«Перед лицом Родины»

Перед лицом Родины (fb2) - Перед лицом Родины 816K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Ильич Петров-Бирюк

Дмитрий Петров (Бирюк) Перед лицом Родины

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Запыленный, грохочущий поезд подкатил к степной станции. На платформу сошли двое: высокий, смуглолицый, лет тридцати семи мужчина в военной гимнастерке с ромбами на петлицах и парень лет двадцати пяти в белой полотняной толстовке, перетянутой казачьим поясом с серебряным набором.

Поставив чемодан на перрон, военный оглянулся:

— Что-то не вижу Захара. Неужто не приехал?

— Не может быть, — отозвался парень. — Телеграмму-то посылали… Да вон… — указал он на плотного усатого казака, с радостной усмешкой бежавшего к ним по платформе.

— Здорово, браты! — тяжело дыша, выдавил Захар, подбежав к ним. Немножко запоздал. Здравствуй, Проша, — и потянулся целоваться к военному.

Братья расцеловались. Потом Захар поздоровался с двоюродным братом.

— Ты, Виктор, все такой же, ничуть не изменился. Чего ж, все в газете орудуешь?

— Да, продолжаю работать в газете.

— А мы надысь читали твой рассказ, — оживился Захар. — Дюже интересный. Навроде как бы про нашу станицу прописано… Ну и посмеялись же мы, ей-богу правда… Молодчага! Сочинителем заделался… Ну, что же, братья, пошли.

За вокзалом стояла телега, запряженная парой лошадей.

Все уселись на телегу и поехали.

Навстречу поплыла бескрайняя, молчаливая степь с плюшевыми квадратами чернозема, полосами изумрудных посевов — озимыми.

Прохор жадно оглядывался. Давно он уже не был в родных краях и потому с удовольствием наблюдал, как на бугринах, где особенно припекало жаркое солнце, казаки уже начинали сев.

— Спешат, — усмехнулся он.

— Ты чего, Проша, сказал? — обернулся к брату Захар.

— Да я говорю: спешат вон казаки с севом.

— Как же, — пожал плечами Захар. — Уж такое наше дело хлеборобское… День год кормит…

Было тихое весеннее утро. Все вокруг искрилось в сиянии подымавшегося солнца. В небе мирно плыли легкие воздушные облачка. Время от времени какое-нибудь из них закрывало солнце, и тогда все меркло в набежавшей лиловой тени. Но стоило только солнцу снова показать свою золотую макушку из-за облака, как степь опять начинала искриться.

На востоке, у Медвежьего кургана, с неба, словно голубоватая паутина, протянулась косая полоса — как бы сквозь мелкое сито просеивался первый весенний дождик.

Радостно ухмыляясь, Захар косился на брата.

— Эй, пошли! — покрикивал он на лошадей. Захару не терпелось что-то спросить у Прохора, но он сдерживался.

— Какая красота, Виктор, — восторженно оглядываясь вокруг, сказал Прохор. — Отвык я уже от природы. Ведь как ни говори, а мы с тобой люди деревенские и не можем быть равнодушными к ней…

— Братец, — прервал его Захар, — гляжу я вот на тебя, да и думаю: все вот гутарят, что у тебя, мол, брат Прохор красным генералом стал… Ну, конешное дело, для меня, да не токмо для меня, но и для всей нашей семьи гордость большая за тебя… А вот гляжу я — ты уж извиняй меня за ради бога — ну какой же ты генерал?.. Никакой у тебя особливой отлички нету… По одеянию ты, кубыть, простой солдат… Бывало, наш Костя приезжал домой, полковником он уже был, приедет, так на нем все блестит… Погоны блестят серебром, шпоры звенят, сапоги так начищены, что как лаком горят…

Прохор, слушая старшего брата, сначала посмеивался, а потом нахмурился.

Не замечая, что разговор его не особенно нравится брату, Захар продолжал простодушно рассуждать:

— В последнее время, перед тем, как уехать Косте за границу, слыхали мы, что ему был пожалован генеральский чин. Ты глянь, Проша, какой он у нас тоже башковитый. Выходит так, что два брата у меня и оба до генеральев дослужились. А ведь роду-то мы все простого, казачьего…

— Захарушка, — мягко сказал Прохор, — ты напрасно меня с Константином сравниваешь. Тот белогвардеец, изменник Родины, отщепенец, где-то за границей скитается… А я, как тебе известно, с первых дней революции коммунист… Впрочем, не будем об этом говорить… Ты вот скажи, как отец с матерью чувствуют себя? Здоровы ли?

— Да так, кубыть, все слава богу, — ответил несколько смущенный словами Прохора Захар. — Батя-то совсем геройский. Работает по домашности, а иной раз даже и в поле выезжает… А вот мамуня все на голову жалуется. Болит.

— Надо в больницу свозить бы ее.

— Да вот как подуправлюсь с делами, повезу в город к докторам.

— Да я, пожалуй, сам займусь этим, — сказал Прохор.

— Эй, шевелись! — хлестнув кнутом лошадей, прикрикнул Захар.

Лошади резво рванули повозку, несколько минут бежали по прибитой дороге крупной рысью.

Свесив голову на грудь, Захар задумался о чем-то, глядя под ноги лошадей.

— Проша, — снова спросил Захар, подымая голову, — ты извиняй меня, темного человека, но я опять хочу тебя спросить: вот ты, скажем, дослужился до красного генерала, комбриг стал. Большой человек. А к чему же ты зараз еще учению проходишь в академии? Для чего это тебе надобно?

— Учиться всегда надо, — улыбнулся Прохор. — Человек должен всю жизнь познавать, совершенствоваться. А мне, военному человеку, это тем более необходимо. Наша Советская страна находится в капиталистическом окружении. Капиталисты в любую минуту могут напасть на нас. У них армии сильные, хорошо вооружены. Генералы и офицеры у них знающие, ученые… Если мы, военные, не будем учиться, совершенствовать свои знания, то мы отстанем от военной науки, и тогда нас легко победить… Вот партия и учит нас, военных командиров, чтобы мы были не только на уровне капиталистических офицеров и генералов, но и превосходили бы их, чтоб, если на нас враги нападут, так мы могли б дать отпор… Понятно?

— Да-а, — неопределенно протянул Захар. — Понятно-то оно понятно, но а все-таки чудно, чтоб пожилой человек учению проходил…

На небе появились густые табунки кучистых и пышных, как взбитая пена, облаков. Нежные, лилово-розовые, они почти недвижимо стояли над головой, подобно таинственным сказочным островкам среди неохватно разлившегося спокойно-голубого моря. И от облачков, как рябины на морщинистом лице, по степи темнели тени. Справа, в той стороне, где, знал Прохор, залегает Лисья балка, блеснула молния.

— Пожалуй, я посплю немного, — проговорил Виктор и растянулся на пахучем сене в повозке.

Прохор тоже прилег, но заснуть долго не мог. Его волновала предстоящая встреча с родными, которых он не видел уже несколько лет.

Учась в военной академии в Москве, он вырвался на недельку, чтобы повидаться с родными. По дороге заехал к двоюродному брату Виктору Волкову, работавшему в газете в большом южном городе, и уговорил его поехать с ним в станицу.

Для Виктора эта поездка была кстати: редактор еще раньше посылал его в командировку написать очерк о весеннем севе.

Вот так и собрались двоюродные братья проведать свою станицу, в которой они родились, провели детство и юность…

Когда Прохор и Виктор проснулись, уже вечерело. Синие дали над степной равниной четче. На нее облака погустели: одни будто застыли в недосягаемых просторах, другие, те, что были пониже, медлительно двигались над землей, то беспрестанно меняясь в своих очертаниях, то вдруг принимая вид причудливого нагромождения мраморных гор или кипенно-белых снежных ущелий и ледников, то внезапно превращаясь в волшебные лиловые замки с башнями и шпилями…

А от закатного солнца все вокруг призрачно розовело, и тени от бегущих облаков над степью становились темней.

Словно мираж, на горизонте в ослепительных искрах играющих лучей появилась станица с ее мохнатыми левадами, рощами и садами.

У Прохора замерло сердце. Родная станица! Отчий дом!

II

В кругу семьи — близких, родных людей — Прохор, как когда-то в далекой юности, если ему приходилось долго отсутствовать, а потом снова появляться дома, испытывал радость от того трогательного внимания, с которым к нему относились домашние.

Он устроился с Виктором в той же самой маленькой комнатушке, в которой жил и в детстве, вместе с Константином, учительствовавшим в то время в местной школе.

Все в комнате напоминало прошлое. Тот же старый, изрезанный перочинным ножом коричневый стол, накрытый голубой клеенкой, те же хромоногие венские стулья, с грубыми дощатыми сиденьями, поделанными Захаром; та же железная кровать с погнутыми никелевыми шишками на спинках. На столе, как и раньше, лежала стопка дореволюционных зеленоватых журналов «Нива», которые выписывал брат Константин. На стене висела запыленная балалайка с оборванными струнами. Это тоже память Константина, он на ней, бывало, игрывал.

И куда бы и на что бы ни взглянул Прохор — все здесь напоминало былое. И эта старая домашняя патриархальность умиляла его.

— Витя, посмотри, — радостно смеялся Прохор. — Все здесь так же и осталось, как было в детстве.

— Да, — грустно согласился Виктор. — Но у меня — не все так… Отец мой, как тебе известно, умер. Уж года два прошло с тех пор. После себя он оставил развалившийся домишко… Ходил я вчера туда. Весь дом соседи растащили на дрова… Остались какие-то рытвины да ямы… жалко. Как ни говори, в этом домишке я провел свои милые детские годы… отрочество… Да, сохранилась, правда, еще груша, что росла перед нашими окнами в палисаднике. Поклонился я этой груше, слезы выступили на моих глазах… Очень тяжело… Я, конечно, понимаю, что все в мире течет и меняется, но все-таки до боли сердечной жалко прошлого… Сегодня пойду на кладбище поклониться праху отца…

— Пойди, конечно, — сказал Прохор и, помолчав, спросил: — Ну, а как с материалом для очерка? Собрал?

— Был я в Совете, был у секретаря партячейки, беседовал с казаками, ездил на поля… Материал как будто собирается подходящий… Да еще сегодня поеду в степь, посмотрю…

— А я вот на огород пойду со своими, — сказал Прохор. — Помогу им.

Позавтракав, все разошлись по своим делам: Василий Петрович с Захаром поехали в поле — посмотреть, не подсохла ли земля для сева, а Прохор направился с матерью Анной Андреевной и снохой Лукерьей на огород вскапывать гряды под огурцы.

Огород находился в займище, за станицей, близ небольшой речушки, заросшей красноталом. На берегу речки разрослись сады. Цвели жерделы и вишенник. Чистый, прозрачный воздух пропитался сладостным ароматом цветения.

Прохор взял мотыгу, плюнул на ладони, как это делал когда-то в юности, начиная что-нибудь копать или поднимать вилами снопы, стал энергично разбивать комья чернозема. Работа у него спорилась. Грядки и лунки получались превосходные.

Старуха, опускаясь на колени, протыкала пальцем теплую влажную землю, бросала в ямки семя и заравнивала. А сноха Лукерья, высоко подобрав юбку, поливала грядки, мелькая белыми жилистыми икрами.

Анна Андреевна что-то бурчала себе под нос. Прохор прислушался:

— Загадаю загадку, брошу я в грядку, — бормотала мать, — полгода пожду, годовинку сниму…

— Мама, что вы причитаете? — усмехнулся Прохор.

— А ты уж и подслухал, сынок? — поднялась на ноги старуха. — Это я присказку говорю. Люди старые учили меня, что при всяком деле надо слово знать. Без слова ни к какому делу не приступайся.

— Чепуха это, мама.

— Может, и чепуха, сынок, мы уж так приучены, никуда уж, видно, не денешься… Мы люди старые, со старыми привычками.

К обеду работу на огороде закончили, и Прохор, намаявшись, чувствовал себя великолепно… День стоял тихий, безветренный.

— Хорошо у вас здесь! — воскликнул Прохор, оглядываясь. — Так и жил бы всю жизнь в станице…

— Вот хорошо-то было бы, — мечтательно протянула старуха. — Сеял бы хлеб с нами…

— Да, мама, сеял бы хлеб… если б не война…

Он задумался. «Да, именно война. Если б не она, то не попал бы я на фронт, не встретился бы там с большевиками, не вступил бы в партию. Сколько этих «бы»…»

И действительно. Как попал Прохор в 1914 году на австрийский фронт, а затем вступил в 1917 году в РСДРП, так все у него пошло по другому, по-новому.

Гражданская война… Военком 4-й кавдивизии Первой Конной армии Буденного… Затем комбриг… После окончания гражданской войны — военная академия. В будущем поприще крупного военного…

— Ну, теперь можно идти домой полдневать, — сказала мать. — Пойдем, Проша. Забирай мотыги, ведра.

— Пойдем, мать, пойдем, — сказал Прохор, обнимая сухонькое, костлявое тело старухи. — Покорми меня борщом… Я думаю, что ныне я честно заработал обед.

Он глянул на свои ладони. На них белели бугорки мозолей.

— Вот, мама, — показал он ей свои руки, — белоручкой стал. Не успел взять в руки мотыгу, как уже мозоли появились.

— Ну какой ты белоручка, — отмахнулась старуха. — Вечный ты труженик, Проша. Вот уж Костя у нас был белоручка так белоручка. Бывало, приедет на каникулы домой, так дров не допросишься нарубить… Не любил черную работу. Да, по правде сказать, мы его не дюже и приневоливали-то к труду. Баловали, грешным делом… Гордились мы дюже им: как же, учился он на учителя… А учитель в ту пору был в станице наипервейший человек… А зараз-то и говорить уж нечего — генеральского чина достиг… А на шута нам надобно его генеральство… Не мило оно нам… — старуха тяжело вздохнула. — Блукает теперь где-то за тридевять земель от дому, от родной семьи.

Слушая мать, Прохор думал о том, как еще свежа память в его семье о Константине, бросившем родину, семью и теперь скитающемся где-то за границей.

Для них, старых родителей, все дети одинаково дороги. Им непонятна та ненависть, которую питают братья друг к другу.

Дорогой Прохор сказал матери:

— Завтра, мама, уезжаю.

— Уже? — дрогнула старуха.

— Да, мама, уже. Надо ехать.

— Господи, и что ж вы все-то так мало гостите у нас?.. Денька два-три поживете и спешите… Только сердце надрываете наше. Вот и Надюшка такая же… Ну, что поделать, — раз надо ехать, значит, надо… Луша, обратилась она к снохе. — Надо курочку пожарить в дорогу, пирожочков испечь…

— Все сделаем, мамаша, — отозвалась сноха.

III

Елисейские поля — самая, пожалуй, фешенебельная улица в Париже за исключением, быть может, аристократического авеню Фош, являющегося как бы продолжением тех же Елисейских полей, несколько отходящего влево от площади Звезды к Булонскому лесу.

Летом здесь бывает особенно хорошо. Широкие тротуары затенены раскидистыми кронами могучих платанов. Всюду брызжет веселый шум, слышны разговоры на разных языках, смех…

Тут лучшие магазины, кафе и кабаре. Красивые шести-семиэтажные здания строгой архитектуры выстроились шеренгами вдоль аллей.

В один из чудесных летних вечеров, когда особенно бурно кипит жизнь на Елисейских полях, возле красочно убранной витрины большого магазина стоял плохо одетый мужчины лет сорока пяти, с желто-смуглым лицом. Вид у этого человека был изможденный, казалось, будто он только что поднялся с постели после тяжелой болезни.

Ему страшно хотелось курить, и он уже давно высматривал, у кого можно попросить сигарету или даже окурок. Но не так просто это сделать. Какой-то толстяк, к которому он обратился с такой просьбой, даже не взглянул на него, прошел мимо. Потом он попросил сигарету у веселого негра. Тот, скаля зубы, остановился, с готовностью полез в карман. Но откуда ни возьмись вдруг появился ажан. Он многозначительно посмотрел на попрошайку. Пришлось отойти от негра.

Ищущий взгляд бедно одетого человека скользил по лоснящимся от сытости и довольства лицам прохожих. Вдруг серые со стальным блеском глаза его расширились от изумления.

Помахивая стеком, пружинистой походкой идет по тротуару высокий, голубоглазый человек лет тридцати, изысканно, по последней моде, одетый. На нем короткий синий пиджак в коричневую клетку, широкие, кремового цвета брюки. На ногах поблескивают остроносые лаковые туфли. Крахмальный воротничок с галстуком-бабочкой. На затылке едва держится шляпа из рисовой соломки. Лицо молодого человека сияет от удовольствия.

— Воробьев?!

Молодой человек вздрагивает и оборачивается, недоумевающе пожимает плечами:

— Пардон, но я вас не знаю, — говорит он.

Но, вглядевшись пристальнее в давно небритое горбоносое лицо жалко улыбающегося человека, он вдруг заговорил по-русски, взволнованно:

— Господин полков… то есть, пардон, господин генерал, вы ли это?

— Ну какой я генерал? — проворчал тот. — Генеральство мое похоронено в Новороссийске… Дайте, ради бога, закурить.

Воробьев с готовностью раскрыл портсигар перед своим неожиданным собеседником. Тот грязной дрожащей рукой схватил сигарету и закурил, глубоко, с наслаждением затягиваясь.

— Отвел душу! Спасибо, — прошептал он.

Воробьев, оглянув его потрепанную фигуру, стоптанные, покривившиеся туфли, серые волосы, торчащие из-под полей замусоленной коричневой шляпы, укоризненно покачал головой, как бы говоря этим: «Эх, и опустился же ты, братец…»

— Константин Васильевич, вы живите в Париже? — спросил он.

— Да, — мотнул тот головой. — Бедствую страшно…

— Чем я могу быть вам полезен?

— Потом поговорим, — отмахнулся Константин. — Дайте посмаковать… И он еще несколько раз подряд затянулся с наслаждением.

Да, это был Константин Ермаков, в прошлом блестящий офицер, генерал. Но как он постарел! Его когда-то красивое смуглое лицо теперь поблекло, стало грязно-желтым, морщинистым. Под глазами появились мешки. Волосы поседели, выцвели, стали серыми.

— А я вас все-таки узнал. Хотя вы и очень нарядны… Смотрю: идет денди, молодой, красивый и страшно кого-то мне напоминает… Такого, знаете ли, близкого, родного. Мелькнуло в голове: Воробьев? Но нет, отвергаю эту мысль, не может быть, чтобы этот франт был Воробьевым. Ведь Воробьев — это же неуклюжий казацкий парень, а этот… Но все-таки решаюсь и окликаю… И вот видите, оказывается, не ошибся. Я вас не задерживаю?

— Да нет, что вы… Константин Васильевич, — смущенно ответил Воробьев. — Конечно, не задерживаете. Я очень рад вас видеть. Хотя раньше вы ко мне и не совсем справедливо относились, но я же был тогда всего лишь вашим адъютантом.

— Не обижайтесь. Это все в прошлом, — умиротворенно сказал Константин и пожал руку Воробьеву. — Вы, как я вижу, преуспеваете?

— Живу хорошо, жаловаться не приходится.

— Гм… приятно… Пардон, я забыл ваше имя-отчество…

Воробьев усмехнулся. Ему хотелось сказать: «Да вы его никогда и не знали».

— Зовут меня Ефимом Харитоновичем, но зовите меня просто Воробьев.

— Нет, — отрицательно покачал головой Константин. — Когда вы были моим адъютантом, тогда я еще мог позволить себе так вас называть, но… Сейчас мы с вами равны… Впрочем, — горько усмехнулся Константин, — даже и не равны… Где уж мне с вами равняться. Я так опустился.

Он тяжело вздохнул. Помолчав несколько, заговорил снова:

— Я вас прошу, Ефим Харитонович, проявите великодушие и забудьте, что я, быть может, когда-то относился к вам плохо. Мы с вами русские люди, помимо своего желания попавшие на чужбину… Так вот я, как русский человек, офицер, прошу вас тоже, как русского человека и офицера, помогите мне… помогите! — выкрикнул он с надрывом. — Накормите! Я третий день ничего не ел.

Воробьев изумленно посмотрел на него.

— Вы голодны?.. Идемте скорее, — потащил он Константина в первое попавшееся кафе, которых в Париже великое множество. Парижане любят свои кафе. Там можно побеседовать о чем угодно с приятелем, назначить свидание любовнице, поиграть в карты, перелистать журнал или газету.

Воробьев внезапно передумал.

— Нет, — сказал он, — пойдемте лучше вот в тот ресторан напротив. Я хочу вас угостить посытнее.

Ресторан был роскошный. В огромном зале все сверкало в хрустале, серебре, бронзе. На стенах картины в богатых багетах. Публики в ресторане было мало. И все, кто находился сейчас здесь, были люди солидные, хорошо одетые.

Константин, оглядев свой заношенный костюм, стоптанные и давно не чищенные туфли, беспокойно стал разыскивать, где бы сесть подальше от досужих взглядов, и, выбрав укромный утолок, потянул туда Воробьева.

Играя салфеткой, к ним не спеша направился внушительного вида полнотелый гарсон в смокинге.

— Что вам угодно, мсье? — спросил он.

Воробьев стал заказывать. Записывая заказ, гарсон заметил давно не бритое лицо Константина. Он внимательно осмотрел его несвежую рубашку и заношенный костюм и, пренебрежительно сморщившись, перевел взгляд на безукоризненно одетого Воробьева.

— Пардон, мсье, — подчеркнуто спросил гарсон Воробьева, — вы именно в этом ресторане хотели бы пообедать с вашим спутником?

— Да-а, именно в этом, — ответил сухо Воробьев и, указывая на Константина, строго добавил: — Генерал именно здесь желает поесть.

Гарсон недоуменно вздернул плечами и, получив заказ, отошел от них.

Все время, пока Воробьев разговаривал с гарсоном, Константин сидел с опущенными глазами, не смея взглянуть на официанта, пряча под столом свои ноги в дырявых туфлях.

— Вы, Ефим Харитонович, — сказал. Константин, — хотели, видимо, припугнуть гарсона слово «генерал»?

— Я просто хотел внушить ему подобающее уважение к вам… А то ведь он осматривал вас с такой хамской бесцеремонностью.

— И вы думаете, что вы внушили ему это уважение? — с сарказмом спросил Константин. — Ничего подобного. Они во много раз лучше относятся к швейцарам и дворникам, чем к русским генералам-эмигрантам. Плевать они хотели напас. Если бы у меня были деньги, тогда другое дело, гарсон этот плясал бы передо мной. Я уже думал, что он меня вышвырнет на улицу. Но, кажется, обошлось.

Гарсон принес закуски и абсент и, по-прежнему недоверчиво и неприязненно поглядывая на Константина, расставил все на столе. Воробьев налил абсента в рюмки.

— За ваше здоровье, Константин Васильевич! — сказал он, чокаясь.

Константин, не ответив, залпом выпил и с жадностью принялся есть суп, давясь и обжигаясь. Воробьев жалостливо смотрел на него.

Воробьеву очень хотелось узнать, как же это его бывший грозный начальник, в прошлом могущественный человек при донском атамане, дошел до такой жизни? Но расспрашивать об этом было неудобно. Чтобы как-то нарушить тягостное молчание, Воробьев заговорил:

— Вы знаете, Константин Васильевич, вот то самое кафе, в которое мы вначале собирались зайти, французы называют «бистро». Название это происходит от русского слова «быстро». В Отечественную войну 1812–1814 годов, когда наши войска вместе с союзными вошли в Париж, казаки атамана Платова расположились бивуаком на Елисейских полях. В одном из кафе обосновался тогда штаб казачьего корпуса. Из штаба часто выбегали бравые казачьи офицеры и, подзывая к себе красочно обмундированных казаков, отдавали им распоряжения, прикрикивая при этом: «Быстро! Быстро выполняй!» Это звучное русское слово понравилось французам, которых всегда толпилось около штаба множество. Не вдаваясь в смысл этого слова, они это кафе назвали «бистро»… А потом, впоследствии, уже и все парижские кафе стали так называться…

— Занятно, — не переставая есть, пробурчал Константин, рассеянно слушая своего бывшего адъютанта.

Ел Константин долго и много. Наевшись и слегка опьянев после нескольких рюмок абсента, блаженно улыбнулся, взял сигарету у Воробьева и закурил. Откинувшись на спинку стула, он запрокинул голову, затянулся.

— Хорошая, крепкая сигарета. Даже в голову ударяло… Я сейчас думаю о том, до чего же мало человеку нужно. Вот наполнил я свой желудок до отказа, выпил абсента, закурил — и ожил, и тяжелые мысли меня покинули. А ведь завтра я опять — бездомный бродяга, голодный, бесприютный… Снова будут терзать меня мысли о самоубийстве… Ведь я на днях уже совсем было решил броситься с моста в Сену. Даже написал своим родным на Дон прощальное письмо…

— Что у вас такое мрачное настроение? — спросил Воробьев. — Жизнь, мне кажется, уж не так плоха и на чужбине.

— Да, это потому она вам кажется хорошей, — озлобленно усмехнулся Константин, — что вы молоды, красивы, здоровы. Вы замечаете, что своей цветущей внешностью вы привлекаете внимание хорошеньких барышень и молодых женщин. У вас в кармане звякают деньги, и вы завтра не будете голодным… Вы знаете, что вам не придется спать на грязной платформе метро, подстелив под себя газету… Да, поэтому она, конечно, кажется вам хорошей. Когда-то и я, дорогой, тоже был оптимистом, лет так десять тому назад. Я тоже думал, что жизнь — чудесная вещь. А теперь я весь свой оптимизм растерял и думаю, что жизнь — самая прескверная штука для того, кому в жизни не везет, кто уже стар, кто своей персоной не привлекает женских взглядов, у кого в кармане пусто и кому даже выспаться негде…

Воробьев подавленно слушал Константина.

— Константин Васильевич, — сказал он. — Как можно было дойти до такого положения? Ведь вы всегда были предприимчивым человеком. Я вам постоянно завидовал и старался во всем подражать… Я помню, какая чудесная была у вас жена. Настоящий ангел…

— Замолчите! — выкрикнул Константин. — Она… она… подлая женщина, шлюха! Вот тогда еще, когда я, по вашему мнению, был блестящим, предприимчивым, она уже жила с любовником-иностранцем… А потом сбежала с ним от меня.

— Вот так! — растерянно протянул Воробьев. — А я-то… тогда… мальчишка, без ума от нее был… Думал — богиня. Где же она сейчас?

— Не интересовался…

— Константин Васильевич, надо вам чем-то заняться, — горячо сказал Воробьев, потрясенный его рассказом. — Вы простите меня, я человек правдивый… Хотя вы мне были и не совсем симпатичны раньше, но я вас так не оставлю. Я должен что-то сделать для вас…

— Не знаю, Воробьев, чем вы могли бы мне помочь, — с горечью произнес Константин, снова наливая себе рюмку абсента. — За границей я все делал… В Стамбуле был хамалом и таскал на своей спине огромные тяжести до тех пор, пока не нажил грыжу. В Неаполе чистил сортиры, в Сорренто пробовал служить официантом в прескверной харчевне, но не угодил хозяйке, и она меня прогнала. В Париже на вокзале Сен-Лазар работал носильщиком…

Он опустил голову и долго сидел молча. Потом, приподняв голову, сказал:

— И все-таки это был труд… Честный труд… Я зарабатывал себе на хлеб, имел ночлег. А сейчас я так опустился, что, глядя на меня, никто уже мне не дает работы. Да, откровенно говоря, я ее особенно и не ищу… Я заболел черной меланхолией! Тоскую по Родине, ничего мне здесь не мило. У меня не осталось ни капли веры ни в людей, ни в бога, ни в черта, ни в правду, ни в честь… Ни во что не верю!

Некоторое время Ермаков сидел молча, дымя сигаретой. Потом, выпрямившись, посмотрел на Воробьева.

— Я рад вашему жизнелюбию, вашему оптимизму. Наверное, женились на богатой невесте?

— Не совсем… Но женитьба предполагается.

— Если не секрет — расскажите.

Воробьев подумал, а потом проговорил:

— Это, конечно, до некоторой степени секрет. Но, я думаю, что вам можно его доверить. Я влюблен в одну очаровательную особу… Она молода, красива, но… не девушка, а вдова. Мужа ее, графа Вайцевского, большевики где-то пристрелили. А отец ее тоже граф. Фамилия его на всю Россию гремела — Лобовской. Невеста моя — красавица! Куда до нее мне — сыну рядового казачьего офицера. И вот все-таки она любит меня страстно.

— Она богата? — спросил Константин.

— Видите ли, — засмеялся Воробьев, — она, конечно, богата, но когда они с отцом бежали из России, то впопыхах не сумели захватить свои богатства. За ними следили. Они зарыли все драгоценности в своем имении.

— Чем же она здесь занимается? На что живет?

— Люси работает манекенщицей в Доме моды.

— Так, понятно. А отец?

— Граф Лобовской, — смущенно ответил Воробьев, — собственно, ничего не делает. Правда, он дружит с одним коммерсантом и помогает ему охранять его магазин…

— Короче говоря, работает ночным сторожем, — рассмеялся Константин. Понятно. Ну, что же, это в порядке вещей. Ничего тут удивительного нет. Многие бывшие русские аристократы работают сейчас у французов приказчиками, поварами, дворниками, шоферами, а то и просто дворовыми рабочими… Так что же, значит, вы скоро на вашей графине женитесь?

— Пока еще нет, — нерешительно произнес Воробьев. — С меня требуют выполнения одного условия.

— Условия? Какого же? — оживился Константин и налил себе еще абсента.

— Это тайна, — сказал Воробьев. — Но я вам ее открою. Граф Лобовской, отец Люси, хоть и стоит уже одной ногой в могиле, но цепко хватается за жизнь… Ему не хочется работать ночным сторожем… И вот, когда Люси сказала ему, что любит меня и намерена выйти замуж, то старик очень расстроился, даже заплакал: понятно, ему трудно примириться с мыслью, что его родная дочь, аристократка, вдруг выйдет замуж за такого плебея, как я… Но старик говорит, что из-за любви к дочери он мог бы согласиться иметь меня зятем, если б я пробрался в Россию и, откопав зарытые им драгоценности, вернулся снова в Париж. С деньгами, дескать, мы с Люси могли бы занять соответствующее положение в обществе.

— Ну, предположим, вам удастся пробраться в Россию, но как же вы разыщите спрятанное богатство?..

— Да это не трудно, — пояснил Воробьев. — Дело в том, что в имении осталась жена графа. Когда старик с дочерью уезжали, графиня лежала больная и не смогла с ними выехать… Она знает, где укрыты ценности…

— Но, возможно, старуха-то умерла уже.

— Нет, не умерла. От нее получены из России сведения. Она жива и находится по-прежнему в своем имении. Правда, его отобрали, но ей оставили две комнаты во флигеле.

Константин задумался. Для него стало понятно, что наивный Воробьев попал в руки ловких авантюристов.

— Хорошо. Допустим, что старуха укажет вам место, где запрятаны все их фамильные ценности, а вы уверены в том, что она отдаст их вам? Откуда она может знать, что граф, ее муж, послал вас за ними?

— О! — усмехнулся Воробьев. — В этом отношении можно быть спокойным. Перед тем как уйти из дома, граф уговорился с женой, что если кто явится к ней и покажет ей вот это кольцо, — показал он старинный перстень на своем пальце, — то этому человеку она укажет место, где скрыты их богатства…

— И вы думаете, она охотно отдаст их?

— Я должен попытаться захватить и ее с собой.

— Ах, вот как! А если вам не удастся сделать это?

— Я обязан буду прежде всего спасать ценности, а не ее.

— Так, старуха, значит, представляет собою менее ценный материал, чем, скажем, разные там кольца и брошки? Ха-ха! Что же, жизнь есть жизнь… Ну, а не надует вас старик?

— Я не такой дурак, как, быть может, он считает. Если б я доставил сюда драгоценности, разве я сразу отдал бы их старику? Нет, сначала сыграли бы свадьбу, а потом я посмотрел бы еще, какую часть драгоценностей отдать ему — половину или меньше.

— Молодец! — расхохотался Константин. — Я думал, что вы наивный, но вас не так-то просто провести… Где же их усадьба в России?

— Да недалеко от нашего Дона, в Ставрополье.

— Тут есть над чем голову поломать, — сказал Константин. — Риск, надо сказать, благородный: или жить богатым с красивой женой, или быть пойманным и расстрелянным большевиками… Судя по тому, что перстень у вас, я думаю, что вы уже решили действовать. Так ведь?

— Бесповоротно, — снова кивнул Воробьев. — Только одному действовать нелегко. Мне надо подыскать решительного, смелого компаньона… Вдвоем удобнее справиться с этим сложным делом.

— Несомненно, — согласился Константин.

Некоторое время он молчал, как-то загадочно улыбаясь.

Воробьев как бы угадал его мысли.

— Константин Васильевич, вы не рискнули бы участвовать вместе со мной в этом предприятии?

— Гм… пожалуй, можно было бы и отправиться с вами на родину… И вовсе не из-за этих богатств, которые, вероятно, уже утрачены, а чтобы повидать еще раз родную землю, вскормившую и вспоившую меня. Я ведь так за эти годы истосковался по ней!.. Эх, с каким наслаждением я взял бы ружьишко и побродил по донской степи, понюхал бы ее полынный запах, аромат чебреца. Полазил бы по сугробам, вдохнул запах снега. Ведь это только у нас, в России, он так приятно пахнет… — Он помолчал немного и добавил: Вы меня знаете, человек я решительный, смелый… Только вот в чем вопрос: кто даст средства на поездку? Без денег мы с вами ничего не добьемся. Может быть, ваш будущий тесть имеет на это деньги?

— Будущий мой тесть гол как сокол, — засмеялся Воробьев. — Но он меня связал с одной организацией, которая охотно перебросит нас в Советский Союз.

Воробьев оглянулся вокруг и зашептал:

— В Париже есть организация, существующая за счет некоторых влиятельных лиц. Она засылает своих агентов в Россию…

— Короче говоря, шпионов и диверсантов?

— Тише! — предупредил Воробьев. — Возможно. Некоторые наши офицеры и рядовые казаки поступили на курсы, созданные этой организацией. На курсах платят хорошее жалованье. Как вы думаете, откуда я деньги беру и так одет? Оттуда же. Пройду подготовку и буду отправлен в Россию. Меня снабдят всем необходимым.

— А за это что вы должны сделать? — спросил Константин.

— Собрать некоторую информацию. Вот бы вам пройти такую подготовку. Можно было бы договориться, чтобы нас вместе послали.

— Это все очень интересно! — воскликнул Константин. Глаза его загорелись. — С кем же мне поговорить об этом?

— Не беспокойтесь, — заверил Воробьев. — Если есть желание, сведу вас с нужными людьми… Есть тут некий Яковлев…

— Что это за персона?

Воробьев рассказал о Яковлеве.

— О! — улыбнулся Константин. — Так я ж его знаю… С графом Понятовским ко мне в Новочеркасске приходил… Шулер.

— Может быть, — согласился Воробьев. — Но он сейчас влиятельный человек… Так вот, если вам негде спать, пойдемте, я вас пристрою в одном месте…

IV

Белые, перламутровые облака ярко розовели в предвечернем небе. В густых зарослях садов буйно звенели птицы. В станице было тихо и пустынно, словно все в ней вымерло. Ничто не нарушало ее дремотного состояния. Разве лишь потревожит застоявшуюся тишину какой-нибудь пестро раскрашенный задиристый петух, разогнавшийся за раскудахтавшейся курицей, или пройдет по пыльной улице хрюкающая свинья, ведя за собой визжащий выводок поросят, или вдруг ни с того, ни с сего залает увидевший что-то неприятное во сне дремавший в подворотне пес.

Покачиваясь из стороны в сторону, идет по главной станичной улице захмелевший приземистый казачок. Размахивая руками, он весело напевает:

Ах вы, Сашки, канашки мои, Разменяйте бумажки мои. А бумажки все новенькие, Два-адцатипятирублевенькие…

На казаке надеты защитная гимнастерка, синие диагоналевые казачьи шаровары. На макушке лихо сбита фуражка с красным околышем и звездочкой.

Казак старается идти прямо, не качаться. Но ему это не удается. Иной раз его так швырнет в сторону, что он едва не валится в придорожные колючки. Тогда он приостанавливается, мгновение стоит, смотря на носки своих сапог, а потом снова шагает, напевая. Но стоит ему заметить, что навстречу идет кто-то, как он сейчас же придает своему лицу строгое, недоступное выражение, что даже страшно становится… И так важно задирает голову, что с нее чуть ли не валится фуражка. И если кто с ним встречается, то обязательно почтительно здоровается:

— Здорово живете, Сазон Миронович!

— Гм… Гм… — покашливает солидно Сазон и баском отвечает: Здравствуйте!.. Здравствуйте!..

Видя, что встретившиеся станичники уже ушли далеко, казачок подмигивает, словно он кого-то сейчас хитро провел. На веснушчатом лице его расплывается озорная усмешка. Прищелкивая пальцами и приплясывая, он снова затягивает:

Ах вы, Сашки, канашки мои…

Из-под его ног курится взвихренная пыль…

— Доброе здоровьице! — неожиданно слышится насмешливый голос.

Сазон вытаращивает осоловелые глаза на рыжего казака, высунувшего голову из калитки нового, как игрушка, раскрашенного домика.

— А-а, Дубровин, здорово!.. — сказал Сазон. — Тебе что, обязательно приспичило глядеть на улицу именно сейчас, когда я иду?

— А как, по-твоему, Сазон Миронович, у меня глаза есть ай нет? — скаля зубы в усмешке, спросил Дубровин. — Никак и уши есть? А ежели есть, то как же иначе?.. Слышу, кто-то веселый по улице идет, песню ловко поет… Дай, думаю, гляну. Гульнул, что ль, односум?

— Было такое дело, — нехотя согласился Сазон. — Хлебнул самую малость… Бывает же так, как говорят: шел в церкву, а попал в кабак…

Дубровин засмеялся:

— Гутарят и так: ехал к Фоме, а заехал к куме…

— Ну, это ты, Силантий, того, — погрозил пальцем Сазон. — Брось насчет кумы-то. У меня Сидоровна наикраше всех кумушек. От такой, брат, жены не захочешь и красивой кумы.

— Это ты правду гутаришь, — ухмыльнулся Дубровин, теребя свой кудлатый, отливающий медью рыжий чуб. — Но иной раз неплохо и с кумой поиграть… Ха-ха!..

— Ну-ну, не таковский я человек.

— Да это ты, товарищ Меркулов, просто боишься своей Сидоровны.

— А что ж, — согласился тот, — и вправду боюсь. Злой она становится, как собака, ежели чуть что не по ней.

— От злой жены, — сказал Дубровин, — спасают лишь смерть или пострижение в монахи…

— Болтаешь ты пустое, Силантий, — отмахнулся Меркулов. — Сидоровна моя хоть и строгая баба, но рассудительная…

— Она у тебя красивая да молодая, — язвил Силантий. — Только вот горе — муж у нее Григорий, хоть бы был болван, да зато Иван…

— Ну-ну! — нахмурился Сазон. — Я те дам Григорий… болван… Чего это такое?.. Ты вот скажи, что к нам в стансовет не заходишь? Мы про артельные дела ведем разговор. Организовать артель думаем, а ты в стороне стоишь. А тож мне красный партизан… за Советскую власть кровь проливал.

— Покель, односум, подождем, — насмешливо ответил Дубровин. — Нам не к спеху. Вот поглядим, как вы в этой артели будете работать. А тогда могем и мы вступить… Прощевай!.. — и захлопнул калитку.

— Эх ты! — укоризненно покачал головой Меркулов. — Тож мне, красный вояка… Разбогател, в кулаки лезет.

С минуту пошатываясь, он глядел на новые крашеные ворота Дубровина. Потом, махнув безнадежно рукой, побрел дальше.

У дома Ермаковых его окликнул старый казак Василий Петрович:

— Погоди!..

Сазон остановился. Василий Петрович торопливо подошел к нему:

— Здорово был, казак!

— Здравствуй, Василий Петрович! — важно ответил Сазон.

— На парах, что ли? — усмехнулся старик.

— С пару кости не ломят.

— Правильно гутаришь, — согласился Василий Петрович. — Будем пить и гулять, а работу прочь гнать…

— Не, — замотал головой Меркулов. — Не гожа твоя побасенка. Труду весь век, а потехе час…

— Могет быть, и так… Сазон Миронович, — сказал Василий Петрович, дельце есть у меня к тебе.

— Что хотел, гутарь.

— Да, может, в другой раз, — нерешительно проговорил Василий Петрович. — Сейчас навроде ты не в своем порядке…

— Что значит «не в своем порядке»? — строго посмотрел на него Сазон. — Я всегда в своем порядке… Говори, что надобно?

— Да, понимаешь ли, в чем дело, — начал старик. — Зараз, сам знаешь, новая экономическая политика… Ну, стало быть, я так понимаю, все мы должны иметь стремление к богатой жизни… За то, мол, и воевали наши сыновья…

Сазон хоть и был пьян, но слушал Василия Петровича внимательно:

— Ну-ну?

— Я тоже к тому стремление имею, — продолжал старик. — Сам знаешь, хозяйство у меня хорошее, крепкое. Государству польза от него есть. Добрая польза. Налоги сдаем. Зараз мы с Захаром надумали трактор приобрести. Надобно по этому делу в Ростов ехать… Так вот, ты мне напиши ходатайство. Просим выдать, мол, трактор Фордзон. Гражданин, мол, Ермаков является примерным хозяином, а дети его, сын и дочь, — герои гражданской войны, награжденные за свое геройство орденами Красного Знамени… Сын, Прохор, зараз академию военную проходит, учится на красного генерала, а дочь моя, Надежда, сама ученая и замуж за профессора Мушкетова вышла. Напиши, Сазон Миронович, магарыч будет…

Сазон, прищурив глаза, с ног до головы с презрением оглянул Василия Петровича.

— Ты за кого ж меня принимаешь, Василий Петрович? Ты думаешь, ежели я люблю иногда выпить, так и ум могу пропить? Нет, не на таковского напал. Мне твоего магарыча не надо. Я могу тебе свой поставить. А ходатайства я тебе никакого не буду писать. Кулаков нам не надобно разводить.

Старик затрясся от гнева:

— Да ты в уме, что говоришь такие слова? Да я напишу о том Прохору, и он те, парень, за это…

— Не пугай, не из робких, — сказал Меркулов. — Не боюсь никого. Но только думаю, что Прохор Васильевич — неглупый человек, на меня в обиде не будет. Куда ты гнешь, Василий Петрович? Ведь я, конешное дело, до поры до времени молчу. А придет время и скажу. Не срами ты своих детей, Василий Петрович, не гонись до кулачества…

Василий Петрович рассвирепел:

— Дурак ты, — закончил он. — Я до кулачества не гонюсь, я хочу пользу государству давать. На нас ведь, крепких хозяевах, все государство держится. Да что мне с тобой, безмозглым, гутарить. Вот отпишу обо всем Прохору, нехай он тебе в самом центре укорот найдет…

Старик скрылся в воротах и резко прихлопнул за собой калитку.

Сазон постоял с минуту в задумчивости, махнул рукой и снова побрел по улице, направляясь к своему куреню. И чем ближе он подходил к дому, тем тревожней и озабоченнее становилось его лицо.

Вот завернуть за угол, и сейчас же здесь стоит старая хата Сазона с нахохленной побурелой соломенной крышей. Если все благополучно будет, то на первых порах можно избежать встречи со строгой женой, — стоит лишь незаметно юркнуть в калитку и, свернув вправо, пройти мимо сарая, забраться на сеновал. Там можно проспаться, а потом как ни в чем не бывало приняться за домашние дела. Сидоровне даже и в голову не придет, что муженек ее был пьян.

Меркулов бодро завернул за угол, но от неожиданности чуть не свалился в канаву. У ворот его хаты стояла Сидоровна и беседовала с самим секретарем партоорганизации Кононом Никоновичем Незовибатько. Сазон попятился от такого видения, словно от нечистой силы… Пятясь, он отмахивался руками, словно заклинал, чтоб и жена его Сидоровна, и ее собеседник сгинули бы с его очей, провалились бы в тартарары. Но вдруг он почувствовал, что его кто-то ударил под ножку, и он мягко шлепнулся в корыто, стоявшее у колодца для скота, наполненное перегретой на солнце водой. Брызги радугой взметнулись вокруг.

С испугу председатель подумал, что он свалился в колодец, и дурным голосом завопил:

— То-ону-у!.. Спа-асите!..

— Ой, никак муж! — вскрикнула Сидоровна, бросаясь на крик. Незовибатько кинулся вслед за ней.

— Ах, боже мой! — всплеснула руками молодая женщина, подбегая к мужу. — Сазон и есть!.. Что ты, дурень, вздумал в лошадином корыте-то купаться?..

Незовибатько вначале изумленно смотрел на беспомощно барахтавшегося в корыте Сазона, а потом расхохотался:

— Вот же чертяка-то!.. Ха-ха!.. Какой тебя дьявол сюда сунул, а?.. Жарко, что ль, тебе стало!.. Ха-ха!..

Барахтаясь в корыте, председатель пытался вылезти, но без посторонней помощи ничего не мог сделать.

— Да вытащите ж меня, ради бога! — взмолился он.

— Ну, давай руку! — сказал Незовибатько.

Меркулов ухватился за протянутую руку и выкарабкался из корыта. Вездесущие ребятишки уже сбегались отовсюду к месту происшествия. Окружив председателя, с которого ручьями стекала вода, они заулюлюкали:

— Улю-лю!.. Председатель стансовета в конским корыте купается! Улю-лю его!.. Аля-ля!..

— Пошли прочь, чертенята! — заорал на них Сазон.

Отбежав на почтительное расстояние, ребятишки начали дразнить его:

Председателева сандала В корыто налила, Из корыта льется, Председатель смеется…

Меркулов рассвирепел вконец.

— Я вот зараз вас, чертенята! — орал он, притопывая ногами, делая вид, что намеревается за ними бежать. Но ребята не унимались, продолжали дразниться. Незовибатько, держась за живот, хохотал до слез.

— Ну и учудил же, дурень! Пьяный чертяка!..

— Да что ты, товарищ Незовибатько? — изумился Меркулов. — Я пьяный!.. Ты что, очумел? Пьян… Ты, сам, товарищ Незовибатько, пьян…

— Но-но! — нахмурился Незовибатько. — Ты того, Сазон Миронович, не забывайся…

— Извиняйте, коли чего ежели, — сказал председатель и метнул на жену робкий испытующий взгляд, желая удостовериться, как она на все это реагирует…

Сидоровна была еще совсем молодая женщина лет двадцати двух, красивая, черноокая, белолицая, стройная да высокая, на полголовы выше муже своего. Сазон взял ее из родовитой казачьей семьи Черкесовых, происходящих, по преданию, от крещеного черкеса, приставшего к казацкому товариществу еще при Кондрате Булавине.

Меркулов женился на ней совсем недавно, года полтора тому назад. Первая его жена, Марфа, умерла в годы гражданской войны от тифа, оставив двух сирот. Пока Сазон воевал с беляками, сироты — мальчик и девочка росли на попечении бабки.

Демобилизовавшись из армии, Меркулов вернулся в родную станицу как герой. От девчат и молодых баб отбою не было. Избаловался бы вконец казак, ежели б старуха мать не сосватала ему Нюру Черкесову.

Если бы дело происходило до революции, конечно, Сазону не видать бы Сидоровны как своих собственных ушей. Да разве же его теперешний тесть, Сидор Агеевич Черкесов, истинный чигоман[1], человек зажиточный, гордый, согласился бы дочь свою выдать замуж за голодранца Сазона? Ни за что! Но а теперь времена изменились. Задрипанный казачишка, вечный батрак, Сазон Меркулов стал председателем станичного Совета. Станичного! Ведь это не шуточки!

Не стал Сидор Агеевич артачиться — выдал за Сазона свою дочку. С первых же дней замужества Нюра так крепко взяла в руки мужа, что он и пикнуть не смел. Вот с тех пор и получила она почетное звание Сидоровны.

Незовибатько, заметив, что Сидоровна кидает на него ласковый взгляд, покрутил свои белесые запорожские усы.

— Шел мимо, — пояснил он, — да и зашел вот побачить, как вы живете-можете. Эх, Сазон, друже, за каким ты дьяволом пьешь столько водки?

— А ты не пьешь, Никонович? — угрюмо спросил Сазон, отряхиваясь.

— Могу, конечно, выпить и я рюмку-другую, — согласился Незовибатько. — Но не больше.

— Да ну тебя к чертям! — отмахнулся Сазон. — Что ты говоришь? Сам знаешь — я совсем редко пью. А сейчас вот подвернулся такой случай: повстречал одного односума, Скворцова с Куриного хутора. С ним вместе еще на германской были в пятнадцатом году. Не раз в боях выручали друг дружку из беды… Обрадовался он мне. «Здорово, говорит, полчанин, радешенек тебя видеть…» Обнялись, расцеловались. А потом потащил меня в трактир. Не хотел я идти, так нет, пристал: «Пойдем да пойдем. Обидишь». Ну, пришлось пойти. Угостил он меня немножко…

— Немножко? — мрачно усмехнулась Сидоровна.

— Ну что теперь делать? — вскричал председатель, наступая на нее. Ругай меня, бей!.. — И вдруг, дернув ворот рубахи, обнажил волосатую грудь, тонкоголосо завопил: — Ну, распинай меня!.. Распинай!.. Казнуй!..

— Да ты что? — испуганно стал озираться вокруг Незовибатько. — Чего орешь?.. Народ-то что подумает?..

— Ну и распинайте! — еще громче завопил председатель. — Пусть народ-то посмотрит, какие вы изверги… А-а-а!..

— Да замолчь, дурень! — схватив за руку Сазона, потащил его во двор секретарь партячейки. — Молчи!..

— И буду орать, — вызывающе кричал Меркулов. — Буду!..

— А ну, будя скоморошничать! — прикрикнула Сидоровна на мужа. — А то и впрямь схватишь у меня костыля по спине.

Сазон сразу притих.

— Заходьте до нас, Конон Никонович, — пригласила Сидоровна. — Милости просим!

Сазон тоже усердно начал упрашивать его:

— Да заходь, дружище родной! Погощуем тебя, чем бог послал…

Незовибатько стал было отказываться, ссылаясь на занятость.

— Не обижай, односум, зайди уж, — взмолился Сазон.

— Ну, ладно, — сдался Незовибатько, наконец, — пойду посижу коль часок.

Вскоре на столе в горнице появились бутылка водки, сковородка с яичницей, вареники в сметане.

— Не маслись, не маслись на водочку, — предупредила Сазона жена, когда тот, переодевшись в сухое, с заискрившимися глазами вошел в горенку. — Все едино ни капельки не получишь.

— Да я, Сидоровна, не особо к тому и желание-то имею, — равнодушным тоном проговорил Меркулов. — Не хочется что-то… Так посижу, с дружком покалякаю…

— Знаю, как ты калякаешь-то…

Председатель присел на стул. На кухне надрывно заплакал грудной ребенок. Старушечий голос загудел, успокаивая:

Баюшки, ба-аю, Я тебя кача-аю!...

— Нюра, — сказал председатель жене, — что-то мальчишка благим матом кричит. Пошла бы успокоила.

Сидоровна поднялась и вышла на кухню. Сазон, хитро подмигнув Незовибатько, взял стаканчик с водкой.

— Будь здоров, полчанин! — сказал он, готовясь выпить.

— Ах ты чертяка, — вдруг раздался грозный окрик возвратившейся Сидоровны. — Я те, холера, сразу поняла… Хитрый!.. Пойди, говорит, мальчишку успокой, а сам за стакан… Ишь ты!..

Незовибатько захохотал, глядя на сконфуженного друга, державшего в руке невыпитый стаканчик.

— Ну и жена же у тебя, — сказал он. — Не жена, а золото. Нехай уж рюмочку-то, выпьет, Сидоровна.

— Разве что рюмочку, — показывая в улыбке ровные белые зубы, милостиво разрешила она.

V

Сильно рассерчал Василий Петрович на Сазона Меркулова за то, что тот отказал ему ходатайствовать о покупке трактора.

— Обойдемся и без тебя, — ворчал он. — Подумаешь, дрянь этакая.

Старик написал Прохору и Наде, чтобы они немедленно прислали ему справки о том, что они — участники гражданской войны, служили в Первой Конной армии. Зачем потребовались такие справки ему, он умолчал. Дети желание отца беспрекословно выполнили.

Захватив с собой справки, Василий Петрович вместе с сыном Захаром выехал в Ростов. Там старику пришлось много походить по учреждениям, пока удалось купить трактор Фордзон.

Но как ни радостно было получить трактор — это еще не все. Нужно доставить машину в станицу, а потом надо ведь кому-то на ней и работать. Кто же будет запахивать те многочисленные десятины, которые были заарендованы Ермаковым у соседей? Но Василий Петрович не был бы и Василием Петровичем, если бы не обдумал и этого. Для того-то он и забрал с собой в Ростов Захара. Старик задумал обучить его в городе тракторному делу.

Захару было уже лет за сорок. Покорный, послушный сын, никогда он не вольнодумничал, не выходил из подчинения отцовского. Но на этот раз, когда Василий Петрович заявил ему, что он должен научиться водить трактор, Захар заартачился:

— Батя, да вы что, мальчишка я? Разве ж я смогу обучиться на тракторе? Никакое учение в голову не полезет. Не тем голова забита, батя.

— Не болтай зря, Захар, — сурово прикрикнул на сына Василий Петрович. — Отец поболее твоего знает. Ежели не тебе на тракторе ездить, то кому же, по-твоему? Мне, что ли?.. Ай Сазона Меркулова посадить? Ты опосля меня первый хозяин в доме, а потому должон по-хозяйски рассуждать… Да ежели, к тому говоря, ты совладеешь с трактором, научишься на нем ездить, то ведь ты могешь чудеса творить. Ей-ей!.. Сколько можно деньги зашибить. Ведь мы же тогда могем не токмо себе, но и другим пахать землю. Подумай, сынок. Богатство большое наживем…

Что мог возразить Захар? Отца он считал мудрым стариком, имеющим большой житейский опыт. Что бы ни говорил он, все казалось сыну неопровержимой истиной.

Василий Петрович с Захаром жили в Ростове у племянника Виктора Волкова, работавшего в краевой газете. Трактор поставили на окраине города под навесом у одного горожанина. Старик старательно выискивал по городу человека, который научил бы сына управлению трактором. Вскоре такой человек нашелся. Звали его Михеевичем. Это был мужчина маленького роста, щупленький, лет под сорок, с рыжими усиками. Энергичный, кипучий, он производил впечатление делового человека. Михеевич пообещал обучить Захара за две недели.

— Долгонько, — потеребил бороду Василий Петрович. — А сколько же ты за это дело возьмешь?

— Пять червонцев. Да еще чтоб в самом лучшем ресторане магарыч распили…

— Это ты дорого запросил. Ну, ладно, только магарычей давай не распивать.

— Без магарыча не пойду.

— Ну, а коль разопьем дома?

— Нет, хозяин, хочу в ресторане, чтобы душа взыграла. Хочу поглядеть, как девки голыми ляжками трясут.

— Это как так голыми? — опешил старик.

— А так, стало быть, трясут, пляшут, — пояснил Михеевич.

— Да ты что? — изумился Василий Петрович. — Голые? Брешешь, должно?

— Истинно говорю, — подтвердил механик. — Может, они и не совсем голые… Навроде какие-то штанишки на них коротенькие.

— О господи! — облегченно вздохнул старик. — А я уж думал, совсем голые. А все же интересно поглядеть, — и захихикал. — Ладно, Михеевич, поведу тебя в трактир, поглядим девок-то плясуниц…

Началась учеба на тракторе. Чуть свет Захар и механик выходили за город. Там Захар, обливаясь тремя потами, обучался искусству управлять трактором. Трудновато это ему давалось — бестолков был. Но механик человек терпеливый — старался спокойно разъяснить казаку его ошибки и промахи.

Василий Петрович не уезжал из Ростова, поджидал, когда, наконец, сын постигнет науку и начнет уверенно водить трактор. С замиранием сердца мечтал старик о той минуте, когда Захар, восседая на тракторе, на удивление своих станичников проедет на нем по станице.

Первые дни он тоже выезжал за город смотреть, как Захар обучается. Но при отце Захар смущался и еще чаще ошибался. Видя неуклюжесть сына, Василий Петрович злился и ругался.

— Вот что, хозяин, — решительно заявил механик старику, — не ходи сюда.

— Как, то есть, не ходи? — изумился такой дерзости Василий Петрович.

— А так вот и не ходи. Мешаешь нам. Вот как закончим учение, мы тебя сами позовем глядеть. А ежели будешь ходить сюда, то я брошу это дело. Потому, как видишь, сын-то тебя стесняется…

Пришлось старику подчиниться требованию механика. Перестал он ездить на выгон. И сразу дело у Захара лучше пошло.

Наконец, наступил такой час, когда механик торжественно заявил Василию Петровичу:

— Ну, хозяин, все! Можешь со мной расчет учинить… Сын твой теперь тракторист. Конечно, не скажу, что он тракторист первоклассный, мол, стал. Но трактор поведет, работать на нем сможет.

— Добре, коли так, — благодушно усмехнулся Василий Петрович. Заработанные тобой деньги, Михеевич, я зараз же могу тебе отсчитать. Но допрежде мне хочется поглядеть, как набашковался мой Захар. Покажьте уж мне…

— Стало быть, хочешь навроде смотра устроить? — засмеялся механик. Ладно, утешим твое сердце. Как, Захар Васильевич, покажем, где раки зимуют?

— А черти их знают, где они зимуют-то? — ухмыльнулся Захар. — А ежели бате не угодишь, что тогда?

— Угодим! — твердо заявил механик. — Завтра, хозяин, выедем в поле, поглядишь, чему мы научили твоего сына.

Утром следующего дня все трое были у трактора. Захар уверенно завел двигатель, сел за руль, победоносно взглянул на отца. Трактор дрогнул и тихо двинулся. Объехав круг, Захар вернулся на прежнее место.

Василий Петрович радостно смотрел на сына.

— Ну, как, хозяин, — спросил механик, — доволен нашей работой али нет?

— Молодцы! — сказал старик.

— Веди в ресторан.

— Да уж поведу, не беспокойся, — отмахнулся Василий Петрович. — Раз обещал, стало быть, исполню. Ты вот скажи мне, мил человек, а что он, Захар-то мой, смогет на тракторе до станицы нашей доехать?

— Нет, хозяин, — замотал головой механик, — не стоит этого делать. Далече больно уж до станицы. Тебе есть расчет трактор по железной дороге отправить до ближайшей станции, а потом уж и добираться до дому. Дорога-то какая у вас?

— Да когда сухо, — заметил Захар, — хорошая. Вот ежели дождик — тогда плохо, грязища непролазная.

— Придется с племянником поговорить, — проговорил Василий Петрович, чтобы он помог трактор-то на железную дорогу устроить.

— Это дело не хитрое, — промолвил механик. — Могу и я его оборудовать. Становь, Захар Васильевич, трактор под навес да пойдем в ресторан.

Пока Захар ставил трактор под навес, Василий Петрович расплатился с механиком.

— Возьми, Михеевич, спасибо тебе за учение. Могет быть, приедешь к нам в станицу по каким делам, так заходи — гостем будешь.

— Спасибочка, — поблагодарил механик, пряча деньги в карман. — Навряд ли, хозяин, доведется бывать в вашей станице. А там господь ее знает, все может быть.

Управившись с трактором, поехали на трамвае в центр города. Когда сошли с трамвая, старик беспокойно спросил:

— Так куда ж пойдем-то?

— А вот тут, на Садовой, есть ресторан, — оживляясь, проговорил механик.

— Может, попроще б куда, Михеевич, — неуверенно попросил Василий Петрович. — Нам, знаешь, какой-нибудь бы кабачок… А в хороший трактир итить, одежа-то на нас не особо франтоватая, — оглянул он свои казачьи с лампасами штаны и пиджак.

— Нет-нет, хозяин! — заговорил механик. — Уговор дороже денег. Я, брат, люблю иной раз форсу пущать. А к тому же девки там голые пляшут.

— Да нет, Михеевич, ты не говори зазря-то, неужто в сам деле голые?.. Ты ж говорил, что у них штанишки есть?

— Ну да, эти места-то, — похлопал себя по бедрам механик, — может, и прикрыты чуть-чуть, для видимости… Истинный господь, смотреть прямо даже красота, как она ножкой-то дрыг-дрыг.

— Хе-хе-хе! — рассмеялся Василий Петрович. — Это, парень, чудо. Ну, пойдем, что ль, поглядим этих срамниц. Сроду в жизни не видывал…

— Батя, — прогудел Захар, — может, не надо бы…

— Чего?..

— Да на этих-то девок глядеть…

— Чего ж не надо-то?.. — возразил старик. — Другие-то небось смотрят?.. Раз есть допущение к этому и дозволено, то, что же, пойдем глянем… Ведь в жизни не видывали того, а?.. Хе-хе-хе!.. Вот чудо-то… Говорит, ляжками голыми трясут… Умора!..

— Это, батя, они балеринами прозываются, — сказал более сведущий Захар.

— Балеринами, говоришь?.. Может, и так. Ну, а все же пойдем, сынок, поглядим. Ты, Захар, конешное дело, матери о том не говори. Веди, Михеевич!.. Все едино пропадать. Правда, дело это грешное, на том свете отвечать придется. Ну что же, раз можно согрешить. Да притом, ты знаешь, Михеевич, святое писание, а?..

— Не особенно. Так кое-что знаю…

— Ну вот, понимаешь, жила-была Мария Магдалина, святая такая. А ежели так проследить ее жизнь, так вот же и шкуреха была и не приведи господь! А вот к лику святых причислена…

Когда подходил к варьете, Василий Петрович вдруг вспомнил о Викторе.

— Знаешь, Захар, надобно Виктора позвать, а то навроде неудобно, племянник ведь, да и живем у него. Как ты думаешь?

— Да позвать-то надо, батя, — согласился Захар. — Но только Марина может обидеться.

— А чего ж ей обижаться? — изумился старик. — Ее дело бабье, родила вон мальчонка, ну и нянчай. Вот зараз придем в трактир, ты поглядишь, где мы сядем, и сходишь за Виктором.

VI

У двери ресторана стоял внушительного вида старик с пушистыми, как вата, седыми бакенбардами. На голове его была фуражка с золотым галуном, золотые лампасы на штанах и пуговицы на сюртуке блестели.

— Постой! — прошептал Василий Петрович, останавливая механика. — Это что за персона такая? — кивнул он на раззолоченного старика.

— Да это швейцар, — пояснил механик. — Двери открывает…

— Чудеса! — закачал головой Василий Петрович, усмехаясь. — Я думал, генерал. Ажно оробел… А он, ишь ты, двери открывает… — Вспомнив о сыне Константине, много лет не подававшем вестей о себе из-за границы, старик с гордостью сказал: — Да у меня у самого сын-то генерал!

Захар толкнул отца в бок, дескать, не стоит говорить об этом чужим людям. Василий Петрович понял, что сделал ошибку, стал хитрить:

— Сын-то у меня генерал красный. Академию Генерального штаба заканчивает. Да и дочь ученая, и за профессора замуж вышла…

— Ишь ты, — удивился механик. — Дети-то у тебя, хозяин, дельные.

— А ты что думал, я лыком шит? — ухмыльнулся старик.

Швейцар распахнул перед ними дверь. Они прошли в зал. Народу в ресторане было мало.

— Идите сюда! — поманил механик Василия Петровича и Захара к пустовавшей эстраде. — Вот тут садитесь. Тут, — кивнул он на эстраду, музыка играет, и девки пляшут.

— Да все едино, — посмеиваясь, присел старик за столик. — Тут как тут. Иди, Захарушка, за Виктором.

Подошел официант.

— Что прикажете подать?

— Мы покуда особо много заказывать не будем, мил человек, — сказал ему Василий Петрович, — потому как люди должны подойти к нам. Тогда закажем…

— Дело ваше, — проговорил официант, намереваясь отойти от них, но старик задержал:

— Нет, ты поначалу все-таки дай нам графинчик водки да селедочку, что ли, на закуску. Мы пока с товарищем дербалызнем.

Когда выпили рюмки по две водки, собеседникам стало весело.

— Слышишь, хозяин, — горячо доказывал механик, — ты, должно быть, плохо подумал обо мне, скажешь, греховодными, мол, делами я занимаюсь. Ишь, мол, захотел посмотреть, как оголенные девки танцуют. А я ведь не потому стремление-то к тому имею, что похабность, мол, люблю, нет! Я, может, в душе сам артист. Понимаешь? Люблю красивость… Ну, ежели так все деликатно… Ну, вот ежели, скажем, она такая это, ну вся красивая, на пальчиках пляшет, ажно, хозяин, на душе становится так это ва-альго-отно, ва-аль-го-отно-о… А ножки-то у нее тоже вальго-отные, вальго-отные…

— Хе-хе-хе! — раскрасневшись от водки, посмеивался Василий Петрович. — Значит, она такая это, — покрутил он пальцами, курчавенькая… румяненькая… Хе-хе-хе!..

Они долго беседовали, распивая водку. В огромных окнах ресторана засинели вечерние сумерки. Вспыхнули электрические лампы. В зале становилось многолюднее. За столики усаживались военные, моряки, какие-то упитанные, в модных костюмах, выхоленные люди с красивыми нарядными дамами.

— Нэпманов много, — шептал механик, оглядываясь. — Богачи…

— Это люди нужные, — миролюбиво говорил старик.

На эстраде какой-то черноволосый музыкант настраивал скрипку.

— Сейчас начинается, — кивнул на него механик. — Тут такое поднимется, ай-яй!

Пришли Захар с Виктором.

— Что вы так долго, ребята? — спросил Василий Петрович.

— Был занят, — ответил Виктор. — А притом мне не особенно хотелось сюда идти. Что вы задумали, дядя, здесь выпивать? Разве нельзя было у нас дома? Мариночка приготовила бы закуски…

— Нет, дома это само собой, — сказал старик. — А тут надо было. Я обещал механику угощение сделать в самом лучшем трактире за то, что он Захара нашего анжинером сделал. Хе-хе!.. Понимаешь, Захар-то наш обратает этого, как… его… Фордзона-то, да и приедет на нем прямо в станицу. Вот будет чудо… На-ароду-у на улицах — кулаком не прошибешь. «Кто это?» скажут. — «Да Василий, мол, Петрович Ермаков себе стального коня приобрел…» Хе-хе! Ведь это же, Витя, целое событие. Эй, товарищ! — позвал он официанта. — Ну, теперь мы дождались своих, давай-ка нам, брат, водки еще, закуски ну, и разный там хабур-чабур, какой полагается…

Официант принял заказ и принес все, расставив на столе.

Василий Петрович радушно угощал всех.

— Ты вот, племянничек, — сказал он Виктору, — должно думаешь про меня: дурак, мол, старый, из ума выживает… Нет, шалишь, дружок, у меня, брат, ума столько, что могу другому взаймы дать. Я тебе прямо скажу: когда была у нас гражданская война, то я ошибку большую понес — не в ту сторону притулиться хотел. По правде скажу, Константин дюже смущал, за него держался. Генералов поддерживал. А это был мой промах, не за них бы надоть держаться, а за вас — за Прохора, за Надюшу, за тебя, в общем, за Советскую власть… Зараз глянь, что делается, какую поблажку-то Советская власть народу сделала — новую экономическую политику ввела. Правильно! Весь народ кажет, что правильно. Купцы у нас свои, красные, стали, хозяева крепкие на ноги становятся. Власть-то наша учитывает, что на таких вот крепких хозяевах и она крепко будет держаться.

— Дядя, — тихо произнес Виктор, — я уже вам говорил, Советская власть не на нэпманах и кулаках будет держаться. Она крепка тем, что поддерживается рабочим классом и беднейшим крестьянством в союзе с середняком…

— Брось ты меня, Виктор, поучать…

— Политграмоте, — вставил механик.

— Вот-вот, — подхватил старик. — Этой самой политграмоте… Мы учимся грамоте у жизни. Понял? Вы там придумываете разные штуки, а жизнь-то, брат, она по-другому показывает… Ты вот говоришь мне, что я зря трактор купил, дескать, богатеть хочу. Ну и что? И буду богатеть. Сейчас, при нашей-то Советской власти, почему же мне не богатеть? За то ведь и воевали мои дети…

— Дядя, — хотел что-то сказать Виктор, но в это время на эстраде грянул оркестр. Между столиками, вихляясь, задвигались пары.

— Что это они?.. — удивился старик.

— Танцуют, папаша, чарльстон, — пояснил официант, принесший новый графинчик.

Несколько минут Василий Петрович с любопытством разглядывал танцующих.

— Живут-то, а?.. Жируют, — засмеялся он и, нагнувшись к механику, тихо спросил: — А когда же эти девки-то оголенные будут плясать?

— Не знаю, хозяин, может, еще и не будут. Спроси вон у своего племяша, он человек ученый, все знает.

Об этом, конечно, спрашивать племянника было неудобно. Но старика разбирало страшное любопытство и, не утерпев, он все же спросил как бы между прочим Виктора:

— А что, я так это ненароком слыхал, будто тут девки пляшут? Правда ай нет, Витя?

— Это вы, дядя, наверное, говорите про танцовщиц. Сегодня они, кажется, не будут выступать.

— Не будут? Ах, какая жалость! Интерес большой имел поглядеть…

Старику очень нравилось в ресторане. Чувствовал он себя здесь свободно, словно дома. Он сам много пил и ел, щедро угощал и других. Каждый раз, как только оркестр начинал играть что-нибудь модное, вроде танго или шимми, Василий Петрович, раскачиваясь на стуле в такт мелодии, дирижировал и подпевал:

— Тру-ла-ла… Тру-ла-ла…

— Дядя, — уговаривал Виктор, — пойдемте домой… так и попоем и потанцуем…

Василий Петрович возмущался:

— Да что ты меня уговариваешь? Что я те, жена али любовница? Уйди от меня! Уйди! Тру-ла-ла!.. Тру-ла-ла!..

Он встал и, обернувшись к танцующим, размахивая руками над ними, словно патриарх с пушистой седой бородой, благословлял всех. Публика посмеивалась. Какая-то раскрашенная блондинка подбежала к старику:

— Дедушка-казачок, давай потанцуем!

— Давай, милашка! — ликующе закричал старик, обнимая ее. Под бурные крики присутствующих он вприпрыжку начал с ней плясать.

— Браво!.. Браво!.. — беснуясь, аплодировали нэпманы.

Виктор, побагровев от досады, подбежал к Василию Петровичу.

— Дядя, прекратите сейчас же, — сказал он, хватая старика под руку. Как вам не стыдно! Вы же не клоун. Расплатитесь с официантом и пойдемте отсюда. А то я сейчас же дам телеграмму Прохору и Наде.

Старик притих.

— Ну, хватит, — сказал он своей партнерше. — Дай я тебя, голубушка, поцелую.

И он смачно расцеловал женщину в накрашенные губы. Все захохотали, увидев, что губы у старика после поцелуя стали пунцово-красными…

VII

У некоторых людей, порою даже и волевых, бывают минуты отчаяния, опустошенности. Мир для них теряет свою прелесть, жизнь кажется тусклой и безрадостной, их все гнетет. И если таким людям в минуту их тяжкого душевного недуга не прийти на помощь, не встряхнуть, не поднять их дух, то они гибнут, кончают самоубийством.

Вот такую-то помощь Константину и оказал Воробьев, на которого в былое время тот и внимания никакого не обращал.

Константин был признателен своему бывшему адъютанту. Как только произошла эта встреча на Елисейских полях с Воробьевым, Константин словно переродился. У него появился интерес к жизни, апатия его исчезла, он стал более энергичен, в душе заискрилась надежда на лучшие дни.

По натуре своей Воробьев был сердечным, добрым человеком. Он пожалел своего бывшего командира, хотя в прошлом, кроме грубостей, ничего от него не слышал. Он снял Константину маленькую комнатку на Монмартре, приобрел для него дешевый, но опрятный костюм, купил туфли и шляпу. Когда Константин побрился и переоделся — стал благообразным, похожим на человека, имеющего кое-какой достаток.

Сказав, чтобы Константин его ждал, Воробьев на несколько дней исчез.

Монмартр — это район парижской бедноты, населенный студентами, мелкими торговцами, ремесленниками, рабочими. Здесь узкие, кривые улочки, множество лавчонок и ларьков, торгующих разнообразной мелочью и овощами.

Местные жители очень гордятся своим районом. Ведь именно здесь, на Монмартре, 18 марта 1871 года вспыхнуло восстание парижских коммунаров. Но в последнее время Монмартр стал прежде всего известен своими ночными кабаре, в которых прокучивают деньги богатые иностранцы, приезжающие в Париж. Здесь всегда много богемы, проституток, сутенеров.

В предвечерние часы Константин любил ходить по этим мощенным камнем узеньким улочкам. Взбирался на вершину Монмартрского холма, где стояла старая церковь, и отсюда любовался величественной панорамой Парижа.

В церкви проходило богослужение, и около нее сновали дети, женщины, старики. Среди них мелькали черные сутаны молодых румяных аббатов и накрахмаленные белые капоры монашек.

На площадке перед церковью важно расхаживали в своих черных накидках и кепи ажаны…

…Как-то, бродя по Монмартру, Константин вышел на небольшую площадь, заполненную народом. Втиснувшись в толпу, Константин стал присматриваться, что там делалось. Под густыми купами платанов и каштанов длинноволосые художники в испачканных краской широких блузах писали на мольбертах этюды и портреты с натуры. А кое-кто из них под хохот любопытных наблюдателей подбрасывал порнографические сценки по просьбе какого-нибудь заказчика.

Посмотреть там, безусловно, было на что, и Константин с интересом расхаживал по площади, разглядывая работы молодых художников, которые здесь же и продавались. Константин плохо разбирался в живописи, но даже и он перед некоторыми полотнами стоял подолгу, любуясь ими.

Константин задержался около одного высокого молодого художника с всклокоченной каштановой шевелюрой, набрасывавшего вид вечернего Парижа с высоты. Константину показалось это очень знакомым, и он вспомнил, что только позавчера он видел вот эту панораму Парижа с Монмартрского холма. Но как все это замечательно перенес художник на полотно!.. Вот горит в лучах заката крыша Лувра; вот темнеет Нотр-Дам…

Около Константина кто-то вполголоса замурлыкал по-русски:

Плыви-и, моя гондо-ола-а, Озаренная лу-уной, Раздайся баркаро-олла-а Над сонною реко-ой…

Константин оглянулся. Задумчиво покручивая светло-золотистый ус, около него стоял маленький человек с красивым лицом и внимательно следил за работой художника, рисовавшего вечерний Париж. Он был одет в добротный светло-серый костюм. Из-под полей летней шляпы на плечи спускались вьющиеся светлые волосы. Константин сразу узнал его. Это был граф Сфорца ди Колонна князь Понятовский.

— Здравствуйте, граф! — сказал Константин.

Маленький человек вздрогнул и поднял на него свои голубые, изумленные глаза. Мгновение он смотрел молча, вспоминая.

— Ха-ха! — рассмеялся, протягивая руку. — Полковник… Пардон, генерал Ермаков.

Константин проворчал:

— Вы надо мной издеваться хотите? Какой я вам к черту генерал?

— Ну, виноват, простите, — успокаивающе сказал Сфорца. — Только давайте условимся: вы меня тоже графом не называйте. Это все в прошлом, в России. Я сейчас просто господин Понятовский… Простой смертный человек Понятовский и только. Если хотите, труженик и работяга…

— Прошу прощения, — сказал Константин. — Вас зовут, по-моему, Сергей…

— Венедиктович, — подсказал Понятовский. — Как русский человек, страшно люблю, чтобы меня по батюшке величали. Ведь мы, русские, тем и отличаемся от других народов, что у нас существует прекрасный, я бы сказал, обычай друг друга величать по батюшке. Не правда ли?..

— Правда, — согласился Константин. — Но у нас сохранился и другой обычай — иногда друг друга обкладывать по матушке…

— Да, совершенно верно, — рассмеялся Понятовский. — Но это уже менее приятно… Ну, хорошо, — сказал он. — Я рад вас видеть, Константин, вспомнил, Васильевич. Вы живете в Париже? Чем занимаетесь?

Константин коротко рассказал о себе и в свою очередь спросил:

— А вы как живете, Сергей Венедиктович?

— Что ж, неплохо живу… Я люблю очень живопись, сам художник… Занимаюсь искусством… Женился. И, между прочим, на ком бы думали? На Люсе. Помните бывшую приятельницу вашей супруги, такую это влекущую брюнетку с ярко-пунцовыми губами… Ха-ха!.. Ну вот, она-то и увлекла меня в свои сети. Сирена! Ну, что же, я не раскаиваюсь, она женщина хорошая…

— Да, но ведь у нее, кажется, муж был? — усмехнулся Константин.

— Был, правильно, какой-то есаул, что ли… Но он где-то пропал… А здесь Люся оказалась незамужней, ну и увлекла меня. Стала графиней. Кстати, моя жена переписывается с вашей супругой Верой Сергеевной. Вы не знаете о ней ничего? Ого-го-го! Она изумительную карьеру сделала. Вам бы с ней встретиться надо…

Константин не успевал отвечать. Понятовский без умолку тараторил, сыпя словами, как горохом.

— Ловкая бабенка! — восхищенно сказал он. — Этот Брейнард-то ее умер, и все свое состояние оставил ей. Вера Сергеевна богачка. За ней увивается масса авантюристов, желающих заполучить не столько ее руку, сколько ее капиталы. Но она знает цену всем этим ухажерам и пока своего выбора ни на ком не остановила. Порхает, как мотылек, по самым фешенебельным курортам мира. Сейчас Люся получила от нее письмо с Капри… Знаете что, — надумав что-то, схватил за руку Константина Понятовский. — Поедемте, родненький, ко мне… Пойдемте! Жена будет рада.

— Не смогу, — сказал Константин. — Мне сейчас надо пойти на свою квартиру, ко мне должен зайти человек один, жду его уже несколько дней. Из-за него и далеко от квартиры не отхожу…

— Вы здесь, на Монмартре, живете?

— Да, недалеко.

— Так давайте сейчас к вам зайдем, — настаивал Понятовский. — Узнаем, пришел этот человек или нет. Если нет, оставим ему записку и поедем ко мне. Найдет нас… Идет?..

Радушие и приветливость, с каким встретил Константина Понятовский, покорила его.

— Согласен, — сказал он. — Идемте ко мне, оставим записку. От того человека, которого я жду, зависит многое.

— Сейчас, — проговорил Понятовский. — Жермен, — обратился он по-французски к художнику, работавшему над панорамой Парижа, — так, значит, имейте в виду, картину я эту оставляю за собой. Она не особенно будет удачна, я это уже вижу. Но что делать? Вы же знаете, я люблю вас и не хочу, чтобы вы испытывали нужду.

— Хорошо, — буркнул юноша, не отрываясь от работы и не оборачиваясь.

— Желаю успеха, Жермен. Привет Аннете.

— Мерси.

Понятовский и Константин стали выбираться из толпы. Когда они вышли на улицу, их догнало такси.

— Привет, Сергей Венедиктович! — окликнул шофер и остановил машину. Куда направляетесь? Могу подвезти.

— Ах, это вы, Борис? — живо обернулся Понятовский. — Здравствуйте! Вот кстати. Конечно, подвезите нас. Сначала познакомьтесь: это бывший казачий генерал Ермаков, Константин Васильевич. А это князь Чернецкий, Борис Зиновьевич, мой друг и сослуживец по уланскому полку. Конечно, засмеялся Понятовский, — генерал и князь в кавычках, то есть бывшие… А сейчас Ермаков безработный, а Чернецкий — шофер таксомотора… Борис, сказал Понятовский, — сначала подвезите нас к квартире господина Ермакова. Он здесь близко живет, на Монмартре, а потом отправимся ко мне. Вы же знаете, где я живу?

— Конечно.

— Имейте в виду, я оплачу, — со смехом сказал Понятовский. — А то еще вы подумаете, что я задарма. Сейчас у меня дела настолько поправились, что я могу оплачивать такси…

— Рад за вас, — улыбнулся шофер. — Значит, живописные дела выручают?

— Очень. На искусстве мне повезло. Думаю даже разбогатеть. Стану еще меценатом. Тогда вам буду помогать, Борис. Он ведь тоже человек искусства, — пояснил Понятовский Константину. — Бильярдист замечательный!..

— Все шутите, — покачал головой шофер. — Ну, садитесь, господа. Куда вас подвезти?..

Ермаков сказал адрес, и они поехали. Когда автомобиль подкатил к подъезду одного из домов, они увидели Воробьева.

— Воробьев! — окликнул его Константин, вылезая из машины.

— Здраствуйте, Константин Васильевич! — обрадовался тот. — А я было огорчился, думал, не увижу нас. Оставил вам записку. Я видел Яковлева, рассказал ему о вас. Он с вами хочет встретиться…

Понятовский насторожился, прислушался.

— Когда же мы поедем к Яковлеву? — спросил Константин.

— Послезавтра, — ответил Воробьев. — Я зайду к вам в три часа дня.

— Хорошо. Познакомьтесь: господин Воробьев. Господин Понятовский.

— О каком это Яковлеве речь шла? — спросил Понятовский. — Если не секрет…

— О вашем бывшем приятеле, — усмехнулся Константин. — Вы с ним, кажется, дружили. Помню, у меня в Новочеркасске не раз бывали с ним, был у вас и третий еще друг, рыжеусый поляк… Ага, вспомнил, Розалион-Сашальский…

— Яковлев? — упавшим голосом сказал Понятовский. — Он здесь?..

— Вы что, недовольны его пребыванием в Париже? — насмешливо спросил Ермаков.

— Нет, для меня безразлично. Но только я не хотел бы с ним встречаться. Это прощелыга, темный субъект. Я очень попросил бы вас, Константин Васильевич, и вас, господин Воробьев, не упоминать ему обо мне.

— Пожалуйста, — сказал Воробьев. — Мне все равно.

— Вы знаете, Сергей Венедиктович, — съязвил Ермаков, — я вспомнил. Когда мы — я имею в виду всех белогвардейцев — удирали из Новороссийска, то, собственно, мы с Яковлевым почти последними садились на корабль… Да не садились, а нас посадили пьяными. Помнится, Яковлев площадно ругал каких-то своих приятелей, бросивших его на произвол судьбы…

Намек был слишком явный, хотя Константин всего и не сказал. Понятовский разозлился:

— Я понимаю вас, Константин Васильевич, — на что вы намекаете. Но это все клевета!.. Да, клевета!.. Может быть, конечно, Розалион-Сашальский чем-то и виноват перед Яковлевым. Но я здесь ни при чем. Да, собственно говоря, о чем разговор? Этот Яковлев — прощелыга!.. Темный субъект.

— Я-то знаю, кто он, — сказал Константин. — Он околоточный надзиратель из полицейского участка… Служил где-то в Донбассе. Проворовался там, бежал в Новочеркасск… К тому же шулер ловкий… В Новочеркасске обыграл одного гвардейского ротмистра вплоть до кальсон. Содрал с него даже мундир со всеми регалиями и стал носить его… А гвардеец этот, кажется, покончил с собой.

— Неужели правда? — в изумлении хлопнул себя по коленям Понятовский. — Я этого не знал. Так вот он почему всегда носил револьвер городового с красным шнуром на шее. Я думал, он оригинальничал. Вот так прохвост! Какая пакость!

— Ну, знаете, какой бы он пакостью ни был, — вставил Воробьев, сейчас он большой человек в эмигрантских кругах. И, между прочим, от него мы многие зависим…

— Что вы говорите? — изумился Понятовский. — Какой же он пост занимает?..

— Некоторое положение занимает, — ответил Воробьев уклончиво, но многозначительно. — Я не имею права распространяться на этот счет. Я вас не задерживаю, Константин Васильевич, вы куда-то собирались поехать. Завтра в три часа дня буду у вас. До свидания!

— До свидания, Ефим Харитонович, — задерживая его руку в своей, сказал Понятовский. — Вы там, действительно, того… не говорите ничего Яковлеву… А то мы тут болтали разное про него…

— Не беспокойтесь. Мне об этом нет смысла говорить.

— Вы, собственно, молодой человек, в какую сторону направляетесь? — спросил его Понятовский. — А то можем подвезти.

— Мне надо на проспект Сен-Мишель, к Сорбонне.

— Это не по пути нам. Мы едем к Венсенскому лесу, в Берси… Всего хорошего!..

— До свидания!..

— Поехали!

Вечерние парижские улицы были заполнены гуляющей публикой. Прыгали, мигали, вертелись, кружились разноцветные рекламные огни. Из распахнутых окон кафе неслись звуки модных мелодий.

Долго ехали молча. Потом Понятовский нарушил молчание.

— Константин Васильевич, — сказал он. — Я, кажется, вам уже говорил о том, что неплохо разбираюсь в живописи? Я, конечно, дилетант, но понимаю кое-что в ней. Вначале я, попав в Париж и очень нуждаясь, начал писать пейзажи. «Чеканил» я их быстро, в неделю пару. Набралось их у меня десятка полтора, но покупать ничто не хотел. Я их раздарил друзьям, а некоторые до сих пор сохранились. Что же делать дальше. И вот неожиданно у меня возникла блестящая мысль… Я стал приезжать на эту вот художественную толкучку, на Монмартр… Стал присматриваться к художникам, к их работе. Богема! Глаз у меня, надо сказать, наметанный, я сразу вижу, что талантливо, а что нет. И вот среди этих молодых художников, я увидел некоторых поистине талантливых мастеров. Каждая картина, каждый даже маленький этюд, вышедшие из-под их кисти, — изумительный шедевр. И, что обидно, эти шедевры они продавали за гроши. Они, конечно, не виноваты в этом, разве они понимали, что они создавали и что продавали?.. Нет, конечно. Допустим, Рафаэль или Микеланджело вдруг бы знали, что они творят гениальное, которое останется в веках, что из этого бы получилось?.. Да они сразу бы зазнались… Так и эти монмартрские художники. Ни один из них не ведает, что он творит — дерьмо или шедевр. Только мы, знатоки, специалисты, можем определить, талантливо то и другое произведение или нет.

— Ну, положим, — буркнул Ермаков, — основной оценщик произведения искусства или литературы — это народ.

— Чепуха! Народ — осел… — сказал Понятовский, — ему нравится, вон например, порнография. Так что это, по-вашему, искусство?

Понятовский закурил сигарету, потом продолжил:

— Однажды на Монмартре я заметил маленького щупленького художника. Не буду называть его имя, оно сейчас стало очень известным в Париже… Когда я увидел его работу, просто остолбенел от восхищения. Бриллиантовые, именно бриллиантовые, а не золотые, руки этого человека творили чудеса. Он не писал, а, как волшебник, создавал из ничего изумительные картины. А я готов был припасть к его выпачканным в краске рукам и расцеловать каждый его палец… Я был растроган, слезы лились из моих глаз, когда я смотрел на этого плюгавенького гения…

Понятовский некоторое время молчал, как бы снова испытывая эти чувства.

— Ну, и что же вы сделали с этим художником? — прервал молчание шофер.

— Я ему помог, — сказал Понятовский. — Этот человек совсем не понимал, что он создавал, что он велик. Я немедленно приобрел все эти картины, а то они попали бы в руки невежественных людей и пропали бы…

— Картины покупали, конечно, по дешевке? — не без иронии спросил шофер.

— Несомненно, я платил не так много. Если бы я ему дал повод думать, что он талантлив, он мог бы возомнить о себе черт знает что. Я скупил его картины, устроил из них выставку, предварительно через агентов разрекламировал ее. Выставка имела большой успех. Художник получил имя, он теперь богат и знаменит. Я же все картины его с выставки с большой выгодой распродал, положил в карман хороший куш. Оба мы — и я и художник остались очень довольны друг другом. Я ему дал имя, а он мне — возможность хорошо заработать… Мы квиты…

— И много таких случаев было? — поинтересовался Константин.

— Нет. Не так много. Случая три-четыре. К сожалению, у меня оказались соперники в этом доме. Они отбивают хлеб, скупают за бесценок полотна талантливых художников, и, как только эти художники входят в моду, приобретают известность, дельцы устраивают выставки их картин, по баснословным ценам распродают их, наживая целые состояния.

— А этот… как его, юноша-то, — спросил Ермаков, — Жермен, по-моему, тоже талантлив?.. Я видел, он писал вечерний Париж с Монмартрского холма. Чудесно!..

— Да, он гений! — восторженно воскликнул Понятовский. — Из него будет толк. Имя его будет греметь не только в Париже, но и по всей Европе. Я покупаю его полотна. Думаю, вы не будете мне конкурентом? — засмеялся он.

— И тоже наживаетесь на этом Жермене? — спросил шофер.

— Думаю подработать, — признался Понятовский. — Картин двадцать уже купил у него… Еще столько же подкуплю, а потом буду объявлять его гением… Ха-ха! — цинично рассмеялся он. — Я создам Жермену имя и себя в обиде не оставлю… И, между прочим, Жермен об этом все отлично знает, и он сознательно на это идет. Он же понимает, что другим путем он имя себе не получит.

Начался район Берси. Шофер подвез своих пассажиров к небольшому кирпичному дому.

— Кажется, я не ошибся? — спросил он.

— Нет, Борис, спасибо. Вы не зайдете выпить рюмку коньяку?

— Мерси, — отозвался шофер, — я еще ничего не заработал. Поеду.

— Ну, как хотите. — Понятовский расплатился за такси и повел Константина в свою маленькую, из трех комнат, квартиру, стены которой были увешаны картинами.

— Люся! — крикнул он, входя в столовую. — Графиня! Княгиня! Ваше сиятельство!

— Что ты кричишь, Серж? — выходя из спальни, спросила несколько располневшая, но довольно красивая брюнетка лет тридцати пяти.

— Узнаешь, Люся? — указал Понятовский на Ермакова.

— Ах, бог мой! — удивленно всплеснула руками брюнетка. — Сам генерал Ермаков пожаловал к нам! Вы немного постарели… А как я выгляжу, Константин Васильевич? — тотчас же кокетливо спросила она.

— Должен вас порадовать, — сказал тот, — вы выглядите очень хорошо. Такая же красивая и цветущая…

— Слава богу! — облегченно вздохнула хозяйка. — Я думала, вы скажете, что я ужасно постарела. Садитесь, господа. Вы, конечно, сейчас пообедаете? Сюзанна, — позвала горничную Люся, — подавайте обед.

Молодая хорошенькая горничная быстро накрыла скатертью стол, расставила посуду. Когда все уселись за столом, хозяйка защебетала:

— Веруська-то наша какую изумительную карьеру сделала. Удивительно. Ее американец умер и оставил наследницей своей. Богачка!.. Швыряется деньгами. У нее своя яхта, автомобили, бриллианты. Камеристкой у Верочки княжна с чуть ли не тысячелетней родословной. Сейчас Верочка на Капри. Приглашает меня к себе. Они ко мне хорошо относятся. Ведь я графиня Сфорца ди Колонна княгиня Понятовская.

— Люсенька, не хвались, — захохотал Понятовский. — Это кто тебя не знает, тому втирай очки, а Константину Васильевичу отлично известно, что ты простая казачка семикаракорская. Муж у тебя был офицер казачий.

— Ну, хорошо, — обиделась Люся. — Но ты-то ведь мой теперешний муж? А ты — граф и князь…

— Подмокший. Сейчас я не граф и не князь, а делец. Вот подожди, подработаю деньжонок, тогда, может быть, и блесну своими титулами…

— Обязательно поеду на Капри, — мечтательно говорила Люся. — Ах! — хлопнула она себя по лбу ладонью. — Вот идея! Константин Васильевич, поедемте со мной. Вот будет сюрприз! Я ей напишу…

— Пока не надо, — отказался Константин. — А дальше видно будет.

VIII

Живя в Москве и учась в академии, Прохор Ермаков часто встречался с Надей и ее мужем профессором Аристархом Федоровичем Мушкетовым.

Ему нравился выбор сестры. Лучшего мужа он ей и не мог желать.

Аристарху Федоровичу было сорок три года, а он достиг уже многого: профессор, декан факультета. Неутомимый общественник, уважаемый и авторитетный человек, Мушкетов был избран депутатом Московского городского Совета.

Сын казака Тишанской станицы на Хопре, учителя начальной школы, он в семилетнем возрасте остался сиротой — умер отец. Мать, малограмотная, больная женщина, сразу же после его смерти впала в нищету. Маленькому Аристарху пришлось работать батрачонком у богатых кулаков. С большим трудом удалось ему закончить двухклассное училище. Он был прилежный грамотный мальчуган, при содействии деда — помощника станичного атамана ему предоставлялась возможность устроиться переписчиком в правление атамана, но это его не привлекало: хотелось учиться.

С помощью учителей, друзей отца, мальчик подготовился и блестяще выдержал экзамены в Усть-Медведицкую учительскую семинарию. Его приняли учиться на казенный счет.

Учился он превосходно и закончил семинарию с отличием. И это дало ему возможность попасть в Московский медицинский институт, о чем он мечтал уже давно.

Выглядел профессор молодо, значительно моложе своих лет. Несколько выше среднего роста, широкоплечий, он по-юношески был строен. Лицо его привлекательно: большой лоб с глубокими прорезами, тонко очерченный нос с горбинкой, глаза светло-голубые, пышные темно-каштановые волосы. Красивый мужчина. У женщин он имел немалый успех. Ему звонили по телефону, писали записки, назначали свидания.

Особенно этому способствовало то, что Аристарх Федорович был вдовцом. Его жена, Нина Васильевна, внезапно, в самом расцвете, умерла от болезни сердца года два назад.

Но Аристарх Федорович не был падок на мимолетные увлечения. Он, конечно, был не против жениться, но жену он хотел найти серьезную, чтобы она была матерью его четырнадцатилетней дочери Лидочки.

Около года назад ему пришлось быть на семейном празднике у своего приятеля, доцента медицинского института. Там он встретился с ассистентом этого же института Надей Ермаковой. Аристарх Федорович разговорился с девушкой. Его поразили ее серьезность и начитанность. Мушкетов встречался с ней еще несколько раз, и Надя все больше ему нравилась.

Вскоре он сделал ей предложение, она согласилась, и они зарегистрировались. Прожив с ней несколько месяцев, Аристарх Федорович убедился, что он не ошибся в своем выборе — жена его была умная и скромная женщина.

Как-то Прохор зашел к Мушкетовым.

— А, Прохор Васильевич! — радостно встретил его Аристарх Федорович. Вот кстати. А я даже намеревался позвонить тебе, чтобы ты пришел… Вот только с Зиной как?.. Съездить бы за ней…

— Зины сейчас нет дома. Она на заседании ученого совета… А что случилось?

— О, братец ты мой! — весело воскликнул Мушкетов. — Есть причина выпить по рюмке коньяку. И вот мне хотелось бы сделать это вместе с родственниками…

— А что же это за причина? — осведомился Прохор.

— Причина заключается вот в этом, — похлопал рукой Мушкетов по книжке в коричневом переплете. — Пять лет писал… Весь свой хирургический опыт вложил в нее… И вот эти многолетние труды теперь опубликованы… Сегодня получил авторские экземпляры… Одну, конечно, подарю тебе… Ну как же тут не радоваться?..

— Да, — перелистывая страницы книги, сказал Прохор. — Радоваться есть чему… Поздравляю, дорогой Аристарх Федорович.

Они расцеловались.

— Теперь будем ждать отзывы, — озабоченно произнес профессор. — Что скажет пресса… А вдруг да разругают…

— За что же ругать? — возразил Прохор. — Ведь труд написан на основе же собственного опыта?

— Именно. Мои изыскания в области хирургии… Конечно, привожу опыт и моих коллег… Но ведь бывает всякое… Кому-то что-то не понравится…

— Ну, могут быть замечания… Это только пойдет на пользу… При повторном переиздании поправишь…

— Посмотрим, — отмахнулся Мушкетов. — Гадать нечего…

— Здравствуй, Проша, — вышла из соседней комнаты Надя.

— Здравствуй, сестричка, — поцеловал ее в щеку Прохор. — Цветешь?

— Цветет, — любовно глядя на жену, сказал профессор. — Смотри, какая она у меня милая, красивая.

Зарумянясь от смущения, Надя засмеялась:

— Сглазите… Плюньте три раза через левое плечо. Красавица, всем чертям могу понравиться… На ведьму похожа…

Но, говоря это, Надя, конечно, лукавила. Она и сама отлично знала, что хороша. Ей двадцать семь лет, но на вид можно дать не более двадцати трех. Фигура у нее гибкая, тоненькая, как хворостинка. Она была разительно похожа на брата, но лицо, несколько продолговатое, не смуглое, как у Прохора, а белое, с румянцем, нежное, как у молоденькой девушки. Чудесны ее большие синие глаза, глубокие, как колодцы с ключевой водой. Волосы пышные, вьющиеся, отливали червонным золотом.

— Харитоновна! — сказал Надя пожилой домработнице. — Давайте, что у нас там есть из закусок…

Надя достала из буфета скатерть, накрыла на стол.

— Садись, Проша, — сказала она брату.

Все уселись за стол. Выпили по рюмке коньяку.

— Да, друзья, — вспомнил Аристарх Федорович, — есть еще одна причина выпить вторую рюмку… Вчера на заседании секции здравоохранения меня выбрали председателем этой секции… Как ни отказывался я, ничего не вышло. Выбрали…

— Это очень хорошо, — заметила Надя. — Значит, ценят тебя…

— Загружен я очень, — пожаловался профессор.

— Но это же нагрузка почетная, — сказал Прохор.

Из своей комнаты вышла Лида. Поздоровавшись с Прохором, она обратилась к отцу:

— Папочка, разреши мне пойти в кино. Там интересный фильм сейчас идет…

— Но как же ты одна?

— Я с соседской девочкой Аней пойду.

— У мамы спроси разрешения, — сказал профессор.

— Надежда Васильевна, разрешите, — подчеркнуто вежливо сказала девочка.

— Я не возражаю, — тихо проронила Надя.

Лида, попрощавшись с Прохором, вышла.

Несколько секунд все смотрели на дверь, за которой скрылась девочка.

— Беда, — покачал головой Аристарх Федорович.

— Так до сих пор и не подружились? — посмотрел на сестру Прохор.

— Нет, — вздохнула Надя. — Она меня не любит. Как я ни стараюсь быть ближе к ней, ничего не получается. Чуждается. Видимо, убеждена, что я не по праву заняла место ее матери.

— Меня это очень печалит, — огорченно проговорил Аристарх Федорович. — Два человека, которых я больше всего на свете люблю, и вот… не ладят.

— Но я все-таки попробую все сделать, чтобы она меня полюбила…

Помолчав, она сказала:

— Я сегодня получила письмо от отца…

— А я давно от него не получал, — сказал Прохор. — Что пишет он?

— Приглашает нас приехать в станицу. Говорит, что хочет познакомиться со своим зятем…

— Надо поехать, — заметил Прохор.

— Вот соберусь в отпуск, — сказал Аристарх Федорович, — тогда съездим.

— Обязательно съездим, — кивнула Надя. — Отец пишет, что приобрел трактор… Не пойму, хорошо это или нет.

— А чего ж тут плохого? — вздернул плечом профессор. — Он хороший хозяин. При Советской власти наши крестьяне должны переходить от примитивного способа ведения земледелия к прогрессивному… Политика нашей партии направлена на поднятие сельского хозяйства… Сельскохозяйственные орудия должны быть усовершенствованными. Взять, к примеру, Северную Америку…

— Постой-постой, Аристарх Федорович! — засмеялся Прохор. — Тут сравнения твои непригодны. В Соединенных Штатах кулацкие фермерские хозяйства… А задача нашей партии создать у нас хозяйства кооперативные… Вспомни, что говорил по этому поводу Ленин…

— Это верно, — согласился профессор. — Я политик плохой. Но скажу вот что: неизвестно еще, когда у нас будут сельскохозяйственные кооперативы… А пока нельзя допускать, чтобы сельское хозяйство у нас падало.

— Но вот образуются же коммуны? — вступила в разговор Надя.

— Капля в море, — махнул рукой Аристарх Федорович. — Да и не особенно что-то народ идет в эти коммуны…

— Пойдут.

— Зря отец трактор купил, — раздумчиво заметил Прохор. — Зря! Врагов наживает… Да и не нужен он ему… Старый человек. Если б нуждался, так я ему всегда бы помог…

— И мы с Надей можем ему помогать, — вставил профессор.

— Посоветовал бы ему продать трактор, — сказал Прохор. — Так разве послушает?.. Своенравный старик.

IX

Весть о том, что Василий Петрович Ермаков приобрел себе в Ростове трактор, была встречена в станице по-разному. Богатые казаки, такие, как Андриан Евстратьевич Свиридов, калмык Адучинов, да и многие другие, отнеслись к этой новости сдержанно.

— Дело оно, конечно, неплохое, — рассуждал в кругу казаков рыжебородый старик Свиридов. — Но только неприспособленная она для нас, эта машина. Но вот, ежели, к тому говоря, поломается трактор, что тогда делать будешь? Где чинить? Да еще и управлять надобно уметь… За границами-то, там, конешное дело, приспособились к этой вещи. А у нас нет… Нет! — махал он пренебрежительно рукой. — А я бы ни в жисть не взял бы его… Ни к чему он, господь с ним…

— Истинный господь, правда! — соглашалась другие. Но это была ложь. Каждый из них, этих богатых казаков, завидовал Василию Петровичу и втайне мечтал о такой машине. И будь на месте старика Ермакова (имея в виду заслуги детей перед революцией), каждый из них, не задумываясь, приобрел бы трактор. Пользу от него все понимали.

Один лишь Силантий Дубровин, всю гражданскую войну провоевавший против белых в рядах Конной Армии, надеясь на свои заслуги перед Советской властью, намеревался тоже поехать в Ростов добывать себе «стального жеребца», как он говорил.

Среди же станичной бедноты весть эта была вопринята не совсем доброжелательно.

— Видали вы его! — говорили многие. — Кулак новый возрождается…

— Это он, братцы, за спиной своих детей орудует. Думает, ежели они у него с орденами, так ему все дозволено.

— Что же Прохор Васильевич глядит? Какой же он опосля этого красный генерал, ежели своему родному отцу укорот не сделает…

Все в станице знали, что Василий Петрович всю свою жизнь прожил крепким середняком, никогда не прибегал к наемному труду, обходился в работе своей семьей — и вдруг трактор! Да трактор-то еще так-сяк, это полбеды. А главная беда в том, что, приобретая трактор, Ермаков начал скупать земельные наделы у соседей, запахивал их, засевал. Выходит, он действительно задумал богатеть.

Особенно негодовал председатель стансовета Сазон Меркулов, хотя при народе об этом он помалкивал.

— Ты, Конон Никонович, послухай меня, что я тебе скажу, — горячась, говорил он наедине своему другу Незовибатько. — Куда это гоже? В кулаки ведь подался? Надобно написать Прохору Васильевичу. Друзяк ведь он мой старый. Нельзя допускать этого.

— Ты что думаешь, он не знает об этом?

— А может быть, и не знает…

Незовибатько некоторое время молчал, попыхивая цигаркой.

— Ну что, Конон, молчишь? Ай тебе до этого дела нет? Писать письмо иль на надо?

— Обождем, — буркнул Незовибатько, — не пиши. Не тревожь Прохора Васильевича. Он, брат, зараз большими делами занимается. А то заморочишь ему голову. Мы сами тут как-нибудь разберемся. Поговорю с Василием Петровичем сам…

Среди станичной бедноты находились и такие, которые ластились к Василию Петровичу, заискивали перед ним и рассказывали ему обо всем, что говорилось в станице. Василий Петрович, слушая все эти разговоры, лишь посмеивался.

— Да шут их дери, — говорил он, — нехай говорят. Поговорят — и перестанут. Ведь на то он и язык-то людям дан, чтобы, значит, брехать им. Чудаки! Это ж они из зависти. На чужое добро у них глаза разбегаются. Как это в пословице-то говорится: не вылакает собака реки, так она всю ночь стоит над ней да лает. Начхал я на всех… Супротивного власти я ничего не делаю. Зараз же но-ова-ая эко-оно-омическая политика, — нараспев произносил он. — Не зря ее придумали. Стало быть, богатей — и все!.. Разрешается.

Наступила осень. Потянулись длинные вечера. Управившись с делами по дому, напоив скотину и наметав ей на ночь корму, станичники направлялись на огонек в станичную избу-читальню, которой ведала недавно присланная из Ростова молоденькая, тоненькая, розовощекая и светлокудрая комсомолка Тоня Милованова.

В избе-читальне вечерами было интересно. Здесь читались разные лекции, молодежь устраивала спевки. Сюда приходили не только молодые парни и девчата, но тянулись и пожилые казаки и казачки.

Приходили иногда в читальню и станичные власти. Как-то выступил Сазон Меркулов, рассказал собравшимся о советском строительстве. Хоть немного и путаный был этот доклад, но его выслушали с большим интересом.

Заглядывал сюда и секретарь станичной партоорганизации Конон Незовибатько. Его всегда обступал народ, засыпал разными вопросами. Незовибатько, человек бывалый, из донбасских шахтеров, повидавший на своем веку немало; он любил почитать газету, журнал, книгу. О прочитанном и пережитом им самим он, случалось, и другим рассказывал, хотя вообще-то человек он был замкнутый и молчаливый.

В гражданскую войну Незовибатько служил в буденновской кавалерийской части вместе с Сазоном Меркуловым. И вот, когда наступил долгожданный конец — отгремели кровопролитные сражения и конников Буденного стали распускать по домам. Конон Незовибатько задумался, загрустил: куда идти?.. Ведь он безродный, у него ни дома, ни семьи. Рос с детском приюте, а воспитывался на шахте. Для него Сазон Меркулов был родным, очень близким человеком. Вместе ведь и в партию вступали… Там, под Варшавой, где дрались с белополяками.

Сазон Меркулов, получив проездные документы до станции, подошел к своему другу и спросил его дрогнувшим голосом:

— Ну что же, будем прощаться, а?

На глазах Конона сверкнули слезинки.

— Друг мой! — вскрикнул Сазон, обнимая Конона. — Да ты что? Поедем к нам, в станицу. Поживешь у меня, обглядимся, оженим тебя на доброй казачке. Подберем такую голубку, черноокую да голосистую. Будет тебя песнями забавлять.

— Тож скажешь… — усмехнулся Конон. — А как с работой?

— А что работа? Без нее не останешься. Поехали, а?..

— Поехали, — просветлел Незовибатько. — Что было, видали, а что будет — побачим. У меня, брат, руки твердые, — потряс он огромными кулаками. — Могу стать и ковалем. Це дило мне знакомо…

Вот таким-то образом и попал донской шахтер в казачью станицу.

До сих пор он пока не женился — невесты не мог подыскать подходящей. И кузнецом тоже не стал. Вскоре после приезда станичные коммунисты избрали Незовибатько руководителем своей партийной организации.

Обязанности свои Незовибатько выполнял добросовестно, умело. Всегда общался с народом, терпеливо выслушивал жалобы, справедливо решал спорные вопросы. Народ его полюбил, и он стал пользоваться большим авторитетом.

В станице еще с начала двадцатых годов существовала небольшая сельскохозяйственная артель из двух десятков казачьих хозяйств, организованная энтузиастами новой жизни. Председателем ее был избран бывалый солдат, из бывших красногвардейцев, иногородний постовал Коновалов, мужчина среднего роста, с черными пышными усами.

Коновалов человек был исключительно хороший, добрый, честный, отзывчивый. Но как руководитель артели — никудышный. Беда в том, что земледелием он никогда не занимался, а поэтому опыта сельскохозяйственной работы не имел. И артель влачила жалкое существование.

Народ смеялся над артелью и ее делами. Незовибатько же страдал от этого. Ему все хотелось доказать, что казаки не правы, артель, дескать, еще покажет себя.

Однажды в избе-читальне собралось много народу. Тут были бедняки и середняки, бывшие красные партизаны и казаки, служившие раньше у белых. Казаки, иногородние, калмыки, молодые и старые, мужчины и женщины — все перемешались здесь.

Станичный агроном Виктор Викторович Сытин, плотный мужчина с небольшой рыженькой бородкой, только что закончил свое выступление. Он рассказывал о преимуществах в сельском хозяйстве коллективного труда перед единоличным.

Присутствовавшие задавали ему вопросы, и он, теряясь, не совсем уверенно отвечал на них.

— Вы вот, товарищ агроном, сказали, что настанет такое время, когда кулаков не будет, — сказал молодой казак с лукавыми глазами. — Так ежели, к тому, не будет кулаков, а останутся, стало быть, одни лишь бедные да середняки, так зачем нам артели? Мы ж все едино равны будем…

Агроном стал что-то отвечать, но так невнятно и неуверенно, что Незовибатько попросил слова.

— Товарищи, — проговорил он, — ежели мы, предположим, уже ликвидировали бы кулачество как класс, да на этом остановились, то есть поставили бы вас, товаропроизводителей, на мелких, хотя и равных клочках земли, то все едино, хотите вы того али не хотите, из вас впоследствии станут появляться новые кулаки… Да я же вам зараз прочту об этом…

Он развернул книжку, которую держал в руках, перелистал ее и, найдя нужное слово, прочитал:

— «Мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе…» Так писал Владимир Ильич. Это значит, товарищи, что раз не будет у нас эксплуататорских классов, то надобно создавать коллективные хозяйства с общественной собственностью на землю и средства производства.

— Это ты про артель гутаришь? — засмеялся кто-то из казаков. — Так вон она есть у нас, полюбуйтесь… Ежели так жить, как артельщики, так лучше загодя умереть.

Казаки загудели, захохотали.

— Они, артельщики-то, как раки, — выкрикнул рыжеусый казак. — Люди работают, норовят вперед идти. А наши артельщики-то пятятся назад…

— Да не, кум, они не раками ползут назад, — засмеялся взлохмаченный казачок с черными усиками и большой серебряной серьгой в правом ухе. — А как это у Крылова в басне, — еще дитенком учился в школе, запомнил:

Когда в товарищах согласья нет, На лад их дело не пойдет, И выйдет из него не дело, только мука.

— А это ты про басню…

— В той басне правда говорится… Знаешь, лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду. Так и у них, в артели.

— Ловко! — хохотали казаки. — Вот ты их разделал, Иван, этих артельтищиков, под орех…

— И правильно. У них все выходит, как в этой басне.

— А вы дюже-то не смейтесь, товарищи, — сказал бородатый казак Лукинов, насыпая из кисета махорку в цигарку. — Я был вот на днях на Медведице, так там организуются артели правильные. Хо-оро-шие артели. И народ в них идет… Работают дружно и достаток имеют… Машины покупают, тракторы. Ежели б мы поддержали свою артель, так, глядишь, она и встала бы на ноги.

Сазон Меркулов, присутствовавший здесь, набросился на Лукинова:

— Вот ты так гутаришь, да?

— Так гутарю, а что?

— Ты красный партизан?

— Ну, красный, а что? — оторопел казак от такого бурного натиска Сазонова.

— Так что ж ты, супостат ты этакий, не вступаешь в артель, чтоб она встала на ноги-то, а?.. Болтать-то ты горазд, а вот как к делу приступить — лытаешь.

— А ты, Сазон?

— Да я хоть зараз запишусь.

— Конон Никонович, — запальчиво обратился Меркулов к Незовибатько. Чтоб это, значит, не было голословно, — садись за стол и открывай собрание.

Незовибатько покрутил белый ус и медлительно, как и все он делал, подошел к столу, за которым сидели агроном Сытин и избач Тоня, и сказал:

— Добре. Зараз откроем собрание. Товарищи, — обратился он к сидящим станичникам, обводя их взглядом своих серых глаз. — Вот по просьбе товарищей я открываю собрание, чтоб, значит, укрепить нашу артель. Мы идем к кооперированию сельского хозяйства. А в кооперации, товарищи, и есть суть социализма. Понятно?

— Понятно, товарищ секретарь! — закивали сидящие на скамьях, хотя никто из них толком не понял, к чему это говорит секретарь станичной партоорганизации.

— Разговоры разговорчиками, — продолжал Незовибатько, — а дело делом. Балакать-то мы усе умеем. Я так разумею, ежели есть желание укрепить артель, то в добрый час! Давайте потолкуем, кто, стало быть, пожелает еще вступить в нее…

Из избы-читальни торопливо, словно боясь, что их насильно задержат здесь, вышли один за другим человек десять. Меркулов захохотал:

— Ай-яй! Как на крыльях улетели. Ровно их ветром сдуло ай водой снесло. Рад бы за ними погнаться, да гашник оборвался.

— Ничего, товарищи! — успокаивающе заметил Незовибатько. — Это же дело полюбовное. Желаешь — вступай в артель, не желаешь — неволить не будем.

X

В назначенный день и час к Константину пришел Воробьев в сопровождении сухощавого длинного мужчины лет сорока, весьма странно одетого. На плечах его был пиджак ярко-голубого цвета в золотистую полоску. Худые ноги обтягивали коричневые брюки-бриджи, вобранные в желтые краги. Белый воротничок рубашки обхватывал красный галстук. На голове торчало сильно сдвинутое набекрень серое кепи.

— Узнаете, Константин Васильевич? — указывая на этого живописно одетого мужчину, спросил Воробьев.

— Н… нет… — запнулся Константин, внимательно всматриваясь в рябое, желтое, морщинистое лицо незнакомца. Тот, глядя на Константина, щерил гнилые зубы в усмешке.

— Неужели, генерал, не узнаете?

И по глуховатому сиплому голосу Константин узнал Яковлева, того самого Яковлева, который расхаживал по Новочеркасску в выигранном им в карты гвардейском мундире, выдавая себя за гусарского ротмистра.

— А-а, — любезно заулыбался Ермаков, — господин Яковлев… м-м… силился вспомнить он его имя и отчество.

— Михал Михалыч, — хрипло подсказал Яковлев и засмеялся лающим смехом. — А мы с вами не стареем, ваше превосходительство. Такие же молодцы.

— Ну, вы-то действительно молодец… А я старик, — возразил Константин. — Смотрите, на что стал похож. Лицо, как гармошка, под глазами мешки рогожные…

— Ничего, генерал, ничего, — успокаивающе похлопал Яковлев Ермакова по плечу. — Это чепуха! У меня тоже не лицо, а дырявое решето. Пемзой и то не отчистишь…

Комната, занимаемая Ермаковым, была весьма скромно обставлена: непокрытый крашеный стол, четыре шатающихся и скрипящих стула, кровать с наброшенным на постель фланелевым одеялом — вот и все.

Яковлев бегло оглянул комнату.

— Не с комфортом живете, генерал, — сказал он. — Не то, что у вас, бывало, в Новочеркасске. Шик был. Умела Вера Сергеевна за квартиркой следить. Все блестело, бывало… Кстати, не знаете, где она сейчас?

— На Капри.

— О! Чего она там очутилась?

— Не знаю. Не интересовался, — отмахнулся Константин. — Прошу вас, садитесь.

Все уселись вокруг стола. Ермаков вопросительно взглянул на Воробьева. Тот понял и поднялся.

— Я на одну минутку выйду, — сказал он.

— Ну, как все-таки живем, генерал? — панибратски хлопнул ладонью по спине Константина Яковлев. — Мне Воробьев намекнул, что вроде неважнецки.

— Он прав, — сухо ответил Ермаков, в душе возмущаясь грубой фамильярностью Яковлева. — Хвалиться нечем…

— Плохо, — с сожалением покачал головой Яковлев. — А вот мы живем ничего, можно сказать, здорово.

— Кто это «мы»?

— Ну, вот, к примеру, я и другие. Работаем на пользу России, ну, нам и платят за это…

— Понятно.

Яковлев хотел еще что-то сказать, но вошел Воробьев, держа в руках две бутылки вина. Он поставил их на стол.

— Стаканы-то, Константин Васильевич, надеюсь, у нас найдутся? — спросил молодой человек.

— Да вот один у меня есть, — усмехнулся тот, ставя его на стол. — А остальные у хозяйки попрошу.

После ухода Ермакова Яковлев спросил у Воробьева:

— Слушай, Ефим, он знает что-нибудь о нашей организации? Ты ему рассказывал или нет?

— Я только намекнул ему, что можно, мол, и его пристроить в нашу организацию. Он пойдет! — уверенно сказал Воробьев. — Дошел до ручки, как говорится. Деваться некуда. В Сену головой вниз хотел нырять.

— Надо его прощупать сначала, — прохрипел Яковлев.

Вошел Константин, неся два стакана.

— Вот, господа, закусить-то у меня нечем, — сказал он. — Да, откровенно говоря, я привык здесь вино пить по-французски, без закуски. Разливайте, Ефим Харитонович.

Воробьев наполнил стаканы вином.

— Холодненькое, — сказал он. — Прямо из погребка.

— Ну, за ваше здоровье, господа, — чокнулся Ермаков с Яковлевым и Воробьевым.

— За ваше! — буркнул Яковлев.

— О! — заметил Ермаков, отхлебывая из стакана. — Вино в самом деле замечательное. Что это за вино?

— Мне сказал торговец, что это мускат-люнель, — ответил Воробьев. — А если это так, то оно считается одним из лучших.

— Все-таки хоть ты и отвиливаешь от разговора о Вере Сергеевне, переходя на «ты», рассмеялся Яковлев, — а надо сказать, ну и баба же была. Помню, вокруг нее все увивались — и графчик этот Сфорца, и поляк Розалион-Сошальский, да и я за ней ухлестывал грешным делом. Хе-хе! Ну, не будем об этом, генерал. Вижу, не нравится тебе этот разговор… Давай о делах побеседуем. Так что ж, генерал Ермаков, ты вроде хочешь с нами работать?

— Михаил Михайлович, — хмуро сказал Константин. — Я вас уважаю, уважайте и вы меня, пожалуйста.

— А разве я не уважаю тебя, генерал, а?

— Если уважаете, то прошу вас не называть меня генералом… Это пышное звание мне радости не приносит, а, наоборот, огорчает. Когда-то оно было к месту, и я стремился к этому званию, а сейчас глупо называть меня так…

— Пожалуйста, — протянул Яковлев. — Не хочешь, можем и не называть.

— Да, я, Михаил Михайлович, не возражал бы поработать у вас, — тихо сказал Константин. — Только мне хочется подробнее знать, в чем будет заключаться моя деятельность?

— А в чем придется, — ответил Яковлев. — Нам нужны до зарезу люди, геройские, преданные, такие, что под пулей и огнем не пискнут. Мы их тут подучиваем кое-чему. У нас есть специалисты, которые могут любому делу научить. Хе-хе! Месяца три-четыре мы накачиваем их разными премудростями, а потом в Россию переправляем…

— Будем откровенны, Михаил Михайлович, в Россию-то вы засылаете людей зачем? За шпионскими сведениями, за информацией, я думаю, диверсии производить. Так ведь?

— Ну, конечно, не с барышнями гулять, — захохотал Яковлев. — Ты проницателен. Но ты назвал только часть дел. Есть и другие.

— А мне разве нужна подготовка в этому? — спросил Константин.

Яковлев что-то хотел ему ответить, но запнулся, нерешительно посмотрел на Воробьева, вынул из кармана несколько франков, подал их ему.

— Слушай, Воробьев, хорошее вино ты принес. Пойди-ка, дорогой, принеси еще парочку бутылок.

Воробьев понимающе улыбнулся и, взяв деньги, вышел.

— Я не хотел при нем говорить, — захрипел на ухо Константину Яковлев. — Эти все курсы, понимаешь, не для тебя, генерал… Тьфу, черт, ты уж прости меня, хочется мне тебя генералом величать… Да и почему бы мне так не называть тебя? Ты думаешь, все покончено с этим? Нет, погоди! Мы еще не такими с тобой будем генералами…

— И вы будете генералом? — усмехнулся Константин.

— Буду! — уверенно сказал Яковлев. — Ей-богу, буду! Россия, брат, оценит нашу службу ей. Оценит! Так вот, слушай! О тебе знают в нашем центре. Я тебя охарактеризовал там в наилучшем виде…

— А что это за центр?.. — спросил Константин. — Как называется?..

— Центр-то? — усмехнулся Яковлев. — А РОВС такой есть, Русский общевоинский союз… Я тоже вхожу в него. Нашей целью является борьба с Советской властью не на жизнь, а на смерть. Все силы свои кладем, чтобы рассчитаться с ней. Так вот, слушай. В одной лишь Франции нас, эмигрантов, бежавших с Дона и Крыма, поселилось десятки тысяч! Я уж не говорю о других странах. И ежели бы из этих эмигрантов хотя бы десятую часть послать в Россию к большевикам, то что бы они там сделали? Взорвали бы всю большевистскую нечисть. Ежели, к примеру, тысяч пять или, лучше, десять нам удастся перебросить в Россию, то это… — запнулся Яковлев, оглядываясь на дверь.

— Что?

— Восстание против большевиков могли бы поднять, — зашептал Яковлев. — Все время я им о том толкую. Да, беда, ничего не могу с ними поделать. Обжились тут, сволочи. Поустроились кто поваром, кто дворником, кто шофером — и успокоились… На днях познакомили меня с князем Чуховским и графом Муравьевым… Князь Чуховской служил раньше в конногвардейском полку, а сейчас работает поваром в одном маленьком ресторанчике… Граф же Муравьев был кавалергардом, а сейчас он — приказчик в мануфактурном магазинчике. Материю отмеривает. Так чем, думаешь, они в свободное время занимаются? Политикой, скажешь? Черта с два! Они спорят, чуть не дерутся, о том, кто выше по рангу: конная гвардия или кавалергарды. Вот дураки!..

— Ну, черт с ними! — сказал Константин. — Так что вы со мной думаете делать?..

— Тебя, мой друг, предназначаем для большой роли, — хихикнул Яковлев. — Ты поедешь на Дон и постараешься поднять там восстание среди недовольных Советской властью казаков.

— Да-а, — протянул Константин. — Ничего себе работенка.

— Ты — генерал, казак. Авторитетный среди казачества. Многие тебя поддержат. Да и мы поможем…

— Кто это вы?

— Да наш союз, — сказал Яковлев. — Это между нами. Секрет! Большой секрет!.. Понимаешь, ни слова никому об этом…

— Можно? — осторожно приоткрыл дверь Воробьев.

— Входи, — сказал Яковлев.

Воробьев вошел в комнату, поставил бутылки на стол и внимательно оглядел собеседников. Яковлев уже рассуждал совершенно о другом:

— Нам говорят, что вот, дескать, есть здесь много эмигрантской молодежи. А молодежь-де — наша опора. А какая она, к черту, опора? Ведь она же, понимаешь, совсем забыла о России, приобщилась к французским порядкам, породнилась с французами. А наши казаки-молодцы офранцузились тоже. Ничего в них казачьего не осталось. На завод Рено поустроились рабочими, франки зашибают. А кое-кто из них, так, понимаешь, поженились на француженках-вдовах, женах убитых на войне. Фермерами или батраками тут позаделались. Да разве ж их заставишь теперь идти в Россию освобождать ее от большевизма? Нет, отвоевались они, да и жены не пустят…

— Между прочим, Константин Васильевич, — вспомнил Воробьев. — Я забыл вам сказать. На днях встретил я вашего одного станичника, Свиридова.

— Максима? — изумился Константин. — Вот это здорово! Где же он живет, что делает?

— Он человек предприимчивый, — засмеялся Воробьев. — В одной деревушке, недалеко от Парижа, работал батраком у фермера. У хозяина была молодая хорошенькая жена. А Свиридов весь красивый казак. Ну вот, он покорил сердце этой женщины, сошелся с ней еще при жизни мужа. Потом хозяин скоропостижно умер. После его смерти Свиридов женился на вдове и стал хозяином большого хозяйства. Живет, говорит, богато. Когда я ему сказал о вас, он очень обрадовался. Просил как-нибудь обязательно приехать к нему в гости.

— С каким бы я удовольствием повидал его! — воскликнул Константин. Поедем, голубчик, к нему в это же воскресенье. Вы знаете его адрес?..

— Знаю, — отозвался Воробьев. — Это деревня Мурэель. Совсем недалеко от Парижа. Что ж, поедем, Константин Васильевич, я тоже с удовольствием поеду.

— Это дело ваше, — проговорил Яковлев. — Давайте, господа, закончим разговор, а то мне некогда. Надо кое-куда съездить. Так что же, Константин Васильевич, значит, по рукам? — подставил он свою широкую, как лопата, ладонь.

Константин хлопнул по ней своей.

— По рукам.

— Ладно, генерал, — усмехнулся Яковлев. — Будешь сын, пьян и нос в табаке будет. Обо всем, что понадобится, тебе сообщит Воробьев. Покуда!..

XI

Как большинство казачьей молодежи в то время, Воробьев, когда разразилась на Дону гражданская война, не имел определенных политических взглядов, и для него было безразличным, к какому лагерю примкнуть — к белым или красным. Даже, если откровенно говорить, большевикам он больше симпатизировал, так как его два двоюродных брата служили в Красной Армии. Но так случилось, что служить он стал у белых. Его, как прапорщика, мобилизовали белогвардейцы в свои ряды… Так у белых его свела судьба с Константином Ермаковым, к которому он попал адъютантом.

Когда деникинцы были разгромлены и бежали за границу, Воробьев пытался остаться в каком-нибудь селе, чтоб сдаться красным, как, он видел, делали многие казаки и офицеры. Но на беду свою на пути отступления к Новороссийску к нему пристала группа знакомых молодых офицеров, от которых он не мог никак отделаться. Если б они заподозрили его в намерении сдаться красным, они могли бы его и пристрелить. Так в обществе этих офицеров он добрался до Новороссийского порта, в обществе их он и уселся на французский корабль и попал за границу.

Первые дни Воробьев страшно бедствовал на неласковой чужбине, тосковал по родному краю. А потом привык, примирился со своей участью, попал в Париж. Там случайно встретился с манекенщицей Люси. Женщина она была красивая, он увлекся ею. При содействии ее, а главным образом, ее знакомых, устроился на курсы диверсантов для того, чтобы при помощи белоэмигрантской организации пробраться в Советскую Россию за богатствами ее отца.

Верил ли всерьез Воробьев в успех своего предприятия? Вероятно, не особенно. Он шел на риск: пан или пропал. Главная причина, заставившая его пойти на риск, — это желание хоть одним глазком взглянуть на родной край, по которому он стосковался. Лишь глянуть, а затем будь, что будет… Удастся унести драгоценности Лобовских — хорошо. Нет — черт их дери. Вернется в Париж с пустыми руками. Но зато уж он вдосталь наглядится на свою родную сторонушку.

* * *

В первое же воскресное утро Воробьев зашел за Константином. Они отправились на автобусную остановку, чтобы сесть в автобус, направляющийся в деревню Мурэель, где жил Максим Свиридов. В Мурэель можно было бы ехать и поездом. Это для них было даже удобнее. Но они решили поехать автобусом, проходившим через Версаль, чтобы сделать там остановку и осмотреть музей, созданный в королевском дворце.

Утро разливалось по Парижу солнечное, праздничное. Витрины магазинов, чисто отмытые и заполненные яркими, веселых расцветок товарами, искрились переливами радужного сияния. На политых водой тротуарах было еще пустынно. Но Париж пробуждался. Шаркая туфлями по каменным плитам улиц, спешили в лавки за продуктами заспанные хозяйки. У подъездов некоторых больших домов, зевая, заложив руки за спину, прогуливались консьержи. На перекрестках, зорко оглядывая свои владения, топтались ажаны в характерных кепи и неизменных коротких, до пояса, черных накидках.

Проходя через небольшой сквер, Константин заметил на скамейках спящих людей, видимо, бездомных. Над одним из спавших мужчин стоял ажан и будил его.

На остановке дожидалось автобуса совсем мало пассажиров. Очередной автобус оказался почти пустым: ехало несколько горожан, по-видимому, направлявшихся в деревню к приятелям, чтобы вместе провести воскресный день, да три монашки в черных сутанах и белоснежных накрахмаленных чепчиках. Монашки были совсем еще юные хорошенькие девушки. Смущаясь и краснея, они о чем-то шептались, пересмеивались и бросали на мужчин лукавые взгляды, от которых тем становилось не по себе.

— Какие же монашенки милые, — усмехнулся Константин. — Я хоть человек и пожилой, но, ей-богу, ничуть не отказался бы провести денек в их обществе… Как вы на это смотрите, Ефим Харитонович?.. Хотя я забыл, для вас же милее вашей Люси никого на свете нет…

Воробьев промолчал.

Версаль находился от Парижа всего в восемнадцати километрах, поэтому доехали до него очень быстро. Но было еще рано — около девяти. Музей же открывался в десять часов.

Воробьев узнал в автобусной кассе, что автобусы на Мурэель шли каждый час. Самый удобный для них автобус был тот, который отправляется в одиннадцать сорок пять.

— К часу дня будем у Свиридова, — сказал Константин. — Самое хорошее время.

— Что же, так и сделаем, — согласился Воробьев.

Они купили билеты и вошли через ворота во двор Версалького дворца. По двору и аллеям роскошного парка уже бродило много туристов, дожидавшихся открытия музея. Это были, главным образом, иностранцы. У каждого из них в руках записные книжки. Бегая за гидами, как цыплята за курицей, они терзали их, указывая на тот или другой предмет, щелкая фотоаппаратами.

Константин и Воробьев тоже пошли прогуляться по парку с его многочисленными фонтанами, озерами и статуями.

Когда Константин и Воробьев, пройдясь по парку, подошли к конной статуе, воздвигнутой перед дворцом, их встретил небольшого роста опрятный старичок с седенькой бородкой.

— Пардон, месье, — сказал он, обращаясь к ним. — Посмотрите, какая мощь в этой фигуре, — указал он палкой на статую.

— Кому же поставлен этот памятник? — осведомился у него Воробьев.

— О! — оживился он. — Вы не знаете? Вы, наверно, иностранцы. Этот монумент воздвигнут основателю Версальского дворца Людовику XIV. Смотрите, — указал старик тростью на дворец. — Ведь это же громадина! Около двух тысяч комнат.

Старик посмотрел на часы.

— Скоро откроют музей, — сказал он. — Вы первый раз здесь?

— Да, — ответил Константин.

— Вы, видимо, иностранцы. Кто вы?..

— Русские, — сказал Константин.

— Русские? — оживился старик. — Эмигранты или из Советской России?

Константин не знал, как сказать, чтобы угодить старику, и у него вырвалось:

— Да, из Советского Союза.

Воробьев с недоумением посмотрел на Константина. Старый француз засиял от удовольствия.

— Я очень рад, — заговорил он. — Очень! Я люблю Советскую Россию. Мой сын Шарль бывал в России. Ведь он у меня коммунист, — с гордостью произнес старик. — Я тоже собираюсь побывать в Москве. Ну, что же, давайте, господа, познакомимся: Льенар… Луи Льенар…

Константин пожал ему руку и сказал:

— Николай Матвеев, доцент института.

Воробьев покраснел. Опять ложь.

— Очень приятно, — раскланивался старичок. — Очень. А вас как зовут? — посмотрел он на Воробьева.

— Воробьев, — сказал тот тихо.

Старик не заметил смущения молодого человека.

— Я по профессии букинист, — оживленно говорил он. — У меня есть ларек на набережной Сены, недалеко от площади Согласия. Приходите, пожалуйста, у меня всякие книги есть, даже на русском языке. У меня можно подобрать самую уникальную книгу по любому вопросу… Ага! Открывают музей! Если ничего не имеете против, я могу в качестве гида походить с вами по музею…

— Вы так любезны, — с искренним чувством проговорил Воробьев, которому старичок очень понравился. — Но не будем ли мы вам в тягость?

— Нет! Нет! — ласково улыбнулся Льенар. — Вы мне нравитесь, и я с удовольствием расскажу вам все. Советских русских я люблю. А вот белогвардейских эмигрантов не терплю. Их много теперь в Париже… Это предатели своей родины…

Константин озлобленно усмехнулся, а Воробьев снова побагровел.

— Ну, пойдемте, господа, — повел их в музей Льенар.

— Господин Льенар, — мягко обратился к нему Воробьев, — мы располагаем всего полутора часами. Можете ли вы за это время познакомить нас с наиболее интересными экспонатами?..

— Что за полтора часа можно осмотреть? — огорченно спросил Льенар. Можно только проезжать по главным залам… Я за свою жизнь вот уже двадцатый раз осматриваю дворец, да и то еще недостаточно ознакомился со всеми его сокровищами… Но что делать, постараюсь за это время кое-что показать вам…

Они торопливо проходили зал за залом. Все здесь сверкало зеркалами, золотом, хрусталем. Стены и потолки расписаны прекрасными фресками.

— Вот это — дворцовая церковь, — рассказывал Льенар, — построена по проекту гениального архитектора Монсара. Вот на этом балконе во время богослужения всегда располагался Людовик XIV. Как только он появлялся здесь, все придворные, стоявшие внизу в церкви, как по команде, тотчас же оборачивались лицом к нему, а спиной к алтарю и так стояли, не спуская с короля глаз, всю церковную службу… Что поделаешь, так нравилось Людовику XIV. При нем раболепствие было необычное…

Они побывали еще в ряде дворцовых залов.

— Вот видите, — указал старик на стену, на которой был написан Аполлон. — Прекраснейшее изображение. А всмотритесь в его лицо… Хе-хе!.. Вместо прекрасного лица Аполлона вы видите отвратительную физиономию Людовика XIV. Как обидно, оказывается, таланты тоже раболепствовали перед королями. А ведь короли эти и ноготка их не стоили…

Перешли в следующий зал. Льенар продолжал рассказывать:

— А вот видите, господа, эту картину? На ней изображается мчащийся на колеснице римский патриций-полководец. И кони, и сам патриций — все в движении… Смотрите, как развеваются на ветру локоны его парика. Не смешно ли? Римский патриций и вдруг парик. Как известно, в античном мире париков не носили… Но если вы пристальнее вглядитесь в физиономию этого лихого наездника, то легко узнаете в нем все того же Людовика XIV. Причем парик, который надет на нем, введен в моду им же самим… Хе-хе!

Проходили по небольшой комнате перед спальней Людовика XIV.

— Обратите, господа, внимание, — подвел Льенар своих спутников к окну. — Видите надписи на стекле?

— Конечно, — подтвердил Константин. — Они чем-то нацарапаны.

— Эта комната, — заметил Льенар, — находилась рядом со спальней короля. Здесь пажи ожидали его пробуждения, чтобы при первом же зове короля кинуться выполнять его приказания. Нередко юношам подолгу приходилось ожидать, когда король проснется да позовет их. От ничегонеделанья они томились у окна и царапали бриллиантами перстей имена своих возлюбленных… Их вот можно прочитать. Вот нацарапано: «Мари», «Анриетта»… «Мадлена»… А вот пылкие восторженные восклицания: «Люблю!.. Люблю!..» Или вот: «Поцелуй меня, Дениза». Какая чудесная молодость! Спрашивается, кто из нас в юные годы не был влюблен?..

Воробьев взглянул на часы. Надо было уже торопиться к автобусу, и он сообщил об этом Ермакову.

— Мы благодарны вам, господин Льенар, за ваше внимание к нам, сказал Ермаков. — Когда приедете к нам, в Советский Союз, мы вас отблагодарим тем же.

Старичок обеими руками начал трясти руку Константину.

— Я обязательно к вам приеду. Ну, я думаю, что мы встретимся еще здесь. Вы долго будете в Париже?..

— Да, недели две-три пробудем, — ответил Константин.

— Ну, так это, значит, увидимся, — уверенно произнес Льенар. — Я вас обязательно познакомлю с сыном. Пожалуйста, вот моя визитная карточка. В любое время заходите, буду рад. Днем я, правда, на набережной Сены, в букинистических рядах. Заходите, там обо всем договоримся! Адье!

Когда они распрощались с любезным французом и шли к автобусу, Воробьев спросил у Ермакова:

— Зачем эта комедия, Константин Васильевич? К чему ложь? Ведь старик-то такой хороший…

— О дорогой мой! — даже приостановился от неожиданности Константин. Вам жалко старика стало? А как же вы, дорогой мой, собираетесь в Россию? Ведь там-то на каждом шагу придется обманывать, лгать, изворачиваться.

— Там, Константин Васильевич, дело другое, — возразил Воробьев. Необходимость заставит это делать там… Тут же ведь нет такой необходимости. Тем более, старик такой чудесный…

— Вот этого-то наивного и доброго старика и надо облапошить, — сказал Ермаков. — Познакомит он нас со своим сыном-коммунистом. Мы с вами тоже представимся русскими коммунистами. Всегда надо быть ловким, предприимчивым человеком…

Они едва успели вскочить в автобус, который повез их в Мурэель.

XII

Мурэель — совсем небольшая, вся заросшая садами и цветами тихая деревенька с красными черепичными крышами.

Когда Константин и Воробьев проходили по вымощенной камнем улице, из калиток выглядывали любопытные Француженки — для них казалось необычным появление в их деревне чужих людей.

Воробьев спросил у одной из женщин, где живет Свиридов, и она указала на большой, весь увитый лозами дикого винограда, каменный дом.

Ермаков и Воробьев были удивлены чистотой и опрятностью, которая бросилась им в глаза, когда они вошли во двор к Свиридову. Как и улица, двор был вымощен камнем. Из открытой настежь двери хлева отливали шелком на солнце упитанные спины коров, помахивающих хвостами.

Паренек лет шестнадцати в пестрой блузе и кепи поил из ведра лоснящуюся от сытости вороную кобылу.

— Где можно увидеть хозяина? — спросил у него Воробьев, предполагая, что это, видимо, работник.

— Хозяин? — переспросил юноша, с любопытством оглядывая вошедших во двор людей. На простодушном веснушчатом лице его мелькнула улыбка, серые плутоватые глаза его заискрились. — Хозяин — я… Что вам угодно, мсье?..

— Нам нужен господин Свиридов. Здесь ли он живет?

— Он в доме, — махнул рукой юноша на крыльцо. — Это мой отчим. Попросить его сюда?

— Пожалуйста.

Юноша поставил ведро на скамейку, отвел кобылу в конюшню, прикрыл дверь и тогда не спеша направился в дом.

— Солидно себя держит паренек, — засмеялся Ермаков. — С достоинством. Он не очень-то признает здесь хозяином Максима.

Воробьев не успел ничего ответить. Из дому вышел располневший мужчина лет тридцати пяти. На нем были надеты короткий серый пиджак, коричневые штаны, узконосые штиблеты. На голове — небрежно надвинутая шляпа.

Константин сразу узнал в нем Максима. Но это уже был не тот стройный подобранный красавец-казак, каким он был десять лет назад. Ничего казачьего в нем не осталось.

— А-а! — обрадованно вскричал Свиридов, сбегая со ступеней крыльца. Ваше превосходительство! Константин Васильевич!.. Дорогие гости! Вот уж не ждал.

— А, ваше высокоблагородие! — в тон ему сказал, смеясь, Ермаков. Ну, давай поцелуемся.

Они обнялись и троекратно расцеловались.

— Рад тебя видеть, Максим! — сказал Константин. — Но ты совсем изменился, стал французским буржуем.

Свиридов весело расхохотался.

— Что же поделаешь, Константин Васильевич, есть пословица: попал к соловьям, по-соловьиному и пой… А я зараз, — меняя разговор, промолвил он, — хотел пойти на вокзал. Ко мне должен дружок из Парижа приехать. Казак из Усть-Хоперской станицы. На заводе Рено работает. Теперь я, конечно, не пойду, пошлю Жана. Жан, — обратился он по-французски к пасынку, — сходи, дружок, на вокзал, встреть там Михаила. Должен приехать из Парижа со своей мадам. Ты ведь его знаешь? Такой большой…

— Хорошо, отец, — покорно сказал юноша. — Большого Михаила я знаю.

— Прошу, господа, в дом, — засуетился Свиридов. — Прошу! Никак не ждал вас сегодня. И вдруг такая радость. Очень кстати: у моей дочурки Жанны сегодня день ангела…

Вошли в застекленный коридор, полный света и приятных запахов стряпни. Мохнатая черная собака, дремавшая на коврике в солнечном квадрате от окна на полу, приоткрыла глаза и заворчала.

— Вальден, молчать! — прикрикнул на него Максим и засмеялся. — Я с кобелем по-русски объясняюсь. Иной раз зайдем с ним в сад. Сяду на скамейку и начну по-матерному обкладывать его, ну и на душе сразу так полегчает, навроде с русским человеком побеседовал.

Все рассмеялись.

— Ну, а кобеля-то ты не научил по-матерному ругаться? — спросил Ермаков.

— Покель не научил, но, должно, скоро научится. Потому, как зачну я ругаться, то он ворчит, проклятый. Должно, учится… Заходите сюда, господа! Милости прошу! — распахнул Свиридов перед своими гостями дверь в комнату. — Это у нас горница.

Гостиная была большая, прохладная, хорошо обставленная и оклеенная голубыми с золотыми цветами обоями. Посреди комнаты стоял большой стол, накрытый бордовой бархатной скатертью. У стены — массивный палисандровый буфет с заполненными хрустальной и фарфоровой посудой полками. У противоположной стены — большой диван с разбросанными на нем вышитыми подушками, полумягкие стулья и кресла.

— Жюльетта! У нас гости! Пойди, милая, сюда, познакомься! — крикнул по-французски Свиридов в открытую дверь другой комнаты.

— Сейчас, Макс! — отозвался приятный женский голос.

— Присаживайтесь, дорогие, — пригласил Максим. — Давайте ваши шляпы. Чувствуйте себя, как дома.

В гостиную, шурша накрахмаленным белоснежным передником, впорхнула хорошенькая, розовая толстушка лет тридцати пяти — семи.

Оглянув гостей, она смущенно засмеялась и певуче сказала по-русски:

— Здрасти!

— Здравствуйте, здравствуйте! — раскланялся Ермаков, встав со стула.

— Вот это и есть моя дорогая женушка Жюльетта, — любовно обняв ее, горделиво сказал Свиридов. — Она у меня стала донской казачкой. Правда ведь, Жюльетточка?

— О, да! О, да! — закивала француженка. — Я козочка…

— Нет!.. Не козочка, — расхохотался Максим, — а казачка… Козочка это, объяснил он ей по-французски, — коза.

Жюльетта звонко рассмеялась.

— А это, Жюльетта, знаешь кто? — указал Свиридов на Ермакова. — Это мой односельчанин, сосед. В одной станице жили. Он важный человек генерал.

— Ой-ой-ой, женераль! — шутливо взвизгнула Жюльетта, кокетливо приседая. — Я простая французская крестьянка. Мне страшно быть вместе с такой важной персоной.

— Ничего нет страшного, — пожимая ее маленькую, огрубевшую от работы, руку, произнес Константин. — Тем более, я уже теперь не генерал.

— А кто же вы? — поинтересовалась Жюльетта.

— Трубочист.

Француженка весело захохотала, хлопнув себя руками по бедрам:

— Ой, как интересно! Трубочист.

Она протянула руку Воробьеву и мило улыбнулась ему. Воробьев с удовольствием пожал ее руку. Француженка ему понравилась. У нее такие ласковые темные глаза с длинными черными ресницами! На розовых щеках ее играли ямочки.

— Пардон, мсье, — сказала она, обращаясь ко всем, — разрешите мне накрывать стол. Сегодня у нас семейный праздник. У нашей Жанны день ангела… Жанна! Приведи ее сюда, Макс. Покажи нашу прелестницу. Ведь она тоже казачка? Так?

— Да, она французская казачка, — сказал Воробьев, не спуская с хозяйки восхищенных глаз.

Жюльетта, сверкнула на него глазами и опустила их. Видимо, красивый молодой человек тоже произвел на нее впечатление.

Свиридов привел в гостиную свою разряженную, как куколка, похожую на мать, дочку. Девочка была ласковая, забавная. Гости занялись ею. Жюльетта, накрывая на стол, с улыбкой поглядывала на Воробьева, игравшего с ее дочуркой.

С вокзала вернулся Жан и привел Михаила с женой. Михаил был высоченного роста, плечистый и широкогрудый детина лет тридцати двух, в берете и зеленой вельветовой куртке. Жена же его, Маргарита, светловолосая блондинка, была тоненькая и вертлявая. И сразу же, судя по обращению Маргариты с мужем, все заключили, что она всецело господствовала над этим огромным человеком.

Жюльетта рассадила всех за стол, причем сделала так, что Ермаков сел рядом с Маргаритой, а около себя она устроила Воробьева. Жанне, в ее маленьком высоком креслице, предоставили самое почетное место за столом. Перед именинницей пылал жаром только что вынутый из печки пышный, поджаристый именинный пирог с двумя зажженными свечами.

— Дорогие друзья! — поднялся Максим с бокалом вина. — Сегодня у нас много приятных событий. Ну, во-первых, день ангела Жанночки. А во-вторых, приехали дорогие наши гости: генерал Ермаков со своим бывшим адъютантом Воробьевым. Ну, и Миша вот с Маргаритой своей. В общем, друзья, выпьем за эти хорошие события!..

Все выпили. Разговорились. Михаил, по виду довольно тупой, ограниченный человек, на самом деле оказался остроумным, разговорчивым. Он рассказал много интересного о своей работе на автомобильном заводе Рено.

— Надо отдать должное французам, — говорил Михаил. — Люди они внимательные, чуткие и отзывчивые… Но, прямо скажу, больно уж наивные… Сейчас на заводе много работает русских и казаков в том числе. Но когда я поступал, — было это в начале двадцать второго года, — то на заводе не было еще ни одного казака. Так вот, когда французы узнали, что к ним на завод поступил работать казак, так они за мной прямо-таки ордой ходили. Осматривают со всех сторон: какой же это, дескать, казак, когда бороды нет? Непорядок!.. Почему нет? Так некоторое время я ходил по заводу со свитой. Бывало, окружат меня, спрашивают: «Скажи, казак, а что, правда, что у вас по улицам медведи и волки бродят?» — «Правда», — отвечаю. В ужас приходят. Просят, умоляют рассказать об этом подробнее, ну и начинаешь им такую ахинею пороть, что самому впору в это поверить. Вот так однажды окружили: расскажи да расскажи, как вы с медведями живете. Христом-богом прошу их отпустить меня, говорю, дескать, некогда. «Расскажи, а потом пойдешь». Ну, и начал плести я им небылицу, лишь бы отвязаться от них. «Жил, говорю, в нашей станице один казак с семейством своим. А по соседству с ним в берлоге проживал медведь с медведицей. Жили дружно, друг дружку не трогали… Дело даже доходило до того, что иной раз казак сам напьется пьяным и медведя напоит… А опосля оба довольные бывают… Повадился казак в берлогу к медведю ходить. Придет, водки принесет, сам напьется и медведя напоит… Медведь напьется да захрапит, спит, а казак с медведицей играть. Так продолжалось некоторое время… Все оно так и было бы ничего. Да вот как-то произошел такой случай: храпел, храпел однажды пьяный медведь, да вдруг и проснись. Глядь, а казак-то с медведицей забавляется. Взревел тут медведь от ревности, да и съел казака…»

Константин и Воробьев расхохотались. Жюльетта потребовала, чтоб Максим перевел, что рассказал Михаил. Тот подчинился требованию жены и перевел. Женщины завизжали от восторга.

— Ну и что же, поверили французы этой басне? — спросил, смеясь, Воробьев, раскрасневшийся от вина и успехов у хозяйки, которая как бы невзначай раза два наступила своей туфелькой ему на ногу.

— Когда я им рассказал эту побасенку, — засмеялся Михаил, — то они на меня обиделись: брешешь… Ну, тогда и я рассерчал: «Чего вы от меня требуете? — говорю. — Такие же русские люди, как и вы. Ничуть не хуже. Останьте, — говорю, — от меня». После этого отстали.

— Ну как, Максим Андрианович, — спросил Константин у Свиридова, теперь ты уже, вероятно, совсем офранцузился и не мечтаешь о своем тихом Доне?

— Да где уж теперь думать о нем? — отмахнулся Свиридов. — Все! Посмотрите вон на них, — указал он на жену и дочь. — Куда теперь от них денешься?.. Правда, что офранцузился. Меня и в деревне-то зовут не Максимом Свиридовым, а по-своему, Макс Свирдьен, — засмеялся он. — Иной раз бывает, так взгрустнется по родной сторонушке, что прямо-таки сердце вскипит, так слезами бы и залился… Конечно, хочется поехать, поглядеть, что там делается на Дону. С родителями да с родными, ежели живы, повидаться бы. Но только поехал бы на время, а вовсе жить там не остался бы. Сюда тянет семья, что ни говори. Я, братцы, как затоскую по дому, так зараз же жбан вина на стол, зову жену Жюльетту, пасынка своего Жана. Садимся за стол, наливаем вина в стаканы и начинаем песни казачьи петь…

— А разве они умеют казачьи песни петь? — удивился Воробьев.

— Эге! — усмехнулся Максим. — Еще как. Я их научил. Они, конешное дело, смысла слов-то не понимают, но заучили слова и мотивы песен уловили. Слух у них есть. Вот мы и поем! Пою я, пью вино да слезами обливаюсь. Ежели желаете, зараз споем. Жюльетта! — обратился он к жене. — Споем песню. Жан, давай!

И Максим, приложив ладонь к щеке, высоким голосом начал:

За Ура-алом, за рекой Ка-азаки гуляют…

Жюльетта с Жаном звонко подхватили:

Эй! Эй! Пит-гулат Казаки гу-ула-ают…

И снова Максим тонко заводил:

На них шапки-тумаки, Хра-абрые ребята-а…

И тут уже не только Жюльетта с сыном Жаном, но и Михаил, и Константин, и Воробьев — все дружно гаркнули:

Эй! Эй! Жить-гулять, Хра-абрые ребята…

Разудалая донская песня, стройная, горячая, далеко разносилась по маленькой французской деревушке, вызывая добродушные улыбки у соседей.

XIII

Никогда еще в своей жизни Виктор не чувствовал такой нравственной и физической усталости. Да, он устал, очень устал от той злостной склоки, которая развернулась вокруг него, вокруг его творчества. Он ходил по квартире хмурый, ожесточенный. Марина видела, что муж чем-то расстроен, но не могла дознаться о причинах его переживаний.

— Витенька, в чем дело? — не раз спрашивала она его. — Чем ты огорчен?.. Кто тебя обидел?.. Скажи.

— Чепуха, — отмахнулся тот. — Так это… Небольшие неприятности…

— Ну, расскажи, что за неприятности…

Но ему не хотелось ее огорчать.

— Ладно, Мариночка, — махнул он рукой. — После расскажу. — Он уселся в кресло перед письменным столом и начал выдвигать один ящик за другим, роясь в каких-то пожелтевших бумагах, что-то разыскивая. На самом же деле ему ничего не нужно было. Он рылся в ящиках просто лишь для того, чтобы занять себя чем-то, чтобы хоть немного забыться и успокоиться.

Марина это отлично понимала и, не желая его расстраивать, пошла на кухню, принялась готовить обед. Она знала Виктора: скоро он позовет ее и все расскажет. Но она ошиблась. Виктор стал одеваться, собираясь куда-то идти. Она вышла из кухни.

— Ты хочешь идти, Виктор? — спросила она.

— Хочу пройтись.

— Что с тобой? Почему ты не скажешь мне, чем ты огорчен? Что случилось?

Она его усадила на стул.

— Вчера на собрании писателей обсуждали мою повесть «Ветер в лицо» и разнесли ее в пух и прах, — тихо проронил он. — Сказали, что я не писатель, а… бумагомаратель… А все мое творчество — галиматья.

— Ах, боже мой! — возмутилась Марина. Ей казалось это просто кощунством. — Кто так мог говорить?

— Многие.

— Ну, все-таки?

— Сизолобов, Сурынин…

— Неужели даже Сурынин?

— Как я в нем ошибался! — с горечью воскликнул Виктор. — На днях в газете должен быть дан отчет об этом собрании… Мое имя будут склонять по-всячески. Стыдно будет на улицу выйти.

Несколько мгновений Марина стояла молча, ошеломленная тем, что услышала от мужа.

— Ведь это же ложь!.. — вскричала она. — Клевета!.. Ты талантливый человек, очень талантливый!.. Ведь Маяковский даже сказал об этом.

— Никто не придает значения тому, что он сказал, — горестно усмехнулся Виктор. — Меня здесь ненавидят и желают, чтобы я голову себе сломал.

— А я думаю, что ненавидят тебя потому, что завидуют тебе… Ты ведь талантливее их.

— Пойду, — сказал Виктор.

— Ты куда собрался? Сегодня выходной, побыл бы с нами.

— Пройтись немного.

— Возьми тогда с собой Ольгуню.

— Одевай ее.

Девочка, услышав, что отец намеревается взять ее с собой гулять, бурно стала проявлять свой восторг, захлопала в ладоши.

— Гулять!.. Гулять с папочкой!..

Оленьке теперь шел пятый год. Это была прелестная девчушка, белокурая, с большими голубыми глазами. Одевая девочку в новое красненькое платьице, Марина спросила у мужа:

— Ты ведь с Бадаевым и Словским был, кажется, дружен?

— Отношения у нас были неплохие.

— Словский ведь, кажется, в Москве где-то работает? И Бадаев там выдвинулся. Ты бы им написал, чтобы они защитили тебя от несправедливых нападок.

— Словскому я обязательно напишу. Вот только посмотрю, что они опубликуют обо мне в газете… Посмотрим еще, на чьей стороне будет правда…

— Правильно! — поддержала его Марина. — Не отчаивайся.

Виктор был прав. В среду в краевой газете появилась подвальная статья за подписью Сиволобова и Сурынина «Бульварщина». В статье живым, хлестким языком, причем, казалось бы, довольно убедительно, доказывалось, что повесть Виктора Волкова «Ветер в лицо» — не художественное произведение, а бульварщина, перемешанная с пошлостью и рассчитанная на отсталые вкусы. «Судя по этой повести, — писалось в статье, — молодой автор не обладает необходимыми данными для творческой деятельности. Мы рекомендовали бы ему не растрачивать напрасно свои силы и время на то, к чему у него нет способностей».

К такой обидной, а главное, несправедливой статье, к счастью, Виктор уже был подготовлен, и ее появление на страницах газеты не так уж сильно его огорчило, как огорчила маленькая заметка, опубликованная на следующий день в той же газете.

Заметку эту опубликовал хороший друг Виктора, тоже начинающий писатель, причем весьма одаренный, Смоков. Он работал в местном издательстве и редактировал Викторову повесть.

Во время редактирования рукописи он беспрестанно твердил Виктору:

— Знаешь, Витя, по-дружески тебе скажу: замечательная будет повесть… Ты — талантливейший человек!.. Ей-богу, правда! Тебе от бога дано.

И теперь этот Смоков открещивался от всего — и от Виктора и от его повести. Он писал в заметке, что, когда он прочитал повесть Волкова «Ветер в лицо», он отнесся к ней отрицательно. Но Виктор Волков, кичась-де своими революционными заслугами, чуть ли не с кулаками лез к нему, заставляя редактировать повесть. И он, дескать, Смоков, смалодушничал, испугался угроз Волкова и стал редактировать его повесть, хотя заведомо считал ее порочной.

Эта ложь человека, которого Виктор считал своим другом, его особенно опечалила и возмутила.

— Ну как после этого верить людям! — жаловался Виктор Марине. — Как будто прекрасный человек, этот Иван Смоков, и вот на тебе! Любопытно, что его заставило лгать?.. Неужели страх?..

— Да, именно боязнь, — заметила Марина. — Он, ничтожнейший человек, испугался после опубликования статьи как бы чего не вышло… Лучше признать себя виновным заранее и откреститься от тебя, а то ведь вдруг возьмут его за жабры.

— Ну как ты думаешь, могу ли я после этого подать ему руку? — посмотрел Виктор на Марину.

— Да он тебе ее сам подаст, — усмехнулась Марина. — Вот посмотришь. Скажет: «Витя, не сердись, я вынужден был так сделать. Иначе могли бы для меня быть неприятности…»

Слова Марины были пророческими. В тот вечер как ни в чем не бывало к Волковым пришел Смоков.

— Здраствуйте, Мариночка, — благоговейно склонился он перед супругой Виктора, лобызая ее руку. — Здорово, Витенька!.. Ты что, неужто дуешься на меня?.. Чудак!.. Чего серчаешь-то?.. Неужели из-за этой злосчастной заметки?.. Пойми, иначе я не мог поступить…

Марина не выдержала и захохотала. Виктор взорвался:

— Идиот!.. Зачем ты солгал?.. Разве я подступал к тебе с кулаками?.. Ты скажешь, что может быть не хвалил мою повесть?..

— Хвалил, — твердо заявил Смоков. — И буду хвалить. Замечательная повесть!..

— Зачем же ты солгал в газете?

— Заставили.

— Врешь! Кто тебя мог заставить?..

— Издательство. Да не только в издательстве, но и…

— Не поверю.

— Как хочешь.

Иван Евстратьевич Смоков был примерно одних лет с Виктором. Они даже и внешне несколько походили друг над руга. Только Смоков был несколько ниже ростом, плотнее. По натуре своей он хотя был и добродушен, но временами на него нападала желчность, раздражительность. В такие минуты он был несносен. Он прилично одевался, следил за собой. Всегда был чисто выбрит, опрятен. Светло-русые волосы носил длинными, зачесывал их назад, прикрывая раннюю плешь. На лице его часто блуждала масляная улыбочка. Особенно она появлялась тогда, когда перед его взором вдруг возникали хорошенькие женщины. Женщин он любил до самозабвения. Не проходило и недели, чтобы он не влипал в какую-нибудь любовную историю…

В таких случаях жена Смокова — крупная женщина с крестьянским лицом Анастасия Никитична, или Настюка, как нежно называл ее Иван Евстратьевич, устраивала своему неверному супругу грандиозные баталии. В пылу ревности она, как утверждают, даже бивала его.

Иван Евстратьевич, обливаясь слезами, стоял перед женой на коленях, вымаливая прощение. Он каялся в своих прегрешениях, клялся и заверял, что теперь он даже и не взглянет на женщин, какими бы обольстительными они ни были. Сердце у Настюки было мягкое, она сдавалась, и супруги примирялись. Неделю-другую Иван Евстратьевич, как напроказивший и побитый щенок, юлил перед женой, был с ней приторно ласков. И стоило Настюке несколько успокоиться, как Смоков снова попадался с поличным. И снова между супругами скандал, драка, клятвы, заверения.

Вот таким по натуре своей был Иван Евстратьевич Смоков.

Когда по поводу многочисленных любовных приключений Смокова его приятели подшучивали над ним, Иван Евстратьевич не обижался, он тоже весело смеялся.

— Что поделать друзья, — говорил он. — До чертиков люблю женщин. Как увижу хорошенькую женщину, так от восторга замираю. Так бы и задушил ее в своих объятиях… Да надо прямо сказать, что и они меня любят…

— До самой старости, наверно, будешь их любить? — допрашивал Смокова какой-нибудь его приятель.

— Ей-богу, правда! — обрадованно подтверждал Иван Евстратьевич. — Я буду, как Франсуа Видок…

— Кто это?

— О, это был замечательный человек! — воскликнул Смоков. — Жил он в прошлом веке во Франции. С него Виктор Гюго писал своего Жана Вольжана в «Отверженных», а Бальзак — Вотрена в одноименной пьесе… Всю жизнь свою Франсуа Видок любил женщин и они его. В семьдесят лет он был еще настолько бодр душой и телом, что имел нескольких молодых любовниц… Умирая в 1857 году, он сказал: «Я мог бы в жизни много достигнуть, даже маршальского жезла и быть таким, как Мюрат… Но увы!.. Я слишком любил женщин. Ах, если бы не женщины да не дуэли!..» На его похоронах присутствовала какая-то пышно разодетая молодая прекрасная дама под траурной вуалью. Склонившись над гробом старого Видока, она горько рыдала. Никто не знал, кто она… Но догадывались, что дама эта из знатнейшей во Франции фамилии. Может быть, какая-нибудь герцогиня. Вот это я понимаю, — восторженно потирал руки Иван Евстратьевич. — Обаятельнейшая и знатнейшая дама во Франции из-за любви к старому хрычу Видоку не побоялась скомпрометировать себя. Вот я и хочу взять пример с этого Видока…

Родился Иван Евстратьевич где-то под Воронежем в семье крестьянина. Поэтому Смоков со дня рождения запечатлел в своей памяти крестьянскую жизнь, быт земледельцев.

Крестьянская тема была основной в его творчестве. На тему деревенской жизни он написал несколько превосходных рассказов и повесть «Лемехи», пользовавшихся успехом у читателей.

Разговор, который сейчас затеял Виктор, Ивану Евстратьевичу, видимо, не нравился.

— Витенька, ну зачем нам ссориться?

Виктор был мягким, отходчивым человеком. Обидел его Смоков очень, но стоило тому же Смокову прийти сюда, поболтать, попаясничать, и вот у Виктора уже не осталось и крупицы зла на него.

— А я и не хочу ссориться, — ответил Виктор. — Я только хочу сказать тебе, что поступил ты подло, гадко.

— Допустим, что подло, — согласился Смоков. — Я понимаю. Так давай все это задушим в зародыше. Не серчай. Я уже не такой плохой, как ты думаешь…

В тот вечер они еще долго беседовали.

XIV

Однажды, возвращаясь с черноморского курорта, Аристарх Федорович и Надя решили заехать на несколько дней в Дурновскую станицу. Надо же было, наконец, когда-нибудь познакомиться профессору с родителями жены. О своем приезде Надя заранее уведомила родных телеграммой.

Телеграмма эта в доме Ермаковых произвела переполох. Ехал-то ведь не кто-нибудь, а сам зять — профессор. Нельзя было перед ним ударить в грязь лицом. Надо было подготовиться к встрече как следует. В доме поднялась суматоха. Женщины стали мыть и скоблить полы, двери, окна.

Василий Петрович зарезал молодого барашка, индюка и пару кур. Комнаты заполнились чадом. Значительно постаревшая за последние годы, но по-прежнему еще крепкая и бодрая, Анна Андреевна, не отходя от пылающей печки, стала готовить всевозможные яства к приезду дорогих столичных гостей.

Василий Петрович выкатил из-под сарая давно уже не используемый тарантас, отмыл его от куриного помета. Высушив на солнце, подкрасил его кое-где черной краской, подновил, подмазал оси дегтем.

В день приезда гостей все встали рано. Захар побрился, приоделся, запряг лошадей в тарантас и поехал на станцию.

Вся семья Ермаковых с нетерпением ждала приезда гостей, хотя все хорошо знали, что раньше вечера они не приедут. И когда солнце стало клониться к закату, все начали заглядывать в окна чаще.

…Блаженно улыбаясь оттого, что он везет к себе таких родных, долгожданных гостей, Захар подъезжал к станице. Сидя на козлах, он помахивал кнутом на лошадей:

— Эй, пошли! Пошли!..

Отмахиваясь хвостами от липнущих к потным брюхам оводов и слепней, бодрые лошадки живо катили по дороге тарантас, поднимая за собой облака сизой душной пыли.

Аристарх Федорович задумчиво покуривал, рассматривал открывающиеся перед его взором степные пейзажи. Надя с искрящимися от возбуждения глазами нетерпеливо вглядывалась в приближавшуюся станицу. Все ей здесь живо напомнило детские годы и юность. Вспомнила она и свою первую любовь к Мите Шушлябину. Глаза ее повлажнели. Заметив, что Захар чему-то усмехнулся, она спросила:

— Чему смеешься, братец?

— Да вон, видишь, — указал он кнутом на рощу, разросшуюся на окраине поселения, из которой сейчас бежали к станице два паренька. — Дозор помчался докладывать о нас. Это ж твои племянники — Ленька и Ванятка.

— Большие-то какие!

— Да, помощники уже добрые, — согласился Захар. — Ванюше пятнадцатый пошел, а Лене тринадцатый…

— Учатся?

— А как же. Без этого ныне нельзя. Ваня шестой класс заканчивает, а Леня — в четвертом… Нехай учатся до конца второй ступени. В наше время, при царизме-то, три класса, бывало, закончишь — и все. Абы расписываться умел. А ныне Советская-то власть допущение дала всякому учиться. Только бы охота была, а то учись, сколь твоей душе угодно. Хочу, Надя, чтобы до дела дошли, людьми б стали, как ты, к примеру, али как Проша…

Помолчав, Захар нерешительно взглянул на сестру, покосился на Аристарха Федоровича.

— Закончат они вот вторую ступень, — сказал он. — Могет быть, и в институт какой надобно будет определить. Без руки-то, должно, не обойтись.

Он замолк и снова взглянул на профессора. Тот понял взгляд Захара и ответил:

— Вы не беспокойтесь, Захар Васильевич. Пусть они заканчивают среднюю школу, а там мы с Надюшей поможем им поступить в какой-нибудь вуз.

— Премного вам благодарен, Аристарх Федорович, — наклонил свою лохматую голову Захар. — Ну, вот мы уже и к дому нашему подъезжаем. Вон батя с мамашей вышли нас встречать.

Как только ребята, запыхавшись от быстрого бега, ворвались в дом и сообщили, что гости уже подъезжают к станице, тотчас же поднялась суета. Василий Петрович, одетый чуть ли не с утра по-праздничному в касторовый черный сюртук, сшитый им еще до русско-германской войны, и синие суконные шаровары с широкими алыми лампасами, поскрипывая новыми сапогами, заметался по комнатам в поисках запропастившейся куда-то расчески. Ему хотелось еще раз провести ею по своим жидким седым волосам.

— Да куда же она, дьявольская, девалась? — ворчал он.

Супруга его Анна Андреевна, тоже уже одевшаяся для встречи гостей в новую черную с белым горошком юбку и голубую кофточку, волоча длинным подолом по полу, сновала по комнате, разыскивая покрывной платок, который все время был вот здесь, на глазах, а в нужную минуту исчез как нарочно, словно провалился сквозь землю.

Лишь одна сноха Лукерья, высокая, костлявая женщина с длинным носом, сохраняла полное спокойствие. Она не торопясь разыскала свекру расческу, а свекрови ее платок и выпроводила стариков на улицу. И вот теперь они стояли у гостеприимно распахнутых ворот, широко улыбаясь и влажными глазами глядя на подъезжавший тарантас.

Соскочив на ходу с тарантаса, Надя побежала к родителям.

— Папочка! Мамочка! Милые!..

— Доченька! — всхлипнула Анна Андреевна, прижимая к своей груди Надю. — Чадушка! Сколь годов я уж не видала тебя, моя кровушка. Какая же ты красавица стала! Господи, боже мой! Дай мне наглядеться на тебя…

Разглаживая пушистую бороду, Василий Петрович умильно поглядывал на подходившего к нему в добротном сером костюме улыбавшего Аристарха Федоровича:

— Уж, конешное дело, должно, зятюшка?

— Да, Василий Петрович, — подтвердил профессор. — Он самый и есть. Давайте познакомимся.

Аристарх Федорович снял шляпу и подал руку старику.

— Что же, дорогой зятюшка, — сказал Василий Петрович, — коль не побрезгуете, давайте по-родственному-то поцелуемся.

Они расцеловались. Потом Аристарх Федорович поздоровался с тещей, а Надя — с отцом. Поцеловав дочь, старик, поднял палец, назидательно сказал:

— Вот что, Надежда, попался тебе в мужья хороший человек, так, значит, люби его, слушайся.

Надя засмеялась и ничего в ответ на сказала, пошла на крыльцо.

В доме встретила гостей побагровевшая от смущения Лукерья.

— Здравствуй, Луша! — обняла ее Надя. — Ты никак не стареешь.

— А что нам подеется, — хихикнула Лукерья в конец платка. — Мы под солнцем каленые, под дождем моченые. Закалились… Это вы там, в Москве, нежные, разными ученостями занимаетесь. Вишь ведь какие вы красавицы стали.

— Луша! — захохотала Надя. — Что это ты меня на вы стала называть?

— Да как же, милая Наденька, вы же теперь профессоршей стали. Навроде и неудобно вас при муже на ты называть.

— Глупости говоришь, Луша! Говори мне ты, а то я на тебя рассерчаю. Ладно?

— Ладно, — обещала Лукерья. — Надюша, а как насчет детишек? Будут у вас али нет?

— Будут, обязательно будут. А где же мои племянники? Леня! Ванечка! Где вы?..

Из горницы несмело выступили два мальчугана, одетые в синие сатиновые рубахи и новые штаны с лампасами.

— Ой-ей-ей! — захлопала в ладоши Надя. — Какие кавалеры! Совсем взрослые! Ну, друзья, целуйте тетку!

Ребята несмело поцеловали ее и чинно пожали руку профессору.

— Аристаша, — сказала Надя мужу, — открой чемодан. Там для ребят кое-что есть.

Аристарх Федорович занялся чемоданом, а Надя тем временем заговорила с мальчиками об их учебе. Ребята обстоятельно отвечали на вопросы тетки и с любопытством поглядывали на профессора, который представлялся им каким-то неземным, загадочным существом.

Чемодан был открыт. Надя стала извлекать из него подарки для родных. Она вынула два кожаных портфеля.

— Это вам, ребята, — сказала она мальчикам. — Внутри каждого из них разные карандаши, ручки и тетрадки и другие письменные принадлежности.

У ребят радостно заискрились глаза. Поблагодарив тетку, они побежали в горницу рассматривать подарки.

— А это, мамочка, тебе, — сунула Надя матери отрез кашемировой ткани на платье. Второй кусок яркого оранжевого шелка она передала невестке. — А это, Луша, тебе.

Лукерья вспыхнула от удовольствия.

— Папочка, а это тебе, — положила Надя перед отцом на столе серебряные часы на цепочке.

— Ой, господи! — расчувствовался старик. — Сроду в жизни не носил часов. А теперича, видно, надобно будет носить. Спасет вас Христос, дорогие, за подарочек…

В комнату вошел Захар, управившийся с лошадьми.

— А тебе, Захарушка, придумывали-придумывали, что купить. Да вот я и надумала… Смотри! — вытащила она из чемодана никелированный прибор для бритья и бритву. — Тут, братец, все есть: вот пудреница с пудрой, это мыльный порошок, а это одеколон…

— Чего-о!.. Чего-о?.. — добродушно рассмеялся Василий Петрович. Деколон, гутаришь?.. Хе-хе!.. Вот, Захар, деколоном ты взбрызнешься да в катух пойдешь навоз чистить… Ха-ха! Так, парень, пожалуй, от деколонного духа-то и скотина разбежится… Ну, Надюшка, и учудила ж ты… Разве же духи-то подобают нашему землеробскому званию?..

— Папа, в праздничные дни после бритья хорошо одеколоном взбрызнуться.

— Ну, разве что в праздники…

Анна Андреевна пригласила всех в горницу, где чуть ли не с утра стол был уставлен всевозможными яствами и графинчиками с водкой и вином.

— Садитесь, дорогие гостечки, — ворковала старуха. — Садитесь, родненькие… Садитесь, а-а… — она запнулась, не зная, как называть своего такого важного зятя, — …садитесь, господин профессор, вот сюда…

Все рассмеялись.

— Ой, мамочка, — сказала Надя. — Как ты официально величаешь своего зятя. Его зовут Аристарх Федорович, Аристаша. Так и зови.

— Запамятовала, доченька, — засмущалась старуха. — Да как-то уж неудобно его так называть-то. Ведь он вишь какой человек ученый. А я его Аристаша. Еще обидится. Скажет: старуха деревенская, необразованная…

— Что вы, мамаша, — сказал профессор. — Я ведь человек простой, из такой же казачьей семьи, как и ваша. Прошу вас, Анна Андреевна, относитесь ко мне, как к своему зятю, как к сыну…

— Ты вот, зятюшка, садись около меня, — потянул Василий Петрович профессора к тебе. — Садись, родной! Давай выпьем по-казачьи. Чего тебе налить-то? Беленькой али красненькой?

— Да можно и того и другого отведать, — усмехнулся Аристарх Федорович.

— Вот это правильно! — обрадовался старик. — Я тоже люблю пропустить иной раз рюмочку-другую. Да без этого русскому человеку и жить никак нельзя. За рюмкой вина и поговорить можно по душам, и дело какое сварганить. Захарушка, тебе какой же: беленькой али красненькой?

— Ты уж мне, батя, давай покрепче.

— А тебе, Надюшка, должно, винца налить?

— Нет, мне тоже беленькой.

— О! — изумился Василий Петрович. — Молодчага! Вот за это люблю, а тебе, мать, красненькой налью.

— Избави бог! — взмолилась Анна Андреевна. — Уволь, Петрович. Сам знаешь, сроду в рот ничего хмельного не беру.

— Нельзя, мать, — возразил старик. — Для такого случая ты хоть пригуби, поздравь гостей с благополучным приездом. И ты, Луша, выпей. А ребята и так обойдутся…

— Нет, папочка, — весело возразила Надя. — Ради такого семейного праздника налей вина и мальчикам. Пусть выпьют. Они уже большие.

— Ну, нехай выпьют, — снисходительно согласился Василий Петрович. Луша, дай-ка рюмки.

Когда рюмки были наполнены, старик поднялся. Торжественно оглянув сидевших за столом, он сказал:

— Дозвольте мне, мои родные, слово вам сказать. Мы с матерью дюже довольны тем, что создали такую хорошую да дружную семью. Погляжу я на детей своих, и душа радуется… Вот сидит наш старший сын Захар, великий труженик, все наше хозяйство лежит на нем. Всю жизнь свою Захар за большими чинами не гнался, а занимался хлеборобским трудом. Зато второй мой сын Проша — орел. Настоящий орел! Красный генерал! А кто б мог подумать? Простой сиволапый казачонок рос, а вот поди ж ты. Молодец! Чую, далеко пойдет парень. Моя кровь! — горделиво добавил он. — Да вот и дочушка Надя не подкачала. Ученым человеком стала. Вишь, мужа себе какого приобрела, — ласково взглянул он на профессора. — Могет быть, и внуки до дела хорошего дойдут. Все слава тебе господи! — перекрестился он. Гневить бога не приходится. Недаром говорят, что наша порода от Ермака идет. Все умные у нас да хорошие… Только вот о Косте я дюже горюю, — с болью вырвалось у старика. — Не повезло ему в жизни. Нелегко, должно, ему на чужбине-то блукать. А ведь тоже было генеральского чина добился. Да, видно, чин-то этот ему не впрок пошел. Блукает, он, как волк, где-то по заграницам, ежели, конешно, жив еще. Могет быть, и помер… Что ж, пошел он, видать, не той дорожкой, прошибку понес. Ну, что ж, кто не ошибается? Конь о четырех копытах и то оступается… Дай бог Косте мирного житья на чужбине, ежели жив, а Не жив, так царство небесное ему. Дорогие друзья мои, выпьем за живых и мертвых наших родных!

Все чокнулись и выпили.

Обед проходил в приятной беседе. Василий Петрович захмелел. А когда он хмелел, то любил порассуждать. Обернув свое раскрасневшееся лицо к Аристарху Федоровичу, он говорил ему:

— Ты вот послухай-ка меня, богоданный зятек, что я тебе скажу. Дай бог здоровья Советской власти за то, что учит нас уму-разуму. При ней я хозяином крепким становлюсь. При царях-то трудно было пробиться нашему брату, а ныне легче становится жить. Вот купили мы зараз с Захаром трактор себе. А это, брат, большое дело для нас. Мало того, что свою землю на нем обрабатываем, но и другим помогаем засевать. Конешное дело, не бесплатно… Думаю дом новый поставить, комнат на шесть, на семь, кирпичный, крытый оцинкованным железом… Сад задумали хороший развести. В нынешнем году винограда много насадили. Думка есть пчелок развести ульев так на пятнадцать-двадцать. Уход-то за ними одинаковый, что за пятью, что за двадцатью. А мед на рынке дорогой, ежели повезти его, скажем, в Ростов али еще в какой другой город.

— Все это интересно, дорогой Василий Петрович, — мягко сказал профессор. — Трактор приобрели, земли много засеваете, намереваетесь значительно расширить свое хозяйство, дом хотите новый построить, сад развести. А я вот как-то неуверен, нужно ли вам все это?

Василий Петрович ошеломленно посмотрел на него.

— А как же? — растерянно спросил он. — Все ведь мы люди, все стараемся улучшить свою жизнь. Рыба ищет где бы глубже, а человек как бы лучше. Да ведь я преклонных лет. И супруга моя такая же. Ежели годков пять протянем на белом свете, так это хорошо. Не о себе думаю — о детях да внуках своих… Могет быть, — нерешительно взглянул он на профессора, — и у вас с Надей детишки могут народиться…

— Конечно, могут быть, — согласился Аристарх Федорович. — Но, Василий Петрович, дорогой мой, разве я с Надюшей и наши дети будем рассчитывать на ваши богатства? Конечно, нет. Были раньше времена, когда наследники с нетерпением ждали дедовского наследства. А сейчас не то. Если у нас будут дети, мы сумеем их воспитать, дадим образование, поставим на ноги. Будут работать, обеспечат себя. Вероятно, так же мыслит и Прохор Васильевич. Другое дело — Ваня и Леня, они живут с вами. Некоторое время им потребуется еще ваша забота о них. Но через пяток лет и они тоже станут на свои ноги…

— Что ж, выходит, мои старания ни к чему? — упавшим голосом спросил Василий Петрович. — Стало быть, можно мне и не работать?

— Нет, — сказал профессор, — я не хочу этого сказать. Работать вам надо, даже необходимо. Всю жизнь вы привыкли трудиться. Если вам сейчас перестать работать, то жизнь для вас окажется пустой, непривлекательной. Я говорю о другом…

— Папочка, — вмешалась в разговор Надя, — Аристарх Федорович хочет сказать, что работать тебе надо, но богатства наживать не следует.

— Не следует? — с огорчением переспросил старик. — Вот все вы нынче стали какие-то колобродные, непонятные… Однова я даже с Виктором из-за этого поругался. Он мне тоже говорил: «Не покупай, говорит, дядя, трактор, не нужен он тебе, из-за него одни лишь неприятности у тебя будут»… И вот зараз зятек мой, извиняюсь, Аристарх Федорович, человек ученый, а поет не то. Истинный господь, не то…

Старик намеревался с жаром доказывать свою правоту, но пришел с почты рассыльный и вручил ему письмо с заграничными марками и штемпелями.

— Откель же это, а? — рассеянно теребил в руках конверт Василий Петрович, не решаясь вскрыть его.

— Уж не от Кости ли? — дрогнувшим голосом сказала Анна Андреевна.

— Дай-ка, папа, я посмотрю, — протянула руку Надя.

Старик покорно передал конверт дочери. Молодая женщина внимательно осмотрела штемпеля и марки на голубом конверте.

— Это письмо от Кости, — проговорила она, намереваясь вскрыть конверт.

— Погоди! — испуганно вскочил Василий Петрович. — Не разрывай! Ой, боже мой!.. — приложил он руку к сильно забившемуся сердцу. — Не было печали, так черти накачали. И зачем ему было нам писать? Беды теперь не оберешься, по станице разговор пойдет, скажут: с сыном, белым генералом, переписку ведет. Ах ты, матерь божия! Ой, нет, я вскрывать это письмо не буду. Отнесу в стансовет, нехай что хотят, то и делают с ним. Али секретарю партии, товарищу Незовибатьку передам. Генерал, так его! — вдруг свирепея, заорал Василий Петрович, ударив кулаком по столу. — Удрал подлец, за границу, а мы тут через него и горе терпи, переживай. Письмо еще прислал, дурак. Али он не знает, что нам тут за него душу вытрясут…

— Петрович! — простонала Анна Андреевна, заливаясь слезами. — Бога-то не гневи! Сын ведь он нам с тобой…

Для матери все ее дети были одинаково милы и дороги. Всех их, своих кровных детей, она, старая мать, выносила под своим любящим сердцем, всех их в тяжелых муках рожала, всех вынянчила, воспитала. И всех таких непокорных и забурунных заграбастала бы сейчас в свои жаркие объятия и никому-никому в обиду не дала!

Распаленный вышел из-за стола Василий Петрович, намереваясь направиться к станичному начальству.

— Батя! — глядя в окно, сказал Захар. — Вон идет председатель стансовета Меркулов. Может, покликать его! При нем бы и прочитали письмо. Навроде бы мы без всякой утайки, власть бы сразу знала про письмо.

Мгновение старик подумал.

— Покличь! — приказал он сыну.

— Сазон Миронович! — высунувшись из окна, крикнул Захар. — Зайди на минутку к нам, дельце есть.

— Некогда, Захар Васильевич, — отмахнулся Сазон. — В другой раз зайду.

— А ну-ка, пусти, — отстранил сына от окна старик. — Здорово дневал, Сазон Миронович!

— Слава богу, Василий Петрович, — приподнимая фуражку, откликнулся Сазон.

— А у нас радость большая, — осклабился старик.

— Что такое? — поинтересовался Сазон.

— Гости, брат, московские приехали.

— Да ну? Не Прохор ли Васильевич?

— Нет, Надежда Васильевна с своим супругом-профессором пожаловали. Зайди-ка, браток, на минуточку, поприветствуй их.

«Гм… — усмехнулся про себя Сазон. — Что-то старый заюлил. Зачем я ему с своим приветствием? Какой-то умысел есть…»

— Зараз зайду, Василий Петрович, — ответил он.

У порога его встретила Надя.

— Ух ты! — изумленно оглядывая ее, воскликнул Сазон. — Да тебя ж, Надежда Васильевна, и не узнать! Какая красавица стала!

— Да и ты, Сазон Миронович, кавалер хоть куда, — рассмеялась Надя. Сазон Миронович, — потянула Надя за руку его, — познакомьтесь. Мой муж, Аристарх Федорович. Аристаша, это наш старый друг, полчанин. Вместе мы воевали в Первой Конной Армии. Лихой рубака.

— Рад с вами познакомиться, — проговорил профессор. — Я о вас немало хорошего слышал от жены.

— Садись, Сазон Миронович, — пригласила Анна Андреевна, подвигая стул к столу. — Гостем будешь.

Сазон не стал отказываться от приглашения, он пригладил рукой чуб, важно уселся за стол. Василий Петрович налил ему стакан водки:

— Выпей-ка.

— Чего ж я один буду пить? Уж вместе.

— Это штрафной тебе, а потом и вместе выпьем.

— Эх, что делать? — крякнул Сазон, с удовольствием беря стакан. — Где уж, видно, наша не пропадала! Со свиданьицем вас! Желаю доброго благополучия.

— Благодарим покорно, — поклонился Василий Петрович. — Тебе тоже всех благ…

Некоторое время все сидели за столом, мирно беседуя, пили, ели. Потом Василий Петрович спохватился, словно вспомнив, хотя об этом он и не переставал думать:

— У ты, будь неладно! Забыл было про письмо.

— Что за письмо? — насторожился Сазон.

— Да вот зараз с почты принесли какое-то письмецо. Навроде как бы из-за границы. Почитай-ка нам, Надюша.

Все это было проделано так естественно, что Сазон Меркулов, на что уж был хитрющий казак, ни в чем не заподозрил старика.

— От кого же это могет быть? — полюбопытствовал он.

— А бог его ведает? — пожал плечами Василий Петрович. — Зараз узнаем.

Надя вскрыла конверт, развернула густо исписанный клочок бумаги. На стол выпала небольшая фотография седовласого исхудавшего мужчины. Анна Андреевна трепетно схватила ее дрожащими руками.

— Сынушка! — впилась она глазами в фотографию. Слезы полились по ее морщинистым щекам. — Боже ты мой! Какой же он стал, бедненький! Настоящий старик… Родимый мой. Видно, несладко ему живется на чужбине…

— Ванятка, подай очки! — попросил Василий Петрович.

Мальчик принес очки. Надев их, старик присмотрелся к фотокарточке.

— Да, — вздохнул он. — Видать, взаправду, небогато он там живет. Ну, что же, что искал, то и нашел. Никто его туда не толкал. Сам добился такой жизни.

Фотография пошла по рукам. Каждый, посмотрев, передавал ее другому, говоря что-нибудь соболезнующее о Константине.

— Ладно, — махнул рукой Василий Петрович. — Господь с ним. Какой есть, таким и останется. Читай, Надюша, письмо.

— Слушайте! — сказала Надя и стала читать письмо вслух:

«Дорогие родители и все мои ближайшие родственники! Привет вам с чужедальной стороны от блудного сына вашего, бездомного, печального скитальца. Думаю, что не особенно приятно вам будет получить это письмо от меня, ибо неизвестно еще, как на это посмотрит ваша власть…»

Василий Петрович покосился на Сазона и с удовлетворением подумал: «Господь вразумил нас позвать этого дурака. Нехай слухает, а то бы беды могли нажить. Привязались бы…»

— Далее что? — спросил он тревожно.

«Могут еще подумать, — читала Надя, — что я намереваюсь завязать с вами переписку! Нет! Я не прошу от вас ответа. Мне его не надо. Просто я решил написать вам, напомнить о себе, сказать, что жизнь моя не удалась. Когда-то я мечтал о многом, очень многом. Я рьяно добивался своей цели. Мне хотелось быть если уж не на первых ролях в жизни страны нашей, то хотя бы на вторых, быть видным. Когда-то я страшно завидовал головокружительной карьере Мамонтова, мальчишке Покровскому, тупице Шкуро. Но завидовал зря. Все они кувырком полетели в пропасть. Некоторые из них гниют в могиле, другие же, как и я, влачат жалкое существование на чужбине… Да черт с ними! Лучше я скажу о себе. У меня, дорогие, не хватило ли сил, ни умения добиться своего счастья…»

Письмо было длинное. В нем было много бессвязных рассуждений, много было сумбурного. Видимо, Константин писал его в сильном возбуждении.

«Дорогие мои, — заканчивалось письмо, — простите за все. Прошу прощения у отца. Я когда-то глупо и нелепо обидел его. Земно кланяюсь ему в ноги. Прости, отец!..»

Василий Петрович закашлялся и, оглянувшись, — не смотрят ли на него, — украдкой отер глаза.

«Прошу прощения у милой родной мамы, я к ней недостаточно почтительно относился. Только тут, на чужбине, я почувствовал, что значит мать!..»

Анна Андреевна зарыдала.

— Ну, ладно уж, мать, — сказал Василий Петрович. — Помолчи уж.

«Прошу прощения и у братьев — у Захара и Прохора. Особенно у Прохора. Были мы с ним лютыми врагами. Но бог нас рассудит, кто из нас прав, а кто виноват. Я за все ему прощаю, пусть и он меня простит…

Целую свою любимую сестренку Наденьку. Привет всем моим племянникам и племянницам.

В то время, когда вы, мои дорогие, будете читать это письмо меня, несчастного вашего сына и брата, в живых уже не будет. Я кончаю все расчеты с жизнью…»

— Боже мой! — в ужасе всплеснула руками Анна Андреевна. — Сыночек родной!

— Да погоди же, мать! — оборвал ее Василий Петрович. — Послухай вот!

Старуха притихла. Нада читала дальше:

«Посреди Парижа протекает прекрасная закованная в гранит река Сена. Через нее переброшено много мостов. В числе их есть так называемый Новый мост, хотя ему уже более трехсот лет. Мост этот очень любят самоубийцы. С него удобно прыгать в воду. Все неудачники, вроде меня, приходят на Новый мост. Полюбовавшись в последний раз Сеной, они бросаются с моста вниз головой. Вот такую смерть я-и выбрал себе. Прощайте! Поплачьте по мне. Родная мамочка, отслужи за упокой моей души панихиду.

Ваш Константин».

Тут уж никакая сила не могла сдержать старую женщину от рыданий. Закрыв восковыми, испещренными синими сухожилиями руками лицо и припав головой к столу, она зарыдала, причитая:

— И ро-одимый… ты мой… сы-ынушка-а…

Насупившись, Василий Петрович молчал. По бронзовым его щекам ползли слезы, и он теперь не стыдился их. Плакала Надя, плакала и Лукерья. Захар нагнул свою чубатую голову, крутые его плечи вздрагивали.

Сазон вздохнул.

— Что ж, граждане. Горе, конешное дело, для вас дюже большое… — Он встал и тихо вышел из горницы. Его никто не удерживал.

XV

Окончив академию, Прохор Ермаков получил назначение в штаб Северо-Кавказского военного округа на должность начальника пятого отделения, ведающего боевой подготовкой.

Представившись командующему Кашурину Евдокиму Карповичу, с которым был немного знаком еще во время гражданской войны, Прохор приступил к исполнению своих обязанностей.

Квартиру Прохору Ермакову дали хорошую, четырехкомнатную, уютную и удобную. Семья стала обживаться к ней, подыскали и домработницу. Зина, жена Прохора, устроилась на работу по своей специальности в филиал научно-исследовательского института организации и экономики сельского хозяйства. Прохор души не чаял в ней и в маленьких детях, Генке и Ане.

Любовь между Прохором и Зиной началась при довольно романтических обстоятельствах. Будучи в 1918 году членом совнаркома Донской социалистической республики, Прохор в составе экспедиции председателя совнаркома Федора Подтелкова был направлен в верховые станицы Дона. Цель экспедиции заключалась в вербовке фронтового казачества в советские полки.

В слободе Поляковке экспедиция Подтелкова была окружена контрреволюционными казаками во главе с гвардейским офицером Спиридоновым, сослуживцем Подтелкова по русско-германской войне, и разоружена.

Видя всю безысходность и неминуемую гибель отряда, Подтелков приказал Прохору во что бы то ни стало пробиться сквозь враждебно настроенную толпу белогвардейцев за помощью к Щаденко, находившемуся с отрядом Красной гвардии на разъезде Грачи. Прохор бросился выполнять приказание Подтелкова, но был обстрелян белыми и ранен. Истекающего кровью, его спасла Зина, на глазах которой он был ранен. Она спрятала Прохора в соломе на своем дворе.

За те немногие дни и ночи, что Прохор прятался у Зины, молодые люди успели полюбить друг друга. Расставаясь, они даже дали обещание встретиться как можно скорей. Но начались суровые дни гражданской войны, разлучившие их на долгие годы. Но потом они все же встретились и поженились.

…Как-то придя со службы домой, Прохор застал у себя Марину. Еще раздеваясь в передней, он услышал ее грудной смех, доносившийся из столовой.

— Если это платье надеть, — смеясь говорила Марина, — так мужчины нас засмеют…

— А вот такое? — спросила Зина.

— Совсем другое дело, Зиночка. Оно и модно, и тебе будет идти. Но к нему шел бы кружевной воротничок. Обязательно к новоселью сшей себе.

Скинув сапоги и надев комнатные туфли, Прохор вошел в столовую.

— Здравствуй, Мариночка! — поздоровался он. — О каком новоселье идет речь?

— Здравствуй, Проша. О каком новоселье? Понятно, о вашем. Ты что, хотел бы так отделаться? Не выйдет.

— А как на это смотрит моя супруга? — взглянул Прохор на Зину.

Зине было лет тридцать. Подстриженные черные волосы завитушками выбирались из-под шелковой розовой косынки, оттеняя ее белое лицо. Большие темные глаза с длинными ресницами придавали ее лицу особенную прелесть.

— Я на это смотрю положительно, товарищ супруг, — ответила Зина. Без вечеринки нам не обойтись…

Прохор подсел к женщинам и закурил.

— Ах, Прохор, что ты наделал! — в отчаянии вскричала Зина.

— Что такое? — испуганно вскочил Прохор, думая, не сел ли он на что-нибудь.

— Да закурил… — Я ведь просила тебя не курить в комнатах.

— Как ты меня испугала! — положил руку на сердце Прохор. — Я думал, случилась какая-нибудь беда.

Ткнув папиросу в пепельницу, он затушил ее.

— Так кого же пригласим на вечеринку, милые женщины?

— Во-первых, надо договориться, когда устроить ее, — сказала Марина, — а потом уже о приглашенных речь вести.

— Давайте организуем ее двадцатого августа, — предложила Зина. Будет кстати: у Гены день рождения.

— Замечательно! — захлопала в ладоши Марина. — Твои, Геничка, именины отпразднуем, — крикнула она упитанному краснощекому мальчику, возившемуся с игрушками в углу.

— А какие мне купят подарки? — спросил Гена.

— Ты, брат, оказывается, человек практичный, — засмеялся Прохор. Сразу речь завел о подарках…

— Это уж дело мое, что куплю, — засмеялась и Марина. — Тогда увидишь, что принесу.

— Итак, решено и подписано, — хлопнул ладонью по столу Прохор. Двадцатого августа. Кого приглашаем? Я вот, например, должен пригласить начальника первого отдела штаба Ворожейкина Михаила Аркадьевича. Он мой старый товарищ. Потом моего заместителя Коршунова Георгия Григорьевича тоже надо. Разумеется, оба должны с женами прийти. А теперь говорите вы, кого намереваетесь позвать. Одну минуточку, я сейчас…

Он принес из кабинета блокнот и карандаш.

— Слушаю, — приготовился он писать.

— Запиши профессора Карташова Фрола Демьяновича с женой.

— Это кто же такой? — полюбопытствовала Марина.

— Мой начальник, — сказала Зина. — Губолиз.

— Как? — изумилась Марина.

— Да, — засмеялась Зина. — У него странная и некрасивая привычка облизывать свои губы. Скажет слово и облизывает губы… Ха-ха-ха!

— Фу, как это неприятно! — брезгливо поморщилась Марина… — Надо еще пригласить Апухтина Михаила Федоровича. Он хороший приятель Виктора. Ездят вместе на рыбалку.

— Это ты про нашего Апухтина говоришь? — спросила Зина.

— Ну, конечно.

— О! Его обязательно надо. Он наш старший научный сотрудник. Замечательный человек. Когда я пришла в первый раз в институт, то не знала, за что взяться, растерялась. Апухтин помог мне, ознакомил с делами, ввел в курс работы…

— Решено, — резюмировал Прохор. — Включаем… Дальше кого?

— Наверно, все, — сказала Марина.

— Ну как же все? — возразил Прохор. — Надо же еще включить в список твоего, Марина, неизменного кавалера и рыцаря Смокова Ивана Евстратьевича.

— Смокова? — недоумевала Марина. — Зачем? Разве ты его, Проша, знаешь?

— Да как-то вот на днях Виктор познакомил меня с ним. Даже стакана по два пива выпили в ресторане… Приятное впечатление на меня произвел. Я даже успел прочитать его несколько рассказов… Даровитый человек он… Сумеет наверняка выбиться в хорошие писатели… Его, по-моему, стоит пригласить, а?

— Не знаю, — посмотрела Зина на Марину.

— Ехидный человек он немного, — сказала Марина. — А в общем, ничего. Можно, конечно, и пригласить… Его можно пригласить и без жены… Он этому случаю даже обрадуется…

— Нет уж, — закачал головой Прохор. — Если приглашать, так уж приглашать с супругой. — И записал: — Смоков с женой.

В этот вечер обо всем было договорено.

XVI

Двадцатого августа новенькая, еще пахнущая свежими красками, звонкая и светлая, как китайский фонарик, просторная квартира Ермаковых заполнялась шумливой, веселой толпой гостей.

Зина и Прохор принимали их в прихожей.

Вскоре все собрались за празднично накрытым столом. Здесь был и профессор Карташов Фрол Демьянович, лет сорока, гладко причесанный линялый блондин с серыми навыкате глазами, со своей супругой Людмилой Антоновной, маленькой и хрупкой женщиной лет тридцати пяти, работавшей врачом скорой помощи. Рядом с ним сидел его помощник по институту, старший научный сотрудник Апухтин Михаил Федорович, человек лет тридцати, спортивного телосложения, смуглолицый, в пенсне. Пришел он с женой — миловидной шатенкой Валентиной Васильевной.

Рядом с Мариной сидел заместитель Прохора — Георгий Григорьевич Коршунов, длинный, худющий мужчина (ста девяноста сантиметров роста, как он любил себя рекомендовать) с четырьмя шпалами в петлицах. По натуре своей он был замкнутый, угрюмый. Не поднимая глаз от тарелки, он слушал, что говорилось вокруг, и молчал.

В противоположность ему его жена Клавдия Дмитриевна — полная красивая женщина под тридцать лет — была кокетлива и непомерно болтлива. Она трещала, как сорока, иногда говоря такие несусветные глупости, над которыми сама же первая и хохотала. Сбоку ее сидел Иван Евстратьевич Смоков в темном пиджаке и светло-голубом галстуке. Он то и дело, впрочем, искоса поглядывая на свою супругу, сидевшую на другом конце стола в обществе Зины и Прохора, украдкой лобызал руку своей соблазнительной соседки.

— И почему я вас до сих пор не встречал? — ворковал он ей на ухо. Очаровательнейшая женщина. Первым же взглядом своих чудесных глаз вы сразили меня, и пал у ваших ног.

— Ох! — томно вздыхала Клавдия Дмитриевна. — Иван Евстратьевич, вы настоящий демон, соблазнитель. Берегитесь, предупреждаю вас, я влюбчивая. А вдруг я влюблюсь в вас, что тогда? Я ведь так просто не отстану от вас…

Иван Евстратьевич оторопело отодвинулся от нее. «А черт ее знает, пронеслось у него в голове, — а может, она в самом деле дура такая».

Клавдия Дмитриевна весело расхохоталась.

— А вы трус, оказывается!

Иван Евстратьевич захихикал.

— Что вы! Что вы!.. — расхрабрился он. — Ни одной женщины в своей жизни не боялся.

Уловив хмурый взгляд своей Настюки, Смоков вдруг притих, стал, к недоумению своей собеседницы, каким-то сразу скучным, посерьезневшим.

— Да что с вами, Иван Евстратьевич? — допрашивала его Клавдия Дмитриевна. — Подавились, что ли, вы?.. Или, быть может, вспомнили какую-нибудь неприятность?.. Давайте выпьем на брудершафт.

Робко взглянув на жену и заметив, что она о чем-то оживленно разговаривала с профессором, Смоков глотнул водку и звучно поцеловал в щеку свою соседку.

— От любви к вам заскучал, — шепнул он ей.

Настюка вздрогнула от звука поцелуя, словно боевой конь от сигнальной трубы, повернула лицо в сторону мужа. Но супруг ее преспокойно сидел за столом, с загадочной улыбкой рассматривая абажур, спускавшийся с потолка…

Профессор подсел к Марине.

— Мы с вами почти земляки, — сказал он ей. — Как мне сообщила сейчас Анастасия Никитична, вы уроженка Азова, а я родом из Ейска. Соседи, так сказать… Я очень рад познакомиться с вами и вашим супругом… Я слышал, он писатель, причем талантливый. А вы тоже писательница?

— Нет. Я журналистка. Работала раньше в газетах. Сейчас не работаю. Дети. Они отнимают много времени. Жалею, конечно, что оторвалась от работы. Чувствую, что отстаю от жизни и тупею…

— Что вы, я бы не сказал этого, — промолвил профессор. — Я слушал вас, когда вы говорили. Вы в курсе всех событий и дел…

Марина вспыхнула от удовольствия. Слышать это из уст такого почтенного, уважаемого человека, как профессор Карташов, было приятно.

— А работать в учреждении женщинам не обязательно, — продолжал Фрол Демьянович. — Я считаю, нет более почетной для матери обязанности, как воспитание из детишек достойных граждан нашей страны… Так что, Марина Сергеевна, я только могу с удовольствием пожать вашу маленькую ручку и пожелать вам успеха в благородном вашем труде по воспитанию своих детей. Он взял руку Марины и поцеловал. — В вас, Марина Сергеевна, много волнующей женственности.

Марина с удивлением посмотрела на профессора: казался ей таким солидным человеком, серьезным, а говорит комплименты, как молоденький студент.

Фрол Демьянович засмеялся:

— Не удивляйтесь моему легкомыслию. Как видите, я человек, и все человеческое мне свойственно.

Весь вечер Карташов пробыл около Марины. Он много видел в своей жизни, бывал за границей. Говорить он умел, и Марине не было скучно с ним… Когда расходились с вечеринки, они были уже друзьями.

— Фрол Демьянович, приходите к нам, — пригласила она профессора.

— Зайду.

— Да-да, — немного опьяневший сказал Виктор, обнимая профессора. Приходите к нам с супругой. Будем рады.

А когда Виктор с Мариной пришли домой, Виктор вдруг вспомнил:

— А почему профессор сказал: «зайду», а не «зайдем»? Что он — не хочет бывать у нас со своей женой?

XVII

Неожиданно Коновалов стал просить Незовибатько, чтобы тот помог ему уйти с работы председателя колхоза.

— Ты ж сам понимаешь, Конон Никонович, — убеждал он секретаря партячейки, — колхоз растет, растут и требования ко мне. А я чего ж понимаю в хлеборобской жизни?

Незовибатько долго ничего не отвечал на это: колебался, но в конце концов он все-таки поставил вопрос о председателе колхоза на собрании партоорганизации. Собрание рекомендовало предложить колхозникам избрать Сазона Меркулова.

Как ни отказывался Сазон, а все же пришлось ему подчиниться. Партдисциплина для коммуниста — закон.

И вот теперь, сдав временно дела председателя стансовета своему заместителю, Сазон уже неделю работал председателем колхоза.

Дел в колхозе было много, и Сазон приходил домой поздно ночью утомленный, но радостно взволнованный от сознания того, что он тоже является участником великого события, которое сейчас совершается в нашей стране.

Как-то, сидя за завтраком в воскресный день, Меркулов усмехнулся:

— Вот, Сидоровна, и выпить некогда…

— Вот и хорошо. Может, совсем отвыкнешь от водки.

— Нет, Нюра, — отрицательно покачал головой Сазон. — Без водки жить невозможно. Человека хлеб живит, а водка крепит. Немножко выпить трудовому русскому человеку всегда неплохо. Конечно, только никак не перебарщивать…

— А ты всегда перебарщивал, — заметила Анна.

— Это ты верно говоришь, Нюра, — согласился Сазон. — Как это говорится в пословице: фляга моя, фляга, дай-ка я к тебе прилягу, ты меня не оставь, а я тебя не покину… Что ж, Сидоровна, — сокрушенно вздохнул он. — Что было, то было. Но теперь, Нюра, все!.. Неудобно напиваться до чертиков, потому как я председатель колхоза. Да какого же колхоза, ого-го!.. Иной раз ежели и выпью, то так совсем немножко, лишь для приличия…

— Брешешь, — с сомнением бросила жена.

— Нет, истинный бог, говорю, — перекрестился Сазон.

— Тож мне партийный, крестится, — с пренебрежением глянула на него Анна.

— Да это я так, — сконфузился Сазон, — нарочно. По привычке. Ты ж сама знаешь, я в божественность не верю. Какой же я был бы коммунист, ежели б верил?

— Коммунист ты, прямо надо сказать, липовый, — усмехнулась Анна. Помнишь, по весне-то, как мы с тобой ехали с поля, началась такая гроза, что прямо-таки хоть в землю зарывайся… Ты бросил вожжи мне, а сам залез под брезент, дрожишь весь, как щенок несчастный, а сам при каждом ударе грома крестишься да бормочешь: упаси господи и помилуй!.. Упаси и помилуй!.. Ха-ха-ха!..

— Да будя тебе брехать-то, — обозлился Сазон. — Померещилось тебе должно… Чтоб грозы я боялся, да ты что? Очумела, что ли?.. — Помолчав, Сазон строго спросил: — Ну, как дело с приемом в партию? Все еще не оформили?

— Незовибатько сказал, что на будущей неделе на заседании райкома будут разбирать…

— Да это, конешное дело, все формальность, — проворчал Сазон. — Кто же будет на райкоме возражать. Примут.

— И я думаю, что утвердят, — сказала Анна. — Причины к отказу как будто нет. Комсомол хорошую характеристику дал… Да меня беспокоит не это дело, а другое…

— Что такое? — встревожился Сазон.

— Да уж не знаю, говорить ли тебе.

— Это что же такое? Мужу и не говорить?

— Да, может, нельзя, — загадочно усмехнулась Анна. — Должно, это тайна…

— Да ты и впрямь очумела, Сидоровна, — вскипел Меркулов. — Какие могут быть тайны от мужа. Выкладывай!

— Да нет, пообожду, — засмеялась жена. — Вот спрошу Незовибатько, можно ли тебе сказать. Ежели разрешит, тогда скажу.

— Брось, чертова баба, издеваться надо мной! — разозлился Сазон. Говори зараз же! А о Незовибатьке ты мне меньше говори. Что-то ты, девка, частенько стала о нем вспоминать. Гляди, а то получишь на чай!

— Тю, очумелый! — всплеснула руками Анна. — Да уж не ревнуешь ли ты к нему? Постыдился бы такие слова гутарить. Друг же он тебе кровный.

— А на бабьем хвосту нет посту. Любовь, девка, может и раздор между друзьяками учинить…

— Дурак ты, Сазон, — фыркнула Анна. — Бельмечишь такое, что и слухать неохота. Это ты по себе, должно, судишь…

— Нет, Нюрушка, я не из таковских… Ну, не будем о том разговор вести. Ты вот лучше скажи мне, что это за секрет у тебя. Конон, что ли, говорил тебе о чем?

— Никому не скажешь?

— Не скажу, — весь дрожа от нетерпеливого любопытства выдавил Сазон.

— Дай слово.

— Вот честное слово — не скажу.

— Так вот, слухай, Сазон, что мне сказал Конон Никонович, таинственно проговорила Анна. — Ты, говорит он мне, умная баба, и я хочу рекомендовать тебя председателем станичного Совета…

— Что-о? — словно ужаленный подскочил Меркулов. — Тебя председателем стансовета? Да ты что, сказилась? Ай белены объелась? Председателем! Ха-ха-ха! Видали вы ее. Курице не быть петухом, бабе — казаком, а тебе председателем…

— А-а, — уязвленно завопила Анна, — ты надо мною еще насмехаться будешь будешь, чертова рахоба!.. Ты, пьянчуга, мог быть председателем Совета, а я нет? Что думаешь, собачьи твои уши, я не справлюсь с этой работой? Поглядишь еще. Я тебе покажу петуха. А то, вишь ты, бабе не быть петухом, а курице — казаком. Я смогу быть не только петухом, а настоящим орлом. Чертова перечница ты!

— Ой-ой-ой! — ухватился Сазон за голову руками. — Черт же меня дернул затронуть бабу. Жизни мне теперь не даст. Да перестань ты, Сидоровна, ради бога, дьявол тебе кум. Ладно, будь ты не только председателем стансовета, но хоть самого Азово-Черноморского крайисполкома заместо товарища Варина. Будь ты неладна!..

— Я тебе дам, проклятый! — клокотала в гневе Анна. — А я еще сказала товарищу Незовибатько, что, мол, подумаю, обсоветую по-хорошему с мужем своим, как быть. А опосля этого плевать я на тебя хотела. Слов терять даже не желаю. Завтра же пойду к Конону Никоновичу и скажу: согласна, мол, назначайте меня председателем стансовета. Поработаю, мол, не за страх, а на совесть. Я уж тебе, милый мой, утру нос, вот увидишь. Я ведь не буду пьянствовать со своими друзьяками, как ты…

Сазон, страдальчески сморщившись, словно от нестерпимой зубной боли, смотрел на свою разбушевавшуюся супругу, сокрушенно думая о том, за каким это он чертом ее растравил. И зачем только было ему ее затрагивать?

— Ну, да будя тебе, Сидоровна. Ей-богу, будя!.. Ну, правду говорится, что собака умнее бабы, она никогда на хозяина не лает. А ты на своего муженька законного, как цепная, накидываешься.

— Это я, стало быть, цепная? — ринулась Анна в угол, где обычно стоял веник. — Ах ты, нечистый дух!

Сазона словно ветром снесло. Как ловкий фокусник, он в одно мгновение вылетел из хаты. На крыльце он пребольно стукнулся лбом о подбородок Незовибатько, взбиравшегося по ступенькам.

— Что с тобой? — удивленно глянул тот на Сазона. — Ты случайно того, — покрутил он пальцем у лба, — не сбесился ли?

Сазон растерянно заулыбался:

— Да, хе-хе! С жинкой шуткуем. Навроде играем…

— Играете? Ну что ж, люди вы еще молодые. Можно и поиграть.

— Сидоровна! — приоткрыв дверь в хату, умильным голосом сказал Сазон, заглядывая туда, чтобы сообщить жене о приходе гостя. Но тотчас же он, захлопывая дверь, загоготав, как гусь, отпрянул от двери и, пробарабанив ногами по ступеням, скатился к воротам.

Дверь ураганно распахнулась, и в ней, как богиня возмездия, вся побагровевшая от гнева, с веником в руках, появилась Сидоровна.

— Дьявол! — прогремела она, замахиваясь на Незовибатько. Но тотчас же, заметив свою ошибку, смущенно вскрикнула: — Ой, чуть вас веником не ударила! Я думала, это Сазон…

Сазон, важно отдувая щеки, подошел к крыльцу, зная, в присутствии Незовибатько ему не грозит опасность со стороны воинственно настроенной жены.

— Ну хватит, Сидоровна, шутковать, — произнес он внушительно. Поиграли и хватит, не маленькие ведь. Приглашай гостя в хату.

Умная женщина сразу поняла уловку мужа.

— Ну разве ж я, Сазоня, за тобой угонюсь, — миролюбиво сказала она. Ты ж мужчина, а я слабая женщина… Заходьте до нас, Конон Никонович. Гостечком дорогим будете…

— Да рассиживаться-то мне некогда, — ответил Незовибатько. — Я минут на десять по делу.

— Да заходьте, — певуче проговорила Анна, — а там тогда будет видно, сколько вы просидите — десять минут, а может, и побольше…

Пропустив в дверь гостя, она метнула на мужа свирепый взгляд и, погрозив ему кулаком, вошла вслед за ним.

Постояв мгновение на крыльце в раздумье, Сазон решительно тряхнул головой, словно отгоняя мрачные мысли, и вошел тоже в хату.

XVIII

Как ни противился Сазон, а супруга его, Сидоровна, уже работала председателем стансовета и с первых же дней показала, на что она способна. Она разрешала споры, часто возникающие между станичниками, причем разрешала их так разумно, что ни одна ни споривших сторон не оставалась на нее в обиде. На заседаниях стансовета она выступала с дельными предложениями о благоустройстве станицы.

В ее голове возникали самые неожиданные проекты. Она мечтала о том времени, когда она внесет предложение о замощении камнем станичных улиц с тротуарчиками, об устройстве бульваров и скверов…

Все это было пока отдаленной мечтой. Но ее Анна решила во что бы то ни стало осуществить, если только, конечно, она останется предстансовета.

Анна как-то сразу завоевала авторитет среди населения. О ней заговорили. Даже старики — эти вечные консерваторы и скептики — и те похвально отзывались о ней.

— Да, баба-то она, видать, боевая… Плохого ничего не скажешь…

Все было бы хорошо, если бы не единственная беда. Как-то так получилось, что прежний председатель стансовета Сазон Меркулов ослабил наблюдение за выполнением гражданами своей станицы сдачи хлеба государству по налогу. План хлебозаготовок по станице был значительно недовыполнен.

Правда, во многих станицах и хуторах Дона наблюдалось тогда такое же положение. А между тем хлеб был остро нужен стране. Это и вынудило крайком партии и крайисполком принять решение о чрезвычайных мерах по хлебозаготовкам. По районам, станицам и хуторам были разосланы бригады, набранные из коммунистов и комсомольцев городских предприятий и учреждений. Возглавляли эти бригады специальные уполномоченные крайкома партии с большими правами: к злостным зажимщиками хлеба они могли применять самые крутые меры вплоть до конфискации имущества и продажи его с аукционных торгов.

В начале ноября одна из таких бригад во главе с уполномоченным крайкома Концовым прибыла в Дурновскую станицу.

В бригаде было семь человек. Все это были молодые, горячие, забурунные парни, честные и преданные своей партии.

Руководитель бригады, уполномоченный крайкома, Устин Евграфьевич Концов, был уже пожилым, лет за пятьдесят, человеком, высоким, как жердь, с вислыми усами и с бульдожьим подбородком. Человек отсталый, с ограниченным кругозором, он в последние годы работал заместителем директора треста «Утильсырье».

Устроившись на квартиру к знакомому зажиточному казаку Кузнецову, Концов потребовал к себе председателя стансовета.

— Вот что, председатель, — сказал он Сидоровне, когда та явилась к нему, — собирай-ка сейчас же сход. Будем сразу решать вопрос о хлебозаготовках.

— Хорошо, — кивнула Анна. — Зараз же пошлю рассыльных оповещать о сходе.

Но казаки медленно собирались в правление. Несколько раз мальчишки-рассыльные бегали по дворам, стучали палками в ставни, звонко крича:

— Эй, хозяева!.. На сход!.. На сход!.. Зараз же!..

И только к вечеру, наконец, собрались казаки, да и то далеко не все.

Сидоровна открыла собрание. Выбрали президиум. Дали слово для выступления уполномоченному крайкома Концову.

Уполномоченный важно поднялся со стула, чуть не подперев макушкой потолок большого зала бывшего станичного правления.

— Ого-го! — усмехнулся кто-то. — Вот это дяденька так дяденька, что наша станичная колокольня…

Казаки засмеялись. Концов передернулся, напыжился, глаза его гневно засверкали. Стараясь сдерживаться, он, грозно оглядывая сидевших в зале казаков, глухо заговорил:

— Мы прибыли к вам по решению вышестоящих, директивных организаций… Понимаете ли, — многозначительным взглядом обвел он собравшихся, дире-екти-ивных… Должен в самой категорической форме заявить вам: план хлебозаготовок у вас выполнен только на шестьдесят три процента… Это что же, а? Кто за вас будет выполнять остальные тридцать семь процентов? Может, Пушкин, а? Позор!.. У нас, граждане, в стране сейчас происходят великие дела. Понимаете ли, великие… Весь советский народ, засучив рукава, с энтузиазмом… понимаете ли, с энтузиазмом строит новую жизнь. А вы, граждане, видно, не желаете ее строить? Не желаете, я спрашиваю, а?..

Растерянные, подавленные грозным окриком уполномоченного краевой власти, казаки молчали, боясь даже и глаза поднять на него.

— Молчите? — ехидно усмехнулся Концов. — Я, граждане, говорить много не умею… Скажу прямо и коротко: немедля надо хлеб сдавать, план выполнять…

Концов снова оглянул тяжелым взглядом сидевших на скамьях казаков и сел на стул. С минуту в зале стояла напряженная тишина.

— Ну что ж, граждане, — спросила Сидоровна, — слыхали все небось, что сказал нам товарищ уполномоченный? Возражениев тут не могет быть никаких надобно выполнять план хлебозаготовок. Я вот предлагаю, не откладывая дело в долгий ящик, завтра же и вывезти хлеб красным обозом. Чтоб все дочиста вывезти, чтоб не оставалось за нами долга государству.

— Гм!.. Прыткая какая! — донесся чей-то хрипловатый голос.

— Слышишь, Нюра, — ласково произнес дряхлый старик с длинной веерообразной бородой, Ерофеевич, сидевший на передней скамье, — ты как все едино чужая гутаришь…

— Что значит «Нюра»? — оборвал старика Концов. — Не Нюра, а председатель стансовета. Это там где-нибудь у тебя в хате она Нюра, а здесь она товарищ председатель…

Поправка это была совершенно некстати и нелепа. Поднялся глухой ропот.

— Извиняй, коль, мил человек, ежели что обидное сказал, — проговорил растерянно тот же старик. — Ведь я без всяких там каких умыслов ай чего, по-свойски, по-простому… Я ж ее, председателя-то нашего, могет быть, вынянчил… Потому как мы суседями жили…

Концов понимал, что небезопасно ему обострять отношения с казаками.

— Говори, говори, дед, что ты хотел сказать, — снисходительно разрешил он.

— Да, милостивый товарищ, откель у нас хлеб?.. Нету у нас его. Какой был, так вывезли. Осталось мал-мало на прокорм до нови. Ведь небось сам знаешь, что летом-то засуха была страшущая, недород получился.

— Правду истинную гутаришь, дед, — обрадованно поддержал кто-то за спиной старика. — Суховей весь хлеб поизничтожил…

— Разве ж они этого понимают, эти городские-то? — послышался чей-то озлобленный голос.

— Все жилы повытянули из нас, — раздраженно поддержал второй.

В зале поднялся галдеж, раздались выкрики:

— Возили-возили хлеб целыми обозами, и все мало!

— Как прорва какая-то!

— Задушили… Жизни нет…

— Голодаем!

— В тряпье ходим…

Нагнув голову, как бык, приготовившийся бодаться, Концов прислушивался к тому, что кричали казаки. В серых глазах его отражалось крайнее недоумение: как они смеют перечить ему, представителю власти?

— А ну, помолчите, граждане! — звонко выкрикнула Сидоровна. Говорите по одному, а не все разом. Что, не желаете, что ли, помощь государству сделать? Долг ему отдать?

— Дозвольте мне сказать, — поднялся со скамьи Василий Петрович Ермаков.

— Говори, говори, Василий Петрович, — разрешила Анна.

Народ притих, выжидая, что скажет уважаемый в станице старик.

— Дорогие граждане, станичники и станичницы, — начал Василий Петрович. — Я вот о чем хочу вам сказать, как человек сознательный, советский: мы должны, конешное дело, помогать своему государству. Кто же, окромя нас, хлеборобов, могет ему помощь оказать? Ежели мы не будем ему помогать, укреплять, так оно ж могет захиреть. А ежели захиреет, силы у него не будет, так и враг наш могет нас победить, власть свою над нами установить…

Концов, поощрительно кивая, всем своим видом показывал, что полностью согласен со словами старика.

— Но помочь можно лишь тогда, — продолжал Василий Петрович, — когда у тебя есть, когда ты в силах. А ежели мы последнее отдадим, разве ж от этого наше государство сильным будет? Нет, не будет! Истинный господь, не будет! Мы ослабнем, и государство наше ослабнет… Ну, скажите ж за ради бога, сколько ж с нас, прости господи, можно шкуру драть?.. Вези и вези хлебушко, будто у нас бездонные закрома. Вот, скажем, на меня наложили страшенный налог: триста двадцать пудов хлеба. Ведь это ж ужасть! Это-то при двух десятках десятин посева…

— У тебя, Василий Петрович, больше было посева, — перебила его Сидоровна.

— Ну, нехай, могет быть, и побольше немножко, — согласился старик. А почему вот он-то, Сазон Мироныч, не составил акт на то, что половина моего посева погибла от засухи? Ведь я ему о том не раз гутарил. А он говорит: ладно, учтем. И вот тебе учел. Привел к тому, что хлеб взыскивают и с погибшего посева. Прав дед Ерофеевич, что выступал тут: посевы у нас пропали от засухи. Я все же, как сознающий человек, заставил своего сына Захара отвезти на элеватор двести пудов. Ежели б были силы, отвезли б еще, да силов нету. Осталось немножко хлеба, вряд ли и до нови хватит. Я уж не гутарю, что сами мы пооборвались и не на что купить материялу на штаны да на рубахи…

— И на семена не осталось, — проронил кто-то.

— Ну, я о семенах уж не говорю, — внушительно заявил Василий Петрович. — Добрый хозяин сам голодный будет, а семена прибережет, потому как без семян хлеборобу хоть ложись да помирай. Вот что я хотел, дорогие товарищи, сказать, нет у нас хлебушка. Может, у кого и есть, а у меня нет лишка.

Сзади его глухо заговорили станичники:

— Уж ежели у Ермаковых нет хлеба, так у нас его и подавно не бывало.

— Ермаков знает, что к чему. Ежели он не сдает хлеб, значит, знает, не надобно его сдавать. У него ведь сын — красный генерал, а дочь прохвессорша…

Нахмурив брови, Концов тяжелым взглядом смотрел на Василия Петровича.

— Ну к чему ты речь-то свою клонишь? — грубо оборвал он Василия Петровича.

Старик запнулся.

— А вот я и хочу сказать, дорогой товарищ, что хлеба у меня нету… Вот что хочешь со мной делай, а хлеба нету, и вывозить на элеватор мне нечего…

— Нету у нас хлеба! — взвизгнул бабий голос.

— Нету-у! — подхватил пожилой калмык.

— Тише! — предупредила Сидоровна. — Говорите по одному.

Выступали затем и другие станичники. Они резонно говорили о том, что налог на них положен очень повышенный, так как половину хлебов позажгло суховеем и они погибли. В свое время стансовет не произвел обследование погибших посевов и не составил актов, а теперь вот и приходится за это расплачиваться казакам.

Сазон Меркулов не стал оправдываться.

— Вина, конешное дело, моя в этом есть, — сказал он, — но я сообщал в район, просил, чтобы выслали комиссию для обследования погибших у нас посевов. Так никто оттуда и не приехал. Мне б надо поехать самому толкнуть это дело, а я не поехал, понадеялся, что пришлют комиссию…

Сход затянулся допоздна. Василий Петрович, не дождавшись конца собрания, ушел, как и многие другие казаки и казачки. Покинули собрание как раз те, кто особенно протестовал против сдачи хлеба.

После их ухода Концов распалился вовсю.

— Вы что, саботажничать? — кричал он свирепо на казаков. — Не хотите задолженность государству выплачивать? Так мы вас сожмем так, что и не пикнете. Предлагаю завтра же отвезти на элеватор остальной хлеб по плану. Возражений никаких слушать не буду. Все! Закрывайте собрание.

Хмурые и озлобленные, расходились казаки и казачки с собрания.

XIX

Вечером следующего дня Концов распорядился созвать пленум стансовета.

— Да актив из бедноты пригласи на заседание, — сказал он Сидоровне.

Когда канцелярия стансовета была забита приглашенным народом дополна, Сидоровна предоставила слово Концову.

— Так вот, товарищи, — вытянувшись до потолка, угрюмо сказал уполномоченный, — дело обстоит плохо. Очень плохо! Ныне повезли на заготпункт хлеба всего только тринадцать с половиной процента к плану. Вот теперь и считайте: план был до этого выполнен на шестьдесят три процента, да ныне вывезли на тринадцать процентов… Выходит, всего семьдесят шесть процентов. Вот! А кто к нам будет еще выполнять двадцать четыре процента? Пушкин?.. Нет, Пушкин не будет выполнять. План должны выполнить мы. Вот как обстоит дело на нынешний день. Вчера мы со всеми гражданами добром говорили: вывозите хлеб. Не вывезли. Не захотели вывозить — не надо. Мы заставим вас вывезти. Будем действовать. Нам, товарищи, даны большие права. Не желает кулачье добром-хлеб вывозить, так мы к нему крутые меры примем. Если, к примеру, какой-нибудь злостный зажимщик Иван Иванович не вывозит, а прячет хлеб, то нам дается право применить к такому зажимщику «кратку». Это значит, если ему надо сдавать двести пудов, а он не сдает, то мы имеем право наложить на него налог в трикрат или в пятькрат… Значит, он должен вывезти хлеба шестьсот или все тысячу пудов…

— Ой-ей-ей! — закачала головой какая-то старушка. — Иде же он, болезный, наберет столько хлеба-то?..

Концов неприязненно глянул на нее.

— Шла бы ты, бабушка, спать, — сказал он раздраженно. — Зачем ты сюда пришла?

— А зачем же вы звали меня? — обиженно спросила старуха. — Ежели не нужна, так могу и пойтить поспать…

— Так это же председатель комитета бедноты, — смущенно сказала Сидоровна. — Тетка Груша. Самая что ни на есть беднячка в станице, активистка…

Концов опешил.

— Беднячка?.. Активистка? — бормотал он. — Чего же не сказали?..

Но вскоре он оправился и снова вошел в азарт.

— И если он и после этого не вывозит хлеб, — продолжал Концов, — то не медля же описываем его имущество и распродаем с аукционного торга. С кулаком нечего церемониться…

— А ежели это не кулак? — послышался тихий голос.

— Ну, это мы поглядим, кто он, — ответил Концов. — Не кулак, так, значит, подкулачник, раз хлеб зажимает. Понятно?

Ему никто не ответил. В стансовете наступила такая гнетущая тишина, словно здесь и не было полусотни человек.

— Сейчас, — нарушил снова тишину Концов, — мы создадим несколько комиссий. В каждую из них войдут наши товарищи из бригады, — кивнул он на парней, приехавших с ним из Ростова и сидевших теперь в задних рядах. Каждая из таких комиссий пойдет по дворам злостных зажимщиков хлеба, будет настаивать, чтобы каждый несдатчик хлеба выполнил свои обязательства. А не будет сдавать он хлеб, обыскивать такого, налагать на него «кратку» и описывать имущество для продажи с торгов. На всякий случай давайте наметим, на кого можно наложить «кратку». Вы тут лучше народ-то знаете, так называйте фамилии… Ну, что же молчите?..

Опустив голову, люди молчали. Никто первый не хотел называть имя своего станичника. Ведь это же дело-то серьезное. А ну-ка ошибешься?

— Неужели в вашей станице нет таких, кого бы можно было б потрясти? — вздернул плечами Концов. — А вот что представляет из себя этот старик с белой бородой, что вчера выступал тут против сдачи хлеба, призывал к саботажу? Нельзя ли его прощупать? Видать, он из зажиточных?

И снова — никакого ответа.

— Да что вы, черти вас дери, молчите, а? — выкрикнул уполномоченный. — Языки у вас, что ли, корова отжевала?

Поднялся Сазон Меркулов.

— Слов нет, старик этот, Василий Петрович Ермаков, большое стремление к зажиточной жизни имеет. Богатеть ему охота. Вишь вот и трактор он себе купил. Но кулаком его назвать нельзя! Потому как с сыном своим Захаром все своим трудом делает…

— А это неважно, — перебил его Концов. — Сам же ты говоришь, что он к богатству стремится. Значит, к кулацкой жизни идет. Если не сейчас, так завтра кулаком будет. Он — богатый человек — должник государства, не вывез хлеб, причитающийся с него, значит, он саботажник. Такого надо прижать… Кавернов, — крикнул он белокурому прыщавому парню, сидевшему рядом с избачом Тоней Миловановой, — слушай вот, что говорят. Завтра ты с понятыми пойдешь к этому старику с седой бородой, что вчера выступал тут… Прощупаешь его… В случае чего, наложишь на него «кратку» и опишешь его имущество. Понял?..

— Понял, Устин Евграфвьевич! — с готовностью ответил парень.

— Вот! — сказал Концов. — Так-то. Хватит с ними цацкаться. Конечно, все это относится к кулакам, зажиточным да к подкулачникам… К середняку у нас должен быть другой подход. Середняка мы не должны обижать. Понятно? Так давайте же на всякий случай наметим, на кого надо нажать…

— Вот калмыка Адучинова надобно бы прощупать, — сказал нерешительно Коновалов.

— Да, — кивнул агроном Сытин. — Его можно… Он человек богатый.

— Вот еще бы надо потрясти Свиридова, — звонко выкрикнула Тоня-избач. — Он страшенный богач…

— Записывай, председатель, — буркнул уполномоченный Сидоровне. — Да того старика-то не забудь записать. Как его? Ермаков, что ли…

— Не, товарищ уполномоченный, — решительно замотал головой Сазон. Того старика вы не могите записывать…

— Это почему же?..

— Он не кулак. А притом у него сын — красный генерал… Я с ним всю гражданскую войну супротив белых воевал. У Буденного были… Да и дочь у него геройская. Тоже воевала супротив белых. Орденом награждена… Ну как же можно на такого «кратку» накладывать?..

— Это ты, милый, поешь не с того конца, — сурово возразил Концов. Дети за отца не отвечают, а отец за детей. Ты вот был на гражданской войне, знаешь, как брат против брата шел, а отец против сына. Убивали друг друга насмерть… Так и тут. Разве сын — красный генерал — поощряет своего отца, что он стал кулаком? Небось давно уж отрекся от него…

— Не кулак он, Ермаков, говорю я вам, — упрямо твердил Сазон. — Наш он человек. Правда, стремление он к богатству имел. Что правда то правда, но а «кратку» на него все же накладывать нельзя…

— Слышишь, мил человек, — пристально глядя на Меркулова, многозначительно проговорил уполномоченный, — гляжу я на тебя и думаю, что ты тут с кулаками съякшался, в защиту их встаешь… А почему это? Да потому, что ты правый уклон от линии партии проводишь.

Сазон струсил.

— Да ты что, товарищ Концов, какой же я правый уклонист, ежели за генеральную линию партии я готов голову сложить? Ни в жизнь ни к какому уклону не притулялся. Спросите вот хоть у товарища Незовибатько… Ведь он у нас не какой-нибудь огурец соленый, а все же секретарь партии в станице…

Незовибатько сурово стрельнул глазами в Сазона, недовольно проговорил:

— Ты, Сазон Миронович… гм… того… поосторожнее в выражениях-то. Ежели что желаешь сказать, то допрежде подумай. Что это за огурец соленый?..

— Извиняюсь, ежели что не так сказанул, — проговорил Меркулов. — Я человек простой, по-простому и говорю. Ведь ежели тебе хотят приклеить ярлык правого уклониста, то тут уж и не то можно вымолвить.

— Я вам, товарищ уполномоченный крайкома партии, вот что скажу, хмуро произнес Незовибатько. — Я работаю секретарем станичной партоорганизации уже сколько годов и знаю в станице своих коммунистов как облупленных… Бачу чем они живут и чем дышат… Приклеить ярлык правого уклониста на каждого не трудно. Мы же тоже можем на вас сказать, что вы, мол, левый уклонист…

— Позволь… Позволь… — ошеломленно посмотрел на секретаря партоорганизации Концов. — Это к чему ты клонишь-то?..

— Я это к примеру сказал… Так вот давайте уклонами не бросаться. Мне тут виднее — кто уклонист, а кто нет…

— Ну, это, конечно, ты прав, — смягчившись, согласился Концов. — Тебе виднее, я не возражаю. Ну, вот если он не поддерживает правый уклон, кивнул уполномоченный на Меркулова, — то пусть докажет. Пошлем его завтра с Каверновым к этому, как его, Ермакову. Пусть заставит старика по-доброму вывезти хлеб…

Незовибатько вопросительно посмотрел на Сазона. А тот, вздохнув, опустил глаза.

XX

С утра у Василия Петровича было плохое настроение. На душе нарастала какая-то тревога. С чего она началась, старик даже понять не мог.

Позавтракав, семья занялась своими делами. Захар запряг арбу, поехал на гумно за мякиной. Лукерья понесла шерсть постовалу на валенки. Леня побежал в школу. А старший внук Ваня, сославшись на головную боль, уселся за стол перелистывать книгу.

— Ванятка, — сказал старик, — зараз я буду чинить хомут, а ты чего-нибудь почитай нам с бабкой.

— Ладно, дедуня, — согласился мальчик. — Я почитаю вам «Детство» Максима Горького. Инте-ересно!

Водрузив на нос очки, Василий Петрович нарезал из кожи-кислины тонкие ленты, вооружился шилом и начал чинить хомут.

Анна Андреевна, пристроившись у теплой лежанки, вязала чулок. При движении ее рук клубок пряжи, лежавший у ног старухи, перекатывался по полу. Пестрый пушистый котенок, забавный и игривый, насторожился под табуреткой, пружинисто выгнув спинку, готовился напасть на двигавшийся клубок.

— «…Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, — читал мальчик, — тотчас снова осела, опрокинулась на спину…ее слепое белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом: «Дверь затворите… Алексея — вон!..»

— Ой, господи, помилуй нас! — перекрестилась Анна Андреевна. — Это, стало быть, у нее роды наступили…

— Не мешай, бабка, — сказал Василий Петрович, — читай, Ванюша.

— «…Оттолкнув меня, — продолжал мальчик, — бабушка бросилась к двери, запричитала:

«Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите, Христа ради! Это не холера, роды пришли…»

— Ну, я же сказала, что роды, — обрадовалась Анна Андреевна. — Так оно и есть…

— Да не мешай же, мать! — снова остановил ее Василий Петрович. Читай, Ванюшка!..

Мальчик не успел еще приняться за чтение, как у ног старухи завязалась ожесточенная возня. Это котенок, наконец, изловчившись, воинственно набросился на заинтриговавший его клубок пряжи и забарахтался с ним по полу.

Все засмеялись.

— Ну и вояка, — сказал Василий Петрович. — Победил все-таки своего врага.

На дворе залаяла собака. Старуха встрепенулась:

— Старик, ты смотрел корову-то? Может, она отелилась? Не на нее ли собака-то брешет.

— А чего ей на нее брехать? — буркнул Василий Петрович. — Ванятка, оденься да пойди глянь, что там во дворе.

Накинув тулупчик, мальчик вышел в чулан. Но тотчас же он вернулся в сопровождении нескольких человек.

Сердце у Василия Петровича екнуло: «Вот оно к чему на душе-то было неспокойно», — подумал он. Однако виду он не подал. Поднявшись, радушно пригласил:

— Проходите, граждане! Проходите!..

Старик успел разглядеть в числе пришедших председателя колхоза Сазона Меркулова и беднячку-активистку тетю Грушу Щеглову. С ними были еще двое незнакомых парней, одетых по-городскому.

— Здорово живете! — как-то кисло поздоровался Сазон.

— Слава богу! — невесело ответил Василий Петрович, чувствуя, как сильно стучит его сердце. — Проходите!..

Все прошли от порога и чинно расселись в переднем углу за столом, словно званые гости.

Белокурый парень, не снимая шапки, наморщив лоб, стараясь скроить на своем прыщеватом лице важность большого человека, раскрыл на столе папку.

— Как фамилия? — сурово спросил он, не взглядывая на хозяина.

— Погоди, — остановил парня Сазон. — Погоди, я сам поговорю с хозяином. Василий Петрович, — ласково заговорил он со стариком, — ты меня знаешь с малых лет. И я тебя знаю добре. Хороший ты человек, Василий Петрович. Правильный. С твоим сыном Прохором мы были друзьяками…

— К чему это ты все, Сазон Миронович, гутаришь?

— А вот к чему, Василий Петрович, — продолжал Сазон. — Ежели я не хотел бы тебе добра, так, может, и не пришел бы к тебе. Хочу помочь тебе выпутаться из беды…

— А кто меня в нее впутал? — спросил старик.

— Ну, товарищ Меркулов, не заговаривай ему зубы, — хмуро проворчал прыщавый парень. — Они у него ведь не болят.

— Замолчь! — взвизгнул озлобленно Сазон. — Молод еще ты, Кавернов, меня учить. Вот поговорю с человеком, а тогда могешь совершать свое дело…

Парень побледнел, но сдержался, промолчал.

— Василий Петрович, — убеждал Сазон. — Пойми, тебе надо еще отвезти только сто двадцать пудов хлеба. Пойми, сто двадцать! Двести ты отвез, отвези и остальные, и все будет хорошо…

— Что ты меня, как девушку красную, уговариваешь?

— Хочу просто упредить тебя, Василий Петрович, а то беду могешь нажить…

— Какую такую беду ты мне накликаешь? — сразу же осатанел от обиды и гнева старик. — Твою мать… — Старик вовремя опомнился. Глянув на побледневшего внука, запнулся. — Знаешь что, Сазон Мироныч, не гневи ты меня. А то, ей-богу, могу тебе в морду дать. Уходи отсель подобру…

— Уйду, Василий Петрович, — как-то смиренно поднялся Сазон. — Не будь на меня в обиде. А там, гляди, твое дело. Моему друзьяку, Прохору Васильевичу, скажи, что я тебя упреждал, а ты меня не послухал.

— Плевать на тебя хотел Прохор, — кипел в гневе старик.

— Ну, прощевай! Не обижайся!

— Товарищ Меркулов, — сказал Кавернов. — Чего же вы уходите? Вы ведь понятой.

— Нет. Некогда мне, — отмахнулся Сазон. — Вон понятая у вас Щеглова.

Хмурым взглядом проводив Сазона, Кавернов строго взглянул на Василий Петровича.

— Значит, хозяин, сдавать хлеб по налогу ты не хочешь?

— Рад бы, — пожал плечами старик, — нечем уплачивать налог. Нету хлеба.

— Это точно, что нет?

— Я, конешное дело, не могу сказать, чтоб совсем его не было. На прокорм до нови есть. Лежит в амбаре.

Разговор этот был тяжелый, не предвещавший ничего хорошего. Анна Андреевна, перебирая иглы, встревоженно поглядывала на городского парня, терзавшего вопросами ее старика. Глаза ее были полны слез.

— А где у тебя хлеб-то, хозяин? — сказал Кавернов.

— Ну, вестимо где, в амбаре, я ж сказал. Где ж ему еще быть?

— Показывай! — сказал Кавернов, вставая. — Пойдем, Федор.

Второй парень, приземистый, нескладный, нехотя оторвался от скамьи.

— Пойдем! — пробасил он.

— Ванюша, — проговорил старик внуку, — пойди, милок, покажи им закрома, нехай взглянут…

Василий Петрович говорил спокойно с достоинством, не повышая голоса, но нижняя губа его мелко вздрагивала.

Когда Кавернов с Федором и Ваней вышли во двор, Василий Петрович укоризненно глянул на понятую Щеглову.

— Что ж, Груша, и ты пришла у меня хлеб отбирать? — разглядывая в своих руках шило, которое он все еще держал, сказал старик. — Али ты, дорогая, никогда от меня ничего доброго не видела? Ведь мы с тобой в молодости вместе на сиделки ходили. Эх ты, Груша, Груша!..

— Да я-то при чем, Васильевич? — растерянно проговорила тетя Груша. Чуть не насилком забрали. Говорят, пойдем, будешь понятой. Это все они, оглоеды проклятые городские, замутили тут у нас все это дело. Взбулгачили народ, говорят, надобно кулаков потрясти.

— Кулаков? — удивился Василий Петрович. — А я-то тут при чем? Разве я кулак?

— Да считают, что ты тоже навроде кулака.

— Господи Исусе-Христе, — перекрестился старик рукой, в которой держал шило. — Слыхала, старуха, в кулаки мы попали. Да что ж это такое? Иде ж правда? У меня ж сын и дочь за Советскую власть боролись…

Тетя Груша намеревалась что-то сказать, но в это время дверь с шумом распахнулась. В хату ворвался злой, распаленный Кавернов.

— Слушай, Ермаков! — завопил он, трясясь от бешенства. — Ты какого черта голову нам морочишь? Говоришь, хлеб в амбаре, а там его почти нету. Где хлеб?

— Ой, боже мой! — закрыв лицо руками, заплакала Анна Андреевна. — Что же это деется? Где ж мой сыночек Проша, хоть бы посмотрел, какую мы измывку выносим…

Это подстегнуло старика.

— Ты кто такой, что допрос мне чинишь? — гаркнул он вдруг громовым голосом. — Отвяжись, собака! А не то я тебя, — шагнул он к парню, замахиваясь на него шилом.

Побелев, как стена, парень попятился к двери и вдруг, крутнувшись, с воплем выбежал из хаты во двор.

— Ай-яй!.. — орал он во все горло. — Караул! Убивают!

— Ошалел, что ли? — выходя из хаты вслед за Каверновым, пробормотала тетя Груша. — Это он, проклятый, нарошно. Не выйдет. Шилом он тя не убил бы…

— Люди добрые! — орал у ворот Кавернов. — Убить Ермаков хотел меня. Покушение!..

На крик сбегался народ. Вскоре вокруг Кавернова собралась толпа. Парень рассказывал ей, как его чуть не зарезал ножом старик Ермаков.

— Да у него и ножа-то в руках не было, — пыталась говорить тебя Груша. — А было шило. Хомут он чинил. — Но ее никто не слушал.

Из дому вышел Василий Петрович. Толпа притихла. Старик зашагал по улице, ни на кого не глядя.

Кавернов стремглав бросился к сельсовету.

— Пришьют теперь дело старику, — сочувственно говорили в толпе. Разве ж можно такое, чтоб на власть руку поднять?

— Да не поднимал он на него руку, — горячо объясняла тетя Груша. — У него ведь в руках шило было. Разве ж можно шилом человека убить?

— Так ты иди, тетя Груша, в стансовет, — посоветовал ей казак. — А то ж он там набрешет зря на Василия Петровича. А ты скажи правду.

XXI

Прибежав в стансовет, Кавернов выдыхнул:

— Старик Ермаков чуть не убил меня.

— Да ты что? — привскочил от изумления Концов. — Чуть не убил? Как же было дело? Расскажи. Да ты садись, чего дрожишь-то?

Парень сел на стул, отер рукавом пот со лба.

— Дело было так, — тяжело дыша, начал он. — Пришли мы, значит, к Ермакову. Стал я было ему говорить, чтоб он добром вывез хлеб на элеватор, а меня перебил председатель колхоза Меркулов. «Замолчи, мол, без тебя поговорю»… Ну, я поневоле замолк. Вижу, что у него с Ермаковым одна бражка… И начал тут этот Меркулов увиваться вокруг Ермакова. А потом я осерчал на Меркулова, сказал: «Брось ты свою политику»…

— Правильно, — кивнул Концов. — Я сразу приметил, что Меркулов правый уклонист.

— А потом Меркулов ушел, — продолжал парень. — Я — Ермакову: выполняй, мол, план. А он: «Хлеба нет, а сколько есть — в закромах в амбаре». Пошли мы с Федором Цыгановым да с мальчонком глянуть в амбар, а там хлеба-то почти нет. Возвернулся я к Ермакову, говорю: «Что ты обманываешь? Хлеба-то, мол, в закромах почти нет». А старик, как бешеный, схватил со стола нож да ко мне. «Убью! — кричит. — Изничтожу проклятых!..»

— Паренек, что ж ты брехню-то разводишь? — послышался за спиной Кавернова женский голос.

Все обернулись. Это была тетя Груша.

— Почему брехню? Что ты?

— Ну, конечное же дело, брехню, — горячо заговорила старуха. — У него ж в руке-то шило было, а не нож. Сам ведь небось видал, как мы вошли к Ермаковым, старик хомут чинил…

— Подожди-подожди, — оживился Концов. — А ты точно знаешь, что у него в руке был не нож, а шило?

— Могу хоть на евангелье поклясться.

— А шилом-то Ермаков взмахивался на Кавернова?

— Что верно, то верно, — упавшим голосом сказала тетя Груша. Взмахивался. Но ведь шилом разе ж можно убить человека?

— Ну, это следователь разберется, можно или нет, — заключил Концов. Преступление налицо — покушение на должностное лицо во время исполнения им своих служебных обязанностей. Это, друзья, — поднял он свой тонкий обкуренный палец вверх, — дело политическое. Кто еще свидетель?

— Более никого в хате не было, кроме его старухи, — сказал Кавернов, — да вот Щегловой.

— Ну, этого вполне достаточно, — заметил Концов. — Кулацкие штучки. Товарищ председатель, вызовите сюда милиционера, — сказал он Сидоровне. Немедленно! Арестовать надо Ермакова.

— Товарищ представитель, — заявила Анна. — Я с вами не согласная. Я всю свою жизнь прожила в станице и знаю всех тут, как на ладонке своей. Знаю и старика Ермакова. Человек он, правда, дюже вспыльчивый, но чтоб убить человека — нет, на это он неспособный. Ни за что не поверю. Да и вся целиком станица об этом скажет. Надо проверить, нельзя понапрасну человека под суд отдавать.

— Меньше разговаривай, — сурово посмотрел на нее Концов. — Пошли арестовать старика Ермакова, я тебе приказываю. Следственные органы проверят, виноват ли он или нет. Не виноват, так выпустят. Ты ж понимаешь, председатель, — как бы оправдываясь, добавил он, — ежели мы немного и перегнем — это ничего, не будут ругать. А вот недогнем, так беда…

— Ежели приказываете, — мрачно сказала Сидоровна, — то приказу я подчиняюсь… Только мнение у меня другое…

— А, — с досадой отмахнулся от нее уполномоченный. — Что мне твое мнение? Мне дорого мнение вышестоящих организаций…

Лицо Анны омрачилось, но она ничего не ответила, а только приказала секретарю стансовета, чтоб разыскали милиционера.

Через некоторое время в кабинет председателя стансовета вошел плотный, черноусый, бравый милиционер.

— Чего вызывали, товарищ председатель? — вытянулся он перед Сидоровной.

— Товарищ Котов, — сказала она, — пойди и арестуй Василия Петровича Ермакова.

— Ермакова арестовать? — изумился тот. — Это за что же?

— Покушался на жизнь члена бригады по хлебозаготовкам Кавернова, указал Концов на парня. — Иди выполняй приказание…

— Анна Сергеевна, — растерянно проговорил милиционер. — Надо бы подождать с этим делом… Я зараз был на почте. Так мне сказали, что туда только что приходил старик Ермаков, в большой растерянности он. Вызывал телеграммой сына своего Прохора Васильевича. Вскорости тот приедет… Может, подождать бы со стариком-то? Товарищ уполномоченный, вы знаете, кто у этого старика сын-то?..

— Знаем-знаем, — закивал головой Концов. — Мы не из пугливых. Все мы делаем по закону… Иди выполняй, раз тебе приказывают.

Тяжело вздыхая и сокрушенно покачивая головой, милиционер вышел из кабинета.

* * *

В тот же день Василий Петрович был арестован по обвинению в покушении на жизнь должностного лица — члена бригады по хлебозаготовкам Кавернова Александра. Его отвезли в районное отделение НКВД. Там молодой безусый следователь этому, казалось бы, пустяковому, мелкому делу придал политическую окраску. Старику припомнили здесь и его прошлую службу у белых в качестве добровольца, и сына — белогвардейского генерала.

…Не зная, что произошло, Прохор, как только получил телеграмму отца, тотчас же отправился в станицу. Прибыл он туда, когда Василия Петровича уже увезли в район. Взяв с собой обезумевшую от горя мать, он, не зайдя даже в стансовет и местную парторганизацию, не выяснив сути дела, сейчас же уехал в Ростов. Он надеялся, что следственные органы разберутся, и отец его будет освобожден.

…Уполномоченный крайкома Концов ждал тяжелого объяснения с Прохором и очень трусил. Но когда он узнал, что Прохор, не зайдя к нему, уехал в Ростов, возликовал.

— Чует собака, чье сало съела, — злорадно размахивал он своим продымленным длинным пальцем. — Чует. Я всегда прав. Всегда!

Он приказал снова созвать пленум стансовета. Когда люди собрались, Концов, зловеще потрясая пальцем, говорил:

— Понимаете ли, граждане, в станице за эти Дни произошли важные политические события. Во-первых, план хлебозаготовок мы вместе с вами выполнили на все сто процентов! На все сто! Трудно было его выполнять. Пришлось пойти на крутые меры и произвести обыск у нескольких злостных зажимщиков хлеба. Когда копнули, то оказалось, что хлеба-то у них много осталось. У Свиридова отрыли яму пудов на триста, у калмыка Адучинова в саду оказалось зарыто пятьсот пудов зерна, у Чекунова нашли четыреста пудов, у Щербаковых — двести… А что особенно обидно, у бывшего красногвардейца Силантия Дубровина, хотя и не производили обыск, но заметили, что он, как прослышал про обыск, так стал ссыпать свой хлеб в колодец. Видно, подумал, что и у него будут искать хлеб… Понимаете ли, какая жалость, в колодец. Когда его захватили за этим делом, он имел наглость заявить: «Не хочу, чтоб мой кровный хлеб, добытый моим трудом, жрали бы другие… Если, говорит, не мне, так и никому…» Вот он какой! А тож бывший красногвардеец. Злодей он! Спасибо, захватили его вовремя за этим делом, пудов десять только успел высыпать в колодезь… Ну, конечно, пришлось у него весь остальной хлеб конфисковать, а его самого предали суду. Суд воздаст ему по заслугам. И еще, товарищи, произошел один нехороший случай. Вы о нем, конечно, знаете все. Это политическое преступление… Кто он, этот Ермаков, не знаю, — кулак, подкулачник ли, в этом вышестоящие организации разберутся, в общем, он покушался на жизнь вот этого молодого комсомольца… — указал Концов на сидевшего в задних рядах Кавернова. — За что, спрашивается?.. За то, что этот молодой герой беззаветно выполнял волю вышестоящих организаций. Понятно?..

— С шилом, что ли, покушался? — тихо спросил кто-то.

— Что-о? — обвел строгим взглядом сидевших Концов. — Кто это сказал?

Все молчали.

— Это, товарищи, там, вверху, разберутся, с чем — с шилом или с ножом, — сказал Концов, не дождавшись ответа. — Вышестоящим организациям виднее. Есть вопросы?..

Вопросов не оказалось.

— Товарищи, — объявила председатель стансовета, — завтра будет проводиться распродажа с аукционного торга конфискованного имущества злостных зажимщиков хлеба: Свиридова, Адучинова, Ермакова и других. Приходите на торги…

* * *

Хотя Незовибатько и не мог четко и ясно разобраться в поступках Концова, но сердцем своим он чувствовал, что все делается не так, как этого требует партия.

И вот теперь, растерянный, сомневающийся, сидел Незовибатько на пленуме станичного Совета, куря цигарку за цигаркой, и молчал, молчал, как будто у него язык отнялся.

Он видел, как недоумевающе посматривали на него станичники, ждущие от него справедливого, авторитетного слова, и все же упорно молчал.

Незовибатько не терпелось дождаться, когда закончится пленум, и как только собрание было закрыто и все разошлись из стансовета, он хриплым шепотом сказал Сидоровне:

— Вели-ка запрячь мне таратайку.

— Куда ты, Конон Никонович?

— В район поеду.

— Зачем?

— Ой, ежели б ты знала, Сидоровна, — озираясь, словно боясь, что кто-нибудь подслушает его, горячо зашептал Незовибатько, — сомнение у меня большое. Не верю у этому Концову… Ей-богу, не верю!.. Бачу, що вин то делае. Не по-партийному…

— Сама это чую, — тихо ответила Сидоровна. — Но где найдешь на него управу? Ведь он же уполномоченный крайкома.

— Поеду к секретарю райкома Синеву… Раскажу ему про мои сомнения. Может, просветление какое сделает в этом деле… Он, Синев-то, человек душевный, понимающий… Все, что на сердце моем камнем лежит, выложу ему…

— А хуже не будет?

— Не, — махнул рукой. — Хуже не будет. Сигнал я должен подать, а там их дело, им виднее, прав я или нет.

— Ну, поезжай, Никонович, — задумчиво сказала Сидоровна. — Может, в самом деле Концову этому какой укорот будет, а то же лютует, как кобель злой.

— Но только ты, Сидоровна, никому ни слова о том, куда я поехал, даже мужу своему… А то ж где-нибудь сболтнет.

— Не беспокойся, Никонович, как в могиле будет.

Незовибатько уехал. Возвратился он из района уже поздно ночью еще более угрюмый и удрученный, замкнувшийся в себе…

Наутро Сидоровна пытливо заглядывала в глаза Незовибатько, пытаясь понять, успешная ли у него была поездка в район или нет. Но Незовибатько избегал ее взгляда. Сидоровна тяжко вздохнула. Ей стало понятно, что в районе Незовибатько своих сомнений не разрешил…

* * *

По дешевке распродали с аукциона имущество злостных зажимщиков хлебосдачи Свиридова, Адучинова. У Ермаковым продали только трактор. Его купил Сазон Меркулов для своего колхоза. Остальное же имущество стансовет передал Захару, посчитав, что он вечный труженик и ни в чем не виновен.

XXII

Теперь Константин и не помышлял о смерти, он был полон веры, что в его жизни еще не все потеряно…

Яковлев разрекламировал Константина в парижских белоэмигрантских кругах. Он говорил, что в Париже появился волевой, предприимчивый генерал Ермаков, у которого есть смелый план освобождения России от большевизма.

С Константином стали искать знакомства. Несколько раз его приглашали в РОВС, где с ним беседовали видные белогвардейцы.

Все это нравилось Константину, льстило его самолюбию. Ему иногда давали деньги, правда, очень мало, но кое-как он существовал и был доволен судьбой.

Однажды Константин получил письмо, подписанное неизвестным ему генералом Бирюковым, который просил его прибыть по безотлагательному делу в четверг, в пять вечера, в русский музей, находившийся в пригороде Парижа — Аньере.

В четверг Константин отправился по указанному в письме адресу. В Аньере он разыскал небольшой чистенький особняк, в котором помещался русский военный музей. Генерал Бирюков оказался директором этого музея. Ему, наверное, перевалило уже за семьдесят, но он был еще бодрый и подвижной.

— Честь имею представиться, — отрекомендовался он Константину. Бывший командир лейб-гвардейского донского казачьего полка, генерал-лейтенант Бирюков Иринарх Николаевич. Я написал вам по просьбе одного нашего великого мецената. К сожалению, он еще не приехал, но, вероятно, скоро будет.

— Кто же это? — осведомился Константин.

— Невероятный богач. Впрочем, я не имею права о нем распространяться. Приедет, все само собой объяснится. Если позволите, Константин Васильевич, пока я ознакомлю вас с музеем.

— С удовольствием.

Взяв под руку Константина, Бирюков повел его по комнатам.

— Этот музей, — говорил он, — хранитель воинской славы донского казачества, точнее — музей лейб-гвардии донского казачьего полка. Своими собственными усилиями, как величайшую святыню, привез я музей из Новочеркасска в Париж… Этот дом я купил на свои собственные средства…

Они проходили зал за залом. Спорящими от возбуждения глазами показывал старый генерал Константину выставленные в залах предметы.

— Этим картинам цены нет, — указывал старик на развешанные по стенам полотна. — Здесь лучшее собрание произведений русских художников-баталистов. Все они отображают боевые действия доблестных лейб-казаков. Вот, например, лейб-казаки в Бородинском сражении. Незабвенный наш вихорь атаман Платов ведет лейб-гвардейцев в тыл французских войск. Из-за этого Наполеон на целых два часа вынужден был приостановить наступление… А вот это лейпцигское сражение — «битва народов», как она вошла в историю.

Старый генерал приостановился у большой картины.

— Вот видите, — указал он, — на бугорке стоит царь Александр I со своей свитой. Его почти окружают французские гусары. Еще мгновение, и он будет захвачен ими в плен. Но вдруг, как ураган, налетают лейб-казаки и опрокидывают противника. Русский император был спасен. Сильная картина!.. А на этом полотне изображена битва нашей конницы, в том числе и лейб-казаков, под деревушкой Фер-Шампенауз с французскими корпусами маршалов Мортье и Мармона 13 марта 1814 года…

Константин рассматривал штандарты, увитые георгиевскими лентами трубы, лежавшие в ящиках под стеклом, разнообразные серебряные ковши, фарфоровую посуду, тарелки, чубуки, папахи, мундиры, сабли и пистолеты знаменитых донских атаманов… Были здесь и доспехи прославленного казака Федора Денисова, дослужившегося при Потемкине с рядового до полного генерала, и за свои подвиги пожалованного Екатериной II графским титулом… Лежали здесь и нехитрые памятные реликвии казака Александра Земленухина, посылавшегося Платовым в Лондон с известием о победе над Наполеоном. Покоилась на бархате под стеклом сабля в серебряных ножнах героя кавказских войн генерала Бакланова. Было здесь даже кое-что из вещей вождей казацко-крестьянских войн Степана Разина и Кондратия Булавина.

— И вот ирония судьбы, — усмехнулся, разводя руками, Бирюков. — Я вот вам показал былую славу лейб-казаков. А теперь потомки этих храбрецов, когда-то отважно прорубавших саблями каре французских гренадеров, вынуждены батрачить за кусок хлеба у правнуков этих гренадеров…

— Иринарх Николаевич! — взволнованно подбежала к Бирюкову молодая сотрудница музея. — Приехали!

— Приехали? — оживился старик. — Хорошо! Прошу вас, Константин Васильевич!

И снова взяв Константина под руку, старый генерал торопливо повел его в свой кабинет.

— Хорошо помогает нам, — тихо бормотал он. — Очень хорошо. Благодаря его помощи и существует наш музей… Страшный богач!

— Вы бы мне все-таки сказали, кто же он такой?

— Ну, ладно, — приостановился директор музея. — Коротенько скажу. Так уж и быть. Только между нами… Один из наших офицеров. Женился на богатой американке. В общем, преуспел. Его американка, пожалуй, ровесница мне… Хе-хе! Но это, неважно. Важно то, что у нее денег несметно много… Но это, ради бога, между нами. Прошу! — распахнул он дверь кабинета перед Константином.

Перешагнув порог, Константин невольно вздрогнул. Посреди кабинета стоял плотный, среднего роста мужчина лет сорока пяти в прекрасном серо-голубом костюме. У него было холеное румяное лицо. Поглаживая черную с проседью бородку, он, щурясь, насмешливо смотрел сквозь пенсне на Константина.

— Здравствуйте, генерал Ермаков! — сказал он звучным баритоном. Узнаете?

— Здравствуйте, Иван Прокофьевич! — буркнул Константин, недовольный этой встречей.

Он, конечно, сразу узнал в этом изящном господине бывшего своего начальника штаба полковника Чернышева.

Смеясь, Чернышев протянул руку Константину, блеснув крупным бриллиантовым перстнем.

— Рад вас видеть. Вы, дорогой мой, очень изменились за эти годы. Постарели, простите за откровенность… И, как будто, вы не совсем довольны встречей со мной? — усмехнулся Чернышев. — А ведь это напрасно. Я к вам с добрыми намерениями… Любезнейший Иринарх Николаевич, повернулся он к Бирюкову, — нельзя ли попросить вас распорядиться подать сюда коньяку?

— Сию минуту, Иван Прокофьевич, — с готовностью, по-юношески легко выбежал из кабинета старик.

— Сядем, Константин Васильевич.

Константин сел на диван, а Чернышев — на стул напротив.

— Вас, видимо, удивляет, — сказал Чернышев, — мое желание увидеть вас. Ведь мы с вами не только не пылали любовью друг к другу, но даже, наоборот, от ненависти могли бы, кажется, перегрызть друг другу горло… Ха-ха-ха!..

— Не скрою, — проворчал Константин. — Удивлен и даже чрезвычайно. Должно быть, я вам для чего-то понадобился.

— Верно, — насмешливо кивнул Чернышев. — Угадали, вы мне понадобились. У вас есть прекрасные качества: богатая инициатива и проницательность…

— Мне приятно констатировать, — покривился Константин, — что ваш юмор еще не иссяк.

— А зачем же ему иссякать? — пожал плечами Чернышев. — Если помните, я всегда любил хорошую шутку. А сейчас я ее тем более люблю… Человек я жизнерадостный, настроение у меня отличное… Но не будем пикироваться, дорогой Константин Васильевич, а то мы можем наговорить друг другу колкости. А это не входит в мои расчеты. Ссориться с вами я не хочу… Поздравляю вас, Константин Васильевич!

— С чем? — изумился Константин.

— Вы входите в моду. О вас столько разговоров в Париже… Все на вас возлагают большие надежды…

— Вот как, — усмехнулся Константин. — Я и не знал об этом.

— Не хитрите, — возразил Чернышев. — Вы прекрасно обо всем знаете. Я даже о вас в Нью-Йорке услышал, как видите, приехал сюда повидаться с вами. Я соблазнился наладить с вами дружеские отношения. Чем черт не шутит, а вдруг у вас дело выгорит, и вы в России станете в самом деле большим человеком… Ха-ха-ха!..

— Слушайте, Чернышев, это уже слишком, — вставая, резко сказал Константин. — Прекратите свои шутки или я уйду.

— Успокойтесь, Константин Васильевич, — снова усаживая на диван Константина, сказал Чернышев. — Больше не буду. Да и обидного я вам ничего не сказал. В самом деле разговоров о вас много… Должен вам откровенно сказать, я знаком со многими деятелями РОВСа. На вас рассчитывают. Но есть немало и таких, которые сомневаются в успехе вашей затеи и опасаются затрачивать зря средства. Советовались со мной. Я сказал, что знаю вас, но давно не видел, и мне надо с вами встретиться, чтобы прощупать, так сказать, ваши настроения.

Чернышев помолчал, как бы обдумывая, что еще сказать.

— Знаете что, Ермаков, — хлопнул он вдруг по плечу Константина. Плюньте вы на все эти РОВСы. Не связывайтесь с ними. Если думаете пробраться в Россию, то я на собственный счет организую вашу поездку туда, причем, учтите, без всякого почти риска… У меня есть гениальный план. Давайте поговорим. Разговор у нас будет строго секретный. Не возражаете?

— Нет… Отчего же не поговорить? Поговорить можно.

— Я знаю вас, Константин Васильевич, очень хорошо, — начал Чернышев. — Если вы захотите чего-нибудь добиться — вы добьетесь. В вашем характере для этого есть все необходимое: кипучая энергия, напористость. Вы намереваетесь пробраться в Советскую Россию в такой момент, когда там происходят большие события, — началась коллективизация и раскулачивание. Большевики намереваются загнать всех крестьян в сельскохозяйственные кооперативы. Крестьяне упорствуют, не хотят идти в них, бунтуют, убивают насильников, заставляющих их вступать в эти кооперативы… Вот-вот могут вспыхнуть огромные мятежи против Советской власти. Особенно неспокойно на вашем Дону.

— Вы удивительно осведомлены о жизни в России, — заметил Константин.

— А как же, — вздернул плечами Чернышев. — Я хорошо осведомлен об этом. Я ведь издатель большой ежедневной русской газеты в Нью-Йорке. А у нас, в газете, информация поставлена блестяще.

Константин молча слушал Чернышева, не зная еще, к чему тот клонит. Он вынул сигареты, намереваясь закурить. Чернышев предупредительно вынул из кармана нарядный коробок с сигарами.

— Закуривайте сигару, — сказал он. — Это настоящая гавана.

— Спасибо, — кивнул Константин и закурил. Тонкий аромат сигары пополз по кабинету.

Скрипнула дверь. Чья-то рука, просунувшись через дверь, поставила на столик у двери поднос с коньяком, двумя рюмками и с мелко нарезанными ломтиками лимона на тарелке.

Чернышев подошел к столику, наполнил рюмки коньяком.

— Выпьем, — сказал он, поднося рюмку Константину.

— Выпьем, — охотно согласился тот.

Они чокнулись и выпили. Чернышев подвинул столик к дивану и проговорил:

— По воле случая или по игре судьбы, — сказал он, — неважно определение, я стал богат… Чрезмерно богат.

«Хвастается, — неприязненно посмотрел на него Константин. — Дразнит».

— Богачи никогда не считают, что излишне богаты, — заметил он сухо. Им все кажется мало.

— Правильно, — засмеялся Чернышев. — Чем богаче человек, тем больше ему хочется иметь.

— Это уж вы по своему опыту можете судить.

— Нет, дорогой, я человек не жадный.

— Не знаю.

— Вы-то не знаете, зато я знаю себя. Я могу в какой-то степени поделиться и с вами своими богатствами. Правда, в малой степени, конечно. Да и без меня у вас есть перспективы набить свой карман золотом.

— Я недостаточно понимаю вас…

— Меня понять, Константин Васильевич, просто, — сказал Чернышев. Побывав в Советской России, даже предположим, не оправдав возложенных на вас надежд, вы при благополучном возвращении сюда сделаете хороший бизнес, как говорят американцы. Вас на части разорвут газетчики и издатели, чтобы выцедить из вас, что вы видели в России, можно отлично заработать… Да вы, я думаю, не настолько наивны, чтобы не знать об этом.

Все еще наслаждаясь ароматной сигарой, Константин молча курил, разумеется, внимательно слушая своего собеседника. По непроницаемому его лицу трудно было угадать, как он реагирует на слова Чернышева.

Выпив коньяк и посасывая ломтик лимона, Чернышев проговорил:

— Так давайте продолжим разговор, Константин Васильевич. Только знаете, так это, откровенно, по душам… Но путь проникновения в Россию, который избрал для вас РОВС, я думаю, не годится. Вы не молоды, чтобы, как волк, пробираться по чащам и оврагам через границу. Красные пограничники могут вас пристрелить или задержать. Я могу вам устроить поездку в Россию без всякого риска, вполне легальную. Вы въедете в Россию со всем комфортом как журналист английской или американской газеты. Конечно, поедете вы туда под вымышленной фамилией с группой настоящих, неподдельных корреспондентов некоторых газет разных стран…

— Замечательно! — невольно воскликинул Константин. — Но почему вы стараетесь так много сделать для меня?

— Я знал, что это вам понравится, — усмехнулся Чернышев. — Прямо скажу, что это придумано чертовски ловко. Устраивает это вас или нет?

— Еще бы! — сказал, смягчаясь, Константин. — Это ж гениально! Конечно, человек я в возрасте, и как подумаешь, что тебя ждет по пути в Россию: как волк, пробираться через юры и реки, леса и камыши, так прямо-таки дрожь пробирает… И вдруг я поеду легально, развалясь в купе международного вагона… Просто даже не верится… Но почему это вы стараетесь так сделать для меня? — подозрительно посмотрел он на Чернышева. — Ну, конечно же, не из-за моих усов… По-видимому, вы в благодарность за эту помощь предъявите мне какие-то условия? Так говорите прямо…

— Вы, повторяю, весьма проницательны и догадливы, — усмехнулся Чернышев. — Действительно, я хотел бы предъявить вам некоторые условия… Прежде всего, попав в Россию, вы обязаны все увиденное вами подробно записать и передать записанное лично мне или, если это возможно (предположим, вы останетесь на некоторое время в России), переслать мне… Записывайте только факты, а потом сотрудники моей газеты все это обработают. Весь наш материал я опубликую сначала очерками, а затем книжкой. Конечно, все это не бесплатно… И второе: когда будет оформлен ваш отъезд в Россию, вы получите от меня сверток, в котором будут советские деньги и золото. Этот сверток вы должны во что бы то ни стало передать по адресу, который я вам дам, моему отцу или сестре в общем, тому, кто еще жив из моей семьи… Стыдно мне при моем богатстве не помочь им. Отец мой старик, бухгалтер, мать — чудесная старушка, Шурка — сестра, когда я уезжал из дома, только что закончила гимназию. Передав этот сверток отцу, матери или сестре, возьмите расписку, в виде письма, что ли… Но передать сверток надо так, чтоб об этом никто из посторонних не мог и догадаться, чтоб не скомпрометировать мою семью…

— Это нелегкая задача, — покачал головой Константин. — Сверток могут конфисковать таможенники, да и передать родственникам вашим будет нелегко, если я, допустим, сумею благополучно перевезти его через границу. Наверняка за мною будут следить чекисты… Где живут ваши родственники?

— В Серпухове, под Москвой… Да, конечно, выполнить мое поручение вам будет трудно, но, поймите, если бы это было легально, то для чего бы мне нужно устраивать вам эту поездку. За все эти услуги вы получите из Парижского банка пятнадцать тысяч долларов… В случае вашей смерти (все может случиться), деньги по вашему желанию будут вручены любому лицу, кого вы укажете… Но это еще не все, — сказал Чернышев. — Если вы согласны на это, то я сейчас же даю вам еще десять тысяч долларов на разные расходы по подготовке к отъезду в Россию… Всего, значит, вы получите двадцать пять тысяч…

У Константина при мысли о том, что он может стать обладателем таких огромных для него денег, захватило дыхание. Он побагровел от волнения, на лбу выступил пот, глаза алчно загорелись.

Чернышев насмешливо, с нескрываемым презрением посмотрел на него, думая: «Захочу, плясать будешь передо мной, сволочь…»

— Так что, Константин Васильевич? — спросил он. — Вы согласны или нет?

Константин налился злобой, обдал пылающим ненавистью взглядом Чернышева.

— Не валяйте дурака! — гаркнул он хрипло. — Какого черта! Вы же прекрасно знаете, что я на все согласен.

— Согласен? — весело переспросил Чернышев. — Прекрасно! Вот мы с вами и договорились обо всем… Иринарх Николаевич!.. — крикнул он. — Ваше превосходительство!

Тотчас же распахнулась дверь, и в ней показалась заискивающая фигура старого директора музея. Он вошел в кабинет.

— Коньяку выпьете? — спросил у него Чернышев.

— С удовольствием.

Чернышев налил ему коньяку и сказал:

— Будьте свидетелем, Иринарх Николаевич.

Потом он вынул из своего портфеля пачку с банкнотами и бросил их Константину.

— Берите!.. Здесь десять тысяч долларов.

Константин схватил пачку с деньгами, оглядел ее. Да, действительно, в пачке зеленели новенькие доллары.

Константин задохнулся от радости. Он востороженно захохотал. Потом, опомнившись, оборвал смех, сунул деньги в карман и, встав, спросил холодно у Чернышева:

— Вам будет угодно получить от меня расписку?

— Нет, не надо, — сказал тот. — Обо всем остальном мы успеем еще договориться. До свиданья! Я вас уведомлю о следующем нашей встрече…

— Сэнк ю, — почему-то по-английски поблагодарил Константин.

Он вышел из музея, нащупывая рукой деньги и пошатываясь, как хмельной. Ему никак не верилось, что он стал обладателем таких больших денег. Не сон ли это?

XXIII

В Советском Союзе проходили непонятные для заграницы события проводилась сплошная коллективизация сельского хозяйства, организовывались колхозы. Иностранные газеты по этому поводу писали всякие небылицы, несусветную чепуху. В одной из них «хорошо осведомленный» автор утверждал, что в СССР с 18-летнего возраста все женщины обобществлены и являются коллективной принадлежностью всех мужчин, в другой давалась информация о том, что в Советской России дети со дня рождения отнимаются от родителей и воспитываются в приютах под номерами, причем каждый ребенок не знает своих родителей, а родители — ребенка.

Правда, не все верили той клеветнической дребедени, которой пичкала своих читателей буржуазная печать. Прогрессивная рабочая пресса Запада старалась правдиво освещать происходившие в Советском Союзе события, и это давало свои результаты. Рабочие некоторых стран солидаризировались с русскими крестьянами, оказывали им посильную помощь — брали шефство над вновь организованными колхозами, присылали им тракторы и другие сельскохозяйственные машины.

То, что происходило в России, чрезвычайно волновало общественность всего мира. Надо было доподлинно знать: что же там делается? И вот издатели наиболее влиятельных газет Англии, США, Германии и Франции договорились послать своих представителей в Советский Союз…

Советское правительство согласилось допустить в нашу страну группу иностранных корреспондентов, так как было заинтересовано в правдивой информации. Пожалуйста, приезжайте. Советская власть никогда ни от кого ничего не скрывает. Понаблюдайте, как проходит сплошная коллективизация сельского хозяйства, опишите в своих газетах без прикрас и клеветы, быть может, опыт этот и вам пригодится.

От английской газеты «Дейли геральд» в Советский Союз направился Чарльз Фаранд, от германской «Берлинер тагеблатт» — Ганс Шеффер, от американской «Чикаго дейли ньюс» — Джон Фарсон, от французской «Фигаро» Жан Марсель.

Предполагалось, что группу эту возгласит видный немецкий ученый, профессор экономики сельского хозяйства, доктор Пауль Шиллер.

Вот в эту-то группу иностранных корреспондентов, отправляющихся в Советский Союз, и сумел Чернышев устроить Константина под видом корреспондента одной из американских газет. Константин получил паспорт на имя Антони Брейнарда. Вначале Константин категорически воспротивился называться этим именем, так как это было имя покойного любовника его жены, разлучившего его с ней. Но Чернышев заверил его, что такое совпадение совершенно случайно.

— Нет! — разгневанно гремел Константин. — Вы сделали это умышленно, чтобы поиздеваться надо мной.

— Ну что вы говорите? — в душе смеясь над Константином, убеждал его Чернышев. — Зачем мне это нужно?.. Говорю, что произошло совершенно случайно. Подсунули мне документы на эту фамилию… Поверьте мне, что это все чепуха… Изменить фамилию сейчас уже невозможно. Ходатайство на выдачу документа для въезда в Россию отправлено на это имя. Что же теперь делать? Не посылать же теперь вдогонку просьбу об обмене фамилии…

Хоть и с большой неохотой, но пришлось Константину примириться с ненавистной ему фамилией.

Участники группы корреспондентов, едущих в Советский Союз, иногда собирались вместе в каком-нибудь роскошном кафе на Елисейских полях. Приходил изредка на такие сборища и Константин. Он уже успел познакомиться со всеми корреспондентами. К нему все привыкли.

Для того чтобы не удивить своих коллег тем, что он в целях маскировки будет носить в России темные очки, Константин, ссылаясь на болезнь глаз, стал носить их уже здесь, в Париже…

…Все было подготовлено к поездке, обо всем договорено. Воробьев должен был перейти границу из Турции. И, если у него все сойдет удачно, то намечалась встреча Константина с ним в определенный день и час близ станицы Дурновской на том самом холме, на котором когда-то он был ранен своим братом Прохором…

Оформление паспортов шло довольно медленно. Не раз Константин заполнял разные анкеты и справки, давал фотокарточки. Все это было для него сложно. Надо было не забыть написать, что он сын фермера из Техаса, работает репортером газеты «Таймс», женат на француженке Луизе Мониан, имеет троих детей, живет постоянно в Нью-Йорке… На вопрос о знании языков Константин уверенно отвечал, что, кроме родного английского, он достаточно хорошо знает русский и французский.

Чернышев принес Константину специально заказанный для него саквояж с фальшивым двойным дном. Они незаметно упаковали сверточек с деньгами и золотом, предназначенным Чернышевым для своих родных в Серпухове. По совету Чернышева Константин накупил себе для дороги всяких элегантных вещей, так необходимых каждому любящему комфорт человеку в пути, а главное, чтобы больше походить на американца…

— Вы, Константин Васильевич, — сказал Чернышев, — хоть и не плохо владеете английским языком, но я рекомендую вам приобрети словарь английского языка. Всякие случайности могут быть в России.

Однажды Константин отправился на набережную Сены, где близ площади Согласия расположились знаменитые на весь мир парижские букинистические ларьки, где можно разыскать самую редкостную, порой уникальную, книгу.

Переходя от ларька к ларьку, Константин вдруг услышал веселое восклицание:

— О мсье!.. Бонжур!.. Здравствуйте!.. Вы еще не уехали в Россию?

Константин вздрогнул. Он с недоумением оглянулся на низенького опрятного старичка с седенькой бородкой…

— Вы меня не узнаете? — приветливо спросил старичок. — Версаль помните?.. Я вашим гидом тогда был.

— Ах, вот как! — воскликнул Константин, вспоминая. — Извините, не узнал…

Он действительно забыл об этом мимолетном знакомстве. Сейчас он старался вспомнить, как фамилия этого старичка. Словно догадываясь об этом, старичок пояснил:

— Меня зовут Льенар… Луи Льенар… А вас, пардон, я тоже забыл, как зовут…

Константин мгновение молчал, мучительно вспоминая, как назывался он в тот раз старику и, не вспомнив, торопливо заговорил:

— Рад вас встретить, господин Льенар. Нет ли у вас английского словаря?

Старик ответил:

— Достану, завтра будет, приходите.

И они расстались.

Потом, перед тем, как идти к Льенару, Константин разыскал Воробьева и спросил его, как он тот раз в Версале назвал себя старику.

— Забыл, забыл совершенно, — сокрушенно развел Константин руками.

— А я помню, — хмуро ответил Воробьев. — Вы назвали себя Матвеевым, доцентом института…

— Какого?

— Вы не сказали, какого именно.

— Отлично! — повеселел Константин. — До свиданья!.. Я пойду к этому букинисту.

Льенар, завидев еще издали Константина, приветственно потряс рукой.

— Есть, мсье! Достал! Вот она! — он вынул из-под прилавка отлично переплетенную толстую книгу.

— Я вам очень благодарен, господин Льенар.

— Не благодарите, — польщенно улыбался Льенар. — Если разрешите, мсье…

— Матвеев, — подсказал Константин.

— Вот именно! — вскочил обрадованный старик. — Вспомнил. Матвеев!.. Если разрешите, мсье, я надпишу на книге свой автограф. Пусть останется вам память о старом парижском букинисте Луи Льенаре…

— Я буду вам признателен.

Старик что-то надписал на титульном листе книги и подал ее Константину:

— Прошу вас, мсье.

— Мерси. Сколько я должен заплатить за нее?

— Нет!.. Нет!.. Это мой вам сувенир, — ответил старик. — Память о Париже.

— Чем я заслужил такую любезность с вашей стороны? — несколько растроганный спросил Константин.

— А просто так, — широко улыбнулся старик. — Понравились вы мне… Люблю русских, люблю Россию… О Шарль! — вдруг вскочил он, завидя молодого человека лет тридцати, подходившего к ларьку. — Ты зачем сюда?

— Дело есть, отец, — усмехнулся Шарль.

— Это мой сын, — отрекомендовал старик молодого человека Константину. — Помните, я вам рассказывал о нем… Хороший врач и коммунист… Познакомься, Шарль, это мсье из Советской России. Я их с товарищем встретил в Версале. Помнишь, я тебе говорил о них?..

— Милый мой старик, — смеясь, прижал отца к своей груди Шарль. — Ну разве я в состоянии все упомнить, что ты мне говоришь о разных твоих знакомствах? Ведь ты же у меня добрейшей души человек. Во всех людях, которые ему встречаются, он хочет видеть только хорошее, — обернулся он к Константину. — К несчастью, часто получается наоборот. Сколько уж раз его надували пройдохи, с которыми он знакомился… Пардон, это к вам, конечно, не относится. Вы из Советского Союза?

— Да, — кивнул Константин.

— Очень рад познакомиться, — пожал руку Константину молодой француз. — Я бывал у вас, в Союзе. Великолепная страна. Величайшая, давшая миру Ленина…

Заговорили о России, о русских.

— А вы давно были там? — спросил у Шарля Константин.

— Совсем недавно, в прошлом году. Еще сохранились свежие впечатления… Как врач, я очень интересовался практической постановкой медицины в Советской России… Я переписываюсь с одним профессором-хирургом. Его фамилия Мушкетов. Вы не знаете такого?..

— Не знаю, — ответил Константин. — Но слышал, что замечательный хирург.

— Это очень крупный ученый. Он известен не только у вас, в Советском Союзе, но и в других странах. Например, его труд по восстановительной пластической хирургии переведен у нас во Франции… Вы не в Москве живете?

— В Москве.

— Не будете ли вы так любезны, — проговорил Шарль, — передать ему от меня вот этот сувенир в знак моей признательности к нему и большого уважения? — Он взял с прилавка отца прекрасно оформленную, с обильными иллюстрациями книгу. — Мы, отец, с тобой сочтемся. Профессора Мушкетова легко найти в Москве. Я дам вам его адрес.

— Пожалуйста, — сказал Константин неохотно. — Передам. «Возиться еще с этими передачами, — подумал он. — Да черт его дери, пусть дает. Выброшу где-нибудь».

— Может, это затруднит вас? — нерешительно проговорил молодой француз, почувствовав в голосе Константина нотку недовольства.

— Нет, отчего же? — торопливо заговорил Константин. — Любезность за любезность. Я так обязан вашему отцу…

— Вот адрес профессора, — записал на клочке бумаги Шарль, — здесь же и телефон его…

* * *

Наконец, заграничные паспорта были получены, в дорогу все приготовлено.

На следующий день рано утром к отелю «Венеция», в котором жил Константин, подкатил блестящий черный лимузин. Выскочив из кабины, шофер распахнул перед Чернышевым дверцу. Но тот не вышел из автомобиля.

— Пойдите, Андре, — лениво сказал шоферу Чернышев, — на третий этаж в номер пятьдесят три. Там живет мистер Брейнард. Помогите ему снести чемоданы.

— Все будет исполнено, мсье. — И шофер побежал в подъезд.

Через пять минут он вынес из отеля два поскрипывающих новой кожей объемистых желтых чемодана.

Вслед за шофером появился Константин в широком бежевом пальто, в велюровой коричневой шляпе. Он тоже нес вместительный саквояж. Шофер, положив чемоданы в багажник, распахнул перед ним зеркальную дверцу машины.

— Пожалуйте, мсье!

— У вас невероятно шикарный и важный вид, — расхохотался Чернышев. Одобряю. Везде и всюду пускайте пыль в глаза. Это здорово действует на психологию дураков… Главное, никогда не скупитесь, щедро разбрасывайте деньги. Это тоже производит впечатление, особенно на женщин. Андре, сказал он по-французски шоферу, — поезжайте на вокзал Сен-Лазар.

Машина мягко скользнула вперед.

— Могу вам сообщить по секрету, — буркнул по-русски Чернышев, Воробьев уже в Турции.

Константин молча указал глазами на спину шофера.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся Чернышев. — Он по-русски ни слова не понимает.

На вокзале Сен-Лазар группа корреспондентов была уже в сборе. Константин раскланялся с ними, но не подошел к ним, а стал в стороне с Чернышевым.

— Предупреждаю, Константин Васильевич, — говорил ему Чернышев, давайте играть по-честному. Если надуете, то вас пристрелят наши же агенты. Вы должны честно выполнить два мои условия, а потом вы вольны будете делать все, что вам заблагорассудится. Пожелаете остаться в России — пожалуйста.

— Я честный человек, — проворчал Константин. — Никого не собираюсь обманывать.

— Даже РОВС? — насмешливо спросил Чернышев.

— Ну, положим, РОВС — другое дело, — мрачно улыбнулся Константин. Господа из РОВСа много мне разных инструкций надавали, а денег — ни копейки. Я вам прямо скажу: я служу тому, кто мне хорошо платит. Вы мне заплатили хорошо, значит, вы мой хозяин.

— Правильно! — фамильярно хлопнул Чернышев ладонью по плечу Константина. Ну вот, кажется, ваши коллеги уже пошли в вагон. Попрощаемся, Константин Васильевич. Дай бог вам удачи! Имейте в виду, деньги на ваш счет в банк уже перечислены…

— До свиданья, — пожал его руку Константин. — Думаю, все будет в порядке.

Взяв саквояж, Константин пошел вслед за шофером, понесшим его чемоданы в вагон. Шел Константин с независимым видом, с гордо поднятой головой, но сердце его беспокойно щемило. Что-то ждет там, впереди, на родине?

XXIV

Пионером сплошной коллективизации крестьянских хозяйств в Советском Союзе по праву является Хоперский округ на Дону. Отсюда началось колхозное движение. Округ этот партией и правительством был объявлен округом сплошной коллективизации. Здесь был проведен опыт полного кооперирования сельского хозяйства, а затем уже этот опыт быстро распространился по всей стране.

Но не так легко все давалось. Кулачество яростно сопротивлялось, шло на террор. Немало в то время пало жертв от рук озверевших кулаков. Несмотря на это, новая жизнь, как весеннее половодье, бурно заливала Донщину, всю страну. Ломались вековые устои старой деревенской жизни, повсюду закипела большая созидательная работа.

Мощная волна сплошной коллективизации, хлынувшая с Хопра и пронесшаяся по всему Дону, докатилась и до Дурновской станицы, взбаламутила казаков.

— Братцы, что же это, а? — растерянно спрашивал один казак другого. Ведь весь Дон наш сверху донизу помутился. Слыхали ай нет? Казаки все огулом в колхоз пошли. А нам что делать?..

— Надобно, должно, и нам подаваться в артель, — отвечал второй. Давай напишем заявление да отнесем Коновалову. Он человек-то хороший, может, упросим, чтоб принял нас в артель…

И стоило только одному к другому написать заявление в колхоз, как всколыхнулась вся станица, в одиночку и гурьбой пошли казаки проситься в артель.

День и ночь заседало правление артели, разбирая заявления. Почти всех без исключения принимали в колхоз. Но были в числе станичников и такие, кому было отказано в приеме. Все, например, в станице отлично знали, что Силантий Дубровин в годы гражданской войны был на стороне красных, служил в Первой Конной армии у Буденного, доблестно сражался с белыми. И вдруг этого-то заслуженного человека не приняли в артель, отказали.

Узнав об этом, Силантий побелел от гнева. Придя в артель, стукнул кулаком по столу.

— Почему, так вашу мать, — загремел он, — отказали мне в приеме в артель? По какому такому праву?.. Али не я с вами, гадами, вместе бился супротив белых?

— Охлонись, — спокойно ответил Меркулов. — Никто тебя не оспоряет в том, что вместе мы воевали супротив беляков. Было это дело, да сплыло…

— Как так сплыло? — кипятился Силантий. — Никогда это не сплывет. Я кровь проливал за Советсвую власть, а ты мне — сплыло.

— Что из того, что ты за Советскую власть кровь проливал? Ведь ты зараз кулаком стал, из нас кровь пьешь. Знаешь пословицу: была пичужка, красна-чаплужка, а теперь навроде крылья пообросли. Когда-то мы шли вместе с тобой, а ныне нам с тобой несподручно социализм строить, будешь нам вредить… Говорю, кулаком стал.

— Сазон, бога ты побойся, дьявол рогатый! — кричал вспотевший Силантий. — Ну, какой же я, к чертовой матери, кулак, ежели я все своим трудом роблю. Ведь я же не нанимал себе батраков. Пойми, все своим горбом…

— А мы знаем, что не нанимал, — возразил Меркулов. — Ты хочь и не нанимал батраков, а все едино у тебя дух кулацкий. Провонял ты этим духом, проклятый…

— Сазон, полчанин, — чуть не плача, убеждал его Дубровин, — за что же ты на меня такое клеймо кладешь? Какой же я кулак, ежели за Советскую власть хоть зараз могу умереть.

Кое-кто из членов правления артели попытался было встать в защиту Силантия, говоря, что Дубровин не кулак, а просто крепко зажиточный казак. А это уже не такая большая беда. Такого, дескать, принять в колхоз не только можно, но даже и необходимо, польза от него колхозу будет.

Сазон окидывал таких защитников презрительным взглядом и, слегка повысив голос, авторитетно говорил:

— Подумали ли вы, дорогие товарищи, что говорите? Слов нет, Силантий-то хоть и из богатеньких был, но доразу, как только я ему сказал, оседлал коня, взял ружье и приехал до нас… Сразу же за Советскую власть пошел, вместях мы у Буденного были. И лихо он дрался с беляками. Спасибо ему, конешное дело, за это скажем… Но зараз-то ведь он, проклятый, к богатству нос гнет. Хочет богатеем быть. А нам, беднякам, с богатеями не по пути… Мы всех богатых изничтожим и опять, ежели надо будет, будем изничтожать… Так-то, казаки. Не советую я вам за него заступаться, под защиту брать, а то до худого могете дожить…

Спорить с Меркуловым никто не стал, поопасались.

XXV

Беспрестанно гудя, с невероятной быстротой мчал маленький паровозик такие же маленькие, казалось, игрушечные, вагоны по французской земле. Мимо мелькали живописные деревушки с готическими церквами, средневековые замки и красивые современные виллы, леса и пашни.

С грустью смотрел Константин в окно и думал о том, как сложится его судьба на родине, куда он сейчас стремится всеми своими мыслями…

Во время пути он перезнакомился со своими спутниками. Почти все были они молодые, добродушные и веселые парни. Все они, если не враждебно, то во всяком случае скептически были настроены к Советскому Союзу. Они не верили в опыт социалистического строительства в этой стране, а над проводившейся в России сплошной коллективизацией крестьянских хозяйств просто смеялись. И вот теперь они ехали в Советскую страну, чтобы посмотреть, как проводилась эта коллективизация.

Подъехали к государственной границе Франции. Таможенные чиновники поверхностно осмотрели багаж корреспондентов. На другой стороне границы немцы также формально отнеслись к осмотру их багажа. Видимо, работники прессы вызывали у всех доверие.

В Берлине задержались на два дня. Здесь к группе корреспондентов присоединились два немца — профессор Пауль Шиллер и сотрудник газеты «Берлинер тагеблатт» Ганс Шеффер. Профессор, как самый старший по возрасту и по положению, единодушно был избран главой группы.

Подъезжая к советской границе, Константин — этот смелый и решительный человек — вдруг начал нервничать, робеть. Это заметил сблизившийся с ним англичанин Чарльз Фарант.

— Антони, что с вами? — смеялся он. — Вы как будто трусите?.. Неужели вам во сне приснилось Чека?..

— Глупости говорите, Чарли, — нахмурился Константин. — Никого я в жизни не боялся и не боюсь. Просто я задумался перед въездом в Россию. Мне очень интересно снова побывать в ней. Не знаю, говорил я вам или нет о том, что я до революции был там и подолгу, даже изучил русский язык в совершенстве. После многих лет снова попасть в Россию — это же очень интересно. Вот поэтому я, быть может, немного нервничаю…

На самом же деле Константин опасался, что советские таможенники могут обнаружить под фальшивым дном его саквояжа сверток Чернышева с золотом и деньгами.

Но вот и граница. Пересадка на советский поезд. Суета. Проверка паспортов и багажа.

Всех пассажиров пригласили в один из залов пограничной станции. Служащий таможни в опрятном форменном сером костюме раздал всем бланки анкет, попросил их заполнить.

Когда с этим было покончено, сотрудники таможни пригласили пассажиров поставить свой багаж на прилавок. Два таможенника зашли за него и начали проверять содержимое чемоданов — один с одного конца, второй — с другого.

Проверка происходила медленно.

— Что это за книги? — спросил усатый таможенник у корреспондента немецкой газеты Шеффера, вынув из его чемодана два объемистых тома в кожаных переплетах.

Шеффер вопросительно посмотрел на профессора Шиллера, знавшего русский язык.

— Вас спрашивают, что это за книги? — пояснил профессор.

— А-а, — просиял в улыбке корреспондент. — Это «История русского государства»… Еду в Россию, думаю, пригодится…

— Хорошо, — сказал таможенник, кладя книги в чемодан.

Константин убедился, что таможенники проверяют багаж довольно тщательно. У него беспокойно колотилось сердце: а вдруг обнаружат сверток? Что тогда? Ну, понятно что: сверток с золотом и деньгами конфискуют, а его, как нежелательного, подозрительного субъекта препроводят обратно за границу. С мрачной решительностью смотрел он на роющихся в чемоданах таможенников — что будет, того не миновать.

— Это нельзя, господа, провозить, — иногда слышал он возглас того или другого сотрудника таможни.

«Ну и черт с ними! — крепко стиснул зубы Константин, угрюмо смотря на приближавшихся таможенников. — Пусть возвращают…» Мелькнула мысль: «А вдруг они догадаются, что я белогвардеец?.. Тогда я пропал… Расстрел…»

Он побледнел, нижняя губа его отвисла и задрожала.

— Нет, господин, по инструкции я не имею права это пропустить, почти рядом с собой услышал он голос таможенника.

Константин вздрогнул и покорно стал открывать свои чемоданы.

— Что вы, друзья, так долго копаетесь? — подбежал к таможенникам, проверявшим багаж, молодой парень в форменной фуражке. — Сейчас поезд отходит. Сколько осталось непроверенных?

— У меня вот один, — взглянул таможенник на Константина.

— И у меня один, — отозвался другой.

— Ладно, дорогой посмотрим, — проговорил парень и звонко закричал: Проходите, господа, в эту дверь! Проходите!.. Садитесь в вагоны!

— Чего там дорогой еще проверять, — заметил сам себе белокурый таможенник и сказал по-английски. — Что у вас в чемодане?

— Белье, — ответил Константин, — дорожные вещи…

— А в саквояже? Вещи личного потребления?

— Да, да, — закивал Константин.

Таможенник пошарил рукой в чемоданах, потом в саквояже.

— Все, — улыбнулся таможенник. — Гуд бай!

— Гуд бай! — засиял Константин, готовый кинуться к таможеннику и расцеловать его.

Он захлопнул чемоданы, схватил саквояж и бросился нагонять уже скрывшихся за дверью своих коллег. Пока он добежал до вагона, паровоз, дав длинный свисток, тронулся. Проводник помог ему взобраться с багажом в тамбур.

Константин ликовал…

XXVI

Поставив точку на последнем слове своего романа, Виктор вскочил со стула и закружился на радостях по комнате:

— Тра-ра-ра-рам!.. Тра-ра-ра-рам!..

Из спальни вышла изумленная Марина:

— Витька, что ты, глупый, развеселился? Два часа ночи… Детей разбудишь…

— Маринка! — воскликнул Виктор, обнимая жену. — Все!.. Конец!.. Роман написан. Подумать только, три года работал… Тысяча бессонных ночей… Ой, устал!

— Ну, поздравляю, дорогой, — поцеловала его Марина. — Желаю успеха твоему роману.

— А я тебя тоже поздравляю, милая. Ты ведь тоже много в него вложила… Весь роман я тебе читал, и ты давала советы…

— Как ты его назовешь?

— Вот это трудное дело, — покачал головой Виктор. — Легче написать роман, чем назвать его. Придумывать название — мучительное дело… Я более десятка названий придумал, и все они мне не нравятся… Вот послушай: «Степные огни», «Искры над степью», «Дела и люди», «Люди и времена»…

— Все названия плохие, — заметила Марина.

— Плохие, — согласился Виктор. — А ты б подсказала.

— Назвал бы ты роман свой «Казачья новь»…

— «Казачья новь»?.. «Казачья новь»… А ведь, ты знаешь, Марина, это, пожалуй, неплохо… «Казачья новь»!

— В какое издательство пошлешь? — спросила Марина. — Роман хороший, и я думаю, он сразу будет напечатан.

— Наивная ты у меня, женушка, — привлек к себе Марину Виктор. — Еще немало горя натерпишься, пока пристроишь роман в издательство… Ну, да ладно, что было — видали, а что будет — увидим… Устал… Давай спать, спать, спать.

Радостный, счастливый от сознания, что он сделал что-то важное, большое, Виктор заснул.

Через месяц после этого, перепечатав на машинке свой роман «Казачья новь», Виктор с трепетным волнением отнес его в местное издательство и одновременно послал в одно из московских издательств.

С этого дня и начались его страдания.

* * *

Горячим поклонником Виктора оказался профессор Фрол Демьянович Карташов. Чуть ли не каждый вечер он приходил к Волковым и просиживал у них долгие часы. Виктор рад был такому своему поклоннику, который терпеливо выслушивал все, что он ему читал. Облизывая губы, профессор слушал и похваливал:

— Прекрасно!.. Прекрасно!.. Виктор Георгиевич, я не пророк, но скажу: вас ждет блестящая литературная будущность… Да-да, именно блестящая… В вашем творчестве чувствуется благотворное влияние Льва Толстого… В толстовской манере выписаны пейзажи… Вы великолепный мастер пейзажа… Как прелестно вы передаете донской колорит… Причем все наши пейзажи не подражательны, а они выписаны по-своему, по-волковски… Когда читаешь ваше описание природы, то чувствуешь запах донской степи, аромат лиловых зорь… Вы большой талант, Виктор Георгиевич. Талантище!.. Я верю, что скоро ваше имя будет греметь на всю страну… Да что там на страну, но и далеко за ее пределами. Повторяю, я не пророк, но интуиция у меня богатая… Вы попомните мои слова…

И Виктор верил в то, что говорил профессор. Он верил, что Карташов бескорыстный друг и говорит от чистого сердца.

— Какой замечательный человек этот Фрол Демьянович! — не раз восклицал он в присутствии жены. — Настоящий друг. Как он привязался ко мне!.. Часами готов слушать мои произведения. Видимо, он действительно любит мое творчество…

Марина снисходительно улыбалась. Уж она-то знала истинную причину частых визитов профессора. Знала она это и по его трепетным пожатиям ее руки, и по его пламенным взглядам и недомолвкам, сказанным шепотом, и по многим другим признакам, по которым женщина безошибочно угадывает отношение влюбленного в нее мужчины…

Зная, что профессор Карташов в нее влюблен, Марина не решалась сказать об этом мужу. Зачем расстраивать его? Зачем вносить в его душу смятение, зачем ссорить его с профессором?.. Разве в этом есть какая необходимость?.. Ведь Марина не разделяет чувств профессора… Нет, она не скажет об этом мужу… Ничего страшного не случилось и не случится, она в этом уверена. Марина любит своего Виктора, всегда будет верна ему. А что касается влюбленности профессора, пусть. Каждой молодой красивой женщине приятно иметь поклонника, влюбленного в нее.

Нет! Марина ничего не скажет Виктору. Пусть останется все так же, как есть. Пусть профессор ходит к ним, а муж думает, что он приходит из-за дружбы к нему.

XXVII

Огорчения посыпались со всех сторон. Вскоре Виктору вернули рукопись из местного издательства. И написали:

«Многоуважаемый Виктор Георгиевич!

Возвращаем вашу рукопись «Казачья новь». Тема, затронутая в романе, интересна. Вообще-то надо вам сказать, что человек Вы очень одаренный. Но, к большому сожалению. Вы не справились со своей задачей. Роман композиционно скомкан, рыхлый. Требуется значительная доработка, без которой роман не может быть принят к изданию.

Прилагаем при этом рецензии, с которыми издательство целиком согласно.

Главный редактор И. Гончаров.

Зав. редакцией художественной литературы М. Сурынин».

Виктор прочел рецензии и пришел в ужас.

— Ведь это же бред сивой кобылы! — гневно воскликнул он.

Рецензии писались, видимо, случайными людьми, никого отношения не имеющими к литературе…

Виктор показал их Смокову.

— Ты работаешь в издательстве… — сказал он.

Смоков, просмотрев рецензии, рассвирепел:

— Вот мерзавцы!.. Гробокопатели!.. Ведь это галиматья!.. Я завтра поговорю насчет этих рецензий с Сурыниным. И с главным редактором поговорю. Нельзя же нашу советскую литературу отдавать на откуп каким-то невеждам, жучкам!.. Одни из них драконят молодых авторов по призванию. Это их ремесло. Они делают свое дело вполне честно и сознательно, ибо убеждены, что приносят пользу, очищая литературу от серых, скучных, нудных произведений. Эти люди, тупые от природы, лишены всякого художественного вкуса и чутья… Другие — нет. Они имеют вкус и чутье художника. Это понимающие люди, но ожесточенные своими неудачами. Когда-то они пробовали писать, возможно, и неплохие произведения… Если им попадается талантливая рукопись, ну, скажем, как твоя, ты думаешь, что они не понимают, что она талантливая?.. Отлично понимают. И вот потому-то, что она талантлива, они ее гробят… Гробят из зависти. Почему ты должен быть счастливее их?.. Нет, они хотят, чтобы ты испытал те же терзания, что и они…

Виктор с изумлении смотрел на него.

— Ты, Смоков, клевещешь, — сказал он. — Я не верю тебе.

— Дело твое, — вздернул плечами Смоков. — Не верь. Это я тебе говорю из собственного опыта. Все это я испытал на собственной шкуре… А давай проверим, а? Я вот, например, считаю, что твой роман «Казачья новь» талантливое, по-настоящему хорошее произведение… Это бесспорная истина. Единственный, быть может, порок — это смелость в обрисовке революционного казачества… Других недостатков я в нем не нахожу… Так вот, давай пошлем твою рукопись и любое московское издательство. Увидишь, я в этом уверен, рукопись твоя не будет принята. Ей-богу!.. Давай держать пари.

— Но почему же? — растерянно спросил Виктор. — Если, предположим, что она талантлива и актуальна…

— Эге, дорогой! — снисходительно сказал Смоков. — К талантливости еще много надо…

— А именно?

— Имя и протекция, так называемый святой блат.

— Не верю. Чтоб у нас… — начал было Виктор.

— Ну, это дело твое — хочешь верь, не хочешь — не верь, — сухо оборвал Смоков. — Откровенно говоря, я поступил на работу в издательство из-за того, чтобы продвигать свои книги… Ну, ладно, Виктор, решено, я поговорю с Сарыниным и главным редактором по поводу твоей рукописи…

Говорил ли Иван Евстратьевич по поводу Викторова романа в издательстве или не говорил, Виктору было неизвестно. Видимо, не говорил, потому что никаких изменений не произошло. В издательство его не приглашали. Сам же он туда не шел. Там его могли обвинить в лентяйничании, в нежелании считаться с мнением рецензентов, а поэтому и в нежелании дорабатывать свою рукопись по их замечаниям.

Примерно через месяц после этого разговор со Смоковым Виктор получил из московского издательства рукопись своего романа «Казачья новь». При рукописи не было ни рецензий, ни препроводительного письма. Он стал перелистывать рукопись… По всему было видно, что рукопись внимательно читали. Чуть ли не на каждой странице были подчеркивания и надписи на полях: «Ха-ха!», «Гм!», «Трафарет!», «Шаблон!», «Чепуха!», «Не убедительно!», «Глупо!», «Ой-ой!».

С грустью смотрел Виктор на эти надписи, и ему хотелось плакать.

На следующий день почтальон принес пакет с двумя неподписанными рецензиями и письмом из издательства.

«Прилагаемые при нашем письме рецензии, — писалось в нем, — с убедительной ясностью покажут Вам, что рукопись Ваша «Казачья новь» нуждается в большой, серьезной доработке. Рукопись сырая, сюжет вялый, композиция рыхлая» и т. п.

«Неужели Смоков прав? — с горечью подумал Виктор. — Нет! Не может быть!.. Я все-таки добьюсь своего… Я доработаю рукопись, и пошлю ее снова в издательство».

Но когда он приступил к доработке рукописи по рецензиям, которых у него собралось уже четыре, то пришел в отчаяние. Рецензии были противоречивые. Если в одной рецензии говорилось о чем-нибудь положительно, то в другой это же место подвергалось резкой критике, и наоборот.

Как это было все понять? Голова у него пошла кругом.

XXVIII

Наступала теплая лунная ночь. Чувствовалось первое дыхание весны. Погромыхивая колесами на стыках рельс, поезд мчался вперед.

Константин стоял у распахнутого окна. Ветерок ласкал его разгоряченное лицо. Иногда, освещенные тусклыми фонарями, мимо мелькали кирпичные сторожевые будки, казармы железнодорожных рабочих, погруженные в дрему деревеньки, пустынные станции и разъезды.

У Константина трепетно билось сердце.

«Ведь это же родина моя! — взволнованно думал он, вглядываясь во все это, мелькавшее перед его взором во мраке. — Родина!.. Боже мой!.. Десять лет… Нет! Даже больше… Я здесь не был… Не видел тебя, милая родина… Как же ты меня будешь встречать, родная?»

В соседнем купе еще не спали. Оттуда слышался веселый разговор, смех.

— Представьте господа, что это так, — говорил кто-то громко по-английски. — Эта герцогиня и сейчас еще жива. Ох, и богачка! Ей, вероятно, теперь уже лет девяносто. Однажды мне довелось ее видеть. Она и в старости — представительная, величавая… А в своей молодости она была просто изумительная красавица…

Почему-то вспомнилась Константину его бывшая жена Вера. «Тоже ведь, говорят, богачка… Еще молодая, красавица… Наверно, завела себе любовников… Сволочь!..» — с омерзением поморщился он.

Но, странное дело, злобы к ней он сейчас не чувствовал. Наоборот, чем больше он сейчас вспоминал жену, во всех мельчайших деталях, тем больше у него появлялось желание видеть ее. Увидеть так, случайно, посмотреть — и отойти прочь…

Поезд замедлил ход.

— Почему останавливаемся? — спросил Константин у проходившего мимо проводника.

— Сейчас станция большая будет, — ответил тот. — Стоянка двадцать минут.

Поезд мягко подкатил к перрону вокзала, тускло освещенному керосино-калильными фонарями.

«Эх, боже мой! — тоскливо подумал Константин. — Узловая станция, а электричества нет… Когда же оно здесь будет?.. Говорят, большевики электрифицируют страну, но не видно этого. Нищая еще Россия по сравнению с Западом…»

Набросив на плечи пальто, Константин вышел из вагона и прошелся по платформе, оглядываясь вокруг. Публики мало, киоски, освещенные керосиновыми лампами, торговали колбасой, булками, папиросами, пивом. Константин горестно покачал головой.

Как-то невольно все увиденное здесь он сравнивал с заграницей, и сравнение это было не в пользу его Родины. Там, на Западе, все было добротнее, чище, люди одевались красивее. И от этого Константину становилось обидно за свою страну, за свой народ…

Он подошел к киоску и купил пиво. Подошел Чарли Фарант:

— О, Антони! Вы еще не спите?

— Нет, Чарли. Не хотите ли пива?

— Я не люблю пиво, — ответил тот. — Мне нравится здесь другое русская горькая… Хороша, чертовка!.. Давайте по стаканчику…

— Ол райт! — весело воскликнул Константин. — Согласен.

Они выпили и пошли по платформе.

— Я в Россию еду третий раз, — сказал Чарли, — и каждый раз страна эта, народ ее изумляют меня. Какие здесь масштабы, какой у народа энтузиазм и какие колоссальнейшие возможности у этой обширнейшей страны.

— Посмотрите на эти фонари, — протянул указательный палец Константин.

— Так что? — изумился англичанин. — При чем тут фонари?..

Константин промолчал. Не дождавшись ответа, Чарли продолжал:

— Загадочная страна, загадочный народ, совершенно непонятный для нас, людей Запада. Я далек от коммунизма. Коммунисты — фанатики, доктринеры. Меня их догматизм никогда не увлечет. Но, Антони, надо отдать должное коммунистам — народ они напористый. Что захотят, то и сделают…

— Пошли они, эти коммунисты, ко всем чертям! — озлобленно прорычал Константин. — Не говорите мне о них. Ненавижу!.. Всех бы их к стенке поставил…

— В ваших словах слышится столько ненависти, — с удивлением заметил Фарант, — что, думается, коммунисты вам лично навредили немало. Не так ли?

— Они не только мне одному навредили, — мрачно сказал Константин, но и всему человечеству…

Англичанин хотел что-то сказать, но пробил третий звонок. Проводник, стоявший у вагона, предупредил:

— Прошу, господа, садиться. Сейчас поезд тронется.

Константин и Фарант вскочили на подножку вагона. Англичанин хотел было продолжить разговор, но Константин сухо сказал:

— Извините, Чарли, пойду спать. Гуд бай!

XXIX

Ну разве есть на свете русский человек, который после долгого отсутствия, подъезжая к Москве, не волновался бы?

Нет таких русских. Кто бы он ни был, этот русский человек, к какому бы он классу, к какой бы он партии ни принадлежал, он всегда чувствует волнение, когда подъезжает к сердцу великой русской страны — белокаменной древней Москве.

Именно такое чувство волнения и переживал Константин, когда ранним утром он подъезжал к Москве.

Огромный город лежал в голубой дымке, распластавшись на многие десятки километров, притихший, молчаливый. Окна многоэтажных зданий ослепительно горели на восходящем солнце. Хотя Константину пришлось раньше бывать в Москве всего лишь дважды, но каждый его приезд сюда был связан со многими воспоминаниями, которые до сих пор еще жили в его сердце.

К приходу поезда на вокзал встречать иностранных журналистов пришли представители недавно созданного в СССР акционерного общества по иностранному туризму «Интурист» — пресс-атташе немецкого, американского, английского и французского посольства. Присутствовавший также на встрече представитель отдела печати наркомата иностранных дел в коротком выступлении приветствовал гостей. Ему ответил доктор Шиллер. Потом все уселись в поданный к вокзалу автобус, который привез иностранных журналистов в гостиницу «Метрополь», где им отвели комфортабельные номера.

К группе иностранных журналистов был прикреплен представитель «Интуриста», хорошо владеющий английским языком, молодой парень Вася Курагин, высокий пышноволосый шатен.

Гид «Интуриста» объявил журналистам, что сегодня каждый из них будет предоставлен сам себе.

— Отдыхайте, господа, с дороги, — сказал он. — Завтра в девять утра подойдет автобус к отелю, и мы поедем осматривать достопримечательности Москвы. До свиданья!.. Желаю вам хорошего отдыха!

Позавтракав в ресторане гостиницы, Константин пошел в свой номер и позвонил профессору Мушкетову.

— Алло! — отозвался в трубке молодой женский голос. — Слушаю.

Константин вздрогнул. До чего же знаком этот голос!

— Пардон, мадам, — сказал Константин, стараясь говорить с акцентом. Я американский журналист Антони Брейнард… Я имель хорошее поручение от парижского знакомого вашего, мужа, доктор Льенара передать мистеру Мушкетову книгу… Попросите вашего мужа говорить по телефону:

— Моего супруга сейчас нет дома.

«Чей же это голос — такой близкий и знакомый?» — прислушиваясь к голосу в трубке, мучительно раздумывал Константин.

— Может быть, вы будете так любезны и дадите его служебный телефон?

— Он сейчас не на службе, поехал на дачу…

— Когда я с ним могу поговорить?

— Сегодня вечером он будет дома. Может быть, вы дадите свой телефон, он вам позвонит.

«Удобно ли будет, если я спрошу, как ее зовут?» — размышлял Константин.

— Телефон я свой, конечно, могу дать, — сказал он нерешительно. — Но я не знал, смогу я быть вечером у себя… Пардон, мадам, как вас зовут?.. — вдруг, не вытерпев, спросил он.

— Кого? — удивленно прозвенел голосок в трубке. — Меня или мужа?

— Вас, мадам, как зовут? Имя мужа я знаю — Аристарх Федорович.

— А зачем вам?

— Ну, поскольку я с вами разговариваю, хотелось бы знать.

— Меня зовут Надежды Васильевна, — просто сказала она.

«Надя!» — чуть не завопил Константин, но вовремя сдержался. «Боже мой! — приложил он руку к сильно заколотившемуся сердцу. — Сестра!.. Милая!..» По морщинистым смуглым щекам его потекли слезы.

— Надежда Васильевна, — сказал он дрожащим, растроганным голосом чисто по-русски, забывая, что надо выдерживать акцент. — Разрешите, я сейчас вам привезу посылочку из Парижа. Я боюсь, что вечером буду занят, а завтра уезжаю…

— Как хотите, — нерешительно проговорила Надя. — Если это вас не затруднит. Да я сама могу приехать…

— Нет!.. Нет!.. — воскликнул Константин. — Я сейчас привезу вам. Адрес ваш у меня есть… — И, боясь, что Надя станет возражать, он положил трубку.

Одевшись и захватив книгу Шарля Льенара, он выбежал из гостиницы, нанял такси и поехал к сестре.

XXX

Совершенно случайно Надя задержалась дома. У нее разболелась голова, и она, приняв таблетку против головной боли, прилегла на кушетку, дожидаясь, когда утихнет боль, чтобы пойти в институт.

И вот как раз в это время и зазвонил телефон. Сейчас должен явиться этот американец. Что делать? Надо, видимо, переодеться и принять его.

Она тщательно оделась, попудрилась, подушилась и в раздумье присела у стола в столовой.

— Как это все некстати! — сказала она с досадой. — Черт его несет! Главное, никого нет дома.

Да, она в квартире была одна. Домработница Харитоновна только что ушла в магазин за продуктами к обеду, а Лидочка в школе. И надо же вот в этот именно момент прийти этому американцу. Сердце ее было неспокойно. Смутное предчувствие чего-то неприятного тревожило ее.

— Ах, да ладно! — махнула она рукой. — Что он меня съест, что ли? Я его боюсь, словно маленькая девочка… — Она несколько развеселилась. Придет, поговорит и уйдет.

И все же чувство тревоги ее не покидало. Она подчинилась необходимости и покорно стала ждать прихода американца.

Раздался звонок. Молодая женщина вздрогнула и пошла открывать дверь. Когда она ее открыла, перед ней предстал элегантно одетый иностранец средних лет в дымчатых очках.

— Можно войти? — сказал он, снимая шляпу и наклоняя седую голову.

— Прошу, пожалуйста, — распахнула перед ним дверь Надя. — Проходите, раздевайтесь!

Константин не спеша перешагнул порог, повесил пальто на вешалку, положил перчатки и шляпу на столик.

Взяв сверток, обернулся к Наде.

— Если не ошибаюсь, вы и есть мадам Мушкетова? — спросил он.

— Да, — кивнула Надя. — Я жена Мушкетова.

— Здравствуйте! — поклонился Константин. — Я сотрудник американской газеты Брейнард. Разрешите вам вручить подарок от доктора Шарля Льенара, парижского поклонника таланта вашего мужа.

— Спасибо, — взяла книгу Надя. — Прошу вас, проходите в комнату.

— Мерси!

Они прошли в столовую и присели у стола.

Чувство безотчетной тревоги в душе Нади нарастало. Она боялась этого иностранца. Был он какой-то странный, чем-то расстроенный. Все время вздыхает. И почему он так пристально смотрит на нее. А тут еще эти его страшные очки. От страха Надя уже готова была закричать.

А Константин не замечал беспокойства своей сестры. Он молча смотрел на нее, и его душили слезы. «Милая сестричка… — мысленно говорил он ей. — Милая! Ведь это я… Я твой брат Костя… Костя, которого ты любила…»

И этот пристальный взгляд его, молчание пугали бедную женщину.

«Ну, что он на меня так смотрит? Что он молчит?»

Преодолевая страх лишь для того, чтобы заговорить, стремясь нарушить тягостное молчание, Надя прерывисто заговорила:

— Вам понравилось в Москве?

— Я ведь не впервые в России, мадам, — мягко ответил Константин. — Я очень люблю Россию. Особенно люблю Дон с его прекрасными степями, душистыми лугами.

— А вы… вы бывали на Дону?

— Как же! Я много лет прожил на Дону.

— Вот как. А я… тоже люблю Дон. Ведь я донская казачка… У меня и муж — донской казак… Летом мы были с ним в станице у моего отца.

— Ваш отец еще жив? — взволнованно спросил Константин.

— Да-а, — недоумевающе протянула Надя. — Он еще довольно крепкий старик. Да и мамочка еще бодрая…

При воспоминании о матери глаза Константина повлажнели. «Слава богу! — подумал он радостно. — Жива еще старушка».

— Вы единственная дочка у родителей? Или у вас есть братья и сестры?

«Что это за допрос?» — изумлялась в душе Надя, но, не подавая вида, что это ее удивляет, ответила:

— У меня было три брата. Одного уже нет в живых…

«Интересно, кого она считает умершим, — размышлял Константин. — Меня? Или еще кто из братьев умер за это время?»

Ему хотелось выведать у сестры получила ли семья его предсмертное письмо, которое он писал из Парижа.

— Простите, пожалуйста. Надежда Васильевна, за нескромность, — уже без всякого акцента говорил Константин. — А кто же из ваших братьев умер?

— Вы так любопытствуете, словно их знаете…

— Знал.

— Да? — поразилась молодая женщина. — Знали?

— Так который же умер?

— Средний брат Костя, — тихо сказала Надя. — Он покончил самоубийством…

— Нет, Наденька, — снимая очки, сказал Константин. — Он не умер…

Надя мертвенно побледнела.

— Боже мой! — вскрикнула она. — Костя! Брат!

— Да, твой брат, Надюша, дорогая моя девочка! Обними меня.

Надя обняла и расцеловала Константина.

— Костя, а зачем эта… эта…

— Ложь? — подсказал он. — Нет, это не ложь. Я действительно хотел покончить с собой, но в последнюю минуту нашелся добрый человек, который подал мне руку помощи… Я ожил… А вот письмо-то было уже отправлено. И мне уже стыдно было посылать вслед второе с извещением, что я воскрес из мертвых…

— Каким ты образом попал в Москву, Костя? — озабоченно спросила Надя.

Константин желчно усмехнулся:

— Практическая ты особа! Нет, чтобы приласкать, приголубить своего несчастного многострадального брата, ты озабочена мыслью: а как попал к тебе брат, легально или нет… Так ведь?

— Костя, — со слезами на глазах сказала Надя, — зачем ты все это говоришь? Я рада тебе. Очень! Я люблю тебя… Но, пойми, я и ты — люди разных лагерей, мы воевали друг против друга… И, несмотря на все это, я люблю тебя, как брата. Но у меня семья, муж. Он прекрасный человек. Репутация его мне дорога. И вот сейчас приходишь ты ко мне, в прошлом белогвардейский генерал, ярый враг советского народа… Вполне понятно, у меня в душе смятение: как ты вошел в мой дом — как враг или как друг?

— Вот ты о чем, дорогая сестрица, — холодно усмехнулся Константин. Враг… друг… Ну при чем тут политика? Мы с тобой родные брат и сестра. У нас одна кровь. Неужели тебе интересно знать, как я попал в Россию? Сел на поезд и приехал…

— Ну все-таки как ты попал сюда: легально или нелегально? — допрашивала Надя.

— Ну и практическая же ты, — покачал головой Константин. — Ну, предположим, дорогая сестрица, я приехал в Советский Союз нелегально. Так что из этого? Ты хочешь донести на меня в ГПУ? Пожалуйста, вон телефон. Звони! Скажи, что у тебя сидит заядлый контрреволюционер, ярый враг Советской власти, диверсант, шпион, террорист Константин Ермаков, твой родной брат. Звони! Заявляй… Я тебе препятствовать не буду… Честное слово, не буду!..

Константин нервно достал сигарету и закурил.

— Но ты можешь и промолчать и не сказать никому, что был у тебя. Никто не видел, как я приходил к тебе. Выбирай любое решение…

— Костя! — зарыдала Надя. — Как это все, по-твоему, просто: выбирай. Ты — мой брат. А в то же время я — бывший боец Первой Конной армии, награждена за свои боевые дела орденом Красного Знамени… Научный работник советского института… Жена известного, уважаемого советского профессора… Разве я могу скрывать брата белогвардейца…

Константин вскочил со стула, схватил руку сестры:

— Так иди же, звони! Иди!..

— Нет, Костя, — мотая головой и заливаясь слезами, проговорила Надя. — Я этого не могу сделать. Не могу… Ты мог бы не открываться мне, и я не знала бы, что ты здесь… Но ты не по велению своего сердца пришел ко мне, доверился… — Она говорила, как в бреду, умоляла: — Уходи от меня. Уходи скорей, пока еще никто не пришел сюда. Я тебя не видела… Возьми эту книгу, не передавай ее мужу… А то ему будет плохо… Я так люблю его… Пусть он ни о чем не знает… Я ему ничего не скажу…

Константин скорбно смотрел на сестру.

— Хорошо, сестра. Я все понимаю. Уйду сейчас… Я не хочу принести несчастье. Книгу я выброшу в мусорный ящик… Черт с ней!.. Прощай! Больше я тебя никогда не увижу. Никто не узнает, что я был у тебя.

Он прижал к своей груди Надю и крепко поцеловал.

— Прощай!

— Прощай, Костя!

Накинув пальто и надев шляпу, он схватил под мышку книгу, рванулся к двери, на мгновение остановился.

— Надя, ты не подумай, что я приехал сюда, чтобы сделать что-нибудь плохое… Нет! Я стосковался по родине… Посмотрю и уеду, понимаешь?

— Я верю тебе, Костя.

Он вышел. На лестнице он чуть не столкнулся с пожилой женщиной, несшей кошелку с продуктами.

Женщина обернулась ему вслед и внимательно осмотрела его с ног до головы.

— Гм… — многозначительно гмыкнула она, покачав головой.

Потом она подошла к двери и постучала.

— Вы, Харитоновна? — спросила Надя.

— Я, откройте.

Надя впустила ее. Харитоновна потянула носом — пахнет табаком. Профессор не курил. Кто мог курить? Она внимательно посмотрела на хозяйку. Та ей ничего не сказала, а может быть, даже и не заметила ее взгляда.

XXXI

В станице Дурновской было решено созвать съезд колхозников. На повестке стоял вопрос об организации колхоза-гиганта. С окрестных хуторов и поселений в станицу съехалось много казаков и калмыков, принятых в артель.

Съезд проходил спокойно. Не было таких бурных споров, какие случались раньше на станичных сборах при атамане, сопровождавшихся частенько дракой.

Говорили мирно, иногда, правда, и с некоторым запалом, а потом, учредив гигантский колхоз, объединивший всю станицу со всеми ее тринадцатью хуторами и калмыцкими улусами, выбрали правление колхоза во главе с председателем колхоза Сазоном Меркуловым, рекомендованным на этот пост партийной ячейкой.

Колхоз получился огромный. Более четырех тысяч казачьих и калмыцких дворов вошло в него. На съезде колхозу было присвоено наименование «Заветы Ленина».

С первых же дней создания такого гигантского колхоза Сазон не имел ни минуты свободной. Неутомимо разъезжал он по экономиям, организованным на каждом поселении и хуторе. В экономиях шла кипучая работа — строили конюшни, воловни, базы для обобществленного скота.

В каждом поселении и хуторе создавали новые избы-читальни, библиотеки, общественные столовые, детские сады, ясли…

В Сазоне открылись необычайные хозяйственные способности, таланты крупного организатора.

К его наблюдательному, всевидящему глазу все так привыкли, что ни единого мало-мальски заслуживающего внимания вопроса без согласия или совета его не решали.

Ежедневно с утра у правления колхоза толпился народ. Люди эти приходили на прием к председателю колхоза для того, чтобы разрешить какой-нибудь наболевший вопрос, удовлетворить ту или другую насущную нужду.

С видом человека, знающего себе цену, принимал Сазон посетителей, внимательно выслушивал их и с мудростью Соломона разрешал те вопросы, которые входили в его компетенцию, и отсылал в стансовет тех граждан, дела которых требовали разрешения.

Приходил домой Сазон обычно уже поздно вечером, утомленный, но радостно взволнованный от сознания того, что он выполняет большую и нужную для страны работу.

В такой поздний час супруга его Анна Сидоровна обычно уже сладко спала. Поужинав, Сазон, чтоб не разбудить жену, тихо раздевался и ложился под ее горячий бок. Тепло, исходящее от спящей жены, его умиляло. Он крепко обнимал ее молодое упругое тело, прижимался.

— Милая моя Сидоровна, — бормотал он блаженно и засыпал.

…Сегодня воскресный день, а поэтому Сазон и Анна позволили себе поспать подольше обычного.

Лежали они на кровати примиренные, ласковые и нежные друг к другу.

На кухне старуха гремела сковородами, готовила завтрак. Проснулись ребята, спавшие на кухне. Начались крики, возня. Старуха шикала на них:

— Тише!.. Тише!.. Разбудите отца с матерью. Нехай еще трошки поспят.

Но Сазон и Анна уже не спали. Они некоторое время лежали молча, прислушиваясь к тому, что делалось на кухне.

— Ну что, Сазонушка, — мягко спросила Анна у мужа, — все у тебя в колхозе в порядке?..

— А что может, Анюта, случиться?.. — усмехнулся Сазон. — Конешное дело, все в порядке. Работы вот только дюже много. Вовек, должно, ее не переделаешь. Дело новое. Ко всему надобно умеючи подойти. Так все бы ничего, да вот только одно у меня зараз беспокойствие есть… И не знаю, что и делать и как быть. Ажно за сердце хватает…

— Что ж это такое?

— Да вот, понимаешь, Анюта, какое дело, — раздумчиво проговорил Сазон. — Дошел до меня слух, что дюже на меня рассерчал Прохор Васильевич Ермаков. Думает, что это я засадил его отца в тюрьму.

— При чем же ты тут. Ведь это дело Концова.

— Так вот поди ж ты, докажи, — сокрушенно проговорил Сазон и, помолчав, продолжал: — Надысь повстречал я Захара Ермакова. Рассказал ему, как все дело было, и просил его написать Прохору Васильевичу об этом.

— Ну, и что же он?

— Обещал.

На кухне заплакал ребенок. Старуха стала утешать его:

— Помолчи, дитятко, помолчи. Я те зараз пампушку с маком дам.

— Ты понимаешь, какое дело-то, Нюра, — повернулся Сазон к жене. Захар просил посоветовать, что ему делать, дескать, вступить в колхоз ай нет.

— Ну, и что ж ты ему ответил?

— Да что ж я ему скажу. Говорю, дело, мол, твое… Боязно мне его в колхоз принимать, по правде сказать.

— Это почему же? — даже приподнялась от изумления Сидоровна. — Не рыпи. Ты ж помнишь небось как уполномоченный Концов мне правый уклон за старика Ермакова пришивал?

— Ну так что? — насупилась Анна. — Мало ли дураков на свете. А ты испугался.

— Эге, брат ты мой! — причмокнул языком Сазон. — Как приклеют ярлык правого уклониста, так попробуй тогда его отклеить.

— Дурак!

— Чего? — опешил Сазон.

— Дурак, говорю, — строго сказала Сидоровна. — Ежели волка бояться, так и в лес не ходить… Что Захар Ермаков кулак, что ли?

— Знамо, не кулак, но отец…

— Отец тоже не кулак. Он пострадал за свою горячность…

— Во! — поднял палец Сазон. — В том-то и дело, дорогая…

— Примите Захара в колхоз, — посоветовала Анна. — Не обижайте человека… Как члены правления на это посмотрят, а?

— Да вряд ли возражать будут.

— Может быть, поехать бы тебе в райком посоветоваться?

— Не стоит, — махнул, рукой Сазон. — Не люблю с ними о таких делах говорить… Есть там умные люди, а есть такие, что их ничем не пробьешь… Затвердят себе что-нибудь одно, как попугаи, ну и не туды и не сюды…

— А Незовибатько говорил об этом?

— Да сказал на всякий случай.

— Ну, и что он?

— Сказал: делай, как тебе твоя совесть подсказывает…

— Вот умница! — восторженно воскликнула Анна. — Правильно говорит.

— Ну, уж и умница, — недовольно проворчал Сазон. — Чего ж тут умного?..

— А то, — заключила Анна, — что работай больше своей башкой.

Некоторое время супружеская чета снова лежала недвижимо и молча, погруженная каждый в свои размышления. Потом, о чем-то вспомнив, Сазон вдруг обиженно нахмурился.

Сидоровна сразу же заметила это.

— Ты что это надулся как мыльный пузырь? — спросила она.

— Ничего, — буркнул Сазон.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Анна. — Опять заревновал? Вообще-то, он мне по нраву. Человек дюже обходительный, — насмехалась над ревностью мужа Сидоровна.

— Брось мне тут заливать, — как обваренный кипятком вскочил Сазон с кровати. — Ежели замечу, что ты с ним фигли-мигли затеваешь, ноги обоим переломаю.

Давясь от смеха, Анна поднялась с кровати, стала одеваться.

XXXII

Константин чуть было не попал в неприятнейшую историю. На автомашине американского посольства он поехал в городок Серпухов, расположенный в полутора часах езды от Москвы. На окраине городка он разыскал замшелый флигелек старого бухгалтера Чернышева.

Старик был дряхл, глух и полуслеп. Дома он был один. И сколько ему ни втолковывал Константин о цели своего приезда, показывая сверток с деньгами и золотом, присланный сыном, старик не понимал.

— Вы кто же такой будете? — дребезжал его голос. — Ась? — подставлял он ухо к Константину.

— Я — американец, — кричал в его ухо Константин. — Из Америки! Понимаете, из Америки! Привез от вашего сына подарок вам, — указывал он на сверток. — Пересчитайте и дайте мне расписку в получении. Я должен вашему сыну показать ее. Понимаете меня?..

— Ага, значит, из Москвы? — понимающе кивал старик. — А по какому делу? Не насчет ли пенсии? Я писал Калинину. Прослужил я более пятидесяти лет…

Константин снова орал во все горло, разъясняя старику, что он из Америки и привез ему от сына подарок. Но это не помогало.

— Вы погодите немножко, — извиняющимся голосом проскрипел старик. Вот сейчас должна прийти дочка Шура. Вы с ней поговорите. Я, видите, не понимаю вас. Простите меня, пожалуйста, старика…

Пришлось ждать.

Примерно через полчаса пришла черноволосая красивая женщина лет тридцати, очень похожая на своего нью-йоркского брата.

— Я уже догадываюсь, — приподнялся со стула Константин, — что вы сестра моего друга Ивана Прокофьевича. Очень похожи на брата…

— Вашего друга? — растерялась женщина. — Откуда вы его знаете?..

Константин представился как американский журналист, коротко рассказал ей о брате и о цели своего прихода в их дом.

— Вот сверток, — протянул он ей. — Там, возможно, есть и письмо. Пересчитайте деньги и дайте мне расписку в получении или письмо, что хотите. Только, пожалуйста, быстрее. Я очень тороплюсь. И так задержался…

Женщина, побледневшая, растерянная, несколько мгновений в нерешительности держала в руках сверток, потом вдруг лицо ее налилось багрянцем, глаза гневно засверкали.

— Какая наглость! — взвизгнула она, бросая на стол перед Константином сверток. — Мне — труженице, советской женщине, советскому педагогу, предлагать эту подачку? Да как вы смели?.. Хотите поймать меня на свою удочку? Завербовать как шпионку? Вон! Или я сейчас позову милицию.

— Вы не хотите взять это? — изумился Константин, беря сверток. — Ведь это подарок от Ивана Прокофьевича вам с отцом и матерью. Хватит на всю жизнь прожить…

— Вон! — истерически кричала женщина, указывая на дверь. — Никаких мне братьев предателей не нужно.

Не понимая, что делается вокруг него, старик недоумевающе смотрел то на дочь, то на Константина.

— Послушайте меня, дорогая… Александра Прокофьевна, кажется, умоляюще проговорил Константин, — но если вы не хотите принять это, то прошу вас ради бога — черкните хоть пару слов, что вы возвращаете этот подарок обратно…

— А-а, — злорадно проговорила женщина, — я вас понимаю. Хотите от меня что-нибудь получить, чтобы завлечь меня в это грязное дело. Нет!.. Нет!.. Уходите! Иначе я буду кричать.

— Но поймите же меня, — в отчаянии говорил Константин. — Ваш брат не поверит мне, что я был у вас. Я должен отчитаться перед Иваном Прокофьевичем.

— Уходите!

— Шура, — продребезжал старик. — Чего он хочет от тебя? Спроси его, пенсия-то будет мне или нет?

— Уходите немедленно.

Удрученный, обескураженный, повернулся Константин и вышел ни с чем.

«Да хорошо, что еще так все обошлось, — думал он, сидя в машине. Могли б быть неприятности куда хуже… Вот только как объяснить это Чернышеву?.. Еще не поверит, что я был у его родных».

* * *

Когда группа иностранных корреспондентов в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина, хорошо владевшего английским языком, выехала в Хоперский округ, на Донщину, где начался опыт сплошной коллективизации и откуда эта искра затем пламенем озарила всю советскую землю, Константин испытывал большое волнение.

Он ехал на Дон — родимый край, где он родился, где провел свое золотое детство, отрочество и юность, где он научился любить и ненавидеть, где познал первые радости… Он знал по иностранным источникам и как его убедили в американском посольстве, что на Дону происходят сейчас большие волнения среди казачества в связи с насильственной коллективизацией, готовые вот-вот вылиться в широкое открытое восстание…

В действительности же в Хоперском округе, как и вообще на всем Дону, шла созидательная мирная работа по укреплению только что созданных колхозов. Были, правда, отдельные вылазки кулаков, сопротивлявшихся становлению новой жизни в станицах, были случаи отдельных убийств активных общественников, но массового недовольства Советской властью, колхозами не было.

Руководители опытного округа сплошной коллективизации, конечно, испытывали большое беспокойство — выдержат ли они экзамен или нет? Если не выдержат, то позор, да еще какой — на всю страну, на весь мир!

А тут вдруг эти иностранцы. Как они некстати! Но гости — это гости. Русский человек от природы своей отличается гостеприимством, радушием. Приняли иностранных корреспондентов в окружной станице Урюпинской хорошо, приветливо. В честь гостей даже устроили торжественный банкет, на котором показали гостям казачью пляску, восхитили иностранцев чудесными зажигающими кровь донскими песнями.

Константин хотя и любил выпить, но на этот раз воздержался. Он трезвыми глазами сквозь дымчатые очки всматривался в веселые добродушные лица хозяев. Нет! На лицах их и тени тревоги не было. Ничто не говорило о волнениях среди казаков.

«Посмотрим, что делается в колхозах, — подумал Константин. — Там все откроется»…

На следующий день иностранные корреспонденты на автомашинах выехали в колхозы. Их сопровождал молодой краснолицый здоровяк, председатель окружного колхозсоюза Митрофан Карпов. Он был из учителей, неплохо знал западную литературу.

Сидя в одной машине с доктором Шиллером, он поинтересовался:

— А позвольте вас спросить, господин Шиллер, вы не имеете ли какое-нибудь отношение к знаменитому немецкому писателю Шиллеру? Не являетесь ли его потомком?

— Вы не ошиблись, милейший господин Карпов, — усмехнулся хорошо говоривший по-русски профессор. — Я действительно в какой-то степени являюсь потомком этого замечательного человека. Мой прапрадед Иоганн Шиллер, органист собора в Веймаре, доводился двоюродным братом знаменитому писателю Фридриху Шиллеру. Ведь Шиллер, как и Гете, жил в Веймаре. Их дома в строжайшей неприкосновенности стоят и сейчас в городе. Шиллер приобрел свой дом в 1802 году, войдя в большие долги. Всего только три года ему пришлось жить и работать в нем. В 1805 году он умер сорока четырех лет от роду…

Рассеянно прислушиваясь к рассказу профессора, Константин думал о своем. Подходит срок встречи с Воробьевым у кургана близ станицы Дурновской. Константин с нетерпением ждет этой встречи. От нее зависит многое. Если Воробьеву благополучно удалось пробраться через границу в Советский Союз, то наверняка он теперь уже связался с теми людьми, которые подготавливают восстание казачества против Советской власти. И уж, несомненно, Воробьев сообщил им, что на Дон прибывает из Парижа авторитетный донской генерал (фамилии-то он, конечно, из конспиративных соображений не скажет), который и возглавит борьбу восставшего казачества против коммунистов.

И Константину думается, что весть о скором его прибытии молниеносно разнеслась среди казачества и все они теперь ждут его, как мессию…

В воображении Константина возникают соблазнительные картины, одна заманчивее другой. Сначала он видит себя во главе совсем еще пока небольшой группы казаков, недовольных действиями Советской власти… А потом группа их со сказочной быстротой разрастается. К ней примыкают станица за станицей, хутор за хутором. Охваченный огнем восстания, бурлит Дон сверху донизу. Затем поднимается на борьбу с большевиками Кавказ, Украина, а потом уж присоединяются к восстанию и центральные области страны. Без боя сдается на милость восставших столица страны Москва. Большевики разбегаются…

Под ликующие, восторженные крики толпы Константин — освободитель земли русской от большевистского засилья — въезжает на белом коне в Москву.

Мгновенно со всего света, как воронье, почуявшее добычу, в Россию слетаются белогвардейские эмигранты. Они организуют учредительное собрание и выбирают президентом страны… Ну, конечно же, его, Константина. Кого же можно иначе избрать президентом? Ведь он же освободил страну…

…Доктор Шиллер разъезжал по колхозам, не спеша расхаживал по улицам станиц и хуторов, интересуясь всем, что только попадалось ему на глаза. Он подолгу беседовал с казаками и казачками. Расспрашивал их обо всем — и о том, добровольно ли они вступили в колхоз, и о семейном положении, и о том, что они внесли в колхоз, и т. п.

Попыхивая сигаретами, корреспонденты с методичной деловитостью и серьезностью прислушиваясь к беседе, делали записи в своих блокнотах.

Константин, вглядываясь в непроницаемые лица колхозников, хотел понять, о чем думают эти люди, что таится в их сердцах? Догадываются ли они о том, что перед ними сейчас стоит именно тот человек, который прибыл их освободить?

Доктор Шиллер иногда до педантизма был придирчив в разговоре с руководителями колхозов. Однажды он строго начал допрашивать рыжеусого, длинновязого председателя Котовского колхоза.

— Милейший, не можете ли вы разъяснить нам порядок вступления казаков в колхоз?

— Отчего же, господин профессор, — охотно согласился тот. — Можно разъяснить. Каждый трудовой казак, ежели он пожелает, могет вступить в колхоз. Заявление об этом подается в правление колхоза и выносится на обсуждение общего собрания колхозников. А уж собрание решает, надо принять или нет.

— А бывают такие случаи, что и отказываете?

— Бывают, конечно, но мало. Это относится к кулакам. Их мы и близко не подпускаем к колхозу…

— Что вы их так невзлюбили? — усмехнулся Шиллер.

— Поганый народ, — объяснил председатель колхоза. — Они могут изнутри взорвать колхоз.

— А много у вас кулаков?

— Процента полтора к населению хуторов, объединяемых колхозом.

— А что же они представляют собой, эти кулаки? По каким признакам вы их определяете? На лбу у них печать, что ли, имеется?

— Печати у них, конечно, на лбу нет, — спокойно ответил председатель. — Но печать на их хозяйстве есть.

— Какая же?

— Богатое хозяйство, нажитое трудом батраков.

— Хотелось бы посмотреть хоть на одного кулака.

— За это я уж, господин профессор, не берусь, — замахал рукой председатель колхоза. — Пусть показывает вам кулаков председатель хуторского Совета…

Константину удалось убедить доктора Шиллера поехать в низовые станицы Дона, главным образом, на Сал, где, как он уверял, казаки волнуются. Они не хотят идти в колхоз, а их насильно загоняют.

— Есть там такая станица Дурновская, — говорил Шиллеру конфиденциально Константин. — Я в ней бывал раньше, до революции. Народ там гордый, непокорный. Там интересные явления сможем наблюдать…

— Я не возражаю, — после некоторого раздумья проговорил доктор Шиллер. — Поедемте. Мне хочется побеседовать с так называемыми кулаками. За что их так не любят коммунисты?

— В станице Дурновской мы таких людей найдем много, — уверил Константин.

— Надо вот только договориться с господином Крапивиным.

— Вам предоставлена, господа, полная свобода передвижения по стране, — сказал представитель комиссариата иностранных дел, когда Шиллер обратился к нему с этой просьбой. — Куда хотите поезжайте.

* * *

Сколько ни вглядывался Константин в лица казаков-колхозников, он ничего не мог понять, что творится в их душе. Внешне все казаки были спокойны, сосредоточенны, ничем не выказывая своего волнения.

«Неужели они не готовятся к восстанию? — думал Ермаков. — Или они так искусно маскируются?.. Нет, так маскироваться невозможно… Если б они знали о готовящемся восстании, они чем-нибудь да высказали бы свое волнение, свою тревогу… А они так спокойны, так деловито и обстоятельно рассуждают, что кажется, ни о чем другом и не думают, кроме как только о своих хозяйственных делах. Нет! Так притворяться нельзя… А может быть, никакого восстания здесь и не предполагается?.. Может быть, это лишь фантазия парижских авантюристов?.. Скоро все выяснится… Увижу Воробьева, и все станет ясно».

И чем чаще Ермаков разъезжал по станицам, тем больше он приходил к убеждению, что ни на какое восстание казаков рассчитывать не приходится. Они не думают о нем.

Грустно становилось на душе Константина от таких выводов.

XXXIII

У вокзала стояло несколько подвод, поджидая прихода поезда.

Шумный запыленный грохочущий поезд подкатил к станции. На платформу из мягкого вагона вышли иностранные корреспонденты.

— Пожалуйте, господа, пожалуйте к подводам! — говорила гостям Сидоровна, приехавшая встречать их. — Давайте знакомиться. Я председатель Дурновского станичного Совета, Меркулова Анна Сидоровна.

— Очень приятно, — приподняв шляпу, осклабился доктор Шиллер при виде молодой, красивой, статной женщины и пожал ей руку. — Прошу знакомиться с моими коллегами.

Один за другим подходили к Сидоровне иностранцы, снимали шляпы, жали ей руку.

Все расселись по повозкам.

Константин устроился на задней подводе вместе с англичанином Чарли Фарантом.

— Вы не находите ли, — спросил Чарли у Константина, — что русские весьма гостеприимны?

— Русские всегда были гостеприимны и радушны, — задумчиво сказал Константин. Сняв свои дымчатые очки, он с жадностью глядел по сторонам. Вокруг расстилалась необъятная степная ширь. Кое-где чернели свежевспаханные полоски. Редкие цепки быков неторопливо тянули плуг. Слышались звонкие голоса мальчишек-погонцев:

— Эй, пошли!.. Пошли!.. Цоб!.. Цобе!..

Широко открытыми глазами смотрел на все это Константин, и по его желто-смуглым щекам ползли слезы.

— Боже мой! — шептал он. — Какая красота!

— Антони! — заметив слезы Константина, удивился Чарли. — В чем дело? Почему у вас глаза мокрые?..

Константин смутился. Отерев платком щеки, сказал:

— Глаза очень болят. Если сниму очки, так сразу же слезы выступают. И он снова надел свои темные очки…

В станице ждали приезда иностранных гостей. Станичная столовая блестела безукоризненной чистотой: полы вымыты, столы накрыты подкрахмаленными белыми скатертями и украшены вазами с ранними весенними цветами — ярко-желтыми и алыми тюльпанами и фиалками.

Тотчас же, как только иностранцы приехали в станицу, умылись и переоделись, их пригласили на ужин.

Поджидая гостей, в столовой собрались станичные руководители. Был здесь секретарь парторганизации Конон Незовибатько в новом синем бостоновом костюме, председатель колхоза Сазон Меркулов, для такого торжества по совету Незовибатько надевший на себя суконные казачьи шаровары с лампасами, агроном Виктор Викторович Сытин с блестящим из-под рыжеватой бородки крахмальным воротничком. Была приглашена и станичная избач, она же и секретарь комсомольской организации, тоненькая и стройная, как молоденький тополек, Тоня Милованова.

Но самой, пожалуй, представительной фигурой среди всех ожидавших была председатель стансовета Анна Сидоровна. Она успела уже переодеться. На ней была шелковая белая кофточка с широким коротким рукавом и черная модная узкая юбка. На ногах поблескивали лакированные туфли.

Все ждали появления гостей.

— Идут! — тоненько вскрикнула Тоня Милованова, находившаяся ближе всех к двери.

Все прислушались. По ступеням крыльца кто-то тяжело ступал. Открылась дверь, и в столовую, чуть не падая, ввалился пьяный Силантий Дубровин.

— Здравия желаем! — отдал он честь. — Разрешите представиться, не могу ли вам понравиться, самый что ни на есть кулак кулацкий Силантий Дубровин, бывший красногвардеец и буденновец… — оглянув присутствующих мутным взглядом, он протянул торжествующе: — А-а! Гады!.. Сволочи… Собрались начальники…

К нему подбежал Сазон.

— Слышишь, Силантий, полчанин, — встревоженно заговорил он. — Зараз сюда придут иностранцы… Иди отсель…

— А что мне иностранцы? — вызывающе закричал Дубровин. — Плевать я хотел на них и на вас… Я, может, сам иностранец… Что, у меня для них морда неприятственная, что ли? Гад ты ползучий! Эх ты, Сазон, Сазон! Вместях ведь с тобой воевали против супостатов белых. Забыл, что ли, гадюка? Помнишь, как, бывало, меня хвалил Буденный? А однова даже похвалил сам Ворошилов… А теперь вы все отвернулись от меня. Кулаком посчитали. Вот этот тоже гад, — кивнул он на Незовибатько, — зазнался. Внимания на меня никакого не обращает. Подумаешь, тоже мне секретарь партии. А он забыл, этот секретарь партии, как я его однова спас от беляка. Наскочил на него беляк, рубанул шашкой, и секир-башка была б Конону… Да спасибо, я тут подвернулся, из карабина бабахнул и свалил белого. Вот так и остался жить Конон… Ежели б не я, так он бы теперь сухари жарил на том свете. Правду гутарю, Конон, али брешу?

— Правду-то правду, — подходя к Дубровину, сказал Незовибатько. Благодарность тебе, Силантий, за это большая. Вечно не забуду этого… Но пойми, дорогой дружище, сейчас же сюда придут иностранцы. Неудобно, брат. Ты же немножко не в себе. Пойди домой…

— Думаешь, я пьяный? — спросил Силантий, раскачиваясь на ногах. Пьяный, братуня, проспится, а вот дурак никогда… Совести у тебя нет, Конон. Ей-ей, нету! Ведь ты ж, проклятый, вместе со мной кровь проливал за Советскую власть, а ныне ты и Сазон хочете меня в тартарары загнать… Гляди, — показал он свою бугристую заскорузную ладонь. — Мозоли… Это от труда. А ну-ка, покажи свою руку… Небось ни одного мозоля нет, а тож мне шахтер. У-у! — дурашливо замахнулся он на Незовибатько. — Расшибу!..

Распахнулась дверь. В ярко освещенную столовую в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина вошли иностранные корреспонденты.

Хотя все здесь, в столовой, и давно уже ждали прихода гостей, но при входе их растерялись.

Шиллер, шедший впереди, оглядывая Дубровина, усмехнулся.

— Боксом занимаетесь, господа! — сказал он. — Продолжайте, пожалуйста. Мы не будем мешать. В молодости я тоже увлекался этим видом спорта…

Дубровин как-то сразу же смяк, потускнел. Куда только и девалась прыть его.

— Пойду я… пойду, — проговорил он тихо и заплакал.

— Что с вами? — участливо спросил его Шиллер. — Чем вы обижены? Уж не я ли вас обидел?..

— Да нет, — покачал головой Дубровин. — Вы тут ни при чем. А вот они меня, наши начальники, дюже обидели, — указал он на Незовибатько и Сазона. — Зараз мы о том погутарили и, видать, ни о чем не договорились…

Доктор Шиллер был весьма любопытен. По смущенным лицам присутствующих, по тому неуловимому ощущению, которым иногда угадываются интимные разговоры, происходившие до твоего прихода, он почувствовал во всей этой истории что-то интригующее.

— Посидите с нами, уважаемый, — подставил он стул Дубровину. — Мне хочется с вами побеседовать.

Как мешок, набитый чем-то грузным, Дубровин покорно шлепнулся на подставленный стул.

XXXIV

Иностранные гости перезнакомились со всеми находившимися в столовой и расселись за стол.

— Слово для приветствия предоставляется, так сказать, мэру станицы товарищу Меркуловой, — сказал Крапивин.

— Но почему же мэр? — усмехаясь, пожал плечами Шиллер. — Я по литературе знаю, что в казачьих станицах были атаманы. Следовательно, мадам Меркулова является атаманшей. Вот мы сейчас и выпьем за здоровье атаманши Меркуловой.

Он сказал об этом по-английски корреспондентам. Те захлопали в ладоши.

— Браво! Браво, атаманша!..

Все встали, взяв в руки бокалы с водкой или вином. Сидоровна сказала несколько приветственных слов. Крапивин перевел. Все снова зааплодировали, потом выпили.

Опустив голову, Дубровин сидел у окна, всеми забытый, одинокий. Вспомнив о нем, Шиллер шепнул Крапивину:

— Можно его пригласить к столу?

— Да ведь он очень пьян, — ответил тот. — Еще сдуру кого-нибудь оскорбит.

Но как ни пьян был Дубровин, он услышал, что сказал представитель комиссариата иностранных дел профессору.

— Оскорбить? — вскочил он на ноги. — Да вы что? Да разве ж я непонимающий? Знаю, что к нам приехали иностранные гости. Я их тоже хочу приветствовать как бывший красногвардеец, как советский гражданин. Понятно?

— Пусть посидит с нами, — снова сказал Шиллер. — Он не помешает. Садитесь со мной, господин…

— Я извиняюсь, — замотал кудлатой головой Дубровин. — Я не господин, а попросту гражданин али товарищ… Господ, я извиняюсь, ежели не по нраву будет вам сказано, мы наладили по шеям еще в семнадцатом году. Они теперича у вас, там, за границами, живут… Ежели не побрезгуете, то сяду с вами за стол, — сказал Дубровин. — Кушать-то я не хочу и пить не буду… Так посижу, побеседую. Вы, видать, человек ученый…

Константин сидел напротив Сазона, которого он, конечно, сразу же узнал, хотя не видел уже лет пятнадцать. Сидя за столом, Сазон частенько прикладывался к рюмочке и пристально поглядывал на Константина.

«Уж не узнает ли он меня?» — беспокойно подумывал Константин. Ему не терпелось услышать про отца и мать, но как об этом спросишь? И он молчал, прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг.

— Дозвольте с вами выпить, господин, — дружелюбно обратился к нему Сазон, протягивая стаканчик, чтобы чокнуться. — Не ведаю, понимаете ли вы по-русски?

— Ол райт! — заулыбался Константин, чокаясь с ним. — Я немного говорю по-русски.

— О! — радостно воскликнул Сазон. — Это хорошо. Значит, можно с вами побеседовать. Гляжу я на вас, господин хороший, да и думаю: до чего ж, мол, вы на моего дружка Прохора Васильевича Ермакова всхожи. Как все едино братья. Конешное дело, вы только постарше его…

Константин встревожился. «Что это он меня прощупывает?» — думал он встревоженно.

Но Сазон бесхитростно, добродушно болтал:

— Дружок-то этот Ермаков большой человек стал — красный генерал. А были ребятишками — дружили. Вместе в училище бегали…

— Где ж он живет, этот ваш друг?

— Да в Ростове, там он работает… А тут-то у него старики оставались. — Вспомнив, что стариков Ермаковых теперь уже в станице нету Василий Петрович арестован, а старуху забрал к себе Прохор, — Сазон замолк и вздохнул.

«Может, спросить его еще о семье что-нибудь? — подумал Константин, но сейчас же отверг эту мысль. — Нет, не стоит вызывать подозрения. Ночью схожу к родным, повидаюсь», — решил он.

Он хотел было спросить Сазона о чем-то постороннем, но его внимание вдруг привлек разговор Шиллера с Дубровиным, которого, кстати сказать, Константин не помнил. Он прислушался.

— Я, господин, Советскую власть люблю и уважаю, — пьяно рассказывал Дубровин. — Я за нее дрался и кровь проливал. Два раза был ранен. Дрался до самого конца, покель все генералья да офицерья не драпали за Черное море… Готов за Советскую власть и сейчас драться, ежели, к тому говоря, придется… Завоевал я себе свободу али нет?.. Конешное дело, завоевал… Так должон я вольготно жить али нет, как по-вашему?..

— Несомненно.

— Я труд люблю, господин, — продолжал, увлекаясь, Дубровин. — Дюже люблю. Не лодырь, как иные прочие. Хозяйство у меня было доброе. Дом, что твоя картинка. На базу и лошадки, и бычки, и коровки. Не говорю уж о птице. Жил настоящим хозяином, ни в чем нужды не знал. Так вот навроде не было беды, так сам напросился. Кое-кому, навроде вот этих, — кивнул он с пренебрежением на Незовибатько и Сазона, — завидно стало. Кулаком, дескать, Дубровин стал. А какой я кулак, рассудите сами, господин иностранный, ежели я своего благополучия своим собственным трудом достигал? Ведь батраков-то, наемного труда я не имел… Всего сам, своими руками добивался.

Дубровин всхлипнул и потянулся к стаканчику, стоявшему на столе. Но он был пуст.

— Сидоровна, — мутно взглянул он на нее. — Налей-ка…

— Пьян будешь, Дубровин, — сказала она строго.

— Не буду. Горе на душе, потому хочу немного залить.

Анна налила ему полстаканчика водки.

Все они — местные руководители — и Незовибатько, и Сазон Меркулов, и Сидоровна испытывали большое смущение от присутствия здесь пьяного Дубровина, от его болтовни с иностранцами. Но как они могли избавиться от него?

— Вот зараз организовался у нас, в станице, колхоз, — выпив водку, обтерев рукавом губы, продолжал Дубровин. — Казаки ринулись в него огулом, потому как деваться некуда, к такой ведь жизни идем, к социализму. Ну, подумал так я это своей дурной головой: что делать? Вступать мне али обождать?.. А чего ж ждать, ведь рано или поздно, а надобно это делать. Хочь и дюже не нравится мне колхозная жизнь…

— Не нравится? — оживляясь, переспросил Шиллер и что-то сказал своим коллегам. Те заскрипели перьями в блокнотах.

— Прямо скажу, не нравится, — повторил Дубровин. — Не по душе мне. Но говорю уж, все едино надобно это. Пришел я вот к этому рыжему олуху, указал он на Сазона, — говорю: примите в колхоз. А он начал кочеврыжиться. Говорит, не примем…

— Не приняли вас в колхоз? — снова спросил Шиллер, многозначительно переглянувшись с немецким корреспондентом. — А почему?

— А потому, видно, что считают меня кулаком.

Незовибатько, кашлянув, сказал:

— Разрешите мне объяснить вам…

— Один момент, — поднял руку Шиллер. — Поговорю сначала с ним, указал он на Дубровина, — а затем с вами.

— Не приняли, — мотнул головой Дубровин. — Обида у меня на них страшная… Потому и стал пить. — И он потянулся к стаканчику. — Налей, Сидоровна…

Анна люто посмотрела на Дубровина, ей хотелось сказать о том, что Дубровин во время хлебозаготовок вместо того, чтобы сдать хлеб государству, высыпал его в колодец. Но зачем сор выносить из своей избы на люди? Скажи об этом иностранцам, так они ж этого не поймут. И рассудят по-своему.

Дубровин, выпив водку, налитую Сидоровной, посидел немного задумавшись, потом встал.

— Вы меня извиняйте, господа иностранные. За ради бога, извиняйте. Я вам наговорил тут такого много поганого, что и самому стыдно стало. Брехал я все. По злобе своей брехал. Простите и вы, товарищи, — посмотрел он на Сазона и Незовибатько. — Не судите зазря… Прощевайте!

XXXV

Константин не спал всю ночь. Дождавшись, когда на взъезжей квартире все угомонились, он под утро встал, оделся и вышел на улицу.

На улице было тихо и пустынно. Луна, как помятая дыня, висела над станицей, рассеивая повсюду тусклый призрачный свет. На окраине станицы хрипло и яростно лаяли собаки.

Константин направился к дому отца. Вот он, старый белостенный дом, в котором Константин родился, провел свое милое детство, забурунное отрочество, да и большую часть юности.

С сердечным замиранием коснулся от щеколды калитки.

«Блудный сын переступает порог отчего дома после долгих лет скитаний на чужбине», — горестно усмехнулся он.

Он открыл калитку и вошел во двор, залитый лунным светом. Из-под сарая, загремев цепью, остервенело глухим басом залаял пес. Убедившись, что собака на привязи, Константин прикрыл калитку. Перейдя через двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

В сенях послышались шаги.

— Кто это? — спросил глуховатый мужской голос.

«Кажется, брат Захар?» — подумал Константин и спросил:

— Ты, Захар?

— Я. А ты кто?

— А вот откроешь — увидишь…

— Ну, а все-таки?

— Да открывай, Захар, открывай, дорогой. Чего боишься?.. Свой я.

— Голос что-то знакомый, а не пойму кто, — пробормотал Захар и, откинув засов, открыл дверь. — Кто это? — всматривался он в Константина. Не угадаю. О! — вдруг вскрикнул он с испугом. — Да неужто ты, Костя?

— Я, родной, я, — срывающимся от волнения голосом промолвил Константин.

Они бросились друг к другу в объятия.

— Откель же ты, братец, заявился? — спросил Захар, утирая глаза рукавом рубахи.

— Тихо! — предупредил его Константин:

— Ну что же мы стали тут-то? — прошептал Захар. — Входи, Костя, в хату…

— Нет, не надо. Посидим здесь, поговорим на крылечке.

Они стали на ступеньках крыльца. Захар удивленными глазами оглядывая Константина с ног до головы.

— Братец, стало быть, ты жив-здоров? — спросил он.

— Как видишь.

— А письмо-то мы от тебя осенью получили. Мать панихиду за упокой души твоей отслужила…

— Намеревался, Захарушка, руки на себя наложить, да вовремя одумался. Захотелось еще немного пожить, повидать родину, родных…

— Ну и правильно сделал, братец, — сказал Захар. — Успеем еще належаться в сырой земле. Как бы ни было иной раз плохо, а на свете белом жить хочется…

— Отец дома? — спросил Константин.

— Эх, отец, отец! — печально проговорил Захар и заплакал. — Нету теперича у нас бати.

— Как нет? Умер, что ли?

— Нет, не умер, — замотал головой Захар. — Зарестовали его.

— За что?..

Захар тихо и неторопливо стал рассказывать брату, какие события произошли в их доме.

— А мать где? — спросил Константин, подавленный рассказом брата.

— Маманю забрал к себе Проша.

— Значит, ты один живешь с Лушей?

— С женой да с ребятами. У меня ж двое сынов — Леня да Ванятка. Хорошие ребята, хочу учению им надлежащую дать…

Константин задумался. Вынув из кармана бумажник, он отсчитал довольно крупную сумму и передал брату.

— Купи ребятам что-нибудь на них.

— Спасибо, братец.

— А Прохор как живет?

— Да кто ж его знает? — как-то уклончиво ответил Захар. — Я у него ни разу в Ростове не был. Служит он в штабе военного округа, навроде в больших чинах. Но маманя писала, что зараз у него неприятности пошли из-за нашего бати… На партийной собрании навроде проработка была. Как бы еще со службы не уволили…

— Да при чем же Прохор? — пожал плечами Константин. — Разве он отвечает за поступки отца?

Хотя у Константина уже давно были порваны всякие отношения с семьей, но все то, что он услышал сейчас от Захара, его огорчило.

— Так, — вздохнул он. — Значит, дела неважные…

Улучив момент, Захар робко спросил:

— Костя, а как же ты все-таки попал сюда, а?

— Попал я, брат, в Советский Союз вполне законно… С иностранной делегацией. Слышал, наверно, вчера к вам в станицу приехали иностранные корреспонденты?..

— Слышал.

— Так вот я с ними вместе приехал. Не под своей фамилией, конечно. Ты, Захар, обо мне никому не говори. Скажешь под строгим секретом только одной маме. Передай вот ей от меня, — снова вынул он из кармана бумажник. — Пусть себе купит на платье в память обо мне… Мама… Сердце ее, наверное, изболелось по своему непутевому сыну… Ну, прощай, Захар, прощай, брат, — сказал Константин, вставая. — Теперь мы с тобой больше уже никогда не увидимся. — Он поцеловал брата и ушел.

Стоя на крыльце, Захар влажными глазами смотрел ему вслед до тех пор, пока он не исчез за воротами.

Выйдя на улицу, Константин направился не на взъезжую квартиру, а в степь, к кургану, где, как было условлено, он должен был встретиться с Воробьевым.

XXXVI

Что может быть краше и милее родной земли в ее весеннем уборе для истосковавшегося русского сердца?

Давно уже отгремели битвы, не клубятся дымы сражений на твоих полях, не слышно в степи воинственных криков. Бескрайней синевой повисло над цветущей землей покойное низкое небо. И кажется, что только у нас оно такое ласковое, такое нежное. Медлительно плывут по нему легкие облачка. Все вокруг искрится в сиянии утреннего часа. Напоенный ароматами степных трав, воздух чист и прозрачен.

Дыши глубже, сильней! Дыши, — это воздух твоей родной страны. Он вольет в тебя силы, ты будет крепок духом и телом.

Высоко в небе вьются веселые жаворонки, и их голосистая песня звенит и там, и здесь. Кружит не спеша над степью дерзкий степной бродяга-ястреб, зорким оком высматривая добычу, и черная тень его скользит по молодой траве.

Сидя на кургане, на котором было условлено встретиться, Воробьев поджидал Константина и широко открытыми глазами, словно видел он все это впервые, смотрел на возникшую перед его взором прекрасную картину родного края.

По прохладному утреннему небу медлительно всплывает солнце, от него по степи струится благодатная теплынь…

Внезапно, как чарующее видение, из-за пригорка выскочил, словно отлитый из золотистого металла, красивый, тонконогий жеребец: Распушив свой пышный хвост по ветру и гордо подняв голову, конь резво бежал, пружинисто перебирая своими мускулистыми ногами… Недалеко от кургана жеребец остановился и застыл на мгновение, как бронзовое изваяние, к чему-то прислушиваясь. И вдруг он, задрав голову, властно заржал, потрясая своим трубным криком все вокруг… И столько в этом крике было страсти, неудовлетворенной любви. Несколько мгновений умное животное прислушивалось и, не получив ответа, грустно посмотрело синеватыми глазами на Воробьева, прикоснулось розовыми трепетными губами к какому-то растению, начало его жевать…

Неслышно подойдя к Воробьеву, Константин насмешливо сказал:

— Ну и конспиратор. Ай-яй-яй!.. Вас тут не только чекисты, но и деревенская баба поймает, как курочку на насесте…

Воробьев вздрогнул и ухватился за карман, где у него лежал револьвер.

— Замечтался, — сказал он сконфуженно.

Они поздоровались, после чего Константин сказал:

— Рад, что вам удалось благополучно перебраться через границу. Видались с нашими здешними агентами?

— Кое-кого видел, — неохотно отвечал Воробьев. — Откровенно говоря, Константин Васильевич, все они сволочи, продажные души…

— Что же они говорят насчет предполагаемого восстания?

— Все это чепуха! — фыркнул Воробьев. — Никакого восстания не может быть… Даже и похожего нет ничего. Есть, правда, кое-где на Дону малочисленные подпольные группы. Да они беспомощны, так как никакой поддержки у казачества не имеют… Там, за границей, наши подлецы плели нам черт знает что. Дескать, в Советском Союзе и восстания назрели, и что-де Советскую власть не любят и она держится на волоске. Черта с два!.. Все это вранье!

Жуя травинку, Константин спокойно слушал Воробьева, осматривая с кургана открывавшийся перед его взором чудесный ландшафт.

— Да, Константин Васильевич, — продолжал грустно Воробьев, — во многих хуторах и станицах я побывал за это время, немало беседовал с казаками. Не теми они живут настроениями, какими представляют их в Париже. Никто из казаков, уверяю вас, не поднимет руки на Советскую власть… Советская власть стоит, как гранитная скала, ее не сдвинешь… Казаки стали уже не теми, какими были раньше. Они примирились с Советской властью. Понимаете, примирились… Не пойдут они против нее, я в этом убежден…

Константин по-прежнему молчал.

Собственно, все то, что говорил ему сейчас Воробьев, для него не ново. Хотя он и разжигал в себе тщеславные мысли, взвинчивал себя мечтами о широком восстании в стране, которое он собирался возглавить, но сомнения вкрадывались в его душу. Ведь, как проницательный человек, Константин не мог не заметить разительной перемены, происшедшей в казаках.

— Да, Воробьев, — вздохнул он, — вы правы. Очень правы… Я с нетерпением ждал встречи с вами, чтоб проверить свои сомнения… Я еще лелеял надежду, что ошибаюсь… Но к сожалению, нет. Я не ошибся… Да, казаки примирились с Советской властью. И это ужасно… Ужасно! И напрасно вся эта сволочь вроде околоточного Яковлева и ему подобные ждет — не дождется, что вот-де такие дураки, как мы с вами, свергнем для нее Советскую власть, а они — эта стая шакалов — бросятся сюда, чтобы захватить тепленькие местечки. Ничего они не дождутся…

На минуту оба замолкли.

— Что же теперь делать? — растерянно спросил Воробьев.

Константин пожал плечами.

— Откуда я знаю, что делать.

— Вернетесь в Париж?

— Конечно.

— А мне куда деваться?

— А это вы уж о себе подумайте.

— Помогите мне уехать отсюда, — проронил умоляюще Воробьев. — Я границу не могу перейти. Ох, как это трудно! Это почти невозможно. Я каким-то чудом проскочил еще сюда, а отсюда, если попытаюсь переходить границу, не смогу, убьют или поймают. Я убежден в этом.

— Воробьев, вы взрослый человек. Вы же понимаете, что я ничем не могу вам помочь… Я сам здесь нахожусь на волоске… Куда я вас дену?.. Вы ходили за графскими драгоценностями?..

— Будь они прокляты! На черта они мне сдались.

— А Люси?

— К черту и ее!.. Все это глупости. Я влип в это дело и теперь не знаю, как из него и вывернуться… Моя жизнь поставлена на карту…

— Я вам ничем не могу помочь, — снова сказал Константин. — Ничем!.. Сам я не в лучшем положении нахожусь. Я рискую страшно, каждую минуту меня могут узнать и арестовать. Черт меня дернул ехать в Россию… Я надеялся, что моя поездка даст мне другой результат…

Воробьев, глубоко задумавшись, сидел на кургане, глядя на дрожащее марево.

— А что, если… — сказал он и запнулся.

— Что «если»? — переспросил Константин.

— Да так это, — уклончиво ответил Воробьев. — Одна мысль возникла.

— Какая же именно?

— Да пустяк один.

— Нет, не пустяк, — усмехнулся Константин. — Я знаю, о чем вы подумали.

— Интересно, о чем же?

— Вы подумали: не остаться ли вам здесь, в России.

Воробьев с изумлением посмотрел на Ермакова.

— У вас прекрасная интуиция… Я действительно подумал об этом. Как вы посоветуете?

— Что можно сказать на это, — проговорил Константин. — Поступайте так, как велит ваше сердце. Хотите оставаться — оставайтесь. Нет пробирайтесь обратно в Париж.

Он помолчал немного, а потом, подсев к Воробьеву, заговорил тихо:

— Когда я ехал сюда, то я загорелся мыслью, что, действительно, быть может, я принесу какую-то пользу России, русскому народу, если возглавлю народное восстание… Я, как мальчишка, начал строить воздушные замки… А потом, когда поездил по Донской области да посмотрел на казаков, таких спокойных, озабоченных только своими колхозными делами, то, по правде вам скажу, в мое сердце стало вкрадываться сомнение. А когда встретился с вами и вы подтвердили, что никакие восстания не состоятся, то я убедился, что я дурак преогромный… Дал себя околпачить парижским прожектерам и фантазерам. Но я не раскаиваюсь, что поехал в Россию. Вы помните, Воробьев, когда мы встретились на Елисейских полях в Париже? Мы с вами сидели тогда в бистро, и я вам сказал, что отправился бы в Россию не из-за каких-то ваших драгоценностей, а так просто, чтобы лишь еще раз взглянуть на родную сторонушку, на нашу русскую природу… Так вот, я свое желание выполнил… Теперь можно и умирать, как говорят. Конечно, умирать рано еще, но все возможно. Поймают чекисты и расстреляют. Что поделаешь? — развел он руками.

Он остро взглянул на Воробьева.

— Не верите? Я вам правду говорю. Конечно, я разочарован, что никакого восстания не предвидится. Но не так, чтоб об этом плакать. Не будет и не надо. Черт с ним!.. Раньше я зверь был, а сейчас размяк. Видно, стареть стал. Все под луной меняется. Изменился и я. Прежний Ермаков, услышав из ваших уст признание о том, что вы хотите остаться в России, пристрелил бы вас… А вот этот Ермаков, что сидит сейчас рядом с вами, уже не может этого сделать. Не может. Да даже, мало этого, он немного завидует вашему решению… Я не знаю, как вы здесь будете жить: под своей или чужой фамилией, но решение ваше правильное. Оставайтесь на своей родине, живите. Дай вам бог счастья здесь.

— Константин Васильевич, — воскликнул Воробьев, — а может быть…

— Вы хотели сказать, — усмехнулся Константин, — что, быть может, и я составил бы с вами компанию и пошел бы вместе с вами просить прощения у Советской власти?.. Нет, дорогой, до этого я еще не дошел…

Он встал.

— Мне, Воробьев, пора идти, — сказал Ермаков. — Меня ждут. Прощайте! У меня к вам одна просьба: что бы с вами ни случилось, обо мне никому ни звука. Хорошо?

— Будьте спокойны, Константин Васильевич, — пообещал Воробьев.

— Прощайте, — крепко пожал руку Воробьеву Константин, потом, подумав, поцеловал. — Не вспоминайте лихом. Надеялись мы с вами на многое, да не повезло нам… А может быть, это все и к лучшему. Прощайте! — выкрикнул он еще раз и, сбежав с кургана, торопливо направился в станицу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

И вдруг Виктору повезло. На свой роман «Казачья новь», который он снова посылал в московское издательство, вдруг получил хорошие отзывы двух рецензентов. Издательство приглашало Виктора приехать в Москву заключить договор на издание этого романа.

Окрыленный таким успехом, он тотчас же отправился в столицу. Не желая беспокоить Мушкетовых, остановился в гостинице.

В издательстве, куда он явился на следующий день, его познакомили с редактором Александром Павловичем Яновским. Это был высокий, немного сутулый мужчина лет тридцати с приятным женственным лицом. Был бы он совсем красивый, если бы не протез вместо ампутированной еще в детстве левой ноги, который скрипел при каждом шаге Яновского.

Яновский предложил Виктору не уезжать из Москвы, пока он не отредактирует книгу, так как автор каждое мгновение мог понадобиться редактору для совместного исправления того или другого места в книге.

Редактировали роман долго, месяца два с лишним. Виктору пришлось некоторые главы дописывать и переделывать. Редактор оказался со вкусом, и Виктор чувствовал, что рукопись в процессе редактирования заметно улучшается.

Наконец, все было сделано, и Виктору выписали шестьдесят процентов гонорара. Сумма настолько оказалась значительной, что Виктор даже растерялся. Никогда в своей жизни он не имел таких денег…

К вечеру следующего дня поезд подошел к перрону ростовского вокзала. Виктор вышел из вагона, стал выискивать взглядом Марину. О своем приезде он дал ей телеграмму. Но ее не было.

«Что-то случилось», — встревоженно подумал он.

Наняв автомашину, он помчался домой. Когда вошел в переднюю своей квартиры, почувствовал острый запах камфоры. В квартире стояла чуткая, настороженная тишина. У Виктора оборвалось сердце. Ему открыла дверь Зина, жена Прохора.

— Что случилось?..

— Марина, — прошептала та. — Тише, Витя. Сейчас у нее консилиум.

Виктор поставил чемодан, разделся и тихо вошел в столовую. Дети сидели на диване присмиревшие, с серьезными лицами. За столом с хмурым лицом просматривал газету Прохор. При входе Виктора он положил газету, взглянул на него. «Здравствуй!» — мысленно сказал он глазами, кивнув.

Виктор тоже молча поклонился ему.

— Как дела? — выдохнул Прохор.

— Хорошо… Да вот как она? — махнул Виктор головой в сторону спальни, где были врачи у постели его жены. — Что с ней?..

— Да вроде тифа, что ли, — прошептал Прохор, оглядываясь на детей… — Но это не совсем точно… Сейчас врачи скажут. Я пригласил профессора Максимова…

Вскоре из спальни с значительными, таинственными лицами вышли врачи. Их было трое. Они молчали поздоровались с Виктором. Прохор подошел к седовласому профессору, о чем-то зашептался с ним.

Когда врачи ушли, Прохор отозвал Виктора и Зину в прихожую.

— Профессор сказал, что у Марины милиарный туберкулез… Это… это… такая штука… — Он запнулся и сказал жене: — Зина, вот рецепт, пойди в аптеку, закажи… Возьми и ребят с собой… Пусть прогуляются…

Когда Зина с ребятами ушла в аптеку, Прохор, как тайну открыл, прошептал на ухо Виктору:

— Это такая болезнь, от которой почти никто не выздоравливает…

Виктор горестно поник головой.

Всю ночь он просидел в столовой, прислушиваясь к тихим стонам жены, доносившимся из спальни. Иногда он вставал с дивана и, осторожно ступая, подходил к кровати больной, смотрел на нее. Марина, глубоко дыша, лежала с закрытыми глазами. Изредка она поднимала дрожащие веки, мутно взглядывала на мужа.

Виктор, удрученно вздыхая, шел в столовую, садился на диван и снова предавался горестным размышлениям.

II

Марина болела трудно и долго. Врачи утверждали, что при милиарном туберкулезе выздоровление почти исключено. Из тысячи выздоравливал только один. Подобные высказывания медиков угнетали Виктора, и какие он меры только не принимал к тому, чтобы спасти свою жену. Он ничего не жалел, приглашал самых лучших врачей, выписывал их даже из столицы… По бешеным ценам покупал у спекулянтов редкие лекарства. Но все тщетно. Ничто Марине не помогало. Ей становилось все хуже. Она теперь лежала в постели, как тень, тихая и покорная ко всему. Сильно похудевшее восковое лицо ее было величаво спокойно… Марина все понимала и ждала смерти…

И это-то ее покорное ожидание неизбежного, грядущего конца особенно волновало Виктора.

«Зачем такая тихая покорность? — думал он. — Зачем?.. Нужна упорная борьба за жизнь… нужно бороться… Надо напрячь все мускулы своего организма, все клеточки на борьбу за жизнь…»

Обессилевший от переживаний, он выходил ночами на улицу и бродил около дома, как лунатик… Слезы лились по его щекам… Ему думалось иногда, что, может быть, сила страстной его любви поможет ей подняться с постели.

…Жизнь вокруг Марины проходила своей чередой. Дети утром уходили в школу, в обед возвращались домой, обедали, делали уроки, уходили на улицу…

Иногда и Виктор уходил из дома. Неотложные дела заставляли отлучаться.

За Мариной, ухаживала приглашенная Виктором старушка, в прошлом медицинская сестра. Она не отходила от больной…

Виктор теперь не работал в газете. Литературный заработок позволял ему посвятить себя исключительно творческой деятельности.

Но сейчас, когда жена была при смерти, разве он мог думать о работе?

Недавно его приняли в Союз писателей. Придя домой, он показал жене маленькую коричневую книжечку.

— Посмотри, Мариночка. Это писательский билет… Теперь я вроде признанный писатель… Поправляйся скорей, родная. Как мы еще заживем с тобой хорошо… Правда ведь?

Исхудавшая, с прозрачной кожей, обтянувшей ее выдававшиеся скулы, Марина как-то отчужденно, даже, казалось, зло, смотрела своими когда-то такими дивными глазами.

Виктор пугался ее взгляда.

— Марина, тебя не радует это?

— Радует, — равнодушным голосом говорила она. — Но… только мне все равно… я умру…

— Да что ты говоришь! — с досадой восклицал он. — Это же глупости… Мы еще увидим с тобой счастливые дни.

Но они оба ошиблись. Марина не умерла. И счастливых дней они не увидели…

Наступила весна 1936 года. Была она дружная, теплая, солнечная. Вместе с весной, поправляясь, расцветала и Марина. Она опять становилась красивой женщиной, еще краше, чем была до болезни.

— Марина, милая, — лаская ее, влюбленно говорил Виктор, — ты просто чудо!

На его ласки Марина не отвечала. По-прежнему была она равнодушная, флегматичная. Каждый раз в такие минуты на лице ее блуждала растерянная улыбка.

— Марина, — как-то после проявления своих бурных ласк с огорчением сказал Виктор, — я тебя не узнаю… Ты стала совсем другой.

III

Да, профессор Карташов был уже давно влюблен в Марину. И, для того чтобы чаще ее видеть, быть ближе к ней, он притворился страстным поклонником творчества Виктора, постарался сдружиться с ним.

Проницательная Марина сразу же разгадала эти уловки профессора. Она отлично поняла его истинные намерения и помалкивала, посмеиваясь про себя. Ей нравилось, что в нее был влюблен Карташов. Ей нравились его ухаживания, казалось бы, такие робкие.

«Что ж тут дурного? — размышляла она. — Ведь это так невинно… Пустяки!»

Но Карташов был хитрый, опытный ловелас. Зная, что Марина очень любит своего мужа, он старался всеми способами поколебать в ней эту любовь. Но ему это не удавалось…

Продолжительная болезнь Марины несколько охладила пыл профессора. Он долго не приходил к Волковым. Больные ведь редко нравятся здоровым…

Прослышав о том, что Марина выздоровела, профессор купил букет ландышей и отправился к Волковым.

Виктор встретил его упреками:

— Что же это такое, профессор? Совсем забыли нас. Марина ведь чуть богу душу не отдала… Едва спасли.

— Каюсь, каюсь, — прижал руки к сердцу Карташов. — Не хотел беспокоить. А вот узнал, что выздоровела Марина Сергеевна, так сейчас, как видите, и примчался… А где же выздоравливающая?

— Вот я, — выходя из комнаты, сказала Марина.

Увидел профессор Марину, и сердце его дрогнуло. После долгой болезни она показалась ему еще очаровательней.

В этот вечер профессор долго засиделся у Волковых. Не спуская своих восторженных глаз с Марины, он оживленно беседовал с Виктором о его творчестве, читал рукописи, расхваливал их.

— Вы замечательный писатель, — говорил он. — Выдающийся… У вас великая будущность…

Это нравилось Виктору, и по наивности своей он верил Карташову, не подозревая, какого коварного человека пригревал в своем доме…

Как-то с группой писателей Виктор выехал в район на читательскую конференцию. Воспользовавшись его отсутствием, Карташов пришел к Марине. Она была одна. Дети гуляли в сквере.

Карташов развалился на диване. Марина сидела у стола. В комнате стоял полумрак, располагавший к интимности.

— Сядьте ко мне, Марина Сергеевна, — сказал Карташов. — Я вам что-то хочу сказать.

— Мне и отсюда слышно, Фрол Демьянович.

— Нет, я вас прошу сесть сюда, — просил он. — Здесь как-то уютнее.

Молодая женщина пересела на диван.

— Я вас слушаю, Фрол Демьянович.

Карташов взял ее руку.

— Вы, наверно, знаете, что я вас очень люблю, — начал он. — И уже давно… С самого первого раза, как только увидел вас… Я живу только вами…

Он потянул было ее к себе, но Марина живо отстранилась.

— Не надо, Фрол Демьянович. Из этого ничего не выйдет… Я люблю своего мужа.

В дверь постучали.

— Дети! — вздрогнула Марина и поднялась, чтобы открыть им. Фрол Демьянович тоже встал.

— Прощайте, родная, несравненная, — сказал он, облизнув губы. Пойду.

IV

Василий Петрович был осужден на несколько лет лишения свободы и сослан в один из северных исправительно-трудовых лагерей.

После этого прошло несколько лет, и от него не было никаких вестей. Возможно, старик умер.

Без мужа Анна Андреевна окончательно стосковалась. Жизнь в городе у Прохора ей была не по душе. Года два она протянула кое-как в разлуке с мужем, а потом тихо скончалась…

Прохор Ермаков по натуре своей был человеком кристальной чистоты. Несчастье, происшедшее с его отцом, подействовало на него удручающе. Он никак не мог примириться с мыслью, чтобы на его имя легло какое-то темное пятно, пусть даже и несправедливое.

Долгими бессонными ночами он мучительно размышлял об этом. Он осунулся от беспокойных дум, похудел, в висках засеребрилась седина. Он замкнулся в себе, стал молчалив.

Жена его была в отчаянии. Она не знала, как и чем только отвлечь мужа от мрачных мыслей.

И нельзя было сказать того, что Прохор на кого-то обиделся, затаил обиду в своем сердце. Нет, он никого не винил в случившемся. Скорее всего, он обвинял самого себя, обвинял за то, что в последующие годы при жизни отца в станице почти совершенно потерял связь с ним, не вмешивался в его жизнь. Если бы он был ближе к отцу, предупреждал его от неправильных поступков, быть может, то, что случилось с отцом, и не произошло бы.

Как-то к Ермаковым пришел Виктор. Прохор обрадовался его приходу.

— Заходи в кабинет, — пригласил брата Прохор. — Что долго не приходил? Или тоже стал избегать меня?

— Да ты что? — засмеялся Виктор. — Придумал тоже. Все вожусь со своими рукописями… До чертиков надоели. Но что поделать? Надо работать. Взялся за гуж — не говори, что не дюж… Думаю, что какой-нибудь толк получится.

— Конечно, получится…

— Все переживаешь, Проша? — спросил Виктор. — Я б на твоем месте вплоть до Сталина б добрался…

— Наивный ты, Витенька, — сожалеюще проговорил Прохор. — Доберись-ка попробуй до Сталина… Да мало ли сейчас несправедливо арестовывают?..

— И правда — что-то очень уж много сейчас арестовывают… Неужели действительно это все враги народа?

— Такие же вот, как мы с тобой, — горестно усмехнулся Прохор. — А многие, так, пожалуй, и еще заслуженнее нас…

V

Разные на свете живут люди. Есть добрые, отзывчивые, человечные. Есть злые, завистливые, жестокие эгоисты… Так и в среде военных, в которой вращался Прохор Ермаков, был разный народ. Когда в штабе узнали о суде над отцом Прохора, большинство его сослуживцев отнеслось к нему сочувственно. Они понимали, что все то, что произошло с отцом комдива Ермакова, ни в коем случае не должно повлиять на их отношения к нему, тем более, что Ермаков — заслуженный человек, требующий к себе уважения.

Но были среди них и такие, которые из зависти к положению Прохора, к его авторитету старались каким-либо образом скомпрометировать его, опорочить в глазах общественности. В числе таких, к изумлению Прохора, оказался и его друг — таковым по крайней мере считал его Прохор — его заместитель Коршунов Георгий Григорьевич.

Всегда Коршунов был с Прохором искренен, делился своими мыслями и делами, иногда даже бывал до приторности подобострастен. Но стоило только произойти этому печальному случаю с Василием Петровичем, как Коршунов резко изменил свои отношения к Прохору. Он стал сухо официален, иной раз даже резок.

Как-то, проходя по коридору штаба, Прохор услышал, как Коршунов, стоя в группе командиров, возмущенно вполголоса сказал, но так, видимо, чтобы это слышал Прохор:

— Удивляюсь, почему это держат на такой ответственной должности этого кулацкого прихвостня?

— Тише! — сказал кто-то. — Услышит.

— А черт с ним! — с ненавистью воскликнул Коршунов. — Разве я его боюсь?.. Я ему это же могу сказать в лицо.

Прохор задрожал от ярости. Но он сумел себя сдержать.

Будучи как-то на докладе у командующего, Прохор сказал ему:

— Товарищ командующий, я вам докладывал о том, что произошло с моим отцом… Вы сказали, что дело моего отца меня ни в коей степени не касается.

— Правильно, — качнул головой командующий. — И опять то же скажу. За поступки и действия отца сын не ответствен… Отец ваш жил сам по себе, а вы сами по себе… Кажется, ясно.

— Для нас с вами, Евдоким Карпович, все ясно, — с горькой усмешкой промолвил Прохор. — Но вот кое для кого это совсем не ясно… Некоторые считают меня кулацким прихвостнем и находят, что я не должен занимать такой ответственный пост, какой я занимаю сейчас…

— Какая наглость! — вскричал командующий. — Кто так может говорить?

— Мой заместитель Коршунов.

— Да он что, с ума сошел? Что он, не знает, что ли, что вы коммунист с восемнадцатого года, были военкомом дивизии в Первой Конной?..

— Знает отлично, — сказал Прохор.

— Кому это он говорит так?

Прохор рассказал командующему, при каких условиях ему пришлось услышать оскорбительные разговоры о нем Коршунова.

— После этого, — произнес Прохор, — мне трудно работать с ним…

— Странно, — покачал головой командующий. — Вы же, насколько я знаю, были друзьями?

— Были. Мы знали друг друга еще с времен гражданской войны… Всегда у нас отношения были дружескими…

Закурив, командующий прошелся по кабинету, остановился около Прохора.

— Быть может, я и ошибаюсь, — раздумчиво проговорил он, — но мне думается, Прохор Васильевич, что Коршунов человек недобрый… Но это, конечно, между нами… Он, видимо, рад был бы спихнуть вас с вашей должности и самому занять ее. Но этому не бывать… Вы, Прохор Васильевич, дорогой работник, боевой командир, дельный и знающий… Я вас ценю… И мне не стыдно вам об этом в глаза сказать… Не подумайте только, ради бога, что я льщу вам… Мне ведь в этом нет необходимости никакой. Я подумаю, что сделать в этом отношении… Может быть, придется перевести Коршунова на какую-нибудь другую должность… А то ведь действительно вам трудно с ним работать… Ну, хорошо, теперь давайте побеседуем о делах…

Прохор начал докладывать…

Время шло. Проходил месяц за месяцем. Прохор и Коршунов по-прежнему работали вместе, и никаких изменений у них по службе не было. Командующий, видимо, забыл о своем обещании перевести Коршунова на другую должность.

VI

Многие читатели писали Виктору письма о том, что роман его им нравится. Виктор не мог без волнения читать эти бесхитростные читательские письма, полные теплоты и доброжелательства.

Некоторые просили Виктора сообщить им, где сейчас живут герои его книги, чтобы послать им такое же теплое письмо, какое они прислали и автору.

В таких случаях Виктор терялся: как поступить? Надо ли разочаровывать читателя, который полюбил героев его романа, поверил в их существование, сказав о том, что людей таких на свете не было, что все это он повыдумывал?.. Нет, говорить им об этом очень тяжело. Виктор не решался писать так своим читателям. Он знает это по себе. Еще будучи мальчишкой, гимназистом, он, бывало, зачитывался Майн Ридом, Фенимором Купером, Жюлем Верном. И он так страстно верил в существование героев чудесных этих книг, что если бы его уверили тогда, что все они вымышлены, то от огорчения он, наверно, заболел бы…

— Да и верно ли то, что герои книги вымышлены? Нет, это не совсем верно. Ведь в какой-то степени он своих героев все-таки списывал с живых людей. Если и не в полной мере, то во всяком случае черты характера многих людей, которых он знал и видел…

Его стали часто приглашать на литературные встречи со своими читателями. Такие встречи радовали Виктора. Обычно выступавшие на них читатели высоко оценивали его творчество.

В своих письмах, а также и на литературных вечерах читатели, словно сговорившись, в один голос просили Виктора написать вторую книгу романа, продолжить описание жизни полюбившихся им героев…

Виктор не мог не подчиниться такому единодушному требованию своих читателей. Он рассуждал так: он пишет для народа и если народ требует, чтобы он в следующей своей книге развил дальнейшую судьбу своих героев, то он не имеет права отказаться, не писать… Подогретый таким вниманием, похвалой, он с воодушевлением стал писать вторую книгу…

Работая, он забыл обо всем и даже не замечал, что делалось вокруг. Он как должное воспринимал чуть ли не ежедневные посещения профессора Карташова, который просиживал у них вечера. Он по-прежнему думал, что Карташову так нравится его творчество, что он не может ни единого дня прожить без Виктора.

Отдаваясь своей творческой работе, живя только ею, он даже не замечал, что Марина к нему стала холодна, даже груба, и как она вся оживлялась, когда у них появлялся профессор…

Однажды под вечер, когда Виктор, окончив дневную работу, собирался пойти погулять, в комнату вошел хорошо одетый белобрысый худощавый молодой человек лет тридцати.

— Здравствуйте, товарищ Волков, — сказал он. — К вам можно?

— Пожалуйста.

— Я сотрудник крайкома партии, — сказал вошедший. — Фамилия моя Ситник.

— Очень рад. Садитесь, пожалуйста, товарищ Ситник, — пригласил Виктор.

— Спасибо. Сидеть некогда. Я приехал за вами, товарищ Волков. Вас приглашает к себе товарищ Марконин.

«Марконин? — изумился Виктор. — Вот это да! Ведь это же второй секретарь крайкома!.. Зачем я ему понадобился?»

Но спросить об этом Ситника он не решился.

— Я готов, товарищ Ситник.

На улице их ждал черный лакированный лимузин.

Они уселись в машину и поехали.

Виктор заметил, что едут они не в сторону крайкома, как он предполагал, а наоборот, в противоположную.

— Куда же это мы? — спросил он у Ситника.

— На дачу к Марконину.

— Вот как!

Дача находилась за городом, в глубине тенистого сада.

У ворот стоял милиционер. Машина проехала мимо него и мягко прошуршала по песку к крыльцу. Ситник, выйдя из автомобиля, пригласил Виктора:

— Прошу, Виктор Георгиевич.

Шел Виктор в дом секретаря крайкома не без робости. Конечно, он отлично понимал, что его вызвали сюда не для того, чтобы отругать, — это могли бы сделать и в крайкоме, — но Марконин — важная особа. Бог его знает, как себя с ним держать.

— Одну минутку, Виктор Георгиевич, — сказал в прихожей Ситник. — Я доложу.

Виктор подождал. Ситник вскоре вернулся.

— Пойдемте, товарищ Волков, — сказал он.

Он ввел его в большую комнату, которую почти всю занимал бильярд. Двое мужчин с киями ходили вокруг негр.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Виктор. — Добрый вечер.

— Добрый вечер, — ответил высокий красивый брюнет с немного выпуклыми черными выразительными глазами, лет сорока пяти. — Одну минуточку, сказал он. — Пятерку в правый угол, — он прицелился кием и ударил. Ха-ха! — засмеялся он, довольный своим ударом. Это был Марконин, второй секретарь крайкома партии, его Виктор сразу узнал.

Марконин положил кий на бильярд, не спеша вытер руки о полотенце, лежавшее на подоконнике, и тогда только подошел к Виктору.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой товарищ Волков, — приветливо сказал он, крепко пожимая руку Волкову. — Вот вы какой. А я почему-то представлял вас значительно старше и с бородой… Давайте знакомиться… Марконин Александр Исаакович… А это, — указал он на плотного, русоволосого мужчину, средних лет, с добродушным славянским лицом, — Варин Федор Николаевич, председатель крайисполкома…

Виктор пожал ему руку.

— Пойдемте, товарищи, на веранду, — предложил Марконин. — Там прохладнее… Пивка нам дайте, — сказал он в дверь.

Все вышли на просторную веранду, увитую лозами дикого винограда. Миловидная пожилая женщина в белом фартуке принесла на подносе несколько бутылок пива и пирожное на вазе.

— С удовольствием выпью пива, — сказал Варин, разливая из бутылки по стаканам. — Пожалуйста, товарищ Волков… как вас по батюшке-то величают?

— Виктор Георгиевич.

— Прекрасное имя. Пейте пиво, Виктор Георгиевич.

Виктор не отказался, взял стакан.

— А вы не хотите, Александр Исаакович?

— Нет, отчего же, выпью и я… Вот покурю.

Марконин ходил взад-вперед по веранде и курил, а Варин сидел у стола и пил пиво.

— Я прочитал вашу «Казачью новь», — сказал Варин. — Прекрасное произведение… Как вы хорошо знаете быт казачий, традиции, обычаи… Вы что, казак? Нет?

— Я иногородний. Но в казачьей станице родился и вырос…

— В какой станице родились?

— Я с Сала… Дурновской…

— А-а… А я хоперский, из верховых станиц…

— Да-а, — вступил в разговор и Марконин. — Хорошую вы книгу написали… Полезную и нужную… Вы — наша знаменитость, Виктор Георгиевич… Я распорядился, чтобы наше издательство переиздало вашу книгу… Странное дело, Москва издала, а наши почему-то не удосужились это, сделать…

— Им книга моя не понравилась, — сказал Виктор.

— Тупицы, — усмехнулся Марконин. — Откровенно говоря, как-то обидно, что мы даже и не подозревали, что у нас в городе живет талантливый писатель…

— Ну что вы, Александр Исаакович, — покраснев, смутился Виктор. Какай там талант…

— Как вы, Виктор Георгиевич, живете? — спросил Марконин. — Квартира у вас хорошая или плохая?

— Да как сказать, — нерешительно проговорил Виктор, — квартира у меня неважная…

— Дадим вам квартиру, — вставил Варин. — Как не дать такому замечательному писателю…

— Да, Федор Николаевич, вы это запишите себе, — сказал Марконин. — А то забудете…

— Что вы, Александр Исаакович, разве можно это забыть.

Побеседовав минут двадцать, Виктор счел неудобным дольше оставаться здесь и встал.

— Разрешите откланяться, — сказал он.

— Что так торопитесь? — спросил Марконин. — Впрочем, не буду задерживать. Мне надо будет кое-чем заняться… Товарищ Ситник! — крикнул он. — Надо отвезти товарища Волкова.

— Не беспокойтесь, Александр Исаакович, — приподнялся Варин. — Я еду в город и повезу Виктора Георгиевича.

— Вот и чудесно, — сказал Марконин. — До свидания, Виктор Георгиевич. Рад был с вами познакомиться. Для этого я вас сюда и пригласил. Я вас прошу вот о чем: вы заходите ко мне всегда в крайком запросто… Ситник всегда вас пропустит без очереди… А насчет квартиры не беспокойтесь…

Сидя с Виктором в машине, Варин сказал:

— Между прочим, я недавно был в Москве, видел Иосифа Виссарионовича. Говорят, он читал вашу книгу…

От этого сообщения у Виктора даже сердце похолодело.

— Я не пророк, — добавил Варин, — но могу предсказать вам, что вы далеко пойдете…

Приехал домой Виктор радостный, взволнованный, часов в девять вечера. Дети гуляли на улице.

— Ольгуня, — спросил Виктор у дочери. — Мама дома?

— Дома.

Виктор постучал в дверь.

— Ты, Ольга? — спросила из-за двери Марина.

— Я, — отозвался Виктор.

— Ах, это ты? — переспросила Марина. Несколько помедлив, она открыла дверь. Была она чем-то смущена.

Не обратив внимания на это, Виктор шумно вошел в комнату.

— Мариночка! — воскликнул он воодушевленно, собираясь ей рассказать о своей встрече с руководителями края, но запнулся, оторопев от неожиданности. На диване сидел Карташов и улыбался.

— Здравствуй, Виктор, — сказал он как-то неественно весело. Дожидаюсь тебя… Сердце у меня что-то заболело… Присел вот…

Виктор побелел от ярости. Словно только сейчас открылось все.

— Вон отсюда! — не своим голосом гаркнул он. — Негодяй!..

— Что ты! Что ты!.. — испуганно забормотал Карташов, вскакивая с дивана. Схватив со стола шляпу, он попятился к двери. — С ума, что ли, сошел?

— Гадина! — с сжатыми кулаками ринулся к нему Виктор.

— Не смей, Виктор! — побледнев, вскрикнула Марина, становясь между ними. — Подумай, что ты делаешь?

— Любовника защищаешь? — зарычал Виктор и, отшвырнув ее, ринулся к профессору, но тот мгновенно выскользнул из комнаты, словно его ветром выдуло.

Обессиленно присев на стул, Виктор схватился руками за голову. Куда только и девалась его радость от встречи с Маркониным и Вариным. Сколько радости и счастья вез он с собой, когда ехал домой, а теперь вот все пропало…

Пришли дети. Умными, понимающими глазами они посмотрели на отца, перевели осуждающий взгляд на мать и молча прошли в свою комнату.

— Будете ужинать? — спросила Марина у детей.

Они отказались.

Марина уложила детей, потом разделась, намазала лицо кремом, как это обычно делала она каждый вечер перед сном, и улеглась на кровать.

Виктор, по-прежнему закрыв лицо руками, сидел недвижимо, не шелохнувшись, точно истукан.

Виктор всегда хорошо представлял себе, что Марина красивая женщина. Она нравилась многим мужчинам. За ней ухаживали. Она слегка кокетничала с ними. Виктор лишь посмеивался над этим: дескать, Марина дурачит глупых мужчин. А оказалось, что дурак-то он. Ну разве он мог подумать, чтобы Марина могла полюбить кого-то, кроме него?

Что теперь делать?.. Разводиться?.. Но об этом и подумать страшно… Ведь дети же… Но почему молчит Марина?.. Почему?.. Неужели она в такую минуту может спать спокойно?.. Неужели ее ничто не волнует?.. Ведь так может вести себя только человек, который не испытывает никаких волнений, у которого душа спокойна… А может быть, она не изменяла? Может быть, это лишь моя слепая ревность?.. Но почему же тогда она не оправдывается?.. Почему молчит?.. Спит она или нет?..

— Марина! — шепотом окликает он жену.

— Да? — отзывается она.

Он подходит к кровати и, опустившись на колени, кладет на теплую грудь жены свою голову.

— Марина, зачем ты так сделала?

— Что именно?

— Ведь я тебя чуть ли не в объятиях захватил с Карташовым.

— Ничего у меня с ним не было, — резко говорит она. — Все это ты придумал…

— Как же так? — изумился он. — Я же видел, вы оба так были взволнованы, смущены… Я же не дурак…

— А вот и оказался дурак…

— Значит, не было? — светлея, с надеждой спрашивает он.

— Не было.

Конечно, у Виктора много сомнений, но ему хочется, чтобы жена оправдывалась. От этого на душе становится как-то легче.

Быстро раздевшись, он лег с женой, стал целовать ее лицо, глаза, рот… Потом, успокоившись, рассказал ей обо всем, что произошло с ним у Марконина. Почти всю ночь они проговорили, мечтая и строя радужные планы. А под утро успокоенный, примиренный, он стал засыпать в ласковых объятиях Марины.

«А может быть, и в самом деле ничего не было», — засыпая, подумал он.

VII

Недели две после посещения Константина Надя жила в постоянном страхе — вот сейчас придут за ней сотрудники НКВД.

При каждом звонке она вздрагивала и в смятении уставлялась на дверь. Харитоновна открывала. Обычно звонил почтальон или дворник, приносивший извещения об уплате за квартиру, за свет, за воду. Надя с облегчением вздыхала.

Это не могло быть не замеченным дотошной домработницей. Она понимала, что у хозяйки появился страх именно с тех пор, как Харитоновна повстречала на лестнице горбоносого смуглолицего мужчину, окурок сигареты которого она в этом была убеждена — обнаружила в пепельнице, когда пришла из магазина. Но, кто этот человек, она не могла догадаться.

«Не иначе как полюбовник, — сокрушенно покачивала головой старуха. Бесстыжая, муж-то у нее какой, она спуталась с этим черноглазым разбойником…» Но она помалкивала. Ее, дескать, дело маленькое, разберутся хозяева сами…

Но время шло. Прошли и Надины страхи, а с ними и подозрения домработницы. В памяти Нади визит брата Константина стал блекнуть, а если он и вспоминался когда-либо, то как неправдоподный сон.

Лишь однажды ей пришлось немного поволноваться. Получилось это так.

Падцерица ее Лида, теперь уже вполне сформировавшаяся, взрослая красивая девушка, заканчивала геологический факультет МГУ. Она часто приводила к себе на квартиру своих друзей, студентов и студенток. Девушки и юноши заполняли всю квартиру, шумели, спорили, пели, танцевали под патефон. Иногда и Надя принимала участие в их забавах. И, увлекшись, забывала, что она все же значительно старше этой веселящейся молодежи.

Как-то за ужином, как бы между прочим, Лида сказала мачехе и отцу:

— У нас, при университете, на курсах по подготовке в вуз учатся несколько уже пожилых рабочих. Мы в своей комсомольской организации решили подзаняться кое с кем из них, наиболее отстающих, чтобы подтянуть их к экзаменам… Меня тоже прикрепили к одному такому… Сегодня он должен прийти, заниматься будем… Вы не возражаете?

— Мне вы не помешаете, — сказал Аристарх Федорович. — Я буду в кабинете работать, а вы тут, в столовой, устраивайтесь.

— Хорошо, папа, — промолвила Лида. — А если будем мешать, так мы можем и куда-нибудь уйти заниматься…

— Нет, мне вы не будете мешать, вот матери может быть.

— Надежда Васильевна, — видя, что та молчит, обратилась к ней Лида, как вы на это смотрите? Может быть, мы вам будем мешать?

— Да ладно, — поморщила лоб Надя. — Занимайтесь. Я в спальне побуду, мне надо сегодня письма писать…

После ужина послышался звонок. Пришел курсант. Аристарх Федорович закрылся в своем кабинете, Надя — в спальне.

— Садитесь, товарищ Воробьев, — пригласила Лида пришедшего, сама тоже садясь за стол.

За эти годы внешне Воробьев ничуть не изменился, по-прежнему был цветущ и розовощек, хотя теперь ему стукнуло уже тридцать восемь лет. Выглядел же он лет на десять моложе.

После того как Воробьев явился в органы государственной безопасности с повинной, его амнистировали. Он снял комнату в Ростове и устроился работать на завод «Красный Аксай». На заводе он научился токарному делу. Вскоре женился на хорошей девушке, работнице того же завода. У них родился сын.

Так было и наладилась жизнь у Воробьева. Вдвоем с женой они зарабатывали неплохо. На заводе Воробьев был передовым рабочим, новатором, много дал рационализаторских ценных предложений. Администрация поговаривала о назначении его мастером цеха.

Воробьев был доволен своей жизнью. Приходя после работы домой, отдыхая на диване и играя с сыном, взгромоздившимся к нему на грудь, он говорил жене:

— Я со страхом, Маша, думаю о своем прошлом… И что, если б у меня вдруг не хватило мужества пойти с повинной в НКВД, я бы продолжал гнусную жизнь диверсанта, шпиона, предателя своей родины. Ужас!.. Как подумаешь об этом — дрожь берет…

— А сейчас ты, Ефим, счастлив? — спрашивала жена.

— Человеку, конечно, трудно угодить… В каких бы прекрасных условиях он ни жил, ему все кажется недостаточно, хочется лучшей жизни… Хотел бы и я, чтобы мы с тобой лучше жили. Но дело не в этом. Главное у меня все есть: любовь моей милой жены и ласка ребенка… Остальное при нашем желании все придет… Мы с тобой молоды, будем учиться… Достигнем многого.

Но счастье Воробьева продолжалось недолго. Однажды, спеша на работу, жена его, Маша, намереваясь вскочить на подножку проходившего трамвая, поскользнулась и попала под колесо. Ею всю искромсало…

После смерти жены Воробьев затосковал. Он отдал ребенка своей матери, которая жила в Усть-Медведице. Сам же решил учиться. Стал хлопотать об этом. Его приняли на курсы по подготовке в вуз при Московском государственном университете. И вот теперь курсы эти он заканчивал и готовился к экзаменам.

В Усть-Медведицкой станице он когда-то закончил реальное училище, затем учился в юнкерском. Но это было давно, все уже перезабыл. На курсах, кроме него, было и еще несколько великовозрастных курсантов из рабочих, которым требовалась помощь в подготовке к экзаменам. Вот комсомол университета и решил оказать им такую помощь.

Таким вот образом и попал Воробьев на учебу к Лиде Мушкетовой.

В этот вечер занимались по математике часа два. Потом Лида сказала:

— Ну, на сегодня хватит.

— Да, пожалуй, хватит, — согласился и Воробьев и стал собирать свои тетради.

— Не хотите ли вы стакан чаю, Ефим Харитонович? — спросила Лида.

— Да уже поздно.

— Ничего, мы еще не скоро будем укладываться спать… Харитоновна! — позвала Лида старуху. — Вскипятите, пожалуйста, чайку…

— А он у меня уже вскипячен, — ответила та.

— Ну, тогда дайте нам по стакану чаю…

Старуха принесла чайник, расставила на столе посуду.

— Может, и папаша будет пить? — взглянула она на Лиду.

— Возможно. Папочка! — приоткрыв дверь в кабинет, сказала Лида. Будешь чай пить?

— Стакан выпью.

— Ну иди!

Минуты через две из кабинета вышел Аристарх Федорович.

— У нас гости, оказывается, — сказал он. — Здравствуйте, молодой человек.

— Здравствуйте, профессор, — почтительно ответил Воробьев, поднявшись.

— Как вас прикажете величать? — спросил Аристарх Федорович.

— Его зовут Ефимом Харитоновичем, — ответила за Воробьева Лида. Харитонович. — Уж не брат ли вы нашей няне? — засмеялась она. — Она ведь тоже Харитоновна.

— Надя! — крикнул Аристарх Федорович. — Ты не спишь?

— Нет, — отозвалась та из спальни.

— Иди и ты с нами чай пить… Тут нас целая компания собралась.

— Иду!

— Чаепитие, — заметил Аристарх Федорович, — уж такое священнодействие, на котором обязательно должна присутствовать вся семья…

В столовую вошла Надя. Что-то знакомое показалось Воробьеву во всем облике этой женщины. Его познакомили с ней.

Все расселись за столом.

— Откуда вы родом? — отхлебнув из стакана, спросил Аристарх Федорович у Воробьева.

— С Дона.

— Казак?

— Казак.

— Вот как! — воскликнула Надя. — А мы тоже здесь все казаки. Вы из какой станицы?

— Я родился в Усть-Медведице.

— А мы с Сала.

— Ну вот, оказывается, собрались казаки с одной реки, — пошутил профессор. — Вы что, в Москве жили в последнее время?..

— Нет, я жил в Ростове, работал токарем на заводе.

— Значит, из рабочих?

— Не совсем, — нерешительно проговорил Воробьев, не желая особенно распространяться о своем прошлом. — Я вообще-то из офицеров…

Видя, что он не хочет говорить о себе, никто его не спросил, из каких он офицеров, — царских, белых, или красных. Лида тактично перевела разговор на другую тему.

— Вы слышали, — сказала она, — в Париже объявился какой-то доктор Воронов, который делает омоложение старикам.

— Это пока еще только эксперименты, — проговорил Аристарх Федорович и вдруг о чем-то вспомнил: — Да, чуть не забыл. Я сегодня получил письмо и книгу из Парижа от профессора Шарля Льенара… Это мой знакомый француз… Когда-то он бывал у нас в Советском Союзе… Тогда он еще был простой молодой врач, а сейчас уже профессор… Прислал мне свои труды по восстановительной пластической хирургии. Кстати, в письме своем он вспомнил о каком-то сувенире, который когда-то прислал мне с русским, приезжавшим в Париж… Никакого сувенира я не получал… Странно!.. Этот русский оказался, видимо, корыстным человеком, присвоил этот сувенир…

Надя покраснела, смутилась. Она поняла, о каком сувенире шла речь. Воробьев заметил смущение женщины. Он тоже сразу же вспомнил и букиниста Льенара, и его сына Шарля, и Константина. Но он только не понимал, почему хозяйка при этом разговоре так смутилась, залилась краской? Какая связь между сувениром и ею?..

VIII

Жизнь в станице Дурновской текла бурно и интересно. Каждый день приносил что-нибудь новое…

В нынешнем году уродился хороший урожай. Колхозники сдали немало хлеба государству, засыпали семенной фонд и получили по полтора килограмма на трудодень. В магазине потребительской кооперации появился сахар, заполнились пустовавшие до этого времени полки промтоварами, расцветились яркими красками ситца и сатина… Народ повеселел.

В стансовете по-прежнему председательствовала раздобревшая за эти годы белолицая, румяная Сидоровна, а станичной парторганизацией, как и раньше, руководил Конон Никонович Незовибатько.

Странный человек этот Незовибатько. Уже давно не молодой, а до сих пор не женится. Живет бобылем. Сколько ни уговаривает его Сазон жениться, все впустую, не идет на уговоры его старый друг.

Сазон Меркулов, как и прежде, работал председателем колхоза. Но колхоз теперь уже не такой, каким был раньше, его разукрупнили. Он объединял теперь лишь хозяйства своей станицы.

Дела в колхозе налаживались. Поголовье скота росло, свиней развели много, посевы каждый год увеличивались. Работой своей Сазон был доволен. Но супружеская жизнь не приносила ему радости. Анна женщина была гордая, своенравная, эгоистичная, а главное, властолюбивая. Она непременно хотела главенствовать в семье. Сазон по натуре своей был человек мягкого характера, он во многом подчинялся жене, но совсем закабалить себя не позволил. На этой-то почве в доме нередко происходили ожесточенные схватки. Начинались они обычно с пустяков, а заканчивались чуть ли не драками.

Анна за эти годы, действительно, очень похорошела. Одевалась она чисто, по-городскому. Многие из приезжавших в станицу районных и краевых работников ласково поглядывали на дебелую председательшу, пытались ухаживать за ней. Но Сидоровна на этот счет была женщина строгих правил. Таким мужским притязаниям она сразу же давала отпор…

Был на свете лишь один такой мужчина, к которому Сидоровна относилась с симпатией и, если по секрету сказать, даже с чрезмерной симпатией. Мужчина этот был не кто иной, как сам, собственной своей персоной, Конон Никонович Незовибатько, старый холостяк и бобыль.

Злые языки пытались утверждать, что-де и он тоже был неравнодушен к Сидоровне и по этой, дескать, причине и не женился ни на ком до сих пор. Правда это или нет — утверждать никто не мог.

Отношения мужчины и женщины, симпатизирующих друг другу, как бы они ни были скрыты, большею частью выдают их.

Народ не проведешь. Да и сам Сазон сердцем чувствовал, что между женой и другом его что-то не совсем ладно.

Сидоровна — деятельная, кипучая натура. Всегда она в порывистом движении. В ее голове роились десятки всевозможных планов, проектов. То она вдруг загоралась мыслью починить все окрестные мосты и гати, для чего собиралась сходка, на которой она горячо доказывала необходимость выделения по человеку со двора для общественных работ, или еще что-нибудь подобное… А сейчас они с Тоней Миловановой вдохновили комсомольцев построить станичный Дворец культуры и замостить камнем всегда утопающую в грязи центральную улицу.

Анна Сидоровна сама и план составила этого дворца, хотя никакого понятия в строительном деле не имела. Все на глаз прикинула, а глаз у нее был сметливый, практичный.

По проекту ее выходило, что Дом культуры этот должен быть внушительным, фундаментальным. В нем предполагался вместительный зал на триста пятьдесят мест со сценой, на которой драмкружок мог бы ставить спектакли. Отводилось в проекте и место под библиотеку с читальней, и комната под спортивные занятия, и даже танцевальный зал.

Работа закипела. Не только одни комсомольцы занялись этим делом, но и многие станичные беспартийные парни и девушки приняли участие в стройке. Каждый чем и как мог помогал строительству: кто за станицей в карьере добывал камень, кто трудился в столярно-плотницкой бригаде или рыл вдоль центральной улицы сточные канавы. А некоторые наиболее дюжие парни устанавливали на улицах столбы для проводов. Вот-вот станичники ждали пуска своей собственной электростанции.

А у речки, за станицей, под наблюдением агронома Сытина колхозники планировали, разбивали большой колхозный сад…

И всюду, на любом участке работы, можно было видеть неугомонную Анну Сидоровну. Она успевала везде побывать, за всем присмотреть.

— Ну и Сидоровна же у нас, — одобрительно говорили колхозники. — Не баба, а клад… Любого казака за пояс заткнет…

Слыша такую похвалу себе, Анна лишь посмеивалась.

Повсюду за собой она таскала медлительного секретаря парторганизации Незовибатько.

— Ну, как, Конон Никонович, — спрашивала она у него. — Здорово работают, а?

— Гарно, — соглашался тот. — Дюже гарно!.. Ажно дух от радости захватывает…

* * *

Как-то председатель колхоза Меркулов сидел в правлении и вел разговор с бригадиром лучшей колхозной бригады Захаром Ермаковым.

— Ты ж пойми, Захар Васильевич, — убеждал председатель колхоза его, передовой ты бригадир в колхозе… Все тебя любят и уважают… Другие равняются по тебе… Это же надо понять… А ты такую вольность своим сынам допустил… Иван твой, вместо того чтобы, к примеру, на агронома выучиться да в, свой колхоз бы приехать работать, а он на художника подался, будет картины малевать… Тьфу! Будь ты неладна… Да разве ж это казачье дело?.. А Ленька-то твой тоже учудил, петь начал учиться. Да он бы выучился сначала, ну, скажем, на колхозного зоотехника, а потом и пел бы себе на здоровье… Ей-богу, не пойму я нынешнюю молодежь… Занимаются не тем, чем надо… Ну, и жизнь же у тебя будет, Захар Васильевич, веселая, засмеялся Сазон. — Один сын будет картинки рисовать, а другой песенки распевать. Могешь, конешное дело, обижаться на меня, Захар Васильевич, но я тебе должен прямо сказать: зря ты вольность допустил своим сынам… Зря!..

Состарившийся, сильно поседевший за эти годы Захар с виноватым дидом выслушивал нравоучения Сазона, словно и в самом деле он был виноват в выборе профессий своих сыновей.

— Сущая правда в твоих словах, Сазон Миронович, — вздыхал старик. Сущая. Но что я могу поделать с ними? Ведь ныне же время такое, кажный молокосос норовит своим умом жить… Гутарил я Ване и Лене, не надо, мол, итить туда учиться, куда, мол, казачье ваше звание не дозволяет… А они мне в ответ: «Нет, дескать, папаша, казачье, мол, наше звание в советское время дозволяет везде учиться, где нам захочется… Дорога, мол, нам везде открытая»… А тут, видишь ли, какое дело, Сазон Миронович, потачку им большую в этом деле делает дядя Прохор да тетка Надежда Васильевна со своим супругом Аристархом Федоровичем… Они говорят, раз есть талант, значит, надобно, мол, его до дела доводить…

— Глядите, вам виднее… Вы хозяева своим детям… Могет быть, я и похуже вас смыслю, — иронически усмехнулся Сазон, всем своим видом показывая, что в самом-то деле он о себе совершенно другого мнения. Давай лучше, Захар Василич, погутарим по хозяйственным делам…

И они продолжали неторопливую беседу о делах колхозных.

IX

У Марины был хороший вкус. Когда Волковы получили новую квартиру из трех комнат, она сумела создать в ней уют. В столовой Марина развесила приобретенные ею в комиссионных магазинах хорошие картины. На пианино поставила красивые китайские вазы. На стене, над диваном, висел огромный болгарский ковер. На столиках и тумбочках — затейливые безделушки.

Частенько приходившие к Волковым гости, оглядывая квартиру, восхищенно восклицали:

— Ну как у вас красиво!.. Как уютно!.. Сколько в картинах лирики!.. Сколько эмоциональной выразительности.

Профессор Карташов теперь не показывался у Волковых, и о нем понемногу в этом доме стали забывать.

В последнее время Марина и Виктор жили дружно, ни одним словом и намеком не вспоминая о нанесенных друг другу обидах. С кем греха не случается. Кто о старом вспомянет, тому глаз вон…

Однажды в воскресный день вся семья Волковых сидела за праздничным столом. Марина напекла вкусных пирогов, и вот теперь, наслаждаясь, дети и взрослые усердно поедали их.

Задребезжал звонок у двери. Марина открыла. Почтальон — молоденькая девушка с вздернутым острым носиком, — поздоровавшись, сказала:

— Распишитесь вот в книжке. Вам письмо заказное…

Марина расписалась. Девушка передала ей увесистый пакет, на конверте которого внушительно бросались в глаза слова: «Правительственное», «Совет Народных Комиссаров СССР»:

— Ух ты! — содрогаясь, зажмурила глаза Марина. — Даже страшно!.. Мурашки по спине пробежали… Что в этом пакете? Счастье или беда, а?.. Нет, я не могу раскрыть, волнуюсь. Раскрывай ты, Витя…

Виктор и сам не без робости вскрыл конверт. А ведь действительно, бог знает, что в нем? А вдруг беда какая?.. Он вытащил из конверта прекрасную гербовую бумагу, на которой было что-то напечатано на машинке, и быстро пробежал глазами ее:

— Слава богу, — сказал он, засмеявшись, смотря на жену и детей. Беды пока никакой нет. Счастье тоже не большое. Это письмо мне прислал Ведерников, видный работник Совнаркома. Пишет, что он с большим удовольствием прочитал мою книгу… Вот послушайте, что он пишет: «Книга Ваша замечательная. Я нисколько не сомневаюсь в том, что она должным образом будет оценена нашей советской общественностью.

Будете в Москве — заходите. Буду рад вас видеть у себя. Позвоните мне по телефону К1-00-35».

— Вот это да! — радостно воскликнула Марина. — Ведерников — ведь это большой человек… Это что-нибудь да значит…

— Папа, тебе орден дадут? — спросил пухлощекий Андрюша у отца.

— Глупый, — возразила Оля. — За книжки не дают ордена. Это вот, кто хорошо хлеб убирает или на заводе работает, тем дают, награждают, чтобы лучше работали. Ведь правда, мама?

— Но почему же не дают, — улыбнулась Марина. — Награждают, конечно, и писателей, если их книги хорошие, полезные народу…

— Ну, значит, и папе нашему дадут орден, — убежденно заявил Андрюша. — Ведь наш папа написал такую хорошую книгу, ну, прямо лучше-лучше всех…

Все засмеялись.

— Будешь в Москве, ты, конечно, зайдешь к этому Ведерникову? — спросила Марина.

— Обязательно.

Через некоторое время Виктору довелось поехать в Москву на конференцию молодых прозаиков. Улучив свободную минуту, он позвонил Ведерникову. В трубке отозвался женский голос.

— Алло! Я вас слушаю.

— Мне нужно товарища Ведерникова.

— По какому вопросу?

— По личному. Он просил позвонить.

— Кто вы такой? Как фамилия?

— Волков.

Некоторое время трубка хранила молчание, лишь слышался далекий перестук машинки. Потом трубка снова ожила.

— Вы слушаете? — прозвучал голос секретарши.

— Да.

— Товарищ Ведерников занят. Он не может взять трубки.

— Вот тебе, — недовольно проворчал Виктор. — Сам писал, чтобы я позвонил ему, а теперь и трубки не хочет взять…

— Да вы, собственно, кто такой? — с любопытством спросил женский голос в трубке.

— Писатель Волков, — сказал сердито Виктор. — Из Ростова.

— А-а, — обрадованно вскричала девушка. — Писатель Волков!.. Да вы так бы и сказали сразу… А то Волков. Да мало на свете Волковых… А писатель Волков — это другое дело… Ведь это ж я и отправляла письмо Валерьяна Ильича… Сейчас, товарищ Волков, минуточку… Пойду доложу товарищу Ведерникову.

Усмехнувшись, Виктор покачал головой: «Значит, она еще и не докладывала». Через мгновение в трубке прозвенел голосок секретарши.

— Товарищ Волков, соединяю вас с Валерьяном Ильичом.

— Здравствуйте, товарищ Волков, — прогудел в трубке бархатистый густой баритон. — С приездом вас!

— Спасибо, Валерьян Ильич.

— Значит, прибыли к нам в Москву.

— Да. Конференция прозаиков проходит сейчас здесь.

— Ну что же, товарищ Волков, надо вам встретиться. Вы когда будете свободны?

— Я бываю занят днем от десяти до четырех. А вечером от семи до десяти.

— Когда уезжаете из Москвы?

— Дня через три.

— Послезавтра вечером вы не выкроите время побывать у меня?

— Постараюсь, Валерьян Ильич.

— Так вот послезавтра… Это у нас, значит, будет пятница, кажется?.. Да, пятница. Так вот в девять вечера милости прошу ко мне… Вы где остановились?

— В гостинице Балчуг.

— Номер?

— Тридцать первый.

— Хорошо, — сказал Ведерников. — Будьте у себя в номере в девять вечера в пятницу. За вами приедут… До свидания!

— До свидания!

В пятницу Виктор с восьми вечера ждал машину. Без десяти девять в дверь номера постучали.

— Войдите!

Вошел молодой парень.

— Вы товарищ Волков? — спросил он.

— Да.

— Я шофер. Приехал за вами от товарища Ведерникова.

— Я готов. Поедемте.

* * *

Валерьяну Ильичу Ведерникову было уже за пятьдесят. Плотный, чуть ниже среднего роста, краснолицый, с пышными генеральскими усами, он призводил впечатление крепкого здоровяка. Сам он уроженец Донской области. Прекрасно знал казачество и его историю. В гражданскую войну командовал крупным военным соединением во второй конной армии Миронова, с которым очень дружил.

Встретил Валерьян Ильич Виктора весьма радушно, провел его в кабинет.

— Так вот вы какой? — рассматривал он Виктора. — Вы, оказывается, совсем молодой… А я-то думал, что вы такой это грузный, плечистый, с бородой и лампасами… Ха-ха!.. Шурочка! — крикнул он в дверь.

Вошла молодая женщина лет тридцати, миловидная, с ласковыми выразительными синими глазами.

— Шурочка, — сказал Ведерников, смеясь. — Вот он какой красавец-то, этот писатель Волков. Никак на волка не похож… Знакомьтесь. Это моя супруга, Александра Кондратьевна, замечательная хозяйка и скверная певица… Ну-ну, Шурочка, чур не обижаться. Я же шучу… Она ведь артистка у меня, — пояснил он.

— Очень приятно, — певуче сказала Александра Кондратьевна, крепко пожимая руку Виктора. — Вам, наверно, уже говорил муж, какое чудесное впечатление на нас произвела ваша книга… Мне очень понравилась…

— Ну ладно, Шурочка, — сказал Ведерников. — Мы об этом еще поговорим… А сейчас ты, голубушка, сообрази-ка насчет ужина… Как вас зовут-то, товарищ Волков?.. Виктор-то знаю, а вот как по отчеству?

— Георгиевич.

— Ага, Виктор Георгиевич… Курите?.. Вот папиросы.

Виктор закурил.

Валерьян Ильич прикрыл дверь и подсел на диван к Виктору.

— Ваш роман, Виктор Георгиевич, — сказал он тихо и таинственно, читал Сталин… Да-да, читал и расхвалил… Только это между нами… Я не хочу, чтобы это вышло от меня. Об этом, конечно, будет скоро известно всем… Как-то мне довелось пойти к Сталину с докладом. У Сталина в это время сидел Кувшинов. Сталин держал в руках какую-то книжку… «Вот, говорит, книжка так книжка. Не читали?» — спросил он у меня и у Кувшинова. Посмотрел я книжку. «Казачья новь» Волкова. «Нет, не читал, говорю Иосиф Виссарионович». Кувшинов тоже сказал, что не читал. «Жаль, что не читали, — говорит Сталин. — Я считаю, что этот роман молодого писателя Волкова заслуживает внимания. Хороший роман, полезный и нужный». Стыдновато мне стало после такого разговора, послал я разыскать вашу книжку. Прочитал ее, и, действительно, книга замечательная…

Вошла Александра Кондратьевна.

— К вам можно?

— Конечно, — ответил Ведерников. — Секретов у нас от тебя нет никаких…

— Пойдемте в столовую, — сказала хозяйка. — Ужин подан.

Оба встали с дивана и пошли в столовую.

X

О высокой оценке, высказанной Сталиным по поводу Викторова романа, сразу же стало известно всей литературной Москве. В этом отношении Ведерников был прав. Виктору посыпались предложения от разных московских издательств заключить с ним договора на переиздание первой и издание второй книги романа, над которой он еще работал.

Все это, конечно, было приятно и соблазнительно, но по совету Яновского Виктор воздерживался от заключения таких договоров. Он пока заключил только договор с издательством «Товарищество писателей» на издание в одном томе двух книг романа «Казачья новь» и по настойчивой просьбе редактора толстого литературно-художественного ежемесячника «Зарево октября» Курганова на опубликование в этом журнале своей второй книги.

Всюду, в какое бы издательство, редакцию журнала или газеты Москвы ни приходил Виктор, его встречали с подчеркнутой любезностью и радушием. Везде его просили сотрудничать.

Другие на месте Виктора, как это часто и случается, стали зазнаваться, вообразили бы себя гениями. Но Виктору слава не кружила головы. Он оставался таким же, каким был и прежде.

…Однажды, будучи в Москве, Виктор зашел в Союз писателей. В вестибюле его встретил Словский, который в то время возглавлял Союз.

— Здорово, Виктор, — сказал он. — А ты мне, брат, очень нужен… Даже телеграмму тебе послал, чтобы приехал в Москву. На днях я был в ЦК, разговор о тебе там был…

— По какому же поводу?

— Чего же мы с тобой тут будем говорить. Пойдем ко мне в кабинет, там поговорим…

Они зашли в кабинет Словского, уселись в кресла.

— Закуривай, — сказал Словский, угощая Виктора папиросой. Понимаешь, в чем дело, мы намерены перевести тебя жить в Москву…

— В Мо-оскву? — изумленно протянул Виктор.

— А что?.. Не хочешь?..

— Предложение-то уж неожиданное, — проговорил Виктор. — Это сразу трудно решить… Надо с женой посоветоваться…

— Ну вот и поезжай домой, посоветуйся, а потом срочно сообщи мне… В ЦК о тебе самого хорошего мнения… — Приглушая голос, словно боясь, что его кто-нибудь услышит, Словский сказал: — Сталин мне говорил о тебе похвально… А это, брат, что-нибудь да значит…

Виктор задумался.

— А какая цель моего перевода в Москву? — спросил он.

— Цель двоякая. Во-первых, мы хотим, чтобы наш талантливый, хороший писатель жил в Москве, а во-вторых, есть намерение назначить тебя редактором одного журнала… Опыт ведь журналистской работы у тебе предостаточный.

— А какого журнала?

— Ну, об этом мы после будем говорить.

Когда Виктор приехал домой и рассказал Марине о предложении Словского, она от восторга запрыгала.

— Ой, как замечательно!.. Какой умница этот Словский. Он правильно делает… Такому писателю, как ты, нужно жить только в столице.

— Ну, это ты брось, Марина, — нахмурился Виктор. — Ты меня, пожалуйста, не возвеличивай… А притом, я думаю, что хорошему писателю необязательно жить в Москве. Хороший писатель независимо от места жительства будет хорошим… Лев Николаевич Толстой всю жизнь почти прожил в Ясной Поляне, однако он признанный гений…

— Тогда было время другое, — возразила Марина. — Мне кажется, не один Толстой жил в провинции. Жили и другие классики — Лесков, Григорович, Короленко… Тогда действительно не имело никакого значения, где жил писатель — в провинции или в столице… А сейчас, скажем, живет какой-нибудь талантливый писатель в областном городе, пишет хорошие книги. Если он не вырвется в Москву, так он и будет вечно считаться областным писателем…

— Подожди, Марина, — прервал ее Виктор. — А я?.. Я ведь в областном городе живу, а вот ведь видишь…

— Ну что ты, — вскипятилась Марина. — Это хорошо, что на твою книгу обратил внимание Сталин, а то и ты сидел бы незамеченным… Разве может Сталин все книги, какие у нас в Союзе выпускаются, прочитать?.. Возьми вот, к примеру, Словского. У нас здесь он был посредственный писатель. Стоило ему переехать в Москву, как он уже стал греметь на всю страну… Или Куцерман. Здесь он бегал в начинающих мальчиках, а в Москве он сейчас бог… И таких примеров, к сожалению, много.

Виктор задумчиво слушал жену.

— Да, Марина, ты, пожалуй, права, — вздохнул он. — Что же делать, поедем в Москву. Пойду сейчас на телеграф, дам телеграмму Словскому…

XI

Каждый раз, когда Воробьев приходил к Мушкетовым заниматься с Лидой, он чувствовал смущение, боясь, что надоел им своим хождением. Вел себя сдержанно, больше все помалкивал. Но потом, видя, что вся семья Мушкетовых относится к нему всегда приветливо, дружелюбно и как будто даже каждый раз рада его приходу, он стал привыкать к ним, проникся уважением к профессору и его жене. Аристарх Федорович часто беседовал с ним, рассказывал о себе, расспрашивал и Воробьева о его прежней жизни.

Теперь Воробьев многое знал о Мушкетовых, да и они о нем знали немало. Знали, например, что когда-то служил у Константина адъютантом, встречался с ним в Париже и что Воробьев амнистирован Советской властью, работал на заводе и у него трагически умерла жена…

Воробьев понял, почему Надежда Васильевна страшно смутилась и покраснела в тот раз, когда профессор Мушкетов заговорил при нем о сувенире Шарля Льенара. Русский этот, конечно, был не кто иной, как Константин Ермаков, который, по всей вероятности, будучи в Москве, встречался со своей сестрой, и она встречу держала в большой тайне.

«Ну и бог с ней, — думал Воробьев. — Я-то ее тайну не буду открывать. Мне это совершенно не нужно».

* * *

Однажды в воскресный день Лида, занимаясь с Воробьевым, пожаловалась на головную боль.

— Может быть, на сегодня на этом и закончим? — спросил он.

— Пожалуй что давайте на этом и кончим, — согласилась она. — В следующий раз наверстаем… Голова разболелась.

— Тогда я пойду, — встал Воробьев.

— Я вас провожу… Посижу в скверике.

Они вышли вместе, прошли в маленький скверик, весь пронизанный солнечными лучами. У цветочных клумб шумно играли дети. Приглядывая за ними, мамаши и няни сидели на скамьях, вели неторопливые беседы.

Здесь был такой благословенный уголок, казалось, затерянный в этом шумном городе, куда едва уловимо проникал уличный грохот, звон и лязг трамвая, гудки автомобилей.

Цветы на клумбах благоухали терпко-сладкими запахами. Над ними золотыми шариками кружились бог знает откуда взявшиеся здесь пчелы, как хлопья снега, порхали в воздухе крупные белые бабочки.

Воробьев и Лида, отыскав свободную скамью, долго сидели молча. Они с интересом наблюдали за тем, как крупные пестрые бабочки сновали над яркими чашечками, источающими аромат цветов, сновали, припадая жалом то к одной, то к другой чашечке. И с какой радостью, казалось, каждый цветок отдавался такому нежному легкому прикосновению.

На мгновение бабочка замирала над душистым цветком, опьяняясь нектаром, а потом как бы с большой неохотой отрывалась от чашечки, стремительно трепеща крылышками, уносилась прочь…

Лида испытывала непонятное тревожное чувство. В своей короткой жизни девушка еще никого не любила. Бывали, конечно, случаи, когда ей нравились мальчики, с которыми она училась в средней школе, а затем в университете. Но увлечение ее было не долговременно, оно быстро проходило. А вот сейчас она не знала, что происходит с ней. Ей нравился Воробьев. Да так нравился, что думы о нем, как неотвязная тень, не оставляли ее ни на минуту.

«Что это такое? — спрашивала она сама себя. — Может быть, это и есть Любовь?.. Но разве я могу его полюбить? — взглядывала она на него. — Ведь он старше меня чуть ли не вдвое…»

Но она понимала, что такие доводы не убедительны.

Отец ее также значительно старше мачехи, и вот, однако, разница в возрасте не мешает им любить друг друга… Или вот великий немецкий ученый Роберт Кох в пятидесятилетнем возрасте полюбил двадцатилетнюю актрису и женился на ней. Нет, тут дело не в этом. Помеха в чем-то другом…

«Но в чем же?» — пыталась выяснить Лида причину, по которой она не могла любить Воробьева. Но причины такой не находилось.

«Да, видимо, я его полюбила, — уныло думала она. — Хорошо это или плохо?..»

И вдруг она похолодела от мысли, что вот она-то полюбила Воробьева, а он ее не любит.

«Ну, конечно, он меня не любит… Он даже и не смотрит на меня»…

Девушка вздохнула и поднялась.

— Вы, что же, уходите? — спросил Воробьев.

— Да, — грустно сказала она. — Пойду.

— А может быть, вы еще бы немного посидели со мной. Мне так приятно с вами быть.

— Да? — просияла Лида, глаза ее заблестели. — Вы серьезно говорите?..

— Что приятно с вами быть?.. Конечно, серьезно.

— Хорошо, — спокойно согласилась девушка. — Я посижу с вами еще немного… Но вы ведь молчите. Вам, наверно, со мной скучно?

— Что вы! — воскликнул он живо. — Разве мне с вами скучно? Конечно, нет… Я просто такой молчаливый человек… Давайте, Лида, говорить… О чем только?

— Расскажите мне что-нибудь о Париже. Я всегда с волнением думаю об этом городе. Как мне хочется побывать в нем!.. Я завидую всем, кто был в Париже. Наверно, прекрасный город, да?..

— Город красивый, — согласился Воробьев. — Ну, я вам сейчас расскажу о Лувре. Хотите?

— Хочу.

— В Париже есть площадь Карусель, около которой разбит огромный сад Тюильри и расположился дворец Лувр, — начал рассказывать Воробьев. — Много веков Лувр был резиденцией королей. В конце девятнадцатого века конвент постановил превратить Лувр с его сокровищами в национальный музей. С тех пор дворец этот стал хранилищем шедевров живописи и скульптуры. Он является одним из самых богатых музеев мира…

— Ванюша! — вдруг вскрикнула девушка высокому юноше лет двадцати двух с всклокоченной шапкой русых полос, проходившему мимо.

Юноша изумленно остановился и, узнав Лиду, улыбаясь, подбежал к ней.

— Лидочка! Здравствуй!.. А я только что от вас… Чемодан оставил.

— Ты что, только с поезда, что ли?

— Да.

— Что это ты, Ванюша, вздумал приехать в Москву среди лета?.. Недавно ведь ты уехал отсюда…

— Да приехал я домой на каникулы, а там, в станице, такое идет, ажно дым коромыслом стоит. Молодежь наша станицу задумала благоустраивать… Улицу главную камнем замостили, электричество провели, огромный Дворец культуры отстроили… Осталось раскрасить его. Ну и говорит мне председатель колхоза, Сазон Миронович: «Ты говорит, Иван, художник. Ну-ка, помоги нам раскрашивать Дом культуры… Посоветуй, что и как делать. Пойдем посмотрим, а ты на все составь смету»… Ну, посмотрели мы дворец, составил я список — каких материалов и красок надо достать, чтобы привести его в надлежащий вид… Подсчитали мы, во сколько все это обойдется… Дали мне денег и проводили меня в Москву за материалами… Вот и иду я сейчас закупать…

— А когда домой поедешь?

— Если сегодня управлюсь с покупками, то завтра уеду.

— Возьми меня с собой, Ванюша, — сказала Лида. — Мне так у вас понравилось, когда я к вам приезжала… У вас в нынешнем году так же хорошо, как и в прошлом?

— Очень хорошо, Лидочка! — воскликнул юноша. — Поедем!

— Ну что ты, Ванюша! — отмахнулась девушка. — Ведь я пошутила… Я не могу ехать, занята очень.

— Если вы, Лида, из-за меня, — сказал Воробьев, — то ради бога не стесняйте себя. Поезжайте, пожалуйста. Я пока позанимаюсь один, да и могу другого репетитора найти…

— О нет! — покачала головой девушка. — Я дала обязательство комсомолу подготовить вас к экзаменам так, чтобы ни в коем случае не провалились… Как же я могу ехать? Хотя, по правде сказать, поехать хочется… Там же так хорошо теперь.

— Поезжайте на недельку, — сказал Воробьев. — Я подожду вас… Отдохните… Там ведь речка есть — покупаетесь… Подумайте, Лида.

— Это правда, — сказал Ванюша. — У нас речка теперь стала глубокая. Плотину насыпали. Купаться стало красота… Да и рыбу можно поудить… Поедем, Лида.

— Ну что там за неделю сделаешь? — дрогнул голос у девушки. Ее, видимо, очень соблазнила эта поездка, но она все еще продолжала слабо сопротивляться. Вот если б недельки на две…

— Поезжайте и на две, — великодушно сказал Воробьев. — Подожду и две…

— А ведь, Лидочка, в самом деле поедем, — продолжал настаивать и Ванюша. — Ты очень нужна в станице. Понимаешь, в чем дело… Как только раскрасим и разрисуем свой дворец, а это дело недолгое, подсохнет он, так сейчас устраиваем в нем концерт Лени… Концерт-то устраиваем, а аккомпаниатора-то и нет… Так вот, поедем, будешь ему аккомпанировать. У вас это ловко с ним выходит…

Девушка растерянно поглядела то на Ваню, то на Воробьева, молчала. Ей очень хотелось бы поехать в станицу, но она не в силах была покинуть Воробьева. Вот если бы с ней туда поехал он, — это было бы чудесно. Но как это сделать… Ведь неудобно же ей предлагать ехать с ней? И вот этот Ваня — ах, какой же он замечательный парень! — он как бы все, все понял, все учел. Он сказал Воробьеву:

— А может быть, и вы бы поехали с нами, да? Простите, пожалуйста, я с вами не знаком и не совсем понимаю, о каких занятиях у вас идет речь?

— Извини, дорогой Ванечка, — воскликнула осчастливленная девушка тем, что он догадался пригласить Воробьева поехать в станицу. — Познакомьтесь. Это Ваня. Ваня, ну кем ты мне доводишься?.. Ну, родня какой-то. А вот какой, я не знаю…

— Я дядя твой родной, — представился юноша, смеясь.

— Нет, не дядя, — досадливо отмахнулась Лида. — Больно многого ты захотел… Это племянник моей мачехи…

— Да я уж понял, — улыбнулся Воробьев.

— Ну, а это Воробьев Ефим Харитонович, — указала Лида. — Мой ученик. Поступает к нам в университет… Все понятно?

— Все, — кивнул головой юноша. — Вот у нас в станице-то и позанимаетесь. Там еще лучше можно подготовиться… Поехали! Я вас приглашаю. Жить у нас будете, дом большой… Насчет питания тоже не проблема. Батя наш прокормит. Единственное, что я не в состоянии для вас сделать, — с комическими ужимками развел руками Ваня, — это выписать вам командировочные…

— Спасибо, — поблагодарил Воробьев. — Подумаю.

— А чего же думать-то, Ефим Харитонович? — взглянула девушка на него ласково и так умоляюще, что он не устоял и согласился.

— Ну, ладно, поехали так поехали.

— Ой! Ой, как хорошо! — зааплодировала Лида. — Значит договорились?

— Да выходит так, — пожал плечами Воробьев с таким видом, словно удивляясь тому, как это он мог согласиться. — Только, друзья, скажите мне: столовая там, в станице, есть или нет?.. Я не хочу быть обузой вашей семье.

— А, — беспечно махнул рукой Ваня. — Обо всем этом мы договоримся на месте… Подготавливайтесь. Завтра едем…

На следующий день они втроем уехали в Дурновскую станицу.

XII

Иван увлекся покраской и разрисовкой Дома культуры. Под его руководством работала целая бригада девушек и парней. Леонид же, учившийся в Москве в школе имени Гнесиных по классу пения, находясь сейчас дома, деятельно готовился к концерту, который он должен был дать, как только покончат с покраской клуба.

Они с Лидой частенько уединялись в избе-читальне, где стояло старенькое, видавшее виды, пианино, жалобно дребезжащее при каждом прикосновении к нему, и репетировали.

Лида умела играть. Она с детства училась в музыкальной школе. Ей даже предрекали музыкальную будущность. Но Лида предпочла себе более скромную профессию геолога. А музыку все же очень любила и каждую свободную минуту отдавала ей.

С большой охотой готовясь с Леонидом к концерту, она не забывала и про Воробьева, который, кстати сказать, настоял на своем: остановился на другой квартире и питался в станичной столовой. Кончив репетировать с Леонидом, она сразу шла с Воробьевым на речку. У них на берегу было облюбованное, забытое, казалось, людьми, тихое местечко, густо заросшее бурьяном и дико разбросавшимся красноталом.

Они пробирались сквозь него к берегу, садились на горячий и мягкий, как пыль, желтый песок, у самой воды, которая недвижимо лежала у их ног, отражая в себе далекую синеву сверкающего неба. С противоположного берега, засматривая в воду, словно стараясь понять, что там, в глубине, происходит, наклонились старые вербы…

Однажды, утомившись от работы над тригонометрией, они сидели на своем любимом месте, на берегу, смотря на суетливо сновавших в воде серебристых пескарей.

— Вы не хотите искупаться, Ефим Харитонович? — спросила Лида.

— Да, пожалуй, надо искупаться, — сказал он. — Очень жарко, — и медленно стал раздеваться. Они еще ни разу не купались вместе. Раздевшись, они стояли один перед другим и с любопытством разглядывали друг друга. Он — мужественный, бронзовый, с великолепной, как у спортсмена, мускулатурой, с бегающими под кожей, как бильярдные шары, бицепсами; и она — маленькая, изящная, стройная девушка в легком розовом купальнике…

А как восхитительна ее небольшая голова с пепельными длинными косами, обвившими ее короной! Звездочками мерцают полузакрытые голубые глаза на ее юном, пышущем здоровьем, розовом лице. Живая игра мысли светится в них.

Лиду нельзя назвать красавицей. Нет, конечно. Но вся она, вся ее фигура полна очарования, притягательной милой женственности.

Воробьев точно впервые видел девушку, будто она открылась ему сейчас в новом свете.

Во всем ее существе столько было ясности, столько душевной простоты, что не проникнуться чувством глубокой симпатии к ней было невозможно.

Луч солнца, пробившись сквозь крону вербы, заиграл на ее лице, осветив на мгновение ярким ореолом ее пепельно-серебристые волосы, ее нежно-белый лоб, тонкие брови, прелестные глаза, устремленные на него…

По натуре своей Воробьев был честный человек, не из породы донжуанов. Он не искал любовного мига ради тщеславия, ради мужской победы. На любовь смотрел серьезно, глазами трезвого человека… Он человек поживший, а она только что вступающая в жизнь… Что может быть у них общего?..

Но в это мгновение, когда он увидел, что Лида тянется к нему всем своим сердцем, всей своей душой, всеми мыслями и желаниями, как распускающийся цветок навстречу солнцу, он не мог устоять и обнял ее…

* * *

Наконец, Иван со своими парнями и девушками закончил покраску Дома культуры. Наложил на стенах золотые трафареты, обвел карнизы. Все были восхищены его мастерством.

— Ай да Ваня! — хвалили станичники юношу. — Вот разрисовал клуб так разрисовал…

Хотя стены Дома культуры еще не подсохли как следует, но ввиду предстоящего отъезда из станицы Лиды и Воробьева решено было в воскресенье провести концерт, как громко его называли, студента московского музыкального училища имени Гнесиных Леонида Ермакова.

У Леонида, еще когда он учился в средней школе в своей станице, совершенно случайно был обнаружен великолепного, свежего тембра нежный лирический тенор, он просто украшал школьный хор.

Директор школы, музыкально образованный человек, обратил на него внимание, помогал ему совершенствоваться. И когда Леонид окончил школу, директор написал письмо в Москву Михаилу Фабиановичу Гнесину с просьбой определить Леонида в музыкальное училище, которое тот возглавлял.

Леонид с письмом директора школы явился к Михаилу Фабиановичу. Михаил Фабианович проверил юношу. У Леонида действительно оказались незаурядные способности, и судьба его была предрешена. Он был зачислен в училище, где успешно учился уже второй год.

* * *

В воскресенье вечером по-праздничному нарядные люди заполнили станичный Дом культуры дополна. Всякому хотелось взглянуть и послушать своего станичника — дебютанта, который обучается «певческой премудрости» в самой белокаменной столице.

До поднятия бордового бархатного занавеса, закрывавшего сцену, баянист наигрывал веселые мелодии. В зале в ожидании начала концерта гудел народ. Слышались шутки, смех. Остро пахло сосной и красками. Ярко горели электрические лампы от только что отстроенной своей колхозной электростанции.

На передних скамьях, как это и надлежало, сидело станичное начальство, секретарь партоорганизации Незовибатько в белой полотняной рубахе, затейливо расшитой цветными нитками по вороту, рукавам и подолу, председатель колхоза Сазон Меркулов, агроном Сытин, учителя, врачи. Тут же сидели Захар Ермаков с женой Лукерьей, приглашенные на почетные места ради их сына Леонида. Рядом с ними пристроился Воробьев…

Но вот баян оборвал на полутоне свою рассыпчатую трель. Распахнулся тяжелый занавес, открывая ярко освещенную просторную сцену, на которой стояло старенькое облупленное пианино (новое еще не успели купить) и стул. В зале постепенно наступила тишина, взоры устремились на сцену.

На нее вышла нарядная красивая Сидоровна. Ей захлопали в ладоши.

— Обождите немножко, товарищи, хлопать-то, — усмехнулась она, подняв руку. — Вот уж скажу вам несколько слов, тогда и будете хлопать, ежели желательно.

— Ладно уж, обождем, — пробасил под смех сидевших чей-то мужской голос. — Гутарь!

— Вы не бойтесь, товарищи, — сказала Сидоровна, — я вас утомлять длинной речью не буду… Скажу только несколько слов. Сегодня у нас торжественный день. Общими нашими усилиями и трудами построили мы себе вот видите какой красивый да пригожий народный Дом культуры… Построили мы и свою электростанцию… Замостили улицу. Ежели мы и в дальнейшем так дружно будем добиваться себе улучшения в жизни, то мы и горы своротим… А вот скажите, как наша партия народ воспитывает… До революции мы, можно сказать, щи ложкой хлебать как следует не умели, а зараз сколько у нас из станицы молодежи на инженеров, докторов да учителей учится. Да не токмо, скажем, на инженеров да учителей учатся, но даже и на работников искусства. Возьмите, к примеру, Ваню Ермакова. Смотрите, что он сделал из нашего клуба, — повела она рукой вокруг. — Все стены и потолок сверкают в золоте и серебре не хуже, как в Большом театре в Москве. Это его труд… Золотые руки у него.

Все, запрокинув головы, стали разглядывать разрисованные искусными, затейливыми узорами потолок и стены зала.

— На сцену его! — вскричал чей-то тонкий женский голос. — На сцену!..

— На сцену!.. — подхватили голоса. — На сцену!.. Браво! Браво!..

По залу раздались бурные хлопки в ладоши.

— Иди сюда, Ваня! — разыскав его глазами среди сидевших, поманила Сидоровна.

Неловкий, смущающийся, юноша взобрался на сцену. Аплодисменты барабанной дробью прокатывались из конца в конец зала.

— Браво!.. Браво!..

Сконфуженный юноша начал неловко раскланиваться.

— Спасибо тебе, Ванюша, — пожимая ему руку, сказала председатель сельсовета. — Не только от меня, но и от всего нашего народа… Дай я тебя, дорогой, поцелую…

И она крепко расцеловала его. Ваня покраснел.

— Браво!.. Браво!.. — шумел зал.

От умиления по щекам Захара поползли слезинки. Как он украдкой ни смахивал их со щек рукавом, а они, предательские, ползли да ползли…

— Слышь, Луша, — растроганно прошептал он жене. — Вот уж дождались светлого денечка так дождались…

Лукерья в ответ лишь шмыгнула длинным носом. Но по покрасневшим ее глазам было видно, что переживает она не меньше своего мужа.

Сидоровна и Ваня сошли со сцены. Вместо них на ней появилась расфранченная Тоня Милованова, которая теперь была назначена директором станичного Дома культуры. Она певуче объявила:

— Сейчас наш станичник, студент московского музыкального училища имени Гнесиных Леня Ермаков споет арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Аккомпанирует Лида Мушкетова.

На сцену, встреченные шумными аплодисментами, вышли юноша в черном костюме и девушка в белом воздушном платье. Были они оба молоды, цветущи и красивы.

— Вот пара так пара, — переговаривались на скамьях.

Захар искрящимися от возбуждения глазами поглядывал на председателя колхоза, ему не терпелось что-то ему сказать. И все было как-то неудобно это сделать. Но, улучив момент, он все же сказал ему:

— Сазон Миронович, помнишь, ты мне говорил тогда, что сыновья-то мои, дескать, ни к дьяволу не гожи… Хе-хе-хе!.. Помнишь али нет?..

— Ну, помню, — неохотно отозвался Сазон.

— А теперь ты что скажешь, а?

— Ну, мало ли кто не ошибается, — чистосердечно сознался Сазон. Ошибку понес… Ребята у тебя, что надо, на большой палец.

— То-то же, — удовлетворенно засмеялся Захар.

Разыскав глазами среди сидящих Воробьева, Лида засияла счастливой улыбкой. А он, смотря на нее, не верил себе. «Боже, как я ее люблю! — прижал он руку к своему сердцу. — Неужели и она меня любит?..»

Но радость его была кратковременна. Она сменилась большим горем. Над его головой уже разразилась беда.

Когда Леня с большим чувством превосходно пропел арию, и в то время, когда народ кричал и бешено аплодировал ему, к Воробьеву подкрался какой-то незнакомый мужчина.

— Выйдем со мной на улицу, — шепнул он ему на ухо. — Там вас хочет видеть один товарищ.

Сердце у Воробьева на мгновение замерло от какого-то недоброго предчувствия. Он покорно встал и последовал за незнакомцем. Он вышел так незаметно, что никто и не видел этого.

На улице к Воробьеву подошли двое.

— Следуйте за нами, — сказал один из них.

За углом стояла автомашина. Воробьева усадили в нее и увезли…

XIII

Возвращение Константина из Советского Союза в Париж было встречено злобным воем белых эмигрантов.

— Зачем вернулся?.. Почему?

На него ведь возлагали большие надежды. А он, ничего не сделав, вернулся из России. Как это можно терпеть?

— За каким чертом, спрашивается, вы ездили в Россию? — допрашивали его. — Неужели же за тем только, чтобы взглянуть, что там делается, и вернуться? Если вы не пожелали ничего сделать для общего нашего дела, так верните, по крайней мере, деньги, которые на вас были затрачены.

При всем своем желании Константин не мог бы возвратить денег — их у него почти не осталось.

— Да ты теперь сам стал красным, большевиком, — истошно кричали ему. — Ты нас предал, перешел на сторону большевиков. И это они послали его сюда шпионить за нами…

— Изгнать его!.. Изгнать из нашей среды!..

Его вычеркнули из списков РОВСа. В лице многих белоэмигрантов он нажил себе смертельных врагов.

А тут, в довершение ко всему, вскоре после возвращения Константина из СССР его разыскал Чернышев, приехавший из Нью-Йорка.

— Ну как? — спросил он.

Константин рассказал, как родные Чернышева отказались принять его посылку.

— Ерунда! — возмутился Чернышев. — Не поверю. Вы просто и не попытались разыскать моих родных.

— Хотите верьте, хотите нет, — пожал плечами Константин. — Это дело ваше. Убеждать не буду.

— А информация?

— Вот, — передал Константин Чернышеву напечатанные на машинке листы своих Записей.

Чернышев бегло просмотрел их.

— Что за детский лепет?! — побагровел он от гнева. — Это же белиберда! Если все это опубликовать, то меня, пожалуй, обвинят, что я большевиком стал. По-вашему, выходит, что казаки сами идут в колхозы и что в России — тишь да благодать… А где же волнения, мятежи, недовольство казаков насильственной коллективизацией?

— Я писал правду, — холодно ответил Константин. — Выдумывать не хочу, да и не мастер. Никаких мятежей и бунтов в России я не видел и ничего о них не слышал.

— Глупости! Быть этого не может! Почитайте газеты. В них говорится, что в России массовое недовольство крестьян коллективизацией. В колхозы насильно загоняют…

— Представьте, я этого не заметил.

— А вот ваши коллеги, с которыми вы ездили, заметили. Они о другом пишут…

— Не думаю. Со мной ездили честные люди. Не могут они неправду написать. А если пишут, то, значит, их заставили врать…

— Ну, хорошо, — уже более спокойно сказал Чернышев. — Какое же все-таки у вас сложилось мнение о положении в России, о народе русском?..

— Мнение таково, — твердо сказал Константин, — нам, белоэмигрантам, надо выбросить из головы бредовую мечту о волнениях в России. Мы ей не нужны. О нас никто не думает и нас там не ждут. Мы не нужны даже своим родным. Вы об этом можете судить по тому, как отнеслась к вашему подарку ваша сестра. А я сужу по тому, как встретили меня моя сестра и мой брат, которых мне довелось увидеть. Такие избавители, как мы с вами, — горестно усмехнулся он, — им не нужны…

— Ложь! — гневно крикнул Чернышев.

— Нет, истинная правда, — вздохнул Константин. — Моя поездка в Россию открыла мне глаза.

— Да что с вами толковать, — безнадежно махнул рукой Чернышев. — Вы просто больной человек, психопат. Прощайте!

И снова для Константина наступила сиротливая, одинокая жизнь в большой чужом городе. Ни с кем из белоэмигрантов он не общался, жил отчужденно от всех. Пока еще были деньги, он не пытался искать заработка. Его охватила полная апатия ко всему.

Иногда он со всей сердечностью вспоминал хорошего, душевного парня Воробьева. В черную минуту жизни Константина Воробьев сумел поддержать его… «Где ты? — думал о нем с грустью Константин. — Может быть, ты нашел свое счастье в жизни, а может быть, тебя и в живых нет?»

Константин прекрасно знал, что русские эмигранты в поисках денег не брезгали ничем. Они обращались за помощью к кому угодно. То выклянчивали какую-то мзду у «нефтяного короля» Детердинга, женатого на русской эмигрантке, то обращались за милостыней к богатым сутенерам, вроде Чернышева, к американским благотворительным организациям, к президенту Чехословакии Масарику, к югославскому королю, к папе римскому, к Муссолини и Гитлеру, ко всяким международным лигам и капиталистическим воротилам, которые были заинтересованы в антикоммунистических услугах бывших русских белогвардейцев…

Но Константин не хотел ни к кому обращаться за помощью, не хотел связывать себя ни с кем, продавать свою свободу.

Он вспомнил о Понятовском, которого не видел более трех лет, и решил пойти к нему. Тот, по мнению Константина, был человеком независимым, не примыкал ни к каким заграничным союзам и группировкам. Не исключено, что Понятовский поможет Константину найти работу.

Когда он позвонил у двери квартиры Понятовского, ему открыла все та же смазливая черноглазая служанка Сюзанна, что была и при прошлом его посещении.

— Бонжур! — сказал Константин. — Мсье Понятовский дома?

— Мсье умер, — вздохнув, грустно ответила служанка.

— Как умер? — отшатнулся Константин: — Когда?

— Полгода назад.

— Боже мой!.. Такой еще молодой, цветущий!

— У него был рак печени, — словоохотливо сообщила служанка.

— А мадам?

— Мадам Люси дома. Как прикажете доложить?

— Сюзанна, ведь я же бывал у Понятовских, — пожурил Константин. Неужели не узнали меня?.. А вот я-то вас помню. Даже имя запомнил…

— Пардон, сударь, — покраснела служанка. — Но у нас бывает много народа…

— Скажите мадам, что просит позволения повидать ее генерал Ермаков.

— О! — изумилась служанка. — Сейчас, мсье.

Вместо нее в переднюю тотчас же вихрем выскочила из комнаты в хорошеньком сиреневом домашнем халате сама хозяйка.

— О, как это приятно! — обрадованно заговорила она, обеими руками тряся руку Константина. — Как я рада, Константин Васильевич! Как рада! Здравствуйте, дорогой, — расцеловала она его в щеки. — Проходите в гостиную. Я сейчас переоденусь.

— Не надо, Люся, переодеваться, — удержал ее Константин. — Ведь мы же свои люди. Ваш халатик вам так к лицу.

— Да? — просияла хозяйка. — Как вы меня находите? Постарела я за эти годы?..

— Нисколько, — зная ее слабость, ответил он. — Вы все такая же интересная, привлекательная.

Хозяйка порозовела от удовольствия. Конечно, Константин заметил, что за эти годы она постарела. У глаз ее обозначились веера морщинок. В черных волосах засеребрился иней седины. Ей было уже далеко за сорок, но выглядела она моложе.

— Мадеры? Коньяку? — спросила она.

— Уж лучше, конечно, коньяку. Говорят, что он не вреден для здоровья, даже, как говорил мне Черчилль, полезен…

— А вы разве с ним встречались?

— А как же? Когда-то я, Люсенька, был большим человеком в донском правительстве… Представителем ездил в Лондон… Я-то ездил в Лондон, а в это время проклятый Брэйнард мою жену обработал и в Англию увез. Да что вам, Люся, об этом говорить, вы же прекрасно обо всем осведомлены… Приятельницей были моей жены…

— Ну ладно, — сказала хозяйка успокаивающе. — Не вспоминайте об этом, Константин Васильевич.

Сюзанна принесла коньяк, рюмки, тонко нарезанный лимон с сахаром, поставила коробок на стол с прекрасными гаванскими сигарами, оставшимися еще от хозяина.

— Можно? — вопросительно взглянул Константин на хозяйку, беря из коробка сигару.

— Курите, конечно.

Константин закурил.

— Милая Люся! Как же это так внезапно умер Сергей Венедиктович? — спросил он сочувственно.

Хозяйка всхлипнула, приложила надушенный платочек к глазам.

— Это ужасно, Константин Васильевич. Я так его любила. И он ко мне всегда хорошо относился… Он все жаловался на печень. Врачи ничего не могли определить. Оказался рак. Операцию делать было уже поздно. Каких только знаменитостей я не приглашала к нему… Ничто не помогло… Умер мой Сереженька.

Поговорив об умершем, Константин спросил ее:

— Ну и какие же у вас теперь планы?

— Никаких, — простодушно ответила она и развела руками. — Замуж я пока не собираюсь выходить. А что касается средств к существованию, то об этом я не беспокоюсь. У нас были кое-какие сбережения. Мне пока хватит. Сереженька был бережливый. Но вот в хозяйственных дела я совсем не разбираюсь…

— В каких это хозяйственных?

— Да разве вы не знаете? Ведь Сережа открыл в Латинском квартале на бульваре Сен-Мишель фешенебельный салон, или, вернее, студию. У него работало много известных художников. Это было очень выгодное предприятие. Оно давало нам большой доход. А вот без мужа я просто боюсь содержать студию. Прогорю. Я ничего не понимаю в делах. Меня могут обманывать. Ведь верить никому нельзя…

Константин, слушая Люсю, молчал, словно задумался о чем-то. Хозяйка долго болтала обо всем, что только ей приходило в голову, потом вдруг что-то вспомнила:

— Константин Васильевич, а я ведь вам и забыла сказать. Мне несколько раз писала Вера, спрашивала о вас. Можно ей ответить, что вы сейчас в Париже?

— Как хотите, — передернул плечами Константин. — Любопытно, зачем я ей понадобился?

— Мне кажется, я догадываюсь, — сказала хозяйка. — Она, наверно, хочет получить от вас официальный развод. Как я поняла из ее писем, за ней ухаживает какий-то видный немецкий генерал. Она, видимо, намеревается выйти за нею замуж…

— Вон оно в чем дело, — протянул Константин. — Тогда напишите. Я ей развод с удовольствием дам. Пусть выходит замуж хоть за самого черта. Для меня что безразлично.

Константин пил коньяк рюмку за рюмкой и пьянел.

— Пейте со мной, Люся, — говорил он. — А то мне скучно одному пить.

Выпила немного и хозяйка.

— Константин Васильевич, — жаловалась она. — Что я буду делать одна, слабая, беззащитная женщина? Муж оставил мне кое-какие средства, титул. Я, конечно, могла бы пробиться в высшее общество. Но зачем мне это? Ведь, будем говорить откровенно, я уже не молода. Мне, вы сами, наверное, знаете, сорок четвертый год… Ужас!

— Будь здорова, княгинюшка, — чокался с ней Константин и пил. — Дай я тебя поцелую, дорогая…

Они целовались.

— Слов нет, — болтала начавшая хмелеть хозяйка, — я и сейчас могу составить неплохую партию… Какой-нибудь прогоревший маркиз…

— Люся, плюнь ты на маркизов, — обнял ее Константин. — На черта они тебе нужны? Не забывай, ты ведь простая казачка. Семикаракорской станицы. Ты ведь не сумеешь держать себя подобающе в их кругу…

— А вы, Константин Васильевич, сумеете? — обиделась хозяйка.

— И я не сумею. Да и не стремлюсь туда. Я знаю, кто я… Простой казак Дурновской станицы…

— Но вы же все-таки генерал, — возразила она.

— Дрянь, а не генерал… Люся, зачем тебе муж? Найди себе любовника. А хочешь — давай с тобой жить… Сядь ко мне на колени…

— Сюзанна может войти, — прошептала Люся.

— Ну, ладно… Ты говоришь, что тебе нужна мужская рука навести порядок, да?.. Так вот смотри, — засучив рукав, показал он ей свою мускулистую, с вздутыми синими жилами руку. — Вот она! Хочешь, я наведу в твоей студии порядок? Если хочешь, то, ей-богу, наведу. Ты не смотри, что я старый. Мне пятьдесят четыре года, но я волевой человек.

— Костя, ты уже пьян, — перешла на «ты» и она. — Обо всем мы с тобой договоримся. Меня твое предложение устраивает. А сейчас я велю постелить тебе в кабинете мужа.

Так Константин заночевал у своей землячки…

XIV

Константин связал судьбу свою с судьбой Люси. Она упрашивала его перейти в ее квартиру. Но он хотел быть свободным и продолжал жить на Монмартре, снимая небольшую скромную комнатку у бедной вдовы.

Его не прельщала жизнь сутенера вроде Чернышева. Он надеялся, что сумеет честным путем заработать себе деньги на жизнь. Каждый день он ездил в Латинский квартал на улицу Нотр Дам де Поторон де Сен-Мишель, где находилась художественная студия, или, вернее, как было громко обозначено на вывеске: «Художественный салон графини Люси Сфорца ди Колонна княгини Понятовской».

Константин именовался директором этой модной студии и, как все служащие, аккуратно расписывался в платежных ведомостях, получая свой заработок. Но все сотрудники студии относились к нему как к хозяину, зная о его интимных отношениях с Люсей.

Константин быстро сумел освоиться с работой студии. Сотрудники, почувствовав его твердую руку, подтянулись.

В студии работало пятнадцать молодых художников, главным образом, начинающих. Это были бедняки, которые в домашних условиях не могли совершенствовать свое дарование. А в студии они учились да еще и подрабатывали себе на хлеб.

Среди бесшабашной молодежи в студии было трое пожилых. Эти люди посвятили всю свою жизнь живописи, и их нельзя было назвать бездарными. Они были хорошими мастерами, но жизнь сложилась у них нескладно, своих студий они не в состоянии были иметь, и вот на старости лет им пришлось пойти в чужую в качестве наемных мэтров, обучать молодежь.

Молодые художники рисовали с натуры или писали маслом, выполняя заказы на портреты, картины или отправлялись к заказчикам и там художественно оформляли богатые аристократические квартиры.

В общем, Константин сумел поставить дела так, как они были и при покойной Понятовским.

Теперь он был занят каждый день и нашел интерес к жизни.

* * *

Однажды в салон Константину позвонила Люся.

— Алло! Ты, Костя?

— Да. Ты что, Люся?

— Приехала Вера… Сейчас звонила мне. Я еду к ней. Она несомненно, будет спрашивать о тебе. Что ей сказать?

— Скажи, что развод я в любое время ей дам.

Примерно часа через два Люся снова позвонила.

— Константин Васильевич, — сказала она официальным тоном, каким она обычно говорила с ним при посторонних людях. — Вы очень заняты сейчас?

— Не особенно. А что?

— Я сейчас у Веры Сергеевны. Вы не смогли бы сейчас приехать сюда? Она вас приглашает…

По суховатому тону было видно, что Люся не хочет, чтобы он приезжал, и позвонила она ему лишь потому, что об этом ее просила Вера.

— Я ваш служащий, — ответил Константин. — Раз вы мне приказываете, я повинуюсь. Куда ехать?

Она назвала отель, где остановилась Вера.

У салона всегда стоял автомобиль, которым распоряжался Константин. Он сел за руль и нажал стартер.

Вскоре он подъехал к дорогому отелю «Венеция», в котором до отъезда в СССР прожил несколько дней. Поставив машину у подъезда, он вошел в отель, стал разыскивать номер, в котором поселилась его бывшая жена. Разыскав номер, он постучал.

— Войдите! — прозвучал певучий нежный голос Веры.

Константин вошел в богато обставленную комнату. Навстречу ему поднялась с кресла жена. За пятнадцать лет она мало изменилась. Правда, немного пополнела, но сохранилась удивительно, была по-прежнему цветущей, пленительной женщиной. Ей можно было дать лет тридцать, не больше, но во всяком случае не ее сорок два. От Веры веяло величием и надменностью, и это сразу же отметил про себя Константин. «Азовская аристократка! — усмехнулся он про себя. — Все это, конечно, деньги делают!..»

— Здравствуйте, Константин Васильевич. Рада вас видеть. — И Вера протянула ему руку.

Он сделал вид, что не заметил ее руки, и с достоинством поклонился.

Она улыбнулась, но не смутилась.

— Садитесь, прошу вас, — указала она на кресло.

— Благодарю, — наклонил Константин голову и сел.

Его забавляла подчеркнутая вежливость, которая установилась у него с бывшей женой.

Между тем Вера, хотя и была надменна, но держалась довольно свободно. Одета она была красиво, но просто, ничем не подчеркивая своего богатства. Это нравилось Константину. Он понимал, что жена его подделывалась под аристократизм. Вкус у нее был. Это не то, что Люся, нацепившая на себя, как цыганка, много золота и драгоценных камней.

— Как вы живете, Константин Васильевич? — спросила Вера.

— Отлично.

— Вы, говорят, были в России? Как там?

— Видимо, живут люди неплохо.

— Родственников своих видели?

— Мельком видел сестру и старшего брата.

— Что-нибудь знаете о моей сестре Марине?

— Слышал, что она с моим братом Виктором в Ростове… Он какие-то там книги пишет…

— Я об этом тоже слышала. Ах, боже мой! — вздохнула Вера. — Как хотелось бы попасть в Россию!.. Несчастные мы изгнанники, скитальцы безродные, — грустно улыбнулась она и внимательно оглядела своего бывшего мужа. «До чего же он стар стал», — подумала она с жалостью и сказала печально:

— Стареем мы.

— О вас этого никак нельзя сказать, — ответил Константин. Наоборот…

Вера улыбнулась, потом деловито сказала:

— Я вам признательна, Константин Васильевич, за то, что вы пришли ко мне. Мне Люся, — взглянула она на свою приятельницу, — уже сказала, что вы согласны дать мне развод. Я вам благодарна. Мой юрист договорится с вами обо всем…

— Можно идти? — спросил Константин насмешливо, вставая.

— Как хотите, — немного растерянно ответила она.

— Желаю вам всего хорошего, — поклонился Константин. — Я слышал, вы собираетесь выходить замуж… Счастливого вам замужества.

— Спасибо, — сказала Вера жеманно. — Если, конечно, вы искренни.

— Ну а почему же нет? — пожал он плечами. — Когда-то я вас любил и даже очень. Но теперь от этого ничего не осталось — ни любви, ни ненависти…

— Но ведь я тоже вас любила. Поверьте мне.

— Не знаю. Сомневаюсь… Прощайте!..

Он шагнул к двери. Она как будто перед ним распахнулась. Без стука, без разрешения, в номер молодцевато и порывисто вошел изысканно одетый, представительный, стройный, высокого роста мужчина лет сорока.

— Ах, Рудольф! — по-русски воскликнула Вера при виде его, и Константин заметил, как засияли ее глаза. «Влюблена в него, как кошка», усмехнулся он про себя.

— Вы уже приехали? — ворковала Вера. — Познакомьтесь, пожалуйста. Это русский генерал Ермаков Константин Васильевич. Германский генерал барон Рудольф фон Кунгоф… Графиня Люси Сфорца ди Колонна княгиня Понятовская.

Константин понял, что этот немец — именно тот Верин любовник, за которого она собирается выйти замуж.

«Ну и господь с ней!» — подумал он и, сделав общий поклон, вышел.

Ему навсегда запомнились голубые с холодным блеском глаза генерала фон Кунгофа…

XV

Среди знакомых Волковых быстро распространилась весть о переезде их в Москву. И их уже поздравляли с переездом в столицу, завидовали. Марина настолько была уверена в скором отъезде, что стала даже подготавливать вещи, увязывать узлы, упаковывать тюки.

Но из Москвы пока ничего еще не было слышно.

Совершенно неожиданно к Волковым как-то заявился Сиволобов. Его приходу Виктор был немного удивлен. У него с Сиволобовым ничего общего не было. Даже, наоборот, существовали неприязненные отношения. Сиволобов был мелкий, завистливый человек. Он явно завидовал успехам Виктора, и, где только мог и как мог, старался делать ему неприятности.

Это был высокий, широкогрудый мужчина лет под сорок, с маленькими, плутовато бегающими глазками, красноречиво говорившими о том, что на душе его не все чисто.

Он писал стихи, слыл поэтом. Старательно публиковал их всюду, где мог, но творения его были настолько бездарными, что их никто не читал, кроме самого Сиволобова и его жены, кстати сказать, женщины весьма почтенной и уважаемой.

— Привет, Виктор Георгиевич! — входя в комнату, весело воскликнул Сиволобов таким дружеским тоном, словно между ними всегда были исключительно приятельские отношения.

— Здравствуй, Архип Зиновьевич, — ответил Виктор, вопросительно поглядывая на гостя. — Проходи сюда.

Сиволобов, оглядывая комнаты, вошел в кабинет.

— Неплохая квартирка, — сказал он. — Просто чудесная… Никто еще не претендует на нее, а?

— Не слышал. Как будто нет.

— Ты после своего отъезда не можешь ли ее мне уступить?..

— Это не от меня зависит. Обращайся в горсовет… Он хозяин.

— Да я знаю, что горсовет… Горсовет-то не будет возражать. Лишь бы ты не возражал… Может быть, ты наметил ее кому-нибудь передать…

— Нет, не намечал.

— Так я поговорю в горсовете.

— Пожалуйста.

Сиволобов присел на диван, закурил.

— Да, Витя, повезло ж тебе, черт подери, — льстиво сказал он. — Стал ты большим писателем. Большим, именно большим… В Москве широко издают… Сталин, говорят, расхвалил. Глядишь и за границей будут издавать…

— Издают уже, — поддразнил Виктор.

— Издают?.. Где же именно, а?

— В Англии, Франции… Еще где-то…

— Счастливец! — вздохнул Сиволобов. — Ей-богу, счастливец.

Поговорив еще несколько минут, Сиволобов сказал:

— Знаешь, Виктор Георгиевич, какое дело. У меня есть один приятель, по профессии инженер… Федоров Яков Кузьмич… Так ты знаешь, он такой казакоман. От твоего романа просто без ума. Пристал ко мне: «Познакомь да познакомь с Волковым…» Так вот и заставил пойти к тебе… Разреши ему зайти к тебе… Знаешь, как он будет полезен… Ведь он мало того, что песенник, но и фольклорист… У него много фольклорного материала.

Это заинтересовало Виктора. Работая над второй книгой, он испытывал недостаток именно в таком материале.

— Откровенно говоря, Архип Зиновьевич, я на такие случайные знакомства иду туго. Ни к чему они мне… Но ты меня заинтересовал фольклором его. Мне нужны некоторые казачьи песни, свадебные обряды… Могу ли я все это найти у Федорова?

— Определенно, — заверил Сиволобов. — У Федорова все есть…

— Ну хорошо, — согласился Виктор. — Пусть приходит.

— А когда?

— В любое время.

— Хорошо, я ему скажу.

Сиволобов снова закурил. Посидев немного, он встал.

— Ну до свиданья, Виктор, — крепко пожал он руку ему. — Ты на меня не обижайся, дорогой. Раньше между нами были натянутые отношения. Почему они такие создались, сам не пойму… По глупости, наверно. Нам с тобой делить нечего… Если я когда что сделал неприятное, то извини, дорогой… Извини!.. Я, наверно, недопонимал, что ты истинный, самобытный талант… Прости!.. Я пошел.

Но у порога он вдруг обернулся:

— Виктор Георгиевич, я слышал, что ты будешь в Москве редактировать какой-то большой журнал?

— Не знаю, право. Может быть.

Сиволобов вкрадчиво подошел к Виктору.

— Слушай, Витя, будь другом, не забывай тогда своих старых друзей… Нет-нет да и протолкни в печать какое-нибудь мое стихотвореньишко или поэмку… Все-таки, как ни говори, а росли-то мы творчески с тобой вместе.

— Пока я еще не собираюсь стать редактором, — сказал Виктор. — Но если, к тому говоря, был бы им, то, конечно, если пришлешь хорошие стихи, почему же их не напечатать…

— Спасибо, — пожал руку Виктора Сиволобов и вышел.

После его ухода из кухни вышла Марина.

— Я весь разговор ваш слышала, — сказала она. — Ну и хитрец же… Подхалим. Это он почувствовал твою силу… Ты еще что ж что-то ему обещаешь. Нужен он тебе?

— Да черт с ним, — отмахнулся Виктор. — Меньше врагов будет… Не злись, Марина.

* * *

Через два дня после посещения Сиволобова к Волковым пришел небольшого роста, румяный, со смешливыми глазами упитанный человек с черными закрученными усами.

— Здравствуйте, — весело сказал он. — Чую, казачьим духом пахнет в этом доме… Разрешите представиться, не могу ли вам понравиться: Федоров Яков Кузьмич, лихой казак и джигит, но пресквернейший инженер…

— Пожалуйста! Пожалуйста! — гостеприимно пригласила Марина. Ей этот инженер сразу не понравился. Ольгуня и Андрей смотрели на него, как на забавное чудо, готовые вот-вот покатиться со смеху, если этот толстенький маленький человек скажет что-нибудь смешное.

Волковы как раз обедали. Виктор пригласил Федорова за стол.

— С удовольствием! — охотно согласился гость.

Марина принесла хрустальный графинчик. Федоров весело блеснул глазами.

— Графинчик, графинчик, — тоненько запел он, — дать тебе полтинничек?.. — И вдруг басом рявкнул: — Я тебе полтинник-серебряник, а ты мне водки стаканчик.

Дети захохотали, Виктор наполнил стаканчик.

— Ну, пожалуйста, Яков Кузьмич, — сказал он.

Федоров, подмигнув ребятам, взял стаканчик.

— Стоит стопочка на окошечке, — запел он снова, — не подъявлена, не выявлена: пришел хват подъявить, подъявил и выявил… За здоровье хозяев! — приложив стаканчик к щеке, он, как фокусник, крутнул рукой, и стаканчик послушно юркнул ему в рот. Держа губами стаканчик, Федоров запрокинул голову. В горле у него булькнуло. Пустой стаканчик он поставил на стол.

— Вот так-то! — подмигнул он снова детям.

Этот дядька — балагур и весельчак — обворожил ребят. Они с него не спускали искрящихся, ждущих глаз.

— Ешьте, Ольгуня, Андрюша, — сама смеясь над прибаутками Федорова, говорила детям Марина. — Ну что вы, Яков Кузьмич, с ними сделали… Вы их очаровали, они и есть не хотят.

— Нет, есть надо, — сказал серьезно Федоров. — Давайте поедим борщ быстро-быстро, а потом я вам что-то скажу. Ну?.. Кто первый съест ваш борщ, тот получит премию. Идет?

— Идет, — согласился Андрюша.

Все стали проворно есть борщ. Первым, как и следовало ожидать, съел Андрюша, затем Оля, последним Федоров.

— Давайте мне премию, — требовал мальчик.

— Премия тебе будет, — сказал Федоров. — Ты ее честно заработал… Но прежде вы с Олей скажите мне быстро-быстро, так же, как борщ поели: шли три попа, три Прокопия попа, три Прокопьевича, говорили про попа, про Прокопия попа, про Прокопьевича… Ну, кто? Только быстро-быстро.

Первая начала Ольгуня.

— Шли три попа, три Про… про-копича…

— Не годится, — сокрушенно покачал головой Федоров. — Теперь ты, Андрюша…

— Шли три попа, — тоненько запел мальчик, — три Прокопия попа, Прикопия…

— Долой! — сказал Федоров. — Не годится. Теперь мама.

— Шли три попа… — смеясь, начала Марина. — Три Прокопия попа, гово… го…

— Все!.. — поднял руку Федоров. — Никто не смог эту скороговорку правильно передать.

— А вы сможете? — спросил недоверчиво Андрей.

— Я смогу, — заверил Яков Кузьмич. — Слушайте. — И он быстро, как трещотка, протрещал ее, ни разу не сбившись… — Выходит, что премию-то заработал я.

— Сейчас я вам вручу премию, — промолвила Марина, наливая в его стаканчик водки.

— Эта премия мне доставляет удовольствие, — заметил Федоров.

Всей семье понравился этот забавный толстяк. Такой он, казалось, был симпатяга, жизнерадостный, душевный человек.

После обеда Виктор пригласил Якова Кузьмича в свой кабинет.

Сидя на диване и покуривая, Федоров говорил:

— Как я рад с вами познакомиться, Виктор Георгиевич. Я читал ваши великолепные произведения.

— Мне говорили, что вы занимаетесь фольклором? — спросил Виктор.

— Да, — кивнул Федоров. — Занимаюсь, люблю это дело… Главным образом, собираю казачий фольклор.

— Не можете ли вы подобрать мне материал о казачьих свадебных обрядах и две-три походных казачьих песни…

— С удовольствием подберу, — пообещал Федоров. — А песенки я могу сейчас напеть. Вы выберите, что вам нужно, а я потом перепишу и принесу вам.

— Хорошо, — согласился Виктор.

Федоров приятным тихим тенорком пропел несколько казачьих песен. Пел он по-народному, со всеми завываниями, с прибавлениями: «Ой да!.. Эй да!» и т. п. Получалось у него неплохо.

Виктор выбрал три песенки. Федоров обещал их переписать и принести Виктору вместе с другим материалом, который был нужен ему. Потом он попрощался и ушел.

После этого Федоров заходил к Виктору еще раза два, а потом исчез.

…Как-то встретившись с Сиволобовым, Виктор спросил у него о Федорове.

— А ты разве не знаешь? — удивился тот. — Этот твой друг Федоров арестован. Он оказался врагом народа…

— Почему он «мой друг», а не твой? — пожал плечами Виктор. По-моему, ты его мне рекомендовал.

— Мало ли кого я тебе мог рекомендовать, — усмехнулся тот. — Но я-то с ним не дружил. А с тобой он подружился крепко, — подчеркнул он. — Он мне сам об этом говорил.

«Какой же он провокатор, — ужаснулся Виктор. — Страшный человек. Надо от него подальше быть… В беду легко попасть…»

…В связи с арестом Федорова было арестовано и еще несколько человек, в том числе и профессор Карташов.

XVI

Однажды Прохору позвонил адъютант командующего.

— Вас просит командующий к себе.

— Сейчас приду, — сказал Прохор, кладя телефонную трубку.

Ничего, конечно, не было неожиданного в том, что командующий вызвал к себе Прохора. Такое часто бывало и раньше. Прохор каждую минуту мог понадобиться начальству по тому или другому вопросу. Все это так, но вот… сердце что-то неспокойно…

Прохор вошел в кабинет командующего.

— Можно?

— А-а… Прохор Васильевич, — сказал командующий. — Прошу, — указал он на кресло, — садитесь.

По тому необычно оживленному, а в то же время смущенному тону командующего Прохор понял, что сердце его не обмануло, предстоял разговор серьезный:

— Я вас слушаю, Евдоким Карпович.

— Закуривайте.

— Спасибо, — поблагодарил Прохор и взял из портсигара командующего папиросу.

Оба закурили.

— Прохор Васильевич, — взглянул командующий на Ермакова. — Вы знаете, что я к вам отношусь хорошо. Даже, можно сказать, со всей сердечностью… В этом вы можете не сомневаться… Я ценю ваши заслуги перед революцией… Ценю как честного человека, настоящего коммуниста…

— К чему вы это все, товарищ командующий? — тоскливо сказал Прохор, предчувствуя под этими словами что-то недоброе. — Говорите прямо, я все выдержу.

— Поймите, дорогой, — развел руками командующий. — Я все время за вас боролся. До поры до времени мне как будто удавалось отвести от вас все нападки… Но сейчас я уже ничего не могу сделать… Приходится подчиняться…

— Увольняете в запас? — упавшим голосом спросил Прохор.

— Да, — кивнул командующий. — Придется идти в запас. Есть приказ Ворошилова.

Удар был неожиданный и тяжелый. Несколько секунд Прохор сидел молчаливый, понурив голову. Потом он встал.

— Кому прикажете, товарищ командующий, сдать дела? — спросил он.

— Сдайте Коршунову.

— Слушаюсь, — прищелкнул каблуком Прохор. — До свидания, товарищ командующий.

— До свидания, Прохор Васильевич… — Командующий хотел еще что-то сказать, но запнулся и махнул лишь молча рукой.

* * *

В этот же день к Волковым пришла взволнованная, с покрасневшими от слез глазами Зина.

— Прошу с работы сняли! — зарыдала она.

— Как сняли? — спросил Виктор. — За что?

— Сказали, увольняют в запас, — причитала Зина. — Все это проделки Коршунова… Что теперь будет делать Прохор?.. Ведь он же никакой профессии не знает… Еще и из партии могут исключить…

— Ну за что же?

— Найдут за что. Скажут, отец кулак сосланный. Ты б, Виктор, как-нибудь помог ему…

— Чем же я могу ему помочь, Зина? Человек я маленький. Надо Прохору на работу устраиваться, вот в этом я, пожалуй, помогу.

И действительно, Виктору удалось устроить своего двоюродного брата заместителем директора инженерно-строительного института по хозяйственной части.

XVII

Воробьева привезли в краевой город и посадили в «одиночку» дома предварительного заключения при управлении НКВД.

«За что меня арестовали? — с горечью думал он. — Я же ни в чем не виноват… Неужели за прошлое?.. Так я же во всем чистосердечно покаялся… Ведь меня простили… Это, наверное, за то, что я скрыл генерала Ермакова… Он был в Советском Союзе, а я не рассказал… Да, именно за это… Боже мой, и надо же случиться беде в такой момент, когда меня ждало огромное счастье!.. Милая Лида, как ты все это перенесешь?..»

Воробьев решил, что как только его вызовет следователь на допрос, повиниться ему в своей ошибке.

В полночь у «одиночки» загремел замок, надзиратель велел Воробьеву собираться на допрос.

— Живо! — прикрикнул он.

— А я готов, — содрогаясь от волнения, проговорил Воробьев, выходя из камеры.

Его ввели в большую комфортабельно обставленную комнату. За столом, нагнувшись над какой-то бумагой, сидел мужчина в военной гимнастерке с тремя «кирпичами» в малиновых петлицах.

Он медленно поднял голову, и Воробьев даже содрогнулся от изумления. Неужели Яковлев, тот самый Яковлев, Михаил Михайлович, который в Париже руководил подготовкой шпионов и диверсантов, засылаемых в СССР?

«Нет, не может быть, — подумал Воробьев. — Это я обознался. Этот человек просто очень похож на Яковлева.»

— Иди! — кивнул сотрудник НКВД вахтеру, приведшему Воробьева.

Когда вахтер вышел из комнаты, он озлобленно взглянул на Воробьева.

— Садись, — приказал следователь, указывая на стул, стоявший посреди комнаты. Воробьев покорно сел. Следователь встал из-за стола, засунул руки в карманы, прошелся по комнате.

— Ты что же, шпионить остался у нас, а? — спросил он, круто останавливаясь перед Воробьевым.

— Я остался потому, гражданин следователь, что считаю лучше жить на своей родине и заниматься честным трудом, чем околачиваться на чужбине.

— Врешь! Все вы, гады, притворились честными.

Воробьев присматривался к следователю. Яковлев это или нет? Пожалуй, что не Яковлев. Тот был ниже ростом и поплотнее. Да и рябин на лице этого человека нет. Но как разительно он похож на парижского Яковлева.

— Между прочим, гражданин следователь, вы очень похожи на одного моего знакомого.

— Догадываюсь, о ком ты говоришь, — зло усмехнулся следователь. — Ты же сам, в Париже-то, якшался с моим братом-белогвардейцем.

— Значит, вы тоже Яковлев?

— Да, но к это к делу не относится.

Следователь подошел вплотную к Воробьеву.

— Говори начистоту, — сказал он сурово. — Понимаешь, начистоту. Шпионишь, а?

— Простите, как вас зовут? — снова спросил Воробьев у следователя.

— Ну, Иван Михайлович, а что?

— Иван Михайлович, — прикладывая руку к сердцу, со всей искренностью сказал Воробьев. — Да поймите же, ради бога, я не враг. Нет!.. Я остался в Советском Союзе для того, чтобы жить среди своих русских людей, на своей родине… Мне хочется жить честно, трудиться.

— Не крути хвостом! — грубо оборвал его следователь. — Не ври. Говори правду. Ты ведь был послан для шпионажа в Советский Союз, и ты шпионил.

— Нет! — горячо возразил Воробьев. — Я не шпион, я честный человек.

— Ты с белогвардейским генералом Ермаковым, когда он сюда приезжал, встречался?

— Да.

— Если так, как говоришь, честно раскаялся о своем прошлом, так почему об этом не сообщил органам?

— Это моя ошибка, — вздохнул Воробьев. — Я считал, что Константин Ермаков, приезжавший сюда поднять восстание казачества, потерпел здесь фиаско. Беды он Советской власти никакой не принес. Я думал, пусть вернется в Париж и расскажет белоэмигрантам, что трудовые казаки крепко стоят за Советскую власть и не пойдут за ними…

— Ух ты, политик какой! — скривился Яковлев. — Скажи, а Ермаков знал, что ты хочешь остаться в Советском Союзе?

— Конечно, знал.

— А кого он видел здесь из своих родственников и не родственников?

— Предполагаю, что сестру в Москве. Но не уверен в этом.

— Кто такая?

— Мушкетова Надежда Васильевна.

— Так, — записал Яковлев. — А еще кого?

— Больше никого не знаю.

Спохватившись, что напрасно, видимо, сказал про Надю, он проговорил.

— Нет, насчет Надежды Васильевны я ничего не знаю… Это я так, только подумал. Вычеркните…

— Но это мы проверим.

— Товарищ Яковлев! — с дрожью выкрикнул Воробьев, вставая. — Я честный советский человек! Понимаете, честный! С прошлым своим я давно порвал. Возврата к нему не может быть… Это ошибка молодости моей. Товарищ Яковлев, вы, наверное, думаете, что в душе своей я враг родины, своего народа… Ей-богу же, нет. Товарищ Яковлев, поверьте мне, я честный, преданный Советской власти человек.

— Сядь, гад! — в бешенстве выкрикнул Яковлев. — Честный, говоришь?.. Тогда пиши!

— Что писать?

— Я буду диктовать. Садись к столу, вон бумага, ручка.

Воробьев подсел к столу, омокнул ручку в чернильницу.

— Пиши: уполномоченному НКВД по Азово-черноморскому краю. Написал?.. Я, такой-то… Становлюсь на колени перед Советской властью и прошу пощады… Я прислан из-за границы с шпионско-диверсантскими целями… Со мной вместе был заслан в СССР белогвардейский генерал Ермаков К. В., который впоследствии выбрался снова за границу.

Яковлев прошелся по комнате, обдумывая, взял со стола какую-то бумажку.

— Пиши дальше, — сказал он. — В Советском Союзе мы с генералом Ермаковым завербовали в свою шпионско-диверсионно-вредительскую организацию Ермакова Прохора Васильевича, Волкова Виктора Георгиевича, читал он по бумажке. — Потом эту, как ты сказал?.. Ага, Мушкетову Надежду Васильевну…

Воробьев уже не писал, а широко открытыми изумленными глазами смотрел на Яковлева.

— Что вы говорите? — в ужасе сказал он. — Это же неправда!.. Никого мы не вербовали. Эти ложь!.. Эти люди ни в чем не виновны…

— Не будешь писать?

— Нет!

В комнату вошел высоченный широкоплечий и широкогрудный молодой сотрудник с копной вьющихся белокурых волос. Воробьев заметил в его петлицах тоже по три шпалы. Значит, это тоже был большой начальник.

— Ну, что? — спросил он, кивая на Воробьева. — Раскололся, нет?

— Нет еще, товарищ Щавелев, — хихикнул Яковлев. — Крепится еще орешек… Я ею заставлю расколоться…

Щавелев, подойдя к Воробьеву, расставил толстые свои ноги, уставился на него из-под нависших на глаза волос.

— Ну, ты что?.. Сопротивляешься еще?.. Хочешь, наверно, резиновых палок отведать, а?

— Товарищ Щавелев, — торопливо выдохнул Воробьев, боясь, что ему Яковлев не даст говорить. — У него брат белогвардеец!.. Брат его в Париже руководит в РОВСе шпионами и диверсантами… А вот он хочет, чтобы я клеветал на честных советских людей…

Щавелев и Яковлев переглянулись и весело захохотали.

— Вот, понимаешь, сволочь-то, — сказал, смеясь, Яковлев. — Какая у них, врагов народа, тактика… Если бы меня не знал лично Николай Иванович Ежов, то, может быть, можно бы ему и поверить… Хе-хе!..

— Ах ты, гадина! — рассвирепел Щавелев, размахиваясь своим огромным, как дыня, кулаком. — Ты что чернишь советских чекистов? — Он с такой силой двинул кулаком по щеке Воробьева, что тот, как перышко, легко слетел со стула на пол…

XVIII

…Однажды утром к Волковым прибежала взволнованная, с покрасневшими распухшими глазами Зина Ермакова.

— Прохора арестовали! — выкрикнула она и зарыдала.

— Как арестовали? — побледнел Виктор. — За что его могли арестовать?

— А разве они говорят, за что?.. Пришли под утро, предъявили ордер на арест, обыскали и увели…

Если до этого Виктор еще верил в то, что арестовывают правильно, за преступления, то сейчас вера эта поколебалась. Брата своего Прохора он знал, как себя. Прохор был кристально чистый коммунист, без единого пятнышка.

— Это что-то не так, — покачал он головой. — Прохор ни в чем не виноват… Это ошибка… Его выпустят, я в этом убежден.

— Не будь наивным, — сказала Марина. — Вот уже сколько арестовали людей, хоть одного из них выпустили? Я что-то не слышала…

— И командующего тоже арестовали, — всхлипнула Зина.

— Ну, командующий-то в чем, может, и виноват, — сказал Виктор. — Это я не знаю, но а вот в Прохоре-то я убежден…

— Витя, ты человек авторитетный, — сказала Зина. — Может, узнал бы что про Прошу, помог бы ему в чем…

— Ну уж нет, в этом отношении я ничего не буду делать… Мне неудобно. Брат ведь… Разберутся сами… Вот посмотришь, не нынче завтра вернется он домой…

Говорил это он так убежденно, что Зина поверила и заулыбалась.

Но прошло несколько дней, а Прохор не возвращался…

* * *

Но вот наконец и телеграмма из Москвы! Сколько ее ждали. Словский писал, чтобы Виктор срочно приезжал в Москву оформить ордер на получение квартиры. Виктор выехал.

В Москве его ждало много приятного. Во-первых, он получил ордер на квартиру из трех просторных чудесных комнат на Ленинградском шоссе. Можно было вселяться.

В Союзе писателей он встретил Смокова.

— О, старина! — обрадовался ему Виктор. — Пойдем обедать в ресторан. Угощаю, обмоем, так сказать, мою квартиру московскую…

— Ладно, — согласился тот. — Только подожди минуточку. Мне надо повидать Нонну Львовну Краснолуцкую… Мы сейчас договорились с ней здесь встретиться… Я не задержусь.

— Это критик, что ли?

— Вот именно. Я тебя познакомлю с ней.

— Да это необязательно, — отмахнулся Виктор.

Они сели в вестибюле на диване и закурили. Но Смоков тотчас же вскочил и бросился навстречу немного располневшей яркой брюнетке средних лет.

— Здравствуйте, здравствуйте, уважаемая Нонна Львовна! — раскланялся Смоков и поцеловал ей руку. — Какая вы божественная, — шепнул он и, оборачиваясь к Виктору, представил: — Познакомьтесь, Нонна Львовна. Это наш модный писатель, мой приятель и друг Виктор Георгиевич Волков.

— Волков?! — радостно изумилась Краснолуцкая. — Какая неожиданность. А я только что закончила рецензию о вашем романе. В «Правде» будет печататься… Мне бы очень хотелось ее вам почитать. Я казачий быт плохо знаю, могу ошибиться… Вы бы подсказали. Куда вы, товарищи, собрались идти?..

— Да, откровенно говоря, хотели пойти пообедать, — сказал Смоков. Может быть, и вы с нами…

— Нет, поедемте лучше ко мне обедать, — сказала Краснолуцкая. — Я совершенно одна. Все мои на даче. Едемте!.. Вот, кстати, и почитаем статью…

— Ну как, Виктор, а? — нерешительно посмотрел на него Смоков.

Виктора разбирало любопытство ознакомиться со статьей Краснолуцкой. Интересно, что она там написала о романе?

— Ладно, поедем, — сказал он.

И они поехали.

Пока домработница разогревала обед, Краснолуцкая зачитала рецензию, которую она подготовила для «Правды».

— Хотя это я и преждевременно делаю, — сказала она. — Да ничего. Статья-то уже принята. На днях должна быть опубликована.

В своей статье Краснолуцкая книгу Виктора вознесла до небес.

— Ну, знаете ли, Нонна Львовна, — смущенно проговорил Виктор. — Вы, наверно, перехвалили меня.

— Нет, — сказала она. — Книга этого вполне заслуживает. Прекрасная книга…

Смоков как-то сразу погрустнел, сидел за столом скучноватый. Виктор понял причину. Иван Евстратьевич завидовал ему.

Пообедав у Краснолуцкой, Виктор, сославшись на дела, распрощался и ушел.

* * *

Виктор с Мариной решили не медлить с переездом в Москву. Они стали запаковывать багаж. Виктор даже уже снялся с партийного учета.

В то время, когда они увязывали багаж, зазвенел телефон. Виктор взял трубку.

— Алло! Слушаю.

Здравствуй, классик, — продребезжал в трубке голос Сиволобова. Когда уезжаешь?

— Послезавтра. А тебя почему это интересует?

А как же. Ведь я все-таки квартиру-то твою почти отвоевал. Ты смотри никому ее не передавай.

— Я ключи сдам управдому.

— Вот это правильно, — согласился Сиволобов. — Сдай ему… А я у него возьму. — И как бы между прочим — это на всю жизнь запомнилось Виктору спросил: — Ты дома эти дни будешь?

— Как то есть дома?

— Никуда не отлучаешься?

— Нет. А что?

— Да так просто спросил. Ну всего хорошего!

«Нет, это он неспроста, — думал Виктор. — Что-то не так. Какое его дело, дома ли я буду или где?»

Только уже значительно позже Виктор понял, почему его об этом спрашивал Сиволобов…

Накануне отъезда Виктор допоздна возился с увязыванием багажа. Потом долго не мог уснуть. Сердце было какое-то неспокойное. Оно щемило в смутном предчувствии.

Чтобы не разбудить жену, он осторожно поднялся с постели, пошел в столовую, полежал там на диване. Но сердце не успокаивалось, оно билось тревожно.

Нет, сон не шел.

Виктор пошел в детскую комнату. Призрачный свет луны тускло сочился по комнате, освещая две кроватки. Дети крепко и беззаботно спали. Виктор подсел к кровати Ольгуни, внимательно осмотрел милое детское личико.

«Она очень похожа на Марину», — подумал отец. Потом он подсел к кровати сына. Мальчик дышал ровно, глубоко, чему-то улыбаясь во сне.

«Боже мой! — подумал Виктор. — А все же как тяжело на сердце».

Проглотив таблетку снотворного, Виктор снова прилег подле спавшей жены. Но заснуть по-прежнему не мог. Было уже около трех утра. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к неугомонному сверчку, затеявшему свою тоскливую песнь на кухне… Потом Виктор задремал. Но спал он совсем недолго. Он очнулся от громкого стука в дверь.

— Стучат! — просыпаясь, прошептала Марина.

Виктор, всунув ноги в шлепанцы, вышел в переднюю.

— Кто стучит? — спросил он, чувствуя, как сердце его, точно птица в клетке, трепещет порывисто и тревожно.

— Это дворник, — ответил знакомый голос. — Откройте, пожалуйста. У меня девочка заболела… Соды надо, дайте, пожалуйста…

Виктор удивился странной просьбе дворника: почему это вдруг больной девочке потребовалась сода? Но он не стал об этом размышлять.

— Не открывай, Витя, — предупредила Марина. — Это воры.

— Да это дворник, — сказал Виктор. — Я же его узнал по голосу… Ему соды надо.

Он пошел на кухню, отыскал там баночку с содой, отсыпал из нее в бумажку, завернул, а потом, открыв дверь, протянул сверточек дворнику:

— Возьмите.

Отпихивая его, в переднюю вбежали двое.

— Кто это? — испуганно вскрикнул Виктор.

— Сотрудники НКВД, — ответил один из них. — Зажгите свет.

Виктор включил свет. Перед ним стояли в штатском двое: один блондин лет сорока, другой чернявый парень лет двадцати. Лица у них были суровые, хмурые.

— Вот ордер на обыск и арест, — протянул бумажку Виктору блондин. Но Виктор так был взволнован, буквы прыгали в его глазах, двоились, и он ничего не мог прочитать.

— Возьмите, — сказал он покорно, возвращая бумажку блондину.

— Оружие есть? — спросил блондин.

— В письменном столе.

Парень порывисто, словно его кто-то хотел опередить, подскочил к столу, открыл ящик и, схватив там браунинг, сунул в карман.

— Что это за тюки? — сунул ногой блондин.

— Так мы же завтра уезжаем в Москву, — сказала Марина, успевшая уже подняться с постели и надеть халат.

Блондин усмехнулся.

— Отъездились, — буркнул он. — Придется багаж распаковывать, — сказал он парню. — Разрезай веревки.

Парень начал вспарывать тюки.

Обыскивали часа два, перерывая все. Где только ни рылись представители управления НКВД: и в письменном столе, вытряхивая все из ящиков, и в тюках, и в чемоданах, и под постелью. Парень хотел разбудить детей, чтобы осмотреть их постели.

— Не надо, — буркнул блондин. — Пусть ребятишки спят.

И этот незначительный человечный жест грубого человека чуть ли не до слез растрогал Марину.

— Спасибо вам, — прошептала она признательно.

Она сидела как истукан, недвижимо на кровати, такая бледная, как будто ее только что напудрили мелом. Глаза сухие, воспаленные, губы нервно вздрагивали.

Виктор не мог без волнения смотреть на нее… «Бедная-бедная Марина. Как она переживает».

Наконец, обыск был закончен. Сотрудники НКВД набили два чувала рукописями Виктора, читательскими письмами, фотографиями знакомых и родных Волковых.

— Собирайтесь, — сказал блондин Виктору. — Пойдем.

Виктор надел костюм и летние парусиновые белые туфли.

— Что же мне с собой взять? — спросил он у блондина.

— Возьмите рублей тридцать денег, — сказал тот. — Больше ничего не надо. Белье вам жена будет приносить.

— Прощай, дорогая! — дрогнул голос у Виктора. — Прощай, милая. — Он расцеловал Марину. — Я думаю, через день-два я вернусь. Ведь ни в чем же я не виноват. Разберутся…

Блондин с парнем переглянулись и усмехнулись.

— Прощай, Виктор, — прижалась к нему Марина. — Пойди попрощайся с детьми… Только не буди.

Он вошел в детскую. Дети спали безмятежным крепким сном. Виктор поцеловал их и вышел.

Его вывели на улицу, где стоял автомобиль. Блондин и парень положили мешки в машину.

— Садитесь, — сказал блондин Виктору.

Виктор глянул на балкон своей квартиры. Там сиротливо стояла печальная Марина.

Он послал ей воздушный поцелуй и сел в машину.

XIX

Виктора отвезли в новочеркасскую тюрьму.

В камере, куда посадили его, было сравнительно чисто, стояли койка с матрацем и столик.

С неделю его не трогали, не вызывали на допрос.

Каждое утро у двери гремел замок, распахивалась дверь. Надзиратель совал Виктору паек хлеба, два кусочка сахара и наливал в кружку кипяток. В обед выдавали миску «баланды», как называли в тюрьме жидкий суп или борщ…

Но Виктор до того был подавлен своим арестом, что у него совершенно пропал аппетит. Кроме сахара и нескольких глотков кипятка, он ничего в рот не брал. Баланду он выливал в парашу, а хлеб оставлял на столе нетронутым.

А потом однажды к нему в камеру зашел молодой чернявый мужчина лет тридцати двух-трех в военной гимнастерке с двумя кубиками в петлицах.

— Здравствуй, писатель, — сказал он весело, с любопытством оглядывая его.

— Здравствуйте, — ответил тот.

— Сидим?

— Как видите. Интересно знать только, за что я сижу?.. Когда мне предъявят обвинение?

— Всему свое время.

— Я совершенно ни в чем не виноват, — сказал Виктор. — Требую немедленно разобраться и освободить меня.

Вошедший рассмеялся.

— Освободить?.. Об этом ты забудь и думать. Мы невиновных не сажаем…

— А почему вы мне говорите «ты»? — возмутился Виктор. — Мы ведь с вами не кумовья…

— Уж ты, какой вежливый! — со смехом воскликнул вошедший Брось дурака-то валять. Ты что, забыл, где находишься?..

— Нет, я отлично помню, что я нахожусь в тюрьме. Но думаю, что в советской тюрьме тоже должна существовать вежливость.

— Ну, хватит тут заливать, — нахмурился вошедший. — Я твой следователь. Фамилия моя Картавых… Александр Николаевич… Ты скоро будешь раскалываться?..

— То есть как это «раскалываться?» — не понял его Виктор.

— Показания давать.

— А какие же я могу показания давать, если я ни в чем не виноват?..

— Все вы говорите, что не виноваты, пока вас не прижмешь… А как прижмешь, так сразу же раскалываетесь… Расколешься и ты, я в этом не сомневаюсь… А если сам не расколешься, то, — послышалась угроза в голосе следователя, — то мы постараемся тебя расколоть… Понимаешь?.. У нас есть такой способ. Ну, насчет этого я еще с тобой поговорю… Какие есть заявления?

— Никаких, кроме того, чтобы скорее разобрались в моем деле и освободили меня, — сказал Виктор. — Об этом я вас очень прошу, товарищ Картавых.

— Но-но, — строго сказал следователь. — Не товарищ, а гражданин… Товарищи все на свободе ходят…

— Прошу извинения, я этого не знал.

Следователь собрался было уходить, но на пороге остановился.

— Может, тебе прислать бумагу и карандаш? — спросил он у Виктора.

— Для чего?

— А может быть, тут на досуге-то подумал бы, да и описал все свои преступления против Советской власти.

— Гражданин следователь, — вспыхнул от негодования Виктор, — я коммунист с семнадцатого года, честный советский писатель…

— Честный писатель, — ухмыльнулся Картавых. — Да твой ведь роман признан контрреволюционным… Ты знаешь об этом или нет?..

— Неправда! — горячо возразил Виктор. — Этого быть не может. Его читал сам Сталин.

— Брось дурака валять, — грубо оборвал его следователь. — Сталин читал?.. Не клевещи… Роман-то твой изъят из библиотек, и весь тираж сожжен…

— Это вы серьезно говорите? — побледнел Виктор.

— Честное слово… Ну пока!.. Подумай тут насчет показаний…

Следователь вышел из камеры. Надзиратель закрыл дверь.

Виктор со стоном свалился на койку. Роман его изъят из библиотек, признан вредным. Может ли быть что-нибудь тяжелее этого удара? Сколько мытарств, сколько мучений претерпел Виктор, пока удалось опубликовать его. Виктор верил, что своим произведением он приносит какую-то, может быть, очень маленькую, скромную пользу своему народу, своей стране, а теперь вот книга признана контрреволюционной… Как же это так?.. Неужели все, кто хвалил этот роман, ошибались?.. Неужели ошибался Ведерников и даже сам Сталин?..

Нет… Тут что-то не так.

Несколько дней и ночей подряд Виктор не спал, все думал об этом.

Следователь Картавых некоторое время не вызывал его, а потом вызвал.

— Ну, как, писатель, — встретил Виктора Картавых, — надумал расколоться, а?..

— Мне не в чем раскалываться, — твердо ответил Виктор. — Партия и Советская власть воспитали меня, только благодаря партии и Советской власти я и стал писателем. Так как же можно подумать, чтобы я мог что-то замышлять злое, преступное против своих воспитателей, поставивших меня, можно сказать, на ноги?! Ведь это же все равно, что поднять топор на своих отца и мать, породивших тебя на свет… Нет, гражданин следователь, никаких показаний я вам не могу давать, потому что ни в чем не виноват. Душа моя чиста.

— Довольно разглагольствовать-то, — грубо прикрикнул на него Картавых. — Оратор… Я тебя заставлю дать показания.

— Почему вы не предъявляете мне обвинения? — спросил Виктор. — В чем вы меня обвиняете?..

— Ладно, — пробормотал следователь. — Успеется еще… Предъявим…

Он упорно не предъявлял, хотя должен бы был предъявить их в трехдневный срок.

Из этого Виктор заключил, что никаких обвинений следователь ему не мог предъявить, потому что их не было. Картавых позвонил вахтеру и, едва тот вошел, раздраженно сказал:

— Заберите его… Иди в камеру и подумай еще, — кинул он вслед Виктору. — Завтра через вахтера сообщи мне, намереваешься ты давать показания или нет. Если не надумаешь давать, имей в виду, посажу в карцер…

И так как Виктор не думал давать показаний, то следователь свою угрозу привел в исполнение. К вечеру следующего дня у камеры, в которой сидел Виктор, загремел замок. За ним пришли надзиратели.

Они отвели Виктора в полуподвальный этаж тюрьмы. Сняв с него пиджак, они толкнули его в маленькую, мрачную, полутемную камеру с цементным полом и с окошком без стекла.

Дверь за Виктором захлопнулась, и он остался в карцере один со своими горькими думами…

«Нет, тут что-то не так, — размышлял он. — Не так. Какой-то перегиб. Ну, можно, предположим, допустить, что произошла следственная ошибка, меня оклеветали, неправильно арестовали… Но ведь я-то не виновен. Должны бы немедленно разобраться и освободить меня… Между тем вот прошел уже месяц, и меня не только не освобождают, но даже и не предъявляют никаких обвинений…»

От таких дум у него болела голова и он почти совсем не спал ночами. Да и можно ли было уснуть на голом цементном полу совершенно раздетым? На Викторе была только одна нижняя рубашка. Когда он второпях одевался дома, то даже забыл надеть верхнюю рубаху. Не взял он и ни шляпы, ни кепи. И как он жалел сейчас об этом!.. Он ворочался с боку на бок на жестком полу, не смыкая глаз.

Утомленность все-таки брала свое. Под утро он засыпал неспокойным тревожным сном. Но через полчаса он уже вскакивал окончательно замерзший, трясясь всем телом, как в лихорадке. И, чтобы согреть себя, он начинал делать гимнастические упражнения, прыгал, бегал по камере.

Но это, к сожалению, продолжалось недолго. Дежурный вахтер, заглянув в глазок, тотчас же открывал фортку.

— А ну ложись!.. Ложись!.. — строго приказывал он. — Не нарушай порядка… Ишь ты, растанцевался… Весело ему стало…

— Ведь мне холодно очень, — жаловался Виктор. — Это я для того, чтобы согреться…

— Нельзя!.. Понимаешь, нельзя. Ложись!..

И Виктор был принужден снова ложиться на цементный пол и, дрожа всем телом, дожидаться сигнала подъема.

С какой радостью он вскакивал на ноги, когда слышался желанный голос вахтера, возвещавший:

— Подъем!.. Подъем!..

Виктор снова начинал делать гимнастику. Немного согревался. Потом его водили умываться… Ему в камеру приносили пайку хлеба, сахар, наливали в кружку кипяток. Но он по-прежнему не мог есть. Не мог проглотить куска хлеба и ложку борща. До того уж он был опустошен и подавлен…

XX

После долгого перерыва к Виктору в камеру как-то зашел следователь Картавых. Он глянул на него и захохотал:

— Иисус Христос! — воскликнул он, рассматривая Виктора. — Ей-богу, настоящий Христос… Полнейшее сходство.

Действительно, во всем облике Виктора что-то было от Христа. Такая же бородка, лохматая голова, такое же грустное выражение лица и печаль в глазах.

— Вы доведете, что не только на Христа, но и на самого господа-бога Саваофа будешь похож, — сердито сказал Виктор.

— Эх, дурак ты, дурак! — сожалеюще сказал Картавых. — Дал бы показания, ну и все бы было в порядке… Пищи давали бы вдоволь, папиросы… Был бы чист и одет прилично. Жена передавала бы передачи…

— Жена? — оживился Виктор. — Будьте человеком, гражданин следователь, скажите, как она живет, как дети?

— Ты что, не знаешь, что ли? — делая вид, что удивлен, сказал Картавых. — Через твое упрямство, что не раскалываешься, жена твоя арестована, а дети в приюте…

— Что вы говорите? — прижимая руку к сильно заколотившемуся сердцу, воскликнул в отчаянии Виктор. — За что ж ее?.. За что мучают детей?.. Но, заметив блудливо бегающие глаза следователя, он понял, что тот сказал неправду.

— Вот давай показания, — сказал Картавы к, — тогда и жену освободим, и детей ей вернем.

— Клеветой я не хочу добиваться жене освобождения, — проговорил Виктор. — Она ни в чем не виновата перед Советской властью, ее освободят и так…

— Ну и сиди еще! — озлобленно выкрикнул следователь. — Я из тебя сделаю, что ты не только на Иисуса Христа или бога Саваофа будешь похож, но и на самого духа святого… Не такие герои, как ты, сдавались… А ты, Христосик, как миленький расколешься…

После этого визита следователя Виктор еще сидел недели две-три, а может быть, и четыре. Он уже потерял счет дням. Он не знал, какой был месяц, какой день и число.

А потом Виктор стал психически заболевать. У него появились зрительные галлюцинации.

Он устремлял пристальный взгляд на какое-нибудь грязное, расплывшееся пятно на стене или потолке. Пятно ото неожиданно оживало и превращалось в милое улыбающееся лицо Ольгуни или Андрюши… Дрожа от счастья, Виктор протягивал руки к дорогому видению… Но оно, как дым, расплывалось, и на стене оставалось лишь грязное пятно…

Виктор подходил к двери и смотрел в стеклянный глазок, в который обычно наблюдали за арестантами, и ему в этом маленьком глазке мерещился любимый образ жены… В такие минуты он весь преображался, его охватывала радость, он веселел и от счастья даже готов был отплясывать…

Виктор, конечно, отлично понимал, что психически заболел, но не пугался этого. Наоборот, он так устал нравственно и физически, что хотел уйти из мира действительного в мир воображений.

Если начавшиеся с ним зрительные галлюцинации он мог еще как-то объяснить себе расстройством своей психики, то вот слуховые галлюцинации, которые стали с ним происходить позже, его обманули. Он принял их за действительность, поверил им.

Через незастекленное окошко в камеру Виктора вместе с порывами холодного осеннего воздуха проникали звуки огромной тюрьмы… Все это было жутко слушать. Но человек такое существо, что он ко всему привыкает. Привык и Виктор к тюремным шумам и крикам…

Но однажды он вдруг насторожился. Он услышал такое, от чего его даже ударило в пот, хотя он лежал на цементном полу и дрожал всем телом от стужи.

Приподнявшись с пола, он прислушался.

— Волков — очень талантливый человек, — послышался ему голос, доносившийся через окошко из следовательского кабинета.

— Несомненно, талантливый, — отвечал второй. — Если б он не был талантливым, то разве «Правда» опубликовала бы такой блестящий отзыв о его романе?

От волнения Виктор слышал, как бурно застучало его сердце. «Значит, напечатали все-таки рецензию…» — ликующе подумал он.

Несмотря на то что дежурный вахтер, расхаживавший по длинному коридору, в любую минуту мог заглянуть в глазок, Виктор вскочил на ноги и, взобравшись на радиатор, приник ухом к решетке.

— О его романе, — голос продолжал из следовательского кабинета, высокого мнения Ворошилов.

— Да что там Ворошилов, — отвечал второй. — Ведь сам Сталин высокого мнения о нем.

— Я слышал, что его хотят освободить из тюрьмы, — сказал первый голос.

— Непременно освободят, — поддержал второй.

И сколько потом ни прислушивался Виктор к таинственным голосам, он в этот раз больше ничего о себе не услышал.

XXI

Вскоре Виктора перевели в дом предварительного заключения при краевом управлении НКВД.

Его опять посадили в неотапливаемую, холодную камеру с разбитыми заиндевелыми окнами. Правда, в камере стоял стол, было даже два топчана с матрацами и одеялами. Это уже большое удобство, настоящий тюремный комфорт.

В камере находился заключенный. Он очень обрадовался приходу Виктора.

— Рад, очень рад, — пожимая руку Виктору, сказал он. — Я уже затомился здесь один. Давайте познакомимся. Ведунов Прокопий Сергеевич, бывший городской архитектор, а сейчас «враг народа», — засмеялся он.

Это был высокий, седовласый, смуглый, горбоносый человек лет пятидесяти.

— Слышал я о вас, — сказал Виктор и назвал себя.

— О! — изумился архитектор. — Значит, и вас тоже посадили? Не посчитались, что вы писатель… Читал ваши произведения. Прекрасные… Очень нравятся мне… Ну, устраивайтесь, Виктор Георгиевич, вот ваш топчан…

Ведунов был человек начитанный, много знал. С ним нескучно было, он рассказывал Виктору разные истории, вел беседы о литературе, искусстве.

Он уже дал показания, наговорил о себе и своих знакомых всякой небылицы.

— Зачем же вы это сделали? — спросил Виктор негодующе. — Как вы могли наклеветать на себя, а главное, на других?.. Ведь их также могут арестовать, а они ни в чем не виноваты…

— А что я мог поделать? — развел руками архитектор. — Они требуют… Говорят, что так надо… Угрожают физической расправой. А я этого не могу перенести… Нет!.. Нет!! Лучше написать все, что они требуют… И притом, следователи утверждают, что для партии и Советской власти так надо…

— Клеветать?

— Да.

— Ни за что не поверю, — горячо возразил Виктор. — Это ложь!.. Ужаснейший обман!.. Разве нашей партии нужна клевета?

— Говорят, нужно, — пробормотал нерешительно Ведунов. — Да все говорят об этом… Я уже со многими арестованными сидел вместе… Меня только за день до вашего прихода перевели сюда.

— Нет, Прокопий Сергеевич, не верьте этой глупости, — сказал Виктор. — Наша партия кристально чистая, и ей клевета и ложь не нужны… Только правдивость честная ей нужна. И я верю, убежден в этом, если мы будем говорить только правду, не будем клеветать и лгать, не будем вводить в заблуждение следствие, то правда восторжествует, и нас всех освободят…

— Не знаю, Виктор Георгиевич, — раздумчиво проговорил Ведунов. Может быть, вы и правильно говорите, но ведь дело-то в том, что следователи знают, что мы не виноваты, а вот, однако, они фабрикуют сознательно ложные на нас обвинения…

— Эти следователи не советские люди, — сказал Виктор. — Они наши враги, враги нашей партии и Советской власти.

Такие разговоры все чаще и чаще возникали между ними… И под действием их Ведунов стал задумываться, а может быть действительно он зря наклеветал на себя?

Виктор голодал и здесь. Свой паек хлеба он съедал тотчас же как только получал его утром, а в обед он довольствовался миской жидкого борща или супа без хлеба.

Между тем Ведунову приносили на обед ароматный жирный борщ, а на второе — котлеты с жареной картошкой. Вместо черного ему выдавали белый хлеб. К тому же ежедневно получал он по десятку плохоньких папирос.

От такого обильного вкусного обеда у Виктора слюнки текли.

— Почему вас так хорошо кормят? — сердито спросил он у архитектора. А меня вот морят голодом.

— А вы разве не понимаете почему? — горестно усмехнулся Ведунов. Это всех клеветников, давших показания, так кормят. А кто «не раскололся», как они говорят, те лишены таких благ.

— Не завидую я вам, — сказал мрачно Виктор. — Дорогой ценой вы купили себе право есть котлеты.

— Что поделать, — вздохнул Ведунов. — Слабый я человек…

Ведунова иногда вызывал следователь. Приходил он от него какой-то смущенный, часто вздыхал, поглядывая на Виктора. Он как будто порывался сказать что-то ему, но не решался.

Но однажды, придя от следователя, он сказал грустно:

— Скоро будут судить меня… Дадут года три… Сошлют в исправительно-трудовой лагерь… Отработаю, вернусь домой…

Виктор не ответил. Ведунов прошелся по камере и, обращаясь к нему, проговорил:

— А почему бы вам, Виктор Георгиевич, не дать показания, а?.. Ведь вы известный писатель… Вас бы на много не осудили… Ну, дали б годика два… Поехали б в лагерь, описали труд заключенных… Получили б орден за это. Вас бы досрочно освободили… и судимость сняли б…

Виктор в гневе подскочил к Ведунову.

— Негодяй!.. — крикнул он содрогающимся голосом. — На что вы меня наталкиваете?.. Чтобы я, так же, как и вы, наклеветал на себя, на своих товарищей?.. Да как вы смели мне это сказать, мне — коммунисту с первых дней революции?.. Я всегда был честным человеком, преданным коммунистом. Никогда не клеветал и не лгал… Пусть я здесь умру, подохну с голоду, но ни слова клеветы не скажу…

Ведунов сел на свой топчан и, закрыв лицо руками, заплакал, содрогаясь своими худыми, острыми плечами.

— Простите! — глухо пробормотал он. — Простите ради бога… Я не хотел причинить вам неприятностей…

Виктору стало его жалко.

— Простите и вы меня, что я вас оскорбил, — сказал он, положив руку на плечо Ведунова. — Успокойтесь, пожалуйста… Скажите откровенно, это вы не сами надумали уговаривать меня давать показания?.. Это вас заставили, да?..

— Ради бога тише! — прошептал Ведунов, озираясь на дверь. — Я вам сейчас скажу все, только пусть это будет между нами… Даете слово?

— Даю.

— Они действительно заставляют меня, — заговорил архитектор шепотом, — чтобы я уговорил вас дать показания… обещают мне за это скидку… Есть тут один такой начальник по фамилии Яковлев-Зверь!.. Не дай бог вам попасться к нему… Так вот он все вынуждает меня убедить вас дать показания… Нарочно и питают меня хорошо, чтоб вас соблазнить…

— Вот сволочи! — вскипел Виктор. — Какой примитив. Что ж, этим меня думают взять?..

— Ну, других, слабых, как я, они этим и берут, — печально промолвил Ведунов. — Сколько нас таких, несчастных, поддались на их удочку…

— Ну, я-то им не сдамся… Потягаемся еще…

— Правильно, Виктор Георгиевич, не поддавайтесь на провокацию, сказал Ведунов. — Держитесь… Я слабый человек, не выдержал… У вас же есть мужество. Боритесь за правду до конца.

XXII

Через неделю Ведунова увели на суд, и он в камеру больше не вернулся.

Но Виктор в одиночестве оставался недолго. Под Новый год его перевели в другую камеру, огромную, теплую, забитую дополна народом. В камере, как после узнал Виктор, было около ста заключенных.

Его сразу же обступили любопытные.

— Откуда, товарищ?.. Не с воли ли?

— Нет, — покачал головой Виктор. — Уже полгода как в тюрьме нахожусь…

— В каких камерах сидел?.. Кого встречал?..

— Все время в карцере да вот с месяц-полтора сидел с архитектором Ведуновым…

— А сам-то откуда будешь?

— Да здешний я.

— А чей будешь?.. Где работал?..

Виктор назвал себя.

— О, писатель!.. — раздались голоса вокруг него.

Весть о том, что в камеру привели писателя, среди заключенных вызвала сенсацию. Виктора окружила большая толпа народа, расспрашивали его обо всем, щедро угощали папиросами.

Был поздний час. Люди в камере устраивались на топчанах, сдвинутых подряд, спать. У Виктора места не было, и он растерянно оглядывался, не зная, куда себя девать.

— Давайте, товарищ Волков, познакомимся, — подойдя к нему, сказал заросший рыжей щетиной арестант в морской форме. — Я Орлов — староста камеры. Надо вам где-то местечко найти. Шапкин, — обратился он к сидевшему на топчане заключенному. — У вас тут нельзя потесниться? Вот товарища Волкова устроить надо…

— Да, пожалуй, можно…

— Можно, — подтвердил и рядом с ним лежавший пухлощекий усатый мужчина лет сорока.

Люди на топчанах зашевелились, подались и освободили местечко для Виктора.

Место было просто чудесное — с тюфяком, были и подушка, и одеяло. Кажется, за всю свою тюремную жизнь Виктор не имел еще лучшего места для спанья…

Здесь, в тюремных условиях, Виктор особенно убедился, как велик авторитет писателя в народе. К нему за все время пребывания в тюрьме заключенные относились с исключительным вниманием, с большим уважением.

Камера эта представляла собой нечто вроде сортировочного пункта. Сюда почти каждый день поступали партии только что арестованных, и почти каждый день отсюда же выбывали заключенные в разные места — то на суд, то в другие камеры, то в ссылку по приговору особого Совещания, который выносился заочно, без вызова арестованного. Только на волю никто отсюда не выходил…

Народ в камере был самый разный. Вместе с простыми рабочими и крестьянами были здесь и люди интеллигентные — профессора, научные работники, учителя, инженеры. Были партработники, военные, юристы — Люди разных национальностей. Все они были настоящие советские люди, преданные своему народу и стране. Он убеждался в том, что не было среди них ни одного преступника. А их обвиняли в самых что ни на есть страшных преступлениях — в шпионаже, терроре, вредительстве, измене Родине…

Виктор морально поддерживал слабых духом, воодушевлял их, не советовал клеветать на себя и других…

— Правда восторжествует, — говорил он. — Обязательно восторжествует. Потерпите… Этому безобразию должен быть положен конец… Наша партия вмешается в это дело, наведет порядок…

Мужественные слова его действовали ободряюще на несчастных узников. Зная, что Виктор твердо держится, не дает ложных показаний, многие и в камере на требования следователей тоже отказывались давать ложные показания.

Но среди таких заключенных были и «котлетники». Это те, которые смалодушничали и на допросах принуждены были дать следователям ложные показания на себя и на других. За это они получали на обед белый хлеб, вкусный борщ и котлеты.

Люди эти чувствовали себя смущенно, как бы переживая свою вину перед камерой за свое падение. Но, к чести заключенных, никто их не упрекал за это. Выдержать все испытания мог не каждый.

Так как заключенных на прогулку не водили, Виктор придумал проводить ее в камере. По его предложению топчаны расставили так, что вокруг них можно было ходить свободно.

Все, один за другим, зашагали вокруг топчанов. Потом на ходу стали делать легкие размахивания руками. И так по нескольку раз в день. И потом такие прогулки вошли в быт камеры, и без них жизнь в ней стала уже немыслима…

Натура у Виктора была деятельная, энергичная. Он никак не мог примириться с тем, чтобы целые дни, длинные вечера пропадали зря. Он стал рассказывать своим товарищам по несчастью о советской литературе, о выдающихся советских писателях. Его внимательно слушали, а потом его попросили рассказать о своей творческой работе. Он рассказал и об этом. Слушатели, которые не читали романа Виктора, попросили его рассказать им его содержание. Виктор охотно согласился это сделать. Рассказ его продолжался неделю, по часу-полтора в день. Когда он закончил, заключенные устроили обсуждение романа. Эта читательская тюремная конференция на всю жизнь запомнилась Виктору.

После Виктора в камере стали читать самые разнообразные лекции научные работники, инженеры, врачи. Воспоминаниями о гражданской войне, о встречах с Лениным и его соратниками делились бывалые люди.

* * *

Рядом с топчаном Виктора стоял топчан инженера молкомбината Александра Львовича Катуновича. Это был приятный пухлощекий мужчина лет сорока. Он много читал, много знал, и Виктору доставляло большое удовольствие беседовать с ним.

Александр Львович до ареста интересовался упражнениями по индусской системе «хатха-йога». Будучи последователем этой системы оздоровления организма и продления жизни, он имел неосторожность горячо рекомендовать ее своим друзьям и знакомым. Кто-то донес на него, что он якобы проповедует реакционное, шарлатанское индийское религиозно-философское учение…

Проснувшись однажды, Виктор сказал Катуновичу:

— Странный сон я сегодня видел.

— Что за сон? — поинтересовался тот. — Расскажите.

— Будто сижу я в карцере, стою у окна. Влетает огромная оса, чуть ли не с кулак, и пытается меня ужалить… Страшно жужжит: жж… ж-ж-ж… А сама жалом жалит, жалит меня в руку… Я ее указательным пальцем правой руки так придавил к стеклу, что все ее косточки хрустнули, и она, закружив, с жужжанием упала на подоконник и застыла…

— Это вещий сон, — многозначительно сказал Катунович. — Честное слово, вещий… Кто-то будет пытаться ужалить вас, а вы своей правотой заметьте, правой рукой придавил осу — побьете его…

— Ну, это вы уж чепуху говорите, — рассмеялся Виктор. — Я в сны не верю.

— Я тоже не особенно верю, — сказал несколько сбитый с толку смехом Виктора Катунович. — Но бывает, что и сбываются…

— Это признак суеверия, мистики…

— Да это-то, может быть, и верно. Я вот замечаю, что в наших условиях, в беде, люди очень склонны к мистике, к религии. Даже — большие люди…

Весь день Виктор был сам не свой. У него из головы не выходил этот странный сон с осой… Он как будто и в самом деле ждал чего-то…

Поздно вечером, когда все камеры уже приготовились ко сну, открылась фортка в двери.

— Кто есть на букву «В»? — спросил вахтер.

— Великанов, — ответил кто-то.

— Нет, — отмахнулся вахтер.

— Вершинин.

— Нет.

— Веткин.

— Нет.

Ему назвали еще несколько фамилий, начинавшихся на «В». Все было не то, вахтер отрицательно качал головой.

— Волков, — решил назвать себя Виктор.

— Во! — обрадовался вахтер. — Правильно. Выходи без вещей.

Это значило на допрос. «Вот она, оса-то», — подумал Виктор и почувствовал, как у него беспокойно забилось сердце.

Его привели к Картавых.

— Здорово, писатель, — весело встретил тот его. — Давно не виделись. Ну что, будешь раскалываться или нет?..

— Вы же отлично знаете, гражданин следователь, — четко, точно диктуя, произнес Виктор, — что я ни в чем не виноват.

— Ну, ты брось, — протянул Картавых. — Я другое знаю, что ты виноват… И очень виноват… Последний раз с тобой вожусь… Я с тобой гуманничаю. Попадешь к другому следователю, он с тебя шкуру сдерет…

— Не сомневаюсь. А я вам заявляю, да вы и сами знаете, что я ни в чем не виноват…

— Откуда я знаю? — изумленно посмотрел на Виктора Картавых. — Что ты плетешь-то?..

— Я буду на вас жаловаться в ЦК.

— Гм… в ЦК?.. А ты знаешь, кто возглавляет ЦК?

— Сталин.

— А кроме Сталина?

— !?

— Да сам же Николай Иванович Ежов! — радостно выпалил следователь. Он секретарь ЦК, он же и Нарком внутренних дел. А мы, да будет тебе известно, работаем по указанию Николая Ивановича… И он нас за нашу работу награждает. Вот, пожалуйста, — указал он на свой орден Красной Звезды, красовавшийся на его груди, и который до этого Виктор не видел у него… — Так что жалуйся. Пожалуйста. Жалоба твоя ко мне же и попадет. Ха-ха!.. Впрочем, мне с тобой беседовать некогда. Не хочешь по доброй воле давать показания — не надо. Мы заставим тебя их дать… Сейчас сделаем тебе очную ставку с профессором Карташовым.

— С Карташовым? — удивился Виктор. — Чепуха!.. Какое он Отношение имеет ко мне?.. А впрочем, если б такая очная ставка и состоялась, то грош цена ей… Карташов — мой враг. По злобе он может все наговорить…

— Глупости говоришь, — усмехнулся следователь. — Враг. Какой там враг?.. Друг твой — одна чашка-ложка была…

Картавых взял телефонную трубку.

— Следователя Марковича, — сказал он. — Маркович?.. Веди Карташова… Да, привели.

Виктор был поражен. Он никак не мог поверить, чтобы Карташов мог согласиться на очную ставку с ним. Какая там может быть очная ставка, если он, Виктор, ни в чем не виноват?

Минут через пять в комнату вошел профессор Карташов, а за ним рыжий, плюгавенький следователь, тоже с орденом Красной Звезды на груди. Следователь пошел к столу, за которым сидел Картавых, а Карташов направился к Виктору, сидевшему на стуле у стены.

— Здравствуй, Виктор Георгиевич! — протянул ему руку Карташов.

Виктор хотел сделать вид, что не замечает его руки, но потом подумал, что Карташов ведь тоже в сущности несчастный человек, такой же страдалец, как и он, и он пожал ему руку.

Профессор одет в прекрасный свежий костюм, чисто выбрит, подстрижен, и от него даже пахнет одеколоном. Виктор невольно оглянул свой грязный костюм и вздохнул. Каким оборванцем он, видимо, выглядит по сравнению с этим щеголем. Но он понял, почему это делалось. Этим контрастом следователи хотели показать, дескать, смотри, Волков, человек дал показания, и вот он теперь сыт, прекрасно одет и всем доволен, а ты не даешь показаний, будь же грязным, запаршивленным, голодным…

«Боже мой! — думал Виктор. — Как это все убого и примитивно. Как будто блестящий вид Карташова так на меня подействует, что я мгновенно же брошусь клеветать на себя, на всех… Недалекие вы людишки, если так думаете…»

Карташов сел на диван, почти рядом с Виктором, и сказал тихо:

— Виктор Георгиевич, не упорствуй, давай показания…

Следователи у стола заговорили между собой, как будто не слыша, о чем разговаривают Карташов и Виктор. Виктор отлично понимал, что все это нарочно подстроено.

— Какие же я могу дать показания, гражданин Карташов? — спросил он. Что я был с вами в какой-нибудь контрреволюционной организации или что?

— Пиши, что требует от тебя следователь.

— Клевету?.. Ложь?..

— Даже и клевету… Так надо… Надо для партии…

— Клевета! — негодующе вскричал Виктор. — Партии не нужна ложь…

— Напиши, что ты выезжал в районы, встречался там с разным народом.

— Разве это преступление?

— Ты бывал у Марконина, у Варина… Дарил им свои книги.

— А это тоже разве преступление?

— Но они враги народа.

— А я разве знал об этом?

«Вот она, оса-то, — усмехнулся про себя Виктор. — Как все это нелепо».

— Гражданин Карташов, — вмещался в их разговор следователь, — вы подтверждаете свои показания в отношении Волкова?

— Да-да, — пряча свои глаза от Виктора, как-то очень торопливо сказал профессор и поднялся с дивана. — Подтверждаю.

— Позвольте, — вскрикнул Виктор. — О каких показаниях идет речь? О том, что я в районы на читательские конференции ездил?.. Или о том, что я книги свои дарил руководителям края?.. Так этого я не скрываю…

— Ладно, — с досадой сказал Картавых. — Мы с тобой, писатель, поговорим об этом, Маркович, уводи Карташова.

— Нет, позвольте, — бурно запротестовал Виктор, вскакивая со стула. Разве это очная ставка?.. Я же ничего не слышал из уст Карташова… Пусть скажет, в чем он меня обвиняет. Я все решительно опровергну, потому что ни в чем не виноват. Я коммунист!.. Слышите, я коммунист!.. Разве ж это обвинение, что я ездил в районы к своим читателям и дарил книги председателю крайисполкома и секретарю крайкома? Карташов — мой личный враг… Слышите вы — он мой враг!..

Карташов, нагнув голову, вышел из комнаты. Маркович последовал за ним. Виктор, потрясая кулаками, кричал им вслед:

— Не удастся вам оклеветать честного коммуниста!.. Не удастся!..

— Сядь! — строго прикрикнул на него Картавых. — Что разошелся-то?

— Предъявите обвинение! — кричал Виктор. — Предъявите!.. Прошло уже более полугода, как я сижу, и вы до сих пор не предъявляете… Вы не имеете права этого делать!

— Слушай, замолчишь ты или нет? — заорал на него следователь. — Если не замолчишь, так я тебя живо успокою… Сейчас скажу, в чем ты обвиняешься. Слушай.

Виктор замолчал.

— Профессор Карташов показывает, — продолжал следователь, — но ты являлся руководителем правых уклонистов. Был связан с врагами народа Маркониным и Вариным… В свою организацию ты завербовал его, Карташова, Апухтина, Прохора Ермакова, Меркулова, Смокова, инженера Федорова…

Виктор слушал следователя с таким вниманием, словно тот рассказывал ему какую-то весьма интересную, занимательную сказку.

— Ты хотел поднять восстание белогвардейцев… против Советской власти, — продолжал Картавых, — для этого дела ты связался с белогвардейцами, шпионами и диверсантами Воробьевым и генералом Ермаковым, специально прибывшими для этого из Парижа… Ты хотел быть министром просвещения Донского правительства. Организовывал террористический акт против вождя нашего, товарища Сталина…

Виктор, не выдержав, расхохотался.

— Это все или нет? — смеясь, спросил он.

— Ты что?.. Что?.. — опешил следователь. — С ума сошел? Не веришь?.. На тебя ведь вот есть пять показаний. Кроме Карташова, на тебя показания дали инженер Федоров, профессор Белявский, адвокат Кисляков, Концов…

— Ого! — воскликнул удивленно Виктор. — Федоров ко мне заходил раз или два как читатель мой… Остальных никогда не видел и совершенно не знаю…

— А это неважно, что не знаешь…

— А это какой же Концов, уж не тот ли, что в нашей камере сейчас находится?..

— Тот. Он на тебя камерное дело создал…

— Какое?

— А вот в том, что ты народ призываешь не давать показания следователям, — сказал Картавых. — Хочешь написать книгу о том, что сейчас делается на допросах, и издать ее за границей…

— Нет, — покачал головой Виктор. — Я ее не за границей, а здесь, в Советском Союзе, издам… Слушайте, Картавых, вы, смотрю я на вас, неглупый человек… Ведь вы сами не верите в тот бред, который вы мне здесь плели… Зачем вы это делаете?.. Неужели вы не понимаете, что это долго не может так быть. Правда восторжествует. Клевета, которую вы здесь стряпаете, лопнет как мыльный пузырь… Ее партия не потерпит… Я вам советую бежать из этого бедлама… Уходите, пока не поздно… Уходите!.. А то ведь плохо вам будет…

Картавых молча слушал его, опустив глаза. Потом вдруг взорвался:

— Пошел ты к чертовой матери!.. Учитель!.. Что я, без тебя не знаю, что мне делать?.. Ты вот скажи, будешь подписывать протокол очной ставки?

— Какой очной ставки? — пожал плечами Виктор. — Разве она была?..

— А вот сейчас с Карташовым проходила…

— Да разве это очная ставка?.. Фарс.

— Ну, черт с тобой, убирайся в камеру. Мне с тобой больше не о чем говорить…

Он позвонил, вызывая солдата из надзора. Когда тот пришел, Картавых велел отвести Виктора в камеру.

После этого Виктор никогда больше не видел Картавых. Ходили слухи, что его освободили от работы в органах НКВД.

XXIII

После ареста жены профессор Мушкетов сразу же как-то потускнел. Куда только и девалась его молодцеватость. Он по-стариковски ссутулился, похудел, в волосах его засеребрилась обильная седина. Всегда, бывало, щепетильно, с неким щегольством, одевавшийся, чистоплотный и опрятный, теперь он стал небрежен в своей одежде, неряшлив. Иногда даже забывал вовремя побриться. И что особенно бросалось в глаза со стороны, так это то, что он стал какой-то рассеянный, невнимательный к своей работе. Сотрудники клиники, в которой он работал, с удивлением замечали, что профессор стал делать непростительные ошибки и промахи, иногда влекшие к серьезным последствиям, как, например, смерть одного оперируемого. Если б профессор не ошибся, то, возможно, больного еще можно бы спасти.

И, видимо, только то, что Аристарх Федорович пользовался огромным авторитетом и уважением среди сотрудников, ему все его ошибки и промахи прощались. Все понимали, что он был душевно надломлен арестом своей жены.

Да, профессор сильно переживал. Ночами он спал плохо. Он все расхаживал и расхаживал по кабинету, все думал о Наде, о милой своей жене. Но и не только одни лишь думы о жене заставляли его не смыкать очей всеми ночами напролет. Он ждал: не подъехал ли к подъезду дома «воронок»? Профессор был убежден, что должны арестовать и его… На всякий случай он подготовил небольшой узелок с бельем, сухарями, мылом, полотенцем и тремя сотнями рублей…

Вины за собой Аристарх Федорович никакой не чувствовал. Он во всем был чист перед Советской властью, предан ей, но ареста своего ждал.

— Да уж скорее бы свершилось это, — тяжко вздыхал профессор, вышагивая бессонной ночью по кабинету. — Я измучился от ожидания.

А тут еще угнетали страдания дочери. Лида извелась от тоски по Воробьеву. С того вечера в станичном клубе, откуда он исчез бесследно, словно провалился сквозь землю, она никаких известий о нем не получала. Она даже точно не знала, арестован ли он?.. Может быть, и не арестован, а убит или похищен. Кто-то из станичников видел, что его какие-то люди увезли на машине. Но что это за люди и куда они могли его увезти?..

От переживаний Лида даже как-то почернела. Ее лицо, когда-то такое прелестное, такое розовое и цветущее, сейчас стало желто-зеленым с землистым оттенком. Под глазами и у висков появились преждевременные морщинки. А в глазах такая тоска, такая печаль.

Но, однако, несмотря на свое такое большое горе, она прилежно ходила на лекции, заканчивала университет.

…Однажды утром, проводив Лиду на занятия, Харитоновна нерешительно подошла к кабинету профессора:

— Можно к вам, Аристарх Федорович?

— Пожалуйста, Харитоновна, пожалуйста… Входите.

Профессор одевался, собираясь уходить на работу. Старуха переступила порог кабинета с каким-то таинственным видом.

— Садитесь, Харитоновна, — подвинул ей кресло Аристарх Федорович и сам сел на другое. — Вы что-то хотели мне сказать? — с тревогой спросил он. — Что-нибудь неприятное, наверное?.. Сейчас ведь столько горя, столько горя… Радостного ничего и не ждешь…

Старуха вместо ответа, жалостливо глянув на него, всхлипнула.

— Ну, что такое?.. Не томите ж ради бога.

— Родимый вы мой, Аристарх Федорович, душа моя изболелась, глядючи на вас… Пожелтели из себя ажно, похудели… Сколько уж годов я живу у вас, родными вы мне все стали…

— Успокойтесь, голубушка, — стал утешать старуху Аристарх Федорович, — не плачьте…

— Да не хотела я вас расстраивать, родной мой, своими слезами… У вас их и своих много… Да что поделать, видно, глаза у меня на мокром месте, — попробовала пошутить старуха. — Хочу вам, Аристарх Федорович, об одном деле рассказать, да уж и не знаю, с какого конца и начать.

— Ну, уж рассказывайте с какого удобнее.

— Да дело-то такое уж…

— Ничего… Какое бы ни было, рассказывайте.

— Убивается наша Лидушка уж очень, — вздохнув, сказала старуха. Зеленая вся стала… Глаза красные от слез… И уж невдомек мне, отчего бы так?

— Не хитрите, Харитоновна, — укоризненно сказал Аристарх Федорович. Вы отлично знаете, отчего… Зачем вы так говорите?.. А говорите, вы родная нам…

— Уж простите, Аристарх Федорович, меня, старую, — стыдливо проговорила Харитоновна. — Ну, конешно же, я знаю, отчего она страдает и убивается так, голубушка. Давно я смикитила, в Чем дело… Да навроде неудобно мне вам об этом говорить… А раз вы об этом тоже знаете и догадываетесь, то нам с вами об этом легче будет и поговорить… Гляжу я на Лидушку, и у меня прямо сердце кровями обливается… Потому как я ее ж, чадушку, своими руками выпестовала.

— Тороплюсь я, Харитоновна, — сказал профессор. — Что вы мне хотели сказать?..

— Хочу я вам сказать, Аристарх Федорович, что скоро вам придется быть дедом…

— Что-о? — привскочил профессор. — Дедом?.. Каким дедом?..

— Ну, каким дедом бывают… Самым обыкновенным дедом… Дедушкой.

— Что вы этим хотите сказать? — схватил за руку старуху Аристарх Федорович.

— Ну, что вы, не понимаете, что ли, Аристарх Федорович?.. Лидушка-то скоро родит… Скоро опростается… Поглядите, какая она тяжелая-то ходит…

— Вон оно в чем дело, — в изумлении протянул профессор. — А я-то даже и не замечал… Да-да, Харитоновна, вы правы… Теперь я представляю себе ясно, что она беременна… Вот это так новость! Что же теперь делать?

— Теперь что же делать, Аристарх Федорович, надобно принять вовремя ребеночка…

— Ну, как Лида-то к этому относится?

— Шьет, — сказала Харитоновна. — Тайно, урывками, шьет детеночку-то своему распашоночки… Готовит пеленочки…

— Ох, бог ты мой! — всплеснул руками расчувственно Аристарх Федорович. — Значит, готовится?.. Надо ж и нам, Харитоновна, подготовиться к встрече новорожденного.

— Да я уж готовлюсь, — усмехнулась старуха. — Она там тайно готовит, а я себе тоже… Уж кое-что и купила… Простыночки так какие, одеяльце…

— Покупайте, покупайте, Харитоновна. Я вам дам денег…

— Да что там говорить, сочтемся… Только вы уже, Аристарх Федорович, покуда ничего Лиде не говорите… А то ж она, милушка, вас застесняется…

— А чего ж ей стесняться? — удивленно пожал плечами профессор. — Дело это вполне естественное, причем весьма важное… Тут уж никаких стеснений не может быть. А все-таки, Харитоновна, очень, наверное, радостно быть дедом, а?.. Дед!.. Интересно.

Профессор достал из письменного стола деньги, дал старухе.

— Покупайте, Харитоновна, все, что надо для маленького… Да и для Лиды…

— Ему сейчас мало что надо…

— Ну, хорошо, Харитоновна, я буду делать вид, что ничего не замечаю… А вы поговорите с Лидушкой, поговорите начистоту, а то ведь трудно ей одной все это в тайне содержать.

— Поговорю, Аристарх Федорович, — наклонила голову старуха. Обязательно поговорю.

Мгновение она молчала, смотря на профессора, словно обдумывая, стоит ли говорить ему то, что собиралась сказать, или не стоит. А потом все-таки решилась.

— Аристарх Федорович, есть у меня к вам одно дельце. Только уж не знаю как и приступить… Страх прям берет… — И она испуганно оглянулась на дверь, будто боясь, что там кто-то стоит и подслушивает.

— Что там у вас еще такое? — насторожился Аристарх Федорович.

— А вот уж послухайте, — стала рассказывать старуха. — Это дело было давно, почитай, должно, годов так семь-восемь назад… Иду я как-то с рынка, взбираюсь по лестнице, гляжу, из нашей квартиры как вышмыгнет какой-то человек, лет, должно, сорока… Черный такой из себя, горбоносый, в черных очках, в шляпе… Прошмыгнул он мимо меня, пробарабанил ногами по ступенькам и скрылся… Стою я и думаю, а может, это не от нас?.. Думаю, чего бы это нужно тому человеку к нам заходить?.. Одежина-то на нем ненашенская… Постояла я да подошла к двери нашей квартиры, постучалась… Надежда Васильевна открыла мне… Поглядела я на нее. Ну, она прямо-таки сама не своя… Вся какая-то побледневшая, глаза в слезах… Ну, ничего я не сказала ей тут, только чую дух-то табачный по комнатам разносится, приятственный такой. Значит, курил кто-то. А кто же?.. Надежда Васильевна не курит. Вы — тоже… Значит, этот горбоносый курил… А опосля я и окурок в пепельнице нашла…

— И что же дальше? — спросил заинтересованный рассказом старухи Аристарх Федорович.

— А дальше, что ж, — продолжала старуха. — Я, грешным делом, извините меня старуху только ради бога, нехорошо тогда подумала о Надежде Васильевне… Дюже нехорошо. Думаю, что не полюбовник ли это ее был?.. Да только, конешно, зря я тогда о ней так подумала. Никогда не могу ничего плохого сказать о ней… Порядочная она женщина… Да так потом я об этом случае и забыла… Забыть-то забыла, да ден пять тому назад мне об этом напомнили…

— Кто же вам напомнил?

— Ой, страшные люди мне напомнили, — зажмурившись, закачала головой старуха. — Страшные… Приехали они за мной на машине, повезли… Думала, ну, все, жизни моей конец. Привезли в какой-то огромадный дом каменный… Не знаю и не ведаю, где это… Привели к какому-то плюгавенькому… Злющий-презлющий… Матерно ругается… Ногами стучит, кулаками по столу бьет… Я перед ним как осиновый лист дрожала… Как уж меня ни обругивал… И такая-то ты и рассякая… Сгною, говорит, тебя в казематке…

— Что ж он к вам придирался?

— А вот, говорит, рассказывай, как приходил к вам белогвардейский генерал, брат Надежды Васильевны… Я сразу же подумала, что это он намекает на того горбоносого в шляпе, что повстречала на лестнице… Говорю, что я такого и в жисть никогда не видела и не знавала… Что, мол, окромя ее родного брата Прохора Василича, никаких других братьев не знаю… Прохор, мол, Василич, когда приезжает в Москву, завсегда у нас останавливается. А он на меня: ты, говорит, дурака не валяй, старая дура, я тебя о белогвардейском брате спрашиваю. Так бился, бился он со мной, да так ничего не добился… А я почему знаю, кто это горбоносый-то, брат он или не брат…

— А может быть, надо бы сказать про этого горбоносого? — заметил профессор.

— Как же я про него скажу? — развела руками старуха. — Тут ведь и в ошибку легко впасть… Может, он из другой какой квартиры вышел… Ведь этоя так догадку подала, что у нас, мол, горбоносый был… А доподлинно я этого сказать никак не могу… Так вот, Аристарх Федорович, я вам обо всем этом так это рассказала, чтобы на случай чего знали… Правда, плюгавенький этот строго-настрого наказывал мне, чтобы я никому ни словечка не говорила о том, что он вытребовал меня к себе… Но разве ж я утерплю, чтоб вам не поведать об этом… Только уж вы никому не говорите про это, Аристарх Федорович…

XXIV

После ареста Виктора на Марину, как на бедного Макара шишки, посыпались все беды.

Так оно уже бывает: не страшна одна беда, а страшно, когда их много.

Началось с того, что издательство «Товарищество писателей» подало на нее в суд на взыскание аванса, который до ареста получил Виктор по договору за издание двух книг — первой и второй — романа «Казачья новь», хотя рукопись и была представлена в издательство.

Марина написала в суд заявление о том, что она никакого отношения ни к издательству, ни к договору, ни, тем более, к рукописи не имеет. Она просила суд обратиться с иском к ответчику, находившемуся в тюрьме. Но суд не принял во внимание ее заявление и присудил с нее в пользу издательства пятнадцать тысяч. И так как Марина таких денег не имела, то все ее имущество подверглось распродаже с аукционного торга.

После торгов квартира сразу же опустела. Остатки мебели Марина переставила в спальню и перебралась жить с детьми в нее. А две пустые комнаты для ее оказались излишними.

Да, собственно, пустовали они совсем недолго. В них вселился жить с семьей работник военной прокуратуры Баранов. Человеком он оказался неплохим, относился к Марине сочувственно. Но жена Баранова была настоящая мегера. Она не только не давала покойной жизни Марине, но и умудрилась ее дважды обокрасть, забрав все, что оставалось еще у нее от распродажи с аукционного торга…

Деньги, которые у Марины оставались после ареста мужа, подходили к концу. Продать было нечего, все растащили да распродали с аукциона. Ольгуня и Андрей донашивали тряпье.

Все чаще и чаще задумывалась Марина, что делать? Как прокормить детей, как их одеть и обуть?..

Как-то Марина, идя по Буденновскому проспекту, еще издали увидела Смокова, шедшего ей навстречу. Она хотела было свернуть в сторону, чтобы избежать встречи с ним, а потом подумала, что идет-то все-таки друг ее мужа. Может быть, он-то и поможет ей где-либо устроиться на работу. И она пошла навстречу ему.

Она видела, как Смоков, покуривая, легкой походкой шел ей навстречу, а потом вдруг он остановился, пристально всмотрелся в нее и, видимо, узнав, шарахнулся в ворота какого-то дома. Проходя ворота, Марина глянула на подворотню и чуть не расхохоталась: из подворотник виднелись ноги Смокова. Он терпеливо ждал, когда она пройдет мимо.

— И Витя считал его еще своим другом, — с презрением сказала она вслух для того, чтобы Смоков услышал. — Если б он только знал об этом.

Измученная, истерзанная бесполезным хождением в поисках работы, приходила домой Марина. Но дома она не находила успокоения.

Приходя из школы или с улицы, дети ныли:

— Мама, нас дразнят, что мы враги народа.

— Мамочка, кушать хочется… Дай что-нибудь поесть…

Большое мужество требовалось молодой женщине, чтобы все это пережить.

Но Марина была стойкая женщина, она верила в людей. Изо дня в день с утра до вечера она ходила по городу, искала работу. Теперь она согласилась бы работать уборщицей, курьером, сторожем, кем угодно, лишь бы иметь заработок на кусок хлеба. Но везде и всюду она слышала одно и то же: работы нет!

Сколько Марина ни допытывалась, она ничего не могла узнать о судьбе своего мужа. Никто ей не говорил правду, где он находится и что с ним она не знала.

Как-то к соседу по квартире Баранову зашел в гости его сослуживец, прокурор. Баранов и этот прокурор что-то делали на кухне, открывали бутылки, консервы. Марине тоже понадобилось зачем-то выйти на кухню. Возвращаясь в свою комнату, она услышала, как гость спросил у Баранова:

— Кто это?

— Жена арестованного писателя Волкова.

— А-а, — протянул гость и нарочито громко, чтоб его слышала Марина, сказал: — Это того Волкова, что пошел на удобрение?..

Марина похолодела и, войдя к себе в комнату, разрыдалась…

Марина потеряла всякую надежду найти работу. Она перебивалась кое-как — то помогали сердобольные соседи, то шила кому-нибудь разные мелочи.

Однажды у Андрюши разболелись глаза. Врач послал его на исследование в больницу. Записывая мальчика в регистратуре на прием, Марина Случайно услышала разговор между двумя сотрудницами, сидевшими за столом, о том, что в больницу требуется статистик.

У нее учащенно забилось сердце.

— Извините, пожалуйста. Вы вот сейчас сказали, что в больницу как будто требуется статистик?

— Да, — подтвердила женщина. — Требуется.

— А к кому нужно обратиться, чтоб поступить на эту работу?

— Ну, конечно, к главврачу.

— А где его найти?

— А вон в том кабинете, — указала сотрудница.

Оставив Андрюшу в вестибюле, Марина направилась к главврачу больницы. Она приоткрыла дверь кабинета.

— Можно? — спросила она.

Рябоватый широкоплечий мужчина средних лет с всклокоченной шевелюрой, оторвав взгляд от бумаг, разложенных перед ним, сердито посмотрел на нее.

— По какому делу? — прогудел он.

— Мне… к главврачу нужно.

— Ну, я главврач, так что?

Марина оробела. Вид у этого человека был довольно суров. «Нет, пожалела она, — зря пришла. Ничего тут не выйдет. Этот бульдог не примет на работу…»

— Извините, — сказала Марина, собираясь уходить.

— Позвольте, гражданка, — проговорил главврач. — Вы что же уходите-то?.. Или вы меня испугались? — И он расхохотался веселым добродушным смехом. И, удивительное дело, сразу же этот хмурый, суровый человек преобразился. Весь он засиял такой добротой и приветливостью, что невольно и сама Марина заулыбалась и сказала:

— А ведь я, правда, доктор, вас испугалась… Вы так сердито на меня взглянули, что у меня душа и пятки ушла…

— Спасибо за откровенность, — сказал главврач. — Люблю прямых людей… Что вы хотели от меня, гражданка?

— Очень малого, доктор. Работы.

— Работы?.. Какой работы?..

— Я вот сейчас слышала, что вам в больницу требуется статистик… Я бы могла работать статистиком…

— Я не знаю хорошо. Но, кажется, требуется… А вы садитесь, пожалуйста.

Марина присела на стул у стола главврача.

— Кто вы такая? — спросил он.

Марина подробно и откровенно рассказала ему о себе все.

— Очень сочувствую вам и понимаю, — сказал главврач. — Сейчас люди самострахуются, боятся, как бы чего не вышло. Если так, по совести говорить, то я тоже человек и тоже боюсь… Не поймите меня, пожалуйста, только превратно. Все мы под богом ходим… Но я проникся к вам большим сочувствием… Мне хочется вам помочь… Я приму вас на работу… Нет-нет, вы меня не благодарите… За что благодарить?.. Ничего ведь особенного я для вас не делаю…

Но Марина так была растрогана благородством врача, что слезы сами собой полились из ее глаз…

— Все-таки есть на земле люди хорошие, — сказала она.

Итак, Марина была устроена на работу. Шла она домой такая счастливая, такая ликующая, словно она получила только что несметное богатство. Да она и получила его в виде человеческого отношения к себе со стороны простого советского врача.

Семеня ножонками, поспевая за матерью, Андрюша заглядывал ей в глаза.

— Мама, ты что такая веселая?.. Работать теперь будешь, да?

— Да, сыночек, да. Теперь я буду работать. — И слезы радости ползли по ее щекам.

Марина начала работать статистиком в больнице. Все шло хорошо. Она честным трудом зарабатывала себе средства к существованию, воспитывала детей настоящими гражданами, патриотами своей великой Родины…

Большинство сотрудников больницы относились к ней сочувственно, дружелюбно. Скоро Марину приняли в вечернюю фельдшерскую школу. А некоторое время спустя ее назначили фельдшером.

Жить Марине стало полегче.

«Есть все же на свете добрые люди, — не раз повторяла она мысленно. Да если б не было порядочных людей, то тогда и жить бы было невозможно».

XXV

Как-то совершенно случайно Сазона Меркулова перевели в камеру, в которой находился Прохор Ермаков. Это было так неожиданно, что они даже вначале растерялись. А потом бросились друг другу в объятия, расцеловались и прослезились.

Сколько было радости от встречи друзей.

— Как же это, Сазон, тебя перевели в мою камеру? — недоумевал Прохор. — Ведь ты же проходишь по моему делу?

— Понятия не имею, — развел руками Сазон. — Ты ведь тоже, Прохор Васильевич, проходишь по моему… Это они обмишурились, ошибку понесли… Так что, Прохор Васильевич, выходит, мы с тобой в прошлом красногвардейцы, буденновцы, теперь оказались контры… Навроде хотели поднять восстание белогвардейского казачества супротив Советской власти… Вот мерзавцы!.. Додумались до каких дел… Это мы с тобою, коммунисты-то с начала революции, и контры, а?..

— Да, да, — сказал Прохор. — Мне тоже пришивают это дело…

— Вот сволочи… — покачал головой Меркулов. — Ну и дерутся же… Ни одного живого местечка не оставили, зубы все повыбили… Стариком стал. Глянь, — открыл свой беззубый рот Сазон. — А ты случаем, Прохор Васильевич, не раскололся?..

— Как тебе не стыдно так говорить, Сазон Миронович, — обиделся Прохор. — За кого же ты меня принимаешь?.. Пока что я считаю себя честным членом нашей Коммунистической партии… Клеветником я никогда не был…

— Извиняй, Прохор Васильевич, — смутился Сазон. — Я это к тому сказал, что зараз все люди помутились… А тут брехню такую пустили по тюрьме, что для партии, мол, так надо, чтобы мы брехали на себя и на других… Ну, некоторые на эту удочку и идут… В нашей камере сидел один такой герой гражданской войны… Орденов у него сколько… Все бил себя в грудь, говорил, что он честный человек. Ни в жисть, мол, ни на себя и ни на кого клеветать не будет… А как вызвали этого героя на допрос, дали ему добрую встряску… Сразу же руки вверх поднял… Сдаюсь, мол, пишите, что хотите… Ну, они и написали ему сто пудов клеветы… Сник этот герой опосля этого, должно, и котлетам не рад… Мы его спрашиваем: «Зачем, мол, брехал?», а он в ответ: «Так, мол, надо…» А потом душиться задумал, едва живого сняли его с оконной решетки ночью…

— Как же фамилия этого героя?

— Из военных он… Коршунов.

— Коршунов? — изумился Прохор. — Не Георгий ли Георгиевич?

— Да, так его зовут. Что, знаешь, что ли, его?

— Да ведь это же мой заместитель! — сказал взволнованно Прохор. — Он все из-за моего отца рыл подо мною яму, а вот сам в нее и попал… Ну, я не злой человек, бог с ним…

При упоминании имени Василия Петровича Сазон внимательно посмотрел на Прохора.

— Проша, ты не серчаешь на меня из-за отца своего?.. Ей-богу, я ни при чем… Наоборот, я ему выручку хотел сделать. Это все уполномоченный Концов сделал…

— Да Нет, — поморщился Прохор. — Я верю тебе, Сазон… Не будем о том говорить… Вот скажи, ты держишься крепко?.. Не будешь наговаривать на себя и на других?..

— Да ты что, очумел, Прохор Васильевич? — свирепо глянул на него Сазон. — Это может быть лишь тогда, когда я с ума сойду, а покель не собираюсь с ума сходить… Нехай допрежде убьют меня, может, мертвый я им сбрешу…

— Молодец, друг! — ударил его по плечу ладонью Прохор. — Держись крепко, до конца!.. Они распоясались вовсю… Действуют на истребление кадров… Ты видел, Сазон, этих зверей — Яковлева и Щавелева… Мне тоже от них досталось немало. Разве ты не видишь по их обличью, кто они… Разве это советские люди?.. Разве ж это коммунисты?.. Нет!.. Но ничего, Сазон, дорогой мой, терпели много, потерпим и еще… И если живы будем, то все переживем. Я верю в свою партию, она разберется во всем. Наступит справедливость. Правда восторжествует!..

— С кем ты сидел до этого? — спросил Прохор у Сазона.

— Да с разным народом.

— О Викторе нашем ничего не слышал?

— Нет. Вот с другом его мне пришлось сидеть…

— Это с каким же другом?

— С профессором Карташовым.

— С Фролом Демьяновичем?

— Да.

— А ну его к черту! — с досадой сказал Прохор. — Он же на меня дал показания… Он-то самый главный и обвинитель…

— Так он и на меня дал показания, — засмеялся Сазон. — У, и сволочной же человек! Такая дрянь, уж и не знаю, за какие это такие заслуги его профессором сделали… Когда его привели к нам в камеру, а нас человек восемь в это время было, — ну, узнали мы, что профессор он… Ну, со всем уважением к нему отнеслись. Местечко ему лучшее в камере предоставили. Первое время он еще котлеты-то не получал, голодку схватывал, так мы ему ложки по две, по три из своей баланды отливали, подкармливали… А он оказался сволочуга в самом настоящем виде. Вначале мы заметили за ним такое дело: сидим мы в камере, сам знаешь, все оборвавши, а иголок и ниток нет. Обшиться нечем. Нашли мы проволочку, поделали из нее иголки… Понаточили и ушко проделали. Нитки из носков пораспустили… А он же, подлюга… Как вызвали его на допрос, он там и сказал про иголки наши… Однова нагрянули ночью надзиратели, обыск сделали, нашли иголки и отобрали… И нашли-то они иголки сразу же, как будто им сам черт сказал, где они находятся… Нам тогда было невдомек, что этим чертом-то был Карташов… Потом другой раз такой случай произошел: скука и тоска среди нас страшущая, и вот однова надумали мы из папиросных мундштуков карты себе сделать. Натолкли кирпич для раскраски, нажгли сажи, разрисовали карты. А потом поделали из мякиша хлеба домино… забавлялись, время отводили… Все какое-то развлечение было… Так что ж, и опять анчутка донес… Опять нагрянули надзиратели с обыском, отобрали они у нас и карты, и домино… И в этот раз мы не подумали на Карташова… Да разве ж подумаешь?.. Ведь профессор же… Почтенный человек… А вот когда уж нас, всю камеру, оштрафовали, посадили на неделю на голодный паек за то, что мы перестукивались с другой камерой, то тут же мы поняли, в чем дело… Главное, нас всех посадили на голодный паек, а ему, проклятому, котлеты стали таскать… Бывало, сатана такой, начнет жрать, так у нас ажно стала внутренность переворачиваться… И порешили мы его всей камерой наказать…

— Здорово, — усмехнулся Прохор. — Что же вы с ним сделали?

— А вот послухай… Однова ночью накинули мы на него, на сонного, одеяло и дали ему добрую взбучку… Он кричал, как дите настоящее… опосля по его жалобе приходил к нам комендант тюрьмы, расспрашивал, за что, мол, избили человека?.. Говорим ему, и видом не видывали и слыхом не слыхивали… Это, мол-де, ему приснилось во сне… А комендант-то, видать, не плохой человек, посмеялся да с тем и ушел… Но в тот же день этого сволочного профессора от нас убрали… А потом я узнал, что он, чертов сын, и на меня показания дал…

Сазон не успел договорить, как распахнулась дверь и всполошенный надзиратель ворвался в камеру.

— Ты Меркулов? — спросил он у Сазона.

— Ну, я, а что?

— Одевайся быстро, — сказал надзиратель. — Быстро!.. Забирай вещи…

— Докумекались, — засмеялся Сазон. — Ну, прощевай, Прохор Васильевич. Прощевайте, друзья.

Он расцеловался с Прохором, забрал свой мешочек и вышел из камеры.

XXVI

Мотыльком порхала Вера Сергеевна по Европе. В своем девичестве, живя в доме покойного отца своего, азовского прасола, она мечтала о бурной жизни. Ей грезилась шумная, полная удовольствий жизнь в роскоши, славе. Думалось, что со своей красотой она может достичь этого…

И она действительно добилась очень многого — богатства, широкой известности, многочисленных поклонников. Она бывала во многих крупных городах мира. Подолгу жила на фешенебельных курортах, кутила с любовниками… Так продолжалось, пока Вера не повстречала барона Рудольфа фон Кунгофа, которого по-настоящему впервые полюбила…

Неизвестно, такие ли пылкие чувства питал к ней немец, но то, что он был старым холостяком и давно подыскивал себе жену со средствами, ускорило их сближение и, наконец, брак.

После женитьбы на Вере генерал Кунгоф увез ее к себе, в Берлин.

…Большая квартира Кунгофа из десяти комнат находилась в многоэтажном здании на Унтер-ден-Линден, недалеко от Бранденбургских ворот. Комнаты были изящно и комфортабельно обставлены, но чувствовалось, что хозяева не так богаты.

Семья генерала состояла из него самого и его матери. Старуха неохотно и холодно приняла в свой дом невестку. Русская, да еще неизвестного происхождения, ей не нравилась. Но когда сын намекнул матери, что у его жены имеются немалые средства, которые он впоследствии думает прибрать к своим рукам, старая фрау стала очень любезно относиться к невестке.

Первые дни своего пребывания в Берлине Вера знакомилась с огромной столицей Германии.

Генерал Кунгоф решил совершить со своей новобрачной небольшое турне на автомобиле по Германии, показать Вере страну во всей ее красе.

Сначала они поехали в Потсдам, бывшую резиденцию германских королей. Город этот невелик, в нем населения всего сто с небольшим тысяч человек, но он очень красив.

Кунгоф повел жену в прекрасный парк Сан-Суси с его замечательными дворцами.

— Этот дворцово-парковый ансамбль создан в тысяча семьсот сорок пятом году по проекту архитектора Кнобельсдорфа, — заметил генерал. — По существу, это копия Версаля в уменьшенном размере.

Когда выезжали из Потсдама в Магдебург, Вере вдруг бросились в глаза нарядные русские рубленые избы, щеголевато стоявшие в ряду по улице…

— Эти избы как будто русские? — указала на них она.

Они все время вели разговор на русском языке, который генерал знал в совершенстве.

Шофер, поняв, что пассажиры ведут разговор об этих избах, что-то сказал генералу.

— Шофер говорит, что в этих домиках живут русские, — проговорил Кунгоф… — Правда, русские они только по происхождению, — усмехнулся генерал. — Они уже позабыли свой родной язык. Еще при Петре III, яром поклоннике прусского короля Фридриха II, несколько десятков русских солдат были проданы императором прусскому королю Фридриху II в его знаменитую великанью роту, в которой рост каждого рядового превышал два метра.

Разъезжая по территории Германии, Вера видела повсюду, как солдаты строили двухсторонние дороги с пересекавшими магистраль мостами.

— Рудольф, почему идет такое усиленное строительство дорог по всей стране? — спросила Вера.

— Фюрер предусмотрителен, — сказал он. — Дороги всегда нужны.

— Я понимаю, — скромно заметила Вера. — Это стратегические дороги.

Генерал не без интереса взглянул на свою жену, словно он только что ее увидел.

— Дорогая моя фрау, ты сообразительна… Мне приятно. Ты, конечно, права, дороги эти в военное время могут иметь большое значение…

— А разве война предвидится, Рудольф?

— Как сказать, — пожал он плечами. — Все возможно.

— Ах, вот если бы с Россией война! — воскликнула Вера. — Я б хотела, чтоб Германия завоевала Россию и выгнала из нее большевиков. Там тогда б возобновилась прежняя жизнь. Правда, у меня, кроме сестры, никого в России не осталось. Но все-таки поехать туда хочется… Очень хочется!

— Знаешь что, Вера, — прижимая к себе жену, зашептал Кунгоф, — я начинаю убеждаться, что ты у меня умная женщина. По секрету скажу тебе, что эти твои желания могут осуществиться. Ты будешь еще свидетельницей величайших событий в мире… Гитлер призван спасти человечество от злотворного коммунизма…

— Дал бы бог! — перекрестилась Вера.

— Все это будет, — уверенно проговорил генерал. — Но нужна тщательная, продуманная подготовка… Придется воевать, видимо, не только с одной Россией… Многие страны ввяжутся в войну. Но Россия — большая страна, у нее крепкая армия, железная дисциплина. Повозиться с ней придется порядочно. Однако сломлена она будет непременно… Вскоре может получиться так, что эта огромная страна совсем ослабеет. Как колосс на соломенных ногах, она закачается от малейшего ветерка и рухнет. И тогда можно будет забрать ее голыми руками…

— Неужели они этого не понимают, что сами же себе могилу роют?.. Рудольф, милый, скажи мне, — прижалась Вера к генералу, — наверно, здесь также чувствуется рука фюрера?..

— Возможно, — уклончиво ответил Кунгоф…

* * *

Они уже проехали Магдебург, Эрфурт, заглянули в небольшой городок Веймар, известный тем, что в нем жили и работали Гете, Шиллер, Лист. Здесь они жили, творили свои неувядаемые творения, здесь и умерли…

У Веры была восторженная душа. От всего виденного она приходила в восхищение. Сколько поэтической прелести в этих каменных зданиях, построенных в стиле ренессанса! Сколько средневековой романтики в добротных, вымощенных камнем узких улочках, в которых то и дело чуть не застревала их машина!..

Они приехали в Лейпциг. Город этот резко отличался от тех, в которых им довелось раньше побывать. Был он огромен, с широкими просторными улицами, большими красивыми зданиями. В Лейпциге часто собираются разные международные конгрессы и конференции. Ежегодно устраиваемые здесь весенние и осенние ярмарки привлекают к себе многих деловых людей коммерсантов, разного рода дельцов и туристов со всего земного шара. На всем в этом городе лежит какой-то отпечаток деловитости, серьезности.

Лейпциг — город промышленный. Здесь много заводов и фабрик. Но чем, пожалуй, особенно знаменит этот город, так это своими замечательными полиграфическими предприятиями.

— Я хочу, Вера, показать тебе здесь такое, что придется тебе, русской, по душе, — сказал Кунгоф.

Он велел шоферу ехать на окраину Лейпцига, к тому месту, где в тысяча восемьсот тринадцатом году происходила знаменитая «битва народов», в которой союзные войска — русские, шведы и пруссаки — нанесли решающее поражение армии Наполеона.

Они подъехали к огромному величественному памятнику, воздвигнутому в виде усеченной пирамиды высотой в девяносто два метра.

К ним подошел благообразный старик гид.

— Если угодно, господа, — поклонился он, — я могу вам пояснить все, что вас заинтересует…

— Он говорит, что может нам все здесь объяснить, — перевел Кунгоф Вере по-русски.

— О! — обрадованно воскликнул старик. — Не беспокойтесь, пожалуйста, я могу по-русски… — И он стал говорить по-русски: — Строительство этого памятника шло пятнадцать лет — с 1815 по 1830 год. Как видите, сложен он из огромных глыб гранита и мрамора…

Старик повел их на верх памятника, откуда открывалась чудесная панорама города и его окрестностей.

— Мадам, вы, наверное, русская? — спросил гид Веру.

— Да, — кивнула Вера. — Я русская.

— Может, вас интересует православная церковь? Она здесь, совсем недалеко… Этот храм построен в память о русских воинах, погибших под Лейпцигом в 1813 году, на пожертвования донских казаков под командованием генерала Платова.

— Это очень интересно, — сказала Вера. — Но мы не располагаем временем… Придется в другой раз посмотреть.

— Как угодно, мадам, — наклонил голову старик.

— Вы очень хорошо говорите по-русски, — произнесла Вера.

— Ну, еще бы, — усмехнулся старик. — Это мой родной язык. Я ведь русский. Живу здесь с двадцатого года.

Вера не стала расспрашивать старика, как он оказался в Германии. Видимо, он тоже эмигрант. Сколько их сейчас бродит по Европе!..

Потом Вера и ее муж выехали в Дрезден.

Дрезден был очень красив. Он на Веру произвел огромное впечатление. Все здесь, в этом необыкновенном городе, — и прекрасные здания, и архитектура — было неповторимо.

Кунгоф показал Вере Цвингер-дворец, созданный архитекторами Пепельманом и Пермозером в 1709–1732 годах.

Потом они походили по набережной. Зашли на Брюльские террасы. Отсюда перед взором открылся красивый вид на Эльбу.

— Знаешь, Рудольф, — сказала Вера мужу под впечатлением всего виденного в Дрездене. — Я немало видела красивых городов мира… Я побывала в полыхающем огнями реклам Стокгольме, восхищалась Венецией, была в Риме, видела Амстердам, Гаагу, Калькутту, Дели, Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, жизнерадостный Париж, голубой Неаполь. Да, во многих городах я была, их и не пересчитать, но я должна сказать тебе, дорогой Рудольф, Дрезден произвел на меня не менее сильное впечатление, чем перечисленные мною города мира… А из всех городов Германии, что ты мне показал в эту поездку, он, пожалуй, понравился мне больше всех…

Из Дрездена они поехали во Франкфурт-на-Майне.

И всюду, где бы они ни были, среди этих красот, созданных человеческими руками, слышались дробь барабанов, воинственные взвывания фанфар, ритмичный шаг солдат.

Чувствовалось — Германия готовилась к войне.

XXVII

С очной ставки Виктор пришел в камеру уже поздно. Все спали. Когда на следующее утро он проснулся, то первым делом стал разыскивать взглядом Концова. Но его среди заключечнных не было видно.

— Кого вы это разыскиваете? — спросил его Катунович.

— Да эту дрянь, — с возмущением выкрикнул Виктор. — Концова… Этот старичишка создал на меня камерное дело. — И он рассказал об этом подробно Катуновичу.

— Э, батенька мой! — засмеялся тот. — Ищи ветра в поле… Его вчера, как только вас вызвали на допрос, тотчас с вещами взяли… Они не дураки, понимают, что после этого вы ему морду бы могли набить…

— Честное слово, хотел набить, — признался Виктор. — Какой подлец, уж говорил бы все то, что было… Не обидно бы… А то налгал, что как будто я хочу свою книгу об этих делах за границей издать… Зачем мне там издавать, когда я могу ее и у нас в стране опубликовать.

— Этот человек — провокатор, — послышались негодующие голоса заключенных, слышавших рассказ Виктора.

— Мерзавец!..

— Ах, жалко, что его увели. Мы б с ним поговорили тут…

На дворе было так жарко, что даже на что уж в подвальной камере всегда было прохладно, на этот раз стояла духота.

Виктор, чтобы несколько отвлечься от дум о вчерашней очной ставке, стал рассказывать якобы задуманную им повесть на приключенческую тему. Он заинтересовал своих слушателей. В рассказе его фигурировали и шпионы, и диверсанты, и очаровательные коварные аферистки. В самом же деле Виктор никогда ничего подобного и не думал писать. Он просто импровизировал…

И вот в самый разгар рассказа в двери открылась фортка, показалась голова вахтера.

— На букву «В» кто у вас есть? — спросил он.

Снова отозвалось с десяток заключенных с фамилиями, начинавшимися с буквы «В». Назвался и Виктор. Оказалось, что именно он и нужен был.

Виктор шел к следователю с тревожным сердцем.

«Наверно, еще какую-нибудь пакость хотят преподнести», — мрачно думал он.

Но когда он вошел в следовательскую, то оказалось, что его вызывал не Картавых, а другой, незнакомый молодой следователь с приятным добродушным лицом.

Виктор поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил следователь. — Садитесь, — указал он глазами на стул.

Виктор сел.

— Моя фамилия Салутин, — сказал следователь. — Мне поручено закончить ваше дело.

— Как вас понимать? — спросил Виктор.

— Оформить протокол допроса. Вы его подпишете, и на этом закончим.

— А потом?

— А потом дело передадим в суд.

— Так вы что, тоже будете настаивать, чтобы я сознался в каких-то мнимых преступлениях? — настороженно спросил Виктор. — Так я вам заранее заявляю, что я ни в чем не виноват. Все обвинения, которые на меня воздвигаются, — клеветнические.

— О нет! — усмехнулся следователь. — Я вас принуждать ни к чему не буду. Раз вы все отрицаете, то я отрицательный протокол и составлю.

— Вот это правильно, — одобрительно кивнул Виктор и с удивлением подумал: «Какой это бог послал мне этого ангела».

Салутин начал составлять протокол, иногда задавая Виктору вопросы по существу дела. На все вопросы Виктор отвечал отрицательно.

— Я бы хотел более подробно формулировать, почему я отрицаю, — сказал Виктор.

— Не нужно этого делать, — отмахнулся следователь и засмеялся. — Кто это будет вчитываться в ваши ответы. Это одна лишь формальность… Главное дело в том, что протокол допроса отрицательный.

— Доверяю вашей совести.

— И не ошибетесь, — сказал Салутин. Он подвинул к Виктору коробку с папиросами «Наша марка»: — Курите.

— Спасибо, — поблагодарил Виктор и с удовольствием закурил.

Салутин написал протокол допроса и показал его Виктору.

— Хорошо, — сказал тот, прочитав протокол.

— Подпишите его.

Виктор подписал и вернул протокол следователю.

— Значит, судить обязательно будут меня?

— По всей видимости, да.

— Но за что же?

— Не знаю, — сказал следователь. — Ей-богу, не знаю. Это меня не касается, — и он поспешил переменить разговор. — Я вчера видел Любу.

— Какую Любу? — удивился Виктор.

— Да вы что, забыли, что ли, Любу Ренкову? — улыбнулся следователь. Ведь она ваша родственница. И мужа ее, Илью Ивановича, видел.

В городе жила дальняя родственница Виктора Любовь Ефимовна, вот о ней-то теперь и заговорил следователь. Виктор был рад этому разговору, так как он в какой-то степени приоткрывал завесу на жизнь вне тюрьмы.

— Вы про Любовь Ефимовну говорите?.. Очень рад слышать о ней и ее муже… Как они живут?

— У них все в порядке, — сказал Салутин. — Я живу с ними по соседству.

«Может, он и о Марине знает что-нибудь? — подумал с трепетом Виктор. — Да разве он скажет… Не скажет, конечно». Но все же с волнением проговорил:

— Товарищ Салутин, извините меня, пожалуйста… Понимаете ли, я уже год ничего не знаю о семье… Не можете ли вы сказать мне, жива ли моя семья — жена, дети… Где они? Что с ними?.. Я просто покой потерял из-за них…

— А почему же не сказать, — пожал плечами Салутин. — Скажу… Неделю тому назад видел вашу жену… Была она у Любы. По-прежнему ваша жена такая же интересная, красивая женщина… Я ее и раньше знал… Она на той же квартире живет…

— Спасибо вам! — прочувственно сказал Виктор. — Вы мне большую радость доставили этим сообщением… Я этого никогда не забуду. А про детей ничего не знаете?

— Знаю и про детей, — сказал следователь. — Ваша жена собирает их в пионерский лагерь, на море…

От счастья, что он узнал про жену и детей, у Виктора по лицу поползли слезинки.

— А вы не волнуйтесь, Виктор Георгиевич, — проговорил следователь. Успокойтесь… Все в порядке у вас с семьей… Ну, я должен с вами распрощаться. Рад бы побеседовать с вами еще, но мне некогда… извините… Возьмите себе папиросы, возьмите и спички.

— До свидания, товарищ Салутин, — пожал руку следователю Виктор. Благодарю вас от всего сердца… Вы мне доставили большую радость… За год пребывания в тюрьме я, наконец, узнал о своей семье, что она жива и здорова… С какой бодростью я теперь буду переносить дальнейшие свои лишения… Еще раз спасибо.

— Да ничего, пожалуйста, — сказал Салутин. — Только вы помалкиваете о том, что я сказал вам…

— Не беспокойтесь.

Пришел солдат из надзора, и Виктора отвезли в тюрьму.

* * *

После этого Виктор просидел в тюрьме еще более года. Его почему-то и не судили и следователи не тревожили.

Но однажды его вдруг разбудили среди ночи и велели одеваться.

Он недоумевал, кто его вызывает и по какому поводу. Дело-то ведь его было закончено, подготовлено к суду. И вдруг вызов.

Его посадили в «воронок» и повезли. «Значит, к следователю», размышлял Виктор.

Он не ошибся, его вызвал незнакомый, небольшого роста, невзрачный на вид, рыжеватый следователь с острым, как у крысы, злым лицом. Как впоследствии узнал Виктор, его звали Фомкин.

Сразу же, не медля, Фомкин скомандовал:

— Садись и пиши.

— Что именно?

— Пиши показания.

— Мне нечего писать. Я ни в чем не виноват.

— Говоришь, не виноват? Ладно, посмотрим. — Он позвонил по телефону. — Товарищ Яковлев, это Фомкин вас беспокоит… Привели этого писателя… Да-да, Волкова. Запирается… Вы сами придете?.. Хорошо, жду.

Минут через пять в комнату Фомкина вошел Яковлев. Он с любопытством оглянул Виктора.

— Гм… писатель, — пренебрежительно сказал он. — Какой ты к чертям писатель? Оборванец. Ну, ты что запираешься?.. Давай, понимаешь, показания, давай…

— Мне не чем показывать.

Яковлев побагровел от гнева. Глаза его налились кровью.

— Мы тебя заставим дать показания… Ты руководитель контрреволюционной организации. Ты хотел поднять восстание против Советской власти.

— Прочь от меня, фашисты! — выкрикнул Виктор.

Как ужаленный Яковлев подпрыгнул к Виктору и ударил его с такой силой, что тот сразу свалился на пол. Сквозь меркнущее сознание Виктор слышал, как Яковлев сказал Фомкину:

— Пусть его отвезут… А завтра ты его вызови опять…

* * *

На следующий день Виктор с содроганием ждал вызова к Фомкину. Он решил пойти на крайние меры. Если его снова будут истязать, — а это, вероятно, так и будет, — то он схватит стул, будет защищаться, размозжит кому-нибудь голову. Пусть его тогда судят, расстреливают, что угодно делают, но измываться над собой он не позволит.

Но его ни вечером, ни ночью в этот раз не вызвали. Не вызывали его ни на второй день, ни на третий, ни на четвертый… Виктор недоумевал, почему его не вызывают?.. Это что-то было не так. В чем тут загвоздка?..

Разъяснение этому пришло неожиданно. Из соседней камеры постучали в стену. К этому времени Виктор уже в соврешенстве изучил азбуку Пестеля.

— Вы знаете новость? — выстукивали в стену.

— Нет, — ответил Виктор. — Что за новость?

— Ежова сняли. Даже, кажется, расстрелян.

Виктор передал эту новость своим товарищам по камере.

— Ура! — закричали в восторге заключенные.

— Тише, товарищи! — предупредил Виктор и снова застучал в стену.

— Откуда у вас такие сведения?.. Достоверно ли это?

— Достоверно, — последовал ответ. — Портреты Ежова сняты со стен.

— Еще что нового? — отстукал Виктор.

— Много следователей арес-то-ован-о, — читал он ответ. — Над многими состоялся суд военного трибунала… Многие осуждены.

— Не знаете ли вы судьбу Фомкина и Яковлева?

— Расстреляны. Партия наказала врагов.

— Ура-а!.. — во все горло закричал Виктор и заплясал по камере. Правда восторжествовала!.. Восторжествовала!.. Наша партия расправилась с негодяями… Теперь нас всех скоро освободят. Да здравствует наша Коммунистическая партия!.. Да здравствует правда и справедливость!.. Ура-а!..

Все в камере дружно подхватили его крик.

— Ура-а!.. Да здравствует наша партия!.. Да здравствует Советская власть!..

Радость до предела заполнила камеру. Все громко делились своими впечатлениями, делали всевозможные предположения, хохотали, приплясывали, запевали песни. Дежурный вахтер уже несколько раз заглядывал в фортку и предупреждал:

— Тише! Тише!..

Но на него не обращали внимания, шумели по-прежнему. Разве можно себя держать тише в такую радостную минуту?

Теперь Виктору стало понятно, почему его не вызывали Яковлев с Фомкиным. Они не успели, их арестовали.

Жизнь тюремная резко изменилась. В камеру внесли койки, повыдали матрацы, простыни, одеяла, стали приносить книги из библиотеки. Виктору попался новый роман его друга Ивана Евстратьевича Смокова «Сестры» о колхозной жизни. Роман этот Смоков написал и опубликовал в то время, когда Виктор был под стражей.

«Эх, боже мой, — с грустью подумал Виктор. — Сколько времени у меня пропало напрасно!»

И такое у него появилось непреодолимое желание засесть сейчас за письменный стол и написать роман, хороший роман!

«Ну, ничего, потерплю. Теперь уже скоро освободят».

Стали передавать вещевые и продуктовые передачи и даже маленькие записки от родных. Это вызывало большое оживление и радость в камере.

Трудно передать, какое счастье испытал и Виктор, когда, наконец, и ему передали узел с вещами и маленькую записочку, в которой было написано:

«Дорогой наш папочка!

Посылаем тебе костюм, белье, туфли. Дорогой ты наш, как мы за эти два с лишним года стосковались по тебе. Ждем тебя — не дождемся. Мы все здоровы, чувствуем себя хорошо.

Марина, Ольгуня, Андрюша».

Виктор поцеловал записку, глаза его повлажнели.

Из камеры стали все чаще и чаще вызывать заключенных с вещами. Все, конечно, знали — это выпускали на свободу.

Стал ждать своей очереди и Виктор.

XXVIII

Наконец, наступила эта желанная минута.

Был декабрь 1939 года. В шесть утра с грохотом распахнулись железные ворота тюрьмы. Прижимая под мышкой мешочек с вещами, из ворот вышел Виктор.

На улице было пустынно и темно. Вокруг стояла тишина. Где-то звенели и лязгали трамваи.

Переступив несколько шагов, Виктор остановился и оглянулся. Он не мог еще освоиться с тем, что он свободен. Ему не верилось, что он мог располагать собою, как ему хотелось, мог пойти куда угодно. Ему думалось, что вот стоит ему оглянуться, как на него строго прикрикнет надзиратель или вахтер…

Ощущение какой-то приподнятости не оставляло его все время. Он пошел по главной улице города. Огненные пунктиры фонарей протянулись по сторонам улицы, пропадая где-то в далекой перспективе.

Изредка встречались прохожие, торопившиеся куда-то. У Виктора появилось желание остановить кого-нибудь из них, поприветствовать и сказать, что он вот теперь тоже свободный человек, гражданин своей страны, куда захочет, туда и может пойти, и никто ему не запретит, потому что у него в кармане лежит справка о том, что он ни в чем не виноват, а поэтому и освобожден из-под стражи. И как радостно от этих мыслей Виктору, что даже дух захватывает. Он торопится, торопится скорее увидеть свою семью.

«Но где она живет сейчас? — думал он. — Может, Марина перешла на другую квартиру?»

Но он все-таки идет по старому адресу. Взволнованно поднимается он по лестнице, останавливается у двери своей квартиры, приложив руку к сильно колотившемуся сердцу. Стоял до тех пор, пока не успокоился.

Постучал в дверь.

— Кто стучит? — спросил его чужой женский голос.

— Скажите, пожалуйста, Марина Сергеевна Волкова здесь живет?

— Волкова?.. Здесь. А что?

— Попросите ее выйти. Скажите, что муж пришел.

— Марина Сергеевна, ваш муж пришел.

— А-а! — раздался такой громкий, такой восторженный и радостный голос трех дорогих Виктору людей. В этом общем возгласе радости он различил голоса детей и жены…

А потом порывисто распахнулась дверь, и он, Виктор, чувствует, как на нем повисают три дорогих, таких милых и родных существа! Он чувствует, как они крепко его обнимают, ласкают, целуют. Можно ли когда-либо забыть эти радостные трогательные минуты?

— Милые мои, — шепчет Виктор, и от душивших его рыданий он не может больше ничего сказать.

Его вводят в нищенски обставленную комнату. Это все, что осталось от его большой комфортабельной квартиры. Но это неважно. Дело не в этом… Вот с какой любовью, с какой радостью смотрят на него сейчас глаза тех, за кого он жизнь мог бы отдать. Вот это главное.

— Витенька, — говорит ему жена. — Родненький мой страдалец. Мученик золотой, худой ты какой стал… Немножечко ты и постарел… Но только немножечко… В глазах твоих затаилась печаль… Но все это пройдет…

— Все, Маришенька, будет по-хорошему, — отвечает Виктор. — Все наладится, милая… А какая у меня дочь, — смотрит на Олю. — И неужели эта девушка-красавица моя Ольгуня?.. Не верится… А вот этот юноша-спортсмен, — посмотрел он на Андрея, — мой сын?..

— Милый Витенька, — сквозь слезы улыбнулась Марина. — Прошло ведь два с половиной года. Шутка сказать, два с половиной! За это время они выросли: Олюшке — ведь пятнадцатый год. Барышня. А Андрюше двенадцатый… Он мой помощник дорогой. За хлебом, за продуктами в магазин ходит. Это уж его обязанность. А Оленька полы моет, стирает…

Марина вскипятила чай, приготовила завтрак. Семья сидела за столом, строила планы на будущее. А потом, когда наступил день, все разошлись Марина ушла в больницу, дети — в школу, а Виктор отправился в отделение Союза писателей…

К вечеру Марина пришла домой. Ольга навела в комнате чистоту, вымыла полы, приготовила обед.

— А папа разве не приходил еще? — спросила у дочери Марина.

Оля промолчала, а Андрюша грустно сказал:

— Не приходил еще, — и отвернулся.

— Ты, кажется, плачешь, Андрейка? Что случилось, милый?

— Да, может, папа не вернется. Может, его опять забрали?

— Что за глупости, — усмехнулась Марина, но тревога шевельнулась и в ее сердце: а что же, все может быть.

Домой Виктор вернулся поздно, немного подвыпивший, радостный, веселый.

— Простите, родные, что заставил вас ждать.

— Да разве дело в этом, — вытерла глаза платком Марина. — Мы тут уж досыта наплакались… Думали, что, может, тебя уже снова схватили. Где ты пропадал, родной?

— Никак не мог прийти раньше. Задержался в ресторане с Сутыриным, Смоковым и директором издательства.

— Что, они тебя угощали в связи с твоим освобождением?

— Черта с два, — засмеялся Виктор. — Я их угощал…

— Где же ты деньги взял?

— А вот, — торжествующе вытащил он из кармана несколько пачек.

— Откуда это? — изумилась Марина.

— С неба упали, — рассмеялся Виктор и расцеловал Марину. Издательство выдало аванс. Заключили договор со мной, будут издавать мой роман.

— Вот это здорово.

— Да это еще не все, — сказал Виктор. — Был я в райкоме, пообещали на будущей неделе восстановить в партии. Заходил и в горсовет, там обещали помочь в отношении квартиры. Переселят наших соседей от нас или дадут нам новую квартиру…

— Пусть лучше нам дадут новую квартиру, — сказал Андрюша. — А то тут ребята скверные, дразнят меня врагом народа…

— Ну, теперь не будут дразнить… Все!.. Отдразнились.

— Как все хорошо! — воскликнула Марина, блаженно улыбаясь. — Я так счастлива, так счастлива!.. Даже голова кружится. Как приятно снова себя почувствовать человеком, равным со всеми… Хоть день да быть настоящим человеком, чем годы тенью… Давайте ужинать!..

Улеглись спать уже около полуночи. Дети и Виктор сразу же заснули, а Марина долго не могла уснуть. Она испытывала незабываемые минуты величайшей радости в своей жизни. Приподнявшись на локте, она вглядывается в Виктора. Призрачный свет луны из окна освещает его спокойное ласковое лицо.

Он лежит на спине, глубоко и ровно дышит. Начавший уже кое-где серебриться сединой всклокоченный каштановый вихор озорно растрепался на его большом лбу, отчего лицо сделалось вдруг каким-то мальчишеским, легкомысленным.

— Муж!.. Милый муж!.. — шепчет Марина, прижимаясь к нему. — Родной мой!..

Она жадно вглядывается в его сосредоточенное, несколько озабоченное чем-то лицо.

— О чем ты думаешь, золотой мой? — нежно погладила она его по щеке. О чем ты заботишься?.. Все будет хорошо.

Лицо Виктора вдруг искажается ужасом. Он вздрагивает всем телом и на мгновение открывает глаза.

— Не пугайся, мой милый, не пугайся. Тебе что-нибудь приснилось?

— Да, — кивает он. — Тюрьма.

Она целует его в губы. Он в полусне, словно боясь снова ее потерять, крепко прижимает ее к своей груди и так, прижавшись к ней, засыпает…

XXIX

Мальчика назвали Гурьяном. Родился он крепким, здоровым ребенком. Все в доме души в нем не чаяли.

Вскоре после родов Лида закончила университет. Но она не спешила устраиваться на работу — слишком мал еще был мальчик. Назначение ее лежало в отделе кадров геологического управления. Оттуда каждый день могли позвонить, вызвать на работу. И, надо откровенно сказать, Лида со страхом ждала этого вызова.

Только сейчас она поняла, что профессия геолога ей не нравится.

Как она могла ошибиться в выборе профессии?

Все это, наверно, получилось потому, что ее увлекла романтика деятельности геологов — постоянные разъезды по стране, интересные путешествия в такие места, куда и нога человека-то не ступала. А на деле оказалось, что она и ездить-то не любит…

А может быть, это лишь хандра? Быть может, неудовлетворенность жизнью?.. Опустошенность?..

Кто на это может что-нибудь сказать?..

…У Мушкетовых в гостиной стояло пианино. Лида часто играла на нем. Музыка ее успокаивала…

В последнее время к Мушкетовым редко кто приходил. Как-то уж так получилось, замкнулись в себе люди, растеряли своих знакомых. Единственными посетителями Мушкетовых были братья Ермаковы — Иван и Леонид.

Старший из братьев — Иван — стал теперь популярным художником. В газетах и журналах часто появлялись его, пользующиеся успехом, талантливые карикатуры, шаржи. Иллюстрации его к книгам хвалили. К тому же он заведовал художественным отделом широко распространенного в стране иллюстрированного еженедельника. Леонид же заканчивал учебу.

Каждый раз, когда братья приходили к Мушкетовым, они вносили в их унылую печальную жизнь оживление. У профессора разглаживались на лице морщины. Вся преображалась и светилась Лида. Даже рыжий пушистый кот Кузька, с удовольствием мурлыча, терся о ноги юношей.

Харитоновна весело бегала из кухни в столовую, из столовой на кухню, с винами и закусками.

В комнате слышался веселый говор, взрывы смеха. Иван рисовал на присутствующих забавные шаржи, рассказывал анекдоты, свежие новости. Иногда Леонид под аккомпанемент Лиды пел…

Какие это были прелестные вечеринки! Они наполняли квартиру тихой радостью.

Но потом Иван стал приходить реже, видно, дела задерживали. Леонид же по-прежнему приходил аккуратно и с удовольствием.

И хитрая старая няня подметила, что молодой человек старался приходить именно в те часы, когда профессора дома не было. Старуха лишь посмеивалась.

И кто бы мог предполагать, что такие посещения зарождали любовь?

Лиде посещения Леонида были приятны. Они скрашивали ее тоскливую жизнь.

Молодые люди много говорили об искусстве, литературе, о музыке. У них было много общего. Они открывали друг другу свои сокровенные мысли и мечты. Находили, что у них одни и те же интересы. Короче говоря, они подружились.

Профессор был в командировке. Лида нянчилась с Гурьяном. Пришел Леонид и принес малышу какую-то яркую погремушку.

— Что ты, Леня, — засмеялась Лида. — Он еще мал играть с игрушками.

Она положила ребенка в коляску и отвезла его на кухню к Харитоновне. Вскипятила чайник, расставила посуду на столе.

— Давай, Леня, чай пить, — сказала она.

— Можно, — засмеялся он и уселся за стол. — Это дело неплохое.

Они сидели пили чай. Размешивая в стакане сахар ложечкой, Леонид проговорил:

— А мне, Лидуся, между прочим, сегодня пришла одна мысль.

— Интересно, какая же?

— Вот ты, Лида, говоришь, что тебе не нравится работа геолога.

— Ну, так что, не нравится… Это не совсем правильно, что не нравится… Может, она мне и нравится, но она не для меня. Я не чувствую к ней интереса…

— Вот-вот, и я об этом хочу сказать… Понимаешь, Лидочка, ты хорошо играешь на фортепиано, почему бы тебе не сделаться музыкантшей?

— Ого!.. Да что это так просто, что ли?

— И ничего нет сложного. У тебя есть музыкальные способности… Если подучиться, то можешь стать талантливой пианисткой. Я могу тебя устроить к хорошему учителю… Ей-богу, у тебя дело пойдет на лад. Стала бы мне аккомпанировать. Неплохо получилось бы, я в этом убежден.

Вначале Лида смеялась над таким, как ей казалось, несуразным предложением, а потом призадумалась: а что, она хуже других, что ли, надо попробовать. Может, что и получится. Все же ведь находят, что у нее есть музыкальные способности.

— А что же, Леня, — сказала она однажды Леониду, — давай попробуем… Поговори с преподавателем…

— О милая Лидуся, — восторженно встретил ее решение Леонид. — Как я рад. Завтра же поговорю. Я уверен, преподаватель будет в восхищении от твоего таланта.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Прохора вызвал к себе в штаб новый командующий военным округом Федор Ерофеевич Просвиров.

— Здравствуйте, дорогой Прохор Васильевич, — поднялся он из-за стола навстречу ему. — Рад с вами познакомиться. Садитесь, пожалуйста.

Прохор присел в кресло у стола. Командующий уселся напротив него.

— Как вы себя чувствуете, Прохор Васильевич?

— Да, в общем-то, ничего, сносно, — сказал Прохор. — Отдохнуть бы надо.

— Непременно надо, — согласился командующий. — Мы вот вас направим месяца на два на курорт… Там отдохнете, поправитесь.

— Да-а, — многозначительно протянул Прохор. — Едва ли я смогу воспользоваться вашей любезностью…

— Это почему же?

— За мое отсутствие моя семья претерпела немало лишений… Надо мне быстрее устраиваться на работу…

— Об этом вы не беспокойтесь, — поднял руку командующий. — Мы вам материально поможем. Вы за полгода получите жалование… Подлечиться же и отдохнуть вам обязательно нужно. Нужно хотя бы потому, что вам предстоит большая ответственная работа…

— Я не знаю, о какой работе вы говорите, но работать, конечно, мне надо…

— Скажу вам пока между нами. Сейчас формируется Донская кавалерийская казачья дивизия… Есть предложение назначить вас командиром этой дивизии… Что вы думаете на этот счет?..

— Я коммунист, — сказал Прохор. — Подчиняюсь воле партии. Если партия назначает меня на эту должность, значит, так надо.

— Вот и хорошо, что вы так думаете, — кивнул командующий. — Я сообщу в наркомат обороны о нашем разговоре. Можно сказать, что вопрос этот улажен… Вы курите?.. Пожалуйста, — предложил он Прохору папиросы.

Они закурили.

— Прохор Васильевич, — после некоторого раздумья проговорил Просвиров, — должен вам сказать, что Положение сейчас довольно-таки напряженное… Вы вот сидели под стражей, а в мире в это время происходили большие события. Англичане и французы натравили на нас Финляндию. Началась война между Советским Союзом и Финляндией. Она немало вызвала жертв у нас. А тут фашистская Германия потрясает оружием. В 1938 году она присоединила к себе Австрию, а затем по мюнхенской сделке прибрала к рукам Чехословакию… Между Германией, Италией и Японией создался антисоветский блок — ось «Берлин — Рим»…

Для Прохора все это было ново. Да, действительно, он чертовски отстал. Кусок в два с половиной года с кровью оторвали из его жизни. Сколько бурных событий пролетело за эти годы. Они пролетели мимо его сознания, мимо его чувствования и ощущения, словно он эти два года с половиной был в небытии.

— Все это, конечно, происки англо-французских империалистов, продолжал командующий. — Они нас так любят, как черт ладан… Сейчас они всячески натравливают фашистскую Германию на нас… Какая же дьявольская хитрость, между прочим, у этих империалистов. В прошлом году они, ведя переговоры с нами о заключении военного соглашения против Германии, в то же время договорились с ней о разделе нашей страны… Но не на таковских дураков они напали… Мы сразу раскусили их коварство и, чтобы предотвратить создание единого фронта капиталистических стран против Советского Союза, вынуждены были заключить договор о ненападении с Германией. Этот шаг, конечно, недостаточно надежный, но на некоторое время полезный для нас…

— Неужели с фашистами заключили договор?! — вскричал в изумлении Прохор. — Разве им можно доверяться?.. Обманут, сволочи…

— Точно, — кивнул Просвиров. — Обманут… Но мы стреляные воробьи, нас на мякине не проведешь… Осенью прошлого года Германия напала на Польшу и разгромила ее. Потом напала на Францию, громит и ее… Чем дело закончится — трудно сказать… Боюсь, ой как боюсь! Втянут они, подлецы, и нас в войну. Нам надо быть наготове. Германия — сильная страна, и союзники ее сильны… Может завариться такая каша, что и не расхлебаешь.

— Спасибо за информацию, — сказал Прохор. — Я ничего об этом не знал. Положение действительно не из приятных… Но, как говорят, поживем увидим…

Они поговорили еще несколько минут. Потом Прохор поднялся.

— Благодарю вас за все, товарищ командующий.

— За что же меня благодарить, товарищ Ермаков, — встал и Просвиров. Я обязан был все это сделать для вас… Зайдите в финансовую часть, получите там деньги и путевку. Желаю вам хорошего отдыха. Как приедете с курорта, заходите ко мне — получите назначение в дивизию. Вопрос этот будем считать предрешенным.

* * *

Через два месяца Прохор Ермаков приехал из Кисловодска после лечения, получил назначение на должность командира Донской кавалерийской казачьей дивизии.

II

Сазон рвался в станицу. Ему казалось, что поезд ползет как черепаха. От нетерпения он ерзал на лавке, поминутно заглядывал в окно: не приближается ли та заветная станция, от которой до родной станицы всего каких-нибудь полсотни километров.

Ведь это же так близко!.. За день можно дойти. А тут еще есть и надежда, что кто-нибудь и подвезет.

Но вот, наконец, и эта желанная станция! Поезд, стуча колесами на стыках рельс, замедлил ход, рванул последний раз, лязгнул буферами и замер. С бьющимся от волнения сердцем Сазон сошел на платформу, по которой до этого не единожды хаживали его ноги, и оглянулся. Все она такая же, станция, маленькая, кирпичная, изношенная годами. Ничего в ней не изменилось. Словно Сазон ее видел только вчера.

Радостный и счастливый от сознания того, что он сейчас совершенно свободен и что он вот направится сейчас к себе в станицу, чтобы скорее повидать семью, Сазон попрощался с проводником и пошел к дороге…

Моросил мелкий весенний дождь. Дорога была грязная, расквасившаяся, но Сазон не обратил на это внимания. Шел он бодро, предвкушая скорую счастливую встречу с черноокой дородной женой своей Сидоровной, с детьми, которые теперь уже, наверное, неузнаваемо повыросли, с старухой матерью, если еще она жива.

Путь был тяжелый и утомительный. Но Сазон упрямо и настойчиво шагал вперед, хотя он чувствовал, что устал, устал очень. Надо бы отдохнуть. Но где отдохнешь? Хуторов на пути не было, кругом пустынно и безлюдно. За всю дорогу ни встречных, ни обгонявших…

Но все же однажды Сазон, раскопав до середины мокрую копну застаревшей гниющей соломы, сиротливо лежавшей у шляха, на минуту присел отдохнуть.

Копна шевелилась и шуршала, как живая, от сотен с отчаянным писком возившихся в ней мышей…

Сморщившись от брезгливости, Сазон хотел плюнуть и отойти от копны, но он до того устал, что ноги не повиновались уже ему.

— Э, да черт их дери! — махнул он рукой и опустился на солому. Писк усилился, и копна задвигалась с еще большей силой. — Хм! — ухмыльнулся Сазон. — Как в люльке.

Он достал из сумки кусок хлеба и бутылку с водой, стал есть… Потом он прилег на солому и на мгновение задремал, не обращая внимания на шнырявших по нем осмелевших мышей…

…В станицу он пришел в полночь. Фонари тускло освещали намокшую улицу. Сазон подошел к родному куреню и остановился, разглядывая его. С молчаливой грустью глядела и хата на своего хозяина подслеповатыми оконцами, словно приветствуя его с приходом под свою гостеприимную крышу.

Сазон стоял перед своим родным куренем и, приложив к бурно бившемуся сердцу руку, пытливо всматривался в темные непроницаемые оконца, словно стремясь проникнуть сквозь них и узнать, что происходит там, внутри куреня, какие сны видит сейчас его семья? Предчувствует ли она, что он вот сейчас стоит у порога?..

— Ха-ха-ха! — закатился он вдруг счастливым смехом, смахивая рукой радостные слезы со щек. Порывистым движением он толкнул калитку. Навстречу ему, заливаясь злым лаем, бежала маленькая лохматая собачонка.

— Орлик! — радостно кричит Сазон. — Да это все ты тут, оказывается, хозяинуешь?.. Здорово, дружище!

На мгновение собачонка замолкает в недоумении. Поводя ушами, она вглядывается в вошедшего человека и, узнав, восторженно завиляв хвостом, с визгом подпрыгивает, облизывает руки хозяину.

— Орлик! — ласкает Сазон собаку. — Милый ты мой… А я думал, тебя и вживе нема…

Собачонка еще пуще извивается, подпрыгивает, танцует, выражая свой чрезмерный восторг.

— Узнал… Ну, ладно, зараз я тебе гостинца дам.

Сазон вынимает из мешка оставшийся кусок хлеба и бросает собаке. Собака на лету хватает его.

— Ну, господи благослови! — ступил Сазон ногой на крыльцо.

Не успел он переступить второй ногой, как дверь из хаты вдруг распахнулась и из нее выскочила худенькая растрепанная старушонка. С рыданиями она припала сухоньким своим телом к Сазону.

— Чадунюшка ты моя родная, — запричитала она. — Вот вить опять мои глазушки увидали тебя… Народ-то брехал, что расстреляли, мол, твоего Сазона… А я не верила… Не верила никому, все и ноченьки не спала, все ждала и ждала, не забрешет ли Орлик… Очи мои слезы повыели… А вот ныне ночью-то и забрехал все-таки Орлик… Вишь, какое оно дело-то… Сердце мое с вечера вещевало… Всею ночь мучаюсь, не сплю… Подмывает меня, да и все… Подмывает. А к чему — не пойму… Лежу и слышу, калитка скрипнула… Вся задрожала я, прислухалась… Брехнула наша собачушка поначалу, а потом, стало быть, замолчала, потом как зачнет визжать. Ну, думаю, не иначе, как это сынушка… Глянула в окошко-то, ну и впрямь ты… Ну, слава тебе, создателю… Насовсем, Сазонушка, а?

— Ну, конешно ж, мамуня, насовсем, — обнимая мать, ликующе сказал Сазон. — Теперь дома буду. Все!..

— Отпустили, стало быть?

— Отпустили, мамуня, ни в чем не виноватый.

— А я так и знала, что не виноватый.

— Ну, как вы тут, мама, живете?.. Как детишки?.. Как жена?..

— Да все ничево, — неохотно буркнула старуха. — Все живы, здоровы…

— А Сидоровна-то дома?

— А где ж ей быть? — с сердцем выкрикнула старуха.

Озлобленность, послышавшаяся в голосе матери, несколько удивила Сазона. Он подождал, что она скажет еще. Но старуха больше ничего не произнесла.

Сын с матерью вошли на кухню. Старуха включила свет. Сазон оглянулся. Все было по-прежнему. На широкой деревянной кровати спали белоголовые ребята. Сазон, глядя на них, ласково улыбнулся и стал раздеваться.

— Мать, давай умываться.

Старуха поднесла к помойному ведру корец с водой, стала сливать на руки сыну. Сазон умылся, вытерся полотенцем, причесался перед зеркалом.

— Мамуня, — сказал Сазон. — Ты б разбудила Нюру.

— Не надо, сынок, не надо, — в смущении забормотала старуха.

— Как не надо? — изумился Сазон. — Она там? — кивнул он на прикрытую дверь в горницу.

— Там, — прошептала старуха. — Но она ведь не одна там…

— Что? — гаркнул Сазон. — Как не одна?.. — Потом вдруг у него мелькнула страшная догадка, он побледнел. — Значит… — Он не докончил и с силой ударил ногой дверь в горницу. На кровати спали двое. Жмурясь от света, Сидоровна удивленно протянула:

— Са-азон, да никак ты, а-а?

Сазон обессиленно опустился на стул.

— Значит, не дождалась?.. Обзавелась кобелем.

Сидоровна поднялась, протирая руками глаза, села на кровати, свесив босые ноги. Из-за ее спины испуганно выглядывал всклокоченный мужчина.

— Это не кобель, Сазон, — спокойно сказала Сидоровна, — а муж мой законный… В загсе с ним расписались…

— Хе, в загсе, — с горечью усмехнулся Сазон. — При живом-то муже?.. Это ни в одном законе так не записано…

— А откель же мы знали, что ты живой? — спросила Анна. — Ведь говорили, что тебя уже вживе нет… Спроси вон у своей матери, какой о тебе разговор шел… Давно, говорят, расстрелянный…

— Это верно, — прошамкала старуха из-за двери.

— Так что, по-твоему, я должна бы весь век вдовой быть? — ободренная поддержкой свекрови, снова спросила Сидоровна у Сазона.

Но он лишь молча вздохнул. Мужчина на кровати приподнялся. Сазон глянул на него и обомлел. Его место на кровати занял его закадычный друг Незовибатько.

— Конон! — вскрикнул он дико. — Да ведь это ж ты, чертов сын, оказывается, моим заместителем стал?..

Незовибатько, одевая брюки, виновато нагнул голову.

— Ой, брат, — сказал он глухо, — да и неловко же мне тебе в глаза глядеть… Ей-богу же, неловко… Да разве ж я думал, что так доведется быть?.. Да лучше ж допрежде с белого света сгинуть… Не знаю, поймешь ли ты, брат мой, что я это из лучших побуждений сделал?.. Ведь сказали, что расстрелян ты… Вот и женился я на твоей супруге… Хотел, чтобы у твоих хлопцев отец был… Ведь я их и усыновил, мою фамилию сын теперь носит…

— Стало быть, мои дети теперь не мои?.. Не Меркуловы, а Незовибатьковы?..

— Выходит так, — сконфуженно проговорил Конон.

— Сволочи! — озлобленно ударил кулаком по столу Сазон и заплакал. Мать, — воспаленными глазами взглянул он на старуху, — как твои старые глаза смотрели на это?.. Как ты могла допустить, чтобы моих кровных детей перекрестили на другой лад?.. Жену мою выдала замуж, в дом мой пустила кобеля…

— Сынушка, — запричитала старуха, — что б я могла поделать?.. Кто меня, старую, немощную, послухался бы?.. Ну, могет быть, я б могла добиться, чтоб твоих сынов оставили б со мной… А что б я с ними робила?.. Да разве же я могла б им воспитание да пропитание дать?.. С голоду все едино подохли б… А так, ежели здраво разобраться, то я твоей жене-то благодарность имею… Дай бог ей здоровья, она меня не бросила. И Конон Никонович не обижал, считал меня, старую, за свою… Даже матерью называл… И дитенков твоих за родных почитал…

Низко опустив голову, сидел Сазон за столом и раздумывал невеселую думу. Вот оно ведь какое дело-то. Вся жизнь, выходит, его искалечена. Оклеветали, посадили в тюрьму, как будто все шло к хорошему, реабилитировали его, оправдали. Рвался он домой, к семье. А оказывается, у него и семьи-то нет. Нет жены, нет и детей…

Насупив черные красивые брови, Сидоровна с сосредоточенным видом расставила на столе закуски, графинчик с водкой.

— Никонович, — сказала она, строго глянув на Незовибатько. — Садись вот и угощай своего друзьяка…

Натянув на ноги валенки, Незовибатько подошел к Сазону.

— Друже, — заглянул он ему в глаза. — Полчанин дорогой, с освобождением тебя… Поздравляю, родной!.. Поздравляю!.. Давай поцелуемся, брат.

Сазон хмуро глянул на своего друга, хотел выругаться. Но вместо этого порывисто поднялся, обнялся с Незовибатько.

— Давай!

Они крепко прильнули друг к другу.

Старуха хихикнула и смахнула с глаз слезинки. Разгладились морщины на лбу у Сидоровны, она заулыбалась. И куда только и девалась напряженность. Всем вдруг стало легко и радостно.

— Знай, Сазон, я тебе друг навечно, а потому и рад тебе.

— Друг-то друг, — проронил тихо Сазон. — Но дружба от недружбы всегда близко живет…

— Садись к столу, — пригласил Незовибатько.

Сазон подсел.

— Не знаю, как тебя тут считать, — сказал он, — горько усмехаясь, то ли гость, то ли… — Он не досказал.

— Садись, Сидоровна, и ты, — махнул рукой Незовибатько. — Выпьем да поздравим Сазона Мироновича с освобождением… А потом посоветуемся, как быть…

Сидоровна, сосредоточенно поджав губы, словно боясь, что они разожмутся помимо ее воли и она наговорит здесь такого чего-нибудь неподобающего в такую серьезную для ее жизни минуту, подсела тоже к столу. Она украдкой жалостливо поглядывала на Сазона и вздыхала.

Незовибатько дополна налил четыре стаканчика.

— Мамаша, — сказал он старухе, — подсаживайтесь и вы.

Старуха не заставила себя упрашивать и охотно присоединилась к сидящим за столом.

— Ну, друзья мои, — сказал Незовибатько, оглядывая компанию, давайте поздравим Сазона Мироновича с благополучным возвращением в свой родительский дом и пожелаем ему благополучия и здоровья на многие-многие годы…

Все стали чокаться с Сазоном, поздравлять его, а потом выпили.

— Спасибочко за доброе слово, Конон Никонович, — проникновенно проговорил Сазон. — Спасибо, Сидоровна, и тебе за ласку и угощение… Спасибо и тебе, мамуня, за твою приветливость ко мне… Желаю я вам всем тоже хорошего здоровья и благополучия в жизни вашей. Жизнь меня, дорогие, потрепала здорово… Да разве ж меня одного?.. Многие страдали зазря… Ну, слава богу, партия да власть наша разобрались… Повыпущали невинный народ… Налей-ка, Никонович, еще по одной… А то так это, без водки, и слово не клеится…

Незовибатько охотно наполнил рюмки.

— Допрежде того, как выпить, — промолвил снова Сазон, — я хочу спросить вас, как же мы теперь будем жить, а?.. Все, конешно, я понимаю и сознаю, но все-таки как-то чудно получается: одна жена, а два мужа. Так не гоже, не бывает, людям на смех… Мы не татары и не турки, где, мол, имеют по нескольку жен али мужей… Я ни в коем разе не хочу обвинить Сидоровну в том, что она при живом муже вышла за другого. Так уж это получилось, потому как время ныне такое, все помутилось…

— Говорили, сынок, что тебя нет вживе, — проныла старуха.

— Ну, вот, тем более, — продолжал рассудительно Сазон. — Человек она молодой, без мужа ей жить трудно… Лучшего мужа, как Конон Никонович, ей не сыскать… Вот я и хочу выпить за их здоровье.

Все выпили, настороженно ожидая, что скажет еще Сазон. И он сказал:

— Все это хорошо. Но а все, какой же конец всему будет, а?.. Узел завязался накрепко, а вот как теперь его будем развязывать? И кто его будет развязывать?.. Ты, что ли, Конон?..

— Нет, — помотал тот головой. — Развязать этот узел должна Сидоровна…

— Верно, — согласился Сазон. — Нехай делает выбор… Либо со мной, либо с тобой… Середины тут не может быть…

— Нет, середины не может быть, — сказал и Незовибатько. — Если ей желательно жить с тобой, пусть скажет… Я сейчас же чемодан в охапку, пожелаю вам доброй жизни и айда… Уеду к себе, на Донбасс… А если, к тому, скажет, что желает жить со мной, то что же, я ее не оставлю… Как-никак, а ребятонок у нас с ней прижит, — указал он на люльку, привешенную к потолку, в которой мирно посыпывал младенец. — Никуда не денешься… Переедем на квартиру. Говори свое слово, Сидоровна, — устремил на нее взгляд своих серых глаз Незовибатько.

— Говори, Сидоровна, — поддержал и Сазон. — В тебе весь вопрос.

— Гутарь, сношенька, — пролепатала опьяневшая свекровь. — Выбирай из двух мужьев одного, с каким, мол, будешь век свой доживать…

Полными слез глазами глянула молодая женщина на Незовибатько, перевела затуманенный взгляд на Сазона и, подавляя рыдание, схватила жакет, выбежала во двор.

Незовибатько хотел было пойти вслед за ней, чтобы успокоить, но его задержал Сазон.

— Не замай ее. Пусть подумает. Подождем. Придет, скажет, что надумала. Налей водки.

— Как бы чего не натворила…

— Не беспокойся, — махнул рукой Сазон. — Она ведь не дура…

Они выпили. Сазон стал рассказывать о своей тюремной жизни. Слушая его, Незовибатько жалостливо покачивал головой. Мать то и дело в ужасе всплескивала руками.

— И не приведи господи!.. Матерь божья, упаси и помилуй… Страсти-то какие…

В люльке заворочался и заплакал ребенок. Старуха, покачиваясь, пошла к нему.

— Не уроните, мамаша, — опасливо сказал Незовибатько.

— Не бойся… Мне ведь не впервой с ними возиться.

Раскачивая люльку, она монотонно запела:

— А-а… Баю, баю, ка-ча-ю… Спи, голубенок, спи… а-а…

Сазон Миронович и Незовибатько мирно пили водку, поджидая прихода Сидоровны, беседовали. Меркулов рассказывал о своих тюремных злоключениях. Но вот вошла Сидоровна с припухшими от слез, покрасневшими веками. Мужчины замолкли, выжидающе поглядывая на нее.

Некоторое время она сидела с закрытыми глазами и молчала, словно обдумывая, что ей сказать. Потом она порывисто схватила свою недопитую рюмку, выпила.

— Слов нет, — сказала она медленно, растягивая слова. — Жалко мне дюже Конона… Дюже жалко. Человек он хороший, обходительный. Любовь поимел ко мне, несчастной, когда каждый тыкал в меня пальцем: дескать, жена врага народа. Проходу, бывало, по улице не давали, улюлюкали… А он вот не на что не поглядел, дитенков моих усыновил, на мне женился… Спасибо тебе, Конон Никонович, за все… Но а все-таки останусь я с Сазоном, с ним и жить буду.

— Ну, стало быть, вопрос решен, — сказал Незовибатько и глянул в окно. — Рассветает. Пойду поищу себе квартиру.

— Может, у нас бы побыл бы? — нерешительно спросил Меркулов.

— Нет, пойду.

III

Дела художественного салона шли отлично. Константин благодушествовал… и старел. Он несколько ожирел и стал рыхловат. Голова его побелела. И все же, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он не производил впечатления старика. При помощи косметических средств и массажа морщины на его лице смягчились, сгладились. Пышные, белоснежные волосы красиво оттеняли смуглую кожу его лица.

Одевался Константин изысканно. Трудно теперь было узнать в нем бывшего офицера, донского казака. Это был типичный французский буржуа.

Люся не раз говорила Константину:

— Костенька… Давай поженимся… Мы уже люди пожилые, неудобно так жить…

— Ты, Люся, ничего не понимаешь, — отвечал Константин. — Нельзя мне жениться на тебе. Ты тогда будешь просто мадам Ермакова. Все титулы твои как мыльный пузырь лопнут. А ведь они украшение, приманка для салона нашего.

Константин теперь уже давно перебрался на квартиру к Люсе. Жили они в полном согласии, без ссор. В будние дни Константин работал в салоне, Люся занималась домашними делами. А по воскресеньям уезжали в собственном автомобиле куда-нибудь на прогулку за город. Раза два ездили в Мурэель к Максиму Свиридову.

Однажды во второй половине мая Константину позвонил знакомый француз.

— Алло, мсье Ермаков! — зазвучал его бархатный баритон в трубке. Говорит Понсе. Здравствуйте!.. Не хотите ли вы со своей супругой вместе с нами поехать покататься по Парижу? Я вместе с женой заеду за вами.

Понсе был владельцем шикарного магазина, торгующего изделиями изобразительного искусства. Отказываться было неудобно. Константин был связан с этим магазином, сбывая туда продукцию своей студии.

Вскоре маленький, толстенький, суетливый Понсе во фраке, с цилиндром в руке, появился в гостиной.

Все уселись в просторный блестящий, словно только что начищенный ботинок, черный лимузин Понсе.

— К Булонскому лесу, — сказал хозяин шоферу.

Легкие фиолетовые сумерки окутывали вечерний Париж. На улицах зажигались вертящиеся, прыгающие огненные рекламы. На тротуарах было людно, особенно на Елисейских полях.

Булонский лес стоял молчаливый и загадочный. Гуляющих было мало… Изредка лишь из какой-нибудь аллеи вдруг, как видение, появится изящная амазонка в блестящем шелковом цилиндре с развевающейся вуалью и исчезнет за каким-нибудь толстенным раскидистым платаном. А вслед за ней торопливо проскачет на разгоряченном скакуне всадник в берете…

Заехали в один из шикарных аристократических ресторанов. Метрдотель указал им столик.

— Пожалуйста, господа… Сейчас к вам подойдет гарсон.

— Смотрите, мсье, — озираясь, в восторге шептал Понсе, — вон там, налево, сидит министр финансов… А там вон, правее, в монокле сам Рокфеллер… Недавно приехал из Америки… Миллиардер, — благоговейно выдыхает маленький француз. — Подумать только!.. А рядом с ним английский посол…

Всюду, куда ни глянь, баснословная роскошь, элегантные фраки, мундиры, изысканные туалеты дам, бриллианты, жемчуга.

В трепещущих радужных огнях кружатся в вальсе пары. Какие чудесные элегантные вечерние туалеты! Белоснежные воздушные, золотистые, брызжущие искрами, муаровые… А сколько здесь прелестных горящих женских глаз!.. А сколько зацелованных декольтированных плеч и спинок…

Над толпой, как легкий морской прибой, плещется шутливый говор.

— Поймите, мсье, — в упоении говорил Понсе. — Это цвет Парижа… Франции!.. Это же рай!..

На что ж Константин многое повидал на своем веку, но здесь он чувствовал себя робко, неуверенно. А о Люсе нечего и говорить. Ничего подобного она в своей жизни не видела. Все вокруг казалось ей сказкой.

— За великую Францию и французский народ! — произнес тост Понсе, поднимая бокал с искрящимся вином. Но выпить ему не удалось. Вдруг танцевавшая, кутившая публика заволновалась, о чем-то бурно заговорила… Многие стали поспешно покидать ресторан.

— В чем дело, Понсе? — спросил Константин.

— Сейчас узнаю, — сказал тот и исчез в толпе. Через минуту он вернулся бледный, перепуганный.

— Большое несчастье, — пролепетал Понсе дрожащим голосом. — Немцы, не встречая сопротивления наших войск, подошли к побережью Ла-Манша… Не нынче, так завтра будут в Париже… Эжени, идем, — сказал он жене.

Когда они все уселись в машину и поехали, Понсе спросил у Константина:

— Что вы предполагаете делать? Ведь если немцы войдут в Париж, они нас не пощадят. Мы с вами бывшие офицеры, вы даже генерал. Оба участвовали в первой мировой войне.

— Гм… Я еще не думал об этом. А вы что, решили удирать из Парижа?

— Непременно, сейчас же, сегодня. Вон, смотрите, — указал он в окно, — предусмотрительные люди уже едут…

— А как с женой?

Понсе нерешительно и виновато взглянул на тоненькую изящную свою жену, которая ко всему тому, что говорил он, относилась, видимо, спокойно.

— Ну, Эжени, конечно, останется дома. Я не думаю, чтобы фашисты причинили ей неприятности… А бросать без присмотра дом, мою богатейшую коллекцию картин было бы крайне неразумно. А как вы — останетесь?

— Я еще не решил… Если надумаю уезжать, позвоню вам.

Но когда Константин приехал домой и встретил умоляющий взгляд Люси, он решил, что никуда не уедет.

— Мы с тобой, Люся, здесь ни при чем. Воюют немцы с французами. Россия ведь не воюет… Пошли они все к чертям! Заварили кашу, пусть сами расхлебывают… Наше дело — сторона.

На следующий день Константин видел, как по улицам Парижа двигались огромные толпы беженцев. Нескончаемыми потоками они тянулись через столицу Франции с севера на юг… Автомашины, экипажи, двуколки, крестьянские громоздкие колымаги, загруженные до отказа домашним скарбом, толпы стариков, женщин, детей с узлами, чемоданами, тачками, детскими колясками, велосипедами, с тяжелыми тюками, увязанными веревками и ремнями…

И все эти толпы угрюмо бредут и бредут, усталые, запыленные, голодные, сами не зная куда, оставляя за собой груды мусора и хламья…

«Ну куда же они все-таки идут, эти люди? — с сочувствием рассматривал толпы Константин. — Что их там, в неизвестном, ждет?.. Бездомная, бесприютная жизнь, мучительные скитания, голод… А быть может, и смерть от какой-нибудь инфекционной болезни или от вражеской авиабомбы и пулеметной пули с самолета…»

Несколько дней шли они по улицам Парижа, а потом несколько поредели и совсем исчезли. Париж был объявлен открытым городом. Отступающие французские воинские части обходили столицу. Город опустел. Стоял он скорбный и величаво молчаливый, храня в себе тайну веков, канувших в Лету. Как-то странно было Константину ходить по безлюдному городу, мимо домов с заколоченными ставнями. Лишь редкие прохожие встречались ему на пустынных, словно осиротевших улицах.

Только на набережной Сены можно было еще увидеть немногих рыболовов, удочками ловивших рыбу. Эти чудаки ничего на свете не замечали, кроме своих поплавков. Ажаны в черных, коротких до пояса плащах расхаживали по городу без оружия.

…А потом появились немцы. Они в своих серо-зеленых мундирах и до блеска начищенных тяжелых сапогах наполняли жизнью парижские улицы. Но жизнь эта была унылая, мрачная.

Как и всегда, Константин с педантичной аккуратностью являлся утром в салон. Все здесь, казалось, было по-прежнему: художники почтительно раскланивались с ним, молоденькие натурщицы и сотрудницы кокетливо делали реверансы. Студия работала, живописцы писали пейзажи, портретисты портреты, натурщицы позировали, в столярной мастера сбивали рамы… Все шло, как и прежде.

Правда, заказчиков почти не стало, за исключением случайно забредавших в салон пьяных гитлеровцев. Покуражившись в салоне, они заказывали свои портреты или какую-нибудь забавную неприличную картинку.

По Парижу, по всей Франции распространились слухи о том, что патриоты стали оказывать сопротивление оккупантам, бороться с ними. Слухи эти проникали и в Латинский квартал, в студию. Художники повеселели. Они ходили с таинственными, заговорщицкими лицами, словно нося в своих сердцах великую тайну.

Да оно так и было. Они знали тайну французского народа, тайну, повелевавшую каждому французу всеми своими силами, всем своим существом противостоять фашистскому игу. Это движение не могло не затронуть своим веянием и сотрудников салона. Ведь они же тоже французы.

Константин это понял.

— Да пусть, — махнул он рукой. — Меня это не касается. Моя хата с краю, ничего не знаю…

IV

Постепенно в опустевший Париж возвращались жители. Открывались мастерские, предприятия, кафе, рестораны.

Гитлеровцы нещадно обирали Францию. Состав за составом отправляли в Германию ее богатства: хлеб, мясо, кожи и все другое, что попадалось под руку.

Вскоре в Париже почувствовалась нехватка продовольствия. Народ заволновался, озлобился, возмущение оккупантами нарастало. Все чаще и чаще стали разноситься слухи о том, что там-то патриоты спустили немецкий воинский эшелон под откос, а там-то взорвали склад с боеприпасами, где-то обстреляли колонну гитлеровцев, а в другом месте убили немецкого офицера… Французский народ поднимался против своих поработителей.

…Однажды в июньский воскресный день Константин, проснувшись, долго не вставал с постели, перелистывая утренние газеты.

В гостиной заговорило радио. Видимо, Люся, встав, включила его. И вдруг она, ворвавшись в кабинет, мятущимся, надломанным голосом крикнула:

— Костя!.. Немцы напали на Россию. Идут бои. Пойди послушай…

Константин вскочил с постели и в ночной пижаме побежал в гостиную. Из радиоприемника с треском и гамом под звуки военного марша неслись страшные слова: гитлеровское военное бюро информации сообщало, что немецкие войска начали войну и, почти не встречая сопротивления, углубляются в Россию.

— Вот это новость! — воскликнул Константин. Сначала пришла мысль: «Ведь, это же на руку мне. Советской России теперь крышка… Вернусь еще на родину. Звезда моя еще взойдет!»

Но, странное дело, радости он не ощущал. Даже, наоборот, было страшно за родину.

Проходили дни. Константин видел, что русские эмигранты жили разными настроениями. Некоторые из них ликовали, веря в то, что война Германии с Россией принесет крушение ненавистному большевизму, а это знаменует собою если не восстановление монархии, то во всяком случае создание буржуазной республики. Но таких было меньшинство.

В большинстве же своем русские эмигранты были растеряны, не зная, что делать, как себя вести. Среди них находились и такие, которые вступали во французские отряды франтиреров, боровшихся с гитлеровцами…

Думалось Константину: «Кормилица-мать, родина, истекает сейчас кровью. Стелются по ней дымы пожарищ. Над окровавленными трупами ее сынов и дочерей кружатся стервятники. Слезами сирот залита земля русская».

Неожиданно он получил письмо из Берлина от генерала Петра Николаевича Краснова.

Константин немного знал Краснова, когда тот еще был войсковым атаманом на Дону в годы гражданской войны. Встречался он с ним и позже, когда Краснов некоторое время жил в своей вилле под Парижем.

В белоэмигрантских кругах Краснов пользовался авторитетом. Он ведь был не только генералом и войсковым атаманом в прошлом, но и писателем, опубликовавшим за границей несколько антисоветских романов под громким названием «От двухглавого орла до красного знамени».

Краснов был личным другом кайзера Вильгельма, с которым часто переписывался. По настоянию кайзера он и уехал в Германию, где стал вести большую работу по сплочению белоэмигрантов для борьбы с большевизмом. Он отправлял много писем всем более или менее известным белогвардейцам, проживающим как в Германии, так и за ее пределами, просил их организовывать из русских эмигрантов добровольческие отряды и посылать их на Восточный фронт для борьбы вместе с гитлеровцами против Красной Армии.

Одно из таких писем и попало Константину. В нем бывший атаман писал, что к концу года советский фронт не выдержит мощного напора гитлеровцев и развалится. А после этого должно начаться строительство новой России.

«Как генерал, к голосу которого прислушиваются в кругах русской эмиграции во Франции, — писал Краснов, — вы обязаны, дорогой Константин Васильевич, сделать все посильное во имя освобождения нашей незабвенной родины. Киньте клич по Франции. На ваш клич, верю я, отзовутся сотни, а то и тысячи казаков, проживающих на приютившей их земле французской. Они сплотятся вокруг вас в железные когорты и под водительством вашим пойдут на Тихий Дон, чтобы освободить его от большевизма».

— Сволочь старая, — проворчал Константин, разорвав на мелкие клочки письмо Краснова. — Чужими руками хочет жар загребать… Не выйдет дело.

Но на некоторых эмигрантов письма Краснова оказали действие, и несколько групп белогвардейцев направились в Россию воевать с большевиками.

Жизнь — мудрый учитель, а время — строгий воспитатель. В какой-то период жизни мы можем наделать много, как нам покажется, вполне разумных, необходимых для нас поступков, а потом проходит время, и мы стыдимся даже вспоминать о них, раскаиваемся в совершении их.

Так было и с Константином Ермаковым. Вся его жизнь, прожитая в России до эмиграции, казалась ему неправильной. Если б ему пришлось снова пережить это время, так он бы прожил его совсем по-другому.

Прежде всего, он никогда бы не женился на Вере. А если б он на ней не женился, то и жизнь его сложилась бы совсем по-другому. «Все зло, — думал он, — происходило от нее». Может быть, ему и не пришлось бы тогда эмигрировать из России, которую он так любит всем своим сердцем, всей душой…

Как он завидует своему брату Прохору. «Молодец! — думает Константин. — А ведь было время, когда я его ненавидел смертной ненавистью, готов был убить…»

Он вспоминает, как он ездил в Советскую Россию с иностранными корреспондентами.

«Дурак! — мысленно ругает себя Константин. — Зачем, спрашивается, ездил… Хотел поднять мятеж против Советской власти… Срам!»

Чем шире развертывалось во Франции движение Сопротивления, тем с большей симпатией Константин стал относиться к нему. И он не скрывал этого от работников студии.

Однажды в кабинет к Константину вошел старый художник Франсуа Рошан, один их мэтров студии. Ему было уже лет за семьдесят. Маленький, тщедушный, с копной седых, волнами спадающих на плечи волос, он всей своей внешностью напоминал колдуна, сошедшего со страниц какой-то интересной сказки.

— Доброе утро, сударь, — с достоинством поклонился он Константину.

— Доброе утро, мсье Рошан. Прошу, — указал Константин на добротное, обитое кожей кресло у стола.

Волшебный старичок церемонно присел.

— Курите, — пододвинул ему коробок с сигарами Константин.

— Благодарю. Я мало курю… И то только свои сигареты, к которым я привык.

Старичок помолчал.

— Работы, сударь, мало, — пожаловался Рошан. — Художники бездельничают… Разве можно считать за работу случайные заказы бошей на какие-нибудь сценки фривольного содержания?

— Да, дела очень неважные, — вздохнул Константин. — Но что делать? Не закрывать же студию?

— Нет, конечно, — мотнул головой старик. — Надо подождать лучших времен. Не вечно боши будут здесь… Настанет час, когда они уберутся к себе, в Германию, — настороженно покосился он на Константина.

— Конечно, настанет, — подтвердил Константин, видя, что старый художник хочет поговорить с ним о чем-то более откровенном. «Прощупывает», — внутренне усмехнулся он и сказал: — Если они будут задерживаться, то, по-видимому, найдутся здесь такие, которые помогут им побыстрее убраться с французской земли…

Кустистые брови старого чародея дрогнули, он проговорил:

— Возможно. — Потом он заговорил о другом: — Война уничтожает не только материальные ценности, человеческие жизни, но и само искусство, понятие о нем. Боже мой!.. Человеческие души грубеют, верх берут низменные чувства… Я вам скажу, мсье, что в прошлом люди лучше понимали искусство, тоньше. Чуткость такая была у людей… А сейчас, — безнадежно махнул рукой старый художник, — понимание у людей исчезает… Правда, я не могу этого сказать про всех, но большинство искусства не понимает… Особенно подрастающая молодежь наша… А мастера раньше какие были! Кудесники!.. Я вам скажу, сударь, я учился у знаменитого живописца и графика Деболье. Вот это был мастер так мастер! Он утверждал, что искусство должно не только отображать существенную реальность, но и превосходить ее. Если, скажем, живописец изображает на полотне природу, то он так должен ее изображать, чтобы природа могла быть в опасении, что человек может показать ее лучше, чем она есть в самом деле… Как-то собрались в маленьком садике Деболье его друзья. Художник взял кошку и подвел друзей к дереву. Все увидели у подножья дерева прижавшуюся к стволу маленькую мышь. Самая настоящая, кажется, живая мышь… И глазки ее сверкают, и усиками она-то шевелит… Деболье бросил кошку. Она мгновенно бросилась на мышь, но, стукнувшись обо что-то мордочкой, в недоумении отпрянула… Мышь-то была нарисована…

«Вот это подлинное искусство!» — воскликнул кто-то из друзей Деболье… Простите, сударь, я заболтался, — спохватился старый художник. — Я пришел вам сказать, что нашу студию посетил немецкий офицер, который просит заключить контракт на отделку бывшей квартиры маркизы де Гюляр на авеню Фош… Из Германии приезжает какой-то генерал, который остановится здесь…

— Да? — сказал Константин. — Ну, что же, если будут исправно платить, то возьмем подряд… А кто этот генерал, как его фамилия?..

Старик порылся в жилетном кармане и, достав бумажку, прочитал:

— Барон фон Кунгоф…

— Возьмем подряд, — решительно сказал взволнованный Константин. Обязательно возьмем. А когда он приезжает?

— Для отделки квартиры дают месячный срок.

— Очень хорошо, мсье Рошан. Мы надлежащим образом встретим генерала…

Художник внимательно посмотрел на директора салона. Ему показалось, что тот последнюю фразу произнес как-то многозначительно, подчеркнуто.

V

Однажды ранним утром в дверь квартиры Мушкетовых торопливо и взволнованно постучали.

Кряхтя и кашляя, Харитоновна поднялась с постели, подошла к двери.

— Кто там? — спросила она.

— Харитоновна, родная, откройте, — послышался за дверью знакомый женский голос. — Это я.

— Надежда Васильевна! — не своим голосом вскрикнула старуха на всю квартиру. — Голубушка!

Она распахнула дверь. В прихожую вошла хозяйка, худая, измученная, постаревшая.

— Боже мой! — вскричала Харитоновна. — Радость-то какая к нам пришла!

— Здравствуйте, Харитоновна! — расцеловалась Надя со старухой.

— Милушка вы моя, Надежда Васильевна, — заплакала Харитоновна. — До чего ж вас там довели…

Вздрагивая от волнения, из кабинета выскочил в пижаме Аристарх Федорович.

— Надюшенька, милая ты моя женушка, — кинулся он к Наде.

Надя обняла его, расцеловала.

— Совсем седой стал, — гладила она его волосы. — Совсем. Пережил, наверное, много, старичок мой дорогой…

— Пережил, пережил, Надюшенька… Много пережил… Но, слава богу, все это позади теперь… Главное, ты теперь дома. С нами.

Из спальни донесся плач ребенка.

— Это что такое? — похолодела Надя, недоверчиво глядя на мужа.

Аристарх Федорович понял ее опасения.

— Нет, Надюша, это не мой ребенок, — успокоил он ее смеясь. — Это внучек.

— Лидушка замужем?

Аристарх Федорович многозначительно приложил палец к губам.

— После расскажу, — шепнул он.

Из спальни с ребенком на руках вышла Лида.

— Здравствуйте, Надежда Васильевна, — сказала она. — Поздравляю вас с освобождением.

— Лидушка! — кинулась к ней Надя. — Родная моя!

Они обнялись и расплакались.

— Ну, что вы, милые? — глядя на жену и дочь влажными глазами, произнес профессор. — К чему слезы? Успокойтесь.

— Твой ребеночек, Лидушка? — заглядывая ему в личико, спросила Надя.

— Мой.

— Какой хорошенький. По-моему, на тебя не похож.

— Он — копия отец, — серьезно сказала Лида. — Надежда Васильевна, вы там ничего не слышали о Воробьеве?

Надя сразу же поняла, кто отец этого ребенка.

— Нет, Лидушка, ничего не слышала… Он, значит, тоже там?..

— Там, — печально промолвила Лида. — Но о нем ничего не слышно… Жив ли он?

— Ну, как вы тут жили-можили? — спросила Надя. — Что слышно о брате Прохоре?

— Он освобожден, — сказал профессор. — Большой начальник теперь. Назначили командиром казачьей дивизии… Виктор Георгиевич тоже освобожден…

— Сейчас я вам, Надежда Васильевна, ванну приготовлю, — захлопотала Харитоновна.

— Да, это замечательно. С удовольствием искупаюсь.

Надя вошла в ванную комнату, разделась и с наслаждением погрузилась в воду.

— Миленькая вы моя, Надежда Васильевна, — причитала добрая старуха, глядя на хозяйку. — Тело-то у вас какое худенькое стало, пожелтело… Одни косточки торчат… Ну, ничего, откормим вас, выходим… Опять порозовеете, красавицей будете… Давайте, я зам спинку-то потру…

Моя мочалкой спинку Нади, старуха шептала:

— Аристарх-то Федорович совсем тут без вас истосковался… Прямо старик стал… Жалко смотреть на него. Так и вздыхает, так и вздыхает… А так, чтоб на женский пол глянуть, так ни за что… Ну, теперь, слава богу, повеселеет…

Утром семья сидела за столом, завтракала. По такому торжественному случаю Аристарх Федорович поставил на стол бутылку портвейна.

— Давно, очень давно, — сказал он, — я не прикасался к вину. А нынешний день мы должны отметить. Обязательно должны. Сколько радости он принес… Все выпьем… Харитоновна, давайте вашу рюмку… Даже внук Гурьян должен выпить…

Профессор разлил вино по рюмкам.

— Ну, друзья, берите. За Надюшку нашу. За ее здоровье. За ее новую жизнь. Ура-а!..

Все выпили. Аристарх Федорович намочил конец салфетки вином и провел им по губам младенца:

— И ты, Гурьян, за бабушкино здоровье хоть понюхай вина.

Ребенок заплакал.

— Ну уж, дорогой, это ни к чему. Так не годится. Смеяться надо, а ты плакать…

Смотря на поблекшее, исхудавшее лицо мачехи, Лида заметила:

— Надо бы Надежде Васильевне поехать на курорт отдохнуть…

— Ой, нет! Нет! — испуганно возразила Надя. — Одна я никуда не поеду… Я по вас так соскучилась, что даже и подумать боюсь, чтоб снова одной остаться…

— Поезжайте с папой, — предложила падчерица. — Он тоже не ахти какой здоровяк. Ему тоже не мешает отдохнуть, подлечиться…

— А это идея, — воскликнул профессор. — Ты права, Лидочка, мне тоже следует отдохнуть… Я ведь уже года три не пользовался отпуском… Поедем в Кисловодск, Наденька?

— С тобой поеду, — сказала Надя.

— Ну и отлично. Договорились. Сегодня же я поговорю по поводу этого с начальством… Путевки, я думаю, сумею раздобыть…

— Уж если ехать, — заметила Надя, — то надо бы поехать в Железноводск или Ессентуки. У меня с желудком что-то неладно стало.

— Можно и в Железноводск, — согласился профессор. — А Лидочка с Харитоновной побудут дома, а?

— Ну конечно, папочка, — ответила Лида. — Может быть, меня на работу вызовут. Тогда, вероятно, Гурьяшку придется в ясли устроить.

— Ну, уж этого я, Лидушка, никак от тебя не ожидала, — разобиделась старуха. — Неужто ты ко мне недоверие имеешь?.. Ай я с ребеночком не смогу управиться? Кто же тебя-то вынянчил, а?.. Своими рученьками я тебя выпестовала, а своего ребеночка мне не доверяешь.

— Харитоновна, — да что вы? — бросилась Лида к старухе и обняла ее. Да разве я в этом смысле?.. Я вам многим обязана, я вас за родную мать считаю… Я ведь это сказала потому, что не хочу вас утруждать… Вы ведь старенькая стали, вас надо жалеть…

— На том свете отдохну, — отмахнулась старая женщина. — А пока еще, слава богу, ноги держат, руки работают… Никому не отдадим дитенка, сама его выхожу…

— Милая вы моя, славная, Харитоновна, — со слезами на глазах расцеловала Лида свою старую няню.

VI

Всю зиму и весну Виктор с увлечением писал новый роман. Герои произведения казались ему реальными людьми. Он жил их жизнью, переживал их любовь, радость, огорчения…

В ночь под двадцать второе июня Виктор работал допоздна. Уже за полночь он поставил последнюю точку. Рукопись была окончена. Восемь месяцев напряженной работы остались за плечами. Он закурил и, смотря на рукопись, подумал: «Что теперь скажет читатель?»

…Встал Виктор поздно. Марина приготовила завтрак. Семья сидела за столом. Был воскресный день. У двери звякнул звонок, почтальон принес газеты.

— Опять из Москвы ничего нет, — огорченно сказал Виктор. — Не отвечают…

— Стоит случиться несчастью, как все отвертываются, — вздохнула Марина.

Зазвонил телефон. К аппарату подбежал Андрюша и взял трубку.

— Папа, тебя дядя Проша зовет.

Виктор взял трубку.

— Алло! Ты, Прохор?

— Да, здравствуй, Витя. Слышал?

— Что?

— Неужели не слышал? — удивился Прохор. — Что, у тебя радио, что ли, выключено?..

— Выключено. А в чем дело, Проша?

— Война! — воскликнул Прохор. — Германия напала на нас. Прощай, дорогой! Привет Марине и детям.

— Ты куда?

— А куда ж теперь? На фронт. Подробности я тебе говорить не буду. Прощай вот.

— Я успею проводить тебя?

— Нет. Я звоню с вокзала. Сейчас поезд трогается. Обнимаю. Прощай!

— Прощай! — вздохнул Виктор и повесил трубку.

Дети и жена с ужасом смотрели на Виктора.

— Что случилось, Витенька? — спросила Марина.

— У нас всегда радио выключено! — с досадой сказал Виктор.

— Ты же спал. Не хотелось тебя беспокоить. А что, Витя, случилось?

Андрюша включил радиоприемник. Передавалось выступление председателя совнаркома о нападении Германии на Советский Союз.

Послушав выступление, Виктор торопливо оделся и вышел на улицу. Идя по городу, Виктор не узнавал его. Только еще вчера город жил своей обычной мирной жизнью. Ничто не предвещало беды. По тротуарам спокойно текли людские толпы, в скверах беспечно щебетали дети. А сегодня люди встревожены, видно множество военных в новом, видимо, только что полученном обмундировании. По мостовым грохочут колесами пушки, лязгают гусеницами танки. Духовые оркестры гремят марши, под их такт вышагивают только что мобилизованные граждане с мешками за плечами, направляясь к вокзалу. Их провожают матери, жены, дети.

VII

Немцы упорно продвигались в глубь страны. С ожесточенными боями советские войска отходили, с болью сердечной отдавая врагу деревни, поселки, города. Перевес в силе был пока на стороне врага.

Казачья дивизия, которой командовал Прохор Ермаков, не успела прийти на фронт, как сразу вступила в кровопролитные битвы с гитлеровцами. Почти все время дивизии прикрывала отход главных сил.

От беспрестанных боев с противником казаки измотались, обессилели. Они почти не смыкали глаз, некогда было спать. Но сражались они стойко, самоотверженно. Не раз в сводках Совинформбюро объявлялось об успешных боевых действиях казачьей дивизии. За подвиги дивизия была переименована в гвардейскую. Многие казаки и офицеры награждены орденами и медалями. Прохор в числе десятка казаков и офицеров получил высокое звание Героя Советского Союза. Кроме этого, за боевые отличия он был произведен в генерал-лейтенанты. Потом он был назначен командующим крупным кавалерийским соединением из донских, кубанских, терских и оренбургских казачьих частей.

Со своими конниками Прохор совершил ряд смелых рейдов в тыл противника. Однажды благодаря одному из таких рейдов наступление гитлеровцев на фронте было приостановлено на месяц. Между тем советские войска сумели прочно укрепиться на занятых позициях. За это Прохор был награжден второй звездой Героя Советского Союза.

Вскоре Прохор был назначен командующим Н-ской армией.

В то время, когда Прохор принимал армию, в армейскую газету «За Родину» явился назначенный туда Виктор Волков.

Сотрудники редакции встретили его приветливо, но предупредили, что редактор Загурнов человек очень придирчивый, с тяжелым характером.

Войдя в кабинет Загурнова, Виктор вытянулся:

— Старший политрук Волков явился в ваше распоряжение, товарищ полковой комиссар.

Редактор Загурнов, высокий русоволосый мужчина лет тридцати пяти, поднялся из-за письменного стола, протянул руку.

— Рад познакомиться, — сказал он. — Садитесь…

Он нехотя взял у Виктора предписание, с которым он прибыл в редакцию, и прочел.

— Так, — сказал он, глянув неприязненно своими серыми глазами на Виктора. — А куда же, собственно, я вас смогу определить?.. У меня вакантных должностей нет.

— Мне сказали, что у вас есть вакансия очеркиста, — сдерживаясь, ответил Виктор.

— Кому лучше известно — тем, кто вам говорил о мнимой вакансии, или мне, руководителю газеты?

— Бесспорно, вам, — согласился Виктор.

— Куда я вас дену? — хмуро повторил редактор.

— Если у вас нет вакансии, товарищ полковой комиссар, то прошу вашего содействия, чтобы меня направили работать в дивизионную газету.

— И для этого не нахожу никаких оснований, ведь я совсем не знаю вас, — сухо заявил Загурнов.

— Тогда верните мне предписание, и я с ним пойду к командующему армией. Он сам направит меня в дивизионную газету.

Загурнов разразился смехом:

— Вот учудил… Будет с ним заниматься в такое время генерал… Ха-ха-ха!.. Ну, ей-богу, рассмешил. При армии, как вам должно быть известно, существует политотдел. Вот туда вам и следует обратиться…

В эту минуту в кабинет редактора вбежал взволнованный секретарь редакции.

— Командующий армией приехал! — выпалил он и тотчас же скрылся.

Редактор побледнел, растерянно оглянулся. Выйдя из-за стола, оправил гимнастерку, подтянул пояс и вытянулся посреди комнаты, выжидающе глядя на дверь.

Из общей комнаты, где находились сотрудники и секретарь редакции, громко и дружно послышалось:

— Здравия желаем, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

— Какого черта вы стоите тут посреди комнаты? — сердито зашипел на Виктора Загурнов. — Отойдите к окну…

В комнату быстро вошел командующий армией, подобранный, молодцеватый, загоревший, обветренный. От всей его ладной, ловко скроенной фигуры в серой драповой шинели веяло силой, уверенностью. У Виктора радостно затрепетало сердце: он узнал своего двоюродного брата Прохора Ермакова.

— Здравствуйте, товарищ редактор! — поздоровался Прохор, еще не видя Виктора.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — старательно прокричал редактор. — Разрешите представиться: полковой комиссар Загурнов.

Прохор подал ему руку. Загурнов, почтительно изогнувшись, пожал ее. Бросив взгляд на стоявшего у окна человека и узнав Виктора, Прохор обрадованно кинулся к нему:

— Витька, чертушка ты этакий, да это ты, что ли?

— Я, Проша, я, дорогой, — шагнул ему навстречу Виктор.

Загурнов остолбенел от удивления.

Братья расцеловались.

— Ты что, Витя, тут служишь?

Виктор не успел еще ответить, как Загурнов, подскочив к Прохору, затараторил:

— Так точно, товарищ генерал. Товарищ Волков командирован для работы в редакцию. Я зачисляю его на должность очеркиста… Эту должность занимал поэт Норков. Но он уже более двух месяцев болеет, в Москве находится… Неизвестно, вернется к нам или нет… Так вот я и решил зачислить на эту должность товарища Волкова, — ласково улыбнулся он Виктору.

— Витя, — промолвил Прохор, — как я рад тебя встретить. Знаешь, это все случайно произошло. Проезжал я мимо, а мне сказали, что в этом доме разместилась редакция армейской газеты. Ну, я и подумал: «Надо бы познакомиться с редактором и сотрудниками…» И вот как здорово вышло-то, — обнял он брата, — тебя встретил здесь… Ну, ладно, мне сейчас очень некогда — я еду к командующему фронтом. Как освобожусь, пришлю за тобой машину. Нам надо обязательно с тобой поговорить… Как Маринка? Дети?..

— В Ташкенте, в госпитале работает. Дети с ней.

— Моя семья тоже в Среднюю Азию эвакуировалась. Итак, до скорой встречи. До свидания, товарищ редактор.

Когда Прохор ушел, Загурнов спросил у Виктора:

— Товарищ ваш, наверное, хороший?

— Брат двоюродный.

— Вот как! Брат? — помолчав, он тихо добавил: — Ну, что ж, товарищ Волков, будем работать… Давеча мы немного погорячились… Ну, да с кем это не бывает. Помиримся. Не правда ли?

Виктор промолчал…

VIII

Война еще продолжалась…

Как-то Виктор, выполняя редакционное задание, шел по улице только что освобожденного большого украинского села.

Было дождливо, грязно. На запад, к фронту проходили тяжело груженные грузовики, автомашины с солдатами, боеприпасами, лязгали гусеницами танки, шли ощетинившиеся штыками колонны пехотинцев с подоткнутыми к поясам шинелями.

«Черт знает, где же эта батарея?» — размышлял Виктор.

Вчера в бою за это село отличились артиллеристы одной батареи. Она находилась сейчас где-то здесь, в селе. Виктору надо было разыскать ее, побеседовать с артиллеристами, чтобы написать очерк для армейской газеты.

— Виктор! — вдруг окликнул кто-то его. — Товарищ Волков!..

Виктор оглянулся. Мимо проезжал сверкающий черным лаком автомобиль. Из окошка его выглядывал смеющийся Прохор.

— Здорово, Витя! — сказал Прохор. — Куда шагаешь? Садись, подвезу.

Виктор рассказал, куда и зачем он идет.

— Мы поможем тебе найти эту батарею. А пока поедем пообедаем со мной… Кстати, побеседуем хотя немного, а то ведь давно не виделись. У меня есть новости, да и у тебя, наверное, тоже…

Виктор, открыв дверцу, сел в машину.

— Езжай, Саша, — сказал Прохор шоферу. Машина тронулась. Обернувшись к Виктору, Прохор заговорил: — Я очень огорчен. Встретил сейчас случайно своего станичника Силантия Дубровина… Помнишь, наверное, такой рыжий? В моем отряде Красной гвардии когда-то был…

— Помню.

— Так вот рассказал он мне печальную историю. Служил он вместе с Сазоном Меркуловым в казачьем корпусе генерала Горшкова. Сазон был командиром эскадрона. В одном из боев он попал в окружение. Отчаянно дрались, но лишь очень немногие вырвались из кольца… Точно не известно, что с Сазоном. Или убит, или взят в плен. Жаль беднягу…

Машина завернула в переулок и остановилась перед крытым железом домом с голубыми ставнями.

— Здесь, товарищ гвардии генерал-лейтенант, ваша квартира, — сказал адъютант.

Они вошли в дом. Их встретила миловидная, еще молодая украинка и провела в чистенькую горницу, разувешенную расшитыми искусными узорами рушниками. В углу перед образами горела лампада.

— Ну, как, хозяюшка, насчет чайку? — спросил Прохор. — Самовар есть?

— Та самовар-то е, — заулыбалась женщина. — А вот цукера нема.

— Найдется и цукер, найдется и еще кое-что, — усмехнулся и Прохор. Вскипятите нам, пожалуйста, самоварчик.

— Зараз, — охотно согласилась хозяйка.

Адъютант внес в горницу вместительный саквояж с продуктами, начал вытаскивать копченую колбасу, сыр, консервы, поставил коньяк. Хозяйка принесла тарелки, вилки.

— Что же, одна и живешь? — спросил у нее Прохор.

— Вдвоем… Со свекровью.

— А муж?

Глаза у молодой женщины повлажнели.

— Був вин на войне, пропал без вести.

— Ничего, милая, не огорчайся. В плену, наверное. Отобьем, скоро вернется домой.

— Дал бы бог! — вздохнула женщина.

— Садись, Виктор, выпьем по рюмочке, — сказал Прохор. — Наливайте, обратился он к адъютанту. — Хозяюшка, выпейте с нами за успех советского оружия.

— Ни, — замотала головой та. — Зроду ни капельки в рот не брала.

— За возвращение мужа надо выпить, — сказал Виктор.

— Ну, разве за возвращение, — проговорила хозяйка, беря со стола рюмку с коньяком. — Бувайте здоровеньки, дай бог скорой победы над врагом…

Все выпили, стали закусывать. Хозяйка пошла на кухню приготавливать чай.

— Так что за новости у тебя? — спросил Виктор у брата. — Выкладывай.

— Да новостей у меня полон воз, — засмеялся Прохор. — Получил я вчера от Нади письмо. Ну, прежде всего, она просила передать тебе привет от нее и Аристарха Федоровича…

— Спасибо. Что еще пишет?

— Пишет, что племянник Леонид, закончив музыкальное образование, оказался отличным певцом. Выступает, имеет немалый успех…

— Молодец! — похвалил Виктор. — А я и знал, что из него толк получится… Голос-то у него прямо-таки соловьиный. Успех ему обеспечен. В армию его, значит, не берут?

— Забронирован. Но главное-то не в этом, — сказал Прохор. — Главное, пожалуй, в том, что Леонид женился на Лидочке.

— На какой Лидочке?

— На Надиной падчерице.

— На Мушкетовой? Вот это действительно новость.

— Но новость еще не окончена, — посмеиваясь, продолжал Прохор. Лидочка оказалась прекрасной пианисткой и аккомпанирует Леониду. Вместе и выступают.

— Вот это новости, — покачал головой Виктор. На мгновение он задумался, потом сказал: — Проша, а нельзя ли пригласить к нам бригаду артистов с участием Леонида и Лиды?

— Да, это хорошая мысль. Что же, можно написать об этом в ПУР…

— А как Аристарх Федорович? Что с ним?

— Работает в московском госпитале. Он ведь великолепный хирург, делает просто чудеса. Ты разве не читал о нем статью в «Правде»? Очень похвалили его… Война калечит людей, а он многих исцеляет…

— Ах, эта война! — воскликнул с горечью Виктор. — Я получил вчера письмо из Ростова. Пишут, что много наших ростовских знакомых погибло… Лошаков, Сурынин, Грецман, Кронов… да что там говорить, миллионы погибли…

— Да-а, — раздумчиво протянул Прохор. — Война много жертв унесла и немало еще унесет с собой… Вот подсчитано, что за историю существования человечества бушевало более четырнадцати с половиной тысяч войн. И эти войны унесли с собой более трех с половиной миллиардов человеческих жизней… Подумать только, какие богатства для человечества создали бы эти погибшие люди… Сколько люди, тратя средства на войну, пустили денег на ветер… Я думаю, на эти богатства можно было давно наладить сообщения между планетами или, скажем, растопить айсберги Антарктиды и изменить климат таких пустынь, как Сахара, и сделать их цветущими на радость людям…

— Верно, — кивнул Виктор. — Я вот где-то читал, что стоимость одного крейсера равна строительству шестнадцати тысяч домов… Какое бы счастье испытали шестнадцать тысяч семей бедняков, поселившихся в этих домах!

Они выпили еще по рюмке коньяку. Адъютант вышел.

— Ты что-нибудь пишешь сейчас? — спросил Прохор.

— Некогда писать. Но материалов много.

— Погодил бы писать.

— Почему?

— Пусть отлежится материал. События тогда станут на свои места… После войны будет виднее, как писать. Напишешь тогда что-нибудь вроде «Войны и мира».

— Благодарю за пожелания, — смеясь, проговорил Виктор…

Они помолчали, каждый думая о своем.

— Все-таки, Проша, надо прямо сказать, что мы с тобой счастливые люди, — проговорил Виктор. — Ей-богу, счастливые.

— Я не пойму, о чем это ты?.. О каком счастье говоришь?

— Да вот о таком счастье я говорю, что нам с тобой удалось вырваться из тюрьмы, — сказал Виктор. — Вырвались из тюрьмы, реабилитированы, восстановлены в партии. В тяжелую минуту нашей Родины мы удостоены великой чести — с оружием в руках защищать независимость нашей страны от лютого нашего врага — фашизма… Разве это не счастье?..

— Это верно, — согласился Прохор. — Большое счастье. А все-таки я не пойму, к чему это ты заговорил об этом?..

— Сегодня мне пришлось встретить одного солдата, отличившегося в бою, — сказал Виктор. — Очерк о нем буду писать. Разговорился я откровенно, с этим солдатом, и оказалось, что он тоже писатель, поэт… Даже член Союза писателей… Судьба его сложилась незадачливо. В тридцать седьмом году его оклеветали и арестовали. Особое совещание заочно приговорило его к пяти годам исправительно-трудового лагеря… Недавно ему каким-то чудом удалось освободиться… И он добровольцем пошел на фронт. Так вот он мне по секрету рассказал, что сейчас делается в лагерях. Ужас!.. Сколько невинных людей томится там! Вот когда я послушал его обо всем этом, то и подумал о тебе и о себе: какие мы счастливчики, что выбрались оттуда.

— Да, я знаю обо всем этом великолепно, — грустно покачал головой Прохор. — Много еще невинного люда страдает в лагерях. Видимо, правда, когда нас с тобой освободили, восторжествовала только наполовину… Нам с тобой, да еще некоторым счастливчикам, она улыбнулась, а вот к огромному большинству повернулась спиной. Не настало, видимо, еще время, чтобы она окончательно восторожествовала…

— При Берии вряд ли она восторжествует, — проронил тихо Виктор.

— Виктор, — нахмурился Прохор…

— А что, я неправду говорю? — вскипел Виктор. — После Ежова в НКВД поставили Берию. Он, этот Берия, чтобы продемонстрировать перемену курса на первых порах, для видимости, распорядился кое-кого освободить из-под стражи. Подчеркиваю — кое-кого (в это число попали и мы с тобой по воле случая). А многие невинные люди уже более десятка лет сидят в лагерях.

Прохор хотел что-то сказать, но в это время в дверь постучали.

— Войдите! — сказал он.

Вошел адъютант.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал, — вытянулся он перед Прохором.

— Разрешаю, — кивнул он.

— Та батарея, товарищ майор, — сказал адъютант, обращаясь к Виктору, — которую вы разыскиваете, расположилась здесь недалеко. Я могу вас проводить.

— Отвезите майора на моей машине, — распорядился Прохор.

— Вот и хорошо, — поднимаясь, сказал Виктор. — Прощай, Проша. Пойду.

IX

Сазон Меркулов, произведя разведку в тылу немцев, попал в окружение вместе со своим эскадроном. Бой был кровопролитный, ожесточенный, но казакам прорваться не удалось. Почти все они пали в неравной схватке. Лишь с десяток уцелело, но все они были жестоко изранены. Гитлеровцы подобрали их с поля боя и развезли по концлагерям.

Был среди них и командир эскадрона Меркулов. Его отвезли в Восточную Пруссию и бросили в один из лагерей для военнопленных. В кошмарном полубреду проходили томительно длинные дни и ночи за колючей проволокой в лагерном бараке, когда Сазон с воспаленными ранами метался на нарах. Его отходили от смерти товарищи по плену. Они ухаживали за ним, как могли, лечили и все же выходили.

Меркулов стал поправляться. Слабого, обессиленного, едва передвигающего ноги, его вместе с другими военнопленными стали гонять на работу ремонтировать шоссейные дороги.

А потом Меркулова с группой других советских военнопленных отправили сначала в один из концлагерей, расположенных в Польше, а спустя несколько месяцев повезли во Францию и там заставили работать при войсковых частях, аэродромах, госпиталях.

Меркулов стал подумывать о побеге. Но одному бежать очень трудно. Нужны сообщники. С кем же из военнопленных можно поделиться своими планами? Страшно. В душу ведь каждому не влезешь.

Стал присматриваться Меркулов к своим товарищам по лагерю. Ему понравился молодой украинец Гульницкий, парень умный, сметливый, он нередко помогал в работе Меркулову.

Как-то выгреб с Гульницким мусорную яму в одном из госпиталей, Меркулов тихо проронил:

— Эх, доля наша! Бежать бы надо, Костя.

Отставив лопату, Гульницкий внимательно посмотрел на старого казака.

— Это что ж, Сазон Миронович, всерьез сказано али ради шутки?

— Разве такими вещами шутят?

— Тогда давай об этом поговорим…

Но побеседовать на этот раз им не удалось — подошел конвоир. Только спустя несколько дней они поговорили по душам. В их заговор о побеге включилось тринадцать человек, среди заговорщиков нашлись и такие, которые имели связь с подпольной организацией Сопротивления, организованной французскими патриотами. Им удалось условиться с подпольщиками о помощи в побеге.

…Тускло светит ночной фонарик у двери большой казармы в лагере. Крепко спят на топчанах пленные. Кто-то, неловко повернувшись, громко застонал. Другой заскрежетал зубами. Потом снова настала тишина…

Открыв глаза, Меркулов приподнялся, огляделся. За окном свищет ветер. Где-то прогудел локомотив проходящего поезда. Доносится собачий лай. Это лагерные псы-ищейки скучают без дела.

Часы показывают два.

— Пора, Костя, — шепчет Меркулов лежащему рядом на топчане Гульницкому.

Тот открывает глаза, поднимается на ноги, одевается. То там, то здесь поднялись еще одиннадцать.

Все они, один за другим, тихо, осторожно, чтобы не разбудить своих товарищей, подошли к окошку. Широкоплечий дюжий лейтенант Шурбин обеими руками сильно рванул железную решетку окна. Она была уже заранее подпилена и легко поддалась. Молодой лейтенант тихо поставил решетку к стене, подвязал к радиатору парового отопления длинный жгут, сплетенный из разного тряпья и рваного белья, опустил конец в окно, во мглу ночи.

Первым вылез из окна Гульницкий. Он знал, что ему нужно опуститься по жгуту на десять метров в небольшой овражек, лежавший внизу, как раз под окном. Было условлено, что как только он коснется ногами земли, то должен дернуть жгут, давая понять остальным товарищам, что он спустился благополучно и что его примеру могут следовать другие…

Прошло минуты две-три, как полез вниз Гульницкий, а сигнала от него все не было. Стоявшие у окна и вглядывавшиеся в ночную темь узники заволновались: уж не попал ли Гульницкий в лапы гитлеровцам? Кое-кто из заговорщиков намеревался отказаться от побега и вернуться на свои топчаны, залечь на них, как будто ни в чем и не был замешан.

Сазон, поняв, что плану побега грозит провал, решил сам спуститься вниз. На этот раз условились подать сигнал по-другому: если спуск Меркулова пройдет благополучно, то он должен бросить в окошко камешек.

Меркулов был уже почти у цели, когда вдруг обнаружил, что жгут не достигает земли метра три. Ухватившись за конец жгута, он заболтал в воздухе ногами. Но тут ему помог спуститься на землю Гульницкий. Оказалось, тот спрыгнув в овражек, несмотря на свой высокий рост, никак не мог достать конец жгута, чтобы подать знак товарищам.

Сазон бросил в окно ком мокрой земли, и тогда из окна казармы спустились и все остальные беглецы.

Ползком они добрались до колючей проволки, ограждающей концентрационный лагерь со всех сторон. Проворно разыскали то место, где французские друзья заранее перерезали ее, и один за другим выскочили на лужайку. Их здесь поджидала грузовая автомашина. Дружеские руки французских патриотов втащили русских беглецов в кузов, где они легли, а французы закидали их мешками, набитыми паклей.

К рассвету беглецы были уже далеко в горах. Французские патриоты доставили их на сборный пункт, там капитан французской армии Гельо формировал один из первых партизанских отрядов…

В отряде уже было сотни две людей, но оружие имелось лишь у немногих. Надо было добывать его…

И вот однажды Гельо получил сообщение от подпольщиков движения Сопротивления о том, что по шоссе от Монпелье на Ладеф завтра до восхода солнца должен проследовать автотранспорт с оружием.

Капитан отдал приказ, и вольные стрелки — франтиреры ночью выступили в поход. К рассвету подошли к широкому асфальтированному шоссе. Залегли вдоль него. Рядом растянулись на земле донской казак Сазон Меркулов со студентом Сорбонны Флоримоном Бедо, украинец Костя Гульницкий с докером из Марселя Жаком Жано, русский лейтенант Петр Шурбин с крестьянином из Шампани, грузин Вано Джапаридзе с французским шахтером, солдат Красной Армии с парижским гарсоном из модного ресторана…

Вправо на автотрассе блеснули молнии фар. Франтиреры насторожились. Огни все ближе и ближе… Меркулов пытается подсчитать машины… «Сколько их?.. Одна… две… три… четыре… Пожалуй, будет с десяток». Грохочет залп… Огни фар, словно в испуге, заметались по полю, выхватывая из тьмы то густые разросшиеся платаны, то какие-то белесые здания, то черные полосы пашни. Еще залп и еще, потом отдельные выстрелы. Вскоре с шоферами и конвоем все было покончено. Автоматы, патроны, гранаты мгновенно выгрузили из машин. И снова над шоссе наступила мягкая утренняя тишина, словно ничего тут и не произошло. Только с десяток опрокинутых автомашин да несколько десятков трупов говорили о том, что здесь только что разыгралась кровавая драма.

С этого и начались боевые дела отряда франтиреров капитана Гельо. Об этом отряде заговорили далеко вокруг. Патриоты — с восхищением, а гитлеровцы — со страхом. Вскоре отряд настолько разросся, что его преобразовали в одну из частей первой полубригады юга Франции. Из советских военнопленных была сформирована рота в составе шестидесяти семи человек. Командиром ее был назначен лейтенант Петр Шурбин, взводными Сазон Меркулов и Константин Гульницкий. Меркулов в частых схватках с фашистами проявил себя отважным, неустрашимым воином. Он уже имел несколько благодарностей от командования и был представлен к награждению французским орденом.

Как и все французские маки (так народ прозвал франтиреров — по имени мелкого колючего кустарника, растущего в горах), Меркулов носил легкую, цвета хаки куртку и синий берет с маленькой звездочкой.

Дел было много. Маки взрывали мосты, пускали под откос немецкие военные составы, рвали телефонную и телеграфную связь. А позже перешли и к более крупным делам — стали штурмовать города и селения, выгоняя из них гитлеровцев.

…Как-то раз капитан Гельо вызвал к себе Сазона Меркулова и студента Сорбонны Флоримона Бедо. Вызвал он их, видимо, с умыслом, так как знал о завязавшейся крепкой дружбе между пожилым дюжим донским казаком Меркуловым и юным, тщедушным белобрысым французом Флоримоном Бедо. Флоримон бегло говорил по-русски, он изучал русский язык в парижском университете Сорбонне, интересовался историей России. И вот вдруг судьба свела его с настоящим донским казаком.

Капитан Гельо, высокий, худощавый мужчина лет сорока, с умными серьезными глазами, сидел под раскидистым дубом, когда к нему подошли Меркулов и Бедо. Капитан встал и пожал им руки.

— Друзья, — сказал он им, — я знаю вас обоих как-храбрых, отважных солдат, борющихся за свободу и независимость своих стран. Вы, — указал он на Флоримона, — за чудесную Францию, а вы, — посмотрел капитан на Меркулова, — за не менее прекрасную Россию. Переводите, Флоримон.

Юноша перевел. Меркулов важно наклонил голову в знак полного согласия со словами капитана.

— Вы не раз доказали свою преданность делу, за которое мы с вами боремся, — продолжал капитан, покручивая черные, тонкие, как стрелки, усики. — Я много не буду говорить, да и не умею. Коротко дело вот в чем: в наших рядах оказался предатель. Мною были посланы с секретным заданием в Париж три франтирера. За старшего у них был Жан Гудеран. Вы его должны помнить, он ходил в ярко-желтой кожаной куртке. Гудеран сражался отважно, я ему доверял. Одно время он даже был моим помощником. Не знаю, что им руководило — может быть, обида, что я его отстранил, а может, немцы подкупили, но только он изменил нам. Когда он прибыл с моим заданием в Париж, то выдал гестапо как своих товарищей, посланных мной с ним, так и руководителей группы Сопротивления, работавших в Музее человека, к которым я его направил… Их тоже схватили гестаповцы.

Дальше капитан Гельо рассказал, что в парижском Музее человека работали двое молодых французских ученых русского происхождения Григорий Левицкий и Борис Вильде. Еще в 1940 году они создали из сотрудников музея боевую группу для борьбы с оккупантами. Она так и называлась «Группа Музея человека». Группа выпускала подпольную газету «Сопротивление». Название это стало популярным не только в Париже, но и во всей Франции. Именно поэтому патриотическое движение борьбы с гитлеровскими захватчиками начало называться движением Сопротивления.

— Вот этих замечательных людей и предал Гудеран, — с грустью сказал капитан. — Левицкого и Вильде арестовали, долго пытали, требуя выдачи сообщников, а потом, не добившись ничего, расстреляли на площади Мон-Валерьян…

Капитан Гельо помолчал немного, а потом проговорил:

— Мне сказали, Бедо, что вы хорошо ездите на мотоцикле. Верно ли это?

— О, еще бы, капитан! — широко улыбнулся Флоримон. — Ведь я же спортсмен. За езду на мотоцикле я получил несколько призов и две медали…

— Чудесно! Ну вот, Бедо, я поручаю вам и вашему русскому товарищу поехать в деревушку Мурэель, находящуюся под Парижем, схватить там Жана Гудерана и привезти его сюда. Как мне сообщили, он там преспокойно живет со своим отчимом. Отвозит в Париж овощи, спекулирует ими на рынке… Мы устроим здесь над ним суд.

Флоримон перевел Меркулову приказ капитана.

— Слушаюсь, — коротко, по-военному, ответил Меркулов. — А спроси, Флоримон, у капитана, ежели мы не сумеем увезти Гудерана, тогда что с ним делать?

— Тогда вы должны его убить, — проговорил капитан. — Но это только в крайнем случае. Постарайтесь привезти его сюда живым, мы будем судить его.

— Мотоцикл подготовлен? — спросил Флоримон.

— Да. Вы поедете сегодня в ночь на мотоцикле с коляской под видом крестьян, везущих на парижский рынок лук и горох… При этом, — взглянул он на Меркулова, — вы будете играть роль немого… Понятно?

Бедо перевел.

— Ясно, — сказал Сазон. — Все будет выполнено.

И Меркулов с Флоримоном отправились выполнять задание капитана.

X

Просьба генерала Ермакова прислать бригаду артистов была удовлетворена.

Желающих поехать на фронт с концертами среди актеров нашлось немало. Но пока комплектовали бригаду, советские войска победоносно шествовали вперед, приближаясь к границам врага. А между тем поезд, в котором ехали артисты на фронт, шел на редкость медленно. Вагон, их часто отцепляли от составов, и он подолгу простаивал на станциях: в первую очередь пропускали эшелоны с солдатами, едущими на пополнение частей, составы со снаряжением, боевыми припасами…

А когда, наконец, приезжали на место, то оказывалось, что соединение, в которое они направлялись, ушло вперед. И так происходило несколько раз. Угнаться за фронтом было просто невозможно.

И только в одном из чистеньких аккуратных городков Германии Рурнаре — артисты все-таки, нагнали политотдел армии. Офицеры политотдела, радушно встретив долгожданных гостей, разместили их в пустующих домах и тотчас же, чтоб не откладывать дело в долгий ящик, пошли по улицам города в поисках нужного для концерта помещения…

После долгих хождений все пришли к одному мнению, что самым подходящим для концерта зданием является городская ратуша. Это было внушительное, фундаментальное здание готического стиля, сложенное из красного кирпича.

Вместительный зал ратуши вполне подходил для концерта, тем более, что в зале находился помост, с которого в торжественные дни бургомистр города выступал с речами перед бюргерами. Помост этот был весьма удобен для выступлений артистов, а поэтому они очень обрадовались такой находке.

— Ну, конечно, это помещение только в расчете на нас и было запроектировано, — громогласно заявил знаменитый певец, народный артист Гнутьев.

— Точно, — согласились с ним многие. — Тут можно устроить концерт.

— Кстати, здесь есть и орган, — заметил кто-то. — Может, кто-нибудь еще сыграет на нем…

— А зачем он здесь? — спросила Лида, оглядываясь.

— Да, действительно, — подхватил Гнутьев, — зачем он тут?

Спросили об этом сторожа ратуши. Сухощавый, вздрагивающий от страха старичок лет семидесяти стал объяснять Леониду Ермакову, который заговорил с ним на немецком языке.

— А как же, господин… Нам без него никак невозможно. Орган нам нужен… Без органа не обойтись. В дни национальных Праздников в этом зале устраивались торжества. Бюргеры пировали, пили пиво, угощались, а молодежь под звуки органа пела песни и танцевала.

Кто-то из артистов попробовал сыграть на органе. Зал отозвался тысячами серебристых колокольчиков и флейт.

— Какие волшебные звуки! — воскликнула в восторге Лида. — О, если бы я умела играть на органе!

— Ну, знаете, моя милая, — заметил Гнутьев, — если вы играете на фортепиано, то сумеете сыграть и на органе. Надо только уяснить технику.

— Итак, дорогие товарищи, — заявил полковник, пришедший с актерами осматривать ратушу, — значит, решено: завтра в десять утра устраиваем здесь концерт. Наши гости пока отдохнут с дороги, а мы за это время все подготовим…

Возвращаясь из ратуши, Леонид сказал жене:

— Хорошо, что не сегодня концерт. Сейчас пойдем в политотдел, узнаем, где дядя Прохор Васильевич… Позвоним ему…

— Пойдем, — согласилась Лида.

Но в политотделе армии их ждало огорчение. Оказывается, генерал Ермаков отсутствовал, он был на докладе у командующего фронтом.

— Ах, какая досада! — воскликнул Леонид. — Будьте добры, — сказал он офицеру, который сообщил ему об отъезде генерала, — а нельзя ли узнать о другом нашем родственнике, майоре Викторе Георгиевиче Волкове… Он работает в армейской газете…

— Знаю майора Волкова, — сказал офицер. — Сейчас выясню, где он.

Но молодых супругов ждала снова неудача: Волкова тоже не было, он уехал на передовую за материалом для газеты.

— Не беспокойтесь, — заверил Леонида офицер. — Как только генерал приедет, ему тотчас же доложат о вас… И майора Волкова известят. Все будет в порядке. Отдыхайте пока.

Когда Леонид и Лида вышли на улицу, они решили прогуляться по улицам города. Всюду были только советские солдаты.

Главная улица городка, по которой они сейчас шли, как полет стрелы, прямо от края до края, прорезала весь город.

— Посмотри, какая мостовая, — говорила Лида. — Выложена из гранита, а какие плитки ровные.

— На то они и немцы, чтоб с такой аккуратностью все делать…

— А стиль, стиль-то каков! — задирая голову на здания, восклицала снова Лида. — Исключительная готика… У кого бы спросить, давно ли основан этот прелестный городок…

Но спросить было не у кого. Среди сновавших по улицам советских солдат горожан не было видно. Они позаперлись в своих квартирах, забаррикадировались в них, как в неприступных крепостях.

На первый взгляд можно было даже подумать, что городок пуст, все обитатели его при приближении советских войск покинули свои дома. Но это только казалось. Если внимательно присмотреться, то можно было заметить выглядывающую украдкой из окна детскую головку или нос и дымящуюся трубку старика из-за дверной притолоки какого-нибудь островерхого каменного домика с красной черепичной крышей.

— Посмотри, Леня, а жители-то кое-где есть, — сказала Лида.

— Да, я вижу. Маленькие ребятишки да глубокие старики. Прячутся, душа у них в пятках от страха…

— Что поделаешь, — вздохнула Лида. — Война для всех страшна.

Своей чистотой и опрятностью городок определенно им понравился, хотя среди красивых, уцелевших от бомбардировок домов немало было и развалин.

Они проходили мимо ратуши, в которой несколько часов тому назад уже были.

— Давай зайдем, Леня, — попросила мужа Лида. — Меня очень заинтересовал орган… Хочу попробовать поиграть на нем.

— Ну, что ж, зайдем.

Площадь перед ратушей была забита грузовиками, санитарными машинами. Вокруг сновали солдаты. На Леонида и его спутницу никто не обращал внимания.

Они подошли к ратуше. Двери ее были широко распахнуты, и из них рокочущими бархатными волнами величаво плыли аккорды.

— Кто-то играет, — приостановилась Лида.

— Да, играет, — подтвердил Леонид. — Пойдем послушаем.

Тихо ступая по каменным плитам, они подошли к органу. За ним сидел седовласый старик и вдохновенно играл Анданте Бетховена.

Встряхивая своими белоснежными волосами, старик так углубился в игру, что, кажется, ничего не замечал, Не заметил он и как подошли к нему Леонид с Лидой.

Маленькая хорошенькая девочка лет трех-четырех в малиновом плюшевом пальтеце, благоговейно сложив ручонки на груди, словно для молитвы, не спуская очарованных глаз со старика, стояла около него.

Прослушав последний аккорд, в дрожании растаявший где-то под потолком огромного зала, старик вопросительно глянул на Леонида. Его добрые мутно-голубые глаза были печальны.

— Браво!.. Браво!.. — зааплодировала Лида.

Старик приподнялся со стула и сделал, как это обычно делают старые актеры, полный достоинства церемонный поклон.

— Благодарю вас, фрау, — сказал он глухим голосом по-немецки. Извините, если я помешал своей игрой. Я органист, — пояснил он. — Все время война да война… и поиграть некогда, — улыбнулся старик печальной улыбкой. — Стосковался я по музыке… Люблю ее очень… Вот и приплелся поиграть…

И Леонид и Лида поняли, что сказал старик. Они еще в школе изучали немецкий язык.

— Нет, не извиняйтесь, — проговорила Лида. — Вы нам доставили огромное удовольствие…

— Вы музыкантша? — спросил старик.

— Пианистка. Мы с мужем артисты, — с трудом подыскивая слова, стала объяснять Лида. — Мой муж поет, а я ему аккомпанирую.

— Гут… Гут… — кивал старик. — Понимаю… Понимаю… Вы артисты. А как вас зовут?

— Меня — Лида, а мужа — Леонид.

— А я Штудман, — снова чопорно отвесил поклон старик. — Отто Штудман. Рад познакомиться с русскими артистами. Я слышал, как поет Шаляпин. О! Гений… Вас зовут Лида. Очень хорошо. Красивое имя. Вы, может быть, сыграете на органе?

— О нет! Я не умею.

— Я вас научу. Это нетрудно. Кто умеет играть на рояле, тот всегда сумеет сыграть и на органе.

Заметив взгляд Лиды, остановившийся на девочке, старик нежно улыбнулся ребенку.

— Внучка моя Эрика, — пояснил он. — Сперва очень боялись русских солдат. А они нас не тронули. Даже хлеб, сахар давали нам. Добрые… Ну, мы и осмелели — выползли с внучкой на свет божий…

— Славная девчушка, — приласкала Лида девочку. Эрика прижалась к ней. — Господин Штудман, сыграйте что-нибудь еще.

— Пожалуйста, герр Штудман, — попросил и Леонид.

— Что же, я-то сыграю, — блеснул глазами старик. — А вы-то споете, а?

— Могу и спеть, — согласился Леонид.

— Вот и концерт получится, — усаживаясь за орган, улыбнулся Штудман. — Что споем?

— Давайте Вагнера… Знаете арию из «Тангейзера»?

— Звезда вечерняя?

— Да, — кивнул Леонид.

Старик склонился над клавишами. Леонид запел:

Звезда вечерняя моя, К тебе стремлюсь всем сердцем я…

Высоко поднимаясь к потолку, звуки органа и голос певца, как стая звонкоголосых птиц, бились о каменные стены ратуши, словно стремясь вырваться на волю и заполнить все пространство, весь мир безудержной радостью, бурным ликованием, счастьем…

Солдаты и офицеры, один за другим, входили в ратушу, окружая органиста и певца. В почтительном молчании они слушали этот импровизированный концерт.

У старого органиста поблескивали глаза. Он все вдохновеннее играл на органе, а Леонид пел одну арию за другой… Люди, стоявшие в зале, застыли в глубоком молчании. Все, что сейчас происходило здесь, в этом огромном зале, казалось необычным, неправдоподобным, похожим на сон…

Эрика, сидя на коленях у Лиды, с восторженным изумлением смотрела на Леонида, как на чудо.

Аккорды органа гремели залповыми ударами грома, рокотали по зданию, заглушая, казалось, все в мире.

Но вот стоявшие у дверей солдаты заволновались, настороженно стали поглядывать на дверь, о чем-то заговорили друг с другом. Некоторые даже выскочили из ратуши.

На мгновение органист замолк. Но только на мгновение, кажется, лишь для того, чтобы глотнуть воздух… И снова орган торжественно и величаво заговорил. По залу полились волшебные звуки «Реквиема» Моцарта.

Где-то совсем рядом с ратушей, наверное, на площади, один за другим прогрохотали два взрыва. Здание дрогнуло. С потолка посыпались кирпичи. Потом снова загрохотало, теперь уже, казалось, здесь, в ратуше. Люди попадали на каменные плиты. На них обрушился шквал обломков кирпича, глины, дерева. Падая, Лида старалась своим телом прикрыть Эрику…

— Берегись!.. — исступленно взвизгнул чей-то голос.

С грохотом и дымом пыли рухнул потолок, придавливая всех, кто попался на пути его падения. Раздались обезумевшие крики придавленных…

…Языки пламени жадно лизали стены ратуши. Солдаты тушили пожар, отрывали заваленных. Уже было отрыто несколько трупов, в числе их и труп… Леонида Ермакова.

Откопали органиста. Белая голова его была обагрена кровью. Он был жив, но тяжело ранен. По лицу старика лились слезы.

— Бог мой! — стонал он. — Зачем ты оставил меня в живых? Где моя Эрика? Где моя милая девочка?..

Какой-то маленький русский солдат, понимающий немецкий язык, успокаивал его:

— Сейчас, дедушка, сейчас ее отроют… Не плачьте.

И ее действительно отрыли. Маленькая Эрика была жива и невредима. Ее, прикрыв своим телом, спасла Лида.

Придя в себя, Лида, увидев девочку невредимой, улыбнулась.

— Ну, слава богу, все обошлось хорошо. Ведь у меня тоже такой маленький есть…

Она замолкла, потеряв сознание. Санитары уложили ее на носилки и понесли.

XI

Переодевшись в крестьянскую одежду, нагрузив коляску луком и горохом, Флоримон Бедо усадил сзади себя Меркулова и как ветер помчался по отливающему стеклом шоссе в Париж.

Они часто обгоняли машины, переполненные немецкими солдатами, и им на пути встречалось немало немцев. Но никто из них даже и не подумал остановить Флоримона и Сазона Мироновича, чтобы проверить, что они за люди. Да кому бы пришло в голову подумать, что среди бела дня, на виду у всех так смело мчатся два франтирера на мотоцикле?

Вдобавок, гитлеровцы обращались куда мягче с жителями Франции, чем с населением стран Восточной Европы.

Часов в десять вечера Флоримон заехал в лесок близ Мурэеля.

— Приехали, Сазон Миронович, — сказал он, слезая с мотоцикла. — Эти места я прекрасно знаю, приходилось здесь бывать, когда выезжали на прогулки. Я пойду в деревню, там есть у меня знакомые. А вы побудьте здесь…

— Ладно, — кивнул Меркулов. — Буду спать, тогда разбудишь… Кустик, кустик, пусти поспать, мне не век вековать, одну ночку ночевать…

Он лег около мотоцикла и тотчас же заснул. А Флоримон исчез во тьме…

Вернулся он в час ночи с молодым французом и разбудил Меркулова.

— Поспали?

— Вздремнуть не вздремнул, — сказал Сазон, — а всхрапнул да присвистнул… А как у тебя дела?

— Дела хорошие. Познакомьтесь, — указал он на пришедшего с ним парня. — Это Поль из Мурэеля. Он все узнал про Жана Гудерана. Жан сегодня утром вместе со своим отцом выезжает с овощами на рынок в Париж. Мы уже все обдумали, как захватить Жана. Управляет машиной обычно Жан… Мы заляжем у шоссе. Поль хорошо знает старенькую автомашину Гудерана. Как только она появится перед нами, мы обстреляем ее по баллонам. Машина остановится, и мы тогда заберем Жана голыми руками…

— Плохой план, Флоримон, — покачал отрицательно головой Меркулов. Никудышный.

— Никудышный? — переспросил студент. — Я что-то этого слова в русском языке не встречал… Что оно значит?

— Значит, ни к черту не годный, — пояснил Меркулов.

— А-а, — понимающе протянул юноша.

— Это еще бабушка гадала да надвое сказала: то ли ты попадешь в машину, то ли нет. Да ежели к тому и попали бы, так пока машина остановится, она еще далеко пройдет… Пока мы доберемся к его машине, так и след Жана простынет… Да и стрелять тут нельзя — немцев можем выстрелами привлечь…

— Да, вы правы, — согласился Флоримон. — Я все это сразу не продумал. А что вы предложите?

— Надобно обмануть Жана с его отчимом. Мы остановимся с мотоциклом на дороге к Парижу, как будто у нас бензин кончился. А когда Жан будет ехать на своей машине, то выйдем ему наперед, остановим его, попросим продать по хорошей цене литров пять бензину, дескать, нам до Парижа только… И вот когда Жан остановится, начнет нам наливать бензину, тут-то мы его и сцапаем…

Несколько секунд Флоримон молчал, а потом захохотал.

— Правильно. Так и сделаем. Поль, послушай-ка… — обратился он к крестьянину и рассказал ему о плане Меркулова. Тот, хлопнув себя по ляжкам, тоже рассмеялся.

— Ловко получится, — сказал он. — Мы поможем вам. Наши парни скоро подойдут… Но только нам нельзя показываться на глаза Жану и его отчиму. Они нас знают. Но мы все время будем в придорожных кустарниках, около вас. Надейтесь на нашу помощь.

— Надо еще одно дело уточнить, — выслушав Флоримона, переведшего слова Поля, сказал Меркулов. — Как мы узнаем, что едет по трассе именно Жан Гудеран?.. Ведь будет еще темно.

Флоримон спросил об этом Поля.

— О! — успокаивающе закивал тот. — Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Я со своими товарищами стану ближе к Мурэелю. Как увидим машину Жана, так сейчас же просигнализируем вам электрическим фонариком. На расстоянии полкилометра фонарик видно хорошо…

— Ладно, договорились, — промолвил Меркулов. — Не уговорясь на берегу, не пускайся за реку…

Вскоре к ним подошли еще двое молодых фермеров из Мурэеля, а потом все они двинулись к шоссе, ведущему в Париж.

— Вот здесь мы будем стоять, — сказал Поль Флоримону, — а вы на своем мотоцикле отъезжайте от нас на полкилометра и просигнальте нам своим фонариком два раза, мы вам ответим…

Флоримон вскочил на мотоцикл, усадил сзади себя Меркулова и отъехал от засады крестьян на полкилометра, как было условлено. Меркулов дважды посветил фонариком. Оттуда, где остался Поль со своими товарищами, тоже два раза слабенько засветил фонарик.

— Ну, все в порядке, — сказал Меркулов. — Будем теперь ждать.

Проходили томительные минуты ожидания. Изредка с шумом проносились груженые автомашины крестьян, везущих на парижский рынок молоко, птицу, овощи. Иногда и со стороны Парижа пробегали громоздкие автомашины с горланящими на них немцами.

— Людно тут, Флоримон, — сказал Меркулов.

— Верно, — подтвердил тот. — Но как ни людно, а Гудерана мы все-таки увезем… Не увезем — прикончим…

Со стороны Мурэеля блеснули два огненных ослепляющих глаза какого-то автомобиля.

— Не Жана ли это? — сказал Меркулов. — Смотри зорче, Флоримон, не сигналит ли Поль, а то у меня глаза что-то затуманило.

Молодой француз пристально глядел в сторону приближавшейся автомашины. Свет ее фар то исчезал на склонах дороги, оставляя за собой мутное зарево, то вдруг с новой силой вспыхивал, когда автомобиль въезжал на гребень.

— Не видать сигналов? — осведомился Меркулов.

— Пока нет.

Машина была совсем уже недалеко от них, когда Флоримон воскликнул:

— Поль просигналил! Это мчится машина Жана.

Юноша выбежал вперед, на шоссе и, сняв шляпу, начал ею размахивать. Меркулов, зажимая под полой куртки веревки, стоял около, держа в руке пустой бидон.

Машина мчалась прямо на них. Но франтиреры и не думали уступать ей дорогу. Флоримон, подпрыгивая, по-прежнему размахивал шляпой.

Автомобиль на быстром ходу с визгом затормозил, остановился около франтиреров.

— Какого черта надо? — выругался, высунувшись из машины, пожилой мужчина.

— Мсье, ради бога, прошу вас, — взмолился Флоримон, — продайте литра три-четыре бензину. Не хватило нам до Парижа. Мы везем туда горох, лук… Мотор заглох. Будьте милостивы, сударь.

— Что у нас тут, лавочка бензиновая? — огрызнулся кто-то из машины. Сойдите с дороги!

— Мы вам в пять раз дороже заплатим. Даже в десять, — клянчил Флоримон. — Тысячу франков дадим. Нам очень нужно попасть до утра в Париж.

Алчность охватила пожилого мужчину.

— Полторы тысячи франков, — сказал он.

— Ладно, — произнес Флоримон. — Согласен.

— Жан, ну их к черту, от них не отвяжешься, — сказал пожилой молодому. — Получи с них тысячу пятьсот франков да отлей литров пять бензину из запасного бидона.

Наступил рассвет. Меркулов пристально вглядывался в пожилого мужчину, сидевшего в машине. И по голосу, и по всему облику этого располневшего толстяка в сумеречной полумгле зарождающегося утра он смутно угадывал близко знакомого человека. Прошло более двадцати лет, как он не видал его, а все-таки узнал. Это был друг его детства, односум Максим Свиридов.

— Ну, скорей! Скорей, Жан! — нетерпеливо подгонял Свиридов пасынка, который, как видно, неохотно вылезал из машины. — Поторапливайся, дорогой! А то все хорошие места на рынке займут…

Сойдя с машины, Жан открыл багажник, достал бидон, наполненный бензином.

— Во что вам перелить? — буркнул он.

Флоримон, взяв бидон у Меркулова, многозначительно посмотрел на него. Сейчас самый бы раз скрутить Жана, да как на грех по шоссе, хлестая молниями фар, приближалась еще какая-то машина. Проходили томительные минуты. Меркулову казалось, что эта машина ползет, как черепаха. «Вот проклятая-то, — мысленно ругался он. — Черт ее вынес откуда-то!..»

Жан уже заканчивал отливать бензин.

— Приготовьте деньги, — сказал он, не оборачиваясь.

— Сейчас, мсье, — кивнул Флоримон, делая вид, что полез в карман за деньгами, а сам, оглянувшись, посмотрел, далеко ли еще эта несносная машина, которая, кажется, испортит им сейчас все…

Но нет, обдав их ветром и пылью, машина, заполненная кричавшими немцами, проскочила мимо.

— Пора, — тихо сказал по-русски Флоримон Меркулову.

— Что «пора»? — вдруг тоже по-русски обеспокоенно спросил Жан.

— А то, что руки вверх! — наставляя на него револьвер, крикнул Меркулов.

Дико вскрикнув, Жан бросился в сторону. Меркулов дал ему под ножку. Жан упал. Сазон и Флоримон, оглядываясь, не идет ли еще какая-нибудь машина, стали его связывать. Жан был сильный парень, он крутился, вертелся, не давал себя связать. Но все же франтирерам удалось опутать его веревками. А чтобы Жан не орал, в рот ему забили кляп из тряпок.

Поняв, что сзади машины происходит что-то неладное, Максим Свиридов поспешно вылез из нее. Он увидел, что те люди, которые просили у него бензин, тащили к мотоциклу его пасынка.

— Мерзавцы! — взревел он, бросаясь на выручку пасынка. — Что вы делаете?

Сазон наставил на него револьвер.

— Отойди, Максим, не то пристрелю…

Свиридов отпрянул и ошеломленно уставился на Меркулова.

— Кто ты?.. Откуда меня знаешь?

— Не узнаешь, сволочь?

Теперь уже хорошо развиднелось, и Свиридов в этом приземистом рыжеватом человеке узнал своего бывшего друга.

— Сазон?! Откуда тебя черти сюда принесли!

— Не мешай нам, Максим. Мы тебя не тронем, ты нам не нужен. А ежели будешь мешать, то за ножку да об сошку.

Свиридов со страхом смотрел на Меркулова и не двигался с места. Он видел, как Сазон и его спутник выбросили из коляски лук, горох, а потом, положив в коляску Жана, накрыли его брезентом, увязали.

— Садитесь! — крикнул Флоримон Меркулову. Франтиреры уселись и тронули.

— Прощевай, Максим! — крикнул Сазон. — Не поминай лихом!

Со стороны Парижа, поблескивая наг восходе солнца фарами, мчалась машина с немецкими солдатами.

— Стой! — заорал Свиридов, бросаясь ей навстречу. — Стой!..

Машина остановилась.

— В чем дело? — строго спросил гитлеровский офицер.

— Вон!.. Вон!.. — рыдая, указал на исчезающий за пригорком мотоцикл Свиридов. — Моего сына Жана франтиреры увезли… Спасите его, умоляю… Когда мать узнает об этом, она с ума сойдет…

— Догоним, — успокоил его офицер и приказал шоферу. — Вперед! На предельную скорость… Догнать во что бы то ни стало этих партизан на мотоцикле!..

Свиридов, стоя на шоссе, смотрел вслед военной немецкой машине и думал: «Догонят или нет?»

…К вечеру того же дня в их дом привезли труп убитого пасынка. Привезший тело Жана ажан рассказал, что немцы нагнали мотоцикл и убили франтиреров.

Но это была неправда. Погиб только Флоримон. Меркулов же был тяжело ранен. Поль и его товарищи успели его укрыть и отвезти в Париж, где передавали на лечение надежным людям из Сопротивления.

XII

Патриотическое движение Сопротивления захлестывало Францию от края до края. Французские патриоты не могли терпеть нашествия на свою землю гитлеровцев. Они объединялись в подпольные группы, создавали многочисленные отряды франтиреров. Наиболее активными и стойкими оказались отряды, организованные французскими коммунистами.

В рядах французских партизан немало было и советских военнопленных, бежавших из концлагерей, а также представителей русской молодежи, проживавшей во Франции.

Но создавались на территории Франции и самостоятельные отряды. Плечом к плечу с французскими франтирерами они боролись за освобождение Франции. Вот далеко не полный список этих советских партизанских отрядов: «Ленинград», «Железняк», «Чапаев», «Каховка», «Котовский», «Ковпак», «За Родину», «Донбасс», «Сталинград», два отряда «Родина», причем один из них состоял исключительно из советских женщин.

Всеми отрядами руководил главный комитет советских военнопленных, куда входили старший лейтенант Василий Таскин и политрук Марк Слободинский. Комитет, штаб которого обосновался в городе Нанси, установил связь с комитетами военнопленных в концлагерях Парижа, Обуэ, Пьенна, Жудревиля, Ландре, Ламурье, Тукена, Эрувиля, организовывал побеги, создавал новые партизанские отряды, выпускал газету, листовки.

Во многие эти отряды вступали русские эмигранты, члены организации «Русские патриоты». Зная местные условия, жителей, французский язык, они были незаменимыми проводниками, связистами, разведчиками…

Один из четырех уполномоченных, которым национальный фронт Франции поручил руководить действиями советских партизан, отметил: «Нельзя написать историю освобождения Франции от гитлеровских орд, не рассказав о советских людях, которые бок о бок с французами участвовали в этой борьбе… Французский народ исполнен вечной благодарности к собратьям по оружию — советским партизанам, сражавшимся на земле Франции. Кровь советских партизан, оросившая французскую землю, — самый чистый и самый прочный цемент, навеки скрепивший дружбу французского и русского народов…»

* * *

Константин теперь достаточно знал, что в его салоне действует подпольная группа Сопротивления. И, что удивительно, наряду с молодыми художниками в нее входят и старые мастера — мэтры, и юные красавицы натурщицы, вообще, все, кто горячо любил Францию, все, кому была дорога свобода.

Если раньше сотрудники настороженно относились к директору салона, остерегались, а возможно, даже побаивались его, то теперь почему-то никто не таился от него. Каждый при нем говорил то, что думал, открыто, откровенно…

Константин вначале дивился такой перемене, а потом понял все. Ведь он сам был таким же, какими были и они, его сотрудники. Он жил теми же настроениями, что и они, он сочувствовал патриотическому движению, ненавидел фашизм. И они этого не могли не заметить.

Однажды в кабинет Константина вошел чем-то взволнованный старый мэтр Франсуа Рошан.

— Сударь, — сказал он торопливо, — к вам сейчас войдет один достопочтенный француз, профессор Шарль Льенар. Ему нужно поговорить с вами совершенно конфиденциально по одному серьезному делу. Прошу, сударь, доверьтесь ему полностью. Я его хорошо знаю. Он не подведет…

«Что ему нужно? — удивился Константин. — Льенар… Что-то знакомая фамилия…»

— Пусть входит. Пожалуйста.

Старик вышел из кабинета и тотчас же вернулся в сопровождении элегантно одетого француза средних лет, в очках.

— Пардон, мсье, — сказал профессор. — Я, наверное, вас побеспокоил… Но что поделать, такой уж экстраординарный случай. Надеюсь, вам сообщили, кто я?..

«Где я его видел? — размышлял Константин, глядя на профессора. — У меня зрительная память отличная…»

— Да, мне сообщили, кто вы, — сказал он. — Чем могу быть полезен? Прошу, садитесь.

— Некогда, — покачал головой профессор. — Я, может быть, сударь, навлеку на себя ваше недовольство тем, что сообщу вам, но другого выхода нет. Человеческая жизнь на волоске. Надо ее спасти. Меня заверили в том, что вы человек гуманный, патриот своей родины и что я со стороны вашей найду полное понимание, а главное, помощь…

— Поясните, в чем дело? — попросил Константин.

— Надо срочно сделать человеку операцию… Ваш соотечественник, русский, был во французском отряде франтиреров. Он опасно ранен. Я должен ему сделать операцию, сейчас же, в вашей студии.

— Но это невозможно. Как же вы будете делать операцию в студии русскому партизану, если студия полна народа? Ведь сейчас же донесут эсэсовцам…

— Нет, не донесут. Все в нашем салоне знают об этом и просят поторопиться дать согласие, человек может умереть.

— Делайте, что вам угодно, — сказал Константин.

— Мерси, дорогой!.. — крепко пожал его руку профессор. — Как это по-русски?.. Спасибо!..

— Но куда мы положим раненого?

— В вашей большой студии есть удобная маленькая комнатка, — сказал Льенар. — Я ее видел. Там проведем операцию.

— Но в студии бывают посетители, немцы. Они могут услышать стон или почувствовать запах лекарств…

— Мы попросим раненого потерпеть и не стонать, а запах лекарств смешается с запахом красок.

— Смотрите сами, как удобнее, — сказал Константин. — А как вы раненого перевезете сюда?

— А он уже здесь.

— В студии?

— Да. Мы его перебросили сюда без вашего ведома, — сказал Льенар. Если б вы не дали своего согласия, то мы все равно бы его лечили здесь, у вас… И вы, по-видимому, так бы и не узнали об этом. Но мы решили лучше поставить вас в известность обо всем. Это упростит дело.

Такая откровенность несколько покоробила Константина.

— Когда у вас перерыв на обед, сударь? — осведомился Льенар.

— Через десять минут.

— Нельзя ли закрыть салон сейчас? — попросил профессор. — Десять минут для раненого много значат…

— Хорошо, — покорно согласился Константин и позвонил швейцару. Закрывайте салон на обед.

Салон закрыли. Художники и сотрудники разошлись по бистро. В помещении остались только Льенар, облачившийся в белый халат, швейцар да одна натурщица по имени Кэти Обронская из обедневшей русской эмигрантской семьи. Она имела медицинское образование, и ее оставили у профессора в качестве ассистента.

— Ну, так что, коллега, приступим? — спросил у нее профессор.

— Да, я готова, — ответила натурщица.

Профессор начал тщательно мыть руки, подготавливаясь к операции.

— Вы любите свою родину, мадемуазель? — спросил профессор.

— Я не знаю, где моя родина, — ответила девушка. — Я русская, а родилась и живу во Франции. Я одинаково люблю и Францию и Россию, хотя и никогда в ней не была…

— Вы русская, вы должны любить Россию, — сказал Льенар. — Россия великая страна. Все прогрессивные люди мира относятся к ней с большим уважением. Но любите и Францию, вы в ней родились, получили образование. Я вот очень люблю Францию, — помолчав, проговорил профессор, глядя, как Кэти кипятила инструмент для операции. — Она — прекрасная страна, благодатная земля, которую добрые боги создали для счастья, — так в восемнадцатом веке воспевал ее поэт Андре Шенье… А наша гордость — Виктор Гюго — в своих стихах говорил, что если б он был богом-отцом и имел бы двух сыновей, то старшего он сделал бы богом, а младшего — королем Франции. Этими словами он высказал безграничную любовь к ней… Франция — это страна с многовековой историей, страна-музей. Каждый наш город — это летопись истории Франции. Сейчас мы с вами приступим к операции. Хирургия — великое искусство. Еще за три тесячелетия до нашей эры египтяне уже знали хирургию. В одном из сражений египтян с ливийцами сыну фараона красавцу Сутаро мечом отсекли нос. Горе юноши было безутешно, он хотел убить себя. Разве он мог жить обезображенным? Ведь ни одна красавица не взглянула бы на него. Тогда ему решил помочь ученый жрец. Строго сохраняя тайну хирургии, запершись с раненым юношей в храме, он отделил со лба Сутаро лоскут кожи и путем пересадки сформировал юноше нос. Такой же нос, какой у него и был… Все считали это сверхъестественным чудом. От этого престиж жреца вырос еще выше… Готово? Давайте, Кэти, займемся раненым.

Они вошли в маленькую комнату, в которой на диване лежал раненый русский — Сазон Меркулов…

…Когда гитлеровцы нагоняли на шоссе мотоцикл, на котором мчались Флоримон и Сазон со своим пленником Жаном, Флоримон понял, что им не спастись. Он выхватил из кармана пистолет и пристрелил своего пленника.

— Спасайся, Меркулов! — крикнул он и крутнул мотоцикл вправо. Мотоцикл, подпрыгнув через кювет, перевернулся. Флоримон и Сазон, вскочив на ноги, бросились в придорожные кустарники. Раздался залп. Флоримон, пронзенный смертельной пулей, упал и застыл неподвижно… Сазон, чувствуя, что он тоже ранен, некоторое время еще бежал, но потом, обессилев, упал. Его бесчувственного, потерявшего много крови, подобрали французские патриоты из деревни Мурэель, которые еще не успели уйти домой. А потом Сазона тайно переправили в Париж, к хирургу Льенару…

В то время, когда профессор Льенар с Кэти делали операцию Сазону, Константин сидел в своем кабинете и силился вспомнить, где он видел профессора Льенара. И вдруг откуда-то в его сознании всплыли образы старика букиниста Льенара и его сына Шарля, передавшего ему сувенир для профессора Мушкетова.

— Да, это он, — сказал Константин, и ему стало стыдно, что он тогда обманул Шарля, не передав его подарка Аристарху Федоровичу.

XIII

Прошло более месяца с тех пор, как профессор Шарль Льенар сделал операцию Меркулову. Натура у казака была живучая, и он стал поправляться. За ним все трогательно ухаживали, кормили, принося ему вкусные вещи. Но особенно добрые отношения сложились у него с Кэти. Наверное, потому, что она говорила с ним на родном русском языке.

— Хорошая ты, Катя, — говорил ей Меркулов. — Красивая, характер спокойный, не задира. Вот только зря твои родители уехали из России. Чего они испугались? Ай твой родитель какой генерал был либо князь?..

— Нет, — уклончиво отвечала девушка. — Я не знаю, почему они уехали.

— Ну, это их дело.

Между прочим, Меркулов был прав. Кэти очень красивая девушка. Грациозная, прекрасно сложенная, с прелестным одухотворенным лицом, она всех обворожила в салоне. Все молодые художники (а порой и старые) были влюблены в нее…

Как-то так получилось, что директора салона, в котором его приютили и вылечили, Сазон Меркулов до сих пор еще не видел. Со слов Кэти он знал, что директор этот русский, в прошлом белогвардеец, поддерживает патриотическое движение французского народа и сочувствует борьбе советского народа с гитлеровцами и что здесь, в студии, он, Сазон, находится по его разрешению.

Это немало удивляло Меркулова. Белогвардейцев он всегда считал негодяями, врагами социалистической Родины и всего советского народа, а тут вдруг нашелся среди них такой, который приютил его, израненного, дал возможность вылечиться… Ведь разве он, этот директор, не знает, какой опасности он подвергает себя, делая это?.. Гитлеровцы могут расстрелять его за укрывательство бежавшего из концлагеря советского военнопленного, вдобавок франтирера.

Когда Меркулов стал подниматься с постели, художники и сотрудники салона принесли ему обувь, белье, костюм, шляпу… Одевшись в костюм, Сазон бродил по студии, присматриваясь, как работают художники, даже старался помогать им, чем мог: то краски растирал, то на подрамник холст натягивал.

К нему все привыкли, называя его Созен. Меркулов знал, что все люди ведут смертельную борьбу с гитлеровцами. Следовательно, они не только его друзья, но и братья по борьбе с фашизмом…

Сазон так осмелел, что даже при появлении гитлеровцев в студии не прятался. Немцы на него и внимания никакого не обращали, принимая его за служащего салона.

Однажды Меркулов спросил у Кэти:

— Катя, а что это не видать директора салона? Мне хотелось бы поблагодарить его за приют…

— Сейчас он болеет. А вот как выздоровеет и явится, я ему скажу, что вы хотите его повидать…

Кэти выполнила свое обещание. Константин пригласил Меркулова к себе в кабинет. Когда тот вошел и увидел сидевшего за письменным столом Константина, он в изумлении вскрикнул:

— Прохор Васильевич? Товарищ генерал! Неужто, вы? Какими судьбами?..

Не менее Меркулова был поражен и Константин.

— Меркулов! — привскочил он на кресле. — Ты?..

— Я-а, — растерянно протянул Сазон, недоумевая, каким образом тут мог очутиться Прохор Ермаков. Но потом, вглядевшись в лицо Константина и поняв свою ошибку, проговорил: — Извините… Вижу, что я ошибся… Очень уж похожи на нашего станичника Ермакова Прохора Васильевича… Генерал-лейтенант он теперича…

— Вот как свела нас судьба, — глядя на Меркулова, проговорил Константин. — Кто бы мог подумать, что так получится? Как в сказке…

Меркулов внимательно рассматривал Константина.

— Ба! — обрадованно хлопнул Сазон ладонью по своему лбу. — Вспомнил. Это ж вы тогда, в тридцатом году, приезжали к нам в станицу с иностранными газетчиками. И тот раз, помните, когда мы сидели с вами, пили водку, глядел я на вас, да и думал, как вы похожи на моего друга детства Прохора Ермакова…

— Садись, Меркулов, — указал на кресло Константин. — Нам надо, дорогой, объясниться, поговорить начистоту… На Прохора Васильевича я ведь похож потому, что я его брат…

— Как, вы — Константин Васильевич? — удивился Сазон. — Да не может того быть!.. Вы же самоубитый! Я сам читал ваше письмо к родителям лет десять, а то, может, и более тому назад, что вы покончили жизнь свою. С того света, что ли, явились?..

— Выходит, так, — скупо улыбнулся Константин. — Но об этом мы еще успеем побеседовать. Как себя чувствуешь, Меркулов?

— Спасибочко, почти совсем поправился. Без дела мне скучно, Константин Васильевич. Домой, в Советский Союз, конечно, не пробьешься сейчас. Я вас хочу просить, поскольку вы меня вылечили, на ноги подняли, переправить меня опять в мой партизанский отряд. Хочу с автоматом свидание поиметь, немцев из него крошить…

— От меня это не зависит, — развел руками Константин. — Надо поговорить с кем следует…

Константин предложил закурить Сазону, закурил и сам. Потом пытливо взглянул на Сазона.

— Расскажи, что у вас там делается… Живы ли мои родные?

Сазон стал рассказывать о его родственниках.

— Значит, родители уже умерли, — вздохнул Константин. — А Прохор пошел далеко… Молодец, Прохор. Многого сумел добиться… И, видимо, не ставил все это он своей целью… Само все ему пришло… По способностям его, по таланту… А я в свои молодые годы из кожи вон лез, чтобы добиться генеральства, почета, уважения, положения. Да ничего у меня не получилось. Не по тому пути пошел…

XIV

Наконец, генерал Кунгоф с женой прибыли в Париж. Немецкие офицеры и французы — должностные лица в Париже, — встретили барона на аэродроме пышно, с почетом. Да иначе и быть не могло. Генерал Кунгоф ведь получал в парижской комендатуре важный пост. С ним надо было считаться…

Особняк бежавшего от немцев в Англию маркиза на авеню Фош, богато отделанный мастерами и художниками из салона Константина, очень понравился Кунгофу, а особенно его жене.

Когда Вера Сергеевна, сопровождаемая молоденьким адъютантом генерала капитаном Гансом Лейсле, обошла все комнаты дома, она в восхищении воскликнула:

— Очаровательно! Видно, что прекрасные мастера все это отделывали. Откуда вы их брали?

— Мы их брали, — ответил капитан, — из лучшей художественной мастерской Парижа графини Сфорца, княгини ди Колонна-Понятовской…

— Боже мой! — воскликнула Вера Сергеевна. — Ведь это ж моя хорошая приятельница. Какое совпадение! Капитан, наведите, пожалуйста, справку о телефоне графини…

— Немедленно же, баронесса, — изогнулся молоденький офицерик, влюбленный во все еще обаятельную, хотя уже и далеко не молодую генеральшу. Несмотря на то что ей было уже под пятьдесят (а может быть, и за), Вера Сергеевна действительно была еще свежа и хороша.

Бывает ведь в жизни так, когда женщины, заботящиеся о своей внешности, еще и в пятьдесят и даже более лет сохраняют свою юность и красоту.

В тот же день услужливый капитан вручил генеральше надушенный листик бумаги, на котором был выведен номер домашнего телефона графини Сфорца.

Вера Сергеевна тотчас же позвонила.

— Я слушаю, — прозвучал по-французски голос Люси.

— Люсенька, милая, здравствуй! — по-русски сказала Вера Сергеевна. Узнаешь?

— Верочка, неужели ты?

— Узнала! — рассмеялась Вера Сергеевна. — Ну, конечно, я… Ты знаешь, милая, я сегодня утром приехала в Париж. Мне очень понравился прекрасный дом, который предоставили мужу и мне… И представь мое удовольствие, когда я узнаю, что отделывали дом твои художники.

— Очень рада. Вера, что тебе понравилось.

— Я тебе очень благодарна, Люся.

— Меня-то за что же? Я здесь ни при чем. Благодари Константина Васильевича. Это его старания.

— Ах, разве? Ну, что же, благодарна и ему. Ты с ним в очень близких отношениях?

— Я — его жена, — сухо ответила Люся.

— Та-ак, — протянула Вера Сергеевна. — Но он ведь очень стар… Ему лет шестьдесят или больше…

— Нет, он ничуть не стар, — возразила упрямо Люся.

«Врет, — подумала, усмехаясь, Вера Сергеевна. — Старый изношенный сапог…»

— Ну, что же, я рада за тебя. Но если ты замужем за Константином Васильевичем, то как же ты сохранила за собой титул?

— Ведь я с Константином Васильевичем живу гражданским браком.

— Ага, понимаю. Это для того, чтобы сохранить титул?

— Ты, Верочка, как всегда, очень догадлива.

— Ну, я думаю, дорогая, ты меня навестишь? Запиши мой телефон и адрес.

— Спасибо, Вера, постараюсь.

Вечером Люся рассказала Константину о телефонном разговоре с Верой Сергеевной.

— Пригласила меня, — добавила она. — Да на что она мне?.. Подумаешь, азовская рыбная аристократка.

— А ты семикаракорская графиня, так, кажется, тебя называл твой муж Сфорца? — засмеялся Константин.

— Да дело не в этом, Костя. А в том, что ее муж фашист и она, наверное, такая же дрянь…

— Это верно, Люсенька. А впрочем, как-нибудь поезжай, посмотри, как живет Верка… Интересно все же…

* * *

С приездом генерала Кунгофа в Париж репрессии гестаповцев против подпольных организаций Сопротивления усилились. Эсэсовцы хватали правого и виноватого, заполняли французскими патриотами тюрьмы, пытали их в застенках, казнили.

Считали, что усиление террора против народа является делом рук Кунгофа, так как подавление народного движения входило в его обязанности.

На заседании парижского совета движения Сопротивления было постановлено: на террор гестапо ответить народным террором, в первую очередь убить ряд видных гитлеровских сановников, в числе их и генерала Кунгофа.

Убить Кунгофа возлагалось на подпольную патриотическую организацию, созданную при художественном салоне, которым ведал Константин Ермаков. Решение это было вполне продуманное, резонное, так как мастера, работавшие по отделке особняка для Кунгофа, были из этого салона, и они хорошо знали ходы и выхода в этом особняке. А где удобнее убить генерала, как не в его же доме?

«Да, все это, конечно, верно, — размышлял молодой, атлетического сложения художник, красавец Робер Рожан, подлинный руководитель группы Сопротивления при салоне. Эту роль играл старый мэтр Франсуая Рошан из конспиративных соображений. — Но как проникнуть в дом генерала двум-трем нашим парням? Ведь у Кунгофа все время дежурит охрана. Трудная штука, черт подери!..»

Долгое время ломая над этим голову, Гожан вспомнил, что директор салона Ермаков имел в прошлом какое-то отношение к жене генерала Кунгофа, — не то она была его женой, не то любовницей. Гожан слышал, как об этом болтали художники в студии. «Но важно то, — размышлял он, — что наш директор, говорят, ненавидит ее… Надо как-то тактично потолковать с ним, может, в чем посодействует…»

Решив поговорить с Константином, Робер Гожан, конечно, не собирался открывать ему намерения организации убить генерала фон Кунгофа, а ему просто хотелось выяснить, не знает ли тот, как удобнее пробраться в дом, занятый бароном…

— Можно к вам, патрон? — открыл дверь Гожан в кабинет Константина.

— Входите, Робер, входите, — радушно пригласил его Ермаков.

Гожан вошел и сел в кресло напротив директора, пристально посмотрел ему в глаза, словно стремясь проникнуть в его душу.

— Мсье Константин, — сказал он. — Можно с вами поговорить начистоту?

— Конечно. Только так и надо говорить.

— Я пять лет работаю в вашем салоне. В вашей студии я и научился мастерству у таких больших художников, как Франсуа Рошан и другие. Пять лет я наблюдаю за вами. Вы извините, что я говорю с вами так…

— Пожалуйста. Но к чему это?

— А вот к чему, сударь. Есть важные вещи в жизни, о которых стоит поговорить по душам… Я знаю, что вы в прошлом были лютым врагом Советской России, белогвардейским генералом, повоевали против советского народа. Правду я говорю?

— Правду, — кивнул Константин. — Но прежде я хочу задать вам один вопрос: что руководит вами — простое любопытство или вы, являясь руководителем подпольной группы Сопротивления в нашей студии, хотите чего-то добиться от меня?

Робер слегка смутился.

— Почему вы думаете, что я руководитель подпольной группы?

Константин улыбнулся:

— Дорогой мой Робер, я не настолько наивен, чтобы этого не знать. Разве под силу милейшему мэтру Франсуа Рошану быть руководителем боевой организации? Я знаю и то, что вы — коммунист.

— Разве?.. А я вот не знал об этом…

— Не шутите, Робер, — серьезно сказал Константин. — Ведь вы хотели со мной поговорить начистоту, по душам… Так давайте же поговорим… Так вот, вы — коммунист, а я — в прошлом белогвардеец… Но разве мы не сможем с вами найти контакт для общего дела? Сможем, уверяю вас. Вы ненавидите немецкий фашизм, боретесь с гитлеровцами. У меня тоже есть основания их ненавидеть. Я симпатизирую вашей борьбе и готов вам помогать.

— Мерси, патрон, — растроганно сказал молодой художник. — Раз вы обещаете нам помощь, я прямо скажу о нашем замысле. Надо, чтобы два-три наших парня проникли в дом генерала Кунгофа тайно или вполне легально.

— Надолго?

— Нет, на очень короткое время, но только нужно это сделать, когда генерал будет находиться дома.

Константин задумался.

— Понятно, — сказал он. — Надо проникнуть… Меня не интересует, зачем… Да, собственно, я и предугадываю, зачем. Но меня это не касается… Я сумею вам помочь в этом отношении. Когда госпожа Сфорца была в последний раз у генеральши, та пожаловалась ей, что в гостиной потрескался потолок. Она просила прислать мастеров подновить его. Вот под видом этих мастеров и могут проникнуть в дом генерала ваши парни, Робер. Называйте имена ваших людей, я напишу записку генеральше.

— Но, патрон, вы представляете себе, чем это может грозить вам?

— Все отлично представляю, — твердо заявил Константин. — Меня вы не жалейте…

— Дело не только в том, что можете пострадать вы и ваш салон, откровенно ответил Гожан. — Но салон ваш очень удобен для всех нас. Он является прекрасной ширмой. До сих пор салон еще не навлекал на себя подозрений у гестапо.

— Это верно, — согласился Константин. — Но другого варианта я не нахожу.

— Давайте, сударь, подумаем, — сказал Гожан, — и через два дня снова побеседуем об этом.

…Но поговорить им не удалось. На следующее утро произошло происшествие, которое изменило весь ход событий.

Когда в салоне собрались художники и служители, кто-то крикнул:

— Берегись! Гестапо!..

Все взглянули в окна. На улице, у салона, остановились несколько машин, с которых торопливо соскакивали эсэсовцы с автоматами.

— Предательство! — в бешенстве гаркнул Робер Гожан. — Нас предали, товарищи! Я знаю, кто это сделал!

Выхватив из кармана пистолет, он рванулся в кабинет директора.

Константин с изумлением взглянул на перекошенное от гнева лицо Гожана.

— В чем дело, Робер? — спросил он.

— А в том, — заревел молодой художник, — что ты собака, предатель! Смерть тебе!

Он Выстрелил. Константин со стоном свалился на стол.

— За что? — простонал он и потерял сознание.

Он уже не видел, как вслед за Гожаном в кабинет вбежало несколько солдат. Отстреливаясь от них, молодой художник скрылся в коридорчике, ведущем из кабинета в складские помещения. На ходу, треща из автоматов, немцы ринулись за ним…

* * *

Гожан сделал неправильные выводы и зря поторопился. Никто ни его самого, ни его товарищей не предавал. Произошло непоправимое недоразумение.

В Латинском квартале, близ салона, эсэсовцы решили произвести внезапную облаву, какие обычно они совершали то в одном, то в другом районе Парижа.

И вот когда впечатлительный, находившийся в постоянном нервном напряжении Робер Гожан увидел в окно эсэсовцев, идущих с автоматами к салону, у него мелькнула мысль, что эта облава немцев вызвана тем, что их подпольную группу выдал Ермаков, с которым, он Гожан, так пооткровенничал вчера.

Не только немцы, но и сотрудники салона не могли объяснить причин покушения на директора. Решив, что оно произошло по каким-то личным мотивам, эсэсовцы передали это загадочное дело на расследование полиции и уехали.

XV

Лежа в спальне на широкой деревянной кровати, Константин смотрел на ярко освещенное августовским солнцем окно. Сквозь проволочную сетку, вставленную в раму от мух, слышатся веселые ликующие голоса народа, смех, пение, заглушенные ружейные выстрелы. Изредка, приглушая все эти звуки, четко, металлически стучат пулеметы.

— Люся, — шепчет Константин своей подруге, сидящей у окна. — Что ты там видишь?

— Народ радуется. Слышишь, как кричат?

— Значит, Париж освобожден? А почему стреляют?

— Видно, кое-где немцы еще сопротивляются.

— Какая радость для народа! А что теперь в России делается?

— Сегодня по радио передавали, что советские войска перешли границу Германии.

— Возьмут Берлин. Непременно возьмут.

В передней слышится звонок.

— Звонят, — говорит слабым голосом Константин.

— Я слышу, — отвечает хозяйка. Она встает и идет открыть дверь.

Константин прислушивается к ее шагам. Его желтое, как пергамент, лицо покрылось белой щетиной бороды. Нос заострился, глаза заплыли синевой… Видно, что ему осталось недолго жить.

В передней послышались голоса.

Тихо ступая, в спальню вместе с хозяйкой вошли Сазон Меркулов и Робер Гожан. Они в темно-синих беретах со звездочками, в руках у них автоматы.

Гожан повалился на колени перед кроватью Константина и заплакал.

— Сударь, простите. Я виноват перед вами… Произошла ошибка. Вот вам автомат, убейте меня.

— Зачем же вас убивать? — слабо улыбнулся Константин. — Вы еще так молоды, пригодитесь своей родине. А что до меня, мне кажется, что я виноват сам перед собой и давно уже заслужил выстрел в лоб.

Смешно было смотреть на этого огромного парня с автоматом, стоявшего на коленях перед постелью умирающего и рыдавшего, как ребенок.

— Вы еще поправитесь, мсье.

— Нет, Робер, я скоро умру… Сазон Миронович, когда ты едешь в Россию?..

— Душа рвется, Константин Васильевич, — зажмурившись, потряс головой Меркулов. — Будь у меня крылья, так, кажись, сейчас полетел бы… Да, говорят, будто все мы, партизаны, должны влиться во французскую армию и с ней идти на Берлин на соединение с нашими, советскими.

— Ну, все равно, — сказал Константин. — Сейчас или позже, но Россию ты увидишь, увидишь и моих родных. России земно поклонись от меня, блудного ее сына. А моим родным, особенно брату Прохору, расскажи о последних днях моей жизни. Скажи, что умер, мол, я примиренный со своей родиной… Примиренный… Было бы легче мне умирать, если б я знал, что умираю и прощенный ею.

Он закрыл глаза. Казалось, он заснул. Отирая глаза руками, тихо и осторожно ступая, Гожан и Сазон вышли из спальни.

XVI

Отгремели громы кровопролитной, ожесточенной войны, отшумели бури битв и сражений. Облегченно вздохнула Европа, освобожденная советскими и союзническими войсками от немецких фашистов. По всему земному шару пронеслась слава великой социалистической державы, на которую выпала огромная, решающая роль в борьбе за освобождение европейских народов.

Авторитет Советского Союза поднялся высоко. Почти все знали, что, если бы не советские доблестные войска, не их подвиг и героизм, нельзя было бы разгромить гитлеризм, и фашистская паутина опутала бы если не весь мир, то во всяком случае большую часть его.

Советский народ ликовал, празднуя свою победу, доставшуюся ему очень дорогой ценой. Много было жертв принесено для достижения ее, много сирот и вдов появилось в нашей стране.

…В Москве только что отпраздновали День Победы. На Красной площади, у Мавзолея великого Ленина продефилировал парад победителей, повергавших у подножия Мавзолея немецко-фашистские знамена.

На парад Победы в Москву было вызвано из действующей армии много генералов, офицеров, солдат. Пригласили и генерал-полковника Прохора Васильевича Ермакова. Вместе с ним в столицу приехал и Виктор по заданию редакции газеты, в которой он сотрудничал.

Находясь в Москве, Прохор и Виктор вызвали туда своих жен и, собравшись у Мушкетовых, решили в семейной кругу отпраздновать победу.

Скудновато было с продуктами. Но кое-что выкроили из пайков, полученных Аристархом Федоровичем и Надеждой Васильевной. Помог еще Прохор Васильевич. От откуда-то достал пакет с консервами и рыбой, флягу со спиртом и прислал все это с адъютантом.

…Пока Надежда Васильевна с Харитоновной сервировали стол, устанавливали закуски и бутылки, Аристарх Федорович, придя из госпиталя пораньше, надел свой новый генеральский китель и торжественно расхаживал вокруг стола.

У ног его вертелся маленький внучонок, не спуская своих зачарованных глаз с серебряных погонов деда, с его позвякивающих и сверкающих орденов и медалей.

— Дедуська, — лопотал он, — возьми меня на ручки.

— Ладно, — согласился дед. Он сел на диван и посадил к себе на колени кудрявого бутуза.

Внимание мальчика тотчас привлекли ордена. Перебирая их ручонками, он спросил:

— Дедуська, ты генерал?

— Генерал.

— А я?

— А ты генеральский внук.

— Нет, — наморщился мальчик. — Я тоже хочу быть генералом.

— Но это надо заслужить.

— А как?

— Во-первых, надо слушаться маму, дедушку, бабушку, Харитоновну.

— А я слушаюсь. А еще что?

— Ну, а во-вторых, надо хорошо есть. А ты ешь плохо.

— Я буду есть.

— Ну, если обещаешь, посмотрим, может, и будешь генералом…

Прозвучал звонок.

— Первый гость, — сказал Аристарх Федорович, вставая с дивана.

Но это пришла Лида. Несмотря на то что похудевшее лицо ее было очень бледно, она по-прежнему казалась интересной. Когда ее привезли домой в Москву из Германии, она была на волоске от смерти. Аристарх Федорович сам оперировал свою дочь, сам и выходил ее.

А вслед за Лидой пришли Прохор Васильевич с женой и Виктор с Мариной, спустя несколько минут — Иван Ермаков со своей молоденькой женой, тоненькой, как полевая былинка, блондинкой.

— Знакомьтесь с моей женой, — представил ее Ваня. — Зовут ее Соней. Тоже художница, причем талантливая. Прошу ее любить и жаловать.

Молодая женщина была здесь впервые, а поэтому при виде незнакомых людей, причем таких солидных, чувствовала себя немного растерянно, робко. Подавая каждому руку, она смущалась и говорила тихо:

— Соня… Соня…

Когда все познакомились с молодой женщиной, Иван весело воскликнул:

— Дорогие друзья! Я вам хочу преподнести сюрприз. Кто бы вы думали этот человек? — указал он на прихожую и крикнул: — Входите сюда, гражданка!..

Из прихожей, улыбаясь, нерешительно выступила Сидоровна, как и всегда, пригожая, с полным румянцем.

— Здравствуйте! — певуче сказала она. — С победой вас!..

Все в комнате изумленно и радостно вскрикнули.

— Сама атаманша пожаловала, — сказал Виктор. — Высшая власть станицы Дурновской.

— Нет, Виктор Георгиевич, — покачала головой Сидоровна. — Теперь я не атаманша и не власть… А просто председатель колхоза.

— Вот как! И давно?

— Да вот с той поры, как выгнали гитлеровцев из станицы.

— В Москве по каким делам?

— Да кое-кого пригласили на Праздник Победы сюда. И меня вроде того… Зашла я к Ивану Захарьевичу, привезла ему гостинцев от родителей, а он меня сюда притащил…

— И очень хорошо сделал, — одобрила Надежда Васильевна. — Ну, нам ждать теперь некого. Садитесь, друзья, за стол где и как кому удобно.

Все начали усаживаться.

— Где сейчас ваш Незовибатько, мой старый сослуживец по гражданской войне? — спросил Прохор у своей соседки Сидоровны.

— Ох, Прохор Васильевич, — вздохнула Сидоровна. — Погиб на войне, как и мой муж Сазон Миронович.

Аристарх Федорович поднялся, оглядел всех строгим взглядом:

— Прошу, друзья, наполнить свои бокалы вином.

Профессор взял свою рюмку и сказал:

— Уж так, видимо, положено хозяину провозгласить тост. Хочу я вас поздравить с великой победой… Победа эта нам досталась очень дорого. Почти в каждой советской семье или кто-нибудь погиб на фронте, или искалечен. В нашей семье тоже есть потеря. Погиб Леня, талантливый певец. Давайте почтим память его, да и других наших близких, погибших на поле брани. Выпьем, так сказать, за помин их души.

Все выпили и минуту, стоя, помолчали.

— А теперь выпьем за живых, за тех, кто с честью и славой пронес советские алые знамены от Москвы до рейхстага берлинского, за тех, кто добился победы над врагом!.. Ура-а!..

— Ура-а!.. — закричали все.

Едва успели все осушить свои бокалы, как у входной двери зазвенел звонок.

— Ну, вот на наш огонек идет еще какой-то запоздалый гость, засмеялась Надежда Васильевна и поднялась, чтобы открыть дверь. Но Харитоновна опередила и уже впустила новых гостей.

Вошли два военных в непонятной иностранной форме.

— Профессор Мушкетов здесь проживает? — спросил один из них, небольшого роста, плотный.

Аристарх Федорович вышел в переднюю.

— Я Мушкетов. Чем могу быть полезен?

— Разрешите с вами побеседовать, — начал было тот.

В голосе вновь прибывшего Сидоровна почувствовала что-то близкое, родное. Она сорвалась со стула, бросилась в переднюю.

— Сазонушка! — вскрикнула она. — Родимец ты мой! Откуда же ты взялся, милушка?..

— Из самой Франции, дорогая моя женушка, — засмеялся Сазон Миронович, сжимая в своих крепких объятиях Сидоровну.

Расцеловав жену, Меркулов стал здороваться со всеми присутствующими. И только потом он обернулся к своему товарищу, стоявшему у порога.

— А это, товарищи, познакомьтесь. Наш военный врач, профессор Шарль Льенар, спасший мне во Франции жизнь… Он командирован в Москву… Он уже бывал у нас, знает немного русский язык. Он мне и говорит: «Вот, в Москве, мол, надо мне посетить моего друга профессора Мушкетова. Да, горе, адрес затерял…» А я ему в ответ: «Профессора этого я знаю… Знаком с ним, потому как моя станичница дорогая Надежда Васильевна за ним замужем…» В Москве мы быстро разыскали ваш адрес через справочное бюро… Ну, вот и пришли.

Гостей из Франции радушно пригласили к столу.

— Ну хорошо, Сазон Миронович, — сказал Прохор Васильевич, когда Меркулов уже успел и выпить, и закусить, и любовно поглядывал на свою радостную жену, — теперь расскажи, как ты воскрес из мертвых? Ведь все мы считали тебя погибшим…

— Да, правильно, Прохор Васильевич, я должен об всем этом поведать вам, — ответил Меркулов, — тем более, что говорить я буду о покойном Константине Васильевиче.

И Сазон Миронович не спеша рассказывал за этим праздничным столом свою историю пребывания во Франции, о своих встречах и о борьбе в рядах маки, и о смерти Константина…

Выслушав рассказ Меркулова, Прохор Васильевич грустно вздохнул.

— Да. В тяжелое время пришлось жить нашему поколению, в очень тяжелое. Империалистическая война, потом — гражданская… Годы разрухи и голода, трудности становления индустрии и первых лет коллективизации. Потом — годы самоотверженного труда, энтузиазма и полнокровной счастливой жизни, которая для некоторых внезапно оборвалась по клеветническому навету… И, наконец, огромная, еще не виданная по своим жертвам и потерям война, отнявшая у всех нас по нескольку лет жизни… Но теперь все это позади. Войну мы выиграли, мы отстояли свою независимость, мы доказали всему миру жизнеспособность нашего нового, еще никогда не бывавшего на земле строя. Мы заставили не только признать нас, но и уважать и во всем считаться с нами. И я очень рад, что мой брат Константин, хоть перед смертью, но примирился со своей Родиной. Это не какое-то вынужденное примирение. Это естественный итог жизни человека, допустившего в самом начале ее роковую ошибку. В таком примирении я тоже вижу знаменательный символ широкого признания наших успехов. И, откровенно говоря, я счастлив, что на долю моего поколения выпала честь строить новую жизнь и отстоять ее от коричневой чумы немецкого фашизма. Я счастлив, что живу в эпоху великих свершений, что, как и вы все, причастен к воплощению самой большой мечты человечества — строительству коммунизма.

Примечания

1

Ч и г о м а н — насмешливое прозвище казаков.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg