарлстоне ничего не стоило проиграть в карты за один вечер семьсот — восемьсот долларов, столько, сколько Смоллсу нужно было, чтобы выкупить свою жену из рабства.

Эти господа считали, что рабство создано господом богом для того, чтобы они могли хорошо жить. Вот невольничий рынок с помостом для аукционеров. Над ним надпись: «Лучшие рабы для продажи». Вот негритянская тюрьма. В ней столб, к которому привязывают негров для порки, топчак — колесо, по ступенькам которого негры ходят часами, чтоб накачать воду в тюремную цистерну, и железные ошейники для строптивых рабов…

— Эй, черномазый! Стой! В тюрьму захотел? Чей ты негр?

Смоллс вытянулся, руки по швам.

— Смоллс, штурвальный с «Плэнтера», отпущен в город капитаном до десяти часов.

— Пропуск есть? Пошевеливайся!

Смоллс достал пропуск. Двое патрульных всадников в широкополых шляпах, с винтовками поперёк сёдел, подъехали к нему вплотную.

— Подержи фонарь, Джордж… Капитан Релайи… флагманское судно «Плэнтер»… Роберт Смоллс… до десяти часов… А сейчас уже половина десятого, чёрная морда!

— До десяти я буду на борту, масса.

— «Штурвальный»! Корчит из себя моряка! Служит на пароходе, а в голове у него «добрый старый Эйб», который продаёт свободного, чтобы выкупить раба! Пошёл вон!

Смоллс получил удар прикладом в шею и зашагал дальше, не говоря ни слова. Ничего особенного. Так всегда обращаются с неграми в южных штатах. Негр всегда в чём-нибудь виноват. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но для белых ты прежде всего «чёрная морда».

Господи, и от всего этого до свободы всего семь миль!

На следующий день «Плэнтер» послали на островок Кол грузить и перевозить пушки.

Работали вяло и плохо. Дважды блок и тали обрывались и орудия падали в воду. До четырёх часов дня еле успели вытащить и закрепить на палубе все пушки. Офицеры поспешили на берег, чтобы переодеться к балу. На борту остались только одни негры.

Часовые на фортах перекликались: «Двенадцать часов, всё порядке!» Ветер доносил весёлую музыку из форта Самтер. Около часа ночи Смоллс и артиллерист Альфред взломали капитанскую каюту и взяли револьверы и ружья. Смоллс надел капитанскую куртку с галунами и нахлобучил на голову большую соломенную шляпу, в которой капитан имел обыкновение прогуливаться по палубе. Весь Чарлстон посмеивался над этой шляпой.

— Ты точь-в-точь как капитан! — сказал Альфред, восхищённо рассматривая Смоллса.

«Два часа, всё в порядке!…» Альфред доложил Смоллсу, что пар разведён. Палубный матрос очень осторожно разрубил конец и спустил его в воду на верёвке, чтоб не было всплеска. «Малый вперёд!» «Плэнтер» тихо заскользил по бухте. Через полчаса был отдан якорь рядом с «Итауэном».

Женщины и дети молча полезли на борт по трапу. Здесь было человек десять, считая старого чёрного буфетчика Сэма, у которого всю семью давно распродали в разные штаты.

Выбрали якорь. Смоллс налёг на штурвал. «Плэнтер» описал полукруг и встал носом к морю. «Малый вперёд!…»

Билл Моррисон, подвахтенный штурвальный, записал каракулями в судовом журнале: «Мы покидаем гавань Чарлстона в половине четвёртого ночи с понедельника на вторник».

— Вперёд за Союз и свободу! — сказал Смоллс.

Ханна молчала, прижимая к себе притихшего ребёнка. Смоллс распорядился всем уйти с палубы.

Немногие знали чарлстонскую гавань так, как знал её Роберт Смоллс, — гавань без сигнальных буев, с погашенными маяками, с минами в речках и протоках, с двумя отливами в сутки, обнажавшими песчаные отмели и перекаты. Любой неопытный штурвальный сразу посадил бы корабль на песок. Но Смоллс вёл «Плэнтер» безошибочно по сложному, извилистому курсу.

«Четыре часа, всё в порядке!…» Не покидая штурвального колеса, Смоллс взялся за шнурок гудка. Да, всё было в порядке, но если караулу в форте Самтер придёт в голову, что «Плэнтер» вышел слишком рано и надо будет давать объяснения с палубы, эти собаки сообразят, что голос в рупоре не похож на привычный для них голос капитана.

Три коротких гудка, один длинный. Потом тишина. Смоллс слышал, как тяжело дышит за его спиной Билл Моррисон и кричат чайки в небе.

Голос часового на парапете форта:

— Караульный начальник! «Плэнтер», флагманский корабль генерала Рипли, просит пропуска установленным сигналом!

Караульный начальник вышел на площадку и посмотрел в подзорную трубу. В полумгле раннего утра он мог увидеть в иллюминаторе рубки хорошо известную соломенную шляпу капитана Релайи.

— Пропустить «Плэнтер», флагманский корабль генерала Рипли! — донеслось с форта.

— Полный вперёд! — скомандовал Смоллс.

— Разнесите в куски проклятых янки или притащите их сюда! — крикнул караульный начальник, опуская трубу.

— Есть, есть, сэр!

Билл записал в судовом журнале: «Прошли форт Самтер в четверть пятого ночи».

Выйдя за пределы обстрела орудий Чарлстона, Смоллс велел добавить пара. Позади уже началась тревога. Самтер сигнализировал ракетой другим фортам.

Громыхнула пушка.

— Как бы они не погнались за нами, — сказал Билл.

Смоллс усмехнулся:

— Это на суше можно долго гнаться за беглым негром с собаками. А здесь впереди отмель, начинается отлив. Мы-то успеем проскочить через отмель, а глубоко сидящие пароходы застрянут. Ступай на палубу, спусти их разбойничий флаг и подними белую рубашку Ханны.

Через полчаса «Плэнтер» сбавил ход в виду федеральной эскадры. Ближе всего ко входу в гавань стоял фрегат «Онвард». На фрегате барабаны били боевую тревогу. «Онвард» повернулся бортом к «Плэнтеру». Ясно видны были дула пушек.

— Ветра мало, — сказал Билл, — они не видят белый флаг… Повернись носом к ветру, Роберт!

Ветер раздул рубашку Ханны. С борта «Онварда» послышался голос: «Эй, на пароходе, куда идёте?»

— «Плэнтер» из Чарлстона, — отвечал Смоллс. — Идём присоединиться к флоту Соединённых Штатов!

Пауза. Через несколько минут тот же голос возвестил:

— Стать у борта! Люди, все прочь от пушек, а то разнесу в клочья.

— На якорь! — крикнул Смоллс.

Якорная цепь с грохотом ушла в воду. Через несколько минут Смоллс, стоя навытяжку, докладывал лейтенанту с «Онварда»:

— Имею честь, сэр, представить «Плэнтер», бывший флагманский корабль генерала Рипли. Кроме собственных орудий, имеем на борту четыре пушки, взятые вчера на острове Кол. Надеюсь, что всё это будет полезно дядюшке Эйбу?

Офицер посмотрел на счастливые лица толпящихся вокруг него людей и сказал удивлённым голосом:

— Как странно… а где же белые?

Через несколько месяцев на лестнице Белого дома стояли Роберт Смоллс и священник Френч, посланные командованием в Вашингтон, к президенту Линкольну.

Смоллс не представлял себе, сколько времени им придётся ждать приёма. Иногда красивый молодой человек с небольшой бородкой появлялся в приёмной с бумагой в руках и вызывал к президенту одного, двух, трёх человек. А всего на приёме сидело и стояло человек триста.

Очередь заняла сутки. Преподобный Френч уходил обедать, ужинать, гулять. Смоллс терпеливо ждал на лестнице, не смея сесть в присутствии белых. Ночевать пришлось в гостинице. С восьми часов утра Смоллс снова занял место в очереди.

Он скучал на лестнице, рассматривая лепные украшения на потолке, когда его сильно дёрнули за рукав.

— Эй, послушайте! — произнёс тонкий картавый голосок. — Вы, наверно, хотите какую-нибудь должность?

Смоллс обернулся. Перед ним стоял мальчик лет девяти, с пухлым личиком, одетый в синий военный мундирчик с наплечниками лейтенанта.

— Нет, лейтенант, — улыбаясь, отвечал Смоллс, — я по другому делу.

— Насчёт освобождения чёрных?

— Нет, лейтенант.

— Что вы улыбаетесь? — обиженно сказал мальчик. — Думаете, что мне сшили форму для смеха? Я самый настоящий лейтенант! У меня есть приказ, подписанный папой.

— Кто ваш папа?

— Мой папа президент. Я Тэд Линкольн.

— А! — удивлённо сказал Смоллс. — Очень рад с вами познакомиться. Моя фамилия Смоллс.

— Знаю, — восторженно сказал Тэд, — про вас писали в газетах! Вы стащили у мятежников пароход?

— Честное слово, я не вор, — искренне ответил Смоллс.

— Что вы, Смоллс! Вы герой! Я завидую вам.

— Вы ещё успеете тоже стащить пароход, — заверил его Смоллс, — но дело вовсе не в пароходе. Я хотел быть свободным.

— Вы же свободный!

— Да, лейтенант, но для этого понадобилось специальное постановление конгресса, и ваш папа его подписал.

— Папа всегда подписывает такие постановления! — гордо сказал Тэд. — Он очень любит свободу.

— Почему же он не освободит негров?

Тэд поманил Смоллса пальцем и шепнул ему на ухо:

— Если б вы жили в Белом доме, вы знали бы, как это трудно. Сегодня у папы была делегация от штата Кентукки. И они сказали, что если папа освободит чёрных, то они разорятся. А другие говорят, что чёрных надо сначала научить читать и чистить зубы, а потом освободить.

— Уверяю вас, лейтенант, — горячо сказал Смоллс, — что если б негры были свободны, они немедленно научились бы читать и чистить зубы!

Тэд закрыл глаза и вздохнул, точь-в-точь как взрослый.

— Вы знаете, Смоллс, — сказал он, — это сложный вопрос, и, честное слово, я не знаю, как его решить. Спросите у папы. Он ужас какой умный и добрый! Он совсем не то, что мама…

Тэд замолчал и быстро оглянулся.

— Скажите, пожалуйста, Смоллс, — пролепетал он, — какие команды подаются, чтобы повернуть пароход «налево кругом»?

— У моряков это называется «поворот оверштаг», — объяснил Смоллс. — И, видите ли, лейтенант…

Большая часть рабочего дня Авраама Линкольна уходила на приём посетителей.

Ни у одного президента не было такого количества гостей, как у Авраама Линкольна. Приходили просить «выгодную должность» — назначения консулом, почтмейстером, полковником, секретарём сенатора, таможенным сборщиком.

Приходили делегации. Нью-йоркские богачи требовали, чтобы президент послал флот на защиту Нью-Йорка, города, где «сосредоточены огромные деньги»…

— Было бы не худо, — сказал «старый Эйб», задумчиво поглядев на нью-йоркскую делегацию, — если джентльмены выделили бы часть своих денег на постройку кораблей для собственной защиты…

Кабинет президента был завален донесениями, докладами, просьбами и требованиями. На стене висела большая карта, где расположение воинских частей было отмечено красными и синими флажками. В промежутках между посещениями Линкольн подходил к этой карте, надевал очки и долго рассматривал знакомые ему названия рек, гор, портов и городов. Война шла второй год, и ей не было видно конца.

Секретарь неслышно появился в дверях без своей обычной записной книжки в руках.

— Господин президент, миссис Гарриет Бичер-Стоу с сыном…

Линкольн высоко поднял брови.

— О, прошу, прошу!

В кабинет вошла маленькая фигурка в шуршащем коричневом платье, с крестиком на шее. Знаменитому автору «Хижины дяди Тома» было пятьдесят один год, и винтообразные локоны по сторонам её бледного лица давно исчезли. Она вела за руку мальчика лет двенадцати, в крахмальном воротничке и курточке с шёлковыми обшлагами.

Линкольн подошёл к ней, и она смущённо вложила свою изящную руку в широкую ладонь президента.

— Так вы и есть та маленькая женщина, из-за которой началась большая война? — спросил он улыбаясь.

— Господин президент, я всего лишь ничтожный инструмент в руках всевышнего. Позвольте представить вам моего сына Чарлза. Надеюсь, что он увидит лучшие времена.

— Я знаю, о чём вы говорите, миссис Стоу. Не только ваш сын, но и мы с вами увидим лучшие времена. Но я не всемогущ. Для того чтобы освободить негров, нужно бороться. Америка не обетованная земля. Я иногда чувствую себя, как пророк Даниил среди львов.

— И, однако, пророк уцелел, — сказала миссис Стоу.

— Что касается меня, я в этом не слишком уверен…

— Господин президент, весь мир смотрит на вас… и ждёт, — горько проговорила писательница.

Бичер-Стоу говорила впоследствии, что её поразили глубоко запавшие глаза «отца Авраама». Это был не тот торжественный Линкольн, которого она видела год назад.

— Я думаю, ждать придётся недолго, — сказал Линкольн, — может быть, до Нового года… если…

Бичер-Стоу безмолвно вперилась в худое, измождённое лицо президента.

— Если?…

— …если мне позволят, — докончил Линкольн.

Посещение не затянулось. Миссис Бичер-Стоу покинула кабинет убеждённой сторонницей «честного Эйба». Впоследствии она писала:

«…В настоящее время взоры всего мира, аристократов, королей, государственных людей и учёных с удовлетворением устремлены на бывшего дровосека, ни на минуту не теряющего среди всевозможных затруднений и ужасов войны свой здравый смысл, свою простоту, неподкупную честность, непоколебимую решимость и твёрдость. Все смотрят на него и спрашивают: «Неужели этот бывший дровосек спасёт своё судно и приведёт его к пристани?…»

— Знаете что? — сказал Линкольн секретарю. — Я думаю, на сегодня посетителей хватит, если вы не возражаете…

И тут раздался решительный стук во внутреннюю дверь — «три коротких — три длинных — три коротких».

— Извините, — сказал Линкольн, — я обязан открыть.

Из двери, которая вела в личные комнаты «честного Эйба», показалась целая процессия. Тэд с таинственным видом тащил за руку крепко сколоченного негра в морской куртке. За ними шёл человек в застёгнутом на все пуговицы чёрном сюртуке и очень высоком воротничке, подпирающем подбородок.

— Папа, познакомься, это мои друзья! — весело сказал Тэд. — Вот это Смоллс, который стащил пароход. Он герой. А это преподобный Френч. Они приехали прямо с войны.

— Тэд, — вздохнул Линкольн, — они не учили тебя свистеть на лестнице?

— Совсем нет! — важно отвечал Тэд. — Мистер Смоллс научил меня разным морским словам, и теперь я могу командовать пароходом.

Линкольн повернулся к посетителям.

— Я слышал о вас, мистер Смоллс. Морской министр говорил мне о ваших подвигах. Рад вас видеть, преподобный Френч. Садитесь. Вы хотите должность, мистер Смоллс?

— Нет, благодарю вас, — растерянно отвечал Смоллс.

— Рад слышать… Меня больше всех донимают лица этого сорта. Значит, вы требуете освобождения рабов?

— Нет, господин президент, — ответил Френч.

Линкольн с удивлением воззрился на гостей.

— Всю весну, всё лето меня осаждают делегации — квакеры, аболиционисты, радикалы, плантаторы. Одна делегация была даже от господа бога! (Линкольн имел в виду делегацию священников.) А! Это насчёт призовых денег за захваченное судно неприятеля?

— Папа, это насчёт того, будут ли чёрные сражаться, — вставил Тэд.

— Командование просит разрешить сформировать бригаду из пяти тысяч негров, — объяснил Смоллс. — Мы были у военного министра, а он послал нас к вам.

Линкольн подошёл к окну и посмотрел на реку Потомак, окрашенную в золото лучами вечернего солнца.

— Почему вы взяли этот пароход?

Смоллс рассказал. Тэд, который уже знал всю эту историю, ежеминутно перебивал его. В конце Линкольн снял очки.

— Вы напомнили мне одного парикмахера в Иллинойсе, который брил посетителя с очень худым лицом… вроде моего. Парикмахер запустил палец в рот клиента, чтобы сделать щёку выпуклой, и не только прорезал насквозь щёку, но ещё и снёс себе кусок пальца. «Ох, — сказал парикмахер, — с этим вопросом следует быть очень осторожным».

— Что вы имеете в виду, господин президент? — сердито спросил Френч.

— То, что, если мы сейчас вооружим пять тысяч негров, против нас поднимутся пятьдесят тысяч штыков в нейтральных штатах. Мы потеряем больше, чем получим.

— Из этого положения есть выход, господин президент, — сказал Смоллс. — Можно вооружить двести тысяч негров.

— Если это будет нужно для спасения Союза, я готов вооружить всех негров, — сказал Линкольн.

— Можете не беспокоиться, — заявил Тэд, — папа никогда не говорит зря! Он это сделает!

— Ступайте к Стэнтону, — продолжал президент, — и поговорите с ним.

— Господин президент, — сказал Смоллс, — мы уже были у мистера Стэнтона, и он…

— Ступайте к Стэнтону! — взорвался Тэд. — Делайте то, что папа говорит!

— Ох, Тэд! — произнёс Линкольн, качая головой. — И для этого понадобился сигнал «СОС»?…

…Смоллс и Френч побывали вторично у военного министра.

Не говоря ни слова, он вынул из ящика подписанный приказ сформировании «цветной бригады» из пяти тысяч негров.

— Только это между нами, — сказал он. — Помните, что президент вам отказал!…

Спускаясь по лестнице министерства, Смоллс повернулся к Френчу:

— А ведь этот парень Тэд знает, что говорит!

В этот вечер Тэд выкинул один из самых своих головоломных фокусов. Пользуясь своим званием лейтенанта, он отпустил внутренний караул Белого дома и выставил на посты негров — слуг, вооружённых винтовками. Линкольн узнал об этом по переполоху, который поднялся в доме. Сначала раздался оглушительный свист на лестнице, затем голос Тэда скомандовал: «В ружьё!» Через несколько минут в кабинет вбежала миссис Линкольн.

— Послушайте, сэр, я удивляюсь вашему спокойствию! Ваш любимец оставил нас наедине с вооружёнными неграми!

«Старый Эйб» сидел в поношенном халате, заложив ноги на подоконник.

— Ничего, — сказал он, — пусть негры учатся… Скоро Тэд пойдёт спать, и мы сменим караул.

— За это время нас убьют агенты южан! Неужели вам трудно унять этого буяна?

Линкольн вздохнул и вышел на площадку лестницы. Тэд в полной форме подошёл к нему, откозырял и доложил:

— Господин президент, нападение заговорщиков на Белый дом отбито силами цветной бригады!

— Спасибо, — невозмутимо отвечал Линкольн, — в награду даю караулу отпуск до завтра, а лейтенанту Линкольну приказываю идти спать.

— Слушаю, сэр, — сказал Тэд упавшим голосом. — А вы навестите мою комнату?

— Обязательно, — отвечал президент, — я люблю бывать на позициях.

Тэда укладывали спать долго. Ему рассказывали про войну, про Джорджа Вашингтона, про индейцев и про золотоискателей. Возле его кроватки укладывали на кресло куклу Джека, одетую в красные штаны зуава. (Впоследствии Джека судили и казнили за шпионаж.) Затем Тэд начинал сам себе рассказывать истории. В этот вечер он командовал пароходом «Плэнтер». Из кроватки слышалось: «Двенадцать часов, всё в порядке!», «Полный вперёд!», «Пропустите флагманский корабль генерала Рипли!» Потом поднялась растрёпанная голова, и тревожный голос спросил: «Где папа?»

— Спи, Тэд, — сонным голосом отвечала мулатка Элизабет. — Папа пошёл на военный телеграф.

Но «старый Эйб» уже вернулся с телеграфа. Он вошёл в полутёмную комнату, споткнулся об игрушечную модель осадной пушки, подошёл к кроватке и сказал то, что говорил всегда:

— Спи, Тэд. Все люди и звери спят.

— Какие новости с войны, папа?

— Дежурный телеграфист говорит: «Нет новостей — хорошие новости». Я на это сказал ему: «Это, милый мой, годится для многих, но не говори этого рыбаку или президенту!» Спи, Тэд. Хватит про войну.

— Говорят, мятежники выдумали такую пушку, из которой можно стрелять по Вашингтону. Вот бы стащить у них эту пушку! А, папа?

Тэд ухватил папу за палец.

— Спи, Тэд. Когда война кончится, мы поедем в Иллинойс. У нас будет ферма. Я куплю тебе мула и маленькую лошадку пони. Ты будешь ездить сам в двуколке.

— Я хочу сад, — сказал Тэд сонным голосом, — и чтоб в саду были траншеи и настоящий форт. И коза.

— Сад у тебя будет, сынок, но без траншей. В нём будут яблоки и сливы. А я буду ходить в контору и вести судебные дела. И буду рано приходить домой. Хорошо?

Тэд не ответил. Он спал, раскинув руки.

«Старый Эйб» осторожно высвободил свой палец и подошёл к окну. За тяжёлой портьерой слышалось побрякивание ружей. В парке меняли караул. Вдали, на улице, мерно тарахтели колёса. И только что звук колёс ослабевал, как возникал снова, словно назойливое жужжание мухи. Это с фронта шли повозки с ранеными.

— Мы будем дома счастливее, чем здесь, — прошептал Эйб и на цыпочках покинул детскую.

Возвращение Ринго-Котёнка

Майор Белл сидел на крыльце фермерского домика, на берегу реки Каррент. Перед ним стоял, опираясь на саблю, капитан Люттих, командир приданных Беллу двух батарей лёгкой артиллерии.

— Что же он говорит? — спросил Белл.

— Он молчит, — ответил Люттих.

— Как его зовут?

— Его настоящее имя невозможно выяснить, — поджимая губы, сказал Люттих, — пленные говорят, что его зовут Ринго-Котёнок.

— Что он говорит насчёт Колмена?

— Я же доложил вам, майор, что он молчит.

— Сколько ему лет?

— Не больше восемнадцати.

— Что с ним делать?

— Придётся расстрелять, — хмуро отозвался Люттих.

Том Белл внимательно посмотрел на своего подчинённого. Люттих был немец из Сент-Луиса, бывший котельщик из пароходно-ремонтных мастерских. Как большинство немцев-добровольцев в армии, он отрастил густую бороду, которая мало шла к его круглому, розовому лицу.

— Закуривайте, Люттих, — сказал майор.

Люттих вытащил из кармана массивную трубку из орехового дерева с изображением головы чёртика с рожками и набил её табаком.

— Расстреливать — это проще всего, — сказал Белл, — надо узнать, где находится лагерь Колмена.

— Этот мальчишка ничего не скажет, — отвечал Люттих, — это прожжённый миссурийский разбойник. До войны он сидел в тюрьме за покушение на убийство. Там его и прозвали Ринго-Котёнок. Разве вы не чувствуете, что это воровская кличка?

— И, однако, он адъютант Колмена.

— «Адъютант»! — презрительно сказал Люттих. — Адъютант бывшего торговца неграми!

Люттих ненавидел всех, кто был до войны связан с торговлей людьми. Он считал, что этих людей надо расстреливать, даже когда они сдаются в плен без оружия.

— Должен вам сказать, майор, — заметил он, выпуская клуб дыма, — что у нас не регулярная война. У нас гражданская война. Миссурийские разбойники расстреливают мирных граждан, включая женщин и детей. Почему мы должны миловать этих злодеев?

— А что скажет подполковник? — спросил Белл.

Люттих вздохнул и отвернулся.

Война в штате Миссури и в самом деле была «нерегулярная». Южане просачивались в этот штат тайно, небольшими бандами и орудовали на дорогах, нападая на армейские транспорты и на уединённые фермы.

Дорога из Спрингфилда в Сент-Луис летом 1862 года находилась под постоянной угрозой. Стреляли из-за кустов и заборов, из-под мостов, с деревьев и крыш. Стреляли в людей и лошадей. По ночам небо окрашивалось заревом пожаров. Горела какая-нибудь ферма, жители которой провинились в том, что дали напиться солдатам-северянам.

Самой неуловимой была банда бывшего негроторговца Колмена. Она прославилась по всему штату и как самая беспощадная банда. Колмен убивал всех встречных негров и негритянок, старых и молодых, и оставлял трупы на дорогах, прикалывая их одежде записку с одним словом «Колмен».

— Что скажет подполковник? — задумчиво промолвил Люттих. — Он скажет, что это революционная война и что надо наступать. А пленных отправлять в штаб дивизии… если они не разбегутся по дороге и…

Белл улыбнулся.

— И они разбегутся, Люттих, — закончил он.

Из-за соседнего холма выехала кавалерийская часть. Глядя в бинокль с веранды, Белл видел, как сверкают на солнце обнажённые сабли.

— Похоже на конвой… — сказал он. — Это наш полуэскадрон идёт на рысях… О, Люттих, это сам подполковник!

Это и в самом деле был подполковник Иосиф Вейдемейер, широкоплечий человек с выправкой профессионального военного. Он неторопливо слез с лошади у крыльца фермы и устало ответил на приветствия своих подчинённых.

— Ну и погода, Белл, — сказал он, снимая запылённую фуражку и вытирая лоб платком, — солнце палит, а напоить нечем ни людей, ни лошадей. Ни одного ручейка, и все колодцы засыпаны от Сэлема до этой реки.

— Это Колмен, — сухо сказал Белл, — его нигде нет, и он есть везде.

Вейдемейер был лысый. Недостаток волос на голове возмещался у него окладистой бородой, похожей на веер.

— Мы не видели ни души на дороге, майор.

— Зато Колмен видел вас, — ответил Белл. — Будьте спокойны, он уже сосчитал, сколько сабель у вас в полуэскадроне, и заметил, как выглядят кони.

— Да, — сказал Вейдемейер, — самая плохая война, это когда не видишь неприятеля и не знаешь, где он.

Иосиф Вейдемейер был когда-то артиллерийским офицером в Пруссии. Но армейская жизнь была ему чужда, потому что по убеждениям он был социалистом. Он ушёл из армии и погрузился с головой в политическую борьбу. С 1851 года его разыскивала прусская полиция как «опасного политического заговорщика». Он уехал в Америку и основал несколько революционных газет.

Как только началась война, Вейдемейер прибыл в Сент-Луис, где было множество немцев-социалистов. Летом 1861 года он носил уже наплечники артиллерийского капитана.

— Если мятежники захватят Миссури, весь Запад Америки будет потерян, — заявил он и взялся за организацию обороны.

Южанам не удалось захватить Миссури. Сент-Луис стойко сопротивлялся, и главными его защитниками были рабочие-немцы, бывшие участники революции 1848 года — стойкие бородатые люди, не идущие ни на какие уступки и ненавидящие рабство.

Здесь, к западу от Миссисипи, не было элегантных генералов и офицеров, которые ждали, что «белый подаст руку белому» и гражданская война кончится полюбовной сделкой Севера и Юга. «Маленький Мак» был далеко. Здесь офицерские погоны украшали плечи фермеров, литейщиков, кузнецов, пароходных матросов и паровозных машинистов. Когда Том Белл через год получил звание майора и явился в штаб дивизии, он нашёл там Иосифа Вейдемейера в расстёгнутом мундире, с бородой, похожей на веер. Вейдемейер изучал карту.

— Честное слово, — сказал Вейдемейер, — если б «маленький Мак» был настоящим полководцем, он понял бы, что надо не окружать неприятеля кольцом, как это когда-то делали дурные немецкие генералы, а резать его на две половины, как острый нож режет колбасу!

И он провёл карандашом прямую черту от границ штата Теннесси через Джорджию прямо к морю.

— Это было бы недурно, — сказал Белл, — и сразу закончило бы войну. Почему бы вам не написать о своём плане президенту?

— Это не мой план, — сказал Вейдемейер.

— А чей же?

— Моих старых друзей Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

— Слышал, — удивлённо сказал Белл, — это коммунисты, которые живут в Лондоне? Что им до гражданской войны в Америке?

Вейдемейер бросил на него сверкающий взгляд.

— Дорогой майор Белл, — сказал он, — мои друзья в Лондоне всегда с теми, кто сражается за свободу во всём мире!

Подполковник Вейдемейер был непримирим. Он презирал «маленького Мака» и генералов — медлителей из Вашингтона.

— Надо гнать в шею уступчивых генералов, маменькиных сынков и жирных дельцов, — гремел он, — надо воевать не за конституцию, а за революцию!

— Я сам рабочий и земляк Линкольна, — сказал ему Том Белл, — и я верю в президента.

— И я агитировал за него на выборах, — буркнул Вейдемейер, — но я не понимаю, чего он ждёт. Юг — это не страна а боевой лозунг. Южан можно убедить только насилием.

— Линкольн не торопится и не отступает, я его знаю, подполковник. Подождём…

Но Вейдемейер был не из тех людей, которые могут спокойно ждать. Он добился назначения в долину реки Каррент, где действовал невидимый Колмен.

Всё жаркое лето 1862 года ушло на поиски противника. Дубовые рощи хранили молчание, реки неслышно несли свои воды, ястребы парили в глубоком синем небе. Может быть, они оттуда, видели всадников в серых куртках, но хищник хищника не выдаст. В конце августа удалось напасть в лесу на патруль бандитов и взять нескольких пленных. Они клялись, что не знают, где лагерь их начальника. Это знал только адъютант Колмена, белобрысый юноша со шрамом на лбу, по прозвищу «Ринго-Котёнок».

Вейдемейер пришёл к нему в тот же день вместе с Беллом. Ринго сидел возле стола, подперев голову рукой, и смотрел на дальние синие рощи. Лицо у него было неподвижное и казалось сонным.

Подполковник молча несколько минут изучал пленника. Между бровями у Вейдемейера появилась тяжёлая складка.

— Может быть, вы согласны назвать своё подлинное имя? — спросил он.

Ринго молчал.

Вейдемейер запустил руку за пазуху и вытащил оттуда тщательно сложенную бумажку.

— Нед Снукс, — сказал он, — я привёз вам письмо от вашей матери.

Ринго вздрогнул, опустил обе руки и вперился взглядом в бороду подполковника. Потом он протянул руку и взял письмо.

Пока Ринго читал письмо, Белл недоуменно смотрел на своего начальника. Лицо у него было такое же неподвижное, как у адъютанта Колмена. «Нашла коса на камень», — подумал Белл.

Ринго бросил письмо на стол.

— Она писала под вашу диктовку? — спросил он.

Это были его первые слова за сутки.

— Она принесла мне это письмо в штаб, — сказал Вейдемейер.

Ринго думал несколько минут. Потом он повернулся к подполковнику и проговорил раздельно:

— Короче говоря, вы не узнаете, где лагерь Колмена. Когда меня расстреляют?

— Вас не расстреляют, — отвечал Вейдемейер.

— Вы хотите сказать — «под условием»…

— Без всяких условий. Что вам пишет ваша мать?

— Вы не читали?

— Перестаньте валять дурака, Нед! — сказал Вейдемейер. — У нас нет привычки читать чужие письма.

— Она пишет… — с усилием промолвил Ринго, — она пишет, чтоб я вернулся домой.

— Возвращайтесь.

— Чтоб меня подстрелили по дороге?

— Нед, — сказал подполковник, — где вы раздобыли этот шрам на лбу?

— Это вас не касается.

— Меня всё касается, Нед. Когда вы сидели в тюрьме, у вас не было шрама.

— А! — сказал Ринго. — Вы и это знаете? Вы, пожалуй, знаете, за что я сидел в тюрьме?

— Отлично знаю. За покушение на убийство. Вы замахнулись ножом на шерифа, который назвал вашу мать «воровкой».

— Гм… — пробормотал Белл, но подполковник не обратил на него никакого внимания.

— Ваша мать никогда ничего не крала. У вас в доме нашли мешок с бобами, который вы сами украли на станции.

— Значит, я вор? — спросил Ринго.

— Не думаю, — сказал Вейдемейер. — Полагаю, что вас подбили молодцы, которые курят трубки, сидя на станционном заборе в ожидании вечернего поезда.

— Это неверно, — отвечал Ринго. — Они меня не подбили. Нам с матерью нечего было есть.

— Конечно, голод не тётка, майор, — продолжал подполковник, обращаясь к Беллу, — и заметьте, что я никогда не бывал на этой станции, но это типично для южных штатов. Отец этого мальчика, по справкам, был нищим батраком, мать — прачка…

— Мы никогда не просили милостыни! — взорвался Ринго.

— Совершенно верно, Нед. Вы предпочитаете убивать безоружных женщин — таких, как ваша мать.

Ринго вскочил на ноги. Белл взялся за рукоятку револьвера, но Вейдемейер сделал ему предостерегающий жест рукой.

— Я не убивал! — крикнул Ринго.

— Понимаю, — сказал подполковник, — вы помогали Колмену убивать.

— Наоборот, я заступался за них! Я…

— Ах, вот что, — спокойно сказал Вейдемейер, — теперь понимаю, откуда у вас шрам на лбу. Это работа Колмена?

Ринго сел и подпёр щёки обеими руками. Лицо у него было красное.

— Вы не узнаете, где его лагерь, — процедил он.

— Как видите, я ни разу не спросил об этом. Вы желаете вернуться к вашей матери?

— Я желаю быть расстрелянным, — проронил Ринго после минутного молчания.

— Это плохой выход из положения, мой дорогой Нед…

— У нас считается, что, если ты попал в плен, тебе нет дороги обратно.

— Так считает Колмен, — спокойно возразил Вейдемейер, но как считает Нед Снукс? И что я должен сказать матери Неда Снукса? Что Нед пожелал расстаться с жизнью по своей доброй воле?

Ринго молчал.

— Подумайте об этом, Нед. Мы не торопим вас.

Вейдемейер направился к выходу. Белл последовал за ним.

— Однако он заговорил, — сказал Белл, когда они вышли на крыльцо.

Вейдемейер улыбнулся.

— Я плохой педагог, — сказал он, — но чувствую, что этот восемнадцатилетний парень вовсе не уголовный преступник. Я это почувствовал уже тогда, когда мне рассказали подробности его биографии. Мать его добрейшая, работящая женщина.

— И всё-таки я бы расстрелял его, — вмешался капитан Люттих, — чтобы другие помощники Колмена трижды задумались, прежде чем убивать людей и поджигать фермы.

— Нет, Люттих, — отвечал Вейдемейер, — он не будет расстрелян. Распорядитесь снять караул возле этого крыльца и оставить дверь незапертой.

Люттих так изумился, что чуть не уронил трубку.

— Значит, птичка ускользнёт, не замочив лапок, — сказал он, — и немедленно устремится в гнёздышко Колмена… А, понимаю! Вы хотите проследить его?

— Нет, — сказал подполковник, — не имею ни малейшего желания.

— Вы думаете, что он вернётся домой? А нам-то от этого какая польза? У нас, как вы говорите, революционная война и нет времени возиться с перевоспитанием бандитов.

— Вот именно потому, что у нас революционная война, мы его и отпустим.

— Но, подполковник…

— Люттих, делайте то, что я вам говорю, — произнёс Вейдемейер по-немецки.

Люттих взял под козырёк и удалился военным шагом.

Вечером, когда Вейдемейер при свете керосинового фонаря сидел над картой штата Миссури, дверь растворилась и в ней показался насупленный Люттих.

— Прошу прощения, подполковник, — сказал он, — у меня есть сообщение насчёт господина Ринго.

— Он сбежал?

— Совсем нет. Он здесь, на крыльце, и просит вас принять его.

Вейдемейер погладил бороду.

— Пусть войдёт.

Люттих помедлил.

— Вы разрешите мне присутствовать при разговоре, подполковник? Этот парень — бывший арестант и помощник Колмена, и как бы он…

— Нет, Люттих, — сказал Вейдемейер, — я думаю, что лучше будет, если мы с ним поговорим наедине.

Люттих пожевал губами. Всем своим видом он показывал, что полностью не одобряет поведения своего начальника. Но дисциплина есть дисциплина, и Люттих широко раскрыл дверь.

— Пожалуйте, господин адъютант, — сказал он пренебрежительно.

Ринго вошёл, опустив голову, словно в глубоком раздумье. Он остановился перед столом Вейдемейера и долго молча смотрел на карту.

— Я полагаю, что вы знаете эти места лучше, чем составители карты, — проговорил подполковник, глядя на Ринго из-под полуопущенных век. — Садитесь, пожалуйста, Нед.

Нед не сел. Он неторопливо взял со стола карандаш и указал им точку на карте, южнее реки Каррент.

— Колмен, — сказал он коротко.

Вейдемейер поднял брови.

— Спасибо, Нед Снукс, — промолвил он, — так вы решили вернуться домой?

Ринго молчал.

— Вам дадут лошадь, — продолжал подполковник, — и шестизарядный револьвер. Поезжайте сейчас же. Привет вашей матушке.

— Нет, — отвечал Ринго, — я останусь. Вы можете подумать, что я обманул вас и указал вам неправильное место.

— Нет никакой надобности, — возразил подполковник, — вы же видите, что вам здесь доверяют.

Ринго махнул рукой.

— Я предатель, — сказал он.

— Вы раньше были предателем, — ответил Вейдемейер, — потому что вы предали свой народ. А теперь вы загладили свою вину. Поздравляю вас… Люттих! Люттих! Где он?… Люттих, прикажите дать этому парню хорошую лошадь, запас солёной свинины и сухарей да ещё шестизарядный револьвер. Он едет домой.

Люттих одним выражением своего лица выразил полное неодобрение такому приказу.

— Прощайте, подполковник, — сказал Ринго.

— Счастливого пути, Нед.

Вейдемейер протянул руку бывшему бандиту. Нед неловко пожал её.

В начале августа лагерь Колмена в долине реки Каррент был дважды атакован. Колмен с трудом ушёл, оставив 8 убитых, 20 раненых и 17 пленных.

Вейдемейер рапортовал командиру дивизии о разгроме противника и прибавил, что пленных следует рассортировать: виновных в убийствах судить, а непричастных отпустить по домам. «Многие из них ропщут на рабовладельцев, — писал он, — и это большей частью белые бедняки».

Возвращаясь в Сэлем, Вейдемейер и Белл ехали по лесной просеке. Была тихая августовская ночь. В промежутках между высокими кронами деревьев светились яркие звёзды. Копыта лошадей глухо стучали по корням. Не было ни малейшего ветерка.

В конце просеки мелькали фонари и слышались приглушённые голоса. Начальник разведки подъехал к Вейдемейеру и взял под козырёк.

— На опушке найден труп, сэр, — доложил он, — мужчина, вероятно, из местных жителей.

Подполковник с Беллом подъехали поближе и спешились Перед ними лежал на животе молодой человек с большой раной в затылке.

— Застрелен сзади, — сказал Белл.

Он нагнулся и осторожно перевернул убитого на спину.

— Бог ты мой! Подполковник, узнаёте этого парня? Ведь это Ринго-Котёнок!

Вейдемейер запустил левую руку в бороду. Лицо его было мрачнее тучи. Другой рукой он снял с груди убитого клочок бумажки, на котором карандашом было написано одно слово:

«Колмен».

— Ваши друзья в Лондоне вряд ли обрадовались бы такой развязке, — сказал Белл.

— Да, Белл, — отвечал Вейдемейер, — они указали бы мне на мою ошибку. Надо было дать ему охрану.

— Мы не могли охранять его до бесконечности, подполковник. Мы и так снабдили оружием бывшего неприятеля.

— В том-то и дело, что «бывшего». Он ехал к нам. И если б доехал, то был бы с нами.

Вейдемейер выпрямился.

— Значит, Колмен ещё дышит… Прикажите взять тело с собой. Мы похороним Неда Снукса как солдата федеральной армии, павшего на посту. А Колмена мы найдём ещё раз и ещё десять раз, если понадобится!

— И расстреляем его, — добавил Белл.

— Как определит военно-полевой суд, — отвечал Вейдемейер.

«Подписано — Авраам Линкольн»

Единственное место в Вашингтоне, где Линкольн чувствовал себя спокойно, был военный телеграф. Здесь не было ни секретарей, ни посетителей. По ночам под мерное потрескивание аппаратов Линкольн сидел и писал.

Лицо у него было напряжённое. Он писал, черкал, дописывал на полях, потом тщательно рвал бумагу и бросал её в корзину.

Аппараты издавали высокий звук, почти похожий на пение птицы. Телеграф был молодым изобретением. Ему было двадцать пять лет. Телеграфисты считали себя знатоками нового, сложного дела. На работе у них были загадочные, непроницаемые лица.

Аппараты передавали с войны цифры: «Потеряно 12 тысяч человек… точка… повторяем… 12 тысяч… отошли на две мили… точка… повторяем… две мили…»

«Маленький Мак» больше не командовал армией, но решительной победы не было.

Линкольн писал до полуночи и написанное клал в несгораемый шкаф. Ключи от шкафа всегда находились у президента в кармане. На рассвете можно было видеть, как Эйб не спеша направляется домой через деревянную калитку. Военный телеграф находился рядом с Белым домом.

В Белом доме все спали. Только Тэд, босой, в ночной рубашке, следил с верхней площадки лестницы, как папа прокрадывался к себе, стараясь никого не разбудить.

Однажды две чёрные руки ухватили Тэда в то время, когда он стоял на верхней площадке. Это был Джонсон.

— Ай, ай, масса Тэд, — тихо сказал Джонсон, — как же вам не стыдно не спать в пять часов утра?

— А почему папе можно не спать?

— Потому что ваш папа президент. Когда вы будете президентом, вы тоже не будете спать по ночам.

— Нет, Джонсон, — рассудительно сказал Тэд, — я никогда не буду президентом. Это ужасная возня.

— Жаль, — задумчиво проговорил Джонсон, — потому что, если б вы были президентом, вы освободили бы чёрных.

— Ты думаешь, что папа этого не сделает? — возмутился Тэд.

— Ах, масса Тэд, ваш папа сделал бы это, но ему не дадут.

— Кто это ему не даст? Он глава государства!

— То-то и оно, масса Тэд, что он вовсе не всё делает, что хочет. Ему не дадут все эти люди, которые присылают делегации: плантаторы из Кентукки, богачи из Нью-Йорка, торгаши из Чикаго, заговорщики, спекулянты, генералы, дипломаты, молодые джентльмены из богатых домов… Вы думаете, что им нужно освободить чёрных? Они и одного выстрела не сделали бы из-за чёрных. Им нужно набить карман!

— Папа их не боится!

— Ах, масса Тэд, ваш папа очень уважает законы… Он страх как боится поступить не по закону…

— Как же можно нарушать законы?

Джонсон вздохнул.

— Не нарушать законы, а менять их, масса Тэд… И позвать в армию чёрных. Тогда будет победа.

— Ты думаешь, что папа этого не понимает?

— Масса Линкольн, он всё понимает, — кисло сказал Джонсон, — но я готов держать пари, что он не подпишет такой закон, чтоб негров всех сразу освободили.

— Подпишет, — сказал Тэд.

— Извините, масса Тэд, я думаю, не подпишет. Я тоже кое-что понимаю в государственных делах.

— Держу пари на пять долларов, — запальчиво сказал Тэд, — что папа подпишет. Он… он уже начал подписывать!

— Откуда вы знаете, масса Тэд?

— А зачем он сидит по ночам на военном телеграфе?

Джонсон покачал головой.

— Он просто ждёт новостей с войны, масса Тэд. Впрочем, я готов идти в пари на пять долларов. Только я прошу вас улечься спать.

— Хорошо, Джонсон, пари на пять долларов! Но потом не виляй хвостом, что ты вовсе не имел в виду денег…

— Масса Тэд, — обиженно сказал Джонсон, — я не какой-нибудь банкир из Нью-Йорка, раз я проиграл, значит, я плачу. Но и вы, пожалуйста, потом тоже не отпирайтесь…

Но Тэд уже не слушал его. Он бежал в детскую, и его белая длинная рубашка развевалась, как знамя.

Многие в Америке думали так, как Джонсон. Многие думали, что у «черепахи Линкольна» не хватит решимости освободить рабов.

Сам президент изо дня в день становился всё мрачнее и сосредоточеннее. Он часами шагал по кабинету, отмахиваясь от просителей, советников и министров.

На стене висел портрет Джефферсона, который более восьмидесяти лет назад сказал: «Всё на свете меняется, кроме врождённых и неизменных прав человека…»

И тот же Джефферсон сказал, что «соблюдение закона есть политическая религия…»

Освободить негров — это значило поднять со дна Америки новые силы. И не только «цветных», но и всех «простых». Назначить их генералами, офицерами, министрами. Переделать конституцию и подавить крикунов и хищников в тылу.

Это, может быть, революция. Но это значит — победа.

И может значить — смерть.

Президент вспомнил, как недавно на ночной прогулке верхом в него выстрелили из-за дерева. Лошадь испугалась и понесла. Линкольн с трудом с ней справился. Он приехал домой без головного убора. Караульному начальнику он объяснил, что случайно потерял цилиндр. На следующий день караульный начальник принёс и молча положил цилиндр перед Линкольном. В нём зияла дыра от пули.

— Об этом никто не должен знать, — сказал Линкольн.

— Слушаю, сэр, — откликнулся караульный начальник.

Эйб подошёл к камину и бросил цилиндр в огонь.

…Через две недели Линкольн вошёл в свой кабинет и неожиданно наткнулся на Тэда, который стоял у письменного стола, скрестив руки на груди, точь-в-точь как Наполеон.

Линкольн нахмурил брови.

— Тэд, как ты смеешь входить сюда без моего разрешения?

— Простите, сэр, — сказал Тэд, нисколько не испугавшись, — но я попал в ужасное положение.

— В какое именно?

— Я по уши в долгах.

Линкольн посмотрел на сына с усмешкой.

— Это очень грустно, — сказал Эйб. — И много ты задолжал?

— Пять долларов.

— В самом деле? В твоём возрасте это действительно много. Пари, я полагаю?

— Совершенно верно, сэр.

— И ты ищешь у меня деньги?

— Нет, сэр, я ещё до этого не дошёл. Я ищу бумагу.

— Бумагу?

— Да, сэр. Бумагу об освобождении негров.

Линкольн молчал с минуту.

— Ты её здесь не найдёшь, Тэд.

— Я так и думал, — сказал Тэд. — И я проиграл пари Джонсону и должен уплатить ему пять долларов. Я поручился за то, что Авраам Линкольн освободит негров, и проиграл.

Линкольн молча порылся в своём бумажнике и протянул Тэду пять долларов.

— Спасибо, сэр! — с чувством произнёс Тэд. — Камень упал с моей души! Я уплачу Джонсону и…

— Можешь оставить себе эти пять долларов, — сказал Линкольн, — это я плачу тебе за Джонсона.

— Как это так? — в изумлении прошептал Тэд.

— Джонсон проиграл пари, но нечестно брать деньги у слуги, который живёт на небольшое жалованье. А теперь прошу тебя уйти и больше никогда не входить в кабинет без моего позволения.

…В прокламации, обнародованной в сентябре 1862 года, говорилось:

«С 1 января 1863 года все лица, которые были на положений рабов в каком-либо штате или определённой части штата, население которого к этому времени будет находиться в состоянии мятежа против Соединённых Штатов, получат свободу отныне и навсегда. Подписано: Авраам Линкольн, президент Соединённых Штатов Америки, главнокомандующий сухопутными и морскими силами США».

Пушечные салюты и фейерверки потрясли города Америки. Возле Белого дома гудели толпы с флагами и плакатами. Взволнованные люди пели, приложив руку к сердцу:

От бухты Сан-Франциско до мелей мыса Код

Запомним этот первый счастливый Новый год.

Вперёд, цветные братья, друзья мои, вперёд!…

«Отныне и навсегда!» Казалось, Америка избавилась от позора, который сковывал её цепями в течение сотни лет…

В этот вечер Джонсон долго возился в своей каморке. Он зажёг свечу и вытащил из сундучка помятый и засаленный портрет человека с высоким лбом, суровыми, светлыми глазами и упрямой линией рта, словно прорезанного ножом среди морщинистых щёк.

Джонсон долго смотрел на это лицо. Глаза пожилого негра были полны слёз.

— Это ваша победа, капитан, — шептал он.

Это был портрет Джона Брауна.

Пламенные сердца

В вагоне конки, которая шла из пригорода в Вашингтон, расплакался ребёнок.

Это была крошечная девочка, тщательно закутанная в старое одеяло. То ли ей не нравился трясущийся вагон с дребезжащими колокольчиками, то ли у неё прорезывался первый зуб, но от самого моста через речушку Анакостия она непрерывно кричала.

Сначала это был обыкновенный плач. Потом в голосе шестимесячного создания появились раздражённые нотки. Она перешла на визг, да с такой силой, что ехавший рядом рабочий с ночной смены в доках вздрогнул и удивлённо посмотрел на мать.

— Может быть, что-нибудь попало в одеяло? — предположил он.

Мать отрицательно покачала головой. Это была работница лет двадцати, с усталым лицом и худыми, тонкими руками.

— Я думаю, ей холодно, — сказала она.

Апрель 1863 года был пронизывающий. После мартовских дождей зима неожиданно вернулась в Вашингтон. Ночью выпал снег, а сейчас он таял, задерживаясь фантастическими клочьями на голых ветвях деревьев. Ранние пассажиры пригородной конки кутались в шарфы и кашляли. От мокрых лошадиных спин поднимался парок. Кучер качал головой, глядя на грязное месиво между рельсами, по которому дробно топали конские копыта.

— Послушай, уйми наконец своего ребёнка! — крикнул кучер с площадки. — Ведь этак лошади испугаются!

Краснея от смущения, мать стащила с плеч потёртую шаль и стала кутать девочку. Но крик не смолкал.

Кучер остановил лошадей.

— Она у тебя мокрая, что ли? Сухая? Ну, знаешь ли, любезная, с такими детьми не полагается ездить в конке. Может быть, она больная?

— Поезжайте, кучер, — сказал пожилой рабочий, — а ты напрасно сняла шаль, матушка, сама простудишься. Гляди, что на тебе надето — одна рвань. Ну и угостил господь снегом в апреле!

— А каково сейчас на позициях? — вмешался докер из ночной смены. — Представляете себе, в какой грязи застряла наша солдатня?

Колокольчик звякнул, конка затряслась и потянулась в гору.

— У меня муж на позициях, — сказала молодая мать.

— Приезжает на побывку?

Мать отрицательно покачала головой.

— Теперь не отпускают. Раньше приезжал.

Ребёнок снова закричал.

— Однако девочка крепкая, — улыбаясь, сказал пожилой. — Горло как паровозный свисток.

Большой человек в рубашке, расстёгнутой на груди, молча встал, подошёл к матери и протянул руки. Мать посмотрела на него испуганно.

— Что вам нужно? — спросила она.

Человек, не говоря ни слова, сгрёб девочку вместе с одеялом и направился на заднюю площадку конки. Мать приподнялась.

— Не бойся, — сказал пожилой, — это добрый человек. Видишь, книжку оставил, образованный.

Докер из ночной смены нагнулся и прочитал название книги: «Листья травы».

— Это про огород? — спросил он.

— Стихи, — уверенно отвечал пожилой. — Он сам их написал. Он поэт.

— А звать как?

— Уитмен. Я его знаю, он служит санитаром в госпитале.

— Поэт, а здоровый, — проговорил докер, глядя на заднюю площадку. — Ходит в такую погоду в расстёгнутой рубашке.

— Богатый? — спросила мать.

Пожилой рабочий фыркнул.

— Поэты богатые не бывают, — сказал он благодушно, — а про этого ещё вдобавок пишут, что его следует «публично высечь». Я сам читал.

Девочка неожиданно снизила голос и вперилась серыми глазёнками в седеющую, могучую бороду Уитмена. Видно было, что этот дядя произвёл на неё впечатление своими размерами. Девочка сморщилась, попробовала ещё раз крикнуть и вдруг, выпростав ручки, ухватилась пальцами за его бороду и заморгала веками.

— Ну вот, — сказал Уитмен, — познакомились, а теперь спи.

Мать вышла на площадку.

— Мне здесь сходить, — сказала она.

Уитмен потихоньку отцепил две ручонки от своей бороды и отдал матери ребёнка.

— Спасибо, — застенчиво проговорила мать.

— Видите, всё дело в свежем воздухе, — сказал он, — и, если будете писать мужу, передайте ему привет от Уолта Уитмена.

Мать сошла, обернулась и помахала ему рукой. Уитмен приподнял над головой свою огромную шляпу и проводил ласковым взглядом мать с дочерью. Конка заскрежетала колёсами на повороте. Уитмен прошёл через вагон, подхватил свою книжку и спрыгнул с передней площадки.

— Настоящий парень, — сказал докер, — я не думаю, что его следует публично высечь. А что ему надо в церкви?

— Это госпиталь, — отвечал пожилой, уткнувшись подбородком в шарф.

И в самом деле, над церковной дверью уныло свисал мокрый белый флаг с красным крестом.

В этот день в госпиталь привезли негра-гиганта с раздробленной ногой. Его везли в санитарном фургоне семь часов, не сняв с него порыжевшей военной куртки, заляпанной грязью, и форменного кепи, из-под которого торчали жёсткие, курчавые волосы. Дежурный врач осмотрел его и сделал скучное лицо.

— Куда класть? — спросил Уитмен, снимая с раненого кепи.

— В боковой притвор, — ответил врач.

«В боковой притвор» означало, что раненый безнадёжен.

— Эй, масса! — неожиданно сказал негр. — Я выздоровею, если с меня снимут куртку. Я не могу в ней дышать. Очень-очень…

— У нас холодно, — сердито сказал врач.

— Ничего. Только дайте подышать.

Уитмен снял с негра куртку и помог ему поудобнее улечься на носилках. Он не ушёл, пока солдата не обмыли и не устроили на койке, подальше от двери. Негр всё время повторял: «Не бойтесь, масса белый, я здоровый, очень-очень…»

Грудь его высоко поднималась.

— Я бежал с Юга, масса, — добавил он, — я кузнец, бежал через войну. В меня стреляли. Но я убежал. Потом мне дали куртку, и сапоги, и фуражку и — господи благослови массу Линкольна! — дали ружьё. И я стрелял в мятежников. Это было хорошо, очень-очень! Я выздоровею.

Негр закрыл глаза.

— Бедняга, — прошептал Уитмен и тихо отошёл от койки.

Работы в госпитале было много. Уитмен писал впоследствии:

Вдоль длинных рядов коек я прохожу и с конца возвращаюсь,

Я к каждой из них подхожу, не обойду ни одной,

Помощник мой сзади идёт и держит поднос и ведёрко,

Наполнит кровавым тряпьём, опорожнит и снова наполнит…

За церковью стояла повозка, в которую после операций складывали отрезанные руки и ноги и заваливали сверху окровавленными бинтами. Повозка сменялась каждые три часа.

Раненые любят разговаривать, если они недавно вышли из боя. В церкви не смолкали голоса:

— Это чепуха, что вас поставили в заграждение! Вот я бы вас послал к чертям, на левый фланг, к речке. Вот где вы наглотались бы дыму!

— Плевать на заграждение. Это всё равно что в резерве, сидишь и куришь!

— Уитмен, следующего на перевязку! (Это голос дежурного.)

— …И вдруг я смотрю — он мёртв, только он не упал а стоит…

— Сэр, прошу обратить внимание, мой сосед молчит, он, кажется, умер.

— Кто умер? Я умер? Осёл! Я только немного буду хромать!

— Потише! Уитмен, возьмите третьего слева, — шепнул дежурный, — он, кажется, и в самом деле умер.

— Уитмен! Ещё воды в операционную!

В госпитале не хватало ни корпии, ни бинтов, ни коек. Раненых везли целыми поездами. Здесь были обмороженные, простреленные, распоротые. Некоторые умирали, дожидаясь очереди на перевязку. Операции шли и днём, и ночью, иногда при фонарях.

— Уитмен! Смерьте температуру шестому во втором ряду!

— Уитмен! Подойдите к кавалеристу у окна. Он боится операции.

— Уитмен! Ступайте к белобрысому немцу. Ему отняли обе ноги.

— Что я должен с ним делать?

— Напишите ему письмо. Не забудьте добавить, что он скоро вернётся домой.

Когда Уитмен писал «Листья травы», он думал о них. Это столяры, штурманы, китобои, охотники, фермеры, наборщики, машинисты, возчики, маляры, гуртовщики, рыбаки; это иммигранты всех наций — шотландцы, ирландцы, голландцы, шведы, немцы, венгерцы, итальянцы; это метисы, мулаты, негры, креолы… Они все «листья травы» — не яркие оранжерейные цветы, а простая трава, которую никто не сеет. Она буйной зеленью покрывает землю после каждого дождя, она сила природы, она не боится смерти и мучений, она побеждает смерть.

Уитмен был одинок. Но он никогда не страдал от одиночества. Он любил людей, всех людей без исключений. Он любил их самих, их шумливых детей и внуков, их ворчливых дедушек и надоедливых бабушек. Он любил всю Вселенную. Он любил её будущее.

Когда мы овладеем планетами и всеми этими шарами Вселенной,

И всеми их усладами, и всеми познаниями, будет ли с нас довольно?

И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас,

Мы пройдём мимо и дальше…»

Он подошёл к окну, похлопывая рукой об руку, чтобы согреться.

По улице ехал президент. Медленной рысью шёл его широкогрудый и тонконогий серый конь. Справа от него находился лейтенант с жёлтыми нашивками на рукаве и с обнажённой саблей на плече. С левой стороны на низкорослом пони двигался мальчик лет девяти с очень подвижным лицом. Позади длинной колонной по двое ехали кавалеристы из охраны Белого дома, все с жёлтыми полосками на мундирах и с саблями на плечах.

Линкольн был в чёрном помятом сюртуке и высоком цилиндре. Увидев широкие плечи Уитмена в окне церкви, он улыбнулся, и морщинки на его резко очерченном, коричневатом лице задвигались.

Он приподнял цилиндр и кивнул головой. Уитмен поклонился и помахал ему шляпой.

У Линкольна был глубокий, хотя и неуловимый, ускользающий взгляд. В нём словно дремала затаённая мысль. Уитмен долго смотрел ему вслед.

«Это один из наших, — думал Уитмен, — но его занесло на высокую вершину, где он стоит, как часовой, наедине с тучами и видит всех нас».

Цокот копыт затихал в отдалении. На улице не было оживления. Прохожие, придерживая руками запахнутые воротники и ёжась от холода, спешили по своим делам.

«Он знает труд и бедность, — думал Уитмен, — он судит аристократов, как наши предки в Европе судили когда-то королей и дворян. Хотел бы я увидеть их растерянные, надменные лица! Вот едет судья, но он не король и не деспот, он из наших. Он не любит звонких слов. Его слова просты:

«Труд важнее и самостоятельнее, чем кажется. Капитал есть только продукт труда; капитала не было бы, если бы раньше не существовал труд. Труд выше капитала»…

«Нет, это не проповедь, — думал Уитмен, — это трудная вахта над бушующим морем, вахта в помятом и мокром мундире, с биноклем в руках. У всех нас, как у моряков на корабле в шторм, — одна душа, одна мысль о будущем…

Зачем я стою здесь и любуюсь одним человеком? Там лежат воины…»

— Уитмен! В операционную!

Уитмен оторвался от окна и пошёл, тяжело ступая большими ногами по холодным каменным плитам церковного пола.

…Мороз высветил серебром поля. Это были не обычные апрельские мокрые, бурые пространства, ждущие плуга. Это были поля, изрытые траншеями с брустверами, выложенными мешками с песком. Над земляными насыпями трепетали по ветру пёстрые флажки и стелился дым от костров.

Солдаты жили и сражались в мёрзлой грязи. Тупое хлопанье винтовочных выстрелов считалось здесь таким же обычным звуком, как пение птиц в лесу. Иногда оживлялись артиллерийские батареи, и земля начинала лететь в воздух коричневыми фонтанами, озарёнными оранжевыми вспышками и украшенными белым дымом. Иногда наступала мёртвая тишина.

Шесть мулов тащили санитарную повозку по бревенчатой дороге, проложенной сапёрами через наваленный лес. В повозке тряслись Линкольн и Тэд. Копыта сопровождавшей их кавалерии глухо стучали по деревянному настилу.

— Папа, а где «серые спинки»? — спрашивал Тэд.

«Серыми спинками» в армии называли южан.

— Думаю, что ты их не увидишь, Тэд. Они зарылись в землю.

— Я не уеду отсюда, пока мне не покажут живого мятежника, — объявил Тэд. — Нет, не пленного, а настоящего!

— Есть здесь место, откуда хорошо видны позиции конфедератов? — спросил Линкольн корпусного адъютанта.

— Только на линии пикетов, сэр, или с воздушного шара.

— Воздушный шар — это, пожалуй, слишком высоко, — сказал Линкольн. — Нельзя ли подъехать поближе к передовым позициям?

— Рота «Б» Восьмого иллинойского полка ближе всего к неприятелю, — задумчиво сказал адъютант, — но для этого нужно пересесть на лошадей, сэр.

— Пересядем! — радостно закричал Тэд.

Рота «Б» действительно находилась не больше чем в четырёхстах метрах от противника, и командовал этой ротой капитан Элиша Бакстер.

Никто не предупредил капитана о появлении гостей. Рядовые роты «Б» считали себя забытыми, потому что генералы редко наведывались на эту отдалённую и малодоступную позицию. Впереди позиции была река, за ней неприятель, а позади болото.

Люди Бакстера пришли сюда на смену Четвёртому пенсильванскому полку, который три месяца назад потерял больше половины своих солдат и был переведён в тыл. С тех пор на этом участке наступило затишье.

Бакстер был как громом поражён, увидев в лесу возле костров своей роты группу всадников во главе с президентом. Он так растерялся, что забыл отдать рапорт. Линкольн слез с лошади и протянул ему руку.

— Второй раз вы встречаете меня с оружием, Бакстер, — сказал он добродушно. — Помните, как я приехал к вам на ферму в Иллинойсе?

— Ах, мистер Линкольн, то бишь господин президент, — искренне огорчился Бакстер, — а ведь я до сих пор не вернул вам десять долларов!

— Ничего, Бакстер, — сказал Линкольн, — я сейчас сравнительно прилично живу. А вы как? У вас, говорят, тихо?

— Тихо-то тихо, — отвечал Бакстер, — но скучно.

— Скучно? А что вы хотите?

— Наступать, — отвечал Бакстер.

Линкольн посмотрел на него внимательно, осклабился и заложил руки за спину.

— Ох, Бакстер! — сказал он. — И я рад бы наступать, но наши генералы предпочитают оборону.

— Генералам лучше знать, но мои ребята предпочли бы наступление, — неловко вымолвил Бакстер. — Ошибочно думать, что солдаты любят войну в траншеях.

Линкольн посмотрел на лагерь. У полупогасших костров стояли фигуры в зимних пелеринах и надвинутых на уши фуражках. Шинели были в грязи, сапоги превратились за зиму в опорки. Из поднятых воротников торчали спутанные бороды всех оттенков. Пар от дыхания сотен людей стлался над поляной.

— Холодно, — сказал Линкольн. — А как с питанием?

— В последнее время жрём одну солонину, — неохотно проговорил Бакстер.

— Капитан, а где мятежники? — спросил Тэд, которому уже давно не терпелось вступить в разговор.

Линкольн посмотрел на капитана. Тот улыбнулся, глядя на возбуждённое лицо мальчика.

— Если вам угодно, господин президент…

— Ведите нас, Бакстер, — сказал Линкольн.

Идти пришлось недолго. За лесом начиналась глубокая канава, которая вела к возвышению, обложенному брёвнами и мешками с песком. Это был род люнета. За заграждением сидели два солдата с винтовками, положенными на парапет. Один солдат стоял за пригорком, обняв свою винтовку и приложив к глазам бинокль.

Вдали были видны закопчённые стены и пустые окна разрушенного артиллерией городка Фредериксберга. По реке Раппаханнок шёл лёд. Лёгкий морозный ветерок приносил через реку запах дыма от костров южан и слабо шевелил звёздный крест на знамени мятежников, которое торчало на уцелевшей колокольне. Кругом было тихо.

— Папа, я думал, что на войне стреляют, — разочарованно сказал Тэд, — а тут все только и делают, что дрожат от холода. Капитан Бакстер прав, что это скучно.

— Я ничего не могу сделать с мятежниками, Тэд, — серьёзно проговорил Линкольн, — потому что они мне не подчиняются.

Он обратился к часовому:

— Скажи, пожалуйста, мой друг, часто тебе приходится видеть «серые спинки»?

— По воскресеньям, сэр, — отвечал солдат. — В воскресенье утром они молятся и встают во весь рост. Они всегда стоят открыто, когда молятся.

— Ты из Иллинойса?

— Так точно, сэр. Но семья у меня в Вашингтоне.

— Дети?

— Девочка шести месяцев, сэр. Жена работает на табачной фабрике.

— Хочешь отпуск на три дня?

Солдат покачал головой.

— Спасибо, сэр, не надо. Лучше было бы поскорей покончить с лагерем на том берегу реки.

— Да, — рассеянно произнёс Линкольн, — это правильно. Извини меня, мой друг. Спасибо, капитан Бакстер. Я узнал здесь больше, чем можно понять по сводкам военного министерства. Надеюсь увидеть вас в мирное время.

— И я надеюсь, мистер Линкольн. У нас ведь в Иллинойсе хозяйство. До свиданья после войны.

В середине дня в тылу Потомакской армии состоялся большой парад по случаю прибытия президента. Прошло четыре корпуса пехоты, четыреста пушек и целая конная армия. Во главе одного из полков скакал на своём пони Тэд Линкольн. На нём была военная форма, и он лихо салютовал отцу. Линкольн погрозил ему пальцем.

Когда проходил Восьмой иллинойский полк, Линкольн взял у адъютанта бинокль и долго всматривался в ряды.

— Где капитан Бакстер? — спросил он.

Никто из адъютантов и генералов не мог ответить на этот вопрос, потому что никто не имел представления о капитане Бакстере. Послали адъютанта в штаб полка. Парад успел кончиться, пока этот адъютант прискакал обратно и доложил:

— Капитан Бакстер ранен в живот два часа назад случайной пулей и отправлен в госпиталь.

— …Уитмен! Что там с капитаном?

— Спит после операции. Пульс повышен, температура небольшая.

Дежурный врач подышал на руки и похлопал кулаками.

— В толк не возьму, когда кончится этот холод! — сказал он. — У нас в Миссури уже все деревья зелёные…

— Извините, сэр! Вы не могли бы подойти к негру?

— Какой негр? Вон тот силач? Подождёт часок. У меня не хватает времени осматривать каждого негра по три раза в день. Что с ним?

— У него жар.

— Подождёт часок.

Уитмен не сказал врачу, что этот «часок» может быть последним в жизни солдата. Он подошёл к негру сам. Чёрный гигант лежал на спине, закинув голову, и шумно дышал широко открытым ртом.

Уитмен взял в обе руки горячую, неподвижную ладонь негра и присел на край кровати.

Негр посмотрел на него воспалёнными глазами и пролепетал:

— Я выздоровею, масса белый. Не беспокойтесь.

На соседней койке тихо спал капитан Бакстер. Рука его лежала на груди. Он иногда шептал чуть слышно: «Мы встретимся… после войны…» Но глаз он не открывал и словно отдыхал после долгого и трудного похода.

В девять часов дневальный зажёг у входной двери керосиновую лампочку. Уитмен сидел возле окна. Обычные звуки госпиталя — звон металлической посуды, стоны, храп, приглушённые споры раненых и возгласы мечущихся санитаров — всё это сливалось для него в привычный шум, на который он давно перестал обращать внимание. Но стоны «своих» раненых доходили до него мгновенно, как плач своего ребёнка доходит до матери в гуле тысячной толпы. Сейчас было спокойно.

Уитмен смотрел на нависшее над городом сумеречное небо, и ему казалось, что где-то там, в вышине — над тусклыми огнями лавок, над уличным стуком колёс, над мокрыми крышами, — где-то там, в безграничной пустыне облаков, вьётся огромное знамя. Оно не всем видно. Люди бегут торопливой походкой, пригнув головы, в погоне за сегодняшним счастьем и не обращают никакого внимания на это сверкающее полотнище. Но приходит час — может быть, это час смерти, а может быть, и час радости, — их взор поднимается туда, к облакам, и они слышат шелест знамени, и оно зовёт их к будущему.

Он хотел написать об этом стихи, но тугие, неуклюжие слова не ложились в строчки. Он сидел сгорбившись, большой и пасмурный, и прислушивался. И тут его словно толкнуло в спину: гигант-негр говорил быстро и радостно.

Когда Уитмен подошёл к нему, он сидел на койке. На лице его сияла улыбка, по щекам стекали ручейки пота.

— Масса белый, — сказал он, — я выздоровел. Очень-очень выздоровел.

— Ложись, мой друг, — торопливо проговорил Уитмен. — Тебе нельзя садиться.

— Масса не верит. Думает, глупый чёрный болтает, всё ерунда. Но чёрный не ерунда. Теперь очень скоро буду сходить с кровати. Я рад очень-очень.

Уитмен пощупал ему лоб. Температуры не было. Пульс бился ровно.

Уитмен знал, что это был кризис и что он кончился благополучно. Чёрный богатырь улыбался, глядя на санитара.

Уитмен погладил его жёсткие курчавые волосы и почти силой заставил его лечь. Негр помолчал несколько минут и сказал заискивающим голосом:

— Теперь пить воду будет очень хорошо.

Уитмен напоил его. Он сидел, держа руки негра в своих руках, пока раненый не заснул.

И снова звуки госпиталя слились в один привычный ночной гул. Уитмен привык не спать по ночам. Он сидел, молча вглядываясь в лицо раненого, чуть лоснящееся при боковом тусклом свете лампочки. Негр дышал глубоко и ровно. Врач с помощником подошли к койке. Помощник держал в руке фонарь.

— Что это? — равнодушным голосом сказал врач. — Ого, да он в порядке! Отлично, Уитмен, считайте, что вы отходили этого чёрного. Но не спускайте с него глаз. Кто следующий?

Следующим был капитан Бакстер. Он неподвижно лежал на спине.

— Уитмен, — сказал врач, — оставьте вашего негра и подойдите сюда.

Уитмен привык понимать дежурных врачей по интонациям. Он одним движением оказался у изголовья капитана.

Бакстер шевельнулся.

— Подумайте, единственный выстрел за весь день!… — прошептал он. — А я так и не вернул десять долларов…

Он дёрнулся и замолчал.

— Никаких следов лихорадки, — проговорил Уитмен.

— Вот так и бывает, — сурово отвечал врач. — Где у него пульс? Почти нет… Помоги ему господь!

— Уитмен, — тихо сказал Бакстер, — напишите домой, Марте и ребятам. Но не пишите, что я умер здесь. Напишите, что я пал в бою. Это всё. Я доволен.

Он улыбнулся и закрыл глаза. Через три минуты он перестал дышать. Уитмен поцеловал остывающий лоб Бакстера и накрыл его серым госпитальным одеялом.

Он пал в бою. Он видел перед смертью знамя своей родины, трепещущее в дыму. Но умер он тихо, без страданий, среди любящих его товарищей.

Он ушёл от нас, один из многих. У этих солдат были пламенные сердца. Они отдали жизнь за будущее наших детей, внуков и родных. И они останутся в сердцах потомков — тружеников и поэтов.

Целую вас всех и склоняю голову вместе с вами.

Уолт Уитмен, санитар.

Выстрел в театре

В этот день в театре Форда была особенная суматоха.

У всех было праздничное настроение. Пять дней назад генерал Грант известил, что он принял безоговорочную капитуляцию южной армии в селении Аппоматтокс. Гражданская война кончилась. Север победил.

У входа в театр висела большая афиша:

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ

«НАШ АМЕРИКАНСКИЙ КУЗЕН»

Бенефис и последнее выступление

МИСС ЛОРЫ КИН

при участии ГАРРИ ХОУКА

ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ

Небольшого роста, очень изящно сложенный молодой человек с чёрными усами стоял возле этой афиши и задумчиво покусывал костяной набалдашник своей трости.

— Мистер Бус! — окликнул его проходивший мимо пожило мужчина в клетчатом пиджаке. — Когда вы приехали?

Молодой человек вздрогнул. Видимо, это был нервный господин. И повернулся он не сразу, а постепенно: сначала отвёл влево голову и посмотрел исподлобья, а потом развёл руки и сделал шаг навстречу пожилому.

— Бэкингем! — воскликнул он радостно. — Мы не виделись больше года! Вы всё ещё служите билетёром у Форда?

— Неизменно, — отвечал Бэкингем. — И я горжусь тем, что служу здесь в такое время. Мы постоянно видим президента и его семью. Мистер Линкольн очень любит театр. А его сынишка…

— Ах да, его сынишка, — рассеянно сказал Бус. — Как его зовут, Том или Тим?…

— Его зовут Тэд. Недавно был случай, когда президент привёз его в театр, в ложу, а этот шалун пробрался за кулисы, и, когда подняли занавес, оказалось, что Тэд стоит на сцене и вместе с хором поёт «Боевую песнь свободы». Посмотрели бы вы, какое лицо было у миссис Линкольн!

— Вот как! — сказал Бус. — И охрана пропустила его?

— Он всеобщий любимец, мистер Бус. Да и охрана президента… по совести говоря, это бездельники.

— В самом деле? Следовало бы быть поосторожнее.

— Что вы, мистер Бус! Если президент был цел и невредим все эти четыре года, то сейчас, после победы… Что вы стоите улице? Входите в театр!

— Я боюсь помешать, Бэкингем. Я не служу у Форда.

Билетёр расхохотался.

— Вы шутник, мистер Бус! Неужели вы думаете, что такого уважаемого актёра, как Джон Уилкс Бус, не пустят в театр? Вы же свой человек! И если вы хотите получить удовольствие приходите сегодня на спектакль.

— Я видел мисс Кин в этой роли, — сказал Бус.

— О нет, не мисс Кин! Вы увидите сегодня президента и генерала Гранта. Подумайте, мистер Бус! Сегодня у нас исторический день!

— Гм, пожалуй, я и в самом деле приду вечером, — задумчиво проговорил Бус.

— Пойдёмте, пойдёмте сейчас в театр! Все будут вам рады.

Все действительно были рады, но все очень спешили в этот день в театре Форда. В пустом и полутёмном зрительном зале трое рабочих приколачивали к бортам правительственной ложи большое звёздно-полосатое знамя. Администратор стоял внизу и покрикивал на них. Во рту у него торчала погасшая сигара.

— Мистер Бус, рад вас видеть, — сказал он устало. — Ну и денёк сегодня!… Поздравляю с победой!

Бус не ответил. Он по-деловому осматривал ложу.

— Здесь может поместиться человек двадцать, — сказал он.

— Мы поставили шесть кресел, — отвечал администратор. — Президент с супругой, генерал Грант с супругой и двое гостей. На крайний случай, там есть ещё диван.

— А охрана?

— Охрана в коридоре, перед ложей. Много ли нужно одному захудалому сыщику? Хватит с него и жёсткого стула. А как вы находите декорацию ложи?

— Флаг слишком велик, — сказал Бус.

— Не слишком для такого замечательного дня… Джо, что это за безобразие слева вверху? Вся левая сторона смялась. Извините, мистер Бус, с этими лодырями следует быть постоянно начеку… Джо, ты слышишь?

Бус вышел в коридор. Мимо него бежали рабочие в фуражках, художники в перепачканных красками куртках, бутафоры с деревянными макетами фарфоровой посуды и грубо намалёванными портретами каких-то лордов — действие «Нашего американского кузена» происходит в английском поместье.

— Здравствуйте, мистер Бус… С победой, мистер Бус… Моё почтение… Ну и денёк сегодня!…

Бус постоял у окна. Казалось, что в этой театральной суматохе никому нет до него дела. Он снова повернул голову влево и вправо, поглядывая исподлобья, — коридор опустел, шум переместился за кулисы.

Легко ступая, мистер Бус прошёл вдоль балкона театра и оказался перед деревянной дверью.

Он нажал на неё. Дверь открылась. Бус очутился в небольшой тёмной комнатке. Слева была ещё одна дверь. Возле неё стоял стул с жёстким сиденьем.

— Ага, это вход в ложу, — пробормотал Бус.

Он загородил стулом дверь со стороны балкона, оглянулся и вынул из кармана небольшое столярное долото. Затем он приник к двери ложи и стал буравить в ней дырку.

Работа заняла мало времени, потому что дверь была из рыхлого, ветхого дерева. Гораздо труднее было проделать углубления в стене по бокам двери на балкон. Углубления были расположены так, чтоб можно было заложить дверь прутом изнутри.

Бус делал всё это с методическим спокойствием. У этого хрупкого, нервного человека были крепкие, точные пальцы. Работа шла как по маслу, и никто не мешал работнику. Через четверть часа Бус положил в карман инструменты, тщательно убрал пыль и опилки, вернул стул на место и ещё раз осмотрел через дырку внутренность ложи. В полумраке он различил два кресла у барьера слева, одно справа и два немного позади. В самой середине стояло большое кресло-качалка, поставленное боком ко входу.

— Отлично! — прошептал Бус.

Он неторопливо вышел снова на балкон. В зрительном зале сидел администратор с сигарой в руке и мечтательно смотрел на сцену.

— Мистер Бус, — крикнул он, — вы уходите?

— К сожалению, у меня мало времени, — откликнулся Бус, — но вечером я обязательно приду.

— Как вы думаете, — сказал администратор, — не добавить ли света на рампу? Сегодня такой торжественный день…

— Мисс Кин, вероятно, будет возражать, — ответил Бус, — яркий свет режет актёрам глаза. На вашем месте, я всё оставил бы, как обычно.

Он приподнял шляпу над головой и направился к выходу, помахивая тростью.

Через полчаса в дверь небольшого дома на одной из боковых улиц Вашингтона постучали трижды. Стучали набалдашником трости. Хозяйка, высокая, узкоплечая женщина с тяжёлыми чертами лица, долго спускалась по лестнице. За это время раздалось ещё три удара в дверь.

Хозяйка посмотрела в окно прихожей, удовлетворённо кивнула головой и открыла дверь.

Вошёл Бус.

— Добрый день, миссис Саррет! — сказал он. — Ваш сын дома?

— Он ждёт вас наверху. Всё в порядке?

— Лучше быть не может. Этот день запомнят во всём мире!

Бус поднялся по крутой лестнице и постучал в дверь на верхней площадке.

— Саррет, это я. — сказал он и вошёл.

Хозяин дома был в домашнем платье, которое в наши дни выглядело бы странно: на нём был цветистый восточный халат, красная шапочка с кисточкой и ковровые туфли. На столике перед ним были разложены металлические предметы — маленький шомпол, крошечный молоточек, две-три щёточки и бутылка с желтоватой жидкостью.

— Вы были там? — спросил он.

Бус вынул из кармана свои инструменты и положил их на стол перед хозяином. Саррет кивнул головой.

— Услуга за услугу, — сказал он, — вот ваш крошка Деррингер. — Он протянул Бусу небольшой медный пистолет с очень коротким стволом и закруглённой рукояткой.

— В нём всего один заряд. Бус, — продолжал Саррет. — На вашем месте я взял бы ещё кинжал. У меня есть алжирские кинжалы, но они, пожалуй, велики…

— Я возьму свой охотничий нож, — отвечал Бус, — я не могу обременять себя крупными вещами. Меня беспокоит лошадь.

— Вы сами её выбрали, Бус.

— Я очень хотел бы проследить за тем, как её кормят. Кто будет её стеречь?

— Мальчишка, по прозвищу Земляной Орех. Совершеннейший идиот, но большой поклонник лошадей. Служит сторожем в театре. За доллар готов продать родного отца.

— Он не болтун?

— Кто будет слушать болтовню этого слабоумного? — сказал Саррет.

— Кто его рекомендовал?

— Льюис Пейн.

— Вы с ним договорились?

— Это не должно вас беспокоить, — заметил Саррет. — Пейн берёт на себя государственного секретаря, а с вице-президентом договорится Ацеродт. Ваше дело побеседовать с Линкольном.

— О Саррет! Неужели вы думаете, что для меня расстояние в пять футов имеет большое значение?

— Я думаю не об этом расстоянии, мой дорогой Бус, — сказал Саррет. — Я думаю о расстоянии между барьером ложи и сценой. Там футов одиннадцать.

— В «Макбете» я прыгал с высоты тринадцати футов, со скалы на передний план. Это было в последнем акте, где я играл Макдаффа. Помните?

Мой меч — язык мой; у меня нет слов,

И им не выразить, как гнусен ты…

— Прекрасно, мой друг! Всё семейство Бусов состоит из одарённых людей. Ваш знаменитый брат Эдвин…

— Не говорите мне об Эдвине. Он — увы! — только театральный герой. Я хочу быть настоящим.

— Рад вашему воодушевлению, — проговорил Саррет сколько насмешливо. — Я не актёр, но желаю, чтобы некто получил по заслугам. Кстати, нам повезло. Сегодня в охране Паркер.

— Кто это?

— Самый бездарный полицейский в Америке. Имел выговоры по службе. Лодырь и пьяница.

Бус осмотрел пистолет и положил его в карман.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне ещё надо будет переодеться и зайти на конюшню.

— На вашем месте я бы выпил чего-нибудь горячительного, — сказал Саррет.

— Нет, дружище! Сегодня — нет! Мне нужна ясная голова.

— Вы помните, по какой дороге ехать?

— Отлично. Я бывал там не раз.

Саррет встал.

— Итак, — сказал он, — мы больше не увидимся.

— Почему же? — отвечал Бус. — Мы увидимся ещё не раз. Юг ещё дышит.

— Собственно говоря, — сказал Саррет, — мы сегодня доставим удовольствие вовсе не только одному Югу. И на Севере многие будут рады. А мы… в крайнем случае, мы увидимся в Европе.

Они пожали друг другу руки.

Бус пригладил усы и удалился лёгкой походкой тренированного актёра.

Когда дверь за ним захлопнулась, Саррет сказал с верхней площадки:

— Мама, завтра меня не должно быть в Вашингтоне.

Это был «горячий денёк» и для президента — 14 апреля 1865 года, день, который религиозные люди называли страстной пятницей.

Утром Линкольн с женой был в военном порту, осмотрел броненосец, который только что вернулся из похода, потом вернулся домой, принимал посетителей и друзей, читал вслух.

У Линкольна была отличная память. В долгих переездах по штату Иллинойс, от одной судебной сессии к другой он читал Шекспира. И сейчас он помнил наизусть целые страницы.

…О, горе мне! О, грудь чернее смерти!

Душа в борьбе за светлую свободу

Ещё тесней закована в цепях!

Это был монолог короля из «Гамлета». Президент читал его с такой силой, что даже мрачный Стэнтон захлопал в ладоши.

На минуту деловая обстановка президентского кабинета словно осветилась, но каким-то странным, фантастическим светом.

Секретарь президента снял со стены большую карту, исчерченную цветными карандашами. На этой карте толстой красной чертой был обозначен поход генерала Шермана из штата Теннесси к морю — поход, который разрезал мятежный Юг на две половины и привёл к победе Севера.

— Не потеряйте карту, — сказал Линкольн секретарю, — мы нанесём на неё обратный путь в Спрингфилд, в адвокатскую контору «Линкольн и Хэрндон». Если мне суждено до этого дожить. Вокруг Белого дома ходят подозрительные фигуры…

Стэнтон запротестовал.

— Не возражайте, Стэнтон. Государственных деятелей не раз убивали. Я знаю, что, сделав это, трудно уцелеть. Но раз это должно случиться, помешать этому невозможно. Дайте мне в охрану Эккерта. Я видел, как он согнул пять кочерёг, одну за другой. Это как раз тот человек, которого я хотел бы пригласить в ложу.

— Эккерт — начальник военного телеграфа, он не может покинуть свой пост, — проворчал Стэнтон. — На вашем месте я не ездил бы в театр. Посещение президентом театра вовсе не обязательно в эти дни…

— В том случае, если об этом не объявлено, Стэнтон. Но все газеты уже сообщили об этом. Хочешь не хочешь, остаётся только поехать. Кроме того, я обещал миссис Линкольн…

В этот момент принесли телеграмму от Гранта. Генерал сообщал, что он выехал из Вашингтона к семье на несколько дней и поэтому в театре присутствовать не может.

В девять часов вечера президент прибыл в переполненный театр Форда. С ним приехали его жена и друзья Стэнтона, майор Рэтбон и Клара Гаррис.

Газ шипел в лампах. Партер сладко пахнул духами, апельсинами и пылью. Красные плюшевые портьеры колыхались на золочёных ярусах. Зажглись огни на рампе, и заблестели золотом нарисованные на занавесе пышные кисти.

За сценой трижды стукнули молотком по доске, и занавес поднялся.

Играли немудрёную комедию Тома Тэйлора, в которой высмеивались нравы английских аристократов. В ней действовали чудаковатый американец, престарелый лорд, болтливый слуга и богатая наследница. Наследницу играла прославленная Лора Кин, и каждый её выход на сцену вызывал бурю аплодисментов. В партере сидели господа в крахмальном бельё, дамы в лайковых перчатках до локтей и офицеры с сияющими пуговицами мундиров. Публика попроще занимала балкон. Каждая острота «американского кузена» сопровождалась гулом сдержанного смеха. Все были в хорошем настроении в этот весенний день, один из первых дней победоносного мира.

Из зрительного зала лиц в президентской ложе почти не было видно. В полумраке чуть намечался угловатый профиль Линкольна, сидевшего в кресле-качалке боком к публике, да большой белый веер в руках миссис Линкольн.

Линкольн сидел в кресле с полузакрытыми глазами. Он не прислушивался к тому, что говорят на сцене.

Война была кончена — четырёхлетняя великая борьба за свободу, в которой сражался весь американский народ. Четыре года Линкольн стоял у штурвала, как вахтенный рулевой, не теряя головы ни при каких испытаниях. И все эти четыре года не смолкала клевета. Президента-лесоруба называли тираном, диктатором, обезьяной, обманщиком, черепахой, безграмотным дровосеком, бездарным болтуном. Газеты передразнивали его фермерское произношение, хихикали над его ростом и фигурой и мрачно предсказывали гибель Америки под руководством этого неуклюжего деспота.

Их тревожило, что Линкольн вызвал к жизни силы народа которые дремали под замком со времени первой американской революции.

Была ещё другая сила, которая не теряла ни одного дня на Севере, — щеголеватые спекулянты, армейские поставщики с карандашами за ухом, денежные тузы, преспокойно игравшие в карты в часы решительных сражений, политические жулики, сующие взятки в коридорах конгресса, — большая безликая армия мелких и крупных хищников, кишащая, как крысы в трюме корабля.

Для них «лесоруб» сделал своё дело, и «лесоруб» должен уйти. Им, рыцарям наживы, не нужна революция. Им нужен бизнес, великий бог прибыли, с ключами в узловатых пальцах, с цилиндром, из-под которого торчит ястребиный нос пирата.

Их нет сегодня в театре Форда. Они там, в просторных залах биржи, в ресторанах по соседству с конгрессом. Они подсчитывают доходы и шепчутся: не пора ли избавиться от человека из глуши, выходца из пустыни? Он становится опасен.

…Пустыня! Лесная глушь! Воркованье лесных голубей и глухое рычанье пантер. Пионеры с ружьями возле костров. Бревенчатые хижины с одним окном и дверью, прибитой ремешками к притолоке. Большие белые фургоны, запряжённые волами. Старая-престарая Сара Буш, склонившаяся над прялкой при неверном свете самодельной свечи.

…Медлительные воды Огайо. Двухтрубный пароход с огромными колёсами. Крик: «Эй, перевозчик!» Первый серебряный доллар, плеснувший в речной воде, — цена жизни чернокожего человека…

…Пёстрая сутолока Нового Орлеана, и шеренга чернокожих под вывеской «Лучшие негры для продажи». Плети, ошейники, свист прутьев, стоны, отрубленные руки, лай откормленных псов — охотников за людьми…

…Морозы, снега, огоньки маленьких городков Иллинойса. Фермеры с глиняными трубками в руках. Бесконечные судебные процессы против «земельных акул», ростовщиков и мошенников всех видов и калибров…

…Законодательное собрание, потом зал конгресса. Господа законодатели с ворохами бумаг в руках. Бритые, жёсткие лица, тугие, крахмальные воротнички, глянцевитые ботинки. Банда лицемеров, политиканов и напыщенных ораторов…

…Затаившийся Вашингтон, звяканье штыков охраны, хмурое небо над Капитолием, искажённые злобой лица клеветников и заговорщиков. Тревожное потрескивание телеграфных аппаратов по ночам. Газеты, полные невежественной и враждебной болтовни…

…А там, за Потомаком, намокшие от дождя шинели пехотинцев в траншеях, обросшие бородами лица, пушки, обложенные мешками с песком, флаги, простреленные пулями, алая кровь и глинистая грязь…

…Поле битвы при Геттисберге, где южанам был нанесён решительный удар. Ленивые облака над шпилем полуразрушенной церкви. Вспаханное поле, с которого уже давно убрали трупы. Там президент высоким голосом произнёс слова, которые впоследствии будет повторять весь мир: «Правительство народа, народа и для народа никогда не исчезнет с лица земли»…

…Жизнь одного Авраама Линкольна не имеет, значения. Будущее полно подлых убийств и новых жесточайших столкновений. Кто знает, сколько времени пройдёт ещё, пока Америка найдёт путь к свободе и справедливости… Но он, Эйб Линкольн, благодарен судьбе за то, что жил в те годы, когда пламенные сердца звали к свободе, окружённые чёрными тенями врагов…

…В это время мистер Бус слезал с лошади в переулке, куда выходили задние двери театра. Он бросил поводья белобрысому мальчишке с глупой, восторженной физиономией. На актёре были кожаные штаны и сапоги для верховой езды, украшенные небольшими шпорами. Он вошёл в театр через боковую дверь и кивнул головой привратнику.

— Антракт кончается, мистер Бус, — сказал привратник, — вы прибыли ко второму действию.

— Не беда, я отлично знаю этот спектакль, — отвечал Бус.

Он прошёл прямо на балкон, где в это время уже гасили газовые горелки.

Занавес поднялся. Шла сцена встречи богатой наследницы с её заокеанским кузеном. Лора Кин и её партнёр Гарри Хоук были в полном блеске. Внимание зрительного зала было приковано к сцене.

Бус прошёл позади балкона и остановился у двери в правительственную ложу. Он приоткрыл дверь в прихожую. Там не было никого.

В конце первого действия дежурный охранник Паркер заинтересовался пьесой и спустился в партер. В антракте ему захотелось выпить. Он вышел на улицу и стал соблазнять пивом кучера президентской коляски. Но кучер боялся оставить своё сиденье. Тогда Паркер забежал в ближайший бар и там нашёл полупьяную компанию, которая охотно приняла его в свои ряды.

Бус вошёл в опустевшую маленькую комнатку, закрыл за собой дверь на балкон и заложил её металлическим прутом, который был спрятан у него под курткой. Потом он приник глазом к едва заметной дырочке в двери ложи.

Ему был виден выступающий вперёд нос и длинный подбородок президента. Линкольн сидел в качалке, полузакрыв глаза. Рядом с ним помахивала веером миссис Линкольн. Немного позади, у барьера, чуть поблёскивали пуговицы и нашивки майора Рэтбона. Клара Гаррис сидела на диване. Никто не смотрел на дверь ложи.

Бус неслышно приоткрыл дверь и проскользнул в ложу. Он сделал шаг вперёд, поднял руку с пистолетом и прицелился.

В эту минуту Лора Кин ушла со сцены. Гарри Хоук подошёл к самой рампе и начал комический монолог, обращаясь к публике. В партере снова поднялся смех.

Выстрел хлопнул глухо, словно где-то за сценой упал деревянный ящик. Заряд был невелик. Маленькая пуля точно попала в цель.

В зрительном зале никто не обратил внимания на выстрел — думали, что так полагается по пьесе. Только когда из президентской ложи потянулось облачко дыма и у барьера показался черноусый человек с охотничьим ножом, яростно отбивающийся от майора Рэтбона, многие повскакали с мест.

Человек с ножом легко перебросился через барьер ложи и прыгнул на сцену. По пути он задел шпорой за флаг. Пронёсся резкий звук рвущейся ткани. Человек с ножом свалился на бок, с трудом поднялся и, размахивая ножом, ринулся за кулисы.

У барьера ложи показался майор Рэтбон. Подняв вверх окровавленную руку, он крикнул: «Держите его!» И тут только господа и дамы в партере поняли, что это не сценический трюк, а катастрофа. Началась толкотня. Несколько офицеров вскочили на сцену.

Но Буса уже не было. Он знал театр Форда, как свой родной дом. Он выбежал запасным ходом на улицу, оттолкнул Земляного Ореха и галопом понёсся к переправе через Потомак.

В это время на весь зрительный зал прозвучал истерический вопль миссис Линкольн:

— Он застрелил президента!

Голова честного Эйба склонилась набок. Кровь бежала по его затылку.

В тот же час дюжий верзила с тупым лицом проник в дом государственного секретаря и несколько раз ударил его кинжалом. Этот верзила был задержан и назвал себя Льюисом Пейном.

Третье преступление должен был совершить Ацеродт — ему предстояло убить вице-президента. Но по причинам, до наших дней не выясненным, Ацеродт не выполнил задания. Он заявил на следствии, что «мужество ему изменило». Вице-президент Джонсон уцелел и стал президентом.

Саррет исчез из Вашингтона и благополучно добрался Европы. Дело было сделано. Линкольн ушёл из жизни.

Через несколько дней по всем городам Америки толпы читали объявление:

100 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ!

Убийца

нашего любимого покойного президента

Авраама Линкольна

ещё на свободе.

50 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ будут уплачены Военным Министерством за задержание Джона Уилкса Буса, в дополнение к тому вознаграждению, которое предложат власти в городах и штатах.

25 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ будут уплачены за задержание Джона Саррета, одного из сообщников Буса.

25 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ будут уплачены за задержание Дэвида Гарольда, другого сообщника Буса…

…Пусть потоки невинной крови будут отмщены страной. Помогите арестовать и наказать убийц!!

Все добрые граждане призываются на помощь. Пусть каждый обратится к своей совести, обременённой высоким долгом, пусть никто не забывает о нём ни днём, ни ночью, пока он будет возмещён.

Эдвин М. Стэнтон, Военный Министр

Никому не удалось получить полсотни тысяч за задержание убийцы Линкольна. Буса настигли в амбаре, на ферме, в штате Виргиния. Хотя Стэнтон строжайше приказал взять Буса живым, но «случайная» пуля какого-то капрала ударила его в шею в то время, когда он отстреливался от преследователей. Амбар пришлось поджечь, чтоб заставить Буса показаться на пороге, но он тут же упал на землю в беспамятстве. Через несколько часов он умер.

Кто стоял за спиной заговорщиков, так и осталось тайной.

* * *

Над городами и полями северных штатов нёсся мерный колокольный звон.

Звонили не только церковные колокола. Звонил колокол на паровозе, затянутом чёрными полотнищами.

Поезд медленно шёл по пути, который Линкольн когда-то проделал из сердца страны в Вашингтон.

Труп Линкольна возвращался на родину с вестью о победе. Если б он мог заговорить, то, может быть, сказал бы своим землякам: «Берегитесь! Дело, за которое вы заплатили своей кровью, попало в руки предателей. Я ушёл, и это значит, что уходите и вы!»

Но Линкольн молчал.

В Вашингтоне похоронную процессию провожали три незаметных человека: один из них был в порыжевшем мундире майора, двое в морских формах.

Это были Белл, Грегори и Кимбс. Они шагали в хвосте траурного шествия, держа фуражки в руках.

Они долго стояли перед железнодорожной станцией, где скрылся под навесом чёрный гроб.

— Прощай, старина Эйб, — прошептал Том Белл. — Белый дом не принёс тебе счастья. Здесь ненавидят честных людей.

По коричневым щекам Кимбса скатились две слезы. Он с трудом повернул голову и посмотрел на Сэма. Тот не плакал. Сэм стоял, глядя вдаль, крепко стиснув зубы, загорелый, крепкий, погружённый в глубокую думу.

— Куда мы теперь пойдём, Сэм? — спросил Кимбс.

Сэм не сразу ответил. Он ждал, когда смолкнет длительный, протяжный гудок паровоза.

— Искать свободу и справедливость, Эл!

— Где они?

— Далеко, Эл. Но мы не остановимся. Мы идём. Мы будем шагать, пока не кончатся наши дни. И тогда пойдут другие.

Паровоз отошёл от станции. Несколько вагонов в трауре следовали за ним.

Балтимор… Филадельфия… Нью-Йорк…

В нью-йоркской толпе возвышался могучего сложения человек в рубашке, расстёгнутой на груди. Это был поэт Уитмен.

Уитмен не любил парадов и похорон. Недавно он видел Линкольна в Белом доме — улыбающегося, только что переизбранного, пожимающего руки посетителям. Но Уитмен не подошёл к президенту. Он глядел на Линкольна издали.

Он любовался Эйбом так, как всегда любовался бурным потоком жизни: весенним гулом водопада, могучими летними грозами, таинственно шуршащими листьями осенних клёнов, зимними туманами над цепью Аппалачских гор; так, как любовался гудком паровоза в прерии, звоном молота в кузнице, плеском воды под пароходными колёсами, шумом и дымом нью-йоркских пригородов.

Уитмен верил в будущее этой страны и её неутомимых работников.

В этот день он начал писать стихи, которые вошли во все школьные учебники:

О капитан! Мой капитан! Сквозь бурю мы прошли.

Изведан каждый ураган, и клад мы обрели,

И гавань ждёт, шумит народ, и звоны многошумны,

И все глядят на твой фрегат, угрюмый и безумный.

Но сердце! Сердце! Сердце!

Кто кровью запятнал

Ту палубу, где мёртвый

Мой капитан упал…

В траурном поезде ехали несколько человек, давно нам знакомых.

Толстый, старый судья Дэвис сидел у стола, закрыв лицо руками. Он вспоминал предупреждение, которое сделал Линкольну ещё в Иллинойсе:

«Вы человек доброй воли, будьте осторожны…»

Эйб не был осторожен. Он знал, что его могут убить, но шёл по своему пути с поднятой головой, добродушно отшучиваясь и рассказывая простецкие истории в самые опасные минуты. Он ни разу не дрогнул и не отступил.

В этом же поезде находилась миссис Линкольн, вся в чёрном, с лицом, закрытым вуалью. Она ни с кем не разговаривала. Иногда к ней подходил её старший сын Роберт, молча брал её за руку и также молча отходил.

Тэд стоял у окна, бледный и внезапно повзрослевший. Он навсегда покидал Вашингтон, где прошли его детские годы. Теперь у него не было отца.

Тэд ни разу не плакал. Когда ему принесли его любимую форму лейтенанта, он только покачал головой.

— Я этого больше не надену, — сказал он.

Он всё оставил в Белом доме — и коз, и игрушки, и книги, и свисток, которым когда-то будил караул, и низкорослую лошадку, на которой скакал рядом с отцом.

Старого дома Линкольнов в Спрингфилде он уже почти не помнил. Он ехал на этом медленно ползущем поезде в неизвестность. Колокольный звон тягучим звуком сопровождал его и днём и ночью.

Старый слуга Джонсон осторожно коснулся его плеча.

— Масса Тэд, — тихо сказал негр, — вы не ели со вчерашнего вечера.

— Нет, нет. — пробормотал мальчик.

В детстве бывают часы и даже минуты, когда всё, что было раньше, разом обрывается, и наступает новая эпоха. Для Тэда она началась с минуты, когда поезд отошёл от станции Вашингтон и паровозный колокол начал звонить.

Джонсон ласково погладил Тэда по голове.

— У меня сердце разрывается, когда я гляжу на вас, масса Тэд, — сказал негр. — Вам ещё долго жить, постарайтесь быть таким, как ваш папа. Смотрите, вся Америка оплакивает его.

Тэд не отвечал. Он взял шершавую, шоколадного цвета руку Джонсона и прижался к ней щекой.

— Тэд, подойди ко мне, — строго сказала мама.

Тэд подошёл.

— Бедняжка, про тебя забыли, — сказала мама.

— Про всех нас забыли, мама, — отвечал Тэд. — В нашем вагоне побывало каких-нибудь десять человек. Мама, давай поедем в такое место, где живут добрые люди.

Миссис Линкольн слабо улыбнулась, а Роберт насупился.

— Добрые люди есть везде, — сказал он. — Когда ты станешь взрослым, ты убедишься в этом.

Но Тэду не суждено было стать взрослым. Он умер в 1870 году, семнадцати лет от роду.

Сто лет спустя

Старый Эйб замер, положив свои большие руки на подлокотники массивного кресла. Он весь белый и неподвижный. Он сидит высоко, и голова его неясно видна в сумерках мавзолея. Лицо у него суровое и задумчивое. Он смотрит куда-то вдаль и не обращает никакого внимания на туристов, которые щёлкают фотоаппаратами у его подножия. Над ним высечено на стене: «В этом храме, как и в сердцах народа, ради которого он спас Союз, память Авраама Линкольна хранится вечно».

Негритянские школьники из штата Алабама принесли ему цветы и положили к ступеням постамента. Сегодня исполнилось сто лет, с тех пор как на всю Америку прозвучали слова об освобождении чёрного народа:

«Будут свободны отныне и навсегда…»

Во главе колонны школьников учитель Мэллой и учительница мисс Мэри. Мистер Мэллой по образованию юрист, но так как он негр, то ему пришлось стать учителем в провинциальной школе.

Мэллой родился в Чикаго, но судьба занесла его в город Аннистон, на далёком Юге. Там он сразу перестал быть «мистером» и превратился в «парня», хотя ему уже сорок лет. Там он узнал, чего стоит негру подъехать к бензоколонке, над которой красуется надпись: «Только для белых».

«Парня» Мэллоя избили дважды и один раз выселили из квартиры. В этом районе поселились семьи военных лётчиков и не полагается неграм жить так близко к белым.

Мэллой в Чикаго прошёл с юных лет школу поведения хорошего негра. Он знал, что черномазому не полагается входить в некоторые места: парки, рестораны, гостиницы, кинотеатры. Есть даже улицы, по которым негру лучше не ходить. В автобусах негру не полагается сидеть, если белые стоят. Негр должен говорить с белым, почтительно склонив голову, и называть белого «сэр», даже если этот белый мальчишка лет двенадцати.

Но в штате Алабама Мэллою пришлось встретиться с добавочными правилами. Если в автобусе «места» для чёрных заняты, то негр должен выйти и ждать следующего автобуса. Если пьяный матрос бросит негру в лицо кожуру от банана, то негр должен снять шляпу и молча пройти мимо. Если при этом матрос гаркнет: «Смотри ты у меня, чёрная морда!» — то негр должен вежливо ответить: «Слушаю, сэр…» Если по улице колонной едут молодцы в красных рубашках со старым флагом мятежников и завывают с автомашин: «Смерть чёрным образинам!» — то неграм лучше всего не выходить на улицу и даже не показываться в окнах, а то в окно влетит бомба. Жаловаться полиции бессмысленно — полицейские улыбаются в ответ.

Таким образом в Соединённых Штатах отмечают столетний юбилей гражданской войны.

А старый Эйб Линкольн сидит на высоком мраморном кресле в мавзолее и молчит.

В этот день у подножия памятника было мало посетителей — вероятно, потому, что день был жаркий. Трое полицейских в белых рубашках протирали свои тёмные очки, глядя издали на негритянскую детвору с цветами. Один из них подошёл к автобусу, записал номер и лениво сказал мистеру Мэллою:

— Послушай-ка, чтоб не было никаких плакатов!

— У нас нет плакатов, сэр, — ответил Мэллой.

— Алабама?

— Так точно, сэр.

— Был на военной службе?

— Хорошо отвечаешь. Сразу видна военная школа. Валяй!

Что именно должен был «валять» Мэллой, осталось непонятным.

После возложения цветов к памятнику мистер Мэллой поднял руку.

— Дети! — сказал он. — Сто лет назад Авраам Линкольн освободил нас от рабства, думая, что негры станут такими же равноправными американцами, как и белые. Наши предки тоже так думали. Но впоследствии оказалось, что заветы Линкольна были выброшены в мусорный ящик. Негры не стали равноправными американцами. Негров объявили людьми второго сорта. Вы знаете, что вас не допускают в школы для белых детей. Когда вы вырастете, вас всегда и везде будут оскорблять и лишать куска хлеба за то, что у вас чёрная кожа. Вы всегда и во всём будете виноваты. Вам не дадут пользоваться благами жизни наравне с белыми, потому что вы негры. Это называется «сегрегация»…

На дальнем плане, под величественной колоннадой, замаячили белые рубашки полицейских.

— Нам надоело ждать, пока добрые белые поймут, что двадцать миллионов негров не могут жить как собаки в этой богатой стране только потому, что они негры. Уже немало честных чёрных и белых, таких же как Линкольн, пало от руки убийц за то, что они осмелились выступать против расизма. Это Америка — страна, где убивают настоящих людей. Но на этом нельзя останавливаться. Слушайте меня внимательно!

Белые рубашки придвинулись поближе.

— Вы поедете отсюда домой на автобусе вместе с мисс Мэри. Я же пойду в Алабаму пешком. Я пойду с плакатом отсюда, от подножия памятника освободителю, по дорогам Юга.

При слове «плакат» белые рубашки подошли вплотную к колонне школьников.

— Весь мир отмечает столетие гражданской войны, — продолжал Мэллой. — И в этот момент директор юбилейного комитета в Америке заявляет: «Юг, возможно, проиграл войну, но он, безусловно, собирается одержать победу на праздновании её столетия». Не знаю, что он хотел сказать, но думаю, что в ответ на эти слова следует трижды крикнуть «слава!» в память Авраама Линкольна!

Дети трижды крикнули «слава!». Полицейские стояли, заложив руки за спину. Кричать «слава!» в мавзолее не запрещалось.

При выходе полицейский сержант грозно сказал Мэллою:

— Ты обещал, что плакатов не будет, э?

— У меня нет плаката, сэр.

— А что ты болтал в мавзолее?

— Я говорил не о вашем участке, сэр.

Это несколько успокоило сержанта. В самом деле, он отвечает только за свой участок. На чужой участок ему наплевать, пока начальство не приказало ехать куда-нибудь на подмогу.

Автобус поехал к мосту через Потомак. На пути к нему присоединилось несколько автомашин. На одной из них ехали кинооператоры с аппаратами. Другие были заполнены газетчиками.

Мэллою подали из машины плакат, на котором было написано: «1863-1963. Свободны отныне и навсегда! Отменить сегрегацию!» Учитель поднял плакат правой рукой, а левой помахал ребятам в автобусе.

— Прощайте, мистер Мэллой! — закричали школьники, а две маленькие девочки расплакались.

Киноаппараты трещали. Газетчики ехали рядом с Мэллоем и на ходу задавали ему вопросы. Появились два полицейских мотоцикла.

На мосту через Потомак Мэллой обернулся и посмотрел на Вашингтон. Древнегреческие колонны мавзолея Линкольна ослепительно сияли на фоне тёмной зелени парка. Белые облака неторопливо ползли по синему южному небу.

— С твоим именем, отец Авраам! — сказал Мэллой.

За мостом газетчики и кинооператоры отстали. Полицейские тоже уехали.

Теперь Мэллой шагал один по дороге. Из проезжающих машин слышались громкие крики и смех: «Эй, черномазый, передай привет ребятам из ку-клукс-клана!», «Глупец ты отныне и навсегда!», «Шагай веселей, дядя, авось дойдёшь до Алабамы бесплатно!»

Мэллой шагал.

В вечерних газетах было напечатано про «донкихотскою выходку негра-учителя». На фото Мэллой был запечатлён в тот момент, когда он прощался с мавзолеем Линкольна.

Мэллой шагал.

Он прошёл через места исторических боёв под Фредериксбергом, прошёл через Ричмонд, пересёк штаты Северная и Южная Каролина и теперь шёл по Джорджии. До Аннистона осталось двести километров.

Он шёл третий месяц.

В Северной Каролине на него спустили собак, и ему пришлось пролежать неделю в больнице для негров, пока не зажили следы укусов. В Южной Каролине ему запустили кирпичом в лицо, и он находился в больнице ещё четыре дня.

В Джорджии его свирепо избили резиновыми дубинками. Это стоило ему ещё шести дней в больнице.

Кроме того, в него постоянно швыряли помидорами, бутылками, яйцами, консервными банками, отбросами, щебнем и пустыми ящиками из-под прохладительных напитков.

Остального можно не считать: потоков воды из шлангов, направленных прямо в лицо; взрывчатых петард, брошенных под ноги; выстрелов в воздух; дикого улюлюканья и злобного визга, доносящихся из обгоняющих и встречных машин; кулаков, которые ему показывали издали; оскорбительных замечаний и пинков ногами (последним отличалась дорожная полиция).

— С твоим именем, отец Авраам! — шептал Мэллой и шагал дальше, высоко подняв свой плакат.

— Десять галлонов, мистер, — сказал негр у бензоколонки, укладывая на место шланг.

Молодой человек с загорелым лицом и очень живыми чёрными глазами протянул негру несколько монет.

Негр взглянул на номер автомашины молодого человека и улыбнулся:

— Нью-Йорк, мистер? Хороший когда-то был ходок ваш «додж», а, мистер?

— Что значит «был»? — обиженно отозвался молодой человек. — Он и сейчас отлично тянет. От мексиканской границы его ни разу не заело.

Разговор происходил во дворе стоянки для автотуристов, которая представляет собой смесь гостиницы с гаражом и называется «мотоотель» или сокращённо «мотель».

Молодой человек всё ещё протягивал негру деньги, но негр их не брал.

— А всё-таки это машина 1950 года, — улыбнулся он. — Но не считайте меня нахалом, мистер, старые модели иногда лучше новых.

— Деньги возьмите, — нетерпеливо сказал молодой человек.

— Ах нет, извините, мистер, я цветной. Деньги уплатите, пожалуйста, боссу, мистер. Вон тот старый жёлтый господин, похожий на привидение. Болезнь желчного пузыря, знаете ли, мистер, плохо дело совсем! А цветным у нас не разрешается брать плату, мистер.

— Почему?

Негр склонил голову набок и прищёлкнул языком:

— Алабама, мистер… У каждого босса свой нрав. Есть ничего, приличные…

Молодой человек сделал несколько шагов по направлению, указанному негром, но никакого господина, похожего на привидение, не нашёл. У стойки бара стояли трое мордастых молодцов в комбинезонах. Один из них небрежно играл ключами от автомашины. Другой вертел в руках газету.

— Я вам должен уплатить за горючее? — спросил молодой человек.

Молодец с ключами повернулся к нему и смерил его враждебным взглядом с головы до ног.

— Бостон, э?

— Нет, я из Нью-Йорка, — отвечал молодой человек.

Молодец с ключами сделал такое лицо, как будто ему засунули в рот живого паука.

— Не моё дело, — сказал он коротко.

В этот момент его сосед выругался и швырнул на землю газету.

— Это позор! — буркнул он.

Молодой человек поглядел на газету. Перед ним мелькнуло фото, изображающее босого негра, идущего с плакатом по обочине шоссе.

— Я уже сказал — не моё дело, — настойчиво повторил молодец с ключами.

Молодой человек вернулся к негру.

— Ничего не понимаю! — сказал он. — Где же привидение?

— Ошибка, мистер, — откликнулся негр, — извините, он только что нырнул в ремонтный склад. Минутка, мистер, он сейчас выйдет.

— Кто эти люди у бара? — спросил молодой человек.

— О мистер… очень плохие люди. Вы слышали про Мэллоя, который шагает с плакатом «Свободны отныне и навсегда»?

— Я что-то слышал по радио…

— Эти ребята у бара… они говорят: «Позор, что он до сих пор жив…» Это Брумфилд из Аннистона со своими двоюродными братьями… Говорят, что они районные кавалеры…

— Кавалеры? — с недоумением повторил молодой человек.

— Не слышали, мистер?

Негр приложил руку ко рту трубочкой и произнёс чуть слышно:

— Это ККК…

— Ку-клукс-клан? Разве он жив?

Негр засмеялся:

— Жив, как никогда, мистер! Только он называется по-другому: «Совет белых граждан» и прочее, мистер… Скоро Мэллой перейдёт через границу Алабамы. Кавалерам легче будет, если они прикончат его в Джорджии. Меньше возни, потому что там другая полиция. Хотя вся полиция в этих местах тоже кавалеры.

Молодой человек внимательно посмотрел на негра:

— И вы знаете, что его прикончат, и молчите?

— Ох, мистер, кто нас услышит? Но кое-что наши ребята сделали. Пошли навстречу… Вот босс! Вот он!

Молодой человек подошёл к маленькому старичку с жёлтым, больным лицом и молча уплатил ему за горючее. Потом уселся за руль, включил мотор и дал старт.

Старый «додж» мучительно вздрогнул и рванулся вперёд.

Стрелка указателя скорости, болтаясь из стороны в сторону, дошла до девяноста. Придорожные рекламные щиты плясали и вертелись в нелепом танце. Местность на границе Джорджии и Алабамы холмистая, зелени мало, дорога делает резкие повороты и крутые виражи. Молодой человек надел тёмные очки и откинулся назад, не спуская глаз с шоссе.

Сзади раздался постепенно нарастающий звук бешено несущегося автомобиля. В зеркальце «доджа» заметалась белая плоская машина с ослепительно сверкающим на солнце радиатором.

«Сто сорок, не меньше», — подумал молодой человек.

На повороте белая машина сделала головокружительный зигзаг и обогнала старый «додж». В машине сидели трое молодцов — Брумфилд со своими двоюродными братьями. Молодой человек видел их не больше секунды. Они вихрем скрылись за поворотом. Звук стал постепенно затихать вдали.

Молодой человек подбавил газа. Стрелка указателя подобралась к сотне.

«Больше сотни из моего старика не выжмешь», — думал молодой человек.

И вдруг он с визгом затормозил. По шоссе шли пять рослых негров. Лица у них были мрачные.

— Видели, как они проехали? — спросил молодой человек.

Негры молчали.

— Послушайте, вы соображаете или нет? — взорвался водитель. — Эти люди поехали искать Мэллоя!

— Да, сэр, — выдавил из себя один из пешеходов. — Мы видели. Их не догнать, сэр.

— Неужели нельзя было остановить любую машину?

— Э нет, сэр. Все водители белые. Негров не возьмут, сэр.

— Полезайте ко мне, — решительно сказал молодой человек, — если вы хотите помочь этому несчастному.

— Мы хотим, сэр, — сказал тот же негр, — но… зачем вам лезть в это дело? Вы белый.

— Я Сэм Грегори.

— О? — недоуменно произнёс негр.

— Мой прадедушка — участник гражданской войны. Тоже Сэм Грегори.

— О? — ещё больше удивился негр. — Помогал воевать против мистера Линкольна?

— Нет, помогал мистеру Линкольну воевать против рабства.

— Это очень хорошо, сэр, — сказал негр. — Мы уважаем вашего прадедушку. Но у вас всего два места.

— Трое сядут на багажник. Вы робеете?

— Нет, сэр, — деловито отвечал негр, — мы с Хэнком сядем сюда, а вы трое полезайте на багажник. Вы не сбросите их, сэр?

— Если они будут крепко держаться, доедут.

И Сэм Грегори-младший нажал на газовую педаль.

Старик «додж» трепетал, как раненая птица. Больше ста километров в час он дать не мог, да и тормоза у него были слабоваты. Белой машины не было видно даже с высоких холмов. Вдобавок на дороге почти не было транспорта, и места хватало сколько угодно для любого автомобиля, идущего на самой большой скорости. Пассажиры Сэма Грегори становились всё мрачнее.

— У вас есть оружие? — спросил Сэм.

— Что вы, сэр, какое у чёрных оружие? У нас молотки, а у Хэнка есть нож. Разве у вас нет револьвера?

— Я никак не думал ввязаться в драку, — сказал Сэм.

Прошло минут сорок. Дорога то ныряла с горы, то уходила вверх на очередной холм. Кругом было полное безлюдье, если не считать школьников, которые стояли у обочин с поднятыми руками, ожидая попутного транспорта. Сэм остановил машину возле одного такого кандидата в пассажиры.

— Ой, сколько негров! — с ужасом сказал школьник.

— Послушай, — парень, — заговорил Сэм, — ты не видел здесь белую машину с тремя людьми?

— Видел, — отвечал школьник, — они меня не взяли.

— Давно это было?

— Минут двадцать назад… А что, сэр, если вы сбросите чёрных и возьмёте меня?

Вместо ответа Сэм нажал на педаль. Стрелка указателя снова задёргалась на диске.

— Кто этот Брумфилд? — спросил Сэм у своего соседа, отчаянно орудуя рулём.

— Лавочник из Аннистона. Продаёт автомобильные покрышки. А его двоюродные братья просто жулики. Один сидел три года в тюрьме. Другой ещё не сидел, но торгует краденым бензином.

— И они кавалеры? — спросил Сэм.

Негр посмотрел на него угрюмо:

— Не только кавалеры, но какие-то там «ужасы», что ли… Это значит начальники. — Негр помолчал и добавил — Впрочем, лучше об этом не говорить, сэр. Они уверяют, что ККК больше нет. А болтунов могут подстрелить из-за угла. Зачем вам ввязываться в это дело?

— Я Сэм Грегори-младший, — напомнил Сэм.

Навстречу им ехала бензоцистерна. Водитель горланил на всю дорогу:

— «Как раздобыл я эту шляпу, я, парни, вам сейчас скажу…»

— Эй, любезный, не видел ли ты белую машину на дороге?

Водитель остановил машину, прочистил горло и заявил с удовольствием:

— Видел, как вас сейчас вижу. Сто пятьдесят чистых! И гонят как по маслу!

— А пешего негра с плакатом ты не видел?

— Мэллоя? Как же, видел! Он шагает босиком к пограничному столбу. И в точности, как в газете, у него на плакате написано: «Свободны отныне и навсегда». Я ему говорю: «Послушай, Мэллой, ты хотя и цветной, но садись ко мне в кабину, а то в Алабаме тебя убьют». И знаете, что мне ответил этот негр? «Пусть убьют, как убили Авраама Линкольна и Джона Брауна, но я не сойду с пути». По-моему, он сумасшедший, как вы считаете, cap? Не найдётся ли закурить? Спасибо. У вас интересная зажигалка, вы не в Нью-Йорке её купили?… Эй, постойте! Уехал… Тоже, кажется, сумасшедший…

В ветровом стекле снова извивалась пустая дорога и плясали рекламные щиты. Белой машины не было видно.

Проехали через мост. На мосту стоял дорожный полицейский с мотоциклом.

— Стоп! — донеслось до Сэма.

Сэм затормозил машину. Полицейский подъехал поближе.

— Цветные, долой с багажника! — скомандовал он.

— Эти люди едут со мной, — сказал Сэм.

— На свадьбу, что ли? На багажнике ехать запрещено.

— Мы очень спешим, сержант…

— Я сказал: долой с багажника! Нью-Йорк, э?

Сэм утвердительно наклонил голову.

— Не знаете правил? Очистить багажник!

Негры переглянулись. Трое слезли с багажника.

— Не видели ли вы белую… — начал Сэм.

Но негр-спутник перебил его.

— Мы едем в Атланту, сэр, — сказал он, — не на свадьбу, а на похороны. Мы очень спешим, покойник вторые сутки в гробу.

— Хватит вас троих на похоронах, — заметил полицейский, — а эти парни могут дождаться автобуса. Поезжайте!

Сэм двинул машину.

— Нельзя спрашивать у полиции про белую машину, — сказал негр. — Конечно, он видел эту машину, но они все заодно. Прибавьте скорость, пожалуйста. Мы втроём справимся.

Сэм прибавил скорость, но ехать пришлось недолго.

— Вот он, — сказал негр.

Прежде всего Сэму бросился в глаза пограничный щит, на котором было написано: «Здесь мы отдохнём», «Добро пожаловать в Алабаму!»

Под щитом лежал на боку босой негр в рваном пиджаке и грязных брюках. Рядом с ним валялся тощий вещевой мешок и разорванный плакат, на котором можно было прочитать обрывки слов «…свободны… сегрегацию…».

Голова у Мэллоя была разбита. Широкая лента крови спускалась по его щеке и пряталась за рубашку. Песок вокруг его головы был пропитан кровью.

Спутник Сэма повозился с ним, потом встал и, опустив голову, проговорил тихо:

— Он здесь отдохнул.

Сэм подошёл поближе.

— Наповал, — сказал негр, — переехали машиной. Он, вероятно, сидел в тени щита. Вот кусок хлеба и фляжка. Завтракал тут, у границы штата. Осталось ему немного до Аннистона.

Сэм молчал.

— Поезжайте, мистер Грегори, — продолжал негр, — поезжайте своей дорогой. Сейчас сюда явится шериф с полицией, и нас задержат.

— Я могу пригодиться на суде, — сказал Сэм.

Негр махнул рукой.

— Брумфилда оправдают. Наверно, скажут, что цветные нарочно убили Мэллоя, чтоб вызвать шум в стране. Суда нет, мистер Грегори. Но мы не оставим этого дела.

— И мы не оставим, — сказал Сэм, — потому что белые должны идти вместе с неграми… Потому что эти брумфилды замахнулись на всё лучшее в Америке. Потому что…

Сэм не докончил. В отличие от своего прадедушки, он был плохим оратором.

Он пожал руки своим спутникам и дал газ. Последнее его впечатление от Алабамы был огромный рекламный щит, на котором Колумб водружал знамя на берегу, осенённом пальмами. Внизу была надпись: «Если б Колумб не открыл Америку, вы не могли бы оценить высокое качество автомобильных покрышек Гудьир! Зайдите в Аннистоне в магазин братьев Брумфилд».

Подъезжая к Вашингтону, Сэм увидел большой автобус, на котором было написано: «Долой сегрегацию!»

Возле автобуса стояло несколько молодых белых. Сэм затормозил машину.

— Вы знаете, что Мэллоя убили в Алабаме? — спросил он.

— Мы читали в газетах, — ответил один из молодых людей.

— Я видел его труп, — сказал Сэм, — и я поехал бы с вами, но у меня кончается отпуск. Я служу штурвальным на буксирном пароходе. У вас есть оружие?

Молодые люди усмехнулись.

— Нет, мы не везём оружия. Мы везём идею.

— Сколько вас?

— Шесть белых и четыре негра.

— Вы знаете, что вас могут убить или искалечить?

— Знаем. За нами идёт ещё один автобус — пять негров и пять белых, все студенты. Через неделю из Вашингтона выйдет ещё один автобус — восемь негров и восемь белых. В сентябре ещё один — шесть негров и шесть белых… Поезжайте, сэр, и скажите газетчикам, что мы не оставим этого дела.

Газетчики не беспокоили Сэма на обратном пути. Через несколько дней он стоял у подножия памятника Линкольну.

Он долго смотрел на мраморного президента, опирающегося своими большими узловатыми руками о подлокотники широкого кресла.

Труд и свобода вырастили этого человека. Великая мечта о равенстве людей привела его в Вашингтон. Он погиб на посту, как погиб Мэллой, как погибли тысячи других бойцов против лицемерия, жадности и жестокости.

— Эйб, — сказал Сэм, поднимая голову, — не думай, что твои потомки струсили или капитулировали. Эйб, Америка сражается!

Линкольн молчал. Взгляд его был обращён вдаль. Он смотрел в будущее.

Битва за океаном Послесловие

«В американском народе есть революционная традиция» — эти слова принадлежат перу В. И. Ленина.

Великой революционной традицией американского народа Ленин считал гражданскую войну 1861-1865 годов.

Всем известно, что эта война привела к разгрому мятежников-плантаторов и освобождению негров-рабов.

Но было бы ошибочно думать, что негров освободили «добрые белые» и с тех пор негры получили полную свободу. На самом деле, они сражались и сами.

Трудно подсчитать, сколько крови было пролито негритянским народом на фронтах гражданской войны. Трудно определить, сколько сил потратили негры в борьбе за свободу ещё до войны.

В 40-50-х годах прошлого века, через поля, леса и реки южных штатов шли по ночам целыми группами бежавшие рабы.

За ними гнались с собаками, их подстерегали на дорогах, подвергали самым свирепым наказаниям, но бежавших становилось всё больше.

Любой рабовладелец Юга, любой фермер и гражданин Севера знали, что в стране действует «подпольная железная дорога». Ничего «железного» в этой дороге не было. Это была сеть тайных пунктов, где укрывались беглые негры. Они получали здесь одежду, лекарства, пищу, деньги и проводников — очень опытных и бесстрашных людей, которые сопровождали их и переправляли большей частью в Канаду.

И белые и негры героически работали «кондукторами» на этой дороге. «Кондуктор» или «агент» этого подпольного пути всегда рисковал своей головой. В лучшем случае он мог отделаться многолетней каторгой. Но трасса работала бесперебойно. И самое почётное место среди героев «подземки» занимает маленькая, коренастая негритянка Гарриет Табмен.

О жизни этой женщины известно немногое. Она была в молодости рабыней на плантации и до конца дней не научилась читать. Работая «кондуктором» подземки, она вывела из рабства сотни людей и при этом зачастую попадала в самые рискованные положения.

Об этой легендарной женщине рассказывает книга «Чёрный ураган». Рабовладельцы стремились вытравить из молодых рабов чувство человеческого достоинства и приучить к мысли, что их удел — быть покорной рабочей скотиной и беспрекословно выполнять приказания белых.

Но свободолюбивые потомки африканских племён не хотели быть рабами. Даже дети участвовали в этой борьбе. Рассказ о жизни Гарриет Табмен — это рассказ о чёрном народе в боях за будущее — боях, которые происходят и сегодня.

«Чёрный ураган» — произведение документальное. В нём собрано множество действительных фактов, рассказана история борьбы самих негров, их побед, надежд и разочарований.

В Америке было и есть много честных эйбов. Это белые американцы, которые заплатили своей кровью за свободу чёрных американцев. И одним из лучших сынов, отдавших жизнь за свободу своего народа, был Авраам Линкольн.

Об Аврааме Линкольне и его друзьях и рассказывает книга «Честный Эйб».

Задача автора была не из лёгких — поведать о жизни и деятельности великого гражданина Америки художественным языком, правдиво нарисовать яркую фигуру президента США.

Деятельность Линкольна была сложна и противоречива. В ней было много непоследовательного. Но он вошёл в историю как выдающийся прогрессивный деятель.

В чём главная заслуга Линкольна? Любой школьник ответит на это, не задумываясь: «Он освободил негров от рабства».

Именно за это его память свято чтят все народы земного шара. Именно поэтому портрет сухопарого, необыкновенно высокого человека, с лицом, изборождённым глубокими морщинами, с грустным взглядом глубоко запавших глаз можно увидеть во многих школьных учебниках истории.

В конце 1862 года Авраам Линкольн вывел свою аккуратную подпись под немногословным документом, который возвещал, что с 1 января 1863 года рабство негров отменяется на всей территории мятежных штатов. Этот документ называется «Прокламацией об освобождении».

Прокламация Линкольна была великой вехой американской истории. Она подводила итог многолетней борьбе негров, борьбе, которая началась с первого же дня появления Пленных африканцев на континенте Нового Света.

«На Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, — писал Маркс, — пал жребий провести всю страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощённой расы и переустройство всего общества».

Вся прогрессивная Америка с ликованием встретила Прокламацию. Десятки тысяч негров шли добровольцами в армию. Этот шаг Линкольна фактически означал перелом в гражданской войне. Юг начал ослабевать, демократия усилилась.

Много недостатков было всё же в Прокламации Линкольна. Освобождённые негры не стали равноправными гражданами США. Бывшие рабы не получили земли и остались батраками на плантациях своих бывших хозяев. Негры не имели права голоса и не допускались в органы власти. На Юге установилась новая система сегрегации негров, которая уцелела до наших дней.

Негры не могут жить в одних районах с белыми; они не могут посещать театры, кино, библиотеки для белых; они не имеют права пользоваться тем же транспортом, что и белые. Школы и университеты для белых не допускают негров на свои скамьи. Даже бензоколонки и краны водопровода помечены надписями: «Для белых» и «Для чёрных».

И, однако, Прокламация Линкольна сыграла выдающуюся роль, потому что создала элементарные условия для дальнейшей борьбы негров и белых за полное равноправие негритянского народа.

Подписав Прокламацию, Честный Эйб приобрёл множество врагов. Не только южные плантаторы, но и многие буржуазные дельцы Севера, в частности банкиры — кредиторы плантаторов — и торговцы, связанные с южными рынками, боялись разориться из-за уничтожения рабства. Буржуазия боялась революционного взрыва в стране.

Линкольн проявил величайшее мужество и силу воли, бросив вызов этим людям. Сделать это можно было, только опираясь на народные массы. И народ поддержал президента.

«Честный сын рабочего класса», в силу обстоятельств, был руководителем буржуазного государства, и ему приходилось считаться с хозяевами этого государства. Но ни один американский президент не был так тесно связан с народом, как Линкольн.

Его отношение к рабочим было проникнуто искренней симпатией. «Я знаю бедствия и страдания рабочих, — говорил он, — я знаю, что почти в каждой забастовке рабочие имеют справедливые причины для недовольства». Он указал, что мятеж плантаторов направлен и против рабочих. «Сильнейшей связью между людьми, — говорил он, — помимо семейных отношений, должна быть связь, объединяющая трудящихся всех наций, языков и племён».

Линкольн решительно отстаивал право рабочих на забастовку и гневно обрушивался на тех, для которых «слепая лошадь, вращающая мельничное колесо, является прекрасной иллюстрацией того, каким должен быть рабочий». Он не раз вмешивался в конфликты между хозяевами и работниками и выступал защитником последних. Ни один президент США не был таким ревностным сторонником трудовых масс в их столкновениях с капиталистами.

Честный Эйб знал, что такое тяжёлый труд. В книге это показано широко и убедительно — от детских лет Авраама Линкольна, сына фермера-новосёла из западных, целинных штатов до президентского кресла в Вашингтоне.

Буржуазные историки не раз посмеивались над тем, что Линкольн не получил никакого образования. Да, трудно было чему-нибудь научиться в полудиких условиях жизни на «индейской границе»…

Честный Эйб с юных лет пристрастился к чтению. «Мой лучший друг — человек, давший мне книгу, которую я ещё не читал». Вот фраза, характерная для Линкольна. Подросток Эйб посещал школу менее года, да и то с перерывами. Книги были его школой. И при этом он впоследствии поражал окружающих своими знаниями. Он не бросал книгу, пока твёрдо не усваивал того, что в ней написано.

В 1835 году он экстерном сдал экзамен и получил право заниматься адвокатской практикой. Он стал одним из лучших юристов Дальнего Запада. Сделавшись президентом, Линкольн согласно конституции занял пост главнокомандующего вооружёнными силами страны и немедленно занялся изучением военного дела. Он учился всю жизнь.

В детстве он получил удар лошадиным копытом в голову, результатом этого был небольшой дефект речи — лёгкое заикание и слабый голос. Но Линкольн стал первоклассным оратором, любимцем простых людей. Они способны были часами сидеть под дождём и ветром, слушая его отчётливую аргументацию и простые, но сильные доводы. Честный Эйб не искал дешёвой популярности. Слушатели чувствовали в нём «своего человека», враги — опасного противника.

В 1846 году избиратели штата Иллинойс послали Линкольна в конгресс. В те годы рождалось открытое столкновение между рабовладением и демократией.

Линкольн ещё не знал, как решить проблему рабства. Но он готовился сокрушить его. В 1860 году, во время перевыборной кампании, он уже чётко сформулировал свою антирабовладельческую позицию. Рабовладельцы ответили на его приход к власти гражданской войной.

Сведения о детстве и юности Линкольна в школьных учебниках истории ограниченны. Этот пробел заполняет книга, очень своеобразная.

Автор словно сам жил в те годы в сражающейся Америке. Его глаза не пропускают ничего значительного, относящегося к специфике США 60-х годов прошлого столетия. Мы видим на этих страницах эпопею целого народа в боях за демократию.

Вот седобородый Джон Браун, первый белый, поднявший оружие за бесправных негров и погибший на виселице. С песней о Джоне Брауне шли северные полки — в том числе негритянские — на войну с рабством.

Вот всемирно известная Гарриет Бичер-Стоу, автор «Хижины дяди Тома». Линкольн сказал о ней, что это «маленькая женщина, из-за которой началась большая война».

Многие известные американцы появляются на страницах этой книги: тут и Джон Эриксон, изобретатель броненосной «плавучей батареи», и Мэтью Брэди, «историк с фотокамерой», оставивший тысячи фотоснимков великого конфликта; и Роберт Смоллс, негр-моряк, уведший из гавани Чарлстона неприятельское судно; и Иосиф Вейдемейер, один из первых американских марксистов, личный друг Маркса и Энгельса, активный участник гражданской войны.

Рядом с ними шагают и вымышленные люди. Запоминаются неуёмные искатели справедливости: механик-социалист Сэм Грегори, фермер — офицер Элиша Бакстер, нью-йоркский уличный мальчишка Джуджо и многие другие. Здесь целая панорама типов и характеров старой Америки.

Но в рамках художественного произведения невозможно осветить всё касающееся деятельности Линкольна-президента. Поэтому скажем в заключение несколько слов о том, чего в книге Л. В. Рубинштейна нет.

В ходе гражданской войны 1861-1865 годов Север сначала понёс ряд жесточайших поражений. Рабовладельцы были гораздо лучше подготовлены к войне.

Одной из причин этих неудач был и нечёткий политический курс самого Линкольна. Фермеры и рабочие шли сражаться против рабства. Но консервативная буржуазия добивалась только военного разгрома мятежников. Влияние этих кругов на правительство мешало организации решительного наступления против Юга.

Маркс писал, что Линкольн был обычно медлителен и осторожен, но, приняв решение, он «никогда не отступал, а последовательно и настойчиво проводил его в жизнь». Под давлением народных масс он стал пересматривать свою политику и постепенно переходить от робких «конституционных» способов ведения войны к решительным революционным. Прокламация об уничтожении рабства — революционный документ.

В армию вступило в конце войны около 200 тысяч негров. Армия сражалась уже не только за восстановление единства США, но прямо против рабства. Север стал одерживать победу за победой.

Подписав Прокламацию, Линкольн сказал: «Если моё имя когда-нибудь попадёт в историю, то только за этот акт — а в нём вся моя душа»…

Он оказался прав. Именно этот акт сделал его имя бессмертным. И предательская пуля убийцы не смогла изменить ничего в ходе истории.

Маркс писал, что Линкольн «был одним из трёх редких людей, которые, достигнув величия, сохраняют свои прекрасные качества. И скромность этого великого и прекрасного человека была такова, что мир увидел в нём героя лишь после того, как он пал мучеником».

На поле сражения под Геттисбергом этот сын народа произнёс свои самые замечательные слова: «Правительство народа, из народа и для народа никогда не исчезнет с лица земли»…

В Америке Авраам Линкольн — национальный герой, носитель самых славных революционных традиций. До сих пор с его именем шагают в бой борцы за демократию. И до сих пор его имя вызывает нескрываемую злобу у американских расистов.

Можно убить человека, но нельзя убить идею. И сегодня, когда пуля поразила ещё одного президента США, имя Линкольна снова стало боевым лозунгом.

Сейчас, в дни столетия гражданской войны в Америке, наши юные читатели с большим интересом прочтут книги «Чёрный ураган» и «Честный Эйб». Эти книги расскажут о великой эпохе в истории американского народа и о великом человеке, который отдал свою жизнь в битве за самые лучшие идеалы человечества.

Р. Иванов

Оглавление

О Льве Владимировиче Рубинштейне

ЧЕРНЫЙ УРАГАН Часть первая ПРЕКРАСНЫЙ МЭРИЛЕНД Познакомьтесь с Гарриет Росс (цветной)

Познакомьтесь с мисс Джесси Бродас (белой)

Познакомьтесь с другими лицами (белыми и цветными)

«Я не останусь здесь»

Где начинается дорога?

Полярная звезда

Прямая линия

Часть вторая ПОДЗЕМНАЯ ДОРОГА Совы кричат четыре раза

Преступление Сэма Грина

Жёлтый и голубой

«Мёртвые кролики»

Нападение в сенате

Император и принц

Дело и тело Джона Брауна

Ниагара

Часть третья СЕРДЦЕ АМЕРИКИ Цветные, к оружию!

«Получат свободу отныне и навсегда»

Чёрный ураган

Янки идут!

Честный человек из Белого дома

Ночные всадники

Золотое зерно

Много лет спустя

ЧЕСТНЫЙ ЭЙБ Пустыня

Эйб и его лодка

Человек, по имени Аполлон

Маленькая мисс Бичер

Рассказ ловкого Билли

Харчевня в снегах

Сэм Грегори делает жизнь

Кровавый Канзас

Дело о двух с половиной долларах

Папу хотят убить

Мальчик с Бродвея

Схватка чудовищ

Сын президента

Возвращение Ринго-Котёнка

«Подписано — Авраам Линкольн»

Пламенные сердца

Выстрел в театре

Сто лет спустя

Битва за океаном Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg